Похождения бравого солдата швейка

В ТЫЛУ

ПРЕДИСЛОВИЕ

Великой эпохе нужны великие люди. Но на светесуществуют и непризнанные, скромные герои, не завоевавшие себе славыНаполеона. История ничего не говорит о них. Но при внимательноманализе их слава затмила бы даже славу Александра Македонского. Внаше время вы можете встретить на пражских улицах бедно одетогочеловека, который и сам не подозревает, каково его значение в историиновой, великой эпохи. Он скромно идет своей дорогой, ни к кому непристает, и к нему не пристают журналисты с просьбой об интервью.Если бы вы спросили, как его фамилия, он ответил бы просто и скромно:«Швейк».

И действительно, этот тихий, скромный человек впоношенной одежде — тот самый бравый солдат Швейк,отважный герой, имя которого еще во времена Австро-Венгрии не сходилос уст всех граждан чешского королевства и слава которого не померкнети в республике.

Я искренне люблю бравого солдата Швейка и,представляя вниманию читателей его похождения во время мировой войны,уверен, что все будут симпатизировать этому непризнанному герою. Онне поджег храма богини в Эфесе, как это сделал глупец Герострат длятого, чтобы попасть в газеты и школьные хрестоматии. И этого вполнедостаточно. Автор

ГЛАВА I
ВТОРЖЕНИЕ БРАВОГО СОЛДАТА ШВЕЙКА В МИРОВУЮ ВОЙНУ

Убили, значит, Фердинанда-то нашего, — сказалаШвейку его служанка.

Швейк несколько лет тому назад, после того какмедицинская комиссия признала его идиотом, ушел с военной службы итеперь промышлял продажей собак, безобразных ублюдков, которым онсочинял фальшивые родословные.

Кроме того, он страдал ревматизмом и в настоящиймомент растирал себе колени оподельдоком.

— Какого Фердинанда, паниМюллерова? — спросил Швейк, не переставая массироватьколени. — Я знаю двух Фердинандов. Один служит уфармацевта Пруши. Как-то раз по ошибке он выпил у него бутылкужидкости для ращения волос; а еще есть Фердинанд Кокошка, тот, чтособирает собачье дерьмо. Обоих ни чуточки не жалко.

— Нет, эрцгерцога Фердинанда, сударь,убили. Того, что жил в Конопиште, того толстого, набожного…

— Иисус Мария! — вскричалШвейк. — Вот-те на! А где это с господином эрцгерцогомприключилось?

— В Сараеве его укокошили, сударь. Изревольвера. Ехал он со своей эрцгерцогиней в автомобиле…

— Скажите на милость, пани Мюллерова,в автомобиле! Конечно, такой барин может себе это позволить. Анаверно, и не подумал, что автомобильные поездки могут так плохокончиться. Да еще в Сараеве! Сараево это в Боснии, пани Мюллерова…А подстроили это, видать, турки. Нечего нам было отнимать у нихБоснию и Герцеговину… Вот какие дела, пани Мюллерова.Эрцгерцог, значит, приказал долго жить. Долго мучился?

— Тут же помер, сударь. Известно —с револьвером шутки плохи. Недавно у нас в Нуслях один господинзабавлялся револьвером и перестрелял всю семью да еще швейцара,который пошел посмотреть, кто там стреляет с четвертого этажа.

— Из иного револьвера, паниМюллерова, хоть лопни — не выстрелишь. Таких систем —пропасть. Но для эрцгерцога, наверно, купили что-нибудь этакое,особенное. И я готов биться об заклад, что человек, который стрелял,по такому случаю разоделся в пух и прах. Известно, стрелять вэрцгерцога — штука нелегкая. Это не то, что браконьеруподстрелить лесника. Все дело в том, как до него добраться. К такомубарину в лохмотьях не подойдешь. Непременно нужно надеть цилиндр, ато того и гляди сцапает полицейский.

— Там, говорят, народу много было,сударь.

— Разумеется, пани Мюллерова, —подтвердил Швейк, заканчивая массаж колен. — Если бы вы,например, пожелали убить эрцгерцога или государя императора, вы быобязательно с кем-нибудь посоветовались. Ум хорошо — два лучше.Один присоветует одно, другой — другое, «и путь открыт куспехам», как поется в нашем гимне. Главное — разнюхать,когда такой барин поедет мимо. Помните господина Люккени, которыйпроткнул нашу покойную Елизавету напильником? Ведь он с нейпрогуливался. Вот и верьте после этого людям!

С той поры ни одна императрица не ходит гулятьпешком. Такая участь многих еще поджидает. Вот увидите, паниМюллерова, они доберутся и до русского царя с царицей, а может быть,не дай бог, и до нашего государя императора, раз уж начали с егодяди. У него, у старика-то, много врагов, побольше еще, чем уФердинанда. Недавно в трактире один господин рассказывал: «Придетвремя — эти императоры полетят один за другим, и им дажегосударственная прокуратура не поможет». Потом оказалось, чтоэтому типу нечем расплатиться за пиво, и трактирщику пришлось позватьполицию, а он дал трактирщику оплеуху, а полицейскому— две.Потом его увезли в корзине очухаться… Да, пани Мюллерова,странные дела нынче творятся! Значит, еще одна потеря для Австрии.Когда я был на военной службе, так там один пехотинец застрелилкапитана. Зарядил ружье и пошел в канцелярию. Там сказали, что ему вканцелярии делать нечего, а он — все свое: должен, мол,говорить с капитаном. Капитан вышел и лишил его отпуска из казармы, аон взял ружье и — бац ему прямо в сердце! Пуля пробила капитананасквозь да еще наделала в канцелярии бед: раскололо бутылку счернилами, и они залили служебные бумаги.

— А что стало с тем солдатом? —спросила минуту спустя пани Мюллерова, когда Швейк уже одевался.

— Повесился на помочах, —ответил Швейк, чистя свой котелок. — Да помочи-то были неего, он их выпросил у тюремного сторожа. У него, дескать, штаныспадают. Да и то сказать — не ждать же, пока тебя расстреляют?Оно понятно, пани Мюллерова, в таком положении хоть у кого головапойдет кругом! Тюремного сторожа разжаловали и вкатили ему шестьмесяцев, но он их не отсидел, удрал в Швейцарию и теперь проповедуеттам в какой-то церкви. Нынче честных людей мало, пани Мюллерова.Думается мне, что эрцгерцог Фердинанд тоже ошибся в том человеке,который его застрелил. Увидел небось этого господина и подумал:«Порядочный, должно быть, человек, раз меня приветствует».А тот возьми, да и хлопни его. Одну всадил или несколько?

— Газеты пишут, что эрцгерцог был,как решето, сударь. Тот выпустил в него все патроны.

— Это делается чрезвычайно быстро,пани Мюллерова. Страшно быстро. Для такого дела я бы купил себебраунинг: на вид игрушка, а из него можно в два счета перестрелятьдвадцать эрцгерцогов, хоть тощих, хоть толстых. Впрочем, между намиговоря, пани Мюллерова, в толстого эрцгерцога вернее попадешь, чем втощего. Вы, может, помните, как в Португалии подстрелили ихнегокороля? Во какой был толстый! Вы же понимаете, тощим король не будет…Ну, я пошел в трактир «У чаши». Если придут братьтерьера, за которого я взял задаток, то скажите, что я держу его насвоей псарне за городом, что недавно подрезал ему уши и, пока уши незаживут, перевозить щенка нельзя, а то их можно застудить. Ключоставьте у привратницы.

В трактире «У чаши» сидел толькоодин посетитель. Это был агент тайной полиции Бретшнейдер. ТрактирщикПаливец мыл посуду, и Бретшнейдер тщетно пытался завязать с нимсерьезный разговор.

Паливец слыл большим грубияном. Каждое второеслово у него было «задница» или «дерьмо». Ноон был весьма начитан и каждому советовал прочесть, что о последнемпредмете написал Виктор Гюго, рассказывая о том, как ответилаангличанам старая наполеоновская гвардия в битве при Ватерлоо.

— Хорошее лето стоит, —завязывал Бретшнейдер серьезный разговор.

— А всему этому цена —дерьмо! — ответил Паливец, убирая посуду в шкаф.

— Ну и наделали нам в Сараеведелов! — со слабой надеждой промолвил Бретшнейдер.

— В каком «Сараеве»? —спросил Паливец. — В нусельском трактире, что ли? Тамдраки каждый день. Известное дело — Нусле!

— В боснийском Сараеве, уважаемый пантрактирщик. Там застрелили эрцгерцога Фердинанда. Что вы на этоскажете?

— Я в такие дела не лезу. Ну их всехв задницу с такими делами! — вежливо ответил пан Паливец,закуривая трубку. — Нынче вмешиваться в такие дела —того и гляди сломаешь себе шею. Я трактирщик. Ко мне приходят,требуют пива, я наливаю. А какое-то Сараево, политика или тампокойный эрцгерцог — нас это не касается. Не про нас этописано. Это Панкрацем пахнет.

Бретшнейдер умолк и разочарованно оглядел пустойтрактир.

— А когда-то здесь висел портретгосударя императора, — помолчав, опять заговорил он. —Как раз на том месте, где теперь зеркало.

— Вы справедливо изволили заметить, —ответил пан Паливец, — висел когда-то. Да только гадили нанего мухи, так я убрал его на чердак. Знаете, еще позволит себекто-нибудь на этот счет замечание, и посыплются неприятности. На койчерт мне это надо?

— В этом Сараеве, должно быть,скверное дело было? Как вы полагаете, уважаемый?..

На этот прямо поставленный коварный вопрос панПаливец ответил чрезвычайно осторожно:

— Да, в это время в Боснии иГерцеговине страшная жара. Когда я там служил, мы нашемуобер-лейтенанту то и дело лед к голове прикладывали.

— В каком полку вы служили,уважаемый?

— Я таких пустяков не помню, никогдане интересовался подобной мерзостью, — ответил панПаливец. — На этот счет я не любопытен. Излишнеелюбопытство вредит.

Тайный агент Бретшнейдер окончательно умолк, иего нахмуренное лицо повеселело только с приходом Швейка, который,войдя в трактир, заказал себе черного пива, заметив при этом:

— В Вене сегодня тоже траур.

Глаза Бретшнейдера загорелись надеждой, и онбыстро проговорил:

— В Конопиште вывешено десять черныхфлагов.

— Нет, их должно быть двенадцать, —сказал Швейк, отпив из кружки.

— Почему вы думаете, чтодвенадцать? — спросил Бретшнейдер..

— Для ровного счета — дюжина.Так считать легче, да на дюжину и дешевле выходит, —ответил Швейк.

Воцарилась тишина, которую нарушил сам Швейк,вздохнув:

— Так, значит, приказал долго жить,царство ему небесное! Не дождался даже, пока будет императором. Когдая служил на военной службе, один генерал упал с лошади и расшибся.Хотели ему помочь, посадить на коня, посмотрели, а он уже готов —мертвый. А ведь метил в фельдмаршалы. На смотру это с ним случилось.Эти смотры никогда до добра не доводят. В Сараеве небось тоже былкакой-нибудь смотр. Помню, как-то на смотру у меня на мундире нехватило двадцати пуговиц, и за это меня посадили на четырнадцать днейв одиночку. И два дня я, как Лазарь, лежал связанный «козлом».На военной службе должна быть дисциплина — без нее никто бы ипальцем для дела не пошевельнул. Наш обер-лейтенант Маковец всегдаговорил: «Дисциплина, болваны, необходима. Не будь дисциплины,вы бы, как обезьяны, по деревьям лазили. Военная служба из вас,дураки безмозглые, людей сделает!» Ну, разве это не так?Вообразите себе сквер, скажем, на Карловой площади, и на каждомдереве сидит по одному солдату без всякой дисциплины. Это меня ужаснопугает.

— Все это сербы наделали, вСараеве-то, — старался направить разговор Бретшнейдер.

— Ошибаетесь, — ответилШвейк. — Это все турки натворили. Из-за Боснии иГерцеговины.

И Швейк изложил свой взгляд на внешнюю политикуАвстрии на Балканах: турки проиграли в тысяча девятьсот двенадцатомгоду войну с Сербией, Болгарией и Грецией; они хотели, чтобы Австрияим помогала, а когда этот номер у них не прошел — застрелилиФердинанда.

— Ты турок любишь? —обратился Швейк к трактирщику Паливцу. — Этих нехристей?Ведь нет?

— Посетитель как посетитель, —сказал Паливец, хоть бы и турок. Нам, трактирщикам, до политикиникакого дела нет. Заплати за пиво, сиди себе в трактире и болтай чтов голову взбредет — вот мое правило. Кто бы ни прикончил нашегоФердинанда, серб или турок, католик или магометанин, анархист илимладочех, — мне все равно.

— Хорошо, уважаемый, —промолвил Бретшнейдер, опять начиная терять надежду, что кто-нибудьиз двух попадется. — Но сознайтесь, что это большая потерядля Австрии.

Вместо трактирщика ответил Швейк:

— Конечно, потеря, спору нет. Ужаснаяпотеря. Фердинанда не заменишь каким-нибудь болваном. Но он долженбыл быть потолще.

— Что вы хотите этим сказать? —оживился Бретшнейдер.

— Что хочу сказать? — сохотой ответил Швейк. — Вот что. Если бы он был толще, тоего уж давно бы хватил кондрашка, еще когда он в Конопиште гонялся застарухами, которые у него в имении собирали хворост и грибы. Будь онтолще, ему бы не пришлось умереть такой позорной смертью. Ведьподумать только— дядя государя императора, а его пристрелили!Это же позор, об этом трубят все газеты! Несколько лет назад у нас вБудейовицах на базаре случилась небольшая ссора: проткнули там одноготорговца скотом, некоего Бржетислава Людвика. А у него был сынБогуслав, — так тот, бывало, куда ни придет продаватьпоросят, никто у него ничего не покупает. Каждый, бывало, говорилсебе: «Это сын того, которого проткнули на базаре. Тоже небосьпорядочный жулик!» В конце концов довели парня до того, что онпрыгнул в Крумлове с моста во Влтаву, потом пришлось его оттудавытаскивать, пришлось воскрешать, воду из него выкачивать… Ивсе же он помер на руках у доктора, после того как тот ему впрыснулчего-то.

— Странное, однако, сравнение, —многозначительно произнес Бретшнейдер. — Сначала говоритео Фердинанде, а потом о торговце скотом.

— А какое тут сравнение, —возразил Швейк. — Боже сохрани, чтобы я вздумалкого-нибудь с кем-нибудь сравнивать! Вон пан иаливец меня знает,верно ведь, что я никогда никого ни с кем не сравнивал? Я бы тольконс хотел быть в шкуре вдовы эрцгерцога. Что ей теперь делать? Детиосиротели, имение в Конопиште без хозяина. Выходить за второгоэрцгерцога? Что толку? Поедет опять с ним в Сараево и второй разовдовеет… Вот, например, в Зливе, близ Глубокой, несколько леттому назад жил один лесник с этакой безобразной фамилией —Пиндюр. Застрелили его браконьеры, и осталась после него вдова сдвумя детьми. Через год она вышла замуж опять за лесника, ПепикаШалловица из Мыловар, ну и того тоже как-то раз прихлопнули. Вышлаона в третий раз опять за лесника и говорит: «Бог троицу любит.Если уж теперь не повезет, не знаю, что и делать». Понятно, иэтого застрелили, а у нее уже от этих лесников круглым счетом былошестеро детей. Пошла она в канцелярию самого князя, в Глубокую, иплакалась там, какое с этими лесниками приняла мучение. Тогда ейпорекомендовали выйти за Яреша, сторожа с Ражицкой запруды. И —что бы вы думали? — его тоже утопили во время рыбнойловли! И от него она тоже прижила двух детей. Потом она вышла замужза коновала из Воднян, а тот как-то ночью стукнул ее топором идобровольно сам о себе заявил. Когда его потом при окружном суде вПисеке вешали, он укусил священника за нос и заявил, что вообще ни очем не сожалеет, да сказал еще что-то очень скверное про государяимператора.

— А вы не знаете, что он про негосказал? — голосом, полным надежды, спросил Бретшнейдер.

— Этого я вам сказать не могу, этогоеще никто не осмелился повторить. Но, говорят, его слова были такиеужасные, что один судейский чиновник, который присутствовал там, сума спятил, и его еще до сих пор держат в изоляции, чтобы ничего невышло наружу. Это не было обычное оскорбление государя императора,какие спьяна делаются.

— А какие оскорбления государюимператору делаются спьяна? — спросил Бретшнейдер.

— Прошу вас, господа, переменитетему, — вмешался трактирщик Паливец. — Я,знаете, этого не люблю. Сбрехнут какую-нибудь ерунду, а потомчеловеку неприятности.

— Какие оскорбления наносятсягосударю императору спьяна? — переспросил Швейк. —Всакие. Напейтесь, велите сыграть вам австрийский гимн, и самиувидите, сколько наговорите. Столько насочините о государеимператоре, что, если бы лишь половина была правда, хватило бы емупозору на всю жизнь. А он, старик, по правде сказать, этого незаслужил. Примите во внимание: сына Рудольфа он потерял во цвете лет,полного сил, жену Елизавету у него проткнули напильником, потом нестало его брата Яна Орта, а брата — мексиканского императора—в какой-то крепости поставили к стенке. А теперь на старости лет унего дядю подстрелили. Нужно железные нервы иметь. И после всегоэтого какой-нибудь забулдыга вспомнит о нем и начнет поносить. Еслитеперь что-нибудь разразится, пойду добровольцем и буду служитьгосударю императору до последней капли крови! — Швейкосновательно хлебнул пива и продолжал: — Вы думаете, чтогосударь император все это так оставит? Плохо вы его знаете. Война стурками непременно должна быть. «Убили моего дядю, так вот вампо морде!» Война будет, это как пить дать. Сербия и Россия вэтой войне нам помогут. Будет драка!

В момент своего пророчества Швейк был прекрасен.Его добродушное лицо вдохновенно сияло, как полная луна. Все у неговыходило просто и ясно.

— Может статься, —продолжал он рисовать будущее Австрии, — что на нас вслучае войны с Турцией нападут немцы. Ведь немцы с турками заодно.Это такие мерзавцы, других таких в мире не сыщешь. Но мы можемзаключить союз с Францией, которая с семьдесят первого года точитзубы на Германию, и все пойдет как по маслу. Война будет, больше явам не скажу ничего.

Бретшнейдер встал и торжественно произнес:

— Больше вам говорить и не надо.Пройдемте со мною на пару слов в коридор.

Швейк вышел за агентом тайной полиции в коридор,где его ждал небольшой сюрприз: собутыльник показал ему орла изаявил, что Швейк арестован и он немедленно отведет его в полицию.Швейк пытался объяснить, что тут, по-видимому, вышла ошибка, так какон совершенно невинен и не обмолвился ни единым словом, которое моглобы кого-нибудь оскорбить.

Но Бретшнейдер на это заявил, что Швейк совершилнесколько преступлений, среди которых имела место и государственнаяизмена.

Потом оба вернулись в трактир, и Швейк сказалПаливцу:

— Я пил пять кружек пива и съел парусосисок с рогаликом. Дайте мне еще рюмочку сливянки. И мне уже пораидти, так как я арестован.

Бретшнейдер показал Паливцу своего орла, сминуту глядел на трактирщика и потом спросил:

— Вы женаты?

— Да.

— А может ваша жена вести дело вместовас?

— Может.

— Тогда все в порядке, уважаемый, —весело сказал Бретшнейдер. — Позовите вашу супругу ипередайте ей все дела. Вечером за вами приедем.

— Не тревожься, — утешалПаливца Швейк. — Я арестован всего только загосударственную измену.

— Но я-то за что? — занылПаливец. — Ведь я был так осторожен!

Бретшнейдер усмехнулся и с победоносным видомпояснил:

— За то, что вы сказали, будто нагосударя императора гадили мухи. Вам этого государя императоравышибут из головы.

Швейк покинул трактир «У чаши» всопровождении агента тайной полиции. Когда они вышли на улицу, Швейк,заглядывая ему в лицо, спросил со своей обычной добродушной улыбкой:

— Мне сойти с тротуара?

— Зачем?

— Раз я арестован, то не имею праваходить по тротуару. Я так полагаю.

Входя в ворота полицейского управления, Швейкзаметил:

— Славно провели время! Вы частобываете «У чаши»?

В то время как Швейка вели в канцелярию полиции,в трактире «У чаши» пан Паливец передавал дела своейплачущей жене, своеобразно утешая ее:

— Не плачь, не реви! Что они могутмне сделать за обгаженный портрет государя императора?

Так очаровательно и мило вступил в мировую войнубравый солдат Швейк. Историков заинтересует, как сумел он стольдалеко заглянуть в будущее. Если позднее события развернулись несовсем так, как он излагал «У чаши», то мы должны иметь ввиду, что Швейк не получил нужного дипломатического образования.

ГЛАВА II
БРАВЫЙ СОЛДАТ ШВЕЙК В ПОЛИЦЕЙСКОМ УПРАВЛЕНИИ

Сараевское покушение наполнило полицейскоеуправление многочисленными жертвами. Их приводили одну за другой, истарик инспектор, встречая их в канцелярии для приема арестованных,добродушно говорил:

— Этот Фердинанд вам дорогообойдется!

Когда Швейка заперли в одну из бесчисленныхкамер в первом этаже, он нашел там общество из шести человек. Пятеросидели вокруг стола, а в углу на койке, как бы сторонясь всех, сиделшестой — мужчина средних лет. Швейк начал расспрашиватьодного за другим, за что кого посадили. От всех пяти, сидевших застолом, он получил почти один и тот же ответ.

— Из-за Сараева.

— Из-за Фердинанда.

— Из-за убийства эрцгерцога.

— За Фердинанда.

— За то, что в Сараеве прикончилиэрцгерцога.

Шестой, — он всех сторонился, —заявил, что не желает иметь с этими пятью ничего общего, чтобы нанего не пало подозрения, — он сидит тут всего лишь запопытку убийства голицкого мельника с целью грабежа.

Швейк подсел к обществу заговорщиков, которыеуже в десятый раз рассказывали друг другу, как попали в тюрьму.

Все, кроме одного, были схвачены либо втрактире, либо в винном погребке, либо в кафе. Исключение составлялнеобычайно толстый господин с заплаканными глазами в очках; он быларестован у себя на квартире, потому что за два дня до сараевскогопокушения заплатил по счету за двух сербских студентов-техников «УБрейшки», а кроме того, агент Брикси видел его, пьяного, вобществе этих студентов в «Монмартре» на Ржетезовойулице, где, как преступник сам подтвердил в протоколе своей подписью,он тоже платил за них по счету.

На предварительном следствии в полицейскомучастке на все вопросы он вопил одну и ту же стереотипную фразу:

— У меня писчебумажный магазин!

На что получал такой же стереотипный ответ:

— Это для вас не оправдание.

Другой, небольшого роста господин, с которым таже неприятность произошла в винном погребке, был преподавателемистории. Он излагал хозяину этого погребка историю разных покушений.Его арестовали в тот момент, когда он, заканчивая общийпсихологический анализ покушения, объявил:

— Идея покушения проста, какколумбово яйцо.

— Как то, что вас ждет Панкрац, —дополнил его вывод полицейский комиссар при допросе.

Третий заговорщик был председателемблаготворительного кружка в Годковичках «Добролюб». Вдень, когда было произведено покушение, «Добролюб»устроил в саду гулянье с музыкой. Пришел жандармский вахмистр ипотребовал, чтобы участники разошлись, так как Австрия в трауре. Наэто председатель «Добролюбах добродушно сказал:

— Подождите минуточку, вот толькодоиграют «Гей, славяне».

Теперь он сидел повесив голову и причитал:

— В августе состоятся перевыборыпрезидиума. Если к тому времени я не попаду домой, может случиться,что меня не выберут. Меня уже десять раз подряд избиралипредседателем. Такого позора я не переживу.

Удивительную штуку сыграл покойник Фердинанд счетвертым арестованным, о котором следует сказать, что это былчеловек открытого характера и безупречной честности. Целых два дня онизбегал всяких разговоров о Фердинанде и только вечером в кафе за«марьяжем», побив трефового короля козырной бубновойсемеркой, сказал:

— Семь пулек, как в Сараеве!

У пятого, который, как он сам признался, сидит«из-за этого самого убийства эрцгерцога в Сараеве», ещедо сих пор от ужаса волосы стояли дыбом и была взъерошена борода, такчто его голова напоминала морду лохматого пинчера. Он был арестован вресторане, где не вымолвил ни единого слова, этот даже не читал газетоб убийстве Фердинанда: в полном одиночестве он сидел у стола, каквдруг к нему подошел какой-то господин, сел напротив и быстроспросил:

— Читали об этом?

— Не читал.

— Знаете про это?

— Не знаю.

— А знаете, в чем дело?

— Не знаю и знать не желаю.

— Все-таки это должно было бы васинтересовать.

— Не знаю, что для меня таминтересного. Я выкурю сигару, выпью несколько кружек пива и поужинаю.А газет не читаю. Газеты врут. Зачем себе нервы портить?

— Значит, вас не интересует даже этосараевское убийство?

— Меня вообще никакие убийства неинтересуют. Будь то в Праге, в Вене, в Сараеве или в Лондоне. На тоесть соответствующие учреждения, суды и полиция. Если кого где убьют,значит так ему и надо. Не будь болваном и не давай себя убивать.

На том разговор и окончился. С этого моментачерез каждые пять минут он только громко уверял:

— Я не виновен, я не виновен!

С этими словами он вошел в ворота полицейскогоуправления. И то же самое он будет твердить, когда его повезут впражский уголовный суд. С этими словами он войдет и в свою тюремнуюкамеру.

Выслушав эти страшные истории государственныхизменников, Швейк счел уместным разъяснить заключенным всюбезнадежность их положения.

— Наше дело дрянь, — началон слова утешения. — Это неправда, будто вам, всем намничего за это не будет. На что же тогда полиция, как не для того,чтобы наказывать нас за наш длинный язык? Раз наступило такоетревожное время, что стреляют в эрцгерцогов, так нечего удивляться,что тебя ведут в полицию. Все это для шика, чтобы Фердинанду передпохоронами сделать рекламу. Чем больше нас здесь наберется, тем лучшедля нас: веселее будет. Когда я служил на военной службе, у наскак-то посадили полроты. А сколько невинных людей осуждено не толькона военной службе, но и гражданскими судами! Помню, как-то однуженщину осудили за то, что она удавила своих новорожденных близнецов.Хотя она клялась, что не могла задушить близнецов, потому что у нееродилась только одна девочка, которую ей совсем безболезненно удалосьпридушить, ее все-таки осудили за убийство двух человек. Или возьмем,к примеру, того невинного цыгана из Забеглиц, что вломился в мелочнуюлавочку в ночь под рождество: он клялся, что зашел погреться, но этоему не помогло. Уж коли попал в руки правосудия — дело плохо.Плохо, да ничего не попишешь. Все-таки надо признать, — невсе люди такие мерзавцы, как о них можно подумать. Но как нынчеотличишь порядочного человека от прохвоста, особенно в такоесерьезное время, когда вот даже ухлопали Фердинанда? У нас тоже,когда я был на военной службе в Будейовицах, застрелили раз собаку влесу за плацем для упражнений. А собака была капитанова. Когдакапитан об этом узнал, он вызвал нас всех, выстроил и говорит: «Пустьвыйдет вперед каждый десятый». Само собою разумеется, яоказался десятым. Стали по стойке «смирно» и «неморгни». Капитан расхаживает перед нами и орет: «Бродяги!Мошенники! Сволочи! Гиены пятнистые! Всех бы вас за этого пса вкарцер укатать! Лапшу из вас сделать! Перестрелять! Наделать из васотбивных котлет! Я вам спуску не дам, всех на две недели безотпуска!..» Видите, тогда дело шло о собачонке, а теперь осамом эрцгерцоге. Тут надо нагнать страху, чтобы траур был что надо.

— Я не виновен, я не виновен! —повторял взъерошенный человек.

— Иисус Христос был тоже невинен, аего все же распяли. Нигде никогда никто не интересовался судьбойневинного человека. «Maul halten und weiter dienen»[1],как говаривали нам на военной службе. Это самое разлюбезное дело.

Швейк лег на койку и спокойно заснул.

Между тем привели двух новичков. Один из них былбосниец. Он ходил по камере, скрежетал зубами и после каждого словаматерно ругался. Его мучила мысль, что в полицейском управлении унего пропадет лоток с товаром. Вторым был трактирщик Паливец,который, увидав Швейка, разбудил его и трагическим голосомвоскликнул:

— Я уже здесь!

Швейк сердечно пожал ему руку и сказал:

— Очень приятно. Я знал, что тотгосподин сдержит слово, раз обещал, что за вами придут. Такаяточность — вещь хорошая.

Но Паливец заявил, что такой точности цена— дерьмо, и шепотом спросил Швейка, не воры ли остальныеарестованные: ему как трактирщику это может повредить.

Швейк разъяснил, что все, кроме одного, которыйпосажен за попытку убийства голицкого мельника с целью ограбления,принадлежат к их компании: сидят из-за эрцгерцога.

Паливец обиделся и заявил, что он здесь не из-закакого-то болвана эрцгерцога, а из-за самого государя императора. Итак как все остальные заинтересовались этим, он рассказал им о том,как мухи загадили государя императора.

— Замарали мне его, бестии, —закончил он описание своих злоключений, — и под конецдовели меня до тюрьмы. Я этого мухам так не спущу! —добавил он угрожающе.

Швейк опять завалился спать, но спал недолго,так как за ним пришли, чтобы отвести на допрос.

Итак, поднимаясь по лестнице в третье отделение,Швейк безропотно нес свой крест на Голгофу и не замечал своегомученичества. Прочитав надпись: «Плевать в коридоревоспрещается», Швейк попросил у сторожа разрешения плюнуть вплевательницу и, сияя своей простотой, вступил в канцелярию сословами:

— Добрый вечер всей честной компании!

Вместо ответа кто-то дал ему под ребра иподтолкнул к столу, за которым сидел господин с холодным чиновничьимлицом, выражающим зверскую свирепость, словно он только что сошел состраницы книги Ломброзо «Типы преступников».

Он кровожадно посмотрел на Швейка и сказал:

— Не прикидывайтесь идиотом.

— Ничего не поделаешь, —серьезно ответил Швейк. — Меня за идиотизм освободили отвоенной службы. Особой комиссией я официально признан идиотом. Я —официальный идиот.

Господин с лицом преступника заскрежетал зубами.

— Предъявленные вам обвинения исовершенные вами преступления свидетельствуют о том, что вы в полномуме и здравой памяти.

И он тут же перечислил Швейку целый рядразнообразных преступлений, начиная с государственной измены и кончаяоскорблением его величества и членов-царствующего дома. Среди этойкучи преступлений выделялось одобрение убийства эрцгерцогаФердинанда; отсюда отходила ветвь к новым преступлениям, междукоторыми ярко блистало подстрекательство к мятежу, поскольку все этопроисходило в общественном месте.

— Что вы на это скажете? —победоносно спросил господин со звериными чертами лица.

— Этого вполне достаточно, —невинно ответил Швейк. — Излишество вредит.

— Вот видите, вы же сами признаете…

— Я все признаю. Строгость должнабыть. Без строгости никто бы ничего не достиг. Это, знаете, когда яслужил на военной службе…

— Молчать! — крикнулполицейский комиссар на Швейка. — Отвечайте только, когдавас спрашивают! Понимаете?

— Как не понять, —согласился Швейк. — Осмелюсь доложить, понимаю и во всем,что вы изволите сказать, сумею разобраться.

— С кем состоите в сношениях?

— Со своей служанкой, ваша милость.

— А нет ли у вас каких-либо знакомствв здешних политических кругах?

— Как же, ваша милость. Покупаювечерний выпуск «Национальной политики», «сучку».

— Вон! — заревел господинсо зверским выражением лица.

Когда Швейка выводили из канцелярии, он сказал:

— Спокойной ночи, ваша милость.

Вернувшись в свою камеру, Швейк сообщиларестованным, что это не допрос, а смех один: немножко на васпокричат, а под конец выгонят.

— Раньше, — заметилШвейк, — бывало куда хуже. Читал я в какой-то книге, чтообвиняемые, чтобы доказать свою невиновность, должны были ходитьбосиком по раскаленному железу и пить расплавленный свинец. А кто нехотел сознаться, тому на ноги надевали испанские сапоги и поднималина дыбу или жгли пожарным факелом бока, вроде того как это сделали сосвятым Яном Непомуцким. Тот, говорят, так орал при этом, словно егоножом резали, и не перестал реветь до тех пор, пока его внепромокаемом мешке не сбросили с Элишкина моста. Таких случаевпропасть. А потом человека четвертовали или же сажали на колгде-нибудь возле Национального музея. Если же преступника простобросали в подземелье, на голодную смерть, то такой счастливчикчувствовал себя как бы заново родившимся. Теперь сидеть в тюрьме —одно удовольствие! — похваливал Швейк. —Никаких четвертований, никаких колодок. Койка у нас есть, стол есть,лавки есть, места много, похлебка нам полагается, хлеб дают, жбанводы приносят, отхожее место под самым носом. Во всем виден прогресс.Далековато, правда, ходить на допрос — по трем лестницамподниматься на следующий этаж, но зато на лестницах чисто иоживленно. Одного ведут сюда, другого— туда. Тут молодой, тамстарик, мужчины, женщины. Радуешься, что ты по крайней мере здесь неодинок. Всяк спокойно идет своей дорогой, и не приходится бояться,что ему в канцелярии скажут: «Мы посовещались, и завтра выбудете четвертованы или сожжены, по вашему собственному выбору».Это был тяжелый выбор! Я думаю, господа, что на многих из нас в такоймомент нашел бы столбняк. Да, теперь условия улучшились в нашупользу.

Едва Швейк кончил свою защитную речь в пользусовременного тюремного заключения, как надзиратель открыл дверь икрикнул:

— Швейк, оденьтесь и идите на допрос!

— Я оденусь, — ответилШвейк. — Против этого я ничего не имею. Но боюсь, что туткакое-то недоразумение. Меня уже раз выгнали с допроса. И, крометого, я боюсь, как бы остальные господа, которые тут сидят, нерассердились на меня за то, что я иду уже во второй раз, а они еще ниразу за этот вечер не были. Они могут быть на меня в претензии.

— Вылезти и не трепаться! —последовал ответ на проявленное Швейком джентльменство.

Швейк опять очутился перед господином с лицомпреступника, который безо всяких околичностей спросил его твердо ирешительно.

— Во всем признаетесь?

Швейк уставил свои добрые голубые глаза нанеумолимого человека и мягко сказал:

— Если вы желаете, ваша милость,чтобы я признался, так я признаюсь. Мне это не повредит. Но если выскажете: «Швейк, ни в чем не сознавайтесь», —я буду выкручиваться до последнего издыхания.

Строгий господин написал что-то на акте и,подавая Швейку перо, сказал ему, чтобы тот подписался.

И Швейк подписал показания Бретшнейдера соследующим дополнением:

«Все вышеуказанные обвинения против меняпризнаю справедливыми.

Йозеф Швейк».

Подписав бумагу, Швейк обратился к строгомугосподину:

— Еще что-нибудь подписать? Или мнеприйти утром?

— Утром вас отвезут в уголовныйсуд, — последовал ответ.

— А в котором часу, ваша милость,чтобы, боже упаси, как-нибудь не проспать?

— Вон! — раздался вовторой раз рев по ту сторону стола.

Возвращаясь к своему новому, огороженномужелезной решеткой очагу, Швейк сказал сопровождавшему его конвойному:

— Тут все идет как по писаному.

Как только за Швейком заперли дверь, товарищи позаключению засыпали его разнообразными вопросами, на которые Швейкясно и четко ответил:

— Я сию минуту сознался, что, можетбыть, это я убил эрцгерцога Фердинанда.

Шесть человек в ужасе спрятались под вшивыеодеяла.

Только босниец сказал:

— Приветствую!

Укладываясь на койку, Швейк заметил:

— Глупо, что у нас нет будильника.

Утром его все-таки разбудили и без будильника ировно в шесть часов в тюремной карете отвезли в областной уголовныйсуд.

— Поздняя птичка глаза продирает, аранняя носок прочищает, — сказал своим спутникам Швейк,когда «зеленый Антон» выезжал из ворот полицейскогоуправления.

ГЛАВА III
ШВЕЙК ПЕРЕД СУДЕБНЫМИ ВРАЧАМИ

Чистые, уютные комнатки областного уголовногосуда произвели на Швейка самое благоприятное впечатление: выбеленныестены, черные начищенные решетки и сам толстый пан Демертини, старшийнадзиратель подследственной тюрьмы, с фиолетовыми петлицами и кантомна форменной шапочке. Фиолетовый цвет предписан не только здесь, но ипри выполнении церковных обрядов в великопостную среду и в страстнуюпятницу.

Повторилась знаменитая история римскоговладычества над Иерусалимом. Арестованных выводили и ставили передсудом Пилатов 1914 года внизу в подвале, а следователи, современныеПилаты, вместо того чтобы честно умыть руки, посылали к «Тессигу»за жарким под соусом из красного перца и за пльзенским пивом иотправляли новые и новые обвинительные материалы в государственнуюпрокуратуру.

Здесь в большинстве случаев исчезала всякаялогика и побеждал параграф, душил параграф, идиотствовал параграф,фыркал параграф, смеялся параграф, угрожал параграф, убивал и непрощал параграф. Это были жонглеры законами, жрецы мертвой буквызакона, пожиратели обвиняемых, тигры австрийских джунглей,рассчитывающие свой прыжок на обвиняемого согласно числу параграфов.

Исключение составляли несколько человек (точнотак же, как и в полицейском управлении), которые не принимали законвсерьез. Ибо и между плевелами всегда найдется пшеница.

К одному из таких господ привели на допросШвейка. Это был пожилой добродушный человек; рассказывают, чтокогда-то, допрашивая известного убийцу Валеша, он то и дело предлагалему: «Пожалуйста, присаживайтесь, пан Валеш, вот как разсвободный стул».

Когда ввели Швейка, судья со свойственной емулюбезностью попросил его сесть и сказал:

— Так вы, значит, тот самый панШвейк?

— Я думаю, что им и должен быть, —ответил Швейк, — раз мой батюшка был Швейк и маменьказвалась пани Швейкова. Я не могу их позорить, отрекаясь от своейфамилии.

Любезная улыбка скользнула по лицу судебногоследователя.

— Хорошеньких дел вы тут понаделали!На совести у вас много кое-чего.

— У меня всегда много кое-чего насовести, — ответил Швейк, улыбаясь любезнее, чем самгосподин судебный следователь. — У меня на совести, может,еще побольше, чем у вас, ваша милость.

— Это видно из протокола, который выподписали, — не менее любезным тоном продолжал судебныйследователь. — А на вас в полиции не оказывали давления?

— Да что вы, ваша милость. Я сам ихспросил, должен ли это подписывать, и, когда мне сказали подписать, япослушался. Не драться же мне с ними из-за моей собственной подписи.Пользы бы это, безусловно, не принесло. Во всем должен быть порядок.

— А что, пан Швейк, вы вполнездоровы?

— Совершенно здоров — так,пожалуй, сказать нельзя, ваша милость, у меня ревматизм, натираюсьоподельдоком.

Старик опять любезно улыбнулся.

— А что бы вы сказали, если бы мы васнаправили к судебным врачам?

— Я думаю, мне не так уж плохо, чтобыгоспода врачи тратили на меня время. Меня уже освидетельствовал одиндоктор в полицейском управлении, нет ли у меня триппера.

— Знаете что, пан Швейк, мы все-такипопытаемся обратиться к судебным врачам. Подберем хорошую комиссию,посадим вас в предварительное заключение, а вы тем временем отдохнетекак следует. Еще один вопрос. Из протокола следует, что выраспространяли слухи о том, будто скоро разразится война?

— Разразится, ваша милость господинсоветник, очень скоро разразится.

— Не страдаете ли вы падучей?

— Извиняюсь, нет. Правда, один раз ячуть было не упал на Карловой площади, когда меня задел автомобиль.Но это случилось много лет тому назад.

На этом допрос закончился. Швейк подал судебномуследователю руку и, вернувшись в свою камеру, сообщил своим соседям:

— Ну вот, стало быть, из-за убийстваэрцгерцога Фердинанда меня осмотрят судебные доктора.

— Меня тоже осматривали судебныеврачи, — сказал молодой человек, — когда я закражу ковров предстал перед присяжными. Признали меня слабоумным.Теперь я пропил паровую молотилку, и мне за это ничего не будет.Вчера мой адвокат сказал, что если уж меня один раз призналислабоумным, то это пригодится на всю жизнь.

— Я этим судебным врачам нисколько неверю, — заметил господин интеллигентного вида. —Когда я занимался подделкой векселей, то на всякий случай ходил налекции профессора Гевероха. Потом меня поймали, и я симулировалпаралитика в точности так, как их описывал профессор Геверох: укусилодного судебного врача из комиссии в ногу, выпил чернила изчернильницы и на глазах у всей комиссии, простите, господа, занескромность, наделал в углу. Но как раз за то, что я прокусил икруодного из членов этой комиссии, меня признали совершенно здоровым, иэто меня погубило.

— Я этих осмотров совершенно небоюсь, — заявил Швейк. — На военной службе меняосматривал один ветеринар, и кончилось все очень хорошо.

— Судебные доктора— стервы! —отозвался скрюченный человечек. — Недавно на моем лугуслучайно выкопали скелет, и судебные врачи заявили, что этот человексорок лет тому назад скончался от удара каким-то тупым орудием поголове. Мне тридцать восемь лет, а меня посадили, хотя у меня естьсвидетельство о крещении, выписка из метрической книги исвидетельство о прописке.

— Я думаю, — сказалШвейк, — что на все надо смотреть беспристрастно. Каждыйможет ошибиться, а если о чем-нибудь очень долго размышлять, ужнаверняка ошибешься. Врачи— тоже ведь люди, а людям свойственноошибаться. Как-то в Нуслях, как раз у моста через Ботич, когда яночью возвращался от «Банзета», ко мне подошел одингосподин и хвать арапником по голове; я, понятно, свалился наземь, аон осветил меня и говорит: «Ошибка, это не он!» Да такэта ошибка его разозлила, что он взял и огрел меня еще раз по спине.Так уж человеку на роду написано — ошибаться до самой смерти.Вот однажды был такой случай: один человек нашел ночью полузамерзшегобешеного пса, взял его с собою домой и сунул к жене в постель. Песотогрелся, пришел в себя и перекусал всю семью, а самого маленького вколыбели разорвал и сожрал. Или приведу еще пример, как ошибся одинтокарь из нашего дома. Отпер ключом подольский костел, думая, чтодомой пришел, разулся в ризнице, так как полагал, что он у себя вкухне, лег на престол, поскольку решил, что он дома в постели,накрылся покровами со священными надписями, а под голову положилевангелие и еще другие священные книги, чтобы было повыше. Утромнашел его там церковный сторож, а наш токарь, когда опомнился,добродушно заявил ему, что с ним произошла ошибка. «Хорошаяошибка! — говорит церковный сторож. — Из-затакой ошибки нам придется снова освящать костел». Потомпредстал этот токарь перед судебными врачами, и те ему доказали, чтоон был в полном сознании и трезвый, — дескать, если бы онбыл пьян, то не попал бы ключом в замочную скважину. Потом этоттокарь умер в Панкраце… Приведу вам еще один пример, какполицейская собака, овчарка знаменитого ротмистра Роттера, ошиблась вКладно. Ротмистр Роттер дрессировал собак и тренировал их на бродягахдо тех пор, пока все бродяги не стали обходить Кладненский районстороной. Тогда Роттер приказал, чтобы жандармы, хоть тресни, привеликакого-нибудь подозрительного человека. Вот привели к нему однаждыдовольно прилично одетого человека, которого нашли в Ланских лесах.Он сидел там на пне. Роттер тотчас приказал отрезать кусок полы отего пиджака и дал этот кусок понюхать своим ищейкам. Потом тогочеловека отвели на кирпичный завод за городом и пустили по его следамэтих самых дрессированных собак, которые его нашли и привели назад.Затем этому человеку велели залезть по лестнице на чердак, прыгнутьчерез каменный забор, броситься в пруд, а собак спустили за ним. Подконец выяснилось, что человек этот был депутат-радикал, которыйпоехал погулять в Ланские леса, когда ему опротивело сидеть впарламенте. Вот поэтому-то я и говорю, что всем людям свойственноошибаться, будь то ученый или дурак необразованный. И министрыошибаются.

Судебная медицинская комиссия, которая должнабыла установить, может ли Швейк, имея в виду его психическоесостояние, нести ответственность за все те преступления, в которых онобвиняется, состояла из трех необычайно серьезных господ, причемвзгляды одного совершенно расходились со взглядами двух других. Здесьбыли представлены три разные школы психиатров.

И если в случае со Швейком три противоположныхнаучных лагеря пришли к полному соглашению, то это следует объяснитьединственно тем огромным впечатлением, которое произвел Швейк на всюкомиссию, когда, войдя в зал, где должно было происходитьисследование его психического состояния, и заметив на стене портретавстрийского императора, громко воскликнул: «Господа, даздравствует государь император Франц-Иосиф Первый!»

Дело было совершенно ясно. Благодаря сделанномуШвейком, по собственному почину, заявлению целый ряд вопросов отпал иосталось только несколько важнейших. Ответы на них должны былиподтвердить первоначальное мнение о Швейке, составленное на основесистемы доктора психиатрии Кадлерсона, доктора Гевероха и англичанинаВейкинга.

— Радий тяжелее олова?

— Я его, извиняюсь, не вешал, —со своей милой улыбкой ответил Швейк.

— Вы верите в конец света?

— Прежде я должен увидеть этот конец.Но, во всяком случае, завтра его еще не будет, — небрежнобросил Швейк.

— А вы могли бы вычислить диаметрземного шара?

— Извиняюсь, не смог бы, —сказал Швейк. — Однако мне тоже хочется, господа, задатьвам одну загадку, — продолжал он. — Стоитчетырехэтажный дом, в каждом этаже по восьми окон, на крыше —два слуховых окна и две трубы, в каждом этаже по два квартиранта. Атеперь скажите, господа, в каком году умерла у швейцара бабушка?

Судебные врачи многозначительно переглянулись.Тем не менее один из них задал еще такой вопрос:

— Не знаете ли вы, какова наибольшаяглубина в Тихом океане?

— Этого, извините, не знаю, —послышался ответ, — но думаю, что там наверняка будетглубже, чем под Вышеградской скалой на Влтаве.

— Достаточно? —лаконически спросил председатель комиссии.

Но один из членов попросил разрешения задать ещеодин вопрос:

— Сколько будет, если умножитьдвенадцать тысяч восемьсот девяносто семь на тринадцать тысячвосемьсот шестьдесят три?

— Семьсот двадцать девять, —не моргнув глазом, ответил Швейк.

— Я думаю, вполне достаточно, —сказал председатель комиссии. — Можете отвести обвиняемогона прежнее место.

— Благодарю вас, господа, —вежливо сказал Швейк, — с меня тоже вполне достаточно.

После ухода Швейка коллегия трех пришла кединодушному выводу: Швейк — круглый дурак и идиотсогласно всем законам природы, открытым знаменитыми ученымипсихиатрами. В заключении, переданном судебному следователю, междупрочим стояло:

«Нижеподписавшиеся судебные врачи сошлись вопределении полной психической отупелости и врожденного кретинизмапредставшего перед вышеуказанной комиссией Швейка Йозефа, кретинизмкоторого явствует из заявления «да здравствует императорФранц-Иосиф Первый», какового вполне достаточно, чтобыопределить психическое состояние Йозефа Швейка как явного идиота.Исходя из этого нижеподписавшаяся комиссия предлагает:

1. Судебное следствие по делу Йозефа Швейкапрекратить и

2. Направить Йозефа Швейка в психиатрическуюклинику на исследование с целью выяснения, в какой мере егопсихическое состояние является опасным для окружающих».

В то время как состоялось это заключение, Швейкрассказывал своим товарищам по тюрьме:

— На Фердинанда наплевали, а со мнойболтали о какой-то несусветной чепухе. Под конец мы сказали другдругу, что достаточно поговорили, и разошлись.

— Никому я не верю, —заметил скрюченный человечек, на лугу которого случайно выкопалискелет. — Кругом одно жульничество.

— Без жульничества тоже нельзя, —возразил Швейк, укладываясь на соломенный матрац. — Еслибы все люди заботились только о благополучии других, то еще скореепередрались бы между собой.

ГЛАВА IV
ШВЕЙКА ВЫГОНЯЮТ ИЗ СУМАСШЕДШЕГО ДОМА

Описывая впоследствии свое пребывание всумасшедшем доме, Швейк отзывался об этом учреждении с необычайнойпохвалой.

