Психология масс

ВВЕДЕНИЕ

Новой книги с таким названием не издавалось вот уже более ста лет. Близкие по тематике книги, пусть под другими названиями, но все-таки касавшиеся проблем пси­хологии масс, также давно не издавались — примерно лет семьдесят. Таким образом, возник огромный провал в изучении важнейшей сферы социально-психологических явлений, составляющих огромную часть нашей повседневной жизни. Наша жизнь была так организована «сверху», что обо всем, что шло «снизу», предпочитали не го­ворить. Наше сознание было так заорганизовано, что о бессознательном было даже некогда думать.
Как-то незаметно сфера массовой психологии исчезла из учебных программ и университетских курсов. Оголились программы и курсы — социальная психология оказалась лишенной одного из своих четырех основных разделов (личность, малые и большие группы, массы1. Психология масс стала упоминаться только вскользь, как «массовидные явления» — прежде всего толпа. Отсутствие пристального серьезного внимания к этому предмету порождало привкус негативного отношения как к чему-то не слишком важному, находящемуся на обочине научного познания.
Минувший XX век выдался слишком рационалистическим. Наибольших успехов в нем добились западные страны и народы, психологически отличающиеся повышен­ной рациональностью мышления. Вследствие этого создалось впечатление, что эпоха явлений иррациональных, эмоциональных и не индивидуальных, а массовых, просто ушла далеко в прошлое. Массовым поведением научились управлять, сформирова­лась «массовая культура», а сами массы были раздроблены на отдельные группы и, далее, на отдельных индивидов. Возведя в культ права свободного индивида, на За­паде решили, что навсегда избавились от массового человека, что просто «переболе­ли» психологией масс. Однако для них, но в еще большей степени для нас все оказа­лось далеко не так просто.

Несмотря ни на что, он все еще жив, этот совершенно нецивилизованный «массо­вый человек». И даже исчезнув на некоторое время из учебных программ и универси­тетских курсов, он постоянно продолжает проявлять себя — то в забастовках шахте­ров, то в действиях перекрывающих автомагистрали жителей тех или иных регионов, протестующих против действий властей, то в акциях гражданского неповиновения. Не нужно далеко ходить за примерами — он продолжает проявлять себя в митингах и пикетах оппозиции, в шествиях националистических организаций, а также в самых массовых спектаклях современности — избирательных кампаниях.
В этой книге впервые в мировой науке собрано все или практически все, что на сегодняшний день можно считать известным, общепризнанным, достаточно установ­ленным и имеющим существенное значение для понимания психологии масс. Разные «картинки», разные описания и разные объяснительные схемы наконец-то удалось
1 Это — в достаточно привычной последовательности. А есть и более современные тенденции, обосно­вывающие противоположный порядок приоритетов: «В последнее время усиливается тенденция об­ратного порядка, выводящая на первое место социальную психологию масс и массовых настроений, затем — больших групп, малых групп и, наконец, личности». См.: Ольшанский Д. В. Социальная психо­логия. В кн.: Современная западная социология: Словарь. М., 1990. С. 319.
8 Введение
сложить вместе. В результате возникла единая целостная концепция — психологичес­кая, социальная, историческая и даже технологическая. Соответственно выстроено ее изложение: от общих понятий и механизмов психологии масс, ее истории и нацио­нальных проявлений — через основной «стержень», массовые настроения — к отдель­ным, конкретным массовым психологическим явлениям.
Книга написана в особом жанре. Это не обычный учебник — не настолько все усто­ялось в психологии масс, чтобы излагать материал с занудной уверенностью учебника. Это никак не научная монография — здесь нет скучных подробностей академических исследований. Ближе всего эта книга к тому, что в западной литературе называется handbook или, иногда, manual — разумеется, с поправкой на отечественную литератур­ную традицию. Эта традиция требует комбинировать серьезные фрагменты с много­численными «живыми» примерами и текстовыми иллюстрациями, с обращениями не только к научным авторитетам, но и к литературным классикам. Это подразумевает как очевидные достоинства, так и определенные недостатки. Повторим, что их оправ­дание в одном — в том, что в течение ста последних лет не издавалось ничего подоб­ного. В связи с этим, слишком много самого разного материала пришлось вмещать в сравнительно небольшой объем.
Эта книга писалась долго. За ней — несколько десятилетий исследовательской, преподавательской и практической, прежде всего социально-политической работы автора в области психологии масс. Консультирование чужих революций и контрре­волюций, активное участие в собственных «перестройках», социальных потрясени­ях, реформах и избирательных кампания — все это тот личный опыт автора, который нашел отражение в книге. Помимо многочисленных литературных источников и чу­жих исследований он опирался на результаты своей большой практический работы, в том числе в тех странах, которые еще ближе, чем мы, стоят к массовой психологии. Чтобы научиться манипулировать массовой психологией, ее надо было для начала просто понять. Поняв же, ее нельзя не полюбить. Но тогда — вот парадокс! — практи­чески невозможно становится ей манипулировать. Гораздо интереснее просто наблю­дать и восхищаться массами — по возможности, удерживая их от негативных послед­ствий своих же собственных неосторожных действий.
Книга состоит из трех частей. Первая часть посвящена общим проблемам психо­логии масс. Для начала я предлагаю читателю разобраться с тем, что же это такое — «массы». Это разговор о разном понимании масс, об истории их изучения и о той роли, которая то навязывалась массам, то, напротив, отнималась у них. Это рассказ о тео­риях масс и том «массовом обществе», которое совершенно неожиданно для себя по­строили люди, но которое однажды вдруг перестало им нравиться. Произошло же это потому, что люди подметили: масса не только помогает выживать — очень часто мас­са подавляет человека и уж, во всяком случае, сильно меняет его поведение. Настоль­ко, что потом он никак не может поверить в то, что он делал в рядах массы. На челове­ка, оказывающегося в массе, действуют особые психологические законы. Масса за­ражает человека, она заставляет его подражать себе, часто просто внушает то, что в обычном состоянии и не пришло бы ему в голову. В массе возникают особые психи­ческие состояния. Под влиянием сложных эмоциональных реакций развиваются не­ожиданные виды массового поведения. И тогда вроде бы вполне нормальные люди оказываются способны к массовой агрессии или не менее массовой панике. Тогда воз­никают толпы, способные «бить и спасать», не отдавая себе отчета в том, зачем они
Введение 9

это делают. Есть, разумеется, и более спокойные разновидности масс — «публика», сидящая перед телевизорами, собравшаяся на митинг или даже заседающая в парла­менте. Однако и здесь действуют все те же механизмы массового поведения: и такая вроде бы приличная публика при случае может обернуться оголтелой и разнуздан­ной толпой.
Только не надо осуждать или, напротив, воспевать массу и массовое поведение. История показывает: массовый человек — наш прямой предок. Вначале было массо­вое сознание, и только потом из него стало выделяться сознание индивидуальное. Причем этот процесс продолжается до сих пор. Нам так и не удалось похоронить того пещерного предка — он прячется где-то внутри нас, в подсознании, и периодически вылезает наружу. Такие уж мы есть, люди — с одной стороны, очень индивидуальные, а с другой — в значительной степени массовые существа. Таковы и народы — одни бо­лее индивидуальные, другие более массовые. Пресловутая «тайна русской души», на­пример, в значительной степени объясняется тем пограничным положением, которое мы занимаем между индивидуалистичным Западом и предельно массовым Востоком.
Вторая часть книги посвящена стержню психологии масс, одной из ее ведущих психологических макроформ — массовым настроениям. Именно настроения, стано­вясь массовыми, и формируют массу, определяют ее поведение. В основе настроений лежит соотношение притязаний и достижений человека. Представьте, что вы идете получать премию и рассчитываете, скажем, на тысячу рублей. И получаете — ровно тысячу рублей. Какое у вас настроение? Да никакого: ведь ничего не произошло — ни хорошего, ни плохого. Чего ждали, то и получили — все нормально. Но вот вам по каким-то неведомым причинам выдают две тысячи рублей. Вы чувствуете радость, восторг, удовольствие. И третий вариант: вы ждете все ту же тысячу, а дают… только пятьсот рублей. Или вообще ничего не дают — ни премии, ни зарплаты. Согласитесь, теперь у вас будет уже совсем иное настроение — мягко говоря, отрицательное.
Подобные ситуации — разумеется, в более сложном виде — сопровождают нас всю жизнь. Мы всегда чего-то хотим, но далеко не всегда получаем желаемое. Так и воз­никают разные настроения. В сходных ситуациях они захватывают многих людей и формируют массы. Такие массы то ли энтузиастов, то ли озлобленных способны на многое. Это они сметают врагов, выигрывают войны, свершают революции или контр­революции, меняют социальное и политическое устройство государств и всего мира. Определяя поведение больших общностей людей, они становятся могущественной силой. Однако проявления психологии масс могут быть и не столь драматичными.
Третья часть книги — разговор о конкретных массовых психологических явлени­ях, составляющих значительную часть нашей жизни. Речь пойдет о психологии рели­гии и моды, слухов и сплетен, средств массовой информации, рекламы и так называ­емых «связей с общественностью», политических партий и массовых общественных движений. Оказывается, что за всеми этими вроде бы достаточно разными вещами скрываются одни и те же механизмы массовой психологии. Во всех случаях мы име­ем дело с массовым поведением, и всегда есть какой-то источник заражения, образец для подражания — служитель религиозного культа, распространитель сплетен и слу­хов, телевизор или иное средство массовой информации, наконец, политический ли­дер. И все они, психологически, исполняют одну функцию, — разумеется, каждый по-своему. Однако во всех этих случаях мы имеем дело с кем-то или чем-то, внушающим .
10 Введение
нам, что и как надо делать, провозглашающим истинные ценности, демонстрирующим образцы достойного поведения. Используя суггестивные механизмы, эти некто или нечто незаметно принуждают нас подражать тому, что они говорят или делают. И мы поголовно одеваемся в джинсы, мини- или макси-юбки, пересказываем друг другу одни и те же анекдоты, голосуем за одни и те же политические партии, за одних и тех же политиков. Самое удивительное заключается в том, что нас никто не заставляет делать это. Что называется, «добровольно и с песней» мы каждый раз отдаемся тому самому массовому человеку, который во всех этих явлениях постоянно просыпается внутри нас.
Часто стоит большого труда освободиться от этого гипнотического влияния. И да­леко не все на это способны. Но возникает вопрос: а нужно ли освобождаться от тако­го внешнего гипноза, если внутри его поддерживает такая влиятельная часть нас са­мих? Если мы все равно не можем без этого жить? «Бой с тенью» — это метод трени­ровки, хороший только в боксе . Непрерывные же бои с самим собой не укрепляют, а ослабляют человека. В общем, как учит народная мудрость, «если вас насилуют — расслабьтесь и получите свое удовольствие». Оказавшись под влиянием психологии масс, не пытайтесь из-под него вырваться. Не тратьте силы на утверждение своей «са­мости» — в массе это не просто бесполезно, а часто даже вредно. Лучше, осознав ситу­ацию, действительно расслабиться…
Но до этого и для этого вам будет полезно прочитать данную книгу.
ЧАСТЬ 1

Массы

Массы и массовое сознание. Человек в массе.

Массовые психические состояния и проявления.

Механизмы массовой психологии. Психология масс в прошлом и будущем.

«Русская душа» как особое состояние массовой психологии: между Западом и Востоком.

Главная задача первой части книги — определить основные понятия и категории, с помо­щью которых анализируется психология масс и ее составляющие. Это описание рабочего ин­струментария тех исследований, о которых речь пойдет дальше, особенно в заключительной части книги. Другая, не менее важная задача — рассмотреть основные проявления психоло­гии масс и их механизмы, как внутренние, психологические, так и внешние, поведенческие. Наконец, еще одна задача этой части книги — понять основные истоки и возможные перспек­тивы развития психологии масс. Дело в том, что психология масс — один из главных «клю­чей» для понимания особенностей психологии самых разных общностей, в частности, для понимания особенностей нашей национально-этнической психологии, или того, что в мире именуют «тайной русской души».

Глава 1.1

и массовое сознание
.
Теории «массы». Ш Теории «массового общества». Я Массовое сознание. Я Массы.
Когда мы говорим о «массе», обычно это слово кажется понятным всем. Массовое — значит общее, присущее всем или большинству. Или, в другом варианте, «масса» — это когда всего много, так сказать, свалка всего на свете. Однако в обоих этих наибо­лее распространенных случаях речь не идет о научном определении.

Общедоступные словари поражают способами ухода от ясных и четких определе­ний понятия «масса». Советский энциклопедический словарь использует это поня­тие как очевидное и «накопительное», не считая необходимым останавливаться на нем специально, причем прежде всего истолковывая его в естественнонаучном смыс­ле: «Масса — одна из основных физических характеристик материи». С этим связаны понятия «масса покоя», «масса прибавочной стоимости» и «масса прибыли». Они располагаются между словами «Масса — город в центральной Италии» и «массаж». Словарь иностранных слов также ставит на первые места физическое и химическое значение слова, лишь в конце приводя: «массы — широкие круги населения, народ». В этом направлении ориентированы и специальные гуманитарные словари. Напри­мер, отечественные философские словари ограничиваются производными от слова «масса» понятиями («массовая коммуникация», «массовая культура», в лучшем слу­чае — «теории массового общества» и «массовое сознание»)1. В «Энциклопедическом социологическом словаре» предлагаются к рассмотрению исключительно «массы на­родные». Они определяются как «социологическая категория, означающая наличие в обществе трудящегося большинства населения как решающей силы социального прогресса. В социологии понятие… используется… преимущественно в этнографичес­ком смысле или для противопоставления личности, а также в концепциях «массового общества»» («Энциклопедический социологический словарь», 1995). Энциклопеди­ческий словарь по политологии, помимо понятий «массовая коммуникация», «мас­совое сознание», «теории массового общества», предлагает еще и «массовые настрое­ния». Но в то же время один из наиболее популярных психологических словарей во­обще предлагает вместо понятия «массы» ограничиться «массовидными явлениями» («Психология: словарь», 1990), к которым относит такие разнородные явления, как «совпадающие оценки и установки, принятые стереотипы и внушенные образцы пове­дения», «многообразные виды поведения толпы», «социально-психологические осо­бенности народов» и даже «общественное мнение». В целом же оказывается, «массо-
‘ Например, см.: Философский словарь. М., 1980. С. 203-205, а также: Философский энциклопедиче­ский словарь. М., 1983.
14 Часть 1, Массы
видные явления — предмет исследования в психологии больших групп, психологии пропаганды, психологии торговли». Видимо, авторы статьи полагают, что подобные явления больше нигде не исследуются и не встречаются. Да и само выражение «мас-совидные явления» (то есть «явления, похожие на массу») требует определения той самой массы, на которую они «похожи». Впрочем, вместо определения масс в словаре предлагается понятие «большие группы».
В целом же, при недостаточной определенности базового понятия «массы», прак­тически все словари предлагают либо бытовое, обыденное понимание, либо просто разъясняют понятия, производные от базового. Последнее опускается как якобы «оче­видное». Однако это далеко не так.
Теории «массы»
Термин «массы» в обществознании впервые появляется в контексте аристократичес­кой критики социальных перемен XVII-XIX веков. Впервые англичанин Э. Берк и француз Ж. де Местр назвали пугающую тогдашних аристократов силу «толпой» или «массой». Л. Г. Бональд выступал против разрушения средневековых социальных групп и корпораций, что превращало, на его взгляд, общество в «массу изолирован­ных индивидов». Поначалу это были образные, описательные и оценочные, идеоло­гические выражения, однако со временем они превратились в научные понятия.
Первым признанным теоретиком масс в конце XIX века стал Г. Лебон (1896). Главной моделью для него была толпа, рассматриваемая как психологический фено­мен, возникающий при непосредственном взаимодействии индивидов независимо от их социального положения, национальности, профессии, даже повода, вызвавшего об­разование данной толпы. В толпе образуется социально-психологическое («духов­ное») единство массы — «душа толпы». Она проникается определенными общими чувствами, взаимовнушение дает ей значительное приращение энергетики, в толпе глушится, исчезает сознательная личность.
Однако модель массы исключительно как толпы давно не является общепризнан­ной. В современной науке толпа рассматривается лишь как один из видов массы. При­чем в целом ряде концепций подчеркивается, что эта модель находится в определен­ном противоречии с новыми эмпирически фиксируемыми тенденциями — нарастани­ем атомизации, некоммуникабельности, отчуждения между людьми. Со временем, базовой моделью массы стала не толпа, а скорее, публика — суетящегося участника беснующейся толпы сменил комфортно устроившийся в своем кресле зритель. Уже Г. Тард (1901) требовал «перестать смешивать толпу и публику». В первой, утверж­дал он, люди физически сплочены, а во второй рассеяны, первая «гораздо более не­терпима», вторая более пассивна. Отсюда Тард настаивал на замене понятия «толпа» понятием «публика».
Позднее Р. Парк специально исследовал различия между массой как толпой, усло­вием образования которой является непосредственное взаимодействие индивидов, и публикой, у которой такое взаимодействие может вообще отсутствовать. Г. Блумер считал главными характеристиками массы как аудитории анонимность и изолирован­ность ее членов, слабое взаимодействие между ними, случайность их социального про-
\

Глава 1.1. Массы и массовое сознание 15
исхождения и положения, отсутствие организованности. К понятию «толпы одино­ких» пришел Д. Рисмен (Risman, 1950), имея в виду человеческие массы в системе со­временного ему западного общества: люди чувствуют себя отчужденными от него, от других людей, отношения между ними все чаще проявляются в форме недоверия и враждебности.
Во второй половине XX века в западной науке окончательно складывается не­однозначность в трактовке понятия «массы». По оценке Д. Белла (Bell, 1964), в запад­ной науке сложилось, как минимум, пять различных концептуальных интерпретаций «массы». Под массой понималось:
«недифференцированное множество», типа совершенно гетерогенной аудиториисредств массовой информации в противовес иным, более гомогенным сегментамобщества (Г. Блумер);
«суждение некомпетентных», низкое качество современной цивилизации, явля­ющееся результатом ослабления руководящих позиций просвещенной элиты(X. Ортега-и-Гассет);
«механизированное общество», в котором человек является придатком машины,дегуманизированным элементом «суммы социальных технологий» (Ф. Г. Юнгер);
«бюрократическое общество», отличающееся широко расчлененной организаци­ей, в которой принятие решений допускается исключительно на высших этажахиерархии (Г. Зиммель, М. Вебер, К. Маннгейм);
общество, характеризующееся отсутствием различий, однообразием, бесцельно­стью, отчуждением, недостатком интеграции (Э. Ледерер, X. Арендт).
По более поздним оценкам, число трактовок расширилось до семи, хотя отдель­ные из них все равно пересекаются с типологией Д. Белла. В расширенной типологии массы трактуются:
как толпа (традиции Г. Лебона);
как публика (последователи Г. Тарда);
как гетерогенная аудитория, противостоящая классам и относительно гомоген­ным группам (Э. Ледерер и М. Арендт, например, считали массы продуктом де-стратификации общества, своего рода «антиклассом»);
как «агрегат людей, в котором не различаются группы или индивидуумы» (Когп-hauser, 1960);
как уровень некомпетентности, как снижение цивилизации (X. Ортега-и-Гассет);
как продукт машинной техники и технологии (Л. Мамфорд);
как «сверхорганизованное» (К. Маннгейм) бюрократизированное общество, в ко­тором господствуют тенденции к униформизму и отчуждению.
Таким образом, в западной науке понятие «массы» рассыпалось в силу своей не­однозначности, а также в силу того, что в рациональной индивидуалистической куль­туре Запада сами массы рассыпались как некая сплоченная реальность. Согласно во­сторжествовавшим к тому времени жестким позитивистским требованиям, не вери­фицируемое и не операционализируемое понятие, посредством которого можно объяснять больше чем один реальный феномен, не имеет право на существование. Так наступил своего рода закат «эпохи масс» и их изучения в западной науке на несколь­ко десятилетий.
1 б Часть 1. Массы
В отличие от западного, отечественное обществознание вообще никогда не люби­ло понятие «массы». Еще при монархии оно опасалось реальных масс и, соответствен­но, не приветствовало сколько-нибудь продуктивных научных размышлений о них. В соответствии с европейскими аристократическими традициями, в России в конце XIX века также доминировали теории «героя» и «толпы» (Михайловский, 1882). Од­нако и падение монархии особенно не изменило ситуации. За исключением самого ре­волюционного периода начала XX века, марксистско-ленинская идеология и вырос­шая из нее наука также не принимали это понятие.
В самом конце эпохи социализма Г. К. Ашин рассматривал теории «массы» как «в буржуазной социологии и социальной психологии концепции, претендующие на объ­яснение поведения человеческих множеств, как правило, непрочных и случайных (в отличие от групп и классов), члены которых объединены лишь присутствием в одном месте в одно время и взаимодействие между которыми имеет характер взаимного уси­ления эмоций, взаимного заражения и т. п. (например, толпа зевак во время уличного инцидента)» (Ашин, 1990). Ашин указывал, что особое внимание при этом обращает­ся на поведение больших скоплений людей, исчисляемых порой миллионами, на пове­дение массы в чрезвычайных обстоятельствах (паника, массовый экстаз и т. п.). По­нятие «массы» в этом контексте оказывается прототипичным по отношению к теори­ям массового общества, которые можно рассматривать как перенос понятия «массы» на общество в целом, как описание функционирования общества по способу поведе­ния масс.
Теории массы, как полагал Ашин, возникали в ответ на потребность описания двух социальных тенденций, с особой силой проявившихся в XX веке, причем дей­ствующих не в чистом виде, а имеющих свои контртенденции. Первая из этих тенден­ций — чисто политическая. Это наблюдавшееся в связи с социалистическими рево­люциями возрастание роли широких, «народных» масс в историческом развитии. Антипод этой тенденции — формирование «консервативной массы», в которой иска­ли опору противники социализма. Вторая тенденция — реальный рост классовой по­ляризации, обострение социальных антагонизмов. Ее противоположность — дестра-тификация, т. е. сближение разных социальных групп и слоев общества.
В марксистской идеологии вообще считалось, что теории «массы» направлены прежде всего против революционных движений масс, рассматриваемых как «буйство толпы, сокрушающей ценности культуры». И это — несмотря на огромное внимание именно к «массам», а совсем не «классам», которое прослеживается во всех работах В. И. Ленина в революционный и постреволюционный периоды. В дореволюционных теоретических работах Ленин, строго опираясь на социологию К. Маркса, развивает теоретические классовые представления. Однако затем, столкнувшись с реальной ре­волюционной ситуацией (уже начиная с первой русской революции 1905 г.), он пере­ходит к другой, явно более реалистической терминологии. Место классов занимают массы. Это объясняется тем, что в России того времени просто не было никаких «клас­сов». Они существовали лишь в сознании теоретиков-марксистов. Эти самые «мас­сы» и сделали революцию, приведя марксистов к власти. Однако революция побеж­дает, новая государственность укрепляется, в массы внедряется классовое сознание, и разговоры о массах остаются лишь в виде ритуальных деклараций о доминирующей роли народных масс в истории. На практике же они все больше заменяются массами
Глава 1.1. Массы и массовое сознание 17

того или иного класса. В итоге, в работах марксистско-ленинских обществоведов позд­него периода остаются исключительно классовые концепции, а все теории массы про­возглашаются буржуазными.
Массы, приведя теоретиков классового подхода к власти, просто перестали для них существовать как на практике, так и в теории. Диктатура класса и господство клас­сового подхода как бы «отменили» массы. Поэтому, собственно, в отечественных сло­варях практически и невозможно было найти внятного определения понятия «мас­сы». Одновременно заявлялось, что «понимание категории «массы»» в буржуазной социологии крайне неопределенно из-за огромной пестроты в толковании этого по­нятия» (Ашин, 1990). Считалось, что это очень плохо. Более того, общей методологи­ческой установкой теорий массы называлось стремление исключить из социологичес­кого анализа классовые отношения, отношения собственности, ограничить его меж­личностными отношениями, перевести в русло частных эмпирических исследований, психологического редукционизма. Большим научным грехом считалось то, что по своему происхождению понятие «массы» было прежде всего социально-психологи­ческим термином, выработанным в ходе эмпирических наблюдений за конкретными множествами индивидов (поведением толпы на улице, публики в театре и т. д.). «В каждом случае обращало на себя внимание возникновение некоторой психической общности, заставляющей людей вести себя иначе, чем в случае, если бы они действо­вали изолированно, и нередко примитивизирующей их поведение» (Ашин, 1990).
В дальнейшем эта эмпирическая констатация превращалась, по мнению Ашина, в абстрактную модель, которая прилагалась к самым различным сферам обществен­ных отношений, к человеческим множествам, уже не являющимся непосредственно обозримыми, например к «народным массам» и революционным массовым движени­ям. Так складывались теории «массового общества» и, соответственно, развивалась их критика.
Теории «массового общества»
К теориям «массового общества» относится целый ряд социологических, социально-философских и философско-исторических, а также культурологических концепций. Они претендуют на описание и объяснение социальных и личностных отношений современного общества с точки зрения возрастания роли масс в истории, однако рас­сматривают этот процесс как преимущественно негативный, как своего рода патоло­гию общества. Совпадая в основной посылке с марксистской идеей возрастания роли народных масс, эти теории кардинально расходились с ней в оценке последствий дан­ного процесса.
Практически все эти теории считали «массовой» такую социальную структуру, в которой человек нивелируется, становясь безликим элементом социальной машины, подогнанным под ее потребности, ощущая себя жертвой обезличенного социального процесса. Истоки теорий массового общества — в уже упоминавшейся критике капи­тализма со стороны аристократии, утратившей в свое время сословные привилегии и оплакивавшей патриархальный жизненный уклад (Э. Берк, Ж. де Местр, а также кон-
18 Часть 1. Массы
сервативные романтики Франции и Германии XIX века). Соответственно, массовое общество и дальше рассматривалось как фатальное следствие индустриализации и урбанизации, которые оторвали общество от «доиндустриальных структур», разру­шили «промежуточные отношения» — общину, цех и даже семью. Основой массово­го общества называлось массовое производство стандартизированных вещей и мани­пулирование вкусами и взглядами людей, их психологией.
Непосредственным предшественником этих теорий считается Ф. Ницше, утвер­ждавший, что с определенных пор главную роль в обществе играет масса, прекло­няющаяся перед всем заурядным. В определенной мере о том же писали Г. Лебон и Г. Тард. Первой попыткой создать целостную теорию «массового общества» стал ее «аристократический» или консервативный вариант, получивший наиболее закон­ченное выражение в трудах X. Ортеги-и-Гассета (Ортега-и-Гассет, 1989). Суть этой концепции проста. «Неблагодарные массы» вместо того, чтобы следовать за элитой, «рвутся к власти», хотя совершенно не обладают способностью управлять, и пытают­ся вытеснить элиту из ее традиционных сфер — политики и культуры. В этом, по мне­нию Ортеги-и-Гассета, и была главная причина катаклизмов XX века.
В середине XX века возникли два основных варианта теорий массового общества: либерально-критический (К. Маннгейм, Д. Рисмен, Э. Фромм) и леворадикальный (Р. Миллс (1959)). Острие их критики было направлено против бюрократизации и централизации власти, усиления контроля над личностью со стороны государствен­но-монополистической организации общества, против отчуждения, атомизации, кон-формизации людей.
В 1960-1970-е гг. американские социологи Д. Белл и Э. Шилз объявили теории массового общества «неоправданно критическими», дисфункциональными по от­ношению к существующей системе и попытались реструктурировать их, направив в русло официальной идеологии. Так, Шилз подчеркивал интеграцию уже далеко не «атомизированных», а адаптированных «народных масс» в систему социальных ин­ститутов «массового общества». Он полагал, что посредством массовых коммуника­ций они усваивают нормы и ценности, создаваемые элитой, и общество движется по пути преодоления социальных антагонизмов. Развивая сходные представления, не­мецкий политолог Г. Шишков пояснял: масса существовала всегда, но только теперь стало «массовым» все общество; если раньше масса выступала как фрагмент общества, то в XX веке общество выступает как масса. Констатация этого, однако, была мало эвристичной. Данные концепции были подвергнуты резкой критике. После этого, по сути, наступил закат теорий «массового общества». Причиной этого была следующая принципиальная ошибка.
Дело в том, что само понятие «масса» было взято философами, политологами и социологами из социальной психологии. Оно было сформулировано на основе конк­ретных эмпирических наблюдений за ситуативно возникавшими (а значит, и ситуа­тивно распадавшимися) множествами людей и стихийными формами их поведения. Стихийные — значит, неструктурированные, не закрепленные, неформализованные. Главная особенность «массы» — временность ее существования. «Масса» всегда функ­циональна, а не морфологична, динамична, а не статична. Наконец, масса возникает и функционирует на основе собственных внутренних, психологических, а не внешних (социологических, философских и т. п.) закономерностей, хотя в качестве предпосы-
Глава 1.1. Массы и массовое сознание 19

лок ее возникновения все они, безусловно, могут выступать. Вот почему совершенно некорректно обсуждать «массы» и массовые явления в одном ряду с явлениями ино­го порядка — структурированными, закрепленными, формализованными, не стихий­ными.
Действительно, в отличие от социальных групп, больших и малых, всегда так или иначе организованных и структурированных, массы — это принципиально неорга­низованные и неструктурированные субъекты общественной жизни. В любой малой группе есть лидер и ведомые. В большой социальной группе есть партия, политиче­ское движение, профессиональный или корпоративный союз. Масса представляет со­бой нечто принципиально иное.
Роль масс в обществе становится заметной, когда рушатся групповые связи и меж­групповые границы, когда общество деструктурируется, переживая период своеоб­разного «социотрясения»1. Такое происходит в периоды крупных войн, социальных революций, политических переворотов, поспешных крупномасштабных социальных реформ. «Массы» — категория нестабильного, кризисного общества и «смутного» вре­мени. Для анализа стабильного общества наиболее адекватны, например, понятия «группы», «страты», «классы» или «слои» населения. Вот почему В. И. Ленин, ис­пользуя понятие «массы» для анализа революционного периода, применял совершен­но разные категории, рассматривая стабильное (царская монархия) или стабилизи­рующееся (после прихода большевиков к власти и окончания гражданской войны) общество.
В организованном, структурированном обществе, в сознании и поведении обра­зующих его людей существуют психологические границы, возникающие в связи с принадлежностью людей к тем или иным группам. Каждый знает свою «территорию» и редко может нарушить существующие границы. Однако стоит случиться какому-то крупному социально-политическому потрясению, как эти границы рушатся. Тогда люди образуют неструктурированную массу, а их психика и поведение приобретают дезорганизованный, стихийный, массовый характер.
Рассматривая примеры такого рода, Г. Лебон писал: «В морали, в религии, в по­литике нет уже признанных авторитетов… Отсюда происходит, что правительства вместо того, чтобы руководить общественным мнением, вынуждены считаться с ним и подчиняться непрестанным его колебаниям». В свою очередь, в подобных ситуаци­ях массовое сознание, которое Лебон и именовал «общественным мнением», «знает крайние чувства или глубокое равнодушие. Оно страшно женственно и, как всякая женщина, отличается полной неспособностью владеть своими рефлекторными дви­жениями. Оно беспрерывно колеблется по воле всех веяний внешних обстоятельств» (Лебон, 1898). В периоды таких «всплесков» и «колебаний» общественные институ­ты становятся напрямую зависимыми от определяемых психологией масс процессов.
Стержневым элементом психологии масс является массовое сознание. Вместе с массовыми настроениями и различными иррациональными формами стихийного поведения оно определяет то, что в целом определяется как психология масс. Признав, что массы — явление функциональное, базирующееся на временном психологическом единстве образующих массу людей, мы признаем тем самым, насколько трудно «по-
‘ Термин предложен Б. А. Грушиным для описания социологии российских реформ 90-х гг.
20 Часть 1. Массы
щупать» массу и определить ее морфологически. Значит, единственно верным будет рассмотреть массу со стороны ее внутренних, функциональных психологических ха­рактеристик.
Массовое сознание
Массовое сознание — один из видов общественного сознания, наиболее реальная форма его практического существования и воплощения. Это особый, специфический вид общественного сознания, свойственный значительным неструктурированным множествам людей («массам»). Массовое сознание определяется как совпадение в какой-то момент (совмещение или пересечение) основных и наиболее значимых ком­понентов сознания большого числа весьма разнообразных «классических» групп об­щества (больших и малых), однако оно несводимо к ним. Это новое качество, возни­кающее из совпадения отдельных фрагментов психологии деструктурированных по каким-то причинам «классических» групп. В силу недостаточной специфичности ис­точников своего появления и неопределенности самого своего носителя массовое со­знание в основном носит обыденный характер.
С содержательной точки зрения, в массовом сознании запечатлены знания, пред­ставления, нормы, ценности и образцы поведения, разделяемые какой-либо возника­ющей по тем или иным обстоятельствам совокупностью индивидов — массой. Они вы­рабатываются в процессе общения людей между собой и совместного восприятия ими социально-политической информации (скажем, в ходе политического митинга). Со­гласно такому взгляду, массовое сознание отличает, во-первых, общесоциальная, а не только групповая типичность всех образующих его компонентов. Во-вторых, его отличает их общесоциальное признание, санкционированность той или иной доста­точно массовой общностью. В этом смысле массовое сознание представляет собой надындивидуальное и надгрупповое по содержанию, но индивидуальное по форме функционирования сознание. Хотя массовое сознание и реализуется в массе индиви­дуальных сознаний, но оно не совпадает, с точки зрения содержания, с каждым из них в отдельности, с индивидуальным сознанием как таковым. Для зарождения и функ­ционирования массового сознания совершенно не обязательна совместная деятель­ность членов общности («массы»), что традиционно принято считать обязательным для появления группового сознания.
Содержание массового сознания может быть определено практически как беско­нечное, если попытаться предвосхитить все возможные варианты возникновения тех или иных значительных масс людей в рамках как отдельного общества, так и челове­ческой истории в целом.
По структуре, массовое сознание включает основной (первичный), эмоциональ­но-действенный, и вторичный, рациональный уровни. В основе массового сознания обычно лежит яркое эмоциональное переживание некой социальной проблемы, вы­зывающей всеобщую озабоченность. Это может быть война, революция, масштабный экономический кризис и т. д. Крайняя степень переживания проблемы выступает как системообразующий фактор массового сознания. Такое переживание, проявляясь в
Глава 1.1. Массы и массовое сознание 21

сильных эмоциях или чувствах, заслоняет собой все другие, привычные правила жиз­ни — групповые нормы, ценности и образцы поведения. Оно порождает потребность в немедленных действиях — потому и определяется как эмоционально-чувственная основа (иногда — как «ядро») массового сознания. Когда объявляется война, напри­мер, у части людей (как раз и формирующей данную массу) возникает состояние свое­образной аномии, разрушения в сознании привычных норм поведения.
На основе «ядерного», базисного эмоционально-действенного уровня постепен­но образуется более рациональный уровень. Он включает различные когнитивные компоненты — прежде всего, общедоступные знания, массово обсуждаемую и разде­ляемую информацию.
По своему психологическому составу рациональный уровень массового сознания включает в себя более статичные (типа оценок и ожиданий, ценностей и «общих ори­ентации») и более динамичные (типа массовых мнений и настроений) компоненты.
Внутри рационального уровня различаются три основных блока. Во-первых, это блок социальных ожиданий людей и оценок ими своих возможностей влиять на об­щественную систему в целях реализации имеющихся ожиданий. Во-вторых, разли­чается блок быстро меняющихся мнений и, особенно, настроений людей — прежде всего, связанных с оценками ими текущего положения, правительства, лидеров, кон­кретных социально-политических акций и т. д. В-третьих, выделяется блок социаль­но-политических ценностей, лежащих уже в основе достаточно осознанного поли­тико-идеологического выбора (например, ценности справедливости, демократии, ра­венства, стабильности, порядка и т. д., или противоположные им). Эти ценности определяют итоговое отношение массового сознания к происходящему.
Рациональный уровень массового сознания, как правило, представляет собой от­ражение распространяемых через слухи или официальные средства массовой инфор­мации «массово необходимых» сведений.
Действенным проявлением массового сознания является массовое поведение, однако не всякое, а в основном стихийное — неорганизованное, но одинаковое и от­носительно необычное внегрупповое поведение больших масс людей, ситуативное и временное, связанное с особыми обстоятельствами. Примерами стихийного массово­го поведения являются, например, стихийная массовая агрессия в периоды войн и по­литических потрясений или, напротив, стихийная массовая паника, связанная с по­ражениями в войнах и восстаниях.
В первую очередь массовое поведение зависит от того, какой из двух основных уровней (эмоционально-действенный или рациональный) возобладает в массовом со­знании. В зависимости от этого оно будет более или менее стихийным или управляе­мым. Во вторую очередь оно зависит от эффективности (объема и качества) самого внешнего воздействия, оказываемого на массовое сознание. В принципе, до опреде­ленных моментов массовое сознание (и, соответственно, поведение массы) обычно по­датливо по отношению к внешним воздействиям.
Основные характеристики (свойства) массового сознания уже описаны в лите­ратуре. Оно эмоционально, заразительно, мозаично, подвижно и изменчиво. Оно все­гда конкретно. Как правило, оно неоднородно, аморфно, противоречиво, лабильно и размыто. Когда единичный субъект, как полагал X. Ортега-и-Гассет, становится час­тью массы, он неизменно подпадает под власть определенных, а именно инстинктив-
22 Часть 1. Массы
ных, иррациональных страстей, темных импульсных реакций. Интеллекту, разуму, логической аргументации вовсе нет места в массовой психологии. 3. Фрейд утверж­дал: «Масса импульсивна, изменчива и возбудима. Ею почти исключительно руково­дит бессознательное» (Фрейд, 1969).
Эти свойства связаны со свойствами самого субъекта массового сознания. Реаль­ная диалектика взаимосвязи «массы» и ее сознания такова, что возникающие обычно основы массового сознания сами формируют свою массу, которая, в свою очередь, в дальнейшем формирует свое сознание. Как верно писал Б. А. Грушин, «нет недостат­ка в эмпирических доказательствах того ежедневно и повсеместно наблюдаемого фак­та, что массовое сознание обнаруживает безусловную способность к «самопорожде­нию», к спонтанному возникновению и изменению в процессе и результате непосред­ственно-практического освоения массами их «ближайшего» общественного бытия» (Грушин, 1987).
Так, американские исследователи убеждены: «вслед за изменениями объективных условий социальной жизни происходит смещение очагов наибольшего беспокойства в сознании людей, в общественной психологии» («Американское общественное мнение и политика», 1978). И, соответственно, наоборот: сознание реконструирует бытие.
Проблема формирования и функционирования массового сознания до недавне­го времени рассматривалась в рамках жесткой дихотомии «или-или»». Массовое со­знание либо трактовалось как подчиняющееся собственным законам возникновения и развития, либо представлялось как управляемое извне, прежде всего идеологичес­кими средствами. Подобная абсолютизация была явно непродуктивной в отличие от более диалектического подхода. Последний предполагает, что массовое сознание воз­никает не просто в силу сходства условий, в которых живут и действуют многочис­ленные «массовые индивиды», не в силу одной лишь «одинаковости» их индивиду­ального опыта. Согласно этому подходу, оно возникает в силу того, что люди всегда, тем или иным образом, непосредственно или опосредованно, даже в отсутствие непо­средственно совместной деятельности, все-таки взаимодействуют друг с другом в про­странстве и времени. В ходе такого взаимодействия они совместно вырабатывают общие представления, чувства, мнения, фантазии и т. д. — компоненты общего для них массового сознания. С этой точки зрения, процесс образования, возникновения мас­сового сознания точнее всего передается терминами «порождение», «производство», «продуцирование», охватывающими обе стороны взаимосвязи — и внешние условия, и закономерности саморазвития массового сознания. В данной трактовке массовое сознание рассматривается как результат попытки масс осмыслить реалии собствен­ной жизни и тех условий, в которых эта жизнь протекает.
Развитие массового сознания зависит от масштаба охвата людей общими психи­ческими состояниями. Созревая первоначально в рамках традиционно выделяемых групп, отдельные компоненты массового сознания могут распространяться, захваты­вая представителей других групп и слоев общества и увеличивая тем самым массу, а могут, напротив, и сокращаться, сужая размеры субъекта массового сознания и пове­дения.
Такая размытость границ субъекта весьма осложняет создание типологии массо­вого сознания. В качестве оснований для его дифференциации на какие-то самостоя­тельно существующие типы в свое время предлагались следующие свойства:
Глава 1.1. Массы и массовое сознание 23
«общий и актуальный мыслительный потенциал» (объем всевозможных позитив­ных знаний, которыми в принципе располагают те или иные массы и которые онипрактически используют в своей жизнедеятельности);
«пространственная распространенность» (формат захватываемой им массы);
темпоральность (устойчивость или неустойчивость во времени);
степень связности (противоречивости или непротиворечивости);
управляемость («удельный вес» и пропорции, соотношение входящих в массовоесознание стихийных и институционализированных форм);
уровень развития (высокий — низкий, развитое — неразвитое и т. д.);

характер выраженности (сильный, средний, слабый);
особенности используемых языковых средств (более или менее экспрессивных,включающих сугубо литературные или, также, и нелитературные компоненты).В качестве возможных критериев для более практической типологии массового
сознания исследователями предлагались не только содержательно-аналитические, но и оценочно-политические критерии. Например, как уже отмечалось, российскими политиками в начале XX века выделялись такие разновидности массового политичес­кого сознания, как сознание «просвещенное» и «темное», «прогрессивное» и «реак­ционное», «удовлетворенное» и «неудовлетворенное». Позднее учеными и политика­ми подразделялись варианты, находящиеся в различных отношениях к официальным позициям, структурам власти и символам пропаганды (скажем, «критическое» или, напротив, «конформистское» массовое сознание).
Однако все такие попытки создания типологии затрагивали лишь частные аспек­ты тех или иных проявлений конкретных вариантов массового сознания, тогда как в действительности оно представляет собой не плоскостное, а объемное, многомерное образование. В связи с этим оно может быть описано лишь в пространственной сис­теме координат, т. е. путем одновременного построения нескольких взаимодополня­ющих типологий и использования не одного, а нескольких коррелятивных парамет­ров, позволяющих в совокупности высветить моделируемое массовое сознание под разными углами и построить, за счет этого, его наиболее адекватную, в частности,
сферическую модель.
Примером создания такой типологии является опыт исследования массового по­литического сознания в США 70-х гг. XX в., в котором было выделено 12 «матрич­ных» параметров. С их помощью одновременно учитывались различные признаки со­держания, строения и функционирования такого массового сознания. В соответствии с этими параметрами были выделены либерал-технократический, либерал-рефор­мистский, либертаристский, традиционалистский, неоконсеровативный, радикал-ли-бертаристский, радикал-эскапистский, правопопулистский, радикал-демократический, радикал-бунтарский, радикал-романтический и радикал-социалистический типы массового политического сознания1.
Оценка и дифференциация содержания массового сознания, в обобщенном виде, возможна на основе совокупности трех основных характеристик. Во-первых, налич­ный (средний) уровень развития сознания масс в обществе. Он включает не только когнитивные элементы (объем знаний и суждений, способности суждения масс о тех
‘ Подробнее см.: Современное политическое сознание в США. М., 1980.
24 Часть 1. Массы
или иных социально-политических явлениях и процессах), но и направленность чувств и фантазий, способности эмоционально реагировать на окружающую действи­тельность. Во-вторых, диапазон и направленность потребностей, интересов, а также запросов, отличающих условия жизни масс в обществе. Наконец, в-третьих, диапазон информации, в массовом масштабе циркулирующей в обществе, в том числе специ­ально направляемой на массовое сознание через многочисленные каналы воспита­тельных и образовательных институтов и средства массовой информации.
Главная трудность анализа генезиса и процессов функционирования массового сознания заключается в том, что описать эти явления можно только на достаточно конкретном уровне, постоянно имея в виду конкретные особенности субъекта мас­сового сознания, его содержание, условия возникновения, испытываемые влияния и т. д. Одновременно описание должно быть основано на достаточно фундаменталь­ном аналитическом уровне. Решение данной задачи связывается с рассмотрением раз­личных макроформ, в которых существует, функционирует и развивается массовое сознание — типа массовых настроений и, отчасти, общественного мнения. Такие мак­роформы служат своеобразными «ядрами» тех или иных «полей» массового сознания. «Поля» же эти состоят из широких совокупностей разнообразных образов, знаний, мнений, волевых импульсов, чувств, верований и т. п. Такие «ядра» связывают раз­личные компоненты массового сознания в некое единое, относительно самостоя­тельное целое и тем самым обеспечивают его социально-политическое функциониро­вание.
В качестве макроформ массового сознания в определенные периоды развития выступают общественное мнение и массовые настроения. Общественное мнение — со­стояние массового сознания, заключающее в себе скрытое или явное отношение той или иной общности, или совокупности общностей, к происходящим событиям и бы­тующим явлениям. Общественное мнение выступает в экспрессивной, контрольной, консультативной и директивной функциях. То есть оно занимает определенную позицию, дает совет или выносит решение по тем или иным проблемам. В зависимо­сти от содержания высказываний общественное мнение выражается в оценочных, аналитических, конструктивных или подчас деструктивных суждениях. Обычно об­щественное мнение регулирует поведение людей, социальных групп и политических институтов в обществе, вырабатывая или ассимилируя (заимствуя из сферы науки, идеологии, религии и т. п.) и насаждая определенные нормы общественных отноше­ний. В зависимости от знака высказываний общественное мнение выступает в виде позитивных или негативных суждений.
Общественное мнение действует практически во всех сферах жизни общества. Вместе с тем границы его суждений достаточно определенны. В качестве объекта вы­сказываний выступают лишь те факты и события действительности, которые вызы­вают общественный интерес, отличаются значимостью и актуальностью. Если в ста­бильные периоды развития субъект общественного мнения обычно четко ограничен рамками принадлежности к тем или иным группам, то кризисное политическое раз­витие разрушает эти рамки.
Тогда общественное мнение способно обобщить те или иные индивидуальные и групповые мнения, нивелировать характерные для них специфические различия и образовать тем самым массу людей, придерживающихся единого, теперь уже в широ-
Глава 1.1. Массы и массовое сознание 25

ком смысле, общественного мнения. Такое массовое общественное мнение и стано­вится макроформой массового сознания. В качестве более или менее стихийного пове­дения оно проявляется в более легитимных (выборы органов власти, референдумы, средства массовой информации, социологические опросы и т. д.) или менее легитим­ных (митинги, манифестации, акции протеста, восстания и т. д.) формах.
История изучения массового сознания достаточно сложна и противоречива. Как уже говорилось, проблема реального «массового сознания» и его особого носителя, «массового человека», возникает в жизни, а затем и в науке на рубеже XVIII — XIX веков. До XVIII века включительно господствовали концепции, согласно которым об­щество представляет собой скопление автономных индивидов, действующих самосто­ятельно, руководствуясь собственным разумом и чувствами.
Хотя подспудно массовизация общественного сознания начиналась и раньше, до определенного времени она носила локальный характер. Это было связано с недоста­точной плотностью расселения людей. Невозможно наблюдать действительное «мас­совое» сознание в обществе, население которого расселено исключительно по неболь­шим деревням и феодам. Отдельные вспышки относительно массовой психологии стали наблюдаться по мере разрастания средневековых городов. «Из-за постоянных контрастов, пестроты форм всего, что затрагивало ум и чувства, средневековая жизнь возбуждала и разжигала страсти, проявляющиеся то в неожиданных взрывах грубой необузданности и звериной жестокости, то в порывах душевной отзывчивости, в пе­ременчивой атмосфере которых протекала жизнь средневекового города» (Хейзинга, 1988). В городах такие проявления обыденного сознания неизбежно носили уже до­статочно массовый характер.
Однако это были лишь предварительные формы, начало массовизации. Прав А. Я. Гуревич, когда пишет: «Конечно, если мы станем искать в высказываниях веду­щих теологов и философов Средневековья непосредственное выражение массового сознания и вознамеримся по ним судить о настроениях и воззрениях «среднего чело­века», мы впадем в глубочайшее заблуждение» (Гуревич, 1981). Ни само общество, ни его тогдашние «теоретические представители» не могли осознать и сформулиро­вать реальное состояние психологии населения. Хотя именно тогда массовое созна­ние, отличавшееся особым доминированием иррациональных форм, с большой силой уже проявлялось даже в политике.
«Без сомнения, — пишет Хейзинга, — тот или иной элемент страсти присущ и со­временной политике, но, за исключением периодов переворотов и гражданских войн, непосредственные проявления страсти встречают ныне гораздо больше препятствий: сложный механизм общественной жизни сотнями способов удерживает страсть в жестких границах. В XV веке внезапные эффекты вторгаются в… жизнь в таких мас­штабах, что польза и разум все время отодвигаются в сторону» (Хейзинга, 1988). Однако вплоть до конца XVIII века все эти эффекты все-таки носили достаточно ча­стный, локальный характер.
На рубеже XVIII-XIX веков ситуация кардинально изменилась. Промышленная революция и начавшаяся урбанизация привели к появлению массовых профессий и, соответственно, к массовому распространению ограниченного числа укладов жизни. Снижение доли ремесленничества и нарастающее укрупнение производства неизбеж­но вели к деиндивидуализации человека, к типизации его психики, сознания и пове-
26 Часть 1. Массы
дения. Разрастание крупных городов и усиление миграции в них людей из аграрных провинций с разных концов той или иной страны, а подчас и сопредельных стран, вели к смешению национально-этнических групп, постепенно размывая психологические границы между ними. В то же время большие социально-профессиональные группы еще только формировались. Соответственно, шла стихийная крупномасштабная со­циальная реформа, первоначальный этап которой как раз и характеризовался де-структуризацией привычных психологических типов и появлением новых, еще не­структурированных и потому размытых «неклассических» форм общественного со­знания. Так стало очевидным появление принципиально нового явления, которым и занялась наука.
Формально словосочетание «массовое сознание» стало встречаться в научной ли­тературе начиная с середины XIX века.Оно особенно распространилось к концу дан­ного столетия, хотя носило еще описательный, скорее образный характер, в основном лишь подчеркивая масштабы проявлявшихся психологических явлений. До этого вообще преобладало обобщенное понятие «психология масс». Считающиеся класси­ческими труды Г. Тарда, Г. Лебона, Ш. Сигеле и У. Макдауголла, появившиеся на рубеже XIX-XX веков и посвященные отдельным конкретным проявлениям психо­логии масс (прежде всего, психологии толпы), носили лишь отчасти психологичес­кий, а больше общесоциологический и даже научно-публицистический, чем аналити­ческий характер.
Более или менее определенное употребление понятия «массовое сознание» в ка­честве специального научного термина началось лишь в 20-30-е гг. XX столетия, хотя и тогда это долгое время оставалось на уровне беглых упоминаний и несопоставимых между собой, крайне многообразных трактовок. Затем наступила продолжительная пауза в исследованиях. В западной науке это определялось тем, что массовая психо­логия как таковая стала исчезать: общество структурировалось, а культ «свободного индивида» предопределял доминирование индивидуальной психологии. Прежние массы как бы «рассыпались», превращаясь, по Д. Рисмену, в «толпы одиноких». С ис­чезновением же феномена минимизировались и попытки его изучения. В итоге, за­падные исследователи так и не смогли договориться о смысле понятия «массы», ле­жащего в основе исследования массового сознания.
В отечественной науке сложилось иное, хотя и во многом аналогичное положе­ние. Структурирование общества по социально-классовому признаку привело к аб­солютизации роли классовой психологии. Она подменила собой и массовое, и инди­видуальное сознание. Соответственно, и здесь массовая психология как таковая ис­чезла из поля зрения исследователей.
Во второй половине 60-х гг. XX столетия понятие «массовое сознание» пережило своеобразное второе рождение в отечественном обществознании, хотя это был крат­ковременный период. Лишь начиная со второй половины 80-х гг. можно отметить но­вый прилив исследовательского интереса к данному феномену. Но до сих пор недо­статочное внимание к нему объясняется, как минимум, двумя причинами. Во-первых, объективные трудности изучения массового сознания. Они связаны с самой его при­родой и свойствами, плохо поддающимися фиксации и описанию, что делает их трудноуловимыми с точки зрения строгих операциональных определений. Во-вто­рых, трудности субъективного характера, прежде всего в отечественной науке, все еще связанные с доминированием догматизированных социально-классовых представле-
Глава 1.1. Массы и массовое сознание 27

ний, а также недостаточной разработанностью терминологического аппарата, что про­должает сказываться до сих пор.
В итоге, как в зарубежной, так и отечественной научной литературе, посвящен­ной различным сторонам явления массовизации психики и массовой психологии в це­лом, до сих пор нет крупных работ, в которых специально рассматривалась бы психо­логия массового сознания. Бытующие ныне в науке взгляды можно объединить в два основных варианта.
С одной стороны, массовое сознание — это форма общественного сознания, замет­но проявляющаяся лишь в бурные, динамичные периоды развития общества. В такие периоды у общества обычно нет интереса к научным исследованиям. В обычные же, стабильные периоды развития массовое сознание функционирует на малозаметном, обыденном уровне. При этом существенно, что оно может одновременно включать в себя отдельные компоненты разных типов сознания. Например, сознание класси­ческих групп социально-профессионального характера, составляющих собой со­циальную структуру общества (что обычно имеет приоритетный характер, и в первую очередь фиксируется теоретиками). Оно может включать и некоторые иные типы сознания, присущие специфическим множествам индивидов, объединяющим пред­ставителей различных групп, но в то же время не имеющим отчетливо группового характера. Обычно это обыденное сознание, не имеющее четкой социальной специ­фики, например «сознание» очереди за дефицитным товаром в условиях «развитого социалистического общества». Согласно данной точке зрения, проявления массово­го сознания носят в значительной мере случайный, побочный характер и выступают в качестве признаков временного, несущественного стихийного варианта развития.
С другой стороны, массовое сознание рассматривается как достаточно самостоя­тельный феномен. Тогда это сознание вполне определенного социального носителя («массы»). Оно сосуществует в обществе наряду с сознанием классических групп. Возникает оно как отражение, переживание и осознание действующих в значитель­ных социальных масштабах обстоятельств, в том или ином отношении общих для членов разных социальных групп, оказывающихся тем самым в сходных жизненных условиях и уравнивающих их в том или ином плане. Согласно данной логике, массо­вое сознание оказывается более глубинным образованием, отражением действитель­ности «первичного порядка», которое лишь потом обретает необходимые психологи­ческие признаки социальной определенности.
О тотальном, в рамках всего общества, массовом сознании можно говорить, лишь подразумевая какое-то конкретное явление, всеобъемлюще захватывающее практи­чески всех членов общества и приводящее их в том или ином измерении сознания к некоему «общему знаменателю». Пример такого рода демонстрирует проведенный в свое время К. Марксом анализ массовизации производительных сил, а вместе с этим и производственных отношений, и всей психики людей в ходе промышленной рево­люции Аналогичные реакции и последствия вызывают подчас глобальные катастро­фы, прямо или косвенно вовлекающие подавляющее большинство членов общества. Специфическими примерами формирования массового сознания является также дей­ствие средств массовой коммуникации и пропаганды. Совершенно особое явление по­добного рода — массовая мода, могущая за предельно короткое время захватывать огромные массы людей. Пример из иной сферы, однако также демонстрирующий спе­цифические механизмы массовизации психики, — психология религии. В целом,
28 Часть 1. Массы
в ситуациях названного типа доминирующим содержанием сознания значительных масс людей становятся мысли, чувства и переживания, связанные с тем, что состав­ляет содержание массового сознания на данный момент.
Массы
При возникновении ряда физических (стихийные бедствия), социальных (обществен­ные катакликзмы) или политических (войны, перевороты) обстоятельств «особого рода», связанных с уменьшением, по каким-либо причинам, влияния принадлежно­сти людей к классическим группам, массовое сознание приобретает ведущую роль. Специфические признаки массового сознания можно выделить, рассматривая его с точки зрения особенностей его субъекта. Ведь массовое сознание — это сознание опре­деленного носителя («массы»), возникающее вследствие отражения общих обстоя­тельств, действующих в значительных масштабах и в чем-то уравнивающих людей. Массы как носители массового сознания, по определению Б. А. Грушина, — это «си­туативно возникающие (существующие) социальные общности, вероятностные по своей природе, гетерогенные по составу и статистические по формам выражения (функционирования)» (Грушин, 1987). При некоторой психологической неполноте данное определение позволяет четко разграничить массу и группы. Кроме того, оно дает возможность подойти к пониманию некоторых важных качеств массового со­знания.
Основные виды масс выделяются по ряду ведущих признаков. Соответственно, массы делятся на: 1) большие и малые; 2) устойчивые (постоянно функционирующие) и неустойчивые (импульсные); 3) сгруппированные и несгруппированные, упорядо­ченные или неупорядоченные в пространстве; 4) контактные и неконтактные (дис­персные); 5) спонтанные, стихийно возникающие, и специально организуемые; 6) со­циально однородные и неоднородные. Однако это — всего лишь теоретическое раз­деление.
В практике социально-политической борьбы за власть в кризисные периоды, осо­бые виды и разновидности масс выделял В. И. Ленин, исходя из реалий России в на­чале XX века. Во-первых, он различал: прогрессивные, или революционные, массы в противоположность консервативным, реакционным, или антиреволюционным, а так­же нейтральные, не определившиеся массы. Во-вторых, в его работах присутствуют массы активные, действующие, борющиеся и пассивные, бездеятельные, «сонные», выжидающие. В-третьих, выделялись сплоченные массы, дисциплинированные, са­мостоятельные и распыленные, неорганизованные, анархичные. Наконец, в-четвер­тых, были описаны массы решительные и нерешительные; экстремистские и робкие. При всей образности таких характеристик они были достаточны для принятия поли­тических решений и осуществления эффективных на определенных этапах полити­ческих действий1.
1 Подробнее эти сюжеты и деятельность В. И. Ленина как практического психолога были подробно ис­следованы Б. Ф. Поршневым см.: Поршнев Б. Ф. Социальная психология и история. М., 1979.
Глава 1.1. Массы и массовое сознание 29

Достаточны они были и для последующих политических оценок. В дневнике Л. Д. Троцкого есть запись от 26 ноября 1926 г.: «Октябрьская революция больше, чем какая бы то ни было другая, пробудила величайшие надежды и страсти народных масс… Но в то же время масса увидела на опыте крайнюю медлительность процесса улучшения… она стала осторожнее, скептичнее откликаться на революционные ло­зунги… Такое настроение, сложившееся после гражданской войны, является основ­ным политическим фоном картины жизни. На это настроение опирается бюрократизм как элемент «порядка» и «спокойствия». Об это настроение разбились попытки оппо­зиции поставить перед партией новые вопросы» (Троцкий, 1986).
В собственно научном плане конкретные наблюдения и эмпирические иссле­дования позволяют прийти к трем основным конкретным разновидностям «массы», встречающимся на практике. Во-первых, это толпа. Как справедливо писал X. Орте-га-и-Гассет (1989), «толпа — понятие количественное и видимое. Выражая ее в тер­минах социологии, мы приходим к понятию социальной массы» (добавим: и социаль­но-психологической тоже).
Во-вторых, это так называемая «собранная публика» — от зрителей в театре до участников политических митингов — «скопление некоторого количества людей, ис­пытывающих сходное ожидание определенных переживаний или интересующихся одним и тем же предметом. …Сходство установок, ориентации и готовности к дей­ствию — основа объединения публики. …Под влиянием воздействия на всех одних и тех же стимулов (фильм, театральная постановка, лекция или дискуссия) в среде пуб­лики образуются определенные сходные или общие реакции» (Щепаньский, 1969).
Наконец, в-третьих, это «несобранная публика», к которой относится часть элек­торальных масс, возникающих под влиянием политической рекламы, или, что почти одно и тоже, масс поклонников кумиров современной культуры — особенно музыки. «»Несобранная публика» — это лишь «поляризованная масса», то есть большое число людей, мышление и интересы которых ориентированы идентичными стимулами в одном направлении, людей, проживающих не «друг с другом», а «друг около друга»» (Щепаньский, 1969).
Все остальные виды масс носят еще более сложный и менее конкретный, скорее виртуальный, чем реальный характер. Тем не менее психология масс устроена так, что существующее сегодня в виде совершенно виртуальных образований (скажем, массы «населения мятежной территории») уже завтра может обернуться толпами погром­щиков или «восставшими массами».
Среди качеств массы важнейшими являются следующие. Во-первых, это статич­ность — то есть аморфность массы, ее несводимость к самостоятельному, системно­му, структурированному целостному образованию (группе), отличному от составля­ющих массу элементов. Во-вторых, это ее стохастичная, вероятностная природа, то есть открытость, размытость границ, неопределенность состава массы в количествен­ном и качественном отношении. В-третьих, это ситуативность, временность ее суще­ствования. Наконец, в-четвертых, выраженная гетерогенность состава массы.
Массовое сознание — это своего рода внеструктурный «архипелаг» в социально-групповой структуре общественного сознания, образование не устойчивое, а как бы «плавающее» в составе более широкого целого. Сегодня этот архипелаг может вклю­чать одни острова, но уже завтра — совсем другие. Это особого рода, как бы «надгруп-повое» сознание. Оно представляет собой ситуативное производное от общественно-
30 Часть 1. Массы

го сознания, трактуемого как совокупность сознаний основных групп, образующих со­циальную структуру общества, но с уже разрушенными границами внутри такого со­знания.
Эффективность воздействия на массу обусловлена несколькими причинами. Представляя собой в целом несистематизированное, неструктурированное, как бы мо­заичное образование, она испытывает своеобразную потребность в упорядочивании извне. Еще 3. Фрейд писал: «Масса легковерна и чрезвычайно легко поддается влия­нию, она некритична, неправдоподобного для нее не существует. Она думает образа­ми, порождающими друг друга ассоциативно, — как это бывает у отдельного челове­ка, когда он свободно фантазирует, — не выверяющимися разумом на соответствие с действительностью. Чувства массы всегда весьма просты и весьма гиперболичны… Масса немедленно доходит до крайности, высказанное подозрение сразу же превра­щается у нее в непоколебимую уверенность, зерно апатии — в дикую ненависть» (Фрейд, 1959).
Соответственно указанным причинам выстраиваются и механизмы воздействия на массу: «Склонную ко всем крайностям массу и возбуждают тоже лишь чрезмер­ные раздражения. Тот, кто хочет на нее влиять, не нуждается в логической проверке своей аргументации, ему подобает живописать ярчайшими красками, преувеличивать и всегда повторять то же самое. Так как масса в истинности или ложности чего-либо не сомневается и при этом сознает свою громадную силу, она столь же нетерпима, как и подвластна авторитету. Она уважает силу… От своего героя она требует силы, даже насилия. Она хочет, чтобы ею владели и ее подавляли, хочет бояться своего господи­на. Будучи в основе своей вполне консервативной, у нее глубокое отвращение ко всем излишествам и прогрессу и безграничное благоговение перед традицией» (Фрейд, 1959).
Еще более жесткие требования по части воздействия на массу выдвигал X. Орте-га-и-Гассет: «Масса людей не имеет мнения. Народ никогда не имел никаких идей; он не обладает теоретическим пониманием бытия вещей. Неприспособленность к теоре­тическому мышлению мешает ему принимать разумные решения и составлять пра­вильные мнения. Поэтому мнения надо втискивать в людей под давлением извне, как смазочное масло в машину» (Ortega у Gasset, 1959).
В истории существует много примеров того, как именно растерянным массовым сознанием овладевали «сильные личности», на «волне» такого сознания приходя к власти. Массовое сознание подчас даже готово ждать такого структурирующего воз­действия извне, давая лидерам своего рода «фору» для осмысления события. После нападения Германии и начала Великой Отечественной войны в 1941 г., население СССР почти две недели ждало выступления И. В. Сталина. И это выступление по­зволило, как известно, рационализировать и структурировать поначалу совершенно деструктурированное сознание. Еженедельные выступления Ф. Д. Рузвельта по ра­дио позволили структурировать массовое сознание Америки в период «Великой де­прессии» — крупномасштабного экономического кризиса.
Однако податливость таким воздействиям сохраняется сравнительно недолгое время. Стоит его упустить, как массовое сознание становится неуправляемым. Тогда действие рационального уровня ослабевает, и массовое поведение начинает опреде­ляться целиком эмоционально-действенным уровнем. Тогда оно становится в полной мере стихийным и уже практически неуправляемым.
Глава 1.2. Человек в массе 31

В свое время, занимаясь проблемой реструктуризации массового поведения из стихийного в более организованное, У. Макдауголл (McDougall, 1920) считал необ­ходимыми для этого пять условий. Во-первых, необходима известная степень посто­янства состава массы. Во-вторых, требуется, чтобы отдельные индивиды массы соста­вили себе определенное представление о природе, функциях, достижениях и требо­ваниях этой массы. В-третьих, чтобы масса вступила в конкурентные отношения с другими сходными, но в чем-то отличными от нее общностями. В-четвертых, жела­тельно наличие в массе традиций, обычаев и норм взаимоотношений ее членов между собой. Наконец, в-пятых, наличие в массе подразделений, то есть введение специали­зации и дифференциации деятельности входящих в нее индивидов. Понятно, что при наличии данных пяти условий, любая масса превратится в организованную соци­альную группу.
Однако это — теоретическая модель реструктуризации массы. На практике обыч­но все бывает значительно проще. В ходе Второй мировой войны, например, для ре­структуризации обращенных в паническое бегство масс военнослужащих Красной Армии использовались так называемые «заградотряды». То, что только страх реаль­но способен остановить такие массы, доказал еще Юлий Цезарь. Как известно, он ак­тивно использовал на практике децимацию — казнь каждого десятого из обративше­гося в бегство легиона. Так что теория теорией, а реальное бытие психологии масс — это совершенно особая статья.
Основные выводы
Анализ показывает сложность и недостаточную разработанность понятия «мас­сы» в науке. В свое время оно возникло как попытка противопоставить массы про­стых людей той правящей элите, которая управляла обществом. Долгое времядело ограничивалось публицистическими описаниями конкретных событий, ко­гда толпы людей меняли общественное устройство и сам ход истории. Однако по­пытки выстроить целостную теорию масс не увенчались успехом: в основном, ихавторы критиковали друг друга. Так возникло многообразие в трактовке масс ипорождаемого ими массового общества.
Главное отличие масс от классически выделяемых социальных групп, страт, клас­сов и слоев общества заключается в наличии особого, самопорождающегося, не­организованного и плохо структурированного массового сознания. Это обыден­ная разновидность общественного сознания, объединяющая представителей раз­ных классических групп общими переживаниями. Такие переживания возникаютпри особых обстоятельствах, объединяющих членов разных групп и одинаководля них значимых, причем настолько значимых, что эти переживания приобрета­ют надгрупповой характер.
В отличие от классических групп, устойчивых и структурированных, массы вы­ступают как временные, функциональные общности, разнородные по составу, нообъединенные значимостью психических переживаний входящих в них людей.Общность переживаний в массе становится более важной, чем все параметры при­общения к классическим социальным группам. Массы подразделяются в зависи-
1. 32 Часть 1. Массы

мости от основных своих особенностей. К главным особенностям, различающим массы между собой, относятся их размеры, устойчивость их существования во времени, степень компактности их нахождения в социальном пространстве, уро­вень сплоченности или рассеянности, преобладание факторов организованности или стихийности в возникновении массы.
Масса всегда изменчива и ситуативна. Ее психология определяется масштабомсобытий, вызывающих общие психические переживания. Массовое сознание мо­жет распространяться, захватывая все новых людей из разных классическихгрупп, а может и сужаться, уменьшая размеры массы. Такая динамичность разме­ра и изменчивость границ массы затрудняет создание типологии массового созна­ния. Единственным продуктивным выходом считается построение комплексных,многомерных, сферических моделей массового сознания. Только на пересеченииразных координат можно вычленить разные реально существующие типы массо­вого сознания.
К основным психологическим свойствам массового сознания относятся эмоцио­нальность, заразительность, мозаичность, подвижность и изменчивость. В каче­стве ведущих макроформ массового сознания выделяются общественное мнениеи массовые настроения.
4. Глава 1.2

Человек в массе
Индивид и масса: что первично? Я Влияние массы на индивида. Ж феномен обезличива­ния, il «Мы» и «они», «вы» и «ты», «он» и «я». Ш Масса и ее вожаки. • Распад массы: освобождение индивида.
Принято считать, что отдельный человек, индивид, и массы — это как бы два проти­воположных полюса на шкале социально-психологического знания. Соответственно, между ними существует множество различий, так как масса представляет собой не­кое новое целое, несводимое к сумме входящих в нее людей. По законам системного подхода, сформулированным еще Л. фон Берталланфи, система не равна сумме сво­их составляющих. Каждая новая человеческая система, группа или масса, образует новое социально-психологическое качество, которое можно понять только через рас­смотрение этой системы, но не через исследование отдельных индивидов. В общем виде это, безусловно, верно. Но научный анализ не имеет права упускать из вида ни новое возникающее образование (разумеется, с целой совокупностью принципиаль­но новых психологических качеств), ни его отдельные слагаемые, обладающие соб­ственной психологией. Применительно к нашей теме это означает, что масса состоит из индивидов, а индивиды образуют массу.

Индивид и масса неразрывно связаны. Отдельные индивиды складываются в мас­су, которая влияет на них, изменяя их сознание и поведение. Диалектический подход настаивает на «парности», неразрывности этих категорий. Нельзя понять массу, иг­норируя индивидуальную психологию входящих в нее людей. Но точно так же нельзя понять индивида, игнорируя их свойство образовывать массы. Поэтому проблема, вынесенная в название главы, требует своего рассмотрения, как минимум, с двух сто­рон. Только такой подход дает возможность понять два феномена во взаимосвязи и взаимозависимости: ведь на самом деле и масса влияет на входящих в нее индивидов, и индивиды влияют на массу. Тем самым они активно видоизменяют друг друга.
Однако исторически сложилось так, что абсолютное большинство исследователей всех времен и народов рассматривало проблему только с одной стороны — со сторо­ны влияния массы на индивида. Причем это влияние, в основном, рассматривалось как процесс некоего «оболванивания» в целом «хорошего» индивида какой-то заве­домо «плохой» массой. Все объяснялось достаточно просто: «Индивид, даже не испы­тывая на себе психического давления со стороны других, лишь на основе восприятия их поведения заражается этим поведением, подчиняется и следует ему. Разумеется, возможно и неподчинение, но оно должно быть рационально объяснено индивидом самому себе. (А этого, как мы увидим дальше, масса как раз и не дает сделать, резко снижая уровень рационального мышления индивида. —Д. О.) В противном случае оно
34 Часть 1. Массы
неизбежно вызовет внутреннее беспокойство, дополняемое работой воображения от­носительно возможной низкой оценки своей личности другими» (Социальная психо­логия, 1975).
Это называлось процессом массовизации индивидуальной психики и носило не­гативный оценочный оттенок. Наша задача состоит в том, чтобы избавиться от этого оценочного оттенка, объективно рассмотрев психологическую взаимозависимость этих двух сложнейших феноменов: индивидуальной и массовой психики. На самом деле их взаимоотношения далеко не столь драматичны, как иногда представляются. Прав был 3. Фрейд, утверждавший, что «противопоставление индивидуальной и со­циальной или массовой психологии, которое на первый взгляд может показаться столь значительным, многое из своей остроты при ближайшем рассмотрении теряет» (Фрейд, 1969).
Индивид и масса: что первично?
Г. Лебон писал: «В психологической массе самое странное следующее: какого бы рода ни были составляющие ее индивиды, какими схожими или несхожими ни были бы их образ жизни, занятие, их характер и степень интеллектуальности, но одним только фактом своего превращения в массу они приобретают коллективную душу, в силу которой они совсем иначе чувствуют, думают и поступают, чем каждый из них в от­дельности чувствовал, думал и поступал бы. Есть идеи и чувства, которые проявля­ются или превращаются в действие только у индивидов, соединенных в массы. Пси­хологическая масса есть провизорное существо, которое состоит из гетерогенных эле­ментов, на мгновение соединившихся, точно так же, как клетки организма своим соединением создают новое качество с качествами совсем иными, чем качества отдель­ных клеток» (Le Bon, 1895). Здесь хорошо отражена диалектика, особенно в послед­ней фразе. Однако до этого жестко постулируется: «одним только фактом своего пре­вращения в массу они приобретают коллективную душу». То есть индивид и масса существуют отдельно друг от друга.
3. Фрейд пытался расшифровать то, что происходит с индивидом в массе, по-сво­ему. «В массе, по мнению Лебона, стираются индивидуальные достижения отдельных людей и тем самым исчезает их своеобразие… Мы сказали бы, что сносится, обессили­вается психическая надстройка, столь различно развитая у отдельных людей, и обна­жается (приводится в действие) бессознательный фундамент, у всех одинаковый» (Фрейд, 1969). Итак, некая антииндивидуальная масса заманивает в себя индивидов и разрушает («сносит», «обессиливает») их психику. Однако остается без ответа во­прос, почему это происходит.
Не будем дискутировать с классиками по поводу использования термина «коллек­тивная душа» и организмических взглядов, отражающих состояние науки того вре­мени. Зададимся рядом других вопросов, которые почему-то не нашли должного осве­щения в прежних исследованиях психологии масс. Как и прочему возникает масса? Как, психологически, индивид становится членом массы? Сам ли он идет в нее, доб­ровольно, или, как считали многие, просто увлекается этой массой, вовлекающей в
Глава 1.2. Человек в массе 35

себя всех индивидов, встречающихся на ее пути? Что происходит с обычным, нор­мальным индивидом, когда он сталкивается с некой массой? То, что происходит по­том, когда он уже стал членом массы, исследовано давно и достаточно полно. Мы рассмотрим это после того, как попробуем найти ответы на только что заданные во­просы.
Поставленные нами вопросы относятся к механизму возникновения, становления массы из отдельных индивидов. Подавляющее же большинство исследователей рас­сматривало массу скорее статично, чем динамично, и рассуждало об индивиде в гото­вой, уже сложившейся массе. Получалось, что люди становятся членами массы, как правило, помимо своей воли. Объяснялось это внезапно просыпавшимися одновре­менно у всех инстинктами, драйвами или иными близкими терминами. Но так ли это и достаточны ли подобные объяснения?
На наш взгляд, в истории человечества никогда не возникло бы никаких масс, если бы у индивидов не было особой потребности соединяться в такие массы. Только соб­ственные, внутренние потребности человека порождают особый мотив — соединение с себе подобными ради самосохранения, достижения: каких-то выгод или некоторого внутреннего состояния. С самосохранением все достаточно понятно. Перед лицом опасности звери инстинктивно сбиваются в стаи, дети полуосознанно слетаются в «стайки», подростки организуют специфические «банды», а взрослые люди образу­ют массы. Достижение выгод также очевидно: в массе возможны свершения, на кото­рые не способен отдельный индивид. Массы осуществляют восстания, свершают ре­волюции, выигрывают войны. Сложнее дело обстоит с тем, что мы обозначили как некоторые внутренние состояния. Это, прежде всего, эмоционально-аффективные состояния (причем как положительные, так и отрицательные), для регуляции кото­рых человеку требуется быть в массе. Как правило, такая потребность носит неосо­знанный характер. Человек включается в массу, или своими действиями способствует ее возникновению, редко осознавая, зачем он это делает. Все происходит как бы само собой, стихийно и независимо от людей. Однако это — только внешняя сторона во­проса. Внутренняя его сторона становится очевидной, если вы меняете ракурс рас­смотрения. И тогда вы замечаете, что даже в банальном примере «случайной» («окка­зиональной») толпы прохожих-зевак, обсуждающих столкновение двух автомобилей, инициаторами остановки прохожих были эти самые водители. Это их отрицательно-эмоциональный заряд заставлял их ругаться, обвинять друг друга, кричать, привлекая внимание к случившемуся — вплоть до прямых призывов «быть свидетелем». Впол­не определенная потребность этих водителей, мотивированная названными тремя моментами — сохранить себя от ответственности, достичь какой-то выгоды (кто бу­дет платить штраф, оплачивать ремонт и т. д.) и, главное, облегчить свое эмоциональ­ное состояние, связанное со стрессом от произошедшего, превращает их в инициато­ров формирования толпы — частного случая массы.
Отодвинем в сторону достаточно ситуационные факторы — самозащиту и стрем­ление к выгоде — в конце концов, они достигаются разными средствами. Остается главное. В основе возникновения массы лежат индивидуальные потребности в иден­тификации себя с большим количеством людей ради регуляции своих эмоциональ­ных состояний. Причем эта потребность обычно актуализируется в тех случаях, когда речь идет о сильных эмоциональных состояниях, с которыми сам индивид справить-
36 Часть 1. Массы
ся не может. Тогда ему и необходима особая идентификация — не психологическое отождествление себя с другими людьми, а физическое соединение с ними.
В одном из вариантов классификации базовых человеческих потребностей, раз­работанной А. Маслоу, присутствует потребность в идентификации себя с большой группой. В наиболее очевидном виде это потребность в идентификации с националь­но-этническими, социальными (стратификационными, классовыми, профессиональ­ными), демографическими или даже половыми группами. В менее очевидном и реже встречающемся виде — это идентификация не с той или иной конкретной организо­ванной группой, а именно с массой как с большим множеством разных людей, спо­собных разделять эмоциональные состояния человека.
Описываемая нами потребность человека в идентификации себя с массой ради ре­гуляции своих эмоциональных состояний имеет две основные направленности, при­чем обе — явно эмоционально-аффективного характера. С одной стороны, потреб­ность быть в массе связана с внутренними требованиями снижения или разрядки определенных (обычно резко отрицательных) эмоциональных состояний. На похоро­ны человека в большинстве культур родственники приглашают какое-то количество людей, чтобы они разделили (то есть облегчили) их горе. Так формируются своеоб­разные мнкромассы. В большем формате могут возникать массы людей, недовольных или обиженных теми или иными аспектами жизни, способные «разрядить» свое не­довольство беспорядками, погромами или даже свержением власти.
В основе такой потребности прежде всего лежит обеспечение психологической безопасности и избегание опасности не столько реальной, сколько предвосхищаемой, т. е. все то же преодоление отрицательных эмоциональных состояний. Понятно, что физическая принадлежность к массе обычно защищает человека в ситуациях, когда индивидуальными усилиями обеспечить безопасность затруднительно. Как писал поэт: «Трудно человеку, когда один. Страшно одному, один — не воин. Каждый силь­ный ему господин, и даже слабые, если двое». 3. Фрейд был строже и жестче: «Отдель­ный человек чувствует себя незавершенным, если он один» (Фрейд, 1969). Пресло­вутые «чувство локтя», ощущение «плеча к плечу», «сомкнутых рядов» и т. п. порож­дают уверенность в своих силах, и даже могущество — сила массы передается отдельному человеку, успокаивая его. В конце концов, присутствие массы успокаи­вает даже самые сильные из страхов. Не случайно в народе подмечено: «На миру и смерть красна».
С другой стороны, та же самая потребность связана с внутренними требованиями усиления эмоциональных состояний (как явно положительных, так и, реже, особого класса отрицательных эмоций, тесно связанных с эмоциями положительными; напри­мер, гнев и ненависть к врагу надо укреплять для ощущения справедливости своих действий и убежденности в победе над ним). Эта противоположная сторона данной потребности наиболее наглядно проявляется в связи с теми же внутренними потреб­ностями. Приведем несколько примеров. В традициях большинства народов отмечать даже личные или семейные положительно-эмоциональные события (успехи, дни рож­дения, свадьбы, разного рода годовщины) приглашением других людей, т. е. вновь с образованием особой микромассы. В ритуалы праздников большего масштаба, как правило, входят так или иначе называемые народные гуляния. Наиболее яркие при­меры такого рода — массовые латиноамериканские карнавалы или религиозные
Глава 1.2. Человек в массе 37

праздники. Последние представляют собой особый пример, относящийся к обеим сто­ронам потребности в регуляции эмоциональных состояний. Религиозные массы со­бираются как для снижения отрицательных эмоциональных состояний (одна из фун­кций церкви — релаксационная), так и для усиления положительных состояний (еще одна функция церкви — воодушевляюще-мобилизующая). В целом же, за счет этих двух компонентов осуществляется главное для описываемой нами потребности — в религиозной массе происходит укрепление веры как общего эмоционального состо­яния массы людей.
Таким образом, становится достаточно очевидным, что массе, безусловно, пред­шествует индивид. У человека существует потребность быть в массе, мотивирован­ная, в свою очередь, потребностью регулировать свои эмоциональные состояния, уменьшая отрицательные и усиливая («укрепляя») положительные эмоции. Она ак­туализируется в особо сложные моменты, связанные как с внешними воздействиями (появление новых источников страхов или, напротив, радости), так и внутренними психическими состояниями. Известно, например, что сильные чувства как бы требу­ют, чтобы человек поделился ими с другими людьми: о своей первой любви молодо­му человеку хочется рассказать буквально всему миру.
Давно подмечено, что самым удивительным и вместе с тем важным феноменом массы является повышение аффективности у каждого отдельного ее члена. «Можно сказать …что аффекты человека едва ли дорастают до такой силы, как это бывает в массе, а кроме того, для участников является наслаждением так безудержно преда­ваться своим страстям, при этом растворяясь в массе, теряя чувство своей индивиду­альной обособленности» (Фрейд, 1969). Разумеется, это не относится ко всем аффек­там — индивидуальный страх смерти, безусловно, всегда сильнее массового — чтобы его уменьшить, человек и идет в массу, к другим людям. Христианская церковь пред­лагает обряд соборования, т. е. примыкания к незримой, виртуальной массе. Однако дело даже не в этом. У. Макдауголл, Фрейд и многие другие авторы связывали верно описанные феномены усиления аффективности в массе со свойствами самой массы, как бы «разогревающей» включенных в нее индивидов. Однако они не учитывали, что этому предшествует совсем обратный процесс: обладающие сходными эмоциональ­ными потребностями индивиды создают массы своими эмоциями. Люди первичны, а массы вторичны. Более того, именно сильные эмоции образующих массу людей — основа энергетики массы. Иных источников просто нет.
Однако за удовлетворение потребности быть в массе и регулировать свои эмоции индивиду приходится расплачиваться отключением рациональных компонентов пси­хики, снижением критичности восприятия, чувства собственного «я» и, в целом, опре­деленной временной деиндивидуализацией. Однако и это представляется естествен­ным для человеческой психики. Если согласиться с подавляющим большинством пси­хологов, считающих, что человеку присуща потребность быть личностью (связанная с развитием индивидуального сознания и самоопределения, т. е. выражающая про­грессивные тенденции общечеловеческого развития), то можно предположить и дру­гое. Человеку присуща и противоположная потребность, регрессивного характера — потребность не быть личностью, а напротив, раствориться в массе. Э. Фромм назы­вал это «бегством от свободы». Именно уставая от индивидуальной свободы и, глав­ное, связанной с ней индивидуальной ответственности, от необходимости жить все более рационально, индивид бежит в массу.
38 Часть 1. Массы

3. Фрейд писал: «Масса производит на отдельного человека впечатление неогра­ниченной мощи… На мгновение она заменяет все человеческое общество, являющее­ся носителем авторитета, наказаний которого страшились и во имя которого себя столько ограничивали» (Фрейд, 1969). Тут и происходит знаменитый фрейдовский катарсис — эмоциональное очищение от одних эмоций посредством появления дру­гих. «Масса кажется нам вновь ожившей первобытной ордой. Так же как в каждом отдельном человеке первобытный человек фактически сохранился, так и из любой человеческой толпы может снова возникнуть первобытная орда… Мы должны сделать вывод, что психология массы является древнейшей психологией человечества: все, что мы, пренебрегая всеми остатками массы, изолировали как психологию индивидуаль­ности, выделилось лишь позднее, постепенно и, так сказать, все еще только частично, из древней массовой психологии» (Фрейд, 1969). Значит, потенциально возможность регресса индивидуальной психологии заложена в самой природе и истории станов­ления человеческой психики. «Некоторые черты в характеристике Лебона подтверж­дают право отождествить массовую душу с душой примитивного человека» (Фрейд, 1969).
Об этом говорил и К. Юнг, считавший, что в массе у человека в психике воскресают архетипы — феномены явно регрессивного характера. Однако эти авторы, как и многие другие вслед за ними, полагали, что это происходит просто в результате влияния массы на людей. Практически никто не допускал, что первично обратное влияние: индивиды собираются в массы для реализации своих определенных потребностей. Иногда это происходит под влиянием внешних (обычно пугающих) обстоятельств, и тогда реа­лизуется одна из сторон этой потребности. Иногда это происходит совершенно доб­ровольно, и тогда реализуется другая сторона все той же потребности.
Теперь становится достаточно ясным даже то, что происходит после того, как по­требность, заставлявшая людей соединяться в массу, иссякает или реализуется. Мас­са просто распадается — в силу того, что достигшие своих целей индивиды вновь ме­няют свои психологические качества, возвращаясь в домассовое состояние (разуме­ется, за исключением тех очевидных случаев, когда возникшая масса обретает определенную стабильность и становится долговременным общественным феноме­ном — о них мы будем говорить отдельно).
Таким образом, определенная потребность приводит индивида в массу. Там, при отсутствии его всякого сопротивления (что значит, добровольно), незаметно для него меняется его психика. По прошествии некоторого времени приведшая его в массу по­требность иссякает, и он выходит из массы — с новым опытом, и с теми или иными, преходящими или уже хроническими, изменениями психики. Обратим внимание, что этот, завершающий бытие массы процесс, также практически никем не исследовался психологически. Но пойдем по порядку. Прежде чем задаваться вопросами о распаде массы на отдельных индивидов, рассмотрим, что же происходит в середине логичес­кой цепочки — что происходит с индивидом, когда он находится в массе.
.
Влияние массы на индивида
•’
Общепризнанно, что масса значительно изменяет индивидуальную психику и инди­видуальное поведение. При этом существенно, что масса, вовлекающая в себя значи-
Глава 1.2. Человек в массе 39

тельное число людей, не только стирает групповые и все прочие различия между ними. Она в значительной мере трансформирует всю индивидуальную психику, це­ликом подчиняя себе индивидуальное сознание. Еще Г. Лебон отмечал, что в массе стираются индивидуальные различия отдельных людей и тем самым исчезает их свое­образие. Если говорить совсем кратко, то масса нивелирует всю индивидуальную пси­хику, уравнивая во многих отношениях совершенно разных людей. По Лебону, глав­ные отличительные признаки индивида в массе таковы: анонимность и исчезновение сознательной личности, преобладание бессознательной личности, снижение интел­лекта и всей рациональной сферы, ориентация массой мыслей и чувств индивидов в одном и том же направлении, формирование у индивидов тенденции к безотлагатель­ному осуществлению внушенных им идей. «Индивид не является больше самим со­бой, он стал безвольным автоматом» (Le Bon, 1895). Механизмами психологического влияния массы на индивида являются заражение, подражание и внушение.
Более современные авторы рассматривают происходящие с индивидом в массе из­менения несколько по-другому. Эти изменения предполагают:
повышение эмоциональности восприятия всего, что он видит и слышит;

повышение внушаемости и соответственного уменьшения степени критическогоотношения к самому себе и способности рациональной переработки воспринима­емой информации;
подавление чувства ответственности за собственное поведение;
появление чувства силы и сознания анонимности.
Сразу подчеркнем, что в различных видах массы степень изменения психическо­го состояния индивида будет неодинаковой в зависимости от ситуационных, субъек­тивных и даже идеологических факторов.
Однако не все так ужасно для индивида. Утрачивая индивидуальную ответствен­ность, он обретает ощущение всемогущества и безответственности. Криминалисты знают: даже в групповых преступлениях трудно определить личную меру ответствен-ности каждого индивида и конкретно осуществлявшиеся им действия. Еще хуже дело обстоит с деяниями массы. В свое время американская полиция зашла в тупик, рас­сматривая множество случаев линчевания негров ку-клукс-клановцами. Факты пре­ступления были налицо, но определить конкретных убийц не удавалось. Убивала масса, в которой потом никто искренне не мог вспомнить, что же конкретно кто (в том числе и он сам) делал.
Исследуя после Второй мировой войны пресловутое «чувство вины» немцев за многочисленные преступления в ходе военных действий, философ М. Хайдеггер за­шел в полный тупик. Чтобы выйти из него, ему пришлось придумывать особое поня­тие. Он выдумал новое существительное из безличного оборота: Das Man. Это одно­временно все и никто. Кто убивал? — Das Man. Кто виноват? — Das Man. Преступле­ния совершала масса. Значит, виноваты все немцы. Все вообще — и, одновременно, никто конкретно. Массу же наказать нельзя. Главарей, «вожаков» массы осудил Нюрн­бергский процесс. Но когда победившие союзники попытались провести «денацифи­кацию» Германии, ничего не получилось. В нацистской партии были все. Нельзя же было лишать страну учителей, врачей, транспортников только за то, что они входили з эту массу? Так и пришлось ограничиться чисто формальным подходом и быстро свернуть процесс денацификации.
40 Часть 1. Массы
Рассмотрим происходящие с индивидом в массе изменения подробнее. По 3. Фрейду, «индивид, находящийся в продолжение некоторого времени в зоне актив­ной массы, впадает вскоре вследствие излучений, исходящих от нее, или по какой-либо другой неизвестной причине — в особое состояние, весьма близкое к «зачаро-ванности», овладевающей загипнотизированным под влиянием гипнотизера… Созна­тельная личность совершенно утеряна, воля и способность различения отсутствуют, все чувства и мысли ориентированы в направлении, указанном гипнотизером. Тако­во, приблизительно, состояние индивида, принадлежащего к психологической массе. Он больше не сознает своих действий. Как у человека под гипнозом, так и у него известные способности могут быть изъяты, а другие доведены до степени величайшей интенсивности. Под влиянием внушения он в непреодолимом порыве приступит к ис­полнению определенных действий. И это неистовство у масс еще непреодолимее, чем у загипнотизированного, ибо равное для всех индивидов внушение возрастает в силу взаимодействия» (Фрейд, 1969).
Однако, как мы видим, масса не только «отнимает» что-то у индивидуальной пси­хики — она еще и придает входящим в нее людям новые качества. Взаимосвязь «от­нимаемого» и «придаваемого» массой индивиду рассматривал еще Г. Лебон, в свою очередь, ссылаясь на Ш. Сигеле и Г. Тарда.
Во-первых, считал Лебон, «в массе, в силу одного только факта своего множества, индивид испытывает чувство неодолимой мощи, позволяющее ему предаться первич­ным позывам, которые он, будучи одним, вынужден был бы обуздывать» (Le Bon, 1895). Тем более, что особой необходимости обуздывать себя теперь нет — принад­лежность к массе гарантирует анонимность отдельного индивида. Масса никогда не несет ответственности сама, а принадлежность к массе избавляет человека от инди­видуальной ответственности. Психологическим результатом этого является возрас­тающее ощущение власти у включенного в массу индивида, связанное еще и с ощу­щением своей безнаказанности.
Во-вторых, индивидуальная психика меняется в силу особой заразительности массы. Эффект психического заражения является легко констатируемым, но необъяс­нимым феноменом гипнотического рода. В массе «заразительно каждое действие, каждое чувство, и притом в такой сильной степени, что индивид очень легко жертву­ет своим личным интересом в пользу интереса общего. Это — вполне противополож­ное его натуре свойство, на которое человек способен лишь в качестве составной час­ти массы» (Le Bon, 1895). Изучая несколько иные феномены массовой психологии (например, моду — в том числе, и «социальную», и «политическую), Г. Тард говорил фактически об обратной стороне той же самой медали: о законах подражания, свой­ственных поведению человека в массе. Масса заражает индивида, а индивид, заража­ясь, подражает массе.
В-третьих, важнейшей причиной, обусловливающей появление у объединенных в массу индивидов особых общих качеств, противоположных качествам отдельного, «изолированного» индивида, является «внушаемость, причем упомянутая заражае­мость является лишь ее последствием» (Le Bon, 1969).
Итак, главные отличительные признаки индивида в массе таковы:
ш исчезновение сознательной личности; ш преобладание бессознательного;
Глава 1.2. Человек в массе 41

^ ориентация мыслей и чувств в одном направлении через механизмы внушения и
заражения; ж тенденция к безотлагательному осуществлению внушенных идей.
Одним лишь фактом своей принадлежности к массе человек «спускается на не­сколько ступеней ниже по лестнице цивилизации. Будучи единичным, он был, может быть, образованным индивидом, в массе он — варвар, то есть существо, обусловлен­ное первичными позывами. Он обладает спонтанностью, порывистостью, дикостью, но также и энтузиазмом и героизмом примитивных существ» (Le Bon, 1969).
3. Фрейд писал: «Импульсы, которым повинуется масса, могут быть, смотря по обстоятельствам, благородными или жестокими, героическими или трусливыми, но во всех случаях они столь повелительны, что не дают проявляться не только личному интересу, но даже инстинкту самосохранения. Ничто у нее не бывает преднамерен­ным. Если она и страстно желает чего-нибудь, то всегда ненадолго, она неспособна к постоянству воли. Она не выносит отсрочки между желанием и осуществлением же­лаемого. Она чувствует себя всемогущей, у индивида б массе исчезает понятие невоз­можного» (Фрейд, 1969).
Говоря объективно, влияние массы на индивида противоречиво. В массе человек способен на все. Известно, что масса людей может совершить такие преступления, на которые каждый из составляющих ее индивидов по отдельности никогда не способен. Как уже говорилось, масса способна на убийство, причем потом никакие расследова­ния не могут обнаружить того, кто конкретно бил, стрелял или орудовал, скажем, са­перной лопаткой. Помимо уже названных изменений индивидуального сознания под влиянием массы, существует еще один феномен — так называемая ретроградная ам­незия, частичная потеря памяти на прошедшие события. Обычно человек просто не может в деталях вспомнить, что он делал в той или иной массе. Он вполне искренне забывает детали произошедшего. Его воспоминания обычно носят отрывочный, фраг­ментарный характер. Амнезия сопровождается упадком сил после сильного эмоцио­нального стресса, что соответствует состоянию «физиологического аффекта». Соглас­но уголовному кодексу ряда стран, такое состояние далее смягчает правовую ответ­ственность за действия, «совершенные в состоянии внезапно возникшего сильного душевного волнения».
Однако если отдельный индивид всегда руководствуется личным интересом, то масса свободна от него. Психологически она скорее нейтральна. Массе может быть свойственно разрушение, но она также может действовать во имя каких-то идеалов.
С одной стороны, «для правильного суждения о нравственности масс следует при­нять во внимание, что при совместном пребывании индивидов массы у них отпадают все индивидуальные тормозящие моменты и просыпаются для свободного удовле­творения первичных позывов все жестокие, грубые, разрушительные инстинкты, дремлющие в отдельной особи». Однако это только одна сторона медали. С другой стороны, «массы способны и на большое самоотречение, бескорыстие и преданность идеалу» (Фрейд, 1969). В истории достаточно примеров и первого, и второго рода.
Как уже отмечалось, индивид обычно исходит из своего понимания личной поль­зы. Индивидуальное поведение в большинстве случаев эгоистично и направлено на достижение этой самой личной пользы, личной выгоды. В массе же мотив выгоды эбычно отсутствует:.ведь у массы нет целей, нет выгод или утрат. У массы есть преж-
42 Часть 1. Массы
де всего заменяющее все эмоционально-аффективное состояние. 3. Фрейд даже счи­тал, что в отдельных случаях вполне можно и нужно говорить о повышении нрав­ственного уровня отдельного человека под воздействием массы. Это зависит от того социально-психологического «стержня» (события, мнения, чувства), вокруг которо­го сложился тот или иной вариант массовой психологии и, соответственно, возникла некоторая масса людей. Понятно, что массы, совершавшие Великую французскую революцию, явно обладали несколько иной психологией, чем, скажем, массы турок, устроивших геноцид армянам в начале XX века. Хотя в обоих случаях действовали во многом аналогичные механизмы массового поведения, оно было связано с совер­шенно различными политико-идеологическими ценностями и идеалами.
Феномен обезличивания
Главное, что уверенно констатируют практически все исследователи психологии масс, это обезличивание, которое происходит с человеком в массе. Что же представляет собой психологически феномен обезличивания? В буквальном смысле это иногда трактовалось как «утрата человеком своего лица». Действительно, в большинстве кон­кретных описаний тех или иных вариантов массового поведения часто присутствует констатация того, что «они все на одно лицо». Можно допустить, в соответствии с из­вестными работами Ч. Дарвина, что сильное переживание того или иного эмоциональ­но-аффективного состояния действительно сказывается на лицевой мускулатуре, и ведет к напряжению одних и тех же мышц у множества людей. Тогда, действительно, в их лицах неизбежно появление некоторой схожести — исчезают различия в выра­жениях лиц, появляется то самое, обобщенное «лицо массы», обычно описываемое со всякого рода негативными прилагательными (типа «звериное»). С проблемой схоже­сти выражений лиц на практике часто сталкивается полиция в ряде стран, которая часто затрудняется в идентификации участников массовых беспорядков.
Однако это слишком и буквальное понимание обезличивания. В социально-пси­хологическом плане имеется в виду «утрата личности». Для понимания этого фено­мена требуется разобраться в том, что же такое личность и как ее можно «утратить».
Обобщая многочисленные и весьма разнообразные трактовки понятия «лич­ность» в социальной психологии, можно прийти к двум основным формулам. Первая формула может быть обозначена как рационалистичная. Ее суть сводится к тому, что личность есть функция от двух переменных: «я» и совокупности социальных ролей, усвоенных индивидом:
Л =/(«я», Р).
Такое понимание личности отстаивал, например, Т. Шибутани (1969). В рамках этой трактовки феномен отчуждения личности в массе объясняется достаточно про­сто. Во-первых, пребывание в массе вообще снижает общий уровень рациональности в человеке — на первое место выходит иррациональное, эмоциональное начало. Во-вторых, пребывание в массе ведет к разрушению тех социальных ролей, которые ис­полняла личность и которые были ею интериоризованы. На некоторое время они про­сто исчезают — в массе все равны, кроме вожаков, выделившихся на особых, нера-
Глава 1.2. Человек в массе 43

циональных основаниях и исполняющих особые, эмоциональные роли. В-третьих, пребывание в массе требует отречения от собственного «я». Это самое «я» растворя­ется в массовом «мы», всегда противостоящему неким «они». Это дало возможность Б. Ф. Поршневу на частном примере заключить: «Толпа — это иногда совершенно случайное множество людей. Между ними может не быть никаких внутренних свя­зей, и они становятся общностью лишь в той мере, в какой охвачены одинаковой не­гативной, разрушительной эмоцией по отношению к каким-то лицам, установлени­ям, событиям. Словом, толпу подчас делает общностью только то, что она «против», что она против «них»» (Поршнев, 1979). Пример, безусловно, частный. Однако он показывает, что отказ от своего «я», то есть обезличивание, — это условие возникно­вения массы.
Вторая формула может быть определена как иррациональная. Ее суть сводится к тому, что личность есть порождение бессознательного, лишь слегка «отшлифованное» социальными нормами и требованиями-ожиданиями, т. е. это функция от трех пере­менных: Эго, Ид и Супер-эго. Основные сторонники и прародители данного понима­ния — классический психоанализ 3. Фрейда и его последующие разветвления. Это понимание можно выразить иной формулой:
Л =/(Эго, Ид, Супер-эго)
При таком подходе феномен обезличивания означает еще более простую вещь: ис­чезновения социального контроля в виде Супер-эго и минимизации роли Эго под вли­янием глубинного неосознанного Ид. Согласно Фрейду, психологическая масса есть просто редукция социального к первобытной орде, в которой поведение ее членов целиком детерминировано исключительно подсознательным Ид с его драйвами и ли-бидозными тенденциями. Вот почему, собственно, сам Фрейд избегал понятия «лич­ность», считая все, связанное с ним, лишь искусственной надстройкой над бессозна­тельной «первобытноордынной» сущностью индивида. Именно поэтому феномен обезличивания человека в массе служил для него лучшим доказательством основных постулатов психоанализа: мифа о первобытной орде, эдипова комплекса и либидоз-ной связи членов массы-орды с идеальным отцом. Рассматривая в качестве примера две «искусственные массы», армию и церковь, Фрейд утверждал, что обе они (а зна­чит, и все другие, только в менее очевидных формах) держатся на подсознательной любви к образу идеального отца. В одном случае он олицетворен военачальником, вы­ступающим «отцом родным» по отношению к солдатам, в другом — Иисусом Хрис­том, являющимся «отцом» всего человечества. Отсюда Фрейд, продолжая размыш­ления Г. Лебона, но трактуя их по-своему, в духе психоанализа, придавал особое зна­чение лидерам — «вожакам» массы. Подчинение им и своеобразное «растворение» в них трактовалось как одна их слагаемых феномена обезличивания.
«Мы» и «они», «вы» и «ты», «он» и «я»
Если для большинства исследователей факт растворения сознательного индивиду­ального «я» в массовом безличном «мы» казался удивительным и непонятным, то Б. Ф. Поршнев, напротив, считал это абсолютно естественным и жестко отстаивал
44 Часть 1. Массы
первичность дихотомии «мы»—«они» в истории развития человеческого сознания. С методологической точки зрения, он был убежден: «социальная психология стано­вится наукой лишь с того момента, когда на место исходного психического явления ставится не «я и ты», а «мы и они», или «они и мы», на место отношения двух лич­ностей — отношения двух общностей. Включение же второго лица — «вы» (соответ­ственно «ты») необходимо развивается из исходного отношения и развивает его в свою очередь. Это — плод… контакта между «мы» и «они», продукт диалектики их взаимо­отношений» (Поршнев, 1979).
Поршнсв всерьез уверял, что в истории человечества не было каннибализма. Ра­зумеется, его не было лишь в психологическом плане — просто тех, кого съедали, не держали за людей. Это были некие «они», в корне отличные от «нас», настоящие «не люди». Первоначально сознание людей было нерасчлененным, как и их деятельность. «Мы» появилось значительно раньше «я» как сознание общности, к которой принад­лежали люди. Прежде чем люди могли обособиться внутри этой общности, общность должна была сама обособиться от других общностей. Для того же, чтобы появилось субъективное «мы», требовалось повстречаться и обособиться с какими-то «они». В субъективной, психологической плоскости «они» первичны по отношению к «мы»: «Первым актом социальной психологии надо считать появление в голове индивида представления о «них»» (Поршнев, 1979). Только ощущение того, что есть «они», рож­дает желание самоопределиться по отношению к «ним», обособиться от «них» в каче­стве «мы».
«Они» па первых порах куда конкретнее, реальнее, несут с собой те или иные опре­деленные свойства — бедствия от вторжения «их» орд, непонимание «ими» «челове­ческой» речи. Для того чтобы представить себе, что есть «они», не требуется персони­фицировать «их» в образе какого-либо вождя, какой-либо возглавляющей группы лиц или организации. «Они» могут представляться как весьма многообразные, не как об­щность в точном смысле слова. Именно в отличие от каких-то «они» возникала общ­ность «мы» — причем как в далеком прошлом, так и в настоящем.
«Мы», по мнению Поршнева, это уже значительно сложнее и, в известной степе­ни, абстрактнее. Реально существовавшая в первобытности общность, взаимосвязь индивидов ощущается теперь каждым ее членом либо посредством той или иной пер­сонификации, либо посредством различных обрядов, обычаев, подчеркивающих при­надлежность индивидов к данной общности в отличие от «них».
Полемизируя с западными психологами, отмечавшими исчезновение индивиду­ального «я» прежде всего в толпе и удивлявшихся этому, Поршнев полагал, что мас­са сплачивает разных индивидов против неких «они». Именно это рождает настрое­ние протеста против «них» и вызывает мощное эмоциональное чувство «мы». Такая общность и возникает путем отделения от других общностей и, одновременно, упо­добления в чем-то людей друг другу. Внешнее отличие и внутреннее уподобление передаются психологическими терминами «негативизм» и «контагиозность» (зара­зительность). Оба эти процесса, в единстве, связывают и, в известной мере, унифици­руют данную общность, порождают у ее членов однородные, схожие чувства, по­буждения и определяемые ими действия. Биологическая база контагиозности — ав­томатическая имитация или подражательность. «Среди «нас» с тем большей силой действует взаимное подражание, взаимное заражение, чем полнее и яснее это созна-
Глава 1.2. Человек в массе 45

ние «мы». Сознание же это тем сильнее, чем организованнее общность» (Поршнев, 1979).
«»Мы» формируется путем взаимного уподобления людей, т. е. действия механиз­мов подражания и заражения, а «они» — путем ограничения этих механизмов, путем запрета чему-то подражать или отказа человека в подчинении подражанию, навязан­ному ему природой и средой. Нет такого «мы», которое явно или неявно не противо­поставлялось бы каким-то «они», как и обратно… Процесс уподобления и процесс обо­собления взаимно противоположны, но в то же время они взаимодействуют, находят­ся в разнообразнейших сочетаниях» (Поршнев, 1979). За счет такого взаимодействия возникают разные виды масс, происходит их трансформация. В целом, по тому же ме­ханизму осуществляются и взаимоотношения индивида и массы.
В основе возникновения масс лежат эмоции, чувства и настроения, носящие надындивидуальный характер. «Люди, охваченные однородным настроением и вы­ражающие его более или менее совместно, тем самым составляют общность. Настро­ение находит свое выражение, как правило, не опосредствованно — через культуру, обычаи, воспроизводящие жизненные порядки, а непосредственно — в виде опреде­ленных эмоций, сдвигов сознания» (Поршнев, 1979).
Поршнев предлагал собственное решение проблемы обезличивания и деиндиви-дуализации. Данные явления преодолеваются в ходе взаимодействия «мы» и «они». Он предлагал изобразить «мы» и «они» в виде двух кругов, а затем наложить их отча­сти один на другой. Та площадь, где они перекрываются, отвечает категории «вы». Именно это, как полагал Поршнев, есть сфера не отчуждения, а общения. «Вы» — это не «мы», так как это нечто внешнее, но в то же время и не «они», поскольку здесь ца­рит не противопоставление, а известное взаимное притяжение. «Вы» это как бы при­знание, что «они» — не абсолютно «они», но могут частично составлять с «нами» но­вую общность — какое-то другое, более обширное и сложное «мы». Но это новое «мы» разделено на «мы и вы». Каждая сторона видит в другой одновременно и «чужих» («они») и «своих» («мы»). «Как только мы вступили в сферу «вы», каждый человек оказывается принадлежащим к двум психическим общностям — двум «мы». С этого момента он уже начинает становиться личностью — точкой скрещения разных общ­ностей. В частности, он должен научиться что-то прикрывать и затаивать то от одних, то от других, следовательно, его «внутренняя» жизнь начинает обособляться от «внеш­ней»» (Поршнев, 1979). Следующий шаг на этом пути — появление собственного, уже индивидуального «я» и преодоление индивидом психологии масс.
Как мы видим, для Поршнева не имеет принципиального значения персонифика­ция массы. Историко-психологически, видимо, так и было — персонификация появи­лась позднее выделения индивидуального «я». Хотя сам Поршнев полагал, что до этого появляется «ты», а затем и «он». Автор выразил свое мнение очень кратко: «на точке соприкосновения «мы» с «они» рождается «он», а «он» трансформируется в «ты». Бог в мировых религиях (христианстве, исламе) — это и «он», и «ты»» (Поршнев, 1979). Используя уже описанный образ, Поршнев утверждал, что понятию «ты» гра­фически соответствует точка соприкосновения кругов «мы» и «они», когда частично наложенные друг на друга круги снова раздвигаются до минимального соприкосно­вения. Этот самый «он» в данном случае является персонификацией не только Бога (это — высший «Он»), но и более конкретных вождей и вожаков массы. Здесь мы
вновь возвращаемся к Г. Лебону и 3. Фрейду.
ь.
46 Часть 1. Массы

Масса и ее вожаки
Особенности поведения массы и, в Частности, ее влияния на входящих в нее индиви­дов зависят от индивидуальности лидеров, их типов и от их психологических качеств. Это, безусловно, люди особого склада. Г. Лебон именовал их «апостолами», убежден­ными в том, что они ведут людей к новой вере. «Нет надобности, чтобы число этих апостолов было очень велико для выполнения их задачи. Надо вспомнить, какое не­большое число ревнителей было достаточно для возбуждения столь крупного движе­ния, как крестовые походы, — событие, быть может, более чудесное, чем насаждение какой-либо религии, так как миллионы людей были доведены до того, что бросили все, чтобы устремиться на Восток, и возобновляли не раз это движение, несмотря на са­мые крупные неудачи и жесточайшие лишения» (Лебон, 1991).
Г. Тард полагал, что масса сама находит себе лидеров, выталкивая их из себя, но большее распространение получили взгляды Лебона. Он описывал четыре основных типа таких «вожаков». Первый тип — это убежденные проповедники, апостолы не­ких верований (религиозных, социальных или сугубо политических, типа отдельно анализировавшегося Лебоном социализма). Такие лидеры — прообраз толпы. Они как бы несут в себе все ее основные свойства.
«Загипнотизированные поработившей их верою, они готовы на все жертвы для ее распространения и кончают даже тем, что исключительно целью своей жизни ставят воцарение этой веры. Эти люди находятся как в полубреду, изучение их требует па­тологического исследования их умственного состояния, но, несмотря на это, они все­гда играли в истории громадную роль». Такой «апостол всегда представляет собой ре­лигиозно настроенный ум, одержимый желанием распространить свое верование; но вместе с тем и прежде всего это ум простой, совершенно не поддающийся влиянию доводов разума. Его логика — элементарна. Законы и всякие разъяснения совершен­но недоступны его пониманию». Его психика — это персонифицированная психоло­гия всей массы. Лебон особо подчеркивал внешнюю «простодушную наивность» этих людей. Ничто их не затрудняет. Для них ничего нет легче, например, чем перестроить общество. «Поддаваясь все более и более гипнозу двух или трех непрестанно повто­ряемых формул, проповедник-социалист чувствует жгучую потребность распростра­нять свою веру…» (Лебон, 1991).
В структуре поведения этого типа личности особенно выделяется жажда разру­шения: «По-видимому, почти во все времена имел силу общий психологический за­кон, по которому нельзя быть апостолом чего-либо, не ощущая настойчивой потреб­ности кого-либо умертвить или что-либо разрушить» (Лебон, 1991).
Второй тип лидеров массы — это фанатики одной идеи. Лебон описывал их так: «Повседневно встречаются очень умные люди, даже выдающиеся, теряющие способ­ность рассуждать, когда дело касается некоторых вопросов. Увлеченные тогда своей политическою или религиозною страстью, они обнаруживают изумительное непо­нимание и нетерпимость. Это случайные фанатики, фанатизм которых становится опасным лишь тогда, когда его раздражают» (Лебон, 1991). В обычное время — это вполне нормальные с виду люди. Однако при возникновении соответствующих об­стоятельств (возникновение массы, появление «апостола» и т. п.) в них просыпает­ся дремлющая фанатичная сущность. И тогда это — самые верные и надежные «по-
Глава 1.2. Человек в массе 47

мощники апостолов», их приспешники и ближайшие подручные, часто движимые осо­бой яростью и даже вполне отчетливой манией преследования.
Третий тип лидеров массы, по Лебону, «принадлежит к обширной семье дегене­ратов. Занимая, благодаря своим наследственным порокам, физическим или умствен­ным, низкие положения, из которых нет выхода, они становятся естественными вра­гами общества, к которому они не могут приспособиться вследствие своей неизлечи­мой неспособности и наследственной болезненности. Они — естественные защитники доктрин, которые обещают им и лучшую будущность, и как бы возрождение». У дан­ного типа мало фанатизма, нет увлечения одной идеей и даже особой стойкости веры. Тут все решает личная заинтересованность. По сути, это лица с сильнейшим комп­лексом неполноценности, стремящиеся гиперкомпенсировать его с помощью той са­мой толпы, которую они хотят возглавить. Образно говоря, ими движет простая идея: что «на обломках самовластья напишут наши имена». Это никак не стремящиеся лю­бой ценой прославиться Геростраты, а скорее, мстительные и достаточно меркан­тильные (разумеется, в меру сохранности своего интеллекта) неудачники, аутсайде­ры социального устройства.
Наконец, четвертый тип лидеров массы, обычно приходящий на смену предыду­щим «вожакам» и овладевающий массой после того, как фанатики ее сформировали и основательно «разогрели», — обычный тиран или диктатор. Это лидер, подбираю­щий власть и пользующийся плодами того, что уже сделала для него возглавлявшая­ся другими толпа. Он может сочетать в себе некоторые черты предшествующих «про­поведников», но не это главное. Он умеет заставить массу полюбить себя и возбудить боязнь к себе. «За Суллою, Марием и междоусобными войнами выступали Цезарь, Тиберий, Нерон. За Конвентом — Бонапарт, за 48-м годом — Наполеон III» (Лебон, 1991).
По мнению 3. Фрейда, это и есть прообраз «идеального отца». Масса «уважает силу, добротой же, которая представляется ей всего лишь разновидностью слабости, руководствуется лишь в незначительной мере. От своего героя она требует силы, даже насилия. Она хочет, чтобы ею владели и ее подавляли, хочет бояться своего господи­на… Хотя потребность массы идет вождю навстречу, он все же должен соответство­вать этой потребности своими личными качествами. Он должен быть сам захвачен глубокой верой в идею, чтобы пробудить эту веру в массе; он должен обладать силь­ной импонирующей волей, которую переймет от него безвольная масса» (Фрейд, 1969). Данные характеристики во многом совпадают с характеристиками того «пра­отца», которому поклонялась первобытная орда. Однако обратим внимание, что даже Фрейд не ставил появление такого лидера в фатальную зависимость от потребностей массы. Все-таки их появление связывалось с определенными историческими перио­дами и, следовательно, некоторыми объективными причинами.
Г. Лебон довел свой анализ до конца XIX века. Анализируя происходившее в Рос­сии в начале XX века, Н. А. Бердяев писал: «В России появился новый антропологи­ческий тип, новое выражение лиц. У людей этого типа иная поступь, иные жесты…. Этот новый душевный тип оказался очень благоприятным плану Ленина, он стал ма­териалом организации коммунистической партии, он стал властвовать над огромной страной».
48 Часть 1. Массы
Однако только к концу XX столетия стало понятно: «Большевики открыли исти­ну, секрет которой заключался в весьма простых посылках: масса требует не идей, а лозунгов, не логики, а обещаний, не призывов к размышлениям, а угадывания ее на­строения. Тогда она превращается из аморфной массы в разрушительную материаль­ную силу. И XX век использовал искренность в качестве способа достижения цели, превратившись в самое неискреннее столетие. Отпала необходимость в проповедни­ках и правдолюбцах — их место заняли Троцкие, Муссолини, гитлеры. Кумиры и вож­ди масс, способные истерической неистовостью управлять настроением множества людей, доводя их до искренней жажды разрушения» (Васильев, 1991).
В свое время подобные выводы производили впечатление тенденциозности и со­циальной ангажированности их авторов. Однако, если внимательно припомнить, на­пример, хотя бы многократно описанный фанатизм поведения А. Гитлера, известный из мемуаров современников моноидеизм В. И. Ленина или природную ущербность, сухорукость и лицо в оспинах И. В. Сталина, то многое представляется достаточно убедительным.
Фундаментальным политико-психологическим фактом является то, что всякий раз в истории во главе масс стояли особого типа лидеры — не обычные, а во многом аномальные индивиды. Подчеркнем, что практически все они, за единичными исклю­чениями, были лидерами именно масс. Исчезала или реструктурировалась масса —- ис­чезали, уходили в социально-политическое небытие эти лидеры. В свою очередь, если с ними что-то случалось, очень быстро растворялась или видоизменялась ведомая ими масса.
Распад массы: освобождение индивида
Как уже говорилось, психологическая масса — в большинстве случаев образование временное. Эмоционально-аффективные потребности входящих в нее индивидов в конце концов иссякают или реализуются. Масса становится менее энергичной. В ее поведении возникает некая пауза, шаткое равновесие. Она застывает, уже не двигаясь вперед, но еще не откатывая назад. Некоторое время на индивидов действует инер­ция сугубо массовых эмоций, однако, лишаясь эмоциональной подпитки от самих этих индивидов, они также иссякают. Масса начинает постепенно распадаться.
Исключим из рассмотрения действие внешних по отношению к массе факторов. Разумеется, массой можно управлять. Внешние управляющие факторы могут как ускорить, так и замедлить распад психологической массы. Их влияние относится к проблеме управления массами людей, и будет рассмотрено дальше, на конкретном примере психологии толпы. Сейчас нас интересует масса в «чистом виде».
Психика всякого индивида, в большей или меньшей степени, ориентирована на удержание определенного баланса эмоционального и рационального. Излишний крен в одну из этих сторон начинает требовать компенсации. Рано или поздно она дости­гается — и тогда начинается крен в противоположную сторону. Сильное эмоциональ­ное напряжение, переживаемое индивидом в массе, сопровождаемое двигательной ажитацией, требует огромного количества психофизиологической энергии. Постелен-
Глава 1.2. Человек в массе 49

но она иссякает. И в тот момент, когда она иссякает окончательно, когда замедляют­ся шаги еще только что куда-то стремившейся массы, когда стихают еще только что громогласные крики и руки больше не тянутся ни вниз, за булыжником — «орудием пролетариата», ни вверх, в знак любви и приветствия, психологическое существова­ние массы завершается.
Разумеется, это происходит не одновременно. Вначале масса распадается на отдельные, достаточно крупные фрагменты. От нее постепенно откалываются срав­нительно небольшие части. В свою очередь, эти части и фрагменты быстро атомизи-руются, превращаясь в группки индивидов, часто с удивлением смотрящих друг на друга. Чувство полной общности, еще недавно притягивавшее их друг к другу и ка­завшееся незыблемым, вдруг куда-то исчезает. Каждый вспоминает о своих, индиви­дуальных делах и проблемах, оглядывается по сторонам и смотрит на часы, как бы заново ориентируясь во времени и пространстве. В массе чувство времени и простран­ства теряется, человек дезориентируется в основных координатах жизни. Пережива­ющие сильные эмоции люди — это те «счастливые», которые «часов не наблюдают». Выходя из массы, они вынуждены ориентироваться заново.
Рациональное сознание возвращается постепенно, часто с трудом. Как правило, индивид выходит из массы психологически крайне уставшим и эмоционально обес­силенным. Выше мы уже говорили о феномене амнезии, который часто наблюдается у вышедших из массы людей — они просто не могут толком вспомнить, что делали, где были, что происходило вокруг. Главный вопрос, на который они затрудняются от­ветить: почему они оказались в массе? Таким образом, даже иссякая, базовая потреб­ность в регуляции эмоциональных состояний, которая привела их в массу, так и оста­ется неосознанной.
Безусловно, мы описали достаточно крайний случай. В зависимости от вида и ха­рактеристик массы, целей и качеств ее лидеров описанные явления могут быть выра­жены и значительно слабее. Однако от этого суть не меняется. Членам любой массы — и участникам бесчинствующей толпы, и болельщикам после футбольного матча, и зрителям после захватывающего спектакля, и даже телезрителям после увлекатель­ного боевика требуется время для своего рода «возвращения в реальную жизнь». В этом смысле пребывание в массе безусловно оказывает наркотическое воздействие на индивида. Оно изменяет его сознание, трансформирует его так, что возвращение к нормальному состоянию требует специальных усилий. В отдельных случаях — напри­мер, массы, переживающей стихийное бедствие, — это требует особой психокоррек-ционной работы. Так было, например, с массой армян, переживших в 1989 г. спитак­ское землетрясение. Причем подчеркнем: речь идет не только о массе-толпе спасав­шихся от бедствия жителей самого Спитака. Переживание трагедии сформировало огромную массу всех армян, даже проживавших вдали от разрушений.
Аналогичные состояния часто переживались людьми и при выходе из масс, испы­тывавших положительные эмоции. Примерами могут служить те же латиноамерикан­ские карнавалы, а также различные религиозные праздники. Наконец, примером яв­ляется и появление массы, празднующей победу; масса такого рода возникла после объявления о капитуляции гитлеровской Германии и победе советского народа в Ве­ликой Отечественной войне. В меньших по размерам странах примеры массы, возни­кающей в результате военной победы, были еще более очевидны.
50 Часть 1. Массы

Основные выводы
Анализ показывает, что в основе возникновения массы лежат не только внешние(физические, социальные, политические), но прежде всего внутренние, психоло­гические механизмы. Главный из них — потребность человека в идентификациисебя с большой общностью для регуляции своих эмоциональных состояний. Онаактуализируется при сильных эмоциях, граничащих с аффектом, когда человек неможет справиться с таким состоянием. Именно в этих случаях ему требуется фи­зическое соединение с другими людьми, испытывающими аналогичные состоя­ния.
В массе индивидуальное поведение претерпевает значительные изменения, в со­вокупности составляющие феномен обезличивания человека. Основные механиз­мы влияния массы на индивида — заражение, подражание и внушение — тесносвязаны между собой. Избавляясь от индивидуальных проблем и обретая в массеанонимность, растворяясь в ее эмоциональных состояниях, индивид избавляетсяи от личной ответственности за свои поступки. За счет этого снижается порог егосознания, падает интеллектуальный уровень, исчезает осознанный самоконтроль.В массе человек стремится быть «как все», жить общими переживаниями, действо­вать «здесь и сейчас». Пребывание в массе дает ощущение всемогущества и все­дозволенности, значительно возвышает самооценку и резко снижает критичностьпо отношению к себе и своим действиям.
Масса оказывает на своих членов неоднозначное влияние. Хотя более подробноописаны случаи, когда масса толкала людей на разрушения, погромы и преступ­ления, известны и примеры одухотворенных массовых действий во имя высокихидеалов. В отличие от отдельного человека, обычно руководствующегося моти­вами личной выгоды и преуспевания, масса не имеет собственных целей. Эти целии, соответственно, характер действий задаются ее лидерами.
Не существует массы без лидеров, «вожаков». С одной стороны, они как бы «вы­талкиваются» массой на авансцену событий, с другой же стороны, часто они самицеленаправленно формируют необходимую для себя массу. В этом вопросе пси­хология масс затрагивает проблему социального и политического лидерства. Воз­можно построение разнообразных типологий лидеров масс.
Судьба любой массы известна заранее — обычно это кратковременная общностьлюдей. Ее распад всегда связан с исчерпанием той потребности в регуляции силь­ных эмоциональных состояний, ради удовлетворения которой люди и идут в мас­су. Рано или поздно эта потребность удовлетворяется или просто иссякает в силуэмоционального истощения человека в массе. Тогда масса распадается, а индивидосвобождается от ее влияния и восстанавливает рациональное сознание и рацио­нальную ориентацию в окружающем его физическом и социальном пространстве.
1. Глава 1.3

