Императоры (психологические портреты)

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА

В то время как головаЛюдовика XVI скатилась в корзину гильотины, русская самодержавнаяимператрица Екатерина II еще доживала благополучно свой пышный век.Крестьянско-казацкое восстание Заволжья, задушенное ею в 1774 году,было полузабыто, и цесаревич, опальный, но ревниво мечтавший окороне, не хотел верить, что его судьба будет подобна судьбенесчастного короля. Однако и он был убит бесславно, как егокоронованный «брат», правда не всенародно, а в собственнойдворцовой спальне руками пьяных гвардейцев.

В книге, предложеннойвниманию читателей, я начинаю мой рассказ об императорах именно сПавла, ибо этот государь начал собою то столетие, которое былопоследним для романовской династии и которое носило на себе на всехэтапах своего бытия печать гибели. Петербургская монархия, такаяогромная и сложная, пала десять лет тому назад не случайно, конечно:ее падение было предопределено многообразными условиями; -экономическими, социальными и политическими. Это дело социологоввскрыть бесстрастным анализом те внутренние язвы, какие сталисмертельными для империи. Мое задание было иное.

Я хотел написатьпортреты пяти царей, которые игрою исторических сил стояли в центресобытий, подготовлявших крушение старого порядка. Иные ревнителиэтого ветхого порядка воображали, что они защищают царскоесамодержавие, и противопоставляли эту свою идею эгалитарномународовластию. На самом деле никакого самодержавия в петербургскийпериод русской истории не было. Сами цари были игрушкою в рукахправящих классов. И романтикам не следует тешить себя напрасно мечтоюо «сыновстве» народа и о «царе-батюшке».

Император Павел верил всвое провиденциальное право быть главою не только государства, но ицеркви. Эту мысль внушили ему прусские масоны, когда он был ещенаследником, в надежде, что могущественный русский император будет имполезен для их целей. Но безумный государь ничего не успел сделать.Однако, как это ни странно, его болезненная мечта, почерпнутая изстоль двусмысленного источника, стала как бы «идеей», апотом даже и официальной доктриной нашей монархии.

Если эта идея нискольконе влияла на объективный исторический процесс, зато она имела немалоезначение для психологии самих государей. В моих рассказах я старалсяраскрыть эту внутреннюю трагикомедию павшей монархии. Вот почему всамом изложении фактов я как бы становлюсь время от времени на точкузрения самих царей.

Такова задачапортретиста и психолога.

Мне кажется, наступиловремя, когда мы можем писать не только страстные памфлеты противповерженных монархов, но и спокойно зарисовывать их личины. События илюди красноречивы сами по себе.

Георгий Чулков

Сентябрь 1927 г.

ИМПЕРАТОР ПАВЕЛ

I

В комнате было душно,жарко и пахло пряными духами и еще чем-то должно быть, распареннымчеловеческим телом. Шторы были спущены; мерцал ночник, и, хотя былдень, с трудом можно было различить в полумраке согбенные фигурыженщин в огромных кринолинах; старухи, темные и недвижные, былипохожи на больших сонных птиц, которые расположились на вечернийпокой. Нахохлившись, они сидели вокруг пышной колыбели, где былинавалены какие-то покровы и ткани. Тут был лисий черно-бурый мех,стеганное на вате атласное одеяло, бархатное одеяло, еще какое-тоодеяло, и под этой грудой задыхался на перинах крепко и плотноспеленутый младенец.

Когда молодую великуюкнягиню, бывшую ангальт-цербстскую принцессу,Софию-Августу-Фридерику, именовавшуюся теперь Екатериной, ввели в этукомнату, она едва не лишилась чувств от спертого воздуха и сладкогодурмана духов. Ей дали восковую свечу, и когда княгиня решиласьподнять кисею колыбели, она увидела крошечное розовое личико с двумятемными и мрачными глазами, совсем не по-младенчески глянувшими нанее. Нос у младенца был смешной, как пуговица.

Это жалкое крошечноесущество был будущий «самодержец всероссийский, князьэстляндский, лифляндский, курляндский, повелитель и государь царейгрузинских, наследник норвежский, герцог шлезвиг-голштинский иольденбургский, великий магистр Державного ордена святого ИоаннаИерусалимского и прочая и прочая».

С первых дней своегосуществования этому самодержцу пришлось испытать невыносимую духотуцарской спальни. Императрица Елизавета, фрейлины и мамушки душилиребенка пеленками и одеялами, как будто желая приуготовить его к томушарфу, который затянули ему на шее пьяные гвардейцы 11 марта 1801года.

Кто был этот младенец?Чей был он сын? До сих пор никто этого не знает. Сам он был убежден,что Петр III, бывший герцог голштейн-готторнский, злополучныйимператор, год кривлявшийся на русском троне и потом задушенный однимиз деятелей 1726 года, был действительно его отцом. Другиесомневались в этом, предполагая, что отцом Павла был Салтыков,любовник Екатерины. Иные уверяли, что от красивого Салтыкова не могродиться курносый мальчик и что Екатерина родила мертвого ребенка,которого заменили новорожденным чухонцем из деревни Котлы,расположенной недалеко от Ораниенбаума.

Жизнь Павла оказаласьне менее загадочной и фантастичной, чем его происхождение.

Та, которую он считалвпоследствии своей матерью, редко появлялась у его колыбели. Затоимператрица Елизавета навещала младенца раза два в сутки, иногдавставала с постели ночью и приходила смотреть будущего императора.Подрастая, он привык к женщинам — к фрейлинам, к нянькам — и боялсямужчин. В 1760 году, когда Павлу не было и шести лет, ЕлизаветаПетровна назначила камергера Никиту Ивановича Панинаобер-гофмейстером при Павле. Панину было тогда сорок два года. Онпочему-то казался маленькому цесаревичу угрюмым и страшным стариком.Его парик и голубой кафтан с желтыми бархатными обшлагами внушалиребенку непонятное отвращение. Он встретил своего воспитателяслезами, полагая, что теперь у него отнимут мамушек и все»веселости». Впрочем, он скоро должен был получить новыевпечатления, которые заинтересовали его не менее, чем игры сняньками. Он присутствовал на спектакле, где французские актерыдекламировали пышные монологи и где юные девицы танцевали прелестно,восхищая зрителей. Когда ему минуло шесть лет, иностранные посланникипредставлялись ему торжественно. Это было немного страшно, но он ужечувствовал, что его судьба необычайна, что он предназначен бытьповелителем.

Но будущему императорунадо было учиться. Грамоте его стали учить уже в 1758 году и тогда женадели на него модный кафтанчик и парик, который одна из няньзаботливо окропила святой водой.

Странный страх всегдасопутствовал Павлу с младенческих лет. Ему постоянно мерещиласькакая-то опасность. Хлопнет где-нибудь дверь — он лезет под стол,дрожа; войдет неожиданно Панин — надо спрятаться в угол; за обедом тои дело слезы, потому что дежурные кавалеры не очень-то с ним нежны, амамушек и нянюшек нет: их удалили, ибо они рассказывают сказки, поютстаринные песни и вообще суеверны, а цесаревич должен воспитыватьсяразумно. Ведь то был век Вольтера и Фридриха Великого. Тогда ещеПавел не увлекался коронованным прусским вольнодумцем, и ему былимилы сказки про бабу-ягу. Впрочем, это не мешало мальчикуобнаруживать способности к наукам и остроумие. Однажды после урокаистории, когда преподаватель перечислил до тридцати дурных государей,Павел крепко задумался. В это время от императрицы принесли пятьарбузов. Из них только один оказался хорошим. Тогда цесаревич сказал:»Вот из пяти арбузов хоть один оказался хорошим, а из тридцатигосударей ни одного!»

Императрица Елизаветаумерла в 1761 году, когда Павлу было семь лет. Петр Федорович посвоему легкомыслию не мог заняться воспитанием маленького Павла.Впрочем, однажды голштинские родственники принудили его посетитькакой-то урок цесаревича. Уходя, он сказал громко: «Я вижу, этотплутишка знает предметы лучше нас». В знак своего благоволенияон тут же пожаловал Павла званием капрала гвардии.

То, что случилось летом1762 года, осталось в памяти Павла на всю жизнь. 28 июня, утром,когда Павел не успел еще сделать свой туалет, в его апартаменты вЛетнем дворце в Петербурге вошел взволнованный Никита Иванович Панини приказал дежурному камер-лакею одеть цесаревича поскорее. Впопыхахнапялили на него первый попавшийся под руки камзол и потащили вколяску, запряженную парой. Лошади помчали Панина и его воспитанникак Зимнему дворцу. Маленький Павел дрожал, как в лихорадке, и,пожалуй, на этот раз для его испуга были немалые причины. В эту ночьЕкатерина была провозглашена императрицей. Павла вывели на балкон ипоказали народу. На площади толпились простолюдины, купцы и дворяне.Проходившие гвардейцы, расстраивая ряды, буйно кричали «ура».Эти крики пугали мальчика, и он почему-то думал о том, которогосчитал своим отцом. В Зимнем дворце был беспорядок. Придворные иофицеры толпились в шляпах, и Павлу послышалось, что кто-то говорит»наш кривляка», «наш дурачок», и какой-токамергер, заметив Павла, дернул болтуна за рукав. О ком они говорили?О каком кривляке? О каком дурачке?

Впоследствии Павел всеузнал. Он узнал, как Екатерина совершила свой победный поход во главегвардии в Петергоф и как ее растерявшийся супруг, отрекшийся отпрестола, был отвезен в Ропшу. Он нашел также в бумагах Екатериныпосле ее смерти письмо Алексея Орлова: «Матушка, пощади ипомилуй, дурак наш вздумал драться, мы его порешили»…

Но Павел не считалдураком Петра Федоровича и даже любил его. Этот человек не успел ещеобидеть чем-нибудь мальчика. А Никита Иванович Панин, к которомуПавел скоро привык, внушал ему искусно некоторые странные ибеспокойные мысли об императрице. Нашлись и другие, которыерастолковали мальчику, что после смерти Петра III надлежалоимператором быть ему, Павлу, а супруга удавленного государя моглабыть лишь регентшей и правительницей до его, Павла, совершеннолетия.Павел это очень запомнил. Тридцать четыре года думал он об этом дни иночи, тая в сердце мучительный страх перед той ангальт-цербстскойпринцессой, которая завладела российским престолом, вовсе несомневаясь в своем праве самодержавно управлять многомиллионнымнародом.

Итак, надо быловоспитывать наследника. Екатерина решила действовать энергично.Поклонница западной цивилизации, она решила пригласить воспитателемДаламбера. Но из этого ничего не вышло. Он отверг предложениеимператрицы, как отверг приглашение Фридриха Великого, которыйпредлагал ему свое гостеприимство. Знаменитый энциклопедист, намекаяна «геморроидальные колики», от которых, по официальнойверсии, умер Петр III, писал Вольтеру: «Я очень подверженгеморрою, а он слишком опасен в этой стране», то есть в России.

Пришлось ограничитьсяроссийскими воспитателями. Среди них был, между прочим, известныйсвоими «Записками» Семен Андреевич Порошин, человек весьмачестный и образованный. Кроме того, учили цесаревича Эпинус иОстервальд. Павел изучал историю, географию, математику, русскийязык, немецкий, французский. Знал немного по-латыни. Позднее другихприглашен был в качестве преподавателя архимандрит Платон,впоследствии митрополит. Прежде чем назначить этого монаха учителем,его пригласили на обед ко двору, и сама императрица с ним беседовала,желая убедиться в том, что будущий воспитатель цесаревича несуеверен. Ученица Вольтера, как известно, больше всего опасаласьсуеверий. По-видимому, Платон с честью выдержал экзамен и был допущенкак доверенное лицо к наследнику престола. Но положение его былотрудное. Князь Щербатов, автор известного сочинения «Оповреждениях нравов», писал, между прочим, что Екатерина «законхристианский (хотя довольно набожной быть притворяется) ни за чтопочитает…». «И можно сказать, поясняет Щербатов, — что вцарствование ее и сия нерушимая подпора совести и добродетелиразрушена стала…» Такого же мнения о Екатерине был ивольнодумец Фридрих прусский, который был уверен, что она,притворяясь благочестивой, в сущности, вовсе не религиозна. Впрочем,строгий монах, храня веру, удивлял, однако, своим красноречием иученостью даже скептиков. Его книги известны были в Европе. СамВольтер лестно отзывался о силе его проповедей. У несчастного Павлане было недостатка в разнообразных воспитателях. Известная пословица»у семи нянек дитя без глаза» лучше всего определяла егосудьбу. В самом деле, кто окружал Павла? Образованный, но ленивый ине всегда искренний Панин; екатерининские вельможи, подражавшиевиконтам и маркизам Людовика XVI; голштинские и прусские выходцы,застрявшие в России после бесславной гибели их царственногопокровителя, — все эти люди не очень стеснялись в присутствиималолетнего наследника, и на обедах, которые ежедневно устраивалПанин, Павел слышал подчас разговоры весьма двусмысленные, смущавшиеего детский ум. Те, которые не утратили еще аппетита к жизненнымусладам, говорили за стаканом вина о сердечных причудах, и скороподраставший Павел стал интересоваться любовными темами, которые в туэпоху назывались «маханием».

За обедами велись такжеи политические разговоры, причем мальчик догадывался, что не все былидовольны политикой Екатерины. Приходилось ему нередко слышать ицитаты из «Девственницы» Вольтера, которые комментировалисьпридворными вольнодумцами так, что мальчик невольно сопоставлял их,недоумевая, со строгими поучениями своего воспитателя Платона. О бытедворца и личности отрока Павла можно составить себе представление подневнику его учителя Порошина. Дневник начинается как раз с 20сентября 1764 года, дня рождения цесаревича. Ему исполнилось тогдадесять лет. Архимандрит Платон произнес после обедни в назиданиемальчику проповедь на тему — «В терпении стяжите души ваша».Были официальные поздравления. Потом «его высочество станцовщиком Гранжэ менуэта три протанцевать изволил». Вечеромбыл бал и ужин. Вот обстановка, в которой складывался характерцесаревича. Десятилетним мальчуганом ему уже приходилось выступать наторжествах и танцевать на балах не только с Гранжэ, но и с фрейлинамиимператрицы. Это не мешает ему иногда капризничать и даже плакать,как ребенку, и Панину приходилось «гораздо журить»воспитанника. Порошин заметил в мальчике непостоянство его симпатий.У него, оказывается, «наичеловеколюбивейшее сердце», и онвдруг «влюбляется почти в человека, который ему понравится»,но так же быстро он склонен разочароваться в своем увлечении. Всятогдашняя дворцовая повседневность проходит перед нами, и мы видиммаленького Павла т» за уроком физики, то на балете «Наказаннаякокетка», то на приеме иностранных дипломатов… В учении -особенно в математике — он делает успехи, несмотря на рассеянность, иПорошин замечает по этому поводу: «Если бы его высочествочеловек был партикулярный и мог совсем предаться одному толькоматематическому учению, то бы по остроте своей весьма удобно быть могнашим российским Паскалем».

Павел много ивнимательно читает. Если иногда его суждения бывают опрометчивы, какэто случилось однажды в его разговоре о Ломоносове, он всегда готовпризнать свою ошибку. Он, конечно, знает не только Сумарокова,Ломоносова, Державина и прочих российских пиитов, но и западныхписателей. Театр Расина, Корнеля, Мольера ему хорошо известен. Онтвердит наизусть монологи из «Федры», «Атали» иклассических французских комедий. Он знает Вольтера. Он имеет понятиео Руссо. Он жадно читает странную и увлекательную книгу великогоиспанца о том изумительном рыцаре, который был так великодушен, добр,умен, храбр, благороден и так… смешон. Маленькому Павлу хочетсяпокинуть дворец, где за ним бродят, как тени, придворные лакеи; гдеумный, но слишком озабоченный, самолюбивый и суетный Панинраспоряжается его судьбой, как опекун; где так неуютно и жутко. Емухочется, как этому чудаку Дон-Кихоту, уехать куда-нибудь в поискахпрекрасной Дульцинеи, не боясь насмешек. За торжественными обедами,особенно когда присутствует императрица, у Павла начинаетсянеобъяснимая тоска, и он плачет, смущая иностранных дипломатов ивызывая гнев Екатерины и раздражение Никиты Ивановича. А тут, какнарочно, эти придворные обеды тянутся непонятно долго. Ему, Павлу,всегда хочется как можно скорее покончить одно дело, чтобы взяться задругое. Ему кажется почему-то, что надо спешить, что ему предстоитсделать что-то важное и что надо торопить дни: как можно раньшеложиться спать и вставать на рассвете. Если ужин затягивается начетверть часа, Павел горько жалуется, а встает так рано, чтозаспанные камердинеры, зевая, с трудом натягивают ему чулки испросонья то и дело роняют подсвечники, бьют посуду, вызывая упрекицесаревича в нерадении. Почему Павел так торопится жить? Не потомули, что жизнь страшна, особенно здесь, во дворце, где разговариваютчасто о страшном? То Никита Иванович расскажет о казни Волынского приимператрице Анне Иоанновне, и от этого рассказа о пытках и муках наголове шевелятся волосы; то подслушает цесаревич ужасную повесть обимператоре-отроке Иоанне Антоновиче, которого веселая императрицаЕлизавета с младенчества держала в тайных казематах крепости; тоПорошин разболтает что-нибудь о деле подпоручика Мировича, которыйпытался освободить этого таинственного узника в 1764 году, но,ворвавшись в тюрьму, нашел там бездыханное тело и сам за дерзостьсвою поплатился головой по повелению императрицы Екатерины… Чтотакое Тайная Канцелярия? Что это такое «слово и дело»? «Невходя в подробности, — рассказывает Порошин, доносил я еговысочеству, сколько честных людей прежде сего от Тайной Канцеляриипострадало и какие в делах от того остановки были. Сие выслушав,изволил великий князь спрашивать: где же теперь эта ТайнаяКанцелярия? И как я ответствовал, что отменена, то паки спроситьизволил, давно ли и кем отменена она? Я доносил, что отмененагосударем Петром III. На сие изволил сказать мне: так поэтомупокойный государь очень хорошее дело сделал, что отменил ее?»Это сообщения неосторожного Порошина наводили маленького Павла намысли, которые едва ли приятны были императрице.

Во дворце говорили,впрочем, не только о страшном. Любили говорить о смешном. Но исмешное почему-то пугало сердце, и нельзя было понять, откуда этотужас и этот смех. «Его превосходительство Никита Ивановичизволил сказывать о смешных и нелепых обещаниях, какие оный Мировичделал святым угодникам, если намерение его кончится удачно. При семрассказывал его превосходительство о казни одного французского аббатав Париже. Как палач взвел его на виселицу и, наложив петлю, толкнул слестницы, то оный аббат держался за лестницу ногой, не хотелосьповиснуть. Палач толкнул его в другой раз покрепче, сказав: сходитеже, господин аббат, не будьте же ребенком. Сему весьма многосмеялись». Но Павел не смеялся и ночью кричал во сне: емупредставлялись широко раскрытые глаза этого аббата и губы, белые, какбумага.

Разговоры о казнях,муках, пытках сменялись разговорами о любви, о веселостях, о»махании». Павел доверчиво рассказывает Порошину своисердечные истории. То ему нравится одна фрейлина, то другая. Онсочиняет даже стихи, при помощи, быть может, Порошина, в честь однойпрелестницы:

Я смысл и остроту всемупредпочитаю,

На свете прелестей нетбольше для меня.

Тебя, любезная, за то яобожаю,

Что блещешь, остроту скрасой соедини.

Когда Екатерина, взяв ссобою Павла, навестила однажды монастырь, где воспитывалисьблагородные девицы, ей вздумалось мило пошутить. Она спросила Павла,не хочет ли он жить с этими девушками. Его высочество изволилответить, что нет… Однако женское общество ему, по-видимому, болеемужского, и он охотно занимается «маханием», хотя ему ещенет двенадцати лет.

Все способствовалопробуждению в Павле чувственности, и удивительно, что в немсохранились некоторые стыдливость и целомудрие, несмотря на все этилюбовные соблазны. Впрочем, его воспитатель предсказывал прозорливо,что «он не будет со временем ленивым или непослушным в странахцитерских».

Сам Панин подавалпример нравственной слабости, особливо когда ему вскружила головуграфиня Строганова, про которую муж говорил, что она обладаетприятностями, кои другим раздаются, а ему из них ничего не достается.

«Шутя говорили, -пишет в своих записках Порошин — что приспело время государю великомукнязю жениться. Краснел он, и от стыдливости из угла в угол изволилбегать; наконец изволил сказать: «Как я женюсь, то жену своюочень любить стану и ревнив буду. Рог мне иметь крайне не хочется. Дато беда, что я очень резв, намедни слышал я, что таких рог не видит ине чувствует тот, кто их носит». Смеялись много о сей егозаботливости».

Атмосфераекатерининского двора была томная и душная. Изнеженные, избалованныеи беспечные царедворцы, усвоившие охотно легкомысленную философиюпарижских салонов, и здесь, в Зимнем дворце, продолжали вестирассеянную и чувственную жизнь, не стыдясь своего ребяческогоразврата.

Григорий Орлов, фаворитЕкатерины, предложил однажды Павлу нанести визит фрейлинам.Императрица охотно допустила эту вольность. И Павел переходил изкомнаты в комнату, восхищаясь девицами. После этих приятных визитовон «вошел в нежные мысли и в томном услаждении на канапеповалился». Потом он делился с Порошиным своими чувствами кнекоей его «любезной», которая «час от часу более егопленяет». В этот вечер он искал во французском энциклопедическомсловаре слово «любовь».

Наконец имя еговозлюбленной стало всем известно. Это была Вера Николаевна Чеглокова,круглая сирота, которую воспитала Екатерина и сделала своейфрейлиной. Когда Павлу пришлось ехать в карете с императрицей ипротив него сидела его любезная, он искал ее глаза и, встретивблагосклонный взор, был безмерно счастлив. Через несколько дней емуудалось танцевать с ней на придворном маскараде, и Порошин заметил,как его воспитанник пожимал нежно маленькую ручку. Через три дня увеликого князя был припадок ужасной ревности. В самом деле, накуртаге не было его возлюбленной, у которой будто бы заболела губка.Но в это же время на куртаге не было молодого князя Куракина. Изэтого Павел сделал надлежащие выводы. Ревность, однако, скоро угасла,потому что губка у милой прошла и она опять встретилась с Павлом намаскараде. Танцуя в польском шен, он успел ей сказать: «Если быпристойно было, то я поцеловал бы вашу ручку». Тогда она, потупяглаза, сказала, что «это было бы уж слишком». Были, однако,и новые приступы страстной ревности. Павлу показалось, что еговозлюбленная нежно смотрит на камер-пажа Девиера. По этому поводу увлюбленных были серьезные объяснения…

II

Павел подрастал. Он ужене заползает теперь под стол от страха, не пугается нищих, как это сним случилось однажды в детстве, когда он из окна дворца увиделчеловека в лохмотьях, в котором, быть может, его государево сердцесмутно прозрело грядущего санкюлота — грядущее возмездие обитателямдворцов. Павел умеет теперь скрывать свой страх, который отравлял егодушу с младенческих лет. Но и теперь ему кажется, что во дворце невсе благополучно. Он окружен попечением. К его услугам десяткилакеев; с ним всегда воспитатели и лекторы; за обедом присутствуетопекающий его Никита Иванович; но скучно, неуютно и одиноко в егопокоях. В чем дело? Не в том ли, что У цесаревича нет матери? В самомделе, разве эта полная, моложавая сорокапятилетняя женщина,окруженная фаворитами и весело управляющая государством, как своейвотчиной, похожа на родную мать Павла? Разве она не равнодушна кнему? Разве нашелся у нее досуг, чтобы заглянуть в его душу? Развеона знает, чем теперь занят этот странный мальчик, взволнованный исвоенравный? Она не видит даже, как ревниво и гневно наблюдает иногдана куртаге за своей улыбающейся матерью этот отрок, не забывающийстрашной июньской ночи 1762 года. Призрак задушевного Петра III стоитперед глазами маленького Павла. Он никому не говорит об этом своемвоспоминании, по ему иногда хочется спросить кого-то: зачем,собственно, он живет здесь во дворце, в сущности, никому не нужный ичужой? А что, если те самые люди, которые убили его отца, готовят иему такой же конец? Ну, если не те, то подобные им? Вчера он случайновидел, как резал повар кур. Царей, кажется, режут так же. просто. Обубитых государях читывал кое-что цесаревич в книгах, которые приносилему неосторожный Семен Андреевич Порошин. Его теперь удалилинеожиданно от Павла. И мальчику жаль добрейшего Семена Андреевича. Кнему иногда можно было забраться на диван и рассказать откровенно освоих думах и сердечных тайнах — обо всех, за исключением одной. Обэтой единственной тайне нельзя было говорить ни с кем, даже сПорошиным. А между тем эта ужасная тайна, эта постоянная мысль обубитом отце, мучает и терзает Павла. Кто эти люди вокруг него? Неубийцы ли? Вчера подали суп совсем сладкий. Не отрава ли? Павел нестал есть супа. А Никита Иванович гневался и вывел цесаревича из-застола. Иногда на цесаревича нападает тоска. Тогда он кривляется и»все головою вниз мотает», точь-в-точь как покойный ПетрФедорович. Но такие странные припадки у мальчика бывают редко. Обычноон умеет скрывать свои чувства. Он почтителен к матери и любезен сокружающими его. Однако многие замечают, что между матерью и сыномсоздались отношения не совсем понятные. Это заметили даже иностранныепослы и писали об этом донесения своим государям.

Маленький Павелстрашится надменных любимцев императрицы. Они ужасно высокомерны. Акогда кто-нибудь из них вдруг станет с ним ласков, как одно время сним был ласков Григорий Орлов, то это внимание, пожалуй, мучительнее,чем прямая грубость. Этот любовник царицы был особенно внимателен кПавлу как раз в то время, когда у Екатерины родился от него сын,впоследствии граф Бобринский. Этого нельзя было утаить от Павла, раноузнавшего альковные тайны коронованной любострастницы.Сентиментальный и целомудренный мальчик уже стыдился своей развратнойматери.

Петр III до конца своихдней оставался ребенком. Это не нравилось его супруге. Павел,напротив, рано созрел и порою казался даже маленьким старичком. И этоне нравилось государыне. Петр III был слишком беспечен и все шутил -даже у гроба Елизаветы. Павел, с другими приветливый, смотрел на своюмать странными, требовательными и недоверчивыми глазами, а придратьсяк нему было трудно, ибо он был почтителен и вежлив, и Екатерина незнала, как с ним быть.

Когда Павлу исполнилосьчетырнадцать лет, решено было учить его государственным наукам.Порошина теперь не было. Главным преподавателем сделался Остервальд.Кроме того, Павлу читали курсы Николаи, Лафермьер и Левек — всеиностранцы, и с ними Павел не очень ладил. Порошин умел удерживатьсвоего воспитанника от увлечения военным делом, а немцы самипреклонялись перед традициями прусской системы, и Павел заразился тойже страстью, как и Петр III. Теперь экзерцирмейстерство и парадыстали на первом плане. Екатерина называла это военным дурачеством.

