Звезды смотрят вниз

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I
Когда Марта проснулась,было ещё темно и очень холодно. Ледяной ветер с Северного моряврывался сквозь трещины в стенах, образовавшиеся в этом старом домеиз двух комнат от его постепенного оседания. Вдалеке глухо шумелприбой. Больше ничего не нарушало тишины.

Марта лежала нешевелясь, сурово отодвинувшись подальше от Роберта, который всю ночькашлял и метался, часто прерывая её сон. С минуту она размышляла,мужественно встречая наступающий день и стараясь подавить в себегорькое чувство к мужу. Потом, собравшись с силами, поднялась спостели.

Каменный пол леденил еёбосые ноги. Она торопливо, хотя и через силу, одевалась. В еёдвижениях сказывалась энергия крепкой женщины, которой не было ещё исорока лет. Тем не менее одевание так утомило её, что она задыхалась.Она не была голодна, — с некоторого времени она почему-топерестала ощущать сильный голод, но её мучила нестерпимая тошнота.Дотащившись до раковины, она открыла кран. Вода не шла. Трубызамёрзли.

Марта словно оторопелана мгновение и стояла, прижав огрубевшую руку к вздутому животу иглядя в окно на медленно занимавшуюся зарю. Внизу ряд за рядомвырисовывались туманные очертания копей. Справа чернел городСлискэйль, за ним — гавань, где мерцал один-единственныйхолодный огонёк, а дальше море, ещё более холодное. Слева застывшийсилуэт копра над шахтой «Нептун № 17», напоминаявиселицу, выступал на фоне бледного утреннего неба, царил надгородом, гаванью и морем.

Морщина на лбу Мартыобозначилась резче. Вот уже три месяца тянется забастовка…Словно спасаясь от мыслей об этой беде, она резко отвернулась от окнаи принялась разводить огонь. Нелёгкая задача. У неё были только сырыедрова, которые Сэмми вчера выловил из воды, да немного угольногомусора самого худшего сорта, его принёс Гюи с отвала. Её бесило, чтоей, Марте Фенвик, которая, как и подобает жене углекопа, всегда имелазапас наилучшего угля, приходится теперь возиться с мусором. Но вконце концов ей удалось развести огонь. Она вышла за дверь, однимсердитым ударом разбила лёд в кадке, наполнила водой чайник и,воротясь в кухню, поставила его на огонь.

Ждать пришлось долго.Но, наконец, вода вскипела, и Марта, налив себе чашку, примостилась уогня, сжимая чашку обеими руками и медленно прихлёбывая кипяток. Онеё согрел, по онемевшему телу разлилась живительная теплота. Конечно,напиться чаю было бы ещё приятнее; с чаем ничто, ничто не можетсравниться. Но и кипяток не плох: Марта чувствовала, что все в нейоживает. Пламя, охватив сырые дрова, осветило клочок старой газеты,оставшийся от растопки и лежавший на глиняном очаге. Продолжаяприхлёбывать из чашки горячую воду, Марта машинально прочла:

«М-р Кейр Харди внёс вПалату общин запрос, предполагает ли правительство, в виду крайнейнужды среди населения северных районов, предоставить школамвозможность организовать питание детей неимущих родителей. На этополучен ответ, что правительство не намерено такую возможностьпредоставить».
Лицо Марты, исхудавшеедо костей, не выразило ничего — ни интереса, ни возмущения. Онобыло непроницаемо, как сама смерть.

Вдруг она обернулась:так и есть, Роберт проснулся. Он лежал на боку в знакомой позе,подперев щеку рукой, и смотрел на неё. И сразу же накопившаяся горечьснова поднялась в душе Марты. Во всём, во всём, во всём виноват он.Тут Роберт закашлялся; она знала, что он всё время пытался удержатькашель из страха перед ней. Это был глубокий, тихий, привычныйкашель, в нём не было ничего раздражающего. Кашель этот был как будтонеотделим от Роберта, он его не мучил, он одолевал его как-то мягко,почти ласково. Рот его наполнился мокротой. Приподнявшись на локте,Роберт выплюнул её в клочок бумаги. Он постоянно нарезал такиеквадратики, старательно, заботливо вырезал их из журнала «Тит-Битс»старым кухонным ножом с костяной ручкой. Запас бумаги у него никогдане переводился. Он отхаркивал мокроту в один из таких клочков,рассматривал её, потом складывал бумажку и сжигал её… сжигал скаким-то облегчением. Когда он лежал в постели, он бросал этисложенные бумажки на пол и сжигал позже, после того как вставал. ВМарте внезапно проснулась ненависть к мужу, к этому кашлю,неотделимому от него… Тем не менее она поднялась, снованаполнила чашку кипятком и отнесла ему. Роберт молча взял чашку из еёрук.

Стало светлее. Часов вкомнате теперь не было, они первыми были заложены, мраморные часы сбашенкой, приз, полученный её отцом за игру в шары, — да,отец был славный человек и настоящий чемпион! — но Мартарешила, что уже должно быть около семи. Она обернула шею чулкомДэвида, надела суконную кепку мужа, перешедшую теперь в еёсобственность, и потрёпанное чёрное пальто. Вот это уж во всякомслучае приличная вещь — её чёрное суконное пальто! Она не изтех, что ходят в накинутом на плечи платке. Нет! Она всегда была ибудет приличной женщиной, несмотря ни на что. Она всю жизнь стараласьбыть приличной.

Не сказав ни слова, невзглянув на мужа, она вышла, на этот раз через парадный ход. Закрываялицо от резкого ветра, направилась вниз, в город, по крутому спускуКаупен-стрит.

Было ещё холоднее, чемвчера, ужасно холодно. Террасы пустынны, нигде ни души. Мартаминовала трактир «Привет», потом Миддльриг, прошла мимобезлюдной лестницы клуба шахтёров, покрытой замёрзшими плевками, —след, оставшийся от последнего митинга, как остаётся на берегу пенапосле прилива. На стене было написано мелом: «Общее собрание втри часа». Это написал Чарли Гоулен, — тот, чтоработает контролёром у весов, здоровенный шалопай и забулдыга.

Марта дрожала от холодаи старалась идти быстрее. Но не могла. Ребёнок, которого она носила всебе, лежал внутри, не шевелясь ещё, свинцовым грузом, мешалдвигаться, тянул вниз, пригибал к земле. Беременна! В такое время!..У неё три взрослых сына: Дэвиду, самому младшему, уже скоропятнадцать… И влопаться таким образом! Она сжала кулаки.Негодование закипело в ней. А все он, Роберт… приходит домойпьяный и молча, угрюмо делает с нею, что хочет.

Большая часть лавок вгороде была заперта. Многие из них закрылись совсем. Дажекооперативная. Но Марта не унывала. В её кошельке сохранилась ещёмедная монета в два пенса. На эти два пенса она накупит всеговдоволь, не так ли? Конечно, не у Мастерса: вот уж два дня, как ондержит на запоре свою лавку, битком набитую закладами, среди которыхимеются и её собственные ценные вещи; три медных шарика над егодверью позвякивают безнадёжно. И не у Мэрчисона, и не у Доббса, и неу Бэйтса. Все они закрыли свои лавки, все боятся, до смерти боятся,как бы не случилось беды.

Она свернула наЛам-стрит, перешла через дорогу, спустилась узким переулком к бойне.Когда она подошла ближе, лицо её просветлело. Хоб был здесь. В жилетеповерх рубахи и в кожаном фартуке он подметал залитый бетоном двор.

— Найдётсячто-нибудь сегодня, Хоб? — Голос её звучал робко, и онастояла не двигаясь, ожидая, пока он обратит на неё внимание.

Он отлично её заметил,но по-прежнему, не поднимая головы, сгонял метлой грязную воду сплит. От его мокрых красных рук шёл пар. Марта терпеливо дожидалась.Хоб — молодчина, Хоб знает её, он сделает для неё, что может.Она стояла и ждала.

— Нет ликаких-нибудь обрезочков, Хоб?

Она просила немногого —какой-нибудь никому не нужный кусок, обрезки потрохов, которые обычновыбрасывались.

Хоб, наконец, прервалсвою работу и, не глядя на Марту, сказал отрывисто и грубо, потомучто ему неприятно было отказывать ей:

— Ничегосегодня нет.

Она смотрела ему влицо.

— Ничего?

Он покачал головой.

— Ничего!Ремедж приказал нам заколоть весь скот ещё вчера вечером, в шестьчасов, и все свезти в лавку. Он, должно быть, узнал, что я раздаюкости. Он чуть мне головы не оторвал!

Марта закусила губы.Итак, значит, Ремедж отнял у них надежду поесть супу или кусочекжареной печёнки. Она стояла расстроенная. Хоб с ожесточением орудовалметлой.

Марта шла обратно,задумавшись, постепенно ускоряя шаг, снова переулком, потом поЛам-стрит до гавани. Здесь она с первого взгляда увидела, что нетнадежды получить что-нибудь. Ветер раздувал её платье, но она стояланеподвижно. Измождённое лицо выражало теперь полное смятение. Неполучить и селёдки; а она было уже решилась обратиться за подачкой кМэйсерам. «Энни Мэйсер» стояла среди других лодок,выстроившихся в ряд за молом, с убранными, нетронутыми сетями. «Этовсе из-за погоды, — подумала Марта уныло, блуждая взглядомпо грязным, бурлящим волнам. — Ни одна лодка не вышласегодня в море».

Она медленноотвернулась и с поникшей головой зашагала обратно в город. На улицахпопадалось теперь больше людей, город оживал, несколько телег сгрохотом катилось по мостовой. Прошёл Харкнесс из школы наБетель-стрит, человечек с острой бородкой, в золотых очках и в тёпломпальто; несколько работниц канатного завода в деревянных башмаках;клерк, дуя на окоченевшие пальцы, торопился в канцелярию городскойдумы. Все они старались не замечать Марту, избегали её взгляда. Онине знали, кто такая эта женщина. Но они знали, что она — сТеррас, откуда шла беда, та напасть, что обрушилась на весь город втечение последних трёх месяцев. Едва волоча ноги, Марта сталавзбираться на холм.

У булочной Тисдэйлястоял запряжённый фургон, в который грузили хлеб для развозки. Сынхозяина, Дэн Тисдэйль, бегал из пекарни на улицу и обратно с большойкорзиной на плече, наполненной свежеиспечёнными булками. Когда Мартапоравнялась с булочной, у неё дух захватило от горячего вкусногоаромата свежего хлеба, шедшего из подвала, где помещалась пекарня.Она инстинктивно остановилась. Она была близка к обмороку — такей вдруг захотелось хлеба. В эту минуту Дэн вышел на улицу с полнойкорзиной. Он увидел Марту, увидел и голодное выражение её лица. Дэнпобледнел: что-то похожее на ужас омрачило его глаза. Недолго думая,он схватил булку и бросил её Марте в руки.

Она ни слова невымолвила, но от благодарности чуть не заплакала. Туман носился передеё глазами, пока она продолжала свой путь вверх по Каупен-стрит ипотом по Севастопольской улице. Марте всегда нравился Дэн, славныйпарень, который работал в копях «Нептун», потому что этоосвобождало от военной службы, а с тех пор как началась забастовка,помогал отцу, развозя в фургоне хлеб. Он часто болтал с её сыномДэви.

Немного запыхавшись,после крутого подъёма, Марта добралась до дверей своего дома и ужевзялась было за ручку.

— Знаете, умиссис Кинч заболела Элис, — остановила её Ханна Брэйс, еёближайшая соседка.

Марта покачала головой:всю последнюю неделю дети на Террасах один за другим заболеваливоспалением лёгких.

— Передайтемиссис Кинч, что я забегу к ней попозже, — сказала она ивошла к себе.

Все четверо —Роберт и трое сыновей — уже встали, оделись и собрались вокругогня. Как и всегда, глаза Марты первым делом обратились к Сэмми. Онулыбнулся ей, не разжимая губ, улыбкой, которая была у него всегданаготове и от которой его голубые глаза, глубоко посаженные подшишковатым лбом, превращались в едва видные щёлочки. В улыбке Сэмасквозила беспредельная уверенность к себе. Он был старший сын илюбимец Марты и, несмотря на свои девятнадцать лет, работал ужезабойщиком в шахте «Нептун».

— Эге,гляди-ка! — подмигнул Сэм Дэвиду. — Гляди,какова у нас мамаша! Ходила, ходила до тех пор, пока не подцепилагде-то целую булку для тебя.

Дэви в своём углупослушно улыбнулся: это был худенький, тихий и бледный мальчик ссерьёзным и упрямым выражением продолговатого лица. Когда оннаклонился к огню, на спине его резко выступили лопатки; большиетёмные глаза всегда глядели испытующе, но сейчас их взгляд немногосмягчился. Дэвиду было от роду четырнадцать лет, он работал подземлёй в «Нептуне» на участке «Парадиз»1в качестве подкатчика, по девяти часов в смену, в настоящее же времябастовал и был порядком голоден.

— Что вы наэто скажете, ребята? — продолжал Сэм. — ДядяСэмми тренируется для роли «живого скелета», теряет ввесе шестьдесят кило за две недели, выполняя «Советы полнымдамам» и проходя курс лечения от тучности. А тут наша мамашаявляется домой с таким угощением! Тяжёлая задача для Сэмми, не такли, Гюи, парнишка?

Марта сдвинула тёмныеброви.

— Скажиспасибо, что хоть это достала. — И принялась резать булкуна ломти.

Все следили за ней, какзачарованные, даже Гюи, занятый починкой своих старых футбольныхбашмаков, — и тот поднял глаза. А чтобы отвлечь мысли Гюиот футбола, требовалось немаловажное событие. Гюи был прямо-такипомешан на футболе, считался вожаком местной, слискэйльскойфутбольной команды, — это в семнадцать лет, заметьте! —и посвящал ей всё то время, когда не был занят откаткой вагонеток в«Парадизе».

Гюи ничего не ответилСэму. Гюи редко находил, что сказать. Он был молчалив, ещёмолчаливее, чем его отец. Но и он тоже не отрывал глаз от хлеба.

— Ах,извини, мама, — Сэмми вскочил и взял из рук Марты тарелкус нарезанным хлебом, — и о чём я только думаю! Совсемзабыл правила хорошего тона. «Разрешите предложить», каксказал герцог в великолепном мундире тайнских гусар. — ИСэм поднёс тарелку отцу.

Роберт взял один изломтиков. Посмотрел сначала на него, потом на Марту.

— Это изПопечительства?2Если от них, то я не стану есть.

Их взгляды скрестились.

Он повторил упавшимголосом:

— Я тебяспрашиваю, откуда хлеб? Из Попечительства, или нет?

Марта всё ещё смотрелана него, думая о том, каким безумством с его стороны было ухлопатьвсе их сбережения на эту забастовку. Потом она ответила:

— Нет.

— Господи,да не всё ли равно? — вмешался Сэм со своей обычной шумнойвесёлостью. — Никто из нас не откажется его есть, яполагаю. — Он выдержал взгляд отца все с той же дерзкойвесёлостью. — Нечего так смотреть, папа. Всему бываеткогда-нибудь конец. И я не больно заплачу, когда это кончится. Я хочу, наконец, взяться за работу, а не сидеть сложа рукии дожидаться, пока мать добудет какую-нибудь жратву. — Онобратился к Дэви: — Прошу вас, граф, возьмите кусок этоймочалы! Не сомневайтесь! Уверяю вас, единственное, что можетслучиться, — это то, что вас стошнит…

Марта вырвала тарелкуиз его рук.

— Я не люблютаких шуток, Сэмми! Нечего насмехаться над хорошей пищей!

Она сердито хмурилась,говоря это. Но всё же дала Сэмми самый большой ломоть. Другойпротянула Гюи, а себе оставила самый маленький.

II
Десять часов. Дэвидвзял шапку, выскользнул из дому и побрёл по неровно осевшей мостовойИнкерманской улицы. Все улицы шахтёров в Слискэйле носили названиятех мест Крыма, где были некогда одержаны славные победы. Главнаяулица — та, на которой жил Дэвид, — называлась«Инкерманской». Соседняя — Альминской; под ней шлаСевастопольская, а в самом низу, — где жил Джо, —Балаклавская. Дэвид направился к Джо, в надежде, что тот пойдёт с нимпогулять.

Ветер утих, инеожиданно выглянуло солнце. Обилие яркого света радовало мальчика,хотя и слепило непривыкшие к нему глаза. Зимой, когда он работал вшахте, он часто не видал солнца помногу дней подряд. Когда он утромспускался в шахту, было ещё темно. И так же темно бывало, когда онвечером поднимался наверх.

А сегодня день, хотя ихолодный, ярко сиял, наполняя все существо Дэвида какой-то необычнойрадостью и смутным воспоминанием о тех редких случаях, когда отецотправлялся удить рыбу на Уонсбек и брал его с собой. Мрак и грязьшахты оставались далеко позади, вокруг был зелёный орешник и журчалачистая, прозрачная вода…

— Гляди,гляди, папа! — вскрикивал он, когда его восхищённый взглядвстречал целую поляну раннего первоцвета.

Он свернул наБалаклавскую.

Подобно другим улицамшахтёров, она тянулась на добрые пятьсот ярдов. Здесь было царствопочернелых от грязи и копоти каменных домов, испещрённых безобразнымибелыми шрамами в тех местах, где были залиты извёсткой самые большиеили свежие трещины. Четырёхугольные трубы, покривившиеся,полуразвалившиеся, походили на пьяных. Длинный ряд крыш благодаряоседанию домов образовал волнообразную линию, напоминая море в бурнуюпогоду. Дворы были обнесены заборами, сооружёнными из чего попало —сгнивших железнодорожных шпал, поленьев, ржавого рифлёного железа, зазаборами — в качестве опоры — навалены кучи пустой породыи шлака. В каждом дворе была общая уборная, в каждой такой уборнойстоял железный бак. Уборные были похожи на сторожевые будки междурядами домов, а в конце каждого ряда беспорядочно громоздились разныеслужбы, выстроенные кое-как, на неровной земле, рядом с голымиучастками рельсовых путей. Рудник «Нептун № 17» былрасположен приблизительно посредине, а за ним простирался кочковатый,весь в трещинах и лужах, унылый пустырь «Снук». Пустырьокаймляли старые выработки «Нептуна», заброшенные сотнюлет назад. На «Снук» выходила зияющим устьем старая шахтаСкаппер. Все здесь имело отношение только к копям. Далеко вокруг, наплоской равнине, не видно было ничего, кроме рудничных труб, отвалов,надшахтных копров, — всего, что связано с копями.Развешанное на верёвке бельё сочными голубыми и алыми тонами с прямооскорбительной резкостью выделялось на унылом грязно-сером фоне всегоэтого места. Это бельё на верёвке придавало всей картине какую-тоугрюмую и словно извращённую красоту.

Дэвиду всё здесь былохорошо знакомо. Он и раньше находил здесь мало привлекательного, атеперь — меньше, чем когда бы то ни было. Над длинным рядоммрачных, прижатых друг к другу жилищ словно нависла атмосфера апатиии безнадёжности. Несколько шахтёров — Боксёр Лиминг, Кикер Хау,Боб Огль и другие, весь кружок завзятых картёжников, сидели накорточках у стены. Они теперь не играли в карты, потому что у них небыло ни гроша медного, и сидели здесь молча, просто так, от нечегоделать. Боб Огль, работавший в «Парадизе» в первой смене,кивком поздоровался с Дэви, поглаживая узкую голову своей собаки.Лиминг промолвил:

— Здорово,Дэви. Как дела?

Дэвид ответил:

— Здорово,Боксёр.

Остальные с интересомпосматривали на Дэви, так как он был сыном Роберта, зачинщиказабастовки. Перед ними стоял бледный мальчик в костюме грубой шерсти,из которого он давно вырос, с бумажным шарфом на шее, в тяжёлыхдеревянных башмаках шахтёра (так как кожаные были заложены), с давноне стриженной головой, по-детски тонкими запястьями и большимирабочими руками.

Он чувствовал на себелюбопытные взгляды, но, спокойно откинув голову, зашагал к дому № 19,где жил Джо. На воротах этого дома была вкось и вкривь намалёвананадпись: «Агент по продаже велосипедов. Похоронное бюро. Даютсяобеды». Дэвид вошёл.

Джо и его отец, ЧарлиГоулен, завтракали: на деревянном некрашеном столе стоял полныйгоршок холодного паштета, большой коричневый чайник, открытаяжестянка с сгущённым молоком и неровно початый каравай хлеба.Беспорядок на столе был невообразимый. Такой же беспорядок царил вовсей квартире из двух комнат, соединённых отвесной лестницей. Грязь,куча всяких съестных припасов, треск огня, разбросанная повсюдуодежда, немытая посуда, запах жилья, пива, сала, пота — и вовсем неряшливый, убогий комфорт.

— Алло,мальчик, как поживаешь?

И Чарли Гоулен, всорочке, заправленной в брюки, с незастёгнутыми, свисавшими натолстый живот подтяжками, в ковровых домашних туфлях на босу ногу,отправил в свой большой рот громадный кусок мяса. Потом помахалмогучим красным кулаком, в котором держал нож, и приветливо закивалДэвиду. Чарли был неизменно приветлив, всегда и со всеми; чтоназывается, душа-человек был этот большой Чарли, контролёр-весовщикна «Нептуне». Он ладил с рабочими, ладил и с Баррасом. Онбыл на все руки мастер: сам хозяйничал, так как жена его умерла тригода тому назад; непрочь был тайком поохотиться на кроликов илиполовить лососей там, где это было запрещено.

Дэвид сидел, наблюдая,как ели Джо и Чарли. А ели они смакуя, с безмерным аппетитом: молодыечелюсти Джо методически жевали и чавкали, Чарли причмокивал жирнымигубами, выгребая ножом застывший соус из горшка с паштетом. Дэвидневольно облизнулся, рот его наполнился слюной. Вдруг, когда они ужепочти кончили завтрак, Чарли, словно осенённый внезапной догадкой,перестал на минуту орудовать ножом в горшке.

— Можетбыть, и ты, паренёк, не прочь поскрести в горшке?

Дэвид отрицательнопокачал головой: что-то заставило его отказаться. Он усмехнулся.

— Я ужезавтракал.

— Ах, так!Ну что же, раз ты уже перекусил…

Маленькие глазки Чарлилукаво поблёскивали на его широком красном лице. Он покончил спаштетом.

— А чтоделает твой отец теперь? Ведь похоже на то, что дело наше лопнуло.

— Не знаю.

Чарли облизал нож иудовлетворённо вздохнул.

— Да,натерпелись мы горя… Я с самого начала был против… ИГеддон был против. Никто из нас не хотел этого. Поднимать историюиз-за кожанов1и грошевой прибавки на тонну! Говорил я, что из этого ничего невыйдет.

Дэвид посмотрел наЧарли. Чарли был весовщиком от рабочих, служащим местной организацииСоюза горняков и состоял в приятельских отношениях с Геддоном,представителем Союза в Тайнкасле. И Чарли отлично знал, что дело тутбыло вовсе не в кожанах и не в прибавке полпенни за тонну угля. Дэвидсказал серьёзно:

— В шахтахСкаппер-Флетс очень много воды.

— Воды! —Чарли улыбнулся ясной улыбкой всезнающего человека. Он работалнаверху, у выхода шахты, проверяя вес поднимавшихся со скрипомвагонеток, в шахту ему никогда не приходилось спускаться. Поэтому они мог позволить тебе разыгрывать всезнайку. — «Парадиз»всегда был мокрым местом. Там вода стояла подолгу. И Скаппер-Флетс, ядумаю, не хуже остальных шахт. Не такой человек твой отец, чтобыиспугаться лишней капли воды, — ведь правда?

Дэвид, не глядя,чувствовал, что Чарли ухмыляется, и негодование его росло. Он сказалсдержанно:

— Отецработает в копях вот уже двадцать пять лет, так что вряд ли он боитсяводы.

— Отлично,отлично, я так и знал, что ты это скажешь. Стой крепко за отца. Еслине ты, то кто же за него постоит? Я тебя за это ничуть не осуждаю. Тыпарень сметливый.

Чарли громко рыгнул,уселся на своё место у огня и, зевая, потягиваясь, принялся набиватьпочерневшую трубку.

Джо и Дэви вышли наулицу.

— Ему-то неприходится спускаться в «Парадиз»! —непочтительно заметил Джо, как только дверь за ними захлопнулась. —Старый чёрт! Ему бы очень полезно было поработать внизу в воде, какработаю я.

— Не в однойтолько воде тут дело, Джо, — сказал убеждённо Дэвид. —Знаешь, мой отец говорит…

— Знаю,знаю! Мне до смерти надоело это слышать — и всем остальнымтоже, Дэви. Твой отец знает Скаппер-Флетс, а думает, что знает всекопи.

Дэвид горячо возразил:

— Емуизвестно очень многое, поверь, Джо. Не для потехи же он всё этозатеял!

— Он-то —нет, а вот некоторые другие… Осточертело им работать в воде,вот они и подумали, что хорошо будет отдохнуть. Ну, а теперь, послетого как они этим проклятым отдыхом вволю натешились, они рады на всепойти, только бы снова начать работать, хотя бы шахты доверху былизалиты водой.

— Что ж,пускай выходят на работу.

Джо сказал хмуро:

— Они ивыйдут, можешь быть спокоен. Вот подожди, в три часа будет собрание,тогда услышишь. И не становись ты, пожалуйста, на дыбы! Меня все этобесит не меньше, чем тебя. Опротивела мне эта шахта проклятущая! Припервом удобном случае я улизну отсюда. Вовсе не намерен торчать наэтой работе до конца своих дней! Я хочу обзавестись монетой и увидетьхоть кусочек настоящей жизни!

Дэвид молчал,расстроенный и возмущённый, чувствуя, что все в жизни против него.Ему тоже хотелось избавиться от «Нептуна», но не такимпутём, каким хотел сделать это Джо. Он вспомнил, как Джо убежалкогда-то, как его, плачущего, привёл обратно Роддэм, полицейскийсержант, и потом отец задал ему здоровую порку.

Мальчики молча шагалирядом. Джо, немного рисуясь, на ходу раскачивался всем телом, засунувруки в карманы. Это был хорошо сложённый юноша, двумя годами старшеДэвида, с квадратными плечами, прямой спиной, густой шапкой чёрныхкурчавых волос и небольшими живыми карими глазами. Джо был оченькрасив и знал это. Во взгляде его светилась самоуверенность, даже влихо заломленной кепке чувствовались задор и тщеславие. Помолчавнекоторое время, он продолжал:

— Когдахочешь жить в своё удовольствие, надо иметь деньги. А разве здесь, нашахтах, скопишь что-нибудь? Чёрта с два! На большие деньги здесьрассчитывать нечего. Ну, а я хочу жить весело. И иметь много денег.Надо поискать в других местах. Тебе-то хорошо, ты, может быть,попадёшь в Тайнкасл. Твой отец хочет, чтобы ты поступил в колледж,это тоже одна из его фантазий. А мне придётся самому о себепозаботиться. И позабочусь, вот увидишь! Надо только одно помнить:занимай место, пока его не занял другой!

Он вдруг оборвал своюхвастливую болтовню и дружески ударил Дэви по плечу, улыбаясь весёлойи ласковой улыбкой. Когда Джо этого хотел, он умел быть весел иласков, как никто, — его весёлость согревала душу,красивые карие глаза сияли добротой, и он казался самым славным извсех славных малых.

— Пойдём клодке, Дэви, покатаемся вдоль берега, потом отъедем подальше ипосмотрим, не попадётся ли что-нибудь.

Они прошли уже Гаваннуюулицу и достигли берега. Перелезли через дамбу и очутились на твёрдомпеске. За ними лежала цепь высоких дюн, поросших редкой жёсткойтравой и осокой, покрытой налётом соли. Дэвид любил дюны. Летом, посубботам, когда они поднимались наверх из «Нептуна» иотец отправлялся с товарищами в трактир «Привет», Дэвидзабирался на дюны и здесь, в одиночестве, среди осоки, слушал пениежаворонка, бросив свою книгу и ища глазами крошечное пятнышко, тамвысоко, в ярко-голубом небе. И сейчас его тянуло лечь на песок.Голова опять кружилась, толстый ломоть свежего хлеба, съеденный утромс такой жадностью, свинцом лежал у него в желудке. Но Джо был уже умола.

Взобравшись на мол, ониочутились в гавани. Здесь, в грязной, пенившейся воде, несколькомальчиков с Террас искали уголь. Привязав к шесту старое ведро, вкотором были пробиты дырки, они вылавливали им куски угля, упавшие вводу при погрузке барж ещё в то время, когда в порту работали.Лишившись угольного пайка, который рабочие получали из шахты два разав месяц, они рылись здесь в грязи в поисках топлива, о котором прежденикто бы и не вспомнил. Джо смотрел на них с тайным пренебрежением.Он постоял у воды, широко расставив ноги и засунув руки ввыпятившиеся карманы брюк. Джо испытывал презрение к этим беднякам.Его погреб был набит отличным углём, стащенным из шахты; он самстащил его, выбрав лучший из кучи. А желудок его был всегда набитпищей, хорошей пищей, — об этом заботился Чарли, его отец.И все потому, что они с отцом знали, как нужно действовать: брать,добывать все, а не стоять тут в воде, дрожа, умирая с голоду, роясь вгрязи, в робкой надежде, — авось что-нибудь сжалится надтобой и прыгнет к тебе в ведро.

— А, Джо,здорово! — прокричал заискивающе Нед Софтли, слабоумныйоткатчик из «Парадиза». Его длинный нос покраснел, всеего тщедушное недоразвитое тело судорожно дрожало от холода. Онбессмысленно посмеивался.

— Нет лиокурочка, а, Джо, голубчик? Смерть покурить хочется.

— Будь япроклят, Нед, дружище… — Джо мгновенно проявилсочувствие и великолепный размах. — Будь я проклят, еслиэто у меня не последний! — Он вытащил торчащий у него заухом окурок, огорчённо посмотрел на него и зажёг его с самымдружеским сожалением. Но когда Нед, взяв окурок, отошёл, Джоухмыльнулся: конечно, у него в кармане лежала целая пачка папирос«Вудбайн». Но неужели же рассказывать об этом Неду? Божесохрани! Все ещё усмехаясь, он посмотрел на Дэвида, как вдруг чей-товопль заставил его снова быстро обернуться.

Это вопил Нед, громкопротестуя. Он набрал полный или почти полный мешок угля, проработавтри часа на пронизывающем ветру, и только что собирался взвалитьмешок на спину и нести домой. Но Джек Викс опередил его. Джек,здоровенный, неотёсанный малый лет семнадцати, преспокойно дожидалсяподходящего момента, чтобы присвоить добычу Неда. Он подхватил мешоки, с вызовом посмотрев на остальных, хладнокровно, походкой гуляющегочеловека, зашагал из гавани. В толпе мальчишек раздался взрыв хохота.Ну и потеха! Джек стащил уголь Софтли и идёт себе с ним как ни в чёмне бывало, а Нед ревёт и визжит ему вслед как сумасшедший! Настоящаякомедия! Джо хохотал громче всех.

Не смеялся толькоДэвид. Лицо его было бледно.

— Джек несмеет брать этого угля, — сказал он тихо, — этоуголь Софтли. Софтли его собирал.

— Хотел бы явидеть, кто ему помешает! — Джо захлёбывался от смеха. —О господи, нет, вы только посмотрите на рожу Неда, скорее посмотрите…

Юный Викс шествовал подамбе, легко неся мешок, а за ним бежал плачущий Софтли и насмешливаятолпа оборванцев.

— Это мойуголь, — визжал Нед, и слёзы текли по его лицу. —Я столько возился тут, пока собрал его, чтобы маме было чем истопить…

Дэвид сжал кулаки ишагнул наперерез Виксу. Тот сразу остановился.

— Эй! —сказал он. — Что это с тобой?

— Это угольНеда, — сказал Дэвид сквозь стиснутые зубы. —Ты не смеешь его отнимать. Это нечестно. Несправедливо.

— Чёртвозьми! — пробурчал Джек растерянно. — А кто жеэто мне помешает?

— Я.

В толпе никто больше несмеялся. Джек не торопясь опустил мешок на землю.

— Ты?

Дэвид утвердительнокивнул головой. Нервы его были до того напряжены, что он не могпроизнести ни слова. В нём кипело возмущение несправедливым поступкомДжека. Викс был уже почти взрослый мужчина, курил, ругался и пилводку. Он был на целый фут выше Дэви и на полпуда тяжелее. Но Дэвидаэто не остановило. Он в эту минуту помнил только одно: что Виксу надопомешать обидеть Неда Софтли.

Вике вытянул передсобой кулаки, один над другим.

— Ну-ка,ударь! — ехидно предложил он. Это был традиционный вызовна бой.

Дэвид одним взглядомохватил одутловатое, прыщавое лицо Джека, копну светлых, как лён,волос. Всё было как-то особенно отчётливо и ярко. Он видел угри нанечистой коже Джека, крошечный бугорок на его левом веке. Затем онбыстрым, как молния, движением сбил вниз кулаки Джека, а правой рукойнанёс ему сильный удар в нос. Замечательный удар. Нос Джека заметносплющился, и из него хлынула кровь. Толпа взревела, и трепетсвирепого и радостного возбуждения пронизал Дэвида.

Джек отступил, мотаяголовой как собака, потом снова яростно бросился вперёд. Онразмахивал руками, словно молотя цепом.

В эту минуту изобступившей их толпы раздался предостерегающий крик:

— Глядите,ребята, «Скорбящий» идёт!

Дэвид, отвлечённый этимкриком, повернул голову, и кулак Джека угодил ему прямо в висок.

Сразу же всё сталокак-то странно уплывать назад, всё закружилось перед его глазами, намиг ему почудилось, будто он спускается в шахту, — таквнезапно надвинулась на него темнота, и зазвенело в ушах. Потом онлишился сознания.

Толпа поспешноразбежалась. Даже Нед Софтли торопливо ушёл, не забыв захватить свойуголь.

«Скорбящий»тем временем подошёл ближе. Он прогуливался по берегу, наблюдая, какволны тихо набегали на песок и отбегали назад. «ИисусСкорбящий» очень любил море. Он. каждый год брал в «Нептуне»отпуск на десять дней и проводил его в Витли-Бэй, мирно бродя взад ивперёд по набережной между щитами, на которых начертан был еголюбимый текст: «Иисус скорбел о грехах мира». Эти самыеслова были выведены золотыми буквами на фасаде его домика, ипотому-то, хотя его настоящее имя было Клем Дикери, его все звали«Иисус Скорбящий», или просто «Скорбящий».«Скорбящий» работал в копях, но не жил наверху, наТеррасах. Жена его Сюзен торговала пирогами своего приготовления вмаленькой лавчонке в конце Лам-стрит, а над лавчонкой помещалась ихквартира. Сюзен предпочитала другой, более грозный текст священногописания: «Будь готов предстать перед господом». Этоттекст был напечатан на всех бумажных мешочках, в которых онаотпускала свои изделия, и отсюда в Слискэйле пошла поговорка: «Ешьпироги Сюзен Дикери и готовься предстать пред господом». Нопироги были отличные, Дэвид их любил. Любил он и Клема Дикери,«Скорбящий» был тихий, безобидный фанатик. И он, покрайней мере, был человеком искренним.

Когда Дэвид очнулся иоткрыл затуманенные глаза, «Скорбящий» стоял, наклонясьнад ним, похлопывая его по ладоням и глядя на него с меланхолическойзаботливостью.

— Теперь всёпрошло, — сказал Дэвид, с трудом поднявшись на локте.

«Скорбящий»проявил замечательную выдержку, ни словом не упомянув о драке. Вместоэтого он спросил:

— Ты когда впоследний раз ел?

— Сегодняутром. Я завтракал.

— Встатьможешь?

Дэвид поднялся, держасьза Клема. Он пошатывался, но пытался улыбкой скрыть слабость.

«Скорбящий»мрачно смотрел на него. Он всегда действовал напрямик. И на этот разон объявил:

— Ты ослабелот голода. Пойдём ко мне домой.

Продолжая поддерживатьмальчика, он медленно повёл его по песку через дюны и провёл в свойдом на Лам-стрит.

На кухне у Дикери Дэвидуселся за стол. В этом помещении Клем устраивал свои «кухонныесобрания». На стенах ярчайшими красками пылали аллегорическиеизображения «Страшного суда», «Воскресениямёртвых», «Широкой и узкой стези». На этих картинахбыло множество парящих ангелов, бесполых, светлокудрых фигур вбелоснежных одеяниях, они трубили в золотые трубы. Ангелов окружалоослепительное сияние. А ниже царил мрак, — там, где средиразрушенных коринфских колонн выли исчадия тьмы, подгоняя толпыгрешников, трепетавших на краю бездны.

Над камином былиподвешены на верёвочках сухие травы и морские водоросли. Клем зналвсе лекарственные растения, усердно собирал их во время цветения подизгородями, среди скал. И сейчас он стоял у огня, заваривая что-товроде ромашки в фаянсовом чайнике. Заварив, налил в чашку и поставилперед Дэвидом. Затем, не говоря ни слова, вышел из кухни.

Дэвид выпил отвар.Горькая, но ароматная и очень горячая жидкость согрела его,подкрепила и успокоила. Он забыл о драке и почувствовал, что голоден.Тут дверь отворилась, снова вошёл «Скорбящий» и с ним егожена. Она до странности походила на мужа, эта маленькая, опрятнаяженщина, вся в чёрном, тихая, с сдержанными движениями и с таким же,как у Клема, спокойно-сосредоточенным выражением лица. Молчапоставила она перед Дэви тарелку с двумя только что испечённымипирожками. Потом из синего эмалированного кувшинчика облила каждыйпирожок горячим соусом.

— Ешь несразу, а помаленьку, — сказала она ровным голосом. И,отойдя, встала рядом с мужем. Оба наблюдали за мальчиком, который, сминуту поколебавшись, принялся есть.

Пирожки быливосхитительны, подливка — жирная, вкусная. Он съел первый докрошки, потом, случайно подняв глаза, увидел, что муж и жена все ещёсмотрят на него с серьёзным выражением. «Скорбящий»торжественно процитировал вполголоса текст священного писания: «Янапитаю вас и детей ваших. И он утешал их и ласково говорил с ними».

Дэви пытался улыбкойвыразить благодарность; но, от неожиданности ли этой проявленной кнему доброты, или от чего другого, у него вдруг перехватило горло.Его это злило, но он ничего не мог с собой поделать. Им овладеловдруг мучительное волнение, воспоминание о том, что он перенёс, чтовсе они перенесли за последние три месяца. Ужас всего этого внезапновстал перед ним. Он вспомнил, как они урезывали себя во всём,закладывали вещи, вспомнил скрытую горечь в отношениях междуродителями, раздражительность матери, упорство отца… Ему былотолько четырнадцать лет. За весь вчерашний день он съел только однурепу, которую взял на ферме Лиддля. Мир вокруг него был богат ипрекрасен, а он, как дикое животное, забрался на поле и украл репу,чтобы утолить голод.

Он опустил голову насвою худую руку. В нём росла неожиданная странная потребность сделатьчто-нибудь… что-нибудь, что помогло бы людям, заживило ихраны. Он должен сделать что-нибудь. И сделает. Слезапокатилась по щеке и капнула в подливку. На стенах ангелы трубили втрубы. Дэвид сконфуженно высморкался.

III
Половина второго.Завтрак в «Холме» почти окончен. Артур сидит за столом,держась прямо, его голые колени скрыты под белой скатертью, абашмаками он едва достаёт до пушистого эксминстерского ковра. Покаони завтракали, он всё время раздражал отца, не отрывая от неголюбящего, встревоженного взгляда. Атмосфера скрытого напряжения,предчувствие какого-то кризиса пугали и почти парализовали Артура. И,как всегда в минуту сильного волнения, он потерял аппетит, самый видеды вызывал у него тошноту. Ему было известно, что сегодня собраниешахтёров, рабочих отца, которым полагалось честно и преданно работатьв его копях. Он знал, что всё зависит от этого собрания, что на нёмрешается вопрос, выйдут ли они снова на работу, или будут продолжатьужасную забастовку. Эта мысль вызвала у Артура лёгкий трепетбеспокойства. В глазах его светилась горячая преданность отцу.

Волнение Артураобъяснялось ещё тем, что он ждал от отца приглашения ехать с ним вТайнкасл. Он ожидал этого с десяти часов утра, с той минуты, когдауслышал, что Бартлею приказано запрягать шарабан. Но обычногоприглашения не последовало. Отец едет в Тайнкасл, едет к Тоддам, аего, Артура, не берет! С этим было очень трудно примириться.

За столом шёл спокойныйразговор, направляемый и поддерживаемый отцом Артура. Такого родаспокойные разговоры здесь велись всё время, пока шла забастовка. Ивсегда на самые нейтральные темы: о предстоящей постановке «Мессии»в Союзе певчих, о том, помогает ли матери новое лекарство, о том, какхорошо сохранились цветы на бабушкиной могилке, — и всегдав спокойном, очень спокойном тоне. Ричард Баррас был вообще человекуравновешенный. Во всём его поведении сказывалась непоколебимаявыдержка. Он сидел во главе стола, сурово-безмятежный, словно эти тримесяца забастовки в его шахте «Нептун» былисовершеннейшей чепухой. Сидел в своём большом кресле, чопорновыпрямившись (вот почему Артур тоже старался держаться прямо), и елсыр, сельдерей из собственного огорода и бисквиты. Простое меню. Ведьзавтрак состоял из самых простых блюд, этого требовал Баррас. Онлюбил придерживаться известного режима: тонкие ломтики говядины,холодная ветчина, баранье филе, — все в своё время. Онтерпеть не мог пышности и богатой сервировки. Он это запрещал у себяв доме. Ел почти рассеянно, сжимая узкие яркие губы и грызя крепкимизубами сельдерей. Это был человек не особенно большого роста, но сширокой грудью, могучими плечами и большими руками. В нёмчувствовалась большая физическая энергия. У него было румяное лицо итакая короткая мускулистая шея, что голова, казалось, вырастала прямоиз груди. Седоватые волосы были низко острижены, скулы резковыступали, глаза с красивым разрезом глядели пронизывающе. У него былтип северянина, не столько грубый, сколько суровый, тяжеловесный.Человек твёрдых убеждений и крепкой веры, либерал, который строгособлюдал воскресенье, ввёл у себя в доме общую вечернюю молитву,читал домочадцам вслух Библию, часто доводя Артура до слёз, и небоялся признаться, что в юности сочинял гимны. Вообще у Баррасахватило бы смелости признаться в чём угодно. Когда он вот так, каксейчас, сидел за столом, выделяясь на жёлтом лакированном фонебольшого американского органа, который он — из любви к музыкеГенделя — поставил в столовой, истратив на него большие деньги,вся его фигура, казалось, излучала присущую ему внутреннюю цельность.Артур это инстинктивно чувствовал. Он любил отца. Для Артура отец былсовершенством, богом.

— Да ну же,Артур, ешь свой пудинг, милый. — Мягкий упрёк тёти Кэрризаставил Артура в замешательстве посмотреть на стоявшую перед нимтарелку. Пудинг из остатков пирога, из подгорелых кусков, —он терпеть его не может. Но он сделал над собой усилие и принялсяесть в надежде, что отец заметит это и похвалит его. Хильда, окончивзавтрак, смотрела прямо перед собой с обычным угрюмым, неприветливымвыражением. Грэйс, улыбающаяся, естественная, простодушная, казалось,чему-то тайно радовалась про себя.

— Вывернётесь к чаю, Ричард? — почтительно спросила тётяКэрри.

— Да, к пятичасам, — был сдержанный, лаконичный ответ.

— Хорошо,Ричард.

— Вы быспросили у Гарриэт, нет ли у ней каких-нибудь поручений.

Тётя Кэрри наклонилаголову. Она всегда выказывала страстную готовность повиноватьсяшурину. И вообще голова у неё обычно наклонена немного набок, в знакпокорности, покорности всем и всему, главным же образом — своейсудьбе.

Тётушка КэролайнУондлес знала своё место. Она никогда ни на что не претендовала,несмотря на то, что происходила из хорошей нортэмберлендской семьи,одной из знатных фамилий графства. Не злоупотребляла она и тем, чтобыла сестрой жены Ричарда. Она присматривала за детьми, занималась сними в классной комнате каждое утро, сидела у их постели, когда онизаболевали, неутомимо ухаживала за Гарриэт, готовила всякие вкусныевещи, выращивала цветы, штопала чулки, вязала тёплые шарфы, собирала,считала и записывала грязное бельё всего дома, — и все этос видом кроткой услужливости. Пять лет тому назад, когда Гарриэтслегла, тётя Кэрри приехала к Баррасам в их усадьбу «Холм»,чтобы помогать в доме, как приезжала всегда на роды Гарриэт. Этасорокалетняя, начинавшая уже полнеть дама с бледным пухлым лицом,морщиной заботы на лбу, с небрежно заколотыми на голове волосаминеопределённого цвета, умела быть полезной. Ей, вероятно, неизмеримоечисло раз представлялась возможность закрепить за собой известныеправа в этом доме. Но она никогда не забывала о своей зависимости иусвоила себе некоторые привычки человека, занимающего подчинённоеположение. В комнате у себя она прятала чайник и запас печенья; покадругие беседовали, она неслышно ускользала из комнаты, как будтовдруг решив, что она здесь лишняя; при других она обращалась к слугамс подчёркнутой официальной вежливостью, наедине же разговаривала сними приветливо, даже фамильярно, с заискивающей доброжелательностью:«Не хотите ли, Энн, чтобы я вам подарила эту блузку? Смотрите,дитя моё, она ещё совсем мало ношена…»

Тётя Кэрри имела немалосвоих денег в процентных бумагах: она получала около ста фунтов в годдоходу. Все её платья были серого цвета, одного и того же оттенка.Она слегка прихрамывала, вследствие какого-то несчастного случая вюности, и глухая молва, без всяких к тому оснований, утверждала,будто в ту же пору её жизни с ней дурно поступил один господин. ТётяКэрри всю жизнь принимала каждый вечер горячую ванну, это было еёлюбимым удовольствием. Но она всегда ужасно боялась, как бы Ричардуне понадобилась ванная комната как раз тогда, когда она еюпользуется. Иногда её это мучило даже во сне, и после такого ночногокошмара она просыпалась бледная, вся в поту, убеждённая, что Ричардвидел её в ванне.

Баррас обвёл взглядомстол. Все кончили завтракать.

— Не съешьли ты бисквит, Артур? — спросил он настойчиво, положивруку на серебряную крышку стеклянной сухарницы.

— Нет, папа,спасибо, — Артур взволнованно проглотил слюну.

Ричард налил себе водыи на мгновение уверенной рукой поднял стакан. Вода, казалось, сталаещё прозрачнее, ещё холоднее оттого, что он подержал стакан в руке.Он медленно выпил её.

Молчание. Но вот Ричардподнялся и вышел из комнаты.

Артур чуть не заплакалгромко. Отчего, отчего отец не берет его с собой в Тайнкасл именносегодня, когда ему так хочется быть с отцом? Почему он не хочет взятьего с собой к Тоддам? Отец, конечно заедет к Адаму Тодду, горномуинженеру, его старому другу, не в гости но по делу. Так что же изэтого? Он всё же мог бы взять с собой его Артура, дать емувозможность поиграть с Гетти. С тяжёлым сердцем торчал Артур впередней (которую тётя Кэрри всегда называла «вестибюль»),рассматривая узор облицовки из чёрных и белых плиток, любимые картиныотца; он всё ещё не терял надежды. Хильда прошла прямо наверх,направляясь с книгой в свою комнату. Артур не обратил на неёвнимания. Они с Хильдой никогда не были особенно дружны. Она быласлишком строга, неразговорчива, нелепо вспыльчива; казалось, онапостоянно борется сама с собой, с чем-то невидимым. Ей шёл тольковосемнадцатый год, но три месяца назад, перед самым началомзабастовки, она остригла волосы. Это ещё больше оттолкнуло от неёАртура. Хильда, он это чувствовал, не стоит любви. К тому же онанекрасива. Грубая, и вид у неё такой, словно она презирает всех ивсё. Кожа у неё смуглая и неприятно пахнет.

Артур всё стоял впередней. Из классной наверху пришла Грэйс с яблоком в руке.

— Пойдём,Артур, посмотрим на Боксёра, — попросила она. —Пойдём со мной, ну, пожалуйста!

Артур смотрел наодиннадцатилетнюю Грейс сверху вниз. Она была на год моложе его и нацелый фут ниже. Он завидовал её постоянной весёлости. Грэйс обладаласчастливейшим характером. Это была хорошенькая, милая, но ужаснонеряшливая девочка. Гребёнка, косо торчавшая в её мягких светлыхволосах, придавала личику комично-удивлённое выражение. В большихголубых глазах светилось наивное простодушие. Даже Хильда любилаГрэйс. Артур видел однажды, как она после страшнейшей вспышки гневаобхватила Грэйс и принялась с бурной нежностью тискать её в объятиях.

Артур раздумывал, идтиили не идти ему с Грэйс? Идти и хотелось и не хотелось. Он никак немог решить. Для него всегда было мучением решать что-нибудь. В концеконцов он отрицательно покачал головой.

— Ты иди, ая не пойду, — заявил он мрачно. — Я расстроениз-за забастовки.

— Неужели,Артур? — спросила Грэйс с удивлением.

Он утвердительно кивнулголовой. Ему стало ещё грустнее при мысли, что он лишает себяудовольствия видеть, как пони будет жевать яблоко.

Грэйс ушла, а он всёстоял, прислушиваясь. Наконец отец сошёл вниз с плоским чёрнымкожаным чемоданчиком под мышкой. Но он, не замечая Артура, направилсяпрямо к ожидавшему его экипажу сел и уехал.

Артур был глубокообижен, подавлен, убит горем. Не оттого что ему не придётся побыватьв Тайнкасле и погостить у Тоддов. Конечно, Гетти — милаядевочка; ему нравились её длинные шелковистые косы, весёлый смех,теплота её рук, когда она порой обнимала его за шею, прося купить ейшоколадного крема на тот шестипенсовик, что он получал каждуюсубботу. О да, он любит Гетти и, наверно, женится на ней, когдавырастет. Он любит и её брата, Алана, и «старину Тодда»(так Алан зовёт своего отца) с колючими, всегда испачканными табакомусами, и жёлтыми точками в глазах, и таким странным запахомгвоздичного масла и ещё чего-то. Но сейчас его огорчало вовсе не то,что он их не увидит. Его огорчало, мучило, убивало пренебрежение состороны родного отца.

Может быть, он и незаслуживает внимания. Пожалуй, в этом-то все горе. Он так мал длясвоих лет и, должно быть, не совсем здоров: тётя Кэрри несколько разпри нём говорила: «Артур — такой хрупкий». Хильдаучилась в школе в Хэррогете, и Грэйс скоро туда же поступит, а вотего, Артура, не пускают в школу. И у него так мало товарищей. Простоудивительно, как мало людей бывает у них в «Холме». Артурс горечью сознавал, что он дикарь, одинокий и слишкомвпечатлительный. Он легко краснел и из-за этого часто готов был отстыда сквозь землю провалиться. Он всей душой жаждал, чтобы поскореенаступило то время, когда он начнёт работать вместе с отцом на«Нептуне». В шестнадцать лет он начнёт знакомиться сделом; потом — несколько лет учения, чтобы получить аттестат.И, наконец, придёт счастливый день, когда он станет компаньоном отца.Да, для этого стоит жить!

Пока же слезы жгли емуглаза, и, слоняясь без цели, он вышел из дома. Парк усадьбы лежалперед ним: красивый газон с кустами золотистого ракитника посредине,а дальше луг, отлого спускавшийся к лесистой долине. Деревья двумярядами опоясывали усадьбу с каждой стороны, скрывая всё, что могло быиспортить вид. Усадьба собственно была расположена совсем близко отСлискэйля, на холме, откуда и произошло её название. Но можно былоподумать, что сотня миль отделяет её от труб и грязи шахт.

Дом был прекрасный,каменный, с прямоугольным фасадом, с портиком в стиле Георгиевскойэпохи1,с более поздней пристройкой позади и с обширными оранжереями. Весьфасад дома был увит красиво подрезанным плющом. Здесь ничего небросалось в глаза, — Ричард так ненавидел вычурность! —но повсюду царил безупречный порядок; лужайка подстрижена, краяровные, будто ножом срезанные, и ни единая сорная травка не омрачалаблеска длинной сверкающей аллеи. Повсюду преобладала белая краска,наилучшая белая краска. Ею были выкрашены двери, ворота, ограды,оконные рамы и деревянная обшивка парников. Так нравилось Ричарду. Ондержал одного только работника, Бартлея, — но на «Нептуне»всегда находилось достаточно желающих прийти в усадьбу «поработатьдля хозяина».

Артур окинул мрачнымвзглядом открывшуюся перед ним красивую картину.

Не пойти ли ему кГрэйс? Сначала он решил идти, потом подумал: «нет». Всемиоставленный, безутешный, он ни на что не мог решиться. Потом, каквсегда, перестал об этом думать и, словно спасаясь от необходимостипринять решение, побрёл обратно в переднюю. Рассеянно уставился нависевшие на стенах картины, которые отец его так ценил. Каждый годотец покупал какую-нибудь картину, а то и две, через Винцента,крупного торговца предметами искусства в Тайнкасле, и тратил на это,по мнению Артура, подслушавшего отрывок разговора, невероятные суммы.Но Артур сознательно одобрял это, как одобрял всё, что делал отец, иточно так же одобрял он его вкус. Да, это и в самом деле красивыекартины: большие, чудесно раскрашенные полотна, картины Стона,Орчэрдсона, Уоттса, Лейтона, Холмэна Ханта, особенно много картинХолмэна Ханта. Артуру все их имена были знакомы. Он слышал, как отецговорил, что всё это — будущие великие мастера. Особеннопривлекала Артура одна картина — «Влюблённые в саду»,в ней было столько очарования, она вызывала непонятную боль, что-топохожее на томление где-то в глубинах тела, во внутренностях.

Артур, хмурый, слонялсяпо передней, разглядывая всё, что попадалось ему на глаза. Он пыталсядумать, разобраться во всём, что касалось этой ужасной забастовки,объяснить себе странную озабоченность отца и его отъезд к Тодду. Изпередней он повернул в коридор, пройдя его, вошёл в уборную и заперсятам. Наконец-то он в надёжном месте.

Уборная была еголюбимым убежищем; здесь никто его не тревожил, здесь он переживалсвои горести или предавался мечтам. Очень хорошо было мечтать, сидяздесь. Уборная чем-то напоминала ему церковь, придел собора, потомучто это была высокая комната, в ней было прохладно и пахло , как вцеркви, а лакированные обои были разрисованы готическими арками.Здесь Артур испытывал такое же ощущение, как тогда, когда смотрел накартину «Влюблённые в саду».

Он опустилпродолговатую лакированную крышку и уселся, упёршись локтями в колении охватив голову руками. Им овладел внезапный приступ напряжённоготоскливого беспокойства. Изнемогая от жажды утешения, он крепкозажмурил глаза. В горячем порыве, как это с ним часто бывало, он сталмолиться: «Боже, сделай, чтобы сегодня кончилась забастовка,чтобы все рабочие опять стали работать для папы, чтобы они увидели,что неправы. Боже, ты ведь знаешь, какой папа хороший, я люблю его итебя люблю. Так сделай же, чтобы они поступали так же справедливо,как он, чтобы больше не бастовали, и сделай, чтобы я поскорее вырос ивместе с папой управлял „Нептуном“. Во имя отца и сына,аминь!»

IV
Вернувшись домой к пятичасам, Ричард Баррас застал ожидавших его Армстронга и Гудспета.Когда он вошёл, слегка хмурясь, неторопливый, холодный, решительный,внося с собой в дом дух присущей ему суровой энергии, он застал их впередней: они сидели рядышком на стульях, в молчании уставившись напол. Это тётя Кэрри, в волнении нерешительности, усадила их здесь.Джорджа Армстронга, как смотрителя шахты «Нептун», можнобыло бы, конечно, пустить в курительную комнату. Но Гудспет —только помощник смотрителя, а раньше был простым надсмотрщиком, ктому же он пришёл прямо из шахты, где производил обследование вместес инспекторами, — в грязных сапогах, мокрых короткихштанах, кожаной кепке и с палкой. Немыслимо было пустить его вкомнату Ричарда, где он непременно наследит. Словом, тётя Кэрри былав тяжёлом затруднении: приняв, наконец, компромиссное решение, онаоставила обоих в «вестибюле».

Увидев этих двух людей,Ричард ничуть не изменил выражения своего лица. Их приход не был длянего неожиданным. Всё же сквозь холодную, непоколебимую важность намиг пробилось что-то неуловимое, слабый огонёк мелькнул в глазах итотчас потух. Армстронг и Гудспет встали. Короткое молчание.

— Ну, что? —спросил Ричард.

Армстронг взволнованнозакивал головой.

— Кончилось,слава богу!

Ричард выслушал этосообщение и глазом не моргнув; ему, казалось, была крайне неприятналёгкая дрожь в голосе Армстронга. Он стоял чопорный, замкнутый,безучастный. Но, наконец, шевельнулся, сделал приглашающий жест иповёл посетителей в столовую. Здесь он подошёл к буфету, огромномудубовому голландскому сооружению, на котором во вкусе барокко быливырезаны головки смеющихся детей, налил два стаканчика виски, а себе,позвонив, приказал подать чаю. Энн тотчас принесла ему чашку чаю наподносе.

Все трое пили стоя.Гудспет одним привычным глотком выпил своё виски неразбавленным,Армстронг пил его с содой, торопливыми, нервными глотками. ДжорджАрмстронг был человек нервный, человек, живший, казалось, одниминервами. Он постоянно волновался, огорчался из-за пустяков, легковыходил из себя и ругал рабочих, но был чрезвычайно работоспособен, —только благодаря тому нервному напряжению, с которым работал. Это былчеловек среднего роста, с лысевшей уже макушкой, с несколькоизмождённым лицом и мешками под глазами. Несмотря на вспыльчивость,он был очень популярен в городе. Обладатель прекрасного баритона, оннередко пел на масонских концертах. Был женат, имел пятерых детей,остро сознавал лежавшую на нём ответственность и в тайне ужаснобоялся потерять службу. Как бы извиняясь за нервное дрожание рук, онзаискивающе, отрывисто засмеялся.

— Видит бог,мистер Баррас, я ничуть не жалею, что кончилась эта дурацкая история…Трудно приходилось нам всё это время. Я бы лучше предпочёл работатьпо две смены круглый год, чем снова пережить такие три месяца.

Баррас не слушал его.Он спросил:

— Как всёэто вышло?

— Ониустроили собрание в клубе. Фенвик выступил, но его не хотели слушать.За ним — Гоулен, знаете — Чарли Гоулен, весовщик. Онвстал и сказал, что ничего другого не остаётся, как выйти на работу.Потом Геддон напустился на них. Он специально ради этого собранияприехал из Тайнкасла. И он с ними не церемонился, мистер Баррас,можете мне поверить. Объявил, что они не имели права выступать безсогласия Союза. Что Союз умывает руки во всём этом деле. Назвал ихкучей отпетых дураков (то есть он употребил другое слово, но его я ввашем присутствии повторить не смею, мистер Баррас) за то, что онивсе это затеяли на свой страх и риск. Потом голосовали. Восемьсот слишним голосов за то, чтобы приступить к работе. Семь — против.

Наступила пауза.

— Ну, апотом? — спросил Баррас.

— Потом онипришли к конторе целой толпой — Геддон, Гоулен, Огль, Хау,Диннинг, и вид у них был довольно-таки принуждённый. Спрашивали вас.А я им передал то, что вы сказали, — что вы не пустите ксебе на глаза никого из них, пока они не начнут работать. Тут Гоуленпроизнёс речь, — он не плохой малый, хоть и пьяница. Мы,говорят, побеждены и признаем это. Потом выступил Геддон с обычнойсоюзной трескотнёй. Развёл турусы на колёсах, будто они через ГарриНэджента поднимут вопрос в парламенте. Но это говорится так, дляочистки совести. Одним словом, они совсем присмирели, спрашивают,можно ли выйти на работу завтра, в первую смену. Я сказал, что мысходим к вам, сэр, и дадим им ответ в шесть часов.

Ричард допил чай.

— Вот как,они хотят вернуться на работу, — заметил он. Казалось, оннаходил создавшееся положение любопытным и хладнокровно егообозревал. Три месяца тому назад он заключил с Парсоном договор напоставку коксующегося угля. Такие договоры — золотое дно, ониредки, их трудно бывает добиться. С договором в кармане он началподготовительную разработку в районе Скаппер-Флетс рудника «Парадиз»и выемку специального сорта угля из жилы — единственного местав «Нептуне», где этот уголь ещё имелся.

Но тут рабочиезабастовали, не считаясь ни с ним, ни с союзом. Договора в егокармане больше не было, он был брошен в огонь. Пришлось расторгнутьсделку. Он на этом потерял двадцать тысяч фунтов.

Застывшая на губахРичарда слабая усмешка словно говорила: «Любопытно, клянусьбогом!»

— Таквывесить объявления, мистер Баррас?

Ричард, сжав губы, снеожиданным неудовольствием уставился на подобострастно-услужливогоАрмстронга.

— Да, —сказал он сухо. — Пускай завтра приступают к работе.

Армстронг с облегчениемвздохнул и инстинктивно направился к двери. Но Гудспет, неразвитомууму которого было доступно лишь очевидное, не двигался с места и мялшляпу в руках.

— А сФенвиком как же быть? — спросил он. — И емуприступать к работе?

Баррас ответил:

— Это егодело.

— И потомещё насчёт второго насоса, — не унимался Гудспет. Это былрослый мужчина флегматичного вида, с отвислой нижней губой и соннымлицом землистого цвета.

Ричард сделалнетерпеливое движение.

— Какой ещёвторой насос?

— А верхний,о котором мы говорили три месяца назад, тогда, когда ребятазабастовали. Он выкачал бы много воды из Скаппер-Флетс. То естьвыкачал бы скорее, и внизу было бы меньше слякоти — там, гдеработают.

Ричард ледяным тономвозразил:

— Вы оченьошибаетесь, если думаете, что я буду продолжать выработку вСкаппер-Флетс. С этим углём придётся подождать другого договора.

— Ваша воля,сэр. — Землистое лицо Гудспета густо покраснело.

— Ну,кажется, все, — голос Барраса звучал ясно и сдержанно. —Можете передать, что я рад за рабочих, которые вернутся на работу.Все эти никому не нужные лишения в городе — возмутительноебезобразие.

— Обязательнопередам, мистер Баррас, — согласился Армстронг.

Баррас молчал. И, таккак говорить больше было явно не о чём, то Армстронг и Гудспет ушли.

Некоторое время Баррас,размышляя, оставался на том же месте, спиной к камину; потом запервиски в буфет, подобрал упавшие на поднос два кусочка сахару иаккуратно уложил их обратно в сахарницу. Он страдал при видекакого-нибудь беспорядка, при одной только мысли о том, что напраснопропадает кусок сахару. В его доме ничего не должно пропадатьдаром, он этого не потерпит. Эта черта его сказывалась больше всего вмелочах. Он экономил спички. Карандаш исписывал до последнего дюйма.Свет у него в доме полагалось выключать в строго определённое время,из обмылков прессовались новые бруски мыла, горячую воду экономили,даже топили очень скупо, угольным мусором. При звоне разбившейсячашки или блюдца кровь бросалась ему в голову. Главной заслугой тётиКэрри в его глазах была строгая бережливость, с которой она вела.хозяйство.

Он постоял, недвигаясь, разглядывая свои белые холёные руки. Потом вышел изкомнаты, медленно поднялся наверх, не заметив Артура, чьё поднятое кнему робкое лицо, как трепетная луна, белело в полутьме передней, ивошёл в комнату жены.

— Гарриэт!

— Да,Ричард.

Она сидела в постели, стремя подушками за спиной и одной у ног, и вязала. Ей укладывали заспину три подушки, потому что кто-то сказал, что три подушки —самое удобное. А вязать ей предписал для успокоения нервов молодойдоктор Льюис, её новый врач. При входе мужа она перестала вязать ивстретила его взгляд. У неё были густые чёрные брови, а под глазами —коричневые тени, типичный признак неврастении.

Гарриэт улыбнулась,словно прося извинения, и дотронулась до своих лоснящихся распущенныхволос, обрамлявших бледное лицо.

— Тыизвинишь, Ричард? У меня был обычный приступ жестокой головной боли.Пришлось заставить Кэролайн расчёсывать мне щёткой голову. —Она снова улыбнулась привычной улыбкой страдалицы, грустной улыбкойбольного, хронически больного человека. У неё болела поясница, у неёбыл больной желудок, больные нервы. Временами у неё бывали отчаянныеголовные боли, от которых не помогал туалетный уксус, не помогалоничего, кроме осторожного растирания головы, лежавшего на обязанностиКэролайн. В этих случаях тётя Кэрри выстаивала на ногах битый час,тихонько, медленно водя щёткой по волосам Гарриэт. Никто не могдоискаться подлинного источника страданий Гарриэт. Никто. Онаизмучила всех докторов в Слискэйле — Ридделя, Скотта иПроктора; она побывала у половины специалистов Тайнкасла, обращаласьв отчаянии к лечившим травами, к гомеопатам, к электрофизику, которыйобёртывал её какими-то замечательными электрическими бинтами. Каждыйшарлатан вначале казался ей спасителем. — «Наконец-тонастоящий врач!» — объявляла она. Но все они, —как и Риддель, Скотт, Проктор и специалисты в Тайнкасле, —оказывались в конце концов невеждами. Впрочем, Гарриэт не унывала.Она сама изучала свои болезни, читала терпеливо, упорно,систематически множество книг, трактующих о тех недугах, которые онау себя находила. Увы, всё было напрасно. Ничто, ничто не помогало. Ине потому, что Гарриэт не принимала лекарств. Она принимала вселекарства, какие только существуют, её спальня была уставленааптечными склянками, дюжинами бутылок с лекарствами —укрепляющими, болеутоляющими, слабительными, успокаивающими спазмыразными мазями, — всем, что ей прописывалось докторами запоследние пять лет. О Гарриэт можно было смело сказать, что онаникогда не выбросила ни одного лекарства. Из некоторых бутылочек онаприняла лекарство только по одному разу, — Гарриэт быланастолько опытна, что уже после первой ложки какого-нибудь снадобьяговорила иногда: «Уберите это. Я знаю, что оно мне непоможет». И бутылка отправлялась на полку.

Это было ужасно. НоГарриэт была очень терпелива. Она не покидала постели. Тем не менееаппетит сохранила прекрасный. По временам она кушала прямо-такивеликолепно, и это тоже вызывало недомогания, — сжелудком, должно быть, неблагополучно, её так мучили газы. Но,несмотря на всё это, Гарриэт была кротка, никогда никто не слыхал,чтобы она спорила из-за чего-нибудь с мужем, она всегда былапослушной, покорной, отзывчивой женой. Она не уклонялась никогда отинтимных обязанностей жены. Она всегда была к услугам своего супруга:в постели. У неё было пышное белое тело и мина святой. В ней что-тостранным образом напоминало корову. Но она была очень благочестива.Может быть, это была священная корова.

Баррас посмотрел на неёсловно издалека. Как он, собственно, относился к ней? Его взглядничего не выдавал.

— А теперьголова меньше болит?

— Да,Ричард, немножко меньше. Боль не совсем прошла, но мне лучше. Послетого как Кэролайн расчесала мне волосы, я велела ей налить мненемного той микстуры с валерьянкой, что прописал доктор Льюис. Ядумала, это от неё мне стало легче.

— Хотелпривезти тебе из Тайнкасла винограду, да забыл.

— Спасибо,Ричард. (Просто удивительно, как часто Ричард забывает о винограде.Но доброе намерение уже само по себе что-нибудь да значит.)

— Ты,конечно, побывал у Тоддов?

Что-то жёсткое едвазаметно мелькнуло в лице Ричарда. Жаль, что Артур, все ещё занятыйрешением загадки, не мог видеть это выражение.

— Да, я былу них. Там все здоровы, Гетти ещё похорошела и всецело занятапредстоящим днём рождения: ей на будущей неделе минет тринадцать. —Он замолчал и направился к дверям. — Да, знаешь,забастовка прекращена. Рабочие завтра приступают к работе.

Её маленький ротокруглился в виде буквы «О». Она, словно защищаясь,прижала руку к груди, прикрытой фланелевой кофтой.

— О Ричард,как я рада! Отчего ты мне сразу не сказал? Это чудесно. Какоеоблегчение!

Уже открывая дверь, оностановился. Сказал:

— Я,вероятно, приду к тебе ночью. — И вышел.

— Хорошо,Ричард.

Гарриэт легла на спину,с лица её ещё не сошло выражение радостного удивления. Она досталаклочок бумаги и серебряный карандаш, украшенный на конце топазом.Записала аккуратным почерком: «Не забыть сказать д-ру Льюису,что сердце сильно забилось, когда Ричард сообщил приятную весть».Она помедлила, размышляя, и подчеркнула слово «сильно».Потом взяла своё вязанье и мирно принялась вязать.

V
Было уже совсем темно,когда Армстронг и Гудспет вышли из больших белых ворот усадьбы валлею высоких буков, которую местные жители называли «Слус-Дин»и которая переходила в Хедли-род, дорогу к городу. Некоторое времяони шли молча, врозь, так как не слишком любили друг друга. Но потомГудспет, уязвлённый резкостью, с которой хозяин его осадил, злобнопроскрежетал:

— Онзаставляет иной раз человека чувствовать себя перед ним каким-томусором. Ну, и каменная же душа, дьявол его возьми! Не пойму я его.Никак не пойму.

Армстронг усмехнулсяпро себя в темноте. Он тайно презирал Гудспета, как человека безвсякого образования, человека, который пробил себе дорогу скорееупорством, чем настоящими заслугами. Он часто раздражал, даже унижалАрмстронга своей грубой прямотой и физическим превосходством; приятнобыло видеть его в свою очередь униженным.

— Что тыхочешь этим сказать? — переспросил он Гудспета,притворившись непонимающим.

— Да то, чтоты слышишь, чёрт возьми, — отрезал Гудспет строптиво.

Армстронг заметил:

— Он знает,что делает.

— Ещё бы!Свою выгоду понимает. А мы — свою. Да ведь от этакого пощады нежди. А слышал ты, как он сказал, — Гудспет с горечьюпередразнил Барраса: — «Все эти напрасные, никому ненужные лишения в городе». Комедия, да и только!

— Нет,нет, — торопливо возразил Армстронг. — Это онискренно так думает.

— Да, какже, искренно, будь он проклят! Скареднее его нет человека вСлискэйле. Он теперь так и кипит злостью, что упустил договор. И вотчто я тебе скажу, раз уж об этом зашла речь: я здорово рад, что сразработкой Скаппер-Флетс дело не выгорело. Я хоть и держал язык зазубами, а в душе согласен с Фенвиком насчёт этой проклятой воды.

Армстронг метнул наГудспета быстрый неодобрительный взгляд:

— Не делотак говорить, Гудспет.

Наступила короткаяпауза. Потом Гудспет, насупившись, объявил:

— Во всякомслучае это ужасное место.

Армстронг ничего неответил. Они в молчании брели вперёд по Хедли-род, затем поКаупен-стрит, мимо Террас. Когда они подошли к углу, яркий свет и гулголосов, вырвавшийся из трактира «Привет», заставилиобоих обернуться. Армстронг, явно желая переменить тему, заметил:

— Сегоднятрактир полон.

— Биткомнабит, — подтвердил Гудспет с прежней угрюмостью. —Эмур опять начал отпускать в долг. Сегодня впервые за две неделивытащил свою грифельную доску.

Не говоря больше нислова, оба отправились вывешивать объявления.

VI
В трактире «Привет»становилось всё шумнее. Помещение было полно народу, набито до того,что можно было задохнуться в этом водовороте табачного дыма,выкриков, яркого света и пивных испарений. Берт Эмур стоял за стойкойбез пиджака, а за ним на стене висела большая грифельная доска, накоторой он мелом записывал, сколько выпито посетителями в долг. Бертбыл не дурак: последние две недели он, несмотря на мольбы ипроклятия, отказывал всем в кредите. А сегодня, когда субботняяполучка стала чем-то близким и вполне реальным, он сразу же переменилтактику. Трактир был открыт, и кредит посетителям — тоже.

— Налей-канам ещё, Берт, дружище!

Чарли Гоулен с силойстукнул своей кружкой о прилавок и потребовал новую круговую. Чарлине был пьян, он никогда не пьянел по-настоящему. Впитывая вино, какгубка, он обливался потом, лицо у него бледнело, принимая цвет сыройтелятины, но вдрызг пьяным его никогда никто не видел. Кое-кто изтолпившихся вокруг него были уже сильно навеселе, а больше всех ТоллиБраун, старый Риди и Боксёр Лиминг. Боксёр был безобразно пьян. Этотнеотёсанный, грубый малый, с красной, словно расплющеннойфизиономией, плоским носом и одним ухом, иссиня-белым как цветнаякапуста, в юности действительно был боксёром и выступал вСент-Джемс-холле под эффектной кличкой «Чудо-мальчик из копей».Но водка и разные другие вещи погубили его. Теперь он снова работал вшахте, не был больше ни мальчиком, ни чудом. От тех доблестныхзолотых дней остались лишь буйный, хоть и добродушный нрав, дурныенаклонности и сильно изуродованное лицо.

Чарли Гоулен,неизменный председатель на всех выпивках в трактире, снова постучалкружкой о стол. Ему не нравилось, что здесь сегодня не ощущаетсябеззаботного веселья, и ему хотелось восстановить былой уют идружескую атмосферу вечеров в «Привете». Он сказал:

— Со многимнам приходилось мириться за последние три месяца. А всё же, ребята,унывать не будем! Ничего не стоит та душа, которая не способнаникогда разгуляться!

Его свиные глазкибегали по толпе, он ожидал обычного шумного одобрения. Но на всехлицах была угрюмая усталость. Вместо одобрения Чарли встретил взглядРоберта Фенвика, устремлённый на него с сардоническим выражением.Роберт стоял на своём обычном месте, в самом конце у прилавка, испокойно пил, с таким видом, словно ничто его здесь не интересовало.

Гоулен поднял кружку.

— Выпьем,Роберт, дружище! Тебе следует сегодня хорошенько промочить нутро.Ведь завтра ты порядком промокнешь снаружи.

Роберт с страннойсосредоточенностью изучал лицо Гоулена, точно налитое пивом. Онсказал:

— Все мырано или поздно очутимся в воде.

В толпе раздалиськрики:

— Заткниглотку, Роберт!

— Помалкивай,парень! Довольно поговорил на собрании!

— Уж мы обэтом наслушались за последние три месяца!

Тень печали и утомлениялегла на лицо Роберта. Он отвечал на все лишь огорчённым взглядом.

— Ладно,товарищи. Делайте как знаете. Ничего больше говорить не стану.

Гоулен хитроосклабился:

— Если тыбоишься спуститься в «Парадиз», ты бы так прямо иговорил.

— Заткнипасть, Гоулен, — вступился Лиминг. — Мелешьязыком, как баба! Роберт со мной в одной бригаде. Он отличныйзабойщик и зарабатывал хорошо. Он знает проклятую шахту лучше, чем ты— собственное брюхо.

Толпа затаила дыхание,ожидая, не начнётся ли драка, и внезапно наступила тишина. Но Чарлиникогда в драки не вступал. Он пьяно ухмылялся. Напряжение толпыперешло в разочарование.

В этот момент дверьтрактира распахнулась. Вошёл Вилль Кинч и как-то нерешительно сталпротискиваться к прилавку.

— Дай в долгкружку пива, Берт, ради бога! Иначе мне не выдержать…

Внимание толпы сновапробудилось и сосредоточилось на Вилле.

— Что такое?Что с тобой приключилось, Вилль?

Вилль откинул жидкиеволосы со лба, сгрёб в руки кружку и, весь трясясь, посмотрел вокруг.

— Оченьмногое случилось. — Он плюнул так, словно хотел очиститьрот от грязи. Затем торопливо заговорил: — С Элис моей плохо,ребята, у неё воспаление лёгких. Жена хотела сварить для неё капелькумясного бульона. Прихожу я к Ремеджу четверть часа тому назад. Ремеджсам стоит за прилавком, брюхо своё жирное выставил и стоит. «МистерРемедж, — говорю я самым вежливым образом, — неотпустите ли мне каких-нибудь обрезков для моей девочки, она оченьбольна. А деньги я отдам в субботнюю получку, обязательно отдам». —Тут губы Вилля побелели, он весь затрясся. Но стиснул зубы и, сделавнад собой усилие, продолжал: — И что же вы думаете, ребята, онсмерил меня глазами с головы до ног и с ног до головы. «Никакихобрезков я тебе не дам», — говорит он этими самымисловами. — «Уж будьте так добры, мистер Ремедж, —говорю я, совсем расстроенный. — Уделите нам какой-нибудькусочек, забастовка кончена, через две недели обязательно будетполучка, и я вам заплачу, как бог свят…»

…Пауза.

— Он ничегоне ответил и так на меня посмотрел… Потом говорит,словно перед ним собака, а не человек: «Ничего я тебе не дам,ни косточки. Вы — позор для города, ты и тебе подобные.Бросаете работу из-за ерунды, а потом приходите попрошайничать упорядочных людей. Убирайся вон из моей лавки, пока я тебя невышвырнул отсюда…» И я ушёл, ребята…

Во время рассказа Виллянаступила мёртвая тишина. И он окончил его среди полного молчания.Первый встрепенулся Боб Огль.