Массовые
психические состояния
и проявления
Общие механизмы стихийного поведения. И Основные субъекты стихийного поведения. Я Основные формы стихийного поведения.
.
В психологии различают две основные формы поведения людей: индивидуальное и массовое. В качестве промежуточного иногда выделяется групповое поведение, одна­ко в данном контексте оно не имеет принципиального значения. Главное для нас — противоположность индивидуального и массового поведения. С одной стороны, — индивидуальное поведение, полностью или в основном зависящие от собственной воли и сознания индивидов, произвольное, осознанное, рациональное поведение. С другой стороны, — массовое поведение, зависящее не столько от самих индивидов, сколько от тех форм, в которых проявления свободы воли или желаний индивида оказываются, в той или иной степени, ограниченными прямым или косвенным влия­нием других людей или обстоятельств. Как правило, это непроизвольное, не до конца осознанное, иррациональное поведение. Массовое поведение подразделяется на при­вычное, нормативное, «плановое» массовое поведение и непривычное, ненорматив­ное, «стихийное» массовое поведение.
Большая часть нашей повседневной жизни заполнена не индивидуальным, а мас­совым поведением. Хотя мы далеко не всегда это осознаем, но в обыденной жизни нам достаточно редко приходится делать действительно индивидуальный выбор, прини­мать действительно индивидуальные решения и нести за них индивидуальную ответ­ственность. Как правило, мы функционируем как члены каких-то групп или сооб­ществ, исполняем те или иные социальные роли, следуем тем или иным массовым нормам. Проблема состоит в том, что такое повседневное массовое поведение редко замечается и фиксируется именно как массовое. Люди, просыпающиеся по утрам, умывающиеся и чистящие зубы, спешащие на работу, по магазинам и обратно, домой, не привлекают к себе особого внимания. Хотя на самом деле именно это и есть то са­мое массовое поведение, которое составляет глубинную основу всей человеческой жизни. Массовое поведение — это трудовая деятельность, общение, проявляющееся в актах говорения, наконец, удовлетворение тех или иных жизненных потребностей. Оно свойственно всем, в том числе и психологам. Именно поэтому, в силу своей мас­совости, оно и ускользает от специального внимания.
Часть 1. Массы
Под массовым поведением в социальной психологии обычно понимается не обыч­ное, не нормативное, не «плановое», а стихийное поведение. Выделяя его, часто при­нято говорить о вынужденном (обусловленным внешним давлением) поведении. Та­кое стихийное, или «внеколлективное», «внегрупповое», поведение значительных масс людей (или «человеческих агрегатов») — это неорганизованное, подчас тожде­ственное, хотя и не всегда полностью одинаковое, и сравнительно необычное поведе­ние большого количества людей, проявляющееся прежде всего именно в необычных ситуациях. Так уж получилось в науке, что массовое поведение изучается как раз на не совсем массовых и не вполне типичных примерах. Это объясняется тем, что глав­ное — не в количество охваченных таким поведением людей, а те внутренние психо­логические изменения, которые происходят с этими людьми, и которые превращают их в массу. Такое поведение обычно носит яркий характер и привлекает внимание ис­следователей.
Анализ массового стихийного поведения осуществляется в двух основных направ­лениях. Во-первых, это детальное рассмотрение конкретных практических субъектов такого поведения. К конкретным субъектам такого рода обычно относятся три вида массовых общностей: толпа, «собранная публика» и «несобранная» публика.
Во-вторых, это специальное рассмотрение основных, наиболее демонстративных форм проявления стихийного поведения. К таким формам относятся прежде всего две — хотя бы в силу их максимальной заметности и опасности возникающих в резуль­тате последствий. Во-первых, это стихийная массовая паника. Во-вторых, это столь же стихийная массовая агрессия. При всей своей внешней противоположности, дан­ные формы стихийного социально-политического поведения имеют и много общего с точки зрения своих поведенческих механизмов.
Общие механизмы стихийного поведения
Среди общих механизмов, способствующих возникновению и развитию стихийных форм массового поведения, одним из важнейших является так называемая «цирку­лярная реакция»1. Войдя в комнату, где только что был рассказан анекдот и все при­сутствующие громко смеются, вы, как правило, поддаетесь общему веселому настро­ению, хотя причины смеха вам неизвестны. Вы улыбаетесь так, будто услышали и поняли шутку. Причиной вашего смеха является эмоциональная стимуляция со стороны смеющихся людей, осуществляемая на бессознательном, психофизическом уровне. Самое интересное заключается в том, что взрыв вашего смеха, совпадая с уга­санием смеха других, вызывает новый взрыв смеха с их стороны. Теперь они смеются уже над вашей, с их точки зрения, неадекватной реакцией. Слыша этот смех, в свою очередь, вы вновь начинаете смеяться.
Это примитивный пример того, что в психологии эмоций называют «циркуляр­ной реакцией». Та или иная эмоция, подхватываясь другими людьми, обычно возвра-
‘ Подробный анализ данных механизмов был проделан в ряде работ Ю. А. Шерковиным. В частности, см. написанные им разделы в учебниках: Социальная психология. М., 1975. С. 281-293; Основы соци­альной психологии и пропаганды. М., 1982.
Гпава 1.3. Массовые психические состояния и проявления 53

щается к вам как бы по кругу. Так она может циркулировать определенное время, и это — первый этап формирования эмоциональной общности, особой «массы».
Процесс циркуляции может прерваться, и тогда эмоция постепенно сойдет на нет. Однако при включении в общность новых людей она будет каждый раз как бы вос­производиться заново. Это происходит в тех случаях, когда эмоция и ее повод доста­точно актуальны и значимы для людей. Тем самым обеспечивается второй этап — своеобразное «эмоциональное кружение» данного психофизического состояния. Его суть проста: в стихийно складывающейся общности та или иная эмоция как бы ходит по кругу, непрерывно поддерживая и усиливая сама себя. Это этап эмоционального самоиндуцирования такой общности. Так, собственно, и складываются стихийные эмоциональные общности — за счет, например, быстрого проговаривания пионерских «речевок», распевания солдатских маршей или национальных гимнов, или даже скан­дирования лозунгов типа «Спартак — чемпион!» с непременным припевом: «Оле, оле, оле, оле!».
«Циркулярная реакция» ведет к ситуационному стиранию индивидуальных раз­личий. Все хохочут, причем всё сильнее, просто потому, что хохочут. Поведение и эмо­циональное состояние каждого из индивидов определяются уже не столько их раци­ональной интерпретацией обстановки, сколько поведением и эмоциями окружающих. Поддержание и развитие эмоций зависит от появления новых индивидов, которые по­неволе заражаются данным состоянием. В предельном выражении, даже данный при­мер может привести к полному вырождению группы людей в однородную аморфную массу, бессознательно реагирующую на некоторые стимулы одинаковым образом -заливистым смехом. Резкое снижение критичности по мере усиления эмоционально­го кружения означает, что нарастающая внушаемость индивидов по отношению к воз­действиям, исходящим изнутри общности, сочетается с утратой способности воспри­нимать более рациональные сообщения, исходящие извне. Так данная общность ста­новится «закрытой» и вполне самодостаточной в эмоциональном плане.
Третий этап действия механизмов стихийного проведения — появление нового общего объекта внимания, на котором фокусируются эмоциональные импульсы, чув­ства и воображение людей. Если первоначально общий объект интереса составляло возбуждающее событие, вызвавшее эмоциональную реакцию и удерживавшее около себя людей, то на данном этапе новым объектом становится образ, обычно создавае­мый в процессе «эмоционального кружения»и отчасти речевого общения членов общ­ности. Этот образ — продукт совместного творчества, он всеми разделяется и дает общую ориентацию, выступая в качестве объекта-побудителя совместного поведения. Возникновение такого, как правило, воображаемого, виртуального объекта становит­ся фактором, сплачивающим общность в единое целое.
Данный этап наступает при таком накале эмоционального состояния, когда у охваченных им людей возникает состояние готовности к реагированию на информа­цию, поступающую от присутствующих. Будучи некритично «закрытой» к информа­ции извне, в этот момент члены общности как бы «открываются» для эмпатического, некритического восприятия и сопереживания внутренней информации. Эмоциональ­ное напряжение возбужденных людей побуждает их к движению и общению друг с другом. В процессе же «эмоционального кружения» и продолжающейся «циркуляр­ной реакции» напряжение нарастает. В итоге возникает не просто предрасположен­ность, а глубокая эмоциональная потребность в совместных немедленных действиях.
54 Часть 1. Массы
Завершающий этап в формировании субъекта стихийного поведения — активи­зация членов общности через дополнительное стимулирование, путем возбуждения импульсов, соответствующих общему воображаемому объекту. Такое стимулирова­ние обычно осуществляется на основе прямого внушения. Осуществляет его лидер об­щности. Тем самым он непосредственно побуждает членов общности к конкретным, нужным ему действиям. При отсутствии такого лидера целенаправленного побужде­ния не происходит — тогда общность сама, стихийно находит для себя объект соб­ственных непосредственных действий.
Особо следует подчеркнуть, что данные механизмы действуют не только на при­мере смеха или иных положительных эмоций. Им подчиняются и страх, и гнев, и прак­тически все другие негативные эмоции. За счет этого и возникают не только толпы болельщиков «Спартака», но и панические, и агрессивные, и прочие виды подобных эмоциональных общностей.
Примеров действия описанных механизмов более чем достаточно. Это и подрост­ковые шалости «со смехом без причины», и собрания религиозных сектантов, и тра­диционный «круговой танец» чеченских боевиков, являющийся одним из наиболее ярких примеров непосредственно навязываемого эмоционального самоиндуцирова­ния и, в результате, почти принудительного эмоционально-действенного «кружения» в самом буквальном смысле.
Основные субъекты стихийного поведения
Наиболее последовательный исследователь массового поведения Г. Лебон практичес­ки во всех своих трудах регулярно и уверенно утверждал, что принципиальной раз­ницы в психологических механизмах стихийного массового поведения у разных ви­дов субъекта такого поведения просто нет. Теоретически выделяя, прежде всего по внешне фиксируемому и предполагаемому объему входящих в них людей, три таких субъекта (толпу, а также публику, в свою очередь разделявшуюся на «собранную» и «несобранную»), он все равно сводил все эти три вида субъекта социального действия к одному — к толпе. Толпа, по твердому убеждению Лебона, это не только внешне на­блюдаемое на улице физическое скопление некоторого количества людей. Это могут быть и читатели в зале библиотеки — так называемая «потенциальная толпа». То же самое относится и к электорату или же к парламентской ассамблее.
Впрочем, в истории науки были и другие точки зрения. При сохранении действия безусловно существующих общих поведенческих механизмов названные три разно­видности субъекта стихийного проведения имеют и достаточные различия. Эти раз­личия обычно и определяют своеобразие массовых действий, что вполне оправдыва­ет их раздельное рассмотрение.
Психология толпы
В науке известно множество попыток определения того, что же такое толпа. Огра­ничимся лишь несколькими из них. Я. Щепаньский, акцентируя прежде всего социо­логические признаки, полагал, что толпа в первую очередь представляет собой «вре-
Глава 1.3. Массовые психические состояния и проявления 55

менное скопление большого числа людей на территории, допускающей непосред­ственный контакт, спонтанно реагирующих на одни и те же стимулы сходным или идентичным образом» (Щепаньский, 1969).
Согласно очень близкому, но все-таки психологически более точному определе­нию Ю. А. Шерковина, толпа — это прежде всего «контактная внешне не организо­ванная общность, отличающаяся высокой степенью конформизма составляющих ее индивидов, действующих крайне эмоционально и единодушно» («Социальная пси­хология», 1975).
Среди общих психологических факторов существования толпы практически все­ми исследователями обычно отмечается устойчивая и подчас просто жесткая психо­логическая связь, объединяющая входящих в толпу людей. Образовавшаяся из сход­ных или идентичных эмоций и импульсов, вызванных одним и тем же стимулом, толпа не обладает установленными организационными нормами и каким-либо комп­лексом моральных норм. Влияние толпы на своих членов вытекает из природы воз­никшей между ними эмоционально-импульсивной связи. В толпе проявляется при­митивные, но сильные импульсы и эмоции, не сдерживаемые никакими этическими или организационными нормами.
В толпе, как и во всех иных формах массового стихийного поведения, мы встре­чаемся с проявлениями частичного исчезновения индивидуальных черт личности. Вследствие этого у людей сильно возрастает готовность к заражению и, одновремен­но, склонность к подражанию. Реакция на внешние стимулы направляется не рефлек­сией, а первым эмоциональным импульсом или подражанием поведению других лю­дей. Исчезновение рефлексивности, деиндивидуализация усиливают чувство общно­сти со всей толпой. Это влечет за собой ослабление ощущения важности этических и правовых норм. Толпа создает сильное ощущение правильности предпринимаемых действий. Обусловленные эмоциями способы действия не оцениваются критически. Господствующая в толпе эмоциональная напряженность увеличивает ощущение соб­ственной силы и уменьшает чувство ответственности за совершаемые поступки. Осо­бую силу толпе придает наличие конкретных оппонентов. «Нельзя понять историю, не имея в виду, что мораль и поведение отдельного человека сильно отличаются от морали и поведения того же человека, когда он представляет собой эту часть обще­ства» (Лебон, 1908).
Б. Ф. Поршнев писал: «Толпа — это иногда совершенно случайное множество лю­дей. Между ними может не быть никаких внутренних связей, и они становятся общ­ностью лишь в той мере, в какой охвачены одинаковой негативной, разрушительной эмоцией по отношению к каким-либо лицам, установлениям, событиям. Словом, толпу подчас делает общностью только то, что она «против», что она против «них»» (Поршнев, 1966).
Один из героев У. Фолкнера так воспринимал толпу, собравшуюся у тюрьмы, где держали негра, обвинявшегося в убийстве белого. Он видел перед собой «бесчислен­ную массу лиц, удивительно схожих отсутствием всякой индивидуальности, полней­шим отсутствием своего «я», ставшего «мы», ничуть не нетерпеливых даже, не склон­ных спешить, чуть ли не парадных в полном забвении собственной своей страшной силы…» (Фолкнер, 1973).
В результате воздействия всех названных выше феноменов члены толпы часто действуют как бы под влиянием гипноза. Однако, критикуя идеи Г. Лебона и 3. Фрей-
56 Часть 1. Массы
да, писавших о «гипнотической сущности толпы» и «психозе толпы», Я. Щепаньский писал: «…это лишь некий краткий оборот, обозначающий степень интенсивности дей­ствия сходных импульсов и эмоций у всех членов толпы. Этот «гипноз» действует сильнее или слабее в зависимости от характера стимулов, вызывающих реакцию тол­пы, от конкретной общественно-исторической ситуации, в которой собралась толпа, и от индивидуальных черт ее членов» (Щепаньский, 1969).
Выделяют ряд условий действия такого «гипноза». Во-первых, это предваритель­но существующие устойчивые установки и убеждения. Легко вызвать возникновение терроризирующей толпы, например, направленной против давно ненавистных ей со­циальных групп или институтов. Во-вторых, это убеждения и склонности, соответ­ствующие лозунгам, побуждающим толпу к действиям. В-третьих, это молодой воз­раст и отсутствие достаточного социального опыта. Наконец, в-четвертых, это низкий уровень умственного развития и недостаточная развитость интеллектуальных эле­ментов психики, отсутствие привычки анализировать свое поведение, недостаточно сильная воля, нетвердость социально-политических взглядов, отсутствие устойчивых убеждений. Выражаясь метафорически, Б. Ф. Поршнев утверждал, что условия фор­мирования толпы — «это своего рода «ускоритель», который во много раз «разгоняет» ту или иную склонность, умножает ее, может разжечь до огромной силы» (Поршнев, 1965). В этом, собственно, он и видел реальную конкретность того, что прежние авто­ры считали «гипнотической сущностью» толпы. Хотя, разумеется, мысль о «разгоне» тех или иных «склонностей» неизбежно приводила к пониманию многоликости и неоднородности толпы.
Проблема типологии толпы всегда представляла собой значительный интерес. Психологическая наука и практика давно научились выделять отдельные виды тол­пы и даже воздействовать на них. Однако проблема заключается в возможности (и ре­альности) быстрой трансформации толпы из одного вида в другие. Существуют че­тыре основных вида толпы: случайная, экспрессивная, конвенциональная и действу­ющая.
Случайную толпу каждый может легко наблюдать на улице, где произошло, до­пустим, дорожно-транспортное происшествие. Столкнулись два автомобиля. И, ес­тественно, вокруг сразу же остановилось несколько любопытных прохожих. Пока во­дители выясняют суть дела между собой, любопытствующие уточняют детали. Основ­ной эмоцией в данном случае является банальное любопытство. Оно заставляет останавливаться все новых прохожих. Они обращаются к стоящим людям с расспро­сами, уточняя детали. «Циркулярная реакция» любопытства запускается на полный ход. Непрерывно, по кругу пересказывается, кто откуда ехал, куда поворачивал, и кто виноват. Причем теперь пересказывать это начинают все новые члены толпы, кото­рые сами не видели происшествия. Начинается «эмоциональное кружение»: привле­кая все новых любопытствующих, толпа по кругу воспроизводит один и тот же эмо­циональный рассказ. В отдельных случаях водители, разобравшись между собой, уже могут уехать, но толпа будет оставаться и даже увеличиваться за счет действия на­званных механизмов. Особенно типичны такие ситуации для восточных стран, где прохожие меньше озабочены рациональным использованием своего личного време­ни. Постепенно уже устойчивая случайная толпа вполне может трансформироваться в толпу экспрессивную.
Глава 1.3. Массовые психические состояния и проявления 57

Экспрессивная толпа обычно представляет собой совокупность людей, совмест­но выражающих радость или горе, гнев или протест — в общем, что-то эмоционально выражающих. Это может быть, например, горестная толпа на похоронах, идущая за гробом. Или, наоборот, это может быть толпа, радующаяся окончанию солнечного за­тмения. В нашем примере случайная толпа вокруг дорожно-транспортного происше­ствия может довольно быстро превратиться в экспрессивную толпу, выражающую, например, недовольство совершенно безобразной организацией уличного движения и абсолютно бездарной работой дорожной полиции. Обсудив детали происшествия и удовлетворив тем самым свое любопытство, такая толпа быстро создает объект, в от­ношении которого начинает выражать эмоции — в данном случае полицию.
Крайний случай экспрессивной толпы — экстатическая толпа, возникающая тогда, когда люди доводят себя до исступления в совместных молитвенных или риту­альных ритмических действиях. Это происходит в ходе ряда мусульманских празд­ников типа «шахсей-вахсей», на сектантских бдениях, иногда — на бурных карнава­лах в некоторых латиноамериканских странах. В экстатическую толпу часто превра­щается молодежь на концертах своих музыкальных кумиров или даже на обычных дискотеках.
В нашем примере экспрессивно выражающая свое мнение толпа, собравшаяся во­круг дорожно-транспортного происшествия, также может до поры удерживать свою критику той же полиции в общепринятых рамках. Однако при высокой интенсивно­сти эмоций и, скажем, общего невысокого авторитета полиции в обществе ситуация может резко измениться. От слов такая толпа может быстро перейти к соответствую­щим действиям, и тогда, скорее всего, пострадают оказавшиеся здесь представители правопорядка или находящийся поблизости полицейский участок. Согласно приня­той типологии и закону быстрой трансформации, рассматриваемая нами толпа также превратится в действующую толпу, то есть в толпу, совершающую уже активные дей­ствия относительно реального или придуманного для себя объекта.
Конвенциональная толпа, в чем-то приближающаяся к рассматриваемой далее «собранной публике», руководствуется в своем поведении определенными прави­лами. Обычно такая толпа собирается по поводу события, объявленного заранее -спортивного состязания, политического митинга. В таком случае людьми движет определенный конкретный интерес, и обычно они готовы до поры следовать некото­рым принятым в таких ситуациях нормам. Это могут быть зрители, скажем, футболь­ного матча. Внешне у такой толпы налицо все внешние признаки соответствия опре­деленной «конвенции», установленным правилам поведения: билеты, отведенные места, соответствующие заграждения и недоступные зоны. Внутренне, однако, понят­но, что зрители футбольного матча — это не посетители консерватории. Такая толпа остается «конвенциональной» до определенного момента. Она будет конвенциональ­ной, пока хватит сил у конной милиции, ограничивающей проход болельщиков к стан­ции метро по окончании матча. Однако собственные, внутренние «правила» поведе­ния болелыциков-«фанатов» таковы, что они могут смести и милицию. Тогда от «кон­венциональной толпы» не останется и следа — она превратится в следующий вид, в толпу действующую.
Действующая толпа считается наиболее важной в социально-политическом от­ношении и потому является наиболее пристально изучаемым видом толпы. Действу-
—
58 Часть 1. Массы
ющая толпа, в свою очередь, подразделяется на несколько подвидов. Агрессивная тол­па — это множество людей, движимых гневом и злобой, стремящихся к уничтожению, разрушению, убийствам. Паническую толпу образуют люди, движимые чувством страха и стремлением избежать некой опасности (реальной или воображаемой). Стя­жательская толпа состоит из людей, объединенных желанием добыть или вернуть себе некие ценности. Такая толпа разнородна, она может включать мародеров, вклад­чиков обанкротившихся банков, погромщиков и т. д. Ее главная особенность — общее эмоционально-действенное единство на фоне осознаваемого в глубине души конф­ликта: ведь члены такой толпы борются за обладание ценностями, которых все равно на всех не хватит.
Особым подвидом действующей толпы является мятежная (или повстанческая) толпа. Окончательное название зависит от результата ее действий. В случае успеха она будет не просто «повстанческой», а даже «революционной». В случае поражения она может даже потерять статус «мятежной толпы» и превратиться в «случайный сброд», «путчистов» и т. п.
Еще не так давно Ю. А. Шерковин писал: «Повстанческая толпа — непременный атрибут всех революционных потрясений — характеризуется значительной классо­вой однородностью и безоговорочным разделением ценностей своего класса. Действи­ями повстанческой толпы уничтожались станки на первых механизированных фаб­риках в период промышленной революции, истреблялась французская аристократия, брались штурмом оплоты реакции, сжигались помещичьи усадьбы, освобождались из тюрем арестованные товарищи, добывалось оружие в арсеналах. Повстанческая тол­па представляет собой особый вид действующей толпы, в которую может быть внесе­но организующее начало, превращающее стихийное выступление в сознательный акт политической борьбы» («Социальная психология», 1975). Но все изменчиво, и осе­нью 2000 г. лидер российских коммунистов Г. Зюганов уже публично заявлял, что повстанческая толпа, совершившая мирную революцию в Югославии, «пахла мари­хуаной, водкой и долларами».
Однако вернемся к нашему примеру. Из экспрессивной формы, выражающей не­гативное отношение к полиции, толпа легко (хотя здесь уже требуются вожаки) мо­жет превратиться в агрессивную толпу. Затем, направившись к ближайшему полицей­скому участку и разгромив его, она вполне может побывать и в состоянии стяжатель­ской толпы. Но этим дело может не кончиться. При наличии определенного внешнего воздействия такая толпа легко превращается в мятежную. И тогда ей мало разгрома одного участка — ведь «во всем виноваты власти!». И такая толпа, непрерывно уве­личиваясь в объеме, уже движется к местам дислокации органов высшей власти с весь­ма недвусмысленными намерениями. Захватив их или заставив власти покинуть эти места, такая толпа превращается в революционную.
Вся политико-психологическая динамика такой трансформации толпы, от слу­чайной до революционной, может занять от нескольких часов до нескольких дней. Наиболее яркий пример именно такой трансформации разных видов толпы нам уда­лось наблюдать в Иране в период краха шахского режима и прихода к власти режима аятоллы Р. Хомейни. В Тегеране все шло именно по этой схеме. В один момент в не­скольких десятках концов города вдруг случились некие дорожно-транспортные про­исшествия. И возникли первые, вроде бы совершенно «случайные» толпы. Далее все пошло абсолютно по описанной выше схеме и привело к известным результатам.
Глава 1.3. Массовые психические состояния и проявления 59

Психология собранной публики
Позаимствуем пример у В. Шекспира. Перед Сенатом выступает Брут, и Сенат ру­коплещет его планам и предложениям, явно одобряя их. Но вслед за Брутом вы­ступает Марк Антоний. И тот же самый Сенат, с той же самой силой, рукоплещет те­перь уже его предложениям, в итоге одновременно одобряя прямо противоположные планы.
Теперь — реальный исторический пример. Французский историк И. Тэн так опи­сывал заседания Конвента: «Они одобряют и предписывают то, к чему сами питают отвращение; не только глупости и безумия, но и преступления, убийства невинных. Единогласно и при громе самых бурных аплодисментов левые, соединившись с пра­выми, посылают на эшафот Дантона, своего естественного главу, великого организа­тора и вдохновителя революции. Единогласно и также под шум аплодисментов пра­вые, соединившись с левыми, визируют наихудшие декреты революционного прави­тельства. Единогласно и при восторженных криках энтузиазма и выражения прямого сочувствия Колло д’Эрбуа, Котону и Робеспьеру, Конвент посредством произволь­ных и множественных избраний удерживает на своем месте человекоубийственное правительство, которое одни ненавидят за убийства, а другие за то, что оно стремится к их истреблению. Равнина и гора, большинство и меньшинство кончили тем, что со­гласились вместе содействовать собственному самоубийству» (Бехтерев, 1919).
Как справедливо указывал все тот же Г. Лебон, «при определенных условиях — и притом только при этих условиях — собрание людей представляет совершенно новые черты, которые характеризуют отдельных индивидов, входящих в состав этого собра­ния. Сознательная личность исчезает. Собрание становится тем, что, я сказал бы, не имея лучшего выражения, организованной толпой, или толпой одухотворенной, со­ставляющей единое существо и подчиняющееся закону духовного единства толпы» (Лебон, 1908).
Однако, несмотря на весь авторитет Лебона, трудно не согласиться и с Я. Щепань-ским, утверждавшим, что собранная публика может выступать в нескольких видах1. Прежде всего, он выделял публику, собравшуюся случайно, или «сборище». Другой вид — публика, собравшаяся преднамеренно, которая тоже может выступать в двух различных формах: как публика отдыхающая, ищущая развлечений и как публика, ищущая информации (в том числе на митингах и политических собраниях).
В целом же, «собранная публика — это скопление некоторого количества людей, испытывающих сходное ожидание определенных переживаний или интересующих­ся одним и тем же предметом. Это общая заинтересованность и поляризация устано­вок вокруг одного и того же предмета или события — основа ее обособления. Следую­щей чертой является готовность к реагированию некоторым сходным образом. Это сходство установок, ориентации и готовности к действию — основа объединения пуб­лики» (Щепаньский, 1969).
Механизм психологического объединения, в общем, вполне очевиден. После внешнего, физического соединения в одном помещении (публика редко действует на улице), под влиянием воздействия на всех одних и тех же стимулов среди публики образуются определенные сходные или общие реакции, переживания или устойчивые
‘ Щепанъский Я. Элементарные понятия социологии. С. 184.
60 Часть 1. Массы

ориентации. Такая публика обычно быстро осознает рождающиеся у нее настроения, что усиливает впечатления, вызванные действием общего стимула.
Однако Щепаньский делает вынужденное признание: «Таким образом, в публи­ке могут возникнуть такие же явления, как и в толпе, а именно общее эмоциональное напряжение, утрачивание рефлексивности, ощущение единства, солидарности. По­этому некоторые виды публики, как, например, сборища, собрания или митинги, мо­гут легко превратиться в экспрессивную или агрессивную толпу» (Щепаньский, 1969). Значит, при наличии определенных различий между толпой и «собранной пуб­ликой» есть и немало общего.
Особое значение разных видов толпы и собранной публики проявляется в перио­ды социальных волнений, развития революционных настроений, войн, забастовок, когда любое собрание или сборище может превратиться в агрессивную толпу, а она, в свою очередь, в толпу повстанческую, если ею овладеют организованные группы, ко­торые сумеют направить ее действия в желательном для них направлении. Примеров единства такого рода со стороны элитной «публики» и «низких» массовых толп в ис­тории было очень много. Из последнего времени — в ходе целой серии «бархатных ре­волюций» в Восточной Европе на рубеже 80-х~90-х гг. XX века.
Несобранная публика
По мнению Я. Щепаньского, несобранной публикой являются, например, читатели одних и тех же газет, слушатели одних и тех же радиопередач, зрители одних и тех же телевизионных программ, читатели одних и тех же журналов. Не без причины в Польше укоренился термин «культура «Пшекруя»» («Kultura «Przekroju»»), имеющий в виду способы выражения, поведения, мышления и деятельности, созданные этим популярным еженедельником. Примером российской действительности 1990-х гг. стала безусловно специфичная «аудитория НТВ». Однако развитие прогресса порож­дает все новые общности. Сегодня уже необходимо всерьез рассматривать в качестве несобранной часто уже достаточно единую публику «жителей Интернета».
С внешней точки зрения, несобранная публика — это всего лишь «поляризован­ная масса», т. е. большое число людей, мышление и интересы которых ориентирова­ны идентичными стимулами в одном направлении, и которые ведут себя сходным образом. Это сходство может проявляться не только в бытовых, но и в более социаль­но важных вопросах — в идеологии и политике. В несобранной публике внешне не проявляются феномены, характерные для толпы или собранной публики. Не прояв­ляется в таком объеме «эмоциональное заражение», не исчезает полностью рефлек­сивность и не развивается в полном объеме процесс деиндивидуализации. Хотя зара­жение и идет, но это — заражение со стороны радио или телевидения. Разумеется, и электронные, и печатные средства массовой информации активно способствуют сни­жению рефлексивности и деиндивидуализации аудитории, однако в полной мере, как в толпе, для них это трудно достижимо.
Всякие виды «поляризованных масс», несобранной публики, представляют собой базу для выработки сходных взглядов, готовности к некритичному восприятию опре­деленной информации, базу для создания мнения по некоторым вопросам, готовно­сти к реагированию сходным образом на идентичные стимулы. Следовательно, они
‘
Глава 1.3. Массовые психические состояния и проявления 61

являются готовой базой для возникновения мнений и настроений — макроформ мас­сового сознания и соответствующего поведения.
Особым примером такой эволюции несобранной публики является действие из­бирательных кампаний и возникающее в результате массовое электоральное пове­дение. Данной проблеме посвящено множество специальных исследований. Однако общие механизмы электорального поведения достаточно просты. Несмотря на все разговоры о «новых технологиях», массовое электоральное поведение в целом про­должает оставаться в значительной степени стихийным, подчиняясь общим законо­мерностям. В конечном счете, электорат делится на две неравные части. Первая, мень­шая часть — это организованный электорат, действующий на основе индивидуального или группового сознания и подчиняющийся управляющим этим сознанием структу­рам и институтам. Вторая, значительно большая для любой современной демократи­ческой страны часть, представляет собой неорганизованный электорат.
Общим механизмом поведения несобранной публики являются массовые настро­ения, возникающие на основе веры в завышенные обещания. На этом всегда играли и продолжают играть до сих пор основные политические игроки — политические пар­тии, движения и отдельные кандидаты на выборные посты. Как писал в свое время Г. Лебон, «избиратель требует невозможного, и поневоле приходится обещать требу­емое. Отсюда появляются сплошные реформы, утверждаемые без малейшего поня­тия об их возможных последствиях. Всякая партия, желающая добиться власти, зна­ет, что это возможно только превзойдя обещаниями своих соперников» (Лебон, 1908). Соответственно, основной инструмент массовой демократии по Лебону — это воздей­ствие на массовые настроения и целью побуждения определенного поведения людей.
С течением времени мало что изменилось. Основываясь на богатом практическом опыте, американские специалисты так описывали модель «несобранного» электора­та: «У избирателя есть определенные принципы. Он в какой-то мере рационален и располагает информацией. У него есть и интересы, однако присутствуют они не в той экстремальной, отработанной, совершенной и детализированной форме, в которую их унифицирование облекли политические философы» (Berelson et al., 1959). В реше­ниях большинства избирателей даже в обществах с рациональной политической куль­турой преобладает стихийный выбор, основанный на эмоциональном отношении и присутствующих в данный момент массовых настроениях.
Основные формы стихийного поведения
Массовая паника
Одним из наиболее заметных и политически важных видов поведения толпы являет­ся паника — эмоциональное состояние, возникающее как следствие либо дефицита информации о какой-то пугающей или непонятной ситуации, либо, напротив, как следствие ее избытка и проявляющееся в импульсивных действиях. Соответственно, на основе паники возникают панические толпы со специфическим поведением.
В общепринятом смысле под «паникой» как раз и понимают массовое паническое поведение. Об этом напоминает и происхождение термина: слово «паника», почти
62 Часть 1. Массы

идентичное во многих языках, происходит от имени греческого бога Пана, покрови­теля пастухов, пастбищ и стад. Его гневу приписывалась «паника» — безумие стада, бросающегося в пропасть, огонь или воду без видимой причины. «Начинаясь внезап­но, это безумие распространялось с пугающей быстротой и влекло всю массу живот­ных к гибели. Спасающаяся толпа представляет собой типичный случай панического поведения. Известны также многочисленные случаи панического поведения и вне толпы, например, биржевая паника… Иногда эти случаи определяют как панический ажиотаж, которым обозначается массовое возбуждение, сопровождаемое лихорадоч­ной деятельностью, направленной на избавление от возможной опасности» («Соци­альная психология», 1975).
К условиям возникновения паники относятся следующие.
Ситуационные условия. Вероятность развития массовых панических настроенийи панических действий возрастает в периоды обострения текущей ситуации. Ко­гда люди ожидают каких-то событий, они становятся особенно восприимчивымико всякого рода пугающей информации.
Физиологические условия. Усталость, голод, алкогольное или наркотическое опья­нение, хроническое недосыпание и т. п. ослабляют людей не только физически, нои психически, снижают их способность быстро и правильно оценить положениедел, делают их более восприимчивыми к эмоциональному заражению и, за счетэтого, снижают пороги воздействия заразительности, повышая вероятность воз­никновения массовой паники.
Психологические условия. К ним относятся неожиданность пугающего события,сильное психическое возбуждение, крайнее удивление, испуг.
Идеологические и политика-психологические условия. Сюда относятся нечеткоеосознание людьми общих целей, отсутствие эффективного управления и, какследствие, недостаточная сплоченность группы. Реальная практика, а также мно­гочисленные экспериментальные исследования показали, что от этой группыусловий в значительной мере зависит, сохранит ли общность целостность, един­ство действий в экстремальной ситуации или распадется на панический чело­веческий конгломерат, отличающийся необычным, вплоть до эксцентричного, по­ведением каждого, разрушением общих ценностей и норм деятельности радииндивидуального спасения. Многочисленные эксперименты американских иссле­дователей показали, что в неосознающих общность целей, слабо сплоченных иструктурированных группах паника провоцируется минимальной опасностью(например, даже опасностью потерять несколько долларов или получить слабыйудар током). Напротив, ситуации естественного эксперимента (войны, боевыедействия) демонстрируют высокие уровни сплоченности специально подготов­ленных, тренированных и объединенных общими ценностями (например, патри­отизм) и нормами общностей людей.
Возникновение и развитие паники в большинстве описанных случаев связано с действием шокирующего стимула, отличающегося чем-то заведомо необычным (на­пример, сирена, возвещающая начало воздушной тревоги). Частым поводом для па­ники являются слухи. Известно, например, что летом 1917 г. в России выдался один из самых обильных урожаев. Тем не менее уже осенью в стране разразился голод. Ему
Глава 1.3. Массовые психические состояния и проявления 63

способствовала массовая паника, которую вызвали слухи о предстоящем голоде, — она буквально опустошила прилавки, амбары и закрома.
Для того чтобы привести к настоящей панике, стимул должен быть либо доста­точно интенсивным, либо длительным, либо повторяющимся (взрыв, сирена, серия гудков и т. п.). Он должен привлекать к себе сосредоточенное внимание и вызывать реакцию подчас неосознанного, животного страха. Первый этап реакции на такой сти­мул — потрясение, ощущение сильной неожиданности и восприятие ситуации как кризисной, критической и даже безысходной. Второй этап реакции — замешательство, в которое переходит потрясение, и индивидуальные беспорядочные попытки как-то понять, интерпретировать произошедшее событие в рамках прежнего, обычного лич­ного опыта или путем лихорадочного припоминания аналогичных ситуаций из чужо­го, заимствованного опыта. Когда необходимость быстрой интерпретации ситуации становится острой и требует немедленных действий, именно это ощущение остроты часто мешает логическому осмыслению происходящего и вызывает страх. Первона­чально страх обычно сопровождается криком, плачем, двигательной ажитацией. Если этот страх не будет быстро подавлен, то по механизму «циркулярной реакции» и «эмо­ционального кружения» развивается третий этап. На этом этапе страх одних отража­ется другими, что в свою очередь еще больше усиливает страх первых. Усиливаю­щийся страх снижает уверенность в коллективной способности противостоять крити­ческой ситуации и создает смутное ощущение обреченности. Завершается все это действиями, которые представляются людям, охваченным паникой, спасительными. Хотя на деле они могут совсем не вести к спасению: это этап «хватания за соломин­ку», и итоге все равно оборачивающийся паническим бегством. Разумеется, за исклю­чением тех случаев, когда бежать просто некуда. Тогда возникает подчеркнуто агрес­сивное поведения: известно, как опасен бывает «загнанный в угол» даже самый трус­ливый зверь.
«Панику обычно характеризуют как индивидуалистическое и эгоцентрическое поведение. Это… справедливо в том смысле, что целью такого поведения служит по­пытка личного спасения, которая не укладывается в признанные нормы и обычаи. Од­нако паника — это одновременно и массовое поведение, поскольку при ее возникно­вении осуществляют свое действие механизмы циркулярной реакции, внушения и психического заражения — характерные признаки многих видов стихийного массо­вого поведения» («Социальная психология», 1975).
Внешне паника заканчивается обычно по мере выхода отдельных индивидов из этапа всеобщего бегства. Всеобщая усталость останавливает любые действия и эмо­циональные переживания. Но паническое поведение не обязательно завершается бег­ством от опасности. Обычные следствия паники — либо усталость и оцепенение, либо состояние крайней тревожности, возбудимости и готовности к агрессивным действи­ям. Реже встречаются вторичные проявления паники.
Оценивая весь цикл панического поведения, надо иметь в виду следующее. Во-первых, если интенсивность первоначального стимула очень велика, то все предыду­щие этапы могут как бы «свертываться». Это продемонстрировала паника в Хироси­ме и Нагасаки после атомных бомбардировок. Внешне предшествующих этапов мо­жет вообще не быть — тогда массовое бегство становится непосредственной реакцией на панический стимул.
Часть 1. Массы
Во-вторых, словесное обозначение пугающего стимула в условиях его ожидания может само по себе непосредственно вызвать реакцию страха и панику даже до его по­явления. Так, страхом и паническим бегством реагировали солдаты в Первую миро­вую войну на один только крик: «Газы!».
В-третьих, всегда надо принимать во внимание ряд специфических факторов: об­щую социально-политическую обстановку, в которой происходят события, характер и степень угрозы, глубину и объективность информации об этой угрозе и т. д. Это имеет большое значение для прекращения или даже предотвращения паники.
Воздействие на паническое поведение, в конечном счете, представляет собой все­го лишь частный случай социально-психологического воздействия на массы. Здесь действует общее по отношение к любой толпе правило: снизить интенсивность эмо­ционального заражения, вывести человека из гипнотического влияния данного состо­яния и рационализировать, индивидуализировать его психику.
Однако в случае паники есть и некоторые специфические вопросы. Во-первых, — это вопрос о том, кто станет образцом для подражания толпы. После появления угро­жающего стимула (звук сирены, клубы дыма, первый толчок землетрясения, первые выстрелы или разрыв бомбы) всегда остается несколько секунд, когда люди оценива­ют произошедшее и готовятся к действию. Здесь им можно и нужно «подсунуть» же­лательный пример для вполне вероятного подражания. Кто-то должен крикнуть: «Ложись!», или: «К шлюпкам!», или: «По местам!». Соответственно, те, кто исполнят эту команду, становятся образцами для подражания. Жесткое управление людьми в панические моменты — один из самых эффективных способов ее прекращения.
Во-вторых, в случаях паники, как и массового стихийного поведения вообще, осо­бую роль играет ритм. Стихийное — значит, неорганизованное, лишенное внутренне­го ритма поведения. Если такого «водителя ритма» нет в самой толпе, он должен быть задан извне. Широкую известность приобрел случай, произошедший в 1930-е гг. по­сле окончания одного из массовых митингов на Зимнем велодроме в Париже. Люди, ринувшись к выходу, начали давить друг друга, и все было готово к трагическому концу. Однако в проеме лестницы случайно оказалась группа приятелей-психологов, которые, сообразив, что может сейчас начаться, начали громко и ритмично скандиро­вать потом уже ставшее знаменитым: «Не-тол-кай!». Скандирование данного лозун­га-приказа было мгновенно подхвачено большинством присутствовавших, и паника прекратилась.
Известен эпизод и с пожаром в парижской Гранд-опера, когда толпа также готова была броситься из задымившего здания, сметая все на своем пути, однако была оста­новлена необычным образом. Несколько отчаянных смельчаков, встав во весь рост в одной из лож второго яруса, начали орать (пением это было трудно назвать) нацио­нальный гимн. Через несколько секунд к ним стали присоединяться соседи. Посте­пенно и остальные начали если не петь, то все-таки останавливаться — все же это был национальный гимн. В итоге театр встретил как всегда припоздавших пожарных ис­полнением гимна, к которому присоединились и пожарные. Затем людей вывели, а пожар потушили.
Роль ритмической и, отдельно, хоровой ритмической музыки имеет огромное зна­чение для регуляции массового стихийного поведения. Например, она может за се­кунды сделать его организованным. Не случайно субботники и воскресники, демон­страции и прочие массовые или псевдомассовые акции советской эпохи встречали людей бравурной, маршевой, зажигающей музыкой. Известна роль хорового пения
Глава 1.3. Массовые психические состояния и проявления 65
солдат на марше. Не случайно большинство революционных песен, написанных в раз­ные времена, разными людьми в разных странах, имеют сходную ритмику. Чилийская Venceremos, американская We shall overcome, французская «Марсельеза» или польская «Варшавянка» — ритм всех этих песен, наряду с соответствующим содержанием, был своеобразным средством противостояния страху и панике в острых ситуациях.
Известны и противоположные приемы. Если вы хотите сорвать митинг полити­ческих противников, подгоните к месту его проведения радиофицированный автобус и начните транслировать что-нибудь типа «Вы жертвою пали…» или любого реквие­ма. Тем самым вместо мажорных усилятся минорные, в частности, панические настро­ения. Можно привести много примеров такого рода.
Массовая агрессия
Не менее заметным и иногда даже более опасным видом поведения толпы являет­ся стихийная агрессия, обычно определяемая как массовые враждебные действия, на­правленные на причинение страдания, физического или психологического вреда или ущерба либо даже на уничтожение данной массой (толпой) других людей или общ­ностей. Психологически за внешней стихийной агрессией — разрушительным пове­дением, всегда стоит внутренняя агрессивность — эмоциональное состояние, возни­кающее как реакция на переживание непреодолимости каких-то барьеров (например, социально-политических) или недоступность чего-то желанного. Именно высоким эмоциональным накалом стихийная агрессия отличается от агрессии организованной, при которой солдаты атакующей армии, например, вполне могут не испытывать силь­ных эмоций к своим противникам, даже убивая их. На практике стихийная агрессия всегда сопровождается еще и дополнительными сильными эмоциями негативного комплекса типа гнева, враждебности, ненависти и т. п. Впрочем, в психологии суще­ствует несколько десятков различного рода теорий, объясняющих те или иные аспек­ты агрессивности, — от врожденных биологических инстинктов до специальных форм социального научения, необходимых для успешной социальной адаптации в нашем сложном мире. Нам нет необходимости подробно останавливаться на них1.
Для нас важно, что на основе агрессивности и агрессии в истории и современнос­ти периодически возникали и возникают агрессивные толпы с весьма специфическим поведением. Если войны обычно вели организованные армии, то восстания и револю­ции совершали именно агрессивные толпы. В общепринятом смысле под «агрессией» как раз и понимают массовое агрессивное поведение толпы. Один из исследователей данной темы Дж. Роуэн определял агрессию как «неприкрыто насильственную, угро­жающую, преднамеренную и не подчиняющуюся нормам силу», действия которой не спровоцированы аналогичными, противоречат обычаям, закону, ценностям» (Rowan, 1978).
Согласно принятым в западной цивилизации воззрениям, теоретически каждый человек должен иметь право на самоутверждение, а лишенный его — на самозащиту, чтобы восстановить чувство своей значимости, необходимое для нормального сущест­вования. Блокирование права на самозащиту ведет к агрессивности, особенно если оно длительно (как это часто бывает, например, в отношении к национальным
1 Для желающих рекомендуем фундаментальную работу: Бэрон Р., Ричардсон Д. Агрессия. СПб, 1998.
66 Часть 1. Массы

меньшинствам). В результате агрессии человек вторгается в сферу власти или пре­стижа, или на территорию другого человека и частично захватывает то, что удается. Если же агрессия блокирована, спираль ее принимает еще более крутую форму, взрыв насилия происходит по причинам прежде всего психологическим, приобретая подчас экстатический характер, когда восстание становится для его участников самоцелью (как это было, например, весной 1968 г. во Франции).
Как показывают исследования современных массовых беспорядков, волнений и восстаний, «важнейший лежащий в их основе фактор — чувство полного блокирова­ния всех надежд» (Rowan, 1978). Тот же Дж. Роуэн приводит достаточно типовую схе­му событий на примере расовых волнений в негритянском гетто в пригороде Лос-Анджелеса. Факторы, предшествующие агрессии в таких случаях, известны. Это по­стоянная и массовая безработица одних, неинтересная и низкооплачиваемая работа других, напряженные отношения между населением гетто и полицией. Известна и ди­намика развития конфликта: незаконное требование полицейского к подозреваемо­му, его отпор, поддержанный группой близких ему людей. Затем — вступление в дей­ствие дополнительного наряда полиции, превращение группы в толпу, а локального сопротивления властям — в восстание. Далее оно охватывает уже весь район со всеми присущими восстанию атрибутами. Вывод исследователя таков: «Какое-либо дей­ствие, любое действие должно было в конце концов показать, что здесь человеческие существа, а не роботы» (Rowan, 1978).
К условиям возникновения агрессии исследователи обычно относят:
физиологические условия — алкоголь, наркотики.
психологические условия — уже упоминавшееся ощущение фрустрации, «невоз­можности исполнения никаких надежд».
ситуационные условия в виде наличия лидеров, подходящих средств проявленияагрессии (пресловутый «булыжник — орудие пролетариата») и т. п.
провокационные действия властей или их отдельных представителей, иногда мо­гущие спровоцировать агрессию.
Для развития агрессии обычно требуются:
некоторый конкретный повод, подчеркивающий психологическую безнадежностьситуации для людей;
люди, готовые поддержать это ощущение безнадежности, но, одновременно, «кач­нуть» толпу против тех, кто в этом может быть обвинен;
конкретный объект агрессии — представитель власти, угнетающего большинстваили просто символ властного института.
Примерно эти условия совпали осенью 2000 г. в Белграде, когда конституцион­ный суд объявил недействительными итоги выборов, на которых проиграл С. Мило­шевич. Собравшаяся перед парламентом оппозиционная и поначалу мирная толпа быстро стала агрессивной, смела полицейское заграждение и, по сути, осуществила революцию.
Среди наиболее важных для нашего понимания вариантов агрессивного поведе­ния толпы различаются экспрессивная, импульсивная, аффективная, враждебная и инструментальная агрессия. Из самого названия понятно, что экспрессивная агрес­сия — это устрашающе-агрессивное поведение, главной целью которого является вы-
Глава 1.3. Массовые психические состояния и проявления 67

разить и обозначить свои потенциально агрессивные намерения, запугать оппонен­тов. Это не всегда и не обязательно выражается в непосредственно разрушительных действиях. Классические примеры экспрессивной агрессии — ритуальные танцы, во­енные парады, различного рода массовые шествия типа широко использовавшихся в свое время в разных странах ночных факельных шествий.
Импульсивная агрессия — обычно спровоцированное в результате действия ка­кого-то фактора, мгновенно возникающее и достаточно быстро проходящее агрессив­ное поведение. Такая агрессия может носить прерывистый («импульсный») характер, возникая как бы «волнами», в виде своеобразных «приливов» и «отливов» агрессив­ного поведения.
Аффективная агрессия — чисто эмоциональный феномен, практически полностью лишенный действенного компонента. Этим она отличается от экспрессивной формы агрессивной толпы. Аффективная агрессия, как правило, представляет собой наибо­лее впечатляющий, но и самый бессмысленный вид агрессии. В состоянии аффектив­ной агрессии толпы нападающих повстанцев, например, могут разбиваться о хорошо организованную оборону властей и будут обречены на поражение. Это то, что иногда называется «агрессивным ажиотажем» — особое состояние, требующее немедленных, любой ценой, жертв и разрушений. Как правило, жертвы в таких случаях как раз и превосходят достигаемые результаты.
Еще две формы агрессии стоят особняком от перечисленных выше. Во-первых, это враждебная агрессия, которая характеризуется целенаправленно-осознанным наме­рением нанесения вреда другому. Во-вторых, инструментальная агрессия, где цель действия субъекта нейтральна, а агрессия используется как одно из средств ее дости­жения. Понятно, что обе эти формы относятся к числу организованных, хотя внешне они подчас могут маскироваться под стихийное поведение толпы, подчиняясь зада­чам управляющих ими сил.
«Для форм агрессии, развивающихся в массовых социальных и политических яв­лениях (террор, геноцид, расовые, религиозные идеологические столкновения), ти­пичны сопровождающие их процессы заражения и взаимной индукции, стереотипи-зации представлений в создаваемом «образе врага»» («Психология. Словарь», 1990). Однако особую роль в возникновении и поведении агрессивной толпы играет аноним­ность ее участников. Лабораторными и полевыми исследованиями доказано, что ано­нимность действует на толпу «побуждающе и возбуждающе». Таким образом, в це­лом массовая агрессия подчиняется всем основным законам массового поведения — в частности, описанным выше законам поведения толпы.
Соответственно, общим законам подчиняются и механизмы воздействия на агрессивную толпу. Так, в частности, известно, что лишение толпы анонимности с по­мощью средств массовой информации (крупные планы в телерепортажах, позволяю­щие фиксировать лица участников толпы) препятствуют росту ее агрессивности и даже способствуют ее организованности. В свое время изобретение несмываемой краски, которой полиция могла «метить» активистов таких толп, надолго искорени­ло сам феномен агрессивной толпы из социальной жизни.
Как и в любой толпе, важную роль в агрессивной толпе играют лидеры. Однако здесь есть одна существенная особенность. Прежде всего, велика роль лидеров как инициаторов восстания. Она уменьшается по мере увеличения толпы и усиления ее агрессивности — в таких ситуациях толпа становится наименее управляемой. Роль
68 Часть 1. Массы

лидеров, таким образом, велика лишь до тех пор, пока вокруг них не образуется тол­па, далее действующая по законам собственного, стихийного поведения.
В заключение раздела приведем классический пример, одновременно иллюстри­рующий проявления обоих рассмотренных феноменов — и массовой паники, и мас­совой агрессии.
Осенней ночью 1938 года в небольшом американском городке Гроверс-Милл, штат Ныо-Джерси, согласно знаменитой радиоинсценировке фантастического рома­на английского писателя Г. Уэллса «Война миров», приземлился бело-желтый ко­рабль марсиан. Радиоспектакль, осуществленный О. Уэллсом и актерами руководи­мого им театра «Меркьюри», была настолько реалистичен, что многие радиослуша­тели поверили в полную достоверность происходящего и в панике стали покидать свои дома, спасаясь бегством. Действительно, было от чего прийти в ужас. Радиошоу началось без всякого предварительного объявления, вклинившись в программу обыч­ных передач компании Си-би-эс. «Мы прерываем наши запланированные передачи, — услышали огорошенные радиослушатели, — чтобы передать специальное сообщение. На пересечении двух сельских дорог близ Гроверс-Милл, нарушив пасторальную тишину здешних живописных мест, приземлились кровожадные существа, прилетев­шие к нам с планеты Марс…»
Далее шли интервью с полковником-командиром батареи артиллерийских ору­дий, прибывших к месту приземления марсиан с приказом их уничтожить; беседы с членами конгресса и сената и т. п. В итоге эффект был достигнут потрясающий. Па­ника охватила миллионы жителей Нью-Йорка и десятков городов побережья. Бро­сая все и давя друг друга, люди спасались бегством. Потребовалось несколько дней для того, чтобы их успокоить, несколько недель, чтобы вернуть по домам, и несколь­ко месяцев, чтобы ликвидировать нанесенный этой паникой материальный ущерб. Самое удивительное, что через 50 лет в Гроверс-Милл был поставлен бронзовый мо­нумент, изображающий корабль марсиан и О. Уэллса у микрофона. На памятнике надпись: «Марсиане снова посетят наш город».
Величайшая паника века завершилась шуткой. Однако в 1958 году в Болинип произошла еще одна история. Там решили транслировать аналогичный радиоспек­такль — разумеется, с учетом негативного опыта. Были сделаны все необходимые предупреждения, а затем в эфир был пущен перевод инсценировки О. Уэллса. Уже через несколько минут перед зданием радиостанции собралась возмущенная тол.па, потребовавшая остановить передачу. Когда руководство радиостанции отказалось это сделать, толпа быстро превратилась в агрессивную и разгромила здание радио­станции.
Так разные социально-психологические ситуации оказались способными дать два принципиально разных варианта стихийного поведения масс: от паники до агрессии.
Основные выводы
1. Возникновение и развитие наиболее ярких, стихийных форм массового поведен i \я обеспечивается особыми психологическими механизмами. Важнейшим из них
Глава 1.3. Массовые психические состояния и проявления 69

является так называемая «циркулярная реакция». Те или иные эмоциональные состояния, переживаемые массой, циркулируют как бы по кругу — повторяясь людьми, они со временем возвращаются к ним, поддерживая эмоциональную об­щность. Циркулярная реакция обеспечивает «эмоциональное кружение» — посто­янное самозаражение членами массы друг друга одной и той же эмоцией. Такое «кружение» может носить взвинчивающий, стабильный или ниспадающий харак­тер. Циркулярная реакция и эмоциональное кружение рано или поздно воплоща­ются в некоем образе, который формирует для себя масса в качестве образа мыс­лей или образа действия. И тогда чисто эмоциональные механизмы проявляются в конкретном поведении, в действенных формах.
Наиболее яркие формы массового поведения описаны на примере стихийного по­ведения толпы. Обычно это контактная, внешне не организованная общность,члены которой действуют эмоционально и единодушно. Важнейшая особенностьтолпы — повышенный динамизм, обеспечивающий легкость перехода из одногоее вида в другой. При обычной логике развития толпа развивается от случайной кконвенциональной, затем к экспрессивной и, наконец, к действующей толпе.
Психология «собранной публики» носит менее стихийный характер. Это связанос тем, что к собранной публике относятся люди, испытывающие не только сход­ные эмоциональные переживания, но и просто интересующиеся одним и тем жепредметом. Это порождает определенный рациональный компонент, смягчающийвлияние чистых эмоций. Помимо общих эмоций, собранная публика отличаетсясходством установок, ориентации и готовностью к определенному типу действия.Однако часто психологические механизмы поведения собранной публики внеш­не могут приближать ее к толпе.
Особенностью «несобранной публики» является отсутствие контактной близос­ти. Это скорее виртуальная, чем реальная общность, например, аудитория однихи тех же средств массовой информации. Однако виртуальный характер собран­ной публики может превращаться в совершенно реальный, когда возникает ситу­ация выбора, например, в ходе политических избирательных кампаний. Тогда ра­нее только виртуальная близость порождает реальное социально-политическоеповедение.
К наиболее ярким видам массового поведения относятся паника и агрессия. Ониимеют достаточно схожие условия и предпосылки возникновения. Основные раз­личия между ними связаны с тем, что паника — это эмоциональная реакция напугающий стимул, связанная прежде всего со страхом и желанием избежать стол­кновения с источником страха. В отличие от паники, агрессия — это действеннаяреакция на эмоциональное переживание непреодолимости каких-то барьеров,мешающих достижению цели. Если паника — способ пассивной самозащиты, тоагрессия, напротив, представляет собой средство нападения. Паническая толпаозабочена прежде всего самоуспокоением. Агрессивная толпа озабочена достиже­нием своих целей и «наказанием» тех, кто стоит, по ее мнению, на пути их до­стижения. Часто одни и те же внешние обстоятельства могут порождать как па­ническое, так и агрессивное поведение. Это определяется особенностями психо­логического состояния, в котором находятся в данный момент люди.
Глава 1.4

ЛШ механизмы

массовой психологии

Заражение как механизм психологии массы. 9 Внушение как механизм психологии мас­сы. Ш Подражание как механизм психологии массы.

Еще Г. Зиммель задавался крайне любопытными вопросами. «Когда толпа людей раз­рушает дом, выносит приговор, издает крик, здесь суммируются действия отдельных субъектов в одно происшествие, которое мы обозначаем как одно, как осуществление одного понятия. Тут-то и возникает великое смешение: внешне единый результат многих субъективных душевных процессов толкуется как результат единого душев­ного процесса в коллективной душе. Единство результирующего явления переносит­ся на предполагаемое единство его психической причины» (Simmel, 1908). Почему это происходит? Как возникает «единство результирующего действия»? Как суммиру­ются действия отдельных субъектов? И что это такое: «осуществление одного поня­тия»?

Практически, во всех этих вопросах речь идет об одном и том же: о механизме формирования целостной массы из множества отдельных субъектов. Для психологии масс этот момент, безусловно, является одним из важнейших.
Рассматривая проблему психологических механизмов возникновения массы, в литературе обычно принято говорить о четырех таких механизмах. Это заражение, подражание, внушение и, в отдельных случаях, убеждение. Сразу подчеркнем, одна­ко, что в различиях между этими понятиями и в сути обозначаемых ими явлений нам еще придется серьезно разобраться. Еще 3. Фрейд заметил: «Авторы (работ) по со­циологии и массовой психологии предлагают нам обычно в качестве объяснения одно и то же, хотя иногда под сменяющими друг друга названиями». Связано это прежде всего с особой сложностью массы как объекта научного изучения, и с быстротечнос­тью, сложностью для фиксации протекающих в ней психологических процессов.
Сам Фрейд считал, что за всеми этими разными названиями стоит «магическое слово «внушение». Г. Тард называл главным механизмом «подражание». Однако «мы больше соглашаемся с автором, который поясняет, что подражание включено в поня­тие внушения и представляет собой лишь его следствие» (Brugeilles, 1913). Г. Лебон говорил о заражении и взаимном внушении отдельных лиц. У. Макдауголл предла­гал принцип «первичной индукции аффекта», считая его удачной заменой и зараже­нию, и подражанию, и внушению. Однако, будучи верным в качестве принципа, по­нятие первичной (а возможно, и вторичной, и т. д.) «индукции аффекта» все равно не объясняет тот механизм, по которому эта «индукция» происходит. Полемизируя с
t-
Глава 1.4. Механизмы массовой психологии 71
У. Макдауголлом, 3. Фрейд показывал, что таким феноменом в работах Макдаугол-ла все равно является внушение, однако и этот автор, и другие исследователи затруд­нялись с объяснением данного феномена. В результате протест Фрейда против такой невнятицы понятий у других исследователей «принял затем форму возмущения про­тив того, что внушение, которое все объясняет, само должно быть от объяснений от­странено» (Фрейд, 1969). Сам Фрейд, в итоге, изрядно попользовавшись в своих це­лях богатой феноменологией названных авторов, обратился к своему любимому по­нятию «либидо», через которое и объяснял практически все — и феномен внушения, и всю психологию масс («сущностью массы являются ее либидозные связи»).
Таким образом, в итоге в психологии масс как бы исторически сложились две ос­новные линии объяснения механизмов того, как масса становится массой. Первая ли­ния, идущая от ТТТ Сигеле, отчасти повторенная Г. Лебоном и развитая в более позд­них исследованиях, опиралась на понятие «заражение». Вторая линия, идущая в ос­новном от работ У. Макдауголла, а уже затем продолженная 3. Фрейдом, на первое место ставила понятие «внушение».
Заражение как механизм психологии массы
Исторически первичным и главным психологическим механизмом, действующим в массе, всегда считалось заражение. Однако и вокруг этого явления постоянно развер­тывалась борьба теоретических взглядов. Суть этой борьбы заключается в двух моментах. С одной стороны, при внешнем наблюдении именно заражение выглядит наиболее очевидной особенностью поведения людей в массе. С другой стороны, за­ражение всегда казалось наиболее легко объяснимым феноменом. Самым простым было образное объяснение, по аналогии с заражением какими-то болезнями, напри­мер гриппом. Действительно, жизнь показывает: стоит одному человеку начать чихать и кашлять, как вскоре вокруг возникает масса таких же, чихающих и кашляющих ин­дивидов. Есть и другая, психологическая аналогия. Стоит кому-то начать смеяться, как смех обычно подхватывается. Аналогично объяснялось распространение эмоцио­нальных состояний в массе. Но за кажущейся легкостью объяснений скрывались мно­гочисленные подводные камни. При углубленном рассмотрении далеко не все иссле­дователи соглашались с подобным подходом.
Еще Г. Лебон писал: «Заражаемость есть легко констатируемый, но необъяс­нимый феномен, который следует причислить к феноменам гипнотического рода… В толпе заразительно каждое действие, каждое чувство, и притом в такой сильной сте­пени, что индивид очень легко жертвует своим личным интересом в пользу интере­сов общего. Это — вполне противоположное его натуре свойство, на которое человек способен лишь в качестве составной части массы» (Цит. по: Фрейд, 1969). Однако Лебон не углублялся в дальнейший анализ таких «феноменов гипнотического рода», считая вполне достаточным указание на заражение как на наиболее важный психоло­гический механизм существования массы.
Несмотря на все приведенные выше упреки 3. Фрейда, У. Макдауголл уделял фе­номену заражения вполне достаточное внимание. Согласно представлениям Макда­уголла, заражение действует достаточно просто и вполне эффективно: «Факт тот, что
72 Часть 1. Массы

наблюдаемые признаки состояния аффекта способны автоматически вызвать у на­блюдателя тот же аффект. Это автоматическое принуждение тем сильнее, чем боль­ше количество лиц, у которых одновременно наблюдается проявление того же аффек­та. Тогда замолкает критическая способность личности, и человек отдается аффекту. Но при этом он повышает возбуждение тех, кто на него повлиял, и таким образом аф­фективный заряд отдельных лиц повышается взаимной индукцией. При этом возни­кает несомненно нечто вроде вынужденности подражать другим, оставаться в созву­чии с «множеством». У более грубых и элементарных чувств наибольшие перспекти­вы распространяться в массе именно таким образом» (McDougall, 1920).
В современной социальной психологии под заражением понимается процесс пе­редачи эмоционального состояния от одного индивида к другому, протекающий на психофизиологическом уровне контакта помимо собственно смыслового воздействия или дополнительно к нему. Заражение может обладать различной степенью произ­вольности. При наличии обратной связи заражение способно нарастать в силу взаим­ной индукции, приобретая вид особой циркулярной реакции. «Такая реакция сопут­ствует эффективным массовым акциям, публичному восприятию ораторских выступ­лений, произведений искусства и т. д. и служит дополнительным сплачивающим фактором, пока не превысит некоторой оптимальной интенсивности. Однако вы­шедшее из-под контроля обоюдное заражение приводит к распаду формальных и не­формальных нормативно-ролевых структур и вырождению организованно взаимо­действующей группы в ту или иную разновидность толпы» («Психология. Словарь», 1990), т. е. массы.
Обратим внимание на определенную нелюбовь авторов данного определения к феномену заражения, однако по сути они абсолютно правы. Заражение противостоит нормативно-ролевым структурам и разрушает их своей эмоциональной интенсивно­стью, выступая в качестве механизма формирования и функционирования массы.
Однако Б. Ф. Поршнев справедливо считал заражение хотя и важным, быть мо­жет, внешне даже главным, но далеко не первичным феноменом в данном процессе. Для его характеристики он использовал различные понятия. Хотя все они, в той или иной степени, были связаны с заражением, но расшифровывались через иные фе­номены — прежде всего через подражание или «имитативность». Важным среди ис­пользовавшихся Поршневым понятий, например, было понятие «контагиозности» (заразительности), обладающей даже собственной биологической базой и чуть ли не собственным материальным субстратом в физиологии нервной деятельности: «пси­хическая контагиозность, заразительность, опирается на выработавшуюся еще у жи­вотных предков человека несколько загадочную, ибо физиологи еще не раскрыли ее механизм, автоматическую имитацию, или подражательность» (Поршнев, 1966.). Поршневым использовались также понятия «имитативное поведение», «коллектив­ная индукция» и др. В целом же Поршнев суммировал свою позицию следующим образом: «В явлении психического заражения в коллективе, в той или иной общнос­ти, следует, в сущности, различать два разных явления. Их можно определить как внушение и подражание» (Поршнев, 1966). То есть базовая формула такого подхода выглядит следующим образом:
заражение = внушение + подражание.
Глава 1.4. Механизмы массовой психологии 73
Это означает, что наблюдаемое со стороны заражение складывается из внешнего воздействия (внушение) заражающего и внутренней реакции (подражание) заража­ющегося.
• i
Подражание как следствие заражения
Если говорить о принципиальных различиях между подражанием и заражением, то они вполне очевидны на уровне здравого смысла. Если один субъект (индивид, масса) заражает, то другой субъект (индивид) заражается и в результате начинает подражать тому, кто его заражал. Таким образом, заражение и подражание соотносят­ся как активная причина и пассивное следствие.
Подчеркнем исключительно пассивную, в данной трактовке, сущность феномена подражания. По своей сути подражание в целом всегда является подражанием дей­ствию, поступку, мимике и пантомимике, одежде, и лишь в качестве частного подра­жательного акта выступает речеподражание — будь то подражание совсем непроиз­вольное (типа эхолалии) или же осуществляемое под контролем сознания. Из всего сказанного выше Б. Ф. Поршнев и делал свой основной вывод о том, что массовое под­ражание восходит к физиологическому явлению, общему для всех стадных и особен­но высших животных, хотя иногда, конечно, оно может принимать и специфически человеческую форму (социальное подражание).
Как уже говорилось, в основе подражания лежит обычный имитационный акт. Животное видит только реакцию другого подобного себе существа, но не испытывает действия внешних раздражителей, породивших эту реакцию. И все же оно повторяет эту двигательную реакцию, подражая ей. Рационально объяснить, как внешнее на­блюдение над другим животным превращается в действенный стимул для того, что­бы совершить то же самое движение конечностью, головой, корпусом, достаточно за­труднительно. Слово «заражение», используемое по отношению к людям, ничего не объясняет в отношении животных. Можно, конечно, рассуждать об определенном «досознательном» отождествлении себя с другим существом, находящимся рядом. Можно допустить, что в сходных обстоятельствах при сходных воздействиях действу­ет механизм эмпатии, неосознанного сопереживания, который и порождает подража­тельные реакции. Однако и это — достаточно сложные объяснения, также примени­мые только на уровне человека с его сложно организованной психикой. Зоологи и зоопсихологи обычно ограничивались констатацией простого наличия «инстинкта подражания» или «стадного инстинкта» — прежде всего потому, что все подобные яв­ления были обнаружены у стадных животных.
Понятно, однако, что простой перенос закономерностей поведения, обнаружен­ных у животных, на поведение человека был бы абсолютно некорректен. Такая оче­видная редукция высшего к низшему в данном случае мало чего объясняет — разве что в отдельных экстремальных ситуациях. Например, в боевой ситуации иногда дей­ствительно можно наблюдать рефлекторное подражание солдат друг другу. Если кто-то, бегущий впереди, вдруг упал, то очень часто падают все, бегущие за ним следом, — действует неосознанное предвосхищение, антиципация опасности от пули противни­ка (даже если еще нет или не слышно выстрела). В спортивном состязании у бегуна, совершившего фальстарт, всегда находится несколько соратников, рефлекторно сры-
74 Часть 1. Массы
вающихся с места вслед за нарушителем правил, — но и тут действует нечто иное, а именно антиципация ожидаемого выстрела стартера. Можно допустить, что в экс­тремальных ситуации, при возникновении некоторых видов массы, у подражающих действуют те же самые механизмы. Тогда, действительно, можно говорить о неосо­знанном, рефлекторном, подчас чисто «мышечном» предвосхищении. Однако еще раз подчеркнем, что это справедливо только для определенного, причем достаточно уз­кого круга экстремальных явлений, в которых уровень сознания как рефлексии над своим поведением значительно снижен (у хорошего спортсмена или опытного бойца все «доведено до автоматизма»), а доминирует готовность к чисто мышечным реак­циям. Такие виды человеческих масс существуют, и дальше, при исследовании раз­ных видов толпы, мы еще столкнемся с ними. Однако это не объясняет все многооб­разные виды подражания, встречающегося в реальной жизни.
Совершенно верно писал Б. Ф. Поршнев о достаточно очевидных, впрочем, вещах: «В общем круг явлений подражания в жизни людей невероятно широк. Мы обычно просто не фиксируем на этом внимания. Во всяком обыденном общении и под его воз­действием в личной и домашней жизни проявляется подражание. Устройство быта в огромной степени подражательно: еда, одежда, жилище, утварь воспроизводят при­мер. Манеры, повадки люди, не замечая, перенимают друг у друга, кстати, особенно интенсивно — дети, наиболее ослабление — старики. Обучение и воспитание тоже в какой-то мере опираются на подражание: повторение за учителем, подражание дру­гим ученикам, подражание положительным примерам» (Поршнев, 1966).
Обыденное, повседневное подражание связано с таким свойством, как экономич­ность сознания. Как правило, наше сознание «дремлет» или даже вообще отключает­ся, контроль с его стороны снижается при выполнении бытовых, обыденных опера­ций. Зачем думать, если можно сделать так, как это годами, десятилетиями, всегда делают другие? Решение творческих задач и постоянная нацеленность на превра­щение любой задачи в творческую — удел немногих людей. В массе, где уровень со­знания снижается автоматически, в силу того что присутствие большого количества людей как бы автоматически избавляет от ответственности и, следовательно, от не­обходимости думать самому, действует та же «экономичная» психология.
Подражание детей, подражание в процессе обучения основано на похожих вещах. Уровень сознания у детей, естественно, ниже, чем у взрослых людей. Когда ребенок не может чего-то сделать сам, ему значительно проще подражать взрослому. Более того, ребенок сам ждет и требует от взрослого образцов для подражания. Единст­венная проблема здесь — уровень контакта, доверия, эмпатии в их взаимоотношени­ях. Поэтому дети подражают не просто любому взрослому, а «значимому другому». Взрослые также подражают далеко не всякой, а прежде всего по каким-то причинам значимой для них, или референтной, группе.
Таким образом, в основе феномена подражания лежат несколько факторов, опре­деляющих наличие ряда его разновидностей. Во-первых, простая имитация наблю­дается в экстремальных ситуациях, когда сознание «отключается» либо по причине дефицита времени для осмысления ситуации и для принятия собственного решения, либо же по причине действия автоматизированных физических реакций — «мышеч­ной антиципации». Во-вторых, обыденное подражание часто наблюдается как резуль­тат действия повышенной «экономичности» сознания в бытовых, повседневных си­туациях. В-третьих, особое, как бы «уважительное» подражание достаточно очевид-
Глава 1.4. Механизмы массовой психологии 75

но в ситуациях повышенной значимости того, кому подражают. В-четвертых, прини­жающее себя подражание является следствием ощущения недостаточности собствен­ного опыта или неуверенности в своих силах в тех или иных ситуациях, в ситуации заниженной самооценки. Наконец, в-пятых, достаточно расчетливое (хотя и необяза­тельно осознанное) подражание вполне может быть связано с совпадением потреб­ностей, интересов и целей подражающего с аналогичными характеристиками тех, кому он подражает. Выше мы говорили о том, что в определенных ситуациях у чело­века появляется особая потребность пребывания в массе ради регуляции своих эмо­циональных состояний. В таких случаях именно разделение эмоций, сопереживание сходных эмоциональных состояний может восприниматься как подражание.
Подчеркнем, что во всех этих ситуациях названные виды подражания основаны на ослаблении сознательного контроля над своим поведением. Причины здесь связа­ны не столько с теми, кому подражают, сколько с сознанием тех, кто готов, хочет и, в результате, реально подражает другим. Хотя, разумеется, во всех этих ситуациях при­сутствует тот (или те), кто заражает подражающего своими действиями или состоя­ниями (подчас без собственного к этому желания). Следует только помнить, однако, что сила заражающего воздействия должна оказаться соответствующей готовности субъекта заразиться или подражать. Более того, стремление подражать часто может само заставлять человека находить себе объект для подражания — иногда, впрочем, совсем не стремящийся быть таким «объектом» и тем более кого-то чем-то «за­ражать».
В массе происходит совпадение: там всегда есть заражающие, и туда, как прави­ло, как раз и тянутся готовые подражать. Не будет такого совпадения — не будет и психологической массы.
-Внушение как следствие заражения
В отличие от как бы само собой происходящего заражения жестами, движениями и другими невербальными формами поведения, «внушение осуществляется почти только через посредство речи, т. е. его механизмом является слово». Внушение, та­ким образом, специфично только для человека. Соответственно, на основе этого Б. Ф. Поршнев и рассматривал феномен внушения как «словесное заражение» — ес­тественно, основанное на более сложных психологических механизмах.
«Суть внушения состоит в том, что если налицо полное и безоговорочное дове­рие… то человеческие слова у слушающего вызывают с полной необходимостью те са­мые представления, образы и ощущения, какие имеет в виду говорящий; а полная ясность и безоговорочность этих вызванных представлений с той же необходимостью требует действий, как будто эти представления были получены прямым наблюдени­ем и познанием, а не посредством другого лица» (Поршнев, 1966). Из сказанного оче­видно, что для успешного внушения нужен высокий уровень контакта между вну­шающим и внушаемым. Всякий говорящий внушает, но далеко не всякое словесное внушение воспринимается как таковое — в подавляющем большинстве случаев при­сутствует встречная психическая активность, т. е. критическое отношение к самому говорящему или к его словам, сопоставление их с чем-то еще. Как правило, это сопо­ставление с собственным опытом или, что еще важнее, с актуальным собственным со­стоянием, со своей готовностью или неготовностью поддаться внушению. Эффектив-
76 Часть 1. Массы
ность внушения значительно усиливается в массе, когда человек не предоставлен са­мому себе, своему опыту или способности к размышлению. «Перенесемся в сильно упрощающий и обнажающий эту картину кабинет психиатра: отлично известно, что гипноз и внушение легче и эффективнее удаются по отношению к целой группе па­циентов (или испытуемых), чем с глазу на глаз между гипнотизирующим и гипноти-ком, внушающим и внушаемым… Считается, что взаимовнушение слушателей (или зрителей) увеличивает силу и эффект внушения. Мало того, что по мере роста числа членов коллектива эффект внушения тоже растет, оказывается, он растет быстрее, чем число членов коллектива, подвергаемых внушению» (Поршнев, 1966).
В отличие, однако, от 3. Фрейда и даже от Б. Ф. Поршнева, которые достаточно ограниченно рассматривали прежде всего гипнотическое, т. е. во многом насильствен­ное, принуждающее сознание человека к чему-либо внушение, наука пошла по пути расширенного понимания этого феномена. Еще В. М. Бехтерев отделял медицинское внушение (в гипнотическом состоянии или в естественном сне) от внушения в бодр­ствующем состоянии, отмечая особую роль последнего в общественной жизни1. Вслед за ним сам Б. Ф. Поршнев, несмотря на использовавшиеся им примеры, вообще утверждал, что внушение в широком смысле может быть универсальным для пони­мания человеческих отношений, что оно тождественно пониманию смысла слов и речи, что понятое слово или внушенное представление — это практически одно и то же. Представляется, однако, что при таком, расширительном толковании понятия оно явно теряет свою объяснительную силу.
В современной психологии под внушением понимаются «различные способы вер­бального и невербального эмоционально окрашенного воздействия на человека с це­лью создания у него определенного состояния или побуждения к определенным дей­ствиям. Путем внушения могут быть вызваны ощущения, представления, эмоцио­нальные состояния, волевые побуждения… В основе процесса внушения лежит ослабление действия сознательного контроля, осуществляемого в отношении воспри­нимаемой информации… Эффект внушения может возникать как следствие эмоцио­нального заражения (например, массовые внушения в ходе паники) или в процессе целенаправленного воздействия средствами рекламы, пропаганды и т. п.» («Психо­логический словарь», 1983).
Роль внушения в рассматриваемом нами контексте достаточно конкретна. Тем бо­лее что тот же самый Б. Ф. Поршнев писал: «Некритическая внушаемость может быть подмечена у всех без исключения людей, но в очень разной степени: у детей много бо­лее, чем у взрослых; у людей утомленных и истощенных сильнее, чем при хорошем самочувствии; при сниженном тонусе коры мозга, при страхе, растерянности, неуве­ренности сильнее, чем в спокойном, бодром состоянии». Из сказанного явно следует, что внушение далеко не так уж универсально. Напротив, получается, что внушение -это достаточно частный случай заражения, осуществляемого посредством вербально­го воздействия. Значит, здесь применима вся та же самая логика, которую мы исполь­зовали при рассмотрении соотношения заражения и подражания. Внушение, как раз­новидность заражения, вызывает подражание — только не самим действиям, а вер­бальным образам этих действий, словам.
1 Бехтерев К. М. Роль внушения в общественной жизни. СПб, 1898.
Глава 1.4. Механизмы массовой психологии 77

Успешность внушения связана с внушаемостью, как и успешность заражения свя­зана с готовностью к подражанию. Более того, совпадают практически все факторы, как лежащие в основе внушения, так и определяющие эффективность некритическо­го внушения. Тем более, естественным образом совпадает и общий вывод: «главный фактор — это авторитет внушающего в глазах внушаемого. Он складывается из двух сторон: уверенности внушающего в успехе своего воздействия и готовности внушае­мого поддаться воздействию, т. е. его доверию и отсутствию каких-либо насторажи­вающих «но»» (Поршнев, 1966). Выделим, на наш взгляд, самое главное — готовность внушаемого поддаться воздействию; «в конечном счете внушать людям можно толь­ко то, что в общем соответствует направлению их потребностей и интересов, их убеж­дений и воли…» (Поршнев, 1966).
Внушение как механизм психологии массы
Таким образом, предпринятый нами специальный анализ механизмов психологии масс через феномен заражения показал свою явную ограниченность. Заражение яв­ляется прежде всего ярким, почти художественным образом. Реально, в психологи­ческом понимании, за ним стоят либо подражание, либо внушение, либо и то и другое вместе. Соответственно, становится очевидным, что в научном отношении понятие «заражение» не обладает достаточной объяснительной силой и может быть оставле­но только в качестве вспомогательного, иллюстративного, образного. Хотя внешне фе­номен заражения, безусловно, можно наблюдать в реальности, в анализе опираться на него представляется явно непродуктивным.
Рассмотрев одну из двух основных известных в литературе линий анализа (зара­жение как основной механизм психологии масс), обратимся ко второй аналитической линии, в которой в качестве основного механизма психологии масс рассматривалось внушение. При этом базовая формула данного подхода будет выглядеть уже по-дру­гому:
внушение = заражение + подражание.
Заражение как следствие внушения
Согласно одному из достаточно противоречивых замечаний Г. Лебона, заражае­мость как свойство индивида в массе является лишь следствием его внушаемости. Эта идея Лебона позднее очень импонировала 3. Фрейду, который был убежден, что в мас­се индивид «не сознает своих действий. Как у человека под гипнозом, так и у него из­вестные способности могут быть изъяты, а другие доведены до степени величайшей интенсивности. Под влиянием внушения он в непреодолимом порыве приступит к выполнению определенных действий. И это неистовство у него еще непреодолимее, чем у загипнотизированного, ибо равное для всех индивидов внушение возрастает в силу взаимодействия» (Поршнев, 1966). Судя по всему, Фрейд совершенно искрен­не считал, что Лебон «действительно признает состояние индивида в массе состоя­нием гипнотическим, а не только его с таковым сравнивает».
78 Часть 1. Массы

По Фрейду, заражаемость и повышенная внушаемость очевидно неоднородны. Так как заражение в его концепции тоже должно быть проявлением внушаемости, Фрейд предлагал относить заражение к влиянию друг на друга отдельных членов мас­сы, а явления внушения в массе, равные феноменам гипнотического влияния, связы­вал с «другим источником». Фрейд считал отсутствие указаний на этот «другой ис­точник» наиболее «явным пробелом» в работах Лебона: в исследованиях последнего не упоминается главная, по мнению Фрейда, фигура — лицо, которое заменяет массе гипнотизера. По мнению же самого Фрейда, это и есть вождь, лидер, исполняющий роли «идеального отца» и фокусирующий на себе либидозные склонности членов массы. Между прочим, эта мысль была близка и Б. Ф. Поршневу, хотя он трактовал ее весьма своеобразно: «Эффект внушения также в огромной степени зависит от ав­торитетности внушающего в данной среде, следовательно, от олицетворения в нем организованности, сплоченности коллектива» (Поршнев, 1966). Для Поршнева сплачивавшиеся в массу индивиды действительно были растерянны, и мечтали обре­сти в массе новые силы, поэтому вождь-гипнотизер и связывался ими с соответству­ющими качествами, организованностью и сплоченностью массы.
Можно спорить относительно отмеченной 3. Фрейдом «пустоты» на месте лиде­ра массы и отсутствия позиции гипнотизера в концепции Г. Лебона — в конце концов, лебоновские описания «апостолов-проповедников», вожаков массы, вполне адекват­ны роли гипнотизера, а исполняемые ими функции во многом просто тождественны гипнотизирующим. Другое дело, что не совсем понятны основания, по которым мас­са выбирает себе вожаков — у Лебона это происходит на основе туманно описанного «престижа» таких людей. Он нигде не объясняет, что же представляет собой этот «престиж». Однако вопрос даже не в этих частностях.
Принципиально дело заключается в том, что 3. Фрейд и Г. Лебон рассматривали разные виды массы. Фрейд, вроде бы отталкиваясь от Лебона (разумеется, где это было ему удобно), строил свои заключения на рассмотрении «искусственных», т. е. организованных, масс: «войске» и церкви. Лебон же рассматривал прежде всего мас­сы аморфные, складывающиеся и развивающиеся самостоятельно, т. е. стихийные, не­организованные. Вот почему, при внешней схожести исходных положений, их выво­ды столь различны и плохо сопоставимы друг с другом.
Безусловно, следует согласиться с тем, что для искусственной массы не просто важна, а первична функция руководства такой массой. Отсюда — ведущая роль «гип­нотизера», вождя, лидера, руководителя, а также ведущая роль феномена внушения и принижение понятий «заражение» и «подражание» до уровня всего лишь условий успешного внушения.
Напротив, для стихийной, неорганизованной массы все обстоит наоборот. Напом­ним, что, по мнению Г. Тарда, такая масса сама «выталкивает своих вождей». Г. Ле­бон же фактически пытался обнаружить не механизмы овладения массы «вожаками», а описывал явления собственного, добровольного подчинения массы собственным со­стояниям. Ш. Сигеле, Г. Тард и Г. Лебон рассматривали массу саму по себе, а образу­ющих ее индивидов — как главную и самодостаточную силу, как отдельных людей, самостоятельно и стихийно складывающихся в массы. В отличие от них, 3. Фрейд рас­сматривал массу как вторичное, производное явление, как своего рода особую функ­цию по отношению к «гипнотизеру», владеющему особыми механизмами «складыва-
Глава 1.4. Механизмы массовой психологии 79
ния» индивидов в массу. Вспомним еще раз, что по Фрейду и заражение, и подража­ние есть следствие внушения. Более того, часто как синоним «заражения», вытесняя это понятие, он весьма активно использует слово «заражаемость», сразу подчеркивая, что речь идет о пассивном залоге, о качестве индивидов, а не о возможности или спо­собности «гипнотизера». Этим и объясняются вскрытые нами различия в позициях ‘ данных авторов.
Совершенно особое место в данном контексте занимают взгляды Б. Ф. Поршне-ва. Далее мы увидим, что он рассматривал массу как естественное, причем первичное, совершенно первобытное состояние человека, а психологию масс — как естественную основу появляющегося значительно позже индивидуального сознания. Понятно, что при таком ракурсе рассмотрения совершенно нет места для конкретного «гипнотизе­ра» — в качестве такового выступает сама ситуация, вынуждающая людей подражать друг другу, и лишь позднее ее заменяет слово, связанные с ним суггестивные меха­низмы и люди, которые овладевают внушающей функцией слова.
Подражание как следствие внушения
При достаточно внимательном рассмотрении именно в этом моменте, с разницей поч­ти в 50 лет, совершенно неожиданно оказываются очень близкими взгляды австрий­ского психоаналитика 3. Фрейда и отечественного психолога Б. Ф. Поршнева. Разни­ца между ними практически минимальна. Она сводится разве что только к тому, что для Поршнева роль гипнотической фигуры исполняло нечто (именно «нечто», и толь­ко во вторую очередь «некто» как персонифицированный носитель того самого «не­что»), названное им «авторитетом» и связываемое с авторитарностью как способом управления людьми. «Авторитет» у Поршнева сплачивает массу, обеспечивает ее мо­нолитное единство за счет использования определенных психологических механиз­мов. Фрейд же все время подчеркивал роль совершенно конкретных «гипнотизеров».
Безусловно, поршневский «авторитет» обладает весьма значительными возмож­ностями для эффективного внушения. Вспомним о том, что для Поршнева внушение в принципе являлось вообще достаточно тотальным, универсальным механизмом вза­имодействия людей. Частный случай внушения — убеждение: внушение в той или иной пропорции соединено с убеждением, разъяснением. Задачи «авторитета» слож­ны — внушать-то ведь приходится разное. Соответственно, чем глубже расхождение между внушаемым представлением и действием, с одной стороны, и позицией, взгля­дами, состояниями внушаемых лиц, с другой стороны, тем сильнее должно быть их сопротивление и мощнее защитные реакции. Следовательно, тем неопровержимее должны быть доказательства «авторитета», тем выше должен быть сам «авторитет» внушающего и вера в него.
Убеждение, по мнению Поршнева, является словесно-логическим вариантом вну­шения — дополнительным, как бы вспомогательным механизмом формирования пси­хологической массы, причем подходящим далеко не для всякой массы. Он полагал, что для современной ему общественной жизни более характерен отказ индивида под­даваться непроизвольному заражению, возникающему в результате внушения. «Чем выше уровень развития общества и вместе с тем самого человека, тем критичнее по­следний по отношению к силам, автоматически увлекающим его на путь тех или иных
80 Часть 1. Массы
—

действий и переживаний… Иными словами, развитый человек нуждается в убежде­нии, а автоматическое заражение действует на него ослабленно или вовсе не действу­ет. Однако когда это соответствует его убеждению, он может весьма охотно поддавать­ся заражающему действию данной человеческой среды» (Поршнев, 1979).
Роль вербального убеждения как разновидности внушения отмечал еще 3. Фрейд, утверждавший, что масса часто легко подпадает под «поистине магическую власть слов, которые способны вызывать в массовой душе страшнейшие бури или же эти бури укрощать» (Фрейд, 1969). Однако для Фрейда, в отличие от Поршнева, воздей­ствие словом не обязательно означало убеждение. Для Поршнева убеждение есть воз­действие словом, обязательно связанным с рациональными аргументами и дока­зательствами. Для Фрейда же слово может выступать и совершенно обособленно, отдельно, но тогда ясно, что это не совсем убеждение, а скорее, все то же самое внуше­ние, только называемое по-другому.
В другом месте 3. Фрейд пишет достаточно определенно: «Разумом и доказатель­ствами против определенных слов и формул борьбы не поведешь. Стоит их произне­сти с благоговением, как физиономии тотчас выражают почтение и головы скло­няются. Многие усматривают в них стихийные силы или силы сверхъестественные. Вспомним только о табу имен у примитивных народов, о магических силах, которые заключаются для них в именах и словах» (Фрейд, 1924).
Таким образом, развивая по-своему идеи Фрейда, Поршнев значительно разно­образил понятие «внушение», толкуя его значительно шире, чем основоположник психоанализа. Однако для нас важно иное — то, что выводы данных исследователей были удивительно схожими: подражание вторично, оно вызывается внушением и потому является его следствием. И это понятно: похожие выводы связаны с тем, что Поршнев, вне своих палеопсихологических изысканий, как убежденный марксист, также имел дело прежде всего с организованными, формируемыми массами. Боль­шинство его примеров — это как раз «революционные», социально во многом одно­родные, «классовые массы». Наиболее яркий из приводимых им примеров «автори­тета» — авторитет В. И. Ленина в рабочих массах.
Хотя, разумеется, стремясь к объективному анализу, Поршнев был вынужден при­знавать, что при всей важности внушения подражание также имеет очень большое значение и является эффективным механизмом массообразования. Ведь тот же самый авторитет — «образец для подражания». В одной из работ Поршнев приводит пример вождя, который «руководит не только приказом, но и показом». Получается, что на­стоящий поршневский «авторитет» использует не только внушение и убеждение, но и прямую апелляцию к подражанию как свойству образующих массу индивидов.
Однако даже этот «авторитет» — далеко не тот «идеальный отец», военачальник или священнослужитель 3. Фрейда. Тем более это не «вожак» Г. Лебона. Это не толь­ко В. И. Ленин, примеры общения которого с массой не мог не приводить Б. Ф. Порш­нев — он был сыном своего времени. Следуя объективной логике анализа, он был вы­нужден признавать, что «авторитет» — это, скорее, не лицо, а некоторое качество, вы­рабатываемое самой массой. Это то, чему хотят подражать. По Поршневу, «сам авторитет порождается коллективом, общностью и психически индуцирован ими» (Фрейд, 1924). Это плод особого взаимовнушения членов массы. Вот почему пер­сональный «авторитет не может вечно удерживаться на исходном психологическом
\ \
Глава 1.4. Механизмы массовой психологии 81
механизме внушения» (Фрейд, 1924). Отсюда и следует главный вывод Поршнева: «Далеко не каждая общность имеет лидера. Так, наименее организованные, аморф­ные общности скорее олицетворяют персонально в ком-то свой негативизм, свое не­годование, чем имеют сколько-нибудь признанного руководителя» (Фрейд, 1924). Массы сплачиваются прежде всего против чего-то или кого-то, а не за что-то или кого-то. Так действует описанное Поршневым чувство общности «мы» — эмоциональная основа психологии любой массы.
Простое признание подражания следствием внушения никак не проясняет все возможные ситуации. Это во многом верно, но только для организованных, «искус­ственных» масс. Для других, прежде всего для стихийно возникающих или истори­чески давно существующих масс действуют иные механизмы. Причем настолько силь­ные, что с ними бывает крайне трудно справиться любому «авторитету», со всем его богатейшим арсеналом психологических инструментов внушения и убеждения.
Таким образом, попытки выделения в качестве главного механизма психологии масс какого-то одного феномена, заражения или внушения, подчинив ему остальные, представив их как его следствия, нельзя считать абсолютно достаточными. Более того, проделанный нами анализ еще раз показал, что при этих двух подходах неоправдан­но принижается, а иногда и вообще игнорируется феномен подражания. Хотя многие из приведенных выше примеров контекстуально, иногда даже вне зависимости от же­лания авторов показывают, что именно подражание играет основную роль в форми­ровании и функционировании массы.
…
Подражание как механизм психологии массы
Анализируя различные позиции и сопоставляя их между собой, мы пришли к вы­водам, отчасти противоположным заключениям многих наших предшественников. Большинство из них пыталось объяснить психологию масс наличием чьих-то актив­ных усилий — как правило, вождей, вожаков или авторитетов. Это было связано с тем, что они имели (или хотели иметь) дело прежде всего с организованными, «искусст­венными» массами.
Мы полагаем, что в основе психологических механизмов формирования массы ле­жат не столько активные факторы (чье-то стремление заражать, внушать, убеждать), но и факторы «пассивного» рода (согласие, готовность поддаться соответствующим стремлениям). Более того, массовое состояние — это, исторически, наиболее естест­венное состояние людей, диктовавшее им необходимостью выживания и противо­стояния природе. Для такого состояния было естественным наличие факторов «пас­сивного рода». И пусть позднее, в историческом развитии, на первое место стали вы­ходить более организованные «искусственные» массы, праоснова психологии масс никуда не могла исчезнуть.
Мы убеждены в том, что субъект-объектный подход к психологии масс практи­чески исчерпал себя еще в рамках теорий «героя» и «толпы». В. И. Ленин в данной связи писал: «Поклонники Лаврова и Михайловского должны считаться с психоло­гией забитой массы, а не с объективными условиями, преобразующими психологию
— •

82 Часть 1. Массы

борющейся массы» (Ленин, 1967-1984). Сегодня тем более ясно, что все обстоит го­раздо сложнее. Ведь власть — это не только способность влиять на кого-то. В значи­тельной мере природа власти идет снизу, от готовности «низов» подчиняться «вер­хам». Соответственно, и по отношению к массе ныне значительно более привлекатель­ным кажется субъект-субъектный подход, учитывающий ответные реакции массы. В первую очередь, это и включает только внешне кажущуюся «пассивной» готовность массы подражать, т. е. ее готовность заразиться, получить внушение, оказаться убеж­денной. В общем же виде совершенно ясно, что основным таким механизмом являет­ся подражание. Именно через него и реализуется потребность индивида быть в массе. Подражая друг другу, люди легко образуют массы, и это самое простое из всех суще­ствующих объяснений. Согласно же известному методологическому принципу «лез­вия Оккама», оно же должно быть и самым верным.
Роль подражания в жизни и некоторые его особенности мы отчасти уже рассмот­рели выше, когда увидели, что попытки представить подражание как следствие зара­жения или внушения не могут полностью объяснить психологию масс. Дело в том, что это принципиально разные феномены. Если заражение, внушение и убеждение носят в основном внешний характер, приходят к индивиду извне, то подражание относится к внутреннему измерению его психики. Понятно, что в реальной психологии масс дей­ствуют как внешние, так и внутренние факторы, однако ошибкой являются попытки выводить одно из другого. Они действуют одновременно. Они одинаково необходи­мы. Однако роль их достаточно различна. Можно представить себе массу без зараже­ния, без внушения и, тем более, без убеждения. Но трудно или вообще невозможно даже вообразить себе психологическую массу без феномена подражания. Более того, очевидно, что без готовности индивидов, образующих массу, к подражанию не дей­ствовали бы ни заражение, ни внушение, ни тем более убеждение.
Современная наука определяет подражание как воспроизведение индивидами, группами и массами воспринимаемого ими поведение других индивидов, групп и масс1. Еще проще — как «следование какому-либо примеру, образцу» («Психология. Словарь», 1990). Обратим внимание на то, что в скрытом виде эти два определения уже включают в себя и заражение, и внушение как обратные стороны этого феноме­на. Получается, что понятие «подражание» в содержательном плане включает их в себя. Однако дело даже не в этом. Как и не в том, что варианты определения «подра­жания» находятся почти в любом гуманитарном словаре, тогда как с определениями остальных приведенных выше понятий дело обстоит гораздо сложнее — от полного отсутствия (заражение) до указаний на «недостаточную разработанность в науке» (внушение). Дело в том, что понятие «подражание» имеет самую длинную и наибо­лее разработанную историю. Анализ показывает, что именно оно в наибольшей сте­пени привлекало внимание исследователей, если выйти за пределы узкого круга ав­торов, писавших непосредственно о психологии толпы. Более того, именно теории подражания представляют собой особый «ряд концепций, составивших целое направ­ление на стыке социологии и социальной психологии, которое объясняло социальное поведение и общественную жизнь через подражание — имманентно свойственное че­ловеку стремление воспроизводить воспринимаемое поведение других индивидов и групп» (Ольшанский, 1990).
—:
1 Например, см.: Философский энциклопедический словарь. М., 1983.
•,

\
Глава 1.4. Механизмы массовой психологии 83

\
Традиции теорий подражания имеют древнее происхождение — они идут еще от Аристотеля, приписывавшего именно подражанию важнейшую роль в формировании человека. Эти взгляды интенсивно развивались самыми разными исследователями и оформились концептуально к середине XIX века. В наиболее ярком виде эту пробле­му разрабатывал Г. Тард (1892). Он видел в подражании ни более ни менее как осно­ву развития общества — в частности, главный механизм распространения практичес­ки всех инноваций и прогресса как такового! Он утверждал, что социальная динамика определяется именно подражанием, непрерывным повторением, до уровня массово­го, новых (поначалу, естественно, единичных) образцов чего бы то ни было. Тард был убежден в том, что подражание имеет тенденцию к бесконечному распространению: развитие идет от внутреннего подражания к внешнему, все более очевидному; от од­ностороннего — к взаимному и всеобщему. Согласно взглядам Тарда, подражание имеет три основные формы. Во-первых, это подражание другому человеку. Во-вто­рых, это подражание современным (мода) или привычным (традиции) образцам. В-третьих, это подражание самому себе (привычка). Тард объяснял через феномен подражания практически все: язык, право, традиции и многие другие социальные яв­ления. По его глубокому убеждению, именно подражание есть основной закон проте­кания всей человеческой жизни, собственно говоря, и выражающейся в постоянном подражании.
Еще до Г. Тарда Ш. Сигеле действием феномена подражания объяснял измене­ния, происходящие с человеком в массе, в частности, нивелировку человеческой лич­ности. Позднее уже цитировавшийся выше У. Макдауголл настаивал на врожденном характере подражания, считая его одной из форм духовного взаимодействия людей, наряду с симпатией и внушением. В рамках психологии ассоцианизма подражание считалось особой формой воздействия, при котором реакция объекта подражания ста­новится особым условным стимулом для собственных реакций субъекта подражания на стимул. В рамках бихевиоризма феномен подражания стал рассматриваться в качестве одной из основ научения, подражание считалось результатом подкрепления успешных реакций. Фундаментальную основу изучения подражания составило исследование И. П. Павловым условных и безусловных рефлексов, взаимодействия первой и второй сигнальных систем. В работах Л. С. Выготского подражание рассмат­ривается как один из важнейших факторов развития высших форм поведения чело­века, особенно в онтогенетическом развитии. В них подчеркивается связь способности к подражанию с возможностями субъекта и пониманием им ситуации, подвергаются критике механистические и интеллектуалистские интерпретации феномена подража­ния. Различные аспекты подражания в современной психологической науке изуча­лись с позиций общей (А. Н. Леонтьев и др.), сравнительной (Н. Н. Ладыгина-Коте), педагогической, возрастной психологии, а также палеопсихологии (Б. Ф. Поршнев).
В XX веке, уже при сравнительно локальном социально-психологическом изуче­нии явлений подражания, исследовалось главным образом взаимодействие социаль­но-типических субъектов и объектов подражания. В итоге подражание изучалось, с одной стороны, как результат социального воздействия (например, влияние референ­тных групп, проблема конформизма и т. п.), а с другой — как разновидность и сред­ство социального воздействия, как один из базовых механизмов приобщения инди­вида к социальному и культурному опыту.
84 Часть 1. Массы

Постепенно, с годами, теории подражания несколько утратили свою новизну, при­влекательность и распространенность. По мнению ряда их критиков, со временем вскрывалась недостаточная объяснительная сила понятия «подражание». Постепен­но его заменяли иные, более современные понятия для описания зависимого поведе­ния, — например, тот же конформизм как проявление податливости человека фено­мену группового давления. Кроме того, считается, что для современного взрослого человека (в детской и возрастной психологии роль подражания до сих пор продолжа­ет оцениваться весьма высоко) подражание имеет меньшее значение в силу большей развитости его индивидуального сознания. Однако данный тезис далеко не бесспо­рен и, по крайней мере, применим не ко всем культурам. Кроме того, он применим и далеко не ко всем состояниям человека.
Наконец, теории подражания с течением времени во многом утратили свою при­влекательность потому, что в локальных исследованиях была выхолощена основная социально-психологическая суть данного феномена. А ведь подражание не есть ре­зультат или следствие чего-то. Это не разновидность и не средство социального воз­действия (хотя внешне иногда и может выглядеть таковым). Способность к подража­нию — это некоторое глубинное, базовое свойство психики человека, переходящее к нему от животных.
Разумеется, это свойство при таком переходе качественно видоизменяется, одна­ко в своей основе подражание носило вначале биологически-, и только затем социаль­но-адаптивный характер. Конечно, его роль серьезно снижается по мере развития про­извольного индивидуального сознания, однако в определенных ситуациях, в опреде­ленных культурах, при определенных эмоциональных состояниях самого человека, именно подражание выходит на первый план.
Сам феномен подражания в социально-психологическом смысле — это в большей или меньшей степени осознанное и буквальное следование чужим поведенческим об­разцам, воспроизведение воспринимаемого поведения. Понятно, что подражание бы­вает осознанным или неосознанным; буквальным (простая репродукция) или отно­сительно творческим; полным или частичным; добровольным или принудительным и т. д. Конкретный анализ различных видов поведения позволяет строить разные его классификации. Особенностью рассматриваемого нами подражания как феномена психологии масс является то, что оно возникает, как правило, при определенном сни­жении уровня индивидуального сознания. Возникающая в силу различных причин у человека потребность быть в массе для регуляции своего эмоционального состояния не просто снижает уровень рациональности индивидуального сознания — она делает его повышенно эмоциональным. Такое эмоционально-аффективное состояние ведет к желанию разделить его с другими людьми. При возникновении благоприятных для этого ситуаций (включая хотя бы просто наличие некоторого числа людей, испыты­вающих близкие состояния или готовых разделить то состояние, которое испытыва­ет индивид) актуализируется способность человека к подражанию. Из просто потен­циальной способности она превращается в конкретную потребность, становясь на некоторое время главным механизмом поведения индивида. Тогда человек и начина­ет воспроизводить воспринимаемое им поведение людей, находящихся в сходном эмоциональном состоянии, следуя предлагаемым ему образцам регуляции своего эмоционального состояния. Так складывается масса подражающих друг другу людей.
Глава 1.4. Механизмы массовой психологии 85

В процессе такого подражательного взаимодействия, разумеется, испытываемые состояния усиливаются, достигая некоторого пика, а затем начинают идти на спад. Способность к подражанию, как биологическое наследие, доставшееся нам в несколь­ко атрофированном виде, не беспредельна. Она достаточно быстро истощается, эмо­циональное состояние разряжается, потребность в его регуляции насыщается, и то­гда постепенно восстанавливается рациональный контроль над собственным пове­дением.
Естественно, что выраженность способности к подражанию и склонности чело­века к самому феномену подражания зависит от целого ряда факторов. Выделим наи­более существенные из них, наиболее важные именно для психологии масс.
Прежде всего, отметим общие социологические и демографические параметры. Многочисленные эмпирические исследования, в том числе проведенные в рамках изу­чения конформизма, позволяют установить ряд конкретных зависимостей и для бе­зусловно родственного ему феномена подражания. Во-первых, подражание зависит от возраста — чем старше человек, тем менее он склонен к подражанию. Помимо это­го, с возрастом меняются объекты и характер подражания: к старости людям свой­ственно не автоматическое имитационное подражание конкретным поведенческим образцам, а осознанное следование традициям и принципам.
Во-вторых, подражание зависит от пола — мужчины обычно менее склонны к под­ражанию, чем женщины. Здесь же надо выделить различный в половом плане харак­тер подражания. Если для мужчин больше свойственно инструментальное подража­ние, то для женщин — эмоциональное.
В-третьих, подражание зависит от уровня образования — чем менее образован че­ловек, тем больше он склонен к подражанию. И здесь подражание имеет различный характер. Менее образованный человек подражает конкретным поведенческим быто­вым образцам, более образованный — образцам обобщенным, абстрактным, часто от­кровенно «книжным».
В-четвертых, подражание зависит от некоторых национальных особенностей — например, представители национальных меньшинств более склонны к подражанию, чем представители национального большинства. В-пятых, оно зависит от общего уровня социально-политической культуры, существующей в обществе. Так, в рамках «патриархального» или «подданнического» типа политической культуры (по Г. Ал-монду и В. Вербе) уровень подражания намного выше, чем в рамках культуры «ак­тивистской». Соответственно, выше и вероятность возникновения масс и массового поведения. В последующих главах мы еще увидим эти различия вполне конкретно и достаточно наглядно.
В психологическом отношении подражание и его выраженность отчетливо зави­сят от целого ряда конкретных индивидуально-психологических параметров. Не вда­ваясь в их детальное рассмотрение, отметим пока только самые общие и достаточно понятные моменты. Наиболее важными здесь, естественно, оказываются такие лич-ностно-психологические характеристики, как сила «я», локализация контроля, адек­ватность самооценки и образа «я», податливость групповому давлению (склонность к конформизму) и т. п. Сюда же относятся критичность восприятия, уровень критич­ности мышления и общая способность человека к критике по отношению к собствен­ному поведению. Здесь же — общий уровень эмоциональности индивида. Понятно,
86 Часть 1. Массы

что снижение одной части данных параметров, как и повышение другой ее части, об­легчает проявления подражания. Соответственно, противоположные тенденции ин­дивидуальной психологии, напротив, снижают или даже вовсе блокируют способ­ность к подражанию, лишая ее возможности актуализации. Говоря обобщенно, чем более индивидуальным оказывается в психологическом плане индивид, тем менее он склонен к подражанию. И наоборот: чем менее индивидуализировано сознание и по­ведение, тем более склонным к подражанию и массовому поведению оказывается дан­ный человек.
Основные выводы
Сложность вопроса о психологических механизмах формирования и развитиямассового поведения связана с ситуативностью и быстротечностью существова­ния самих масс. Это особый ряд поведенческих явлений, исследование которыхневозможно с помощью эксперимента и, в целом, не поддается моделированию.Единственным инструментом психолога здесь остается наблюдение, причем ис­ключительно в естественных условиях. Все остальное — плоды умозрительныхлогических спекуляций над этими наблюдениями и конструирования внутренненепротиворечивых частичных моделей, объясняющих хотя бы отдельные фраг­менты взаимоотношений человека и массы. Люди сплачиваются в массы под вли­янием психологических феноменов заражения, подражания, внушения и режеубеждения, причем каждый из названных феноменов существует реально, испол­няя свою специфическую роль.
Наиболее часто при объяснении массового поведения говорят о заражении. Име­ется в виду, что эмоционально возбужденная масса как бы заражает новых инди­видов, включая их в себя даже независимо от их желаний. Заражение — много­уровневый феномен. Начинаясь на психофизиологическом уровне, оно осуществ­ляется и на общепсихологическом, и на социально-психологическом уровнях.Высшим уровнем можно считать смысловое заражение личности, носящее уже нетолько эмоциональную, но и содержательную окраску. Однако сила заражениявсегда ограничена уровнем готовности человека заразиться массовыми пережи­ваниями, степенью согласия (осознанного или неосознанного) подражать массе.Готовность к подражанию или склонность к внушению — условия эффективногозаражения. С научной точки зрения, заражение — скорее яркий художественныйобраз, чем реальный психологический механизм формирования массы.
Вторым по степени участия в формировании массы считается феномен внушения.Воздействуя на человека вербальными или невербальными средствами, у негоможно вызвать определенные состояния, создать некоторые ощущения, сформи­ровать представления, возбудить эмоциональные состояния и даже волевые по­буждения — условия совершения определенных действий. Внушающее воздей­ствие оказывает как сама масса, так и внешние обстоятельства, способствующиеее формированию (например, в случае массовой паники). Однако, как правило,эффективное внушение не происходит самопроизвольно. Для успешного воздей-
1. Глава 1.4. Механизмы массовой психологии 87

ствия нужен суггестор. В прямом или переносном смысле, это всегда гипнотизер. Такую роль обычно берут на себя лидеры, «вожаки» массы. Однако анализ пока­зывает, что само по себе внушение не способно объяснить все нюансы массового поведения. Действенное внушение требует готовности воспринять его, т. е. склон­ности к заражению или наклонности к подражанию со стороны объектов воз­действия. Наиболее эффективно внушение в так называемых «искусственных» массах — типа армии, где младший по званию воспитан в духе обязательного ис­полнения приказа начальника. Напротив, в «естественных», стихийно и самопро­извольно возникающих массах роль внушения ослабевает. Такие массы как бы первичны по отношению к своим лидерам и хуже поддаются управлению — в от­личие от «искусственных» масс, скорее вторичных по отношению к сформировав­шим их руководителям, производным от их усилий.
4. Наиболее общим психологическим явлением, реально стоящим как за успешным заражением, так и за эффективным внушением, является феномен подражания. Именно готовность к подражанию обеспечивает результативность всех иных способов воздействия массы, ее лидеров и даже внешних обстоятельств на инди­вида, включение его в массу или поглощения ею. Основа подражания — следова­ние какому-либо примеру, образцу. В конечном счете, психика человека достаточ­но экономична. Самостоятельное, творческое, инновационное поведение занима­ет сравнительно малую часть времени. Большая часть нашей жизни состоит из достаточно стандартных, автоматизированных нормативных действий, которые мы совершаем по воспринятым когда-то от кого-то образцам. Среди разновидно­стей или форм подражания в качестве базовой основы выделяют простую имита­цию, свойственную даже животным. У человека чисто имитационное поведение наблюдается в экстремальных ситуациях, когда сознание временно отключается либо из-за нехватки времени на самостоятельный анализ событий, либо из-за включения чисто рефлекторных действий. Более сложный вариант — обыденное подражание, нормативное повседневное поведение, в котором мы даже редко осо­знаем его подражательную суть. Еще сложнее подражание авторитету, значимо­му для человека, или референтной группе, по нормам которой он хочет жить. На­конец, существует и подражание как следствие заниженной самооценки. Неуве­ренный в себе человек склонен подражать кому и чему угодно просто потому, что не имеет достаточных знаний и уверенности в себе. Особый случай — подража­ние как вполне расчетливое действие в надежде на достижение определенных выгод. В основе подражания, как бы толкающего человека в массу, лежит потреб­ность в разделении своих эмоций с аналогичными состояниями других людей. Для того чтобы справиться с сильными эмоционально-аффективными процессами, люди готовы подражать тем, кто, с их точки зрения, уже справился или справля­ется со сходными проблемами. Только обладая определенной готовностью к под­ражанию (как раз и связанной с наличием потребности в регуляции своих эмоций через их разделение с массой), эффективным оказывается то, что со стороны воспринимается как заражение или внушение. В конечном счете, именно выра­женная готовность к подражанию оказывается основным собственно психологи­ческим, внутренним для человека, механизмом его вхождения в массу. Потреб­ность в подражании, становясь самодовлеющей, побуждает человека к воспроиз-
88 Часть 1. Массы

водству воспринимаемого им поведения других людей, массы и следованию пред­лагаемым ему образцам регуляции своих эмоций.
5. Взаимоотношения индивида и массы настолько сложны, что не могут быть объяс­нены исключительным действием какого-то одного психологического механизма. Только совокупное действие подражания, заражения и внушения, при котором каждый из данных феноменов исполняет свою роль, обеспечивает все многообра­зие вариантов этих отношений и складывается в единый общий механизм возник­новения и развития массового поведения.
‘
Глава 1.5

Психология масс в прошлом и будущем
Интерлюдия: происхождение сознания. Ш Интермедия: индивидуализация деятельнос­ти. № Апофеоз: двойственная роль развития речи. S Психологическая эволюция в исто­рии человечества. Я Психология масс в социально-психологической перспективе.
… •
Философы давно утверждают путь развития человечества — это путь выделения и обособления отдельного человека. Вначале человек выделяется из природы, затем — из массы себе подобных. Изначально, в стае обезьян или в стаде неандертальцев, на дереве или в пещере, человек всегда существовал лишь как массовый человек. И толь­ко обретая отдельное, индивидуальное сознание, он становился человеком-индиви­дом. Однако малейшие «сбои» в функционировании этого сознания вели к возвраще­нию массовых форм поведения. Причем в силу неравномерности исторического и особенно психологического развития разных наций и народов у разных общностей это происходило и происходит по разному. В целом, формирование индивидуального со­знания наиболее ярко происходило у европейского человека. У остальных предста­вителей человеческого рода, как мы увидим дальше, в силу замедленности развития рационального сознания действуют иные психические феномены, отличающиеся бо­лее выраженной массовостью.
—
—
Интерлюдия: происхождение сознания
—
Появление и развитие сознания носило безусловно адаптивный, вынужденный при­способительный характер. Особую роль в этом процессе играли изменения климата нашей планеты, связанные с ледниковыми периодами, осложнявшими весь комплекс условий жизни первобытных людей.Изменение условий существования требовало закрепления первичных навыков выживания. Ужесточавшийся климат требовал по­исков искусственных источников тепла для приготовления пищи (особенно в связи с переходом от исчезавшей растительной пищи к пище животной) и защиты от холода. Известные археологические находки разделяют два основных типа первобытных людей: австралопитеков типа А (австралопитекус африканус) и типа Р (австралопи-текус робостус). Тип А был маленьким, хрупким, всеядным, тип Р — большим и мощ-
90 Часть 1. Массы

ным вегетарианцем. Тип А жил на сравнительно голодных и холодных равнинах, тип Р — в обладавшем сочной растительностью первобытном лесу.
В итоге тип А оказался прародителем Homo habitus, «человека умелого», предка кроманьонца — наиболее близкого предка современного человека. «На основании многочисленных находок, а также изучения региональных географических и клима­тических условий жизни австралопитеков типа А можно прийти к выводу, что имен­но этот тип был вынужден совершенствовать свое знание об окружающей среде, ис­пользуя все предоставлявшиеся ему возможности и средства. Изготовление орудий является наиболее концентрированным выражением этих знаний» (Клике, 1983).
В отличие от типа А, представители типа Р не испытывали в первобытном лесу давления жесткого естественного отбора. Достаточная обеспеченность пропитанием и защита леса не требовали от него выработки технических приемов для поиска пищи и борьбы за выживание. На местах находок его костей никогда не обнаруживались орудия. В результате более мощный тип Р вымер примерно 500 тыс. лет назад, час­тично став добычей представителей типа А. «Те австралопитеки, которые более удоб­но расположились в лесу, выбрав его постоянной средой своего обитания, сошли с пути к Homo sapiens. Такова была цена за удобства» (Клике, 1983).
По мнению многих исследователей, скудность жизненных условий у особей ти­па А стала причиной постоянных стрессовых состояний, частой неудовлетворенности основных биологических потребностей. Это предопределяло их постоянную вынуж­денную мобилизацию и необходимость совершенствования тех процессов поведен­ческой организации, которые устраняли состояния голода и страха, способствовали пропитанию и безопасности стада в целом и отдельных особей в частности. Это тре­бовало способности к научению и развивало ее. «Колебания между нуждой и удо­влетворением потребностей, постоянным страхом и вновь достигнутой безопасностью создали вместе с тем эмоционально-аффективный фон, который сыграл важную роль с точки зрения исторического развития» (Клике, 1983).
Таковы были геоклиматические предпосылки возникновения сознания. Из био­логических предпосылок, безусловно, надо особенно подчеркнуть наличие у высших приматов, эволюционных предшественников человека, достаточно развитого и плас­тичного головного мозга. В совокупности именно эти два важнейших фактора, гео­климатические изменения и наличие пластичного головного мозга, стали важнейши­ми предпосылками вначале возникновения, а затем и достаточно бурного эволюци­онного развития сознания. Подчеркнем, что результат возник только как следствие совокупности этих двух моментов. По отдельности каждого из них было бы недоста­точно.
Как известно, мозг существ, «которые роют или бьют каменным рубилом, не от­личается по своему строению и объему от мозга людей, которые будут впоследствии проектировать соборы и самолеты, осмысливать математические доказательства, вы­числять орбиты планет и создавать тем самым сферу духовной и материальной куль­туры». Однако они находятся на несопоставимых ступенях психического развития. Для того чтобы понять механизмы «включения» психической деятельности мозга, не­обходимо найти побуждающие и вынуждающие к этому внешние условия и их изме­нения. Это дает возможность понять логику перехода от инстинктивных действий жи­вотных к регулируемой психически деятельности человека, хотя бы первобытного.