Впрочем, еще приПорошине приходилось Павлу участвовать в военных упражнениях, -например, на маневрах под Красным Селом в 1765 году. Мальчуган в этовремя числился командиром кирасирского полка. Он был в восторге, чтона нем кираса, а в руках настоящий палаш. Но тогда все еще былоневинно. Павел «на месте баталии, верхом сидя, покушал кренделя»и мирно поехал домой спать в сопровождении своего миролюбивоговоспитателя. Теперь четырнадцатилетний Павел чересчур озабоченвопросами военной дисциплины. При Порошине он только мечтал о разныхбаталиях, воображал себя дюком де-Сен-Клу и располагал армию вИль-де-Франсе. Все эти мечтания носили фантастический характер иотчасти рыцарский. Случайно пришлось ему прочесть Вертотову «Историюоб ордене Мальтийских кавалеров». Это было как масло в огонь.Мальчишка вообразил себя рыцарем. К несчастию, к четырнадцати годаммечты были уже приурочены к тогдашней действительности, и у Павлаявилось пристрастие не к героизму и рыцарству, а к прозаическим ижестоким порядкам прусской солдатчины.

Этому способствовали иполитические обстоятельства. В 1768 году наши армии были брошены наюг для войны с Оттоманской Портой. Началась Польская кампания,которая закончилась, как известно, разделом Польши. Цесаревичуприносили карты и реляции генералов. Он живо интересовался военнымиделами. Нашлись и советчики, которые критиковали насмешливополитические планы коронованной женщины. Ему внушали, что он, Павел,как мужчина и государь, мог бы лучше руководить иностранной политикойи военными операциями.

В то время, когдаЕкатерина и ее фавориты удивляли Европу своею роскошью, превосходнымзнанием французского языка и умением наслаждаться прелестямисчастливой Цитеры, народ задыхался в тисках крепостного права,рекрутчины и произвола судейских. Павлу пришлось и об этом подумать,особливо когда в Москве появилась моровая язва, а потом начался бунт.Павлу казалось, что эти веселящиеся вельможи готовят ему плохоенаследство. Ему в это время было шестнадцать лет.

Царедворцы были тесносвязаны с дворянством и с гвардией. Екатерина получила корону с ихпомощью. Всю жизнь, с первых лет царствования, императрица сознаваласвою зависимость от этих привилегированных кругов. Но Павлу былиненавистны избалованные аристократы и распущенные гвардейцы. Они всепредставлялись ему цареубийцами. Он привык уже критиковать политикуЕкатерины. Эта политика ему казалась лицемерной. В самом деле, не онали, императрица, созвала депутатов в «Комиссию для сочиненияпроекта нового уложения»? Не она ли сочинила для них «Наказ»,где излагала с присущей ей самоуверенностью идеи Монтескье иБеккариа? Не она ли мечтала об общем благе и справедливости? Но развеее поступки соответствовали тем идеям, которые она исповедовала вписьмах к Вольтеру? Никогда еще дворянство не пользовалось такимипреимуществами, как теперь. Екатерина как будто платила за те услуги,которыми она воспользовалась в 1762 году. И Павел возненавиделдворян. Нет, он будет не на словах, а на деле заботиться об общемблаге. Никаких привилегий! Он — законный претендент на престол. Емуне надо ничьих услуг. И ему не придется оплачивать этих титулованныххолопов.

Его отец Петр III едвали уже был так неразумен и плох, как об этом рассказывают фаворитыЕкатерины. Недаром где-то на Урале воскрес его призрак.

Говорят, какой-тосмельчак назвал себя императором Петром и двинулся на запад, вербуясвоих сторонников и громя дворянские усадьбы. Со странным чувствомследил Павел за восстанием Пугачева. Военные отряды, посланныецарицей, разбиты и бежали. Крестьяне и казаки идут все дальше идальше, занимая Поволжье, угрожая отрезать от столицы огромныепространства. О, конечно, это идет вор и разбойник. Но нет ли в этомстрашном мятеже справедливого возмездия за убийство «законного»царя, за это окончательное закрепощение народа, за эту безумнуюрасточительность развратных фаворитов?

В это время НикитаИванович Панин, ревностный масон, давал читать Павлу таинственныерукописные сочинения, где доказывалось, что император должен блюстиблаго народа, как некий духовный вождь. Император должен бытьпосвященным. Он помазанник. Не церковь должна руководить им, а онцерковью. Эти безумные идеи смешались в несчастной голове Павла с тойдетской верой в промысел божий, которую он усвоил с младенческих летот царицы Елизаветы, мамушек и нянек, которые лелеяли его когда-то. Ивот Павел стал мечтать об истинном самодержавии, которое осчастливитвесь народ. Поскорее бы только осуществить свое право!

Нашлись, конечно, люди,которые внушали Павлу, что его час настал. 20 сентября 1772 года былдень его совершеннолетия. Многие были уверены, что Екатеринапривлечет к управлению страною законного наследника. Но этого,разумеется, не случилось. Павлу пришлось запастись терпением. Он дажепризнался матери, что дипломат Сальдерн соблазнял его немедленнонастаивать на его, цесаревича, правах. Гнев Екатерины был велик. АПавел писал в это время покаянные письма своему коварному любимцу,графу Андрею Разумовскому. У Екатерины были свои агенты, которыезорко следили за Павлом, и она прекрасно знала, какой романтическийбред о самодержавии владел головой наследника. Трезвая царица решилаотвлечь Павла от этих, по ее мнению, сумасбродных идей. Молодогочеловека надо было женить. Выбор Екатерины остановился наВильгельмине, дочери ландграфини гессен-дармштадтской. Этомусватовству предшествовали весьма сложные придворные интриги идипломатическая игра. В конце концов, ландграфиня с Вильгельминой иее сестрами согласилась приехать в Петербург.

Ассебург в письме кграфу Панину из Дармштадта дал характеристику невесты Павла:»Принцесса Вильгельмина до сих пор еще смущает каждого…заученным и повелительным выражением лица, которое редко еепокидает… Удовольствия, танцы, парады, общество подруг, игры,наконец, все, что обыкновенно возбуждает живость страстей, незатрагивает ее… Среди всех этих удовольствий принцесса остаетсясосредоточенной в самой себе… Нет ли сокровенных страстей, которыеовладели ее рассудком? Тысячу раз ставил я себе этот вопрос и всегдасознавался, что они недосягаемы для моего глаза… Насколько я знаюпринцессу Вильгельмину, сердце у нее гордое, нервное, холодное, бытьможет, несколько легкомысленное в своих решениях…»

Павла вовсе непосвящали в предварительные переговоры по делу о его браке. В Любекбыла отправлена особая эскадра, которая должна была привезти в нашустолицу гессен-дармштадтское семейство. Одним из фрегатов командовалграф Разумовский. Он был всего только на два года старше Павла, ноуже успел приобрести немалую опытность. Он учился сначала вПетербурге у Шлецера, потом в Страсбургском университете, а военноесвое образование завершил службой в английском флоте. Вернувшись изАнглии, он внушил Павлу чрезвычайное расположение к себе. Павел,кажется, не знал одной особенности Разумовского. Этот блестящиймолодой граф пользовался необыкновенным успехом у дам, прелестямикоих он любил наслаждаться, не считаясь с правилами строгойнравственности. Путешествие от Любека до Ревеля Разумовский совершилна фрегате, где находилась старая ландграфиня со своими дочерьми.По-видимому, он произвел тогда же сильное впечатление на невестуПавла, Вильгельмину.

Павел в свою очередьвлюбился в девицу, которая ему предназначалась в жены. АрхиепископПлатон, учитель Павла, наставлял ее православию. Она приняла имяНатальи Алексеевны. В августе отпраздновали ее обручение снаследником. То, что Вильгельмина приняла православие, дало повод дляострот Вольтеру и Фридриху II. Их веселость разделяла и Екатерина,которая сама, однако, настояла на принятии принцессой церковноговероучения, ибо это было, как она думала, необходимо по соображениямполитическим.

Бракосочетаниесостоялось 29 сентября 1773 года. Среди пышных торжеств и празднествПавел сохранял любезный и приветливый вид, о чем свидетельствуютиностранные дипломаты. Однако жениха и молодожена волновала какая-томрачная мысль. Надо было побороть это опасное настроение. У Павлаявилась потребность поделиться с кем-нибудь своими чувствами. Онрешил, что лучше всех его поймет граф Разумовский. И он тогда женаписал ему: «Дружба ваша произвела во мне чудо: я начинаюотрешаться от моей прежней подозрительности, но вы ведете борьбупротиву десятилетней привычки и побораете то, что боязливость иобычное стеснение вкоренили во мне. Теперь я поставил себе за правиложить как можно согласнее со всеми. Прочь химеры, прочь тревожныезаботы». Однако освободиться от этих тревожных забот и химер нетак было легко. Трудно даже понять иногда, где начинаетсядействительность и где сон. Едва окончились празднества по поводубракосочетания цесаревича, как в Петербурге было получено известие опугачевском мятеже. Слухи были так загадочны, что это давало поводдля всевозможных сумасшедших проектов, в коих имя Павла называлосьнеоднократно. Даже Андрей Разумовский, заметив в простом народерасположение к Павлу, будто бы в порыве искренних чувств затеялразговор с цесаревичем о его правах на престол, и Павлу пришлосьгрозным взглядом принудить дерзкого к молчанию.

Все тревожило Павла — итакие огромные события, как пугачевский бунт, и такие мелочи, какосколки стекла, случайно попавшие в блюдо сосисок, которое былоподано на ужин его высочеству. Павел, разгневанный, пришел кЕкатерине и заявил, что дворцовые слуги покушаются на его жизнь.

И вообще все шло нетак, как надо. В это время высоко поднялась на государственномнебосклоне звезда Потемкина. Это уже был не «дуралей» Орлови не Васильчиков, человек незначительный, а умный, способный инадменный временщик, презиравший высокомерно бесправного наследника.

По мнению Павла, этотПотемкин ничего не понимал в государственных делах. У него, Павла,есть своя программа. В 1774 году он представил императрице записку -«Рассуждения о государстве вообще, относительно числа войск,потребного для защиты оного, и касательно обороны всех пределов».

Смысл записки был втом, что России надо вести не наступательную, а оборонительнуюполитику. Расширять пределы России нет надобности. Армию надосократить, по зато подчинить ее строгой регламентации. Надостремиться к экономии прежде всего. Одним словом, в этой записке быларезкая критика екатерининской программы. Императрица поняла тотчас,что ее пути с наследником разошлись окончательно. Она не оченьскрывала от него свои чувства. А Потемкин относился с грубойнебрежностью к этому юному претенденту на власть.

Сторонники Екатериныпрезирали Павла. Пугачевский бунт, хотя и задушенный правительством,странным образом напоминал знати о тех требованиях, какие предъявлялПавел. Мятежники как будто перекликались с наследником престола. ИПугачев и Павел тревожили тень убитого Петра III, приписывая емудобродетели, каких у него, вероятно, вовсе не было. Правда, Павел былв ужасе от побед страшного самозванца, но он доказал впоследствии,что у него к дворянству было не меньше ненависти, чем у этого беглогоказака.

Музыка придворныхпразднеств, шум екатерининских дворцов, звон бокалов и пение кантат -ничто не могло заглушить мятежных воплей, которые доносились достолицы из дебрей Урала и степей Поволжья. Пылали дворянские усадьбы;бежали в панике отряды, руководимые испытанными генералами;передавались бунтовщикам тысячи казаков, крестьян и горожан;находились даже попы и офицеры, присягавшие Пугачеву в надежде, чтоон отнимет власть у Екатерины… Понадобилось послать Петра Папина исамого Суворова, чтобы они усмирили губернии, охваченные огнемвосстания. Павел, быть может, догадывался о смысле этого огромногобунта. Быть может, он понял слова самого Пугачева, сказанные им графуПанину: «Я вороненок, а ворон-то еще летает». 10 января1775 года отрубили голову тому, кого Пушкин назвал «славныммятежником». Память о нем сохранилась навсегда не только внароде, но и во дворце. И среди услад брачного алькова Павлумерещились окровавленные головы казненных.

Павел был влюблен всвою жену. Он слепо ей верил. И когда однажды Екатерина, раздраженнаячестолюбивыми мечтаниями великой княгини, постаралась внушить Павлунедоверие к жене и к его и ее другу А. М. Разумовскому, из этихвнушений ничего не вышло. Ему, Павлу, Наталья Алексеевна казаласьсуществом прекрасным и безупречным. Ее дружба с Разумовским была, какон думал, исполнена чувств совершенно невинных и целомудренных.Только в апреле 1776 года, когда после неблагополучных родов онаумерла, несчастный Павел убедился, что жена его била любовницей тогосамого Разумовского, с которым он так доверчиво делился сокровеннымичувствами и мыслями. Екатерина нашла в шкатулке покойной письма еевозлюбленного и не утаила их от молодого вдовца.

III

Незадолго до женитьбыцесаревича на Вильгельмине гессен-дармштадтской с ним случиласьстранная история.

Однажды Павел засиделсядо поздней ночи со своими друзьями, разговаривая и куря трубку.Светила ярко луна, и он решил прогуляться по Петербургу инкогнито вобществе князя Куракина. Была ранняя весна. Тени ложились по земледлинные и густые, а воздух весь был пронизан стальным, прохладнымсиянием.

Князь Куракин, незамечая меланхолии Павла, шутил насчет запоздавших прохожих.Петербург был, как всегда, таинственный и прекрасный. ДворцыРастрелли и Кваренги казались в эту лунную ночь волшебным сном, ни счем не сравнимым.

При повороте в одну изулиц, где мощные гранитные стены были неожиданно похожи на призрачныедекорации, Павел заметил на крыльце одного дома высокого и худогочеловека, завернутого в плащ, вроде испанского, и в военной,надвинутой на глаза шляпе. Он, казалось, поджидал кого-то, и кактолько молодые люди миновали его, он вышел из своего убежища иподошел к Павлу с левой стороны, не говоря ни слова. Невозможно былоразглядеть черты его лица, только шаги его по тротуару издавалистранный звук, как будто камень ударялся о камень. Этот спутникпоказался Павлу не совсем обыкновенным. Он шел рядом, почти касаясьцесаревича, и Павел почувствовал, как остывает его левый бок, какбудто он прислонился к глыбе льда.

Павла охватила дрожь, ион, обернувшись к Куракину, сказал:

— У нас странныйспутник.

— Какой спутник? -спросил Куракин.

— Вон тот, что идетслева и стучит каблуками. Но Куракин никого не видел.

Зато Павел несомневался в том, что его преследует кто-то. Цесаревич сталвнимательно рассматривать незнакомца. Павел заглянул к нему под шляпуи встретил взгляд, который покорил и очаровал его.

Павел дрожал не отстраха, а от холода. Какое-то странное чувство овладевало им ипроникало в сердце. Ему казалось, что кровь у него стынет.

Вдруг из-под плащараздался глухой и грустный голос:

— Павел!

Цесаревич невольнооткликнулся, удивляя Куракина:

— Что тебе нужно?

— Павел, — повторилтот. — Бедный Павел! Бедный государь!

— Слышишь? — спросилцесаревич Куракина. Но и на этот раз Куракин ничего не слышал. Аспутник продолжал говорить Павлу:

— Не увлекайся этиммиром. Тебе недолго в не жить, Павел.

Молодые люди вышли наплощадь около Сената.

— Прощай, Павел, -сказал незнакомец, — ты меня снова увидишь здесь…

И Павел тотчас узналорлиный взор, смуглый лоб и строгую улыбку прадеда.

Они стояли как раз натом месте, где по воле Екатерины воздвигнут был впоследствииФальконетом памятник Великому Петру.

Сам Павел придавалсвоей галлюцинации особый смысл и был уверен, что видение не былослучайной игрой больного воображения. Однажды, будучи за границей, онрассказал о своем видении. Этот рассказ летом 1782 года был записанбаронессой Оберкирх. О дал серьезный повод предположить, что головабедного наследника не в порядке, что рано или поздно на российскийпрестол взойдет безумец.

Надо сказать, что вовремя этой фантастической прогулки по лунному Петербургу Павел былуже причастен тайнам масонства. Масоном был и его спутник Куракин.Суеверие великого князя и трезвость его друга легко мирились стогдашней практикой «вольных каменщиков». В ложах не былострогой идейной дисциплины: позволялось мыслить, покорствуя личнымсклонностям. Суть дела была в одном — в отрицании материализма, содной стороны, и в соперничестве с христианской церковью — с другой.Очевидно, митрополит Платон сознательно или невольно уступил своеговоспитанника Н. И. Панину, который был, как известно, влиятельныймасон. И. В. Лопухин даже восхвалял в стихах графа Панина за то, чтоон ввел Павла в сообщество иллюминатов:

О старец, братьям всемпочтенный,

Коль славно,

Панин, ты успел:

Своим премудрым тысоветом

В храм дружбы сердцецарско ввел…

Грядущий за твоимпримером,

Блажен стократно онмасон…

Кроме того, Павел,следуя примеру Петра III, весьма чтил Фридриха Великого, которыйпокровительствовал масонам. Из Пруссии получались масонские книги ирукописи. Их жадно читал цесаревич, в надежде, что он познает истину.Братья масоны внушали между прочим мечтателю, что его будущеесамодержавие провиденциально, что он, как посвященный, будетвозглавлять не только государство, но и церковь. Эти идеи не казалисьПавлу жалким бредом. Он с ужасом смотрел на свою коронованную мать,которая, по его представлению, кощунственно владела престолом.Безбожница! Она смеялась над святыней. Нет, он, Павел, будет молитьсячасами перед иконами. Ему не приходило в голову, что братья масонылишь до поры до времени терпят его суеверие; он не догадывался, чтоименно из масонских кругов выйдут не в далеком будущем те самые»якобинцы», которых он впоследствии считал врагами родачеловеческого.

Сухой, ясный инасмешливый ум Екатерины не позволял ей отнестись к масонству сдоверием и сочувствием. Она изучила масонскую литературу и сочинилана братьев каменщиков три сатирических комедии. Впрочем, наступилидни, когда ей пришлось бороться с вредным, по ее мнению, сообществомиными средствами — арестами и ссылками. Расправа с Новиковым всемизвестна. Сами масоны объясняли эти кары тем, что были установленыследствием сношения Новикова с цесаревичем. Преступность этих связейв глазах Екатерины усугублялась еще близостью Павла I кдипломатическим агентам Берлина. Иллюминаты возлагали надежды наПавла. В московском издании «Магазин свободно-каменщической»имеются следующие вирши, обращенные к Павлу:

С тобой да воцарятся

Блаженство, правда,мир,

Без страха да явятся

Пред троном нищ и сир;

Украшенной венцом,

Ты будешь всем отцом.

История не оправдаламасонского оптимизма. Павлу слишком долго пришлось ждать престола, ион занял его сорока двух лет, с душой уже помраченной больной.Впрочем, масонские вожделения были лучше странных идеалов безумногосамодержца.

IV

Екатерина решилаутешить обманутого и оскорбленного вдовца. С обычной фривольнойигривостью она писала Гримму, как она ловко повела дело и убедилацесаревича в необходимости жениться. Она подыскала ему невесту. Этобыла виртембергская принцесса, София-Доротея, внучатная племянницаФридриха II, который сочувствовал этому браку. Софии-Доротее,принявшей в православии имя Марии Федоровны, суждено было сыгратьнемалую роль в жизни Павла.

Эта юная принцесса,миловидная и сентиментальная, воспитанная в духе Руссо, отличаласьхарактером доверчивым и нежным. Павел встретился с нею в Берлине, гдеФридрих II, несмотря на свойственную ему скупость, чествовал русскогонаследника престола с необыкновенной пышностью. Хитрый король готовилсебе будущего могущественного союзника. Павел был польщен. Невестаему понравилась.

«Мой выбор сделан,- писал он Екатерине. — Препоручаю невесту свою в милость вашу ипрошу о со хранении ее ко мне. Что касается до наружности, то могусказать, что я выбором своим не остыжу вас; мне о сем дурно теперьговорить, ибо, может быть, я пристрастен, но сие глас общий. Что жекасается до сердца ее, то имеет она его весьма чувствительное инежное, что я видел из разных сцен между роднёю и ею. Ум солидный ееприметил и король сам в ней, ибо имел с ней о должностях ее разговор,после которого мне о сем отзывался; не пропускает она ни одногослучая, чтобы не говорить о должности ее к вашему величеству. Знаниянаполнена, и что меня вчера весьма удивило, так разговор ее со мной огеометрии, отзываясь, что сия наука потребна, чтобы приучитьсярассуждать основательно. Весьма проста в обращении, любит быть дома иупражняться чтением или музыкою, жадничает учиться по-русски, зная,сколь сие нужно»…

Сентиментальнаяпринцесса влюбилась в Павла не менее, чем он в нее. Она так же, как ион, изливает свои взволнованные чувства в письмах к родным иподругам. Что касается до знаменитого прусского короля, то он,угождая Павлу и его державной матери, по-видимому, не утратил,однако, своей наблюдательности и скептицизма. В его историческихопытах имеются следующие любопытные строки, относящиеся к Павлу: «Онпоказался гордым, высокомерным и резким (altier, haut et violent),что заставило тех, которые знают Россию, опасаться, чтобы ему не былотрудно удержаться на престоле, на котором, будучи призван управлятьнародом грубым и диким (dure et feroce), избалованным к тому жемягким управлением нескольких императриц, он может подвергнутьсяучасти, одинаковой с участью его несчастного отца».

Холодный рационалист,но зоркий соглядатай душ и сердец, Фридрих II как будто угадал судьбуПавла. Это предвидение тем более замечательно, что цесаревич вовсе нена всех производил такое мрачное впечатление. Некоторые мемуаристывосхищаются внешностью и характером великого князя. Мария Федоровна вчисле этих панегиристов. «Великий князь, очаровательнейший измужей, — писала она подруге своего детства, — кланяется вам. Я оченьрада, что вы его не знаете, вы не могли бы не полюбить его, и я сталабы его ревновать. Дорогой мой муж — ангел. Я люблю его до безумия».Вот какие чувства внушил женщине Павел Петрович. Но сам он сознавалособенности своего характера. В интереснейшем письменном»наставлении», которое он приготовил и вручил своейневесте, есть между прочим следующее предупреждение: «Ейпридется прежде всего вооружиться терпением и кротостию, чтобысносить мою горячность и изменчивое расположение духа, а равно моюнетерпеливость». Он мог бы прибавить и еще кое-что о странностяхсвоего характера. По-видимому, вскоре он и сделал это. Павелпризнался своей возлюбленной, что его душа наполнена призраками,которые внушали ему ужас. Он, великий князь, любезен и приветлив;иным он кажется остроумным и добродушным; у него есть царственнаясамоуверенность и свой собственный стиль; но за этой маской таитсяслепой и мучительный страх. Чего он боится? О, разве мало привиденийвокруг него! Разве по ночам не стоит перед ним загадочный мертвыйПетр III, как будто призывая его, Павла, к отмщению? Разве немерещится ему красивое, холодное и непонятное лицо покойной великойкнягини Натальи Алексеевны, чьи ноги он целовал, не подозревая, чтоона отдается бесстыдному ловеласу Разумовскому? А разве не страшноживое и как будто светлое, как будто открытое, как будто милостивоелицо императрицы Екатерины? Разве эта самодержавная властительницаего судьбы не ужаснее всех покойников? Что у нее на уме, у этойвеликолепной царицы? Не грозит ли ему, Павлу, такая же участь, какаяпостигла Иоанна Антоновича или Петра Федоровича?

«Богу известно,каким счастьем представляется для меня вскоре принадлежать вам, -писала Павлу невеста, — вся моя жизнь будет служить вамдоказательством моих нежных чувств, да, дорогой, обожаемый,драгоценнейший князь, вся моя жизнь будет служить лишь для того,чтобы явить вам доказательства той нежной привязанности и любви,которые мое сердце будет постоянно питать к вам. Покойной ночи,обожаемый и дорогой князь, спите хорошо, не беспокойтесь призраками(n’ayez pas des fantomes), но вспоминайте немного о той, котораяобожает вас».

«Не беспокойтесьпризраками»! Легко давать такие советы, но как их исполнить?Удалить призраки не в пашей власти. Они преследуют больную душу.Напрасно несчастный мечтает освободиться от этих видений. А у Павлажизнь складывалась так, что он ей каждым годом становился все более иболее мнительным и подозрительным. Для его подозрительности былисерьезные основания. При первом знакомстве с Марией ФедоровнойЕкатерина оказала ей свое внимание и расположение. Под первымвпечатлением от этой встречи у властолюбивой императрицы явилосьжелание обласкать и очаровать молодоженов. У них состоялся рядсвиданий, на коих Екатерина держал себя как нежная мать. Павел, сосвойственной ему экспансивностью, тотчас же откликнулся на милостивоедружелюбие царицы. Но эта идиллия недолго продолжалась. Главное, уЕкатерины и Павла были различные вкусы. В Павле проснулись те самыеинтересы и настроения, какие были характерны для Петра III, -симпатии к Пруссии, восхищение ее порядками и военной дисциплиной.Политическая программа вытекала из этих увлечений мнимой гармониейпрусской государственности.

Павлу не хотелосьрасширять пределы Российской империи. Ему хотелось сосредоточить еесилы, замкнуть их в рамки существующей территории, привести в порядоквесь этот громоздкий хаос запутанных дел и отношений. А у Екатериныбыли другие планы. Ей была нужна великолепная панорамаимперии-победительницы, империи-завоевательницы. Отсюда ее войны наюге, борьба с Оттоманской Портой, с Польшей и невольная война сШвецией. В то же время ей нужно было кокетничать с Европой своимлиберализмом. У нее была потребность переписываться с Гриммом, сВольтером, со всеми знаменитостями, занимавшими воображениеевропейских салонов. У Павла были другие корреспонденты. Из Берлина,из Швеции, из Москвы он получал тайно письма и сочинения масонов; онистарались внушить ему особые понятия о самодержавной власти, котораярано или поздно должна была перейти в его руки. Об этих сношенияхподозревала Екатерина. Она понимала, что с се смертью, если Павелвзойдет на престол, вся ее государственная программа будет уничтоженав первые же дни его правления. И она задумала отстранить Павла отпрестола. И он об этом догадывался. Но, кажется, это Решениеимператрицы и опасения Павла созрели не сразу. Благосклонная мать ипочтительный сын, таившие друг от друга взаимную ненависть ипрезрение, как будто все старались убедить самих себя и других, чтоеще возможен мир, возможно уладить столкновения, грозившиегосударству новыми потрясениями.