— По правде сказать, я не знаю,почему эти сумасшедшие сердятся, что их там держат. Там разрешаетсяползать нагишом по полу, выть шакалом, беситься и кусаться. Если быкто-нибудь проделал то же самое на улице, так прохожие диву быдались. Но там это — самая обычная вещь. Там такая свобода,которая и социалистам не снилась. Там можно выдавать себя и за бога,и за божью матерь, и за папу римского, и за английского короля, и загосударя императора, и за святого Вацлава. (Впрочем, тот все времябыл связан и лежал нагишом в одиночке.) Еще был там такой, которыйвсе кричал, что он архиепископ. Этот ничего не делал, только жрал, даеще, с вашего позволения, делал то, что рифмуется со словом жрал.Впрочем, там никто этого не стыдится. А один даже выдавал себя засвятых Кирилла и Мефодия, чтобы получать двойную порцию. А еще тамсидел беременный господин, этот всех приглашал на крестины. Многобыло там шахматистов, политиков, рыболовов, скаутов, коллекционеровпочтовых марок, фотографов-любителей. Один попал туда из-за каких-тостарых горшков, которые он называл урнами. Другого все время держалисвязанным в смирительной рубашке, чтобы он не мог вычислить, когданаступит конец света. Познакомился я там с несколькими профессорами.Один из них все время ходил за мной по пятам и разъяснял, чтопрародина цыган была в Крконошах, а другой доказывал, что внутриземного шара имеется другой шар, значительно больше наружного. Всумасшедшем доме каждый мог говорить все, что взбредет ему в голову,словно в парламенте. Как-то принялись там рассказывать сказки, даподрались, когда с какой-то принцессой дело кончилось скверно. Самымбуйным был господин, выдававший себя за шестнадцатый том Научногоэнциклопедического словаря Отто и просивший каждого, чтобы егораскрыли и нашли слово «переплетное шило», —иначе он погиб. Успокоился он только после того, как на него наделисмирительную рубашку. Тогда он начал хвалиться, что попал в переплет,и просить, чтобы ему сделали модный обрез. Вообще жилось там как враю. Можете себе кричать, реветь, петь, плакать, блеять, визжать,прыгать, молиться, кувыркаться, ходить на четвереньках, скакать наодной ноге, бегать кругом, танцевать, мчаться галопом, по целым днямсидеть на корточках или лезть на стену, и никто к вам не подойдет ине скажет: «Послушайте, этого делать нельзя, это неприлично,стыдно, ведь вы культурный человек». Но, по правде сказать, тамбыли только тихие помешанные. Например, сидел там один ученыйизобретатель, который все время ковырял в носу и лишь раз в деньпроизносил: «Я только что открыл электричество».Повторяю, очень хорошо там было, и те несколько дней, что я провел всумасшедшем доме, были лучшими днями моей жизни.

И правда, даже самый прием, который оказалиШвейку в сумасшедшем доме, когда его привезли на испытание изобластного уголовного суда, превзошел все его ожидания. Прежде всегоШвейка раздели донага, потом дали ему халат и повели купаться,дружески подхватив под мышки, причем один из санитаров развлекал егоеврейским анекдотом. В купальной его погрузили в ванну с теплойводой, затем вытащили оттуда и поставили под холодный душ. Этопроделали с ним трижды, потом осведомились, как ему нравится. Швейкответил, что это даже лучше, чем в банях у Карлова моста, и что онстрашно любит купаться. «Если вы еще острижете мне ногти иволосы, то я буду совершенно счастлив», — прибавилон, мило улыбаясь.

Его желание было исполнено. Затем Швейкаосновательно растерли губкой, завернули в простыню и отнесли в первоеотделение в постель. Там его уложили, прикрыли одеялом и попросилизаснуть.

Швейк еще и теперь с любовью вспоминает этовремя:

— Представьте себе, меня несли, неслидо самой постели. В тот момент я испытал неземное блаженство.

На постели Швейк заснул безмятежным сном. Потомего разбудили и предложили кружку молока и булочку. Булочка была ужеразрезана на маленькие кусочки, и в то время как один санитар держалШвейка за обе руки, другой обмакивал кусочки булочки в молоко икормил его, вроде того как кормят клецками гусей.

Потом Швейка взяли под мышки и отвели в отхожееместо, где его попросили удовлетворить большую и малуюфизиологические потребности.

Об этой чудесной минуте Швейк рассказывает супоением. Мы не смеем повторить его рассказ о том, что с ним делалипотом. Приведем только одну фразу: «Один из них при этом держалменя на руках», — вспоминал Швейк.

Затем его привели назад, уложили в постель иопять попросили уснуть. Через некоторое время его разбудили и отвелив кабинет для освидетельствования, где Швейк, стоя совершенно голыйперед двумя врачами, вспомнил славное время рекрутчины, и с его устневольно сорвалось:

— Tauglich![2]

— Что вы говорите? —спросил один из докторов. — Сделайте пять шагов вперед ипять назад.

Швейк сделал десять.

— Ведь я же вам сказал, —заметил доктор, — сделать пять.

— Мне лишней пары шагов не жалко.

После этого доктора потребовали от Швейка, чтобыон сел на стул; один из них несколько раз стукнул пациента поколенке, затем сказал другому, что рефлексы вполне нормальны, на чтотот покачал головой и сам принялся стучать Швейка по коленке, в товремя как первый открывал Швейку веки и рассматривал его зрачки.Потом они отошли к столу и перебросились несколькими латинскимифразами.

— Послушайте, вы умеете петь? —спросил у Швейка один из докторов. — Не могли бы вы спетьнам какую-нибудь песню?

— Сделайте одолжение, —ответил Швейк. — Хотя у меня нет ни голоса, нимузыкального слуха, но для вас я попробую спеть, коли вам вздумалосьразвлечься.

И Швейк хватил:

Что, монашек молодой,
Головушку клонишь,
Двегорячие слезы
Ты на землю ронишь?
— Дальше не знаю, —прервал Швейк. — Если желаете, спою вам: Ох, болит моесердечко,

Ох, тоска запала в грудь.
Выйду, сяду накрылечко
На дороженьку взглянуть.
Где же ты, милая зазноба…
— Дальше тоже не знаю, —вздохнул Швейк. — Знаю еще первую строфу из «Гдеродина моя» и потом «…Виндишгрец и прочиегенералы, утром спозаранку войну начинали», да еще парупростонародных песенок вроде «Храни нам, боже, государя»,«Шли мы прямо в Яромерь» и «Достойно есть, яковоистину…»

Оба доктора переглянулись, и один из нихспросил:

— Ваше психическое состояние ужеисследовали когда-нибудь?

— На военной службе, —торжественно и гордо ответил Швейк. — Господа военныеврачи официально признали меня полным идиотом.

— Сдается мне, что вы симулянт! —обрушился на Швейка другой доктор.

— Совсем не симулянт, господа! —защищался Швейк. — Я самый настоящий идиот. Можетесправиться в канцелярии Девяносто первого полка в Чешских Будейовицахили в Управлении запасных в Карлине.

Старший врач безнадежно махнул рукой и, указываяна Швейка, сказал санитарам:

— Верните этому человеку одежду ипередайте его в третье отделение в первый коридор. Потом один из васпусть вернется и отнесет все документы в канцелярию. Да скажите там,чтоб долго не канителились, чтобы он у нас долго на шее не сидел.

Врачи еще раз презрительно посмотрели на Швейка,который пятился к дверям, учтиво кланяясь. На замечание одного изсанитаров, чего, мол, он тут дурака валяет, Швейк ответил:

— Я ведь не одет, совсем нагишом, вчем мать родила, вот я и не хочу показывать панам того, что заставилобы их подумать, будто я невежа или нахал.

С того момента как санитары получили приказвернуть Швейку одежду, они перестали о нем заботиться, велелиодеться, и один из них отвел его в третье отделение. Там Швейкадержали несколько дней, пока канцелярия оформляла его выписку изсумасшедшего дома, и он имел полную возможность и здесь производитьсвои наблюдения. Обманутые врачи дали о нем такое заключение:«Слабоумный симулянт».

Так как Швейка выписали из лечебницы перед самымобедом, дело не обошлось без небольшого скандала. Швейк заявил, чтоесли уж его выкидывают из сумасшедшего дома, то не имеют права недавать ему обеда.

Скандал прекратил вызванный привратникомполицейский, который отвел Швейка в полицейский комиссариат наСальмовой улице.

ГЛАВА V
ШВЕЙК В ПОЛИЦЕЙСКОМ КОМИССАРИАТЕ НА САЛЬМОВОЙ УЛИЦЕ

За прекрасными лучезарными днями в сумасшедшемдоме для Швейка потянулись часы, полные невзгод и гонений.Полицейский инспектор Браун обставил сцену встречи со Швейком в духеримских палачей времен милейшего императора Нерона. И так же свирепо,как они в свое время произносили: «Киньте этого негодяяхристианина львам!» — инспектор Браун сказал:

— За решетку его!

Ни слова больше, ни слова меньше. Только вглазах полицейского инспектора при этом появилось выражение какого-тоособого извращенного наслаждения. Швейк поклонился и с достоинствомсказал:

— Я готов, господа. Как я понимаю,«за решетку» означает — в одиночку, а это не так ужплохо.

— Не очень-то здесьраспространяйся, — сказал полицейский, на что Швейкответил:

— Я человек скромный и будублагодарен за все, что вы для меня сделаете.

В камере на нарах сидел, задумавшись, какой-точеловек. Его лицо выражало апатию. Видно, ему не верилось, что дверьотпирали для того, чтобы выпустить его на свободу.

— Мое почтение, сударь, —сказал Швейк, присаживаясь на нары. — Не знаете ли,который теперь час?

— Мне теперь не до часов, —ответил задумчивый господин.

— Здесь недурно, —попытался завязать разговор Швейк. — Нары из струганогодерева.

Серьезный господин не ответил, встал и быстрозашагал в узком пространстве между дверью и нарами, словно торопясьчто-то спасти.

А Швейк между тем с интересом рассматривалнадписи, нацарапанные на стенах. В одной из надписей какой-тоарестант объявлял полиции войну не на живот, а на смерть. Текстгласил: «Вам это даром не пройдет!» Другой арестованныйнаписал: «Ну вас к черту, петухи!» Третий простоконстатировал факт: «Сидел здесь 5 июня 1913 года, обходилисьсо мной прилично. Лавочник Йозеф Маречек из Вршовиц». Была инадпись, потрясающая. своей глубиной: «Помилуй мя, господи!»

А под этим: «Поцелуйте меня в ж…»

Буква «ж» все же была перечеркнута, исбоку приписано большими буквами: «ФАЛДУ». Рядом какая-топоэтическая душа накарябала стихи:

У ручья печальный я сижу,
Солнышко за горы ужсадится,
На пригорок солнечный гляжу,
Там моя любезная томится…
Господин, бегавший между дверью и нарами, словносостязаясь в марафонском беге, наконец, запыхавшись, остановился, селна прежнее место, положил голову на руки и вдруг завопил:

— Выпустите меня!.. Нет, они меня невыпустят, — через минуту сказал он как бы про себя, —не выпустят, нет, нет. Я здесь с шести часов утра.

На него вдруг ни с того ни с сего напалаболтливость. Он поднялся со своего места и обратился к Швейку:

— Нет ли у вас случайно при себеремня, чтобы я мог со всем этим покончить?

— С большим удовольствием могу вамуслужить, — ответил Швейк, снимая свой ремень. —Я еще ни разу не видел, как вешаются в одиночке на ремне… Однотолько досадно, — заметил он, оглядев камеру, —тут нет ни одного крючка. Оконная ручка вас не выдержит. Разве что нанарах, опустившись на колени, как это сделал монах из Эмаузскогомонастыря, повесившись на распятии из-за молодой еврейки. Мнесамоубийцы очень нравятся. Так извольте…

Хмурый господин, которому Швейк сунул ремень вруку, взглянул на этот ремень, швырнул его в угол и заплакал,размазывая грязными руками слезы и выкрикивая:

— У меня детки, а я здесь за пьянствои за безнравственный образ жизни, Иисус Мария! Бедная моя жена! Чтоскажут на службе! У меня деточки, а я здесь за пьянство и забезнравственный образ жизни!

И так далее, до бесконечности.

Наконец он как будто немного успокоился, подошелк двери и начал колотить в нее руками и ногами. За дверью послышалисьшаги и голос:

— Чего надо?

— Выпустите меня! —проговорил он таким тоном, словно это были его предсмертные слова.

— Куда? — раздался вопросс другой стороны двери.

— На службу, — ответилнесчастный отец, супруг, чиновник, пьяница и развратник.

Раздался смех, жуткий смех в тиши коридора…И шаги опять стихли.

— Видно, этот господин здоровоненавидит вас, коли так насмехается, — сказал Швейк, в товремя как его безутешный сосед опять уселся рядом. —Тюремщик, когда разозлится, на многое способен, а когда он взбешен,то пощады не жди. Сидите себе спокойно, если раздумали вешаться, иждите дальнейших событий. Если вы чиновник, женаты и у вас есть дети,то все это действительно ужасно. Вы, если не ошибаюсь, уверены, чтовас выгонят со службы?

— Трудно сказать, —вздохнул тот. — Дело в том, что я сам не помню, что такоея натворил. Знаю только, что меня откуда-то выкинули, но я хотелвернуться туда, закурить сигару. А началось все так хорошо…Видите ли, начальник нашего отдела справлял свои именины и позвал насв винный погребок, потом мы попали в другой, в третий, в четвертый, впятый, в шестой, в седьмой, в восьмой, в девятый…

— Не могу ли я помочь вам считать? —вызвался Швейк. — Я в этих делах разбираюсь. Как-то раз яза одну ночь побывал в двадцати восьми местах, но, к чести моей будьсказано, нигде больше трех кружек пива не пил.

— Словом, — продолжалнесчастный подчиненный того начальника, который так великолепносправлял свои именины, — — когда мы обошли с дюжинуразличных кабачков, то обнаружили, что начальник-то у нас пропал,хотя мы его загодя привязали на веревочку и водили за собой, каксобачонку. Тогда мы отправились его разыскивать и под конец растерялидруг друга. Я очутился в одном из ночных кабачков на Виноградах, вочень приличном заведении, где пил ликер прямо из бутылки. Что яделал потом — не помню… Знаю только, что уже здесь, вкомиссариате, когда меня сюда привезли, оба полицейских рапортовали,будто я напился, вел себя непристойно, отколотил одну даму, разрезалперочинным ножом чужую шляпу, которую снял с вешалки, разогналдамскую капеллу, публично обвинил обер-кельнера в краже двенадцатикрон, разбил мраморную доску у столика, за которым сидел, и умышленноплюнул незнакомому господину за соседним столиком в черный кофе.Больше я ничего не делал… по крайней мере не помню, чтобы яеще что-нибудь натворил… Поверьте мне, я порядочный,интеллигентный человек и ни о чем другом не думаю, как только о своейсемье. Что вы на это скажете? Ведь я не скандалист какой-нибудь!

— А много вам пришлось потрудиться,пока вы разбили эту мраморную доску, или вы ее раскололи с одногомаху? — вместо ответа поинтересовался Швейк.

— Сразу, — ответилинтеллигентный господин.

— Тогда вы пропали, —задумчиво произнес Швейк. — Вам докажут, что выподготовлялись к этому путем долгой тренировки. А кофе этогонезнакомого господина, в который вы плюнули, был без рома или сромом? — И, не ожидая ответа, пояснил: — Если сромом, то хуже, потому что дороже. На суде все подсчитывают иподводят итоги, чтобы как-нибудь подогнать под серьезноепреступление.

— На суде?.. — малодушнопролепетал почтенный отец семейства и повесив голову впал в тонеприятное состояние духа, когда человека пожирают упреки совести.[3]

— А дома знают, что вы арестованы,или они узнают только из газет? — спросил Швейк.

— Вы думаете, что это появится…в газетах? — наивно спросила жертва именин своегоначальника.

— Вернее верного, —последовал искренний ответ, ибо Швейк никогда не имел привычкискрывать что-нибудь от собеседника. — Читателям газет этоочень понравится. Я сам всегда с удовольствием читаю рубрику о пьяныхи об их бесчинствах. Вот недавно в трактире «У чаши» одинпосетитель выкинул такой номер: разбил сам себе голову пивнойкружкой. Подбросил ее кверху, а голову подставил. Его увезли, а утроммы уже читали в газетах об этом. Или, например, в «Бендловке»съездил я раз одному факельщику из похоронного бюро по роже, а он далмне сдачи. Для того чтобы нас помирить, пришлось обоих посадить вкаталажку, и это сейчас же появилось в «Вечерке»…Или еще случай: в кафе «У мертвеца» один советник разбилдва блюда. Так, думаете, его пощадили? На другой же день попал вгазеты… Вам остается одно: послать из тюрьмы в газетуопровержение, что опубликованная заметка вас-де не касается и что сэтим однофамильцем вы не находитесь ни в родственных, ни в каких-либоиных отношениях. А домой пошлите записку, попросите это опровержениевырезать и спрятать, чтобы вы могли его прочесть, когда отсидите свойсрок… Вам не холодно? — участливо спросил Швейк,заметив, что интеллигентный господин дрожит, как в лихорадке. —В этом году конец лета что-то холодноват.

— Погибший я человек! —зарыдал сосед Швейка. — Не видать мне повышения…

— Что и говорить, —участливо подхватил Швейк. — Если вас после отсидкиобратно на службу не примут, — не знаю, скоро ли вынайдете другое место, потому что повсюду, даже если бы вы захотелислужить у живодера, от вас потребуют свидетельство о благонравномповедении. Да, это удовольствие вам дорого обойдется… А увашей супруги с детками есть на что жить, пока вы будете сидеть? Илиже ей придется побираться Христа ради, а деток научить разныммошенничествам?

В ответ послышались рыдания:

— Бедные мои детки! Бедная моя жена!

Кающийся грешник встал и заговорил о своихдетях:

— У меня их пятеро, самому старшемудвенадцать лет, он в скаутах, пьет только воду и мог бы служитьпримером своему отцу, с которым, право же, подобный казус случился впервый раз в жизни.

— Он скаут? — воскликнулШвейк. — Люблю слушать про скаутов! Однажды в Мыловарахпод Зливой, в районе Глубокой, округ Чешских Будейовиц, как раз когданаш Девяносто первый полк был там на учении, окрестные крестьянеустроили облаву на скаутов, которых очень много развелось вкрестьянском лесу. Поймали они трех. И представьте себе, самыймаленький из них, когда его взяли, так отчаянно визжал и плакал, чтомы, бывалые солдаты, не могли без жалости на него смотреть, невыдержали… и отошли в сторону. Пока их связывали, эти трискаута искусали восемь крестьян. Потом под розгами старосты онипризнались, что Во всей округе нет ни одного луга, которого бы они неизмяли, греясь на солнце. Да, кстати, они признались еще и в том, чтоу Ражиц перед самой жатвой сгорела совершенно случайно полоса ржи,когда они жарили там на вертеле серну, к которой с ножом подкрались вкрестьянском лесу. Потом в их логовище в лесу нашли больше пятидесятикило обглоданных костей от всякой домашней птицы и лесных зверей,огромное количество вишневых косточек, пропасть огрызков незрелыхяблок и много всякого другого добра.

Но несчастный отец скаута все-таки не могуспокоиться.

— Что я наделал! —причитал он. — Погубил свою репутацию!

— Это уж как пить дать, —подтвердил Швейк со свойственной ему откровенностью. —После того, что случилось, ваша репутация погублена на всю жизнь.Ведь если об этой истории напечатают в газетах, то кое-что к нейприбавят и ваши знакомые. Это уже в порядке вещей, лучше не обращайтевнимания. Людей с подмоченной репутацией на свете, пожалуй, раз вдесять больше, чем с незапятнанной. Это сущая ерунда.

В коридоре раздались грузные шаги, в замкезагремел ключ, дверь отворилась, и полицейский вызвал Швейка.

— Простите, — рыцарскинапомнил Швейк. — Я здесь только с двенадцати часов дня, аэтот господин с шести утра. Я особенно не тороплюсь.

Вместо ответа сильная рука выволокла его вкоридор, и дежурный молча повел Швейка по лестницам на второй этаж.

В комнате за столом сидел бравый толстыйполицейский комиссар. Он обратился к Швейку:

— Так вы, значит, и есть Швейк? Каквы сюда попали?

— Самым простым манером, —ответил Швейк. — Я пришел сюда в сопровожденииполицейского, потому как мне не понравилось, что из сумасшедшего домаменя выкинули без обеда. Я им не уличная девка.

— Знаете что, Швейк, —примирительно сказал комиссар, — зачем нам с вамиссориться здесь, на Сальмовой улице? Не лучше ли будет, если мы васнаправим в полицейское управление?

— Вы, как говорится, являетесьгосподином положения, — с удовлетворением ответил Швейк. —А пройтись вечерком в полицейское управление — совсем не дурно—это будет небольшая, но очень приятная прогулка.

— Очень рад, что мы с вами так легкодоговорились, — весело заключил полицейский комиссар. —Договориться— самое разлюбезное дело. Не правда ли, Швейк?

— Я тоже всегда очень охотносоветуюсь с другими, — ответил Швейк. —Поверьте, господин комиссар, я никогда не забуду вашей доброты.

Учтиво поклонившись, Швейк спустился сполицейским вниз, в караульное помещение, и через четверть часа егоуже можно было видеть на углу Ечной улицы и Карловой площади всопровождении полицейского, который нес под мышкой объемистую книгу снемецкой надписью: «Arestantenbuch»[4].

На углу Спаленой улицы Швейк и его конвоирнатолкнулись на толпу людей, теснившихся перед объявлением.

— Это манифест государя императора обобъявлении войны, — сказал Швейку конвоир.

— Я это предсказывал, —бросил Швейк. — А в сумасшедшем доме об этом еще ничего незнают, хотя им-то, собственно, это должно быть известно изпервоисточника.

— Что вы хотите этим сказать? —спросил полицейский.

— Ведь там много господ офицеров, —объяснил Швейк.

Когда они подошли к другой кучке, тожетолпившейся перед манифестом, Швейк крикнул:

— Да здравствует императорФранц-Иосиф! Мы победим!

Кто-то в этой восторженной толпе одним ударомнахлобучил ему на уши котелок, и в таком виде на глазах усбежавшегося народа бравый солдат Швейк вторично проследовал в воротаполицейского управления.

— Эту войну мы безусловно выиграем,еще раз повторяю, господа! — С этими словами Швейкрасстался с провожавшей его толпой.

В далекие, далекие времена в Европу долетелоправдивое изречение о том, что завтрашний день разрушит даже планынынешнего дня.

ГЛАВА VI
ПРОРВАВ ЗАКОЛДОВАННЫЙ КРУГ, ШВЕЙК ОПЯТЬ ОЧУТИЛСЯ ДОМА

От стен полицейского управления веяло духомчуждой народу власти. Эта власть вела слежку за тем, наскольковосторженно отнеслось население к объявлению войны. За исключениемнескольких человек, не отрекшихся от своего народа, которомупредстояло изойти кровью за интересы, абсолютно чуждые ему, заисключением этих нескольких человек полицейское управлениепредставляло собой великолепную кунсткамеру хищников-бюрократов,которые считали, что только всемерное использование тюрьмы и виселицыспособно отстоять существование замысловатых параграфов. При этомхищники-бюрократы обращались со своими жертвами с язвительнойлюбезностью, предварительно взвешивая каждое свое слово.

— Мне очень, очень жаль, —сказал один из этих черно-желтых хищников, когда к нему привелиШвейка, — что вы опять попали в наши руки. Мы думали, чтовы исправитесь… но, увы, мы обманулись.

Швейк молча кивал головой в знак согласия,сделав при этом такое невинное лицо, что черно-желтый хищниквопросительно взглянул на него и резко заметил:

— Не стройте из себя дурака! —Однако тотчас же опять перешел на ласковый тон: — Нам, правоже, очень неприятно держать вас под арестом. По моему мнению, вашавина не так уж велика, ибо, принимая во внимание ваш невысокийумственный уровень, нужно полагать, что вас, без сомнения,подговорили. Скажите мне, пан Швейк, кто, собственно, подстрекает васна такие глупости?

Швейк откашлялся.

— Я, извиняюсь, ничего о глупостях незнаю.

— Ну, разве это не глупость, панШвейк, — увещевал хищник слащаво-отеческим тоном, —когда вы, по свидетельству полицейского, который вас сюда привел,собрав толпу перед наклеенным на углу манифестом о войне, возбуждалиее выкриками: «Да здравствует император Франц-Иосиф! Мыпобедим!»

— Я не мог оставаться вбездействии, — объяснил Швейк, уставив свои добрые глазана инквизитора. — Я пришел в волнение, увидев, что всечитают этот манифест о войне и не проявляют никаких признаковрадости. Ни победных кликов, ни «ура»… вообщеничего, господин советник. Словно их это вовсе не касается. Тут уж я,старый солдат Девяносто первого полка, не выдержал и прокричал этислова. Будь вы на моем месте, вы, наверно, поступили бы точно так же.Война так война, ничего не поделаешь, — мы должны довестиее до победного конца, должны постоянно провозглашать славу государюимператору. Никто меня в этом не разубедит.

Прижатый к стене черно-желтый хищник не вынесвзгляда невинного агнца Швейка, опустил глаза в свои бумаги и сказал:

— Я вполне понял бы вашевоодушевление, если б оно было проявлено при других обстоятельствах.Вы сами отлично знаете, что вас вел полицейский и ваш патриотизм моги даже должен был скорее рассмешить публику, чем произвести на неесерьезное впечатление.

— Идти под конвоем полицейского —это тяжелый момент в жизни каждого человека. Но если человек даже вэтот тяжкий момент не забывает, что ему надлежит делать приобъявлении войны, то, думаю, такой человек не так уж плох.

Черно-желтый хищник заворчал и еще раз посмотрелШвейку прямо в глаза. Швейк ответил ему своим невинным, мягким,скромным, нежным и теплым взглядом.

С минуту они пристально смотрели друг на друга.

— Идите к черту — пробормоталонаконец чиновничье рыло. — Но если вы еще раз сюдапопадете, то я вас вообще ни о чем не буду спрашивать, а прямоотправлю в военный суд на Градчаны. Понятно?

И не успел он договорить, как нежданно-негаданноШвейк подскочил к нему, поцеловал руку и сказал:

— Да вознаградит вас бог! Если вамкогда-нибудь понадобится чистокровная собачка, соблаговолитеобратиться ко мне. Я торгую собаками.

Так Швейк опять очутился на свободе.

По дороге домой он размышлял о том, а не зайтили ему сперва в пивную «У чаши», и в конце концов отворилту самую дверь, через которую не так давно вышел в сопровожденииагента Бретшнейдера.

В пивной царило гробовое молчание. Там сиделонесколько посетителей и среди них — церковный сторож изцеркви св. Аполлинария. Физиономии у всех были хмурые. За стойкойсидела трактирщица, жена Паливца, тупо глядя на пивные краны.

— Вот я и вернулся! —весело сказал Швейк. — Дайте-ка мне кружечку пива. А гдеже наш пан Паливец? Небось уже дома?

Вместо ответа хозяйка залилась слезами и,горестно всхлипывая при каждом слове, простонала:

— Дали ему… десять лет…неделю тому назад…

— Ну, вот видите! — сказалШвейк. — Значит, семь дней уже отсидел.

— Он был такой… осторожный! —рыдала хозяйка. — Он сам это всегда о себе говорил…

Посетители пивной упорно молчали, словно тут досих пор блуждал дух Паливца, призывая к еще большей осторожности.

— Осторожность — матьмудрости, — сказал Швейк усаживаясь за стол и пододвигая ксебе кружку пива, в пивной пене которого образовалось несколькодырочек — туда капнули слезы жены Паливца, когда она несла пивона стол. — Нынче время такое, приходится быть осторожным.

— Вчера у нас было двое похорон, —попытался перевести разговор на другое церковный сторож от св.Аполлинария.

— Видать, помер кто-нибудь! —заметил другой посетитель.

Третий спросил:

— Покойного-то на катафалке везли?

— Интересно, — сказалШвейк, — как будут происходить военные похороны во времявойны?

Посетители поднялись, расплатились и тихо вышли.Швейк остался наедине с пани Паливцовой.

— Не представляю себе, —произнес Швейк, — чтобы невинного осудили на десять лет.Правда, однажды невинного приговорили к пяти годам — такое яслышал, но на десять — это уж, пожалуй, многовато!

— Что же поделаешь, ведь мой-топризнался, — плакала жена Паливца. — Как онздесь говорил об этих мухах и портрете, так и в управлении судаповторил. Вызвали меня свидетельницей, да что я могла им сказать,когда мне заявили, что я имею право отказаться от свидетельскихпоказаний, потому что нахожусь в родственных отношениях со своиммужем… Я перепугалась этих родственных отношений — какбы из этого еще чего-нибудь не вышло — и отказалась даватьпоказания. Старик, бедняга, так на меня посмотрел… до самойсмерти не забуду. А потом, после приговора, когда его уводили, взялда и крикнул им там, на лестнице, словно совсем с ума спятил: «Даздравствует свободная мысль!»

— А пан Бретшнейдер сюда больше незаходит? — спросил Швейк.

— Заходил несколько раз, —ответила трактирщица. — Выпьет одну-две кружки, спроситменя, кто здесь бывает и слушает, как посетители рассказывают профутбол. Они всегда, как увидят пана Бретшнейдера, говорят только профутбол, а его от этого передергивает — того и гляди судорогисделаются и он взбесится. За все это время к нему на удочку попалсятолько один обойщик с Поперечной улицы.

— Это дело навыка, —заметил Швейк. — Обойщик-то был глуповат, что ли?

— Ну, как мой муж, —ответила с плачем хозяйка. — Тот его спросил, стал бы онстрелять в сербов или нет. А обойщик ответил, что не умеет стрелять,что только раз был в тире, прострелил там корону. Тут мы всеуслышали, как пан Бретшнейдер произнес, вынув свою записную книжку:«Ага! Еще одна хорошенькая государственная измена!»—и вышел с этим обойщиком с Поперечной улицы, и тот уже больше невернулся.

— Много их не возвращается, —сказал Швейк. — Дайте-ка мне рому.

Как раз в тот момент, когда Швейк заказывал себевторую рюмку рому, в трактир вошел тайный агент Бретшнейдер. Окинувбеглым взглядом пустой трактир и заказав себе пиво, он подсел кШвейку и стал ждать, не скажет ли тот чего.

Швейк снял с вешалки одну из газет и,просматривая последнюю страницу с объявлениями, заметил:

— Смотрите-ка, некий Чимпера, селоСтрашково, дом номер пять, почтовое отделение Рачиневес, продаетусадьбу с семью десятинами пашни. Имеется школа и проходит железнаядорога.

Бретшнейдер нервно забарабанил пальцами по столуи обратился к Швейку:

— Удивляюсь, почему вас интересуетэта усадьба, пан Швейк?

— Ах, это вы? — воскликнулШвейк, подавая ему руку. — А я вас сразу не узнал. У меняочень плохая память. В последний раз мы расстались, если не ошибаюсь,в приемной канцелярии полицейского управления. Ну, что поделываете?Часто заглядываете сюда?

— Сегодня я пришел, чтобы повидатьвас, — сказал Бретшнейдер. — В полицейскомуправлении мне сообщили, что вы торгуете собаками. Мне нужен хорошийпинчер, или, скажем, шпиц, или вообще что-нибудь в этом роде…

— Это все мы вам можемпредоставить, — ответил Швейк. — Желаетечистокровного или так… с улицы?

— Я думаю приобрести чистокровногопса, — ответил Бретшнейдер.

— А почему бы вам не завести себеполицейскую собаку? — спросил Швейк. — Она бывам сразу все выследила, навела бы вас на след преступления. У одногомясника в Вршовицах есть такой пес; он возит ему тележку. Этот пес,можно сказать, работает не по специальности.

— Мне бы хотелось шпица, —сдержанно повторил Бретшнейдер, — шпица, который бы некусался.

— Желаете беззубого шпица? —осведомился Швейк. — Есть такой на примете: в Дейвицах, уодного трактирщика.

— Пожалуй, лучше уж пинчера… —нерешительно произнес Бретшнейдер, собаковедческие познания которогонаходились в зачаточном состоянии. Если бы не приказ из полицейскогоуправления, он никогда бы не приобрел о собаках никаких сведений.

Но приказ был точный, ясный и определенный: вочто бы то ни стало сойтись со Швейком поближе на почве торговлисобаками. Для достижения этой цели Бретшнейдер имел право подобратьсебе помощников и располагать известными суммами на покупку собак.

— Пинчеры бывают покрупнее ипомельче, — сказал Швейк. — Есть у меня напримете два маленьких и три побольше. Всех пятерых можно держать наколенях. Могу их вам от всей души порекомендовать.

— Это бы мне подошло, —заявил Бретшнейдер. — А сколько стоит пинчер?

— Смотря по величине, —ответил Швейк. — Все зависит от величины. Пинчер нетеленок, с пинчерами дело обстоит как раз наоборот: чем меньше, темдороже.

— Я взял бы покрупнее, домсторожить, — сказал Бретшнейдер, боясь перерасходоватьсекретный фонд полиции.

— Отлично! — подхватилШвейк. — Крупного могу продать по пятидесяти крон, самогокрупного — по сорока пяти. Но мы забыли одну вещь: вам щенятили постарше, и потом: кобельков или сучек?

— Мне все равно, — ответилБретшнейдер, которому надоели эти неразрешимые проблемы. —Так достаньте их, а я завтра в семь часов вечера к вам зайду.Договорились?

— Договорились, приходите, —неохотно согласился Швейк. — В таком случае я бы попросилу вас задаток— тридцать крон.

— Какие могут быть разговоры! —сказал Бретшнейдер, отсчитывая деньги. — Ну, а теперь мы свами разопьем по четвертинке на мой счет…

Когда они выпили, Швейк тоже заказал за свойсчет четвертинку вина. Потом заказал Бретшнейдер, он убеждал Швейкане бояться его. Он заявил, что сегодня он не на службе и потому Швейкможет свободно говорить с ним о политике.

Швейк заметил, что в трактире он никогда ополитике не говорит, да вообще вся политика — занятие длядетей младшего возраста.

Бретшнейдер, напротив, держался самыхреволюционных убеждений. Он провозгласил, что каждое слабоегосударство обречено на гибель, и спросил Швейка, каков его взгляд наэти вещи.

Швейк на это ответил, что с государством у негоникаких дел не было, но однажды был у него на попечении хилый щеноксенбернар, которого он подкармливал солдатскими сухарями, но щеноквсе равно издох.

Когда выпили по пятой, Бретшнейдер объявил себяанархистом и стал добиваться у Швейка совета, в какую организацию емузаписаться.

Швейк рассказал, что однажды какой-то анархисткупил у него в рассрочку за сто крон леонберга, но до сих пор неотдал последнего взноса.

За шестой четвертинкой Бретшнейдер высказался зареволюцию и против мобилизации, на что Швейк, наклонясь к нему,шепнул на ухо:

— Только что вошел какой-топосетитель. Как бы он вас не услышал, у вас могут быть неприятности.Видите, трактирщица уже плачет.

Жена Паливца действительно плакала на стуле застойкой..

— Чего вы плачете, хозяюшка? —спросил Бретшнейдер. — Через три месяца мы победим, будетамнистия — и ваш муж вернется. Вот тогда уж мы закатимпирушку!.. Или вы не верите, что мы победим? — обратилсяон к Швейку.

— Зачем пережевывать одно и то же? —сказал Швейк. — Должны победить — и баста! Ну, мнепора домой.

Швейк расплатился и вернулся к своей старойслужанке, пани Мюллеровой, которая очень испугалась, увидев, чтомужчина, отпирающий ключом входную дверь, не кто иной, как сам Швейк

— А я, сударь, думала, что вывернетесь только через несколько лет, — сказала она сприсущей ей откровенностью, — и я тут… из жалости…на время… взяла в жильцы одного швейцара из ночного кафе,потому что… у нас тут три раза был обыск, и, после того какничего не нашли, сказали, что ваше дело плохо и по всему видать —вы опытный преступник.

Швейк быстро убедился, что незнакомец устроилсясо всеми удобствами: он спал на его постели и даже был настолькоблагороден, что удовольствовался лишь одной половиной, а другуюпредоставил некоему длинноволосому созданию, которое из благодарностиспало, обняв его за шею. На полу вокруг постели валялись вперемешкупринадлежности мужского и дамского туалета. По всему этому хаосу былоясно, что швейцар из «ночного кафе» вернулся вчера сосвоей дамой навеселе.

— Сударь, — сказал Швейк,тряся незваного гостя, — сударь, как бы вам не опоздать кобеду. Мне будет очень неприятно, если вы начнете всем рассказывать,что я вас выставил в такое время, когда уже нигде не достанешь обеда.

Прошло немало времени, пока заспанный швейцар из«ночного кафе» раскусил наконец, что вернулся домойвладелец постели и предъявляет на нее свои права.

По свойственной всем швейцарам «ночныхкафе» привычке, господин этот выразился в том духе, чтопересчитает ребра каждому, кто осмелится его будить. После этого онвознамерился спать дальше.

Швейк между тем собрал части его туалета, принесих к постели и, энергично встряхнув швейцара, сказал:

— Если вы не оденетесь, то придетсявас выкинуть на улицу так, как вы есть. Вам будет гораздо выгоднеевылететь отсюда одетым.

— Я хотел спать до восьми часоввечера, — проговорил озадаченный швейцар, натягиваяштаны. — Я плачу хозяйке за постель по две кроны в день имогу водить сюда барышень из кафе… Маржена, вставай!

Надевая воротничок и завязывая галстук, он уженастолько пришел в себя, что стал уверять Швейка, будто ночное кафе«Мимоза» безусловно одно из самых приличных заведений,куда имеют доступ только те дамы, у которых желтый билет в полномпорядке, и любезно приглашал Швейка заглянуть туда.

Однако его партнерша осталась весьма недовольнаШвейком и пустила в ход несколько веских великосветских выражений, изкоторых самым приличным было: «Олух царя небесного!»

После ухода непрошеных жильцов Швейк пошелпозвать пани Мюллерову, чтобы вместе с нею навести порядок, но ее ислед простыл. Только на клочке бумаги, на котором карандашом быливыведены какие-то каракули, пани Мюллерова необычайно просто выразиласвои мысли, касающиеся несчастного случая со сдачей напрокатшвейковской постели швейцару из ночного кафе. На клочке былонаписано:

«Простите, сударь, я вас больше не увижу,потому что бросаюсь из окна».

— Врет! — сказал Швейк истал ждать.

Через полчаса в кухню вползла несчастная паниМюллерова, и по удрученному выражению ее лица было видно, что онаждет от Швейка слов утешения.

— Если хотите броситься из окна, —сказал Швейк, — так идите в комнату, окно я открыл.Прыгать из кухни я бы вам не советовал, потому что вы упадете в садпрямо на розы, поломаете все кусты, и за это вам же придется платить.А из того окна вы прекрасно слетите на тротуар и, если повезет,сломаете себе шею. Если же не повезет, то вы переломаете себе толькоребра, руки и ноги и вам придется платить за лечение в больнице.

Пани Мюллерова заплакала, тихо пошла в комнатуШвейка… закрыла окно и, вернувшись, сказала:

— Дует, а при вашем ревматизме этонехорошо, сударь.

Затем, постелив постель и с необычайнойстарательностью приведя все в порядок, она, все еще заплаканная,вошла в кухню и доложила Швейку:

— Те два щеночка, сударь, что были увас на дворе, подохли, а сенбернар сбежал во время обыска.

— Черт возьми! —воскликнул Швейк. — Он может влипнуть в историю! Теперь,наверное, его будет выслеживать полиция.

— Он укусил одного из господполицейских комиссаров, — продолжала пани Мюллерова, —когда тот во время обыска вытаскивал его из-под кровати. Один из этихгоспод сказал, что под кроватью кто-то есть, и сенбернару именемзакона приказано было вылезать, но тот и не подумал, и тогда еговытащили. Сенбернар хотел их всех сожрать, а потом вылетел в дверь ибольше не вернулся. Мне тоже учинили допрос, спрашивали, кто к намходит, не получаем ли денег из-за границы, а потом стали намекать,что я дура, когда я им сказала, что деньги из-за границы поступаюттолько изредка, последний раз от господина управляющего из Брно —помните, шестьдесят крон задатка за ангорскую кошку, вы о ней далиобъявление в газету «Национальная политика», а вместо неепослали в Брно в ящике из-под фиников слепого щеночка фокстерьера.Потом они говорили со мной очень ласково и порекомендовали в жильцы,чтобы мне одной боязно не было, этого швейцара из ночного кафе,которого вы выбросили.

— Уж и натерпелся я от этой полиции,пани Мюллерова! — вздохнул Швейк. — Вот скороувидите, сколько их сюда придет за собаками.

Не знаю, расшифровали ли те, кто послепереворота просматривал полицейский архив, статьи расхода секретногофонда государственной полиции, где значилось: СБ— 40 к.;ФТ— 50 к.; Л— 80 к. и так далее, но они, безусловно,ошибались, если думали, что СБ, ФТ и Л— это инициалы неких лиц,которые за 40, 50, 80 и т. д. крон продавали чешский народчерно-желтому орлу.

В действительности же СБ означает сенбернара, ФТ— фокстерьера, а Л — леонберга. Всех этих собакБретшнейдер привел от Швейка в полицейское управление.

Это были гадкие страшилища, не имевшие абсолютноничего общего ни с одной из чистокровных собак, за которых Швейквыдавал их Бретшнейдеру. Сенбернар был помесь нечистокровного пуделяс дворняжкой; фокстерьер, с ушами таксы, был величиной с волкодава, аноги у него были выгнуты, словно он болел рахитом; леонберг своеймохнатой мордой напоминал овчарку, у него был обрубленный хвост, росттаксы и голый зад, как у павиана.

Сам сыщик Калоус заходил к Швейку купить собаку…и вернулся с настоящим уродом, напоминающим пятнистую гиену, хотя унего и была грива шотландской овчарки. А в статье секретного фонда стех пор прибавилась новая пометка: Д— 90 к. Этот уроддолжен был изображать дога. Но даже Калоусу не удалось ничеговыведать у Швейка. Он добился того же, что и Бретшнейдер. Самыетонкие политические разговоры Швейк переводил на лечение собачьейчумы у щенят, а наихитрейшие его трюки кончались тем, что Бретшнейдерувозил с собой от Швейка еще одно чудовище, самого невероятногоублюдка.

Этим кончил знаменитый сыщик Бретшнейдер. Когдау него в квартире появилось семь подобных страшилищ, он заперся сними в задней комнате и не давал ничего жрать до тех пор, пока псы несожрали его самого. Он был так честен, что избавил казну от расходовпо похоронам.

В полицейском управлении в его послужной список,в графу «Повышения по службе», были занесены следующиеполные трагизма слова: «Сожран собственными псами».

Узнав позднее об этом трагическом происшествии,Швейк сказал:

— Трудно сказать, удастся ли собратьего кости, когда ему придется предстать на Страшном суде.

ГЛАВА VII
ШВЕЙК ИДЕТ НА ВОИНУ

В то время, когда галицийские леса,простирающиеся вдоль реки Раб, видели бегущие через эту рекуавстрийские войска, в то время, когда на юге, в Сербии, австрийскимдивизиям, одной за другой, всыпали по первое число (что они уже давнозаслужили), австрийское военное министерство вспомнило о Швейке,надеясь, что он поможет монархии расхлебывать кашу.

Швейк, когда ему принесли повестку о том, чточерез неделю он должен явиться на Стршелецкий остров для медицинскогоосвидетельствования, лежал в постели: у него опять начался приступревматизма. Пани Мюллерова варила ему на кухне кофе.

— Пани Мюллерова, —послышался из соседней комнаты тихий голос Швейка, — паниМюллерова, подойдите ко мне на минуточку.

Служанка подошла к постели, и Швейк тем же тихимголосом произнес:

— Присядьте, пани Мюллерова.

Его голос звучал таинственно и торжественно.Когда пани Мюллерова села, Швейк, приподнявшись на постели,провозгласил:

— Я иду на войну.

— Матерь божья! —воскликнула пани Мюллерова. — Что вы там будете делать?

— Сражаться, — гробовымголосом ответил Швейк. — У Австрии дела очень плохи.Сверху лезут на Краков, а снизу— на Венгрию. Всыпали нам и вхвост и в гриву, куда ни погляди. Ввиду всего этого меня призывают навойну. Еще вчера я читал вам в газете, что «дорогую родинузаволокли тучи».

— Но ведь вы не можетепошевельнуться!

— Неважно, пани Мюллерова, я поеду навойну в коляске. Знаете кондитера за углом? У него есть такаяколяска. Несколько лет тому назад он возил в ней подышать свежимвоздухом своего хромого хрыча-дедушку. Вы, пани Мюллерова, отвезетеменя в этой коляске на военную службу.

Пани Мюллерова заплакала.

— Не сбегать ли мне, сударь, задоктором?

— Никуда не ходите, пани Мюллерова. Явполне пригоден для пушечного мяса, вот только ноги… Но когдас Австрией дело дрянь, каждый калека должен быть на своем посту.Продолжайте спокойно варить кофе.

И в то время как пани Мюллерова, заплаканная ирастроганная, процеживала кофе, бравый солдат Швейк пел, лежа вкровати:

Виндишгрец и прочие паны генералы
Утром спозаранкувойну начинали.
Гоп, гоп, гоп!
Войну начинали, к господувзывали:
«Помоги, Христос, нам с матерью пречистой!»
Гоп,гоп, гоп!
Испуганная пани Мюллерова под впечатлениемжуткой боевой песни забыла про кофе и, трясясь всем телом,прислушивалась, как бравый солдат Швейк продолжал петь на своейкровати:

С матерью пречистой. Вон— четыремоста.
Выставляй, Пьемонт, посильней форпосты.
Гоп, гоп,гоп!
Закипел тут славный бой у Сольферино,
Кровь лиласьпотоком, как из бочки винной.
Гол, гоп, гоп!
Кровь из бочкивинной, а мяса — фургоны!
Нет, не зря носили ребятапогоны.
Гоп, гоп, гоп!
Не робей, ребята! По пятам за вами
Едетцелый воз, груженный деньгами.
Гоп, гоп, гоп!
— Ради бога, сударь, прошу вас! —раздался жалобный голос из кухни, но Швейк допел славную боевую песнюдо конца:

Целый воз с деньгами, кухня с пшенной кашей.
Ну, вкаком полку веселей, чем в нашем?
Гоп, гоп, гоп!
Пани Мюллерова бросилась за доктором. Вернуласьона через час, когда Швейк уже дремал.

Толстый господин разбудил его, положив ему рукуна лоб, и сказал:

— Не бойтесь, я — доктор Павекиз Виноград. Дайте вашу руку. Термометр суньте себе под мышку. Так.Покажите язык. Еще. Высуньте язык. Отчего умерли ваши родители?

Итак, в то время как Вена боролась за то, чтобывсе народы Австро-Венгрии проявили максимум верности и преданности,доктор Павек прописал Швейку бром против его патриотическогоэнтузиазма и рекомендовал мужественному и честному солдату не думатьо войне.

— Лежите смирно и не вздумайтеволноваться. Завтра я навещу вас.

На другой день доктор пришел опять и осведомилсяна кухне у пани Мюллеровой. как себя чувствует пациент.

— Хуже ему, пан доктор, —с искренней грустью ответила пани Мюллерова. — Ночью,когда его ревматизм скрутил, он пел, с позволения сказать,австрийский гимн.

На это новое проявление лояльности пациентадоктор Павек счел необходимым реагировать повышенной дозой брома. Натретий день пани Мюллерова доложила доктору, что Швейку еще хуже.

— После обеда, пан доктор, он послалза картой военных действий, а ночью бредил, что Австрия победит.

— А порошки принимает точно попредписанию?

— Он за ними еще и не посылал, пандоктор.

Излив на Швейка целый поток упреков и заверивего, что никогда больше не придет лечить невежду, который отвергаетего лечение бромом, доктор Павек ушел.

Оставалось еще два дня до срока, когда Швейкдолжен был предстать перед призывной комиссией. За это время Швейксделал надлежащие приготовления: во-первых, послал пани Мюллеровукупить форменную фуражку, а во-вторых, одолжить у кондитера за угломколяску, в которой тот когда-то вывозил подышать свежим воздухомсвоего хромого хрыча-дедушку. Потом Швейк вспомнил, что емунеобходимы костыли. К счастью, кондитер сохранял как семейнуюреликвию и костыли. Швейку недоставало еще только букетика цветов,какие носят все рекруты. Пани Мюллерова раздобыла ему и букет. Онасильно похудела за эти дни и, где только ни появлялась, всюдуплакала.

Итак, в тот памятный день пражские улицы былисвидетелями трогательного примера истинного патриотизма. Старухатолкала перед собой коляску, в которой сидел мужчина в форменнойфуражке с блестящей кокардой и размахивал костылями. На его пиджакекрасовался пестрый букетик цветов. Человек этот, ни на минуту непереставая, кричал на всю улицу: «На Белград! На Белград!»

За ним валила толпа, которая образовалась изнебольшой кучки людей, собравшихся перед домом, откуда Швейк выехална войну. Швейк констатировал, что некоторые полицейские, стоящие наперекрестках, отдали ему честь. На Вацлавской площади толпа вокругколяски со Швейком выросла в несколько сот человек, а на углуКраковской улицы был избит какой-то бурш в корпорантской шапочке,закричавший Швейку:

— Heil! Nieder mit den Serben![5]

На углу Водичковой улицы подоспевшая коннаяполиция разогнала толпу. Когда Швейк доказал приставу, что долженсегодня явиться в призывную комиссию, тот был несколько разочарован иво избежание скандала приказал двум конным полицейским проводитьколяску со Швейком на Стршелецкий остров.