Глава 1.5. Психология масс в прошлом и будущем 91

В целом же необходимо иметь в виду, что «переход от биологической истории к общественной не отменяет основные биологические механизмы организации поведе­ния. Но он изменяет тот комплекс ситуаций и событий, которые обусловливают мо­тивацию деятельности людей» (Клике, 1983). Таким образом, изменение комплекса геоклиматических условий и последовавшие за этим события привели к изменению мотивации. Внешне заданные условия привели к атрофии уже не достаточных для адаптации инстинктов и развитию иных механизмов, переводивших данные условия во внутренний мотивационный план.
Этапы развития индивидуального сознания исследованы в науке достаточно по­дробно. «Первая фаза, будучи чисто биологической, относится к эволюционной ис­тории видов». Она определяется совершенствованием и возрастающей ролью в пове­дении живых существ процессов научения и их результатов. Научение создает инди­видуальную память, организует опыт, который, фиксируя апробированные способы поведения, дает дополнительные возможности выживания даже в новых условиях. Научение повышает надежность принятых решений в первоначально неопределен­ных, сложных и конфликтных ситуациях.
«Содержание памяти, накопленное в ходе научения, становится основой для раз­вития мыслительных процессов. Начало этой фазы относится к переходному перио­ду от животного к человеку» (Клике, 1983). Если научение образует индивидуальную память, то мышление основывается на использовании сохраненного в памяти знания. Уже простые поиски среди содержания памяти являются формой мышления. Итак, научение основывается на данных восприятия, а мышление — на содержании памя­ти. Питаясь образами восприятия, память остается связанной с миром восприятия, а мыслительные процессы могут отрываться от реальности, приобретать абстрактный, собственно «рациональный» (в отличие от непосредственно-эмоционального) харак­тер. По Ф. Кликсу, это — итог третьей фазы развития человеческого сознания и ин­теллекта, которая относится к общественной истории и определяется функцией язы­ка в мышлении и для мышления.
Однако неясно, что происходит до появления индивидуальной памяти. Психоло­гической наукой совершенно не исследован период развития человека как массового существа, как «прачеловека массы». А ведь совершенно очевидно, что до индивиду­альной памяти существовала (и существует поныне, наряду с ней, в психике любого отдельного человека) память массовая, групповая, родовая и видовая.
После выделения человека из природного мира (а последний сам противопоста­вил себя человеку с изменением геоклиматических условия) вынужденно произош­ло и выделение человека из животного мира. От синергического, почти синтонного сосуществования с природой, с другими животными видами, сменив растительную пищу на животную, обезьяночеловек типа А вступил с ним в жесткую конкурентную борьбу. Она укладывалась в логику межвидовой конкуренции до появления искусст­венных элементов — огня, первичных орудий труда и т. д. Но этот переход от чисто инстинктивного существования к еще не осознанному, полубессознательному, но уже в немалой части искусственному существованию не мог произойти без появления пер­вичной «групповой психики». Ясно, что до выделения отдельного человека из массы себе подобных существовало массовое, групповое восприятие и массовые, групповые реакции. Существовала массовая, родовая и групповая (для удобства, будем говорить
92 Часть 1. Массы

«стадная») память, причем даже на генетическом уровне. Существовал общий гено­фонд такой стадной массы, и он носил необходимо адаптивный характер — иначе, например, просто невозможно объяснить промискуитет, естественное кровосмешение в пещерных массах первобытных людей.
Интермедия: индивидуализация деятельности
С австралопитеком «типа А>> отчетливо связан более близкий для нас и уже сопоста­вимый в анализе неандерталец — тип древнего человека, обитавший по крайней мере 100 тысяч лет назад и уже достаточно приспособленный к послеледниковым тундрам юга Европы. Это были охотники, поражавшие добычу с помощью заранее изготовлен­ных камней и дубин, выкапывавшие ямы и прикрывавшие их листвой, а затем зама­нивавшие зверей в ловушки. Чтобы резать шкуры и отделять их от мяса, они изготав­ливали острые пластины из кремниевых ядрищ. Они могли не только сохранять огонь, но и разводить его. Понятно, что их охота уже должна была быть групповой, совмест­но организованной деятельностью — «кульминационным пунктом совместной жиз­ни и одним из важнейших источников их чувства сопринадлежности». Они уже обла­дали первичными формами коммуникации — «во всяком случае, можно утверждать с полной уверенностью, что неандертальцы не были хрюкающими полуживотными, какими их представляют в некоторых книгах по истории» (Клике, 1983).
Судя по всем признакам, у неандертальцев появляется первичное «разделение труда», общая единая деятельность разлагается на отдельные действия, которые при­обретают индивидуализированный характер.
До неандертальцев поведение первобытных обезьянолюдей носило совершенно стадный характер. Лишенное элементов индивидуализации и «разделения труда», оно было единообразно массовым. Исследуя эти моменты, А. Н. Леонтьев обращался за аналогиями к миру животных: «Мы можем наблюдать деятельность нескольких, иногда даже многих животных вместе, но мы никогда не наблюдаем у них деятельно­сти совместной, совместной в том значении этого слова, в каком мы употребляем его, говоря о деятельности людей. Например, специальные наблюдения над муравьями, перетаскивающими вместе относительно крупный предмет — какую-нибудь веточку или большое насекомое, показывают, что общий конечный путь, который проделыва­ет их ноша, является не результатом совместных организованных действий этих жи­вотных, но представляет собой результат механического сложения усилий отдельных муравьев, из которых каждый действует так, как если бы он нес данный предмет са­мостоятельно. Столь же ясно это видно и у наиболее высокоорганизованных живот­ных, а именно у человекообразных обезьян. Если сразу перед несколькими обезьяна­ми поставить задачу, требующую положить ящик на ящик, для того чтобы влезть на них и этим способом достать высоко подвешенный банан, то… каждое из этих живот­ных действует, не считаясь с другими. Поэтому при таком «совместном» действии не­редко возникает борьба за ящики, столкновения и драки между животными, так что в результате «постройка» так и остается не возведенной, несмотря на то что каждая обе­зьяна в отдельности умеет, хотя и не очень ловко, нагромождать один ящик на другой и взбираться по ним вверх» (Леонтьев, 1972).
Глава 1.5. Психология масс в прошлом и будущем 93

Согласитесь, это очень похоже на описание случаев стихийного массового пове­дения, например, панической толпы людей, когда все начинают спасаться, как могут, а в итоге не могут осуществить даже того, что каждый в отдельности вполне мог бы сделать. В подобных ситуация люди ведут себя одинаково, но их деятельность не яв­ляются совместной, так как они только мешают этой одинаковостью друг другу.
Итак, можно считать установленным, что до неандертальца сознание как адапта­ционный механизм усложнения индивидуальной деятельности ради индивидуально­го выживания практически отсутствует. Доминирует массовая инстинктивная психи­ка и соответствующее ей поведение. У неандертальца же обнаруживаются достаточ­но сложные формы неинстинктивной деятельности в виде зачатков индивидуального сознания, т. е. у него наблюдается расслоение до того единообразной массовой пси­хологии.
Как показывают многие исследования, в стаде обезьян уже существует сложив­шаяся система взаимоотношений и своеобразной иерархии с достаточно сложной си­стемой общения. Одновременно эти же исследования позволяют лишний раз убедить­ся в том, что несмотря на всю сложность внутренних отношений в обезьяньем стаде они все же ограничены непосредственно биологическими отношениями и никогда не определяются объективно-предметным содержанием деятельности животных. Хоро­шо известные случаи массовых набегов обезьян на человеческие поселения в Африке и Азии прекрасно показывают корни массовой психологии и массового поведения.
А. Н. Леонтьев связывал появление человека с расслоением прежде единой массо­вой деятельности и, соответственно, с расслоением прежде единой массовой психики. «Уж,е в самую раннюю пору развития человеческого общества неизбежно возникает разделение прежде единого процесса деятельности между отдельными участниками… Первоначально это разделение имеет, по-видимому, случайный и непостоянный ха­рактер. В ходе дальнейшего развития оно оформляется уже в виде примитивного тех­нического разделения труда. На долю одних индивидов выпадает теперь, например, поддержание огня и обработка на нем пищи, на долю других — добывание самой пищи. Один участники коллективной охоты выполняют функцию преследования дичи, дру­гие — функцию поджидания ее в засаде и нападения» (Леонтьев, 1972). Это ведет к решительному изменению самого строения, структуры деятельности: она расчленя­ется па отдельные действия. Но в основе такого реального расчленения деятельности и разделения ее компонентов между разными особями лежит главное: предваритель­ное расчленение прежде единой массовой психики.
Иллюстрируя это положение, Леонтьев проводил четкое различие между инстинк­тивной деятельностью не людей и уже не инстинктивной деятельностью первобыт­ных людей. Понятно, что тот же охотник-неандерталец осуществлял свою деятель­ность, как и его лишенные зачатков сознания предки, ради удовлетворения одной из своих потребностей. «Так, например, деятельность загонщика, участника первобыт­ной коллективной охоты, побуждается потребностью в пище или, может быть, потреб­ностью в одежде, которой служит для него шкура убитого животного. На что, однако, : непосредственно направлена его деятельность? Она может быть направлена, напри­мер, на то, чтобы спугнуть стадо животных и направить его в сторону других охотни­ков, скрывающихся в засаде. Это, собственно, и есть то, что должно быть результатом I деятельности данного человека. На этом деятельность данного отдельного участника
94 Часть 1. Массы
охоты прекращается. Остальное довершают другие участники охоты. Понятно, что этот результат — спугивание дичи и т. д. — сам по себе не приводит и не может приве­сти к удовлетворению потребности загонщика в пище, шкуре животного и др. То, на что направлены данные процессы его деятельности, следовательно, не совпадают с тем, что их побуждает…» (Леонтьев, 1972).
Это — принципиально важный момент. Действие отделяется от потребности. Бо­лее того, внешне оно даже противоречит этой потребности: «спугивание» животных может привести к тому, что они разбегутся и станут недоступными для охотника. Его действие имеет смысл при одном условии: что его продолжат своими действиями дру­гие охотники, которые забьют зверя, и другие члены общности, которые разделают туши, приготовят еду, снимут и выделают шкуры и т. д. Но чтобы идти на внешне бес­смысленное действие, охотник должен понимать, осознавать всю эту цепочку. И быть совершенно уверенным в том, что хотя он не забивает животное и не свежует его, но свою пайку, свой кусок мяса он обязательно получит. Участие в отдельном действии подразумевает общее вознаграждение. Вот на чем держится уже первичное разделе­ние труда и расслоение прежде единой массовой психологии.
По меткому замечанию Леонтьева, все муравьи ведут себя как один. Так же вели себя предки неандертальцев. Как муравьи кучей бросаются на предмет, они кучей бро­сались на слона или мамонта. И чаще всего терпели неудачу. Большое животное ухо­дило, калеча неудачливых охотников. Малых же животных не хватало для пропита­ния. Зализывание ран требовало времени. В это время, в отраженных психикой вос­поминаниях о неудачной охоте, на голодный желудок и развивалось сознание. Как известно, это сытое брюхо к науке глухо. Голодное, напротив, стимулирует у людей развитие сознания (подчеркнем: индивидуального сознания). Расчленение деятель­ности на составляющие вело к специализации. Случайное разделение закреплялось. Самые длинноногие становились загонщиками. Самые сильные забивали животных. Самые умелые выделывали шкуры и изготовляли одежду. Самые умные становились во главе всего процесса.
Так происходило уже даже не психическое, а основанное на психическом, уже со­циальное расслоение прежде единой массы — стада первобытных людей. Хотя на этом этапе оно носило, безусловно, лишь самый зачаточный характер. Леонтьев пытался определить ту черту первобытного сознания, которая определяет его общее строение, общую формацию, сохраняющуюся на всем протяжении существования первобытной общины. И в качестве такой черты он обнаружил именно массовость, общую нерасч­лененность сознания и психики в целом.
«Первоначально люди вовсе не сознают своих отношений к коллективу. Появля­ется лишь начало сознания того, что человек вообще живет в обществе» (Леонтьев. 1972). «…Начало это носит столь же животный характер, как и сама общественная жизнь на этой ступени; это — чисто стадное сознание, и человек отличается здесь от барана лишь тем, что сознание заменяет ему инстинкт или же — что его инстинкт осоз­нан» (Маркс, Энгельс, 1951-1984). Поскольку отношения отдельных участников коллективного труда к условиям и средствам производства остаются в общем одина­ковыми, то мир одинаково отражается как в системе языковых значений, образуюше:: сознание данной общности, так и в сознании отдельных индивидов — в форме этих же значений. Леонтьев полагал, что это сознание еще долго остается нерасчлененным это сознание общности, а значит, массы. Такое массовое сознание связано с обш-
Глава 1.5. Психология масс в прошлом и будущем 95

ностью единых значений и отсутствием индивидуальных, личностных смыслов, ко­торые появляются значительно позже. «Такая нерасчлененность в сознании смыслов и значений возможна потому, что круг сознаваемого еще долго остается ограничен­ным теми отношениями людей, которые непосредственно являются и отношениями всего коллектива, а с другой стороны, потому, что сами языковые значения являются недостаточно расчлененными» (Леонтьев, 1972). Совпадение смыслов и значений со­ставляет главную особенность первобытного сознания. Распад этого совпадения лишь подготавливается внутри первобытнообщинного строя, но происходит лишь вместе с распадом этого строя. Таким образом, реально в жизни первобытных людей еще дол­го торжествует психология не индивидов, а масс.
Апофеоз: двойственная роль развития речи
Еще в середине XIX века известный натуралист Э. Геккель сформулировал главное отличие рода Homo в семействе Hominidae и его единственного вида Homo sapiens. Это главное диагностическое отличие — «дар слова». Б. Ф. Поршнев же считал, что дело обстоит еще более серьезно: слово способствует выделению человека из массы, но сло­во способно и вернуть человека в массу.
С эволюционно-адаптационной точки зрения очевидно, что оптимальной формой коммуникации, оставляющей руки свободными для орудийных действий и эффектив­ной для достаточно больших расстояний является акустическое модулирование по­токов вдыхаемого и выдыхаемого воздуха. Неандертальцы, судя по всему, могли про­дуцировать лишь довольно грубые, гортанные звуки, состоявшие практически из од­них согласных. В дальнейшем развитие языка шло совместно с развитием сознания. Однако слово играло двоякую роль. С одной стороны, оно подчиняло: словесная «ин­струкция» активизирует двигательные отделы мозга и стимулирует прямое ответное действие того, к кому обращаются. Слово способно вводить в транс, оказывать гипнотическое действие и полностью подчинять слушающего. Согласно логике Б. Ф. Поршнева, так и происходило в первобытной массе: первоначально выделялся не самый сильный и не самый умный. Выделялся тот, кто первым овладел способно­стью производить членораздельные звуки. Эта способность завораживала других, за­ставляя их вначале подчиняться, а потом пытаться подражать. На этом держались все первобытные магические ритуалы, колдовство и шаманство. Это была суггестия в самом прямом и очищенном смысле слова. Кто-то один, сидя у костра в пещере, на­распев воспроизводил отдельные звуки, а все остальные, цепенея, слегка покачива­ясь, пытались ему подражать, уже самостоятельно «включая» соответствующие внут­ренние механизмы собственной второй сигнальной системы. Такой вызванный зву­ком, а затем словом транс мог выливаться в ритуальный танец, мог возбуждать к войне или готовить к охоте. Весь обряд безусловно усиливал психологическую общность, создавал массообразное единство сознания и действия. Слово, будучи знаком, всегда было особой «прескрипцией». Л. С. Выготский утверждал, что знак в силу самой сво­ей природы рассчитан на поведенческую реакцию, явную или скрытую, внутреннюю1.
1 См.: Выготский Л. С. Избр. психологич. исслед. М., 1956. С. 379.
96 Часть 1. Массы

Лишь с течением времени появилось и другое, противоположное действие слова — явление отрицательной индукции. Современная психология убедительно показыва­ет, что словесная инструкция в некоторых случаях индуцирует противоположную, хотя и лежащую в той же плоскости, собственную второсигнальную стимуляцию, не­гативную аутоинструкцию, которую в этом контексте можно назвать волей. Подчер­кнем: исключительно индивидуальной волей. Ее суть — в способности отдельного индивида противостоять психологии массы и попыткам массовизации, не поддаться ни внушению, ни заражению и уклониться от подражания, а также в появлении пси­хически самоуправляемого индивида. Эта так называемая «воля», однако, представ­ляет собой всего лишь внутреннюю речь («субвокальное говорение»). Освобождаясь от магии слова, обучаясь слову путем подражания, человек освобождался от действия чужого внушения, противопоставляя ему собственное сознание или, по крайней мере, самовнушение, а реально первую собственную мысль. «Машинальное выполнение внушаемого уступает место размышлению, иначе говоря, контрсуггестии. Отказан­ная прескрипция — это рождение мыслительного феномена, мыслительной операции «осмысливания» или выявления смысла…» (Поршнев, 1974). Вспомним А. Н. Леон­тьева, который также говорил, что индивидуальное сознание появляется тогда, когда появляются личностные смыслы («коннотаты»), отделяющиеся от единого, массо­вого значения («денотата»). По мнению Б. Ф. Поршнева, контрсуггестия «красной нитью» проходит через формирование личности, мышления и воли человека как в историческом прогрессе, так и в формировании каждой индивидуальности, в онто­генезе.
«Таким путем, — писал Б. Ф. Поршнев, — можно расчленить экстероинструкцию и аутоинструкцию, иначе говоря, внушение и самовнушение, еще точнее, суггестию и контрсуггестию» (Поршнев, 1974). Внушение есть проявление принудительной силы слова. Слова, произносимые одним человеком, неотвратимым, «роковым» образом предопределяют поведение другого, если только не наталкиваются на отрицательную индукцию, контрсуггестию. В чистом виде суггестия есть речь минус контрсуггестия.
Обратим внимание на то, что развитие речи у первобытных людей быстро прихо­дит на смену отмирающему инстинктивному поведению. Получается, что постепен­ная индивидуализация деятельности и развитие зачатков индивидуального сознания требовали появления какого-то нового регулятора деятельности и инструмента мас­совизации психики. Слишком поспешная индивидуализация не могла быть адаптив­ной — в итоге просто распалась бы необходимая для выживания общность и пооди­ночке первобытные люди вымерли бы, не оставив следа. Не исключено, что научные дискуссии о том, куда же делись неандертальцы, как раз и связаны с тем, что эти пер­вобытные люди забежали вперед на шкале психологической эволюции. Освободив­шись от инстинктов, индивидуализировав и специализировав деятельность, они не овладели речью. Индивидуализация их сознания шла по пути образного мышления, что подтверждается сравнительным анализом черепно-мозгового устройства. Мож­но предположить, что им не хватило механизмов, тормозящих поспешную индивиду­ализацию и облегчающих новую массовизацию, уже не на инстинктивной, а на ре­чевой основе. Поэтому неандертальцы исчезли почти бесследно, а спустя несколько десятков тысяч лет места их обитания занял кроманьонец — уже почти современный человек, обладавший речью и, что важнее всего, развитыми лобными долями мозга —
Глава 1.5. Психология масс в прошлом и будущем 97

по Поршневу, «органом внушаемости и торможения индивидуальности»1. Это, в об­щем, совпадает с данными современной нейропсихологии, в соответствии с которы­ми именно лобные доли являются центрами программирования поведения.
«История человеческого общества насыщена множеством средств пресечения всех и всяческих проявлений контрсуггестии». Это принципиально важное для нас наблюдение означает только одно: склонность человека к индивидуализации созна­ния и деятельности всегда порождала механизмы сопротивления этому, т. е. все но­вые механизмы массовизации и сознания, и деятельности. Вырываясь из-под гнета инстинктов, перволюди попадали в зависимость от образов. Вырываясь из под этой зависимости, они попадали во власть вербальной суггестии. Наконец, вырываясь из-под ее гнета через развитие индивидуальной контрсуггестии, они вновь сталкивались уже с новыми механизмами порабощения. В обобщенном виде Поршнев обозначает этот новый ряд феноменов понятием «контрконтрсуггестия». «Сюда принадлежат и физическое насилие, сбивающее эту психологическую броню, которой защищает себя индивид, и вера в земные и неземные авторитеты, и, с другой стороны, принуждение послушаться посредством неопровержимых фактов и логичных доказательств» (Порш­нев, 1974). Собственно говоря, то же самое имел в виду и 3. Фрейд, размышляя об «искусственных массах», к которым в первую очередь относил армию («войско») с ее неизбежным насилием над индивидом, и церковь с приматом иррационального над рациональным. Как верно подметил тот же Б. Ф. Поршнев, доверие (вера) и суггес­тия — синонимы. Добавим недостаточно развитые или вовсе отсутствовавшие тогда феномены пропаганды и средств массовой информации, и получим вполне современ­ный набор механизмов контрконтрсуггестивной массовизации индивидуального со­знания и поведения.
Человек развивал сознание, противопоставляя себя неживой природе (геоклима­тические факторы) и выделяясь из нее. Он противопоставлял себя инстинктам, вы­деляясь из массы животного мира. Овладевая собственной внутренней речью, он вы­делялся из массы пещерного стада, противопоставляя себя и шаману, и колдуну, и тем, кто был заворожен ими. Как мог, изо всех сил индивидуализировавшийся человек боролся с постоянно преследовавшей его психологией масс. Итог этой многотысяче­летней борьбы достаточно печален. Получается, он делал это для того, чтобы служить в армии, ходить в церковь, слушаться политиков и смотреть телевизор. Согласимся, что в психологическом смысле посещение партсобраний мало отличается от внима­ния гортанным звукам шамана у костра в пещере где-нибудь под Неандерталем, за миллион лет до нашей эры.
Таков сегодняшний результат сложнейшей психологической эволюции человека, в ходе которой он развивал индивидуальную психику, освобождаясь от власти мас­совой психологии. Однако мало зафиксировать начало и конец пути. Во-первых, путь этот был долгим и достаточно занимательным — потому заслуживает специального анализа. Во-вторых, путь этот далеко не завершен. Впереди нас ждут новые столкно­вения психологии индивида с психологией масс. На смену нынешним придут новые
1 Говоря современным нейропсихологическим языком, лобные доли выполняют функции социального контроля, планирования деятельности и нормативной регуляции поведения. Случаи «отключения» лобных долей, например, в наиболее частой форме, под влиянием алкоголя, приводят к ненорматив­ной, а иногда откровенно девиантной гипериндивидуализации поведения.
98 Часть 1. Массы

формы, теперь уже контрконтрконтр- и так далее суггестии. Как, разумеется, и новые формы хотя бы временного освобождения от этих зависимостей.
Психологическая эволюция в истории человечества
Вырвавшись из первоначально массообразного состояния, приобретя основы инди­видуальной психики, человек завоевал плацдарм для возможной дальнейшей борь­бы. Однако борьба эта стала затяжной и продолжается до сих пор, причем с весьма переменным успехом. Расставаясь с психологией масс, человечество периодически все равно оказывалось в ее власти. В принципе, возникшее уже в конце первобытнооб­щинного строя разделение общества на элиту и массы сохраняется до сих пор. Понят­но, что такое разделение в неявном виде включает социально-психологическое раз­деление людей на тех, кто обладает массовым сознанием, массовой психологией, и тех, чье сознание достаточно отделено от массы, т. е. индивидуализировано. Однако дета­ли и, главное, динамика психологии масс в разные периоды истории человечества в сколько-нибудь целостном и последовательном виде практически никем не исследо­валась.
Психология масс при рабовладении
Первобытнообщинный строй завершается становлением, по определению А. Н. Ле­онтьева, «простейшим внутренним строением сознания». «Это простейшее внутрен­нее строение сознания характеризуется тем, что для человека смысл явлений действи­тельности еще прямо совпадает с теми общественно выработанными и фиксирован­ными в языке значениями, в форме которых эти явления осознаются». Далее следует наиболее существенное: «Общая собственность ставила людей в одинаковые отноше­ния к средствам и продуктам производства, и они одинаково отражались как в созна­нии отдельного человека, так и в сознании коллектива. Продукт общего труда имел общий смысл, например, «блага» и объективно-общественно — в жизни общины, и субъективно — для любого ее члена. Поэтому общественно выработанные языковые значения, кристаллизующие в себе объективно-общественный смысл явлений, мог­ли служить непосредственно формой также и индивидуального сознания этих явле­ний» (Леонтьев, 1972).
Схематизируем сказанное ясно: нет частной собственности, нет индивидуально­го, «частного» сознания. Все слито, все единообразно и массово. Первая же частная собственность, по сути, появляется у людей на себе подобных, рассматриваемых в качестве средств производства. В результате рабовладельцы получают возможность развития индивидуального сознания (хотя бы в силу избавления от тягот грубого физического труда, перекладываемого на рабов), а у рабов укрепляется массовое со­знание.
Однако, как полагал Б. Ф. Поршнев, парадокс заключается в том, что в глубинах первобытнообщинного строя человек был еще более порабощенным, чем при рабо­владельческом строе. Независимым и свободолюбивым он был только по отношению к внешним врагам. Внутри племени и рода действовали подчинение и подражание и
Глава 1.5. Психология масс в прошлом и будущем 99

не действовали непокорность и неповиновение. «Племя оставалось для человека гра­ницей как по отношению к иноплеменнику, так и по отношению к самому себе: пле­мя, род и их учреждения были священны и неприкосновенны, были той данной от природы высшей властью, которой отдельная личность оставалась безусловно под­чиненной в своих чувствах, мыслях и поступках. Как ни импозантно выглядят в на­ших глазах люди этой эпохи, они неотличимы друг от друга, они не оторвались еще… от пуповины первобытной общности» (Маркс, Энгельс, 1951-1984). Исходя из это­го, Поршнев утверждал, что корни рабской покорности возникли значительно рань­ше рабства. Это не принуждение, а добровольное подчинение, при котором не брез­жит даже помысел или ощущение какого бы то ни было протеста.
В классическом виде рабовладение возникло как форма господства более истори­чески развитых общностей над менее развитыми. Более расчлененное и индивидуа­лизированное сознание порабощало более массовое. «На эту внутреннюю привычку к покорности старались опереться все колонизаторы, все работорговцы, недаром воз­ведшие на пьедестал сентиментальную фигуру добровольного и преданного раба — «дядю Тома»» (Поршнев, 1979). Главную основу рабовладельческого строя точно опре­делил французский писатель XIV века Ла Боэси: это «добровольное рабство», т. е. по­корность, воспринимаемая как нечто совершенно естественное, следовательно, не­ощущаемое. Причем это первоначальное рабство также основано патом, что одни (ра­бовладельцы) уже знают, что такое частная собственность, а другие (рабы) еще не понимают этого. От покорности природе, затем традициям и богам следует естествен­ная покорность другим людям.
«Объективные экономические отношения, особенно в ранние докапиталистиче­ские эпохи, подразумевали у множества людей, у большинства, а в глубочайшей древ­ности — у всех, психологию отчуждения, а не присвоения, расточения благ, а не стя­жания… Психологии расчетливого стяжания исторически предшествовала психо­логия расточительного отчуждения. Затем — скрупулезного баланса. Политическая экономия первобытнообщинной формации… покоится на явлении безвозмездного дарения» (Поршнев, 1979). Лишь постепенно, в ходе последующих этапов развития человечества, изживается эта психология, и труд, продукты и блага начинают экспро­приироваться все более принудительно. «Но еще в средневековых документах мы встречаем курьезные на современный взгляд законы и предписания, ограничивающие право дарения, т. е. спонтанное раздаривание имущества. Вспомним, как русские куп­цы и предприниматели подчас с легкостью раздаривали и разбрасывали стремитель­но приобретенные богатства: за ними не стояли поколения предков, вырабатывавших психологию экономии (и, как мы увидим далее, психологию частной собственности —
д. о.)»1

По Б. Ф. Поршневу, первобытное дарение, расточение соответствует отношению ко всем прочим окружающим людям как к «нашим», к «нам». Напротив, отчуждение лица за компенсацию, тем более — накапливание для себя соответствует отношению ко всем прочим как к «ним», т. е. это неизбежно связано с развитием не только по­нятия, но и элементарного чувства собственности. Таким образом, рабство возникает как психологически совершенно естественное продолжение первобытнообщинного строя. Затем, разумеется, оно обрастает необходимыми атрибутами, превращаясь в
1 Также. С. 221.
100 Часть 1. Массы
общественный и, главное, политический «строй». Однако это складывается со време­нем, по мере того как отсталым общинникам начинает надоедать безвозмездно «да­рить» все иноземным пришельцам или собственным властителям. Тогда появляются грабительские походы, насильственное взимание дани, колодки, кандалы и т. д. Ко­гда в людях начинает просыпаться нежелание безвозмездно отдавать плоды своего труда и сам труд (т. е. когда у них появляется осознание своей собственности), тогда их принуждают страхом и законом.
Так возникает базовый психологический парадокс рабовладения. «Первыми ра­бами, с точки зрения психологической, были те, кто первыми стали сопротивляться привычному беспрекословному рабству. Ибо только их надо было ставить в специ­альное правовое положение рабов, заковывать в цепи, плетьми и оружием принуж­дать к труду… Рабовладельческий строй возник тогда и там, когда и где люди стали пробовать разгибать спину. Их бросали обратно ниц, на землю, на колени. Их смиря­ли страхом. Да, рабы Древнего Рима были пронизаны страхом, но ведь господа тоже знали страх перед ними. Издавались законы, ковалось оружие, выдумывались боги и заповеди» (Поршнев, 1979).
Таким образом, массовая психология была основой естественного, «природного» рабства. Ее расслоение вело к разделению массы на рабовладельцев, рабов, а также тех, кто боролся против своего рабства. В основе психологии первых лежало осозна­ние идеи и прелести собственности. В основе психологи вторых — полное отсутствие такой идеи. Наконец, психология третьих основывалась на первых проявлявшихся проблесках идеи индивидуальной собственности — пока еще собственности на само-. го себя, на свое тело и уже затем на производимый этим телом труд. Появление тако­го психологического разделения стало причиной становления рабовладельческого строя как достаточно целостной системы господства—подчинения.
Психология масс при феодализме
Собственно говоря, психология масс при феодализме в своей основе мало отличается от рабской психологии. Привычка, традиция, факт добровольного подчинения офор­мляются в сознании в идею «служения». Пеоны служат сеньору, крепостные кресть­яне — землевладельцу, вассалы — сюзерену, дворяне — государю. Старая французская формула гласила: «Духовенство служит королю молитвами, дворянство — шпагой, третье сословие — имуществом, крестьяне — своим физическим трудом». Феодаль­ное общество заинтересовано в повиновении масс. Именно в это время в истории че­ловечества достигают высокого уровня развития наиболее эффективные механизмы контрконтрсуггестии — церковь и армия. Однако при феодализме уже происходит расширение того социально-психологического «класса», который осознает смысл соб­ственности и индивидуальной свободы. Так постепенно на основе психологических признаков формируются элиты общества.
Для элит главным является демассовизация сознания и психики. Это творцы, ин-новаторы, а не ритуалисты. Они развивают и выделяют умственную деятельность в качестве особого вида труда. Для масс же главным продолжало оставаться прежнее — подчинение, теперь в форме служения, освященного религией и вынуждаемого во­оруженной силой, армией и полицией. По мере развития феодализма эти механизмы
Глава 1.5. Психология масс в прошлом и будущем 101
массовизации психики совершенствовались, приобретали статус соответствующих институтов, обогащались новыми методами. Обратим особое внимание на борьбу со «свободомыслием» — на кострах инквизиции сжигались и люди, и книги. Шла жест­кая борьба с самими возможностями индивидуализации массового сознания. И дол­гое время она шла достаточно успешно. Постепенно, однако, дело стало приходить к естественному результату. Слишком жесткая борьба с индивидуализацией не только не сохраняет психологию масс в первозданном виде, а напротив, реактивно вызывает ее ускоренное расслоение. Слишком сильная суггестия или, в данную эпоху, уже контрконтрсуггестия вызывают сопротивление. Начинается новый виток индивиду­ализации, которая, впрочем, также быстро становится массовой, и порождает новые суггестивные механизмы своего сохранения. Собственно, именно на этом психологи­чески и основан прогресс в развитии человечества.
Как известно, Ф. Энгельс различал «три формы рабства»: античное рабство, сред­невековое крепостничество и капиталистический наемный труд. В. И. Ленин подраз­делял три типа рабской психологии: раб, не осознающий своего рабского положения, есть просто раб; раб, довольный своим рабством, — лакей, и раб, бунтующий против своего рабского положения, — уже революционер. Однако и три типа рабства по Ф. Энгельсу, и три психологических типа раба по В. И. Ленину — это, в конечном счете, этапы преодоления массовой психологии рабства в социально-психологической истории человечества. В целом, понятны движущие силы такого прогрессировавше­го преодоления, в том числе и в период феодализма: «рост производительности труда был в истории вместе с тем и ростом стимулов к производительности труда, следова­тельно, связан с изменением положения трудящихся в обществе. Средневековый кре­постной или поземельно-зависимый крестьянин по своему социально-правовому по­ложению свободнее античного раба, а наемный рабочий в капиталистическую эпоху по социально-правовому положению свободнее средневекового крестьянина» (Порш-нев, 1979). Этой общей логике и подчинялось развитие феодализма.
Хотя внешне, разумеется, было еще очень трудно отличить прежнего раба или, еще хуже, первобытного человека от поземельно-зависимого феодального крестьяни­на. Известный французский писатель XVII века Жан де Лабрюйер так писал о фран­цузских крестьянах своего времени: «Порою на полях мы видим каких-то диких жи­вотных мужского и женского пола: грязные, землисто-бледные, иссушенных солнцем, они склоняются над землей, копая и перекапывая ее с несокрушимым упорством; они наделены, однако, членораздельной речью и, выпрямляясь, являют нашим глазам че­ловеческий облик; это и в самом деле люди. На ночь они прячутся в логова, где утоля­ют голод ржаным хлебом, водой и кореньями. Они избавляют других людей от необ­ходимости пахать, сеять и снимать урожай и заслуживают этим право не остаться без хлеба, который посеяли» (Лабрюйер, 1964). Тем не менее на их рабском или полураб­ском труде держалось все преуспевание феодальной эпохи.
Конец феодализма характеризуется серьезным ослаблением влияния прежних элит на массы, истощением этих элит и появлением новой массовой психологии. Во­семнадцатый век считается переломным в истории нашего времени вообще и феода­лизма в частности. Феодальные абсолютные монархии достигли предела своего раз­вития — соответственно, предела в угнетении масс. Все столетие, а особенно вторая его половина, отмечено крестьянскими восстаниями, плебейскими мятежами, нацио-
102 Часть 1. Массы
нально-освободительными войнами. Резко меняется характер производства: оно на­чинает приобретать более эффективный характер, связанный с внедрением машин.
«Главной силой, расшатывавшей и ослаблявшей феодально-абсолютистский строй, были народные массы. Уже в XVII и XVIII столетьях Францию потрясали мощные народные восстания. То здесь, то там вспыхивали огни крестьянских восста­ний, порою распространявшихся на добрую треть королевства. Крестьянская война 1636-1637 гг., восстание «босоногих» в Нормандии в 1639 г., крестьянское восстание в Бретани в 1675 г., восстание «камизаров» в южных провинциях Франции в 1702-1705 гг., так называемая «мучная война» в 1775 г. — вот перечень только некоторых из известных крупных крестьянских восстаний. Нередко крестьянские восстания объе­динялись с вооруженными выступлениями городской бедноты, и тогда правительству приходилось напрягать до крайности силы, чтобы подавить это движение народа» (Манфред, 1983). В основах такого движения лежали вполне определенные социаль­но-психологические причины.
Один из лучших историков этого времени писал: «Новые идеи и взгляды, обла­давшие огромной силой революционизирующего воздействия, все шире и глубже про­никали в сознание масс. Средневековая схоластика, обветшалые представления о бо­жественной природе власти, устаревшие правовые нормы. Догматы церкви, мораль, нравы феодального общества — все было подвергнуто осмеянию, дискредитировано, разоблачено» (Манфред, 1983). Действие прежних контрконтрсуггестивных механиз­мов ослабевало, верх брала контрсуггестия. Массы раскрепощались. Прежде всего это были буржуазные массы — их ранее зависимое сознание освобождали собственная предприимчивость, деньги и все та же собственность. Однако к буржуазным массам активно присоединялось и крестьянство, массовизация которого разрушалась за счет влияния просвещения и первых появившихся форм идеологической борьбы. «Еще за много десятилетий до того, как накапливавшиеся… противоречия прорвались в рево­люционном взрыве, в мире идей и мнений началась открытая борьба. Писатели, фи­лософы, историки, публицисты, представлявшие восходящую революционную бур­жуазию или народные массы, повели смелую атаку на идеологические позиции фео­дально-абсолютистского режима…» (Манфред, 1983).
Однако здесь мы сталкиваемся с очередным социально-психологическим пара­доксом. Значительные усилия, направленные, казалось бы, на развитие индивидуаль­ного сознания, парадоксальным образом лишь создавали новую массу — борцов про­тив феодализма, сторонников капитализма и буржуазной революции. Сами массовые действия даже индивидуально мыслящих людей сплачивают их в новую массу, ограничивая вроде бы индивидуализированное сознание. «В истории революций всплывают наружу десятилетиями и веками зреющие противоречия. Жизнь становит­ся необыкновенно богата. На политическую сцену активным борцом выступает мас­са, всегда стоящая в тени и часто поэтому игнорируемая или даже презираемая по­верхностными наблюдателями. Эта масса учится на практике, у всех перед глазами делая пробные шаги. Ощупывая путь, намечая задачи, проверяя себя и теории всех своих идеологов. Эта масса делает героические усилия подняться на высоту навязан­ных ей историей гигантских мировых задач, и как бы велики ни были отдельные по­ражения, как бы ни ошеломляли нас потоки крови и тысячи жертв, — ничто и никогда не сравнится, по своему значению, с этим непосредственным воспитанием масс…
Глава 1.5. Психология масс в прошлом и будущем 103
в ходе самой революционной борьбы» (Ленин, 1967-1984). Итоги воспитания — по­явление новых суггестивных механизмов и новых масс. Этим путем прошли многие революции. Первой — Великая французская, завершившая эпоху феодализма побе­дой капитализма, быстро сформировавшего новую массу наемных работников.
Психология масс при капитализме
Этот раздел данной темы можно считать одним из наиболее разработанных. Здесь уже все достаточно понятно. Развитие массового машинного производства порождает очередной виток массовизации психики. Машинное производство превращается в особый, не только вербально-психологический, но и реально-жизненный суггестив­ный фактор. Постепенно появляется тип «механического человека» с достаточно ро­ботообразным поведением. Вместе с тем, появляется «частичный работник», жертва феномена отчуждения, у которого смысл трудовой деятельности (заработок) отделен от ее объективного значения (создание некоторого продукта). С одной стороны, так накапливаются предпосылки для «восстания масс» (X. Ортега-и-Гассет). С другой стороны, так же возникает и совершенно специфичное явление — «одинокая толпа» (Д. Рисмен).
За счет этого возникает очередная крайне парадоксальная ситуация во взаимоот­ношениях индивидуальной и массовой психологии. С одной стороны, за счет действия феномена отчуждения человек активно индивидуализируется. «Его основу составля­ет происходящее в этих условиях отделение основной массы производителей от средств производства, превращающее отношения людей все более в отношения чи­сто вещные, которые отделяются («отчуждаются») от самого человека. В результате этого процесса и его собственная деятельность перестает быть для него тем, что она есть на самом деле» (Леонтьев, 1972). За счет дальнейшей дифференциации чело­веческой деятельности, совершенствования разделения труда, интенсивного разви­тия процессов обмена и возрастания функции денег он окончательно, по сравнению с феодализмом, отрывается от продукта своего труда. «Следствием происходящего «от­чуждения» человеческой жизни является возникающее несовпадение объективного результата деятельности человека, с одной стороны, и ее мотива — с другой. Иначе говоря, объективное содержание деятельности становится несовпадающим с ее субъ­ективным содержанием, с тем, что она есть для самого человека. Это и сообщает его сознанию особые психологические черты» (Леонтьев, 1972). «Для себя самого рабо­чий производит не шелк, который он ткет, не золото, которое он извлекает из шахты, не дворец, который он строит. Для себя самого он производит заработную плату, а шелк, золото, дворец превращаются для него в определенное количество жизненных средств, быть может, в хлопчатобумажную куртку, в медную монету, в жилье где-ни­будь в подвале» (Маркс, Энгельс, 1951-1984).
Таким образом, феномен отчуждения приобретает еще и иной, не менее важный смысл: происходит не только отчуждение наемного работника от продукта его труда, но и отчуждение самого наемного труда от остальной жизни человека. Получается, что работник отчуждает часть своего времени в пользу работодателя, взамен получая заработную плату за потраченную в это время рабочую силу. Наемный труд из спосо­ба удовлетворения жизненных потребностей превращается для него в способ обрете-
104 Часть 1. Массы
ния неких «средств» для собственно жизни. Сама же «жизнь» оказывается наполнен­ной многообразными индивидуальными потребностями. С другой стороны, массовое производство порождает одинаковые типы массового поведения и значительное ко­личество общих потребностей. Массы наемных работников образуют целые общнос­ти, классы и социальные слои, противостоящие также достаточно массовой общнос­ти — классу буржуазии.
За счет всего этого развивается и совершенствуется строение сознания человека. Последнее же характеризуется тем, каково отношение объективных значений к лич­ностному смыслу трудовых действий для работника. Смысл же зависит от мотива.
С одной стороны, у массового работника наконец появляется частная жизнь и даже частная (скорее, все-таки личная) собственность (хотя и ограниченная, однако уже включающая право личной собственности на свою, личную рабочую силу). Это определяет внешнее многообразие мотивов. С другой стороны, сами условия трудо­вой жизни диктуют необходимость не индивидуализации, а консолидации и обобще­ствления требований к собственникам средств производства. Это сужает реальную мотивационную сферу, сводя необходимость реализации возникающих потребностей к главному и часто единственному — обеспечению заработка.
Положение человека существенно усложняется. Если на первоначальных этапах своего развития он имел труд как естественный способ решения всех своих проблем, то теперь, даже получая право личной собственности на свою рабочую силу, он вы­нужден бороться за право на труд. И тогда его психика может обретать совершенно извращенные формы. Фурье справедливо писал, например, что стекольщик радуется граду, который перебил бы все стекла. И это понятно — всеобщая беда станет источ­ником большого заработка для стекольщика. Врач, имеющий частную практику, за­интересован в увеличении числа не выздоровевших, а напротив, больных. Частный ритуальный сервис в целом, как и отдельный могильщик в частности, заинтересова­ны в умножении числа покойников. «Проникновение этих отношений в сознание и находит свое психологическое выражение в «дезинтеграции» его общего строения, характеризующейся возникновением отношений чуждости друг другу тех смыслов и значений, в которых преломляется человеку окружающий его мир и его собственная жизнь» (Леонтьев, 1972).
Критика капитализма, однако, не является нашей задачей. Она состоит в ином — в объективном понимании того, что такое искаженное, дезинтегрированное сознание наемного работника при капитализме, в силу массового характера машинного произ­водства на первоначальном этапе его развития неизбежно становилось достаточ­но массовым, хотя эта объективная массовость маскировалась субъективной дезин-тегрированностью этого сознания. Отсюда становятся понятными, как минимум, две принципиально важные вещи. Во-первых, исчезновение психологии масс как таковой в западных исследованиях, уже практически с самого начала XX века. Идеология прав человека-индивида, вытекая из тенденции к индивидуализации жизни, противостоя­ла тенденциям массовизации. Отсюда и возникал образ «одинокой толпы» как арте­факта жизни капиталистического общества. Фактически тот же самый Д. Рисмен представлял объективно существующую массу людей как случайную толпу людей с дезинтегрированным сознанием.
Глава 1.5. Психология масс в прошлом и будущем 105

С этим же было связано и рассмотрение даже очевидных случаев массового пове­дения как фактов поведения стихийного, неуправляемого, аномального и нетипично­го. Толпа, паника, восстания и революции рассматривались как досадные случайно­сти, нарушающие нормальный, нормативный ход развития событий. В лучшем случае они трактовались как некоторые «всплески архетипического поведения», в худшем — как проявления «массовых помешательств».
Однако, естественно, элиту капиталистического общества данная проблема не могла не тревожить. X. Ортега-и-Гассет трактовал «восстание масс» как вполне ре­альную угрозу власти элиты, которая, с его точки зрения, не должна допускать такого развития событий даже ради ускоренного технического прогресса. Г. Лебон, остро критикуя «проповедников социализма», был вынужден признавать, что сами условия жизни капиталистического общества подготавливают появление такой деструктив­ной массы, которая может быть легко увлечена химерами и мифологемами на самые крайние, разрушительные действия.
Ясно главное: в условиях капитализма психология массового человека никуда не исчезает. Она продолжает сохраняться, хотя и претерпевает определенные существен­ные трансформации. Это особая массовая (в силу того, что ее основные черты оказы­ваются одинаковыми для значительного числа людей) психология дезинтегрирован­ного типа. Этим она действительно опасна. Первоначальный этап развития капита­лизма показал многочисленные примеры этого. От восстания «луддитов» и прочих «машиноненавистников» дело достаточно быстро дошло до развития идеологии про­летариата и социалистических революций. Только пережив целый ряд кризисов, уже в развитых своих формах капитализм обратился к проблемам социальной и соци­ально-психологической интеграции общества. Гипертрофия роли человека-индиви­да сменилась вниманием к роли коллективных сообществ и психологии трудящихся масс, что особенно прослеживается в развитии европейского капитализма. Последние очевидно массовые выступления в Европе прошли в 60-е гг. XX столетия, да и они носили скорее возрастной, чем какой-то иной характер, отражая конфликты «отцов и детей» и естественное стремление молодости к инновации. В этой связи следует на­помнить, что психология масс наиболее легко и быстро захватывает молодежь по срав­нению с более зрелыми поколениями, женщин по сравнению с мужчинами, нацио­нальные меньшинства по сравнению с этническим большинством.
Последнее обстоятельство с особой силой довелось испытать на себе американ­скому капитализму. В отличие от европейского, он оказался менее обучаемым. Си­туация же осложнялась значительными потоками эмиграции. Вот почему США де­монстрировали заметные проявления массовой психологии протеста до самого кон­ца прошлого столетия, хотя их и списывали исключительно на национально-расовые особенности «протестантов». Фокус в том, что это абсолютно верно, но совершенно в ином смысле. Действительно, отсталость социально-культурного развития выходцев из стран Африки и Азии предопределяет заметно большую долю массового компонен­та в их психике, чем индивидуального. Массовость, меньшая расчлененность их со­знания предопределяет массовые, а не индивидуальные поведенческие реакции. Дело именно в этих социально-психологических особенностях, а не в дискриминации и сегрегации и тем более не в агрессивности и отсталости афро-азиатских иммигран­тов. Верно уловив суть, американские исследователи и идеологи недооценили наибо-
106 Часть 1. Массы
лее глубинные истоки массовых протестов, связанные с самой природой исторически постоянно видоизменяющейся, но, по сути, никуда не исчезающей при капитализме психологии масс.
Психология масс при социализме
Социализм в своих наиболее известных социально-политических формах (советский социализм и его производные) изначально и совершенно откровенно определял себя как массовую формацию, основанную на психологии масс и подчиненную ей. Моби­лизация протестной дезинтеграционной активности масс была необходима лидерам социализма для свержения индивидуализировавшего человека капиталистического общества. На первоначальном этапе развитие идей социализма и было возможно толь­ко как реакция на поспешную индивидуализацию, как своего рода «откат» в прошлое, в котором не существовало отчуждения, а психика носила не дезинтегрированный, а целостный характер. Собственно, это и было возможно только на начальном этапе — позднее капитализм смягчил дезинтеграцию, и успехи социализма стали значитель­но менее заметными. Со временем, извлекая исторические уроки, капитализм даже позаимствовал понятие «социализм», имея в виду мягкие, неантагонистические фор­мы капиталистического развития («социал-демократия»). Для классического же со­циализма был оставлен термин «коммунизм». Обратим внимание на то, что этот тер­мин почти буквально, имея в виду «первобытный коммунизм», отражал массовую психологическую реакцию на капиталистическую индивидуализацию психики. Лик­видация собственности, деприватизация как коммунизация, обобществление всего, чего можно — таковы были формы подобной социально-психологической реакции. В качестве конечной цели провозглашалась ликвидация всех противоречий, создание гармоничного общества и всестороннее развитие личности в коллективе, для коллек­тива и через коллектив, т. е., по сути, в массе, для массы и посредством воздействия массы.
Позднее выяснилось, правда, что полный возврат к первобытно-гармоничному, недифференцированному труду возможен только в условиях труда рабско-принуди-тельного (советский ГУЛАГ) или же рабско-суггестивного («трудовой энтузиазм» во имя коммунистической идеи). Таким образом, об идеалах приходилось постепенно за­бывать, реально же происходил возврат не только к исторически устаревшим целям, но и к старым формам контрконтрсуггестивной обработки психики отдельных людей для ускоренного превращения ее в массовую. Так постепенно складывался социали­стический (коммунистический) тоталитаризм как полное торжество психологии масс под направляющим и руководящим влиянием правящей элиты.
Следует обратить особое внимание на то, как менялось отношение к массам у вож­дей русской революции. На этапе подготовки революции в стремлении к власти они пели гимны психологии масс. Однако по мере приближения власти отношения стало резко меняться: «Настроением масс руководствоваться невозможно, ибо оно измен­чиво и не поддается учету; мы должны руководствоваться объективным анализом и оценкой революции. Массы дали доверие большевикам и требуют от нас не слов, а дел…» (Ленин, 1967-1984). Дальше — больше: необходимы длительные и упорные
Глава 1.5. Психология масс в прошлом и будущем 107

усилия «для полного перелома настроений массы и перехода ее к правильному, вы­держанному, целенаправленному труду» (Ленин, 1967-1984). И наконец, предельно откровенно, хотя и достаточно образно: «Надо научиться соединять вместе бурный, бьющий весенним половодьем, выходящий их всех берегов, митинговый демократизм трудящихся масс с железной дисциплиной во время труда, с беспрекословным пови­новением — воле одного лица, советского руководителя, во имя труда» (Ленин, 1967-1984).
Не будем фиксироваться на воле «одного лица»; скорее, здесь важно то, что это лицо — «советский руководитель». Взяв.власть, социалисты оказались вынуждены за­ниматься тем же самым, чем раньше занимались их противники — совершенствова­нием труда и его дифференциацией. С учетом специфики «догоняющего» развития России, с учетом психологии имевшегося тогда в стране «человеческого материала» они избрали, возможно, единственно возможный социально-психологический путь: не индивидуальная, а государственная собственность; не индивидуальный, а государ­ственный капитализм. Название «социализм» отражало скорее не суть, а форму пре­образований, которые в целом не так уж отклонялись от магистрального пути разви­тия человечества, которым психологически следует считать развитие и совершенство­вание деятельности и сознания.
Хотя даже в рамках избранной массовой формы, социалисты действовали не без учета факторов классического капитализма. Вспомним: сначала большевики надея­лись наладить производство только на волне массового народного энтузиазма, затем поняли, что и личная заинтересованность поднимает производство. Они прекрасно отдавали себе отчет в том, что для построения эффективной экономики ее нужно стро­ить «не на энтузиазме непосредственно, а при помощи энтузиазма… на личном расче­те, на личной заинтересованности, на хозяйственном расчете…» (Ленин, 1967-1984).
Однако и тут, как и при классическом капитализме, поспешность и непоследова­тельность даже в строительстве государственного капитализма были опасны. В на­чале 1920-х гг., столкнувшись с рядом крестьянских («мелкобуржуазных» — вспом­ним, что это было наиболее негативное оценочное понятие российских социалистов) восстаний, новая власть поняла: «Это было в первый и, надеюсь, в последний раз в истории Советской России, когда большие массы крестьянства, не сознательно, а ин­стинктивно, по настроению были против нас… Причина была та, что мы в своем эко­номическом наступлении слишком далеко продвинулись вперед… что массы по­чувствовали то, чего мы тогда еще не умели сознательно формулировать…» (Ленин, 1967-1984).
В итоге вместо форсированного строительства государственного капитализма большевикам пришлось возвращаться к «мелкой» социально-психологической рабо­те, добиваясь предварительной консолидации психологии масс с помощью уже давно известных в истории средств.
Основной механизм консолидации общества при социализме (коммунизме) осно­ван на действии феномена контрконтрсуггестии, связанного с массированной идео­логической обработкой населения и строительством особой квазирелигии. Возни­кающая в результате партийная социалистическая квазицерковь берет на себя функ­ции вначале религии эпохи феодализма, а затем и первобытнообщинных культов.
ч

108 Часть 1. Массы
Появление правящей касты жрецов и обслуживающих их интересы отрядов идеоло­гов, «апостолов» социализма, строительство храмовых сооружений, мумификация тел вождей, выделение особых культовых мест поклонения, связанных с квазирели­гиозной памятью («здесь родился…», «здесь жил…», «…бывал…» и т. д.), — симптомы такого социально-психологического «отката». Замедление темпов развития, приход к власти геронтократов, отказ от инноваций — его последствия, суть которых близка к восстановлению квазитрадиционного общества. Итогом же становится распростра­нение массовой психологии «винтиков», представляющей собой нечто среднее меж­ду законсервированной психологией масс эпохи развития машинного производства (советский вариант государственного капитализма) или даже возврат к социальной психологии первобытной общины (восточные разновидности социализма).
Критика социально-психологических дефектов социализма также не является на­шей специальной задачей. Проблема состоит в том, чтобы понять объективную логи­ку развития социально-политических образований как отражение вполне определен­ных социально-психологических тенденций. Пусть последние заданы действием фак­торов социально-экономических, типа развития разделения труда и связанных с этим процессов, — в результате все равно возникает определенная доминирующая социаль­ная психология, которая отражается в социально-политическом устройстве. С этой точки зрения история может быть представлена как непрерывный поиск баланса меж­ду развитием психологии индивида и психологии масс. Капитализм, особенно в сво­ем первоначальном развитии, объективно означал попытку их жесткого противопо­ставления, с креном в сторону интенсивной индивидуализации. Социализм, как реак­ция на такой перекос, означал попытку их соединения, однако тоже с креном в сторону не менее интенсивной массовизации.
Особенности наиболее исторически успешного и длительного российского соци­ализма были связаны с тем, что психология основных, крестьянских масс населения находилась в основном на докапиталистическом уровне развития. Поэтому бунтовав­шие в городах рабочие легко нашли поддержку в крестьянской среде — достаточно было разрушить прежнюю, вековую веру в царя и заменить ее на что-то иное. «Дол­гие поколения забитой, одичалой, заброшенной в медвежьих углах мужицкой жизни укрепляли эту веру. Каждый месяц жизни новой, городской, промышленной, грамот­ной России подкапывал и разрушал эту веру» (Ленин, 1967-1984). Проблема заклю­чалась, однако, в том, что в России начала XX века не было потомственного квали­фицированного пролетариата. Крепостное право в России было отменено только в 1861 г. Значит, в начале века были живы люди, непосредственно вышедшие из него. А подавляющее большинство населения, в том числе и промышленные рабочие, были их детьми, впитавшими такую массовую психологию буквально «с молоком матери». Это были полурабочие, полукрестьяне с соответствующей маргинальной психологи­ей. Поэтому после падения монархии (к чему массы, кстати, не имели прямого отно­шения) предмет веры был просто заменен — вместо монарха стали верить в Ленина, в большевистскую партию и ее идеи. Психологически, с точки зрения развития созна­ния, ничего принципиально революционного в России тогда не произошло. Просто исторически достаточно краткосрочная попытка развития капитализма и столыпин­ских реформ (связанных с индивидуализацией крестьянства и разрушением тради-
Глава 1.5. Психология масс в прошлом и будущем 109

ционной общины) встретила сопротивление традиционной психологии масс. Это со­впало с расцветом социалистических идей в Европе, приобрело соответствующее (не российское) идеологическое оформление и вылилось в победу русской социалисти­ческой революции. С социально-психологической же точки зрения, это было нечто иное. Это был реванш массовой психологии в ответ на попытку поспешной и во мно­гом насильственной индивидуализации человеческой психики.
—
Психология масс в социально-психологической
перспективе
На основе проведенного анализа можно сделать следующий главный вывод. Психо­логия масс не есть пройденный и отброшенный этап в развитии человечества. Это определенный «этаж» в сложном «здании» человеческого сознания. Он никуда не исчезает, — просто над ним надстраиваются новые этажи, постепенно меняя общий вид постройки. Однако для того чтобы строение было устойчивым, необходим баланс между его внешним видом и фундаментом. Многоэтажное здание не устоит на кот­теджном фундаменте: либо треснет фундамент, либо обрушатся верхние этажи. Соб­ственно говоря, это и есть два возможных варианта перспектив развития психологии масс. Либо она расколется, раздробится на отдельные составляющие (групповое, кор­поративное, наконец, чисто индивидуальное сознание), либо наступит естественный предел в индивидуализации сознания.
Первый вариант опасен разрушением целостности самой человеческой деятель­ности. В конечном счете, всеобщая индивидуализация в социально-психологическом смысле действительно может обернуться дезинтеграцией сознания, а в социальном смысле — торжеством непродуктивной анархии. Второй вариант — периодические всплески неосоциалистических идей, массовых беспорядков и, в конечном счете, воз­никновение новых вариантов тоталитаризма. Хочется верить, однако, что оба эти по­лярные варианта — лишь теоретически возможные конструкции. Реальная жизнь дает возможность предполагать развитие более мягких, промежуточных вариантов. Их суть будет состоять в такой постепенной перестройке «фундамента» массовой психо­логии, которая даст возможность постепенно надстраивать все новые этажи индиви­дуализации. Базовый вариант — такая взаимная перестройка глубинных основ психи­ки и ее новейших социальных приобретений, которая позволит удерживать их рав­новесие и соблюдать баланс в их развитии. Многие тенденции развития разных сфер жизни последнего времени позволяют оценивать такой вариант как достаточно ре­альный.
Рассмотрим только один принципиально важный фактор развития конца второ­го — начала третьего тысячелетия современной истории человечества — информаци­онно-компьютерную революцию. Появление персонального компьютера создает осо­бый тип работника, который может наниматься на работу со своим средством произ­водства — с тем же самым компьютером. Он оказывается одновременно и наемным работником, и собственником средства производства. Более того, технологический
110 Часть 1. Массы
прогресс делает такие средства производства доступными самым широким массам. Наличие же персонального компьютера в совокупности с современными коммуника­ционными средствами делает широко доступными гигантские информационные мас­сивы. Это открывает огромные возможности для творческой деятельности человека. Не случайно все большую долю в экономике развитых стран занимает информа­ционно-технологическая продукция. Тем самым меняется характер всей человечес­кой деятельности. Если в США в последние десятилетия традиционно «массовой» деятельностью (обеспечение продовольствием, индустриальное машинное производ­ство) занимается не более 20-25 % трудоспособного населения (4-5 % фермеров «кор­мят страну», 15-20 % заняты в крупной индустрии), а численность «среднего класса» превышает 50 % и продолжает расти, то это означает кардинальные социально-пси­хологические перемены. Исчезает реальная основа для усиления психологии масс.
Однако это процесс успешно идет только в развитых странах. Эти страны обеспе­чивают соответствующие условия, переводя массовые трудозатратные производства в развивающиеся страны, а также эксплуатируя природные богатства этих стран. Зна­чит, в развивающихся странах массовизация будет нарастать. Не случайно наиболее опасным для человечества ныне считается потенциальный конфликт между высоко­развитым (индивидуализированным) Севером и развивающимся (массовизирован-ным) Югом.
Сказанное означает, что выраженная неравномерность развития, изначально за­данная праисторией человечества, продолжает сохраняться. В дальнейшем многое будет зависеть от увеличения или уменьшения существующего разрыва. Если разви­тые страны слишком далеко уйдут вперед по пути индивидуализации, а развивающи­еся слишком долго задержатся на этапе массовизации, это может вызвать реальные конфликты. Если же молодые «тигры» и «драконы» быстро овладеют индивидуали­зирующими информационными технологиями, то ситуация будет развиваться более гармонично.
Пока же происходит процесс новой структуризации человеческой деятельности. С развитием процессов глобализации глобальной становится вся деятельность. Скла­дывается разделение труда на метауровне. И тут, естественно, возникает не нравяще­еся многим разделение на «страны-мозги» и «страны-руки». Психология жителей этих стран неизбежно будет различной, хотя есть факторы, и нивелирующие такие различия.
Современный характер человеческой деятельности включает в себя новые фак­торы как дальнейшей индивидуализации, так и новой массовизации человеческой психики. С одной стороны, появление всемирной компьютерной сети вроде бы уси­ливает индивидуальный характер деятельности сидящего перед компьютером чело­века, а современное телевидение предоставляет колоссальные объемы информации для развития индивидуального сознания. С другой стороны, тот же Интернет по сво­им возможностям превращается в уникальное средство супермассовой информации, а массовый характер большинства телепрограмм способствует выработке единообраз­ных, массовых реакций населения. В конечном счете, развиваются как те, так и иные процессы. В стратегической перспективе развитие будет происходить в их диалекти­ческом взаимодействии. Хотя, безусловно, неравномерность в развитии разных стран
Глава 1.5, Психология масс в прошлом и будущем 111
и народов с различными уклонами, в сторону индивидуализации или массовизации, на обозримое время практически наверняка сохранится.
Основные выводы
История развития человеческого сознания, как показывает специальный палео-психологический анализ, есть история вынужденного приспособления животныхпредков человека к постоянно ухудшавшимся условиям физического существо­вания. Особую роль в этом сыграли ледниковые периоды, принуждавшие к за­креплению эффективных навыков. Для того чтобы выжить, приходилось услож­нять и совершенствовать деятельность. Разделение труда и дифференциациядеятельности стали основой расчленения первоначально массовой (стадной) пси­хики первобытных людей. Так, преодолевая психологию масс, начало развивать­ся индивидуальное сознание. Особая роль в этом процессе принадлежала речи.Общение как говорение и внутренняя речь как основа мышления выполняли двеважнейших функции. С одной стороны, речь соединяла в общность (суггестивнаяфункция речи). С другой же стороны, речь индивидуализировала сознание, посте­пенно высвобождая его от власти массы (контрсуггестивная функция). В диалек­тической борьбе этих начал шло развитие сознания и становление человека-ин­дивида, в котором периодическое освобождение от психологии масс вновь сменя­лось деиндивидуализацией и массовизацией человека. «Борьба» эта идет до сихпор, причем в силу неравномерности развития разных стран и народов все онипереживают разные ее стадии. С психологической точки зрения, эта «борьба»означает динамику смены преобладания суггестивных или контрсуггестивных ме­ханизмов, которые на разных этапах в большей или меньшей степени подчиняютсебе поведение человека.
Первобытный человек существовал исключительно как человек массы. Весь даль­нейший путь его развития шел по пути развития человека-индивида. Но рост по­требностей и необходимость совершенствовать деятельность порождали все но­вые формы производства, требовавшие не индивидуальных, а массовых усилий.Это порождало «сбои» в развитии, определяло его задержки и отставание, порож­дало неравномерность психического развития в самых разных масштабах. Пото­му и возникала элита, что индивидуализация сознания была доступна не всем.Однако постепенно, от рабовладения через феодализм к капитализму, правящийкласс разрастался. Совершенствование деятельности, рост ее эффективности при­вели к тому, что индивидуальное сознание стало доступным не только высшему,но и «среднему» классу. Тем не менее развитие индивидуального сознания имеетсвои темпы и свои «скоростные ограничения». Их нарушение в попытке забежатьвперед часто оборачивалось массовыми мятежами, бунтами и революциями —с социально-психологической точки зрения, регрессом к власти психологии масс.
Перспективы развития человека стратегически, безусловно, связаны с дальней­шей индивидуализацией его сознания и деятельности. Новые технологии, связан-
1. 112 Часть 1. Массы

ные с с информационной революцией, с компьютеризацией деятельности, демон­стрируют именно такие возможности. Однако нельзя сказать, что массовая пси­хология — это пройденный и уже как бы отброшенный этап психического разви­тия человечества. Социально-психологическая эволюция продолжается в поисках равновесия, баланса между индивидуальной и массовой психологией. Поэтому нам только предстоит поиск гармоничного сочетания индивидуального и массо­вого начал в сознании каждого отдельного человека. Соответственно, в социаль­но-психологическом измерении, нас ждут всплески массовизации как реакция на индивидуализацию и, наоборот, всплески индивидуализма как ответ на подчас из­лишнюю массовизацию. «Восстания масс» будут сменяться «толпами одиноких», и наоборот.
Глава 1.6
«Русская душа»
как особое состояние
массовой психологии:
между Западом и Востоком
Геоклиматические факторы. Ш Фактор отставания в развитии. • Фактор ограничен­ности частной собственности. • Фактор крепостного права. • Фактор татаро-мон­гольского ига и «враждебного окружения». Я Слагаемые «русской души». • «Счастье по-русски».
«Умом Россию не понять…» — это фраза давно уже стала аксиоматическим постула­том абсурдности и иррациональности того, что в мире именуется «загадочной русской душой». «Он русский, и это многое объясняет», — настойчиво повторяют с нашей подачи на Западе, совершенно не желая вникать в суть того, что же именно это объяс­няет и где лежат причины подобного объяснения. Объясняют же они, в конечном сче­те, только одно: неразвитость индивидуального рационального сознания и, соответ­ственно, господство сознания массового и иррационального. Россия была и продол­жает оставаться страной массовой психологии, и все попытки ее «модернизации» через рационализацию и индивидуализацию сознания ее населения с завидной регу­лярностью терпят провал. Известный афоризм А. де Токвиля о том, что между свобо­дой и равенством народы обычно выбирают равенство, в полной мере относится имен­но к «загадочной русской душе». Свобода — это всегда индивидуальная свобода, сво­бода принятия индивидуальных решений и ответственности за них. Равенство же всегда деиндивидуализирует, уравнивает людей, лишая их индивидуальной свободы. Выбирая его, люди отказываются от индивидуального сознания в пользу сознания массового или группового. Вопрос заключается в том, почему они это делают. Как правило, ответ прост, хотя и неприятен: потому что по-другому просто не могут и не умеют. Анализ показывает, что вначале этот выбор является вынужденным, а потом — инерционным. Выбор был предопределен всей совокупностью географических, кли­матических, исторических, социальных и прочих условий становления психологии народа. Затем он только поддерживался социально-политическими условиями жиз­ни и организацией общественно-государственной жизни.
114 Часть 1. Массы
Геоклиматические факторы
Реальные, физические условия всегда препятствовали выживанию отдельного инди­вида на бескрайних российских просторах. Резко-континентальный климат (от +30° летом до — 30° и ниже зимой), короткий световой день большую часть года, отсутствие сколько-нибудь развитого транспортного сообщения и общие сложности с передви­жением не давали возможности для эффективного индивидуального хозяйствования. Умеренная, во всем последовательная Западная Европа никогда не знала таких изну­рительных летних засух и таких страшных зимних метелей. Выжить при таких усло­виях даже в уже относительно освоенных местах можно было только в группе, а осво­ить новые территории — только значительным массам людей.
Естественно, это не могло не сказываться на психологии, а также на всей истории населявших данную территорию народов. «Несомненно то, что человек поминутно и попеременно то приспособляется к окружающей его природе, к ее силам и способам действия, то их приспособляет к себе самому, к своим потребностям, от которых не может или не хочет отказаться, и на этой двусторонней борьбе с самим собой и с при­родой вырабатывает свою сообразительность и свой характер, энергию, понятия, чув­ства и стремления, а частью и свои отношения к другим людям» (Ключевский, 1987). Причем чем сильнее природа возбуждает человека, тем шире раскрывает она его внут­ренние силы и побуждает к деятельности.
Существуют две географические особенности, выгодно отличающие Европу от других частей света и от Азии особенно: «это, во-первых, разнообразие форм поверх­ности и, во-вторых, чрезвычайно извилистое очертание морских берегов» (Ключев­ский, 1987). Понятно, какое сильное и разностороннее действие на жизнь страны и ее обитателей оказывают обе эти особенности. Они способствуют развитию человече­ской жизни, причем создают особо выгодные условия для ее самых разнообразных форм. Не случайно, что типической страной Европы в обоих этих отношениях явля­ется южная часть балканского полуострова, древняя Эллада, в которой и появилась одна из древнейших из известных нам цивилизаций.
Давно известен один важный операциональный критерий. В Европе на 30 квад­ратных миль материкового пространства приходится 1 миля морского берега. В Азии одна миля морского берега приходится на 100 квадратных миль материка. Россия занимает в этом смысле достаточно промежуточное положение. Если брать только европейскую Россию — а именно ее условия были основой формирования того спе­цифического психического склада, который и получил название «русской души», — то очевидно, что море образует лишь малую часть ее границ, а протяженность берего­вой линии незначительна сравнительно с материковым пространством. Одна миля российского морского берега приходится на 41 квадратную милю материка. Причем значительная часть этого морского берега лежит на севере, т. е. в климатически тяже­лейших для выживания условиях, и была освоена значительно позднее остальной, материковой части. Если же брать основной, начальный период формирования пси­хического склада осваивавшего эти земли народа, то доля материкового пространства, падающего на одну милю берега, значительно возрастает, достигая в разные периоды колонизации этой зоны 50-70 квадратных миль материка. Так становится очевидным, что «русская душа» — это душа глубоко материкового человека, что роднит ее боль­ше с азиатской, чем с европейской психикой.
Глава 1.6. «Русская душа» как особое состояние массовой психологии 115
Если Европа отличается широчайшим разнообразием природных форм, окружа­ющих человека, то главная особенность российских пространств — прямо противо­положная. «Однообразие — отличительная черта ее поверхности; одна форма господ­ствует почти на всем ее протяжении: эта форма — равнина, волнообразная плоскость пространством около 90 тысяч квадратных миль… очень невысоко приподнятая над уровнем моря» (Ключевский, 1987). В. О. Ключевский выделял три основных геокли­матических особенности России, на наш взгляд, имевшие сильное влияние на фор­мирование психического склада ее народа. Во-первых, деление территории на поч­венные и ботанические полосы с неодинаковым составом почвы и неодинаковой рас­тительностью. Во-вторых, сложность ее водной (речной) сети с разносторонним направлением рек и взаимной близостью речных бассейнов. В-третьих, общий или ос­новной ботанический и гидрографический узел на центральном алаунско-московском направлении. В совокупности действие этих трех факторов вело к скученности, повы­шенной плотности населения на сравнительно небольших территориях. «Взаимная близость главных речных бассейнов равнины при содействии однообразной формы поверхности не позволяла размещавшимся по ним частям населения обособляться друг от друга, замыкаться в изолированные гидрографические клетки, поддерживала общение между ними, подготовляла народное единство и содействовала государ­ственному объединению страны» (Ключевский, 1987).
На первых порах именно это обусловливало естественную гомогенность и массо-видность сознания разных частей населения. Затем добавились и другие факторы — внешние опасности, особенно со стороны степи. Так, в частности, отмечает историк, «когда усилилось выделение военнослужащего люда из народной массы, в том же краю рабочее сельское население перемешивалось с вооруженным классом, который служил степным защитником земли». Таким образом, сами географические условия и их социальные следствия способствовали гомогенизации социальных ролей, замед­ляли ход естественного разделения труда и специализацию человеческой деятельно­сти. Другой момент — движение славянских (причем в основном сельских) масс на север было связано с поглощением ими туземцев-финнов. Такая ассимиляция также образовывала, хотя уже и на несколько другой основе, «здесь плотную массу, одно­родную и деловитую, со сложным хозяйственным бытом и все осложнявшимся соци­альным составом — ту массу, которая послужила зерном великорусского племени» (Ключевский, 1987).
«Изучая влияние природы страны на человека, мы иногда пытаемся в заключе­ние уяснить себе, как она должна была настраивать древнее население, и при этом не­редко сравниваем нашу страну по ее народно-психологическому действию с Запад­ной Европой… Теперь путник с Восточноевропейской равнины, впервые проезжая по Западной Европе, поражается разнообразием видов, резкостью очертаний, к чему он не привык дома. Из Ломбардии, так напоминающей ему родину своим рельефом, он через несколько часов попадает в Швейцарию, где уже другая поверхность, совсем ему непривычная. Все, что он видит вокруг себя на Западе, настойчиво навязывает ему впечатление границы, предела, точной определенности, строгой отчетливости и еже­минутного, повсеместного присутствия человека с внушительными признаками его упорного и продолжительного труда» (Ключевский, 1987). Сравните это с однообра­зием родного тульского или орловского или почти любого другого вида ранней вес­ной: «он видит ровные пустынные поля, которые как будто горбятся на горизонте,
116 Часть 1. Массы
подобно морю, с редкими перелесками и черной дорогой по окраине — и эта картина провожает его с севера на юг из губернии в губернию, точно одно и то же место дви­жется вместе с ним сотни верст. Все отличается мягкостью, неуловимостью очерта­ний, нечувствительностью переходов, скромностью, даже робостью тонов и красок, все оставляет неопределенное, спокойно-неясное впечатление. Жилья не видно на обширных пространствах, никакого звука не слышно кругом — и наблюдателем овла­девает жуткое чувство невозмутимого покоя, беспробудного сна и пустынности, оди­ночества, располагающее к беспредметно-унылому раздумью без ясной, отчетливой мысли» (Ключевский, 1987). Говоря современным психологическим языком, воз­никают эмоциональные состояния, переживание которых заменяет рациональное мышление.
Историк предлагает нам, однако, не слишком увлекаться субъективными пережи­ваниями собственных душевных настроений, возникающих при виде природы, а об­ратиться к материальным свидетельствам — к сравнению человеческих жилищ. «Дру­гое дело — вид людских жилищ: здесь меньше субъективного и больше исторически уловимого, чем во впечатлениях, воспринимаемых от внешней природы. Жилища строятся не только по средствам, но и по вкусам строителей, по их господствующему настроению. Но формы, раз установившиеся по условиям времени, обыкновенно пе­реживают их в силу косности, свойственной вкусам не меньше, чем прочим распо­ложениям человеческой души. Крестьянские поселки по Волге и во многих других местах европейской России доселе своей примитивностью, отсутствием простейших житейских удобств производят, особенно на путешественников с Запада, впечатле­ние временных, случайных стоянок кочевников, не нынче-завтра собирающихся бро­сить свои едва насиженные места, чтобы передвинуться на новые. В этом сказались продолжительная переселенческая бродячесть прежних времен и хронические пожа­ры — обстоятельства, которые из поколения в поколение воспитывали пренебрежи­тельное равнодушие к домашнему благоустройству, к удобствам в житейской обста­новке» (Ключевский, 1987). Пожары — тоже следствие холодного климата, вынуж­давшего почти непрерывно пользоваться открытым огнем.
Фактор отставания в развитии
Становление того народа, который впоследствии наделили «русской душой», шло со значительным отставанием в развитии от западноевропейских народов. Причины этого достаточно понятны. В то время когда разбуженные римскими походами евро­пейские народы активно продолжали освоение своих земель, восточные славяне, ухо­дя из долины Дуная, еще только покидали Европу, спускаясь с Карпатских гор к до­линам Днестра, Днепра и лишь затем перемещаясь к Оке и Волге. Когда в Европе про­должалось развитие, здесь еще только начиналась колонизация.
«История России есть история страны, которая колонизируется. Область коло­низации в ней расширялась вместе с государственной ее территорией. То падая, то поднимаясь, это вековое движение продолжается до наших дней» (Ключевский, 1987). Причем колонизация шла в очень сложных условиях постоянной борьбы с вне-
Глава 1.6. «Русская душа» как особое состояние массовой психологии 117
шними противниками. Будучи как бы «левым флангом» Европы, выдвинутым в Азию, славяне в значительной мере обеспечивали безопасность развития европейских на­родов. Принимая многие удары азиатских кочевников, от половцев до Золотой Орды на себя, они выигрывали время для развития европейских народов. Так, в частности, «почти двухвековая борьба России с половцами имеет свое значение в европейской истории. В то время как Западная Европа крестовыми походами предприняла насту­пательную борьбу на азиатский Восток, когда и на Пиренейском полуострове нача­лось такое же движение против мавров, Русь своей степной борьбой прикрывала ле­вый фланг европейского наступления. Но эта историческая заслуга Руси стоила ей очень дорого: борьба сдвинула ее с насиженных днепровских мест и круто изменила направление ее дальнейшей жизни» (Ключевский, 1987). Вновь было потеряно вре­мя и темпы развития.
Сопоставим: крестоносцы из Европы идут освобождать гроб Господень, а киев­ский князь еще только размышляет, какую религию ему принять для своего народа. Не будем забывать о том, что Русь приняла христианство только через тысячу лет после рождества Христова. Хотя, безусловно, западные исследователи всегда несколь­ко преувеличивали «дикость славян».
Будучи не только объективным исследователем, но и большим патриотом, В. О. Ключевский писал: «Наша история не так стара, как думают одни, началась гораздо позднее начала христианской эры; но она и не так запоздала, как думают дру­гие: около половины IX в. она не начиналась, а уже имела за собою некоторое прошед­шее, только не многовековое, считавшее в себе два с чем-нибудь столетия» (Ключев­ский, 1987). Другими словами, не надо драматизировать: мы хоть и отстали, но вроде бы не «навсегда», не на целую тысячу лет, а поменьше — лет так на 700.
Это означает, что нашему народу изначально исторически была предназначена модель «догоняющего развития». Однако вплоть до начала XVIII века, до петровских, а затем екатерининских реформ, это было развитие никак не «догоняющее», а по-прежнему «запаздывающее», причем запаздывающее чем дальше, тем больше. Толь­ко колоссальным рывком, потребовавшим напряжения всех сил, в течение XVIII в. Россия сумела значительно сократить это отставание. Однако лишь к концу этого века она наконец появляется своей вооруженной мощью в Европе, и то поначалу только на Балканах и отчасти в Германии, заставляя наконец-то хоть немного всерьез счи­таться с собой. И только в начале следующего, XIX века, в связи с наполеоновскими войнами, российские казаки обогащают французскую культуру словечком «бистро», внося наконец-то замеченный вклад в европейскую культуру. Вспомним, что до это­го России, за редчайшими локальными исключениями, приходилось вести исключи­тельно оборонительные войны на своей территории и прирастать только азиатскими территориями. Между прочим, это были не столько доходные, сколько расходные за­воевания: освоение восточных земель требовало значительных ресурсов. Но и эти «вылазки» в Европу XVIII в. потребовали напряжения тех сил, которые вполне мог­ли бы идти на внутреннее развитие.
Соответственно, вполне понятны и накапливавшиеся веками последствия отста­вания, как исторические, так и психологические. Из исторических достаточно приве­сти один общеизвестный факт. В 1861 г. в России было отменено крепостное право. И в том же самом 1861 г. в Лондоне было открыто метро.
118 Часть 1. Массы
Не будем излишне углубляться в историю. Собственно говоря, других сопостав­лений, видимо, и не требуется — настолько очевиден и разителен контраст, и настоль­ко велико то отставание, которое накапливалось веками. К своеобразной «форе» в раз­витии, которую восточным славянам пришлось дать западноевропейским народам, постоянно добавлялась общая замедленность темпов российской жизни по сравнению с европейской. Вспомним знаменитое высказывание: нигде время не тянется так мед­ленно, как в тюрьме; в России оно тянется еще медленнее. Понятно, что такое ощуще­ние было связано со многими причинами, в том числе и с уже рассматривавшимися факторами: с расстояниями, климатом и т. д. Далее мы остановимся и на некоторых принципиальных социально-экономических факторах. Пока же, видимо, и так понят­но, что подобное отставание породило серьезный разрыв в психологии нашего и за­падноевропейских народов, в развитии их сознания и поведения.
В психологическом плане главным следствием этого разрыва стало отставание в развитии индивидуального сознания. Групповое же, социальное и тем более массо­вое сознание, напротив, в силу условий жизни и деятельности развивалось значитель­но быстрее, чем в Западной Европе. Возможно, именно поэтому России удалось быс­трее, чем европейским странам, преодолеть период феодальной (или квазифеодаль­ной, поскольку на Руси не было феодализма в европейском смысле) раздробленности. Наверняка именно это лежало в основе российских побед ъ великих войнах, типа Отечественной войны 1812г. или Великой Отечественной войны 1941-45 гг. Массо­вая психологическая общность «мы-русские» в вооруженных конфликтах оказыва­лась явно сильнее, чем аналогичные общности «мы-французы» или «мы-немцы». Это, разумеется, обусловливало совершенно иной, «расходный» тип ведения войн (коли­чество жертв среди русских войск всегда преобладало над качеством подготовки воо­руженных людей), но это уже было следствием. Первоначально же, безусловно, это было причинно связано как со всем уже обозначенным выше психическим складом, так и с вполне определенными социально-экономическими условиями российской, а до этого великоросской жизни. Важнейшим среди этих условий было отсутствие со­циально-экономического индивида, отдельного человека как правомочного субъекта социально-экономической жизни.
Фактор ограниченности частной собственности
Если посмотреть на историю достаточно углубленно, то становится очевидным, что отдельный человек на Руси никогда не имел нормального права частной собственно­сти на основное средство производства — на землю. За единственным исключением -личности верховного властителя. Вспомним: даже в начале XX в. царь Николай II и его супруга в графе переписи, обозначающей основное занятие, написали, соот­ветственно, «хозяин» и «хозяйка» Земли Русской. И это были не просто ритуальные титулы — это было отражение всей реальной социально-экономической истории страны.
Судя по всему, до начала формирования Великороссии, то есть в Киевской Руси, проблема собственности на недвижимость не имела особого значения. Этому способ­ствовал сам характер колонизаторской жизни восточных славян и их варяжских кня-
Глава 1.6. «Русская душа» как особое состояние массовой психологии 119
зей, полной непрерывных миграций, походов, войн и переселений. По В. О. Ключев­скому, на начальном этапе право владения, управления и собственности представля­ло собой нечто единое, с доминированием именно владения и без выделения права собственности как таковой. Собственность на землю не имела принципиального зна­чения — важнее был получаемый с нее корм и право на этот корм. Всем владел князь (позднее — великий князь). Однако он раздавал часть земель в корм (на прокорм) своим родственникам. При князе сыновья правили областями в качестве его посад­ников (наместников) и платили, как посадники, дань со своих областей великому князю-отцу. Между отцом и детьми действовало семейное право, но когда умирал отец, то между братьями не существовало, по-видимому, никакого установленного, признанного права, т. е. права владения регулировались силой, куплей-продажей и прочими достаточно ситуативными обстоятельствами. После смерти Ярослава на какое-то время вообще исчезает единовластие — начинается период разделов и дроб­ления земель. Затем появляется право старшинства. «Князья-родичи не являются постоянными, неподвижными владельцами областей, достававшихся им по разделу: с каждой переменой в наличном составе княжеской семьи идет передвижка, младшие родичи, следовавшие за умершим, передвигались из волости в волость, с младшего стола на старший» (Ключевский, 1987). За счет появления очередности владения, сохраняется идея нераздельности княжеского владения русской землей. Князья не переставали выражать мысль о том, что вся их совокупность, весь род должен владеть наследием отцов и дедов — поочередно. Реально, естественно, это оборачивалось внут-риродовой борьбой. Однако отметим: из нее были исключены все остальные лица некняжеского рода. Они по определению не могли обладать правом собственности.
После определенного времени внутри княжеского рода установился определен­ный порядок. Верховная власть стала собирательной, принадлежа всему княжескому роду. Отдельные князья временно владели теми или иными частями земли, т. е. раз­личалось право владения, принадлежавшее целому роду, и порядок владения по из­вестной очереди. Затем, в XIII-XIV вв., по мере колонизации новых земель и возник­новения Великороссии, такой очередной порядок сменился на удельный. Однако в отношении права собственности сути дела это не изменило.
Хотя, конечно, княжеский удел стал представлять собой наследственную вотчи­ну удельного князя, вся русская земля по-прежнему считалась «отчиной и дединой» всего княжеского рода. Известная область признавалась вотчиной утвердившейся в ней княжеской линии. «Под влиянием колонизации страны первый князь удела при­выкал видеть в своем владении не готовое общество, достаточно устроенное, а пусты­ню, которую он заселял и устраивал в общество, понятие о князе как личном собствен­нике удела было юридическим следствием значения князя как заселителя и устрои­теля своего удела» (Ключевский, 1987).
Но действовал тот же, прежний механизм, хотя и в уменьшенном формате. Став вроде бы независимыми от своих, местных великих князей, удельные князья находи­лись под иноземной верховной властью Золотой Орды. Тут уж землевладение стало совершенно условным по общему признанию1, — ведь князья только пользовались правами хана как верховного властителя. Удельный князь, как ранее великий, мог раздавать части своей земли «в кормление» родственникам и боярам, однако это было
1 См.: Градовский А. Д. История местного управления в России. Т. 1. СПб, 1868. С. 32 и далее.
120 Часть 1. Массы
исключительно временным пользованием. Фактически передавалось (делегирова­лось) право управления: «округа кормленщиков никогда не становились их земель­ной собственностью, а державные права, пожалованные привилегированным вотчин­никам, никогда не присвоялись им наследственно» (Ключевский, 1987).
По мнению авторитетного историка-юриста К. А. Неволина (1857), землевладе­ние на Руси почти всегда было условным, хотя оформилась эта условность позднее, в XV-XVI вв., когда появляется поместное землевладение. Тогда оно было уже совсем «служивым», земля давалась в личное владение служилому человеку как вознаграж­дение за службу и как средство для службы.
К этому времени, времени избавления от власти Золотой Орды, когда великий князь Иван III перестал быть ее данником, все вообще стало просто: появился один царь, «государь всея Руси», он же единственный хозяин всех ее земель. Остальные князья стали его подручниками, т. е. по сути все теми же менеджерами-посадниками. Некоторое время князья и бояре инерционно сохраняли свои права «по происхожде­нию», однако реформы Петра I окончательно вытеснили их служивым дворянством. И далее царь сохранял право владения, раздавая в управление и на кормление земли и поселения, деревни с крестьянами, но сохраняя за собой верховное право при слу­чае отбирать данные права и забирать земли «в казну».
И хотя местами сохранялись отдельные наследные вотчины, а в более поздний пе­риод поместное право стало смыкаться с вотчинным и постепенно превратило по­местья в наследное землевладение, это была качественно иная ситуация. Вотчинное право всячески ограничивалось, и частное землевладение стало развиваться совер­шенно искусственно, государством, под эгидой государя — верховного собственника. По сути это было не право владения, завоеванного предками в тяжелой борьбе с вра­гами и стихиями, делавшей его независимым, — это была банальная дача. Соответ­ственно, иным стал и собственник, и его психология.
Таким образом, В. Ключевский был убежден, что на Руси не возникло феодализ­ма в западноевропейском смысле слова: ни из кормлений, ни из боярских вотчин не возникло «бароний». Это значит, что если в Западной Европе абсолютизм устанав­ливался долго, за счет преодоления феодальной вольницы, создавшей психологичес­кую традицию свободы, а рухнул достаточно быстро под напором нового свободолю­бивого класса буржуазии, то на Руси все сложилось по-другому. Дух абсолютизма, по сути, почти непрерывно прослеживается уже от первых киевских великих князей. И даже период удельной раздробленности Великороссии его не поколебал. Посколь­ку в уделе сохранялась микромодель абсолютизма, он был всего лишь естественным следствием нового этапа колонизации и лишь подготавливал дальнейшую централи­зации Великороссии. Произошло это за счет того, что право верховного владения, собственности на землю в высшем смысле этого слова, всегда продолжало оставаться если не совсем в одних руках, то, по крайней мере, в руках одного, того или иного, великокняжеского рода, а затем царствующей династии.
«На Западе свободный человек, обеспечивая свою свободу, ограждал себя, как замковой стеной, цепью постоянных, наследственных отношений, становился средо­точием низших местных общественных сил, создавал вокруг себя тесный мир, им ру­ководимый и его поддерживающий» (Ключевский, 1987). На Руси все складывалось иначе. Не возникло даже подобия того количества хотя бы относительно свободных
Глава 1.6. «Русская душа» как особое состояние массовой психологии 121
и независимых людей, которое определяли дух развития западноевропейских стран и имели возможность «создавать вокруг себя тесный мир» на своей земле. Кроме вер­ховного властителя и его семьи, никто всерьез не имел такой возможности. Разумеет­ся, частичная собственность на землю существовала, однако это была собственность «второго сорта», основанная на служении боярина или, позднее, дворянина верхов­ному государю. Они владели данной им землей, но в определенных рамках. Государь дал,государь мог и отобрать.
Так сложился особый тоталитаризм в социально-экономической сфере — прежде всего в сфере права собственности на землю. Историку очевидно, что «экономическое благосостояние и успехи общежития Киевской Руси куплены были ценой пора­бощения низших классов; привольная жизнь общественных вершин держалась на юридическом принижении масс простого народа» (Ключевский, 1987). Однако со временем в Великороссии стало еще хуже. Уже при Иване III, а еще более при Васи­лии верховная власть окружала себя тем ореолом, который предельно резко отделил московского государя от всего остального общества. Посол германского императора Герберштейн замечает, что этот великий князь докончил то, начал его отец, и властью своею над подданными превосходит едва ли не всех монархов на свете. Он добавляет, что говорят в Москве про великого князя: воля государева — Божья воля, государь — исполнитель воли Божьей. Когда москвичей спрашивают о каком-нибудь неизвест­ном им сомнительном деле, они отвечают затверженными выражениями: мы того не знаем, знают то Бог да великий государь. По словам Герберштейна, они даже велича­ли своего государя «ключником и постельничьим Божиим»1.
Это уже — психологические тоталитарные последствия той концентрации власти, права владения, которое покрывало собой все сферы, от социально-экономической до духовной. Причем это касалось даже элиты, представителей господствующего или близких к нему классов. Для низших классов проблемы не было: после рабовладения там господствовало крепостное право, полностью определявшее психологию масс российского населения.
Фактор крепостного права
Историк утверждает, что «первоначальным основанием сословного деления русско­го общества, может быть, еще до князей, служило, по-видимому, рабовладение» (Клю­чевский, 1987). Однако с принятием христианства на Руси, под гуманитарным влия­нием церкви, рабовладение в чистом виде стало осуждаться и постепенно исчезать. Позднее рабы стали холопами, а прежде вольные (тягловые) крестьяне превратились в крестьян крепостных. История крепостного права на Руси — один из самых слож­ных вопросов. Известно, когда было отменено крепостное право — в 1861 г., в резуль­тате реформы Александра П. Известно, когда был отменен «Юрьев день», позволяв­ший крестьянину переходить от одного землевладельца к другому — в 1597 г., в цар­ствование Федора, а реально Бориса Годунова. Однако так до сих пор и не понятно, когда же была введена личная крепость на крестьянина и членов его семьи. Согласно
1 См.: Соловьев С. М. История России с древнейших времен. — Т. 5. — М., 1881. — С. 367.
122 Часть 1. Массы
В. О. Ключевскому, крепостная зависимость сложилась как бы сама собой, а крепост­ное право именно как закрепленное законом право фактически отсутствовало. Это было некоторое неписаное, «природное право». «Судебник 1550 г. дозволял крестья­нину продаваться с пашни в холопство, лишая казну податного плательщика; указы 1602 и 1606 гг. установили вечность крестьянскую, безысходность тяглового кресть­янского состояния. Так крестьянин, числясь по закону вольным со своим устарелым правом выхода, на деле был окружен со всех сторон, не мог уйти ни с отказом, ни без отказа, не мог по своей воле ни переменить владельца посредством вывоза, ни даже переменить звания посредством отказа от своей свободы. В таком положении ему оставалось только сдаться» (Ключевский, 1987). Позднее же это оформилось доста­точно просто: крестьянин, рядясь с землевладельцем на его землю со ссудой от него, сам отказывался в порядной записи навсегда от права каким-либо способом прекра­тить принимаемые на себя обязательства. Внесение такого условия в порядную и со­общило ей значение личной крепости.
Таким образом, крепость (обязательство) носила не юридический, а экономиче­ский и, затем, социально-психологический характер. Это было прикрепление личное (фактическое, а не юридическое), а не поземельное. Крестьянин был крепок лично землевладельцу, а не предоставляемой ему земле. В этом отношении по сути он пре­вращался в холопа — в его особую разновидность, кабального холопа. Так, в факти­ческом отношении, вольные ранее крестьяне оказались приравненными к холопам и тем самым умножили достояние рабовладельцев. Хотя рабство на Руси было много­вариантным, включало полные и частичные разновидности, суть его от этого не ме­нялась. Однако создано это было не государством, а лишь при помощи государства. Государству принадлежали не основания крепостного права, а лишь его границы.
С социально-психологической точки зрения, это имело большие последствия, чем если бы крепостное право было введено самим государством, насильственно-юриди­чески. В последнем случае это вызвало бы значительное сопротивление крестьянства и придало бы ему конкретное направление борьбы. А так это было по сути вполне доб­ровольное закрепощение. И подчас оно было если не выгодным для крестьян, то, по крайней мере, представлялось меньшим из зол.
Ведь для начала крестьянской деятельности, для обзаведения инвентарем, по­стройки жилища и т. д. требовались средства. Естественно, крестьяне, начинавшие земледельчество на новых местах, были лишены всего этого. Требовалась ссуда, «под­мога», которую они брали у землевладельца. Ее надо было выплачивать. Кроме того, за нее надо было платить проценты или отрабатывать барщину — на это требовалось время. Помимо этого надо было платить налоги. В совокупности все это делало крес­тьянина вечным должником — расплатиться он не имел физической возможности. Продаваясь в холопы или переходя в крепость, он сразу избавлялся от всех этих про­блем. Психологически как бы исчезали долги (они становились вечными и потому нереальными) и налоги (их платил землевладелец или, в силу круговой поруки, об­щина). По сути же его положение никак не менялось: Юрьевым днем все равно ре­ально могли воспользоваться и пользовались только единицы — расплатиться с дол­гами и недоимками было очень трудно, практически невозможно, да и менять наси­женное место в ноябре, уже по снегу, предельно затруднительно. Реально же, в ряде моментов, это положение даже облегчалось. Главное же облегчение заключалось в
Глава 1.6. «Русская душа» как особое состояние массовой психологии 123
психологическом освобождении от ответственности. Свободный человек, вольный крестьянин нес слишком много непосильных обязанностей — за свободу, как извест­но, всегда приходится платить. Раб, холоп или крепостной избавлялся от ответствен­ности. Причем делал это, подчеркнем, добровольно — особенно поначалу. Не случай­но, что по мере уничтожения этой добровольности, усиления в XVII в. теперь уже не просто крепостного состояния, а системы угнетающего крепостного права, стало на­растать достаточно широкое недовольство. По целому ряду причин «это эпоха народ­ных мятежей в нашей истории. Не говоря о прорывавшихся там и сям вспышках при царе Михаиле, достаточно перечислить мятежи Алексеева времени, чтобы видеть эту силу народного недовольства: в 1648 г. мятежи в Москве, Устюге, Козлове, Сольвы-чегодске, Томске и других городах; в 1649 г. приготовления к новому мятежу заклад­чиков в Москве, вовремя предупрежденному; в 1650 г. бунты в Пскове и Новгороде; в 1662 г. новый мятеж в Москве из-за медных денег; наконец, в 1670-1671 гг. огром­ный мятеж Разина на поволжском юго-востоке, зародившийся среди донского каза­чества, но получивший чисто социальный характер» (Ключевский, 1987).
Причиной широкого недовольства стало то, что в результате сначала фактиче­ской, а затем, в начале XVIII в., и юридической отмены холопства (холопы были при­равнены к крепостным) в психологическом смысле произошло обратное задуманно­му. Не холопы в силу отмены холопства почувствовали себя приравненными к кре­стьянам, а крепостные крестьяне юридически почувствовали себя приравненными к холопам. В итоге же этих реформ и те и другие фактические рабы ощутили нового хозяина — государство, которому теперь должны были платить подати (раньше их собирал и потом за них платил землевладелец). В результате начались выступления уже не просто отдельных рабов против отдельных рабовладельцев (в локальных мас­штабах, на Руси это было всегда), а достаточно массовые крестьянские восстания типа восстаний под руководством П. Болотникова и целой крестьянской войны под пред­водительством Е. Пугачева.
Понятно, что фактическое рабское положение порождало массовую рабскую психологию. Причем наиболее существенным в ней опять-таки было именно то, что она была массовой. Отсутствие индивидуальной ответственности (по выражению В. О. Ключевского, собственной «юридической физиономии»), индивидуальной соб­ственности, наконец, просто индивидуальных жизненных перспектив уравнивало огромные количества людей, придавая им психологические черты стада. В этом смыс­ле массовая покорность и массовый бунт (тот самый, абсолютно отражающий психо­логию поведения толпы, «бессмысленный и беспощадный») представляли собой две стороны одной и той же социально-психологической медали.
Такое образование, назовем его стадообразной толпой, могло быть послушным или бунтующим — но оно не переставало быть именно стадом, идущим вслед за сво­им владельцем или вожаком бунта. В психологическом смысле тот же Е. Пугачев, выдавая себя за покойного царя, претендовал на роль отца-господина, т. е. владельца своих сторонников. И вполне добивался этого. Описания крестьянских восстаний того времени откровенно демонстрируют то, что называется эффектами подражания, заражения и внушения, а также все психические и поведенческие реакции, свойствен­ные массам. Разница заключается только в одном. Если в современной жизни психо­логия масс — достаточно стихийная вещь и сами массы возникают как временные,
124 Часть 1. Массы
ситуативные, то массы рабов были достаточно стабильны и устойчивы. Массовые пси­хические реакции, феномены обезличивания в толпе, снижения критичности к свое­му поведению, ощущения своего могущества только и именно в массе были для них не исключением, а правилом в повседневном поведении, его психологической нормой. Оценивая роль массового недовольства, В. О. Ключевский точно различал: «Если в народной массе оно шевелило нервы, то наверху общества оно будило мысль… и как там толкает к движению злость на общественные верхи, так здесь… звучит сознание народной отсталости и беспомощности» (Ключевский, 1987). В нашем контексте можно пренебречь самочувствием «верхов». Но о «низах» сказано точно: рациональ­ной мысли не было, но «шевеление нервов» — вполне отчетливое. Как писал Б. Ф. -Поршнев: «Таким образом, история неспокойных низов заставляла пошевеливаться и историю верхов. По выражению Гегеля, иронически повторенному и Марксом, эта «дурная сторона» общества, т. е. масса необразованных простых людей, своим беспо­койством создает движение, без чего не было бы вообще истории» (Поршнев, 1979).
Фактор татаро-монгольского ига и «враждебного окружения»
По мнению некоторых исследователей (например, покойного Л. Н. Гумилева), «ига» в собственном смысле этого слова, как постоянного массового физического угнетения, вообще не было — сожгли, дескать, только несколько сел да небольшой городок Ко­зельск, и то за излишнее упрямство его жителей. Так это или не так, но психологически это был фактор постоянной зависимости от внешних врагов. Фактор унижения и, од­новременно, фактор их вынужденного почитания (говоря современным психологи­ческим языком, известный «стокгольмский синдром» любви заложников к террорис­там). И он имел свои очень любопытные отдаленные психологические следствия.
Первое следствие — элементарный страх. Вполне естественный страх перед на­шествиями внешних врагов заставлял селиться вместе и постепенно формировал пси­хологию групповой самообороны. Психологически фактор опасности внешнего напа­дения усиливал природный страхи и ту необходимость группового, массового проти­востояния стихии, которая определялась геоклиматическими причинами.

Второе следствие — вынужденная необходимость борьбы. Причем, что существен­но, борьбы с обычно гораздо лучше вооруженным и подготовленным противником. Вооружение иноземных притеснителей Руси, что татар, что немцев, ливонцев, тевто­нов, что других противников, всегда было лучше вооружения великороссов. Соот­ветственно, чтобы их одолеть, требовалось определенное численное превосходство. Анализ показывает, что великороссы издавна привыкли воевать не умением, а чис­лом. Большинство одержанных ими побед связано с численным превосходством. Дей­ствия гуртом, массой легковооруженных ратников привели к поражению тяжелово­оруженных «псов-рыцарей» в ходе сражения на люду Чудского озера. Большое по тем временам войско удалось вывести Дмитрию Донскому на Куликово поле. Да и позд­нее — фельдмаршалам императрицы Елизаветы удавалось держать в напряжении Ев-
Глава 1.6. «Русская душа» как особое состояние массовой психологии 125
ропу (в том числе брать Берлин и т. д.) трехсоттысячным (!) войском. При примерно равной же численности не удавалось даже четко зафиксировать победу при Бороди­не. Проигрывая в оснащенности немцам в войне 1941-45 гг. (к началу войны армия никак не могла противостоять немецким автоматчикам с помощью трехлинейных винтовок начала века), победы удалось добиться только ценой многомиллионных потерь «пушечного мяса».
Третье, важнейшее социально-психологическое следствие, связанное с первыми двумя, — формирование особого чувства общности «мы», — людей, вынужденных про­тивостоять внешним противникам «они». Жесткое разделение на «мы» и «они», ес­тественно, психологически сплачивало массу. Это находило свое отражение в мифо­логии, тотемах и древних славянских верованиях. Позднее это выразилось в высокой потребности национальной самоидентификации, для которой, объективно говоря, не было достаточных предпосылок (понятие «русские» трудно считать адекватным этно­нимом или хотя бы самоназванием данной части славян — согласно так называемой «норманнской» теории, оно варяжского происхождения, по иной версии — греческо­го). Историки полагают, что наличие такой «внутренней потребности» значительно облегчило государственно-политическую консолидацию Великороссии к царствова­нию Ивана III. На наш взгляд, однако, это имело под собой не этнические, а социо­культурные и социально-психологические предпосылки — необходимость понятий­ного обособления от врагов была связана, в том числе, с их непрерывными нашестви­ями. Хотя шло это обособление двумя путями: через самоидентификацию, с одной стороны, и через обобщение всех иноземцев как «немцев» (два смысла этого слова: «не мы» и, соответственно, «немые», т. е. не говорящие по-нашему). Потребность же в консолидации носила не столько «внутренний» (национально-этнический), сколь­ко именно внешний характер, связанный с необходимостью обороны от внешних на­шествий.
Анализ показывает, что практически вся история восточных славян — это исто­рия непрерывных оборонительных войн с внешними захватчиками. Только с Ива­на IV Грозного она сменяется полосой войн завоевательных. Причем все внешние на­шествия удавалось отбить не сразу — избавиться от них становилось возможным толь­ко спустя длительное время, по мере накопления необходимой для противостояния массы и истощения противника. Понятно, что на определенном этапе трехвекового господства Золотой Орды великороссам стало очевидно: надо покончить с удельной раздробленностью и консолидироваться, объединиться в значительную массу, спо­собную противостоять захватчикам. Осознание этого и способствовало возвышению роли Московского княжества, в которое стали съезжаться и удельные князья, и мно­гие их бояре, даже бросая своих упрямых князей, но приводя с собой свои многоты­сячные «животы».
Причем так было не только с татаро-монгольским нашествием, потребовавшим для консолидации вначале сознания, а потом государства триста лет. В конечном сче­те, так было и с варяжским нашествием (окончательно от последствий шведско-ва­ряжской колонизации удалось избавиться только царю Петру после разгрома шведов под Полтавой). Так было и с длительным непростым выяснением русско-польских отношений. Значит, внешние нашествия были не просто боевыми схватками, а дли-
126 Часть 1. Массы
тельными периодами если не «ига», то серьезного притеснения, вплоть до порабо­щения.
Однако нет худа без добра. Хотя порабощения не давали развиться индивидуаль­ному сознанию ни элиты, ни, тем более, низших слоев, они усиливали массовое со­знание и всю массовую психологию. Размышлять великороссу было некогда — надо было выживать, бороться, постоянно «бить во все колокола», собирая на подмогу массу таких же, как он, обездоленных. Подобные события, а они представляли собой не исключения, а повседневную жизнь, укрепляли психологическое единство того, что стало называться народом. Как известно, это понятие означает общность, стоящую «над родом», т. е. массу более высокого, чем род, порядка. В значительной степени этот внешний фактор усиливал рабскую психологию, формировавшуюся собственным хо­лопством и крепостным состоянием восточных славян. В совокупности все это уси­ливало рабскую массовую психологию и предопределяло доминирование соответ­ствующих, массовых форм поведения.
Если же брать чисто сознательные компоненты, то иностранные порабощения прививали двойственное чувство: преклонение перед иностранным и готовность ему служить. Один из первых славянских публицистов и бытописателей, хорват Ю. Кри-жанич, изучая Русь XVII века, подчеркивал роль «двух язв», которыми страдает все славянство: «чужебесие», то есть бешеное пристрастие ко всему чужеземному, и след­ствие этого порока — «чужевладство», иноземное иго, тяготеющее над славянами. «Ни один народ под солнцем — писал он, — искони веков не был так изобижен и посрам­лен от иноземцев, как мы, славяне, от немцев; затопило нас множество инородников; они нас дурачат, за нос водят, больше того — сидят на хребтах наших и ездят на нас, как на скотине, свиньями и псами нас обзывают, себя считают словно богами, а нас дураками. Что ни выжмут страшными налогами и притеснениями из слез, потов, не­вольных постов русского народа, все это пожирают иноземцы, купцы греческие, куп­цы и полковники немецкие, крымские разбойники» (Крижанич, 1859).
Возможно, самое удивительное заключается в том, что все вековые порабощения практически не имели одного естественного следствия — стихийных массовых на­родных возмущений против иноземных захватчиков. Абсолютное большинство всех известных восстаний и выступлений связаны с именами представителей элиты: кня­зьями Александром Невским, Дмитрием Донским, Дмитрием Пожарским… Един­ственное исключение — нижегородец Кузьма Минин, но и тот исходил из привилеги­рованного сословия. Только из истории Отечественной войны 1812 г. известно имя крестьянки Василисы Кожиной, возглавивший один из стихийно сформировавших­ся антифранцузских партизанских отрядов. Однако это исключение лишь подтверж­дает правило: главным следствием внешних порабощений на фоне бытовавшего внут­реннего устройства было лишь дальнейшее усиление забитой, рабской массовой психологии, лишенной всякой возможности для проявления естественной индивиду­альной инициативы. В былинах и народных преданиях сохранилась разве что тоска по ней в форме восхищения перед мифическими «чудо-богатырями» типа Ильи Му­ромца и Добрыни Никитича (Алеша Попович, в силу принадлежности к привилеги­рованному церковному сословию, подлежит исключению из этого списка).
Глава 1.6. «Русская душа» как особое состояние массовой психологии 127
Слагаемые «русской души»
Историки многократно отмечали влияние природы России на отдельные черты пси­хологии ее народа, выявляя как бы отдельные слагаемые того целого, что позднее ста­ло именоваться «русской душой» или, говоря строже, национальными особенностя­ми психического склада. «Великороссия XIII — XV вв. со своими лесами, топями и болотами на каждом шагу представляла поселенцу тысячи мелких опасностей, не­предвидимых затруднений и неприятностей, среди которых надо было найтись, с ко­торыми приходилось поминутно бороться. Это приучало великоросса зорко следить за природой, смотреть в оба, по его выражению, ходить, оглядываясь и ощупывая почву, не соваться в воду, не поискав броду, развивало в нем изворотливость в мел­ких затруднениях и опасностях, привычку к терпеливой борьбе с невзгодами и лише­ниями. В Европе нет народа менее избалованного и притязательного, приученного меньше ждать от природы и судьбы и более выносливого. Притом по самому свойству края каждый угол его, каждая местность задавали поселенцу трудную хозяйственную загадку: где бы ни основался поселенец, ему прежде всего нужно было изучить свое место, все его условия, чтобы высмотреть угодье, разработка которого могла бы быть наиболее прибыльна. Отсюда эта удивительная наблюдательность, какая открывает­ся в народных великорусских приметах» (Ключевский, 1987). Сравнительный ана­лиз показывает, например, что по глубине, количеству и качеству оснащенности по­чти каждого дня календаря климатическими и хозяйственными приметами другие народы заметно уступают русскому.
Понятно, что приводимые примеры отражают как бы историко-психологическую феноменологию и не претендуют на операциональный научный психологический ана­лиз. Однако, как мы помним, такова почти вся психология масс. Это особый пласт пси­хологических явлений, не входящий в компетенцию позитивистской науки с ее жест­кими требованиями строгой верификации. Само понятие «русской души» уже под­разумевает иной путь познания — ведь речь идет об обобщенной, т. е. достаточно массовой душе. Понятно, что это иная психика, а значит, она может исследоваться только с позиций иной психологии.

В принципе, все сказанное выше приводит к пониманию наличия только двух ма­гистральных путей в рамках подобной, безусловно не экспериментальной, а феноме­нологической психологии. С одной стороны, это путь историко-психологических этю­дов. С другой стороны, это путь литературно-философских изысканий.
Для иллюстрации первого пути еще раз вернемся к В. О. Ключевскому. Затем, для демонстрации второго подхода, обратимся к творчеству того, с чьими трудами во всем мире и связывается проникновение в «тайны русской души» — к творчеству Ф. М. До- -стоевского.
Историко-психологические этюды
В. О. Ключевский дал несколько примеров историко-психологических этюдов. Он вообще утверждал: «Имея в виду, что история — процесс не логический, а народно-психологический и что в нем основной предмет научного изучения — проявление сил и свойств человеческого духа, развиваемых общежитием, подойдем ближе к существу
128 Часть 1. Массы
предмета, если сведем исторические явления к двум перемещающимся состояниям — настроению и движению, из коих одно постоянно вызывается другим или переходит в другое» (Ключевский, 1968). За этот подход его часто критиковали, обвиняя в иде­ализме и прочих «смертных грехах», однако, с современной точки зрения, в нем не со­держится ничего крамольного. В конечном счете, именно «настроение и движение», т. е. сознание и деятельность, и есть главные истоки истории как именно деятельно­сти преследующего свои цели и удовлетворяющего свои потребности человека. Хотя, безусловно, при таком подходе неизбежна некоторая толика субъективизма, что и ставит его подчас в уязвимое положение. Особенно эта уязвимость проявилась имен­но в историко-психологических этюдах Ключевского. В частности, М. В. Нечкина (1974) упрекала его в приниженности образа, написанного кистью скептика, в игно­рировании героических черт характера великоросса, проявлявшихся в борьбе с ино­земными врагами и феодальным гнетом. Не менее сурово относился к «примитивным психологическим этюдам» и М. Н. Тихомиров (1958).
В значительной степени В. О. Ключевский сам спровоцировал эту критику тем, что исходил исключительно из повседневного хозяйственного быта крестьянина, связывая его с влиянием природной среды. Он не описывал психологию князей или дружинников, русских былинных богатырей или думных дьяков. Собственно гово­ря, именно это мы и считаем главным достоинством его работ. Ключевский попытал­ся дать штрихи к психологическому портрету наиболее массового выразителя «рус­ской души» — того самого крестьянина, а не представителей элиты. И это естествен­но: предпринятый им анализ таких источников, как жития преподобного Авраамия, показывает явно недостаточные признаки значительного социального расчленения в населении того периода. Более того, все это население представляется сплошной од­нообразной сельской массой. И уж, во всяком случае, население Великороссии было в значительно большей степени сельским и крестьянским по своему составу, чем на­селение южной Руси. Однако обратимся к самим этюдам.
Этюд № 1. «Народные приметы великоросса своенравны, как своенравна отра­зившаяся в них природа Великороссии. Она часто смеется над самыми осторожными расчетами великоросса; своенравие климата и почвы обманывает самые скромные его ожидания, и, привыкнув к этим обманам, расчетливый великоросс любит подчас, очертя голову, выбрать самое что ни на есть безнадежное и нерасчетливое решение, противопоставляя капризу природы каприз собственной отваги. Эта наклонность дразнить счастье, играть в удачу и есть великоросский авось» (Ключевский, 1987).
Сравните с тем, что во всем мире называется «русской рулеткой» или «русскими горками». Сравните с тем самым, введенным в российский фольклор XX века А. Рай-киным, словечком «авоська». И вы согласитесь, что Ключевский прав, по крайней мере в своем выводе: наклонность «дразнить счастье» и «играть в удачу», безусловно, является одной из весьма заметных черт национальной психологии.
Этюд № 2. «В одном уверен великоросс — что надобно дорожить ясным летним рабочим днем, что природа отпускает ему мало удобного времени для земледельче­ского труда и что короткое великорусское лето умеет еще укорачиваться безвремен­ным нежданным ненастьем. Это заставляет великорусского крестьянина спешить, усиленно работать, чтобы сделать много в короткое время и вовремя убраться с поля,
Глава 1.6. «Русская душа» как особое состояние массовой психологии 129
а затем оставаться без дела осень и зиму. Так великоросс приучался к чрезмерному кратковременному напряжению своих сил, привыкал работать скоро, лихорадочно и споро, а потом отдыхать в продолжение вынужденного осеннего и зимнего безделья. Ни один народ в Европе не способен к такому напряжению труда на короткое время, какое может развить великоросс; но и нигде в Европе, кажется, не найдем такой не­привычки к ровному, умеренному и размеренному, постоянному труду, как в той же Великороссип» (Ключевский, 1987).
Сравните с поговоркой: «Русский мужик долго запрягает, да быстро едет». Срав­ните с часто использовавшимися в России так называемыми «мобилизационными» моделями «догоняющего развития». И вы согласитесь, что Ключевский вновь прав: способность к краткосрочному напряжению всех сил и неспособность к труду разме­ренному, рационально спланированному, экономичному, безусловно, также являет­ся одной из заметных черт национальной психологии.
Этюд № 3. «Невозможность рассчитать наперед, заранее сообразить план дейст­вий и прямо идти к намеченной цели заметно отразилась на складе ума великоросса, на манере его мышления. Житейские неровности и случайности приучали его боль­ше обсуждать пройденный путь, чем заглядывать вперед. В борьбе с нежданными метелями и оттепелями, с непредвиденными августовскими морозами и январской слякотью он стал больше осмотрителен, чем предусмотрителен, выучился больше за­мечать следствия, чем ставить цели, воспитал в себе умение подводить итоги насчет искусства составлять сметы. Это умение и есть то, что мы называем задним умом. По­говорка «русский человек задним умом крепок» вполне принадлежит великороссу. Но задний ум не то же, что задняя мысль. Своей привычкой колебаться и лавировать меж­ду неровностями пути и случайностями жизни великоросс часто производит впечат­ление непрямоты, неискренности. Великоросс часто думает надвое, и это кажется двоедушием. Он всегда идет к прямой цели, хотя часто и недостаточно обдуманной, но идет, оглядываясь по сторонам, и потому походка его кажется уклончивой и ко­леблющейся. Ведь лбом стены не прошибешь, и только вороны прямо летают, гово­рят великорусские пословицы. Природа и судьба вели великоросса так, что приучи­ли его выходить на прямую дорогу окольными путями. Великоросс мыслит и действу­ет так, как ходит. Кажется, что можно придумать кривее и извилистее великорусского проселка? Точно змея проползла. А попробуйте пройти прямее: только проплутаете и выйдете на ту же извилистую тропу» (Ключевский, 1987).
Сравните с поговоркой «левой рукой чесать правое ухо» и «бабушка надвое ска­зала». Сравните даже не проселки, а кривые улицы российских городов с абсолютно геометрически выверенными улицами большинства городов европейских и един­ственного построенного на европейский лад российского города, С.-Петербурга. Клас­сический пример — римская Помпея, в которой через улицу просматривался весь го­род, а сходились улицы исключительно под прямым углом, при единственным исклю­чении — кривой была специально выстроена улица, на которой находился публичный дом (чтобы жена не видела, куда свернул ее муж). И вы вновь согласитесь, что Клю­чевский безусловно прав в своем выводе: склонность к ретроспективной рефлексии, способность к остро критичному анализу и самоанализу прошлого (вплоть до само­бичевания, самоуничижения и «самоедства») при одновременной неспособности к
130 Часть 1. Массы
планированию будущего, подчас до отрицания самой возможности его предвидения и прогнозирования, также относится к одной из заметных черт национальной психо­логии. Это заметная особенность национального способа мышления.
Литературно-философские размышления
Исторически сложилось так, что в российской культуре практически не было ни фи­лософии, ни психологии в качестве развитых самостоятельных научных сфер. Под наукой, со времен Петра I с его Кунсткамерой, подразумевались обычно естествен­ные или, позднее, еще и технические науки. Функции гуманитарных наук на себя из­начально взяла литература. Вначале это были исторические летописи, которые обоб­щали все — от факта до его психологического анализа и философского осмысления. Потом эти функции взяла на себя художественная литература. Первые собственно философские труды (не считая православно-богословских) появляются в России в XIX веке. Первые психологические работы — в самом его конце (работы Н. К. Михай­ловского в рамках теории «героя» и «толпы»), да и те носят в значительной степени заимствованный, во многом подражательный характер. Однако до них и помимо них вопросы психологии «русской души» блестяще исследовались А. С. Пушкиным, Л. Н. Толстым и другими литераторами. Особое место в этом ряду занимает творче­ство Ф. М. Достоевского. Собственно говоря, именно в нем Запад открыл для себя пресловутую «русскую душу» и с ним же связал саму возможность ее понимания.
В одном из наиболее глубоких и сущностных, с психологической точки зрения, произведений, само название которого всегда ассоциировалось с Россией («Записки из мертвого дома»), герои кажутся автору сначала просто толпой, массой, причем весьма простой — уголовники. Они грубы, безжалостны, покорны начальству. Затем, правда, видимость простоты рушится, масса распадается на составляющие. Сначала рушится видимость покорности — арестанты оказываются покорными «до известной степени». Затем рушится и видимость простоты — оказывается, что при всей внеш­ней простоте и примитивности люди, образующие эту массу, достаточно сложны. Понятно, что это разрушение массы нужно писателю для ее описания. Но психологи­чески одно не отменяет другого: изначально, в качестве самого главного, подчеркива­ется массовая психология народа. Далее эта массовость разлагается на отдельные со­ставляющие.
В конспекте ненаписанной статьи «Социализм и христианство» Достоевский дает свое понимание истории человечества через призму развития личности. Согласно ана­лизу одного из глубоких исследователей творчества Достоевского, Ю. Г. Кудрявцева, эта логика выглядит следующим образом: « Сначала люди жили массою. Личность не выделена. Затем она появляется, противопоставляет себя массе, обособляется. Общ­ность утеряна. Каждый живет для себя. Нередко ради того, чтобы «иметь», видя в этом смысл жизни. Это грозит вырождением. От него спасает идеал. Идеал: жить ради того. чтобы «быть», возвращение личности в общество и добровольное служение ему. Со­здается общность личностей, способных добровольно поступаться материальным и тем уже возвышающих себя духовно. Историю человечества Достоевский рассмат­ривает как путь от неосознанного «быть» через осознанное «иметь» к осознанному «быть». Происходит отрицание отрицания. Как бы возврат к старому, но на иной ос-
Глава 1.6. «Русская душа» как особое состояние массовой психологии 131
нове, ибо при неосознанном «быть» не была выделена личность в аспекте самостоя­тельности мышления, она намечалась лишь в аспекте ориентации. В будущем обще­стве человек будет личностью в том и в другом аспектах. Но путь к идеалу не пред­определен фатально» (Кудрявцев, 1979).
Получается, что, выделяясь из массы, личность обречена на возвращение в нее же. Правда, на новом уровне, но это мало что принципиально меняет для понимания «рус­ской души» в изображении Достоевского. Тут все достаточно четко и ясно: масса — противопоставление массе — возвращение в массу, жертва личности в ее пользу. Ис­ходя из этой цепочки, рассмотрим компоненты массовой «русской души».
Одно из важнейших проявлений иррациональной «русской души» — ее принци­пиальная алогичность. По Достоевскому, человек сложнее разума и логики. При всей бесспорности этого тезиса в реальной жизни он приводит к удивительным алогизмам. Об одном из своих героев писатель говорит: «В глубине души своей сложил он одно решение и в глубине сердца своего поклялся исполнить его. По правде-то, он еще не совсем хорошо знал, как ему поступить, то есть, лучше сказать, вовсе не знал; но все равно, ничего» (Достоевский, 1958-1973). То ли сложил решение, то ли не знал, как поступить. То ли поклялся исполнить, то ли нет. Впрочем, «все равно, ничего».
Всякий человек способен любить и ненавидеть — в логичном варианте, любить од­ного и ненавидеть другого. Но у Достоевского люди могут любить и ненавидеть од­новременно одного и того же. Если два человека терпеть не могут друг друга, то по простой логике они должны расстаться. У Достоевского иначе: «Есть дружбы стран­ные: оба друг один другого почти съесть хотят, всю жизнь так живут, а между тем расстаться не могут»1.
Вспомним роман «Игрок». Ставки делаются вопреки логике. И вопреки логике следует выигрыш. Потом, правда, логика берет свое — следует проигрыш, но это уже действует логика не человека, а рулетки. Человек же ведет себя алогично и «черту», установленную разумом, не признает. Показателем алогичности служит рок. Очень часто в романах Достоевского возникает ощущение, как будто кто-то, вне людей на­ходящийся, толкает человека идти туда, куда ему совсем и не нужно. Этот рок и ведет «русскую душу».
Один из персонажей в «Идиоте» рассказывает о совершенно азиатской стране Японии: «Обиженный там будто бы идет к обидчику и говорит ему: «Ты меня обидел, за это я пришел распороть в твоих глазах свой живот» и с этими словами действитель­но распарывает в глазах обидчика свой живот и чувствует, должно быть, чрезвычай­ное удовлетворение, точно и в самом деле отомстил» (Достоевский, 1958-1973). Пер­сонаж иронизирует, но по Достоевскому получается, что отмщение состоялось: была проявлена сила духа.
Так, в непрерывном алогизме, существует «русская душа» Достоевского. Обратим внимание, насколько напоминает описываемый им алогизм то, что В. О. Ключевский определял как «великорусский авось». Похоже, что это действительно одна из капи­тальных психологических черт.
См.: Достоевский Ф. М. Новые материалы и исследования. // Литературное наследство. Т. 86. М., 1973. — С. 12). Согласно обычной логике, оскорбленный человек должен чувствовать себя плохо, но у Достоевского «человек вообще очень и очень даже любит быть оскорбленным…» (Достоевский, 1958-1973).
132 Часть 1. Массы
Достоевский фиксирует и еще одну заметную массовую черту «русской души» — двоедушие. В «Преступлении и наказании» Свидригайлов советует Раскольникову беречь свою сестру, а сам в то же время предполагает совершить над ней насилие: «Ка­кое странное, почти невероятное раздвоение. И однако же, он к этому был способен» (Достоевский, 1958-1973). Персонаж другого романа, Версилов в «Подростке» дает себе во многом похожую характеристику: «Я могу чувствовать преудобнейшим обра­зом два противоположные чувства в одно и то же время — и уж, конечно, не по моей воле» (Достоевский, 1958-1973).
Однако корень такого двоедушия — не лицемерие, а скорее сложность человека. Как писал Ю. Г. Кудрявцев, человек у Достоевского безграничен. Один делает добро, другой зло, причем нередко один и другой в одном лице. Значит, человек всегда ду­мает надвое, и ждать от него можно чего угодно. Зло и добро уживаются, и нельзя аб­солютизировать что-то одно. «Сложен всякий человек и глубок, как море, особо со­временный, нервный человек» («Неизданный Достоевский», 1971). Это напоминает то, что В. О. Ключевский называл «двоемыслием великоросса». Значит, и это отра­жает одну из капитальных психологических черт.
Завершая, рассмотрим то, что представляет собой у Достоевского «личность по-русски». Именно в этом вопросе он прямо и откровенно противопоставляет русский тип человека западному. В общем виде, личность — это не тот человек, который действует ради корысти, подчас даже под маской бескорыстия, но зная, что за это «бес­корыстие» потом заплатят. Предел утверждения личности — самопожертвование. Личность — самостоятельно мыслящий человек, безличность — подражатель. Безлич­ность видит смысл в обладании материальными благами, личность — в совершенст­вовании себя, своего духовного мира. Безличность ориентируется на «иметь», лич­ность — на «быть».
«Что же скажите вы мне, надо быть безличностью, чтобы быть счастливым? Раз­ве в безличности спасение? Напротив, напротив, говорю я, не только не надо быть без­личностью, но именно надо стать личностью, даже гораздо в высочайшей степени, чем та, которая теперь определилась на Западе. Поймите меня: самовольное, совершенно сознательное и никем не принужденное самопожертвование всего себя в пользу всех есть, по-моему, признак высочайшего развития личности, высочайшего ее могуще­ства, высочайшего самообладания, высочайшей свободы собственной воли. Добро­вольно положить свой живот за всех, пойти за всех на крест, на костер можно только при самом сильном развитии личности. Сильно развитая личность, вполне уверенная в своем праве быть личностью, уже не имеющая за собой никакого страха, ничего не может и сделать другого из своей личности. То есть никакого более употребления, как отдать ее всю всем, чтоб и другие все были точно такими же самоправными и счастли­выми личностями… Но тут есть один волосок, один самый тоненький волосок, но ко­торый если попадется под машину, то все разом треснет и разрушится. Именно: беда иметь при этом случае хоть какой-нибудь самый малейший расчет в пользу собствен­ной выгоды» («Неизданный Достоевский», 1971).’
Конечно, Достоевский далеко не всегда логичен. Более того, подчас он явно ало­гичен и даже противоречив, как та самая «русская душа», исследованию которой он
1 Там же. Т. 5. С. 79-80.
Глава 1.6. «Русская душа» как особое состояние массовой психологии 133
себя посвятил. В записи у гроба жены писатель размышляет, исходя из своего опыта, о смысле существования человека. Человек должен самостоятельно осмыслить себя и свое назначение в мире. Быть личностью. Но здесь же писатель говорит, что каждая личность должна уничтожить свое «я», то есть себя. Речь идет об уничтожении свое­го «я» в плане ценностной ориентации. Уничтожить свое «я» означает ставить инте­ресы других выше собственных, потерять свое «иметь» ради «иметь» других. Жить ради «быть» и означает жертвовать своим «иметь». Уничтожение своего «я» означает здесь полное проявление и утверждение личности. Чем больше она теряет, тем боль­ше приобретает. Ведь личность существует не для себя, а для того, чтобы своим при­мером «быть» привлечь внимание других к такой жизненной ориентации.
Таким образом, это и есть та самая личность, которая вышла из массы, обособи­лась от нее, но вновь настойчиво стремится в массу. По Достоевскому, для того, что­бы облагородить ту массу. Хотя возможны, разумеется, и иные объяснения.
Таких, подлинных личностей, по Достоевскому, в современном ему мире было мало. Но он верил в то, что за ними — будущее. Это связано с тем, что они руковод­ствуются в своей жизни нравственностью, а не рационализмом. Рационалисты, по мнению Достоевского, не лучшие предводители человечества. Не имеющие нрав­ственности, они могут отбросить человечество далеко назад. Нравственность же есть религия Достоевского. Ее наиболее полное выражение — православная нравствен­ность. Иные религии уступают ей в этом отношении. Так, например, «протестантизм узок, безобразен, бесстыден, неразумен, непоследователен, несогласен сам с собой; это вавилон словопрения и буквальности, это — клуб состязаний полумыслящих педан­тов, полуграмотных гениев и неграмотных эгоистов всякого рода, это — колыбель притворства и фанатизма, это сборное праздное место для всех вольноприходящих безумцев» (Достоевский, 1895). Вот так, не более и не менее. Но самое ужасное, по Достоевскому, заключается во влиянии таких западных течений на русского челове­ка. «Перед авторитетом европейским, например, русский человек, как известно, со счастьем и поспешностью преклоняется, даже не позволяя себе анализа, даже особен­но не любит анализа в таких случаях» (Достоевский, 1895). Этому, считает писатель, необходимо противостоять. Однако при господствующих взглядах противостоять становится все труднее. В итоге возникает парадоксальная картина, когда истинно русским людям приходится «уходить в подполье»: «Подпольный человек есть глав­ный человек в русском мире. Всех более писателей говорил о нем я, хотя говорили и другие, ибо не могли не заметить» («Неизданный Достоевский», 1971).
Таким образом, алогичная, «двоемыслящая», но религиозно-нравственная «лич­ность по-русски» у Достоевского противостоит всему плохому на свете и стремится отстаивать все хорошее.
«Счастье по-русски»
От историко-психологического и литературно-психологического анализа становле­ния и особенностей исторически складывавшейся «русской души» перейдем к ее
134 Часть 1. Массы
современному состоянию. Это удивительно, но в той или иной форме мы и сегодня обнаруживаем практически все отмечавшиеся прежде психологические черты.
По данным международного социологического опроса, проведенного в конце 2000 г. под эгидой информационного агентства «Рейтер», современные россияне при­надлежат к группе самых «счастливых» наций на основании самоощущения большин­ства опрошенных1. Это явно не означает, что россияне живут лучше всех — просто, видимо, они научились черпать радость из чего-то такого, что развитым народам и странам просто недоступно. Дело в том, что, по данным этого опроса, «счастливее» россиян — только жители Кении, Северной Кореи и еще пары малоизвестных госу­дарств. Для сравнения: прагматичные немцы заняли в этом опросе лишь 24-е место. А традиционно жизнерадостные французы — только 15-е.
Парадокс заключается в том, что современные россияне счастливы… беспричинно.
Конкретный анализ не выявляет каких-то определенных «факторов счастья» в российском менталитете. Так, поданным ВЦИОМ, 24 % населения не понимают, нра­вится им или не нравится заниматься сексом. Две трети населения удовлетворения от секса не получают. У 20 % секс вообще не вызывает никаких чувств. Хуже дело об­стоит только у венгров: там радости от секса вообще не ощущает каждый третий жи­тель страны. Самыми сексуально удовлетворенными считают себя итальянцы, китай­цы и украинцы (более 50 % населения). Что касается реноме французской любви, то слава о ее масштабах далека от реальности, по оценкам самих французов.
Другой важный компонент бытия, работу, россияне продолжают воспринимать по старинной пословице: «работа не волк, в лес не убежит». Работа делает счастливы­ми лишь 2 % россиян, т. е., как это устоялось в России веками, работа и счастье — вещи несовместимые. Зато большое трудовое счастье хорошо знакомо американцам и тра­диционно трудолюбивым немцам. Интересно, что американцы больше всех других на­родов испытывают счастье от «своих навыков обращения с техникой». Наши люди переживают счастье по этому поводу в шесть раз реже.
В семейной жизни россияне считают себя самыми несчастными на свете. Австрий­цы и американцы в этом отношении почти в шесть раз счастливее россиян. Однако проблема измены семье для россиян стоит очень жестко. Рассмотрим такой извест­ный в мире способ совмещения «приятного с полезным», как «служебный роман» (секс на работе). В России с этим вопросом все ясно: «не спи, где работаешь». И боль­шинство населения следует этому житейскому правилу. В отличие от нас, по данным британских социологов, 82 % английских женщин охотно крутят романы со своими коллегами, а остальные хотя и не занимаются этим, но были бы не прочь при случае; 89 % из числа опрошенных абсолютно уверены: активный флирт на работе полезен для здоровья и личной безопасности. Многие женщины считают офис неплохим мес­том для любовных утех: 28 % опрошенных регулярно занимаются сексом на работе, и две трети из них не жалеют об этом. Помимо офисов, англичанки охотно «любят» в раздевалках (16%), в кабинете начальника (12%), в том числе на его столе (10%), а также в лифте (9 %), на автостоянке (5 %) или даже в посудном шкафу (4 %).
В России нет счастья от ощущения уверенности в себе. Лишь 36 % населения чув­ствуют себя уверенными в себе. Для сравнения: в ФРГ — 74 %, в Италии — 71 %. При
1 См.: Романова М., Северин А. Оглоушенные счастьем. Московский комсомолец. 2001. 5 января.
Глава 1.6. «Русская душа» как особое состояние массовой психологии 135
этом даже уверенные в себе россияне связывают эту уверенность не с работой или с семьей, а только с тем, как хорошо они выглядят. Каждая вторая женщина и каждый четвертый мужчина в России обращают особое внимание на свой внешний вид. Од­нако далеко не всем удается выглядеть, как хочется. Некоторым утешением может служить то, что в последние несколько лет россияне стали чаще пользоваться услуга­ми парикмахерских и салонов красоты.
Компенсация отсутствия того, чего им хочется, осуществляется гражданами в до­статочно агрессивных формах. Так, не менее трети населения регулярно, в качестве обиходной, используют ненормативную лексику; 47 % опрошенных прибегают к этой лексике иногда, и лишь 19 % ее никогда не употребляют. Причем почти в 40 % случа­ев мы «просто отводим душу», иначе говоря, снимаем стресс. Обычно это сопровож­дается у мужчин принятием алкоголя или просмотром телепередач.
В целом, получается, что современные россияне счастливы просто от того, что жи­вут на свете. В целом, это очень эмоциональный и очень верующий (причем совер­шенно безотносительно к религии) народ. Хорошие люди: больше половины населе­ния озабочено положением дел в космосе и судьбой бездомных животных. И совсем не думают о себе…
Понятие индивидуального, отдельного, тихого и спокойного европейского счас­тья до сих пор не знакомо России. Причем все это — продолжение старой традиции. Психологически получается, что ничего нового за последние 100-150 лет в «русской душе» не произошло. Сравним данные современной социологии с тем, что писал в свое время Ф. М. Достоевский.
Начнем с самого общего определения, задающего принципиальный подход. Пи­сатель был убежден: «Нет счастья в комфорте, покупается счастье страданием. Таков закон нашей планеты…» (Достоевский, 1973). В «Дневнике писателя» Достоевский размышлял: «Посмотрите, кто счастлив на свете и какие люди соглашаются жить? Как раз те, которые похожи на животных и ближе подходят под их тип по малому разви­тию их сознания. Они соглашаются жить охотно, пить, спать, устраивать гнездо и выводить детей. Есть, пить, спать по-человеческому — значит наживаться и грабить, а устраивать гнездо — значит по преимуществу грабить» (Достоевский, 1895).
Вот так получается. «Русская душа» требует развития сознания «большого», не­пременно массового, которое не могло бы строить свой тесный мир и замыкаться в нем. Тут все нараспашку, все на сверхсильных эмоциях — таких, чтобы не есть, не спать, не устраивать гнезд и не беспокоиться о детях. Все это заменяется поиском смысла жизни и переживанием собственных несчастий. Особенно важен смысл жиз­ни, который обязательно хочется познать. «Лучше быть несчастным, но знать, чем счастливым и жить… в дураках» (Достоевский, 1958-1973). Собственно говоря, толь­ко поиск смысла жизни, причем поиск через собственные несчастья, по Достоевско­му, и способен действительно осчастливить человека.
«Растительное» существование для писателя предполагает отсутствие счастья. Этому и противопоставляется иное понимание счастья — как счастья знания, виде­ния. Комфорт же заслоняет видение: «А в комфорте-то, в богатстве-то вы бы, может, ничего бы и не увидели из бедствий людских, Бог, кого очень любит и на кого много надеется, посылает тому много несчастий, чтоб он по себе узнал и больше увидел, потому в несчастии больше в людях видно горя, чем в счастье» (Достоевский, 1958-1973).
136 Часть 1. Массы
Это, действительно, психология глубоко верующего народа. Причем вера и впрямь существует безотносительно к религии, как специфическое состояние созна­ния, вполне заменяющее его рациональные формы. Понятно, что развиваемая Досто­евским трактовка счастья как противоположности западноевропейской трактовки индивидуального, локального, рационального счастья есть прежде всего оправдание той несчастной жизни, которой всегда жил русский человек. Собственно говоря, пре­словутая «русская душа» вся представляет собой психологическую компенсацию не­имоверных трудностей и оправдание определенного, вынужденного, антиевропей­ского способа жизни. С этой точки зрения, вполне понятно следующее утверждение: «Кто требует от другого всего, а сам избавляется от всех обязанностей, тот никогда не найдет счастья» (Достоевский, 1928). Залог «счастья по-русски» в ином — не в требо­вании от других, а в самоотдаче, в растворении себя в чужих несчастьях. Если ты не можешь сделать другого человека счастливым, то, по крайней мере, ты не имеешь права бросить его, если он несчастен. Мать Подростка, будучи глубоко несчастной с Версиловым, не может оставить его, поскольку в этом случае будет еще более несча­стна: «Куда я от него пойду, что он счастлив, что ли?» (Достоевский, 1958-1973). Она могла бы оставить человека только тогда, когда он счастлив. Значит, счастлив лишь дающий, жертвующий, причем жертвующий собой. Сравните это с вековой запове­дью русского солдата: «Сам погибай, а товарища выручай!». На этой заповеди, между прочим, русские солдаты не один раз победоносно прошли всю Европу.
Ошибочно «счастливы» те люди, которые «задавлены мыслию, что счастье заклю­чается в материальном благосостоянии, а не в обилии добрых чувств, присущих чело­веку» («Неизданный Достоевский», 1971). Таких «счастливых» Достоевский даже не считает за людей — это «безличности». «Если хотите, — писал Достоевский, — чело­век должен быть глубоко несчастен, ибо тогда он будет счастлив. Если же он будет постоянно счастлив, то он тотчас же сделается глубоко несчастлив» («Неизданный Достоевский», 1971). Ту же мысль выражает старец Зосима в «Братьях Карамазо­вых», предсказывая будущую судьбу сердобольного Алеши: «Много несчастий при­несет тебе жизнь, но ими-то ты и счастлив будешь…» (Достоевский, 1958-1973). Ф. М. Достоевский совершенно убежден в том, что подлинная личность, в отличие от «безличности», глубоко несчастна. А если и счастлива, то лишь сознанием своего не­счастья,
Вот уж, что называется, один из классических парадоксов тот! самой, загадочной «русской души». Обратите внимание на то, что абсолютное большинство героев До­стоевского, а они-то и есть носители этой самой «русской души», люди глубоко не­счастные. Однако очень часто, в отличие от объективного состояния, субъективно они чувствуют себя вполне счастливыми.
В заключение, кстати, о сексе. «Счастье не в одних только наслаждениях любви, а и в высшей гармонии духа» (Достоевский, 1895). Так сам Ф. М. Достоевский объяс­нял верность супружескому долгу со стороны пушкинской Татьяны («Но я другому отдана, и буду век ему верна…»).
Так выглядит «счастье по-русски» в начале третьего тысячелетия. Согласимся, что выглядит оно несколько странно, если не сказать большего; однако вместе с тем абсолютно естественно на фоне всей истории «русской души». Время только под­тверждает психологическую преемственность в ее развитии.
Глава 1.6. «Русская душа» как особое состояние массовой психологии 137
Основные выводы
Национально-этническая психология русских («русская душа») складываласьпод влиянием целого ряда факторов в течение исторически длительного време­ни. Они и породили особый тип социальной психики, отличающийся доминиро­ванием массовой психологии над развитием индивидуального сознания. Этомуспособствовали как объективные, так и субъективные обстоятельства. Во-первых,это были физические, прежде всего геоклиматические условия: однообразные вландшафтном плане и трудные для освоения обширные равнинные пространства,суровые погодные условия, огромные непроходимые лесные массивы, общая уда­ленность от морских побережий, специфическая водно-речная сеть. Все это позво­ляло осваивать территорию только усилиями значительных масс людей и делалопрактически невозможным индивидуальное или семейное выживание. Во-вто­рых, это исторические факторы, связанные со средой обитания. Определенноеотставание в историческом развитии определялось удаленностью от центров ци­вилизации. Трудности колонизации территории были связаны с наличием мест­ного населения. В дополнение к нему, существовало и постоянное враждебноевнешнее окружение. В совокупности, это отвлекало ресурсы и требовало массо­вой концентрации населения, как для обороны, так и для хозяйствования. В-тре­тьих, это факторы внутреннего социального устройства: ограниченность частнойсобственности, консерватизм элиты, абсолютизм царско-княжеского правления,общий архаизм форм и орудий деятельности, длительное существование рабо­владения в разных формах тормозили развитие индивидуального сознания, ностимулировали массово-общинные формы жизни.
Специфическая конфигурация именно этих условий определила ряд характерныхконкретно-психологических особенностей населения, соответствующих специфи­чески массовой психологии. Доминирование иррациональных компонентов в со­знании и самосознании породило отрицание рациональности как таковой. Некри­тичность и завышенная самооценка оказались базой для полной самоувереннос­ти в отсутствии «общего аршина» для «измерения» России. Преобладаниеэмоциональной веры над другими компонентами психики породило известныепостулаты об абсурдности и алогичности «загадочной русской души».
В историко-психологическом анализе акцент делается на такие исторически вы­работавшиеся черты, как великорусский «авось» (надежда на случай и удачу, а нена расчет), неспособность к размеренному «плановому» труду и, напротив, готов­ность к мобилизационным моделям жизни с краткосрочным напряжением всехсил и эмоциональным надрывом; крепость «задним умом» (склонность к ретро­спективной рефлексии с самообвинениями) в ущерб навыкам рационального пла­нирования и прогнозирования жизни. История показывает, что между свободойи равенством великороссы всегда выбирали равенство. Это объясняется тем, чтосвобода означает индивидуальную ответственность за лично принимаемые реше­ния, тогда как равенство деиндивидуализирует, уравнивает людей, лишая их ин­дивидуальной свободы ради предлагаемой взамен массовой безответственности.
Литературно-художественное рассмотрение, веками заменявшее в русской куль­туре собственно научное, психологическое или даже философское мировоззрение,
1. 138 Часть 1. Массы

