Время жить

ГолосМари доносится как сквозь шум водопада. Слова проскакивают междуструй. Голос Мари словно в звездочках капель.
– Почему тытак рано?.. Сейчас кончаю… Ты хотя бы не заболел? Что ты тамговоришь?
В голосе смех и слезы. Нонет, то вода смеется и плачет. Это голос Мари, лишь слегкаискаженный.
Даже самый знакомыйголос, если человека не видишь, звучит загадочно. Смешавшись сжурчанием воды, он должен преодолеть не только тишину, но и другиепреграды, звуковой барьер – на земле, не в небе.
Луи швырнул на кухонныйстол сумку, отпихнул ногой стул и плюхнулся на него.
– Ничего…давай быстрее…
Луи говорит громко,стараясь заглушить нескромность этого купания, нескромность своегоприсутствия здесь, в то время как рядом, за занавеской, тело Мари,как и ее голос, словно в каплях дождя.
Занавеска задернута не доконца. Стоит чуть передвинуться – пересесть на стул у окна, и,разговаривая с женой, он будет лучше слышать ее и видеть.
Но двигаться ему неохота.После двенадцати лет супружеской жизни он из-за какого-то странногочувства стыдливости все еще стесняется смотреть на обнаженную Мари.Переехав в эту квартиру, он оборудовал в углу кухни душ, и Маритотчас захотелось его обновить. На радостях она подозвала Луи, и онпри виде ее наготы испытал одновременно стыд и желание.
– Была бы онаживая – ох, не отказался бы от такой бабы.
– Нераспаляйся, парень, она не взаправдашняя.
– Дайте-каглянуть…
– Не пяльглаза, старина, а то удар хватит.
– Вот этосила!
– Не тронь,обожжешься.
– Тебе, дядя,это уже не по возрасту.
– Закройглаза, Леон, не то сегодня заделаешь жене восьмого.
– Возьми еесебе домой для компании…
– Не зад, асдобная булочка.
Все эти шуточкиподкреплялись непристойными жестами.
Вот уже десять минутстройка взволнованно гудела. Строители выбрались из подвальныхпомещений, сошли с лесов и верхних этажей, побросали бетономешалки икраны, думать забыли о своих фундаментах, благо между двумя заливкамибетона выдался перерыв, и окружили яму с земляной кашицей, откудаэкскаватор извлек женскую статую. Еще влажный камень блестит насолнце.
А за занавеской,наверное, так же блестит под душем голое тело Мари.
Луи буквально падает отусталости. Усевшись, он вытягивает ноги и прилаживает натруженнуюпоясницу к спинке стула.
Он еще никак не возьмет втолк, почему Мари закричала от удивления, когда он открыл дверь вквартиру.
– Кто там?Нельзя, нельзя… Я под душем!
Одна рука статуи поднята,словно кого-то отстраняет, вторая – прикрывает низ живота.Жижа, из которой ее вытащили, длинными потоками сползает по каменнымокруглостям.
Когда ключ щелкнул взамке, Мари, должно быть, тоже подняла руку, а второй прикрыла живот.
– Да это же я,ну!
А у кого же еще могутбыть ключи от квартиры? Дальше этого мысли его не пошли. Забились втемный уголок подсознания.
– Ты менянапугал…
– С чего бы?Кто же, по-твоему, это мог быть?
– Не знаю…Дети.
– Разве тыдаешь им ключи?
– Иногда…
Статуя еще долгобудоражила рабочих. А теперь она валяется где-то в углу строительнойплощадки, снова погрузившись в сон: молодой архитектор заверил, чтоэтот гипсовый слепок никакой ценности не имеет.
Подсобные рабочиезачернили ей под животом треугольник – последний знак вниманияк статуе, прежде чем она вновь превратилась в кусок камня, кудабесполезней, чем цемент или бетон.
Она ожила лишь наполчаса, когда экскаватор обнаружил ее на узком ложе из грязи –камень, превратившийся в женщину из-за минутного прилива всеобщеговожделения, которое ее пышные формы вызвали у этих мужчин,сотрясавшихся в непристойном гоготе; каменная статуя, по которой ониедва скользнули бы взглядом, стой она на постаменте в углупросторного парка, где высокие дома, зажатые в корсеты строительныхлесов, пришли на смену деревьям. Но беспомощно лежа на земле, онавдруг стала для них бабой, как-то странно затесавшейся среди грязных,выпачканных цементом спецовок.
Сегодня, как и каждыйвечер, Луи клонит ко сну. Пока вкалываешь на стройке, рабочая суетнякое-как разгоняет сонливость. Зайдешь после работы в бистро – итоже ненадолго встряхнешься. Стоишь привалившись к стойке. Споришь отом, о сем – о воскресных скачках или местной футбольнойкоманде, иногда о политике. Говоришь, чтобы говорить. Пошутишь сАнжеликой, племянницей хозяина, которая ходит от столика к столику,вертя крутым задом. Сыграешь с дружками партию-другую в белот илирами. Три-четыре аперитива взбадривают, отгоняют усталость. Потоммчишься на мотороллере, ветер хлещет в лицо – и словно быничего; но стоит добраться до первых домов города, снова одолеваетохота спать. И уже не покидает.
Когда Луи приходит домой,его дочка Симона уже спит. Из-под двери в комнату старшего сынаЖан-Жака пробивается полоска света – должно быть, готовитуроки. Луи наскоро хлебает остывший суп, проглатывает кусок мяса,заглядывает в котелок на плите, какую еду оставили ему назавтра –взять с собой. Он потягивается, зевает, идет в спальню, но света незажигает, чтобы не разбудить своего младшего, Ива, посасывающего восне кулачок. Лезет в постель, слегка потеснив свернувшуюся клубочкомМари. И тут же проваливается.
В те вечера, когда Луипопадает домой чуть пораньше, он, открыв дверь, застает Мари и детейв гостиной – неподвижные тени в холодном свете телеэкрана, тенитого мира, в который – ему кажется – он проникает словнообманом. Он обосновывается на кухне. Мари уже давно не встает, чтобыпоцеловать его и накормить. С тех самых пор, как они завели этотпроклятый телевизор!
Ест он торопливо и издалиследит за черно-белыми, картинками, пляшущими на экране. Есливыступают певцы, ему еще мало-мальски интересно, но если показываютфильм или спектакль, он сидит, так и не поняв до конца что к чему –ведь начала-то он не видел.
Ему хочется посидетьрядом с Мари, но очень скоро на экране все сливается в одно сероепятно. Веки опускаются сами. Он идет спать. И не слышит, когдаложится Мари. Он-то встает чуть свет. В пять утра! До стройки намотороллере около часа езды. Этот час езды на рассвете, гнусном,промозглом, мало-помалу разгоняет сонную одурь. Стаканчик рому,выпитый залпом в баре, окончательно его взбадривает. И так каждыйбожий день.
Сегодня вечером он противобыкновения вернулся сравнительно рано: поденщики в знак протестабросили работу на час раньше, а те, кто на сдельщине, присоединилиськ ним из солидарности.
Парни устроили в баресобрание. Луи слушал речь профсоюзного деятеля краем уха, к нему этоотношения не имеет. Его бригада договаривается об оплате заквадратный метр прямо с хозяином. Он вышел из бара вместе со своимнапарником Рене, и тот сказал:
– Сделаю-ка ясвоей девчонке сюрприз. Посмотрел бы ты на нее – настоящеечудо. А ты домой?
– А то кудаже? Погляжу телевизор. Не часто удается.
Сидя на стуле, Луичувствует, как привычная сонливость еще усиливается от монотонногожурчания воды. С чего это Мари надумала мыться в шесть часов вечера?Луи никогда не заявляется так рано домой – тут что-то не так,ему это не по душе. Как и ее удивление, когда он вошел.
Ты смотри! Видать,помылась уже.
Вода не барабанит большепо плиткам. Через неплотно затянутую занавеску легкими струйкамипросачивается пар и осаждается на окнах кухни.
– Все. Сейчастолько ополоснусь.
Мерный стук капельвозобновляется, и Луи делает усилие, чтобы освободиться от усталости,сжимающей его, будто тисками.
Извлеченная из топкойгрязи, статуя выглядела, словно после купанья или душа. У нее пышнаягрудь, тонкая талия, округлый живот.
Луч солнца скользит понейлоновой занавеске. Он очерчивает фигуру Мари. И эта тень,вырисовываясь на занавеске, делает Мари еще менее реальной, чем когдадо него доносился только ее голос.
Похоже, она никогда невыйдет. Луи встает, подходит ближе, и голое тело жены – какудар в лицо.
Два парня поставилискульптуру стоймя. Одна нога у нее отбита. Сбоку статуя кажется ивовсе бесстыжей: одна грудь выше другой, бедро круто отведено всторону.
Чернорабочий-алжирец,прыгнув в яму, извивался перед ней в танце живота, медленном инепристойном. Строители хлопали в ладоши, подбадривая его. Кое-ктоподпевал:
– Trabadja lamoukere,
Trabadja bono.1
Остальные орали:
– А ну,Мохамед, больше жизни.
Луи смотрел. Хлопал владоши. На миг поддался искушению и тоже стал раскачиваться в такт сдругими. К нему подошел вечно хмурый каменщик Алонсо, с которым он,случалось, выпивал, и шепнул на ухо своим раскатистым испанскимговорком:
– Все выбабники, и ты не лучше других. Стоит вам увидеть хоть что-то вродеженщины, и всех уже разбирает. Башка у вас не работает. Покажи тебекусок камня, и ты уж готов. Жены тебе мало. А ведь…
– Что «ведь»?
– Мнеговорили, что она та еще штучка.
– А ктоговорил-то?
– Один, надодумать, знаток, и, возможно, пока ты кривляешься, как обезьяна, онкак раз с ней там развлекается.
Обязательно он скажеткакую-нибудь гадость, этот Алонсо.
Мари его не видит. Оналениво потягивается под душем. Вода, одевая ее загорелое тело вжемчужный наряд, одновременно обнажает его. Руки движутся вслед заводяными потоками. Они поглаживают груди, растирают живот. Онинарушают гармонию тела и восстанавливают ее.
Луи замирает – оноробел и сгорает от любопытства.
– Trabadja lamoukere,
Trabadja bono.
Мохамед извивался и так иэдак. Казалось, статуя тоже оживала на солнце. Смех и выкрикистановились все откровеннее.
– Пошли, Луи,пропустим по стаканчику, – крикнул Алонсо.
Луи притворился, будто неслышит. Надоели ему истории Алонсо – вечно одно и то же.
В щелке незадернутойзанавески Луи обнаруживает совсем незнакомую ему женщину. Ладнаяфигура, упругая грудь, женственный, не изуродованный тремя родамиживот, кожа, пропитанная солнцем, – все это емунеизвестно, какая-то незнакомка предстает перед ним. И ему, с егозапоздалым, нерастраченным до сих пор целомудрием она кажетсясладострастной и полной истомы. Уже много лет он не видал Мари голой.
Она поворачивается то водну, то в другую сторону, нагибается обтереть ноги. Луи раздвигаетзанавеску во всю ширь, хватает Мари и приподымает.
Мохамед подошел к статуе.Он взял ее на руки, потерся об нее. Пение и хлопки прекратились. Людизастыли. Лица посуровели. Два рабочих-алжирца бросили Мохамеду иззадних рядов короткие фразы, сухой и резкий приказ. Мохамед перечитьне стал. Оставил статую, вылез из ямы и ушел с товарищами, которые,похоже, ругали его почем зря.
Люди так и осталисьстоять. Но вой сирены разогнал их в один миг.
Они вернулись на рабочиеместа, посудачили о статуе, попутно приплетая свои любовные подвиги исоленые анекдотцы. А потом статуя была снова забыта.
Мари, смеясь, отбивается.
– Что это натебя нашло? Я совсем мокрая.
Луи прижимает ее к себе.Его пальцы, заскорузлые, в ссадинах, цепляются за кожу, пахнущуюводой и туалетным мылом.
– Ты весь впыли. Придется опять мыться.
Он несет ее через кухнюна диван в гостиной. Мари вырывается, бежит под душ и, ополоснувшись,насухо вытирается, подходит к окну, открывает его, расстилает напросушку полотенца – желто-красно-синее и белое.
– Тебя увидятс улицы, Мари! – вопит Луи.
– Да иди ты,ревнивец!
Она прикрывает окно иуклоняется от Луи, который пытается перехватить ее по пути.
Потом снимает покрывалои, сложив его вчетверо, кладет на стул. Ложится на диван и, улыбаясь,повторяет:
– Иди скореемыться. Дети того и гляди придут.
Луи остановился на порогегостиной. Вот так он стоял столбом и около лужи со статуей.
Он смотрел на Мари –бронзовое пятно на белой простыне. Эта голая женщина в позе ожиданиякажется ему все более и более чужой. Она ему ничего не напоминает, вовсяком случае, не то сонное, калачиком свернувшееся рядом с ним поночам тело, не ту женщину, что безрадостно отдается ему в редкиечасы, когда он заключает ее в объятья.
Статуя много летпролежала под землей в точно такой же позе. В ожидании шутовского инепристойного танца Мохамеда.
Кажется, сейчас опятьразом захлопают ладоши. Луи сделал шаг к Мари.
– Ты ещездесь? Дети придут. Ступай же быстрее мыться.
Он не узнает и ее голоса.Будто звук пробивается к нему сквозь завесу тумана. Лицо также непохоже на обычно спокойное лицо Мари. Щеки раскраснелись. Глазаблестят. В нем лишь отдаленное сходство с остренькой мордашкойвосемнадцатилетней девушки, повисшей на его руке. И эти расцветшиеформы почти не напоминают худощавой фигурки слишком быстровытянувшегося подростка.
Луи ощущает неловкость –в нем что-то словно оборвалось. Желто-голубая кухня, гостиная сосветлым диваном и полированной мебелью кажутся таинственными, точноони в его отсутствие живут неведомой ему жизнью, которая одна изанимает Мари, пока он целыми днями пропадает на стройке.
От усталости ломитнатруженную поясницу. И в этой многолетней усталости тонет желание.Душ его взбодрит.
В кухонном стенном шкафу,переоборудованном в душевую, снова плещется вода. Прикрыв глаза, Марипоглаживает себя ладонью.
Я так часто бываю одна. Сдетьми, конечно, но дети – другое дело. Дети – этохлопоты, дети – это нежность. Тебя, Луи, не вижу совсем. Кудаподевался заботливый Луи наших первых лет. Ты стал тенью, чтоускользает по утрам из моего последнего сна, а вечером прокрадываетсяв первый. Думаешь, велика радость, когда на тебя ночью навалитсямужчина…
Горячий душ. До чего же приятно…Впадаешь в оцепенение, как в сладкий сон. В голову приходит то одно,то другое. Голос Алонсо: «Все это мерзость одна. А ну их всехподальше. Все бабы – Мари – всегда пожалуйста».
И почему это имя Мари так частомелькает в похабных разглагольствованиях мужчин, да еще со всякогорода добавлениями: Мари – всегда пожалуйста… Мари –шлюха… Мари – прости господи… Мари – сприветом.
«Послушай, что я тебескажу, ты парень молодой, тебе пригодится. Я вот был поначалу чист,словно мальчик в церковном хоре. Девственник, да и только! И думаешь,моя супружница долго хранила мне верность?»
Когда Алонсо заведется,останавливать его бесполезно. И почему он так любит рассказыватьмежду двумя стаканчиками про свои семейные неурядицы? Первыйстаканчик – в охотку, второй тоже, а дальше пьешь, чтоб чем-тозаняться, пока твой собутыльник мелет себе и мелет.
«Ну а теперь она –чисто мост Каронт. Все по ней прошлись, все, кому не лень».
Мне-то на это плевать. Алонсо жевеселится. Уставится на меня своими бойкими глазками, вечно мутнымиот пьянства, а приходится еще смеяться с ним вместе, участвовать вэтом хороводе злопыхательств, поливать грязью всех и вся.
Тело Мари точь-в-точь каквыставленное на всеобщее обозрение тело статуи, в которое вперилисьвсе эти черные пронзительные глаза, перед которым крутит животомМохамед.
«Все это мерзость одна!Все бабы – Мари – всегда пожалуйста».
А что, если прав Алонсо, когдаутверждает, что рога наставляют не ему одному, или когда он бросаетЛуи:
– Вот ты уверен, чтожена не изменяет тебе. Да ты столько вкалываешь, что где уж тебе ееублажать, она же наверняка ничего от тебя и не требует. Бразильцыговорят: «Quem nao chora, nao mama».1И не спрашивай, что это значит.
– Ты мне уже сто разговорил.
Чего ради Мари принимала душ вшесть часов вечера? Кого ждала?
Голос паренька – он еще идействительную не отслужил – заглушает в обеденный перерывдругих спорщиков. Стоя в кругу однолетков, он во всеуслышаниерассказывает о своем романе:
– Да что ты в этомделе кумекаешь! Замужняя баба – вот это да! Никаких с нейзабот, не то что с девчонками. Да, она жена штурмана из портаСен-Луи. Жена моряка – все равно что жена рабочего насдельщине. Часто сидит дома одна. Ей скучно, а я ее развлекаю.
Достаточно пустяка, чтобы времязастопорилось. Чего Луи там так долго возится? А я-то думала,прежнего уже не вернешь.
Острота их желаниймало-помалу притупилась, стерлась в кратких и редких объятиях Луи,радости которых Мари с ним уже не делила. А нынче, вроде бы самымобычным вечером, неожиданно раннее появление Луи, его мимолетноевосхищение ее телом как бы оживили в памяти Мари уже далекую теперьпору наслаждений.
Горячая вода стекает погруди. Какие только мысли не приходят на ум. Иные фразы застревают вголове, как занозы в пальце: «Жена моряка – все равно чтожена рабочего на сдельщине…» И крик удивления,вырвавшийся у Мари… До сих пор в ушах звучит голос журналиста,который две недели назад, расспрашивая их в столовке о сверхурочной илевой работе, допытываясь о цифрах их заработков, вдруг как быневзначай спросил:
– А как вашиинтимные отношения с женой?
Тут все примолкли. ТогдаЖюстен, прыснув со смеху, крикнул:
– С женой-то?Не больно нам это надо. Впрочем, и моя на это плюет. Ей бы пожрать дас детишками повозиться.
Смущенные ивстревоженные, все принужденно кивнули, в той или иной мереподтверждая его слова. Луи и не задумывался над тем, что его Мари ещекрасивая и привлекательная женщина. Скорее его заботили неоплаченныесчета. Хитрец Жюстен, почувствовав общее замешательство, подмигнулжурналисту и посоветовал:
– Спроси уАлонсо, приятель.
Испанец даже не сталждать вопроса.
– Все бабы –Мари-шлюхи. Годятся лишь на то, чтобы прибирать к рукам денежки этихпростофиль, что вкалывают по десять – двенадцать часов в суткии приносят им полные карманы. Моя это дело тоже любит. Если хочешьпопользоваться, дам тебе адресок.
– Давайтепоговорим серьезно.
– А я не шучу.
Алонсо был в своемрепертуаре.
Жены тех, с кем работалЛуи, в большинстве случаев мало походили на жену Алонсо, а вернее, нату, которую он придумал, чтобы было на ком срывать злость. Онирасплылись, или погрязли в домашних делах, или целиком заняты своимидетишками.
Мари и сейчас хороша.Правда, он заметил это только сегодня. Незадолго перед рождением Иваон стал почти систематически подрабатывать. Сдельщина поначалукормила скверно, а ждать прибавки не приходилось – требованиязабастовщиков повисали в воздухе. По субботам и воскресеньям онвместе с дружком нанимался на любую работу. Вот у него деньжата изавелись. Умудрился даже купить квартиру, холодильник, стиральнуюмашину и автомобиль.
До чего же здоровополиваться горячей водой! Луи расслабляется. Закрывает глаза. Он могбы уснуть стоя. Надо, однако, встряхнуться.
Сил нет как спатьхочется! Телевизор… Машина… Я стал автоматом. Включили– и уже не остановишь. А ведь правда, Мари – красавица…Чувствую, выдохся я, измотался.
Все смешалось: тело Марии нагота каменной статуи, грохот бетономешалок, команды, доносящиесяиз кабин экскаваторов, что вгрызаются в землю разверстой пастьюковшей, гул…
Луи вытирается наспех,кое-как. Он отяжелел. Похоже, он не идет, а плывет по воздуху. Ипрямо так и валится на диван.
Мари нежно кладет головумужу на грудь. Пальцы перебирают его волосы. Ее обдает жаром, и онаприкрывает глаза…
Услышав легкоепосвистывание, она подымает голову. Луи уснул, приоткрыв рот.
Мари вся съеживается.Груди, живот – все болит. Она отталкивает Луи; онповорачивается на бок. Во рту у нее сухо. Руки обнимают пустоту.
Она поднимается.Вздрагивает, коснувшись босой ступней холодной половицы. Смотрит наЛуи. Ей хочется хлестнуть по этому безжизненному телу и белому, уженачавшему жиреть животу.
Она бросается под душ.Ледяная вода обтекает ее со всех сторон. Она одевается. Проходя мимодивана, тормошит Луи, который забылся тяжелым сном.
– Переляг накровать. Сейчас дети придут.
Он приподнимается. Он ещене совсем проснулся. Машинально пытается обнять ее. Но она ловкоувертывается.
Хлопает входная дверь.Луи зевает, потягивается. До чего же хочется спать! Едва волоча ноги,он тащится в спальню.
Интерлюдия первая
Ты на качелях назад-вперед,
Колокол юбки туда-сюда,
И бесшумно речная вода
Опавшие листья несет, несет.1
Аттила Иожеф(Обработка Гийевика)
Знай, что иногда яспускаюсь отсюда ночью и блуждаю наугад как потерянный по улицамгорода среди спящих людей. О камни! О унылое и ничтожное обиталище! Остан человеческий, созданный человеком, чтоб быть в одиночестве,наедине с самим собой.
Поль Клодель, Город
Если в сфере производствачеловеческая усталость граничит с заболеванием, то и в повседневнойжизни она вскоре может перейти эту грань, поскольку приходитсяпроделывать большие концы, работать в неурочное время, ютиться втесных или неблагоустроенных помещениях, сталкиваться со всякого родазаботами, неизбежными в жизни любого человека, но особенно остро ихощущают трудящиеся, так как им сложнее разрешить эти проблемы.
Ф. Рэзон, Отделпроизводительности планового управления
Семья: жена и дети, и долги,
И всяческие тяготы налога…
Как ни копи добро, ни береги,
А жизнь моя постыла и убога.2
Лафонтен, Смерть идровосек

Улицы небольшого городакоротки и узки. Мари идет быстрым шагом. Никогда еще у нее не былотакого желания идти, идти… Руки в равномерном движениикасаются бедер. Колени приподнимают подол юбки. Высокие каблукистучат по тротуару, цепляются за шероховатости асфальта,вывертываются, попадая в расщелины. Ступит левым носком на поперечныйжелобок, разделяющий тротуарные плиты, а правым как раз угодит навертикальный, а через два шага – все наоборот: левый – навертикальном, правый – на поперечном.
Прямо-таки игра в классы.Раз – правой, два – левой, три – правой, раз –левой, два – правой, три левой, раз – правой…
Мари не видит ничего,кроме своих ног, юбки, бугрящейся на коленях, да пазов между плитами.Плиты разные: здесь меньше, через несколько метров – крупней,потом их сменяет асфальт с торчащей из него острой галькой, котораявпивается в тонкую подошву. Раз – правой, два – левой,три – правой, раз – левой, два… Черт!
Луи располнел. Онаобратила внимание на это только сегодня, разглядев его пухлое белоебрюшко, бледная кожа которого так резко отличается оттемно-коричневых плеч и рук. Кожа такая бледная, словно онапропиталась штукатуркой, которую он целыми днями ляпает на стены. Онвесь теперь будто из штукатурки – заскорузлый, корявый,неживой.
В фильмах режиссеровновой волны персонажи много ходят. В поисках чего они ходят? Своегопрошлого, будущего, настоящего, которого словно бы нет? Когда идешь,мысли куда-то испаряются. Сколько времени Луи не был в кино? Многиегоды! С тех пор, как перешел с поденной работы на сдельную. С техпор, как у него поприбавилось денег.
Мало-помалу я привыкла к этойновой жизни, где не ощущается присутствие Луи. От него остаются дома,хоть он и отделал его заново своими руками, одни лишь застарелыезапахи: от окурков в пепельнице, от спецовки и нательного белья,пропитанных потом и известковой пылью, – раз в неделю япропускаю все это через стиральную машину, а по ночам – теплоеот сна тело – оно находит меня ночью и покидает поутру, –да сальный котелок – я отдраиваю его, когда мою посуду. Итолько его сегодняшнее раннее появление выбило меня из колеи.
Он только мимоходомбывает в этой квартире, которую они купили на сверхурочные. Вначалеони жили у матери Мари. Девичья комната стала спальней замужнейженщины. Все произошло так естественно, будто само собой, без ломкистарых привычек. Рождение Жан-Жака, а три года спустя – Симонысделало тесноту просто невыносимой. Они сняли две комнаты, большуюспальню и кухню в старинном доме в центре.
Город с развитиемпромышленности разрастался. В нем становилось все теснее, как и в ихкомнатушке, где вокруг постоянно толклись дети. Их присутствиепостепенно разрушало интимную близость, выхолащивало отношения. И скаким же облегчением вздохнули они, купив себе квартиру на второмэтаже дома с окнами на бульвар, откуда начиналась дорога на Истр.
Теперь у них был свойдом, и к ним вернулась полнота отношений первых месяцев брака. Есливыглянуть из окна, то за проспектом видны черные водоросли на пляже,окаймляющем городской сад, деревья стадиона, а ночью – огнитанкеров, стоящих на якоре в заливе.
Луи все переоборудовалсам – стены, перегородки – и несколько месяцев не помнилсебя от радости, что вот стал настоящим домовладельцем. Но за радостьприходилось расплачиваться сверхурочной работой, трудом в поте лица.И она померкла. Дом, мебель, холодильник, стиральная машинаприбавляли одну квитанцию на оплату кредита к другой, и красиваяквартира превратилась для него в общежитие, куда заваливаешьсяночевать.
То же самое было смашиной. Этим летом он садился в нее два-три раза от силы. Первыенедели он просто сходил по ней с ума. Чуть есть возможность –уезжал и катался, просто ради удовольствия сидеть за рулем. В одинпрекрасный день он решил опять ездить на работу на мотороллере, новоскресенья целиком посвящал машине. Рано поутру они выезжали напляж, в Авиньон, Люброн, Севенны, на Лазурное побережье. В редкиеминуты досуга он изучал карты и разрабатывал маршруты. По шоссе онгнал на пределе, испытывая потребность поглощать километр закилометром.
Потом началась халтура –левая работа по субботам и воскресеньям.
Мари научилась водить.Теперь только она пользовалась машиной, возила детей на пляж, напрогулки.
Белое круглое брюшко!
Мари подошла к первомуканалу, который прочерчивает с одного конца города до другого светлуюголубую полоску. Через канал перекинуты два моста: один из дерева ижелеза, второй – разводной, только для пешеходов. Вдали виденмост Каронт – длинная черная кружевная лента, переброшеннаячерез лагуну там, где начинается Беррский залив.
В аркады старинных домовна перекрестках встроены модернизированные магазинные витрины. Шумуличного движения бьет по голове. Сплошные контрасты: лодки, уснувшиена воде, и развязка шоссе, после которой машины, следуя друг задругом впритирку, атакуют один мост, чтобы тут же ринуться кследующему, недавно переброшенному через третий канал.
Город все время меняетоблик, с трудом продираясь сквозь свои узкие улочки, каналы и наспехпробитые устья к окружной дороге. Он всеми силами тянется кпригоркам, где выстроились огромные новые дома; их белые фасадыизрешечены проемами окон.
Двое туристов, мужчина иженщина, выйдя из малолитражки, останавливаются на берегу канала. Обауже не первой молодости. Он обнимает ее за талию. На мгновение онизастывают в красно-сером свете уходящего дня. Мужчина, протянув рукук старым кварталам, напевает:
«Прощай, ВенецияПрованса…»
У него тоже круглыйжирный животик, натянувший брюки и куртку. Женщина, улыбаясь,прижимается к нему. Значит, годы не сумели их отдалить.
Две собаки, обнюхиваяодна другую, перебегают дорогу. Задержавшись и пустив бурую струю наколпак заднего колеса малолитражки, пес догоняет сучку и продолжаетвокруг нее увиваться.
У скольких мужчин послетридцати пяти появляется жирный белый животик? Переходя мост попешеходному деревянному настилу, Мари высматривает у встречных мужчинпризнаки живота под пиджаком или фуфайкой.
Ей стало вдруг стыдно засебя, за свое смущение в тот момент, когда Луи ее обнял, за своипроснувшиеся и неудовлетворенные желания, за всех этих мужчин, чьиживоты она так пристально разглядывает. Ей больно от воспоминания, –смутного, как крыша, что проявится вдруг из тумана, –давнего, разбуженного этой тенью, промелькнувшей на узкой,продолжающей мост улочке, тенью обнявшихся парня и девушки в короткойюбчонке – она была точь-в-точь такой, когда Луи впервые прижалее в углу парадного. Сегодня он уснул. Нет, ни время, ни жирное,выпятившееся брюшко, ни подросшие дети, ни годы брака тут ни при чем.
Перейдя мостик черезвторой канал с поэтическим названием Птичье зеркало, Мариостанавливается на площади, где растут платаны. Толстощекие амурыпосреди фонтана льют воду из рогов изобилия. Знаменитый своейживописностью квартал невысоких старинных домов, отбрасывающих в водукрасные отражения крыш, стиснут со всех сторон и ветшает день отодня. Это островок прошлого в центре города, дома жмутся к площади,сгрудившись в тени колокольни. Набережная позади общественной уборнойи трансформаторной будки, парапет и лестница, спускающаяся к стоячейводе канала, всегда привлекали влюбленных, безразличных ко всемувокруг.
Они совсем такие, какимибыли Луи и Мари. А какими станут через год, десять, двадцать лет?
Листья на деревьяхпорыжели, многие уже гниют в бассейне фонтана. Сентябрь на исходе.Влюбленные не разговаривают. Время остановилось для них – дляэтих парней и девушек в брюках, – двуликий, но вместе стем и единый образ. Сцепив руки и слив уста, они живут настоящим. Ине ощущают ничего, кроме жара от взаимного притяжения тел.
Не надо им шевелиться. Не надонарушать гармонии. Не надо ни о чем думать. И главное – озавтрашнем дне, о том, что будет и чему уже не бывать. Не надо имзнать, что когда-нибудь у него вырастет брюшко, он будет зевать,зевать и уснет, а она разворчится, если ночью…
Пусть эти двое, застывшие здесьу парапета, останутся такими, как толстощекие амуры, которые неощущают ни въедливой сырости, ни тянущего с моря ветерка, а главное –пусть и не догадываются, что придет время, и он окажется средимужчин, играющих в шары под прожекторами на площади, а она станетждать его дома посреди кастрюль с ужином и кашкой для очередногомалыша.
– Добрыйвечер, Мари!
– Добрыйвечер.
– Что ты здесьделаешь? Я не помешаю? Кого-нибудь ждешь?
– Нет…
– А я думала…
– Нет, нет.
– Луи здоров?
– Да. Он дома.
– А-а! Куда тыидешь?
– Куда я иду?За Ивом – он у мамы.
– Погляди-кана этих двоих. Совсем стыд потеряли. Воображают себе, что они вспальне, честное слово. Вот увидишь…
– Оставь их впокое. Они молодые. Они влюблены. Им не терпится.
– Не терпится…Кстати, Мари, я хотела зайти к тебе, попросить об одной услуге. Нораз я тебя встретила…
– Да?
– В этом годуПоль не ходил в лицей.
– Твой сын?
– Да, Поль –мой сын.
– И что?
– Ты дружишь сгосподином Марфоном.
– С господиномМарфоном?
– Неприкидывайся дурочкой, Мари. Ну, господин Марфон, бородатый учитель,Фидель Кастро – его так прозвали ребята.
– А-а, знаю.
– Еще бы ты незнала – ежедневно вместе ездите на пляж.
– С детьми.
– Не могла быты замолвить ему словечко за Поля, чтобы его снова приняли…
– Сноваприняли? Куда?
– Ты витаешь воблаках, Мари! В лицей… Я же говорю, его не хотят принятьобратно. Плохие отметки, а он переросток, и вот его не хотят оставитьна второй год – почем я знаю, что там еще! Но это можноуладить. Скажи господину Марфону.
– Я с нимпочти не знакома.
– Перестань, яуверена, что ему будет приятно сделать тебе одолжение.
– Жанна!
Мари делает движение,чтобы удержать женщину. Движение едва уловимое. Ей неохота ниспорить, ни объясняться. В нескольких метрах девушка и пареньмедленно отрываются друг от друга. Нехотя соскальзывают с перил иуходят, обнявшись.
Фидель Кастро? Надо жетакое придумать!
Пляж – это серыйпесок. Сосны с заломленными, как руки, ветвями. Пляж отделен от домовизгородью из камышовых зарослей. Там и сям натянуты тенты. Море –голубая дорога, лиловеющая водорослями в острых языках бухточек.Симона бегает с детьми. Жан-Жак играет в волейбол. Ив, совсемголышом, насылает в ведерко песок рядом с растянувшейся на солнцеМари, и морская вода, высыхая, оставляет на ее коже кристаллики соли.
Она прикрыла глаза. И вних закувыркались зелено-сине-желтые солнца. Она плотнее сжимаетвеки, и вот уже разноцветные рисунки – пересекающиеся линии,точки, неисписанные круги – приплясывают у нее в глазах.
– Ив, далеконе убегай.
Малыш все время здесь,рядом. Она это чувствует. Она слышит шуршание песка, когда онпереворачивает формочку. Пляж гудит от окликов, смеха, криков.Транзисторы горланят, передавая песни, музыку, последние известия.
У кругов странные оттенки– в них отблеск и золота, и неба, и крови. Песок раскален, Маривдавливается в него всем своим телом, увязает, отдается в его власть.Она бесчувственная глыба плоти под солнцем, скала, едва выступающаяиз песка, чуть ли не вся утонувшая в нем. Звуки витают вокруг. Нодостигают ее слуха тоже слегка приглушенными, как и солнечные лучисквозь преграду век. Тело ее то будто взлетает, надуваясь, как парусна ветру, то становится грузным, отягощенное жарой, влажным морским ибереговым ветерком.
Голос Жан-Жака возвращаетее из этого путешествия в самое себя, туда, где ничего не происходит.
– Мама! Мама!
Она приподнимается налоктях, глухая ко всему.
– Мама! Тыспала?
Она встает и оказываетсялицом к лицу со смуглым молодым человеком в плавках, загорелым ибородатым.
– Извините,мосье?
Она узнала его не сразу.
– Это господинМарфон, мой прошлогодний учитель.
Да, конечно. Маристыдится своего слишком открытого бикини. Она ищет полотенце, чтобыприкрыться, но осознает нелепость такого поползновения на этом пляже,где одетые люди выглядят неприличнее неодетых. Она никогда нестрадала от ложной стыдливости, которая всегда забавляет ее в Луи, ипотом она женщина и знает, что хорошо сложена.