— Клянусьбогом, это уж слишком! — простонал он.

Тогда вскочилполупьяный Боксёр и крикнул:

— Да,слишком! Мы этого так не оставим!

Все заговорили разом,поднялся шум. Боксёр прокладывал себе дорогу в толпе.

— Не стерплюя этого, товарищи! Сам пойду к этому ублюдку Ремеджу. Пойдём, Билль!Ты получишь для девочки самый лучший кусок, а не обрезки! —Он дружески ухватил Кинча за руку и потащил его к двери. Толпасомкнулась вокруг них, выражая одобрение, и хлынула вслед. Трактиропустел в одно мгновение. Это было просто чудом. Никогда он не пустелтак быстро при возгласе хозяина «Джентльмены, пора!»Минуту тому назад комната была битком набита людьми, — асейчас в ней оставался один только Роберт… Он стоял и смотрелна ошеломлённого Эмура с мрачным, разочарованным видом. Выпил ещёкружку. Но, наконец, ушёл и он.

На улице к толпеприсоединилась большая группа молодёжи, уличные мальчишки, зеваки. Незная, что тут происходит, они чуяли злое возбуждение толпы. РазБоксёр несётся вперёд с воинственным видом, значит будет драка. И всеустремились на Каупен-стрит. Юный Джо Гоулен пробрался в самую гущутолпы.

Завернули за угол иочутились на Лам-стрит, но здесь, у лавки Ремеджа, их ожидалоразочарование. Большая лавка была уже заперта и, пустая,неосвещённая, являла взорам лишь холод опущенных железных штор ивывеску на фасаде: «Джемс Ремедж. — Мясная».Даже окна нельзя было разбить! Заперто! Раздался рёв Боксёра. Водкабушевала в его крови. Он не отступит, нет, ни за что! Найдутся другиелавки тут же, рядом с Ремеджем, и без железных штор, например, лавкаБэйтса или Мэрчисона, бакалейщика, где дверь была просто загороженашестом и заперта на висячий замок.

Боксёр заорал снова:

— Ничего непотеряно ещё, ребята, вместо Ремеджа примемся за Мэрчисона!

Разбежавшись, он поднялногу и тяжёлым сапогом изо всей силы ударил по замку. В эту минутукто-то из напиравшей сзади толпы швырнул кирпичом в окно. Стеклоразлетелось вдребезги. Это решило дело: звон разбитого стеклапослужил сигналом к разгрому лавки.

Толпа хлынула на дверь,вышибла её, ворвалась в лавку. Большинство были пьяны, и все они ужемного недель не видели настоящей пищи. Толли Браун схватил окорок исунул его под мышку. Старик Риди завладел несколькими жестянкамикомпота. Боксёр, совершенно забыв о больной дочке Вилля Кинча,возбуждавшей в нём только что пьяную слезливую жалость, выбил втулкуу бочонка с пивом. Несколько женщин из гавани, привлечённых шумом,протиснулись внутрь, вслед за мужчинами, и начали панически всехватать: пикули, желе, мыло, всё, что попадалось под руку; они былислишком запуганы, чтобы выбирать, и попросту хватали и хватали, слихорадочной поспешностью пряча все под свои шали. Уличный фонарьснаружи освещал эту картину холодным, резким светом.

О кассе первым вспомнилДжо Гоулен. Съестное его не интересовало, — он, как и егопапаша, был даже слишком сыт, — а вот выручка моглапригодиться.

Встав на четвереньки,он, как ящерица, проскользнул среди ног толпившихся в лавке людей,заполз за конторку и отыскал денежный ящик. Не заперт! Злораднопосмеиваясь над беспечностью старого Мэрчисона, Джо сунул руку вкассу, загреб полную горсть серебра и преспокойно высыпал его к себев карман. Затем, поднявшись на ноги, шмыгнул в дверь и пустилсянаутёк.

В ту минуту, когда Джовыбегал из лавки, туда вошёл Роберт. Вернее — встал на пороге.Выражение тревоги на его лице медленно уступало место ужасу.

— Что выделаете, товарищи?

Голос его звучалмольбой: пафос этого взрыва возмущения, направленного по ложномупути, больно поразил его.

— Ведь выпопадёте в беду!

На него не обратили нималейшего внимания. Он повысил голос:

— Говорювам, прекратите это! Неужели вы не понимаете, дураки вы этакие, чтохуже уж ничего не может быть! После этого нам уж нечего ни от когождать сочувствия. Прекратите!

Но его никто не слушал.

Судорога исказила лицоРоберта. Он двинулся было в толпу, но в этот миг шум за спинойзаставил его обернуться, так что свет фонаря упал на его лицо.Полиция! Роддэм из Гаванского участка и новый сержант со станции.

— Фенвик! —громко воскликнул Роддэм, сразу узнав Роберта, и схватил его заплечо.

На этот крик внутрилавки ответили ещё более громкими криками:

— Полиция!Бегите, ребята, полиция!

И живая лавинанеразличимо смешавшихся тел хлынула из лавки. Роддэм и сержант непытались её задержать. Они стояли в какой-то растерянности и даливсем уйти. Затем, всё ещё держа Роберта за плечо, Роддэм вошёл влавку.

— А вот иещё один, сержант! — крикнул он вдруг с торжеством.

Среди разгромленной,опустевшей лавки, беспомощно покачиваясь, сидел верхом на пивномбочонке Боксёр Лиминг и, плавая в блаженстве, одним пальцемпридерживал втулку. Он был слеп и глух ко всему, что происходиловокруг.

Сержант огляделБоксёра, потом лавку, потом Роберта.

— Здесьнешуточное дело, — сказал он сухим, официальным тоном. —Вы — Фенвик. Тот самый, зачинщик забастовки.

Роберт твёрдо выдержалвзгляд. Он возразил:

— Я ничегоне сделал.

Сержант сказал:

— Да,конечно! Ничего не сделали!

Роберт открыл было ротдля объяснения. Но внезапно почувствовал безнадёжность этой попытки.Он ничего не ответил. Покорился. И его вместе с Боксёром отвели вучасток.

VII
Пять дней спустя, часовоколо четырёх, Джо Гоулен беззаботно слонялся по Скоттсвуд-род, однойиз улиц Тайнкасла, обследуя те окна, на которых висели объявления осдаче комнат. Тайнкасл, этот полный движения и шума город севера, сего кипучей суетой, светло-серыми тонами, звоном трамваев, топотомног, стуком молотков на верфи, милостиво поглотил Джо. Тайнкасл,всего на восемнадцать миль отстоявший от его родного города, всегдапривлекал мечты Джо, как место больших перспектив и приключений. Джовыглядел прекрасно, — краснощёкий и кудрявый юноша вослепительно начищенных ботинках, с весёлой миной человека, которыйзнает, чего хочет. Однако при такой блестящей внешности у Джо не былони гроша. С тех пор как он сбежал из дому, он успел приятно прокутитьте два фунта серебром, что украл у Мэрчисона, истратив их наразвлечения, гораздо более порочные, чем это можно было предположитьпо его добропорядочному виду. Джо побывал на галерее Мюзик-холла, вресторане Лоу и других местах. Джо покупал пиво, папиросы, самыекрасивые голубые открытки. А теперь, честно истратив последнийшестипенсовик на стирку и наведение на себя лоска, Джо подыскивалприличную комнату. Он прошёл по Скоттсвуд-род, мимо широких железныхрешёток скотопригонного рынка, мимо «Герцога Кумберлендского»,через Пламмер-стрит и Эльсвикскую Восточную Террасу. День был серый,без солнца, но сухой, на улицах царило приятное оживление, где-товнизу, на станции, свистел прибывающий поезд, и ему вторил с рекигустой и низкий звук пароходной сирены. Кипевшая вокруг жизньвозбуждала Джо. Мир представлялся ему чем-то вроде огромного,великолепного футбольного мяча у его ног, — и он готовилсяс азартом подбросить его.

Пройдя Пламмер-стрит,Джо остановился перед домом с вывеской «Меблированные комнаты.Хорошие постели. Только для мужчин». Некоторое время он враздумье созерцал дом, но потом, отрицательно покачав кудрявойголовой, продолжал свою прогулку. Через минуту с ним поравняласькакая-то девушка, шедшая быстро в том же направлении, и обогнала его.У Джо глаза разгорелись; все его тело напряглось.

Премилое созданьице,честное слово! Маленькие ножки с тонкой щиколоткой, стройная талия,красивые бедра, и голова поднята гордо, как у королевы. Глаза Джожадно следили за ней. Она перешла улицу, взбежала по ступеням иторопливо вошла в дом № 117А на Скоттсвуд-род.

Джо, словнозаворожённый, остановился и облизал внезапно пересохшие губы. На окнедома 117А висело объявление о сдаче комнаты. «Чёрт возьми!»— вырвалось у Джо. Он застегнул куртку и, решительно перейдяулицу, дёрнул звонок. Открыла та самая девушка. Без шляпы онапоказалась Джо как-то ближе и милее. Она была даже красивее, чем оножидал: на вид лет шестнадцать, тонкий носик, ясные серые глаза,восковое личико, на котором недавняя прогулка вызвала свежий румянец.Ушки у неё были крохотные и плотно прилегали к голове. Но лучше всегоу неё был рот, — так мысленно решил Джо. Рот был большой,не яркий, а нежно-розовый, с умопомрачительной впадинкой на верхнейгубе.

— Чтонадо? — спросила она резко.

Джо скромно ейулыбнулся, опустил глаза и, сняв шапку, мял её в руках. Никто лучшеДжо не умел разыгрывать добродетельного простака: он это делал всовершенстве.

— Извинитеза беспокойство, мисс. Я ищу комнату.

Ответной улыбки Джо недождался. Девушка вздёрнула губку и недовольно посмотрела на него.Дженни Сэнли не нравилось, что мать вздумала пустить жильцов, хотя быдаже одного-единственного, в лишнюю комнату наверху. Она считала это«вульгарным», а «вульгарность» была в глазахДженни непростительным грехом.

Она обтянула блузку и,сунув руки за свой изящный лакированный пояс, сказала с некоторымвысокомерием:

— Что ж,войдите, пожалуй.

Ступая с почтительнойосторожностью, он пошёл за ней в узкий коридор и тотчас же уловилзапах голубей и их воркованье. Он поднял голову и посмотрел наверх.Голубей он не заметил, но выходившая на площадку внутренней лестницыдверь ванной комнаты была открыта, и виднелось развешанное на верёвкебельё: длинные чёрные чулки и какие-то белые принадлежности туалета.«Это её вещи», — с восхищением подумал Джо; ноотвёл глаза раньше, чем девушка успела покраснеть. Дженни всё жепокраснела от стыда за это упущение, и голос её вдруг прозвучалсердито, когда она, тряхнув головой, объявила:

— Ну вот,тут, если хотите знать, задняя комната.

Он вошёл вслед за ней в«заднюю комнату», маленькую, грязную, со следамипребывания множества жильцов, набитую старой ломаной мебелью сволосяными сиденьями; повсюду — копеечные журналы, сувениры изВитли-Бэй; мешочки с голубиным кормом. На камине важно восседали двадомашних голубя. У огня, тихонько покачиваясь в скрипучемкресле-качалке, сидела в ленивой позе с журналом «Домашняяболтовня» женщина, неряшливо одетая, большеглазая, с целойкопной волос, заколотых на макушке.

— Вот, ма,тут пришли насчёт комнаты. — И Дженни гордо бросилась надиван со сломанными пружинами, схватила измятый журнал, всем своимвидом показывая, что не желает больше принимать никакого участия вэтом деле.

Миссис Сэнли продолжалабезмятежно покачиваться. Разве только удар грома, возвещающий конецсвета, мог заставить Аду Сэнли переменить удобное положение нанеудобное. Она постоянно заботилась о своих удобствах: то сниметтуфли, то расстегнёт корсет, то примет немного соды, чтобы не былоотрыжки, то нальёт себе чашку чаю, то присядет отдохнуть, то почитаетгазету, пока закипает чайник. Это была жирная, благодушная,мечтательная неряха. Иногда она принималась пилить мужа, но большейчастью пребывала в беззаботном равнодушии ко всему окружающему. Вмолодости Ада была прислугой «в одном почтенном семействе»,как она всегда усиленно подчёркивала. Она была романтична, любиласмотреть на молодой месяц. И суеверна: никогда не надевала ничегозелёного, никогда не проходила под лестницей и, если просыпала соль,непременно бросала щепотку через левое плечо. Она обожалаувлекательные романы, особенно такие, где в конце концовгероине-брюнетке удаётся «поймать» героя. Аде хотелосьразбогатеть, она постоянно участвовала в разных конкурсах, главнымобразом — на шутливые стишки, и всегда надеялась выиграть кучуденег. Но стихи Ады были безнадёжно плохи. Ей часто приходили вголову неожиданные идеи, — в семье их называли «маминыфантазии»: переменить обои в комнате, или обить диван красивымрозовым плюшем, или заново эмалировать ванну, или уехать в деревню,или открыть гостиницу либо галантерейный магазин, или даже написать«рассказ», — она была убеждена, что у неё«талант». Но ни одна из идей Ады никогда не приводилась висполнение. Ада никогда не покидала надолго своей качалки. Её супругАльф говаривал кротко: «Боже мой, Ада, какая ты неугомонная!»

— О, а ядумала, что это из клуба, — заметила она в ответ на словаДженни. Затем после паузы: — Так, вам нужна комната?

— Да, мэм.

— Мы сдадимтолько одинокому молодому человеку. — Разговаривая скем-нибудь в первый раз, Ада всегда принимала томный вид, но томностьэта очень быстро с неё соскакивала. — Наш последний жилецвыехал неделю тому назад. Вы хотите комнату с частичным пансионом?

— Да, мэм,если это вас не затруднит.

— Вампридётся обедать с нами за общим столом. Семья у нас из шестичеловек: я, муж, Дженни — вот эта самая, её целый день дома небывает, она служит у Слэттери, потом Филлис, Клэрис и Салли, самаямладшая. — Она помолчала и оглядела Джо, на этот разпытливо: — А между прочим, позвольте узнать, вы кто такой? Иоткуда?

Джо смиренно потупилглаза, — им вдруг овладел панический испуг. Он вошёл сюдапросто так, ради шутки, чтобы посмотреть, что из этого выйдет. Нотеперь почувствовал, что должен снять у них комнату, что это емупросто необходимо. Эта Дженни — прелесть, настоящая конфетка,она его прямо с ума свела. Но что отвечать, чёрт возьми! Вихрьподходящих к случаю выдумок пронёсся у него в голове, но он сразу жевсе их отверг. Где у него багаж, где деньги, чтобы дать задаток?Дьявольски неприятно! Он даже вспотел. Он уже было пришёл в отчаяние.Но вдруг его осенила идея, что самое разумное — сказатьправду. — Да, да, правду — ликовал он внутренне, —конечно, не всю правду, а нечто похожее на правду. Он вскинул головуи, посмотрев Аде прямо в глаза, сказал с застенчивой прямотой:

— Я бы могнаврать вам с три короба, мэм, но предпочитаю сказать правду. Ясбежал из дому.

— Господибоже! Слыхано ли что-нибудь подобное!

Журнал упал на колени,даже качалка на этот раз остановилась. Миссис Сэнли и Дженни, обе сновым интересом, уставились на Джо. Лучшими традициями романтикиповеяло в этой затхлой комнате.

Джо сказал:

— Мнестрашно тяжело жилось, и я больше не мог выдержать. Мать умерла, аотец стегал меня ремнём так, что я едва на ногах держался. У нас вкопях бастовали и всё такое. Я… я голодал. — ГлазаДжо выражали мужественное волнение. Замечательно! Замечательнопридумано! Теперь он их окончательно приручил!

— Значит,матери у вас нет? — спросила Ада чуть слышно.

Джо молча покачалголовой. Всё, что нужно было, выполнено.

Ада с возрастающейсимпатией рассматривала своими большими кроткими глазами этогочистенького, аккуратно причёсанного и красивого мальчика. «Оннемало узнал горя, бедняга, — думала она, — и ктому же он прехорошенький». Ей правились его блестящие кариеглаза и кудрявая голова. Но кудри кудрями, а квартирная плата —квартирной платой, одно другого не заменит, конечно, а тут ещёприходится думать об уроках музыки для Салли… Ада сновапринялась раскачиваться. При всей своей лени и беспечности Ада Сэнлибыла далеко не глупа. Она взяла себя в руки.

— Послушайте, —перешла она на деловой тон, — ведь вы же не можете жить унас из милости. Вам следует найти себе работу, постоянную работу. Воткстати мой Альф сегодня говорил, что в Ерроу, на чугунолитейномзаводе Миллингтона, набирают рабочих. Знаете, что по дороге вПлэтт-Лейн. Попытайте там счастья. Если повезёт, приходите опятьсюда. Если нет — не приходите.

— Хорошо,мэм.

Джо сохранял минустрогой порядочности до тех пор, пока не вышел от Сэнли, но затем онв экзальтации большими прыжками помчался через улицу.

— Эй ты,рожа! — он сгрёб за воротник проходившегомальчика-посыльного. — Укажи дорогу к заводу Миллингтона,или я сломаю твою проклятую шею!

Он чуть не бегомнаправился в Ерроу, а идти пришлось далеко, очень далеко. Лгалупорно, блестяще и показал мастеру свои мускулы. Ему везло — назаводе очень нужны были рабочие руки, и он был принят помощникомпудлинговщика за плату в двадцать пять шиллингов в неделю. Посравнению с заработком в шахте это было целым состоянием. И к тому жездесь, в Тайнкасле, Дженни, Дженни, Дженни!

Он отправился обратнона Скоттсвуд-род, стараясь идти медленно, обуздывая себя, твердясебе, что надо быть осмотрительным, ничего не делать наспех,налаживать все постепенно. Но когда он оказался снова в «заднейкомнате» у Сэнли, его ликование бурно прорывалось сквозь тонкуюфанеру осторожности.

Вся семья была в сборе,только что отпили чай. Ада сидела, развалясь, во главе стола, рядом сней — Дженни. Затем, одна за другой, три младшие дочери:тринадцатилетняя Филлис, апатичная блондинка, вылитый портрет матери,Клэрис, одиннадцати с половиной лет, длинноногая брюнетка, у которойволосы были перевязаны красивой алой лентой с коробки шоколада,принадлежавшей Дженни. И, наконец, Салли, забавное десятилетнеесущество, с таким же большим ртом, как у Дженни, и сердитыми чёрнымиглазами, смотревшими на людей пристально и уверенно. В конце столасидел муж Ады, Альфред, отец четырёх девочек и глава семьи,невзрачный сутулый мужчина с одутловатым лицом, водянистыми глазами ижиденькими желтовато-бурыми усами. У него было растяжение шейныхмускулов, и поэтому он не носил воротничка. Альфред был маляром, и всвоё время немало наглотался свинцовых белил, пока накладывал их нафасады домов Тайнкасла. Свинцу он был обязан землистым цветом своеголица, сильными болями а желудке и синеватой полосой по краю дёсен. Нов растяжении шейных мускулов виновато было не ремесло маляра, аголуби. Альф был страстным любителем голубей, сизых, красных,пёстрых, — прелестных премированных домашних голубей. И,выпуская голубей, следя за их полётом в небесной синеве, Альфпостепенно искривил себе шею.

Джо, оглядев всех,радостно воскликнул:

— Меняприняли! Завтра начинаю работать. Двадцать пять монет в неделю!

Дженни явно не узнавалаего. Зато Ада, насколько ей позволяла привычная вялость, казаласьдовольной.

— Вотвидите, я же вам говорила! Мне вы будете платить пятнадцать в неделю,так что у вас будет оставаться чистых десять, — конечно,вначале. Вам скоро дадут прибавку. Пудлинговщики хорошо зарабатывают.

Она тихонько зевнула вруку, потом кое-как очистила местечко на загромождённом столе.

— Садитесь изакусывайте. Клэри, принеси из кухни чашку и блюдечко и будь умницей— сбегай к миссис Гризли, возьми на три пенса солёной ветчины,да смотри, чтобы она тебя не обвесила. Для первого раза надо угоститьвас чем-нибудь повкуснее. Альф, это мистер Джо Гоулен, наш новыйджентльмен.

Альф перестал медленножевать последнюю намоченную в чае хлебную корочку и приветствовал Джокоротким, но выразительным кивком. Клэри влетела с свежевымытойчашкой и блюдцем. Джо налили чёрного, как чернила, чаю, появиласьсолёная ветчина и полбулки, а Альф торжественно подал через столгорчицу.

Джо уселся рядом сДженни на волосяном диване. Его опьяняло и соседство этой девушки имысль о том, как замечательно у него всё это вышло. Дженни былаочаровательна, и никогда ещё он не испытывал такого сильного, такоговластного желания. Он изо всех сил старался понравиться, пленитьвсех, — но не Дженни, конечно, о господи, конечно, нет!Джо знал, как надо действовать! Он улыбался своей открытой сердечнойулыбкой; он болтал, втянув всех в непринуждённый разговор, придумываланекдоты из своей прошлой жизни; он говорил Аде комплименты, шутил сдетьми; он даже рассказал одну очень подходящую к случаю и забавнуюисторию, целый рассказ, который он однажды слушал на концерте,устроенном Союзом Надежды. Он не то, чтобы по-настоящему состоял вСоюзе Надежды, — просто вступил накануне концерта, анаутро после него сразу же отмежевался от этого благочестивогообщества. Рассказ имел успех у всех, за исключением Салли, котораяотнеслась к нему презрительно, и Дженни, высокомерие которой ничемнельзя было поколебать. Ада тряслась от хохота, упёршись руками вжирные бока, роняя повсюду шпильки из причёски.

— И Бонснашёл шпанскую муху в своей сарсапарели! Ну, история, я вам доложу,мистер Гоулен!

— Пожалуйста,зовите меня Джо, миссис Сэнли. Смотрите на меня как на члена вашейсемьи, мэм.

Он начинает ихзавоёвывать, о, он скоро всех их завоюет! Восторг ударил ему вголову, как видно. Да, это верный путь, он сумеет добиться всего, онсумеет ухватиться за жизнь, выжать из неё всё, что можно. Он пойдётдалеко, будет иметь то, чего ему хочется, все, все, — воттолько подождите и увидите!

Потом Альф предложилДжо посмотреть, как он кормит голубей. Они вышли во двор, гдежемчужно-серые птицы чистили перья клювом, высовывали головки изсамодельной голубятни Альфа и прятались снова, деликатно поклёвываякорм. Альф, который в присутствии жены был тише воды, ниже травы,теперь преобразился в героя-мужчину и высказывал веские мнения нетолько о голубях, но и о пиве, патриотизме и о шансах Спирминтавыиграть на скачках в Дэрби. С Джо он был ласков, обращался с ним какс младшим товарищем. Но Джо раздражался, жаждал вернуться туда, гдебыла Дженни. Докурив папиросу, он извинился и поспешил обратно в дом.

Дженни была в заднейкомнате одна. Она по-прежнему сидела на диване, углубившись все в тотже журнал.

— Извините, —пролепетал Джо. — Я думал, что вы, может быть, покажетемне мою комнату.

Она даже не опустилажурнала, который держала, изящно согнув мизинец.

— Вампокажет кто-нибудь из девочек.

Но он не уходил.

— А вы непрогуливаетесь по вечерам в свой полусвободный день? Вот сегодня,например?

Никакого ответа.

— Вы служитев магазине, да? — терпеливо попытался он снова завязатьразговор. Он смутно вспомнил, что Слэттери — это, кажется,большой мануфактурный магазин с зеркальными витринами, наГрэйнджер-стрит.

Дженни, наконец,удостоила его взгляда.

— А если и вмагазине, вам-то что? — отрезала она. — Вас этоне касается. И если желаете знать, я не «служу». Это —вульгарнее простонародное выражение, и я его не выношу. Я состою вштате у Слэттери. В отделении шляп: там очень тонкая работа.Ненавижу все грубое и вульгарное! И больше всего не выношу мужчин,которые делают грязную работу.

И она рывком сноваподняла журнал к глазам. Джо в раздумье потирал подбородок, пожираяглазами всю её, — тонкие лодыжки, стройные бедра, красивыемаленькие груди. «Вот как, ты не, любишь мужчин, которыезанимаются грязной работой, — думал он, усмехаясь просебя. — Ладно, подожди. Ты в моём лице полюбишь такогомужчину».

VIII
Марта переживала этокак тяжкий позор. Никогда ей и не снилось такое, никогда в жизни.Ужас! Стряпая на кухне, она переходила с места на место, то пробуявилкой, готова ли картошка, то поднимая крышку с кастрюли, чтобыпосмотреть, как тушится мясо, — и старалась не думать отом, что случилось. Но ничего не выходило, она не могла думать.Тщетно боролась она с собой, гнала прочь мысли о том, что она, МартаРедпас, дожила до такого позора. Редпасы всегда были приличнымилюдьми. В её роду были честные сектанты, честные углекопы. Она моглас гордостью перебрать представителей целых четырёх поколений —и не отыскать ни единого пятна на их репутации. Все честно работалипод землёй в шахтах и наверху вели себя как порядочные люди. Атеперь? Теперь она уже не Марта Редпас, а Марта Фенвик, жена РобертаФенвика. А Роберт Фенвик — в тюрьме. Гримаса горечи исказила еёлицо. В тюрьме. Её обожгло воспоминание об этой сцене, как обжигалосотни раз. Роберт на скамье подсудимых рядом с Лимингом, —и надо же, чтобы вместе с таким, как Лиминг! — а грубыйкраснорожий, издевающийся Джемс Ремедж — за судейским столом,он не церемонился и говорил напрямик всё, что думал. Она была насуде. Она не могла не пойти, её место было там. Да, ходила и видела,и слышала все. «На три недели, без замены штрафа». Оначуть не закричала, когда Ремедж прочёл приговор. Она чуть не умерла.Но гордость помогла ей сдержать себя и сделать каменное лицо.Гордость поддерживала её все эти жуткие дни, помогла ей даже сегодня,когда жена Боксёра Лиминга, возвратившаяся из города с новостями,подстерегла её, Марту, на углу и с громогласным сочувствием объявила,что «наши мужья» будут выпущены в субботу. «Нашимужья»… «Выпущены!»

Посмотрев на часы(первая вещь, которую Сэм выкупил для неё из заклада), она подтащилак огню жестяную лохань и принялась носить кипяток из прачечной. Оначерпала воду железным ведром, и хождение с тяжёлой ношей сильноизмучило её. Последнее время ей нездоровилось, и вот сейчас онаощущала слабость и головокружение. И боли. На минуту пришлосьостановиться, пока немного не утихнут схватки. «Это все из-заволнений последних дней», — подумала Марта. Ведь онаженщина крепкая. Ей казалось, что ей было бы легче, если бы ребёноквнутри подавал какие-нибудь признаки жизни. Но он не шевелился, онаощущала только тянущую боль и тяжесть.

Пробило пять часов, ипочти тотчас с улицы донёсся топот ног, медленные, тяжёлые шагиутомлённых людей. Работать девять часов в смену, а потом ещёвзбираться на самый верх холма, на Террасы… Но это —славная, честная работа, на ней они выросли, и она тоже. Её сыновьямолоды и сильны. Они шахтёры. И другой работы она для них не желала.

В ту минуту, как онаэто подумала, дверь открылась, и вошли все трое — впереди Гюи,за ним Дэвид и последним Сэмми, тащивший под мышкой кусокраспиленного бревна на растопку. Милый Сэмми! Всегда он о нейподумает! Тёплая волна умиления пробилась сквозь озабоченность ихолод её сердца, ей вдруг захотелось обнять Сэмми и заплакать.

Сыновья следили завыражением лица матери. В последние дни дома царила гнетущаяатмосфера. Марта действовала на них угнетающе, была резка ипридирчива. Она это сознавала и видела, что они с опаскойвсматриваются в её лицо и, хотя она сама была в этом виновата, её этозадело.

— Ну, какдела, мать? — улыбнулся Сэмми, и его белые зубы сверкнулина чёрном фоне угольной пыли, которая, смешавшись с потом, коркойоблепила ему лицо.

Марте нравилось, что онназывал её «мать», а не «мэм», как былопринято у них в предместье. Но она только указала кивком головы наприготовленную ванну с водой и, отвернувшись, принялась накрывать настол.

Несмотря на присутствиематери, все трое сняли башмаки, куртки, рабочий костюм шахтёра —фуфайку и брюки, насквозь пропитанные потом, водой и грязью шахты.Раздевшись догола, они стали все вместе мыться в жестяной ванне, изкоторой поднимался пар. Теснота обычно не мешала им дружелюбношутить. Но сегодня шутки слышались реже. Сэм пробовал подразниватьДэви и смеялся:

— Над ванноймойся, ты, бегемот! — А потом: — Эй, парень, гдемыло? Ты проглотил его, что ли?

Но в шутках этих небыло настоящего веселья. Гнёт, нависший над домом, мрачное лицо Мартыпарализовали его. Братья оделись, на этот раз без обычных дурачеств,и, почти не разговаривая, сели обедать.

Обед был отличный —большие порции аппетитного мяса, тушенного с луком и картофелем.Марта всегда готовила прекрасные обеды, она понимала, как многозначит обед для рабочего человека. Теперь, слава богу, эта несчастнаязабастовка прекратилась, и она может кормить своих как следует. Онасидела и наблюдала, как они едят, вторично наполнив тарелки. Самой ейне хотелось есть, она только выпила чаю. Но даже от чая ей не сталолучше. Какая-то блуждающая боль началась в пояснице, защемила грудь иисчезла раньше, чем Марта поняла, что это за боль.

Сыновья кончили обед.Первым поднялся Дэвид и отошёл в угол, где хранились его книги. Потомуселся на низенькую табуретку у очага, с карандашом и записнойкнижкой, положив её на колени.

«Латынь, —подумала огорчённо Марта, — он может теперь заниматьсялатынью!» И эта мысль, мелькнувшая среди других, горьких,почему-то вызвала раздражение. Вот тоже одна из затей Роберта, этоученье: он хотел, чтобы мальчик в будущем году поступил в колледж,получил стипендию, превзошёл самого себя. Роберт послал его учиться кмистеру Кэрмайклю на старой Бетель-стрит, в вечернюю школу. А она,Марта, насчитывавшая в своём роду длинный ряд предков углекопов,гордилась этим, презирала книги и чувствовала, что из этого ученьяничего хорошего не выйдет.

Вслед за Дэви встализ-за стола Гюи, отправился в прачечную и принёс оттуда молоток,колодку, свои старые футбольные башмаки, дюжину новых сапожныхгвоздей. Он присел на корточки в дальнем углу кухни, в стороне отостальных, и, наклонив тёмную, ещё блестевшую от воды голову, началзабивать гвозди в башмаки, — как всегда, молчаливый исосредоточенный. В прошлую субботу он из своей получки утаил отматери один шестипенсовик; просто оставил его себе, не сказав ей нислова об этом. Марте не трудно было догадаться, для чего. Футбол!Дело тут не только в увлечении спортом, хотя Гюи обожал спорт. Нет,нет. У Гюи была более серьёзная цель. Гюи хотел быть «светилом»,футболистом высокого класса, атлетом, получающим шесть фунтов внеделю за величайшую ловкость в борьбе. Вот в чём заключалась тайнаГюи, его заветная честолюбивая мечта. Оттого он отказывался отпапирос, от стакана пива по воскресеньям. Оттого он никогда не болталс девушками. Марта знала, что Гюи никогда и не смотрел ни на одну изних, несмотря на то, что очень много девушек заглядывалось на него.Оттого он носился по вечерам, пробегая целые мили, — этоназывалось тренировкой. Марта не сомневалась, что, как бы Гюи ни былутомлён, он уйдёт, как только окончит чинить свои башмаки.

Она нахмурилась ещёсильнее. Спартанские привычки Гюи она от всей души одобряла, ничегоне могло быть лучше. Но цель? Бросить шахту! И он тоже жаждал уйти изшахты. Марта не верила в его ослепительную мечту и не боялась, чтоона может осуществиться. Но её тревожило это необычайное упорствоГюи, да, оно её очень заботило.

Инстинктивно глаза еёотыскали Сэмми, который всё ещё сидел за столом и черенком вилкибеспокойно выводил на клеёнке узоры. Он, видно, почувствовал взглядматери, так как через мгновение с глуповатой застенчивостью положилвилку и встал. Засунув руки в карманы, он слонялся по кухне. Подошёлк крошечному квадратному зеркальцу, привешенному над раковиной. Взялгребень с полочки, намочил волосы и старательно расчесал на пробор.Потом достал висевший на перекладине у очага чистый воротничок,который мать накрахмалила и выгладила только сегодня утром. Наделего, завязал по-новому галстук, прифрантился. Затем, самодовольнонасвистывая, схватил шапку и весело направился к двери.

Лежавшая на коленяхрука Марты сжалась так сильно, что суставы пальцев торчали какобнажённые кости.

— Сэмми?

Сэм, уже на пороге,обернулся, словно в него выстрелили.

— Куда ты,Сэмми?

— Я ухожу,мать.

Его улыбка не смягчилаеё. Она не хотела её замечать.

— Вижу, чтоуходишь. Но куда?

— Пройдусьпо улице.

— ПоКэй-стрит?

Сэм посмотрел на неё,его простодушное, некрасивое лицо вспыхнуло и на этот раз принялоупрямое выражение.

— Да, еслижелаешь знать, мама, я иду на Кэй-стрит.

Значит, инстинкт её необманул: он идёт к Энни Мэйсер. Марта терпеть не могла Мэйсеров, онией не внушали никакого доверия, этот легкомысленный отец и бешеныйПэг Мэйсер, его сын. То были люди такого же сорта, как Лиминги, —не вполне почтенные. Они даже не были шахтёрами, а принадлежали к«рыбацкой братии», обособленной части населения, котораяне имела верного заработка и жила, по выражению Марты, «сегодняпируя, завтра бедуя»: один месяц роскошествовали, другой —закладывали и лодку и сети. Против самой Энни Марта ничего не имела,люди говорили, что она славная девушка. Но Сэмми она не пара. У неёбог знает какая родня, она торгует рыбой на улице и даже как-то,когда выдался плохой год, нанялась в Ярмуте потрошить сельдей, чтобыпоправить дела Мэйсеров. Чтоб Сэмми, её любимый сын, которого онанадеялась увидеть когда-нибудь лучшим забойщиком «Нептуна»,женился на какой-то потрошительнице селёдок! Никогда! Никогда! Онатяжело перевела дух.

— Я не хочу,чтобы ты сегодня вечером уходил из дому, Сэмми.

— Но яобещал, ты же знаешь, мама. Мы идём гулять с Пэгом Мэйсером. И Энни снами.

— Всё равно,Сэмми. — Её голос стал неприятно скрипучим. — Яне хочу, чтобы ты туда шёл.

Сэм посмотрел на неё вупор. И в его любящих глазах, глазах преданной собаки, она прочланеожиданную решимость.

— Энни меняждёт, мать. Ты извини, но мне надо идти.

Он вышел и очень тихозакрыл за собой дверь.

Марта сидела какокаменелая: в первый раз в жизни Сэмми ослушался. У неё было такоечувство, словно он дал ей пощёчину. Заметив, что Дэвид и Гюи украдкойна неё поглядывают, она пыталась взять себя в руки. Встала, убрала состола, трясущимися руками перемыла посуду.

Дэвид сказал:

— Хочешь,мама, я перетру все вместо тебя?

Она покачала головой,сама перетёрла тарелки и села чинить одежду сыновей. С некоторымтрудом вдела нитку в иглу. Достала старую рабочую фуфайку Сэмми, встольких местах штопанную и заплатанную, что уже почти не видно былофланели, из которой она первоначально была сделана. При виде этойстарой фуфайки шахтёра у Марты сжалось сердце. Она вдругпочувствовала, что была слишком резка с Сэмми, что обошлась с ним нетак, как следовало бы. Не Сэм виноват, а она. Эта мысль еёвзволновала. Сэм сделал бы для неё, что угодно, если бы онапоговорила с ним по-хорошему.

С затуманенными глазамиона принялась было чинить фуфайку, как вдруг снова почувствовала больв пояснице. На этот раз боль была злая, пронизывающая, и Мартамгновенно поняла, что это означает. Она с ужасом выжидала. Больутихла, потом возобновилась. Молча, без единого слова, Мартаподнялась и вышла в заднюю дверь кухни. Она двигалась с трудом. Вошлав чулан. «Да, началось».

Выйдя из чулана водвор, ока с минуту стояла среди вечернего мрака и безмолвия, однойрукой опираясь на низкую ограду, другой придерживая свой тяжёлыйживот. Вот оно и пришло, а муж в тюрьме, — какой срам! Ина глазах у взрослых сыновей! На вид непроницаемая, как окружавший еёмрак, она торопливо обдумывала все: нельзя звать ни доктора Скотта,ни миссис Риди, повитуху. Роберт безрассудно ухлопал все ихсбережения на эту забастовку. У неё долги, она не может, не должнадопустить новых расходов. В одну минуту решение было принято.

Она воротилась в дом.

— Дэвид!Сбегай к миссис Брэйс. Попроси её зайти ко мне поскорее.

Дэвид, встревоженный,вопросительно посмотрел на мать. Марта никогда особенно неблаговолила к Дэвиду, он был любимцем отца, но в эту минуту выражениеего глаз тронуло её. Она сказала ласково:

— Беспокоитьсянечего, Дэви. Мне просто что-то нездоровится.

Когда мальчик поспешновышел, она подошла к комоду, где хранилось все то скудное количествобелья, какое у неё имелось, отперла его. Затем, неловко ступая, струдом переставляя ноги, взобралась по лестнице наверх, в спальнюсыновей.

Миссис Брэйс, соседка,пришла сразу же. Это была добродушная женщина, страдавшая одышкой,очень тучная: бедняжка выглядела так, словно и сама ожидала ребёнка.Но это только казалось. На самом же деле у Ханны Брэйс была пупочнаягрыжа, следствие частой беременности, и, несмотря на то, что её мужГарри каждый год клятвенно обещал ей купить к Рождеству бандаж,бандажа у неё до сих пор не было. Каждый вечер, ложась спать, онаусердно вправляла выпиравшую массу, и каждое утро эта масса сновавылезала наружу. Ханна почти привыкла к своей грыже, говорила о ней сблизкими людьми так, как говорят о погоде. Грыжа была для неё любимойтемой разговора.

Ханна с такими жепредосторожностями, как и Марта, поднялась по лестнице и скрылась вкомнате наверху.

Дэви и Гюи сидели вкухне. Гюи бросил чинить башмаки и делал вид, что с интересом читаетгазету. Дэвид тоже притворялся, что читает. Но время от времени ониобменивались взглядом, чувствуя, что там наверху совершается что-тотаинственное, и каждый видел в глазах другого выражение странногостыда. Нет, только подумать! И это у их собственной матери.

Из спаленки наверхудоносился лишь шум тяжёлых шагов миссис Брэйс, и больше ничего. Одинраз она крикнула вниз, чтобы принесли горячей воды. Дэви отнёс ейчайник.

В десять часов вернулсяСэм. Он вошёл бледный, стиснув зубы, ожидая ужаснейшей сцены.Мальчики рассказали ему, что случилось. Сэм покраснел (он вообщелегко краснел), раскаяние охватило его: Сэм был незлопамятен. Онподнял глаза к потолку:

— Беднаямама, — сказал он.

На большее проявлениенежности никто из них никогда не решился бы.

В три четвертиодиннадцатого миссис Брэйс сошла вниз с небольшим свёртком,завёрнутым в газету… Вид у неё был расстроенный и озабоченный.Она вымыла под краном испачканные чем-то красным руки, напиласьхолодной воды. Потом обратилась к Сэмми, как к самому старшему:

— Девочка, —сказала она. — Прехорошенькая, но мёртвая. Да, родиласьмёртвой. Я все сделала не хуже, чем миссис Риди, не сомневайтесь. Ноничем уж помочь нельзя было… Завтра я приду убирать маленькую.А теперь снеси матери наверх чашку какао. Ей уже немножко легче. Амне надо идти готовить моему хозяину завтрак к первой смене.

Она осторожно подняласвёрток, ласково улыбнулась Дэвиду, заметившему, что сквозь газетупротекает что-то красное, и заковыляла из кухни.

Сэм сварил какао ипонёс наверх. Он оставался там минут десять. Когда он спустился вниз,лицо его было жёлто-серое, как глина, на лбу выступил пот. Онвернулся со свидания с любимой девушкой — и увидел лицом к лицусмерть.

Дэвид надеялся, что Сэмзаговорит, скажет, что матери лучше. Но Сэм сказал только:

— Ложитесьспать, ребята. Мы все втроём ляжем здесь, на кухне.

На другое утро, вовторник, миссис Брэйс пришла навестить Марту и, как обещала, обмыть иодеть мёртвого ребёнка.

Дэвид вернулся из шахтыраньше других; в эту ночь ему повезло, он поднялся наверх сразу и надве клети обогнал главную смену. Когда он пришёл домой, в кухне былоещё полутемно. И на кухонном шкапе лежал трупик девочки.

Он подошёл ближе и сталрассматривать её с странной смесью страха и благоговения. Она былатакая маленькая, ручонки не больше лепестка белой кувшинки, накрохотных пальчиках не было ногтей. Он мог бы одной своей ладоньюпокрыть все её личико. Точёное, белое как мрамор, оно было прелестно.Синие губки полуоткрыты, словно в удивлении, что жизнь не наступила.Миссис Брэйс с искусством настоящей профессионалки заткнула ей рот иноздри ватой. Глядя через плечо Дэвида, она не без гордости объявила:

— Чудо какхороша. Но твоя мама, Дэви, не хочет, чтобы она лежала у неё наверху.

Дэвид вряд ли слышалеё. Упрямое возмущение росло в его душе, пока он смотрел на этомертворождённое дитя. Почему так должно было случиться? Почему егомать была лишена той пищи, того ухода и внимания, которых требовалоеё положение? Почему этот ребёнок не живёт, не улыбается, не сосётгрудь?

Дэвида это мучило,будило в нём бешеный гнев. Как тогда, когда «Скорбящий»накормил его, в нём что-то болезненно трепетало, как натянутаяструна. И снова он, как тогда, со всей сумбурной страстностью юнойдуши, давал себе клятву что-то сделать… что-то… он незнал, что именно, не знал, как… но он сделает… оннанесёт сокрушительный удар гнусной бесчеловечности окружающей жизни.

Сэм и Гюи вошлиодновременно. Посмотрели на малютку. Не переодеваясь, пообедалижареной свининой, которую приготовила миссис Брэйс. Обед был не таквкусен, как всегда, картошка не разварилась, в ванне было мало воды,в кухне грязно, всё вверх дном, чувствовалось отсутствие матери.

Попозже, когда Сэммипришёл сверху, он исподтишка посмотрел на братьев и сказал как-тонатянуто:

— Она нехочет, чтобы были похороны. Я толковал ей, толковал, а она не хочет ивсе. Говорит, что после забастовки мы не можем тратить такие деньги.

— Но ведь мыобязаны, Сэмми! — воскликнул Дэвид. — Спросимиссис Брэйс…

Миссис Брэйс послалиуговаривать Марту. Но и это не помогло. Марта была неумолима. Схолодной горечью думала она об этом ребёнке, которого она не хотела икоторый теперь уже не нуждался в ней. Закон не требует, чтобымертворождённых хоронили по обряду. И не надо никаких похорон, всехэтих церемоний, сопровождающих смерть.

Гюи, мастер на всеруки, сделал довольно изящный гробик из простых досок. Внутри еговыстлали чистой белой бумагой и уложили трупик на это незатейливоеложе. Потом Гюи приколотил крышку. Поздно ночью, в четверг, Сэм взялгробик под мышку и вышел один. Он запретил Гюи и Дэви идти за ним.Было темно, ветрено. Мальчики не знали, куда ходил Сэм, пока он невернулся и не рассказал им. Он занял пять шиллингов у Пэга Мэйсера,старшего брата Энни, и заплатил Джиддису, кладбищенскому сторожу.Джиддис позволил ему тайно зарыть ребёнка в углу кладбища. Частопотом Дэвид думал об этой могилке, которую Сэм сравнял с землёй. Онтак никогда и не узнал, в каком месте она находится. Ему было толькоизвестно, что она неподалёку от участка нищих. Это ему удалосьвыпытать у Сэма.

Прошла пятница, насталасуббота, день освобождения Роберта из тюрьмы. Марта родила впонедельник вечером. В субботу днём она была уже на ногах, ожидая…ожидая его, Роберта.

Он пришёл в восемьчасов, когда она была одна на кухне и стояла, наклонясь над огнём.Вошёл так тихо, что она не заметила его, пока знакомый кашель незаставил её круто обернуться. Муж и жена в упор смотрели друг надруга, он — спокойно, беззлобно, она — с жуткой горечью,мрачным огнём пылавшей в её глазах. Оба молчали. Роберт бросил шапкуна диван и сел к столу движением очень усталого человека. Мартатотчас же подошла к печке, вынула гревшийся для него обед. Поставилаперед ним тарелку, — все в том же зловещем молчании.

Он начал есть, время отвремени бросая беглые взгляды на её фигуру, взгляды, в которыхчиталась просьба о прощении. Наконец, спросил:

— Что тут стобой приключилось, детка?

Она затряслась отгнева.

— Не смейбольше называть меня так.

Тогда он понял. В нёмшевельнулось что-то вроде удивления.

— Мальчикили девочка? — спросил он.

Марта знала, что емувсегда хотелось иметь дочь. И, чтобы сделать ему больно, рассказала,что дочь родилась мёртвой.

— Вот,значит, как всё вышло! — сказал он со вздохом. —Плохо тебе приходилось это время, детка?

Это было уж слишком.Марта не сразу удостоила его ответом. Со скрытым ожесточением убралапустую тарелку и поставила перед ним чай. Потом сказала:

— Я привыклак плохому. Хорошего не знавала с тех самых пор, как вышла за тебя.

Роберт вернулся домой всамом миролюбивом настроении, но злобные выходки жены разгорячилиусталую кровь.

— Я невиноват, что всё так вышло, — сказал он с неменьшейгоречью, чем та, которая звучала в речах Марты. — Ты,надеюсь, понимаешь, что меня посадили ни за что.

— Нет, этогоя не знаю, — возразила она, подбоченившись и вызывающеглядя ему в лицо.

— Они хотелисо мной рассчитаться за забастовку, неужели ты не понимаешь?

— И это меняничуть не удивляет! — ответила она, задыхаясь от гнева.

Тут его нервы невыдержали. Господи, да что он сделал плохого? Он убедил людейбастовать, потому что страшно боялся за них с тех пор, как началисьработы в Скаппер-Флетс. А в конце концов они же над ним издевались.Им на него плевать, — вот, допустили, чтобы его без всякойвины посадили в тюрьму. Яростное возмущение забушевало в нём,возмущение против Марты и против своей судьбы. Он размахнулся иударил Марту по лицу.

Она не дрогнула,приняла удар с каким-то удовлетворением. Ноздри её раздулись.

— Спасибо, —сказала она. — Мило с твоей стороны. Только этого и ждала.

Роберт тяжело опустилсяна стул, побледнев ещё больше, чем она. И закашлялся своим глухим,надрывным кашлем. Этот кашель лишил его сил. Когда приступ прошёл, онсидел, согнувшись, совсем разбитый. Через некоторое время встал,разделся и лёг на стоявшую в кухне кровать.

На другой день —в воскресенье — он хотя и проснулся в семь часов утра, нооставался в постели до полудня. Марта встала рано и ушла в церковь.Она заставила себя пойти туда, выдерживать взгляды, знакипренебрежения и выражения сочувствия со стороны прихожанБетель-стрит, — отчасти в пику Роберту, отчасти же длятого, чтобы показать свою добропорядочность.

Обед был настоящиммучением, в особенности для мальчиков. Они терпеть не могли те дни,когда у отца с матерью дело доходило до открытой ссоры. Эти ссорысловно парализовали всех в доме, нависали над ними как что-топозорное.

После обеда Робертпошёл в контору копей. Он ожидал увольнения. Но оказалось, что его неуволили. У него мелькнула смутная догадка, что здесь сыграла роль егодружба с Геддоном, уполномоченным углекопов, и с Гарри Нэджентом,одним из лидеров Союза. Хозяин, видно, опасался, как бы не вышлонеприятностей с Союзом, — и благодаря этому его, Роберта,оставили на работе в «Нептуне».

Он пошёл прямо домой,посидел, читая, у огня, потом молча улёгся в постель. Наутро егоразбудил гудок, в два часа он был уже в шахте, работал в первойутренней смене.

Весь день Мартаготовилась к его приходу. Неутихшая злоба все так же бушевала в ней.Она ему покажет, она с ним посчитается за все!.. Она беспрестаннопоглядывала на часы, желая, чтобы время шло поскорее.

Сменившись, Робертпришёл домой совершенно разбитый, промокший до костей. Мартаготовилась донимать мужа враждебным молчанием, но его жалкий вид убилв её сердце всю глодавшую его злобу.

— Что это стобой? — вырвалось у неё инстинктивно.

Роберт опёрся о стол,стараясь удержать кашель с трудом переводя дух.

— Они ужепринялись строить каверзы, — сказал он, намекая на отменужребия при распределении мест в «Парадизе». —Меня занесли в чёрный список и дали самое скверное место во всёмучастке. Паршивая трехфутовая кровля. Всю смену я работал, лёжа наживоте, прямо в воде.

Острая жалостьполоснула Марту по сердцу. И вместе с этим трепетом боли в нём ожилото, что она считала давно умершим. Она протянула руки к Роберту.

— Дай, япомогу тебе, мой мальчик. Дай, помогу раздеться.

Она помогла ему снятьгрязную, промокшую одежду. Помогла при умывании. Теперь она знала,что всё ещё любит его.

IX
Дэвид, работавший наглубине пятисот футов под землёй, в двух милях от главной шахты,решил, что, вероятно, скоро время завтрака. Он находился в«Парадизе», в участке Миксен. На самом низком этаже«Нептуна», на двести футов ниже «Глоба» и натриста — ниже «Файв-Квотерс». Часов у Дэвида небыло, и он определял время по числу рейсов, которые проделалвагонетками от рудничного двора до погрузочной площадки. Он стоялподле Дика, своего шотландского пони, на площадке, где нагруженныеуглём вагонетки, которые он подвозил, прицеплялись к механическомуподъёмнику и передавались на главный откаточный путь «Парадиза».

Дэвид ожидал, покаТолли Браун переведёт ему пустые вагонетки. Он ненавидел «Парадиз»,но на площадке ему нравилось. Здесь ему, потному и разгорячённому отбега, казалось так прохладно, и здесь можно было стоять во весь рост,не боясь удариться головой о кровлю.

Стоя на площадке, ондумал об ожидавшей его счастливой судьбе. Едва верилось, что сегодня— его последняя суббота в «Нептуне». Не толькопоследняя суббота — последний день! Нет, такое счастье дажетрудно себе представить!

Он всегда ненавиделшахту. Некоторым из его товарищей нравилось работать в ней, оничувствовали себя здесь как рыба в воде. А ему не нравилось, нет!Может быть, потому, что у него слишком развито было воображение, онне мог отделаться от мысли, что шахтёры — те же заключённые,что они погребены в этих тёмных клетках, глубоко под землёй. Дэвид,бывая на забое «Файв-Квотерс», всякий раз непременновспоминал, что он находится под морским дном. Мистер Кэрмайкль,младший преподаватель школы на Бетель-стрит, помогавший емуготовиться к экзаменам, объяснил ему, как называется это странноеощущение, будто находишься взаперти… Да, глубоко под землёй,далеко под дном морским. А там наверху в это время светит солнце,дует свежий ветер, серебряные волны бьются о берег.

Дэвид всегда упрямоборолся с этим ощущением. Пусть его повесят, если он поддастся такойглупой слабости! И всё же он был рад, рад, что уходит из «Нептуна»,тем более рад, что в нём жило странное убеждение, будто шахта считаетсвоей добычей всякого, кто раз попал в неё и не выпускает его большеникогда. Так говорили, шутя, старые шахтёры. Дэвид усмехнулся втемноте: это шутка, конечно, не более как шутка.

Браун перевёл пустыевагонетки, Дэвид собрал поезд из четырёх вагонеток, вскочил наперекладину, щёлкнул языком, погоняя Дика, и помчался по черневшемусплошным мраком скату. Вагонетки, грохоча, неслись за ним понеровному пути, а он все подгонял лошадь. Дэвид гордился своимумением ездить быстро. Он ездил быстрее всех подкатчиков в«Парадизе». Он привык к грохоту вагонеток. Этот грохотему не мешал. Неприятно только было, когда какая-нибудь из нихотрывалась и сходила с рельсов. Возня и усилия, которые приходилосьзатрачивать на то, чтобы опять водворить её на место, могли убитьчеловека.

Он летел все ниже,ниже, стремглав, с головокружительной быстротой, выравнивая ход,направляя его, зная, где нужно быстро нагибать голову, а где —налегать на дугу. Это — безрассудство, ужасное безрассудство,отец часто бранил его за слишком быструю езду. Но Дэвид любил еёупоение. Великолепным последним скачком он достиг двора подкатчиков иостановился.

Здесь, как он и ожидал,сидели на корточках в нише и завтракали Нед Софтли и Том Риди,возившие ручные вагонетки от забоя до рудничного двора.

— Ну, садисьсюда и пожуй, старина, — крикнул Том, у которого рот былнабит хлебом и сыром, и отодвинулся в глубь ниши, давая место Дэвиду.

Дэвиду нравился Том,крупный, добродушный малый, заместивший Джо на забое. Дэвид частоспрашивал себя, куда мог деваться Джо и что он теперь делает. Иудивлялся при этом, отчего он так мало замечает отсутствие Джо —ведь как-никак они с Джо были товарищами. Может быть, оттого, что ТомРиди вполне заменил ему Джо: он такой же весёлый, гораздо охотнеепомогает, когда вагонетка сходит с рельсов, и не ругается такцинично, как Джо. Но, несмотря на то, что Дэвиду общество Томадоставляло удовольствие, он в ответ на его приглашение отрицательнопокачал головой.

— Нет, Том,я иду вниз.

Он хотел завтракатьвместе с отцом. Всякий раз, когда представлялся случай, он забиралсвой мешочек с едой и отправлялся в глубь забоя. И сегодня, впоследний день, он не хотел изменять этой привычке.

Наклонная просека,ведущая к забою, была так низка, что Дэвиду приходилось сгибатьсячуть не пополам. Туннель был тесен, как кроличий садок, в нём царилтакой чернильный мрак, что открытая рудничная лампочка, немногокоптившая, едва освещала какой-нибудь фут впереди, и было так мокро,что ноги с трудом пробиравшегося вперёд Дэвида производили хлюпающийзвук. Раз он ударился головой о твёрдую неровную поверхностьбазальтового свода и тихо выругался.

Добравшись до забоя, онувидел, что его отец и Лиминг ещё не завтракают и продолжают готовитьуголь для нагрузки на порожние вагонетки, которые Том и Нед должныбыли скоро привезти. Совсем голые, в одних только сапогах и кожаныхштанах, они вырубали уголь длинными столбами. Место было жуткое, иработа — Дэвиду это было известно — страшно тяжела. Онвыбрал сухое местечко и сел, наблюдая за работавшими и ожидая, покаони кончат. Роберт, согнувшись боком под глыбой угля, подсекал её,готовясь опустить на землю. Он дышал тяжело, ловя ртом воздух, и потструился из каждой поры его тела. У него был вид вконец замученногочеловека. В камере негде было повернуться, кровля нависла так низко,что, казалось, вот-вот расплющит его. Но Роберт работал упорно, умелои с замечательной ловкостью. Подле него работал Боксёр. Рядом сРобертом он со своим волосатым торсом и воловьей шеей казалсягигантом. Он не говорил ни слова, всё время с ожесточением жевалтабак, жевал, выплёвывал, рубил уголь. Но Дэвид с мгновенновспыхнувшей благодарностью заметил, что Боксёр, жалея его отца,берётся всякий раз за более тяжёлый конец рукоятки и делает самуютрудную часть работы. Пот лил градом с изуродованного лица Боксёра, исейчас в нём не оставалось уже ничего от «Чудо-мальчика копей».

Наконец, они прекратилиработу, обтёрли пот фуфайками, надели их и уселись завтракать.

— Здорово,Дэви, — сказал Роберт, только теперь увидев сына.

— Здравствуй,папа.

Из соседней камерывынырнули Гарри Брэйс и Боб Огль и присоединились к ним. Последниммолча вошёл Гюи, брат Дэвида. Все принялись за еду.

После утомительной ездыв течение целого утра Дэвиду показались необыкновенно вкусными хлеб ихолодная свинина, положенные матерью в его мешок. Отец же, как онзаметил, едва дотрагивался до еды и только жадными большими глоткамипил холодный чай из бутылки. В мешке у него оказался ещё и пирог. Стех пор как Роберт и Марта помирились, она приготовляла для негопревкусные завтраки. Но Роберт половину пирога отдал Боксёру, сказав,что ему не хочется есть.

— Тут у когоугодно аппетит пропадёт, — заметил Гарри Брэйс, кивая всторону забоя, где работал Роберт. — Собачье место, что иговорить!

— Рабочемуповернуться негде, будь оно проклято! — подтвердил Боксёр,уписывая пирог с шумным удовольствием человека, которому его «миссус»обыкновенно давала с собой в шахту только ломоть хлеба с жиром.

— А пирогчертовски вкусный, право!

— Это отсырости все мы тут здоровье теряем, — вмешался Огль. —С кровли вода так и хлещет.

Наступило молчание,нарушаемое лишь хрипением воздуха в насосе. Будя в темноте эхо, этотзвук сливался с журчанием и бульканьем воды, протекавшей через нижниеотверстия насоса. Этот уже почти не замечавшийся шум тем не менееприносил каждому шахтёру бессознательное успокоение, так как где-то всамой глубине души рождалась уверенность, что насос работает хорошо.

Гарри Брэйс повернулсяк Роберту:

— Но здесьвсё-таки не так мокро, как в Скаппер-Флетс, правда?

— Нет,отвечал— Роберт глухо. — Мы ещё дёшево отделались.

Боксёр заметил:

— Если тебядонимает сырость, Гарри, ты бы попросил у своей хозяйки, чтобы онадала тебе какую-нибудь ветошь1.

Все засмеялись.Окрылённый успехом, Боксёр шутливо ткнул Дэвида локтем в бок.

— Ты ведь унас учёный малый, Дэви. Не посоветуешь ли какого средства, чтобыотогреть мой зад, а то он отсырел.

— Не хотители несколько тумаков? — сухо предложил Дэви.

Вокруг ещё громчезахохотали. Боксёр ухмыльнулся. В тусклом полумраке этого места онказался каким-то весёлым и огромным демоном, склонным к сатанинскимшуткам.

— Молодец,молодец! Это бы его наверное согрело! — Он одобрительнопоглядел сбоку на Дэви. — Ты, я вижу, действительно умныймалый. Правду я слышал, будто ты едешь в Бедлейский колледж, чтобыобучать всех профессоров Тайнкасла?

Дэвид сказал:

— Ярассчитываю, что они меня будут обучать, Боксёр.
<!––nextpage––>
— Но чегоради ты туда поступаешь, скажи на милость? — укоризненноспросил Лиминг, подмигнув при этом Роберту. — Неужто тебене хочется вырасти настоящим шахтёром, вот как я, с такой же изящнойфигурой и лицом? И с изрядной суммой денег в банке Фиддлера?

На этот раз шутки непонял Роберт.

— Он поедетв колледж, потому что я хочу вытащить его отсюда, — сказалон сурово. И страстная выразительность, с которой он произнёспоследнее слово, заставила всех умолкнуть.

— Пускайпопытает счастья. Он усердно работал, выдержал экзамены на стипендиюи в понедельник поедет в Тайнкасл.

Наступила пауза. ЗатемГюи, всё время молчавший, вдруг объявил:

— Как бы мнехотелось попасть в Тайнкасл! Интересно бы посмотреть на настоящихфутболистов — на Объединённую команду.

В голосе Гюи звучалотакое страстное желание, что Боксёр снова захохотал.

— Не горюй,мальчик! — хлопнул он Гюи по спине. — Скоротебе придётся играть самому перед Объединённой командой. Я видел твоюигру и знаю, чего ты стоишь. И я слышал, что тайнкаслские спортсменыприезжают в Слискэйль на ближайший матч, чтобы посмотреть на твоюигру.

Лицо Гюи покраснело подслоем грязи. Он понимал, что Боксёр смеётся над ним, но это его нетрогало. Пускай себе шутят, — а он всё-таки рано илипоздно туда попадёт. Он себя покажет — и скоро покажет, да!

Неожиданно Брэйсвытянул голову по направлению к туннелю и прислушался.

— Эге! —воскликнул он. — Что такое случилось с насосом?!

Боксёр перестал жевать,все притихли, вслушиваясь в темноту. Хрипение насоса прекратилось.

Целую минуту никто непроизнёс ни слова. Дэвид почувствовал, что у него по спине поползлимурашки.

— Чёртпобери! — сказал, наконец, Лиминг медленно, с каким-тотупым удивлением. — Слышите? Насос не действует!

Огль, который в«Парадизе» работал недавно, вскочил и нащупал рукамизасасывающий рукав насоса. Потом торопливо воскликнул:

— Водаподнимается. Здесь уже её больше, гораздо больше, чем было!

Он умолк и сновапогрузил в воду руку до самого плеча. Затем сказал с внезапнойтревогой:

— Схожу,пожалуй, за десятником.

— Постой! —остановил его Роберт резко-повелительным тоном. И прибавилвразумительно: — Чего ты сразу бежишь в шахту, как испуганныймальчишка? Пусть себе Диннинг остаётся там, где он есть. Погодинемножко! С ковшевым насосом никогда беды не случится. И сейчас,верно, ничего серьёзного. Должно быть, засорился клапан. Я сейчас сампосмотрю.

Он спокойно, неторопясь, встал и пошёл по наклонному туннелю, высеченному в пласте.Остальные ожидали в молчании. Не прошло и пяти минут, как послышалосьмедленное чавкание прочищенного клапана, и снова, журча, заработалнасос. А спустя ещё три минуты стало слышно его привычное мощноехрипение. Сковывавшее всех напряжение исчезло. Чувство великойгордости за отца охватило Дэвида.

— Здорово,чёрт возьми! — ахнул Огль.

Но Боксёр поднял его насмех.

— Разве тебене известно, что когда работаешь в одной смене с Робертом Фенвиком,то беспокоиться нечего? Ну, валяй, нагружай вагонетки. А будешь тутсидеть целый день, так много не заработаешь.

Он встал, стащил с себяфуфайку; Брэйс, Гюи и Огль ушли в свой забой. Дэвид направился квагонеткам, пройдя мимо Роберта, когда спускался вниз.

— Ты быстросправился с этим, Роберт, — заметил Боксёр. — АОгль уже готов был нас хоронить! — и он оглушительнозахохотал.

Но Роберт не смеялся.На его измождённом лице застыло выражение какой-то страннойрассеянности. Сняв фуфайку, он швырнул её, не глядя, на землю.Фуфайка упала в лужу.

Они снова принялись заработу. Кайлы поднимались и опускались в их руках, подсекая глыбыугля, которые затем нужно было спускать вниз. Пот опять катился собоих мужчин. Грязь шахты забивалась во все поры кожи. Пятьсот футовпод землёй, и всего две мили от дна рудника. Вода медленно сочилась спотолка, непрерывно стекая вниз, подобно дождю, невидимому в сплошноммраке. А над всем этим слышался мерный хрип насоса.

Х
К концу смены Дэвидотвёл своего пони в стойло и позаботился, чтобы ему было удобно.

Теперь наступило самоетяжёлое; он знал, что это будет ему тяжелее всего, но оказалось дажехуже, чем он ожидал. Он порывисто гладил шею пони. Дик, повернувдлинную морду, казалось, глядел на Дэвида своими кроткими слепымиглазами, потом ткнулся носом в карман его куртки. Дэвид частооставлял для него от своего завтрака кусочек хлеба или бисквит. Носегодня Дика ждал необычайный сюрприз: Дэвид вытащил из кармана кусоксыра, — Дик попросту обожал сыр, — и сталмедленно кормить пони. Отламывая маленькие кусочки и держа их наладони, он старался продлить удовольствие и Дику и себе. Когдавлажная, бархатистая морда касалась его ладони, у Дэвида клубокподкатывался к горлу. Он тихонько отёр руку об отворот куртки, впоследний раз посмотрел на Дика и торопливо пошёл прочь.

Он шёл к шахте поглавному откаточному штреку, мимо того места, где в прошлом годуобвалившейся кровлей убило трёх человек: Хэрроуэра и двух братьевПрестон — Нейля и Аллена. Дэвид видел, как их отрыли,изуродованных, сплющенных, с продавленной, окровавленной грудью, снабитыми грязью ртами. Он никогда не мог забыть этого случая. И,проходя мимо этого места, всегда замедлял шаг, упрямо желая доказатьсебе, что ему не страшно.

По дороге к немуприсоединились Том Риди, брат его Джек, Нед Софтли, Огль, юный ЧаЛиминг, сын Боксёра, Дэн Тисдэйль и другие. Они пришли к нижнейплощадке шахты, где целая толпа шахтёров ожидала своей очередиподняться наверх, терпеливая, несмотря на тесноту. Клеть поднималатолько двенадцать человек зараз. Кроме «Парадиза», онаобслуживала ещё два верхних этажа, «Глоб» и«Файв-Квотерс». Дэвида оттеснили от весело дурачившихсяТома Риди и Неда Софтли и прижали к «Скорбящему».«Скорбящий» уставился на него своими тёмнымивнимательными глазами.

— Ты,говорят, поступаешь в колледж, в Тайнкасле?

Дэвид утвердительнокивнул головой. И опять предстоящее событие показалось ему слишкомнеобычным, чтобы быть действительностью. Должно быть, его немногоутомили за последние полгода напряжённая работа по ночам, занятия смистером Кэрмайклем, путешествие в Тайнкасл для сдачи экзаменов изатем радость, когда он узнал о результате их. Мучила его имолчаливая борьба из-за него между отцом и матерью: Роберт сстрастным упорством хотел, чтобы Дэвид получил стипендию и бросилработу в шахте, а Марта — так же твёрдо решила, что оностанется дома. Весть об успехе сына она приняла молча, без единогослова. Она даже не приготовила его вещи к отъезду; она не хотелапринимать в этом никакого участия, нет, не хотела.

— Смотри,остерегайся Тайнкасла, мальчик, — сказал «Скорбящий». —Ты едешь в пустыню, где люди бродят во тьме среди бела дня, и вполдень, как среди ночи, ощупью ищут дороги. Вот возьми, —он сунул руку в карман на груди и достал оттуда тонкую, сложеннуюпополам и носившую следы пальцев брошюрку, сильно испачканнуюугольной пылью. — Здесь ты найдёшь хорошие советы. За этойкнижкой я не раз коротал время в обеденные перерывы здесь в шахте.

Дэвид, покраснев, взялброшюрку. Она его не интересовала, но ему не хотелось обидеть«Скорбящего». Он смущённо перелистал её, —ничего другого ему не оставалось, — но в полутьме труднобыло прочитать что-нибудь. Вдруг огонь в его лампочке вспыхнул ярче,и одна фраза бросилась ему в глаза: «Никакой слуга не можетслужить двум господам, и вы не можете служить и богу и маммоне».

«Скорбящий»не отводил от него пытливого взгляда. А за его плечом Том Риди шепнуллукаво:

— Чем это оннаградил тебя?

Толпа вокругзашевелилась. Клеть с грохотом опустилась вниз. Сзади кто-то крикнул:

— Полезайтевсе, ребята! Все полезайте!

Толпа хлынула вперёд.Началась обычная при посадке давка. Дэвид протиснулся внутрь вслед заостальными. Клеть, со свистом рассекая воздух, поднималась всё выше ивыше, словно схваченная невидимой гигантской рукой. Навстречу лилсядневной свет. Вот она остановилась, с лязгом поднялась перекладина, илюди сплошной, словно спаянной массой высыпали наружу, где яркосветило солнце.

Дэвид вместе с другимиопустился по ступеням, прошёл через двор и занял место в рядушахтёров, ожидавших получки у конторы. Был солнечный июльский день.Его безмятежная прелесть смягчала резкие контуры копра, столбов,вращающихся шкивов клети и даже дымящей вытяжной трубы. Чудесно втакой день уходить навсегда из шахты!

Стоявшие в очередимедленно подвигались вперёд. Дэвид видел, как его отец вышел из клети(он последним поднялся наверх) и встал в конце очереди. Потом онзаметил, что в ворота въехал кабриолет из усадьбы. В появлениикабриолета хозяина не было ничего необычного: каждую субботу РичардБаррас приезжал в контору в час получки, когда рабочие, выстроившисьво дворе, ожидали своих конвертов с деньгами. Это превратилось всвоего рода ритуал.

Экипаж сделал ловкийповорот, так что его жёлтые спицы засверкали на солнце, и остановилсяу конторы. Баррас сошёл, прямой и чопорный, и скрылся в главномподъезде. Бартлей, соскочив ещё раньше, возился с лошадью. АртурБаррас, втиснутый в кабриолет между двумя мужчинами, теперь остался внём один.

Медленно подвигаясьвперёд, Дэвид издали рассматривал Артура, лениво размышляя о нём.Артур неизвестно почему, внушал ему непонятную симпатию: удивительностранное чувство, почти парадоксальное, потому что оно было похоже нажалость. А ему, Дэвиду, жалеть Артура было просто смешно, принимая вовнимание условия жизни обоих. Между тем этот сидевший в экипажетщедушный подросток с мягкими белокурыми волосами, которыми игралветер, казался ему таким одиноким. Он вызывал покровительственноечувство. И у него был такой серьёзный вид. Эта серьёзнаясосредоточенность его лица походила на печаль. Когда Дэвид вдруготкрыл, что жалеет Артура Барраса, он чуть громко не засмеялся.

Наступила его очередьподойти к окошку. Он подошёл, взял конверт с получкой, выброшеннойему из окошка кассиром Петтитом. Потом побрёл, не торопясь к воротам,чтобы подождать там отца. Когда он дошёл до столбов и прислонилсяспиной к одному из них, по улице мимо него проходила Энни Мэйсер.Увидев Дэвида, она улыбнулась ему и остановилась. Она ничего несказала. Энни редко заговаривала с кем-нибудь сама. Она простоостановилась и улыбнулась Дэвиду в знак дружбы. И ожидала, пока онзаговорит с ней.

— Одна,совсем одна, Энни? — сказал он ласково. Энни Мэйсер емунравилась, очень нравилась. Вполне понятно, что Сэм влюблён в неё.Она такая простая, свежая, уютная. В ней нет никакого чванства, она —такая, как есть. За Энни глупостей не водилось. Почему-то онанапоминала Дэвиду живую серебристую сельдь. Но Энни была далеко неминиатюрна и не имела ни малейшего сходства с селёдкой. Это быларослая, ширококостая девушка одних лет с Дэви, с пышными бёдрами икрасивой тугой грудью; на ней было синее шерстяное платье и грубыечулки ручной вязки. Энни сама вязала себе чулки. Она не прочитала засвою жизнь ни одной книги. Но чулок связала очень много.

— Я сегодняв последний раз здесь, Энни, — сказал Дэвид, заговорив сней только для того, чтобы она не ушла. — Расстаюсь с«Нептуном» навсегда… с водой, грязью, пони,вагонетками и всем прочим.

Она терпеливоулыбнулась.

— И ничутьне жалко, — добавил он. — Уверяю тебя, ничуть.

Энни понимающе кивнулаголовой. Наступило молчание. Она оглядела улицу. Кивнула Дэвиду сосвоей обычной приветливостью и пошла дальше.

Довольный, ом смотрелей вслед. И вдруг вспомнил, что Энни собственно не произнесла ниодного слова. Но, несмотря на это, каждая минутка, проведённая в еёобществе, доставляла ему удовольствие. Такова уж была Энни Мэйсер!

Дэвид снова оглянулся,ища глазами отца: но Роберт был ещё далеко от окошка. Как Петтиткопается сегодня! Дэвид снова прислонился к воротам, постукивая ногойо столб.

Вдруг он заметил, что иза ним тоже наблюдают: Баррас в сопровождении Армстронга вышел изконторы, и оба, хозяин и надсмотрщик, стояли теперь у экипажа исмотрели прямо на Дэвида. Он решительно встретил эти взгляды, нежелая смиряться перед ними; в конце концов разве он не уходит изшахты? Теперь ему наплевать. Баррас и Армстронг с минуту ещёпродолжали разговор, затем Армстронг почтительно улыбнулся хозяину ипоманил рукой Дэвида. Тот, поколебавшись было, всё-таки направился кним, но старался идти медленнее.

— МистерАрмстронг сказал мне, что вы получили стипендию в Бедлейскомколледже.

Дэвид видел, что Баррасв превосходном настроении, тем не менее маленькие холодные глазкихозяина смотрели пронизывающе.

— Очень радбыл услышать о вашем успехе, — продолжал Баррас. —А что вы думаете потом… окончив колледж?

— Будуготовиться к экзаменам на звание бакалавра словесности.

— Словесности?Гм… А почему вы не выбрали профессию горного инженера?

Что-то в тоне Баррасазаставило Дэвида ответить вызывающе:

— Меня этодело не интересует.

Вызов скользнул поБаррасу так же бесследно, как капля воды по холодному камню.

— Вот как?Не интересует?

— Нет, мнене нравится работать под землёй.

— Ненравится, — равнодушно повторил Баррас. — Таквы хотите готовиться в преподаватели?

Дэвид понял, чтоАрмстронг все рассказал ему.

— Нет, нет.Я на этом не остановлюсь.

Он тут же пожалел, чтоу него вырвалось это замечание. Порыв возмущённой гордости заставилего разоткровенничаться. Он почувствовал всю неуместность этойоткровенности здесь, когда он стоит в грязном рабочем платье, а Артуриз кабриолета смотрит на него и слушает.

Он показался себечем-то вроде тошнотворного героя автобиографического романа «Отхижины до Белого Дома». Но из упрямства не хотел отступать.Если Баррас спросит, он ответит ему прямо, что намерен делать вбудущем.

Но Баррас не проявилникакого любопытства и как будто не заметил враждебности. Спокойно,точно не слыша слов Дэвида, он поучительным тоном продолжал:

— Образование— прекрасная вещь. Я никогда никому не становлюсь на дороге.Дайте мне знать, когда вы окончите учение в Бедлее. Я членпопечительного совета и мог бы устроить вас в одну из школ нашегографства. У нас всегда имеются вакансии для младших учителей.

Глаза его под сильнымистёклами очков, казалось, отодвигались все дальше от Дэвида. С тем жеотсутствующим видом он сунул руку в карман брюк и вытащил целуюгорсть серебра. Со своей обычной неторопливостью выудил монету вполкроны, как бы взвесил её мысленно; затем положил обратно и взялвместо неё монету в два шиллинга.

— Вот вамфлорин, — сказал он с величественным спокойствием,одновременно и одаряя и отпуская этим жестом Дэвида.

Дэвид был настолькоошарашен, что принял от него монету. Он стоял, держа её в руке, покаБаррас садился в экипаж. Он смутно сознавал, что Артур дружелюбноулыбается ему. Наконец, кабриолет двинулся.

Дикое желание смеятьсяовладело Дэвидом. Вспомнился евангельский текст из брошюры, которуюдал ему «Скорбящий»: «Нельзя служить и богу имаммоне». Он повторял про себя: «Нельзя служить и богу имаммоне. Нельзя служить и богу…» Нет, до чего все этозабавно!

Резко повернувшись, онзашагал к воротам, где уже стоял Роберт, ожидая его. Дэвид понял, чтоотец был свидетелем всей этой сцены. Видно было, что он в бешенстве.Роберт даже побледнел от гнева, но не поднимал глаз, избегая смотретьна сына. Оба вышли за ворота и зашагали рядом по Каупен-стрит. Ниодного слова не было сказано между ними. Скоро их догнал Сви Мессер.Роберт сейчас же заговорил с ним обычным дружеским тоном. Сви былкрасивый, белокурый юноша, всегда весёлый и беспечный; он работалнагрузчиком, но не в «Парадизе», а выше этажом, в«Глобе». Настоящее его имя было Освей Мессюэр, он был сынцирюльника с Лам-стрит, натурализовавшегося австрийца, вот ужедвадцать лет жившего в Слискэйле. Оба, и отец и сын, были популярны,каждый в своей сфере; сын — в шахте, где он весело нагружалвагонетки, отец — в своём «Салоне», где ловконамыливал подбородки.

Роберт заговаривал соСви так, как будто ничего неприятного не произошло. Когда Свираспрощался с ними, перед тем, как свернуть на Фриолд-стрит, онсказал ему:

— Передайотцу, что приду в четыре, как всегда.

Но как только Сви ушёл,лицо Роберта приняло прежнее горькое выражение. Черты его словносжались, скулы резко обозначились под кожей. Молча шёл он рядом сДэвидом, пока они не прошли половину Каупен-стрит. Потом вдругостановился. Это было против Миддльрига, чёрного двора староймолочной фермы, самого грязного места в городе; двор был заваленгниющей соломой, всякими нечистотами, а посреди высилась большая кучанавоза. Остановившись, Роберт в упор посмотрел на Дэвида.

— Что он далтебе, сын? — спросил он тихо.

— Двашиллинга, папа. — И Дэвид показал флорин, который он, подвлиянием чувства стыда, до сих пор ещё крепко сжимал в кулаке.