приводит к близким выводам. В творчестве наиболее известного певца «русской души» Ф. М. Достоевского демонстрируется, как именно алогичная, «двоемысля-щая», сверхсложная, глубоко верующая и потому религиозно-нравственная «лич­ность по-русски» противостоит всему «плохому», которое выражается прежде всего в индивидуалистических, предельно рациональных, в первую очередь част­ных целях и ценностях, свойственных «западному миру». Такое противостояние становится успешным за счет преобладания общинности, массовости и антиин­дивиду алистичности в «русской душе». В этом она находит свое счастье и спа­сение.
5. Данные современных социологических и социально-психологических исследова­ний подтверждают: особенности русской национальной психологии связаны с ее положением на перепутье между индивидуалистическим Западом и тотально де-индивидуализированным Востоком. Не повторяя крайностей восточных деспо­тий, Россия дала примеры собственного тоталитаризма, породившего особый тип деиндивидуализированного человека. Согласно современным опросам, россияне и поныне счастливы просто от того, что живут на свете, — без всяких попыток рационально оценить свою жизнь. Их радости потому и радости, что ими тешатся сообща. Общинность, массовость, эмоциональность, вера (причем безотноси­тельно к религии) до сих пор доминируют в национальной психологии, уже кото­рый раз в истории оказываясь психологическим тормозом для социально-поли­тических попыток модернизации и индивидуализации сознания и деятельности россиян.
ЧяОТ!^ ^
.
•
Массовые
настроения
—
—
Массовые настроения в истории и современность.
Психология массовых настроений. Массовые настроения в политике.
.
.
—
Массовые настроения в революциях, контрреволюциях и «перестройках».
Эта часть книги целиком посвящена специальному анализу одной из важнейших макроформ реального существования психологии масс — массовым настроениям. Как уже говорилось, таких макроформ всего две: общественное мнение и массовые настроения. Однако обществен­ное мнение давно уже стало предметом изучения социологической науки. Для психологии же именно массовые настроения представляют собой наиболее ощутимую реальность психоло­гии масс.
Массовые настроения — особые психические состояния, охватывающие значительные общности людей. Это состояния, переходные от непосредственных эмоций к осознанным мне­ниям, предшествующие массовым действиям. Это особые переживания переходного типа, вырастающие из повседневных эмоций, но рационализированные условиями социальной жизни — ее разнообразными политическими, социальными, экономическими, духовными устоями. Это общий настрой массы по отношению к тем или иным аспектам жизни.
Охватывая значительные количества людей, массовые настроения оказываются именно тем механизмом, который обеспечивает социально-психологическую интеграцию, формиро­вание масс и как бы включает, инициирует, а затем регулирует то или иное политическое по­ведение.
Сплачивая людей, настроения лежат в основе массовых общественных движений, во мно­гом определяя их действия. Прогрессивные настроения ускоряют ход развития человеческо­го сообщества. Напротив, реакционные настроения служат тормозом общественного развития. Учет массовых настроений, своевременное предвидение их развития становятся все более актуальными задачами науки и практики. Бурные события 1990-х гг. в нашей стране и во всем мире показали силу и влияние настроений. Одновременно они продемонстрировали, как опас­но ограничиваться лишь политическими оценками тех или иных настроений, своеобразными оценочно-идеологическими «метками».
Состояние исследования массовых настроений можно определить как фрагментарное, но в целом недостаточное. Упоминания о настроениях как о важном моменте встречаются еще у Аристотеля. Однако долгие годы наука, констатируя связь массовых настроений с политичес­кими действиями, не шла дальше описания отдельных настроений, проявлявшихся в тех или иных ситуациях. Со временем ссылки на «настроения» стали приобретать даже самодостаточ­ное, как бы объясняющее политические действия значение. Эта традиция не изжита до сих пор.
В отечественной науке сложилось своеобразное отношение к проблеме массовых настро­ений. С одной стороны — целый ряд упоминаний, оценок и указаний на их роль на рубеже XX века, особенно в период подготовки и осуществления революции 1917 г. С другой стороны, законченного, концептуального оформления эти вопросы в советский период так и не полу­чили. Если в первые годы советской власти делались отдельные попытки их изучения (В. М. Бехтерев, П. П. Викторов, Л. Н. Войтоловский, Г. В. Плеханов, Г. Ф. Циген и др.), то затем, с установлением тоталитарно-бюрократической системы, они прекратились. Сталиниз­му массовые настроения были неинтересны — упоминания о них стали исчезать. Обращения к массовой психологии носили характер предписаний по принципу: «жить стало лучше, жить стало веселее!».
В период хрущевской «оттепели» внимание к проблеме усилилось. Однако реставрация авторитарно-бюрократической атмосферы сужала возможности ученых. Постепенно появи­лись упрощенно-догматические трактовки.
Обобщающих работ, исследующих настроения в качестве механизма массового поведения, в отечественной литературе, до сих пор — единицы1. В западной науке массовые настроения хотя и фигурируют в отдельных работах, но их интерпретация либо восходит к традициям «психо­логии народов» и психологии толпы в их многообразных вариантах, либо ограничивается сугу­бо прикладными моментами. Есть и еще одна сложность. Для того чтобы объемно исследовать настроения, надо видеть периоды их расцвета. Для западных исследователей это едва ли возмож­но: общество, в котором они живут, обладает слишком высоким уровнем политического созна­ния. Оно редко поддается массовым настроениям. Последние являются признаком смутного времени и характерны для переходных периодов социального развития.
‘ См.: Ольшанский Д. В. Массовые настроения в политике. — М., 1995.
Глава 2.1
Массовые настроения в истории
и современность

Массовые настроения в историческом развитии. Ш Массовые настроения в XX веке. Ш Массовые настроения в современных условиях.
Последние десять лет теперь уже прошлого века принесли впечатляющие примеры активности масс, которая проявилась в бурных социальных процессах. Только в
г. в СССР, по официальным данным, состоялось 5 300 митингов разного рода,на которых присутствовало 12 600 000 человек. Только с 1 января по 23 февраля
г. прошло более полутора тысяч митингов, в которых приняло участие 6 400 000человек. За два дня 24-25 февраля 1990 г. к ним добавилось еще почти полтысячи ми­тингов и более миллиона участников1.
Причем процессы вовлечения в социально-политические действия значительных масс людей, охваченных определенными настроениями, нарастали. Для тогдашнего советского общества это открытие оказалось связанным с серьезным потрясением. «Неожиданность» результатов такого рода, однако, продолжает вызывать сомнения. Согласно уже приводимому нами известному выражению Г. Гегеля, «дурная сторо­на» общества — масса недостаточно образованных простых людей — своим беспокой­ством создает движение, без чего не было бы истории. Роль массовых настроений, под влиянием которых действуют массы таких людей, значительна и в историческом раз­витии, и в современных условиях.
Массовые настроения в историческом развитии
Адекватное рассмотрение роли массовых настроений в историческом развитии обще-
»
ства возможно только на основе соответствующих источников — прежде всего описа­ний исторических событий. С одной стороны, это позволяет выявить феномен настро­ений и его влияние на масштабные социально-политические события в тот или иной период истории. С другой же, не менее существенной стороны, это дает возможность проследить, когда и в какой связи появилось данное понятие в историографии, т. е. ‘.’становить предысторию понятия и определить момент, когда оно стало употреблять­ся для объяснения тех или иных ситуаций. При всей взаимосвязанности историчес-
1 Правда. 1990. 26 марта.
ЧАСТЬ 2. МАССОВЫЕ НАСТРОЕНИЯ

кой действительности и ее историографического отражения такое различение реаль­ной истории и ее осмысления в нашем случае не просто необходимо, но и достаточно плодотворно.
Изучение описаний исторических событий, их прочтение с точки зрения иссле­дуемого нами предмета позволяет прийти к выводу, что понятие «настроения» в со­циально-политическом контексте встречается при описании динамичных процессов. «Настроения» становятся заметными для исследователей при рассмотрении бурных периодов и эпизодов исторического развития, обычно связанных с серьезными обще­ственно-политическими потрясениями.
Одним из первых обратился к этому понятию еще Аристотель, связывая «настро­ения лиц, поднимающих восстание», с мятежами, направленными на свержение вла­сти, а также с «политическими смутами» и «междоусобными войнами» (Аристотель, 1911). Однако это наблюдение Аристотеля не получило достаточного развития ни в его собственных трудах, ни в работах мыслителей на протяжении последующего до­статочно длительного периода. Долгие годы анализ социально-политических собы­тий осуществлялся в рамках историографической традиции, выдвигавшей на первое место деяния отдельных политических персонажей, руководствовавшихся якобы до­статочно осознанными решениями. Каноны «жизнеописаний», созданных античны­ми историками Плутархом, Светонием и др., не предполагали использование в объяс­нении социально-политической реальности таких достаточно размытых понятий, как «настроения». Тем более они не предполагали изучение массового выражения этих настроений. Таким образом, наблюдение Аристотеля, глубоко исследовавшего про­блемы организации общества, можно считать лишь прозорливой догадкой, намного опередившей и современный ему уровень социально-политического анализа, и по­следующий.
Европейская история настроений
Определенный всплеск внимания к «настроениям» в массовом контексте обнаружива­ется спустя большой временной промежуток в работах, посвященных истории Сред­них веков и эпохи Возрождения. Об этом особом, специфическом феномене пишут исследователи тех времен, начиная вновь употреблять слово «настроение» и близкие к нему понятия, «наиболее адекватно» передающие «напряженный драматизм эпохи Возрождения — времени великих взлетов и великих падений» (Рутенбург, 1973).
В этот период зарождается новая историографическая традиция, новые способы осмысления политики, в рамках которых в единстве действия начинают рассматри­ваться отдельная личность и народ в целом. «Острые социальные схватки — законо­мерность, движущая весь исторический процесс, — такова концепция Макиавелли-историка. Это первая в истории европейской мысли книга, сочетающая в себе глубо­кий анализ человеческой жизни, тонкий психологизм и широкое мировоззрение» (Рутенбург, 1973).
В «Истории Флоренции» Н. Макиавелли писал: «Глубокая и вполне естествен­ная вражда… порожденная стремлением одних властвовать и нежеланием других под­чиняться, есть основная причина всех неурядиц, происходивших в государстве». И да­лее объяснял: «Ибо в этом различии умонастроений (курсив мой. —ДО.) находят себе пищу все другие обстоятельства, вызывающие смуты…» (Макиавелли, 1973). К этой
Глава 2.1. Массовые настроения в истории и современность 143
мысли он возвращался и в других работах: исторический процесс, смена форм госу­дарства происходят под влиянием «непреложных жизненных обстоятельств», под воздействием «непреложного хода вещей», в котором проявляются действия людей, «охваченных определенными настроениями» (Machiavelli, 1877).
Можно с большой долей уверенности предположить, что именно такие феноме­ны, соединяющие людей в едином социально-политическом действии, имел в виду и К. Маркс, делая следующую выписку из сочинений флорентийца: «Народ в совокуп­ности силен, а в отдельности — слаб» («Выписка 15-я…», 1929).
Отделив политику от морали и религии, начав исследовать собственно полити­ческие явления и процессы, Н,. Макиавелли не миновал феномена массовых настрое­ний. Однако, создав принципиальные основы нового понимания, он не дал специаль­ного анализа роли массовых настроений в социальной жизни. Тем не менее традиции, заложенные им, получили в дальнейшем серьезное развитие.
Спустя многие годы, возвращаясь к ним при рассмотрении позднего Средневеко­вья, И. Хейзинга писал: «Без сомнения, тот или иной элемент страсти присущ и со­временной политике, но, за исключением периодов переворотов и гражданских войн, непосредственные проявления страсти встречают ныне гораздо больше препятствий: сложный механизм общественной жизни сотнями способов удерживает страсть в жестких границах. В XV веке внезапные аффекты вторгаются в политическую жизнь в таких масштабах, что польза и расчет все время отодвигаются в сторону» (Хейзин­га, 1988). Повседневная жизнь того времени проявлялась «то в неожиданных взры­вах грубой необузданности и звериной жестокости, то в порывах душевной отзывчи­вости, в переменчивой атмосфере которых протекала жизнь средневекового города». Исследователю очевидно, что «все это — настроения… без каких бы то ни было огра­ничений и на глазах у всех» (Хейзинга, 1988).
Роль массовых настроений в европейском Средневековье отмечает и А. Я. Гуре-вич, подчеркивая сложность их адекватного анализа для современных исследовате­лей, которые вынуждены опираться прежде всего на письменные тексты, созданные элитой. Не касаясь здесь вопроса о методах исследования массовых настроений, от­метим ту роль, которую они, бесспорно, стали играть именно с периода Средневеко­вья. Город как особый способ группирования людей того времени порождал массо­вые заразительные психические процессы. Под влиянием этих процессов значитель­ные общности людей приходили в сходные психические состояния. Это проявлялось в разнообразных действиях масс. Среди заразительных психических состояний, иг­равших роль в социально-политической жизни, именно в это время наиболее замет­ными становятся массовые настроения.
В дальнейшем они оказываются влиятельным фактором жизни европейского об­щества. Понятие «настроения» в таком контексте начинает использоваться достаточ­но часто: при описании крестьянских восстаний (Жакерия), бунтов против королев­ской власти, первых буржуазных революций и т. д. Подчас разные настроения сме­шиваются между собой (например, политические настроения с религиозными или этническими), однако с течением времени они выделяются в самостоятельный фено­мен, проявляющийся при специфических процессах.
Так, А. 3. Манфред, основываясь на многочисленных первоисточниках, считает динамику таких настроений одним из важных моментов в истории Франции конца
144 Часть 2. Массовые настроения
XVIII — начала XIX века. Приближение Великой французской революции, в частно­сти, характеризуется тем, что «вся страна была охвачена революционным брожени­ем. …Выборы в Генеральные штаты и составление наказов проходили в обстановкекрайнего общественного возбуждения». Это проявлялось буквально во всем, подчассовершенно неожиданно: «Рост боевых демократических настроений давал о себезнать и в театральной жизни страны» (Манфред, 1983).
«Население Парижа и других городов Франции находилось в непрерывном воз­буждении. Газеты, многочисленные брошюры и листовки, выпускавшиеся в те дни, пользовались огромным спросом. У всех пробудился интерес к политике; люди жили нетерпеливым ожиданием перемен. В Париже на площадях и бульварах возникали импровизированные собрания. Никому не ведомые ораторы произносили вдохновен­ные речи… приносили последние новости… вслух читали газеты. Стоявшие в Париже войска заряжались этим настроением народа». Оказалось достаточным небольшой искры: ею стала пришедшая из Версаля весть, «которая вызвала взрыв негодования… Народ стихийно поднялся на борьбу, улицы и площади стали заполняться толпами… загудел набат… народ захватил несколько десятков тысяч ружей. Вооруженное вос­стание ширилось и росло…» (Манфред, 1983).
Сыграв огромную роль в победе революции, массовые настроения показали свою динамичность и силу, проявившись и на закате революционных событий, способствуя приходу к власти Наполеона. К этому времени общим стало настроение недовольства, связанное с непрерывными политическими потрясениями, разрушением прежних механизмов экономической жизни, военными неудачами властей, страхом перед яко­бинским террором. «Порядок, стабильность, прочные устои, гарантирующие от опас­ности слева и …справа, считались необходимым условием для возобновления… пол­нокровной жизни общества…» Такие настроения в первую очередь отличали буржуа­зию. Однако в значительной мере те же настроения были присущи и созданному революцией классу крестьян-собственников.
Отмечая важность проблемы настроений, А. 3. Манфред отмечал: «Конкретно-исторически эта тема остается неизученной, и здесь приходится больше прибегать к догадкам, чем утверждать с определенностью. Все же, не рискуя ошибиться, можно сказать, что крестьяне, желавшие спокойно пользоваться плодами приобретенного, требовали порядка и стабильности. Атмосфера ажиотажа, неустойчивости цен, коле­бания политики то вправо, то влево была не по нутру крестьянам, противоречила их интересам, их склонности к накоплению, порождала чувство неуверенности в завт­рашнем дне и неудовлетворенности сегодняшним. На волне таких настроений и про­изошел политический переворот» (Манфред, 1973).
Задолго до А. 3. Манфреда уже хорошо знакомый нам Г. Лебон писал: «Мы зна­ем, каково было в момент французской революции состояние умов…: трогательный гуманитаризм, который, начав идиллией и речами философов, кончил гильотиной. Это самое настроение, с виду столь безобидное, в действительности столь опасное, вскоре привело к хаосу и крушению общества» (Лебон, 1908).
Исследуя Великую французскую революцию и последовавшие за ней события
XIX века, фактор массовых настроений позднее выделяли, используя несколько иныепонятия, К. Маркс и Ф. Энгельс. Это привело их к созданию всем известной методо­логии понимания роли «народных масс» в историческом развитии.
Глава 2.1. Массовые настроения в истории и современность 145

Настроения в русской истории
В русской историографии отводилась особая роль настроениям и описанию их места в политике. Если в рассмотрении европейской истории намечаются лишь явственные контуры, очерчивающие роль данного феномена и обозначается приблизительный период, когда эта роль стала заметной в политологическим анализе, то в русской ис­тории все было значительно отчетливее. Отечественная историография зафиксиро­вала не только тот момент, когда заметным стал сам феномен, но и тот, когда оформи­лось н получило распространение соответствующее понятие.
Согласно анализу В. О. Ключевского, специфическую роль в русской истории сыграло Смутное время, «четырнадцать бурных лет, пережитых Московским государ­ством» в начале XVII века. Смута привела к двум важнейшим последствиям в поло­жении государства: во-первых, «прервалось политическое предание, старый обычай, на котором держался порядок в Московском государстве»; во-вторых, «смута поста­вила государство в такие отношения к соседям, которые требовали еще большего на­пряжения народных сил для внешней борьбы», чем раньше. «Отсюда, из этих двух перемен, вышел ряд новых политических понятий, утвердившихся в московских умах, и ряд новых политических фактов…. Прежде всего из потрясения, пережитого в Смут­ное время, люди Московского государства вынесли обильный запас новых полити­ческих понятий, с которыми не были знакомы их отцы… Это и есть начало политичес­кого размышления» (Ключевский, 1987-1990). Вот когда настроение стало одним из политических понятий.
По Ключевскому, получается, что в этот период в России начались процессы, ко­торые Н. Макиавелли зафиксировал в Европе XIV-XV веках. Стали появляться по­хожие политологические «праконцепции», включавшие не только «государя», но и «государство», и даже «народ». Среди наиболее важных «новых политических поня­тий» здесь, как и в Европе, оказывается «настроение».
Выделяя специальный раздел в описании последствий Смуты — «Настроение об­щества», —Ключевский прослеживает ясную связь политики с настроениями. Он пи­шет, что «внутренние затруднения правительства усиливались еще глубокой переме­ной в настроении народа. Новой династии приходилось иметь дело с иным обществом, далеко не похожим на то, каким правили прежние цари. Тревоги Смутного времени разрушительно подействовали на политическую выправку этого общества… Недо­вольство становится и до конца века остается господствующей нотой в настроении на­родных масс… Эта перемена выразилась в явлении, какого мы не замечали прежде в жизни Московского государства: XVII век был в нашей истории временем народных мятежей» (Ключевский, 1987-1990).
Роль настроений усиливалась и далее — в частности, тем, что попытка властей укрепить государственное устройство централизованно-административным путем и жестко разграниченным сословным строем лишь усилили «рознь общественных ин­тересов и настроений» (Ключевский, 1987-1990). С течением времени последовала их поляризация и политизация. Поэтому понятно, что, изучая последующие периоды русской истории, Ключевский от «настроения народных масс» переходит к более диф­ференцированным понятиям. Он пишет, например, о том, что перемена в государ­ственном положении дворянства в конце XVIII века (отмена обязательной военно-гражданской службы) «глубоко изменила настроение сословия»; рассматривает ис-
V
146 Часть 2. Массовые настроения
токи и динамику «политического настроения шляхетства», называя одну из своих лекций: «Политические настроения дворянства после Петра». И таких примеров не­мало (Ключевский, 1983).
Фактор настроений в близких контекстах выделялся и другими историками Рос­сии. Так, в частности, не менее известный С. М. Соловьев, исследуя петровскую эпо­ху, писал: «Мы видели, в каком настроении (курсив мой. — Д. О.) духа сотрудники Петра… поднесли ему титул императора Великого и Отца Отечества»1.
Для исследователей русской истории, как и для специалистов по европейскому Средневековью, важным был, как уже говорилось, вопрос о методе изучения феноме­на массовых настроений в политике. Пытаясь адекватно решить данную проблему, они опирались не только на мысленную психологическую реконструкцию мотивов поведения участников политических событий, но и на письменные источники, носив­шие не только элитный характер. «…Мы имеем и документальные свидетельства о политическом настроении и образе действий тогдашнего шляхетства», — писал В. О. Ключевский, исследуя записки и проекты, подававшиеся представителями пос­лепетровского дворянства в высшие органы власти (Соловьев, 1989).
Подобный подход не давал, тем не менее, полной уверенности в его адекватности. Простая фиксация историками феномена массовых настроений вызывала вопросы и о методологии, и о конкретных методах его изучения. Эти вопросы, поставленные в исторических исследованиях, продолжают оставаться актуальными и в наше время.
Массовые настроения в XX веке
Двадцатый век, породив глобальные массовые политические феномены, продемонст­рировал возрастающую роль народных масс в историческом развитии. Российским большевикам, и прежде всего В. И. Ленину, удалось не только выявить и использо­вать фактор массовых настроений в политических процессах, но и дать многочислен­ные наметки аналитического подхода к данному вопросу. Они давно обобщены в со­ответствующей литературе2.
Охваченные определенными настроениями массы стали достаточно самостоя­тельной силой в политике. Примеры этого дает, в частности, С. Д. Мстиславский — в то время крупный деятель партии левых эсеров, — касаясь событий Февральской ре­волюции: «…В этот момент выступил Керенский… Он был бессилен… перед враждеб­ной толпой, он был не в силах переломить силою слова, силою воли собственной -своей силой настроения массы» (Мстиславский, 1922).
Описывая последовавшие за этим события 1917 г., А. М. Горький в цикле публи­цистических статей в газете «Новая жизнь», объединенных затем под названием «Не­своевременные мысли», для обозначения разгулявшихся в это время массовых на­строений использует такие выражения, как «обалдевшая масса», «взрыв зоологи­ческих инстинктов», «отвратительные картины безумия», «чертополох ядовитой вражды, злых подозрений, бесстыдной лжи, клеветы, болезненных честолюбий» и т.д.3
1 Соловьев С. М. Чтения и рассказы по истории России. М., 1989. С. 582.
2 См.: Парыгин Б. Д. В. И. Ленин о формировании настроения масс. Автореф. канд. дисс. Л., 1961.
3 См.: Новая жизнь. 1917. №№ 2, 74, 195, 205.
V
Глава 2.1. Массовые настроения в истории и современность 147
Яркими примерами описания массовых настроений и их роли в октябре 1917 г. полна известная книга Д. Рида, в предисловии к первому изданию которой Н. К. Крупская писала: «Все эти картинки, выхваченные из жизни, как нельзя лучше передают настроения масс — настроение, на фоне которого становится особенно по­нятен каждый акт великой революции» (Крупская, 1923).
Приведем лишь один пример тогдашнего анализа данного феномена: «В отноше­ниях между слабым правительством и бунтарски настроенным народом наступает мо­мент, когда каждый акт власти доводит массы до отчаяния, а каждый отказ со сторо­ны власти действовать вызывает презрение по ее адресу» (Рид, 1923).
Количество подобных описаний в различных текстах XX века нарастает столь стремительно, что они едва ли поддаются сколько-нибудь полному анализу и систе­матизации. Однако это привело к определенному качественному сдвигу в осмысле­нии роли феномена массовых настроений. Подведя вынужденную черту под накоп­лением чисто исторических описаний, попытаемся обобщить имеющуюся феномено­логию.
К обобщению опыта
В контексте нашего анализа принципиальное значение имеют два момента. Первый связан с пониманием субъективных аспектов истории социально-политической жиз­ни. Второй — с акцентированием роли масс как реального субъекта исторического раз­вития. Простое феноменологическое рассмотрение приводит к констатации того, что история есть прежде всего человеческая деятельность с определенными результата­ми. Выражаясь в тех или иных социальных и политических институтах, эта деятель­ность наполняет собой социально-политические процессы. Одна из полезных в дан­ном случае трактовок исходит из известного положения: «Главный недостаток всего предшествующего материализма — включая и фейербаховский — заключается в том, что предмет, действительность, чувственность берется только в форме объекта или в форме созерцания, а не как человеческая чувственная деятельность, практика, не субъективно» (Маркс, Энгельс, 1951-1984).
Если согласиться с данными авторами, то следует исходить из понимания поли­тики как специфической деятельности людей: «История не делает ничего, она «не об­ладает никаким необъятным богатством», она «не сражается ни в каких битвах»! Не «история», а именно человек, действительно живой человек — вот кто делает все это, всем обладает и за все борется. «История» не есть какая-то особая личность, которая пользуется человеком для достижения своих целей. История — не что иное, как дея­тельность преследующего свои цели человека» (Маркс, Энгельс, 1951-1984). Ясно, что и политика — тоже.
Деятельность немыслима без субъекта, субъект же не может действовать без моти-вационных факторов. Тот же марксизм совсем не простыми путями шел к подобному восприятию исторической феноменологии данного типа. Первоначально его осно­воположники, вычленив наиболее существенные факторы, предостерегали от опас­ности потерять из виду все остальные: «Ни я, ни Маркс большего никогда не утверж­дали. Если же кто-нибудь искажает это положение в том смысле, что экономический момент является будто бы единственно определяющим моментом, то он превращает это утверждение в ничего не говорящую, абстрактную, бессмысленную фразу. Эко-
148 Часть 2, Массовые настроения
комическое положение — это базис, но на ход исторической борьбы также оказывают влияние и во многих случаях определяют преимущественно ее форму, различные мо­менты надстройки: политические формы классовой борьбы и ее результаты — госу­дарственный строй, установленный победившим классом после выигранного сраже­ния, и т. п., правовые формы и даже отражение всех этих действительных битв в мозгу участников (курсив мой. —Д. О.), политические, юридические, философские идеи, ре­лигиозные воззрения и их дальнейшее развитие в систему догм» (Маркс, Энгельс, 1951-1984).
Как бы предвидя будущую абсолютизацию противопоставления объективного и субъективного, Ф. Энгельс указал на это «и даже…». Сегодня мы понимаем, что дог­матические трактовки марксизма противопоставляли ранние труды его создателей, касающиеся философской проблематики человека, поздним, в основном социально-экономическим работам. Опираясь исключительно на последние, было легче строить «социалистическое государство», игнорируя сознание, психику, настроения людей. Искажая реальность, они тем самым дегуманизировали историю и политику, лишая их человеческого, субъективного измерения. Отметим, однако, что первые последо­ватели марксизма, в частности Г. В. Плеханов, выделяли данные моменты: «Нет ни одного исторического факта, которому не предшествовало бы… и за которым не сле­довало бы известное состояние сознания» (Плеханов, 1956). Недооценка этого наблю­далась позднее.
Как уже говорилось, во многих работах в рамках данного методологического под­хода дан вполне реалистический анализ феноменологии — различных сторон деятель­ности значительных масс людей, побуждаемых определенными настроениями. При­знание того, что именно массы людей являются главным субъектом развития, всегда было краеугольным камнем для этого направления. Так, в частности, связывая ре­альную политику с действиями масс и противопоставляя это элитаристскому подхо­ду, В. И. Ленин подчеркивал: «…политика начинается там, где миллионы; не там, где тысячи, а там, где миллионы, там только начинается серьезная политика» (Ленин, 1967-1984).
Признание сферы материального производства в качестве определяющей все ос­тальные формы жизнедеятельности людей характеризует массы не только как глав­ную производительную силу общества, как создателя материальных ценностей, но и как активную силу политических процессов, как решающий фактор исторического развития. В истории, согласно данной точке зрения, действует объективный закон воз­растания роли масс, согласно которому «вместе с основательностью исторического действия будет… расти и объем массы, делом которой оно является» (Маркс, Энгельс, 1951-1984). Особенно выделялась мысль о том, что «увеличение глубины захвата ис­торического действия связано с увеличением численности исторически действенной массы» (Ленин, 1967-1984).
Разумеется, с этим можно спорить, стоя на других методологических позициях. Однако согласимся с тем, что данные положения были реализованы с практической точки зрения. Они позволили подготовить и осуществить государственный, полити­ческий и социальный переворот 1917 г. Как известно, одним из упреков победителей по поводу принципиальных недостатков иных, «предшествовавших марксизму» тео­рий общественного развития было то, что все они «не охватывали как раз действия масс населения, тогда как исторический материализм впервые дал возможность с ее-
Глава 2.1. Массовые настроения в истории и современность 149

тественно-исторической точностью исследовать общественные условия жизни масс и изменения этих условий» (Ленин, 1967-1984).
Здесь также можно спорить. Однако данная точка зрения, при условии ее демис­тификации и деабсолютизации, все-таки имеет право на существование — хотя бы как отражающая одну из сторон сложного феномена социально-политической жизни.
Сказанное касается и отражения условий жизни в психологии масс. Тем самым становится понятно, что историко-материалистические позиции дают определенные возможности для достаточно адекватного анализа влияния субъективных состояний, охватывающих значительные массы людей, на ход исторического развития вообще и политической жизни в частности. Как указывали все те же основоположники марк­сизма, при исследовании «движущих сил» истории «надо иметь в виду не столько побуждения отдельных лиц, хотя бы и самых выдающихся, сколько те побуждения, которые приводят в движение большие массы людей…» (Маркс, Энгельс, 1951-1984).
Эти положения можно считать достаточно продуктивными для понимания роли феномена массовых настроений в истории, а также для осмысления их роли и значе­ния в современных условиях.
Массовые настроения в современных условиях
Динамика политических процессов в XX веке, сопровождаясь все большим вовлече­нием широких масс в политику, подтвердила в общем виде основные подходы, вы­работанные на основании обобщения хода предшествующего развития. Однако со­временные условия ставят новые вопросы, ответы на которые не вытекают из трудов классиков. Дело заключается в том, что в сегодняшнем мире налицо не просто коли­чественное нарастание и умножение роли масс, а значительные качественные из­менения масс как субъекта социально-политических процессов. Как тонко заметил X. Ортега-и-Гассет, «…то, что раньше воспринималось как количество, теперь пред­стает перед нами как качество; оно становится общим социальным признаком чело­века без индивидуальности, ничем не отличающегося от других, безличного «общего типа»» (Ортега-и-Гассет, 1989).
Если раньше усиление роли масс трактовалось как количественное нарастание влияния организованных, объединенных социально-политическими требованиями сознательных представителей социально-классовых групп, то сегодняшняя ситуация далеко не соответствует такой трактовке. Эволюция капиталистического общества, особенно очевидная в 30-е, а затем 50-е гг. XX века, привела не к ужесточению, а на­против, к смягчению социальных водоразделов. В результате этого не мог не замед­литься рост социально-политического сознания масс. На первые места стали выхо­дить иные признаки, по которым происходило формирование масс неклассического типа.
Принято считать, что К. Маркс открыл особый феномен «массовизации» всех сфер общественной жизни, возникающий в связи с развертыванием промышленной революции и появлением массового промышленного производства. Действительно, новый тип производственных отношений порождал особый тип субъекта обществен­ной жизни. «Усреднение» условий труда и жизни, потребностей и возможностей их
150 Часть 2. Массовые настроения
осуществления превращало в достаточно однородную массу тех людей, которые ста­новились участниками такого производства. Говоря о создании «новой производи­тельной силы», Маркс подчеркивал, что она «по самой своей сущности есть массовая сила» (Маркс, Энгельс, 1951-1984).
Как справедливо отмечал Б. А. Грушин, этим было показано, что «сходной пред­посылкой и одновременно основной базой массовизации, начинающейся со станов­лением промышленного капитализма, служит определенный уровень развития про­изводительных сил, а именно промышленная революция, возникновение принципи­ально новых средств труда — машин; что крупное капиталистическое производство представляет собой типичный случай собственно массового производства, наконец, что, зарождаясь в сфере экономики, указанные процессы постепенно распространя­ются на все остальные сферы жизни общества — политику, культуру и т. д.» (Грушин, 1987).
Настроения современного «человека массы»
К сходным выводам приходили и другие авторы. Так, X. Ортега-и-Гассет писал: «Ци­вилизация XIX века автоматически создала тип человека массы» (Ортега-и-Гассет, 1989). Однако дальше развитие процессов массовизации трактовалось почти всеми лишь как прямое отражение сознанием общих жизненных проблем, из чего должны были вырастать общие интересы и устремления. Так бы и произошло, если бы про­цессы массовизации ограничились лишь производственной сферой. Однако как раз там, под влиянием научно-технической революции, они с течением времени стали ослабевать: возрастание роли творческого труда в современном производстве, появ­ление гибких технологических линий, компьютеризация и т. д. — все эти факторы по­степенно разрушали ту неизбежную усредненность рабочего, которую порождал пер­воначальный капитализм. Научно-техническая революция способствовала новому, неклассовому расслоению трудящихся, а затем и появлению значительных марги­нальных слоев, лишенных стабильного места в общественном производстве и живу­щих на пособие по безработице. Заметной стала не просто дифференциация участни­ков производства как результат разделения труда, но и индивидуализация эт.ого тру­да. Тот тип сознания, который должен был бы расти под влиянием производственного объединения людей, стал, напротив, уменьшать свое влияние.
И наоборот, те сферы жизни, которые трактовались как вторичные и «надстроеч­ные», стали приобретать все большее влияние. Оттолкнувшись от машинной техни­ки и технологии, массовизация стала захватывать сферы нематериального производ­ства, общественной жизни, духовного потребления, досуга, быта, политики. Стали развиваться новые факторы, влияющие на сознание и психику масс, формирующие принципиально другие, не социально-классовые типы психологии людей, основанные на доминировании неосознанных представлений, а совсем иных моментов1.
1 Как уже отмечалось в первой части книги, об этом писали многие западные исследователи — см.: Lipmcm W. Public Opinion. N. Y., 1922; Riesman D. et. al. The Lonely Crowd. N. Y., 1955; Faces in the Crowd. N. Y., 1950; Lerner M. America as a Civilization. N. Y., 1962 и др. Особенно выделяются в этом ряду труды Л. Мамфорда: MumfordL. Technics and Civilization. N. Y., 1934; Mumford L. The Condition of Man. N. Y., 1944; Mumford L. The Myth of the Machine: Technics and Human Developement. N. Y 1967 и др.
Глава 2.1. Массовые настроения в истории и современность 151

В частности, важнейшими составными частями и одновременно катализаторами, усиливающими названные процессы, стали специфические формы массовой культу­ры, стандарты духовной жизни, связанные с возникновением и функционированием в обществе различных видов массовой информации. Многие исследователи указыва­ли на роль телевидения1. Напомним в этой связи о пророческих прогнозах М. Мак-люэна. Он предсказывал наступление такого времени, когда «мы сможем запрограм­мировать на двадцать часов больше телевизионных передач для Южной Африки на следующей неделе, чтобы снизить температуру настроений племен, которая подня­лась из-за радиопередач на предыдущей неделе. Целые культуры могли бы програм­мироваться так, чтобы их эмоциональный климат постоянно оставался стабильным» (McLuhan, 1964).
Вспомним и о работах Г. Маркузе (Marcuse, 1964). Из них однозначно следовало, что массовое потребление телевизионной, а не письменной информации (в первом случае глаз воспринимает хаотический набор светящихся на экране точек, тогда как во втором — упорядоченную линию знаков) приводит к формированию нового типа массового сознания. Возникает не осмысливающая воспринимаемое, а импульсивно реагирующая на него психика. Следствием этого являются процессы, происходящие на досознательном, во многом неосознанном уровне. Такая психика и порождает хао­тичное поведение. Именно ею и обладают, по Маркузе, участники массовых бес­порядков, «нерегулярного» политического поведения. Многочисленные наблюдения и исследования массовых всплесков радикализма, политического терроризма, иных видов «неупорядоченного поведения» значительных общностей людей свидетель­ствуют о том, что в современных условиях проявляется усиление прямого влияния названных факторов на поведение людей.
Общие выводы большинства исследователей процессов массовизации жизни со­временного общества включают в качестве наиболее значимых следующие изменения массовой психологии. Во-первых, массовое промышленное производство на основе достижений научно-технической революции породило особый динамизм жизни, вы­разившийся, среди прочего, в стремительном росте потребностей людей. Едва ли воз­можно во всей предыдущей истории обнаружить ситуации, когда потребности и при­тязания каждого нового поколения столь разительно отличались бы от предыдущего. Это проявляется как в материальной, так и в духовной, социальной и политической сферах. Массовые молодежные волнения, охватившие западный мир в конце 60-х го­дов XX века, показали: созрели новые потребности. После этого многочисленные мо­лодежные движения протеста, принося все новые проявления «контркультуры», лишь подтверждали данный вывод.
Во-вторых, возросли не только потребности, но и возможности их удовлетворе­ния. Динамизм жизни, углубление интеграционных процессов, реальная транспорт­ная и информационная нивелировка расстояний породили не только новые требова­ния, но и ощущение легкости их достижения. Современный мир не только располага­ет значительными богатствами, порождая все новые потребности. Одновременно жизнь как бы внушает людям определенную уверенность в том, что завтра мир будет
1 См.: Stramm В. Men, Messages and Media: A Look at Human Communication. N. Y., 1973; Bell D. The Social Framework of the Information Society. Oxford, 1980 и др. На русском языке см.: Моль А. Социодинамика культуры. М., 1973; Новая технократическая волна на Западе. М., 1986 и др.
152 Часть 2. Массовые настроения
еще богаче, а удовлетворение потребностей — еще реальнее. «То, что раньше счита­лось бы особой милостью судьбы и вызывало умиленную благодарность, теперь рас­сматривается как законное благо, за которое не благодарят, которое требуют… Поэто­му отметим две основные черты в психологической диаграмме человека массы: безу­держный рост жизненных вожделений, а тем самым личности, и принципиальную неблагодарность ко всему, что позволило так хорошо жить» (Ортега-и-Гассет, 1989).
В-третьих, выросла массовая готовность к активным действиям. Подчеркнем про­воцирующее влияние средств массовой коммуникации, рекламы, политической агита­ции, пропаганды и даже моды, ставящих целью прямую стимуляцию непосредствен­ной поведенческой активности людей. Воздействуя на массу, эти средства не просто пробуждают те или иные потребности и демонстрируют способы их достижения. Они стремятся вызвать непосредственную массовую реакцию в виде конкретных действий и акций.
Наконец, в-четвертых, в качестве следствия названных изменений, возникает главное: определяющими в поведении масс все больше становятся не устоявшиеся, осознанные позиции, а быстро увлекающие настроенческие факторы, проистекающие из изменений условий производства и жизни, характера потребностей и возможнос­тей их удовлетворения, а также общего нарастающего динамизма жизни.
Современные настроения в политике
Названные особенности все больше проявляются в реальной жизни. Семидесятые годы XX века показали западному миру социально-политические последствия вспы­шек массового недовольства в этнических общностях. Затем начались внешнеполи­тические осложнения, связанные с всплеском религиозных настроений на Востоке. Не будучи собственно политическими, и те и другие подчас драматично отражались во всей социально-политической жизни. Затем прямые политические последствия стали вызывать антивоенные настроения, прежде всего в Западной Европе. Конец 1980-х — начало 1990-х гг. ознаменовались массовыми всплесками уже именно поли­тических настроений в Восточной Европе и бывшем СССР.
Данные проявления массовых настроений сопровождались значительными про­блемами для стабильных политических систем. По сути, последние десятилетия мож­но обозначить как период длительного конфликта между стабильными социальными институтами и динамичными массовыми социальными процессами. Первые пытают­ся сохранить себя, удерживая систему от слишком сильных потрясений. Вторые, на­против, стремятся именно к этому.
Так происходит в разных системах, причем существенно, что даже конфликтую­щие институционализировавшиеся силы в рамках одной социально-политической системы объединяются общим стремлением — противостоять стихийному настроен-ческому воздействию масс. Весной 1989 г. в Польше одной из характерных деталей «круглого стола», за которым собрались представители правящей тогда ПОРП и оп­позиционной «Солидарности», стало довольно истеричное заявление одного из ли­деров последней А. Михника: «Улица нами управлять не будет!». Анализ одного из выступлений Л. Валенсы той поры перед молодежной аудиторией показал, что после вхождения в «коридоры власти» ему стало трудно управлять массой. Несмотря на красивую риторику («Я был тем, на кого вы молились в течение десяти лет, но сего-
Глава 2.1. Массовые настроения в истории и современность 153

дня я сам готов встать на колени, обращаясь к вам с призывом: подождите, дайте нам еще несколько недель…»), охваченная настроением протеста масса не желала слепо подчиняться своему же вчерашнему кумиру1.
Похожая ситуация сложилась в Венгрии перед парламентскими выборами весной
1990 г.: «Голоса раздражения, неудовлетворенности положением дел громко разда­ются «с улицы»… И хотя в эту весну в Венгрии не избежать кипения страстей, ни однаиз партий не хочет, чтобы «улица» вышла из берегов»2.
Боязнь все той же «улицы» с ее массовыми настроениями проявилась в действи­ях московского руководства зимой 1990 г., направленных на ослабление масштабов и влияния планировавшегося, в частности, 25 февраля массового митинга в поддержку демократических кандидатов на выборах в местные и российские органы власти. В хо­де перестройки можно обнаружить много примеров такого рода. Наиболее впечат­ляющим было появление войск на улицах Москвы и оцепление ее центра 28 марта
1991 г., а затем и неудачная августовская попытка путча.
Нельзя сказать, чтобы это было характерно для каких-то определенных полити­ческих систем. Речь идет об общей тенденции. Просто в одних случаях институты власти сталкиваются с ней впервые, в других же случаях более опытные социально-политические системы обладают достаточным знанием подобных феноменов и, глав­ное, способами быстрого реагирования на них. Последние извлекли должные уроки из «Восстания масс»: «1) массы выполняют сейчас те самые общественные функции, которые раньше были предоставлены исключительно избранным меньшинствам; 2) и в то же время массы перестали быть послушными этим самым меньшинствам: они не повинуются им, не следуют за ними, не уважают их, а наоборот, отстраняют и даже вытесняют их» (Ортега-и-Гассет, 1989).
Факты последнего времени однозначно свидетельствуют: уходят в прошлое те времена, когда правящие круги могли принимать важнейшие политические решения без учета и поддержки массовых настроений, «не слишком заботясь о возможных по­следствиях, поскольку в случае необходимости эти решения можно было пересмот­реть и все начать заново без большого ущерба» (Kirk, 1953).
Уже война США во Вьетнаме и последовавший вскоре за ней уотергейтский скан­дал показали: узко корпоративное «делание политики» при игнорировании мнений и настроений масс влечет за собой весьма серьезные последствия и для отдельных по­литиков, и для политической системы общества в целом. Учитывая опыт своей стра­ны, президент США Дж. Картер, пытаясь овладеть настроениями рядовых американ­цев в период своего правления, был вынужден ввести целый ряд специальных мер. К ним относились и провозглашение «открытого правления», и учреждение особых дней, когда каждый американец мог позвонить по телефону в Белый дом, и создание имиджа «президента из народа», «простого фермера» (с годовым доходом в 2,5 млн долларов), отмежевавшегося от традиционно отдаленного от масс истэблишмента, и т. п. В 1992 г. сходные приемы в ходе предвыборной борьбы умело использовал Дж. Клинтон; в 2000 г. «простоватый ковбой» из Техаса Дж. Буш именно на этом пе­реиграл лощеного представителя истэблишмента А. Гора. По мнению самих амери-
1 См.: Ольшанский Д. В. Польша: массовые настроения на этапе национального примирения. М., 1989.С. 20.
2 Правда, 1990, 23 марта.
154 Часть 2. Массовые настроения
канцев, в последние годы декларация одного из первых президентов США Т. Джеф-ферсона, гласившая, что народ является единственным цензором правительства, все больше стала наполняться реальным политическим смыслом.
Известный американский исследователь проблем общественного мнения и мас­совой психологии С. Судмен указывал, что в современном политическом процессе ни одно выборное лицо в западных странах (и в первую очередь американские президен­ты) не может не учитывать в своей деятельности настроений тех или иных групп на­селения. Более того, подчас президенты вынуждены реагировать на изменения на­строений экстренным образом. Так, Р. Рейган предпринял чрезвычайную акцию та­кого рода весной 1982 г., когда его популярность резко упала, и советники доложили, что самые низкие оценки его деятельности наблюдаются среди католиков. Президент срочно вылетел в Чикаго — город с самой развитой в стране системой образования на католической основе — и объявил там на специально организованном уличном вы­ступлении о своем намерении предоставить кредиты семьям католиков на нужды об­разования их детей1.
Это способствовало изменению массовых настроений данных слоев населения в нужную президенту сторону. На то, что ныне во всех странах национальные лидеры при выработке своей политики должны учитывать мнения и настроения масс, указы­вал и Дж. Гибсон: «Несколько десятилетий назад основные решения по мировым про­блемам принимались руководителями государств и дипломатами… Сегодня простой гражданин, крестьянин или житель сельвы хочет, чтобы к нему прислушивались» (Gibson, 1964).
Массовые настроения недовольства в свое время вынудили США уйти из Вьет­нама. Массовые настроения заставили аргентинских военных добровольно передать власть демократическому правительству. Массовые настроения все чаще заставляют институты власти идти на уступки. Однако они же заставляют эти институты интен­сивно работать в направлении поисков путей и методов воздействия на настроения людей. Это касается как более опытных, так и сравнительно молодых социально-по­литических систем. И если правящие круги западных стран больше преуспели в этом, то новые силы, появляясь на политической арене, стараются наверстать упущенное.
Эти проблемы имеют особое значение для развивающихся стран. Как известно, многообразие существующих там массовых настроений и стремящихся опереться на них социально-политических сил выливается в противоречия и борьбу различных групп, носящую подчас непримиримый характер. Эта борьба находит свое непосред­ственное выражение во внутриполитической жизни, приводя к частым сменам пра­вящих режимов, попыткам различного рода переворотов, заговорам и т. п. Все это имеет, среди прочего, и социально-психологические корни. Касаясь подчас внешне неожиданных перемен в массовых настроениях в этих странах, следует согласиться с тем, что «фундаментальной основой возросшей… нестабильности является глубокое недовольство населения — даже если оно не проявляется в активной форме — своим нередко ухудшающимся материальным положением… И это происходит тогда, когда в значительной мере уже исчезло националистическое опьянение, порожденное заво­еванной независимостью, когда во многом исчерпан запас веры в обещания сменяв-
1 См.: Sudman S. The Presidents and Pools. Opinion Quarterly. 1982. Vol. 46. № 3. P. 301-311.
Глава 2.1. Массовые настроения в истории и современность 155

ших друг друга в течение довольно длительного периода руководителей» (Брутенц, 1984).
Массовые настроения и крах социализма
Современная ситуация показала, что во многом сходные моменты могут возникать не только в «третьем мире». Обратим внимание на особую частоту появления слова «на­строения» в ходе горбачевской перестройки, перед распадом СССР. Так, отвечая на вопросы французской газеты «Юманите», М. С. Горбачев заявлял, что «выработка политики… начинается с изучения объективной обстановки, тех или иных потребно­стей общества, настроения масс… На основе этого, после должного обсуждения, фор­мируются политические решения»1. Если бы это было так… Нет, спичрайтеры писали действительно неглупые слова, вот только реализовать их тогдашнее руководство СССР было уже неспособно. Осуществляя курс на перестройку, горбачевское руко­водство отдавало отчет в том, что «без перелома в общественном сознании, без изме­нения в психологии и мышлении, в настроениях людей успеха не добиться…» («Ма­териалы Пленума…», 1987). Однако дальше слов дело не шло.
Фактор массовых настроений активно проявляется не только во внутренней по­литике, но и на международной арене. Объективный фундамент многих позитивных перемен в мире, по мнению того же Горбачева, как раз и состоял в том, что «в послед­ние годы в широких кругах мировой общественности произошел крутой перелом в настроениях…»2. Однако каким был этот перелом и к чему он приведет, тогда еще мало кто мог понять.

Особенностью внутриполитических настроений в СССР долгие годы была их дек­ламируемая монолитность, единство «на основе целей и интересов развития социа­лизма». Конечно, ни в одной стране западного мира не было ничего подобного тому настроению массового энтузиазма, которое сопровождало годы первых пятилеток или послевоенного строительства. Сказанное, однако, отнюдь не означает, что советское общество характеризовалось сколько-нибудь полной однородностью настроений. Присущие социализму внутренние противоречия, несмотря на все попытки закамуф­лировать их, неизбежно предполагали и порождали разнообразие стремлений и же­ланий людей. Достижение этих желаний, борьба за свои устремления — двигатель че­ловеческой активности, а в сумме, при их свободном выражении, — залог развития об­щества. Ход перестройки, а затем и постперестроечных реформ, высвобождая данные силы, вскрыл и реальный плюрализм настроений в бывшем советском обществе.
Завершая главу, отметим, что современный мир демонстрирует дальнейшее уси­ление роли массовых настроений в самых разных аспектах и сферах жизни. Однако это не совсем та роль, которая постулировалась еще недавно в отечественном обще-ствознании. Двадцатый век принес определенные качественные изменения в психо­логии и поведении масс как субъекта социально-политических действий. Возраста­ние их роли ныне в значительной степени связано с все более непосредственными проявлениями в поведении таких факторов, как массовые настроения.
! Правда, 1986, 8 февраля. 2 Правда, 1987, 12 декабря.
156 Часть 2. Массовые настроения
Рассмотрение современных условий в контексте постепенного усиления влияния массовых настроений в ходе исторического развития позволяет сделать еще одно су­щественное заключение. Из обзора феноменологии вытекает, что в самом широком смысле политику можно рассматривать двояко: как нечто статичное и как нечто ди­намичное. Стоя на первой точке зрения, ее анализ должен основываться на исследо­вании прежде всего политических институтов; если же встать на другую точку зре­ния — на изучении в первую очередь политических процессов. Этому созвучна мысль Б. Ф. Поршнева о том, что все субъективные, в частности, социально-психологичес­кие явления, в том числе ключевые для понимания политики как специфического вида человеческой деятельности, тяготеют к одной из двух характерных форм: «пси­хическому складу» и «психическому сдвигу (иначе — настроению)» (Поршнев, 1979).
Первые выражаются в статичных, институционализированных формах, вторые — в динамичных, процессуальных. Исходя из исторической феноменологии, массовые настроения абсолютно естественно являются одним из важнейших факторов, прида­ющих динамичность социально-политической жизни, субъективной основой многих общественно-политических процессов. По Я. Щепаньскому, социальные процессы, в общем виде — «это единые серии изменений в социальных системах, т. е. в отно­шениях, институтах, группах и других видах социальных систем», серии «явлений взаимодействия людей друг с другом» или «явлений, происходящих в организации и структуре групп, изменяющих отношения между людьми или отношения между со­ставными элементами общности» (Щепаньский, 1969).
В соответствии с этим под массовыми политическими процессами естественно подразумевать относительно однородные серии явлений, связанных причинными, а также структурно-функциональными зависимостями таким образом, что в качестве главной зависимости — той «оси», на которую «нанизываются» сопряженные друг с другом явления, — выступают массовые настроения. Это согласуется с тем, что по­следние, в скрытой или явной форме, признаются большинством исследователей в ка­честве одной из детерминант таких процессов.
Основные выводы
1. Историко-психологический анализ отчетливо показывает, как и когда в социаль­но-политических процессах становится заметным феномен массовых настроений. Реально такие настроения начинают активно влиять на динамичные социально-политические процессы в период позднего Средневековья. Рост европейских сред­невековых городов породил специфические массово-психологические явления в общественной жизни. Осознание их роли оказалось связанным со значительны­ми историческими потрясениями. В дальнейшем нарастание темпов историчес­кого развития, усиление его динамизма, а также концентрация населения и про­цессы урбанизации повлекли за собой все более отчетливое усиление роли массо­вых настроений в социально-политической жизни. Массовые настроения стали фактором истории.
Глава 2.1. Массовые настроения в истории и современность 157

История достаточно однозначно показывает, что роль массовых настроений в ос­новном бывает деструктивной, разрушительной по отношению к устоявшимсясоциально-политическим системам. Осуществляя социально-психологическуюфункцию «сдвига», массовые настроения как динамичные процессы разрушаютили реформируют стабильные, но как бы «устаревающие» структуры. Массовыенастроения — важнейший социально-психологический фактор общественно-по­литической динамики. Будучи основой массовых политических действий, такиенастроения с наибольшей силой проявляются в периоды политических потрясе­ний, когда ослабевает влияние стабилизирующих систему политических инсти­тутов. За счет этого они обеспечивали динамику развития и совершенствованиеэтих или новых, приходящих на смену разрушаемым, социально-политическихсистем в целом. В таких процессах обычно отражалась борьба масс против правя­щих элит. Если усилия элит обычно были направлены на стабилизацию системы,то массовые настроения, напротив, выступали фактором дестабилизации и инно­вации по отношению к системе. Хотя подчас бывало и наоборот: консервативныемассы, выполняя охранительную функцию, могли бунтовать против поспешныхинновационных устремлений элиты. В целом, такого рода процессы всегда осу­ществляются в своеобразной диалектике единства и борьбы противоположностей:подчас элиты сами подстегивают массы, а последние, напротив, часто сдержива­ют элиты. Соответственно, массовые настроения могут быть как инновационны­ми, так и охранительными.
Условия современной общественной жизни внесли ряд качественных измененийв психологию масс как субъекта социально-политических процессов, что отража­ется в дальнейшем усилении роли массовых настроений. При общем росте массо­вой информированности идет процесс нарастания импульсивности массовогоповедения. Определяющими моментами все больше становятся не устоявшиеся,осознанные позиции, а быстро увлекающие людей настроения. Это вытекает изизменений условий производства и образа жизни, характера потребностей и воз­можностей их удовлетворения, а также общего роста темпов жизни в период на­учно-технической и, особенно, информационной революции.
В методологическом плане наблюдаемое нарастание роли и влияния массовыхнастроений объясняется двумя основными причинами. С одной стороны, это дей­ствие известного общего закона возрастания роли масс в истории по мере увели­чения масштабов исторического действия. Рост образования, появление новыхтипов работников, развитие массовых коммуникаций, как и целый ряд других,производных от названных факторов, неизбежно способствуют этому. С другойстороны, те же факты объясняются усилением влияния субъективных, эмоцио-нально-настроенческих побуждений, которыми руководствуются массы в отли­чие от значительно более рациональных элит. В последнее время можно говоритьо возрастании разрыва между настроенческими факторами, движущими массами,и рациональными соображениями, которыми руководствуется правящая элита.Соответственно, для элит постоянно усложняется задача управления массами исоздания возможностей для канализации их настроений.
2. Глава 2.2

Психология массовых
настроений

Общепсихологические подходы. Ш Социальная природа настроений. Ш Массовые полити­ческие настроения.
В отличие от других общественных наук, где массовые настроения пока еще лишь вводятся как самостоятельное понятие, в психологии накоплен достаточно большой массив данных и исследовательских подходов. Есть определенная предыстория рас­смотрения «настроений» без учета их массового звучания; есть традиции общепсихо­логических трактовок индивидуальных настроений; наконец, есть и социально-пси­хологические направления изучения преимущественно «общественных» настроений. Анализ всего этого наследия необходим для понимания массовых настроений.
Настроения представляют собой именно то явление, которое здравый смысл тра­диционно относил к сфере изучения психологической науки, — это и есть те сокро­венные внутренние переживания, которые являют собой психологию того или иного человека или группы людей. С точки зрения обыденного сознании, психология имеет дело прежде всего с настроениями — с чем-то трудно уловимым, подчас таинствен­ным и интригующе интересным. Однако, с другой стороны, «таинственность» и труд-ноуловимость настроений1, невозможность их изучения в лабораторных условиях, их субъективность и невоспроизводимость привели к тому, что в современной психоло­гической науке отсутствует общепринятая теория настроений.
В англоязычной литературе, например, о настроениях вообще предпочитают су­дить по ряду связанных с ними, но более операциональных понятий. В отечествен­ной науке есть еще одна существенная причина: длительное доминирование тотали­тарной социально-политической системы в стране, по сути, ликвидировало «соци­альный заказ» на разработку данной проблематики. Тоталитаризм и застой не нуждались в анализе и учете настроений. Интерес к ним упал к концу 20-х годов XX века, на короткое время возродился в 60-е гг. и лишь ныне поднимается на опреде­ленный уровень, что связано с очевидным «заказом» общества на разработку данной проблематики. Отдельные наблюдения, догадки, находки исследователей представ-
1 Упор на таинственность приводил, в частности, к тому, что массовые настроения рассматривались как особые случаи патологии, одновременного помешательства значительного количества людей. См.: Вичура А., Жукелье И. Психическая зараза. М., 1912; Португалов В. П. Повальные чудачества. В кн.: Реньяр П. Умственные эпидемии. СПб, 1889; Йентш Э. О своенравных настроениях.СПб, 1904, и др.
Глава 2.2. Психология массовых настроений 159

ляют во многом разрозненную мозаику, фрагменты которой с трудом складываются в законченную картину.
Общепсихологические подходы
Общей чертой психологических работ, посвященных проблеме настроений, является прежде всего акцентирование важности данного понятия и обозначаемого им психо­логического явления. Многие исследователи в свое время отмечали актуальность анализа настроений для решения значительного круга как сугубо психологических, так и социально-практических вопросов. Так, совершенно очевидно, что с психоло­гической точки зрения «понимание общественной связи во всей ее полноте немысли­мо без изучения законов, по которым совершаются колебания общественных и мас­совых настроений, смены и столкновения общественных чувств» (Войтоловский, 1924). Справедливо, видимо, и то, что «будем ли мы иметь перед собой случайно со­бравшуюся толпу на улице… или митинг, везде и всюду мы будем встречаться с про­явлением общественных настроений» (Бехтерев, 1911).
Однако большинство исследователей этой проблемы, если взять их в историчес­кой ретроспективе, не очень далеко (во всяком случае, методологически) ушло от той традиции описательности, которая была введена в прошлом веке В. Вундтом в каче­стве метода изучения подобных психологических явлений. Будучи одним из основа­телей так называемой «школы психологии народов»1, Вундт призывал психологов ограничить себя простыми описаниями тех или иных психических проявлений, свой­ственных большим массам людей, прежде всего народам. К числу таких психологи­ческих явлений Вундт и его последователи относили и настроения. Однако продук­тивность этих описаний вызывала справедливые сомнения: слишком далеким и не­преодолимым оказалось расстояние от простого описания до понимания реальных причин и механизмов развития тех или иных настроений. Постулаты Вундта о нали­чии у каждой нации и народа своей «души», связанной с «мировым духом» и опреде­ляющей настроения данной группы людей, не отвечали критериям научности, по­скольку, не объясняя природы настроений, делали ненужным сам поиск таких объяс­нений.
При подобном подходе в психологическом изучении настроений доминировали описательные методы, единичные же попытки как-то объективировать данное явле­ние или хотя бы представить его более операционально, в объективно-научных поня­тиях, сводились, как правило, к психофизиологическим трактовкам, когда настрое­ния человека связывались с особенностями его физиологии. •
Психофизиологические трактовки
В свое время предлагалось такое, например, понимание «настроения»: это «среднее состояние… однородных чувственных тонов ощущений и представлений, существу­ющих в пределах известной единицы времени» (Циген, 1909). Анализ, проводимый с
См.: Wund W. Volkerpsychologie. Berlin, 1900-1920. Bd. 1-Х.
160 Часть 2. Массовые настроения
физиологических позиций, приводил к выводу о том, что «…наше настроение не со­ставляет какого-то независимого, самостоятельного психического процесса, но явля­ется абстракцией от однородных чувственных тонов представлений и ощущений, су­ществующих в определенный промежуток времени» (Циген, 1909). В русле данной традиции было вполне достаточно, например, выделять «спокойное», «приятное» и «неприятное» настроения (Осипова, 1914).
Плодотворность исследований, пытавшихся решить психологическую проблему настроений в рамках «научно-психофизиологического направления», также была не слишком велика: сложность (подчас искусственная) и наукообразность определений, подобных приведенным выше, уводили исследователей в сторону изучения физиоло­гических «микрофакторов», затемняя и без того сложную психологическую суть че­ловеческих настроений.
Еще более физикалистские варианты этой линии исследований совсем упрощали дело: «Под настроением мы разумеем совокупность чувств, присутствующих в каж­дый момент в нашем сознании. С психофизиологической точки зрения это будет ду­шевное самочувствие, зависящее от питательных перемен в корковом веществе голов­ного мозга и выражающееся или в замедленном, или в ускоренном ходе представле­ний. Вот почему прямо можно сказать, что настроение есть выражение коркового самочувствия» (Викторов, 1887).
Упомянем в данном контексте и А. Л. Чижевского, который писал в начале века о «психических эпидемиях» и о настроениях как об «особом нервно-психическом воз­буждении», определяющем «характер массовых движений». Как известно, он связы­вал целый ряд исторических событий, отмеченных бурными проявлениями массовой психологии, включая настроения, с динамикой солнечных пятен и периодами повы­шенной солнечной активности1. По его мнению, «жизнь людей в массах в периоды солнечной активности — вот что должно волновать политика» (Чижевский, 1924).
Ныне обе обозначенные выше точки зрения еще продолжают встречаться. С од­ной стороны, научные разговоры на эту тему ведутся на уровне простых описаний и абстрактных общетеоретических рассуждений о «настроениях» того или иного обще­ства, народа, класса, слоя, общности. С другой же стороны, эти разговоры продолжа­ют, по существу, сводиться к психофизиологии, к восприятию и к физиологическим основам этого процесса. Это прежде всего указывает на недостаточную концептуаль­ную разработанность проблемы настроений в психологической науке.
Пытаясь создать хоть какой-то концептуальный каркас, некоторые исследовате­ли объединяли существовавшие взгляды на природу настроений, считая их многооб­разие отражением изучения разных сторон и аспектов проблемы (например, физио­логического, психофизиологического, социально-психологического ее ракурсов). Однако ныне становится все более очевидным, что простое соединение разных взгля­дов в виде системы уровней понимания (и, разумеется, существования) настроений (первый — связанный с психофизиологической детерминацией, второй — с социаль­но-психологической и третий — с собственно социальной), при всей своей кажущей­ся естественности и привлекательности, уже не вполне удовлетворяет. Подобный ме­тодологический ход допустим в тех случаях, когда мы имеем дело с явлениями, для понимания которых пока недостаточно наличных знаний. Однако проходит время, и
‘ См.: Чижевский А. Л. Солнечные пятна и… психозы. Природа и человек. 1989. №5. С. 62-65.
Глава 2.2. Психология массовых настроений 161

с увеличением знаний об объекте данный методологический прием должен отойти на задний план при условии выработки более целостного понимания.
Подобная эволюция произошла с проблемой настроений. Накопленных знаний уже достаточно для того, чтобы отказаться от простого декларирования наличия раз­ных уровней и подходов и попытаться (разумеется, не игнорируя данные физиоло­гов и представителей других отраслей знания) сосредоточиться на собственно пси­хологических факторах настроений. Представляется логичным вначале рассмотреть понятие «настроение» в общепсихологическом контексте, затем уточнить смысл по­нятия «общественные настроения» и разобрать социально-психологическую концеп­цию настроений.
Индивидуальное и социальное в природе настроений
Социально-психологический анализ настроений невозможен без учета общепсихоло­гических закономерностей их появления и развития. Отрыв социально-психологичес­кого анализа от анализа общепсихологического методологически чреват опасностью утраты конкретного субъекта, «носителя» настроений — живого человека. Настрое­ния группы или другой социальной общности существуют лишь в преломлении че­рез настроения людей, образующих эти общности. Отрицание данного положения привело бы к признанию существования надчеловеческих, абстрактно-социальных настроений, или, говоря словами Г. Гегеля, некоего «абсолютного духа». В неявном виде эта посылка предполагалась в исследованиях школы «психологии народов». Согласно материалистическому пониманию природы человеческой психики и теории отражения, настроения людей, проявляющиеся в том числе и в социально-политичес­кой жизни, определяются механизмами отражения социально-политических явлений, а эти механизмы полнее всего раскрываются при общепсихологическом анализе при­роды принципиально любых, но прежде всего индивидуальных настроений.
Известные трактовки настроений в общей психологии неоднозначны и различа­ются в весьма широких пределах — вплоть до полной несовместимости основных по­стулатов. Так, иногда настроение в общей психологии трактуется как «умонастрое­ние» — полностью или по большей части осознанное состояние человеческой психи­ки; «состояние интеллектуальной деятельности человека»; «особый вид настроений», устойчивый, отражающий «определенную направленность чувств»; «единство эмо­ционального и рационального в человеке»; «чувства вокруг идей» (Парыгин, 1966). С другой стороны, те же настроения подчас связываются с поведением «толпы, дви­жимой бессознательными настроениями. Они проявляются в панике, мятеже, увле­чениях, моде и сумасшествиях» (Foote, Hart, 1963.).
Взаимоисключаемость приведенных трактовок очевидна: если в первой (внутрен­не также неоднородной) настроения являются по преимуществу «фактом сознания», то во второй они полностью бессознательны, иррациональны. Таких примеров мож­но было бы привести немало, однако дело не в их количестве. При всем внешнем мно­гообразии взглядов на природу настроений все они укладываются в конечное число измерений — тех факторов, которые, видимо, и являются наиболее существенными для понимания психологической сущности настроений. Так, в частности, понятно, что приведенные выше примеры — полюса одного и того же измерения «осознанное—не­осознанное» в рассмотрении природы настроений. Действительно, настроения быва-
162 Часть 2. Массовые настроения
ют различными по степени осознанности, и это — фундаментальное измерение, харак­теризующее их психологическую сущность. Таких измерений немало. Необходимость их вычленения связана с тем, что всякое конкретное настроение — точка в многомер­ном пространстве, которая задается целым рядом характеристик: как степенью осо­знанности, так и другими параметрами.
Среди них следует выделить такие используемые в общей психологии измерения, как «эмоциональное—рациональное», и отчасти связанное с ним измерение «внутрен­нее—внешнее» (состояния) или «личностное—предметное». Так, с одной стороны, на­строение — это «целостная форма жизнеощущений человека», общий строй («тон»), состояние его переживаний, «расположение духа». Именно в нем «находит свое глу­бочайшее выражение и осуществление личностное жизнеотношение… Выступая как бы общим смысловым контекстом всей душевной жизни и деятельности человека, на­строение интимно проникает и определяет все отдельные частные переживания и поступки личности» («Философский энциклопедический словарь», 1983). Приведен­ное высказывание хорошо выражает квинтэссенцию эмоционально-внутреннего, ин­дивидуально-личностного понимания настроения.
С другой стороны, еще В. Даль отказывал понятию «настроение» в праве на само­стоятельное существование. Приводя в своем словаре это слово, он отсылал читателя к другим: «настроение, настрой, настроить и пр. см. настраивать». Последнее же сло­во трактовалось как сугубо внешний процесс, как приходящее извне состояние пси­хики человека.
Еще одно четко вычленяемое измерение в общепсихологическом анализе настро­ений — «импульсивное — устойчивое» (иногда с ним связывается характеристика «долговременное — кратковременное», но это особое измерение). С одной стороны, принято считать, что «… настроение является сложным, многогранным и исключи­тельно импульсивным эмоциональным состоянием личности. Групповое, коллектив­ное и массовое настроение, сохраняя эти черты настроения личности, обладает и не­которыми дополнительными характеристиками — заразительностью, еще большей импульсной силой, массовидностью и динамичностью» (Парыгин, 1965).
Другие исследователи, однако, приводят немало примеров значительно более дли­тельных и не слишком «импульсивных» настроений1. Отметим, правда, что они дела­ют упор прежде всего на сугубо «общественные» настроения, лежащие в основе су­ществования устойчивых социальных общностей. Ясно, что последние не могут быть столь же импульсивны, как внутренние состояния личности. Далее мы остановимся на них подробнее, сейчас же лишь отметим это достаточно важное измерение в ана­лизе настроений.
Таким образом, проблема настроений рассматривается в общей психологии по следующим основным характеристикам, отражающим особенности данного психи­ческого состояния: я осознанное — неосознанное; и рациональное — эмоциональное; и внешнее — внутреннее; я предметное — личностное;
1 См.: Поршнев Б. Ф. Социальная психология и история. М., 1966. С. 117-120.
Глава 2.2. Психология массовых настроений 163

— долговременное — кратковременное;
— устойчивое — импульсивное;
— организованное — неорганизованное.
Приведенные полярные характеристики, в принципе, сводятся к одной паре ха­рактеристик, включающих все названные в качестве уже более конкретных. Эта ха­рактеристика «социальное — индивидуальное». Первое — социальное — всегда зна­чительно более осознанно и более рационально, обычно извне организовано, связано с теми или иными конкретными предметами, по поводу которых существует данное настроение. Естественно, что оно более долговременно и устойчиво. Второе — инди­видуальное — всегда значительно более эмоционально, менее осознанно, более крат­ковременно, неорганизованно, импульсивно. Оно отражает прежде всего внутреннее состояние психики и как бы проецируется на внешний мир и действия человека, про­являясь в оценке человеком ситуаций, в его поведении, отношении и даже в мировоз­зрении. В отличие от сугубо индивидуального настроения, социальное представляет собой тот фактор, который как бы упорядочивает индивидуальное и внутреннее, под­чиняя его реальности внешнего предметного мира.
Акценты либо на индивидуальном, либо на социальном в трактовке настроений можно выявить во многих существующих концепциях. Существенно, что в большин­стве этих концепций как бы абсолютизируется одна группа качеств и обычно недо­оценивается другая. Анализ литературы позволяет заключить, что именно подобные абсолютистские уклоны и создали ту путаницу, которая существует в психологиче­ской литературе, посвященной проблеме настроений. Подобная ситуация основана на резком противопоставлении социальных и индивидуальных настроений. Однако правомерно ли столь резкое противопоставление? Все индивидуальные проявления психики, как известно, социальны по происхождению или опосредованы социальной деятельностью человека. Поэтому естественно допустить наличие неких общих ме­ханизмов, лежащих в основе и тех и других настроений, а значит, и более тесную вза­имосвязь между ними.
Необходимо попытаться найти понятие, раскрывающее эту взаимосвязь. Искать такое понятие следует в социальной психологии, и мы займемся этим в следующем разделе данной главы. Пока же констатируем, что понятие «настроение» в психоло­гии обладает на удивление различительным статусом и как бы делит всю психику и изучающую ее психологию на две части. Более того, оно выявляет отсутствие четкой концептуальной связи между ними.
С одной стороны, так сказать, индивидуально-общепсихологическая часть, пред­ставленная анализом внутренних переживаний, и прежде всего эмоциональных, не всегда осознанных состояний. С другой — часть социально-психологическая, пред­ставленная анализом противоположных явлений — осознанных, рациональных, бо­лее «объективных» в отличие от «субъективных» состояний. В наиболее ярком виде это противопоставление прослеживается при сравнении таких направлений в пси­хологической науке, как психология эмоций и когнитивная психологии. Не занима­ясь специально проблемой настроений, эти направления демонстрируют, однако, два принципиально разных способа трактовки этого явления.
Сказанное предопределяет еще одну особенность понятия «настроение». Разде­ляя явления психики и изучающие их разделы психологической науки, само «настро-
164 Часть 2. Массовые настроения
ение» как бы повисает в воздухе, не фигурируя, в силу своей промежуточности, ни в одном из этих разделов. Сторонники эмоциональной трактовки психики не считают настроение «вполне эмоциональным»1, или же определяют его просто как особую эмоцию — как «более продолжительные, устойчивые эмоции — настроения» (Рейков-ский, 1979). Отметим, что подобная точка зрения никак не нова — еще в начале века настроение понималось как «длительное переживание некоторых не особенно силь­ных эмоций» (Петражицкий, 1908), однако продуктивность таких взглядов давно была признана сомнительной.
Причины игнорирования «настроений» исследователями сознания аналогичны и также понятны, — промежуточное положение точно так же лишает это явление ста­туса «рационального»2, либо же оно сводится к умонастроениям как сугубо рацио­нальным состояниям сознания. Только при системно-диалектическом способе рас­смотрения подобное обособление социального и индивидуального отвергается и как бы «снимается». Однако общая установка не всегда находит отражение в конкретных подходах. По сути, только лишь в концепции социальной предметной деятельности Л. С. Выготского—А. Н. Леонтьева—А. Р. Лурии был найден способ диалектичес­кого рассмотрения этих явлений.
Настроения в теории деятельности
Вспомним введенное А. Н. Леонтьевым разведение понятий «смысл» и «значение». Согласно этой концепции, все возможные психические состояния, по сути дела, яв­ляются субъективными «смыслами» тех или иных объективных предметных «значе­ний». Простейшие эмоции выступают своего рода «биологическими смысловыми мет­ками», отражающими жизненный смысл чего-то происходящего с биологическим существом. В более сложном выражении, появляются дифференцированные чувства и переживания, отражающие то же самое — субъективный смысл объективных собы­тий. К подобным состояниям психики относятся аффекты, эмоции и, наконец, «на­строения — очень важные по своей личностной функции объективные явления». Под­черкнем: настроения оказываются не просто субъективными переживаниями, но объективными явлениями, выполняющими важные личностные функции. Леонтьев (1974) настаивал на том, что такого рода явления могут быть поняты только в связи с мотивационной сферой личности, как опосредующие ее формирование и функциони­рование.
Настроения занимают переходное положение от эмоциональных явлений к ра­циональным. Мотивы деятельности человека задаются средой. По Леонтьеву, это — предметы человеческих потребностей. Переживаясь субъектом, они приводят к появ­лению смыслов — субъективных побудителей объективной деятельности, вызывае­мой объективными же условиями. И одним из проявлений этих смыслов выступают настроения субъекта. Из сказанного ясно, что именно данная концепция позволяет преодолеть различия между объективизмом и субъективизмом в понимании настро­ений, дать им действительно комплексную, объективно-субъективную, эмоциональ­но-рациональную трактовку.
1 Так, один из серьезных исследователей эмоций К. Изард вообще обходится без этого понятия, оноотсутствует даже в предметном указателе его фундаментальной книги. См.: Изард К. Эмоции челове­ка. М., 1980.
2 См.: Найссер У. Познание и реальность. М., 1981. С. 199-205.
Глава 2.2. Психология массовых настроений 165

Анализ содержания, которое вкладывается в понятие «настроения» в общей пси­хологии, вскрывает две группы характеристик, с помощью которых описываются те или иные настроения. Как мы увидели, они оказались настолько разнонаправленны­ми, что лучше всего представляются в виде полюсов определенных измерений. Такое представление позволило перейти от противопоставления социальных и индивиду­альных настроений к поиску общих механизмов, лежащих в их основе. Концепция социальной предметной деятельности Л. С. Выготского — А. Н. Леонтьева — А. Р. Лу-рии и идеи «смыслового строения сознания» выявили особую функцию индивидуаль­ных настроений и характер действия их механизмов в случае социальных настроений. В рамках названной концепции настроения способствуют осознанию различных от­ношений, которые возникают у человека к многообразным жизненным событиям. Они действительно находятся «на стыке» эмоционального и рационального.
А. Н. Леонтьев так описывал обыденную психологию повседневных индивиду­альных настроений: «День, наполненный множеством действий, казалось бы, вполне успешных, тем не менее может испортить человеку настроение, оставить у него не­кий неприятный эмоциональный осадок. На фоне забот дня этот осадок едва замеча­ется. Но вот наступает минута, когда человек как бы оглядывается и мысленно пере­бирает впечатления прожитого дня. И вот в ту минуту, когда в памяти всплывает опре­деленное событие, его настроение (курсив мой. — Д. О.) приобретает предметную отнесенность: возникает аффективный сигнал, указывающий, что именно данное со­бытие и оставило у него эмоциональный осадок» (Леонтьев , 1974).
Именно так настроение становится интегратором субъективного и объективного в психике: объективное событие вызывает особое субъективное состояние, называе­мое настроением. Оно поддается осознанию, хотя это и требует специальной работы — решения «задачи на личностный смысл». Осознаваясь же, оно объективируется и воз­вращается в объективный мир в виде реальной социальной деятельности людей, охва­ченных тем или иным настроением1.
Итак, концептуально настроение может быть обозначено как определенное пси­хическое состояние, интегрирующее влияние объективных событий на субъективное их переживание. От всех других психических состояний его отличает именно инте­грация. Это не просто субъективное переживание и не просто знание объективных событий. Это один из высших уровней субъективного осмысливания (как процесса наделения субъективными смыслами) чего-то объективного. Говоря несколько мета­форически, настроение — это «предсознание», ближайший резерв сознания. Это один из мощнейших регуляторов субъективной психической жизни. Сегодня он регулиру­ет ее, как бы подспудно влияя на деятельность человека. Завтра же, будучи осознан­ным, оно превратится в «умонастроение» и уже непосредственно станет определять характер деятельности.
Если попытаться выстроить некую условную шкалу психических явлений по сте­пени их осознанности, то можно получить следующую цепочку: ощущение — воспри­ятие — аффекты — эмоции — чувства2 — настроения — сознание. Исходя из концеп­ции социальной предметной деятельности, можно принять следующие различия уже
1 Данные проблемы еще четче выражены в польском варианте цитированной статьи А. Н. Леонтьева. См.: Leontjew A. N. Dziatalnosc a osobowsc. // Studia z psychologi emocji, motiwasji i osobowosci. Ossolineim, 1977.8.32-33,37.
— В данном случае мы не имеем в виду сложные «социальные» или «интеллектуальные» чувства и «эмо­ции» — при данном делении они попадают в явления сознания.
166 Часть 2. Массовые настроения
внутри эмоциональных состояний (аффекты — эмоции — чувства — настроения): «1. Наши желания… — простые и сложные — как оценки степени соответствия како­го-либо объекта нашими потребностям. Назначение этих «оценок» — презентация в психике мотива деятельности. 2. Эмоции, субъективно выявляющие себя в форме ра­дости, огорчения, досады и т. д., как оценки изменения действительности в благопри­ятную или неблагоприятную сторону, оценки успеха деятельности по реализации мо­тива. 3. Чувства удовольствия и неудовольствия как оценки качества удовлетворения каких-либо потребностей. 4. Наши настроения… как оценки общего соответствия дей­ствительности нашим потребностям и интересам» (Додонов, 1978).
Близкое понимание высказывается и другими авторами: настроения «характери­зуют психику преимущественно в целом, выражая в особенности эмоционально окра­шенное состояние воли… они более диффузны, менее четко определены», чем высшие «социальные чувства». Последние уже относятся к осознаваемым явлениям и «воз­никают на основе соответствующих им настроений» (Горячева, Макаров, 1979).
Таким образом, помимо пограничной природы настроений, в нашу попытку кон­цептуализации общепсихологических данных добавляются такие их характеристики, как социальная обусловленность (вытекающая из социальной природы потребностей, мотивов и самой деятельности человека) и длительность, определенная устойчивос­тью их субъективного существования в психике. Даже не будучи осознано, настрое­ние может долго «мучить» человека, влияя на его поведение. Последнее, помимо про­чего, также связано с социально-деятельностной природой настроения: ведь деятель­ность — это не какой-то набор поведенческих актов, каждый из которых способен вызвать определенные настроения. Деятельность — достаточно длительный процесс, в философском понимании — перманентное выражение сущности человека на протя­жении всей его жизни. Процесс этот и порождает настроения как сравнительно устой­чивые оценки соответствия того, что есть, тому, чего мы хотим. По оценке Б. Ф. Порш-нева, настроения возникают тогда, когда «потребности и интересы людей вступают в конфликт с возможностями их удовлетворения» (Поршнев, 1966).
Данный момент является одним из существенных — ведь для того, чтобы понять природу настроений, недостаточно знать их отнесенность к рациональной или эмо­циональной сфере психики. Следует понимать причины их возникновения. Поршнев полагал, что настроения порождаются теми или иными противоречиями в жизни людей и выражают особую форму реакций людей на эти противоречия — «это эмоци­ональное отношение к тем, кто стоит на пути, кто мешает или, напротив, кто помогает воплощению желаемого в жизнь» (Поршнев, 1966). Говоря языком концепции соци­альной предметной деятельности, настроение является результатом совпадения или несовпадения мотивов и результатов деятельности, направленной на их достижение. Это — субъективный индикатор соотнесения того, что «хочется», с тем, что «дости­гается».
Социальная природа настроений
В основе настроений всегда лежат потребности людей, их интересы, мотивы их дея­тельности. Именно такое понимание наиболее созвучно социально ориентированной
Глава 2.2. Психология массовых настроений 167

методологии — в частности, в социально-политической практике. Вспомним, что еще в 1917 г. В. И. Ленин подчеркивал, говоря о влиянии партии на массы: «Именно мы и только мы «учитываем» и перемену настроения в массах, и нечто еще гораздо более важное и глубокое, чем настроение и его перемена: основные интересы масс…» (Ле­нин, 1967-1984).
Таким образом, настроение — это психологическая производная двух фактов: субъективного (потребностей и интересов людей) и объективного (реальных условий жизни, соответствующих или не соответствующих этим потребностям и интересам). Именно в настроениях проявляется диалектика объективного и субъективного фак­торов, именно в них интегрируются осознаваемые («объективные») и эмоциональные («субъективные») факторы.
Сторонники «индивидуалистической» тенденции в рассмотрении настроений пы­тались абстрагироваться от объективных факторов в поисках внутренних причин и механизмов развития настроений. Сторонники «социологической» тенденции, напро­тив, искали и продолжают искать их в объекте, абстрагируясь от психики человека. Естественно, что общая психология отдавала предпочтение первой тенденции, пре­доставляя возможность второй развиваться в рамках социологической науки. Одна­ко именно в общей психологии, как мы убедились, были разработаны концептуаль­ные основания для понимания интегративно-диалектической природы настроений и определяющих их объективно-субъективных механизмов.
В рамках психологической науки были представлены и радикально иные тенден­ции в трактовке настроений. Согласно взглядам В. М. Бехтерева, например, чья по­зиция послужила предтечей «индивидуалистической» тенденции, все социальные общности людей (в частности, коллектив) представляют собой «собирательную лич­ность», а потому закономерности индивидуальной психологии распространяются и на группы людей. «Сочетание социологического и психологического подходов у В. М. Бехтерева проявлялось и в том, что он не отрывал психологию коллектива от психологии личности, пытаясь увидеть связь между ними» (Уледов, 1981).
При «социологической» тенденции вульгарно-марксистского толка отвергались даже слова «психика» и «психология», поскольку их употребление открывало, дес­кать, путь идеалистическому «учению» о «подсознательной» и даже «бессознатель­ной» психике (Франкфурт, 1928), что рассматривалось как попытки «психологизи­ровать социологию, т. е. протащить идеализм в область изучения общественных яв­лений» (Рубинштейн, 1956).
Лишь развитие системного мышления в науке позволило снять крайности преды­дущих трактовок и определить настроения как особое, междисциплинарное, социо­логическое и, одновременно, психологическое понятие. Деятельностная трактовка психики, в целом, оказалась вполне адекватной методологической основой для реше­ния данной проблемы. Специфика настроений в том и состоит, что они, прямо или косвенно, являются социальными. Иными они просто не могут быть в силу социаль­ной обусловленности самой психики. Попытки физиологов свести настроение к са­мочувствию лишь внесли путаницу в их рассмотрение. Адекватная интерпретация этого явления возможна в рамках науки, интегрирующей психологические и социо­логические представления.
168 Часть 2. Массовые настроения
Попытки упрощенной социологизации
Наиболее проторенный путь рассмотрения настроений в рамках социальной психо­логии связан с анализом поведения толпы. В первой части книги мы уже убедились: от Г. Лебона и Г. Тарда, 3. Фрейда и К. Юнга, Н. К. Михайловского и X. Ортеги-и-Гас-сета, Л. Фримэна и Н. Фута, К. Хата и У. Липпмана, как и многих других прослежи­вается богатейшая традиция изучения психических состояний, определяющих те или иные массовые действия людей. Интересно, что современная западная социальная психология, не предлагая новых подходов к проблеме массовых настроений, активно обращается к все тому же наследию прошлого1.
Традиционно объектом изучения психологии масс в первую очередь являлись не­организованные, стихийные виды поведения. Однако среди психологических факто­ров, лежавших в основе таких действий, практически всегда и почти всеми исследо­вателями выделялись настроения. Последние рассматривались в связи с потребнос­тями, желаниями, эмоциями, неосознаваемыми импульсами, мнениями, убеждениями и другими разнообразными психологическими факторами. К сожалению, массовые настроения не подвергались, за редчайшими исключениями, специальному система­тическому анализу. Возможно, причиной этого были сложности с определением имен­но социально-психологической специфики данного феномена. Здесь мы сталкиваем­ся с неоднозначностью трактовок понятия «социальные» в приложении к понятию «настроения».
Идя по линии наименьшего сопротивления, очень соблазнительно счесть эпитет «социальные» простой констатацией в общепсихологической концепции обусловлен­ности настроений социальной предметной деятельностью человека и, исходя из это­го, рассматривать любые настроения как социальные. Однако ясно, что когда говорят о социальной обусловленности любых настроений, то имеют в виду лишь их опосре-дованность деятельностью людей, условиями жизни и особенностями переживаний индивидов. При конкретном социально-психологическом анализе нельзя позволить себе делать слишком большие обобщения, не рискуя при этом утратить специфику, сведя анализ к философско-социологическим или иным способам рассмотрения. По­добное упрощение означало бы повторение уже совершенных и исправленных оши­бок: «…Так как в теоретическом плане на основе марксизма-ленинизма было всесто­ронне обосновано, что все психические явления от ощущения до характера являются социальными по своей сути, то у многих ведущих психологов и философов к середине 30-х годов сложилось убеждение, что особая социальная психология не нужна и ее проблемы могут быть решены на базе общей психологии» («Социальная психология», 1979).
История показала ограниченность как данной упрощенной позиции, так и проти­воположной, «индивидуалистической» точки зрения. Задача заключается не в попыт­ках подменить индивидуальное социальным или наоборот, а в рассмотрении их диа­лектики, совместного — друг в друге — существования.
Сразу оговоримся, что для некоторых авторов здесь нет никакой проблемы. Так, по Б. Д. Парыгину, настроением является «эмоциональное состояние как общий на-
‘ См.: Nye R. A. The Origins of Crowd Psychology. Gistave Le Bon and the Crisis of Mass Democracy in the Third Repiblic. L, 1975; Rouvier C. Les idees de Gustave Le Bon. P., 1986; и др.
Глава 2.2. Психология массовых настроений 169
строй, направленность, ориентация всех проявлений психики индивида или социаль­ной группы» (Парыгин, 1966). Другими словами, настроение оказывается эмоцио­нальным состоянием члена социальной группы, и потому социально. На наш взгляд, определение специфики понятия «социальное настроение» связано прежде всего с тем смыслом, который вкладывают в слово «социальное».
В общем виде известно, что западные исследователи по преимуществу связывают социальную специфику настроений с индивидуальным поведением человека и его влиянием на общество. Как отмечал Н. Макиннес, «трудность психологического подхода к политике заключена в том, что он ведет к индивидуализму. С одной сторо­ны, существуют «атомарные индивиды», чьи потребности и желания исходят из них самих. С другой стороны, существует Общество, которое то удовлетворяет их, то отка­зывает в этом… Большинство психологических доктрин не учитывают громадное большинство таких действий индивида, которые действительно социальны, не объ­ясняют происхождение и природу общества… ничего не могут противопоставить утверждению о том, что общество, состоящее из полностью психически нормальных людей, тем не менее, может быть разделено политически, вплоть до насилия одних над другими… После разложения общества на индивидов (что дает возможность психо­логу авторитетно судить о политике) оно вновь реконструируется в виде совокупно­сти индивидуальных потребностей и настроений… Теперь уже они должны опреде­лять политику. Но это — порочный круг: потребности сразу начинают носить обще­ственный, политический характер, поскольку ими объясняется общество» (Mclnnes, 1977).
‘
Генетическая трактовка «социальности»
Отечественные авторы, напротив, в основном искали специфику «социальности» на­строений во влиянии общества на человека. В рамках такой позиции существуют три
основных подхода.
При наиболее распространенном понимании «социальность» настроений связы­вается с их генезисом. В таких случаях «социальное» означает более высокий уровень настроений, отличный от тех настроений людей, которые вызываются чисто физиче­скими причинами, и являющийся итогом социализации субъекта, его принадлежно­сти к определенной группе и т. д. При таком понимании социальных настроений ин­дивида упор делается на социальные истоки психики человека, ее опосредованность обществом и общественным бытием.
В предыдущем разделе мы воспользовались таким пониманием для демонстрации диалектической взаимосвязи «индивидуальных» и «социальных» настроений. Одна­ко данная трактовка оправдана лишь в рамках самых общих методологических рас­суждений — она, как отмечалось выше, не всегда целесообразна при конкретном ана­лизе. Настроения как бы отрываются от конкретного индивида, поскольку они свой­ственны ему лишь как представителю определенной социальной общности, в которой они и формируются, и проявляются. Они существуют скорее в групповом, чем в ин­дивидуальном сознании. При такой трактовке «социальные настроения» являются, например, переходным этапом в становлении и отражении классового сознания в от­дельной личности, они есть своеобразное «классовое измерение» психики человека, его «социопсихический эквивалент». С этим не хочется соглашаться.
170 Часть 2. Массовые настроения
Подчас при поиске такого эквивалента используется довольно простой прием: введение понятия «общественное настроение». «Последнее есть состояние душевно­го подъема или упадка; состояние уверенности, бодрости или, напротив, неуверенно­сти, страха, растерянности и т. д.». «Общественное настроение» означает в этом слу­чае «не только собственно настроение, как проявление чувств, а как целую гамму общественно-психологических образований — это и общественное мнение, и соци­альные установки, и жизненные ориентации и другие общественно-психологические образования» (Уледов, 1981). Общественное настроение в данном понимании тесней­шим образом связано с «общественно-психологической атмосферой», которая пред­ставляет собой «конкретную форму проявления духовной жизни общества» и «явля­ется состоянием общественного сознания» (Уледов, 1981). Она представляет собой обобщенную картину духовной жизни той или иной общности или народа в целом в конкретной исторический период1.
Отсюда следует вывод о том, что общественные настроения являются эквивален­том этой атмосферы в сознании людей. Так, по мнению Н. Н. Стефанова, настроения прямо и непосредственно представляют собой особое эмоциональное «сопережива­ние» (совместное переживание) проблем той общности, членами которой являются люди. Специфика общественных настроений состоит в том, что они оказываются од­новременно эмоциональным отражением и отношением, существующими в обще­стве2. В таком понимании они как бы навязаны субъекту социально-классовой при­родой общества и носят практически ролевой характер: субъект должен их испыты­вать почти в обязательном порядке как член той или иной группы, слоя, организации, общества.
Остановимся подробнее на данной трактовке, поскольку она достаточно распро­странена в литературе. Ясно, что сходство с взглядами представителей школы «пси­хологии народов» носит достаточно внешней характер. Речь идет о тех формах обще­ственного сознания, которые порождают различные общественно-экономические формации. Согласно анализируемой точки зрения, к этим формам относятся и обще­ственные настроения как определенные социально-нормированные состояния чело­веческой психики, связанные с природой того или иного общества и как бы предпи­сываемые обществом большинству его членов. Не возражая против самого понятия «общественные настроения» и против их в целом устоявшейся (хотя все-таки уходя­щей в прошлое) трактовки, выскажем сомнения в другом — в правомерности их вклю­чения в предмет социальной психологии.
Социальная психология имеет дело не с близкими общностями и надличностны­ми явлениями, а с психологией конкретных людей — членов тех или иных общнос­тей, так сказать, реальных носителей социальности, взаимодействующих между со­бой3. При таком подходе, сохранив понятие «общественные настроения» для обозна-
1 См.: Магомедов Н. Г. Духовная атмосфера социалистического общества. // Коммунизм и вопросы раз­вития духовной жизни общества. Ростов-на-Дону, 1970. С. 74-86.
2 См.: Стефанов Н. Н. Общественното настроение. Същност и формиране. София, 1975. С. 40-49.
3 Хотя, конечно, можно с достаточным основанием считать подобные взгляды своеобразным наследиемдлительного доминирования интеракционистского подхода в социальной психологии, альтернативыему пока что недостаточно убедительны. Попытки такого рода см.: Уледов А. К., Анищенко А. И. Иссле­дование общественного настроения как социально-психологического явления. // Философские науки.1968. № 1. С. 52-61.
Глава 2.2. Психология массовых настроений 171

чения названных выше явлений, мы вновь стоим перед задачей нахождения конкрет­ного социально-психологического эквивалента общественных настроений. Таким эк­вивалентом является переживание человеком — членом некой социальной общно­сти — настроения общественного.
Возвращаясь же к генетическому пониманию социальности как важнейшей харак­теристики настроений, отметим, что в данном контексте интерес представляет само­развитие таких настроений. Осознание людьми социальной реальности через осозна­ние существующих общественных отношений проходит сложный длительный путь. Схематично этапы этого пути могут быть представлены следующими звеньями: 1) об­щественные отношения; 2) обыденная психология в рамках этих отношений; 3) соци­альные по генезису настроения — продукт обыденной психологии; 4) общественное мнение — осознаваемые настроения; 5) общественное сознание. От реального бытия людей до концептуализированных форм общественного сознания в виде, например, идеологии — таков сложный путь, важной ступенью которого являются настроения. В них аккумулируется то субъективное, эмоциональное и еще неосознаваемое воспри­ятие жизни, которое закладывается обыденной психологией. Настроение — это свое­го рода «предсознание» группы, класса или общества, предвестник появления их но­вой идеологии или изменения старой. Переходя на сознательный уровень, настрое­ние приобретает статус общественного мнения, которое носит хотя и осознанный, но еще не концептуализированный и не всегда устойчивый характер. Последовательный, концептуальный и устойчивый характер имеет идеология. Таково место социальных настроений при генетическом способе их рассмотрения1.
При несколько ином срезе в генетической трактовке социальных настроений вы­деляются следующие, уже упоминавшиеся выше стадии их становления: 1) «броже­ние» масс, зарождение пока еще предсоциальных (индивидуальных, межличностных) настроений; 2) «поворот», осознание интересов, появление более ясного ощущения необходимости перемен в жизни; 3) отчетливый подъем настроений; 4) «отлив», спад, затишье; 5) новый подъем. В этом случае акцент делается на массовом, надындивиду­альном, «общественном» характере этого явления. Как же говорилось, именно дан­ная трактовка в известной степени продолжает традиции социологического подхода к человеческой психике. Терминологически это находит свое выражение в понятии «общественная (или «социальная») психика»2 и обосновании необходимости появле­ния специальной науки — «общественной психологии»3.
Содержательная «социальность» настроений
Несколько иное понимание «социальности» настроений возникает в тех случаях, ко­гда речь идет об их содержании. С этой точки зрения различаются настроения сугубо
‘ Интересно проследить, как при анализе общепсихологического (индивидуального) понимания настро­ений в социально-психологическом контексте проявляются «предсознательность» и кумулятивность настроений в плане концентрации тех субъективных смыслов, в которых отражается восприятие людь­ми реальных условий жизни.
• См.: Самсонов Р. Социальная психика и идеология. Ереван, 1970; Винчев В. Мораль и социальная пси­хика. М., 1978.
3 См.: Горячева А. И., Макаров М. Г. Общественная психология. Л., 1979.
172 Часть 2. Массовые настроения
социальные и настроения сугубо индивидуальные, вроде бы внешне, напрямую, не связанные с социальными явлениями. Видимо, именно такое содержание и имелось в виду Г. В. Плехановым, когда он писал о том, что всякая «идеология», по сути дела, выражает собой «стремление и настроения данного общества или… данного обще­ственного класса» (Плеханов, 1925).
Главное для анализируемой трактовки состоит в том, что настроения — это пси­хологическая почва для систематизированной идеологии. Поскольку «идеология определяется как система идей и теорий, ценностей и норм, идеалов и директив дей­ствия, выражающих интересы, цели и задачи определенного общественного класса, способствующих закреплению или устранению существующих общественные отно­шений» (Яковлев, 1979), то она и является, тем самым, концептуализированным вы­ражением социальных по содержанию «настроений» общества или класса. В данном случае понятие «настроение» почти совпадает по своему значению с понятием «от­ношение» к тем или иным социальным явлениям, отличаясь от последнего лишь мень­шей осознанностью. В этом контексте настроения легко определить как всего лишь «общее психическое состояние, в котором отражаются условия и особенности обще­ственного бытия, характерные для определенных типов человеческих общностей». Тогда понятно, что «определяющими… факторами социально-психологических на­строений всегда являются факторы внешние (в их отношении к составляющим груп­пу индивидам), обусловленные социальными изменениями» (Заргаров, 1969).
Суть таких взглядов — упрощенная трактовка, согласно которой способ производ­ства определяет господствующие в обществе настроения. Однако не все и не всегда объясняется так просто. В частности, известно, что помимо экономического (способ производства), на настроения влияют и политический, и идеологический факторы. В свою очередь, и настроения влияют на них. Тем не менее в рамках данной трактов­ки настроения рассматривались как особые, не связанные с индивидуальными явле­ния, определяемые извне. Это усиливало их нормативно-заданный характер.
Подобная точка зрения была выгодной в социально-практическом отношении. Еще В. И. Ленин был уверен: «…выпуклое выступление партийных группировок со­гласно с классовым строением общества объясняется только бурным революционным настроением эпохи, когда партии образуются гораздо быстрее и когда классовое са­мосознание растет и отчеканивается бесконечно быстрее, чем в эпохи застоя или так называемого мирного прогресса» (Ленин, 1967-1984).
На наш взгляд, в приведенной цитате речь идет о том, что идеология производна от «социальных настроений» эпохи. Для этого необходима определенная общность настроений. Она же заключена в содержании, объединяющем социальные по своей природе «объекты» настроений и идеологии. Это хорошо согласуется с положением Б. Д. Парыгина об обязательной предметности социальных настроений, отличающей их, например, от ощущений, эмоций и чувств1. Социальность настроений задается их предметом, а не личностным состоянием субъекта, т. е. социальные явления опреде­ляют настроения людей, а не наоборот.
Настроение лишь «находит свое выражение… непосредственно — в виде опреде­ленных эмоций, сдвигов сознания». И тогда, разумеется, «…социальные настроения —
1 См.: Парыгин Б. Д. Общественное настроение.М.: Мысль, 1966. С. 30.
Глава 2.2. Психология массовых настроений 173

это эмоциональные состояния, связанные с осуществлением или неосуществимостью, с разными фазами борьбы за осуществление тех или иных надежд и чаяний, помыс­лов и замыслов». Как уже отмечалось, это отношение к тем, кто мешает или, напротив, кто помогает воплощению желаемого. Развивая близкие к этим взгляды, Н. Н. Сте­фанов выделил специфические социальные функции настроений, к которым отнес ре-лативно-оценочную, контрольно-охранительную, коммуникативную, эвристическую, воспитательную, регулятивную и т. д.1 Иными словами, настроение — это определен­ное психическое состояние, имеющее предметную направленность. Похоже, что от­личие социальных настроений от индивидуальных в данном контексте как раз и опре­деляется их направленностью, а не персонифицированностью, т. е обусловленностью предметом, а не субъектом настроения.
Общая типология социальных настроений в таком понимании достаточно очевид­на. Она задается основной осью «социальные — внесоциальные». Помимо этой основ­ной оси или внутри нее (в зависимости от природы конкретного общества) сущест­вуют варианты позиций: классовые настроения (с их вариантами)—внеклассовые; групповые—внегрупповые; партийные—внепартийные и т. д., имея в виду не содер­жательное противопоставление, а простую констатацию иного типа предмета настро­ений, допустим, анархических в случае «внесоциальных» или внеклассовых настрое­ний. Настроения в пользу одного из противоборствующих классов в классовом об­ществе принципиально являются также классовыми, а не внеклассовыми, поскольку последние не отражают классовых позиций или устремлений. В данном случае име­ются в виду настроения, по своему содержанию направленные на общество или на бытие вне общества, на класс или на внеклассовость, на своего рода бесклассовость. Это — разделение по предмету, определяющему содержание настроений.
В данной типологии отводится определенное место субъекту, охваченному как социальными («общественными»), так и сугубо личными (внесоциальными) настро­ениями. В какой-то мере здесь отдается дань индивидуально-психологической тра­диции в понимании настроений. Однако при этом социальные настроения не обособ­ляются, и на них лишь отчасти переносится механизм формирования настроений ин­дивидуальных (к такому пониманию близки взгляды Б. Ф. Поршнева).
Итак, можно сказать, что до сих пор бытующие в литературе и генетическая, и предметно-содержательная трактовки «социальности» настроений в той или иной форме выделяют социальные (в основном как «общественные») настроения, прида­вая им статус самостоятельных. Вместе с тем в литературе прослеживается и опреде­ленная неудовлетворенность подобными трактовками, поскольку они не позволяют четко обозначить субъекта таких «социальных («общественных») настроений».
При «общественной» по генезису трактовке настроений их субъектом оказывает­ся общество и общественно-психологические образования (классы, организации, кол­лективы, личность как система социальных ролей). При предметно-содержательной трактовке настроений их субъектом оказываются конкретные люди, объединяющие­ся в некоторые общности под влиянием индивидуальных по природе, но обществен­но направленных отношений. Такое расхождение в обозначении субъекта можно пре­одолеть, если выделить еще один аспект в трактовке социальности настроений.
1 См.: Стефанов Н, Н. Общественного настроение. Същност и формиране. София, 1975. С. 62, 77.
174 Часть 2. Массовые настроения
«Социальность» как свойство субъекта настроений
Еще один вариант понимания слова «социальные» применительно к настроениям обусловлен пониманием самого их субъекта. Определение «социальные» может трак­товаться как мера интеграции, «присвоения» субъектом тех общественных настрое­ний, в которые он включен, в которых протекает его жизнь. При «генетической» трак­товке социализированный субъект отрывается от своей индивидуальности. При «субъектной» трактовке индивидуальные и социальные начала интегрируются. В первом случае субъект в силу своей социальности оказывается индифферентным носителем общественных настроений. Во втором — в субъекте, в частности в его настроениях, выявляется соотношение индивидуального и социального. Здравый смысл подсказывает, что человек как «интактный» носитель общественных настрое­ний — это всего лишь абстракция, а социальные отношения сосуществуют с межлич­ностными.
При субъектной позиции едва ли можно говорить о конкретно-психологическом проявлении общественных настроений — они срастаются с настроениями индивиду­альными. Но точно так же не приходится говорить о чисто индивидуальных настрое­ниях — они, будучи опосредованы общественными настроениями, по сути, тоже сра­стаются с ними. При этом возникает возможность рассматривать социально-психо­логические, т. е. реальные массовые настроения как особый феномен, интегрирующий как индивидуальные, так и общественные настроения людей.
Первые отражают переживания человека как «носителя» второго типа настрое­ний. Общество в целом едва ли можно рассматривать как носителя психических со­стояний. В конце концов, выражение «общественная (или социальная) психика» — не более чем метафора. Слово «настроение» всегда подразумевает людей, живущих в определенном обществе и захваченных этим настроением. Естественно, что общество задает некие нормативы, «эталоны настроений». Но их реальное существование не­отделимо от живых людей. Для обозначения, с одной стороны, психологических реа­лий «общественных настроений», а с другой — социальной, как по генезису, так и по направленности, сути индивидуальных настроений мы вводим понятие «социально-психологические настроения» людей. Именно эти настроения оказываются реаль­ными, массовыми. Если индивидуальные настроения являются по преимуществу предметом рассмотрения общей психологии, а «общественные» — это прежде всего сфера социологических дисциплин, то социально-психологические настроения со­ставляют действительный предмет изучения социальной психологии.
Остановимся подробнее на уже затронутом вопросе об отличии таких массовых социально-психологических настроений от настроений общественных. Практически любое из существовавших до сих пор в истории обществ было заинтересовано в нали­чии у людей — членов этих обществ — более или менее единообразных «обществен­ных» настроений, соответствующих нормам и ценностям данного общества. Будучи принадлежностью различных специально организованных обществом «формальных» структур социального поведения, они представляют собой надындивидуальные об­разования. Так, для отдельного человека определенные общественные настроения предписаны социальными ролями, для групп людей — нормами настроений коллек­тива, организации или общества в целом. Задача этих общественных настроений — влияние на сознание и поведение людей уже в сравнительно менее формализованных
Глава 2.2. Психология массовых настроений 175

социально-психологических общностях. Итогом такого влияния должно быть форми­рование социально-психологических настроений. Так, социальная роль, влияя на ис­полняющего ее индивида, формирует личность как некое единство общественного и индивидуального. Коллектив преобразует малую группу. Организация структуриру­ет большую группу, а общественно-политическая система в целом — массу входящих в нее людей.
Влияние на настроения в первую очередь оказывают средства массовой комму­никации, а также иные социально-политические институты убеждения или принуж­дения, генеральной задачей которых является распространение и укоренение в пси­хике и поведении людей определенных, обычно идеологизированных, нормативных общественных настроений. Для успешного существования и развития, для своего «расширенного воспроизводства» практически любое общество заинтересовано в нормативной — причем обязательно позитивной — однородности настроений членов общества. Социально-психологическая однородность подчас важнее однородности социальной. Последняя иной раз является своеобразным следствием первой, резуль­татом опредмечивания однородных массовых настроений.
Анализ позволяет выделить специализированные социальные формы (особые элементы социальной структуры, характерные для разных видов общественной орга­низации), каждая из которых подразумевает поддержание определенных норматив­ных общественных настроений. Например, в условиях советского социалистическо­го государства цепочка уровней «общественных» настроений, соответствующих раз­ным степеням социально-политического объединения людей, выглядела следующим образом: настроения, задаваемые социальной ролью — задаваемые коллективом — за­даваемые организацией1 — задаваемые обществом в целом. По своей сути эта цепочка выражала формы объединения людей в определенном обществе не только относи­тельно нормативных общественных настроений, но и с точки зрения элементов соци­альной организации.
Данной цепочке уровней практически соответствовала другая, отражающая соци­ально-психологические формы объединения людей: личность (уровень социальной роли) — малая группа (уровень коллектива) — большая группа (уровень организа­ции) — масса (уровень общества в целом). Исходя из этого, можно говорить уже о со­циально-психологических настроениях личности (индивид и роли, которые он «иг­рает», т. е. индивидуальные и общественные настроения), малой группы, большой группы и, наконец, о массовых социально-психологических настроениях. Ясно, что все только что перечисленные настроения далеко не всегда являются «общественны­ми» — они бывают и антиобщественными, оппозиционными по отношению к господ­ствующей социально-политической системе. Тем более они не являются простой сум­мой индивидуальных настроений людей, входящих в перечисленные общности, — тут очевидно качественное приращение, обеспечиваемое особенностями каждой из на­званных общностей.
Известно, что общественные, в общепринятом понимании, настроения «могут варьировать в диапазоне от совершенно аффективных до таких форм, которые назы-
1 Под организацией в данном случае мы имеем в виду классовые или социально-групповые объедине­ния. Так, компартия по самоопределению была «высшей формой организации класса». Творческий же, к примеру, союз — форма корпоративной организации части интеллигенции, объединенной некими общими профессиональными интересами.
176 Часть 2. Массовые настроения
вают умонастроением или даже общественным мнением» (Поршнев, 1966). Ясно, что разная степень выраженности настроений связана с тем, к какой социально-органи­зованной общности относятся испытавшие их люди. Это вопрос о том, каким «соци­альным субъектом» — коллективом, организацией, обществом в целом — задаются эти настроения и как они преломляются в психологии людей, «носителей» конкретных настроений. На уровне отдельной личности настроения наиболее осознаны, на уров­не массовых настроений (например, толпы) — наиболее эмоциональны. Цепочка со­циально-психологических явлений «личность — малая группа — большая группа — масса» подразумевает увеличение эмоциональной включенности человека и умень­шение внутреннего контроля со стороны индивидуального сознания. Цепочка обще­ственно-организованных форм «социальная роль — коллектив — организация — об­щество», напротив, предполагает увеличение степени осознанности и уменьшение непосредственной эмоциональной включенности индивидов. Настроения общества в целом, как правило, осознаются и выражаются четче и быстрее, чем настроение лич­ности. Принципиальный механизм тут понятен: чем большей общностью представ­лен социальный субъект, чем более он «надличностен» и опосредован общественным сознанием, идеологией, массовыми коммуникациями, всей системой социально-по­литической «надстройки», тем, соответственно, меньше в нем индивидуального.
При третьей из рассматриваемых трактовок определения «социальные» в пробле­ме настроений мы также применили деятельностный принцип анализа: социальный субъект, о котором шла речь, — это всегда субъект определенной социальной, прежде всего совместной деятельности людей. Для личности совместность деятельности означает не только ролевую дифференцированность людей в соответствии с местом каждого в этой деятельности, но и частичность производимого ею вклада.
Совместная деятельность осуществляется совокупными усилиями людей, объе­диненных в малые и большие группы или же в общество в целом. Естественно, что люди, объединенные в эти группы, различаются своими настроениями. Обществен­но-заданные формы социальной деятельности в большей или меньшей степени нор­мируют все ее характеристики, в том числе и настроения. Но поскольку на любом уровне субъект деятельности представлен людьми, включенными в межличностные отношения и имеющими индивидуальные качества, то такой субъект обладает двумя рядами признаков — социальными и, особенно, психологическими. Эти признаки ин­тегрированы в сложные социально-психологические образования, одним из которых и являются социально-психологические настроения.
При разделении настроений по уровням следует учитывать не только масштабы совместной деятельности (количество людей, включенных в социально-психологи­ческую общность и потенциально охваченных тем или иным настроением), но и сте­пень осознанности и, соответственно, эмоциональности настроений на каждом из от­меченных уровней. В принципе, четыре перечисленных выше уровня настроений от­ражают движение от единичной «социальной деятельности» (отдельная личность) до предельно обобщенной совместной деятельности общества в целом.
Таким образом, три рассмотренных трактовки проблемы социальности настрое­ний сводятся к подчеркиванию, во-первых, их генезиса, во-вторых, определяющего их содержание объекта и, в-третьих, их субъекта. Акцентирование какой-то одной стороны приводит к игнорированию других. Комплексный подход имеет в этом от­ношении известные преимущества. Потому и представляется оправданным при ана-
Глава 2.2. Психология массовых настроений 177

лизе социальных настроений исходить, прежде всего, из их субъекта. Дифференци­рованное понимание субъекта всей социальной деятельности позволит для каждого вида субъекта рассмотреть объект и, тем самым, социальное содержание его настрое­ний. При необходимости для понимания причин появления тех или иных настроений, уровня их развития в данных момент и возможных перспектив развития, может быть подключен и генетический анализ. Тем самым, предложенная субъектная трактовка позволяет осуществить общие принципы системного рассмотрения социальных яв­лений.
Три указанные трактовки, несколько различающиеся в понимании «социально­сти» настроений, не исключают друг друга. Это достаточно условно выделяемые точ­ки зрения, которые отражают разные направления в исследовании сложного явления. Каждое из них имеет свои традиции. За каждым стоят научные разработки, причем первые две трактовки значительно более подробно исследованы в отечественном обществознании. Меньшее внимание уделялось третьей трактовке, учитывающей субъекта настроений. Большая изученность двух первых позиций отчасти объясня­ется их большей теоретичностью. Третья же позиция требует не только теоретиче­ского и концептуального построения, но и конкретно-практического осмысления. Дифференциация субъекта социальной деятельности подразумевает разные уровни настроений, которые необходимо сопоставлять между собой, что едва ли осуществи­мо без их фиксации. Все это невозможно проделать только в теоретико-методологи­ческом плане.
Итак, с социально-политической точки зрения настроения — это особый феномен, сущность которого состоит в переживании и наделении со стороны субъекта опреде­ленным смыслом его принадлежности к социальной системе. Такие настроения опре­деляются степенью идентификации себя с социальной ролью, а в конечном счете -с социальной системой. При такой трактовке настроения неизбежно приобретает со­циально-политическую окраску.
,
•
Массовые политические настроения
Почти сорок лет назад было сформулировано: «Из всех междисциплинарных взаимо­отношений, которые являются практически важными для… науки, наиболее важна взаимосвязь между политикой и психологией. Для современного автора это является аксиомой» (Catlin, 1962). В западной науке аксиомы такого рода сняли проблему обо­снования тесной взаимосвязи социальной и политической психологии, правомернос­ти и необходимости политико-психологического анализа, растворив ее в изобилии частных эмпирических зависимостей.
Примерно с середины 30-х годов XX века появились работы, в которых нащу­пывались подходы к осмыслению возможностей прагматического соединения пси­хологического и политического знания. Одним из первых это сделал Ч. Мерриам (Merriam, 1925)’. Обосновав идею о политическом поведении как центральном в та­ком синтезе, он предложил выявлять психологические черты политического поведе-
1 См.: Merriam H. New Aspests of Politics. Chicago, 1925.
178 Часть 2. Массовые настроения
ния индивида, тех или иных социальных групп, а также массовых феноменов эмпи­рическим путем, пользуясь количественными методами и соединяя методы эмпири­ческой социологии и социальной психологии. Значительный вклад в этом направле­нии был сделан Г. Лассуэллом, изучавшим, в частности, влияние средств массовой коммуникации на особенности психологии масс1.
Психологические механизмы того или иного воздействия на массы фиксируются и обобщаются. Цели понятны: подобные исследования, во-первых, позволяют прогно­зировать степень и результаты любого целенаправленного воздействия на массовые настроения, а во-вторых, в какой-то мере нейтрализовать это влияние. Симптоматич­но в данном случае, что перед визитом президента Р. Рейгана в Москву летом 1988 г. популярный психологический журнал2 внимательно анализировал «слагаемые обая­ния» М. С. Горбачева, повлиявшие на общественное мнение и массовые настроения в США в период его визита в Вашингтон в конце 1987 г., и предостерегал президента США. С одной стороны, такое обаяние не должно влиять на американцев при обсуж­дении деловых проблем. С другой стороны, Рейган должен был проявить не меньшую привлекательность, воздействуя на общественное мнение и настроения.
Среди западных политико-психологических работ последнего времени, связан­ных с проблематикой массовых настроений, необходимо выделить несколько направ­лений. С одной стороны, это достаточно обобщенный анализ тех потенциально-мас­совых настроений — в частности, настроений протеста, — которые существуют в том или ином сообществе в связи с возможными вариантами массового политического по­ведения. Так, по данным А. Марша, 43 % англичан не способны на большее, чем под­писать какую-нибудь петицию, а половина из них не решится и на это. Но 35 % пой­дут дальше, они могут быть вовлечены в законные (разрешенные) демонстрации и бойкоты. Оставшиеся 22 % могут пойти на запрещенные демонстрации. Половина из них остановится на забастовках, но другая половина пойдет до конца и будет исполь­зовать улицу, баррикады, захват зданий (Marsh, 1978).
С другой стороны, немало исследований посвящено изучению конкретных всплесков тех или иных массовых настроений в ходе определенных политических событий в те или иные периоды времени. Начиная с 1960-х годов активно исследует­ся настроенческий фактор в молодежной среде, в частности, анализируются специ­фические настроения этого возраста (Feuer, 1969). В 1970-е годы сходные параметры изучались среди расовых и этнических меньшинств в условиях западных стран3. За­тем, с конца 1970-х — начала 1980-х годов, появились работы, в которых влияние дан­ных факторов рассматривалось в контексте антивоенных движений4.
Еще одной линией стали попытки осмысления настроенческих факторов в тех или иных традиционных политических движениях с длительной историей. Так, в част­ности, ряд работ М. Рокича был посвящен политико-психологическому рассмотре­нию вариантов массового радикалистского поведения (Rockeach, 1978). А. Эскола рассматривал настроения, характерные для представителей тех или иных партий и
1 См., например: LasswellH. Psychopathology and Politics. Chicago, 1934, и др.
2 Psychology Today. 1988. June. P. 40-42.
3 См., например: Kasschau P. Political Alienation in a Sample of Young Mexican Children. // Sociology ancSocial Research. 1976, № 30. P. 37-45.
4 См., например: The Peace Movement in Europe and the United Sates. L., Sidney, 1985.
Глава 2.2. Психология массовых настроений
движений (в частности, для коммунистов) (Eskola, 1971). Близких проблем касалась Дж. Кнутсон, объясняя «левые ориентации» потребностью людей в привязанности, а «правые» — потребностью в безопасности и уважении (Knutson, 1977). Многочислен­ные исследования такого рода обобщены в ряде обзорных работ1. Часть из них нашла отражение в отечественной литературе2.
Оценивая данный литературный поток в целом, необходимо констатировать, од­нако, что политико-психологическая традиция пока что не пришла к созданию целост­ной концепции массовых политических настроений. Западные исследователи часто ограничиваются либо описательным подходом, либо эмпирическим изучением кос­венных, но легко операционализируемых факторов. В итоге преобладают либо яркие картины массовых психических проявлений, либо заключения, основанные на анали­зе, скажем, вербальных предпочтений представителей тех или иных социальных групп, изучении их установок в политической сфере и т. п. Возникает своеобразная ситуация, при которой явление обозначается, однако последовательно не изучается. Более того, подчас оно даже не называется, размываясь в ряду близких политике- и социально-психологических понятий.
Отечественная политическая психология, как известно, находится пока что в про­цессе становления, лишь намечая круг стоящих перед ней задач и вопросов. Уже на­коплен определенный ряд постановочных работ, в которых так или иначе фигуриру­ют массовые настроения3.
Методологической основой рассмотрения массовых политических настроений могут служить работы, в которых нашли отражение конкретные психологические мо­менты политики. Французский исследователь Л. Сэв справедливо писал о том, что некоторые идеи позволяют увидеть «основу исторически конкретной… психологии, в которой реальная жизнь индивида рассматривается как выражение политических отношений» (Сэв, 1972). Другой французский психолог, Дж. Ле Ни, на богатом фак­тическом материале исследовал психологическую подоплеку событий «горячего мая» 1968 г. во Франции, выявляя связь политического поведения различных социальных
1 См., например, такие работы последних десятилетий, как: Davies Y. Human Nature in Politics. TheDynamics of Political Behaviour. Westport, 1972; Brinton M. The Irrational in Politics. Montreal, 1974;Human Needs and Politics. N. Y., 1977; Braun K. Einfuhrung in die politische Psychologie. Bern, 1980;GunnellJ. Y. Between Philosophy and Politics: the Alienation of Masses. Amherst, 1986; Political Psychology:Contemporary Problems and Issues. San Francisco, L, 1986; и др.
2 См., например: Егорова Е. В. Влияние внутриполитической обстановки на принятие внешнеполити­ческих решений капиталистическим государством. // Взаимосвязь и взаимовлияние внутренней ивнешней политики. Ежегодник Советской ассоциации политических наук, 1980. М., 1982. С. 73-81; Его­рова Е. В. Новейшие исследования личностей политических лидеров в американской политическойпсихологии. Психологический журнал. 1983. Т. 4. С. 146-152; Лебедева М. М. Политическая психоло­гия за рубежом. // Критика буржуазных политологических концепций: К итогам XI конгресса между­народной ассоциации политологических наук. М., 1982. С. 144-154; Рощин С. К. Взаимосвязь и взаимо­влияние внутренней и внешней политики в свете западной политической психологии. // Взаимосвязьи взаимовлияние внутренней и внешней политики. Ежегодник Советской ассоциации политическихнаук, 1980. М., 1982. С. 73-81.
3 В частности, см.: Косолапое Н. А. Социальная психология и международные отношения. М., 1983;Рощин С. К. Политическая психология. // Психологический журнал. 1980. Т. I. № 1. С. 141-156;Шерковин Ю. А., Столбун Е. Б. Ленинское наследие и психология политики. // Вопросы психоло­гии. 1980. № 5. С. 5-14; Шерковин Ю. А., Евгенъева Т. В. Теоретическое наследие К. Маркса и пси­хология политики. // Вопросы психологии. 1983. № 3. С. 5-15; Шестопал Е. Б. Психология поли­тики. М., 1989; и др.
\
180 Часть 2. Массовые настроения
групп и слоев с целым комплексом массовых психологических явлений и факторов. Воля, сознание, аффекты, настроения, смелость, страх, гнев, воображение, хладно­кровие, мотивы, цели — все эти моменты органически входят в процесс политической борьбы и политических действий, и их значимость особенно возрастает в периоды острых социальных потрясений (Le Ny, 1969).
Однако, при всей интересное™ подобных исследований, количество их сравни­тельно невелико. Как верно отмечала Е. Б. Шестопал, длительный провал в разработ­ке политико-психологического направления в исследовании массовых явлений в на­шей стране был связан с социально-политическими причинами, отразившимися на об-ществознании: «Сами массы зачастую трактовались упрощенно, как сумма безликих индивидов, приводимых в движение волей политического авангарда. Все это не спо­собствовало изучению психологических факторов, действующих в политике. Неред­ко уход от исследования психологических компонентов политики мотивировался постулатом о недопустимости психологизации политики, опасением сведения поли­тических явлений к неполитическим. Будучи методологически верным, такое утверж­дение неверно интерпретировалось, оборачиваясь игнорированием психологических элементов политики, и тем самым закрывало всю сферу «человеческого» в полити­ке» (Шестопал, 1989).
.
Основные выводы
Человеческие настроения, как индивидуальные, так и массовые, всегда считалисьнаиболее сложным предметом психологической науки. Однако их интимная,внутренняя природа обычно оказывалась препятствием для научного анализа —скорее, настроения были предметом обыденной, житейской, ненаучной психоло­гии. В результате современная психология так и не имеет устоявшейся общепри­нятой теории настроений.
Социально-психологическое рассмотрение настроений невозможно без основобшепсихологического понимания, учета базовых закономерностей их появленияи развития. В противном случае можно «потерять» самого носителя настроений -того самого человека, который в совокупности с себе подобными образует массу.Настроения любой общности существуют только в преломлении через настрое­ния людей, образующих эти общности. Не учитывать это — значит признаватьналичие надчеловеческих, абстрактно социальных настроений. Это свело бы векработу к набору спекулятивных рассуждения — ведь проявляющиеся в социаль­ной жизни массовые настроения являются всего лишь психическим отражениемэтой жизни. Они просто не существуют вне такого отражения, обеспечиваемог:психикой конкретного человека, находящегося в массе.
При общепсихологическом рассмотрении, на индивидуальном уровне, настрое­ния проявляются как специфические состояния, сутью которых является инте­грация влияния внешних, объективных событий, происходящих с человеком, и ихвнутреннего, субъективного переживания. В рамках деятельностной трактовканастроения — это один из высших уровней субъективного осмысливания (нале-ления субъективными, личностными смыслами) того, что объективно происходит I
1. Глава 2.2. Психология массовых настроений 181

с человеком, окружает его и воспринимается им. Это своего рода «предсознание», ближайший резерв сознания, его чувственно-эмоциональная основа. Настроения тесно связаны с потребностями человека, поэтому они выполняют две основные функции. С одной стороны, это сигнальная функция, ведь настроения — это осо­бая, сложная аффективно-когнитивная сигнальная реакция, указывающая на рас­хождение потребностей с реальными условиями жизни и возможностями инди­вида удовлетворить имеющиеся потребности. С другой стороны, это побудитель­ная функция, ведь настроения — это еще и один из мощных регуляторов психики и, в определенных обстоятельствах, побудителей человеческого поведения. С точки зрения обшей психологии, настроения рассматриваются как психические состояния, отличающиеся рядом характеристик и анализируются в пространстве, заданном соответствующими параметрами. Общепсихологические трактовки на­строений располагаются в значительных диапазонах. Они исследуются как:
я осознанные или неосознанные;
рациональные или эмоциональные;
внешние или внутренние;
• предметные или личностные;
• долговременные или краткосрочные;Я устойчивые или импульсивные;
в организованные или неорганизованные.
Только такой, комплексный подход позволяет в итоге рассматривать те или иные настроения как преимущественно индивидуальные или, напротив, как более со­циальные.
Не менее сложным вопросом оказывается определение специфики «социально­сти» тех или иных настроений. Помимо попыток прямой и грубой социологиза-ции настроений, эту специфику искали как в социальном происхождении настро­ений, так и в социальном характере содержания и субъекта настроений — особен­но массовых. Для обозначения социального характера настроений возниклопонятие «общественное настроение» — социальное и по происхождению, и по со­держанию, и по характеру субъекта (группа, общность), нормативное настроение,испытываемое человеком как членом социума. Однако массовые настроения несводятся к «общественному настроению». Массовые настроения возникают и раз­виваются на основе настроений индивидуальных — как одинаковые переживаниямассой индивидов соответствия нормативного «общественного настроения» ихсобственному, внутреннему состоянию. Массовые настроения — это особые состо­яния, отражающие переживания теми или иными множествами людей соответ­ствия диктуемых обществом норм и нормативных «общественных настроений»реальным, практическим возможностям их осуществления. С социально-психо­логической точки зрения, такие настроения — это особый феномен, сущность ко­торого заключена в переживании субъектом и наделении им неким смыслом сво­ей принадлежности к определенной социальной общности или общественно-по­литической системе в целом. Позитивная или негативная окраска субъективногоотношения к жизни и условиям реализации потребностей человека определяетхарактер возникающих таким образом массовых настроений.
В социально-политической сфере массовые настроения наиболее адекватно мо­гут быть исследованы с помощью методов политико-психологического анализа —
4. 182 Часть 2. Массовые настроения

одного из разветвлений социально-психологического подхода в целом. Его прин­ципиальная суть заключается в вычленении и рассмотрении психологических факторов и механизмов, обеспечивающих динамику социально-политических процессов со стороны деятельности субъекта этих процессов. Массовые полити­ческие процессы не могут быть адекватно поняты без мотивационных механизмов, формирующих массу и приводящих ее в социально-политическое действие.
•
I

Глава 2.3
Массовые настроения
в политике

Природа массовых политических настроений. Я Субъект массовых настроений. 9 Воз­никновение и развитие массовых настроений. Ш Основные виды и функции массовых на­строений. Ш Механизмы воздействия на массовые настроения. Ш Прогнозирование мас­совых настроений.
Рассмотрение феноменологии, места и роли массовых настроений в историческом развитии, изучение данных общепсихологических и социально-психологических ис­следований настроений; обоснование возможности политико-психологического ана­лиза массовых настроений — все это позволяет сформулировать самостоятельную концепцию массовых настроений и их функционирования в политических процессах. Такая концепция строится по шести основным параметрам:
обобщаются и формулируются ключевые представления о предмете массовыхполитических настроений и их природе;
рассматривается субъект таких настроений в общем и конкретных планах;
описываются истоки возникновения и динамика развития массовых настроений;
выявляются их основные виды (проблема типологии) и функции;
исследуются механизмы воздействия на такие настроения;

анализируются возможности прогнозирования их развития.