Она вспоминает этоговысокого бородача в приемной лицея одетым. В прошлом году она послекаждой четверти приходила в лицей справляться, как учится Жан-Жак.
«Хороший ученик,его надо поощрять, отличные способности…»
Он был очень мил илюбезен. Здесь, на пляже, ей нечего ему сказать. Ему тоже, и, желаязаполнить паузу, он поворачивается к Жан-Жаку:
– Ну вот,через месяц в школу.
– Да, мосье…
– Он многочитает, знаете, даже чересчур.
– Нет, мадам,сколько ни читаешь, всегда мало. Ведь он превосходно учится.
– Да… Яэтому очень рада.
– У негодовольно разносторонние способности, но все же литература дается емулучше всего…
Жан-Жак стоит красный,смущенный и довольный. Краешком глаза он старается определить, видятли другие ребята, как он разговаривает с учителем.
– Мадам, яочень рад, что встретил вас. Вы часто приезжаете сюда?
– Ежедневно.Детям тут приволье.
– Да. Сам ятолько два дня как вернулся в Мартиг. Но мне надо торопиться, не тоупущу автобус. Ужасно глупо – моя машина в ремонте.
Жан-Жак дергает мать заруку.
– До свиданья,мадам. Быть может, до завтра.
Они обмениваютсярукопожатием. Жан-Жак трясет Мари за руку.
– До свиданья,Люнелли.
– До свиданья,мосье.
– Мама, почемуты не пригласила его ехать с нами? У нас же есть место.
– Ну беги заним.
Жан-Жак бросился заучителем. Тот сначала отказывался, но потом вернулся.
– Мадам, ясмущен. Уверяю вас, у меня не было ни малейшего намерениянапрашиваться к вам в пассажиры, когда я упомянул о своей машине.
Они рассмеялись. У негобыл теплый голос южанина, с чуть заметным акцентом.
– Вы хотитеуехать прямо сейчас, мосье?
– Мадам,решать вам, а не мне.
– Тогда черезчас, если вы не против.
Он вернулся кволейболистам.
– Шикарный типэтот Фидель Кастро, – сказал Жан-Жак, так и пыжась отгордости.
– ПочемуФидель Кастро?
– Ах, мама!Какая ты непонятливая… У него борода – не заметила, чтоли?
Мари присела на парапет,туда, где еще недавно сидели влюбленные. Листва платанов приэлектрическом свете переливается всевозможными зелеными оттенками.Стемнело. Канал катит черные воды, закручивая в спирали блики светаиз окон. Все шумы города приобретают иное звучание. Отсветы витринпадают на щебеночное покрытие мостовой, колеса машин скользят понему, издавая на повороте ужасающий скрежет. Город давит на плечиМари, он слишком быстро вырос – еще вчера это был рыбацкийпоселок, до отказа набитый одномачтовыми суденышками и лодкамирыбаков, и вдруг он стал промышленным центром, зажатым между газовым,химическим, нефтеперерабатывающим заводами и портом, расположеннымнесколько на отшибе. Он начинен шумами и запахами, грохотомгрузовиков и визгом автомобильных тормозов, ему тесно в переулках,впадающих один за другим в темные, мрачные улицы. Отражаясь от стендомов, громко звенят голоса прохожих, и французская речь смешиваетсяс арабской, испанской, итальянской. От оглушительных радиопередачбуквально сотрясается белье, что сохнет за окнами на веревках, –то от воя песен, то от рева новостей со всего света:
«…Первоезаседание Национальной Ассамблеи Алжира… Трагическая свадьба вСирии, где в результате потасовки погибло двадцать человек…Убийцы из Валь де Грас осуждены на тюремное заключение сроком от пятидо двенадцати лет… На процессе над антифашистами в Мадридеобвиняемый просил принять его в Коммунистическую партию Испании…День борьбы за свои права работников сферы обслуживания… Наконгрессе астронавтов в Варне (Болгария) продолжаются дискуссииученых… Пьяный хулиган убивает двух человек и ранит троих…Клод Пуйон, дочь архитектора, переведена в тюрьму Фрэн… вМоскве… в Каире… в Карачи… в Лос-Анджелесе…Де Голль… Де Голль… Де Голль… в Неаполе…в Японии…»
Мир поет, танцует,умирает, угрожает и обнимается, строится и разрушается, обвиваетсявокруг громкоговорителей, отражается на телеэкранах.
Красные факелынефтеперерабатывающих заводов горят вокруг города, не угасая. Доматут большей частью старые, нередко пришедшие в полную ветхость. Покаменным стенам сочится сырость. Из своей квартиры ничего не стоитзапустить глазенапы в интимную жизнь соседа напротив. Осведомленностьприбавляет окнам прозрачности. Женщины кричат на детей. Иные мужчины,придя с работы, водворяются дома – тело, разбитое усталостью,голова, напичканная заводскими впечатлениями. Другие выходят из бара,громко разговаривая, отпуская дешевые шуточки:
– А, красуля,вышли проветриться? Должно быть, скучно одной-то!
Мари не видела, какмужчина прислонился к перилам рядышком с ней. Он придвинулся ближе иговорит:
– Чудесныйвечер, такой чудесный, что, право, грех проводить его в одиночестве…Не уходите… послушайте…
– Оставьтеменя в покое!
Мари уходит. Уже поздно.Ей надо спешить, не то мама забеспокоится. Ив, конечно, проголодался.И потом Луи дома. Симона и Жан-Жак наверняка уже вернулись из школы.При мысли о Луи ее просто трясет. Ей слышится его оскорбительноепохрапывание.
Она идет мимо Птичьегозеркала к третьему каналу, через который переброшен новый мост.
Мари разместила троихребятишек на заднем сиденье. Мосье Марфон, молодой учитель, сел с нейрядом.
Дорога из Куронна вМартиг, зажатая между морем, виноградниками и кипарисами, торчмястоящими на холмах, вьется змейкой по каменистой местности, поросшейреденькой травкой. Разговаривали они мало. А все же о чем? ОЖан-Жаке, которого перевели в пятый класс, о Симоне, которая неплохоуспевает в начальной школе.
На следующий день, когдаони уже собрались было уезжать с пляжа, Жан-Жак снова привел учителя.
– Я смущен,мадам, но ваш сын так настаивал.
– И хорошосделал.
А как было потом? Ах, да.На следующий день по дороге в Куронн Жан-Жак увидел учителя,караулившего автобус у въезда на мост.
– ФидельКастро! Мама, останови.
Он сходил за ним.
– Мне оченьнеловко, мадам, но мою машину отремонтируют не раньше конца месяца.
Подвозить его туда иобратно стало привычкой. На пляже они разлучались. Он присоединялся кмолодежи и стукал мячом. Она располагалась на песке и занималасьИвом. Жан-Жак был страшно горд. Особенно в тот день, когда егоприняли играть в волейбол, а уж когда учитель заплыл с ним в море –и подавно.
Я смотрела, как ониуплывали, не спуская глаз с Ива, которого так и тянуло к воде.Видела, как они превратились в две черные точки на горизонте. Мнестало страшно. Когда они вернулись, я обрушилась на Жан-Жака:
– Тынадоедаешь мосье Марфону…
– Нисколько.Жан-Жак превосходный пловец.
– Он заплылслишком далеко.
– Выбеспокоились?
– Нет…Нет…
– Это моявина. Извините. Я больше не буду.
Он говорил с видомпровинившегося мальчишки. Она улыбнулась ему, как улыбаются большомуребенку, который так же мало отвечает за свои поступки, как и еедети. Он присел на песок. Жак тоже. Он говорил в основном с Жан-Жаком– о будущем учебном годе, о переводах с латыни.
– Тебепридется заняться комментариями Юлия Цезаря «De bellogallico».1
– Этоинтересно?
– Да.
– А трудно?
– У тебяполучится…
Он давал мальчику советы,объяснял, рассказывал. Время от времени Жан-Жак задавал вопросы.
Я слушала. Я всегда горевала,что не получила настоящего образования, и считала это ужаснымупущением. Жан-Жак знает куда больше моего. Мне за ним уже неугнаться, даже если я буду читать все его учебники и пособия. Я узнаюмассу вещей, но пробелы все равно остаются. Он хорошо говорил,учитель. С Луи мы говорим только об одном: его работа, деньги, счета.И вечно одни и те же слова!
– Вы будете учить егогреческому, мадам? – спросил учитель.
– Я не знаю.
Греческому? Уже латынь, когдаЖан-Жак занимался в шестом классическом, была для меня за семьюпечатями.
– А как считает егоотец?
Луи? Он не больноинтересовался учебой детей. Он даже подшучивал над сыном и прозвалего «Ученый Жан-Жак». В прошлом году она спрашивала, чтоон думает об этой злосчастной латыни. Он ответил: «Почем язнаю… пусть делает, что хочет».
– Мы об этомне говорили. Он так мало бывает дома.
– Ваш муж,кажется, каменщик?
– Да, точнее –штукатур. Он работает сдельно. Это страшно утомительно.
– Я знаю.
Разговаривая, он смотрелна ноги Мари, на ее ногти, блестевшие под солнцем, словно зеркальца.Она утопила пальцы в песок, чтобы спрятать их от его взора, изчувства стыдливости, тем более нелепого, что была, можно сказать,совсем голая – в купальных трусиках и лифчике. А перед этим онанаклонилась стряхнуть песок с Ива и не испытала ни малейшегостеснения, когда стоявший перед ней молодой учитель отвел глаза от еегруди, приоткрывшейся в вырезе лифчика.
Трое детей –казалось Мари – делают ее старше его, и намного. Ему, похоже,лет двадцать семь – двадцать восемь – разница между нимипримерно в два года; но он выглядел моложаво, да и борода, наверное,свидетельствует о молодости.
С тех пор, как былвыстроен двускатный, более длинный мост взамен старого моста черезПтичье зеркало, где грузовые и легковые машины вечно увязали в грязи,город получил выход на окружную дорогу.
В прежнее времянепрерывный поток автомобильного транспорта создавал нескончаемыйзатор, сопровождавшийся гудками и перебранкой. Нынче же грузовые илегковые машины на полной скорости въезжают в город через мост, наторжественном открытии объявленный единственным в своем роде на всюЕвропу. Первое время жители Мартига с гордостью ходили на негосмотреть. А спустя несколько месяцев привыкли. Шедевр современнойтехники – пропуская суда в залив, его разводили и смыкали затри минуты, – он прочно вписался в пейзаж, хотя и подавлялсвоей массой древние домишки вокруг.
Свет фар нащупываетдорожные ограждения. Движение, ускорившись, свивается в нескончаемыеводовороты. Город окружен крепостными валами заводов и беспрерывнымипотоками машин, которые атакуют его снаружи, точно неприятельскиевойска, под прикрытием мерцающей световой завесы.
Мари находится как бывнутри этой крепости, осаждаемая ветром от потока машин, окруженнаялучами фар, вздымающих в широком и спокойном канале целые волнысвета. Она – крохотное создание, затерянное в этоммеханизированном мире, – сплошные толчки крови, бегущей пожилам.
При каждом нажатии натормоза загораются задние фонари – их красные огоньки влекут засобой по дороге световые пятна, затем они уменьшаются и превращаютсяв точки. При въезде на мост взрывается сверкающий фейерверкмалиновых, пунцовых, алых, ярко-красных, гранатовых, пурпурныхотсветов. Тьма над самым шоссе словно бы истыкана в кровь клинками.
Мари беспомощно взираетна эту безумную гонку. То же самое испытывает она, вперившись какзавороженная в телевизор, бессознательно, как алкоголь, заглатываямелькающие одна за другой картинки; она позволяет вовлечь себя то вафриканский танец, то в хирургическую операцию, когда у нее на глазахвдруг чудовищно запульсирует чье-то вскрытое сердце. На малюсенькомэкране мир разыгрывает свои драмы и комедии. Великие люди становятсяблизкими, но и еще более непонятными, чем прежде. Жизнь приобретаетразмер почтовой открытки и расширяется до масштабов вселенной. Марипропитывается картингами насквозь, но они, толкаясь, накладываютсяодна на другую, оставляя в ее душе едва заметный отпечаток, тайну,которую ей хотелось бы разгадать в каждой следующей передаче.
Кабацкая песенкапрогоняет волнение. Быть может, теперь человек стал еще более одинок,чем раньше, когда вообще ничего не было известно о происходящемвокруг, хотя бы о том, как выглядят люди разных стран, и каждыйтревожно ощущает свою отчужденность от мира. Все мы просто зрители,не имеющие даже возможности, – поскольку в этом театре надому сидим в одиночку, – присоединить свои аплодисменты,свистки, размышления к аплодисментам, свисткам, размышлениям других.
И здесь, возле этогомоста, шум одного мотора сменяет шум другого, один красный или белыйблик стирается другим. А под конец не остается ничего, кроме страхаперед неведомым, ничего, кроме сознания собственной потерянности ибеззащитности.
Восемь часов. Мари внерешительности. Мать наверняка уже сама отвела Ива домой. Должнобыть, все они беспокоятся. Луи, конечно, проснулся, с нетерпениемждет ее и нервничает. Помнит ли он о том, как только что, заразив еесвоим желанием, сам так и рухнул от усталости. Скорее всего нет. Онпогряз в эгоизме.
Если бы Луи был с ними на пляже,когда она встретила учителя, все бы произошло точно так же, разве чтокто-нибудь из детей, возможно Жан-Жак, сел бы вперед, а она сзади, имашину повел Луи.
Я ничего не сказала Луи –вовсе не из желания что-то скрыть, там и скрывать-то нечего было, апотому, что мы с ним почти не видимся – мало-помалу каждый сталжить сам по себе, и даже в тех редких случаях, когда мы вместе, намнечего сказать друг другу. Он всегда говорит одинаково. И произноситодни и те же слова.
Как правило, рабочиеженятся по любви, но жизнь ставит для этой любви преграды.Материальные трудности, работа, закабаляющая личность, умножаютпомехи. Когда в любви основное – физическая близость, онаразрушается быстро. Семейная пара уже не более чем союз длясовместного воспитания детей.
Мужчина мало меняется. Ондолго остается молодым, ведь его жизнь с юных лет течет так, как итекла, в стенах завода или в замкнутом пространстве стройки. Женщина,на которую сваливаются все семейные дела, преображается, созреваетдуховно. Ее потребности и личность меняются. От двадцати пяти дотридцати пяти лет мужчина становится другим только внешне. Он отчастиутратил радость жизни, погряз в своих привычках, но его душевныйсклад нисколько не изменился.
Тридцатилетняя женщинасильно отличается от восемнадцатилетней девушки. Как правило, онавзяла в свои руки хозяйство, и ее способность суждения укрепилась.Она переоценила мужа, некогда казавшегося ей таким сильным. Теперьона знает его мальчишеские слабости. Разрыв между ними становится всеявственнее.
Между Мари и Луи пролеглабездна, зияющая пустота. Чья это вина? Все дело в условиях жизни –и только в них. К чему это приведет? К такому краху, какой онипережили недавно.
Этот крах не случаен. Отнего страдают не только Мари, и не только Луи, а их семейный очаг.
Луи стал для своих детейчужим, он вечно отсутствует, и отсутствие это особого рода. Моряк иликоммивояжер тоже редко бывают дома, но их возвращения ждут. Ихотсутствие – форма присутствия.
Для Луи дом свелся кспальне. В те редкие минуты, которые он проводит с семьей, он молчазлится. Все его раздражает: плач Ива, болтовня Симоны, вопросыЖан-Жака.
Как-то вечером прошлой зимойМари заставила Жан-Жака пересказать на память латинский текст. Луинетерпеливо барабанил пальцем по столу, потом иронически сказал:
– Ты что, Мари, сталапонимать по-английски?
– Но, папа, этолатынь, – с оттенком презрения поправил отца Жан-Жак.
Луи закричал:
– Латынь это илианглийский, мне все едино. Просто меня разбирает смех, когда твоямать разыгрывает из себя ученую.
– Я вовсе неразыгрываю из себя ученую. Я пытаюсь помогать сыну, как умею. Нехочу, чтоб он был рабочим.
Помню, как Жан-Жак, перейдя вшестой, сунул мне в руки учебник латыни.
– Мама, проверь, какя выучил наизусть.
– Но я же не знаюлатыни, я ничего не пойму.
– А ты только следиглазами и увидишь, ошибаюсь я или нет.
Я выслушала его и, заметивошибку, испытала удовольствие.
– Нет, не так.Погоди: rosarum – розы.
Долго, как песня, звучали в моейпамяти эти слова. Звучат и до сих пор:
именительный: rosa – роза;родительный: rosae – розы…
Интерлюдия вторая
Не заносись, мол, смертный, не к лицу тебе.
Вины колосья – вот плоды кичливости,
Расцветшей пышно. Горек урожай такой.1
Эсхил, Персы
Быстрый ростпроизводительного капитала вызывает столь же быстрое возрастаниебогатства, роскоши, общественных потребностей и общественныхнаслаждений. Таким образом, хотя доступные рабочему наслаждениявозросли, однако то общественное удовлетворение, которое онидоставляют, уменьшилось по сравнению с увеличившимися наслаждениямикапиталиста, которые рабочему недоступны, и вообще по сравнению суровнем развития общества. Наши потребности и наслаждения порождаютсяобществом; поэтому мы прилагаем к ним общественную мерку, а неизмеряем их предметами, служащими для их удовлетворения. Так как нашипотребности и наслаждения носят общественный характер, ониотносительны.2
Карл Маркс, Наемныйтруд и капитал

У меня двухлетняя дочь.Мы усаживаем ее перед телевизором. Она смотрит его, потом говорит:«Выключи, мама». Меня бы огорчило, если бы моя дочьперестала интересоваться телевидением.
Письмо читательницы вгазету «Дейли миррор».
Есть только однакатегория людей, которая больше думает о деньгах, чем богачи, –это бедняки.
Оскар Уайльд
Звонок у входной двериразбудил Луи. Ему нужно время, чтоб выбраться из теплых простынь инатянуть брюки. А кому-то не терпится, звонок звенит снова. Оноткрывает. Это Симона.
– А-а, папа!Ты уже дома?
Она чмокает отца.
– Что, мамынет?
– Нет. Онаушла.
– Что тыделал?
– Ничего.
– Спал?
– Неважно.Откуда ты явилась?
– Да из школыже. Откуда еще?
– Не знаю.
Луи не удивляется. Урокикончаются в половине пятого, а сейчас восьмой час. Он не знает, чтоСимона два-три раза в неделю заходит к двоюродной сестренке поиграть.
В кухне, где трубкадневного света на желтом потолке освещает голубые стены, гдевластвуют белые боги домашнего очага – холодильник, стиральнаямашина, колонка для подогрева воды, – в этой кухне, где онтрудился столько дней, отодвигая перегородку, меняя плиту, оборудуястенные шкафы, соскабливая пятна сырости с потолка, перекрашиваястены, Луи уже не чувствует себя как дома.
В дальней комнате,которую он, приспособив под гостиную, оклеил по совету журнала «Эль»разными обоями веселых тонов, Симона включила прямоугольное окотелевизора.
– Который час,папа?
– Восьмой.
– Хорошо.Значит, продолжения «Литературной передачи» еще не было.Где газета?
– Газета? Незнаю.
– А программателепередач?
– Не знаю.
– Ничегошенькиты не знаешь.
Он не осаживает ее загрубость. Совершенно верно, он мало что знает об их жизни. Симонавыросла, окрепла. Сколько ей лет? Что за глупость! Неужели он непомнит? Он хотел бы ее спросить. Но не решается. Ах да, девять. Он сней робеет. Боится показаться еще более чужим, чем на самом деле.Мари под душем, Симона, похожая на мать своей уже формирующейсяфигуркой, квартира, где для него нет места, – всезастигает его врасплох, все непривычно сместилось, живет своей,обособленной жизнью.
Снова звонок. Симонабежит открывать.
– А-а! Это ты!
– А кто жееще? Папа римский?.. Мама! Мама! – кричит Жан-Жак.
Увидев посреди кухниотца, он удивляется:
– А-а, пап, тыуже дома!
Все как один удивляются –Мари, Симона, Жан-Жак.
– Где мама?
– Не знаю.Недавно ушла.
– Пошла кбабульке за Ивом?
– Не знаю…Может быть.
– Ну искучища! – говорит Симона, сидя перед телевизором. –Археология – увлекательное занятие для любителей приключений…Пап, иди посмотри про археологию. Это тебя не интересует? Древниекамни…
– Нет. Знаешь,меня интересуют главным образом новые камни.
– Чтопоказывают сегодня вечером, Жан-Жак?
– «Афалию»…Хоть бы скорее пришла мама и мы быстренько бы поели… Не хочупропустить «Афалию».
– Папа, а чтотакое «Афалия»? – интересуется Симона.
– Что?
– «Афалия»– что это такое?
– Не знаю.
– Это трагедияРасина, – объясняет Жан-Жак. – Мы ее проходим.А мамы еще нету.
– Пап, тебенравится смотреть по телевизору трагедии? – продолжаетспрашивать Симона. – По-моему, это жуткая скука.
– Оставь меняв покое, не приставай с вопросами.
Решительно, здесь все емучуждо – дети, дом, телевизор, хозяйственные приборы и даженагота собственной жены.
– Опять тырылась в моих книгах, – кричит Жан-Жак сестре, появляясьиз своей комнаты.
– На что мнесдались твои книжки?
– Никак немогу найти «Афалию».
– Ищи получше,растеряха, и не кричи, сейчас начнется литературная передача…
– Отдай моюкнигу.
– Не брала ятвою «Афалию»!
Крики все громче, а наэкране между тем возникает Жаклин Юэ:
– А теперь мыпродолжим для наших юных друзей и всех остальных телезрителейпередачу «Дон Сезар де Базан».
Брат и сестра уселисьперед телевизором.
– Иди, пап, –приглашает Симона. – Он вчера женился, этот Дон Сезар…О-о! Он еще в тюрьме! Тсс!
Луи смотрит картинки:мужчина в черном плаще, тюремщики играют в кости, тюремная камера,мужчина с поразительной легкостью срывает решетку с окна, прыгает изнего прямо на белую лошадь, скачет.
Звонок у входной двери…Никто не двигается с места.
…Лошадь несетсягалопом по улочкам города.
Звонок повторяется.Наконец Луи идет открывать. Входит теща с уснувшим Ивом на руках.
– А-а, Луи.Здрасьте. Вы дома?
Луи и теща проходят накухню. Она невольно приглушает голос: из телевизора несутся вопли,крики, завязывается отчаянный поединок на шпагах.
– В чем дело?Я ждала-ждала Мари и забеспокоилась. Она должна была прийти замалышом в семь. А уже скоро восемь. Откуда мне было знать, что выдома? Мари!!
– Ее нет. Онавышла.
– Когда?
– Не знаю,около шести. Я вернулся в полшестого. Я давно так рано не приходил.
– Выпоссорились?
– Нет. Яуснул. Когда я пришел, она принимала душ, потом…
– Потом?
– Ничего.
Не рассказывать же ей отом, что произошло, или, вернее, что не произошло.
Спящий Ив вертится наруках у бабушки.
– А почему Ивбыл у вас?
– Я два-трираза в неделю беру его после обеда.
И этого он не знал. Ив убабушки, дети в школе, Мари моется под душем в пять часов вечера. Луиотгоняет неприятную мысль.
– Наверное,она ушла, пока я спал.
– Она вам несказала, что пойдет ко мне?
– Нет.
Она сказала только:«Ступай в спальню, дети придут с минуты на минуту».
– Она ничеговам не сказала, вы уверены?
– Говорю вам,ничего.
Пока не пришла Симона, онспал, как скотина, раздавленный усталостью – с каждым вечеромона становится все более и более тяжкой.
Он не сразу припоминаетголос Мари, голос сухой, возмущенный. Она рассердилась. Нет, нет, неможет быть. Она рассердилась потому, что… Он улыбнулся.Смешно, если после двенадцати лет замужества Мари обиделась на негоза то, что он уснул. Разве он на нее обижается – а ведь она вотуже несколько лет дает ему понять, что ее это больше не интересует. Иесли ночью к нему приходило желание, либо отталкивала его, либоравнодушно принимала его ласки. И все же надо признать, когда онвынес ее на руках из-под душа, она была не похожа на себя –глаза блестят, ластится, как кошка, а потом бросилась на диван вгостиной, будто до спальни так уж далеко.
Да ведь они уже не первыйгод женаты. Ну, уснул он. Подумаешь, трагедия. Разве что он своимприходом расстроил ее планы.
– Пойду уложуИва. Я его покормила перед уходом. Вы бы закрыли ставни.
– Где«Телепрограмма»? – бубнит Жан-Жак. –Восемь часов. Мы пропустим начало «Афалии». Отдай моюкнигу.
– Кто ищет,тот найдет, – дразнится Симона.
– Я тебепокажу.
Луи открывает окно ивидит два полотенца – пестрое и белое. Сигнал? Луи не любитломать голову. Он захлопывает ставни, потом окно и бежит разниматьдетей. Каждый схлопотал по весомой оплеухе – руки Луи огрубелиот штукатурки. Симона ревет. Жан-Жак сжимает губы и, бросив на отцамрачный взгляд, скрывается у себя в комнате.
Пестрое полотенце, белоеполотенце, тревожное удивление Мари, когда он пришел! Квартирузаполнил голос Леона Зитрона, сообщающего новости дня, но междуотдельными словами прорывается другой голос – голос Алонсо,призывающий в свидетели хозяина бистро – тот разливаетанисовку.
– Все бабы –Мари-шлюхи, Мари – всегда пожалуйста, Мари…
– Мою женутоже зовут Мари.
– Извини меня,Луи, из песни слова не выкинешь. Короче, все они шлюхи. У тебя надуше спокойно. Ты на работе, а милашка твоя сидит дома. Что, тыдумаешь, она делает: стряпает разносолы, чтоб тебя побаловать? Балдаты этакая, не знаешь, что, пока тебя нет дома, ей кто-то расстегиваетхалатик.
– Бросьтрепаться.
– Мне-то что,доверяй ей и дальше. Конечно же, твоя женушка – особая статья.Не возражаю! Привет ей от меня. Шах королю, господин Луи. Только еслив один прекрасный день ты застукаешь ее, как я свою застукал…с сенегальцем…
– А я думал, самерикашкой, – перебивает хозяин бистро, подмигивая.
– Сенегалец,говорю я тебе, совсем черный и совсем голый. Но я не расист. Да и онатоже. Налей-ка нам по второй.
Глупо вспоминать историиАлонсо, он всегда только об одном и говорит, в его рассказах меняютсяразве что партнеры мадам Алонсо Гонзалес, цвет их кожи инациональность – в зависимости от числа пропущенныхстаканчиков.
Глупо думать об этом, также глупо, как думать о белом и цветном полотенцах, вывешенных здесь,вроде как сигнальные флажки на корабле.
– Он даже непроснулся, когда я его переодевала. Счастливый возраст. Никакихзабот.
– Да, –подтверждает Луи.
– Лишь бы сней ничего не стряслось.
– С кем?
– С Мари.
– Нашел,нашел, – победно кричит Жан-Жак, размахивая книжонкой изклассической серии, – она лежала на радиоприемнике. Должнобыть, ее читала мама.
Послушай, бабуленька:
Да, я пришел во храм – предвечного почтить;
Пришел мольбу мою с твоей соединить,
День приснопамятный издревле поминая,
Когда дарован был Завет с высот Синая.
Как изменился век!..1
– Ну и скучищаэта «Афалия», – орет Симона.
– «Как изменился век!..
Бывало, трубный глас…»
– Бабуленька,четверть девятого.
– Куда жезапропастилась Мари?
– Я хочу есть…Я хочу успеть поесть, прежде чем начнется «Афалия».
– Не успеешь…Не успеешь, – дразнится Симона. Она валяется в столовой надиване.
– Изволь-кавстать. У тебя грязные туфли. Мама не разрешает…
Телевизор горланит.Жан-Жак твердит:
– Я хочу есть…Я хочу есть…
Симона сучит ногами,цепляется за бабушку – та пытается стащить ее с дивана. Как этони странно, Луи все сильнее ощущает свое одиночество среди этогоневообразимого шума и гама, который бьет ему по мозгам. Он с размахухлопает ладонью по столу:
– Замолчите,черт возьми, замолчите и выключите телевизор.
Стоит сойти с автострады568, которая сливается с кольцевой дорогой номер 5, пересекает городи на выезде опять разветвляется, одна ветка идет на Пор-де-Бук,другая – на Истр, как попадаешь на тихие, будто не тронутыевременем улочки.
Мари надо бы торопиться,но она погружается в эту тишину, которая засасывает и оглушает ее,как только что оглушая шум от карусели автомобилей и грузовиков.
Здесь город опятьстановится большой деревней, какой он и был до недавнего времени.Лампочки, освещающие витрину, слабо помаргивают в полумраке. Надмаленькой площадью, на которую выходят пять переулков, словно бывитают какие-то призраки, и Мари кажется, что она задевает ихголовой. Кошки шныряют у кучи отбросов. Подворотни вбирают в себя всючерноту фасадов. Только белоснежная статуя мадонны ярко сияет в нише.
Угол стены густо заросдиким виноградом.
В переулках угадываются юныепары. Еще немного, и Жан-Жак придет сюда с девушкой искать прибежищаво тьме, а там, глядишь, и Симона затрепещет здесь в объятьяхкакого-нибудь парня. Как бежит время! Я превращусь в старуху, такпочти и не увидав жизни – одни лишь ее отражения, которые вечерза вечером приносит телеэкран.
А здесь, в этой глухой тишине,неохота ни задаваться вопросами, ни искать ответа на них, нитревожиться по разным поводам. Остается одно желание –наслаждаться спокойствием, которое тотчас утрачиваешь, стоит лишьподнять глаза к небу, где скрещиваются лучи, отбрасываемые фарамиавтомобилей, что, минуя мост, выезжают на дорогу в Марсель.
И нет никаких проблем. Проблемыбывают у людей богатых и праздных, а еще ими напичканыдушещипательные романы, фильмы и пьесы, показываемые по телевизору.
У меня муж, трое ребят, и втридцать – нет, в двадцать девять лет стоит ли беситься, еслижелание мужа угасло, едва загоревшись.
Соседки и подруги завидуют мне:у нас машина, холодильник, уютная квартирка – хотя за неепредстоит еще целых двадцать лет выплачивать ссуду в банк, да имашина еще не выплачена. Я кокетничаю, словно молодуха, –на это прозрачно намекала Жанна, – срамлюсь перед людьми,разъезжаю в машине с учителем, а ведь он со мной просто вежлив, да ия смотрю на него скорее как на товарища Жан-Жака, чем как на мужчину.
– У тебя не жизнь, амакари,1– иногда говорит мне мама. – Что ни захочешь, всеесть. Ах! Нынешним рабочим не на что жаловаться. Разве такая жизньбыла у твоего бедного отца. День работает, день безработный. Когда тыродилась, у нас не было ни гроша. К счастью, в тридцать шестом намнемного полегчало, ну а потом война, я овдовела, когда тебе было пятьлет. Поганая жизнь.
– Думаешь, нам легко?
– Сейчас да. Первыегоды твоего замужества, не спорю, было трудновато, но в последнеевремя Луи неплохо зарабатывает для каменщика, ты живешь как барыня.
После таких разговоров станешьли рассказывать ей о своем одиночестве, о своих тревогах; а от Луичуть не каждый вечер несет анисовкой: быть может, он является домойпоздно не только из-за работы. Мама лишь плечами пожмет и приметсявыкладывать рассуждения, подслушанные в бакалейном или мясноммагазине:
– Знаешь, мужчиненужна разрядка, в особенности если он вкалывает так, как твой.
Пока мы жили стесненно, Луипросил у меня денег на курево, на пиво, выпить с приятелями. Теперьне просит. Должно быть, оставляет себе заначку от субботней ивоскресной халтуры.
Станешь ли рассказывать, чтопосле рождения Ива отношения наши стали совсем прохладными, а сегодняи вовсе пошатнулись.
Такова жизнь. У меня естьзанятие – ребятишки, и развлечение есть – телевизор.
Боже ты мой, телевизор! Ужедевятый час, а Жан-Жак так мечтал увидеть «Афалию».
Я читала про нее в хрестоматииЖан-Жака. Наверное, по телевизору это красиво.
Она бежит. «Теперьони не успеют поужинать, да и Луи в кои-то веки мог бы посмотретьспектакль.
Мари застает дома полныйкавардак. На диване, отталкивая бабушку, дрыгает ногами Симона,Жан-Жак ревет в углу. Телевизор не включен. Луи в бешенстве.
– Сегодняникто смотреть телевизор не будет. Все за стол, а потом марш впостель.
Он грозно идет к ней:
– Пришла-таки!Откуда заявилась?
У него вид судьи, и этотважный вид вызывает у Мари новый приступ злобы. Мятая от лежаньярубашка плохо заправлена в висящие мешком брюки. Как он обрюзг,разжирел, каким стал хамом и самодуром!
– Ходилаподышать воздухом, пока ты отсыпался.
– Где ты была?
– Гуляла.
– Больше двухчасов? А я тебя ждал-ждал.
– Уж прямо!
Значит, он ничего непонял. Он спал и теперь бесится – ему хочется, чтобы она былапод рукой, когда бы ему ни приспичило.
– Мам, амам, – хнычет Жан-Жак, – папа не разрешает намсмотреть телевизор.
– Почему?
– Потому чтотак я решил. У нас, как в сумасшедшем доме! Каждый делает, что вголову взбредет. Мадам где-то бродит. Дети командуют. Сразу видно,что я редко бываю дома.
Пожав плечами, Маривключает телевизор. Луи тянется выключить его.
– Оставь, Луи.Учитель Жан-Жака рекомендовал посмотреть эту пьесу. Ее проходят влицее.
– Ерунда.Сегодня вечером все лягут спать пораньше.
– Нет. Ты зряуперся. Ведь детьми занимаюсь я, я хожу к учителям, я забочусь о них,тебя ведь никогда нет дома.
– Уж не длясобственного ли я удовольствия день-деньской штукатурю? А это нетак-то просто!
– Но и не длямоего же удовольствия ты каждый вечер шляешься по барам.
– Это я шляюсьпо барам!
– Ладно,замнем для ясности… ты затеваешь ссору, чтобы оправдаться…
– А в чем мне,собственно, оправдываться?
– Прикажешьобъяснить при детях?
Он самодовольно смеется,он ничуть не смутился – подходит к Мари, надув грудь, какголубь, красующийся перед голубкой, и обнимает ее за талию.
– Вот видишь,у меня есть причины отправить всех спать: надо наверстать упущенное.
– Отстань!
Мари вырывается. Пропастьмежду ними увеличивается. Тупость мужчин просто поразительна, болеетого – безнадежна! Видать, он по старинке считает, что женщинапредмет, отданный ему на потребу, что ее дело – ублажать его попервому же призыву. Он думает, что брак ничуть не изменился со временсредневековья, когда прекрасная дама терпеливо ждала, пока еегосподин и повелитель вернется с войны или из крестовых походов!
Луи топчется в трясине, вкоторую попал по своей вине. Да при этом еще весело подмигивает. Маричувствует себя такой оскорбленной и униженной, как в тот день, когдак ней пристал на улице какой-то пошляк. Ее взгляд задерживается наокруглом, натянувшем штаны брюшке Луи, и внезапно наплывом –излюбленный прием телевизионщиков – перед ее взором возникаетзагорелая худощавая фигура учителя Жан-Жака.