Роберт взял монету,посмотрел на неё молча и с бешеной силой швырнул её прочь.

— Так её! —сказал он, выговаривая это слово, как будто оно причиняло ему боль. —Так её!

Флорин угодил прямо всередину навозной кучи.

XI
Наступил вечер, великийвечер праздника в Миллингтоновском клубе. Завод Миллингтона,расположенный в тупике одного из переулков Плэтт-стрит, был невелик —на нём работало всего человек двести, — но с видупроизводил довольно внушительное впечатление, в особенности всеренький мартовский день.

Из трубчугуноплавильных печей вырывались красные языки пламени и густыеклубы дыма. Поток добела раскалённого расплавленного металла, текущийиз вагранки1в литейные ковши, освещал бурое небо, и оно словно пылало меднымблеском. Едкий дым, поднимавшийся с пола литейной, где вливалась вформы жидкая масса чугуна, раздражал ноздри. В уши мучительно билитяжёлые удары молотов, звон зубила, которым обтёсывают железо послеотливки, жужжание приводных ремней и колёс, пронзительное гудениетокарных и фрезерных станков, визг пил, вгрызающихся в металл. И воткрытые двери виднелись сквозь туман неясные фигуры людей,обнажённых до пояса из-за невыносимой жары.

Завод готовил главнымобразом оборудование для угольных копей — железные вагонетки,лебёдки, балки для поддержки кровли, массивные кованые болты. Но сбытэтих изделий затруднялся сильной конкуренцией, и Миллингтоныдержались не столько благодаря своей предприимчивости, сколькоблагодаря связям с старыми солидными фирмами. Да Миллингтоны и самибыли старой, много лет существовавшей фирмой. Фирмой с традициями. Иодной из таких традиций был «Общественный клуб».

Клуб Миллингтоновскогозавода, открытый в семидесятых годах Великим Старцем, УэслиМиллингтоном, должен был демонстрировать благосклоннейшую заботу оРабочем и Семье Рабочего. Клуб имел четыре секции: литературную,экскурсионную, фотосекцию с тёмной комнатой и секцию атлетики. Носамым блестящим номером в программе клуба был «народный»танцевальный вечер, который с незапамятных времён неизменноустраивался в Зале Чудаков2.

И вечер пятницы 23марта обещал быть вечером подлинного веселья и радости. А между темДжо в этот день возвращался домой с завода угнетённый мрачнымидумами. Разумеется, Джо собирался идти на бал, он успел уже статьпервым любимцем в клубе, многообещающим членом кружка бокса инамечался кандидатом в жюри по состязанию новичков на бильярде. Всеэти восемь месяцев Джо преуспевал. Он сильно пополнел, развил мускулыи, по его собственному выражению, «завёл чёртову уймуприятелей». Джо был великий проныра, умел дружески хлопать поспине с громким «Здорово, старина», у него всегда былнаготове смех, славный, мужественный смех, и крепкое рукопожатие, ион так мило умел рассказывать неприличные анекдоты. На заводе всевлиятельные лица, начиная от Портерфильда, старшего мастера, и кончаясамим мистером Стэнли Миллингтоном, явно благоволили к Джо. Словом,он имел успех у всех, кроме Дженни.

Дженни! О ней и думалДжо, бредя через Высокий мост и уныло обозревая свои перспективы. Онасегодня идёт с ним на бал, — ну, конечно, идёт! Но имеетли это какое-нибудь значение, раз все между ними уже сказано и всёкончено. Никакого, ровно никакого! Чего же он добился от Дженни завосемь месяцев? Не слишком много, видит бог! Он водил её повсюду —Дженни любила развлечения, — тратился на неё, да, бросалсвои кровные денежки на ветер. А что получил взамен? Несколькопоцелуев, беглых поцелуев, неохотно ею допущенных, объятий, изкоторых она вырывалась и которые только разожгли его аппетит.

Он испустил долгийунылый вздох. Нет, Дженни ошибается, если думает, что его можноводить за нос. Он ей скажет правду в глаза, прекратит все, порвёт сней окончательно. Но нет, он уже не в первый раз говорит себе этивещи. Он говорил это себе уже десять раз — и всё же до сих порне решился на разрыв. Его влечёт к ней даже сильнее, чем в тот первыйдень. А ведь уже и тогда она возбудила в нём сильное желание…Джо громко выругался.

Дженни ставила его втупик: она была с ним то надменно-дерзка, то кокетливо-интимна.Любезнее всего она бывала, когда он наряжался в свой новый синийшерстяной костюм и мягкую шляпу, которую она заставила его купить.Когда же она случайно встречала его в грязном рабочем костюме, топроплывала мимо с холодной миной, чуть не замораживая его взглядом.То же самое бывало, когда Джо приглашал её пойти с ним куда-нибудь:если он брал хорошие места в «Ампире», она ворковала,улыбалась ему, позволяла держать её за руку; если же он затевалпрогулку в сумерки по городскому бульвару, она шла рядом недовольная,с капризно-вскинутой головой, коротко огрызалась на всё, что говорилДжо, и держалась от него на расстоянии целого ярда. Когда онпредлагал ей пойти в кофейню Мак-Гайгена, где он угостит её сосискамис картофельным пюре, она презрительно фыркала, говоря: «в такиеместа ходит только мой отец». Зато приглашение в первоклассныйресторан Леонарда на Хай-стрит она принимала, сияя, и ласковоприжималась к Джо. Она считала себя выше своей семьи, лучше всех. Онаделала замечания отцу, матери, сёстрам, особенно Салли. Она и Джопостоянно делала замечания, подтягивала его, презрительно показывая,как надо снимать шляпу при встрече, как держать тросточку, внушая,что по тротуару мужчине следует ходить ближе к краю, что когда берёшьчашку чая, мизинец следует сгибать. Дженни была ужасная модница ипомешана на правилах этикета, вычитанных ею в грошовых дамскихжурналах. Из тех же журналов она черпала сведения о модах, идеитуалетов, которые сама себе шила, советы, как сохранить белизну рук,как придать волосам мягкость и блеск с помощью «яичного белка,влитого в воду перед ополаскиванием».

Но вы не думайте, чтоДжо не одобрял этого стремления Дженни к аристократическойизысканности. Оно ему даже нравилось. Всякие мелочи, вроде её духов«Жокей-клуб», её кружевных лифчиков, просвечивающихсквозь блузку розовых ленточек, приятно волновали его, создавалиощущение, что Дженни другая, особенная, не такая, как теуличные девицы, которых он брал иногда за эти месяцы, когда Дженнизаставляла его испытывать муки Тантала, дразня его надеждой.

Самая мысль о том, чтоон перетерпел, разжигала в нём ещё более неутолимое желание.Поднимаясь по лестнице дома № 117А на Скоттсвуд-род, он говорил себе,что сегодня вечером доведёт дело до конца или выяснит, почему это емуне удаётся.

Войдя в крайнююкомнату, он взглянул на часы и увидел, что опоздал. Дженни уже ушланаверх одеваться. Миссис Сэнли лежала в гостиной с сильной мигренью.Филлис и Клэри убежали на улицу играть. Салли дожидалась Джо, чтобыподать ему ужин.

— Где твойпапа? — спросил вдруг Джо после того, как он с волчьейжадностью проглотил две копчёные рыбки и почти целую свежую булку,запив все это тремя большими чашками чаю.

— Уехал вБирмингэм. Секретарь не мог ехать, так папу послали вместо него. Онповёз всех голубей клуба и наших. Для завтрашних полётов.

Джо задумчиво ковырялвилкой в зубах. Так Альф бесплатно прокатится в Бирмингэм на полётыголубей, которые назначены на субботу! Везёт же некоторым! Салли,критически наблюдавшая за Джо, пустила в него стрелу своегоскороспелого остроумия.

— Смотрите,не проглотите вилку, — предупредила она серьёзным тоном. —А то она будет дребезжать, когда вы будете танцевать польку.

Джо надулся. Он отличнопонимал, что Салли его терпеть не может, и, как он ни старался, емуне удавалось расположить её к себе. Когда Салли смотрела на негосвоими тёмными глазами, он испытывал неприятное чувство человека,которого видят насквозь. Иногда резкий иронический смех, которымСалли перебивала его самоуверенный разговор, приводил его в полноезамешательство, лишал хладнокровия, заставлял мучительно краснеть.

Его кислая минадоставила Салли удовольствие: глаза у неё так и засверкали. Этаодиннадцатилетняя девочка обладала уже сильно развитым чувствомюмора. Она весело продолжала его поддразнивать:

— Вы, должнобыть, хорошо танцуете, — у вас такие длинные ноги. «Выумеете танцевать обратный вальс, мисс Сэнли?» — «Да,конечно, Джо… я хотела сказать „мистер Гоулен“,извините за бесцеремонность». — «Такпопробуем?» — «Да, пожалуйста, дорогой мистерГоулен. Какая чу-удная музыка, не правда ли?.. Ох! Грубиян, вынаступили мне на мозоль!»

Салли была в самом делеочень забавна, когда, скорчив уморительную гримасу, закатывая своибольшие чёрные глаза, артистически подражала жеманному, брюзгливомутону Дженни.

— «Разрешитеугостить вас мороженым, дорогая? Или, может быть, хотите требухи?Чудная требуха, прямо из коровы. Можете получить все эти завитыештучки». — Салли остановилась и кивнула головой напотолок. — Мисс Сэнли завивается наверху. Дженни важнаяледи, которая на ночь надевает на нос зажим от вешалки. Явилась частому назад прямо из своего магазина. (Она не «служит»,имейте в виду, служат только рабы). Заставила греть ей утюги, даламне оплеуху ни за что ни про что. Вот приятный характер, не правдали, Джозеф? Советую вам подумать, пока не поздно.

— Ах, дазамолчи ты, нахальная девчонка! — Он встал из-за стола,направился к двери.

Салли притвориласьсмущённой и жеманно затараторила:

— К чемутакие церемонии, дорогой мистер Гоулен? Зовите меня просто Магги. Икак не стыдно курить молодому человеку с такими м-и-илыми глазами? О,не покидайте меня так скоро!

Она предусмотрительнозагородила ему дорогу.

— Позвольте,я спою вам песенку до вашего ухода, мистер Гоулен! Одну — исовсем коротенькую! — Она манерно сложила руки,точь-в-точь как Дженни, когда та становилась у пианино, и запелавысоким фальцетом:

Погляди на анютины глазки,

Что пестреют в нашем саду.

Пение прекратилосьтолько тогда, когда за Джо захлопнулась дверь. Салли разразиласьвосторженным смехом, перекувыркнувшись, бросилась со всего размаха надиван, свернулась калачиком на самом краю и от восторга забарабанилапо пружинам.

У себя в комнате Джопобрился, вымылся, тщательно оделся в свой парадный синий костюм,завязал новый зелёный галстук, аккуратно зашнуровал блестящиекоричневые ботинки. И всё же был готов раньше Дженни. Он нетерпеливоожидал её в передней. Но когда Дженни сошла вниз, у него духзахватило от восторга, и он сразу перестал злиться: на ней былорозовое платье, белые атласные туфельки, а на голове белый вязаныйкапор — последний крик моды. Серые глаза холодно блестели напрозрачном личике, нежном как лепесток цветка. Она жеманно сосалаароматную пастилку.

— Честноеслово, Дженни, вы просто загляденье!

Она приняла его восторгкак нечто вполне естественное, накинула на свой наряд старое пальто,которое носила каждый день, взяла ключ от входной двери и сунула егов карман. Но тут ей бросились в глаза коричневые ботинки Джо. Углы еёгуб опустились. Она сказала с раздражением:

— Я ведь ещёнеделю тому назад говорила вам, Джо, чтобы вы купили себе парулакированных туфель.

— Пустяки,все наши ребята ходят на клубные вечера в таких, как у меня. Я у нихнарочно спрашивал.

— Неговорите глупостей! Как будто я не знаю! Из-за ваших коричневыхботинок я буду казаться смешной… Наняли вы кэб?

— Кэб! —Джо надулся. Что, она воображает, что он — Карнеджи? Он угрюмовозразил: — Мы поедем в трамвае.

Глаза у Дженни от гневастали совсем ледяными.

— Ах, вотчто! Вот как вы, значит, ко мне относитесь! Я недостаточно хороша,по-вашему, чтобы ездить в кэбе!

С лестницы раздалсяголос Ады:

— Дженни,Джо, не приходите слишком поздно. Я приняла порошок и ложусь спать.

— Небеспокойся, ма, — отвечала Дженни с убийственнымвысокомерием. — Мы, конечно, придём рано.

Они успели вскочить вотходивший трамвай, но, к несчастью, он был переполнен. Теснота втрамвае ещё больше рассердила Дженни, и она так посмотрела накондуктора, когда он попросил Джо дать монету помельче, что тотпришёл в замешательство. Всю дорогу она молчала. Наконец, ониприехали в Ерроу и вышли из битком набитого красного вагона. Вхолодном молчании, с видом оскорблённого достоинства, Дженни дошла сДжо до «Зала Чудаков». Войдя в зал, они увидели, что балуже начался.

Вечер проходил неплохо,в атмосфере дружного непринуждённого веселья, напоминая какое-нибудьежегодное собрание родственников в большой счастливой семьезажиточного круга. На одном конце зала стояли столы, на которых былсервирован ужин: пирожные, сэндвичи, печенье, овощные консервы, грудымелких, твёрдых апельсинов, по одному виду которых вы могли заключить— и не ошиблись бы — что они полны незрелых зёрнышек,бутылки колы с ярко-красными ярлыками и два огромных медных сосуда скранами для чая и кофе. На другом конце зала, на очень высокойэстраде, замаскированной снизу пальмами в кадках, расположилсяоркестр. Оркестр был настоящий, с большим барабаном, который пускалив ход щедро, не жалея сил, а у рояля Франк Мак-Гарви. Таких чудесныхвесёлых штучек, как Франк, не умел играть никто. А такт? Когда ФранкМак-Гарви играет, танцующим просто невозможно сбиться с такта, такзамечательно он отбивает его, словно молотом ударяет. Ля-до-ля-до, — самый пол в «Зале Чудаков», казалось, взлеталпри этом «ля» и опускался, вторя финальному «до».

Всё было запросто,никто не важничал, не было никаких записей и программ. На стенах,один против другого, были наклеены два больших листа писчей бумаги,на которых великолепным почерком сестры Франка Мак-Гарви былиперечислены все танцы в том порядке, в котором они исполнялись: 1)Вальс «Ночи веселья», 2) Валетта «С вами вгондоле», и так далее. У этих листов весело толпилась публика,пересмеиваясь, вытягивая шеи, чтобы лучше видеть; пары подходили рукаоб руку, стоял смешанный запах духов и пота, раздавались восклицания:«Послушай, Белла, милочка, ты умеешь танцевать военныйту-степ?» — таким способом заполучали партнёров длятанцев. Или какой-нибудь юный кавалер, внимательно просмотрев список,эффектно, скользил по пыльному полу, с разбегу попадая прямо вобъятия своей избранницы. «Это — лансье1,детка, неужто ты не узнала? Давай танцевать!»

Дженни оглядела зал.Увидела жалкое угощение, программы, просто наклеенные на запотевшиестены, дешёвые, крикливые туалеты, ярко-красные, голубые и зелёные,смешной сюртук старого Мак-Кенча, главного распорядителя. Заметила,что здесь многие не сочли нужным прийти в перчатках и бальных туфлях.Увидела кружок толстых пожилых жён пудлинговщиков, дружелюбнобеседовавших в углу, пока их отпрыски прыгали, скакали и кружилисьперед ними. Все это Дженни успела охватить одним долгим взглядом. Ипрезрительно вздёрнула свой хорошенький носик.

— Фи! —фыркнула она, обращаясь к Джо. — Просто смотреть противно!

— На что?! —изумлённо воззрился на неё Джо.

— Да навсе, — отрезала она. — Все тут так неизящно,вульгарно, не так, как бывает в приличном обществе.

— Неужели выне будете танцевать?

Она равнодушно тряхнулаголовой.

— Отчего же…Потанцуем, пожалуй, раз за билеты заплачено. Пол здесь подходящий.

И они принялисьтанцевать. Но Дженни при этом старалась держаться подальше от Джо, ирешительно отмежевалась от происходившего вокруг, — отвсего того хлопанья в ладоши, топанья и оглушительных криков веселья.

— А это ещёчто за фигура? — спросила она пренебрежительно, когда они,танцуя ту-степ, проносились мимо двери.

Джо посмотрел внаправлении её взгляда. «Фигура» оказалась мужчинойсамого безобидного вида, средних лет, плотного сложения, с круглойголовой и несколько кривыми ногами.

— Это —Джек Линч, — объяснил Джо. — Кузнец в нашемцеху. Вы ему, кажется, понравились.

— Этому! —сказала чопорно Дженни и заранее самодовольно усмехнулась своемуостроумию: — Я видела таких только в клетке.

Она снова сталанеразговорчива, вскинула брови, подняла голову с видомснисходительного превосходства. Она хотела показать, что она, по еёсобственному выражению, «выше всего этого».

Но Дженни немногопреждевременно осудила бал. К концу вечера постепенно началипоявляться новые лица — и уже не рабочие, не рядовые членыклуба, как те, что с самого начала наводнили зал, а почётные гости:несколько чертёжников из конторы, мистер Ирвинг, бухгалтер с женой,кассир Морган и даже старый мистер Клегг, директор завода. Дженнинемного оттаяла; она даже улыбнулась Джо:

— Здесьстало как будто приличнее.

Не успела она этосказать, как двери распахнулись, и появился Стэнли Миллингтон, саммистер Стэнли, «наш» мистер Стэнли. Великая минута! Онвошёл весёлый, свежий, вылощенный, в щегольском смокинге, а с нимпришла и его невеста.

Тут Дженни совсемвоспрянула духом и пристальным взглядом впилась в молодую элегантнуюпару, следя, как они улыбаются и пожимают руки нескольким старейшимчленам клуба.

— Это с нимЛаура Тодд, — прошептала она, задыхаясь. —Знаете, дочь инженера Грот-Маркетских копей. Я её очень часто вижу унас в магазине. Они обручились в августе, об этом писали в «Курьере».

Джо смотрел на еёоживившееся лицо. Жадный интерес Дженни к высшему обществу Тайнкасла,её упоение собственной осведомлённостью о всех подробностях их жизниочень удивили его. Но зато она теперь окончательно отбросила своюхолодную чопорность в обращении с ним.

— Отчего мыне танцуем, Джо? — пролепетала она и, встав, томнозакружилась в его объятиях, поближе к Миллингтону и мисс Тодд.

— Этоплатье, что на ней, — модель… прямо от Бонара, —конфиденциально шепнула она на ухо Джо, когда они проносились мимо. —У Бонара в Тайнкасле, конечно, последние новинки… А этокружево… — она многозначительно закатила глаза. —Знаете…

Веселье разгоралось,барабан гремел, Франк Мак-Гарви чаще, чем когда бы то ни было,импровизировал разные «штучки», пары кружились всебыстрее, неистовее. Все были так довольны тем, что молодой мистерСтэнли «нашёл время прийти». Да ещё привёз с собой миссЛауру! Стэнли Миллингтон был популярен в Ерроу. Отец его умернесколько лет тому назад, когда Стэнли было всего семнадцать лет, ион ещё учился в Сент-Бэдской школе. Таким образом Стэнли прямо сшкольной скамьи, румяным и стройным молодым атлетом с тольконачинающими пробиваться усиками явился на завод, чтобы знакомиться сделом под руководством старого Генри Клегга. Теперь, когда ему былоуже двадцать пять лет, он сам управлял заводом и, неутомимыйэнтузиаст, всегда стремился «поступать правильно». Всесоглашались, что Стэнли — человек «с устоями» («вотчто значит хорошая школа»).

Основанная за пятьдесятлет перед тем группой богатых северных купцов-диссидентов, школа св.Бэды за короткое время своего существования успела приобрести всетрадиции классических закрытых учебных заведений. Здесь также настарших учениках лежит обязанность поддерживать дисциплину, а младшиевсячески угождают старшим; также делаются вылазки в одну любимуюкондитерскую, также царит «esprit de corps», практикуетсяхоровое пение для поднятия духа, — словом, можно подумать,что доктор Фулер, директор Сент-Бэдской школы, обошёл все старыешколы в Англии и сеткой для бабочек ловко вылавливал в каждой школенаилучшие из её традиций. Спорту в школе придаётся громадноезначение. Знаки отличия даются щедро. В них сочетаются красивыецвета: пурпуровый, алый и золотой. Стэнли, питавший горячуюпривязанность к своей школе, остался верен её цветам: он всегда носилчто-нибудь — галстук, запонки, подтяжки или подвязки —этих знаменитых цветов: пурпурового, алого и золотого, как бы отдаваядань уважения истинно-спортсменскому духу, который был девизом школы.

Этот, так сказать,«спортсменский дух» мистера Стэнли и побудил его явитьсяна вечер в клубе. Он хотел «поступать, как полагаетсяприличному человеку». И вот он пришёл, был в высшей степенимил, пожимал мозолистые руки и в промежутках между вальсами с Лауройтанцевал несколько раз с тяжеловесными супругами своих старыхслужащих.

Вечер проходил, ирадостная улыбка, которой расцвело лицо Дженни при виде «нашегомистера Стэнли» и Лауры Тодд, стала чуточку натянутой; еёжурчащий смех, который раздавался всякий раз, когда она скользила втанце мимо этой пары или мимо одного из них, звучал уже чуточкуискусственно.

Дженни сгорала отжелания «быть замеченной» мисс Тодд, ей до смертихотелось, чтобы мистер Стэнли пригласил её танцевать. Но, увы, нитого, ни другого не случилось. Как обидно! А тут ещё Джек Линч неспускал с неё глаз, ходил за ней следом, ища случая пригласить еётанцевать.

Джек был пареньнеплохой, но вся беда в том, что он был пьян. Все знали, что Джеклюбит выпить рюмочку, а в этот вечер, он, шмыгая всё время из клуба всоседний трактир «Герцог Кумберлендский», проглотилизрядное количество таких рюмочек. На прежних балах Джек обыкновенностоял у дверей зала, блаженно кивая головой в такт музыке, а к концувечера уходил домой, нетвёрдо ступая своими кривыми ногами. Но в этотвечер злой демон Джека парил близко.

Когда заигралипоследний вальс перед ужином, Джек поправил галстук и важно подошёл кДженни.

— Пойдём,милочка, — сказал он со своим протяжным тайн-сайдскимакцентом. — Мы оба — ты и я — покажем им…

Дженни презрительновскинула голову и с злым выражением устремила глаза куда-то впротивоположный конец зала. Сидевший рядом с ней Джо сказал:

— Уходи-каты прочь, Джек. Мисс Сэнли танцует со мной.

Джек, пошатываясь,возразил:

— А я хочу,чтобы она танцевала со мной.

И с неуклюжейгалантностью протянул руку Дженни. В жесте Джека не было ни капливраждебности, но в эту минуту он покачнулся, и его громадная лапаневольно опустилась на плечо Дженни.

Дженни драматическивзвизгнула. И Джо, вскочив, с внезапной яростью нанёс Джеку ловкийудар прямо в подбородок. Джек во всю длину растянулся на полу. Шум взале сразу утих.

— Что всёэто значит? — мистер Стэнли пробирался сквозь толпу к томуместу, где стоял Джо, геройски выпятив грудь и одной рукой обнимаябледную, испуганную Дженни. — Что тут у вас случилось? Вчём дело?

У храброго Джо сразудуша ушла в пятки. Он с добродетельным жидом пояснил:

— Он пьян,мистер Миллингтон, мертвецки пьян. Должен же человек соблюдать меру иуметь вести себя! — (В прошлую субботу Джо вместе с Линчемучаствовал в великолепной выпивке, и обоих вывели из трактира«Ампир», но сейчас он уже не помнил об этом, достоинствоне позволяло ему вспомнить.) — Он напился и приставал к моейзнакомой, мистер Стэнли. Я только хотел её защитить.

Стэнли посмотрел настоявшую перед ним пару: хорошо сложённый юноша… оскорблённаякрасавица. Затем, нахмурившись, перевёл взгляд на лежавшего на полупьяного.

— Пьян! —воскликнул он. — Нет, это уже слишком, право, слишком. Яздесь таких не потерплю! Мои рабочие — приличные люди, и яхочу, чтобы они могли прилично развлекаться. Уберите его отсюда,пожалуйста! Вас, мистер Клегг, попрошу за этим присмотреть. И скажитеему, чтобы он завтра пришёл в контору за расчётом.

Джек Линч занепристойное поведение был выведен вон. На следующий день его уволилис завода. Стэнли, отдав распоряжение, снова обернулся к Джо и Дженни.Улыбнулся в ответ на широкую улыбку Джо и трогательную прелестьДженни.

— Всё впорядке, — сказал он успокоительно. — Вы ДжоГоулен, не так ли? Я вас отлично знаю. Я знаю всю нашу молодёжь,поставил себе это за правило. Познакомьте же меня с вашей подругой,Джо. Здравствуйте, мисс Сэнли. Мы с вами должны потанцевать, миссСэнли, чтобы загладить эту маленькую неприятность. А вас, Джо,разрешите представить моей невесте. Может быть, вы потанцуетес ней, а?

И Дженни в экстазеупорхнула в объятиях мистера Стэнли, держась самым великолепнымобразом, выпрямив по последней моде локоть, сознавая, что все глаза взале устремлены на неё. А Джо неуклюже и торжественно выступал с миссТодд, которая, видимо, забавляясь, поглядывала на него с некоторыминтересом.

— А ловко выего ударили, — сказала она с характерным для неё слегканасмешливым подёргиванием губ.

Джо согласился, чтоудар был первоклассный. Он чувствовал себя героем и вместе с темужасно конфузился.

— Мненравится, — небрежно пояснила мисс Тодд, —когда человек умеет за себя постоять. — Она сноваусмехнулась. — Да не смотрите же так, словно вы вдругвступили в орден праведных тамплиеров!

Стэнли, мисс Тодд,Дженни и Джо ужинали вместе. Дженни была на седьмом небе. Онаулыбнулась, показывая красивые зубки, обворожительно опускала тёмныересницы; желе она ела вилкой и от каждого блюда неизменно оставляланемножко на тарелке. Она была несколько шокирована, когда Лаура Тодд,взяв апельсин, преспокойно надкусила кожицу своими белыми зубами. Ещёбольше потрясло её то, что Лаура без церемонии попросила у Стэнли егоносовой платок. Но все, всё было упоительно, упоительна каждаяминута. И в довершение всего, когда вечер кончился, Джо, искупая своюдавешнюю вину перед ней, с царственной щедростью нанял кэб. Впоследний раз обменялись любезностями, прокричали «досвидания», усердно помахали платками. Шурша юбками, трепеща отвозбуждения, Дженни вошла в позеленевший от плесени экипаж, пахнувшиймышами, похоронами, свадьбами, сыростью извозчичьего двора. Вязаныешарики её капора исступлённо качались. Она откинулась на подушки.

— О Джо! —захлёбывалась она. — Как чудно было! Я не знала, что вытак хорошо знакомы с мистером Миллингтоном. Почему вы не говорили мнеоб этом раньше? Я понятия не имела… Он премилый. И она тоже,разумеется. Красивой её назвать нельзя, вид у неё, я бы сказала,болезненный. Зато как изящна! Платье, что было на ней сегодня, стоитне один десяток фунтов, можете мне поверить, — последнееслово моды, уж я-то знаю! А между прочим, заметили вы, как онанадкусила апельсин? А носовой платок?! Я чуть в обморок не упала!..Никогда я бы себе не позволила сделать такую вещь. Это так неженственно! Вы меня слушаете, Джо?

Он нежно уверил её, чтослушает. С той минуты, как он очутился с ней наедине в темнотекареты, желание, которое в нём вызывала эта девушка, сжигало его каклихорадка. Все его тело горело и напрягалось в стремлении к ней.Целый вечер он держал её в объятиях, ощущал под тонким платьем еётело, прижимавшееся к нему во время танцев. В течение долгих месяцевона держала его на почтительном расстоянии, а теперь она в его руках,одна, здесь с ним. В волнении ёрзая на месте, он осторожно подвинулсяближе к Дженни, которая откинулась в угол кэба, и обвил рукой еёталию. Она продолжала болтать без умолку, возбуждённая, весёлая,выбитая из колеи.

— Когда-нибудьи у меня будет такое платье, как у неё… у мисс Тодд то есть.Атлас и настоящие кружева. Да, она знает толк в таких вещах, могупоручиться, и пожить умеет, это сразу видно.

Джо тихонько, совсемтихонько притянул её к себе и шепнул как можно ласковее:

— Не хочуговорить о ней, Дженни. Я на неё никакого внимания не обратил. Ясмотрел только на вас. И теперь только о вас и думаю!

Она хихикнула, оченьдовольная.

— Выгораздо, гораздо красивее. И платье у вас в сто раз лучше, и вселучше, чем у неё.

— А междутем материя стоила по два шиллинга четыре пенса, Джо. А выкройку ядостала у Уэльдона.

— Ей-богу,Дженни, вы просто чудо. — Он продолжал хитро льстить ей. Ичем больше льстил, тем смелее ласкал. Он чувствовал, что онавозбуждена, вся натянута как струна. Она позволяла ему то, чегоникогда не позволяла раньше. Окрылённый успехом, сгорая от желания,Джо осторожно приникал все ближе.

Дженни вдруг резковскрикнула:

— Не смейте!Не смейте, Джо! Ведите себя прилично!

— Да полно,чего ты испугалась, милая? — успокаивал он её.

— Нет, Джо,нет! Это гадко. Это нехорошо.

— Ничего вэтом нет дурного, Дженни, — вкрадчиво нашёптывал он ей. —Разве мы не любим друг друга?

Тактика его былапревосходна. Не знаю, каковы были его успехи в состязаниях набильярде, но в тонком искусстве соблазнителя Джо был далеко неновичок.

Чувствуя, что он плотноприжимается к ней, Дженни возбуждённо пробормотала:

— Не надо,Джо, — не здесь, Джо.

— Ах,Дженни…

Но она сопротивлялась.

— Смотри,Джо, мы уже близко. Смотри, Пламмер-стрит. Мы уже почти дома. Пустименя, Джо. Пусти же!

Он недовольно поднял сеё шеи разгорячённое лицо, увидел, что она говорит правду.Разочарование было так сильно, что он чуть не выругался вслух. Ноудержался и, выйдя из кэба, помог выйти Дженни. Потом бросил шиллинг«пугалу на козлах» и стал подниматься по лестнице вследза девушкой. Линии её фигуры сзади, простой жест, которым она досталаключ и вставила его в замочную скважину, сводили его с ума. Тут онвспомнил, что Альф, её отец, сегодня не ночует дома.

В кухне, освещённойтолько пламенем очага, Дженни остановилась перед Джо и взглянула емув лицо: несмотря на оскорблённое целомудрие, ей, видимо, не хотелосьидти спать. Она была взбудоражена необычностью всего пережитогосегодня, и успех в клубе ещё кружил ей голову. Она стояла в немногозастенчивой позе.

— Можетбыть, зажечь газ и сварить вам какао, Джо?

Джо с трудом скрылраздражение и откровенное желание схватить её.

— Вы никогданичем не порадуете человека, Дженни. Подите сюда, посидите минутку сомной на диване. Мы за весь вечер и слова не сказали друг с другом.

Насторожённая,полуиспуганная, она стояла в нерешимости. Проститься и идти спать —так скучно. А Джо сегодня, право, так красив… И вёл себямолодцом — нанял кэб…

Дженни сказала,посмеиваясь:

— Что ж…от разговора вреда никакого не будет.

Она подошла к дивану.

Когда она села, онкрепко обнял её; сейчас это оказалось легче, чем давеча: Дженнивырывалась как-то нехотя. Он угадывал её возбуждение, видел, что онаещё вся трепещет от необычайных впечатлений этого вечера.

— Не надо,Джо… не надо… Мы должны вести себя прилично, —твердила она, сама не понимая, что говорит.

— Нет,Дженни, надо. Ты знаешь, что я с ума по тебе схожу. Знаешь, что мы с тобой любим друг друга.

Зачарованная,испуганная, сопротивляясь и вместе отдаваясь, обессиленная страхом,болью и каким-то новым незнакомым ощущением, она шепнула однимдыханием:

— Но, Джо…ты делаешь мне больно, Джо!..

Он понял, что теперьона принадлежит ему, понял с дикой радостью, что перед ним, наконец,настоящая Дженни.

Огонь в очаге догорал.Решётка опустела. Когда всё уже было кончено, Дженни, похныкав,сколько полагается, внезапно зашептала:

— Обнимименя крепко, Джо… крепче, дорогой! Нет, можно ли этомуповерить?

И он лежит в чертовскинеудобной позе, и волосы Дженни лезут ему в рот. Когда она прильнулак нему, подставив его поцелую бледное, мокрое от слёз, милое личико,теперь лишённое всякого глупого притворства, она была так жеестественна и прекрасна, как одна из жемчужно-серых голубок её отца.Но Джо в эту минуту почти готов был… да, готов был ударить её.Имелось, впрочем, смягчающее вину обстоятельство: как сказал Джо, этобыла его первая настоящая любовь.

XII
В «Холме»субботний вечер имел свою раз навсегда установленную программу. Послехолодного ужина Хильда играла отцу на органе. И в вечер последнейсубботы ноября 1909 года, в восемь часов, Хильда играла первые такты«Музыки на воде» Генделя, а Баррас сидел в своём кресле,опираясь головой на руку, и слушал. Хильда не любила играть вприсутствии отца. Но играла. Её игра входила в обязательнуюпрограмму.

Ричард Баррас крепкодержался установленного им порядка. Это не значит, что он был рабомпривычек. Он перерос власть привычек. И традиция также была для негоне повелительницей, а скорее эхом, постоянно вторящим его принципам.Чтобы понять Ричарда Барраса, необходимо принять во внимание егопринципы. Потому что он был действительно принципиальным человеком,не лицемером. Он был искренен.

Он был также человекомнравственным. Он презирал те слабости, которым так часто и такимроковым образом предаются люди. Он, например, не способен был иподумать об измене жене с какой-нибудь другой женщиной. Несмотря насвои немощи, Гарриэт была для него настоящей женой. Он презирал идругие, более грубые вожделения: обильную еду и вино, обжорство,пьянство, чрезмерный сон, роскошь, чувственность; всякие эксцессы,все виды физической распущенности внушали ему омерзение. Он елпростую пищу и обычно пил только воду. Он не курил. Его костюмы быливсегда хорошо сшиты и из добротной материи, но их у него было мало, ион не отличался суетной страстью к щегольству.

У него, разумеется,была своя гордость, естественная гордость просвещённого либерала. Онпомнил, что он человек с положением, с состоянием; что он владелец«Нептуна», владелец копей, которые разрабатываются ихродом уж сто лет. Он искренно гордился своими предками, начиная отПитера Барраса, который в 1805 году впервые углубил шахту № 1 на«Снуке» (в нынешнем «Старом Нептуне») иоставил своему сыну Вильяму отлично налаженное небольшое предприятие.Вильям в свою очередь провёл шахты № 2 и № 3. Отец Ричарда, ПитерВильям, предпринял бурение шахты № 4, — это былодальновидное и разумное начинание, из которого его сын теперьизвлекал огромную пользу. Ричард испытывал глубокое удовлетворение,думая о том, что эти предусмотрительные, трезво мыслящие люди создалисвоему роду имя и состояние. Гордился и тем, что унаследовал и развилв себе качества предков, гордился своей собственной дальновидностью издравомыслием, своим умением выгодно заключать сделки.

В общественной жизни онне проявлял откровенного честолюбия. Когда при нём заходил разговор окаком-нибудь видном лице в их графстве, Баррас обыкновенно спрашивалспокойно: «а какой у него капитал?», с кроткой насмешкойконстатируя, что сосед располагает самыми ничтожными средствами.Таким образом, Баррас, принимая с удовольствием дань уважения состороны своего банкира и своего адвоката, не был снобом, —он презирал такую мелочность. На Гарриэт Уондлес, принадлежавшей кодной из знатных фамилий графства, он женился не ради её высокогопроисхождения, а просто потому, что хотел сделать её своей женой.

Это наводит на мысль очувственной страсти. Но Баррас не производил впечатления человекачувственного. Он был подавляюще-сильной личностью; но то была силауравновешенная, холодная как лёд. Ему не были свойственныстремительность, неистовые страсти, порывы пламенного чувства. То,что ему было чуждо, он отвергал; тем, что не было чуждо, онзавладевал. Показания Гарриэт, которой он обладал в тиши её спальни,конечно, дали бы ключ к разгадке этого человека. Но Гарриэт наутропосле этих регулярных ночных идиллий просто с аппетитом съедалаобильный завтрак, наслаждаясь им с спокойным удовлетворением хорошовыдоенной коровы. Это было своеобразным биологическим свидетельством,откровенным в той мере, в какой позволяла скромность Гарриэт, имевшимодновременно и положительный и отрицательный смысл. Если быисследовать содержимое желудка Гарриэт, то там несомненно нашли быжвачку.

Сам Ричард редкообнаруживал себя. Он был человеком замкнутым. Эта замкнутостьнесомненно была достоинством. Не обычная, банальная скрытность, анечто более тонкое, — замкнутость человека, суровонегодующего на попытки копаться в его душе и одним взглядомзамораживающего всякую фамильярность. Он, казалось, говорил ледянымтоном: «я — это я, и останусь самим собой, и никому,кроме меня, до этого дела нет». И ещё: «я сам собойуправляю и никому другому управлять собой не позволю».

Не надо думать, однако,что все внутреннее существо Ричарда было целиком отлито в этушаблонную арктическую форму. У него имелись свои личные особенности.Например, любовь к органу, к Генделю, в особенности к его «Мессии».Приверженность к искусству, здоровому и общепризнанному искусству, очём свидетельствовали дорогие картины на стенах в его доме. Верностьсемейному очагу, крепко вкоренившаяся привычка к точности иаккуратности. И, наконец, страсть к приобретению.

В ней-то, в этойстрасти, и крылась разгадка души Барраса, самая сущность его «я».Он был крепко привязан ко всему, что составляло его собственность, ксвоим копям, дому, картинам, имуществу, ко всему, что принадлежалоему. Отсюда ненависть ко всякого рода мотовству, бледным отражениемкоторой была выработавшаяся у тётушки Кэрри бережливость, её«неспособность что-нибудь выбросить». Тётушка частообнаруживала эту черту к полному удовольствию Барраса. Он и самникогда ничего не выбрасывал. Газеты и бумаги всякого рода, старыеквитанции и договоры, — все он аккуратно складывал впачки, надписывал их и запирал в свой письменный стол. Этонадписывание и складывание в ящик превратилось чуть не в священныйритуал. Он придавал ему какой-то высший смысл. Между этим занятием иего любовью к Генделю существовала некая гармония. Здесь был тот жевнушительный размах и глубина и что-то вроде религии, недоступнойчужому пониманию. А между тем источником её была просто скупость. Ибобольше всего душу Барраса снедала тайная страсть к деньгам. Онискусно скрывал её от всех и даже от себя самого. Но он обожалденьги. Он держался за них крепко, тешился ими, этим сверкающимолицетворением своего богатства, своей реальной ценности в мире.

Хильда пересталаиграть. Наконец-то покончено с Генделем, с этой «Музыкой наводе»! Обычно она, окончив, укладывала ноты обратно на табурету рояля и сразу уходила к себе наверх. Но сегодня Хильда,по-видимому, хотела угодить отцу. Не отводя глаз от клавиатуры, онаспросила:

— Можетбыть, сыграть тебе «Largo», папа?

То была его любимаявещь, пьеса, которая производила на него большее впечатление, чем всеостальные, Хильду же доводила чуть не до истерики.

Сегодня она сыграла еёмедленно, звучно. Наступила тишина. Не отнимая руки от лба, отецсказал:

— Спасибо,Хильда.

Она поднялась и стоялапо другую сторону стола. Лицо её было угрюмо, как всегда, новнутренне она трепетала. Она промолвила:

— Папа!

— Что,Хильда?

Хильда тяжело перевеладух. Много недель собиралась она с силами для этого разговора.

— Мне почтидвадцать лет, папа. Вот уже скоро три года, как я окончила школу ивернулась домой. И всё это время я здесь ничего не делаю. Мне надоелобездельничать. Мне хочется для разнообразия чем-нибудь заняться. Яхочу, чтобы ты позволил мне уехать отсюда и работать.

Он опустил руку,которой заслонял глаза, и смерил дочь любопытным взглядом. Затемповторил:

— Работать?!

— Да,работать! — сказала она стремительно. — Позвольмне учиться чему-нибудь или найти какую-нибудь службу!

— Службу! —Всё тот же тон холодного удивления. — Какую службу?

— Да любую.Ну, хотя бы быть твоим секретарём. Или сестрой милосердия. Илиотпусти меня на медицинский факультет. Этого мне больше всегохочется.

Он снова с мягкойиронией посмотрел на неё.

— А как жебудет, когда ты выйдешь замуж?

— Никогда язамуж не выйду! — вскипела Хильда. — Мне идумать об этом тошно. Я слишком безобразна, чтобы когда-нибудь выйтизамуж.

Холодное выражениескользнуло по лицу Барраса, но тон его не изменился. Он сказал:

— Тыначиталась газет, Хильда!

Его догадливостьвызвала краску на бледном лице Хильды. Это была правда. Она прочлаутреннюю газету. Накануне на Даунинг-стрит суфражистки устроили дебошво время заседания парламента, и произошли скандалы при попыткахнекоторых из них ворваться в Палату общин. Это послужило Хильдетолчком к окончательному решению.

— «Быласделана попытка ворваться… — процитировал Баррас, словноприпоминая, — ворваться в здание Палаты общин».

Он сказал это так, какговорят о последней степени безумия.

Хильда бешено закусилагубы. Повторила:

— Папа,позволь мне уехать и изучать медицину. Я хочу быть врачом.

— Нет,Хильда.

— Отпусти! —В её голосе звучала почти откровенная мольба.

Он ничего не ответил.

Наступило молчание.Лицо Хильды побелело как мел. Баррас с рассеянным интересом созерцалпотолок. Это продолжалось с минуту, затем Хильда без всякогомелодраматизма повернулась и вышла из комнаты.

Баррас, казалось, незаметил ухода дочери. Хильда нарушила неприкосновенную традицию. И онзакрыл свою душу для Хильды.

Просидев неподвижно сполчаса, он встал, заботливо выключил газ и пошёл в свой кабинет. Всубботние вечера после игры Хильды он всегда уходил к себе в кабинет.Это была большая, комфортабельно обставленная комната, с толстымковром на полу, массивным письменным столом, тёмно-краснымипортьерами, закрывавшими окна, и несколькими фотографиями рудника настенах. Баррас сел за свой стол, достал связку ключей, долго, скропотливым усердием выбирал нужный ему ключ и, наконец, отперсредний верхний ящик стола. Оттуда вынул три обыкновенные счётныекниги в красных переплётах и привычным жестом начал их перелистывать.Первая представляла собой перечень его вкладов, который он самнаписал своим аккуратным почерком. Он рассеянно просматривал книгу, идовольная, несколько двусмысленная усмешка скользила по его губам. Онвзял перо и, не обмакивая его в чернильницу, осторожно водил им порядам цифр. Но вдруг остановился и глубоко задумался, мысленно решаяпродать привилегированные акции Объединённых копей. В последнее времяони стояли очень высоко, но он имел неблагоприятные конфиденциальныесведения относительно доходности предприятия: да, акции надо будетпродать. Он опять слабо усмехнулся, отмечая мысленно свойбезошибочный инстинкт дельца, свою коммерческую жилку. Он никогда неделает промахов. Да и с какой стати? Каждая из ценных бумаг,записанных в этой книге, была твердопроцентной, надёжной, имеласолидное обеспечение. Он снова сделал беглый подсчёт. Результатпривёл его в хорошее настроение.

Потом он занялся второйкнигой. Она содержала перечень его домов в Слискэйле и окрестностях.На Террасах большинство домов были собственностью Барраса (он не могпомириться с тем, что мясник Ремедж владел половиной Балаклавскойулицы), а в Тайнкасле ему принадлежали целые кварталы домов, вкоторых комнаты сдавались понедельно. Эти дома у реки, где квартирнуюплату еженедельно собирал специальный сборщик, давали колоссальныйдоход. Ричарду Баррасу не приходилось жалеть о скупке этих домов.Идея принадлежала ему, но всем делом ведал Бэннерман, его поверенный,на скромность и благоразумие которого можно было положиться. Баррасзаписал для памяти, что надо поговорить с Бэннерманом относительнорасходов.

И, наконец, с чувствомоблегчения, любовно придвинул к себе третью книгу. Это был переченьего картин с указанием сумм, уплаченных за них. Он благодушнопросматривал цифры. Ему было приятно, что на картины истраченодвадцать тысяч фунтов, целое состояние. Что же, это тоже быловыгодным помещением капитала, — картины все тут, на стенахего дома, они будут цениться все выше, станут редкостью, как полотнаТициана и Рембрандта… Впрочем, он больше покупать не будет.Нет, отдал дань искусству — и хватит.

Он взглянул на часы,прищёлкнул языком, увидев, что так поздно. Бережно спрятал книги,запер на ключ ящик и пошёл к себе в спальню. Там он опять вынул часыи завёл их. Налил себе воды из графина, стоявшего на столике упостели, и начал раздеваться. В спокойных движениях его большого,сильного тела была какая-то сосредоточенность, неизменность. Движенияэти были равномерны, систематичны. Они не допускали возможностидругих движений. В каждом движении сказывался обдуманный эгоизм.Сильные белые руки имели как бы свой собственный немой язык. Они какбы приговаривали: «Вот так… так… лучше всегосделать это таким образом… для меня так лучше всего…может быть, это делается и другим способом… но мне удобнее всего так… Мне…» В полумраке спальнисимволический язык этих рук таил в себе какую-то странную угрозу.

Наконец, Баррас окончилприготовления ко сну. Накинул тёмно-красный халат. С минуту стоял,поглаживая пальцами подбородок. Потом неторопливо зашагал покоридору.

Хильда, сидевшая втемноте у себя в комнате, услышала тяжёлые шаги отца: он вошёл врасположенную рядом спальню её матери. Девушка вся сжалась и словнозастыла. На лице её выразилась мука. В отчаянии пыталась она заткнутьуши, чтобы не слышать. Но не могла. Ей никогда это не удавалось. Шагислышались уже в комнате. Разговор вполголоса. Потом глухой, медленныйскрип. Хильда содрогнулась всем телом. В муке отвращения она ждала. Иуслышала знакомые звуки.

XIII
Джо сидел, развалясь, вкомнате своих хозяев на Скоттсвуд-род, не обращая ни малейшеговнимания на Альфа Сэнли, который у стола читал вслух брошюру капитанаСанглера о скачках в Госфортском парке. Сегодня Джо и Альф собиралисьна скачки, но Джо, если судить по хмурому выражению его лица ипрезрительному невниманию к сообщениям капитана Санглера,по-видимому, не слишком восхищала эта перспектива. Объевшись заобедом, он полулежал в кресле, вытянув ноги на подоконник, ипредавался мрачным размышлениям.

— «Насостязаниях я смело ставлю на „Несфильд“ лорда Келлпротив „Эльдон Плэйт“, считая первой фавориткой этухорошо тренированную кобылу…» — монотонно гуделголос Альфа в то время, как глаза Джо угрюмо блуждали по комнате.Боже, какое тошнотворное место! Что за дыра! И только подумать,подумать только, что он, Джо, больше трёх лет мирился с этим! Да,почти четыре года. Неужели ему ещё долго торчать тут? Трудноповерить, что так незаметно промчалось время, а он всё ещё здесь, каквыброшенный на берег кит. Чёрт побери, да где же его честолюбивыемечты? Что же, он всю жизнь так и будет тут пропадать?

Впрочем, по трезвомразмышлении положение его показалось ему не таким уж скверным. Назаводе он эти четыре года зарабатывал довольно прилично. Да,прилично… но это ещё не значит хорошо, этого далеконедостаточно для Джо Гоулена. Он теперь работал пудлинговщиком иполучал регулярно три фунта в неделю.. А в двадцать два года это ужекое-что! Затем его все знают и любят (сквозь угрюмость Джо пробиласьслабая усмешка самодовольства), — удивительно, до чеголюбят! Он на заводе «свой парень». И сам мистерМиллингтон, видно, интересуется им: всегда останавливается изаговаривает с ним, когда обходит мастерские. Но из всего этого досих пор никакого толку не вышло. «Да, ничего, чёрт возьми!»— думал Джо, хмурясь.

Чего он достиг? У неготеперь не один, а три костюма, три пары коричневых ботинок и кучамодных галстуков, всегда есть и деньжонки в кармане. Он окрепфизически, даже выступал на состязаниях по боксу в Сент-Джемс-холле.Он приобрёл сноровку в некоторых делах и знал в городе все ходы ивыходы. Ну, а ещё что? «Ничего, ровно ничего», —твердил про себя Джо, снова мрачнея. Он остался таким же рабочим,живёт в комнате у чужих людей, не так богат, чтобы можно было пуститьлюдям пыль в глаза, и все ещё… все ещё не развязался с Дженни.

Джо беспокойно заёрзална месте. Дженни олицетворяла собой вершину всех его несчастий,грядущий кризис, острый шип, причину его нынешней угрюмости. Дженнивлюбилась в него, вешалась ему на шею. Могло ли быть что-нибудь хужеэтой проклятой истории! Сначала это, конечно, щекотало его самолюбие.Недурно было, что Дженни бегает за ним, виснет на его руке, когда он,выпятив грудь, лихо сдвинув шляпу на затылок и щеголяя коричневымиботинками, гулял с ней по улицам. Но сейчас это уже не веселило еготак, как прежде, прыти в нём сильно поубавилось. Дженни ему надоела.Впрочем, — остановил он себя, — это, пожалуй,слишком сильно сказано. Она так податлива в его объятиях, таксоблазнительна, и тайная любовь между ними, бешеное утоление желанийурывками, то в этой самой комнате, то в его комнате, то вне дома, втемноте, в чужих подъездах, за Эльсвикскими конюшнями, в самыхстранных и неожиданных местах, — все это ещё не потерялосвоей прелести. Но теперь это было слишком легко. Уже не приходилосьпреодолевать сопротивление Дженни. В ней даже замечался некоторыйпыл, а иногда и обида на пренебрежение, если Джо слишком долгооставлял её одну. Проклятие! Он теперь всё равно что женат на Дженни.

А жениться он не хотелни на этой, ни на какой-либо другой Дженни. Связать себя на всю жизнь— нет, благодарю покорно! Он слишком умная птица, чтобыпопасться в эти силки. Он хочет идти вперёд, выбиться в люди,накопить денег. Он хочет снимать сливки, а не пить снятое молоко.

Джо насупил брови.Слишком много места Дженни занимает в его жизни, слишком изменяет этужизнь. Она его просто угнетает. Вот, например, ещё сегодня, услыхав,что он едет с её отцом в Госфорт, а её оставляет дома, она вдругзалилась жгучими слезами и успокоилась только тогда, когда он обещалвзять её с собой. И сейчас она наряжается наверху.

Ах, будь оно всёпроклято! Джо вдруг с бешеной злобой пнул ногой стоявшую перед нимтабуретку. Альф перестал читать и посмотрел на него с кроткимизумлением.

— Да вы неслушаете, Джо, — сказал он протестующе. — Длячего же мне трудить свою глотку, раз вы не слушаете?

Джо ответилнедружелюбно:

— Этотпарень ни черта не понимает. Наверно он свои сведения получает прямоот лошадей. А лошади врут. Я разузнаю всё, что надо, на месте, у ДикаДжоби. Мы с ним приятели, и это такой человек, на которого можноположиться.

Альф отрывистозахохотал.

— Да чтотакое с вами, Джо? Вот уже десять минут, как я перестал читать олошадях. Я читал сейчас о новом аэроплане, который построил этотмалый Блерио, знаете, тот, что в прошлом году перелетел через Канал.

Джо буркнул:

— У меня усамого когда-нибудь будет целая флотилия этих чёртовых аэропланов.Вот увидите!

Альф покосился на негоиз-за газеты.

— Посмотрю! —согласился он с жестоким сарказмом.

Дверь открылась, ивошла Дженни. Джо сердито взглянул на неё:

— Наконец-тоты готова!

— Готова, —весело подтвердила она. С лица её исчез всякий след недавних слёз, и,как это часто с нею бывало после взрыва слезливого раздражения, онаказалась безмятежно счастливой и весёлой как жаворонок.

— Тебенравится моя новая шляпа? — спросила она с плутовскимвыражением наклоняя голову к Джо. — Прехорошенькая, —не правда ли, мистер?

При всём своём скверномнастроении Джо не мог не признать, что Дженни сейчас очень мила.Новая шляпа, очень эффектно надетая, оттеняла её бледную красоту.Фигура у неё была прекрасная, чудесные линии ног и бёдер. С потерейдевственности сна физически изменилась к лучшему: казалась теперьболее уверенной и зрелой, не такой анемичной, в ней было больше«блеска», красота её приближалась к полному расцвету.

— Ну что же,пойдём, — торопила она со смехом. — Пойдёмте ивы, папа. Не заставляйте меня ждать, не то мы опоздаем.

— Этотебя-то заставляют ждать! — возмутился Джо.

Альф соболезнующепокачал головой и вздохнул:

— О женщины!

Они втроём поехали натрамвае к Госфортскому парку. Дженни сидела между обоими мужчинами,подтянутая, весёлая, пока трамвай грохотал и подскакивал по Севернойдороге.

— Я сегодняхочу выиграть немного денег, — конфиденциально сообщилаона Джо, похлопывая по своей сумочке.

— Не тыодна, — сухо ответил Джо.

Они вошли на трибуну,куда вход стоил два шиллинга и где было уже довольно много народу, —достаточно, чтобы развлечь Дженни, но не столько, чтобы ей показалосьтесно. Все приводило её в восхищение: белая ограда на ярко-зелёномфоне ипподрома, цветные костюмы жокеев, красивые лошади, на которыхшерсть так и лоснилась, крики букмекеров под большими золотистыми исиними зонтами, движение, шум, возбуждение на трибуне, модныетуалеты, возможность увидеть довольно близко в отгороженной частиипподрома разных знаменитостей.

— Смотри,Джо, смотри! — то и дело вскрикивала она, хватая его заруку. — Вот лорд Келл! Настоящий джентльмен, правда?

Лорд Келл, «вождь»британского спорта, владелец миллионных поместий на севере, цветущий,добродушный на вид мужчина с бакенбардами, разговаривал с каким-токургузым человеком — своим жокеем Лью Лестером.

Джо завистливопроворчал:

— Оношибается, если воображает, что его «Несфильд» возьмётприз.

И он отправилсяразыскивать Дика Джоби.

Добраться до Дикаоказалось делом нелёгким, так как он был на десятишиллинговойтрибуне. Но при помощи сигнала букмекеров Джо удалось вызвать Дика кограде.

— Извинитеза беспокойство, мистер Джоби, — начал Джо с заискивающейлюбезностью. — Мне только хотелось спросить, непосоветуете ли вы что-нибудь? Я не о себе хлопочу, я никогда негонюсь за выигрышем. Но со мною тут моя девочка и её папаша… иона, знаете ли, плясала бы от радости, если бы выиграла здесь парушиллингов.

Дик Джоби постукивал поограде концом элегантного чёрного ботинка, с видом весьма любезным,но уклончивым. Букмекеров принято представлять себе багроволицымитолстяками, говорящими только одним углом рта, тогда как в другомуглу торчит толстая сигара. Но Дик Джоби из Тайнкасла всем своимвидом опровергал это общепринятое представление. Дик был букмекер, ибукмекер очень крупного масштаба, имел свою контору в Биг-Маркете иотделение в Ерроу, против католического костёла. Но Дик курил толькосамые слабые папиросы, пил одну лишь минеральную воду. Это былсимпатичный, спокойный, ласковый человек, среднего роста, простоодетый; он никогда не ругался, не выкрикивал ставок, как другиебукмекеры, и ни на каких ипподромах, кроме местного, в Госфортскомпарке, его не встречали. Среди его многочисленных друзей ходилислухи, будто Дик раз в год приезжал в Госфорт собирать на лугулютики.

— Так незнаете ли вы, мистер Джоби, что я мог бы посоветовать моей подружке?

Дик Джоби внимательнопосмотрел на Джо. Ему понравился тон, которым говорил с ним Джо. Онвидел Джо в Сент-Джемсхолле на состязаниях в боксе. Словом, ончувствовал, что Джо «подходящий парень». А так как Дикпитал слабость к «подходящим парням», то он позволял Джоприбегать к его услугам. К тому же Джо неутомимо старался втереться кнему в доверие.

Наконец Дик заговорил:

— Я бы ей несоветовал ставить что-нибудь до последнего рейса, Джо.

— Хорошо,мистер Джоби.

— Впрочем,пускай себе ставит какую-нибудь мелочь. Немного, знаете ли, нускажем, полкроны для забавы.

— Слушаю,мистер Джоби.

— Разумеется,никогда нельзя предвидеть…

— Разумеется,нельзя, мистер Джоби. — Взволнованное молчание. —Вы рекомендуете «Несфильд», мистер Джоби?

Дик отрицательнопокачал головой.

— Нет, этане имеет никаких шансов. Пусть ваша дама поставит на «Бутонгвоздики». Ровно полкроны, не больше, слышите? И просто так,для забавы.

Дик, улыбаясь, кивнулДжо и спокойно отошёл. Трепеща от гордости, Джо протолкался обратно кАльфу и Дженни.

— Ах, Джо,где ты был? — упрекнула его Дженни. — Первыйрейс прошёл, а я ещё ни разу ничего не поставила.

Джо, пришедший вотличное настроение, заверил её, что теперь она сможет ставить,сколько душе угодно. Он терпеливо слушал, как она и Альф рассуждали,на каких лошадей ставить. Дженни склонна была выбирать лошадей ссамыми красивыми именами, с самыми красивыми цветами жокеев, или тех,которые принадлежали особенно видным людям. Джо, сияя, ободрял еёвыбор. Все с той же кротостью он брал у неё деньги ставил навыбранных лошадей. Дженни проиграла раз, другой, третий.

— Нет, этоуже чересчур! — воскликнула она, совсем расстроенная, вконце четвёртого рейса. Ей так хотелось выиграть! Дженни не быласкупа, наоборот — она была непозволительно щедра, и ничуть нежалела о своих потерянных полукронах. Но выиграть было бы такприятно!

Альф, упрямоследовавший советам капитана Санглера, успокоил её:

— Мы вернёмвсе на «Несфильде», девочка. Эта лошадь получит сегодняпервый приз.

Тайно злорадствуя, Джослышал, как он ставил на одну только «Несфильд».

Дженни нерешительноизучала программу.

— Я неочень-то доверяю вашему старому капитану, — заметилаона. — А ты что думаешь, Джо?

— Как тутугадаешь? — сказал Джо с простодушным видом. —Ведь это кобыла лорда Келла, да?

— Да, да, —Дженни просияла. — Я и забыла об этом. Пожалуй, я поставлюна «Несфильд».

— А, можетбыть, лучше на «Бутон гвоздики»? — рискнулпредложить Джо довольно безразличным тоном.

— Никогда неслыхал о такой лошади, — поспешил вставить Альф.

— О нет,Джо… Для меня поставь на лошадь лорда Келла.

Джо собрался уходить.

— Ладно,делай как знаешь. А я, пожалуй, поставлю на «Бутон».

Он вынул все деньги,какие имел при себе, четыре фунта, и смело поставил их на «Бутонгвоздики». Он стоял у перил, крепко ухватившись за них, иследил, как лошади, сбившись все вместе, огибали поворот. Они неслисьвсё быстрее и быстрее. Джо весь вспотел и едва осмеливался дышать. Сбьющимся сердцем он смотрел, как они неслись по прямой перед финишем,как приближались к столбу. Затем он испустил дикий вопль. «Бутонгвоздики» пришла первой, опередив других лошадей на добрых двакорпуса.

В ту же минуту, какобъявили результаты, он собрал свои выигрыши, запихал четырепятифунтовые бумажки поглубже во внутренний карман, а четыре соверенанебрежно опустил в карман жилета, застегнул пальто, заломил шляпунабекрень и с гордым видом пошёл обратно к Дженни.

— Ах, Джо! —чуть не плакала Дженни. — И отчего я не…

— Да, отчеготы не… — передразнил её Джо, захлёбываясь отудовольствия. — Надо было слушаться моего совета. Явыиграл целую кучу денег. И не говори, что я тебя не предупреждал.Сказал же я тебе, что поставлю на «Бутон». У меня эталошадь всё время была на примете.

Он был в таком восторгеот своей удачи, что готов был сам себя обнять. Бледное, удручённоелицо Дженни рассмешило его. Он сказал покровительственно:

— Нечегорасстраиваться из-за этого, Дженни. Я свезу тебя куда-нибудь сегоднявечером. Покутим на славу!

При выходе из парка ониловко ускользнули от Альфа. Им приходилось это проделывать и раньше,а на этот раз было совсем нетрудно. Альф плёлся, опустив голову,слишком занятый тем, что мысленно проклинал капитана Санглера, и незаметил их манёвра.

Они приехали в Тайнкаслв начале седьмого и пошли по Ньюгейт-стрит к Хэй-Маркет. Мрачноенастроение Джо бесследно исчезло, сметённое порывом хвастливоговеликодушия. Он обращался с Дженни с всепрощающей, размашистойлюбезностью и даже снизошёл до того, что позволил ей взять себя подруку.

Когда они повернули наНортэмберленд-стрит, Джо вдруг остановился как вкопанный и ахнул:

— Господи,да неужели он? Не может быть!

И затем заорал:

— Дэви! Эй,Дэви Фенвик, старина!

Дэвид остановился,обернулся. По его лицу видно было, что он не сразу узнал Джо.

— Джо, ты?Не может быть!

— Ну,конечно, я! — весело прокричал Джо, с шумнойприветливостью кидаясь к Дэвиду. — Я, и никто другой. ВТайнкасле есть только один Джо Гоулен.

Все трое захохотали.Джо царственным жестом представил Дженни.

— Это миссСэнли, Дэви. Моя маленькая приятельница. А это — Дэвид, Дженни,верный товарищ Джо в старое доброе время.

Дэвид взглянул надевушку. Взглянул прямо в большие ясные глаза. И улыбнулся в ответ наеё улыбку. На лице его мелькнуло восхищение. Они очень вежливо пожалидруг другу руки.

— А мы сДженни как раз собирались где-нибудь перекусить, — заметилДжо, безапелляционно принимая на себя роль распорядителя. —Теперь мы пойдём все вместе. Ведь ты тоже не прочь перехватитьчего-нибудь, Дэви?

— Оченьхорошо, — с энтузиазмом согласился Дэвид. — Мысовсем близко от Нан-стрит. Давайте, махнём к Локкарту.

Джо чуть с ног несвалился.

— КЛоккарту! — вторил он, обращаясь к Дженни. —Нет, ты слышишь? К Локкарту!

— Да почемуже нет? — спросил Дэвид растерянно. — Этоотличное место. Я часто захожу туда по вечерам выпить чашку какао.

— Ка-ка-о! —слабо простонал Джо, делая вид, что хватается за фонарный столб,чтобы не упасть. — Что, он принимает нас за парочкупервосортных святош-трезвенников?

— Веди тысебя прилично, Джо, пожалуйста, — умоляла Дженни,застенчиво поглядывая на Дэвида.

Джо, принявдраматическую позу, подошёл к Дэвиду.

— Послушай,мой мальчик, ты уже не в шахте. Ты в настоящее время находишься вобществе мистера Джо Гоулена. И угощает он. Так чтопомалкивай и иди за мной.

Ничего больше неговоря, Джо сунул под мышку большой палец и зашагал вперёд поНортэмберленд-стрит к ресторану Перси. Дэвид и Дженни шли за ним. Онивошли в ресторан, заняли столик. Джо держал себя с великолепнымапломбом. Он ужасно любил выставлять себя напоказ, щеголятьнепринуждённостью и изяществом манер. В ресторане Перси он чувствовалсебя как дома. За последний год он часто бывал тут с Дженни. Ресторанбыл небольшой, обставленный с вульгарной претензией на роскошь: всюдупозолота, множество ламп под красными абажурами. Эта пристройка ксоседнему трактиру известна была под именем «Погребка Перси».В ресторане имелся только один лакей с заткнутой за жилет салфеткой,который с раболепной услужливостью подбежал на иронический оклик Джо.

— Что вы обабудете пить? — спросил Джо. — Себе я закажувиски. Тебе что, Дженни? Портвейн, да? А тебе, Дэви? Смотри, парень,не вздумай сказать «какао».

Дэвид усмехнулся исказал, что сейчас он предпочёл бы пиво. Когда кружки были поданы,Джо заказал богатый ужин: котлеты, сосиски и жареную картошку. Потомразвалился на стуле, критически разглядывая Дэвида и находя, что онвытянулся, возмужал и изменился к лучшему. Он спросил с внезапнымлюбопытством:

— Что тытеперь, делаешь, Дэви? А здорово ты переменился, старина!

Да, Дэвид несомненноизменился. Ему теперь шёл уже двадцать первый год, а бледность игладкие тёмные волосы делали его на вид ещё старше. У него былкрасивый лоб и всё та же упрямая линия подбородка. Энергичное, тонкоочерченное лицо суживалось книзу, застенчивая улыбка была прелестна.И как раз в эту минуту ои улыбался.

— Да ничеготакого, о чём бы стоило рассказывать, Джо.

— Ну, ну,выкладывай, — покровительственно скомандовал Джо.

И Дэвид началрассказывать.

Последние три годадались ему нелегко, они оставили по себе след, навсегда стерев с еголица печать незрелости. Он поступил в Бедлейский колледж, рассчитываяжить на стипендию в шестьдесят фунтов в год, и поселился вмеблированных комнатах у Вестгэйт-Хилл, напротив «Большогофонаря». Шестьдесят фунтов в год были до смешного малой суммой,а деньги из дому не всегда присылались, — Роберт болел идва месяца не вставал с постели, да и Дэвид часто возражал противпосылки ему денег. Раз, чтобы заработать шесть пенсов на ужин, он нёсв город чемодан какого-то пассажира от самого Центрального вокзала.

Но всё это казалось емупустяками, энтузиазм стремительно влёк его вперёд, через все лишения.А энтузиазм родился из сознания своего невежества. Уже первые неделив колледже показали Дэвиду, что он просто серый, неотёсанныймальчишка-шахтёр, которому помогли получить стипендию счастливыйслучай, усердная зубрёжка и некоторые природные способности. Понявэто, Дэвид, решил приобрести кое-какие знания. Он принялся читать: нестереотипные книги, рекомендуемые в школе, не только Гиббона,Маколея, Горация. Он читал всё, что удавалось достать, Маркса иМопассана, Гёте и Гонкуров. Он читал, может быть, неразумно, ноусердно. Читал с упоением, иногда до сумбура в голове, но снеизменным упорством. Он вступил в члены Фабианского общества, всегдаухитрялся выкроить шестипенсовик на покупку билета на галерее в днисимфонических концертов и там познакомился с Бетховеном и Бахом;экскурсии в Тайнкаслский музей открыли ему красоту полотен Уистлера,Дега и единственного блестящего творения Манэ, имевшегося там.

Нелегко давались емуэти беспокойные одинокие искания, в которых было что-то трогательное.Дэвид был слишком беден, оборван и горд, чтобы завести много друзей.Он тосковал по друзьям, но ждал, пока они придут к нему.

Потом он стал даватьуроки младшим ученикам начальных школ в пригородах, заселённыхбедняками, — в Солтли, Уиттоне, Хебберне. Принимая вовнимание его идеалы, он должен бы любить это дело. А между тем он егоненавидел: эти бледные, недоедающие и часто болезненные дети трущоботвлекали его внимание от занятий, вызывали в нём жестокую душевнуюболь. Хотелось не вбивать в их рассеянные головки таблицу умножения,а накормить их, одеть, обуть. Хотелось увезти их в Уонсбек и датьпоиграть на воздухе и солнце, а не бранить их за то, что они невыучили десяти строк непонятных стихов о Ликиде, умирающем в цветелет. У Дэвида порой сердце обливалось кровью при виде этой несчастнойдетворы. Он сразу и бесповоротно убедился, что у школьной доски онбесполезен, никогда не будет хорошим учителем, что преподавание вшколе для него не цель, а средство, и что ему надо перейти к другой,более активной, более «боевой» работе. В будущем годунадо непременно выдержать экзамен на звание бакалавра, а затем идтидальше.

Дэвид вдруг замолк иснова улыбнулся своей удивительной улыбкой.

— Господи,неужели я говорил столько времени? Но тебе хотелось услышать мою«грустную историю», — и в этом моёединственное оправдание!

Однако Дженни не хотелапозволить ему говорить о себе таким лёгким тоном: его рассказпроизвёл на неё сильное впечатление.

— Право же,я… — начала она с живостью, но вместе с темзастенчиво. — Я не подозревала, что познакомилась с такимбольшим человеком.

Портвейн окрасил еёщеки слабым румянцем. Она смотрела на Дэвида блестящими глазами.Дэвид недовольно посмотрел на неё:

— «Большойчеловек». Это очень ядовитая насмешка, мисс Дженни!

Но мисс Дженни и недумала насмехаться. До этого дня она не была знакома ни с однимстудентом, настоящим студентом из Бедлейского колледжа. Большинствостудентов из Бедлея принадлежали к тому кругу, на представителейкоторого Дженни могла взирать только с завистью. К тому же, хотяДэвид и выглядел чуть ли не оборванцем рядом с вылощеннымблагополучием Джо, она находила его очень недурным, нет,интересным, — вот именно, интересным! И, наконец, онаговорила себе, что Джо последнее время относился к ней отвратительно,и было бы забавно пококетничать с Дэвидом и заставить Джо порядкомревновать. Она пролепетала:

— И подуматьстрашно про все эти книги, по которым вы учитесь. Да ещё экзамен набакалавра! Господи!

— И все это,верно, приведёт меня в какую-нибудь непроветренную школу, гдепридётся обучать голодных ребятишек.

— А развевам этого не хочется? — не поверила Дженни. —Быть учителем! Ведь это чудесно!

Он с примирительнойулыбкой покачал головой, собираясь возражать Дженни, но появлениекотлет, сосисок и картошки изменило направление разговора. Джостарательно все распределил. У него был при этом весьма серьёзныйвид. Рассказ Дэвида Джо слушал сначала с завистливой, немногоиронической усмешкой, готовый каждую минуту громко захохотать и«осадить» Дэвида. Потом он заметил, как Дэвид смотрит наДженни. Вот тут-то и осенила Джо замечательная идея. Он поднялголову. Заботливо протянул Дэвиду его тарелку.

— Хватиттебе этого, Дэви, старина?

— Да,большое спасибо, Джо.

Дэвид усмехнулся: ужмного недель не видел он столько еды сразу.

Джо кивнул головой,любезно передал Дженни горчицу и заказал для неё ещё порциюпортвейна.

— Что такоеты говорил, Дэвид? — спросил он благосклонно. —Насчёт того, что хочешь стать чем-нибудь побольше простого учителя?

Дэвид протестующепокачал головой.

— Это тебебудет не интересно, Джо, ничуть не интересно.

— Нет,интересно. Нам обоим интересно, — правда, Дженни? —В голосе Джо настоящее воодушевление. — Продолжай,старина, рассказывай все подробно.

Дэвид посмотрел накаждого из них по очереди и, ободрённый вниманием Джо и блеском вглазах Дженни, начал:

— Ну, таквот, слушайте. И не думайте, что пьян или самонадеянный нахал, иликандидат в сумасшедший дом. Когда я получу звание бакалавра, я, можетбыть, на время и займусь преподаванием. Но только ради куска хлеба.Получить образование я стремлюсь не для того, чтобы стать учителем.По совести говоря, я хочу совсем другого, — и это трудно,ужасно трудно объяснить. Но попробую: я хочу сделать что-нибудь длясвоих, — для тех, кто работает в копях. Ты-то знаешь, Джо,какой это труд. Взять хотя бы «Нептун», где оба мыпобывали; ты знаешь, что он сделал с моим отцом. Знаешь, в какихусловиях там работать приходится… и как за это платят. Я хочупомочь людям изменить все это, сделать жизнь полегче.

Джо мысленно обозвалДэвида сумасшедшим фантазёром. Но вслух сказал слащавым тоном:

— Так, так,Дэви, это как раз то, что нам нужно.

Дэвид, увлечённый своейидеей, воскликнул:

— Нет, Джо,ты наверно думаешь, что это одно только хвастовство. Но тебе было быпонятно то, о чём я говорю, если бы ты познакомился с историейугольных копей, да историей нортэмберлендских копей. Всегокаких-нибудь шестьдесят-семьдесят лет тому назад там работали чуть непри феодальных порядках. На шахтёров смотрели как на дикарей…как на отверженных. Они были неграмотны. Учиться им не давали.Работали они в ужасных условиях: вентиляция была плохая, постояннонесчастные случаи из-за того, что хозяева отказывались принимать мерыпротив взрывов рудничного газа. Работать внизу в шахтах разрешалось иженщинам и детям с шести лет… шести лет, подумать только!Мальчишки проводили под землёй по восемнадцати часов в сутки. Людибыли связаны договором, так что стоило им только шевельнуться, как ихвыбрасывали из квартир или сажали в тюрьму. Повсюду имелись заводскиелавки, — в них торговал обыкновенно какой-нибудьродственник смотрителя, и шахтёры были вынуждены покупать там всепродукты, а в получку у них в уплату забирали весь заработок…

Дэвид вдруг замолчал инатянуто засмеялся, глядя на Дженни.

— Вам этовряд ли интересно. Идиотство с моей стороны надоедать вам такимивещами!

— Да нет же,право, нет, — — восторженно заверила его Дженни. —Какой вы умница, все-то вы знаете!

— Дальше,дальше, Дэви, — весело понукал Джо, приказав лакею податьДженни ещё вина. — Рассказывай ещё.

Но на этот раз Дэвидрешительно покачал головой.

— Я обо всёмэтом буду говорить на дискуссии в Фабианском обществе. Вот когдапоработают языки! Но вы, может быть, уже поняли, что я хотел сказать.Условия работы теперь лучше, мы отошли довольно далеко от тех ужасныхвремён, о которых я говорил. Но в некоторых копях ещё сохранилисьужасные условия, и плата грошовая, и слишком уж часты несчастья срабочими. А люди, видимо, не знают этого. На днях, в трамвае одингосподин при мне сказал… Он читал газету, а его знакомый унего спрашивает: «Что нового?» Он отвечает: «Даничего, решительно ничего. Опять очередной случай в шахте…»Я заглянул через его плечо в газету и прочёл, что при взрыве вНоттингэме погибло пятнадцать углекопов.

Наступила короткаяпауза. У Дженни глаза затуманились сочувствием. Она выпила трибольших порции портвейна, и все её чувства необыкновенно обострились.Они вибрировали как струна, и, утратив душевное равновесие, Дженниготова была не то захохотать от избытка жизнерадостности, не тозаплакать от смертельной грусти. В последнее время она полюбилапортвейн, прямо-таки пристрастилась к нему. Он, по её мнению, былподобающим питьём для лэди, это — вино, напиток самыйизысканный. Познакомил её с этим напитком, разумеется, Джо.

Молчание нарушил Джо.

— Ты далекопойдёшь, Дэви, — объявил он торжественно. —Никогда мне за тобой не угнаться. Ты доберёшься до парламента, а явсе буду тут пудлинговать сталь.

— Не будьослом, — сказал Дэвид отрывисто.

Но Дженни слышала; еёвнимание к Дэвиду возросло. Она начинала пленяться им не на шутку. Еёпритворно-застенчивые взгляды стали ещё застенчивее, ещёмногозначительнее. Она вся искрилась оживлением. Разумеется, она всёвремя помнила, что ей надо превратить Дэвида в соперника Джо. Такувлекательно будет иметь двух поклонников на выбор!

Заговорили на менеесерьёзные темы; Джо рассказывал о себе; так они болтали и смеялись додесяти часов, очень весело и дружески. Потом Дэвид вдруг спохватился,что уже поздно.

— Праведноенебо! — воскликнул он. — А ведь все уверены,что я сижу дома и занимаюсь.

— Неуходите, — запротестовала Дженни. — Ещё вовсене поздно!

— Мне нехочется, но я должен уйти. Право, должен. В понедельник экзамен поистории.

— Ну,хорошо, — сказал Джо решительно, — мы увидимсяс тобой во вторник. Дэви, давай, так и условимся. И тогда уже ты отнас так легко не отделаешься!

Они встали из-за стола,Дженни ушла «привести себя в порядок», Джо заплатил посчёту, хвастливо выставляя напоказ свои пятифунтовые бумажки.

На улице, когда ониподжидали Дженни, Джо вдруг перестал жевать зубочистку.

— Онаславная девочка, Дэви.

— Да, да.Одобряю твой вкус!

Джо от всей душирассмеялся.

— Ты жестокоошибаешься, дружище. Мы с ней только добрые знакомые. Между мной иДженни ничего такого нет.

— В самомделе? — спросил Дэвид с неожиданным интересом.

— Ну да! —Джо опять расхохотался, как будто самая мысль об этом казалась емусмешной. — Я и не подозревал, что ты в таком заблуждении.

Появилась Дженни, и онивтроём дошли до угла Коллингвуд-стрит, где Дэвид свернул наВестгейт-род.