Обо всем происшедшем в «Пражскойофициальной газете» была помещена следующая статья:

ПАТРИОТИЗМ КАЛЕКИ

Вчера днем на главных улицах Праги прохожиестали очевидцами сцены, красноречиво свидетельствующей о том, что вэтот великий и серьезный момент сыны нашего народа также способныдать блестящие примеры верности и преданности трону нашегопрестарелого монарха. Казалось, что вернулись славные времена грекови римлян, когда Муций Сцевола шел в бой, невзирая на свою сожженнуюруку. Калека на костылях, которого везла в коляске для больных егостарая мать, вчера продемонстрировал святое чувство патриотизма. Этотсын чешского народа, несмотря на свой недуг, добровольно отправилсяна войну, чтобы все свои силы и даже жизнь отдать за своегоимператора. И то, что его призыв «На Белград!» встретилтакой живой отклик на пражских улицах, свидетельствует, что жителиПраги являют высокие образцы любви к отечеству и к царствующему дому.

В том же духе писал и «Прагер Тагблатт»,где статья заканчивалась такими словами: «Калеку-добровольцапровожала толпа немцев, своим телом охранявших его от самосудачешских агентов Антанты».

«Богемия», тоже напечатавшая этосообщение, потребовала, чтобы калека-патриот был награжден, иобъявила, что в редакции принимаются подарки от немецких граждан впользу неизвестного героя.

Итак, эти три газеты считали, что чешская странане могла дать более благородного гражданина. Однако господа впризывной комиссии не разделяли их взгляда. Особенно старший военныйврач Баутце. Это был неумолимый человек, видевший во всемжульнические попытки уклониться от военной службы — отфронта, от пули и шрапнелей. Известно его выражение: «Das ganzetschechische Volk ist eine Simulantenbande»[6].За десять недель своей деятельности он из II 000 граждан выловил10999 симулянтов и поймал бы на удочку одиннадцатитысячного, если быэтого счастливца не хватил удар в тот самый момент, когда доктор нанего заорал: «Kehrt euch!»[7].

— Уберите этого симулянта, —приказал Баутце, когда удостоверился, что тот умер,

И вот в этот памятный день перед Баутце предсталШвейк, совершенно голый, как и все остальные, стыдливо прикрывая своюнаготу костылями, на которые опирался.

— Das ist wirklich ein beson-deresFeigenblatt[8], —сказал Баутце, — таких фиговых листков в раю не было.

— Освобожден по идиотизму, —огласил фельдфебель, просматривая его документы.

— А еще чем больны? —спросил Баутце.

— Осмелюсь доложить, у меняревматизм. Но служить буду государю императору до последней капликрови, — скромно сказал Швейк. — У меня отекликолени.

Баутце бросил на бравого солдата Швейка страшныйвзгляд и заорал:

— Sie sind ein Simulant![9]— И, обращаясь к фельдфебелю, с ледяным Спокойствием сказал: —Den Kerl sogleich einsperren[10]

Два солдата с примкнутыми штыками повели Швейкав гарнизонную тюрьму. Швейк шел на костылях и с ужасом чувствовал,что его ревматизм проходит. Когда пани Мюллерова, с коляскойожидавшая Швейка у моста, увидела его между двумя штыками, оназаплакала и тихо отошла от коляски, чтобы никогда уже к ней невозвращаться…

А бравый солдат Швейк скромно шел всопровождении вооруженных защитников государства. Штыки сверкали насолнце, и на Малой Стране, перед памятником Радецкому, Швейк крикнулпровожавшей его толпе:

— На Белград!

А маршал Радецкий задумчиво смотрел со своегопостамента вслед ковылявшему на старых костылях бравому солдатуШвейку с рекрутским букетиком на пиджаке.

Какой-то солидный господин объяснил окружавшейего толпе, что ведут дезертира.

ГЛАВА VIII
ШВЕЙК — СИМУЛЯНТ

В эту великую эпоху врачи из кожи вон лезли,чтобы изгнать из симулянтов беса саботажа и вернуть их в лоно армии.Была установлена целая лестница мучений для симулянтов и для людей,подозреваемых в том, что они симулируют, а именно — чахоточных,ревматиков, страдающих грыжей, воспалением почек, тифом, сахарнойболезнью, воспалением легких и прочими болезнями.

Пытки, которым подвергались симулянты, былисистематизированы и делились на следующие виды:

…

1. Строгая диета: утром и вечером почашке чая в течение трех дней; кроме того, всем, независимо от того,на что они жалуются, давали аспирин, чтобы симулянты пропотели.
2. Хинин в порошке в лошадиныхдозах, чтобы не думали, будто военная служба — мед. Этоназывалось: «Лизнуть хины».
3. Промывание желудка литром теплойводы два раза в день.
4. Клистир из мыльной воды иглицерина.
5. Обертывание в мокрую холоднуюпростыню.
Были герои, которые стойко перенесли все пятьступеней пыток и добились того, что их отвезли в простых гробах навоенное кладбище. Но попадались и малодушные, которые, лишь толькодело доходило до клистира, заявляли, что они здоровы и ни о чемдругом не мечтают, как с ближайшим маршевым батальоном отправиться вокопы.

Швейка поместили в больничный барак пригарнизонной тюрьме именно среди таких малодушных симулянтов.

— Больше не выдержу, —сказал его сосед по койке, которого только что привели изамбулатории, где ему уже во второй раз промывали желудок. Человекэтот симулировал близорукость.

— Завтра же еду в полк, —объявил ему сосед слева, которому только что ставили клистир. Этотбольной симулировал, что он глух, как тетерев.

На койке у двери умирал чахоточный, обернутый вмокрую холодную простыню.

— Это уже третий на этой неделе, —заметил сосед справа.

— А ты чем болен? —спросили Швейка.

— У меня ревматизм, —ответил Швейк, на что окружающие разразились откровенным смехом.Смеялся даже умирающий чахоточный, «симулирующий»туберкулез.

— С ревматизмом ты сюда лучше нелезь, — серьезно предупредил Швейка толстый господин. —С ревматизмом здесь считаются так же, как с мозолями. У менямалокровие, недостает половины желудка и пяти ребер, и никто этому неверит. А недавно был здесь глухонемой. Четырнадцать дней егообертывали каждые полчаса в мокрую холодную простыню. Каждый день емуставили клистир и выкачивали желудок. Даже санитары думали, что делоего в шляпе и что его отпустят домой, а доктор возьми да пропиши емурвотное. Эта штука вывернула бы его наизнанку. И тут онсмалодушничал. «Не могу, говорит, больше притворятьсяглухонемым. Вернулись ко мне и речь и слух». Все больные егоуговаривали, чтобы он не губил себя, а он стоял на своем: он, мол,все слышит и говорит, как всякий другой. Так и доложил об этом утромпри обходе.

— Да, долго держался, —заметил один, симулирующий, будто у него одна нога короче другой нацелых десять сантиметров. — Не чета тому, с параличом.Тому достаточно было только трех порошков хинина, одного клистира иденька без жратвы. Признался еще даже до выкачивания желудка. Весьпаралич как рукой сняло.

— Дольше всех держался тут искусанныйбешеной собакой. Кусался, выл, действительно все замечательнопроделывал. Но никак он не мог добиться пены у рта. Помогали мы емукак могли, сколько, бывало, щекотали его перед обходом, иногда поцелому часу, доводили его до судорог, до синевы — и все-такипена у рта не выступала: нет да и только. Это было ужасно! И когда онво время утреннего обхода сдался, уж как нам его было жалко! Сталвозле койки во фронт, как свечка, отдал честь и говорит: «Осмелюсьдоложить, господин старший врач, пес, который меня укусил, оказалсяне бешеным». Старший врач окинул его таким взглядом, чтоискусанный затрясся всем телом и тут же прибавил: «Осмелюсьдоложить, господин старший врач, меня вообще никакая собака некусала. Я сам себя укусил в руку». После этого признания егообвинили в членовредительстве, дескать, хотел прокусить себе руку,чтобы не попасть на фронт.

— Все болезни, при которых требуетсяпена у рта, очень трудно симулировать, — сказал толстыйсимулянт. — Вот, к примеру, падучая. Был тут одинэпилептик. Тот всегда нам говорил, что ему лишний припадок устроитьничего не стоит. Падал он этак раз десять в день, извивался в корчах,сжимал кулаки, выкатывал глаза под самый лоб, бился о землю,высовывал язык. Короче говоря, это была прекрасная эпилепсия,эпилепсия — первый сорт, самая что ни на есть настоящая. Нонеожиданно вскочили у него два чирья на шее и два на спине, и тутпришел конец его корчам и битью об пол. Головы даже не мог повернуть.Ни сесть, ни лечь. Напала на него лихорадка, и во время обхода врачав бреду он сознался во всем. Да и нам всем от этих чирьев солонопришлось. Из-за них он пролежал с нами еще три дня, и ему быланазначена другая диета: утром кофе с булочкой, к обеду — суп,кнедлик с соусом, вечером — каша или суп, и нам, с голоднымивыкачанными желудка да на строгой диете, пришлось глядеть, как этотпарень жрет, чавкает и, пережравши, отдувается и рыгает. Этим онподвел трех других, с пороком сердца. Те тоже признались.

— Легче всего, — сказалодин из симулянтов, — симулировать сумасшествие. Рядом впалате номер два есть двое учителей. Один без устали кричит днем иночью: «Костер Джордано Бруно еще дымится! Возобновите процессГалилея!» А другой лает: сначала три раза медленно «гав,гав, гав», потом пять раз быстро «гав-гав-гав-гав-гав»,а потом опять медленно, — и так без передышки. Оба ужевыдержали больше трех недель… Я сначала тоже хотел разыгратьсумасшедшего, помешанного на религиозной почве, и проповедовать онепогрешимости папы. Но в конце концов у одного парикмахера на МалойСтране приобрел себе за пятнадцать крон рак желудка.

— Я знаю одного трубочиста изБржевнова, — заметил другой больной, — он вамза десять крон сделает такую горячку, что из окна выскочите.

— Это все пустяки, —сказал третий. — В Вршовицах есть одна повивальная бабка,которая за двадцать крон так ловко вывихнет вам ногу, что останетеськалекой на всю жизнь.

— Мне вывихнули ногу за пятерку, —раздался голос с постели у окна. — За пять крон наличнымии за три кружки пива в придачу.

— Мне моя болезнь стоит уже большедвухсот крон, — заявил его сосед, высохший, как жердь. —Назовите мне хоть один яд, которого бы я не испробовал, —не найдете. Я живой склад всяких ядов. Я пил сулему, вдыхал ртутныепары, грыз мышьяк, курил опиум, пил настойку опия, посыпал хлебморфием, глотал стрихнин, пил раствор фосфора в сероуглероде ипикриновую кислоту. Я испортил себе печень, легкие, почки, желчныйпузырь, мозг, сердце и кишки. Никто не может понять, чем я болен.

— Лучше всего, — заметилкто-то около дверей, — впрыснуть себе под кожу в рукукеросин. Моему двоюродному брату повезло: ему отрезали руку полокоть, и теперь ему никакая военная служба не страшна.

— Вот видите, — сказалШвейк. — Все это каждый должен претерпеть ради государяимператора. И выкачивание желудка и клистир. Когда несколько лет томуназад я отбывал военную службу, в нашем полку случалось еще хуже.Больного связывали «в козлы» и бросали в каталажку, чтобыон вылечился. Там не было коек с матрацем, как здесь, илиплевательниц. Одни голые нары, и на них больные. Раз лежал там один ссамым настоящим сыпным тифом, а другой рядом с ним в черной оспе. Обабыли связаны «в козлы», а полковой врач пинал их ногой вбрюхо за то, что, дескать, симулируют. Но когда оба солдата померли,дело дошло до парламента, и все это попало в газеты. Тут нам сразузапретили читать эти газеты и даже обыскали наши сундучки, нет ли укого газет. А мне ведь никогда не везет. В целом полку ни у кого ненашли, только у меня. Ну, повели к командиру полка. А наш полковникбыл такой осел, — царствие ему небесное! —заорал на меня, чтобы я стоял смирно и сказал, кто писал в газеты, нето он мне всю морду разворотит и сгноит в тюрьме. Потом пришелполковой врач, тыкал мне в нос кулаком и кричал: «Sieverfluchter Hund, Sie schabiges Wesen, Sie unglucklichesMistvieh![11] Социалистическаятварь!» А я смотрю им прямо в глаза, глазом не моргну и молчу.Правую руку под козырек, а левую — по шву. Бегали они вокругменя, как собаки, лаяли на меня, а я ни гугу, молчу и все тут, отдаюим честь, а левая рука по шву. Бегали они этак с полчасика. Потомполковник подбежал ко мне и как заревет: «Идиот ты или неидиот?»— «Точно так, господин полковник, идиот». —«На двадцать один день под строгий арест за идиотизм! По двапостных дня в неделю, месяц без отпуска, на сорок восемь часов вкозлы! Запереть немедленно и не давать ему жрать! Связать его!Показать ему, что государству идиотов не нужно. Мы тебе, сукину сыну,выбьем из башки газеты!» На этом господин полковник закончилсвои разглагольствования. А пока я сидел под арестом, в казармепрямо-таки чудеса творились. Наш полковник вообще запретил солдатамчитать даже «Пражскую официальную газету». В солдатскойлавке запрещено было даже завертывать в газеты сосиски и сыр. И вот сэтого-то времени солдаты принялись читать. Наш полк сразу стал самымначитанным. Мы читали все подряд, в каждой роте сочинялись стишки ипесенки про полковника. А когда что-нибудь случалось в полку, всегданаходился какой-нибудь благожелатель, который пускал в газетустатейку под заголовком «Истязание солдат». Мало того:писали депутатам в Вену, чтобы они заступились за нас, и те началиподавать в парламент запрос за запросом, известно ли, мол,правительству, что наш полковник — зверь, и тому подобное.Министр послал к нам комиссию, чтобы расследовать это, и в результатенекий Франта Генчл из Глубокой был посажен на два года, —это он обратился в Вену к депутатам парламента, жалуясь, что во времязанятий на учебном плацу получил оплеуху от полковника. Когдакомиссия уехала, полковник выстроил всех нас, весь полк, и заявил,что солдат есть солдат, должен держать язык за зубами и служить, аесли кому не нравится, то это нарушение дисциплины. «А вы,мерзавцы, думали, что вам комиссия поможет? — сказалполковник. — Ни хрена она вам не помогла! Ну, а теперьпусть каждая рота промарширует передо мною и пусть громогласноповторит то, что я сказал». И мы, рота за ротой, шагали,равнение направо, на полковника, рука на ремне ружья, и орали чтоесть мочи: «Мы, мерзавцы, думали, что нам эта комиссия поможет.Ни хрена она нам не помогла!» Господин полковник хохотал доупаду, прямо живот надорвал. Но вот начала дефилировать одиннадцатаярота. Марширует, отбивая шаг, но подходит к полковнику и ни гугу!Молчит, ни звука. Полковник покраснел как вареный рак и вернул ееназад, чтобы повторила все сначала. Одиннадцатая опять шагает и…молчит. Проходит строй за строем, все дерзко глядят в глазаполковнику. «Ruht!»[12]— командует полковник, а сам мечется по двору, хлещет себяхлыстом по сапогу, плюется, а потом вдруг остановился да как заорет:«Abtreten!»[13] Селна свою клячу и вон. Ждали мы ждали, что с одиннадцатой ротой будет,а ничего не было. Ждем мы день, другой, неделю — ничего.Полковник в казармах вовсе не появлялся, а солдаты рады-радешеньки,да и не только солдаты: и унтеры и даже офицеры. Наконец прислали намнового полковника. О старом рассказывали, будто он попал в какой-тосанаторий, потому что собственноручно написал государю императору,что одиннадцатая рота взбунтовалась.

Приближался час послеобеденного обхода. Военныйврач Грюнштейн ходил от койки к койке, а за ним — фельдшерс книгой.

— Мацуна!

— Здесь.

— Клистир и аспирин.

— Покорный!

— Здесь.

— Промывание желудка и хинин.

— Коваржик!

— Здесь.

— Клистир и аспирин.

— Котятко!

— Здесь.

— Промывание желудка и хинин.

И так всех подряд — механически,грубо и безжалостно.

— Швейк! — Здесь.

Доктор Грюнштейн взглянул на вновь прибывшего.

— Чем больны?

— Осмелюсь доложить, у меняревматизм.

Доктор Грюнштейн за время своей практики усвоилпривычку разговаривать с больными с тонкой иронией. Это действовалогораздо сильнее крика.

— Ах вот что, ревматизм… —сказал он Швейку. — Это действительно тяжелая болезнь.Ведь и приключится этакая штука — заболеть ревматизмом как разво время мировой войны, как раз когда человек должен идти на фронт! Яполагаю, это вас страшно огорчает?

— Осмелюсь доложить, господин старшийврач, страшно огорчает.

— А-а, вот как, его это огорчает?Очень мило с вашей стороны, что вам пришло в голову обратиться к намс этим ревматизмом именно теперь. В мирное время прыгает, бедняга,как козленок, а разразится война, сразу у него появляется ревматизм иколени отказываются служить. Не болят ли у вас колени?

— Осмелюсь доложить, болят.

— И всю ночь напролет не можетезаснуть? Не правда ли? Ревматизм очень опасная, мучительная и тяжелаяболезнь. У нас в этом отношении большой опыт: строгая диета и другиенаши способы лечения дают очень хорошие результаты. Выздоровеете унас скорее, чем в Пештянах, и так замаршируете на фронт, что толькопыль столбом поднимется. — И, обращаясь к фельдшеру,старший врач сказал: — Пишите: «Швейк, строгая диета, двараза в день промывание желудка и раз в день клистир». А там —увидим. Пока что отведите его в амбулаторию, промойте желудок ипоставьте, когда очухается, клистир, но, знаете, настоящий клистир,чтобы всех святых вспомнил и чтобы его ревматизм сразу испугался иулетучился.

Потом, повернувшись к больным, доктор Грюнштейнпроизнес речь, полную прекрасных и мудрых сентенций.

— Не думайте, что перед вами осел,которого можно провести за нос. Меня вы своими штучками не тронете.Я-то прекрасно знаю, что все вы симулянты и хотите дезертировать своенной службы, поэтому я и обращаюсь с вами, как вы тогозаслуживаете. Я в своей жизни видел сотни таких вояк, как вы. На этихкойках валялась уйма таких, которые ничем другим не страдали, толькоотсутствием боевого духа. В то время как их товарищи сражались нафронте, они воображали, что будут валяться в постели, получатьбольничное питание и ждать, пока кончится война. Но они ошиблись,прохвосты! И вы ошибетесь, сукины дети! Через двадцать лет будетекриком кричать, когда вам приснится, как вы у меня тут симулировали.

— Осмелюсь доложить, господин старшийврач, — послышался тихий голос с койки у окна, —я уже выздоровел. Я уже ночью заметил, что у меня прошла одышка.

— Ваша фамилия?

— Коваржик. Осмелюсь доложить, мнебыл прописан клистир.

— Хорошо, клистир вам еще поставят надорогу, — распорядился доктор Грюнштейн, —чтобы вы потом не жаловались, будто мы вас здесь не лечили. Ну-с, атеперь больные, которых я перечислил, отправляйтесь за фельдшером иполучите кому что полагается.

Каждый получил предписанную ему солидную порцию.Некоторые пытались воздействовать на исполнителя докторскогоприказания просьбами или угрозами: дескать, они сами запишутся всанитары, и, может, когда-нибудь нынешние санитары попадут к ним вруки. Что касается Швейка, то он держался геройски.

— Не щади меня, —подбадривал он палача, ставившего ему клистир. — Помни оприсяге. Даже если бы здесь лежал твой отец или родной брат, поставьему клистир — и никаких. Помни, на этих клистирах держитсяАвстрия. Мы победим!

На другой день во время обхода доктор Грюнштейносведомился у Швейка, как ему нравится в госпитале. Швейк ответил,что это учреждение благоустроенное и весьма почтенное. В награду онполучил то же, что и вчера, и в придачу еще аспирин и три порошкахинина, все это ему всыпали в воду, а потом приказали немедленновыпить.

Сам Сократ не пил свою чашу с ядом так спокойно,как Швейк пил хинин, на котором доктор Грюнштейн испробовал все видыпыток.

Когда Швейка в присутствии врача завертывали вхолодную мокрую простыню, он на вопрос доктора Грюнштейна, как емуэто нравится, отвечал:

— Осмелюсь доложить, господин старшийврач, чувствую себя словно в купальне на морском курорте.

— Ревматизм еще не прошел?

— Осмелюсь доложить, господин старшийврач, никак не проходит.

Швейк был подвергнут новым пыткам.

В это время вдова генерала-от-инфантерии,баронесса фон Боценгейм, прилагала неимоверные усилия для того, чтобыразыскать того солдата, о котором недавно газета «Богемия»писала, что он, калека, велел себя везти в военную комиссию в коляскедля больных и кричал: «На Белград!» Это проявлениепатриотизма дало повод редакции «Богемии» призвать своихчитателей организовать сбор в пользу больного героя-калеки.

Наконец, после справок, наведенных баронессой вполицейском управлении, было выяснено, что фамилия этого солдатаШвейк. Дальше разыскивать было уже легко. Баронесса фон Боценгеймвзяла с собою свою компаньонку и камердинера с корзиной и отправиласьв госпиталь на Градчаны.

Бедняжка баронесса и не представляла себе, чтозначит лежать в госпитале при гарнизонной тюрьме. Ее визитнаякарточка открыла ей двери тюрьмы. В канцелярии все держались с неюисключительно любезно. Через пять минут она уже знала, что «derbrave Soldat»[14] Швейк, окотором она справлялась, лежит в третьем бараке, койка номерсемнадцать. Сопровождать ее вызвался сам доктор Грюнштейн, совсемобалдевший от внезапного визита.

Швейк только что вернулся после обычного,ежедневного тура, предписанного доктором Грюнштейном, и сидел накойке, окруженный толпой исхудавших и изголодавшихся симулянтов,которые до сих пор не сдавались и упорно продолжали состязаться сострогой диетой доктора Грюнштейна.

Если бы кто-нибудь послушал разговор этойкомпании, то решил бы, что очутился среди кулинаров высшей поварскойшколы или на курсах продавцов гастрономических магазинов.

— Даже самые простые свиные шкваркиможно есть, покуда они теплые, — заявил тот, котороголечили здесь от застарелого катара желудка. — Когда салоначнет трещать и брызгать, отожми их, посоли, поперчи, и тогда скажуя вам, никакие гусиные шкварки с ними не сравнятся.

— Полегче насчет гусиных шкварок, —сказал больной «раком желудка», — нет ничеголучше гусиных шкварок! Ну, куда вы лезете против них со шкварками изсвиного сала! Гусиные шкварки, понятное дело, должны жариться до техпор, пока они не станут золотыми, как это делается у евреев. Ониберут жирного гуся, снимают с кожи сало и поджаривают.

— По-моему, вы ошибаетесь по частисвиных шкварок, — заметил сосед Швейка. — Я,конечно, говорю о шкварках из домашнего свиного сала. Так они иназываются, — домашние шкварки. Они ни коричневые, нижелтые, цвет у них какой-то средний между этими двумя оттенками.Домашние шкварки не должны быть ни слишком мягкими, ни слишкомтвердыми. Они не должны хрустеть. Хрустят — значит, пережарены.Они должны таять на языке… но при этом вам не должно казаться,что сало течет по подбородку.

— А кто из вас ел шкварки из конскогосала? — раздался чей-то голос, но никто не ответил, таккак вбежал фельдшер.

— По койкам! Сюда идет великаякнягиня. Грязных ног из-под одеяла не высовывать!

Сама великая княгиня не могла бы войти болееторжественно, чем баронесса фон Боценгейм. За ней следовала целаяпроцессия, тут был и бухгалтер госпиталя, видевший в этом визитетайные происки ревизии, которая может оторвать его от сытого корыта втылу и бросить на съедение шрапнелям, к проволочным заграждениямпередовых позиций. Он был бледен. Но еще бледнее был докторГрюнштейн. Перед глазами у него прыгала маленькая визитная карточкастарой баронессы с титулом «вдова генерала» и все, чтосвязывалось с этим титулом: знакомства, протекции, жалобы, перевод нафронт и прочие ужасные вещи.

— Вот Швейк, — произнесдоктор с деланным спокойствием, подводя баронессу фон Боценгейм ккойке Швейка. — Переносит все очень терпеливо.

Баронесса фон Боценгейм села на приставленный кпостели Швейка стул и сказала:

— Ческий зольдат, кароший зольдат,калека зольдат, храбрый зольдат. Я очень любиль ческий австриец. —При этом она гладила Швейка по его небритому лицу. — Ячиталь все в газете, я вам принесля кушать: «ам-ам»;курить, сосать… Ческий зольдат, бравый зольдат!.. Johann,kommen sie her![15]

Камердинер, своими взъерошенными бакенбардаминапоминавший Бабинского, притащил к постели громадную корзину.Компаньонка баронессы, высокая дама с заплаканным лицом, уселась кШвейку на постель и стала поправлять ему за спиной подушку, набитуюсоломой, с твердой уверенностью, что так полагается делать у постелираненых героев.

Баронесса между тем вынимала из корзины подарки.Целую дюжину жареных цыплят, завернутых в розовую папиросную бумагу иперевязанных черно-желтой шелковой ленточкой, две бутылки какого-толикера военного производства с этикеткой: «Gott strafeEngland»[16]; на этикеткес другой стороны бутылки были изображены Франц-Иосиф и Вильгельм,державшие друг друга за руки, словно в детской игре «Агу — немогу, засмейся — не хочу»; потом баронесса вынула трибутылки вина для выздоравливающих и две коробки сигарет. Все это онас изяществом разложила на свободной постели возле Швейка. Потом рядомпоявилась книга в прекрасном переплете — «Картинки изжизни нашего монарха», которую написал заслуженный главныйредактор нашей нынешней официальной газеты «Чехословацкаяреспублика»; редактор тонко разбирался в жизни старогоФранца-Иосифа.

Очутились на постели и плитки шоколада с той женадписью «Gott strafe England» и опять с изображениемавстрийского и германского императоров. Но на шоколаде императоры ужене держались за руки, а стояли отдельно, повернувшись спиной друг кдругу. Рядом баронесса положила красивую двойную зубную щетку снадписью «Viribus unitis»[17],сделанной для того, чтобы каждый, кто будет чистить ею зубы, незабывал об Австрии. Элегантным подарком, совершенно необходимым дляфронта и окопов, оказался полный маникюрный набор. На футляре былакартинка, на которой разрывалась шрапнель и герой в стальной каске свинтовкой наперевес бросался в атаку. Под картинкой стояло: «FurGott, Kaiser und Vaterland!»[18]

Пачка сухарей была без картинки, но зато на нейнаписали стихотворение:

Osterreich, du edies Haus,
steck deine Fahneaus,
lass sie im Winde weh,
Osterreich muss ewig stehen!
На другой стороне был помещен чешский перевод:

О Австро-Венгрия! Могучая держава!
Пустьразвевается твой благородный флаг!
Пусть развевается онвеличаво,
Неколебима Австрия в веках!
Последним подарком был горшок с белым гиацинтом.Когда баронесса фон Боценгейм увидела все это на постели Швейка, онане могла сдержать слез умиления. У нескольких изголодавшихсясимулянтов также потекли… слюнки. Компаньонка, продолжаяподдерживать сидящего на койке Швейка, тоже прослезилась. Было тихо,словно в церкви. Тишину внезапно нарушил Швейк, он сложил руки, какна молитве, и заговорил:

— «Отче наш. иже еси на небеси,да святится имя твое, да приидет царствие твое…» Пардон,мадам, наврал! Я хотел сказать: «Господи боже, отец небесный,благослови эти дары, иже щедрости ради твоей вкусим. Аминь».

После этих слов он взял с постели курицу инабросился на нее, провожаемый испуганным взглядом доктораГрюнштейна.

— Ах, как ему вкусно, зольдатику! —восторженно зашептала доктору Грюнштейну старая баронесса. —Он уже здоров и может поехать на поле битвы. Отшень, от-шень рада,что все это ей на пользу.

Она обошла все постели, раздавая всем сигареты ишоколадные конфеты, затем опять подошла к Швейку, погладила его поголове со словами «Behut euch Gott»[19]и покинула палату, сопровождаемая всей свитой.

Пока доктор Грюнштейн провожал баронессу, Швейкроздал цыплят, которые были проглочены с молниеносной быстротой.Возвратясь, доктор нашел только кучу костей, обглоданных так здорово,будто цыплята живьем попали в гнездо коршунов и их кости несколькомесяцев палило солнце.

Исчезли и военный ликер и три бутылки вина.Исчезли в желудках пациентов плитки шоколада и пачка сухарей. Кто-тодаже выпил флакон лака для ногтей из маникюрного набора, другойнадкусил приложенную к зубной щетке зубную пасту.

Почувствовав, что гроза миновала, докторГрюнштейн опять принял боевую позу и произнес длинную речь. Кучаобглоданных костей утвердила его в мысли, что все пациентынеисправимые симулянты.

— Солдаты, — сказал он, —если бы у вас голова была на плечах, то вы бы до всего этого недотронулись, а подумали: «Если мы это слопаем, старший врач неповерит, будто мы тяжело больны». А теперь вы как нельзя лучшедоказали, что ни в грош не ставите мою доброту. Я вам выкачиваюжелудки, ставлю клистиры, стараюсь держать на полной диете, а вы такперегружаете желудок! Хотите нажить себе катар желудка, что ли? Нет,ребята, ошибаетесь! Прежде чем ваши желудки успеют, это переварить, япрочищу их так основательно, что вы будете помнить об этом до самойсмерти и детям своим расскажете, как однажды вы нажрались цыплят идругих вкусных вещей и как это не удержалось у вас в желудке ичетверти часа, потому что вам все своевременно выкачали. Ну-ка, маршза мной! Не думайте, что я такой же осел, как вы. Я немножко поумней,чем вы все, вместе взятые. Кроме того, объявляю во всеуслышание, чтозавтра пошлю к вам комиссию. Слишком долго вы здесь валяетесь, иникто из вас не болен, раз вы можете в пять минут так засоритьжелудок, как это вам только что удалось сделать… Шагом марш!

Когда дошла очередь до Швейка, доктор Грюнштейнпосмотрел на него и, вспомнив сегодняшний загадочный визит, спросил:

— Вы знакомы с баронессой?

— Я ее незаконнорожденный сын, —спокойно ответил Швейк. — Младенцем она меня подкинула, атеперь опять нашла.

Доктор Грюнштейн сказал лаконично:

— Поставьте Швейку добавочныйклистир.

Мрачно было вечером на койках. Всего несколькочасов тому назад в желудках у всех были разные хорошие, вкусные вещи,а теперь там переливался жиденький чай с коркой хлеба.

Номер двадцать один у окна робко произнес:

— Хотите верьте, ребята, хотите нет,а жареных цыплят я люблю больше, чем печеных.

Кто-то проворчал:

— Сделайте ему темную!

Но все так ослабели после неудачного угощения,что никто не тронулся с места. Доктор Грюнштейн сдержал слово. Днемявилось несколько военных врачей из пресловутой врачебной комиссии. Сважным видом обходили они ряды коек, слышны были только два слова:«Покажи язык!» Швейк высунул язык как только мог далеко;его лицо от натуги сморщилось в глупую гримасу, и он зажмурил глаза.

— Осмелюсь доложить, господин штабнойврач, дальше язык не высовывается.

Тут между Швейком и комиссией разгорелисьинтересные дебаты. Швейк утверждал, что сделал это замечание, боясь,как бы врачи не подумали, будто он прячет от них язык.

Члены комиссии резко разошлись во мнениях оШвейке. Половина из них утверждала, что Швейк — «einbloder Kerl»[20], в товремя как другая половина настаивала на том, что он прохвост ииздевается над военной службой.

— Черт побери! — закричална Швейка председатель комиссии. — Мы вас выведем начистую воду!

Швейк глядел на всю комиссию с божественнымспокойствием невинного ребенка.

Старший штабной врач вплотную подступил к нему.

— Хотел бы я знать, о чем вы, морскаясвинья, думаете сейчас?

— Осмелюсь доложить, не думаю ни очем.

— Himmeldonnerwetter![21]—заорал один из членов комиссии, бряцая саблей. — Он такивообще ни о чем не думает! Почему же вы, сиамский слон, не думаете?

— Осмелюсь доложить, потому, что навоенной службе этого не полагается. Когда я несколько лет назадслужил в Девяносто первом полку, наш капитан всегда нам говорил:«Солдат не должен думать, за него думает его начальство. Кактолько солдат начинает думать, это уже не солдат, а так, вшиваядрянь, шляпа. Размышления никогда не доводят…»

— Молчать! — злобнопрервал Швейка председатель комиссии.

— У нас уже имеются о вас сведения.Der Keri meint: man wird glauben, er sei ein wirklicher Idiot…[22]Вы вовсе не идиот, Швейк, вы хитрая бестия и пройдоха, вы жулик,хулиган, сволочь! Понимаете?

— Так точно, понимаю.

— Сказано вам молчать? Слышали? —Так точно, слышал, «молчать».

— Himmelhergott! Ну так и молчите,если вам приказано! Ведь вы отлично знаете, что не смеете болтать.

— Так точно, знаю, что не смеюболтать.

Господа военные переглянулись и вызвалифельдфебеля.

— Отведите этого субъекта вниз, вканцелярию, — указывая на Швейка, приказал старший штабнойврач, — и ждите нашего распоряжения. В гарнизонной тюрьмеему выбьют из головы эту болтливость. Парень здоров как бык,симулирует да к тому же болтает и издевается над своим начальством.Он думает, что мы здесь только для потехи, что военная служба —шутка, комедия… В гарнизонной тюрьме вам покажут, Швейк, чтовоенная служба — не балаган.

Швейк пошел с фельдфебелем в канцелярию, подороге мурлыча себе под нос:

Я-то вздумал в самом деле
Баловать свойной, —
Дескать, через две недели
Попаду домой.
В то время как в канцелярии дежурный офицер орална Швейка, что таких молодчиков надо-де расстреливать, наверху, вбольничных палатах, комиссия истребляла симулянтов. Из семидесятипациентов уцелело только двое. Один— у которого нога былаоторвана гранатой, а другой — с настоящей костоедой. Только этидвое не услышали слова «tauglich». Все остальные, в томчисле и трое умирающих чахоточных, были признаны годными для фронта.Старший штабной врач по этому случаю не преминул произнестиприличествующую моменту речь. Она была сдобрена самыми разнообразнымиругательствами и достаточно лаконична. Все скоты, дерьмо, и только втом случае, если будут храбро сражаться за государя императора, сновастанут равноправными членами общества. Тогда после войны им дажепростят то, что они пытались уклониться от военной службы исимулировали. Однако он лично в это не верит и убежден, что всех ихрано или поздно ждет петля.

Молодой военный врач, чистая и пока еще неиспорченная душа, попросил у старшего штабного врача слова. Его речьотличалась от речи начальника оптимизмом и наивностью. Говорил онпо-немецки.

Он долго рассусоливал о том, что, дескать,каждый из тех, кто покидает лагерь и вернется в свой полк, долженбыть победителем и рыцарем. Он убежден, что они сумеют владетьоружием на поле брани и быть честными людьми всюду: и на войне и вчастной жизни; что они будут непобедимыми воинами и никогда незабудут о славе Радецкого и принца Евгения Савойского, что кровьюсвоей они польют необозримые поля славы австрийской монархии идостойно выполнят миссию, возложенную на них историей. В отважномпорыве, не щадя своей жизни, под простреленными знаменами своихполков, они ринутся вперед к новой славе, к новым победам…

В коридоре старший штабной врач сказал этомунаивному молодому человеку:

— Послушайте, коллега, смею васуверить, что старались вы зря. Ни Радецкий, ни этот ваш принц ЕвгенийСавойский не сделали бы из этих негодяев солдат. Как с ними ниговори, их ничем не проймешь. Это — шайка!

ГЛАВА IX
ШВЕЙК В ГАРНИЗОННОЙ ТЮРЬМЕ

Последним убежищем для нежелавших идти на войнубыла гарнизонная тюрьма. Я сам знал одного сверхштатногопреподавателя математики, который должен был служить в артиллерии,но, не желая стрелять из орудий, «стрельнул» часы уодного подпоручика, чтобы только попасть в гарнизонную тюрьму. Сделалон это вполне сознательно. Перспектива участвовать в войне ему неулыбалась. Стрелять в неприятеля и убивать шрапнелью и гранатаминаходящихся по ту сторону фронта таких же несчастных, как и он сам,сверхштатных преподавателей математики он считал глупым. «Нехочу, чтобы меня ненавидели за насилие», — сказалон себе и спокойно украл часы. Сначала исследовали его психическоесостояние, и только после того, как он заявил, что украл часы с цельюобогащения, его отправили в гарнизонную тюрьму.

В гарнизонной тюрьме многие сидели за кражу илимошенничество. Идеалисты и неидеалисты. Люди, считавшие военнуюслужбу источником личных доходов: различные бухгалтеры интендантства,тыловые и фронтовые, совершившие всевозможные мошенничества спровиантом и солдатским жалованием, и затем мелкие воры, которые былив тысячу раз честнее тех молодчиков, которые их сюда послали. Крометого, в гарнизонной тюрьме сидели солдаты за преступления чистовоинского характера, как-то: нарушение дисциплины, попытки поднятьмятеж, дезертирство. Особую группу составляли политические, изкоторых восемьдесят процентов были совершенно невинны; девяностодевять процентов этих невинных были осуждены.

Военно-юридический аппарат был великолепен.Такой судебный аппарат есть у каждого государства, стоящего передобщим политическим, экономическим и моральным крахом. Ореол былогомогущества и славы оберегался судами, полицией, жандармерией ипродажной сворой доносчиков.

В каждой воинской части Австрия имела шпионов,доносивших на своих товарищей, с которыми они спали на одних парах ив походе делили кусок хлеба.

Для гарнизонной тюрьмы поставляла свежийматериал также гражданская полиция: господа Клима, Славичек и Кo.Военная цензура отправляла сюда авторов корреспонденций между фронтоми теми, кто остался в отчаянном положении дома; жандармы приводилисюда старых неработоспособных крестьян, посылавших письма на фронт, авоенный суд припаивал им по двенадцати лет тюрьмы за слова утешенияили за описание нищеты, которая царила у них дома.

Из Градчанской гарнизонной тюрьмы путь вел черезБржевнов на Мотольский плац. Впереди в сопровождении солдат шелчеловек в ручных кандалах, а за ним ехала телега с гробом. НаМотольском плацу раздавалась отрывистая команда: «An!Feuer!»[23] По всем полками батальонам читался полковой приказ об очередном расстреле одногопризывного за «бунт», поднятый им из-за того, что капитанударил шашкой его жену, которая никак не могла расстаться с мужем.

А в гарнизонной тюрьме троица — штабнойтюремный смотритель Славик, капитан Лингардт и фельдфебель Ржепа, попрозванию «Палач», — оправдывала своеназначение. Сколько людей они до смерти избили в одиночках! Возможно,капитан Лингардт и в республике продолжает оставаться капитаном. Втаком случае я бы желал, чтобы годы службы в гарнизонной тюрьме былиему зачтены. Славичку и Климе государственная полиция уже зачла ихстаж. Ржепа стал штатским и вернулся к своему ремеслумастера-каменщика. Вероятно, он состоит членом патриотических кружковв республике.

Штабной тюремный смотритель Славик в республикестал вором и теперь сидит в тюрьме. Бедняге не удалось приспособитьсяк республике, как это сделали многие другие господа военные.

Само собой разумеется, что, принимая Швейка,тюремный смотритель Славик бросил на него взгляд, полный немогоукора.

— Раз ты сюда попал, значит за тобойводятся грешки, брат, а? Мы тебе, паренек, жизнь здесь подсластим,как и всем, кто попал в наши руки. А наши руки — это, брат,тебе не дамские ручки.

И чтобы прибавить вес своим словам, он ткнулсвой жилистый кулак Швейку под нос и произнес:

— Понюхай-ка, подлец, чем пахнет!

Швейк понюхал.

— Не хотел бы я получить по носутаким кулаком. Пахнет могилой, — заметил он.

Спокойная, рассудительная речь Швейкапонравилась штабному тюремному смотрителю.

— А ну-ка ты! — крикнулон, ткнув Швейка кулаком в живот. — Стоять смирно! Что утебя в карманах? Сигареты можешь оставить, а деньги давай сюда, чтобыне украли. Больше нет? Взаправду нет? Только не врать! Враньенаказывается.

— Куда его денем? —спросил фельдфебель Ржепа.

— Сунем в шестнадцатую, —решил смотритель, — к голоштанникам. Не видите разве, чтонаписал на препроводительной капитан Лингардт: «Streng behuten,beobachten»[24].

— Да, брат, — обратился онторжественно к Швейку, — со скотом и обращение скотское. Акто взбунтуется, того швырнем в одиночку, а там переломаем емуребра, — пусть валяется, пока не сдохнет. Имеем полноеправо. Здорово тогда мы расправились с тем мясником! Помните, Ржепа?

— Ну и задал он нам работы, господинсмотритель! — произнес фельдфебель Ржепа, с наслаждениемвспоминая былое. — Вот был здоровяк! Топтал я его большепяти минут, пока у него ребра не затрещали и изо рта не пошла кровь.А он еще потом дней десять жил. Живучий был, сукин сын!

— Видишь, подлец, как у насрасправляются с тем, кому придет в голову взбунтоваться или удрать, —закончил свое педагогическое наставление штабной тюремный смотрительСлавик. — Это все равно что самоубийство, которое у наскарается точно так же. Или, не дай бог, если тебе, сволочь,вздумается на что-нибудь жаловаться, когда придет инспекция! Кпримеру, придет инспекция и спросит: «Есть жалобы?» Такты, сукин сын, должен стать во фронт, взять под козырек иотрапортовать: «Никак нет, всем доволен». Ну, как ты этоскажешь? Повтори-ка, мерзавец!

— Никак нет, всем доволен, —повторил Швейк с таким милым выражением, что штабной смотритель впалв ошибку, приняв это за искреннее усердие и порядочность.

— Так снимай штаны и отправляйся вшестнадцатую, — сказал он мягко, не добавив, противобыкновения, ни «сволочь», ни «сукин сын», ни«мерзавец».

В шестнадцатой Швейк застал двадцать мужчин водних подштанниках. Тут сидели те, у кого в бумагах была пометка«Streng behuten, beobachten». За ними очень заботливоприсматривали, чтобы они, чего доброго, не удрали.

Если бы подштанники были чистые, а на окнах небыло решеток, то с первого взгляда могло бы показаться, что вы попалив предбанник.

Швейка принял староста, давно не бритый детина врасстегнутой рубахе. Он записал его фамилию на клочке бумаги,висевшем на стене, и сказал:

— Завтра у нас представление. Поведутв часовню на проповедь. Мы все там будем стоять в одних подштанниках.Вот будет потеха.

Как и во всех острогах и тюрьмах, в гарнизоннойтюрьме была своя часовня, — излюбленное месторазвлечения арестантов. Не оттого вовсе, что принудительное посещениетюремной часовни приближало посетителей к богу или приобщало их кдобродетели. О такой глупости не могло быть и речи. Простобогослужение и проповедь спасали от тюремной скуки. Дело заключалосьвовсе не в том, стал ты ближе к богу или нет, а в том, что возникаланадежда найти по дороге — на лестнице или во дворе —брошенный окурок сигареты или сигары. Маленький окурок, валяющийся вплевательнице или где-нибудь в пыли, на земле, совсем оттеснил бога всторону. Этот маленький пахучий предмет одержал победу и над богом инад спасением души.

Да и, кроме того, сама проповедь забавляла всех.Фельдкурат Отто Кац в общем был милейший человек. Его проповеди былинеобыкновенно увлекательны, остроумны и вносили оживление вгарнизонную скуку. Он так занятно трепал языком о бесконечноммилосердии божьем, чтобы поддержать «падших духом» инечестивых арестантов, так смачно ругался с кафедры, так самозабвеннораспевал у алтаря свое «Ite, missa est»[25].Богослужение он вел весьма оригинальным способом. Он изменял весьпорядок святой мессы, а когда был здорово пьян, изобретал новыемолитвы, новую обедню, свой собственный ритуал, — словом,такое, чего до сих пор никто не видывал.

Вот смеху бывало, когда он, к примеру,поскользнется и брякнется вместе с чашей и со святыми дарами илитребником, громко обвиняя министранта из заключенных, что тотумышленно подставил ему ножку, а потом тут же, перед самойдарохранительницей, вкатит этому министранту одиночку и «шпангле».Наказанный очень доволен: все это входит в программу и делает ещезабавнее комедию в тюремной часовне. Ему поручена в этой комедиибольшая роль, и он хорошо ее играет.

Фельдкурат Отто Кац, типичный военный священник,был еврей. Впрочем, в этом нет ничего удивительного: архиепископ Контоже был еврей, да к тому же близкий приятель Махара.

У фельдкурата Отто Каца прошлое было еще пестреечем у знаменитого архиепископа Кона. Отто Кац учился в коммерческоминституте и был призван в свое время на военную службу каквольноопределяющийся. Он так прекрасно разбирался в вексельном правеи в векселях, что за один год привел фирму «Кац и Кo» кполному банкротству; крах был такой, что старому Кацу пришлось уехатьв Северную Америку, предварительно проделав кое-какие денежныекомбинации со своими доверителями, правда, без их ведома, как и безведома своего компаньона, которому пришлось уехать в Аргентину.

Таким образом, молодой Отто Кац, бескорыстноподелив фирму «Кац и Кo между Северной и Южной Америкой,очутился в положении человека, который ниоткуда не ждет наследства,не знает, где приклонить голову, и которому остается толькоустроиться на действительную военную службу.

Однако вольноопределяющийся Отто Кац придумалеще одну блестящую штуку. Он крестился. Обратился к Христу, чтобыХристос помог ему сделать карьеру. Обратился доверчиво, рассматриваяэтот шаг как коммерческую сделку между собой и сыном божьим.

Его торжественно крестили в Эмаузском монастыре.Сам патер Альбан совершал обряд крещения. Это было великолепноезрелище. Присутствовали при сем набожный майор из того же полка, гдеслужил Отто Кац, старая дева из института благородных девиц наГрадчанах и мордастый представитель консистории, который был у негоза крестного.

Экзамен на офицера сошел благополучно, иновообращенный христианин Отто Кац остался на военной службе. Сначалаему казалось, что дело пойдет хорошо, и он метил уже в военнуюакадемию, но в один прекрасный день напился, пошел в монастырь ипроменял саблю на монашескую рясу. Он был на аудиенции у архиепископав Градчанах и в результате попал в семинарию. Перед своим посвящениемон напился вдребезги в одном весьма порядочном доме с женскойприслугой на Вейводовой улице и прямо с кутежа отправился наоукоположение. После посвящения он пошел в свой полк искать протекциии, когда его назначили фельдкуратом, купил себе лошадь, гарцевал наней по улицам Праги и принимал живейшее участие во всех попойкахофицеров своего полка.

На лестнице дома, где помещалась его квартира,очень часто раздавались проклятия неудовлетворенных кредиторов. ОттоКац водил к себе девок с улицы или посылал за ними своего денщика. Онувлекался игрой в «железку», и ходили не лишенныеоснования слухи, что играет он нечисто, но никому не удавалосьуличить фельдкурата в том, что в широком рукаве его военной сутаныприпрятан туз. В офицерских кругах его величали «святым отцом».К проповеди он никогда не готовился, чем отличался от своегопредшественника, раньше навещавшего гарнизонную тюрьму. У того вголове твердо засело представление, что солдат, посаженных вгарнизонную тюрьму, можно исправить проповедями. Этот достойныйпастырь набожно закатывал глаза и говорил арестантам о необходимостиреформы законов о проститутках, а также реформы касательно незамужнихматерей и распространялся о воспитании внебрачных детей. Егопроповеди носили чисто абстрактный характер и никак не были связаны стекущим моментом, то есть, попросту сказать, были нудными.

Проповеди фельдкурата Отто Каца, напротив,радовали всех.

Шестнадцатую камеру водили в часовню в однихподштанниках, так как им нельзя было позволить надеть брюки, — этобыло связано с риском, что кто-нибудь удерет. Настал торжественныймомент. Двадцать ангелочков в белых подштанниках поставили у самогоподножия кафедры проповедника. Некоторые из них, которым улыбнуласьфортуна, жевали подобранные по дороге окурки, так как, за неимениемкарманов, им некуда было их спрятать. Вокруг стояли остальныеарестанты гарнизонной тюрьмы и любовались видом двадцати парподштанников.

На кафедру, звеня шпорами, взобрался фельдкурат.

— Habacht![26]— скомандовал он. — На молитву! Повторять все замной! Эй ты там, сзади, не сморкайся, подлец, в кулак, ты находишьсяв храме божьем, а не то велю посадить тебя в карцер! Небось ужезабыли, обормоты, «Отче наш»? Ну-ка, попробуем…Так и знал, что дело не пойдет. Какой уж там «Отче наш»!Вам бы только слопать две порции мяса с бобами, нажраться, лечь набрюхо, ковырять в носу и не думать о господе боге. Что, не правду яговорю?