Жизнь Павла протекала всемейном быте, в политическом бездействии, не лишенном, однако,острого и враждебного внимания к государственным делам. Своимимрачными впечатлениями от политики Екатерины он откровенно делился сН. И. Паниным, и они единодушно осуждали большой двор, где, повыражению Павла, «боятся нестрашного и смеются несмешному».Весной 1777 года великая княгиня забеременела. Осенью пришлосьпереехать в Зимний дворец, покинув Павловск, который был подаренЕкатериной молодым супругам. Они уезжали в меланхолии, как будтопредчувствуя, что там, в Петербурге, их ожидает что-нибудь недоброе.В самом деле в эту осень постигло столицу ужасное бедствие: приездвеликокняжеской четы совпал с самым страшным в летописях Петербурганаводнением. Суеверный Павел в ужасе смотрел на огромные пасти волн,готовые поглотить все на их пути. Ему казалось, что эта темная стихияугрожает безбожному городу, мстя за преступления коронованных убийц.

Едва потускнело в душеПавла мучительное впечатление от буйства непокорной Невы, как на егодолю выпало новое испытание. На этот раз в нем был оскорблен непочтительный сын, не ревнивый любовник, не претендент на престол, амуж, отец и семьянин. Когда 12 декабря 1777 года родился в семьецесаревича столь желанный им сын Александр, этот младенец был потребованию императрицы отнят от матери и отца и отдан на попечениеособых воспитательниц, назначенных Екатериной. В известные срокиразрешалось Марии Федоровне навещать ребенка, но ни ей, ни Павлу недоверяли воспитание будущего, императора. Екатерина, очевидно, тогдауже рассчитывала подготовить ребенка к судьбе престолонаследника. Такотняты были от родителей все их дети — Александр, Константин,Николай. Той же участи подверглись и дочери Павла. Он должен былпокорствовать, стиснув зубы, затаив мучительное чувство. Одного этогоиспытания было бы достаточно для того, чтобы потерять душевноеравновесие. И Павел все менее и менее владел собой.

В 1780 году политикаЕкатерины определилась очень твердо. Русское правительство порвалосвязь с Пруссией и сблизилось с Австрией. С таким направлением нашейдипломатии Павлу трудно было мириться. Но Екатерина была непреклонна.В конце 1781 года, в связи с новой политической программой, уЕкатерины явился план отправить великокняжескую чету за границу.Согласно ее программе, Павел должен был посетить Австрию, Италию иФранцию. Берлин, о котором мечтал Павел, в маршрут цесаревича невошел. И на этот раз Павел повиновался, не посмев настаивать насвидании с Фридрихом II.

Павел путешествовал подименем князя Северного. Европейские дворы встречали Павла с такимпочетом, какого он не знал у себя в России. Это льстило ему иволновало его честолюбивое сердце. А между тем в Европе многиесознавали, как странно и двусмысленно положение великого князя. Впридворном Венском театре предполагалось поставить «Гамлета»,но актер Брокман отказался играть, сказав, что, по его мнению, трудноставить на сцене «Гамлета», когда двойник датского принцабудет смотреть спектакль из королевской ложи. Император Иосиф был ввосторге от проницательности актера, и представление шекспировскойтрагедии не состоялось.

Из Вены Павел с женойпоехал в Италию. Он посетил Венецию, Падую, Флоренцию, Болонью,Анкону, Рим, Неаполь. В Неаполе он встретился с обольстителем своейпервой жены. Разумовский был там нашим послом. В это время оннаходился в связи с королевой неаполитанской. Рассказывают, что,увидев своего оскорбителя, Павел будто бы обнажил шпагу и предложилему поединок, который не состоялся благодаря вмешательству свиты. ВРиме у Павла было несколько свиданий с Пием VI. Во Флоренции встрастном порыве Павел не удержался от резких порицанийекатерининских фаворитов. Путешественники побывали в Ливорно, Парме,Милане и Турине. Оттуда через Лион князь Северный со свитой поехал вПариж. Это был канун Большой Французской революции.

V

Совершая свою поездкуот Лиона до Парижа, будущий император России не мог не видеть резкихконтрастов сельской жизни. Пышные шато дворян, епископов, откупщикови нищие, крытые соломой хижины крестьян и фермеров красноречивоговорили о том, что не все благополучно в этой «прекраснойФранции». Правда, глаз будущего властелина мог уже привыкнуть кподобным контрастам и в тогдашней России, но там многомиллионноенаселение дремало и лишь изредка дико кричало в кошмарном снекакой-нибудь пугачевщины. Здесь, во Франции, мятежи стали явлениемобычным и вошли в традицию. В одной Нормандии, как точно сообщил одинкавалер Павлу, бунты из-за хлеба отметили собою ряд лет — 1725, 1737,1739, 1752, 1764, 1765, 1766, 1767, 1768 и так далее и так далее. Чемближе к дням кроткого Напета, тем чаще вспыхивали эти огни,освещавшие сумерки обреченной на гибель ветхой государственности.

Когда Павел со свитойостанавливался в городах и селениях, к его удовольствию, он ни в чемне чувствовал недостатка. Он был окружен комфортом, который казалсяглазевшим на него крестьянам непростительной роскошью и бесстыднойрасточительностью. Крестьяне не могли думать иначе. Как раз в этомгоду в равнине Тулузы они не ели ничего, кроме маиса, и то внебольшом количестве; в других местностях сельскому населениюприходилось еще хуже — даже каштаны и гречиха считались лакомством. ВЛимуссене питались репой; в Оверни — смесью ячменя и ржи. Крестьянепочти не видели хорошего пшеничного хлеба.

Павел, интересовавшийсяармией прежде всего, не мог не обратить внимания на то, что издевяноста миллионов, которые тратила казна Людовика XVI на содержаниеармии, сорок шесть шло на офицеров и лишь сорок четыре на солдат.Если принять во внимание, что на каждого офицера приходилось допятидесяти и более нижних чинов, то становится очевидной безобразнаянесправедливость в распределении государственных средств. Павлуказалось, что система эта напоминает порядки Екатерины. В народеслагались легенды, также иногда похожие на наши российские мифы онародном царе. Этими легендами охотно пользовались во время мятежей,приписывая королям то, что у нас мужики приписывали царю. «Крестьяневсе время говорят, что у нас грабежи и разрушения, которые ониучиняют, соответствуют желанию короля».

«В Оверникрестьяне, сжигающие замки, выказывают большое отвращение к подобномуплохому обращению «с такими хорошими господами»: ониссылаются на то, что ничего не поделаешь — «приказ непреклонен иони имеют уведомление, что его величество так хочет». Лет черездесять легенда о народолюбивом короле была разоблачена, но тогда ещепользовались ею, крича: «Долой подати и налоги! Долойпривилегированных!» «Грабили магазины, рынки, замки,сжигали списки недоимщиков, счетные книги, думские архивы, помещичьибиблиотеки, монастырские пергаменты — все подлые бумаги, которыесоздают повсюду несчастных и угнетенных».

Впрочем, Павел об этомскорее мог догадаться, чем точно знать. Пестрая и великолепнаяпанорама аристократической и придворной жизни искажает перспективуистории. Королева Мария-Антуанетта, граф д’Артуа, госпожа де Ламбаль,Полиньяк, герцоги, маркизы и кавалеры ему не представлялись в видекровожадных вампиров, какими рисовала себе их парижская толпа,состоявшая отчасти из провинциальных неудачников, тщетно искавшихсчастья в столице.

При въезде в ПарижПавел не мог, однако, не заметить, как роскошны золотые экипажикоронованных особ и знати и как нищи и грязны улицы, где заотсутствием тротуаров несчастные пешеходы рискуют головой: дворянелюбили бешено гнать своих лошадей, давя народ. В это время в салонахговорили о правах человека, с наслаждением читали Вольтера, смеялисьвместе с веселыми кардиналами над суеверием отцов, цитировали Дидро,вздыхали над Руссо, декламировали непристойные стихотворные повестиЛафонтепа. Предчувствовало ли это привилегированное общество своюгибель?

В начале маявеликокняжеская чета приехала в Париж. В первый же день Павелинкогнито присутствовал на торжественной мессе и видел процессиюкавалеров святого духа. Он был очарован великолепием Версаля.Представляясь королю, он сумел сказать любезные слова, не теряядостоинства, на что застенчивый Людовик XVI отвечал не слишкомскладно. Мария-Антуанетта была в восторге от визитов Павла и егожены.

Торжества и празднествашли неизбежной вереницей по случаю их приезда. Слушали оперу вволшебной зале Версальского театра, участвовали в блестящем праздникев Малом Трианоне. «Графиня Северная имела на голове маленькуюптичку из драгоценных камней, на которую едва можно было смотреть:так она блистала. Она качалась на пружине и хлопала крыльями порозовому цветку»… Сад был чудесно иллюминован. Потом был бал вЗеркальной галерее Версаля, расписанной Лебреном. Роскошь этого балабыла необычайна. Павел говорил остроты, которые передавались из уст вуста. На другой день был смотр французской гвардии на Марсовом поле.Потом устроена была поездка в Шантильи, где гостей чествовал принцКондо. Здесь не любили вольтерьянцев. Вольнодумцы чувствовали себялучше в Пале-Рояле. В Шантильи после спектакля ужинали на островеЛюбви, а на другой день охотились на оленей.

Возвращаясь изкоролевско-аристократического дворца Кондэ, Павел и Мария Федоровнапосетили могилу Руссо в Эрменонвиле, очевидно, не подозревая, что онипреклоняют свои колени перед тем самым философом, которого в этовремя благоговейно читал Робеспьер.

Павла и его женуугощали пирами и балами каждый день, между прочим, граф д’Артуа играф Прованский. Ни Павел, ни эти графы не предвидели, что онивстретятся при совершенно иных обстоятельствах: принц Кондэ, графд’Артуа и граф Прованский спустя несколько лет бежали от огняреволюции и нашли убежище в России, выпросив субсидии ипокровительство у Павла Петровича.

Цесаревич удивлялпарижан знанием французского языка и французской культуры. Гриммрассказывал, что, посещая мастерские художников, русский принцобнаружил тонкий вкус и немалые знания. Он осмотрел Академию, музеи,библиотеки и всевозможные учреждения, всем интересуясь. Бомарше читалему еще не напечатанную тогда «Свадьбу Фигаро». Поэтыподносили ему груды мадригалов и од.

И вот в разгаре этихторжеств и успехов Павел неожиданно получил от Екатерины грозноеписьмо. Оказывается, была перехвачена переписка наперсника Павла,князя Куракина, с Бибиковым, который в своей корреспонденцииотзывался неуважительно об Екатерине и ее фаворитах.

Слухи о неладахимператрицы с наследником дошли до Людовика XVI, и король однаждыспросил Павла, имеются ли в его свите люди, на которых он мог бывполне положиться. На это Павел ответил с присущей емувыразительностью: «Ах, я был бы очень недоволен, если бы возлеменя находился хотя бы самый маленький пудель, ко мне привязанный:мать моя велела бы бросить его в воду, прежде чем мы оставили быПариж».

Восьмого июня Павелуехал из столицы Франции. Маршрут дальнейшего путешествия был таков:Орлеан, Тур, Анжер, Лилль и Брюссель. Более месяца Павел и его женанаслаждались семейным счастьем в Этюпе около Монбельяра, где жилиродители Марии Федоровны. В Россию они возвратились через Вену, минуяпо приказанию императрицы опасный Берлин. Они прибыли в Петербург 20ноября 1782 года.

Глухая враждаимператрицы и Павла продолжалась. Бибиков был сослан. Такой же участив более мягкой форме подвергся Куракин. Умер Никита Иванович Панин.Цесаревич, лишенный друзей и сочувствующих, был окружен враждебнымиинтригами, и для его мнительности было слишком много поводов. Он былдаже удивлен, когда 12 мая 1783 года, после присоединения Крыма,Екатерина удостоила его серьезной беседы по вопросам международнойполитики. Павел отметил это в своем дневнике как «доверенностьему многоценную, первую и удивительную».

Вскоре у МарииФедоровнк родилась дочь Александра, и Екатерина подарила по этомуповоду цесаревичу «мызу Гатчино». Она была куплена унаследников бывшего любовника царицы, знаменитого своей веселостьюГригория Орлова, который умер, однако, как многие весельчаки, вприпадках дикой меланхолии. Политический разговор Екатерины с Павломи ее дар — Гатчина были последними ее милостями сыну.

Наступаеттринадцатилетний «гатчинский» период жизни Павла. Здесьсозрели окончательно политические идеи будущего императора; здесьопределился его характер; здесь он создал своеобразный и мрачный быт;здесь душа его, уже отравленная ревнивыми мечтами о власти, ничем неограниченной, заболела страшным недугом.

Екатерина зорко следилаза отстраненным от власти Павлом. Ее любимый внук Александр былокружен новыми воспитателями и учителями. Среди них был швейцарскийвольнодумец Фридрих Лагарп. И этот воспитатель, как и все прочие, былназначен императрицей без ведома Павла. Было очевидно, что престол неему предназначался. С цесаревичем вовсе не считались. Но Павел не могс этим примириться. В письмах к графу Н. П. Румянцеву его сетованияпохожи на вопль: «Тридцать лет без всякого дела!» Чтобычем-нибудь занять себя, Павел стал настоящим гатчинским помещиком. Вэтом хозяйстве, однако, был свой стиль — «павловский стиль».Гатчина и Павловск — резиденции великокняжеской четы — остались донаших дней, несмотря на новые планировки и перестройки, памятникамиэпохи Павла. В Павловске преобладал вкус Марии Федоровны, в Гатчине -Павла. Впрочем, муж и жена, по-видимому, искали художественногокомпромисса, и это выразилось в некотором эклектизме зодчества иинтерьеров. В Павловске работали замечательные мастера Камерон,Кваренги, Бренна, Скотти, Гонзаго, Баженов… Но Екатерина быласкупа, когда денег просил Павел. Поэтому зодчие и художники былисвязаны экономией. От этого великолепные замыслы казались странными исмешными, как, например, псевдороманская крепость Бип. Зодчий Бреннапо воле Павла построил в Павловске средневековую крепость с донжоном,с остроконечными башнями, со всеми грозными атрибутами воинственнойэпохи, но эта постройка, благодаря своему малому масштабу, производитвпечатление игрушечное и комическое. Бедный Павел! Будучи взрослым изрелым человеком, он играл роль самодержавца в своем небольшомпоместье, как мальчики играют, забавляясь ненастоящими крепостями иненастоящими армиями.

И Павел создал вГатчине свою особую армию. Сначала она состояла всего лишь извосьмидесяти человек. Ими командовал капитан Штейнверг, которому былиизвестны все тайны и тонкости экзерцирмейстерства Фридриха П.Впрочем, с каждым годом эта игрушечная армия увеличивалась благодарянастойчивости Павла. Введена была та военная дисциплина, какаяприменялась в Пруссии. Вся эта затея напоминала Екатерине военныеувлечения ее покойного супруга, но она не считала возможным отнять уПавла его забаву. Императрица не угадала в гатчинской армий тойвоенной и политической идеи, которая надолго определила судьбу нашейгосударственности. Эта идея пережила безумного императора. Онапережила и самого вдохновителя этой идеи — Фридриха Великого, которыйумер в 1786 году. С ним Павел находился в постоянных сношениях вплотьдо его смерти, о чем Екатерине неизменно доносили ее агенты.

Тысяча семьсотвосемьдесят восьмой год был годом испытания для России. Нашемуправительству пришлось вести две войны — с Оттоманской Портой и сШвецией. Павел решился просить Екатерину о позволении отправиться натеатр военных действий. Императрица, боясь столкновения Павла сПотемкиным, не разрешила ему ехать в южную армию. Павел отправился насевер, где немедленно поссорился с главнокомандующимМусиным-Пушкиным. Ему только однажды удалось побывать под огнемнеприятеля. Кампания окончилась для нас благоприятно. Павел былотозван Екатериной до окончания военных действий, ибо ему самомупришлось уведомить императрицу, что неприятельские генералы пыталисьвести с ним, Павлом, переговоры, минуя петербургское правительство.Этого, конечно, Екатерина не могла потерпеть.

О военных подвигахПавла Екатерина отзывалась насмешливо. Он даже не получилГеоргиевского креста, на который он имел право рассчитывать.

Снова поневолеуединившись в Гатчине, Павел занялся формированием своей маленькойармии. Теперь у него было уже около двух тысяч солдат; были орудия;был даже игрушечный флот. Люди, правда, были живые, не игрушечные, номаршировали они, как заведенные автоматы. Одеты они были на прусскийманер, все в париках с косами, усыпанными мукой. На улицах Гатчиныстояли прусские полосатые будки. И на гауптвахтах наказывали солдатсовершенно так же, как в Берлине — немилосердно и педантично. Затокормили солдат изрядно, и офицеры не смели обижать нижних чинов зря,без нарушения дисциплины. Найти офицеру эту среднюю линию поведения -быть строгим и в то же время не давать повода для жалоб, на что всесолдаты имели право, было не так-то легко. Воспитывался особый типгатчинского служаки — покорного царского раба и жестокого фронтовика.Идеальным типом такого офицера был Алексей Андреевич Аракчеев,любимец Павла, злой гений Александра.

Надо представить себелицо или маску Аракчеева, ибо сам Павел без этого спутника не вполнепонятен и выразителен. В своих записках Н. А. Саблуков оставил дляпотомства портрет будущего временщика. «По наружности, — пишетмемуарист, — он походил на большую обезьяну в мундире. Он был высокростом, худощав и жилист; в его складе не было ничего стройного, таккак он был очень сутуловат и имел длинную тонкую шею, на которойможно было изучить анатомию жил и мышц. Сверх того, он страннымобразом морщил подбородок. У него были большие мясистые уши, толстаябезобразная голова, всегда наклоненная в сторону. Цвет лица его былнечист, щеки впалые, нос широкий и угловатый, ноздри вздутые, ротогромный, лоб нависший. Наконец, у него были впалые серые глаза, ивсе выражение его лица представляло странную смесь ума и лукавства.Будучи сыном мелкопоместного дворянина, он был принят кадетом вкадетский корпус, где он настолько отличился своими способностями исвоим прилежанием, что вскоре был произведен в офицеры и назначенпреподавателем геометрии; но он оказался таким тираном в обращении скадетами, что вскоре был переведен в артиллерийский полк»…

Оттуда он попал вГатчину.

Павел полюбил его.Почему? Кажется, будущий император дорожил им прежде всего потому,что в этом верном рабе он чувствовал какую-то опору. В Аракчееве былкакой-то трезвый реализм, которого не было в Павле. А «реализм»так был нужен безумному цесаревичу, который изнемогал в тщетнойборьбе с призраками. Почти все мемуаристы говорят об этом бредеПавла. Так и Ф. В. Ростопчин в письме к графу С. Р. Воронцову говорито том, что Павел постоянно не в духе, ибо голова его «наполненапризраками». Иностранцы также обращали внимание на странностивеликого князя. Сегюр, например, в своих мемуарах пишет: «Павелжелал нравиться; он был образован, в нем замечалась большая живостьума и благородная возвышенность характера… Но вскоре, — и для этогоне требовалось долгих наблюдений, — во всем его облике, в особенноститогда, когда он говорил о своем настоящем и будущем положении, можнобыло рассмотреть беспокойство, подвижность, недоверчивость, крайнюювпечатлительность, одним словом, те странности, которые явилисьвпоследствии причинами его ошибок, его несправедливостей и егонесчастий… История всех царей, низложенных с престола или убитых,была для него мыслью, неотступно преследовавшей его я ни на минуту непокидавшей его. Эти воспоминания возвращались, точно привидение,которое, беспрестанно преследуя его, сбивало его ум и затемняло егоразум». Эти впечатления относились к 1785 году. Спустя четырегода, возвращаясь во Францию, где его ждали события Большойреволюции, этот дипломат провел в Гатчине у цесаревича два дня.Наблюдательный француз заметил в Павле те противоречия, которыеизумляли и других современников, — любезность, остроумие,образованность и в то же время высокомерие, небрежность, деспотизм и,главное, мнительность, похожую на болезнь души. Француз угадал ипричину этой душевной неуравновешенности Павла. Цесаревич изнемогалот страха. «Печальная судьба его отца пугала его, он постояннодумал о ней, это была его господствующая мысль…»

VI

Павел внимательноследил за тем, что происходило во Франции. Когда в 1789 году он узнало разрушении Бастилии, о «Декларации прав человека игражданина», о походе черни на Версаль, его разум отказывалсяверить в реальность этих событий. Не дурной ли это сон? Еще такнедавно он сидел в Версале за интимным ужином с Людовиком и егоженой, которую буйные парижане называют теперь подлой австриячкой.Павел живо представил себе этого застенчивого и, как ему казалось,добродушного человека, с большим носом, полными губами и короткойшеей, о котором ораторы говорили теперь как о тиране. И этаМария-Антуанетта! Он вспомнил почему-то, как она произносилафранцузские фразы с едва заметным немецким акцентом… И эта женщина,оказывается, — предмет ненависти всей нации. В чем дело? Правда, ввоображении Павла предстала тотчас же толпа голодных оборванцев,которую он видел однажды около Пале-Рояля и которая показалась емудикой и страшной, но эти санкюлоты, вероятно, сами виноваты в своейнищете. Добрая половина их порочные пьяницы. Во всяком случае, нелилии Бурбонов повинны в нищете народа. Впрочем,

Павел не мог ужерассуждать последовательно и здраво. Ему казалось, что дело вовсе нев банкротстве страны, не в нищете, не в привилегиях, а в чем-то ином.Восстали темные дьявольские силы, которые посягают на священное правомонархов. Об этих таинственных прерогативах верховной власти былообстоятельно и убедительно написано в масонских книгах, которые онполучал от Плещеева, Панина, прусского принца Генриха, шведскогокороля Густава III и прочих магистров и мастеров братства. Но теперьдо Павла дошли странные вести, которые сводили его с ума. Ему сталоизвестно, что будто бы страшные якобинские клубы инспирированы былимасонами. В чем смысл и тайна этих безобразных противоречий? Не сталли он сам и его коронованные друзья жертвой адской интриги? Можетбыть, масоны руководятся теми же правилами, что и последователисвятого Игнатия Лойолы, которые не брезгуют всякими средствами длясвоей единой цели. Масоны внушили Павлу, что христианская церковьотстала от просвещенного века, что религиозные истины хранятся втайном учении, которое мудро согласуется с духом времени, что он,Павел, как будущий самодержец, выше епископов и соборов. Эта идеянравилась Павлу. Но вот, однако, всемогущие масоны не могут или нехотят спасти державного Бурбона. Значит, им все равно — монархия илиякобинская власть, только бы изничтожить страшную соперницу -церковь. Надо или убить ее вовсе, как хотят якобинцы, или поставитьнад ней иную, самодержавную императорскую власть и лишить ее свободы.Так бредил Павел.

Совсем по-иномурассуждала Екатерина. Эта поклонница Вольтера, эта холодная разумницавовсе не склонялась к романтическим бредням, не интересоваласьтаинственным смыслом событий. Ей не приходило в голову отрицатьреволюцию по существу. В самом деле, не сама ли императрица весьматрезво и точно толковала о правах человека? Какие там высокиесанкции, когда не только земные, но и небесные святыни пора сдать вархив! Такой способ рассуждать никак не мог понудить Екатеринупротивополагать что-либо принципиальное революционным идеям. Зато унее явились в душе серьезные аргументы против революции в планепрактическом. Ей решительно не пришлась по вкусу якобинская тактика.Она вдруг сообразила, что идеи идеями, но, как она любила выражаться,»своя сорочка ближе к телу». Одним словом, если Бурбонамнадо пасть, пусть падут, а ей, русской царице, есть еще соблазнпоцарствовать. У нее возражения были тактические. Революция, мол,уместна при известном уровне цивилизации, при условии, еслиабсолютизм оказался непросвещенным и упрямым, но в России всенаоборот: правительство весьма просвещенное, а парод еще не успелпрочесть энциклопедистов и не заинтересовался Руссо. Надо сначала егообучить по-французски, но, к сожалению, для этого не хватает парижани денег. И она раздавала тысячи и десятки тысяч этих неучей своимлюбовникам.

«Пугачеву я далахороший урок, — думала она, — он из могилы не встанет. Авось в моецарствование второй не явится».

Однажды, когда Павел вее присутствии, читая французские депеши, воскликнул в негодовании:»Я бы давно все прекратил пушками!» — Екатерина спокойнозаметила: «Vous etes une bete feroce!. Или ты не понимаешь, чтопушки не могут воевать с идеями?»

Это было сказано,по-видимому, с совершенной искренностью и полной убежденностью.

Она была убеждена, какРобеспьер, что истина вся целиком открыта примерно к средине XVIIIвека. Они разошлись только в практическом применении этой истины.Прозрачный и простой ум Екатерины естественно отвращался от всеготуманного, неопределенного и загадочного. Ей не хотелось вникать вглубокомыслие мартинистов, и она не старалась понять их целей, бытьможет, не таких уже далеких от целей якобинцев, несмотря на различиеих тогдашнего пути. Ей нужны были ясные формулы, вразумительные длявсех. Влечение Павла к масонству уже само по себе могло внушить ейвраждебные чувства. Она не догадывалась, что ее любимец, ее внукАлександр, которого она прочила в наследники престола, значительнуючасть своей жизни посвятит впоследствии тому самому учению, котороеочаровало Павла и которое Екатерина высмеивала в своих комедиях. Этотюноша, красивый, способный к наукам, не лишенный грациозного ума, аглавное, умеющий пленять сердца с отроческих лет, однако вынужденныйделить свои чувства между двором Екатерины и «гатчинскимсемейством», — этот обольстительный юноша был, как точно о немсказал Пушкин, — «в лице и в жизни арлекин». Екатерина незаметила в характере Александра этой двусмысленности, а иногда истранного коварства, ему свойственного.

В 1793 году, когдаженили Александра, Екатерина на тайном заседании ближайших к престолувельмож решительно поставила вопрос об устранении Павла от короны. Всовете нашлись упрямцы, которые помешали единогласному решению этойнелегкой задачи. Пришлось отложить это дело. Но императрица нискольконе поколебалась в своем мнении. Этому предшествовал в 1792 году арестНовикова и его товарищей масонов. Екатерина узнала о сношениях друзейНовикова с Павлом, которые начались еще в 1787 году. Она знала, чтознаменитый зодчий Баженов по поручению московских мартинистов имелсвидания с Павлом и снабжал его книгами и документами. Если бы не этасвязь с Павлом, может быть, Новикову не пришлось бы сидеть в томсамом каземате Шлиссельбургской крепости, где был убит ИоаннАнтонович. В указе от 1 августа 1792 года по поводу связи Новикова сПавлом сказано было: «Они (розенкрейцеры) употребляли разныеспособы… к уловлению в свою секту известной по их бумагам особы, -в сем уловлении так, как и в помянутой переписке, Новиков сам призналсебя преступником». Насколько Павел был «уловлен»Новиковым, мы не знаем. Мы не знаем также, когда именно Павел был»посвящен», однако едва ли можно сомневаться в том, что онбыл посвящен. В шведском королевском замке, в галерее коронованныхмасонов, имеется между прочим портрет Павла, украшенный эмблемамирозенкрейцеров.