— Смотри жене забудь, — сказал ему Джо. — Во вторниквечером, обязательно. — Прощальное рукопожатие было оченьсердечным; пальцы Дженни тихонько, самым приличным образом стиснулируку Дэвида.

Дэвид пошёл домойпешком, а, придя в свою жалкую комнатку, раскрыл «ИсториюФранцузской революции» Минье и закурил трубку.

Он думал о том, каквеликолепно, что он нежданно-негаданно нашёл Джо. Странно, что они досих пор ни разу не встретились. Тайнкасл — большой город. «АДжо Гоулен в нём только один», — вспомнились емуслова Джо.

Дэвид, казалось, многоразмышлял о Джо. Но лицо, мелькавшее перед ним на страницах Минье, небыло лицом Джо. То было смеющееся личико Дженни.

XIV
В следующий вторникДэвид явился с визитом в дом 117 А на Скоттсвуд-род. Отсутствие Джо,которого задержала на заводе сверхурочная работа, было для негоразочарованием, если принять во внимание, как нетерпеливо он ожидалэтого вечера. Но что же делать, раз бедняге Джо пришлось работатьсверхурочно. И Дэвид, несмотря на его отсутствие, чудесно провёлвремя. Он по натуре был очень общителен, а между тем ему редкопредставлялся случай эту общительность проявить. Сегодня он пришёл снадеждой на приятный вечер и не обманулся. Семейство Сэнли,информированное Дженни, сначала отнеслось к нему с некоторойнасторожённостью: они ожидали высокомерия. Но скоро лёд был сломан,на столе появился ужин, и началось веселье. Миссис Сэнли, стряхнув ссебя на этот раз обычную сонливость, приготовила кролика, а, позамечанию Салли, «кролики ма» были объедением. Альф спомощью двух чайных ложечек и перечницы продемонстрировал придуманнуюим конструкцию голубятни. Он был убеждён, что если взять патент, тоон нажил бы на этом целое состояние. Дженни, очаровательная в своёмчистеньком ситцевом платье, сама разливала чай, так как ма слишкомзапыхалась и разомлела от жары после трудов на кухне.

Дэвид глаз не моготорвать от Дженни. В неряшливой обстановке их дома она казалась емучудесным цветком. Все те годы, что он прожил в Тайнкасле, ему почтине приходилось разговаривать с женщинами. В Слискэйле же он был ещёдалёк от того возраста, когда начинают «гулять», какпринято выражаться на Террасах. Дженни была первой… самойпервой женщиной, околдовавшей его чарами пола.

В полуоткрытое окновлетал тёплый ветер, и, хотя этот ветер приносил с собой извержениядесяти тысяч дымовых труб, Дэвиду чудилось в нём благоухание весны.Он смотрел на Дженни, подстерегая её улыбку: он никогда не виделничего прелестнее мягкого изгиба её рта, напоминавшего распускающийсяцветок. Когда Дженни передавала ему чашку и пальцы их соприкасались,божественное чувство нежности заливало душу Дэвида.

Дженни заметила, какоевпечатление она производит на Дэвида, и была польщена. А когдатщеславие Дженни бывало удовлетворено, она всегда приходила в самоелучшее настроение и проявляла себя с выгодной стороны. На самом жеделе её не очень влекло к Дэвиду. Когда их руки встречались, она неощущала ответного трепета. Дженни была влюблена в Джо.

Когда-то, вначале, онапрезирала Джо, его дурные манеры, его грубость, то, что он, по еёвыражению, «занимался грязным трудом». Однако, как нистранно, именно этими свойствами Джо и покорил её. Дженни была изтех, кого подчиняют запугиванием, где-то в самой глубине её души жилонеосознанное преклонение перед грубостью, покорившей её.

Впрочем, это не мешалоДженни быть очень довольной своей новой победой: когда Джо узнает,это «научит» его относиться к ней серьёзнее.

После ужина Альфпредложил развлечься музыкой. Все перешли в гостиную. Снаружидоносился смягчённый вечерний шум улицы, воздух в комнате был свежийи прохладный. Под аккомпанемент Салли Дженни спела «Жуаниту»и «Милая Мария, приди ко мне». Голос у неё был слабый, ипела она с некоторой натугой, но зато была очень эффектна у пианино.Окончив «Милую Марию», она хотела было спеть «Прощание»,но Альф, которого громко поддержали Клэри и Филлис, стал требоватьвыступления Салли.

— Салли —это гвоздь нашей программы, — конфиденциально пояснил онДэвиду. — Если её удастся расшевелить, вы увидите, как оназабавна. Настоящая маленькая комедиантка. Мы с ней вдвоём, регулярнокаждую неделю, ходим в Эмпайр.

— Да, ну же,Салли! — умоляла Клэри. — Изобрази «ДжекаПлезентс».

Филлис тоже уговаривалаеё:

— Да, Салли,пожалуйста. И «Флорри Форд».

Но Салли, безучастносидя на табурете перед пианино, отказывалась выступать. Беря однимпальцем меланхолические басовые ноты, она говорила:

— Я не внастроении… Ему, — кивок в сторону Дэвида, —ему хочется слушать Дженни, а не меня.

Дженни сснисходительной усмешкой сказала как бы про себя:

— Она простохочет, чтобы её упрашивали.

Салли тотчас жевспыхнула:

— Ну, хорошоже, мисс «Милая Мария», я спою и без упрашивания! —Она выпрямилась на табурете.

Несмотря на своипятнадцать лет, Салли была мала ростом и напоминала бочонок; но былов ней что-то, непонятным образом привлекавшее иочаровывавшее. В эту минуту её маленькая фигурка казаласьнаэлектризованной. Салли нахмурила брови, затем её некрасивая рожицаприняла неотразимо насмешливое выражение. Она взяла режущий ушиаккорд.

— Потребованию публики, — кривлялась она, — вторая мисс Сэнли споёт «Молли О’Морган». — И началапеть.

Это было превосходно,попросту превосходно. «Молли О’Морган» ровно ничего собойне представляла, — обыкновенная, модная в то времяпесенка, — но Салли внесла в неё нечто новое. Песню онапревратила в пародию, в шутовскую пародию.

Она то визжалафальцетом, то вдруг начинала петь «с душой», чуть неплача над трагедией покинутых любовников Молли.

Молли О’Морган со своей шарманкой,

Рождённая в Ирландии итальянка.

И, забыв о том, чтоДженни называла «приличиями», Салли в заключение самымнеприличным образом изобразила обезьянку, которая (как с полнымоснованием можно было предположить) сопровождала мисс Морган и еёшарманку.

Все, кроме Дженни,корчились от смеха. Но Салли, не дав им опомниться, с места в карьерначала «Я стоял на углу». Обезьянка исчезла, Саллипреобразилась в «Джека Плезентс», тупого неотёсанногодеревенщину, медлительного как улитка, торчавшего под стенойгородского трактира. Зрителям казалось, что они видят даже застрявшуюв его волосах солому, когда Салли пела:

Тут какой-то малый в форме подошёл и заорал:

«Как же ты попал в солдаты?» А я ему отвечал:

«На углу стоял я…»

Альф захлопал в ладоши,громкими возгласами выражая своё одобрение. Салли лукаво усмехнулась,поглядела на него, скосив глаза. Потом вмиг из Джека Плезентсапревратилась снова в особу женского пола и запела «Jjp J’addyJ’ay». Это была уже Флорри Форд, с пышной грудью, густым низкимголосом и чудесными бёдрами.

Пой о счастье, радости, —

Никогда их не знали мы.

Песня неожиданнооборвалась. Салли соскользнула с табурета, покружилась на месте и,улыбаясь, остановилась перед слушателями.

— Отвратительно! —воскликнула она, морща нос. — И конфетки не стоит. Надоудирать, пока меня не забросали спелыми помидорами.

И вприпрыжку выбежалаиз комнаты.

Дженни потом извиняласьперед Дэвидом за чудачества Салли.

— Уж выпростите, она часто бывает такая странная! А характер! Боже! Боюсь,что… — она понизила голос. — Это довольнонелепо, но я боюсь, что она немножко ревнует ко мне…

— Да неможет быть! — улыбнулся Дэвид. — Ведь она ещёребёнок.

— Ейшестнадцатый год, — сухо возразила Дженни. — Иона прямо-таки не выносит, когда кто-нибудь оказывает мне внимание.Вы не поверите, как бывает неприятно… точно я в этом виновата!

Нет, конечно, Дженни небыла виновата. Так же мало можно было винить розу за её благоухание,лилию за её чистоту.

В этот вечер Дэвид ушёлдомой, ещё более убеждённый в том, что Дженни очаровательна.

Он стал часто бывать уСэнли, проводить у них вечера. Иногда он заставал дома и Джо; чаще же— нет. У Джо был страшно занятый вид, лихорадочная сверхурочнаяработа не прекращалась, и его редко можно было увидеть в доме № 117А.Через некоторое время Дэвид стал приглашать Дженни на прогулки. Онивдвоём предпринимали экскурсии, непривычные для Дженни: ходили наЭстонские холмы, ездили в Лиддль, устроили пикник в Эсмонд-Дине. Вглубине души Дженни презирала такие развлечения: она привыкла к«щедрому кавалеру» Джо, водившему её в Перси-Грилл, в«Биоскоп», к Кэррику. Развлечением Дженни считала людскуютолчею, разные зрелища, парочку рюмок портвейна, траты «кавалера»на неё. А у Дэвида не было денег. Дженни ни на минуту не сомневалась,что он ходил бы с ней по всем её любимым местам, если бы позволилосостояние его кошелька. Дэвид был «премилый молодой человек»,он ей нравился, но иногда казался большим чудаком. В тот день, когдаони отправились в Эсмонд-Дин, он привёл её в полное недоумение.

Ей не очень-то хотелосьидти в Эсмонд, такое, по её мнению, обыкновенное место, —место, где за вход не платят, и поэтому люди самого низкого званияприходят сюда, приносят еду в бумажных свёртках и валяются на траве.Сюда ходили по воскресеньям со своими кавалерами самые «вульгарные»девицы из их мастерской. Но Дэвиду, видимо, очень хотелось, чтобы онапошла с ним, и Дженни согласилась.

Прежде всего онзаставил её сделать большой круг, чтобы показать ей гнезда ласточек.И с жадным нетерпением спросил:

— Выкогда-нибудь видели эти гнезда, Дженни?

Она отрицательнопокачала головой.

— Я здесьбыла только один раз, и то совсем маленькой девочкой, когда мне былолет пять.

Дэвид, казалось, былпоражён.

— Да ведьэто чудеснейшее место, Дженни. Я прихожу сюда каждую неделю. Этотпарк, подобно человеческой душе, бывает в разном настроении: иногдаон мрачен, уныл, а иногда весел, весь залит солнцем. Посмотрите! Нет,вы только посмотрите на эти гнезда под крышей сторожки!

Она добросовестносмотрела. Но видела только какие-то комки грязи, лепившиеся на стене.Недоумевающая, немного рассерженная тем, что чего-то не можетувидеть, она шла за Дэвидом мимо банкетного зала, потом вниз, поаллее рододендронов, к водопаду. Они остановились рядом на горбатомкаменном мостике.

— Взглянитена эти каштаны, Дженни, — с восторгом сказал Дэвид. —Не правда ли, они как будто раздвигают небо? А мох вон там на скалах?А мельница, — смотрите, разве не прелесть все это? Совсемкак на первых картинах Коро!

А Дженни видела старыйполуразвалившийся домик с красной черепичной крышей и деревянныммельничным колесом, заросший плющом и забавно пестревшийвсевозможными красками. Неуютное, заброшенное место. И бесполезное —ведь мельница больше не работает.

Дженни никогда ещё такне злилась. Они проделали длинный путь, и ноги у неё распухли иболели в тесных новых туфлях, так удачно купленных на распродаже —за четыре шиллинга одиннадцать пенсов вместо девяти шиллингов. Аздесь она ничего не видела, кроме травы, деревьев, цветов и неба,ничего не слышала, кроме журчания воды и пения птиц, а ела толькоподмоченные бутерброды с яйцами да два банана — и то канарские,а не те большие ямайские, её любимого сорта. Дженни была растеряна,смущена, совсем выбита из колеи: сердита на Дэви, на себя, на Джо, нажизнь, на тесные туфли, — неужели она уже натёрламозоль? — сердита на все решительно. Ей хотелось чаю илистаканчик портвейна, что-нибудь! Стоя на этом живописном горбатоммостике, она поджимала свои бледноватые губы, затем раскрыла их,намереваясь сказать нечто весьма неприятное. Но в этот самый мигвзгляд её упал на лицо Дэвида. Лицо его светилось таким счастьем,таким сосредоточенным восторгом, таким пылом любви, что оно ошеломилоДженни. Она вдруг фыркнула. Она смеялась, смеялась и — странно— не могла остановиться. Это был настоящий пароксизм почтиистерической весёлости.

Засмеялся и Дэвид,просто из сочувствия.

— В чёмдело, Дженни? — спрашивал он. — Да скажите же,что вас рассмешило?

— Не знаю, —сказала она, задыхаясь от нового приступа смеха. — Втом-то и дело, что… я не знаю, отчего смеюсь.

Наконец, она вытерламокрые глаза кружевным платочком, — прехорошенькимплаточком, забытым какой-то леди в дамской комнате у Слэттери.

— Ох, —вздохнула она. — Ну и умора!

Это было любимоевыражение Дженни: всякое необычное явление, если оно оказывалось вышееё понимания, снисходительно определялось словом «умора».

После этого припадкавесёлости к Дженни вернулось хорошее настроение, она почувствоваладаже нежность к Дэвиду, не протестовала, когда он взял её под руку икогда затем, поднимаясь с ней по крутому склону холма, к остановкетрамвая, близко прижимался к ней. Но она рассталась с ним раньше, чемэто предполагалось, жалуясь на усталость, и не позволила проводить еёдомой.

Она шла поСкоттсвуд-род, беспокойная, возбуждённая, занятая одной мыслью,которая пришла ей в голову, когда она ехала с Дэвидом в трамвае. Наулице кипела жизнь. Была суббота, шестой час вечера. Люди выходили издомов погулять, развлечься. То был любимый час Дженни, час, когда онаобыкновенно шла куда-нибудь с Джо.

Она тихонько вошла вквартиру и, по счастливой случайности, от которой у неё забилосьсердце, встретила Джо, шедшего по коридору к выходу.

— Алло,Джо, — окликнула она его весело, забыв, что целую неделюнарочно не обращала на него никакого внимания.

— Алло! —ответил он, не глядя на неё.

— У меня былсегодня такой уморительный день, Джо, — продолжала онаоживлённо, кокетливо. — Ты бы прямо умер со смеху, честноеслово. Я видела всё, что угодно, кроме настоящих ласточек1.

Джо метнул быстрыйподозрительный взгляд на Дженни, загородившую ему путь в полутёмномкоридоре. В ответ на этот взгляд она придвинулась ещё ближе, стараясьего соблазнить, тянулась к нему лицом, глазами, всем телом.

— Можетбыть, мы пойдём сегодня куда-нибудь, Джо? — сказала онаманящим шёпотом. — Честное слово, весь день мне было досмерти скучно. Мне так тебя недоставало! Хочется погулять с тобой.Очень хочется. И видишь, я готова, совсем одета.

— А, какого…

Она прильнула к нему,гладила лацкан его пиджака, продела белый пальчик в его петлицу,по-детски умоляя и вместе соблазняя его:

— Я умираюот желания потанцевать. Сходим к Перси, Джо, покутим, как бывало. Тыведь знаешь, Джо… ты знаешь, что…

Джо с грубымнетерпением покачал головой.

— Нет, —возразил он резко, — мне некогда, я замучился, у меняполна голова забот. — Отстранив её, он торопливо прошёлмимо, хлопнул дверью и исчез.

Дженни прислонилась кстене, полуоткрыв рот и устремив глаза на входную дверь. Вот как! Онапросит его, унижается до просьб. Она перед ним вся нараспашку,тянется к нему, а он бросает ей в лицо грубый отказ! Её охватилочувство стыда. Никогда в жизни она ещё не была так больно задета, такунижена. Бледная от гнева, она яростно кусала губы. Некоторое времяона стояла, не двигаясь, вне себя от злости. Потом овладела собой и,высоко подняв голову, вошла в комнату с таким видом, как будто ничегоне произошло.

Швырнула шляпу иперчатки на диван и стала готовить себе чай. Полулежавшая в качалкеАда опустила на колени журнал и недовольно наблюдала за дочерью.

— Где тыбыла? — спросила она лаконично и очень сухо.

— Загородом.

— Гм…гуляла с этим молодым человеком… с Фенвиком?

— Да,разумеется, — с полным спокойствием подтвердила Дженни. —Гуляла с Дэвидом Фенвиком. И прекрасно провела время. Просто чудно.Какие красивые цветы мы видели, каких птиц! Он славный малый, оченьславный.

Безмятежная грудь Адызловеще заколыхалась.

— Славный,вот как?!

— Да,очень. — Дженни, спокойно налившая себе чай, остановиласьи благосклонно кивнула головой. — Он самый лучший, самыйсимпатичный из всех, кого я когда-либо встречала. Я в него совсемвлюбилась. — И она беспечно стала что-то напевать.

Ада не выдержала.

— Нечего тутжужжать мне в уши! — она вся дрожала от возмущения. —Я этого не позволю. И вообще, сударыня, должна тебе сказать, чтосчитаю твоё поведение неприличным. Ты нехорошо поступаешь с Джо.Четыре года он ухаживал за тобой, водил тебя повсюду и всё такое, какнастоящий жених. Но стоило только появиться другому молодомучеловеку, как ты даёшь Джо отставку и бегаешь повсюду с тем…Это нечестно по отношению к Джо!

Дженни, прихлёбываячай, молчала с «светским» самообладанием.

— Менясовсем не интересует Джо Гоулен, ма. Мне стоило бы только пальцемшевельнуть, и он был бы мой. Но я этого не сделала. Пока нет.
<!––nextpage––>
— Ах, воткак, миледи! Теперь Джо недостаточно хорош для тебя… он тебеуже не пара с тех пор, как появился этот школьный учитель…Благородно, нечего сказать! Нет, сударыня, не так я поступала с твоимотцом. Я к нему относилась по-человечески, как следует порядочнойдевушке. И если ты не будешь так же обращаться с Джо, ты егоупустишь, — это так же верно, как то, что тебя зовутДженни Сэнли.

— Очень онмне нужен, подумаешь, — снисходительно усмехнуласьДженни. — Да пускай бы он и на глаза мне больше непоказывался, ваш Джо Гоулен, мне решительно все равно.

Миссис Сэнли вскипела.

— Тебе-то,может быть, всё равно. А Джо расстроен, ужасно расстроен. Только чтоон приходил и говорил со мной. У бедняги слёзы были на глазах, когдаон говорил о тебе. Он не знает, что ему и делать. И на заводе у негонеприятности. Ты возмутительно ведёшь себя по отношению к нему, но,помяни моё слово, ни один мужчина этого долго терпеть не станет. Таксмотри же! Ты скверная, бессердечная девчонка. Вот погоди, я всерасскажу отцу.

Выпалив эту последнююугрозу, Ада, в знак прекращения разговора, рывком подняла с коленсвой журнал. Нравится это Дженни или не нравится, а она сказала своёслово, выполнила свой долг.

Дженни, все с той жеулыбкой превосходства, допила чай. С той же снисходительнойвеличавостью подобрала свои перчатки и шляпу, выплыла из комнаты истала подниматься по лестнице.

Но, когда она очутиласьу себя в спальне, с её улыбкой вдруг произошло что-то неладное.Дженни одиноко стояла посреди комнаты, на холодном истёртомлинолеуме, превратившись в несчастного, брошенного, обиженногоребёнка. Она уронила на пол шляпу и перчатки. Затем, громковсхлипнув, бросилась на свою кровать. Лежала, распростершись наподушке, словно обнимая её. Юбка над коленом вздёрнулась и открыланад черным чулком полоску нежной белой кожи. Её горе, горе покинутой,было невыразимо. Она все плакала, так, словно у неё сердцеразрывалось.

Джо, гордо шествуя поБиг-Маркет, на свидание к Дику Джоби, с которым у него были важные иконфиденциальные дела, весело твердил про себя:

— Выгоритдело! Ей-богу, выгорит!

XV
Десять дней спустя,рано утром Джо пришёл в заводскую контору и заявил, что ему надовидеть мистера Стэнли.

— А, Джо! Вчём дело? — спросил Стэнли Миллингтон, поднимая глаза отписьменного стола, стоявшего посреди старомодной комнаты с высокимиокнами, о множеством бумаг, чертежей и книг, лежавших повсюду, скоричневыми стенами, на которых висели фотографии — группызаводских служащих, администрации, снимки, сделанные на экскурсияхчленов клуба, и снимки цеха, где громадные болванки угрожающераскачивались на подъёмных кранах.

Джо почтительноответил:

— Яотработал неделю после предупреждения, мистер Миллингтон. И нехотелось мне уйти, не попрощавшись с вами.

«Наш мистерСтэнли» выпрямился в кресле:

— Да неужелиже вы уходите от нас, Джо? Очень жаль. Вы гордость цеха. И клубатоже. Что случилось? Может быть, я могу помочь делу?

Джо покачал головой,меланхолически, но мужественно.

— Нет,мистер Стэнли, сэр, тут личное дело. Завод тут ни при чём. Мне оченьнравилось у вас работать. Но… у меня вышла неприятность с моейневестой.

— Боже мой,Джо! — всполошился мистер Стэнли. — Неужели…— (мистер Стэнли не забыл Дженни. Мистер Стэнли недавно женилсяна Лауре, он, если позволено будет так выразиться, только чтоподнялся с брачного ложа и поэтому был склонен к драматическомусочувствию). — Неужели вы хотите сказать, что она васбросила?

Джо молча кивнул.

— Придётсямне уйти. Я не могу больше здесь остаться. Хочу уехать как можноскорее.

Миллингтон отвёл глаза.Не повезло бедняге, да, ужасно не повезло. Но он переносит горе, какнастоящий спортсмен. Чтобы дать Джо время успокоиться, он тактичновытащил свою трубку и стал медленно набивать её табаком из стоявшейна столе коробки с эмблемой Сент-Бэдской школы, потом поправил свойгалстук цветов этой школы и сказал:

— Мне васжаль, Джо. — Рыцарские чувства не позволили ему сказатьбольше: он не мог осуждать женщину. Он добавил только: — Мневдвойне жаль лишиться вас, Джо. Вы у меня с некоторых пор на примете.Я наблюдал за вами и хотел помочь вам пробить себе дорогу.

«Отчего же тыэтого не сделал, дьявол тебя возьми?» — подумал Джозлобно. А вслух сказал с благодарной улыбкой:

— Вы оченьдобры ко мне, мистер Стэнли.

— Да. —Стэнли важно пыхтел трубкой. — Люди вашего типа мне подуше, Джо. Я люблю работать с такими людьми, —прямодушными и порядочными. Образование в наше время имеет очень малозначения. Главное — чтобы человек был настоящий…

Долгая пауза.

— Впрочем,не буду пытаться вас уговорить. Что пользы предлагать человекукамень, когда ему нужен хлеб. На вашем месте и я бы, вероятно,поступил так же. Уезжайте и постарайтесь забыть. — Онснова помолчал, вынув трубку изо рта, и внезапно расчувствовался примысли о том, как он счастлив с Лаурой и насколько его положениелучше, чем этого бедняги Джо. — Но запомните то, что ясказал, Джо. Это моё искреннее намерение. Когда бы вы ни вздумаливернуться, для вас здесь найдётся работа. И работа приличная. Понимаете?

— Да, мистерСтэнли. — Джо держал себя как подобает мужчине.

Миллингтон приподнялся,вынул трубку изо рта и протянул ему руку, как бы поощряя идтинавстречу своей судьбе.

— Досвиданья, Джо. Уверен, что мы ещё с вами встретимся.

Они обменялисьрукопожатием. Потом Джо повернулся и вышел из кабинета. Он торопливопрошёл Плэтт-стрит, вскочил в трамвай, мысленно подгоняя его. Потомвсе так же поспешно промчался по Скоттсвуд-род, тихонько вошёл в дом№ 117А, прокрался наверх и уложил свой чемодан. Уложил все. Когдапопалась фотография Дженни в рамке, которую она ему подарила, он сминуту всматривался в неё с слабой усмешкой, потом выбросилфотографию и спрятал в чемодан рамку. Рамка была хорошая, серебряная.

Таща в одной рукераздутый чемодан, он сошёл вниз, бросил его на пол в передней ипрошёл в крайнюю комнату. Ада, неряшливая, расплывшаяся, пообыкновению лежала в качалке, предаваясь так называемой «утреннейпередышке».

— Прощайте,миссис Сэнли.

— Чтотакое? — Ада чуть не вскочила с качалки.

— Меняуволили, — коротко объявил Джо. — Работу япотерял, Дженни со мной порвала, не могу я этого больше выносить,уезжаю…

— Но, Джо…— ахнула Ада. — Неужели вы это всерьёз?

— Совершенносерьёзно.

Джо не притворялсяпечальным: это было опасно, могло вызвать протесты, уговоры остаться.Он был твёрд, решителен, сдержан. Он уходил как человек, которогооскорбили, решение которого непоколебимо. И впечатлительная Адапоняла выражение его лица.

— Так я изнала, — причитала она. — Знала, что этимкончится её поведение. Говорила я ей. Говорила, что вы этого непотерпите. Она возмутительно с вами поступила.

— Больше чемвозмутительно, — вставил Джо угрюмо.

— И подуматьтолько, что в довершение всего вы ещё и работу потеряли! О Джо, какмне вас жалко! Это ужасно. Господи, что же вы будете делать?

— Найду себеработу, — сказал Джо решительно. — Но подальшеот Тайнкасла.

— Но, Джо…может быть, вы…

— Нет! —неожиданно закричал Джо. — Ничего я не сделаю. Довольно янастрадался. Меня обманул мой лучший друг. Не желаю я больше этоготерпеть!

Дэвид был для Джо,конечно, только предлогом, последним козырем в игре. Не будь Дэвида,ему бы ни за что не удалось выпутаться из такого рода истории. Этобыло бы невозможно. Никак невозможно. Его бы допрашивали,преследовали, шпионили за ним на каждом шагу. Даже когда он говорил сАдой, эта мысль промелькнула у него в голове. И его охватил порыввосхищения собственной ловкостью. Да, он умно придумал: разыграл всекак настоящий артист. Какое удовольствие — стоять сейчас тут,втирать ей очки и посмеиваться в кулак над всей компанией.

— Имейте ввиду, миссис Сэнли, что я не злопамятен, — объявил он взаключение. — Скажите Дженни, что я её прощаю. И передайтевсем от меня поклон. Не могу никого видеть, мне слишком тяжело.

Аде не хотелось егоотпускать. Она-то в самом деле была расстроена. Но что делать, разчеловека обидели? И Джо покинул её дом так же, как вошёл в него: безединого пятна на репутации, самым достойным образом.

В этот вечер Дженнипоздно воротилась домой. В магазине Слэттери шла летняя распродажа, атак как сегодня была пятница, последний день этого ненавистного дляДженни периода, то магазин закрыли только около восьми часов вечера.Дженни пришла домой в четверть девятого.

Дома была одна толькомать. С удивительной для неё энергией Ада устроила это нарочно,отослав Клэри и Филлис «погулять», а Альфа и Салли —на премьеру в «Эмпайр».

— Мне нужнос тобой поговорить, Дженни…

Что-то новое звучало вголосе матери, но Дженни была слишком утомлена, чтобы обратить на этовнимание. Она до смерти устала, и, что ещё хуже, ей нездоровилось.Сегодня был убийственный день.

— Ох, инадоел же мне этот магазин! — сказала она, в изнеможениипадая на стул. — Десять часов на ногах! Ноги у меняраспухли и горят. Если это долго ещё будет продолжаться, я наживусебе расширение вен. А я когда-то считала, что это приличная служба.Что за ерунда! Она становится всё хуже. Женщины того круга, которыймы теперь обслуживаем, такие ужасные!

— Джоуехал, — ледяным тоном сказала миссис Сэнли.

— Уехал? —повторила Дженни, оторопев.

— Да, уехалсегодня утром, совсем.

Дженни поняла. Еёбледное лицо побледнело как мел. Она перестала растирать опухшую ногуи сидела, не шевелясь. Серые глаза глядели не на мать, а куда-то впространство. Она казалась испуганной. Но скоро овладела собой.

— Дай мнечаю, мама, — вымолвила она каким-то странным голосом. —И не говори больше ни слова. Дай мне только чаю и молчи.

Ада глубоко вздохнула,и все приготовленные было упрёки замерли у неё на языке. Она немножкознала свою дочь, — не вполне, но настолько, чтобы понять,что сейчас не следует возражать Дженни. Она замолчала и принеслаДженни поесть.

Дженни очень медленнопринялась за еду, — это был собственно обед, —деревенский пирог, ещё горячий, потому что стоял в печке. Она сиделавсе так же прямо, неподвижно, глядя в пространство. Она, казалось,размышляла.

Кончив есть, онаповернулась к матери:

— Теперьслушай, ма, — сказала она. — И слушайхорошенько. Я знаю, вы все готовитесь меня пилить. Я заранее знаюкаждое слово, которое у тебя на языке. Я поступила с Джо скверно итак далее. Я это знаю, слышишь? Все знаю. И нечего мне это говорить.Тогда вам не придётся ни о чём жалеть. Вот! А теперь я иду спать.

Ошеломлённая матьосталась одна, а Дженни стала с трудом подниматься по лестнице. Онаощущала невероятную усталость. Вот бы сейчас выпить стаканчик-другойпортвейна, чтобы встряхнуться! Она почувствовала вдруг, что готоваотдать всё, что угодно, за один бодрящий стакан портвейна. Наверхуона разделась, бросая свою одежду на стул, на пол, куда и как попало.Легла в постель. Она благодарила бога, что Клэри, ей соседки покомнате, нет дома, и никто не мешает ей.

Она лежала на спине впрохладной темноте спальни и думала… все думала. На этот разникакой истерики, потоков слёз, дикого метания на подушке. Она былаудивительно спокойна. Но под этим спокойствием скрывался испуг.

Она смотрела прямо влицо случившемуся: да, Джо бросил её, нанёс ей ужасный удар, ударпочти смертельный для её гордости, удар, морально сразивший её всамую тяжёлую для неё минуту. Ей опротивел магазин, надоело в течениедолгих часов быть на ногах, подавать, разворачивать, резать, надоелолюбезно угождать покупательницам низшего круга. Только сегоднякартина этих шести лет её работы у Слэттери встала перед ней. И онарешительно сказала себе, что должна избавиться от всего этого. Домаей тоже все надоело: надоела теснота, грязь, беспорядок. Ей хотелосьиметь свою собственную квартиру, свою собственную обстановку.Хотелось принимать гостей, устраивать у себя званые вечера, вращатьсяв «приличном обществе». А если её желание никогда неосуществится? Если всю жизнь будет только этот магазин и дом наСкоттсвуд-род? Вот что было главной причиной внезапного испугаДженни. В лице Джо она упустила уже одну возможность. Неужели онаупустит и вторую?

Она много и упорнодумала раньше, чем уснула. А наутро проснулась в бодром настроении.По субботам она работала только полдня. Придя домой, торопливопозавтракала и побежала наверх переодеваться. Она потратила многовремени на туалет: надела самое нарядное из своих платьев,серебристо-серое с бледно-розовой отделкой, причесалась по-новому и,чтобы выглядеть свежее, намазала лицо кольд-кремом «Винолия».Результатом осталась довольна и сошла вниз в гостиную дожидатьсяДэвида. Он обещал прийти в половине третьего, но пришёл на целыхдесять минут раньше, трепеща от нетерпеливого желания увидеть её.Первый же взгляд на него успокоил Дженни: да, он по уши влюблён внеё. Она сама открыла ему дверь, и Дэвид остановился, как вкопанный,в коридоре, пожирая её глазами.

— Какая выкрасивая, Дженни, — шепнул он. — Такая красотабывает только в сказке.

Проходя впереди него вгостиную, она усмехнулась, довольная. Нельзя отрицать, что Дэвидгораздо лучше, чем Джо, умеет говорить комплименты. Но подарок онпринёс ей ужасно нелепый: не шоколад, ни конфеты, даже не духи,ничего полезного, только букет желтофиоли, даже не букет, а простопучок, какие продаются на лотках не дороже, чем по два пенса. Ну даничего, сейчас она не будет обращать на это внимание. Она сказала сулыбкой:

— Я так радавас видеть, Дэвид, право. И какие красивые цветы!

— Они самыеобыкновенные, но они прелестны, Дженни. И вы — также. Смотрите,лепестки такие же нежно-матовые, как ваши глаза.

Дженни не знала, чтосказать. Такого рода разговор ставил её в тупик. Она подумала, чтовиноваты книги, которых Дэвид начитался за последние три года, —«стихи и всё такое». В другое время она ответила бы, какполагается особе хорошо воспитанной: — «о, я так люблювозиться с цветами», — и суетливо убежала бы сбукетом. Но сегодня ей не хотелось уходить от Дэвида. Следовалоостаться с ним. С цветами в руках она церемонно присела на кушетку.Дэвид сел рядом, посмеиваясь над строгой чопорностью их позы.

— Мы сидимкак будто перед фотографом.

— Что? —она недоумевающе посмотрела на него, окончательно рассмешив этимДэвида.

— Знаете,Дженни, — сказал он. — Никогда ещё я невстречал такой… такой удивительной невинности, как у вас. Вы —как Франческа… «когда её, ещё всю в росе, привезли измонастыря». Это написал один человек, которого звали СтивенФиллипс.

Глаза Дженни былиопущены. Серое платье, бледное, нежное лицо и сжимавшие цветынеподвижные руки придавали ей странное сходство с монахиней. Послеслов Дэвида она сидела все так же тихо, не понимая, что он хотел имисказать. «Невинна»? Неужели он способен… Неужелиэто насмешка? Нет, конечно, нет, он слишком для этого влюблён.Наконец она сказала:

— Не надосмеяться надо мной. Последние дни я не очень хорошо себя чувствую.

— О,Дженни! — Дэвид сразу встревожился. — А что свами?

Она вздохнула ипринялась теребить стебелёк цветка из букета.

— Здесь всепротив меня, все… потом были неприятности с Джо… Онуехал.

— Как, Джоуехал?

Она утвердительнокивнула головой.

— Но отчего,скажите на милость? Отчего?

Она промолчала,продолжая с трогательным смущением теребить цветок, потом сказала:

— Онревновал… не хотел оставаться у нас оттого, что… ну,если уже вы непременно хотите знать, оттого, что вы мне большенравитесь, чем он.

— Да что вы,Дженни, — возразил Дэвид смущённо. — Ведь Джомне говорил… так вы думаете… вы уверены, что Джо всё жебыл влюблён в вас?

— Давайте небудем об этом говорить, — ответила Дженни, слегкавздрогнув. — Я не хочу говорить об этом. Я от всех толькооб одном и слышу… Меня бранят за то, что я не выносила Джо…— Она неожиданно подняла глаза на Дэвида. — Сердцуне прикажешь, правда, Дэвид?

Послышавшийся ему вэтих словах намёк заставил сердце Дэвида забиться мгновенным дивнымвосторгом. Она предпочитает его! Она назвала его «Дэвид»!Глядя ей в глаза, как в тот вечер первой встречи, он забыл обо всёмна свете, помнил только, что любит её, стремится к ней всей душой. Вмире есть одна только Дженни. И никогда не будет никого другого. Ужев одном её имени «Дженни» крылось волшебное очарование:песня жаворонка, раскрывающийся цветок, красота и свежесть, музыка иблагоухание. Он желал её со всей страстностью своей молодой иголодной души. Он наклонился к ней, и Дженни не отодвинулась.

— Дженни, —пробормотал он с бьющимся сердцем. — Так я вам нравлюсь?

— Да, Дэвид.

— Дженни…Я знал с самого начала, что так будет… Вы любите меня, Дженни?

Дженни ответилакоротким, нервным кивком.

Он обнял её. Ничто вжизни не могло сравниться с упоением этого поцелуя. Он поцеловал еёробко, почти благоговейно. Весь трагизм юношеской любви, вся еёнеискушённость сказались в нежной неумелости этого объятия. Это былсамый необычайный поцелуй из всех, которыми когда-либо целовалиДженни. И от необычайности этого поцелуя слеза задрожала на еёреснице, скатилась по щеке, за ней другая, третья.

— Дженни…ты плачешь? Так ты не любишь меня? Дорогая, скажи, что тебя огорчает?

— Я люблютебя, Дэвид, люблю, — зашептала Дженни. —Никого у меня нет, кроме тебя. Я хочу, чтобы ты всегда меня любил.Хочу, чтобы ты взял меня отсюда. Я здесь все ненавижу. Ненавижу. Ониотносятся ко мне отвратительно. И надоело мне до смерти работать вмастерской. Ни одной минуты не буду больше этого терпеть. Я хочу уйтис тобой, подальше отсюда. Хочу, чтобы мы поженились и были счастливыи… и… все такое…

Волнение в её голоседовело Дэвида чуть не до экстаза.

— Я тебявозьму отсюда, Дженни, как только смогу. Как только сдам экзамен иполучу место.

Она разразиласьслезами.

— О Дэвид,да ведь это пройдёт целый год! И ты будешь в Дерхэме, в университете,а я здесь. Ты меня забудешь. Я не могу так долго ждать. Мне тошноздесь, говорю тебе. А ты не мог бы сейчас поступить на службу?

Она горько плакала,сама не зная, отчего.

Эти слезы ужаснорасстроили Дэвида. Он видел, что Дженни переутомлена и сильновзвинчена; но каждое её всхлипывание отзывалось в нём ранящей болью.

Он стал её утешать,гладил голову, склонённую к нему на плечо.

— Не так ужэто долго, Дженни. И не горюй, милая, всё уладится. В крайнем случаея мог бы, пожалуй, и теперь уже получить место. Я уже вполнеподготовлен к преподаванию, понимаешь? Я сдал экзамены на бакалавралитературы, для этого достаточно двух лет ученья в Бедлее. Конечно,это ничего не стоит в сравнении с степенью бакалавра филологическихнаук, но в конце концов, если нужда заставит, я мог бы взять местоучителя.

— Правда,Дэвид? — В налитых слезами глазах Дженни была мольба. —О, постарайся! Но как бы ты мог это сделать?

— А вот как…— Он все гладил Дженни по голове и успокаивал её. Толькобезумие любви могло заставить его продолжать:

— Я написалбы одному человеку из нашего города, который пользуется некоторымвлиянием. Его фамилия Баррас. Он может устроить меня куда-нибудь. Но,понимаешь ли…

— Понимаю,Дэвид, — стремительно перебила Дженни, —отлично знаю, что ты хетел сказать. Тебе нужно добиться степенибакалавра. Но почему бы не сделать этого потом? О Дэвид, тытолько представь себе: мы с тобой вдвоём в уютном домике. Тыработаешь по вечерам, разложив на столе все свои большущие серьёзныекниги, а я сижу рядом. Не так уже трудно будет тебе давать днём урокив школе. А заниматься ты можешь вволю по вечерам. Разве не чудеснобыло бы? Подумай, Дэвид, как чудесно!

Нарисованная Дженнисантиментальная картина вызвала у него насмешливую нежность. Онпокровительственно посмотрел на девушку.

— Но, видишьли, Дженни, нам следует быть практичными.

Она улыбнулась сквозьслёзы.

— Дэвид,Дэвид, не говори больше ничего. Я так рада, не надо портить мне этурадость. — Она со смехом вскочила. — Теперьслушай. Мы сегодня сделаем отличную прогулку. Пойдём в Эдсмонд-Дин,там так красиво; мне так нравятся деревья и та живописная стараямельница, помнишь? И мы там поговорим, обсудим все, каждую мелочь. Вконце концов не мешает тебе сразу написать этому господину мистеруБаррасу… — Она замолчала, чаруя Дэвида своими красивымиглазами, блестевшими от непролитых слёз. Она торопливо поцеловала егои убежала одеваться.

Дэвид стоял и улыбался,радостно взволнованный, восторженный и, пожалуй, немножко смущённый.Но всё казалось пустяками по сравнению с тем фактом, что Дженни любитего. Его, Дэвида, любит Дженни! И он её любит. Он был полон нежности,горячей, веры в будущее. Дженни будет ждать, разумеется, будет ждать…ведь ему только двадцать два года… он должен получить степеньбакалавра, она поймёт это потом. В то время как он, поджидая Дженни,размышлял об этом, дверь распахнулась и вошла Салли. Увидев его, онавдруг круто остановилась.

— Я незнала, что вы здесь, — сказала она, нахмурив брови. —Я пришла только взять ноты.

Её хмурое лицо тучейврезалось в ясное небо его счастья. Салли всегда разговаривала с нимкак-то странно, отрывисто, язвительно, с упорной неприязнью.Чувствовалось тайное недовольство им, инстинктивное желание задетьего побольнее. И Дэвиду вдруг захотелось наладить хорошие отношения сСалли теперь, когда он так счастлив, когда он женится на её сестре.Повинуясь этому внезапному побуждению, он сказал:

— Почему вытак смотрите на меня, Салли? Я вам противен?

Девочка спокойнопосмотрела ему в глаза. На ней было старое синее платье, в которомона в прошлом году ходила в школу. Волосы её сильно растрепались.

— Вы мне непротивны, — сказала она, на этот раз без тени своейобычной недетской заносчивости.

Дэвид видел, что онаговорит правду. Он улыбнулся.

— Но вывсегда так… так кисло на меня поглядываете.

Она возразила снеобычной серьёзностью:

— Вы знаете,где найти сахар, если вам он нужен. — И, опустив глаза,резко повернулась и вышла из комнаты.

Разминувшись с Салли вдверях, вплыла Дженни.

— Что этамаленькая злючка сказала тебе? — И, не дожидаясь ответа,она с уверенностью собственницы взяла Дэвида под руку, слегкаприжавшись к нему. — Ну, пойдём, милый. Мне до смертихочется поскорее обо всём, обо всём поговорить.

Она была весела теперь,да, весела, как птица. А почему бы и нет? Ведь у неё были всеоснования радоваться: был жених, не просто «кавалер», анастоящий жених и с аттестатом учителя! Чудесно иметь жениха-учителя.Она избавится от Слэттери и от Скоттсвуд-род тоже. Она покажет имвсем, покажет и Джо! Всем назло они с Дэвидом будут венчаться вцеркви, и о венчании объявят в газете. Она всегда мечтала венчаться вцеркви. А теперь надо подумать, как ей одеться к венцу. Она оденетсяпросто, но мило… О да, мило…

Воротясь с прогулки,Дэвид написал Баррасу («только для того, чтобы доставитьудовольствие Дженни»). Через неделю получился ответ, в которомему предлагали место младшего преподавателя в городской школе вСлискэйле на Нью-Бетель-стрит. Дэвид показал это письмо Дженни,ожидая, что она скажет. Рассудок боролся в нём с безоглядностьюлюбви, он думал о родителях, о своей карьере. Дженни обхватила рукамиего шею:

— О Дэвид,милый, — всхлипнула она, — ведь этовеликолепно, так великолепно, что я и слов не нахожу. Ну, разве ты нерад, что я тебя заставила написать? Разве это не чудесно?

Держа её в объятиях,прильнув губами к её губам, закрыв глаза, всё больше и больше пьянея,он чувствовал, что она права: это, и в самом деле чудесно.

XVI
В это утро, даже ещё доприбытия телеграммы на имя отца, Артур ощущал какой-то особенныйподъём духа. Он проснулся с этим ощущением. С той минуты, как оноткрыл глаза и увидел в окно квадрат голубого неба, он почувствовал,что жизнь прекрасна, полна солнечного света, и надежд, и сил.Конечно, не всегда он просыпался в таком настроении. Иногда по утрамне бывало солнца, предстоял день уныния, какого-то мрачного застоядуши, неприятного сознания своих недостатков.

Отчего он сегоднячувствовал себя таким счастливым? Это было так же необъяснимо, как иего печальные настроения. Предчувствие утренней телеграммы? Илимысль, что он увидит сегодня Гетти? Вернее всего — радостноесознание, что он совершенствуется нравственно, потому что, лёжа впостели с закинутыми за голосу руками, блаженно потягиваясь всемсвоим длинным и тонким восемнадцатилетним телом, он первым деломподумал: «А я-таки не ел вчера землянику!»

Разумеется, земляникасама по себе — ничто, хоть он и очень любит её. Она толькосимвол, она помогла ему доказать себе собственную твёрдость. С лёгкойулыбкой он снова перебрал все в памяти. Вчерашний ужин, тётюКэролайн, которая, как всегда, склонив голову набок, что-топриговаривала, раскладывая из вазы по тарелкам сочную землянику ихсобственных парников, — редкое лакомство за пуританскимстолом Баррасов. Да, и ещё сливки — он чуть не забыл о большомсеребряном кувшине жёлтых сливок. Ничего Артур так не любил, какземлянику со сливками. «Теперь тебе, Артур» —сказала тётя Кэролайн, готовясь положить ему щедрую порцию земляники.А он поспешно: «Нет, спасибо, тётя Кэрри. Я сегодня не хочуземляники». — «Но, Артур!» — вголосе тётушки удивление, даже растерянность. Холодный взгляд отцасразу же останавливается на нём. Тётя Кэрри начинает снова: «Разветы не здоров, Артур, милый?» — Он смеётся: «Совершенноздоров, тётя Кэрри, просто мне что-то не хочется сегодняземляники». — И сидел, глотая слюну, и смотрел, каквсе ели землянику.

Вот это путь ксамовоспитанию, — мелочь, может быть, но в книге сказано,что за мелкими следуют большие дела. Да, сегодня он доволен собой. «Ябы очень желала, чтобы у Артура был более сильный характер».Это ворчливое замечание матери, подслушанное им, когда он проходил покоридору мимо. её комнаты, и на много месяцев запечатлевшееся в егомозгу, теперь, когда он ответил на него своим отказом от земляники,больше не мучило его.

Он вскочил с постели, —ведь нехорошо так лежать и праздно мечтать, — энергичнопроделал гимнастику перед открытым окном, помчался в ванную и принялхолодную ванну: действительно холодную, не думайте, он не разбавилэту ледяную купель ни единой каплей из горячего крана. Потом Артур,сияя, вернулся к себе в комнату и надел рабочий костюм. Во времяодевания глаза его были набожно устремлены на плакат, висевший настене против кровати. Плакат большими жирными буквами возвещал: «Яхочу!», а пониже этой была вторая надпись: «Смотри прямо,в глаза каждому».

Он зашнуровал, наконец,башмаки — толстые башмаки, которые надел сегодня для того,чтобы спуститься в них в шахту. Теперь он совсем готов. Отперев ящикстола, он достал оттуда небольшую красную книжку: «Какизлечиться от самомнения», — одну из серии,выходившей под общим заголовком «Воля и поступки», —и с серьёзным видом присел на край кровати, чтобы почитать. Он всегдапрочитывал одну главу утром, до первого завтрака, когда (какутверждала книга) ум наиболее восприимчив. И он предпочитал читать усебя в комнате, в уединении: эти красные книжечки были его ревнивоохраняемой тайной.

Где-то, за пределамиего внимания, слышалось движение в доме: медленные шаги тётушки Кэррив спальне матери, смех Грэйс, пробежавшей в ванную, глухой, сердитыйстук над головой из комнаты Хильды, неохотно поднимавшейся с постелинавстречу дню. Отец встал уже с час назад. Раннее вставание былочастью его программы, привычной для всех, неизменной, никогда невозбуждавшей вопросов.

Артур прочёл:«Человеческая воля способна управлять не только судьбой одногочеловека, но и судьбами многих. Эта способность ума приказывать илизапрещать тот или иной поступок, эта способность определять, которыйиз двух путей должен быть нами избран, может оказывать влияние нетолько на нашу собственную жизнь, но и на жизнь многих других людей».

Он на минуту пересталчитать. Как верно! Уже хотя бы ради этого следует воспитывать в себеволю, — не ради того, чтобы владеть собой, а во имя этогоширокого, всеобъемлющего влияния на окружающих. Артуру хотелось бытьчеловеком сильным, решительным, с большим самообладанием. Он зналсвои недостатки, свою врождённую застенчивость и неуклюжесть,склонность копаться в себе, а главное — неисправимуюмечтательность.

Подобно всем мягким ивпечатлительным натурам, он поддавался искушению бежать от грубойдействительности через ворота своей фантазии. Какие удивительныемечты его посещали! Как часто видел он себя свершающим героическийподвиг в «Нептуне»… То он спасал ребёнка из рекиили из-под курьерского поезда — и спокойно удалялся, не сообщивсвоего имени, а потом его разыскивали, и безумствующая от восторгатолпа несла его на руках… То он сбивал с ног здоровенногогрубияна, оскорбившего женщину… Или стоял на эстраде, чаруягромадную толпу слушателей своим красноречием… или, где-нибудьна званом обеде, в изысканном кругу, рядом с Гетти Тодд, пленял её иостальное общество непринуждённостью и изяществом своих манер…или… о, не было предела этим ослепительным видениям! Но Артурсознавал, что они опасны, решил покончить с ними. Теперь он будеттвёрд, твёрд просто на удивление! Ему почти девятнадцать лет. Черезгод он окончит Горный институт. Жизнь начинается, — да,начинается по-настоящему, и необходимо мужество и решительность. «Яхочу», — твёрдо сказал себе Артур, закрывая книгу ис пылом верующего глядя на плакат. Он крепко зажмурил глаза инесколько раз повторил эти слова про себя, выжигая их в своей душе.«Я хочу, хочу, хочу». Затем он отправился вниззавтракать. Отец, который любил по утрам завтракать на полчаса раньшедругих, уже кончил есть. Он, задумавшись, пил последнюю чашку кофе, игазета лежала у него на коленях. На «доброе утро» Артураон ответил молчаливым кивком. В этом жесте не было ничегоповелительного, ни следа той суровой рассеянности, которая иногда докостей леденила Артура. Сегодня в кивке отца была спокойнаяснисходительность. Она была для Артура как ласка, она ободряла,принимала его преданность, признавала его как личность. Артур просиялот счастья и усердно принялся очищать от скорлупы верхушку яйца, срадостным волнением чувствуя на себе всё время взгляд отца.

— Я полагаю,Артур, — сказал вдруг Баррас, словно решившись начатьразговор, — что сегодня мы узнаем интересные новости.

— Какие,папа?

— Предвидитсяновый контракт на уголь…

— Да,папа? — Артур поднял глаза, краснея. Это «мы»было чем-то ужасно приятным; оно объединяло его с отцом, включалоего, уже на правах компаньона, в управление копями.

— Первоклассный,должен тебе сказать, контракт, с «П. В. и К°».

— Вот как,папа!

— Ты рад? —спросил Баррас с дружелюбной иронией.

— О да,папа.

Баррас снова кивнулголовой.

— Им нуженнаш коксующийся уголь. Я уже начинал думать, что никогда больше непридётся снова разрабатывать этот пласт. Но если они согласятся напотребованную нами цену, мы приступим к работе на будущей неделе.Начнём вскрывать жилу в Скаппер-Флетс.

— А когда мыузнаем, папа?

— Сегодняутром, — ответил Баррас. Прямой вопрос Артура как будтозаставил его внезапно пожалеть о своей откровенности: он опять взялгазету и из-за неё сказал внушительно: — Пожалуйста, будь готовровно к девяти. Я не желаю тебя дожидаться.

Артур снова принялсяусердно чистить яйцо, благодарный уже и за те сообщения, которые былиему сделаны. Но у него неожиданно мелькнула одна тревожная мысль. Онвспомнил… вспомнил что-то очень неприятное. Скаппер-Флетс!Торопливо обратил он взгляд на заслонённое газетой лицо отца. Емухотелось спросить… ужасно хотелось задать один вопрос.Спросить или нет? Пока он так колебался, вошла тётя Кэрри с Грэйс иХильдой. Лицо тёти Кэрри, как всегда, светилось приветливостью, вкоторую она облачалась каждое утро так же неизменно и естественно,как вставляла свои фальшивые зубы.

— Твоя матьвеликолепно спала ночью, — весело обратилась она к Артуру.Информация предназначалась для Ричарда, но тётя Кэрри сочла болееудобным не обращаться к нему прямо: тётушка всегда предпочиталаобходный путь во имя собственной безопасности и общего мира.

Артур, не слушая,передал ей гренки. Он весь сосредоточился на одной тревожной мысли…Скаппер-Флетс… Радость его наполовину уже исчезла, начиналисьвнутренние терзания. Он не отрывал глаз от тарелки. И под влияниеммучивших его мыслей постепенно меркло великолепие этого утра. Он чутьне заплакал от раздражения: почему всегда одно и то же — этотнеожиданный переход от восторженной ясности души к тяжкомусмятению?..

Он через стол посмотрелна Грэйс с чувством, похожим на зависть, наблюдая, как весело ибезмятежно она уписывает мармелад. Грэйс была всегда одинакова: вшестнадцать лет она сохранила ту же милую, бездумнуюжизнерадостность, которую так живо помнил в ней Артур в детстве, в тедни, когда оба летели кувырком со спины пони Боксёра. А не далее каквчера Артур видел, как она шла по Аллее с Дэном Тисдэйлем, грызябольшое румяное яблоко, и оба болтали как весёлые товарищи. Грэйс,которую в будущем месяце отправляют заканчивать ученье в Хэррогет,шагает, жуя яблоко, среди бела дня через весь город с ДэномТисдэйлем, сыном булочника! Должно быть, это он и дал ей яблоко,потому что он грыз такое же точно. Если бы тётя Кэрри это увидела,то, без сомнения, дома вышел бы настоящий скандал.

Тут Грэйс перехватилавзгляд Артура раньше, чем он успел отвести его, улыбнулась ибеззвучно прошептала какое-то слово. По крайней мере, она сложилагубы, как бы произнося его через стол одним дыханием. Но Артур и безтого знал, какое это слово. Грэйс, весело улыбаясь ему, сказала«Гетти». Всякий раз, как она заставала Артура углублённымв самоанализ, она считала, что он мечтает о Гетти Тодд.

Артур неопределённопокачал головой, и это, по-видимому, чрезвычайно развеселило Грэйс.Глаза её искрились смехом, она просто захлёбывалась от какого-тотайного удовольствия. Но так как рот у неё был набит гренками ипастилой, это кончилось плачевно. Грэйс вдруг прыснула, закашлялась,поперхнулась, и лицо её сильно покраснело.

— О боже, —шепнула она, наконец, задыхаясь. — Что-то попало мне вглотку.

Хильда хмуро бросила:

— Так выпейпоскорее кофе. И не будь вперёд такой болтушкой.

Грэйс послушно сталапить кофе. Хильда наблюдала за ней, прямая, суровая, все ещё хмурясь,что придавало её смуглому лицу жёсткое выражение.

— Ты, ядумаю, никогда не научишься вести себя прилично, — сказалаона с убеждением.

Замечание этообрушилось как резкий удар по пальцам. Так, по крайней мере, казалосьАртуру. А между тем он знал, что Хильда любит Грэйс. Странно! Еговсегда поражала любовь Хильды к Грэйс. То была любовь и бурная нвместе сдержанная; сочетание ласки и удара; бдительная, пассивная —и вместе собственническая; вся — из внезапных, поспешноподавляемых порывов гнева и нежности. Хильда нуждалась в обществеГрэйс. Хильда отдала бы все на свете, только бы Грэйс любила её. НоХильда, как заметил Артур, открыто презирала всякое проявлениечувств, которое могло бы привлечь к ней Грэйс, разбудить в Грэйслюбовь к ней.

Артур нетерпеливоотогнал эти мысли. Вот ещё один недостаток, от которого емунеобходимо избавиться, — эти скачки излишне пытливоймысли. Не достаточно ли у него материала для размышлений послесегодняшнего разговора с отцом? Он допил кофе, вложил салфетку вкостяное кольцо и ожидал, пока встанет из-за стола отец. Он спроситпо дороге к руднику… или, может быть, лучше на обратном пути?

Наконец, Баррасоторвался от газеты. Он не бросил её, а аккуратно сложил своимибелыми холёными руками. Пальцами разгладил края и молча протянул еётёте Кэрри.

Хильда всегда бралагазету, как только отец выходил из столовой, и Баррас знал, чтоХильда берет её. Но он предпочитал высокомерно игнорировать этотдосадный факт.

Он вышел из комнаты,следом за ним Артур, и через пять минут оба сидели уже в кабриолете имчались к «Нептуну». Артур набирался духу для разговора сотцом. Десять раз нужные слова уже были на языке — и всякий разиные. «Да, кстати, папа», — начнёт он. Илипросто: «Папа, как ты думаешь…» Или так: «Знаешь,мне вдруг пришло в голову, что…» Это будет, пожалуй,самое подходящее начало. К его услугам всевозможные сочетания иперестановки, можно выбрать. Он уже представлял себе, как говорит сотцом, слышал слова. Но молчал. Это было мучительно. Наконец, к егоневыразимому облегчению, Баррас спокойно заговорил именно о том, чтотревожило Артура.

— Нескольколет тому назад у нас вышла маленькая неприятность из-заСкаппер-Флетс. Помнишь?

— Помню,папа. — Артур украдкой бросил быстрый взгляд на отца, нотот сидел рядом с ним, прямой и спокойный.

— Сквернаяистория. Я не хотел этого. Кому хочется неприятностей? Но их неудалось избежать. Они мне дорого обошлись. — Он спокойнопокончил с этим вопросом, сдав его в архив прошлого, и заключилсентенцией: — Жизнь подчас трудная штука, Артур. Но не следуетсдавать позиций ни при каких обстоятельствах.

И через минуту добавил:

— Впрочем,на этот раз никаких неприятностей не будет.

— Тыдумаешь, папа?

— Уверен.Рабочие получили тогда хороший урок и за новым гнаться не будут.

Он говорил обдуманно,рассудительным тоном. Он бесстрастно взвешивал аргументы.

— В Скаппернесомненно воды много, но, в конце концов, и Миксен и весь «Парадиз»— мокрые места. Для наших людей работать в таких условиях —дело привычное. Вполне привычное.

От слов отца, скупых,но так много выражавших, волна радостного успокоения хлынула в сердцеАртура, смыв все те туманные тревоги и опасения, что мучили егопоследний час. Все они исчезли, как исчезают, сразу и начисто смытыемощным приливом, шаткие песчаные замки, выстроенные детьми на берегу.Артур изнемогал от чувства благодарности. Он любил в отце эту ясностьдуха, эту покойную невозмутимую силу. Он сидел молча, остро ощущаяприсутствие отца рядом. Беспокойство исчезло. Радостное настроение, скоторым он встал сегодня утром, вернулось к нему.

Они быстро проехалиКаупен-стрит, въехали во двор рудника и прошли прямо в контору. Тамнашли Армстронга, который, очевидно, поджидал их, так как он праздностоял у окна и водил пальцем по стеклу. Когда Баррас вошёл, онобернулся.

— Телеграммадля вас, мистер Баррас. — И через минуту прибавил,показывая, что ему известно важное значение этой телеграммы: —Я подумал, что, пожалуй, лучше мне подождать вас.

Баррас взял со столаоранжевую полосу бумаги и не спеша распечатал её.

— Да, —сказал он ровным голосом. — Всё в порядке. Они согласны нанашу цену.

— Значит, мыв понедельник начинаем работу в Флетс? — спросилАрмстронг.

Баррас утвердительнонаклонил голову.

Армстронг провёл погубам тыльной стороной руки, — жестом странного смущения.На лице его без всякой видимой причины появилось выражение глуповатойробости. Вдруг зазвонил телефон. Почти с облегчением Армстронгподошёл к столу и поднёс трубку к уху.

— Алло!Алло! — Он слушал с минуту, затем посмотрел на Барраса:

— Это мистерТодд из Тайнкасла. Он уже два раза звонил сегодня утром.

Баррас взял телефоннуютрубку из рук Армстронга.

— Да, да,Ричард Баррас у телефона… Ну, Тодд, к своему удовольствию могувам сообщить, что всё улажено.

Он помолчал, слушая,затем уже другим тоном произнёс:

— Неговорите глупостей, Тодд… Да, конечно… Что? Я ведь вамсказал: конечно!

Новая пауза, во времякоторой знакомая Артуру морщинка нетерпеливо появилась на лбуБарраса.

— А яговорю: да. — В голосе Барраса режущие звуки. —Что за ерунда, дружище! Разумеется… По телефону неудобно. Что?Не вижу в этом ни малейшей надобности. Да, сегодня буду в Тайнкасле.Где? У вас дома? А в чём дело? Расстройство желудка? Неужели?.. —Сарказм в голосе Барраса стал ещё подчеркнутее, его глаза, сраздражением блуждавшие по комнате, неожиданно встретились с глазамиАртура и приковались к ним, насмешливые, выразительные. —…Опять печень? Какая неприятность! Что-нибудь съелинеподходящее. Ну что ж, раз вы расклеились, придётся мне заехать квам. Но я отказываюсь принимать всерьёз ваши возражения. Да,решительно отказываюсь… Кстати, я привезу с собой Артура.Скажите Гетти, чтобы она дожидалась его.

Круто оборвав разговор,он повесил трубку, но несколько секунд не двигался с места, и всё таже презрительная усмешка морщила его губы. Затем обратился к Артуру:

— Надо нам стобой сегодня навестить Тодда. Он, кажется, опять был немножконеосторожен к своей диете. Никогда ещё я не слышал от него такихмрачных речей, как сегодня.

С отрывистым смешком,который у него заменял смех, он повернулся, собираясь уходить.Армстронг, раболепно вторя смеху хозяина, распахнул перед ним дверь.Оба вышли во двор.

Артур остался вконторе, погруженный в какие-то смутные и несколько странные мысли.Он знал, разумеется, в чём состояла «неосторожность»Тодда: Тодд пил. У него не бывало сильного запоя, но он усердно имеланхолически «прикладывался к бутылке», что вызываловремя от времени приступы болезни печени. Приступы были слабые, и всесмотрели на них как на нечто неизбежное и неопасное, но Артур не могбез боли в сердце слышать о них. Он любил Адама Тодда, жалел этогоопустившегося, но трогательного человека. Он угадывал, что Тодд вмолодости знал те пламенные порывы, те тревоги и надежды, которыетомят впечатлительную душу. Невозможно было себе представить, чтоТодд, этот угрюмый, жалкий на вид человек, испачканный нюхательнымтабаком и насквозь пропитанный алкоголем, мог быть когда-то пылким ичутким к призывам жизни, что этот отупелый взгляд когда-то сверкалвесельем или отражал душевное волнение. А между тем это было так. Вмолодости, отбывая вместе с Ричардом Баррасом практику в копяхТайнкасла, Тодд был живым, весёлым малым, с энтузиазмом строившимпланы будущего. Прошли годы. Жена умерла от родов. В одном судебномпроцессе, знаменитом процессе Хеттона, где он выступал в качествеэксперта со стороны фирмы Бриггс-Хеттон, он потерпел фиаско.Репутация его пострадала, он утратил ко всему интерес, потерял веру всебя, работы становилось всё меньше. Дети, вырастая, отходили отнего. Теперь Лаура, его любимица, была уже замужем; Алан, видимо,больше занят был погоней за удовольствиями, чем восстановлением фирмыТодд; Гетти с головой погружена в развлечения и свои собственныедела. И Адам Тодд, постепенно все более замыкался в себя; он нигдебольше не бывал, кроме клуба, где его почти каждый вечер от восьми доодиннадцати можно было видеть неизменно в одном и том же кресле: онмолча пил, курил, слушал, вставляя иногда какое-нибудь замечание, —все это с застывшим, немного апатичным видом человека, окончательново всём разочарованного.

Всё время Артур не всостоянии был почему-то отделаться от мысли о старом Тодде. И когда втри часа дня они с отцом приехали в Тайнкасл и шли по Колледж-Роу кдому Тодда, его томило странное, необъяснимое ожидание чего-то,словно какая-то нить протянулась между его юной напряжённой жизнью ижизнью этого старика, пропитанного нюхательным табаком. Артур непонимал этого чувства, оно было ново и как-то странно тревожило.

Баррас позвонил, идверь почти сразу отворилась. Их впустил сам Тодд (он никогда несоблюдал церемоний) в старом рыжем халате и стоптанных ночных туфлях.

— Что жеэто? — сказал Баррас, искоса поглядывая на Тодда. —Вы не в постели?

— Нет, нет,мне лучше. — Тодд поднял повыше очки в золотой оправе,всегда съезжавшие на кончик его испещрённого красными жилками носа;очки немедленно снова соскользнули вниз. — Этообыкновенная простуда. Через день-другой я буду совершенно здоров.

— Безсомнения, — вежливо согласился Баррас. Его очень забавлялото, что Тодд всегда объяснял простудой свои приступы печёночныхколик. Но он и виду не показал. Он разговаривал со своим старымдругом тоном ласковой снисходительности, даже некоторой угодливости.Как олицетворение полнейшего благополучия и преуспевания, стоял онперед жалким человеком в покрытом пятнами халате, посреди узкойгрязноватой передней, где от коричневых обоев, массивной подставкидля зонтиков и подаренного кем-то барометра из морёного дубаисходила, казалось, покорная, терпеливая печаль.

— Мне надопотолковать с вами, Ричард, — сказал Тодд с некоторойнерешительностью и словно обращаясь к своим туфлям.

— Я так иполагал.

— Вы несердитесь на то, что я звонил вам сегодня?

— Да что вы,дорогой мой!

Благосклоннаяснисходительность Ричарда ещё увеличилась, а соответственно возрослаи нерешительность Тодда.

— Ячувствовал, что мне необходимо поговорить с вами, — этозвучало почти как извинение.

— Понимаю.

— В такомслучае… — Тодд сделал паузу. — Пойдёмте вкабинет. Там у меня огонь в камине. Я все что-то зябну, должно бытьот малокровия. — Он опять сделал паузу, занятый своимимыслями, расстроенный, и глаза его остановились на Артуре. Онулыбнулся своей обычной неопределённой улыбкой.

— А ты,может быть, поднимешься к Гетти, Артур? Сегодня приехала из ЕрроуЛаура. Они обе сейчас наверху, в гостиной.

Артур мгновеннопокраснел. Слова Тодда его взволновали. У Тодда будет какой-тоэкстренный разговор с отцом, и он рассчитывал, что ему, каквзрослому, предложат принять участие в этом разговоре. А егоотстраняют, постыдно отсылают к женщинам. Он был глубоко обижен, ностарался скрыть это, делая вид, что ему всё равно.

— Да, япойду к Гетти, — сказал он развязно, заставляя себяулыбнуться.

Тодд кивнул головой.

— Ты дорогузнаешь, мальчик.

Баррас все с тем жекритически-снисходительным видом посмотрел на Артура.

— Я незадержусь долго, — заметил он небрежно. — Намнадо будет поспеть на обратный поезд в пять десять. — Ипошёл за Тоддом в его кабинет.

Артур остался впередней. Щека у него ещё дёргалась вымученной улыбкой. Он был ужаснообижен таким пренебрежением к себе. Всегда одно и то же: какое-нибудьслово, мгновенное изменение голоса, — и готово, он ужеуязвлён, его так легко расстроить. Его мучило недовольство своимнесчастным характером и возбуждённое, гневное любопытство. О какомэто деле хотел Тодд говорить с отцом? Попросить денег в долг или чтодругое? Отчего Тодд был в таком волнении, а отец держал себя с такойпрезрительной уверенностью? Острое раздражение овладело Артуром,когда, внезапно подняв голову, он увидел спускавшуюся с лестницыГетти.

— Артур! —крикнула Гетти, торопливо сбегая по ступенькам. — Мнепоказалось, что я слышу твой голос. Но почему же ты не позвал меня?

Она подошла и протянулаему руку. И мгновенно, с почти магической быстротой, настроениеАртура изменилось. Здороваясь с Гетти и глядя на неё, он забыл и оботце и о Тодде, весь поглощённый одним желанием — произвестихорошее впечатление на Гетти. Ему вдруг захотелось блеснуть переднею, мало того — он почувствовал, что может добиться этого.Такие побуждения не были свойственны его натуре: всё это было лишьреакцией против только что испытанного унижения.

— Алло,Гетти, — сказал он отрывисто. И, заметив, что она одетадля выхода, спросил: — Ты уходишь?

Гетти улыбнулась безтени застенчивости, — Гетти никогда не смущалась.

— Я обещалаЛауре проводить её. Она сейчас уезжает. — Гетти сделалашаловливую гримасу. — Я суетилась весь день вокруг моейбогатой замужней сестры. Но как только я от неё отделаюсь, в ту жеминуту примчусь обратно и угощу тебя чаем.

— Пойдёмпить чай к Дилли, — предложил вдруг Артур.

При этом неожиданномприглашении Гетти захлопала в ладоши.

— Чудесно,Артур, чудесно!

Он смотрел на неё иговорил себе, что она стала ещё красивее с тех пор, как укладываеткосы в причёску. Восемнадцатилетняя Гетти была прехорошенькойдевушкой. Несмотря на то, что черты лица её не были красивы, она всёже была очень мила. Узколицая, с тонкими запястьями и маленькимиручками. Глаза у неё были большие, зеленоватые, нос ничем незамечательный, цвет лица несколько бледный. Но волосы, мягкие,золотистые, красивыми пушистыми завитками обрамляли узкий и гладкийбелый лоб. Глаза всегда сияли влажным блеском, а зрачки их к тому жебыли большие и чёрные, и эти большие чёрные зрачки составлялиудивительно приятный контраст с мягким золотом волос. В этом-то икрылся весь секрет её очарования. Гетти не была красавицей. Но онабыла девушка привлекательная, с живым и ровным характером, задорная иподкупающе-ласковая, как грациозный котёнок с гладкой и блестящейшёрсткой. В эту минуту она, умильно улыбаясь Артуру, говорила,подражая лепету наивного ребёнка, как любила иногда делать:

— КакойАртур милый, он поведёт Гетти к Дилли! Гетти любит ходить к Дилли.

— Ты хочешьсказать, что любишь бывать там со мной? — спросил Артур,подделываясь под её тон.

— Ммм, —утвердительно промычала Гетти, — Артур и Гетто славнопроводили время у Дилли. Гораздо приятнее, чем здесь!

Она бессознательноподчеркнула последнее слово. Гетти не слишком-то любила свою домашнююобстановку. То был старый дом на Колледж-Роу, дом с затхлойстаромодной атмосферой, особенно раздражавшей Гетти, которая всёвремя уговаривала отца переехать в более современное жилище.

— Но тыходишь туда только ради пирожных с кофейным кремом, а не ради меня, —настаивал Артур, ожидая, чтобы Гетти пролила бальзам на раны егоуязвлённой гордости.

Она премило, по-детскисморщила нос.

— Так Артурв самом деле купит Гетти вкусные кофейные трубочки? Гетти их обожает!

Предостерегающий кашельзаставил обоих обернуться. За ним в передней стояла Лаура, с чересчурподчёркнутой сосредоточенностью натягивая перчатки. Мина ласковойкошечки сразу же исчезла с лица Гетти. Она объявила очень резко:

— Ну можноли так пугать людей, Лаура! Тебе бы следовало предупреждать о своёмприходе.

— Якашляла, — сухо возразила Лаура. — И только чтособиралась чихнуть.

— Ловкопридумано! — усомнилась Гетти, метнув сердитый взгляд насестру.

Лаура продолжаланатягивать перчатки, иронически поглядывая то на сестру, то наАртура. На ней был строгий и изящный тёмно-синий костюм. Артуру редкоприходилось видеть Лауру с тех пор, как она вышла замуж за СтэнлиМиллингтона. Он сам не знал, почему ему всегда бывало как-то не посебе в её присутствии. Гетти была ему понятна, мила, у неё была такаяпростая и прозрачная душа! Лаура же всегда ставила его в тупик. Вособенности её сдержанность, это удивительное бесстрастие, что-тотщательно скрываемое, почти насторожённость, которая чудилась ему заиронической маской этого бледного лица, вызывала в нём странноесмущение.

— Ну,идём! — воскликнула Гетти капризным тоном. Невозмутимоеспокойствие Лауры, её благополучный вид, видимо, злила Гетти. —Не стоять же нам тут весь день! Артур хочет пойти со мной к Дилли.

Лёгкая улыбка тронулагубы Лауры, но она не сказала ничего. Когда они выходили на улицу,Артур торопливо переменил разговор.

— Какпоживает Стэнли?

— Он вполнездоров, — ответила Лаура приветливо. — Должнобыть, играет сегодня в гольф.

Обмениваясь такимибанальными фразами, они дошли до угла Грэйнджер-стрит, где Лаураласково простилась с ними: ей пора было к портному Бонару.

— Онапомешана на нарядах, — с резким смехом пояснила Гетти, кактолько Лаура ушла. Пальцы её легко легли на рукав Артура и оставалисьтам, пока они шли к Дилли. — Если бы она не была такаямотовка, она бы могла приличнее ко мне относиться.

— Что тыхочешь сказать, Гетти?

— Она даётмне всего только пять фунтов в месяц на мои туалеты, икарманные расходы, и на всё остальное.

Артур посмотрел на неёс удивлением.

— В самомделе, Лаура даёт тебе столько денег, Гетти? Да ведь это большаящедрость с её стороны.

— Оченьрада, что ты так думаешь. — Гетти, видимо, была задета ипочти сожалела о своей откровенности. — Лаура вполне можетсебе позволить такой расход. Она сделала хорошую партию, не так ли?

Наступило молчание.

— Я никогдане мог бы до конца разгадать Лауру, — заметил Артурсмущённо.

— Меня этоничуть не удивляет.

Гетти снова рассмеяласьот души, как смеялась всегда.

— Я бы могларассказать тебе о ней кое-что, но, конечно, не расскажу ни за что насвете. — Она с добродетельным испугом отмахнулась от этогопредложения. — Во всяком случае я рада, что не похожа нанеё. И не будем больше об этом говорить.

В эту минуту они вошлив кафе Дилли, и Гетти оживилась, заражаясь встретившим их здесьшумным весельем. Было половина пятого, и кафе, как всегда в этот час,кишело людьми. Пить чай у Дилли считалось в Тайнкасле высшим шиком.«Убежище избранных» — под таким громким названиемоно фигурировало на страницах объявлений в «Курьере».Здесь за пальмами играл оркестр, и Артура и Гетти встретил приятныйрокот голосов, когда они вошли в комнату Микадо, убранную в японскомвкусе. Они уселись за бамбуковый столик, и Артур заказал чай.

— А здесьдовольно мило. — Он наклонился через стол к Гетти, веселокивавшей знакомым в битком набитой комнате. В эти часы у Диллисобирались завсегдатаи, — главным образом молодоепоколение Тайнкасла, сыновья и дочери видных и состоятельныхадвокатов, врачей, коммерсантов, местная аристократия, отличавшаясяпровинциальным снобизмом. В этой элегантной компании Гетти былавесьма заметной фигурой. Она пользовалась большой популярностью. Хотястарый Тодд был только горным инженером и дела его были в не слишкомцветущем состоянии, Гетти много выезжала. Она была молода,самоуверенна и в курсе всех интересов общества. О ней говорили, чтоэто девушка с головой на плечах. Мудрецы, пророчившие хорошенькойГетти блестящую партию, всегда многозначительно улыбались, встречаяеё с Артуром Баррасом.

Она рассеянноприхлёбывала чай.

— Алан тожездесь. — Она нашла в толпе брата и весело указала на негоАртуру. — С ним Дик Парвис и кое-кто из компанииРаггера. — Надо подойти к ним.

Артур послушно взглянултуда, где брат Гетти Алан, которому в этот час следовало бы быть вконторе, расположился за столом посреди комнаты, в компанииполудюжины молодых людей, которые с победоносным и вместе томнымвидом дымили папиросами.

— На что онинам, Гетти, — пробормотал он. — Вдвоём гораздоуютнее.

Гетти, с искорками вглазах, рассеянно играла вилкой, замечая, что на неё со всех сторонобращены восхищённые взгляды.

— Красивыймалый этот Парвис, — заметила она. — Слишкомдаже, до нелепости красивый.

— Онпопросту осел. — Артур пристально посмотрел нааляповато-красивого юношу с вьющимися волосами, разделёнными прямымпробором.

— О нет,Артур, он премилый мальчик. Танцует великолепно.

— Самонадеянныйфат! — И, ревниво сжав под столом руку Гетти, он шепнулей: — Ведь я нравлюсь тебе больше, чем он, да, Гетти?

— Ну,конечно, глупыш ты этакий! — Гетти беспечно рассмеялась иперевела глаза на Артура. — Он только скучный банковскийчиновник. И никогда не будет большим человеком.

— А я буду,Гетти, — горячо уверил её Артур.

— Ну,разумеется, Артур.

— Вот,погоди, я начну работать вместе с отцом… погоди и увидишь.

Он умолк, взволнованныйвнезапно мелькнувшей перед ним картиной будущего, силясь увлечь Геттисвоей пылкой верой в это будущее.

— Сегодня мызаключили новый договор, Гетти, с «П. В. и К°».Замечательное дело! Ты только погоди и увидишь.

Она с наивнымизумлением широко раскрыла глаза:

— Будешьзагребать кучу денег?

Он серьёзно кивнулголовой.

— И нетолько это, Гетти. А… все другое. Работать вместе с отцом в«Нептуне», как делали все Баррасы, приобретать влияние,потом подумать и о собственном семейном очаге, иметь для когоработать. Честное слово, Гетти, у меня дух захватывает, когда яподумаю об этом.

Увлечённый, он смотрелна Гетти с сияющим лицом.