Он посмотрел с кафедры вниз на двадцать белыхангелов в подштанниках, которые, как и остальные, вовсю развлекались.В задних рядах играли в «мясо».

— Ничего, интересно, —шепнул Швейк своему соседу, над которым тяготело подозрение, что онза три кроны отрубил своему товарищу все пальцы на руке, чтобы тотосвободился от военной службы.

— То ли еще будет! —ответил тот. — Он сегодня опять здорово налакался, значитопять станет рассказывать о тернистом пути греха.

Действительно, фельдкурат сегодня был в ударе.Сам не зная зачем, он все время перегибался через перила кафедры ичуть было не потерял равновесие и не свалился вниз.

— Ну-ка, ребята, спойте что-нибудь! —закричал он сверху. — Или хотите, я научу вас новойпесенке? Подтягивайте за мной.

Есть ли в мире кто милей
Моей милки дорогой?
Неодин хожу я к ней-
Прут к ней тысячи гурьбой!
К моей милке напоклон
Люди прут со всех сторон.
Прут и справа, прут ислева,
Звать ее Мария-дева.
— Вы, лодыри, никогда ничему ненаучитесь, — продолжал фельдкурат. — Я за то,чтобы всех вас расстрелять. Всем понятно? Утверждаю с этого святогоместа, негодяи, ибо бог есть бытие… которое стесняться небудет, а задаст вам такого перцу, что вы очумеете! Ибо вы не хотитеобратиться ко Христу и предпочитаете идти тернистым путем греха…

— Во-во, начинается. Здоровонадрался! — радостно зашептал Швейку сосед.

— …Тернистый путь греха —это, болваны вы этакие, путь борьбы с пороками. Вы, блудные сыны,предпочитающие валяться в одиночках, вместо того чтобы вернуться котцу нашему, обратите взоры ваши к небесам и победите. Мир снизойдетв ваши души, хулиганы… Я просил бы там, сзади, не фыркать! Выне жеребцы и не в стойлах находитесь, а в храме божьем. Обращаю наэто ваше внимание, голубчики… Так где бишь я остановился? Ja,liber den Seelenfrieden, sehr gut![27]Помните, скоты, что вы люди и должны сквозь темный мракдействительности устремить взоры в беспредельный простор вечности ипостичь, что все здесь тленно и недолговечно и что только один богвечен. Sehr gut, nicht wahr, meine Herren?[28]А если вы воображаете, что я буду денно и нощно за вас молиться,чтобы милосердный бог, болваны, вдохнул свою душу в ваши застывшиесердца и святой своею милостью уничтожил беззакония ваши, принял бывас в лоно свое навеки и во веки веков не оставлял своею милостьювас, подлецов, то вы жестоко ошибаетесь! Я вас в обитель рая вводитьне намерен…

Фельдкурат икнул.

— Не намерен… — упрямоповторил он. — Ничего не стану для вас делать. Даже неподумаю, потому что вы неисправимые негодяи. Бесконечное милосердиевсевышнего не поведет вас по жизненному пути и не коснется васдыханием божественной любви, ибо господу богу и в голову не придетвозиться с такими мерзавцами… Слышите, что я говорю? Эй вытам, в подштанниках!

Двадцать подштанников посмотрели вверх и в одинголос сказали:

— Точно так, слышим.

— Мало только слышать, —продолжал свою проповедь фельдкурат. — В окружающем васмраке, болваны, не снизойдет к вам сострадание всевышнего, ибо имилосердие божье имеет свои пределы. А ты, осел, там, сзади, не смейржать, не то сгною тебя в карцере; и вы, внизу, не думайте, что вы вкабаке! Милосердие божье бесконечно, но только для порядочных людей,а не для всякого отребья, не соблюдающего ни его законов, нивоинского устава. Вот что я хотел вам сказать. Молиться вы не умеетеи думаете, что ходить в церковь — одна потеха, словно здесьтеатр или кинематограф. Я вам это из башки выбью, чтобы вы невоображали, будто я пришел сюда забавлять вас и увеселять. Рассажувас, сукиных детей, по одиночкам — вот что я сделаю. Тольковремя с вами теряю, совершенно зря теряю. Если бы вместо меня былздесь сам фельдмаршал или сам архиепископ, вы бы все равно неисправились и не обратили души ваши к господу. И все-такикогда-нибудь вы меня вспомните и скажете: «Добра он нам желал…»

Из рядов подштанников послышалось всхлипывание.Это рыдал Швейк.

Фельдкурат посмотрел вниз. Швейк тер глазакулаком. Вокруг царило всеобщее ликование.

— Пусть каждый из вас берет пример сэтого человека, — продолжал фельдкурат, указывая наШвейка. — Что он делает? Плачет. Не плачь, говорю тебе! Неплачь! Ты хочешь исправиться? Это тебе, голубчик, легко не удастся.Сейчас вот плачешь, а вернешься в свою камеру и опять станешь такимже негодяем, как и раньше. Тебе еще придется поразмыслить обесконечном милосердии божьем, долго придется совершенствоваться,пока твоя грешная душа не выйдет наконец на тот путь истинный, покоему надлежит идти… Днесь на наших глазах заплакал один извас, захотевший обратиться на путь истины, а что делают всеостальные? Ни черта. Вот, смотрите: один что-то жует, словно родителиу него были жвачные животные, а другой в храме божьем ищет вшей всвоей рубашке. Не можете дома чесаться, что ли? Обязательно во времябогослужения надо. Смотритель, вы совсем не следите за порядком! Ведьвы же солдаты, а не какие-нибудь балбесы штатские, и вести себядолжны, как полагается солдатам, хотя бы и в церкви. Займитесь, чертпобери, поисками бога, а вшей будете искать дома! На этом, хулиганье,я кончил и требую, чтобы во время обедни вы вели себя прилично, а некак прошлый раз, когда в задних рядах казенное белье обменивали нахлеб и лопали этот хлеб при возношении святых даров.

Фельдкурат сошел с кафедры и проследовал вризницу, куда направился за ним и смотритель. Через минуту смотрительвышел, подошел прямо к Швейку, вытащил его из кучи двадцатиподштанников и отвел в ризницу.

Фельдкурат сидел, развалясь, на столе исвертывал себе сигарету. Когда Швейк вошел, фельдкурат сказал:

— Ну, вот и вы. Я тут поразмыслил исчитаю, что раскусил вас как следует. Понимаешь? Это первый случай,чтобы у меня в церкви кто-нибудь разревелся.

Он соскочил со стола и, тряхнув Швейка за плечо,крикнул, стоя под большим мрачным образом Франциска Салеского:

— Признайся, подлец, что ревел тытолько так, для смеха!

Франциск Салеский вопросительно глядел наШвейка. А с другой стороны на Швейка с изумлением взирал какой-товеликомученик. В зад ему кто-то вонзил зубья пилы, и какие-тонеизвестные римские солдаты усердно распиливали его. На лице мученикане отражалось ни страдания, ни удовольствия, ни сияния мученичества.Его лицо выражало только удивление, как будто он хотел сказать: «Какэто я, собственно, дошел до жизни такой и что вы, господа, со мноюделаете?»

— Так точно, господин фельдкурйт, —сказал Швейк серьезно, все ставя на карту, — исповедуюсьвсемогущему богу и вам, достойный отец, я должен признаться, чторевел, правда, только так, для смеху. Я видел, что вам недостаеттолько кающегося грешника, к которому вы тщетно взывали. Ей-богу, яхотел доставить вам радость, чтобы вы не разуверились в людях. Да исам я хотел поразвлечься, чтобы повеселело на душе.

Фельдкурат пытливо посмотрел на простодушнуюфизиономию Швейка. Солнечный луч заиграл на мрачной иконе ФранцискаСалеского и согрел удивленного мученика на противоположной стене.

— Вы мне начинаете нравиться, —сказал фельдкурат, снова садясь на стол. — Какого полка? —спросил он, икая.

— Осмелюсь доложить, господинфельдкурат, что принадлежу и не принадлежу к Девяносто первому полкуи вообще не знаю, что со мною происходит.

— А за что вы здесь сидите? —спросил фельдкурат, не переставая икать.

Из часовни доносились звуки фисгармонии,заменявшей орган. Музыкант-учитель, которого посадили задезертирство, изливал свою душу в самых тоскливых церковных мелодиях.Звуки эти сливались с икотой фельдкурата в какой-то неведомой доселедорической гамме.

— Осмелюсь доложить, господинфельдкурат, я, по правде сказать, не знаю, за что тут сижу. Но я нежалуюсь. Мне просто не везет. Я стараюсь как получше, а выходит так,что хуже не придумаешь, вроде как у того мученика на иконе.

Фельдкурат посмотрел на икону, улыбнулся исказал:

— Ей-богу, вы мне нравитесь! Придетсяпорасспросить о вас у следователя. Ну, а больше болтать с вами я небуду. Скорее бы отделаться от этой святой мессы. Kehrt euch!Abtreten![29]

Вернувшись в родную семью голоштанников,стоявших у амвона, Швейк на вопросы, чего, мол, фельдкурат от негохотел, ответил очень сухо и коротко:

— В стельку пьян.

За следующим номером программы — святоймессой — публика следила с напряженным вниманием и нескрываемойсимпатией. Один из арестантов даже побился об заклад, что фельдкуратуронит чашу с дарами. Он поставил весь свой паек хлеба против двухоплеух — и выиграл.

Нельзя сказать, чтобы чувство, которое наполнялов часовне души тех, кто созерцал исполняемые фельдкуратом обряды,было мистицизмом верующих или набожностью рьяных католиков. Скорееоно напоминало то чувство, какое рождается в театре, когда мы незнаем содержания пьесы, а действие все больше запутывается и мы снетерпением ждем развязки. Все были захвачены представлением, котороедавал фельдкурат у алтаря. Арестанты не спускали глаз с ризы, надетойнаизнанку: все с воодушевлением следили за спектаклем, разыгрываемыму алтаря, испытывая при этом эстетическое наслаждение.

Рыжий министрант, дезертир из духовных,специалист по мелким кражам в Двадцать восьмом полку, честно старалсявосстановить по памяти весь ход действия, технику и текст святоймессы. Он был для фельдкурата одновременно и министрантом и суфлером,что не мешало святому отцу с необыкновенной легкостью переставлятьцелые фразы. Вместо обычной мессы фельдкурат раскрыл в требникерождественскую мессу и начал служить ее к вящему удовольствиюпублики. Он не обладал ни голосом, ни слухом, и под сводами церквираздавались визг и рев, словно в свином хлеву.

— Ну и нализался сегодня, нечегосказать, — с огромным удовлетворением отметили передалтарем. — Здорово его развезло! Наверное, опятьгде-нибудь у девок напился.

Пожалуй, уже в третий раз у алтаря звучало пениефельдкурата «Ite, missa est», напоминавшее воинственныйклич индейцев, от которого дребезжали стекла. Затем фельдкурат ещераз заглянул в чашу, проверить, не осталось ли там еще хоть капливина, поморщился и обратился к слушателям:

— Ну, а теперь, подлецы, можете идтидомой. Конец. Я заметил, что вы не проявляете той набожности, которуюподобало бы проявить в церкви перед святым алтарем. Хулиганы! Передлицом всевышнего вы не стыдитесь громко смеяться и кашлять, харкать ишаркать ногами… даже при мне, хотя я здесь вместо девы Марии,Иисуса Христа и бога отца, болваны! Если это повторится впредь, то яс вами расправлюсь как следует. Вы будете знать, что существует нетолько тот ад, о котором я вам позапрошлый раз говорил в проповеди,но и ад земной! Может быть, от первого вы и спасетесь, но от второговы у меня не отвертитесь. Abtreten!

Фельдкурат, так хорошо и оригинально проводившийв жизнь старый избитый обычай посещения узников, прошел в ризницу,переоделся, велел себе налить церковного вина из громадной оплетеннойбутыли, выпил и с помощью рыжего министранта сел на свою верховуюлошадь, которая была привязана во дворе. Но тут он вспомнил о Швейке,слез с лошади и пошел в канцелярию к следователю Бернису.

Военный следователь Бернис был прежде всегосветский человек, обольстительный танцор и распутник, которыйневероятно скучал на службе и писал немецкие стихи в свою записнуюкнижку, чтобы всегда иметь наготове запасец. Он представлял собойважнейшее звено аппарата военного суда, так как в его руках былососредоточено такое количество протоколов и совершенно запутанныхактов, что он внушал уважение всему военно-полевому суду наГрадчанах. Он постоянно забывал обвинительный материал, и этовынуждало его придумывать новый, он путал имена, терял нити обвиненияи сучил новые, какие только приходили ему в голову; он судилдезертиров за воровство, а воров — за дезертирство;устраивал политические процессы, высасывая материал из пальца; онприбегал к разнообразнейшим фокусам, чтобы уличить обвиняемых впреступлениях, которые тем никогда и не снились, выдумывалоскорбления его величества и эти им самим сочиненные выраженияинкриминировал тем обвиняемым, материалы против которых терялись унего в постоянном хаосе служебных актов и других официальных бумаг.

— Servus![30]— сказал фельдкурат, подавая ему руку. — Как дела?

— Неважно, — ответилвоенный следователь Бернис. — Перепутали мне материалы,теперь в них сам черт не разберется. Вчера я послал начальству ужеотработанный материал об одном молодчике, которого обвиняют в мятеже,а мне все вернули назад, дескать, потому, что дело идет не о мятеже,а о краже консервов. Кроме того, я поставил не тот номер. Как они идо этого добрались, ума не приложу!

Военный следователь плюнул.

— Играешь еще в карты? —спросил фельдкурат.

— Продулся я в карты. Последний разиграли мы с полковником, с тем плешивым, в макао, так я все емупросадил. Зато у меня на примете есть одна девочка… А ты чтоподелываешь, святой отец?

— Мне нужен денщик, —сказал фельдкурат, — Последний мой денщик был старикбухгалтер, без высшего образования, но скотина первоклассная. Вечномолился и хныкал, чтобы бог сохранил его от беды и напасти, ну, я егои послал с маршевым батальоном на фронт. Говорят, этот батальонрасколошматили в пух и прах. Потом мне прислали одного молодчика,который ничего не делал, только сидел в трактире и пил на мой счет.Этого бы еще можно было вытерпеть, да уж очень у него ноги потели.Пришлось и его послать с маршевым батальоном. А сегодня нашел яодного типа, который во время проповеди, смеху ради, разревелся. Воттакого-то мне и нужно. Фамилия его Швейк, а сидит в шестнадцатой.Интересно бы знать, за что его посадили и нельзя ли мне егокак-нибудь вытащить оттуда?

Следователь стал рыться в ящиках стола,отыскивая дело Швейка, но, как всегда, не мог ничего найти.

— Наверно, у капитана Лингардта, —сказал он после долгих бесплодных поисков. — Черт ихзнает, куда у меня пропадают все дела! Видно, я их послал Лингардту.Позвоню-ка ему… Алло! У телефона следователь поручик Бернис.Господин капитан, будьте добры, нет ли там у вас бумаг относительнонекоего Швейка? Должны быть у меня?.. Странно… Сам от васпринимал? Действительно странно. Сидит в шестнадцатой… Да, язнаю, господин капитан, что шестнадцатая у меня. Но я думал, чтобумаги о Швейке где-нибудь там у вас валяются… Вы просите свами так не говорить? У вас ничего не валяется? Алло! Алло!

Огорченный Бернис присел к столу и принялсяосуждать беспорядок в ведении следствия. Между ним и капитаномЛингардтом давно уже существовала неприязнь, причем ни один не хотелуступать. Если бумага, относившаяся к делам Лингардта, попадала вруки к Бернису, то Бернис засовывал ее так далеко, что потом уженикто не мог ее найти. Лингардт то же самое делал с бумагами,относящимися к делам Берниса. Точно так же пропадали и приложения кделам[31].

(Дело Швейка было найдено в архивевоенно-полевого суда только после переворота со следующей пометкой:«Намеревался сбросить маску лицемерия и открыто выступитьпротив особы нашего государя и нашего государства». Дело Швейкабыло засунуто среди бумаг какого-то Йозефа Куделя. На обложке делабыл поставлен крестик, а под ним: «Приведено в исполнение»и дата.)

— Итак, пропал у меня Швейк, —сказал Бернис. — Велю вызвать его сюда и, если он ни в чемне признается, отпущу. Я прикажу отвести его к тебе, а остальное тыуж сам устроишь в полку.

После ухода фельдкурата следователь Бернис велелпривести к себе Швейка. Но он заставил его ждать за дверьми, так какв этот момент получил телефонограмму из полицейского управления отом, что затребованный материал к обвинительному акту №7267,касающийся рядового пехоты Мейкснера, был принят канцелярией №1 заподписью капитана Лингардта.

Швейк между тем разглядывал канцелярию военногоследователя.

Нельзя сказать, чтобы обстановка здесь оставлялачересчур благоприятное впечатление, особенно фотографии различныхэкзекуций, произведенных армией в Галиции и в Сербии. Это былихудожественные снимки спаленных хат и сожженных деревьев, ветвикоторых пригнулись к земле под тяжестью повешенных. Особенно хорошбыл снимок из Сербии, где была сфотографирована повешенная семья:маленький мальчик, отец и мать. Двое вооруженных солдат охраняютдерево, на котором висит несколько человек, а на переднем плане свидом победителя стоит офицер, курящий сигарету. Вдали виднадействующая полевая кухня.

— Ну, так как же с вами быть,Швейк? — спросил следователь Бернис, приобщаятелефонограмму к делу. — Что вы там натворили? Признаетесьили же будете ждать, пока составим на вас обвинительный акт? Этак негодится! Не воображайте, что вы находитесь перед каким-нибудь судом,где ведут следствие штатские балбесы. У нас суд военный, К. und К.Militargericht[32]. Единственнымвашим спасением от строгой и справедливой кары может быть толькополное признание.

У следователя Берниса был «свойсобственный метод» на случай утери материала противобвиняемого. Но, как видите, в этом методе не было ничего особенного,поэтому не приходится удивляться, что результаты такого родарасследования и допроса всегда равнялись нулю.

Следователь Бернис считал себя настолькопроницательным, что, не имея материала против обвиняемого, не зная, вчем его обвиняют и за что он вообще сидит в гарнизонной тюрьме, изодних только наблюдений за поведением и выражением лицадопрашиваемого выводил заключение, за что этого человека держат втюрьме. Его проницательность и знание людей были так глубоки, чтоодного цыгана, который попал в гарнизонную тюрьму из своего полка закражу нескольких дюжин белья (он был подручным у каптенармуса),Бернис обвинил в политическом преступлении: дескать, тот в каком-тотрактире агитировал среди солдат за создание самостоятельногогосударства, в составе Чехии и Словакии, во главе скоролем-славянином.

— У нас на руках документы, —сказал он несчастному цыгану. — Вам остается толькопризнаться, в каком трактире вы это говорили, какого полка были тесолдаты, что вас слушали, и когда это произошло.

Несчастный цыган выдумал и дату, и трактир, иполк, к которому принадлежали его мнимые слушатели, а когдавозвращался с допроса, просто сбежал из гарнизонной тюрьмы.

— Вы ни в чем не желаетепризнаваться? — спросил Бернис, видя, что Швейк хранитгробовое молчание. — Вы не хотите рассказать, как вы сюдапопали, за что вас посадили? Мне-то по крайней мере вы могли бы этосказать, пока я сам вам не напомнил. Предупреждаю еще раз,признайтесь. Вам же лучше будет, ибо это облегчит расследование исмягчит наказание. В этом отношении у нас то же, что и в гражданскихсудах.

— Осмелюсь доложить, —прозвучал наконец добродушный голос Швейка, — я здесь, вгарнизонной тюрьме, вроде как найденыш.

— Что вы имеете в виду?

— Осмелюсь доложить, я могу объяснитьэто очень просто… На нашей улице живет угольщик, у него былсовершенно невинный двухлетний мальчик. Забрел раз этот мальчик сВиноград в Либень, уселся на тротуаре, — тут его и нашелполицейский. Отвел он его в участок, а там его заперли,двухлетнего-то ребенка! Видите, мальчик был совершенно невинный, аего все-таки посадили. Если бы его спросили, за что он сидит, то —умей он говорить — все равно не знал бы, что ответить. Вот и сомной приблизительно то же самое. Я тоже найденыш.

Быстрый взгляд следователя скользнул по фигуре илицу Швейка и разбился о них. От всего существа Швейка веяло такимравнодушием и такой невинностью, что Бернис в раздражении зашагал поканцелярии, и если бы не обещание фельдкурату послать ему Швейка, точерт знает чем бы кончилось это дело.

Наконец следователь остановился у своего стола.

— Послушайте-ка, — сказалон Швейку, равнодушно глазевшему по сторонам, — если выеще хоть раз попадетесь мне на глаза, то долго будете помнить…Уведите его!

Пока Швейка вели назад, в шестнадцатую, Бернисвызвал к себе смотрителя Славика.

— Впредь до дальнейших указаний Швейкпередается в распоряжение господина фельдкурата Каца, —коротко приказал он. — Заготовить пропуск. Отвести Швейкас двумя конвойными к господину фельдкурату.

— Прикажете отвести его в кандалах,господин поручик?

Следователь ударил кулаком по столу:

— Осел! Я же ясно сказал: заготовитьпропуск!

И все, что накопилось за день в душе следователя— капитан Лингардт, Швейк, — все это бурнымпотоком устремилось на смотрителя и кончилось словами:

— Поняли наконец, что вы коронованныйосел!

Так полагается величать только королей иимператоров, но даже простой смотритель, особа отнюдь некоронованная, все же не остался доволен подобным обхождением и,выходя от военного следователя, пнул ногой арестанта, мывшегокоридор. Что же касается Швейка, то смотритель решил оставить егохотя бы еще на одну ночь в гарнизонной тюрьме, дабы предоставить емувозможность вкусить всех ее прелестей.

Ночь, проведенная в гарнизонной тюрьме, навсегдаостается приятным воспоминанием для каждого, побывавшего там.

Возле шестнадцатой находилась одиночка, жуткаядыра, откуда и в описываемую нами ночь доносился вой арестованногосолдата, которому за какой-то проступок по приказанию смотрителяСлавика фельдфебель Ржепа сокрушал ребра.

Когда вой затих, в шестнадцатой слышно былотолько щелканье вшей, попавших под ногти арестантов.

Над дверью в углублении, сделанном в стене,керосиновая лампа, снабженная предохранительной решеткой, бросала настены тусклый свет и коптила. Запах керосина смешивался с испарениемнемытых человеческих тел и с вонью параши, которая после каждогоупотребления разверзала свои пучины и пускала в шестнадцатую новуюволну смрада.

Плохая пища затрудняла процесс пищеварения, ибольшинство арестантов страдало скоплением газов; газы выпускались вночную тишину, их встречали ответные сигналы, сопровождаемыеостротами.

Из коридора доносились размеренные шаги часовых,время от времени открывался «глазок» в двери и «архангел»заглядывал внутрь.

На средней койке кто-то тихим голосомрассказывал:

— Меня перевели сюда после того, какя попробовал удрать. Раньше-то я сидел в двенадцатой. Там вроде сидятпо более легким делам. Привели к нам раз одного деревенского мужика.Его посадили на две недели за то, что пускал к себе ночевать солдат.Сперва думали — политический заговор, а потом выяснилось, чтоон это делал за деньги. Он должен был сидеть с самыми мелкимипреступниками, а там было полно, вот он и попал к нам. Чего только онне принес из дому, чего только ему не присылали! Каким-то образом емуразрешили пользоваться своими харчами сверх тюремного пайка. И куритьразрешили. Приволок он с собой два окорока, этакий здоровенныйкаравай хлеба, яйца, масло, сигареты, табак… Ну, словом, все,о чем только может человек мечтать. Хранил он свое добро в двухмешках. Да, и вбил он себе в башку, что все это должен сожрать один.Стали мы у него просить по-хорошему, раз он сам не догадывается,поделиться с нами, как делали все другие, когда что-нибудь получали.А он, скупердяй этакий, нет и нет: дескать, ему тут две недели сидетьи он может испортить себе желудок капустой да гнилой картошкой,которую нам дают на обед. Он, мол, отдает нам свой казенный обед ихлебный паек, ничего, дескать, против этого не имеет, можем разделитьвсе поровну или же есть по очереди… Тонкого, скажу вам,понятия был человек: на парашу и садиться не желал, откладывал надругой день, чтобы во время прогулки проделать это в отхожем месте надворе. Такой уж был избалованный, что даже клозетную бумагу с собойпринес. Мы ему сказали, что нам начхать на его порцию, и терпелидень, другой, третий… Парень жрал ветчину, мазал хлеб маслом,лупил яйца, словом — жил как надо. Курил сигареты и дажезатянуться никому не хотел дать: дескать, нам курить не разрешается иесли «архангел» увидит, что он дает нам курить, то егопосадят в одиночку. Словом, три дня мы терпели. На четвертый, ночью,настал час расплаты. Парень утром проснулся… Да, забыл вамсказать, что он каждый день утром, в обед и вечером перед жратвойвсегда молился, подолгу молился. Помолился он, значит, и полез засвоими мешками под нары. Мешки-то там лежали, но тощие, сморщенные,как сушеная слива. Он — в крик: меня, мол, обокрали, оставилитолько клозетную бумагу, но потом замолчал, минут пять подумал,решил, что мы пошутили и просто все куда-нибудь припрятали. Вот иговорит, да так весело: «Эх вы, мошенники, все равно вы мне всевернете. Ну и здорово это у вас получилось!» Был у нас там одиниз Либени, тот ему и говорит: «Знаете что, накройтесь с головойодеялом и считайте до десяти, а потом загляните в свои мешки».Наш парень, как послушный мальчик, накрылся с головой и считает:«Раз, два, три…» А либенский говорит: «Нетак быстро, считайте медленно!» Тот снова давай считать,медленно, с расстановкой: «Раз… два… три…»Когда сосчитал до десяти, слез со своей койки, посмотрел в мешки, дакак начал кричать: «Иисус Мария! Люди добрые! Мешки пустые, каки раньше!» Посмотрели бы вы на его глупую рожу! Мы чуть нелопнули со смеху. А либенский ему снова: «Попробуйте, говорит,еще раз!» Так, верите ли, парень до того обалдел, чтопопробовал еще раз, а когда увидал, что в мешках опять нет ничего,кроме клозетной бумаги, начал колотить в дверь и кричать: «Меняобокрали! Меня обокрали! Караул! Отоприте! Ради бога, отоприте!»Само собой, моментально прибежали надзиратели, позвали смотрителя ифельдфебеля Ржепу. Мы все как один заявляем, что он помешался:дескать, вчера жрал до самой поздней ночи и все сьел один. А онтолько плачет и твердит свое: «Ведь крошки-то должны остаться».Стали искать крошки и, конечно, не нашли. Не на таковских напали! Чтосами не могли слопать, послали почтой по веревке во второй этаж.Ничего у нас не обнаружили, хотя этот дурак и ныл свое: «Новедь крошечки-то должны где-нибудь остаться!» Целый день онничего не жрал, только смотрел, не ест ли кто-нибудь чего, не куритли. На другой день он даже к обеду не притронулся, однако вечером игнилая картошка с капустой пришлись ему по вкусу. Только с той порыон уже больше не молился, когда напускался на ветчину и яйца. Потомодин из нас каким-то чудом разжился махоркой, и тут впервые он с намизаговорил, — дескать, дайте и мне затянуться. Черта с двамы ему дали!

— А я боялся, что вы дадите, —заметил Швейк. — Этим бы вы испортили весь рассказ. Такоеблагородство встречается только в романах, а в гарнизонной тюрьме этобыло бы просто глупостью.

— А темную вы ему не делали? —спросил кто-то.

— Нет, забыли.

В шестнадцатой открылась неторопливая дискуссия,следовало сделать скупердяю темную или нет. Большинство высказалось«за».

Разговор понемногу затих. Арестанты засыпали,скребя под мышками, на груди и на животе, где вшей в белье водитсяособенно много. Засыпали, натягивая завшивевшие одеяла на голову,чтобы не мешал свет керосиновой лампы.

В восемь часов Швейка вызвали и приказали идти вканцелярию.

— Налево у двери канцелярии стоитплевательница. Там бывают окурки, — поучал Швейка один изарестантов. — А на втором этаже стоит еще одна. Лестницуметут в девять, так что там сейчас что-нибудь отыщется.

Но Швейк не оправдал их надежд. Больше вшестнадцатую он не вернулся. Девятнадцать подштанников судили ирядили об этом на все лады.

Веснушчатый ополченец, обладавший самойнеобузданной фантазией, объявил, что Швейк стрелял в своего ротногокомандира и его нынче повели на Мотольский плац на расстрел.

ГЛАВА X
ШВЕЙК В ДЕНЩИКАХ У ФЕЛЬДКУРАТА

I

Швейковская одиссея снова развертывается подпочетным эскортом двух солдат, вооруженных винтовками с примкнутымиштыками. Они должны были доставить его к фельдкурату. Эти двое солдатвзаимно дополняли друг друга: один был худой и долговязый, другой,наоборот, маленький и толстый; верзила прихрамывал на правую ногу,маленький — на левую. Оба служили в тылу, так как до войныбыли вчистую освобождены от военной службы. Оба с серьезным видомтопали по мостовой, изредка поглядывая на Швейка, который шагал междуними и по временам отдавал честь. Его штатское платье исчезло вцейхгаузе гарнизонной тюрьмы вместе с военной фуражкой, в которой онявился на призыв, и ему выдали старый мундир, ранее принадлежавший,очевидно, какому-то пузатому здоровяку, ростом на голову выше Швейка.В его штаны влезло бы еще три Швейка. Бесконечные складки, от ног ичуть ли не до шеи, — а штаны доходили до самой шеи, —поневоле привлекали внимание зевак. Громадная грязная и засаленнаягимнастерка с заплатами на локтях болталась на Швейке, как кафтан наогородном пугале. Штаны висели, как у клоуна в цирке. Форменнаяфуражка, которую ему тоже подменили в гарнизонной тюрьме, сползала науши.

На усмешки зевак Швейк отвечал мягкой улыбкой иласковым, теплым взглядом своих добрых глаз.

Так подвигались они к Карлину, где жилфельдкурат. Первым заговорил со Швейком маленький толстяк. В этотмомент они проходили по Малой Стране под галереей.

— Откуда будешь?

— Из Праги.

— Не удерешь от нас?

В разговор вмешался верзила. Поразительноеявление: если маленькие толстяки по большей части бывают добродушнымиоптимистами, то люди худые и долговязые, наоборот, в большинствеслучаев скептики. Следуя этому закону, верзила возразил маленькому:

— Кабы мог, удрал бы!

— А на кой ему удирать? —отозвался маленький толстяк. — Он и так на воле, не вгарнизонной тюрьме. Вот пакет у меня.

— А что там, в этом пакете? —спросил верзила.

— Не знаю.

— Видишь, не знаешь, а говоришь…

Карлов мост они миновали в полном молчании. Нона Карловой улице маленький толстяк опять заговорил со Швейком:

— Ты не знаешь, зачем мы ведем тебя кфельдкурату?

— На исповедь, — небрежноответил Швейк. — Завтра меня повесят. Так всегда делается.Это, как говорится, для успокоения души.

— А за что тебя будут… того? —осторожно спросил верзила, между тем как толстяк с соболезнованиемпосмотрел на Швейка.

Оба конвоира были ремесленники из деревни, отцысемейств.

— Не знаю, — ответилШвейк, добродушно улыбаясь. — Я ничего не знаю. Видно,судьба.

— Стало быть, ты родился поднесчастливой звездой, — тоном знатока с сочувствиемзаметил маленький. — У нас в селе Ясенной, около Йозефова,еще во время прусской войны тоже вот так повесили одного. Пришли заним, ничего не сказали и в Йозефе повесили.

— Я думаю, — скептическизаметил долговязый, — что так, ни за что ни про что,человека не вешают. Должна быть какая-нибудь причина. Такие вещипросто так не делаются.

— В мирное время, —заметил Швейк, — может, оно и так, а во время войны одинчеловек во внимание не принимается. Он должен пасть на поле брани илибыть повешен дома! Что в лоб, что по лбу.

— Послушай, а ты не политический? —спросил верзила. По тону его было заметно, что он начинаетсочувствовать Швейку.

— Политический, даже очень, —улыбнулся Швейк.

— Может, ты национальный социалист?

Но тут уж маленький, в свою очередь, сталосторожным и вмешался в разговор.

— Нам-то что, — сказалон. — Смотри-ка, кругом пропасть народу, и все на насглазеют. Если бы мы могли где-нибудь в воротах снять штыки, чтобыэто… не так бросалось в глаза. Ты не удерешь? А то, знаешь,нам влетит. Верно, Тоник? — обратился он к верзиле.

Тот тихо отозвался:

— Штыки-то мы могли бы снять.Все-таки это наш человек. — Он перестал быть скептиком, идуша его наполнилась состраданием к Швейку.

Они вместе высмотрели подходящее место заворотами, сняли там штыки, и толстяк разрешил Швейку пойти рядом.

— Небось курить хочется? Да? —спросил он. — Кто знает…

Он хотел сказать: «Кто знает, дадут литебе закурить, перед тем как повесят», — но недокончил фразы, поняв, что это было бы бестактно.

Все закурили, и конвоиры стали рассказыватьШвейку о своих семьях, живущих в районе Краловеградца, о женах, одетях, о клочке землицы, о единственной корове…

— Пить хочется, — заметилШвейк.

Долговязый и маленький переглянулись.

— По одной кружке и мы быпропустили, — сказал маленький, почувствовав, что верзилатоже согласен, — но там, где бы на нас не очень глазели.

— Идемте в «Куклик», —предложил Швейк, — ружья вы оставите там на кухне. Хозяинв «Куклике» — Серабона, сокол, его нечего бояться.Там играют на скрипке и на гармонике, бывают уличные девки и другиеприличные люди, которых не пускают в «репрезентяк».

Верзила и толстяк снова переглянулись, и верзиларешил:

— Ну что ж, зайдем, до Карлина ещедалеко.

По дороге Швейк рассказывал разные анекдоты, иони в чудесном настроении пришли в «Куклик» и поступилитак, как советовал Швейк. Ружья спрятали на кухне и пошли в общийзал, где скрипка с гармошкой наполняли все помещение звукамиизлюбленной песни «На Панкраце, на холме, есть чудесная аллея».

Какая-то барышня сидела на коленях у юношипотасканного вида, с безукоризненным пробором, и пела сиплым голосом:

Обзавелся я девчонкой,
А гуляет с ней другой.
За одним столом спал пьяный сардинщик. Время отвремени он просыпался, ударял кулаком по столу, бормотал: «Невыйдет!» — и снова засыпал. За бильярдом подзеркалом сидели три девицы и хором кричали железнодорожномукондуктору:

— Молодой человек, угостите насвермутом!

Неподалеку от музыкантов двое спорили о какой-тоМарженке, которую вчера во время облавы «сцапал» патруль.Один утверждал, что видел это собственными глазами, другой же уверял,будто вчера она с одним солдатом пошла спать в гостиницу «Вальшум».

У самых дверей, в компании штатских, сиделсолдат и рассказывал о том, как его ранили в Сербии. Одна рука у негобыла на перевязи, а карманы набиты сигаретами, полученными отсобеседников. Он то и дело повторял, что больше уже не может пить, аодин из компании, плешивый старикашка, без устали его угощал.

— Да выпейте уж, солдатик! Кто знает,свидимся ли когда еще? Велеть, чтоб вам сыграли? Попросить «Сиротку»?

Это была любимая песня лысого старика. Идействительно, минуту спустя скрипка с гармошкой завыли «Сиротку».У старика выступили слезы на глазах, и он затянул дребезжащимголосом:

Чуть понятливее стала,
Все о маме вопрошала,
Всео маме вопрошала.
Из-за другого стола послышалось:

— Хватит! Ну их к черту! Катитесь выс вашей «Сироткой»!

И, прибегнув к последнему средству убеждения,вражеский стол грянул:

Разлука, ах, разлука —
Для сердца злая мука.
— Франта, — позвали онираненого солдата, когда, заглушив «Сиротку», допели«Разлуку» до конца. — Франта, брось их, идисадись к нам! Плюнь на них и гони сюда сигареты. Брось забавлять этихчудаков!

Швейк и его конвоиры с интересом наблюдали завсем происходящим. Швейк, — он часто сиживал тут ещедо войны, — пустился в воспоминания о том, как здесь,бывало, внезапно появлялся с облавой полицейский комиссар Драшнер икак его боялись проститутки, которые сложили про него песенку. Разони даже запели ее хором:

Как от Драшнера от пана
Паника поднялась.
Лишьодна Марженка спьяна
Его не боялась…
В этот момент вошел Драшнер со своей свитой,грозный и неумолимый. Последовавшая затем сцена напоминала охоту накуропаток: полицейские согнали всех в кучу. Швейк тоже очутился вэтой куче и, на свою беду, когда комиссар Драшкер потребовал у негоудостоверение личности, спросил: «А у вас есть на эторазрешение полицейского управления?» Потом Швейк вспомнил ободном поэте, который сиживал вон там под зеркалом и среди шума игама, под звуки гармошки, сочинял стихи и тут же читал ихпроституткам,

У конвоиров Швейка никаких воспоминанийподобного рода не было. Для них все было внове. Им тут начиналонравиться. Маленький толстяк первым почувствовал себя здесь как рыбав воде. Ведь толстяки, кроме своего оптимизма, отличаются еще большойсклонностью к эпикурейству. Верзила с минуту колебался, но, отбросивсвой скептицизм, мало-помалу стал терять и сдержанность и последниеостатки рассудительности.

— Пойду станцую, — сказалон после пятой кружки пива, увидав, как пары пляшут «шляпака».

Маленький полностью отдался радостям жизни.Возле него уже сидела какая-то барышня и несла похабщину. Глаза унего так и блестели.

Швейк пил.

Верзила, кончив танцевать, вернулся к столу спартнершей. Потом конвойные пели, снова танцевали, не переставая пилии похлопывали своих компаньонок. В атмосфере продажной любви,никотина и алкоголя незримо витал старый девиз: «Посленас— хоть потоп».

После обеда к ним подсел какой-то солдат ипредложил сделать за пять крон флегмону и заражение крови. Шприц дляподкожного впрыскивания у него при себе, и он может впрыснуть им вногу или в руку керосин[33].После этого они пролежат не менее двух месяцев, а если будутсмачивать рану слюнями, то и все полгода, и их вынуждены будут совсемосвободить от военной службы.

Верзила, потерявший всякое душевное равновесие,пошел с солдатом в уборную впрыскивать себе под кожу керосин.

Когда время подошло к вечеру, Швейк внеспредложение отправиться в путь к фельдкурату. Но маленький толстяк, укоторого язык уже начал заплетаться, упрашивал Швейка остаться еще.Верзила тоже придерживался того мнения, что фельдкурат можетподождать.

Однако Швейку в «Куклике» уженадоело, и он пригрозил, что пойдет один.

Тронулись в путь, однако Швейку пришлосьпообещать, что они сделают еще один привал.

Остановились они за «Флоренцией», вмаленьком кафе, где толстяк продал свои серебряные часы, чтобы онимогли еще поразвлечься.

Оттуда конвоиров под руки вел уже Швейк. Этостоило ему большого труда. Ноги у них все время подкашивались, солдатбеспрестанно тянуло еще куда-нибудь зайти. Маленький толстяк чутьбыло не потерял пакет, предназначенный для фельдкурата, и Швейкупришлось нести пакет самому. Всякий раз, когда навстречу им попадалсяофицер или унтер, Швейк должен был предупреждать своих стражей.Сверхчеловеческими усилиями ему удалось наконец дотащить их доКраловской площади, где жил фельдкурат. Швейк собственноручнопримкнул к винтовкам штыки и, подталкивая конвоиров под ребра,добился, чтобы они вели его, а не он их.

Во втором этаже, где на дверях висела визитнаякарточка «Отто Кац — фельдкурат», им вышелотворить какой-то солдат. Из соседней комнаты доносились голоса, звонбутылок и бокалов.

— Wir… rneldem…gehorsam… Herr… Feldkurat, — с трудомвыговорил верзила, отдавая честь солдату, — ein…Paket… und ein Mann gebracht[34].

— Влезайте, — сказалсолдат. — Где это вы так нализались? Господин фельдкураттоже… — И солдат сплюнул.

Солдат ушел с пакетом. Пришедшие долго ждали егов передней, пока наконец не открылась дверь и в переднюю не вошел, акак бомба влетел фельдкурат. Он был в одной жилетке и в руке держалсигару.

— Так вы уже здесь, —сказал он, обращаясь к Швейку. — А, это вас привели. Э…нет ли у вас спичек?

— Никак нет, господин фельдкурат, —ответил Швейк.

— А… а почему у вас нетспичек? Каждый солдат должен иметь спички, чтобы закурить. Солдат, неимеющий спичек, является… является… Ну?

— Осмелюсь доложить, является безспичек, — подсказал Швейк.

— Совершенно верно, является безспичек и не может дать никому закурить. Это во-первых. А теперь,во-вторых. У вас ноги не воняют, Швейк?

— Никак нет, не воняют.

— Так. Это во-вторых. А теперь,в-третьих. Водку пьете?

— Никак нет, водки не пью, толькором.

— Отлично! Вот посмотрите на этогосолдата. Я одолжил его на денек у поручика Фельдгубера, это егоденщик. Он ни черта не пьет, такой pp… тр… трезвенник,а потому отправится с маршевой ротой. По… потому что такойчеловек мне не нужен. Это не денщик, а корова. Та тоже пьет одну водуи мычит как бык.

— Ты т… т… резвенник! —обратился он к солдату. — Не… не стыдно тебе!Дурррак! Достукаешься — получишь в морду.

Тут фельдкурат обратил свое внимание на солдат,которые привели Швейка и, несмотря на то что изо всех сил старалисьстоять ровно, качались из стороны в сторону, тщетно пытаясь оперетьсяна свои ружья.

— Вы п… пьяны!.. —сказал фельдкурат. — Вы напились при исполнении служебныхобязанностей! За это я поса… садить велю вас! Швейк, отберитеу них ружья, отведите на кухню и сторожите, пока не придет патруль. Ясейчас п… позвоню в казармы.

Итак, слова Наполеона: «На войне ситуацияменяется каждое мгновение», — нашли здесь своеполное подтверждение — утром конвоиры вели под штыками Швейка ибоялись, как бы он не сбежал, а под вечер оказалось, что Швейк привелих к месту назначения и ему пришлось их караулить. Они не сразусообразили, как обернулось дело, но когда, сидя на кухне, увидели вдверях Швейка с ружьем и примкнутым штыком, то поняли все.

— Я бы чего-нибудь выпил, —вздохнул маленький оптимист.

Но верзилу опять одолел приступ скептицизма. Онзаявил, что все это — низкое предательство, и громкопринялся обвинять Швейка за то, что по его вине они попали в такоеположение. Он укорял его, вспоминая, как Швейк им обещал, что завтраего повесят, а теперь выходит, что исповедь, как и виселица, однонадувательство.

Швейк молча расхаживал около двери.

— Ослы мы были! — вопилверзила.

Выслушав все обвинения, Швейк сказал:

— Теперь вы по крайней мере видите,что военная служба — не фунт изюма. Я только исполняю свойдолг. Влип я в это дело случайно, как и вы, но мне, как говорится,«улыбнулась фортуна».

— Я бы чего-нибудь выпил! —в отчаянии повторял оптимист.

Верзила встал и, пошатываясь, подошел к двери.

— Пусти нас домой, —сказал он Швейку, — брось дурачиться, голубчик!

— Отойди! — ответилШвейк. — Я должен вас караулить. Отныне мы незнакомы.

В дверях появился фельдкурат.

— Я… я никак не могудозвониться в эти самые казармы. А потому ступайте домой да по…помните у меня, что на службе пьянствовать не… нельзя! Маршотсюда!

К чести господина фельдкурата будь сказано, чтов казармы он не звонил, так как телефона у него не было, а простоговорил в настольную электрическую лампу,

II

Уже третий день Швейк служил в денщиках уфельдкурата Отто Каца и за это время видел его только один раз. Натретий день пришел денщик поручика Гельмиха и сказал Швейку, чтобытот шел к ним за фельдкуратом.

По дороге денщик рассказал Швейку, чтофельдкурат поссорился с поручиком Гельмихом и разбил пианино.Фельдкурат в доску пьян и не хочет идти домой, а поручик Гельмих,тоже пьяный, все-таки выкинул его на лестницу, и тот сидит у двери наполу и дремлет.

Прибыв на место, Швейк как следует встряхнулфельдкурата. Тот замычал и открыл глаза. Швейк взял под козырек иотрапортовал:

— Честь имею явиться, господинфельдкурат!

— А что… вам… здесьнадо?

— Осмелюсь доложить, я пришел завами, господа фельдкурат. Я должен был прийти.

— Должны были прийти за мной? А кудамы пойдем?

— Домой, господин фельдкурат.

— А зачем мне идти домой? Разве я недома?

— Никак нет, господин фельдкурат, вы— на лестнице в чужом доме.

— А как… как я… сюдапопал?

— Осмелюсь доложить, вы были вгостях.

— В… гостях… в го…гостях я не… не был. Вы… о… ошибаетесь…

Швейк приподнял фельдкурата и прислонил его кстене. Фельдкурат шатался из стороны в сторону, наваливался на Швейкаи все время повторял, глупо улыбаясь:

— Я у вас сейчас упаду…

Наконец Швейку удалось прислонить его к стене,но в этом новом положении фельдкурат опять задремал.

Швейк разбудил его.

— Что вам угодно? —спросил фельдкурат, делая тщетную попытку съехать по стене и сесть напол.

— Кто вы такой?

— Осмелюсь доложить, господинфельдкурат, — ответил Швейк, снова прислоняя фельдкурата кстене, — я ваш денщик.

— Нет у меня никаких денщиков, —с трудом выговаривал фельдкурат, пытаясь упасть на Швейка, —и я не фельдкурат. Я свинья!.. — прибавил он с пьянойоткровенностью. — Пустите меня, сударь, я с вами незнаком!

Короткая борьба окончилась решительной победойШвейка, который воспользовался этим для того, чтобы стащитьфельдкурата с лестницы в парадное, где тот, однако, оказал серьезноесопротивление, не желая, чтобы его вытащили на улицу.

— Я с вами, сударь, не знаком, —уверял он, сопротивляясь Швейку. — Знаете Отто Каца? Это —я.

— Я у архиепископа был! —орал он немного погодя за дверью. — Сам Ватикан проявляетинтерес к моей персоне. Понимаете?!

Швейк отбросил «осмелюсь доложить» изаговорил с фельдкуратом в интимном тоне.

— Отпусти руку, говорят, —сказал он, — а не то дам раза! Идем домой — и баста!Не разговаривать!

Фельдкурат отпустил дверь и навалился на Швейка.

— Тогда пойдем куда-нибудь. Только к«Шугам» я не пойду, я там остался должен.

Швейк вытолкал фельдкурата из парадного иповолок его по тротуару к дому.

— Это что за фигура? —полюбопытствовал один из прохожих.

— Это мой брат, — пояснилШвейк. — Получил отпуск и приехал меня навестить да нарадостях выпил: не думал, что застанет меня в живых.

Услыхав последнюю фразу, фельдкурат промычалмотив из какой-то оперетки, перевирая его до невозможности. Потомвыпрямился и обратился к прохожим:

— Кто из вас умер, пусть явится втечение трех дней в штаб корпуса, чтобы труп его был окроплен святойводой… — и замолк, норовя упасть носом на тротуар.

Швейк, подхватив фельдкурата под мышки, поволокего дальше. Вытянув вперед голову и волоча ноги, как кошка сперешибленным хребтом, фельдкурат бормотал себе под нос:

— Dominus vobisclim, et cum spiritutuo. Dominus vobiscurn[35].

У стоянки извозчиков Швейк посадил фельдкуратана тротуар, прислонив его к стене, а сам пошел договариваться сизвозчиками. Один из них заявил, что знает этого пана очень хорошо,он уже один раз его возил и больше не повезет.

— Заблевал мне все, —пояснил извозчик, — да еще не заплатил за проезд. Я егобольше двух часов возил, пока нашел, где он живет. Три раза я к немуходил, а он только через неделю дал мне за все пять крон.

Наконец после долгих переговоров какой-тоизвозчик взялся отвезти.

Швейк вернулся за фельдкуратом. Тот спал. Кто-тоснял у него с головы черный котелок (он обыкновенно ходил в штатском)и унес.

Швейк разбудил фельдкурата и с помощью извозчикапогрузил его в закрытый экипаж. Там фельдкурат впал в полноеотупение. Он принял Швейка за полковника Семьдесят пятого пехотногополка Юста и несколько раз повторил:

— Не сердись, дружище, что я тебетыкаю. Я свинья!

С минуту казалось, что от тряски пролетки помостовой к нему возвращается сознание. Он сел прямо и запел какой-тоотрывок из неизвестной песенки. Вероятно, это была его собственнаяимпровизация.

Помню золотое время,
Как все улыбалисьмне,
Проживали мы в то время
У Домажлиц в Мерклине.
Однако минуту спустя он потерял всякуюспособность соображать и, обращаясь к Швейку, спросил, прищурив одинглаз:

— Как поживаете, мадам?.. Едетекуда-нибудь на дачу? — после краткой паузы продолжал он.