– Садитесь застол. Поедим по-быстрому. Поужинаешь с нами, мама? –спрашивает Мари как нельзя естественней, хотя в горле у нее пересохлои она едва сдерживает слезы возмущения и досады.
– Нет, я сыта.Пойду домой.
– Посмотри снами телевизор.
– Пойду лучшедомой. Не люблю вечером расхаживать одна.
– Я подвезутебя на машине
– Опять уйдешьиз дому, – сухо обрывает Луи.
– Да! Атебе-то что?
– Но я жеустал, и будет слишком поздно, чтобы…
– Уже давнослишком поздно.
Мари зажгла газ подсуповой кастрюлей. Став на цыпочки, достала тарелки из стенного шкафанад раковиной. Платье, задравшись, обнажило полноватые загорелые ногивыше колен.
– Не смейносить это платье!
– А что в немплохого?
– Оно чуть лине до пупа.
– Сейчас такмодно, – обрывает бабушка. – Вы, мужчины,ничего в модах не смыслите. Платье чуть выше колен. Многие носят ещекороче. И поверите, даже женщины моего возраста. Тебе его мадамАнтельм сшила?
– Нет, якупила его в Марселе в магазине готового платья.
– Ты мне обэтом не говорила, – отчитывает ее Луи.
– С каких этопор тебя волнуют мои платья? Вот это, например, я ношу уже большеполугода, и ты вдруг заявляешь, что оно чересчур короткое.
– Ни разу невидел его на тебе.
Платье премиленькое. Оноподчеркивает талию и свободно в груди, большой квадратный вырезоткрывает плечи, руки.
– Ну, будем мыесть или нет? – требует Жан-Жак. – Новости дняуже заканчиваются.
Жан-Жак заглатывает суп,не сводя глаз с экрана: на нем опять возникает Жаклин Юэ, на этот разона объявляет:
– По случаювизита во Францию его величества короля Норвегии Олафа центргражданской информации показывает передачу Кристиана Барбье оНорвегии.
– Вотхорошо, – говорит Жан-Жак, первым доев суп.
Луи роняет кусок хлеба и,нагнувшись за ним, видит, что платье Мари задралось намного вышеколен.
Мари идет за вторым. Луивыпрямляется. Ему стыдно, словно он подглядывал в замочную скважину.Те же чувства он испытывал, когда сидел перед занавеской душа. В нембушует глухая злоба. Он готов выругаться.
Этот дом перестал бытьего домом, эта женщина – его женой. Он только гость, прохожий,чья жизнь протекает не здесь, а где-то по дороге со стройки настройку.
– Мама, –спрашивает Жан-Жак, пока Мари раздает баранье рагу, – этоты брала мою книжку?
– Какуюкнижку?
– «Афалию».
– Да.
– Ты прочлаее?
– Да.
Раздражение Луи растет.Дети обращаются к Мари, задают ей вопросы, делятся с ней.
– Сегодняучитель рассказывал нам об этой пьесе.
– Что же онвам сказал?
Торопливо глотаянепрожеванные куски мяса, Жан-Жак говорит, говорит. Он пересказываетобъяснение учителя. Мари слушает внимательно, чуть ли неблагоговейно. Бабушка с восхищением смотрит на внука.
«Они его балуют», –думает Луи.
Ему все больше не посебе, он дома как неприкаянный. Беда в том, что не только жена сталаему чужой, – он не понимает уже и сына, который произноситнезнакомые, едва угадываемые по смыслу слова.
– После«Эсфири»… Расин… для барышень из Сен-Сира…Афалия… Иодай… Абнер… Иезавель… Иоас,царь иудейский… Ему тоже было двенадцать лет.
– Тебе толькоодиннадцать, – перебивает бабушка.
– И не говорис полным ртом, – продолжает Луи. – Помолчи.Дети за столом не разговаривают.
– Дай емудосказать, – говорит Мари.
– Афалия –дочь Иезавели, которую сожрали псы. Она хотела убить Иоаса сразупосле рождения, но его спасли. Погоди, жену Иодая, первосвященника,звали… звали…
– Иосавет.
– Да, Иосавет.А ты и вправду читала пьесу. Я кончил есть.
– Возьмиапельсин.
– Хорошо,мама.
Он встает, одной рукойзабирает со стиральной машины книгу, второй берет апельсин.
– Нам задалина понедельник выучить наизусть отрывок. Погоди, стих тысяча тристадвадцать пятый, страница сорок девятая, говорит Иодай.
– Первосвященник?
– Да.
Вот перед Вами царь, все Ваше упованье!
Я охранял его и не жалел забот.
О слуги господа, отныне Ваш черед!1
– Съешь свойапельсин, – говорит Мари. – Хочешь сыру, Луи?На, бери.
Встав, она споро убираетсо стола, ставит тарелки в мойку, ополаскивает руки.
Луи, перевернув тарелку,кладет сверху кусочек сыру. Он знает, что Мари этого терпеть неможет, но делает так ей назло, для самоутверждения.
Его растерянностьусиливается, все та же растерянность, которую он испытал, застав поддушем голую женщину. Изящная и красивая Мари его молодости – даведь он ее давно потерял и теперь не узнает; тот прежний образ почтизабыт, он растворился в женщине, которую в те вечера, когда онявляется домой пораньше или в воскресенье утром, если у него нетхалтуры, он привык видеть в халате. Жена, хлопочущая по хозяйству,мать, пестующая детей, мало-помалу вытеснила женщину, которой он,бывало, так гордился, когда они вместе гуляли по улицам.
Во всяком случае, этаженщина заставила его себя признать. Луи трудно идти с ней в ногу,приноровиться к ее образу жизни.
В его сознанииперемешался образ Мари с образом вырытой из земли статуи.
Теперь эта кокетливаяженщина чем-то напоминает соблазнительных девиц с зазывной походкой,за которыми, отпуская сальные шуточки, увязывались его товарищи наработе, или посетительниц, являвшихся осматривать свои будущиеквартиры, чьи тоненькие ножки они украдкой разглядывали, стоя назамусоренной лестничной площадке в своих спецовках, замызганныхизвестью и цементом.
Луи не понимает, почемуон испытывает не радость, а щемящую боль, видя, как Мари молода икрасива.
Когда она, вытирая стол,чуть наклоняется к мужу, он видит ее открытые плечи, грудь,вздымающуюся с каждым вздохом. Кожа Мари позолочена солнцем. Должнобыть, все лето она исправно загорала на пляже.
На пляже в Куронне илиЖаи… Не на городском же пляже в Мартиге, где в море плаваетнефть…
Туда бегали всемальчишки. Парни играли плечами, красуясь перед девушками своимироскошными мышцами. А семьи устраивали там по воскресеньям пикник.
Пляж по-прежнемусуществует для многих, многих людей. Бывало, и они с Марирастягивались на песке в обнимку. Не было лета, чтобы солнце и морене покрывало их загаром, чтобы они не радовались жизни, плавая вголубой, с солнечными бликами воде и, перегревшись, не искали подсоснами прохлады, наполненной треском стрекоз…
Ни одного лета, исключаятрех последних. Он играл там с Жан-Жаком, Симоной, но с Ивом –ни разу. Он лишился всего – отдалился от родных, с Мари у негополный разлад.
Желтые стены кухниупираются в голубой потолок. Кухонные приборы тянутся вверх, подобноструям белого дыма. От экрана, в который уже уставились Жан-Жак,Симона и бабушка, доносятся вспышки и треск, как от игральныхавтоматов, когда шарик ударяется о контакты.
Его словно бы несет наэтих гудящих волнах, качает от рубленых фраз телевизора, от видаМари, склонившейся к нему с блестящими глазами, в то время как онпогружается в небытие.
– Мари!!
Она еще ниже склоняетсянад столом, оттирая клеенку губкой.
Тревога омрачает все.Стараясь себя растормошить, он глядит на ее загорелые плечи.
Мысль скользит, как водапо стакану, беспрестанно возвращаясь к отправной точке: а что, еслинепреодолимый сегодняшний сон не случайность?.. Сколько времени онуже засыпает рядом с Мари, как бесчувственное животное? Две недели,месяц, три месяца?
Погоди, Луи, подумай. Втот день была гроза… Нет, я ходил клеить обои к Мариани…Нет, это было… Я уже позабыл когда.
Он теряет самообладание ичувствует себя конченым человеком, отупевшим от работы и усталости,автоматом из автоматов.
Он встает. В зеркальце настене отражается доходяга: под глазами круги, лицо отекшее, хотякожа, обожженная цементом и солнцем, вроде кажется здоровой.
Слово, которого онбоится, вонзается в его сознание, как заноза в палец: импотент!
Мари проходит мимо него вгостиную, он хватает ее за руку.
– Мари, пойдемв спальню. Мне надо тебе что-то сказать.
Она неласково отталкиваетего.
– Ты спятил.Что это вдруг на тебя нашло? Еще не хватало – при ребятах. Ненадо было спать.
– Мари,умоляю!
– Я пойдусмотреть пьесу… Вот, уже начинается.
Осколок камня ранит руку.Фраза ранит душу.
На экране двое мужчин вдлинных белых, украшенных позументами одеяниях говорят, необычнорастягивая слова…
Мы осуждаем трон царицы самовластной…1
Луи замыкается в своихнеотвязных мыслях. Он бесполезен. Все бесполезно: дом, машина,нескончаемые дни, когда он словно наперегонки с товарищами затираетштукатурку на стенах. Все вертится вокруг стройки. Все сводится клесам и пыли, к домам, которые растут, широко раскрыв полые глазницыокон, к мосткам над пустотой, к кучам цемента и гашеной извести, ктрубам, подающим воду на этажи, к воющему оркестру экскаваторов икомпрессоров.
– Иди к намили ступай спать, – кричит Мари, – толькопогаси свет, он мешает.
Луи послушно усаживаетсяпозади жены, чуть сбоку. Она сидит, положив ногу на ногу. Емусдается, что она с каждым днем охладевает к нему все больше. Онсмотрит на освещенный четырехугольник, на котором движутся большущиелица с удлиненными гримом глазами. Он слушает, давая потоку слов себяубаюкать:
Любимых сродников мечом своим пронзим
И руки кровью их, неверных, освятим…1
Симона ерзает на стуле,болтает ногами. Ей скучно. Как хорошо он понимает дочь!
– Сидисмирно! – одергивает ее Мари.
Она вся напряглась,уносясь в запредельные дали этих волшебных картин, отдаваясь музыкестихов. Она убежала от повседневности, скуки, однообразия.
Рядом с ней Жан-Жак. Виду него такой, словно его загипнотизировали.
Бабушка, усевшись вкресло, сонно кивает головой.
Они вместе. Смотрят однупередачу, но каждый обособлен и более чем когда-либо одинок.
Один мужчина уходит –тот, у кого на одежде особенно много блестящих нашивок. Вместо негомежду колоннами храма появляется женщина, потом группа девушек,чем-то похожих на джиннов, – этих певиц он уже видел потелевизору. Они поют, но протяжно-протяжно, так что это почти и непесня. Еще там появляется женщина, с виду немая, которая ни с того нис сего бросает фразу:
Дни Элиакима сочтены.
Интересно, кто тутЭлиаким? Пока эти чужестранные имена укладываются в его мозгу, векивсе больше слипаются. Бабушкина голова свисает все ниже. Вздрогнув,она трет глаза, усаживается в кресло поудобнее.
Луи борется с неотвязнымсном, стараясь сдерживать храп, который все же вырывается изо рта изаставляет обернуться возмущенных Мари и Жан-Жака.
Руки его расслабляются.По телу разлилось сладкое оцепенение. Ему снится, что он проснулся впять утра и попусту теряет время.
Луи не хочет уступитьсонливости. Хорошо бы досидеть до конца передачи, дождаться Мари. Новот у него невольно вырывается еще один звонкий присвист. Он сдается.Встает. Наклоняется и целует теплый затылок Мари – онавздрагивает, будто ее ужалила оса.
«Прилягу-ка я», –думает Луи, входя в спальню, где блаженным сном спит Ив.
С наслаждением расправивчлены, ложится с той стороны, где обычно спит Мари. «Значит, ейпридется разбудить меня, если я усну», – думает он.
И проваливается.
Интерлюдия третья
Система вся —
Доска – качель о двух концах.
И друг от друга
Концы зависят. Те, что наверху,
Сидят высоко потому лишь, что внизу сидят вторые.
И лишь до той поры, пока наполнен низ.2
Бертольт Брехт, СвятаяИоанна Скотобоен
Автомобиль –блестящий предмет, которым не пользуются в будни и моют повоскресеньям.
Честер Антони
По последнимстатистическим данным министерства труда на конец 1963 года, средняяпродолжительность рабочей недели (по всем видам деятельности)равнялась 46 часам 3 минутам, то есть была выше всех средних,зарегистрированных до настоящего времени…
…Рекорд поставленстроительной промышленностью: от 49 часов 1 минуты в 1961 году онаподнялась до 49 часов 4 минут в 1963, а к концу 1963 года достигла 50часов 46 минут. Следовательно, на отдельных стройках в разгар сезонаработают по 55 часов в неделю.
Газета «Эко»,2 июня 1964, № 9187
Пьет земля сырая;
Землю пьют деревья;
Воздух пьют моря;
Из морей пьет солнце;
Пьет из солнца месяц:
Что ж со мною спорить,
Если пить хочу я,
Милые друзья.1
Анакреон
Злоупотреблениеалкогольными напитками, на наш взгляд, тесно связано с нынешнимиусловиями жизни рабочего, в какой бы сфере он ни работал: режимтруда, ускоренный ритм жизни, длинные концы, занятость женщин имногие другие причины сильно сказываются на мужчине в наше время. Эторазрушает семейные традиции, вызывает усталость – чащепсихическую, чем физическую, – и создает порочный круг,мужчина пьет, потому что устал и скверно питается, потому что у неголожное представление, будто в алкоголе содержится возбудитель,которого не может дать ему беспорядочное питание.
Журнал «Алкогольи здоровье», № 4–5. 1962
– День тольконачался, а от завтрака до перекуса тысячи монет как не бывало. И ещевыложи двести за автобус.
– Купи машину– дешевле обойдется.
– На какиетакие шиши?
– За пятьдесяткругляшей можно подыскать колымагу, у которой еще неплохо вертятсяколеса. Два года назад мой брат купил себе малолитражку, чтобыскатать в отпуск, представляешь.
– Глянь-ка вонна ту тачку. Держу пари, что этот не лается со своей половиной вконце недели…
Перекус. Белыми отштукатурки руками строители хватают хлеб с колбасой и запивают, какобычно, литром вина.
В бригаде Луи хрипатыйалжирец – сорок пять лет – старикашка, чего там –пятеро ребят, квартирует за тридцать пять тысяч франков в месяц; Рене– этот паренек любит повторять: «Как потопаешь –так и полопаешь»; два испанца – всего год как приехали, имечтают об одном: как бы поднакопить деньжат и забыть про страшнуюнужду у себя дома; да еще итальянец – тоже вкалывает будьздоров.
Как и другие строители,они приезжают из местечек, расположенных вокруг Беррского залива,воды которого сияют небесной синевой, – из Мартига, Берра,Витроля, Сен-Митра, Мариньяна, Мирамаса…
Луи выполняет обязанностибригадира. Он, прежде чем взять подряд, обговаривает, сколько имхозяин заплатит за квадратный метр перегородок и стен.
Метрах в пятидесяти отпостроек, ощетинившихся балками и стальными трубами лесов, тянетсяширокая автострада. Машины мчатся по ней с чудовищной скоростью, какв какой-то огромной механической детской игре.
Шума моторов, однако,почти не слышно. Любимое развлечение строителей – угадыватьмарки машин. Не классических «дофинов», «аронд»или ИД-19 – эти узнает любой, – а иностранных. И не«фольксвагенов»! – ими во Франции хоть прудпруди. А тех красивых многолитражных автомобилей, в которых туристына обратном пути с Лазурного берега заезжают в этот марсельскийрайон, где вокруг перламутрового на солнце Беррского заливарасплодилось столько нефтеочистительных заводов и фабрик.
Есть у них, впрочем, играи посложнее: угадывать скорости машин; но, поскольку водители,втиснувшись в правый ряд, летят так, словно гонятся за утраченнымвременем, угадать скорости мудрено.
Все разговоры постоянновертятся вокруг одного и того же: машины, скачки, телевизор и спорт.
В понедельник, как и вконце недели, больше всего говорят о скачках. Во всех уголках стройкитолько и речи, что о разочарованиях и новых надеждах, об упущенныхкомбинациях, о восьмой или тринадцатой, что сошла – вотсволочь! – с дистанции, о мяснике из Роньяка, которыйвыиграл в заезде, батраке-арабе, попросившем приятеля поставить натри номера – тот все перепутал, но все равно сорвал на седьмой,двенадцатой и первой куш в пять миллионов – с ума сойти!
Строители играютпо-крупному. Многие чуть ли не каждое воскресенье просаживают не однутысячу франков. У каждого своя система, и каждый считает, что она-тои есть самая лучшая.
Люди серьезные напускаютна себя вид знатоков, читают «Бега» или «Париж-Тюрф»,разбираются в лошадях, жокеях, результатах и говорят о МаксимеГарсиа, Пуансле или Иве Сен-Мартине так, словно вчера с нимизавтракали. Они переставляют имена так и этак, но в итоге два ихфаворита приходят последними, и они систематически проигрывают.
Суеверные ставят на датусвоего рождения, день рождения жены или малыша, на три последниецифры номера машины, обогнавшей их на повороте в Берр, и тожепроигрывают.
Фантазеры бросают вфуражку кусочки бумаги с номерами и просят тянуть подручного илиподавальщицу из бара возле стойки. Они выигрывают не чаще.

Моралисты увещевают:
– Постыдилисьбы отдавать свои кровные государству на бомбу.
Среди них нередкопопадаются леваки, и в спорах их неизменно осаживают одним доводом:
– Не смешилюдей! Чем твоя газетенка отличается от других – тоже целуюстраницу отдает под скачки.
– Вот психи, –орет Алонсо, послушав их разговоры. – Уж если кому ииграть на скачках, так это…
– …Тому,у кого рога, – хором подхватывают два-три огольца.
– А вотАлонсо-то и не играет.
Но и моралисты вкладываютпо сотне-другой франков в коллективные ставки. И тоже проигрывают.
Перекус всухомятку, наскорую руку, окончен. Последний взгляд на нескончаемый поток машин.Они катят во весь дух, догоняют и обгоняют друг друга. Бывает,какая-нибудь исчезает – кажется, ее засосало между грузовиком,перевозящим баллоны с бутаном, и огромным бензовозом с ярко-желтойнадписью «огнеопасно», но потом она вдруг вырываетсявперед. Диву даешься, как всем этим машинам удается избежатьстолкновений!
Автомобиль – мифсовременности, дорога – Олимп, где лицом к лицу встречаютсябожества из стали и листового железа, благодаря которым, едвавзявшись за баранку, и сам становишься богом.
Луи со своей «арондой»,купленной прямо с конвейера, является в бригаде своего рода Юпитером.
Только Рене мог бызатмить его со своей М-Г, приобретенной по случаю у одного типа,которого выбросило из нее в воздух на скорости 130 километров в час,и он, лишь слегка помяв кузов, каким-то чудом уцелел. Но М-Г не длясерьезных людей. Рене можно понять, он человек молодой –неженатый. На этой машине он выпендривается перед девушками.
– Знаешь, –любит он повторять, – с такой штуковиной, как эта,Дон-Жуан мог бы иметь не три тысячи баб, а даже больше!
Один из испанцев –он приехал во Францию меньше года назад – уже обзавелсяподержанной машиной.
Те, у кого машин нет,мечтают ее заиметь, и алжирец – больше всех.
– Твояправда, – вдруг говорит он, наглядевшись на вереницумалолитражек, «дофинов», «четыреста третьих»,которые, как назло, скопились под окнами строящихся домов, –надо будет купить телегу. В Алжире у меня была машина американскоймарки.
– Чертвозьми! – подкалывает его Рене. – А я-то думал,что ты разъезжал на горбу верблюда, как какой-нибудь губернатор, сосвитой из двухсот жен. Видал, что за машины выводят из Салона разныебогачи – «ягуар-Е» с вертикальным рулем. На такойшпаришь быстрей всех!
Мужчины вырастают всобственных глазах, если их задница покоится на подушках личногоавтомобиля. Купив «аронду», Луи ездил на стройку в машине– тогда он работал по дороге на Истр, – до тех пор,пока грузовик, разворачиваясь, не погнул ему крыло на стоянке,забитой велосипедами, мотороллерами и автомашинами.
Это было с год назад. Емунеожиданно подвалила халтурка – на пару с приятелем он строилдомик для одного чудака, который не хотел приглашать архитектора, –и вот тогда-то он и почувствовал, что сильно устал. Левая работасъедала все субботы и воскресенья, да и летом немало вечеров пришлосьпротрубить сверхурочно.
И все-таки он мечталсменить машину на случай, если решит взять отпуск. Ему хотелосьзавести ИД-19. Да, но стоила она что-то около миллиона пятьсот.
О машине мечтали все,кроме нескольких горлопанов вроде Алонсо. Тот как раз вчера вечеромвспылил в баре:
– Да идите выкуда подальше вместе со своими моторами. У вас прямо не башка, агараж, ей-ей! Наверно, он шумит ночью, когда вы спите, и я бы неудивился, если б вдруг оказалось, что и живете вы с цилиндром, а не сбабой.
Да, он был не такой, каквсе, этот Алонсо, – сердитый, вечно всех поддевающий. Вбитве под Теруэлем пуля угодила ему в голову. Он так и не оправилсяот этой контузии.
Поработаешь часика этакчетыре или пять, и раствор делается все тяжелее. Сколько его ниразбавляй, он превращается в камень, глыбу, скалу. А от этого правило– широкая дощечка с двумя ручками по бокам, основной инструментштукатура, – превращается в гирю. Раствор все большеоттягивает руки. Выходит из повиновения.
Прежде в такой моменторали на подручного. Нынче почти все бригады от подсобниковотказались. Известь в больших корытах – растворных ящиках –гасят сами. Вот почему к смене часто приступают раньше положенного.Вскоре начинают болеть все мышцы, но о том, чтобы работатьпомедленней, даже речи нет: каждый квадратный метр – деньги.
Между одиннадцатью иполуднем на стройке орут больше всего. С этажей и балок летятругательства, оскорбления, матерщина.
Тень от крана скользит пофасаду каждые три минуты. Здесь кран поднимает на верхние этажицементный раствор, который опалубщики заливают в опоры. Там онвздымает панели для монтажников. Работой руководит уже не человек, амашина, выполняющая операции строго по графику. Повсюду люди должныприспосабливаться к навязанному им темпу. У них нет времени дажеперекусить. Чаще всего едят, держа кусок в одной руке, а другойпродолжая работу.
Штукатурам везет –они не зависят от крана-метронома. Зато им приходится иметь дело соштукатуркой, с водой, которая в принципе подается по трубам. Но когдаэта зараза – водопровод выходит из строя, надо кубарем лететьвниз и тащить воду в ведре. Просто смех: существуют экскаваторы,краны, компрессоры, бетономешалки – целый набор сложных машин,а за водой ходят с ведром, как в дедовские времена.
Стройка горланит,скрипит, скрежещет. Чтобы тебя услышали, надо кричать, а серые голыестены заглушают голос.
– Луи, а Луи,сегодня смываемся пораньше.
– Это ещепочему?
– По телекупоказывают «Реаль».
– А! Верно…С кем они играют?
– Сбельгийцами.
– Чего?
– Сбельгийцами, с «Андерлехтом»…
– Если тольков последний момент не отменят матч.
Мари его не разбудила.Наверно, она его толкала, укладываясь. Но он спал как убитый.
– Еще полдень,а я уже спекся.
– Это твояполовина тебя так выматывает?.. Видел я ее в воскресенье на пляже вКуронне. Лакомый кусочек.
– А если ятебе скажу, что по вечерам меня только и тянет спать?
– Все мыдошли. Вот я молодой, а иногда утром не в силах голову отодрать отподушки. Один старик каменщик давеча рассказывал, что за день он такнабегается вверх-вниз по лестницам, что к вечеру ног не чует.
– За десятьчасов мы выдаем двадцатичасовую норму.
– Он простоизвелся, этот старик. А если, говорит, брошу работу или вынесут меняногами вперед, что, говорит, станется с моими ребятками.
– А мы,думаешь, долго еще так протянем? Два-три годика – и на частиразвалимся.
– Тем более,что разговорами тут делу не поможешь, а из графика мы уже и таквышли.
Да, на сколько его ещехватит?
К одиннадцати часамкомнату заливает солнце. Свежепобеленная стена сверкает под еголучами. Оттого, что смотришь на одну штукатурку, кажется, что глазазасыпаны песком. Когда Луи, давая глазам передых, на минутку ихприкрывает, под веками словно похрустывают песчинки.
У меня пересохло в горле. Потструится по спине, стекая по налипшим на плечах и руках комочкамштукатурки. Мутит от вина, наспех выпитого в перерыв, от вчерашнейплохо переваренной пищи, от недосыпа, от пыли, что танцует на солнце,словно рой мошек.
Руки неутомимопроделывают одни и те же движения – захватывая мастерком сероемесиво, набрасывают его на перегородку.
Нагибаешься –набираешь раствор из стоящего между ногами ящика; распрямляешься –затираешь оштукатуренную стену.
Руки отяжелели. Дажеудивительно, как это они еще могут выводить плинтусы, заделыватькромки, пазы – ту самую тонкую работу – за нее платят спогонного метра, – которую строители предпочитаютоставлять на вечер и выполнять в сумерках. А бывает, что гонят изатемно, тогда, чтобы осветить помещение, поджигают гипс. Он горитжелтоватым пламенем, распространяя отвратительный запах серы.
Дорога огибает городокПор-де-Бук – скопище низких домишек на берегу моря – содной стороны он зажат железнодорожным мостом, с другой –синеватой прожилкой канала, который скрывается за стайкойрасположенных на плоскогорье белых стандартных домов. Дорога уходитвдаль прямо между каналом, поросшим по берегу камышами, инескончаемым унылым песчаным пляжем.
Пейзаж – сплошнаявода, скудная растительность, на земле выступает белесыми пятнамисоль, и в отблесках фиолетовых трав у самого моря тихо умираетКамарга1с ее загонами, где точат себе рога черные бычки, с ее ранчо, где повоскресеньям жители города разыгрывают из себя гаучо.
С дороги обширный обзорнаправо и налево, к далеко растянувшемуся морю, к пустынной бугристойравнине. Здесь чайки садятся на воду, там – вороны на бреющемполете проносятся над скошенными травами. Белое и черное под яркимсолнцем, рыжие кустики, из-под которых нет-нет да вылетит диковиннаяптица, вытянув длинный клюв и розовые лапки между неподвижнымикрыльями.
Мари любит кататься поэтой дороге. Ей кажется, будто она ведет машину между небом и морем,между песком и осокой.
Рене работает рядом сокном. Он насвистывает все мелодии, какие приходят ему в голову, ивремя от времени, когда проезжает машина, бросает какое-то замечание.
Луи стоит спиной к окну,и солнце отсвечивает от перегородки прямо ему в лицо. Разбрызганнаяштукатурка образует замысловатые узоры, которые нужно побыстрейзатереть, пока они не затвердели буграми.
Мысли ни на чем незадерживаются подолгу. Взгляд скользит по стене, как дождевые каплипо окну – неожиданно взбухающие жемчужины, которые текут,становясь все мельче и мельче. Размышлять не над чем, разве чтокто-нибудь из рабочих, перекрикивая бредовый шум стройки и скрежетмашин, бросит отрывистую фразу.
На сколько меня еще хватит?
Проснувшись сегодня утром, яхотел было включить верхний свет, чтобы посмотреть на Мари, но малышИв заворочался в постельке, и я побоялся его разбудить. Я толькопросунул руку под теплые простыни и ощутил через ночную рубашку телоМари. Проснись она, я бы ее обнял и, возможно, загладил бы вчерашнее.Но Мари не шевельнулась, и я вышел из спальни, ощущая мурашки вкончиках пальцев.
Машина… Квартира…Кухонные аппараты, приобретенные в кредит… Во что этообходится? Каждый месяц изволь выложить пятьдесят кругляшей.Остальное идет на харчи… Дома ты сам пятый… и толькоподумать, что некоторым ребятам хватает шестидесяти в месяц…
Трепотня! Все халтурят иизворачиваются как могут: либо жена работает, либо ребятишки, едва имстукнет пятнадцать; а во многих забегаловках хозяин кормит в кредит,чтобы зацепить тебя покрепче.
Телевизор? Да на кой он мнесдался? Ну выпадет свободный часок, маленько посмотришь. Сегодняпоказывают «Реаль»! Это стоит поглядеть. Чудно, но такиеимена, как Ди Стефано, Дженто, Санта-Мария, знакомы тебе лучше, чемимена министров. Даже министра строительства. Ах, да – Сюдро,он выступал по телевизору… Нет, он ушел в отставку, или егокуда-то перевели. Всем заправляет Сам.1
Политика мне осточертела. К чемуона мне? С тех пор, как я голосую, я голосую за коммунистов, а чембольше у них голосов, тем меньше видишь их в правительстве.
Не дело это, ну конечно, недело. Паренек, что ведает у нас профсоюзом, иногда выступает сречами. По его словам, трудящиеся страдают от власти монополий.
Тебе это что-нибудь говорит:монополии?.. По-моему, хозяева – вот кто гады: они так иноровят недоплатить за неделю. Я член Всеобщей конфедерации труда,хотя профсоюзы долгое время косились на сдельщиков. Теперь-то они снами примирились. Руководители говорят: надо поднять ставки насдельщине. Говорят: надо добиться сорокачасовой недели. Я отрабатываюшестьдесят часов на стройке да еще ишачу налево по субботам ивоскресеньям.
Что я, собственно говоря, знаю оМари? Хорошо помню ее прежнюю. Тоненькая, чуть ли не худая, и когдаона носила Жан-Жака, это было почти незаметно. А вот какая онасейчас? Когда я о ней мечтаю, что, впрочем, бывает редко, передо мнойвозникает Мари двенадцатилетней давности. Другую, ту, что под душем,я уже не знаю.
Что она делает целыми днями,пока я маюсь со штукатуркой?
А ребята? Жан-Жак, который ужесейчас говорит по-ученому, кем он будет через несколько лет?Учителем? Похоже, им тоже не очень-то сладко. Из этого заколдованногокруга выхода нет.
И все-таки надо было мне утромразбудить Мари. Тогда башку не сверлила бы эта гнусная мысль, что,быть может, я уже не мужчина.
Странно, но мне почему-то охотапойти взглянуть, тут ли еще статуя.
Скоро обеденный перерыв.Работать, есть, спать, есть, работать. Вот сволочная жизнь, пропадиона пропадом!
Стоя на невысокихпереносных подмостях, Луи, подняв руки, штукатурит потолок. Ни с тогони с сего у него сводит мышцы. Это не острая боль, как при обычнойсудороге, но едва уловимое онемение.
Вчера под горячим душемего охватило оцепенение, и тоже все началось с рук. Луи чувствует,что выматывается все больше и больше. Удивительно. Он честностарается штукатурить потолок, а сил нет – и точка. Руки у неговсе еще подняты, кельма упирается в потолок, но он не в состоянийпровести справа налево. А если облокотиться да подпереть голову –и он бы тут же уснул, так же как вчера, – стоило емуприлечь на диван, расслабиться и коснуться головою подушки.
Он вяло соскальзывает напол. Обернувшись, Рене кричит ему:
– Что с тобой?Тебе плохо?
Луи спускается поступенькам, выходит из дома и пересекает строительную площадку. Онвсячески старается идти твердой походкой. Его расплющенная солнцемтень плывет впереди.
Он направляется к группедеревьев. Статуя спит на спине среди трав, выставив соски к небу.Ветерок клонит колоски на ее выпуклые формы.
Луи нагибается. Что емудо этой гипсовой женщины, в чем ее притягательная сила? Мари –живая плоть, а эта, каменная, которой касается его рука, мертвая.Тело Мари извивалось под душем. А холодная статуя, вырванная у земли,недвижна.
Луи стоит, не находяответа, не понимая себя. Ему хотелось бы растянуться на земле,поднять глаза к небу и тоже никогда больше не двигаться.
– Какого шутаты тут делаешь?
Голос Алонсо отрывает егоот сбивчивых размышлений.
– Ничего…Я помочился.
– Ты мочишьсяна произведения искусства? Тут что-то не так. Ты как сонная муха.
– Может быть,потому, что мне всегда хочется спать.
– Пошли,пропустим по маленькой. Враз очухаешься.
Гудок объявляет перерывна обед. Луи необходимо с кем-нибудь поделиться.
– Алонсо?
– Чего?
– Нет, ничего…
Испанец – странныйтип. Еще, чего доброго, начнет излагать свои немыслимые теории, а емуи без того тошно.
Луи умолкает и бредет заАлонсо к бару, напротив ворот стройки, через дорогу.
В последнее время Луиособенно пристрастился к выпивке. Освежающая терпкость анисовки еговзбадривает. Угощают друг друга по очереди. Хозяин приветствует такуюсистему. Один ставит на всю братию. Алонсо говорит, что сегодня егочеред раскошелиться.
Мышцы у Луи вродерасслабились. Попав в привольную обстановку, где можно делать чтохочешь, он успокаивается. Все становится проще, легче, занятней.Тревога проходит.
Алонсо рассказывает просвое последнее приключение. Это произошло накануне.
– Выхожу это ясо стройки и натыкаюсь на особочку с ресницами ну что твой конскийхвост. Она спрашивает, где ей найти нашего молодогоархитектора-смотрителя. А на голове у нее черт знает что наверчено.Начес в три этажа.
– Почем язнаю, где он.
– Найдите мнеего.
– Еще чего –ищите сами.
– А вы неслишком любезны.
– Какой ниесть, во всяком случае, я у вас не на посылках.
– Как высказали?
– Сказал, чтоя у вас не на посылках.
– Вы работаетездесь?
– Ясное дело,работаю здесь, как это вы догадались?
– Вы обо мнееще услышите.
– Спасибо,буду ждать письмишка с карточкой.
– Грубиян!
– А вы знаете,кто вы сами-то есть, мадам?
– Я? Знакомаягосподина Кергуена, и вы очень скоро раскаетесь в своем поведении.
Я расшаркался перед ней снизким поклоном, как мушкетеры в кино, и с самой пленительнойулыбкой, на какую только способен, говорю:
– Так вот,мадам, я, Алонсо, член профсоюза каменщиков, с вашего позволения,скажу, что вы – крыса смердящая!
Парень из бригадыпрыскает. Луи тоже.
– Так прямо исказал, – вставляет хозяин, – крыса смердящая?
– Так прямо исказал. Она было замерла, надула губки и ушла, виляя задом испотыкаясь на каменистой дороге.
Сестра хозяина – онвывез ее в прошлом году из Италии, чтоб помогала ему обслуживатьклиентов – вскрикнула:
– Неправда,мосье Алонсо, не могли вы так сказать даме.
– Прямо!Постеснялся ее! И почему это я не мог?
– Этонекрасиво.

– Скажи намилость, а ты-то что собой представляешь – сама тоже порядочноебарахло.