Для устранения Павла отпрестола необходимо было согласие на это Александра, и Екатеринастаралась обеспечить это согласие, но уклончивый молодой человек велсебя так загадочно, что императрица не вполне была уверена в успехесвоего предприятия. Она обращалась даже с этою целью к Лагарпу, нодобродетельный швейцарец не пожелал быть орудием императрицы. Вначале 1795 года он получил отставку. Уезжая, он добился свидания сПавлом, который считал его якобинцем. Лагарп постарался внушить емудоверие к сыну. Между Павлом и Александром неожиданно для Екатериныустановились некоторые сочувственные отношения. Этот «ангел»оказался довольно ревностным служакой гатчинской кордегардии. Можнодаже говорить, что Александр был не двулик, а многолик: он был вмолодости и якобинцем, и гатчинским экзерцирмейстером, исентиментальным мечтателем, и хитрым дипломатом…

Павел чувствовал, чтокольцо враждебных ему сил становится все уже и уже. Людей к немудоброжелательных или удаляют, или сажают в крепость, или стараютсявосстановить против него. Милый мальчик Александр как будто чувствуетв нем отца, но что-то непонятное и жуткое в глазах этого юноши. Ложешестидесятилетней императрицы делит теперь Зубов. Этот негодяй, необладая способностями Потемкина, распоряжается государством, каксвоим хозяйством. Екатерина вовсе не скрывает свого намерения лишитьПавла его права на престол. Она даже предложила Марии Федоровнеубедить мужа в необходимости отречься от власти и требовала, чтобыона подписала документ об отстранении Павла от короны. Растерявшаясявеликая княгиня не посмела даже открыть Павлу этого страшного в ееглазах умысла. Но после смерти царицы Павел нашел этот документ вбумагах матери и заподозрил свою жену в предательстве.

Павел жил, какзатравленный зверь, всегда готовый к гибели, но все еще не утратившийнадежды на власть. Чем менее было оснований для этой надежды, теммучительнее жаждал он этого ускользающего от него самодержавия.

VII

В ночь с 4 на 5 ноября1796 года Павлу неоднократно снился сон, который тревожил егосуеверное сердце. Ему снилось, что некая незримая исверхъестественная сила возносит его кверху, и он каждый разпросыпался в смятении. Заметив, что Мария Федоровна не спит, онрассказал ей свой сон, и она в свою очередь призналась, что и ейснится тот же самый сон несколько раз.

Перед обедом Павелрассказал за столом Плещееву и другим об этом сне, который казалсяему многозначительным. Все молчали, зная странности Павла и причудыего воображения. В три часа прискакал в Гатчину граф Зубов. Он явилсяк Павлу бледный, испуганный и подобострастный. С Екатериной случилсяапоплексический удар. Предусмотрительный граф Н. С. Салтыков послалеще раньше к Павлу офицера с известием об ударе, постигшем царицу, ноЗубов опередил его. В четыре часа цесаревич уже поскакал в Петербургв Зимний дворец. Здесь всем руководил Салтыков, никого не допуская кумирающей императрице, которая, впрочем, лишившись языка, едва лимогла бы сделать какие-нибудь неожиданные распоряжения.

В Петербург Павелприбыл вечером. По дороге он встречал длинную вереницу курьеров,которые мчались к нему в Гатчину: все спешили известить Павла о новойего судьбе.

В Софии он встретил Ф.В. Ростопчина и обрадовался ему. Около Чесменского дворца Павел вышелиз кареты. Он еще плохо соображал смысл события. Там, в Гатчине,когда ему сообщили о неожиданном приезде графа Зубова, он был вужасе, предполагая, что тот приехал его арестовать. До Павла в этовремя дошли слухи о намерении Екатерины заточить его в замке Лоде. Итеперь, когда выяснилось, что Екатерина умирает, он боялся поверитьэтой вести, от которой зависела вся его жизнь. Была тихая, слегкаморозная лунная ночь. Павел смотрел на летучие облака, которые тозакрывали луну, то снова, летя куда-то, оставляли ее без покрова,нагую и таинственную.

Ростопчин увидел, чтоПавел плачет. Нелепый курносый нос и безумные глаза были устремленына луну. Этот сорокадвухлетний человек вдруг почувствовал, что онжалок и ничтожен, что это лунное небо, снежный саван земли ибезмолвие — все исполнено тайной мудрости и ему, Павлу, не разгадатьэтой тайны никогда. Ростопчин схватил Павла за руку, забыв этикет, ипробормотал: «Государь, как важен для вас этот час!» Павелочнулся. Он вошел в роль цесаревича, готового принять власть, исказал что-то подходящее к случаю и торжественное. Потом они сели вкарету и поскакали дальше.

В Зимнем дворце Павлавстретили сыновья — Александр и Константин. Они были в гатчинскихмундирах, и это было приятно Павлу. Он тотчас же прошел в спальню кимператрице. Грузная, распухшая, она лежала неподвижно, спомутившимися глазами. Редкие хрипы вырывались из груди старухи.Императрицу долго не могли перенести на постель, потому что не хотелипускать в спальню посторонних, а камеристки не в силах были поднять сполу это жирное, тяжелое тело.

Павел расположился вугольном кабинете рядом со спальней императрицы, и являвшиеся к немудолжны были проходить через спальню, где лежало тело.

Одним из первых явилсяАракчеев. Он был весь забрызган грязью, и Александр повел его к себе,дал ему свою рубашку, которую этот раб свято хранил до конца своихдней. В приемных дворца толпились гатчинцы. Изнеженные вельможи,избалованные гвардейцы шепотом перебрасывались французскими фразами,делясь впечатлениями от этих незнакомцев, которые в своих прусскихмундирах, стуча огромными сапогами, расхаживали по залам, какзавоеватели.

На рассвете 6 ноябряПавел вошел в спальню Екатерины и спросил дежурных медиков, есть линадежда на выздоровление. Надежды не было. Самодержавная царицаумирала. Ростопчин привел к Павлу графа Безбородко, который зналтайну престолонаследия. Существует рассказ, будто хитрый граф,разбирая с Павлом бумаги Екатерины, молча указал на пакет,перевязанный лентой. Через минуту пакет пылал в горящем камине. Павелстал императором. Безбородко вскоре был осыпан милостями чрезвычайнощедрыми.

Когда Павел сжигал вкамине документ об отстранении его от престола, императрица ещедышала. В камер-фурьерском журнале сказано, что страдания еевеличества продолжались непрерывно — «воздыхание утробы,хрипение, по временам извержение из гортани темной мокроты…».Наконец из ее горла вырвался последний вопль, и она умерла. По словамРостопчина, все тотчас же бросились «разыгрывать безумнуюлотерею безумного счастья».

Крестьяне, вопрекимнению некоторых историков, отнеслись к смерти Екатерины с полнымравнодушием, и не мудрено: в ее эпоху крестьянская жизньхарактеризуется лучше всего пословицей: «Босоты да наготыизнавешены шесты, а холоду да голоду амбары стоят». В еецарствование крепостное право достигло пределов своего развития.

Но знать и дворяне,избалованные императрицей, искренне оплакивали покойницу. Им казалосьчудовищным, что Павел, не щадя ее памяти, повелел извлечь из могилыостанки Петра III и перенести их из Александро-Невского монастыря всоборную Петропавловскую церковь. Из ветхого гроба было вынуто телонекогда бесславно умерщвленного царя и положено в новый, богатыйгроб. Павел лобызал истлевшие кости своего родителя и приказалсделать то же своим детям. 25 ноября император короновал мертвеца. Онсам вошел в царские врата, взял с престола корону и, сначала возложивее на себя, потом увенчал ею костяк Петра III. Вся гвардия стоялашпалерами, когда 2 декабря везли гроб из Невского монастыря в Зимнийдворец, и Павел, тонко и страшно издеваясь, повелел Алексею Орловунести за царским гробом корону задушенного им императора.

Первые распоряжения иприказы нового императора касались масонов, гонимых при Екатерине.Императрица еще дышала, а Павел уже послал фельдъегеря к удаленномуот двора А. Б. Куракину. Немедленно, приняв власть, Павел отдалприказ об освобождении Новикова из крепости. С И. В. Лопухина былснят надзор. Н. Н. Трубецкой и И. П. Тургенев вернулись в столицу.Возвращен был из Сибири Радищев. Князь Н. В. Репнин произведен был вфельдмаршалы на третий день по воцарении Павла.

Павел, по-видимому, неверил, что Французская революция подготовлялась при участии масонов.Коронованные розенкрейцеры не были, очевидно, посвящены в планы, окоторых рассказал Баррюэль, если надлежит верить его рассказам. Какбы то ни было, мы не можем сомневаться в яростной ненависти Павла кякобинцам. Ему мерещились цареубийцы. Судьба Капета и его жены недавала ему спать. Ему противны были даже французские моды, и онпоспешил запретить круглые шляпы и фраки. Градоначальник Архаров, какбудто желая выставить Павла в смешном виде, отрядил двестиполицейских чинов, которые в Петербурге срывали с прохожих якобинскоеплатье. Приказано было всем, даже дамам, выходить из экипажа привстрече с императором, и это наводило ужас на все население столицы.На первом плане у нового самодержца был вахтпарад.

Все эти анекдотытщательно записывали мемуаристы, почти все, впрочем, так или иначеобиженные новым властелином. Началось четырехлетнее царствованиеПавла.

Авторы воспоминаний идневников записывали то, что они видели и слышали, но онируководствовались при этом своими симпатиями и враждой. Когдаперечитываешь эти длинные обвинительные акты, предъявленные Павлу егосовременниками, изумляешься жестоким причудам самодержца. Но жизньгосударства не зависит от одного человека, даже облеченногонеограниченной властью. Мнимый самодержец подчинялся фатальному ходусобытий, не замечая, что судьба играет им, как он в детстве игралмячом. Тысячи незримых сил влияли на Павла, и он тщетно пыталсяуверить себя, что он управляет народом самодержавно. От его прихотейзависели иногда те или другие лица, но общий поток жизни он не всилах был остановить или произвольно направить по другому руслу.

Павел верил, что он,самодержец, не связан ни с какой партией, ни с каким сословием.Вопреки екатерининской традиции, он не опирался на дворянство игвардию. По его представлению, все сословия равны. Нетпривилегированных. Он однажды сказал: «В России велик толькотот, с кем я говорю, и только пока я с ним говорю». Павел успеллишить дворян некоторых их правовых преимуществ. При нем местноедворянское самоуправление подверглось стеснениям. Зато былоприостановлено дальнейшее развитие крепостного права и даже сделанапопытка его ослабить. Барщина была ограничена тремя днями в неделю.Это было первое умаление помещичьих прав, важное принципиально, но неимевшее практических последствий. При Павле было запрещено продаватьдворовых людей и крестьян без земли с молотка. Однако сам Павел успелраздать немало крестьян своим любимцам, полагая, чточастновладельческим крестьянам легче живется, чем крестьянамгосударственным. Его внешняя политика всецело зависела от сложныхмеждународных отношений. Ему приходилось иногда жертвовать своимсамолюбием, подчиняясь требованиям обстоятельств. Он делал вид, чтоон сам желает и может направлять государственный корабль поопределенному пути. На самом деле корабль плыл по воле непонятныхсил.

Павел хотел вестиполитику невмешательства в дела Европы, но он был вынужден вступить в1799 году в коалицию Англии, Австрии, Турции и Неаполя противФранции. Он не любил Суворова, и он был вынужден призвать гениальногополководца для борьбы с французами.

При восшествии напрестол Павел тотчас же обнаружил свое нерасположение к героюекатерининских войн. Суворов был водворен в своем нижегородскомимении, и к нему был приставлен для надзора какой-то коллежскийсоветник. В феврале 1798 года Павел вызвал Суворова в Петербург,желая, очевидно, с ним примириться, но из этого ничего доброго невышло… Строптивый старик не спешил явиться к государю: он поехал надолгих, проселочными дорогами. Наконец состоялось его свидание симператором. Тщетно Павел намекал ему, что он не прочьвоспользоваться его военными талантами. Суворов рассказывал проИзмаил и Прагу, делая вид, что он не понимает сделанных емупредложений. На вахтпараде шутил и чудил, хотя Павел старалсяобратить его внимание на введенную им дисциплину. Суворов сказалгенералам: «Не могу, брюхо болит», и уехал, пренебрегаяэтикетом. Он явно издевался над новым обмундированием. Кривлялся наглазах Павла, застрял в каретной дверце, уверяя, что ему мешаетшпага, прикрепленная на прусский манер. Не умея будто бы справиться сплоской шляпой, он ее уронил к ногам императора. Бегал и суетилсямежду взводами, проходившими церемониальным маршем, вызывая мрачныйгнев Павла. Наконец фельдмаршал получил разрешение снова покинутьстолицу.

Ровно через год,однако, Павел по настоянию союзного венского кабинета вызвал Сувороваиз деревни, дабы поручить ему руководство армией.Генерал-фельдмаршалу Суворову объявлены были разные милости, и междупрочим сам Павел возложил на пего с подобающей церемонией большойкрест святого Иоанна Иерусалимского. Немедленно Суворов отправился натеатр военных действий.

Начались изумительныепоходы. Суворов в три месяца очистил всю Северную Италию отфранцузских войск. Битва на реке Адде и трехдневная битва на берегахТребии вписаны в военную историю золотыми буквами. Несмотря наавстрийское предательство, Суворов, вступивший в Швейцарию, разбилфранцузов у Сен-Готарда, удивляя Европу своей неожиданной тактикой истратегией.

Недовольный Австрией иАнглией, Павел был вынужден порвать с коалицией. У него завязалисьпереговоры с Наполеоном, которому он писал собственноручно, забыв,что он якобинец и узурпатор. В 1800 году Павел отозвал нашего послаиз Лондона, негодуя на небрежное и даже коварное отношение англичан кнашему корпусу, который действовал против французов в Голландии.Павел уже намерен был, по соглашению с Наполеоном, сделать военнуюдемонстрацию против Великобритании, угрожая ее владениям в Индии.Донское казачье войско двинулось к Оренбургу. Многим этот походказался прихотью самодержавного безумца.

VIII

Еще в 1785 году, когдаПавел был престолонаследником и одиноко жил в опале, окруженныйврагами, опасаясь всех и больше всего своей матери, его вниманиепривлекла к себе фрейлина его супруги Екатерина Ивановна Нелидова. Ейбыло тогда двадцать шесть лет, а Павлу тридцать. Нелидова быланекрасива, однако еще на выпускном экзамене в Смольном она обратилана себя внимание многих своими способностями, остроумием, живостьюхарактера и грацией в танцах. Екатерина поручила даже Левицкомунаписать ее во весь рост, танцующей менуэт. По знаменитому портрету ипо другим, нам известным, легко себе представить эту прелестнуюдурнушку с японским разрезом глаз, с иронической и вместе нежнойулыбкой на губах. В эту крошечную женщину с маленькими ножкамивлюбился будущий император.

У Марии Федоровны, этойкрасивой дамы с пышным станом, неглупой, образованной, добродетельнойи набожной, явилась неожиданная соперница, смутившая семейное счастьевеликокняжеской четы. Мария Федоровна, плача, жаловалась дажеЕкатерине на увлечение Павла. Она, Мария Федоровна, знает, чтоотношения ее мужа к этой «маленькой» носят платоническийхарактер, но неизвестно, чем все это кончится. Многоопытная любовницаЕкатерина подвела великую княгиню к зеркалу и сказала: «Посмотрина себя. Может ли с такой красавицей соперничать эта смешнаядурнушка!» Но Мария Федоровна долго не могла успокоиться.

Уезжая на театр военныхдействий, на север, Павел оставил Нелидовой записку: «Знайте,что, умирая, я буду думать о вас». Эта нежная дружба, неомраченная грубой чувственностью, продолжалась четырнадцать лет.Несколько раз, тяготясь ревностью Марии Федоровны и сплетнямипридворных интриганов, Нелидова удалялась от двора к себе, вСмольный, но эти разлуки продолжались недолго, потому что цесаревичскучал без своего крошечного друга. Тайна этой нежной связи была нетолько в том, что Павел восхищался остроумием и живостью характераНелидовой, но и в том, что эта женщина полюбила его, Павла,бескорыстно и самоотверженно. Нелидова прекрасно видела всенедостатки и пороки этого сумасбродного принца, но именно эта зоркаялюбовь, требовательная и откровенная, внушала Павлу доверие к егомаленькой возлюбленной. Он пленен был ею, как женщиной, котораясумела сохранить свою власть над ним, не делая уступки его страсти.Сознавая свою силу, она нисколько не боялась Павла, этого, попредставлению многих, ужасного тирана. Однажды, когда Павел был ужеимператором, дежурный во дворце гвардейский офицер видел, какотворилась дверь из апартаментов фрейлины и оттуда поспешно вышелгрозный император, а над его головой пролетел женский башмачок,упавший к ногам гвардейца. Через минуту вышла Нелидова и совершенноспокойно подняла утраченную ею в пылу гнева обувь.

Но, несмотря наподобные сцены, целомудренная связь Нелидовой и Павла никогда не быланарушена, хотя придворные сластолюбцы спешили истолковать эту связьвесьма цинично.

Когда в 1790 году Павелсерьезно заболел и думал о близкой смерти, он написал Екатерине такоеписьмо: «Мне надлежит совершить перед вами, государыня,торжественный акт, как перед царицей моей и матерью, акт,предписываемый мне моею совестью перед Богом и людьми: мне надлежитоправдать невинное лицо, которое могло бы пострадать, хотя бынегласно, из-за меня. Я видел, как злоба выставляла себя судьей ихотела дать ложные толкования связи, исключительно дружеской,возникшей между m-lle Нелидовой и мною. Относительно этой связиклянусь тем судилищем, пред которым мы все должны явиться, что мыпредстанем пред ним с совестью, свободной от всякого упрека как засебя, так и за других. Зачем я не могу засвидетельствовать этогоценою своей крови! Свидетельствую о том, прощаясь с жизнью. Клянусьеще раз всем, что есть священного. Клянусь торжественно исвидетельствую, что нас соединяла дружба священная и нежная, ноневинная и чистая. Свидетель тому бог».

Легко представить себефизиономию коронованной блудницы, когда она читала это посланиеПавла. Этот вопль безумного сердца казался ей сентиментальнойглупостью, и, вероятно, в ее голове уже складывалась какая-нибудьновая комедия с каким-нибудь заглавием, казавшимся ей остроумным, -«Опекун девства» или что-нибудь в этом роде. В ее сознаниине вмещался этот рыцарский бред. Ей казалось противоестественнымпросиживать целыми часами с своей возлюбленной в беседе о Паскале илио Фоме Кемпийском, не смея коснуться ее руки. Она, смеясь, вспомнила,вероятно, длинную вереницу своих бравых любовников, которые нетратили времени на пустяки. И при этом Павел Петрович вовсе не былбольным и бессильным человеком. Он успел народить многочисленноепотомство, здоровое физически, и вообще был мужем, на которого нежаловалась Мария Федоровна, вовсе не склонная к аскетизму.

Нелидова оказывалавлияние на Павла, но у нее не было никакой государственной программы,она, как любящая женщина, хотела охранять Павла от неосторожных исумасбродных поступков, когда дело шло об отдельных людях или окаких-нибудь дворцовых и придворных делах, но она не моглапротивопоставить политическим идеям Павла ничего самостоятельного.Романтизм Павла даже импонировал этой чувствительной смольнянке.

Мария Федоровна наконецсообразила, что вовсе неразумно бороться ей с Нелидовой. ФавориткаПавла охотно пошла навстречу жене, потерявшей свои супружескиепрерогативы. Обе женщины, искренне любившие Павла, заключили союз,стараясь оградить его от его подозрительной мнительности, похожей наманию преследования. Нелидова являлась постоянной ходатайницей заопальных. Ее способ воздействия на императора мог иногда показатьсязабавным. Пользуясь правами на известную фамильярность, она,чувствуя, что Павел готов наговорить гневные и несправедливые слова,дергала его за мундир, и это напоминало безумцу о необходимостисдерживать свои порывы.

Но влиянию Нелидовойположен был предел. Ее близость к Марии Федоровне, по-видимому, ненравилась Павлу. Нравственная связь с женой у него была порвана послетого, как он узнал, что Екатерина хотела ее привлечь к делуустранения его, Павла, от престола. Нашлись клеветники, которыевнушали мнительному императору, что Мария Федоровна не чуждачестолюбия. К этому времени и супружеские отношения между ними былипрерваны: врачи запретили государыне поддерживать близость с мужем,уверяя, что возможная беременность будет для нее на сей разсмертельна.

Павел, привыкший кженской любви, тяготился одиночеством. Придворные интриганы старалисьиспользовать его слабость. На коронационных торжествах ему указали надевятнадцатилетнюю Анну Петровну Лопухину, будто бы в неговлюбленную. На ее портрете, написанном Боровиковским, онапредставлена красавицей брюнеткой. В ней не было, по-видимому,тонкого и острого очарования, какое было в Нелидовой. Это была,вероятно, страстная женщина, хотя, быть может, с несколько томной исонной чувственностью, которая пробуждается не сразу, но,пробудившись, владеет сердцем до конца.

Сводником явился бывшийбрадобрей императора граф Кутайсов, который договорился с отцомкрасавицы сенатором Лопухиным, и все семейство переехало в Петербургв угоду сентиментальному и чувственному царю.

На этот раз Павел небыл расположен к платоническим отношениям, и черноглазая красавицаразбудила в нем страсть. Когда однажды его ухаживания стали слишкомнастойчивы, она расплакалась. Смущенный Павел спросил о причине этихслез, и Лопухина призналась ему, что у нее есть жених, князь П. Г.Гагарин, находившийся в то время в армии Суворова. Павел, как рыцарь,немедленно предписал Суворову прислать под каким-нибудь предлогомГагарина в Петербург. Князь приехал, привезя известие об очереднойпобеде Суворова. Свадьба Гагарина и Анны Петровны Лопухиной былаотпразднована при дворе с необыкновенной пышностью. Впрочем,рыцарские чувства Павла были непрочны. И Гагарин, по-видимому, неслишком был чувствителен к своей чести супруга. Красавица сделаласьлюбовницей Павла незадолго до его смерти. Ей были отведеныапартаменты во дворце.

IX

Трудно бытьимператором! Страшно быть самодержцем! Павлу хотелось иногда забыть отом, что он повелитель миллионов и что нет над ним никакой власти. Нокак забыть? Вот разве пойти к княгине Гагариной, которая проста,слишком проста, и, кажется, не в силах уразуметь, что с нею делитложе тот, кого сам Бог помазал на царство. Для нее Павел всего лишьвозлюбленный и, к несчастию, чужой муж. Она его целует, а самаплачет, потому что он прелюбодей и она — прелюбодейка. Об этом онадумает, а вот о том, что Павел ответит за судьбу России, она неразмышляет вовсе. Об этом он думает один. И не с кем ему поделитьсямыслями. В сущности, у самодержца и не может быть друга. Эти мыслисводили с ума императора. Самодержавие он понимал буквально. Ондумал, что может управлять государством один. Он стоит в центре, и отнего по радиусам исходят повеления. Начальники всяческих коллегийисполняют его волю. Их помощники передают дальше, в низшие инстанциивсе, что повелевают им свыше. При этом надо все делатьнезамедлительно. Скорей, скорей! Пусть мир узнает, как плодотворносамодержавие. Нельзя терять ни одного мгновения. Надо ввести поэтомужелезную дисциплину. Он так и сказал однажды: «Надо управлятьжелезной лозой». После вахтпарада — экзекуции для зевак илентяев. Солдаты роптали на эти порядки, но все-таки мирились с ними.Было утешение — хорошо кормили, одевали и, главное, — вся тяжестьдисциплины падала на офицеров. Это они «потемкинцы»,»якобинцы» — виноваты во всем. С них, екатерининскихбаловней, надо взыскивать прежде всего. Введено было своеобразноеравенство равенство бесправия.

Чем дальше от престола,тем спокойнее жилось российским гражданам. Император был беспощаден,если узнавал о злоупотреблениях власти. Боялись брать взятки.Судебная волокита стала легче. Грабеж населения чиновниками ослабел.Но столичные жители, особенно те, кто был причастен двору и гвардии,жили в непрестанном страхе строгого взыскания. Страна принадлежалаему, императору. Высшая сила поручила ему опекать Россию, и он, какотец, устанавливал порядок, мораль и быт. Никто не смел одеваться посвоему вкусу, принимать гостей позднее известного часа; на улицах поночам стояли пикеты полицейских, которые проверяли виды нажительство; город был как в осаде; цензура была дикая. Одно времяввоз иностранных книг был запрещен вовсе. Мимо дворца надо былопроходить без шляпы, и обыватели бежали рысью по площади, когдазимний ветер леденил беззащитные головы. Во всех этих полицейскихмерах виноваты были не менее Павла не по разуму ревностныеисполнители царской воли. А иногда совершалось кое-что и против волиимператора. Павел был противником смертной казни, однако на Донуказнен был полковник Грузинов, преданный Павлу. Об этом постарался,кажется, граф Палеи; были кошмарные случаи и в самом Петербурге. Так,например, лейтенант Акимов за эпиграмму на построение Исаакиевскогособора сослан был в Сибирь, причем ему предварительно отрезали язык.Пастор Зейдер за то, что он держал у себя в библиотеке какие-тонеразрешенные книги, был наказан кнутом. Некий штабс-капитанКирпичников в мае 1800 года прогнан был через строй, и ему далитысячу ударов шпицрутенами:. Впрочем, при оценке этих фактов надопринимать во внимание нравы эпохи и вообще историческую перспективу.Шпицрутены были и до Павла и после него. Шпицрутены были и при»просвещенном абсолютизме» Фридриха Великого. Да и вообщевласть имущие делали политику на Западе не в белых перчатках.Безумный император был не хуже иных здравомыслящих королей.

Вводя гатчинскийпорядок в гвардию, Павел беспощадно удалял неисправных офицеров,иногда отправлял их в ссылку прямо с парада. Офицеры шли на военныесмотры, беря с собой деньги на случай внезапного ареста. От репрессийПавла пострадало несколько тысяч человек. В рассказах о режиме Павлабыли и тенденциозные преувеличения, например, знаменитый анекдот оссылке целого полка, который будто бы был отправлен в Сибирь прямо своенного парада. Но и без этих анекдотов павловское время не былопохоже на счастливую пастору ль, несмотря на сантименты государя иего возлюбленных.