— Да, этоочень приятно, Артур, — согласилась она, наблюдая его ссочувственной улыбкой. В эту минуту её влекло к Артуру. Он былинтереснее, чем когда-либо, с этим слабым румянцем на щеках игорящими глазами. Конечно, он некрасив, это Гетти должна была ссожалением признать: светлые ресницы, бледное лицо, узкий ротпридавали ему слишком женственный вид. Никакого сравнения хотя бы сДиком Парвисом, тот — настоящий красавец. Но в общем Артур —милый мальчик, и его ждут копи «Нептун» и сундуки денег.Гетти позволила ему снова подержать её руку под столом.

— У менясегодня так радостно на душе, — сказал он порывисто. —Сам не знаю, отчего.

— Не знаешь?

— Нет,впрочем, знаю.

Оба засмеялись. Смеясь,Гетти показывала мелкие ровные зубы, и это пленяло Артура.

— Тебе тожехорошо сейчас, Гетти?

— Ну,конечно.

Прикосновение еёхрупкой руки под столом было как бы немым обещанием, от которого уего ёкнуло сердце. Гордая вера в себя, в Гетти, в будущее, как вино,кружила голову. Он дошёл до апогея смелости. Подбадривая себя, сказалстремительно:

— Послушай,Гетти, я давно уже собираюсь спросить тебя, почему бы нам необвенчаться?

Она снова засмеялась,ничуть не смутившись, и слабо пожала ему руку.

— Какой тымилый, Артур.

Он то бледнел, токраснел. Заговорил горячо:

— Ты знаешь,какие у меня чувства к тебе. Мне кажется, это было всегда. Помнишь,как мы играли у нас в «Холме», когда были совсеммаленькими. Ты самая лучшая девушка, какую я знаю. Папа скоро сделаетменя своим компаньоном… — Он остановился, чувствуя, чтоговорит очень бессвязно.

Гетти торопливосоображала. Ей уже и раньше делали предложения разные неоперившиесяюнцы в полумраке зал, в перерывах между танцами. Но тут было другое,тут было нечто «настоящее». Всё же её расчётливый умподсказывал ей, что спешить не следует. Она ясно понимала, какимсмешным покажется это преждевременное обручение, какие оно вызоветпересуды, язвительные намёки. Кроме того, ей хотелось хорошенькоповеселиться раньше, чем выйти замуж.

— Ты такоймилый, Артур, — повторила она чуть слышно, опустивресницы. — Просто прелесть, какой милый. И ты знаешь, какя к тебе привязана. Но, мне думается, мы оба ещё слишком молоды для…ну, для официального обручения. Мы, конечно, дадим друг другу слово.Между нами всё ясно.

— Так тыменя любишь, Гетти?

— О Артур,ты же знаешь, что люблю.

Невыразимый восторговладел Артуром. Как всегда, легко поддаваясь волнению, онпочувствовал на глазах слезы. В такое счастье трудно было поверить.Он казался себе сейчас зрелым, мужественным, способным всего достичь,он готов был на коленях благодарить Гетти за её любовь к нему.

Прошло несколько минут.

— Ну чтож, — со вздохом промолвила Гетти, — пожалуй,мне пора домой. Надо посмотреть, как чувствует себя старик.

Артур взглянул на часы.

— Бездвадцати пять. Я обещал отцу встретиться с ним на вокзале в десятьминут шестого.

— Я провожутебя.

Он с нежностьюулыбнулся ей. Его глубоко трогала эта привязанность Гетти к нему и кбольному отцу. Он с важностью подозвал кельнершу и расплатился. Обаподнялись и пошли к выходу.

По дороге онизадержались на миг у столика Алана. Алан был славный юноша. Высокий,массивный, всегда улыбающийся, немного, быть может, необузданный иленивый, но без дурных наклонностей. Он играл в футбольной команде,числился в территориальных войсках и был настолько хорошо знаком снесколькими кельнершами из бара, что называл их по именам. УвидевАртура и сестру, он, смеясь и слегка поддразнивая их, стал шутить поповоду того, что Артур бывает здесь с Гетти. Обычно Артур мучительносмущался в таких случаях, сегодня же он отражал все насмешки Алана.Он ещё больше воспрянул духом. Он ощущал в себе силу, смелость,радостную уверенность. Он знал, что никогда больше не будет терзатьсяиз-за таких мелочей, как его манера легко краснеть, приступы апатии иусталости, все его недостатки, ревность. Парвис, «стрелявший»глазами в Гетти, старавшийся «отбить» её у него, казалсяему теперь только глупым, ничтожным клерком, на которого решительноне стоило обращать внимания. Опустив на прощание остроту, встреченнуюгромовым хохотом всей компании за столом, он закурил папиросу игалантно повёл Гетти к выходу.

Они направились нацентральный вокзал. Артур плавал в блаженстве, испытывая доныненеизвестное ему горячее чувство довольства собой, как актёр, блестящесыгравший главную роль в пьесе. Да, он хорошо держал себя. Онпонимал, что Гетти хочется видеть его таким: не глупо робеющимзаикой, а самоуверенным и смелым.

Они пришли на вокзал ивышли на платформу немного рано; поезда ещё не подавали, и Барраса небыло. Гетти вдруг остановилась.

— Да,кстати, Артур, — воскликнула она, — я хотелатебя спросить… Зачем твой отец приезжал сегодня к моему?

Артур остановился тоже,глядя ей в лицо, совсем растерявшись от неожиданности этого вопроса.

— Это,право, странно, если подумать, — продолжала Гетти,усмехаясь. — Папа терпеть не может, чтобы кто-нибудьприходил к нему, когда он киснет, а тут он сегодня утром три разателефонировал в Слискэйль. В чём дело, Артур?

— Не знаю, —промямлил Артур, все не сводя с неё глаз. — По правдесказать, меня самого это удивило. — Он помолчал.

— Я спрошу уотца.

Гетти со смехом сжалаего руку.

— Да нет, ненадо, глупый. Не делай такого серьёзного лица. Не всё ли равно вконце концов?

XVII
В тот день в половинепятого Дэвид вышел из школы на Бетель-стрит и пересёк залитую бетономплощадку для игр, направляясь к выходу на улицу. Школа, которуюназывали «Новой» в отличие от старой, теперь закрытой,помещалась в здании из глазурованного красного кирпича на высокорасположенном пустыре, на самом верху Бетель-стрит. Полгода томуназад открытие Новой школы вызвало перемещение преподавателей во всёмокруге, и при этом освободилась одна вакансия для младшего учителя.Это-то место и получил Дэвид.

Школа на Бетель-стритбыла некрасива. Она состояла из двух домов с общей стеной иразделялась на две совершенно отдельные половины. На фронтоне однойиз них на сером камне было вырезано слово «Мальчики». Наддругой такими же, большими буквами — «Девочки». Длякаждого пола был отдельный вход под аркой, и эти подъезды былиразгорожены острым частоколом угрожающего вида. На отделку школыпошло очень много белого кафеля, и коридоры пропахли запахомдезинфекции. В общем школа несколько напоминала большую общественнуюуборную.

Тёмная фигура Дэвидабыстро мелькала на фоне пасмурного неба, по которому ветер гнал тучи.Он шёл так поспешно, как будто ему поскорее хотелось уйти из школы.Вечер был холодный, а у Дэвида не было пальто. Он поднял воротниккуртки и почти бегом помчался по улице. Но вдруг чуть не засмеялсянад собственной стремительностью: он всё ещё не привык к мысли, чтоон женатый человек и учитель школы на Бетель-стрит. Надо, как,говорит Стротер, начать соблюдать приличия…

Он был женат ужеполгода и жил с Дженни в маленьком домике за дюнами. Найти дом,«подходящий» дом, как говорила Дженни, оказалось страшноответственным делом. Конечно, Террасы исключались: Дженни ни за чтона свете не согласилась бы и посмотреть на посёлок шахтёров, а Дэвиднаходил благоразумным пока жить как можно дальше от родителей. Ихнедовольство его женитьбой очень осложняло отношения.

Они искали повсюду.Снять комнаты, меблированные или без мебели, Дженни не хотела.Наконец они набрели на отдельный домик с оштукатуренными стенами впереулке Лам-Лэйн, за Лам-стрит. Домик этот принадлежал жене«Скорбящего», которая владела кое-каким недвижимымимуществом, купленным на её имя в Слискэйле, и сдала им домик задесять шиллингов в неделю, так как он пустовал уже полгода и в нёмзавелась сырость. Даже и эта недорогая плата была не по средствамДэвиду при жалованье в семьдесят фунтов в год. Но он не хотелразочаровывать Дженни, которой домик сразу очень понравился тем, чтостоял «нешаблонно», не в ряду других, а в стороне, иперед ним был разбит палисадник. Дженни утверждала, что этот садиксоздаст им как бы аристократическое уединение, и романтическинамекала на чудеса, которые она в нём разведёт.

Не хотелось Дэвидуурезывать Дженни в расходах на обстановку их нового дома: она былатак весела и неутомима, так полна решимости достать «настоящиевещи». Она готова была обегать десять магазинов раньше, чемпризнать себя побеждённой. Как же устоять перед таким энтузиазмом,как решиться охладить такой хозяйственный пыл? Но в конце концов онбыл всё же вынужден остановить Дженни, и они пришли к некоторомукомпромиссу. В доме обставили купленной в кредит мебелью три комнаты:кухню, гостиную, спальню, — последнюю прекраснымгарнитуром орехового дерева, гордостью Дженни. Убранство дополнялиразные ситцы, кисейные занавески и целый ассортимент кружевныхсалфеточек.

Дэвид был счастлив,очень счастлив в домике за дюнами, последние полгода были несомненносчастливейшим временем его жизни. А им предшествовал медовый месяц.Никогда не забыть ему первую неделю… семь блаженных дней вКаллеркотсе. Сперва он не считал возможным и думать о каком-тосвадебном путешествии. Но Дженни, упрямая во всех тех случаях, когдадело шло о романтических традициях, с ожесточением настаивала на нём.Неожиданно для Дэвида у неё оказался целый капитал — пятнадцатьфунтов, скоплённых за шесть лет в сберегательной кассе у Слэттери, —и она, взяв эти деньги оттуда, решительно вручила их Дэвиду. Крометого, несмотря на все его протесты, она уговорила его купить себе изэтих денег новый костюм на смену потрёпанному серому, который онносил. Она сумела сделать так, что Дэвид не нашёл в её предложенииничего унизительного для себя. В мелочности Дженни нельзя былоупрекнуть: когда дело касалось денег, она не задумывалась ни наминуту. И Дэвид купил себе новый костюм.

Медовый месяц онипрожили на деньги Дженни. Никогда в жизни он этого не забудет!

Свадьба прошла неудачно(впрочем, Дэвид ожидал ещё худшего): расхолаживающая церемониявенчания в церкви на Пламмер-стрит, во время которого Дженни держаласебя с ненатуральной чопорностью, потом претенциозный завтрак наСкоттсвуд-род, ледяная официальность между двумя враждующимисторонами — Сэнли и Фенвиками. Но неделя в Каллеркотсезаслонила собой все эти воспоминания. Дженни была удивительно нежна кмужу, проявляла пылкость, совсем неожиданную, но тем не менеевосхитительную. Дэвид ожидал встретить девичью робость; глубина еёстрасти поразила его… Она его любит… любитпо-настоящему.

Он, конечно, обнаружил,что с ней ещё до свадьбы случилось несчастье. От очевидностинеумолимого физиологического факта уйти было нельзя. Рыдая в егообъятиях в ту первую, горькую и сладостную ночь, она поведала емувсе, несмотря на то, что Дэвид не хотел ничего слушать и в тоскемолил её перестать. Она непременно хотела все объяснить и,плача, рассказала, что это случилось, когда она была ещё совсем, да,совсем девочкой. Один преуспевающий коммивояжёр шляпного отдела,грубое животное, настоящий человек-зверь, изнасиловал её. Он былпьян, кроме того, ему было сорок лет, а ей шестнадцать. Лысый, —она помнит это, — с родинкой на подбородке… звалиего Гаррис, — да, Гаррис. Она честно боролась с ним,сопротивлялась, но это не помогло. Она была в таком, ужасе, чтопобоялась рассказать матери. Это случилось только один единственныйраз и никогда в жизни, никогда больше никто… некасался её.

Слёзы стояли в глазахДэвида, обнимавшего её; в его любовь влилось теперь и сострадание кДженни, его страсть пышно взошла на дрожжах возвышенного чувстважалости. Бедняжка Дженни, бедная, любимая девочка!

По окончании медовогомесяца они уехали прямо в Слискэйль, и Дэвид сразу же начал работатьв Новой школе на Бетель-стрит. Здесь, увы, счастью наступил конец.

В школе он чувствовалсебя плохо. Он и раньше знал, что быть педагогом — не егопризвание, для этого он слишком несдержан, слишком нетерпелив. Онмечтал переделать мир. И, превратившись в наставника нормальногокласса III А, переполненного мальчиками и девочками не старше девятилет, неряшливыми, вялыми, перемазанными в чернилах, сознавал всюиронию такого начала. Его приводила в неистовство эта трещавшая повсем швам система преподавания, регулируемая звонками, свистками ипалкой, он ненавидел «Торжественный марш», которыйбарабанила на рояле мисс Миммс, учительница в соседнем классе III В,и её кислое: «Итак, дети!..», чуть не пятьдесят раз вдень доносившееся из-за тонкой перегородки. Как и в то время, когдаон был репетитором младших школьников, он жаждал изменить всю учебнуюпрограмму, выбросить те идиотские, никому не нужные вещи, которымпридавали такое значение приезжавшие в школу инспектора, не мучитьдетей битвой при Гастингсе, широтой Капштадта, зубрёжкой наизустьназваний городов и дат, заменить скучную хрестоматию сказками ГансаАндерсена, расшевелить детей, разжечь едва теплившийся в них интереск учению, дать работу не столько их памяти, сколько уму. Но, конечно,все его попытки, все предложения встречали самый холодный приём. Небыло такого часа, когда он не ощущал бы, что он чужд всемуокружающему. То же самое было и в учительской: он чувствовал себяздесь чужаком, коллеги относились к нему холодно, старая дева Миммспросто замораживала его. Он не мог не видеть и того, что Стротер,директор школы, терпеть его не может. Это был усердный чиновник,окончивший университет в Дерхэме со степенью магистра словесности,нудный и суетливый педант. Густые чёрные усы и неизменная чёрная парапридавали ему начальственный вид. Он был раньше помощникомзаведующего в старой школе и знал все о Дэвиде, о его происхождении исемье. Он презирал Дэвида за то, что тот когда-то работал в шахте,что он не имел степени бакалавра. К тому же его злило, что Дэвида емунавязали против воли, и он обращался с ним сурово, пренебрежительно,старался, где мог, сделать неприятность. Если бы заведующим былмистер Кэрмайкль, всё сложилось бы иначе. Но Кэрмайкль, такжедомогавшийся этой должности, потерпел неудачу. Он не пользовалсяникаким влиянием. Возмущённый, он взял место учителя в сельской школев Уолингтоне. Дэвид получил от него длинное письмо, в котором онпросил поскорее навестить его и проводить у него иногда свободные дни— субботу и воскресенье. В письме чувствовался пессимизмчеловека, впавшего в полное уныние. Дэвид же пока не унывал. Он былмолод, полон воодушевления и решимости пробить себе дорогу. И, огибаяугол Лам-стрит, подгоняемый резким ветром, он мысленно давал себеклятву избавиться от школы на Бетель-стрит, от этого ничтожества —Стротера — и добиться чего-нибудь получше. Случай долженпредставиться рано или поздно, и он ни за что его не упустит.

Уже пройдя половинуЛам-стрит, он заметил человека, шагавшего по той же стороне улицы.Это был Ремедж, Джемс Ремедж, владелец мясной лавки,вице-председатель попечительного совета их школы, кандидат в мэрыСлискэйля. Дэвид хотел было вежливо поклониться, но передумал.Впрочем, Ремедж прошёл мимо, видимо, совершенно не узнавая его: онбезучастно остановил на нём свой хмурый взгляд, как будто глядясквозь него.

Дэвид покраснел, крепкосжал губы. «Вот мой враг», — подумал он. Послемучительного дня этот последний щелчок задел его довольно глубоко.Но, входя в свой дом, он старался изгнать все из памяти и, не успевзакрыть дверь, весело позвал: «Дженни!»

Дженни появилась всногсшибательной розовой шёлковой блузке, в которой он её ещё ни разуне видел; волосы её были недавно вымыты и уложены в изящную причёску.

— Дженни,ей-богу, ты похожа на королеву! Она уклонилась от его рук и сказала,рисуясь, с милым кокетством:

— Невздумайте измять мою новую блузку, мистер муж! В последнее время оналюбила так его называть: Дэвида это ужасно коробило, он всегдаостанавливал её. Всегда, но не сегодня… сегодня она можетповторять это, пока самой не надоест. Обхватив рукой её стройныебедра он повёл её на кухню, где в открытую дверь виднелся такойзаманчивый огонь. Но Дженни запротестовала:

— Нет,Дэвид, не сюда. Я не хочу сидеть на кухне.

— Но,Дженни… я привык сидеть на кухне… и там так уютно итепло.

— Нет, непозволю этого, мистер муж. Ты помнишь наш уговор: не опускаться. Мыбудем пользоваться гостиной. Сидеть на кухне — самаяпростонародная привычка.

Она прошла вперёд, вгостиную, где в камине дымил зелёный огонь, ничего хорошего необещавший.

— Ты посидитут, а я принесу чайник.

— Но,Дженни… Какого чёрта…

Она утихомирила еголасковым жестом и выбежала из комнаты. Через пять минут она принеславсё, что нужно для чаепития: сперва поднос, потом высокуюникелированную сахарницу (недавнее приобретение), «задёшево»купленную в виду ожидаемых визитов, и, наконец, две японские бумажныесалфеточки.

— Не ворчи,мистер муж! — остановила она протест поражённого Дэвидараньше, чем он успел его выразить вслух. Она налила ему чашку неособенно горячего чаю, любезно подала салфетку, пододвинула сахарницус печеньем. Она была похожа на девочку, играющую с кукольнымсервизом. Дэвид, наконец, не выдержал.

— Господибоже мой! — воскликнул он с шутливым отчаянием. —Что всё это значит, Дженни, скажи на милость? Я голоден, чёрт возьми!Я хочу хорошего горячего чаю и яиц, или копчёной рыбы, или парочкупирожков Сюзен «Готовься предстать перед господом».

— Во-первых,не ругайся, Дэвид. Ты знаешь, что я к этому не привыкла, не так явоспитана. И не злись. Подожди и выслушай. Пить из чашечек таккрасиво! А ко мне скоро начнут приходить гости. Нужно же намподготовиться. Попробуй эти анисовые лепёшки. Я их купила уМэрчисона.

Он с усилием подавилсвоё возмущение и молча удовлетворился «красотой»чаепития из чашечки, сырыми лепёшками от Мэрчисона и плохо выпеченнымхлебом из лавки, намазанным вареньем, тоже покупным.

На какую-нибудь долюсекунды он невольно подумал об ужине, который бывало ставила передним мать, когда он приходил из шахты, где зарабатывал вдвое больше,чем теперь: домашняя булка с хрустящей корочкой, от которой можнобыло отрезать, сколько хотелось, целый горшок масла, сыр и черничноеваренье домашнего приготовления. Ни покупного варенья, ни покупногопеченья в доме Марты никогда не бывало. Но это мимолётное видениебыло вероломством по отношению к Дженни. И эта мысль сразу вернулаДэвида к жене. Он нежно ей улыбнулся.

— Употребляятвоё собственное неподражаемое выражение, ты «девочка первыйсорт», Дженни.

— О, в самомделе? Правда? Я вижу, ты исправляешься, мистер муж. Ну, рассказывай,что сегодня было в школе.

— Да ничегоособенного, дорогая.

— Всегдаодин и тот же ответ!

— Ну, еслихочешь…

— Да?

— Нет,ничего, дорогая.

Он медленно набивалтрубку. Как рассказать ей скучную историю борьбы и обид? Другим он,может быть, и рассказал бы, но Дженни… Ведь Дженни ожидаларассказа о блестящих успехах, о лестных похвалах заведующего, окаком-нибудь поразительном манёвре, благодаря которому Дэвид сразувыдвинулся. Ему не хотелось её огорчать. А лгать он не умел…

Последовало короткоемолчание. Затем Дженни беспечно перешла к другой опасной теме.

— Скажи, какты решил насчёт Артура Барраса?

— Мне совсемне хочется браться за это дело…

— Да что ты,ведь эта такая удача, — возразила Дженни. —Подумать только, что сам мистер Баррас тебя приглашает.

Дэвид сказал отрывисто:

— Я и такслишком много имел дела с Баррасом. Не люблю его. Я отчасти жалею,что тогда написал ему. Мне тяжело думать, что я ему обязан получениемместа.

— Глупости,Дэвид! Баррас — такой влиятельный человек. По-моему,великолепно, что он тобой интересуется и пригласил тебя в репетиторык своему сыну.

— А я думаю,что дело тут вовсе не в интересе ко мне. У меня нет времени для такихлюдей, как он. С его стороны это желание доказать, что онблагодетель.

— А кому жеон должен это доказывать?

— Себесамому, — отрезал Дэвид сердито.

Дженни решительно непонимала, что хотел сказать её муж. Дело было в том, что Баррас,встретив Дэвида в прошлую субботу на Каупен-стрит, остановил его и спокровительственным видом, с холодным любопытством стал расспрашиватьобо всём, а затем предложил приходить в «Холм» три раза внеделю по вечерам, заниматься с Артуром по математике. Артур вматематике был слаб и нуждался в репетиторе, чтобы подготовиться кокончательным экзаменам на получение аттестата.

Дженни тряхнулаголовой.

— Мнедумается, ты сам не понимаешь, что говоришь.

С минуту казалось, чтоона собирается добавить ещё что-то. Но она не сказала ничего и,сердито, рывком собрав посуду, унесла её из комнаты.

Тишина наступила вмаленькой комнате с её новой мебелью и камином, в котором горелисырые дрова. Через некоторое время Дэвид встал, разложил на столекниги, помешал кочергой огонь. Он заставил себя выбросить из головывопрос о Баррасе и сел за работу.

Он не выполнялнамеченной себе программы, и это его расстраивало. Как-то неудавалось заниматься столько, сколько он рассчитывал. Преподаваниеоказалось делом трудным, гораздо труднее, чем он воображал. Он частоприходил домой утомлённым. Вот и сегодня он чувствовал усталость. Икак-то неожиданно то одно, то другое отвлекало от занятий. Он стиснулзубы, подпёр голову обеими руками и сосредоточил всё своё внимание научебнике. Он должен, должен работать ради проклятого званиябакалавра. Это единственный способ добиться цели: обеспечить Дженни исебя.

С полчаса работалосьотлично, никто не мешал. Затем тихонько вошла Дженни, уселась наручке его кресла. Она раскаивалась в своей давешней раздражительностии вкрадчиво приласкалась к нему.

— Дэвид,милый, — обняла она рукой его плечи, — мнесовестно, что я такая злющая, право, совестно, но мне было так скучноцелый день, и я так ждала вечера, так ждала!

Он улыбнулся иприложился щекой к её круглой маленькой груди, по-прежнему упорно неотрывая глаз от книги.

— Ты вовсене злющая, и я верю, что тебе было скучно.

Она заискивающепогладила его по затылку.

— Да,правда, мне было очень скучно, Дэвид. Я за весь день не разговаривалани с одной живой душой, кроме старого Мэрчисона и женщины в магазине,где я приценилась к шёлку… ну, и двух-трёх человек,проходивших мимо нашего дома. Я… я надеялась, что мы с тобойсходим куда-нибудь сегодня вечером и повеселимся.

— Но мненужно заниматься, Дженни. Ты это знаешь не хуже меня.

Дэвид по-прежнему неподнимал глаз от книги.

— О!.. Ты жене обязан вечно зарываться в эти дурацкие старые книги, Дэвид.Сегодня можно сделать передышку… поработаешь в другой раз.

— Нет,Дженни, честное слово, нельзя. Ты знаешь, как это важно.

— Нет, тымог бы, если бы захотел.

Поражённый,недоумевающий, он поднял, наконец, глаза и на минуту всмотрелся влицо Дженни.

— Да кудатебе вздумалось идти, скажи ради бога? На улице холодно и мороситдождь. Самое приятное сидеть дома.

Но у Дженни ответ былнаготове, все давно обдумано и налажено. Она стремительно приняласьизлагать свой план:

— Мы можемпоехать в Тайнкасл поездом в шесть десять. Сегодня в Элдон-холлеобщедоступный концерт, это очень интересно. Я в газете прочла, чтотам будут сегодня некоторые артисты из Витли-Бэй. Они всегда зимойгастролируют. Будет, например, Колин Лавдей, у него такой приятныйтенор. Билет стоит всего один шиллинг три пенса, так что о расходеговорить не приходится. Поедем, Дэвид, ну, пожалуйста, мы славноповеселимся. У меня такое скверное настроение, мне необходимонемножко встряхнуться. Не будь же таким тюленем.

Наступило недолгоемолчание. Дэвиду не хотелось, чтобы его считали «тюленем»,но он был утомлён, угнетён необходимостью работать. Вечер, как онсказал Дженни, был сырой и неприветный. Концерт его не привлекал.Вдруг его осенила одна мысль, замечательная мысль. Глаза у негозаблестели:

— Послушай-ка,Дженни! А что, если мы сделаем так: книги я на сегодня отложу, раз тысоветуешь. Сбегаю и приведу Сэма и Гюи. Мы подкинем ещё дров в камин,сочиним горячий ужин, и будем веселиться вовсю. Ты толковала обартистах, — но они и в подмётки не годятся нашему Сэмми.Ничего подобного ты никогда не слыхала, он тебя всё время будетсмешить до колик.

Да, честное слово,блестящая идея! Дэвида мучило отчуждение, возникшее между ним и егородными, захотелось прежней близости с братьями, и вот представляетсячудесный случай. Но в то время, как его лицо просияло, лицо Дженниомрачилось.

— Нет, —сказала она холодно. — Мне это совсем не нравится. Твоиродные скверно отнеслись ко мне, а я не из тех, кто позволяет плеватьсебе в лицо.

Новая пауза. Дэвидкрепко сжал губы. Он понимал, что Дженни неправа и её рассуждениянелепы. Некрасиво с её стороны в такой вечер заставлять его ехать вТайнкасл. Он не поедет. Но вдруг он увидел, что её глаза наполняютсяслезами. Это решило вопрос. Не мог же он доводить её до слёз.

Он со вздохом встал изахлопнул книгу.

— Ну,хорошо, Дженни, поедем на концерт, раз тебе так хочется.

Дженни слегкавскрикнула от удовольствия, захлопала в ладоши, радостно поцеловалаего.

— Какой тыхороший, Дэвид, право, хороший. Теперь подожди минутку, я сбегаюнаверх за шляпой. Я скоро, у нас ещё масса времени до отхода поезда.

Пока она наверхунадевала шляпу, Дэвид прошёл на кухню и отрезал себе хлеба и сыру. Елмедленно, уставившись на огонь. Он подумал с кривой усмешкой, чтоДженни, вероятно, уже давно замыслила вытащить его на этот концерт.

Только что он доел свойхлеб, как послышался стук в дверь с чёрного хода. Удивлённый, онпошёл отпирать.

— О Сэмми! —воскликнул он радостно. — Ах ты, старый шалопай!

Сэмми с задорнойусмешкой, никогда не покидавшей его бледного, но дышавшего здоровьемлица, вошёл в кухню.

— Мы с Эннишли мимо, — объяснил он несколько смущённо, продолжаяулыбаться. — И я решил заглянуть к тебе.

— Молодчина,Сэмми. Но… где же Энни?

Сэм движением головыуказал в темноту за дверью. Этикет был строго соблюдён. Энни ждала наулице. Энни знала своё место. Она не была уверена, что она здесьжеланный гость. Дэвид словно видел перед собой фигуру Энни Мэйсер,которая с ясным спокойствием прохаживается перед домом в ожидании,пока её сочтут достойной войти. Он крикнул торопливо:

— Позови еёсюда сейчас же, идиот ты этакий! Скорее! Приведи её сию же минуту!

Улыбка Сэма стала шире.

В это время появиласьДженни, совсем одетая к выходу. Сэмми в нерешительности остановилсяна пути к дверям, глядя на неё; Дженни подошла к нему с самойсветской любезностью.

— Какойприятный сюрприз, — сказала она, вежливо улыбаясь. —Вы ведь у нас редкий гость. Ужасно неудобно, что мы с Дэвидом как разсобрались уходить.

— Но Сэммипришёл к нам в гости, Дженни, — вмешался Дэвид. —И с ним Энни. Она на улице.

Дженни подняла брови.Выдержала надлежащую паузу, приветливо улыбнулась Сэму.

— Ах, какаяжалость! Как досадно, право. Надо же было вам попасть к нам как разтогда, когда мы уходим на концерт. Мы условились встретиться сзнакомыми в Тайнкасле и никак не можем их обидеть. Надеюсь, вызаглянете к нам в другой раз.

Улыбка упорно несходила с лица Сэма.

— Ничего,ничего. Мы с Энни не особенно занятые люди. Можем прийти в другойраз.

— Никуда тыне уйдёшь, Сэмми, — вскипел Дэвид. — Зови сюдаЭнни. И оба вы посидите у нас и напьётесь чаю.

Дженни устремила начасы взгляд полный отчаяния.

— Да ни зачто, брат, — Сэмми уже двинулся к двери. — Низа что на свете я не хочу мешать тебе и миссис. Мы с Энни погуляем попроспекту, вот и всё. Покойной ночи вам обоим!

Улыбка Сэмапродержалась до конца. Но Дэвид, не обманываясь этим, видел, чтоСэмми глубоко обижен. Теперь он, конечно, выйдет к Энни ипробормочет:

— Пойдём,девочка, мы не подходящая компания для таких, как они. С той поры,как наш Дэвид стал учителем, он, кажется, уж больно много о себевоображает.

Дэвид стоял и мигалглазами, в нём боролись желание догнать Сэма и мысль, что он обещалДженни повести её на концерт. Но Сэмми уже ушёл.

Дженни и Дэвид поспелина тайнкаслский поезд, который был битком набит, шёл медленно иостанавливался на каждой станции. Приехав, отправились в Элдон-холл.За билеты пришлось уплатить по два шиллинга, так как все дешёвыеместа уже были раскуплены. Они три часа просидели в зрительном зале.

Дженни была в восторге,хлопала и кричала «бис», как и все остальные. Дэвиду жевсё казалось отвратительным. Он старался не смотреть на это сверхувниз; изо всех сил уговаривал себя, что ему концерт нравится. Но всеисполнители его просто убивали. «О, это артисты первогосорта», — непрестанно шептала ему с энтузиазмомДженни. Но они были не первого, а четвёртого сорта. Остатки каких-тоярмарочных трупп, комик, выезжавший, главным образом, на остротахотносительно своей тёщи, и Колин Лавдей, пленявший богатымивибрациями в голоса и рукой, чувствительно прижатой к сердцу.

Дэвиду вспомнилосьвыступление маленькой Салли в гостиной на Скоттсвуд-род, бесконечноболее талантливое. Он подумал о книгах, ожидавших его дома, о Сэмми иЭнни Мэйсер, которые брели рука об руку по проспекту.

Когда они по окончаниипредставления выходили из зала, Дженни прижалась к нему:

— У нас естьещё целый час до последнего поезда, Дэви, — нам лучшевсего ехать последним, он идёт так быстро, до Слискэйля нетостановок. Давай зайдём выпить чего-нибудь к Перси. Джо всегда водилменя туда. Возьмём только портвейну или чего-нибудь в этом роде…не ждать же нам на вокзале.

В ресторане Перси онивыпили портвейну. Дженни доставило большое удовольствие побыватьздесь опять, она узнавала знакомые лица, шутила с лакеем, которого,она, вспомнив шутку красноносого комика, называла «Чольс».

— Онуморительный, правда? — говорила она, посмеиваясь.

От выпитого портвейнавсе представилось Дэвиду в несколько ином виде, в смягчённыхочертаниях, в более розовом свете, все вокруг чуточку затуманилось.Он через стол улыбался Дженни.

— Ах ты,легкомысленный чертёнок, — сказал он, — какуювласть ты имеешь над бедным человеком! Придётся, видно, всё-такисогласиться обучать молодого Барраса.

— Так инадо, милый! — сразу же горячо одобрила Дженни. Оналаскала его глазами, прижималась к нему под столом коленом. И,осмелев, весело приказала «Чольсу» подать ей ещё порциюпортвейна.

Потом им пришлось бегоммчаться на вокзал. Скорее, скорее, чтобы не опоздать! Они уже почтина ходу вскочили в пустой вагон для курящих.

— О боже! Обоже! — хохотала Дженни, совсем запыхавшись. —Вот была умора, правда, Дэвид, миленький? — Она замолчала,переводя дыхание. Заметила, что они одни в вагоне, вспомнила, чтопоезд до самого Слискэйля нигде не останавливается, а значит, у нихещё по меньшей мере полчаса впереди… и что-то ёкнуло у неёвнутри. Она всегда любила выбирать необычные места… уже итогда, когда у неё был роман с Джо. И она вдруг прильнула к Дэвиду:

— Ты такдобр ко мне, Дэвид, как мне тебя благодарить… Опусти шторы,Дэвид, станет уютнее.

Дэвид посмотрелпристально и как-то неуверенно на лежавшую в его объятиях Дженни.Глаза её сомкнулись и под веками казались выпуклыми. Бледные губыбыли влажны и приоткрыты, будто в слабой улыбке. Дыхание сильноблагоухало портвейном; тело у неё было мягкое и горячее.

— Да ну же,скорее, — бормотала она. — Опусти шторы. Всешторы.

— Дженни, ненадо… погоди, Дженни…

В поезде немноготрясло, покачивало вверх и вниз. Дэвид встал и опустил все шторы.

— Теперьчудесно, Дэвид.

. . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . .

Потом она лежала подленего; она уснула и тихо похрапывала во сне. А Дэвид смотрел в однуточку с странным выражением на застывшем лице. В вагоне застарелыйзапах табака смешивался с запахом портвейна и паровозного дыма. Наполу — брошенные кем-то апельсинные корки. За окнами чернелгустой мрак. Ветер выл и барабанил в стекла крупными каплями дождя.Поезд с грохотом нёсся вперёд.

XVIII
В начале апреля Дэвид,вот уже почти три месяца дававший уроки Артуру Баррасу, получилзаписку от отца. Записку эту принёс однажды утром в школу наБетель-стрит Гарри Кинч, мальчуган с Террас, брат той самой маленькойЭлис, которая семь лет тому назад умерла от воспаления лёгких.«Дорогой Дэвид, не хочешь ли в субботу поехать в Уонсбек удить.Твой папа», — было неуклюже нацарапано химическимкарандашом на внутренней стороне старого конверта.

Дэвид был глубокотронут. Значит, отец опять хочет взять его с собой удить на Уонсбек,как брал тогда, когда он был ещё малышом! При этой мысли Дэвидпочувствовал себя счастливым. Роберт не работал в шахте десять дней,заболев туберкулёзным плевритом (сам он равнодушно уверял, что это«обыкновенное воспаление»), но уже поправился и начиналвыходить из дому. Суббота была его последним свободным днём, и онхотел провести его в обществе Дэвида. Эта записка была как быпредложением мира, шедшим из глубины отцовского сердца.

Пока Дэвид стоял удоски в жужжавшем классе, перед ним быстро пронеслись последниеполгода. Он пошёл в «Холм» против воли, отчасти из-заприставаний Дженни, а больше всего потому, что им нужны были деньги.Но это сильно огорчило его отца.

Разумеется, ему исамому представлялось невероятным, что он теперь коротко знаком сБаррасами, о которых он всегда думал, как о чём-то стоящем вне егособственной жизни. Он вспомнил: вот, например, тётушка Кэрри. Онавначале присматривалась к нему с недоверчивым любопытством ибеспокойством и склонна была отнестись к нему так же, как и к людям,приходившим в комнаты в грязных сапогах, или к счёту мясника Ремеджа,когда он, по её мнению, брал с неё лишнее за филе. И довольно долго веё близоруких глазах читалось тревожное недоверие.

Но мало-помалутётушкины глаза утратили это выражение. В конце концов она сталаположительно неравнодушна к Дэвиду и всякий раз к концу урока, часамк девяти, посылала в старую классную комнату горячее молоко ипеченье.

Потом молоко в класснуюстала, к его удивлению, иногда приносить Хильда. Вначале она смотрелана него даже не как на субъекта, который явился в дом в грязныхсапогах, а просто как на грязь с этих самых сапог. Дэвид не обращалвнимания на её тон; он был достаточно сообразителен, чтобы увидеть внём признак душевного разлада. Эта девушка интересовала его. Ей былодвадцать четыре года. Её неприветливость и мрачная некрасивость еёлица с годами стали ещё более резко выражены. Хильда, —говорил себе Дэвид, — не такова, как большинствонекрасивых женщин. Те упорно себя обманывают, прихорашиваются,наряжаются, утешают себя перед зеркалом: «голубое мненесомненно к лицу», или «у меня, право, оченькрасивый профиль», или «ну, разве не очаровательная уменя головка, если причесаться на прямой пробор?» — И тактешатся иллюзиями до самой смерти. Хильда же сразу решила, чтонекрасива, и усиленно подчёркивала это своей нелюбезностью. Помимоэтого Дэвид чувствовал, что Хильда переживает душевную борьбу: можетбыть, сильная воля, унаследованная от отца, боролась в ней сматеринской пассивностью. Дэвиду всегда чудилось в Хильде такоенасильственное сочетание этих двух черт характера. Казалось, зачатаяпротив воли, она ещё зародышем боролась против своего существования иродилась затем на свет в состоянии вопиющего внутреннего разлада.Хильда была несчастна. Она постепенно, не сознавая этого, выдаваласвою тайну Дэвиду. Ей сильно недоставало Грэйс, которую отправиликончать школу в Хэррогет. Несмотря на её обычные замечания вроде:«никогда её ничему не научат, эту маленькую пустомелю»,или (при чтении писем Грэйс): «да она делает ошибки в самыхпростых словах!» — Дэвид угадал, что Хильда обожаетГрэйс. Эта девушка представляла собой какую-то своеобразнуюразновидность феминистки, — воюющей тайно, внутри себя. 12марта все газеты были полны описаниями разгрома, учинённогосуфражистками в Вест-Энде. На всех главных улицах были выбиты окна вдомах, и сотни суфражисток арестованы, в том числе и миссис СильвияПанкхерст. Хильда вся горела от возбуждения. В этот вечер она былавне себя и затеяла горячий спор. Она сказала, что хочет бытьучастницей этого движения, что-то делать, ринуться в кипучийводоворот жизни, бешено работать во имя освобождения женщин отгубительного гнёта. С сверкающими глазами она привела в пример женщинАрмении и торговлю белыми рабынями. Она была великолепна в своёмгневном презрении. Мужчины? Ну, конечно, мужчин она ненавидит!Ненавидит и презирает. Она приводила доводы, — эту песнюона знала наизусть. Новый симптом внутреннего разлада, психозанекрасивой женщины.

Несмотря на то, чтоХильда никогда не говорила этого прямо, было ясно, что её озлоблениепротив мужчин коренилось в её отношениях с отцом. Отец был мужчина, олицетворение мужского начала. Хладнокровие, с которым он подавлялвсе её порывы и стремления, разжигало в ней злобу, заставляло её ещёглубже, ещё острее ощущать гнёт. Она хотела уйти из «Холма»,из Слискэйля, жить своим трудом, — где угодно и чемугодно, только бы среди женщин. Она хотела делать что-нибудь.Но все эти исступлённо-страстные желания разбивались о спокойнуюотчуждённость отца. Он смеялся над ней, он одним рассеянным словомзаставлял её чувствовать себя какой-то дурочкой. Она дала себеклятву, что уйдёт из дому, будет бороться. Но никуда не уходила, аборьба происходила лишь в ней самой. Хильда ждала… Чего?

Хильда внушала Дэвидуодно представление о Баррасе, Артур, разумеется, другое. В «Холме»Дэвид никогда не встречался с Баррасом, и тот оставался для негодалёким и недоступным. Но Артур много говорил об отце, для него небыло большего удовольствия, как говорить об отце. Покончив сквадратными уравнениями, он начинал… Предлогом для этогослужило всё, что угодно. И в то время как в словах Хильды об отцесквозила ненависть, Артур говорил о нём с настоящим восторгом.

Дэвид очень полюбилАртура, но в этой его привязанности скрывалось то же чувство жалости,которое проснулось ещё тогда, когда он впервые увидал Артура назаводском дворе, на высоком сиденье кабриолета. Артур был таксерьёзен, так трогательно серьёзен. Но так слаб и нерешителен. Дажевыбирая карандаш для рисования, он долго колебался и раздумывал,какой взять — Н или НВ. Быстрое решение радовало его какблагодеяние. Он все принимал близко к сердцу, был чрезмерновпечатлителен. Дэвид часто пытался шуткой осторожно вывести Артура иззастенчивости. Но всё было напрасно. Артур не обладал ни малейшимчувством юмора.

Познакомился Дэвид и сматерью своего ученика. Как-то вечером тётушка Кэрри принесла горячеемолоко в классную, всем своим видом давая понять Дэвиду, что ему наэтот раз оказывается ещё большая милость, чем обычно. Она сказала сважностью:

— Моясестра, миссис Баррас, хочет вас видеть.

Гарриэт приняла его,лёжа в постели. Она объяснила, что хочет поговорить об Артуре, тоесть просто узнать его мнение о сыне. Артур очень её тревожит, оначувствует, что на ней лежит большая ответственность. — Да,большая ответственность, — повторила она и попросилаДэвида передать ей, если его это не затруднит, одеколон с ночногостолика. — Он вот там, у самого его локтя. Одеколоном онанемного успокаивает головную боль, когда Кэролайн занята и не можетрасчёсывать ей волосы. — Да, — продолжалаона, — для отца Артура было бы таким разочарованием, еслибы из Артура ничего не вышло. Она надеется, что мистер Фенвик, окотором Кэролайн так лестно отзывалась, постарается оказать доброевлияние на Артура, подготовит его к жизни. И тут же, без всякогоперехода, она осведомилась, верит ли Дэвид в лечение гипнозом. Ейнедавно пришло в голову, что надо бы попробовать на себе этот способлечения, но затруднение в том, что для этого кровать, собственноговоря, должна быть обращена на север, а в её комнате этому мешаетрасположение окна и газовой печки. Обойтись же без печки она,конечно, не может. Ни в коем случае! Так как, — продолжалаГарриэт, — мистер Фенвик знаком с математикой, то пусть онскажет по совести, считает ли он, что гипноз подействует так же, есликровать обращена на северо-запад. Поставить её таким образом будет неособенно трудно, для этого нужно только передвинуть комод к другойстенке.

Дженни была в восторгеот того, чти Дэвид произвёл в «Холме» такое хорошеевпечатление, что он «подружился с Баррасами». У Дженнибыло такое тяготение к «высшему обществу», что еёрадовала возможность приблизиться к нему хотя бы косвенным образом.По вечерам, когда Дэвид приходил домой, она заставляла егорассказывать все подробно: «Неужели она так именно и сказала?»«А как там подают печенье — ставят на стол или оставляютвазу на подносе?» То, что Хильде, может быть, нравился Дэвид,ничуть не беспокоило Дженни. Она не ревновала и была крепко уверена вДэвиде, к тому же эта Хильда — «настоящее пугало».Дэвида забавлял жадный интерес Дженни к «Холму», и ончасто, поддразнивая её, выдумывал самые замысловатые происшествия. НоДженни провести было не так-то легко. У неё, по её собственномувыражению, была голова на плечах, Дженни оставалась Дженни.

Дэвид понемногу узнавалеё ближе. Его часто поражала мысль, что только теперь он начинаетузнавать собственную жену. — Но не так уж странно, —говорил он себе, — что до свадьбы он не знал её. Онсмотрел тогда на Дженни сквозь призму своей любви, она была для негоцветком, сладкой прелестью весны, её дыханием. Теперь он начиналузнавать настоящую Дженни, Дженни, которая жаждала «общества»,нарядов, развлечений, любила рестораны и была не прочь выпитьстаканчик портвейна, была чувственна, но охотно возмущалась«неприличием», шутя мирилась с серьёзными неприятностямии плакала из-за пустяков, которая требовала любви и сочувствия иласк, имела привычку тупо противоречить, не приводя никаких доводов,Дженни, в которой логика сочеталась с диким безрассудством. Дэвид всеещё любил её и знал, что никогда любить не перестанет. Но теперь оничасто и сильно ссорились. Дженни была упряма, и он тоже. И внекоторых вопросах никак нельзя было позволить Дженни поступать так,как ей хотелось. Он не мог, например, позволить ей пить портвейн. Втот вечер в ресторане Перси, когда она заказывала себе одну порцию задругой, он почувствовал, что Дженни слишком пристрастилась к этомунапитку. Нельзя допускать, чтобы она держала его в доме. Из-за этогоони воевали: «Ты рад отравить другому удовольствие… Тебебы вступить в Армию Спасения… я тебя ненавижу…ненавижу, слышишь?» Потом — бурные слезы, трогательноепримирение и нежность. «О, я тебя люблю, Дэвид, люблю, люблю».

Ссорились они из-заэкзаменов Дэвида. Дженни, разумеется, желала, чтобы он получилстепень бакалавра. Ей «до смерти» хотелось этого, «назло»миссис Стротер и некоторым другим. Но она попросту не оставлялаДэвиду времени заниматься. По вечерам всегда оказывалось нужным пойтикуда-нибудь, а если они сидели одни дома, то начинались патетическиезаявления: «Посади меня к себе на колени, Дэвид, миленький, мнекажется, ты уже целую вечность меня не ласкал». Или, слегкапорезав палец ножом, которым чистила картофель, она уверяла, что«потеряла такую массу крови» («и когда уж мысможем, наконец, держать прислугу, как ты думаешь, Дэвид?»), иникому, кроме Дэвида, не позволяла делать перевязку. В такие моментыстепень бакалавра отходила на второй план. Целых полгода Дэвид всеоткладывал экзамены, а теперь, когда прибавились ещё уроки в «Холме»,надо думать, что пропадёт опять полгода. Он стал предприниматьпоездки на велосипеде за пятнадцать миль в Уолингтон, —деревню, где поселился Кэрмайкль. Там он находил успокоение иразумные советы: на что надо приналечь, что можно пока отложить.Разочарованный Кэрмайкль был добр к нему, по-настоящему добр. Дэвидчасто проводил у него свободный конец недели — субботу ивоскресенье.

Наконец, третьейпостоянной причиной ссор между ним и Дженни были его родные. Дэвидаужасно огорчало вызванное его женитьбой отчуждение между ним исемьёй. Конечно, между Инкерманской Террасой и домиком на Лам-стритподдерживались некоторые отношения. Но это было не то, чего хотелосьДэвиду. Дженни во время визитов держала себя чопорно, Марта —холодно, Роберт молчал, Сэм и Гюи чувствовали себя неловко. Истранное дело: когда Дэвид видел, как надменно-покровительственнообращалась Дженни с его родными, он готов был её поколотить, но с тойминуты, как они уходили, он чувствовал, что любит её по-прежнему. Онпонимал, что их брак был ударом для Марты и Роберта. Марта, конечно,встретила этот удар с чем-то вроде горького удовлетворения. Она, мол,всегда знала, что уход Дэвида из шахты принесёт им одно горе, —и вот теперь эта глупая ранняя женитьба показала, что она права.

Роберт держал себяиначе. Он замкнулся в молчании. С Дженни он был всегда ласков,усиленно ласков, но, как ни старался он ободрять молодых, в егомолчании сквозила грусть. Он возлагал на Дэвида надежды, он так многостроил на будущей деятельности сына, он, можно сказать, всю своюжизнь вложил в будущее Дэвида. А Дэвид в двадцать один год женился наглупой девчонке-продавщице. Вот что в глубине души думал Роберт.

Дэвид угадывал печальотца. Ему было очень больно. Он не спал по ночам, думая об этом. Отцавозмущает его женитьба. Возмущает и то, что он обратился к Баррасу спросьбой о месте. Возмущают занятия с Артуром в «Холме».И, несмотря на всё это, отец написал ему, приглашая поехать с нимудить в Уонсбек!..

Дэвид вздрогнул,очнулся от задумчивости. Немного виновато успокоил расшумевшихсяучеников. Торопливо набросал ответ отцу и отдал Гарри. Затем с жаромпринялся за обычную работу.

Всю неделю он снетерпением ждал субботы. Он всегда был великий охотник до рыбнойловли, но ему так редко представлялся случай поудить. Стояла весна,он знал, что в Уонсбекской долине сейчас должно быть чудесно. И еговдруг стало мучить желание побывать там.
<!––nextpage––>
Наступила суббота. Деньбыл самый подходящий для рыбной ловли, тёплый, с проблесками солнцасквозь облака и мягким западным ветром. Дэвид встал рано, принёсДженни её утреннюю чашку чая, приготовил бутерброды с вареньем.Осмотрел удочку, подаренную отцом, когда ему минуло десять лет, —как ясно помнился этот день и лавка Мэрриота в Вест-Энде, куда они сотцом ходили её покупать. Он попробовал согнуть удочку, —она осталась такой же гибкой и вполне годилась. Тихонько насвистывая,Дэвид надел сапоги. Дженни была ещё в постели, когда он ушёл из дому.

Он поднялся на Террасы,прошёл по Инкерманской улице к родному дому. Странные ощущения будилов нём сегодня тихое весеннее утро. Сэмми и Гюи работали в утреннейсмене, но мать была дома и стояла у стола, завёртывая в промасленнуюбумагу завтрак Роберту и обвязывая его тонкой бечёвкой. Мартаэкономила бечёвку и бумагу, как будто это было золото. При виде сынаона кивнула головой, но углы её губ опустились с недобрым выражением.Видно было, что она всё ещё не простила его.

— Ты плоховыглядишь, — заметила она, пронизывая его угрюмымиглазами.

— Я чувствуюсебя отлично, мама.

Это была неправда. Впоследние месяцы ему временами нездоровилось.

— У тебялицо бело как бумага.

Он ответил коротко:

— Ну, что жподелаешь. Говорю тебе, что я здоров, я отлично себя чувствую.

— А я такдумаю, что ты был здоровее, когда жил дома и работал в шахте, как вседобрые люди.

Дэвид почувствовал, чтов нём закипает раздражение. Но сказал только:

— Где папа?

— Пошёл заличинками. Сейчас вернётся. А тебе так некогда, что не можешьпосидеть минутку и сказать слово-другое с родной матерью?

Дэвид сел и сталнаблюдать, как она старательно завязывала на пакете последний тугойбантик, — на бечёвке не было ни одного узла, так как Мартарассчитывала получить её обратно и снова пустить в ход.

Марта мало постарела;её большое крепкое тело было всё так же подвижно, движения уверенны,глубоко сидящие глаза зорко и властно глядели с худого, но здоровогои энергичного лица. Она вдруг обернулась к сыну:

— А твойзавтрак где?

— В кармане.

— Покажи-ка.

Он сделал вид, что неслышит. Мать протянула руку. Повторила:

— Покажи.

— Не покажу,мама. Мой завтрак у меня в кармане. Он мой. Его буду есть я.

Рука Марты всё ещёоставалась протянутой к нему. Угрюмое выражение её лица несмягчилось.

— Так ты ужеи в глаза мне дерзишь… мало того, что за глаза не слушаешьсяматери.

— О чёрт! Явовсе не хочу дерзить тебе, мама. Просто я…

Он сердито извлёк изкармана завёрнутый в бумагу пакетик. Она взяла его хладнокровно и стем же хладнокровием развернула три ломтика чёрствого хлеба свареньем, которое он приготовил себе. Лицо её не изменилось, невыразило никакого пренебрежения, она просто отложила пакетик всторону и сказала:

— Это пойдётв мой хлебный пудинг. — И взамен подала ему уложенный еюсолидный пакет, без всяких комментариев, сказав только: — Этогос избытком хватит на вас двоих.

В её отношении к немубыла несправедливость, но была и доля справедливости. Этасправедливость вдруг ударила его по сердцу. Он сказал горячо:

— Мама, я быочень хотел, чтобы ты была поласковее с Дженни. Ты всегда оченьстрого судишь её. Это несправедливо. Ты не пытаешься наладить с нейотношения. За последние три месяца ты навещала нас не большетрёх-четырёх раз.

— А развеона хочет, чтобы я у неё бывала, Дэвид?

— Ты неделаешь так, чтобы ей этого захотелось, мама. Тебе следует бытьполасковее к ней. Она здесь одинока. Тебе бы следовало её ободрять.

Марта проворчала ещёугрюмее обычного:

— Ах, такона нуждается в ободрении? — Она сделала паузу. Холодныйгнев поднялся в ней, душил её. Она наружно ничем не выдала его, но отволнения заговорила вдруг на протяжном диалекте своей юности:

— И онаодинока, вот как? А с чего бы это ей быть одинокой, когда у неё естьмуж и дом, за которым надо смотреть? Я вот одинокой себя нечувствовала. У меня на это никогда времени не хватало. А онапостоянно шляется по городу и лебезит перед теми, кто побогаче дапознатнее. Этак она никогда не наживёт друзей, настоящих друзей. И натвоём месте я бы ей посоветовала не покупать столько бутылокпортвейна у Мэрчисона.

— Мама! —вскочил Дэвид. Бледное лицо его запылало. — Да как тысмеешь говорить такие вещи…

В то время как онимерили друг друга глазами, он — багрово-красный, она —бледная, бесстрастная, в открытых дверях появился Роберт. Он с одноговзгляда все понял.

— Ну, Дэви,я готов, — сказал он мягко. — Едем, а с матерьюпоговоришь, уже когда вернёмся…

У Дэвида вырвалсядолгий вздох, шедший из самой глубины души. Он опустил глаза, чтобыскрыть, как больно он задет.

— Хорошо,папа.

И они вышли вместе. Подороге Роберт говорил больше, чем обычно. Он завёл длинный разговорнасчёт рыбной ловли. Рассказал, что достал отличных личинок накостеобжигательном заводе, и у Миддльрига. И ветер сегодняподходящий, так что ловля будет удачная. И он устроил так, что ихподвезёт фургон Тисдэйля. Возчик болен, и хлеб развозит Дэн, которыйвременно не работает в шахте и помогает отцу. Он довезёт их до фермыЭвори… а оттуда до Морпета мили две. Это очень мило со стороныДэна… Славный он парень.

Дэвид слушал, старалсяслушать, но он понимал, что скрывается за разговорчивостью отца. ПокаРоберт разговаривал с Дэном перед булочной Тисдэйля, он стоял немногов стороне. Как больно слышать от матери такие вещи… в еёсловах было крошечное зерно правды, — и это-то грызлоДэвида, и глодало, и не давало покою.

Когда фургон нагрузили,Дэн Тисдэйль влез в него, за ним с трудом, медленно, опершись ногойна медную ступицу колеса взобрался Роберт, затем Дэвид. В фургонебыло не слишком просторно. Они тронулись.

Как только проехалипредместье, Дэн начал дружески болтать, сказал, что доставит их прямодо фермы Эвори, а хлеб развезёт уже на обратном пути. Обидно, что емунельзя отправиться с ними, он любит удить, да не часто удаётся этимзаняться. Вообще он любит бывать за городом, любит деревенскую жизнь.Собственно говоря, он всегда мечтал стать фермером, работать насвежем воздухе, а не в старой мокрой шахте. Но вы знаете, как всёсложилось… Тут Дэн засмеялся, немного устыдившись своейоткровенности.

Они уезжали все дальшеот однообразной равнины с мрачными трубами и надшахтными копрами, иуже вокруг них расстилались поля, другой мир, одетый молодой зелёнойлиствой и молодой травой. Казалось, бог только что создал этоткусочек земли и не далее как прошлой ночью уронил его с неба, а людиещё не успели найти и загрязнить его. Поля желтели одуванчиками,тысячами одуванчиков и были очень красивы. Даже Дэвид — и тотповеселел, глядя на эти бесконечные ковры одуванчиков. Онвстряхнулся.

— Какхорошо! — сказал он Дэну.

Дэн кивнул головой.

— Да,красиво. И от них молоко у коров вкуснее.

Минута молчания. ЗатемДэн бегло посмотрел на Дэвида. И спросил:

— Ну как,нравится тебе бывать в «Холме»?

— Ничего,Дэн, там не плохо, — ответил Дэвид.

По совершеннонепонятной Дэвиду причине что-то вроде стыдливого смущения выразилосьна румяном лице Дэна. Он отрывисто засмеялся, уставившись на Дэвидасвоими ясными голубыми глазами.

— И ты всехих знаешь? Ты уже, должно быть, успел со всеми познакомиться. И Грэйсвидел, а?

Когда Дэн упомянул имяГрэйс, на лице его выразилось какое-то благоговение. Он сделал горломглотательное движение, словно принимая святое причастие. Но Дэвидничего не заметил. Он покачал головой.

— Грэйс я невидел. Она, кажется, живёт сейчас не дома? В Хэррогете, что ли?

— Да, —подтвердил Дэн, погруженный в созерцание вздрагивавших ушей своейлошади. — Она в Хэррогете.

Пауза. Тягостная пауза.Потом Дэн Тисдэйль говорит со вздохом:

— Удивительнославная девушка Грэйс!

Он вздыхает снова,вздыхает от души, очень тяжело, вздохом, в котором излилось всетомление недостижимой мечты, скрываемое им в глубине сердца вот ужепочти восемь лет.

В это время ониподъезжали уже к ферме Эвори, и на повороте Дэн остановил фургон.Роберт и Дэвид сошли, снова поблагодарили Дэна и пошли полями кУонсбеку.

Они добрались до реки,полноводной и светлой. Не глядя на сына, Роберт сказал:

— Я пойду замост, Дэви, а ты начинай тут… тут самое лучшее место дляловли. Потом приходи ко мне, и мы вместе перекусим. — Онкивнул сыну и зашагал по берегу.

Дэвид медленно поднялудочку, довольно равнодушно привязал лесу; потом выбрал для приманкиличинок зелёной, коричневой и синей мухи. Пробуя, он взмахнул удочкой— и ощутил лёгкий трепет: снова всё было как встарь. С удочкойв руке он подошёл ближе и встал у самой воды, балансируя на горячемсухом валуне. Форель почти бесшумно проплыла посредине реки. Слабыйплеск сомкнувшейся над ней воды пронизал Дэвида до мозга костей. Онподействовал на него, как хлопанье пробки, вылетающей из бутылки,действует на пьяницу, который годами не касался вина. И он принялсяудить.

Он постепеннопередвигался вверх по берегу, удил, где только можно было, во всеххороших местах. Из-за туч выглянуло солнце и пригревало его своимияркими лучами. Журчание реки вливалось ему в уши, тихий вечный звукбегущей воды.

Он поймал пять рыб, изкоторых самая большая весила, по меньшей мере, фунт, но когда они сотцом встретились у моста, оказалось, что Роберт его превзошёл. Натраве рядышком лежала целая дюжина форелей. Роберт растянулсянеподалёку и курил, опершись на локоть. Он бросил удить больше часатому назад, как только набрал дюжину.

Было уже три часа, иДэвид успел проголодаться. Они сообща принялись уничтожать своизапасы: сэндвичи с ветчиной, крутые яйца, большой кусок пирога стелятиной и — специальность Марты — ватрушку с малиновымвареньем. В пакете оказалась даже бутылка молока и, чтобы остудитьмолоко, Роберт поставил бутылку в воду, там, где было мелко.

У Роберта, впротивоположность большинству чахоточных, аппетит всегда был плохой.Не соблазняясь вкусными вещами, он и сегодня ел очень мало и скоровзялся снова за свою трубку.

Дэвид всё это заметил.Некоторое время он с тревогой всматривался в отца: отец как будтопохудел, немного сгорбился. Больные чахоткой уезжают в Швейцарию,Флориду, Аризону. Их помещают в прекрасные дорогие санатории; их навсе лады выстукивают дорогостоящие доктора, они отхаркивают мокроту вдорогостоящие фляжки с резиновыми пробками. А его отец работает подземлёй в шахте, никто его не выстукивает, и мокроту он собирает вклочки газетной бумаги. Старое чувство к отцу охватило Дэвида. Онсказал:

— Ты ничегоне ел, папа. Не бережёшь ты себя совсем.

— Да яздоров, — сказал Роберт с искренним убеждением. Онотличался оптимизмом, как все чахоточные. Они часто верят в своёвыздоровление, а Роберт кроме того был так давно болен, что кашель,пот, мокрота и всё остальное стали как бы частью его самого, и онтерпел их без всякого ожесточения. Собственно, он вспоминал о нихтолько затем, чтобы сказать себе, что скоро от них избавится. Вот исейчас он улыбнулся Дэвиду и постучал себя по груди концом трубки:

— Небеспокойся… от этого я не умру.

Дэвид тоже зажёг своютрубку. Они лежали и курили, глядя в небо, на белые облачка, которыегонялись друг за другом в вышине. Пахло травой и первыми весеннимицветами, и табачным дымом, и дождевыми червями, лежавшими у Роберта всумке. Очень приятно пахло. А вокруг, насколько хватал глаз, толькополя, луга, деревья, нигде ни единого домика. То была пора, когдаягнились овцы, отовсюду доносилось блеяние, полное мирногоспокойствия. И все дышало покоем, двигались только белые облачка внебе да крошечные белые ягнята: они прыгали и сталкивались лбами подживотами матерей, которые стояли в ожидании и жевали, широкораздвинув задние ноги. Беленькие ягнята крепко бодали друг друга,сосали, потом опять бодались, но недолго. Они убегали от матери иснова принимались играть и скакать, готовые всё крепче и крепчестукаться лбами.

Роберту хотелось знать,счастлив ли Дэвид… Он очень много думал об этом. Может быть,Дэвид только кажется счастливым, в душе же совсем не счастлив. Носпросить об этом сына Роберт не мог; не мог он, как Марта, вгрызатьсяему в душу, в тайну отношений между ним и Дженни. Роберт вдыхалзапахи весны и думал: «Весенний цветок, пение птицы — иготово, человек влюбился. Единственная птица, которой можно разрешитьпеть весной — это кукушка… Если бы Дэвид просто взял этуДженни (а она, судя по виду, как раз девушка такого сорта), он нележал бы здесь сейчас с таким измученным лицом. Но он был слишкоммолод, чтобы понять это, и дело окончилось свадьбой. А теперь онтянет лямку в начальной школе, обучает молодого Барраса, гоняясь зазаработком, а экзамен на бакалавра и все те прекрасные планы, которыеони когда-то строили вместе, отложены в долгий ящик, может быть,совсем забыты». Роберт горячо желал, чтобы Дэвид поскореевыпутался из всего этого, чтобы он шёл вперёд и создал себе имя,делал в жизни что-нибудь настоящее. Ведь он был способен делатьбольшое дело, в нём было что-то такое. Да, Роберт крепко надеялся,что Дэвид всё же добьётся своего. Но он перестал думать об этом, таккак у него были и другие заботы.

Вдруг Дэвид приподнялсяс земли.

— Ты сегодняочень молчалив, папа. Видно, тебя что-то тревожит.

— Право незнаю, Дэви… Здесь так хорошо… — Он помолчал. —Получше, чем внизу, в Скаппер-Флетс…

Дэвид внезапно понял.Сказал медленно:

— Так вотгде ты теперь работаешь!

— Да. Мы ужев Скаппер-Флетс. Три месяца тому назад начали вскрывать жилу.

— Вот как!

— Да.

— А водаесть?

— Есть. —Роберт спокойно пыхтел трубкой. — В моём забое она доходитдо вентилятора.

Оттого-то я и заболелна прошлой неделе. От мирного тона отца Дэвиду вдруг стало тяжело. Онсказал:

— А ведь тыжестоко боролся, отец, за то, чтоб людей не посылали в Скаппер-Флетс.

— Можетбыть, и боролся. Но нас победили. Мы бы сразу тогда вернулись вСкаппер-Флетс, если бы контракт Барраса не был расторгнут. Ну, атеперь он подписал новый, — и мы снова там, откуда всёначалось. Жизнь вертится как колесо, сынок, ждёшь, ждёшь и под конец,смотришь, — пришла на то же самое место.

Короткое молчание.Потом Роберт продолжал:

— Я уже тебеговорил когда-то, что не боюсь сырости. Всю жизнь приходилосьработать в сырых местах, и чем дальше, тем в худших и худших.Беспокоит меня не это, а вода в отвале. Смотри, Дэви, я тебе сейчасобъясню. — (Он поставил ладонь ребром на землю.) —Вот жила Дэйк, она служит как бы перегородкой, это сброс, которыйтянется вниз на север и на юг. По одну сторону от неё все старыевыработки, отвал для всех шахт старого «Нептуна», которыеидут от «Снука». Все нижние этажи отвала залиты водой,там воды тьма, да иначе и быть не может. Так. Теперь, Дэви, вотздесь, по другую сторону Дэйка, на запад, лежит Скаппер-Флетс, где мысейчас работаем. И что же мы делаем? Мы вынимаем уголь — и всёослабляем и ослабляем перегородку.

Он снова закурил.

— А я всегдаслышал, будто Дэйк выдержит что угодно, будто это — природныйцелик1, —заметил Дэвид.

— Возможно, —отвечал Роберт, — но невольно иной раз подумаешь: а чтобудет, если мы работаем слишком близко к старым, залитым водойвыработкам? Эта натуральная перегородка может оказаться слишкомтонкой.

Роберт говорилрассудительным тоном, почти задумчиво. Казалось, все его былоеожесточение исчезло.

— Но, папа,знают же они, что делают, обязаны знать, насколько близко выработаете от старых забоев. У них обязательно должен быть план копей.

Роберт отрицательнопокачал головой.

— У них нетплана старых выработок «Нептуна».

— Ониобязаны их иметь. Тебе следовало бы сходить к инспектору, кДженнингсу.

— А чтотолку? — равнодушно возразил Роберт. — Он ничемпомочь не может. Не может он навязать им закон, которого несуществует. Закон ничего не говорит о копях, заброшенных до 1872года, а старые выемки «Нептуна» оставлены задолго доэтого. Тогда не беспокоились о том, чтобы сохранить планы. И онипотеряны. Вода может оказаться сразу же по ту сторону Дэйка, а можетбыть, она и на полмили от него.

Он зевнул, как быпоказывая, что устал говорить об этом, и, улыбнувшись Дэвиду,прибавил:

— Будемнадеяться, что на полмили.

— Но, папа…— Дэвнд замолчал, расстроенный тоном отца. Роберт, видимо, былпереутомлён и впал в какой-то фатализм. Он заметил выражение лицаДэвида и снова улыбнулся.

— Больше яиз-за этого не стану поднимать шума, Дэви. Никто из них в тот раз неверил мне, ни один из наших, и только надежда получить прибавку вполпенни заставила их бастовать. Я больше не хочу ни о чёмбеспокоиться. — Он замолчал, посмотрел на небо. —Знаешь, я, пожалуй, приду сюда и в следующее воскресенье. И ты тожеприходи. На Уонсбеке весна — самое лучшее время. —Он закашлялся обычным глухим кашлем.

Дэвид сказал торопливо:

— Тебе из-затвоего кашля следовало бы почаще бывать на воздухе.

Роберт усмехнулся:

— Я сбегусюда опять на днях. — Он постучал трубкой по груди. —Но кашель — это пустяки. Мы с ним старые друзья. Никогда онменя не убьёт.

С безмолвной тоскойсмотрел Дэвид на отца. Его нервы, до последней степени взвинченные запоследние дни, не могли вынести всего этого: кашля отца, егобеспечного тона, его апатичного отношения к тяжёлым условиям работы вСкаппер-Флетс. А что если им там действительно грозит опасность?Сердце Дэвида сжалось. И он подумал с неожиданной решимостью:

«Я должен поговорить с Баррасом относительно Скаппер-Флетс. Поговорю с ним наэтой же неделе».

XIX
Джо тем временем жилприпеваючи. Впоследствии, размышляя об этом периоде своей жизни, ончасто называл его «золотым старым временем» и твердил:«вот это была жизнь!»

Ему нравился Шипхед,уютный городок с хорошими трактирами, двумя удобными бильярдными,дансинг-холлом и вечерними состязаниями в боксе, регулярно каждуюсубботу. Он был доволен переменой обстановки, своей квартирой, своейконторой, которая помещалась напротив Фаунтен-отеля, в комнате стелефоном, двумя стульями, конторкой, сейфом, календарным расписаниемскачек и портретами, вырезанными из газет и наклеенными на стенах. Онбыл доволен и своим новым светло-коричневым костюмом и новой цепочкойдля часов, красовавшейся между двумя верхними карманами жилета.Доволен своими ногтями, которые приводил в порядок при помощиперочинного ножика, развалясь на стуле, заломив шляпу на затылок иположив ноги на конторку. Доволен тем, что у него налаживалось дело схорошенькой вертушкой, блиставшей в кассе нового кино. А больше всегонравилась Джо его нынешняя служба. Не служба, а одно удовольствие:нужно было только собирать заявки и деньги, о заявках сообщать потелефону Дику Джоби в Тайнкасл, а деньги хранить до субботнеговечера, когда Дик самолично являлся за ними. Дик считал, что Джоименно тот человек, который нужен для этого дела, — длятого, чтобы открыть в Шипхеде новый филиал: он парень подходящий,бойкий, добродушный и чистосердечный, а такой сумеет вербоватьклиентов, увиливать от полиции, действовать ловко и энергично.

Дику нужна была несчётная машина какая-нибудь, — упаси бог — нечиновник, который сидел бы в конторе и хлопал глазами, ожидая, чтобыдело пришло к нему. Дик искал ловкого парня, честного и с головой.

Что же, разве Дикошибся? Джо удовлетворённо улыбнулся даме в трико на противоположнойстене, которая, по-видимому, упражнялась в «французском боксе»с белоглазым кафром. «Ловкий малый, с головой на плечах…»Была ли у него голова на плечах?! Джо чуть не захохотал громко:дело-то уж очень простое, слишком простое… Нужно только незевать: суметь надуть другого раньше, чем он надует тебя. Джо отложилзубочистку и, сунув руку в внутренний карман, достал оттуда тоненькуюкнижечку в пёстрой обложке. Эта книжечка радовала Джо. В ней,разлинованной красными строчками, было написано, что двести два фунтастерлингов и десять шиллингов имеются на счету у мистера Джо Гоулен,проживающего в Шипхеде на Браун-стрит № 7. Книжечка являласьдоказательством, что Джо был парень не промах.

Зазвонил телефон. Джовзял трубку.

— Алло! Да,мистер Карр, да! Конечно. В два тридцать. Десять шиллингов на«Скользящего», остальные — на «ЧёрногоДрозда», в четыре. Сделано, мистер Карр!

Это Карр, аптекарь сБанковской улицы. — Забавно, что играют на скачках такиелюди, о которых никто бы этого не подумал, — рассуждалДжо. У Карра такой вид, словно он ни о чём не думает, кроме ялаппы1и других аптечных снадобий, каждое воскресенье он ходит с женой вцерковь, а между тем регулярно два раза в неделю ставит по десятьшиллингов. И выигрывает. Часто выигрывает порядочные деньги. Сразуможно угадать, кому везёт в игре. Такие всегда осторожны и ничем непоказывают, что выиграли. И неудачников вы тоже сразу угадаете. Вотхотя бы молодой Трэси, мот, что приехал в Шипхед в прошлом месяце:вот это уж, можно сказать, прирождённый неудачник. Глупость прямо нароже написана. С той минуты, как молодой Трэси стал к нему подъезжатьв бильярдной у Марки насчёт игры на грошовую ставку и поставил одинфунт на «Салли Слопер», которая пришла к финишу последнейиз четырёх, он, Джо раскусил этого простака. Молодого Трэси каждыймог провести. Это был худой неряшливый малый, без подбородка, вечноон смеялся, и вечно в зубах у него торчала папироска. Но как бы тамни было, а молодой Трэси имел деньги для игры на скачках, за месяц онпоставил двадцать фунтов — и все потерял, ибо постояннопроигрывал. Молодой Трэси больше уже не был добычей всякого, теперьон был добычей одного только Джо, — «уж на этот счётбудьте уверены».

Снова телефон.

— Алло!Алло!

При всей своейнеотёсанности Джо был великолепен, когда разговаривал по телефону. Онначинал приобретать лоск. Он говорил то звучным, бодрым голосом, тохолодно, то высокомерно-снисходительно, в зависимости отобстоятельств. Он уже больше не калечил английский язык, если несчитать тех случаев, когда ему нужно было изобразить усиленнуюприветливость.

Джо, ухмыляясь, ещёбольше развалился на стуле. На этот раз вызвали не по делу: барышняиз кассы кино решила «брякнуть» ему, пока не пришёлхозяин.

— Алло,Минни! Что? А кто же, вы думали — Чинглунг-су? Ха! Ха! Ах вы,ветреница! Что? На трёхчасовой… или любой заезд? Да за кого выменя принимаете, Минни? Рассчитываете, что я буду задаром выдаватьгосударственные тайны? Ни за что, ни даже за ваше милое, чистое, какжемчужина, сердечко, Минни! Я ведь уже говорил вам… Чтотакое?! — Джо вдруг разинул рот, выпучил глаза и слушалнекоторое время молча. — Ну, тогда другое дело, Минни,разве я не говорил всегда, что согласен? Это вы все колебались да немогли решиться… Ну, хорошо, Минни… если вы передумали,то я, пожалуй, смогу устроить вам это.

Пыжась от гордости, Джосохранял однако спокойный, убедительный, льстивый тон.

— Положитесьна меня, Минни. Ну да, наверняка. Я всегда говорил, что в вас естьэта жилка… Но услуга за услугу, — ведь это нашдевиз, а, Минни?.. Однако, послушайте, если вы думаете, что вы можетепомимо меня… — а, ну, ладно, Минни. Я только подумал,что… Так, значит, в одиннадцать часов, на улице у кино. Приду,можете побиться об заклад своими подвязками. Приду и принесу вашвыигрыш.

Он весело повесилтрубку. Ну, не говорил ли он всегда, что именно так надо действовать— заставлять гору приходить к Магомету, как говорится вшкольных учебниках? Он выпятил грудь. Ему захотелось вскочить ипуститься в пляс, протанцевать кек-уок по всей конторе. Но нет,теперь это не подобает ему, выдержанному светскому человеку, кое-чегоуже достигшему.

Он прежде всего вынулвсе бланки утренних заявок. Просмотрел каждый опытным глазом,критически исследовал и взвесил его содержание раньше, чем отложить всторону. В конце концов образовались две кучки: в одной —большой — все «подходящие» заявки, а в другой —только три бланка, заявки людей, которые, как он знал, всегдапроигрывали. Трэси, например, поставил три фунта (до такого азарта ондо сих пор ещё не доходил) на «Гортензию», старуюжилистую лошадь, которая никогда кандидатом на приз не считалась. Джослегка усмехнулся глупости Трэси (что он понимает в цифрах?) и,мысленно произведя какие-то подсчёты, разорвал его заявку на мелкиекусочки. На других двух бланках были ставки на «Фулбрука»и «Зеницу ока». Он разорвал и их. Все ещё усмехаясь, онпосмотрел на часы: половина второго, больше заявок не будет. Онвесело снял телефонную трубку, пошутил с телефонистом, попросилсоединить себя с Тайнкаслом, до которого было несколько миль.

— Алло! ЭтоДик Джоби? Говорит Джо. Сегодня день довольно удачный, Дик. Ха! Ха!Правильно, Дик.. Если вы готовы, Дик, то слушайте…

Джо стал читать емуодну за другой все неуничтоженные заявки. Читал бойко, ясно,преувеличенно звучно. Окончил.

— Да, этовсе, Дик. Что? Уверен ли я в этом? Да, могу поручиться, Дик. А выкогда-нибудь видели, чтобы я ошибался? Да, это все, Дик. Ну, пока!Увидимся в субботу.

Джо со всего размахабросил трубку, встал, подмигнул даме в трико, заломил шляпу набекреньи, выйдя, запер контору. Он пересёк кипевшую суетой улицу, прошёлчерез бар Фаунтен-отеля, кивая на все стороны, одному, другому. Всетут его знали… его, Джо Гоулена… комиссионера…большого человека.

Он заказал бифштекс,большой, сочный, пухлый бифштекс с кровью, зажаренный так, как онлюбил, с луком и ломтиками картофеля, и к нему пинту горькой «ТриX». Он смаковал каждую крошку бифштекса, каждую каплю горькой.Джо обладал редкой способностью наслаждаться. За бифштексомпоследовал кусок стильтонского сыра с булочкой. А хорош этотстильтон… Ей-богу, хорош. Много он, Джо Гоулен, знал остильтонском сыре ещё пару лет тому назад! А теперь!.. Да, он идёт вгору, поднимается всё выше и выше…

Днём Джо был более илименее свободен. Поболтал с Престоном, Джеком Престоном, хозяиномФаунтен-отеля… (славный малый этот Джек!). Потом прогулялся добильярдной Марки и сыграл парочку партии в «снукер».Трэси здесь не было. Не было чудака Трэси, но это не важно, его трифунта благополучно покоились во внутреннем кармане Джо.

Поиграв в «снукер»,Джо отправился в гимнастический зал молодого Карлея. Джо былрегулярным посетителем этого заведения: человек ни на что в мире негоден, если не следит за своим здоровьем, он и наслаждаться жизнью неспособен. А он, Джо, способен? «Все понемножку и в своёвремя», — подумал Джо благодушно, вспомнив о Минни ивстрече с ней в одиннадцать часов.