Чертяка Алонсо!
Самочувствие Луиулучшается. Девушка стоит между ним и Алонсо. Если верить Рене идругим ребятам, она, чтобы округлить заработок и купить обновку, негнушается сбегать с клиентом в кустарник возле курятника позадибистро. Рене она досталась почти задарма. Прокатил ее в своем М-Г кберегу залива и, едва они остановились полюбоваться природой, повалилее на песок.
Луи никогда незаглядывался на девушку. Не потому, что он такой уж добродетельный.Настоящей любовницы он заводить не хотел, а нарушить при случаесупружескую верность был не прочь. Но Анжелина и лицом не вышла, ифигура у нее так себе. Поэтому он никогда не позволял себевольностей, не то что другие.
Он все еще ощущает жартела спящей Мари, холод статуи, которой касались кончики его пальцев,непреодолимую усталость.
Благодаря выпивке ончастично избавился от страха, засевшего где-то в подсознании, ноокончательно воспрянуть духом он может, только самоутвердившись какмужчина.
– Ну, попоследней, – предлагает Алонсо.
– Нет, яоставил котелок на стройке. Времени в обрез, надо успеть пожрать.Чао!
– Чао! Доскорого.
Луи ускользает, непреминув смачно шлепнуть молодую итальянку по заду. Она, улыбаясь,оборачивается к нему, и, когда он уходит под дребезжание заменяющихдверь разноцветных стеклянных бус, говорит ему вслед со значением:
– Пока, мосьеЛуи.
– Пока,Анжелина.
Луи в нетерпении. Онуверен, что вчерашняя история с Мари, как и утренняя усталость, непустяки. Сегодня он пораньше разделается с работой, а вечером, послематча «Реаль» – «Андерлехт», утащитМари…
Проходя мимо уснувшейстатуи, он окидывает ее беглым взглядом. Солнечные лучи падают прямона нее. Она кажется бронзово-золотистой, совсем как Мари под душем.
«Крыса смердящая»!Вот чертяка этот Алонсо! Он и правда бывает забавным, когда захочет.
Мари гонит машину набольшой скорости, у нее кружится голова, это приятно, но ей хочетсячего-то иного. Ветер, врывающийся в автомобиль через спущенноестекло, обволакивает ее прохладой. Сидя за рулем, она ни о чем недумает, только о дороге, что стелется перед глазами.
На душе пусто –разве чуть менее пусто, чем обычно; внимание рассеивается, тревогаприглушена, как стук мотора, но особого удовольствия от езды она неполучает. Подобные развлечения в одиночку оставляют привкус горечи, –так бывает, когда проснешься после дурного сна.
Телевизор, который надоне надо, а смотришь каждый вечер, часто показывает такую же серую,тусклую жизнь. И все равно он держит тебя перед экраном –пришпиливает как бабочку к стене. Набивает голову черно-белымикартинками, которые силятся вызвать у тебя то смех, то слезы. Когдапередачи кончаются и на экране появятся часы-улитка, чувствуешь себяеще более разбитой и одинокой, словно это испытанное только что вполумраке сомнительное удовольствие отрезало тебя от всегоокружающего.
Когда мы с Луи еще гуляли повоскресеньям и заходили выпить чашечку кофе, меня удивляло, что он,бросив меня одну, шел к игральному автомату. Добьется звонка, вспышкицифр – и радуется… Чему? Однажды я задала ему такойвопрос.
– Ей-богу не знаю, новедь все играют.
– Зачем?
– Наверно, что-то тутесть. Согласен, занятие идиотское, но увлекательное. А потом оновходит в привычку. Надеешься обмануть автомат. Понимаешь, это вродеигры в расшибалочку, как и наша работа.
Тогда еще Луи мог говорить нетолько на сугубо житейские темы. Телевизор, машина тоже были игрой,самообманом – своего рода победой над унылой повседневностью,которая состояла из сплошных поражений.
Здесь, на солнце,обжигающем песок и море, пьющем влагу болот и нежную зелень камышей,Мари вновь ощущает полноту жизни, будто только что выскочила изтемного тоннеля.
Сегодня утром онапораньше разделалась с уборкой, приготовила еду – она ее быстроразогреет по возвращении, и отвела Ива к матери.
Ей просто необходимонемного развеяться после вчерашней прогулки по городу, который так еевсегда подавляет. Очиститься от скверны.
Дальше она не поедет –там, в конце приморской дороги, цементный завод застилает горизонтсерыми клубами дыма.
Она останавливает машинуу самого канала, бежит по песку, сдирает с себя платье и, оставшись водном купальнике, отдается волнам и ветру.
Сначала ее охватывает какмокрым панцирем море, затем, на песке, ею овладевает солнце –среди необъятного мира она кажется одиноким цветком из живой плоти.Не ощущать больше ни тела, ни тяжелых мыслей, быть как эта омываемаяволнами скала, что едва выступает из воды, быть кромкой песка, неуспевающего высыхать под накатами белой пены.
Но, хочешь ты или нет,мысли не оставляют в покое. Они проникают в тело. Сосут кровь. Мозгисохнут по пустякам – из-за грязной кастрюли, которая так иосталась в мойке.
Ей вдруг представилиськвартира, кухня, комнаты, дети, диван в гостиной и уснувший Луи.
Мысли кружатся, убегают впрошлое – к встрече с Луи, к первым годам замужества и жгучейрадости взаимного узнавания. Мало-помалу их отношения сталиспокойнее. Мари лишь смутно ощущала это; ее слишком поглотили,ошарашили хозяйственные приобретения, рождение детей.
Покупка квартиры,стиральной машины, холодильника, телевизора, автомобиля, лихорадочнаяжажда новых и новых удобств – все это ее захватило, у Луи жевысасывало последние соки. Они только и говорили что о будущихпокупках, все более отдаляясь друг от друга, и Мари уже не тянулась кЛуи так, как прежде. Из любовника он превратился в товарища, откоторого она больше не ждала никаких наслаждений, а потом в чужого,замкнувшегося, малообщительного человека. Он высох, как растение,вымерзшее в зимние холода.
Мари же расцвела, обрелауверенность в себе. Пылкое преклонение восемнадцатилетней девушкиперед опытным мужчиной сменилось трезвым отношением, которое день отодня становилось все более и более критическим.
Мари была от природыпытливой, и с возрастом потребность узнавать новое нашла выход вчтении, увлечении музыкой – в том, что прошло мимо нее вдетстве и отрочестве. Телевизор, который она смотрела вот уже пятьлет, способствовал ее умственному развитию. Внезапно миллионы людейприобщились к тому, о чем имели лишь приблизительное представление, –к театру, литературе, искусству – к тому, что называют высокимсловом «культура». Кое-какие из этих семян, брошенных наветер, прорастали, попав на благодатную почву.
У Луи не было тяги кзнаниям. Тогда он гораздо чаще бывал дома. Она пыталась обсуждать сним телеспектакли. Но он интересовался только эстрадой и спортом.Литературные передачи наводили на него скуку, а если она брала в рукикнигу или пыталась послушать одну из своих немногочисленных пластинокклассической музыки, отпускал неуклюжие шуточки. Сам он читал толькодетские газеты Жан-Жака.
– Когдачеловек день-деньской трубит, ему надо рассеяться – и большеничего, – говорил он.
Раньше Мари переоценивалаего, и теперь ей казалось, что он изменился к худшему, тогда как насамом деле изменилась она сама.
К запахам стройки,которыми пропиталась его одежда, примешался запах анисовки. Мариперестала целовать мужа, когда он приходил или уходил, да и онперестал обнимать жену.
Она от этого не страдала– перенесла свои чувства на детей и в особенности на Жан-Жака,с которым все чаще вела серьезные разговоры на разные темы.
Луи стал неразговорчивым,он казался чужим в доме. Правда, вчера ей почудилось, что она видитпрежнего Луи…
Мы кружились в вальсе потанцплощадке. Мне было семнадцать. Я во всем подражала своей подружкеЖизель – она была на год старше, с пышной грудью, и я ейнемного завидовала.
Какая я была тогда тоненькая!Жизель то и дело меняла кавалеров, которых привлекал рыжий оттенок еебелокурых волос. А меня уже третий раз подряд приглашает танцеватьодин и тот же парень. Он крепко прижимает меня к себе. Первая встречас Луи. Это было двенадцать лет назад… Невысокий, довольнохудощавый. Сейчас он располнел, облысел.
Он перетрудился… А может,и болен, – ничего удивительного при такой жизни…Под палящими лучами солнца Мари распластывается на песке. Онапереворачивается, солнце ударяет ей прямо в лицо, и в висках у неечто-то потрескивает, словно от электрических разрядов.
…Ах это ты! Ты весьгрязный, ступай быстрей мыться.
…Я смущен, мадам…
…ВосемнадцатилетняяЖизель с ее налитой, пышной грудью, которую она выпячивала передпарнями.
…Займись-ка«Комментариями» Цезаря.
…Губы Луи издают тихийприсвист. Она совсем закоченела, лежа с ним рядом.
…Rosa – роза, rosae– розы.
…Как вас зовут,мадемуазель? – Мари.
…Мари, а что если купитьмашину?
…Мы теперь редкокуда-нибудь ходим, надо бы мне научиться водить.
…Ив, сиди на месте.
…Мари, Мари, пошлипотанцуем.
…Мари, ты красивая.
– Мари, ты меня нецелуешь?
– Привет! Ужин готов?
…Луи, ты выпил? –Я-то? Глотнул стаканчик пастиса с ребятами.
…Не сходить ли нам в кинозавтра вечером? – Еще чего придумала! Я еле живой. Ступайодна или с тещей.
…Луи, что будем делать ввоскресенье? – Дурацкий вопрос. Я работаю, ты же прекраснознаешь. Сходи погулять с ребятишками.
…Луи, ты возвращаешьсядомой все позднее и позднее. – Подвернулась халтура.Неужели прикажешь от нее отказаться? Улыбнется недельный заработок!
…Луи, наш сын –первый ученик.
…Молодчина, дай емутысячу франков. Ох, умираю, хочу спать.
…Я смущен, мадам.
…На пляже в августечерным-черно от купающихся.
…Идем, Мари. –Куда это? – Увидишь. – Луи берет ее за руку.Тащит за утесник. – Обалдел, нас увидят… Нет, нет,дома вечером… Луи, ты сошел с ума… Луи, Луи…
…Легкий храп. Это Луиуснул на диване в гостиной.
…Что это за платье? Онослишком короткое…
…Почему Фидель Кастро?
…Ты дружишь с господиномМарфоном.
…Это господин Марфон, мойпрошлогодний учитель.
…Срок платежа за машину…Срок платежа за телевизор… Срок платежа за машину… Срокплатежа…
…Лица с крупными порами.Широко раскрытый рот, руки с набухшими венами. Ноги танцовщицы. Ляжкитанцора в туго облегающем трико. Пуловер, подчеркивающий грудь, и вособенности, когда певица напрягает голос. «Циклон, идущий изАтлантики, несет нам мягкую, сырую погоду, ливневые дожди грозовогохарактера в бассейне Аквитании и над Пиренеями…
…Срок платежа зателевизор!!!
– Полшестого, –сообщает Рене. – Пора закругляться. А то не попадем вСен-Митр к началу репортажа.
– Ты меняподбросишь? – спрашивает из соседней комнаты алжирец.
– Вы толькопосмотрите на Дженто, – говорит один из испанцев, –он лучший крайний нападающий в мире.
– Слушай, Луи,на сегодня хватит.
– Ладно,плакали наши денежки.
– Завтранаверстаешь, Ротшильд.
Хотя времени у них вобрез, но пройти мимо бара они не могут. Рене идет следом, чтобы неотстать от компании. Он пьет фруктовый сок.
За стойкой –Анжелина.
– Добрыйвечер, мосье Луи, вы уже уходите? До свиданья, Рене, до свиданья,господа.
– Да, сегодняпо телевизору футбол.
– Жаль!
Строители-поденщики ужесидят за столиками. Дуются кто в белот, кто в рами.
– Повторить, –говорит Луи, когда все опрокинули по стаканчику.
– Я пас, –возражает Рене, – а то пузо раздуется.
– А ты бы непил эту бурду.
– Мне здоровьедороже.
– А, иди тыкуда подальше, мелкая душонка.
Луи бесится по пустякам.То, что Рене не пьет, и унижает его, и вызывает чувствопревосходства: вот он хоть и старше на десять лет, а может пить безоглядки на здоровье. Луи пожимает плечами, опрокидывает стаканчик и судовольствием отмечает, что один из испанцев подал знак Анжелиненалить по новой.
Сегодня вечером емуособенно важно себя подстегнуть: быть может, удастся покончить снеприязнью, которая со вчерашнего дня окружает его дома. В этом бареон хозяин положения: владелец относится к нему предупредительно,Анжелина улыбается, поглядывает на него с интересом – это емульстит, товарищи по работе его почитают, ведь он здесь единственныйфранцуз, теперь, когда Рене и алжирец ушли.
– Попоследней, – говорит итальянец.
– Ладно, посамой что ни на есть последней, – отвечает Луи, желаяпоказать, что решающее слово за ним и что он не какой-нибудь тамзабулдыга.
И добавляет не радибахвальства, а чтобы себя приободрить:
– Сделаюсегодня женушке подарок – приеду пораньше.
Интерлюдия четвертая
Что может быть более жалким, чем человек во сне?
О тюрьма темноты! Ни ласки, ни света в окне.
И только свежая мысль, холодная, как вода,
Мертвую душу кропит и будит тебя всегда.1
Макс Жакоб, Побережье
Утомление – это не«поверхностное» явление, вызванное расстройствомопределенного органа, а общая дисфункция высшей нервной системы.
Доктор Ле Гийан
В воду я вхожу с тобой.
Снова выхожу с тобой,
Чувствую в своих ладонях
Трепет рыбки золотой.2
Из египетской поэзии,XV век до н. э.
Народ сам отдает себя врабство, он сам перерезает себе горло, когда, имея выбор междурабством и свободой, народ сам расстается со своей свободой инадевает себе ярмо на шею, когда он сам не только соглашается на своепорабощение, но даже ищет его.3
Ла Боэси, «Рассуждениео добровольном рабстве»
«Реаль»(Мадрид): 0
«Андерлехт»(Бельгия): 1
Таков результат матча наКубок Европы, состоявшегося 23 сентября 1962 года в Антверпене.
Все произошло совсеминаче, чем представлял себе Луи. Футбол он смотрел по телевизору водиночестве. Только Симона подсела к нему на минутку, прежде чем лечьспать. Жан-Жак, закрывшись в комнате, готовил уроки. Мари мылапосуду, а потом села на кухне шить.
Когда умолкли последниенотки позывных «Евровидения», Луи поднялся с такимтрудом, будто это он сам пробегал девяносто минут кряду.
– Идешь спать,Мари?
– Нет,посмотрю «Чтение для всех». Это хорошая передача.
Он подходит, наклоняетсяк ней:
– Что с тобойпроисходит?
Он хочет ее обнять. Онавырывается:
– От тебявинищем несет. Оставь меня в покое.
Он хватает ее за плечо.Она его отталкивает. Руки Луи вцепляются в халат, отрывают Мари отстула, плечо оголяется.
– Спятил, чтоли? Ребята еще не спят. Мне больно.
Мари высвобождается.Халат трещит. Луи идет на нее, сжав кулаки. Желание у него пропалоначисто. Он опустошен, обессилен, безумно утомлен. Остались толькогнев да упрямая решимость не уступать подкрадывающейся мужскойнесостоятельности, усталости, оцепенению.
Мари пятится в гостиную,освещенную рассеянным светом экрана и лампой, горящей на кухне.
– Неподходи!..
Когда он разодрал халат,у нее внутри словно что-то оборвалось. Только бы не закричать! Ей нестрашны эти протянувшиеся к ней лапы, это бледное, непреклонное лицо.Луи больше не существует. Он растворился, растаял. Он тень, бледныйотблеск прошлого, в котором ее уже нет.
Луи надвигается на нее,пока она не упирается в перегородку, он подходит к ней вплотную, онаеле сдерживается, чтобы его не ударить. Ей удается извернуться иоттолкнуть мужа к стулу. Стул с грохотом падает.
– Мама! Мама!
Дверь в комнату Жан-Жакараспахивается. Мальчонка кидается защищать мать. Луи выпрямился.Теперь ему есть на ком сорвать злость.
– Чего тебетут надо? Марш спать!
– Папа, чтослучилось? Мама!
Луи бьет сына по лицу.Мари бросается на мужа. Тот отступает.
– Псих, психненормальный! Жан-Жак, мой Жан-Жак.
Мари прижимает сына кгруди. Жан-Жак не плачет. Но у Мари глаза полны слез.
Луи уже ничего нечувствует, кроме усталости, омерзения, отвращения к другим и к себе.Он бредет в спальню, раздевается в темноте и валится на кровать, вуспокоительную прохладу простынь.
Стук молотка. Он отдается вголове.
Голова не выдерживает.Отрывается от тела. Я ударов не чувствую. Стою с молотком в руке иколочу по кухонному столу. Я колочу в двери – в одну, другую. Ястучусь в пустоту. У меня из рук вырывают молоток.
– Нет, Мари, не смей!Отдай молоток. Берегись, Мари! Берегись! Экскаватор тебя раздавит!
Молоток опять у меня в руке.Тяжелый-претяжелый. Наверное, весом с дом. Я сильный. Я могу егоподнять, опустить.
Статуя разбита вдребезги; рука водной стороне, плечо – в другой. Голова превратилась в черепки.Не осталось ничего, кроме расколотой пополам ляжки и отскочившейгруди. Она повисла на дереве.
Земля вся в крови. Я мажу стеныкрасной штукатуркой, штукатурка кровоточит.
В рассеянной темнотеспальни сон длится еще какое-то время и после пробуждения. Мари спитсном праведницы. У Луи горько во рту, пересохло в горле, в головекаша после вчерашней сцены и только что пережитого кошмара.
Он снова засыпает, какмладенец, согретый телом Мари.
Жан-Жак так настаивал. Ивот Мари увлеклась игрой и изо всех сил старается не пропускатьлетящие на нее мячи, отбивает их партнеру, чаще всего Ксавье, которыйс наскоку, двумя руками перебрасывает мяч через сетку.
Жан-Жак бурно радуется,когда его команда – мама, учитель, незнакомый молодой человек ион сам – зарабатывает очко.
В другой команде играютдве девушки и два парня.
Их тела в игренапрягаются, руки вздымаются, словно в краткой мольбе, вырисовываютсямускулы, подтягиваются животы, ноги приминают песок.
Ксавье Марфон подает. Мячпролетает над самой сеткой, сильно ударяет по руке одного изпротивников, отскакивает в сторону, лишь задев руки другого. Очкозавоевано.
Мари оборачивается, и ееулыбка встречается с улыбкой бородатого учителя. Она оттягиваеткупальник, чувствуя, что он облепил спину. Мяч уходит за сетку,возвращается, летит к ней.
– Внимание,мама… Бей!
Она не шевельнулась,приросла к земле, отвлеклась от игры.
– Что тынаделала, – ворчит Жан-Жак.
Мяч у другой команды.Новый прыжок учителя, и он возвращается к ним.
Мари подавать. Учительглядит на нее, чуть склонив голову. Она повернулась боком –хочет отпасовать мяч ладонью. Она старается поменьше двигаться, чтобыне слишком бросалось в глаза ее тело, тень которого, отброшеннаясолнцем на песок, напоминает китайские контурные рисунки. Партнеры ипротивники ждут. Хоть бы Ив убежал, тогда пришлось бы его догонять ибросить игру, но малыш сосредоточенно копает песок.
Учитель смотрит на нееласково, дружески. Мари не понимает, что смущает ее, что еесковывает. Она не из стыдливых – ведь купалась же она вместе сЖизель несколько лет назад на пляже нудистов, презрев недовольствоЛуи.
Наконец, набравшись духу,она посылает мяч – мяч возвращается, улетает, возвращается.Учитель вездесущ – он то здесь, то там. Ну прямо мальчишка. Ониграет с не меньшим удовольствием, чем Жан-Жак. Мяч возвращается кМари. Она отбрасывает его к сыну, тот пасует. Прыжок – оназаработала очко. Партия выиграна.
– Больше неиграем? – спрашивает Жан-Жак.
– Нет, яустала. Присмотри немножко за Ивом. Я ополоснусь.
Учитель и Мариостанавливаются одновременно. В прозрачной морской воде тело молодогочеловека кажется удлиненным и отливает коричневым в ясной зелени вод.Он фыркает, ныряет, выскакивает, проводит рукой по волосам,поправляет прическу. Капли усеивают его лицо, бороду, поблескивают наресницах.
Чтобы удержаться наповерхности, все делают примерно одинаковые движения. Но Мари ловитсебя на том, что движет ногами в такт с молодым человеком, как будтоони танцуют, преследуют один другого, то сближаясь, то различаясь.
Она полна нежности. Надочто-то сделать, ускользнуть от этого мгновения, которое, продлись оночуть дольше, толкнет их друг к другу. Надо вырваться из этогомолчания, объединяющего их больше, нежели слова.
– Водахороша, – говорит Мари.
– Да, хороша.
Он тоже смотрел набалетные движения ее ног под водой. Отвечая, он поднимает голову. Унего серьезные, задумчивые глаза – глаза человека, очнувшегосяото сна, с которым он расстается, улыбаясь.
Мари перевернулась наспину, молотит воду ногами. Она удаляется в снопе пены, в которойрозовыми пятнышками мелькают ее ступни. Он догоняет ее в нескольковзмахов и тоже переворачивается на спину.
Они лежат рядом, иморской прилив относит их к пляжу.
– Вы не сразууедете? – спрашивает он, выходя из воды.
– Нет, я пойдусменю Жан-Жака – ему, наверное, уже надоело караулить Ива.
– Тяжелыобязанности матери! До скорого свидания, мадам.
Он бежит к волейбольнойсетке, чтобы включиться в новую игру, которая уже начинается. Мариидет искать Ива. Она берет его за руку и возвращается к своемулюбимому занятию – нежится на горячем песке.
Ох, эта кислятина во рту,этот одеревенелый язык, когда просыпаешься, и это тягостное ощущение,что даже сон не унес вчерашней усталости, не смыл горечи вечныхпоражений. Луи медленно выходит из оцепенения. В глазах слепящие,красные солнечные круги. Беррский залив заволокли утренний туман идым заводских труб.
Начинается день, похожийна все прочие. Картина всплывает за картиной; ночной сон, разбитаямолотком статуя и спящая Мари, которая лежит на спине, как и та –в своем гнезде из буйных трав.
Луи решает поехать настройку в объезд, по дороге, отдаленно напоминающей лесную тропку.
«Вот я и обманулсвой сон, теперь он не сбудется», – думает Луи.
Он суеверен, как и егородители-итальянцы, бежавшие от бед фашизма во Францию, чтобыстолкнуться здесь с новыми бедами.
Неудивительно, что этагипсовая статуя заняла в его жизни такое важное место. Его мать состранным почтением относилась к фигуркам святых. Ими была заставленався ее спальня. Пречистые девы в голубых накидках из Лурда или Лизье,мадонны из Брешии, святой Иосиф, святой Козьма, святой Дамиан, святойАнтоний из Падуи, святая Тереза и Иисус-младенец.
К этой почерпнутой набазарах набожности прибавился еще страх перед колдовским воздействиемнаготы. Для латинян голое тело – табу. Статуя, обнаруженная вземле, еще потому вызвала такое смятение в душе его товарищей поработе, что этих итальянцев, испанцев, алжирцев –невежественных и темных сынов Средиземноморья – оскорбила инапугала ее нагота. Голая женщина, и даже скульптура, ееизображающая, всегда ассоциировались в их глазах с публичным домом.
Многочисленные юбки,большие шали, толстые белые чулки в национальном костюме провансалок,все эти капоры, чепчики, затеняющие лица, несомненно, имеют связь спаранджой мусульманок. В солнечных странах голое тело считаетсянепристойным. Тут любят тайну и сокровенность, женские ножки,приоткрывшиеся в вихре танца, или кусочек плеча, выглянувший из-подкосынки.
Жителей Средиземноморьяредко встретишь в лагерях нудистов или на диких пляжах, посещаемых восновном скандинавами и немцами.
В тот год, чтоознаменовался приобретением машины, они поехали отдыхать вместе сЖизель, подругой детства Мари, и Антуаном, ее мужем. Симону оставилиу бабушки, Жан-Жака отправили в летний лагерь, а Ив еще не родился.
Они побывали в Пиренеях ивыехали к берегу Атлантики – им захотелось провести последнююнеделю на небольшом курорте Монталиве, в шестидесяти километрах отБордо. Тамошний пляж, казалось, тянулся бесконечно. Но отгороженнаяфлажками зона, где разрешалось купаться под наблюдением инструктора,гудевшего в рожок, едва кто-нибудь заплывал дальше положенного, быласмехотворно мала. Они приноровились прыгать в воду со скал в укромныхбухточках – без надзора и контроля.
Дюны за пляжемкурчавились дроком, бессмертниками, колючим кустарником. Машиныпроезжали по пляжу и устремлялись в неизвестном направлении. Навторой день Жизель спросила одного из курортников:
– Куда едутвсе эти машины?
– На пляжнудистов.
– Давайтесходим туда, – предложила Жизель.
– Что тамделать? – проворчал Луи.
– Поглядеть…Это не запрещается? – осведомилась Жизель у курортника.
– Нет, если выбудете как они.
– А именно? –поинтересовался Антуан.
– Если вы тожеразденетесь догола.
– Наверно, неочень-то красиво, когда столько дряблых тел выставляют напоказ.
– Съездимтуда, – сказала Мари.
– Ты что,спятила?
Старая, унаследованная отдедов стыдливость овладела Луи. Его смутило то, как легко согласиласьМари оголиться на людях. Поведение Жизели его не удивило. Он давносчитал ее бесстыжей. Антуан ничего не сказал, но тоже был смущен.
Они пошли за женами.Узенький ручеек, скатываясь с дюн, течет по песку; вдоль его русларасставлены вешки с предупреждающими табличками: «Внимание,через сто метров дикий пляж. Французская федерация любителей вольноговоздуха и природы».
И верно – в стаметрах от них люди толпами устремлялись к океану, чтобы кинуться вволны. На таком расстоянии нельзя было различить, в купальниках ониили нет. Видно было только, что большинство загорело куда сильнееобычных завсегдатаев пляжей.
Луи чуть не затошнило примысли, что все эти мужчины, женщины, дети ходят в чем мать родила.
Тут же стояли другие люди– они наблюдали за всем тоже с иронией и подозрительностью.
– Поворачиваемназад, – сказал Луи.
– Еще чего?Идем туда. А вы не пойдете? – упорствовала Жизель.
– Ни за что.Мари, я тебе запрещаю!
– Боишься, чтоу тебя уведут Мари, ревнивец ты эдакий?
– Антуан,скажи наконец хоть слово.
– Они спятили,эти бабы. Я остаюсь с тобой.
Он уже готов был сдаться.Мари взглянула на Луи с издевкой. Женщины перешли no man’s land.1Мужчины видели, как, отойдя чуть подальше, их жены расстегнулилифчики, нагнулись, сняли трусики и побежали к воде.
Ксавье опять видитпривычную Мари. Опустившись на колени, она одевает младшего сына.Рядом стоит Симона и размахивает полотенцем. Жан-Жак натягиваетшорты, прыгая на одной ножке.
Ему знакомо этоспокойное, внимательное, чуточку грустное лицо. Окруженная детьми,Мари снова мать – и только. С самой первой встречи он смотрелна эту молодую женщину в купальнике лишь как на мать одного из своихучеников. В их отношениях не чувствовалось ни малейшейдвусмысленности. Между ними все было настолько просто и ясно, что онникогда о ней и не думал. Ему даже в голову не приходило, что она иликто-то другой может косо смотреть на их теперь уже ежедневныевстречи. Сегодня он увидел ее с новой стороны – она показаласьему обиженной, уязвленной, и он взволновался.
– Вот мы иготовы, – объявляет Мари.
Она часто говорит вомножественном числе, словно выступая от имени маленькой общины, закоторую несет ответственность и куда теперь принят Ксавье.
Он знал, что она заправитИву рубашонку в штаны, потом распрямится, наденет брюки поверхкупальника, подняв руки, натянет тельняшку, подберет ведерко, совок,запихнет полотенце в пляжную сумку и скажет:
– Вот мы иготовы. Жан-Жак, погляди, мы ничего не забыли?
И они отправятся всевпятером – она, взяв Ива за руку, – впереди, Жан-Жак– он поддает ногой мячик в сетке, – рядом с ним, авечно глазеющая по сторонам Симона отстанет, и тогда Мари,обернувшись, прикрикнет на дочь:
– Симона, нучто ты плетешься!
Это стало уже почтиритуалом – они останавливаются на краю пляжа, переобуваютхолщовые, на веревочной подошве, туфли, старательно колотят их одну одругую, чтобы вытрясти песок.
Ксавье недоволен. Емухотелось бы забыть, как танцевали в воде ноги Мари, возбудив в немплотские мысли. Он надеется, что она не заметила его растерянности.
В конце сентября пляжобретает зимний вид. Маленький желтый киоск, исполосованный краснымибуквами, рекламирующими сандвичи и мороженое, опустил свои деревянныевеки. Террасы кафе покрылись тонким слоем песка. «Прекраснаязвезда», «У Франсуа», «Эскинад»,«Нормандия» свертывают свои парусиновые вывески, какфлажки после демонстрации. Сторожа на стоянке машин уже нет, некомувзимать по сто франков, и несколько машин стоят там, словно забытыехозяевами. Болотце, где камыши покачивают своими высохшими стеблями,тянется до самой дороги. Три палатки, две желтые и одна красная,примостились под тенью сосен – как свидетельство того, чтосолнце пока еще греет и время отпусков не прошло.
Теперь, когда нет ниразноцветных зонтов, ни пляжной теснотищи, нескольким сблизившимся залето парочкам особенно не хочется расставаться, – онипохожи на обломки кораблекрушения, вынесенные на песок волнами.
Залив расширился,горизонт отдалился, на пляже пустынно, и это только усиливаетинтимность обстановки. Чтобы не видеть гибкую спину идущей впередиМари, Ксавье мысленно возвращается к счастливым дням, когда для негосуществовали лишь вода да солнце.
С тех пор, как егоприобщили к этому маленькому семейству, ему часто казалось, что онснова в обществе брата, сестры и матери, умершей, кажется, в возрастеМари. Тогда, двадцать лет назад, ему было всего девять лет, и он несразу осознал всю горечь потери. Ни трепетная нежность отца,прожившего остаток жизни наедине с бесконечными воспоминаниями обисчезнувшей жене, ни преданность воспитавшей его старушки няни незаполнили в его душе пустоты, которую он год от года ощущал всесильнее.
За эти несколько недельМари оживила в нем воспоминание о тех временах, когда мать заботливооберегала его ребячьи игры на пляже в Леке.
Ничего не изменилось, ивсе стало по-другому. Жан-Жак и Симона толкаются – каждый хочетпервым забраться на заднее сиденье. Сейчас Мари усадит Ива междубратом и сестрой и, прежде чем взяться за руль, проверит, хорошо лизахлопнута дверца.
Нет! Она оглядывается наморе. Солнце уже опустилось к горизонту. Оно зацепилось за антеннуодной из вилл, зажатых между скалами.
Ее взгляд встречается совзглядом Ксавье.
– Днистановятся короче.
– Да, днистановятся короче.
Ветер играет волосамимолодой женщины. Банальные фразы, как и простые жесты, таят в себеловушки. Руки Мари и Ксавье одновременно тянутся к дверце и замирают,так и не соприкоснувшись. Он опускает руку и с деланной небрежностьючто-то ищет в кармане брюк.
Мари открывает дверцу ивопреки обыкновению подсаживает Ива на переднее сиденье.
– Почему мненельзя сидеть с Симоной и Жан-Жаком? – протестует малыш.
– Потому что…
Пока Ксавье забирается вмашину, она усаживается за руль.
В почти автоматическихдвижениях штукатуров сквозит, однако, чуть ли не нежность, когда онитяжелым правилом старательно заглаживают штукатурку на стенах,перегородках и потолках. Уровнем проверяется, точно ли выведенкарниз, легкие постукивания молотка высвобождают рейку, после тогокак штукатурка схватится и позволит затереть тонкий слой нанесенногоповерх нее раствора.
Но это еще пустяк посравнению с отделочными работами, от которых сводит руки – вотпочему ребята оставляют их на конец смены.
Штукатурное дело –все равно что скачка с препятствиями… Едва известь загасится –надо бросать ее мастерком, заделывать стыки между камнями, затыкатьшвы кирпичной кладки, заглаживать цемент. Затем раствор размазываютправилом полосами по семьдесят сантиметров справа налево и, преждечем он схватится, слева направо. Зазубренной стороной лопаткиподхватывают потеки, а затем наносят отделочный слой уже с мелом. Тутлопатку сменяет мастерок. Полосу в семьдесят сантиметровобрабатывают, шлифуют то ребром мастерка, то плоскостью.
Обработка внутренних ивнешних углов требует не столько физической силы, сколько внимания исноровки и становится уже чуть ли не отделочной работой, хотяустановка карнизов, розеток или пилястров, на которые идет сложныйраствор из алебастра, цемента, глицерина, декстрина, армированныйпаклей или джутом, гораздо сложнее.
Луи легонько постукиваеттупым концом молотка по рейке. В другом углу Рене ставит отвес сосвинцовым грузилом – проверяет вертикальность выемки. Всоседней комнате алжирец и испанцы заканчивают перегородку.
Алжирец всегда напеваеткакую-нибудь старинную песенку. Его товарищи любят слушать этимелодии, словно бы доносящиеся из другой эпохи.
Луи работает машинально,а на него, словно порывы теплого ветра, налетают воспоминания.Смутные и хаотические, они возникают, то цепляясь за какой-нибудьвнешний шум, за выкрик крановщика, обращенный к монтажникам илиопалубщикам, то за бугорок штукатурки или вздутие известкового тестав растворном ящике, а то – за брызнувшую вдруг с лотка грязнуюструйку. Воинственные и печальные, как запертые в клетке звери, онивсегда на страже, и им достаточно малейшей лазейки, чтобы забраться вдушу к Луи.
Воспоминания отступилитолько в обеденный перерыв, когда он задержался – это уже сталопривычкой – возле статуи, и особенно в баре, когда их прогналстаканчик вина; к концу рабочего дня они, впрочем, вернулись.Туманные, неопределенные, – это уж почти и не размышления,а образы самых различных Мари – и той, что была вчера, и той,что мылась под душем, и той, из их первых встреч, что улыбалась илипоглядывала на другого мужчину, и которую он позабыл, а вот теперьона вдруг возвратилась из прошлого.
И тут, словнозапечатленное на экране, внезапно возникло воспоминание –четкое, бередящее душу – о неделе отпуска в Монталиве.
Жизель и Мари не желаликупаться нигде, кроме как на пляже нудистов. Ежедневно ониотправлялись по дюнам или по бесконечной кромке изъеденного океаномпеска к его границе. Обе женщины переступали ее и час или два спустя,насмешливо улыбаясь, возвращались к Антуану и Луи, которые в ихотсутствие убивали время как могли. То, что его жена голая находитсяв толпе голых мужчин, казалось Луи нестерпимым, непонятным, порочным,грязным.