Природа массовых политических настроений
Массовые настроения в политике — это особые психические состояния; однородная для большого количества людей субъективная сигнальная реакция, особые пере­живания комфорта или дискомфорта, в интегрированном виде отражающие три основных момента: во-первых, степень удовлетворенности или неудовлетвореннос­ти общими социально-политическими условиями жизни; во-вторых, субъективную оценку возможности реализации социально-политических притязаний людей в дан­ных условиях; в-третьих, стремление к изменению условий ради осуществления при­тязаний.
184 Часть 2. Массовые настроения
Массовые настроения как сигнал
Специфическая сигнальная роль политических настроений состоит в том, что лишь настроения из всей совокупности психических явлений интегрируют в себе сразу три момента: тот или иной объективный стимул (фактор социально-политической жиз­ни), социально-политическую оценочную реакцию на него (причем не эмоциональ­но-ситуативного, а стратегического, потребностного характера) и готовность к тому или иному политическому действию. Если эмоции отражают просто оценку и пере­живание, мнения — знание, то настроение в скрытом виде интегрирует и то и другое, также включая в себя готовность к действенным проявлениям. Поэтому они одновре­менно могут относиться как к эмоциональной, так и рациональной сферам, а также к сфере действенной готовности субъекта. Это достаточно целостный феномен.
Политическая сторона массовых настроений задана тем, что они возникают как реакция именно на социально-политические факторы, существуют как переживания социально-политических аспектов бытия, связаны с пониманием и осмыслением этих аспектов и отражают готовность к политическим действиям. Из всего многообразно­го спектра существующих массовых настроений мы выделяем именно политические как наиболее яркие и заметные настроения, порожденные факторами политического порядка, связанные с оценками, имеющими политическую окраску, ведущие к дей­ствиям, направленным на политические аспекты и отличающиеся политическими по­следствиями.
Понятно, что в принципе любое настроение, скажем, недовольства, может быть на­правлено в политическую сферу, — история и современность дают немало примеров того, как это происходило с националистическими, религиозными или просто вуль­гарно-экономическими настроениями. Однако перечисленные настроения не обяза­тельно попадают в разряд политических. Во-первых, они не всегда вызываются поли­тическими факторами, во-вторых, не обязательно несут в себе политические оценки (как оценки удовлетворенностью или неудовлетворенностью политическими факто­рами — условиями жизни). Но главное даже не в этом. Они не обязательно влекут за собой собственно политические действия и собственно политические последствия. В определенных ситуациях названные настроения могут играть политическую роль, но могут и не играть ее.
Настроения как оценка
Нас интересуют такие массовые настроения, которые вызываются имеющими прямое отношение к политике факторами жизни, обладают политической определенностью оценочного рода и, главное, включают в себя стремление к политическим действиям, политические последствия. Последнее условие является решающим. Если те или иные экономические, националистические, религиозные и т. п. настроения порожда­ют такие действия и последствия, они могут рассматриваться как политические; если же не порождают, то они должны рассматриваться как самостоятельные варианты массовых настроений.
Трансформация неполитических настроений через их направленную полити­зацию прослежена в литературе. В социальной психологии метаморфозы подобного рода иногда обозначаются как «поиск козла отпущения». Недовольство масс всегда.
1
Глава 2.3. Массовые настроения в политике 185

направлялось в нужное тем или иным силам русло. Для этого в истории использова­лись и религия (недовольство объяснялось результатом отступления от «истинной веры» и трансформировалось в угар «богоугодных» настроений и действий по иско­ренению еретиков на кострах святой инквизиции и т. д.1), и национальные чувства (недовольство объяснялось происками представителей иных национальностей и трансформировалось в различного рода погромы и притеснения как национального, так и расового характера2), и многие другие психологически срабатывающие каналы. Чтобы убедиться в этом, достаточно вспомнить, например, стереотип «русского убий­цы», усиленно создававшийся оппозицией в Венгрии в 1956 г.3
Выражая определенные психические состояния, массовые политические настро­ения отражают принадлежность испытывающих их людей к определенной социаль­но-политической общности. Это не классическая общность, выделяемая на основании анализа социальной структуры и политической системы общества, а динамическая, политико-психологическая общность, функционально образуемая данными настро­ениями и потенциальными действиями. В таком, теперь уже комплексном выраже­нии двух, психологической и политической, сторон, массовые политические настрое­ния — это прежде всего общая эмоционально-рациональная оценка значительными количествами людей соответствия реальной социально-политической действитель­ности, тех или иных ее аспектов притязаниям, потребностям и интересам этих людей, осуществление которых связано с данной действительностью, с данными аспектами. «Вступая в качестве характеристики общего психического состояния социальной общности, настроение… определяет направление, тенденцию и характер проявления… решений и действий» (Заргаров, 1969).
Здесь важно подчеркнуть, что речь идет о функциональных общностях (подроб­нее об этом — в разделе о субъекте массовых настроений), возникающих на основе общей настроенческой оценки социально-политической действительности, которая и определяет направление, тенденцию и характер действий. Как уже говорилось выше, массовые настроения не совпадают с «общественными настроениями», как бы предписываемыми людям в силу их принадлежности к тому или иному элементу со­циальной структуры и политической системы. Массовые настроения могут включать социально-нормативные составляющие, но суть их — в переживании соответствия «общественных» (системных) нормативов реальной жизни, в выработке к ним соб­ственного отношения. Именно поэтому массовыми могут становиться не только сис­темные «общественные», но подчас и «антиобщественные» настроения. Так, револю­ционные настроения сторонников большевиков в России перед переворотом 1917 г. были явно антиобщественными по отношению к господствовавшему социальному строю.
1 Детальный анализ религиозных настроений и их влияния в современной общественно-политическойжизни см.: Парыгин Б. Д., Ерунов Б. А., Букин В. Р. Религиозное настроение и его структура. // Вопросынаучного атеизма. М., 1971. Вып. II. С. 65-79.
2 Социально-психологический анализ национализма, включая соответствующие настроения, был проде­лан Ю. А. Шерковиным. См.: Современное революционное движение и национализм. М., 1973. С. 98-140 (особенно с. 134-137).
3 См.: Пристер Е. Венгерский репортаж. М., 1957.
186 Часть 2. Массовые настроения
Настроения как устремления
Политико-психологическая природа массовых настроений проявляется в том, что они становятся заметными при расхождении двух факторов: притязаний (ожиданий) людей, связанных с общими для значительного множества, массовыми потребностя­ми и интересами, обычно порождаемыми социально-политической системой, с одной стороны, и реальных условий социально-политической жизни — с другой. Активные настроения, своеобразная готовность к политическим действиям возникают тогда, когда притязания и ожидания людей вступают в конфликт с возможностями их удов­летворения, причем это противоречие переживается и связывается людьми с теми или иными социально-политическими моментами. Тогда настроения становятся массовы­ми, превращаясь в особое состояние массового сознания, предшествующую действи­ям массовую психологическую реакцию на рассогласование желаемого и действи­тельного. Такая реакция может принимать различные формы — от ненависти к тем, кто «мешает», до восторга по отношению к тем, кто «помогает» воплощению желае­мого в жизнь. Особая форма — пассивные настроения типа безразличия и апатии, когда массы не верят в политические возможности преодоления разрыва между при­тязаниями и достижениями. Обычно это — своеобразный «паралич» притязаний, лишенных опор в действительности, паралич мотивации и активных политических действий.
В данном контексте интерес представляет понятие «политическое бессилие». Так. М. Олсен полагает, что такое бессилие есть, с одной стороны, объективная реальность в те или иные моменты. С другой же стороны, это особое настроение «недееспособ­ности в отношении политики», «ощущение невозможности повлиять на нее» (Olsen. 1976). Явления такого плана исследовались в контексте «политического отчуж­дения».
В целом же политические настроения — это субъективная оценка социально-по­литической действительности, как бы пропущенной сквозь призму соответствующих интересов, потребностей и притязаний массы. В политическом отношении особенно важно, что такие настроения быстро распространяются. Они заразительны. Их про­межуточный аффективно-когнитивный статус ведет к тому, что над ними затруднен контроль сознания. Они легко и быстро объединяют людей, находящихся в сходном социально-политическом положении, формируя чувство общности «мы». Этот на­строй, как правило, направлен против неких «они», от которых зависит не устраива­ющее людей положение дел.
При быстром распространении, становясь массовыми и влиятельными, настрое­ния подчиняют себе многие другие (в определенных ситуациях практически все) ком­поненты психики. В особенности это относится к менее глубинным по отношению к настроениям, социально производным рациональным компонентам, например к та­ким слагаемым социального сознания, как ценности и установки. Анализ показывает, что в рабочем классе любой страны есть люди, ориентированные на активное участие в забастовочном движении; есть рабочие, не обладающие такой ориентацией, и есть принципиально отрицающие забастовочную борьбу. Однако известно, что в периоды обострения конфликтов даже многие противники забастовок, охваченные соответ­ствующим настроением, включаются в общие действия (Cousins, Brown, 1975).
Глава 2.3. Массовые настроения в политике 187

Согласно распространенному мнению, настроение есть фактор «сдвига», динами­ки поведения. Соответственно, принято считать, что массовые настроения обычно со­держат определенный деструктивный в социально-политическом отношении заряд. Как правило, они направлены против той или иной стороны прежнего или нынешне­го укладов жизни. «Настроения всегда активно направлены не только к чему-либо, но еще более против чего-либо» (Поршнев, 1966). Это состояние, стимулирующее де­ятельность, движимое по каким-либо социально-политическим причинам нереализу­емыми притязаниями и ожиданиями. Это состояние отрицания тех или иных аспек­тов социально-политического устройства.
Даже в случае «пассивных настроений» очевиден некий молчаливый протест. Не­верие в возможность реализации притязаний и есть психологическое отрицание сис­темы, которая обездвижила активность людей. Такие настроения редко бывают дли­тельными — конфликт с системой рано или поздно прорывается в активных настрое­ниях и антисистемных действиях.
Даже те настроения, которые внешне представляются настроениями успокоенно­сти, довольства, удовлетворения, имеют скрытую отрицательную направленность. Они весьма негативны по отношению к потенциальным нарушениям покоя, достиг­нутого статуса и, как следствие, равновесия между притязаниями и возможностями их достижения. Такие настроения, например, отличали верхушку советского обще­ства в период так называемого «застоя». При таком «настроении обороны» люди ра­дуются одержанным победам, преодоленным трудностям и торжествуют над против­никами, которые им мешали. Причем все это может происходить как реально, так и иллюзорно.
Субъект массовых настроений
Субъектом массовых политических настроений, по определению, является некая мас­са, то или иное множество людей, объединенных в некую общность за счет действия единого политико-психологического фактора. К числу таких факторов относятся те или иные аффекты, эмоции, чувства и другие психологические явления и процессы, отражающие социально-политическую жизнь и политическое поведение людей. Так, даже возникший по совершенно иным причинам некий «субъект общественного мне­ния» может быть внезапно охвачен теми или иными настроениями. Однако «чистым» случаем субъекта массовых настроений являются общности, возникающие на основе самих настроений. Такое «замкнутое» определение нуждается в специальном разъяс­нении.
Как говорилось в первой части книги, многочисленные попытки дать определе­ние понятию «массы» не привели к общепризнанному результату. Однако был вы­явлен некоторый ряд специфических признаков, позволяющих очертить наиболее существенные черты данной общности. Напомним: обобщая многие подходы, Б. А. Грушин полагал, что: «массы — это ситуативно возникающие (существующие) социальные общности, вероятностные по своей природе, гетерогенные по составу и статистические по формам выражения (функционирования)» (Грушин, 1987).
188 Часть 2. Массовые настроения
Гетерогенность и ситуативность
Для массовых настроений наиболее существенно, что субъектом таких настроений как раз и выступают общности, ситуативно возникающие и гетерогенные по своему составу. Именно так политические настроения формируют своего субъекта, распро­страняясь среди людей и становясь «массовыми». Создаваемые ими массы включают индивидов, принадлежащих к разным группам и слоям общества (отсюда — соци­альная гетерогенность), охваченных в тот или иной момент времени (ситуативность) общими настроениями. В таком контексте массы — это специфические социально-психологические образования настроенческого типа, внеструктурные «острова» в групповой структуре социума, не устойчивые, а как бы «плавающие» в составе более широкого целого1. Ситуативность и гетерогенность масс определяется именно настро­ениями. Как указывал Б. Ф. Поршнев, «люди, охваченные однородным настроением и выражающие его более или менее совместно, тем самым составляют общность» (Поршнев, 1966) — несмотря на все существующие между ними иные различия.
Такая трактовка основана на функциональном подходе и позволяет исследовать динамику политических процессов в отличие от статики, понимание которой дости­гается за счет традиционного группового, классового или стратификационного под­ходов к социальной структуре.
Главным в понимании массы является то, что это особое объединение людей на основе общих настроений и действий, прямо не следующих из особенностей отдель­ного слоя, группы или даже класса. Напомним: «Понятие «массы» изменчиво, соот­ветственно изменению характера борьбы… Когда революция уже достаточно подго­товлена, понятие «массы» становится другим: несколько тысяч рабочих уже не состав­ляют массу. Это слово начинает означать нечто другое. Понятие массы изменяется в том смысле, что под ним разумеют большинство, и притом не простое лишь большин­ство рабочих, а большинство всех эксплуатируемых; другого рода понимание недо­пустимо… всякий другой смысл этого слова становится непонятным» (Ленин, 1967-1984).
Наиболее существенно в понимании массы в кризисные времена не то, что она «рабочая» или какая-то иная, а то, что она именно «масса», т. е. общность, которая де­монстрирует единый способ поведения, единую психологию. Поэтому у авторов того времени понятия «рабочая масса», «мелкобуржуазная масса» и т. п., как правило, со­провождаются уточнением характера действий и психологии массы как «революци­онной» или «реакционной», «неразвитой» или «недовольной», или же «полной реши­мости действовать».
Исследования социально-политических механизмов поведения масс в кризисные периоды общественного развития позволяли выходить на анализ психологии этих масс, стоящих за теми или иными действиями характерных черт, специфики поведе­ния. На таких этапах в подобные моменты развития общества как раз и возникали возможности изучать настроения и потребности масс, мнения и устремления, степень сознательности и подверженности «предрассудкам».
1 Выражение Э. Я. Баталова — см.: Баталов Э. Я. Массовое политическое сознание современного аме­риканского общества: методология исследования. // Общественные науки. 1981. № 3. С. 118.
Глава 2.3. Массовые настроения в политике 189

Формирование настроенческих масс
Развитие масс зависит от степени охвата людей настроениями. Созревая первоначаль­но в рамках того или иного класса, группы или слоя, настроения людей могут распро­страняться, захватывая представителей других групп и слоев. На основе этих настро­ений и готовности к действиям внутриклассовая (или внутригрупповая) масса может разрастаться, принимая характер межклассовый, межгрупповой. Такие настроения выступают в качестве «ядерных» для заражения ими представителей иных общ­ностей.
«Масса» предстает перед исследователем в разнообразных обличиях. Как уже го­ворилось, толпа — наиболее простой случай субъекта массовых настроений: «Толпа — это временное скопление большого числа людей на территории, допускающей непо­средственный контакт, спонтанно реагирующих на одни и те же стимулы сходным или идентичным образом. Людей в толпе объединяет психическая связь, образовавшаяся из сходных или идентичных эмоций и импульсов…» (Щепаньский, 1969). Внимание исследователей, начиная с Г. Лебона и Г. Тарда,1 фиксировалось на наиболее ярких, эмоциональных проявлениях уже сложившейся толпы. Именно поэтому недостаточ­ное внимание было уделено фактору, который собирает толпу, образует массу еще до того, как она становится «эмоциональным организмом». Этот фактор — сходные на­строения людей. Именно они как бы притягивают людей друг и другу, группируют их в общность. Распространяясь, настроения быстро достигают значительной интен­сивности, перерастают в эмоции, растворяются в них и становятся незаметными на их фоне. Но стоит схлынуть эмоциям, как вновь настроения становятся заметными: «Влияние толпы на индивида преходяще, хотя возникшее у него настроение может сохраняться долго» (Щепаньский, 1969).
Сходные настроения индивидов образуют толпу как частный случай субъекта массовых настроений. Распадаясь, со спадом эмоций, толпа перестает существовать как эксплицитно представленный субъект настроений. Однако настроения сохраня­ются достаточно явно на уровне индивидов — их конкретных носителей, а в неявной, имплицитной, потенциальной форме и в качестве массовых, но временно разобщен­ных настроений.
Другой частный случай — «публика», представляющая собой специально органи­зуемого субъекта массовых настроений. Специфические политические акции (напри­мер, торжественные заседания, собрания и т. п. в особенно наглядных ритуальных формах сталинско-брежневского периода) как раз и преследовали цель формирова­ния и распространения определенных настроений. На действие этого механизма ука­зывал еще Я. Щепаньский: «Публика в кино, на концерте или в театре осознает рож­дающиеся у нее настроения, и это осознание может усиливать впечатление, вызван­ное действием общего стимула» (Щепаньский, 1969).
В целом же и толпа, и публика как частные случаи демонстрируют, что настрое­ния, формируя определенную политико-психологическую общность, превращают ее из субъекта настроений в субъект активных действий и затем обусловливают то или иное массовое политическое поведение. «Значение толп и публики проявляется в периоды социальных волнений, революционных настроений, войны, забастовок, ко-
См.: Тард Г. Социальные этюды.СПб, 1902.
190 Часть 2. Массовые настроения
гда любое собрание или сборище может превратиться в агрессивную толпу, а она в свою очередь — в борющуюся группу, если толпою овладеют организованные груп­пы, которые сумеют ее направить» (Щепаньский, 1969).
От толпы — к «средним слоям»
В современном мире не всегда просто представить охваченное одним и тем же поли­тическим настроением большинство населения той или иной страны. Это возможно лишь в периоды экстремальных социально-политических напряжений, причем при достаточно обобщенной оценке настроений, которые доминируют в обществе. В обыч­ных же ситуациях циркулируют более или менее выраженные, многообразные, отно­сительно массовые настроения. Дифференцированность этих настроений связана с разным положением групп и слоев в социально-политической структуре, а также с тем, что разные группы, образующие такую массу, с разной быстротой захватывают­ся возникающими настроениями. Группы и слои с высоким уровнем социального са­мосознания менее подвержены настроениям, поскольку последние быстро осознают­ся и подчиняются ранее выработанным мнениям, позициям, программам действий и т. д. Другие слои общества, в силу меньшей определенности их социального положе­ния, с большей легкостью попадают под действие настроений.
Говоря о субъекте массовых настроений в общественно-политической жизни со­временных государств, надо помнить о возрастании роли так называемых «средних слоев». В свое время говорилось: «Капитализм не был бы капитализмом, если бы «чи­стый» пролетариат не был окружен массой чрезвычайно пестрых переходных типов от пролетария к полупролетарию (тому, кто наполовину снискивает себе средства к жизни продажей рабочей силы), от полупролетария к мелкому крестьянину (и мел­кому ремесленнику, кустарю, хозяйчику вообще), от мелкого крестьянина к средне­му и т. д.; если бы внутри самого пролетариата не было делений на более и менее раз­витые слои, делений земляческих, профессиональных, иногда религиозных и т. п> (Ленин, 1967-1984).
Важной группой, занимающей промежуточное положение в социальной структу­ре «средних слоев», является интеллигенция. В силу повышенной чувствительности к социально-политическим переменам, связанной с неустойчивостью собственного положения, в силу повышенного внимания к собственным внутренним переживани­ям и устремлениям эта группа являет собой заметную часть обобщенного субъекта массовых настроений. Особенно это выражено у творческой интеллигенции: «… Ху­дожник часто действует под влиянием настроения, которое у него достигает такой силы, что подавляет всякие другие соображения» (Ленин, 1967-1984). Московский скульптор, стреляющий из гранатомета в американское посольство в знак протеста против натовских бомбардировок «братьев-славян» в Югославии, — лучший том; пример.
В современном мире часть населения, испытывая влияние научно-технической революции, оказывается в положении своеобразных «маргиналов», не могущих най­ти четкого места в постепенно размывающейся традиционной социальной структуре общества. Психологически они становятся близки к «средним слоям» в силу подат­ливости настроениям, и часто смыкаются с ними. Это наблюдается в развитых запад-
Глава 2.3. Массовые настроения в политике 191

ных странах1, однако не только в них. На роль настроенческого фактора указывают исследования средних слоев городского населения в развивающихся странах и Вос­тока, и Латинской Америки2.
Как отмечается в литературе, настроения «так называемых «средних слоев» про­никают во все слои современного буржуазного общества, так как именно «средние слои»… вообще, а в критических, острых ситуациях в особенности являются наиме­нее стабильной и устойчивой, в наибольшей степени «размываемой» социальной сре­дой, из которой постоянно рекрутируются пролетарские и полупролетарские элемен­ты общества, а также и люмпен-пролетариат. Весьма условны и подвижны грани, от­деляющие мелкую буржуазию от средней и крупной буржуазии, от военщины и чиновничества, и если в сфере экономики, образа жизни, степени обеспеченности они прослеживаются четко, то в чисто психологическом плане эти грани более размыты»3.
Таким образом, субъектом массовых настроений является масса как особая общ­ность, возникающая на основе общих переживаний, прежде всего настроений. Это объединение людей не по формально-«общественному», социально-классовому, а по функциональному признаку, формирующееся на основе общих психических факто­ров и побуждаемых ими действий. Масса есть образование настроенческое, гетероген­ное и ситуативное.
Возникновение и развитие массовых настроений
В истоках возникновения массовых настроений лежит взаимодействие двух основных факторов. Во-первых, предметный, объективный фактор, — реальная действитель­ность, в которой живут люди. Эта действительность, с одной стороны, порождает те или иные потребности, притязания, ожидания. С другой же стороны, она удовлетво­ряет или не удовлетворяет имеющиеся чаяния и надежды, причем делает это в раз­ной степени, образуя ту или иную шкалу возможностей удовлетворения потребного в зависимости от места, занимаемого людьми в социально-политической системе.
Во-вторых, субъективный фактор, который образуют представления людей о ре­альной действительности, различные ее оценки в свете имеющихся у людей интере­сов и потребностей, притязаний. У каждого человека существуют свои устремления. С одной стороны, это связано с объективным фактором — социально-экономическим положением — и представляет собой отражение последнего. Однако, с другой сторо­ны, подобная связь никогда не является прямолинейной и исчерпывающей.
Притязания и ожидания людей имеют сложную детерминацию. В них играют роль такие моменты, как социальная наследуемость (люди, оказавшиеся силой обсто­ятельств в иной социально-политической системе, могут сохранять в определенной мере те притязания, которые формировались той системой, в которой, скажем, про­шло их детство, — об этом свидетельствуют как примеры политических настроений
1 См.: На изломах социальной структуры. М, 1986.
2 См.: Средние слои городского общества в странах Востока. М., Наука, 1975; Средние городские слоиЛатинской Америки. М., Наука, 1974.
3 См.: Бланк А. С. Старый и новый фашизм. Политико-социологический очерк. М., 1982. С.76.
192 Часть 2. Массовые настроения
определенных групп в первые десятилетия после установления Советской власти в России, так и другие похожие ситуации); наличие в сознании людей представлений об определенных желательных притязаниях (что связано с известными в социальной психологии «референтными группами», по нормам которых люди хотят жить, хотя ни они, ни подчас даже их предки никогда к таковым не принадлежали, например ориентация части современной российской молодежи на стандарты потребления за­падного образа жизни) и т. д. Близкое, хотя и не вполне тождественное «притязани­ям» понятие «экспектации» («требования-ожидания»), детально разработанное в за­падной, прежде всего американской, социальной психологии, включает слагаемые, порождаемые «группой присутствия» (продиктованные прежде всего реальным со­циально-политическим статусом и ролевыми нормами, связанными с этим статусом), «референтной группой», структурой собственного «я» и т. д.1
Психологический аспект
В контексте понимания настроений и их психологических истоков приходится учиты­вать целый ряд субъективных детерминант. Особый их раздел был исследован К. Ле-вином, который и ввел понятие «притязания» в широкое обращение, придав ему самостоятельный статус2. «Притязания», согласно Левину, являются прежде всего важнейшим личностным образованием, обусловливающим активность личности. С притязаниями связаны многие аффективные процессы, которые определяют пове­дение человека.
Если следовать Левину, то притязания всегда связаны с намерениями и предме­тами потребностей. Притязания создают «систему психологического напряжения», которая и ведет к изменению деятельности. Порожденное притязаниями аффектив­ное напряжение связано с переживанием потребности, такое нервно-психическое на­пряжение всегда содержит необходимость своего разрешения, ослабления, «снятия»3.
С нашей точки зрения, именно «напряжение» наиболее соответствует, с интим­но-психологической стороны, понятию «настроение». Притязания как особая, от­части рациональная, но прежде всего эмоциональная устремленность на предмет потребности, переживаются как степень возможности достижения потребного, как вероятность успеха или неудачи — естественно, на основе предыдущего опыта; в этом смысле настроения есть результат прошлого, проецируемый в будущее. Предвос­хищение успеха или неудачи и есть то «нервно-психическое напряжение», которое с нашей точки зрения адекватнее всего может быть обозначено именно как настроение. Психологически оно определяется, в целом, системой притязаний, образующих «уро­вень притязаний», и предвосхищением успеха или неуспеха в решении той или иной задачи, в достижении потребного.
Данные рассуждения близки к тем взглядам, которые высказывал Д. Маклелланд. пытаясь распространить идею «уровня притязаний» на социальную жизнь (McClel­land, 1961), однако отличаются от его концепции тем, что включают настроения как
‘ Подробнее об этом см., например: Hall С. S., Lindzey G. Theories of Personality. N. Y., 1967.
2 См.: Lewin К. The Dynamic Theory of Personality. N. Y., 1935.
3 См.: Зейгариик Б. В. Теория личности К. Левина. М., 1981; Москвичев С. Г. Проблемы мотивации в пси­хологических исследованиях. Киев, 1975. С. 81-86.
Глава 2.3. Массовые настроения в политике 193

звено, связывающее притязания с общей устремленностью социально-политическо­го поведения человека. К этому различию близко подошел, но окончательно не сфор­мулировал его М. Дойч, пытавшийся объяснить явления, называвшиеся им «соци­альными апатиями» и «социальными революциями», исходя из особенностей про­явления уровня притязаний личности и мотивации достижения успеха (в терминах нашей концепции — «настроенности на успех») (Deutsch, 1968).
По Дойчу, «социальная апатия» есть результат переживания субъективной ве­роятности неудачи, которое возникает перед лицом сложных политических и меж­дународных проблем, что вызывает снижение уровня притязаний и практически не оставляет никаких надежд на успех в «революционной борьбе» (в поведении, направ­ленном на удовлетворение потребностей и достижение притязаний). «Социальные ре­волюции» рассматриваются Дойчем как следствие переживания субъективной ве­роятности достижения успеха. Такое переживание («настроение») возникает, по его мнению, в результате «подчас мизерных», весьма незначительных улучшений в по­ложении, например, угнетенных. Такие кажущиеся (а подчас и просто иллюзорные) улучшения могут достаточно высоко поднимать уровень притязаний, тем самым обу­словливая высокие ожидания в отношении дальнейших революционных преобразо­ваний.
К подобным взглядам близок и Дж. Дэвис, утверждающий, что люди «идут в по­литику» не тогда, когда хотят удовлетворить те или иные потребности, а тогда, когда чувствуют угрозу возможностям их удовлетворения, т. е. испытывают определенное настроение. «Люди обычно не обращаются к политике, дабы удовлетворить голод или найти любовь, самоуважение и т. д. В этих случаях они идут в магазин, ищут предста­вителей противоположного пола… «выражают себя» в работе и редко при этом дума­ют о политике. Если же достижению всех этих целей угрожают другие индивиды или группы, настолько сильные, что с ними не справиться частным образом, то люди об­ращаются к политике для гарантирования осуществления своих целей… В повседнев­ной же жизни они предпочитают удовлетворять свои потребности сами, приватным образом» (Davies, 1972).
Таким образом, ясно, что в истоках массовых настроений лежат общие для значи­тельного числа людей, распространенные потребности (в данном случае в социаль­но-политической сфере), но не сами по себе, а как фактор, порождающий соответст­вующие притязания. Последние представляют собой конкретную устремленность на потребное и переживаются в зависимости от возможности или невозможности их ре­ализации. Подкрепляемые достижениями притязания обычно ведут к росту позитив­ного «напряжения» (положительного настроения), неподкрепляемые — к росту от­рицательных настроений1.
В последнем случае накапливаемое, неразрешаемое эмоциональное напряжение проявляется, при условии достаточной значимости притязаний, в массовых «выбро­сах» отрицательных настроений, которые можно психологически рассматривать по аналогии с открытым школой Левина и его продолжателями «аффектом неадекват­ности»2. В ситуациях такого рода обнаруживается, в частности, нежелание масс сни-
1 В соответствии с известным в психологии законом «оптимума мотивации» Йеркса-Додсона, настрое­ния зависят еще и от значимости задачи, однако на данном этапе рассуждений этот момент не пред­ставляется решающим.
2 В частности, об этом см.: Неймарк М. С. Направленность личности и аффект неадекватности у подро­стков. // Изучение мотивации поведения детей и подростков. М., 1972. С. 57-71.
194 Часть 2. Массовые настроения
жать уровень притязаний, несмотря на неудачи, полное отрицание мыслей о том, что причины неуспеха могут крыться в них самих, стремление обвинить в своих неудачах кого угодно или ссылками на объективные обстоятельства, а также чувство обиды и уверенность в несправедливости. Такого рода настроения обычно характеризуют мас­совую психологию в периоды, предшествующие массовым политическим действиям, ведущим к потрясениям политической системы.
Социально-политический аспект
В социально-политическом плане возникновение массовых настроений и степень их очевидности зависят от уровня однородности социально-политической структуры общества. Чем дифференцированнее, плюралистичнее эта структура, тем больше су­ществует в обществе различных групп, обладающих специфическими потребностя­ми и интересами, и каждая из них может иметь свои настроения. Чем сильнее, четче, яснее и однороднее представляются общественные отношения, тем более «сжата» структура и тем сильнее однородно-нормативный, «общественный» компонент на­строений.
Возможны две абсолютно противоположные ситуации. С одной стороны — си­туация хаоса и анархии, полного крушения нормативных социально-политических структур, при которой полностью распадаются «общественные» настроения. Процесс распада в таких случаях идет по уровням, от «всеобщего» к индивидуальному. Вна­чале перестают быть массовыми прежние общественные настроения, сменяясь мас­сово выраженным широким спектром настроений групповых. Затем распадаются и они, и наступает массовый расцвет индивидуальных настроений. Как показал процесс детоталитаризации бывшего советского общества в последние десятилетия, подобная динамика настроений, связанная прежде всего с социально-экономическими (а на их основе — и с политическими) интересами и притязаниями, развивается в целом до­статочно быстро. С другой стороны — ситуация жизнеспособного тоталитаризма, при которой жесткие социально-политические структуры удерживают не только поли­тическую, но и настроенческую, психологическую однородность общества. «Массо­вый энтузиазм» советского общества эпохи сталинизма в немалой степени определял­ся этим.
Возникновение и развитие настроений в общем виде зависит прежде всего от степени очевидности расхождения притязаний людей с предоставляемыми социаль­но-политической системой возможностями их удовлетворения, например от несо­ответствия декларируемых прав и свобод реальной действительности сталинского ГУЛ АГа. Однако здесь надо иметь в виду существование особых, «отсроченных при­тязаний». Это те устремления, которые люди готовы отложить, с реализацией кото­рых согласны потерпеть ради, например, предстоящего «светлого будущего», «миро­вой революции» или чего угодно в этом роде. На таких отсроченных притязаниях долгое время держалась политическая система советского общества. Однако опыт по­казывает, что такая «отсроченность» имеет определенные пределы: рано или поздно массы начинают требовать осуществления своих притязаний. В таких случаях стре­мительно развиваются настроения массового недовольства системой.
Трудно спорить с тем, что «историческая обстановка сама по себе, независимо от людей не меняется; она меняется только благодаря их действиям, даже если послед-
Глава 2.3. Массовые настроения в политике 195
ние носят стихийный характер и люди представляют ход движения иллюзорно» (Ча-гин, 1967). Причиной появления оппозиционных по отношению к власти массовых настроений является рассогласование уровня притязаний с возможностью дости­жения прокламируемых притязаний. Определенное опережение притязаниями ре­альной жизни необходимо, поскольку создает мотивы, стимулы движения вперед, усиливает активность людей, направляемую на достижение все новых и новых целей-притязаний. Однако любые притязания должны сочетаться со знанием путей их реа­лизации или с верой в наличие такого знания. Тогда возможна та или иная степень «отсроченное™». Если же подобное знание отсутствует или носит слишком абстрак­тный, лозунгово-декларативный характер, то у людей возникают сомнения в подлин­ности целей тех, кто обещает невозможное или кажущееся невозможным. При срав­нительно небольшом рассогласовании это не замечается, но при резком расхождении между притязаниями и их реализацией становится очевидным. И тогда вместо жела­тельной для власти нормативной однородности настроений, полностью соответству­ющих тем или иным целям и «идеалам» общественного развития, возникают самые разные возможности направления настроений, ориентирующихся уже не на «обще­ственные», а на индивидуальные и групповые интересы.
Тогда возникает ситуация, когда декларируемые цели, нормы и ценности жизни как бы повисают в пустоте: они не подкрепляются существующей реальностью, и определенные слои населения просто перестают в них верить. Вместо ориентации на общественные нормы, ценности и смыслы люди начинают жить индивидуальными или узкогрупповыми, корпоративными интересами. С одной стороны, возникают и развиваются иждивенческие, потребительские настроения. С другой же стороны, по­являются новые или оживают старые идеалы, притязания и ожидания, которые ста­новятся основой для нарастания массовых оппозиционных настроений. За счет всего этого постепенно размывается прежняя однородность, усиливается социальное, по­литическое и психологическое расслоение общества. Такая ситуация в некоторых отношениях сродни «аномии», описанной еще Э. Дюркгеймом как переживаемой людьми утраты веры в декларируемые нормы и ценности1. Развивается социальная дезадаптация, поскольку привычные механизмы социальной и социально-психологи­ческой адаптации оказываются нарушенными2. Появляется дезадаптивная масса, охваченная антисистемыми настроениями.
Разумеется, подобные ситуации складываются не сами собой. Как правило, необ­ходим внешний толчок для активизации этого процесса. Часто таким толчком высту­пают слухи.
Один из фундаментальных психологических законов гласит: «Настроения могут быть ошибочными, например порожденными тем или иным ложным слухом. Но чем они относительно устойчивее, тем более представляют уже некое «мы» и тем самым
‘ См.: Дюркгейм Э. Самоубийство: социологический этюд. СПб, 1912. Затем это многократно исследо­валось и в других контекстах. В частности, влияние факторов данного рода, усиливая на начальном этапе политическое отчуждение, затем может вести к массовым взрывам деструктивных, антисистем­ных настроений, проявляться, как считает С. Кофф, «в революциях и терроризме». См.: Koff S. The Political Use of the Concept of Alienation. // Alienation: Concept, Term and Meaning. N. Y., 1973. P. 268-290.
2 Об этих механизмах см.: Ольшанский Д. В. Адаптация социальная. // Философский энциклопедиче­ский словарь. М„ 1983. С. 12-13.
196 Часть 2. Массовые настроения
некую общественную силу, чему-то противостоящую» (Поршнев, 1966). Оппозици­онные настроенческие общности людей возникают еще до осознания ими причин объединения, до выработки программ и идеологических конструкций. Настроения окрашены негативным по отношению к существующим порядкам тоном, «когда чая­ния и действительность особенно расходятся. Тогда на передний план выступят на­строения недовольства, беспокойства, неуверенности, усталости, страха, гнева, воз­мущения» (Поршнев, 1966). Это усиливается в экстремальные, кризисные периоды общественно-политического развития.
Известно, что существует прямая связь между степенью психической напряжен­ности жизни людей, перенапряженностью их деятельности и интенсивностью массо­вых настроений1. Еще Г. Лебон подметил, что динамичное проявление оппозицион­ных настроений, помимо названных факторов, усугубляется «ослаблением прежних верований», «возрастанием могущества толпы» и «противоречивостью информации в печати» (Лебон, 1896). Он же указал, что настроения более непосредственно, чем идеология, отражают динамику социальных отношений. В этом как раз и кроется при­чина внешней «стихийности» и «скачкообразности» возникновения настроений (Le Bon, 1969).
Динамика развития настроений
Одним из первых заметных показателей развития настроений является резкое уве­личение и массовое распространение новых слухов. Возникает своеобразный цикли­ческий механизм: слухи — настроения — слухи… Появляются толпы, возникают дру­гие формы спонтанного поведения. Подобного рода массовые состояния не только сплачивают людей в некое одинаково настроенное «мы». Люди вновь и вновь как бы говорят себе и друг другу, что они живут в «чужом», «ихнем» мире. Возникают осо­бые ситуации: люди испытывают горькое разочарование, убеждаясь, «что жизнь пол­на противоречий и что все еще существуют какие-нибудь «они»» (Поршнев, 1966).
Разочарование оказывается тем сильнее, чем больше люди поверили во что-то или кому-то: ведь «они верили», а «их обманули». Именно этот лозунг часто использует­ся для идеологического «оформления» возникающих оппозиционных, по отношению к власти, настроений. Люди, разочаровавшись в возможности реализации своих при­тязаний, испытывают потребность либо как-то изменить притязания, либо найти но­вые пути для удовлетворения старых притязаний. Если они чувствуют себя психоло­гически «чужими» в «обманувшем их мире», значит, им нужно обрести новое, соб­ственное, истинное «мы». Перед ними встает вопрос о том, где же «истинные» идеалы, нормы, ценности, смыслы жизни.

Иногда люди усматривают их в прошлом, и тогда возникает своеобразная носталь­гия по прошедшему «золотому веку». Иногда они связывают эти идеалы и смыслы с будущим, и тогда появляются различные варианты утопий. Наконец, возможен и та­кой вариант, когда нечто подлинное (точнее, кажущееся подлинным) усматривается в нынешнем времени, но выглядит как удаленное в пространстве, например в иной стране или иной социальной системе.
‘ См.: ПарыгиП Б. Д. Общественное настроение. М.: Мысль, 1966. С. 122.
Глава 2.3. Массовые настроения в политике 197

Если же говорить о начальной стадии развития, о появлении и распространении оппозиционных настроений, то их возникновение обычно представляется как резуль­тат своего рода «брожения масс». Под влиянием оппозиционных по отношению к вла­сти идейно-политических сил это брожение принимает уже осознаваемую направ­ленность, реализуясь в конкретных действиях. Это происходит на базе все того же расхождения притязаний людей, сформированных доминирующими в обществе кана­лами пропаганды, и реальной жизни, которая также зависит от сил, владеющих сред­ствами массовой коммуникации или обладающих реальной возможностью влиять на них. При увеличении разрыва между тем, что говорится, и тем, что делается, нару­шается политико-психологическая однородность общества, начинается отмеченное «брожение». И тогда, в сравнительно короткие сроки, возникают в противовес тем, «кто говорит одно, а делает другое», новые политико-психологические общности людей, объединяемые негативным отношением к таким силам. Вновь и вновь стрем­ление «обманутых» (связываемых чувством «мы») объединиться против «обманщи­ков» (неких «они»), «негативизм по отношению к «ним» стимулируют контагиозность среди «нас»» (Поршнев, 1966). Нарастающая заразительность усиливает распростра­нение настроений.
Переходя от истоков возникновения к динамике развития массовых настроений, следует остановиться на особом характере этой динамики, проявляющемся наиболее очевидно на уровне относительно конкретного субъекта таких настроений, в толпе. Развитие настроений в толпе носит все тот же, уже описанный в первой части книги, «циркулярный», спиралевидный характер, напоминающий своеобразное «эмоцио­нальное кружение»: одни и те же настроения, имеющие общую основу (чаще всего именно неудовлетворенные притязания, вызывающие психическое «напряжение»), воспроизводятся вновь и вновь, захватывая все большее число людей и усиливая свою интенсивность.
Циркулярный характер продемонстрировали настроения, развивавшиеся в тол­пах на главных площадях столиц восточно-европейских государств, Москвы, столиц союзных республик и ряда областных центров СССР в течение 1989-90 гг. В апреле 1989 г. наиболее драматично этот механизм проявил свое действие в Тбилиси. После­довавшие вслед за этим другие аналогичные примеры привели к своеобразному апо­феозу в августе 1991 г.
Общим в подобных случаях было то, что собравшиеся люди первоначально заве­домо не могли быть готовы к «решительным действиям», «штурмам» и т. п. Они были просто охвачены настроением недовольства, не имеющим какого-то конкретного вы­хода. Первоначально люди в такого рода толпах в самом буквальном смысле демон­стрируют свое настроение. Постепенно они начинают «заводиться», возбуждать друг друга, — иначе собравший их вместе настрой начинает терять силу. Циркуляция на­строений осуществляется за счет перечисления, по кругу, требований — нереализо­ванных притязаний. Шаг за шагом они обычно усиливаются, и, соответственно, не­довольство нарастает от их неосуществляемости. На определенном этапе от выраже­ния притязаний следует переход к поиску тех, кто, по мнению толпы, виновен в том, что притязания не реализуются. Далее идет процесс атрибутирования, приписывания «виновным» всевозможных отрицательных качеств. Нарастая при циркуляции, соот­ветствующие настроения достигают такого уровня, когда лишь немедленные дей-
198 Часть 2. Массовые настроения
ствия могут предоставить им возможность для разрешения. Начиная с этого момен­та, настроения «включают» соответствующее поведение.
Ситуации в Тбилиси и других городах показали, что от начала скопления людей до активных действий проходит не меньше нескольких часов, а иногда и дней. В част­ности, в нескольких эпизодах толпы людей в буквальном смысле дневали и ночевали на площадях как бы для того, чтобы не прерывалось циркулярное взвинчивание на­строений. Отдельные случаи (например, бесчинства в здании МВД в Кишиневе осе­нью 1989 г.) показали: даже после начала действий толпе может понадобиться свое­образная «митинговая пауза» для повторной стимуляции тех настроений, которые начинают угасать или разрешаться.
Циклы развития настроений
В общем виде, имея в виду не только конкретную толпу, но и широкие политические массы, цикл развития настроений обычно включает четыре основных этапа. Первый этап — начало развития настроений, уже называвшееся брожение, характеризуется еще достаточно смутным беспокойством, ощущением социально-политического дис­комфорта, переживанием диффузных аффективных сигналов, свидетельствующих о рассогласовании потребного и достигаемого. За ним стоит тот самый «некий непри­ятный осадок», о котором писал А. Н. Леонтьев (1974) и который остается у людей на фоне в целом привычно-терпимой жизни. Брожение — это скрытое, неосознанное, поддающееся влиянию (в частности, идеологическому) недовольство.
Второй этап, обычно называемый поворотом (настроений и психики в целом), в ходе которого происходит качественное изменение психического состояния масс. Первоначальные смутные ощущения и расплывчатые переживания, кристаллизуясь, генерализуются и приобретают политические очертания. От первоначального «недо­вольства», возникающего по поводу тех или иных конкретных сфер жизни, следует поворот к аффективно-когнитивным рассогласованиям желаемого и реальной жиз­ни, причины которых видятся в политической сфере, конкретно — в устройстве вла­сти. Туманные прообразы настроений, возникшие на первом этапе, частично осозна­ются и рационализируются в принятых в обществе рамках социально-политической жизни. На этой стадии возникают собственно политические настроения, пока еще не обязательно носящие массовый характер.
Третий этап, часто обозначаемый как подъем, связан с появлением действительно массовых настроений. К этому времени из всего множества конкретных настроений, связанных с отдельными вызвавшими их явлениями и процессами, выделяется доми­нантное политическое настроение. Соответствуя наиболее распространенным притя­заниям, оно быстро распространяется, формируя массу. За счет множественных цир­куляции в многолюдных общностях людей это настроение быстро усиливается, до­стигая такого уровня интенсивности, который требует немедленного разрешения. На этой стадии настроение уже вполне оформлено в идеологическом и политическом от­ношении, за ним стоят необходимые лозунги и программы действий, оно способно вы­зывать конкретные политические действия, в которых участвуют массы. Обычно эта стадия ведет к реализации притязаний и, тем самым, к разрешению настроений.
Четвертый этап, иногда образно именуемый отливом, как правило, возникает в ре­зультате разрешения настроений и удовлетворения, в той или иной мере, реально или
Глава 2.3. Массовые настроения в политике 199

иллюзорно, основных притязаний, вызвавших данное настроение. Бывает, однако, и так, что стадия угасания и связанные с ней пассивность и апатия возникают как след­ствие неразрешимости настроений, после того как массы, несмотря на предпринятые действия, не сумели достичь возможностей для реализации своих притязаний. В этом варианте они (обычно временно) смиряются с недостижимостью потребного.
Временность спада массовых настроений определяется тем, что последние носят циклический характер. В силу постоянного развития потребностей растут и стремле­ния к их достижению. В соответствии с этим, спустя то или иное время после спада, наступает стадия нового подъема настроений, обычно являющаяся началом нового цикла их развития. Если в новом цикле воспроизводится нереализованное сравни­тельно недавно настроение, то его развитие может происходить ускоренными темпа­ми, когда те или иные этапы (обычно первый и второй) протекают как бы в латент­ной, свернутой форме, не всегда заметной для наблюдателя. В этом случае подъем настроений носит как бы внезапный, неожиданный характер и создает значительные сложности для политической системы, которая, казалось бы, совсем недавно сумела справиться с подобными настроениями, надолго подорвала их. Взаимосвязь русских революций 1905 и 1917 гг. иллюстрирует это.
Разумеется, массовые настроения в своем развитии не всегда следуют такой до­статочно жесткой схеме. Возможны ситуации, когда вместо упадка следует неожидан­ный поворот настроений в противоположную сторону. И тогда неудача революции, например, может привести к резкой активизации реакционных, иногда даже ультра­консервативных настроений. Причем такие повороты возможны у одних и тех же субъектов настроений, особенно у «средних слоев» с их неопределенным в социаль­ном отношении самосознанием. Несбывшиеся ожидания того, что в ходе революции будет преодолен разрыв между притязаниями и возможностями их реализации, час­то оборачиваются против тех, кто сформировал эти ожидания, оформил соответству­ющие настроения, направил их идеологически и организационно, поднял массы на борьбу, обещал, но не сумел выполнить обещанного. Настроенческий «маятник» ред­ко замирает на середине: обычно от одного полюса он идет к другому, увлекая за со­бой определенную часть масс. Один из примеров такого рода — оживление правого радикализма, в частности, неофашизма в ГДР в конце 1989 г., практически накануне объединения Германии. Разочарование в СЕПГ и ее модели «немецкого социализма» качнуло настроения части общества вправо. В соответствии с этим и на парламент­ских выборах в начале 1990 г. победили не «умеренные реформаторы» типа социал-демократов, а значительно более правые силы.
Уровни развития настроений
Динамика массовых настроений связана не только со сменой их направленности и интенсивности, но и с быстротой перехода от настроений к осознанным мнениям, практическим политическим оценкам и конкретным действиям. В политико-психо­логическом отношении эта динамика связана с уровнями развития настроений, про­являющимися в разных способах выражения и в особых ограничителях на пути реа­лизации настроений в политическом поведении. Эти ограничители можно проранжи-ровать определенным образом.
200 Часть 2. Массовые настроения
Первый уровень — то, чего люди хотят и что молча переживают. На данном уров­не настроения ограничены недостаточно осознанными притязаниями и проявляются в переживаниях невербального характера.
Второй уровень — на что люди надеются и что способны выразить вербально. Здесь настроения осознаны в виде надежд и чаяний, устремлений, однако ограниче­ны лишь словесными формулировками, мнениями, пожеланиями. В конкретном вы­ражении, например, пресловутыми «наказами» кандидатам в ходе избирательной кампании.
Третий уровень — то, что люди в принципе готовы отстаивать. Это уровень на­строя на определенные убеждения, предготовности к действиям во имя своих убеж­дений, однако еще не самих действий.
Четвертый уровень — декларирование принципов, которыми человек «не может поступаться». Во всяком случае, на вербальном уровне.
Наконец, пятый уровень — то, что люди привыкли считать своим и ни за что не отдадут. Уровень активного, уже действенного отстаивания значимых притязаний, борьбы за их осуществление.
.
Основные виды и функции массовых настроений
Один из наиболее сложных вопросов в проблеме массовых настроений и их функци­онирования в социально-политических процессах — вопрос об их классификации. В принципе ясно, что мало выделить явление, рассмотреть его природу и основные характеристики. Если речь идет о столь многогранном феномене, имеющем разно­образные формы проявления, то желательно выделение тех или иных видов и разно­видностей, составление своеобразной «координатной сетки» — матрицы, включаю­щей наиболее значимые виды. Однако именно здесь начинаются максимальные труд­ности.
Проблема типологии настроений
Массовые настроения можно классифицировать по многим основаниям. Например, по степени массовости, уровню эмоциональности, наличию действенного компонен­та и т. д. Попытки такого рода уже предпринимались в науке. Как уже говорилось, одни исследователи подразделяли «единичные настроения» и «действительно массо­вые»; другие — «настроения» и «умонастроения»; третьи — «настроения апатии» и «решительных действий». Ясно, что все подобные подразделения имеют право на су­ществование, но ясно и другое: продолжать этот ряд оснований можно долго. Все та­кие классификации равновозможны, пока носят умозрительный характер. Однако любая из них может увести в сторону от практического смысла проблемы. Таков удел рассмотрения настроений в чисто психологическом контексте.
Не менее длинной предстает череда возможных социологических оснований: здесь и охваченные теми или иными настроениями социальные группы с их многооб­разными характеристиками, и особенности образа жизни, и т. п. Возможны, но столь
Глава 2.3. Массовые настроения в политике 201

же ограничены и социально-экономические основания типологии настроений, напри­мер характер экономических требований и степень их удовлетворенности у тех или иных социально-экономических слоев общества, испытывающих те или иные настро­ения.
Согласимся с Э. Я. Баталовым, что едва ли можно создать единообразную типо­логическую модель массовых настроений. Путь их классификации «пролегает не че­рез попытки создать… единую универсальную модель, а через построение системы мо­делей, «высвечивающих» одновременно… под разными ракурсами, воспроизводящих различные… измерения и тем самым удовлетворяющих познавательные (и стоящие за ними практически-политические) потребности общества. Не одномерно-плос­костная, а сферическая, не единая универсальная, а интегральная модель, понимае­мая как динамическая система взаимодополняющих друг друга моделей, которые только в своей совокупности способны дать адекватное реальному объекту представ­ление о сложном, постоянно изменяющемся, «пульсирующем» духовном образова­нии…» (Баталов, 1983). Сказанное снимает проблему типологии массовых настрое­ний «в общем виде», решая ее путем создания конкретных ситуационных типологи­ческих моделей в контексте той или иной изучаемой социально-политической ситуации или процесса.
Обычно упоминания о «настроениях» имеют практически-политическое зву­чание. Среди них преобладают конкретно-исторические приемы классификации настроений, основанные на политической оценке их реальных или желаемых, потен­циальных последствий — тех или иных массовых действий. Исходя из этого, выделя­ются, например, революционные и контрреволюционные, фашистские и антифашист­ские и т. п. пары настроений. При наличии определенных практических выгод этот подход тоже нельзя принять как исчерпывающий. В свое время он был порожден ди-хотомизированным, узкоклассовым способом мышления.
Оно строилось на простой логической цепочке. Во-первых, массовое настроение проявляется в политическом действии. Во-вторых, последнее не бывает нейтральным в отношении политической системы общества. Значит, в-третьих, реальная возмож­ность различать настроения заключена в той роли, которую играют побуждаемые ими действия по отношения к обществу. В наиболее простом случае их оценивает само общество в соответствии с господствующей идеологией, которая, в свою очередь, отражает определенные настроения. Обычно это сводилось к идеологизированной, нормативно-общественной оценке в рамках соответствующей политической системы. В марксистской методологии этот путь, как правило, сводился к классовой оценке. Идя по нему, было легко строить разнообразные политизированные и идеологизиро­ванные типологии массовых настроений в соответствии с тем, соответствует ли по­буждаемое ими поведение интересам господствующих сил.
Более широкий подход можно наметить, исходя из посылок иного способа поли­тического мышления. Тогда настроения также оцениваются по результату вызывае­мого ими политического поведения, однако последнее рассматривается не только в узко понимаемом конкретно-историческом плане, но и в масштабе цивилизации. Вся­кое настроение и стоящее за ним политическое поведение отражает не только соци­ально-политическую позицию конкретных людей, того или иного класса и социаль­ного слоя, но, кроме того, интересы развития всего человечества. Разумеется, эти им-
202 Часть 2. Массовые настроения
тересы далеко не всегда совпадают друг с другом. В этих случаях решающим будет наивысший, общечеловеческий интерес. При таком подходе ясны, по крайней мере, достаточно общие основы для классификации настроений.
Массовые настроения оцениваются по вызываемым ими политическим действи­ям. Последние же в принципе могут иметь либо позитивное (прогрессивное), либо не­гативное (реакционное) значение. Вопрос в том, по отношению к чему «позитивное», и к чему «негативное». Возможны, как минимум, три варианта: во-первых, по отно­шению к собственным интересам субъекта настроений; во-вторых, по отношению к конкретно-историческим интересам данной политической системы; в-третьих, по от­ношению к общечеловеческим интересам, которые могут видоизменять интересы сис­темы. Еще недавно, например, советское общество противопоставляло свою полити­ческую систему «буржуазной демократии». Сегодня точка зрения изменилась. Тем не менее, данная система координат, включающая шесть основных позиций, представ­ляется удобной как для достаточно комплексной оценки одного и того же варианта массовых настроений, так и для создания комплексной типологии настроений в со­временном мире.
В целом, однако, наиболее продуктивным представляется, не фиксируясь на про­блеме содержательных оценок (к сожалению, на практике до сих пор при подразделе­нии политических феноменов доминируют простейшие оценочные классификации, деление на «хорошие» и «плохие» разновидности), рассматривать массовые на­строения с функциональной точки зрения. Это означает их подразделение в зависи­мости от роли, которую они играют в конкретных политических процессах, и функ­ций, которые выполняют. Такой путь позволяет уйти от содержательных оценок, ко­торые носят противоречивый характер в сложных процессах, и сосредоточиться на оценках процессуальных, перейти от споров об оценке содержания тех или иных ви­дов настроений к рассмотрению особенностей их функционирования в политических процессах.
При данном подходе использование содержательных типологий не исключается, однако они носят подчиненный характер. Строя функциональную модель влияния массовых настроений на тот или иной процесс, вполне допустимо при желании дета­лизировать настроения по содержанию. В этом случае, однако, всякий раз необходи­мо оговаривать, с каких политических позиций осуществляется содержательная клас­сификация. Ставя на первое место политико-психологическую функцию феномена массовых настроений, данный подход учитывает, что содержательно направленность настроений определяется их идеологическим оформлением. Соответственно, оценка зависит от совпадения или расхождения идеологических и политических позиций субъекта настроений, с одной стороны, и субъекта оценки — с другой. Для пропаганды преимущественной является содержательная оценка, для науки — функциональная.
Настроения обладают свойствами двоякого рода. С одной стороны, они являют­ся психическим отражением реальной жизни, с другой же — развиваются по законам массовой психологии, оказывая влияние на реальность, изменяя жизнь. С одной сто­роны, они лежат в основе идеологии, а с другой — податливы идеологическому воз­действию. В реальной политике оценка и выделение видов настроений обычно опре­деляются тем, «за» и «против» кого они направлены. Но одно и то же событие, явле­ние или процесс могут вызывать разную, подчас противоположную настроенческую
Глава 2.3. Массовые настроения в политике 203

реакцию — все зависит от информированности людей и от того, кто и куда сумел на­править существующую интенсивность, например, массового недовольства, придать ему нужную окраску и воспользоваться им.
В контексте функционального анализа главным вопросом является определение основных функций массовых политических настроений.
Основные функции массовых настроений
Первая функция — сигнальная. Политические настроения дают субъективную оцен­ку степени удовлетворенности существующей общественно-политической системой в целом и предоставляемыми системой возможностями реализации тех или иных при­тязаний в частности. Сигнализируя о данных вещах, настроения выполняют функ­цию побуждения к политическому размышлению. На их основе формируется обще­ственное мнение и политическое сознание. Настроения способствуют осознанию, вы­ражению и проявлению массовых притязаний.
Вторая функция — психологическая подготовка и формирование массового субъек­та потенциального политического действия. Как указывал Б. Ф. Поршнев, «настрое­ние… само составляет и формирует общность» (Поршнев, 1966). Механизм понятен: распространяясь среди значительных множеств людей, обладающих сходными при­тязаниями и возможностями их реализации, настроения сплачивают этих людей, за­ражая переживанием общих проблем. Эмоциональное чувство общности пробужда­ет у отдельных индивидов ощущение принадлежности к этой общности. Появляюще­еся в результате ощущение силы неизбежно сопровождается готовностью реализовать данную силу и свои притязания, проявить себя.
Третья функция — инициирование и последующее регулирование массового поли­тического поведения. Достигая определенной стадии развития, настроения неизбеж­но ведут к необходимости своего разрешения. Образно говоря, они должны во что-то «вылиться», приведя либо к достижению породивших их притязаний, либо к отказу от их достижения на какое-то время. И то, и другое достигается в действии. Настрое­ния стимулируют те или иные сформированные ими общности к политическим дей­ствиям. Являясь непосредственной мотивирующей силой, они играют роль свое­образного «спускового крючка», как бы запускающего то или иное политическое действие. Тем самым, они выступают в качестве важного звена в реализации по­требностей и интересов людей. Затем настроения регулируют поведение: в зависи­мости от их интенсивности, стадии развития, уровня выразительности будут наблю­даться спады и подъемы политических действий, будет развиваться политическая ди­намика.
Массовые политические действия начинаются на волне развития соответствую­щих настроений. Их пик совпадает с гребнем настроенческой волны. Спад политичес­кой активности практически всегда означает ослабление соответствующих настрое­ний или их переход в латентное состояние, связанное с завершением одного «разово­го» цикла и паузой перед наступлением следующего. Обычно массовые настроения регулируют политическое поведение масс в соответствии с ощущением успешности или неуспешности реализации значимых для масс притязаний. Чем больше разрыв между притязаниями и возможностями их достижения, тем сильнее настроения и
204 Часть 2. Массовые настроения
активнее поведение. По мере уменьшения разрыва между потребным и реальным на­строения успокаиваются, активность снижается.
Разумеется, и в данном случае речь идет лишь о самой общей схеме. В реальной жизни, особенно в экстремальных ситуациях, могут наблюдаться определенные от­клонения. Например, бурная политическая активность, вызванная огромным разры­вом притязаний и реальности, может заставить власти предпринять меры для суще­ственного сокращения этого разрыва. Однако это может вызвать не умиротворение настроений, а напротив, желание «дожать до конца», добиться всеобъемлющей реа­лизации притязаний или даже разрушить ту политическую систему, которая допус­тила кризисную ситуацию. Отклонения такого рода связаны с тем, что в ходе полити­ческих действий могут возникать и развиваться новые настроения. Так, в частности, настроение глубокого недовольства, поднявшее массы на политическую борьбу, мо­жет спадать по мере достижения успеха, реализации притязаний. Ему на смену, одна­ко, может приходить другое настроение — эйфории, упоения от победы, «головокру­жения от успехов». И тогда это новое настроение будет, в свою очередь, стимулиро­вать борьбу «до победного конца».
Подчеркнем самое существенное. Функциональный подход к типологии массо­вых настроений исходит, во-первых, из их разделения на политические и все осталь­ные (функция побуждения к политическому поведению). Внутри можно выделять «сигнальные» настроения, «оценочные», «формирующие общность», «мотивацион-но-направляющие», «регулирующие политические действия» (с вариантами «акти­визирующих», «ослабляющих», «стабилизирующих») и т. д., — в соответствии с ос­новными функциями настроений в целом.
Функциональные разновидности настроений
Функции массовых политических настроений достаточно многообразны. Однако главными из них являются три: 1) политико-психологическая оценка; 2) формирова­ние субъекта политических действий; 3) инициирование и регуляция массового по­литического поведения. Эти функции взаимосвязаны и составляют целостный меха­низм политического поведения.
В соответствии с этим можно выделить три вида массовых настроений: 1) сигналь-но-оценочные настроения, лежащие в основе отношения к политической реальности; 2) настроения, формирующие потенциально-действенные общности, лежащие в осно­ве массовых движений; 3) настроения, инициирующие и регулирующие массовое по­литическое поведение.
Так они выстраиваются в соответствии с психологической логикой: оценка — по­явление субъекта действия — само действие. В политико-психологическом отноше­нии более адекватным представляется иной способ ранжирования, в соответствии с практической политической значимостью и очевидностью проявления настроений. Тогда на первом месте будет функция формирования субъекта потенциальных поли­тических действий и, соответственно, настроения, формирующие потенциально-дей­ственные общности (например, массовые движения). На втором месте — функция инициирования и регуляции массового политического поведения и соответствующие настроения (например, приводящие к модификации политической системы). На тре­тьем — функция политико-психологической оценки и, соответственно, сигнально-
Глава 2.3. Массовые настроения в политике 205

оценочные настроения, лежащие в основе отношения к политической реальности (на­пример, развития «нового» политического мышления и его распространения в борь­бе с мышлением «старым»).
—
Механизмы воздействия на массовые настроения
Рассматривая проблему учета массовых настроений в политике и воздействия на них в исторической ретроспективе, убеждаешься: столетиями укреплялся способ «управ­ления сверху», когда малочисленные правящие круги использовали психологические механизмы массового поведения для осуществления своей воли. В игре на настрое­ниях во многом строится политическая жизнь и современных государств. Другой спо­соб управления обществом, лишь намечающий теоретически свои потенциальные воз­можности, — это управление, отражающее действительные интересы масс, следующее не искаженным в угоду отдельным слоям представлениям о выгодности или невыгод­ности тех или иных акций. Нельзя сказать, что этот идеал уже где-то реализован, но путь к нему постепенно становится яснее.
Имея в виду проблемы охраны государства, политического строя от инакомысля­щих или, точнее, «инаконастроенных», еще Аристотель указывал, что начинать надо с анализа причин возникновения политических настроений вообще и оппозиционных в частности. Он писал: «Вообще повсюду причиною возмущений бывает отсутствие равенства, коль скоро это последнее оказывается несоответственным в отношении лиц, находящихся в неравном положении. И вот вообще для достижения равенства и поднимается возмущение» (Аристотель, 1911).
В основе настроений, по Аристотелю, лежат притязания и среди них главное -притязание на равенство. Управление настроениями — это управление желаниями, страстями людей через регулирование возможностей достигать желаемое. Историче­ские примеры, как уже было показано, демонстрируют весомую роль массовых на­строений в одних политических ситуациях и, одновременно, их бессилие в других. Все зависит от социально-политических условий и конкретной ситуации. В тех случаях, когда на настроения удавалось воздействовать, средства манипуляции ими были одни и те же.
Игра на притязаниях
Для создания положительных настроений в политике всегда использовались обеща­ния, воодушевлявшие массы и стимулировавшие энтузиазм. Исполнение обещаний (полное или частичное) обычно подкрепляло возникшие настроения. Для разжига­ния негативных настроений необходимо было продемонстрировать, что кто-то обма­нывает людей, не давая возможности реализовать свои устремления. Расхождение слова и дела всегда воспринималось людьми как предательство их потребностей, вы­зывало взрывы отрицательных настроений по отношению к тем, кто их обманывал, кто препятствовал достижению интересов людей. Аккумулируя исторический опыт, К. Гельвеции писал: «Реки не текут вспять, а люди не идут против быстрого течения своих интеррсов» (Гельвеции, 1937).
206 Часть 2. Массовые настроения

Точно нащупал механизм развития оппозиционных настроений Л. де Вовенарг, просветитель первой половины XVIII века: «Сильные мира сего совершают ошибку, полагая, что могут безнаказанно бросаться обещаниями и заверениями. Люди не тер­пят, когда их лишают того, что они мысленно уже считали в некотором роде своим. Их нельзя долго обманывать там, где речь идет о выгоде; особенно же они ненавидят оказываться в дураках». В общем виде секрет управления настроениями сводится, по де Вовенаргу, «к умению овладевать умами с помощью надежды на подлинные выго­ды. Кто знает людей и хочет заставить их служить его намерениям, тот не уповает на такие легковесные приманки, как речи и посулы». Искренность в осуществлении обе­щанного — путь к овладению массовыми настроениями (Вовенарг, 1988).
Особую роль в управлении настроениями сыграла религия, начав широко ис­пользовать стратегический механизм воздействия, связанный с «отсрочкой» осуще­ствления притязаний, который затем стал эксплуатироваться более поздними соци­ально-политическими институтами. Убеждением и внушением религия формирова­ла определенные притязания людей и одновременно отодвигала их осуществление на неопределенный срок. Средства достижения желаемого оказывались как бы незави­симыми от людей: этими средствами распоряжался некто, им неподвластный. От масс требовалось лишь послушно исполнять его волю, терпеть и выполнять определенные ритуалы в надежде на будущее вознаграждение. За счет такого механизма практиче­ски ликвидировались реальные основания для негативных настроений в земной жиз­ни и создавались предпосылки положительных настроений в виде ожидания бу­дущего блаженства. Это было взято на вооружение политиками. Но не случайно негативные массовые настроения, выливавшиеся в крестьянские бунты эпохи феода­лизма, имели в качестве психологического обоснования знаменитое: «Нету мочи тер­петь». Всякому терпеливому ожиданию «исполнения желаний» рано или поздно на­ступал конец.
Тогда приходил конец власти «общественно» нормированных настроений, сме­нявшихся уже неподвластными социальному контролю настроениями негативными, в основе которых лежало превышающее адаптационные возможности человека рас­хождение между обещанным и условиями реальной жизни, которые приходилось тер­петь. Несмотря на отдельные взрывы негативных настроений, общий механизм «на-строенческой обработки» был достаточно совершенен. Уже тогда массы, в частности, успокаивали не исполнением обещаний, а появлением новых устроителей их жизни, не осуществлявших, а лишь подтверждавших и в очередной раз откладывавших «от­сроченные притязания».
Отсюда понятна, например, вековая вера русского народа в «доброго царя». Эта вера помогала как властям, так и их противникам. Так, Е. Пугачеву она помогла стать вождем восстания, поскольку крестьянским массам была доступнее вера в «хороше­го царя», чем в жизнь, которую они должны строить сами. То же многократно исполь­зовали различного рода самозванцы и представители оппозиционных кругов, пресле­дуя свои цели.
Вклад XX века в совершенствование средств воздействия на настроения опре­деляется в первую очередь развитием средств массовой коммуникации, средств ти­ражирования идеологической продукции. Основные механизмы остались прежними, но формы усовершенствовались: ускорилось формирование стремлений и желаний людей.
Глава 2.3. Массовые настроения в политике 207

Так, в любой предвыборной кампании средства массовой коммуникации, полити­ческая реклама быстро доводят до массовой психологии, что кандидат, организация, партия помогут осуществиться их притязаниям, и люди спешат проголосовать, по сути дела, за исполнение своих желаний. Теми же средствами осуществляется под­держание уверенности в том, что желания и устремления выполняются или, во вся­ком случае, будут выполнены «в ближайшее время». Ощущая нарастающую зависи­мость своей деятельности от настроений масс, политические лидеры не столько под­чиняются настроениям, сколько учитывают их в своей деятельности и манипулируют ими, играя на желаниях и стремлениях масс.
Так, пытаясь придать устойчивость благоприятным для себя настроениям, Р. Рей­ган, как отмечал X. Смит, «возродил у американцев большие надежды». Заявив о «по­лученном им мандате от американского народа» на эксперимент с консервативным курсом, он обещал, что в стране все снова «станет прекрасным, в ней будет сбаланси­рован бюджет, безработные получат работу, будет достаточно энергетических ресур­сов, правительство станет меньше вмешиваться в жизнь общества и тормозить част­ное предпринимательство, инфляция сойдет на нет» и т. п. Рейган утверждал, что знает, «как перевести стрелки часов назад» и вернуть Америке ее былой престиж на мировой арене, как «сбросить правительство со спины народа», возродить «дух опти­мизма в стране», который обновит не только Америку, но и самих американцев (Smith, Claymer, 1980). Аналитики отмечали, что главным преимуществом Рейгана-президен­та стало то, что «большинство американцев пойдет за ним по избранному пути, по­скольку, как говорил сам Рейган, «это единственный путь, по которому они хотели бы пойти»» («The Future…», 1981).
Такие методы продолжают приносить плоды, даже будучи скомпрометированны­ми. Напомним, что Дж. Картер, преследуя ту же цель — воздействовать на массовые настроения, — обещал в своей инаугурационной речи «вернуть американцам веру в свое правительство». Лозунг Картера — «правительство, достойное своего народа» — помог создать так называемый «климат завышенных ожиданий». С этим лозунгом Картер добился поддержки, но ненадолго. Невыполнение обещаний привело к смене настроений и падению его популярности. Когда она упала до самых низких показате­лей, президент обвинил американцев в нереалистичности требований, которые они предъявляют к главе Белого дома, а в конце срока своего президентства, чтобы умень­шить негативное отношение к себе, начал выступать за «снижение уровня ожиданий общества от президента»1.
Проблема осуществления притязаний
Если «Картер содействовал падению своей популярности, обещая сделать больше, чем мог» (Wayne, 1980), то Рейган привел ситуацию к тому, что «американский народ недоволен и республиканским, и демократическим правительством, смена их в Белом доме не помогает стране решать самые насущные проблемы» (Miller, 1982). Будучи
1 Проблема «общенационального климата завышенных ожиданий от президента» анализируется в из­вестной книге Дж. Барбера. См.: Barber I. D. The Presidential Character: Predicting Performance in the White House. N. Y., 1977. Анализ характера воздействия Дж. Картера на массовые настроения см.: Harzik Е. В., Dobson M. L. Public Expectations and Presidency: Barber’s «Climate of Expectations» Examined // Presidential Studies Quarterly. 1982. Vol. 12. № 4. P. 485-490.
208 Часть 2. Массовые настроения

не в силах быстро решить их, элита прибегает к изощренным приемам1. Для этого ак­тивно используются и социально-экономические, и политические акции, и чисто над­строечные механизмы2. Не останавливаясь на их анализе, отметим, что способы воз­действия на настроения остаются прежними: кроме манипуляция притязаниями, это возможности (мнимые и реальные) их осуществления.
И в нашем обществе долгие годы господствовал манипуляторский подход по от­ношению к массовым настроениям. Начиная с середины 20-х годов XX века, после за­вершения революционного периода с его вниманием к настроениям и всей психоло­гии масс, власти начали либо жестко предписывать настроения, либо подавлять их. Вот слова из выступления А. А. Жданова на Первом всесоюзном совещании рабочих и работниц-стахановцев: «Но мы крепко по этим настроениям ударили, одернули, призвали к порядку… дали им понять, что партия не остановится ни перед чем»3.
Осуществлялось двойственное воздействие на массовые настроения. С одной сто­роны, проводилось пропагандистское взвинчивание притязаний для поддержания «социалистического энтузиазма». Не имея возможности подкреплять притязания до­стижениями, возможностями реализации, пропаганда шла на фальсификацию, на ис­кусственное раздувание успехов, якобы соответствующих притязаниям. С другой сто­роны, репрессивный аппарат убирал инаконастроенных.
В основе манипуляторского подхода лежит нежелание считаться с массовыми на­строениями, ставка только на нормативные, «общественные» настроения. До сих пор слышны отголоски этого: «настроение… не может ни рассматриваться как надежный и полноправный партнер органов государственного управления, ни тем более обла­дать по отношению к ним какой-либо директивностью». Автор «предупреждает» о возможных опасных для власти проявлениях настроений: «Специфика настроения такова, что оно зачастую импульсивно, подвержено неоправданным колебаниям, по­рой основывается на неверной информации, на предрассудках, бывает недостаточно ответственным и адекватным». Сказанное справедливо, однако вывод вызывает со­мнения: он строится не по принципу «снизу вверх», от настроений масс к политиче­скому решению, а наоборот. Массовое настроение «обладает огромным энергетиче­ским потенциалом, который — в случае его совпадения с политической линией либо управленческой стратегией — может, в конечном счете, обеспечить успех всего дела». В таком контексте массовые настроения (как, впрочем, и общественное мнение) «являются объектами воздействия системы государственного управления» (Оболон­ский, 1989).
Итак, с одной стороны, воздействие на настроения идет через формирование по­требностей и интересов, притязаний людей, с другой — через создание возможностей для реализации притязаний и ожиданий. Целенаправленное формирование завышен­ных ожиданий и неосуществимых притязаний приводит к массовому недовольству,
1 Подробнее об этом, например, см.: Henderson A. H. Social Power. Social Psychological Models and Theories.N.Y., 1981.
2 См.: Williams R. The Sociology of Culture. N. Y., 1982; Mass Media and Social Change. Beverly Hills, 1981;Public Communication Campaigns. Beverly Hills, 1981; WestCh. K. The Social and Psychological Distortionof Information. Chicago, 1981; и др.
3 См.: Ольшанский Д. В. Слова, слова, слова… Гласность и массовое сознание общества. //Литературноеобозрение. 1989. № 8. С. 78-82.
.
Глава 2.3. Массовые настроения в политике 209

что может повлечь социально опасные последствия. Сдерживание притязаний в опре­деленных рамках, напротив, стабилизирует настроения, придавая им реалистичность, не допуская слишком большого отклонения массовых политических настроений от нормативных общественных.
Целенаправленное воздействие на реальные возможности удовлетворения по­требностей и притязаний также носит двоякий характер. Например, лишение того или иного правительства экономической или продовольственной помощи обычно прово­цирует появление оппозиционных, антиправительственных настроений. Наоборот, поддержка тех или иных режимов извне способствует экономическому, в первую оче­редь, обеспечению их программ и обещаний, поддерживает создаваемые ими притя­зания, развивая настроения в пользу данных правительств.
В вопросе управления массовыми настроениями логически возможны два подхо­да, дополняющие и обогащающие друг друга:
через воздействие на сегодняшние настроения влиять на перспективы политичес­кой реальности; через сегодняшнюю психологию идти к завтрашней действитель­ности;
через сегодняшнюю действительность влиять на завтрашние настроения масс;через нынешнюю общественно-политическую данность воздействовать на ту пси­хологию людей, которая сыграет роль в будущем.
Нет смысла в поисках того, какой «ход» более эффективен, — настоящее и буду­щее, реальность и психология связаны неразрывно. Влияние на людей через управ­ление пропагандой, формирование слухов и других аналогичных явлений вместе с управлением реальными условиями жизни дают один результат: изменение потреб­ностей и возможностей их реализации, т. е. изменение настроений и, через них, объек­тивных реалий жизни.
Прогнозирование массовых настроений
Любая концепция имеет смысл, когда лежащие в ее основе рассуждения позволяют осуществить практические подходы к решению проблемы. Когда исследование обра­щено не только к прошлому или настоящему, но и к будущему, к прогнозу особенно­стей развития тех настроений, которые могут вырасти из существующих предпосы­лок. С учетом, естественно, приемов и методов управления таким развитием.
Разумеется, трудно ждать детального описания будущих настроений масс. Ни один теоретический прогноз не может учесть всего множества факторов, влияющих на психику людей. Важнее другое — понимание механизмов возникновения вероят­ных в будущем ситуаций и настроений. Оно должно вытекать из анализа тех тенден­ции и предпосылок, которые наблюдаются уже сейчас. Весь ход рассуждений подво­дит к тому, что прогнозы настроений должны строиться с учетом пяти основных по­зиций.
Во-первых, инвентаризация существующих настроений и установление их на­правленности. О последней можно судить по степени совпадения или, напротив, рас-
210 Часть 2. Массовые настроения

хождения реальных настроений с нормативно-«общественными». За счет этого на­строения делятся на про- и антисистемные. Оценивается и степень социально-психо­логического единства общности.
Во-вторых, оценка содержания доминирующих настроений. Настроения оценива­ются как с точки зрения конкретной политической ситуации, так и с общечеловечес­ких позиций. В первом случае, главное — интересы системы, во втором — общечело­веческие интересы.
В-третьих, причины возникновения настроений. Выясняется их связь с конкретны­ми притязаниями той или иной общности и возможности удовлетворения. И притя­зания, и возможности удовлетворения оцениваются с точки зрения как сегодняшне­го дня, так и будущего.
В-четвертых, стадия развития настроений в настоящий момент. Оцениваются степень их выраженности и интенсивность. При принятии решений политического характера особенно значима оценка вероятности перерастания настроений в массо­вые политические действия.
В-пятых, широта охвата, степень массовости настроений в изучаемый период и перспективы их распространения во влиятельных политических группах и слоях на­селения.
Целенаправленный анализ по названным позициям позволяет оценить три наи­более важных в практическом отношении момента: 1) вероятность перерастания на­строений в политические действия людей; 2) характер этих действий, их содержание и направленность; 3) их масштабы и, в соответствии с этим, возможные политичес­кие последствия. На основе оценок данных параметров можно переходить к вопросу прогнозирования развития массовых настроений, его трудностях и возможностях их преодоления.
Прогнозирование на «проблемных сетях»
Прогноз перспектив развития тех или иных массовых настроений должен включать рассмотрение максимально возможного числа влияющих факторов. Это и представ­ляет главную сложность, считающуюся едва ли преодолимой. Арсенал наработанных и обычно используемых в политических исследованиях методов не дает достаточной основы для решения вопроса1.
Некоторые возможности предсказания развития таких феноменов, как массовые настроения, содержатся в разработанном С. А. Петровским методе прогнозирования на так называемых «проблемных сетях». В частности, метод показал определенные достоинства при рассмотрении целого ряда политических и экономических вопросов в международных отношениях2. Его суть в том, что рассматривается не конкретная
1 Например, см.: Кокошин А. А. Прогнозирование и политика. Методология, организация и использова­ния прогнозирования международных отношений во внешней политике США. М., 1975; Сергиев А, В.Предвидение в политике. М., 1974; Теоретико-методологические проблемы социального прогнозиро­вания и социального проектирования в условиях научно-технического прогресса. М., 1986; и др.
2 См.: Комплексное прогнозирование в экономике и международных отношениях. Вып. 1. М., 1975; Ком­плексное прогнозирование в экономике и международных отношениях. Вып. 2. М., 1976; Прогнозиро­вание на проблемных сетях. Вып. 1. М., 1981.
Глава 2.3. Массовые настроения в политике 211
ситуация, а достаточно широкая «проблема», имеющая конечное число возможных решений — «состояний». Последние зависят, в свою очередь, от некоторых состояний других «проблем», выступающих в качестве «факторов», влияющих на возможные состояния центральной проблемы. Максимально возможная совокупность таких фак­торов, каждый из которых имеет свои состояния (что зависит уже от влияющих на него проблем), образует «проблемную сеть». Сеть создается комплексной исследова­тельской группой и выносится на суд экспертов, задачей которых является оценка ве­роятности тех или иных состояний различных факторов и, в целом, определение наи­более вероятного состояния прогнозируемой проблемы.
Исходя из общей методологии подхода, наиболее адекватной задачей прогнози­рования массовых настроений представляется разработка базовых социально- и по­литико-психологических сценариев возможного будущего, вытекающих из проблем­но-сетевого принципа. Такие сценарии строятся по принципу «если…, то…» и пред­ставляют собой принципиальную причинно-следственную схему функционирования настроений в политических процессах. Схематично это выглядит так: «если исходные условия будут такими-то, то массовые настроения среди интересующих групп насе­ления, скорее всего, будут развиваться так-то, что наиболее вероятно приведет к сле­дующим последствиям…».
«Сценарии» такого типа обычно строятся по принципу аналогий. Его суть в на­хождении определенного «плацдарма прогноза», своего рода «полигона», на котором можно проследить действие аналоговых факторов, исторические последствия кото­рых уже известны. Осуществление этого принципа позволяет экстраполировать из­вестное прошлое и настоящее на неизвестное пока будущее, естественно, с поправкой на время.
Анализ позволяет вычленить факторы и механизмы, действовавшие в аналоговом «полигоне» в определенной исторической ситуации: массовые притязания и ожида­ния людей; возможности их удовлетворения; средства воздействия на настроения, используемые теми или иными политическими силами, и др. Затем осуществляется проверка прогностической силы выделенных механизмов на материале «сегодняш­ней истории», изучается современная политико-психологическая реальность. Если отдаленно исторический и сегодняшний «полигоны» подтверждают выводы, то воз­можен этап специального прогностического анализа.
На этом этапе разрабатываются уже достаточно конкретные сценарии будущего по аналогии с полученными в результате двух предшествующих стадий принципиаль­ных, базовых схем и сценариев прошлого. Выделяемые по принципу «если…, то…» факторы выступают в качестве детерминант и одновременно показателей вероятнос­ти тех или иных вариантов. Вклад таких показателей в общую картину может быть различным, но по совокупности вкладов можно построить достаточно надежную, хотя только вероятностную картину будущего. Каждый фактор, будучи одной из состав­ляющих комплекса массовых настроений, сам может развиваться в разных направле­ниях, т. е. является величиной переменной. Совокупность таких переменных и обра­зует особый тип «проблемной сети», рисующий возможные (проверенные на анало­гах) будущие ситуации. Такая «сеть» может играть роль постоянно действующего инструмента, позволяющего вносить новые и исключать потерявшие актуальность переменные при компьютерном моделировании.
212 Часть 2. Массовые настроения

Прогностический анализ такого типа носит долгосрочный характер. Подчеркнем: это не прогноз в традиционном представлении. Это прежде всего вспомогательный инструмент размышлений о возможном будущем, средство прогностического анали­за. Степень точности и однозначности выводов всегда будет ограничена сложностью предмета и возможностью познания влияющих на него факторов. Отсюда и следует скорее концептуально-теоретическое, чем конкретно-политическое значение этого инструмента. Хотя первое не исключает второго: в отдельных ситуациях использо­вание данного подхода дает возможность получать и оперативную прогностическую информацию. Его практическое применение, в частности, дало нам возможность спрогнозировать некоторые уже подтвердившиеся варианты развития массовых на­строений1.
В целом проблема прогнозирования массовых настроений достаточно сложна. Те традиционные «прикидочно-интуитивные» приемы, которые использовались раньше, показали свою неадекватность. Примером тому стало, в частности, развитие событий в СССР и восточно-европейских странах в конце 1980-х — начале 1990-х гг. Косвен­ные приемы, типа прогнозирования настроений на основе опросов общественного мнения, оказываются не всегда адекватными: они судят лишь об уже существующих настроениях, проявляющихся в динамике общественного мнения. Сегодняшнее со­стояние проблемы характеризуется дальнейшим поиском прогностических подходов. Ясно, что адекватное прогнозирование должно быть связано с социально-политичес­ким проектированием и воздействием на массовые настроения.
Основные выводы
1. Современная наука понимает массовые настроения как особые психические со­стояния, каждое из которых можно определить как однородную для достаточно большого множества людей субъективную, сложную аффективно-когнитивную реакцию, отражающую три основных момента: степень удовлетворенности общи­ми социально-политическими условиями жизни; оценку возможностей реализа­ции своих социально-политических притязаний; стремление к изменению усло­вий ради осуществления этих притязаний. Природа настроений проявляется в том, что они становятся заметными при расхождении двух факторов — притяза­ний (ожиданий) людей, связанных с общими для значительного множества людей, массовыми потребностями и интересами, с одной стороны, и реальных условий жизни — с другой. Это специфическая реакция на рассогласование потребного и наличного. При их совпадении массовые настроения практически отсутствуют. Преобладание наличного над потребным гарантирует позитивные настроения. Напротив, чем заметнее разрыв, «ножницы» между желаемым и доступным, тем сильнее негативные настроения.
1 См.: Ольшанский Д. В. Афганистан на рубеже национального примирения: борьба за расширение соци­альной базы революционной власти (политико-психологический и страноведческий очерк). // Ислам и политика. Вып. 5. М., 1988. С. 80-100; Ольшанский Д. В. Польша: массовые настроения на этапе наци­онального примирения. М., 1989.
Глава 2.3. Массовые настроения в политике 213

Субъектом массовых настроений является масса как совокупность людей, спло­ченных общими настроениями. Первоначально возникая в конкретных группах ислоях общества, настроения быстро распространяются, легко формируя специфи­ческие по своим характеристикам массы в качестве субъектов тех или иных на­строений. В самом конкретном виде это толпа или публика, в более широком -например, «средние слои», в экстремальном — большинство населения, охвачен­ное однородным настроением.
В основе развития массовых настроений лежат взаимооотношения двух факторов:объективного, предметного (реальная действительность) и субъективного, психи­ческого (разные представления людей о реальной действительности, различныеее оценки в свете разных интересов и потребностей). Развитие настроений, какправило, носит циркулярный характер, напоминающий «эмоциональное круже­ние». Цикл развития настроений включает стадии их зарождения («брожение»),кристаллизации, действенного разрешения и угасания. Спустя время, при сохра­нении предпосылок, цикл может воспроизвестись вновь, начинаясь с новогоподъема настроений. Динамика настроений связана со сменой их направленнос­ти и интенсивности, с нарастанием уровня их экспрессивности.
Многообразие и динамичность массовых настроений затрудняют их классифика­цию. На практике обычно используется оценочный принцип, основанный на кон­кретной политической квалификации встречающихся настроений, несущий боль­шую идеологическую нагрузку. Более продуктивным является функциональныйподход. Не фиксируясь на конкретных оценках, он вскрывает реальную роль ивлияние тех или иных настроений в социально-политических процессах, опреде­ляя их функции. Среди основных функций массовых настроений выделяются:
функция формирования субъекта потенциальных политических действий — ейсоответствуют настроения, формирующие потенциально действенные общности;
функция инициирования и регуляции массового поведения — ей соответству­ют настроения, мобилизующие массу и побуждающие к конкретным действиям;
функция социально-психологической оценки — ей соответствуют оценочныенастроения, определяющие общее отношение к окружающей социально-полити­ческой реальности.
Возможности воздействия на массовые настроения лежат в двух плоскостях. С од­ной стороны, виртуальное (пропагандистское, идеологическое, рекламное и т. п.)влияние, цель которого — манипуляция притязаниями и ожиданиями масс. С дру­гой стороны, реальное (социальное, политическое, экономическое и т. п.) влияние,цель которого — изменение возможностей реализации притязаний и ожиданий.Стабилизация настроений достигается за счет достижения соответствия междупритязаниями и возможностями их достижения. Отставание возможностей реа­лизации притязаний вызывает рост недовольства. Совпадение притязаний и воз­можностей их реализации, а тем более преобладание последних обеспечиваютмассовый энтузиазм, причем независимо от того, реальным или иллюзорным яв­ляется такое совпадение.
Прогнозирование развития массовых настроений осуществляется через созданиеспециализированных сценариев будущего на основе проблемно-сетевого метода,по принципу «если…, то…». Такие сценарии наиболее адекватны для долгосроч­ного прогнозирования будущего. В отдельных случаях, однако, они дают и опера­тивную прогностическую информацию.
5. .
Глава 2.4
Массовые настроения
в революциях,
контрреволюциях
и «перестройках»
Динамика массовых настроений в Чили (70-е-80-егг.). Ш Массовые настроения и хомей-нистская революция в Иране. Ш Массовые настроения и «перестройка» в СССР.
Наиболее очевидным результатом функционирования массовых настроений в поли­тических процессах является изменение политической системы. Можно спорить со многими взглядами сторонников теории элит, однако трудно не согласиться хотя бы с первой частью афористичного высказывания западногерманского политолога П. Ба-раха: «Массы, а не элиты становятся потенциальной угрозой для системы, и элиты, а не массы являются ее защитником» (Barach, 1970).
Однако массы, сформированные теми или иными настроениями, часто оказы­ваются не просто потенциальной угрозой для политической системы, а реальным фактором, вызывающим модификацию системы в определенном направлении1. Это происходит вследствие тех или иных политических действий, в результате осуществ­ления главной функции настроений — инициирования и регуляции политического поведения.
Исходя из самого общего определения социально-политической системы (напри­мер, как «системы государственных и негосударственных социальных институтов, осуществляющих определенные политические функции» (Чехарин, 1983), или как «классового образования, обеспечивающего существование общества как единого организма, централизованно управляемого политической властью» (Бурлацкий, Гал-
1 В принципе роль настроений в модификации политической системы признается достаточно важной многими исследователями. Так, Н. И. Калашников упоминает о значении настроений в новейшей ис­тории Таиланда. После того как в результате массовых демонстраций в октябре 1973 г. был свергнут диктаторский режим, начался процесс демократизации. Однако затем стал возможен переворот, кото­рому предшествовала «спекуляция на религиозных чувствах и монархических настроениях крестьян­ских масс» {Калашников Н. /-/.Некоторые особенности политической культуры в развивающихся стра­нах (на примере Таиланда). // Мирное сосуществование и социально-политическое развитие. Ежегод­ник советской ассоциации политических наук, 1976. М., 1977. С. 80. Однако целенаправленно механизмы влияния массовых настроений на процессы модификации политической системы не ис­следовались.
Глава 2.4. Массовые настроения в революциях, контрреволюциях и «перестройках» 215
кин, 1985)), будем понимать под процессами модификации такой системы изменение институтов и функций политического управления. Реально это перемены в государ­ственном устройстве, связанные с формой правления, с модификацией политическо­го режима. Как было показано выше, массовые настроения оказывают значительное влияние на такие изменения. В данной главе подобное воздействие исследуется на конкретных примерах переходов от демократического парламентского режима к ав­торитарной военной диктатуре и движение в обратном направлении (Чили), от мо­нархии к «исламской республике» (Иран), а также на примере политических реформ в бывшем СССР, направленных на создание правового государства на базе граждан­ского общества («горбачевская перестройка»).
Динамика массовых настроений в Чили (1970-е—1980-е гг.)
После того как в марте 1990 г. в Чили состоялась официальная передача власти, осу­ществился переход от диктатуры к демократии и были расставлены основные акцен­ты в политических оценках, наука получила новый дополнительный импульс для объективного анализа того, что же произошло в этой стране в интервале с 1970 по 1990 г. Основные этапы развития событий в Чили в 70-е—80-е гг., как и их истоки, уже были достаточно детально описаны в специальной литературе1. Отсылая к ней чита­теля, остановимся лишь на одном специфическом аспекте этих событий: на динамике массовых настроений и их влиянии на модификацию политической системы.
Как известно, изменения этой системы в указанный период происходили доста­точно интенсивно и были разнонаправленными. Во многом это было следствием не­стабильной массовой психологии чилийского общества. Как известно, большинство перемен в социально-политической жизни Чили было связано с незначительным пе­ревесом тех или иных сил, что определялось именно колебаниями настроений. По­следние, нося неустойчивый в целом характер, склонялись то в одну, то в другую сто­рону, что влекло за собой серьезные изменения в политике.
Притязания С. Альенде
Напомним, что на президентских выборах 1970 г. С. Альенде не набрал необходимо­го большинства голосов для того, чтобы автоматически стать президентом. Он всего на 1,5 % обошел представителя правых сил. По закону, этого было недостаточно для прямого общенародного волеизъявления. В результате выбор между двумя кандида­тами делался Национальным конгрессом и также носил далеко не единодушный ха­рактер. Тем не менее в результате к власти в стране пришли новые силы.
1 Отметим лишь некоторые из фундаментальных работ: Королев Ю. Я.Чилийская революция. М, 1982; Королев Ю.Н.,КудачкинМ. Ф. Латинская Америка: революции XX века. М., 1986; Кудачкин М. Ф.Чили: борьба за единство и победу левых сил. М., 1973; Кудачкин М. Ф., Борисов А. В., Ткаченко В. Г. Чилий­ская революция: опыт и значение. М., 1977; Уроки Чили. М., 1977, и мн. др.
216 Часть 2. Массовые настроения

Влияние левых в Чили в этот момент определялось тем, что предыдущее прави­тельство не сумело реализовать тех привлекательных притязаний, которые само же сформировало у значительных слоев населения. Левые силы сумели воспользовать­ся возникшим недовольством и, в свою очередь, обещали осуществить те притязания, которые переживались массами. В 1970 г., когда они пришли к власти, настроения не­довольства прежним правительством сменились настроениями новых надежд, быст­ро достигших своей наивысшей возможной в то время и в тех условиях точки1.
Вера в возможности значительного улучшения жизни, прежде всего в экономи­ческой сфере, притязания людей на такую жизнь сформировались под воздействием неудовлетворявшей их реальности, и предвыборные обещания левых сил усилили эти притязания. Однако любое правительство, придя к власти, вынуждено руководство­ваться не столько предвыборными декларациями, сколько реальным положением дел в доставшейся по наследству экономике. Правительство С. Альенде не было исклю­чением. Реальная экономика не позволяла выполнить обещанное. В стране вновь ста­ло возникать недовольство, новые антиправительственные настроения. Известным фактом, неоднократно признававшимся, например, руководителями чилийской ком­партии, является то, что ее лидеры вовремя не заметили, насколько в массах измени­лось настроение и упала вера в возможности левых сил.
Политико-психологический просчет левых сил заключался, в частности, в том, что они переоценили терпение обывателя. Оно же оказалось недолгим. И его следствием была, среди прочего, пресловутая «демонстрация домохозяек» перед президентским дворцом, участницы которой, стуча в кастрюли, требовали немедленных и кардиналь­ных улучшений экономического положения. Конечно же, нельзя сбрасывать со сче­тов тот факт, что последующие события были во многом спровоцированы, а затем и просто организованы американскими оппонентами режима Альенде2. Однако трудно организовать что-то на пустом месте. Социально-психологической основой путча Пи­ночета были те настроения недовольства обывателя, которые, в частности, недооце­нили чилийские коммунисты. Пиночет использовал эти настроения и пришел к вла­сти с требованием перемен консервативного, праворадикального характера, с требо­ванием дать реальные возможности для осуществления притязаний и ожиданий народа. Произошел переход от лево-демократического парламентского режима к ав­торитарной военной диктатуре.
Достижения А. Пиночета
Не будем останавливаться на методах и средствах, с помощью которых Пиночет осу­ществил переворот, — они известны, как известна и их отрицательная оценка со сто­роны большинства человечества. В исследуемом контексте отметим, однако, тот факт, что путч произошел на волне определенных, достаточно массовых настроений. Без них такая модификация политической системы была бы едва ли возможна.
1 См.: КорваланЛ. Путь победы. М., 1971.
2 Подробный анализ внешнего стимулирования оппозиционных массовых настроений через средствмассовой информации см.: Шиллер Г. Манипуляторы сознанием. М., 1980. С. 294-305. Послесловие iэтой книге так и называется: «Чили: коммуникационная политика реформ и контрреволюция».
Глава 2.4. Массовые настроения в революциях, контрреволюциях и «перестройках» 217
В результате переворота Пиночету удалось добиться определенной стабилизации массовых настроений, направив их в свою пользу. Прежде всего речь идет о настрое­ниях «средних слоев». С самого начала были включены два механизма воздействия на эти настроения. С одной стороны, произошел определенный подъем жизненного уровня: многие (прежде всего экономические) притязания стали реальнее, чем преж­де. Динамичное развитие экономики показало людям возможности реализации этих притязаний. С другой стороны, снизились некоторые другие притязания — в частно­сти, в политической, социальной и духовной сферах. Это обычно всегда происходит при жесткой диктатуре, к тому же целенаправленно занимающейся дискредитацией «коммунистических утопий».
Первое время, с помощью возобновления иностранной, прежде всего американ­ской, экономической помощи (а ее прекращение сыграло не последнюю роль в паде­нии правительства Альенде — оно способствовало все большему разрыву притязаний людей с «реальностью магазинов» и в итоге привело к взрыву настроений недоволь­ства), Пиночету удалось несколько уменьшить разрыв между «желаемым» и «до­ступным» и добиться спада настроений недовольства, а следовательно, определенной поддержки у обывателя, который, к тому же, был напуган как «красными», так и реп­рессиями самого Пиночета. С особым энтузиазмом военный переворот 1973 г. поддер­жали представители «средних слоев»1. Это понятно — ведь обширная сеть государ­ственных промышленных предприятий и сферы услуг была продана новой властью частным владельцам. В их руки перешли почтовая служба, телефонная связь, боль­шая часть национализированных ранее левыми предприятий. К этому необходимо добавить многочисленные кредиты международных банков, значительно улучшив­шие экономическую ситуацию. С учетом подобных инъекций, в целом в начальный период правления Пиночета экономический рост составлял 5,4 % в год. На нацио­нальные нужды тратилось 56-57 % бюджета. Тем самым был достигнут самый высо­кий уровень жизни в Латинской Америке.
Однако такая ситуация не могла продолжаться долго. Экономическое положение стало меняться. Первый, относительно кратковременный спад наметился в 1976-1977 гг., и сразу же появилось широкое недовольство правлением Пиночета. Он спра­вился с такими настроениями, усилив репрессии. Помогло и то, что с 1978 г. начался новый подъем экономики, который снизил интенсивность массовых настроений, и на­правил их если не в пользу Пиночета, то, во всяком случае, и не в пользу его против­ников.
Ситуация изменилась вновь с наступлением 80-х гг., в частности, в 1983 г., счита­ющемся годом подъема оппозиционных настроений в Чили. Проявилось действие того же психологического механизма. Правительству не удалось сохранить баланс между притязаниями людей и возможностями их реализации. С начала 80-х гг. доход на душу населения в стране стал снижаться и постепенно упал на 12 %, тогда как уро­вень потребления возрос лишь на 3 %2.
На фоне внешне демонстрируемого благополучия резко усилилось психологиче­ское расслоение общества. Проявлялось оно прежде всего в динамике оппозиционных
1 За рубежом, 1983, № 21. С. 9.
2 См.: Литературная газета, 1988, 21 декабря.
218 Часть 2. Массовые настроения

режиму массовых настроений. Так, второй День национального протеста 14 июня 1983 г., прошедший под лозунгом «Хлеба, справедливости, работы, свободы!», всерьез потряс правящий режим. Симптоматично, что в этот момент экономические и продо­вольственные требования занимали ведущее место, социально-политические же но­сили как бы вторичный, компенсирующий характер («если нет хлеба и работы, дайте хотя бы справедливости и свободы»).
На этом этапе режиму удалось справиться с настроениями за счет умелого лави­рования. Так, в частности, пытаясь как-то успокоить массовое недовольство, правя­щие круги неоднократно пытались уменьшить возникший разрыв между притязани­ями и экономической реальностью, идя на определенные уступки и обещая различ­ные перемены. В конце 1983 г. на политической сцене Чили появился «запасной кандидат» в диктаторы — А. Харпа. Начались переговоры между хунтой и Демокра­тическим альянсом — крупнейшей оппозиционной режиму силой. Одновременно были приняты меры к облегчению положения некоторых слоев мелкой и средней бур­жуазии. Харпа обещал реформы. Целью было оторвать от оппозиции часть христиан­ских демократов — разношерстной по составу партии, опирающейся прежде всего на «средние слои», перенести диалог с улиц в кабинеты и там решать судьбу страны. Про­должавшиеся акции массового протеста не дали осуществиться этому плану, но по­казали приемы борьбы за настроения обывателя.
Крах А. Пиночета
Влияние массовых настроений на политическую систему еще больше подтверждает­ся дальнейшим ходом развития событий в Чили. Так, 1 марта 1984 г. жители г. Пун-та-Аренас, «рабочие-нефтяники, студенческая молодежь, представители других сло­ев населения вышли на улицы, чтобы выразить решительный протест против приез­да туда…. Пиночета, против его антинародной политики, которая привела к неслыханному росту безработицы, голоду и нищете»1.
По мнению многих аналитиков, массовые демонстрации протеста были вызваны главным образом плачевным состоянием чилийской экономики. Период подъема сме­нился самым острым экономическим кризисом со времен «великой депрессии» 30-х гг. В 1982 г. валовой национальный продукт сократился по сравнению с предыдущим годом на 14 %, и улучшений не ожидалось. В шесть раз — до 30 % активного населе­ния — увеличилось число безработных. Только в Большом Сантьяго около 380 тысяч человек не имело работы, и эта цифра не учитывала «полубезработных» (числящих­ся на работе по так называемым «плану минимальной занятости» и «плану обеспече­ния работой кормильцев семей» — такие люди получали от 27 до 55 долларов в месяц при официальной минимальной зарплате в 83 доллара; «полубезработные» состав­ляли в 1983 г. в Чили 40 % активного населения). К 40 % приблизился уровень инф­ляции. Внешняя задолженность по иностранным займам составила к лету 1983 г. 19 млрд. долларов, и погашать ее было нечем. Росла и задолженность частных пред­приятий, убытки чилийских банков в полтора раза превысили их капитал. Следстви­ем этого стали 810 банкротств, зафиксированных в 1982 г. В 1983 г. было уже около
1 Цит. по: За рубежом, 1983, № 25.
Глава 2.4. Массовые настроения в революциях, контрреволюциях и «перестройках» 219
1000 банкротств1. Подчеркнем, что и эти данные занижены. Лондонская «Тайме» определяла ситуацию как «самую низшую точку спада, при которой дальнейшее па­дение уже невозможно»2.
Неблагоприятная экономическая ситуация вызвала массовый подъем настроений, направленных против политической системы диктатуры. Экономические неурядицы породили недовольство в социальных слоях, ранее поддерживавших режим. «Нас об­манули», — так прокомментировал сложившееся положение один из бывших мини­стров Пиночета3. Земледельцы, мелкие и средние предприниматели, обескровленные политикой «открытых дверей», засилием доллара и высокими учетными ставками, введенными США, крупные торговцы и промышленники, зажатые в тиски экономи­ческим спадом, банкиры, чьи банки оказались вдруг государственными, — все стали считать себя жертвами правительственной политики.
Вывод ясен: настроения недовольства сами по себе не определяют направленность и характер борьбы. Нельзя по накалу борьбы судить об уровне сознания борющихся. В данном случае очевидно, что настроения недовольства могут быть повернуты как в одну сторону (1970 и 1983 гг.), так и в противоположную (1973 г.). Весной 1983 г., как и десять лет назад, в ряде пригородов Сантьяго домохозяйки вышли на улицы, гремя кастрюлями, а водители автомобилей поддержали их продолжительными гуд­ками4. Требования были те же, но их содержание — противоположным.
Следствием развития настроений такого рода, испытывавших и подъемы, и опре­деленные спады, стали итоги общенационального референдума 1988 г., который вы­нес приговор политической системе диктатуры. Настроения недовольства выросли и распространились настолько, что против Пиночета проголосовало более 50 % участ­ников референдума5.
«Диктатуру свергла ее экономическая политика. Трудящиеся требуют немедлен­ного ухода Пиночета и повышения заработной платы», — таково было мнение чилий­ской печати6. Пиночет в определенный момент потерял возможность дать большин­ству народа достичь обещанного. В ответ на это массы проголосовали против него и диктатуры.
Дальнейшее развитие событий было достаточно любопытным. Начавшиеся после референдума политические преобразования (введение ряда поправок к конституции и т. д.) совпали с очередным экономическим подъемом. Так, достигшая после кризи­са 1982 г. 30 % безработица упала к концу 1989 г. до 6 %. Темпы развития вновь стали самыми высокими на континенте. Однако теперь уже большинство населения связы-
1 Цифры приводятся по: За рубежом. 1983. № 25.
2 Цит. по: Правда, 1984, 14 марта.
3 См.: Crise economique, politique, sociale et culturelle. Le Monde, 1983, juillet 25.
4 Данное сообщение агентства Рейтер. // За рубежом. 1983. № 21.
0 Отметим, однако, что лишь немногим меньше половины участников голосовали за Пиночета. Это сви­детельствует о крайне сложной, почти уравновешенной ситуации в чилийском обществе: вновь, как и в 1970 г., значительные политические изменения определяются незначительным в целом перевесом одних настроений над другими. Одновременно это демонстрирует значительную роль фактора настро­ений в модификации политической системы: даже не очень значительная перемена в соотношении «системных» и «антисистемных» настроений влечет за собой политические изменения.
6 Fortine Mapocho, 1988, December 2.
220 Часть 2. Массовые настроения

вало это не с наследием диктатуры, а наоборот, с начавшимися социально-политиче­скими переменами. В соответствии с этим демократические силы расширили свою со­циально-психологическую базу. Произошла очередная модификация политической системы — переход от авторитарной военной диктатуры к буржуазно-демократиче­скому режиму.
Ситуация 70-х—80-х гг. в Чили является одним из достаточно ярких и динамич­ных примеров влияния массовых настроений на процессы модификации политиче­ской системы. Здесь нет бурных всплесков радикально направленного поведения, которые захватили бы подавляющее большинство населения на длительный срок и привели бы к кардинальному разрушению старой и утверждению стабильной новой политической системы. В чилийском примере есть другое: быстрая динамика функ­ционирования разнонаправленных настроений и соответствующая по темпам реак­ция на изменения настроений в виде изменений политической системы. Пример Чили наглядно показывает механизм действия тех факторов, которые определяют харак­тер и направленность настроений, а также придают им значительный динамизм.
Массовые настроения и хомейнистская революция в Иране
Рассмотрев динамику функционирования быстро меняющихся настроений разной направленности и отражение этой динамики в процессах модификации политической системы, обратимся к иной ситуации. В Иране конца 70-х гг. XX века проявились про­цессы накопления, кристаллизации и массового распространения настроений одной направленности — радикального протеста против прежней политической системы. В отличие от Чили, они охватили подавляющее большинство общества и привели к слому монархии, место которой заняла новая политическая система, возникшая пос­ле иранской исламской революции.
Исламская революция 1979 г. в Иране является своеобразным примером действия массовых настроений. Начнем с того, что в данном случае имел место достаточно сложный комплекс настроений, во многом определявшийся религиозными чувства­ми людей. Однако по своей направленности против шахского режима, по характеру вызванных ими действий, по политическим последствиям это были именно полити­ческие настроения.
Антишахские настроения
По мнению С. Л. Агаева, вплоть до падения шахского режима иранская революция благодаря совместным действиям всех революционных сил развивалась по восходя­щей линии как в смысле массовости — вовлечения в политическую борьбу различных общественных слоев, так и в плане наращивания политических требований и соответ­ствующих настроений. «На первом этапе — от начала революции в январе 1978 г. и до введения военного положения в сентябре того же года — революционная борьба, охва­тывавшая пока что в основном традиционные слои населения, развивалась под лозун-
Глава 2.4. Массовые настроения в революциях, контрреволюциях и «перестройках» 221
гами демократизации существующей общественно-политической системы. На втором этапе, характеризовавшемся политическим маневрированием шахского режима и за­вершившемся передачей им в начале января 1979 г. части власти правительству Ш. Бахтияра, представлявшего либеральную часть «новых средних слоев», которые … активно включились в революционную борьбу, среди масс постепенно зрело созна­ние необходимости полной ликвидации монархического строя. На третьем этапе, в ян­варе — феврале 1979 г., революционное движение всего народа, приняв ярко выражен­ный наступательный характер, добилось решающей победы — свержения шахского режима» (Агаев, 1981).
Не вдаваясь в глубинный анализ объективных условий, предпосылок и факторов иранской революции (они подробно исследованы в литературе1), остановимся на ее субъективно-настроенческих слагаемых. То, что в основе действий масс лежали настроения недовольства прежним режимом и, одновременно, ориентации на новую систему, строй жизни, подтверждается многократно. По оценке шаха со стороны Р. Хомейни, «возмездие начало преследовать преступника уже с января 1978 г., ко­гда против него поднимались один за другим иранские города. Волны, набегая друг на друга, к осени набрали такую силу, что ни пулеметы, ни танки, ни самолеты уже не могли остановить мусульман». По свидетельству одного из участников событий фев­раля 1979 г.: «Всюду проходили демонстрации, на перекрестках воздвигались барри­кады. Лозунгом было: мы должны вооружаться, ведь это — единственная возможность покончить с шахским режимом …Господствовало революционное настроение»2.
Такого рода настроения возникли не сразу. Революция победила через 13 меся­цев после начала первых революционных выступлений, почти через месяц после отъезда из страны шаха и через 12 дней после возвращения из ссылки Хомейни. Все это время настроения накапливались, генерализуясь, что ярче всего проявлялось в многотысячных толпах, по несколько дней собиравшихся на площадях перед теми или иными акциями. Фактором кристаллизации стало появление лидера харизматиче­ского типа — имама Хомейни: «Из Мехрабадского аэропорта, неизвестно как вместив­шего миллионное человеческое море, в сторону кладбища мучеников Бехеште-Захра плыло ритмичное скандирование: «Аллах велик! Шах ушел, имам пришел!». Аятол­ла… ступил на иранскую землю, и восторги встречающих достигли апогея. Женщины пели: «Пусть каждая капля мученической крови обратится в тюльпаны…». От Мехра-бада до Бехеште-Захра кортеж пробирался сквозь густые толпы, сдерживаемые тре­мя рядами молодых людей из 50 тысяч добровольцев, прошедших проверку на лояль­ность у духовенства. Через три с половиной часа наконец удалось достичь места на­значения. У ворот кладбища сотни тысяч ревностных поклонников окружили кортеж, а некоторые даже вскарабкались на машину, в которой находился имам»3.
О сложившемся в конце февраля 1979 г. положении в стране М. Базарган — по­следний премьер-министр шаха — писал так: «В завершающей своей фазе революция
• Например, см.: Агаев С. Л. Иран в прошлом и настоящем (Пути и формы революционного процесса). М., 1981; Ислам: проблемы идеологии, права, политики и экономики. М., 1985; Резников А. Б. Иран: падение шахского режима. М., 1983; Keddie N. R. Roots of Revolution. An Interpretative History of Modern Iran. N. Y., 1981, и др.
2 Цит. по: Агаев С. Л. Иран: рождение республики. М.: Политиздат, 1981. С. 35, 59-60.
3 Там же. С. 53-54.
222 Часть 2. Массовые настроения