В гимнастическом залеДжо разделся, обнажив крепкое мускулистое тело весом в семьдесятшесть килограммов, поупражнялся на брусьях, потом в боксе, сделав трикруга с самим Карлеем. Он здорово вспотел, пошёл в бассейн, где мокдолго и основательно. После этого душ и растирание. Карлей растиралего недостаточно крепко.

— Сильнее,старина, сильнее, — понукал его Джо. — За чтоже я плачу вам деньги, как вы полагаете?

Разве он не поддерживалзаведения Карлея? Значит, Карлей должен стараться. А между тем он втретьем состязании нанёс ему слишком сильный удар в ухо. Красный,пылающий, Джо соскользнул со скамьи, похожий на большого гладкоготюленя. Шлёпая по полу, босиком побежал в кабинку, оделся, бросилКарлею полкроны и вышел.

Пять часов: самоеподходящее время идти в контору. На обратном пути он купил вечернююгазету и с безмятежной уверенностью пробежал глазами последниесообщения. Как он и ожидал, «Гортензии» совсем не видно,«Фулбрук» идёт четвёртым из шести, «Зеница ока»также участвует в заезде. Джо ничем не выдал своих чувств, —одни лишь дураки это делают, — и разве только в осанке егопоявилось чуточку больше самодовольства, когда он переходил улицу ивходил в свою контору.

Расположившись застолом, он занялся подсчётами, потом позвонил по телефону в Тайнкасл.

— Алло! ДикДжоби там? Алло… Что? Мистер Джоби давно уехал? Ага, хорошо, япозвоню завтра утром.

«Так, Дик уехалдавно. Ну что ж, ничего удивительного, — сказал себешутливо Джо. — У Дика сегодня день далеко не изприятных». — Он встал и, насвистывая, принялсяпоправлять галстук. Тут дверь вдруг открылась, и в комнату вошёл ДикДжоби.

— О Дик, этозамечательно… не ожидал вас…

— Молчите,Гоулен. И садитесь. — Сухо, без улыбки, Дик Джоби указалему на стул.

У Джо вытянулось лицо.

— Но, Дик,старина… — Тут Джо позеленел. За Диком вошёл молодойТрэси, а за Трэси — какой-то огромный краснолицый мужчина сплечами шириной в дом и суровым неприятным взглядом. Великан закрылдверь и осторожно прислонился к ней. Молодой Трэси, который сегодняуже не выглядел таким простаком, сунул в рот папиросу и безжалостноуставился на Джо.

— Гоулен, —сказал Дик, — вы отъявленный плут и негодяй.

— Что! —Джо овладел собой и сделал мучительное, усилие сохранить уверенныйвид. — Полегче, Дик! Что вы хотите сказать? Я только чтоминуту назад звонил в Тайнкасл, чтобы сообщить, что я забыл вставитьв список «Гортензию». Его ставку, — онуказал на Трэси и продолжал с все растущим негодованием: —Честное слово, Дик, я забыл, а как только вспомнил, в ту же минутупозволил вам.

— Молчите,Гоулен. Вы не только сегодня, вы и раньше меня обкрадывали. Вот ужемесяц как Трэси вручает вам ставки на лошадей. Он внёс вам тридцатьпять фунтов, а я не получил из них ни одного пенни!

— Чтотакое? — зарычал Джо. — Если он это говорит,так он мерзкий лгун. Не верьте ему, Дик. Это гнусная ложь. Моё словостоит не менее, чем его…

— Дазамолчите же, Гоулен, — сказал Джоби в третий раз, почтиустало. — Трэси работает со мной. Он проверяет по месяцукаждое из моих отделений так же, как проверял вас. За кого вы меняпринимаете? Что же вы думали, что я не контролирую ничего? Завсем слежу, осел вы этакий! И знаю, что вы меня обкрадывали.У вас была хорошая служба и возможность выдвинуться. Ну, а теперь явас выгоню, понимаете, вы, низкий мошенник, в шею выгоню?

«Всё пропало»— подумал Джо. Ярость забушевала в нём, и он начал шуметь.

— А выпоосторожнее с такими словами, как «мошенник»! Помните, скем разговариваете! Я могу подать на вас в суд. Я…

Он запнулся. Ему ничегоне стоило бы треснуть хорошенько Дика, но ведь их было трое, будь онипрокляты! И, кроме того, ему в конце концов наплевать, он хорошозаработал на этом деле, немалую сумму отложил. И он хладнокровнейшимобразом собрался уходить. Но Дик, отвернувшись, с отвращением бросил:

— Обыщи его,Джим.

Джим отделился от дверии шагнул вперёд с суровым взглядом, с таким видом, словно оннамеревался стену прошибить. «О господи, — подумалДжо, — он отберёт у меня все! Будь я проклят! —кипятился он. — Будь я проклят, если допущу это». Онпригнулся и нанёс Джиму сильный удар в челюсть. Удар попал в цель, ночелюсть была крепкая как железо. Джим наклонил свою шарообразнуюголову и кинулся на Джо.

В течение трёх минутвся комната ходуном ходила от шума схватки. Но всё было напрасно, Джов конце концов с страшным стуком растянулся на полу. Он лежалнавзничь, а Джим сидел у него на груди. «Ничего мне не поможет…ничего не поможет…» Ему пришлось позволить Джимуобыскать себя: пёстренькая банковская книжка и пятифунтовые бумажкибыли выложены на стол.

Когда Дик Джоби снебрежным изяществом сунул деньги к себе в карман и взял в рукибанковскую книжку, Джо с усилием поднялся с пола и захныкал:

— Ради бога,мистер Джоби, сэр… Это мои деньги, мои собственные сбережения…

Джоби посмотрел начасы, торопливо подошёл к телефону и вызвал управляющего банком.Продолжая хныкать, Джо ошеломлённо слушал.

— Извините,что беспокою вас в неслужебные часы, но дело самое срочное. МистеруГоулену крайне необходимо получить по чеку. Это говорит Джоби изТайнкасла, да, да. Дик Джоби… Не сделаете ли вы ради меня этоодолжение мистеру Гоулену? Благодарю вас, отлично, крайне вам обязан.

— Я непойду! — завизжал Джо. — Будь я проклят, еслипойду.

— Даю вамодну минуту на размышление, — сказал Дик серьёзно. —Если не пойдёте, я вызову полицию.

И Джо пошёл. Молчаливойпроцессией все четверо проследовали в банк и потом также молчаобратно в контору.

— Давайте! —приказал Дик.

— Побойтесьвы бога! — завопил Джо. — Здесь есть и моиденьги.

— Давайтевсе сюда, — повторил Дик. Джим стоял тут же наготове.

«О господи, онопять свалит меня с ног», — подумал Джо и отдалденьги, — всё, что получил в банке, все свои милыеденежки, двадцатифунтовые и пятифунтовые бумажки, соверены, своизаветные двести фунтов, всё, что у него было…

— Ради бога,мистер Джоби… — молил он униженно.

По дороге к дверям ДикДжоби остановился. Лицо его выразило презрение. Он вынул соверен ибросил его Джо.

— Нате, —сказал он, — купите себе шляпу. — И вышелвместе с Трэси и Джимом.

Минут десять Джо сидел,качаясь из стороны в сторону в порыве отчаяния, и слёзы текли по еголицу. Потом он встал и подобрал с полу соверен. В нём кипела бешенаязлоба. Он пнул ногой стул — раз, другой, третий. Принялсягромить контору. Он уничтожал все старательно, с ожесточением. Мебельздесь была дешёвая, и было её мало. Он всю изломал в щепки. Оплевалвесь пол. Проклинал Джоби, выдумывая все новые проклятия. Потом взялсиний карандаш и написал на стене большими буквами: «Джоби —мерзкий ублюдок». Написал и другие злобные, неудобопроизносимыегадости. Затем, присев на подоконник, сосчитал свои деньги. Всего,вместе с тем фунтом и мелочью, которые нашлись в кармане у него былоровно тридцать шиллингов. Тридцать шиллингов. Тридцать серебреников!

Он бомбой вылетел изразгромленной конторы и направился прямо к отелю. Десять шиллинговотложил в карман жилета. На остальные напился. Сидел и пил один дополовины одиннадцатого. В половине одиннадцатого он был уже вдрызг,безобразно пьян. Поднялся и, шатаясь, побрёл к кинотеатру.

В одиннадцать вышла наулицу Минни, желтоволосая, плоскогрудая, с презрительно-пресыщеннойминой, щеголяя своим золотым зубом и всем прочим. Минни, без всякогосомнения, была лакомый кусочек. И Джо обнял её, слегка пошатываясь,оглядывая её с ног до головы.

— Идём,Минни, — сказал он хрипло. — Я принёс твойвыигрыш — десять шиллингов. Но это — пустяк по сравнениюс тем, что я добуду для тебя завтра.

— О! —сказала Минни разочарованно. — Всем вам нужно от девушкиодно и то же.

— Идём! —повторил Джо.

И Минни пошла. В этотвечер Джо шляпы не купил. Но, благодаря этому вечеру, он впоследствиикупил себе не одну шляпу, а несколько.

XX
Деревья на аллее стоялитихо под проливным дождём, роняя капли с потемневших от копотиветвей. Своими унылыми, неясными очертаниями они напоминалиплакальщиц, выстроившихся вдоль аллеи, рыдающих в печальных сумерках.

Но Дэвид, торопливошагавший по мокрой аллее, не замечал плачущих деревьев. Голова егобыла опущена, на лице застыло сосредоточенное выражение. Весь вовласти одной упрямой мысли, он дошёл до дому, позвонил и стал ждать.Дверь сразу же открыли, — но не горничная Энн, а ХильдаБаррас, которая при виде Дэвида неожиданно покраснела.

— Как вырано! — воскликнула она, тотчас же овладев собой. —Слишком рано. Артур у отца в кабинете.

Дэвид вошёл в переднююи снял с себя мокрое пальто.

— Я пришёлпораньше, потому что мне нужно поговорить с вашим отцом.

— Сотцом?! — Она старалась принять иронический вид, новнимательно всматривалась в его лицо. — Как серьёзно выговорите это!

— Разве?

— Да, ужасносерьёзно.

Он уловил в её голосесарказм, но ничего не отвечал. Ему чем-то нравилась Хильда, еёнеумолимая резкость была, по крайней мере, искренна. Хотя ей явнохотелось узнать, что он затеял, она не стала расспрашивать и толькоравнодушно заметила:

— Я уже вамсказала, что они оба в кабинете.

— Могу япройти туда?

Она пожала плечами, неотвечая. Дэвид перехватил брошенный на него взгляд тёмных глаз, затемона повернулась на каблуках и ушла. С минуту он стоял, собираясь смыслями, потом поднялся по лестнице. Постучал и вошёл в кабинет.

В комнате, яркоосвещённой, было тепло, в камине пылал огонь.

Баррас сидел записьменным столом, а Артур стоял у камина, лицом к нему. При входеДэвида Артур улыбнулся дружелюбно, как всегда. Баррас же поздоровалсяс ним далеко не так сердечно. Он повернулся в своём кожаном кресле ивопросительно посмотрел на Дэвида.

— Чтоскажете? — спросил он отрывисто.

Дэвид перевёл глаза ссына на отца. Решительно сжал губы.

— Я хотел быпоговорить с вами, — сказал он Баррасу.

Баррас откинулся наспинку стула. У него сегодня было превосходное настроение. С дневнойпочтой он получил письмо от лорда-мэра Тайнкасла, который просил егопринять на себя обязанности председателя организационной комиссии попостройке нового корпуса к Городскому Королевскому госпиталю. Он ужеимел звание судьи, состоял три года председателем местного Комитетапросвещения, а теперь ещё новое приглашение. Он был доволен, потомучто уже чуял впереди титул, как откормленный мастиф нюхом чует костьс мясом. Своим изящным и аккуратным почерком (в «Холме»пишущих машинок не водилось) он писал лорду-мэру, подобающим образомвыражая своё согласие. Сидя здесь, у себя в кабинете, он казалсяолицетворением какого-то почти животного довольства судьбой, котораябыла к нему столь милостива.

— О чём жеэто вы хотите говорить? — воскликнул он. И, заметиввзгляд, который Дэвид бросил на Артура, прибавил нетерпеливо: —Начинайте же. Если это относительно Артура, то ему полезно послушать.

Дэвид быстро,решительно перевёл дыхание. В присутствии властного, критическинастроенного Барраса то, что он намеревался сказать, вдруг показалосьему нелепым и самонадеянным. Но он решил говорить с Баррасом, и ничтоне поколеблет его решимости!

— Этоотносительно новых разработок в «Парадизе», —заторопился он раньше, чем Баррас успел сказать ещё что-нибудь.Конечно, я не имею права говорить об этом, я теперь не работаю вкопях. Но там работает мой отец и два брата. Вы моего отца знаете,мистер Баррас, он тридцать лет работает шахтёром, и он не паникёр. Нос тех пор как вы заключили новый договор и начали вскрывать целик, онстрашно беспокоится, как бы не произошло прорыва.

Молчание. Барраспродолжал изучать лицо Дэвида холодно-испытующим взглядом.

— Есливашему отцу не нравится в «Парадизе», он может уйти. Сэтой же самой бредовой идеей он носился семь лет тому назад. Онвсегда был смутьяном.

Дэвид чувствовал, что внём закипает кровь, но заставлял себя говорить спокойно:

— Не толькомоему отцу, но и очень многим рабочим там не нравится. Они говорят,что вы ведёте разработку слишком близко к старому отвалу, к выемкам встаром «Нептуне», которые, вероятно, доверху залитыводой.

— В такомслучае они знают, что можно сделать, — сказал ледянымтоном Баррас. — Они могут уйти.

— Нет, немогут. Им приходится думать о куске хлеба. Почти у каждого есть женаи дети, которых надо кормить.

Выражение лица Баррасанезаметным образом изменилось, стало ещё жёстче.

— Тогдапускай обращаются к своему Геддону. Ведь он для этого и поставлен, —не так ли? Ему платят за то, чтобы он принимал от них жалобы. А васэто дело совершенно не касается.

Атмосфера внезапностала сгущённой, — и Артур смотрел то на Дэвида, то наотца со всё возраставшим беспокойством. Артур не выносилнеприятностей, и всё, что грозило неприятной сценой, вызывало в нёмострую тревогу. Дэвид не сводил глаз с Барраса. Он был бледен, норешимость и самообладание не покидали его.

— Я прошутолько, чтобы вы внимательно выслушали то, что эти люди думают вамсказать.

Баррас отрывистозасмеялся.

— Ну,конечно, — сказал он язвительно. — Так вырассчитываете,. что я буду сидеть тут и слушать, как мои рабочие учатменя делу.

— Значит, выничего не сделаете?

— Ровноничего!

Дэвид стиснул зубы,сдерживая бушевавший в нём гнев. Сказал тихо:

— Оченьхорошо, мистер Баррас. Раз вы так неправильно толкуете то, что мноюсказано, мне незачем говорить больше. Конечно, моё обращение к вамнеуместно.

Он постоял ещё немного,как бы надеясь, что Баррас заговорит, потом повернулся и спокойновышел из кабинета.

Артур не сразупоследовал за ним. Молчание затянулось.

Наконец, Артур сказалробко, опустив глаза:

— Я недумаю, чтобы он хотел тебя обидеть, папа. Дэвид Фенвик —славный малый.

Баррас не отвечал.

Артур покраснел.Несмотря на то, что он принял очень много холодных ванн и успел чутьне наизусть выучить всю серию красных брошюрок, он всё ещё неотучился от позорной привычки краснеть.

Но он продолжал скаким-то отчаянием:

— А ты недумаешь, что он до некоторой степени прав? У меня: из головы невыходит то, что он сказал. Сегодня в «Парадизе» случиласьстранная вещь, папа. Насос в Скаппере остановился во время дневнойсмены.

— И что же?

— В «Куполе»скопилось очень много воды.

— Вот как! —Баррас взял в руки перо и стал рассматривать его кончик.

Артур ждал. Но егосообщение, казалось, не произвело на отца никакого впечатления. Отецпопрежнему сидел величаво, как на троне, и смотрел на негокритически, полурассеянно.

Артур снова заговорилнеуверенным тоном:

— Мнепоказалось, что в Скаппер-Флетс выступило очень много воды. Видимо,какая-нибудь глыба подсечённого угля оторвалась от Дэйка ипереместилась, как будто сзади на неё что-то давило. Мне казалось,что лучше будет тебе об этом узнать, папа.

— Лучшебудет узнать, — повторил Баррас, словно очнувшись. —О да! — И добавил с сардонической любезностью: — Ятебе, разумеется, крайне признателен, Артур. Не сомневаюсь, что тыопередил Армстронга, по крайней мере, на шестнадцать часов, это оченьотрадно.

У Артура был удручённыйи обиженный вид, глаза его блуждали по узору ковра.

— Как былобы хорошо, папа, если бы у нас были планы старых выработок «Нептуна».Тогда мы бы знали наверное. Меня просто бесит, что в прежние временане чертили карт, папа.

Застывшая величавостьсудьи никогда не сходила с лица Барраса. Он не способен былнасмехаться. Слова его прозвучали лишь холодным выговором:

— Ты немногоопоздал со своим возмущением, Артур. Родись ты восемьдесят лет томуназад, ты бы, без сомнения, произвёл коренной переворот впромышленности.

Снова пауза. Барраспосмотрел на недоконченное письмо, лежавшее перед ним на столе. Взявего в руки, он, видимо, просматривал его, сурово восхищаясь егостилем. Придумал новый оборот для заключительной фразы, поднял перо.И вдруг заметил, что Артур всё ещё стоит у двери. Он стал вдумчиворассматривать его с тем же выражением, с каким только что перечитывалписьмо, и с его лица постепенно исчезла суровость. Он почтиразвеселился, настолько, насколько был способен.

— Твойинтерес к «Нептуну» очень похвален, Артур. И я судовольствием замечаю, что ты уже имеешь свои соображения насчёттого, как следует им управлять. Не сомневаюсь, что через нескольколет ты будешь руководить копями и мною! — (Баррасзасмеялся бы конечно, если бы умел смеяться, как другие люди.) —Ну, а пока советую тебе заниматься простыми вещами и не думать большеоб этом сложном деле. Ступай, разыщи Фенвика, и пусть он вобьётнемножко тригонометрии в твою глупую голову.

Когда Артур ушёл,слегка пристыженный и готовый просить прощения, Баррас вернулся ксвоему письму. На чём он остановился? Какую фразу хотел изменить? «Ахда, вспомнил!» И своим аккуратным твёрдым почерком он принялсяписать: «Я со своей стороны…»

XXI
Быстро проходили месяцза месяцем, лето сменилось осенью, осень — зимой, воспоминаниео разговоре с Баррасом уже меньше мучило Дэвида. Но зачастую ещё примысли об этом разговоре его всего передёргивало. Он вёл себя какдурак, самонадеянный дурак!

В Скаппер-Флетсработали по-прежнему, договор нужно было выполнить к новому году.Уроки в «Холме» прекратились. Артур с честью выдержалэкзамены и получил аттестат. К этому же времени Дэна Тисдэйляосвободили от военной службы.

Теперь Дэвид какбешеный накинулся на свою работу. Окончательные экзамены на степеньбакалавра были назначены на 14 декабря, и он решил подготовиться кэтому времени непременно, хотя бы это ему стоило жизни. Ему надоеловсё откладывать да откладывать, он теперь оставался глух кприставаниям Дженни, перешёл на последний курс заочного университетаи каждые две недели уезжал на свободные дни к Кэрмайклю в Уолингтон.Он чувствовал, что добьётся успеха, но надо было принять к этому всемеры.

Дженни изображалатеперь «бедную заброшенную жёнушку», — Дженнивсегда становилась «жёнушкой», когда искала сочувствия.Она жаловалась, что у неё никто не бывает, что у неё нет друзей.Искала общества и даже завела дружбу с женой «Скорбящего»,которая была постоянной посетительницей, так как являлась аккуратноза квартирной платой. Дружба между ними продолжалась до тех пор, покамиссис «Скорбящая» не взяла с собой Дженни на собраниеверующих. Дженни воротилась с этого собрания в очень весёломнастроении. Дэвиду не удалось узнать у неё, что там происходило, оназаметила только, что всё было ужасно «некультурно».

Наконец Дженни прибеглак последнему ресурсу — вспомнила о своих родных и решила, чтохорошо бы пригласить кого-нибудь из них погостить. Но кого? Не «ма»,потому что ма все толстеет, становится все тяжелее на подъём, еёцелый день с места не сдвинешь, это будет какой-то мёртвый балласт вдоме. Филлис и Клэри приехать не могут, обе уже служат у Слэттери, иих не отпустят. Отец тоже не может, а если бы и мог, то не решитсярасстаться с голубями: папаша скоро и сам превратится в голубя,право!

Оставалась одна Салли.Салли не служила у Слэттери. Она начала блестяще — поступила наТайнкаслскую телефонную станцию и если бы оставалась там, всё было быпрекрасно. Работа на Тайнкаслской телефонной станции была «чистой»и «первоклассной», не говоря уже о множестве преимуществ.Но, к несчастью, папаша по глупости забрал себе в голову, что у Салли— талант актрисы. Вечно водил её по мюзик-холлам, подстрекал кпередразниванию «звёзд» варьете, посылал в дансинг, однимсловом — валял дурака. И мало того: он убедил Салли выступить в«Эмпайре» на «субботнем конкурсе». Эти«конкурсы» неприличны, на них бывает всякий сброд.

Как ни печально, аСалли на этом конкурсе одержала победу. Она не только получила первыйприз, но имела такой успех у галёрки, что директор предложил ейангажемент на всю следующую неделю. К концу этой недели Салли былопредложено турне на полтора месяца по северному округу Пэйн-Гоулд.

И зачем, — сгрустью спрашивала себя Дженни, — ах, зачем Саллиоказалась так глупа, что приняла это предложение? Но она его приняла,плюнула на «первоклассную» службу телефонистки со всемиеё преимуществами и отправилась в шестинедельное турне. И это,конечно, погубило Салли, это был конец всему. Вот уже четыре месяца,как она безработная. Никаких турне, никаких ангажементов, ничего. Нателефонной станции и слышать о ней больше не хотят. Досадно! Но чтоделать, это — солидное учреждение, и там никогда не возьмутобратно служащего, который пренебрёг ими. «Да! —вздыхала Дженни. — Боюсь, что бедная Салли сама себяпогубила!»

Всё же будет приятно,что Салли приедет погостить, да и, кроме того, надо бедняжкучем-нибудь порадовать. Быть может, под сестринской нежностью Дженнискрывалась самодовольная потребность покровительствовать. Дженнивсегда стремилась «показать себя» людям.

Салли приехала вСлискэйль на третьей неделе ноября, и была восторженно встреченасестрой. Дженни шумно выражала свою радость, обнимая «милочкуСалли», сыпала восклицаниями вроде: «и подуматьтолько!..», «ну, вот совсем как в старые времена»,поверяла Салли свои маленькие тайны, заливалась смехом, показывала ейновую мебель в комнате для гостей, бегала наверх то с горячей водой,то с чистым полотенцем, весело примеряла шляпу Салли: «Ну,посмотри, милочка, правда, она ко мне идёт?»

Дэвид был доволен: онне видел Дженни такой весёлой и оживлённой. Но её восторженноенастроение выдохлось до смешного быстро, бегать наверх к Салли ейскоро надоело, журчащий смех затих, и постепенно исчезлаувлекательная новизна общения с «милочкой Салли».

— Онапеременилась, Дэвид, — с огорчением констатировала Дженник концу первой же недели, — совсем не та девочка, чтораньше. Правда, высокого мнения о ней я никогда не была…

Но Дэвид не находил вСалли особых перемен: она стала разве только немного тише и, пожалуй,мягче. Может быть, Дженни своей экспансивностью укротила её. А можетбыть, Салли остепенилась под влиянием мысли, что она человекконченый. Вся её бойкость пропала. Во взгляде была какая-то новая длявсех серьёзность. Она старалась быть полезной в доме, бегая попоручениям, помогая Дженни хозяйничать. Она не требовала никакихразвлечений, и затеи Дженни, все её хвастовство только заставилиСалли больше уйти в себя. Раза два, сидя в кухне на некрашеном столеперед ярко пылавшим огнём и болтая ногами, она «снизошла»(по выражению Дженни) до откровенности. Тогда она говорила безумолку, с весёлым простодушием рассказывая Дэвиду о своихприключениях во время турне по Пэйн-Гоулд, о квартирных хозяйках,антрепренёрах, о «допотопных» уборных провинциальныхтеатров, о своей неопытности, нервности и промахах.

В Салли не былосамонадеянности. Она отлично передразнивала других, но умела ещёлучше посмеяться над собой. Первый её рассказ ужасно развенчивал еёсамое, это был рассказ о том, как её освистали в Шипхеде, —Дженни слушала его с удовольствием… Но Салли рассказала обэтом весело, без малейшей горечи. Она не обращала на себя никакоговнимания. Она никогда не завивалась, умывалась всегда холодной водойи каким попало мылом, платьев у неё было очень мало, и она о них незаботилась, в противоположность Дженни, которая постоянно что-топерешивала, вышивала и разутюживала и держала свои туалеты видеальном порядке. У Салли имелся один-единственный коричневыйшерстяной костюм, который она носила почти постоянно. Она, каквыражалась Дженни, «из этого костюма не вылезала». УСалли было правило: купив платье, сносить его, а тогда уже покупатьновое. У неё не было «хороших» платьев, «воскресных»шляп, нарядного вышитого белья. Она носила простое вязаное трико ибашмаки на низких каблуках. Фигура у неё была короткая и довольнотопорная. Она была очень некрасива.

Дэвиду общество Саллидоставляло громадное удовольствие, однако его снова начала беспокоитьвсе растущая раздражительность Дженни.

Но бот однажды вечером(это было 1 декабря), когда он вернулся из школы, Дженни встретилаего с прежним оживлением.

— Угадай,кто приехал в Слискэйль? — сказала она, вся расплываясь вулыбке.

Салли, подавая на столужин Дэвида, сказала серьёзно:

— БуфалоБилль.

— Перестаньты, дерзкая девчонка! — оборвала её Дженни. — Язнаю, что ты его почему-то не любишь. Нет, Дэвид, в самом деле, тебени за что не угадать, честное слово, не угадать. Это — Джо.

— Джо? —повторил Дэвид. — Джо Гоулен?

— Ну да, —подтвердила Дженни, сияя. — И какой у него чудный вид! Ячуть с ног не свалилась, встретив его на Церковной улице. Разумеется,я не собиралась с ним здороваться, в последнее время перед егоотъездом я не слишком была довольна Джо Гоуленом. Но он первыйподошёл и так мило заговорил со мной. Он удивительно переменился клучшему.

Салли смотрела насестру.

— Тыоставила Дэвиду холодного мяса? — спросила она.

— Нет,нет, — отвечала рассеянно Дженни. — Сегодня унас к чаю ничего нет, мясо оставлено на ужин. Я пригласила Джо зайти,зная, что ты его захочешь повидать, Дэвид.

— Да,разумеется.

— Ты,конечно, понимаешь, что меня он мало интересует. Но, пожалуй, немешает показать мистеру Джо Гоулену, что не он один добился кое-чегов жизни. Поверь мне, моим синим сервизом, и салфеточками, и холодныммясом с подогретым горошком я утру нос мистеру Гоулену. Жаль, что унас треска была вчера, а не сегодня: я бы могла вынуть мой новый нождля рыбы. Ну, да ничего, попрошу у миссис «Скорбящей» еёножи для мяса, и у нас всё будет очень парадно, уверяю тебя.

— Почему бытебе, если так, не нанять ещё дворецкого? — невиннозаметила Салли.

Дженни покраснела.Весёлое выражение сошло с её лица. Она напустилась на Салли:

— Ты,неблагодарная злючка, как ты смеешь стоять тут и говорить мне такиевещи! Я, кажется, достаточно хорошо к тебе отнеслась, не мешало быэто помнить. И подумать только, что после всего она начинает ещё менякритиковать потому лишь, что я пригласила джентльмена на ужин в свойсобственный дом. Нет, только подумать! Это после всего, что я для неёсделала! Не нравится это вам, миледи, так можете отправляться домой!

— Я уедудомой, если ты этого хочешь, — сказала Салли. И вышла,чтобы принести Дэвиду чаю.

Джо явился в седьмомчасу: светло-коричневый костюм, часовая цепочка, внушительныйкотелок, мина простодушной приветливости, ни самодовольства, нишумного хвастовства, которых опасался Дэвид. Джо был вынужденвернуться в родной город, ему порядком не повезло, хотя он не хотелсебе в этом сознаваться. Если говорить правду, Джо всё ещё был безработы. Он подумывал уже о том, чтобы вернуться на завод Миллингтона.В конце концов разве Стэнли, этот долговязый дурак, не обещал помочьему выдвинуться? Что же, хорошо, он пойдёт к Миллингтону. Но несейчас ещё, не сейчас. У Джо было кое-что на душе, кое-что, совсемего не радовавшее, он был недоволен собой, обеспокоен однимобстоятельством. Господи, каким идиотом бывает иногда человек! Но,может быть, это в конце концов окажется пустяком?

Этой шаткостьюфизического и душевного состояния объяснялась смиренно-добродетельнаямина Джо, его поза человека, возвратившегося, наконец, чтобы повидатьпрестарелого отца, и скромно умалчивающего о своих несомненныхуспехах на жизненном поприще. И так он рад был увидеть Дэвида, такглубоко взволнован встречей со «старым товарищем»! Этобыло прямо трогательно!

С Дженни Джоразговаривал смиренно, покорно, виновато. Хвалил её сервиз,салфеточки, её платье, её стряпню. Для человека, привыкшего к болеебогатому меню, чем холодная говядина с горошком, он даже слишкомхорошо поел за ужином. Он, казалось, был поражён, сильнейшим образомпоражён переменой к лучшему в социальном положении Дженни.

— Клянусьбогом! — повторял он беспрестанно. — Вам здесьполучше живётся, чем на Скоттсвуд-род!

Манеры его заметноулучшились. Он теперь уже не гонялся по тарелке ножом за каждойгорошиной. Он был предупредителен с дамами. Он стал красивее, чемкогда-либо, и разговаривал чуть не почтительным тоном.

Дженни была этимпольщена, «светская» чопорность мало-помалу соскользнулас неё, сменилась милой шаловливостью, снисходительностью,болтливостью.

Нельзя сказать, чтобыДжо много разговаривал с Дженни. Вовсе нет. Заметно было, что Джотеперь мало времени уделяет женщинам, и его интерес к Дженни —простая вежливость и дружеское расположение. Что касается Салли, тоон и не взглянул на неё ни разу. Джо был занят исключительно Дэвидом,сыпал вопросами, выражал усиленный интерес и восхищение. Этозамечательно, что Дэвид через две недели будет держать экзамен набакалавра; занятия с Кэрмайклем по свободным дням, конечно,«первоклассная» идея. «Ты всегда был парень смозгами, не так ли, Дэви, старина?»

Джо и Дэвид долгоразговаривали после ужина, а Дженни беспрестанно входила и выходила,весело напевая и время от времени милостиво осведомляясь: «Ну,как вы тут?» Салли с каким-то сдержанным ожесточением мылапосуду в чуланчике за кухней.

— Приятнобыло встретиться с тобой снова, — сказал Дэвид напрощанье, когда Джо поднялся, чтобы уйти.

— И я неменьше рад был тебя повидать, старина, — отозвался Джо. —Поверь, для меня это первое удовольствие. Я рассчитываю пробыть здесьнеделю-другую, и нам с тобой следует это время почаще встречаться.Пойдём, проводи меня. Право, пойдём, ещё рано. Да, кстати, —Джо сделал паузу и с весёлым простодушием сказал, играя цепочкой: —Чуть не забыл. Видишь ли, Дэвид, я сегодня дочиста выгреб все карманыи отдал моему старику целую пачку, изрядную пачку денег, всё, что уменя было, расчувствовался, понимаешь, увидев его. Ты не можешьодолжить мне пару-другую фунтов, — только покуда я получуизвещение из банка? Какую-нибудь парочку фунтов, не больше.

— Паруфунтов, Джо? — растерянно уставился на него Дэвид.

— О, тогдане надо, извини, — улыбка Джо исчезла, он был явно задет,обижен. Его сияющее лицо вдруг выразило оскорблённое достоинство,оскорблённое товарищеское чувство. — Если не хочешь —тогда не надо… это пустяки… Я легко достану где-нибудьв другом месте.

— Нет, Джо…— Обиженное лицо Джо резануло Дэвида, он чувствовал себя низкимскрягой. У него в спальне, в комоде, было припрятано около десятифунтов на оплату экзаменов. Чтобы отложить эти деньги, пришлосьизрядно экономить. Но он сказал вдруг: — Разумеется, я дамтебе, Джо.

Он помчался наверх,достал три фунта и, воротясь, вручил их Джо.

— Спасибо,Дэвид. — Вера Джо в человека была восстановлена. Онсиял. — Я знал, что ты не откажешь старому товарищу…Только до конца недели, понимаешь?

Они вместе вышли наулицу. Джо сдвинул свою шляпу немного набекрень. Когда он пожелалДэвиду спокойной ночи, это звучало чем-то вроде благословения.

Дэвид повернул наКаупен-стрит. Он собирался сегодня навестить отца, но было уже околодесяти часов. Джо задержал его дольше, чем он рассчитывал, а Мартавсегда хмурилась, если он забегал к ним поздно, словно поздний приходтакже был знаком неуважения с его стороны. Он пошёл по Фрихолд-стрит,намереваясь пересечь Бетель-стрит, и вдруг заметил своего брата Гюи,быстро мчавшегося в темноте, в трусиках и спортивной рубашке. Дэвидокликнул его: «Гюи! Гюи!» Кричать пришлось громко, потомучто Гюи мчался быстро.

Гюи остановился иперешёл через улицу. Несмотря на то, что он пробежал три мили, онничуть не запыхался и был свеж и бодр. Узнав Дэвида, он испустилвопль радости и кинулся к нему на шею.

— Дэви,разбойник!

— Гюи,побойся бога, — отбивался от него Дэвид.

Но Гюи на этот раз былнеукротим.

— Вышло-таки,Дэви! Наконец-то вышло! Ты знаешь, что я получил сегодня письмо? Мнеего отдали, когда я пришёл из шахты. Они меня приглашают, Дэвид! Нет,ты подумай, ну, не замечательно ли это!

— Приглашают?Куда, Гюи? — спросил Дэвид в полном недоумении. Никогдаещё он не видел Гюи в таком состоянии, ни разу в жизни. Если бы он незнал Гюи, он мог бы поклясться, что тот пьян.

Всегда молчаливый Гюибыл действительно пьян, но пьян от восторга.

— Пригласилииграть в Тайнкасле! Можешь ты поверить этому, старина? Они в прошлуюсубботу были на матче, а я и не подозревал… и я загнал тригола… я сделал трюк со шляпой, Дэви… и вот теперь меняприглашают на матч с запасной командой в Сент-Джемс-парке, в будущуюсубботу. О господи, ну, не чудо ли? Если я сыграю хорошо, я будузачислен, Дэви… зачислен в Объединённую команду… ВОбъединённую!.. — Голос Гюи оборвался от волнения.

Дэвид понял. Наконецосуществилась недосягаемая мечта Гюи, — то, на что оннадеялся, о чём тосковал. Не напрасно, значит, Гюи мучил себя, жилкак аскет, закаляя себя от чар тех глаз, что так часто искали еговзгляда в субботние вечера на Лам-стрит. И Дэвид, в порыве искреннейрадости, протянул Гюи руку, поздравляя его.

— Я ввосторге, Гюи.

Как смешно прозвучалиэти слова, не способные выразить радость, которую он чувствовал.

Гюи продолжал:

— Я многомесяцев был у них на примете. Говорил я тебе об этом? Я сейчас несоображаю, что говорю… Но в одном могу тебя уверить. В будущуюсубботу я сыграю величайшую игру моей жизни. О Дэви, друг, как эточудесно!

Этот последний взрыввосторга, видимо, отрезвил Гюи. Он покраснел и, украдкой взглянув наДэвида, сказал:

— Я сегодняпорядком распустил слюни… Это от волнения. — Онпомолчал. — Но ты будешь на матче, Дэвид?

— Буду, Гюи.Приду и буду орать, пока у меня голова не треснет.

Гюи улыбнулся своейпрежней застенчивой улыбкой.

— Сэмми тожеобещает прийти. Говорит, что свернёт мне шею, если я не загоню шестьраз!

Он минутку по своейпривычке покачался на пятках и сказал:

— Непростудиться бы мне только. Не хочу теперь рисковать. До свиданья,Дэви.

— Покойнойночи, Гюи.

Гюи пустился бежать иисчез во мраке.

Дэвид возвращалсядомой, чувствуя, что у него потеплело на душе. Войдя в комнату, онзастал там одну только Салли, которая сидела в кресле у огня,скорчившись и поджав под себя ноги. Углы её губ были опущены. Онаказалась такой маленькой и тихой. Дэвида после радостного возбужденияГюи поразил её печальный вид.

— А Дженнигде? — спросил он.

— Легласпать.

— О! —В первую минуту Дэвид был разочарован. Ему хотелось сразу жерассказать Дженни насчёт Гюи. Потом он снова улыбнулся и сталрассказывать об этом Салли.

Сидя все в той же позе,она внимательно смотрела на него, словно изучая. Тень, падавшая отруки, скрывала её лицо.

— Этозамечательно, правда? — заключил Дэвид. —Понимаешь, не потому, что это само по себе так важно… апотому, что он так к этому стремился.

Салли вздохнула. Онавсё время молчала. Наконец сказала:

— Да,чудесно бывает добиться того, чего хочешь.

Он посмотрел на неё.

— Что это стобой?

— Ничего.

— Но у тебятакой вид, словно что-то случилось. Ты расстроена?

— Ну, еслихочешь знать, — сказала она медленно, — я веласебя довольно глупо. Перед самым твоим приходом я поссорилась сДженни.

Он торопливо отвёлглаза:

— Мне оченьжаль…

— Не жалей.Это не первая ссора, и боюсь, что она давным-давно назревала. Неследовало мне говорить этого тебе. Надо было быть великодушнее и сулыбкой проститься завтра, проявить вежливость и самоотверженность.

— Ты уедешьзавтра?

— Да, уеду.Пора мне вернуться к Альфреду. Он не сумел заставить себя уважать всемье, и от него пахнет голубями, но, несмотря на всё это, я питаюслабость к старику.

Дэвид сказал:

— Мнехотелось бы понять, из-за чего вы ссоритесь.

— А я рада,что ты этого не понимаешь.

Он с беспокойствомпосмотрел на неё.

— Мненеприятно, что ты так уезжаешь. Пожалуйста, не уезжай.

— Мне нужноехать, — возразила она. — Ничего не изменилосьот того, что я все оттягивала… — Она отрывистозасмеялась и тут же разразилась рыданиями.

Дэвид растерялся, незная, что ему делать с ней.

Но Салли сразуперестала плакать и сказала:

— Не обращайна меня внимания, я немного расклеилась с тех самых пор, как из моейпопытки стать примадонной ничего не вышло. Но сочувствия я не ищу.Лучше быть «бывшей», чем быть ничем всю жизнь. Я ужеопять весела и, пожалуй, лучше пойду спать.

— Мне такжаль, Салли…

— Молчи, —сказала она. — Давно пора тебе перестать жалеть других иначать жалеть себя.

— Господи,да о чём же мне жалеть?

— Ни очём. — Она встала. — Слишком поздний час длячувствительных излияний. Я скажу тебе завтра утром. — Онаотрывисто пожелала ему доброй ночи и пошла спать.

На следующее утро он еёне видел. Она встала рано и уехала с семичасовым поездом.

Весь день Дэвиду недавала покоя мысль о Салли. Вечером, возвратившись из школы, онзаговорил о ней с Дженни.

Дженни сказала с своимобычным самодовольным смешком:

— Онаревнует, мой милый, отчаянно ревнует, вот и все.

Дэвид отшатнулся,неприятно поражённый.

— Не можетбыть! Я уверен, что это не так.

Дженни снисходительнопокачала головой.

— Она всегдана тебя заглядывалась, уже в те времена, когда ты бывал у нас наСкоттсвуд-род. Её злило, что ты влюблён в меня. А теперь она ещёбольше злится! — Дженни замолчала, улыбаясь ему. —Ты ведь все ещё в меня влюблён, — не правда ли, Дэвид?

Он посмотрел на неёкак-то странно, со странной жестокостью во взгляде. И сказал:

— Да, ялюблю тебя, Дженни. Я знаю, что ты битком набита недостатками, —так же, как и я. Иногда ты говоришь и делаешь вещи, которые мнеглубоко противны. Иногда я просто не выношу тебя. Но, несмотря ни начто, я всё же тебя люблю.

Дженни не пыталасьвникнуть в его слова, усмотрев в общем их смысле нечто для себялестное.

— Ну ичудачок ты у меня! — сказала она игриво. И сновауглубилась в роман.

Дэвид не привыканализировать свои чувства к Дженни. Он принимал их как факт. Ночерез два дня после этого разговора, в пятницу, произошёл случай,который привёл его в странное смятение.

Обычно он никогда неуходил из школы раньше четырёх часов. Но в этот день Стротер пришёл втри часа «проверять» его класс. Стротер имел обыкновениеэкзаменовать каждую неделю какой-нибудь класс, всегда в одинопределённый день и час; он проверял успехи учеников и в присутствииучителя делал колкие и выразительные замечания. Впрочем, с недавнеговремени, с тех пор как Дэвид усиленно готовился к экзамену на степеньбакалавра, Стротер стал к нему относиться лучше. И сегодня лаконично,но довольно благосклонно сказал ему, что он может идти домой.

И Дэвид ушёл. Преждевсего он отправился к Гансу Мессюэру стричься. Пока Ганс, добродушноулыбающийся толстяк с усами, закрученными вверх, как у кайзера,подстригал ему волосы, Дэвид болтал со Сви, который только чтовернулся из шахты и брился в соседней комнате. Разговор был весёлый иносил далеко не назидательный характер. Сви был весёлый малый и любилвесьма легкомысленные шутки. Он умудрялся бриться, и болтать, исмеяться, и сквернословить — все вместе, ни разу непорезавшись. Разговор со Сви развлёк Дэвида. Продолжался он толькополчаса. Таким образом, Дэвид пришёл домой не в четверть пятого, каквсегда, а в половине четвёртого. Поднимаясь по дорожке между дюнами,он увидел Джо Гоулена, выходившего из его дома.

Дэвид остановился,словно прирос к месту. Он не видел Джо с тех пор, как тот занял унего деньги. Какое-то очень странное ощущение проснулось в нём, когдаон увидел, что Джо выходит из его дома словно из своего собственного.Это ощущение походило на острое замешательство, тем более, что Джоказался тоже очень смущённым.

— Я думал,что забыл у вас свою палку в тот вечер, — пояснил он,избегая смотреть на Дэвида.

— У тебяникогда не было палки, Джо.

Джо засмеялся,внимательно оглядывая переулок. Уж не думает ли он, что найдёт здесьсвою палку?

— Нет была…тросточка… Я всегда ношу её, но теперь потерял где-то.

И больше ничего. Джокивнул, улыбнулся, заторопился уйти.

Дэвид, задумавшись,прошёл по дорожке к дому и вошёл внутрь.

— Дженни, —спросил он. — Что здесь нужно было Джо?

— Джо? —Она метнула взгляд на мужа. Сильно покраснела.

— Я толькочто встретил его… он выходил от нас.

Дженни стояла посредикомнаты, растерянная, захваченная врасплох. Потом вдруг разозлилась:

— А мнекакое дело, что ты встретил его? Я ему не сторож! Он забежал на однуминутку. Чего ты уставился на меня?

— Так, —сказал Дэвид и отвернулся. Почему Дженни ни слова не сказала о палке?

— Что значит«так»? — настаивала она сердито.

Он смотрел в окно.Почему Джо пришёл в такое время, когда он, Дэвид, обычно бывал вшколе? Почему? Вдруг его осенило: всё стало понятно —необычайный час визита Джо, его нервность, его поспешный уход. Джоведь занял у него три фунта. И, видно, все ещё не может вернуть их!

Лицо его просветлело,он круто обернулся к Дженни.

— Джоприходил за тростью… да?

— Да, —крикнула Дженни истерическим голосом и упала в его объятия. —Ну, конечно, за тростью. А ты думал, за чем, скажи ради бога?

Он успокаивал её, гладякрасивые мягкие волосы.

— Извини,Дженни, дорогая. Мне было так неприятно, когда я увидал, что онвыходит из нашего дома точно из своего собственного.

— О Дэвид,как ты можешь говорить такие вещи?! — заплакала Дженни.

— А что жетакое я сказал? — Дэвид улыбнулся, губы его коснулисьбелой гибкой шейки.

Дженни умоляла:

— Ведь ты несердишься на меня, Дэвид?

Небо праведное, за чтоему на неё сердиться?

— Да нет же,конечно нет, дорогая.

Успокоенная, онаподняла на него глаза, налитые прозрачными слезами, и поцеловала его.Весь вечер она была нежна с ним, удивительно нежна. На следующийдень, в субботу, она даже встала рано утром, чтобы напоить его чаем.А днём, когда увидела, что Дэвид садится на велосипед, чтобы ехать кКэрмайклю заниматься до понедельника, она прильнула к нему и едвасогласилась его отпустить.

Впрочем, в концеконцов, после последнего крепкого объятия она его отпустила. Потомвошла в дом, беззаботно напевая, довольная, что Дэвид её любит,довольная собой, довольная тем, что её ждут два длинных свободныхдня, приятных, свободных дня. Ну, разумеется, она не позволит Джоприйти сегодня ужинать, и не подумает! Какое нахальство с его стороныдаже и предположить это! Уверяет, будто он хочет прийти, «чтобыпоболтать о былых временах», — так она ему иповерила! Она даже не сочла нужным рассказать Дэвиду о наглости Джо,никакая леди не унизится до того, чтобы говорить о таких вещах.

Проводив Дэвида, онаотправилась на приятную прогулку по городу. Перед магазином Мэрчисонапостояла, раздумывая, и, наконец, решила: да, надо взять, этополезная вещь в доме. Войдя в магазин, она с изящнойнепринуждённостью заказала бутылку портвейна, лечебного портвейна,попросив мистера Мэрчисона прислать его обязательно сегодня. Оназнала, что Дэвиду это бы не понравилось, но Дэвид в последнее времяужасно придирчив, да и кроме того, он уехал и ничего не узнает. Какэто говорит старая пословица — «чего глаза не видели, тосердца не тревожит»? Хорошо сказано! Посмеиваясь, Дженни пошладомой, переоделась, надушила волосы за ушами, как рекомендовалось вжурнале «Домашняя болтовня», и старательнопринарядилась, — да, Дженни хотела сегодня быть красивой,хотя бы даже для себя самой.

В семь часов Джопозвонил у дверей. Дженни выглянула на звонок.

— Как, этовы? — воскликнула она, шокированная. — Послевсего, что я вам говорила?!

— Ну, полно,Дженни, — сказал Джо вкрадчиво. — Не надо бытьжестокой к человеку.

— Придёт жев голову этакое! — возразила Дженни. — Я и неподумаю впустить вас!

Но она его впустила. Ивыпустила только поздно ночью. Красная, растрёпанная, измятая, онаглупо посмеивалась. Портвейн, лечебный портвейн был выпит до капли.

XXII
На следующий день —в воскресенье 7 декабря — Джек Риди, старший из братьев Риди, иего товарищ Ча Лиминг отработали в Скаппер-Флетс две смены подряд,так как Баррасу нужно было срочно выполнить договор на поставку угляи работа в шахте велась двойными сменами. В той же смене был иРоберт, но он работал гораздо дальше в глубь рудника, у верхнегоконца наклонной просеки. В передовом забое работать было тяжело.Забой Риди и Лиминга был лучше, он отстоял от дна шахты мили наполторы. В пять часов смена кончила работу и поднялась из шахтынаверх. Риди и Ча Лиминг раньше, чем уйти, оставили на поверхностисвоего забоя изрядную глыбу подсечённого, но не снятого угля. Из этойглыбы после отбойки наберётся пять, а то и шесть вагонеток угля:уголь хороший и его легко будет вывезти завтра утром, когда онипридут в шахту.

Довольные этим, ДжекРиди и Ча по дороге домой зашли в «Привет» выпить. УДжека было немного денег. Несмотря на воскресенье, они выпили каждыйпо нескольку стопок, потом ещё и ещё. Джек развеселился, Ча дошёл дотакого состояния, когда человеку море по колено. Обнявшись ираспевая, они доплелись до Террас. На следующее утро оба проспали ина работу не пошли. Но всё значение этого случая они оценили толькопозднее.

В понедельник утром, вполовине четвёртого, Диннинг, десятник по безопасности, спустился в«Парадиз» и стал осматривать выработки. Это полагалосьделать до того, как допустить к работе утреннюю смену. С палкой вруке, опустив голову, Диннинг с трудом пробирался по Миксену иСкаппер-Флетс. Найдя всё в порядке, он вернулся в свою кабинку навоздушно-канатной дороге и принялся составлять официальный рапорт.

Пришла смена из стапяти человек; среди них — восемьдесят семь взрослых мужчин ивосемнадцать подростков. Двое шахтёров — Боб Огль и Толли Браун— пошли к Диннингу:

— Джек и Чапроспали, — начал Боб Огль.

— Чёрт бы ихпобрал! — сказал Диннинг.

— МожноТолли и мне работать в их забое? — сказал Боб. —Нам попался такой поганый!

— Чёрт! Нучто ж, идите! — сказал Диннинг.

Огль и Браун спустилисьпо канатной дороге с группой рабочих, среди которых были Роберт, Гюи,Боксёр Лиминг, Гарри Брэйс, Сви Мессюэр, Том Риди, Нед Софтли и«Иисус Скорбящий». За ними шёл младший брат Тома Риди,Пат, пятнадцатилетний мальчик, только первую неделю работавший вкопях.

У Роберта было бодроенастроение. Он чувствовал себя лучше, был полон надежд. Ночью он спалкрепко, кашель меньше мучил его. За последние месяцы он с громаднымчувством облегчения пришёл к выводу, что опасаться затопления шахтынет оснований. Двигаясь во мраке просеки, узкой и низкой, в четырефута высотой, на глубине шестьсот футов под землёй, в двух милях отцентральной шахты, он заметил рядом с собой юного Пата Риди, самогомладшего отпрыска семейства Риди.

— Эй, Пат, —крикнул он шутливо, желая подбодрить мальчика, — славноеместечко ты выбрал, чтобы погулять на каникулах! — Онхлопнул Пата по спине и, спустившись по углублению, носившемуназвание «Купола», вдвоём с Боксёром дошёл до своегодальнего забоя. Сегодня забой был суше обычного, так сухо в нём небыло уже несколько недель.

Огль и Браун ужедобрались до своего забоя и нашли глыбу подсечённого угля,оставленного Джеком и Ча. Они принялись за работу, просверлилидвухярдовые скважины для шпуров на поверхности этой глыбы, и такой жеглубины скважину направо от выступа. В три четверти пятого пришёлдесятник Диннинг. Он зарядил и запалил шпуры. Восемь вагонеток углябыло собрано после взрыва.

Диннинг видел, что всёсделано как следует и поверхность забоя выровнялась.

— Ну что же,ребята, — сказал он, покачиванием головы выражая своёудовлетворение, — все в полном порядке, чёрт возьми! —И пошёл обратно в свою кабину наверху.

Но десять минут спустяза ним пришёл подкатчик Том Риди. Он сказал торопливо:

— Огльпросит вас прийти вниз. Он говорит, что из взрывных скважин хлынулавода.

Десятник, видимо,раздумывал.

— Черт! —выругался он. Том Риди и Диннинг спустились к забою. Диннингвнимательно осмотрел поверхность. Он увидел, что посреди забоя, междудвумя взрывными скважинами, сочится тонкая струйка воды. Напора небыло заметно. Он понюхал воду. Она имела скверный запах. Запахуглекислоты, показывавший, что где-то близко скопился рудничный газ.Диннингу было ясно, что это не чистая рудничная вода. Все вместе емуочень не понравилось. — Чёрт возьми, ребята, попали мы впеределку! — сказал он растерянно. — Надопопробовать избавиться от воды.

Огль, Браун и Том Ридипринялись крепить стену водонепроницаемой металлической крепью,пытались поубавить воды, выпуская её через закладку1на низкой стороне штрека, по которому спускали уголь. В это времяпришёл Джорди Диннинг, сын десятника, работавший в Скаппер-Флетс сТомом Риди в качестве подкатчика вагонеток.

— А, Джорди,сынок! — приветствовал его отец. Диннинг всегдачертыхался, не замечая этого сам, просто по привычке, безобидно, но —странное дело! — никогда он не чертыхался при сыне.

Он ушёл и увёл сына ссобой наверх. Торопясь в свою кабину, он подумал о телефоне, нотелефон находился довольно далеко в стороне, и было так рано, чтоГудспет, вероятно, ещё не пришёл к устью шахты. К тому же Диннингвообще соображал не особенно быстро. Придя в кабинку, он досталогрызок химического карандаша и, усердно слюня его время от времениязыком, написал две записки такого содержания:

«М-ру В.Гудспету, помощнику смотрителя.

Уважаемый сэр, водапроникла в ветку Скаппер № 6, и в шахте она выше сапог и всеприбывает, и на откаточном пути её больше, чем могут выкачать насосы.Вам бы следовало спуститься сюда и посмотреть самому, а я буду вкабинке на канатной дороге в „Парадизе“ или в Миксене устолба номер два.

„Р. S.“Очень сильно опасаюсь, что шахту затопит. Ваш X. Диннинг».

Во второй запискеДиннинг написал следующее:

«Вода хлынула вветку Скаппер № 6. Франк, предупредите на всякий случай другихрабочих. Ваш X. Диннинг».

Потом он повернулся ксыну.

Диннинг был человекмедлительный, тугодум, у него и мысли и язык ворочались с трудом. Носейчас он заговорил с непривычной для него быстротой:

— Джорди,беги к Франку Логану, надсмотрщику, и отдай ему эту записку. Потомподнимись наверх и отнеси вот эту домой к помощнику смотрителя.Скорее, Джорди, скорее беги, мальчик.

Джорди ушёл с обеимизаписками. Он шёл быстро. Придя к месту подъёма, он поискал глазамистволового2,но того нигде не было видно. В это время Джорди услышал глухой удар,и струя воздуха изменила направление. Джорди понимал, что этоозначает катастрофу. Понимал, что нужно выбраться поскорее наверх изшахты, но помнил и то, что наказывал ему отец. И, не зная, чтоделать, он потерял голову и направился по штреку в глубь «Парадиза».

Навстречу мальчику,шагавшему посреди дороги в «Парадиз», вдруг вынырнули изтемноты четыре сцепленные между собою, нагруженные углём вагонетки,которые мчались, никем не управляемые, видимо с силой оторвавшись отпоезда. Джорди закричал. Он отскочил, но опоздал на полсекунды.Вагонетки налетели, сшибли его с ног, стремительно проволокли надвадцать ярдов дальше, швыряли его, прошли по его телу и оставили эторазмозжённое тело на дороге. Поезд прогромыхал дальше.

После того как сынушёл, Диннинг стоял несколько минут, довольный, что принялнеобходимые меры. Вдруг он услышал продолжительный гул, —это был тот же звук, который слышал его сын, но так как он был ближе,то ему он показался грохотом. Диннинг застыл на месте с открытымртом, словно окаменев. Он ожидал несчастья в шахте, но не такоговнезапного, не такого страшного. Он понимал, что это обвал.Инстинктивно он направился к забоям, но не прошёл и десяти ярдов, каквода хлынула ему навстречу. Она неслась громадой, достигая кровли, свсе нараставшим гулом. Она несла трупы Огля, Брауна и десятка другихшахтёров. Поток рудничного газа впереди этой водяной лавины потушиллампу Диннинга. За те две секунды, пока он стоял среди грядущегомрака, ожидая приближения воды, Диннинг успел подумать: «Чёртвозьми, какое счастье, что я услал Джорди из шахты!» (А Джордив это время был уже трупом). Затем вода настигла и Диннинга. Онборолся, пытался выплыть. Тщетно. Он стал четырнадцатым по счётутрупом, плававшим на затопленной дороге в Скаппер-Флетс.

Франк Логан,надсмотрщик «Парадиза», не получил записки Диннинга.Записка, покрытая кровью, лежала во мраке шахты, зажатая в ужеокоченевшей руке Джорди.

Но Франк тоже услышалглухой удар и через мгновение почувствовал, что стоит по колена вводе, которая льётся по скату. Тогда ему без записки стало ясно, чтоэто прорыв. По соседству с ними работало пятнадцать человек. ДвоимФранк приказал поскорее пробираться вентиляционным ходом ипредупредить всех рабочих в нижних выемках «Парадиза».Остальным тринадцати Франк посоветовал пробираться к стволу шахты, докоторого было около мили. Сам же остался на месте. Он знал, чтовыработки Скаппер лежали ниже всех выработок «Парадиза».Знал, что они первые будут затоплены. И, зная это, направился вниз,чтобы предупредить работавших там восемнадцать человек. Но эти людиутонули раньше, чем он двинулся в путь. И Франка Логана тоже никтобольше не видел живым.

Тринадцать шахтёров,пробиравшихся наверх, к стволу, те, кого направил туда Франк, дошлидо штрека «Атлас». Здесь они остановились и сталиторопливо совещаться. «Атлас» соединял «Парадиз»с «Глобом» (так назывался вышележащий пласт угля). Онирешили, что в верхнем пласте опасность затопления меньше и чтобезопаснее будет добраться до главного ствола шахты через «Глоб».Здесь они набрели на несколько каменщиков, работавших на главномоткаточном пути и не подозревавших о прорыве воды до тех пор, пока незаметили, что струя воздуха изменила направление. Каменщикизаговорили все вместе, потом с минуту прислушивались молча,встревоженные, не зная, оставаться ли им на месте, или подниматься кшахте. Теперь они решили присоединиться к тринадцати пришедшим из«Атласа», и все вместе двинулись по откаточному пути«Глоба» по направлению к стволу шахты.

Три минуты спустя водахлынула на главный штрек «Парадиза», затопила «Атлас»и откаточный путь «Глоба». Люди услышали шум воды ипустились бежать. Дорога была хорошая, крепко укатанная, туннельпросторен и высок, и все спасавшиеся молоды и могли. бежать оченьбыстро. Некоторые из них никогда ещё в своей жизни не мчались такбыстро.

Но вода мчалась ещёбыстрее, чем они. Неслась с быстротой просто ужасающей, гналась заними с жестокостью зверя, затопляла все с стремительностью инеотвратимостью морских волн в час прилива. Ещё минуту назад в«Глобе» не было воды, а в следующую минуту она смылалюдей.

Вода неслась вседальше, достигла стволовой шахты и жуткой громадой залила её. Здесьвстретились два потока: один низвергался водопадом из «Глоба»,другой бил снизу, со дна «Парадиза». Этот водоворотзакружил всех людей, которым удалось спастись сюда со дна шахты, ибыстро поглотил их. Затем вода начала бурлить вокруг стойл, заливаяих всё выше и выше.

В стойлах находилисьвсе четыре ещё уцелевших пони — Негр, Китти, Вояка и Огонёк, —и все они испуганно ржали. Вояка лягал копытами воду и, как бешеный,метался по стойлу; он чуть не сломал себе шею раньше, чемзахлебнулся. Остальные стояли, не двигаясь, и только жалобно ржали,пока вода не покрыла их. К этому времени она поднялась в две главныешахты, отрезав и «Глоб» и «Парадиз» исовершенно закрыв доступ к выработкам сверху, с поверхности земли.

Внезапность этойкатастрофы была совершенно невероятна и фатальна. Прошло не большечетверти часа с момента обвала и прорыва воды, и уже восемьдесятдевять человек погибло — одни утонули, другие были убиты илизадохнулись от рудничного газа.

Но Роберт и еготоварищи были ещё живы. Они находились в дальних забоях, у вершинынаклонной просеки, и вода прошла стороной, далеко от них.

Роберт первый услышалгул, а через пятьдесят секунд почувствовал перемену в направлениивоздуха. Он понял, что случилось. Про себя подумал: «Боже, вотоно!» Рядом с ним в передовом забое Боксёр Лиминг медленноподнялся с колен.

— Ты слышал, Роберт? — спросил он растерянно, инстинктивно ищаподдержки у Роберта.

Роберт сказалторопливо:

— Задерживсех тут, покуда я не вернусь. Всех!

Он выскочил из забоя ипобежал вниз по скату, к канатной дороге Скаппера. Он бежал по этойдороге, оглушённый шумом воды, уже заливавшей её. Вода плескаласьвокруг него всё выше и выше, покрывая сапоги, колени, наконец, бедра.Роберт знал, что находится где-то близко от «Купола»,утолщения пласта, тянувшегося на север и на юг и пересекавшегоканатную дорогу. Вдруг он потерял равновесие полетел вниз прямо в«Купол». Вода поднимала его, пока голова его не удариласьо базальтовую кровлю. Он уцепился за камень руками, работая ногами вводе, пытаясь выбраться обратно на дорогу. Ему это удалось, и оностановился в мелком месте, дрожа от холода. Теперь было совершенноясно, что произошло. Вода покрыла «Купол»; на протяжениипятидесяти ярдов она стеной отрезала воздушно-канатную дорогу. Всезапасные пути там, где они пересекали «Купол», залиты докровли.

Вода была холодна.Роберт начал кашлять. С минуту он стоял и кашлял, потом повернулся ипродолжал путь вверх по скату. На полдороге он наткнулся намаленького Пата Риди. Пат был сильно испуган.

— Что такоеслучилось, дядя Роберт? — спросил он.

— Ничего,Пат, не бойся, — отвечал Роберт. — Пойдём сомной.

Роберт и Пат дошли довершины просеки, где нашли остальных, столпившихся вокруг Лиминга.Здесь было всего десять человек, и среди них — Гюи, ГарриБрэйс, Том Риди, Нед Софтли, Сви Мессюэр и «Скорбящий».Все ждали Роберта. Они не знали, что во всём «Нептуне»остались в живых только они одни.

— Ну что,Роберт? — крикнул Боксёр, когда тот подошёл. Он напряжённосмотрел ему в лицо.

— А вотчто, — Роберт сделал паузу, стараясь говорить так, чтобывсе показалось нормальным и вполне благополучным. Он отжимал воду изсвоей куртки. — Внизу делали вруб и впустили немножко водыв «Купол». Но мы находимся достаточно высоко ибеспокоиться нам нечего. Надо искать другого выхода из шахты.

Молчание. Все понялидостаточно, чтобы стать молчаливыми. Только Том Риди спросил:

— Значит,через «Купол» нам не пробраться?

Лиминг свирепонапустился на него:

— Заткнипасть, ты, безмозглый осел, пока тебя не попросят открыть её.

Роберт продолжал,словно ничего не случилось:

— Так мы вотчто сделаем, ребята. Пойдём по обратным вентиляционным штрекам в«Глоб», а оттуда выберемся к подъёмной шахте.

Наказав Пату Ридидержаться как можно ближе к нему, Роберт пошёл вперёд квентиляционному ходу, ведя за собой остальных. Шли все, кроме ТомаРиди. Том был превосходный пловец. Он знал, что отлично плавает и подводой и в воде, и был уверен, что сумеет переплыть «Купол».А переплыв «Купол», легко выбраться наверх, к шахте,вызвать помощь, и тогда он покажет Лимингу, осел он или нет. Томотстал и подождал, пока все ушли. Тогда он побежал вниз по просеке,сбросил сапоги, набрал воздуху в лёгкие и бросился в «Купол».Он переплыл «Купол» единым духом. Но Том не предвидел,что за «Куполом» водой залито ещё пространство в полторымили. И по ту сторону «Купола» он попал в главный поток.Том действительно достиг цели: пять минут спустя его труп тихокружился в колодце на дне затопленной шахты.

Роберт же медленнокарабкался вперёд, ведя за собой товарищей по вентиляционному ходу.Он знал, что они уже где-то вблизи «Глоба». Но вдруглампа его погасла, словно кто-то тихо дунул на неё, и в тот же мигподле него Пат Риди, задохнувшись, опустился на землю. На этот раз невода: рудничный газ.

— Назад! —крикнул Роберт. — Назад все!

Все отступили назад насорок ярдов, и здесь привели в чувство Пата Риди. Роберт, следя, какПат приходил в себя, усиленно размышлял. В глухом забое Глоба должныбыть люди. Наконец, он сказал:

— Кто хочетснова попробовать пробраться со мной в «Глоб»?

Никто не отвечал. Всезнали, что такое углекислый газ, и только что видели его действие.Нелегко было при таких условиях проникнуть в «Глоб». Гюисказал:

— Не ходи,папа, там рудничный газ.

«Скорбящий»до тех пор не говорил ни слова. Теперь он объявил:

— Я иду.

Он понимал, что Робертхочет спасти тех, которые, может быть, застряли в «Глобе»,одурманенные рудничным газом, но ещё живые. «Скорбящий»храбростью не отличался, но он считал, что долг велит ему идти сРобертом.

Роберт и «Скорбящий»поползли снова вентиляционным ходом в «Глоб». Они сняликуртки и обернули ими головы, хотя это было просто традицией и малоспасало от газа. Они ползли на животе. «Скорбящий» сильнотрусил и по временам нервно, судорожно вздрагивал, но держалсястойко, молясь про себя.

В рудничном газе(шахтёры называли его «чёрный пар») было очень многоокиси углерода. Вода гнала сюда этот газ из старых, заброшенныхвыработок, и казалось, что он поднимается вверх и рассеивается. Онбыл уже несколько выше, когда Роберт и его спутник добрались до«Глоба». Их тошнило и клонило ко сну, но они всё жечувствовали, что могут ещё идти дальше. Раньше, чем уйти, онипережили тяжёлые минуты: нашли четырёх человек, задохнувшихся отгаза. Эти люди сидели группой, словно глядя друг на друга, всовершенно естественных, непринуждённых позах. У них был прекрасныйвид: газ окрасил в красивый розовый цвет лица и руки, ещё почти неуспевшие загрязниться, так как они только что заступили смену. Этилюди казались здоровыми и весёлыми. Но все они были мертвы.

Роберт и «Скорбящий»вытащили их: ведь затем они и пошли в «Глоб». Онипринесли их туда, где ждали товарищи. Но все усилия не могли вернутьк жизни этих четырёх людей. При виде мертвецов Пат Риди, никогда ещёне глядевший в лицо смерти, разразился рыданиями.

— О,помогите, — всхлипывал он, — помогите! Божемилосердный, почему я здесь? И где мой брат Том?

«Скорбящий»сказал:

— Не плачь,мальчик, господь нас не оставит. — И в тоне, которым онпроизнёс эти слова, было что-то необычайно внушительное.

Наступило молчание.Роберт стоял в раздумье. Лицо его было озабочено. Если в «Глобе»газ, значит там вода. В этот верхний пласт газ мог проникнуть тольков том случае, если за ним всё было полно воды. Люди, которых онинашли, очевидно, сначала были пойманы водой в западню, а затем ужезадохнулись от газа. Роберт пришёл к заключению, что «Глоб»тоже отрезан и спастись этим путём невозможно. Затем он вспомнил отелефоне в дальнем конце Скаппер-Флетс.

— Нам в«Глоб» не попасть, ребята, — сказал он. —Там и газ и вода. Мы проберёмся обратно в Скаппер и телефонируемнаверх.

При упоминании отелефоне лица у всех просветлели.

— Клянусьбогом, Роберт… — восторженно начал Лиминг.

Мысль о телефонеусладила горечь обратного путешествия по вентиляционному штреку. Онине думали о том, что приходится возвращаться, не помнили о том, чтоони в ловушке. Они думали только о телефоне.

Но, когда пришли вСкаппер-Флетс, лицо Роберта выразило ещё большую озабоченность,настоящую тревогу. Он увидел, что уровень воды в забоях был уже выше,чем раньше, и быстро поднимался. Это могло означать лишь одно: водасмыла деревянные крепи; ничем не поддерживаемая теперь кровля за«Куполом» обрушилась и закрыла воде выход вниз поглавному штреку. Теперь вода идёт обратно на них. Так как все путиотрезаны, то у них остаётся, пожалуй, не более четверти часа на то,чтобы выбраться как-нибудь из тупика, который представлял собой этотглухой забой Скаппер-Флетс.

— Подождитездесь, — сказал Роберт, а сам пошёл к телефону. Онпорывисто завертел ручку, снял трубку. Он был очень бледен. «Ну,теперь…» — подумал он.

— Алло!Алло! — Его голос, голос человека, ещё живого в своейтёмной могиле, вырвался из этой могилы, понёсся с отчаянной надеждойпо проводам, уже наполовину погруженным в воду, на поверхность земли,до которой было две мили.

И сразу же оттудадонёсся ответ:

— Алло,алло!

Роберт чуть не лишилсячувств. Это говорил Баррас из своей конторы, всё время повторяя:

— Алло,алло, алло…

Роберт отозвался слихорадочной быстротой:

— ГоворитФенвнк из Скаппер-Флетс. Вода хлынула за «Купол» и всезатопила. Там обвал. Кроме меня ещё девять человек. Мы отрезаны. Чтонам делать?

Ответ донёсся тотчасже, твёрдый и чёткий:

— Поднимитесьв «Глоб» вентиляционным ходом.

— Мы ужепробовали…

— И что же?

— В «Глобе»полным-полно рудничного газа и воды.

Молчание. Тридцатьсекунд мучительного молчания, которые кажутся тридцатью годами. ЗатемРоберт слышит стук двери; должно быть, Баррас, сидя за своим столом,захлопнул её ногой. Так странно слышать этот звук захлопнувшейсядвери в конторе, далеко наверху, на земле.

— Слушайте,Фенвик, — заговорил Баррас, на этот раз торопливо, нокаждое слово падало как резкий, твёрдый удар. — Вамследует направиться через старую шахту Скаппера. Иным путём вам непройти, обе шахты залиты водой. Вы должны идти через старые выемки кстарой шахте Скаппера!

— Стараяшахта… Боже милосердный, что он говорит!..

— Идти прямовверх по скату, — продолжал Баррас с той же неумолимойчёткостью. — Проберитесь через перемычку крепи в верхнемвосточном участке, над плотиной. Вы попадёте в верхний этаж отвала встаром «Нептуне». Не бойтесь воды, она только в нижнихэтажах. Идите прямо по дороге, это главный штрек, не сворачивайте набоковые и на откос справа. Держитесь направления на восток, пока непройдёте около мили, и попадёте прямо в старую шахту Скаппера.

«Господи Иисусе!Так он знает расположение старых выработок! — подумалРоберт. — Он знает, знает… — Пот выступил налбу Роберта. — О господи, так он знал всё время!..»

— Вы меняслышите? — донёсся слабо, издалека вопрос Барраса. —Спасательный отряд встретит вас там. Слышите вы меня?

— Слышу! —закричал Роберт. Затем налетевшим шквалом сорвало провода, ителефонная трубка, мёртвая теперь, осталась у него в руках. Он уронилеё, и она закачалась на шнурке.

«…Иисусе!»— снова подумал он, ослабев от ужасного волнения.

— Скорее,папа! — подбегая, кричал, как безумный, Гюи. —Скорее, скорее, папа! Вода идёт на нас!

Роберт обернулся изашлёпал по воде к остальным. «Боже!» — всё твердилон мысленно. А, подойдя, закричал:

— Мы идём котвалу, ребята. Ничего другого не остаётся.

Он повёл их вверх пооткосу, к тупику, куда никто никогда и не пытался добраться. И там,действительно, оказалась старая перемычка в крепи, не столькоплотина, а сколько простая перемычка, ряд досок-трёхдюймовок,поставленных стоймя, с промежутками в восемнадцать дюймов,заполненными глиной. Лиминг в два счёта проложил дорогу через этосооружение, и беглецы вступили в отвал старых выработок «Нептуна».

Там было холодно ипахло как-то странно. Это был не запах рудничного газа, хотя он и тутимелся, а запах заброшенных копей. Здесь не работали вот ужевосемьдесят лет.

Следуя за Робертом, онис пробудившейся надеждой устремились вперёд. Здесь было сухо, ониушли от воды! О благодарение небу, они всю её оставили позади. Ушести человек лампы ещё горели, а у Гарри Брэйс в кармане нашлись трисвечи. Они могли освещать себе дорогу.

Затруднений не былоникаких: перед ними тянулась только одна дорога, главный штрек, и онашла прямо на восток.

С четверть мили онипрошли по этой заброшенной дороге. Затем пришлось остановиться.Впереди была обрушена кровля.

— Ничего,ребята, — крикнул Лиминг. — Это только мелкиекамни. Мы живо проберёмся.

Он сбросил куртку и,покрепче затянув свой кожаный пояс, первым двинулся в атаку напреградивший им путь обвал.

У них не было с собойникаких инструментов, все их инструменты, сумки с провизией и фляжкис водой лежали под водой в миле отсюда. И люди принялись действоватьголыми руками, очищая путь, выдирая расшатанные камни. Работалипарами. Лиминг же работал за двоих. Никто из них не знал, скольковремени это длилось, они работали с таким остервенением, что забыли овремени, об израненных до крови руках. Так они работали в течениесеми часов подряд и перебрались через пятнадцать ярдов обрушившейсяпороды. Первым выкарабкался на дорогу Лиминг.

— Ура! —завопил он, таща за собой Пата Риди.

Вслед за нимиперебрались и остальные, говоря все разом, смеясь, торжествуя. Вотсчастье, что они уже по ту сторону обвала. От радости они смеялиськак дети. Но, пройдя ещё пятьсот ярдов, они перестали смеяться. Сноваобвал, и на этот раз не щебень. Камень, твёрдый, сплошной базальтподдающийся разве только алмазному буру. А у них — ничего,кроме рук. Путь только один, и этот единственный путь заграждён.Сплошной базальт, массивный, твёрдый как скала. И голые, израненныедо крови руки. Наступило молчание. Долгое, леденящее молчание.

— Ну что ж,ребята, — сказал Роберт с деланной весёлостью, —не так уж далеко мы от старой шахты. За нами придут. Придётся ждатьздесь. Рано или поздно до нас непременно доберутся. Ничего неостаётся, как сесть на корточки и стучать. И не падать духом.

Все сели. Гарри Брэйс,прикорнувший у самой стены, подобрал тяжёлый кусок базальта и началколотить им о поверхность камня, выбивая что-то вроде барабаннойдроби. Он рассчитывал, что спасающие услышат стук. Время от временион испускал долгий и громкий крик. Так они сидели и ждали глубоко подземлёй, в заброшенном отвале, на расстоянии четверти мили от старойшахты. Стучали, кричали — и ждали.

XXIII
В это утро, часов околошести, Ричарда Барраса разбудил лёгкий стук в дверь его спальни. Стукпродолжался уже некоторое время. Баррас крикнул:

— Кто там?

Из-за двери донёссяголос тётушки Кэрри, робкий и испуганный.

— Я не сталабы вас беспокоить, Ричард, но пришёл помощник смотрителя с рудника.Он непременно хочет вас видеть.

У тёти Кэрри не хватилодуху повторить то, что прямо, без обиняков сказал Гудспет…Пускай он сам сообщит Ричарду жуткую весть.

Ричард оделся и сошёлвниз: он обычно вставал почти в этот час.

— Доброеутро, Гудспет. — Ему бросилось в глаза, что Гудспетполуодет и страшно взволнован. Видно было, что он бежал всю дорогу. ИГудспет тотчас же выпалил:

— МистерБаррас, в обеих главных шахтах вода залила все этажи. Клеть нельзяспустить ниже пласта «Файв-Квотерс».

Жуткая пауза.

— Так. —Это было сказано машинально, с спокойствием автомата.

— Вся перваясмена находится в «Глобе» и «Парадизе». —Обычно спокойный голос Гудспета теперь дрожал. — Мы неможем до них добраться. Ни один не поднялся наверх.

Баррас внимательнонаблюдал Гудспета:

— Сколькочеловек в смене? — спросил он все с той же механическойчёткостью.

— Человексто взрослых и мальчиков, точно не знаю, но около того. Меня толькопять минут тому назад подняли с постели, за мной прибежал один изламповщиков, я его послал к мистеру Армстронгу, а сам, как можноскорее, помчался сюда.

Ричард не медлилдольше. Шесть минут спустя они были уже во дворе конторы. ЛамповщикДжимми, старший рабочий-рукоятчик, его помощники, табельщик Козенсстояли кружком, молчаливые, испуганные.

Когда подъехал Баррас,старший рабочий сказал:

— МистерАрмстронг только что пришёл, сэр. Он наверху, у подъёмника.

Баррас сказал Гудспету:

— Сходи заним.

Гудспет побежал полестнице наверх, в помещение подъёмника. А Баррас тем временем вошёлв контору, где круглые часы на стене над камином показывали четвертьседьмого. В ту минуту, когда он вошёл в пустую контору, зазвонилтелефон из шахты. Он тотчас схватил трубку и сказал своим обычным,сухим и невыразительным голосом:

— Алло,алло.

Ему ответил голосРоберта Фенвнка из Скаппер-Флетс. То был зов людей, погребённых подземлёй, и когда разговор прервался, Баррас ощупью, как слепой,повесил трубку на место. Но затем овладел собой, снова выпятил грудь.Через минуту вошли Армстронг и Гудспет.