В глазах у него двоилось, и он осведомился:

— Изволите иметь уже взрослогосына? — И указал пальцем на Швейка.

— Будешь ты сидеть или нет?! —прикрикнул на него Швейк, когда фельдкурат хотел встать на сиденье. —Я тебя приучу к порядку!

Фельдкурат затих и только молча смотрел вокругсвоими маленькими поросячьими глазками, совершенно не понимая, что,собственно, с ним происходит.

Потом, опять забыв обо всем на свете, онповернулся к Швейку и сказал тоскливым тоном:

— Пани, дайте мне первый класс, —и сделал попытку спустить брюки.

— Застегнись сейчас же, свинья! —заорал на него Швейк. — Тебя и так все извозчики знают.Один раз уже облевал все, а теперь еще и это хочешь. Не воображай,что опять не заплатишь, как в прошлый раз.

Фельдкурат меланхолически подпер голову рукой истал напевать:

Меня уже никто не любит…
Но внезапно прервал пение и заметил:

— Entschuldigen Sie, lieber Kamerad,Sie sind ein Trottel! Ich kann singen, was ich will![36]

Тут он, как видно, хотел просвистать какую-томелодию, но вместо свиста из глотки у него вырвалось такое мощное«тпрру», что экипаж остановился.

Когда спустя некоторое время они, пораспоряжению Швейка, снова тронулись в путь, фельдкурат сталраскуривать пустой мундштук.

— Не закуривается, —сказал он, понапрасну исчиркав всю коробку спичек. — Вымне дуете на спички.

Но внезапно он потерял нить размышлений изасмеялся.

— Вот смешно! Мы одни в трамвае. Неправда ли, коллега?

И он стал шарить по карманам.

— Я потерял билет! —закричал он. — Остановите вагон, билет должен найтись!

Потом покорно махнул рукой и крикнул:

— Трогай дальше!

И вдруг забормотал:

— В большинстве случаев… Да,все в порядке… Во всех случаях… Вы находитесь взаблуждении… На третьем этаже?.. Это — отговорка…Разговор идет не обо мне, а о вас, милостивая государыня…Счет!.. Одна чашка черного кофе…

Засыпая, он начал спорить с каким-товоображаемым неприятелем, который лишал его права сидеть в ресторанеу окна. Потом принял пролетку за поезд и, высовываясь наружу, орал навсю улицу по-чешски и по-немецки:

— Нимбурк, пересадка!

Швейк с силой притянул его к себе, и фельдкурат,забыв про поезд, принялся подражать крику разных животных и птиц.Дольше всего он подражал петуху, и его «кукареку» победноразносилось по улицам.

На некоторое время он стал вообще необычайнодеятельным, неусидчивым и попытался даже выскочить из пролетки, ругаявсех прохожих хулиганами. Затем он выбросил в окно носовой платок изакричал, чтобы пролетку остановили, так как он потерял багаж. Потомстал рассказывать:

— Жил в Будейовицах один барабанщик.Вот женился он и через год умер. — Он вдруграсхохотался. — Что, нехорош разве анекдотец?

Все это время Швейк обращался с фельдкуратом сбеспощадной строгостью. При малейших попытках фельдкурата отколотьочередной номер, выскочить, например, из пролетки или отломатьсиденье, Швейк давал ему под ребра, на что тот реагировал необычайнотупо. Только один раз он сделал попытку взбунтоваться и выскочить изпролетки, заорав, что дальше не поедет, так как, вместо того чтобыехать в Будейовицы, они едут в Подмокли. Но Швейк за одну минутуликвидировал мятеж и заставил фельдкурата вернуться к первоначальномуположению, следя за тем, чтобы он не уснул. Самым деликатным из того,что Швейк при этом произнес, было:

— Не дрыхни, дохлятина! Нафельдкурата внезапно нашел припадок меланхолии, и он залился слезами,выпытывая у Швейка, была ли у него мать,

— Одинок я на этом свете, братцы, —голосил он, — заступитесь, приласкайте меня!

— Не срами ты меня, —вразумлял его Швейк, — перестань, а то каждый скажет, чтоты нализался.

— Я ничего не пил, друг, —ответил фельдкурат. — Я совершенно трезв! Он вдругприподнялся и отдал честь

— Ich melde gehorsam, Herr Oberst,ich bin besoffen[37]. Ясвинья! — повторил он раз десять с пьяной откровенностью,полной отчаяния. И, обращаясь к Швейку, стал клянчить:

— Вышвырните меня из автомобиля.Зачем вы меня с собой везете?

Потом опустился на сиденье и забормотал:

— «В сиянье месяца златого…»Вы верите в бессмертие души, господин капитан? Может ли лошадьпопасть на небо?

Фельдкурат громко засмеялся, но через минутузагрустил и, апатично глядя на Швейка, произнес:

— Позвольте, сударь, я вас уже где-товидел. Не были ли вы в Вене? Я помню вас по семинарии.

С минуту он развлекался декламацией латинскихстихов:

— Aurea prima satast, aetas, quaevindice nullo. Дальше у меня не получается, — сказал он. —Выкиньте меня вон. Почему вы не хотите меня выкинуть? Со мной ничегоне случится. Я хочу упасть носом, — заявил онрешительно. — Сударь! Дорогой друг, — продолжалон умоляющим тоном, — дайте мне подзатыльник!

— Один или несколько? —осведомился Швейк.

— Два.

— На!

Фельдкурат вслух считал подзатыльники, блаженноулыбаясь.

— Это отлично помогает пищеварению, —сказал он. — Теперь дайте мне по морде… Покорноблагодарю! — воскликнул он, когда Швейк немедленноисполнил его желание. — Я вполне доволен. Теперьразорвите, пожалуйста, мою жилетку.

Он выражал самые разнообразные желания. Хотел,чтобы Швейк вывихнул ему ногу, чтобы немного придушил, чтобы остригему ногти, вырвал передние зубы. Он обнаружил стремление кмученичеству, требуя, чтобы ему оторвали голову и в мешке бросили воВлтаву.

— Мне бы очень пошли звездочки вокругголовы. Хорошо бы штук десять, — восторженно произнес он.

Потом он завел разговор о скачках, но скороперешел на балет, однако и тут недолго задержался.

— Чардаш танцуете? —спросил он Швейка. — Знаете «Танец медведя»?Этак вот…

Он хотел подпрыгнуть и упал на Швейка. Тотнадавал ему тумаков и уложил на сиденье.

— Мне чего-то хочется, —кричал фельдкурат, — но я сам не знаю, чего. Вы не знаетели, чего мне хочется?

И он повесил голову, словно бы полностьюпокоряясь судьбе.

— Что мне до того, чего мнехочется! — сказал он вдруг серьезно. — И вам,сударь, до этого никакого дела нет! Я с вами не знаком. Как выосмеливаетесь так пристально на меня смотреть?.. Умеете фехтовать?

Он перешел в наступление и сделал попыткуспихнуть Швейка с сиденья. Потом, когда Швейк успокоил его, безстеснения дав почувствовать свое физическое превосходство, фельдкуратосведомился:

— Сегодня у нас понедельник илипятница?

Он полюбопытствовал также, что теперь — декабрьили июнь, и вообще проявил недюжинный дар задавать самыеразнообразные вопросы.

— Вы женаты? Любите горгонзолу?Водятся ли у вас в доме клопы? Как поживаете? Была ли у вашей собакичумка?

Потом фельдкурат пустился в откровенность:рассказал, что он должен за верховые сапоги, за хлыст и седло, чтонесколько лет тому назад у него был триппер и он лечил егомарганцовкой.

— Я ни о чем другом не мог думать, даи некогда было, — продолжал он икая. — Можетбыть, вам это кажется слишком тяжелым, но скажите — ик! Чтоделать! — ик! Уж вы простите меня!

— …Термосом, —начал он, забыв, о чем говорил минуту назад, — называетсясосуд, который сохраняет первоначальную температуру еды или напитка…Как по-вашему, коллега, которая из игр честнее: «железка»или «двадцать одно»?.. Ей-богу, мы с тобой где-то ужевстречались! — воскликнул он, покушаясь обнять Швейка иоблобызать его своими слюнявыми губами. — Мы ведь вместеходили в школу… Ты славный парень! — говорил он,нежно гладя свою собственную ногу. — Как ты, однако, выросза то время, что я тебя не видел! С тобой я забываю о всех пережитыхстраданиях.

Тут им овладело поэтическое настроение, и онзаговорил о возвращении к солнечному свету счастливых созданий ипламенных сердец. Затем он упал на колени и начал молиться:«Богородица дево, радуйся», причем хохотал во все горло.

Когда они остановились, его никак не удавалосьвытащить из экипажа.

— Мы еще не приехали! —кричал он. — Помогите! Меня похищают! Желаю ехать дальше!

Его пришлось в буквальном смысле словавыковырнуть из дрожек, как вареную улитку из раковины. Одно мгновениеказалось, что его вот-вот разорвут пополам, потому что он уцепилсяногами за сиденье.

При этом фельдкурат громко хохотал, оченьдовольный, что надул Швейка и извозчика.

— Вы меня разорвете, господа!

Еле-еле его втащили по лестнице в квартиру и,как мешок, свалили на диван. Фельдкурат заявил, что за автомобиль,которого он не заказывал, он платить не намерен. Понадобилось болеечетверти часа, чтобы втолковать ему, что он ехал в крытом экипаже. Нои тогда он не согласился платить, возражая, что ездит только вкарете.

— Вы меня хотите надуть, —заявил фельдкурат, многозначительно подмигивая Швейку и извозчику, —мы шли пешком.

И вдруг под наплывом щедрости он кинул извозчикукошелек:

— Возьми все! Ich kann bezahlen![38]Для меня лишний крейцер ничего не значит!

Правильнее было бы сказать, что для него ничегоне значат тридцать шесть крейцеров, так как в кошельке больше и небыло. К счастью, извозчик подверг фельдкурата тщательному обыску,ведя при этом разговор об оплеухах.

— Ну, ударь! — посоветовалфельдкурат. — Думаешь, не выдержу? Пяток оплеух выдержу.

В жилете у фельдкурата извозчик нашел пятерку иушел, проклиная свою судьбу и фельдкурата, из-за которого он даромпотратил столько времени и к тому же лишился заработка.

Фельдкурат медленно засыпал, не переставаястроить различные планы. Чего только не приходило ему в голову:сыграть на рояле, пойти на урок танцев и, наконец, поджарить себерыбки.

Потом он обещал выдать за Швейка свою сестру,которой у него не было. Наконец он пожелал, чтобы его отнесли накровать, и уснул, заявив, что ему хотелось бы, чтобы в нем призналичеловека — существо, равноценное свинье.

III

Войдя утром в комнату фельдкурата, Швейк засталего лежащим на диване и напряженно размышляющим о том, как моглослучиться, что его кто-то облил, да так, что он приклеился брюками ккожаному дивану.

— Осмелюсь доложить, господинфельдкурат, — сказал Швейк, — вы ночью…

В немногих словах он разъяснил фельдкурату, какжестоко тот ошибается, думая, что его облили.

Проснувшись с чрезвычайно тяжелой головой,фельдкурат пребывал в угнетенном состоянии духа.

— Не могу вспомнить, —сказал он, — каким образом я попал с кровати на диван?

— А вы и не были на кровати. Кактолько мы приехали, вас уложили на диван — до постели дотащитьне могли.

— А что я натворил? Не натворил ли ячего? Я же не был пьян!

— До положения риз, —отвечал Швейк, — вдребезги, господин фельдкурат, дозеленого змия. Я думаю, вам станет легче, если вы переоденетесь иумоетесь…

— У меня такое ощущение, будто меняизбили, — жаловался фельдкурат, — и потомжажда. Я вчера не дрался?

— До этого не доходило, господинфельдкурат. А жажда — это из-за жажды вчерашней. От нее нетак-то легко отделаться. Я знал одного столяра, так тот в первый разнапился под новый тысяча девятьсот десятый год, а первого января сутра его начала мучить жажда, и чувствовал он себя отвратительно, такчто пришлось купить селедку и напиться снова. С тех пор он делает этокаждый день вот уже четыре года подряд. И никто не может ему помочь,потому что по субботам он покупает себе селедок на целую неделю.Такая вот карусель, как говаривал наш старый фельдфебель в Девяностопервом полку.

Фельдкурат был подавлен, на него напала хандра.Тот, кто услышал бы его рассуждения в этот момент, ни на минуту неусомнился бы в том, что попал на лекцию доктора Александра Батека натему «Объявим войну не на живот, а на смерть демону алкоголя,который убивает наших лучших людей» или что читает его книгу«Сто искр этики», — правда, с некоторымиизменениями.

— Я понимаю, — изливалсяфельдкурат, — если человек пьет благородные напитки,допустим, арак, мараскин или коньяк, а ведь я вчера пил можжевеловку.Удивляюсь, как я мог ее пить? Вкус отвратительный! Хоть бы этовишневка была. Выдумывают люди всякую мерзость и пьют, как воду. Уэтой можжевеловки ни вкуса, ни цвета, только горло дерет. Была быхоть настоящая можжевеловая настойка, какую я однажды пил в Моравии.А ведь вчерашнюю сделали на каком-то древесном спирту или деревянноммасле… Посмотрите, что за отрыжка! Водка — яд, —решительно заявил он. — Водка должна быть натуральной,настоящей, а ни в коем случае не состряпанной евреями холоднымспособом на фабрике. В этом отношении с водкой дело обстоит, как сромом, а хороший ром— редкость… Была бы под рукойнастоящая ореховая настойка, — вздохнул он, —она бы мне наладила желудок. Такая ореховая настойка, как у капитанаШнабеля в Бруске.

Он принялся рыться в кошельке.

— У меня всего-навсего тридцать шестькрейцеров. Что, если продать диван… — рассуждал он. —Как вы думаете, Швейк? Купят его? Домохозяину я скажу, что я егоодолжил или что его украли. Нет, диван я оставлю. Пошлю-ка я вас ккапитану Шнабелю, пусть он мне одолжит сто крон. Он позавчера выигралв карты. Если вам не повезет, ступайте в Вршовице в казармы кпоручику Малеру. Если и там не выйдет, то отправляйтесь на Градчаны ккапитану Фишеру. Скажите ему, что мне необходимо платить за фураж длялошади, так как те деньги я пропил. А если и там у вас не выгорит,заложим рояль. Будь что будет! Я вам напишу пару строк для каждого.Постарайтесь убедить. Говорите всем, что очень нужно, что я сижу безгроша. Вообще выдумывайте что хотите, но с пустыми руками невозвращайтесь, не то пошлю на фронт. Да спросите у капитана Шнабеля,где он покупает эту ореховую настойку, и купите две бутылки.

Швейк выполнил это задание блестяще. Егопростодушие и честная физиономия вызывали полное доверие ко всему,что бы он ни говорил. Швейк счел более удобным не рассказыватькапитану Шнабелю, капитану Фишеру и поручику Малеру, что фельдкуратдолжен платить за фураж для лошади, а подкрепить свою просьбузаявлением, что фельдкурату, дескать, необходимо платить алименты.

Деньги он получил всюду.

Когда он с честью вернулся из экспедиции ипоказал фельдкурату, уже умытому и одетому, триста крон, тот былпоражен.

— Я взял все сразу, —сказал Швейк, — чтобы нам не пришлось завтра илипослезавтра снова заботиться о деньгах. Все сошло довольно гладко, нокапитана Шнабеля пришлось умолять на коленях. Такая каналья! Но когдая ему сказал, что нам необходимо платить алименты…

— Алименты?! — в ужасепереспросил фельдкурат.

— Ну да, алименты, господинфельдкурат, отступные девочкам. Вы же мне сказали, чтобы я что-нибудьвыдумал, а ничего другого мне в голову не пришло. У нас один портнойплатил алименты пяти девочкам сразу. Он был просто в отчаянии и тожечасто одалживал на это деньги. И представьте, каждый входил в еготяжелое положение. Они спрашивали, что за девочка, а я сказал, чтоочень хорошенькая, ей нет еще пятнадцати. Хотели узнать адрес.

— Недурно вы провели это дело! —вздохнул фельдкурат и зашагал по комнате. — Какой позор! —сказал он, хватаясь за голову. — А тут еще голова трещит!

— Я им дал адрес одной глухойстарушки на нашей улице, — разъяснял Швейк. — Яхотел провести дело основательно: приказ есть приказ. Не мог я уйтини с чем, пришлось кое-что выдумать. Да, вот еще: там пришли зароялем. Я их привел, чтобы они отвезли его в ломбард, господинфельдкурат. Будет неплохо, если рояль заберут. И место очистится, иденег у нас с вами прибавится — по крайней мере на некотороевремя будем обеспечены. А если хозяин станет спрашивать, что мысобираемся делать с роялем, я скажу, что в нем лопнули струны и мыего отправляем на фабрику в ремонт. Привратнице я так и сказал, чтобыона не удивлялась, когда рояль будут выносить и грузить на подводу…И на диван у меня уже покупатель есть. Это мой знакомый торговецстарой мебелью. Зайдет после обеда. Нынче кожаные диваны в цене.

— А больше вы ничего не обстряпали,Швейк? — в отчаянии спросил фельдкурат, все время держасьобеими руками за голову.

— Осмелюсь доложить, господинфельдкурат, я принес вместо двух бутылок ореховой настойки, тойсамой, которую покупает капитан Шнабель, пять, чтобы у нас былкое-какой запас и всегда нашлось что выпить… За роялем могутзайти. А то еще ломбард закроют…

Фельдкурат махнул безнадежно рукой, и спустянесколько минут рояль уже грузили на подводу. Когда Швейк вернулся изломбарда, фельдкурат сидел перед раскупоренной бутылкой ореховойнастойки, ругаясь, что на обед ему дали непрожаренный шницель.Фельдкурат был опять навеселе. Он объявил Швейку, что с завтрашнегодня начинает новую жизнь, так как употреблять алкоголь — низменныйматериализм, а жить следует жизнью духовной.

Он философствовал приблизительно с полчаса.Когда была откупорена третья бутылка, пришел торговец старой мебелью,и фельдкурат за бесценок продал ему диван и при этом уговаривалпокупателя побеседовать с ним. Он остался весьма недоволен, когда тототговорился тем, что идет покупать ночной столик.

— Жаль, что у меня нет такого! —сокрушенно развел руками фельдкурат. — Трудно обо всемпозаботиться заранее.

После ухода торговца старой мебелью фельдкуратзавел приятельскую беседу со Швейком, с которым и распил следующуюбутылку. Часть разговора была посвящена отношению фельдкурата кженщинам и к картам. Сидели долго. Вечер застал Швейка заприятельской беседой с фельдкуратом.

К ночи отношения, однако, изменились. Фельдкуратвернулся к своему вчерашнему состоянию, перепутал Швейка с кем-тодругим и говорил ему:

— Только не уходите. Помните тогорыжего юнкера из интендантства?

Эта идиллия продолжалась до тех пор, пока Швейкне сказал фельдкурату:

— Хватит! Теперь в постель и дрыхни!Понял?

— Лезу, милый, лезу… Как неполезть? — бормотал фельдкурат. — Помнишь, какмы вместе учились в пятом классе и я за тебя писал работыпо-греческому?.. У вас ведь вилла в Збраславе. Туда можно проехатьпароходом по Влтаве. Знаете, что такое Влтава?

Швейк заставил его снять ботинки и раздеться.Фельдкурат подчинился, обратившись со словом протеста к невидимымслушателям.

— Видите, господа, —жаловался он шкафу и фикусу, — как со мной обращаются моиродственники!.. Не признаю никаких родственников! — вдругрешительно заявил он, укладываясь в постель. — Восстаньпротив меня земля и небо, я и тогда отрекусь от них!..

И в комнате раздался храп фельдкурата.

IV

К этому же периоду относится и визит Швейка насвою квартиру к своей старой служанке пани Мюллеровой. Швейк засталдома двоюродную сестру пани Мюллеровой, которая с плачем сообщилаему, что пани Мюллерова была арестована в тот же вечер, когда отвезлаШвейка на призыв. Старушку судил военный суд, и в виду того, чтоничего не было доказано, ее отвезли в концентрационный лагерь вШтейнгоф. От нее уже получено письмо. Швейк взял эту семейнуюреликвию и прочел:

«Милая Аннушка! Нам здесь очень хорошо, ивсе мы здоровы. У соседки по койке сыпной есть и черная В остальномвсе в порядке. Еды у нас достаточно, и мы собираем на супкартофельную Слышала я, что пан Швейк уже так ты как-нибудь разузнай,где он лежит, чтобы после войны мы могли украсить его могилу. Забылатебе сказать, что на чердаке в темном углу в ящике остался щеночекфокстерьер. Вот уже сколько недель, как он ничего не ел, — стой поры как пришли меня Я думаю, что уже поздно и песик уже отдалдушу».

Весь лист пересекал розовый штемпель:

Zensuriert К.. и k. KonzentrationslagerSteinhof[39].

— И в самом деле, песик был ужемертв! — всхлипнула двоюродная сестра пани Мюллеровой. —А комнату свою вы бы и не узнали. Там теперь живут портнихи. Ониустроили у вас дамский салон. На стенах повсюду моды, и цветы наокнах.

Двоюродная сестра пани Мюллеровой никак не моглауспокоиться. Всхлипывая и причитая, она наконец высказала опасение,что Швейк удрал с военной службы, а теперь хочет и на нее навлечьбеду и погубить. И она заговорила с ним, как с прожженнымавантюристом.

— Забавно! — сказалШвейк. — Это мне ужасно нравится! Вот что, пани Кейржова,вы совершенно правы, я удрал. Но для этого мне пришлось убитьпятнадцать вахмистров и фельдфебелей. Только вы никому об этом неговорите.

И Швейк покинул свой очаг, оказавшийся такимнегостеприимным, предварительно отдав распоряжения:

— Пани Кейржова, у меня в прачечнойворотнички и манишки, так вы их заберите, чтобы, когда я вернусь своенной службы, у меня было что надеть из штатского. И еще последите,чтобы в платяном шкафу в моих костюмах не завелась моль. А тембарышням, что спят на моей постели, прошу кланяться.

Заглянул Швейк и в трактир «У чаши».Увидав eго, жена Паливца заявила, что не нальет ему пива, так как он,наверное, дезертир.

— Мой муж, — начала онамусолить старую историю, — был такой осторожный и сидиттеперь, бедняга, ни за что ни про что, а такие вот разгуливают насвободе, удирают с военной службы. Вас на прошлой неделе опятьискали… Мы поосторожнее вас, — закончила она своюречь, — — а нажили-таки беду. Не всем такое счастье,как вам.

Свидетелем этого разговора был пожилой человек,слесарь со Смихова. Он подошел к Швейку и сказал:

— Будьте добры, сударь, подождитеменя на улице, мне нужно с вами побеседовать.

На улице он разговорился со Швейком, так как,согласно рекомендации трактирщицы, принял его за дезертира. Онсообщил Швейку, что у него есть сын, который тоже убежал с военнойслужбы и теперь находится у бабушки, в Ясенной, около Йозефова. Необращая внимания на уверения Швейка, что он вовсе не дезертир,слесарь втиснул ему в руку десять крон.

— Это вам пригодится на первоевремя, — сказал он, увлекая Швейка за собой в винныйпогребок на углу. — Я вам вполне сочувствую, меня вамнечего бояться.

Швейк вернулся домой поздно ночью. Фельдкуратаеще не было дома. Он пришел только под утро, разбудил Швейка исказал:

— Завтра едем служить полевую обедню.Сварите черный кофе с ромом… Или нет, лучше сварите грог.

ГЛАВА XI
ШВЕЙК С ФЕЛЬДКУРАТОМ ЕДУТ СЛУЖИ ПОЛЕВУЮ ОБЕДНЮ

I

Приготовления к отправке людей на тот светвсегда производились именем бога или другого высшего существа,созданного человеческой фантазией.

Древние финикияне, прежде чем перерезатьпленнику горло, также совершали торжественное богослужение, какпроделывали это несколько тысячелетий спустя новые поколения,отправляясь на войну, чтобы огнем и мечом уничтожить противника.

Людоеды на Гвинейских островах и в Полинезииперед торжественным съедением пленных или же людей никчемных, как-то:миссионеров, путешественников, коммивояжеров различных фирм и простолюбопытных, приносят жертвы своим богам, выполняя при этом самыеразнообразные религиозные обряды. Но, поскольку к ним еще не прониклакультура церковных облачений, в торжественных случаях они украшаютсвои зады венками из ярких перьев лесных птиц.

Святая инквизиция, прежде чем сжечь своюнесчастную жертву, служила торжественную мессу с песнопениями.

В казни преступника всегда участвует священник,своим присутствием обременяя осужденного.

В Пруссии пастор подводил несчастногоосужденного под топор, в Австрии католический священник — квиселице, а во Франции — под гильотину, в Америке священникподводил к электрическому стулу, в Испании — к креслу сзамысловатым приспособлением для удушения, а в России бородатый попсопровождал революционеров на казнь и т. д. И всегда при этомманипулировали распятым, словно желая сказать: «Тебевсего-навсего отрубят голову, или только повесят, удавят, илипропустят через тебя пятнадцать тысяч вольт, — но этосущая чепуха в сравнении с тем, что пришлось испытать ему!»

Великая бойня — мировая война —также не обошлась без благословения священников. Полковые священникивсех армий молились и служили обедни за победу тех, у кого стояли насодержании. Священник появлялся во время казни взбунтовавшихсясолдат; священника можно было видеть и на казнях чешских легионеров.

Ничего не изменилось с той поры, как разбойникВойтех, прозванный «святым», истреблял прибалтийскихславян с мечом в одной руке и с крестом — в другой.

Во всей Европе люди, будто скот, шли на бойню,куда их рядом с мясниками — императорами, королями,президентами и другими владыками и полководцами гналисвященнослужители всех вероисповеданий, благословляя их и принуждая кложной присяге: «На суше, в воздухе, на море…» ит. д.

Полевую обедню служили дважды: когда частьотправлялась на фронт и потом на передовой, накануне кровавой бойни,перед тем как вели на смерть.

Помню, однажды во время полевой обедни напозициях неприятельский аэроплан сбросил бомбу. Бомба угодилапрямехонько в походный алтарь, и от нашего фельдкурата осталисьокровавленные клочья. Газеты писали о нем, как о мученике, а темвременем наши аэропланы старались таким же способом прославитьнеприятельских священников.

Мы зло над этим шутили. На кресте, под которымбыло погребено то, что осталось от фельдкурата, на следующее утропоявилась такая эпитафия:

Что нас постичь могло, с тобой, увы, случилось:

Судил ты небо нам, но было суждено,

Чтоб благодать небес тебе на плешь свалилась,

Оставив от тебя лишь мокрое пятно.

II

Швейк сварил замечательный грог, превосходившийгроги старых моряков. Такой грог с удовольствием отведали бы дажепираты восемнадцатого столетия. Фельдкурат Отто Кац был в восторге.

— Где это вы научились варить такуючудесную штуку? — спросил он.

— Еще в те годы, когда я бродил посвету, — ответил Швейк. — Меня научил этому вБремене один спившийся матрос. Он говаривал, что грог должен бытьтаким крепким, что если кто, напившись, свалится в море, топереплывет Ла-Манш. А после слабого грога утонет, как щенок.

— После такого грога, Швейк, хорошослужить полевую обедню, — рассуждал фельдкурат. —Я думаю перед обедней произнести несколько напутственных слов.Полевая обедня— это не шутка. Это вам не то, что служить обеднюв гарнизонной тюрьме или прочесть проповедь этим негодяям. Тут нужноиметь голову на плечах! Складной, карманный так сказать, алтарь у насесть… Иисус Мария! — схватился он за голову. —Ну и ослы же мы! Знаете, куда я спрятал этот складной алтарь? Вдиван, который мы продали!

— Беда, господин фельдкурат! —сказал Швейк. — Правда, я с этим торговцем старой мебельюзнаком, но позавчера я встретил его жену. Оказывается, ее супругапосадили за краденую шифоньерку, а диван наш у одного учителя вВршовицах. Да, с алтарем получается скандал. Лучше всего давайтедопьем грог и пойдем искать этот алтарь, потому что без него,думается, служить обедню нельзя.

— В самом деле, только походногоалтаря недостает, — озабоченно сказал фельдкурат. —Все остальное на учебном плацу уже приготовлено. Помост плотникисколотили. Дароносицу нам одолжат в Бржевнове. Чаша у меня должнабыть своя, но где она может быть?

Он задумался.

— Допустим, я ее потерял… Втаком случае одолжим призовой кубок у поручика Семьдесят пятого полкаВитингера. Несколько лет назад он участвовал от клуба «Спорт-Фаворит»в состязаниях в беге и выиграл этот кубок. Отличный был бегун!Расстояние в сорок километров Вена — Медлинг покрыл за один чассорок восемь минут. Он всегда этим хвастается. Я с ним, на всякийслучай, еще вчера об этом договорился… Вечно я откладываю всена последнюю минуту! Вот скотина! И как это я, балда, не посмотрел вдиван!

И под влиянием выпитого грога, изготовленного порецепту спившегося матроса, фельдкурат принялся ругать себяпоследними словами, в самых отборных выражениях давая понять, что,собственно, он собой представляет.

— Да идемте же искать этот походныйалтарь! — взывал Швейк. — Уже утро. Надо тольконадеть форму и выпить на дорогу еще по стаканчику.

Наконец они вышли. По дороге к жене торговцастарой мебелью фельдкурат рассказал Швейку, что он вчера выиграл в«божье благословение» много денег и если ему и дальше такповезет, то он выкупит рояль из ломбарда.

Это походило на обещание язычников принестижертву.

От заспанной жены торговца старой мебельюфельдкурат и Швейк узнали адрес нового владельца дивана — учителяиз Вршовиц. Фельдкурат проявил необыкновенную галантность: ущипнулчужую супругу за щеку и пощекотал под подбородком.

До самых Вршовиц фельдкурат и Швейк шли пешком,так как фельдкурат заявил, что ему надо подышать свежим воздухом,чтобы рассеяться.

В Вршовицах в квартире учителя, набожногостарика, их ожидал неприятный сюрприз. Найдя в диване походныйалтарь, старик вообразил, что это божье провидение, и подарил алтарьвршовицкому костелу в ризницу, выговорив себе право сделать наоборотной стороне алтаря надпись:

«Даровано во хвалу и славу божью учителемв отставке Коларжиком в лето от рождества Христова 1914».

Учитель, застигнутый в одном нижнем белье, оченьрастерялся. Из разговора с ним выяснилось, что он считал свою находкучудом и видел в ней перст божий. Когда он купил диван, какой-товнутренний голос рек ему: «Посмотри, нет ли чего в ящикедивана?» А во сне к нему якобы явился ангел и повелел: «Откройящик в диване!» Учитель повиновался. И когда он увидел тамминиатюрный складной алтарь с нишей для дарохранительницы, он пал наколени перед диваном и долго горячо молился, воздавая хвалу богу.Учитель видел в этом указание свыше украсить сим алтарем вршовицкийкостел.

— Это нас мало интересует, —заявил фельдкурат. — Эта вещь вам не принадлежала, и выобязаны были отдать ее в полицию, а не в какую-то проклятую ризницу!

— Как бы у вас с этим чудом не вышлонеприятности, — добавил Швейк. — Вы купилидиван, а не алтарь. Алтарь — военное имущество. Этот перстбожий может вам дорого обойтись! Нечего было обращать внимание наангелов. Один человек из Згоржа тоже вот пахал и нашел в земле чашудля причастия, которую кто-то, совершив святотатство, украл и закопалдо поры до времени в землю, пока дело не забудется. Пахарь тожеувидел в этом перст божий и, вместо того чтобы чашу переплавить,понес ее священнику, — хочу, дескать, пожертвовать ее вкостел. А священник подумал, что крестьянина привели к нему угрызениясовести, и послал за старостой, а староста — за жандармами, икрестьянина невинно осудили за святотатство, так как на суде он всевремя болтал что-то насчет чуда. Он-то хотел оправдаться ирассказывал про какого-то ангела, да еще приплел божью матерь, а врезультате получил десять лет. Самое благоразумное для вас пойти снами к здешнему священнику и помочь получить от него обратно казенноеимущество. Полевой алтарь — это вам не кошка или носок, которыйкому хочешь, тому и даришь.

Старик, одеваясь, трясся всем телом. У него зубна зуб не попадал.

— Даю вам слово, у меня и в мыслях небыло ничего плохого! Я думал, что этим божьим даром помогу украшениюнашего бедного храма господня во Вршовицах.

— Разумеется, за счет воинскойказны? — оборвал его Швейк сурово и дерзко. —Покорно благодарю за такой божий дар! Некий Пивонька из Хотеборжи,когда ему в руки попала веревка вместе с чужой коровой, тоже принялэто за дар божий.

От таких разговоров несчастный старик совсемрастерялся и перестал защищаться, торопясь одеться и поскорейпокончить с этим делом.

Вршовицкий фарар еще спал и, когда егоразбудили, начал браниться, решив спросонок, что его зовут с требой.

— Покоя не дадут с этимсоборованием! — ворчал он, неохотно одеваясь. —И придет же в голову умирать как раз в тот момент, когда человектолько разоспался! А потом торгуйся с ними о плате.

Итак, они встретились в прихожей — представительгоспода бога у вршовицких штатских мирян католиков, с одной стороны,и представитель бога на земле при военном ведомстве — с другой.Собственно говоря, это был спор между штатским и военным. Еслиприходский священник утверждал, что походному алтарю не место вдиване, то военный священник указывал, что тем менее его следовалопереносить из дивана в ризницу костела, который посещаетсяисключительно штатскими.

Швейк вставлял в разговор, разные замечания,вроде того, что легко, мол, обогащать бедный костел за счет казенноговоенного имущества, причем слово «бедный» он произносилкак бы в кавычках.

Наконец они прошли в ризницу, и фарар выдалфельдкурату походный алтарь под расписку следующего содержания:

«Получил походный алтарь, который случайнопопал в Вршовицкий храм. Фельдкурат Отто Кац».

Пресловутый походный алтарь был изделием венскойеврейской фирмы Мориц Малер, изготовлявшей всевозможные предметы,необходимые для богослужения и религиозного обихода, как-то: четки,образки святых. Алтарь состоял из трех растворов и был покрытфальшивой позолотой, как и вся слава святой церкви. Не было никакойвозможности, не обладая фантазией, установить, что, собственно,нарисовано на этих трех растворах. Ясно было только, что алтарь этотмогли с таким же успехом использовать язычники из Замбези илибурятские и монгольские шаманы. Намалеванный кричащими красками, этоталтарь издали казался цветной таблицей для проверки зренияжелезнодорожников.

Выделялась только одна фигура какого-то гологочеловека с сиянием вокруг головы и с позеленевшим телом, словноогузок протухшего и разлагающегося гуся. Хотя этому святому никтоничего плохого не делал, а, наоборот, по обеим сторонам от негонаходились два крылатых существа, которые должны были изображатьангелов, — на зрителя картина производила такоевпечатление, будто голый святой орет от ужаса при виде окружающейкомпании: дело в том, что ангелы выглядели сказочными чудовищами,чем-то средним между крылатой дикой кошкой и апокалипсическимчудовищем.

На противоположной створке алтаря намалевалиобраз, который должен был изображать троицу. Голубя художнику в общемне особенно удалось испортить. Художник нарисовал какую-то птицу,которая так же походила на голубя, как и на белую курицу породывиандот.

Зато бог-отец был похож на разбойника с дикогоЗапада, каких преподносят публике захватывающие кровавые американскиефильмы.

Бог-сын, наоборот, был изображен в виде веселогомолодого человека с порядочным брюшком, прикрытым чем-то вродеплавок. В общем бог-сын походил на спортсмена: крест он держал в рукетак элегантно, точно это была теннисная ракетка. Издали вся троицарасплывалась, и создавалось впечатление, будто в крытый вокзалвъезжает поезд.

Что представляла собой третья икона — совсемнельзя было разобрать.

Солдаты во время обедни всегда спорили,разгадывая этот ребус. Кто-то даже признал на образе пейзажПрисазавского края. Тем не менее под этой иконо стояло: «СвятаяМария, матерь божья, помилуй нас!» Швейк благополучно погрузилпоходный алтарь на дрожки, а сам сел к извозчику на козлы. Фельдкуратрасположился поудобнее и положил ноги на пресвятую троицу.

Швейк болтал с извозчиком о войне. Извозчикоказался бунтарем — делал разные замечания по частинепобедимости австрийского оружия, вроде: «Так в Сербии,значит, наложили вам по первое число?» — и так далее.

Когда они проезжали продовольственную заставу,Швейк на вопрос сторожа, что везут, ответил:

— Пресвятую троицу и деву Марию сфельдкуратом.

Тем временем на учебном плацу их с нетерпениемждали маршевые роты. Ждать пришлось долго. Швейк и фельдкурат поехалисначала за призовым кубком к поручику Витингеру, а потом — вБржевновский монастырь за дароносицей и другими необходимыми длямессы предметами, в том числе и за бутылкой церковного вина.

Понятное дело — не так-то простослужить полевую обедню.

— Шатаемся по всему городу! —сказал Швейк извозчику, и это была правда.

Когда они приехали на учебный плац и подошли кпомосту с деревянным барьером и столом, на котором должен был стоятьпоходный алтарь, выяснилось, что фельдкурат забыл про министранта.

Во время обедни фельдкурату всегда прислуживалодин пехотинец, который теперь как раз предпочел сделатьсятелефонистом и уехал на фронт.

— Не беда, господин фельдкурат, —заявил Швейк. — Я могу его заменить.

— А вы умеете министровать?

— Никогда этим не занимался, —ответил Швейк, — но попробовать можно. Теперь ведь война,а в войну люди берутся за такие дела, которые раньше им и не снились.Уж как-нибудь приклею это дурацкое «et cum spiritu tuo»[40]к вашему «dominus vobiscum»[41].В конце концов не так уж, я думаю, трудно ходить около вас, как котвокруг горячей каши, умывать вам руки и наливать из кувшинчика вина…

— Ладно! — сказалфельдкурат. — Только воды мне в чашу не наливайте. Вотчто: вы лучше сейчас же и в другой кувшинчик налейте вина. А впрочем,я сам буду вам подсказывать, когда идти направо, когда налево.Свистну один раз— значит, «направо», два—«налево». Требник особенно часто ко мне не таскайте. Вобщем это все пустяки. Не боитесь?

— Я ничего не боюсь, господинфельдкурат, даже не боюсь быть министрантом.

Фельдкурат был прав, что в общем всеэто— пустяки. Все шло как по маслу.

Речь фельдкурата была весьма лаконична:

— Солдаты! Мы собрались здесь длятого, чтобы перед отъездом на поле брани обратить свои сердца к богу;да дарует он нам победу и сохранит нас невредимыми. Не буду вас долгозадерживать, желаю всего наилучшего.

— Ruht![42]—скомандовал старый полковник на левом фланге.

Полевая обедня зовется полевой потому, чтоподчиняется тем же законам, каким подчиняется и военная тактика наполе сражения. В Тридцатилетнюю войну при длительных маневрах войскполевые обедни тоже продолжались необычайно долго.

При современной тактике, когда передвижениявойск стали быстрыми, и полевую обедню следует служить быстро.

Сегодня обедня продолжалась ровно десять минут.Тем, кто стоял близко, казалось очень странным, отчего это во времямессы фельдкурат посвистывает.

Швейк на лету ловил сигналы, появляясь то поправую, то по левую сторону престола, и произносил только «Etcum spiritu tuo». Это несколько напоминало индийский танецвокруг жертвенника. Но в общем богослужение произвело очень хорошеевпечатление и рассеяло скуку пыльного, угрюмого учебного плаца саллеей сливовых деревьев и отхожими местами на заднем плане. Ароматотхожих мест заменял мистическое благовоние ладана в готическиххрамах. У всех было прекрасное настроение. Офицеры, окружавшиеполковника, рассказывали друг другу анекдоты. Так что все сошлоблагополучно. То там, то здесь среди солдат слышалось: «Дайразок затянуться». И как фимиам, к небу поднимались синеватыеоблачка табачного дыма. Закурили даже унтер-офицеры, увидев, чтополковник тоже курит.

Наконец раздалось: «Zum Gebet!»[43],поднялась пыль, и серый квадрат военных мундиров преклонил колениперед спортивным кубком поручика Витингера, который он выиграл всостязании в беге на дистанции Вена — Медлинг.

Чаша была полна, и каждая манипуляцияфельдкурата сопровождалась сочувственными возгласами солдат.

— Вот это глоток! —прокатывалось по рядам.

Обряд был повторен дважды. Затем снова раздаласькоманда: «На молитву!», хор грянул «Храни нам,боже, государя». Потом последовало «Стройся!» и«Шагом марш!»

— Собирайте манатки, —сказал Швейку фельдкурат, кивнув на походный алтарь. — Намнужно все развезти владельцам.

Они поехали на том же извозчике и честно вернуливсе, кроме бутылки церковного вина.

Когда они вернулись домой и в наказание замедленную езду отправили несчастного извозчика рассчитываться вкомендантское управление, Швейк обратился к фельдкурату:

— Осмелюсь спросить, господинфельдкурат, должен ли министрант быть того же вероисповедания, что исвященник, которому он прислуживает?

— Конечно, — ответилфельдкурат, — Иначе обедня будет недействительна.

— Господин фельдкурат! Произошлакрупная ошибка, — заявил Швейк. — Ведь я —вне вероисповедания. Не везет мне, да и только!

Фельдкурат взглянул на Швейка, с минуту молчал,потом похлопал его по плечу и сказал:

— Выпейте церковного вина, котороетам от меня осталось в бутылке, и считайте себя вновь вступившим влоно церкви.

ГЛАВА XII
РЕЛИГИОЗНЫЙ ДИСПУТ

Случалось, Швейк по целым дням не видал пастырясолдатских душ. Свои духовные обязанности фельдкурат перемежал скутежами и лишь изредка заходил домой, весь перемазанный и грязный,словно кот после прогулок по крышам. Возвращаясь домой, если он ещевообще в состоянии был говорить, фельдкурат перед сном беседовал соШвейком о высоких материях, о духовном экстазе и о радости мышления,а иногда даже пытался декламировать Гейне. Швейк отслужил сфельдкуратом еще одну полевую обедню, у саперов, куда по ошибке былприглашен и другой фельдкурат, бывший школьный законоучитель,чрезвычайно набожный человек. Он очень удивленно взглянул на своегоколлегу Каца, когда тот предложил ему глоток коньяку из швейковскойфляжки — Швейк всегда носил ее с собой во время исполнениярелигиозных церемоний.

— Недурной коньяк, —сказал Отто Кац. — Выпейте и поезжайте домой. Я сам всесделаю. Сегодня мне нужно побыть на свежем воздухе, а то что-тоголова болит.

Набожный фельдкурат покачал головой и уехал, аКац, как всегда, блестяще справился со своей ролью. На этот раз онпретворил в кровь господню вино с содовой водой, и проповедьзатянулась несколько дольше обыкновенного, причем каждое третье словоее составляли «и так далее» и «несомненно».

— Солдаты! Сегодня вы уезжаете нафронт и так далее. Обратите же сердца ваши к богу и так далее.Несомненно. Никто не знает, что с вами будет. Несомненно. И такдалее.

«Так далее» и «несомненно»гремело у алтаря вперемежку с богом и со всеми святыми.

В экстазе и ораторском пылу фельдкурат произвелпринца Евгения Савойского в святого, который будет охранять саперовпри постройке понтонных мостов.

Тем не менее полевая обедня окончилась безвсяких неприятностей — мило и весело. Саперы позабавилисьна славу.

На обратном пути Швейка с фельдкуратом не хотелипустить со складным алтарем в трамвай. Но Швейк пригрозил кондуктору:

— Смотри, тресну тебя этим святымалтарем по башке!

Добравшись наконец домой, они обнаружили, что подороге потеряли дароносицу.

— Неважно, — махнул рукойШвейк. — Первые христиане служили обедни и без дароносицы.А если мы дадим объявление, то нашедший потребует от насвознаграждения. Будь это деньги, вряд ли бы кто их вернул. Впрочем,встречаются и такие чудаки, У нас в полку в Будейовицах служил одинсолдат, хороший парень, но дурак. Нашел он как-то на улице шестьсоткрон и сдал их в полицию. О нем даже в газетах писали: вот, дескать,какой честный человек. Ну и нажил он себе сраму! Никто с ним иразговаривать не хотел. Все как один повторяли: «Балда, что заглупость ты выкинул? За это тебе всю жизнь краснеть придется, если втебе хоть капля совести осталась». Была у него девочка, так ита с ним разговаривать перестала. А когда он приехал домой в отпуск,то приятели из-за этой истории выкинули его во время танцульки изтрактира. Парень высох весь, стал задумываться и, наконец, бросилсяпод поезд… А вот еще случай. Портной с нашей улицы нашелзолотое кольцо. Его предупреждали — не отдавай в полицию, а онладит свое. В полиции его приняли очень ласково, дескать, заявлениеоб утере золотого кольца с бриллиантом к ним уже поступило. Но потомпосмотрели на камень и говорят: «Послушайте, милый человек, даведь это стекло, а не бриллиант. Сколько вам за тот бриллиант дали.Знаем мы таких честных заявителей!» В конце концов выяснилось,что еще один человек потерял кольцо с поддельным бриллиантом(какая-то там семейная реликвия). Но портному пришлось все-такиотсидеть три дня, потому что в расстройстве он нанес оскорблениеполиции. Законное вознаграждение он все-таки получил, десятьпроцентов, то есть одну крону двадцать геллеров, — цена-тоэтому хламу была двенадцать крон. Так это законное вознаграждение онзапустил в лицо владельцу кольца, тот подал на него в суд заоскорбление личности, и с портного взяли десять крон штрафу. Послеэтого портной всюду говорил, что с каждого честного заявителя надобрать двадцать пять крон штрафу; таких, мол, нужно избивать дополусмерти и всенародно сечь для примера, чтобы все знали, какпоступать в таких случаях… По-моему, нашу дарохранительницуникто нам не вернет, хотя на ней и есть сзади полковая печать. Своинскими вещами никто связываться не захочет. Уж лучше бросить их вводу, чтобы не было канители… Вчера в трактире «Узолотого венка» разговорился я с одним человеком из провинции,ему уже пятьдесят шесть лет. Он приехал в Новую Паку узнать вуправлении округа, почему у него реквизировали бричку. На обратномпути, когда его уже выкинули из управления округа, он остановилсяпосмотреть на военный обоз, который только что приехал и стоял наплощади. Какой-то парень — он вез консервы для армии —попросил его минутку постеречь лошадей, да больше и не вернулся.Когда обоз тронулся, моему знакомому пришлось вместе со всеми ехатьдо самой Венгрии, а в Венгрии он сам попросил одного постеречь воз итолько этим и спасся, а то бы его и в Сербию затащили. Вернулся онсам не свой и теперь с военными делами не желает больше связываться.

Вечером их навестил набожный фельдкурат, которыйутром тоже собирался служить полевую обедню у саперов. Это былфанатик, стремившийся каждого человека приблизить к богу. Еще будучиучителем закона божьего, он развивал в детях религиозные чувства спомощью подзатыльников, и газеты иногда помещали о нем заметки подразными заголовками, вроде «Жестокий законоучитель» или«Законоучитель, раздающий подзатыльники». Нозаконоучитель был убежден, что ребенок усвоит катехизис лучше всегопо системе розог.

Набожный фельдкурат прихрамывал на одну ногу— результат встречи в темном переулке с отцом одного изучеников. Законоучитель надавал подзатыльников сыну за то, что тотусомнился в существовании святой троицы; мальчик получил три тумака:один за бога-отца, другой за бога-сына и третий за святого духа.Сегодня бывший законоучитель пришел наставить своего коллегу Каца напуть истинный и заронить в его душу искру божью. Он начал с того, чтозаметил ему:

— Удивляюсь, что это у вас не виситраспятие. Где вы молитесь и где ваш молитвенник? Ни один святой образне украшает стен вашей комнаты. Что это у вас над постелью?

Кац улыбнулся.

— Это «Купающаяся Сусанна»,а голая женщина под ней— моя бывшая любовница. Направо—японская акварель, изображающая сексуальный акт между старым японскимсамураем и гейшей. Не правда ли, очень оригинально? А молитвенник уменя на кухне. Швейк! Принесите его сюда и откройте на третьейстранице.

Швейк ушел на кухню, и оттуда послышалосьтроекратное хлопанье раскупориваемых бутылок.

Набожный фельдкурат был потрясен, когда на столепоявились три бутылки.

— Это легкое церковное вино,коллега, — сказал Кац. — Очень хороший рислинг.По вкусу напоминает мозельское.

— Я пить не буду, — упрямозаявил набожный фельдкурат. — Я пришел заронить в вашудушу искру божью.

— Но у вас, коллега, пересохнет вгорле, — сказал Кац. — Выпейте, а я послушаю. Ячеловек весьма терпимый, могу выслушать и чужие мнения.

Набожный фельдкурат немного отпил и вытаращилглаза:

— Чертовски доброе винцо, коллега! Неправда ли? — спросил Кац.

Фанатик сурово заметил:

— Я замечаю, что вы сквернословите.