Жить было страшно приПавле, но и самому Павлу страшно было жить. Восемь лет тому назад вПариже отрубили голову Людовику XVI. Павлу спится эта окровавленнаяголова. И это страшно. В самом деле, какая странная привилегия укоролей: они всегда первые кандидаты на казнь. Только на долюсчастливцев выпадает казнь публичная и торжественная. Чаще их убиваютгде-нибудь тайно, и они умирают мучительно, бел покаяния… Чтоделать? Кто поймет страдания его, Павла? Прежде у него не было другаболее близкого, чем жена, Мария Федоровна. Но теперь он знает, чтоэта женщина утаила от него намерение Екатерины лишить его престола.Не мечтает ли и она, как покойная императрица, завладеть короноймужа? Граф Пален, этот проницательный, слишком даже проницательныйчеловек, намекал на это дважды. Его, Павла, могут отравить. Этиженские нежные руки как будто предназначены для того, чтобы вливатьяд в стакан с вином. Хорошо, что теперь у него стряпуха англичанка,которой, кажется, можно довериться. Надо быть осторожным, однако. Асыновья? Нежный Александр и буйный Константин? Они — почтительны. Ноон, Павел, помнит, как Саша еще отроком любил щеголять, прицепив кмундирчику трехцветную кокарду. Якобинец! Легкомысленная бабушкавнушила своему любимцу безбожие, неуважение к авторитету, нелепыеидеи о какой-то мнимой свободе… И почем знать, не честолюбив лиэтот скромник. Не таится ли в душе этого вольнодумца развратная иподлая мысль об овладевай престолом. Ведь именно этого хотелаЕкатерина

А эти пьяные,распутные, наглые, избалованны» гвардейские офицеры, которыепривыкли смотреть на государей как на своих ставленников? Разве можнобыть уверенным в их преданности взыскательному и строгому императору?А близкие к царю вельможи, которые до сих пор не научились носитьмундира по-гатчински и не забыли привилегий, которыми щедро иходеляла расточительная царица? Каждый из ни»; ненавидит Павла.Лицемеры! И есть еще одна ужасная мысль. Они все думают, что он,Павел, сумасшедший Когда к Зимнему дворцу но его приказу прибилиящик, куда всякий мог класть прошения на имя самого императора, иПавел собственноручно разбирал эти жалобы простецов, что находил онтам, в этом ужасном ящике? Не находил ли он там рядом с воплями опоруганной справедливости карикатуры на самого себя? Не там ли оннашел ряд жестоких писем, где его называли безумным тираном, жалкимидиотом, презренным чухонцем, намекая на то, что он вовсе не сынПетра III, что он незаконнорожденный, что он даже не сын Екатерины, акакой-то неведомый, подмененный нем-то в час рождения? Разве ото нестрашный кошмар? Так ведь, пожалуй, и в самом деле сойдешь с ума! Истранно: все, что ему, Павлу, кажется прекрасным и мудрым,добродетельным и благородным, вызывает двусмысленные улыбки у этойпридворной черни, которая толпится вокруг тропа и втихомолку смеетсянад монархом. Он, Павел, в 1798 году возложил на себя корону ирегалии великого магистра Мальтийского ордена. Само провидениевнушило ему взять под свое покровительство рыцарей ИоаннаИерусалимского. С тех пор как Мальтой овладели французские якобинцы,не прилично ли русскому самодержцу соединиться с верными защитникамихристианства и рыцарских традиций? Но над ним все смеются. Даже аббатЖоржель иронизирует по поводу того, что русский император, явныйсхизматик, оказался вдруг магистром ордена, который признает папуглавой церкви. Однако иезуитский патер Грубер понимает сердцемонарха. Они вместе обдумали великий план для борьбы с революцией.Сам Пий VII извещал чрез своих агентов русского венценосца, что он непрочь заключить с ним союз дружбы и духовного единения. Какиевсемирные перспективы! Какой гениальный замысел! По кругом жалкиеглупцы, которые ничего не понимают в великих идеях. Кроме того, этилюди завидуют ему… Они не могут простить ему его духовной высоты.Они готовят ему месть. Они убьют его.

X

Михайловский замокстоит в нашей северной столице особняком, как Эскуриал в Мадриде; ностилю подобных ему зданий нет, но от него, однако, веет своеобразнойи мрачной прелестью. Зодчий-масон Баженов сочинил план замка.Разработал этот план и воздвиг желанный Павлу дворец архитекторБренна.

Сам император влиял натруды зодчих. Это здание проникнуто его меланхолией. Странное бароккоисполнено неожиданной силы и суровой красоты. Замок был отделен отгорода лугом и рвами. Император торопил художников и мастеров. Емунадо было приготовить себе великолепную усыпальницу.

В замке был мрачныйлабиринт зал, и лишь в конце этих пышных комнат находился кабинет испальня императора. Здесь стояла статуя безбожника Фридриха II, а надузкой походной кроватью висел сентиментальный ангел Гвидо Рени. Всепрочее было сухо и строго в этой келье. Роскошен был толькописьменный стол, который покоился на ионических колонках из слоновойкости, с бронзовыми цоколями и капителями. В спальне было несколькодверей. Одна, вскоре запертая Павлом наглухо, вела в покоиимператрицы. Была и потаенная дверь, ведущая вниз по винтовойлестнице в покои царской любовницы Гагариной.

Еще не просохли стены,когда император повелел двору переехать в полюбившийся ему дворец.»Ничто не могло быть вреднее для здоровья, как это жилище, -рассказывает Коцебу в своем описании дворца. — Повсюду видны былиследы сырости, и в зале, в которой висели большие историческиекартины, я видел своими глазами, несмотря на постоянный огонь в двухкаминах, полосы льда в дюйм толщиной и шириной в несколько ладоней,тянувшиеся сверху донизу по углам». Темные лестницы и жуткиекоридоры, в которых постоянно горели лампы, придавали дворцу видстрашный и таинственный. В нем легко было заблудиться. На площадкахдул непонятный ледяной ветер. Везде были сквозняки. И двери хлопалинеожиданно, наводя ужас.

Первого февраляимператорская фамилия переехала в Михайловский замок, а на другойдень был маскарад. Приглашено было три тысячи человек. Гости робкобродили по залам, пораженные необычайностью обстановки, но труднобыло оценить роскошь и великолепие убранства, потому что от холода,сырости и дымных печей все залы были наполнены синим туманом, и,несмотря на множество свечей, люди возникали из полумрака, похожие напривидения.

Император держал себястранно, пугая придворных неожиданностью своих заявлений. Впрочем,казалось иногда, что он сам худо понимает то, что происходит вокругнего. Кто он в самом деле? Самодержец или игрушка невидимых ивраждебных сил? Главное — одиночество, томительное и ужасное. Некомуверить. Все враги. Пришлось удалить в Москву Никиту Петровича Панина,который был когда-то близок ему. Разве мог он не удалить его, когдаон слышал собственными ушами, как этот человек в разговоре с сыномАлександром употребил слово «регентство»? Правда, он большеничего не слышал. Но о каком регентстве шла тогда речь? Они считаютПавла сумасшедшим, они хотят заключить его в крепость, они хотятобъявить регентство! И этот кроткий вольнодумец Александр, баловеньбабушки, с грустной улыбкой заточит его, Павла, в каземат. Дружбаэтого Панина с английским послом Вортвортом более чем подозрительна.Он даже явно стремился противодействовать политике императора,отказавшегося от союза с Великобританией. Этот человек не понялвеликой идеи Первого Консула, который скачал, что Россия и Франциясозданы для того, чтобы управлять Европой. Жалкий, прозаический умдипломата Панина не оценил гения Бонапарта. Но Павел протянет рукуэтому необыкновенному якобинцу, ибо дело идет на сей раз очудотворном умиротворении всей Европы. Они поделят мир — Бонапарт иПавел. Они, как братья, будут управлять земным шаром. И граф Панинбыл выслан из Петербурга.

Как жаль, что пришлосьвыслать также Аракчеева, этого верного раба. Жаль, очень жаль! Этотверный нес готов разорвать всякого, кто приблизится с враждебнойцелью к чертогам императора. Но все-таки пришлось выслать Аракчеева:он провинился по службе, старался спасти своего негодногородственника и свалил вину на другого, невинного. И Аракчеев сидел усебя в Грузине, не смея просить о помиловании. А как нужен сейчасэтот верный раб!

Вот кто мил сердцуПавла — это юный принц Вюртембергский Евгений, который гостит вПетербурге. Издеваясь над законным наследником престола, Павел уженесколько раз говорил, что он, император, возведет юношу на такуювысоту, которая удивит мир. Павел не знал, что его любовницаГагарина, не решавшаяся говорить ему о грозящей опасности,предупреждала об этом юного Вюртембергского принца. Она дажепредложила ему укрыться у нее, Гагариной, если наступят страшныесобытия. И не мудрено, что Гагарина догадывалась о возможномперевороте. Любовник ее матери, был в числе заговорщиков.

Весь Петербург знал,что существует заговор. Надо было выбрать человека умного, сильного,тонкого, смелого, находчивого и вручить ему власть для обеспечениягосударства и трона. Павел выбрал для этого графа Палена.

В руках графа Паленабыли сосредоточены решительно все нити государственного управления, аглавное, ему был подчинен петербургский гарнизон и государственнаяпочта. Он перлюстрировал письма. Он был вездесущ и всевластен.Заговор не мог бы осуществиться, если б он того не захотел. Но онзахотел. Он помнил, как четыре года тому назад Павел послал емувыговор, именуя его действия подлостью. И он понимал, что нет никакихгарантий от новых оскорблений и какой-либо иной мрачный час. И онстал во главе заговора. К заговору присоединились многие, в том числеОрлов, Чичерин, Татаринов, князь Голицын, Талызин, Мансуров, Уваров,князь Яшвиль, Бенигсен, братья Зубовы.

Но этого было мало.Нужен был Александр. С ним уже вел переговоры Н. П. Панин, когда онеще не был выслан. Хитрец уверял его, что дело идет о регентстве.Ведь управлял же Великобританией принц Уэльский, когда заболел ГеоргIII; ведь было же регентство в Дании при Христиане VII. Россиягибнет, ибо государь заболел душевно. И Александр поверил.

В качестве регента онпредоставит отцу его любимый Михайловский замок. Павел не почувствуетзаточения. Там можно будет устроить гипподром. Он будет кататьсяверхом по парку. В театре для его развлечения будут даватьсяспектакли. В его распоряжении будет прекрасная библиотека… Сам быАлександр согласился на такое уединение.

Утром 7 марта в кабинетПавла вошел с рапортом о положении столицы граф Пален. Императоррассеянно слушал доклад. Потом он спросил:

— Господин Пален, гдевы были в тысяча семьсот шестьдесят втором году?

— Я был в Петербурге,государь.

— Итак, вы были здесь?

— Да, государь. Но чтовы хотите сказать, ваше величество?

— Вы участвовали вреволюции, когда моего отца лишили трона и жизни?

— Я был, государь,только свидетелем, но сам не действовал. Я был очень молод. Я служилв гвардии унтер-офицером… Но почему вы задаете мне этот вопрос,ваше величество?

— Почему? Да потому,что хотят повторить тысяча семьсот шестьдесят второй год…

И глаза Паленавстретились с глазами императора.

— Да, государь, этогохотят… И я сам в заговоре.

Павел удивился, но,кажется, не очень. Все было

так странно и безумно,что еще что-то новое, непонятное и страшное не слишком поразиловоображение Павла. Может быть, так надо, чтобы заговорщики вдругсообщали откровенно своей жертве о намерении ее убить. Однако Павелрешился спросить:

— Вы в заговоре тоже?Что это значит, господин Пален?

Пален обстоятельно сталобъяснять угрюмому императору, что он, Пален, сосредоточил в своихруках все нити заговора и скоро все разоблачит и всех арестует. Пустьтолько император не мешает ему исполнить задуманный план.

Павел смотрел навельможного провокатора и думал о том, что негодяя надо арестоватьпрежде всех. Он, Павел, знает, кто сумеет арестовать этоговсемогущего царедворца. Такой человек есть. Это — Аракчеев. Надопослать ему письмо с повелением немедленно охать в столицу. Павел незнал, что письмо будет перлюстрировано Паленом, что будет отданприказ задержать Аракчеева у заставы.

— Ступайте, господинПален, и будьте ко всему готовы.

Когда граф ушел, Павелсо страхом оглядел свой кабинет. Дверь к императрице наглухо заперта.Эта изменница не ворвется к нему с кинжалом. У других дверей верныегайдуки. Во дворе кордегардия. Везде караулы. Надежны ли эти караулы?Неизвестно, что у них в головах, у этих якобинцев. На днях, он зашелк сыну Александру. Цесаревич читал вольтеровского «Брута».Ага! Вольтерьянец! Ага! Якобинец! Тебе нравится, что цезарь убит. Тызабыл, негодный, участь царевича Алексея Петровича. Не всегда убиваютцезарей. Иногда убивают и непокорных, восставших против помазанниковбожьих! В воскресенье 10 марта в замке был концерт. Павел был рассеяни мрачен. Все безмолвствовали, не смея поднять головы. Перед выходомк вечернему чаю распахнулись двери, появился Павел, подошел, тяжкодыша, к императрице, остановился перед нею, скрестив руки инасмешливо улыбаясь; потом с той же гримасой он подошел к Александруи Константину. За чаем была гробовая тишина. Потом императорудалился, не прощаясь.

Даже на улицахПетербурга было мрачно и жутко. Все принимали друг друга за шпионов.Разговаривали шепотом. После пробития зори, в 9 часов вечера, побольшим улицам ставились рогатки и пропускались только врачи иповивальные бабки.

За несколько дней дособытия Павел катался верхом по парку. Погода была туманная. Солнцеуже давно не заглядывало в Петербург. Вдруг Павел обернулся ксопровождавшему его обер-штальмейстеру Муханову и стал жаловаться наудушье.

— Как будто меня кто-тодушит, — сказал император, — я едва перевожу дух. Мне кажется, ясейчас умру.

— Это от сырой погоды,- сказал Муханов, почему-то дрожа. — Это, государь, иногда бывает,когда туман…

Утром 11 марта патерГрубер, единственный человек, который входил к императору бездоклада, принес свой проект о соединении церквей. Это была последняяредакция, которую Павел должен был утвердить. Граф Пален загородилдорогу патеру и властно потребовал, чтобы он подождал. Войдя вкабинет к Павлу, он так утомил Павла длиннейшими докладами, что тототложил свидание с иезуитом. Надо было ехать на развод. Соединениецерквей пришлось отсрочить надолго.

В этот день Александр иКонстантин вторично приносили присягу императору. Они были подарестом и не знали своей дальнейшей судьбы. Однако к вечеру ихпригласили к императорскому столу. Павел развеселился. Он громкоговорил и шутил. Он несколько раз заговаривал с сыном Александром. Атот сидел, бледный и молчаливый, опустив глаза вниз.

Взглянув в зеркало,император сказал Кутузову:

— Какое смешноезеркало. Я себя вижу в нем с шеей на сторону.

После ужина вместообычного приветствия Павел неожиданно сказал:

— Чему быть, того неминовать!

Вечером 11 мартасостоялось последнее собрание заговорщиков. Пален и Бенигсен,руководившие собранием, были трезвы и знали, что делают. Но ониохотно угощали вином гвардейцев. Шампанское рекой лилось на этоймрачной попойке. Предполагалось, что тиран подпишет отречение отпрестола. Кто-то сочинял даже конституционные «пункты». Ноэтим не очень интересовались. Надеялись, что легко будет поладить смолоденьким Александром. Кажется, не все понимали, что, собственно,готовится. Объединяла ненависть к самовластному императору, которыйпосмел сказать, что в России тот вельможа, с кем он, Павел,разговаривает и пока он с ним разговаривает. В чаду попойки какой-томолодой человек вдруг громко спросил: «А что делать, если тиранокажет сопротивление?» Пален тотчас же ответил французскойпословицей: «Когда хочешь приготовить омлет, надо разбить яйца».Все засмеялись, впрочем, не очень весело. И снова захлопали пробки отшампанского.

Командиры Семеновскогои кавалергардского полков привели своих солдат. Талызин привелбатальон преображенцев. Солдаты не знали точно, куда и зачем ихведут, но догадаться не так уж было трудно.

Пален предложилразделиться на два отряда и с двух сторон подойти к. замку. Однимотрядом командовали Бенигсен и Зубов, другим — сам Пален.

Ночь была холодная.Моросил дождь. Когда заговорщики вошли в Летний сад, сотни воронподнялись со старых лип, оглашая туманную ночь зловещим карканьем.

Гвардейцы остановились,страшась идти дальше; Зубов пристыдил солдат. Они-де идут защищатьцесаревича Александра, которому грозит беда. Александра любилисолдаты за кроткий характер. Отряд двинулся дальше. Перешли замерзшиервы.

Преображенскийадъютант, состоявший в охране замка, без труда провел наговорщиков.Когда они очутились перед покоями императора, дежурные гайдуки-гусарыпопробовали не пустить ворвавшуюся банду, Одного из них ранили,другой убежал .и поднял тревогу. Солдаты на карауле заволновались, ноофицер-заговорщик пригрозил шпагой, и восторжествовала павловскаядисциплина: солдаты повиновались командиру. Пока отряд шел покоридорам и лестницам замка, некоторые из заговорщиков отстали изаблудились в дворцовом лабиринте. Немногие ворвались в спальнюимператора. Тут были Платон и Николай Зубовы и Бенигсен. Пален сосвоим отрядом куда-то исчез. Это промедление, хитрое и коварное,было, разумеется, не случайно.

Когда заговорщики вошлив царскую спальню, Платон Зубов бросился к кровати. Она была пуста.Все озирались, недоумевая. Кто-то подошел к ширме и отодвинул ее. Занею стоял босой, в ночной рубашке, император. Блестящие и страшныеглаза были устремлены на этих непонятных ему теперь людей, в орденахи лентах, со шпагами в руках. Бенигсен сказал, стараясь не смотретьна белое, как у Пьеро, лицо Павла:

— Государь, выперестали царствовать. Александр — император. По его приказу мы васарестуем.

В это время ворвалась вспальню новая толпа отставших офицеров. Пока Павел стоял недвижно,никто не смел его коснуться. Один из братьев Зубовых, совсем пьяный,решился заговорить с ним. Заплетающимся языком он стал упрекать вчем-то Павла, называя его тираном. Павел, перебив его, вдругзаговорил:

— Что вы делаете? Зачто?

Его голос, раздражавшийих, знакомый голос, к которому офицеры привыкли на вахтпарадах,тотчас же пробудил у всех страсти. Толкая друг друга, офицерыокружили императора. Кто-то коснулся его руки. Павел брезгливо ееоттолкнул. Это было началом конца. Николай Зубов ударил императора ввисок тяжелой табакеркой. Павел бросился в угол, ища оружия. На негозверски набросился пьяный князь Яшвиль. Павел закричал, защищаясь.Тогда все, в кошмаре хмеля, опрокинули императора на пол. Кто-тосхватил шарф и, накинув петлю, затянул ее на шее самодержца. Бенигсенподошел к Павлу, когда он уже не дышал. Император лежал недвижно, сизуродованным и окровавленным лицом.

Когда весть о смертиимператора Павла разнеслась по городу, обывательская жизнь мгновенноизменилась. Сняты были рогатки повсюду; появились кавалеры взапрещенных круглых шляпах и жилетах; пышные выезды цугом с гайдукамизагремели по улицам. Знать и дворяне ликовали. Все почувствовали, чтоожил потемкинский и екатерининский дух, ненавистный убитомуимператору.

Мемуаристы пишут, чтоликовали все сословия и классы. На самом деле это было не так.Ликовали привилегированные. Народная, крестьянская масса быларавнодушна к смерти Павла. Мужикам при Павле жилось так же трудно,как и при Екатерине, как впоследствии при Александре и Николае.Мужикам жилось худо, но не хуже, чем до Павла или после пего. Часкрестьянской России еще не пробил. На сцене истории господствовалодворянство. Это они, дворяне, оставили нам свои пристрастные запискиоб императоре. Крестьяне тогда еще не писали своих дневников, и мызнаем их мнения лишь по случайным рассказам и живому преданию.

Мы знаем, чтокрепостные возлагали на царя особые надежды, оказавшиеся, правда,тщетными. Мужики поняли, что Павел не расположен к дворянству. Этодавало повод рассчитывать на изменение крепостной зависимости, норасчеты эти оказались неверными.

Отказавшись отекатерининской политики по отношению к привилегированным. Павел непосмел или не успел опереться на крестьян. Лично он старался проявитьк ним благожелательность, о чем свидетельствуют многочисленныедокументы, но это «народолюбие» Павла не шло дальше частныхслучаев. Он принимал меры во время голода, отправляя в голодающиегубернии сенаторов «насытить голодных»; он делал попытки коздоровлению сельского населения, посылая на места врачей; оннеоднократно разрешал в пользу крестьян дела о «тиранстве»помещиков, карая насильников… Но во всех этих действиях не былоединого и последовательного плана.

В народе со временПугачева бродила мысль о том, что Павел будет крестьянским царем. Этаидея укрепилась, когда при восшествии на престол он повелел впервыепривести к присяге крестьян, подчеркивая то, что они прежде всегограждане. Отмена рекрутского набора, объявленного Екатеринойнезадолго до ее смерти, возбудила в мужиках новые надежды наоблегчение их участи. Даже складывалась легенда о том, что государьПавел не прочь освободить крестьян, но мешают помещики. Летом 1797года крестьянин Владимирской губернии Василий Иванов сказывал: «Вотсперва государь наш потявкал, потявкал, да и отстал, видно, что егогоспода переодолели». В этом выразительном замечании была доляистины. Император был бессилен совершить социальную и правовуюреформу, потому что крепостное хозяйство, хотя и достигло в своемразвитии предела и должно было неизбежно клониться к упадку,поддерживалось, однако, объективными экономическими и культурнымиусловиями эпохи, тогда еще непригодными для новой формыземлеиспользования.

За четыре годацарствования Павла было издано и несколько законодательных актов иуказов с целью обеспечения крестьянам достаточного земельного надела,но эти попытки упорядочить крестьянскую жизнь или вовсе неосуществлялись реально, или не достигали своей цели. Экономический исоциальный процесс, который в конце концов, спустя шестьдесят лет,заставил правительство освободить крестьян, тогда еще тольконачинался.

В Петербурге однажды наразводе крепостные подали Павлу челобитную, где они требовали свободыот помещиков. Челобитчики за то, что действовали «скопом»,были жестоко наказаны. Эта расправа не возмещала распространятьсяслухам об отмене крепостного права. Были случаи возмущения инеповиновения крестьян помещикам в Вологодской, Тверской, Псковской,Новгородской, Пензенской, Орловской, Калужской и Новгород-Северскойгуберниях. Бунты усмирялись довольно легко и, за редкимиисключениями, без суровых репрессий. Однажды, впрочем, для подавлениямятежа пришлось послать генерал-фельдмаршала Репнина. Крестьяне вовсем винили дворян, а по Павла. У них не было основания питать к немурасположение, но и для прямой ненависти он не давал повода.Равнодушие народа к смерти Павла сказалось между прочим устами тогогвардейца, который ходил смотреть тело покойного царя, дабыубедиться, что он действительно умер. «Да, крепко умер, — сказалон. — Лучше отца Александру не быть. А впрочем, нам что пи поп, тобатька».

У народа к Павлу небыло ни любви, ни ненависти. В судебных делах павловского временивстречаются, впрочем, отзывы об императоре весьма непочтительные.Мужички именовали его то «плешивым дураком», то «курносымцаришкой», то, наконец, почему-то «гузноблудом».

Правовое ихозяйственное положение крестьян при Павле почти не изменилось посравнению с екатерининской эпохой, и естественно, что средняякрестьянская масса не почувствовала вовсе этого четырехлетнегоцарствования. И смерть Павла не произвела на большинство крестьянникакого впечатления,

Зато те мужики, которыесклонны были к религиозным вопросам и размышляли на религиозные темы,по-своему поняли духовное лицо Павла. Несмотря на то что Павелпроявил некоторую терпимость к раскольникам, их отзывы об императоредышат гневной непримиримостью. «Тот, кто царствует, рожден не отхристианской крови, а от антихриста», «царь Павел -настоящий дьявол», «император наш воистину антихрист»…

АЛЕКСАНДР ПЕРВЫЙ

I

Этой ночи Александрникогда не мог забыть. Ему даже порою снилась одна из комнатЕлизаветы в нижнем этаже замка. Там белая мраморная девушка играла сголубем и тикали часы, изображавшие Бахуса на бочке. Александр тогдаушел из своего кабинета, чтобы не быть одному. Но Елизавета сиделанедвижная и молчаливая, и монотонное тиканье часов почему-то казалосьстрашным. Какая была мертвая тишина!

На одно мгновенье глазаАлександра встретились с голубыми холодными глазами непонятнойкрасавицы, которая восемь лет тому назад была повенчана с ним поприказанию бабушки-императрицы. Теперь она поневоле делила с ним ужасэтой ночи.

Александр сидел вкресле, сутулясь, как будто чьи-то незримые руки давили ему на плечи.Он вспомнил, как на днях он уговаривал плац-майора Михайловскогодворца Аргамакова примкнуть к заговору и, когда тот колебался,упрекал его «не за себя, а за Россию». И Аргамаковсогласился. Такова судьба. Теперь все кончено. Сегодня, сейчас всерешится. Пален приведет заговорщиков, и они заставят безумного отцаотречься от престола. Неужели он станет упрямиться? Разве не великоесчастье сбросить с себя это свинцовое бремя власти? Александр окружитего своим добрым попечением. Павел Петрович скоро убедится, чтокорона вовсе не нужна сыну. Надо освободить Россию, дать ей коренныезаконы, как в Англии, а потом покинуть трон, уйти куда-нибудь от этойотвратительной и, в сущности, мнимой самодержавной власти…Александр согласился на переворот не для себя, а для России.

И вдруг он вспомнил,что сегодня вечером, в восемь часов, дежурный полковник Саблуковявился к брату Константину с рапортом и был свидетелем постыднойсцены. Он застал там Александра. Раздались неожиданно знакомые шагиимператора, распахнулась дверь, и, гремя шпорами, вошел Павел.Саблуков ничем не обнаружил боязни, по Александр, наследник и, бытьможет, завтра император, вел себя, как испуганный заяц… ЭтотСаблуков, чего доброго, напишет, пожалуй, в своих мемуарах, какцесаревич дрожал в постыдном страхе. И будущий историк не забудетрассказать потомству об этом позоре. Сегодня Обольянинов водилбратьев в церковь для вторичной присяги. И Александр перед крестом иЕвангелием клялся в верности монарху. Значит, он, Александр,клятвопреступник? Но что же ему было делать? Надо было выигратьвремя. Пален сказал, что император готовил или казни, пли вечнуютюрьму жене и детям. Но почему же сегодня за ужином отец смотрел нанего так добродушно? И почему, когда Александр чихнул, отец сказал,улыбаясь: «Будьте здоровы, сударь…»

От этого воспоминаниямучительно заболело сердце. И вдруг — странный топот наверху.Александру почудился даже крик. Быть может, заговорщики бежали илиарестованы. Тогда все кончено. Павел казнит сына…

Ровно в половинепервого распахнулась дверь и вошел Палеи. Но Александр не узнал его.Нет, это не граф Петр Алексеевич. Куда девались его насмешливые,веселые глаза? Где же его холодная, ироническая улыбка? Какойстранный и жестокий у него взгляд! И говорит он что-то непонятное истрашное. Умер! Как умер? Почему? Ведь ему, Александру, обещаносохранить жизнь отца. Значит, император Павел убит! Он представилсебе знакомое опрокинутое бледное лицо с мертвыми теперь глазами.Александр простонал: «Скажут, что я убийца…» Всезаволоклось синим туманом, исчезли комната с мраморной девушкой ичасами, граф Пален, голубоглазая подруга… Когда Александр очнулся,перед ним было опять жестокое лицо Палена. Граф тряс его за плечи икричал ему в ухо:

— Довольно бытьмальчишкой!.. Извольте царствовать!