понеслась, закусив удила, и все стало развиваться слишком быстро: народ привык к ускоренному ритму событий, и на их гребне хочет совершенной, тотальной и немед­ленной революции»1. Еще за неделю до вооруженного восстания иностранные воен­ные атташе в Тегеране предвидели грядущие события: «Технически военный перево­рот может быть осуществлен. Офицеры захватят дворец шаха и другие стратегически важные пункты. Но что потом? Потом они будут вынуждены пролить море крови и, тем не менее, их захлестнет народная волна. И они это знают»2.
Механизм бурного всплеска таких настроений в Иране понятен из анализа исто­рии страны предыдущих лет: «Политическая стабильность не может сосуществовать с крайними формами нищеты и неравенства доходов. Революция в Иране снова под­твердила это положение…» (Jabbari, 1981).
Притязания Р. Хомейни
Лидер революции имам Р. Хомейни достаточно долго вместе со своими многочислен­ными сторонниками, представителями шиитского духовенства, формировал у насе­ления Ирана притязания на лучшую жизнь. Это были притязания на «царство Алла­ха на земле», на подлинную исламскую республику. Еще в 1964 г. Хомейни обвинял шаха и формировал оппозиционные настроения: «Как можете Вы модернизировать Иран, если бросаете в тюрьмы и убиваете умных людей? Вы хотите превратить иран­цев в послушное и пассивное орудие Вашей власти и господства Ваших иностранных хозяев. Подлинная модернизация состоит в том, чтобы воспитывать людей, умеющих осуществить свое право критики и свое право выбора, людей, способных бороться с иностранным гнетом, несправедливостью и грабежом»3.
Притязания на свободную и безбедную жизнь без угнетателей усиливались мас­совым недовольством политикой режима шаха. Лозунги и декларации «белой рево­люции», объявленной режимом, мало чем подкреплялись наделе. Обещание ввести Иран «в первую пятерку промышленно развитых стран мира» еще при жизни одного поколения создало столь высокие притязания, что реализовать их уже не было ника­кой возможности. Широко разрекламированная политика индустриализации пред­ставляла собой, по сути, импорт частей и деталей для сборки заграничной техники с использованием дешевой местной рабочей силы. «Нефтедоллары» уходили за океан, умножая личное состояние семьи шаха. Планы строительства более двух десятков атомных электростанций, потребовавшие миллионы долларов, не давали ощутимых
результатов.
За счет такой политики режим подрывал свои позиции в массовом сознании. Взвинчивая притязания и не заботясь об их осуществлении, он готовил свое полити­ко-психологическое самоубийство: взрыв массового недовольства — настроений, пе­реходящих в соответствующие действия.
Отрицательные настроения по отношению к прежнему режиму сочетались в мас­сах с позитивным настроем на активные акции против него. С революцией, со сме; порядка и власти связывались возможности реализации притязаний. Массы все бо-
1 Цит. по: Balta P., Rulleau С. L’Iran Insurge: 1789 an Islam? In tourant du monde? P., 1979. P. 97.
» Там же. P. 134.
3 Цит. по: Balta P., Rulleau C. L’Iran Insurge: 1789 an Islam? In tourant du monde? P., 1979. P. 159.
Глава 2.4. Массовые настроения в революциях, контрреволюциях и «перестройках» 223
лее утверждались в мысли, что в их силах добиться осуществления этих притязаний. Революционный подъем с его ожиданием перемен к лучшему носил позитивно-на­правленный характер, что вообще свойственно настроениям такого рода.
Хомейнистская революция
Массовые настроения вылились в революцию, разрушив прежнюю политическую систему. Монархия рухнула. После этого, в соответствии с собственными законо­мерностями своего функционирования, настроения стали менять характер. Исчезла их единая до того направленность: «На смену прежней революционной эйфории, пи­тавшейся единодушным стремлением уничтожить ненавистный шахский режим, при­шла эйфория ожиданий, слагавшаяся, однако, из разнородных и подчас противоре­чащих друг другу стремлений» (Агаев, 1981).
Наступил период раскола того относительного единства, которое существовало в рядах антишахской оппозиции. Между ранее едиными силами началась борьба за мас­совые настроения, за опору и поддержку для своих представлений о новой полити­ческой системе, приведшая к истреблению части альтернативных по отношению к Хо-мейни сил. В стране установилась исламская республика. Для обеспечения массовой поддержки своей концепции новой политической системы имам активно использо­вал механизм манипуляции массовыми настроениями — в частности, он прямо при­звал шиитских улемов направиться в деревни и города и воздействовать на притяза­ния людей: «Вы должны сказать людям, что если они хотят лучшей жизни, если они хотят жить счастливо, если они хотят благополучия, то должны голосовать за ислам, за исламскую республику» (Агаев, 1981).
Основы новой политической системы были заложены после референдума 30-31 марта, на котором 97 % участвовавших голосовали за проект Хомейни. В этом от­части проявились остаточные антимонархические настроения, отчасти же — настро­ения личной преданности имаму. У большинства же возобладали настроения близо­сти достижения тех притязаний, за которые и шла борьба. Однако на этом процесс становления новой политической системы не завершился. В течение ряда последую­щих лет она испытывала дальнейшие определенные модификации, последние из ко­торых были связаны со смертью Хомейни и событиями вслед за ней. И практически всякий раз те или иные этапы модификации были связаны с определенной динами­кой массовых настроений.
Так, в частности, один из ключевых моментов для новой системы наступил осе­нью 1979 г. Развивавшийся экономический кризис, продолжавшийся рост стоимости жизни, массовая безработица, разросшаяся коррупция способствовали углублению массового недовольства. В глазах населения революция не принесла облегчения. «Эти настроения не могли не сказаться на духовенстве и вообще на исламском политиче-
м движении, чьи возможности манипуляции массовым общественным сознанием ‘ ь:ли еще далеко не исчерпаны, — справедливо отмечал С. Л. Агаев. — При этом раз-~1гчные группы многоликого по характеру и составу клерикального лагеря по-разно­му пытались трансформировать настроения масс в конкретные политические дей-:твия» (Агаев, 1984).
Лондонский журнал писал в то время: «Политические деятели в Иране считают, что на карту поставлено не исламское содержание революции, а ее форма. Но это пред-
224 Часть 2. Массовые настроения

ставляется неверным истолкованием настроений масс, которые полагают, что с ислам­ской формой все в порядке, но что ожидавшихся радикальных социальных перемен, жилья и работы для народа, более низких цен на продукты питания и дома пока еще ожидать не приходится»1.
«Именно настроения масс были, несмотря на жесткие меры властей, питательной почвой для выступления против политики режима» (Агаев, 1981). Однако режим су­мел повернуть их в удобную для себя сторону. Последовавший вскоре захват амери­канского посольства позволил канализировать недовольство масс, направить его в антиимпериалистическом направлении и одновременно укрепить власть теократии. Следствием осеннего кризиса стала отставка премьер-министра М. Базаргана и пере­дача всех дел Исламскому революционному совету, которому поручалась подготовка референдума по исламской Конституции, выборов президента и меджлиса, а также проведение в государственном аппарате «революционной чистки». Осуществление этих мероприятий и составило содержание «второй революции», победа которой, по словам Хомейни, означала окончательную победу нового строя.
Как отмечает С. Л. Агаев, «для руководителей «второй революции» самым важ­ным было то, что захват американского посольства, дав выход антиимпериалистиче­ским настроениям масс, позволил восстановить «единство всего народа», использован­ное в целях создания исламской государственной структуры» (Агаев, 1981). В декаб­ре 1979 г. всенародный референдум одобрил «исламскую Конституцию», в январе 1980 г. были проведены выборы президента, в марте—мае того же года избран парла­мент, а в августе—сентябре создано новое, постоянное правительство.
После этого, «в первом приближении», новая политическая система стала счи­таться сформированной. Именно с этого времени роль массового политического по­ведения в жизни Ирана начинает уменьшаться. Теперь к массовым настроениям апел­лируют лишь риторически, в контексте дальнейшего укрепления системы, для окон­чательного разгрома оппозиции — в частности, левых сил; а также для подогревания патриотизма в связи со вспыхнувшей в сентябре 1980 г. ирано-иракской войной. Ме­сто массовых народных толп, ранее почти непрерывно выплескивавшихся на город­ские площади и улицы для демонстрации «единства народа и имама», занял корпус стражей исламской революции и другие формирования, специально созданные духо­венством. Начиная с этого момента, новая политическая система обрела необходимые структуры и перестала сколько-нибудь серьезно зависеть от массовых настроений. Наоборот, не нуждаясь в последних, новая система выработала эффективные меха­низмы их подавления и управления ими в своих целях.
Консервация настроений
Дальнейшее развитие событий в Иране заставляет вспомнить один из давних прогно­зов. В 1979 г. французские аналитики писали, ссылаясь на слова «одного тегеранско­го университетского деятеля»: «Если события будут и дальше развиваться в тако направлении, мы можем прийти к «теомедиократии» на базе фашиствующего попу­лизма» (Balta, Rulleau, 1979).
Приход к власти религиозных сил в Иране не приблизил создание «царства Алла­ха на земле». Напротив, сменившая шахскую деспотию деспотия теократии породи-
1 Middle East. 1979. № 10. P. 5.
Глава 2.4. Массовые настроения в революциях, контрреволюциях и «перестройках» 225
ла настроение апатии и разочарования, поскольку сформированные на революцион­ном подъеме притязания людей для большинства населения оказались нереализован­ными. «Революционные настроения» сменились не только апатией, но и вспышками недовольства режимом Хомейни. Следствием таких вспышек были репрессивные ме­ры, которые, усугубив социально-психологическую ситуацию в стране, привели к до­минированию настроений реакционного толка. Они стали основой репрессий против левых политических сил.
Народная партия Ирана не сумела воспользоваться подъемом массовых настрое­ний недовольства режимом и направить их в свою пользу. Конечно, в ситуации, где религиозный фанатизм столь силен, сделать это было затруднительно. Понятно, что религиозным лидерам было легче стать выразителями массовых настроений: они кри­сталлизовали их вокруг теологической идеологии и затем направили в нужное русло. Уроки иранской ситуации заставили левые силы этой страны более тщательно отно­ситься к учету массовых настроений. После этого даже на уровне уставных требова­ний некоторые организации Ирана стали обязывать своих членов «реалистически ин­формировать высшие органы о требованиях масс, их взглядах и настроениях».
Развитие событий в Иране в конце 1970-х гг. ясно показало несколько принципи­ально важных моментов. Во-первых, массовые настроения играют ключевую роль инициирования политического поведения масс, направленного на разрушение той по­литической системы, которая вызвала массовое недовольство и позволила ему до­стичь такого уровня интенсивности, при котором настроения уже не могли не про­явиться в действии. Во-вторых, массовые настроения, при умелом управлении ими, играют достаточно важную роль в создании новой политической системы. Развитие событий в Иране показало разрушительную роль настроений на стадии свержения старой системы и, одновременно, их значительное влияние на формирование новой политической системы. Осуществляя функцию инициирования и регуляции полити­ческого поведения, настроения активно воздействуют на процессы модификации по­литической системы.
Возникшая у масс в ходе революции иллюзия соединения притязаний с возмож­ностями их достижения вызвала соответствующие политические процессы: массовые настроения поддерживали все те действия имама Хомейни, с которыми связывалось достижение всех притязаний. Исламский режим умело управлял этими настроения­ми, удерживая их в целом в выгодных для себя рамках за счет целого ряда специфи­ческих политико-психологических средств. К последним относились и религиозный фанатизм, и революционная фразеология, и репрессии, и формирование множествен­ных «образов врага», мешающего достижению притязаний, и реальная война с Ира­ком, и многое другое. При опоре на это во многом и сложилась новая политическая система иранского общества.
Массовые настроения и «перестройка» в СССР
Перестройка как особый случай модификации политической системы, как попытка эволюционного развития революционных по содержанию преобразований раскрыла
226 Часть 2. Массовые настроения

некоторые специфические особенности динамики массовых настроений в процессах такого рода. Если в политическом отношении перестройка по своим намерениям озна­чала процесс постепенного перехода от тоталитарной однопартийной надгосудар-ственной системы, от особого рода диктатуры к правовому демократическому госу­дарству, базирующемуся на гражданском обществе, то в психологическом измерении это значило резкое, значительное усиление роли человеческого фактора.
Перестройка в социально-психологическом отношении продемонстрировала кри­тический момент в развитии противоречия между политической системой и «челове­ческим фактором», связанный с динамикой осознания этого противоречия массами. Процесс осознания, как показали первые годы перестройки, начинается именно на на-строенческом уровне, и еще до выработки рационального понимания противоречия соответствующие настроения начали проявляться в массовом сознании. Рассмотрим вначале некоторые проблемы перестройки, а затем перейдем к конкретному анализу социально-психологических моментов, связанных с массовыми настроениями в этот период.
»

Структуры и люди
Одна из ключевых проблем для любого общества — проблема взаимоотношения со­циально-политических структур и институтов, образующих социально-политичес­кую систему как способ организации власти и властных отношений в обществе, и тех людей, которые составляют массу членов общества. Организуясь, любой новый строй создает ту систему, которую считает оптимальной. Образующие ее институты держат­ся на нормах, ценностях и образцах поведения, возведенных в ранг идеологии, зако­нов и инструкций, подкрепленных силой убеждения и принуждения. Такая система создается для выражения и осуществления интересов людей — господствующего класса, слоя, группы, трудящихся масс или народа в целом. Однако подчас, при опре­деленном стечении обстоятельств, элементы ее структуры могут отрываться от со­здавших их людей, приобретая надчеловеческий, самодостаточный характер. Тогда продукт социально-политического творчества людей превращается в подавляющий их механизм власти, руководствующийся собственными интересами, и возникает противоречие. Если система достаточно гибка, противоречие будет способствовать ее развитию. В противном случае негибкая система, используя жесткие методы власти, будет способствовать усилению сопротивления человеческого фактора. История со­ветского общества может быть представлена как именно такой случай, как диалекти­ка борьбы институтов системы и подавлявшегося ими человеческого фактора.
Можно предположить, что в первые недели и месяцы советской власти имела ме­сто определенная гармония: система действительно создавалась в соответствии с во­лей масс. Однако постепенно, в обстановке сопротивления части населения (граждан­ская война), внешней угрозы (интервенция), атмосферы «чрезвычайности», попадая под влияние определенного типа людей, институты системы встали над массами. Без­условно, это соответствовало части массовых настроений в обществе1, и на определен­ном этапе было достаточно эффективным в некоторых отношениях. Однако с тече-
1 Подробнее об этом см.: Ольшанский Д. В. Социальная психология «винтиков». // Вопросы философии. 1989. №8. С. 91-103.
Глава 2.4. Массовые настроения в ревопюциях, контрреволюциях и «перестройках» 227
нием времени сверхжесткие тоталитарные институты постепенно истощались, уста­ревали, становились неэффективными. Массы, напротив, постепенно развивали свое сознание — оно уже не нуждалось в столь жестком нормировании, — хотя из-за со­противления структур этот процесс шел достаточно медленно1. Противоречие с тече­нием времени нарастало, хотя проявлялось в латентной форме.
Перестройка началась в «неполной революционной ситуации»: объективно власть прежних институтов системы уже исчерпывала себя, как и готовность «низов» под­чиняться этим структурам. Однако субъективно это не было достаточно осознано. Массовой психологии свойственна значительная инерционность. В таких случаях медленное осознание противоречия проявляется в постепенном росте настроений не­довольства, заметных на индивидуальном, часто бытовом уровне. Это и есть тот пе­риод, когда все вместе «за», хотя каждый по отдельности может быть и «против». Субъективный фактор новой ситуации находился в процессе становления.
Перестройка, начавшись как превентивная, управляемая «революция сверху», способствовала демократизации общественно-политической жизни, появлению основ гражданского общества. По мере развития этих процессов, высвобождаясь из-под гне­та тоталитарных институтов, в обществе стали довольно бурно развиваться и прояв­ляться многообразные массовые настроения.
Уже говорилось о том внимании к массовой психологии, которое уделялось в пер­вый период советской власти. Однако, начиная с середины 1920-х гг., этим вопросам отводилось все меньшее место в документах правящей партии и выступлениях ее ру­ководителей. Командно-административная система не нуждалась в знании реальной психологии масс, навязываемый ею стиль управления не требовал особого внимания к настроениям «низов». Располагая действенным репрессивным и пропагандистским аппаратами, армией послушных и зависимых чиновников, «верхи» использовали лишь те настроения масс, которые считали «правильными». Система отождествила массовые и «общественные» настроения.
Хрущевская «оттепель» несколько изменила ситуацию. Достаточно было лидеру заявить, например, что «настроения и желания народов — большая сила» (Хрущев, 1960), как в стране это было воспринято в качестве «социального заказа». Однако смена власти и последовавшая за ней брежневская реставрация (теперь уже на бю­рократических основах) командно-административной атмосферы вновь сузили воз­можности человеческого фактора. Даже в научных исследованиях все свелось к от­кровенной апологии «социалистического мажора» на фоне «капиталистического пес­симизма»2.
Тем не менее, в принципе, процессы развивались на той глубине, которая была не­доступна для тоталитарного контроля со стороны социально-политических структур. Сегодня уже понятно, что период застоя с объективной необходимостью породил определенные предпосылки как застойных, консервативных, системно-охранитель­ных, так и, одновременно, антизастойных, оппозиционных, антисистемных настрое-
1 См.: Ольшанский Д. В. Трансформация человеческого сознания (От мегамашины тоталитаризма к де­мократическому обществу). // Политические исследования. 1991. № 3. С. 53-66.
2 См., например: Попов С. И. Социализм и оптимизм. М., 1981; Попов С. И. Социальный пессимизм всистеме современной буржуазной идеологии. // Вопросы философии. 1980. № 9. С. 64-72; и др.
228 Часть 2. Массовые настроения
ний. Психология застоя была отчасти понятна даже вдохновителям перестройки — по их оценке, в то время «при выработке политики и в практической деятельности во­зобладали консервативные настроения»1.
Перестройка настроений
Постепенно в обществе накапливалось недовольство людей: ведь под влиянием про­паганды притязания на лучшую жизнь стремительно росли, тогда как реальные воз­можности осуществления этих притязаний уменьшались. Дефицит стал практически тотальным явлением. Декларирование социального равенства сосуществовало с еже­дневно очевидным неравенством, обилие денег — с их необеспеченностью товарами, обещания кремлевского руководства — с постепенно осознаваемой большинством невозможностью их выполнить. Действие экономического механизма торможения имело прямое социально-психологическое отражение: пресловутый «разрыв слова и дела» провоцировал массовые настроения недовольства. Складывалась тревожная для режима ситуация.
Пытаясь спасти положение, прежнее руководство пыталось лишить массы стиму­лов для проявления действенной активности, опасаясь, что при наличии таких стиму­лов активность недовольных масс станет неуправляемой. Расцветал особый парто-кратический бюрократизм как механизм обездвиживания масс, как особое средство психологического торможения. У людей была разрушена вера в возможность дости­жения светлого будущего еще при жизни данного поколения, взамен же проповедо­вались ценности непрерывного, но частичного совершенствования устоявшегося об­раза жизни. В скрытой, но весьма жесткой борьбе с критическим настроением части общества сверху навязывались и утверждались настроения застоя и пассивности. Внушалось, что то, что есть — уже хорошо, что лучше и быть не может. Догматизация системы и ее высших эшелонов привела практически к отрицанию необходимости что-либо делать: подспудно внушалась мысль о том, что все будет достигнуто как бы само собой, автоматически — раз «партия наметила», то это обязательно сбудется и осуществится; раз идеология научная — значит, она обязательно победит без всяких усилий; раз руководство что-то сказало, значит это мудро и истинно.
Диалектика развития подменялась метафизикой застоя. Возникла модель обще­ства, в которой как бы не было человека — все элементы социально-политической системы действовали как будто автоматически, а конечный результат был запрограм­мирован. Естественно, все это не могло не порождать угодные для определенных кру­гов настроения благодушия и самоуспокоенности. В обществе стали распространять­ся негативные с точки зрения существующей системы явления.
Именно это стало основой процесса вначале расслоения, а затем и поляризации настроений. Такой социально-психологический, настроенческий плюрализм стал следствием расслоения политического, экономического и социального. Отсутствие равенства и социальной справедливости вело к тому, что для одних, элитных групп ближе был декларируемый уровень жизни, для других же — реальный. Как справед-
1 Материалы Пленума Центрального Комитета КПСС, 27-28 января 1987 г. М., 1987. С. 8.
Глава 2.4. Массовые настроения в революциях, контрреволюциях и «перестройках» 229
ливо подчеркивали Л. А. Гордон и Э. В. Клопов, «реальное повышение уровня жизни шло ограниченно, притом с замедлением, тогда как потребности и запросы десятков миллионов людей нарастали естественными, неограниченными, постоянно ускоряю­щимися темпами… За последние два-три десятилетия увеличился разрыв между ре­альными, существующими условиями жизни и жизненным стандартом, жизненным уровнем, который большинство населения стало рассматривать в качестве нормаль­ного и необходимого» (Гордон, Клопов, 1989). Так формировалось массовое недо­вольство системой.
Разрыв притязаний и возможностей их достижения породил несколько вариан­тов реакции. На одном полюсе — настроения недовольства, на другом — благодушия. Между ними — широкий спектр потребительских, эгоистических и приспособленчес­ких настроений в их многообразных вариантах и проявлениях. Плюрализм такого рода расколол иллюзию однородности псевдомассовых «общественных» настроений: стало заметным доминирование настроений индивидуальных и узкогрупповых, кор­поративных. Стали исчезать масштабные идеи и ценности, по определению необхо­димые для широкой психологической интеграции людей, для консолидации обще­ства. Шел процесс разложения прежней «общественной» психологии.
Превентивная акция
Перестройка стала превентивной мерой для предотвращения саморазрушения преж­него самосознания общества. Не случайно главной проблемой, возникшей в резуль­тате все-таки случившегося социально-психологического распада, стала проблема но­вой самоидентификации — знаменитый вопрос о том, что же теперь строить будем? Активная часть общества, инерционно заинтересованная в сохранении пусть обнов­ленной, но все-таки прежней системы, осознав возможные негативные последствия широкого распространения недовольства, стала «движущей силой перестройки», ее «прорабами». Их задачей была трансформация негативистских массовых настроений в конструктивно-критический, направленный на созидание нового, настрой общества.
Элита осознала, что некоторые преобразования социально-политической систе­мы стали необходимыми для сохранения самих основ прежней государственности и социального порядка. Психологический эпицентр начавшихся процессов перво­начально заключался в стабилизации конструктивных, реалистических настроений, в уменьшении «ножниц» между десятилетиями создававшимися притязаниями и возможностями их достижения. Исторический опыт подсказывал: иначе люди могут выйти на улицы, требуя немедленного удовлетворения накопившихся притязаний. Их удовлетворение или хотя бы движение в этом направлении стало для масс опре­деленным условием дальнейшего подчинения системе.
Модификация системы требует определенного времени. Для того чтобы обеспе­чить наличие этого времени, перестройка должна была, во-первых, открыть какие-то пути канализации недовольства (ими стали так называемая «гласность» и определен­ная либерализация условий социально-политической жизни, — в частности, выбор­ность руководства на низших уровнях, пока еще в рамках прежней в целом системы, затем — частично свободные выборы народных депутатов СССР и России). Во-вто-
230 Часть 2. Массовые настроения

рых, необходимо было сформировать механизм определенного сдерживания недо­вольства.
Такой механизм первоначально включал два звена. С одной стороны, снижение притязаний населения. В противовес подспудно звучавшему «как сегодня живем, так завтра будем работать», официальная пропаганда стала развивать новый лозунг: «Как сегодня работаем, так завтра будем жить!». Данный лозунг был связан с отказом от многих необоснованных притязаний, с усилением дисциплины, ответственности и влияния идеологии так называемых «разумных» (т. е., разумно ограниченных) по­требностей, с отказом от многих иллюзий, с очищением общества от негативных яв­лений в виде нетрудовых доходов и т. п. Это была так называемая «жесткая» линия перестройки, особенно проявившаяся на этапе предперестройки, связанном с дей­ствиями Ю. В. Андропова. С другой же стороны, горбачевская перестройка сразу была связана с реформой экономики, политической реформой, с задачами обеспечить в обозримые для людей сроки реализацию их жизненных потребностей (демократичес­кие права, продовольствие, жилье, товары). Принцип «больше социализма» в ту пору как раз и означал, по замыслу команды Горбачева, реальность удовлетворения обо­снованных притязаний человека, обоснованных его вкладом в развитие общества.
В принципе ситуация и пути ее разрешения были ясны еще в 1987 г.: «Без перело­ма в общественном сознании, без изменений в психологии и мышлении, в настроени­ях людей успеха не добиться…»1. Однако у инициаторов перестройки продолжало со­храняться сомнение: развитие социально-политических процессов подсказывало, что если существующие сложные противоречивые настроения не будут осмыслены в по­литических институтах, и последние не пойдут на преобразование самих себя, то необ­ходимые реформы не получат должных импульсов и, в итоге, адекватного развития.
«Стоит нам все-таки подумать… не отстаем ли мы в самом деле от настроения на­ших народов», — размышлял М. С. Горбачев в конце 1987 г.2 И это не случайная мысль: еще в июне того же года говорилось, что наметилась «тревожная тенденция — отставание ряда партийных организаций от доминирующих настроений, динамичных процессов, которые развиваются в обществе»3.
Опасения оказались обоснованными. Справиться с настроениями недовольства не удалось. Первоначальные акции перестройки в данном направлении оказались не­достаточно эффективными. Противоречия между системой и массовыми настроени­ями стали нарастать. Вместо консолидации общества на перестроечных позициях уси­ливалось его расслоение.
Провал
Среди причин длительного периода расслоения массовых настроений в обществе в ходе перестройки следует отметить то, что «движущим силам» перестройки не уда­лось последовательно соблюсти все необходимые психологические условия воздей-
1 Материалы Пленума Центрального Комитета КПСС, 27-28 января 1987 г. М., 1987. С. 17.
2 Правда, 1987, 10 декабря.
3 Материалы Пленума Центрального Комитета КПСС, 25-26 июня 1987 г. М., 1987. С. 14.
Глава 2.4. Массовые настроения в революциях, контрреволюциях и «перестройках» 231
ствия на массовые настроения. Вспомним, что в самом начале перестройки руковод­ство КПСС неоднократно подчеркивало: перестройка не должна превратиться в «ре­волюцию ожиданий». Понимая, насколько опасны не осуществляющиеся притязания, оно явно стремилось не усиливать их. Однако политико-психологические закономер­ности оказались сильнее. С одной стороны, на перестройку и ее инициаторов массо­вое сознание перенесло несбывшиеся ожидания предыдущих лет: действовала связи типа «если критикуешь предшественников — сделай сам то, чего они не сделали или сделали не так». С другой стороны, понятно, что руководство было вынуждено давать некоторые обещания — ведь активизировать тот же человеческий фактор в принципе нельзя, не активизировав устремления, ожидания, новые мотивы деятельности лю­дей. Так, гальванизировав многие старые притязания, перестройка породила и зна­чительные новые. Тем самым она готовила свое завершение.
В начале 1988 г. М. С. Горбачев вынужден был признать: «Перестройка вызвала к жизни своего рода революцию ожиданий», причем «первоначально это были такие ожидания: вот, мол, придет хороший человек и все пойдет само собой, и будут блага сыпаться, как манна с небес»1. Еще через год, к началу 1989 г., стало ясно, что пере­стройка вызвала слишком большие ожидания. Поскольку реально экономика, как и власть командно-административной системы, остались в немалой степени прежними, то возможности удовлетворения возросших притязаний не только не выросли, но во многом даже уменьшились — продолжало сказываться кризисное развитие предыду­щих лет, а также сопротивление реформам и собственные ошибки перестройки. Раз­рыв между притязаниями и реальностью стал нарастать. Недовольство усиливалось. Появились признаки дестабилизации системы. Руководство страны констатировало, что «обострение ряда проблем и неоднозначность настроений в переходный период — вещь естественная и в какой-то мере просто неизбежная»2.
Аналитики попробовали объяснить данную ситуацию традиционными фактора­ми: «Для русского исторического развития характерны одновременно консерватизм и быстрые смены общественных настроений»3. Реалисты утверждали, что без экстрен­ных экономических акций — т. е. без зримого приближения возможностей реализа­ции к самим притязаниям — не удастся обеспечить сколько-нибудь массовую под­держку перестроечных процессов. Радикально настроенные силы требовали начать немедленный демонтаж прежней социально-политической системы. Точнее всех, по­хоже, выразился П. Оттоне: «…уже сегодня можно увидеть в ближайшем будущем угрозу большой травмы для всех советских народов… Это будет революция растущих ожиданий. Пока ничего не меняется — народы терпят и остаются инертными. Но ко­гда начинают что-то менять, сразу рождаются ожидания и требования, которые рез­ко превышают возможности институтов власти удовлетворить их. Перестройка бу­дет нуждаться в процессе долгого, медленного и болезненного созревания, а люди сразу же захотят ее плодов»4.
; Горбачев М. С. Демократизация — суть перестройки, суть социализма. // Правда, 1988, 13 января.
2 Горбачев М. С. Перестройка и молодежь: время действий. // Правда, 1988, 1 ноября.
3 Лихачев Д. С. Россия. // Литературная газета, 1988, № 41. С. 6.
4 Оттоне П. Да поможет вам Запад. // Московские новости, 1988, № 49. С. 6.
232 Часть 2. Массовые настроения
В данном случае проявил себя достаточно общий механизм. До тех пор пока инсти­туты тоталитарной социально-политической системы сами не демонстрируют призна­ков кризиса, массы могут достаточно долго оставаться инертными под влиянием про­паганды и инерционного опасения санкций-наказаний за «свободомыслие». Однако это чревато, в какой-то момент, опасностью потенциального взрыва неуправляемых настро­ений и массового радикалистского социально-политического поведения. Если же сис­тема сама начинает модификацию, то это порождает требования и ожидания, приводя­щие к тем же последствиям, но в ослабленной форме. Такой процесс зависит от того, насколько темпы модификации соответствуют нарастающим настроениям, которые стимулировала сама модифицирующаяся система. В последнем случае у системы со­храняются определенные шансы: плюрализм настроений в рамках системы все же луч­ше их единой, массовой и откровенно антисистемной направленности.
Следует учитывать, разумеется, и то, что самообновление системы — всегда внут­ренне противоречивый процесс. Как отмечал тогдашний первый вице-премьер пра­вительства СССР, академик Л. И. Абалкин, говоря от имени этой самой системы: «Мы сталкиваемся и с тем, что растут социальные притязания… и вместе с тем с необ­ходимостью одновременно осуществлять методы жесткого контроля, регулирования и проведения непопулярных мер». Такое противоречие создает дополнительное на­пряжение для массовой психологии: «Надо сказать, что исчерпываются ожидания, возникает неверие в возможности быстро улучшить положение дел… начинает про­являться и сомнение в правильности сделанного выбора»1.
В результате динамично развивавшихся процессов в обществе появился достаточ­но широкий спектр новых (уже не связанных напрямую с застоем, собственно пере­строечных) настроений. Этот спектр был задан двумя ярко, хотя и не совсем массово выраженными полюсами. С одной стороны — «левацкие», «авангардистские» настро­ения, связанные с высокими притязаниями в политической и всех других сферах, со стремлением достичь всего «одним махом», «революционным скачком» мгновенно обеспечить реализацию всех накопившихся притязаний. Как известно, такие настрое­ния чреваты последствиями — по сути, это новый взлет притязаний, не обеспеченных реальной перестройкой экономики, социальной, политической и духовной жизни. Такие притязания, как правило, заранее обречены на то, чтобы остаться нереализо­ванными. Это осознается массами довольно быстро, и тогда «левацкий авангардизм» и взлет мажорного оптимизма быстро оборачиваются своей противоположностью — паникой, разочарованием, все той же вечной готовностью наказать «обманщиков». Со стороны же тех, кто породил такие настроения, единственным выходом оказывается «закручивание гаек».
Постперестроечное развитие России подтвердило эти закономерности. Неудав­шийся августовский (1991 г.) путч показал полное истощение как пропагандистских, так и властных ресурсов прежней политической системы. Обещания, дававшиеся в обращениях ГКЧП, не могли уже сформировать новых серьезных притязаний, увле­кающих массы. Победа над ГКЧП вызвала апофеоз оптимистических притязаний,
1 Абалкин Л. И. Доклад «Радикальная экономическая реформа — первоочередные и долговременные меры» на Всесоюзной научно-практической конференции по проблемам радикальной экономической реформы. Правда, 1989, 14 ноября.
Глава 2.4. Массовые настроения в революциях, контрреволюциях и «перестройках» 233
однако трудности первого года реальной рыночной реформы, как и коллапсический распад прежней политической системы, при отсутствии хотя бы отдельных работаю­щих элементов новой системы, вызвали распространение массового пессимизма по от­ношению теперь уже к «ельцинским реформам». Ответом на это со стороны новой власти стало требование «сильной президентской власти», соответствующе оформ­ленной в новой Конституции, принятой 12 декабря 1993 г. История — надежная ос­нова для прогнозирования развития подобных вариантов.
На противоположном полюсе к концу 80-х гг. оказался второй обострившийся вид массовых настроений — консервативные, охранительные, «антиперестроечные» на­строения. Видя, что до реализации каких-то новых притязаний путь не близок, люди всегда начинают задумываться над тем, что «синица в руках лучше журавля в небе». Отсюда — своеобразная ностальгия: «раньше хоть что-то было». Отсюда желание не спешить, не потерять хоть то немногое, что привыкли получать. Речь шла не о приви­легиях меньшинства — о минимуме для большинства. Перестройка на первых этапах неизбежно противоречила интересам многих: раз перестройка, значит, прежде всего отказ от чего-то старого, и лишь потом приобретение чего-то нового. Отказ был оче­виден уже сегодня, приобретения лишь ожидались в перспективе.
В таких ситуациях вновь возникает расхождение между притязаниями и возмож­ностями их реализации. Охранительные механизмы психики в условиях демократи­зации активизируются: не нужно слепо выполнять указания, можно подумать о себе. И тогда людям проще отказаться от новых притязаний, чем от былых приобретений. Так появляется своего рода «неоконсервативная» волна, проявляющаяся в общест­венно-политической жизни. Один из крайних вариантов настроений в этой волне — страдания по «доброму старому времени», проявляющиеся в разговорах о том, что стране нужна «твердая рука». «Такие настроения проявляются не только в сфере эмоций и чувств, но и приобретают определенные философские и даже политические очертания»1.
В начале 1990 г., исследуя массовые настроения в рабочей среде, аналитики счи­тали: «Пока что консервативная струя в нашем рабочем движении слабее ветви, объ­ективно выступающей за продолжение реформ. Но опасность существует, и достаточ­но серьезная. Она коренится в весьма сильном влиянии ценностей уравнительности в массах трудящихся, в распространенности иждивенческих настроений… Это факт, что в массах еще сильны «застойные» настроения, и с этим фактом необходимо счи­таться»2.
Однако такие настроения постепенно начинали расслаиваться: наряду с процесса­ми поляризации шла и дифференциация настроений. Время показало, что они не были особенно опасными для инициаторов перестройки. Они не были, во-первых, действи­тельно массовыми. Во-вторых же, они носили не активно-действенный, а пассивно-обо­ронительный характер. Достигнув максимума в действиях ГКЧП, они исчезли и возро­дились лишь спустя некоторое время, но уже как оппозиционные по отношению к ель­цинскому режиму, причем далеко не как «реставрационные» настроения.
1 Горбачев М. С. Наращивать интеллектуальный потенциал перестройки. // Правда, 1989, 8 янва­ря.
2 Гордон Л., Клопов Э. Рабочее движение: издержки и приобретения. // Правда, 1990, 18 января.
234 Часть 2. Массовые настроения
С социально-психологической точки зрения две основные настроенческие «вол­ны» того времени — авангардистская, «притязательная», и консервативная, «дости-женческая», — были в принципе чреваты одним и тем же: реакцией, торможением, застоем. Их общий порок составляло отсутствие реализма, стремление опрокинуть се­годняшний день либо в тупиковое прошлое, либо в хаотично-анархическое будущее. И то и другое выглядело одинаково опасным. Необходимое будущее потенциально су­ществовало в реалистических настроениях. Их основой было осознание взаимосвязи между притязаниями и реальностью, умение строить первые только на базе послед­них, развивая и то и другое в необходимой пропорции. К сожалению, такие настрое­ния редко бывают массовыми — для этого они, должно быть, слишком рациональны. В психологии масс обычно торжествуют крайности.
К началу 1990-х гг. стало понятным, что в ходе перестройки идет борьба различ­ных, прежде всего радикальных настроений. «Перелом» еще только предстоял. Од­нако, как уже говорилось, такому перелому обычно предшествует достаточно дли­тельный процесс «брожения» массовых настроений. В ходе этого процесса под влия­нием тех или иных отдельных акций одна волна как бы сменяет другую, за приливами следуют отливы. Собственно говоря, вся горбачевская перестройка и представляла собой такое «брожение». Однако и последующее развитие событий так и не принесло окончательного перелома в социально-психологическом плане.
Исторически же уже совершенно ясно, что на определенном этапе развития пе­рестройки перед реалистическими силами общества встала проблема стабилизации массовых настроений. Решение этой проблемы стало определять цели политической, экономической и всех других реформ системы. В случае превалирования настроений пессимизма и апатии это должно было означать определенный подъем позитивного настроя посредством пропагандистских усилий — выявления и подчеркивания конк­ретных путей и уже имеющихся результатов реформ с ориентацией на удовлетво­рение притязаний людей. В случае авангардистских настроений — определенное их приземление, снижение притязаний, «растяжка во времени» возможностей их удовле­творения. При этом должно было продолжаться расшатывание консервативных, охра­нительных настроений, доведение до сознания людей понимания необходимости пе­ремен и правильности избранного эволюционного пути. Однако эти рекомендации в ходе горбачевской перестройки соблюсти не удалось.
Процессы развивались в условиях модификации политической системы, слишком стремительного появления в ней целого ряда новых элементов. Это осложняло про­цесс стабилизации массовых настроений, включало в борьбу за них новые силы. По­степенно такие настроения, выходя на авансцену политической жизни, становились все более реальным фактором политики. Как верно говорил М. С. Горбачев уже в 1987 г., «особенно значительно продвижение в сознании людей, в понимании той об­щественно-политической обстановки, которая сложилась в стране в последнее вре­мя. Сегодня наша страна — быстро меняющееся общество. Это общество уже с други­ми настроениями»1.
Задним числом можно утверждать, что именно это, в конечном счете, и погубило горбачевскую перестройку. Слишком бурное развитие массовых настроений лишило
1 Материалы Пленума ЦК КПСС, 25-26 июня 1987 г. М., 1987. С. 72.
Глава 2.4. Массовые настроения в революциях, контрреволюциях и «перестройках» 235
систему возможностей постепенной модификации, а общество — эволюционного, ре­форматорского пути развития. Неуправляемые настроения стали одним из факторов, определивших кризисный характер постперестроечных процессов1.
Основные выводы
Определенным образом направленные настроения массового недовольства, при­водя к соответствующим массовым действиям, вызывают разнообразные измене­ния социально-политических систем в стержневых звеньях — в способе органи­зации власти и в форме правления. Результаты массового недовольства варьиру­ют от революций и радикальных переворотов до фундаментальных реформ имодернизации систем. Настроения ведут к модификациям социально-политичес­ких систем либо «снизу», выделяя социально-политическую силу (партию, орга­низацию, массовое движение) способную оформить настроения и трансформиро­вать их в массовые действия, либо «сверху», вынуждая правящие элиты к рефор­мам системы. В обоих случаях настроения влияют на систему, осуществляя своюфункцию инициирования и регуляции массового поведения.
Динамика событий в Чили в 1970-1989-е гг. показала влияние настроений на по­литическую систему внутри одной страны. Даже незначительное колебание на­строений в ту или иную сторону в психологически нестабильном обществе вызы­вает динамичные изменения системы. Тот или иной вариант системы существу­ет, лишь пока он обладает ресурсами воздействия на массовые настроения.
Развитие событий в Иране в конце 1970-х гг. продемонстрировало, как массовыенастроения, овладев большинством общества, ведут к ликвидации прежней соци­ально-политической системы. Вслед за этим развиваются новые настроения, сти­мулирующие создание новой системы и влияющие на ее характер. Однако по мереукрепления новой системы влияние массовых настроений снижается. Это опре­деляется степенью целенаправленного контроля за настроениями со стороныформирующейся системы.
Ход перестройки в СССР в 1980-е гг. показал, что в определенных случаях соци­ально-политическая система может идти на самообновление под влияниемпредвосхищаемого давления массовых настроений. Несмотря на усилия по воз­действию на эти настроения, в таких случаях институты системы попадают в за­висимость от ими же инициированных процессов модификации. Реформы, сти­мулируя развитие широкого спектра разнообразных настроений, заставляют си­стему ускорять процессы самообновления под угрозой утраты возможностейуправления настроениями и дестабилизации социально-политической жизни врезультате разнонаправленного политического поведения значительных масс лю­дей. Не выдерживая необходимой скорости перемен, система подвергается опас­ности самораспада.
1 Об этом см.: Ольшанский Д. В. Массовые настроения переходного времени. // Вопросы философии, 1992, №4. С. 3-15.
236 Часть 2. Массовые настроения

5. В целом массовые настроения реально оказываются важнейшей макроформой психологии масс, активно влияющей на организацию социально-политических процессов — наиболее ярких, демонстративных и принципиально важных для об­щественного бытия человека. Массовые настроения — это наиболее энергичный и действенный компонент психологии масс.
•’. \
ЧАСТЬ 3. МАССОВЫЕ СОЦИАЛЬНО-ПСИХОЛОГИЧЕСКИЕ ЯВЛЕНИЯ

Психология религии. Психология моды. Психология слухов и сплетен. Психология массовой коммуникации. Психология рекламы и PR-воздействия.
Психология политических партий и массовых движений.
В этой части книги рассматривается ряд конкретных проявлений психологии масс. Все они давно уже стали естественными фактами социальной жизни, однако продолжают вызывать многочисленные вопросы и оставаться в центре достаточно острых дискуссий. Подчас эти вопросы и дискуссии связаны с недооценкой естественности социально-психологической природы данных явлений и психологии масс, которая лежит в их основе. Анализ показывает, что внешне разные явления оказываются связанными общей природой. При всем своем раз­нообразии они одинаково необходимы людям для выражения массовой человеческой психо­логии. Исторически меняясь, все эти феномены выполняли одну главную функцию — фор­мировали значительные общности людей, составлявшие огромные сегменты общественной жизни, и служили как ее социально-психологическими регуляторами, так и особыми факто­рами социального, экономического и иного прогресса.
Природа человека двойственна: психика носит индивидуальный и одновременно массо­вый характер. Она развивается в диалектическом противоречии, в единстве и борьбе инди­видуального сознания и массового поведения. Это противоречие и служит динамичным ис­точником развития. Рассматриваемые далее феномены психологии масс демонстрируют эту диалектическую взаимосвязь, отражающую сложную, социально-индивидуальную психоло­гическую природу человека. От первобытных богов до современных средств массовой комму­никации человечество прошло немалый путь. Но он никогда не будет исчерпан — как вечно и неисчерпаемо диалектическое единство индивида и массы, так неисчерпаемы известные и еще неизвестные формы проявления психологии масс.
\

\
\
ц Глава 3.1
Психология религии
Корни религии. Ш Социально-психологические функции религии. Я Психология веры. • Религиозный культ: психология религиозных действий. Я Психология суеверий, в Моти­вы обращения к религии.
Как известно, само понятие религии до сих пор остается одним из труднейших для определения в эмпирических, операциональных категориях. Единого определения ре­лигии нет, и потому в ходу у исследователей буквально сотни дефиниций. Большая часть из них относится к социологическим, психологические же определения прак­тически просто отсутствуют. И для этого есть определенные основания: по мнению П. Бергера, например, принятие какого-то определения религии, в конце концов, во­обще является делом вкуса.
Э. Дюркгейм и М. Вебер в свое время создали основу для выделения двух поляр­ных типов определения религии: номинального и реального, а также близких к ним функционального и содержательного. Функциональные определения обычно харак­теризуются тем, что за критерий идентификации и классификации явлений при­нимается функция, которую эти явления исполняют: сначала выделяются функции, которые «требует» некоторая социальная система, а затем, на основе выполняемых функций, опознаются и классифицируются наблюдаемые социальные и культурные явления. Напротив, критерием содержательного определения фактически выступает содержание этих явлений. Р. Робертсон предложил связывать номинальные, функци­ональные определения с дефинициями включающего типа, а реальные определения — с исключающими дефинициями.
Дюркгейм стремился охватить определениями религии едва ли не все системы, признаваемые «религиозными», включая теистические и нетеистические системы ве­рований. Такое широкое определение он основывал на различении духовного и свет­ского, а также на выделении наиболее общих функций религии. Однако такой социо­логический подход, несомненно, носит слишком общий и не вполне точный характер. Другую позицию занимал Вебер, считавший, что религия как социальное явление проявляется в религиозном поведении людей, руководствующихся соответствующим типом мотивации, анализ которой особенно необходим как для понимания религии, так и для классификации ее разновидностей. Вебер полагал, что невозможно дать эм­пирическое, недогматическое определение религии до начала исследования, — опре­деление появляется как идеально-типическая конструкция феномена на одной из ста­дий работы.
Среди функциональных определений религии первую группу составляют те, ко­торые, как конструкции М. Вебера и П. Тиллиха, тесно связаны с так называемыми
240 Часть 3. Массовые социально-психологические явления

конечными проблемами существования. Наиболее распространенное и представи­тельное определение такого типа принадлежит Д. Йингрену. У него религия высту­пает как система верований и практических действий, с помощью которых группа людей справляется с конечными проблемами человеческой жизни. Понятно, что за этими взглядами легко «читается» Б. Малиновский (кстати, ярый последователь Э. Дюркгейма) с его мыслью о том, что религия помогает решить неизбежные пробле­мы человеческой жизни (например, смерть члена группы). Сходные определения предлагали У. Л. Колб, К. Данлоп и другие авторы. Близки к такой точки зрения и те исследователи, которые определяют религию как высший и наиболее общий уровень развития культуры — такая позиция характерна для старшего поколения функцио­налистов, социологов и антропологов типа Т. Парсонса, Р. Беллаха и К. Гирца. В. Пи-воварский считает, что такой подход — удобная позиция и для социально-психологи­ческого подхода (Piwowarski, 1974).
С психологической точки зрения, главным в религии является феномен веры. С ним и связаны основные слагаемые, образующие психологический уровень изуче­ния религии — от наличия вполне определенных психологических корней религии до психологии религиозности верующих и отдельных психологических проявлений этой религиозности в виде как самой веры, так и производных от нее суеверий, религиоз­ного культа, экстаза, фанатизма и т. д.
•
Корни религии
Мало кто теперь возражает против понимания религии как одной из форм обществен­ного сознания. С психологической точки зрения, «основным объектом психологии религии как раздела социальной психологии является обыденное религиозное созна­ние широких масс верующих или религиозная психология как один из элементов обы­денного сознания в целом» (Евгеньева, 1988). Принято выделять социальные, гносео­логические и психологические корни религии.
Социальные корни религии. Воинствующие атеисты-социалисты, разумеется, не­сколько упрощали дело, когда писали: «Бессилие эксплуатируемых классов в борьбе с эксплуататорами так же неизбежно порождает веру в лучшую загробную жизнь, как бессилие дикаря в борьбе с природой порождает веру в богов, чертей, в чудеса и т. п.» (Ленин, 1967-1984). Однако социальные функции религии были признаны и запад­ным светским научным сообществом. А. Рэдклифф-Браун, например, считал, что со­циальная функция религии состоит в том, чтобы заставлять членов группы поддер­живать общие страхи и надежды и тем самым укреплять социальные связи. Так, он писал: «Мы исходим из гипотезы, что социальные функции религии не зависят от ее истинности или ложности, что религии, которые мы считаем ошибочными или даже абсурдными… могут быть частями социального механизма и что без этих «ложных» религий социальная эволюция и развитие современной цивилизации невозможны» (Radcliffe-Braun, 1959). Ф. Энгельс писал: «…Всякая религия является не чем иным, как фантастическим отражением в головах людей тех внешних сил, которые господ­ствуют над ними в их повседневной жизни, — отражением, в котором земные силы принимают форму неземных». И продолжал: «Фантастические образы, в которых
\

Глава 3.1. Психология религии 241
первоначально отражались только таинственные силы природы, приобретают теперь также и общественные атрибуты и становятся представителями исторических сил» (Маркс, Энгельс, 1951-1984). Именно в этом смысле религия есть опиум для народа.
Нужно признать, что на определенных этапах истории религия действительно вы­ступает в качестве своего рода «обезболивающего средства» от многих социальных невзгод и неурядиц. В значительной мере эта функция сохраняется до сих пор, одна­ко теперь ее уже следует рассматривать как социально-психологическую функцию.
Гносеологические корни религии. Первые религиозные первобытные верования человека зародились много тысячелетий назад и являлись фантастическим отраже­нием в сознании людей их зависимости от природы, чувства страха перед ее таин­ственными силами и поисков средств воздействия на них. Первобытный человек, не обладая необходимыми знаниями об окружающем внешнем мире, находясь на низ­ком уровне развития производительных сил, практически полностью зависел от при­роды. Соответственно, он нуждался в объяснении того, что происходит с ним и во­круг него. Так рождались мифологические образы и целые «картины» мира — пра-основа религиозных картин сотворения мира.
Общеметодологическую неизбежность появления религии все материалисты обычно объясняют спиралеобразным характером самого процесса познания. Если по­пытаться превратить «кусочек этой кривой линии… в самостоятельную, целую, пря­мую» (Ленин, 1967-1984), то есть, говоря современным языком, абсолютизировать одну из сторон какого-либо явления или процесса, оторвать ее от иных сторон, то в результате мы получим в сознании иллюзорное отражение явления или процесса в целом, в том числе и в виде религиозных представлений. С этим теперь согласно боль­шинство исследователей.
Таким образом, ни социальные, ни гносеологические корни религии сами явно оказываются не в состоянии самостоятельно объяснить данный феномен. Даже самые воинствующие материалисты, сталкиваясь с этими трудностями, были вынуждены со временем обращаться к субъективным факторам. Трудно возражать против спра­ведливой и ныне мысли: «Религии создаются людьми, которые сами ощущают по­требность в ней и понимают религиозные потребности масс» (Маркс, Энгельс, 1951-1984).
Психологические корни религии. Очевидно, что, со светской точки зрения, рели­гия — это одна из форм мифологического, первобытного сознания. Она является от­ражением определенного этапа развития этого сознания, связанного с праисторией развития человечества. В определенном смысле история религии совпадает с истори­ей развития психологии масс.
При рассмотрении психологических корней религии выделяют четырех группы факторов. Во-первых, это способность человеческого сознания к формированию до­статочно абстрактных понятий. Во-вторых, это неосознанные компоненты мышления и деятельности. В-третьих, это человеческие эмоции. Наконец, в-четвертых, это пси­хологическая дихотомия «мы»—«они», лежащая в основе формирования всех чело­веческих общностей.
С первой группой факторов все достаточно понятно. Ограничимся цитатой: «Про­цесс познания человеком окружающей действительности основан на способности че­ловеческого сознания к формированию абстрактных понятий, к выделению общих, наиболее существенных сторон этой действительности и составляющих ее явлений.
242 Часть 3. Массовые социально-психологические явления
Без этой способности невозможно представить себе развитие научного познания и все достижения науки. В то же время в ней заложена возможность дальнейшего развития элементарных абстракций, превращения в самостоятельные фантастические пред­ставления, не только полностью оторванные от своей объективной основы, но и обла­дающие способностью влиять на человеческую деятельность» (Евгеньева, 1988). С этой точки зрения, «образ бога есть не что иное, как оторванное от своей матери­альной основы представление об идеальном человеке» (Евгеньева, 1988).
Давно известна и роль второй группы факторов. Еще до 3. Фрейда — классика ис­следований бессознательного — Л. Фейербах писал: «Человек со своим Я или созна­нием стоит на краю бездонной пропасти, являющейся, однако, не чем иным, как его собственным бессознательным существом, представляющимся ему чужим» (Фейер­бах, 1955). Соответственно, у людей неизбежно возникала неосознанная потребность в том, чтобы вытеснить это «бессознательное существо», опредметить его, отделить от себя и даже в чем-то противопоставить себе. К. К. Платонов писал: «Не только пер­вобытному, но и современному человеку, не понимающему связи своего удачного дей­ствия с автоматизированным навыком, так же как не понимающему причин своего ошибочного действия, причин непроизвольного воспоминания, ассоциации, найден­ного решения и т. д., часто кажется, что ему кто-то помогает или мешает» (Платонов, 1975). Вот она, «потусторонняя сила».
Неоспоримо значение и третьей группы факторов, относимых к психологическим корням религии — человеческих эмоций. Еще древнеримский поэт Публий Стаций сказал: «Страх создал богов». Как человеческая эмоция, страх носит достаточно уни­версальный характер. Он всегда современен — каждая эпоха имеет свои страхи. По­нятно, что страхи Публия Стация и современного человека различны. Однако по сути страх — одна и та же, наиболее глубинная эмоция человека. «Страх перед слепой си­лой капитала, которая слепа, ибо не может быть предусмотрена массами народа, ко­торая на каждом шагу жизни пролетария и мелкого хозяйчика грозит принести ему и приносит «внезапное», «неожиданное», «случайное» разорение, гибель, превращение в нищего, в паупера, в проститутку, голодную смерть — вот тот корень современной религии, который прежде всего и больше всего должен иметь в виду материалист…» (Ленин, 1967-1984). Но не только материалист — эмоциональные корни религии при­знаны давно. Почти так же давно известно, например, и предельно эмоциональное явление катарсиса — его знали еще пифагорейцы, задолго до Платона и Аристотеля. Катарсис, «очищение», является компонентом психологической структуры многих религиозных действий — проклятия, молитвы, жертвоприношения и особенно испо­веди — во всех их различных и многообразных формах.
Остановимся подробнее на четвертой группе факторов — психологических «кор­ней» религии. Развивая идеи Б. Ф. Поршнева относительно древнейшей дихотомии «мы»—«они», фактически сформировавшей человеческое сознание, К. К. Платонов достаточно здраво писал: «…он не увидел в ней одного из социально-психологичес­ких корней религии. Дело в том, что «они» всегда кажутся более сильными, более мо­гущественными, чем есть на самом деле. «Они» всегда вызывают страх. Для первобыт­ного человека «они» — это наиболее простое объяснение всех непонятных неприятно­стей. Из понятия «они» с его характерной эмоциональной окраской легко возникает и психология тотема, и психология фетиша, и психология анимизма… Общим для лю­бой религии является вера в то, что «они» могут воздействовать на «меня» и «нас»…
\

Глава 3.1. Психология религии 243
«они» чаще мешают, чем помогают, и в словах «черт меня дернул» в пережиточном виде также содержится элемент тем же вызванного суеверия» (Ленин, 1967-1984).
Однако уже задолго до Поршнева и Платонова близкие идеи развивал основопо­ложник социологии религии Э. Дюркгейм. Будучи социологом-позитивистом, обре­ченным искать во всем «социальные факты», он был совсем не чужд и психологии. Соответственно, религия определялась им как «связная система верований и обыча­ев, относящихся к священным вещам, т. е. вещам отделенным, запретным, это систе­ма таких верований и обычаев, которые объединяют в одну моральную общину… называемую церковью, всех тех, кто признает эти верования и обычаи»1. Под религи­озными представлениями и чувствами Дюркгейм понимал коллективные представ­ления и чувства. «Когда более или менее сильное возбуждение разделяется группой людей, оно неизбежно принимает религиозный характер» (Дюркгейм, 1900). Дюрк­гейм не сводил религию исключительно к вере в Бога. «И современное общество, по Дюркгейму, религиозно, даже если интеллектуальные функции религии отступают на задний план в пользу моральной интеграции, которая находит свое выражение в национальных и политических символах» (Яблоков, 1979). Дюркгейм считал совер­шенно однотипными собрания христиан, ритуально отмечающих главные события из жизни Христа, или иудеев, празднующих исход из Египта, провозглашение десяти заповедей, с собраниями и митингами граждан в память какого-нибудь национально­го события. Основной функцией религии Дюркгейм считал не столько объяснение мира, сколько возбуждение эмоций и чувств радости и экзальтации, побуждение к действию. Он считал, что именно религия отвечает устойчивым «коллективным по­требностям», имеющимся в каждом обществе. «Не может быть общества, которое не чувствовало бы потребности поддерживать, оживлять и подкреплять через правиль­ные промежутки времени коллективные идеи и чувства, из которых складывается его единство. …Но ведь это нравственное оживление и подбадривание может быть полу­чено лишь путем собраний, на которых личности сообща подкрепляют свои общие чувствования…»2
Развивая сходные мысли, И. Хейзинга рисовал конкретные картины того, как осу­ществлялась «взбадривающая» функция религии в Средневековье. «XV век демон­стрирует острую религиозную впечатлительность… Это страстное волнение, порой охватывающее весь народ, когда от слов странствующего проповедника горючий ма­териал души вспыхивает, точно вязанка хвороста. Это бурная и страстная реакция, судорогой пробегающая по толпе и исторгающая внезапные слезы, которые, впрочем, сразу же высыхают» (Хейзинга, 1988). И — в другом месте: «Не столь часто, как про­цессии и казни, появлялись странствующие проповедники, возбуждавшие народ сво­им красноречием. Мы, приученные иметь дело с газетами, едва ли можем представить себе ошеломляющее воздействие звучащего слова на неискушенные и невежествен­ные умы того времени. …Все это — настроение английских и американских сектант­ских бдений, атмосфера Армии спасения, но без каких бы то ни было ограничений и на глазах у всех» (Хейзинга, 1988).
Согласимся, что от этого уже остается всего только один шаг до тех картин, кото­рые рисовал Б. Ф. Поршнев, демонстрируя роль суггестивных механизмов в форми-
: Цит. по: Происхождение религии в понимании буржуазных ученых. М., 1932. С. 24. -• Там же. С. 63-64.
244 Часть 3. Массовые социально-психологические явления
ровании психологии масс. Ну а 3. Фрейд, анализировавший церковь как конкретный феномен психологии масс, вообще может считаться учителем И. Хейзинги. Правда, с одной, но принципиальной оговоркой. И Дюркгейм, и Хейзинга, и многие другие опи­сывали механизмы естественных масс. Фрейд же рассматривал церковь как массу ис­кусственную.
Как бы то ни было, все сказанное демонстрирует главное: религия — одна из форм своеобразной «упаковки» для ряда фундаментальных психологических факторов. Та­кими «упаковками» были, например, по Дж. Фрэзеру, магия, религия и наука. Затем, со временем, на их место постепенно пришла идеология. Как известно, Т. Парсонс счи­тал задачей социологии религии анализ условий и форм коллективной, массовой орга­низации. Отталкиваясь от этого, он понимал религию как систему верований (неэм­пирическую и ценностную), отличая ее от иных «уровней узаконения» норм массо­вой психологии: науки (эмпирической и неценностной), идеологии (эмпирической и ценностной), философии (неэмпирической и неценностной). Как мы видим, все это и есть те контрконтрсуггестивные механизмы, о которых говорилось в первой части книги и которые, по Б. Ф. Поршневу, как раз и обеспечивают единство и сплоченность масс, сохранение и развитие всей массовой психологии, недопущение ее излишней ин­дивидуализации и хаоткзации ради дальнейшего общесоциального развития.
В качестве иллюстрации данной мысли приведем несколько цитат. С одной сто­роны, такая мировая религия, как христианство, «как и всякое крупное революцион­ное движение, было создано массами» (Маркс, Энгельс, 1951-1984). С другой сторо­ны, в определенных социально-политических условиях бывает так, что чувства масс «вскормлены… исключительно религиозной пищей; поэтому, чтобы вызвать бурное движение, необходимо… собственные интересы этих масс представить им в религиоз­ной одежде» (Маркс, Энгельс, 1951-1984). Таким образом, религия есть порождение психологии масс (и в этом смысле психология масс — главный психологический «ко­рень» религии). Одновременно религия есть один из наиболее эффективных инстру­ментов воздействия на психологию масс. Массы сами создали суггестивные механиз­мы огромной силы, и оказались затем под их влиянием. То есть религия — не только удобная «упаковка» для психологии масс. Это еще и механизм ее формирования.
Социально-психологические функции религии
Анализ специальной литературы показывает, что принято выделять пять основных социально-психологических функций религии.
Тот же анализ легко показывает, что основной функцией религии в социаль­но-психологическом контексте безусловно является интегрирующая функция. От О. Конта и Г. Спенсера практически все исследователи считали именно религию сред­ством достижения «единства», «объединения», «систематизации», «координации» и, наконец, «интеграции». Религия сплачивает индивидов в массы верующих. Мировые религии в своем развитии способствовали единению значительных масс людей. Так. только одна Римская империя, ликвидировав политические и социальные различия в жизни многих отдельных народов, ликвидировала и различия между религиями, породив единое для всех христианство. Оно же, в свою очередь, закрепило те дости-
Глава 3.1. Психология религии 245

жения этой империи, которые иначе были бы обречены на вымирание, как и многие предшествовавшие цивилизации. «Все религии древности были стихийно возникши­ми племенными, а позднее национальными религиями, которые выросли из обще­ственных и политических условий каждого народа и слились с ними. Раз были разру­шены эти их основы, сломаны унаследованные общественные формы, установленное политическое устройство и национальная независимость, то, разумеется, рушилась и соответствующая им религия» (Маркс, Энгельс, 1951-1984). Ислам, который в пе­риод своего зарождения отражал объективную историческую необходимость объ­единения разрозненных арабских племен, использовал дихотомию «мы» («правовер­ные») — «они» («неверные») как основу для формирования самосознания арабов. Развитие православного христианства стало фактором сплочения и возникновения национальной идентификации великороссов. Можно приводить много таких при­меров.
Интегрирующая функция сплачивает единоверцев. Психологическая основа та­кого сплочения — «мы-сознание», стимулирующее ощущение единства, взаимосвязи людей, принадлежащих к данной общности. На некоторых этапах общественного развития «мы-сознание» компенсирует отсутствие этнического единства в рамках го­сударственного объединения. Универсализм католицизма долго был фактором госу­дарственного и регионального социально-психологического единства народов Латин­ской Америки. Протестантизм поднял США до уровня великой державы. Уже упо­минавшийся ислам, объединивший арабские племена в единую общность, изначально опирался на концепцию государства как религиозной общности.
Для стран с доминированием одного религиозного направления характерно отож­дествление в массовом сознании религиозного и национального. Идея исключитель­ности своего народа, своей нации также основана на вере. Если господствующие ре­лигиозные представления не обеспечивают социально-психологической основы на­циональной интеграции, то предпринимаются попытки возрождения идей, символов и ритуалов более древних культов. Пример — Германия эпохи фашизма, где пропа­ганда идеи немцев — наследников древней арийской расы сопровождалась внедрени­ем ритуалов средневековых христианских крестоносцев, а также мистическими обря­дами древнегерманских языческих культов.
Интегрирующая функция религии обычно поддерживается соответствующей си­стемой обрядов и ритуалов (таких как коллективная молитва), подкрепляющих «мы-сознание», чувство принадлежности к данной религиозной общности. Здесь интегри­рующая функция смыкается с другой, коммуникативной функцией религии.
Участие в религиозных обрядах удовлетворяет потребность людей в общении. Его центром часто как раз и является церковь, мечеть, молитвенный дом или иное место для собраний верующих. Коммуникативная функция религии — это своеобразный компенсаторный механизм по отношению к свойственному современному обществу феномену массового отчуждения. Это же связано с проявлениями еще одной, компен­саторной функции религии.
В целом, под компенсаторной функцией понимается иллюзорное восполнение не­способности людей на определенных этапах развития управлять своими собственны­ми общественными отношениями. Возникающее при этом чувство зависимости от социальных сил определяется понятием «отчуждение». «Это закрепление социальной деятельности, это консолидирование нашего собственного продукта в какую-то веще-
246 Часть 3. Массовые социально-психологические явления
ственную силу, господствующую над нами, вышедшую из-под нашего контроля, иду­щую вразрез с нашими ожиданиями и сводящую на нет наши расчеты, является од­ним из главных моментов во всем предшествующем историческом развитии. Соци­альная сила… представляется данным индивидам не как их собственная объединен­ная сила, а как некая чужая, вне их стоящая власть, о происхождении и тенденциях развития которой они ничего не знают; они, следовательно, уже не могут господство­вать над этой силой, — напротив, последняя проходит теперь ряд фаз и ступеней раз­вития, не только не зависящих от воли и поведения людей, а наоборот, направляю­щих эту волю и это поведение» (Маркс, Энгельс, 1951-1984).
Компенсируя эту зависимость, религия объясняет непонятные закономерности общественного развития «божьим промыслом» и «божественной волей». Это дает на­дежду на вмешательство Бога, на его помощь. В свою очередь, желание воздейство­вать на Бога, заставить его помочь разрешить те или иные проблемы пронизывает всю религиозную деятельность верующих.
Разумеется, религия выполняет и важную мировоззренческую функцию. Она все­гда выступает как основа системы ценностей и в обществе в целом, и в сознании от­дельного человека. Догматы религии — это итог, результат систематизации непосред­ственного опыта, реальных и иллюзорных представлений, которые формируются массовым сознанием. В своей «организованной» форме они вновь воздействуют на массовое сознание, помогая человеку не только соединять свои знания об окружаю­щей действительности в цельную и относительно непротиворечивую «картину мира», но и выбирать правильную линию поведения.
В этом проявляется тесная связь мировоззренческой функции религии с другой, регулятивной функцией. Последняя проявляется в том, что религия реально регули­рует поведение людей в обществе, создает и поддерживает систему норм и правил жизни. Хорошо известно, например, что в средневековых общественных отношениях «политика и юриспруденция, как и все остальные науки, оставались простыми отрас­лями богословия… Догматы церкви стали одновременно и политическими аксиомами, а библейские тексты получили во всяком суде силу закона» (Маркс, Энгельс, 1951-1984). Почти аналогично шариат в исламе сложился как обоснованная божественны­ми предписаниями система правил общественной и государственно-политической жизни. Подчеркнем, что регулятивная функция религии связана с регуляцией не только собственно религиозной деятельности, но и всей массовой обыденной жизни людей. В конечном счете, и христианские десять заповедей и, скажем, каноны шари­ата направлены почти на одно и то же — на формирование массового сознания и нор­мативного поведения значительных общностей людей. Понятно, что сказанное еще раз подчеркивает важную роль интегрирующей функции религии. Главный же интег­ратор — разумеется, сама вера.
Психология веры
Всю история изучения религии можно представить как непрерывный поиск того, что могло бы быть обозначено как «минимум религии», как ее своего рода «молекуляр­ная единица», присущая всем религиям — от самой примитивной до самой сложной.
Глава 3.1. Психология религии 247

Это вопрос о том фундаменте, опорном камне, на котором стоит религиозная психо­логия. Вслед за Э. Тейлором Л. Я. Штернберг писал о необходимости такого опреде­ления религии, которое «одинаково подходило бы и к верованию самоеда, секущего своего идола, когда его охота неудачна, и к верованиям финикиян, сжигавших на ко­стре своих детей к угоду божеству, и к верованиям вавилонян, посылавших в храм Ас-тарты своих дочерей и жен проституироваться, отдаваясь первому встречному чуже­земцу, и к религии христианина, которая требует, чтобы люди полагали жизнь свою за ближнего, и к религии буддизма, в основе которой лежит в сущности полнейший атеизм…» (Штернберг, 1936). Таким «минимумом религии», по общему признанию, в социально-психологическом плане может быть названо только одно — чувство веры.
Справедливо отмечал К. К. Платонов: «Не понимая сущности психологии веры, трудно правильно понять многие другие явления религиозной психологии, в частно­сти психологию молитвы, заклинания, заговоров, исповеди и всякого рода суеверий и предрассудков» (Платонов, 1975). Однако достичь такого понимания не просто.
В подобных поисках достаточно логично опираться на мнения самих «отцов цер­кви», много размышлявших над местом и ролью веры в религии. В основу понимания веры практически все теологи обычно кладут слова, приписываемые апостолу Пав­лу: «Вера же есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом». Доктор православного богословия, ректор Киевской духовной академии архимандрит Анто­ний в свое время так разъяснял это определение:«… то есть это суть истины, недоступ­ные опыту и превышающие разум человеческий, чем отличается вера от знания» (Ан­тоний, 1862). А. Введенский утверждал, что за вычетом из религиозной жизни всего того, что имеет смысл с земной точки зрения, в ней остается нечто, что не может быть осмыслено и понято с этой точки зрения и без чего религия теряет весь свой смысл, — «останется некоторый X (отношение к божеству), без разгадки которого мы не пой­мем ее существа» (Введенский, 1902). Понятно, что именно «отношение к божеству» и есть вера. Либо вера есть, и тогда есть божество, либо веры нет, и есть атеизм.
Л. Фейербах приводил слова Мартина Лютера: «Все члены нашего символа веры кажутся для разума глупыми и смехотворными… Поэтому не следует домогаться, воз­можна ли данная вещь; но следует так говорить: Бог сказал, и потому случится даже то, что кажется невозможным. Ибо хотя я не могу ни увидеть, ни понять этого, но ведь Господь может невозможное сделать возможным и из ничего сделать все» (Фейербах, 1955). Позднее это не раз было повторено и в православии: «…невозможность полно­го постижения разумом содержания догматических истин составляет одно из основ­ных положений православного богословия»1.
Однако бесспорным является то, что наиболее кратко, четко, жестко и последо­вательно сущность веры определил римский раннехристианский богослов Тертулли-ан: «Верую, потому что абсурдно». Эта формула навсегда защитила веру от доводов разума.
«Вера — это чувство, создающее иллюзию познания и реальности того, что созда­но фантазией с участием этого же чувства. Оно является обязательным компонентом структуры религиозного сознания и, следовательно, минимумом религии» (Платонов, 1975). Вера — это, как правило, утверждение без каких бы то ни было доказательств.
1 Подробно эти факты см.: Букин В. Р. Социальная психология и религия. // Проблемы общественной психологии. М, 1962. С. 355.
248 Часть 3. Массовые социально-психологические явления

Религиозные представления рождаются не в сознании отдельного человека, они не являются итогом анализа собственного опыта людей. Они внедряются в их сознание в готовом виде. Поэтому любые попытки анализа убивают веру. Поэтому вера и ана­лиз нетерпимы друг к другу.
Очевидно, что при таком понимании вера сближается с целым рядом уже рассмат­ривавшихся нами в первой части книги явлений: с внушением, психическим зараже­нием, подражанием, основанными на иррациональных эмоциях и соответствующем поведении. Вера — это, по сути, и есть психологическая готовность к заражению, вну­шению и подражанию. Одновременно это есть и результат внушения, заражения и подражания. Это базовый элемент всей структуры восприятия и усвоения суггестив­ных воздействий и одновременно результат таких воздействий.
Чувство веры, как это свойственно любой эмоции, поддается действию «цирку­лярной реакции» и «эмоционального кружения». Вера легко образует массу верую­щих. И наоборот, в массе легко распространяется и укрепляется вера, часто достигая уровня неудержимого аффекта и принимая форму религиозного экстаза. Камлания шаманов, изгнание бесов, самобичевание цепями во время праздника «шахсей-вах-сей», феномен кликушества — таковы разнообразные варианты проявления религи­озного экстаза, подчас доходящего до религиозного фанатизма. «Состояние экстаза, то есть сильного эмоционального возбуждения, сопровождающегося утратой контро­ля над своими действиями, а иногда и зрительными и слуховыми галлюцинациями, было характерной чертой большинства древних традиционных культов… В последние годы наиболее типичным случаем использования религиозного экстаза для воздей­ствия на сознание и поведение людей является деятельность евангелических пропо­ведников, а также большинства так называемых нетрадиционных сект» (Евгеньева, 1988).
Религиозный культ: психология религиозных действий
Каждая религия включает в себя набор особых действий, необходимых верующим как для выражения своей принадлежности к религиозной общности, так и для укрепле­ния своей веры, своей идентификации с данной общностью. Совокупность таких дей­ствий обычно и представляет собой религиозный культ.
Религиозный культ для верующих — это практически почти любые символиче­ские действия, основанные на вере в возможность влияния с их помощью на сверхъе­стественные объекты и их свойства. Культовые действия первобытных людей были предельно конкретны. Шаман, обращаясь к богам и вовлекая соплеменников в риту­альные действия, просил послать дождь или удачу в охоте. В современных религиях не обязательны конкретные просьбы. Культ необходим верующим для доказательства той их веры, которую они демонстрируют Богу с помощью особой системы действий, происходящих, как правило, в храме (культовом сооружении) под руководством слу­жителей культа. Участие в таких действиях частично удовлетворяет основные потреб­ности социального бытия: потребности в общении, в принадлежности к общности.
Глава 3.1. Психология религии 249

в социальном статусе. Выполняют они и специфически психологические функции, например, снятие эмоционального напряжения верующих. Социально-психологиче­ский анализ группового богослужения в храме позволяет выделить в нем три после­довательных этапа, в ходе которых происходит нарастание эмоционального напря­жения, затем кульминация и наконец разрядка в виде усиления спокойных положи­тельных эмоций. В этом проявляется своеобразное психотерапевтическое действие культа.
«В процессе выполнения религиозных культовых действий происходит подкреп­ление и усиление религиозных настроений в сознании верующих по тем же законам, по которым формируются и усиливаются настроения толпы. При этом мы можем на­блюдать действие психологических механизмов, свойственных стихийному поведе­нию. Это механизм внушения, подражания и заражения» (Евгеньева, 1988). В рели­гиозном культе используются разнообразные инструменты активного воздействия на психику людей. Эмоциональная сторона собственно культовых действий подкреп­ляется системой религиозных символов, часто выражаемых через художественные об­разы. В культе почти непременно присутствуют музыка, песнопения, длительное ритмичное повторение однообразных слов и движений, вызывающих определенные эмоции.
Приведем только один, хотя и достаточно убедительный пример. В 1953 г. всем настоятелям московских соборов было разослано специальное патриаршее послание, в котором им настойчиво рекомендовалось создавать у всех молящихся «особое на­строение», при богослужении учитывать абсолютно все, вплоть до освещения и пес­нопений, чтобы ничто постороннее, земное, не отвлекало молящихся от высокого устремления к Богу. В этом послании говорилось, в частности, что яркое освещение в соборе не располагает к молитве, лишая покрова таинственности и ожидания, и реко­мендовалось иметь в храме слабый свет, так как мерцание лампад и восковых свечей наиболее отвечает настроению молящихся. «Чем темнее в храме, — говорилось в по­слании, — тем ярче будет гореть в сердце молящихся внутренний божественный свет, тем действеннее будет молитва и доступнее исповедь»1.
Феномен взаимного эмоционального заражения, обычно наблюдаемый во время религиозных праздников с участием большого числа верующих, всегда создает общее эмоциональное состояние, способствующее эффективному действию механизмов внушения и самовнушения. Типичными примерами проявлений такого эффекта яв­ляются массовые видения и другие религиозные «чудеса». Так, впечатления от виде­ния святой девы Марии, явившейся в 1858 г. девочкам в Лурде (Франция), а в 1917 г. целой группе верующих в Фатиме (Португалия), быстро распространились на толпы местных жителей, а затем и на многочисленных паломников. В 1979 г., во время рево­люции в Иране, многие тысячи жителей Тегерана видели в полнолуние портрет аятол­лы Хомейни на Луне. Примеров такого рода немало. В целом же, вполне справедливо замечено: «…религиозный культ стал первой в истории общества организованной фор­мой манипулирования сознанием масс» (Евгеньева, 1988).
Среди религиозных действий, основанных на психологическом феномене веры, обычно выделяются три: молитва, жертвоприношение, исповедь. Психологически к
‘ См.: Журнал Московской патриархии, 1956, № 6. С. 46.
250 Часть 3. Массовые социально-психологические явления
ним обычно достаточно близки и некоторые сходные действия, опирающиеся на так называемую ложную веру — суеверия, предрассудки и предчувствия.
В истоках психологии молитвы лежат магический заговор и заклинания. Это сло­ва, которые якобы имеют чудесную силу и свойство действовать не только на других людей, животных и силы природы, но и на духов, и на богов. Это те самые, теперь уже почти бытовые: «Сгинь! Рассыпься! Пропади! Исчезни! Изыди!».
Познав суггестивную силу слова и вербального межчеловеческого общения на са­мом себе, когда-то человек поверил, что аналогичным образом можно защитить себя от нападающих людей, животных и злых духов. Со временем заклинание стало и бла­годарственным, и просительным — в благодарности всегда есть элемент скрытой просьбы, как бы «на следующий раз». Так, постепенно, заклинание превращалось в молитву, в которой часто содержится просьба о чуде. Обычно наиболее эффективной считается групповая, однако практикуется и индивидуальная молитва.
Игуменья Евфрасия, настоятельница монастыря в Дялу-Тырговиште (Румын­ская православная церковь) писала: «Люди сегодня секуляризированы и бегут от мо­литвы, ибо боятся заглянуть в свою собственную жизнь, которая часто хаотична, не­осмысленна и неопределенна в Боге. Молитва восстанавливает дух человеческий, со­общая ему состояние пребывания в братстве и любви с другими людьми. Она делает человека личностью. Человек молится, обращая лицо свое к Богу, как подсолнечник обращается к солнцу, — Источнику жизни и единства»1.
Скептично настроенный русский писатель И. М. Тургенев говорил, что всякая мо­литва в сущности всегда сводится только к одному: «Сделай, Господи, так, чтобы дважды два было не четыре, а пять!». С другой стороны, иногда бывает и не такое. Врачи одного из медицинских центров США провели в конце 90-х годов XX века лю­бопытный эксперимент. Семьдесят пять пожилых христианок молились о выздоров­лении неизвестных им больных. Оказалось, что в группе «отмаливаемых» пациентов осложнений после операций было на целых 10 % меньше, чем у другой, «контрольной» группы2. Дальше начинается проблема выбора, который каждый человек будет делать, разумеется, с учетом своей собственной веры в правоту той или иной позиции.
Жертвоприношение — один из древнейших религиозных культов. В этом акте в фантастической форме отразилась традиционная норма обыденных человеческих вза­имоотношений взаимопомощи или купли-продажи: «Ты мне — я тебе». Древнегре­ческий философ-атеист Лукиан говорил: «Боги ничего не делают безвозмездно, но продают людям разные блага…»3 Пожертвования монастырю, свечка к иконе, выпол­нение какого-либо обета — все это отражение веры в возможность «откупа» или «рас­платы» за старые грехи или новые блага.
Психология исповеди связана с психологией молитвы и жертвоприношения. Каясь в грехах, верующий не просто «просит прощения» — он верит, что если попросить хо­рошенько, то прощение будет реально получено. Неприятный акт «сознания в соде-
1 Евфрасия. Жизнь во всей ее полноте: монашеский опыт. // Журнал Московской патриархии, 1984.№ 2. С. 68.
2 См.: Она, 2000, № 1. С. 36.
3 Цит. по: Платонов К. К. Психология религии. // Социальная психология. М.: Политиздат, 197:С. 307.
Глава 3.1. Психология религии 251

янном» (особенно при развитом чувстве «гордыни») переживается как своеобразная жертва, которая будет вознаграждена. Есть и еще одна сторона исповеди, отражаю­щая известную житейскую мудрость: разделенная радость — двойная радость, разде­ленное горе — половинное горе. В процессе исповеди верующий человек как бы пе­рекладывает тяжесть содеянного поступка на плечи исповедника, делится с ним и поступком, и ответственностью за него. Это усиливает действие катарсиса, свойствен­ного не только молитве, но и любой задушевной беседе с другом о своих проблемах и неприятностях. В этом скрыт залог успеха не только духовников, но и психоаналити­ков, и психотерапевтов различных школ.
• ..
Психология суеверий
По мнению К. К. Платонова, суеверия — это рудиментарные осколки прошлых рели­гий. Это как бы кладбища былых богов и связанных с ними культов в^ассовой пси­хологии. Иногда, однако, это и благоприобретенные, новые верования, близкие по психологическому происхождению к неврозу навязчивых состояний. В силу этого бо­роться с ними практически невозможно — они составляют «бытовую подкладку» на­шего сознания.
Типичный пример суеверия — это представление о связи, якобы существующей между каким-либо предметом, выступающим в роли амулета, и удачей в делах. А так­же, наоборот, между плохой приметой и последующими неудачами и даже несчастья­ми человека. Приметой может служить любое обыденное и распространенное в жиз­ни явление. Так, в странах Европы принято считать предвестником несчастья встре­чу с черной кошкой. В США и Латинской Америке считается: тот, кто пройдет под лестницей-стремянкой, наживет большие неприятности. Для проверки в 1939 г., во время Всемирной выставки в Нью-Йорке, был проведен своеобразный психологиче­ский эксперимент. В вестибюле поставили большую стремянку. Она никак не меша­ла проходу, но 70 % из нескольких миллионов посетителей выставки предпочли сде­лать специальный крюк, чтобы обойти ее.
Психологическое объяснение большинства существующих суеверий — поиск ло­гической связи между событиями, наступающими одно после другого. Здесь действу­ет известная формула: после того — значит, вследствие того. Разумеется, это логичес­кая ошибка. Однако в психологии масс представления о вполне возможной сверхъес­тественной связи между близкими или совпадающими по времени явлениями до сих пор продолжает сохраняться и служить источником веры в приметы, предчувствия и гадания. Помогает здесь и особая избирательность нашей памяти: одна сбывшаяся примета или некое предсказание запоминаются лучше, чем десяток несбывшихся. Ф. Бэкон писал об этом: «Таково основание почти всех суеверий — в астрологии, в сновидениях, в предзнаменованиях, в божественных определениях и тому подобное. Люди, услаждающие себя подобного рода суетой, отмечают то событие, которое ис­полнилось, и без внимания проходят мимо того, которое обмануло, хотя последнее бывает гораздо чаще» (Бэкон, 1935).

252 Часть 3. Массовые социально-психологические явления

Одно из типичных суеверий — вера в предсказания, гадания, гороскопы и т. д. В конце 80-х гг. XX века только в США существовало 12 000 астрологов, еще 175000 американцев совмещали астрологию с другими занятиями, а 1250 американских га­зет регулярно публиковали гороскопы1. Сегодня и наша страна ненамного отстает от таких показателей. Как еще сто лет назад сказал о подобных явлениях поэт А. Блок: «Начало века, декаданс, маразм интеллигенции».
Одно из типичных суеверий — вера в предчувствия. Ее основа — это подмена пред­чувствием предположения. Предположение — это допущение события, вероятность которого еще не известна. Умение предполагать — ценное свойство интеллекта. Од­нако сочетание предположения с чувством тревожного ожидания часто переживает­ся людьми как предчувствие. Обычно это происходит в условиях реальной или потен­циальной опасности и значительного нервного напряжения, стресса. Если развитие событий не подтвердит предчувствие, то оно легко забывается. Однако подтвержде­ние предчувствия, напротив, непроизвольно запоминается. Так создается суеверное убеждение, легко перерастающее в предрассудок: «предчувствие меня никогда не об­манывает».
Близка к вере в предчувствия и вера в загадывание, развивающаяся по сходному механизму. Гадание на ромашке («любит — не любит…»), игра в «чет — нечет» и тому подобные привычки — это тоже разновидность предрассудков и суеверий. •
Суеверия осуждаются догматической религией, хотя психологическая природа и структура суеверия иной раз мало отличается от канонизированной веры. Отличия часто сводятся в основном к идейным компонентам, которые определяют содержание суеверия.
С одной стороны, суеверия бывают очень близки к вере. Однако, с другой сторо­ны, часто они сливаются с предрассудками. Эти два явления религиозной психоло­гии часто путают между собой. В психологической структуре суеверия обычно доми­нирует чувство веры, тормозящей мышление. Суеверие больше переживается, чем по­нимается. В его основе лежат лишь эмоции. Еще Б. Спиноза когда-то справедливо утверждал: «…Страх есть причина, благодаря которой суеверие возникает, сохраня­ется и поддерживается» (Спиноза, 1957). Предрассудок же — это явление ошибочной «картины мира», в его психологической структуре преобладает элемент мышления, неправильного понимания, причем обычно внушенного извне. Предрассудок не бы­вает без суеверия — последнее входит как элемент в его структуру. При этом и суеве­рия, и предрассудки всегда представляют собой явления обыденной психологии масс, объединяемые под общей рубрикой.
Б. Спиноза считал суеверия хотя и ложными, но все-таки естественными для ши­роких масс. Он искренне полагал, что избавить толпу от суеверий невозможно, да, по­жалуй, и не нужно. Вольтер провозгласил известный тезис: «Если бы бога не было, его следовало бы выдумать». П. А. Гольбах писал: «…Атеизм, подобно философии и всем серьезным абстрактным наукам, не по плечу толпе и даже большинству людей» (Гольбах, 1963). Таким образом, психология суеверий — еще более древняя и широ­кая основа психологии масс, чем даже психология самой религии.
1 См.: Евгеньева Т. В. Психология религии и проблемы работы с верующими. М.: изд-во Института об­щественных наук при ЦК КПСС, 1988.
Глава 3.1. Психология религии 253

Мотивы обращения к религии
Многочисленные социологические опросы и специализированные социально-психо­логические исследования позволяют дифференцировать религиозную психологию масс, вычленить группы верующих, чья религиозная общность строится на различ­ных мотивах обращения к религии. Именно мотив обращения стоит в центре той мас­сы, которая психологически формируется вокруг церкви. Существует шесть достаточ­но очевидно различающихся между собой мотивов — соответственно, можно говорить о шести вариантах религиозной психологии масс.
Первая группа верующих — люди, для которых религия выступает как своя фор­ма познания мира. Обычно это крайне малообразованные люди, просто не имеющие никакой иной «картины мира». Зато они очень хорошо знают библейскую онтологию, всю мифологическую основу религии. Сотворение Богом мира и человека, наличие рая и ада, загробной жизни являются для них достаточно реальными вещами.
Ко второй группе относятся верующие, основным мотивом для которых высту­пает ожидание райского блаженства после смерти. Такой мотив порождается тяже­лыми условиями жизни, множеством неудовлетворенных потребностей, а также стра­хом смерти. Как известно, в большинстве религий описание рая как раз и наполнено самыми приятными вещами. Коран, рожденный в засухе Аравийской пустыни, учит о рае: «В нем реки из воды, не портящейся, и реки из молока, вкус которого не меня­ется, и реки из вина, приятного для пьющих; реки из меду очищенного» (Коран, 1963). Из всей религиозной теории эти верующие лучше всего знают и помнят положения о бессмертии души и существовании загробной жизни. Страх смерти, хотя и не всегда в осознанной форме, занимает значительное место в сознании современных ве­рующих. Избежать ее для тела невозможно — значит, следует утешаться бессмерти­ем души.
Третью группу верующих в религии интересует не вера в сверхъестественное, а сам по себе религиозный культ. Мотивом их участия в культовых действиях являет­ся не столько вера в то, что с их помощью они могут воздействовать на сверхъесте­ственные силы, сколько удовлетворение потребностей в общении, в идентификации себя с определенной большой группой, которое дает такое участие. Как правило, это одинокие люди, не нашедшие своего места в тех группах, к которым они объективно принадлежат в светской жизни, глубоко переживающие феномен отчуждения. Обыч­но они плохо знают религиозные догматы — кроме тех, которые касаются культовых действий. Число таких людей нарастает по мере маргинализации общества.
Для четвертой группы верующих характерна убежденность в необходимости ре­лигии для сохранения человеческой нравственности. Особенно много таких людей среди мусульман, жизнь которых почти полностью регламентирована шариатом — основанном на Коране сводом как религиозных, так и моральных, юридических и мно­гих других норм. Основа их религиозности — убеждение, что без религии, без страха божьего наказания, любые общечеловеческие моральные нормы будут постоянно на­рушаться. Главное для них — не участие в религиозном культе, а распространение морально-этических религиозных принципов.
Пятая реально существующая группа — это верующие «на всякий случай». В со­временном мире распространена низкая интенсивность веры. Соответственно этому
254 Часть 3. Массовые социально-психологические явления

растет число людей, «на всякий случай», время от времени выполняющих основные, наиболее простые предписания религии как бы по традиции, перешедшей от старших членов семьи или референтной социальной группы. Как правило, эти люди редко за­думываются о глубинной сущности религиозных предписаний, действуя по принци­пу: «А вдруг Бог действительно есть?».
Наконец, в качестве шестой группы часто выделяются люди, маскирующиеся под верующих. Речь идет не о манипуляторах, хотя есть и такие, и не о тех, для кого рели­гия является профессией и источником доходов. Такие тоже есть, особенно среди про­поведников новомодных сект — не забыт пример главы секты мунистов С. М. Муна, чье многомиллионное состояние было нажито трудами рядовых членов секты. Есть среди них и политики. Так, например, известно, что бывший диктатор Гватемалы Р. Монтт вскоре после вступления в должность президента в 1982 г. объявил себя «пророком», поставленным самим Богом, чтобы спасти страну. Для подтверждения таких заявлений он использовал специально созданную его подручными секту «Цер­ковь слова», деятельность которой преимущественно состояла в поддержке и оправ­дании массовых репрессий. Дело, однако, не только в них, а в самой возможности ма­нипулирования верой. Приведенный выше пример — явно из области прикладной политической психологии в той ее части, которая изучает манипуляции массовым со­знанием в политических целях.
Серьезная же проблема заключается в том, что в странах, где принадлежность к той или иной религии служит критерием политической и социальной «благонадеж­ности», основным, а иногда и единственным мотивом обращения к религии является стремление приобрести более высокий социальный статус. Естественно, именно за этим статусом они и идут в церковь. Не нами сказано: «Париж стоит мессы!».
Разумеется, перечисленные группы и различия между их представителями носят во многом условный характер. Они далеко не исчерпывают всех возможных мотивов обращения к религии, не исключают и существования смешанных типов — верующих, религиозность которых определяется одновременно несколькими мотивами. Однако даже такой, самый первичный анализ религиозной мотивации представляется впол­не продуктивным для более глубокого осмысления той реальности, которую принято обозначать как «религиозную психологию масс».
Основные выводы
1. Религия — одна из форм общественного сознания. Основной объект психологи;: религии как раздела социальной психологии — обыденное религиозное сознание широких масс верующих или, иными словами, религиозная психология как один из элементов обыденного сознания в целом. Со светской точки зрения, существует три основных группы корней религиозной психологии. Социальные корни обыч­но связаны с поисками какого-то выхода из повседневных тягот жизни, связан­ных с социальным неравенством людей. Гносеологические корни — с ограничен­ностью человеческого познания, подчас искажающего картину реального мира, Социально-психологические корни связаны с четырьмя основными моментами;
Глава 3.1. Психология религии 255

во-первых, со способностью сознания к формированию абстрактных понятий типа понятия «Бог»; во-вторых, с неосознаваемыми компонентами мышления и дея­тельности, не всегда понятными самому человеку и связываемыми с потусторон­ними силами; в-третьих, с человеческими эмоциями, требующими выхода — в частности, в религии; в-четвертых, с психологическим разделением «мы — они», лежащим в основе формирования религиозных общностей.
Выделяются пять социально-психологических функций религии: интегрирую­щая, коммуникативная, компенсаторная, мировоззренческая и регулятивная.Особой функцией является пробуждение в человеке чувства веры и поддержаниев нем этого чувства.
Вера — чувство, создающее иллюзию познания и реальности того, что созданофантазией с участием этого же чувства. Вера является обязательным компонен­том религиозного сознания. Как правило, вера выражается в принятии некоторыхутверждений без доказательств. Утверждения такого рода не возникают сами со­бой в сознании отдельного человека и не являются результатом анализа собствен­ного опыта людей. Обычно они внедряются в массовое сознание, причем в гото­вом виде. По механизму распространения вера связана с психологическими фе­номенами внушения, заражения и подражания и как результат действия этихфеноменов, и как готовность людей поддаваться их действию. Чувство веры, каквсякое эмоциональное состояние, поддается влиянию «циркулярной реакции» и«эмоционального кружения». Поэтому вера, с одной стороны, легко образует мас­су верующих, а с другой стороны, ее распространение и укрепление происходитименно в массе. Только в массе вера может достигать уровня неудержимого аф­фекта и принимать форму религиозного экстаза.
Всякая религия включает набор особых действий, необходимых верующим длявыражения своей принадлежности к религиозной общности и укрепления каксвоей веры, так и личной идентификации с данной общностью. Совокупность та­ких действий представляет собой религиозный культ. Религиозный культ дляверующих — это практически любые символические действия, основанные на верев возможность влияния с их помощью на сверхъестественные объекты и их свой­ства. Важнейшие элементы религиозного культа — молитва, разные формы жерт­воприношения и исповедь.
Выделяются шесть основных мотивов обращения людей к религии. Во-первых,религия привлекает как форма познания и осмысления мира. Во-вторых, она увле­кает ожиданием райского блаженства после смерти. В-третьих, привлекает самрелигиозный культ, его ритуалы. В-четвертых, религия считается важным усло­вием сохранения нравственности. В-пятых, некоторые обращаются к религии «навсякий случай». В-шестых, особым мотивом оказывается маскировка под верую­щих ради достижения нерелигиозных целей.
2. Глава 3.2

Психология моды
В поисках сущности моды. * Психологические механизмы моды. Я Социально-психоло­гические функции моды. Я Элементы распространения моды. Я Парадокс модника. * Влияние моды на психологию масс.
Проблема с определением понятия «мода» достаточно сложна, причем сложности оче­видны. Как и во многих других случаях в психологии масс, в очередной раз это нечто, что все знают, понимают и чувствуют, но сколько-нибудь четко определить затруд­няются. Тем более что всякий раз речь идет о конкретных видах и разновидностях моды — следовательно, о совершенно разных вещах. Мода на одежду и мода на поли­тические идеи, мода на коллекционирование фарфора и мода на автомобили — все это внешне вроде бы разные вещи, всякий раз порождающие совершенно разные опреде­ления и значительную путаницу между ними.
В самом широком смысле слова мода определяется как «существующие в опреде­ленный период и общепризнанные на данном этапе отношения к внешним формам культуры» («Иллюстрированная энциклопедия моды», 1988). Однако существует мода и как отношение к внутренним формам культуры — идеям, воззрениям. Кроме того, при подобном подходе (как, впрочем, и при большинстве других аналогичных походов) настойчивый акцент делается на конкретность и изменчивость моды, ее обя­зательную связь с определенными периодами и этапами развития человечества. Об­ратим внимание на то, что для характеристики одного из обязательных понятий в самом распространенном виде моды — моды на одежду — во всех европейских языках используется одно и то же, заимствованное из итальянского языка слово costume. И означает оно нечто прямо противоположное: обычай, привычка. Таким образом, возникает нечто совершенно несовместимое: постоянно изменчивый обычай, непре­рывно меняющаяся привычка. Фокус заключается в том, что на самом деле это дей­ствительно так. Мода есть и то и другое. И непрерывная изменчивость, и стабильная устойчивость. Меняются конкретные разновидности моды, но всегда остается мода как особое явление в психологии масс.
Нас интересует мода прежде всего как психологический феномен — безотноси­тельно к тому, на что именно распространяется эта мода. Можно еще более сузить предмет нашего предстоящего рассмотрения: нас интересует мода как массовое явле­ние (включая, впрочем, ее элитную часть — первоначально модным становится нечто уникальное, к чему начинают стремиться все). Наша задача состоит в том, чтобы рас­смотреть моду, когда она становится массовой. Это же происходит только тогда, ког­да она захватывает и охватывает всех или значительную часть людей, формируя осо­бые общности. Впрочем, как раз вскоре после этого она исчезает или меняется — мод-
Глава 3.2. Психология моды 257

ным быстро становится нечто совсем иное, уже опять не массовое, а уникальное. То же, что еще недавно было модным, становится рутинным, обыденным, привычным и повседневным.
Близок был к улавливанию традиционного и изменчивого в определении моды А. В. Даль в своем словаре. Он определял моду как «ходячий обычай; временную, из­менчивую прихоть в житейском быту, в покрое одежды и в быту». Однако тут и воз­никала двойственность в определении. С одной стороны, мода — это «обычай», что-то достаточно устойчивое и стабильное. С другой же стороны, та же мода — «измен­чивая прихоть». Что же важнее?
В поисках сущности моды
Хотя предположить наличие моды в первобытном обществе трудно — едва ли тогда особенно выделялись какие-то особенные пошивы шкур, — но по крайней мере с ан­тичных времен мода существует как достаточно развитый феномен. Соответственно, давно известно и понятие «мода». Этимологически оно ведет свое происхождение от латинского modus, что переводится как «мера, способ, правило». В значительной сте­пени такого рода трактовки сохраняют смысл и до нашего времени.
Согласно здравому смыслу, мода — это не что-то особенно выдающееся: это свое­го рода именно мера уникального и привычного, старого и нового. Это, безусловно, и способ быть соответствующим чему-то общепринятому. Наконец, это, конечно, и не­которое правило, нарушать которое не вполне прилично. Из всего сказанного следу­ет, что само понятие «мода» никогда точно не определялось с эстетической точки зре­ния, хотя именно к ней, по наиболее распространенному мнению, наиболее близка мода, связываемая с модной одеждой. Ближе всего это понятие при анализе оказыва­ется к социальной психологии, к тем ее разделам, которые связаны с массовым пове­дением и массовой психологией. Не случайно Б. Д. Парыгин определял моду именно как особое социально-психологическое явление. Он писал: «Мода — это специфичес­кая и весьма динамичная форма стандартизированного массового поведения, возни­кающая преимущественно стихийно, под влиянием доминирующих в обществе на­строений и быстроизменяющихся вкусов, увлечений и т. д.» (Парыгин, 1969).
Трудно согласиться сразу со всем в данном определении. Прежде всего, не совсем понятно, в чем именно заключается специфичность моды как формы массового пове­дения. Во-вторых, развитие моды в последние десятилетия и появление целой «ин­дустрии моды» заставляет сомневаться в стихийности ее возникновения. В-третьих, далеко не очевидна связь моды именно с доминирующими в обществе настроения­ми — более явная связь прослеживается со вкусами и увлечениями, а также с тем, как понимается в том или ином обществе такая категория как «престиж». В конце кон­цов, юноши носят джинсы совсем не потому, что у них доминирует некоторое особое настроение, а прежде всего потому, что долгое время это была очень престижная одеж­да. Еще в XVIII веке английский философ Т. Рид писал: «… Кажется, что человек, одетый по моде, принадлежит к знати и вращается в хорошем обществе»1. То есть,
1 Цит. по: Орлова Л. Азбука моды. М., 1988. С. 8.
258 Часть 3. Массовые социально-психологические явления

среди прочего, мода создает иллюзию значимости и значительности человека, если он следует ее рекомендациям.
Согласно еще одной из также не слишком многочисленных социально-психоло­гических попыток определения, мода — это некоторое «массовидное явление, свой­ственное группе личностей как форма объективизации их мнения о престиже. Мода формируется на основе подражания и в значительной степени является эстетическим вкусом тех, у кого нет собственного. Такие личности следуют моде слепо, не умея при­способить ее к своим индивидуальным особенностям. В этом смысле мода — отражен­ное, субъективное явление» (Платонов, 1984).
В этом определении приходится поспорить со многим. Почему «массовидное», но «свойственное группе», да еще и «группе личностей»? Опыт показывает, что употреб­ление слова «массовидное» обычно представляет собой камуфляж: дескать, похожее на массовое, хотя и не вполне таковое. Почему, собственно, моде отказывается в ста­тусе действительно массового социально-психологического явления? Трудно пред­ставить себе и узкогрупповую моду. Тем более совсем сложно представить себе отдельную, вне общности, подражающую кому-то личность. Или отдельная, самосто­ятельная личность — или подражание как основной механизм формирования психо­логии масс, а не личностей. Напомним, что в массе индивидуальная сознательная личность исчезает.
К. К. Платонов предлагает рассматривать «омонимы: мода как объективное соци­альное отражаемое явление, создаваемое модельерами и дизайнерами (статистика показывает, что мода резко, обычно по закону контраста: юбки «мини» и «макси», ши­рокие и узкие брюки, мелодичная музыка и диссонансы — сменяется примерно через шесть лет); в вариационной статистике, применяемой при анализе психологических данных, мода — наиболее часто встречающееся значение вариантов данного ряда» (Платонов, 1984). В результате здесь как бы в одну кучу соединены чуть ли не все воз­можные значения понятия «мода»: и моделирование дизайнерами, и мода на одежду, и мода как параметр статистики. Понятно, что при этом исчезает собственно психо­логическое понимание моды как особого, массового социально-психологического яв­ления.
Любопытно писал о моде один из крупнейших отечественных исследователей психологии масс и, в частности, таких массовых явлений, как мода, Б. Ф. Поршнев: «Люди, придерживающиеся той или иной моды, могут и не принадлежать к какой-либо социологической общности. Но они и не составляют чисто статистической общ­ности, потому что приобщаются к моде не независимо друг от друга по каким-либо одинаковым причинам, а перенимают ее при непосредственном контакте друг с дру­гом. Говорят, что они заражают друг друга. Несомненно, что мода действительно яв­ляется взаимным подражанием. Однако к области настроения, т. е. социальной пси­хологии, относятся не сами по себе какие-либо модные вещи или действия, а «мод­ность». Тут важна для психолога не столько позитивная сторона, сколько негативная. Человека увлекает не красота или полезность нового, а отличие от людей «немодных»; сама частая смена модных вещей отличает человека от тех, кто этого не делает. Таким образом, носители «модного» образуют некую в высшей степени аморфную, зыбкую социально-психологическую общность. Это как легкое дуновение ветерка среди бо­лее мощных и глубоких течений социальных эмоций» (Поршнев, 1979).
Таким образом, Поршнев различал «моду» как реальное жизненное явление, и «модность» как определенную социально-психологическую характеристику, которой
Глава 3.2. Психология моды 259

наделяются те или иные предметы, явления, особенности, черты и т. д., тем самым пре­вращаясь в феномены моды. За счет такого разделения он и выделял собственно пси­хологическую специфику явления. Такой подход позволяет отказаться от поиска не­коего всеобъемлющего определения моды (как показывает история, это едва ли воз­можно и явно непродуктивно) и дает возможность сосредоточиться на изучении ее внутренних, собственно психологических механизмов. Только такой, функциональ­ный подход, связанный с пониманием механизмов действия моды, представляется
адекватным для понимания моды как феномена массовой психологии.
-.
Психологические механизмы моды
Одна из первых попыток определения не моды вообще, а самого внутреннего меха­низма развития моды встречается уже у немецкого философа И. Канта в достаточно известном сочинении «О вкусе, отвечающем моде». В этой работе великий мыслитель писан: «Закон этого подражания (стремления) — казаться не менее значительным, чем другие, и именно это, причем не принимается во внимание какая-либо польза, назы­вается модой». Подчеркнем, что это просто подражание без всякой пользы. Кант по­лагал, что в моде нет никакой внутренней цели, и относил ее к «рубрике тщеславия». Хотя несколько дальше он писал еще о том, что в той же степени мода относится и к «рубрике глупости», так как «при этом имеется некоторое принуждение — поступать в рабской зависимости исключительно от примера, который дают нам в обществе многие». И достаточно внятно завершал ход своих мыслей: «Всякая мода уже по са­мому своему понятию представляет собой непостоянный образ жизни»1.
Двойной механизм моды
В основе моды лежит не постоянный, не единый, а переменчивый и множественный механизм. Этот механизм, состоящий из нескольких компонентов, обеспечивает осо­бую динамику моды, быстро делает нечто модным, одновременно превращая что-то предшествующее в явно немодное. Так выглядит ситуация в реальной жизни. Одна­ко, с аналитической точки зрения, психологически все происходит почти совершенно наоборот. Вначале появляется нечто, делающее в глазах людей немодным все преды­дущее. И только уже затем это новое нечто становится модным, окончательно вытес­няя теперь уже явно немодное. Появлению психологической категории «модности» по времени предшествует категория «немодности».
Если принять такую последовательность, то дальше все становится достаточно по­нятным. В основе массовой моды, безусловно, лежит психологический механизм под­ражания. Однако это — только второй компонент сложного механизма. Это та самая «модность», которая является фактором распространения чего-то нового. За ней сто­ит подражание чему-то уже существующему и признанному «модным» в результате действия первого компонента сложного механизма.
1 Цит. по: Орлова Л. Азбука моды. М.: Просвещение, 1988. С. 9.
260 Часть 3. Массовые социально-психологические явления

Первой же частью является создание чего-то нового, его демонстрация и актив­ная пропаганда. За созданием, демонстрацией и пропагандой чего-то нового стоит по­пытка выделения себя личностью или группой ради обособления от себе подобных через обретение какой-то действительно новой, уникальной черты. Первоначальный компонент механизма массовой моды на самом деле является антимассовым.
Действительно, если посмотреть на моду в одежде, то вначале появляются уни­кальные экспонаты («высокая мода», «от кутюр»), которые завоевывают признание среди элиты. Элита всегда склонна к восприятию нового, поэтому его признание ос­новано на опровержении старого. Парадокс заключается в том, что элита никогда не хочет быть «модной» в массовом смысле. Она во всем хочет оставаться уникальной. Поэтому она все время подхватывает что-то «элитное», но затем, демонстрируя и пропагандируя, сама способствует его превращению в массовое. Затем действие это­го двухступенчатого механизма воспроизводится заново: ставшее массовым отверга­ется ради чего-то нового, модного, также быстро становящегося массовым.
Одним из первых уловил такую диалектическую природу механизма моды Н. В. Рейнгардт. Исследуя моду не с эстетической, а с экономической и социальной точек зрения, он не мог хотя бы вскользь не коснуться и социально-психологических аспектов. Рейнгардт полагал, что мода обычно рождается под влиянием двух основ­ных факторов. С одной стороны, это свойственный человеку «дух нововведения» (стремления к обновлению). С другой же стороны, это также вполне естественная че­ловеческая наклонность к подражанию.
Попытка выделения из массы ведет к появлению нового. Однако согласимся, что не всякое новое быстро становится массовым и, тем самым, затем само уничтожает свою новизну. За легкостью массовизации нового стоит человеческая психология, которая должна быть готова к массовизации. Массовым же, как известно, становится далеко не все новое.
Факторы модности
Для того чтобы стать массовым, т. е. включить действие второго компонента психо­логического механизма моды — механизма массового подражания, новое должно со­ответствовать ряду условий. Из уже сказанного следует, что велика роль такого усло­вия, как престижность чего-то нового. Действительно, стремление приобщиться к не­кой престижной общности — один из важных механизмов человеческого поведения. Однако престиж — очень трудно определимый и явно далеко не единственный меха­низм. Престижем люди наделяют тех, кто, по их оценкам, принадлежит к референт­ной для них группе. Значит, одна из основ массовой моды — это подражание тем, кого люди считают представителями референтной для себя группы. Примеров такого рода в истории множество. Из последнего времени приведем хотя бы только два примера новой мужской моды на головные уборы: на кепки-«лужковки» (введенные мэром Москвы Ю. Лужковым) и фуражки-«жириновки» (введенные не менее популярным лидером Либерально-демократической партии России В. Жириновским).
Другая основа — определенная утилитарность того, чему начинают подражать, и что становится предметом массовой моды. Возьмем хотя бы пресловутые джинсы. За ними едва ли стоял какой-то особый престиж. Джинсы стали модными во всем мире прежде всего по причине своей очевидной удобности и практичности.
Глава 3.2. Психология моды 261

Нельзя исключать и эстетическую основу, безусловно, привлекающую значи­тельные общности. Речь идет не об элитной моде в искусстве, — скорее, это массовая мода на то, что представляется красивым в быту, в повседневной жизни. Сам факт развития и совершенствования, например, промышленного дизайна подтвержда­ет это.
Еще одна основа — целенаправленное действие механизмов заражения, исполь­зуемых рекламой и массовой коммуникацией в целом. Здесь уже не имеет особого зна­чения ни престиж, ни практичность: реклама придумает и то и другое, и сама «вклю­чит» механизмы массового подражания.
Мода как массовое подражание
Мы определяем моду как особый феномен психологии масс, основанный на категории «модности», противостоящей «немодности», и на действии парного социально-пси­хологического механизма заражения-подражания. Данный феномен иногда прояв­ляется в виде стандартизированного массового поведения, а иногда и в совершенно иных формах, причем совсем не обязательно стихийных. С точки зрения психологии масс, мода — это яркое стремление к внешнему разнообразию, парадоксально обора­чивающееся своей прямой противоположностью — как внешним, так и, особенно, внутренним, психологическим единоообразием.
Именно такая суть данного явления была блестяще раскрыта еще английским фи­лософом конца XVII — начала XVIII веков Энтони Эшли Купером, лордом Шефтс-бери. В своем знаменитом сочинении «Sensus Communis, или Опыт о свободе острого ума и независимого расположения духа» он весьма саркастически, хотя и совершен­но точно писал: «…Со временем люди стали считать Приличным для себя переиначи­вать свой внешний вид, а свое умственное сложение приводить к единообразию»1. На наш взгляд, в этой фразе содержится ключ к пониманию моды именно как феномена психологии масс. Погоня за внешним разнообразием, постепенно охватившая людей по мере развития их человеческой индивидуальности и индивидуального сознания (контрсуггестивных механизмов, развивавшихся после первобытного однообразия), парадоксальным, но вполне естественным образом обернулась своим контрконтр-суггестивным следствием — развитием нового механизма, ведущего к единообразию, т. е. к массовизации сознания и поведения2.
1 Цит. по: Орлова Л. Азбука моды. М.: Просвещение, 1988. С. 8.
2 Далее, по Шефтсбери, все развивалось еще более интересно: «Таким образом, власти сделались порт­ными, и их, когда они передавали свои полномочия новым портным, в свою очередь, наряжали так, какони того заслуживали в глазах других. Однако, хотя при таком чрезвычайном стечении обстоятельстввсе пришли к соглашению, что существует только один определенный и истинный вид платья, одна-единственная манера, к которой необходимым образом должен приспособиться весь народ, несчастьезаключалось в том, что ни власти, ни костюмеры не могли решить, какая же из многообразных мод былаподлинно верной… людей со всех сторон стали преследовать за их вид и характерные черты, они дол­жны были приноравливать свою мину к своим рубашкам в соответствии с правильной модой, в обра­щении находилась тысяча образцов и моделей одежды, и они менялись снова и снова, при каждом удоб­ном случае, в соответствии с привычками и духом времени. Судите сами, разве человеческие лицамогли не сделаться стесненными и скованными, а естественный облик людей — трудно узнаваемым,беспорядочным, искаженным судорогами». — Там же.
262 Часть 3. Массовые социально-психологические явления
Затем, правда, мода очень быстро начинает играть прямо противоположную роль. Вначале заражая людей единообразием, она быстро порождает и предлагает потре­бителю новое весьма значительное многообразие того, что может считаться модным теперь уже вместо старого, модного ранее. Если поначалу мода, безусловно, вы­полняет выраженные суггестивные функции, то с течением времени она начинает осуществлять свои же, но теперь уже прямо противоположные, контрсуггестивные функции. Они и порождают сложнейшую для человека проблему индивидуального выбора. Хотя это все-таки вторично — главная функция моды как социально-психо­логического явления состоит прежде всего в массовизации человеческой психики. Но происходит это как бы обманным путем — через внешнюю видимость индивидуали­зации человека.
Конформизм как фактор моды
В собственно психологическом, сравнительно узком плане, основным механизмом моды обычно считается давно известный феномен конформизма («группового давле­ния»). Трудно возражать против того, что конформизм тесно связан с подражанием, однако здесь необходимы определенные уточнения. Прежде всего, в психологии масс мы имеем дело с особыми вариантами конформизма, выступающего в форме не столько чисто группового (как трактуется в традиционной социальной психологии), ограниченного, сколько намного более значительного, массового давления. В конеч­ном счете, массовая мода и оказывается результатом добровольной податливости людей вполне определенному давлению, осуществляемого либо авторами моды, либо ее соавторами, либо просто очень известными и популярными людьми — ее распро­странителями, либо влиятельными группами, либо же значительными по масштабам общностями уже состоявшихся сторонников моды. Причем в явлениях массовой моды массовый конформизм такого рода проявляется по-разному — как минимум, в двух, достаточно различных своих ипостасях.
С одной стороны, это всем привычный «слепой» конформизм, то самое, о чем А. С. Пушкин сказал: «Слепая мода — наш тиран». Как известно, большинство людей просто стремится одеваться, как все, и не хочет особенно выделяться из толпы. Мож­но сказать и больше: они потому и стремятся одеваться как все, что не хотят выде­ляться из толпы. Здесь конформизм носит своеобразный, защитный характер, а мода выполняет свою особую, скрытую роль — социальной мимикрии. Люди часто прячут собственное, индивидуальное «я» за вроде бы вполне одинаковой для всех одеждой. Особенно стимулирует такое стремление людей к анонимности сложная жизнь в условиях мегаполиса — между прочим, наиболее благоприятной среды для распрост­ранения массовой моды.
Впрочем, специалисты-модельеры вообще убеждены: «Психологи, изучающие об­щение и то, как при этом проявляется личность, давно обратили внимание, что само по себе личное «я», взятое как бы в чистом виде, редко вступает с другим «я» в прямое и открытое общение. Обычные повседневные контакты происходят на уровне «соци­альных масок», когда каждый из людей выступает в той социальной роли, которую он играет или пытается играть. В этой ситуации одежда, костюм становятся легко чита-
Глава 3.2. Психология моды 263
емым внешним знаком социальной роли человека»1. Или, наоборот — они как бы «прячут» человека за массовой деиндивидуализирующей «униформой».
Разумеется, здесь следует четко разграничить два вида массовой одежды. С од­ной, стороны, это служебная униформа. Она никак не может быть модной или не мод­ной — обычно она бывает просто обязательной для ношения «форменными людь­ми» — военнослужащими, полицейскими, почтальонами, пожарными, железнодорож­никами, летчиками и т. д. Это особый знак социальной роли, необходимый не столько для обезличивания (это дополнительная, подчас даже невольная функция), сколько для функциональной узнаваемости людьми представителя той или иной социальной службы.
С другой стороны, в жизни действительно существует массовая одежда, выпол­няющая вполне реальную камуфляжно-деиндивидуализирующую функцию. Такая одежда может быть массово модной потому, что деиндивидуализирует своего носи­теля, а может быть, наоборот, демонстративно немодной, потому что резко индиви­дуализирует его. В приличный ресторан, например, вас просто не пустят без обяза­тельного галстука или даже смокинга — вам придется как бы закамуфлироваться под респектабельного джентльмена, срочно «спрятав» свое бунтующее «я» за модным (в данном случае обязательным, привычным галстуком). Противоположный пример: человек во фраке будет совершенно неуместно смотреться в «Макдональдсе» просто потому, что уже немодный и явно устаревший фрак будет слишком выделять его из привычной толпы посетителей этой забегаловки.
Второй вид конформизма — уже не совсем «слепой», а как бы избирательный, «ре­ферентный» конформизм. Любой человек, встречаясь с другими людьми, старается быть похожим на тех, кто ему нравится, вызывает зависть или желание быть хоть чем-то похожим на них, — он стремится подражать своей «референтной группе» хотя бы в том, что ему доступно. Особенно это распространено среди молодежи, и здесь налицо масса исторических примеров — от прически типа «гаврош» до «битловок» и «метал­ла» в одежде современных поклонников тяжелого рока. Встречается это и среди пред­ставителей более солидных возрастов — скажем, дубленка, пыжиковая (ондатровая) шапка и «дипломат» в России много десятилетий являлись модными символами «на­чальства».
«Референтный» конформизм в моде достаточно часто может становиться «сле­пым» — вспомним хотя бы массовую моду на кожаную одежду в первые годы совет­ской власти. Напротив, «слепой» конформизм практически никогда не становится «референтным» — здесь действуют иные механизмы, связанные с разными социаль­но-психологическими функциями массовой моды и, особенно, с разными элемента­ми «цепочки» ее порождения и распространения.
Социально-психологические функции моды
Обычно с достаточной очевидностью, легко выделяются следующие основные функции массовой моды.
1 Цит. по: Орлова Л. Азбука моды. М.: Просвещение, 1988. С. 86.
264 Часть 3. Массовые социально-психологические явления
Массовизация человеческой психики. Об этой функции сказано уже вполне доста­точно, и нет смысла повторяться.
Повышение престижа. Приобщаясь, хотя бы внешне, к наиболее богатой и обла­дающей модными вещами публике, человек резко повышает свой престиж каквнешне, так и внутренне. Не случайно до сих пор верна и популярна известнаянародная пословица: «Встречают по одежке, а провожают по уму».
Регуляция эмоциональных состояний. Известно, что обладающий модной одеждой,предметом, идеей и т. д. человек чувствует себя значительно лучше, чем не обла­дающий такими вещами. Особенное значение фактор модности в виде моднойодежды имеет для женщин.
Приобщение к новому. Следя за модой, стремясь к модному в одежде, в идеях, вобразе жизни, человек неизбежно развивается, обогащаясь новыми знаниями,чувствами и представлениями. Он подражает новому, легко перенимает его и темсамым делает как бы «своим», формируя собственный вкус и предпочтения.
Самоутверждение личности. Следуя моде, человек утверждает себя в своих соб­ственных глазах. Понятно, что самоутверждение может касаться различных сфер.Для женщин модная одежда всегда связана с сексуальным самоутверждением.Для мужчин модная идея связана с интеллектуальным самоутверждением. Какойбы ни была сфера моды, за ней стоит одно и то же — стремление к выделению иутверждению себя. Однако говоря объективно, фактически эта функция проти­воположна функции массовизации психики. Самоутверждение отдельной лично­сти, становясь массовым, как бы захватывая большинство, всегда нивелирует этуотдельную личность согласно действию законов психологии масс.
—
Элементы распространения моды
—
В современном мире существует сложнейшая индустрия моды, опирающаяся на опи­санные выше социально-психологические механизмы. Такая индустриально-психо­логическая цепочка в развитых формах включает целый ряд вполне определенных, последовательно действующих элементов.
Первым элементом считается автор моды. Обычно это тот художник, модельер, парикмахер, инженер, политик, ученый, журналист и т. д. (все зависит от того, в ка­кой сфере порождается модная идея), который формулирует некий новый матери­альный или духовный продукт, способный стать модным. Для этого данный продукт должен обладать значительным зарядом новизны, по контрасту выделяющий его из уже привычного в данной области.
Второй элемент — соавтор моды. Уже с древних времен у каждой новой моды был свой соавтор — человек, который первым принимал идею автора (обычно поначалу художника-портного) и решался надеть на себя созданный автором новый вариант ко­стюма или платья. Подчас соавторы входили в историю вместо авторов. Никому не известен, скажем, модельер или закройщик, создавший популярный покрой рукава «реглан». Однако известно, что он был разработан специально для барона Реглана, лишившегося правой руки в битве при Ватерлоо.
Глава 3.2. Психология моды 265