— Что поделаешь, привычка, —ответил Кац. — Иногда я даже ловлю себя на богохульстве.Швейк, налейте господину фельдкурату. Поверьте, я ругаюсь так жебогом, крестом, небом и причастием. Послужите-ка на военной службе смое — и вы до этого дойдете. Это совсем нетрудно, а нам,духовным, все это очень близко: небо, бог, крест, причастие, и звучиткрасиво, и вполне профессионально. Не правда ли? Пейте, коллега!

Бывший законоучитель машинально выпил. Виднобыло, что он хотел бы возразить, но не может. Он собирался с мыслями.

— Выше голову, уважаемый коллега, —продолжал Кац, — не сидите с таким мрачным видом, словночерез пять минут вас должны повесить. Слыхал я, что однажды впятницу, думая, что это четверг, вы по ошибке съели в одном ресторанесвиную котлету и после этого побежали в уборную и сунули себе двапальца в рот, чтобы вас вырвало, боясь, что бог вас строго покарает.Лично я не боюсь есть в пост мясо, не боюсь никакого ада. Пардон!Выпейте! Вам уже лучше?.. А может быть, у вас более прогрессивныйвзгляд на пекло, может быть, вы идете в ногу с духом времени и среформистами? Иначе говоря, вы признаете, что в аду вместо простыхкотлов с серой для несчастных грешников используются папиновы котлы,то есть котлы высокого давления? Считаете ли вы, что грешниковподжаривают на маргарине, а вертела вращаются при помощиэлектрических двигателей? Что в течение миллионов лет их, несчастных,мнут паровыми трамбовками для шоссейных дорог; скрежет зубовныйдантисты вызывают при помощи особых машин, вопли грешниковзаписываются на граммофонных пластинках, а затем эти пластинкиотсылаются наверх, в рай, для увеселения праведников? А в раюдействуют распылители одеколона и симфонические оркестры играютБрамса так долго, что скорее предпочтешь ад и чистилище? У ангелочковв задницах по пропеллеру, чтобы не натрудили себе крылышки?.. Пейте,коллега! Швейк, налейте господину фельдкурату коньяку — ему,кажется, не по себе.

Придя в чувство, набожный фельдкурат произнесшепотом:

— Религия есть умственное воззрение…Кто не верит в существование святой троицы…

— Швейк, — перебил егоКац, — налейте господину фельдкурату еще рюмку коньяку,пусть он опомнится. Расскажите ему что-нибудь, Швейк.

— Во Влашиме, осмелюсь доложить,господин фельдкурат, — начал Швейк, — был одиннастоятель. Когда его прежняя экономка вместе с ребенком и деньгамиот него сбежала, он нанял себе новую служанку. Настоятель этот настарости лет принялся изучать святого Августина, которого причисляютк лику святых отцов церкви. Вычитал он там, что каждый, кто верит вантиподов, подлежит проклятию. Позвал он свою служанку и говорит:«Послушайте, вы мне как-то говорили, что у вас есть сын,слесарь-механик, и что он уехал в Австралию. Если это так, то он,значит, стал антиподом, а святой Августин повелевает проклястькаждого, кто верит в существование антиподов». —«Батюшка, — отвечает ему баба, — ведьсын-то мой посылает мне и письма и деньги». — «Этодьявольское наваждение, — говорит ей настоятель. —Согласно учению святого Августина, никакой Австралии не существует.Это вас антихрист соблазняет». В воскресенье он всенароднопроклял ее в костеле и кричал, что никакой Австралии не существует.Ну, прямо из костела его отвезли в сумасшедший дом. Да и многим бытуда не мешало. В монастыре урсулинок хранится бутылочка с молокомдевы Марии, которым-де она поила Христа, а в сиротский дом подБенешозом привезли лурдскую воду, так этих сироток от нее прохватилтакой понос, какого свет не видал.

У набожного фельдкурата зарябило в глазах. Онотошел только после новой рюмки коньяку, который ударил ему в голову.Прищурив глаза, он спросил Каца:

— Вы не верите в непорочное зачатиедевы Марии, не верите, что палец святого Ионна Крестителя, хранящийсяу пиаристов, подлинный? Да вы вообще-то верите в бога? А если неверите, то почему вы фельдкурат?

— Дорогой коллега, —ответил Кац, снисходительно похлопав его по спине, — покагосударство признает, что солдаты, идущие умирать, нуждаются вблагословении божьем, должность фельдкурата является. приличнооплачиваемым и не слишком утомительным занятием. Мне это больше подуше, чем бегать по плацу и ходить на маневры. Раньше я получалприказы от начальства, а теперь делаю что хочу. Я являюсьпредставителем того, кто не существует, и сам играю роль бога. Незахочу кому-нибудь отпустить грехи — и не отпущу, хотя бы меняна коленях просили. Впрочем, таких нашлось бы чертовски мало.

— А я люблю господа бога, —промолвил набожный фельдкурат, начиная икать, — оченьлюблю!.. Дайте мне немного вина. Я господа бога уважаю, —продолжал он. — Очень, очень уважаю и чту. Никого так неуважаю, как его!

Он стукнул кулаком по столу, так что бутылкиподскочили.

— Бог — возвышенное, неземноесущество, совершенное во всех своих деяниях, существо, подобноесолнцу, и никто меня в этом не разубедит! И святого Иосифа почитаю, ивсех святых почитаю, и даже святого Серапиона… У него такоеотвратительное имя!

— Да, ему бы не мешало похлопотать оперемене имени, — заметил Швейк.

— Святую Людмилу люблю и святогоБернарда, — продолжал бывший законоучитель. —Он спас много путников на Сен-Готарде. На шее у него бутылка сконьяком, и он разыскивает занесенных снегом…

Беседа приняла другое направление. Набожныйфельдкурат понес околесицу.

— Младенцев я почитаю, их деньдвадцать восьмого декабря. Ирода ненавижу… Когда курица спит,нельзя достать свежих яиц.

Он засмеялся и запел:

Святый боже, святый крепкий…
Но вдруг прервал пение и, обращаясь к Кацу,резко спросил:

— Вы не верите, что пятнадцатогоавгуста праздник успения богородицы?

Веселье было в полном разгаре. Появились новыебутылки, и время от времени слышался голос Каца:

— Скажи, что не веришь в бога, а тоне налью.

Казалось, что возвращаются времена преследованийпервых христиан. Бывший законоучитель пел какую-то песнь мучениковримской арены и вопил:

— Верую в господа бога своего и неотрекусь от него! Не надо мне твоего вина. Могу и сам за ним послать!

Наконец его уложили в постель. Но, прежде чемзаснуть, он провозгласил, подняв руку, как на присяге:

— Верую в бога отца, сына и святогодуха! Дайте мне молитвенник.

Швейк сунул ему первую попавшуюся под рукукнижку с ночного столика Отто Каца, и набожный фельдкурат заснул с«Декамероном» Боккаччо в руках.

ГЛАВА XIII
ШВЕЙК ЕДЕТ СОБОРОВАТЬ

Фельдкурат Отто Кац задумчиво сидел надциркуляром, только что принесенным из казарм. Это было предписаниевоенного министерства:

«Настоящим военное министерство отменяет навремя военных действий все имевшие до сих пор силу предписания,касающиеся соборования воинов. К исполнению и сведению военногодуховенства устанавливаются следующие правила:

§ 1. Соборование на фронте отменяется.

§ 2. Тяжелобольным и раненым не разрешаетсяс целью соборования перемещаться в тыл. Чинам военного духовенствавменяется в обязанность виновных в нарушении сего немедленнопередавать. в соответствующие военные учреждения на предметдальнейшего наказания.

§ 3. В тыловых военных госпиталяхсоборование может быть совершаемо в групповом порядке на основаниизаключения военных врачей, поскольку указанный обряд не нарушаетработы упомянутых учреждений.

§ 4. В исключительных случаях Управлениетыловых военных госпиталей может разрешить отдельным лицам в тылупринять соборование.

§ 5. Чины военного духовенства обязаны повызову Управления военных госпиталей совершать соборование тем, комуУправление предлагает принять соборование».

Фельдкурат еще раз перечитал отношение военногогоспиталя, в котором ему предлагалось явиться завтра в госпиталь наКарлову площадь соборовать тяжелораненых.

— Послушайте, Швейк, —позвал фельдкурат, — ну, не свинство ли это? Как будто навсю Прагу только один фельдкурат — это я! Почему туда не пошлютхотя бы того набожного, который ночевал у нас недавно? Придется намехать на Карлову площадь соборовать. Я даже забыл, как это делается.

— Что ж, купим катехизис, господинфельдкурат. Там об этом есть, — сказал Швейк. —Катехизис для духовных пастырей — все равно, что путеводительдля иностранцев… Вот, к примеру, в Эмаузском монастыре работалодин помощником садовника. Решил он заделаться послушником, чтобыполучить рясу и не трепать своей одежды. Для этого ему пришлоськупить катехизис и выучить, как полагается осенять себя крестнымзнамением, кто единственный уберегся от первородного греха, чтозначит иметь чистую совесть и прочие подобные мелочи. А потом онпродал тайком половину урожая огурцов с монастырского огорода и спозором вылетел из монастыря. При встрече он мне сказал: «Огурцы-тоя мог продать и без катехизиса».

Когда Швейк купил и принес фельдкуратукатехизис, тот, перелистывая его, сказал:

— Ну вот, соборование может совершатьтолько священник и только елеем, освященным епископом. Значит, Швейк,вам совершать соборование нельзя. Прочтите-ка мне, как совершаетсясоборование.

Швейк прочел:

— «…совершается так:священник помазует органы чувств больного, произнося одновременномолитву: «Чрез это святое помазание и по своему всеблагомумилосердию да простит тебе господь согрешения слуха, видения,обоняния, вкуса, речи, осязания и ходьбы своей».

— Хотел бы я знать, —прервал его фельдкурат, — как может человек согрешитьосязанием? Не можете ли вы мне это объяснить?

— По-всякому, господин фельдкурат, —сказал Швейк. — Пошарит, например, в чужом кармане или натанцульках.. Сами понимаете, какие там выкидывают номера.

— А ходьбой, Швейк?

— Если, скажем, начнешь прихрамывать,чтобы тебя люди пожалели.

— А обонянием?

— Если кто нос от смрада воротит.

— Ну, а вкусом?

— Когда на девочек облизывается.

— А речью?

— Ну, это уж вместе со слухом,господин фельдкурат: когда один болтает, а другой слушает…

После этих философских размышлений фельдкуратумолк. Потом опять обратился к Швейку:

— Значит, нам нужен освященныйепископом елей. Вот вам десять крон, купите бутылочку. Винтендантстве такого елея, наверно, нет.

Швейк отправился в путь за елеем, освященнымепископом. Отыскать его труднее, чем живую воду в сказках БоженыНемцовой. Швейк побывал в нескольких лавочках, но стоило емупроизнести: «Будьте любезны, бутылочку елея, освященногоепископом», — всюду или фыркали ему в лицо, илив ужасе прятались под прилавок. Но Швейк неизменно сохранял серьезныйвид.

Он решил попытать счастья в аптеках. Из первойвелели его вывести. В другой хотели вызвать по телефону карету скоройпомощи, а в третьей провизор ему сказал, что у фирмы Полак на Длоугойулице — торговля маслами и лаками— там на складенаверняка найдется нужный елей.

Фирма Полак на Длоугой улице торговала бойко. Ниодин покупатель не уходил оттуда неудовлетворенным.

Если покупатель просил копайский бальзам, емуналивали скипидару, и все оставались довольны друг другом.

Когда Швейк попросил елея, освященногоепископом, на десять крон, хозяин сказал приказчику:

— Пан Таухен, налейте ему сто граммовконопляного масла номер три.

А пан Таухен, завертывая бутылочку в бумагу,сказал Швейку, как и полагается приказчику:

— Товарец высшего качества-с. Вслучае, если потребуются кисти, лак, олифа — благоволитеобратиться к нам-с. Будете довольны. Фирма солидная.

Тем временем фельдкурат повторял по катехизисуто, чего не запомнил в семинарии.

Ему очень понравились некоторые чрезвычайноостроумные выражения, над которыми он от всей души хохотал.

«Соборование называется иначе последнимпомазанием. Наименование „последнее помазание“ происходитоттого, что обыкновенно является последним из всех помазаний,совершаемых церковью над человеком».

«Соборование может принять каждый опаснозаболевший христианин-католик, достигший сознательного возраста».

«Болящий принимает соборование, повозможности будучи еще в полном сознании и твердой памяти».

Пришел вестовой и принес фельдкурату пакет сизвещением о том, что завтра при соборовании в госпитале будетприсутствовать «Союз дворянок по религиозному воспитанию нижнихчинов».

Этот союз состоял из истеричек, раздававших погоспиталям образки святых и «Сказание о католическом воине,умирающем за государя императора». На брошюрке была картинка вкрасках, изображающая поле сражения. Всюду валяются трупы людей, илошади, опрокинутые повозки с амуницией, торчат орудия лафетамивверх. На горизонте горит деревня и рвется шрапнель. На переднемплане лежит умирающий солдат с оторванной ногой. Над ним склоняетсяангел, приносящий ему венок с надписью на ленте: «Ныне жебудешь со мною в раю». При этом умирающий блаженно улыбается,словно ему поднесли мороженое.

Прочитав содержание пакета, Отто Кац плюнул иподумал: «Ну и денек будет завтра!»

Он знал этот «сброд», как он называлсоюз, еще по храму св. Игнатия, где несколько лет назад читалпроповеди солдатам. В те времена он делал крупную ставку напроповедь, а этот союз обычно сидел позади полковника. Две длинныетощие женщины в черных платьях и с четками пристали к нему как-то разпосле проповеди и битых два часа болтали о религиозном воспитаниисолдат, пока наконец его не допекли и он сказал: «Извинитеmesdames, меня ждет капитан на партию в «железку».

— Ну, елей у нас есть, —торжественно объявил Швейк, возвратясь из магазина Полак, —конопляное масло номер три, первый сорт. Хватит на целый батальон.Фирма солидная. Продает также олифу, лаки и кисти. Еще нам нуженколокольчик.

— А колокольчик на что?

— Звонить по дороге, чтобы народснимал шапки, когда мы поедем с господом богом и с конопляным масломномер три. Так полагается. Было много случаев, когда арестовывалитаких, которые на это не обращали никакого внимания и не снималишапок. Однажды в Жижкове фарар избил слепого, он тоже не снял шапки.Этого слепого еще посадили, потому как на суде было доказано, что онне глухонемой, а только слепой и, значит, звон колокольчика слышал идругих вводил в соблазн, хотя дело происходило ночью. Это всеполагается соблюдать, как и в праздник тела господня. В другой разлюди бы на нас и внимания не обратили, а теперь начнут перед намишапки ломать. Так если вы, господин фельдкурат, ничего против неимеете, я достану колокольчик. Я мигом.

Получив разрешение, Швейк уже через полчасапринес колокольчик.

— Это от ворот постоялого двора «УКржижков», — сообщил он. — Обошелся впять минут страху, но долго пришлось ждать, — все времянарод мимо ходил.

— Я пойду в кафе, Швейк. Если ктопридет, пусть подождет меня.

Приблизительно через час после ухода фельдкуратак нему пришел строгий пожилой человек, седой и прямой как палка.

Весь его вид выражал решимость и злобу. Смотрелон так, словно был послан судьбою уничтожить нашу бедную планету истереть ее следы во вселенной. Говорил он резко, сухо и строго:

— Дома? Пошел в кафе? Просилподождать? Хорошо, буду ждать хоть до утра. На кафе у него есть, аплатить долги — нету? А еще священник! Тьфу!

И он плюнул в кухне на пол.

— Сударь, не плюйте здесь, —попросил Швейк, с интересом разглядывая незнакомца.

— А я еще плюну, видите —вот! — вызывающе ответил строгий господин и снова плюнулна пол. — Как ему не стыдно! А еще военный священник!Срам!

— Если вы воспитанный человек, —заметил ему Швейк, — то должны бросить привычку плевать вчужой квартире. Или вы думаете, что если мировая война, то вам всепозволено? Вы должны вести себя прилично, а не как босяк. Вы должнысебя вести деликатно, выражаться вежливо и не распускаться, какпоследний хулиган, вы, штатский оболтус.

Строгий господин вскочил с кресла и, трясясь отзлости, закричал:

— Да как вы смеете! Я невоспитанныйчеловек?! Что же я по-вашему? Ну?

— Нужник! Вот кто вы, —ответил Швейк, глядя ему прямо в глаза. — Плюет на пол,будто он в трамвае, в поезде или в другом каком общественном месте. Явсегда удивлялся, почему там везде висят надписи: «Плеватьвоспрещается», а теперь вижу, что это из-за вас. Вас, видно,уже повсюду хорошо знают.

Кровь бросилась в лицо строгому господину, и онразразился потоком ругательств по адресу Швейка и фельдкурата.

— Вы закончили? — спокойноспросил Швейк, когда посетитель сделал заключение: «Оба вынегодяи, каков поп, таков и приход». — Или, можетбыть, хотите что-нибудь добавить, перед тем как полетите с лестницы?

Так как строгий господин настолько исчерпал весьсвой запас брани, что ему не пришло на ум ни одного стоящегоругательства, и замолчал, то Швейк решил, что ждать дальнейшихдополнений не имеет смысла.

Он отворил дверь, поставил строгого господина вдверях лицом к лестнице и… такого удара не постыдился бынаилучший игрок международной футбольной команды мастеров спорта.

Вдогонку строгому господину прозвучал голосШвейка:

— В следующий раз, когда придете свизитом к порядочным людям, будете вести себя прилично.

Строгий господин долго ходил под окнами иподжидал фельдкурата. Швейк открыл окно и наблюдал за ним.

Наконец гость дождался, фельдкурат провел его вкомнату и посадил на стул против себя.

Швейк молча принес плевательницу и поставил ееперед гостем.

— Что вы делаете, Швейк?

— Осмелюсь доложить, господинфельдкурат, с этим господином уже вышла здесь небольшая неприятностьиз-за плевков.

— Оставьте нас одних, Швейк. У насесть кое-какие дела.

Швейк по-военному вытянулся.

— Так точно, господин фельдкурат,оставлю вас одних.

И ушел на кухню. В комнате между тем происходилочень интересный разговор.

— Вы пришли получить деньги повекселю, если не ошибаюсь? — спросил фельдкурат своегогостя.

— Да, и надеюсь…

Фельдкурат вздохнул.

— Человек часто попадает в такоеположение когда ему остается только надеяться. О, как красиво звучитслово «надейся» из того трилистника, который возноситчеловека над хаосом жизни: вера, надежда; любовь…

— Я надеюсь, господин фельдкурат, чтосумма…

— Безусловно, многоуважаемый, —перебил его фельдкурат. Могу еще раз повторить, что слово «надеюсь»придает человеку силы в его житейской борьбе. Не теряйте надежды ивы. Как прекрасно иметь свой идеал, быть невинным, чистым созданием,который дает деньги под векселя, надеясь своевременно получить ихобратно. Надеяться, постоянно надеяться, что я заплачу вам тысячудвести крон, когда у меня в кармане нет даже сотни…

— В таком случае, вы… —заикаясь, пролепетал гость.

— Да, в таком случае я, —ответил фельдкурат.

Лицо гостя опять приняло упрямое и злобноевыражение.

— Сударь, это мошенничество, —сказал он, вставая.

— Успокойтесь, уважаемый!

— Это мошенничество! —закричал упрямый гость. — Вы злоупотребили моим доверием!

— Сударь, — сказалфальдкурат, — вам безусловно будет полезна переменавоздуха. Здесь слишком душно… Швейк! — крикнулон. — Этому господину необходимо подышать свежим воздухом.

— Осмелюсь доложить, господинфельдкурат, — донеслось из кухни, — один раз яего уже выставлял.

— Повторить! — скомандовалфельдкурат, и команда была исполнена быстро, стремительно и четко.

Вернувшись с лестницы, Швейк сказал:

— Хорошо, что мы отделались от него,прежде чем он начал буянить… В Малешицах жил один шинкарь,большой начетчик. У него на все случаи жизни были готовы изречения изсвященного писания. Когда ему приходилось стегать кого-нибудь плетью,он всегда приговаривал: «Кто жалеет розги, тот ненавидит сынасвоего, а кто его любит, то вовремя наказует его. Я тебе покажу, какдраться у меня в шинке!»

— Вот видите, Швейк, что постигаеттех, кто не чтит священника, — улыбнулся фельдкурат. —Святой Иоанн Златоуст сказал: «Кто чтит пастыря своего, тотчтит Христа во пастыре своем. Кто обижает пастыря, тот обижаетгоспода, его же представителем пастырь есть…» Кзавтрашнему дню нам нужно хорошенько подготовиться. Сделайте яичницус ветчиной, сварите пунш-бордо, а потом мы посвятим себяразмышлениям, ибо, как сказано в вечерней молитве, «милостьюбожьей предотвращены все козни врагов против дома сего».

На свете существуют стойкие люди. К нимпринадлежал и муж, дважды выброшенный из квартиры фельдкурата. Кактолько приготовили ужин, кто-то позвонил. Швейк пошел открыть, вскоревернулся и доложил.

— Опять он тут, господин фельдкурат.Я его пока что запер в ванной комнате, чтобы мы могли спокойнопоужинать.

— Нехорошо вы поступаете, Швейк, —сказал фельдкурат. — Гость в дом — бог в дом. Встарые времена на пирах шутов-уродов заставляли увеселять пирующих.Приведите-ка его сюда, пусть он нас позабавит.

Через минуту Швейк вернулся с настойчивымгосподином. Господин глядел мрачно.

— Присаживайтесь, —ласково предложил фельдкурат. — Мы как раз кончаемужинать. Только что ели омара и лососину, а теперь перешли к яичницес ветчиной. Почему не кутнуть, когда на свете есть люди, одалживающиенам деньги?

— Надеюсь, я здесь не для шуток, —сказал мрачный господин. — Я здесь сегодня уже в третийраз. Надеюсь, что теперь все выяснится.

— Осмелюсь доложить, господинфельдкурат, — заметил Швейк, вот ведь гидра! Совсем какБоушек из Либени. Восемнадцать раз за один вечер его выкидывали изпивной «Экснер», и каждый раз он возвращался —дескать, «забыл трубку». Он лез в окна, двери, черезкухню, через забор в трактир, через погреб к стойке, где отпускаютпиво, и, наверно, спустился бы по дымовой трубе, если б его не снялис крыши пожарные. Такой был настойчивый, что мог бы стать министромили депутатом! Вложили ему как следует!

Настойчивый господин, словно не внимая тому, очем говорят, упрямо повторил:

— Я хочу окончательно выяснить нашидела и прошу меня выслушать.

— Это вам разрешается, —сказал фельдкурат. — Говорите, уважаемый. Говорите,сколько вам угодно, а мы пока продолжим пиршество. Надеюсь, это непомешает вам рассказывать? Швейк, подавайте на стол!

— Как вам известно, —начал настойчивый господин, — в настоящее времясвирепствует война. Я одолжил вам эту сумму до войны, и если бы невойна, то не стал бы настаивать на уплате. Но я приобрел печальныйопыт.

Он вынул из кармана записную книжку и продолжал:

— У меня все записано. Поручик Янатабыл мне должен семьсот крон и, несмотря на это, осмелился погибнуть вбитве на Дрине. Подпоручик Прашек попал в плен на русском фронте, аон мне должен две тысячи крон. Капитан Вихтерле, будучи должен мнетакую же сумму, позволил себе быть убитым собственными солдатами подРавой Русской. Поручик Махек попал в Сербии в плен, а он остался мнедолжен полторы тысячи крон. И таких у меня в книжке много. Одинпогибает на Карпатах с моим неоплаченным векселем, другой попадает вплен, третий как назло тонет в Сербии, а четвертый умирает вгоспитале в Венгрии. Теперь вы понимаете мои опасения. Эта война меняпогубит, если я не буду энергичным и неумолимым. Вы возразите мне,мол, фельдкурату никакая опасность не грозит. Так посмотрите!

Он сунул Кацу под нос свою записную книжку.

— Видите: фельдкурат Матиаш умернеделю тому назад в заразном госпитале в Брио. Хоть волосы на себерви! Не заплатил мне тысячу восемьсот крон и идет в холерный бараксоборовать умирающего, до которого ему нет никакого дела!

— Это его долг, милый человек, —сказал фельдкурат. — Я тоже завтра пойду соборовать.

— И тоже в холерный барак, —заметил Швейк. — Вы можете пойти с нами, чтобы воочиюубедиться, что значит жертвовать собой.

— Господин фельдкурат, —продолжал настойчивый господин, — поверьте, я в отчаянномположении! Разве война существует для того, чтобы спровадить на тотсвет всех моих должников?

— Вот когда вас призовут на военнуюслужбу и вы попадете на фронт, — заметил Швейк, —мы с господином фельдкуратом отслужим мессу, чтобы, по божьемусоизволению, вас разорвало первым же снарядом.

— Сударь, у меня к вам серьезноедело, — настаивала гидра, обращаясь к фельдкурату. —Я требую, чтобы ваш слуга не вмешивался в наши дела и дал намвозможность теперь же их закончить.

— Простите, господин фельдкурат, —отозвался Швейк, — извольте мне сами приказать, чтобы я невмешивался в ваши дела, иначе я и впредь буду защищать ваши интересы,как полагается каждому честному солдату. Этот господин совершенноправ — ему хочется уйти отсюда самому, без посторонней помощи.Да и я не любитель скандалов, я человек светский.

— Мне уже это начинает надоедать,Швейк, — сказал фельдкурат, как бы не замечая присутствиягостя. — Я думал, что этот человек нас позабавит,расскажет какие-нибудь анекдоты, а он требует, чтобы я приказал вамне вмешиваться в эти вещи, несмотря на то, что вы два раза уже имелис ним дело. В такой вечер, накануне столь важного религиозного акта,когда все помыслы мои я должен обратить к богу, он пристает ко мне скакой-то глупой историей о несчастных тысяче двухстах кронах,отвлекает меня от испытания своей совести, от бога и добивается,чтобы я ему еще раз сказал, что теперь ничего не дам ему. Я не хочубольше с ним разговаривать, чтобы не осквернять этот священный вечер!Скажите ему сами, Швейк: «Господин фельдкурат вам ничего недаст».

Швейк исполнил приказ, рявкнув в самое ухогостю.

Однако настойчивый гость остался сидеть.

— Швейк, — сказалфельдкурат, — спросите его, долго ли он еще намерен здесьторчать?

— Я не тронусь с места, пока вы мнене уплатите, — упрямо заявила гидра.

Фельдкурат встал, подошел к окну и сказал:

— В таком случае передаю его вам,Швейк. Делайте с ним что хотите.

— Пойдемте, сударь, —пригласил Швейк, схватив незваного гостя за плечо. — Богтроицу любит.

И проделал свое упражнение быстро и изящно подпохоронный марш, который фельдкурат выстукивал пальцами на оконномстекле.

Вечер, посвященный благочестивым размышлениям,имел несколько фаз. Фельдкурат так пламенно стремился к богу, что ещев двенадцать часов ночи из его квартиры доносилось пение:

Когда в поход мы собирались,

Слезами девки заливались.

С ним вместе пел и бравый солдат Швейк.

* * *
В военном госпитале жаждали соборования двое:старый майор и офицер запаса, бывший банковский чиновник. Обаполучили в Карпатах по пуле в живот и теперь лежали рядом. Офицерзапаса считал своим долгом собороваться, так как его начальник,майор, жаждал собороваться, а он, подчиненный, считал, что нарушил бычинопочитание, если б не дал и себя соборовать.

Благочестивый майор делал это с расчетом,полагая, что молитва исцелит его от болезней. Однако в ночь передсоборованием они оба умерли, и когда утром в госпиталь явилсяфельдкурат со Швейком, оба воина лежали под простынями с почерневшимилицами, какие бывают у всех умирающих от удушья.

— Так торжественно мы с вами ехали,господин фельдкурат, а нам все дело испортили! — досадовалШвейк, когда в канцелярии им сообщили, что те двое уже ни в чем ненуждаются.

И верно, прибыли они сюда торжественно. Ехали надрожках, Швейк звонил, а фельдкурат держал в руке завернутую всалфетку бутылочку с маслом и с серьезным видом благословлял еюпрохожих, снимавших шапки. Правда, их было немного, хотя Швейк истарался наделать как можно больше шуму своим колокольчиком. Задрожками бежали мальчишки, один прицепился сзади, а все остальныекричали хором:

— Сзади-то, сзади!

Швейк звонил, извозчик стегал кнутом сидевшегосзади мальчишку. На Водичковой улице дрожки догнала привратница, членконгрегации святой Марии, и на полном ходу приняла благословение отфельдкурата, перекрестилась, потом плюнула:

— Скачут с этим господом богом,словно черти! Так и чахотку недолго получить! — и,запыхавшись, вернулась на свое старое место.

Больше всего звон колокольчика беспокоилизвозчичью кобылу, у которой с этим звуком, очевидно, были связаныкакие-то воспоминания. Она беспрестанно оглядывалась назад ивременами делала попытки затанцевать посреди мостовой.

В этом и заключалась та торжественность, окоторой говорил Швейк.

Фельдкурат прошел в канцелярию, уладилфинансовую сторону соборования и предъявил счетоводу госпиталя счет,по которому военное ведомство должно было заплатить ему, фельдкурату,около ста пятидесяти крон за освященный елей и дорогу. Междуначальником госпиталя и фельдкуратом завязался спор на эту тему.Последний, ударив кулаком по столу, заявил:

— Не думайте, капитан, чтособорование совершается бесплатно. Когда драгунского офицеракомандируют на конский завод за лошадьми, ему платят командировочные.Искренне жалею, что те двое раненых не дождались соборования, этообошлось бы вам еще на пятьдесят крон дороже.

Швейк ждал фельдкурата внизу в караульномпомещении с бутылочкой освященного елея, возбуждавшей в солдатахнеподдельный интерес. Один из них высказал мнение, что это масловполне годится для чистки винтовок и штыков. Молодой солдатик сЧехо-Моравской возвышенности, который еще верил в бога, просил неговорить таких вещей и не спорить о святых таинствах: дескать, мы,как христиане, не должны терять надежды.

Старик запасной посмотрел на желторотого птенцаи сказал:

— Хороша надежда, что шрапнельоторвет тебе голову! Дурачили нас только! До войны приезжал к намдепутат клерикал и говорил о царстве божьем на земле. Мол, господьбог не желает войны и хочет, чтобы все жили как братья. А как тольковспыхнула война, во всех костелах стали молиться за успех нашегооружия, а о боге начали говорить будто о начальнике Генеральногоштаба, который руководит военными действиями. Насмотрелся я похорон вэтом госпитале! Отрезанные руки и ноги прямо возами вывозят!

— Солдат хоронят нагишом, —сказал другой, — а форму с мертвого надевают на живого.Так и идет по очереди.

— Пока не выиграем войну, —заметил Швейк.

— Такой денщик-холуй выиграет! —отозвался из угла отделенный. — На фронт бы таких, в окопыпогнать вас на штыки, к чертовой матери, на проволочные заграждения,в волчьи ямы, против минометов. Прохлаждаться в тылу каждый умеет, авот помирать на фронте никому неохота.

— А я думаю, как это здорово, когдатебя проткнут штыком! — сказал Швейк. — Неплохоеще получить пулю в брюхо, а еще лучше, когда человека разрываетснаряд и он видит, что его ноги вместе с животом оказываются нанекотором расстоянии от него. И так ему странно, что он от удивленияпомирает раньше, чем это ему успевают разъяснить.

Молоденький солдат сочувственно вздохнул. Емустало жалко своей молодой жизни. Зачем он только родился в этотдурацкий век? Чтобы его зарезали, как корову на бойне? И к чему всеэто?

Один из солдат, по профессии учитель, как быпрочитав егомысли, заметил:

— Некоторые ученые объясняют войнупоявлением пятен на солнце. Как только появится этакое пятно, всегдана земле происходит что-нибудь страшное. Взятие Карфагена…

— Оставьте свою ученость при себе, —перебил его отделенный командир. — Подметите-ка лучше пол,сегодня ваша очередь. Какое нам дело до этого дурацкого пятна насолнце! Хоть бы их там двадцать было, из них себе шубы не сошьешь!

— Пятна на солнце действительно имеютбольшое значение, — вмешался Швейк. — Однаждыпоявилось на солнце пятно, и в тот же самый день меня избили втрактире «У Банзетов», в Пуслях. С той поры, перед темкак куда-нибудь пойти, я смотрю в газету, не появилось ли опятькакое-нибудь пятно. Стоит появиться пятну — «прощаюсь,ангел мой, с тобою», я никуда не хожу и пережидаю. Когда вулканМонпеле уничтожил целый остров Мартинику, один профессор написал в«Национальной политике», что давно уже предупреждалчитателей о большом пятне на солнце. А «Национальная политика»вовремя не была доставлена на этот остров. Вот они и загремели!

Между тем фельдкурат встретил наверху вканцелярии одну даму из «Союза дворянок по религиозномувоспитанию нижних чинов», старую, противную фурию, которая ссамого утра ходила по госпиталю и направо и налево раздавала образкисвятых. Раненые и больные солдаты бросали их в плевательницы.

Она раздражала всех своей глупой болтовней отом, что нужно-де искренне сокрушаться о своих грехах и исправиться,дабы после смерти милосердный бог даровал вечное спасение. Она былабледна, когда разговаривала с фельдкуратом:

— Эта война, вместо того чтобыоблагораживать солдат, делает из них зверей.

Внизу больные показали ей язык и сказали, чтоона «харя» и «валаамова ослица».

— Das ist wirklich schrecklich, HerrFeldkurat. Das Volk ist verdorben[44].

И она стала распространяться о том, какпредставляет себе религиозное воспитание солдата. Только тогда солдатдоблестно сражается за своего государя императора, когда верит в богаи полон религиозных чувств. Только тогда он не боится смерти, когдазнает, что его ждет рай.

Болтунья наговорила еще кучу подобных жеблагоглупостей, и было видно, что она не намерена отпускатьфельдкурата. Однако фельдкурат отнюдь не галантно распрощался с ней.

— Мы едем домой, Швейк! —крикнул он в караульное помещение.

Обратно они ехали без всякой торжественности.

— В следующий раз пусть едетсоборовать кто хочет, — сказал фельдкурат. —Приходится торговаться из-за каждой души, которую ты желаешь спасти.Только и занимаются бухгалтерией! Сволочи!

Увидев в руках Швейка бутылочку с «освященнымелеем», он нахмурился:

— Лучше всего, Швейк, если вы этиммаслом мне и себе смажете сапоги.

— Я еще попробую смазать этим двернойзамок, — прибавил Швейк, — а то он ужасноскрипит, когда вы ночью приходите домой.

Так, не начавшись, закончилось соборование.

ГЛАВА XIV
ШВЕЙК В ДЕНЩИКАХ У ПОРУЧИКА ЛУКАША

I

Недолго длилось счастье Швейка. Жестокая судьбапрервала его приятельские отношения с фельдкуратом. Если до сих порфельдкурат был личностью симпатичной, то последний его поступоксорвал с него эту маску.

Фельдкурат продал Швейка поручику Лукашу, или,точнее говоря, проиграл его в карты: так некогда продавали в Россиикрепостных.

Произошло все это совершенно случайно. Упоручика Лукаша собралась однажды теплая компания. Играли в «двадцатьодно». Фельдкурат все проиграл и заявил:

— Сколько дадите мне в долг под моегоденщика? Страшный болван, но фигура презанятная, нечто non plusultra[45]. Ручаюсь, что такогоденщика ни у кого из вас еще не было.

— Даю сто крон, —предложил поручик Лукаш. — Если до послезавтра их невернешь, то пошлешь мне этот редкостный экземпляр. Мой денщикотвратительный тип — вечно вздыхает, пишет домой письма и приэтом ворует все, что попало. Бил я его — не действует. Каждыйраз при встрече получает от меня подзатыльники, но и это не помогает.Я вышиб ему два передних зуба— и это его не исправило.

— Идет, — легкомысленносогласился фельдкурат. — Послезавтра получишь или стокрон, или Швейка.

Он проиграл и эти сто крон и, опечаленный,побрел домой. Отто Кац прекрасно знал и нисколько не сомневался, чтодо послезавтра ему нигде денег не раздобыть и что, собственно говоря,он гнусно и вместе с тем дешево продал Швейка.

«Нужно было взять двести крон», — упрекалон себя. Садясь же в трамвай, который через несколько минут долженбыл довезти его до дому, он ощутил угрызения совести и почувствовалприступ сентиментальности.

«Это некрасиво с моей стороны, — думалон, звоня к себе в квартиру. — Как я теперь посмотрю в егоглупые добрые глаза…»

— Милый Швейк, — сказалон, входя в комнату, — со мной нынче произошелнеобыкновенный случай. Мне чертовски не везло в игре. Понимаете,пошел ва-банк, на руках у меня туз, прикупаю десятку. У банкомета наруках был всего валет, и все-таки он тоже набрал до двадцати одного.Потом я несколько раз ставил на туза или на десятку, и каждый раз убанкомета было столько же. Просадил все деньги… Он замялся.

— …и наконец проиграл вас.Взял под вас сто крон в долг, и если до послезавтра их не верну, товы будете принадлежать уже не мне, а поручику Лукашу. Мне, право,очень жаль…

— Сто крон у меня найдется, —сказал Швейк. — Могу вам одолжить.

— Давайте их сюда, —оживился фельдкурат. — Я их сейчас же отнесу Лукашу. Мне,право, не хотелось бы с вами расстаться.

Лукаш был немало удивлен, снова увидевфельдкурата у себя.

— Пришел заплатить тебе долг, —заявил фельдкурат с победоносным видом. — Дайте-ка и мнекарту.

— А ну-ка… — сказал он,когда пришла его очередь. — Всего очко перебрал, —добавил он. — Ну, значит, играю, — сказал он,когда подошел следующий круг. — Покупаю! Стоп!

— Двадцать, — объявилбанкомет.

— А у меня девятнадцать, —произнес фельдкурат тихо, внося в банк последние сорок крон из сотни,которую одолжил ему Швейк, чтобы откупиться от нового рабства.

Возвращаясь домой, фельдкурат пришел кубеждению, что всему конец, что Швейка ничто не может спасти и чтоему предопределено служить у поручика Лукаша.

И когда Швейк отворил ему дверь, фельдкуратсказал:

— Все напрасно, Швейк. От судьбы неуйдешь! Я проиграл и вас и ваши сто крон. Я сделал все, что толькобыло в моих силах, но судьба сильнее меня. Она бросила вас в когтипоручика Лукаша… Пришла пора нам расстаться.

— А что, сорвали банк у вас или же вына понте продули? — спокойно спросил Швейк. —Плохо дело, когда карта не идет, но еще хуже, когда везет чересчур…Жил в Здеразе жестяник, по фамилии Вейвода, частенько игрывал в«марьяж» в трактире позади «Столетнего кафе».Однажды черт его дернул предложить: «Не перекинуться ли нам в„двадцать одно“ по пяти крейцеров?» Ну, селииграть. Метал банк он. Все проиграли, банк вырос до десятки. СтарикВейвода хотел и другим дать разок выиграть и все время приговаривал:«Ну-ка, маленькая, плохонькая, сюда». Вы не можете себепредставить, как ему не везло: маленькая, плохонькая не шла, да итолько. Банк рос, собралась там уже сотня. Из игроков ни у когостолько не было, чтобы идти ва-банк, а Вейвода даже весь вспотел.Только и было слышна: «Маленькая, плохонькая, сюда».Игроки ставили по пятерке и все время проигрывали. Один трубочист такразошелся, что сбегал домой за деньгами, и, когда в банке было большечем полторы сотни, пошел ва-банк. Вейвода хотел избавиться от банкаи, как позже рассказывал, решил прикупать хоть до тридцати, чтобытолько не выиграть, а вместо этого сразу купил два туза. Он сделалвид, будто у него ничего нет, и нарочно говорит: «Шестнадцать».А у трубочиста всего-навсего оказалось пятнадцать. Ну, разве это неневезение! Несчастный старик Вейвода побледнел, вид у него былжалкий, а вокруг уже стали поругиваться и перешептываться, что,дескать, передергивает и что его как-то раз уже били за нечистуюигру, хотя на самом деле это был самый честный игрок. В банк сыпалиськрона за кроной. Там уже скопилось пятьсот крон. Тут и трактирщик невыдержал. У него как раз были приготовлены деньги для уплатыпивоваренному заводу. Он их вынул, подсел к столу, сперва проигралдва раза по сто крон, а потоп зажмурил глаза, перевернул стул насчастье и заявил что идет ва-банк. «Играем в открытую!» —сказал он. Старик Вейвода, кажется, все на свете отдал бы за то чтобыпроиграть. Все удивились, когда ему пришла семерка и он оставил еесебе. Трактирщик ухмыльнулся в бороду — у него было двадцатьодно. Старику Вейводе пришла вторая семерка, и опять он ее себеоставил «Теперь придет туз или десятка, — заметил созлорадством трактирщик. — Готов голову прозакладывать, панВейвода, что вам пришел капут». Все затаили дыхание. Вейводатянет, и появляется… третья семерка. Трактирщик побледнел какполотно (это были его последние деньги) и ушел на кухню. Через минутуприбегает мальчонка, — он был у него в ученье, —кричит, чтобы мы скорей сняли трактирщика: хозяин-де весит на оконнойручке. Вынули мы его из петли, воскресили и сели играть дальше. Денегни у кого уже не было — все деньги лежали в банке у Вейводы. АВейвода знай свое «маленькая, плохонькая, сюда», исчастлив бы все спустить, но должен был открывать карты и выкладыватьих на стол не мог он смошенничать и перебрать нарочно. Все простообалдели от того, как ему везло. Уговорились: если не хватитналичных, играть под расписки. Игра продолжалась несколько часов, иперед старым Вейводой росли тысячи за тысячами. Трубочист был долженв банк уже больше полутора миллионов, угольщик из Здераза —около миллиона, швейцар из «Столетнего кафе»—восемьсот тысяч крон, а фельдшер — больше двух миллионов. Водной только тарелке, куда откладывали часть выигрыша длятрактирщика, на клочках бумаги было более трехсот тысяч. СтарикВейвода пускался на всякие штуки: то и дело бегал в уборную и каждыйраз давал за себя метать кому-нибудь другому, а когда возвращался,ему сообщали, что выиграл он и что ему пришло двадцать одно. Послализа новой колодой, но и это не помогло. Когда Вейвода останавливалсяна пятнадцати, у партнера было четырнадцать. Все злобно глядели настарого Вейводу, а больше всех ругался мостовщик, которыйвсего-то-навсего выложил наличными восемь крон. Этот откровеннозаявил, что человеку вроде Вейводы не место на белом свете и чтотакому нужно наподдать коленкой, выкинуть и утопить, как щепка. Вы неможете себе представить отчаяние старика Вейводы. Наконец ему вголову пришла идея. «Мне нужно в отхожее место, —сказал он трубочисту. — Сыграйте-ка за меня». И так,без шапки, выбежал прямо на Мыслиховую улицу за полицией, нашелпатруль и сообщил, что в таком-то и таком-то трактире играют вазартные игры. Полицейские велели ему вернуться в трактир и сказали,что придут за ним следом. Когда Вейвода вернулся, ему объявили, чтоза это время фельдшер проиграл свыше двух миллионов, а швейцар —свыше трех. А в тарелку для трактирщика положили расписку на пятьсоттысяч. Скоро ворвались полицейские. Мостовщик крикнул: «Спасайся,кто может!» Но было уже поздно. На банк наложили арест и всехповели в полицию. Здеразский угольщик оказал сопротивление, и егоувезли в «корзинке». В банке было больше чем наполмиллиарда долговых расписок и полторы тысячи крон наличными.«Ничего подобного я до сих пор не видывал, — сказалполицейский инспектор, увидя такие головокружительные суммы. —Это почище, чем в Монте-Карло». Все, кроме старика Вейводы,остались в полицейском комиссариате до утра. Вейводу, как доносчика,отпустили и обещали ему, что он получит в качестве вознаграждениязаконную треть конфискованного банка, свыше ста шестидесяти миллионовкрон. Старик от всего этого рехнулся и утром ходил по Праге идюжинами заказывал себе несгораемые шкафы… Вот это называется— повезло в карты!

Тут Швейк пошел варить грог. К ночи фельдкурат,которого Швейк с трудом отправил в постель, прослезился и завопил.

— Продал я тебя, дружище, —всхлипывал он, — позорно продал. Прокляни меня, ударь —стою того! Отдал я тебя на растерзание. В глаза тебе не смеювзглянуть. Бей меня, кусай, уничтожь! Лучшего я не заслужил. Знаешь,кто я?

И, уткнув заплаканную физиономию в подушку, онтихим, нежным голосом протянул:

— Я последний подлец… —и уснул, словно ко дну пошел.

На другой день фельдкурат не смел поднять глазна Швейка, рано ушел из дому и вернулся только к ночи вместе столстым пехотинцем.

— Швейк, — сказал он,по-прежнему не глядя на Швейка, — покажите ему, где чтолежит, чтобы он был в курсе дела, и научите его варить грог. Утром выявитесь к поручику Лукашу.

Швейк со своим преемником приятно провел ночь заприготовлением грога. К утру толстый пехотинец еле держался на ногахи бурчал себе под нос невероятную смесь из разных народных песен:«Около Ходова течет водичка, наливает нам моя милая красноепиво. Гора, гора высокая, шли девушки по дорожке, на Белой горемужичок пашет…»

— За тебя я не боюсь, —сказал Швейк. — С такими способностями ты у фельдкуратаудержишься.

Итак, первое, что увидел в это утро поручикЛукаш, была честная, открытая физиономия бравого солдата Швейка,который отрапортовал:

— Честь имею доложить, господинобер-лейтенант, я — тот самый Швейк, которого господинфельдкурат проиграл в карты.

II

Институт денщиков очень древнего происхождения.Говорят, еще у Александра Македонского был денщик. Во всяком случае,не подлежит сомнению, что в эпоху феодализма в этой роли выступалиоруженосцы рыцарей. Кем, скажем, был Санчо Панса у Дон-Кихота?Удивительно, что история денщиков до сих пор никем не написана. А томы прочли бы там, как альмавирский герцог во время осады Толедо сголода съел без соли своего денщика; об этом герцог сам пишет в своихвоспоминаниях и сообщает, что мясо его слуги было нежным, мягким исочным и по вкусу напоминало нечто среднее между курятиной иослятиной.

В одной старой швабской книге о военномискусстве мы находим, между прочим, наставление денщикам. В старинуденщик должен был быть благочестивым, добродетельным, правдивым,скромным, доблестным, отважным, честным, трудолюбивым, — словом,идеалом человека. Наша эпоха многое изменила в характере этого типа.Современный денщик обыкновенно не благочестив, не добродетелен, неправдив. Он врет, обманывает своего господина и очень часто обращаетжизнь своего начальника в настоящий ад. Это — льстивый раб,придумывающий самые коварные трюки, чтобы отравить жизнь своемухозяину. Среди нового поколения денщиков уже не найдетсясамоотверженных существ вроде благородного Фернандо, денщикаальмавирского герцога, которые позволили бы своим господам съестьсебя без соли. С другой стороны, мы видим, что в борьбе за свойавторитет — в борьбе не на жизнь, а на смерть со своимиденщиками — начальники прибегают к самым решительным мерам.Иногда дело доходит до настоящего террора. Так, в 1912 году в Грацепроисходил процесс, на котором выдающуюся роль играл некий капитан,избивший своего денщика до смерти. Тогда капитан был оправдан, потомучто проделал этот эксперимент всего лишь во второй раз. По мнениютаких господ, жизнь денщика не имеет никакой цены. Денщик —вещь, часто только чучело для оплеух, раб, прислуга с неограниченнымчислом обязанностей. Не удивительно, если такое положение принуждаетраба быть изворотливым и льстивым. Его муки на нашей планете можносравнить только со страданием слуг — мальчишек в ресторанах встарое время; у них чувство порядочности развивали подзатыльниками иколотушками.

Бывают, впрочем, и такие случаи, когда денщиквозвышается до положения любимчика у своего офицера и становитсягрозой роты и даже батальона. Все унтеры стараются его подкупить. Отнего зависит отпуск. Он может походатайствовать, чтобы при рапортевсе сошло хорошо.

Во время войны эти фавориты часто награждалисьбольшими и малыми серебряными медалями за доблесть и отвагу.

В Девяносто первом полку я знал несколько таких.Один денщик получил большую серебряную за то, что умел восхитительножарить украденных им гусей. Другой был награжден малой серебряной зато, что получал из дому чудесные продовольственные посылки и егоначальник во время самого отчаянного голода обжирался так, что не могходить.

Подавая рапорт о представлении своего денщика кнаграждению медалями, этот начальник выразился так:

«В награду за то, что в боях проявлялнеобычайную доблесть и отвагу, пренебрегал своей жизнью и не отходилни на шаг от своего командира под сильным огнем наступающегопротивника».

А тот в это время обчищал курятники в тылу.Война изменила отношения между офицером и денщиком, и денщик сталсамым ненавистным существом среди солдат. У денщика была целая банкаконсервов, в то время как в команде одна банка выдавалась на пятьчеловек. Его фляжка всегда была полна рому или коньяку. Целый деньэта тварь жевала шоколад, жрала сладкие офицерские сухари, куриласигареты своего начальника, стряпала и жарила целыми часами и носилагимнастерку, сшитую лично ей по мерке.