Но Александр опятьповалился на кушетку, рыдая.

К нему подошлаЕлизавета. Когда он увидел ее сухие глаза и почувствовалприкосновение ее руки, ему сделалось стыдно.

Пришлось выйти накрыльцо дворца, где стояли мрачно семеновцы и преображенцы. А в двачаса Александра повезли в Зимний дворец. Елизавета осталасьуспокаивать императрицу-мать, которую солдаты не пускали кобезображенному телу императора.

Так началось новоецарствование. Этой ночи Александр никогда не мог забыть.

II

Когда Александр былобъявлен императором, ему было двадцать четыре года. МногомиллионнаяРоссия была теперь как будто в его полной власти, ничем неограниченной. Но с первых же дней своего царствования он убедился втом, что на самом деле эта власть была мнимая, что даже он в своейличной жизни вовсе не свободен, что любой российский гражданин большепринадлежит себе и собой располагает, чем он, самодержец. Он был несвободен, потому что со всех сторон ему настойчиво предлагалипротиворечивые проекты и планы, и он постоянно чувствовал, что он какв сетях. Его убеждения одних радовали, других смущали, но он неуспевал применять к делу свои мысли, и ему казалось, что во дворцепрозрачные стены и все смотрят на него, как будто он на эстраде. И онневольно говорил и держался, как плохой актер, чтобы утаить от всехсвое сердце. Он был не свободен еще и потому, что теперь вдруг сталоясно для него самого, что он вовсе не готов к роли монарха. Какпрошло его отрочество? Как прожил он свои юношеские годы? Разве нечувствовал он себя пленником то екатерининского вельможного быта, тогатчинской кордегардии? Он никогда не мог быть таким грубым, как братКонстантин. Приходилось ладить и с императрицей и с отцом, но онникогда не мог понять, как, например, брат решался, насмехаясь,передразнивать отца за его спиной в присутствии Екатерины и еелюбовника, а там, в Гатчине, издеваться над слабостями самодержавноймонархини.

Нет, он, Александр,спасая себя, выдумал иные приемы, чтобы внушить к себе доверие ибабушки и отца. Он льстил, расточал нежные признания, покорно совсеми соглашался, обезоруживал кротостью, тая свое настоящее лицо подмаской «сущего прельстителя», как впоследствии выражался М.М. Сперанский.

Еще осенью 1779 года,когда Александру не было и трех лет, императрица писала Гримму: «О!Он будет любезен, я в этом не обманусь. Как он весел и послушен, иуже с этих пор старается о том, чтобы нравиться».

Восьмилетниммальчуганом он удивил Екатерину, превосходно разыграв сцену изкомедии «Обманщик». И не мудрено, что, когда емуисполнилось четырнадцать лет, царица могла написать своемукорреспонденту: «Нынешней зимой господин Александр овладелсердцами всех».

А как его воспитывали?Чему учили?

Первой его учительницейи воспитательницей была сама Екатерина. Она сочиняла для негоучебники по всем правилам тогдашней педагогики, внушая ему, как ейказалось, здравые понятия о человеке и мире. Все это было отвлеченно,рассудочно и поверхностно, но императрица была очень довольна собой исвоим воспитанником и хвасталась его успехами в письмах своих кГримму. Кое-чему, однако, мальчуган учился, играючи. Так,по-английски, например, он научился говорить раньше, чем по-русски,потому, что с младенчества к нему была приставлена англичанка. Еговоспитателем был назначен граф Николай Салтыков, искушенныйцаредворец, любивший гримасничать и склонный к капризам. Этот человекмаленького роста с большой головой не носил по каким-то гигиеническимсоображениям подтяжек и непрестанно поддергивал рукой спадавшие снего штаны, чем очень забавлял своего воспитанника. Егопедагогическая деятельность была ничтожна, хотя он и пользовалсярепутацией одного из самых проницательных вельмож. Другимвоспитателем Александра был генерал Протасов. Его обязанностизаключались главным образом в том, чтобы следить за повседневнымповедением мальчика, и генерал добросовестно ворчал на своеговоспитанника. Протасов оставил нам свой дневник, в коем мы находимотзывы об успехах будущего венценосца И надо сказать, что эти отзывыдалеко не так благоприятны, как отзывы самой царицы.

Русскую историю илитературу преподавал Александру М. Н. Муравьев, один из весьмазначительных наших писателей XVIII века, но педагог слишком робкий инерешительный. Математику читал будущему царю Массон, географию иестествознание — известный Паллас, физику — Крафт. Надо было такженаучить наследника закону божию, и Екатерина, опасаясь, чтобымальчику не внушили каких-нибудь суеверий, подыскала для него самогобезопасного в этом отношении протоиерея. Это был некто Сомборский,много лет проживавший в Англии, женатый на англичанке, бривший бородуи усы и носивший светское платье европейского покроя. Подруководством обмирщенного протоиерея Александр сделал новые успехи ванглийском языке, но едва ли этот законоучитель успел внушить своемупитомцу какие-либо точные понятия о религии. Любопытно письмо этогопротоиерея-англомана к митрополиту Амвросию. Оно, по-видимому,написано но поводу обвинений его, Сомборского, в уклонении отправославия. Протоиерей не постыдился заявить следующее: «Одобренияи беспристрастные свидетельства высочайших особ должны теперьположить единый и ясный смысл на оные многоразличные толкования».Иными словами, Сомборский признал для себя безусловным духовнымавторитетом коронованную развратницу Екатерину, которая сознательносделала этого ловкого дипломата законоучителем Александра. Правда,Екатерина не достигла своей цели, и Александр в конце концов, какизвестно, обнаружил чрезвычайную склонность к мистицизму, впрочем,далеко не православному. Но все эти педагоги играли вторые роли вделе воспитания Александра. Главным учителем и воспитателем будущегорусского императора был швейцарец Лагарп. Этот человек, добродетеликоего восхищали многих мемуаристов и биографов Александра, былтипичный доктринер конца XVIII века. С покатым лбом» острымносом, тонкими губами, он напоминал чем-то Робеспьера. Подобнознаменитому якобинцу, он был склонен повторять непрестанно известныеформулы, моральные и политические, как будто они являютсябожественным откровением, а не плодом весьма сухой и отвлеченноймысли. Лагарп, по-видимому, имел скудные сведения о подлинной жизнинародных масс Европы, но говоря уже о том, что о русском народе он неимел никакого понятия. Он, однако, сумел привязать к себе своегопитомца, который почувствовал, вероятно, неподкупность своеговоспитателя. Среди развратных и корыстных вельмож екатерининскогодвора Лагарп должен был производить впечатление человекасерафического, и не мудрено, что Александр проникся к нему уважением.Нравственный авторитет Лагарпа понудил юношу без критики принять егодовольно плоскую и сентиментальную философию. Сам Лагарп был всецелоудовлетворен идеями и теориями Гиббона, Мабли и Руссо, что, конечно,соответствовало духу эпохи.

Достаточно прочестьзаписку о воспитании, представленную Лагарпом Екатерине, чтобыоценить уровень его исторических знаний и его понимания истории. «Неследует никогда забывать, — пишет он, например, — что АлександрМакедонский, одаренный прекрасным гением и блестящими качествами,опустошил Азию и совершил столько ужасов единственно из желанияподражать героям Гомера, подобно тому как Юлий Цезарь из подражанияэтому самому Александру Македонскому совершил преступление, сокрушивсвободу своего отечества».

Внуку Екатерины,по-видимому, нравились такие высокие и добродетельные идеи, и он,вероятно, поверил, что эллинизация Азии в самом деле произошлапотому, что Александр Македонский захотел «подражать героямГомера». В голове юноши уже прочно сидела мысль о том, чтосуществует некий «идеальный человек», и все прекрасноустроится, когда мир обретет природную добродетель во вкусе Жан-Жака.Бабушка сама ему когда-то объяснила «Декларацию прав человека игражданина» и тем подготовила почву для уроков Лагарпа. Правда,в революционной Франции после этой самой декларации произошлисобытия, весьма удивившие и огорчившие русскую императрицу, но онавсе-таки поверила Лагарпу, что голова Капета, оказавшаяся в корзинегильотины, — случайная ошибка и что добродетель по-прежнему внесомнений. Республиканец Лагарп, впоследствии разочаровавшийся в своеймаленькой швейцарской демократии, тогда еще был убежден, что Вольтернапрасно развенчивал оптимизм Панглоса, и что в этом мире все можноустроить превосходно, избегая якобинских крайностей.

Иную философиюисповедовал в Гатчине опальный цесаревич Павел. Он не любилякобинцев. В этом вопросе юный Александр склонялся на сторону своеголиберального воспитателя и даже уговорил своего брата Константинаприцепить к мундирчику трехцветную кокарду.

Однажды Павел, получивизвестия о новых жертвах гильотины, сказал своим сыновьям: «Вывидели, дети мои, что с людьми следует обращаться как с собаками».Лагарпа Павел старался не замечать. Иногда он спрашивал Александра:»А что, этот якобинец все еще около вас?»

Теперь, ставимператором, Александр припомнил все это, и порою у него являлисьсомнения в правильности Лагарповой философии. А тогда у него вовсе небыло сомнений, и он твердо верил в «права человека игражданина». Но, несмотря на философические разногласия, у Павлаи Александра было кое-что общее. Они оба любили военную дисциплину,»однообразную красивость» парадов и суровую системупрусской государственности. Великая императрица все-таки была «баба».А в сердце мальчика, при всей его нежности, просыпалось иногдасамолюбивое чувство мужчины.

С 1791 года Екатеринаперестала скрывать от близких ей людей свой план устранения Павла отпрестола, и Александр, посвященный в этот план, был в ужасе отблизости того часа, когда ему придется заявить наконец о себе,сбросив личину. А личину ему приходилось носить постоянно, ему,подростку, за которым шпионили все. Впрочем, один человек за ним нешпионил. Это был добродетельный Лагарп. И, кажется, Александр ссовершенной искренностью полюбил его тогда, несмотря на всю узость исухость доктрины этого своего ментора.

Разделяя мысли Лагарпао возможном разумном к справедливом устроении будущегогосударственного порядка, юноша Александр полагал, однако, что былобы очень не худо, если бы этими опытами занялись другие люди, оставивв покое его, Александра, склонного к мирной и частной жизни, а не кроли государственного кормчего, властно направляющего среди бури бег»державного корабля».

А пока ему приходилосьхитрить и таить от всех свое отвращение к власти. Когда Екатеринаоткрыла ему о своих намерениях устранить Павла и возвести на престолего, Александра, злополучный кандидат на русский трон написал бабушкеписьмо, достойное будущего соперника Талейрана и Меттерниха. В этомписьме Александр как будто бы на все был согласен, и в то же времянельзя было никак воспользоваться этим документом какдоказательством, что Александр намерен оспаривать права отца наверховную власть. В это же время он написал письмо Павлу, называяотца «его величеством» и тем как бы предрешая вопрос опрестолонаследии: Александр был уверен, что этого письма цесаревич непокажет грозной бабушке никогда.

Юноша Александр худопредставлял себе тогдашнюю Россию. Знаменитые «потемкинскиедеревни» заслоняли истинную картину русской жизни, не говоря ужео непрестанном гипнозе роскоши и великолепия екатерининского двора.Трудно было сосредоточиться и обдумать свое ответственное положениесреди блестящей суеты. Масштаб екатерининской политики был не малый.Но эта великодержавная и победоносная политика, которую велаЕкатерина при помощи Потемкина, Румянцева, Суворова и прочихревнителей русской военной и государственной славы, слишком дорогообходилась стране и народу. Пределы России расширялись по плану ПетраI, но это упорное стремление к естественным границам, к овладению,например, берегами Черного моря, не сопровождалось укреплением нашегобеспредельного тыла. Наши финансы были неблагополучны; наше хозяйствобыло в беспорядке; внутренние силы страны в своем развитии отставалиот завоевательных наших планов, и победы внешние не сопровождалисьправовыми и социальными реформами. Крепостные худо и лениво работали,тяготясь своим бесправием и нищетой. Мы знаем, как туго пришлосьекатерининским генералам, когда Пугачев двинул на помещиковвольнолюбивых мужиков.

Но Екатерина не оченьзаботилась о том, чтобы Александр узнал подлинную, мужицкую Россию.Она старалась внушить ему уверенность, что ее политика превосходна,что пугачевщина — маленькое недоразумение, не более. Кажется, онасама поверила лести энциклопедистов, которые уверяли императрицу, чтоона благодетельница народа, достойная удивления и преклонения.Льстивый юноша тоже курил ей фимиам, и государыня баловала своеголюбимца. Между Павловском и Царским Селом она построила для негоАлександрову дачу. Там был разбит сад, по тенистым порожкам коегоразгуливал будущий император со своим воспитателем, слушая откровенияо безмятежном благоденствии просвещенных западных народов. Лагарпсоветовал своему ученику просветить так же варварский русский парод,внушив ему понятия и чувства, какие свойственны, например,добродетельным швейцарцам. Александрова дача была подходящейдекорацией для подобных сцен и диалогов. Дом великого князя живописностоял на берегу озера. Все было очень аллегорично. В парке былирасположены как памятники военные трофеи. Павильон был расписанэмблемами богатства и щедрот. В знак любви к народу была построенауютная хижина и против нее каменная глыба с надписью: «Хранизолотые камни», то есть знаменитый екатерининский «Наказ»,которого, впрочем, не оцепил, как известно, грубый русский народ,потребовав вместо наказа воли и земли. Пришлось усмирять этунетерпеливую чернь, но Екатерина делала вид, что она великодушнопрощает неблагодарных и что после расправы с Пугачевым идиллиявосстановлена и все благополучно. Для прославления этого благополучиябыл построен храм «Розы без шипов». Купол поддерживалсясемью колоннами, а на плафоне был изображен Петр 1, смотрящий свысоты небес на «блаженствующую Россию». Эта аллегорическаяфигура опиралась на щит Фелицы, то есть Екатерины, чей портрет и былнаписан на этом самом щите. Были и другие храмы — Цереры, Флоры иПомоны…

Потом эта Александровадача оказалась почему-то собственностью графа Н. И. Салтыкова, авпоследствии, когда Александр стал императором, была я вовсезаброшена, и никто не умилялся на храм «Розы без шипов», -очевидно, вера е такую противоестественность была утрачена.

III

Александр был умен. Онпрекрасно понимал, что розы без шипов не бывает. И он боялся этихшипов. Государственные заботы ему казались непосильными и страшными.Надо было так много знать, всему учиться и обо всем помнить, азабвение так приятно. И так соблазнительно махнуть на все рукой. Еговоспитатель Протасов писал в 1791 году, когда Александру былочетырнадцать лет: «Замечается в Александре Павловиче многоостроумия и способностей, но совершенная лень и нерадение узнавать овещах, и не только чтоб желать ведать о внутреннем положении дел, какбы требовали некоторого насилия в познании, но даже удаление читатьпубличные ведомости и знать о происходящем в Европе. То естьдействует в нем одно желание веселиться и быть в покое и праздности.Дурное положение для человека его состояния. Я все силы употребляюпреобороть сии склонности. От некоторого времени замечаются вАлександре Павловиче сильные физические желания как в разговорах, таки по сонным грезам, которые умножаются по мере частых бесед схорошими женщинами».

Вероятно, от опытной вчувственных делах Екатерины не укрылись «сильные физическиежелания» юноши, о которых сообщает в своем дневнике простодушныйгенерал. К тому же ей хотелось, чтобы Александр как можно скореепопал в положение взрослого человека: ей хотелось, чтобы все привыклисмотреть на ее любимца как на будущего императора. Надо было поскорееженить юношу. Екатерина навела справки у своих послов, и ее выборостановился на баденских принцессах. Их было там, в Бадене, немало и,по уверению их знавших, одна другой лучше. В октябре 1792 года двепринцессы, Луиза и Фредерика, прибыли в Петербург. Фредерика быласовсем ребенком, а старшей, Луизе, было четырнадцать лет. Она-то исделалась невестой Александра.

Молодые люди сначаладичились друг друга — особенно смущался Александр, который дня двавовсе не разговаривал с предназначенной для него девицей. Но в концеконцов миловидность принцессы покорила сердце юноши. АлександрЯковлевич Протасов 15 января 1792 года записал у себя в дневнике обАлександре:

«Он мне откровенноговорил, сколько принцесса для него приятна; что он уже бывал в нашихженщин влюблен, по чувства его к ним наполнены были огнем и некоторымнеизвестным желанием, великая нетерпеливость видеться и крайнеебеспокойство, без всякого точного намерения, как только единственноутешиться зрением и разговорами; а напротив, он ощущает в принцессенечто особое, преисполненное почтения, нежной дружбы и несказанногоудовольствия обращаться с нею, — нечто удовольственнее, спокойнее, ногораздо или несравненно приятнее прежних его движений; наконец, чтоона в глазах его любви достойнее всех здешних девиц. Из сихразговоров внимал я, что он прямые чувства нежности начинает иметь кпринцессе, а все прежние были — не любви, а стремление физическоемолодого человека к видной, хорошей женщине, в которых сердце неимело участия…»

«Посемурасположась, — продолжает сообщать Протасов, — говорил я еговысочеству о сих чувств и что прямая любовь, основанная на законе,соединена обыкновенно с большим почтением, имея нечто в себебожественное, поелику она, быв преисполнена нежности, прилепляетсяболее к душевным свойствам, нежели к телесным, а по сему самому неимеет тех восторгов, кои рождаются от сладострастия; что сия любовьбывает вечная и что чем она медлительнее выражается, тем прочнее набудущие времена будет».

Екатерина, разумеется,не разделяла этой целомудренной философии добродетельного генерала.Царица не постыдилась поручить одной из дам подготовить Александра кбрачному ложу, научив его тайнам «тех восторгов, кои рождаютсяот сладострастия». Неизвестно, удалось ли развратницамсоблазнить юношу. Но эти опыты не прошли бесследно для Александра. Тонежное чувство, которое возникло в душе юноши, теперь было отравленои обезображено уроками, преподанными по предуказанию царственнойлюбострастницы. Любовь Александра и Луизы, названной теперьЕлизаветой, при самом своем зарождении была для них источникомнемалых страданий и сердечной боли.

Наружность и поведениеЕлизаветы внушали к ней симпатии многих. Стройная, нежная,голубоглазая красавица пленяла всех своей грацией и умом. Она былаобразованна. Она прекрасно знала историю и литературу, несмотря насвои четырнадцать лет. Александр, хотя и был на год старше ее,казался в ее обществе подростком. Красивый русский царевич, кажется,понравился баденской принцессе, но она не могла питать к нему техчувств уважения и преклонения, какие свойственны невесте, влюбленнойв жениха. Во всяком случае, в ее душе вовсе не было того «страха»,который, по мнению мудреца, обязателен для жены по отношению к мужу.Самолюбивый юноша прекрасно чувствовал, что его невеста смотрит нанего как на мальчика, и это мучило его. Были и другие обстоятельства,смущавшие его сердце. Однако 23 сентября 1793 года состоялосьбракосочетание Александра и Елизаветы. Екатерина была в восторге и неиначе называла молодых, как Амуром и Психеей. Иные впечатления были упростодушного Протасова. «В течение октября и ноября неведениеАлександра Павловича, — пишет он, — не соответствовало моемуожиданию. Он прилепился к детским мелочам, а паче военным, и, следуяпрежнему, подражал брату, шалил непрестанно с прислужниками в своемкабинете весьма непристойно. Всем таковым непристойностям,сходственным его летам, по не состоянию, была свидетельница супруга.В рассуждении ее также поведение его высочества было ребяческое:много привязанности, но некоторый род грубости, не соответствующийнежности ее пола; он воображал, что надобно обходиться без чинов, ивежливость свободная, сопряженная с нежностью, была будто бы неуместна и истребляла любовь». Недоволен поведением Александра идругой свидетель его тогдашней жизни — Ф. В. Ростопчин, который вписьмах к графу С. Р. Воронцову жалуется на то, что великий князьпредается лени, ничему не учится и ничего не читает. Ростопчинзаметил, что Елизавета «хотя и любит своего супруга, но он длянее слишком молод». «Скука ее убивает». В это времянашелся неожиданный претендент на благосклонность Елизаветы. Это былфаворит шестидесятилетней Екатерины — Платон Зубов. Он вдруг влюбилсяв супругу Александра и стал настойчиво за ней ухаживать. Не встретивсочувствия, этот человек, как рассказывает одни мемуарист, по целымдням валялся на диване, изнемогая от страстного томления. Дляутешения он заставлял своих крепостных музыкантов играть на флейте.Меланхолические и сладострастные звуки должны были, как он надеялся,исцелить его раненое сердце.

Само собою разумеется,что такие интриганки, как графиня Шувалова и другие придворные дамы,жадные до сплетен, с наслаждением следили за поведением молодойвеликой княгини.

Пятнадцатого ноября1795 года Александр писал графу Кочубею: «Мы довольно счастливыс моей же» ной, когда мы одни, если при нас нет графиниШуваловой; которая, к сожалению, приставлена к моей жене».Александр видел интригу, которую плели придворные негодяи, и от негоне скрылись вожделения Зубова. «Вот уже год и несколько месяцев,- сообщает он в том же письме, граф Зубов влюблен в мою жену.Посудите, в каком затруднительном положении находится моя жена,которая воистину ведет себя как ангел».

Графиня Головина,описывая двор того времени, рассказывает, между прочим:»Удовольствиям не было конца. Императрица старалась сделатьЦарское Село как можно более приятным»… «Платон Зубовпринимал участие в развлечениях. Грация и прелесть великой княгинипроизвели на него в скором времени сильное впечатление». Как-товечером, во время игры, подошел к нам великий князь Александр, взялна руку меня, так же как и великую княгиню, и сказал: «Зубоввлюблен в мою жену». Эти слова, произнесенные в моемприсутствии, очень огорчили меня. Я сказала, что эта мысль не можетиметь никаких оснований, и прибавила, что, если Зубов способен наподобное сумасшествие, следовало его презирать и не обращать на негони малейшего внимания. Но это было слишком поздно: «этинесчастные слова уже несколько смутили сердце великой княгини»…»После игр я, по обыкновению, ужинала у их императорскихвысочеств. Открытие великого князя все бродило у меня в голове. Надругой день мы должны были обедать у великого князя Константина в егодворце в Софии. Я поехала к великой княгине с целью сопровождать ее.Ее высочество сказала мне: «Пойдемте скорее подальше от других:мне нужно вам что-то сказать». Я повиновалась, она подала мнеруку. Когда мы были довольно далеко и нас не могли слышать, онасказала мне: «Сегодня утром граф Ростопчин был у великого князяс целью подтвердить ему все замеченное относительно Зубова. Великийкнязь повторил мне его разговор с такой горячностью и беспокойством,что со мной едва не сделалось дурно. Я в высшей степени смущена, незнаю, что мне делать, присутствие Зубова будет меня стеснятьнаверное…» «Вечером мы вошли к императрице. Я засталаЗубова в мечтательном настроении, беспрестанно бросавшего на менятомные взоры, которые он переводил потом на великую княгиню. Вскоренесчастное сумасбродстве Зубова стало известно всему Царскому Селу».

Кажется, Екатеринаузнала последняя о новой страсти своего любовника. По-видимому, онасумела излечить его от этого недуга, и ее горькое лекарствоподействовало на него лучше, чем меланхолические звуки сладострастныхфлейт. Впрочем, существует легенда, которая приписывает Екатеринероль сводни в этой невеселой истории.

Любила ли Елизаветасвоего мужа? Когда-то она написали по-французски на клочке бумаги:»Счастье моей жизни в его руках, если он перестанет меня любить,я буду несчастной навсегда. Я перенесу все, все, но только не это»…

А в январе 1793 годаона писала своей матери, маркграфине баденской: «Вы спрашиваете,нравится ли мне по-настоящему великий князь. Да, он мне нравится.Когда-то он мне нравился до безумия, но сейчас, когда я начинаюкороче узнавать его (не то чтобы он терял что-нибудь от знакомства,совсем напротив), но когда узнают друг друга лучше, замечаютничтожные мелочи, воистину мелочи, о которых можно говорить сообразновкусам, и есть у него кое-что из этих мелочей, которые мне не повкусу и которые ослабили мое чрезмерное чувство любви. Эти мелочи нев его характере, я уверена, что с этой стороны он безупречен, но вего манерах, в чем-то внешнем…»

IV

В начале 1795 годауволен был Лагарп, и Александр совсем перестал учиться и работать.Современники уверяют, что он забросил книги и предавался лепи инаслаждениям. Только гатчинские упражнения на военном плацупродолжали будто бы занимать будущего императора. Возможно, что всеэто правда, но едва ли Александр совсем бесплодно проводил время. Онвнимательно наблюдал за тем, что делается вокруг. И если он не успелузнать подлинной, народной России, удаленной от него, зато он успелвозненавидеть самодержавие бабушки и низость придворного быта.Будущий самодержец, он стыдился тогда безумия неограниченной власти имечтал избавиться как-нибудь от нее.

Двадцать первогофевраля 1796 года Александр писал Лагарпу: «Дорогой друг! Какчасто я вспоминаю о вас и о всем, что вы мне говорили, когда мы быливместе. Но это не могло изменить принятого мною намерения отказатьсявпоследствии от носимого мною звания. Оно с каждым днем становитсядля меня все более невыносимым по всему, что делается вокруг меня.Непостижимо, что происходит: все грабят, почти не встречаешь честногочеловека…» Далее Александр жалуется, что придворный быт мешаетего занятиям наукой. Но он, Александр, надеется одолеть этинеблагоприятные условия и вновь приняться за книги по программе,которую ему предложил, уезжая, Лагарп. Александра пугает такжечрезмерное увлечение брата Константина военной дисциплиной. «Военноеремесло вскружило ему голову, и он иногда жестоко обращается ссолдатами своей роты… Я же, хотя и военный, — заканчивает он своеписьмо, — жажду лишь мира и спокойствия и охотно уступлю свое званиеза ферму подле вашей или по крайней мере в окрестностях. Женаразделяет мои чувства, и я в восхищении, что она держится моихправил».