— Ну, мистерАрмстронг, — начал сразу Баррас властным тоном, —расскажите всё, что знаете.

Армстронг заговорилкак-то принуждённо. Он говорил минуты две, и всё это время его непокидала мысль: «если плохо кончится, то и службе моей конец».Щека под одним глазом у него задёргалась, и, чтобы скрыть это, онзаслонил рукой лицо.

— Так, —сказал Баррас. И потом отрывисто: — Позвоните мистеруДженнингсу.

— Я послалза ним Сола Пикингса, мистер Баррас, — поторопилсяответить Армстронг. — Это было первое, что я сделал. Ждёмего с минуты на минуту.

— Вот это выхорошо сделали, — сказал Баррас с довольным выражением. Онв совершенстве владел собой, и под влиянием егоспокойно-авторитетного тона Армстронг и Гудспет приободрились. Вособенности первый.

Баррас продолжал:

— Пойдите ктелефону, мистер Армстронг. Сейчас же. Позвоните Риггеру и Хедстоку вТайнкасл, братьям Гендерсон в Ситон, позвоните в ОбъединённуюКомпанию угольных копей и фирме Хортон, а главное — мистеруПроберту, и от моего имени сообщите им о положении на нашем руднике.Просите помощи. Скажите, что нам нужны все виды помощи. Нампонадобятся копры, насосы все электрическое оборудование, какое онимогут нам дать. Просите в Тайнкасле главным образом паровые лебёдки.Пусть Объединённая Компания пошлёт нам спасательный отряд —всех свободных людей, какие у неё имеются. Скорее, пожалуйста, мистерАрмстронг.

Армстронг побежалтелефонировать из своей конторы. Баррас обратился к Гудспету:

— Возьмитедесять человек и идите в старую шахту Скаппера. Осмотрите все. Какможно скорее и тщательнее. Выясните, насколько возможно, состояниеэтой шахты. Потом бегите обратно сюда.

Когда Гудспет вышел,появился мистер Дженнингс. Инспектор копей был топорный, плотный,краснолицый мужчина с весёлыми и энергичными манерами. Все знали, что«Дженнингс не потерпит никаких глупостей»; в нём не былотупой догматичности и чувствовался сильный характер. Немногобесшабашный и бесцеремонный, он однако пользовался всеобщим уважениеми любовью. В последние дни он страдал от большого фурункула назатылке.

— Ой! —сказал он, плюхнувшись в кресло. — Чертовски болит эташтука! Что такое случилось?

Баррас объяснил ему.

Дженнингс сразу забыл освоём фурункуле. На лице его выразился ужас.

— Не можетбыть, — сказал он в полном смятении.

Помолчав, Баррасофициальным тоном предложил:

— Неосмотрите ли вы площадку?

Дженнингс, только чтоусевшийся в кресло, тотчас же поднялся и сказал:

— Да, пойдунаверх, взгляну.

Баррас пошёл вперёд.Оба осмотрели площадку у устья шахты. Насосы уже совсем отказывалисьработать, а вода в обеих шахтах поднялась ещё на шесть футов.

Дженнингс расспросилмеханика подъёмной машины. Оба они с Баррасом возвратились обратно вконтору. Дженнингс сказал:

— Вампонадобятся добавочные насосы для этих шахт, мистер Баррас. И оченьскоро. Но уровень воды так высок, что вряд ли это много поможет…

Баррас выслушал его сподчёркнутым терпением. Он дал Дженнингсу высказаться. Не сделал ниодного замечания. Когда же Дженнингс кончил, он, словно не слышаввсего сказанного инспектором, объявил своим невозмутимым,безапелляционным тоном:

— Чтобывыкачать воду из главных шахт, понадобится не один день. Надо пройтитуда со стороны старой шахты Скаппера, авось удастся пробраться пооткаточному штреку. Воды много, это несомненно. Гудспет сейчасвернётся из старой шахты. И как только будет возможно, мы должныспуститься туда.

Дженнингс, видимо,несколько растерялся. Он чувствовал, что столкнулся с волей сильнееего собственной, которая подчиняла его себе, подавляла. А тут ещёмучительно болел затылок. Что ж, Баррас самым ясным образом определилположение дела, и его план спасения — единственный разумныйвыход. На грубоватом лице Дженнингса выразилось невольное одобрение.

— Значит,вот как вы хотите действовать, — заметил он. Затемприбавил: — Но как же вы обойдётесь без плана старого рудника?

— Должны обойтись, — возразил Баррас с неожиданной силой.

— Ну-ну, —примирительно сказал Дженнингс, — попытаться, конечно,можно. — Он вздохнул. — Да, был бы у нас план,не случилось бы сейчас и всей этой проклятой передряги. Господи,какими идиотами люди были в старые времена!

Он поморщился от боли взатылке.

— Чёрт быпобрал проклятый фурункул! Я стал пить дрожжи, но не вижу, чтобы этосколько-нибудь помогало.

Пока Дженнингс возилсясо своей перевязкой, вернулся Гудспет.

— Я какследует все осмотрел, мистер Баррас, сэр, — доложил он. —Ничего хорошего насчёт этой старой шахты не могу сказать. Оназавалена пустой породой, хотя и не так уж сильно. Но там не одниобвалы, там и газ тоже, скверный, чёрный газ. Мы спустили тудачеловека лебёдкой и он вернулся обратно едва живой. Впрочем, я думаю,мы за сутки могли бы очистить шахту от закладки и газа.

— Благодарювас, Гудспет. Мы пойдём в шахту сейчас же.

Сомнений быть не могло.Баррас намеревался сам руководить спасением людей. Было что-товеличественное в спокойном и решительном тоне его распоряжений, онподчинял себе людей без всякого усилия, подавляя панику, действовалкак самодержавный властитель.

Когда они вчетверомвыходили из конторы, к ним навстречу побежал через двор молодой врачЛьюис, работавший теперь вместе с доктором Скоттом. Он сказал:

— Я толькочто узнал… возвращаясь от роженицы… Не могу ли ячем-нибудь помочь здесь? — Он выжидающь замолчал, ужемысленно рисуя себе свои героические подвиги в глубине рудника.

Доктор Льюис былрозовощёк и юношески пылок, энтузиазм так и бурлил в нём. В Слискэйлеего за глаза называли всегда «молодой доктор Льюис».Дженнингс посмотрел на него так, словно ему хотелось дать «молодомуЛьюису» хорошего пинка в его молодой зад. И отвернулся.

Баррас же сказалблагосклонно:

— Очень вампризнателен, доктор Льюис. Нам, может быть, понадобятся ваши услуги.Ступайте в контору, там Сол Пикингс сварит вам чашку горячего какао.Вы нам можете понадобиться позднее.

Доктор Льюис,обрадованный, суетливо побежал в контору. А Баррас, Дженнингс,Армстронг и Гудспет направились к старой шахте. Только что начиналосветать. Было холодно. С невидимого неба тихо падали редкие, лёгкие,словно трепетавшие в воздухе хлопья снега. К четырём мужчинамприсоединилась партия в двадцать пять человек. Молча шли они черезвзрытый пустырь. Снег постепенно окутывал их пеленой и скрывал отглаз. То был первый спасательный отряд.

Новость начала ужераспространяться по городу. На Террасах распахивалась одна дверь задругой, и мужчины и женщины выбегали из дома и мчались вниз поКаупен-стрит. К бежавшим по дороге присоединялись другие. Они бежали,словно гонимые какой-то посторонней силой, словно копи вдруг сталимагнитом, притягивавшим их помимо их воли. Они бежали, потому что немогли оставаться дома. И все бежали молча.

Марта узнала онесчастье от миссис Брэйс. В первую минуту она подумала скорее сблагодарностью, чем с испугом: «Слава богу, моего Сэмми тамнет». Сжимая грудь руками, она разбудила Сэма, затем накинулана плечи пальто и вместе с Сэмом побежала к шахте. Рядом бежал истарый Ганс Мессюэр. Ганс брил какого-то раннего посетителя, когдауслышал о случившемся. И теперь он бежал, держа в левой рукенамыленную кисточку. Дэвида новость застигла на велосипеде, по дорогев город. Он сразу повернул к копям. Жена Боксёра Лиминга узнала ослучившемся, ещё лёжа в постели, а Ча, сын его, — выходя счёрного хода из трактира «Привет». Сюзен, жена«Скорбящего», — во время утренней молитвы.Миссис Риди, повитуха, — у постели роженицы, где онапомогала доктору Льюису. Джек Риди, её старший сын, в это времянаправился в трактир подкрепиться стаканчиком. Вместе с Ча Лимингомон тотчас побежал к шахте. Матери Неда Софтли сказали по дороге впрачечную. Старый Том Огль услышал новость в уборной. И побежал,застёгивая по дороге штаны.

Не прошло и несколькихминут, как во двор перед шахтой набилось человек пятьсот мужчин иженщин, а снаружи за воротами толпилось ещё больше. Они стояли молча,женщины почти все в платках, мужчины без пальто, резко чернея набелом снегу. Стояли, подобно громадному хору, выстроившемуся в тишинепод тёмным от снежных туч небом. Они не были действующими лицами вразыгрывавшейся трагедии; но это не умаляло их участия в ней. Онистояли в молчании, молчании смерти под этим бессмертным, хмурымнебом.

Было уже девять часов,и падал сильный снег, когда Баррас, Дженнингс и Армстронг, пройдячерез «Снук», вошли во двор перед шахтой. Армстронгпосмотрел на толпу и сказал:

— Неприказать ли запереть ворота?

— Нет! —возразил Баррас, рассматривая людей своими холодными близорукимиглазами. — Велите развести костёр. Большой костёр посредидвора. Им холодно стоять здесь.

Зажгли костёр. ЧарлиГоулен, Джек Уикс и рукоятчики притащили кучу досок и другогостроевого леса, чтобы поддержать огонь. Как раз к тому времени, когдаон разгорелся, явилась первая партия волонтёров из Ситонских копей.Они пошли прямо к старой шахте. Потом приехали из Тайнкасла ремонтныерабочие и привезли с собой три вагона оборудования. Армстронг дежурилу телефона. Баррас и Дженнингс пошли обратно к старой шахте. Из-зарудничного газа невозможно было спуститься в шахту, но онирассчитывали, что газ скоро выкачают. Уже начали устанавливать копёр,лебёдку и вентилятор.

В одиннадцать часовприехал Артур Баррас. Он провёл субботу и воскресенье в гостях уТоддов, в Тайнкасле, и в это утро приехал домой поездом, прибывавшимв Слискэйль в три четверти одиннадцатого.

Взволнованный,запыхавшийся, ворвался он в контору.

— Папа,какой ужас!

Баррас медленнообернулся.

— Да, этострашное несчастье.

— Чем я могбы быть полезен? Я готов делать, что угодно. Надо же было такомуслучиться, папа!

Баррас мрачно погляделна сына, махнул рукой и сказал:

— Божьяволя, Артур.

Артур ответил взглядом,полным смятения.

— Божьяволя, — повторил он каким-то странным тоном. —Что это значит?

Но в эту минутуторопливо вошёл Армстронг.

— ОбъединённаяКомпания даёт два насоса. Их сейчас нам отправляют. От Хортонапришлют новый турбинный. Мистер Проберт сказал, что готов сделатьвсё, что может.

— Благодарювас, мистер Армстронг, — сказал Баррас механически.

Напряжённое молчаниедлилось, пока не вошёл, прихрамывая, старый Пикингс с тремя большимичашками какао. Старому Солю было уже за семьдесят, но, несмотря надеревянную ногу, он был ещё очень проворен. Он ковылял по территориирудника, выполняя разную работу наверху и отлично умел варить какао.

Артур и Армстронг взялипо чашке. Баррас отказался. Артур и Армстронг стали уговаривать еговыпить какао, говоря, что это его подкрепит, а Армстронг добавил, чтонемыслимо работать натощак. Баррас все отказывался; он выгляделнесколько возбуждённым.

Сол Пикингс сказал:

— МолодойЛьюис спрашивает, нужен ли он вам ещё. Если ему придётся ждать, яснесу ему эту чашку.

Молодой доктор выпилуже четыре чашки какао, они немного разбавили его героизм. И он былвынужден деликатно осведомиться, где уборная…

Баррас посмотрел наАрмстронга.

— Было быхорошо, если бы врачи нашего города по очереди дежурили здесьближайшие несколько дней.

— Прекраснаямысль, мистер Баррас, — воскликнул Армстронг. Он поспешновышел, чтобы переговорить об этом по телефону.

— Папа, —начал Артур с чувством, похожим на отчаяние, — как этослучилось? Я хочу знать.

— Несейчас, — остановил его Баррас. — Не сейчас.

Артур отвернулся к окнуи прижался лбом к холодному стеклу, покрытому морозным узором. Тонотца на минуту заставил его замолчать.

Вошёл, запыхавшись,старший брандмейстер Эбенезер Кемау. Он надел форму, украшеннуюмножеством ярко-красных шнуров и восемью внушительными меднымипуговицами, которые миссис Кемау всегда начищала до блеска. МистерКемау был низенький, лысый человек, круглый как шар. Он питалслабость к мундиру, начал свою карьеру рано, с картонной каски вбригаде мальчишек, а теперь состоял одновременно и старшим пожарным икапельмейстером в Слискэйле. Он играл на четырёх музыкальныхинструментах, в том числе на треугольнике, и регулярно получал призына областной выставке за выращиваемый им душистый горошек. Запоследние пять лет он потушил один-единственный небольшой пожар назаброшенном пивоваренном заводе.

— Я к вашимуслугам, мистер Баррас, — объявил он. — Людимои здесь, во дворе. Они выстроены в полном порядке. Все окончиликурсы первой помощи. Ждём ваших распоряжений, сэр.

Баррас поблагодарилбрандмейстера, Сол Пикингс поднёс ему не выпитую Баррасом чашкукакао, и мистер Кемау удалился. У него был столь важный и официальныйвид, когда он появился во дворе, что два репортёра, только чтоприехавшие из Тайнкасла, сфотографировали его. На следующий деньпортрет был помещён в «Тайнкаслском Аргусе», ибрандмейстер вырезал его на память.

Предложения помощисыпались отовсюду, по телеграфу, по телефону; мистер Проберт,представитель фирмы Хортон, явился самолично, от ОбъединённойКомпании угольных копей прибыли ещё три спасательных отряда.

Ещё до полудня Баррас ссыном отправились осмотреть копры, вновь установленные над старойшахтой Скаппера. Шахта эта выходила на унылый пустырь, известный подназванием «Снук», весь в кочках и ямах; теперь пустырьзанесло снегом, над ним злобно свистел ветер.

Несмотря на зажжённыйво дворе костёр, почти вся толпа ушла оттуда и собралась на пустыре.Они стояли в стороне, довольно далеко от механиков, которые работалиусердно и быстро, устанавливая под шахтой копёр. Когда подошли Барраси Артур, толпа молча расступилась, и только небольшая группа мужчинне сдвинулась с места. И тут-то Артур увидел Дэвида.

Дэвид стоял впередиэтой группы людей, не отступивших перед хозяином. Среди них были ДжекРиди, Ча Лиминг и старый Том Огль. Дэвид ждал, пока Баррас подойдётблизко. От холода и скрытого душевного напряжения его кожа казаласьплотно натянутой на скулах. Глаза его встретились с глазами Барраса.И под этим обвиняющим взглядом Баррас опустил свои. Тогда Дэвидзаговорил:

— Эти людихотят вас спросить кое о чём.

— Да?

— Они желаютзнать, все ли будет сделано для спасения тех, кто остался внизу.

— Мерыприняты. — (Пауза. Баррас поднял глаза.) — Это все?

— Да, —медленно отвечал Дэвид. — Пока все.

В эту минуту старыйОгль выскочил вперёд.

— К чему всяэта болтовня? — заорал он на Барраса. Старый Том немноготронулся в уме. Он уже пытался сегодня на глазах у всех прыгнуть вшахту. — Почему вы не спасаете их? Все эти машины ничегоне стоят. Там внизу мой сын, мой сын Боб. Почему вы не пошлёте людейв шахту, чтобы вытащить его оттуда?

— Мы делаемвсё, что можно, мой друг, — сказал Баррас спокойно и сбольшим достоинством…

— Я вам недруг, — прорычал Том Огль и, подняв руку, ударил Баррасакулаком в лицо.

Артур содрогнулся.Чарли Гоулен и другие оттащили Тома, который отбивался и кричал.Баррас стоял, выпрямившись. Он не защищался, он принял удар скакой-то внутренней экзальтацией, словно где-то в самой глубине душибыл доволен им. Спокойно продолжал он путь к шахте, распорядилсяразвести ещё костёр, остался на месте работ, наблюдая за ними.

Он оставался здесь весьдень. Дождался, пока над старой шахтой установили копёр, паровуюлебёдку и вентилятор, пока её очистили от рудничного газа. Он неуходил до тех пор, пока не были спущены туда спасательные отряды дляуборки пустой породы, завалившей дорогу в старые выработки. Оноставался, пока обе главные шахты рудника № 17 не были снабженыновыми насосами, из которых один выкачивал 250 галлонов в минуту,другой — турбинный — 450 галлонов. И только тогда он вполном одиночестве пошёл домой, в «Холм».

Он не ощущал ниусталости, ни особенно сильного голода, в нём боролись физическоеоцепенение с необычайным душевным возбуждением. Он перестал ощущатьсвоё «я»; всё, что он делал, он делал как во сне. Он былпохож на приговорённого к смерти, спокойно выслушивающего приговор.Он не все понял до конца. Его вера в собственную невиновностьосталась незыблемой.

Тётя Кэррипозаботилась, чтобы для него своевременно приготовили бульон изкоровьих хвостов, — она знала, что, когда у Ричарда«трудный день», он всему предпочитает бульон из хвостов.Он съел бульон, крылышко цыплёнка и ломтик своего любимого голубогочедерского сыра. Ел он очень мало, пил только воду. На тётушку Кэрри,державшуюся на заднем плане и полную трепетной, рабской услужливости,он не обращал никакого внимания; он её просто не видел.

За обедом против негосидела Хильда и с каким-то отчаянным упорством не сводила с негоглаз.

Наконец, словно невыдержав, она сказала:

— Позвольмне тоже помогать, папа. Дай мне возможность делать что-нибудь. Прошутебя. Позволь мне что-нибудь делать.

Хильду доводило досумасшествия то, что даже теперь, при таких исключительныхобстоятельствах, ей не удавалось найти себе дело.

Отец поднял на неёсонные глаза и в первый раз всмотрелся в её лицо. Он ответил:

— А чем жеты можешь помочь? Всё, что надо, уже делается. Женщине там делатьнечего.

Он оставил её одну.Поднялся наверх, вошёл к жене. И ей, как Артуру, сказал: «Этоволя божья». Затем, непроницаемый и суровый, он, как был,одетый, лёг на свою кровать. Но через четыре часа он уже снова был наруднике и сразу направился к старой шахте. Ему было известно, чтопроникнуть в «Парадиз» возможно только через эту шахту. Ион спустился в неё.

Люди работали бригадамивдоль шахты так энергично, что очищали главный штрек от закладки,продвигаясь на шесть футов в час. Её было больше, чем онирассчитывали. Но работавшие кидались как волны, ударяли в стены передними, долбили эти стены, и было в их натиске что-то исступлённое иотчаянное. Сверхчеловеческим было это продвижение вперёд, сквозькамень. Когда один отряд выбывал из строя, другой становился на егоместо.

— Эта дорогаидёт прямо на запад, — сказал Дженнингс Баррасу. —Она должна привести нас очень близко к цели.

— Да, —подтвердил тот.

— Мы,по-видимому, уже добрались почти до конца закладки, —продолжал Дженнингс.

— Да, —отвечал Баррас.

За сутки спасательныеотряды убрали со старого штрека сто сорок четыре фута закладки. Онивыбрались на свободный путь, в открытый участок старого отвала.Раздалось громкое «ура», этот радостный крик полетелвверх и зазвенел в ушах тех, кто ожидал на поверхности земли.

Но второго «ура»не последовало. Сразу же за разобранной закладкой главный штреквпадал в какую-то яму или котловину, полную воды и непроходимую.Грязный, покрытый угольной пылью, без воротничка и галстука, в старомшёлковом кашне, обмотанном вокруг его распухшей шеи, Дженнингспосмотрел на Барраса.

— Огосподи, — сказал он с безнадёжным отчаянием, —будь у нас карта, мы бы знали об этом раньше.

Но Баррас оставалсяневозмутим:

— Карта неуничтожила бы котловину. Мы знали, что встретим препятствия. Нужно спомощью взрывов проложить новую дорогу через это озеро. —В его словах звучала такая суровая непреклонность, что даже наДженнингса они произвели впечатление.

— Чёртвозьми, — воскликнул он, измученный до того, что готов былзаплакать, — ну и энергия у вас! Что ж, давайте взрыватьвашу проклятую кровлю!

Начали взрывать кровлю,сбрасывая в воду твёрдый, как железо, базальт, чтобы, засыпавкотловину, пройти через неё. Поставили компрессор, который приводил вдействие буры; пустили в ход лучшие алмазные буры. Работа былаубийственная. Работали в темноте, в пыли, в поту, среди паровсильновзрывчатых веществ. Работали с каким-то бешеным исступлением.Один только Баррас оставался спокоен. Спокоен и непроницаем. Он былдвижущей и направляющей силой. Вот уже восемнадцать часов подряд онне уходил из шахты. Только что вернувшийся после шестичасового отдыхаДженнингс умолял его:

— Ради бега,пойдите, поспите немного, мистер Баррас, вы себя убиваете!

Уговаривали его имистер Проберт, и Армстронг, и несколько видных представителейвласти: он уже и так много сделал, а чтобы засыпать котловину,понадобится ещё по меньшей мере пять дней, пусть же он до тех порпобережёт силы. Даже Артур взмолился:

— Поспинемного, ну, пожалуйста, папа… пожалуйста.

Но Баррас вздремнултолько с полчаса на стуле в конторе. Он не уходил домой до вечерачетвёртого дня. В этот вечер он пошёл в усадьбу пешком.

Было всё так жемучительно холодно, и земля по-прежнему была покрыта только чтовыпавшим снегом. Какой он был ослепительно-белый!..
<!––nextpage––>
Баррас шёл поКаупен-стрит, сосредоточенный и серьёзный, но без единой мысли вголове. Со времени катастрофы он не способен был ни о чём большедумать. Он как-то подсознательно отрешился от всего и развил мощноенаступление на шахту, всецело сосредоточился на деле спасенияпогибавших. Эта ледяная отрешённость не изменяла ему, поддерживалаего силы. Глубоко под покровом наружного бесстрастия шла большаядушевная работа, подобная сильному течению под ледяной корой реки.Баррас его не замечал, но течение прокладывало себе дорогу.

Улицы, по которым оншёл, были безлюдны, все двери заперты, нигде не видно ни одногоиграющего ребёнка. Многие лавки были закрыты железными шторами. Тихийужас смерти веял над Террасами, тишина отчаяния. С противоположныхконцов Альминской Террасы шли навстречу друг другу две женщины. Онибыли приятельницами. Но, проходя отвернулись друг от друга. Ни словас обеих сторон. Молчание. Даже их шаги заглушены снегом. В домах таже тишина. В жилищах тех, кто погребён в шахте, столы накрыты кзавтраку в надежде на их возвращение. Такова традиция. Даже ночью неопускаются шторы. В доме № 23 по Инкерманской улице Марта пеклапирог: Роберт и Гюи оба любили горячие пироги.

Сэм и Дэвид сиделимолча, не глядя на неё. Они вернулись из старой шахты; оба помогалитам. Дэвид целых четыре дня и не заглядывал в школу. Он забыл ошколе, забыл о своих экзаменах, забыл о Дженни. Он сидел молча,опустив голову на руки, думая об отце, погруженный в горькие, емуодному ведомые мысли.

После духоты и шума вшахте Барраса особенно поразили холод и тишина, царившая вокруг него.Он продолжал путь, и тяжёлый вздох вырвался из его груди. Он несознавал этого. Он не сознавал ничего. Пришёл домой. Там ожидала егоогромная кипа корреспонденции, письма восхваляющие, сочувственные,соболезнующие, телеграмма от Стэпльтона, слискэйльского депутата впарламенте, телеграмма от лорда Келла, владельца земельного участка,занятого «Нептуном», телеграмма от лорда-мэра изТайнкасла: «Ваши геройские усилия спасти погребённых в шахтевызывают наше величайшее восхищение. Молим бога об успехе дальнейшихмероприятий». И ещё одна — от короля, полнаявсемилостивейшего сочувствия. Баррас прочёл все внимательно. Онпрочёл письмо жены одного фабриканта резиновых шлангов в Лидсе,предлагавшей доставить ему бесплатно (подчёркнуто) пятьсотярдов или больше (подчёркнуто) шлангов их фирмы для того,чтобы можно было спускать горячий суп погребённым шахтёрам. Забавно!Но он и не улыбнулся.

На следующий день онрано утром вернулся на рудник. Уровень воды в главной шахте снизилсяуже настолько, что туда могли спуститься водолазы. Водолазам пришлосьпримириться с тем, что максимальная высота воды в этажах доходила довосемнадцати футов. Несмотря на это, они пробрались по этажам «Глоба»и «Парадиза» до самого места обвала. Они проделалитрудное и утомительное обследование. А между тем Баррасу лучше всехбыло известно, как бесполезно это обследование. Семьдесят два трупаутонувших — вот всё, что нашли водолазы. Они вернулись.Сообщили, что внизу нет в живых ни одного человека. Что не меньшемесяца понадобится на полную осушку этажей. Потом водолазы спустилисьвторично, чтобы вытащить мёртвых. И тела утонувших шахтёров,связанные вместе, раскачивались, поднимались из шахты наверх, наяркий дневной свет, которого они не могли больше видеть.

Все силы сосредоточеныбыли теперь на продвижении в старую шахту: теперь всем былосовершенно ясно, что те, кого не досчитались, могли оказатьсязамурованными в отвале. Хотя с момента катастрофы прошло уже десятьдней, люди эти, может быть, ещё живы. И в новом бешеном усилии те,кто работал у котловины удвоили старания. Они напрягали нервы,расточали все свои силы. От начала взрывных работ прошло шесть дней,и, пустив в ход последний заряд, они перебрались, наконец, черезозеро на главный штрек, продолжавшийся за ним. Измученные, ноликующие спасатели ринулись вперёд на запад. Но в шестидесяти шагахот озера им преградила дорогу совершенно обрушившаяся базальтоваякровля. Они остановились в безнадёжном отчаянии.

— О божемой, — простонал Дженнингс. — И осталось-то,может быть, каких-нибудь полмили!.. Никогда мы до них не доберёмся.Никогда. Это конец.

Он в полном изнеможенииприслонился к базальтовой скале и закрыл лицо рукой.

— Мы должны идти дальше, — произнёс Баррас неожиданно громко. —Должны идти дальше.

XXIV
Первым умер ГарриБрэйс. У Гарри Брэйса было слабое сердце, он был уже не молод, да икупание в Скаппере жестоко отозвалось на нём; он умер просто отистощения. Никто не знал, где и как это произошло, пока Нед Софтли ненаткнулся рукой на мёртвое, похолодевшее лицо Гарри и закричал, чтоГарри умер. Случилось это к концу третьей ночи, но, впрочем, для нихтеперь всегда была ночь, потому что лампы опустели и погасли, и всесвечи догорели, кроме одной, которую Роберт берег на крайний случай.Темнота была не так уж неприятна, она милосердно окутывала их, теснееобъединяла и укрывала.

Их было всего девять:Роберт, Гюи, Лиминг, Пат Риди, «Иисус Скорбящий», СвиМессюэр, Нед Софтли, Гарри Брэйс и ещё два шахтёра — Беннет иСет Колдер. Первый день они занимались лишь тем, что стучали, главнымобразом, стучали… та-та… та-та… та-та-та-та…Снова и снова — та-та… та-та… та-та-та…словно чёткий бой барабана. Стучать было необходимо, стук указывал ихместопребывание в непроглядном мраке. Десятки людей были спасены,благодаря тому, что их стук услышали спасавшие…Та-та-та-та-та… Они по очереди подходили к каменной стене. Нона второй день Боксёр вдруг завопил:

— Перестаньте!Ради Христа, перестаньте, не могу я больше слышать этот проклятыйстук!

Нед Софтли, чья очередьбыла стучать, тотчас же остановился. Видимо, и остальные былидовольны, когда стук прекратился. Они не стучали около часу, затемвсе, в том числе и Боксёр, решили, что надо продолжать. Люди, которыепридут, должны прийти через старую шахту Скаппера, они, вероятно, ужегде-то очень близко. — «О, они уже, должно быть, такблизко, что можно услышать „алло“», —сказал Сви Мессюэр. И Нед начал: та-та… та-та…та-та-та-та.

Вскоре после этого«Скорбящий» в первый раз отслужил молебен. «Скорбящий»и до этого много молился на коленях, но молился про себя, в сторонеот остальных, с тем страстным напряжением, с каким и сам Иисусмолился некогда в саду Гефсиманском. «Скорбящий» былмолчаливый и серьёзный человек, не навязывавший своих убежденийдругим, если не считать таких средств молчаливой пропаганды, какброшюры религиозного содержания и сэндвичи. На футбольных матчах вВитли-Бэй или Слискэйле «Скорбящий» обыкновенно стоялгде-нибудь или медленно бродил среди шумной толпы, повесив себе нагрудь и спину плакаты относительно «слез Иисусовых». Этобыл самый смирный из всех когда-либо существовавших адептов Иисуса, идалеко не худший. Так что не в его характере было заставлять другихмолиться. Но, как это ни странно, Роберт, никогда не ходивший вцерковь, вдруг заявил, что надо всем вместе помолиться.

«Скорбящий»ничего не говорил, но ему хотелось этого, очень хотелось, ипредложение Роберта обрадовало его. Начал он с очень хорошей молитвы,в которой не упоминалось ни о чём, вроде разрывания на себе одежд или«одетой в пурпур жены»1.Она была полна глубокой веры и грубых грамматических ошибок икончалась очень просто: «Так выведи же нас отсюда, господи, воимя Иисуса Христа. Аминь».

Затем «Скорбящий»прочитал короткую проповедь. Он выбрал текст Евангелия от Иоанна: «Ясветоч мира. Тот, кто последует за мной, не будет ходить во тьме, ноувидит свет жизни». Он просто беседовал с товарищами, говорилсамыми обыкновенными словами.

Потом они спели гимн«Приди, приди, Спаситель»:

По далёким холодным горам я блуждал,

Покинув родную ограду.

Великий Спаситель, приди, о приди,

Прими в своё верное, стадо.

Наступила тишина, вкоторой слышалось только ещё не умолкшее эхо. Никому, видимо, нехотелось нарушать молчания. Все сидели совсем тихо, только Лимингскрипел зубами. Но Лиминг был из тех, кто легко падает духом.

— О боже, —стонал он, — о Христос, помоги мне! И Боксёр заплакал.Суровый грубый малый был Боксёр Лиминг, но иногда в нём проглядывалакакая-то слабость души. Он сидел, опустив голову на руки, сотрясаемыйсухими рыданиями, жутко было слышать, как он мучается. У всех нервы кэтому времени уже успели развинтиться, каждому было трудно сохранятьмужество на пустой желудок. У них не было больше ни пищи, ни воды,только тоненькая струйка сочилась медленно с потолка. Казалосьстранным, что, бежав от ужасающего водяного потока они теперь имелитак мало воды, только-только, чтобы утолить жажду, на каждого поглотку солоноватой жидкости, смешанной с угольной пылью.

Время шло, —и некоторые начали ощущать голод. Больше всего хотелось есть ПатуРиди, самому молодому из них. У Роберта в кармане остались триледенца от кашля. Он сунул Пату один, потом другой. Сколько жевремени прошло между первым леденцом и вторым?.. Пять минут или пятьдней? Одному богу это было известно.

Съев второй, Патпрошептал:

— Каквкусно, дядя Роберт!

Роберт улыбнулся. Онхотел было отдать Пату третью конфету, но неожиданно мысль, что это —последняя, удержала его. «Я приберегу её для него», —подумал он.

То же стремлениесохранить что-нибудь про запас побудило Роберта припрятать последнююсвечку, хотя вначале темнота была не приятна, а мучительна, страшномучительна после жёлтого огонька свечи, вокруг которого они сиделикружком, как вокруг крошечного лагерного костра.

В темноте было гораздотруднее следить за временем. У одного только Роберта были часы, но ите остановились, когда он упал в воду в «Куполе».Особенно волновался по этому поводу Гюи. Гюи всегда был молчалив, атеперь молчаливее, чем когда-либо. С тех пор как они дошли до отвала,Гюи вряд ли промолвил хоть одно слово. Он сидел подле отца и, сдвинувброви, размышлял о чём-то. Все его тело напряглось от какого-тотайного беспокойства. Наконец, он спросил вполголоса:

— Папа!Сколько времени мы уже здесь?

Роберт отвечал:

— Не могутебе сказать, Гюи.

— Но, папа,как ты думаешь?

— Да,пожалуй, дня два… или, может быть, три…

— Значит,сейчас какой день, папа?

— Не знаю,мальчик… должно быть, среда.

— Среда…— Гюи вздохнул и снова прислонился онемевшей спиной к стене.Если сегодня только среда, то это не так уж плохо, значит остаётсяещё целых три дня до матча, в котором он должен участвовать. Емунужно выбраться из этой ямы к субботе, нужно, непременно нужно! И ввнезапном приступе мучительной тоски Гюи схватил камень и началколотить по стене. Та-та… та-та… та-та-та-та!

После того как онперестал стучать, долго стояла тишина. И тогда-то именно Нед Софтливздумал передвинуться на другое место, протянул руку и наткнулся налицо Гарри Брэйса. Сначала он подумал, что Гарри уснул. Он сноваосторожно дотронулся до него, и пальцы его попали прямо в холодный,открытый рот мёртвого Гарри.

Роберт зажёг свечу. Да,Гарри Брэйс был мёртв. Бедный Гарри, так и не пришлось ему подаритьсвоей «хозяйке» бандаж, который он все обещал ей. Роберти Лиминг подняли его. Он был такой тяжёлый. Или это от того, что ониослабели? Гарри отнесли подальше, на дорогу, на тридцать ярдов ниже.Его уложили на спину, Роберт сложил ему руки крестом на его фуфайкешахтёра и закрыл Гарри глаза.

«Скорбящий»спал, уснув в первый раз за три дня и громко храпел во сне. Роберт нестал его будить. Он прочитал над Гарри «Отче наш», затемон и Лиминг вернулись к остальным.

— Пускайсвеча выгорит ещё на один дюйм, ребята, — сказал Роберт. —Всё будет немного веселее.

Пат снова тихоньковсхлипывал. Во второй раз увидел он смерть, и не очень-то это емупонравилось.

— Ты бынемного размял ноги, — сказал ему Роберт. Он обнял рукойтрясшиеся от рыданий плечи Пата. — Пора дать тебекакую-нибудь работу. Не хочешь ли не в очередь постучать?

Пат покачал головой.

— Я хочунаписать маме, — сказал он, давая волю своему горю.

— Отлично, —согласился Роберт. — Ты напишешь своей маме. Карандаш уменя есть. А у кого найдётся клочок бумаги?

У Неда Софтли оказаласьзаписная книжка, в которой он отмечал число сданных вагонеток. Онпередал её Роберту. Тот вырвал узкий двойной листок, положил его накнижку и вместе с карандашом вручил Пату.

Пат с благодарностью,жадно схватил бумагу, книжку и карандаш. Он повеселел. Тотчас жепринялся за письмо и вывел круглыми большими буквами: «Дорогаямоя мама». Остановился и, склонив голову набок, перечёлнаписанное. «Дорогая моя мама…»

Снова взялся закарандаш и снова остановился. «Дорогая моя мама», —перечёл он в третий раз. И заплакал, на этот раз по-настоящему.Плакал горько. Пату было только пятнадцать лет.

К тому времени, как Патнемного успокоился, свеча уже выгорела на дюйм, Роберт отнял у Патазаписную книжку, карандаш и листок с начатым письмом и положил всеэто в карман. Затем потушил свечу. Левой рукой он обнял Пата Риди,как бы защищая его. Пат так в этой позе и уснул.

Роберт и сам задремал.Время шло. Он проснулся среди тишины и полного мрака и закашлялся.Кашлял долго, своим привычным — глухим кашлем, с которым онсловно сроднился. Мокрая одежда высыхала на нём, но это было емувредно. Он подумал: «Не миновать мне опять плеврита, когда мывыберемся отсюда». Потом, с внезапно похолодевшим сердцем,добавил мысленно: «Если выберемся».

Прошло ещё некотороевремя. Те, что идут на помощь, уже должны быть близко, они несомненноуже где-то очень близко!

— Папа. —(Это опять Гюи.) — Какой сегодня день, папа?

— Не могутебе сказать, Гюи, голубчик. — Роберт старался говоритьспокойно и вразумительно.

— Но, папа…который же день сегодня?

— Не знаю,Гюи, не знаю, мальчик.

Роберт все пыталсяговорить спокойно и внушительно, но голос его звучал вяло, утомлённо.

— Но, папа…Какой может быть сегодня день? Ты ведь знаешь, скоро матч, папа…матч Объединённой команды… Мне надо быть там в субботу. Мненадо… надо, папа!

Тихий голос Гюи звучалпронзительно, истерически. Он в темноте качался взад и вперёд. Емунадо выбраться отсюда к субботе, надо, надо выйти не позже субботы!..

…А был уже вечервоскресенья.

Проснулся Лиминг. Все,видимо, спали; должно быть, сюда начинал проникать рудничный газ, илиэто объяснялось просто слабостью? Боксёр сказал:

— Боже,какой сон я видел! Если бы только знала моя бедная старуха!.. Чего быя не отдал сейчас за кружку пива! Есть не хочу совсем, вот толькопива хочется! Господи, что это я говорю, ведь я обещал, что брошупить, если выйду отсюда. О боже, выведи нас отсюда! Спаси нас! —Голос его перешёл в крик.

Закричал и Нед Софтли.И ещё несколько человек. «Спасите!.. Спасите нас!» Даже«Скорбящий» пал духом. Он вдруг воззвал громким голосом:

— Скоро ли,о господи, пошлёшь ты нам избавление?

Всё это походило на войдиких зверей, запертых в клетку.

Следующим умер Беннет,а шесть часов спустя Сет Колдер. Они были товарищами, работали вместебез малого четырнадцать лет. Четырнадцать лет они вместе работали,пьянствовали, играли в шары. Но им вовсе не казалось необходимым иумереть вместе. Беннет был спокойнее, но Сет Колдер с той минуты, какпочувствовал, что слабеет, не переставал причитать:

— Я не хочуумирать. Ведь я ещё молодой. У меня молодая жена. Не хочу умирать. —Но, несмотря на это, он умер.

Все настолько ужеослабели, что не могли перенести куда-нибудь тела умерших Беннета иСета Колдера. Кроме того, у Роберта в кармане оставалось только двеспички и маленький огарок. Он отдал последний леденец Пату. Теперьуже недолго осталось ждать тех, что идут сюда из старой шахты. Огосподи, пусть же они придут поскорее, иначе будет слишком поздно!

Они лежали, настолькообессиленные, что уже не были в состоянии двигаться. Слишком слабые,даже для того, чтобы отходить в сторону, когда было нужно. Лежали —и только. Роберту пришла в голову такая идея: он стал окликатьтоварищей, трижды повторяя каждое имя. Если и на третий оклик ответане было, то он знал, что этого человека нет больше в живых.

Первым пересталоткликаться Нед Софтли. Он, должно быть, умер так же тихо, как ГарриБрэйс. Неда всегда считали полоумным, но умирал он мужественно, безединой жалобы. За ним последовал Сви Мессюэр. Озорной и весёлый малыйбыл этот Сви, но теперь он навсегда перестал рассказывать смешныеанекдоты. Как раз в то время, когда умер Сви, сошёл с ума«Скорбящий». Как и остальные, он долго лежал молча. Новдруг он поднялся на ноги. Стоял в темноте, и, несмотря на темноту,те, кто ещё оставался в живых, почувствовали, что перед нимибезумный. Он заговорил:

— Я вижу их!Вижу семь ангелов, что стояли перед господом! Слышу зов их труб.Господь открыл мои глаза!

Сперва они пытались необращать на него внимания, но «Скорбящий» продолжал:

— Я слышузвук их труб. Первый затрубил — и вот пошёл град, смешанный скровью.

Лиминг попросил:

— Да замолчиты, ради бога, Клэм!

Но «Скорбящий»продолжал ещё громче:

— Затрубилвторой ангел — и вот высокая гора, пылающая огнём, рушится вморе, и третья часть моря превращается в кровь. Не вода в нём, обратья, но кровь. То, что привело нас сюда, не вода, но кровь!

Лиминг приподнялся исел:

— Клэм,перестань ты, ради Христа, я не могу больше этого выносить!

Но безумный продолжалвсё так же торжественно:

— Затрубиттретий ангел — и падёт звезда Полынь. Горечь и злоба, о братьямои, — вот наш удел на земле, сокрушила нас алчностьлюдская. И затрубит четвёртый ангел и пятый — и снова падётзвезда в бездонную пропасть. И вот из пропасти дым поднимается. Мы вэтой пропасти, братья, и вокруг нас темно от дыма, и печать господняна нашем челе, а тех, сидящих высоко, кто загнал нас сюда, ждёт кара.Я это вижу, братья. Дух пророчества сошёл на меня. Я пророк в шахте«Парадиз»…

Тут Роберт понял, что«Скорбящий» сошёл с ума.

— Садись-ка,брат, — стал он его уговаривать. — Сядь,пожалуйста. Скоро нас найдут. Теперь уже, должно быть, недолго. Сядьи жди спокойно.

Но «Скорбящий»продолжал:

— И затрубитшестой ангел — и услышим глас четырёх рогов золотого алтаря,стоящего перед господом. И послано будет четыре ангела, чтобыумертвить третью часть людей дымом и серой, и тех, кто не погиб отпрежних казней, но не раскаялся в делах рук своих, не раскаялся всвоих злодействах и в колдовстве своём, в прелюбодеяниях и воровстве…

Голос «Скорбящего»постепенно перешёл в крик, который, казалось, сотрясал своды икоторому вторило эхо.

— Нет, я невыдержу! — простонал Лиминг. Он пополз к тому месту, гдестоял «Скорбящий», нащупывая руками дорогу. «Скорбящий»ужасным голосом продолжал:

— И вотзатрубит седьмой ангел…

Но раньше, чем затрубилседьмой ангел, Лиминг ухватил «Скорбящего» за лодыжку исбил его с ног. «Скорбящий» свалился со стоном.

— Но трубитседьмой ангел. Я вижу это. Я вижу век, созданный безумием и жадностьючеловеческой. Деньги, деньги, деньги… Ради них нас губят,убивают. Слушайте моё пророчество… С высоких мест падут они…не вода, но кровь… кровь агнца… Достань молитвенник,мать, и мы споём гимн любви… возьми мою руку, мать, держи менякрепче, ибо в этом нет греха… приди, великий Спаситель, приди…

Голос его оборвался,несколько минут он ещё стонал, лёжа, потом утих. Пророчество истощилоего последние силы. «Иисус Скорбящий» ещё поплакалминуту-другую. Потом испустил дух.

А время шло. Роберт далПату Риди напиться. Но Пат был уже в полубессознательном состоянии,вода, смешанная с угольной пылью, вылилась обратно в сложенныегорсточкой руки Роберта.

— О боже,сделай, чтобы они пришли поскорее, — сказал Лиминг, как вбреду, — иначе они придут, когда уже будут не нужны.

Он дополз до стены иначал стучать в неё. Но он был слишком слаб, и камень выпал изонемевших пальцев.

Прошло ещё неизвестносколько времени. Лиминг поднёс руку к горлу и прохрипел:

— Роберт,товарищи, я бы все отдал за одну кружку… — Затемсвалился на бок и больше не шевелился.

Следующим был Пат Риди.Он лежал, совсем ослабев, на руках у Роберта, положив голову на егокостлявую грудь, как ребёнок у материнской груди. Перед концом оннедолго бредил. Последние его слова были: «Поди сюда, мама, ятак рад».

Когда Пат умер, Робертснова сделал перекличку. Потом сказал:

— Осталисьтолько мы с тобой, Гюи, мой мальчик.

Гюи механическиспросил:

— Какойсегодня день, папа?

Он спросил ещё раз,потом сказал:

— Папа, мнехочется пить, но я не могу шевельнуться.

Роберт дополз до него идал Гюи напиться. Гюи поблагодарил его.

— Теперь ужевсё пропало, папа, — сказал он. Он всё ещё думал оматче. — Никогда они не пригласят меня опять.

Роберт ответил:

— Нет, Гюи.

— А мне такхотелось сыграть, папа.

— Знаю, Гюи.

Роберт потерял всякуюнадежду. Он слушал, слушал, но ни один звук не извещал о приближениилюдей. Должно быть, им что-то помешало на пути — вода илибольшой обвал кровли. В его сердце больше не было ни надежды, нигоречи.

Осторожно опустил наземлю тело Пата и обнял рукой плечи Гюи. Он никогда не уделял Гюимного внимания. Гюи был слишком похож на него самого, слишкоммолчалив и сдержан. Теперь Роберт твердил себе, что недостаточнолюбил Гюи.

Он хотел поговорить ссыном, но это было трудно, язык его не слушался, говорил не те слова.Он закашлялся, и у него стало солоно во рту и что-то потекло изо рта,подобно этим непослушным словам.

Время шло. Последнийслабый вздох шевельнул грудь Гюи. Гюи умер, думая о матче, в которомему никогда не придётся участвовать, умер подлинно от разбитогосердца.

Роберт поцеловал его влоб, попытался сложить ему руки, как сложил руки умершему Гарри. Но унего уже не было сил сделать это. У него не было сил даже кашлять.Мысленно прочитал он «Отче наш».

Мысли Роберта путались:ему было страшно, что он умирает последним, что он, чахоточный,пережил столько здоровых людей. Ну вот, не говорил ли он всегда, чтокашель его не убьёт… да, теперь он его уже не убьёт. Он несознавал больше, где находится, он снова был на Уонсбеке, удил вместес Дэвидом, его маленьким сыном, учил его забрасывать удочку…смотрел, как Дэвид вытаскивает свою первую добычу — маленькуюпятнистую форель… Ого, Дэви, мальчик, это замечательно!

Время шло. Робертпошевелился, открыл глаза. Зажёг последний огарок, подумав, что жалконе использовать его. Раз это можно, он не хотел умереть в темноте.

Свеча осветила жёлтымсветом неподвижные, призрачные очертания мертвецов вокруг. Робертпонимал, что скоро и он будет мертвецом. Он не чувствовал страха, нечувствовал ничего. Но напоследок ему пришло в голову, что надо бынаписать Дэвиду… Дэвид всегда был его любимцем.

Он порылся в кармане идостал записную книжку, карандаш и листок бумаги. С трудом собралмысли и написал:

«Дорогой Дэвид,ты получишь это, когда меня найдут. Мы сделали, что могли, но всёбыло напрасно. Мы застряли в Флетс. Мне удалось позвонить наверх, иБаррас велел идти к старой шахте, но обвал нам помешал. Очень большойобвал. Гюи только что умер. Он не мучился. Скажи матери, что мымолились. Я надеюсь, что ты добьёшься чего-нибудь настоящего в жизни,Дэви. Твой папа».

Он подумал мгновенье,не сознавая этого, и приписал на обороте:

«Р. S. У Барраса,видно, всё-таки есть план старых выработок, потому что его указаниябыли правильны».

Он сложил листок исунул его под фуфайку, на исхудавшую грудь. Он сидел, привалившисьмешком к обломкам кровли, словно задумавшись. Какие-то бесформенныеобрывки тьмы застилали ему сознание. Он закашлялся своим привычнымкашлем, с которым он сроднился, который был частью его самого. Потомего тело медленно соскользнуло вниз и растянулось на земле. Он лежална спине, раскинув руки, словно умоляя о чём-то. Мёртвые глаза былиоткрыты. Так лежал он среди своих мёртвых товарищей. Свеча постепеннооплывала, пока не потухла.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I
Заключительноезаседание суда, официально расследовавшего, на основании статьи 83закона об угольных копях, причины и обстоятельства катастрофы в«Нептуне», близилось к концу. Зал городской думы наЛам-стрит был до того переполнен, что можно было задохнуться, аснаружи стояла в ожидании огромная толпа; и это напряжённое ожиданиесловно просачивалось вместе с лучами полуденного солнца сквозьвысокие, в свинцовых переплётах, окна в насыщенной человеческимииспарениями зал суда. За судейским столом сидели: председатель суда,королевский советник, достопочтенный Генри Друммонд, техническийэксперт, главный инспектор охраны труда в копях. В ближайшей к нимчасти зала находились: районный инспектор и мистер Дженнингс, местныйинспектор, — оба в качестве представителей министерствагорной промышленности; мистер Линтон Роско, королевский советник,выступавший по поручению мистера Джона Бэннермана, нотариуса изТайнкасла, в качестве защитника Ричарда Барраса; член парламентаГарри Нэджент и Джим Дэджен, представители Союза горняков Англии; ТомГеддон — от Слискэйльской организации углекопов; мистер ВилльямСнегг, адвокат из Тайнкасла, защищавший интересы семей погибших; и,наконец, полковник Гэскойн, представитель лорда Келла, владельцаучастка, на котором были расположены копи. В первом ряду сиделиБаррас, Артур, Армстронг, Гудспет и другие ответственные служащие«Нептуна». За ними — три ряда свидетелей, средикоторых были Дэвид, Джек Риди, Гарри Огль и ещё некоторые обитателиТеррас; свидетели помещались непосредственно за спиной Нэджента.Дальше, в глубине зала, сидели родственники погибших, все большеженщины в глубоком трауре, некоторые без шляп, в платках; все —немного ошеломлённые, плохо разбиравшиеся в том, что происходило,полные благоговейного страха. Остальная часть зала была набиташахтёрами и городскими обывателями до того, что яблоку негде былоупасть.

Согласноустановившемуся в судебной практике правилу, следствие было начатолишь спустя некоторое время после катастрофы. Но 27 июля 1914 годаначался процесс, и суд заседал вот уже целых шесть дней; зал думыгудел голосами, пятьдесят четыре свидетеля было допрошено понескольку раз, задано пятнадцать тысяч вопросов, слова летели отодного к другому, сотни, тысячи гневных, убеждающих, горьких слов.Говорил Геддон, со свойственной ему бурной горячностью, теряяпоминутно нить аргументов, и его строго призывали к порядку. ГоворилДжим Дэджен, мягко и нескладно, поддерживая спокойные и логичныевыступления Нэджента; полковник Гэскойн сыпал техническими терминамисудебных отчётов, статьями законов и сведениями о геологическойформации; выступал Линтон Роско, опытный оратор, в совершенствевладевший искусством жеста и гладко округлённых периодов.

Но сейчас все ужеблизилось к концу, быстро близилось к концу. Линтон Роско стоял усвоего места, — внушительная, осанистая фигура, массивнаячелюсть, отвислая нижняя губа и цветущий румянец, напоминавший опортвейне. Линтон Роско с двух часов вёл вторичный опрос свидетелей,и теперь с широким мелодраматическим жестом повернулся к судье.Пауза.

Судья. Выжелаете сделать какое-нибудь заявление, мистер Роско?

Линтон Роско. Ябы желал опросить мистера Ричарда Барраса, сэр. Я полагаю, что еслиещё в последний раз вызвать его, то можно будет сделать надлежащеезаключение по данному делу.

Судья. В такомслучае — пожалуйста, мистер Роско.

Вызвали РичардаБарраса. Он тотчас же поднялся с своего места и, войдя в ложу длясвидетелей, стоял очень прямо, без прежней невозмутимости, с слабымрумянцем на резко очерченных скулах, вытянув голову немного вперёд,словно выражая стремительную готовность отвечать на все вопросы сполной откровенностью. Артур сидел сгорбившись, не поднимая глаз отпола, заслонив лицо от окружающих.

Линтон Роско. Мистер Ричард Баррас, сожалею, что пришлось вас снова побеспокоить,но в деле имеются пункты, которые я желал бы осветить. Насколько япомню, вы говорили нам, что вы — владелец угольных копей«Нептун», горный инженер с почти тридцатипятилетнимстажем?

Баррас. Да,именно так.

Линтон Роско. Значит, несомненно, у вас большой опыт в горном деле?

Баррас. Я обэтом совершенно не подозревал.

Линтон Роско. Теперь скажите ещё раз, мистер Баррас… (медленно) когда вы приступили к разработке жилы, имели ли вы хоть малейшеепредставление о том, что она каким-то образом граничит с затопленнымивыработками старого «Нептуна»?

Баррас. Я обэтом совершенно не подозревал.

Линтон Роско. Точнее говоря, есть только два способа ориентироваться вприблизительном месторасположении подземных залежей: либо путёмбурения, либо при помощи имеющихся чертежей, то есть плана. Не такли?

Баррас. Совершенно верно.

Линтон Роско(убедительно). Но бурение в сущности показывает только, чтоделается на данном участке. И не исключает крупных ошибок? Часто ведьбурение выясняет очень немногое или совсем ничего не выясняет?

Баррас. Да, втаких случаях, как этот.

Линтон Роско. Вот именно. Теперь о другом источнике сведений. Имелись ли у васкакие-нибудь записи, или карты, или чертежи этих старых выработок«Нептуна»?

Баррас. Нет.

Линтон Роско. Такой план, если он когда-либо существовал, вероятно, был утерян илиуничтожен в те времена первых шагов горной промышленности, когда кпланам не относились с должной серьёзностью. В вашем распоряжениитакого плана не было никогда?

Баррас. Никогда.

Линтон Роско. Значит вы не могли знать о грозящей опасности…(С пафосом.) И логика и здравый смысл говорят за то, что вы в такой же мереоказались жертвой катастрофы, как и те несчастные, что погибли вшахте. (Обращается к судье.) Вот это именно, сэр, я считалнужным снова подчеркнуть. Я больше не имею надобности утруждатьмистера Барраса.

Судья. Благодарю вас, мистер Баррас, вы свободны.

Баррас вышел из ложи свысоко поднятой головой, словно подставляя себя взглядам всех. Ондержал себя так прекрасно, что со всех сторон раздался невольныйшёпот одобрения. Ричард возбудил в публике искреннее сочувствие, оего поведении на суде отзывались одобрительно, и когда стало известноо его стараниях спасти погибающих — это сделало его почтипопулярным.

Когда Баррас сел рядомс Артуром, не спеша поднялся с места Гарри Нэджент, член парламента.Нэджент был человек спокойный, с прямым и ясным взглядом, человек, вкотором чувствовалась стойкость и целеустремлённость. Он был высокогороста, болезненно сухощав, с худым, землистого цвета лицом и красивымлбом, на который падали жидкие пряди волос. С первого взгляда он нерасполагал к себе, но его сердечность и спокойная искренность скорорассеивали предубеждение, вызванное его наружностью. Последние пятьлет Нэджент состоял депутатом в парламенте от Тайнсайдского городкаЭджели, был восходящей звездой среди деятелей рабочего движения, инекоторые из его приверженцев говорили о нём как о будущем лидерепартии. Слегка наклонясь, он заговорил, глядя в лицо судье.

Гарри Нэджент. Раз мой коллега вызвал своего главного свидетеля, то не разрешите ливы мне, господин председатель, опросить снова Дэвида Фенвика?

Судья. Если вынаходите это полезным…

Выкликается имя ДэвидаФенвика. Он встаёт и торопливо выходит вперёд, серьёзный исдержанный. За эти шесть дней его не раз вызывали в ложу свидетелей иотпускали из неё, подвергали перекрёстному допросу, угрожали ильстили, высмеивали его и уговаривали, но он всё время угрюмонастаивал на своих показаниях.

Ему вручают библию иприводят к присяге.

Гарри Нэджент. Я хочу спросить вас ещё раз, мистер Фенвик, относительно вашего отца,Роберта Фенвика, погибшего во время катастрофы…

Дэвид. Слушаю.

Гарри Нэджент. Вы утверждаете, что во время его работы в Скаппер-Флетс он высказывалопасения насчёт возможности прорыва воды?

Дэвид. Да, оннесколько раз говорил это.

Гарри Нэджент. Вам лично?

Дэвид. Да, мне.

Гарри Нэджент. И что же, мистер Фенвик, вы придавали значение этим словам отца?

Дэвид. Да, онименя встревожили. И, как я уже вам сообщал, я даже решился поговоритьоб этом с самим мистером Баррасом.

Гарри Нэджент. Значит вы действительно обратились к самому мистеру Баррасу.

Дэвид. Да.

Нэджент. И какон к этому отнёсся?

Дэвид. Онотказался меня слушать.

Линтон Роско(вставая). Сэр, я протестую. Мистер Нэджент, при допросе нетолько данного, но и других свидетелей, останавливался на этом пунктесверх всяких границ. Я нахожу это совершенно недопустимым.

Судья. МистерРоско, вам дана будет полная возможность снова опросить свидетеля,если вы этого пожелаете. (Обращаясь к Нэдженту.) Я полагаю,мистер Нэджент, что у вас больше нет вопросов свидетелю.

Гарри Нэджент. Нет, господин председатель, я только хотел ещё раз обратить вниманиена то, что несчастье можно было предотвратить.

Нэджент сел. ЛинтонРоско снова вскочил и величественным жестом остановил Дэвида, которыйсобирался выйти из свидетельской ложи.

Линтон Роско. Одну минуту, сэр. Где происходил тот ваш разговор с отцом, о которомвы упоминали?

Дэвид. Наберегу Уонсбека. Мы с ним удили рыбу.

Линтон Роско(недоверчиво). Вы серьёзно хотите нас уверить, что ваш отец в товремя, как он испытывал смертельный страх за свою жизнь, спокойноразвлекался ужением? (Сардоническая пауза.) Мистер Фенвик,давайте будем говорить начистоту. Что, отец ваш был человек собразованием?

Дэвид. Он былумный человек.

Линтон Роско. Ну, ну, сэр, отвечайте прямо на мой вопрос. Я спрашиваю, был ли ончеловеком образованным?

Дэвид. В узкомсмысле слова — нет.

Линтон Роско. Итак, несмотря на ваше нежелание это признать, мы видим, что он былчеловеком необразованным. В частности, у него не было никакихзнаний в области горного дела? Отвечайте: были или нет?

Дэвид. Нет.

Линтон Роско. Ау вас?

Дэвид. Нет.

Линтон Роско(саркастически). Вы по профессии учитель, как я слышал?

Дэвид (сраздражением). Какое отношение это имеет к несчастью в«Нептуне»?

Линтон Роско. Об этом-то я и хотел вас спросить. Вы младший учитель городскойшколы, и, кажется, даже не имеете ещё степени бакалавра. Вы призналисвоё полное невежество в вопросах горного дела. И тем не менее…

Дэвид. Я…

Линтон Роско. Одну минуту, сэр. (Ударяя рукой по столу.) Были выуполномочены рабочими поднять этот вопрос или не были?

Дэвид. Нет.

Линтон Роско. Втаком случае на что вы могли рассчитывать, кроме полногоигнорирования мистером Баррасом вашего самонадеянного вмешательства?

Дэвид. Значит,пытаться спасти жизнь, сотен людей — самонадеянность?

Линтон Роско. Не будьте наглы, сэр.

Дэвид. Развенаглость разрешена только вам одному?

Судья (вмешиваясь). Я полагаю, мистер Роско, что, как я уже говорил раньше, мы обо всёмдопросили свидетеля и больше в нём не нуждаемся.

Линтон Роско(поднимая руку). Однако, сэр…

Судья. Я думаю,вопрос будет исчерпан, если я заявлю беспристрастно, что усматриваю вэтом деле со стороны мистера Ричарда Барраса лишь самые высокиепобуждения.

Линтон Роско(кланяясь с улыбкой). Почтительно вас благодарю, сэр.

Судья. Угодновам, чтобы я опять предоставил вам слово?

Линтон Роско. Если позволите, сэр, — только для того, чтобы краткосуммировать факты. Мы можем поздравить себя с тем, что вывод по этомуделу совершенно ясен. Отсутствие какого-либо плана, чертежа илинаброска, выясняющего расположение выработок старого «Нептуна»,не оставляет сомнений. Этот старый рудник, как я уже сказал, былзаброшен с 1808 года, задолго до того, как появился закон обобязательном составлении карт или письменных указаний относительновыработанных копей; тогда, вы сами понимаете, ведение записей ивообще организация разработок были до крайности примитивны. И мы, свашего разрешения, сэр, за это отвечать не можем! Совершенноочевидно, что мистер Ричард Баррас — надёжный хозяин и что онпроводил работы в Скаппер-Флетс в соответствии с лучшими иблагороднейшими традициями данной промышленности. Я не могу поверить,чтобы мистер Нэджент, выставляя свидетеля Фенвика, действительнохотел доказать, что некоторые из шахтёров, лишившихся жизни во времякатастрофы, ранее высказывали опасения насчёт вторжения воды вСкаппер-Флетс.

Я прошу вас, сэр,взвесить показания Фенвика о сообщениях, сделанных ему отцом, ипризнать, что для такого чудовищного предположения не имеется нималейшего основания. В лучшем случае — это случайный разговор.А мы слышали показания под присягой всех ответственных служащихрудника, что ни один рабочий и ни один местный житель не выражалкаких-либо опасений или хотя бы предчувствий катастрофы.

Свидетель Фенвик сдостойной сожаления запальчивостью настойчиво твердил нам о своейбеседе с мистером Баррасом в вечер 13 апреля. Но, сэр, какое значениечеловек, стоящий во главе любого рудника, придал бы стольнеобоснованному и дерзкому выступлению, как выступление Фенвика в тотвечер? Если бы вопрос поднят был каким-нибудь компетентным иответственным лицом, — скажем, мистером Армстронгом,мистером Гудспетом или другим служащим, дело приняло бы совершенноиной оборот. Но приходит посторонний человек, и в самых неясных иобличающих неосведомлённость выражениях заявляет об угрозезатопления, о сырости в шахте. «Нептун», сэр, вообщемокрое место; но то количество воды, которое там было, не указывалона опасность затопления.

Словом, как мы точноустановили, сэр, администрация не знала о непосредственной близостиместа работ к старой, залитой водой шахте. Не существовало никакойкарты, ввиду отсутствия соответствующего закона до 1872 года. Вот,сэр, чем объясняется создавшееся положение. И на этом я, с вашегоразрешения, закончу.

Судья. Благодарю вас, мистер Роско, за превосходное, чёткое изложение сутидела. Мистер Нэджент, желаете вы, чтобы я и вам предоставил слово?

Гарри Нэджент медленноподнялся с места.

Гарри Нэджент. Господин председатель, мне остаётся сказать немного. Я намерен в своёвремя поднять в Палате общин вопрос о пересмотре всего закона окопях, в которых имеется вода. Это не первый случай затопления. Былитакие же случаи, после которых также ссылались на отсутствиенеобходимых планов, и при этом погибло множество людей. Я должен ещёраз указать на всю серьёзность данного вопроса. Если мы хотимдобиться безопасности в наших рудниках, то давно пора сделатьчто-нибудь для этого. Всем нам известны случаи, когда владельцы копейпроявляют беспечность, я даже сказал бы — нечто худшее, чембеспечность, предпринимая разработку под землёй у самого целика, еслипри этом в перспективе имеется добыча выгодного для них угля. Такаяненормальность неизбежно связана с системой частной собственности.Даже в благополучные годы в копях нашей страны насчитывается всреднем четыре смертных случая в день в течение круглого года втриста шестьдесят пять дней. Вы только подумайте: каждые шесть часовгибнет человек, каждые три минуты — несчастный случай. Насздесь обвиняли в резкости. Я прошу вас понять, что меня интересует нестолько результат данного единичного случая, сколько общий результат— достижение безопасности в копях. Мы вынуждены пользоватьсятакими случаями, как этот, в целях агитации за лучшие условия работыи более благоприятные законы, потому что только тогда, когдапроисходят подобные несчастья, нам уделяется некоторое внимание. Такназываемый «прогресс в угольной промышленности» вместотого, чтобы принести с собой уменьшение количества смертных инесчастных случаев, увеличил количество тех и других. И мы глубокоубеждены, что до тех пор, пока будет существовать экономическаясистема, основанная на частном владении, люди будут гибнуть напрасно.Это всё, что я хотел сказать сейчас, сэр.

Судья (отрывисто). В таком случае мне остаётся объявить расследование законченным. Нопредварительно я хотел бы выразить признательность всем, кто принял внём участие. Я хотел бы также выразить сочувствие осиротевшим семьям,в особенности родным тех десяти человек, тела которых до сих пор неизвлечены из шахты. В заключение поздравляю мистера Ричарда Барраса,проявившего геройские старания спасти погребённых внизу людей, ипрошу немедленно занести в протокол, что, на основании всего здесьвысказанного, он выйдет из залы суда без единого пятна на своейрепутации.

По залу пронёсся шёпот,глубокий вздох облегчения. Когда судья встал, поднялся грохотстульев, взволнованное жужжание голосов. Двойные двери в глубинераспахнулись, и зал быстро пустел. Когда Баррас и Артур вышли наступени подъезда, полковник Гэскойн и другие пробрались к ним споздравлениями. Прокричали даже негромкое «ура». ВокругБарраса толпилось всё больше людей, жаждавших пожать ему руку. АБаррас стоял на верхней ступеньке (немного впереди Артура, все ещёмертвенно-бледного), без шляпы, слегка покраснев, выпрямив плечи. Он,казалось, не торопился скрыться от лучей света славы. Он оглядывалсянаправо и налево и победоносно, с выражением реабилитированнойдобродетели, охотно пожимал каждую протянутую ему руку. Его волнениесловно передалось ожидавшей снаружи толпе. Снова загремело «ура»,потом в третий раз, всё громче и громче. Глубоко удовлетворённый,Баррас стал медленно спускаться по ступеням, все ещё с непокрытойголовой, а за ним — Гэскойн, Линтон Роско, Бэннерман,Армстронг, Дженнингс и позади всех Артур.

Толпа почтительнорасступилась перед группой столь видных людей. Баррас впереди всехзашагал через улицу; высоко подняв голову, он жадно высматривал втолпе знакомые лица, ловил льстивые приветствия, важно бросал томуили другому какое-нибудь замечание, чувствуя, что теперь настроениетолпы изменилось в его пользу, в пользу человека, вышедшего из заласуда без единого пятна на репутации, человека, не замаранного грязью,которой его забрасывали; в ушах его ещё звучали последние слова судьио «подлинно-геройских усилиях спасти погребённых в шахте».

Возвращение в «Холм»превратилось в нечто вроде триумфального шествия.

Между тем в зале судаДэвид не двигался с места, прислушиваясь к крикам «ура»,к тяжёлому топоту ног снаружи и тупо разглядывая запотевшие стены,мух, жужжавших на грязных оконных стёклах.

Но постепенно к немувозвращалось присутствие духа. Что пользы отчаиваться? Этим горю непоможешь.

Чьё-то прикосновение кего плечу заставило Дэвида медленно обернуться. Подле него вопустевшем зале стоял Гарри Нэджент.

Он сказал ласково:

— Ну, вот икончилось всё.

— Да.

Внимательновсматриваясь в безучастное лицо Дэвида, Нэджент присел рядом с ним.

— Неужели выожидали чего-нибудь другого?

— Да. —Дэвид, видимо, серьёзно обдумывал то, что хотел сказать. —Да, я от суда ожидал справедливости. Я знаю, что Баррас заслуживаетосуждения. Его следовало наказать. А вместо этого его восхваляют,кричат — «ура» и отпускают домой.

— Непринимайте этого так близко к сердцу.

— Не во мнетут дело. Я-то что? Со мной ничего не случилось. Но другие…

Лёгкая улыбкаскользнула по губам Нэджента. Улыбка самая дружеская. За времяследствия и суда он много наблюдал Дэвида и очень его полюбил.

— Мы не такуж мало сделали, — размышлял он вслух. — Теперьмы можем заставить министерство горной промышленности занятьсявопросом о заброшенных, залитых водой копях. Мы много лет выжидалиудобного случая. Ведь это — главное. Способны вы именно такпосмотреть на всё это дело?

Дэвид поднял голову,упрямо борясь с ощущением внутренней опустошённости, с горечьюпоражения.

— Да,способен, — пробормотал он.

Выражение его глазвнезапно нарушило ясное спокойствие Нэджента. Он обнял Дэвида заплечи.

— Я понимаю,что вы чувствуете, мой друг, но не надо огорчаться. Вы действовалиправильно. Ваши показания помогли нам больше, чем вы думаете.

— Ничем я непомог. Хотел, но не сумел. Всю жизнь я только говорил о том, что хочучто-нибудь сделать…

— Исделаете. Не упускайте только возможности. Я вас из виду терять небуду. Посмотрим, что можно сделать. А пока не вешайте носа!

Он встал и посмотрел понаправлению к двери, где его ожидал Геддон, разговаривая с ДжимомДэдженом.

— Вот что,Дэвид. Приходите к шести часам на вокзал. Мы там ещё потолкуем.

Он ободряюще кивнулголовой и отошёл к Геддону и Дэджену. Все трое вышли и направились наКаупен-стрит, где временно помещалось отделение Союза. Через минуту иДэвид встал, взял шляпу. Выйдя из ратуши, он пошёл по Фрихолд-стрит.Он был вконец измучен.

С характерной для негонапряжённостью переживаний он весь ушёл в этот процесс; шесть дней онне показывался в школе. И вот чем всё кончилось! Он упрямо горбатилплечи, снова стараясь вернуть себе самообладание. Не время теперьраспускаться, такой роскоши он не может себе позволить. Не время длямелочной злобы и истерик!

Он прошёл всюФрихолд-стрит и, пройдя на другую сторону, свернул на Лам-стрит.Здесь его кто-то окликнул. Это оказался Ремедж. На мяснике былагрязная синяя полотняная куртка и широчайший, синий с белым, фартук,перепоясанный ремнём. Он пришёл прямо с бойни, где присутствовал прирезке, и руки его на тыльной стороне были покрыты брызгами ужезасохшей крови. Полуденный зной окружал его красноватой дымкой.

— Эй,Фенвик, погодите минутку!

Дэвид остановился, номолчал. Ремедж расстегнул воротник на толстой шее, сунул затембольшие пальцы обеих рук за кожаный пояс и откинулся назад, меряяДэвида глазами.

— Что же,ваш рабочий день в думе окончился? — сказал он с едкимсарказмом. — Неудивительно, что у вас такой довольный вид.Ещё бы, вы ведь за эту неделю стали гордостью Слискэйля! Выходит испорит с Линтоном как настоящий адвокат!

Ремедж фыркал всёгромче и громче. Очевидно, он был уже осведомлён обо всех деталяхпоследнего заседания суда.

— Но навашем месте я бы не был так спокоен. Может статься, это делообойдётся вам дороже, чем вы думаете.

Дэвид ждал, глядяРемеджу прямо в лицо. Он видел, что против него что-то готовится.Наступила пауза, затем Ремедж оставил саркастический тон и угрожающесдвинул брови.

— Что вы,чёрт вас возьми, думали, бросая школу без разрешения на целых шестьдней? Вы полагаете, что место закреплено за вами навеки?

— Я обязанбыл присутствовать на суде.

— Никто васне обязывал. Вы ходили туда только из низкой злобы. Ходили, чтобыобливать грязью одного из виднейших людей нашего города,общественного деятеля, как и я, человека, устроившего вас на службу,хотя вы этого совсем не заслуживаете! Вы укусили руку, которая васкормила. Но, клянусь богом, вы пожалеете об этом!

— А это ужмоё дело, — сказал Дэвид отрывисто и сделал движение,собираясь уйти.

— Погодитеминуту! — заорал Ремедж. — Я ещё не кончил. Явсегда знал, что вы такой же смутьян, как ваш отец. Вы попростумерзкий социалист. Нам такие учителя в школах не нужны. Мы васвыгоним вон.

Пауза. Дэвид посмотрелна Ремеджа.

— Вы неможете меня уволить.

— Вот как,не могу? Неужели? — В фыркании Ремеджа слышалосьоткровенное торжество.

— Еслижелаете знать, так мы созвали вчера вечером попечительный совет,чтобы обсудить ваше поведение, и единогласно решили требовать вашегоувольнения.

— Что?

— Никаких«что»! Завтра получите от Стротера предупреждение. Емунужен человек, имеющий степень бакалавра, а не шахтёр-недоучка, каквы.

Целую минуту Ремеджзлорадно наблюдал за лицом Дэвида, затем с сардонической улыбкой нажирных губах повернулся к нему спиной и вошёл в лавку.

Дэвид шагал поЛам-стрит, опустив голову, глядя в землю.

Воротясь домой, онпрошёл в кухню и автоматически принялся готовить себе ужин. Дженнибыла в Тайнкасле у матери, он отправил её туда на этой неделе, чтобыизбавить от волнений, связанных с судом. Он сел за стол и всепомешивал ложкой в чашке, но не дотронулся до чая. Так, значит, егохотят уволить. Он сразу понял, что Ремедж не лжёт. Конечно, можно ещёповоевать, подать жалобу в Северную ассоциацию педагогов. Но чтотолку? Лицо Дэвида приняло жёсткое выражение. Нет, пускай делают, чтохотят. Сегодня в шесть часов он поговорит с Нэджентом. Пора выбратьсяиз этого тупика, которым является для него школа, пора приняться занастоящее дело, оправдать своё существование.

В три четверти шестогоон вышел из дому и отправился на вокзал. Но на полдороге заметилкакую-то суматоху в верхнем конце улицы и, вглядевшись, увидел двухмальчиков-газетчиков, которые мчались вниз по холму, азартноразмахивая вечерними бюллетенями. Дэвид остановился и купил газету.Забытые на время суда слухи и тайные опасения вдруг вновь вспыхнули вего памяти. Через всю первую страницу газеты шёл жирным шрифтомзаголовок:

«CPOK УЛЬТИМАТУМА АНГЛИИИСТЕКАЕТ СЕГОДНЯ В ДВЕНАДЦАТЬ ЧАСОВ НОЧИ»
II
Во вторую субботусентября 1914 года Артур около часу дня возвращался домой из«Нептуна». На руднике снова всё было по-прежнему, работавозобновилась, трагическая история катастрофы, казалось, была забытаи погребена навсегда. А между тем лицо Артура не выражалоудовлетворения. Он шёл по дороге походкой усталого человека. Войдя вусадьбу, он увидел, что, как он и ожидал и боялся, сегодня прибылновый автомобиль. Бартлей, отправленный в Тайнкасл на месяц дляобучения, сегодня сам приехал в нём, и автомобиль стоял на дорожкеперед домом — машина типа Ландоле, сочетание блестящегокоричневого лака с сверкающей медью. У нового автомобиля стоялБаррас, и когда Артур проходил мимо, он его окликнул.

— Посмотри,Артур, вот он, наконец!

Артур остановился. Онбыл в рабочем костюме шахтёра. Остановив на автомобиле угрюмыйвзгляд, он сказал, наконец:

— Да, вижу.

— У менятеперь столько дел, что автомобиль попросту необходим, —пояснил Баррас. — Нелепо было не подумать об этом раньше.Бартлей говорит, что у этой машины прекрасный ход. Сегодня вечером мыс тобой прокатимся в Тайнкасл и испытаем её.

Артур, казалось,раздумывал. Он сказал:

— Ксожалению, я ехать не могу.

Баррас засмеялся. Смехтоже был новый, как и автомобиль. Он ответил:

— Ерунда. Мыпроведём вечер с Тоддами. Я заказал для всей компании обед вЦентральной.

Артур отвёл глаза отавтомобиля и уставился теперь на отца. Лицо Барраса не было красным,а между тем оно, казалось, пылало: глаза и рот были ярче, чем прежде,особенно выделялись глаза — маленькие, за сильными стёклами. Внём замечалась какая-то суетливость, непонятное возбуждение; можетбыть, это новый автомобиль так обрадовал его?

— Я не зналза тобой привычки давать обеды в Центральной, — заметилАртур.

— У меня инет такой привычки, — отвечал его отец с неожиданнымраздражением. — Но сегодня особый случай. Аланотправляется со своим батальоном на фронт. Мы все им гордимся. К томуже я некоторое время не встречался с Тоддом. Хочу его повидать.

Артур опять подумал сминуту, затем спросил:

— Ты невиделся с Тоддом с тех пор, как случилось несчастье в копях?

— Да, —отрывисто подтвердил Баррас.

Наступило молчание.

— Знаешь,отец, меня всегда поражало, что ты не попросил Тодда выступить иподдержать себя на суде.

Баррас резко повернулсяк сыну:

— Поддержать!Что ты хочешь сказать? Выводы следствия были совершенноудовлетворительны, — не так ли?

— Удовлетворительны?

— Да,именно, — отрезал Баррас. Он достал из кармана платок истёр небольшое пятно пыли с радиатора.

— Так тыедешь в Тайнкасл или нет?

Артур ответил, глядясебе под ноги:

— Да, папа,еду.

Оба молчали, пока непрозвучал гонг.

Артур пошёл за отцом встоловую завтракать. Баррас шёл несколько быстрее обычного. Артурупоказалось даже, что он торопится. В последнее время походка отцастала такой быстрой, что всегда казалось, будто он спешит.

— Замечательнаямашина! — объявил за столом Баррас, обращаясь к тётушкеКэрри. — Надо будет вам покататься в один из ближайшихдней, Кэролайн.