Денщик был в самых интимных отношениях сординарцем, уделял ему обильные объедки со своего стола и делился сним своими привилегиями. К триумвирату присоединялся обыкновенно истарший писарь. Эта тройка, живя в непосредственной близости откомандира, знала о всех операциях и стратегических планах.

Отделение, начальник которого дружил с денщикомкомандира роты, было лучше других информировано обо всем. Если денщикговорил: «В два часа тридцать пять минут улепетнем», тодействительно ровно в два часа тридцать пять минут австрийскиесолдаты начинали отходить от неприятеля.

Денщик находился в самых интимных отношениях сполевой кухней и с удовольствием околачивался у котла, заказывая себеразные блюда, словно он сидел в ресторане и держал в руках меню.

— Я люблю грудинку, —говорил он повару, — а вчера ты дал мне хвост. Даположи-ка мне в суп кусок печенки, знаешь ведь, что я селезенку нежру.

Денщик был большим мастером создавать панику. Вовремя бомбардировки окопов душа у него уходила в пятки. В такихслучаях он оказывался вместе со своим и офицерским багажом в самомбезопасном блиндаже и прятал голову под одеяло, чтобы его не нашлаартиллерийская граната. В эти минуты он желал только одного: чтобыего командир был ранен и он вместе с ним попал бы в тыл, как можноподальше.

Своими «секретами» он увеличивалпанику. «Кажется, уже собирают телефон», — сообщалон конфиденциально по отделениям и был счастлив, если мог потомсказать: «Уже собрали».

Никто не отступал с таким удовольствием, как он.В эти минуты он забывал, что над его головой свистят снаряды ишрапнель; не чувствуя усталости, он пробирался с багажом к штабу, гдестоял обоз. Большую симпатию он испытывал к австрийскому обозу и согромным удовольствием с ним ездил. На худой конец он удовлетворялсяи санитарными двуколками. Если же ему приходилось идти пешком, онпроизводил впечатление человека, совершенно изничтоженного. В такихслучаях он бросал багаж своего офицера в окопах и волок только своесобственное имущество.

Если случалось, что офицер, чтобы не попасть вплен, спасался бегством, а денщик попадал в плен, то последнийникогда не забывал захватить с собой и офицерские вещи, которыеотныне становились его собственностью и которые он берег как зеницуока.

Я знал одного пленного денщика, который вместе сдругими прошел пешком от Дубно до самой Дарницы под Киевом. Кромесвоего походного мешка и мешка офицера, избежавшего плена, он тащилеще пять различных ручных чемоданов, да два одеяла и подушку, несчитая узла, который он тащил на голове. Он жаловался мне, что двачемодана у него отняли казаки.

Мне не забыть этого человека, который так маялсясо своим багажом по всей Украине. Это была живая экспедиторскаяподвода. Я до сих пор никак не могу понять, как смог он все этоунести, тащить несколько сот километров на себе, потом доехать с этимдо самого Ташкента, зорко охранять каждую вещь… и умереть насвоих чемоданах от сыпного тифа в лагере для военнопленных.

В настоящее время денщики рассеяны по всей нашейреспублике и рассказывают о своих геройских подвигах. Они-дештурмовали Сокаль, Дубно, Ниш, Пиаву. Каждый из них — Наполеон.«Вот я и говорю нашему полковнику: пусть, мол, позвонит в штаб,что можно начинать».

В большинстве случаев денщики былиреакционерами, и солдаты их ненавидели. Некоторые из денщиков былидоносчиками и с особым удовольствием смотрели, когда солдата вязали.

Они развились в особую касту. Их эгоизм не зналграниц.

III

Поручик Лукаш был типичным кадровым офицеромсильно обветшавшей австрийской монархии. Кадетский корпус выработализ него хамелеона: в обществе он говорил по-немецки, писалпо-немецки, но читал чешские книги, а когда преподавал в школе длявольноопределяющихся, состоящей сплошь из чехов, то говорил имконфиденциально: «Останемся чехами, но никто не должен об этомзнать. Я — тоже чех…»

Он считал чешский народ своего рода тайнойорганизацией, от которой лучше всего держаться подальше.

Но в остальном он был человек славный: не боялсяначальства и на маневрах, как это и полагается, заботился о своейроте, поудобнее расквартировывая ее по сараям, и, часто платя изсвоего скромного жалованья, выставлял солдатам бочку пива.

Лукаш любил, когда солдаты на марше пели песни.Они должны были петь, идя на учение и с учения. Шагая рядом со своейротой, он подтягивал:

А как ноченька пришла,
Овес вылез измешка,
Тумтария бум!
Он пользовадся расположением солдат, так как былна редкость справедлив и не имел обыкновения придираться.

Унтеры дрожали перед ним. Из самого свирепогофельдфебеля он в течение месяца делал агнца.

Накричать он мог, но никогда не ругался. Выбиралслова и выражения.

— Видите ли, голубчик, право же мнене хотелось бы вас наказывать, но ничего не могу поделать, потому чтоот дисциплины зависит боеспособность армии. Армия без дисциплины —«трость, ветром колеблемая». Если ваш мундир не впорядке, а пуговицы плохо пришиты или их не хватает, то это значит,что вы забываете свои обязанности по отношению к армии. Может быть,вам кажется непонятным, почему вас сажают за то, что вчера приосмотре у вас не хватало пуговицы на гимнастерке, за такую мелочь, затакой пустяк, на который, не будь вы на военной службе, никто бы ивнимания не обратил? Но на военной службе подобная небрежность поотношению к своей внешности влечет за собой взыскание. А почему? Делоне в том, что у вас не хватает пуговицы, а в том, чтобы приучить васк порядку. Сегодня вы не пришьете пуговицу и, значит, начнетелодырничать. Завтра вам уже покажется трудным разобрать и вычиститьвинтовку, послезавтра вы забудете в каком-нибудь трактире свой штыки, наконец, заснете на посту— и все из-за того, что с тойнесчастной пуговицы вы начали вести жизнь лодыря. Так-то, голубчик! Янаказываю вас для того, чтобы уберечь от наказания более тяжелого зате провинности, которые вы могли бы совершить в будущем, медленно, новерно забывая свои обязанности. Я вас сажаю на пять дней и искреннежелаю, чтобы на хлебе и воде вы пораздумали над тем, что взыскание неесть месть, а только средство воспитания, преследующее определеннуюцель — исправление наказуемого солдата.

Лукашу уже давно следовало бы быть капитаном, ноему не помогла даже осторожность в национальном вопросе, так как онотличался слишком большой прямотой по отношению к своему начальству ини к кому не подлизывался.

Он родился в деревне среди темных лесов и озерюжной Чехии и сохранил черты характера крестьян этой местности.

Но если к солдатам Лукаш был справедлив иникогда к ним не придирался, то по отношению к денщикам он был совсеминым: он ненавидел своих денщиков, потому что денщики ему попадалисьвсегда самые негодные и подлые.

Он не считал их за солдат, бил их по морде,давал подзатыльники, пытался воспитывать их и словом и делом. Онбезрезультатно боролся с ними много лет, то и дело менял и всегдаприходил к заключению: «Опять попалась подлая скотина!»Своих денщиков он считал существами низшего порядка.

Животных Лукаш любил чрезвычайно. У него былагарцкая канарейка, ангорская кощка и пинчер. Денщики, которых ончасто менял, обращались с этими животными не лучше, чем поручик сними самими, когда они учиняли ему какую-нибудь пакость.

Они морили голодом канарейку, один из денщиковвыбил ангорской кошке глаз, пинчера стегали, как только он попадалсяпод руку, и, наконец, один из предшественников Швейка отвел бедногопса к живодеру на Панкрац, чтобы его там уничтожили, не пожалев наэто дело из своего кармана десять крон. А поручику он доложил, чтопес сбежал на прогулке. На следующий день этот денщик уже маршировалс ротой на плацу.

Когда Швейк явился к Лукашу и заявил, чтоприступает к своим обязанностям, поручик провел его к себе в комнатуи сказал:

— Вас рекомендовал мне господинфельдкурат Кац. Надеюсь, вы не осрамите его рекомендацию. У меня былауже дюжина денщиков, и ни один из них не удержался. Предупреждаю, ястрог и беспощадно наказываю за каждую подлость и ложь. Я требую,чтобы вы всегда говорили только правду и беспрекословно исполняли всемои приказания. Если я скажу: «Прыгайте в огонь», то выдолжны прыгнуть в огонь, даже если бы вам этого не хотелось. Куда высмотрите?

Швейк с интересом смотрел в сторону, на стену,где висела клетка с канарейкой. Услышав вопрос поручика, он устремилна него свои добрые глаза и ответил милым, добродушным тоном:

— Осмелюсь доложить, господинобер-лейтенант, — это гарцкая канарейка.

Прервав таким образом речь поручика, Швейквытянулся во фронт и не моргнув глазом уставился на поручика.

Поручик хотел было сказать резкость, но, видяневинное выражение лица Швейка, произнес только:

— Господин фельдкурат аттестовал васкак редкого болвана. Думаю, он не ошибся.

— Осмелюсь доложить, господинфельдкурат взаправду не ошибся. Когда я был на действительной, меняосвободили от военной службы из-за идиотизма, общепризнанногоидиотизма. По этой причине отпустили из полка двоих: меня и ещеодного, капитана фон Кауница. Тот, господин поручик, идя по улице,одновременно, извините за выражение, ковырял пальцем левой руки влевой ноздре, а пальцем правой руки — в правой. На учении онкаждый раз строил нас, как для церемониального марша, и говорил:«Солдаты… э-э… имейте в виду… э-э…что сегодня… среда, потому что… завтра будет четверг…э-э…»

Поручик Лукаш пожал плечами, не находя слов, изашагал от двери к окну мимо Швейка и обратно. При этом Швейк делал«равнение направо» и «равнение налево», — смотряпо тому, где находился поручик, — с таким невинным видом,что поручик потупил глаза и, глядя на ковер, сказал без всякой связисо швейковскими замечаниями о глупом капитане:

— Да-с! Чтобы всегда у меня былпорядок и чистота и не сметь лгать. Я люблю честность. Ненавижу ложьи наказываю за нее немилосердно. Вы меня поняли?

— Так точно, господин обер-лейтенант,понял. Нет ничего хуже, когда человек лжет. Если уж начал ктозавираться — знай, что он погиб. В деревне около Пелгржимовабыл учитель по фамилии Марек. Этот учитель бегал за дочерью лесникаШперы. Лесник велел ему передать, что если он будет встречаться с егодочкой, то он, лесник, как, значит, застанет их, всадит ему из ружьяв задницу заряд нарезанной щетины с солью. А учитель велел передатьлеснику, что все это враки. Но однажды, когда он поджидал своюбарышню, лесник его застал и уже хотел было проделать с ним эту самуюоперацию, да учитель отговорился: он, дескать, только цветочкисобирает. В другой раз учитель сказал леснику, что ловит жуков дляколлекции. Так он и врал — чем дальше, тем больше. Наконец состраху он присягнул, что хотел только силки для зайцев расставить.Тут наш лесник его сгреб и доставил жандармам, а оттуда дело перешлов суд, и учитель чуть было не попал в тюрьму. А скажи он голуюправду, получил бы порцию щетины с солью всего-навсего; я держусьтого мнения, что лучше признаться, а если уж что натворил, —прийти и сказать: дескать, осмелюсь доложить, натворил то-то и то-то.А если говорить насчет честности, то это, конечно, вещь прекрасная, снею человек далеко пойдет. Ну, все равно как при состязании в ходьбе:как только начнешь мошенничать и бежать, так моментально сходишь сдистанции. Вот, к примеру, мой двоюродный брат. Честный человек,всюду его уважают, сам собой доволен и чувствует себя какноворожденный, когда, ложась спать, может сказать: «Сегодня яопять был честным».

В течение всей этой пространной речи поручиксидел в кресле и, уставившись иа сапоги Швейка, думал: «Божемой, ведь я сам часто несу такую же дичь. Разница только в форме, вкакой я это преподношу».

Тем не менее, не желея ронять своего авторитета,он сказал, когда Швейк закончил:

— Вы должны ходить в чищеных сапогах,держать мундир в порядке и чтобы все пуговицы были пришиты. Вы должныпроизводить впечатление солдата, а не штатского босяка. Этопоразительно, до чего никто из вас не умеет держаться по-военному. Извсех моих денщиков только у одного был бравый вид, да и тот в концеконцов украл у меня парадный мундир и продал его в еврейскомквартале.

Поручик умолк, но вскоре заговорил снова иперечислил Швейку все его обязанности, особенно напирая на то, чтоШвейк должен быть верным слугой и нигде не болтать о том, чтоделается дома.

— У меня бывают дамы, —подчеркнул он. — Иногда дама останется ночевать, если мнене нужно на другой день идти на службу. В таких случаях вы будетеприносить нам кофе в постель, но только когда я позвоню, поняли?

— Так точно, понял, господинобер-лейтенант. Если я неожиданно влезу в комнату, то, возможно, инойдаме это покажется неприятным. Я сам однажды привел к себе домойбарышню, и мы с ней очень мило развлекались, когда моя служанкапринесла нам кофе в постель. Служанка с перепугу обварила мне кофеемвсю спину, да еще сказала: «С добрым утром!» Нет, япрекрасно знаю, как вести себя, когда ночует дама.

— Отлично, Швейк! С дамами мы должнывести себя исключительно тактично, — сказал поручик,приходя в хорошее настроение, так как разговор коснулся предмета,заполнявшего все его свободное от казарм, плаца и карт время.

Женщины были душой квартиры поручика. Онисоздавали ему домашний очаг. Их было несколько дюжин, и многие завремя своего пребывания старались приукрасить квартиру всевозможнымибезделушками.

Жена владельца кафе прожила у поручика целых двенедели, пока за ней не приехал муж, и вышила поручику премиленькуюдорожку на стол, на всем его белье монограммы и, наверное, докончилабы коврик на стене, если бы ее муж не прекратил эту идиллию.

Другая, за которой через три недели приехалиродители, хотела превратить спальню поручика в дамский будуар ирасставила повсюду разные безделушки и вазочки, а над постельюповесила ангела хранителя.

Заботливая женская рука ощущалась во всехуголках спальни и столовой, она проникла и на кухню, где можно быловидеть самые разнообразные кухонные принадлежности — великолепныйподарок одной влюбленной фабрикантши, которая, кроме своей страсти,привезла с собой в дом машинку для рубки овощей и капусты, прибор длянарезывания булочек, терку для печенки, кастрюли, противни,сковороды, шумовки и бог весть что еще.

Однако через неделю она ушла, так как не моглапримириться с мыслью, что, кроме нее, у Лукаша есть еще околодвадцати других любовниц: последнее обстоятельство отразилось наисполнительности этого породистого самца в мундире.

Поручик Лукаш вел обширную корреспонденцию,завел альбом фотографий своих возлюбленных и коллекцию разныхреликвий, так как за последние два года стал проявлять наклонность кфетишизму. У него сохранилось несколько разных дамских подвязок,четыре пары изящных панталончиков с вышивкой, три прозрачные,тончайшие дамские рубашечки, батистовые платья и, наконец, одинкорсет и несколько чулок.

— Сегодня у меня дежурство, —сказал поручик Швейку, — я приду домой только ночью.Приведите в порядок квартиру. Последний мой денщик за свою леньотправился сегодня с маршевой ротой на фронт.

Отдав приказания, касающиеся канарейки иангорской кошки, он ушел, не преминув еще раз в дверях проронитьнесколько слов о честности и порядке.

После его ухода Швейк привел всю квартиру всамый строгий порядок, так что, когда поручик Лукаш возвратился ночьюдомой, Швейк с полным правом мог отрапортовать:

— Осмелюсь доложить, господинобер-лейтенант, все в порядке. Только вот кошка набезобразничала:сожрала вашу канарейку.

— Как?! — загремелпоручик.

— Осмелюсь доложить, господинобер-лейтенант, вот как. Я давно знал, что кошки не любят канареек иобижают их. Вот я и решил познакомить их поближе и в случае, если быэта бестия попыталась выкинуть какую-нибудь штуку, оттрепать ее так,чтобы до самой смерти помнила, как нужно вести себя с канарейками. Яочень люблю животных! Наш шляпный мастер выучил-таки свою кошку.Сначала она сожрала у него трех канареек, а теперь уже ни однойбольше не жрет, и канарейка может на нее хоть садиться. Я тоже хотелпопробовать, вытащил канарейку из клетки и дал ее кошке понюхать, аэта уродина, не успел я опомниться, откусила канарейке голову.Ей-богу, я не ожидал от нее такого хамства! Если бы это был, скажем,воробей, так я бы ничего не сказал, а то ведь замечательнаяканареечка, гарцкая! Да с какой еще жадностью жрала, вместе сперьями, и ворчала при этом от удовольствия. У них, у кошек, какговорится, нет никакого музыкального образования, они бестии непереваривают, когда поет канарейка, потому что в этом ничего несмыслят… Я кошку как следует выругал, но, боже меня упаси,пальцем ее не тронул, а ждал вас, как вы это дело решите, что с ней,с этой паршивой уродиной, делать.

Рассказывая об этом, Швейк так простодушноглядел поручику в глаза, что тот, подступив было к нему сопределенным суровым намерением, отошел, сел в кресло и спросил:

— Послушайте, Швейк, вы на самом делетакой олух царя небесного?

— Так точно, господинобер-лейтенант, — торжественно ответил Швейк. —Мне с малых лет не везет. Я всегда хочу поправить дело, чтобы всевышло по-хорошему, и никогда ничего из этого не получается, кроменеприятностей и для меня и для других. Я только хотел их обеихпознакомить, чтобы привыкли друг к другу. Разве я виноват, что онасожрала канарейку и все знакомство на этом оборвалось! Несколько летназад в гостинице «У Штупартов» кошка сожрала дажепопугая за то, что тот ее передразнивал и мяукал по-кошачьи… Иживучи же эти кошки! Если прикажете, господин обер-лейтенант, чтобы яее прикончил, так придется прихлопнуть ее дверью, иначе ничего неполучится.

И Швейк с самым невинным видом и милой,добродушной улыбкой стал излагать поручику, каким способом казняткошек. Его рассказ, наверное, довел бы до сумасшедшего дома всеобщество покровительства животных.

Швейк проявил такие познания, что поручик Лукаш,забыв гнев, спросил его:

— Вы умеете обращаться с животными?Любите их?

— Больше всего я люблю собак, —сказал Швейк, — потому что это очень доходное дело длятого, кто умеет ими торговать. Но у меня дело не пошло, так как явсегда был слишком честен, хотя все равно покупатели являлись ко мнес претензиями, дескать, почему я им продал дохлятину вместо здоровойпородистой собаки. Как будто бы все собаки должны быть породистыми издоровыми! Так нет же, каждому подавай родословную, вот и приходилосьпечатать эти родословные и из какой-нибудь коширжской дворняжки,родившейся на кирпичном заводе, делать самого чистокровного дворянинаиз баварской псарни Армина фон Баргейма. Но покупатели оставалисьочень довольны, думая, что приобрели чистокровную собаку. Им можнобыло всучить вршовицкого шпица вместо таксы, а они только удивлялись,почему у такого редкого пса, из самой Германии, шерсть мохнатая, аноги не кривые. Так делается на всех крупных псарнях. Вам бы,господин обер-лейтенант, только поглядеть на все мошенничества,которые там проделываются с собачьими родословными. Псов, которыемогли бы о себе сказать: «Я, дескать, чистокровная тварь», —говоря по правде, мало. Либо мамаша его спуталась с каким-нибудьуродом, либо бабушка, или, наконец, папаш у него было несколько, и откаждого он что-нибудь унаследовал: от одного — уши, от другого— хвост, еще от одного — шерсть на морде, от третьего —морду, от четвертого — кривые ноги, а в пятого пошел ростом.Если же у него таких папаш было штук двенадцать, то можете себепредставить, господин обер-лейтенант, как такой пес выглядит. Воткупил я однажды этакого кобеля, звали его Балабан, так он из-за своихпапаш получился таким безобразным, что все собаки от него шарахались.Купил я его из жалости; был он такой покинутый и все время сидел уменя дома в углу, все грустил, так что я вынужден был продать его запинчера. Больше всего пришлось поработать, когда я его перекрашивалпод цвет перца с солью. Потом он со своим хозяином попал в Моравию, ис тех пор я его не видел.

Поручика начал занимать этот доклад пособаковедению. И Швейк мог без помехи продолжать.

— Собаки не могут краситься сами, какдамы, об этом приходится заботиться тому, кто хочет их продать. Если,к примеру, пес старый и седой, а вы хотите продать его за годовалогощенка или выдаете такого дедушку за девятимесячного, то лучше всегокупите ляпису, разведите и выкрасьте пса в черный цвет — будетвыглядеть как новый. Чтобы прибавилось в нем силы, кормите егомышьяком в лошадиных дозах, а зубы вычистите наждачной бумагой, какойчистят ржавые ножи. А перед тем, как вести его продавать, влейте емув глотку сливянку, чтобы пес был немного навеселе. Он у васмоментально станет бодрый, живой, будет весело лаять и ко всем лезть,как подвыпивший член городской управы. А главное вот что: с людьми,господин обер-лейтенант, нужно говорить, и говорить до тех пор, покапокупатель совершенно не обалдеет. Если кто-нибудь хочет купитьболонку, а у вас дома ничего, кроме охотничьей собаки, нет, то выдолжны суметь заговорить покупателя так, чтобы тот увел с собой,вместо болонки охотничью собаку. Если же случайно у вас на рукахтолько фокстерьер, а придут покупать злого немецкого дога, чтобысторожил дом, то вы должны говорить до тех пор, пока покупатель неочумеет и вместо того, чтобы увести дога, унесет в кармане вашегокарликового фокстерьера… Когда я в свое время торговалживотными, пришла ко мне одна дама. У нее, мол, попугай улетел в сад,а там, около виллы, в это время мальчики играли в индейцев. Они, мол,поймали попугая, вырвали у него из хвоста все перья и разукрасилисьими, словно полицейские. Попугай со стыда, что остался бесхвостый,расхворался, а ветеринар его доконал порошками. Так вот, эта дамасказала, что хочет купить нового попугая, но воспитанного, а негрубияна, который только и умеет что ругаться. Что мне было делать,раз никакого попугая у меня дома не было, да и на примете не было ниодного. А был у меня только злющий бульдог, совершенно слепой. Такмне пришлось, господин обер-лейтенант, уговаривать эту даму с четырехчасов дня до семи вечера, пока она не купила вместо попугая вот этогослепого бульдога. Это было почище любого дипломатического осложнения.Когда она уходила, я сказал ей: «Пусть теперь мальчишки толькопопробуют и ему вырвать хвост», — и больше мне сэтой дамой не довелось разговаривать: из-за этого бульдога ейпришлось покинуть Прагу, так как он перекусал весь дом…Поверьте, господин обер-лейтенант, что достать хорошее животноеочень, очень трудно…

— Я сам люблю собак, —сказал поручик. — Кое-кто из моих друзей взял с собой нафронт собаку. Потом товарищи писали мне, что в обществе такоговерного и преданного друга фронтовая служба протекает незаметно. Вы,я вижу, хорошо знаете все породы собак, и надеюсь, что если б у менябыла собака, вы бы сумели за ней ухаживать. Какая порода, по-вашему,лучше всех; то есть я имею в виду собаку-друга? Был у меня когда-топинчер, но я не знаю…

— По-моему, господин обер-лейтенант,пинчер — очень милый пес. Не каждому, правда, пинчер нравится,потому что щетинист, и волосы на морде такие жесткие, что собакавыглядит словно отпущенный каторжник. Пинчеры безобразные, любопосмотреть, а умные. Куда до них болванам сенбернарам! Пинчеры умнеефокстерьеров. Знал я одного…

Поручик Лукаш посмотрел на часы и прервалШвейка:

— Уже поздно, мне нужно выспаться.Завтра у меня опять дежурство, а вы можете посвятить весь день тому,чтобы подыскать какого-нибудь пинчера.

Он пошел спать, а Швейк лег в кухне на диван ипочитал еще газету, которую поручик принес из казарм.

— Скажите, пожалуйста, —заметил про себя Швейк, с интересом следя за событиями дня. —Султан наградил императора Вильгельма большой военной медалью, а уменя до сих пор даже малой серебряной медали нет.

Швейк задумался и вдруг вскочил:

— Чуть было не забыл! — Ипошел в комнату к поручику.

Поручик крепко спал. Швейк разбудил его:

— Осмелюсь доложить, господинобер-лейтенант, я не получил приказания насчет кошки.

Поручик во сне перевернулся на другой бок,пробормотал: «Три дня ареста!» — и заснулопять.

Швейк тихо вышел из комнаты, вытащил несчастнуюкошку из-под дивана и сказал ей:

— Три дня ареста!

И ангорская кошка полезла обратно под диван.

IV

Швейк только было собрался отправиться на поискикакого-нибудь пинчера, как у двери позвонила молодая дама. Оназаявила, что хочет поговорить с поручиком Лукашом. Около дамы стоялидва больших чемодана, и Швейк успел заметить фуражку спускающегося полестнице посыльного.

— Нету дома, — твердосказал Швейк, но молодая дама была уже в передней и категорическимтоном приказала Швейку: — Отнесите чемоданы в комнату.

— Без разрешения господина поручиканельзя, — сказал Швейк. — Господин поручикприказал мне без него ничего не делать.

— Вы с ума сошли! —вскричала молодая дама. — Я приехала к господину поручикув гости.

— Об этом мне ничего не известно, —ответил Швейк. — Господин поручик на службе и вернетсятолько ночью, а я получил приказание найти пинчера. Ни о какихчемоданах и ни о каких дамах ничего не знаю. Я запираю квартиру ипокорнейше прошу вас уйти. Мне не давали никаких распоряжений на этотсчет, и я не могу чужую, неизвестную мне особу оставлять одну вквартире. У нас на улице, у кондитера Бильчицкого, оставили так вотпостороннего человека в доме, а он вскрыл гардероб и удрал…Конечно, я этим не хочу о вас сказать ничего дурного, —продолжал Швейк, увидев, что дама делает отчаянное лицо и плачет, —но оставаться вам здесь решительно нельзя. Согласитесь сами: раз мнедоверена квартира, то я отвечаю за каждую мелочь. Поэтому еще разпокорнейше прошу понапрасну себя не затруднять. Пока я не получилприказания от господина поручика, для меня родного брата несуществует. Мне, право, очень жаль, что приходится с вами такразговаривать, но на военной службе прежде всего должен быть порядок.

Молодая дама между тем несколько пришла в себя,вынула из сумочки визитную карточку, написала карандашом несколькострок, вложила это в прелестный маленький конвертик и удрученносказала:

— Отнесите это господину поручику, ая подожду здесь ответа. Вот вам пять крон на дорогу,

— Ничего не выйдет, —ответил Швейк, задетый навязчивостью нежданной гостьи. —Оставьте себе эти пять крон, вот они здесь, на стуле, а если хотите,пойдемте вместе к казармам, подождите меня там, я передам вашеписьмецо и принесу ответ. Но ждать здесь вам ни в коем случаенельзя! — После этого он втащил чемоданы в переднюю и,гремя ключами как дворцовый ключник, стоя в дверях, многозначительносказал:

— Запираем…

Молодая дама с беспомощным видом вышла налестницу. Швейк запер дверь и пошел вперед. Посетительница семенилаза ним, как собачонка, и догнала его только когда он зашел в лавочкуза сигаретами. Теперь она шла с ним рядом и пыталась завязатьразговор.

— А вы передадите наверное?

— Передам, раз обещал.

— А вы найдете господина поручика?

— Не знаю.

Они молча шагали рядом, пока наконец спутницаШвейка не заговорила опять:

— Так вы думаете, что господинапоручика не найти?

— Нет, не думаю.

— А где он может быть, как выдумаете?

— Не знаю.

На этом разговор на долгое время прервался, покамолодая дама опять не возобновила его вопросом:

— Вы не потеряли письмо?

— Пока что нет.

— Так вы наверное передадите егогосподину поручику?

— Да.

— А найдете вы поручика?

— Я уже сказал, что не знаю, —ответил Швейк. — Удивляюсь, как люди могут быть такимилюбопытными и все время спрашивать об одном и том же! Это все равно,как если бы я останавливал на улице каждого встречного и спрашивал,какое сегодня число.

Так были закончены всякие попытки договориться,и дальнейший путь к казармам совершался в полном молчании. Толькокогда они остановились около казарм, Швейк предложил даме подождать,а сам пустился в разговор с солдатами, стоявшими в воротах. Легкопредставить, что это доставило даме чрезвычайное удовольствие. Она снесчастным видом расхаживала по тротуару и нервничала, видя, чтоШвейк продолжает излагать положение дел на фронте с таким глупымвыражением лица, какое можно было увидеть разве только на фотографии,опубликованной в то время в «Хронике мировой войны». Подфотографией стояла надпись: «Наследник австрийского престолабеседует с двумя летчиками, сбившими русский аэроплан».

Швейк уселся на лавочке около ворот ирассказывал, что на Карпатском фронте наступление наших войскпровалилось, но, с другой стороны, комендант Перемышля, генералКусманек, прибыл в Киев, а также, что у нас осталось в Сербииодиннадцать опорных пунктов и сербы не смогут долго бежать за нашимисолдатами.

Затем Швейк пустился в критику некоторыхизвестных сражений и открыл Америку, сказав, что подразделение,окруженное со всех сторон, непременно должно сдаться.

Наговорившись вдоволь, он счел нужным подойти котчаявшейся даме и сказать ей, что сию минуту вернется — пустьона никуда не уходит, а сам пошел наверх в канцелярию, где отыскалпоручика Лукаша. Поручик Лукаш в это время растолковывал некоемуподпоручику одну из схем окопов и ставил ему на вид, что тот незнает, как чертить, и не имеет ни малейшего понятия о геометрии.

— Видите, вот как это нужно сделать.Если к данной прямой нам надо провести перпендикуляр, то мы должныначертить такую прямую, которая образует с первой прямой угол.Понимаете? Тогда вы проложите окопы правильно, не заедете с ними кпротивнику, а останетесь на расстоянии шестисот метров от него. Ноесли следовать тому, как вы начертили, то нашими позициями мы заехалибы за линию противника и стали бы своими окопами перпендикулярно кнеприятелю. А вам ведь нужен тупой угол. Это же очень просто, неправда ли?

Подпоручик запаса, который в мирное время служилкассиром в банке, стоял над чертежами в полном отчаянии и ничего непонимал. Он облегченно вздохнул, когда Швейк подошел к поручику иотрапортовал:

— Осмелюсь доложить, господинпоручик, какая-то дама просит передать вам это письмо и ждетответа. — При этом он многозначительно и фамильярноподмигнул.

То, что прочел поручик, не произвело на негоблагоприятного впечатления.

«Lieber Heinrich! Mein Mann verfolgt mich.Ich muss unbedingt bei Dir ein paar Tage gastieren. Dein Bursch istein grosses Mistvieh. Ich bin unglucklich. Deine Katy»[46]

Поручик Лукаш вздохнул, повел Швейка в соседнююпустую канцелярию, закрыл дверь и зашагал между столами. Наконец оностановился перед Швейком.

— Эта дама пишет, что вы скотина. Чтовы ей сделали?

— Осмелюсь доложить, я ничего ей несделал, господин обер-лейтенант. Я вел себя как полагается, но вотона хотела сейчас же расположиться в квартире. А раз я не получил отвас никаких указаний, то я ее там не оставил. Ко всему прочему онаприехала с двумя чемоданами, как к себе домой.

Поручик еще раз громко вздохнул, Швейк тожевздохнул.

— Что?! — угрожающекрикнул поручик.

— Осмелюсь доложить, господинобер-лейтенант, — это тяжелый случай. Года два тому назадна Войтешской улице к одному обойщику въехала барышня, и он никак еене мог выжить из квартиры. В конце концов ему пришлось отравить исебя и ее светильным газом, и шутке был конец. Беда с бабьем! Я ихнасквозь вижу!

— Тяжелый случай! —повторил поручик за Швейком; и никогда еще он не изрекал такойистины.

«Дорогой Генрих» был действительно вскверном положении. Жена, преследуемая мужем, приезжает к немугостить на несколько дней, как раз когда должна приехать из Тршебонипани Мицкова, чтобы в течение трех дней повторить то, что онарегулярно делает раз в три месяца, когда приезжает в Прагу запокупками. Кроме того, послезавтра должна прийти одна барышня. Послецелой недели размышлений она определенно обещала ему позволитьсоблазнить себя, так как все равно через месяц выходит замуж заинженера.

Поручик сидел на столе повесив голову, молчал идумал, но ничего другого не придумал, как сесть за стол, взятьконверт и написать на служебном бланке нижеследующее:

«Дорогая Кати!

До 9 часов вечера я буду на службе. Приду в 10.Прошу, чувствуй себя как дома. Что касается Швейка, моего денщика, тоя уже отдал ему приказ, чтобы все твои желания были исполнены. ТвойИндржих».

— Отдайте письмо даме, —сказал поручик. — Приказываю вам обращаться с ней вежливои тактично, исполнять все ее желания, которые для вас должны бытьзаконом. Вы должны держать себя с нею галантно. Служите ей не застрах, а за совесть. Вот вам сто крон, потом дадите мне отчет.Наверно, она пошлет вас за чем-нибудь; закажите для нее обед, ужин итак далее. Кроме того, купите три бутылки вина и коробочку «Мемфис».Так. Больше пока ничего. Можете идти. Еще раз напоминаю, что выдолжны исполнять каждое желание барыни, которое только прочтете в ееглазах.

Молодая дама уже потеряла всякую надежду увидетьШвейка и была очень удивлена, когда он вышел из казарм и направился кней с письмом в руке.

Швейк взял под козырек, подал ей письмо идоложил:

— Согласно приказанию господинаобер-лейтенанта, я обязан вести себя с вами, сударыня, учтиво итактично, служить не за страх, а за совесть и исполнять все вашижелания, которые только прочту в ваших глазах. Приказано васнакормить и купить для вас все, что вы только пожелаете. На этополучено от господина обер-лейтенанта сто крон, но из этих денег ядолжен еще купить три бутылки вина и коробку сигарет «Мемфис».

Когда дама прочла письмо, к ней вернуласьрешительность, выразившаяся в том, что она велела Швейку нанятьизвозчика. Когда это было исполнено, она приказала Швейку сесть ккучеру на козлы.

Они поехали домой. Войдя в квартиру, дамапревосходно разыграла роль хозяйки. Швейку пришлось перенестичемоданы в спальню и выколотить на дворе ковры. Чуть заметнаяпаутинка за зеркалом привела ее в сильнейшее негодование.

Все это свидетельствовало о том, что онанамеревалась надолго занять свои боевые позиции.

Швейк потел. Когда он выколотил ковры, дамепришло в голову снять и вытрясти занавески. Затем Швейк получилприказание вымыть окна в комнате и на кухне. После этого дама началапереставлять мебель. Делала она это с большой нервозностью, и когдаШвейк перетащил все из угла в угол, ей опять не понравилось, и онастала снова комбинировать и придумывать новые перестановки.

Она перевернула вверх дном всю квартиру, нопонемногу ее энергия в устройстве гнездышка начала иссякать, иразгром постепенно прекратился.

Дама вынула из комода чистое постельное белье исама переменила наволочки на подушках и перинах.

Было видно, что она делает это с любовью кпостели. Этот предмет заставлял чувственно трепетать ее ноздри.

Затем она послала Швейка за обедом и вином, асама между тем переоделась в прозрачный утренний капот, в которомвыглядела необычайно соблазнительно.

За обедом она выпила бутылку вина, выкуриламассу «мемфисок» и легла в постель. А Швейк лакомился накухне солдатским хлебом, макая его в стакан сладкой водки.

— Швейк! — раздалось вдругиз спальни. — Швейк!

Швейк открыл дверь и увидел молодую даму вграциозной позе на подушках.

— Войдите.

Швейк подошел к постели. Как-то особенноулыбаясь, она смерила взглядом его коренастую фигуру и мясистыеляжки. Затем, приподнимая нежную материю, которая покрывала искрывала все, приказала строго:

— Снимите башмаки и брюки. Покажите…

Когда поручик вернулся из казарм, бравый солдатШвейк мог с чистой совестью отрапортовать:

— Осмелюсь доложить, господинобер-лейтенант, все желания барыни я исполнил и работал не за страх,а за совесть, согласно вашему приказанию.

— Спасибо, Швейк, — сказалпоручик. — Много у нее было желаний?

— Так, примерно, шесть, —отрапортовал Швейк. — Теперь она спит как убитая от этойезды. Я исполнил все ее желания, какие только смог прочесть в ееглазах.

V

В то время как австрийские войска, прижатыенеприятелем в лесах на реках Дунаец и Рабе, стояли под ливнемснарядов, а крупнокалиберные орудия разрывали в клочки и засыпализемлею целые роты австрийцев на Карпатах, в то время как на всехтеатрах военных действий горизонты озарялись огнем пылающих деревеньи городов, поручик Лукаш и Швейк переживали не совсем приятнуюидиллию с дамой, сбежавшей от мужа и разыгрывавшей теперь рольхозяйки дома.

Однажды, когда она ушла прогуляться, поручикЛукаш держал со Швейком военный совет, как бы от нее избавиться.

— Лучше всего, господинобер-лейтенант, — сказал Швейк, — если б ее мужузнал, где она находится, и приехал за ней. Вы говорили, что он ееразыскивает, об этом она писала в том письме, что я вам принес.Пошлите ему телеграмму, что, мол, она у вас и он может ее забрать, —и дело с концом. Во Вшенорах на одной вилле в прошлом году былподобный же случай. Но тогда телеграмму послала своему мужу самажена, а муж приехал за ней и набил морду и ей и ее любовнику. Но тотбыл штатский, а с офицером муж так не посмеет… Да в концеконцов вы совершенно не виноваты, никого вы к себе не звали, и еслиона сбежала, то сделала это на свой страх и риск. Увидите, телеграммасослужит хорошую службу. Если даже муж и влепит раза два…

— Он весьма интеллигентный человек, —прервал Швейка поручик Лукаш, — я его знаю. Он ведетоптовую торговлю хмелем. С ним действительно необходимо поговорить. Япошлю ему телеграмму.

Телеграмма Лукаша была лаконична, как всекоммерческие телеграммы:

«Адрес вашей супруги в настоящее время…»Далее следовал адрес квартиры поручика Лукаша.

В один прекрасный день пани Кати была весьманеприятно поражена, когда в квартиру ввалился оптовый торговецхмелем. Он выглядел весьма корректным и заботливым супругом, когдапани Кати, не потеряв в этот момент присутствия духа, представиладруг другу обоих мужчин.

— Мой муж… Господин поручикЛукаш.

Ничего другого ей не пришло в голову.

— Присаживайтесь, пожалуйста, панВендлер, — приветливо предложил поручик гостю и, вынувпортсигар, протянул его торговцу хмелем: — Не угодно ли?

Интеллигентный торговец хмелем вежливо взялсигарету и, выпуская дым, осторожно спросил:

— Скоро едете на фронт, господинпоручик?

— Я подал рапорт о переводе меня вДевяносто первый полк в Будейовицах. Вероятно, поеду, как толькозакончу дела в школе вольноопределяющихся. Нам нужно громадноеколичество офицеров, но, к сожалению, в настоящее время наблюдаетсяпечальное явление: молодые люди, имеющие право поступать ввольноопределяющиеся, не стремятся воспользоваться этим правом.Предпочитают оставаться простыми рядовыми, вместо того чтобыстремиться стать юнкерами.

— Война сильно повредила торговлехмелем, однако я думаю, она долго не продлится, — заметилторговец, поглядывая поочередно то на свою жену, то на поручика.

— Наше положение весьмаблагоприятно, — сказал поручик Лукаш. — Теперьникто уже не сомневается, что победит оружие центральных держав.Франция, Англия и Россия слишком слабы противавстро-турецко-германской твердыни. Правда, на некоторых фронтах мыпотерпели незначительные неудачи. Однако нет никакого сомнения, что,как только мы прорвем фронт между Карпатским хребтом и СреднимДунайцем, войне наступит конец. Точно так же и французам в ближайшеевремя грозит потеря всей восточной Франции и, кроме того, вторжениегерманских войск в Париж. Это совершенно ясно. А еще надо учесть, чтов Сербии наши маневры проходят весьма успешно. Отступление нашихвойск, представляющее собой фактически лишь перегруппировку; многиеобъясняют совершенно иначе, чем того требует простое хладнокровие вовремя войны. В самом скором времени мы увидим, что наши строгорассчитанные маневры на южном театре военных действий принесут своиплоды. Извольте взглянуть…

Поручик Лукаш деликатно взял торговца хмелем заплечо, подвел к висящей на стене карте военных действий и, указываяна отдельные пункты, продолжал объяснять:

— Восточные Бескиды— это нашсамый надежный опорный пункт. На карпатских участках у нас, каквидите, тоже сильная опора. Мощный удар по этой линии, и мы неостановимся до самой Москвы: война кончится скорее, чем мыпредполагаем.

— А что Турция? — спросилоптовый торговец хмелем, думая, с чего бы начать, чтобы добраться досути дела, ради которого он приехал.

— Турки держатся прекрасно, —ответил поручик, опять подводя его к столу. — Председательтурецкого парламента Гали-бей и Али-бей приехали в Вену. Командующимтурецкой Дарданелльской армией назначен маршал Лиман фон Зандере.Гольц-паша приехал из Константинополя в Берлин. Нашим императоромбыли награждены орденами Энвер-паша, вице-адмирал Уседон-паша игенерал Джевад-паша. Довольно много наград за такой короткий срок.

Некоторое время все сидели молча друг противдруга, пока поручик не счел удобным прервать тягостное молчаниесловами:

— Когда изволили приехать, панВендлер?

— Сегодня утром.

— Я очень рад, что вы меня нашли изастали дома: я всегда после обеда ухожу в казармы и провожу там всюночь. У меня ночная служба. А так как квартира, собственно говоря,целыми днями пустует, я имел возможность предложить вашей супругегостеприимство. Пока она находится в Праге, ее здесь никто непобеспокоит. Ради старого знакомства…

Торговец хмелем кашлянул.

— Кати — странная женщина,господин поручик. Примите мою сердечную благодарность за все, что выдля нее сделали. Ни с того ни с сего вздумалось ей ехать в Прагулечиться от нервов. Я в разъездах, приезжаю домой — никого.Кати нет…

Притворясь искренним, он погрозил ей пальцем и,криво улыбнувшись, спросил:

— Ты, наверно, решила, что если яуехал по делам, то ты тоже можешь уехать из дома. Ты, конечно, и неподумала…

Видя, что разговор начинает приниматьнежелательный оборот, поручик Лукаш опять отвел интеллигентноготорговца хмелем к карте военных действий и, указывая на подчеркнутыеместа, сказал:

— Я забыл обратить ваше внимание наодно очень интересное обстоятельство.. Посмотрите на эту большую,обращенную к юго-западу дугу, где группа гор образует естественноеукрепление. Здесь наступают союзники. Отрезав дорогу, котораясвязывает укрепление с главной линией защиты у противника, мыперерезаем сообщение между его правым крылом и Северной армией наВисле. Теперь вам это понятно?

Торговец хмелем ответил, что теперь ему всесовершенно понятно, но потом, с присущей ему тактичностью,спохватился, что это могут принять за намек, и, садясь на прежнееместо, заметил:

— Из-за войны наш хмель лишился сбытаза границей. Франция, Англия, Россия и Балканы для нашего хмелясегодня потеряны. Мы пока еще отправляем его в Италию, но опасаюсь,что и Италия вмешается в это дело. Однако после нашей победыдиктовать цены на товары будем мы!

— Италия сохранит строгийнейтралитет, — утешал его поручик. — Этосовершенно…

— Но почему Италия не желаетпризнавать, что он связана тройственным союзом с Австро-Венгрией иГерманией? — внезапно рассвирепел торговец хмелем,которому все сразу ударило в голову: и хмель, и жена, и война. —Я ждал, что Италия выступит против Франции и Сербии. Тогда бы войнауже подходила к концу. У меня гниет на складах хмель. Сделки опоставках внутри страны плохие, экспорт равен нулю, а Италиясохраняет нейтралитет. Для чего же в таком случае она еще в тысячадевятьсот двенадцатом году возобновила с нами тройственный союз? Очем думает итальянский министр иностранных дел, маркиз ди СанДжульяно? Что этот господин делает? Спит он, что ли? Знаете ли вы,какой годовой оборот был у меня до войны и какой теперь?..

— Пожалуйста, не думайте, что я не вкурсе событий, — продолжал он, бросив яростный взгляд напоручика, который спокойно пускал изо рта кольца табачного дыма.

Пани Кати с большим интересом наблюдала за тем,как одно кольцо догоняло другое и разбивало его.

— Почему германцы отошли назад ксвоим границам, когда они уже были у самого Парижа? Почему междуМаасом и Мозелем опять ведутся оживленные артиллерийские бои?Известно ли вам, что в Комбр-а-Вевр у Марша сгорело три пивоваренныхзавода, куда я ежегодно отправлял свыше пятисот мешков хмеля?Гарт-мансвейлерский пивоваренный завод в Вогезах тоже сгорел.Громадный пивоваренный завод в Нидерсбахе у Мильгауза сравнен сземлей. Вот вам уже убыток тысячу двести мешков хмеля в год для моейфирмы. Шесть раз сражались немцы с бельгийцами за обладаниепивоваренным заводом Клостергек— вот вам еще убыток в тристапятьдесят мешков хмеля в год!

От волнения он не мог связно говорить, встал,поде шел к своей жене и сказал:

— Кати, ты немедленно поедешь со мноюдомой. Одевайся!

— Меня все эти события совершенновыводят из равновесия, — сказал он через минуту, словнооправдываясь. — А раньше я был вполне уравновешеннымчеловеком.

Когда его жена вышла одеваться, он тихо сказалпоручику:

— Это она проделывает не в первыйраз: в прошлом году уехала с одним преподавателем, и я нашел еетолько в Загребе. Воспользовавшись случаем, я тогда заключил договорс загребским пивоваренным заводом на поставку шестисот мешков хмеля.Да что и говорить, юг вообще был золотым дном. Наш хмель шел досамого Константинополя. Нынче мы наполовину уничтожены. Еслиправительство ограничит производство пива внутри страны, то нанесетнам последний удар.

И, закуривая предложенную поручиком сигарету, онс отчаянием в голосе сказал:

— Одна только Варшава покупала у насдве тысячи триста семьдесят мешков хмеля. Самый большой пивоваренныйзавод там Августинский. Их представитель каждый год приезжал ко мне вгости. Есть от чего прийти в отчаяние! Хорошо еще, что у меня нетдетей!

Это логическое заключение по поводу ежегодногоприезда представителя Августинского завода из Варшавы вызвало упоручика легкую улыбку, которая не ускользнула от внимания торговцахмелем, и поэтому он счел нужным продолжить свою речь:

— Венгерские пивоваренные заводы вШопрони и в Большой Каниже покупали у меня хмель для своегоэкспортного пива, которое они вывозили в самую Александрию,приблизительно тысячу мешков в год. Теперь из-за блокады они не хотятделать никаких заказов. Я предлагаю им хмель на тридцать процентовдешевле, а они все-таки не заказывают ни одного мешка… Застой,упадок, нищета, да ко всему этому еще семейные неприятности!

Торговец хмелем замолчал. Молчание нарушила паниКати, приготовившаяся к отъезду.

— Как быть с моими чемоданами?

— За ними заедут, Кати, —сказал торговец хмелем, довольный тем, что дело обошлось безнеожиданных выходок и неприятных сцен. — Если хочешьсделать покупки, то нам пора идти. Поезд отходит в два двадцать.

Супруги дружески распрощались с поручиком.Торговец хмелем был страшно рад, что со всем этим покончено, и,прощаясь, сказал в передней поручику:

— В случае если, не дай бог, васранят, приезжайте к нам поправляться. Будем за вами ухаживать каксамые заботливые няньки.

Вернувшись в спальню, где пани Кати одевалась надорогу, поручик нашел на умывальнике четыреста крон и записку:

«Господин поручик, вы не могли защититьменя от этой обезьяны, моего мужа, идиота высшей марки. Вы позволилиему утащить меня, как какую-то забытую в вашей квартире вещь. Крометого, вы позволили себе заметить, будто предложили мне своегостеприимство. Надеюсь, я ввела вас в расходы не более чем наприлагаемые здесь четыреста крон, которые прошу разделить с вашимденщиком».

Поручик Лукаш с минуту стоял с запиской в руках,потом медленно разорвал ее, с улыбкой взглянул на деньги наумывальнике и, заметив, что пани Кати, причесываясь перед зеркалом, вволнении забыла на столе расческу, приобщил эту расческу к коллекциисвоих фетишей-реликвий.

После обеда вернулся Швейк. Он ходил искатьпинчера для поручика.

— Швейк, — сказалпоручик, — вам повезло. Дама, которая у меня жила, уехала.Ее увез муж. А за все услуги, которые вы ей оказали, она оставила вамна умывальнике четыреста крон. Вы должны как следует поблагодаритьее, а также ее супруга, потому что это, собственно, его деньги,которые она забрала с собой на дорогу. Я вам продиктую письмо.