На третий день Антуан,окончательно сдавшись, тоже пошел вслед за Жизель и Мари.

«До Мартига 10километров…»
«Поворот черезкилометр…»
Ксавье никогда в жизни непроявлял такого интереса к дорожным знакам. На поворотах Ив валилсяна него. Обычно он сидел на заднем сиденье между братом и сестрой.Мари посадила его между собой и Ксавье бессознательно, из инстинктасамозащиты. Она нарушила заведенный порядок, чтобы воздвигнуть междуними преграду, пусть хрупкую и непрочную. Но поступок ее лишьподтвердил, что сегодня случилось что-то очень важное для них и дажеопасное.
Дорога спускается кМартигу через сосняк, в котором как грибы растут белые домики скрасными крышами. Ветер обрушивает на прелестный лесной пейзажтяжелые клубы мазута с нефтеочистительного завода в Меде.
– Мосье, –обращается к учителю Жан-Жак.
– Да…Что?
– Вы обещалимне книжку.
– Жан-Жак,оставь господина Марфона в покое.
– Нет-нет,сказано – сделано. Вы не откажетесь остановиться на минутку умоего дома? Я мигом слетаю за книгой.
Они проезжают районновостроек – короткую широкую улицу, куда шире улочек встаринной части Мартига.
– Домшестнадцать, – говорит он. – Приехали. Я туда иобратно.
– Жан-Жакможет сходить за книжкой и сам, если вы не против.
– Конечно,нет…. Но давайте сделаем еще лучше. Зайдем ко мне все. Небосьвы тоже умираете от жажды. Верно?
Ее лицо обращено к нему.Она колеблется, борется с собой.
– Ужепоздновато…
– Да нет. Наодну минутку, я найду этот «Путеводитель по римской античности»и напою вас чем-нибудь прохладненьким.
– Не знаю,вправе ли я пойти… – говорит она строго и берет Ивана руки – опять из инстинкта самосохранения.
Луи прямо из горлышкавысасывает последние капли жидкости и осевшей пены. Пиво теплое икислое. Он с удовольствием выпил бы еще – хотя после обеда ужеприкончил две бутылки. Итальянец во все горло распевает зазагородкой. Рене тянет разведенную водой кока-колу. Испанцы –трезвенники.
А сегодня они к тому жевстревожены. Газеты пишут про сильное наводнение в Каталонии. Двестисорок четыре жертвы. В обед все испанцы стройки сгрудились вместе.Несчастье их не коснулось – сами они родом с Юга, но все, чтопроисходит в Испании, их волнует.
Алонсо уже давно живет воФранции; он в бар не пришел. Он каталонец. Луи повстречался с ним,когда шел в столовую. Его поразило лицо Алонсо – мрачное,замкнутое. И, лишь услыхав о катастрофе, Луи понял в чем дело. Однакоон слишком занят собой, чтобы думать об этом.
Сегодня вообще всесобираются группками и шушукаются. Строители-алжирцы тожевзбудоражены. Они спорят, орут, а на верхнем этаже только чтопришлось разнимать двух драчунов.
– Вот ипредоставляйте им независимость, – крикнул из соседнейкомнаты алжирец. – Бен Белла избран главой правительстваАлжирской республики, поэтому бенбеллисты бьют морду небенбеллистам.Прямо сумасшедший дом…
Фраза адресована в равноймере и ему, и Рене. Луи пропускает ее мимо ушей. Плевать ему на БенБеллу, и на Испанию, и на референдум, подготавливаемый де Голлем. Ондумает про свое. Борется с осаждающими его призраками, которыезапихивают его в угол, все более темный, все более тесный.
От выпитого пива емутяжело двигать руками. Он потеет. Во рту у него сохнет.
Гудок обрывает шум.Пневматические молоты, бетономешалки, краны, экскаваторыостанавливаются один за другим.
На площадку опускаетсяплотная тишина и стоит, пока ее снова не нарушит пение птиц, которыечуть ли не по гудку стайками возвращаются на сосны и дубы, пощаженныестройкой.
Луи и членам его бригадыне до разговоров – они продолжают работу, наверстывая упущенноенакануне.
– Ну и твердаяже эта зараза штукатурка, просто камень, – бубнит Луи.
– А ты бы ееразбавил, – поучает Рене.
– Эти подонкиотключили воду. Каждый вечер одна и та же история. Потаскай-ка ведрона четвертый этаж.
Луи надеется, что Реневызовется сходить за водой, но тот лишь замечает:
– У меняпорядок, пока что размазывается хорошо.
Эта сцена повторяется вотуже несколько недель.
Луи жалуется, чтоштукатурка якобы быстро твердеет. Он отлично знает, что дело не вэтом, что у Рене штукатурка не лучше, чем у него. Он прекрасно видит,что его товарищи работают, как работали.
Его руки, плечи, поясницупронизывает острая боль, словно в него со всего размаха швырнулигравием. По стенке расползается видимо-невидимо черных жучков,покачиваются странные остролистые растения, какие-то фигурки строятему рожи. Качество штукатурки тут ни при чем.
Надо сосредоточиться начем-то другом – тогда призраки исчезнут и, возможно, уйдетщемящая боль между лопатками, которую он ощущает особенно остро,когда поднимает правило, или, выверяя угол, образуемый потолком иперегородкой, приставляет к нему уровень.
Думать о другом? Но о чемже? О работе, которая предстоит и завтра, и в субботу, и ввоскресенье, там, в Жиньяке, где камень за камнем растет вилла этогочудака?.. О Мари?.. Об узкой прохладной улочке, где юный новобранецобнимал хрупкую девушку? О нескончаемой полоске земли вокруг залива,где в забегаловках пахнет пивом и хрустящей картошкой? О первоймебели, которой они обставили заново отделанную квартиру? Обескрайнем песчаном пляже, каждый вечер обдуваемом океанским ветром?
Внезапно возникает изрощицы трав статуя, и Мари – сначала под душем, а потом там, напляже, с нудистами.
Антуан тоже был в полномвосторге от этого «пляжа краснозадых», как прозвала егоЖизель, потому что палящее солнце прежде всего обжигает ягодицы тех,кто только что прибыл в лагерь нудистов, где, скинув покровы, давнопроживало сообщество подлинных приверженцев наготы.
– Почему ты неходишь с нами? – спросила Мари за ужином. –Тогда бы ты увидел, что заводиться и кривить физиономию не из-зачего.
– Мнепротивно.
– Уж недумаешь ли ты, – вмешалась Жизель, – что нашисоблазнительные бикини, которые скорее выставляют напоказ то, чтонадо скрывать, намного приличнее? По крайней мере там все держатсяпросто, естественно – ни единого раздевающего взгляда, никомунет дела до соседа! Поверь мне, Луи, это куда пристойнее.
– Что верно,то верно, – сказал Антуан.
– Ну ты-то досмерти рад попялиться на девчонок!
– Что? Какойже ты балда!
– А почему бывам не прогуляться голыми по улицам, раз, по-вашему, тут ничегозазорного нет…
– И нравы былибы чище, – подхватила Жизель. – Луи, миленький,стыдливость – мать всех пороков. Только одежды порождаютлюбителей подглядывать.
– Ну, этоположим…
Последние дни в Монталивепревратились для Луи в сущую пытку. Он перехватывал каждый взгляд,обращенный на Мари, – ему казалось, что все мужчины виделиее голой.
Больше всего он злился наАнтуана, который ежедневно ходил с обеими женщинами на пляж нудистови знал теперь тело Мари до последней складочки.
Накануне отъезда он невытерпел – пересек условную границу пляжа, хотя она преграждалаему путь, как если бы тут стоял забор из колючей проволоки, влез надюны и приблизился к лагерю. Какой-то человек, растянувшись заторчащими из песка пучками сочной зелени, разглядывал купающихся вбинокль. Услыхав шаги Луи, он обернулся.
– Куда там«Фоли Бержер», – сказал он, – и ктому же задаром.
На его губах игралахитрая, грязная улыбочка.
– Не желаетели поглядеть?
Луи взял бинокль.Поначалу он увидел только скопище голых тел, потом различилребятишек, игравших, как играют все дети в мире, мужчин и женщин,сновавших туда и сюда, и спокойно беседующие парочки. Ничего такого,чего нет на любом пляже, – разве что срамные места неприкрыты.
– Попадаютсяклассные девочки, – глухо произнес незнакомец.
Наконец Луи удалосьнавести бинокль на скульптурную Жизель, с ее цветущими, тяжелымиформами, и изящную Мари, с тонкой талией, крутыми бедрами, упругойгрудью. С ними разговаривал мужчина. Не Антуан, который, оказывается,сидел в стороне. Луи отрегулировал бинокль и, укрупнив изображение,разрезал фигуру Мари и мужчины на куски, с пристрастием исследоваллица, стремясь обнаружить в них отражение собственных тревог, но уобоих было спокойное, можно даже сказать, невозмутимое выражение.
К нему вернулосьнездоровое любопытство подростка, толкавшее, бывало, его вместе сбандой сорванцов-однолеток искать уединенные парочки в углубленияхКуроннских скал. Он обшаривал укромные местечки в дюнах, надеясьувидеть интимные сцены, бесстыдные жесты. А увидел лишь людей,прыгавших за мячом или распластавшихся на песке под солнцем.Вальяжный старик шел с палкой по пляжу, выпятив грудь, –будто пересекал собственную гостиную. Девочки водили хоровод. Молодойчеловек и молодая женщина, держась за руки, бежали купаться. Девчонкии мальчишки играли в шарики. Мужчина с седеющими висками и столь женемолодая женщина перебрасывали друг другу серсо.
Пляж как пляж, безникаких – и ничего в нем не было таинственного.
Он снова отыскал место,где только что находились Жизель с Мари. Их уже там не было. Луиискал, мимоходом цепляя глазом чьи-то ляжки, лодыжки, спины. Емупочудилось, что он узнал молодого человека, который болтал с Мари. Онлежал в одиночестве на кучке песка. Бинокль снова нацелился назнакомое трио. Жизель с Мари шли впереди Антуана.
– Мерзавец, –промычал Луи.
Ему показалось, чтоАнтуан пялился на зад Мари, мерно покачивающийся перед его глазами.
– Ну, я емускажу пару слов.
Луи снова дал волюзлости, – ведь теперь она, по его мнению, была оправдана.
– Послушайте,вы, – сказал владелец бинокля, – посмотрели,теперь моя очередь.
– И часто выходите сюда?
– Почтиежедневно.
– А зачем?
– Смотреть –как и вы.
– Так шли быуж прямо на пляж. Это куда проще.
– Мнепротивно. Доведись мне увидеть дочку среди этих людей, укокошусобственными руками.
– Аподглядывать не противно?.. Не боитесь, что вас застукают за этимзанятием?
– Это ведьприятно, не правда ли?
Луи захотелось ударитьэтого человека, в сущности так на него похожего.
Он ничего не сказалАнтуану, но, когда вернулся в Мартиг, еще долго мучился воспоминаниемоб этих днях, проведенных в Монталиве.
И вот старая ранаразбередилась. А тут еще разболелись плечевые мышцы. Простоневыносимо. Нет, надо ехать домой и застукать Мари на местепреступления, покончить со всеми этими воспоминаниями, а заодно и совчерашними подозрениями, что мерцают в его сознании, как пламя свечи,со все более упорным, всепоглощающим страхом – да неужели онтакое уж немощное, пропащее, конченое существо?
Луи косится назакатившуюся в угол пивную бутылку. Она пуста. Его мучит жажда. Унего ноют плечи. Он боится.
Он спускается сподмостей, кладет лоток возле растворного ящика, прибирает мастерки ивыходит.
– Луи, –кричит Рене, – у тебя все еще не ладится?
Рене следит за товарищемиз окна. Тот направляется к дорожке, огибающей стройку. Рене бежит слестницы вдогонку за Луи, перепрыгивая через ступеньки, и издаливидит, что тот стоит, словно часовой, перед откопанной вчера статуей.Рене подходит ближе. Луи должен был бы его заметить, но он уходит состройки, не обернувшись, сам не свой.
Рене рассказывает об этойсцене ребятам-строителям.
– Ума неприложу, что с ним творится последние два дня. Он рехнулся…
– Как питьдать у него неприятности. Скорее всего дома, с женой. Баба онамолодая…
– И смазливая…
– Да разве этожизнь? Вечно его нет дома. Мы на одной стройке вкалываем, и то занятыпо горло. А он левачит направо и налево, представляешь? Рене,обязательно поговори с ним.
– Я? Да онпошлет меня в баню… Скажет – не суйся в мои дела. Я длянего сопляк.
– Меня онтоже, конечно, не послушает. Знаешь, алжирцев еще не привыкли считатьза людей, наравне с прочими.
– Ты этобрось.
– Я знаю, чтоговорю.
– Интересно,чего это он вперился в статую, словно она призрак какой-то… Яза него беспокоюсь, верите или нет… Помнишь Джино, опалубщика,который в прошлом году свалился с лесов. Все ребята из его бригадыслышали перед этим крик и уверены, что он сам прыгнул вниз.
– На такойработе станешь психом!
– Присядьте,мадам… Подожди, Жан-Жак, сейчас принесу твою книжку.
Мари глубже усаживается вкожаное кресло. Удлиненная комната освещена люстрой с большимабажуром, затеняющим углы. Диван, два кресла, низкий круглый столик икниги, книги – на полках, на диване, на письменном столе.Никогда еще Мари не видела такой массы книг, разве по телевизору –когда писатели дают интервью у книжных полок, что тянутся, как издесь, от пола до самого потолка. Жан-Жак застыл как вкопанныйпосреди комнаты. Он ослеплен.
– На, получай.
Учитель протягивает емукнижечку в зеленой обложке, длинную и тонкую. Мальчик колеблется.
– Возьми,возьми. Тебе она нужнее, чем мне.
– Спасибо,мосье.
– Он отдаствам, когда прочтет.
– Нет, нет…Она потребуется ему не раз и не два. Садись.
Жан-Жак послушно садится,с любопытством листает книжку. Ив приклеился к коленям матери. Симонастоит рядом, прислонившись к ручке кресла. Ксавье вспоминает полотнаXVIII века.
«Тихое семейноесчастье, – думает он, – классический сюжет –мать и дети. Грез!1»
Он не может оторвать глазот этой картины. Наступает тягостное молчание. С первой встречи напляже Мари и Ксавье ни разу по-настоящему не говорили. Они знают другдруга весьма поверхностно.
Мари спрашивает себя, чтоона делает в квартире этого молодого человека? Ксавье не мог бысказать, почему он ее пригласил. Из вежливости? Ему страшнозадаваться вопросами, распутывать клубок тайных нитей, связавших ихсегодня после полудня. Мари страшится понять, почему она принялаприглашение, почему, войдя в эту комнату, испытала легкое, сладостноеволнение. Когда она в молодости бегала на танцы, у нее так жерадостно екало сердце, если ее приглашали.
– Вот моихоромы, – сказал Ксавье. – Не бог весть какойпорядок.
– Что вы! Дляодинокого мужчины у вас почти идеальная чистота.
Аккуратная хозяйка, онатотчас подметила, что из-под покрывала торчит рукав пижамы, на полуваляется подушка, на письменном столе разбросаны бумаги. Но ей даженравится потрепанная мебель и небольшой ералаш – этосвидетельствует о том, что молодой человек живет один.
– И вы прочливсе эти книги? – спрашивает Симона; она осматривает полки,негромко читая заглавия.
– Симона, неприставай, – ворчит Мари.
– Да, почтивсе.
Ив уселся на вытертыйковер, разостланный на полу. Жан-Жак поглощен чтением; Симона –осмотром. «Надо говорить, говорить во что бы то ни стало», –думает Ксавье.
– Кроме книг,у меня почти ничего и нет.
– Уютно у вас…
– Что вы! Яснял эту комнату с обстановкой… Неказистое жилье холостяка.
Они пытаются спрятатьсяза банальные фразы, но слова тоже расставляют силки… В слове«холостяк» для Мари есть что-то двусмысленное. Я ухолостяка… То есть в холостяцкой квартире и так далее, и томуподобное. А что если кто-нибудь видел, как я сюда вошла?
– Ив, вставай.Симона, иди ко мне.
Дети ее защита не толькоот всякого рода сплетен, но и от самой себя: разве не испытала онатолько что непостижимое удовольствие, когда поняла, что у него нетпостоянной женщины?
Ксавье тоже ищет защиты.
– Ваши детинаверняка хотят пить.
– Нет, нет.
– Да, мама, яхочу пить.
– Помолчи,Симона.
– Вот видите.У меня, кажется, есть фруктовый сок. А вы, мадам, не желаете ливиски?
– Нет…нет…
– Может быть,вы его не любите?
– Отчего же,только я пью его редко.
– Чуть-чуть нев счет.
Он исчез в соседнейкомнате, должно быть, кухне. Предложение выпить виски напомнило Марио ситуациях из низкопробных романов и комиксов, которые она,забросила по совету Жан-Жака: холостяк, холостяцкая квартира,соблазнитель… Мари прижимает к себе Ива.
Ксавье возвращается сподносом, на котором позвякивают стаканы, графин, бутылка перье.Поставив его на столик, он снова исчезает, чтобы вернуться с двумябутылками.
– Это не дляИва.
– Лимонный сокему не повредит.
– Я тоже хочупить, – заявляет Ив.
Ксавье берется за бутылкус виски.
– Самуюмалость, благодарю вас.
Мари пьет редко –разве что за обедом немного вина, разведенного водой. А виски толькоу Жизель в Марселе или когда та приезжает погостить к ним в Мартиг.
Ксавье продолжает стоять.Он читает на заостренном к подбородку лице Мари тревогу, какой преждене замечал. Да разве до сегодняшнего дня он смотрел на молодуюженщину? Поскольку он часто думает цитатами из книг, ему приходит напамять фраза Камю: «Легкое подташнивание перед предстоящим,называемое тревогой». Эта женщина, продолжающая играть рольспокойной, взыскательной матери, кажется ему хрупкой и необыкновенноблизкой.
Мари никак не можетпривыкнуть к вкусу вина. Она застыла в созерцании стакана – вгазированной воде поднимаются пузырьки, они медленно раздуваются,потом лопаются.
– Вам нравитсяв Мартиге? – спрашивает Мари.
– Да, очень.Это моя первая работа. Я был рад, что меня направили в Прованс. Яродом из Тулона и люблю солнце.
– Ваширодители живут в Тулоне?
– Отец да. Мнебыло восемь лет, когда умерла моя мама.
У Мари растроганный вид,какой бывает у всех женщин, когда мужчина вспоминает свою умершуюмать. «Комплекс Иокасты», – думает Ксавье.
Допив сок, дети вернулиськ своим занятиям: Жан-Жак уткнулся в книгу, Симона продолжает осмотрполок. Ив разглядывает рисунок на ковре и водит мизинцем по егозавиткам.
Молчание обступает Мари иКсавье. Оно их возвращает к тому, от чего им так хотелось уйти, –к обоюдному узнаванию.
Мари рада, что на нейтельняшка и брюки. Как бы ей было неловко сидеть в кресле, выставивнапоказ голые колени!
Они избегают смотретьдруг на друга. Пытаются ускользнуть от всего, что удаляет их от детейи сближает между собой.
Мари боится себя. Невиски бросает ее в жар и не желание, подавленное в тот вечер, когдаЛуи заснул. За ней, как и за каждой миловидной женщиной, ухаживалонемало мужчин, но эти ухаживания не вызывали в ней ничего, кромескуки и желания посмеяться. Ей никогда не приходилось защищаться отсебя самой. Раздираемая хлопотами по хозяйству и заботой о детях, онане заводила романов. Теперь перед ней открывалась неведомая земля,страна зыбучих песков, которые ее мягко засасывали и делали всякоесопротивление тщетным.
Как и люстра, чтооставляет неосвещенными дальние уголки этой набитой книгами комнаты,молчание что-то и проясняет в их отношениях, и затемняет. Ксавье тожене понимает охватившего его волнения. Он смотрит на Мари, на ееострую мордочку и печальные глаза. Он не испытывает той страсти,какую возбуждали в нем многие девушки; просто ему хочется, чтобы онабыла рядом, чтобы он мог взять ее на руки, нежно баюкать и отогнатьот нее все напасти. Нужно прервать молчание.
– Мартиг оченьинтересный город. Дело не только в живописных каналах, что связываюттри общины, из которых он сложился, и не в знаменитом трехцветномзнамени, а в том, что он постепенно становится микрокосмосомсовременного мира. За сорок лет население Мартига увеличилосьвчетверо. А ведь его долго обгоняли другие города. Во второй половинеXIX века Мартиг растерял свыше трех тысяч жителей. Он стал простобольшой деревней, пять-шесть тысяч душ – и все. А население егостаршего соседа, Марселя, за это же самое время умножилось в пятьраз. Мартигу, с его холмами и заливом, так, казалось, и вековать вполном забвенье – заштатная рыбацкая деревушка, котораяславилась разве что живописными домиками, черепичные кровли и охровыефасады которых отражались на глади каналов, нежным вкусомпреследуемой тартанами1кефали или свежепросоленной икры лобана и еще, пожалуй, своимиспорщиками и местным фольклором. Городок дремал как кот на солнышке.Знаете ли вы, что за 1930 год в городе состоялось всего пятьразводов? И вот здесь обнаружили нефть. Сегодня Мартиг –четвертый по величине город в департаменте. Он обскакал Салон, Обань,Шаторенар, Ла-Сьоту, Тараскон! Двадцать пять тысяч жителей – вчетыре раза больше, чем прежде, – и это всего за какие-тосорок лет. Ближайшие соседи – Берр и Пор-де-Бук – вырослитак же быстро. Просто поразительно, правда?
– Да, –бормочет Мари.

Она отвыкла от живойречи. Ее общение с Луи давно свелось к разговорам о домашнемхозяйстве, здоровье детей, событиях повседневной жизни. В первоевремя у них еще была потребность обменяться впечатлениями илисопоставить свои точки зрения, но постепенно эта потребность исчезла.
Разговоры Мари с матерьювсегда ограничивались самым необходимым.
Вне дома они вертелисьлишь вокруг неизменных тем – дороговизны жизни, уличныхзаторов, усиливающегося шума, обычных сетований на то, на се.
Интереснее всего ей былообщаться с детьми. Жан-Жак много рассказывал, иногда размышлял вслух,и это стало для Мари наиболее прочной связью с миром.
Уже сколько лет подряд ееодолевают одни лишь домашние хлопоты и заботы, хотя у нее есть иавтомобиль, и холодильник, и прочее тому подобное. Иногда онавырывается в Марсель, чтобы повидаться с Жизель – у той детейнет, да и Антуан ее не очень стесняет; Жизель всегда готова на любоеприключение и охотно рассказывает ей про свои романы.
Общение с внешним миромпочти полностью ограничено для Мари отсветами телеэкрана, которыйприносит ей каждый вечер целую охапку грустных новостей и тусклыхзрелищ.
– В мире, вкотором мы живем, задыхаешься все больше и больше, –продолжает Ксавье. – По-моему, в Мартиге, где людям тактесно в ветхих домах и узких улочках, где непрестанно громыхаютгрузовики, где местных захлестнула толпа иностранцев со всегосвета, – которых привлекают здешние крекинг-установки итрубчатые печи, как путников в пустыне – мираж, словно в фокусеотразились тревоги нашего времени. Не испытывали ли вы ощущения, чтовас как бы и нет, что действительность вас обогнала, забыла наобочине дороги, бросила одну в толпе?
– Да, –отвечает Мари почти про себя.
Она слушает Ксавье, Онговорит, рассуждает, анализирует, и она начинает понимать, почему ейи большинству ее знакомых так тяжко жить, почему разрушается еесемейный очаг.
«Одна в толпе».Тысячи тысяч таких одиночеств слагаются в огромное общее одиночествоничем не связанных друг с другом людей, которые, сидя у телевизоров,поглощают одну и ту же духовную пищу.
С тех пор как телевидениевошло в ее быт, реакции Мари частично определяются им.
Людям очень редко удаетсявыразить свою внутреннюю сущность. Человек не в силах по-настоящемупроявить себя ни когда он преодолевает тяготы жизни, ни когда,вырвавшись из заводских стен, из тесного жилья, освободившись отповседневных забот, удирает в конце недели на переполненные пляжи илина базы зимнего спорта – всюду, даже на забитых автомобилямидорогах, он ощущает все ту же усталость и скуку.
В словах Ксавье –они кажутся ей немного учеными – находит Мари объяснение томучувству, что гнало ее в тот вечер по городу, зажатому, как кольцом,каруселью мчащихся одна за другой машин.
– Здесь всюдувидишь анахронизмы и противоречия. Мы присутствуем при столкновениипрошлого, все еще цепляющегося за древние камни в бесплодных усилияхприспособиться, и настоящего зарева пожара, котороенефтеочистительные заводы отбрасывают по вечерам на гладь залива.Промышленность, прогресс, наука покушаются на пространство иопережают время. Никогда еще человек не располагал столькимисредствами для достижения счастья, никогда не имел такой возможностиутолить свою жажду наслаждений и комфорта, и никогда ему не было тактрудно достичь счастья. Порой у меня такое впечатление, что все мынабились в поезд, который мчится на полной скорости и никогда неостанавливается на станции, где нам бы хотелось сойти. Но я докучаювам своей обывательской философией.
– Нет, выправы. Я это часто ощущаю сама. Вот, например, постоишь минутку нановом мосту, и чувствуешь себя не то как лист на ветру, не то какузник в камере, где стены из автомобильных кузовов…
– И вдруг втебе что-то дрогнет, – неожиданно подхватывает Ксавье. –Оттого ли, что пляж бледнее, море зеленее, а солнце нежнее обычного,но только внутри вдруг что-то дрогнет.
Мари чувствует, что онблизок к признанию. Фразы обвивают ее, обнимают, как руки, раздуваютеще не угасший внутренний огонь. Она не хочет. Она наклоняется заИвом и прижимает его к груди.
– Да, –повторяет он, – что-то дрогнет…
Стараясь прогнатьтеснящиеся в нем мысли, что так и рвутся наружу, Ксавье спрашивает:
– Еще немноговиски?
– Пожалуй.
Мари отвечает машинально,только бы уйти от опасных объяснений. За полуприкрытыми ставнямиугасает солнце. Ксавье наливает виски, добавляет содовой, протягиваетей стакан.
– Вы любитемузыку?
– Да, мосье,хотя я и плохо в ней разбираюсь.
– Хотитепослушать пластинку? Например, «Море»…
Она не отвечает.
– …Дебюсси.
Мари погружается в музыкувсем существом. Теории она не знает, но зато полностью отдаетсягармонии, проникается ею. Она воспринимает музыку не столько на слух,сколько телом, всеми обостренными чуть не до боли чувствами.
Ксавье смотрит навзволнованное, напряженное лицо Мари.
– До чего жекрасиво, – говорит она, когда затихают последние звуки. –Я в музыке полный профан и не способна объяснить услышанное. И все жея очень люблю музыкальные передачи по телевизору, которые ведетБернар Гавоти. У меня есть четыре-пять пластинок. Хотелось бы иметьбольше. Но муж предпочитает певцов… Здесь слышится море,волны, которые вздымаются, сталкиваются, разбиваются с силой о скалыи стихают, ветер, что дует над морем… У меня такое чувство,будто я сама это море, но в то же время я лежу на скалах под солнцеми меня омывают волны…
Она умолкает, самаудивляясь пространности своей речи и тому, что лицо учителя опятьстало мечтательным и серьезным, как тогда, когда они вместе купались.И у него такая же натянутая, защитная улыбка.
– Напротив, выпрекрасно все понимаете, – говорит он. – Азнаете, Дебюсси так и назвал три части своего сочинения: «Наморе с зари до полудня», «Игра волн», «Разговорветра с морем».
– Я этого незнала. Я, наверное, даже имени Дебюсси не слышала. Я простая женщина,откуда у меня свободное время – с тремя-то детьми на руках.
Мари кажется, что онавышла из-под власти чар, но Ксавье продолжает:
– Для Дебюссиморе, нежное и бурное, с рифами и тихими заводями, –отраженье страстей и человеческих чувств.
«Ох, кажется, ястановлюсь педагогом, – думает он. – Чертовучителишка…»
– Мнедумается, Дебюсси написал «Море» на берегу океана, хотянекоторые утверждают, что он никогда не видал его. Однако неподалекуотсюда есть уголок, где я пережил, как мне кажется, то же самое, чтои он.
– Карро, –говорит Мари. – Именно о нем я сейчас вспомнила. Говорят,это уголок Бретани, занесенный на Средиземное море. Вам нравитсяКарро?
– Да, очень…Если бы я осмелился…
Едва она произнесланазвание Карро, как ощутила терпкий аромат водорослей на скалахАрнетта, захлестываемых зелеными пенистыми волнами.
– Если б яосмелился, я предложил бы вам съездить в Карро в ближайшие дни.
– Ввоскресенье, если хотите… Надеюсь, муж будет свободен и поедетс нами.
– Мне бы оченьхотелось.
Мари и Ксавье в равноймере совершенно искренни. Иногда лжешь самому себе, чтобы считать,что твоя совесть чиста.
«Вот ваша подругаумеет жить!» Жизель и Мари смеются над шутками двух марсельскихстудентов, приехавших на каникулы в Круа-Сент.
Все четверо познакомилисьв Гранд-Юи на качелях, с бешеной скоростью вертящихся вокруг оси.
Сейчас они сидят вавтомобильчиках «автодрома» – Мари с дружкомнапротив Жизели и ее парня. На предельной скорости следящая штангавибрирует, завывает ветер, серый тент падает – и автодромвнезапно оглашают испуганные крики и истерический смех. Молодойчеловек, которому Мари доверчиво дала руку, едва тент погружает их вполутьму, торопится воспользоваться подвернувшимся случаем. Мари егоотталкивает. Когда тент поднимается вновь и автокары замедляют бег,он кивает на Жизель, прильнувшую к своему спутнику:
– Вот вашаподруга умеет жить.
С седьмого этажа, гдеживет Ксавье, спускается лифт. Его слегка раскачивает в шахте. Но нетак, как карусель… Им было семнадцать. Жизель позволяла все.Мари же всегда была недотрогой.
Покатавшись вавтомобильчиках, они пошли в лабиринт – и движущийся тротуарувлек их в темноту, населенную веселыми призраками, которыевзмахивали, крыльями, вздыхали, шаловливо хватали за руки. Жизельхохотала до упаду и с визгом бросалась парню в объятия. СопротивлениеМари на какую-то минутку ослабло, но она тут же взбунтовалась.Молодой человек ей не был противен, однако природная стыдливость ибоязнь потерять себя взяли верх.
Конец дня прошел уныло.Студент – кавалер Мари – под каким-то предлогом улизнул.И Мари провела вечер как нельзя более глупо: глядела, как Жизель и еемолодой человек распаляют друг друга. Их роман, украшенныйбесконечными выдумками и капризами Жизель, продолжался всестуденческие каникулы.
И пока машина Мари, как ипрочие, едва-едва ползет по мосту Феррьер, в голове ее кружатсякарусели. Да, уж она-то прекрасно знает, что Жизель бы не устояла, ужона-то эти нежные, тихие отношения быстро превратила бы в горячечныйприступ страсти.
На пороге своей квартирыКсавье протянул Мари руки. Она притворилась, будто не видит этогожеста. Она все еще страшится прикосновений. Бежит от себя. Пытаетсясебя обмануть. Она даже и в мыслях не хочет поддаться любопытству,опасаясь, что оно слишком далеко ее заведет.
Карусели кружатся, как имашины, из которых одни сворачивают с моста налево, к шоссе на Фос ина Пор-де-Бук, другие – направо, к городскому саду и пляжу,покрытому водорослями, почерневшими от дегтя и нефтяных отбросов.
Ксавье и Мари стоялилицом к лицу, в метре друг от друга, и это расстояние разъединяло иобъединяло их. Они очнулись одновременно. Мари подтолкнула детей ккабине лифта. Ксавье закрыл дверь квартиры.
Мотороллер мерно катитвдоль самой обочины. Луи обдувает ветром от обгоняющих его машин.Свет встречных фар вырывает его из мрака. Сегодня вечером он опять несумел отказаться от партии в карты.
Когда он приезжает домой,кадры тележурнала бегут по экрану, перед которым уже сидят Мари иСимона. Жан-Жак читает на кухне. Он едва поднимает голову, когдавходит отец.
– Здравствуй,пап, – громко поздоровалась Симона.
Мари промолчала. ПриборЛуи стоит на столе.
– Наверное,еще не остыло, – сказала Мари. – Положи себесам.
Он садится и принимаетсяесть.
– Ма, а ма, –кричит Жан-Жак, – знаешь, как бы тебя звали в древнемРиме?
– Нет…
– Матрона…
– Очень мило!
– Слушай,слушай. Гражданское состояние женщины, в обязанность которой входиловыйти замуж и родить детей, обозначалось так: puella – девочка,virgo – девушка, uxor – жена, matrona – матьсемейства…
– Ладно, яматрона.
– Нет…Слушай дальше: в принципе женщине отводится второстепенная роль. Онауходит из-под власти отца, чтобы оказаться во власти мужа, такого жестрогого к ней, как и к своим, большей частью многочисленным, детям.И все-таки мать семейства – mater familias, matrona –почитается, как хранительница семейного очага. И хоть в законе это ине было оговорено, ее влияние на всякие постановления о семье началосказываться в Риме очень рано.
– А папа, ктоон? – спрашивает Симона.
– Погоди: puer– с семи лет до семнадцати, это я, adulescens – ссемнадцати до тридцати, juvenis – с тридцати до сорока шести,senior – с сорока шести до шестидесяти… Он –juvenis…
Разговор Жан-Жака с Мари,налагаясь на голос комментатора, монотонно перечисляющего цифры,напоминает игру в чехарду – одна фраза перепрыгивает черездругую. Луи уже не понимает, что же он слышит – слова, похожиена непонятный ему ребус, которые читает сын, или голос из телевизора.Луи уже забыл, что собирался сегодня приласкать Мари, –ему хочется одного: уйти к себе в спальню, закрыть дверь, уснуть и неслышать домашнего шума, грохота стройки, не ощущать головной боли,словно молотом бьющей в виски. Ему уже окончательно ясно – он всвоем доме чужой.
– Как тыдумаешь, Жан-Жак, Фидель Кастро прочел все свои книги, а? –спрашивает Симона.
– Еще бы…Ведь он такой умный.
Луи улавливает имя ФиделяКастро, но не понимает, что под ним кроется.
– При чем тутФидель Кастро?
– Это мойпрошлогодний учитель. Мы ходили к нему днем в гости.
– Кто вы?
– Все: мама,Симона, Ив, я…
– Что тыболтаешь?
– Кстати, –вмешивается Мари, не двигаясь с места, – чем ты занят ввоскресенье?
– Ты жезнаешь, работаю в Жиньяке.
– Аосвободиться бы ты не смог?
– Нет. Надозакончить до дождей. А в чем дело?
– Ты бы с намипоехал.
– Куда это?
– В Карро, сучителем Жан-Жака.
– Мы егопрозвали Фидель Кастро, потому что у него борода, –объясняет Симона.
– С кем, скем?
– С учителемЖан-Жака. Мы встретили его в Куронне. Он подарил малышу эту книгу.
– И ты была унего дома?
– Да, сребятами.