Третий элемент — демонстраторы и первичные распространители моды. В 70-е гг. XIX века, например, первые гарибальдийцы стали носить куртки типа той, которую любил их предводитель — «а ля Гарибальди», вскоре ставшими массово модными. Уже в XVII веке стали предприниматься первые сознательные попытки демонстра­ции и распространения моды. Сначала в Лондон, а затем и в другие столицы из Пари­жа стали завозить восковые фигуры — большую и маленькую Пандоры, придуман­ные мадмуазель де Скюдери. Большая демонстрировала придворные туалеты, а ма­ленькая — женское белье.
Четвертый элемент — стриктуры локального распространения моды. Так, в пер­вой четверти XIX века, когда стал популярным театр и французы восторгались пье­сами Бомарше, в моду вошел «альмавива». Это был широкий, просторный мужской плащ, в который был одет актер, исполнявший роль графа Альмавива в известной комедии. Затем роль локальных структур стали выполнять массовые празднества и торжества, где люди могли «других посмотреть и себя показать». Позднее англича­нин Ш. Ф. Борт первым стал использовать показ моделей одежды на манекенщицах (тогда их называли «дублерами»), В современном мире такого рода структуры обре­ли значительную самостоятельность. Это и выставки, и публичные показы, и специ­альные демонстрации мод. П. Карден исключительно для этих целей создал свой спе­циальный театр «Пространство Пьера Кардена».
Пятый элемент — поклонники моды. Понятно, что для массового распространения моды совсем недостаточно ее локальных демонстраций. Для ее успеха необходимо иметь определенную группу поклонников, которые начали постоянно следовать дан­ной моде. Постепенно, видя, что фанатичные поклонники никак не собираются, ска­жем, переодеваться в старую, уже надоевшую им одежду, и остальные люди становят­ся терпимее даже к подчас экзотическим модам, а затем и сами начинают находить в них массу достоинств.
Шестой элемент — средства массового тиражирования. Никакая мода не станет массовой, если она не будет адаптирована к реальным возможностям большинства на­селения, включая материальный достаток. Поэтому первоначально действительно уникальные и потому дорогостоящие образцы удешевляются за счет замены матери­алов, их изготовление из ручного становится поточным, в результате чего снижается цена, становясь доступной широким слоям населения.
Седьмой элемент — реклама. Первые журналы мод появились во второй полови­не XVIII века: в 1770 г. в Англии возник The Lady’s magazine. Потом во Франции по­явился «Галантный Меркурий», затем аналогичные издания появились в Германии, Голландии и Италии. Сегодня реклама моды — одно из ведущих направлений в рек­ламе вообще.
Восьмой элемент — массовая система продаж. Так, в самой знаменитой ныне «мод­ной империи» П. Кардена в десятках разных стран действует несколько тысяч экс­клюзивных магазинов, продающих исключительно продукцию его фирмы. Таким об­разом она действительно доходит до массового потребителя и становится модой в полном смысле этого слова.
На этом цепочка становления и распространения моды завершается. Момент наи­высшей популярности моды обычно становится началом ее конца. Как только все по­старались, например, одеться одинаковым образом, мода начинает терять свою при-
Часть 3. Массовые социально-психологические явления
влекательность для тех, кто ее открыл. Они начинают искать новое, доселе еще не но­шенное, невиданное, и все начинается сначала.
Разумеется, так выглядит только полный цикл элементов возникновения и рас­пространения моды. Известны случаи, когда какие-то элементы цепочки не срабаты­вали, и она либо приобретала искаженные формы, либо умирала, так и не успев стать действительно массовой. Известны и случаи целенаправленной компрометации не­угодной моды — как раз для того, чтобы она не стала массовой.
В свое время известный художник Ж. Л. Давид создал костюмы для борцов фран­цузской революции — практичные и скромные камзолы, подчеркивавшие дух буржу­азной революции. Русской царице Екатерине Великой, по понятной причине невзлю­бившей все французские новации, не понравилось и то, что ее подданные стали оде­ваться по якобинской моде. Тогда она блистательно скомпрометировала этот костюм, одев в него петербургских полицейских. Эта мода закончилась на следующий же день — понятно, что полицейские как демонстраторы или поклонники новой моды ни­когда не пользовались популярностью в России.
Парадокс модника
Будем называть «модником» тот человеческий тип, который позволяет функциони­ровать всей описанной выше цепочке. Это тот самый типичный, причем достаточно массовый человек, который с одной стороны совершенно уверен в том, что уж он-то точно выделяется из массы, но который, с другой стороны, как раз и делает моду мас­совым явлением. Это он гарантирует ее быстро изменчивую и во многом парадоксаль­ную природу.
Этот парадокс достаточно очевиден. С одной стороны, всякий модник стремится быть уникальным и неповторимым. В крайнем случае, он готов принадлежать к уз­кой престижной прослойке «носителей моды». Поэтому он тратит деньги, время и силы на то, чтобы выделиться из окружающей среды. Он стремится быть инновато-ром. Он антисистемен. Он шокирует. И в этом заключается смысл его жизни.
С другой стороны, модник — всегда подражатель. Он не автор и даже, обычно, не соавтор моды. Он — ее носитель и распространитель. В значительной мере он оказы­вается жертвой если не самой моды, то той психологической идеи модности, которая незаметно овладевает его сознанием.
Воспользуемся блистательным литературным описанием типичного представи­теля данного типа, приводимыми. Ильфом и Е. Петровым. Как всем известно: «Сло­варь Вильяма Шекспира, по подсчету исследователей, составляет двенадцать тысяч слов. Словарь негра из людоедского племени Мумбо-Юмбо составляет триста слов. Эллочка Щукина легко и свободно обходилась тридцатью». Однако это не мешало быть ей абсолютно типичной модницей. Скорее, наоборот: ведь массовая мода как раз и рассчитана на не слишком образованную публику. Как известно, именно она, а осо­бенно ее женская часть значительно более податлива действию законов массового конформизма.
Глава 3.2. Психология моды 267

Вспомним завязку этого сюжета: «Несчастье посетило Эллочку в тот радостный вечер, когда она примеряла очень миленькую крепдешиновую кофточку. В этом на­ряде она казалась почти богиней.
— Хо-хо! — воскликнула она, сведя к этому людоедскому крику поразительно сложные чувства, захватившие ее».
Далее авторы предлагают нам совершенно точный и в целом достаточно тонкий психологический анализ. «Упрощенно чувства эти можно было бы выразить в следу­ющей фразе: «Увидев меня такой, мужчины взволнуются. Они задрожат. Они пойдут за мной на край света, заикаясь от любви. Но я буду холодна. Разве они стоят меня? Я — самая красивая. Такой элегантной кофточки нет ни у кого на земном шаре».
Но слов было всего тридцать, и Эллочка выбрала из них наиболее выразитель­ное — «хо-хо»».
Далее развитие событий также хорошо известно: лучшая подруга принесла Эллоч-ке французский журнал мод, и тут началась ее историческая битва с дочерью извест­ного американского миллионера Вандербильда. В ходе начавшейся таким образом битвы за самоутверждение героиня романа прошла все психологические состояния типичного модника и, тем самым, все этапы психологии моды. Путь был забавен. От великого самоощущения: «Такой элегантной кофточки нет ни у кого на земном шаре» — до совершенно полного порабощения модным журналом и подражанием той моде, которую он диктовал: «Приходилось бороться во всех областях жизни. Недав­но были получены новые фотографии мисс в ее новом замке во Флориде. Пришлось и Эллочке обзавестись новой мебелью. Она купила на аукционе два мягких стула» (Ильф, Петров, 1990). Обратим внимание на то, как молниеносно прошла модница этот путь от самоутверждения уникальностью своей кофточки до рабской зависимо­сти от уже массовой моды, растиражированной соответствующим модным журналом.
Тут, как вы помните, ее и нашел небезызвестный сын турецкоподданного Остап Ибрагимович Бендер. Он быстро заполучил нужные ему стулья, классически сыграв на одной из главных слабостей модника: на стремлении заполучить то, что уже есть у других. «Вы знаете, сейчас в Европе и в лучших домах Филадельфии возобновили старинную моду — разливать чай через ситечко. Необычайно эффектно и очень эле­гантно… Давайте обменяемся. Вы мне — стул, а я вам — ситечко. Хотите?» (Ильф, Пет­ров, 1990). И проблема была сразу же решена.
Собственно, так и выглядит, в самом простом виде, парадокс модника. От само­выражения и мечты об уникальности своего наряда, идеи, образа жизни он может мгновенно сбиться на поиск того, что уже есть у всех, и потому становится предметом подражания. Самовыражение здесь легко подменяется «референтным» конформиз­мом, а последний, в свою очередь, сменяется конформизмом «слепым». Однако эта­пы развития данного процесса заслуживают подробного рассмотрения.
Модник-антимодник (модник-индивидуалист)
Как уже говорилось, обычно любая мода начинается с автора. Это автор (или со­автор) создает нечто уникальное, сначала просто противостоящее всему известному. На этом этапе «модное» — это явно еще не модное массово, а возможно, и вообще не модное. Это пока всего лишь то, что противостоит рутинному, т. е. модному вчера, и
268 Часть 3. Массовые социально-психологические явления
ставшему потенциально как бы немодным с момента появления чего-то нового. До массовой моды предстоит еще очень долгий путь, однако подчас он не заботит автора моды. Разумеется, речь идет явно не о современной индустрии моды, в которой автор заинтересован в скорейшей массовизации своего продукта. Речь здесь об ином, осо­бом психологическом типе людей, для которых быть модным как раз и означает быть модным постоянно, каждый день, не дожидаясь того, что нечто его, совсем уникаль­ное, успело стать массовым. Модное как не рутинное, а как исключительно уникаль­ное, причем уникальное постоянно, каждый день, становится для человека такого типа единственно модным, и ничего другого он просто не признает.
В ряде источников указывается, что после смерти российской императрицы Ели­заветы в шкафах осталось пятнадцать тысяч платьев. Кроме того, по многочисленным слухам, еще несколько тысяч платьев (от четырех до восьми) сгорели при пожаре Зим­него дворца. Если разделить хотя бы оставшиеся пятнадцать тысяч на 365 дней в году, то получится более 47 лет, в течение которых императрица каждый день надевала но­вый наряд. Это не считая того, что она любила устраивать «машкерады», когда дамы одевались в мужские костюмы, а кавалеры, напротив, в дамские платья: для императ­рицы это был повод продемонстрировать стройность ног и фигуры, в обычном жен­ском платье скрытых неизбежными тогда фижмами. Императрица была ярко выра­женной «антимодницей». То, что было разрешено ей, не разрешалось никому друго­му. Только она, например, могла убирать алмазами обе стороны головы. Все прочие — только левую сторону. Запрещено стало носить горностаевые меха с хвостиками, ко­торые носила лишь она. Предшественница Елизаветы, Анна Иоанновна, особым ука­зом запретила даже ношение золота и серебра на платье, «а токмо позволено было старое доносить, которыя платья и были запечатаны». «Старое доносить» — для дру­гих, новое шить — только для себя. Так престижность моды стала почти непреодоли­мым препятствием для ее массовости, совершенно не позволяя тиражировать моду.
Понятно, что примеры такого рода носят единичный характер. Однако они на­глядно демонстрируют, что мода далеко не сразу стала массовым феноменом, а также то, что она несет в себе два противоположных заряда. Один — это заряд отрицания, по сути, отрицающий саму моду как сколько-нибудь массовое явление. «Модник-ан­тимодник» — фактический убийца массовой моды. Он ежедневно превращает ее в не­что настолько быстротечное, неуловимое, меняющееся, за чем и угнаться невозмож­но. И не надо считать, что только венценосные особы были способны творить такую «моду». Сегодняшняя мода «от кутюр» в одежде живет, в целом, по тем же принци­пам. Она превращает моду в высокое искусство, тем самым отдаляя ее от массовой моды. Однако это является залогом того, что мода сохранится как массовый феномен в принципе. Если представить себе, что мода «от кутюр» станет общедоступной, то именно это и будет самоубийством для моды. Тогда каждый модник сможет носить, причем постоянно меняя, практически все, что он хочет. Тогда рухнет социальная функция одежды вообще. Вспомним, что во времена императрицы Елизаветы массо­вой «модой» на Руси были кафтан для мужиков и сарафан для женщин. До петров­ских же времен на Руси и женщины и мужчины носили одежду практически одного покроя. С точки зрения социально-психологической стабильности общества, столь жесткое и непреодолимое разделение моды императорского двора и массовой моды повседневной жизни населения было безусловным благом. Как известно, бурная де-
Глава 3.2. Психология моды 269
мократизация моды в одежде в ряде стран и сведение моды «от кутюр» до уровня об­щедоступной обернулись серьезными социальными потрясениями.
Так обстоит дело в одежде, но далеко не только в ней. Всем известный персонаж А. С. Грибоедова с замечательной фамилией Репетилов отличался тем, что обожал быть постоянно модным в социальных и политических идеях. Для него сам факт по­вторения каждый раз новых, пусть взаимоисключающих взглядов доставлял колос­сальное удовольствие. Понятно, что если количество людей, представляющих такой тип, достигнет некоторой критической массы, то практически неизбежными станут явления массовой идейной дестабилизации общественной жизни. Собственно, ярки­ми примерами такого рода изобилуют практически все примеры предреволюционных ситуаций в самых разных странах мира. Идейный и ценностный плюрализм — анта­гонист устойчивой моды в данной сфере — как раз и является их достаточно точным предвестником.
Модник-суггестор (модник-массовик)
Другой, значительно чаще встречающийся тип модника, это не автор и не соав­тор, а активный распространитель моды. Он носит некую одежду, повторяет какие-то идеи, воспроизводит некоторый образ жизни, заведомо зная, что это — уже модно, а значит, хорошо. Он делает это именно потому, что узнал, услышал, подглядел где-то что-то, уже вполне апробированное, хотя и достаточно узким кругом. И тогда он выступает в качестве мультипликатора. Это тип явного подражателя, который спо­койно идет на многочисленные упрощения, делая мультиплицируемое общедоступ­ным. Понятно, что в определенном смысле это уже как бы другая мода: в отличие от моды «от кутюр», это заранее ориентированная на массовость мода «прет-а-порте». Однако нельзя забывать, что подобное разделение, понятное и принятое в современ­ной индустрии моды, стало возможным только на основе реально существующего и описываемого нами социально-психологического парадокса.
Если «антимодник» всеми своими действиями демонстрирует возможности контрсуггестивных механизмов (он озабочен идеей личной модности, но непрерывно освобождает себя от массовизирующего действия моды, не давая ей широко распро­страняться и становиться действительно массовой), то «суггестор» действует проти­воположным образом. Он включает контрконтрсуггестивные механизмы, по сути, прибегая к прямой суггестии. Он личным примером как бы демонстрирует всем: «Де­лай, как я!». Это и отличает его от «антимодника», который привержен предельно уни­кальной моде, как бы сразу предостерегающей: «Нет, никогда не делай как я!». В на­писанном еще в конце XVIII века (и опубликованном только спустя сто лет) М. М. Щербатовым памфлете «О повреждении нравов в России» даны описания на­рядов, которые не только воспроизвести, но и вообще носить было невозможно. Па­радные царские одежды Древней Руси были сверхбогаты и великолепны, «злато, жем­чуг и каменья повсюду блистали», но они «столь редко употреблялись и столь крепки были, что их за носильные вещи и почитать недолжно; но были они яко какие корон­ные сосуды», украшения их «быв сделаны из золотых блях, жемчугу и каменей из роду в род переходили». Однако, создавая такое, «антимодники», естественно, сами порож­дали и противоположное явление — тип «суггестора».
270 Часть 3. Массовые социально-психологические явления
Тип «суггестора» обращается к глубинным, древнейшим механизмам массовой психологии. Обретя что-то модное, однажды поверив в то, что это действительно мод­но, он потом долго не сможет отказаться от веры в свою «правоту», и может до конца дней использовать, скажем, наряды «времен очаковских и покорения Крыма». В том же памфлете М. М. Щербатова описывается, как в допетровские времена, помимо «коронных сосудов», даже царь и царица «пять или шесть, а много до десяти платьев когда имели… то уже довольно считалось, да и те нашивали до износу». Бояре и чи­новники тоже мало знали о перемене мод, «но что деды нашивали, то внучата, непо-читаясь староманерными носили и употребляли»1.
Такой способ жизни закреплялся даже законодательно. Царь Алексей Михайло­вич, например, даже издал указ, запрещающий перенимать новые чужие обычаи, в частности, носить платье «с иноземского образца». Даже реформатор Петр I, вроде бы поколебав обычаи, порубив боярам бороды и обрезав кафтаны, слишком далеко во введении моды пойти не смог. В указе 1701 года он очень жестко ограничил «гарде­роб» нации, с точностью перечислив все виды одежды, которые отныне только и мог­ли носить русские люди — и мужчины, и женщины, от парадных костюмов до испод­него белья, от шапок до башмаков. С одной стороны, инновация. С другой — только в рамках царева указа.
В противоположность предыдущему типу, суперинноватору «антимоднику», та­кой «суггестор» выполняет иную роль, традиционалиста-консерватора. Приняв ког­да-то нечто как «модное», он будет сохранять и оберегать его, обеспечивая стабиль­ность и незыблемость воспринятых им «устоев».
На данном типе, собственно, и держится действительно массовая мода. Та или иная одежда, мысль, деталь становятся массовыми тогда и только тогда, когда их под­хватывают и начинают размножать такие «массовики». Без них массовой моды не было бы вообще.
В целом же, понятно, что два описанных типа удачно взаимодополняют друг дру­га. Без одного не было бы другого. Это не только привычное «отрицание отрицания», но и своеобразное «утверждение утверждения» друг друга. Подчеркнем, однако, что среди всех известных феноменов психологии масс такая взаимосвязь наиболее наглядно присутствует только в моде. Только в моде суггестия столь явно отрицает контрсуггестию и, одновременно, утверждает ее. И, соответственно, наоборот: она же явно утверждается и отрицается своим, вроде бы, психологическим антагонистом.
Общая же ситуация зависит от доминирования того или иного типа. Возобладает первый тип — массовая мода просто не будет иметь ни времени, ни возможности ста­новиться реальной модой, растворясь в хаосе и непрерывной сменяемости одного дру­гим. Возьмет верх второй — мода также исчезнет, но теперь она растворится в незыб­лемом, в традициях и ритуалах. Именно поэтому массовая мода существует между описанными полюсами, в том самом социально-психологическом пространстве, ко­торое заполнено обычными людьми, не принадлежащими ни к одному из названных типов, либо принадлежащими к каждому из них, но только отчасти.
Для любого нормального, «среднего» человека обычно свойственно проявлять не­которое внимание к модному. Но, как правило, он воспринимает моду в ее букваль­ном значении — как некоторую «меру» между двумя возможностями: самовыраже-
1 Цит. по: Орлова Л. Азбука моды. М.: Просвещение, 1988. С. 4.
Глава 3.2. Психология моды 271
ния и выделения из массы, с одной стороны, и практичной возможностью следовать привычному — с другой. Именно в таком контексте, безусловно, прав П. Карден, ав­тор уже классического определения: «Мода — это способ выражения. Другими слова­ми, мода — это отражение индивидуальных качеств отдельной личности в социальном и моральном аспекте». Для теоретиков-модельеров все представляется совершенно естественным: «Мода позволяет личности выразить себя, защитить свою индивиду­альность. Хотя в то же самое время мода, предоставляющая человеку определенный, принятый большинством стандарт, несомненно, облегчает человеку проблему выбо­ра. Мода, объединяя под своими «знаменами» тысячи людей, создает некую иллюзию единения. И это благотворное обстоятельство очень в духе нашего времени»1.
Влияние моды на психологию масс
В отличие от целого ряда других близких явлений, являющихся как бы прямым след­ствием законов психологии масс, мода оказывает на массовую психологию еще и об­ратное, вторичное влияние. Если в большинстве остальных феноменов массовой пси­хологии общность возникает на основе возникающих общих эмоциональных состоя­ний и способствует их регуляции, то здесь действует еще и закон обратной связи. Мода создает особого рода массу на базе внешнего сходства одинаково одетых, мыс­лящих или говорящих людей и за счет этого порождает вторичную эмоциональную связь между ними. Подчеркнем, что для возникновения такой связи подчас просто нет общей, единой эмоциональной основы. В такой общности нет никакого непосред­ственного заражения и вызываемого им подражания. Общность создается как бы вир­туально, на расстоянии, а реально задается чисто внешним сходством вдруг оказыва­ющихся вместе людей, когда они как бы случайно оказываются внешне похожими. Это не толпа, а скорее «несобранная публика» из аудитории читателей модных жур­налов, которая может становиться толпой и действовать по ее законам на основе не внутреннего, а внешнего единства, оказываясь вместе. Тогда, превращаясь в контакт­ную общность, она и обнаруживает свою теперь уже вторично массовую природу.
Рассмотрим пример из моды сравнительно недавнего прошлого: «В свое время, когда джинсы еще только входили в моду, были труднодоступной и весьма престиж­ной одеждой, «джинсовые» мальчики и девочки считали себя едва ли не единомыш­ленниками, легко объединялись в группы, компании по принципу «свои — со свои­ми». Хотя чаще всего кроме одинакового подхода к одежде да возможности приобре­сти модную новинку их ничто больше не объединяло»2. Неверно: их объединяло чувство общности «мы», включавшее, между прочим, не только штаны, но и общность возраста, и общее отношение к этим самым штанам, и много чего еще. Герой извест­ного романа немецкого писателя У. Пленцдорфа «Новые страдания юного В.» объяс­нял непонимающим: «Джинсы надо с толком носить. А то натянут и сами не понима­ют, что у них на ляжках. Терпеть не могу, когда какой-нибудь двадцатипятилетний хрыч втиснет свои окорока в джинсы, да еще на талии стянет. Это уж финиш. Джин-
1 Цит. по: Орлова Л. Азбука моды. М.: Просвещение, 1988. С. 10.
2 Цит. по: Орлова Л. Азбука моды. М.: Просвещение, 1988. С. 86.
272 Часть 3. Массовые социально-психологические явления

сы — набедренные штаны! Это значит, они должны быть узкими и держаться просто за счет трения… В двадцать пять лет этого уже не понять… Вообще, джинсы — это весь человек, а не просто штаны»1. Сомнительно, чтобы настоящие ковбои согласились с подобными рассуждениями, но это уже не имеет значения. Став предметом подрост­ковой моды, джинсы оторвались от ковбоев и создали особую массу «джинсоносцев»-тинейджеров. Со своей особой философией (тут и хиппи, и панки, и многие другие), мировосприятием, со своими сложными взаимоотношениями и своей особой эмоци­ональной общностью.
Справедливо подмечено: человек, одетый в том же стиле, что и мы, обычно сразу становится нам эмоционально ближе и понятнее. Уже одно то, что ему нравятся те же самые вещи, что и нам, создает у нас иллюзию, будто мы и мыслим, и воспринимаем мир одинаково. Более того: что и вести себя, одинаково одетые, мы должны одинаково.
Наиболее яркий пример такого рода — военная форма. В конечном счете, разница между партизанским отрядом и равным ему по численности подразделением регуляр­ной армии не слишком велика. Более того, по эффективности действий, нанесению потерь врагу эта разница может быть даже в пользу партизанского отряда. Еще Наполеон, столкнувшись в свое время с испанской партизанской войной, герильей, признал, что одержать военную победу в стране, где стреляет каждый камень, прак­тически невозможно. Потом это подтвердили и русские партизаны в отечественных войнах 1812 и 1941-45 годов. Однако партизанские боевые действия потому и назы­ваются «партизанщиной», что они основываются на значительной индивидуальной свободе партизан. В отличие от них, солдаты любой регулярной армии действуют не по обстоятельствам, а по приказу. У них отнята личная свобода, а индивидуальные, личные качества изначально сознательно нивелированы принудительно «модной» массовой единообразной униформой.
Одно из базовых, исторически выработанных условий социально-психологичес­кого превращения скопища новобранцев в боевую единицу — их деиндивидуализа-ция. Она достигается принудительно, без всяких эмоций, простыми средствами -типа одинаковой стрижки и переодевания в одинаковую одежду. Но уже одно это почти сразу же порождает те эмоциональные состояния, которые принято красиво называть «боевым братством» и «чувством боевого товарищества». Внешняя одина­ковость способствует быстрому нарастанию внутренней одинаковости. Еще 3. Фрейд, исследуя армию как «искусственную массу», отмечал, что это в огромной степени облегчает решение тяжких задач «отцов-командиров» по обучению и воспитанию солдат, по превращению случайных новобранцев в регулярное войско.
Таким образом, мода оказывается еще в одном смысле двойным феноменом. С од­ной стороны, это прямой феномен психологии масс. С другой стороны, это некоторое условие формирование массы и развития массовой психологии. Стоящий за этим со­циально-психологический механизм достаточно очевиден. Внешнее сходство сразу порождает и пробуждает то самое чувство «мы», которое лежит в основе массы. «Мы» — например, с красными звездами, в зеленой форме. Соответственно, «они» — с черными крестами, в грязно-серой форме. «Мы» — защитники, «они» — агрессоры. «Мы» — безусловно, хорошие, «они» — определенно, плохие. Тот, кто одет в «нашу» форму, безусловно, «свой». Одетый в «чужую» форму всегда враг. Между прочим, это — психологическая основа всех пособий по военному шпионажу.
1 Цит. по: Орлова Л. Азбука моды. М.: Просвещение, 1988. С. 76.
Глава 3.2. Психология моды 273

•
Основные выводы
Мода — это особое явление в психологии масс, основанное на представлениях о«модности» и «немодности». В развитии моды наиболее ярко проявляется пар­ный, двойственный, но взаимосвязанный психологический механизм заражения-подражания. Одновременно мода проявляется как в виде стандартизированногостихийного массового поведения, так и в иных, нестандартных и не стихийныхформах. С социально-психологической точки зрения, мода — это стремление квнешнему разнообразию, парадоксально оборачивающееся своей противополож­ностью, внешним и особенно внутренним психологическим единообразием.
В основе феномена моды лежит не единый и постоянный, в многообразный и пе­ременчивый психологический механизм. Этот механизм, состоящий из несколь­ких звеньев, обеспечивает особую динамичность моды. С точки зрения внешнегонаблюдателя, этот механизм быстро делает что-то модным и одновременно пре­вращает нечто предыдущее в явно немодное. С социально-психологической точ­ки зрения, однако, все происходит в обратной последовательности. Вначале по­является нечто, делающее в глазах людей немодным все предыдущее. И толькозатем это новое становится модным, вытесняя теперь уже явно немодное. Имен­но так появлению психологической «модности» предшествует представление о«немодности».
В основе массовой моды лежит психологический феномен подражания. Однакоэто -~ второе звено сложного механизма моды, та «модность», которая способству­ет распространению нового. За ней стоит подражание чему-то уже существующе­му и признанному модным. Соответственно, первое звено общего механизма — со­здание нового, его демонстрация и пропаганда. За созданием, демонстрацией ипропагандой нового всегда стоят попытки личности или группы выделить себя иобособить от других. Значит, первоначальное звено появления массовой моды наделе оказывается антимассовым.
К факторам модности относятся престиж, утилитарность, эстетичность и т. д.Психологически массовая мода — это подражание тем, кого люди считают пред­ставителями референтной для себя группы, подкрепляемое другими названнымифакторами. Подражание стимулируется целенаправленным заражением, исполь­зуемым рекламой и массовой коммуникацией в целом.
Массовая мода выполняет пять основных социально-психологических функций.Мода «массовизирует» человеческую психику, заставляя индивида быть такимже, как масса ему подобных. Следование моде повышает престиж человека. Оноже регулирует его эмоциональные состояния. Мода приобщает людей к новому,выполняя инновационную функцию. Наконец, следование моде часто способству­ет самоутверждению личности.
Процесс распространения массовой моды включает восемь компонентов. К нимотносятся автор (создатель) чего-то модного, формирующий новый продукт; со­автор моды (первый сторонник идей автора); демонстраторы и первичные распро­странители; структуры локального распространения моды; поклонники модного;средства массового тиражирования; реклама и массовая система продаж.
»
. Глава 3.3

Психология слухов и сплетен
Слухи и их разновидности. Ж Источники и условия возникновения слухов. Ш Особеннос­ти циркуляции слухов. Я Противодействие слухам. Ш Психология сплетни. S О пользе слухов и сплетен.
Массовые психологические явления возникают вследствие того, что какая-то важная информация становится массовой или же у людей возникает иллюзия обладания та­кой информацией. Это происходит либо тогда, когда они оказываются под влиянием механизмов непосредственного заражения, внушения или убеждения, лицом к лицу сталкиваясь со стихийными формами поведения других людей, непосредственно вы­зывающими феномен подражания, либо же опосредованно, узнавая о чем-то подоб­ном через каналы официальной или неофициальной коммуникации.
Возникновение и развитие того или иного вида масс и варианта массового пове­дения исторически было чаще всего связано с каналами неофициальной, неформаль­ной информации — прежде всего с циркуляцией слухов и сплетен. Собственно гово­ря, само появление и активная циркуляция слухов и сплетен всегда выступали в качестве одного из самых массовых психологических явлений — особой, информаци­онной формой массового поведения и формирования психологии масс. Феномен слу­хов и сплетен хорошо знаком практически любому взрослому человеку, однако на первый взгляд иногда кажется, что слухи и сплетни малодоступны систематическо­му изучению.
Несмотря на действительно существующие вполне объективные трудности изу­чения этих явлений, западные исследователи еще в 20-30-е годы XX столетия высо­ко оценили роль, которую играют слухи и сплетни как в формировании психологии масс, так и в управлении массовыми процессами, и стали целенаправленно изучать закономерности их возникновения и распространения. В результате политики и идео­логи вскоре стали активно использовать такие знания на практике, в своих собствен­ных интересах. По многочисленным оценкам вполне авторитетных западных специ­алистов, информационное воздействие на население с помощью слухов и сплетен ныне стоит практически в одном ряду с воздействием через прессу, радио, телевиде­ние и кино.
Целенаправленное использование различных слухов и сплетен во внутренней по­литической жизни большинства государств, а также во внешнеполитической борьбе достигло значительного размаха. Если на заре развития человеческой истории слухи и сплетни часто использовались во внутриэлитной борьбе, выступая в качестве инст­румента разного рода интриг, то со временем они стали носить все более массовый ха­рактер. Развитие официальных коммуникаций и средств массовой информации не
Глава 3.3. Психология слухов и сплетен 275

только не вытеснило слухи и сплетни, а напротив, придало новый импульс их разви­тию. В последние десятилетия официальные, институционализированные средства массовой информации стали все больше превращаться лишь в новые, дополнитель­ные средства распространения слухов и сплетен. Так наконец реально оформилось давно подразумевавшееся разделение на содержательные феномены функциониро­вания информации в психологии масс (а это, в основном, и есть слухи и сплетни, как бы они не назывались — в том числе и «официальной информацией») и каналы рас­пространения информационных феноменов. Каналы, в свою очередь, подразделяют­ся на формальные (официальные, институционализированные) и неформальные.
В данной главе мы будем рассматривать слухи и сплетни как основной содержа­тельный феномен функционирования информации в психологии масс, распространя­ющийся в первую очередь по своим особым, неформальным, неофициальным, неин­ституционализированным каналам связи. Изучение психологических закономернос­тей циркуляции слухов и сплетен важно хотя бы по двум причинам. Во-первых, слухи и сплетни — важная форма самовыражения массовых настроений и общественного мнения. Во-вторых, слухи и сплетни — один из эффективных каналов формирования общественного мнения и массовых настроений и управления ими.
Слухи и их разновидности
Слухи — это особая, обычно недостоверная информация (и/или искажающая форма передачи любой информации, придающая ей некоторую особенность), передающая­ся исключительно в устной форме, как бы «по секрету», и функционирующая исклю­чительно в звуковой форме. Подчеркнем: слухи и сплетни — это всегда искаженная, не вполне достоверная или вполне недостоверная, по крайней мере, не проверенная по каким-то причинам информация. С течением времени, разумеется, слухи могут подтверждаться фактами. Однако тогда они перестают быть «слухами» и превраща­ются в знание, в достоверную информацию.
Согласно общим социально-психологическим определениям, слухи — это «мас-совидное явление межличностного обмена искаженной, эмоционально окрашенной информацией. Чаще всего слухи возникают при отсутствии полной и достоверной информации по какому-либо интересующему людей вопросу» (Платонов, 1984). В несколько иной, однако также известной социально-психологической трактовке, слухи — это тот «специфический вид межличностной коммуникации, в процессе ко­торой сюжет, до известной степени отражающий некоторые реальные или вымышлен­ные события, становится достоянием обширной диффузной аудитории» («Психоло­гия: Словарь», 1990).
Поскольку слухи — всегда в той или иной степени недостоверная информация, то один из наиболее очевидных способов построения типологии слухов, как правило, сводится именно к их классификации по степени достоверности содержащейся в слу­хе информации. С этой, информационной точки зрения, слухи подразделяются на че­тыре типа — от абсолютно недостоверных через просто недостоверные, достоверные и близкие к действительности.
276 Часть 3. Массовые социально-психологические явления
Еще раз следует подчеркнуть: принято считать, что полностью информационно достоверными слухи практически никогда не бывают, поскольку в самом процессе циркуляции фабула слуха обычно претерпевает психологически закономерные транс­формации. Более того, хорошо известно, что в процессе устной циркуляции любая, даже самая достоверная информация постепенно теряет степень своей «достоверно­сти» (тождественности оригиналу) и, рано или поздно, превращается в слухи. Даже средневековый европейский герольд или наш родной, отечественный глашатай, чи­тавший один и тот же монарший указ в разных населенных пунктах с разной интона­цией и «выражением», неизбежно превращал текст указа в пересказываемый им слух. При «обращении в слух» письменной информации, это практически всегда становит­ся неизбежным. Тем более это многократно усиливается, когда сказанное вслух на­чинает передаваться уже не профессионалом-диктором, а пересказываться простыми людьми. Умножающиеся искажения всегда увеличивают степень недостоверности информации. Не случайно в парламентах многих развитых стран мира категорически запрещается принимать законы или поправки к законам, что называется, «на слух» или «со слуха».
Так, искажающе, действует слух в качестве специфического канала передачи ин­формации. Тем более эта особенность проявляется при рассмотрении слухов в каче­стве особого содержательного явления, изначально далекого от достоверной инфор­мации.
Суммируя многочисленные определения, выделим наиболее существенное для понимания слухов в содержательном социально-психологическом плане. Первая осо­бенность слухов — это недостоверность содержащейся в них информации. Вторая осо­бенность слуха — обязательное наличие сильного эмоционального компонента. С од­ной стороны, он искажает информацию, с другой стороны, он как бы компенсирует дефицит достоверности, стимулируя сильное эмоциональное отношение. С точки зрения эмоциональных характеристик, выделяются три основных типа слухов.
Первый тип — это так называемый «слух-желание», то есть слухи, содержащие до­статочно сильное эмоциональное желание, отражающие некоторые актуальные по­требности и ожидания аудитории, в которой они возникают и распространяются. Ярким примером слухов такого рода принято считать, в частности, упорно ходившие среди российского крестьянства в середине XIX века слухи о скором освобождении от крепостной зависимости. В некоторых разновидностях подобные слухи связыва­ли освобождение с некоторыми условиями — говорили, например, что освободят всех участников войны с Турцией (потому многие крестьяне добровольно просились на фронт), что начнут с ветеранов войны с Наполеоном и т. д. С одной стороны, эти с. хи отражали стремление крестьян к свободе. С другой стороны, они отражали эмоци­онально сильную веру в «доброго царя». Неудовлетворенные ожидания порождали массовый протест, бунты и побеги крестьян. Тем самым циркуляция подобных с .т • хов создавала такую ситуацию, в которой царь и правительство действительно оказа­лись вынужденными начать реформу, приняв декрет об отмене крепостного права.
«Слух-желание» осуществляет двоякую социально-психологическую функцию С одной стороны, обычно он соответствует пожеланиям людей и потому как бы п держивает тонус их социального существования. Такого рода слухи успокаивают, пре­пятствуют развитию негативных эмоций, не дают развиваться панике и излишней аг-
Глава 3.3. Психология слухов и сплетен 277

рессивности. С другой стороны, именно такие слухи деморализуют население, созда­вая завышенные ожидания. Когда с течением времени становится очевидно, что сфор­мировавшимся желаниям не суждено осуществиться, могут возникать противополож­ные явления — вспышки агрессивного поведения, панические реакции, ненависть по отношению к тем, кто якобы «наобещал», но не выполнил обещанного. Исходя из это­го, подобные слухи активно используются для манипуляции психологией масс. При­ведем только два исторических примера, когда «слухи-желания» распространялись среди населения стран-противников. В период «странной войны» с Францией (1939-40 гг.) немцы усиленно распространяли слух о том, что «скоро начнутся переговоры». Это расслабляло готовность французов к сопротивлению, что и было использовано немцами.
Зимой 1942 г. японцы активно распространяли среди населения США слух о том, что в ходе уже начавшейся войны «японцам не хватит бензина даже на полгода». Кон­кретная цель в такой «войне слухов» была вполне понятна: вызвать разочарование по поводу несбывшегося желания и связанную с разочарованием деморализацию. В це­лом ряде случаев, как показывает анализ последующего развития событий, такие цели успешно достигались.
Второй тип слухов — это так называемый «слух-пугало», т. е. слухи, несущие и вы­зывающие выраженные эмоционально негативные, пугающие настроения и состоя­ния, отражающие некоторые актуальные, но нежелательные ожидания аудитории, в которой они возникают и распространяются. «Слухи такого типа возникают в перио­ды социального напряжения (стихийное бедствие, война, подготовка военного пере­ворота и т. д.), и их сюжеты варьируют от просто пессимистических до откровенно па­нических» («Основы социальной…», 1984). Особенно широкое распространение слу­хи такого рода приобретают в ситуациях сложных социальных и политических реформ, смены власти или общественного устройства в целом. Известно, что в таких ситуациях обычно как раз и появляется достаточно ограниченный набор сюжетов, выступающих в качестве стержней пугающих слухов. Некоторые из них видоизменя­ются в зависимости от культурных, религиозных или национальных традиций, хотя основная часть остается практически неизменной. Среди последних наиболее часто встречаются слухи-пугала о якобы неизбежном повышении цен на продукты питания, их исчезновении и приближающемся голоде. Такие слухи были зафиксированы в России в 1917 и в 1990-91 гг., в Чили в 1971-73 гг., в Никарагуа в 1980 г., в Афгани­стане в 1980 г. и во многих других сходных ситуациях. Принимая такие слухи за чис­тую монету, доверяя им, часть населения бросается закупать подчас вообще не нуж­ные им продукты или покупают их в неразумных объемах, в результате чего действи­тельно искажается конъюнктура рынка. Товары быстро исчезают с прилавков или стремительно растут в цене, может действительно возникать голод.
Аналогичным образом распространяются слухи-пугала о «грядущем контрна­ступлении реакции», близком военном перевороте, «неотвратимом отмщении» лицам, активно сотрудничающим с новой властью, и т. д. Усиление пессимистических на­строений дополнительно стимулируется также весьма типичными для таких ситуа­ций слухами о якобы имеющихся разногласиях, борьбе за власть в новом руководстве, развитой коррупции и т. д. Примерами слухов подобного рода полна новейшая исто­рия России.
278 Часть 3. Массовые социально-психологические явления

В социально-историческом плане любопытные разновидности таких слухов встречались в целом ряде стран со специфическими традициями и проблемами. На­пример, среди отсталых патриархальных культур с неграмотным в массе населением подлинный ужас вызывали слухи о том, что «пришедшие к власти революционеры планируют уничтожить («переработать на мыло») стариков и калек» (Эфиопия, 1975 г.), что «новые власти собираются стерилизовать детей» (Мексика, 1974 г. и Индия 1975 г.), что «предстоит обобществление («коллективизация», «коммуниза-ция») жен» (Россия, 1917 г.) и т. д.
Социально-психологическая функция и сверхзадача слухов такого рода также до­статочно понятна. С одной стороны, это вполне определенное запугивание населения. С другой стороны, это попытка активизировать сопротивление новым социальным силам и резко усилить хаос и неразбериху, разрушить социальное спокойствие.
Третий тип слухов — так называемый «агрессивный слух», т. е. слухи, не просто вызывающие выраженные эмоционально негативные настроения и состояния, отра­жающие некоторые актуальные нежелательные ожидания аудитории, в которой они возникают и распространяются, а конкретно направленные на стимулирование агрес­сивного эмоционального состояния и вполне определенного поведенческого «ответа», жесткого агрессивного действия. Слухи такого рода возникают в ситуациях пиковых противоречий, в основном связанных с социальными межгрупповыми и межэтничес­кими, межнациональными конфликтами. Приведем несколько всем известных при­меров такого рода слухов: «В Леопольдвиле негры вырезают белое население» (Заир, 1960); «Беспорядки в Панаме вызваны кубинскими агентами» (Вашингтон, 1964); «Новая власть грабит страну, отправляя зерно на Кубу и в Россию» (Никарагуа, 1980).
Агрессивные слухи представляют собой как бы продолжение слухов-пугал. В ос­нове некоторых сюжетов слухов-пугал обычно также имеется немалый агрессивный заряд. Известно, в частности, что достаточно резкие антикооперативные и антипра­вительственные агрессивные выступления населения провоцировались в различных исламских странах Средней Азии, на Кавказе, в ряде африканских и арабских госу­дарств, в Афганистане под влиянием весьма примитивного слуха с сюжетом о «боль­шом одеяле». В разных модификациях такого слуха настойчиво утверждалось, что требуемая новыми, в ту пору считавшимися революционными властями коллективи­зация заключается в том, что все сельчане, вместе с женами, должны будут спать по ночам в одном специальном помещении, укрываясь «общим одеялом».
Однако основной социально-психологической функцией агрессивных слухов яв­ляется не просто запугивание, а провокация агрессивных действий. Эти слухи стро­ятся не повествовательно, что в основном обычно свойственно «слухам-желаниям» и «слухам-пугалам», а отрывочно-телеграфно. Это короткие, рубленые фразы, сообща­ющие о конкретных «фактах», что называется, «взывающих к отмщению». Они несут значительно более сильный эмоционально отрицательный заряд, формируя аффек­тивную общность «мы» («нормальных людей») в противовес общности «они» («звер­ствующих нелюдей»). Наконец, часто такие слухи непосредственно требуют дей­ственного ответа в виде ответной агрессии. Из примеров последнего периода россий­ской истории можно напомнить многочисленные слухи о зверствах федеральных войск в Чечне, распространяемые чеченцами, и, соответственно, почти аналогичные слухи о зверствах чеченских боевиков в отношении федеральных войск.
Глава 3.3. Психология слухов и сплетен 279

Несколько особняком стоит то, что можно считать четвертым типом — нелепыми слухами. Они могут быть и желательными, и пугающими, и даже агрессивными, од­нако главным в них является очевидная нелепость описываемого. Слухи такого рода часто появляются совершенно самопроизвольно, как результат путаницы, свойствен­ной обыденному массовому сознанию. Слухи данного типа особенно часто появля­ются в периоды переломов массового сознания, когда люди находятся в растерянно­сти в связи с тотальной сменой систем ценностей, представлений, картин мира. Их основная функция заключается в попытках построения нового, более адекватного образа мира из обломков предыдущих и зачатков новых представлений. Тогда и по­являются слухи, в которых соединяется несопоставимое. В качестве примера приве­дем короткое, но впечатляющее описание московских слухов начала прошлого века, приводимое М. А. Булгаковым: «Что в Москве творится — уму непостижимо челове­ческому! Семь сухаревских торговцев уже сидят за распространение слухов о свето­преставлении, которое навлекли большевики. Дарья Петровна говорила и даже назы­вала точно число: 28 ноября 1925 года, в день преподобного мученика Стефана земля налетит на небесную ось… Какие-то жулики уже читают лекции» (Булгаков, 1995).
В целом же слухи, особенно их наиболее нелепые разновидности, давно уже ста­ли предметом не только научно-аналитического, но и художественного, литературно-образного осмысления. Немало конкретных примеров разного рода слухов содержит­ся, в частности, во всем известных пародийных песнях А. Галича и В. Высоцкого, в свое время также существовавших и распространявшихся в рамках исключительно «слуховой» субкультуры советского андерграунда. Прекрасный пример агрессивно­го антисемитского слуха мы находим у А. Галича: «Им кровушки мало, они по запар­ке зарезали, гады, слона в зоопарке». У В. Высоцкого находится ряд блестящих при­меров почти классических «слухов-пугал» вроде: «Ходят слухи, будто все подорожа­ет, а особенно поваренная соль». Или еще: «Вы слыхали? Скоро бани все закроют. Навсегда, и эти сведения верны». Правда, Высоцкий все-таки был оптимистом и дал великолепный пример «слуха-желания»: «Ходят слухи, будто сплетен вдруг не будет, ходят сплетни, будто слухи запретят».
Разумеется, пожелания такого рода абсолютно неосуществимы. Слухи невозмож­но запретить, как нельзя запретить анекдоты и иные проявления массовой психоло­гии. Слухи будут всегда, поскольку психология масс вечна. По сути же своей слухи и являются одной из базовых форм ее функционирования.
Источники и условия возникновения слухов
Сразу отодвинем в сторону так называемые «целенаправленные», «организуемые» или просто «запускаемые» извне в массовую психологию слухи. В первую очередь нас сейчас интересуют так называемые спонтанные слухи, возникающие и развивающи­еся самопроизвольно. Именно такие слухи и представляют собой особые формы ин­формационной самодеятельности в рамках психологии масс. Что касается слухов, спе­циально «запускаемых» в массовое сознание, нас будут интересовать только те из них, которые потом получают как бы «второе рождение» в психологии масс, сохраняясь
280 Часть 3. Массовые социально-психологические явления

(подчас в измененном, модифицированном виде) и затем распространяясь самостоя­тельно. Такие слухи, подхватываемые массовым сознанием, соответствуют ему в от­личие от тех «запускаемых» слухов, которые быстро затухают и не находят своего рас­пространения, — они как бы быстро «иссякают» в чужеродной для себя массовой пси­хологической среде.
Известны два фундаментальных условия, совпадение которых делает возможным возникновение слуха. Первое из таких обязательных условий — наличие интереса массовой аудитории к определенной проблеме, высокая актуальность данной пробле­мы и ее связь с жизненными потребностями людей. По справедливому мнению ана­литиков, считается, например, совершенно невозможным распространить в средне­европейском городе «слух-пугало» о якобы предстоящем вскоре серьезном повы­шении цен на верблюдов в Саудовской Аравии. Очевидно, что каждый отдельный горожанин-европеец, услышав об этом, почти наверняка поверит такому сообщению, однако практически никто не станет передавать его другим жителям города просто потому, что для него, да и для них это будет совершенно неактуально. Примеры не­возможного слуха придумываются легко — достаточно выделить наименее интерес­ный вопрос для той или иной общности людей.
Напротив, даже самое невероятное по содержанию сообщение имеет шансы быть подхваченным и передаваться в качестве слуха все дальше и дальше, если оно вызы­вает интерес и отвечает каким-то потребностям людей. Классический пример такого рода представляет собой ситуация, описанная еще Н. В. Гоголем («Мертвые души») и известная нам в краткой, схематичной социально-психологической интерпретации Ю. А. Шерковина. Согласно этой интерпретации, совершенно фантасмагорическая с точки зрения обычного здравого смысла информация о скупке заезжим гостем каких-то там «мертвых душ» вполне соответствовала одной из базовых человеческих потреб­ностей — явной потребности в легком и быстром обогащении. Соответственно, имен­но поэтому такая совершенно вроде бы нелепая затея П. И. Чичикова мгновенно обросла разными многочисленными подробностями и потребовала удобоваримой ин­терпретации. Среди возникших разнообразных версий (типа «похищение губернатор­ской дочери», «капитан Копейкин» и т. п.), кто-то из горожан вдруг предположил, что у них инкогнито появился ни больше ни меньше, как «переодетый Наполеон». Так, собственно, и родился вполне определенный, но скорее пугающий слух. Однако дан­ная интерпретативная схема сама по себе явно обладает большими возможностями. Попробуем ее расширить.
Обратим внимание на то, что каждый, кто впервые об этом слышал, откровенно смеялся нелепости предположения, но потом рассказывал об этом следующему собе­седнику, добавляя что-то вроде: «Выдумают же такую глупость!».
«…Право, трудно даже понять, как устроен этот смертный: как бы ни была пошла новость, но лишь бы она была новость, он непременно сообщит ее другому смертному, хотя бы именно для того, только, чтобы сказать: «Посмотрите, какую ложь распустили!» — а другой смертный с удовольствием преклонит ухо, хотя и после скажет сам: «Да это совершенно пошлая ложь. не стоящая никакого внимания!» — и вслед за тем сей же час отправится искать третьего смерт­ного, чтобы, рассказавши ему, после вместе с ним воскликнуть с благородным негодованием: «Какая пошлая ложь!». И это непременно обойдет весь город, и все смертные, сколько их ни есть, наговорятся непременно досыта и потом признают, что это не стоит внимания и не до­стойно, чтобы о нем говорить» (Гоголь, 1999).
Глава 3.3. Психология слухов и сплетен 281

Далее механизм распространения слуха действует уже почти автоматически:
«На Руси же общества низшие очень любят поговорить о сплетнях, бытующих в обществах высших, а потому начали обо всем этом говорить в таких домишках, где даже в глаза не виды­вали и не знали Чичикова, пошли прибавления и еще большие пояснения. Сюжет становился ежеминутно занимательнее, принимал с каждым днем все более окончательные формы…» (Го­голь, 1999).
В результате же интенсивность циркуляции слуха стремительно нарастала, едва не превратив смешное предположение в глубокое убеждение горожан. Между прочим такому успеху распространения данного слуха в значительной степени способство­вала вся социально-политическая обстановка в Европе и послевоенной России того времени. Сама ситуация делала судьбу Наполеона актуальной и интересной для рос­сиян. Собственно говоря, по городу распространялся слух именно о Наполеоне, а со­всем не о Чичикове.
«Может быть, некоторые читатели назовут все это невероятным; автор тоже в угоду им готов бы назвать все это невероятным; но, как на беду, все именно произошло так, как расска­зывается, и тем еще изумительнее, что город был не в глуши, а напротив, недалеко от обеих столиц. Впрочем, нужно помнить, что все это происходило вскоре после достославного изгна­ния французов. В это время все наши помещики, чиновники, купцы, сидельцы и всякий гра­мотный и даже неграмотный народ сделались по крайней мере на целые восемь лет закляты­ми политиками. «Московские ведомости» и «Сын Отечества» зачитывались немилосердно и доходили к последнему чтецу в кусочках, не годных ни на какое употребление. Вместо вопро­сов: «Почем, батюшка, продали меру овса? Как воспользовались вчерашней порошей?» — го­ворили: «А что пишут в газетах, не выпустили ли опять Наполеона из острова?»» (Гоголь, 1999).
Последний, в конечном счете, выступал лишь в качестве достаточно удобного «ин­формационного повода».
Второе условие возникновения слуха —неудовлетворенность соответствующих потребностей. Жизнь сама должна порождать потребность в информации на некото­рую тему. Потребность эта должна быть высокоактуальной, т. е. совершенно неудов­летворенной. При этом условии почти любое сообщение будет заполнять возникший информационно-потребностный вакуум и, соответственно, пользоваться успехом, пе­редаваясь в виде слуха. Ощущение же неудовлетворенности интереса возникает у лю­дей в двух случаях. Либо это всякое отсутствие информации на данную тему вообще, либо же это такая ситуация, в которой имеющаяся информация не представляется аудитории надежной. Приведем еще одну цитату из классика.
«В другое время и при других обстоятельствах подобные слухи, может быть, не обратили бы на себя никакого внимания; но город N уже давно не получал никаких совершенно вестей…, что, как известно, для города то же, что своевременный подвоз съестных припасов» (Го­голь, 1999).
Обычно это является следствием явного недоверия к источнику информации. До­статочно частый и типовой вариант — это недоверие к известным официальным, пра­вительственным источникам информации. Именно в таких случаях, как правило, мас­сово расцветает «информационный андерграунд» и реактивно возникает, причем самопроизвольно, альтернативное официальной информации «массовое народное творчество» в виде обилия слухов на наиболее интересные темы.
Помимо двух названных выше основных условий, возникновению и распростра­нению слухов содействует также ряд дополнительных факторов. К ним относятся
282 Часть 3. Массовые социально-психологические явления
такие моменты, как степень эмоционального напряжения в общности, в которой воз­никает слух, и связанная с ней соответствующая потребность в эмоциональной раз­рядке посредством интенсификации массового общения. Как мы помним, именно по­требность в регуляции собственных эмоциональных состояний является условием формирования масс и массового поведения вообще. Естественно, что этот общий принцип относится и к информационному массовому поведению.
С другой стороны, существует и определенное влияние противоположного фак­тора — длительного пребывания той или иной общности в эмоционально обедненной, «скучной» ситуации, и связанная с ней абсолютно естественная потребность в опре­деленной эмоциональной «зарядке», в эмоциональном насыщении. Такая потреб­ность требует своего удовлетворения.
По мнению Р. Л. Росноу, специально занимавшегося исследованием психодина­мики слухов, в целом слухи как особый социально-психологический информацион­ный феномен играют очень сильную эмоционально-облегчающую и «очищающую», почти катарсическую роль1. Как известно, это вполне совпадает с высказанной в свое время гипотезой Г. Оллпорта и Л. Постмана2. Данные исследователи выдвинули свой закон образования слухов, в соответствии с которым правдоподобность слуха опре­деляется значимостью его содержания для людей и недостатком знаний об истинном положении дел. Однако содержательная значимость слуха оказывается явно не самым существенным фактором. В то же время выделяются такие существенные факторы, как тревожность и эмоциональная неуверенность общности, способствующие приня­тию и распространению слуха, причем значимость последнего для общности будет зависеть от того, обусловлены ли эти слухи ситуацией или имманентно присущи дан­ной общности, т. е. порождены ею самой. В общем виде данная гипотеза практически не вызывает сомнений, однако в разных конкретных случаях проявляется по-разному.
Известно также, что на возникновение и распространение слухов влияют и срав­нительно мелкие, но часто существенные детали. К ним относится, например, демон­стративная «закрытость», «секретность», эксклюзивность передаваемого сообщения. Трансляция такого, как будто «засекреченного» сообщения часто служит фактором повышения социального статуса источника, подчеркивает, что он «информирован», вхож «в сферы». Мелкой, но также действенной деталью часто оказываются ссылки на те или иные «авторитетные источники».
Следует специально подчеркнуть еще одну достаточно важную деталь. Само же­лание повысить свой престиж часто толкает людей как на передачу, так и на сочине­ние слухов и сплетен.
.’ •
Особенности циркуляции слухов
В ходе трансляции и ретрансляции, в ходе самого процесса самопроизвольной цир­куляции слухов с основными сообщениями, составляющими их содержание, проис­ходят определенные трансформации. В конечном счете, все эти трансформации обыч-
1 См.: Rosnow R. L. Psychology of rumor reconsidered. // Psychological Bulletin. 1980. № 3. P. 578-591.
2 См.: Allport G., Postman L. Psychology of Rumor. N. Y., 1956.
Глава 3.3. Психология слухов и сплетен 283

но сводятся к трем основным тенденциям. Во-первых, всегда происходит определен­ное сглаживание самого содержания слуха. Во-вторых, происходит заострение его эмоциональных компонентов. В-третьих, возникает своеобразная адаптация слуха к особенностям той аудитории, в которой он распространяется.
Сглаживание проявляется в том, что исходная фабула слуха становится при его передаче все короче. Это происходит, в основном, за счет постепенного исчезновения тех деталей, которые данной аудитории представляются несущественными. Такими деталями могут быть, например, цвет и марка столкнувшихся автомобилей, одежда и имена участников событий, характер погоды или иные сопутствующие обстоятель­ства. В ходе циркуляции содержание слуха выхолащивается до сути, до простейшей формулы, выражающей либо желание, либо страх, либо агрессию.
Заострение заключается в увеличении, расширении масштабов тех деталей, ко­торые, наоборот, представляются важными или весьма существенными для той или иной конкретной аудитории распространения слуха, а также в драматизации сопро­вождающих сообщение эмоций.Такими деталями могут быть количество жертв (ря­довое автомобильное происшествие становится крупномасштабной катастрофой) или, напротив, уровень достигнутых успехов (план, перевыполненный в несколько раз, многократно умноженное число военнопленных и т. п.), социальная значимость произошедшего (изменение от уровня села до масштабов всемирно-исторического события) и т. д. Здесь надо специально подчеркнуть, что неосознанная оценка сущест­венности или не существенности конкретных деталей слуха определяется не столько их объективным значением, сколько социально-психологическими, субъективными факторами — прежде всего ценностями, ожиданиями, стереотипами и установками аудитории. Именно в зависимости от них та или иная деталь может оказаться или сглаженной, или заостренной. Приведем очевидный пример: если одежда участвовав­ших в драке людей ярко отражает их национальную принадлежность, а в данной ме­стности уже сложились конфликтные межнациональные отношения, то слух может быстро приобрести достаточно агрессивную окраску, причем то, как именно были одеты дерущиеся, окажется доминирующей в нем деталью. Цвет машин, попавших в дорожно-транспортное происшествие, оказывается вполне существенной и очень важной деталью в аудитории, где существуют предрассудки цветовой символики (типа «белое — хорошо», а «черное — плохо») и т. п. Даже сочетание цифр может иметь немаловажное значение — в современной России, например, возникли разно­образные слухи в связи с «дьявольским числом 666», связанным с личными номера­ми граждан при постановке на учет в налоговых органах и присвоением им иденти­фикационного номера налогоплательщика (ИНН).
Адаптация отчасти связана с двумя предыдущими тенденциями, но имеет и опре­деленные собственные особенности. Адаптация слуха к особенностям аудитории не обязательно сводится к сглаживанию или, напротив, к заострению его деталей. Она может заключаться в переименовании персонажей («иваны» или «фрицы», напри­мер) и объектов слуха (подорожание хлеба важнее цен на верблюдов, но бывает и на­оборот), изменении их национальной и социальной принадлежности (в разных ауди­ториях слух типа «Наших бьют!» будет звучать по-разному, в явной зависимости от того, кто здесь представляет собственно «наших») и т. д. Фабула слуха всегда стихий­но приспосабливается к доминирующей в аудитории модели мира, к ее особенностям и общему эмоционально-аффективному фону жизни этого сообщества. ‘
284 Часть 3. Массовые социально-психологические явления

В целом же совместное, дополняющее друг друга действие трех названных тен­денций — сглаживания, заострения и адаптации — может привести к весьма значи­тельному отклонению содержания слуха от исходного варианта или лежащего в ос­нове слуха реального события. Если же при этом циркуляция слуха направляется со стороны, то понятно, что его фабула вообще может не иметь ничего общего с реально­стью.
Противодействие слухам
С точки зрения существующих в организованном обществе социальных институтов, слухи играют ненужную или даже откровенно враждебную роль. С социально-пси­хологической точки зрения, слухи — это контрсуггестивные явления по отношению к суггестивному действию социальных институтов, нормирующих человеческое созна­ние. Как правило, слухи разрушают официальную суггестию, создавая собственную, внутреннюю суггестивную зависимость психологии масс именно от слухов. В отли­чие от явно внешней, управляющей суггестии официальных институтов, слухи вы­ступают как собственный, внутренний способ самоуправления, самореализации пси­хологии масс. Естественно, для организованного общества это всегда представляется опасным. Соответственно, всякая организация озабочена проблемами противостоя­ния автономной циркуляции такой стихийной, неорганизованной (несанкциониро­ванной, неконтролируемой, неуправляемой) информации, независимо от степени ее достоверности. По сути, это всегда конкурентная борьба за информационные меха­низмы организации человеческого сознания и поведения, борьба за овладение меха­низмами, вызывающими массовое подражание. Вопрос стоит очень просто: чему бу­дут подражать люди? Официально декларируемым по институционализированным каналам нормам или неофициально распространяющимся посредством слухов эмо­циям? Особой актуальностью эти вопросы всегда отличаются в тоталитарных обще­ствах. Демократические общества обычно спокойнее относятся к слухам и, в целом, к альтернативным каналам информации, хотя и здесь упорядоченная природа органи­зованного общества, всегда противостоящего неорганизованным массам, берет свое: демократические власти также не любят слухов.
Меры официального противодействия слухам обычно подразделяются на две группы: профилактические мероприятия и активные контрмеры.
Профилактические мероприятия обычно имеют сверхзадачу общего воздействия на психологию населения и создания такой эмоциональной атмосферы, которая сама исключала бы возможность распространения слухов и/или приводила бы к их быст­рому угасанию. Это включает создание и поддержание в должном состоянии эффек­тивной системы средств массовой информации, обладающей в глазах населения вы­соким престижем надежности и достоверности. Она должна предусматривать нали­чие устойчивой обратной связи от аудитории к источнику информации, чтобы иметь возможность своевременно реагировать на информационные запросы, психические потребности и ожидания людей.
В следующей главе, посвященной социальной психологии массовой коммуника­ции, эти проблемы рассматриваются специально. Пока же приведем только пример
Глава 3.3. Психология слухов и сплетен 285

того, как Великобритания в ходе Второй мировой войны сумела вытеснить практи­чески неизбежные для военного времени панические слухи. Для того чтобы повысить свой престиж и усилить впечатление надежности и достоверности, правительствен­ной радиостанции Би-Би-Си пришлось в начале войны пойти на экстраординарные меры. Радиостанция сама стала сознательно завышать в своих информационных про­граммах потери англичан и, наоборот, преуменьшать германские потери так, чтобы цифры выглядели хуже, чем даже в тенденциозных сообщениях немецкой, геббель-совской пропаганды. В итоге жители Великобритании стали значительно больше ве­рить своему радио и совершенно перестали воспринимать как немецкую пропаганду, так и панические слухи о собственных неудачах. После этого, естественно, радио Би-Би-Си отказалось от временной дезинформации, однако навсегда приобрело имидж самой достоверной радиостанции в мире.

Важным для профилактики слухов обычно считается поддержание эффективно­го руководства и управления на всех уровнях. При усилении циркуляции и обостре­нии характера массовых слухов, когда возникает особая необходимость в разъясне­нии непонятных населению вопросов и ситуаций, именно лидеры становятся наибо­лее надежными источниками информации. Опыт показывает, что доверие к лидерам, их авторитет помогают массам быть более устойчивыми к разнообразным слухам. Известно, что в преодолении периода так называемой Великой депрессии в США, сопровождавшейся глубоким социально-психологическим кризисом, огромную роль в профилактике разнообразных слухов сыграли еженедельные радиовыступления президента Ф. Рузвельта. Обладая большим авторитетом, президент просто расска­зывал о том, что и как происходит в стране, что, как и когда собирается делать прави­тельство, и т. д. Такие, по сути психотерапевтические беседы во многом помогли Аме­рике сохранить психологическую устойчивость и преодолеть кризис.
Активные контрмеры обычно используются в критических ситуациях, когда вследствие войны или сильных социальных потрясений влияние общественных ин­ститутов и структур ослабевает, а роль стихийно возникающих слухов, напротив, стремительно нарастает. Решающую роль тут играет выбор ответа на основной во­прос: что же делать со слухами? Существует всего два варианта: либо молчать, что практически равносильно поощрению уже начавшейся циркуляции какого-то слуха, либо активно его опровергать. Оба эти варианта плохи. Если официальные структу­ры молчат, то массы делают выводы о некомпетентности структур и верности слухов. Если структуры опровергают слух, то массы делают выводы как о справедливости слуха («Нет дыма без огня!»), так и о «подозрительной заинтересованности» властей в вероятном сокрытии правды, которая якобы содержится в слухе. В итоге для офи­циальных структур оба варианта неэффективны.
Единственным эффективным способом активного противодействия слухам явля­ется их быстрое подавление удобными для вас фактами. Логика тут абсолютно понят­на. Если какой-то слух появился и распространяется, значит, в массах есть острая по­требность в информации на данную тему. Следовательно, эту потребность надо как можно быстрее удовлетворить, разъяснив официальную точку зрения на вызываю­щие дискуссии вопросы. Поэтому считается наиболее эффективным, не упоминая о самом факте существования слуха (в противном случае вы будете принимать участие в его распространении), просто заполнить информационный вакуум удобной для вас убедительной информацией. Напротив, классический пример того, чего никогда не
286 Часть 3. Массовые социально-психологические явления
надо делать в борьбе со слухами, привел в свое время М. А. Булгаков, позаимствовав его из одной российской газеты 1920-х гг. В ней было опубликовано предельно крат­кое сообщение: «Слухи о марсианине в Обуховском переулке ни на чем не основаны. Они распущены торговцами с Сухаревки и будут строго наказаны» (Булгаков, 1995). Комментарии излишни.
Психология сплетни
Одной из разновидностей слухов считаются сплетни. Не случайно С. И. Ожегов опре­делял сплетню как «слух о ком- или чем-нибудь, основанный на неточных или за­ведомо неверных сведениях». И проводил примеры словоупотребления: «Пустить сплетню. Обывательские сплетни» (Ожегов, 1986).
Как правило, внешне сплетни всеми осуждаются как проявление поверхностных интересов, погони за сенсациями, проявления интриганских методов и т. д. Тем не менее сплетня всегда сохраняет свою живучесть и определенное место в обществен­ных отношениях, что обусловливается прежде всего многообразием ее социальных и психологических функций. Главная из них, как и в случае слухов, это информацион­ное насыщение психологии масс по собственным, неофициальным и неформализо­ванным каналам, в соответствии с законами этой психологии. Как и слух, сплетня является одним из особых механизмов формирования и поддержания массовой пси­хологии.
В отличие от слуха, который всегда недостоверен, под сплетней понимают лож­ную или истинную, проверенную или не поддающуюся проверке (и в этом случае обычно маловероятную), неполную, пристрастную, но правдоподобную информацию о делах, которые рассматриваются как личные, но могут иметь широкий социальный резонанс, и об обстоятельствах, касающихся достаточно закрытых сторон жизни срав­нительно замкнутых, элитных социальных групп. Трудно представить себе широкое распространение сплетен из жизни заводского цеха. Напротив, высокой популярно­стью обладают сплетни из жизни «высших сфер» — политиков, известных артистов-людей, находящихся «на виду». В этом случае сам факт популярности определенного круга фигур является условием возникновения и фактором распространения сплетен.
Обратим внимание на некоторые существенные различия между слухом и сплет­ней. Слухи обычно касаются всех — в этом залог их массовости и массированное™ их циркуляции. Сплетни касаются немногих, однако это именно те немногие, которые интересуют многих. Механизм несколько иной, но результат получается сходным.
Как и слухи, сплетни удовлетворяют определенную информационную потреб­ность. Однако это не потребность в жизненно важной информации. Это потребность как бы в дополнительной информации о жизни популярных персон и закрытых для большинства общностей. Соответственно, сплетни более информативны, обычно кон­кретны и значительно более детализированы по сравнению со слухами, однако они всегда значительно менее эмоциональны.
Как правило, сплетни обычно носят более локальный и «интимный» характер, ош» имеют оттенок непристойности и касаются как бы запретных, сокрытых, в силу их
Глава 3.3. Психология слухов и сплетен 287

«неприличности», тем. Сплетня — это информация, о которой нельзя написать, она заведомо относится к разряду «непечатной» информации. Как правило, сплетня пе­редается секретно, с ощущением взаимной принадлежности сплетничающих к опре­деленному социальному кругу, и часто касается тех вопросов, на открытое, публич­ное и гласное обсуждение которых обычно накладывается некоторое табу.
В специальной литературе обычно выделяется шесть конкретных социально-пси­хологических функций сплетен, удовлетворяющих соответствующие потребности аудитории.
Первая функция — информационно-познавательная. Сплетня всегда является особым, специальным дополнением к иной, официальной, институционализирован­ной, нормативной и демонстративно общедоступной информации. В отличие от та­кой, явно «отлакированной» информации, сплетня обычно представляет собой свое­го рода «изнанку событий».
Психологически дело заключается в том, что потребность в объективной инфор­мации в тот самый момент, когда человек сталкивается с конкретной сплетней, мгно­венно преображается в свою противоположность. Реально оказывается, что мы не так уж и нуждаемся в этой самой «объективной информации» — ее и так более чем доста­точно в средствах официальной коммуникации — в газетах, по радио и телевидению. Современный человек чаще испытывает своеобразный эмоциональный голод в отно­шении как раз необъективной, субъективной информации, особенно — с привкусом «клубнички».
«Эмоциональное, заинтересованное отношение к событиям, сам способ коммуни­кации, в ходе которого накладываются друг на друга, пусть даже не преднамеренные, дезинформации сообщающих и принимающих, ведут к тому, что информация стано­вится малоправдоподобной. Сплетня не ликвидирует дефицит информации, но мо­жет возбудить определенные настроения или поддерживать их» (Jendrzejewski, 1975). В этом и заключается главная прелесть сплетни: камуфляж информативности способ­ствует ее распространению, хотя результат оказывается, напротив, совершенно дезин­формационным.
Вторая социально-психологическая функция сплетни — аффилиативно-интегра­ционная. Обмен сплетнями всегда свидетельствует о вполне определенном сходстве как характеров обменивающихся сплетнями людей, так и иерархий их ценностей. Сплетня — это не слух, которым можно поделиться как бы «на ходу», почти с любым собеседником. Сплетня требует определенного, своеобразного, подчас даже извра­щенного вкуса к этому занятию. Сплетники — совершенно особенные люди. Как пра­вило, обычно они образуют свою, причем вполне определенную компанию, создают своеобразный информационный «кружок». Аффилиативная сила сплетни, как пра­вило, увеличивается за счет ее интеграционных свойств. Сплетня — это один из важ­ных инструментов формирования специфического «мы-сознания», психологическо­го возникновения «своей» общности. Давно и хорошо всем известно, что «те, с кем мы занимаемся сплетничеством, — это всегда как бы «свои». Таким образом проявляется и укрепляется внутренняя связь и обособленный характер группы (клики, «котерии»1, или даже массы). Сплетня становится плоскостью противопоставления «мы — они»»
‘ От фр. coterie — кружок, сплоченная группа.
Часть 3. Массовые социально-психологические явления
(Jendrzejewski, 1975). В такого рода сплачивающем эффекте и проявляется суггестив­ный механизм действия сплетен. Тот, кто вам рассказывает сплетню, становится по­добен первобытному вождю, сообщавшему важные сведения о противнике, или же шаману, жрецу, как бы разъяснявшему, толкующему особое поведение неких «небо­жителей».
Третья социально-психологическая функция сплетни —развлекательно-игровая. В конечном счете, в отличие от слуха, который обычно воспринимают и передают вполне всерьез, заинтересованно, сплетню распространяют значительно более легко, как бы играючи, с шуткой и определенной долей иронии. Этому обычно способствует и некоторая легкомысленность содержания сплетен, и ее подчас достаточно юморис­тический характер. Справедливо было подмечено: «В сплетне можно найти различ­ные формы комизма — прозаические кулисы того, что пользуется всеобщим почетом, величие и обыденность одних и тех же людей, забавные конфликты социальных ро­лей и т. д.» (Jendrzejewski, 1975). В этом смысле сплетни иногда сближаются с анек­дотами, хотя носят заведомо более конкретный и правдоподобный характер. Как и анекдот, сплетня — один из способов развлечь другого человека. Поэтому, в отличие от слуха, передача сплетни вовсе не носит обязательного характера. Она не так воз­буждает передающего и не является жизненно важной для воспринимающего.
Четвертая функция — проекционно -компенсаторная. В конечном счете, почти лю­бая сплетня, даже имеющая в основе вполне достоверные факты, это «придуманная» информация — не сообщение информационного агентства, а почти художественное творчество в жанре устного рассказа. Жанр же диктует свои законы. Естественно, что на объект сплетни обычно проецируются вытесненные свойства и склонности сплет­ников, приписываются близкие им самим характеристики людей, их собственные сим­патии и антипатии. В силу своей относительной «художественности», сплетни неред­ко способствуют порождению и сохранению различных легенд и мифов, поставляя якобы подтверждающие их факты, даже обоснования и конкретные иллюстрации. Некоторые сплетни, особенно из жизни «великих» или просто достаточно известных и популярных людей, часто находят свое место на страницах развлекательных изда­ний (типа популярной рубрики «Светские хроники»). Тем самым сплетни могут ме­нять свой жанр — из разряда неофициальной информации, передаваемой как бы «по секрету», «из уст в уста», они сразу же превращаются уже в печатную, т. е. публич­ную институционализированную информацию. К ней же, естественно, предъявляют­ся совершенно иные критерии достоверности — напечатанное в газете или сказанное с телеэкрана обычно воспринимается как практически бесспорный факт.
Пятая функция сплетни — это функция социального контроля. Сплетня является составной частью общественного мнения, а следовательно, элементом скрытого, но все-таки всегда существующего особого механизма неформального контроля масс над элитой. Опасения сплетен, страхи, связанные с самой возможностью их появления, часто бывают (особенно для конформистски или просто опасливо ориентированных индивидов, а также для ряда небольших и недостаточно социально-психологически мобильных групп) одним из важных факторов, определяющих само поведение таких людей и групп. Фактически, эта функция отражает формирование уже упоминавше­гося «мы-сознания», только в инвертированной, перевернутой форме. С точки зрения социального контроля, в качестве группы «мы» выступают контролируемые, т. е. эли-
Глава 3.3. Психология слухов и сплетен 289

та, опасающаяся негативного мнения и отрицательных оценок масс. Соответственно, группой «они» для элиты оказываются массы.
Наконец, последняя, шестая социально-психологическая функция сплетни — это сугубо конкретная, тактическая функция. Сплетня часто может использоваться в ка­честве своеобразного оружия в борьбе между отдельными индивидами, группами или даже массовыми общностями. Сплетни могут целенаправленно распускаться в рас­чете на их резко негативное воздействие на репутацию и имидж оппонентов. Такое воздействие обычно осуществляется целым рядом способов: через ослабление уров­ня доверия к ним; через распространение откровенной дезинформации; через возбуж­дение отрицательных эмоций, негативного отношения и т. п.
О пользе слухов и сплетен
В заключение главы хочется снять тот совершенно невольный налет отрицательного отношения к неформальным массовым информационным процессам, который может сказываться на восприятии объективно излагаемой научной информации. Информа­ционные процессы такого рода — это особый пласт человеческого общения и, шире, всей человеческой культуры, существующий и развивающийся совершенно незави­симо от нашего к нему отношения. К этому пласту относится еще ряд феноменов -типа массовых анекдотов, шуток, прибауток, а также пословиц и поговорок. Все это — слой устной неформализованной массовой коммуникации. В своей основе она часто имеет даже свой, отличный от официального, язык — как правило, это тот или иной слэнг, так называемая «ненормативная лексика», существующая либо в общем раз­ряде «нецензурщины», либо в ее конкретной разновидности типа так называемого русского «мата».
Наличие информационно-выразительных средств такого рода отчетливо свиде­тельствует о том, что они играют определенную роль в человеческом общении на уров­не массовой обыденной психологии. Значит, они нужны, оправданны и даже полезны как минимум в нескольких аспектах.
Во-первых, такого рода формы общения — это возможность релаксации челове­ка, периодически устающего от подчас слишком жестких норм официального обще­ния. Будем самокритичны: в течение последних двухсот лет российская интеллиген­ция жестко сопротивлялась естественным частичным и постоянно назревавшим ре­формам языка. В результате все гордились тем, что два века говорили «на языке Пушкина»1, никак не понимая неизбежной архаизации этого языка. В итоге подспуд­но внутри русского языка созрели и иные, ненормированные средства и способы об­щения, которые в последние годы, как бы прорвав своего рода плотину преград, в бук­вальном смысле вышли на улицы из подворотен, где прятались раньше, и стали вли­ятельным компонентом общения.
1 Это крайне удивительно, но абсолютно реально: язык А. С. Пушкина абсолютно понятен сегодня, в от­личие от языка его ближайших предшественников, учителей или даже непосредственных современ­ников Державина, Батюшкова, Кюхельбеккера, Дельвига и др. С одной стороны, за этим стоит без­условная гениальность поэта. Однако, с другой стороны, ей в помощь была придана изрядная ригид­ность отечественной интеллигенции, не желавшей никаких перемен в языке.
290 Часть 3. Массовые социально-психологические явления

Во-вторых, такое общение — еще и достаточно демонстративная канализация про­теста, неизбежно накапливающегося у людей в слишком жестко организованном об­ществе. Не будем брать откровенный тоталитаризм — протест накапливается даже в самых демократически развитых странах. Только они научились канализовывать этот протест. Для этого созданы определенные социальные институты. Например, устав­ший западный человек идет в общедоступную пивную или, скажем, на футбольный стадион. Общаясь с массой друзей-единомышленников, он выплескивает свой про­тест, причем делает это в соответствующих формах общения. Известным парадоксом социалистического общества было строительство многотысячных стадионов (внеш­не — как на Западе), оборудованных запретительными табличками «Не курить!», «Не сорить!», «Не кричать!», и окруженных усиленными нарядами милиции, включая конную. За счет такого подчас сверхжесткого регулирования вырождалась сама со­циальная функция стадиона. В конце концов, это же не просто место для просмотра каких-то зрелищ — для этого есть театры, кино, концертные залы и т. д. Это место для массовой канализации усталости и протеста через сопереживание с мышечными уси­лиями популярных спортсменов и через массовое, громкое, публичное, причем нефор­мальное, а часто откровенно нецензурное общение по этому поводу. Как курительные комнаты созданы для того, чтобы в них курили, а пивные — чтобы в них пили, так и стадионы создавались людьми не только для проведения Олимпийских игр. Для олимпийцев — арена. Для масс и неформального массового общения — трибуны.
В-третьих, такое общение создает условия для реструктурирования эмоциональ­ной сферы человека. Избавляясь от одних эмоций (причем в данном случае даже не существенно, от каких именно — отрицательных или положительных), он освобож­дает свою психику для других. За счет этого, он эмоционально перестраивается, раз­вивается и превращается из «одномерного» в хотя бы относительно «многомерного» человека.
Основные выводы
Слухи — это особые виды функционирования недостоверной информации илиискажения любой информации, придающие ей специфические особенности, пе­редающиеся исключительно в устной форме, как бы неформально и «по секрету».С социально-психологической точки зрения, это массовый феномен межличност­ного обмена искаженной эмоционально окрашенной информацией. Обычно слу­хи возникают при отсутствии полной и достоверной информации по актуально­му для людей вопросу. Это специфический вид межличностной коммуникации, в ходекоторой сюжет, до известной степени отражающий реальные или вымышленныесобытия, становится достоянием обширной диффузной аудитории, массы.
Слухи классифицируется с информационно-содержательной и эмоционально-аффективной точек зрения. Информационно слухи подразделяются на четыретипа: от абсолютно недостоверных до относительно близких к действительности.В соответствии с эмоциональной окрашенностью, слухи делятся на «слух-жела­ние», «слух-пугало», «агрессивный слух» и «нелепый слух».
1. Глава 3.3. Психология слухов и сплетен 291

Слухи появляются и распространяются при совпадении двух главных условий.Во-первых, необходим интерес массовой аудитории к определенной проблеме, вы­сокая актуальность этой проблемы, ее связь с жизненными потребностями людей.Во-вторых, обязательна неудовлетворенность такого интереса. Слух возникаеттогда, когда жизнь сама порождает потребность в информации на некоторую тему,а неудовлетворенность такой потребности делает ее предельно актуальной. Прираспространении слухов с ними происходят определенные трансформации: сгла­живаются малосущественные детали, заостряются эмоционально значимые мо­менты. В целом, слухи адаптируются к особенностям восприятия и условиямжизни той массы, в которой они распространяются. Слухи затухают, когда исче­зают причины их появления. Для эффективного противодействия слухам необ­ходимо не упоминать публично о факте их существования, не отрицать содержа­ние слуха, а вытеснять его иной информацией на ту же тему. Если у людей ак­туализирована потребность в информации на некоторую тему, им надо простопредложить иные возможности ее удовлетворения.
Сплетни — ложная или истинная, проверенная или неподдающаяся проверке, новсегда неполная, пристрастная, хотя и правдоподобная информация о вещах иобстоятельствах, которые могут рассматриваться как личные, но имеют широкийсоциальный резонанс потому, что касаются закрытых сторон жизни замкнутых,элитных социальных групп. Сплетни выполняют шесть основных социально-пси­хологических функций: информационно-познавательную, аффилиативно-инте-грационную, развлекательно-игровую, проекционно-компенсаторную, функциюсоциального контроля над элитой и тактическую функцию в социальной борьбе.
3. Глава 3.4

Психология массовой коммуникации
Теоретическое осмысление. В Система массовой коммуникации. № Средства массовой коммуникации. Я Эффекты массовой коммуникации.
Начнем с достаточно банальной констатации. Массовая коммуникация — настолько сложный и многомерный феномен, что едва ли можно представить себе его целост­ное и однозначное определение. Уже к 1980 году насчитывалось не менее 16 различ­ных концепций массовой коммуникации в разных областях знания1. За последующие годы число таких, только концептуальных определений, как минимум, удвоилось. От­метим, что наибольшая их часть относится к социологии и социальной психологии. Однако практически отсутствуют исследования массовой коммуникации, сфокуси­рованные на ее специфической, собственно массовой природе: в центре внимания так и продолжаются находиться индивиды и группы.
В современных трактовках понятием «массовая коммуникация» (от латинского communicatio — сообщение, передача) принято обозначать массовый процесс «произ­водства информации, ее передачи средствами прессы, радио, телевидения и общение людей как членов «массы»… осуществляющееся с помощью технических средств» («Политология: Энциклопедический словарь», 1993). Быстрое индустриальное раз­витие человечества, сопровождавшееся ускоренной урбанизацией, в том числе скоп­лением в городах огромных масс людей, оказавшихся вырванными из привычного окружения, делало малоэффективными прежние способы социальной взаимосвязи, требовало новых форм общения. Такой формой и стала массовая коммуникация — но­вая, особая среда формирования, распространения и функционирования различных образцов восприятия, мышления и поведения, через усвоение которых и происходит воспроизводство «массы».
Материальной предпосылкой возникновения массовой коммуникации в первой половине XX века стало создание технических устройств (прежде всего, массовое рас­пространение радио), позволявших осуществлять очень быструю передачу и массо­вое тиражирование больших объемов вербальной, образной и музыкальной инфор­мации. Собирательно комплексы этих устройств, обслуживаемых работниками вы­сокой профессиональной специализации, и принято называть «средствами массовой информации» или «средствами массовой коммуникации»1.
1 См.: Silberman A. The sociology of mass media and mass communication. // Intern. Social science journal (P.). 1980. Vol. 32. № 2. P. 223-237.
1 См.: Философский энциклопедический словарь. М„ 1983. С. 348.
Глава 3.4. Психология массовой коммуникации 293

По сути, это особая человеческая деятельность, осуществляемая в целях воздей­ствия на объективно несвязанные социальные группы и отдельных индивидов ради массовизации их сознания и поведения. М. Вебер прямо рассматривал прессу как «капиталистическое предприятие». Р. Парк, Ч. Кули, У. Липман и др. трактовали мас­совую коммуникацию как особый способ общения массы — возникающей на волне ин­дустриализации и урбанизации «коллективной группировки», объект интересов чле­нов которой лежит вне широкого разнообразия локальных групп и культур, к кото­рым они принадлежат1.
:
Теоретическое осмысление
В начале своего развития массовая коммуникация изображалась большинством ис­следователей как новый способ общения индивидов в пределах большого города, стра­ны или мира в целом, когда они вырваны из привычных условий взаимодействия и действуют независимо от социальных ролей, определяемых их положением в соци­альных группах и обществе в целом. В такой ситуации именно надличностная ком­муникация соединяет этих людей, образуя из них некоторую общность. Подразуме­валось, что чтение газет, прослушивание радиопередач и просмотр телепрограмм как бы напрямую выступал в качестве сильнейшего суггестивного механизма, формиру­ющего массу, что называется, на ровном месте.
Однако уже в 1940 г. П. Лазарсфельд, Б. Берельсон и Г. Годэ показали, что дело обстоит не так просто2. Они установили, что массовая коммуникация на самом деле не такая уж и массовая, с точки зрения внутренней структуры ее действия. Это озна­чает, что распространяемые массовой коммуникацией сообщения первоначально усваиваются так называемыми «лидерами мнений», в большинстве неформальными, а уже от них поступают к менее активным последователям. Так было установлено на­личие двух основных уровней массового коммуникационного процесса. «Верхний» уровень — опосредованное общение между достаточно большими массами людей. «Нижний» уровень — межличностная коммуникация, способствующая усвоению коммуникации массовой через адаптацию ее сообщений с помощью «лидеров мне­ний». Оба уровня, а особенно последний, имеют непосредственную связь с источни­ками массовой коммуникации. В русле выявления зависимости массовой коммуни­кации от более широкого социального окружения развиваются теории «диффузии инноваций» и «обратной связи» от аудитории к коммуникатору (схема Дж. Райли, Ф. Балль3). Активно изучаются социальные функции массовой коммуникации. Надо отметить, что существующие концепции места и роли массовой коммуникации в об­ществе многоварианты. Одни из них рассматривают массовую коммуникацию как выражение концентрации власти «верхов» над «низами» (Р. Миллс). Другие видят в ней способ обеспечения духовного контроля над массами (П. Лазарсфельд, Р. Мер-
1 См.: Blunter H. The mass, the public and public opinion. // Readers in public opinion and communication. —N. Y., 1950.
2 См.: Sociology of mass communications. L, 1976. Подробнее см.: Lazarsfeld P., Berelson В., GodetH. Thepeople’s Choice. N. Y., 1944.
3 См.: Dalle F. Medias et societe. P., 1980.
294 Часть 3. Массовые социально-психологические явления

тон). Третьи считают ее решающей сферой борьбы политиков за обеспечение духов­ного господства в мире (X. Шиллер). Особое место занимают оригинальные теории М. Маклуэна и А. Моля, в которых массовая коммуникация и создаваемая с ее помо­щью культура рассматриваются почти как новый этап социального общения.
Исследования массовой коммуникации позволяют выявить ее основные соци­альные функции. Так, по мнению Б. А. Грушина, можно говорить о пяти таких функ­циях1. Во-первых, непосредственно информационная функция, так или иначе высту­пающая в качестве основной задачи массовой коммуникации (не случайно во многих исследовательских работах, да и на практике почти в качестве синонима использует­ся понятие «массовая информация»). Во-вторых, функция социализации (или воспи­тания), обычно связанная с формированием или изменением интенсивности или на­правленности определенного типа установок, ценностей или ценностных ориентации аудитории, с которой идет коммуникационный процесс. В-третьих, это функция орга­низации поведения, связанная с прекращением, изменением или инспирированием ка­кого-либо действия данной аудитории. В-четвертых, функция создания определенно­го эмоционально-психологического тонуса аудитории. В-пятых, собственно функция коммуникации как таковая, связанная с усилением, поддержанием или, напротив, с ослаблением связей между разными аудиториями с одной стороны, и коммуника­тором и аудиторией — с другой.
С социально-психологической точки зрения, картина выглядит несколько по-ино­му. В контексте психологии масс основной, стратегической функцией массовой ком­муникации как раз и является формирование массовой психологии, формирование массы как субъекта социального действия, независимо от того, в каких именно, актив­ных или пассивных, формах оно будет осуществляться. Все остальные функции но­сят тактический, инструментальный характер, содействуя реализации стратегической функции.
Другими словами, важнейшей является психологическая интеграционно-ком­муникационная функция. Для ее обеспечения необходимо создание определенного общего эмоционально-психологического тонуса аудитории. Кроме того, необходимо обеспечить аудиторию определенным общим набором информации, создать единую систему координат в восприятии информации. Было бы хорошо параллельно выпол­нять и социализирующе-воспитательную функцию, формируя единые установки, ценности и ценностные ориентации. Наконец, конечной целью является организация поведения сформированной таким образом массы и его стимуляция в определенном направлении. Подчеркнем, однако, что две последние задачи особенно важны для ком­муникатора. Для массы они вообще не имеют принципиального значения. При усло­вии реализации трех первых функций масса формируется как уже самодостаточная общность, которая сможет решить и вопросы установок, ценностей и ценностных ориентации и тем более выбрать наиболее удобную для себя направленность пове­дения.
Из сказанного следуют, как минимум, два основных вывода. Во-первых, массовая коммуникация объективно является особым способом общения отдельных индиви­дов, неизбежно способствующим их самоорганизации в массу. Это мало зависит от коммуникатора. Во-вторых, помимо такой совершенно объективной и как бы вынуж­денной для коммуникатора функции формирования естественных масс (без осущест-
‘ См.: Массовая информация в советском промышленном городе. М., 1980. С. 85-87.
Глава 3.4. Психология массовой коммуникации 295

вления этой функции просто не было бы массовой коммуникации как особого фено­мена), массовая коммуникация может формировать и массы искусственные. Этот, уже субъективный процесс в основном зависит от коммуникатора. Он происходит в ходе осуществления двух последних функций и связан с манипулированием возникшим в результате осуществления первых функций массовым сознанием.
Феномен массовой коммуникации, таким образом, можно рассматривать с двух точек зрения. С одной стороны, это определенный набор новых технических средств для давно известного суггестивного воздействия на психику людей, опирающихся на древние, теперь почти архетипические механизмы массовизации, готовность к кото­рой неизбежно усиливается у людей, как бы «вырванных» из привычных условий со­циального взаимодействия. Мы уже видели в предыдущих главах, что масса обычно как раз и представляет собой общность людей, по разным причинам «выбитых» из сво­их социальных ролей.
С другой стороны, феномен массовой коммуникации — это далеко не только но­вые технологии, использующие старую психологическую основу. Помимо очевидно­сти новых технических средств массового тиражирования и «доставки» сообщений до аудитории, это еще и принципиально новые чисто содержательные компоненты психологического воздействия. Современный коммуникатор не просто имеет удоб­ные системы связи с многочисленной аудиторией — он транслирует качественно иные сообщения, вызывающие не просто суггестию оцепенения, слепого подчинения и некритического подражания. Массовая коммуникация — это уже далеко не просто размноженный миллионными тиражами все тот же первобытный шаман с бубном из далекой пещеры, всего лишь удобно устроившийся в каждом телевизоре, в каждом доме. Это не просто старые суггестивные, а предельно новые контрконтрсуггестив-ные механизмы массовизации человеческой психики. С учетом всего сказанного мы будем иметь в виду, что феномен массовой коммуникации, особенно в его новейших выражениях, представляет собой новый этап в развитии феноменов массовизации психики.
Его принципиальная новизна заключается в том, что внешне он сохраняет макси­мально возможную степень индивидуализации человека и человеческого сознания — не нужны контактные группы, все сидят по домам, каждый имеет свободу выбора: смотреть ему или не смотреть телевизор, а если смотреть, то какой канал. Но это — внешне. Внутренне же, психологически, выбора нет. Абсолютное большинство насе­ления смотрит тот же телевизор, слушает радио, читает газеты. Средства массовой коммуникации — шаман эпохи информационных революций. Эпоха массовых ком­муникаций характеризуется трансформацией «естественных» контактов в «техничес­кие». Таким образом, вслед за массами «естественными», а затем «искусственными», мы получаем принципиально новый вид масс — «технические».
Их возникновение и развитие связывается исследователями с тремя достаточно специфическими массово-психологическими функциями средств массовой коммуни­кации: во-первых, это функция общей регуляции психодинамики общества; во-вто­рых, функция интеграции массовых настроений; в-третьих, функция регуляции цир­куляции психоформирующей информации. Проще говоря, речь идет о психологичес­кой регуляции общества через интеграцию массовых настроений и, соответственно, через регуляцию циркуляции не соответствующей этому информации. Так, во всяком случае, это видят сторонники усиления влияния «четвертой власти» — власти средств массовой информации.
296 Часть 3. Массовые социально-психологические явления
Система массовой коммуникации
Простейшую коммуникационную модель знал уже Аристотель. Она включала три мо­мента:
S=>M=>R,
где S (sourse) — источник, М (message) — сообщение, R (receiver) — получатель. Если добавить обратную связь, связывающую реципиента с источником, то возникнет по­чти современная модель.
В общем виде массовая коммуникация представляет собой систему, состоящую из источника сообщений и их получателя, связанных между собой физическим кана­лом движения сообщений (газеты, радио, телевидение, кино, звукозапись, видеоза­пись, Интернет). Со времен ранних работ Г. Лассуэлла считается, что определение массовой коммуникации становится ясным лишь по мере ответов на последователь­ную цепочку вопросов: кто говорит — что сообщает — по какому каналу — кому — с каким эффектом1.
В более поздней трактовке того же Г. Лассуэлла ситуация представлялась уже в значительно более сложном виде. Рассмотрим предложенную им «коммуникацион­ную формулу»:
КОММУНИКАТОР
II
СОДЕРЖАНИЕ СООБЩЕНИЯ
II СРЕДСТВА КОММУНИКАЦИИ
II
ХАРАКТЕРИСТИКИ АУДИТОРИИ II
ИЗМЕНЕНИЯ АУДИТОРИИ В РЕЗУЛЬТАТЕ КОММУНИКАЦИИ
Фактически эта схема иллюстрирует приведенные выше основные вопросы, предъявлявшиеся Лассуэллом к массовой коммуникации. Однако позднее, в 1967 г., он еще раз переработал схему, уточнив некоторые моменты. Она стала выглядеть не­сколько по-иному:
УЧАСТНИКИ КОММУНИКАЦИИ
II
ПЕРСПЕКТИВЫ
II СИТУАЦИЯ
II ОСНОВНЫЕ ЦЕННОСТИ
II
СТРАТЕГИИ
II РЕАКЦИИ РЕЦИПИЕНТОВ
II ЭФФЕКТЫ
1 См.: LasswellH. The structure and function of communication in society. // Mass communications. Urbana, 1960.
Глава 3.4. Психология массовой коммуникации 297

Понятно, что в данном варианте это уже схема не субъект-объектного, а субъект-субъектного процесса. Исчезло массово-коммуникативное воздействие — появилась совместная деятельность. Она определяется ситуацией и возможными перспектива­ми. Ее предметом являются основные ценности аудитории. На их изменение направ­лены разные стратегии, которые вызывают разные реакции. В итоге возникают различные эффекты массовой коммуникации. Отметим исчезновение понятия «эф­фективность» — ведь оно подразумевает чье-то воздействие. При совместной дея­тельности воздействия вроде бы нет — значит, должны быть просто некоторые «эф­фекты».
Если предыдущая схема отражала прежде всего внешнюю структуру массовой коммуникации, то данная схема соответствует скорее ее внутреннему содержанию. Они не противоречат, а лишь взаимно дополняют друг друга. Для удобства, однако, мы возьмем за основу более реалистичную и очевидную внешнюю схему коммуника­ционного процесса. Рассмотрим ее звенья подробнее.
Коммуникатор
В самом простом понимании коммуникатор — это некоторая инстанция, организую­щая и контролирующая массовую коммуникацию. Однако и организация, и конт­роль — все это далеко не единственные функции коммуникатора. Это, скорее, функ­ции того, кого ныне принято называть «вещатель» или «издатель». Понятие же «ком­муникатор» в общепринятом понимании скорее ближе к понятию «источник», от которого исходит некоторое сообщение.
Источник в данном контексте — это тот, кто определяет коммуникационную по­литику, собирает необходимую информацию, каким-то образом обрабатывает ее, определяет ее окончательный вид и содержание, «подписывает» ее и «выпускает в свет», в тираж. Таким образом, источник выполняет шесть основных функций:
определение коммуникационной политики и контроль за ее осуществлением;
сбор информации; 3) обработка информации; 4) создание «сообщения», определе­ние его окончательного содержания; 5) принятие на себя ответственности за данноесообщение, поскольку оно идет от его имени (в широчайших вариантах от «Я счи­таю…» до «ТАСС уполномочен заявить…»), т. е., реально, «подписывает» выпускае­мое в тираж «сообщение»; 6) выпуск «в свет» (в тираж, в эфир) данного «сообщения».В качестве отдельной интегративной функции коммуникатора с легкой руки К. Ле­вина иногда выделяется «функция вратаря», принимающего решения при отборе иподаче информации.
Коммуникатором или источником может быть правительство страны, политичес­кая партия, общественная организация, информационное агентство, редакция газе­ты, издательский дом, медиа-холдинг, ведущий отдельной радиопередачи или теле­визионной программы. Формат коммуникатора достаточно вариативен. Однако дело не в формате, а. в перечисленных основных функциях. Каким бы ни был формат, он всегда подразумевает уровни, на которых определяется его общая политика и форму­лируются соответствующие директивы (в том числе и так называемая «внутренняя цензура» в случае, когда коммуникатором является отдельный журналист), а также уровни, на которых практически готовится и осуществляется коммуникационная де­ятельность.
298 Часть 3. Массовые социально-психологические явления
От источника зависят эффективность коммуникации и основная цель, которую будет преследовать коммуникация. Обобщенно, цель может быть двоякой. Либо это оказание содействия в формировании «естественной» массы нуждающихся в этом людей (удовлетворение их основных информационных, эмоциональных и целого ряда прочих запросов и потребностей), либо формирование «искусственной» и «техни­ческой» массы не в интересах этих людей, а исключительно для достижения собст­венных целей источника и стоящих за ним социальных, экономических и политиче­ских сил.
Аудитория
Начиная от первых исследований массовой коммуникации, согласно традициям, за­ложенным ведущими представителями Франкфуртской школы Т. Адорно и М. Хорн-хаймером, массовая коммуникация стала трактоваться как целенаправленный меха­низм массовизации общества, очень удобный в политических целях, прежде всего для тоталитарных социально-политических устройств. Это было подтверждено на иссле­дованиях геббельсовской пропаганды в Германии и сталинской пропаганды в СССР.
Соответственно полученным выводам, аудитория массовой коммуникации до сих пор многими понимается как в основе своей пассивный, безвольный и лояльный про­дукт соответствующей обработки. Подвергаясь ей, формируемая массовой коммуни­кацией «масса» в значительной части и поныне выступает как своеобразное «множе­ство самодовольно-ограниченных, непоколебимо уверенных в своей суверенности, а на самом деле легко манипулируемых индивидов» («Политология: Энциклопедиче­ский словарь», 1993). Такой субъект-объектный подход, при котором активным субъ­ектом выступает только сам источник, а аудитория фигурирует в виде пассивного объекта, отражал откровенно манипулятивную суть массовой коммуникации своего времени. В определенной части такое понимание сохранилось и поныне. Например, господствующая в современной массовой коммуникации так называемая «индустрия развлечений» рассматривается некоторыми исследователями как «социальная тера­пия побега от действительности» (X. Хольцер), как удобный «способ наделения жи­вых людей уровнем умственного развития манекенов», как подмена всего проблем­ного занимательным.
Трудно возражать подобным подходам. Отчасти они безусловно верны и справед­ливы. Однако в последние десятилетия ситуация стала меняться. Под влиянием по­стоянно снижавшейся эффективности субъект-объектной схемы коммуникационно­го воздействия стал развиваться иной, более гибкий субъект-субъектный подход. Сама реальность показывает, что пассивные аудитории, готовые принимать любое со­общение, уходят в прошлое. У большинства жителей развитых стран сформировались сложные, дифференцированные коммуникационные потребности. Сегодняшний че­ловек уже не может обходиться в повседневной жизни без газеты, радио, телевиде­ния. Более того, теперь ему совсем недостаточно одной газеты, одной радиостанции или одного телеканала. При обилии информации, в которой трудно разобраться са­мому, он ждет от средств массовой коммуникации помощи в их интерпретации и тре­бует ее. Он требует выбора для того, чтобы, сравнив, затем выбрать «свой» источник. Эта активность аудитории — одна сторона вопроса.
Глава 3.4. Психология массовой коммуникации 299

В то же время, с другой стороны, конкурентное развитие средств массовой ком­муникации, вынужденных уже бороться за аудиторию, постоянно расширяет возмож­ности выбора для людей. Развитие коммуникаций само активизирует аудиторию, вы­нуждая ее к поиску «своих» источников, к постоянному выбору между нарастающим числом альтернатив. В отличие от, скажем, Северной Кореи, где граждане до сих пор имеют лишь один телеканал, который они обречены смотреть до 23.00 (после этого — всем спать!), в развитых странах существуют десятки телеканалов. Легенда расска­зывает, что на заре появления телевидения в СССР, когда счет телеприемников шел на единицы (понятно, в чьих квартирах они находились), ежевечерние передачи на­чинались с того, что диктор прямо обращался: «Дорогой товарищ Сталин! Начинаем передачу программы новостей советского телевидения…». Естественно, что в ситуа­ции такого типа о выборе можно было только мечтать. Теперь положение в мире иное.
Современная аудитория активно «щелкает кнопками», часто переключая каналы, а ежедневные социологические рейтинги каналов и телепрограмм жестко отражают степень и направленности ее активности. Соответственно, «источник» теперь просто не может не считаться с этим, особенно в тех странах, где средства массовой ком­муникации освободились от политико-пропагандистской монополии властей и уже перешли на рыночные, коммерческие рельсы. Перестав быть’тупым «объектом» ком­муникации, современная аудитория стала весьма разборчивым и очень активным субъектом потребления коммуникационного «товара».
Фактор роста активности аудитории, в целом, оказался даже полезным для средств массовой коммуникации, хотя и создает им немало проблем. Дело состоит в том, что активная аудитория самостоятельно ретранслирует значительную часть со­общений среди населения и реализует их в своем потребительском поведении, что ока­зывается практически предельно важным для рекламной части массовых коммуни­каций, на средства от которой, в основном, и развивается коммуникатор.
Отсюда — растущее повышенное внимание к психологическим, социологическим и социально-психологическим исследованиям аудитории, к совершенствованию форм и методов той «обратной связи» между коммуникатором и аудиторией, о кото­рых речь пойдет дальше.
Коммуникационное сообщение
В наиболее простом понимании, коммуникационное сообщение — это сгусток инфор­мации о некой случившемся факте. Однако если информационные факты в жизни и бывают «сами по себе», то информационных сообщений о «самих по себе» фактах в массовой коммуникации не бывает. По самым разным, причем неизбежным, причи­нам нет и не может быть сообщения о факте «в чистом виде». Так или иначе, объек­тивно или субъективно, осознанно или неосознанно, целенаправленно или спонтан­но, к информации о факте всегда примешивается отношение к нему.
Речь не о пропаганде — там все ясно. Один и тот же информационный факт мож­но изложить диаметрально противоположными способами. Один и тот же взрыв, до­пустим, в Чечне, может быть и «очередным злодейским преступлением бандитов», и, с той же достоверностью, «еще одной успешной операцией повстанцев». Здесь все за­висит от общей политики коммуникатора.
300 Часть 3. Массовые социально-психологические явления

Речь о другом — о том, что в самом процессе сбора информации, ее сортировки, обработки и оформления к информационному факту все равно неизбежно приме­шивается значительная доля субъективного отношения тех людей, которые заняты в этом процессе. Это отношение к факту, к своей работе, к начальству, к зарплате, к аудитории и т. д.
Исходя из этого коммуникационное сообщение и принято определять как «факт, спрессованный с отношением к нему». Отношение может быть разным — идеологи­ческим или коммерческим, осознанным или неосознанным. Но оно есть всегда, и иг­норировать это — значит, отказаться от понимания механизмов действия массовой коммуникации.
Однако отдельное сообщение — это только одна молекулярная единица инфор­мационного потока массовых коммуникаций. Для понимания же природы всей совре­менной массовой коммуникации надо обязательно иметь в виду, что она представля­ет весь мир в виде непрестанно обновляющегося набора сообщений, как правило, не связанных друг с другом прямой, однозначной логической или смысловой связью. Пример — обычная ситуация, когда, скажем, в программе новостей появляется совер­шенно разномасштабная и разноракурсная информация из всевозможных сфер жиз­ни, от объявления войны против вашего государства до успешного разрешения от бремени слонихи в провинциальном зоопарке.
Именно поэтому для психологии восприятия массовой коммуникации более чем естественным оказывается связывать всю поступающую «мозаику» сообщений не че­рез причинно-следственные отношения (которые непосредственно не представлены аудитории), а как бы «через интервалы». По мнению специалистов, «аудитория ока­зывается вынужденной как бы «высекать» смысл элементов «мозаики», сталкивая их между собой, добиваясь их «резонанса» (взаимоусиления), стягивая их в одну точку пространства и времени, приурочивать к «здесь и сейчас». Мозаичность массовой ком­муникации очевиднее всего в телевидении, как ее наиболее развитом виде. По мере усложнения и уплотнения его программ длительность каждого из их элементов со­кращается во времени. Сжатие программ как неизбежное следствие их мозаичной структуры создает противоречие между действительным содержанием освещаемого события и отведенными для его демонстрации узкими временными рамками. В ре­зультате информация может превращаться в дезинформацию, «резонанс» будет за­глушать и оглуплять здравую мысль, в головах зазвучит хаос». В последние годы все более пристальное внимание исследователей привлекает в этой связи роль массовой коммуникации «как мощного генератора мифов, когда уже наполняемость каждого мига жизни массово-коммуникационного сознания всемирным бытием человека де­лает его аналогичным сознанию мифологическому с его принципом «все во всем»» («Политология: Энциклопедический словарь», 1993).
По мнению многих, современное коммуникационное сообщение в своей психоло­гической основе является особого рода мифом. В последние десятилетия деятель­ность роль средств массовой коммуникации в целом рассматривается как мифопро-изводящая. Это особого рода мифотворчество, причем не в образном, а в буквально-психологическом понимании. Не случайно еще в 1871 г. К. Маркс писал о тогдашних средствах массовой информации: «Ежедневная пресса и телеграф, который мо­ментально разносит свои открытия по всему земному шару, фабрикуют больше ми-
Гпава 3.4. Психология массовой коммуникации 301

фов (а буржуазные ослы верят в них и распространяют их) за один день, чем раньше можно было изготовить за столетие» (Маркс, Энгельс, 1951-1984). В то время еще жили в умах примеры формирования политических мифов с помощью газетных заго­ловков. Так, до сих пор наиболее ярким примером считается смена заголовков одних и тех же парижских газет в течение нескольких дней, понадобившихся Наполеону для возвращения к власти после ссылки на остров Эльба. Заголовки первого дня: «Корсиканское чудовище вырвалось на свободу!». Второй день: «Узурпатор бежал с острова Эльба». Через насколько дней: «Бонапарт находит поддержку в провинции». Следующий этап: «Наполеон с поддержавшей его армией приближается к столице». Наконец, апофеоз: «Париж приветствует его величество императора!». Так, от резко негативного через нейтральное к восторженному может меняться содержание мифов, формируемых коммуникационными сообщениями. Сохраняя объективность инфор­мационного компонента (факта), это осуществляется за счет смены компонента эмо­ционального —- отношения к приводимому факту.
В наше время особенно подчеркивается эта роль в случае телевидения. Так, впол­не откровенно считается, что зрителю бессмысленно «нанизывать» мозаично сообща­емые на телеэкране сообщения на «линейно-перспективную», логически стройную последовательность (когда причина — это то, что в начале, а следствие — то, что в конце. Сталкиваясь с таким потоком, в поисках устойчивой опоры сознание стремит­ся выйти за пределы этой событийной поверхности жизни, обнаружить ее глубинные, «извечные» первоосновы. В этой связи и напрашивался вывод известных исследова­телей данных процессов М. Маклуэна и У. Онга о том, что в силу самой своей сути и природы средства массовой информации возвращают и погружают человека в миф. Что «миф тем самым снова, как когда-то в исторически далеком прошлом, оказыва­ется органичным способом отношения к действительности… Следует при этом иметь в виду, что уже под действием товарного фетишизма отношения мифотворчества дей­ствительно распространяются как на теоретическое, так и на обыденное сознание, естественно захватывая и массовое духовное производство, создавая положение, ко­гда люди склонны наделять могуществом средства массовой информации уже в силу того, что от них узнают почти все, что происходит в мире» (Маркс, Энгельс, 1951-1984).
Таким образом, для аудитории мифом становится и само телевидение, и переда­ваемые им сообщения. В итоге, несмотря на внешнюю свободу выбора, все равно фор­мируется сакральное отношение к массовой информации и ее коммуникаторам. Дело, однако, совсем не в уважительном отношении к работникам телевидения. Мифотвор­чество перестраивает восприятие и мышление аудитории. Особый, клиповый харак­тер непрерывного потока сообщений диктует иную скорость психических процессов. Сокращение времени для комментариев и аналитических программ ведет к деграда­ции мышления аудитории. В итоге, она становится все более легковерной для воспри­ятия разного рода мифов.
Это дополнительно облегчается целенаправленным упрощением мифов. Еще в на­чале XX века У. Липман всерьез утверждал, что можно создать такой символ, кото­рый собирает воедино эмоции, оторванные от идей. Он полагал, что главная задача транслируемых средствами массовой коммуникации сообщений — это «интенсифи­кация чувств и деградация зависимости». Современное телевидение активно исполь­зует эти возможности.
302 Часть 3. Массовые социально-психологические явления

Сопоставление основных структурных и социально-психологических характери­стик мифа и образов массовой коммуникации обнаруживает их подчас удивительное подобие, изоморфизм и способность к взаимоусилению. Так, в мифе происходит слияние общего и единичного в единую, нераздельную целостность. Все в действи­тельности неродственное обычно понимается в мифе как ближайшим образом род­ственное, а мифологическое время предполагает наличие «всего во всем», соединяя в единый сплав прошлое, настоящее и будущее. Отметим в этой связи еще и простран­ственно-временную замкнутость мифа, «космос» которого, воспроизводя себя снова и снова, в итоге все равно оказывается равным самому себе. Это совершенно анало­гично действию представляющих как бы «все времена и пространства сразу» инфор­мационных блоков современной массовой коммуникации.
Нельзя сбрасывать со счета и то, что миф культивируется массовой информаци­ей. Удобен он и для психологии масс: он формирует определенное мироощущение, создает установки, обладающие стойкостью предрассудков. Миф устанавливает вы­мышленные причинные связи между реальными объектами, порождает ложные объекты (например, героические образы вполне заурядных политических лиц), леген­ды о славном прошлом, соединяет действительность с вымыслом, вносит вымышлен­ные отношения в реальность социальной жизни.
Собственно говоря, здесь и возникает совершенно особое, мозаично-клипово-ми-фологическое массово-коммуникационное сознание. Довольствуясь исключительно осколочными сообщениями и фантастическими связями между ними, оно вполне успешно функционирует в массовом сознании, порождая и укрепляя иллюзии всеобъ­емлющего знания о мире и происходящих в нем событиях. В итоге же, так склады­вается гипертрофированное влияние, например, телевидения на психологию масс. В конечном счете это влияние и выразилось в возникновении совершенно особых об­щностей, например «телевизионного электората». В последние десятилетия люди ста­ли голосовать, по сути, не за программу или лозунги той или иной партии, а исключи­тельно за телевизионный имидж претендентов. Своего рода обратная сторона этого процесса — появление новой, особой власти, «телекратии», состоящей из числа наи­более рейтинговых и часто выступающих телеведущих, реально обладающих возмож­ностью тиражировать свои прежде всего личные симпатии и антипатии, тем самым во многом предопределяя социально-политическое поведение населения. Такая «те-лекратия» — это не виртуально-абстрактная «четвертая власть», которую никто и всерьез-то не воспринимает. Это совершенно конкретные люди, которые более или менее успешно, но управляют-таки массовым сознанием, и к которым теперь уже ре­гулярно вынуждены ходить на поклон политики, мечтающие стать любимцами масс. Как верно отмечал один из наиболее известных исследователей данных процессов Дж. Барбер, «с упадком партий люди обращаются к газетам, журналам и телевизорам за руководством. И именно здесь, в политическом журнализме, они находят новую элиту», обладающую серьезной властью (Barber, 1980).
Средства массовой коммуникации
Считается, что уникальность коммуникационного процесса заключается в пяти основных его свойствах, как раз и обеспечиваемых средствами массовой коммуника-
Глава 3.4. Психология массовой коммуникации 303

ции. Во-первых, это диахронность — возможность устойчивого сохранения передава­емого сообщения во времени. Во-вторых, диатопность — возможность преодоления передаваемыми сообщениями значительных пространств и расстояний. В-третьих, мультиплицирование — возможность многократного, почти неограниченного воспро­изведения одного и того же, аутентичного содержания. В-четвертых, симультан-ность — это возможность предоставлять совершенно аутентичные сообщения множе­ству людей практически одновременно. В-пятых, репликация — возможность регу­ляции своих воздействий самими средствами массовой коммуникации. Однако эти свойства относятся только ко всей системе массовой информации. Далеко не все кон­кретные средства массовой информации соответствуют всем этим возможностям. Поэтому они и заслуживают раздельного рассмотрения. Понятно, что приведенный выше анализ содержательно-психологических аспектов сообщений, деятельности коммуникаторов и особенностей аудитории не должны закрывать то, что подчас пре­небрежительно именуется «техническими средствами» массовой коммуникации. За каждым таким «техническим средством» стоит особый пласт серьезных социально-психологических проблем, по сути определяющих успешность или неуспегдность их воздействия на аудиторию, а также количество и качество формируемой ими массы. К сожалению, до определенного времени исследователи игнорировали эти моменты. Так, Б. Берельсон прямо иронизировал: «Некоторого рода сообщения по некоторого рода вопросам, доведенные до сведения некоторого рода людей при некоторого рода условиях, имеют некоторого рода воздействия» (Berelson, 1952). Как видим, о сред­ствах передачи сообщения даже не упоминается.
Начнем с простого: технические средства массовой коммуникации нельзя рас­сматривать как равноценные. На практике, три наиболее распространенных таких средства — радио, телевидение и пресса — имеют свои особые, причем достаточно раз­личные функции. Более того, смешение этих функций и названных средств комму­никации между собой снижает эффект их воздействия, лишая такое воздействие из­бирательности и «адресности».
Радио, телевидение и пресса отвечают на три принципиально разных вопроса и, в соответствии с этим отражают каждый свой аспект освещаемого события. Радио от­вечает на вопрос «что?» — что случилось? Телевидение отвечает на вопрос «как?» — как случилось то, о чем уже сообщило радио. Наконец, пресса отвечает на вопрос «по­чему?» — почему именно случилось именно то, о чем рассказало радио, и именно так, как это показало телевидение. Таково сложившееся между ними объективное «раз­деление труда». Соответственно, только полный, комплексный, системный ответ, со­стоящий из трех названных взаимодополняющих «подответов», в состоянии реально дать объемную полноценную картину того, что же действительно произошло.
Радио. Преимущества радио состоят прежде всего в наибольшей оперативности, технической простоте формирования и распространения сообщения. В связи с этим радио неизбежно опережает все иные средства массовой информации. В современном мире радио является одним из наиболее доступных средств именно широкой, массо­вой информации — прежде всего, для менее образованной и, следовательно, менее обеспеченной аудитории. Простенький радиоприемник стоит намного дешевле теле­визора и даже подписки на газету или журнал.
Разумеется, специфика радио связана и с определенными объективными недо­статками. Радиосообщения воспринимаются исключительно на слух. Слишком боль-
304 Часть 3. Массовые социально-психологические явления

шое количество фактов, деталей, цифр затрудняет восприятие — возникает эффект взаимной интерференции слишком детализированной информации. Кроме того, из результатов специальных экспериментов известно, что на слух вообще воспринима­ется и запоминается не более 20 % информации: как правило, улавливается лишь са­мое главное, прежде всего тема сообщения. Кстати, именно поэтому в радиосообще­ниях рекомендуется несколько (до пяти) раз повторять основные моменты, подбирая разные слова для выражения одного и того же содержания.
Еще один объективный недостаток заключается в том, что к радиопередаче прак­тически невозможно «возвратиться» — нельзя «переспросить» радиоприемник. В си­лу быстрого темпа передачи новостных сообщений их практически нельзя записать, чтобы обдумать на досуге или поделиться ими со знакомыми. Еще один недостаток состоит в том, что радиостанции редко имеют постоянную аудиторию — она меняет­ся даже в течение дня. Поэтому на радио редки серийные программы, рассчитанные на длительную коммуникативную связь с одной и той же общностью.
Таким образом, неоспоримые преимущества радио, делающие его уникальным средством массовой информации, — это оперативность и эмоциональность, а также то, что в техническом отношении радиосообщения практически не знают ни границ, ни расстояний. Радио, как известно, можно одновременно слушать и в Арктике, и в Антарктиде.
Телевидение. Главное преимущество телевидения заключено в самой его приро­де — это наличие «картинки», видеоряда. Именно это и придает телевизионному воз­действию огромную, ни с чем не сравнимую эмоциональную силу. Сочетая зритель­ные и слуховые образы, показывая события или явления в динамике, в движении, в развитии, телевидение оказывается наиболее заразительным средством во всей сис­теме массовой коммуникации. Если радио и, тем более, пресса апеллируют к разного рода доказательствам, то телевидение оказывает влияние с помощью совершенно осо­бого инструмента, который можно назвать «показательством». Если радио и, тем бо­лее, печатная пресса воздействуют на когнитивные структуры психики, то телеви­дение обращено прежде всего к эмоциональным и непосредственно действенным структурам.
В силу данного основного преимущества телевидение может не просто создавать у зрителя всем известный «эффект присутствия». Наблюдая за развитием событий на телеэкране, зритель часто отождествляет себя с очевидцем или даже участником события. Так достигается самый главный психологический эффект идентификации телеаудитории с происходящими событиями и их героями. В отличие от рациональ­ной логики, здесь действует эмоциональная «психологика». У телевизионной ауди­тории работает удивительный для здравого смысла принцип: «Я видел — значит, это правда!».
Безусловно, телевидение имеет свои объективные недостатки. Пока оно все еще далеко не столь оперативно, как радио, — телевизионная съемка, транспортировка кассет, монтаж требуют времени. В техническом плане телевидение менее доступно как в территориальном (большие расстояния, природные помехи и т. д.), так и финан­совом отношении (цены на телевизоры).
Свою оборотную сторону имеет и суперэмоциональность телевидения. Понятно, что она неизбежно идет в ущерб аналитичности, осмысленности его программ.
Глава 3.4. Психология массовой коммуникации 305

Тем не менее, в целом уникальные достоинства телевидения не просто перевеши­вают его недостатки — они делают его основным средством массовой коммуникации в современном мире.
Печать. Понятно, что газета еще больше уступает в оперативности радиосообще­нию, чем телевидение. Поэтому обычно радио первым, хотя и в самой краткой форме, сообщает о том, что случилось. Несколько отставая по времени, телевидение демон­стрирует, как это произошло. И только на следующий день, а то и позже, читатель наконец получит газету, в которой прочтет аналитический комментарий, разъясняю­щий, почему произошло именно то, а не совершенно иное. Аналитичность — важней­шее преимущество прессы. Если телевидение работает вроде бы «для всех», радио — как бы для «ленивых и торопящихся», то газета — исключительно «для умных» или желающих быть таковыми. Хотя, разумеется, аналитичность прессы также имеет свою оборотную сторону: газета значительно уступает и радио, и телевидению в эмоцио­нальности воздействия на аудиторию.
Пресса имеет целый ряд своих преимуществ. К печатному слову можно всегда вер­нуться, подумать над ним. Можно передать газету друзьям и знакомым, а потом обсу­дить с ними прочитанное. Можно просто вести досье.
Важным преимуществом является то, что газеты, как правило, имеют стабильную аудиторию — просто в силу наличия подписки на них. Соответственно, возникает важ­ный фактор регулярности воздействия прессы на конкретную, «свою» аудиторию.
Таким образом, в целом, уступая в оперативности, эмоциональности, доступно­сти и целом ряде других моментов, печатная пресса выигрывает в другом: в аналитич­ности, которая связана с прочностью воздействия. Радио- и телесообщения хоть и за­хватывающи, но быстротечны и легко забываемы. Газетная статья остается в памяти надолго.
В заключение разговора о технических средствах (каналах) массовой коммуни­кации подчеркнем главное. Все они имеют и достоинства, и недостатки. Поэтому нельзя выбрать один-единственный канал и ограничиться им. Только совокупное ис­пользование всех средств коммуникации позволяет ей быть максимально эффектив­ной как для коммуникатора, так и для аудитории.
Обратная связь
Эффективность массовой коммуникации невозможно оценить без устойчивой «об­ратной связи» источника с аудиторией. Точно так же для коммуникатора, если он не чистый пропагандист, да еще и находящийся «под обаянием» собственной пропаган­ды, просто невозможно строить массовую коммуникацию «вслепую», не зная особен­ностей аудитории, индивидуально-типических черт психики ее отдельных членов и социальной психики в целом — не зная специфики восприятия, мышления, эмоций, установок, стереотипов, норм, ценностей, ценностных ориентации и т. д. Инструмен­ты связи аудитории с коммуникатором, дающие последнему информацию о состоя­нии аудитории, и составляют то, что на практике принято называть «обратной свя­зью». Это достаточно многообразное понятие.
Основной инструмент обратной связи в современных системах массовой комму­никации — разного рода социологические опросы. Прежде всего это популярные рей-
306 Часть 3. Массовые социально-психологические явления

тинги основных каналов массовой коммуникации. Не претендуя на глубокий анализ, рейтинговые исследования оперативно дают количественную информацию: кто смот­рит (слушает, читает), из каких социально-демографических, имущественных и т. д. групп населения. В обобщенной форме это своего рода цифровой портрет той массы, которая создана и поддерживается данным средством массовой коммуникации.
Другие опросы — анкетные, интервью, фокус-группы и т. д. — позволяют прицель­но оценить информационные запросы и потребности аудитории, а также степень их удовлетворенности. Один из важнейших выявляемых таким образом показателей — уровень доверия аудитории к разным каналам массовой коммуникации.
Особую роль в последнее время играют так называемые интерактивные опросы, в ходе которых вопрос задается в радио- или телестудии, обычно в прямом эфире, а слу­шатели или зрители имеют возможность звонить в студию по специальным телефонам.
Наконец, традиционным, но по-прежнему достаточно надежным способом обрат­ной связи является анализ писем, телефонных звонков и иных форм прямого соб­ственного обращения представителей аудитории в средство массовой коммуникации.
В конечном счете, надежная обратная связь должна давать достоверные ответы на четыре основных вопроса: во-первых, кто представляет собой аудиторию (количе­ственный портрет); во-вторых, какие они, члены аудитории (содержательный соци­ально-психологический портрет); в-третьих, чего они хотят (особенности запросов и потребностей); наконец, в-четвертых, насколько они удовлетворены тем, что им дают (уровень удовлетворенности и степень доверия к источнику).
Эффекты массовой коммуникации
В мире до сих пор борются две тенденции. Представители одной, теперь уходящей, никак не желают признавать наличия каких-либо особых «эффектов». Обобщив зна­чительный опыт исследований, Дж. Клэппер в свое время писал: «Массовая комму­никация не служит необходимой и достаточной причиной перемен в аудитории. Ско­рее, массовая коммуникация функционирует среди и через посредство промежуточ­ных факторов и явлений. Эти сопутствующие факторы таковы, что, как правило, делают массовую коммуникацию дополняющим фактором, а не единственной причи­ной в процессе закрепления существующих условий» (Klapper, 1966). Однако про­шедшее время показало, насколько глубоко ошибочным был этот вывод.
Как из специальных исследований, так и из практики известен целый ряд инте­ресных и важных эффектов массовой коммуникации. К сожалению, рассмотреть их все просто не позволяет объем книги. Ограничимся только двумя достаточно яркими примерами: крайне позитивного и, наоборот, крайне негативного свойства по отно­шению к телевидению — ведущему средству массовой коммуникации, порождающе­му наиболее заметные ее эффекты.
«Эффект ореола»
«Эффект ореола» по-другому называется «эффектом нимба». Нимб, как известно, — это светящийся круг, изображаемый вокруг головы Бога, его апостолов или просто
Глава 3.4. Психология массовой коммуникации 307