Весною того же годаАлександр пишет своему приятелю Виктору Павловичу Кочубею, который вэто время занимал пост нашего посла в Константинополе: «Моеположение меня вовсе не удовлетворяет. Оно слишком блистательно длямоего характера, которому нравится исключительно тишина испокойствие. Придворная жизнь не для меня создана. Я всякий разстрадаю, когда должен являться на придворную сцепу, и кровь портитсяво мне при виде низостей, совершаемых на каждом шагу для получениявнешних отличий, не стоящих в моих глазах медного гроша. Я чувствуюсебя несчастным в обществе таких людей, которых не желал бы иметь усебя и лакеями, а между тем они занимают здесь высшие места, как,например, князь Зубов, Пассек, князь Барятинский, оба Салтыковы,Мятлев и множество других, которых не стоит даже и называть икоторые, будучи надменны с низшими, пресмыкаются перед тем, когоДоятся. Одним словом, мой любезный друг, я сознаю, что рожден не длятого сана, который ношу теперь, и еще менее для предназначенного мнев будущем, от которого я дал себе клятву отказаться тем или другимспособом. Вот, дорогой друг, важная тайна, которую я уже давно хотелпередать вам; считаю излишним просить пас не сообщать о ней никому,потому что вы сами поймете, что это нечто такое, за что я мог быдорого поплатиться…»

По-видимому, Александрдуховно созрел и возмужал. Это уже не тот мальчик, который»непристойно» шалит со своими камердинерами. У негосложились взгляды и убеждения. И если в них много сентиментальноймечтательности, то все же в них уже есть и та горькая правда, котораямучила этого императора всю его жизнь. Двадцать пять лет царствовалсамодержавно Александр; двадцать пять лет оп воевал и управлял,возбуждая к себе то добрые чувства, то страстную ненависть, но времяот времени навязчивая идея об отречении от престола возникала в егодуше, и он изнемогал в этом борении с самим собою. Так, в 1817 году,во время одной из своих поездок на юг, он в присутствии несколькихлиц сказал: «Когда кто-нибудь имеет честь находиться во главетакого народа, как наго, он должен в минуту опасности первый идти ейнавстречу. Он должен оставаться на своем посту только до тех пор,пока его физические силы ему это позволяют. По прошествии этого срокаон должен удалиться…» «Что касается меня, — продолжал онс выразительной улыбкой, я пока чувствую себя хорошо, но через десятьили пятнадцать лет, когда мне будет пятьдесят…» Присутствующиепрервали государя. Однако не у одного Михайловского-Данилевского,бывшего свидетелем этого разговора, должна была явиться мысль осудьбе Диоклетиана. Через два года в Красном Селе, на обеде у братаНиколая, он сказал ему и его жене Александре Федоровне, чтоКонстантин отказался от прав наследника, и что Николаю надоготовиться принять власть, и что «это случится гораздо раньте,чем можно предполагать, так как это случится еще при его, Александра,жизни…» «Я решил сложить с себя мои обязанности, — сказалимператор, — и удалиться от мира». Осенью того же года в ВаршавеАлександр сказал брату Константину, что он твердо решил»абдикировать». В 1824 году он говорил Васильчикову: «Ибыл бы рад сбросить с себя бремя короны, ужасно тягостной дляменя…» Весной 1825 года он оделил подобное же признаниепосетившему Петербург принцу Оранскому. Наконец 15 августа 1826 года,накануне коронации Николая Павловича, Александра Федоровна писала всвоем дневнике: «Наверное, при виде народа я буду думать о том,как покойный император, говоря нам однажды о своем отречении, сказал:»Как я буду радоваться, когда я увижу вас проезжающими мимоменя, и я, затерянный в толпе, буду кричать вам «ура»».

Итак, всю жизньАлександр лелеял одну мечту. Если в юности он романтически рисовалсебе будущее, как скромную жизнь «с женой на берегах Рейна»,полагая свое «счастье в обществе друзей и в изучении природы»,то под конец жизни это бегство от власти он уже не представлял себекак счастливую идиллию. Но и в эти последние, трудные годы его мысльбыла прикована к одной надежде — бросить все и уединиться во что быто ни стало… Но каждый раз эта надежда туманилась и вовсе исчезала,потому что не так легко сбросить с себя корону. Александр понимал,что надо что-то сделать сначала, обеспечить государство от полногоразвала и гибели, кому-то передать власть, но сделать это,окапывается, не так просто. И вот у него постепенно складывалосьубеждение, что надо сначала установить какой-то порядок, дать Россиизакон и гражданственность и потом, когда свобода станет достояниемстраны, уйти, предоставив иным продолжать начатое им дело.

Когда эти мысли,складывались у него в душе, как нечто стройное и для него самогоубедительное, судьба свела его с одним человеком, который сыграл вего жизни не последнюю роль. Это был молодой польский аристократкнязь Адам Чарторижский, попавший в Петербург как заложник. Он былстарше Александра на семь лет. Значит, в 1796 году Александру былодевятнадцать лет, а Чарторижскому двадцать шесть. Молодой польскийпатриот, изящный и красивый, был умен, образован и выделялся придворе Екатерины, и не мудрено, что Александр стал искать с нимблизости. Адаму Чарторижскому нетрудно было занять с вопи особойвоображение молодого великого князи и его прелестной жены.Чарторижский, будучи еще шестнадцатилетним мальчиком, успелпознакомиться с выдающимися людьми эпохи. Он знал многих немецкихфилологов и писателей, он знал Виланда, Гердера и самого Гете. В 1793году он жил в Англии. В 1794 году сражался против России подзнаменами Костюшки, который теперь томился по воле Екатерины впетербургском плену.

Однажды весною — этобыло в 1796 году — Александр пригласил Чарторижского к себе вТаврический дворец. Oни вышли в сад, и Александр гулял со своимгостем часа три, изумляя иноземца своей откровенностью исвободомыслием . «Великий князь сказал мне, — пишет Чарторижскийв своих мемуарах, — что он нисколько не разделяет воззрений и правилКабинета двора; что он далеко не одобряет политики и образа действийсвоей бабки; что он порицает ее принципы; что все его желания были настороне Польши и имели предметом успех ее славной борьбы; что оноплакивал ее падение; что Костюшко в его глазах был человеком великимпо своим добродетелям и потому, что он защищал дело человечества исправедливости. Он сознался мне, что ненавидит деспотизм повсюду, вовсех его проявлениях; что он любит свободу, на которую имеютодинаковое право все люди; что он с живым участием следил зафранцузской революцией…» «Прохаживаясь вдоль и поперек посаду, продолжает Чарторижский, — мы несколько раз встречали великуюкнягиню, прогуливавшуюся отдельно. Великий князь сказал мне, что егосупруга поверенная всех его мыслей, что она одна знает и разделяетего чувства, но что, за исключением ее, я — первое и единственноелицо, с которым после отъезда его наставника он решил говорить о них;что он не может поверить их решительно никому, ибо никто в России ещене способен разделять их или даже понять…

Этот разговор былпересыпан, как легко себе представить, излияниями дружбы с егостороны, с моей — выражениями удивления и благодарности и уверениямив преданности… Я расстался с ним, сознаюсь в том, вне себя, глубоковзволнованный, не зная, сон ли это или действительность…»

Мы, впрочем, теперьзнаем, что Адам Чарторижский был взволнован тогда не только беседойвеликого князя, но и пленительной наружностью его жены, будущейимператрицы Елизаветы Алексеевны.

V

Кто окружал тогдаАлександра? Кто кроме Адама Чарторижского был ему близок? Приходитсяназвать прежде всего молоденького тогда камер-юнкера А Н. Голицына,которому впоследствии также довелось играть немалую роль в биографиимонарха .

Тогда ни он, ниАлександр этого не предугадывали. Маленький и забавный, только чтокончивший пажеский корпус, несравненный шутник, умевший судивительным искусством передразнивать любого человека, он сделалсебе придворную карьеру, цепляясь за юбку старой дамы Марьи СавишныПерекусихиной, у которой была незавидная репутация придворной сводни.Александр считал его своим приятелем. Тогда еще юный Голицын не былсклонен к пиетизму и, кажется, тратил свои физические и душевные силына приключения, весьма сомнительные в нравственном отношении. В своихмемуарах Чарторижский пишет про него: «Маленький Голицын в товремя, когда мы с ним познакомились, был убежденным эпикурейцем,позволявшим себе с расчетом и обдуманно всевозможные наслаждения,даже с весьма необычайными вариациями».

В 1796 году приехали вПетербург молодые супруги — граф П. А. Строганов и его жена СофьяВладимировна. Эта красивая и умная женщина, несмотря на своймаленький рост и некоторую сутулость, с годами превратившую ее вгорбунью, обладала чарами, покорявшими сердца многих. От ееочарований не был свободен одно время и Александр, сохранивший доконца дней полное к ней уважение и симпатию. Ее муж, большойпоклонник английской конституция, в юности по капризу своего отца,известного мецената и масона, попал в руки своеобразного воспитателя- Жильбера Ромма, который, сопровождая его в заграничном путешествии,ввел молодого человека в 1789 году в Парижский якобинский клуб. ЮныйСтроганов тогда же вступил в связь с прославленной куртизанкойТеруань де Мерикур, которая в мужском наряде водила за собоймятежников в Версаль, требуя королевской головы. С. В. Строгановастала впоследствии самой норной наперсницей императрицы Елизаветы, асам граф был правой рукой Александра в первые годы ею царствования.Среди тогдашних друзей Александра весьма заметен был еще один человек- П. И. Новосильцев, родственник графа Строганова. Он был значительностарше Александра и производил на него большое впечатление своимумом, образованностью, способностями и умением изящно и точноизлагать свои мысли. Впрочем, и этот выдающийся человек не мог бытьдобрым примером в отношении нравственности, по чрезвычайной своейсклонности к чувственным наслаждениям. О Викторе Павловиче Кочубее,тоже приятеле будущего царя, можно сказать устами желчного Вигеля:»Перед соотечественниками ему было чем блеснуть: он лучше другихзнал состав парламента, права его членов, прочитал всех английскихпублицистов и, как львенок крыловской басни, собирался учить зверейвить гнезда. Красивая наружность, иногда молчаливая задумчивость,испытующий взгляд, надменная учтивость были блестящей завесой, закоей искусно он прятал свои недостатки, и имя государственногочеловека принадлежало ему, когда еще ничем он его не заслужил…»

Но пот в начале ноября1796 года Екатерина скоропостижно умерла. На престол вступил Павел.Все тотчас изменилось Чуть ли не в тот же день Александру пришлось,облачась в старомодный прусский мундир, устанавливать полосатые будкивокруг дворца, как в Гатчине. Павел не сразу разогнал либеральныхдрузей Александра. Братьев Чарторижских он даже наградил какими-тоорденами. Вместе с Александром новый царь посетил Костюшку, которыйжил на тюремном положении в одной из комнат Мраморного дворца. Павел,как известно, поспешил освободить вождя польских повстанцев. Нополонофильские чувства Павла были не особенно прочны. Через год оннеожиданно удалил Адама Чарторижского, сделав его сардинскимпосланником, а брата его понудил подать в отставку и отправил згаграницу. К концу Павлова царствования в Петербурге из тогдашнихвольнодумцев при Александре оставался один только П. А. Строганов.Зато у цесаревича был теперь совсем иного склада верный друг ипреданный слуга — Алексей Андреевич Аракчеев. Этот любимец Павладважды, впрочем, лишался его милости, то из-за подполковника Лена,застрелившегося после оскорблений, нанесенных ему временщиком, то заложный донос по поводу кражи в арсенале. Этот грубый иполуобразованный гатчинский капрал нужен был Александру как надежныйслужака. За его холопьей спиной прятался цесаревич от строптивогоПавла. Правда, трудно и тяжко было смотреть на аракчеевские приемыдисциплины, но другого выхода не было. «Алексей Андреевич, -писал Александр в 1796 году, — имел я удовольствие получить письмоваше и сожалею весьма, что майоры я офицеры мои подвергаютсянаказаниям, особливо в столь легких вещах. Надеюсь, что вперед будутрачительнее…» Аракчеев был нужен Александру как дядька. Чтобыизбавить будущего императора от необходимости рано вставать дляподписания утреннего рапорта Павлу, Аракчеев с готовой бумагойприходил по утрам к цесаревичу, когда тот еще лежал в постели вместос женой, и Елизавета Алексеевна прятала плечи под одеяло, тюкагатчинский генерал разговаривал с Александром. Александр ценил егопреданность. «Друг мой, Алексей Андреевич, — писал он, япересказать тебе не могу, как я рад, что ты с нами будешь. Это будетдля меня великое утешение и загладит некоторым образом печаль разлукис женой, которую мне, признаться, жаль покинуть». Кстати, этазаписка, посланная и» Москвы в 1797 году, хотя и свидетельствуето добром отношении Александра к жене, однако едва ли могли вполнеудовлетворить самолюбие супруги, надеявшейся, вероятно, что никакойгатчинский служака не может ее заменить ни в какой мере.

Впрочем, труднопредположить, чтобы Александр, человек неглупый и не лишенныйнравственного чувства, мог не видеть низких и темных особенностей,аракчеевской натуры. Ведь однажды на вахтпараде, когда Павел заставилАракчеева подать в отставку, цесаревич, расспрашивая об этой новостигенерал-майора П. А. Тучкова, назвал своего будущего фаворита»мерзавцем». И вот, однако, этот «мерзавец» былнеобходим Александру. Так, должно быть, любят цепных псов, охраняющихревниво господское добро. И, однако, Александр не был слепымревнителем павловских и аракчеевских порядков. В 1797 году он послалтайно Лагарпу письмо, в котором между прочим писал: «Благосостояниегосударств не играет никакой роли в управлении делами. Существуеттолько неограниченная власть, которая все творит шиворот-навыворот.Невозможно передать все эти безрассудства, которые совершались здесь.Прибавить к этому строгость, лишенную малейшей справедливости,немалую долю пристрастья и полнейшую неопытность в делах. Выборисполнителей основан на фаворитизме; заслуги здесь ни при чем, однимсловом, мое несчастное отечество находится в положении, неподдающемся описанию. Хлебопашец обижен, торговля стеснена, свобода иличное благосостояние уничтожены. Вот картина современной России, исудите по ней, насколько должно страдать мое сердце. Я сам, обязанныйподчиняться веем мелочам военной службы, теряю все свое время навыполнение обязанностей унтер-офицера, решительно не имея никакойвозможности отдаться своим научным занятиям, составлявшим мое любимоевремяпрепровождение… Я сделался теперь самым несчастным человеком».

VI

И вот наконец Александрсам взял в руки власть. Теперь он мог сам распоряжаться самодержавносудьбой многомиллионного народа. Когда-то Павел в одном из своихрескриптов объявил, что во Французской республике «развратныеправила и буйственное воспаление рассудка» попрали законнравственности… Александр был уверен, что ему не придется писатьтаких мрачных, рескриптов. Его друг II. А. Строганов рассказал, каквеселился французский народ, когда пала Бастилия. Правда, тот самыйЖильбер Ромм, который научил Строганова веселой якобинской философии,впоследствии закололся кинжалом, потому что ему самому угрожалагильотина, но подобные эпизоды еще более оттеняют здравую идеологиюнастоящих республиканцев. Александр и его ближайшие друзья,непременно вызванные в Петербург, были «республиканцами». Вмае 1801 года Строганов предложил молодому царю образовать негласныйкомитет и в нем обсуждать планы государственного преобразования.Александр охотно согласился, и друзья, шутя, называли свой тайныйкомитет Комитетом общественного спасения. А пока спешно былиопубликованы либеральные указы.

Уже 17 марта, когдаизуродованное тело Павла, прикрытое порфирой, лежало в тронной залеМихайловского замка и любопытствующие могли видеть подошвы ботфортовимператора и поля широкой шляпы, надвинутой на лицо задушенного,вышел ряд указов, весьма облегчавших обывательскую жизнь. Вылауничтожена Тайная экспедиция. Наша петербургская Бастилия -Петропавловская крепость — опустела: многие заключенные в ней быливыпущены. Находившиеся в ссылке стали съезжаться в недавно ещенедоступную им столицу. Вернулся в Петербург из деревни и АлександрНиколаевич Радищев. Число лиц, получивших вновь утраченные ими приПавле права, равнялось, Кажется, двенадцати тысячам человек. 15 мартабыл опубликован манифест с амнистией эмигрантам. Был издан особыйуказ обер-полицеймейстеру, где предлагалось полиции «непричинять никому никаких обид». Разрешался ввоз из-за границыкниг, что было запрещено покойным императором. Частные типографий,запечатанные при Павле, снова стали работать. Жалованная грамотадворянству была восстановлена, равно как и городовое положение. Вапреле были уничтожены виселицы, которые стояли на площадях сприбитыми к ним именами провинившихся. Переменили военную форму, ихотя новые мундиры с чрезмерно высокими и твердыми воротниками тожебыли весьма неудобны, все ими восхищались только потому, чтоуничтожены были ненавистные мундиры прусского образца.

Более серьезные реформынадо было обдумать и обсудить основательно. Главное, надо былоознакомиться с положением дел в стране. У молодого императора былиочень смутные понятия о некоторых вещах первостепенной важности.Крестьянский вопрос, например, казался ему легко разрешимым, пока онне стал венценосцем. Теперь все, казавшееся простым, неожиданно сталотрудным и сложным. Кроме того, кое-чего император вовсе не знал. Вмае от его имени было сделано распоряжение — не печатать вофициальных ведомостях объявлений о продаже помещиками крестьян безземли. Забыл ли этот свой приказ император, или он как-нибудь прошелдля него самого незаметно, только впоследствии выяснилось, чтоАлександр вообще не знал, что у дворян есть такое право — продаватьлюдей, как скот, разлучая жен, мужей и детей. Будучи за границей,царь с негодованием отрицал, что в России такое право существует.Однако, убедившись из одной .случайной жалобы, что российское рабствов самом деле рабство, а не сельская идиллия, царь поднял этот вопросв Государственном совете, изумив почтенных членов высшегоправительственного учреждения своим простодушным неведением нашихтогдашних порядков. Ученику Лагарпа пришлось поздно узнать кое-что, очем надлежало подумать раньше.

Негласный комитетсостоял из графа В. П. Кочубея, П. А. Строганова, Н. Н. Новосильцеваи князя Адама Чарторижского. Александр был по возрасту младшим.Вольнодумцы и республиканцы, как только мм пришлось заняться реальнойполитикой, стали вдруг очень осторожными и медлительными. Решено Нылосначала изучать Россию, а потом уже приступать к реформам. Кое-что,впрочем, надо было делать немедленно. Идея Лагарпа о том, что закондолжен быть выше монарха, усвоен был Александром хорошо. Поэтомулетом дан был указ об учреждении особой комиссии по составлениюнаколов. В одном из частных писем того времени Александр писал: «Какскоро себе дозволю нарушить законы, кто тогда почтет за обязанностьнаблюдать их? Быть выше их, если бы я мог, то, конечно, бы незахотел, ибо я не признаю на земле справедливой власти, которая бы неот закона истекала…» Все эти благонамеренные слова не совсем,однако, вязались с практикой молодого государя. Улита едет, когда-тобудет, а пока приходилось самому решать все, ибо незыблемых законовеще не было, а со всех сторон люди торопят, добиваются чего-то,предлагают свои услуги, а верить никому нельзя, ибо это все те желюди, каких ему, Александру, не хотелось иметь даже в качествелакеев.

Приехал, правда, изШвейцарии Лагарп. Но Александру он казался теперь не такимавторитетом, как раньше. Этот вечно резонерствующий сорокалетнийчеловек был немного смешон. В качестве члена Гельветийской директориион всегда носил форму своего звания. Поверх кафтана болталась навышитом поясе большая сабля, и Александру казалось забавным видетьсвоего мирного педагога в таком воинственном наряде.

На заседания Негласногокомитета Лагарпа не приглашали. Эти тайные собрания происходили дваили три раза в педелю. После кофе и общей беседы император удалялся,и в то время как все приглашенные разъезжались, четыре человекапробирались, как заговорщики, по коридору в одну из внутреннихкомнат, где их ждал Александр. Здесь вершились судьбы России, но покаеще очень отвлеченно и не совсем согласно. Исполнительная власть былаеще в руках старых вельмож, и сановники недоверчиво смотрели наревнителей новой государственной программы. В их глазах друзьямолодого императора были «якобинской шайкой». Александр нелюбил екатерининских вельмож.

К некоторым из них онпитал непреодолимое отвращение. Протяжный и гнусавый голоскакого-нибудь графа А. Р. Воронцова и вообще манеры всех этихльстивых и лукавых царедворцев были противны царю. Но они былисведущи в текущих делах, и приходилось иметь дело с Д. П. Трощинским,А. А. Беклешовым, графом Завадовским, графом Марковым и другими. Отубийц Павла Александр отделался довольно легко. Даже всемогущий графПален без всякого сопротивления с его стороны был удален от дворалетом 1801 года. Значит, этого надменного и властного человекаАлександр терпел около себя всего лишь три с половиной месяца.

Вельможи спорили друг сдругом и даже иногда в присутствии государя. «Между ними естьзависть, — сказал однажды Александр своему генерал-адъютантуКемеровскому. — Я приметил это, потому что когда один из нихобъясняет какое-либо дело, кажется, нельзя лучше; лишь только онкоснется для приведения в исполнение до другого, тот совершенноопровергает мнение первого, тоже, кажется, на самых ясныхдоказательствах. По неопытности моей в делах я находился в большомзатруднении и не знал, кому из них отдать справедливость; я приказал,чтобы по генерал-прокурорским делам они приходили с докладом ко мнеоба вместе, и позволяю им спорить при себе сколько угодно, а из всегоизвлекаю для себя пользу».

Так поневоле училсяАлександр царствовать. Мечты о прекрасной идиллии на берегахцветущего Рейна, о счастливой и мирной жизни в качестве простогогражданина пришлось оставить. В самом деле, что было делатьАлександру? Кому передать власть? Нашлись бы, конечно, царедворцы,которые согласились бы взять на себя обязанности правителей, но такаяолигархия знати погубила бы Россию. На это пошли бы как раз самыенедостойные и корыстные. Члены Негласного комитета, кстати сказать,прекратившего свои занятия через год с небольшим, не смели дажепомыслить о верховной власти. Кроме того, в их среде не былоединства. Адам Чарторижский, например, чувствовал себя одиноким,несмотря на чрезвычайное благоволение императора. «Хотя я иблизко был связан с моими товарищами по неофициальному комитету, -пишет он в своих мемуарах, — я все же не мог им вполне довериться: ихчувства, их постоянно проявлявшийся чисто русский образ мыслейслишком разнились от того, что происходило в глубине души…» Амежду тем Александр поручил ему руководительство внешней политикой!Наблюдательный Жозеф де Местр, бывший тогда сардинским посланникомпри нашем дворе, писал в это время в своих записках: «Чарторижскяйбудет всемогущ. Он высокомерен, коварен и производит впечатлениедовольно отталкивающее. Сомневаюсь, чтобы поляк, имевший притязаниена корону, мог быть хорошим русским».

Мнение французскогоэмигранта разделяли многие русские патриоты. Это не было секретом дляАлександра, но он уже научился презирать мнения своих подданных.

К чему свеласьдеятельность Негласного комитета? Никто из его членов не предложилникакого серьезного конституционного проекта. Все полагали, что надоподождать, — так думал даже ученик Жильбера Ромма Строганов.Конституция в то время была возможна лишь сословная и цензовая, сявным преобладанием аристократов. В такой конституции Александр и егодрузья видели прямую угрозу их филантропической программе. Знать ибогатые дворяне, окружавшие «жадною толпой» трон, не хотеликоренных социальных реформ, уверенные после их победы над Пугачевым,что не пришло время делиться чем-либо с народом. Но, с другойстороны, крестьянский вопрос, к которому неоднократно возвращалсяНегласный комитет, требовал участия в его решении каких-тополитически грамотных людей, а их не было вовсе, а те, которые были,относились к этому вопросу небескорыстно, как явно в немзаинтересованные.

Александр обращался ток одному, то к другому государственному деятелю, предлагая сочинитьпроект крестьянской реформы, но каждый раз наталкивался на неодолимыепрепятствия. Иные старые деятели, оказались, впрочем, в этом вопросеболее либеральными, чем молодые реформаторы. А. Р. Воронцовпредлагал, например, проект о владении крестьян недвижимойсобственностью, проект, казавшийся в то время первым шагом косвобождению крестьян от крепостной зависимости. Мордвинов, человексо взглядами английского тори, поддерживал идею о праве владениянедвижимыми имуществами купцов, мещан и казенных крестьян, но онтвердо стоял на той точке зрения, что освобождение крестьян открепостной зависимости может совершиться только по желанию самогодворянства. Будучи либералом, он хотел освобождения крестьян, но оннадеялся, что с образованием достаточного количества хуторян илифермеров с наемными работниками такого типа хозяйства вытеснятхозяйства помещичьи с землепашцами-крепостными, и таким образомбезболезненно совершится крестьянская эмансипация. Все проектынемедленно подвергались злой критике. Александр не мог остановитьсяни на одной программе, потому что он повсюду встречал глухое имрачное сопротивление. Нельзя было давать дело освобождения в рукиего врагов. Однако Александр и впоследствии постоянно возвращался квопросу об уничтожении крепостного права. Он даже поручал Аракчеевупредставить ему соответствующий проект, и Аракчеев сочинил планпостепенного выкупа крестьян у помещиков с наделом в две десятины, ноАлександр не в силах был довести дело до конца даже в жалких пределахгрубой аракчеевской реформы. В этом вопросе у императора не былоникакой поддержки. Даже Лагарп находил, что небезопасно освобождатькрестьян при столь низком уровне их просвещения. Надо их сначалаобразовать и перевоспитать, а потом освобождать.

Не мешало перевоспитатьи господ дворян, равно как и сановников. Не было людей. Александрдолго не мог найти подходящего человека на пост петербургскоговоенного губернатора. Назначенный на этот пост фельдмаршал Каменскийначал свою деятельность тем, что в припадке жестокого чудачествавстретил однажды своего правителя канцелярии кулаками и так еготолкал под бока, что несчастный «козлиным голосом вопиял донебес», и по возвращении домой тяжко занемог.

Александру было скучнос этими людьми. Екатерина когда-то прикрывала блеском и роскошьюдвора темные нравы эпохи; Павел любил торжественную пышность трона,но все поневоле, от страха перед самодержавными причудами безумцабежали и таились, где кто мог; Александр не любил ни пышности, нироскоши, он хотел сблизиться с людьми, искал их, но поиски его почтивсегда были тщетны. Его осуждали за излишний демократизм. Оп одевалсяи держал себя, как простой гвардейский офицер, удивляя всех своимотвращением к державному церемониалу.

Пятнадцатого сентября1801 года пришлось короноваться в Москве. Александр изнемогал отобязательного великолепия обрядов и этикета. При первой возможностион удалялся от придворной толпы и часами оставался один, молча, сугрюмым и неподвижным взглядом. Он торопился уехать из Москвы, хотяего везде приветствовали восторженно, и однажды сказал: «Когдапоказывают фантом, не следует делать это слишком долго, потому что онможет лопнуть».

VII

По случаю коронациибыли объявлены разные награды, но многие сановники были недовольны,не получив крестьян, на что они рассчитывали. Одному из такихнедовольных Александр сказал: «Большая часть крестьян в Россиирабы: считаю лишним распространяться об унижении человечества и онесчастии подобного состояния. Я дал обет не увеличивать числа их ипотому взял за правило не раздавать крестьян в собственность».