Треск позывных наполняетквартиру. Рев голосов сливается с криками толпы, размахивающей наэкране плакатами: «Давай, Дакс…»
– Алло, выменя слышите, говорит Сент-Аман.
Жан-Жак сел рядом сматерью и сестрой.
– Что все этозначит? – спрашивает Луи.
– Это финалфутбольного междугородного матча, – отвечает Жан-Жак. –Дакс против Сент-Амана.
– Да, нет,Мари, что за учитель, объясни-ка.

– Алло, ЛеонЗитрон, вы меня слышите, алло, Леон Зитрон в Даксе… Дакс…вы меня слышите… Дакс меня не слышит.
– Я спрашиваю,что за учитель, Мари!
– Алло, ГиЛюкс, я вас плохо слышу… Теперь, кажется, лучше.
– Я же тебесказала, тот учитель, который преподавал у Жан-Жака в шестом.
– Леон Зитрон,как у вас там, в Даксе? Вас слушаем, Леон Зитрон.
– Как егозовут?
– Ксавье…
– Здесь, вДаксе, царит необыкновенное оживление. Весь город на стадионе –шум, пестрота, все возбуждены. Собралось по меньшей мере шесть тысяччеловек…
– Как?
– КсавьеМарфон. Я несколько раз видела его в лицее в прошлом году, когдаходила справляться об отметках Жан-Жака.
– А вот и мэрДакса… Господин мэр, вы, разумеется, верите в победу Дакса…
Луи не слышит и половинытого, что говорит Мари. Толпа, точно жгут, обвивает арену, все машутруками. Слово предоставляют какому-то самодовольному типу.
«Ксавье».Мари ощущает прилив нежности, произнеся наконец это имя. Онабессознательно медлила с ответом. Мари сказала мужу не всю правду ивтайне рада, что он занят в воскресенье.
Треск и миганье наэкране, выкрики, взрывы хлопушек, комментарии, которых она неслушает, – все это только усиливает неразбериху в еемыслях.
«Ксавье…matrona…» Смешно. Рассуждения Жан-Жака ее рассердили…«Ты воображаешь себя еще молодой… матрона… о чемты думаешь?» Но ведь между ней и Ксавье ничего нет. И ничего неможет быть.
Луи зацепился за слово«учитель». Это утешительно. Он представляет себе старогогосподина с бородкой клинышком.
– Спасибо,господин мэр… Вам предоставляется слово, Ги Люкс.
– Алло, Леон,последний вопрос, прежде чем вы передадите слово Сент-Аману: Рири,будет ли присутствовать знаменитый Рири?
– Да, вот и онсам.
На переднем планепоявляется невысокий, седой мужчина со счастливой хитроватой улыбкой.
– Спасибо,Леон Зитрон.
Вопли стихают, на экране– мельканье: трансляцию с Дакса переключают на Сент-Аман;оттуда тоже несутся крики.
– Сент-Аманничуть не уступает Даксу в энтузиазме, и, конечно же, на стадионеприсутствует Йойо, популярный мэр Сент-Амана… Рядом с нимСимона Гарнье. Предоставляем вам слово, Симона Гарнье.
– Что тыговоришь, Луи? Такой оглушительный шум, что я тебя не слышу. Шел быты лучше смотреть передачу и погасил свет на кухне.
Луи запивает еду большимстаканом вина. Он садится между Симоной и Мари. На языке у неговертится масса вопросов.
Приходят соседи и,тихонько извинившись за опоздание, усаживаются перед телевизором –мужчина, женщина, пятнадцатилетний мальчик.
Начинается футбол, всесосредоточиваются на игре…
«Дакс выиграл уСент-Амана…»
Завывания, аплодисменты,свистки, улюлюканье толпы превращают шуточные игрища в местнуюИлиаду, чьи герои оспаривают славу, бегая в мешках, перетягивая канати разыгрывая пародию на корриду. И все это в полумраке гостинойотражает экран. Здесь болеют кто за кого. Поругивают толстяка Зитронаили уродца Ги Люкса. Восхищаются милашкой Симоной Гарнье… Луичуть не разругался с соседом из-за спорного гола. Мари еле ихусмирила.
Последняя вспышкафейерверка «Toros de fuegas»,1и на экране проходят заключительные титры с именами.
– Чем мне васугостить? – спрашивает Мари.
– Ради бога небеспокойтесь… Хватит того, что мы вам надоедаем.
– О чем выговорите… Чуточку виноградной настойки? Маминогоприготовления.
– Как вашамама, здорова?
– Да.
– Разве что снаперсток. Завтра рано вставать.
– Вкуснятина, –говорит сосед, прищелкивая языком.
– Да высадитесь.
– Нет, нет,пора отчаливать.
Луи сидел, расставивноги; на него опять навалилась усталость.
– Здорововсе-таки, когда есть телевизор… Нам бы тоже не мешало завести.
– Ну что, Луи,работы как всегда хватает?
– Хватает,хватает.
– Без делажить – только небо коптить.
– Говорят.
Короткие фразыперемежаются небольшими паузами и покачиваниями головой. Парнишказевает.
– Вы недурнозагорели, мадам Люнелли. Все еще ездите на пляж?
– Да, покапогода держится… Дети…
– Извините, –говорит Луи, – но я совсем раскис. Пойду-ка спать.
– Ребятатоже, – спохватывается Мари. – Симона, Жан-Жак,марш в постель!
– Мы пошли…Спасибо… До свиданья…
– Ты идешь,Мари?
– Погоди. Мненадо вымыть посуду.
От приторно-сладкойнастойки у Луи слипаются губы. Как и каждый вечер, он засыпает сгорьким вкусом во рту.
– Правда,хороша?
Луи оборачивается,оторванный от созерцания гипсовой статуи; его паломничества к нейстали теперь ежедневными.
«На тебе, –думает он, – учитель!»
Прямо на земле, закустом, сидит человек с бородкой клинышком и в соломенной шляпе. Онвстает и подходит к Луи.
– Ах, хороша!Я рад, что вы любуетесь ею. Смотрите, смотрите. Я разыскивал еедолгие годы. На днях был в Эксе, в кафе «Два мальчика», атам один человек со смехом рассказывал, какой переполох поднялся настройке, когда в земле обнаружили женскую статую. И едва он сказал,где ее нашли, как я понял – это она.
– Она?
– Да, Мари.
– Мари? Что выболтаете?
– МариБеррская. У вас есть минутка времени?
– Есть.
– Такслушайте. Потом сможете подтвердить, что я совершил открытие…В 1520 году молодой человек прогуливался верхом по лесам, окружающимБеррский залив, – и вдруг эта удивительная встреча…Сосны спускались с холмов к спокойным и ленивым волнам. Небольшиебухточки размывали тенистый берег, и вода там была светлой и чистой,как в роднике. Наш герой ехал по извилистому краю залива дорогой,вившейся между деревьями и колючим древовидным кустарником, гдесквозь просветы в зелени виднелось небо и море. Вы знаете историю прото, как Одиссей, попав в страну феаков, уснул голым на берегу моря, иего разбудила стайка девушек, среди которых была красавица Навсикая?
– Нет, незнаю.
– Неважно, темболее что наш молодой человек не уснул, да и голым он не был. Все эточрезвычайно смешно!
Человек разражаетсясмехом. Он наклоняется и гладит статую рукой.
– Ах, дорогоймой, конечно же, это она… Какие дивные линии у этого мрамора.
– Это немрамор, а гипс.
– Ну-ну. Такна чем же я остановился? Ах да… Наш всадник задерживаетсяперед одним из этих просветов в зелени, над заливчиком с зеленоватойводой и мелким песком. И что же он видит? А ну, отгадайте! Что онвидит?
– Не знаю.
– Он ничего невидит по той простой причине, что там нет ни одной живой души. Выразочарованы. Вы ожидали, что он обнаружит стайку нагих девушек,купающихся в заливе или резвившихся на пляже, и среди них МариБеррскую. Вы ошиблись. На самом деле…
Человечек подходитвплотную к Луи.
– Дерни забородку раз, дерни за бородку два – и тебе откроется правда.
– Я пошел…До свиданья.
Луи пятится назад.Человечек за ним.
– Нет,погодите… вы будете свидетелем.
У него крепкая хватка, иЛуи тщетно пытается вырвать руку из сжимающей ее нервной рукистаричка.
– Отпустите.Мне пора на работу.
– Неужто вы нехотите узнать подлинную историю Мари Беррской, правдивую допоследнего слова?
«Шизик», –думает Луи, но его удерживает то, что статую окрестили именем Мари.
– Вы толькошутки шутите, а кто эта самая Мари – не рассказываете.
– Да, пошутитья люблю. Наверно, вы думаете, что я чокнутый?
– Нет, что вы.
– Наш молодойчеловек был маркиз Воксельский, старший сын графа Воксельского, чейзамок находился на том месте, где строят эти мерзкие дома. Это было в1520 году. Молодой маркиз направлялся в Берр – последние двамесяца он ездил туда каждый день. Он навещал свою возлюбленную. Марибыла дивно хороша собой. Должно быть, знатностью она не отличалась,но ради такой красавицы стоило пойти на неравный брак. Некотороевремя спустя состоялась свадьба. Мари Беррская стала маркизойВоксельской.
По правде говоря, то былиневеселые времена. В Провансе лютовала война. Шайки коннетабляБурбонского и войска Карла V сеяли разрушения и скорбь, овладевалигородами, крепостями, замками, жгли деревни и крестьянские дома.Кое-кто из прованских сеньоров сдавался, другие – защищались.Старый граф Воксельский решил пожертвовать малым для спасенияглавного – сегодня бы это назвали двойной игрой. Он решил, чтомаркиз, его старший сын, перейдет на сторону короля Франции ФранцискаI и с частью своих людей отправится в Марсель, а сам он, со своиммладшим сыном, останется в замке и договорится с войсками коннетабля.Мари Беррская, еще больше похорошевшая после свадьбы, должна былаостаться со своим свекром.
Ландскнехты, кавалеристы,пехотинцы – испанцы и итальянцы под командованием ШарляБурбонского, провозглашенного наместником Прованса, захватывалигорода и замки. Они заняли Фюво, Бук, Гардан, Пейнье. ШарльБурбонский обосновался неподалеку от Милля и без кровопролитиязавладел Эксом. Одна рота испанцев дошла даже до самого Воксельскогозамка. Ее командиром был молодой и бравый идальго. Рядовые раскинулилагерь в парке. Офицеры расквартировались в замке. Об остальном вы,конечно, догадываетесь.
– Откуда? Онивсех перебили?
– Что же вы!Ведь это проще простого. Что бывает, когда красивый завоевательвстречает красивую молодую женщину? Любовь. Мари Беррская и красавчикиспанец безумно полюбили друг друга.
– А как жемуж?
– Я ведьсказал вам. Ему удалось проникнуть в Марсель раньше, чем городокружил коннетабль Бурбонский. Осада Марселя длилась весь август исентябрь 1524 года. А нашему испанскому идальго дела до всего этого,как до прошлогоднего снега. Тем временем жители Марселя –солдаты, дворяне, буржуа и даже женщины – как один человекподнялись на безнадежную, казалось бы, борьбу с Шарлем Бурбонским ивынудили его снять осаду. Войска коннетабля, отброшенные марсельцами,беспорядочно отхлынули и рассеялись по всей округе, крестьяне гналисьза ними по пятам, армия Франциска I, которая пришла на подмогуосажденному и в конце концов победившему городу, напала на них стыла. Когда весть о разгроме достигла Воксельского замка, старый графпеременил тактику и полетел навстречу победе. И вот как-то ночью онсо своими людьми и при поддержке окрестных крестьян открыто напал наиспанцев, которых еще два месяца назад принимал с распростертымиобъятиями. Спаслось всего несколько человек. Капитан находился усвоей любовницы. Он прятался у нее три дня, на четвертый ему удалосьубежать. Мари хотела было последовать за ним. Он убедил ее остаться –обещал, что скоро вернется.
И Мари Беррской ничего неоставалось, как забыть душку военного и ждать возвращения супруга.Увы! Увы! Бедная Мари!
– Бедная Мари!Шлюха она, хоть и красивая. А что было с ней дальше?
– МаркизВоксельский вернулся несколько дней спустя, он радовался победе и былвлюблен даже больше прежнего. Будь эта история сказкой или легендой,как считают иные болваны, Мари Беррская, разумеется, встретила бы еголасково и они народили бы кучу детей. Но правда красива и жестока.Мари Беррская не могла забыть испанского капитана. И была не в силахвыносить мужа. Под самыми разными предлогами она несколько днейуклонялась от исполнения супружеских обязанностей.
Никогда еще Мари не былатак хороша собой. Никогда еще муж так страстно ее не любил. Однаждыночью ему посчастливилось то ли хитростью, то ли силой пробраться кней в опочивальню. И тогда Мари решилась на удивительный поступок.Когда муж сжал ее в объятиях, она открыла ему всю правду о своемромане с испанским офицером. Маркизу показалось, что рушится небо. Онсхватил Мари за горло. Сжал. Она потеряла сознание.
– Он ее убил?
– Нет.Возможно, в последний момент он овладел собой. Я вам сказал –он любил жену и дрогнул при мысли, что больше ее не увидит. Онудалился в свои покои. И там у него родился необыкновенный план.Несколько дней спустя он затребовал к себе скульптора из Авиньона иприказал ему изваять статую Мари из чистейшего мрамора. Неделя занеделей Мари позировала мастеру под неотступным взглядом маркиза.Вскоре произведение было завершено. Эта статуя у вас перед глазами.
– Так ведь онаже из гипса.
Старый господин пожалплечами.
– Вот и вытоже не верите мне. Когда статуя была закончена, маркиз Воксельскийвелел поставить ее у себя в спальне. Эта Мари принадлежала ему итолько ему. Никто и никогда не смог бы ее у него отнять. Однаждыутром он предложил Мари съездить в Берр повидаться с родными. Онипоехали верхом через лес, окаймляющий залив. Доехав до лесной поляны,спускавшейся к самой воде, маркиз Воксельский вытащил из ножен шпагуи пронзил ею горло Мари. Он бросил тело жены в залив, а сампотихоньку вернулся в замок. Он так и не женился вторично и никогдабольше не знал женщины. Прожил он еще лет сорок, ни на один день неразлучаясь со статуей Мари Беррской…
Тишину разорвал гудок.Старый господин исчез. Дикие травы клонятся к статуе, она сияет вярком солнечном свете. Луи возвращается на стройку. Он так и неперекусил. Но в пустом желудке страшная тяжесть.
Рене уже трудится,взгромоздившись на маленькие подмости, сооруженные из доски, лежащейна двух козлах. Раствор в ящике загустел, и Луи никогда еще не былотак тяжело его набирать.
История, рассказаннаястарым господином, не выходила у него из головы. Имя Мари преследуетего – то он думает о ней в связи с историей маркизаВоксельского, то в связи с этим учителем, с которым она встречаетсяна пляже.
– Куда тыподевался? – спрашивает Рене. – Я не видел тебяв столовке.
– Мне нехотелось есть.
– Ты так и непоел?
– Луи,перегородка готова, – кричит алжирец из соседнейкомнаты. – Что делать дальше?
– Как обычно.Наносите отделочный слой.
– Слушаюсь,начальник!
Луи уже невмоготу –хочется бросить все к чертям собачьим.
Я сажусь на мотороллер.Заявляюсь домой. Мари дома. Я с ней объясняюсь.
И подумать только, что эту бабуиз истории старого господина звали Мари, и скульптура изображает этуМари… Она не из мрамора. Из гипса – уж в этом, будьтеуверены, я разбираюсь… Архитектор сказал, что слепок неважныйи относится к середине прошлого века. Еще он сказал, что это копия сработы скульптора XVIII века – забыл, как его звать.
Откуда он взялся, этот бородатыйчеловечек в соломенной шляпе? Псих какой-то. Не иначе! Хорошо быотыскать его, расспросить… Когда я был пацаном, матьрассказывала мне истории про всяких там фей, домовых, гномов…Он похож на гнома.
Луи заблудился в своихмыслях. Он чувствует, что правда от него ускользает.
Его мучит голод. Наверно,поэтому его тошнит.
– Прервусь наминутку, – говорит он, – и чего-нибудьпроглочу.
Вот незадача! Соус такзастыл, что от него мутит. Подвал оборудован под столовку –поэтому строители могут там разогреть себе еду. Но Луи заставляетсебя есть, несмотря на тошноту. Он выпивает свой литр вина. Ивозвращается на рабочее место.
Кадры кружатся каруселью:Мари, статуя, старый господин, статуя, Мари…
– Рене, аРене!
– Да. Чеготебе?
– Ты спустилсяпрямо в столовку?
– Нет. Зашелза бутылкой лимонада в бистро.
– А тебе непопадался старый господин в соломенной шляпе?
– Нет…А что?
– Так, ничего.
У Луи одно желание –закончить работу, кого-нибудь расспросить, узнать.
Но никто не видел этогочеловека: ни сторож на стройке, ни Алонсо, ни один из тех строителей,у которых я справлялся.
Как это понимать? Я же еговидел. Я же слышал эту историю. Не мог же я ее сочинить. ИсториюПрованса я не знаю.
– Ты уверен,Алонсо, ведь ты любишь рыскать по стройке, что не видел бородатогостаричка в соломенной шляпе?
– Я же тебеговорю, что никого не видел.
– Луи,сыграешь партию в белот? – спрашивает рабочий из глубинызала. – Нам не хватает партнера.
– Нет, я едудомой.
Муж, трое детей, уборкаквартиры, готовка еды – дел хватает, но они не обременяют Мари.Вот уже многие годы, как они скрашивают одиночество, которое томит еедушу. Сегодня она займется стиркой и глаженьем. Потом, чтобы Ив непутался под ногами, отведет его погулять в городской сад, что тянетсявдоль мартигского пляжа, где песок и водоросли пахнут нефтью. Онапойдет туда, когда спадет жара.
Решительно, лету в этомгоду не видно конца. И в воскресенье, когда они поедут в Карро, будетхорошая погода.
Впереди прекрасный денек. Ялюблю эту маленькую деревушку на краю света, где дома с узкимиокошками обрамляют порт и ютятся между сухими каменистыми ландами иуходящим вдаль морем. Карро не похож на другие прибрежные деревни,где выросли роскошные виллы, радуя взор приезжающих в отпуск богачей.Карро с его спасательной станцией и большими рыбачьими лодками наберегу дик и таинствен; семьи здешних рыбаков свято хранят память окаждом из тех, кто погиб в море.
Какую красивую пластинку заводилвчера Ксавье! Надо купить такую же и послушать еще.
Пластинка – лишьпредлог для того, чтобы думать о молодом учителе.
– Ив, не смейтрогать провод.
Она отталкиваетмальчонку, который схватил электрический провод от утюга и тянет его.
– Сейчаспойдем с тобой погуляем. Будь умником. Мне осталось только погладитьплатье Симоны.
Дни все-таки еще длинные. У менянет подруг, которым я могла бы довериться. Исключая Жизель, но Жизельв Марселе, и я вижусь с ней редко.
Жизель и Ксавье –прелюбопытное сочетание; нет ли в нем ответа на мучительный вопрос –как быть? Я знаю, окажись на моем месте Жизель, она бы давно отдаласьКсавье.
– Рене, тыговорил, что видел на пляже мою жену…
– Да.
– Когда?
– Кажется, ввоскресенье. Погоди, это было примерно две недели назад.
Рене интересно знать,почему Луи задал этот вопрос. Ему бы не хотелось стать причинойкакой-нибудь склоки.
– По-моему,это была она. Но я мог ошибиться, знаешь.
– Это было вКуронне?
– Вроде бы да.
– То есть какэто «вроде бы да». Мари с ребятами ездит в Куроннкупаться.
– Вот оно что.
Рене успокоился. Луиизвестно, что его жена бывает в Куронне. Тогда дело проще.
– Она былаодна? – выспрашивает Луи.
– Да…По крайней мере, когда я ее видел, она была с твоим малышом. Ну илакомый же она у тебя кусочек! Но почему ты спрашиваешь?
– Просто так,чтобы почесать языком. Потому что забыл, когда приезжала ее подругаЖизель с мужем. Хотел, понимаешь, уточнить дату. Который час?
– Скорочетыре.
– Только-то? Ая уже выдохся. Сегодня уйду вовремя.
– Ты работаешьна износ, Луи.
– Нет, дело нев этом.
Мужчины были бы не прочьпоговорить по душам: Луи – рассказать про тот злополучный вечери связанные с этим страхи, Рене – его расспросить. Но рабочиестесняются простейших вещей. Не умеют они раскрывать душу. Нет у нихни привычки, ни времени копаться в себе и обсуждать с другими своинеприятности.
Они умолкают и толькоэнергичнее размазывают штукатурку.
Закончив урок, Ксавьевыжидает, когда отхлынет волна учеников, потом кладет в портфельсочинения, которые он собрал после занятий. Один мальчик нарочноотстал от однокашников и, когда последний из них покинул класс,подошел к кафедре.
– Мосье, какпо-вашему, можно мне читать эту книгу?
Он протягивает карманноеиздание.

– А что это закнига?
– «Чужой»Альбера Камю.
Ксавье в нерешительности.Парнишке четырнадцать лет. (Ксавье ведет два класса – шестой итретий.) Мальчик занятный, любознательный, несколько несобранный,учится неровно, но жаден до знаний, до всего нового. Ксавье его оченьлюбит.
– Да, можешьее прочесть. И потом расскажешь мне о ней, но я бы хотел, чтобы тебябольше интересовали книги по программе.
– Они ужасноскучны, мосье.
Ксавье улыбается ивыпроваживает ученика легким взмахом руки.
В конце концов, пусть ужлучше читает Камю, чем комиксы. Камю! Абсурдный мирчетырнадцатилетних!
Он думает об этих детях,что находятся под его опекой, таких разных уже сейчас, и о том, чемони станут или не станут, о том, что жизнь принесет им радости иразочарования, наслаждения и боль. У некоторых уже проявляетсяиндивидуальность, у этого, например, или у Жан-Жака – он вшестом классе обнаруживает способности, которым предстоит с годамиразвиться. Сыновья рабочих тот и другой, они преодолели преграды итрудности, связанные с их домашней средой, невежеством родителей,плохими жилищными условиями.
Да и столь ли абсурден ихмир? Одно имя вспоминается ему, имя и фамилия – так он обычновызывает учеников:
«Мари Люнелли».
Солнце проникает вкомнату через широкие прямоугольники оконных проемов. Там, гдемасляная краска на стенке легла чуть гуще, она особенно ярко блеститпри солнце.
Стены, испещренныезолотистыми бликами, смыкаются вокруг Ксавье. Наше время –тюрьма, где мысли бьются, как птицы в клетке. Сидя за своей кафедройв пустом классе, Ксавье окружен отсутствующими учениками. Сейчас онвстанет, пойдет в ресторанчик, где обычно обедает, по дороге,возможно, ввяжется в спор с каким-нибудь коллегой. О чем? Опредстоящем плебисците? О бедственном положении народного образованияи самих преподавателей? Вернувшись домой, проверит сочинения,почитает роман или послушает пластинку.
Все это скрашивает егосерое существование в крохотном городишке, уже изнывающем от засилияпромышленных предприятий, которые растягивают его во все стороны, какэластичную ткань, – она вот-вот треснет.
«Мари Люнелли…»
И она была бы хорошейученицей, как Жан-Жак.
Перед глазами Ксавьевозникают расплывчатые картины. Он отдается мыслям –шероховатые, растрепанные, они налезают одна на другую. Как бы емухотелось вновь обрести безмятежность недавних дней, когда, хорошеньконажарившись на солнце, он возвращался с пляжа и спокойно садился задиссертацию – давно пора закончить ее и сдать.
Ночь и сон должны былиуспокоить волнение чисто физиологического, на его взгляд, характера,так перевернувшее накануне отношения с Мари. Во всем виновато солнце,теплый сентябрьский денек и еще отсутствие в его жизни женщины.
Но и с Мари явно что-топроисходит.
Нет, право, у неговоображение как у школьника. Ну выпила она с ним виски, прослушалапластинку – так это еще ровным счетом ничего не значит.
Ксавье заставляет себядумать о другом. О девушках, с которыми у него были романы. Большейчастью это были студентки. Они казались сложными, а на поверку с нимивсе получалось куда как просто. Да и не так уж и много у него былороманов. Настоящая любовь лишь намечалась, и то ему не ответиливзаимностью.
Надо будет завтрасъездить в Экс. Быть может, Матильда уже вернулась.
Она была милой, этадевушка, с которой он изредка встречался в прошлом году.
Воскресенье в Карро всепоставит на свое место. Мари опять станет для него, как и раньше,матерью семейства, которую дети охраняют от всяких посягательств. Аможет, она была другой лишь в его воображении?
Луи рад, что, вернувшисьс работы, застал Симону одну. Хотя, узнав от дочери, что Мари ушла сИвом гулять в городской сад, он, как и положено мужу, который привык,что жена всегда дома, раздраженно махнул рукой.
– Хочешь, я заней сбегаю, пап?
– Нет,останься со мной, поговорим.
Луи не знает, с какогоконца начать разговор. Он робеет перед этой девчушкой, своей дочерью.Он забыл, что такое – разговаривать со своими детьми. Разрывмежду ним и его домочадцами так велик, что он стесняется их, вособенности сегодня, когда ему надо хитрить.
– Ну как, тебевесело на пляже?
– Сегодня мытуда не ездили. Сегодня в школе занятия.
– Да, но вчеравы там были?
– Вчера яиграла с девочками. Но приехали всего три.
– Почему?
– Не знаю.Боятся, что вода в море холодная.
– А она нехолодная?
– Нет. Она ещедовольно теплая.
– А…мама, что делала мама?
– Она купалаИва, потом купалась сама. Ах да! Она играла в волейбол, потому что нехватало игроков. Мне тоже хотелось поиграть, но Жан-Жак говорит, чтоу меня нос не дорос.
– Кто с нейиграл?
– Люди.
– Ясно, нокакие люди?
– Какие-тонезнакомые. Она была в одной команде с Жан-Жаком и Фиделем Кастро.
Луи доволен собой. Онхорошо словчил. И теперь не спешит, боясь, как бы дочь не догадалась,к чему он клонит.
– А онславный?
– Да, оченьславный. Жан-Жак говорит, он хороший учитель. Знаешь, Жан-Жак ужаснозадается из-за того, что мы возим Фиделя Кастро в нашей машине.
– И давно он свами ездит?
– Не знаю –недели три, месяц. У него машина в ремонте. И вот Жан-Жак попросилмаму его подвезти. Знаешь, он такой забавный, с бородой.
– С бородой?
– Да…Но по-моему, у него совсем не такая борода, как у Фиделя Кастро.
– ФиделяКастро?
– Разве ты егоникогда не видел по телеку? Он говорит по-испански.
– А-а, ФидельКастро! Да, да… Скажи-ка, Симона, он любезен с мамой?
– А то как же.Не хватает еще, чтобы он был не любезен, когда его подвозят намашине.
– Что онделает на пляже?
– В волейболиграет, купается.
– Иразговаривает с мамой?
– Бывает.
– И что он ейговорит?
– Да почем язнаю? Ничего.
– То есть какэто ничего?
– Они говорятвсе больше о Жан-Жаке.
– А гулять онине ходят?
– Куда?
– Не знаю…За скалы?
Симона прыскает со смеху.Луи смотрит на дочь, не понимая. Его смущение растет.
– А что тамделать-то, за скалами? А за Ивом кто будет смотреть?
Луи увлекся коварнойигрой в вопросы-ловушки и надеется узнать правду – ведь устамимладенца глаголет истина. Он, однако, разочарован – ничеготакого этакого он пока не услышал.
– Вчера выбыли у него дома?
– Да. У неговсе стены в книгах. Как ты думаешь, па, он все их прочел?
– Не знаю. Чтовы там делали?
– Пили сок.
– А мама?
– Ах, ты мненадоел… Ты вроде того старого господина.
– Какого ещестарого господина?
– Вчеравечером по телевизору. Он выступал с мальчиком, своим сыном. И пел,вместо того чтобы говорить. Это называется опера – «Пелеаси Мелисанда».
– Что, что?
– Так онаназывается. Старый господин – муж Мелисанды. Он поставилмальчика на скамейку, чтобы тот в окошко подсматривал, и нараспевзадавал ему кучу вопросов, совсем как ты. Мальчик тоже отвечалнараспев. Получается какая-то ерунда – не то говорят, не топесню поют:
«– Чтоделает мамочка?
– Она у себя вспальне.
– Одна?
– Нет, с дядейПелеасом».
– Что тымелешь?
– Ярассказываю тебе историю про старого господина, я его по телекувидела: «А дядя Пелеас, он что – возле мамочки?» –и давай тормошить мальчика и так далее и тому подобное. Ох, идурацкий же у него был вид, у этого старого господина!
– А ну-казамолчи.
– Почему?
– Не замолчишь– схлопочешь.
Симона ничего непонимает. Вот странные люди, эти взрослые. Она пожимает плечами ивключает телевизор, который тут же издает несусветный визг.
– Где толковыйсловарь? – спрашивает Луи.
– В комнатеЖан-Жака.
Луи читает вслух:«Пелерина… Пеликан… Пеллагра…» Затемсмотрит выше: «Пеленгатор… Пеленг… Пеларгония…»
– Симона, –кричит он, – его тут и в помине нет, твоего Пелеаса.
Она заглядывает ему черезплечо.
– Ты не тамищешь. Посмотри в собственных именах после розовых страничек. Дай-ка.Вот.
Она читает: «Пелеаси Мелисанда» – лирическая драма в пяти действиях;либретто по пьесе Мориса Метерлинка, музыка Клода Дебюсси (1902).Партитуру отличает новизна замысла и музыкального языка».
– Дай-ка мне.
Луи берет словарь,читает, перелистывает страницы – дальше пишут о другом.
Луи так ничего из словаряи не почерпнул. Что она сделала, эта Мелисанда? Женские именачередуются в его голове, журча как родники: Мелисанда… МариБеррская… Слишком много в один день для бедного штукатура.
Он ломает голову, кого быеще порасспросить об этой опере. Мари, конечно, в первую очередь, ноей ведь придется объяснять в чем дело. Или старого итальянца,монтажника, тот знает все оперные арии назубок.
Когда является Мари сИвом и Жан-Жаком, он смотрит на нее так, словно она явление изкакого-то странного сна.
Интерлюдия пятая
Итальянские неосоциологивоображают, что мы живем в будущем, тогда как мы по уши погрязли впрошлом. Например, когда я задал рабочим вопрос о проституции, всекак один выразили пожелание вернуться к временам публичных домов.Идеи тянут их влево, а секс – вправо.
Пьер Паоло Пазолини(интервью газете «Экспресс»)
Хотя женщины приморскихгородов и слывут податливыми, в Мартиге они очень целомудренны: вдовуили девушку, погрешившую против нравственности, другие женщины тотчасподвергают травле. Подобное происходит не часто, потому что немногиеидут на такой риск.
Е. Гарсен,член-корреспондент нескольких институтов (исторический итопографический словарь Прованса, 1835 год)
Кто еще смеет кричать во тьму?
Все сидят запершись в своем дому,
И не нужен никто никому.1
Жан Русло
Голодный испачкать усы небоится.
(Непальская поговорка)
«Живописность этойпервозданной природы… Суровое благородство неповторимогопейзажа… Уголок Бретани, затерянный на землях Прованса…»
Фразы застревают в горленевысказанными. Разум держит их взаперти, да и смешно произносить ихвслух – они потеряются в беспредельности неба и волн.
Мари приблизилась ккромке берега – волны разбиваются, вздымаются вновь иоткатываются, то захлестывая зазубренные скальные плиты, то обнажаяих.
Сердитое море иравнинный, взблескивающий заливчиками берег слиты воедино, поочереднопроникая друг в друга во время приливов и отливов.
Сухая земля вся втрещинах. Скалы поросли зеленым мхом, на котором море оставляетсверкающие пузырьки пены.
Море, отступая, обнажаетопасные подводные камни, едва заметные сейчас вдалеке средибеспорядочных валов.
Воздух пахнетводорослями, бессмертниками и ракушечником. Земля, вся в камнях икомках грязи, поросла низкой травой, из которой торчат карликовыемаргаритки с изящными, ослепительно-белыми венчиками и медно-желтымипестиками; кругом валяются обломки железа, обрывки колючейпроволоки, – остатки средиземноморских укреплений, –а древесная кора, ласты, разные другие предметы, занесенные сюда скакого-нибудь уединенного пляжа или с погибшего корабля, с лодки,забредшей далеко в море, с прогнившей плавучей пристани, глухонапоминают о былых катастрофах.
В Арнетте, где ветер,трубя в рог, словно разносит сигналы бедствия, кажется, что все имеетначало и конец, что земля наша, едва возникнув, уже разрушается.
Время от времени Маринастигает набегающая волна и отъединяет ее от мира; она находитсясловно между землей и небом; ветер приклеивает к ее телу легкоеплатье. Стоя на выступе скалы, омываемой штормящим морем, Мари похожана фигуру на носу корабля.
Ксавье кажется, чтоженщина и пейзаж составляют одно целое. Он глядит на Мари, котораяотдается водяным брызгам и солнцу, подставляет себя под бичи ветра, инет у нее ни прошлого, ни настоящего, все унесло море, от всегоосвободило… Она стоит, повернувшись и к Ксавье, и к морскомупростору, пронизанная солнечными лучами, то вся прозрачная, тоокутанная тенью, точно плащом.
Ксавье подходит к молодойженщине, влекомый отнюдь не желанием, а безмерной потребностью идти кней, на нее, как если бы и он был фигурой на носу встречного корабля.Зачем? Этого он не знает. Быть может, чтобы взять ее за руку и вместеуплыть в море, – скитаться по волнам, унестись подальше отгорода, от шума, от всех тюрем, в которые заточены люди.
Мари чувствует егоприближение. Они стоят неподалеку друг от друга, лицом к лицу,неподвижные, на какое-то мгновение вписавшиеся в пейзаж, связанные иразъединенные, точно надвое расколотая скала, под которой завывают,плачут, стонут и смеются волны.
Мари делает шаг, двашага. Она видит совсем близко его лицо в мелких каплях морской воды,его мрачные, блестящие глаза, яркий рот.
Она останавливается.Медленно протягивает руки. Наклоняется и поднимает с земли Ива,которого, едва Мари подошла к краю утеса, Ксавье взял за руку иподвел к ней. Она крепко прижимает малыша к себе, утыкается лицом вего теплую шейку, потом ласково поглядывает на Ксавье и кротко емуулыбается.
– БерегАрнетта ни на что не похож.
– Да, непохож, – отвечает Ксавье. – Я всегда ценилживописность этой первозданной природы. Уголок Бретани, затерявшийсяв Провансе.
– Жан-Жак…Симона… Ко мне!
Она собрала вокруг себявсех детей. По берегу, сплошь усыпанному маргаритками, заваленномуобломками, они добираются до маленького порта Карро, где на нежнойсиневе моря, укрощенного молом, колышутся белые, красные и зеленыепятна лодок, яхты надувают паруса на мачтах и в расщелинах скал нафоне неба теснятся домишки.
Они еще немного бродят попорту около спасательной станции, смотрят на рыбацкие сети,развешанные для просушки на солнце.