Тётушка покраснела отудовольствия, но раньше, чем она успела ответить, Баррас развернулгазету, экстренный выпуск, привезённый Бартлеем из Тайнкасла. Быстропросмотрев первую страницу, он заметил с удовлетворением:

— Ага! Естьновости. И хорошие новости. — Его зрачки слегкарасширились. — Немцам дан серьёзный отпор на Марне. У нихтяжёлые потери. Наши пулемёты косили их продольным огнём. Громадныепотери. Насчитывают до четырёх тысяч убитых и раненых.

Артур вдруг сделалнаблюдение, что отец смакует эти потери, это убийство четырёх тысяччеловек, с какой-то своеобразной бессознательной жадностью. По еготелу прошла лёгкая дрожь.

— Да,громадное количество, — сказал он вслух ненатуральнымтоном, — четыре тысячи человек! Почти в сорок раз больше,чем погибло у нас на «Нептуне».

Мёртвая тишина. Баррасопустил газету. Впился глазами в Артура. И наконец сказал, повысивголос:

— Состранной меркой ты подходишь к вещам, если способен одинаковым тономговорить о нашей неприятности в шахте — и об этом. Если ты неперестанешь вечно думать о том, что прошло и позабыто, тыпревратишься в настоящего маньяка. Надо взять себя в руки. Неужели тыне сознаёшь, что на наших глазах происходит народное бедствие?

Он нахмурил брови иснова углубился в газету.

Новая пауза. Артур струдом доел завтрак и сразу же ушёл к себе наверх. Он сел на крайкровати и уныло смотрел в окно.

Что такое с нимделается? Несомненно, отец сказал правду. Он становится маньяком,настоящим маньяком, и не может с этим бороться. Сто пять человекпогибло в шахтах «Нептуна». И он не может забыть о них.Эти люди жили в его сознании, были всегда с ним — во время еды,прогулки, работы. Они являлись ему во сне.

Забыть о них былоневозможно. Вся эта «резня», как выражался его отец, этастрашная бойня, убийство тысяч людей бомбами, пулями, гранатами,шрапнелью, — все это, казалось, только усугубляло изаостряло его болезненное копание в себе. Война сама по себе для негоне существовала. Она была лишь эхом, мощным отголоском несчастья в«Нептуне». Это был одновременно и новый ужас и повторениестарого. Жертвы войны были и жертвами копей. Война была как быкатастрофой в «Нептуне», увеличенной в гигантскоммасштабе; то, первое, наводнение разливалось более могучим потоком,ширилась трясина, в которой тонула высокая идея о драгоценностичеловеческой жизни.

Артур беспокойнозашевелился. С недавнего времени его пугали собственные мысли. Егомозг представлялся ему хрупким стеклянным сосудом, в котором этистрашные мысли мешались и бурлили, подобно химическим веществам,способным соединиться и вызвать внезапный взрыв. Он чувствовал, чтоне может помешать этим бурным реакциям.

Больше всего пугалоАртура его новое отношение к отцу. Он любил отца с детства, любил ипреклонялся перед ним. А теперь он всё чаще и чаще ловил себя на том,что следит за отцом, критикует его, внимательно наблюдает инанизывает одно наблюдение на другое, как сыщик, который шпионил быза богом. Всей душой хотел бы он прекратить это кощунственноешпионство. Но не мог: перемена в отце делала это невозможным. Онзнал, что отец переменился. Знал — и это его пугало.

Долго сидел он накровати, размышляя. Потом лёг и закрыл глаза. Он вдруг почувствовалусталость, потребность уснуть. Проснулся поздно. Припомнил все,вздохнул и, встав, начал переодеваться.

В шесть часов он сошёлвниз. Отец уже ждал его в передней. Когда Артур подошёл к нему,Баррас многозначительно посмотрел на часы: в последнее время онусвоил себе манеру часто, щёлкая крышкой, открывать часы и озабоченнохмуриться на циферблат, как человек, которому время дорого.

Да, время, видимо,приобрело теперь новое значение для Барраса; казалось, он спешитиспользовать каждое мгновение.

— Я боялся,что ты опоздаешь. — И, не ожидая ответа, он пошёл впередиАртура к автомобилю.

Когда они уселись вавтомобиль и помчались в Тайнкасл, Артур чувствовал себя уже менееугнетённым. В конце концов, это ведь приятная поездка. Он целуювечность не видел Гетти и радовался тому, что увидит её. Да иавтомобиль оказался превосходным. Артур не мог остаться равнодушным кего упругому и ровному ходу. Баррас сидел, выпрямившись, с довольнымвидом, с жадным выражением ребёнка, рассматривающего новую игрушку.

Приехали в Тайнкасл.Улицы кишели людьми. Чувствовалось какое-то тревожное оживление, иэто, видимо, было приятно Баррасу. Когда они подъехали к Центральнойгостинице, старший швейцар открыл дверцу их машины с тойторжественностью, которую швейцары всегда приберегают для дорогихавтомобилей. Баррас кивнул ему. Швейцар низко поклонился.

Они вошли в зал, гдебыло уже множество народа и царило такое же беспокойное оживление,как на улицах. Было много мужчин в военной форме. Баррас одобрительнопосмотрел на них.

Гетти весело делала имзнаки из угла, где она заняла места, — уютного уголка укамина, а Алан, её брат, встал, когда подошли Баррас и Артур. Первымвопросом Барраса было:

— Где же вашотец?

Алан усмехнулся. Он былочень эффектен в форме младшего лейтенанта и очень весело настроен,так как успел уже хлебнуть немного.

— У отцаприступ его старой болезни — разлитие желчи. Он просит егоизвинить.

Баррас показалсясмущённым, лицо у него вытянулось.

Наступила выразительнаяпауза. Но Баррас быстро оправился. Он неопределённо улыбнулся Гетти.Через минуту все четверо пошли обедать. В ресторане Баррас,развёртывая салфетку, обвёл глазами комнату, полную людей и веселья.Большинство из тех, кто веселился шумнее других, были в хаки. Баррассказал:

— Как тутвесело! Я несколько переутомился за последнее время. Приятно будетразвлечься в такой обстановке.

— Вы, верно,рады, что всё уладилось, — заметил Алан смногозначительным взглядом.

Баррас ответил коротко:

— Да.

— Это такиепакостники, — продолжал Алан. — Они бы и вамнасолили, если бы имели возможность. Знаю я эту свинью Геддона. Емуплатят за то, чтобы он поступал как свинья, но он и без того, поприроде своей, настоящая свинья!

— Алан! —с недовольной гримаской запротестовала Гетти.

— Знаю,Гетти, знаю, — беспечно продолжал Алан. — Мненемало приходилось иметь дело с людьми. Не проглотишь их сам, так онитебя проглотят. Это самозащита.

Артур украдкойпосмотрел на отца. Что-то похожее на прежнюю замороженность сновапроступило сейчас на лице Барраса. С явным желанием переменитьразговор он сказал:

— Тыуезжаешь в понедельник, Алан?

— Да.

— И доволен,конечно?

— Ещё бы! —громко подтвердил Алан. — Это здорово приятно!

Подошёл лакей скарточкой вин. Баррас взял у него карточку в красной обложке и долгораздумывал над ней. Впрочем, он занят был не столько выбором вина,сколько совещанием с самим собой. Наконец, решение созрело.

— Полагаю,нам надо это отпраздновать. Почему не воспользоваться таким случаем?

Он заказал шампанское,и лакей с поклоном отошёл. Гетти, казалось, обрадовалась. Она всегданемного побаивалась Барраса, его чопорность и холодная важностькак-то отпугивали её, но сегодня он удивил её, выступив неожиданно вроли любезного хозяина. Она подарила его улыбкой, нежной ипочтительной.

— Вот этомило! — шепнула она. Одной рукой она перебирала бусы нашее, а в пальцах другой сжимала ножку своего бокала с вином.

Она обратилась кАртуру:

— Ненаходишь ли ты, что к Алану удивительно идёт военная форма?

Артур принуждённоусмехнулся:

— Алан хорошв любом платье.

— Нет,серьёзно, Артур, тебе не кажется, что форма очень его красит?

Артур деревяннымголосом ответил:

— Да.

— Ночертовски утомительно всё время отвечать на приветствия, —вставил Алан снисходительным тоном. — Вот погоди, Гетти,поступишь в Женский добровольный отряд, так сама узнаешь.

Гетти отхлебнула ещёкапельку шампанского из своего бокала. Она о чём-то размышляла,склонив набок красивую головку.

— А ты,Артур, будешь просто великолепен в военной форме.

Артур весь похолоделвнутренне. Он сказал:

— Я как-тоне представляю себе, что на мне военная форма.

— Видишь ли,Артур, ты, во-первых, строен, у тебя самая подходящая фигура для«Сэма Брауна». И потом — твой цвет лица! Ты будешьочарователен в хаки.

Все посмотрели наАртура. Алан подтвердил:

— Это верно,Артур. Ты бы всех за пояс заткнул. Жаль, что ты не едешь вместе сомной.

Артур не мог быобъяснить, почему он в эту минуту внутренне задрожал. Нервы его былинапряжены, весь нынешний вечер представлялся ему чем-то ненормальным,отвратительным. Зачем отец сидит здесь, в этом шумном ресторане, пьётшампанское, поддерживает патриотическое бахвальство Алана Тодда, да исам так неестественно оживлён и на себя не похож?

— Слышишь,Артур? — повторил Алан. — Нам с тобой следовалобы двинуться вместе.

Артуру пришлось сделатьнад собой усилие, чтобы ответить. Он старался говорить лёгким тоном:

— Я думаю,дело без меня обойдётся, Алан. По правде говоря, меня оно не оченьпривлекает.

— О Артур! —разочарованно протянула Гетти. Считая Артура уже как бы своейсобственностью, она желала, чтобы он всегда был на высоте, чтобы он,как она выражалась, «блистал во всём». А последнеезамечание Артура не очень-то блестяще! Подвижное личико Геттискорчилось в милую неодобрительную гримасу.

— Странная утебя манера выражаться, Артур. Кто тебя не знает, может подумать, чтоты трусишь.

— Пустяки,Гетти, — снисходительно вмешался Баррас. —Артур просто не успел об этом подумать. В скором времени вы увидите,как он со всех ног помчится на ближайший вербовочный пункт.

— О, я вэтом уверена, — горячо сказала Гетти, опуская ясные глазаи немного сожалея о своих словах.

Артур промолчал. Он неподнимал глаз от тарелки. Отказался от шампанского. Отодвинул десерт.Он предоставил остальным вести беседу, не принимая в ней никакогоучастия.

В дальнем конце зала,где было приготовлено место и навощён пол для танцев, заигралоркестр. Оркестр громко играл «Боже, храни короля», и всевстали, загремев стульями, и по окончании долго и громко кричали«ура». Затем оркестр, уже не так громко, стал игратьтанцы. По субботам в Центральной всегда танцевали.

Гетти через столулыбнулась Артуру: оба они танцевали хорошо и любили танцеватьвдвоём. Когда Гетти танцевала с Артуром, ей часто говорили, что ониочаровательная пара. И она ожидала, что Артур сейчас пригласит её. Ноон сидел, мрачно упёршись глазами в тарелку, и молчал.

В конце концов всемстало ясно, что он не в духе, и Алан, всегда услужливый, наклонился ксестре.

— Не хочешьли пройтись разок со старым боевым конём, Гетти?

Гетти улыбнулась спреувеличенной живостью. Алан танцевал плохо, тяжеловесно, он нелюбил танцев, и танцевать с ним не доставляло Гетти никакогоудовольствия. Но Гетти притворилась довольной. Она поднялась и пошлас Аланом.

В то время как онитанцевали, Баррас сказал:

— А Гетти —премилая девочка. Так скромна и вместе с тем такая живая!

Тон у него былдружелюбный и уже более спокойный. После обеда и шампанского онказался более уравновешенным.

Артур не отвечал. Онискоса наблюдал танцующих Гетти и Алана и изо всех сил старалсяпобороть своё необъяснимо скверное настроение.

Когда Гетти и Аланвернулись к столику, он из вежливости пригласил её танцевать.Попросил об этом натянуто, всё ещё огорчённый и больно задетый.

Чудесно было танцеватьс Гетти, она была так податлива в его объятиях, и при каждом движенииеё тела он ощущал аромат духов, составлявший как бы часть её самой.Но именно потому, что это было так чудесно, Артур поклялся себе, чтопротанцует с ней только этот единственный раз, не больше.

Потом Гетти сидела,отбивая такт ножкой, обутой в изящную туфельку, пока, наконец, невыдержала и сказала с подкупающим выражением живейшего огорчения:

— Что же,никто сегодня не хочет танцевать?

Артур поспешноотозвался:

— Я устал.

Молчание. И вдругБаррас сказал:

— Если ямогу пригодиться, Гетти, то я к твоим услугам. Но боюсь, что не знаюнекоторых новых па.

Гетти посмотрела нанего с сомнением, несколько растерявшись.

— Да ониочень лёгкие, — возразила она, — надо ходить —больше ничего.

На лице Баррасапоявилась эта его новая улыбка, неопределённая, но довольная.

— Ну что ж,если ты не боишься, давай попробуем. — Он встал ипредложил ей руку.

Артур сидел какодеревенелый, с застывшим лицом, наблюдая за отцом и Гетти, которые,обняв друг друга, медленно двигались в конце зала. Отец всегдаотносился к Гетти холодно-покровительственно, а Гетти к нему —с робким почтением. А теперь они танцевали вместе. Он ясно различалулыбку Гетти, кокетливую улыбку на её поднятом лице, —улыбку женщины, польщённой вниманием, которое ей оказывают.

Затем он услышал голосАлана, который предлагал ему выйти вместе из зала, и он механическивстал и пошёл за Аланом. Алан был уже явно нетрезв. Лицо его пылалорумянцем. В уборной он остановился перед Артуром, немногопошатываясь.

— А твойстарик сегодня угостил нас на славу, Артур! Никогда бы не поверил!..Шикарные проводы устроил старому боевому коню!

Он открыл оба крана,так что вода с силой хлынула в раковину, затем снова повернулся кАртуру и сказал с весьма конфиденциальным видом:

— А знаешь,Артур, мой папаша здорово зол на твоего за то, что он не пригласилего выступить на суде. Он на этот счёт много не распространяется, ноя знаю, я все отлично знаю, Артур.

Артур с тревогойпосмотрел на Алана.

— Беспокоитьсянечего, Артур. — Алан махнул рукой с мудрым и дружескимучастием. — Ни малейшего повода нет для беспокойства,Артур, понимаешь? Всё останется между друзьями, понимаешь, междунаилучшими старыми друзьями.

Артур всё смотрелбезмолвно на Алана, он не находил слов. Смесь подозрений,неуверенности и страха сразу охватила его.

— Что тыхочешь сказать? — спросил он, наконец.

Неожиданно вода впереполненной раковине хлынула через край и все заливала и заливалапол.

Артур ошеломлённоследил за нею глазами. Вот так и в «Нептуне» водазаливала шахту, неслась по извилистым незримым каналам рудника,поглощая людей среди ужаса и мрака.

Артур весь трясся, какв припадке. Он твердил себе страстно: «Я должен узнать правду!Хотя бы эта правда меня убила, я должен её узнать».

III
На обратном пути Артурдождался, пока остались позади улицы Тайнкасла с их шумным движением,и когда автомобиль жужжа понёсся по прямой и тихой дороге междуКентоном и Слискэйлем, он сказал быстро:

— Я хочу утебя кое-что спросить, папа.

С минуту Баррас неотвечал. Он сидел в углу, откинувшись на мягкую спинку сидения, итемнота внутри автомобиля скрывала его лицо.

— Ну, —сказал он, наконец, неохотно. — Что тебе надо?

Тон был сильнообескураживающий, но Артура уже ничем нельзя было обескуражить.

— Это насчёткатастрофы.

Баррас сделал движениенеудовольствия, почти отвращения. Артур скорее угадал, чем увиделэтот жест. Они помолчали, затем раздался голос отца:

— Почему тывечно носишься с одним и тем же? Мне это крайне надоело. Я провёлприятный вечер. Мне доставило удовольствие танцевать с Гетти, я недумал, что так легко выучу эти па. И я не желаю, чтобы ко мнеприставали с тем, что окончательно улажено и забыто.

Артур горячо возразил:

— Я незабыл, отец. Не могу забыть.

Баррас некоторое времясидел совершенно неподвижно.

— Артур, яот всей души надеюсь, что ты это забудешь. — Он говорилсдержанно, видимо, стараясь этой сдержанностью прикрыть все растущеенетерпение. И оттого вкладывал в свои слова какую-то угрюмуюмягкость.

— Не думай,что я не заметил, как это началось. Я видел. Теперь выслушай меня ипопытайся рассуждать здраво. Ты — на моей стороне, не так ли?Мои интересы — твои интересы. Тебе почти двадцать два года.Очень скоро ты станешь моим компаньоном в «Нептуне». Кактолько война кончится, я это оформлю. И когда ни одна живая душабольше не вспоминает о случившемся, не безумие ли с твоей стороныпостоянно возвращаться к этому?

Артуру стало до тошнотыпротивно. Напоминая ему о его доле в «Нептуне», отец какбы предлагал ему взятку. Голос Артура дрогнул:

— Я не вижув этом никакого безумия. Я хочу знать правду.

Баррас потерялсамообладание.
<!––nextpage––>
— Правду! —воскликнул он. — Разве не было расследования? Одиннадцатьдней тянулось это, и все проверено и выяснено. Тебе известно, чтоменя оправдали. Вот тебе и правда. Чего же ты ещё хочешь?

— Расследованиебыло простой формальностью. От такого суда скрыть факты очень легко.

— Какиефакты? — вскипел Баррас. — Ты что, с ума сошёл?

Артур смотрел прямоперед собой сквозь стекло на неподвижные очертания спины Бартлея.

— Разве тыне знал всё время, что затеял рискованное дело, отец?

— Всем намприходится рисковать, — отвечал Баррас сердито. —Решительно всем. Подземные разработки — такое уж дело, чторискуешь и рискуешь, каждый день. Это неизбежно.

Но Артура не легко былосбить с толку.

— Разве АдамТодд не предупреждал тебя раньше, чем ты начал выемку угля изДэйка? — спросил он с каменным лицом. —Помнишь, в тот день, когда ты приезжал к нему? Разве не сказал онтебе, что это опасно? А ты всё-таки поставил на своём.

— Тыговоришь глупости! — Баррас уже почти кричал. —Решать эти вопросы — моё дело. «Нептун» мой рудник, и я им управляю так, как считаю нужным. Никто не имеет прававмешиваться. Я стараюсь управлять наилучшим образом.

— Наилучшим— для кого?

Баррас всеми силамистарался сохранить самообладание.

— Тыполагаешь, что «Нептун» — благотворительноеучреждение? Должен я заботиться о его доходности или нет?

— Вот то-тои есть, отец, — сказал беззвучно Артур. — Тыхотел получить прибыль, колоссальную прибыль. Если бы ты велелвыкачать воду из старых выработок прежде, чем приступать к выемкеугля в Скаппер-Флетс, не было бы никакой опасности. Но ведь затратына осушку старой шахты поглотили бы прибыль. Согласиться на это —было выше твоих сил. И ты решил рискнуть, оставить воду в старыхвыработках и послать всех этих людей туда, где им грозила смерть.

— Довольно! —грубо оборвал его Баррас. — Я не позволю тебе так говоритьсо мной!

Фонари проехавшего мимоэкипажа на миг осветили его лицо: оно пылало от прилива крови, лоббыл красен, воспалённые глаза сверкали гневом. Затем внутриавтомобиля стало совсем темно. Артур, дрожа, прижался к спинкесиденья, губы его были белы, душу раздирало невообразимое смятение.

В словах отца он чуялвсё то же странное беспокойство, торопливость, уклончивость: этосмутно напоминало бегство от опасности. Артур больше не говорил нислова. Автомобиль свернул в аллею «Холма» и подкатил кподъезду. Артур прошёл вслед за отцом в дом, и в высокой, яркоосвещённой передней они остановились лицом к лицу. Странное выражениебыло в глазах Барраса, когда он стоял так, положив руку на резныеперила лестницы, собираясь идти наверх.

— Ты что-тоочень много рассуждаешь в последнее время, очень много. Не думаешь литы, что лучше было бы для разнообразия попробовать делать что-нибудь?

— Я тебя непонимаю, папа.

Баррас сказал черезплечо:

— Неприходило ли тебе в голову, например, что следовало бы пойтисражаться за своё отечество?

Затем он отвернулся и,тяжело ступая, начал подниматься по лестнице.

Артур всё стоял,откинув голову и следя за удалявшейся фигурой отца. Его обращённоевверх бледное лицо было перекошено судорогой, он почувствовал,наконец, что любовь к отцу умерла в нём и что из её пепла рождалосьнечто жуткое и зловещее.

IV
В этот самый вечерсубботы, но несколько пораньше, Сэмми и Энни Мэйсер гуляли по дороге,носившей название Аллеи. В течение многих лет Сэмми и Энни гулялиздесь каждую субботу вечером. Это было частью их романа. Каждуюсубботу около семи часов они встречались на углу Кэй-стрит.Обыкновенно Энни приходила первая и принималась бродить взад и вперёдв своих толстых шерстяных чулках и хорошо начищенных башмаках,спокойно ходить взад и вперёд в ожидании Сэмми. Сэмми всегдаопаздывал. Он являлся минут через десять после назначенного часа, ссвежевыбритым подбородком и блестевшим лбом, в своём парадном синемкостюме.

— Я опоздал,Энни, — говорил он с улыбкой. Сэм никогда не извинялся,ему это и в голову не приходило. И, конечно, если бы Сэмми вдругвздумал извиниться, что заставил её ждать, Энни это показалось бынеуместным.

И сегодня они вышли наобычную прогулку по Аллее. Не об руку — ничего подобного междуЭнни и Сэмми не бывало, они никогда не держались за руку. Неприжимались друг к другу, не целовались и никаких других неумеренныхпроявлений чувств себе не позволяли. Сэм и Энни были степенной парой.Сэм уважал Энни. Иногда, когда они проходили по самой тёмной частиАллеи, Сэм спокойно и степенно обнимал Энни за талию. И все. Сэмми иЭнни просто прогуливались вместе. Энни было известно, что мать Сэмапротив его выбора. Но она знала, что Сэмми любит её. И этого былодостаточно. Погуляв по Аллее, они возвращались в город — Сэмздоровался с знакомыми: «Здорово, Нед», «Ещё разздравствуй, Том», — и по Лам-стрит шли в лавкумиссис «Скорбящей», где колокольчик звякал и плоховмазанное стекло в двери дребезжало всякий раз, как входилкто-нибудь. Стоя в тёмной тесной лавке, они съедали по горячемупирожку с подливкой и выпивали вдвоём большую бутылку лимонаду. Эннипредпочитала имбирное пиво, но Сэм больше всего любил лимонад, и,конечно, Энни всегда настаивала на том, чтобы взять лимонад. ИногдаСэм, если он после усиленной работы бывал при деньгах, съедал двапирожка, так как пироги у миссис «Скорбящей» былипоследним словом кулинарного искусства. Но Энни неизменноотказывалась от второго, Энни знала, как подобает вести себя женщине,и никогда не съедала больше одного пирожка. Она обсасывала подливку спальцев, пока Сэм налегал на вторую порцию. Потом они иной разболтали с хозяйкой и шли обратно к углу Кэй-стрит, где раньше, чемпроститься, любили всегда постоять немного, наблюдая обычную всубботний вечер шумную суету на улицах. И когда они поднимались наТеррасы, Сэм думал о том, как чудесно они провели вечер и какая Энниславная и какой он счастливец, что может гулять с ней.

Но в этот вечер, когдаСэм и Энни шли домой по Аллее, видно было, что между ними что-топроизошло. Видно было, что Энни подавлена, а Сэмми, с измученнымлицом, как будто порывался объяснить ей что-то.

— Ты извинименя, Энни… — Он сердито отшвырнул ногой лежавший надороге камешек. — Я не думал, что тебе это будет такбольно, девочка.

Энни промолвила тихо:

— Ничего,Сэмми, ты за меня не беспокойся, я не очень расстроена. Что жеделать, значит так надо.

(Как бы Сэмми нипоступил, Энни всегда находила, что так и надо.)

Но её лицо, тусклобелевшее в темноте под деревьями, было печально.

Он подбросил ногойвторой камешек.

— Не могу ябольше работать в шахте, честное слово, не могу, Энни. Спускатьсятуда каждый день с мыслями об отце и Гюи, которые лежат где-то тамвнизу, — нет, мне этого не вынести. Шахта никогда уже небудет для меня тем, чем была, никогда, Энни, пока не вытащат оттудаотца и Гюи.

— Я понимаю,Сэмми, — согласилась Энни.

— Видишь ли,мне не то, чтобы хотелось идти воевать, — продолжалвзволнованно Сэм. — Меня мало привлекает вся эта шумиха,трубы, флаги… Но я на это смотрю просто как на выход. Мне надоизбавиться от шахты. Пускай что угодно, — только не шахта.

— Да, да,Сэмми, — поддержала его Энни. — Я понимаю.

Энни было ясно, чтоСэмми, отличный забойщик, любивший своё дело и необходимый в шахте,никогда не ушёл бы на войну, если бы не несчастье в «Нептуне».Но печаль, скользившая в покорности Энни, больше, чем всегда, вызвалав душе Сэма разлад.

— Ах,Энни, — вдруг воскликнул он с чувством. — Инадо же было случиться этому несчастью в «Нептуне»!Сегодня, когда я сменился и вынес наверх все мои инструменты, ятолько об этом и думал всё время. А теперь ещё история с нашим Дэви.Я здорово расстроен тем, что с ним так поступили. И, знаешь, девочка,меня беспокоит его отношение к этому.

Он продолжал снеожиданной горячностью.

— Они неимели права увольнять его из школы. Это Ремедж постарался, он давноточил на нас зубы. Но ведь это позор, Энни!

— Он найдётработу где-нибудь в другом месте, Сэмми.

Но Сэмми покачалголовой:

— Он нехочет больше быть учителем, девочка. Он теперь связался с ГарриНэджентом. Гарри очень отличал его, когда был здесь, и мне думается,что-нибудь из этого да выйдет. — Он вздохнул. —Но я замечаю в Дэви большую перемену.

Энни не отвечала. Онадумала о перемене, которая произошла в самом Сэмми.

Они шли по дороге, неразговаривая больше. Было уже почти темно, но когда они проходилимимо «Холма», луна выплыла из-за гряды облаков и облилахолодным резким светом дом, квадратный и приземистый, высившийся наддорогой с какой-то почти злобной кичливостью. За широкими белымиворотами, под одним из осенявших их высоких буков, стояли двое —молодой человек в военной форме и девушка без шляпы.

Когда Сэм и Энни дошлидо конца Аллеи, Сэм повернулся к Энни:

— Ты видела?Дэн Тисдэйль и Грэйс Баррас.

— Видела,Сэмми.

— Я думаю,Баррасу бы не понравилось, если бы он застал их здесь.

— Баррас!.. —Сэмми тряхнул головой и плюнул. — Вышел-таки сухим изводы! Но я на него больше не работник, нет, даже если бы он сампришёл просить меня.

Молчание между нимидлилось всё время, пока они шли к лавке миссис «Скорбящей».Энни крепилась, но сегодня мысль, что Сэмми идёт на войну, словнопарализовала её. Всякая другая отказалась бы идти в лавку. Но Энниугадывала, что Сэму этого хочется, и поэтому она вошла и мужественнопыталась съесть свой пирожок. Сегодня и Сэмми съел только один иоставил недопитым полстакана лимонаду.

Когда они остановилисьна углу Кэй-стрит, Сэм сказал, пытаясь улыбнуться своей обычнойулыбкой:

— Не горюй,Энни, девочка! В конце концов и от шахты я немного видал добра. Можетбыть, война даст мне побольше.

— Можетбыть, — согласилась Энни. У неё вдруг перехватило горло. —Я ещё увижу тебя завтра, Сэмми. Непременно увижу до твоего отъезда.

Сэм кивнул головой, всеещё улыбаясь вымученной улыбкой, и воскликнул:

— Поцелуйменя, девочка, чтобы я видел, что ты на меня не сердишься.

Энни поцеловала его иотвернулась, боясь, что Сэм увидит слезы у неё на глазах. Опустивголову, она торопливо направилась домой.

Сэмми медленновзбирался наверх, к Террасам. Он говорил себе, что поступает какдурак, оставляя Энни и хороший заработок ради войны, которая его неинтересовала. Но он ничего не мог с собой поделать. После тогонесчастья в шахте с ним что-то произошло, — вот так же,как с Дэвидом. Ему всё равно, куда уйти, лишь бы уйти из шахты!

Дома мать, как всегда,ожидала его, сидя у окна на своём жёстком стуле с прямой спинкой, ине успел он войти, как она встала, чтобы принести ему горячего какао.

Она подала ему чашку и,стоя у очага, на который только что поставила чайник с кипятком,сложив под грудью руки с несколько костлявыми локтями, смотрела насына хмурыми и любящими глазами.

— Отрезатьтебе пирога, сынок?

Сэм сидел у стола впозе очень усталого человека, сдвинув шапку на затылок; он поднялглаза и поглядел на мать.

Марта тоже изменилась.Катастрофа не вызвала в ней внутреннего протеста: она приняла её смрачным, но спокойным фатализмом женщины, которая всегда знала, что вшахте работать опасно, и давно примирилась с этим. Но несчастье в«Нептуне» оставило свой след и на Марте. Морщины на еёлице углубились, щеки ещё больше впали, в чёрных, туго закрученныхволосах резко выделялась седая прядь. Лоб тоже избороздила сетьморщинок. Но она всё ещё без всякого усилия держалась прямо. Еёэнергия казалась неиссякаемой.

Сэму ужасно не хотелосьсообщать матери новость. Но выхода не было. И, как человекбесхитростный, он сразу заговорил об этом:

— Мама, —сказал он, — я записался…

У Марты лицо сталопепельно-серым. И лицо и губы были теперь одного цвета с седой прядьюв её волосах. Рука её инстинктивно поднялась к горлу. В глазахпоявилось что-то одичалое.

— Ты хочешьсказать… — она остановилась, но в конце концов принудиласебя выговорить это слово: — В армию?

Он подтвердил угрюмымкивком.

— В пятыйстрелковый. Я уже сегодня сдал инструмент. Мы в понедельниквыступаем.

— Впонедельник, — пробормотала она, заикаясь, все тем жетоном дикого недоверчивого испуга.

Продолжая глядеть насына, она опустилась на стул. Садилась медленно, осторожно, всё ещёприжимая руку к горлу. Она вся сжалась, словно раздавленная егословами. Но все ещё отказывалась поверить. Сказала тихо:

— Тебя невозьмут. Шахтёры им нужны здесь, на родине. Не могут они снять сработы такого хорошего забойщика, как ты.

Сэм избегал еёумоляющего взгляда.

— Меня ужеприняли.

Эти слова её сразили.Наступило долгое молчание. Потом она спросила шёпотом:

— Как ты могсделать такую вещь, Сэмми? Нет, как ты мог это сделать?..

Он отвечал упрямо:

— Я невиноват, мать, не могу я больше выносить шахту!

V
Во вторник около пятичасов Дэвид возвращался домой по Лам-стрит. Было ещё светло, но ужепо-вечернему тихо на улицах. Войдя в дом, Дэвид остановился в теснойпередней и первым делом посмотрел на металлический подносик, накоторый Дженни со своей неизменной страстью к «хорошему тону»всегда клала полученные для него письма. Сегодня на подносе лежалотолько одно письмо. Дэвид схватил его, и его хмурое лицо просветлело.

Он прошёл на кухню, селу очага, в котором горел слабый огонь, и начал снимать башмаки, однойрукой расшнуровывая их, а другой держа письмо, от которого он неотрывал глаз.

Дженни принесла емудомашние туфли. Это было не в её привычках, но последнее время Дженнивообще была не такая, как всегда: озабоченная, почти робкая, онаокружала Дэвида мелочными заботами и, казалось, была подавлена егоугрюмостью и неразговорчивостью.

Он взглядомпоблагодарил её. Дыхание Дженни благоухало портвейном, но Дэвидвоздержался от замечания, он говорил с ней об этом столько раз, чтоустал говорить. Дженни уверяла, что пьёт очень мало, какой-нибудьстаканчик, когда у неё плохое настроение. А позорное (по еёвыражению) увольнение Дэвида из школы естественно располагало кунынию.

Дэвид открыл письмо ипрочёл его медленно и внимательно, потом положил на колени и сталсмотреть в огонь. Лицо его приобрело теперь сосредоточенное,бесстрастное, зрелое выражение. За те полгода, что прошли со временикатастрофы, он как будто постарел на добрых десять лет.

Дженни вертелась накухне, делая вид, что занята делом, но время от времени украдкойпоглядывая на мужа, словно хотела узнать, о чём говорилось в письме.Она чувствовала, что в душе Дэвида идёт какая-то тайная и глубокаяработа, но не вполне понимала, что с ним; глаза её выражали почтииспуг.

— В письмечто-нибудь важное? — спросила она, наконец. Она не моглаудержаться, слова вырвались сами собой.

— Оно отНэджента, — отвечал Дэвид.

Дженни растерянноуставилась на него, но в следующую минуту лицо её выразилораздражение. Ей была подозрительна эта внезапная и как-то сама собойвозникшая дружба с Гарри Нэджентом. рождённая несчастьем в «Нептуне».Это был как бы союз двух, из которого она была исключена, —и она ревновала.

— А ядумала, что это насчёт службы, меня прямо убивает то, что ты ходишьбез дела.

Дэвид очнулся отзадумчивости и посмотрел на неё.

— Здесьговорится и о работе, Дженни. Это ответ на письмо, которое я напрошлой неделе написал Гарри. Он поступил санитаром в полевойлазарет, который отправляют во Францию, и я решил ехать с ним, этоединственное, что мне остаётся.

Дженни ахнула вневероятном волнении. Она мертвенно побледнела, прямо позеленела ився поникла.

Видно было, что онастрашно испугана. Одно мгновение Дэвиду казалось, что ей дурно, —у неё в последнее время бывали странные приступы слабости итошноты, — и он вскочил и побежал к ней.

— Неволнуйся, Дженни, — сказал он. — Нет нималейшего повода тревожиться за меня.

— Но зачемтебе уезжать? — сказала она дрожащим голосом, в которомслышался всё тот же непонятный испуг. — Зачем ты далНэдженту втянуть себя в такое дело? Ты не веришь в войну, и незачемтебе идти!

Дэвида тронуло еёволнение. Он было уже примирился с мыслью, что Дженни любит его нетак, как прежде.

Он не знал, чтоотвечать ей. Это верно, он не патриот. Политическая система,вызвавшая войну, связывалась в его уме с системой экономической,вызвавшей несчастье в «Нептуне». За той и другой он виделлишь ненасытную жажду власти, стремление к приобретению, неутолимыйчеловеческий эгоизм.

Но, не заражаясьвоенным патриотизмом, Дэвид всё же чувствовал, что не можетоставаться в стороне. То же самое чувствовал и Нэджент. Ужасно былопринимать участие в этой войне, но ещё ужаснее — не принимать вней участия. Он не должен идти на войну убивать. Но можно же пойти навойну спасать людей. А бездеятельно стоять в стороне, когдачеловечество бьётся в тисках мучительной борьбы, — быловсё равно, что навсегда признать себя предателем. Это было всё равно,что стоять наверху у спуска в шахту, смотреть, как ползёт вниз клеть,переполненная людьми, которым предопределена гибель, и, оставаясьнаверху, говорить: «Вы — в клетке, братья, а я не войдутуда с вами потому, что тот ужас и опасность, на которые васпосылают, не должны были бы никогда существовать».

Он протянул руку ипогладил Дженни по щеке.

— Это труднообъяснить, Дженни. Помнишь, что я говорил тебе… посленесчастья… после того как меня уволили из школы…. Ябросаю экзамены на бакалавра, преподавание, все, все. Я хочу порватьсо всем и вступить в Союз. Правда, пока не кончится война, мне врядли удастся делать то, что я хочу делать здесь, на родине. Это была быне работа, а «шаг на месте». И потом — Сэмми ушёлна фронт, и Гарри Нэджент идёт. Только это одно и остаётся.

— О нет,Дэвид, — захныкала Дженни. — Ты не можешь уйти.

— Ничего сомной не случится, — сказал он, успокаивая её. —Об этом тебе нечего беспокоиться.

— Нет, ты непоедешь, ты не можешь теперь оставить меня, не можешь оставить меня втакое время… — (Дженни уже изображала женщину, покинутуюне только им, но всеми, кому она верила).

— Нопослушай, Дженни.

— Ты неможешь теперь меня оставить. — Она была вне себя, словалились стремительным потоком. — Ты мой муж и не можешьменя бросить. Разве ты не видишь, что у меня… что у нас скоробудет ребёнок?

Полная тишина. Новостьпотрясла Дэвида, он совершенно не подозревал того, о чём говорилаДженни. Потом Дженни заплакала, поникнув головой, слёзы ручьямилились из её глаз, она плакала так, как всегда в тех случаях, когдаобижала Дэвида. Ему было нестерпимо видеть эти слезы; он обнял Дженниодной рукой.

— Не плачь,Дженни, ради бога, не плачь. Я рад, ужасно рад. Ты знаешь, что яэтого всегда хотел. Я просто на минуту растерялся от неожиданностивот и всё. Ну, перестань же, пожалуйста, не плачь так, как будто ты вчём-то виновата.

Она всхлипывала ивздыхала у него на груди, крепко прижавшись к нему.

Лицо её сновапорозовело, она, видимо, испытывала облегчение, поделившись новостьюс Дэвидом. Она сказала:

— Ты ведь неуедешь от меня теперь, Дэвид? — Во всяком случае до техпор, пока не родится наш малыш?

Что-то почти жалкоебыло в той настойчивости, с какой Дженни подчёркивала, что это —их ребёнок, её и Дэвида. Но Дэвид не замечал этого.

— Ну,конечно нет, Дженни.

— Обещаешь?

— Обещаю.

Он сел и посадил её ксебе на колени. Она все не поднимала головы от его груди, словнобоясь, что он прочтёт что-то в её глазах.

— И нестыдно тебе так плакать, — сказал он ласково. —Ведь ты отлично знала, что я буду рад. Почему же ты мне ничего неговорила до сих пор?

— Я думала,что ты, может быть, рассердишься. У тебя и без того столько хлопоттеперь, и ты так изменился в последнее время. Скажу тебе прямо, тыменя пугал.

Он ответил мягко:

— Я не хочу,чтобы ты меня боялась, Дженни.

— Так ты неуедешь, нет, Дэвид? Не оставишь меня, пока всё не кончится?

Он тихонько взял её заподбородок и поднял залитое слезами лицо вровень со своим. Глядя ей вглаза, он сказал:

— Яперестану думать об армии, пока ты не будешь совсем здорова,Дженни. — Он помолчал, заставляя её смотреть себе прямо вглаза. Дженни опять казалась слегка испуганной, готовой задрожать,заплакать.

— Но тыобещаешь мне перестать пить этот проклятый портвейн, Дженни?

На этот раз ссоры непроизошло. Внезапное облегчение выразилось на лице Дженни, и онаразразилась рыданиями.

— Да, да,обещаю, — причитала она. — Клянусь тебе, чтобуду хорошей. Ты лучший из мужей, Дэвид, а я глупое, глупое, скверноесоздание. О Дэвид…

Он крепко обнимал её,утешая, в нём снова проснулась и окрепла нежность к ней. Средисмятения и мрака его души ему вдруг сверкнул надеждой луч света. Изсмерти вставало видение новой жизни — сын, сын его и Дженни! ИДэвид был счастлив в своём ослеплении.

Вдруг зазвенелколокольчик у входной двери. Дженни подняла голову; онараскраснелась, повеселела. Настроение у неё менялось так же легко,как у ребёнка.

— Кто бы этомог быть? — сказала она с любопытством. Посетители спарадного хода были непривычным явлением в их доме в такой час. Нораньше, чем Дженни успела высказать какую-нибудь догадку, сновараздался звонок. Она торопливо побежала отворять.

Через минуту онавернулась очень взволнованная и возвестила:

— Это мистерАртур Баррас. Я проводила его в гостиную. Можешь ты себе представить,Дэвид, — сам молодой мистер Баррас? Он сказал, что хочетвидеть тебя.

Лицо Дэвида сновазастыло, глаза стали суровыми.

— Что емунужно?

— Он несказал. Я, конечно, не посмела спросить. Но подумай только: пришёлзапросто к нам в дом! О господи, если бы я знала, я бы растопилакамин в парадной комнате.

Дэвид не отвечал. Ему,очевидно, визит Барраса не казался таким важным событием. Он встал имедленно пошёл к двери.

Артур шагал по гостинойвзад и вперёд в сильном нервном возбуждении, и, когда вошёл Дэвид, онзаметно вздрогнул. Одно мгновение он смотрел на вошедшего широкораскрытыми глазами, затем поспешно подошёл к нему.

— Извините,что побеспокоил вас, — сказал он, — но мненеобходимо, просто необходимо было вас увидеть.

Он неожиданнымдвижением опустился на стул и заслонил глаза рукой.

— Я знаю,что вы чувствуете при виде меня, и ни капельки вас за это не осуждаю.Я бы не обиделся даже и в том случае, если бы вы не захотели со мнойговорить. Но я не мог не прийти, я в таком состоянии, что мненеобходимо было увидеть вас. Вы мне всегда нравились, я вас уважаю,Дэвид. И я чувствую, что только вы один могли бы мне помочь.

Дэвид спокойно сел застол напротив Артура. Контраст между ними был поразителен: одноготерзало мучительное волнение, другой вполне владел собой, и лицо еговыражало сдержанную силу.

— Для чего явам нужен? — спросил Дэвид.

Артур порывисто отнялруку от глаз и с какой-то отчаянной решимостью остановил их наДэвиде.

— Услышатьправду — вот что мне нужно. Я не буду знать ни сна, ни отдыха,ни покоя, пока не открою правду. Я хочу знать, виноват ли мой отец вкатастрофе. Должен знать, понимаете? И вы должны мне помочь.

Дэвид отвёл глаза,пронзённый той непонятной жалостью, которую Артуру, видно, сужденобыло всегда вызывать в нём.

— Что же ямогу сделать? — спросил он тихо. — Всё, что яимел сказать, я сказал на суде. Но они не хотели меня слушать.

— Можнотребовать нового следствия….

— А чтопользы? Чего мы этим добьёмся?

У Артура вырвалосьвосклицание, полное горечи, не то смех, не то рыдание.

— Правосудия! —крикнул он страстно. — Справедливости, простойсправедливости! Подумайте об этих убитых людях, внезапно отрезанных иумиравших ужасной смертью. Подумайте о страданиях их жён и детей. Обоже! Эти мысли невыносимы. Если отец виноват, то слишком жестоко иужасно то, что это дело замяли и забыли о нём.

Дэвид встал и подошёл кокну. Он хотел дать Артуру время успокоиться. Наконец он заговорил:

— Вначале ячувствовал то же самое, что вы. Пожалуй, даже нечто похуже…Ненависть… жуткую ненависть. Но я старался побороть её в себе.Не легко это. Когда человек бросает в вас бомбу, то первое вашеестественное побуждение схватить её и бросить в него обратно. Яговорил обо всём этом с Нэджентом, когда он был здесь. Жаль, что вынезнакомы с ним, Артур, это самый разумный человек из всех, кого язнаю. Так вот, Артур, ничего нет хорошего в том, чтобы бросить бомбуобратно. Гораздо умнее не обращать внимания на того, кто её бросил, изаняться организацией, которая его послала. Бесполезно добиватьсянаказания отдельных лиц за несчастье в «Нептуне», когдавиновата вся экономическая система. Понимаете, что я хочу сказать,Артур? Что пользы отрубить ветвь, когда болезнь подтачивает самыекорни дерева?

— Значит, выничего не намерены предпринять? — спросил Артур вотчаянии. Слова как будто застревали у него в горле. —Ничего? Абсолютно ничего?

Дэвид покачал головой,лицо его было сурово и печально.

— Я хочупопробовать что-нибудь сделать, — сказал он медленно, —после того как мы избавимся от войны. Пока ничего не могу вамсказать. Но, поверьте, я приложу все силы…

Оба долго молчали.Артур нервным, растерянным жестом провёл рукой по глазам. Лоб его былпокрыт бусинками пота. Он встал, собираясь уходить.

— Так вы нехотите мне помочь? — сказал он сдавленным голосом.

Дэвид протянул емуруку:

— Бросьтеэто, Артур, — промолвил он с искренним дружелюбием. —Не давайте этим мыслям завладеть вами, иначе тяжелее всего придётсявам. Забудьте обо всём.

Артур густо покраснел,его худое мальчишеское лицо выражало нерешительность и страх.

— Не могу, —сказал он все тем же измученным голосом. — Не могу язабыть об этом.

Он вышел из комнаты вкрошечную переднюю. Дэвид отпер входную дверь. Шёл дождь. Не глядя наДэвида, Артур пробормотал «до свиданья» и нырнул в сыроймрак. Дэвид постоял ещё на пороге, прислушиваясь к его торопливымшагам, постепенно замиравшим вдали. Потом уже не слышно было ничего,кроме медленного шороха дождя.

VI
Артур добрался до домутолько к семи часам. В своём душевном смятении он испытывалпотребность быть одному и надеялся, что дома уже отужинали. Но ужинещё не кончился. Когда он вошёл, все сидели за столом.

Баррас ликовал. Онпобывал сегодня в Тайнкасле и привёз весть о новой победе наднемцами. В сражении при Лоосе 26 сентября английская армия назападном фронте одержала блестящую победу, потеряв всего толькопятнадцать тысяч человек. «Тайнкаслский Аргус» исчислялпотери противника в девятнадцать тысяч убитых и раненых, семь тысячпленных, сто двадцать пять захваченных пушек. «Северная звезда»немного перещеголяла «Аргус», насчитав двадцать однутысячу убитых и раненых германцев и три тысячи пленных.

Баррас весь сиялрадостным удовлетворением. Он одновременно и ел котлеты и громким,торжественным голосом читал вслух официальное сообщение в «Севернойзвезде». До войны Баррас никогда не покупал вечерней газеты,удовлетворяясь чтением «Таймс», теперь же он никогда неприходил домой без вечернего выпуска «Аргуса» или«Звезды», или даже и того и другой вместе. С газетой вруке он вскочил из-за стола и подошёл к противоположной стене, накоторой висела большая карта, вся утыканная флажками союзных армий.Внимательно сверяя газету с картой, он передвинул с полдюжины флажковСоединённого королевства. Передвинул вперёд.

Артур исподтишканаблюдал за отцом, и вдруг у него мелькнула жуткая мысль. Отец его,Ричард Баррас, передвигавший флажки, показался ему каким-тособирательным образом тех, кто вызвал войну. Он, ликовавший от того,что захвачено несколько сот ярдов разрушенных окопов, и был всущности виновником гибели этих тысяч людей.

Переколов флажки,Баррас принялся внимательно изучать карту. Он весь, с головой, ушёл вэту войну, растворился в ней; он был патриотом и жил в каком-товихре, забыв обо всём. Он уже состоял в шести комитетах и намечался вчлены Северной комиссии помощи беженцам. Телефон звонил с утра довечера. Автомобиль вечно носился в Тайнкасл и обратно. А из«Файв-Квотерс» и «Глоба» добывался уголь ивеликолепно раскупался по цене сорок шиллингов за тонну без доставки.

Баррас вернулся кстолу. Садясь, он украдкой покосился на Хильду, Грэйс и Артура, точножелая проверить, видели ли они манёвры с флажками. Затем с явнымудовлетворением снова уткнулся в газету. Его прежняя озабоченность изамкнутость исчезли. Жилы на висках немного набухли, и видно было,как пульсировала в них кровь.

В нём замечалосьсмутное, почти лихорадочное возбуждение. Он напоминал больного,который вопреки предписаниям врача упорно остаётся на ногах, укоторого неправильный обмен веществ и усилены все отправленияорганизма.

Читая газету, он всёвремя барабанил пальцами по столу. Звук этот немного напоминалбыстрое выстукивание кровли в шахте.

Несколько минут тишинунарушало лишь это частое постукивание пальцев. Затем произошланевероятная вещь.

Баррас дважды перечёлпро себя какую-то заметку в газете и поднял голову:

— «ЛордКелл любезно предоставил свой дом в Лондоне под временный лазарет дляраненых. Оборудование лазарета будет закончено через месяц. Уже идётнабор добровольных сестёр милосердия. Лорд Келл выразил пожелание,чтобы сестры по возможности набирались из жительниц Северногорайона…»

Баррас остановился ипосмотрел на Хильду и Грэйс с ласковым и пристальным вниманием.

— А выхотели бы поступить туда?

Артур так и прирос кстулу. Его отец, этот каменный оплот идеи семейного очага, неумолимаяскала, о которую до сих пор разбивались все мольбы Хильды! Артурсильно побледнел. Чуть не с испугом метнул он взгляд на Хильду.

Хильда густопокраснела. Казалось, она не верила своим ушам. Она спросила:

— Ты этосерьёзно говоришь, папа?

Он ответил все с тем желасковым оживлением:

— А разве якогда-нибудь говорю не серьёзно, Хильда?

Краска отлила от лицаХильды так же быстро, как появилась. Она взглянула на Грэйс, котораясидела рядом с ней, широко открыв глаза и сгорая от нетерпения. Голосеё дрожал от радости:

— Мы обеохотно поедем, папа.

— Что ж,отлично. — Баррас опять торопливо поднял газету. Очевидно,это было дело решённое. Хильда и Грэйс обменялись быстрым взглядом.Хильда сказала:

— Когда женам можно будет ехать, папа?

Отец из-за газеты:

— Скоро, яполагаю. Вероятно, на будущей неделе. Завтра я в Тайнкасле увижусь счленом совета Личем. Потолкую с ним и всё устрою.

Пауза. Потом, сударением:

— Я будусчастлив, зная, что хотя бы ты и Грэйс выполняете свой долг передродиной.

Артур почувствовал, чтоу него вспотели ладони. Он хотел встать и выйти из комнаты, но немог. Он упорно смотрел в тарелку. От волнения его, как всегда, началотошнить.

Хильда и Грэйс вышли, ислышно было, как они бежали наверх, чтобы поговорить о происшедшемчуде. Тётя Кэрри ещё раньше ушла к матери. Артур снова сделал попыткувстать, но ноги его отказывались служить. Он сидел какпарализованный, скованный током враждебности, словно струившимсяиз-за газеты. Он ждал.

Как он и думал, отецопустил газету и заговорил:

— Меня оченьрадует готовность твоих сестёр послужить родине.

Артур вздрогнул. Целыйокеан чувств забушевал в его сердце. Когда-то там жила любовь. Теперьеё сменил страх, недоверие, ненависть. Как произошла эта перемена? Они знал это — и вместе не знал. Он устал от напряжениясегодняшнего дня, чувствовал, что как-то отупел, и ум у него мутился.Он глухо ответил:

— Хильде иГрэйс просто хочется уехать отсюда.

У Барраса пошли по лицукрасные пятна. Он несколько повысил голос:

— Вот как! Апочему же?

Артур отозвалсяравнодушно, как будто не думая о том, что говорит:

— Им ужестало невтерпёж тут оставаться. Хильда всегда ненавидела этот дом, атеперь и Грэйс тоже его ненавидит. После несчастья в «Нептуне».Я слышал на днях их разговор между собой. Они говорили о том, что тысильно переменился. Хильда сказала, что ты живёшь как в лихорадке.

Баррас, казалось,пропустил эти слова мимо ушей. В последнее время он приобрёлспособность отгораживаться от всего, что могло бы его потревожить,замечательную способность оставаться неприступным. Артуру онпредставлялся Пилатом, умывающим руки. Выждав некоторое время, онсказал ровным голосом:

— Менябеспокоит твоё поведение, Артур. Ты сильно изменился.

— Нет, этоты изменился.

— И не меняодного это беспокоит. Сегодня вечером я встретил Гетти в Центральномкомитете. Она ужасно встревожена и огорчена твоим поведением.

— Ничем немогу ей помочь, — сказал Артур все с тем же горькимравнодушием.

Баррас продолжал с ещёбольшим достоинством:

— Об Аланеупоминается в официальном сообщении. Гетти сказала мне, что онитолько что получили известие. Он представлен к кресту.

— Тем лучшедля него, — отвечал Артур.

Теперь у Баррасапобагровел уже не только лоб, но и уши и дряблая шея. Жилы на вискахнадулись и пульсировали. Он сказал громко:

— А у тебянет желания сражаться за отечество?

— Я не хочусражаться ни за отечество, ни за что-либо другое, —отвечал Артур сдавленным голосом. — Я никого не хочуубивать. Довольно уже убийств. Достаточно хорошее начало былоположено в «Нептуне». Оно навсегда внушило мне отвращениек убийству. — Голос его вдруг зазвучал громко,пронзительно, истерически. — Понимаешь? Не случись этого,я бы, может быть, как другие, взял винтовку и пошёл воевать, щеголялбы в военной форме и высматривал, кого убить… Но я виделлюдей, погибших в шахте, и теперь я не успокоюсь… У меня быловремя подумать над этим, понимаешь? Было время подумать…

Он умолк, тяжело дыша.Он не решался посмотреть на отца, но чувствовал, что тот смотрит нанего.

Долгая, мучительнаяпауза. Потом Баррас сделал привычный жест: неторопливо полез в левыйкарман жилета и выразительно посмотрел на часы. Артур слышал, какщёлкнула, захлопываясь, крышка, и что-то ненормальное, пугающеепочудилось ему в жесте отца. Опять у него дела в Тайнкасле,какое-нибудь заседание Комитета, — одно из бесчисленныхзаседаний. И это его отец, который никогда не выходил по вечерам,сидел и слушал музыку Генделя в тиши своего дома! Его отец, которыйпослал столько людей на смерть в «Нептуне».

— Надеюсь,тебе ясно, — сказал Баррас, вставая из-за стола, —что я могу обойтись в «Нептуне» без тебя. Подумай обэтом. Может быть, тогда ты скорее решишься исполнить свой долг передродиной.

Он вышел, захлопнувдверь. Через минуту-две до Артура донеслось гудение отъехавшегоавтомобиля.

У Артура тряслась губа,он дрожал всем телом, новый приступ слабости овладел им.

— Нет, онэтого не сделает! — завопил он вдруг, словно обращаясь кпустой комнате. — Не сделает он этого!

VII
В конце сентября ДжоГоулен как-то неожиданно для всех, рано утром, чуть свет, уехал изСлискэйля. Никто не знал, куда и зачем он скрылся, но у Джо были нато свои веские причины. Он тайно вернулся в Ерроу и отправился вПлэтт-Лэйн.

Шагая по переулку сырымосенним утром, он заметил необычное оживление на заводе Миллингтона.Из-за высокой ограды виден был недостроенный ещё длинный навес изрифлёного железа, а в воротах стоял грузовик, с которого снималитяжёлое оборудование. Джо, крадучись, прильнул глазом к щели взаборе. Боже правый, ну и закипела же тут работа! Два новых токарныхстанка для машинного зала, сверлильный станок, новые изложницы илотки. Рабочие все это выгружают и тащат, Портерфильд, мастер,чертыхается, а вот и Ирвинг выбежал из чертёжной с пачкой бумаг вруке. Джо с задумчивым видом отошёл от щели и направился в заводскуюконтору.

Ему пришлось бесконечнодожидаться в проходной, раньше чем его пустили к Миллингтону, но ниожидание, ни недовольные взгляды Фулера, старшего секретаря, необескуражили его. Он уверенно вошёл в кабинет.

— Это я, ДжоГоулен, мистер Стэнли, — сказал он, улыбаясь почтительно идоверчиво. — Вы, может быть, меня не помните. Вы обещалинайти для меня местечко, когда я вернусь сюда.

Стэнли, сидевший безпиджака у заваленного бумагами стола, поднял голову и посмотрел наДжо. И лицо и фигура у Стэнли округлились, он был чуточку бледнеепрежнего, волосы у лба поредели, и он начал лысеть, у него появиласькакая-то вялость и раздражительность. Увидев Джо, он нахмурился; онузнал его сразу, но элегантность Джо привела его в некотороенедоумение: воспоминание о нём связывалось с воспоминанием о бумажнойкуртке, о слое грязи и копоти. Он сказал в замешательстве:

— Да, да,конечно, узнал. Вы что же, не имеете работы?

— Да, сэр, —против улыбки Джо, все такой же почтительной, устоять былоневозможно, и Стэнли невольно слегка улыбнулся в ответ. —Дела мои всё это время шли очень недурно, но захотелось перемены, аменя всегда тянуло обратно к вам, вот я и пришёл.

— Так, —сухо сказал Стэнли. — Но, к сожалению, нам сейчаспудлинговщики не требуются. А почему же вы не в армии? Такомукрепкому парню, как вы, следовало бы быть на фронте.

Сияющее лицо Джозатуманилось безутешной грустью. (Он предвидел это затруднение и неимел ни малейшего намерения идти на фронт.) Он отвечал, незадумываясь:

— Менядважды забраковали, сэр. Бесполезно снова идти. Это из-за колена,сэр: связки или что-то в таком роде. Должно быть, я растянул их,занимаясь боксом.

У Стэнли не былооснований думать, что Джо лжёт. Помолчав, он спросил:

— А чем вызанимались с тех пор, как ушли от нас?

И, глазом не моргнув,Джо ответил скромно:

— Работал напостройке в Шеффильде. Служил десятником, у меня под началом былотридцать с лишним человек. Но нигде как-то не хотелось устраиватьсяпрочно с тех пор, как я ушёл с вашего завода. Я всё время надеялся,что вы, как обещали тогда, дадите мне местечко у себя.

Снова пауза. Миллингтонвзял со стола линейку и нетерпеливо вертел её в руках. Голова у негобыла занята делами, проектами, договорами. Вдруг у него мелькнулаодна идея. Он нашёл её превосходной. Подобно большинству тупых людей,занимающих ответственное положение, он был весьма высокого мнения освоей сообразительности, или, как он называл это, о своей способностибыстро принимать решения. И сейчас он чувствовал, что такое решениеуже у него созрело. Он бегло посмотрел на Джо: покровительственно и сбольшим достоинством.

— У нас тутнекоторые перемены. Вам это известно?

— Нет,мистер Стэнли.

Миллингтон разглядываллинейку с видом усталым и вместе победоносным.

— Завод нашработает на оборону, — объявил он, наконец, внушительнымтоном. — Мы готовим ручные гранаты, шрапнель, оболочки длявосемнадцатифунтовых снарядов.

Устал Стэнли или неустал, а основания торжествовать у него имелись. Его завод, наконец,занял видное место в стране. За последние годы сбыт сильнопошатнулся, прежние рынки исчезли, а новые трудно было найти.Пришлось уволить множество рабочих. И «Народный клуб»стал уже чуточку менее «народным». Несмотря надобросовестные усилия Стэнли, похоже было на то, что завод в концеконцов придётся закрыть.

Но сразу же послеобъявления войны мистер Клегг, отдуваясь, притащился к Стэнли. СтарыйКлегг теперь сильно страдал от астмы, очень одряхлел и опустился, нона этот раз его осенило свыше.

— Дело нашекончено, и у нас остался только один шанс, — заявил онхозяину с грубой прямолинейностью. — Началась война,сбывать наши вагонетки и болты в Англии теперь будет так же трудно,как в какой-нибудь Гренландии. Но зато потребуются снаряды, сотнитонн снарядов, больше, чем могут дать все арсеналы британскогокоролевства. За это дело надо ухватиться, мистер Стэнли, и поскорееперейти на новое производство. Если мы этого не сделаем, то черезполгода прогорим. Ради бога, давайте обсудим это, мистер Стэнли.

Они обсудили это, тоесть старый Клегг прохрипел свои планы в уши оторопевшему Стэнли.Завод в таком виде, как есть, лишь с некоторыми добавлениями, годитсядля нового производства. У них есть литейный цех, машинный цех,четыре печи и одна вагранка; все это, правда, не приспособлено дляпроизводства крупного военного снаряжения, но можно будет занятьсямелким — шрапнелью, шрапнельными пулями, ручными гранатами инебольшими бомбами. Как с чувством заметил Клегг, это такой товар,что и прибыль им принесёт, и поможет Англии выиграть войну.

Этот последний доводвоспламенил патриотические чувства Стэнли и решил вопрос. Стэнлиодобрил мысль Клегга, реализовал все средства, поставил шесть новыхплавильных печей и ещё одну вагранку. Завод Миллингтона начализготовлять снаряды и, впервые после пяти лет, буквально коватьденьги, как будто там отливали не шрапнель, а золотые соверены. Этооказалось до смешного легко, у Стэнли от этой лёгкости просто духзахватывало. Одно государственное учреждение с лихорадочной быстротойоткликнулось на его предложение, заказав полмиллиона бомб по цене тритысячи пятьдесят фунтов за десять тысяч. На шрапнель спрос былусиленный, постоянный, её продавали по сто, двести, триста тонн внеделю. У Стэнли имелась уже целая пачка договоров. Он оборудовалзавод формами для отливки оболочек восемнадцатифунтовых снарядов итокарными станками. Заводы, где оболочки начинялись, требовали,вопили о материале, так что завод Стэнли не успевал их снабжать.

Вот почему Стэнли стакой важностью посмотрел на Джо. Он сделал быстрый решительный жест.

— Вы,пожалуй, являетесь в подходящий момент, Гоулен. У нас не хватаетрабочих рук, главным образом, из-за того, что все уходят в армию. Яникогда не задерживаю тех, кто хочет идти на войну. Как раз сейчасушёл Гьюс, мастер литейного цеха, и мне нужен человек на его место.Мистер Клегг не может этим заняться. Он совсем ослабел за последнеевремя, и мне пришлось взять на себя часть его обязанностей. Но в цехумне нужен надсмотрщик, не могу же я находиться одновременно в трёхместах. И я почти решил взять вас на испытание. Шесть фунтов в неделюи месячный испытательный срок. Что вы скажете на это?

У Джо заблестели глаза,предложение было гораздо заманчивее, чем он рассчитывал. Он едва могскрыть свою радость.

— Скажу:согласен, мистер Стэнли, — выпалил он. — Толькодайте мне возможность показать, на что я способен.

Воодушевление Джо,видимо, было приятно Миллингтону.

— В такомслучае, идёмте. — Он встал. — Я вас провожу кКлеггу.

Клегга они нашли вцеху, где он распоряжался установкой новых опок. Он выглядел больным,опирался на палку, в седых усах застряли сгустки мокроты. Он непомнил Джо, но по предложению Стэнли повёл его в литейную. Имея уженекоторый опыт, Джо с первого взгляда убедился, что он с этой работойсправится. Котлов было всего шесть, а процесс производства оченьпрост: чугун и свинец, к которым примешивали двенадцать процентовсурьмы, чтобы придать им твёрдость, подогревались снизу, ирасплавленная масса вливалась в формы. Джо делал вид, что внимательнослушает бессвязные объяснения мистера Клегга, а между тем его живыеглаза обегали все вокруг, в том числе и сорок человек, которыеработали в красном блеске пламени, наполняя котлы, выпуская массу вформы, выключая печь, отвозя после отливки готовые гранаты, похожиена маленькие незрелые ананасы. «Разок посмотрю — и будузнать все от начала до конца», — говорил он себе.

— Главное —нужно уметь подтягивать людей и добиваться высокой выработки, —заметил Стэнли. Он вслед за ними пришёл в цех.

Джо сказал с спокойнойуверенностью:

— Можете наменя положиться, мистер Стэнли. Я хорошо присмотрю за всем.

Мистер Стэнли кивнулголовой и вышел вместе с Клеггом.

И вот Джо принялся, поего собственному выражению, «присматривать за всем». Ссамого начала он дал всем почувствовать, что в цеху хозяин —он. Он никогда раньше не имел возможности командовать другими, ночувствовал себя созданным для такой роли. Он не обнаруживал никакойнеуверенности, никаких сомнений, был бодр и весел. Он с головой ушёлв работу, носился повсюду, следя за смешиванием, за плавкой, заотливкой, и у него всегда было наготове одобрительное слово или зарядсочной ругани.

К концу первого жемесяца выработка в литейной явно увеличилась, и Миллингтон былдоволен. Он поздравил себя мысленно с принятым решением и, вызвав Джов кабинет, похвалил его и утвердил в должности. Джо, разумеется, нещадя сил, угождал хозяину. Стоило Миллингтону прийти в мастерскую,как Джо начинал вертеться подле него, выставляя напоказ то, чтосделано, или высказывая свои соображения, или придумывая какое-нибудьновое улучшение, проявляя усиленную хлопотливость и энергию.Употребляя собственное выражение Джо, он «здорово подлизывался»к хозяину, и Стэнли, который в силу своего темперамента терялся ипадал духом под натиском спешной работы, начинал приходить кубеждению, что Джо — энергичный и дельный малый.

По вечерам Джо сиделдома. Сначала у него мелькнула мысль снова поселиться в семействеСэнли. Но это только в первый момент. У него было много причин невозвращаться на Скоттсвуд-род и не возобновлять старых связей. Онсчитал, что теперь, наконец, он на верной дороге: завод работалвовсю, деньги так и текли, в воздухе чувствовалось возбуждение иперемены. По рекомендации Сима Портерфильда, заведующего машиннымотделением, он снял комнату в доме № 4 на Бич-род, у миссис Кальдер,почтенной и пожилой женщины, весьма сухощавой и жилистой, которая,как надеялся Джо, приняв во внимание её возраст, респектабельность иблеск её линолеума, не станет, вероятно, искушать добродетель жильцаи таким образом разрушать его виды на будущее.

Проходили месяцы, и Джовсё более и более сосредоточивал внимание на главной своей цели. Ичем более он на ней сосредоточивал внимание, тем зорче следил замашинным отделением и Симом Портерфильдом. Сим был невысокий,молчаливый человек с желтовато-бледным лицом и чёрной бородой,страстный игрок в палет1и муж набожной и сварливой жены. Его молчаливость создала емурепутацию «философа», он состоял членом Ерроускогофабианского общества2и вечно корпел над сочинениями Карла Маркса, которые были не под силуего неповоротливому уму. Он не пользовался популярностью средирабочих, не любил его и Стэнли, отчасти подозревавший Сима в том, чтоон «социалист». А между тем Сим был хороший человек.Именно он принял Джо на работу в тот памятный день, семь лет томуназад, и первый дал ему возможность выдвинуться на заводе.

Естественно, Джо был«дружен» с Симом, мирился с его скучным обществом,отказывался от более лёгких развлечений в субботние вечера для того,чтобы сопровождать Сима на площадку, где шла игра в палет иметаллические кольца летели в липкую глину. Ещё естественнее, что Джотратил много времени на наблюдение за Симом, придумывая всякиеостроумные способы «подкопаться» под него. Препятствиемслужило примерное поведение Сима. Он никогда не пил больше однойкружки пива, не обращал внимания на женщин и за всю жизнь не утащилиз мастерской ни дюйма железа, ни единой гайки. Джо уже начиналдумать, что никогда ему не удастся запутать в чем-нибудь Сима, нооднажды вечером, когда он в сгущавшейся темноте выходил с завода,какой-то незнакомый человек украдкой сунул ему в руки несколькопрокламаций и скрылся на Плэтт-Лэйн.

У ближайшего уличногофонаря Джо равнодушно взглянул на ещё липкие листки:

Товарищи! Пролетариивсех стран! Долой войну! Не допускайте, чтобы те, кому война выгодна,совали вам в руки ружья и посылали убивать германских рабочих!Вспомните, как они поступают с вами, когда вы бастуете, требуяпрожиточного минимума. Они не смогут вести эту войну без вас. Такпрекратите же её! Германский рабочий хочет воевать не более, чем вы;не давайте делать из вас пушечное мясо. Рабочие заводов,изготовляющих снаряды, бросайте работу! Капиталисты продают Германиибританские пушки. Долой капитализм! Долой войну!..

Джо сразу увидел, чтоэто за литература, и хотел уже бросить листки в канаву.

Но вдруг его осенилаодна мысль. Он бережно сложил листки и спрятал их в бумажник, затем,слабо усмехаясь, пошёл домой.

На следующий день онбыл как-то особенно благодушно настроен, шмыгал всё время в машинноеотделение и обратно, завтракал вместе с Симом (сидевшим без куртки) вуголку столовой; затем, внезапно приняв серьёзный вид, отправился вконтору и заявил, что ему нужно поговорить с самим Миллингтоном. Иочень долго пробыл у Стэнли в запертом кабинете.

В шесть часов вечера,когда проревел гудок и рабочие, торопливо напяливая куртки, высыпалииз машинного зала, Стэнли, Клегг и Джо встали у дверей. ЛицоМиллингтона пылало гневом. Когда мимо проходил Сим, он поднял руку иостановил его.

— Портерфильд,вы на моём заводе сеете смуту!

— Что? —переспросил ошеломлённый Сим.

Все обернулись, чтобыувидеть, в чём дело.

— Неотпирайтесь! — голос Стэнли дрожал от ярости. —Мне всё известно. Вы с вашим проклятым Марксом… Я мог бы ираньше догадаться об этом…

— Я ничегоне делал, сэр, — задыхаясь, пробормотал Сим

— Выбесстыдный лгун! — загремел Стэнли. — Васвидели когда вы распространяли прокламации! А что у вас в этомкармане? — Он вытащил пачку бумажек из карманарасстёгнутой куртки Сима. — Так это — ничего? Призывы к мятежу? На моём заводе! Вы уволены! Ступайте и получитерасчёт у мистера Добби и чтобы я больше не видел вблизи завода вашуфизиономию германского агента.

— Но,послушайте, мистер Миллингтон… — дико вскрикнул Сим.

Всё было тщетно. Стэнлиуже повернул ему спину и величественно удалялся с Джо и Клеггом. Симтупо уставился на одну из прокламаций, валявшуюся на полу, поднял её,словно во сне, и стал читать. Пять минут спустя, когда он, шатаясь,выходил из ворот, его уже там ожидала толпа мужчин. Поднялся злобныйрёв. Кто-то завопил:

— Вот он,проклятый немецкий агент! Вот этот ублюдок, ребята! Мы ему зададимперцу!

Они тесным кольцомокружили Сима.

— Оставьтеменя. — Сим тяжело дышал, его смешная бородка задорноторчала вверх. — Говорю вам, я ничего не сделал.

Вместо ответа стальнойболт угодил ему в ухо. Он слепо взмахнул кулаками. Но получилстрашный удар ногой в пах. Он упал на колени, перед глазами от болиплавал красный туман. «Германский агент! Грязная свинья!..»Туман гуще, темнее. Последняя, острая как нож, боль от пинка в грудьсапогом, подбитым железом. Потом — чёрная тьма.

Три недели спустя Джонавестил Сима. Сим лежал в постели: правая его нога была в лубках,грудь облеплена пластырями, на лице застыло ошеломлённое выражение.

— ГосподиИисусе! — Джо чуть не заплакал. — Сим, никогдабы я не поверил!.. Меня эта история просто убила. И подумай только,они взяли да и назначили меня на твоё место! О боже, Сим, зачем тыэто сделал?!
<!––nextpage––>
Раньше чем уйти, Джопредусмотрительно оставил на столе вырезку из «Ерроускихновостей» под заголовкам «Рабочие-британцы проучилигадину». Заметка кончалась словами: «Мистер Джозеф Гоуленв настоящее время назначен заведующим литейным и машинным цехом навоенном заводе Миллингтона». Сим прочёл это безучастно черезсвои узкие очки, потом с тем же деревянным лицом взял со столикакнигу. Но он не мог как следует понять Маркса.

С этих пор акции Джосильно поднялись: он заслужил расположение хозяина и пользовался назаводе громадным авторитетом. Затем наступило то памятное утропонедельника, когда Стэнли приехал поздно, несколько расстроенныйсообщением по телефону, что Клегг заболел и не может быть сегодня назаводе. Джо был уже в конторе — под предлогом, что ему вместе сСтэнли необходимо просмотреть контрольные ведомости.

Но Стэнли имелзагнанный вид и был в одном из тех припадков раздражительности,которыми у него сопровождалась всякая спешка. Можно было подумать,что на нём одном держатся громаднейшие предприятия. Он долго возился,расстёгивая пальто и развязывая кашне, и, наконец сняв перчатки иповесив кашне, крикнул фулеру, чтобы тот позвал ему Добби, кассира.Затем, пощупав боковой карман пальто, сделал жест досады.

— Ах, чёртвозьми, я забыл дома корешки чеков! — Он обернулся к Джо ипоерошил себе волосы. — Будьте так добры, садитесь вавтомобиль и съездите за ними в «Хиллтоп». ПопроситеЛауру… то есть миссис Миллингтон или кого-нибудь из горничныхдать вам длинный конверт, который я, вероятно, оставил в столовой настоле, а может быть, в передней. Скорее бегите, пока Доддс не уехал.

Джо кинулся исполнятьпоручение. Он вышел из конторы во двор, где автомобиль Стэнли стоял,готовый отъехать, с ещё работавшим мотором. Джо объяснил шофёруДоддсу, в чём дело, и через мгновение они уже мчались в «Хиллтоп».

Утро было холодное, нопрекрасное, в воздухе ощущалась бодрящая свежесть. Джо сидел рядом сДоддсом, и ветер от быстрой езды разрумянил ему щеки. В нём ширилосьгордое сознание своих способностей, своего все возраставшего значенияв окружающем мире. Когда автомобиль приехал в «Хиллтоп»,расположенный в двух милях от завода, и по полукруглой аллее подкатилк дому Миллингтонов, обширной вилле в новейшем вкусе, с площадкой длягольфа перед окнами, он выпрыгнул, взбежал по ступеням и нажал кнопкузвонка.

Открыла наряднаягорничная. Он фамильярно улыбнулся ей, — Джо непренебрегал ничьим расположением.

— Я сзавода, — объявил он ей. — Мне нужно видетьмиссис Миллингтон.

Девушка проводила его вприёмную, где он, стоя у жарко топившегося камина, насторожённо ждал.Кресла здесь были глубокие, видно было, что, сидеть в них оченьудобно, но Джо счёл более безопасным остаться на ногах. Емупонравилась эта комната, комфортабельная, оригинально убранная, содной-единственной картиной на стене.

Джо решил, что картина— «первоклассная». И он достаточно уже понимал,чтобы оценить по достоинству старинную мебель.

Затем появилась Лаура.Она медленно сошла по ступенькам, холодная, элегантная и в своёмголубовато-сером платье с белым воротником и манжетами. Сотсутствующим видом она бросила на Джо беглый ничего не выражавшийвзгляд и спросила:

— Да?

При всей своейсамоуверенности Джо смутился. Он бессвязно пробормотал:

— Я приехалза бумагами. Мистер Миллингтон забыл их на столе, где завтракал.

— Ах, да. —Она стояла в полуоборот, глядя на него с чем-то вроде любопытства, иДжо покраснел до корней волос, не зная, что делать, и чувствуя, чтоего рассматривают. Непривычное смущение, которое он проклинал,сослужило ему, однако, службу, так как Лаура вдруг слегкаусмехнулась, усмешкой скучающей женщины, уступающей минутномукапризу.

— Я вас,кажется, где-то видела раньше? — спросила она.

— Я имелчесть танцевать с вами однажды, миссис Миллингтон, —пролепетал Джо. — В клубе.

— Ах, да. —Она кивнула головой. — Теперь вспоминаю.

Джо почтительноусмехнулся. Он уже оправился от смущения.

— Я-то вовсяком случае не забыл этого, миссис Миллингтон. Такие вещи незабываются.

Лаура продолжала снекоторым интересом рассматривать его. Он и в самом деле был оченькрасив в своём новом синем костюме, с этим слабым румянцем на щеках,с улыбкой, открывавшей крепкие белые зубы, кудрявый и темноглазый.

— Стэнликак-то недавно говорил о вас, — сказала она, словноразмышляя. — Вы идёте в гору. — Она помолчала.Вы тот молодой человек, дама которого в клубе устроила сцену. —Она усмехнулась своей холодной, немного насмешливой улыбкой. —Или я ошиблась?

Джо поспешно опустилглаза, чувствуя, что она видит его насквозь и потешается над ним.

— С тем всёпокончено, — сказал он отрывисто.

Она с минуту помолчала.

— Ну,хорошо, пойду за бумагами. — Она направилась к двери, нопо дороге обернулась все с тем же безразличным видом. — Нехотите ли чего-нибудь выпить?

— Ясобственно не пью ничего, — сказал он. —Особенно по утрам. Видите ли, я решил выбиться в люди.

Как будто не слыша, онавзяла графин с орехового шкафчика, в котором хранилось все нужное длякоктейля, и смешала виски с содой. Потом вышла из комнаты.

Джо ещё не допил своегостакана, когда Лаура воротилась. Вручая ему бумаги, она заметила:

— Так,значит, вы хотите выйти в люди, а?

— Ну,разумеется, миссис Миллингтон, — подтвердил он спочтительной готовностью.

Наступила пауза, вовремя которой Лаура с скучающим видом смотрела в огонь. А Джо молчарассматривал её. Лаура не была красива. Лицо очень бледное, подглазами голубоватые тени, белки глаз не чистые. У неё были самыеобыкновенные чёрные волосы, ничем не замечательная фигура, —красивая, но не бросающаяся в глаза. Ноги её не отличалисьстройностью, а бедра были несколько широки. Но Лаура была удивительноизящна, не просто элегантна в обычном смысле слова, а безукоризненноизящна. Одета она была с тонким вкусом, волосы и руки обличалитщательный уход. Все с �