святых и великомученников. Обычно под словами «эффект ореола» в современной массовой коммуникации понимается то «голубое свечение», которым отличаются телеэкраны и которое как бы передается наиболее часто мелькающим на телеэкра­не персонам. В традиционной социальной психологии под «ореолом» понимается распространение авторитета, популярности от конкретного лидера или же какого-то обобщенного символа на их наиболее доверенных последователей и сторонников. Вспомним хрестоматийные фразы из известных кинофильмов (средств массовой коммуникации своего времени) — типа «Меня Ленин послал!» или «Именем ре­волюции!», а также «эффект мандатов» в первые годы Советской власти в Рос­сии. Ныне ситуация глубоко изменилась. Все чаще на практике речь идет о «голу­бом ореоле».
Из повседневной жизни известно: человек, узнаваемый внешне по его частым появлениям на телеэкране, неизбежно воспринимается простыми людьми как «на­чальник». Даже затратив значительные усилия, обычную аудиторию бывает просто невозможно переубедить в этом. Причина такого восприятия заключается в том, что массовая коммуникация действительно является массовой не только в чисто количе­ственном, но и в качественном смысле. Приведенный в начале главы образ первобыт­ного шамана, сидящего в каждом телевизоре, не так уж абсурден. Просто в качестве шамана, создающего массу, ныне выступает сам телевизор. И практически любой че­ловек, связываемый массой с телеэкраном, неосознанно воспринимается как новый жрец и полномочный представитель этого современного божества.
Средства массовой информации, порождающие массу, для массового сознания как раз и оказываются новыми божествами, даже обладающими собственными ним­бами. Соответственно, пресловутая «четвертая власть» оказывается основанной да­леко не только на вполне рациональных претензиях «телекратии». На деле эта власть обладает глубинной природой. Действие тех самых контрконтрсуггестивных механиз­мов, которые превращают разрозненных индивидов в однородную массу телезрите­лей очередного сериала, активизирует и в современных людях глубоко архивирован­ную психику первобытной массы. Развертываясь же, эта психика сама, независимо от сознания этих людей, начинает требовать вождя, шамана, божество. Очевидно, что простое поклонение деревянному или пластиковому ящику было бы предельно неле­пым — не ящик же порождает массу. И тогда возникает автоматический перенос тре­бований-ожиданий вождя, шамана или божества на тех уже конкретных, живых лю­дей, которые чаще всего появляются в «ящике», которые с ним «на ты», т. е. являют­ся приближенными к нему лицами.
Нет смысла повторять банальные истины: не люди выбирают депутатов и прези­дентов. Вначале их выбирает этот самый «ящик». После этого у «избранных» и «при­общенных» возникает «эффект голубого ореола». И только потом, уже почти автома­тически, реальные избиратели выполняют волю современного божества, всплываю­щую из их подсознания.
Дж. Барбер писал, что теперь «главная задача кандидата на пост президента за­ключается не в организации коалиции единомышленников или союзов с другими кан­дидатами или политиками в своей партии или даже в завоевании голосов избирате­лей, чьи руки он пожимает, а в том, чтобы завоевать на свою сторону журналистов, которые и определят его успех или неудачу» (Barber, 1980).
.
308 Часть 3. Массовые социально-психологические явления
«Эффект бумеранга»
Если предыдущий пример касается механизмов почти всесилия телевидения, то сле­дующий связан с его подчас проявляющимся бессилием или, еще хуже, с предельно негативной ролью для связанных с ним людей. Это и называется «эффектом буме­ранга».
Бумеранг, как известно, представляет собой оружие австралийских охотников-аборигенов, обладающее уникальным свойством. Сделав свое дело, бумеранг всегда возвращается в запустившие его умелые руки. Однако, будучи неправильно употреб­ленным, тот же бумеранг возвращается неожиданно и по неправильной траектории. Будучи неправильно употребленным, он вполне может убить самого охотника.
Еще Ю. А. Шерковин (1973) рассматривал «эффект бумеранга» как дисфункци­ональный эффект плохой пропаганды. Он писал о фактах накопления пропагандист­ского влияния и наличии предела насыщения человека информацией. Выход за этот предел дает негативные результаты. Современный телезритель, явно «перекормлен­ный» однообразной телевизионной информацией, способен на восстание против сво­его вождя, шамана или даже Бога.
Все это также вытекает из основных законов психологии масс. Как уже обсужда­лось в первой части книги, заунывное камлание шамана, при нетворческом подходе к своим обязанностям, вместо массовизации и сплочения населения пещеры подчас вызывало ощущение скуки. Тогда те, у кого это возникало, начинали думать. Так, по­тихоньку, развивалось сознание и контрсуггестия как вынужденные средства спасе­ния от отупляющего камлания. Беда, однако, заключалась в том, что даже начиная думать индивидуально, человек эпохи голоцена не мог индивидуально действовать. Соответственно, индивидуальные бунты были заведомо обречены на провал. Так воз­никал неизбежный парадокс: бунтовать против массовизации приходилось тоже мас­сой. На определенных этапах недовольная масса отвергала занудного шамана, свер­гала докучливого вождя, меняла приевшееся божество. Передозировка суггестивно­го воздействия вела к ослаблению его действия, к контрсуггестивным бунтам. Правда, освобождения они так и не приносили. Появлялись новые вожди, шаманы и боги. Появлялись новые контрконтрсуггестивные механизмы.
Современный «эффект бумеранга» проявляется в том, что масса телезрителей, «перекормленная» одним и тем же персонажем, начинает вначале тихо, молча нена­видеть его, затем отказывать ему в доверии в социологических опросах и, наконец, от­кровенно бунтовать, тайно голосуя против него на выборах. Телевизионной «каши», оказывается, иногда бывает очень даже «много». И маслом ее очень даже можно ис­портить. Вот тогда бумеранг и возвращается на горе охотнику.
Известные американские исследователи массовых коммуникаций давно преду­преждали, что информационная передозировка в коммуникационных процессах вы­зывает действие особого рода защитных социально-психологических механизмов — так называемых «сопутствующих факторов на службе усиления» или «барьеров пе­ред коммуникацией» (Katz, 1962). Эти механизмы и порождают «эффект бумеранга», выражающийся в особого рода «конверсии» — решительном отходе реципиентов от своих прежних взглядов и предпочтений. Наиболее склонны к ней люди, не имеющие прочных, устойчивых собственных взглядов и испытывающие перекрестные воздей­ствия разных источников, т. е., по сути, классическая современная масса телезрителей.
Глава 3.4. Психология массовой коммуникации 309

Телевизионные бумеранги стали уже достаточно распространенным явлением. С умножением числа телеканалов их суггестивное влияние будет падать и дальше. Уже в ближайшее десятилетие можно прогнозировать если не окончательный, то, по крайней мере, частичный закат эффективности телесуггестии. Однако свобода, как мы убедились, долгой не бывает. На смену телевидению стремительно идет Интер­нет. Равенство в обладании телеприемниками скоро сменится равенством в массовом доступе к всемирной паутине. Так возникнет новое, еще более эффективное средство массовизации психики. Персональный компьютер с Интернетом в тотальной роли ша­мана, вождя и технотронного божества XXI века будет, пожалуй, посильнее, чем те­лешаманы XX века. Тем сильнее будут и суперэффекты новых массовых коммуни­каций.
Основные выводы
Массовая коммуникация — это процесс производства информации и ее широкогораспространения средствами прессы, радио, телевидения, осуществляемый с по­мощью специальных технических средств. Появление и развитие массовой ком­муникации стало следствием индустриального развития и ускоренной урбаниза­ции. Скопление в городах значительных масс людей, вырванных из прежнего,привычного окружения требовало новых форм общения — особой среды форми­рования, распространения и функционирования массовых образцов восприятия,мышления и поведения. Все начиналось с газет, но действительно массовой такаякоммуникация стала с появлением радио, кино и особенно телевидения.
Современная массовая коммуникация представляет собой систему, включающуюкоммуникатора — источник коммуникационных сообщений, само сообщение и егополучателя, аудиторию, связанных между собой каналами (техническими сред­ствами) передачи сообщений, и обратную связь между аудиторией и коммуника­тором. Анализ массовой коммуникации требует ответа на вопросы: кто говорит?что сообщает? по какому каналу? кому? с каким эффектом? С социально-психо­логической точки зрения, коммуникационный процесс включает участников ком­муникации, ее перспективы, ситуацию, основные ценности, стратегии, реакцииаудитории и результаты коммуникационного воздействия.
Коммуникатор — это инстанция, организующая и контролирующая массовуюкоммуникацию, определяющая коммуникационную политику, собирающая и об­рабатывающая информацию, придающая ей окончательный вид и содержание,оформляющая коммуникационное сообщение, «подписывающая» его и «вы­пускающая в свет». Аудитория — обычно пассивный, безвольный и лояльный про­дукт коммуникационной обработки, тем не менее обладающий определеннымиособенностями и некоторым уровнем самостоятельной активности, которые тре­буют учета посредством организации обратной связи. Коммуникационное сооб­щение — это факт, спрессованный с отношением к нему. Структура и характеркоммуникационного сообщения имеют много общего со структурой мифа, что по­зволяет рассматривать массовую коммуникацию как особую мифотворческую де­ятельность. Основные технические средства массовой коммуникации — радио, те-
1. 310 Часть 3. Массовые социально-психологические явления
левидение, пресса — обладают собственными достоинствами и недостатками, по­этому наибольшая эффективность коммуникационного сообщения достигается за счет их комплексного воздействия на аудиторию. Это оценивается с помощью обратной связи, осуществляемой с помощью рейтинговых исследований, социо­логических опросов, анализа писем и обращений в средства массовой коммуни­кации.
4. Среди основных социально-психологических эффектов массовой коммуникации выделяются «эффект ореола» и «эффект бумеранга». Основываясь на общих ме­ханизмах психологии масс, «эффект ореола» связан с включением у аудитории суггестивной зависимости в восприятии коммуникационных сообщений. Эти со­общения и стоящие за ними коммуникаторы всегда воспринимаются в ореоле того массового отношения, которое существует к тем или иным средствам массовой коммуникации. Противоположен по действию «эффект бумеранга» — отторжение суггестивного влияния массовой коммуникации прежде всего в результате ее из­быточного воздействия. Он основан на контрсуггестивных механизмах, способ­ствующих освобождению индивидуального или группового сознания от влияния психологии масс. В совокупности два этих эффекта представляют собой совре­менное использование глубинных уровней социально-психологической памяти масс, сохраняющей в себе как суггестивные, так и контрсуггестивные компонен­ты, формирующие массовое поведение.
Глава 3.5

Психология рекламы и PR-воздействия
Немного истории. * Генеральная функция рекламы. * Почему люди поддаются рекла­ме? * Психологические механизмы рекламы. * Политическая реклама
:’ / ‘
. ‘ ‘
В строгом смысле слова, сама по себе реклама не является массовым социально-пси­хологическим явлением. Скорее, это определенный способ формирования некоторых видов массового (прежде всего потребительского) поведения, применяемый элитой для своих целей. С другой точки зрения, реклама — это один из компонентов содер­жания массовой коммуникации. «Реклама, — писал Д. Бузаи, — это один из инстру­ментов, с помощью которого правящая элита пытается навязать массам выгодные ей концепции жизни и поддерживать эти концепции» (Buzzi, 1968). Все верно, но, одно­временно, это только лишь современная часть той картины, которую представляет собой реклама. Из сказанного прямо никак не вытекает то главное, что делает рекла­му массовым социально-психологическим явлением — реальное возникновение масс в результате ее воздействия.
Современная реклама — это не религия, которая есть не только механизм форми­рования масс, но и само по себе массовой поведение. Это не слухи, которые существу­ют исключительно при их массовой циркуляции, внутри массы. Это не мода, которая также формирует массы, но, в отличие от рекламы, не может без них существовать. Это не массовая коммуникация, которая существует как вид связи между реально су­ществующими массами. Тем более это и не массовые движения, не политические партии, которые сами по себе, по определению как раз и представляют некоторую раз­новидность масс.
Так что же такое реклама и в чем ее главная функция? Зачем, собственно, она вообще нужна?
В 1980-е годы советские словари определяли рекламу как чисто информационное явление: «Реклама (от фр. reclame) — информация о потребительских свойствах то­варов и видах услуг с целью их реализации и создания спроса на них» («Советский энциклопедический словарь», 1980). Исследователи рекламы возводят ее происхож­дение к еще более древнему латинскому reclamare (провозглашаю, откликаюсь и даже возражаю — часто с явным оттенком неудовольствия, от чего и понятие «рекламация» как предъявление претензий), к первым письменным объявлениям в Помпее и Гер­кулануме, к первым европейским глашатаям и отечественным базарным зазывалам.
Л. Корнилов и Н. Фильчикова дают такую подборку определений: «В старом эн­циклопедическом словаре говорится: «Под именем рекламы понимают вообще пуб-
312 Часть 3. Массовые социально-психологические явления
личное толкование о чем-нибудь, преимущественно посредством печати, усердное пропагандирование какого-либо предприятия, дела, производства, изобретения, от­крытия, усовершенствования, необыкновенных способностей каких-либо лиц и т. п.». Определение Большой Советской Энциклопедии: «Разнообразные мероприятия, име­ющие целью оповещение о чем-либо, популяризацию чего-либо, например, товаров, зрелищ, услуг…»» (Корнилов, Фильчикова, 1978). По свидетельству крупнейшего оте­чественного исследователя рекламы О. А. Феофанова, «в одном из последних изда­ний Большой Советской энциклопедии было написано: «Реклама — это средство оду­рачивания покупателей и навязывания им часто бесполезных товаров сомнительно­го качества»»1. Поверим на слово — тогда писали и не такое.
Единого и общепринятого определения рекламы не существует,, однако во всех определениях основной акцент сделан на нее саму, а не на ее главную, целевую фун­кцию. Везде говорится, что реклама делает или вроде бы должна делать (провозгла­шать, информировать, публично толковать, пропагандировать, наконец, даже одура­чивать), но нигде прямо не сказано, для чего нужна реклама. Это опасно тем, что в частностях растворяется главное. За деревьями можно не увидеть леса.
Главная же проблема современной рекламы заключается в том, что она перестает быть массовой. Совершенствуя технику и технологию воздействия, становясь все бо­лее утонченной, дифференцируясь по социальным стратам, доходным слоям и демо­графическим группам населения, все больше конкретизируясь в поисках «уникаль­ных торговых предложений», она постепенно утрачивает свое главное и естественное свойство: быть механизмом формирования больших человеческих масс. В данном случае — масс потребителей, толпящихся в очередях, изнывающих от неукротимого желания употребить что-то, предлагаемое рекламой.
Немного истории
Анализ ясно показывает, что изначально, исторически, реклама была не просто кана­лом донесения информации, а механизмом формирования особой массы. Исследова­тели рекламы обычно приводят в качестве самого древнего из известных такой текст: «Я, Рино с острова Крит, по воле богов толкую сновидения». Этой рекламе уже 2500 лет. Она высечена на камне, который был найден в руинах Мемфиса2.
Реклама существовала задолго до появления средств массовой коммуникации, выполняя свои массовизирующие функции. Она вполне успешно может делать это и сейчас, совершенно не прибегая к привычным «средствам» и «носителям» рекламы, без которых она уже кажется просто немыслимой. Только один пример. Владелец ре­сторана в небольшом германском городке привязал у входа в свое заведение осла. Бедное животное, оказавшись среди машин и людей, орало благим матом. Мгновен­но собралась толпа, которая не только не расходилась, но и постоянно обновлялась. Примерно половина из этой толпы, постояв, шла в ресторан. Помните, в известной басне И. А. Крылова? «По улицам слона водили — как видно, напоказ. Известно, что
1 См.: Феофанов О. А. Реклама: новые технологии в России. СПб, 2000. С. 10. 1 См.: Корнилов Л., Филъчикова Н. От глашатая до неона. М., 1978. С. 25.
Глава 3.5. Психология рекламы и PR-воздействия 313
слоны в диковинку у нас. Так за слоном толпы зевак ходили…». Вот вам и требуемая масса — теперь вешайте на этого слона свои торговые предложения, и успех обеспечен.
И напротив, могут не работать и все самые современные технологии, если они те­ряют главную цель рекламы — формирование массы. Прекрасный пример жизни XIX века дает Н. В. Гоголь, описывая въезд Чичикова в губернский город ./V: «Попадались почти смытые дождем вывески с кренделями и сапогами, кое-где с нарисованными синими брюками и подписью какого-то Аршавского портного; где магазин с картуза­ми, фуражками и надписью: «Иностранец Василий Федоров»; где нарисован был бил­лиард с двумя игроками во фраках, в какие одеваются у нас на театрах гости, входя­щие в последнем акте на сцену. Игроки были изображены с прицелившимися киями, несколько вывороченными назад руками и косыми ногами, только что сделавшими на воздухе антраша. Под всем этим было написано: «И вот заведение»». (Гоголь Н. В. Собр. соч. — М., 1999.) Однако народу ни внутри, ни снаружи «заведения» видно по­чему-то не было.
Еще один пример, уже из первой четверти XX века. Помните: «Это была прият­нейшая из улиц, какие встречаются в губернских городках. По левую руку за волни­стыми зеленоватыми стеклами серебрились гробы похоронного бюро «Нимфа». Спра­ва маленькими, с обвалившейся замазкой окнами угрюмо возлежали дубовые пыль­ные и скучные гробы гробовых дел мастера Безенчука. Далее «Цирульный мастер Пьер и Константин» обещал своим потребителям «холю ногтей» и «ондулянсион на дому». Еще дальше расположилась гостиница с парикмахерской, за нею на большом пустыре стоял палевый теленок и нежно лизал поржавевшую, прислоненную к оди­ноко торчащим воротам вывеску:
ПОГРЕБАЛЬНАЯ КОНТОРА «МИЛОСТИПРОСИМ».
Хотя погребальных депо было множество, но клиентура у них была небогатая». В общем, вывод всем достаточно хорошо известен: «В уездном городе Добыло так мно­го парикмахерских заведений и бюро похоронных процессий, что казалось, жители го­рода рождаются лишь затем, чтобы побриться, остричься, освежить голову вежеталем и сразу же умереть. А на самом деле в уездном городе Млюди рождались, брились и умирали довольно редко».
Вот они, яркие примеры того, как реклама вроде бы есть, но исполнять своих фун­кций она никак не желает. Немало таких примеров и в современной жизни. Почему закрылся Московский вентиляторный завод, хотя телеролики с папуасами, вооружен­ными огромными гаечными ключами и предлагавшими «с вентиляторным заводом заключать договора», часами крутились в телеэфире? И почему гениально удалась пи­рамидальная затея МММ с Леней Голубковым, в считанные дни созвавшим в «парт­неры» великие тысячи людей с миллиардами денег? Ответ, в целом, прост: в первом случае реклама просто совершенно не соответствовала своей генеральной функции, а во втором — точно «попала» в цель. Безнадежная это была задача — формировать в России массу папуасов, к тому же срочно нуждающихся в вентиляторах. И совсем другое дело — собрать в кучу самых настоящих халявщиков, удовлетворив их эмоцио­нально значимую потребность в самоуважении очень простым трюком, обозвав «парт­нерами». Незнание самой истории психологии масс, общих механизмов и даже самих конкретных феноменов их формирования — это, к сожалению, большой недостаток многих, кто сегодня занимается рекламой.
314 Часть 3. Массовые социально-психологические явления

Генеральная функция рекламы
В сравнительно обозримый исторический период все складывалось вроде бы вполне понятно. Уже в начальном периоде развития массового производства реклама стала активно устанавливать новые стандарты повседневной жизни и такие же стандарты в сознании населения. По существу, именно реклама была самым эффективным сред­ством модификации установок, обеспечивавших дальнейшее расширение стандарти­зированного производства, а вместе с этим и стандартизированного человека. Рекла­ма стала инструментом формирования и переформирования тех потребительских масс, которые жили натуральным хозяйством и совершенно не знали плодов массо­вого, машинного производства. Такое производство порождало излишки продукции и требовало их реализации. Для этого надо было создать, сформировать соответству­ющие массы потребителей. Вот для чего и появилась уже почти современная реклама как особое массовое социально-психологическое явление.
Точнее и лучше других суть рекламы этого времени описал известный француз­ский социолог Ж. Эллюль: «Массовое производство требует массового потребителя, но массовое потребление не может существовать без широко распространенных иден­тичных взглядов на то, что является жизненно необходимым… Поэтому необходимо фундаментальное психологическое единство, на котором может с уверенностью иг­рать реклама, манипулируя общественным мнением… Таким образом, конформность жизни и конформность мысли связаны неразрывно» (Гоголь, 1999).
Еще одна совсем уже откровенная цитата из американского журнала «Принтере инк»: «Реклама должна заниматься массовым производством покупателей так же, как фабрики занимаются массовым производством товаров»1. Известно, что практически любая реклама должна последовательно решать пять конкретных задач: 1) извещать; 2) заражать, 3) убеждать; 4) внушать; 5) напоминать. Именно за счет всего этого рек­лама и производит массового человека-потребителя, формирует реальные (толпящи­еся в очередях) или виртуальные («магазин на диване») потребительские массы.
Не нами уже давно сказано: «На Западе, и прежде всего в США, реклама выпол­няет — и достаточно эффективно — функции социального контроля, представляет собой инструмент управления массами» (Феофанов, 1987). В современном индуст­риальном обществе должна быть решена главная, базисная задача — сформировать с помощью рекламы потребительские массы под существующее в нем производство и в целом обеспечить, с помощью той же рекламы, их адекватное взаиморазвитие. Ана­лиз современной отечественной литературы по рекламе демонстрирует как минимум две опасные тенденции.
С одной стороны, никак даже не попытавшись осмыслить основы и историю, идет слепой перенос современного опыта развитой западной рекламы на еще девственно чистое, в рекламном плане, российское массовое сознание. Нельзя же всерьез считать историей российской рекламы мало понятную строку В. Маяковского «Нигде кроме, как в Моссельпроме», городок павильонов ВДНХ или, скажем, годовые отчеты «Мос-горсправки». Начинать надо с самого нуля, причем не с рекламы сникерсов и пампер­сов, а с формирования психологии масс потребителей отечественных товаров. Пре-
1 Цит. по: Корнилов Л., Филъчикова Н. От глашатая до неона. М., 1978. С. 19.
Глава 3.5. Психология рекламы и PR-воздействия 315

словутый «отечественный производитель» заработает, лишь когда сформируется тре­бующий этого потребитель. Тогда и начнется подъем экономики.
С другой стороны, идет поток отечественных самоделок, новых «открытий» ста­рых «велосипедов», когда доморощенная реклама начинает работать сама на себя, удовлетворяя эстетические запросы ее творцов — в недавнем прошлом проводников вагонов, дворников и т. д. Естественно, что это сразу же оборачивается антирекламой, скажем, призывающей носить кепки задом наперед — «потому, что мы пьем наше пи­во». Известно, что перевернутыми кепками нормальную психологию потребитель­ской массы не сформируешь. Пусть даже это самое пиво станет хоть тридцать три раза «раскрученным» и «продвинутым» — дело не в этом.
Некоторое время назад известный рекламный деятель Конрад ван Гил, генераль­ный директор по рекламе фирмы «Н. В. Филипс», заявил, что в развивающихся стра­нах реклама может начинаться «на пустом месте», без «предубеждений», которые часто необходимо преодолевать в развитых странах: там надо переформировывать массы, а в развивающихся странах их надо формировать заново, что значительно лег­че. В этой связи он предложил создать в развивающихся странах «Корпус рекламы» — нечто подобное известному «Корпусу мира», чтобы, как он выразился, «сделать рек­ламу полезным инструментом, которым, как мы думаем, реклама должна и может быть»2.
Почему люди поддаются рекламе?
Только не надо искать ответы в качестве или количестве рекламы. Вообще, ответ на этот вопрос в рекламе не содержится. Он заключен в людях, в их психике. Сама рек­лама возникла как следствие некоторых психологических особенностей людей. Дру­гое дело, что затем она стала развиваться, совершенствоваться, пытаясь стать само­достаточной. Однако изначально было что-то другое.
И тут мы вновь возвращаемся к тому самому массовому человеку, который дрем­лет внутри любого из нас. Базовые потребности в конформизме, в идентификации себя с большой группой, основанные на надежде отрегулировать таким образом свои эмоциональные проблемы — вот то психологическое поле, на котором выросла рек­лама. Люди изначально поддаются рекламе потому, что хотят поддаться ей. И дело тут не в тонкостях различий разных рекламных носителей, не в графике текста, и даже, часто, не в слогане (хотя это, возможно, единственное, что имеет принципиаль­ное значение за счет все той же, непоколебимой для массовой психологии суггестив­ной силы вербального внушения). Прежде всего дело в эмоциональных состояниях и в стоящих за ними потребностях. Как правило, это обращения к оптимистическим эмоциям.
Рассматривая рекламу как форму социально-психологического контроля, П. Лон­дон довольно точно писал: «Этот духовный контроль всегда был психологическим. Он всегда строился на апелляциях либо к страху, либо к желаниям человека. Послед­ние апелляции оказались более эффективными. Те, кто успешно манипулировал мас-
1 Цит. по: Феофанов О. А. Агрессия лжи. М., 1987. С. 65.
316 Часть 3. Массовые социально-психологические явления
совым сознанием, скорее полагались на веру людей в то, что они что-то получат, не­жели на то, что они что-то потеряют» (London, 1969). Реклама обычно и привлекает людей прежде всего своим оптимистическим мироощущением.
Многочисленные эксперименты, проведенные психологами, показали, что чело­век обладает почти исключительной склонностью верить именно в то, во что ему хо­чется верить, подчас даже вопреки очевидности. Один из основных приемов рекла­мы, основанный именно на этом, классик рекламного дела А. Мейергоф определил как «приятные чувства от ассоциации с приятными вещами». Он верно писал: «Реклам-щики используют это часто: красивая девушка с сигаретой в руке, ребенок, играющий куском мыла, красивое озеро, окружающее банку с пивом» (Meyerhoff, 1965). Хоро­шо писал об этом и О. А. Феофанов: «Рекламное небо почти всегда безоблачно. Судя по рекламе, американцы только и делают, что пьют, курят, гоняют на автомобилях, обнимаются и улыбаются, улыбаются, улыбаются. У них всегда досуг. Ведь работа — не очень приятное занятие… Здесь все благополучно: великолепные загородные вил­лы, роскошные автомобили, благополучные люди. Все красиво в этом мире. Пиво «Скол» пьют на фоне бесконечных плантаций тюльпанов. Сигареты «Кул» курят на фоне лесных водопадов. Рубашки «Эрроу» носят на фоне теннисных кортов. А авто­мобили… Пожалуй, не осталось ни одного сколько-нибудь примечательного пейзажа, на фоне которого не демонстрировались бы «бьюики», «форды», «шевроле». В этом рек­ламном мире холодильники всегда набиты провизией, на столах — деликатесы, в бо­калах — лучшие виски и коньяки. А сами рекламные американцы — это лоснящиеся от благополучия, самоуверенные мужчины, изысканно одетые, холеные женщины, чистенькие, ухоженные дети. И все они улыбаются белозубой рекламной улыбкой» (Феофанов, 1987).
Разумеется, в рекламе используются далеко не только оптимистические эмоции. Наряду с этим подчас применяется и так называемая «апелляция к негативу». Стре­мясь внедрить нечто в сознание, такая реклама акцентирует отрицательные послед­ствия на том случае, если это не будет принято (сделано, куплено) человеком. «Недо­статочно сказать потребителю, что ему будет лучше, если он купит вещь. Но скажите ему, что ему будет хуже, если он ее не купит, и продажа сразу возрастет»1.
Таким образом, реклама помогает оптимизировать, причем именно в оптимисти­ческую сторону, настроение тех, на кого она воздействует. Тем самым практически сразу удовлетворяются некоторые эмоциональные проблемы: у человека появляется ощущение безопасности, расслабленности, чувство защищенности и т. д. Такой чело­век начинает ощущать себя членом некой виртуальной общности «эмоционально-по­зитивных» людей, которым демонстрируется их право на выбор. Помимо такого об­щего позитивного эмоционально-регулирующего воздействия, упор обычно делает­ся на самооценку.
Давно известно: очень часто нервничающие, чем-то взвинченные женщины обо­жают пробежаться по магазинам и прикупить что-нибудь из рекламировавшегося вчера по телевизору. Они уверяют, что это их успокаивает. Неуверенность в самооцен­ке часто действительно снимается фактом приобретения массово рекламируемого товара. Естественно, что это активно и используется рекламой. Вспомним знамени­тую рекламу косметики «Лореаль-Париж»: «Я этого достойна!».
1 Advertising age. 1967. № 3. P. 3.
Глава 3.5. Психология рекламы и PR-воздействия 317

Но это верно и не только для женщин. В свое время в специальных исследовани­ях американские психологи установили: мощность мотора покупаемого мужчиной ав­томобиля примерно соответствует его представлениям о собственной сексуальной по­тенции. Хотя это представление о потенции далеко не всегда бывает верным. Чаще бывает как раз наоборот. И тогда сверхмощный пламенный автомотор оказывается всего лишь средством компенсации, преодоления той же самой неустойчивой само­оценки, дефицита «внутреннего огня».
Наконец, после такой, в целом, все же подготовительной работы вступают в дей­ствие основные психологические механизмы действия рекламы на эмоциональную сферу человека. Здесь надо сразу оговориться: несмотря на то, что некоторые виды рекламы вроде бы внешне обращаются к разуму человека, используют метод убежде­ния, уговаривая его в преимуществах рекламируемого, на деле такое информацион­ное воздействие реально оказывается лишь камуфляжем. Как справедливо писал еще Г. Лебон, «идеи не влияют на поведение, пока они не переведены на язык чувств» (Le Bon, 1899). О. А. Феофанов отмечал, что реклама «искусно использует весь спектр эмоционального воздействия, апеллируя к желанию человека быть здоровым и бла­гополучным, к его тщеславию, стремлению сохранить или повысить свой социальный статус, т. е. ко всему, чем жив человек» (Феофанов, 1987).
Психологические механизмы рекламы
Главная конечная цель рекламного воздействия всем известна — вынудить массового покупателя совершить покупку. Анализ показывает, что для этого надо заразить его желанием совершить такую покупку, т. е. либо сформировать новую потребность, либо актуализировать старую, находившуюся по каким-то причинам в «дремлющем» (подавленном) состоянии. Потребность, как хорошо известно из классических тру­дов А. Н. Леонтьева1, представляет собой опредмеченную нужду. Нужда — это дис­комфорт, дисбаланс чего-то в организме. Это состояние, когда, по М. Е. Салтыкову-Щедрину, «чего-то хочется, но непонятно, чего: то ли конституции, то ли осетрины с хреном». Реклама помогает опредметить нужду, превратить ее в потребность, подсо­вывая некий мотив — потенциальный предмет удовлетворения потребности2. Ее за­дача и состоит в том, чтобы человек захотел именно осетрины, а никак не конститу­ции — если, конечно, это коммерческая, а не политическая реклама: там все будет на­оборот. Мотив, как предмет потребности, выполняет в человеческой психике две основных функции. Во-первых, это побудительная функция — реальное побуждение к действию, направленному на овладение предметом, удовлетворяющим возникшую потребность. Во-вторых, смыслообразующая функция. Именно наличие мотива при-
1 Например, см.: Леонтьев А. Я. Деятельность. Сознание. Личность. М., 1975.
2 Правда, американцы тщательно изучают и психологию так называемой «немотивированной покупки»,которая осуществляется под влиянием случайных, как бы спонтанных импульсов. Такими импульса­ми иногда могут быть привлекательность упаковки, необычный цвет товара, настроение покупателя,специально создаваемое особой обстановкой в магазине — музыкой, праздничностью и т. д. Однако «не­мотивированные» покупки составляют все-таки абсолютное меньшинство в общем объеме продаж.
318 Часть 3. Массовые социально-психологические явления
дает некоторый индивидуальный смысл деятельности человека по удовлетворению его потребностей.
Демонстрируя тот или иной мотив, реклама формирует или оживляет «дремлю­щую» потребность. Вначале она вызывает желание овладеть этим внезапно возник­шим предметом потребности. Затем, опираясь на уже известные механизмы психоло­гии масс, реклама использует внушение и заражение для побуждения людей к овла­дению предметом потребности. В итоге же она всячески стимулирует массовое подражание тому, о чем говорится и что демонстрируется в рекламе, а также тому, что уже делают другие люди, поддавшиеся воздействию данной рекламы (здесь реклама активно опирается на уже сформированную ей моду и использует особые приемы «стимулирования спроса»).
Возбуждение желаний
Как известно, люди предпочитают верить именно в то, во что им хотелось бы верить, а не в то, что им подсказывают доводы рассудка. Еще в 1925 году американский пси­холог Ф. Ланд убедительно показал, каковы взаимоотношения между представлени­ем, желанием и реальностью. В результате использования многочисленных тестов, обследовав массу испытуемых, он пришел к выводу, что соотношение между пред­ставлением и реальностью составляет 42 %, между желанием и представлением — 88 % и между желанием и реальностью — всего лишь 3 %’.
Таким образом, представление всегда ближе к желанию, чем к реальности. Дру­гими словами, человеку практически всегда свойственно выдавать желаемое за дей­ствительное. Специалисты в сфере рекламы быстро сделали из этого простой вывод: нет нужды прибегать к логике и доказательствам, когда речь идет о том, что бы хоте­ла услышать аудитория. Элементарный пример возбуждения физиологического же­лания — современная реклама «Спрайта» со слоганом: «Не дай себе засохнуть!» («Имидж ничто, жажда — все!»). Еще один простой пример: «Пейте «Кока-колу»!» (разумеется, с учетом всей предыдущей «раскрученности» «Кока-колы», избавляю­щей рекламиста от необходимости разъяснять, в чем именно состоят ее достоинства).
Внушение
В начале века автор первой в отечественной литературе книги о внушении В. М. Бех­терев определял его как «искусственное прививание путем слова или другим каким-либо способом различных психических явлений, например настроения, внешнего впечатления, идеи или действия другому лицу при отвлечении его волевого внима­ния и сосредоточения»2. Именно на таком подходе и основано использование внуше­ния в рекламе.
Внушение в рекламе осуществляется разными путями. Наиболее широко исполь­зуются три вида внушения: во-первых, это внушение с помощью авторитетного ис­точника информации (так называемый прием «свидетельств»); во-вторых, это вну-
3 См.: LandF. Psychology of Images. N. Y, 1925.
1 Цит. по: Феофанов О. А. Реклама: новые технологии в России. СПб, 2000. С. 155.
,

Глава 3.5. Психология рекламы и PR-воздействия 319

шение с помощью идентификации; в-третьих, внушение с помощью прямой вербаль­ной суггестии через рекламный слоган.
Суггестия через «свидетельство» — это привлечение в рекламу знаменитостей, известных людей. Возможно, вы помните, как Алла Пугачева активно рекламирова­ла обувь, которую будто бы сама моделировала, Лариса Долина — суперсредство для похудения, Андрей Кончаловский — витамины от старости и т. д.
Опыт показывает, что внушение «свидетельств» оправдано лишь в тех случаях, когда рекламирующая знаменитость имеет хоть какое-то отношение к объекту рек­ламы. «Осторожнее с использованием знаменитостей, свидетельствующих в пользу товара. Знаменитость запомнят, товар забудут, — давно предупреждал мастер рекла­мы Д. Огилви. — К тому же читатели склонны думать, что знаменитость купили (чаще всего, именно так оно и есть). Зато свидетельства экспертов, знатоков воспринима­ются положительно (например, признание бывшего взломщика в том, что ему ни разу не удалось открыть сейф фирмы Chabb)»1. Значит, если бы хоккейный тренер А. Чер­нышев не чихал две недели на экране, рекламируя таблетки «Вике», а занялся рекла­мой хоккейных клюшек, эффект был бы куда выше. Это понятно: шаман, заклинаю­щий дождь, выглядит гораздо убедительнее своего коллеги, проповедующего, скажем, политические идеи.
Суггестия через идентификацию — это обращение к вашей референтной группе и апелляция к тому «референтному» конформизму, о котором уже говорилось. Разбит­ные ребята, рекламирующие жвачку «Ригли спирминт», пока добиваются того, что с ними легко идентифицирует себя аналогичный молодняк. Но вряд ли кто-нибудь еще. Та же ситуация — с разбитной рэповой рекламой: «Пейджер, «Пепси», MTV — под­ключайся! Ксамым-самым!..».
На идентификацию с совершенно иной социально-демографической группой рас­считывала старушка-пенсионерка, уверяющая: «Живу спокойно я — бальзам «Мос­ковия»!». Примерно в том же ключе действовала реклама бальзама «Биттнер».
Наконец, суггестия через слоган2-, которая подчас бывает наиболее эффективной. Главный вопрос упирается, разумеется, в сам слоган. Существуют три группы доста­точно известных слоганов.
В качестве общих лозунгов фирм из известных достаточно неплохо работают сле­дующие: «И невозможное возможно!» (Моторола), «Лучшие вещи для лучшей жиз­ни» (ДюПонт), «Радость в вашем доме» (Ровента), «Сделано с умом!» (Электро­люкс), «Вы нажимаете кнопку, мы делаем все остальное» (Кодак), «Ты всегда дума­ешь о нас» (Тефаль), «Есть подлинные ценности!» (несмотря на хорошую рекламу, лопнувший Инкомбанк).
Среди слоганов отдельных рекламных кампаний можно выделить следующие: «Новые горизонты» (президентская избирательная кампания Дж. Кеннеди), «Голо-
1 Там же. С. 130.
2 Галльское слово sluaghgairm (sluagh — враг, gairm — призыв) когда-то давно обозначало боевой кличразличных шотландских кланов в периоды боевых действий. В современном языке обычно различают1) слоган как лозунг или мотто политической партии и 2) краткая, наиболее запоминающаяся фраза врекламе. О. А. Феофанов, в свою очередь, предлагает разделять рекламные слоганы на три группы:1) слоган фирмы, 2) слоган рекламной кампании, 3) слоган в предложении определенного товара илиуслуги.
320 Часть 3. Массовые социально-психологические явления

суй или проиграешь!» (президентская избирательная кампания Б. Ельцина в 1996 г., а до этого — Б. Клинтона), «И деньги остаются в России!» (Ферейн), «Продли свою молодость!» (витамины Л. Поллинга).
Из слоганов, прямо связанных с конкретными товарами, оказались эффективны­ми такие: «Не знаю кто, не знаю, как, а я болею за «Спартак»!», «Прекрасный пол — это не только женщины. Это еще и линолеум», «В них вы еще опаснее!» (колготки «Кобра»), «Райское наслаждение» (шоколадка «Баунти»), «И волки сыты, и «бабки» целы!» (пельмени «Три поросенка).
Заражение
И все-таки главный эффект рекламы обычно достигается через заражение. Она зара­жает как бы многократно: эмоционально — желанием; самооценочно — престижем; потребительски — утилитаризмом и т. д. Она заражает подсознательно не только же­ланием заиметь престижный и полезный товар, догнав соседей, у которых он уже есть. Реклама заражает не только эмоциями или ценностями, она заражает еще и потреби­тельскими образцами поведения. Это и есть тот главный, стратегический эффект рек­ламы, через который она формирует «свою», собственную, особую массу людей — мас­су потребителей. В качестве заражающих персон могут использоваться и знаменито­сти, и эксперты, и так называемые «лидеры мнений». Однако наиболее эффективно в этой роли выступают сами потребители. В последние десятилетия наиболее частым персонажем в рекламе стал «маленький человек» — типа «тети Аси», которая все вре­мя приезжает куда-то с «Ассом», или Маргариты Павловны, так обожающей это чис­тящее средство «Комет», причем любящей его непременно «каждый день». «Человек из рекламы» должен быть похож на меня, потребителя. Тогда я начну ему подражать.
Обычно в рекламе психическое заражение осуществляется с помощью специаль­ного приема, называемого «бэнд-вагон» (от англ, band-wagon — фургон, грузовик с ор­кестром). Мало того, что обычный, массовый человек в душе конформист. Он еще крайне озабочен тем, чтобы застраховать себя от возможных ошибок, чтобы не попасть «впросак» и не остаться «в дураках». Привычный механизм защиты в таких случаях известен: делай, как все! — и тогда, по крайней мере, не в чем будет обвинять самого себя. Это и использует назойливая заражающая реклама. «Все уже купили такой-то товар! А чего ждете вы?» — этот заражающий вопрос, либо прямо, либо косвенно, при­сутствует почти в каждом рекламном сообщении. И, как правило, он достигает своей цели. «А действительно, чего это я жду?..» — задает себе вопрос потребитель, и стрем­глав бежит в магазин.
Заражение всегда является основным средством формирования массы. Внешне оно вполне может быть представлено как внушение или даже убеждение — суть от этого меняется мало. Внушить что-то, убедить в чем-то — для рекламы все это озна­чает одно: заразить желанием совершить покупку, заразить массовым образцом по­требительского поведения и, таким образом, приобщить человека к массе потребите­лей определенного рекламируемого продукта или, еще шире, к массе потребителей. Дело в том, что реклама разных фирм и товаров при всей своей жесточайшей конку­ренции делает одно общее дело. Она приучает человека к рекламе вообще и форми­рует массу потребителей вообще. Сегодня они будут потребителями «Кока-колы»,
\

Глава 3.5. Психология рекламы и PR-воздействия 321
завтра — памперсов, послезавтра — чего-то еще. По большому счету, эти различия не имеют значения. Эти люди уже стали членами огромной массы потребителей рекла­мы и рекламируемых ей продуктов.
Это означает, что через средства рекламы вновь сработал главный механизм мас-совизации психики и поведения. Реклама смогла разбудить суггестивные механизмы самоорганизации психологии масс. В результате внутри миллионов людей проснул­ся первобытный «массовый человек» и, совсем немного посопротивлявшись своему индивидуальному «я», преклонился перед новым богом-вождем-шаманом — которо­го в этот раз называют рекламой. Он уже готов заразиться, а уж дальше ваше дело, господа-рекламисты, договариваться с ним, добиваться его благосклонности, совер­шенствовать свою рекламу, манипулировать с размерами объявлений, графикой, шрифтом, цветом и т. п. В большей или меньшей степени, он все равно готов заразить­ся ею и вступить на путь подражания. Он стал Потребителем давно, еще в пещере, когда тот же вождь выдавал ему кусок мяса, расхваливая именно данный кусок. Он вновь стал им в эпоху массового производства, когда на него обрушились первые по­токи рекламы. Так что… куда он денется?
В среде российских рекламистов популярна такая шутка: «Половина людей не чи­тает рекламы. Половина тех, кто ее читает, не обратит внимание на ваше объявление. Половина из тех, кто его заметит, не станет его читать. Половина из тех, кто его про­чтет, не придаст ему значения. Половина из тех, кто придаст ему значение, не пове­рит объявлению. Наконец, половина из тех, кто поверит, не может считаться вашими покупателями — им ваши товары не нужны!». Точная, между прочим, шутка. Вполне отражает действительность и соответствует данным социологических опросов.
Эксперты еще лет двадцать назад приблизительно подсчитали, что ежедневно на каждого среднего американца обрушивается порядка 1500 рекламных предложений. Ознакомиться, хотя бы мельком, потратив 1-2 секунды, он успевает с 70-80. Соот­ветственно, коэффициент полезного действия рекламы можно считать стремящимся к нулю. Однако… покупают же!
Подражание как итог
Подражание, как мы уже говорили, представляет собой прежде всего отказ от осуще­ствления собственного выбора и принятия индивидуального решения. Собственно говоря, ни личный выбор, ни индивидуальное решение в повседневной жизни нико­му особенно не нужны. Не надо думать, что товарная масса все время радикально ме­няется, что ежедневно или хотя бы еженедельно на рынке появляются многочислен­ные новые товары. По данным американских исследований, товарный рынок весьма устойчив и консервативен: 90 % вроде бы новых изделий на деле являются всего лишь мелкой модификацией уже существующих, 20 % имеют лишь незначительные ново­введения и только 10 % товаров — значительные.
Для рекламы важным является доказать, что старое — это, на самом деле, нечто новое. Вот здесь и начинаются рекламные трюки и тонкости — позиционирование, «уникальное торговое предложение», создание выгодных имиджей и т. д. Здесь рек­лама начинает бороться сама с собой. Создав массового потребителя, она теперь сама стремится рассеять эту массу. Рано или поздно реклама попадает в плен к самой себе.
322 Часть 3. Массовые социально-психологические явления

Ей приходится непрерывно доказывать, что «лучшее — враг хорошего», что вчера куп­ленное вами уже успело устареть, что новый автомобиль, который кое-чем, быть мо­жет, действительно лучше, уже враг старого, хотя и вполне работоспособного. Аме­риканцы грустно шутят: похоже, авто надо менять, как только пепельница водителя переполнилась окурками.
Парадокс массового человека заключается в его ригидности. Массу трудно сфор­мировать, но еще сложнее бывает ее расформировать или реформировать. Обычно проблема как раз и состоит в том, что масса, возникшая на некой привычке к подра­жанию чему-то общему, бывает склонна упорствовать, до конца «цепляясь» за эту сформировавшуюся привычку.
Приведем только один пример. Идя навстречу посетителям специального мага­зина для дипломатического корпуса, советские власти в 1980-е годы установили в нем дополнительные кассы — чтобы не скапливались всем привычные и раздражающие очереди. Однако через день последовали протесты жен дипломатов. Они требовали убрать новые кассы и восстановить очереди. Оказалось, что разговоры между собой во время стояния в этих очередях были для них, оторванных от родственников в чу­жой стране, единственным способом познакомиться и пообщаться с себе подобными. Их лишили привычного общения — и они возмутились. Действительно, лучшее — враг хорошего.
Представьте себе только на минуту шамана, чуть ли не каждый день придумыва­ющего для своих соплеменников все новые ритуальные танцы. И убеждающего, и вну­шающего, и заражающего тем, что именно они — самые лучшие. Меняющего каждый день свой тамтам на все более совершенный. Как вы думаете, долго ли станут терпеть соплеменники такого вот «учителя танцев»? А вождя, ежедневно меняющего такти­ку боевых действий? А бога, чуть ли не еженедельно диктующего все новые, более со­вершенные заповеди? Психология масс инертна, во многом традиционна и ритуаль­на. И не считаться с этим не может ни одно массовое социально-психологическое яв­ление, в частности — реклама.
Подражание как базовый механизм массового поведения действительно подводит определенный итог всем усилиям рекламы. Создав массового потребителя, реклама должна вовремя остановиться и перестать непрерывно дразнить его все новыми то­варами. В этом случае сформированная рекламой масса просто рассыплется, и потре­битель в ужасе разбежится от такой рекламы. Собственно говоря, феномен своеобраз­ного эскапизма в виде отторжения и отвержения непрерывно меняющейся рекламы на Западе давно известен. Наученные горьким опытом такого рода, там помнят, что, слово «мода» происходит от слова «мера», и эту меру реклама обязана соблюдать. Поэтому современная мировая реклама представляет собой достаточно консерватив­ное поле, с уже устоявшимися правилами и законами поведения, в отличие, к сожале­нию, от отечественной рекламы, про которую точно сказал Б. Макдональдс, амери­канский рекламист, работающий в России: «Российская реклама не пытается узнать, чего хочет потребитель. Ее интересует только то, что клиент хочет рассказать о себе»1.
После того как реклама выполнила свои функции возбуждения желания, внуше­ния и заражения, добившись массового подражания, необходимо остановиться и пе­рейти на так называемую поддерживающую рекламу. Так можно сохранить потреби-
1 Цит. по: Феофанов О. А. Реклама. С. 374.
Глава 3.5. Психология рекламы и PR-воздействия 323

теля — хотя, возможно, иногда и ценой некоторого снижения роста продаж. Это по­няли производители и от рекламы отдельных товаров и услуг постепенно перешли к более длительным рекламным кампаниям целых товарных групп или даже просто фирм-производителей. Это приходится понять и рекламистам. Так они оказываются вынужденными открывать для себя новые сферы.
Политическая реклама
Существуют два принципиально разных подхода к политической рекламе. Оба они уже достаточно апробированы на практике, оба имеют свои признанные успехи и не­удачи, свои «плюсы» и «минусы». Согласно одному из этих походов, политическая реклама — та же самая обычная реклама, только имеющая дело с не совсем обычным, живым товаром. Согласно другому бытующему подходу, это принципиально иное со­циально-психологическое явление.
Политическая реклама как вид коммерческой рекламы
Принцип подхода, ставящего в один ряд политическую и коммерческую рекламу, пре­дельно прост: если можно продать костюм, то можно продать и политика, одетого в этот костюм. В конечном счете, политики — это тоже товар. Форма их продажи всем известна — это выборы. Как часто шутят некоторые рекламисты, самое главное усло­вие успешной избирательной кампании состоит в том, чтобы отправить кандидата куда-нибудь подальше в отпуск на пару месяцев — вот тогда, без него, можно провес­ти по-настоящему успешную кампанию. По определению О. А. Феофанова, полити­ческая реклама — «это любая реклама как система методов психологического воздей­ствия на массовые аудитории с целью управления их политическим поведением, на­целенная на изменение или закрепление тех или иных политических убеждений»1. При подобной логике автора честнее было бы прямо написать: «потребительских предпочтений».
Приведем еще одно определение, в котором практически полностью сливается разница между товарно-коммерческой и политической рекламой. Между прочим, в 1964 г. именно оно заняло первое место на проводившемся тогда специальном кон­курсе определений, организованном очень известным и уважаемым в рекламном мире журналом2. Итак, процитируем: «Реклама — это печатное, рукописное, устное или гра­фическое уведомление о лице, товаре, услугах или общественном движении, открыто исходящее от рекламодателя и оплаченное им с целью увеличения сбыта, расшире­ния клиентуры, получения голосов или публичного одобрения». Сразу понятно, что само по себе «получение голосов» — это уже далеко не просто коммерция. Однако заметим, что разница между голосами и деньгами сведена к минимуму, если не совсем к нулю.
1 Цит. по: Феофанов О. А. Реклама. С. 264.
2 Конкурс проводился известным журналом «Advertising age». См.: Реклама за рубежом. М., 1977.
С
о . о.
324 Часть 3. Массовые социально-психологические явления
Основоположник такого подхода, один из создателей политической рекламы в США Р. Ривз ясно писал: «Я представляю себе избирателя в будке для голосования, колеблющегося между двумя кандидатами, как покупателя, колеблющегося между двумя тюбиками зубной пасты в аптеке. Будет выбран тот сорт, который наилучшим образом запечатлелся в его памяти»1.
Развивая данный подход, Р. Прайс, являвшийся спичрайтером президента США Р. Никсона, утверждал: «Важно не то, что проецирует кандидат, а то, что восприни­мает избиратель. Нам надо изменять не человека, а воспринимаемое впечатление. А это впечатление зачастую зависит больше от средств массовой информации, чем от самого кандидата»2.
Можно, наверное, исходить из такого подхода. Однако есть одно важное условие: для этого у вас уже должна быть сформирована потребительская масса, относящаяся к политике как к разновидности магазина или, на худой конец, аптеки. Тогда вам дей­ствительно не нужно тратить время и силы на формирование особой, политической массы, и вы просто надстроите «политическую рекламу» над той рекламой, которая столетиями формировала массу потребителей. В конечном счете, это зависит от уров­ня как общей, так и массовой и, особенно, политической культуры общества. В одних случаях оно позволяет применять к себе такие подходы, в других — не позволяет. Большой мастер данного подхода американец Дж. Клэппер, активно использовавший в одной из президентских избирательных кампаний описанный выше прием «бэнд-вагон», приводил слова «типичного избирателя»: «Мне было все равно, но я хотел голосовать за победителя».
Видный специалист по рекламе П. Мартино, возглавлявший много лет научно-ис­следовательский отдел газеты «Чикаго трибюн», прямо и жестко писал о подобном типе избирателя: «Выросший на интеллектуальной диете второсортных фильмов, ко­миксов и спортивной хроники средний американец»3. Ничего не поделаешь — прихо­дится верить на слово специалисту. Значит, такой он и есть, типичный американский избиратель. Но это означает, в первую очередь, что в Америке хорошо работает элита и что плохих кандидатов в президенты, а тем более самих президентов практически никогда не бывает.
Один из крупнейших исследователей американской рекламы Дж. Рорти более полувека назад очень откровенно, если не сказать цинично, писал: «Реклама — это пропаганда, реклама — это образование, институты образования используют и ис­пользуются рекламой и пропагандой. Можно ставить эти термины в любом порядке, каждый в отдельности, парами, тройками… В результате всегда получается, что невоз­можно расчленить этот феномен, и эти все три и каждый сам по себе или в любой ком­бинации являются институтами управления» (Rorty, 1934). Но из этого следует вы­вод: зачем огород городить, если все одно и то же, и слова можно менять местами, и в суть не углубляться?
На самом деле все бывает и несколько сложнее.
1 Цит. по: Феофанов О. А. Реклама. С. 265.
2 Там же. С. 299.
3 Цит. по: Ляпина Т. В. Политическая реклама. Киев, 2000. С. 5.
—
Глава 3.5. Психология рекламы и PR-воздействия 325

PR как политическая реклама
Согласно второму подходу, дело обстоит ровным счетом наоборот. Электоральная масса, наверное, тоже может быть представлена как масса потребительская. Однако это потребитель совсем иного рода. Обычно им движут иные потребности и эмоции.
Как правило, политическая масса — это самоиндуцирующаяся масса, — хотя она всегда испытывает и значительные воздействия извне. Функционирование полити­ческой массы никак не может сводиться только и исключительно к деятельности по­требления, оно включает намного более сложные цели и слагаемые.
Как мы уже убедились, для того чтобы успешно функционировало производство, нужна торговля. Чтобы функционировала торговля, нужен потребитель. Эту особую, потребительскую массу и создает реклама — прямой посредник между производством, торговлей и потреблением. Выполняя эту функцию, она и создает специфическую, потребительскую массу, движимую, что бы кто ни говорил, прежде всего потребитель­скими нуждами и непосредственно связанными с ними эмоциями.
В политике действует иная логика. Помимо потребительских (утилитарных, пре­стижных и т. д.), у людей существуют и совсем иные потребности, которые охватыва­ют значительные общности людей и которые могут быть удовлетворены не потреби­тельскими, а только политическими средствами. Если значительная масса людей все­рьез не удовлетворена сложившимся в обществе распределением власти и ресурсов, то ее вряд ли уговоришь выбирать между «Сникерсом» и «Баунти». Она будет требо­вать чего-то совсем другого, и ее не уговоришь «колебаться» в аптекарской будке меж­ду тюбиками «Поморина» и «Аква-фреш». В следующей главе мы специально рас­смотрим психологические механизмы формирования массовых общественных и по­литических движений и увидим, что в политику людей ведет, как правило, не просто непотребительское, а подчас, наоборот, антипотребительское поведение.
Политические массы обычно возникают на основе определенных массовых соци­альных и чисто политических потребностей, а также соответствующих им эмоций. Как правило, они развиваются самопроизвольно либо, реже, специально создаются лиде­рами (вождями), политическими группами и организациями, партиями и массовыми движениями. Во всех этих случаях, за исключением первого, обычной технологией формирования политической массы является технология public relations (PR*), что обычно переводится как «связи с общественностью».
Не будем брать в расчет банальную партийную идеологическую пропаганду — в свое время о ней уже было написано более чем достаточно1. Рассмотрим вниматель­нее, что же представляет собой как собственно PR, так и Рй-воздействие. Проблема заключается в том, что по различным причинам в предельно некомпетентной отече­ственной практике последних лет само понятие public relations оказалось практичес­ки отождествленным, слитым с понятием рекламы. Выражения «отпиарить» кого-то или что-то стали уничижительным синонимом понятия «отрекламировать», «раскру­тить» и т. д. Появились «серый», а затем и «черный» пи-ар. Так достаточно быстро
1 Среди лучших работ на эту тему, например, см.: Войтпасик Л. Психология политической пропаганды. М., 1981; Клаус Г. Сила слова. М, 1967; Шиллер Г. Манипуляторы сознанием. М., 1980, и др.
326 Часть 3. Массовые социально-психологические явления

было дискредитировано само понятие. На самом же деле оно означает нечто совсем иное.
Институт PR, созданный в Великобритании еще в феврале 1948 года, принял та­кое базовое определение: «PR — это планируемые, продолжительные усилия, направ­ленные на создание и поддержание доброжелательных отношений и взаимопонима­ния между организацией и общественностью».
Специалист по PR в западных странах обычно выступает в роли советника руко­водителя и в качестве посредника, помогающего ему перевести личные цели и задачи в разумную, приемлемую для общественности политику. Цель PR — установление двустороннего отношения для выявления общих представлений или общих интере­сов и достижение взаимопонимания, основанного на правде, знании и полной инфор­мированности. В PR как таковом совершенно нет ничего таинственного. Это абсолют­но неотъемлемая часть сколько-нибудь эффективного управления практически лю­бой организованной формой человеческой деятельности. Однако навыки PR требуют подготовки и опыта, здравого смысла и умения применять теорию на практике. Один из мастеров PR, кавалер ордена Британской империи, профессор многих университе­тов и экс-президент Международной ассоциации PR, писал: «PR во многом напоми­нает игру в шахматы: 10 % интуиции, 25 % опыта и 65 % упорного труда»1.
Теперь — совсем немного лирики. В 1903 г. молодой репортер Айви Л. Ли стал личным советником семьи Рокфеллеров. Тогда ему удалось, казалось бы, невозмож­ное: в общественном сознании Джон Д. Рокфеллер-старший из скряги-капиталиста превратился в доброго старичка, раздающего гостинцы детям и тратящего миллионы на благотворительность. Айви Л. Ли стал легендой public relations.
Сам термин public relations («взаимоотношения с общественностью») впервые был использован в 1807 г. третьим президентом США Т. Джефферсоном. Автор Деклара­ции независимости США считал, что без целенаправленного конструирования отно­шений с общественностью демократия немыслима.
Перу Айви Л. Ли принадлежит знаменитая «Декларация о принципах», в которой, в частности, было вполне определенно сказано: «Наша служба — это не секретное пресс-бюро. Вся работа делается в открытую. Наши материалы точны. По любому из освещаемых вопросов можно получить дополнительную информацию. Мы с радос­тью поможем любой газете проверить достоверность каждого приведенного нами факта. Наша цель — откровенно и открыто от имени деловых кругов и общественных институтов предоставлять гражданам страны своевременную и точную информацию по актуальным вопросам».
ОсноъариЬНс relations — свято соблюдаемый принцип взаимной выгоды. Для об­щественности это уважение свободы выбора человека, защита границ его физической и психологической «комфортной зоны» (в отличие от назойливой рекламы). Каждый гражданин имеет право на получение полной и исчерпывающей информации о дея­тельности той или иной фирмы или государственного института. Для организации public relations это превентивная подача точной информации о своей деятельности, по­могающая создать свой имидж, сформировать позитивное общественное мнение.
1 Подробнее см.: Блэк С. Public Relations. Что это такое? М., 1990.
Глава 3.5. Психология рекламы и PR-воздействия 327

Политик как специалист по PR
Если цель рекламы — формирование страждущей, желающей совершить покупку по­требительской массы — «несобранной толпы», то цели PR совершенно иные. Они сво­дятся к формированию совсем иной массы — «собранной» и, отчасти, «несобранной публики», достаточно хорошо информированной о целях, задачах и способах дей­ствия некоторой организации, совершенно «прозрачной» для них и потому вызыва­ющей благожелательное к себе отношение. Может ли такая «публика» в политике иной раз становиться толпой? Конечно, — об этом мы говорили в первой части книги, рассматривая разные виды массы. Но если в рекламе это обычно «стяжательская» толпа, то в политике — совсем иная.
Разумеется, иногда PR может включать отдельные психологические элементы рекламы, но никогда не может сводиться к ней. Вот почему именно public relations в наибольшей степени соответствует тому, что называется политической рекламой. Кстати, понимание этого делает достаточно нелепым и сочетание слов «политичес­кая реклама» — просто так уж сложилось исторически. Там, на Западе, оно кому-то показалось более благозвучным, чем всем надоевшая пропаганда. У нас же, по тем же самым причинам, оно появилось с легкой руки великого западника М. С. Горбачева. Еще в июле 1989 года на совещании в ЦК КПСС он вдруг заявил: «Партийные орга­низации должны быть готовы к тому, чтобы уметь вести в самых различных, я бы сказал, даже уникальных условиях работу с населением». Однако дальше он стал ре­комендовать несколько странные «формы и методы» такой работы: «программное обеспечение избирательных кампаний, соответствующая идеологическая работа, включающая пропаганду и политическое рекламирование кандидатов…». Все-таки, согласимся, что это три совершенно разные вещи: идеологическая работа, пропаган­да и рекламирование кандидатов.
По мнению наиболее авторитетных отечественных политологов, успех в изби­рательной кампании обычно определяется следующими основными компонентами, распределяющимися по значимости следующим образом: 1) личные качества самого кандидата; 2) политический ландшафт — соотношение политических сил; 3) «дух вре­мени» — определенная конфигурация сложившихся на данный момент массовых на­строений; 4) финансовые ресурсы; 5) профессионализм команды кандидата. На этом и должен строиться грамотный PR — причем прежде всего на самом лидере.
Не без оснований считающийся главным европейским «делателем президентов» француз Ж. Сигела, когда его спросили, в чем главный секрет успешной работы с кан­дидатом, скромно ответил: «Главное, это удачно выбрать именно того кандидата, ко­торый потом сумеет победить». За внешней простотой такого ответа стояла очень глу­бокая мысль. Возможности имиджмейкера и рекламиста в политике достаточно огра­ничены. При отсутствии политика, реально не обладающего хотя бы некоторыми харизматическими чертами, никакая рекламная «обслуга» ничего особенного сделать просто не может. Лидер, вождь — ключевая фигура в формировании массы избирате­лей. Здесь он — главный шаман и главный суггестор.
Если политик не обладает харизматическими и, в первую очередь, суггестивны­ми качествами, если он плохо умеет убеждать словами, не может внушать любовь, не способен заражать чувствами и действиями — значит, он едва ли сможет и сформиро­вать психологическую массу своих приверженцев. Значит, он просто не политик.
328 Часть 3. Массовые социально-психологические явления

Основные выводы
С социально-психологической точки зрения, реклама — это особый механизм фор­мирования значительных масс потребителей, эмоционально зараженных желани­ем овладеть чем-то, выступающим в качестве рекламируемого объекта. В отличиеот большинства других данный подход ставит во главу угла основную функциюрекламы и позволяет детально анализировать психологию ее воздействия на мас­сы.
Исторически реклама — производное от развития массового производства, кото­рое требовало массового потребления производимого. В свою очередь, это требо­вало формирования массовых стандартов потребления. Соответственно, рекламаразвивалась как эффективное средство формирования массовых потребностей,массового потребителя и потребительских масс в целом. На это направлены ее ос­новные функции: извещать, заражать, убеждать, внушать и напоминать.
Люди поддаются влиянию рекламы тогда, когда осознанно или неосознанно го­товы поддаться такому влиянию. Базовые потребности в конформизме, в иден­тификации себя с большой общностью, основанные на надежде отрегулироватьтаким образом свои эмоциональные проблемы — платформа такой готовности.Собственно психологический механизм воздействия рекламы складывается извозбуждения желания через внушение такого желания и заражение им. В резуль­тате возникает массовое подражание, на котором и основано потребление стандар­тных, массово производимых товаров и услуг.
Наряду с коммерческой рекламой товаров и услуг важную роль в общественнойжизни играет политическая реклама. На практике сосуществуют, хотя и конку­рируют между собой, два подхода к политической рекламе. Один трактует ее каквсего лишь разновидность обычной рекламы, имеющую дело не с обычным, а с«живым» товаром. Другой подход относится к политической рекламе как ксамостоятельному социально-психологическому явлению, связанному с воздей­ствием на общественность в рамках public relations. Если цель обычной рекламытоваров и услуг заключается в формировании потребительской массы типа обу­реваемой желаниями, стяжательской толпы, то цель PR — формирование психо­логически иной массы, типа собранной публики. Опыт показывает, что в зависи­мости от ситуации оба подхода могут быть достаточно эффективены. Максималь­ный политический эффект достигается при их гармоничном сочетании.
Наиболее эффективным рекламистом и специалистом по РЯ-воздействию в по­литике реально оказывается сам политический лидер. Именно он, используя ме­ханизмы межличностной суггестии, заражения, внушения и убеждения, оказыва­ется ключевой фигурой в формировании особой, политической массы своих сто­ронников. Все остальные, собственно рекламные инструменты, как и средствамассовой коммуникации, в политике оказываются хотя и полезными, но всеголишь вспомогательными, дополнительными механизмами.
1. —
Глава 3.6
Психология
политических партий
и массовых движений
Психология массовых движений, Ш Политические партии
•- . —
.
Общественно-политические движения и их особые, институционализированные фор­мы, каковыми являются политические партии, представляют собой массовые соци­ально-психологические феномены особого рода. В самом общем виде это определен­ные, обычно (в развитых формах) достаточно массовые общности людей. Причем это общности, возникающие на основе прежде всего функциональных психологических характеристик. Еще Я. Щепаньский писал: «Социальным движением мы называем совместное стремление людей к реализации общей цели». Именно это стремление, в итоге, и формируют массу участников того или иного движения. Таким образом, «тер­мин «социальное движение» мы сохраняем для обозначения… совместных стремле­ний и действий, совершаемых более или менее организованно для достижения опре­деленного положения вещей, изменяющего социальную ситуацию участников движе­ния» (Щепаньский, 1969).
Как правило, социально-психологическая проблематика политических партий, социальных и политических движений рассматривается исследователями как единое, пусть отчасти различающееся в деталях, но взаимосвязанное целое. Наиболее общее, первичное понятие — социальное движение. Политизируясь, такое движение стано­вится социально-политическим или даже чисто политическим. Институционализу-ясь, со временем оно может превращаться в политическую партию.
В конечном счете, с психологической точки зрения все начинается достаточно просто. Еще Г. Тард писал: «Новая партия всегда состоит из группы людей, которые одни за другими или одни по примеру других приняли идею или решение противопо­ложное тому, которое царило до сих пор в их среде и которым они были прежде про­никнуты. …По мере распространения этот новый догматизм делается все сильнее и становится более нетолерантным и возбуждает против себя коалицию из тех, кото­рые остались верными традициям, сделали противоположный выбор» (Тард, 1901). Итак, все начинается с группы чем-то недовольных («озабоченных») людей, с неко­торого движения этих людей от того, что раньше представлялось вполне удовлетво-
330 Часть 3. Массовые социально-психологические явления

рительным и особенно не заботило их. Они принимают некую новую идею, а по мере ее укрепления и распространения становятся ее рабами-догматиками. По мере же по­явления оппонентов и противников они теснее сплачиваются и образуют партию. Как известно, слово «партия» этимологически означает некую «часть» чего-то. Движение, как уже сказано, означает массу совместных стремлений. Значит, из более широкого движения таких стремлений и выделяется, институционализируясь, его часть -партия.
Откровенно политизируя проблему, Е. Вятр вслед за Я. Щепаньским писал: «Под политическим движением я понимаю такие общественные силы, которые пытаются изменить существующие условия или закрепить их путем оказания влияния на пра­вительства либо же путем борьбы за власть. Таким образом, политическое движение является особой формой общественного движения… Характерной чертой, отличаю­щей политическое движение от всех других общественных течений, является то, что оно пользуется политическими средствами, т. е. борется за власть или за влияние на способ осуществления этой власти. Политическая же партия является таким полити­ческим движением, которое 1) имеет высокую степень организации и 2) стремится к реализации своих целей путем борьбы за власть или за ее осуществление и программ­но не ограничивается лишь оказанием воздействия на способ осуществления власти». Исходя из такой общей логики, рассмотрим вначале социальную психологию массо­вых движений, а уже потом их части — партии. Изучение партий на более широком фоне движений имеет то преимущество, что позволяет выявить как общие, так и спе­цифические черты политических партий. «Ибо, если… движения существовали так давно, как помнит себя человечество, то партии представляют собой новое явление, выросшее из политической действительности XIX и XX веков» (Вятр, 1979).
Психология массовых движений
Французский социальный психолог П. Мокор писал: «Психология социальных дви­жений пытается установить, в какой степени индивидуальные убеждения и установ­ки, общественное мнение, спонтанно проявляющиеся или спровоцированные систе­мами убеждения, которые различным образом комбинируются в социальной жизни, влияют на становление общностей» (Maucorps, 1950).
Будем понимать под массовым движением устойчивую широкую общностьлюдей, осознающих социальную проблему, возникшую перед определенным обще­ственным классом, группой, социальным слоем или обществом в целом, разделяющихединые взгляды на характер и пути решения этой проблемы и вполне добровольнообъединяющихся для определенных действий ради внесения в жизнь общества соот­ветствующих изменений1. Движения обычно оцениваются конкретно — прежде все­го, в соответствии с ролью, которую они играют в данном обществе. Соответственно,в расчет принимается социальная специфика движения: в каком именно сегменте об­щества оно развивается, чьи интересы оно выражает или отражает (что не всегда озна­чает одно и то же).
1 См.: Основы социальной психологии и пропаганды. М, 1984. С. 287.
г
Глава 3.6. Психология политических партий и массовых движений 331
С внешней точки зрения, любое движение характеризуется четырьмя основными моментами: 1) социальной базой; 2) целями движения и основной сферой приложе­ния усилий; 3) степенью организованности; 4) направленностью идеологии.
Социальная база — это та многочисленная группа (социальный слой, класс) или масса, на которую опирается данное движение. Она определяется разными призна­ками; кроме чисто социальных, существуют объединения на основе пола, возраста, национальности, профессии вероисповедания и т. д.
Цели и усилия движения могут быть не только политическими, но и чисто профес­сиональными, культурными, духовными, экологическими и т. д. Они могут быть даже половыми (типа движений за эмансипацию женщин, за права сексуальных мень­шинств), демографическими (движения пенсионеров, молодежи) или почти любыми иными. Однако в целом они всегда носят социальный характер, так как главной це­лью для них всегда является увеличение числа членов и расширение человеческой сферы приложения сил.
По степени организованности движение может быть спонтанным или создавае­мым. Новые члены могут вовлекаться в движение стихийно или отбираться целена­правленно. У движения могут присутствовать или отсутствовать организационные нормы и принципы построения, руководства и т. п. Таким образом, массовое движе­ние, как и любая масса, может быть либо естественным, либо же искусственным.
Под направленностью идеологии принято понимать определенный уровень как ра­циональных, теоретических представлений, так и эмоциональной увлеченности це­лями движения.
С внутренней точки зрения, практически любое движение также характеризует­ся: 1) идеологией; 2) организацией; 3) социальной психологией. При всей любопыт-ности прочих аспектов нас будет интересовать прежде всего социальная психология движения, поскольку именно она лежит в основе организации, а в опосредованном виде является основой и идеологии1.
Организация всегда отражает природу движения. Понятно, что в случае «есте­ственных» движений об организации можно говорить лишь достаточно условно: обычно они самоорганизуемы, причем самоорганизация таких движений носит го стихийный, мало управляемый характер. В случае «искусственных» движений уро­вень организации всегда выше, однако и здесь он не должен слишком превышать не­которые естественные пределы — иначе движение превратится в организацию. На­пример, излишне заорганизованное партизанское движение очень быстро перестает быть собственно движением, превращаясь в ополчение или даже в придаток армии, после чего утрачивает свои именно «движенческие» функции, отличия и преимуще­ства. Известен жесткий закон: уровень организации всегда обратно пропорционален степени массовости движения.
Идеология любого движения выражает социальную психологию эпохи или общ­ности, их потребности и проблемы. Социальные движения — это один из непосред­ственных механизмов реализации потребностей, разрешения проблем. Их идеологии всегда конкретны, обычно не слишком оформлены и недостаточно рационализирова­ны (в отличие, скажем, от партийных идеологий, всегда носящих программно-теоре­тический характер). В большинстве случаев они носят эмоциональный характер. Если
1 Об этом см.: Ольшанский Д. В. Основы политической психологии. М., 2001.
332 Часть 3. Массовые социально-психологические явления
в самом полном виде идеология включает нормы, ценности и образцы поведения, то массовые движения обычно ограничиваются двумя последними компонентами — массы не любят, когда их «нормируют».
Социальная психология движений — это эмпирическое отражение условий повсе­дневной жизни и основных проблем в психике, реально сплотившее людей в особую массу членов данного движения. Ее стержнем является эмоционально яркая, увлека­ющая основная проблема, под влиянием которой или для разрешения которой люди, подчас независимо от их воли, вовлекаются в движение. Проблема может выступать как в обобщенном виде («Так жить нельзя!» или «Сохраним планету зеленой!»), так и в конкретных формах («Свободу Юрию Деточкину!»). Вокруг такой центральной проблемы группируются соответствующие чувства и настроения людей, не носящие систематизированного характера. Социальная психология движения включает широ­кое разнообразие индивидуальных и групповых психологических условий, в которых зарождается движение, однако к моменту появления движения как такового все это разнообразие оказывается подчиненным основной, массообразующей, заражающей и увлекающей, эмоционально подчиняющей проблеме. Это та самая проблема, которая доставляет беспокойство значительному количеству людей.
Истоки возникновения движения
Обобщая мировой опыт, польский социолог Я. Щепаньский писал, что «…механизм возникновения социальных движений обычно таков: если в каком-нибудь обществе какая-то часть людей не может удовлетворить свои экономические, культурные, по­литические или другие потребности — безразлично, по каким причинам и чем вызва­но такое положение вещей (это могут быть изменения, обусловленные техническим или экономическим развитием или культурной диффузией), — тогда неудовлетворен­ные потребности вызывают недовольство, фрустрацию, переключение психической энергии, мобилизованной для достижения средств удовлетворения потребностей, на борьбу против действительных или воображаемых препятствий, короче, возникает со­стояние эмоционального напряжения, психического беспокойства, которое благода­ря контактам, взаимопониманию, осознанию большинством людей общности своего положения превращается в состояние социального беспокойства». Социальное бес­покойство проявляется в поисках контактов, в дискуссиях и разговорах в неформаль­ных кругах, в поисках разрешения ситуации, признанной невыносимой, в размышле­ниях по поводу действительных или надуманных вопросов относительно сложивше­гося положения вещей и т. д. Состояние беспокойства может охватывать большие или меньшие общности, может касаться лишь некоторых профессиональных категорий, может затрагивать значительные социальные слои или территориальные общности. «Состояние беспокойства — это исходный пункт развития социальных движений» (Щепаньский, 1969). В зависимости от того, какие потребности не удовлетворены, какие группы, круги, слои или массы охвачены беспокойством, развиваются различ­ные социальные движения. Когда члены какой-либо общности начинают собственны­ми силами искать средства удовлетворения потребностей и разрешения ситуации, которая вызывает их беспокойство, возникают определенные массовые движения.
Таким образом, с социологической точки зрения, для появления движения необ­ходимо наличие крупной социальной проблемы или же кризис прежней социально-
Глава 3.6. Психология политических партий и массовых движений 333

политической системы в целом, а также наличие в обществе сил, обладающих опре­деленной уверенностью в возможности решения этой проблемы, своей способностью к этому и чувством социального оптимизма. Тогда и возникает достаточно устойчивая психологическая общность людей, ощущающих или даже осознающих социальную проблему, стоящую перед теми или иными социальными группами и слоями, перед обществом в целом, разделяющих более или менее близкие взгляды на характер и пути решения этой проблемы и добровольно желанию объединяющихся для некоторых действий ради внесения в жизнь общества соответствующих социальных изменений.
Первым условием возникновения любого движения считается появление проблем­ной ситуации. Ее вызывает любое социальное противоречие, которое необходимо ре­шить или обществу в целом, или конкретным социальным силам. Однако объектив­ная проблемная ситуация должна так преломиться в психике людей, чтобы побудить их к своему решению. Это означает, что люди должны воспринимать ситуацию как потенциально решаемую. От ощущения неразрешимости опускаются руки, возника­ет позиция стороннего наблюдателя, а не участника движения.
Вторым условием возникновения движения является чувство социального опти­мизма, эмоциональная уверенность в том, что они могут решить данную проблему.
Третье условие — готовность к личному участию. Это следствие эмоционально захватывающего переживания проблемной ситуации — желание самому участвовать в ее разрешении. Здесь многое зависит от лидеров, да и движения в целом. И лидеры, и разрастающееся движение должны самим фактом своего существования, своей энергетикой внушать людям ощущение того, что именно «здесь и сейчас» выражают­ся их потребности, интересы и цели, что именно здесь найдены самые эффективные способы действий для осуществления всех необходимых изменений, для разрешения всех существующих проблем. Люди должны быть эмоционально убеждены в том, что данное движение эффективно, действенно, заслуживает того, чтобы отдать ему свою энергию, усилия, свою преданность. Другими словами, движение должно быть при­тягательным и убедительным.
Путь индивида к вступлению в массовое движение бывает достаточно сложен -индивидуальному сознанию приходится пройти несколько этапов, прежде чем чело­век «дозреет» до личного вступления в движение. На каждом этапе возможен отход некой части людей, ослабление эмоционального накала движения. Массовым движе­ние редко становится автоматически — это не толпа, а скорее «собранная публика», для собирания и удержания которой необходимы специальные усилия. Вот почему обычно массовые движения подразделяются на стихийные (краткосрочные, локаль­ные, типа толпы) и полустихийные, самоорганизующиеся — долгосрочные, более масштабные, типа «собранной публики».
Социально-психологические функции движения
Принято считать, что почти любое массовое общественное движение осуществляет по отношению к потребностям людей, как минимум, три основные социально-психоло­гические функции. Во-первых., это познавательная функция: участвуя в любом соци­альном движении, люди обычно получают новую для себя социально-политическую картину мира и соответствующую ей информацию.
334 Часть 3. Массовые социально-психологические явления

Во-вторых, инструментальная функция: в движении люди обычно быстро овла­девают новыми для себя способами активного влияния на текущую социально-поли­тическую жизнь, овладевают новыми поведенческими навыками.
В-третьих, идеологическая функция: взамен прежних, старых и уже утраченных иллюзий (например, «коммунистической идеи») в движении они обычно обретают новые верования и убеждения (например, взгляды общедемократического толка).
Помимо этого существует и ряд иных функций, носящих более индивидуально-психологический характер. Эти функции сводятся к содействию в реализации цело­го ряда существенных человеческих потребностей. Среди них особенно выделяется потребность в регуляции собственных эмоциональных состояний — участие в массо­вом движении дает возможность как для взвинчивания, нагнетания эмоций, так и для их ослабления через разделение с другими людьми. Как правило, молодежь идет в массовые движения преимущественно за первым, люди зрелого возраста — прежде всего за вторым. Отметим также свойственные человеку потребности в идентифика­ции себя с большой общностью, в поиске смысла социального бытия (как и жизни вообще), в самореализации и т. д. Все они, в большей или меньшей степени, вносят свой вклад в сложный мотивационный комплекс, влияющий на вступление человека в движение и участие в нем.
Мотивы участия в движении
Движение должно выполнять названные выше основные социально-психологи­ческие функции в самом общем виде. Конкретно же каждого человека привлекает в разные движения что-то свое, предельно специфическое. Известны четыре основных группы психологических мотивов, привлекающих людей в массовые движения.
Эмоционально-аффективная мотивация. Цель таких людей проста, понятна ивполне очевидна —эмоциональное соучастие в тех акциях и действиях, которыеустраивает движение. Их привлекают яркие лозунги, видные лидеры, массовыемитинги и демонстрации. Они готовы даже к тому, чтобы эмоционально разде­лять проблемы движения, переживать основную для него проблемную ситуа­цию. Устав от обедненной в эмоциональном плане «текучки» повседневной жиз­ни, эти люди стремятся в движение, чтобы компенсировать эмоциональныйдефицит. Обычно именно они составляют большинство практически в любом дви­жении, делают его реально массовым. Однако «общественным» или, тем более,«политическим» делают его уже не они. Эти люди никогда не будут учить уставыи изучать программы движений. Они, скорее, пойдут, будучи сильно эмоциональ­но увлеченными и вовлеченными, на баррикады, чем сядут за парты в сети полит­просвета. Помните В. И. Чапаева в изображении Д. И. Фурманова? Он никак немог выучить номер нужного Интернационала, однако отдал жизнь за револю­цию — потому что «любил ее очень». Для таких людей смысл участия в движе­нии — удовлетворение той самая основной массообразующей потребности, кото­рая и стягивает людей в значительные общности: это потребность в регуляции соб­ственных эмоциональных проблем.
Ценностно-рациональная мотивация. Она включает не столько эмоциональный,сколько осознанный, рациональный выбор именно тех ценностей и высоких иде-
1. Глава 3.6. Психология политических партий и массовых движений 335

алов, достижением которых занято данное конкретное движение. Это подразуме­вает достаточную степень знакомства человека с программами движения, с его идеологией и, на основе такого знакомства, предпочтение именно его всем другим. В таких случаях сама цель данного движения признается желательной, справед­ливой, необходимой. Как правило, люди, руководствующиеся такой мотивацией, образуют меньшинство, но это и есть «правящее меньшинство», основной костяк данного движения. Как мы увидим дальше, это и есть «актив», те самые «партий­цы», «твердые искровцы», которые обычно как раз и способствуют институцио-нализации движений в партии. Среди ценностно-рациональных мотивов выделя­ют политические, этические, религиозные и др.
Традиционные цели. Достаточно часто люди идут в движение потому, например,что их родители, родственники, друзья и знакомые участвуют или когда-то уча­ствовали в этом или близком ему движении. Люди часто голосуют за кандидатовтакого движения на выборах, потому что так всегда было принято голосовать в ихсемье, в их округе, среди их знакомых. Прочная традиция постоянно голосоватьза левые силы, например, существует в так называемом «красном поясе» Парижа,в районах, примыкающих к французской столице. Это совершенно особая, тради­ционная разновидность массы, существующая как бы по законам социально-пси­хологической инерции.
Рационально-преднамеренная мотивация. Она обычно сводится к тем сугубо кон­кретным, обычно личным выгодам, которые может обрести человек, вступив вдвижение. Это «шкурная» мотивация. Исходя из нее, в свое время очень многиелюди вступали в бывшую КПСС, исходя из нее же, потом спешили «переписать­ся» в демократы. Так, в ситуациях, подобных послеавгустовской (1991 г.) в Рос­сии, на глазах многократно возрастало число «героев», желающих получить хотькакое-нибудь вознаграждение со стороны победителей. Понятно, что данная мо­тивация очень редко откровенно признается со стороны увлеченных ей людей —обычно она или глубоко скрыта или даже рационализирована под ценностно-ра­циональную мотивацию, причем иногда неосознанно для самих людей.
Следует разделять мотивы вступления в движение и мотивы участия в нем. Так, для значительного числа людей, вступающих в массовое революционное движение, непосредственным побудительным толчком для присоединения могут стать и часто становятся эмоции и чувства — переживания гнета и несправедливости, солидарность с противниками угнетателей, восхищение мужеством и героизмом бойцов и т. п. Одна­ко само политическое движение, включая людей в себя, не ограничивается и не удов­летворяется таким, исключительно эмоциональным уровнем их решения. Задачей любого движения является внедрение своей идеологии в сознание как своих членов, так и широких масс. Движения стремятся к тому, чтобы сделать своих членов созна­тельными участниками, действующими не только под влиянием чувств.
В конечном счете мотивы людей многообразны. Главное отличие движения от партии состоит в определенной свободе проявления этих мотивов — прежде всего в свободе членства, в отсутствии «демократического централизма», «железной дисцип­лины», заявлений, рекомендаций и учетных карточек в картотеке райкома. Вступить в массовое общественное движение может практически любой человек — для этого достаточно его личного желания. Дальше же возникает множество вопросов для са-
336 Часть 3. Массовые социально-психологические явления
мого движения и его руководства. Основные среди них следующие. Каким будет боль­шинство членов движения? Не захлестнет ли движение исключительно эмоциональ­но-аффективная или традиционная мотивация, особенно распространенные среди легко увлекающейся молодежи? Не уведет ли это большинство в сторону от тех це­лей и идеалов, ради которых и создавалось движение? Вот тогда, не имея возможно­сти контролировать разрастающиеся, действительно массовые и потому самоуправ­ляемые движения, руководители и создают партии.
Условия и этапы развития движений
Однажды возникнув, всякое массовое общественное движение характеризуется не­сколькими базовыми признаками, позволяющими оценить его настоящее и будущее. Как уже говорилось, к числу таких признаков относятся:
его роль в данном обществе;
реальная и потенциальная социальная база;И набор целей и идеалов;
я сфера приложения основных усилий; • степень организованности движения;
его социальная сущность (знаменитый вопрос: «Кому это выгодно?»);
глубина требуемых этим движением социальных изменений.
Однако главными всегда являются вопросы о принципиальном характере дви­жения и о глубине требуемых им преобразований, которые, естественно, прямо свя­заны с самым важным опросом — об избираемом способе социальных преобразова­ний. Революционное или реформистское это движение? В современной практике это главный вопрос.
Е. Вятр, исследуя исключительно политические движения, предлагал разделять их на консервативные, реформаторские, революционные и контрреволюционные дви­жения. «Первые стремятся сохранить существующий порядок вещей, допуская лишь минимальные и абсолютно необходимые изменения; они выступают как против попы­ток уничтожения строя, так и против его последовательного преобразования». Рефор­маторские движения, «хотя и стоят на позициях сохранения существующего строя и выступают против попыток его свержения, однако стремятся в большей или меньшей степени реформировать его». Революционные движения в принципе «отвергают су­ществующий строй и стремятся заменить его другим». Наконец, контрреволюцион­ные движения, «направленные против какого-либо строя, формировавшегося в ре­зультате победы революционных или реформаторских движений, стремятся заменить его прежним строем» (Вятр, 1979).
В общем виде, по Вятру, политические движения проходят пять основных стадий в своем развитии.
1. Создание предпосылок движения. Сначала возникает неудовлетворенность суще­ствующим положением или потребность в действиях ради упрочения существу­ющего положения перед лицом реальной или мнимой угрозы, затем устанавлива­ются неформальные контакты между людьми, сеть таких контактов становится базой движения, после чего происходит выработка первых мнений о необходимо-
Глава 3.6. Психология политических партий и массовых движений 337

сти движения. «Этот механизм характерен для движений, возникающих спонтан­но, снизу. Иначе создаются политические движения, инициаторами которых яв­ляются какие-либо центры политической или экономической власти. В этом слу­чае предпосылки будущего движения создаются сверху, путем пропагандистско­го воздействия и рекрутирования сторонников».
Артикуляция стремлений. На этой стадии разрозненные и индивидуальныестремления приобретают интегрированную форму, вырабатываются программы,выступают лидеры, формулируются цели и задачи. «Артикуляция общих стрем­лений является обязательной стадией развития каждого политического движе­ния».
Агитация. Задача этой стадии — привлечение новых участников и сторонников,всемерное укрепление позиций движения в обществе и его «массовизация».
Развитая политическая деятельность. Усилия концентрируются на попыткахпроведения в жизнь программы движения путем борьбы за власть или оказаниявлияния на правительство. Внешне именно эта стадия и «является подлиннойисторией крупных политических движений».
Затухание политического движения. Эта стадия связана с достижением целей илипризнанием их неосуществимыми. Подчас некоторым движениям удается отда­лить эту фазу, если они меняют облик и форму, выдвигают новые задачи, привле­кают новых сторонников. Например, осуществление требования отмены рабовла­дения, сыгравшее значительную роль в создании республиканской партии СШАв середине XIX века, не помешало этой партии сохранить позиции в политичес­кой жизни страны благодаря переориентации на новые задачи и новую полити­ческую клиентуру.
Так выглядит, в целом, достаточно обобщенная картина развития массовых по­литических движений. Конкретный анализ, однако, дает возможность рассмотреть ос­новные виды массовых движений более подробно.
Революционные движения — это движения, направленные не на частичное изме­нение существующего положения вещей, а на его принципиальное изменение путем ниспровержения силой. Поэтому оно всегда обладает большой социальной силой и энергетикой, захватывающей и вовлекающей в себя значительные массы людей.
По мнению Я. Щепаньского, для развития революционного массового движения обычно необходимо, чтобы недовольство и состояние беспокойства охватило очень широкие массы, затронуло существенные жизненные потребности так, чтобы возник­ли сильные мотивы, побуждающие людей к участию в таком движении. При этом вла­сти должны создать такие условия, при которых нет никаких возможностей для сво­бодной деятельности лидеров и организаторов данного движения — последние с само­го начала сталкиваются с жесткими репрессиями. «Обиженных», тем более из числа «защитников народа», в массе всегда любят и ценят. Соответственно, своими репрес­сиями власти должны внести свой «вклад» в развитие революционного движения. Само же движение такого типа должно руководствоваться особыми целями и мето­дами их достижения: «Цели и методы являются следствием причин, вызывающих социальное беспокойство, и условий, делающих невозможной реформу. Следователь­но, революционные движения — это движения, направленные не к реформе существу­ющего положения вещей, а к его принципиальному изменению путем его ниспровер-
338 Часть 3. Массовые социально-психологические явления

жения силой. Поэтому оно должно мобилизовать большую социальную энергию,… должно обладать общественной идеологией, дающей представление о новом обще­ственном порядке, должно иметь формальную организацию — зачаток власти, способ­ный руководить революцией и стать политической властью» (Щепаньский, 1969). Другими словами, оно должно иметь свое «ядро» — обычно революционную партию, о чем разговор пойдет дальше.
Периоды развития революционного движения обычно выглядят следующим об­разом:
период социального беспокойства, недовольства, брожения;
беспокойство охватывает интеллектуалов, которые формируют новую идеологию,дающую представление о желательном общественном порядке;
возникновение целевых организаций партийного типа, готовящих социально-по­литические действия и программы будущих политических перемен, — эти орга­низации в будущем обычно становятся основой для мобилизации все более ши­роких масс, что придает движению реально массовый, общенациональный харак­тер;
взрыв революционных настроений, перерастающих в действия, переворот;
период власти, осуществляемой переходными, умеренно-компромиссными груп­пами;
мобилизация и массовое распространение экстремистских групп, подъем массо­вого движения, опасающегося, что «умеренные» не защитят достигнутых перемен;
захват власти экстремистами и период террора для подавления контрреволюции;
спад массового террора, постепенная стабилизация нового порядка, умиротво­рение экстремистских настроений или, в ином варианте, реставрация старого по­рядка.1
Понятно, что не все революции и революционные движения должны иметь имен­но такой ход развития. Приведенная схема разработана на основе анализа хода преж­де всего великих революций. Известны также и революции бескровные, без периода террора, или же с «пропусками» каких-то иных этапов и стадий.
Реформаторские движения. В отличие от революционных, массовые реформа­торские движения обычно возникают, когда состояние социально-политического бес­покойства охватывает сравнительно ограниченные круги и общности, когда совмест­ные стремления людей к изменению существующей ситуации не сталкиваются с ре­прессиями со стороны властей, когда лидеры движения обладают свободой действий, пользуются средствами публичной связи с общественностью и когда неудовлетворен­ные потребности, запросы и притязания людей касаются далеко не самых значимых сторон их повседневной жизни. В силу этого подобные движения обычно не достига­ют таких значительных масштабов массовости, как революционные движения, — как правило, в них просто не хватает для этого эмоционального тонуса, напряжения и при­тягательности. Такие движения часто могут институционализироваться и действо­вать в форме добровольных объединений, в рамках установленного социального по­рядка и существующей общественно-политической системы, стремиться к проведе-
1 См.: GorrowB.J. The Comparative Study of Revolution.// Midwest Sociologist. 1955. Vol. 17. P. 54— 59.
Глава 3.6. Психология политических партий и массовых движений 339

нию желаемых изменений законодательным путем или посредством изменений внут­ри действующих институтов системы.
Примерами реформаторских движений принято считать движение за эмансипа­цию женщин, профессиональные движения, просветительские движения, антиалко­гольное движение, движение в защиту животных, различные филантропические дви­жения и т. д. По своей сути, это эволюционные достаточно массовые движения со все­ми их особенностями и ограничениями.
Этапы развития эволюционных движений обычно выглядят следующим образом:
состояние социального беспокойства, охватывающего некоторые круги и общно­сти по поводу определенного положения дел, вызывающего недовольство;
спонтанное возникновение на базе данного состояния различных форм агитации,дискуссий, пропаганды, посредством которых идет поиск путей разрешения про­блемы, — это осуществляется людьми, наиболее остро ощущающими недоволь­ство или обладающими определенными представлениями о том, что следует из­менить в жизни;
в результате такой спонтанной деятельности возникает сознание некоторой общ­ности целей, создаются круги и свободные неформальные группы людей, объе­диненных скорее не чувством, а именно сознанием общности целей; выделяютсялидеры, которые иногда могут обладать чертами «пророков» и «провидцев» —идеологов, создающих представление о новом порядке или новом положении ве­щей;
такие спонтанно возникающие круги и группы для реализации своих целей фор­мируют объединения, имеющие управление, организацию, статусы и предпи­сания, регулирующие их деятельность, — это этап возникновения и разрастанияинституциональных форм движения; во главе их становится новый тип лидера-организатора, возникает нужда в технических руководителях, умеющих органи­зовать и направить деятельность быстро разрастающихся объединений, охваты­вающих значительные территории;
начинается использование возникших организационных форм для реализациипоставленных целей; на первый план выдвигаются политики или деятели, явля­ющиеся не организаторами, а исполнителями, обеспечивающими эффективнуюдеятельность движения; итогом становится либо достижение принципиальныхцелей движения, либо его поражение;
в случае достижения целей наступает бюрократизация движения (последняяфаза — «окостенелого прозябания» по Я. Щепаньскому) и, соответственно, заэтим следует практически неизбежный отлив масс — в связи с неизбежной утра­той движением мобилизующих эмоций и стремлений (Щепаньский, 1969).
Экспрессивные движения. Для полноты картины никак нельзя пропустить и явно не политические, а сугубо общественные, но отчетливо массовые движения, отлича­ющиеся своими особенностями. Так называемые экспрессивные движения возника­ют в результате определенных процессов, охватывающих иногда широкие круги и общности людей, ищущих удовлетворения потребности выражения личности, а так­же удовлетворения эстетических, религиозных или интеллектуальных потребностей и потребности выразить определенные импульсы, возникающие под влиянием какой-
340 Часть 3. Массовые социально-психологические явления
либо выдающейся индивидуальности (вождя). Сюда, например, относятся движения морального и религиозного возрождения, охватывающие иногда очень значительные массы, но не образующие той очень компактной институционализированной формы, какая присутствует в реформаторских и революционных движениях. Примеры таких движений — это еще и эстетические движения, движения сторонников определенных интеллектуальных и художественных течений, движения приверженцев той или иной музыки, танцев и т. д.
Именно такие движения, с социально-психологической точки зрения, являются действительно массовыми, полностью и исключительно стихийно подчиняясь дей­ствию известных эмоционально-заразительных и слепо-подражательных механизмов психологии масс. Такие движения «изменяют и обогащают образцы поведения, сис­темы ценностей, критерии оценок, вносят и пропагандируют новое интеллектуальное содержание, новые взгляды на жизнь, новую моду в одежде, манере выражаться, вза­имоотношениях и взаимодействиях. Они действительно создают новые установки и способствуют распространению идеологии» (Щепаньский, 1969).
По своей социально-психологической сути такие стихийные движения часто вы­ступают в особом качестве эмоционального фона, психологической праосновы более политизированных и в большей части организованных революционных или рефор­маторских политических движений. Приведем две цитаты из работ В. И. Ленина -крупнейшего специалиста-практика в области организации политических партий и массовых движений. «Стихийность движения есть признак его глубины в массах, прочности его корней, его неустранимости, это несомненно». «…»Стихийный элемент» представляет из себя, в сущности, не что иное, как зачаточную форму сознательнос­ти. И примитивные бунты выражали уже собой некоторое пробуждение сознатель­ности…» (Ленин, 1967-1984).
.
Политические партии
Существуют разные подходы к пониманию того, что же такое политическая партия. С одной стороны, Б. Констан в 1816 г. писал: «Партия есть общность лиц, публично исповедующих одну и ту же политическую доктрину». С другой стороны, в 1760 г. Д. Юм тонко отметил, что программа играет основную роль лишь на ранней стадии, когда она служит объединению разрозненных индивидов, но затем на первый план выходит организация, а платформа становится всего лишь аксессуаром1.
Известный современный словарь предлагает более сложный и во многом комп­лексный поход к определению данного понятия. «Партия политическая (от лат. partis — часть) — организованная группа единомышленников, представляющая инте­ресы части народа и ставящая своей целью их реализацию путем завоевания государ­ственной власти или участия в ее осуществлении. Политическую партию следует от­личать, во-первых, от политического движения, которое не имеет характерных для партии организационной структуры и детально разработанной политической про­граммы, во-вторых, от группы давления, которая стремится не к завоеванию государ-
1 См.: Дюверже М. Политические партии. М., 2000. С. 17.
Глава 3.6. Психология политических партий и массовых движений 341

ственной власти, а лишь к обладанию влиянием над теми, кто ее осуществляет»(«По­литология: Энциклопедический словарь», 1993).
До сих пор практически отсутствуют серьезные попытки социально-психологи­ческого рассмотрения политических партий. Однако, это возможно, по крайней мере, с точки зрения массовой психологии членов партии. Сказанное означает, что центром нашего рассмотрения являются массовые или претендующие на массовость партии.
По М. Соболевскому, «этимологически слово «партия» происходит из латыни и означает часть более крупной общности. Уже в древнем мире его использовали для обозначения политической организации. В этом значении Цицерон, Плавт или Сал-люстия говорят о «фракции» или «партии» в отличие от «амичитиа», благородного, «хорошего» союза друзей. Фракция была неблагородным, плохим союзом. Это тол­кование вошло в историю, и еще в XVIII веке для Робеспьера во Франции или Вашин­гтона в США фракция ассоциировалась со злом. Однако в римской политической ли­тературе употребление слова «партия» еще не было четко определено, и этот термин имел различные значения. Им обозначали как политиков вокруг вождя (так, говори­ли о партии Цезаря, Мария, Суллы и т. п.), так и группу людей, управляющих госу­дарством, или (у Саллюстия) сенат в противоположность народу» (Sobolewski, 1974). Но подлинная история достаточно массовых политических партий как особых, отли­чающихся высокой степенью институционализации политических движений датиру­ется концом XVIII и в особенности XIX веком. Это связано со вступлением на поли­тическую арену «третьего сословия», затем с началом борьбы буржуазии с пролета­риатом, а в XIX веке — с введением всеобщего избирательного права.
Вслед за М. Вебером, принято деление истории политических партий на три ос­новных периода: 1) партии как аристократические группировки; 2) партии как поли­тические клубы; 3) современные массовые партии. М. Соболевский считает два пер­вых этапа как бы своего рода предысторией политических партий, подчеркивая, од­нако, что «граница между массовой партией XIX века и ее предшественницами более ранних эпох не очень отчетлива: напротив, мы имеем дело с большой преемственнос­тью определенных политических течений» (Sobolewski, 1974).
Е. Вятр выделял четыре главных основания для типологии политических партий. Во-первых, социально-классовое деление на чисто классовые (рабочие, буржуазные, крестьянские, помещичьи и т. п.), межклассовые (например, буржуазно-помеппгчьи или рабоче-крестьянские) и классовоподобные (состоящие из представителей про­слоек и групп) партии. Во-вторых, деление в зависимости от организационной струк­туры (кадровые и массовые партии, в том числе массовые партии с «рыхлой» струк­турой и «жесткой» структурой). В-третьих, по месту в системе власти (легальные и нелегальные партии, правящие и оппозиционные). В-четвертых, по идеологии (разде­ление на так называемые идейно-политические партии — в первую очередь, револю­ционные, реформистские, консервативные и контрреволюционные; на партии праг­матические — избирательные, или, по выражению М. Дюверже, «полумассовые»; а также харизматически-вождистские партии).
Понятно, что перечисленные характеристики не исключают друг друга, а дают возможность комплексного, объемного рассмотрения той или иной конкретной партии. В данном контексте наиболее существенным является деление по типу орга­низационной структуры, отчасти смыкающееся с идеологическим разделением.
342 Часть 3. Массовые социально-психологические явления

Кадровые и массовые партии
В общих рамках «прагматических» партий выделяют кадровые и массовые партии. Кадровые партии существуют по принципу «воздушного шарика». Они состоят из своего рода «кадровой оболочки», которую периодически наполняет некоторый «воз­дух» в виде электоральных масс в ходе избирательных кампаний (в этом они абсо­лютно соответствуют признакам прагматических, непосредственно избирательных партий, хотя, разумеется, при этом они могут быть и идейно-политическими, как, ска­жем, ленинская «партия нового типа», и, тем более, харизматически-вождистскими — типа «партии Жириновского»), Кадровая партия — это своеобразное «объединение нотаблей, их цель — подготовить выборы, провести их и сохранить контакт с канди­датами. Прежде всего, это нотабли влиятельные, чьи имена, престиж и харизма слу­жат своего рода поручительством за кандидата и обеспечивают ему голоса; это, далее, нотабли технические — те, кто владеет искусством манипулировать избирателями и организовывать кампанию; наконец, это нотабли финансовые — они составляют глав­ный двигатель, мотор борьбы. И качества, которые здесь имеют значение прежде все­го — это степень престижа, виртуозность техники, размеры состояния». Образно го­воря, кадровые партии — это своего рода небольшие политические «армии». Они со­стоят в основном из «генералов» — партийных лидеров и «офицерского корпуса» — партийных функционеров, работающих на постоянной основе. «Солдаты» рекрути­руются по мере необходимости — иногда для участия в выборах, иногда — в восста­ниях и массовых акциях. «Если считать членом партии того, кто подписывает заявле­ние о приеме в партию и в дальнейшем регулярно уплачивает взносы, то кадровые партии членов не имеют» (Дюверже, 2000).
В отличие от таких, кадровых партий, массовые партии строятся на совершенно иных основаниях. Упор в них делается не на качество «офицерского корпуса», а на количество рядовых партийцев: «То, чего массовые партии добиваются числом, кад­ровые достигают отбором» (Дюверже, 2000). Поэтому массовые партии, как правило, подразделяются в зависимости от жесткости своей организационной структуры. На одном полюсе здесь выделяются партии, строящиеся на четких, причем формально закрепленных принципах членства (устав, формы и условия вступления в партию, партийная дисциплина, жесткие нормы поведения и санкции за их нарушение, и т. д.). На другом полюсе располагаются партии, в которых отсутствует институт официаль­ного членства, а принадлежность к партии определяется, например, характером го­лосования за партийных кандидатов на выборах. Между этими полюсами располага­ются многообразные варианты либо более, либо менее жесткой организации.
С социально-психологической точки зрения понятно, что действительно массо­выми являются исключительно добровольно массовые партии, с не слишком жесткой организационной структурой, допускающей достаточную свободу вступления и вы­хода из партии. С этой точки зрения, массовая партия — это всего лишь относительно четко организованное и структурированное массовое движение. Однако понятно, что такого рода партий в реальности практически не найти — грань между партией и дви­жением слишком условна, и операционально зафиксировать ее практически невоз­можно. Вот почему реально практически и нет по-настоящему массовых партий — так как слово «партия» действительно обозначает только часть населения, но никак не массу. При всем стремлении, например, КПСС выдавать себя за массовую партию,
Глава 3.6. Психопогия политических партий и массовых движений 343

даже в лучшие времена ее численность не превышала 10 % от взрослого населения СССР. Это было выражением сознательного курса на ограничение численности партии. Еще со сталинских времен эта партия рассматривалась как достаточно замк­нутый «орден меченосцев» — особая организация, направляющая и ведущая массу, но не сливающаяся с ней. В конечном счете, это была «партия нотаблей», но особого рода — имевшая видимость массовой структуры.
В истории партстроительства известны и примеры противоположного рода. Пра­вящая партия Мали, например, в 80-е гг. XX века, согласно своему уставу, автомати­чески включала в себя каждого жителя страны по достижении им 18 лет. В поисках своеобразного «полного единства» общества там был реализован принцип особого ре­лигиозно-административно-партийного «триединства»: главный шаман каждой де­ревни одновременно назначался ее административным лидером («старостой»), а так­же секретарем первичной партийной организации. Однако быстро выяснилось, что в таком случае сам смысл понятия «партия» выхолащивается, и партийная структура теряет всякий самостоятельный смысл. Шаман, подписывающий на тамтаме админи­стративные распоряжения и принимающий, на том же тамтаме, партийные взносы, ставящий штамп «уплачено» в партбилете, превращался в элементарного тоталитар­ного вождя-диктатора, разве что оснащенного дополнительными средствами суггес­тивного воздействия. Реально, однако, он в них не нуждался и особо не использовал. Смешение жанров привело к многочисленным кризисам и постепенному разрушению такой триединой тотально массовой организации.
Еще одна группа примеров, известная из истории (типа массового членства в НСДАП жителей гитлеровской Германии), стала возможной только за счет правяще­го государственного статуса данных партий. По понятным причинам их трудно рас­сматривать как добровольно массовые партии — скорее, это было добровольно-при­нудительное членство.
Если же рассматривать другие примеры, то в подавляющем большинстве случаев при социально-психологическом рассмотрении партий возникает уже знакомая нам по предыдущим главам модель. Это все та же модель функционирования психологии масс, только в специфической сфере. С точки зрения психологии масс, партии и дви­жения нельзя рассматривать порознь — они представляют собой тесно связанные элементы одной психологической целостности. Общественное движение может неко­торое время (на начальной стадии) существовать само по себе. Однако, политизиру­ясь, оно неизбежно порождает элементы организации. Эти элементы соединяются в партию — «ядро» данного движения. В общем виде схема выглядит просто. В цент­ре — «ядро», организация, партия. Вокруг нее — уже сравнительно массовое полити­ческое движение. Еще шире — массовое общественное движение, источник «подпит­ки», рекрутирования новых членов вначале для политической части этого движения, а затем и для самой партии. В такой модели все три элемента структуры выполняют свои специфические функции, уже достаточно знакомые нам.
Партии и движения
Вопрос о взаимоотношениях между партиями и движениями достаточно сложен. Иногда эти понятия существуют почти как синонимы, иногда одно подменяет дру-
344 Часть 3. Массовые социально-психологические явления
гое. Наиболее эффективным, однако, как уже сказано, является такое сочетание функ­ционирования партии и движения, при котором они составляют одно целое, но каж­дая часть этого целого выполняет свои специфические функции.
М. Дюверже весьма тонко и очень психологично писал о специфике жизни пар­тийной организации: «Организация партий покоится главным образом на практичес­ких установках и неписаных правилах, она почти полностью регулируется традици­ей. Уставы и внутренние регламенты всегда описывают лишь ничтожную часть ре­альности, если они вообще описывают реальность; ведь на практике им редко следуют неукоснительным образом. А с другой стороны, партии сами охотно окружают свою жизнь тайной, и поэтому нелегко добыть о них точные сведения, даже элементарные. Здесь сталкиваешься с первобытной юридической системой, где законы и ритуалы секретны, а посвященные фанатически укрывают их от мирских взоров. Одним толь­ко ветеранам партии хорошо известны все перипетии организации партии и тонко­сти интриг, которые в них завязываются. Но они редко обладают научным складом ума, что мешает им сохранять необходимую объективность; и они так неохотно гово­рят…» (Дюверже, 2000).
Выделим из сказанного несколько примечательных выражений: партийная жизнь «регулируется традицией»; партии «окружают свою жизнь тайной»; «первобытная юридическая система»; «законы и ритуалы секретны»; «посвященные фанатически укрывают их от мирских взоров»… Все это крайне напоминает те, глубоко первобыт­ные способы организации управления психологией масс, которые рассмотрены в пре­дыдущих главах. Политическая партия здесь выступает в роли коллективного вождя («организатора») и одновременно коллективного шамана («пропагандиста и агита­тора»). Это особый орган управления психологией масс, вооруженный значительны­ми по силе инструментами суггестивного (строго говоря, контрконтрсуггестивного) воздействия на эти массы. Соответственно, партийная организация действительно оказывается достаточно замкнутым «ядром», главной задачей которого (помимо са­мовыживания) является периодическая мобилизация массовой психологии, поддер­жание эффективного функционирования связанного с партией политического дви­жения и, по возможности, расширение сопутствующего ему массового общественно­го движения.
В. И. Ленин писал: «И вот я утверждаю, 1) что ни одно революционное движение не может быть прочно без устойчивой и хранящей преемственность организации ру­ководителей; 2) что, чем шире масса, стихийно вовлекаемая в борьбу, составляющая базис движения и участвующая в нем, тем настоятельнее необходимость в такой орга­низации и тем прочнее должна быть эта организация…; 3) что такая организация долж­на состоять главным образом из людей, профессионально занимающихся революци­онной деятельностью….» (Ленин, 1967-1984).
Логика революционера-практика была простой и понятной: «В критические ми­нуты жизни народов бывало не раз, что даже немногочисленные передовые отряды… увлекали за собой всех, зажигали огнем революционного энтузиазма массы, соверша­ли величайшие исторические подвиги» (Ленин, 1967-1984). Причем эта роль аван­гарда выполнялась в истории не просто пропагандой «передовой теории», а конкрет­но, действенно, распространением своего энтузиазма и своего примера: «Все великие политические перевороты решались энтузиазмом передовых отрядов, за которыми
Глава 3.6. Психология политических партий и массовых движений 345

?
стихийно, полусознательно шла масса» (Ленин, 1967-1984). Дальше вспоминается знакомое: «Дайте нам партию революционеров, и мы перевернем Россию».
Таким образом, из вышеизложенного следует вполне определенный вывод. По­литическая партия выступает по отношению к связанному с ней массовому движе­нию, авангардом которого она является, в явно суггестивной, а также организующей роли. Партия сильна доходчивостью агитации и силой примера: «От нас ждут пропа­ганды примером: беспартийной массе надо показать пример» (Ленин, 1967-1984). Пример может быть как реальным, так и виртуальным. В последнем случае главную роль играют средства массовая коммуникации — партийная газета, другие средства массовой информации и партийной пропаганды, которые выступают одновременно как коллективный пропагандист, коллективный агитатор и коллективный организа­тор. В целом же, детали этого триединства даже не принципиальны: все равно дело сводится к одному и тому же психологическому механизму, к заражению масс, за ко­торым следует подражание с их стороны. Это и есть то, что на практике обычно назы­вается политической или социальной мобилизацией масс.
Такая мобилизация масс осуществляется через соответствующие массовые дви­жения, связанные с партией. Даже если во внутреннем словоупотреблении слова «партия» и «движение» не различаются (как часто бывает в случае партий, стремя­щихся быть массовыми), это различение очевидно по своей функциональной сути. Только в подобных случаях под понятием «партия» следует понимать нечто иное, — прежде всего «партийный аппарат», конкретно выполняющий соответствующие вож-дистско-шаманские функции. Массовое же партийное движение всегда остается не более чем массовым движением, даже если его члены имеют в своих карманах партий­ные билеты. Как правило, движение — это объект активной манипуляции со стороны партийного «ядра»: это та самая прикладная психология масс, с помощью которой управляет людьми и которую постоянно использует в своих интересах практически любая партийная организация. Если формулировать жестко, то это читается так: «Со­циальная функция буржуазной партии состоит в выражении интересов господствую­щего класса, а также в идеологическом и организационном подчинении… масс». Если идти по пути смягчения формулировок, то можно написать по-другому: «Принципа­ми, на которых основаны организация и деятельность коммунистической партии, являются: …органическая связь с массами, учет их опыта при выработке тактики, обу­чение масс на их собственном опыте…» («Философский энциклопедический словарь», 1983). Понятно, что даже изложенная разными словами, суть взаимоотношений масс с политической партией на практике остается неизменной.
Исторический анализ показывает, что в абсолютном большинстве случаев партии формировались «сверху», и только затем, уже сформировавшись, они находили или создавали «под себя» удобные общественные и политические движения. Случаев явно противоположного рода, когда самостийное массовое движение привело к возникно­вению партии, в истории практически не отмечено.
Любое естественное сколько-нибудь массовое движение, реально возникая как своеобразная форма эмоциональной саморегуляции образующих его индивидов и психологической канализации беспокоящего их социального напряжения, может ос­таваться в статусе такого массового естественного движения достаточно недолгое время. Оно либо добивается, на эмоциональном порыве, своих целей, либо такой по-
346 Часть 3. Массовые социально-психологические явления
рыв иссякает, цели остаются недостигнутыми и движение сходит на нет. Третий ва­риант сводится к тому, что чаще извне, чем изнутри, появляются элементы организа­ции, как правило, имеющие партийные формы. Так и возникают партии — на базе дви­жений, в качестве его «ядер». Далее же обычно все строится по уже известным сугге­стивным механизмам взаимодействия управляющих и управляемых, как бы они не назывались. Партии предоставляют массам идеологии в их наиболее конкретном вы­ражении: как нормы, ценности и образцы поведения. Заражая ими массы, они доби­ваются массового подражания и воспроизводства этих норм, ценностей и образцов по­ведения. Такое подражание затем становится психологической основой партийной дисциплины, т. е. новым способом массовизации психики. В этом, в частности, за­ключена знаменитая «магия» известных слов-проскрипторов «надо!» и «должен!» — они приобретают силу суггестивного внушения именно в рамках партийно-полити­ческих организаций, в связи со стоящей за ними партийной дисциплиной. Последняя представляет собой как бы добровольно принятое человеком на себя обязательство к подражанию партийным решениям. На деле же, это результат внешней суггестии, опирающейся на внутренние, психологические механизмы, что превращает ее в ауто­суггестию.
Основные выводы
Массовые движения и их особые институционализированные формы — полити­ческие партии, являются специфическими социально-психологическими феноме­нами. Это определенные, достаточно массовые общности, возникающие на осно­ве функциональных, прежде всего психологических параметров. Массовое дви­жение — это устойчивая широкая общность людей, осознающих некоторуюпроблему, возникающую перед социальной группой, классом или обществом в це­лом, разделяющих единые взгляды на характер и пути решения этой проблемы идобровольно объединяющихся для действий ради внесения в жизнь общества со­ответствующих изменений. Массовые движения обычно оцениваются конкрет­но—в соответствии с ролью, которую они играют в обществе. При этом в расчетпринимается социальная специфика движения и ставятся базовые вопросы: в ка­ком сегменте общества оно развивается и чьи интересы выражает?
Социально-психологические механизмы возникновения массовых движений свя­заны с такими ситуациями, в которых часть людей не может удовлетворить своипотребности. При этом различными могут быть как потребности (экономические,политические, культурные и др.), так и причины их неудовлетворенности. Не­удовлетворенные потребности вызывают недовольство, фрустрацию, переключе­ние энергии, мобилизованной на удовлетворение потребности, на новые задачи —борьбу против реальных или виртуальных препятствий. В результате возникаетсостояние эмоционального напряжения, беспокойство, которое, распространяясь,может приобретать социальный характер. Широкое социальное беспокойствопроявляется в дискуссиях, неформальных обсуждениях, связанных с поискамиспособов разрешения беспокоящей ситуации. Это и является основой возникно­вения массовых движений.
1. Глава 3.6. Психология политических партий и массовых движений 347
В социально-психологическом плане, участие в массовом движении связано дляего членов с реализацией определенных эмоциональных, познавательных, инст­рументальных и идеологических потребностей. Их удовлетворение — функциямассового движения. Вступление в ряды движения связано с разными мотивами.Его участники могут руководствоваться эмоционально-аффективной, ценностно-рациональной, традиционной или рационально-преднамеренной мотивацией.
К факторам распространения движения относятся: его роль и влияние в обществе;реальная и потенциальная социальная база; набор целей и идеалов; сфера прило­жения основных усилий; степень организованности движения; социальная сущ­ность; глубина требуемых социальных изменений. Эти факторы определяют из­бираемый движением способ социальных преобразований. В соответствии с нимдвижения подразделяются на революционные, реформистские и экспрессивные.Всякое движение проходит в своем развитии стадии создания предпосылок дви­жения, артикуляции стремлений, массовой агитации, активной социальной дея­тельности и затухания.
Политическая партия выступает по отношению к связанному с ней массовомудвижению в суггестивной и организующей роли. Основные направления ее влия­ния — агитация и демонстрация образцов действия, могущих носить как реаль­ный, так и виртуальный характер. В последнем случае основную роль играет мас­совая партийная коммуникация. В целом же, задача партии сводится к заражениюмасс, за которым, с их стороны, должно последовать подражание партийным иде­алам. За счет этого осуществляется социально-политическая мобилизация масс.Таким образом, партия выступает в роли коллективного вождя, организатора иагитатора. Сочетание этих ролей делает партию особым органом управления пси­хологией масс, обладающим сильными инструментами суггестивного воздей­ствия. Партийная организация оказывается достаточно замкнутым ядром, глав­ной задачей которого оказывается поддержание эффективного функционирова­ния сопутствующего массового движения.
3. i
—
Заключение
Ну вот, уважаемый читатель, наконец-то перевернута последняя страница этой кни­ги. Окончен труд — и мой, и твой. Ведь не только писание, но и чтение такой книги — это, безусловно, очень серьезная работа и совсем нелегкий труд. Это исследователь­ская работа. Страница за страницей, читатель вслед за автором открывал для себя то, с чем приходится достаточно редко сталкиваться в доступной литературе: психоло­гию масс и массовых настроений.
Теперь попробуем подвести самые главные, основные итоги этой книги. Первый такой итог заключается в том, что массовая психология — это не какой-то артефакт, не случайное, эпизодическое явление в истории человечества. Это естественный этап, необходимая стадия развития нашей психики. Причем это такой этап, который нико­гда не закончится.
Развитие психики идет по синусоиде: вслед за всплеском массовой психологии обычно следует всплеск развития индивидуального сознания и так, скорее всего, до бесконечности. Одно будет вести за собой другое. Преобладание массового сознания будет сменяться расцветом сознания индивидуального для того, чтобы вновь «потя­нуть» за собой сознание массовое. Но это значит, что не надо бояться «массового че­ловека» — надо просто находить с ним общий язык. Тем более что в нем, в этом самом «массовом человеке», есть и свои прелести. Не будем вспоминать о революциях, вой­нах и всяких прочих социально-негативных явлениях. Но ведь без него, например, не было бы даже массовых праздников, карнавалов, дискотек, шоу-бизнеса и много чего еще. Кроме того, он бывает иногда еще и просто полезен, этот «массовый человек» — для регуляции или, попросту, для «разрядки» тех эмоций, с которыми подчас чело­век не может справиться наедине с собой. В этом — главная функция психологии масс и массового поведения. Это та самая основная человеческая потребность, поддержи­вающая его существование. Так что в этом смысле мы сами и есть как бы творцы сво­его нелегкого счастья.
Второй итог: психология масс — это составная часть социальной психологии, при­чем, возможно, ее основная часть. Напомним: одна традиция в социальной психоло­гии, назовем ее аналитической, стремится разложить социальную психику до отдель­ных единиц. В рамках этой традиции все начинается с социальной психологии лич­ности, далее идет к группам, а затем к массам. Другая традиция, синтетическая, начинает со сложного, разлагая его затем на простое. И тогда главный объект соци­альной психологии — массы, а уже затем — группы и в заключение — личность. Одна­ко дело не в последовательности рассмотрения. В конце концов, массу никогда не сведешь к сумме отдельных индивидов, а индивида не представить как часть массы. С чего ни начинай, ясно главное: миновать психологию масс в социальной, а также в политической психологии никак невозможно.
В течение последних ста лет человечество, так или иначе, пыталось игнорировать психологию масс в научном отношении. Причины этого понятны — элита не любит массу, и ничего тут не поделаешь. А раз не любит, значит, не хочет изучать, писать книги, читать лекции. По известному принципу: «Кабы чего не вышло». А то научишь народ, а потом получишь какое-нибудь очередное «восстание масс». Потому и не было
Заключение 349
новых книг, не было новых исследований. В лучшем случае переиздавали Г. Лебона, отчего и появилась студенческая шутка: «масса есть бог, а Густав Лебон — пророк ее». Жизнь же оказалась гораздо сложнее. Соответственно, сложнее должна становиться и наука, если она хочет соответствовать меняющейся жизни. Настало время полно­правного включения психологии масс как отдельного, самостоятельного раздела во все программы, учебники и курсы — как минимум, по социальной и политической пси­хологии. Впрочем, здесь пока еще не сказали своего слова историки, культурологи, антропологи и представители ряда других гуманитарных наук — у них есть и соб­ственные претензии.
Третий важнейший итог состоит в том, что во всей социальной психологии имен­но психология масс — это наиболее практическая ее часть. В психологии масс не так уж много теории. Некоторую сложность представляют собой основные понятия и их история, все же остальное носит совершенно конкретный, прежде всего прикладной характер. Все остальное можно «пощупать», представить, пережить на себе. Здесь не нужны сложные упражнения по медитации или тренинговые группы — достаточно сходить разок на футбольный матч или обменяться с друзьями впечатлениями о по­следней дискотеке. В психологии масс практически нет сложных лабораторных, от­кровенно искусственных экспериментов. Мы судим о ней в первую очередь по мас­штабным естественным экспериментам, которые периодически проводит над собой само человечество, отдельные его части. Правда, психолог объективно оказывается в данном случае в сложнейшей ситуации. Как правило, он является и наблюдателем, и участником увлекающих его исторических, социальных и политических процессов. В этом заключена наибольшая трудность познания и осмысления психологии масс. Однако это делает данный процесс удивительно благодарным.
Психология — это особый способ познания. Легко физику — он смотрит на свой «черный ящик», а перед ним лежит набор самых разных исследовательских инстру­ментов, на выбор, от телескопа до микроскопа. Гораздо труднее психологу — он вы­нужден как бы раздваиваться: одним, «эмоциональным» глазом он смотрит на мир из толпы, как ее часть, а другим, холодным, «рассудочным» глазом вынужден оценивать то, что видит первым глазом. Он сам себе и субъект, и объект, и даже метод познания. Трудно? Еще как! Но крайне интересно. И крайне благодарно, поскольку только так и можно получить реальное знание о совершенно уникальной, изменчивой, неулови­мой, как бы утекающей между пальцами, сугубо психологической реальности — пси­хологии масс.
Четвертый итог заключается в том, что только в психологии масс мы имеем дело с удивительным синтезом практически всего психологического знания. В ней нет пси­хологии личности, но есть личностные механизмы соучастия в массе, есть потребно­сти и эмоции, которые влекут человека в массу, есть заражение и подражание, кото­рые делают его членом массы. В ней нет психологии групп, но есть феномен конфор­мизма, превращающий человека в часть массы подчас помимо его воли. В ней нет этнической психологии, но есть национальные чувства и темперамент, которые опре­деляют психологию той или иной «национальной души» как скорее массовую или, на­против, индивидуальную. В психологии масс соединяется все основное, с чем имеет дело социальная психология, и придает этому социально-психологическому знанию предельно жизненный, практический характер.
350 Заключение
Наконец, последний, пятый итог. Психология масс — это своеобразный психоло­гический синтез прошлого и будущего человека, прошедшей истории и будущих пер­спектив развития его психики и сознания. Значит, изучение сегодняшней психоло­гии масс — это своего рода путь по особому «мосту», из прошлого в будущее. Можно оглянуться назад и увидеть это почти пещерное прошлое человечества — не так уж далеко мы от него еще отошли. Можно, напротив, глядя вперед, пытаться разглядеть вдали контуры развития человеческой психики в будущем. Кому-то ближе одно, кому-то — другое. Однако согласимся, что сама по себе позиция наблюдателя на та­ком мосту — предельно выигрышная. Его кругозор максимален.
Вот за что я так люблю эту удивительно сложную и вместе с тем жизненно про­стую психологию масс и массовых настроений. К чему и вас призываю.
Уже заканчивая эти строки, услышал по телевидению призыв ко «всем, кто сво­боден!» — срочно собираться и идти на очередной митинг в поддержку этой самой сво­боды. И подумалось: вот вновь на наших глазах формируется очередная масса. Но если вы по-настоящему, в психологическом смысле свободны, то ваше место — не в массе. В массе оказываются те, кто просто сегодня ничем не занят. Но «не занят» и «свободен» — все-таки разные вещи. Когда-нибудь мы научимся это понимать.
С уважением,
Дмитрий Ольшанский