Они идут, держа Ива сдвух сторон за руки. И одновременно его отпускают. Оба физическиощутили, как через тело ребенка прошел ток, – он ударил,словно электрический разряд, спаял их, как если бы они коснулисьоголенного провода.
– Дети, должнобыть, хотят пить, – говорит Ксавье.
– Нет,наверняка нет, – отвечает Мари.
Услышав их разговор,Симона канючит:
– Нет, хочу,мама, правда, хочу!
– Видите, ябыл прав.
Их приютила терраса кафе,обвитая диким виноградом, листья его близкая осень раскрасила подкрасный мрамор.
Ксавье говорит. Онстрашится молчания: тогда его мысли устремляются навстречу мыслямМари. Вот почему она придирается к детям, к их поведению – безпричины отчитывает то Симону, которая с наслаждением тянет воду черезсоломинку, то Жан-Жака, перекручивающего ворот рубашки.
Ксавье рассказывает освоей матери, о том, какая пустота образовалась в его жизни после еекончины, о лицее в Тулоне, о годах ученья в Эксе.
Эти воспоминания, вкоторых вроде бы для Мари места нет, поскольку, пока он учился, онидруг друга не знали, должны постепенно разогнать чары, навеянныемузыкой ветра и напевами моря.
Слушая его воспоминания –Мари то воплощенная сила, то слабость. Ксавье для нее уже не тотнезнакомец, который так долго ей был безразличен, однако и немужчина, способный вызвать в ней трепет одним прикосновением.
Собственные воспоминанияМари – начальная школа, прогулки с Жизель, первые годызамужества – переплетаются с воспоминаниями Ксавье. До чего жеони несхожи! Молодость Ксавье, еще продленная годами ученья, так исверкает в каждой его фразе.
Я вовсе не старше его, но у менявсе лучшее позади. Мое прошлое связано с Жан-Жаком, Симоной, Ивом. Ис Луи, бедным моим Луи, на котором тяжелый труд, беспокойства иогорчения оставили свои отметины. Так устроена жизнь. Двенадцать летназад она представлялась очень простой. Люди встречаются. Влюбляются.Женятся. Заводят детей. Все спокойно, без особенных радостей, безбольших горестей, но как это оказалось тяжело. Ксавье еще многогождет от будущего. Он едва начал жить. А я прошла слишком долгий путь,слишком много надежд не оправдалось.
Ксавье рассказывает, какприехал в Мартиг, как начал преподавать. Он умолкает, подойдя к темдням, о которых, не упоминая Мари, говорить уже невозможно. Чтосказать? Что делать? Есть, конечно, выход: взять должность –уже он хлопотал о ней несколько месяцев назад, и в порядке помощислаборазвитым странам уехать преподавать в Африку. Он мечтал оприключениях, необыкновенных приключениях, во Франции, вероятно,немыслимых, но разве они оба, вместе с этой неприступной женщиной, ненаходятся у порога рискованнейшего из приключений? Бежать, бежать…
Машина катит к Мартигу. Ина сей раз Ив снова сидит между Ксавье и Мари.
Ксавье выходит на углусвоей улицы. Мари тотчас отъезжает – ни он, ни она неоглядываются.
Как скучно проверятьученические сочинения! Вечно одни и те же ошибки, одни и те жерасплывчатые мысли. Ксавье ставит пластинку на проигрыватель.
Переодеться, накинутьхалат, вымыть Ива под душем, пробрать Симону и Жан-Жака, не желающихумываться, приготовить ужин – привычные дела выполняютсямашинально. Мари роется в пластинках. Ничего интересного. Ей быхотелось вновь услышать ту музыку, которую она слышала тогда уКсавье.
Фургончик едет навстречудругим машинам, которые, возвращаясь с пляжей в Марсель, петляют поизвилистой дороге впритирку одна к другой.
За рулем сидит напарникЛуи. Он ругается и чертыхается всякий раз, когда какая-нибудь машинапытается на несколько метров обогнать других, выезжает из ряда ивынуждает его прижаться к кювету.
– Нет, черт быих драл, день-деньской они жарили на солнце свою требуху, а вечером вних будто бес вселился. Глянь-ка на этого… Ну и псих…Эй, Луи, ты спишь?
– Нет, несплю.
Луи вздрагивает. Онзадремал – его сморила непреодолимая усталость. А теперь оночнулся от полусна, населенного искаженными образами Мари изаброшенной статуи. Он преследовал их на бескрайних пляжах по белым ивязким, как штукатурка, пескам.
– Луи, тебе,наверное, не по себе, а?
– Нет, все впорядке, клянусь.
– Еще одномуне терпится в морг!
Напарник Луи честитводителя машины, вынудившей его при повороте отскочить в сторону.
– Черт те что,а не жизнь, – добавляет он. – А ты каксчитаешь?
– Согласен стобой, – поддакивает Луи. – Не живем, а вродеза первую премию бьемся.
– Это ещепочему?
– Вкалываемвсю неделю как чумные, а в субботу и в воскресенье левачим. Эти хотьживут в свое удовольствие.
– Я своенаверстаю. Вот достроим наш барак, начну экономить. Пойду в отпуск –и махну вместе с женой в Италию. Три недельки на травке, рыбалка,охота – чем не богач?
– И правильносделаешь!
– А чтотебе-то мешает последовать моему примеру?
– Все. Жена,дети – им надо в школу, ребята из бригады – не могу же яих подвести. И потом все то, за что я еще не расплатился, да и…
Луи даже с каким-тоудовольствием нагромождает одно препятствие на другое. И продолжаетпро себя низать новые.
– Я не отдыхалбольше двух лет.
– Смотри, какбы тебе не окочуриться.
– Да нет, покасиленок хватает.
Это неправда. Он знает,что говорит неправду, но ему нужно лгать товарищу, лгать самому себе,чтобы отогнать панический страх, ни с того ни с сего овладевающий им,когда они подъезжают к Меду, пропитанному запахом нефтеочистительныхзаводов.
Никогда еще в жизни нечувствовал он себя таким усталым, как сегодня вечером, такимотрешенным, таким замученным – его неотступно терзает вновьобострившаяся боль в пояснице и навязчивая идея, что он уже не годенни для работы, ни для любви.
Даже остановка в бистро истакан горячительного не взбодрили его, как бывало.
Он через силу взбираетсяна второй этаж, открывает дверь и видит привычную картину –Мари с детьми заканчивают ужин.
– Ужин еще неостыл, – говорит Мари. – Сейчас подам тебе.
– Не надо.Пойду спать. Я сыт по горло.
Он проходит мимо Мари идетей. Никому до него нет дела. Приди Мари к нему в спальню, у негодаже не было бы желания ее обнять.
Передо мной вырастает стена,высокая белая стена. Я не могу ни перелезть через нее, ниперепрыгнуть. Как это ни глупо, но я с самого утра – а может, ицелую неделю – натыкаюсь на нее; она всегда тут, передо мной.
Началось все на шоссе. Я такрезко затормозил, словно боялся, что мотороллер в нее врежется. Стенаотступила.
И теперь она все время передомной – то гладкая бетонная, оштукатуренная стена, тостеклянная.
Она мешает видеть людей,искажает их облик, отделяя их от меня как туманом, сквозь который струдом пробиваются слова.
В погребе, оборудованном подстоловку – там в обеденный перерыв собираются строители, –голоса сливаются и звучат неразборчиво. Рабочие толкуют о выходных, ачто это такое? Короткая передышка, заполненная пустяковымиразвлечениями; первое место среди них занимают машины и телепередачи.В воскресенье, как нарочно, показывают не фильмы, а какую-то бодягу.Несколько сдельщиков вернулись из очередного отпуска.
– …Уродителей жены в Италии. Мы провели там две недели.
– Мартигскийпарусничек еще себя покажет.
– Я личноочень уважаю Роже Кудерка.
– Он делает всреднем девяносто, хотя это и не последняя модель.
– А почему бытебе не принять участие в восьмидесятичасовых гонках из Манса?
– В Испаниижизнь дешевая, это верно, но сколько просаживаешь в трактирах!
– Я поставилна шестую, десятую и восьмую. А выиграли шестая, десятая ичетырнадцатая, будь они неладны.
Луи смотрит на них, каксквозь стену, смотрит и не видит. Слушает и не слышит. Толькоотдельные звуки – иногда из них вдруг складываются два-трислова, – перемежаемые позвякиванием ложек о котелки,бульканьем наливаемого в стаканы вина; самое разнообразноепроизношение, все французские говоры, итальянский и испанский,пересыпанные французскими словами или диалектизмами, арабский,доносящийся из угла, где собрались алжирцы – их на стройкетакое множество, что они образовали свою общину, – все этиязыки сталкиваются, перемешиваются. Молодежь окружила Алонсо –он смачно проезжается насчет некоторых товарищей, только чтоприехавших из Испании, где они провели отпуск. После выходного онстал бодрее и голосистей.
Стена раздвигается –Луи видит дом в Витроле, – Алонсо так ярко его описывал –диваны, подушки, затянутые гардины, приглушающие свет абажуры, –и вот жена Алонсо мало-помалу начинает казаться чем-то вроде богинилюбви, величайшей куртизанки, приманки публичного дома, владычицыжеланий.
Настоящие стены Луиштукатурит широкими взмахами мастерка, с которого стекает раствор;воображаемые окружают его, как тюремная ограда. Растущий страх,усталость, видения, наслаивающиеся одно на другое, –статуя, Мари, жена Алонсо, – заточены тут же, с нимвместе. И когда Луи выглядывает из окна, он тоже видит не шоссе, гдемашины похожи на жесткокрылых насекомых, а стены, стены, целые рядыбетонных барьеров, вырастающих один за другим у него на глазах.
От рассказа Рене,который, захлебываясь от удовольствия, описывает последнюю победу,одержанную им в воскресенье в дансинге Соссе-ле-Пен, Луи еще сильнееощущает свое заточение.
Чтобы сбежать из него, онцепляется за воспоминания. Но при мысли о субботней и воскреснойработе он чувствует себя замурованным в стены строящейся виллы вЖиньяке, да и дома не лучше – там он тоже как стеной отделен отМари и детей, глядящих вечернюю телепередачу. Он переходит из тюрьмыв тюрьму. А самая страшная – та, что у него внутри.
Прошла неделя после тогозлосчастного вечера, а ведь он мог бы стать праздником. Луи дажестрашно и думать приблизиться к Мари. Он тогда заставил себяулыбнуться, но что это была за улыбка – гримаса, и только. Марик нему переменилась. Детям он, можно сказать, чужой. Он одинок.
Все рушится, одноцепляется за другое, все связано – его состояние и этотучитель, об отношениях которого с женой он боится узнать правду.Стены теснее смыкаются вокруг. Надо их отодвинуть. Выбраться наружу.Спастись.
– МадамГонзалес?
– Это я,мосье.
Луи с удивлением смотритна толстуху, открывшую ему дверь.
– Мадам АлонсоГонзалес?
– Ну да,мосье.
Настоящая туша. На пухлыещеки ниспадают седеющие пряди; лицо расплывается в улыбке.
– Вы женакаменщика Алонсо, который работает на стройке в Роньяке?
– Да, мосье.
– Это вы?
– Я.

Прозвучал гудок, и Луи,удостоверившись, что Алонсо, как обычно, пошел в бар, оседлалмотороллер и поехал в Витроль. Там, расспросив прохожих, он без труданашел домик Алонсо; дверь ему открыла эта степенная женщина.
– Вы работаетевместе с Алонсо?
– Да, мадам.
– С ним ничегоне случилось?
– Вы прекраснознаете, что нет.
– Да заходите,заходите.
– Извините, ноу меня нет времени.
– Зачемспешить? Вы знаете, что Алонсо явится домой не раньше половиныдевятого – девяти. Да заходите же.
– Уверяю вас…
– Я вас несъем.
Улыбка на ее лице сталаеще шире.
– Вы пришли неслучайно.
Она берет Луи за руку,подталкивает к столовой, довольно прилично обставленной.
– Садитесь…Вы не откажитесь от пастиса?
Луи чувствует, что стена,высокая стена, белая и гладкая, смыкается за ним.
– Может быть,вам ее заказать?
– Нет,спасибо, я бы хотела купить ее сейчас. Извините.
В магазинах грампластинокв Мартиге все ее поиски ни к чему не привели. И вот Мари решила послеобеда съездить в Марсель – быть может, там удастся купитьпластинку, которую она слушала тогда у учителя: сегодня утром ейвдруг захотелось услышать эту музыку вновь…
И заодно она бы навестилаЖизель – они столько времени не виделись.
Подавая угощенье, женаАлонсо подходит к нему вплотную. Луи пугает эта масса плоти.
Ну и воображение уАлонсо! Поистине не меньших размеров, чем эта женщина. Неплохо былобы разобраться, что она собой представляет на самом деле! И Луиневольно улыбается при мысли, до чего смехотворны иные выражения –«женщина легкого поведения», например. Как вывернуться изэтой нелепой ситуации, он понятия не имеет.
А она садится напротив застол, накрытый нейлоновой скатертью.
– Вы непьете? – осведомляется он.
– Нет. Алонсоделает это и за меня. Впрочем, за ваше здоровье, мосье… Мосьекак?
– Луи.
– Мосье Луи.Так вы пришли меня повидать. Очень мило с вашей стороны.
Луи молчит, чувствуя себявсе более неловко. Безрассудная мысль, заставившая его приехать сюда,мысль – а вдруг? – растаяла, как снег на солнце.
– Выразочарованы?
– Нет.
– Значит, вамнравятся толстухи?
– Мне порадомой.
Луи залпом выпиваетпастис.
– Непоперхнитесь. Как вы сказали?.. Ах да, «мне пора домой».Ваша жена начнет беспокоиться – ведь вы женаты?
– Женат, –мямлит Луи.
– Обычно онипомоложе.
– Кто?
– Те, когопривлекает жена Алонсо.
Он увязает все глубже.Ему хотелось бы очутиться далеко-далеко от домика в Витроле, столь жеспокойного, как и эта женщина, которая явно издевается над ним.
– Чаще всегосюда приезжают новички.
– Новички?
– Ну, да,новички и в строительном деле, и во всех остальных делах тоже.
– Это в каких?
– В тех самых,мосье Луи, в тех самых, что и вас привели сюда.
И опять стены стискиваютЛуи, точно западня: только на этот раз он полез в нее добровольно.
– Наслушаютсяони, как Алонсо жалуется на мои измены и ненасытность, выпьют какследует – и сюда. Но ведь то молодые ребята, а вы вроде бычеловек серьезный.
– Я человексерьезный.
– Ладно. Тех яеще понимаю, а вот вас…
– Я пришел…
– Случайно,да? Я жена Алонсо.
– Знаю.
– В такомслучае, пошутили – и хватит.
Подобно большинствустаринных городов, Марсель не создан для такого оживленного уличногодвижения. Развинченность южан лишь увеличивает сутолоку.
Мари нравится этакутерьма: треск моторов, скрип тормозов, храп мотоциклов, громкиевозгласы и крикливые разговоры. Ей удалось припарковать машинунедалеко от выезда на автостраду, за зеленой зоной, и она добираетсядо старого порта на троллейбусе.
Центр Марселя – этоКанебьер и несколько примыкающих к нему улиц. Остальное –беспорядочное нагромождение домов либо вдоль бесконечно растянутыхновых улиц, либо на холмах, что напирают на город с тыла и подковойохватывают гавань.
Когда Мари ходит поулицам Марселя, она всегда испытывает чувство раскованности и, чтоеще более странно, душевного покоя. В городе, перегруженномпешеходами и машинами, то и дело образуются чудовищные пробки, машиныналезают одна на другую, сливаясь в пестрое месиво из автобусов,пикапов, троллейбусов, автомобилей различных марок; и все же Марсельне так угнетает и давит ее, как Мартиг. Да и большие дома, витриныуниверсальных магазинов поражают своим великолепием.
Мартиг – жертвалюдского каприза; кому-то внезапно пришло в голову, что лучшего местане найти, – и вот у некогда спокойной глади залива возникпорт для танкеров, а вокруг сомкнулось гигантское металлическоекольцо нефтеочистительных заводов. В тесных коридорах улиц, гдемашины едут, как в туннеле, а на узких тротуарах едва могутразминуться двое прохожих, эхо многократно отдается от стен, а понизустелются прибитые ветром затхлые запахи нефти, – все этоодурманивает и губит бывший рыбачий поселок.
Мари вспоминает цифру,недавно вычитанную в газете: через Мартиг проезжает свыше пятнадцатитысяч машин ежедневно. По подсчетам журналиста, в среднем выходитболее десяти машин в минуту. Так что не будет преувеличениемзаключить, что в часы пик через Мартиг проезжает около тридцатилегковых машин и грузовиков в минуту. Вот отсюда непрерывнаясдвоенная цепочка автотранспорта между Феррьером и Жонкьером. Мартигникак не обретет равновесия – на каналах дремлют рыбачьи лодки,а едва подходит танкер – и разводят чудо-мост, самый дерзкий позамыслу мост во всей Европе. Мартиг все еще колеблется между своимбезмятежным прошлым, которое, однако, разочаровывает, когда глядишьна это кладбище старых домов, и бурным настоящим современного города,разросшегося как семейство поганок.
Мари без труда нашла вмагазине пластинок на Канебьере «Море» Клода Дебюсси. Онане решилась прослушать пластинку целиком – ограничилась толькопервыми тактами, от чего желание услышать эту музыку только возросло.
Она спешит подняться поКанебьеру и скорее попасть к Жизели, которую надеется застать дома;по понедельникам магазин, где она работает, закрыт. Жизель живет надовольно спокойной улице в близком к центру районе с забавнымназванием Равнина, хотя на самом деле он расположен на плоскогорье уподножия холма.
– Значит, вытоже, как мальчишка, поверили россказням Алонсо?
– Не знаю. Яне хотел вас оскорбить.
– Меня ужедавным-давно ничто не оскорбляет. Но признайтесь, что вы поставилисебя в смешное положение…
– Извините.
– И теперь незнаете, как из него выйти. Неужели я вас так пугаю?
– Нет, мадам.
– Ладно,успокойтесь. Женщина, о которой рассказывает Алонсо, это не я. Дайтея вам все объясню, чтобы вы еще раз не дали маху. Я мадам АлонсоГонзалес, законная жена рабочего-каменщика Алонсо Гонзалеса, которыйв данное время работает на стройке в Роньяке…
Луи уже не стараетсяпонимать. Не иначе как ему снится сон. Все это путаный сон: начиная свозвращения домой в тот вечер и кончая смехотворным визитом в этотдомик в Витроле. Все сон: Мари, статуя, Мари Беррская, жена Алонсо.
– Та жена, окоторой рассказывает Алонсо, существует только в его воображении. Апоскольку вы ищете именно ее, вам не светит с ней повстречаться.Искать ее надо не здесь. В Мартиге наверняка есть бордель. Толькопозвольте заметить, что женатому человеку вашего возраста ходить тудапостыдно.
– Если бы вызнали…
– Что «еслибы я знала»? Что мужчины скоты? Ну так я знала это и до того,как вы сюда явились.
– Нет, мадам,я не виноват…
Луи необходимо излитьдушу. Но выслушает ли его эта непонятная женщина – ведь он досих пор не знает, кто из них двоих говорит правду: она или ее муж?Нет, это невозможно. Он встает, собираясь уйти.
– Сидите,сидите. Я вам еще не все сказала.
Улыбка с лица мадамГонзалес исчезла. Оно стало ожесточенным.
– Вы увидитезавтра Алонсо?
– Да,непременно.
– И он опятьбудет трепать языком про свои семейные передряги и шлюху-жену?
– Надеюсь, чтонет.
– Неприкидывайтесь дурачком. Вы знаете так же хорошо, как и я, что он неупустит случая об этом поразглагольствовать. И что вы намереныделать?
– Скажу емувсе, что думаю.
– Зачем?
– Трепло он,вот что.
– А почем вызнаете, что он врет?
Стены наступают опять.Они сжимают ему виски, душат. Ему вдруг хочется крикнуть. Онвыкидывает руки вперед, словно бы защищаясь, высвобождаясь.
– Не вздумайтена что-то намекать и хихикать, когда Алонсо примется за свое.Обещаете?
– Да, но…
– Никаких но…Вы знаете, Алонсо воевал в Испании. Был ранен под Теруэлем.
– В голову…Он что, псих?
– Кто знает?Так сказать ничего не стоит. А вы не псих? Вели себя тут как кобель.
– Как кобель –я?
Старикашка с бородкойвыскакивает из-за куста. Столовая дома в Витроле погружается во мрак.Невозмутимо-насмешливое лицо толстухи расплывается. Остается одинрот, разверстый, как на гипсовой маске, и вот он слушает еще однуисторию, не понимая, кто с ним говорит – не эта ли статуя спровалами глаз на мертвом лице?
– Алонсоскрылся во Францию. Во время войны он ушел в маки – сражался вПиренеях, в Провансе. Потом оказался в районе Берр. Во время одной изопераций его снова ранили. Надо было его спрятать. Меня попросилиукрыть его здесь. Я согласилась. Рана заживала медленно. Он жил вмоем доме. Это было больше двадцати лет назад. Я была молодой.Мужчина и женщина, молодые, под одной крышей… Чему быть, тогоне миновать. Я его полюбила. И он меня тоже, да только не так, как яего. Он признался мне, что в Барселоне у него была девушка, он любилее с давних пор. Иногда он рассказывал мне о ней. И чиста, мол, она,как ангел, и красавица писаная, и человек редкой смелости – вобщем, восьмое чудо света.
А когда Алонсовыздоровел, он опять пошел воевать. После освобождения вернулся вВитроль. Мы были счастливы, хотя по временам я видела, что мысли егоне здесь, а в Испании. Но я утешалась тем, что, как бы там ни было,наяву он со мной. И вот однажды навестили его два испанца –старинные дружки. Выложили новости, потом стали рассказывать, как тамда что у них на родине. Ну, Алонсо вдруг возьми и спроси:
– А какпоживает Консуэла?
– Не знаю, –поспешил ответить один из них. Несколько минут они увиливали отвопросов, в конце концов один сказал:
– Э-э, лучшебы она умерла. Выкинь ее из головы, Алонсо. Ты нашел себе тут славнуюжену.
– Или тысказал лишнее, или недоговорил. Что, замучили они ее, изуродовали,обесчестили?
– Отвяжись.
– Она вышла задругого?
– Нет. Всегораздо хуже, чем ты думаешь. Когда фашисты вошли в Барселону,началась охота на красных, аресты, доносы, расстрелы.
– Знаю. Ну ичто?
– Большинствонаших держались молодцом.
– Что онасделала? Заговорила под пытками?
– Да нет. Нотебя она недолго ждала… Спуталась с одним офицером, с другим,потом пошла по солдатам. Теперь она просто шлюха.
Алонсо не сказал большени слова. Он только весь скорчился, сжался как больной зверь.
Несколько дней спустя онсделал мне предложение. Я уж думала, он отошел, и считала себядостаточно сильной, чтобы заставить его забыть и это горе. А онпристрастился к вину и как напьется, так и начинает вспоминатьКонсуэлу, которая его предала.
– Твойпроигрыватель еще работает?
– Да, а что?
– Мне быхотелось прослушать эту пластинку, – говорит Мари,дрожащими руками вытаскивая ее из конверта.
Не дав Жизели толкомпоприветствовать гостью, так и не присев, Мари отдается нахлынувшейна нее музыке.
– Садись.
– Ладно,ладно. Помолчи.
Я на скалах Арнетта, в шумеветра и волн, разбивающихся о камни. Ко мне словно бы тянутся чьи-тожадные руки. Я вся, с головы до ног, в брызгах. У них солоноватыйвкус нежности. И нет у меня сил им противиться. Все мое тело стонетот боли.
Обежав последнюю бороздкупластинки, игла соскальзывает на гладкий ободок. Наступает тишина,нарушаемая лишь легким шумом мотора проигрывателя. Крышка отсвечиваеткак зеркало.
Меня охватывает непонятнаяслабость. Ноги сделались ватными.
– Хочешь слушатьпродолжение? – спросила Жизель.
– Да, пожалуйста.
Я не узнаю своего голоса. Жизельисчезла. А ведь она стоит возле проигрывателя. Море играет с ветром.Они гоняются друг за другом, приближаются, сливаются в одно,разлучаются и соединяются вновь. На месте Жизели какая-то тень;возникшая из пластинки, нет – из моря, эта тень идет на меня. Яуже ничего не слышу. Не чувствую под ногами земли. Вода приняла формутела. Море озаряет взрыв. Все трещит. Песок раскалился. Я горю, иодновременно меня бьет озноб.
– Мари! Мари!
Мари чувствует, как чьи-то рукихватают ее за плечи, трясут. Она полулежит в кресле. Жизельсклонилась над ней, в ее улыбке проглядывает тревога.
– Мари! Что с тобой?
– Ничего, ничего.
– Уж не пластинка липривела тебя в такое состояние?
– Какое состояние?
– Ты меня напугала.Что случилось, Мари?
– Ничего, ничего.
Черное отверстие…высокая белая стена… Луи сам не помнит, как очутился надороге. Дом в Витроле, голос женщины, вдруг зазвучавший без прежнейнасмешки, история Алонсо, отчаявшегося из-за любви, все это бежит,бежит, словно тучи, гонимые ветром.
Все нереально, все –кроме его рук, плеч, груди, будто затянутой в железный корсет, да ещедороги; Луи изо всех сил вцепляется в руль мотороллера.
Луи прибавляет скорость.Никогда раньше с такой силой не бил ему в лицо встречный потоквоздуха. Сумерки сгустились, спустился туман. Тускло мерцают желтыефары и красные огни задних фонарей.
Луи притормаживает иостанавливается. Дорога ни с того ни с сего взялась танцевать вальс итанго. Деревья в полях окутывает туманная дымка. Как и накануне,мысли его прыгают. Луи мгновение стоит, опершись на машину. Потомвыводит мотороллер на обочину и садится на траву в кювете.
Где сон? Где явь?
У меня болят плечи. Нет, ниже,между плечами, под лопаткой.
Он закрывает глаза.Роняет голову на колени.
Спать… У меня теперь одножелание, вечно одно и то же – спать. Трава сырая. Штанынамокли.
Эта женщина посмеялась надомной. Я так про себя ничего и не выяснил. Конченый я человек.Конченый. Ну и длиннющий день.
Жены Алонсо нет в природе. Воттак кретин: позабыл про Анжелину. Стоит поманить ее пальцем. А Мари?Какая из них настоящая? Мари Беррская… Мари Мартигская…Мари под душем… Мари – статуя, разлегшаяся на траве…Статуя женщины, женщина – статуя. Все сплошной обман. Людипосходили с ума. Мрамор из гипса. Девка Алонсо – тучнаяматрона… Жан-Жак сказал своей матери:
«А знаешь, мам, как бытебя звали? Матрона…»
У меня болит спина, горит словноот ожога.
«Ты совсем как старыйгосподин, муж Мелисанды…» Я уже старый! А ведь мне всеготридцать пять… Ни на что не гожусь! Жена Алонсо наплела мне стри короба идиотских баек, вроде той, что тогда рассказал старикашка.
Мари и учитель… Я с нимеще поговорю, с этим типом. Два развешенных в окне полотенца и этомини-платье… Что я знаю о Мари? Мы мало видимся, а когда намслучается быть вместе, всегда кто-нибудь да мешает – ребята,теща, соседи… Я уже позабыл, какая у нее фигура… Марикрасивая – что верно, то верно… Этот паршивец Рене,разве он что-нибудь смыслит… Для него ничего, кроме постели,не существует… Щенок, чего там… Мы с Мари живем ужебольше двенадцати лет… Откуда тут взяться неожиданностям? Ну,а в тот раз, когда я пришел домой раньше обычного, вышло неожиданно…Вроде как встреча с новой женщиной… А я возьми да усни.
Эта бабища меня разыграла.Наверно, она и была такая, как говорит Алонсо. Но теперь она старухаи вот решила на мне отыграться, а заодно и себя выгородить. Не такойуж он псих, этот Алонсо.
Мари тоже меня разыграла. Онадавно уже охладела к этим делам.
А я всегда был в порядке. Исейчас в порядке.
У меня болит спина. Не привдохе, а временами. Наверное, защемило мышцу. И чего это я дурьюмучаюсь?
Луи едет дальше. Когда онприезжает в Мартиг, уже совсем темно. У него и в мыслях нет идтидомой. Наверное, все уже смотрят телевизор: Жан-Жак, строящий из себявсезнайку, Симона, которая все мотает себе на ус, Мари с ее штучками.И даже малыш, которого он почти не знает. Спасибо еще, что он большене ревет по ночам во все горло, как прошлой зимой.
День-деньской корплю на работе,чтобы они ни в чем не нуждались. Никогда не отдыхаю, не развлекаюсь.С этим пора кончать.
Луи с решительным видомтолкает дверь маленького бистро – он тут еще не бывал – иидет прямо к стойке.
– Пастису,хозяин!
Выпив вино залпом, делаетзнак повторить. Луи обдумывает, как бы так, половчее ввернутьвопросик.
– Давайтевыпьем, хозяин.
Тот бормочет что-тоневнятное и наполняет свой стакан бесцветной жидкостью.
– Вашездоровье!
– Ваше!
Народу ни души. Бар какбар.
Кто же это мне говорил, будтоздесь есть барышни? Не Рене… Вспомнил: парень, с которым яиграл в белот. Да, точно. Он объявил четырех дам и добавил: «совсемкак у Гю…» Никто не понял, на что он намекает, и тогдаон рассказал, что один марселец купил у Гю бар, который прогорал, ипереоборудовал в подпольный бордель с четырьмя потрясными девками.Имя парня я позабыл. А может, это все-таки был Рене. Не спросишь же ухозяина так, с бухты-барахты… Он и без того на меня кососмотрит, явно не доверяет.
– Ваше здоровье!
– Ваше!
Хозяин, как принято, опятьнаполняет стаканы.
– Я приятель Рене.
– Какого еще Рене?
– Рене Блондена.
– Я такого не знаю.
– Он штукатур…Работает со мной на стройке в Роньяке.
– Ну и что из этого?
В глубине бара открываетсянебольшая дверь. Ах да, как же, как же: позади есть еще зал. Преждетам устраивали собрания. Выходит клиент. Ясное дело, барышни там.Хозяин прощается с ним за руку. Вот они завели какой-то спор. Не обомне ли? Уж не принимают ли они меня за легавого?
– Налейте-камне анисовой, хозяин!
Из задней двери выходитеще один тип.
– Не помнитеРене Блондена? Молодой такой парень лет двадцати трех –двадцати четырех, видный малый?
– Нет, ятакого не знаю.
– Мнерассказывали, будто у вас теперь все по-другому. Но я что-то особыхизменений не приметил.
Хозяин не отвечает. Ей-богу, онглядит на меня косо. Оба типа направляются к выходу и, поравнявшисьсо мной, рассматривают в упор.
– Налейте-ка мнепоследнюю, хозяин.
– Всегда пожалуйста.
Хозяин смотрит на меня волком.Кажется, он напуган. В бар входит мужчина… Черт, этот мнезнаком. У него на нашей улице бакалея. Вечно заигрывает спокупательницами. Мари давно перестала у него покупать. Не то он меняне узнал, не то притворяется.
Он перешептывается с хозяином –я им мешаю.
– Сколько с меня?
– С анисовой –семь стаканов. Значит, четыреста двадцать франков.
– Тогда налейтевосьмой, и будет пятьсот.
– Нет, четыреставосемьдесят.
Лавочник уселся за столик.Нервно барабанит пальцами. Хозяин тоже нервничает. У меня закружиласьголова. Восемь пастисов – не ахти как много, а меня развезло. Якладу на стойку пятисотфранковую бумажку. Из маленькой дверивысовывается блондинка – до писаной красавицы ей далеко –и манит лавочника рукой. Все это мне порядком уже надоело. Чего,собственно говоря, я здесь торчу? Прикрыв бумажку лапой, хозяинпротягивает мне сдачу – двадцать франков. Я сую монету вкарман.
Видать, Рене рассказывалмне басни, или я перепутал адрес.
Пока девица закрывает за собойдверь, из задней комнаты доносится музыка, громкие голоса. Нет, яадрес не перепутал.
Тут есть второй зал, какпри Гю.
Хозяин облокотился на стойкупрямо напротив меня. Он сверлит меня своими маленькими серымиглазками. У него квадратная челюсть, широкие плечи.
– Так в чемдело? – спрашивает он.
– Мне сказалодин парень, может, и не Рене, что тут… но, кажется, я ошибся.
– Да, похоже,тебя облапошили.
От ночной прохлады Луиразвезло еще больше. Он толкает мотороллер через мост. Огоньки –перевернутые луны – дрожат на воде. Ноги у него отяжелели,голова трещит. Он отупел от вина, от тоски и недовольства собой. Идетсам не свой. По привычке заходит в ближайший к дому бар – онтуда заглядывает чуть ли не ежедневно. И снова пьет без всякогожелания, как автомат.
– Ты что, несмотришь вечернюю передачу?
– Нет, молчи!
Мари сидит в кресле, сжавголову руками, и слушает пластинку. Мелодия ему незнакома.
– Что тыпоставила?
– Тсс! Якупила эту пластинку сегодня в Марселе.
– Ты ездила вМарсель?
– Да. Помолчи.
Луи шатается. Елеуспевает схватиться за притолоку.
– Закройдверь.
– С чего этоты таскалась в Марсель, милочка моя?
Он с трудом выговариваетслова.
– Ты пьян, –кричит Мари, – пьян…
Швырнув сумку на диван,Луи идет на Мари.
– Зачем тыездила в Марсель?
– Купить этупластинку.
– Этупластинку! Эту пластинку! Ах, мадам любит музыку.
– Луи! Неподходи, ты мне опротивел!
– Тебе тоже? Ятебе опротивел… Я себе опротивел… Я всем опротивел. Нуи плевать.
Он валится на диван.
– Плевать,слышишь… Плевать я хотел на все, на всех Мари и Мели…Мелисанд… На Алонсо… и на шлюх. На всех, слышишь, навсех.
– Луи, встаньс дивана! Иди ложись спать.
– Я и таклежу.
– Ступай вспальню… И не стыдно тебе так напиваться?
– Я тебесказал, что мне плевать… Консуэла, ты знаешь Консуэлу? Алавочник – свинья.
Напрягши все силы, Маристаскивает Луи с дивана. Еще немного – и он свалился бы на пол.
– А ты, кто тыесть? Мари Беррская, Мари Мартигская? Нет, ты Мари Марсельская.
– Пойдем, Луи.
Ей удается поднять его наноги, выдворить в спальню.
– Ладно, яложусь… Но ты скоро ко мне придешь, правда, ты скоро придешь?Ты моя жена!
– Да.
Он валится попереккровати. Мари снимает с него ботинки, подкладывает подушку. Онобнимает ее за талию. Она высвобождается, отодвигает его на серединупостели… Он уже спит.
Пластинка вертитсявхолостую. Мари переводит иглу. Она слушает музыку сначала, ейстрашно. Страшно за Луи, страшно за себя.
Эта музыка, в которойбьются волны, дует ветер, теперь не потрясает ее, а мучит. Она несетбурю.
Привычка и вправду втораянатура.
Луи, как всегда,просыпается в пять утра. Во рту кислый вкус. Голова трещит. Он шаритрукой. Мари рядом нет. Луи встает.