И он продиктовал:

— «Милостивый государь!Соблаговолите передать сердечную благодарность вашей супруге зачетыреста крон, подаренные мне ею за услуги, которые я ей оказал вовремя пребывания в Праге. Все, что я для нее сделал, я делал судовольствием и посему не могу принять эти деньги и посылаю их…»Ну, пишите же дальше, Швейк! Чего вы там вертитесь! На чем яостановился?

— «…и посылаю их…»— срывающимся, трагическим голосом прошептал Швейк.

— Так, отлично! «…посылаюих обратно с уверениями в совершенном уважении. Шлю почтительныйпривет и целую ручку вашей супруге. Иозеф Швейк, денщик поручикаЛукаша…» Готово?

— Никак нет, господин обер-лейтенант,числа еще не хватает.

— «Двадцатого декабря тысячадевятьсот четырнадцатого года». Так. А теперь надпишитеконверт, возьмите эти четыреста крон, отнесите их на почту и пошлитепо тому же адресу.

И поручик Лукаш начал весело насвистывать ариюиз оперетки «Разведенная жена».

— Да, вот еще что, Швейк, —сказал поручик, когда Швейк уходил на почту. — Как тамнасчет собаки, которую вы ходили искать?

— Есть одна подходящая, господинобер-лейтенант. Замечательно красивый пес. Но достать его будеттрудновато. Завтра авось все-таки приведу. Кусается!

VI

Последнего слова поручик Лукаш недослышал, амежду тем оно было очень важным. «Хватает, сволочь, за чтопопало, — хотел еще раз повторить Швейк, но в концеконцов решил: — Какое, собственно говоря, поручику до этогодело? Он хочет иметь собаку и получит ее».

Легко, конечно, сказать: «Приведите мнесобаку». Но ведь каждый хозяин зорко следит за своей собакой,даже и за нечистокровной. Даже Жучку, которая ни на что другое неспособна, как только согревать своей старушке хозяйке ноги, хозяйкалюбит и в обиду не даст.

Сама собака, особенно породистая, инстинктомчувствует, что в один прекрасный день ее у хозяина утащат. Она живетв постоянном страхе, что ее украдут, непременно украдут на прогулке.Например, пес отбегает от хозяина, сначала веселится, резвится,играет с другими собаками, лезет на них, не признавая никакой морали,а они на него, обнюхивает тумбы, закидывает ножку на каждом углу(кстати, и около торговки на корзинку с картошкой) — словом,наслаждается жизнью вовсю. Мир кажется ему поистине прекрасным, какюноше, удачно сдавшему экзамены на аттестат зрелости.

Но вдруг вы замечаете, что вся резвость егоисчезает: пес начинает чувствовать, что погиб. Тут на него находитотчаяние. В испуге он носится взад и вперед по улице, тянет носом,скулит и в полном отчаянии, поджав хвост, заложив уши назад, начинаетметаться посреди улицы, сам не зная куда.

Обладай он даром речи, он непременно закричалбы: «Иисус Мария, меня украдут!»

Были ли вы когда-нибудь на собачьем рынке,видели ли там очень испуганных собак? Это все краденые. Большой городвоспитал особый вид воров, живущих исключительно кражей собак.Существуют породы маленьких салонных собачек— карликовыетерьеры величиной с перчатку, которые легко поместятся в карманепальто или в дамской муфте, где их и носят. Даже и оттуда воры стянуту вас бедняжку! Злого немецкого пятнистого дога, свирепо стерегущегозагородный особняк, крадут посреди ночи. Полицейскую собаку стибрятиз-под носа у сыщика. Если вы ведете собаку на шнурке, у васперережут шнурок и скроются с собакой, а вы будете стоять и с глупымвидом разглядывать обрывок. Пятьдесят процентов собак, которых вывстречаете на улице, несколько раз меняли своих хозяев. И можетекупить свою собственную собаку, которую у вас несколько лет назад ещещенком украли во время прогулки.

Но самая большая опасность быть украденнойгрозит собаке, когда ее выводят для отправления малой и большойфизиологической надобности. Особенно много пропадает их при последнемакте. Вот почему каждая собака осторожно оглядывается при этом посторонам.

Есть несколько методов кражи собак. Собакукрадут или прямо, непосредственно — на манер карманноговоровства, или же несчастное создание коварным образом подманивают.Собака — верное животное… но только в хрестоматиях иучебниках естествознания. Дайте самому верному псу понюхать жаренуюсардельку из конины, и он погиб. Забыв о хозяине, идущем рядом, онповорачивает назад и бежит за вами. Из пасти у него текут слюни, и, впредвкушении сардельки, он приветливо виляет хвостом и раздуваетноздри, как буйный жеребец, которого ведут к кобыле.

На Малой Стране у дворцовой лестницы приютиласьмаленькая пивная. Однажды в этой пивной в заднем углу в полутьмесидели двое: солдат и штатский. Наклонившись друг к Другу, онитаинственно шептались. У обоих был вид заговорщиков временвенецианской республики.

— Каждый день в восемь часов утра, —шептал штатский солдату, — прислуга водит его в сквер, науглу Гавличковой площади. Но кусается, сволочь, зверски. Погладить недается.

И, наклонившись еще ближе к солдату, штатскийзашептал ему на ухо:

— Даже сардельки не жрет.

— А жареную?

— И жареную не жрет.

Оба сплюнули.

— Так что же эта сволочь жрет?

— А черт ее знает что! Бывают такиеизнеженные да избалованные псы, что твой архиепископ.

Солдат и штатский чокнулись, и штатский опятьзашептал:

— Один шпиц, который был мне дозарезу нужен для псарни у Кламовки, тоже никак не хотел брать у менясардельку. Ходил я за ним три дня, наконец не выдержал и прямоспросил хозяйку, которая ходила с ним на прогулку, что, собственно,этот шпиц жрет. Уж больно он красивый. Хозяйке это польстило, и онасказала, что шпиц больше всего любит отбивные котлеты. Купил я емушницель. Думаю, это будет еще лучше. А шпиц-то, стерва, понимаешь, нашницель даже и не взглянул, потому что это была телятина, а он,оказывается, ничего, кроме свинины, не признавал. Пришлось купитьсвиную отбивную. Дал я ему ее понюхать, а сам бегу. Собака за мной.Хозяйка как завопит: «Пунтик! Пунтик!» Куда там твойПунтик! Пунтик побежал за котлетой за угол, а там я нацепил емуцепочку на шею, и на следующий же день собака была на псарне уКламовки. На груди у нее было несколько белых пятен, так я ихзакрасил черным, никто ее и не узнал… Но другие собаки (а ихбыло порядком) все хорошо шли на жареную сардельку из конины…Все-таки лучше всего, Швейк, спросить прислугу, что эта собака большевсего любит. Ты солдат, фигурой ты вышел, — тебе онаскорее скажет. Я уж один раз ее спрашивал, а она на меня такпосмотрела, словно колом проткнула: «А вам какое дело?»Собой-то она не больно хороша, попросту сказать — обезьяна, нос солдатом говорить станет.

— А это действительно чистокровныйпинчер? Мой обер-лейтенант о другом и слышать не хочет.

— Красавец пинчер! Пальчики оближешь—самый чистокровный! Это так же верно, как то, что ты Швейк, а яБлагник. Мне главное — узнать, что он жрет. Тогда я ему дам этои приведу к тебе.

Приятели опять чокнулись. Когда еще до войныШвейк промышлял продажей собак, их поставлял ему Благник. Это былспециалист своего дела. Говорили, что он покупал из-под полы уживодера подозрительных по бешенству собак и сплавлял их дальше. Унего самого случилось раз бешенство, и в Венском пастеровскоминституте он чувствовал себя как дома. Теперь он считал своим долгомбескорыстно помочь Швейку-солдату. Он знал всех собак в Праге и ееокрестностях, а в пивной говорил шепотом, чтобы не выдать себятрактирщику, у которого он полгода назад унес из трактира под полойщенка таксу, дав этому щенку пососать молока из детской бутылочки ссоской. Глупый щенок, видно, принял его за свою маму и даже ни разуне пискнул из-под пальто.

Благник принципиально воровал только породистыхсобак и мог бы стать судебным экспертом в этом деле. Он поставлялсобак и на псарни и частным лицам, как придется. Когда он шел поулице, на него рычали собаки, которых он когда-то украл. А стоило емуостановиться где-нибудь перед витриной, как мстительный пес закидываллапу и опрыскивал у него брюки.

* * *
На следующий день в восемь часов утра можно быловидеть, как бравый солдат Швейк прохаживался около сквера на углуГавличковой площади. Он поджидал служанку с пинчером. Наконец Швейкдождался. Мимо него пробежал взъерошенный, шершавый, с умными чернымиглазами пес, веселый, как все собаки после того, как справили своюнужду. Пес гонялся за воробьями, завтракавшими конским навозом.

Потом мимо Швейка прошла та, чьим заботам былавверена собака. Это была старая дева с благопристойно заплетеннымикосичками в виде венчика вокруг головы. Она посвистывала на собаку ипомахивала цепочкой и изящным арапником.

Швейк заговорил с ней.

— Простите, барышня, как пройти наЖижков?

Она остановилась, посмотрела на него — нетли тут подвоха, — но добродушное лицо Швейка говорило ей,что этому солдату действительно нужно пройти на Жижков. Выражение еелица смягчилось, и она вежливо объяснила, как туда попасть.

— Я недавно переведен в Прагу, —сказал Швейк, — нездешний, из провинции. Вы тоже непражанка?

— Я из Воднян.

— Так мы почти земляки: я изПротивина.

Знание географии Южной Чехии, приобретенноеШвейком во время маневров в том округе, наполнило сердце девы тепломродного края.

— Так вы, должно быть, знаете вПротивине на площади мясника Пейхара?

— Как не знать! Это мой брат. Его таму нас все любят. Человек хороший, услужливый, отпускает хорошее мясои никогда не обвесит.

— Уж не Ярешов ли вы сын? —спросила дева, почувствовав симпатию к незнакомому солдатику.

— Совершенно верно.

— А чей вы, какого Яреша, того, чтоиз Корча под Протавином или из Ражиц?

— Из Ражиц.

— Ну, как он там? Все еще развозитпиво?

— Развозит, как же.

— Но ведь ему уже небось зашестьдесят?

— Весной стукнуло шестьдесятвосемь, — спокойно ответил Швейк. — Недавно онзавел себе собаку, и теперь ему веселей разъезжать. Собака сидит навозу. Аккурат такая собачка, как вон та, что воробьев гоняет…Какая красивая собачка, прямо красавица!

— Это наша, — объяснилаШвейку его новая знакомая. — Я здесь служу у господинаполковника. Знаете нашего полковника?

— Знаю. Очень образованныйгосподин, — сказал Швейк. — У нас в Будейовицахтоже был один полковник.

— Наш хозяин строгий. Когда недавнопошли слухи, будто нас в Сербии потрепали, он пришел домой словнобешеный, раскидал на кухне все тарелки и меня хотел рассчитать.

— Так это, значит, ваш песик? —перебил ее Швейк. — Жаль, что мой обер-лейтенант терпетьне может собак. Я их очень люблю. Он сделал паузу и вдруг выпалил: —Собака тоже не все жрет.

— Наш Фокс страсть как разборчив.Одно время и видеть не хотел мяса, но теперь опять стал его есть.

— А что он больше всего любит?

— Печенку, вареную печенку.

— Телячью или свиную?

— Это ему все равно, —улыбнулась «землячка» Швейка, приняв его вопрос занеудачную попытку сострить.

Они прогуливались еще некоторое время. Потом кним присоединился пинчер, которого служанка взяла на цепочку. Пинчеробращался со Швейком очень фамильярно, прыгал на него и пытался хотябы намордником разорвать ему брюки. Но влезапно, как бы учуявнамерение Швейка, перестал прыгать и поплелся с грустным,пришибленным видом, искоса поглядывая на него, словно хотел сказать:«Значит, и меня это ждет?»

Старая дева рассказала Швейку, что она гуляетздесь с собакой каждый день в шесть часов вечера и что она в Праге ниодному мужчине не верит. Однажды она дала в газету объявление, чтохочет выйти замуж. Ну, явился один слесарь, вытянул у нее восемьсоткрон на какое-то изобретение и исчез. В провинции люди куда честнее.Если уж выходить замуж, то только за деревенского, и то лишь послевойны. А выходить во время войны она считает глупым: останешьсявдовой, как другие, — больше ничего.

Швейк вселил в ее сердце бездну надежд, сказав,что придет в шесть часов, и пошел сообщить своему приятелю Благнику,что пес жрет печенку всех сортов.

— Угощу его говяжьей, —решил Благник. — На говяжью у меня клюнул сенбернарфабриканта Выдры, очень верный пес. Завтра приведу тебе собаку вполной исправности.

Благник сдержал слово. Утром, когда Швейк кончилуборку комнат, за дверью раздался лай, и Благник втащил в квартируупирающегося пинчера, еще более взъерошенного, чем его взъерошилаприрода. Пес дико вращал глазами и смотрел мрачно, словно голодныйтигр в клетке, перед которой стоит упитанный посетительзоологического сада. Пес щелкал зубами и рычал, как бы говоря:«Разорву, сожру!»

Собаку привязали к кухонному столу, и Благникрассказал по порядку весь ход отчуждения.

— Прошелся я нарочно мимо него, а вруке держу вареную печенку в бумаге. Пес стал принюхиваться и прыгатьвокруг меня. Я не даю, иду дальше. Пес— за мной. Тогда ясвернул со сквера на Бредовскую улицу и там дал ему первый кусок. Онжрал на ходу, чтобы не терять меня из виду. Я завернул на Индржишскуюулицу и кинул ему вторую порцию. Когда он нажрался, я взял его нацепочку и потащил через Вацлавскую площадь на Винограды до самыхВршовиц. По дороге пес выкидывал прямо чудеса. Когда я переходилтрамвайную линию, он лег на рельсы и не желал сдвинуться с места:должно быть, хотел, чтобы его переехали… Вот, кстати, я принесчистый бланк для аттестата, купил в писчебумажном магазине Фукса. Тыведь, Швейк, знаток по части подделывания собачьих аттестатов!

— Это должно быть написано твоейрукой. Напиши, что собака происходит из Лейпцига, с псарни фонБюлова. Отец— Арнгейм фон Кальсберг, мать— Эмма фонТраутенсдорф, происходящая от Зигфрида фон Бузенталь. Отец получилпервый приз на берлинской выставке конюшенных пинчеров тысячадевятьсот двенадцатого года. Мать награждена золотой медальюнюрнбергского общества разведения породистых собак. Как думаешь,сколько ему лет?

— По зубам — два года.

— Пиши — полтора.

— Он плохо обрублен, Швейк. Посмотрина уши.

— Это можно поправить. Подстрижемпозднее, когда обживется. А сейчас пес еще больше озлится.

Похищенный грозно рычал, сопел, метался инаконец лег, усталый, с высунутым языком, и стал ждать, что с нимбудет дальше. Понемногу он успокоился и только изредка жалобноскулил.

Швейк предложил собаке остатки печенки, которыедал ему Благник. Но пес даже не дотронулся до нее. Он лишь посмотрелна печенку и окинул обоих таким взглядом, будто хотел сказать: «Яуже на этом обжегся один раз — жрите сами!»

Пес лежал с покорным видом и притворялся, чтодремлет, но внезапно ему пришло что-то в голову, и, встав на задниелапы, он передними стал просить. Пес сдавался.

Но на Швейка эта трогательная сцена ничуть неподействовала.

— Ложись! — крикнул онпсу. Бедняга лег, жалобно скуля.

— Какую кличку вписать ему ваттестат? — спросил Благник. — Раньше его звалиФокс. Нужно подобрать что-нибудь похожее, чтобы сразу понял.

— Ну, назовем его хотя бы Максом.Посмотри-ка, Благник, как ушами зашевелил. Встань, Максик!

Несчастный пинчер, у которого отняли и роднойкров и родное имя, встал в ожидании дальнейших приказаний.

— Я думаю, его можно отвязать, —решил Швейк. — Посмотрим, что он будет делать.

Когда собаку отвязали, она сразу подошла к дверии три раза отрывисто гавкнула на крючок, рассчитывая, очевидно, навеликодушие этих злых людей. Однако, видя, что люди не понимают еежелания выйти отсюда, она сделала у двери лужу, уверенная, что за этоее вышвырнут, как это случалось во времена ее юности, когда полковникстрого, по-военному учил ее соблюдать чистоту. Вместо этого Швейкзаметил:

— Э, да он хитрый, это прямоиезуитский номер!

Швейк вытянул Макса ремнем и ткнул его мордой влужу, так что тот долго не мог дочиста облизаться.

Пес заскулил от позора и начал бегать по кухне,в отчаянии обнюхивая свой собственный след. Потом ни с того ни с сегоподошел к столу, сожрал положенные на полу остатки печенки, лег кпечке и после всех своих злоключений уснул.

— Сколько я тебе должен? —спросил Швейк Благника при прощании.

— Не будем об этом говорить, Швейк! —мягко сказал Благник. — Для старого товарища я на всеготов, особенно если он на военной службе. Будь здоров, голубчик, иникогда не води его через Гавличкову площадь, чтобы не стряслосьбеды. Если тебе еще понадобится какая-нибудь собака, ты знаешь, где яживу.

Швейк дал Максу как следует выспаться, а сам темвременем купил у мясника четверть кило печенки, сварил ее и, положивсобаке под нос, стал ждать, когда она проснется. Макс еще спросоньяначал облизываться, потянулся, обнюхал печенку и проглотил ее. Потомподошел к двери и повторил свой опыт, залаяв на крючок.

— Максик, — позвал егоШвейк, — поди сюда!

Макс недоверчиво подошел. Швейк взял его наколени и стал гладить. Тут Макс в первый раз приятельски завилялсвоим обрубком и осторожно стал хватать Швейка за руку. Потом нежноподержал ее в своей пасти, глядя на Швейка умным взглядом, будтоговорил: «Ничего, брат, не поделаешь, вижу, что делопроиграно».

Продолжая гладить собаку, Швейк стал нежнымголосом рассказывать сказку:

— Жил-был на свете один песик, звалиего Фокс, а жил он у одного полковника, и водила его служанка гулять.Но вот пришел однажды один человек да Фокса-то и украл. Попал Фокс навоенную службу к одному обер-лейтенанту, и прозвали его Макс…Максик, дай лапку! Значит, будем с тобой, сукин сын, приятели, еслитолько будешь хорошим и будешь слушаться. А не то тебе на военнойслужбе солоно придется!

Макс соскочил с колен и начал в шутку нападатьна Швейка. Вечером, когда поручик вернулся из казармы, Швейк и Максбыли уже закадычными друзьями.

Глядя на Макса, Швейк философствовал:

— Если вот посмотреть со стороны,так, собствендо говоря, каждый солдат тоже украден из своего дома.

Поручик Лукаш был приятно поражен, увидев Макса,который тоже обрадовался, опять увидев человека с саблей.

На вопрос поручика, где Швейк достал собаку исколько за нее заплатил, Швейк совершенно спокойно сообщил, чтособаку подарил ему один приятель, которого только что призвали вармию.

— Отлично, Швейк, — сказалпоручик, играя с собакой. — Первого числа получите от меняза пса пятьдесят крон.

— Не могу принять, господинобер-лейтенант.

— Швейк, — строго сказалпоручик, — когда вы поступили ко мне на службу, я вамсказал, что вы должны повиноваться каждому моему слову. Если я вамговорю, что вы получите от меня пятьдесят крон, то вы должны их взятьи пропить. Что вы сделаете, Швейк, с этими пятьюдесятью кронами?

— Осмелюсь доложить, господинобер-лейтенант, пропью согласно приказанию.

— А если я забуду об этом, топриказываю вам, Швейк, доложить мне, что я должен вам дать за псапятьдесят крон. Понятно? Нет ли у него блох? Лучше всего выкупайте ивычешите его. Завтра я на службе, а послезавтра пойду с ним гулять.

В то время как Швейк купал собаку, полковник, еебывший владелец, ругался на чем свет стоит и угрожал неведомому вору,что предаст его военно-полевому суду и велит расстрелять, повесить,засадить на двадцать лет в тюрьму и изрубить его на мелкие куски.

— Der Teufel soll den Kerlbuserieren![47] —разносилось по квартире полковника, так что стекла дрожали.

— Mit solchen Meuchelmordern werdeich bald fertig[48].

Над Швейком и поручиком Лукашом навислакатастрофа.

ГЛАВА XV
КАТАСТРОФА

Полковник Фридрих Краус фон Циллергут(Циллергут— название деревушки в Зальцбурге, которуюпредки полковника пропили еще в восемнадцатом столетии) былредкостный болван. Рассказывая о самых обыденных вещах, он всегдаспрашивал, все ли его хорошо поняли, хотя дело шло о примитивнейшихпонятиях, например: «Вот это, господа, окно. Да вы знаете, чтотакое окно?» Или: «Дорога, по обеим сторонам которойтянутся канавы, называется шоссе. Да-с, господа. Знаете ли вы, чтотакое канава? Канава — это выкопанное значительным числомрабочих углубление. Да-с. Копают канавы при помощи кирок. Известно ливам, что такое кирка?»

Он страдал манией все объяснять и делал это своодушевлением, с каким изобретатель рассказывает о своемизобретении.

«Книга, господа, это множество нарезанныхв четвертку листов бумаги разного формата, напечатанных и собранныхвместе, переплетенных и склеенных клейстером. Да-с. Знаете ли вы,господа, что такое клейстер? Клейстер — это клей».

Полковник был так непроходимо глуп, что офицеры,завидев его издали, сворачивали в сторону, чтобы не выслушивать отнего такой истины, что улица состоит из мостовой и тротуара и чтотротуар представляет собой приподнятую над мостовой панель вдольфасада дома. А фасад дома — это та часть, которая видна смостовой или с тротуара. Заднюю же часть дома с тротуара видетьнельзя, в чем мы легко можем убедиться, сойдя на мостовую.

Как-то раз он даже пытался продемонстрироватьэтот интересный опыт, но, к счастью, попал под колеса. С той поры онпоглупел еще больше. Он останавливал офицеров и пускался вбесконечные разглагольствования об омлетах, о солнце, о термометрах,о сдобных пышках, об окнах и о почтовых марках.

Действительно, было странно, как мог этот идиотсравнительно быстро продвигаться по службе и пользоватьсяпокровительством очень влиятельных лиц, корпусного генерала,например, который благоволил к полковнику, несмотря на полнуюбездарность последнего. На маневрах полковник творил прямо чудеса:никуда он не поспевал вовремя и водил полк колоннами противпулеметов. Несколько лет назад на маневрах в Южной Чехии, гдеприсутствовал император, он исчез вместе со своим полком, попал с нимв Моравию и проблуждал там еще несколько дней после того, как маневрызакончились и солдаты уже валялись в казармах. Но ему и это сошло.

Благодаря приятельским отношениям с корпуснымгенералом и другими не менее тупыми военными сановниками старойАвстрии он получал разные награды и ордена, которыми гордилсячрезвычайно; он считал себя лучшим солдатом под луной, лучшимтеоретиком стратегии и знатоком всех военных наук. На полковыхсмотрах он любил поговорить с солдатами и всегда задавал им один итот же вопрос: почему введенные в армии винтовки называются«манлихеровки»?

В полку о нем говорили с насмешкой: «Нувот, развел свою манлихеровину!»

Он был необыкновенно мстителен и губил тех изподчиненных офицеров, которые ему почему-либо не нравились. Если,например, кто-нибудь из них хотел жениться, он пересылал их прошенияв высшую инстанцию, не забывая приложить от себя самые скверныерекомендации.

У полковника недоставало половины левого уха,которое ему отсекли в дни его молодости на дуэли, возникшей из-запростой констатации факта, что Фридрих Краус фон Циллергут— большойдурак.

Если мы рассмотрим его умственные способности,то придем к заключению, что они были ничуть не выше тех, которымимордастый Франц-Иосиф Габсбург прославился в качестве общепризнанногоидиота: то же безудержное словоизлияние, то же изобилие крайнейнаивности.

Однажды на банкете, в офицерском собрании, когдаречь зашла о Шиллере, полковник Краус фон Циллергут ни с того ни ссего провозгласил:

— А я, господа, видел вчера паровойплуг, который приводился в движение локомотивом. Представьте,господа, локомотивом, да не одним, а двумя! Вижу дым, подхожу ближе —оказывается, локомотив, и с другой стороны — тоже локомотив.Скажите, господа, разве это не смешно? Два локомотива, как будто нехватало одного!

И, выдержав паузу, добавил:

— Когда кончился бензин, автомобильвынужден был остановиться. Это я тоже сам вчера видел. А после этогоеще болтают об инерции, господа! Не едет, стоит, с места нетрогается! Нет бензина. Ну, не смешно ли?

При всей своей тупости полковник был чрезвычайнонабожен. У него в квартире стоял домашний алтарь. Полковник частоходил на исповедь и к причастию в костел св. Игнатия и с самогоначала войны усердно молился за победу австрийского и германскогооружия. Он смешивал христианство и мечты о германской гегемонии. Богдолжен был помочь отнять имущество и землю у побежденных.

Его бесило, когда он читал в газетах, что опятьпривезли пленных.

— К чему возить сюда пленных? —говорил он. — Перестрелять их всех! Никакой пощады!Плясать среди трупов! А гражданское население Сербии сжечь, все допоследнего человека. Детей прикончить штыками.

Он был ничем не хуже немецкого поэта Фирордта,опубликовавшего во время войны стихи, в которых призывал Германиювоспылать ненавистью к миллионам французских дьяволов и хладнокровноубивать их:

Пусть выше гор, до самых облаков
Людские кости идымящееся мясо громоздятся…
* * *
Закончив занятия в школе вольноопределяющихся,поручик Лукаш вышел прогуляться с Максом.

— Позволю себе предупредить вас,господин обер-лейтенант, — заботливо сказал Швейк, —будьте с собакой осторожны, как бы она у вас не сбежала. Она можетзаскучать по своему старому дому и удрать, если вы ее отвяжете. Я быне советовал вам также водить ее через Гавличкову площадь. Там бродитзлющий пес из мясной лавки, что в доме «Образ Марии».Страшный кусака. Как увидит в своем районе чужую собаку— готовее разорвать, боится, как бы она у него чего не сожрала, совсем какнищий у церкви святого Гаштала.

Макс весело прыгал и путался под ногами упоручика, наматывая цепочку на саблю— в общем, всяческипроявляя свою радость по поводу предстоящей прогулки.

Они вышли на улицу, и поручик Лукаш направилсяна Пршикопы, где у него было назначено свидание с одной дамой на углуПанской улицы. Поручик погрузился в размышления о служебных делах. Очем завтра читать лекцию в школе вольноопределяющихся? Как мыобозначаем высоту какой-нибудь горы? Почему мы всегда указываемвысоту над уровнем моря? Каким образом по высоте над уровнем моря мыустанавливаем высоту самой горы от ее основания?.. На кой чертвоенное министерство включает такие вещи в школьную программу?! Этонужно только артиллеристам. Существуют же наконец карты Генеральногоштаба. Когда противник окажется на высоте 312, тут некогда будетразмышлять о том, почему высота этого холма указана от уровня моря,или же вычислять его высоту. Достаточно взглянуть на карту — ивсе ясно.

Неподалеку от Панской улицы размышления поручикаЛукаша были прерваны строгим «Halt!»[49].

Услышав этот окрик, пес стал рваться у поручикаиз рук и с радостным лаем бросился к человеку, произнесшему этострогое «Halt».

Перед поручиком стоял полковник Краус фонЦиллергут. Лукаш взял под козырек, остановился и стал оправдыватьсятем, что не видел его.

Полковник Краус был известен среди офицеровсвоей страстью останавливать, если ему не отдавали честь.

Он считал это тем главным, от чего зависитпобеда и на чем зиждется вся военная мощь Австрии.

«Отдавая честь, солдат должен вкладывать вэто всю свою душу», — говаривал он. В этихсловах заключался глубокий фельдфебельский мистицизм.

Он очень следил за тем, чтобы честь отдавали повсем правилам, со всеми тонкостями, абсолютно точно и с серьезнымвидом. Он подстерегал каждого проходившего мимо, от рядового доподполковника. Рядовых, которые на лету притрагивались рукой ккозырьку, как бы говоря: «Мое почтеньице!» — онсам отводил в казармы для наложения взыскания. Для него несуществовало оправдания: «Я не видел».

«Солдат, — говаривал он, —должен и в толпе искать своего начальника и думать только о том,чтобы исполнять обязанности, предписанные ему уставом. Падая на полесражения, он и перед смертью должен отдать честь. Кто не умеетотдавать честь или делает вид, что не видит начальства, или же отдаетчесть небрежно, тот в моих глазах не человек, а животное».

— Господин поручик, —грозно сказал полковник Краус, — младшие офицеры обязаныотдавать честь старшим. Это не отменено. А во-вторых, с каких это порвошло у господ офицеров в моду ходить на прогулку с краденымисобаками? Да, с крадеными! Собака, которая принадлежит другому, —краденая собака.

— Эта собака, господин полковник…— возразил было поручик Лукаш.

— …принадлежит мне, господинпоручик! — грубо оборвал его полковник. — Этомой Фокс.

А Фокс, или Макс, вспомнив своего старогохозяина, совершенно выкинул из сердца нового и, вырвавшись, прыгал наполковника, проявляя такую радость, на которую способен разве толькогимназист-шестиклассник, обнаруживший взаимность у предмета своейлюбви…

— Гулять с крадеными собаками,господин поручик, никак не сочетается с честью офицера. Вы не знали?Офицер не имеет права покупать собаку, не убедившись предварительно,что покупка эта не будет иметь дурных последствий! —гремел полковник Краус, гладя Фокса-Макса, который из подлости началрычать на поручика и скалить зубы, словно полковник науськивал его:«Возьми, возьми его!»

— Господин поручик, —продолжал полковник, — считаете ли вы приемлемым для себяездить на краденом коне? Прочли ли вы мое объявление в «Богемии»и «Тагеблатте» о том, что у меня пропал пинчер?.. Или выне читаете объявлений, которые ваш начальник дает в газеты?

Полковник всплеснул руками.

— Ну и офицеры пошли! Где дисциплина?Полковник дает объявления, а поручик их не читает!

«Хорошо бы съездить тебе раза два по роже,старый хрыч!» — подумал поручик, глядя наполковничьи бакенбарды, придававшие ему сходство с орангутангом.

— Пройдемте со мною, —сказал полковник, и они пошли, продолжая милую беседу.

— На фронте, господин поручик, с вамитакая вещь во второй раз не случится. Прохаживаться в тылу скрадеными собаками, безусловно, очень некрасиво. Да-с. Прогуливатьсяс собакой своего начальника! В то время как мы ежедневно теряем наполях сражений сотни офицеров… А между тем объявления нечитаются. Я мог бы давать объявления о пропаже собаки сто лет подряд.Двести лет! Триста лет!!

Полковник громко высморкался, что всегда было унего признаком сильного раздражения, и, сказав: «Можетепродолжать прогулку!» — повернулся и пошел, злобностегая хлыстом по полам своей офицерской шинели. Поручик Лукашперешел на противоположную сторону и снова услыхал: «Halt!»Это полковник задержал какого-то несчастного пехотинца-запасного,который думал об оставшейся дома матери и не заметил его.

Суля солдату всех чертей, полковниксобственноручно поволок его в казармы для наложения взыскания.

«Что сделать со Швейком? — раздумывалпоручик. — Всю морду ему разобью. Нет, этого недостаточно.Нарезать из спины ремней, и то этому негодяю мало!»

Не думая больше о предстоящем свидании с дамой,разъяренный поручик направился домой.

«Убью его, мерзавца!»— сказалон про себя, садясь в трамвай.

* * *
Между тем бравый солдат Швейк всецело погружен вразговор с вестовым из казарм. Вестовой принес поручику бумаги наподпись и поджидал его.

Швейк угощал вестового кофеем. Разговор шел отом, что Австрия вылетит в трубу.

Говорилось об этом как о чем-то, не подлежащемсомнению. Один за другим сыпались афоризмы. Каждое слово из этихафоризмов суд, безусловно, определил бы как доказательствогосударственной измены, и их обоих повесили бы.

— Государь император небось одурел отвсего этого, — заявил Швейк. — Умным-то онвообще никогда не был, но эта война его наверняка доконает.

— Балда он! — вескоподдержал солдат из казармы. — Глуп, как полено. Видно, ине знает, что война идет. Ему, наверно, постеснялись бы об этомдоложить. А его подпись на манифесте к своим народам— одножульничество. Напечатали без его ведома — он вообще уже ничегоне соображает.

— Он того… — тономэксперта дополнил Швейк. — Ходит под себя, и кормить егоприходится, как малого ребенка. Намедни в пивной один господинрассказывал, что у него две кормилицы, и три раза в день государяимператора подносят к груди.

— Эх! — вздохнул солдат изказармы. — Поскорей бы уж нам наложили как следует, чтобыАвстрия наконец успокоилась.

Разговор продолжался в том же духе. Швейк сказалв пользу Австрии несколько теплых слов, а именно, что такой идиотскоймонархии не место на белом свете, а солдат, делая из этого изреченияпрактический вывод, прибавил:

— Как только попаду на фронт, тут жесмоюсь.

Так высказывались солдаты о мировой войне.Вестовой из казармы сказал, что сегодня в Праге ходят слухи, будто уНахода уже слышна орудийная пальба и будто русский царь очень скоробудет в Кракове.

Далее речь зашла о том, что чешский хлебвывозится в Германию и что германские солдаты получают сигареты ишоколад.

Потом они вспомнили о войнах былых времен, иШвейк серьезно доказывал, что когда в старое время в осажденный городнеприятеля кидали зловонные горшки, то тоже не сладко было воевать втакой вони, Он-де читал, что один город осаждали целые три года инеприятель только и делал, что развлекался с осажденными на такойманер.

Швейк рассказал бы еще что-нибудь не менееинтересное и поучительное, если б разговор не был прерван приходомпоручика Лукаша.

Бросив на Швейка страшный, уничтожающий взгляд,он подписал бумаги и, отпустив солдата, кивнул Швейку, чтобы тот шелза ним в комнату.

Глаза поручика метали молнии. Сев на стул иглядя на Швейка, он размышлял о том, когда начать избиение.

«Сначала дам ему раза два поморде, — решил поручик, — потом расквашунос и оборву уши, а дальше видно будет».

На него открыто и простосердечно глядели добрые,невинные глаза Швейка, который отважился нарушить предгрозовую тишинусловами:

— Осмелюсь доложить, господинобер-лейтенант, что вы лишились кошки. Она сожрала сапожный крем ипозволила себе после этого сдохнуть. Я ее бросил в подвал, но не внаш, а в соседний. Такую хорошую ангорскую кошечку вам уже не найти!

«Что мне с ним делать! — мелькнулов голове поручика. — Боже, какой у него глупый вид!»

А добрые, невинные глаза Швейка продолжали сиятьмягкой теплотой, свидетельствовавшей о полном душевном равновесии:«Все, мол, в порядке, и ничего не случилось, а если что ислучилось, то и это в порядке вещей, потому что всегда что-нибудьслучается».

Поручик Лукаш вскочил, но не ударил Швейка, какраньше задумал. Он замахал кулаком перед самым его носом и закричал:

— Швейк! Вы украли собаку!

— Осмелюсь доложить, господинобер-лейтенант, что за последнее время я не запомню ни одного такогослучая. Позволю себе заметить, господин обер-лейтенант, что послеобеда вы изволили с Максом пойти погулять, и я никак не мог егоукрасть. Мне сразу показалось, что дело неладно, когда вы вернулисьбез собаки. Это, как говорится, ситуация. На Спаленой улице живетмастер, который делает кожаные сумки, по фамилии Кунеш. Так стоилоему выйти с собакой на прогулку, он тут же ее терял. Обычно оноставлял собаку в пивной, а иногда у него ее крали, а то дажеодалживали и не возвращали.

— Молчать, скотина, черт бы васподрал! Вы или отъявленный негодяй или же верблюд, болван! Ходячийанекдот! Со мною шутки бросьте! Откуда вы привели собаку? Откуда выее достали? Знаете ли вы, что она принадлежит нашему командиру полка?Он ее только что отнял у меня на улице. Это позор на весь мир!Говорите правду: украли или нет?

— Никак нет, господин обер-лейтенант,я ее не крал.

— А знали, что пес краденый?

— Так точно, господин обер-лейтенант.Знал, что пес краденый.

— Иисус Мария! Швейк!Hirnmelherrgott! Я вас застрелю! Скотина! Тварь! Осел! Дерьмо!Неужели вы такой идиот?

— Так точно, господин обер-лейтенант,такой.

— Зачем вы привели мне краденуюсобаку? Зачем вы эту бестию взяли в дом?

— Чтобы доставить вам удовольствие,господин обер-лейтенант.

И швейковские глаза добродушно и приветливоглянули в ицо поручику. Поручик опустился в кресло и застонал:

— За что бог наказал меня такойскотиной?!

В тихом отчаянии сидел поручик в кресле ичувствовал, что у него нет сил не только ударить Швейка, но дажесвернуть себе сигарету. Сам не зная зачем, он послал Швейка загазетами «Богемия» и «Тагеблатт» и велел емупрочесть объявления полковника о пропаже собаки.

Швейк вернулся с газетой, раскрытой на страницеобъявлений. Он весь сиял и радостно доложил:

— Есть, господин обер-лейтенант!Господин полковник так шикарно описывает этого украденного пинчера,прямо одно удовольствие читать, и еще сулит награду в сто крон тому,кто его приведет. Очень приличное вознаграждение. Обыкновенно в такихслучаях дается пять — десять крон. Некий Божетех из Коширжетолько этим и кормился. Украдет, бывало, собаку, а потом ищет вгазетах объявления о том, где какая собака потерялась, и тут же идетпо адресу. Однажды он украл замечательного черного шпица и из-затого, что хозяин нигде ничего не объявлял, попробовал сам датьобъявление в газеты. Истратил на объявления целых пять крон. Наконецхозяин нашелся и сказал, что это действительно его собака, она у негопропала, но он считал безнадежным искать ее, так как уже не верит вчестность людей. Однако теперь он, мол, воочию убедился, что есть ещена свете честные люди, и это его искренне радует. Он принципиальнопротив того, чтобы вознаграждать за честность, но он дарит ему напамять свою книжку об уходе за комнатными и садовыми цветами. БеднягаБожетех взял черного шпица за задние лапы и треснул им того господинапо голове и с той поры зарекся помещать в газеты объявления. Уж лучшепродать собаку на псарню, раз сам хозяин не дает объявления в газеты…

— Идите-ка спать, Швейк, —приказал поручик. — Вы способны нести околесицу хоть доутра.

Сам поручик тоже отправился спать: в эту ночьприснилось ему, что Швейк украл коня у наследника престола и привелему, Лукашу, а на смотру наследник престола узнал своего коня, когдаон, несчастный поручик Лукаш, гарцевал на нем перед своей ротой.

На рассвете поручик чувствовал себя как послеразгула, словно его всю ночь колотили по голове. Его преследоваликошмары. Обессиленный страшными видениями, он уснул только к утру, ноего разбудил стук в дверь, где появилась добродушная физиономияШвейка спрашивавшего, в котором часу господин поручик прикажетразбудить себя.

Поручик тихо простонал в постели:

— Вон, скотина! Это ужасно!..

Когда поручик встал, Швейк, подавая ему завтракпоразил его новым вопросом:

— Осмелюсь спросить, господинобер-лейтенант, не прикажете ли подыскать вам другую собачку?

— Знаете что, Швейк? У меня большоежелание предать вас полевому суду, — сказал поручик совздохом. — Но ведь судьи вас оправдают, потому чтобольшего дурака в жизни своей не встречали. Посмотрите на себя взеркало. Вас не тошнит от идиотского выражения вашего лица? Вы —глупейшая игра природы, какую я когда-либо видел. Ну, скажитеоткровенно, Швейк: нравитесь ли вы самому себе?

— Никак нет, господин обер-лейтенант,не нравлюсь. В этом зеркале я вроде как еловая шишка. Зеркало неотшлифовано. Вот у китайца Станека было выставлено выпуклое зеркало.Кто ни поглядится — с души воротит. Рот этак, голова—будто помойная лоханка, брюхо— как у налившегося пивомканоника, словом — фигура. Как-то шел мимо генерал-губернатор,поглядел на себя.. Ну, моментально это зеркало пришлось снять.

Поручик отвернулся, вздохнул и счел за лучшеезаняться кофе со сливками.

Швейк уже хлопотал на кухне, и поручик Лукашуслышал его пение:

Марширует Греневиль к Прашной бране нашпацир
Сабельки сверкают, а девушки рыдают.
И потом:

Мы — солдаты-молодцы,
Любят наскрасавицы,
У нас денег сколько хошь,
Нам везде прием хорош.
«Тебе-то уж, наверно, везде хорошо,прохвост! — подумал поручик и сплюнул. В дверяхпоказалась голова Швейка.

— Осмелюсь доложить, господинобер-лейтенант, тут пришли за вами из казармы, . вы должны немедленноявиться к господину полковнику. Здесь ординарец! — Ифамильярно прибавил: — Это, должно быть, насчет той самойсобачки.

Когда ординарец в передней хотел доложить о целисвоего прихода, поручик сдавленным голосом сказал:

— Слышал уже.

И ушел, бросив на Швейка уничтожающий взгляд.Это был не рапорт, а кое-что похуже. Когда поручик вошел в кабинетполковника, тот, нахмурившись, сидел в кресле.

— Два года тому назад, поручик, —сказал он, — вы просили о переводе в Девяносто первый полкв Будейовицы. Знаете ли вы, где находятся Будейовицы? На Влтаве. Да.На Влтаве, и впадает в нее там Огрже или что-то в этом роде. Городбольшой, я бы сказал: гостеприимный, и, если не ошибаюсь, есть тамнабережная. Известно ли вам, что такое набережная? Набережная —это каменная стена, построенная над водой. Да. Впрочем, это к делу неотносится. Мы производили там маневры.

Полковник помолчал и, глядя на чернильницу,быстро перешел на другую тему:

— Пес мой у вас испортился. Ничего нехочет жрать… Ну вот! Муха попала в чернильницу. Этоудивительно — зимой мухи попадают в чернильницу. Непорядок!

«Да говори уж наконец, старый хрыч!»— подумал поручик.

Полковник встал и прошелся несколько раз по кабинету.

— Я долго обдумывал, господинпоручик, как мне с вами поступить, чтобы подобные факты неповторялись, и тут я вспомнил, что вы выражали желание перевестись вДевяносто первый полк. Главный штаб недавно поставил нас визвестность о том, что в Девяносто первом полку ощущается большойнедостаток в офицерском составе из-за того, что офицеров перебилисербы. Даю вам честное слово, что в течение трех дней вы будете вДевяносто первом полку в Будейовицах, где формируются маршевыебатальоны. Можете не благодарить. Армии нужны офицеры, которые…

И, не зная, что прибавить, он взглянул насказал:

— Уже половина одиннадцатого, порапринимать полковой рапорт.

На этом приятный разговор был закончен, и упоручика отлегло от сердца, когда он вышел из кабинета. Поручикнаправился в школу вольноопределяющихся и объявил, что в ближайшиедни он отправляется на фронт и по этому случаю устраивает прощальнуювечеринку на Неказанке. Вернувшись домой, он многозначительно спросилу Швейка:

— Известно ли вам, Швейк, что такоемаршевый батальон?

— Осмелюсь доложить, господинобер-лейтенант, маршевый батальон — это «маршбатяк»,а маршевая рота — «маршка». Мы это всегдасокращаем.

— Итак, объявляю вам, Швейк, —торжественно провозгласил поручик, — что мы вместеотправимся в «маршбатяк», если вам нравится такоесокращение. Но не воображайте, что на фронте вы будете выкидыватьтакие же глупости, как здесь. Вы довольны?

— Так точно, господин обер-лейтенант,страшно доволен, — ответил бравый солдат Швейк. —Как это будет прекрасно, когда мы с вами оба падем на поле брани загосударя императора и всю августейшую семью!

ПОСЛЕСЛОВИЕ К ПЕРВОЙ ЧАСТИ «В ТЫЛУ»

Заканчивая первую часть «Похожденийбравого солдата Швейка» («В тылу»), сообщаючитателям, что вскоре появятся две следующие части — «Нафронте» и «В плену». В этих частях и солдаты иштатские тоже будут говорить и поступать так, как они говорят ипоступают в действительности.

Жизнь — не школа для обучениясветским манерам. Каждый говорит как умеет. Церемониймейстер докторГут говорит иначе, чем хозяин трактира «У чаши» Паливец.А наш роман не пособие о том, как держать себя в свете, и не научнаякнига о том, какие выражения допустимы в благородном обществе. Это —историческая картина определенной эпохи.

Если необходимо употребить сильное выражение,которое действительно было произнесено, я без всякого колебанияпривожу его здесь. Смягчать выражения или применять многоточие ясчитаю глупейшим лицемерием. Ведь эти слова употребляют и впарламенте.

Правильно было когда-то сказано, что хорошовоспитанный человек может читать все. Осуждать то, что естественно,могут лишь люди духовно бесстыдные, изощренные похабники, которые,придерживаясь гнусной лжеморали, не смотрят на содержание, а с гневомнабрасываются на отдельные слова.

Несколько лет назад я читал рецензию на однуповесть. Критик выходил из себя по поводу того, что автор написал:«Он высморкался и вытер нос». Это, мол, идет вразрез стем эстетическим и возвышенным, что должна давать народу литература.

Это только один, притом не самый яркий примертого, какие ослы рождаются под луной.

Люди, которых коробит от сильных выражений,просто трусы, пугающиеся настоящей жизни, и такие слабые люди наносятнаибольший вред культуре и общественной морали. Они хотели быпревратить весь народ в сентиментальных людишек, онанистовпсевдокультуры типа св. Алоиса. Монах Евстахий в своей книгерассказывает, что когда св. Алоис услышал, как один человек с шумомвыпустил газы, он ударился в слезы, и только молитва его успокоила.

Такие типы на людях страшно негодуют, но согромным удовольствием ходят по общественным уборным и читаютнепристойные надписи на стенках.

Употребив в своей книге несколько сильныхвыражений, я просто запечатлел то, как разговаривают между собой людив действительности.

Нельзя требовать от трактирщика Паливца,чтобы он выражался так же изысканно, как госпожа Лаудова, доктор Гут,госпожа Ольга Фастрова и ряд других лиц, которые охотно превратили бывсю Чехословацкую республику в большой салон, по паркету которогорасхаживают люди во фраках и белых перчатках; разговаривают они наизысканном языке и культивируют утонченную салонную мораль, а заширмой этой морали салонные львы предаются самому гадкому ипротивоестественному разврату.

* * *
Пользуюсь случаем сообщить здесь, чтотрактирщик Паливец жив. Он переждал войну в тюрьме и остался такимже, каким был во время приключения с портретом императораФранца-Иосифа.

Прочитав о себе в моей книжке, он навестилменя и потом купил больше двадцати экземпляров первого выпуска,роздал их своим знакомым и таким образом содействовал распространениюэтой книги.

Ему доставило громадное удовольствие все, чтоя о нем написал, выставив его как всем известного грубияна. «Меняуже никто не переделает, — сказал он мне. —Я всю жизнь выражался грубо и говорил то, что думал, и впредь такбуду говорить. Я и не подумаю затыкать себе глотку из-за какой-тоослицы. Нынче я стал знаменитым».

Его уважение к себе возросло. Его славазиждется на нескольких сильных выражениях. Это его вполнеудовлетворяет. Если бы, предположим, точно и верно воспроизведя егоманеру говорить, я захотел бы тем самым поставить ему на вид, так,мол, выражаться не следует (что, конечно, в мои намерения невходило), я безусловно оскорбил бы этого порядочного человека.

Употребляя первые попавшиеся выражения, он,сам того не зная, просто и честно выразил протест чеха против всякогорода низкопоклонства. Неуважение к императору и к приличнымвыражениям было у него в крови.

* * *
Отто Кац тоже жив. Это подлинный портретфельдкурата. После переворота он забросил свое занятие, выступил изцеркви и теперь служит доверенным на фабрике бронзы и красок вСеверной Чехии. Он написал мне длинное письмо, в котором угрожал, чторазделается со мной. Дело в том, что одна немецкая газета поместилаперевод главы, в которой он изображен таким, каким выглядел вдействительности. Я зашел к нему, и все кончилось прекрасно. К двумчасам ночи он не мог уже стоять на ногах, но без устали проповедовали в конце концов заявил: «Эй вы, гипсовые головы! Я— ОттоКац, фельдкурат!»

Много людей типа покойного Бретшнейдера,государственного сыщика старой Австрии, и нынче рыскает пореспублике. Их чрезвычайно интересует, кто что говорит.

* * *
Не знаю, удастся ли мне этой книгой достичьтого, к чему я стремился. Однажды я слышал, как один ругал другого:«Ты глуп, как Швейк». Это свидетельствует опротивоположном. Однако если слово «Швейк» станет новымругательством в пышном венке бранных слов, то мне останется толькоудовлетвориться этим обогащением чешского языка.

ЯРОСЛАВ ГАШЕК