Мари спит в гостиной надиване. Он вспоминает свое возвращение домой, соображает, что к чему,но времени у него в обрез. От Мартига до стройки около часа езды.
– Счастья наразвалинах не построишь. Видите ли, Мари, ничего нет страшнееразвалин. Взгляните на эту лачугу, открытую всем ветрам, наискореженные стены, дырявую крышу. Наверное, в ней звучали смех,радость, признания в любви.
Мари отвечает не сразу.Она смотрит на строение у самого берега. От дома, по-видимомуразрушенного пожаром, остался один каркас.
Длинная, узкая полосказемли огибает залив. Они проехали мимо закрытых ресторанчиков напляже Жаи – летом там полно отдыхающих, пахнет хрустящимкартофелем, пончиками и звучит танцевальная музыка. Асфальт кончился,началась проселочная, вся в ухабах и выбоинах, дорога, вокругскудная, дикая растительность, почти черный грязный песок –похоже, что две общины, живущие напротив друг друга, оставили междусвоими в равной мере популярными пляжами, no man’s land.
Не спросив Ксавье, Марипоехала к этой маленькой, унылой и серой пустыне, но даже ипритормозить не успела, как он открыл дверцу.
Они сидят, прислонившисьплечом к плечу, ведут разговор, не сводя глаз с горизонта, где домаМартига спускаются с холмов к заливу.
Ксавье пришел к Мари впять часов. И так и остался стоять посреди столовой.
– Что вамугодно? – спросила она.
– Пойдемтеотсюда. Мне надо с вами поговорить.
– Этоневозможно.
– Пожалуйста.Это очень важно. Я пришел проститься.
– Вы уезжаете?
– Да.
– Почему?
– Неужели вамне понятно?
– Зачем выпришли?
– Я не в силахуехать, не повидавшись с вами.
– Может, такбыло бы лучше.
– Мари! Янаписал вам длиннющее письмо.
– Я его неполучила.
– Я отправилего только сегодня утром… И целый день мучился. Боялся, как быоно вас не рассердило. Я хотел вас видеть и не хотел. Хотел вам всеобъяснить и хотел, наоборот, промолчать.
– А сейчас?
– Я пришел. Выне сердитесь на меня, Мари?
– За что?
– За то, чтосо мной стряслось. Выслушайте меня.
– Только нездесь. Здесь это невозможно.
Мари испуганноотстраняется от молодого человека, по-прежнему стоящего посредикомнаты. Столько воспоминаний связано с этим домом, с его стенами, сэтим аккуратно застеленным диваном, на который из окна падает лучсолнца.
– Пошли, –зовет она.
Мари скинула передник –до его прихода она была занята по хозяйству. И вот, проехав вдользалива по дороге на Шатонеф-ле-Мартиг и дальше на полной скорости поузкой ленте пляжа Жаи, она остановилась тут, где ничто не напоминаетей о ее прежней жизни, где воспоминания попросту отсутствуют.
– Еще доканикул я просил послать меня на работу в Африку. Я вам ничего нерассказывал, потому что мы с вами тогда никак не были связаны и врядли вас могло интересовать, где я буду жить.
– А сейчас,по-вашему, это меня интересует?
Она тут же раскаялась всвоих словах. Ей хотелось бы вернуть их, но Ксавье, похоже, ее неслышал.
– Речь идетглавным образом обо мне, о моем душевном равновесии. Тот день сразувсе переменил. Не знаю, почему. В воскресенье, вернувшись из Карродомой, я много думал. Что-то произошло, страшное и чудесноеодновременно. Простите, что я говорю вам это, Мари, но япочувствовал, что меня тянет к вам все сильней и сильней.
Вода залива лениво лижетсерый песок. В Мартиге зажигаются огни. Лучи фар скрещиваются намосту. Новостройки обозначены светящимся пунктиром окон.
– Да, что-топроизошло и со мной.
– Я и боялсяэтого, и желал. Но, Мари, разве это возможно?.. Вчера я позвонил вПариж узнать, нельзя ли ускорить решение. Мне сказали, что я получилназначение в Дакар и могу выехать туда уже в понедельник. Я иобрадовался, и впал в отчаяние. Вы молчите, Мари?
– Мне нечегосказать.
Их плечи тесно прижатыдруг к другу. Они не шевелятся. Им нельзя шевелиться. Нельзядопустить, чтобы их взгляды встретились, а руки соприкоснулись. Однодвижение – и они опрокинутся лицом к небу, к облакам,окрашенным алыми отблесками солнца, что опускается там, вдали, вморе.
– Вы правы, –говорит Мари, первая нарушив их нежную близость.
– Да, куда этонас может завести? Разве что в трагический тупик. Надо быть честным ссамим собой. Вот вы, Мари, вы бы могли вынести жизнь, полную лжи,подпольных свиданий? Я бы ее не вынес.
– А я темболее.
– Посмотритена меня, Мари.
– Не могу.
– Почему?
– Я боюсь…Боюсь себя. Надо ехать. Я опиралась о ваше плечо и была таксчастлива, как никогда!
– Молчите.
– Поравозвращаться в Мартиг. Сейчас придут из школы Жан-Жак и Симона.
– Ах да. Вашажизнь заполнена, заполнена до краев.
– И в ней нетместа для прихотей.
– Это неприхоть, иначе все было бы проще. Самое поразительное, что мы провелимесяц вместе, не замечая друг друга, а восемь дней назад что-топроизошло… Скажите, у вас это тоже началось в прошлый четверг?

– Да…Но почему?
– Не знаю.
– Когда выуезжаете, Ксавье?
– Тот, ктобудет меня здесь замещать, приедет в конце недели. В воскресенье ясъезжу в Тулон проститься с отцом, а в понедельник или вторник сядуна самолет в Мариньяне. Вот так.
– Ну ипрекрасно. Все становится на свои места.
Они смотрят друг надруга. Мари встает, отряхивает прилипший к юбке песок. Ксавье тожестоит – высокий, намного выше ее. Солнце окунулось в залив.Факелы нефтеочистительных заводов, расположенных по обе сторонызалива, – как сигналы бедствия.
У Мари дрожат ноги. Она ицепляется за эту минуту, и хочет от нее оторваться. Они стоят в метредруг от друга. И тем не менее ничто не разделяет их; оба испытываюткакое-то горькое наслаждение, и у обоих кружится голова.
– Поедем,поедем скорее, – говорит Мари.
– Нет!Поезжайте одна… я вернусь пешком.
– Это далеко.
– Мне спешитьнекуда.
– В самомделе…
– Я вас прошу.Так будет лучше, не правда ли?
– Конечно, выправы.
Она бежит к машине,захлопывает дверцу, включает зажигание и отъезжает, не обернувшись.
– Отпустименя, слышишь!
Луи не задерживается вбаре, и каждый вечер застает Мари за одним занятием: она снова иснова слушает купленную в Марселе пластинку. Он берет ее за плечи.
– Не надо,пусти.
В голосе Мари теперь негнев, не досада, а грусть, и это сбивает Луи с толку. Он,естественно, винит себя. Возможно, кто-нибудь видел, как он заходил кГю, и донес Мари…
– Мари, завтрамы с Артуром в Жиньяке не работаем. Первое мое свободное воскресеньеза многие, многие месяцы. Куда бы тебе хотелось поехать?
– Поезжай сребятами, а я останусь дома. Надо дошить платье, я уже давно обещалаСимоне.
– Ты на меняеще сердишься? Я напился тогда как дурак… Меня уговорили.
– Да нет, несержусь. Если бы ты только знал, как мне все безразлично.
– Значит,сегодня ты ляжешь в спальне?
С той самой бурной сценыпосле выпивона, как выражается Луи, Мари так и спит на диване вгостиной.
– Нет, Луи.
– Но,послушай, это же глупо!
Он не знает –злиться или умолять. Он страшится нового срыва. Усталость, засевшая внем, сказывается при каждом движении, все чаще и чаще мучит боль вспине.
Надо бы взять Мари наруки, поцеловать, прижать к себе, но он боится – а вдруг сразууснет, как тогда.
Наверное, Ксавье уже прилетел вСенегал. Нигде, кроме как на пляже, даже и представить его себе немогу. Да и вообще – он, точно песок, просыпался сквозь пальцы –и пустота… С самого четверга прямо места себе не найду, вродехворой собаки. Жизель, наверно, была права.
Жизель недолго пришлосьдопытываться, пока Мари расскажет ей про прогулки в Куронн,пластинку, Карро. Прежде всегда исповедовалась Жизель; ведь онатолько и делала, что закручивала или раскручивала очередной роман.Так повелось со времен их девичества, да так и осталось. Уже всемнадцать лет Жизель была складненькой толстушкой. Теперь же онапревратилась в цветущую роскошную блондинку, на которую мужчиныкидали недвусмысленные взоры.
«Жизель –ренуаровский тип», – повторял Антуан, кичившийсязнанием живописи.
– Ну, а дальшечто? – спросила Жизель, выслушав рассказ Мари.
– Все.
– Красавчик сбородой, томные глаза, пластинка, приводящая в трепет, –все так ясно как божий день.
– Ты думаешь?
– Тебеостается только упасть в объятия своего учителя и закрутить с нимроман.
– Ну нет.
– Почему?
– Потому чтоэто не такая простая история.
– Ну конечно,у тебя все сложно. А на самом деле все такие истории кончаютсяодинаково.
– Вечно ты всеупрощаешь.
– Не упрощаю,а свожу к сути.
– Но для насне в этом, как ты выражаешься, суть. Не в этом.
– Для кого длянас?
– Для Ксавье именя.
– Вы что, нетакие люди, как все?
– Просто я несвободна.
– Неправда,Мари. Просто ты боишься себя.
– Возможно.
– Тебяудерживает не Луи и даже не дети.
– Ничего меняне удерживает. Все дело в том, что мне и в голову никогда неприходило, что у нас с Ксавье могут быть иные отношения. Это твояидея.
– А помнишьЖильбера?
– Того парня,с которым ты гуляла до Антуана?
– Он погиб вАлжире. Знаешь, я ему кое-что позволяла, но до известного предела. Япользовалась его робостью, его добротой. Перед отъездом в Алжир –я уже год как была замужем – он пришел со мной повидаться. Наего лице уже была печать смерти. Как ни странно, я часто вспоминаю,какими он смотрел на меня глазами.
– Зачем ты мневсе это рассказываешь?
– Не знаю…Когда я думаю, что он, быть может, так и погиб, затаив на меня обиду,я готова локти себе кусать. Кто знает, а вдруг мы упустили своесчастье.
– Счастье? Иты в него веришь? Но при чем тут эта история?
– Ни при чем.Просто с той поры я решила брать от жизни все, что можно. И на твоемместе…
– Я знаю, какпоступила бы ты. А я – другая.
– Ты любишьЛуи?
– Он славныйпарень.
– Антуан тоже,но этого мало.
– У тебя нетдетей, Жизель!
– У меня неттвоих принципов…
Принципы! Они разбилисьвдребезги на пляже в Жаи. Если бы я вняла советам Жизель и сошлась сКсавье, оно, возможно, было бы даже лучше. Ах, принципы-то вродесоблюдены. Так я и осталась верной мужней женой.
Интерлюдия шестая
Сколько ни размышляй,
Этого мало,
Дела твои плохи и ты в отчаяньи,
Но все идет к худшему.
Ты говоришь – так дальше невыносимо,
Так найди же выход.1
Бертольт Брехт
Умственное переутомлениедействительно типично для нашего времени, но оно не присуще человекуизначально, а потому необходимо срочно его устранить.
Жан Табари, профессормедицинского факультета в Париже. («Жизнь и доброта»,французское издание журнала Красного Креста, июнь 1964 года)
Какая мразь кругом! Величье сохранили
Лишь женщины.2
Виктор Гюго, Возмездие
Мало-помалу стройказатихает. Луи остался один. Его не тянет в бар, домой идти нехочется, нельзя, чтобы семья видела его в таком раздраженномсостоянии.
Он шлепает штукатурку настену, раз-другой. Затирает ее. Уже темно. Можно было бы зажечь встаром растворном ящике – он тут для того и стоит –размельченный гипс и поработать еще при сине-золотом пламени, вдыхаязапах серы.
Но нет. Сегодня вечеромему вообще нет никакого расчета работать поздно. Накануне бригадапоцапалась с хозяином из-за оплаты, и все, как один, решили уйти состройки. Наутро они уже подрядились работать в другом месте.
– Вкалываешьсверхурочно ради собственного удовольствия? – сказал емуРене, уходя домой.
Луи промолчал. У него нетсил выносить ни молодое зубоскальство Рене, ни скучные воспоминанияалжирца о своей родине. Как ни повернись, мир враждебен тебе, за чтони возьмись, тебя ждет неудача. Вокруг Луи пустыня, он чувствует, чтосилы его иссякают. Боль в спине терзает его без передышки с самогораннего утра.
Прошла неделя с того дня,когда он носился, точно блудливый пес, и получал щелчок за щелчком.Сонливость одолевает его все раньше и раньше, а среди ночи сонраскалывается надвое, как сухое полено. И тогда Луи подолгу лежит, несмыкая глаз.
То, что Мари по-прежнемуспит в гостиной на диване, тоже действует ему на нервы. Сегодня ночьюон пошел взглянуть на нее. Мари свернулась на диване калачиком. Онготов был ее разбудить, да побоялся. Он боится всего: других, себя.
Чем дальше, темнепонятнее становится Мари. Она постоянно слушает эту таинственнуюпластинку. Внешне ничего не изменилось. Мари так же занята детьми,готовкой, домашним хозяйством.
Предметы все большерасплываются. Едва проснувшись, Луи погружается в разреженный туман,в который там и сям вкраплены люди и вещи, словно торчащие из морярифы. Жесты, шумы, слова ранят его – ему кажется, будто у негосодрана кожа.
Из-за холма восходит лунаи катится по небу, словно мяч по плоской крыше. Поднявшись, оназаглядывает в помещение. Тень Луи расплывается на белой стене.Движения искажаются. Вот он пожимает плечами, втягивает голову,вытягивает шею, вскидывает руку, поднимает ногу. Он прячется в тени –луна освещает шероховатые швы между плитами. Он появляется вновь, игигантская тень Луи перерезана пополам: одна половина на стене,вторая цепляется за потолок.
Он смеется – егозабавляет эта игра уродливых теней; его фигура то раздувается, тоутончается, то обезображивается, то приукрашается, то обрубается, ато и вовсе исчезает.
Он прячется, вытягиваетруки – они распластываются на стене, чудовищно увеличенные,проделывают причудливые жесты. Пальцы удлиняются, укорачиваются,пропадают совсем. Сжатый и разжатый кулак превращается в пасть сощеренными зубами. На стене возникают животные, звери, растения и тутже уходят в небытие.
Одна фигура несуразнеедругой. Луи соединяет кулаки, вытягивает и снова загибает пальцы –тени напоминают лица. Луи узнает их одно за другим. Рискованная ивздорная игра возрождает все его обычные видения.
Гримасничающий людмечется по стене: старый господин с острой бородкой, Алонсо, владелецбара в Мартиге, жена Алонсо, хозяин – как они его называют,хотя в действительности он просто надсмотрщик и сам на жалованье, ножлобствует так, словно стоит на страже собственных капиталов. Луи,ухмыляясь, честит тень, отбрасываемую кулаком. Вчера он крупнопоговорил с этим типом от имени всей бригады. Но у него еще осталасьв запасе пара ласковых слов. Хозяин обсчитал их по всем статьям,записал меньше квадратных метров, урезал замеры отделочных работ –карнизы, пилястры, желоба – и в результате недодал им не однутысячу франков. Спор закончился как обычно.
– Пусть намготовят расчет, – закричал Луи под одобрительные возгласытоварищей, – пусть рассчитываются подчистую, и мы уходим.
– Ты что,думаешь, я не найду других штукатуров?
– Халтурщиковсколько угодно. А мы тут работать больше не намерены.
Утром он и Рене сходилина строительство стандартного жилого дома на окраине Мартига подороге в Пор-де-Бук и взяли подряд на всю их бригаду. Такие переходысо стройки на стройку в их жизни не редкость.
Но как Луи ни складываеткулак, морды мерзавца, обворовывавшего их неделя за неделей, большене получается.
Теперь тень скореенапоминает Алонсо – у нее открытый, словно бы хохочущий рот.
Алонсо наверняка знает оего дурацкой поездке в Витроль. Недаром он каждый день поносит вбистро жителей Мартига – но не в лоб, а рассказываякакую-нибудь историю из прованского фольклора, то и дело буравит Луиблестящими карими глазками. Две из них он рассказывает чуть ли некаждый день.
Так и сяк складывая руки,Луи пытается изобразить на стене смешливое, толстое лицо. Жена Алонсозаливается смехом, в то время как сам Алонсо орет, и голос его,отскакивая от мешка с мелом, гремит под потолком и слышен, наверное,даже на улице.
– Как-то разодин мартигалец – он мнил себя хитрецом – приехал изМарселя, где он пробыл неделю, и давай каждому встречному ипоперечному вкручивать, будто возле старого порта застряла в устьереки огромная рыбина – голова ее у мэрии, а хвост в открытоеморе вылез, в замок Иф упирается. Сначала мартигальцы над нимпотешались, а потом один за другим потянулись в Марсель поглядеть надиковинную рыбу… «Вот кретины! – заявил нашшутник, – что им ни расскажи, во все верят». Но,малость подумав, и сам пустился за ними вдогонку. «Пойду-капогляжу, – говорит, – раз они туда отправились– наверное, так оно и есть».1
В первый вечер Луисмеялся вместе с другими. Потом Алонсо стал для затравки рассказыватьдругую историю – давно всем известную, как мартигалец заявилсяв Эксе в гостиницу, где не было мест, и ему предложили переночевать вдвухспальной кровати рядом с важным постояльцем – негром изЭфиопии. Он попросил разбудить его пораньше на рассвете. Но пока онспал, поваренок размалевал ему лицо коричневой краской. И вот утромего будят, он вскакивает с кровати, подходит к зеркалу и говорит:«Что за идиоты, вместо меня разбудили негра!» – иснова улегся спать.
Алонсо сам первыйразражается смехом и приступает к рассказу про рыбу. А покончив и сэтой историей, спрашивает:
– Ну, что тыоб этом думаешь, Луи? Верно, всегда отыщется дурачок, который неполенится сходить поглазеть.
Театр теней утомляет Луи.Он по-всякому крутит пальцами, стараясь, чтобы на стенке получиласьтень, похожая на женскую фигуру, но тщетно. У него не выходит нифигура Мари, ни статуя. У него не выходит ничего, кроме собачьихголов, крокодиловых морд, заячьих ушей, слоновьих хоботов.
Луи подходит к окну. Играперекинулась теперь и на то, что снаружи. Подающие воду шланги пляшутперед дверями. Краны острыми клювами прокалывают открытые глазафасадов. Челюсти экскаваторов жуют деревья в парке. Отбойные молоткибурят кратеры. На бетономешалках вырастают верблюжьи горбы. Балкилесов блестят, словно змеи. Шоссе, по которому, обгоняя друг друга,мчатся машины, кажется золотым галуном.
Тень Луи в просвете окна– точно пламя. Она колеблется, раздувается, гаснет.
Она мечется и прыгает пофасаду при свете луны.
Клювы подъемных крановзастывают на месте, челюсти экскаваторов смыкаются, словно хотятвцепиться в эту непомерно разросшуюся тень. Балки-змеи поднимаютголовы – они тоже готовы перейти в наступление. Луи пятится,ушибает спину – как раз больное место.
Луна исчезла за облаком.Тьма поглощает стройку: Луи слышатся какие-то несуразные звуки: плохоприклепанное железо плачет как ребенок, капли воды из незакрытогокрана стучат, как подковы по асфальту, ночные насекомые трещаткрылышками, ветер гудит в лесах.
Луи замирает на месте –недостроенное здание, в котором нет ни дверей, ни рам, ни крыши,держит его взаперти. Он застрял тут, как муха в паутине. Уже многодней подряд его мучит то одно, то другое. Товарищи по работе, Алонсо,Рене смотрят на него с жалостью. Вчера Рене вызвался загасить длянего известь. За ним приглядывают, как за ребенком или больным.
Он обретает покой, толькокогда смотрит на мертвую статую: жизнь останавливает свой бег.
Он какой-то сонный, ауснуть не может. Ему бы хотелось обнять Мари, но едва он приближаетсяк ней, ему уже чудится, что он вот-вот рассыплется.
Луи опять подходит кокну. Он стоит на четвертом этаже. Земля притягивает его, манит,зовет…
Он отступает, натыкаетсяна ведро; ведро с грохотом катится по полу. Вода намочила брючину,залила ноги. Он снимает рабочие штаны, куртку, переодевается.Привычные жесты возвращают его к действительности.
Из-за облаков сновавыплывает луна. Она освещает бар у ворот стройки. Луи толкает передсобой мотороллер. Анжелина закрывает ставни. Он подходит к девушке.
– Анжелина!
– Кто тут?
– Это я,Анжелина.
– Ах это вы,мосье Луи.
Она возникает в дверях.Луи приближается к ней вплотную.
– Я закрываю,мосье Луи, уже никого нет. Хотите что-нибудь выпить?
– Нет.
– Тогда досвиданья.
– Ты что-тобольно торопишься.
– Время ужепозднее. Вы один остались на стройке?
– Пойдем сомной, Анжелина.
– Да что свами, мосье Луи?
Он нашел способ выйти измрака, найти ответ на вопрос, неотвязно преследующий его последниедни, способ навсегда покончить со всеми сомнениями. Он уволочетАнжелину к статуе на поляне.
– Пойдем, ядам тебе все, что захочешь.
Только бы она не сталаломаться. Женщины любят поднимать шум по пустякам. Он обнимаетАнжелину, пытается ее увлечь.
– Отпуститеменя, мосье Луи, сегодня я не хочу.
– Пойдем.
Он тащит ее за собой. Онаотталкивает его, увертывается. Он останавливается, собирается ссилами. Пытается поднять ее.
– Вот псих!
– Сколько тыхочешь? Пять, десять тысяч?
– Отпуститеменя. Мне с вами страшно.
Луи чувствует, как к немувозвращается вся его энергия. Если Анжелина с ним не пойдет, онвозьмет ее силой, тут же у дверей бара. Эта потаскуха еще вздумалаему отказывать! Ничего, он ее крепко держит.
– Шлюха!
Анжелина укусила его,воспользовалась моментом, когда Луи ослабил хватку, бросилась к дверии схватила рукоятку для спуска жалюзи.
– Неподходите!
Луи в нерешительности. Подороге кто-то идет, он невольно оглядывается. Это какой-то мужчина.
– Ты, Пьеро? –кричит Анжелина.
– Да, я. Тыеще не закрыла?
– Закрываю.
Жалюзи медленноопускаются. Анжелина подходит к мужчине, тот обнимает ее за талию.
– До свиданья,мосье Луи. Приходите еще.
Луи провожает парочкуглазами. Его вытянутая тень лежит на шоссе.
Луна провожает Луи поизрытой, пересекающей стройку дороге, которая сменяется нехоженойтропкой, ведущей на небольшую поляну. Статуя лежит среди сорных трав,из-под которых видны только грудь и плечо – они белеют во тьме.Статуя спит.
Луи так и не удалось ееоживить. Отлитая из гипса и однажды уже зарытая в землю мужчинами,она вновь вернулась к своей судьбе; это лишь наметка живой женщины. Аскоро бульдозер выкорчует в парке последние деревья, чтобы выровнятьгрунт для новостроек, и статую швырнут на грузовик вместе с разнымиобломками и прочим строительным мусором, который ежемесячно вывозят кберегам залива на свалку.
Пройдет немного времени,и на месте бывшего имения, где по вечерам в сырой траве квакали жабы,вырастут новые дома, из окон будут разноситься детский плач, девичьепенье, семейные ссоры и накладывающиеся друг на друга звукирадиоприемников и телевизоров.
Махнув на прощанье статуерукой, Луи садится на мотороллер и уезжает на предельной скорости. Онмчится, испытывая животную радость, едва не задевает машину, котораялетит на него с зажженными фарами, слышит скрежет шин по гравию,чувствует, как ветер хлещет его по лицу. Дорога извивается какженское тело – он раздавил его колесами.
Гостиная освещенаторшером. Войдя в дом и не сразу увидев Мари, Луи было подумал, чтоона лежит на диване, как все последние вечера. По пути на кухню онвключает в комнате верхний свет.
Мари сидит в кресле.Когда он вошел, она не пошевелилась. На проигрывателе вхолостуювращается пластинка.
– Что ты тутделаешь?
– Ничего, каквидишь… Собираюсь ложиться спать.
– Ты несмотрела телевизор? А где ребята?
– Спят. Тыприходишь домой все позднее и позднее.
– Ты меняждала?
– Нет. Яразмышляла.
– О чем?
– О многихневеселых вещах.
– Теперь ябуду приходить раньше. С Роньяком покончено. Мы взяли расчет.
– Опять?
Он рассказывает об ихспоре с хозяином и о том, какое решение приняла бригада.
– Мы будемстроить стандартные дома в Мартиге. На отличных условиях.
– Тем лучше…Только знаешь, мой бедный Луи, вот уже несколько лет, несмотря наразные перемены, все остается по-прежнему. Так что… Пойду-ка яспать.
– Какую этопластинку ты слушаешь последнее время?
– Никакую.
– Как такникакую… Мне тоже хочется послушать.
– Скажи намилость. Это классическая музыка. Тебе она не нравится. Ты знаешь«Море» Клода Дебюсси?
– Поставь-каее.
– Ребята спят.
– Негромко.Они не услышат.
– Придумалтоже.
Приглушенная музыказвучит странно, тревожно. Последние шесть дней морские волнынаводняют дом каждый вечер; но сегодня они укачивают комнатунерешительными нежными толчками.
Набросив халатик, Марисадится на прежнее место.
– Тебехолодно?
– Немного.
Подняв плечи, онаусаживается поглубже в кресло.
– Шел бы тыспать, Луи. Наверное, валишься с ног.
– Нет еще. Мненужно тебе кое-что сказать.
– Ты всегдавыбираешь подходящий момент. Лучше послушай пластинку, раз тебезахотелось музыки.
Свистит ветер, бушуютволны.
– Мари! Ясегодня чуть не переспал с девкой.
– Почему«чуть»?
– Она незахотела.
– Переспишь вдругой раз.
Море волнуется всесильнее. Мари встает, еще приглушает звук. Музыка превращается вневнятное журчание, но время от времени раздаются громовые раскаты.
– И это все,что ты можешь мне сказать?
– О чем?
– О девке.
– А ты хочешь,чтобы я тебя расспрашивала в подробностях? Знал бы ты, как мне всебезразлично.
Луи стоит посредикомнаты, сзади на него падает яркий «дневной» свет изкухни, спереди – желтые отсветы торшера.
Мари оборачивается. Влице Луи есть что-то жалкое и внушающее тревогу. Как он осунулся. Унего понурые плечи, сутулая спина, руки-плети, подавленный вид. С губМари чуть не слетают жестокие слова: «Тоже мне соблазнитель».Но верх берет беспокойство – слишком многое их объединяет.
– Посмотри наменя, Луи.
– Это ещезачем?
– Говорю,посмотри на меня.
Нет, он не выпил. Пустойвзгляд. На щеках – глубокие складки. Цвет лица болезненный,желтый. Откуда-то со дна души у Мари поднимается нежность,накопленная за годы совместной жизни.
– Ты плоховыглядишь, Луи. Тебе нужно показаться врачу.
Сонливость Луи, вечнаяраздражительность, физическое недомогание, грубость и неуживчивость –все объясняется. Сердце Мари разрывает жалость.
– Я в полнойформе.
Но словам, которые онвыговаривает ворчливым, глухим голосом, противоречат помятые веки,горестно сложенные губы, синяя, пульсирующая на виске жилка,разбухшая до того, что, кажется, вот-вот лопнет.
– Садись…Ты скверно выглядишь. Ты себя плохо чувствуешь?
– И ты тоже…Нет, я не болен.
– Тебе ужеговорили, что ты болен? Кто?
– Товарищи наработе, Рене, например.
– Почему тымне ничего не сказал? Ты меня больше не любишь?
Вопрос вырвался у нее самсобой; вот так же она спрашивает Ива или Симону, когда они вдруграскапризничаются. Привычно, нежно пробивается она к нему.
– Ну что тыпристала, Мари?
Быть может, наступилмомент разрубить образовавшийся узел, разорвать паутину, которая егоопутала. Никогда еще так не болела спина. Никогда еще так ненаваливалась усталость. Голова трещит. Перед глазами все кружится, амузыка, хотя и чуть слышная, оглушает.
– Садись, Луи.
– Наверное, япереутомился, – говорит он и валится на диван. –Это я из-за дневного света выгляжу таким осунувшимся и бледным. Тытоже бледная.
Мари встает. Зеркало надбуфетом отражает ее загорелое, пышущее здоровьем лицо. Да еще этоприглушенное журчание музыки – она звучит как упрек, –и ей вспоминаются блеск моря, веселые игры на пляже, яркое солнце,радости ленивого лета.
Мари выключаетпроигрыватель, кладет пластинку в конверт и ставит на полку –все эти дни она держала ее под рукой, чтобы слушать снова и снова.Теперь ей будет не в чем себя винить.
Луи больше не кажется ейскучным, чужим человеком; и это уже не тот невнимательный муж, откоторого невозможно дождаться ласки. Это ее давний спутник, приятель,кавалер на танцах, тот самый возлюбленный, с которым она когда-тоначинала жизнь. Создатель этого семейного очага, едва неразлетевшегося в прах. И вот он болен! Ужасно.
Не ее ли это вина –ведь она не поняла, не увидела, как он день за днем убивает себя,чтобы дать счастье ей и детям.
Он сидит неподвижно,уставясь в пол.
– Чтослучилось, Луи, что происходит? Почему ты мне ничего не рассказывал?
Она поднимает ему голову.Ее пугает это изможденное лицо, глаза, избегающие ее глаз,обострившиеся черты.
– Мари! Мари!Мне крышка!
Плотину прорвало –плотину гордости и ложного самолюбия. Доверие утверждается на покаеще зыбкой почве. Сначала он говорит сбивчиво, с трудом преодолеваясебя, но потом, когда связь, давно утраченная, налаживается вновь, онуже легче разматывает тугой клубок своих страхов, тревог, беспомощныхпоисков.
– Бедный мойЛуи!
По мере того как ейоткрывается слабость мужа, Мари чувствует себя все сильнее. Теперьона должна быть сильнее его. Мари забывает, что она обиженная жена, ииспытывает к нему лишь материнскую жалость.
Неумелый, но донельзяоткровенный рассказ еще больше укрепляет Мари в ее решимости.
У меня стало одним ребенкомбольше, и этот – самый слабый и беззащитный изо всех. Я должнавзять его за руку, заново научить ходить, одну за другой вынуть всезанозы, застрявшие в его теле, вернуть вкус к дому, любовь детей,покой… Это будет нелегко. Потребуется мужество. Надо будетнабраться терпения и научиться выносить его таким, как он есть, –придирчивым, отупевшим от усталости.
– Луи, тыпереработался.
– Я уже этослыхал от других.
Других! Мне больно это слышать.Другие видели то, чего не видела я. Они сказали то, чего не сказалая. Я считала себя непонятой, тогда как непонятым был он. Мнеследовало понять его и, пока не поздно, удержать от падения.
– Тебе нужнопередохнуть, Луи. Ну хотя бы перестать работать сдельно.
– Ты прекраснознаешь, что это невозможно.
– Я тоже могупойти на работу.
– Я не хочу. Иникогда не хотел. Кто будет заниматься детьми, Ивом?
– За нимприсмотрит мама.
– Нет. Я ещене помер. Немного выдохся – это верно, да и все эти историивышибли меня из колеи. Но я пока еще не сдался.
– А нельзя личто-нибудь придумать, Луи?
– Что?
– Почем язнаю. Чтобы прокормить семью, работать приходится все больше ибольше. Куда это годится?
– Конечно.Хозяева нас обдирают, и ничего тут не поделаешь.
– А что еслибы вы все сговорились и действовали заодно?
– И ты в этоверишь? Не строй иллюзий. Каждый бьется за себя, а на соседа емуплевать.
– Если хочешь,мы еще вернемся к этому разговору, да и остальное от нас не уйдет. Апока тебе надо подлечиться – это сейчас главное.
– Говорю тебе,я не болен!
– …иотдохнуть. В этом году ты не брал отпуска.
– В прошломтоже.
– Мы тебя невидим дома, даже по воскресеньям. А ведь ты нужен детям… и мнетоже.
Мари преодолела последнююпреграду – победила в себе женщину, бунтовавшую из-заразочарования в муже, отказалась от своих мечтаний на пляжах Куроннаи Жаи и стала тем, чем хотела быть, – матерью. Отныне ейбудет легко все принимать и отдавать.
– Ты всем намнужен, Луи.
– Не знаю,Мари, я ничего больше не знаю.
Он улыбается чутьзаметной грустной улыбкой.
– Мари, как ябоялся, как я боялся. Ведь я уже было совсем тебя потерял.
– Не смей такговорить… Это я не хочу терять тебя. Мы вместе сходим к врачу.
– Говорю тебе,я не болен.
– Знаю, знаю,но доктор тебе что-нибудь даст для поднятия духа, вернет тебе силы…И потом, Луи, у нас должно оставаться время и на жизнь
Она ласково гладит волосыЛуи. И ей кажется, что она отгоняет от него тревоги, мучения, боль.Ничего пока не наладилось, все испытания впереди, но она верит в своисилы.
С годами волосы Луипотускнели, но они такие же мягкие, тонкие и шелковистые, как уЖан-Жака.
Paris 1965
1 Работай, девушка, работай хорошо (испан.)
1 Коли дитятко не плачет, значит, сиси ему хватило (португ.)
1 Перевел В. Куприянов
2 Перевел В. Куприянов
1 «О Галльской войне» (лат.)
1 Перевод С. Апта
2 Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 6, с. 428
1 Ж. Расин. «Афалия». Сочинения, т. 2. М.-Л., 1937, действие I, явление 1-е
1 Макари – в XIX веке владелец ресторана, расположенного на Лазурном побережье. Ресторан славился своей кухней, в особенности рыбной похлебкой. Выражение «Это Макари» вошло в обиход и стало равнозначным выражению «лучше некуда». (Прим. авт.)
1 Там же, действие IV, явление 3-е
1 Там же, действие IV, явление 3-е
1 Там же, действие V, явление 2-е
2 Перевод С. Третьякова.
1 Перевод Л. Я. Мея
1 Старинный городок неподалеку от Марселя, некогда славившийся боем быков. Городок сейчас обречен на вымирание, поскольку в нем нет промышленности
1 Имеется в виду де Голль
1 Перевел В. Куприянов
2 Перевел В. Куприянов
3 Перевела Ф. Коган-Бернштейн
1 Ничейная земля (англ.)
1 Грез Жан Батист (1725–1805) – французский художник
1 Тартана – одномачтовое судно
1 Комическая коррида «Огненный бык» (испан.)
1 Перевел В. Куприянов
1 Перевел В. Куприянов
2 Перевел Павел Антокольский
1 Эту историю можно прочесть в превосходной книге Армана Люнеля «Я видел, как живет Прованс». (Прим. авт.)