Едва ли эти мыслиутешили сановника, что не так уж удивительно, ибо даже просвещенныелитераторы того времени не очень были склонны к крестьянскойэмансипации. Карамзин, например, в своем «Вестнике Европы»охотно помещал сентиментальные повести, где жизнь крепостных и бытпомещиков изображались как счастливая идиллия. А ведь Карамзин былсамый образованный человек века. А в «Друге просвещения»появлялись время от времени заметки Державина и Шишкова, гдевстречались недобрые намеки на «якобинскую» программуимператора. Вот в какой обстановке начал существовать Александр. Идаже те журналы, которые как будто поддерживали либеральные идеимолодой партии, никогда не могли отрешиться от сословной, классовойзаинтересованности. Так, например, издававшийся И. И. Мартыновым»Северный вестник», получая субсидию от правительства,защищал конституционную программу, но ревниво охранял привилегиипомещиков-дворян.

Александр вступил напрестол с искренними намерениями ограничить абсолютизм, но напрактике ему приходилось пользоваться своей властью самодержавно, ипопытки ее умалить встречали с его стороны гневный отпор. Известно,например, его столкновение с Сенатом, когда господа сенаторы пыталисьотклонить закон об обязательной службе дворян унтер-офицерскогозвания. Когда испуганный генерал-прокурор, поэт Г. Р. Державин,совсем не в поэтическом трепете прибежал к царю со словами:»Государь! Весь Сенат против вас…» — Александр изменилсяв лице и сухо ответил, что он это дело разберет. Спустя несколькомесяцев последовало разъяснение, что Сенат превысил свои полномочия,и тем все дело кончилось.

Александр удалил оттрона Палена, Панина и Зубова, но он прекрасно знал, что, поверни онкормило государственного корабля покруче, снова явятся заговорщики, иопять найдутся графы и князья, которые убьют его, так же как убилиони Павла. Но ведь и он сам, Александр, был в заговоре. Не ждет лиего справедливое возмездие? И он улыбался приветливо всем, окружавшимего, и становился мрачным, как только ему приводилось остатьсяодному. Князь Адам Чарторижский и другие, имевшие доступ к егозакулисной жизни, свидетельствуют, как они часто видели удивительнуюперемену в государе: веселая улыбка его таила жуткую угрюмость иласковость слов скрывала ненависть и презрение.

В чем Александр могнайти оправдание своей жизни? Где он мог искать смысла техпротиворечий, к каким он сам пришел? Филантропические идеи еговоспитателей решительно ничего не объясняли. Все это было оченьотвлеченно и добродетельно, но Александр чувствовал, что надочто-нибудь посерьезней. Бритый протоиерей так же мало, как и Лагарп,приблизил его к истине. К религии в те годы Александр был равнодушен.О народной церкви он не имел никакого понятия, и подвижники, ушедшиев глухие леса и далекие пустыни, были ему неизвестны. Зато онпознакомился с заседавшими в Синоде архиереями, и едва ли этаофициальная и внешняя церковь могла ему внушить к себе уважение. Вначале XIX века положение духовенства было унизительное. Священникибыли совершенно бесправны. 22 мая 1801 года Александр издал манифестоб освобождении священников и диаконов от телесного наказания.Необходимость манифеста показывает, в каких невыносимых условиях жилотогда духовенство. Судьи то и дело приговаривали пастырей к наказаниюкнутом на площадях. Легко представить себе, как мало авторитетамбыли, несчастные попы в глазах населения.

Сметы на содержаниеакадемий, семинарий и. духовных училищ были ничтожны. Бытовые условияучащихся воистину ужасны. Однако в научном отношении тогдашниедуховные учебные заведения не всегда были плохи, а суровый дожестокости режим закалял характеры. Из духовных училищ вышли иСперанский, и Филарет московский, и другие примечательные люди.

В начале царствованияАлександра председателем синодской коллегии был митрополит Амвросий,любимец. Екатерины. Царице и ее вельможам пришелся по вкусу этотепископ, умевший пышно и широко пожить. Он прославился нарядностьюбогослужения и веселыми пирами на архиерейской даче. Он был большойпоклонник искусства и собрал значительную коллекцию картин. А ктоокружал этого светского архипастыря? Большинство епископов былобессловесно, иногда буквально: например, Варлаам грузинский, незнавший русского языка, сидел в Синоде, как «безмолвная кукла»,и подписывал все, не читая; духовник государя протопресвитерПетрович, по словам обер-прокурора Яковлева, был «добрый иглупый человек, чрезмерно преданный Бахусу»; ПавелОзерецковский, «обер-священник армии и флота», отличалсяневыгодной для него репутацией корыстного, наглого и лукавого попа;Ириней, архиепископ псковский, замечательный ученый, знатокгреческого языка, переводчик и комментатор Григория Назианзина идругих столпов христианской мысли, совершенно не интересовалсяобщественными делами и в часы досуга от ученых занятий склонен былслужить богу совсем не христианскому, то есть тому же Вакху, каковымувлекался и духовник царя; архиепископ ярославский Павел, человекочень умный и образованный, тратил свои способности на разные интригии был зол, мстителен и корыстен. Сам обер-прокурор Яковлев, давшийтакие нелестные характеристики епископам, был назначен Александром порекомендации Новосильцева. Этот Яковлев оказался типичным бюрократоми формалистом. Он называл себя «единственным честным человекомсреди сонма грабителей и разбойников». Но этот «честныйчеловек» не мог, конечно, по-настоящему содействоватьнравственному обновлению иерархии. Ее ложное и фальшивое положение поотношению к государству, с Петра I .утвердившееся, было кореннымзлом. И в самом деле, если не церковь, то церковное управление у насбыло тогда в явном параличе.

Не мудрено, чтоАлександр в смутных исканиях цельного мировоззрения года через двапосле восшествия на престол заинтересовался масонством, не пытаясьдаже вникнуть в опыт и учение православной церкви. В 1803 годумолодого императора посетил известнейший масон Бебер. Он изложилАлександру сущность масонского учения и просил об отмене запрещения,наложенного на ложи. Кажется, Александр, соблазненный своим искуснымсобеседником, не только дал свое согласие на открытие лож, но и сампожелал быть посвященным в масоны. Был или не был Александр вольнымкаменщиком, по несомненно, что масоны видели в нем в первые годы егоцарствования своего человека, о чем свидетельствуют многочисленныемасонские канты, сочиненные в честь русского императора. Еговоспевали за то, что «он — блага подданных рачитель, он царь ивместе человек». Его портреты стояли в ложах на почетных местах.Одна из литовских лож в своей переписке упоминает об Александре как освоем сочлене. По-видимому, ближайшие друзья Александра также былимасонами. Отец Строганов, например, был очень известный масон высокихстепеней, и естественно предположить, что его сын был в кругу тех жеидей и понятий. Адам Чарторижский в своих мемуарах намекает, что весьНегласный комитет состоял из масонов. Возможно, что был масоном икнязь А. Н. Голицын, судя по характеру его первоначальнойдеятельности в Синоде, обер-прокурором коего оп был назначенАлександром. Впоследствии Голицын, кажется, удалился от масонов,найдя успокоение в своеобразном мистицизме и пиетизме, характерномдля первой четверти XIX века. Маленький князь, наперсник юногоАлександра, баловень прекрасного пола в роли обер-прокурораСвятейшего синода — зрелище, конечно, весьма любопытное. Назначитьтакого человека на подобный пост можно было при полном равнодушии ксудьбам церкви. Александр не мог даже предвидеть, что его веселыйсобеседник заинтересуется когда-нибудь темой религии. Правда, бытьможет, было бы лучше, если бы этот эротоман так и оставался игривымбесстыдником и не совал носа в чуждую ему область, но, видно, таковбыл фатум истории. В октябре 1803 года, по крайней мере, Голицын неимел никакого представления ни о православии, ни о христианстве, затоон был вежлив и благожелателен, не в пример своему предшественникуЯковлеву.

Александр в первые годыего царствования смотрел на религиозные исповедания как на одну изформ просвещения народных масс. До существа религии ему не было дела,но он хотел использовать священников для распространения в народенекоторых знаний и для утверждения кое-каких нравственных начал. Вотпочему лютеранские пасторы и католические ксендзы, как люди светскиобразованные, пользовались в глазах Александра большими правами науважение, чем наше православное духовенство. Польские ксендзы иостзейские пастыри легко добились тогда таких привилегий, о коих несмели и мечтать русские священники.

Эти же соображения онеобходимости «просвещения» понудили Александраблагосклонно относиться к иезуитам, которые уверили императора, чтоони совершенно бескорыстно готовы насаждать западную цивилизацию вварварской России. Не все ли равно в конце концов, какой катехизисбудут зубрить подростки? Во всех вероисповеданиях немало суеверий, нов каждом есть доля истины. Иезуиты, по крайней мере, в своихпансионах хорошо преподают языки, математику, историю. Впрочем, онибыли мастера на все руки. Любимец покойного Павла Петровича патерГрубер чуть было не добился «соединения церквей» по приказусумасшедшего царя. Патер Грубер убедил венценосца в необходимостиэтого акта. Он повлиял на Павла ни только своей диалектикой. В этоммаленьком человечке, с огромной заостренной кверху головой, сглазами, всегда скромно опущенными, но умеющими, однако, все видеть,таились великие таланты. Это он вылечил невыносимую зубную больимператрицы Марии Федоровны. Это он собственноручно приготовил дляимператора шоколад, который восхитил монарха. Натурально, что послеэтого можно было рассчитывать на царский приказ о присоединении всехправославных к папизму.

Патер Грубер былвлиятельнейшим человеком при дворе, и сам первый консул Бонапарте,заискивая, пи-Сал письма к этому иезуиту. Генерал-якобинец оченьхорошо знал, что патер не побрезгует союзом с ним, ибо «всесредства хороши для цели доброй». Ученики Лойолы нисколько нерастерялись, когда был убит Павел. Они знали, что Александр можетбыть им полезен. Об этом свидетельствует письмо патера Грубера мновому императору, посланное тотчас же после восшествия его напрестол. Почва была подготовлена. Светские барыни вербовались ловкимипатерами без особого труда, а через эти аристократические будуарыможно было проникнуть и в салоны, влиявшие на вельмож, министров исамого императора. Сама М. А. Нарышкина, урожденная Четвертинская,пленившая своей красотой государя, была духовной дочерью одного изиезуитов. Бутурлина, Голицына, Толстая, Ростопчина, Шувалова,Гагарина, Куракина охотно пускали в ход свое влияние, чтобы угодитьревнителям ордена. Огромные суммы сосредоточены были в рукахиезуитов. Они властно распоряжались не только в Западном крае, но ина всем протяжении империи. Само католическое духовенство страшилосьбыть в немилости у этих привилегированных монахов. И строптивыекатолики, не подчинившиеся приказам ордена, по иезуитским проискамнередко попадали в ссылку и даже в заточение.

Итак, Александр ко всемотносился благожелательно и как будто у всех искал поддержки своимпланам, но никто ему не оказывал помощи и каждый преследовал своицели, не считаясь вовсе с мечтой молодого императора об «общемблаге». Иногда Александру казалось, что он безнадежно одинок,что он как будто в пустыне и кругом него миражи и призраки. И то, чтосам он самодержец всероссийский, не сон ли? И тогда он мысленноповторял ту фразу, какая сорвалась у него с языка во время коронации:»Когда показывают фантом, не следует делать это слишком долго,потому что он может лопнуть».

VIII

Александр был мнителен.Его напрасная подозрительность поражала многих. Но трон русскогоимператора был высок, и трудно было подниматься по этим ступенькам,скользким от пролитой крови… Надо удивляться не тому, что Александрбыл мнителен, а тому, что он, среди всех безумных и фантастическихсобытий эпохи, еще сохранил какое-то душевное равновесие, не сошел сума, как его несчастный отец. Александру постоянно приходилосьубеждаться в лицемерии и предательстве его верноподданных. Немудрено, что он перестал верить и тем, кому надлежало верить. Впервые дни царствования он был растроган и взволнован патетическимписьмом некоего В. Н. Каразина, который ждал от нового императораподвигов человеколюбия. Царь обнимал его, умиляясь. И что же?Впоследствии он узнал, что этот обласканный им гражданин, которыйказался ему полезным ревнителем просвещения, хвастается интимнымиписьмами царя. Тщетно Каразин клялся, что он никому не сообщаяимператорских писем. Александр не догадался, что письма былиперлюстрированы его же собственной полицией и сделались всеобщимдостоянием вовсе не по вине несчастного Каразина.

Подобных недоразуменийбыло немало. Однажды Александру сообщили, что отравился известныйРадищев, автор «Путешествия», тот самый Радищев, которогоон милостиво вызвал из деревни и которому он предложил работать вкомиссии по составлению законов. В чем дело? Чем же недоволен этотстроптивый человек? В беседах с председателем комиссии графомЗавадовскнм старый вольнодумец, не стесняясь, развивал свои мысли онеобходимости крестьянской эмансипации и прочих вожделенных реформ.На его восторженные речи многоопытный Завадовский сказал: «Эк,Александр Николаевич, охота тебе пустословить по-прежнему. Или малотебе Сибири?» Только тогда Радищев что-то сообразил, ипоследствием этих новых мыслей было душевное смятение, котороепонудило его утром 11 сентября 1802 года выпить стакан яда.Лейб-медик Вилье, присланный к самоубийце императором, тщетно пыталсяспасти ему жизнь.

Радищев! Каразин!Глупые! Они не понимают, что Александр и сам бы хотел как можноскорее уничтожить рабство, обеспечить конституционный порядок исамому уйти от этого ненавистного трона, но как это сделать? Развеон, государь, не делал попыток ускорить проведение в жизнь реформ? В1804 году Александр снова возбудил вопрос о конституции. Новосильцеввызвал из Лифляндии какого-то барона Розенкампфа и поручил этомуизумленному и растерявшемуся барону сочинить как можно скорееконституцию.

Проект был написан иразработан Новосильцевым и Чарторижским. Однако этот гомункулус так иостался в реторте. Александр заинтересовался другим человеком. Этотновый человек, которому надлежало спасать Россию, был М. М.Сперанский, служивший в генерал-прокурорской канцелярии и получившийпотом пост статс-секретаря. Он поразил воображение Александрановизной своих воззрений и самым способом своего мышления. Этоттридцатилетний человек с лицом молочной белизны, с глазами как у»издыхающего теленка», по выражению одной мемуаристки,гипнотизировал императора своим тихим протяжным голосом. Когда онподавал царю белыми властными руками объемистые рукописи, монотонно ивнушительно излагая их содержание, Александр верил, что этотСперанский тот самый человек, коему суждено наконец воплотить в жизньидеальную государственную программу, предначертанную им, Александром.

Как хорошо, чтоСперанский не похож на екатерининских сановников. Александру надоелиэти вельможи с их ленивыми и скептическими улыбками, с ихпочтительной фамильярностью завсегдатаев дворцов. И в молодых своихдрузьях Александр чувствовал ту же барственную небрежность, уместнуюв салонах, но вредную в государственных делах. Для реформ нужен былчеловек трезвый и деловой — не барич, не набалованный царедворец, невлюбленный в себя аристократ…

Александру нравилосьто, что Сперанский семинарист. Про него рассказывали анекдот, будтоон, будучи еще студентом, когда его пригласили по рекомендациимитрополита Гавриила в качестве учителя князя А. Б. Куракина, совсемрастерялся и не знал, как себя держать; когда за ним прислаличетырехместную карету с гербами, запряженную цугом, лакеи будто бы етрудом усадили его в карету, так как он, не решаясь в нее сесть,пытался стать на запятки.

Но этот невоспитанныйсеминарист очень скоро перестал смущаться. Он женился на англичанке изавел у себя в доме английский порядок жизни. Вельможи смеялись надего клячей с обрезанным хвостом, на коей он ежедневно совершалпрогулку в своем неизменном английском сюртуке, но смеятьсяприходилось втихомолку, ибо этот попович и демократ был горд и сумелпоставить себя в положение независимое, и приходилось заискивать уэтого плебея, тайно его презирая.

В 1803 году Сперанскийподал Александру записку о государственной реформе. Что жерекомендовал царю этот демократ? Оказывается, он не посмел приступитьк решительному ограничению автократии. Получился заколдованный круг:конституция немыслима при крепостном праве, а освобождение крестьяннельзя осуществить при самодержавном порядке. Сперанский предлагал,сохраняя временно абсолютные прерогативы монарха, создать такуюсистему учреждений, которая подготовила бы умы к будущей возможнойреформе.

Александра пугалаиногда горделивая уверенность . этого умнейшего и даровитейшегобюрократа, который полагал, что новые учреждения могут породить новыхлюдей. Для Сперанского в первые годы его государственной деятельностиличность сама по себе ничего не стоила. О ней судить он мог лишьпостольку, поскольку она вмещалась в тот или другой параграфгосударственного кодекса.

Несмотря на своиангломанские замашки в быту, Сперанский в своих государственныхпланах вовсе не следовал идейным традициям Великобритании.Органическое развитие английской конституции было непонятно егобольшому, но семинарскому уму. В его молодые годы он покорно следовалотвлеченному рационализму французских правоведов и доктринеров. Онбыл поклонником сначала республиканской конституции Франции, апозднее кодекса Наполеона. Не надо забывать также, что он былмасоном. Это окружало его в глазах Александра заманчивым ореолом.Тогда еще они оба верили в универсальное благо, приуготовленноечеловечеству тайными обществами. Странный, сухой и холодный мистицизмтаился тогда в глубине их сердец, несмотря на всю рассудочнуюотвлеченность их идей о государстве, народе и власти. Им обоимпришлось впоследствии разочароваться в мнимой истине масонства. Нотогда еще они были масонами. Горделивая холодность Сперанскоговнушала иным подозрение, что этот бездушный человек во властидемонических: сил. Один мемуарист уверяет даже, что при общении соСперанским он всегда обонял запах серы и в глазах его видел страшныйсиневатый огонек подземного мира. Но Александр не чувствовал серногозапаха, беседуя с «гражданином» Сперанским. Императорвсегда мысленно называл его гражданином. Это выражение, знаменующеереспубликанские вольности, ласкало слух российского самодержца. Онзавидовал графу Строганову, который имел дело с парижскимиситуайенами якобинской эпохи. Он был не прочь и сейчас увидеть такогопарижанина во всей его республиканской красе. Несмотря на то, что вэто время в Париже распоряжался всем Бонапарте, император считалФранцию республикой. Поэтому, когда первый консул, обеспокоенныйсмертью Павла и возобновлением наших мирных отношений с Англией,послал к нам своего доверенного, адъютанта Дюрока, Александр ждал егос нетерпением. Наконец он увидит живого республиканца. Дюрок приехал.Император старался обворожить француза своей любезностью. Междупрочим, он все время, думая сделать ему приятное, именовал егоситуайеном. Каково же было удивление императора, когда Дюрок довольносухо заметил, что теперь в Париже не принято называть друг другагражданами.

IX

В 1801 году в Парижевокруг первого консула Бонапарте собрались люди, которые не оченьценили якобинский жаргон. Александр худо еще разбирался вофранцузских делах. Что там происходило? Он верил, что Бонапартебескорыстный «сын революции» и что он самоотверженно»спасает Францию». Он знал, что Бонапарте защищал Конвент соружием в руках, но он не знал, что того же 12 вандемьера, за пятьчасов до своего республиканского подвига, он говорил с присущим емусамоуверенным цинизмом: «Если бы секции поставили меня во главе,даю слово, через два часа мы были бы в Тюильри и прогнали бы всюсволочь Конвента».

Впрочем, дерзкийкондотьер вскоре открыл свои карты. Весной 1802 года Александр уже несомневался, что Бонапарте стремится к неограниченной власти.Александр понял также, что тирания корсиканца угрожает всей Европе.»Завеса упала, — пишет он Лагарпу, — Бонапарте сам лишил себялучшей славы, какой может достигнуть смертный и которую емуоставалось стяжать, — славы доказать, что он без всяких личных видовработал единственно для блага и славы своего отечества и пребываяверным конституции, моей сам присягал, сложить через десять летвласть, которая была в его руках. Вместо того он предпочел подражатьдворянам, нарушив вместе с тем конституцию своей страны. Отныне этознаменитейший на тиранов, каких мы находим в истории».

Однако Бонапарте многимвнушил уверенность, что он вовсе не тиран, а воплощенная иторжествующая революция. По его приказу отряд гренадер арестовал натерритории баденских владений последнего потомка Кондэ, герцогаЭнгиенского. Тогда же, в марте 1804 года, герцог был расстрелян вВенсенском замке. Этот факт был принят так называемым общественныммнением Европы как вызов тирана всем ревнителям законного порядка.Александр послал в Париж протестующую ноту, которая и была врученанашим поверенным Талейрану. Русский кабинет очень скоро получилответную ноту, в коей было сказано между прочим, что напрасно Россиявмешивается во внутренние дела Франции. Автор ноты обращает вниманиерусского правительства на то, что Франция не вмешивалась в русскиедела, когда по проискам Англии был убит император Павел и убийцыостались безнаказанными. Этого страшного намека Александр никогда немог простить Бонапарте.

Пятого мая из Россиибыл отозван французский посол, а на другой день Франция былаобъявлена империей. Генерал Бонапарте превратился в императораНаполеона.

Теперь Александруказались не столь важными внутренние дела России. Он не чувствовалникакой связи с многомиллионной мужицкой страной, которую он не зналвовсе. Питомец иностранцев и едва ли русский по крови, он не былравнодушен к судьбе крепостных крестьян лишь в качестве вольнодумца исентиментального поклонника Руссо, но это отвлеченное сочувствие длянего было «идеологией», а не вопросом жизни и смерти.

Иное дело — императорНаполеон. Здесь ставилась мировая тема. Размеры грядущих событийсоблазняли и императора Александра. Он мечтал о той роли, какуюпридется ему играть в Европе. Цветущие берега Рейна теперь не моглиуже быть мирным убежищем для Александра Павловича Романова и егосупруги Елизаветы Алексеевны. Но зато германский пейзаж казалсяАлександру более подходящей и красивой декорацией для готовящейсятрагедии, чем унылые поля и холмы чуждой ему России. Ему былопамятно, кроме того, свидание с прусской королевской четой. Улыбкикоролевы Луизы, поощрявшей его рыцарское самолюбие, лесть германскихдипломатов, подстрекательство Адама Чарторижского, мечтавшего о том,что кампания против Наполеона может привести к восстановлению Польшив границах 1772 года (с потерей для России Волыни и Подолии), — всеэто волновало молодого государя и неудержимо влекло к созданиюкоалиции против Наполеона.

Впрочем, были, конечно,более глубокие и объективные причины для этой подготовлявшейся войны.Сам Александр был игрушкой огромных стихийных сил, обреченных нароковое столкновение. Но он на Замечал тогда этих сил и жил иллюзией,что он сам, Своей волей, определяет ход исторических событий.

При всем том гатчинскиетрадиции еще были живы в душе Александра, Фридрих Великий был все ещев его глазах идеалом монарха, германская культура внушала к себеуважение… В последний день свидания Александра иФридриха-Вильгельма в Потсдаме, посла затянувшегося ужина, русскийимператор предложил спуститься в склеп, где покоились останкиФридриха Великого.

Король и королеваохотно согласились. Свиты с ними не было. Они втроем стояли у гробакоронованного вольтерьянца и масона. Александр коснулся губамигробовой крышки этого гатчинского кумира. В присутствии королевыЛуизы император и король поклялись над гробницей в вечной дружбе. Присвете колеблющихся свечей Александр увидел устремленный на неговлюбленный взор прелестной Луизы.

А в это время Наполеон,чуждый всякого романтизма, разбив и пленив австрийскую армию генералаМакка, шел неудержимо и победоносно к Вене. Столица Австрии пала.Дунайский мост был в руках Наполеона.

Кутузов, негодуя наавстрийцев, уводил свою армию на соединение с войсками графаБуксгевдена. Искусными маневрами Кутузов достиг цели и сосредоточилпод Ольмюцем около восьмидесяти тысяч человек. Когда Александр,растроганный сценой у потсдамской гробницы и воодушевленный на борьбус Наполеоном, который казался ему врагом свободы и цивилизации,появился среди кутузовских войск, наши ветераны встретили молодогогосударя холодным молчанием. И не мудрено — кампания не былапопулярна, австрийское интендантство не давало ни провианта, нисапог; люди были измучены сложными переходами, и упорнораспространялись слухи об измене австрийцев.

Александр был поражендухом вражды и недоверия, с которыми он встретился впервые. Как? Ещенедавно его приветствовали восторженно. Еще недавно толпа была готовараспрячь лошадей и сама хотела везти его, императора Александра.Теперь эти люди молчат угрюмо!

И ему, Александру, ненравится этот Михаиле Илларионович Голенищев-Кутузов. У него такое жевыражение лица, как у этих солдат, которые не доверяют почему-тосвоему императору. И этот Кутузов всегда как будто хитро подмигивает.В чем дело? Ах, да он был ранен под Алуштою и окривел. Кажется, онбыл раньше еще при осаде Очакова в 1788 году. Он, Александр, конечно,не сомневается в личной храбрости этого генерала. Еще Суворов острил:»При штурме Измаила Кутузов шел у меня на левом крыле, по былмоей правой рукой». Но все эти екатерининские герои не понимают,что военная наука подвинулась вперед. Теперь нужны такие стратеги,как этот австриец Вейротер. Пусть в угоду русским патриотам остаетсястарик в качестве главнокомандующего на своем почетном посту, но он,Александр, сам вместе с Вейротером будет руководить военнымидействиями. Кутузов почему-то медлит и склонен отступать, но порапоставить преграду зазнавшемуся Бонапарту.

Шестнадцатого ноябрявпервые Александр был в огне. Это была авангардная стычка у Вишау,успешная для нас. Император скакал вместе с наступавшими колоннами,прислушиваясь к свисту пуль. Потом он задержал коня и, когда пальбастихла, мрачно и безмолвно ездил по полю, рассматривая мертвых влорнет и тяжко вздыхая. В этот день он ничего не ел.

За несколько дней доАустерлицкого сражения Бонапарт послал к Александру генерала Савари,который должен был уверить русского императора, что Наполеон желаетмира. Александр в свою очередь послал и Бонапарту князя П. П.Долгорукова. Наполеон выехал к нему на передовые посты и, грубоватоперебивая парламентера, сказал: «Долго ли нам воевать? Чегохотят от меня? Из-за чего воюет со мной император Александр? Чего емунадо? Пусть он расширяет пределы России за счет турок». ЮныйДолгоруков дал понять Бонапарту, что русский император не жаждетзавоеваний. Дело идет, напротив, о справедливости и о свободе наций.Наполеону показалось смешным, что молодой человек резонерствует икате будто чему-то учит его. Через три дня после Аустерлицкой битвыНаполеон писал курфюрсту Вюртембергскому, что Александр присылал кнему для переговоров какого-то дерзкого ветрогона, которыйразговаривал с ним, как будто он, Наполеон, боярин, которого можносослать в Сибирь.

Таких ветрогонов иповес было немало вокруг Александра. Они вмешивались в стратегическиепланы и мечтали делить славу с немецкими и австрийскими военнымипедантами, которые сочиняли диспозиции, не обращая внимания наглавнокомандующего. Кутузов на все махнул рукой. Не было единстваплана. Командиры не были своевременно извещены об утвержденнойдиспозиции. На рассвете 20 ноября, объезжая войска вместе сКутузовым, Александр обратил внимание на то, что в некоторых частях усолдат не были даже заряжены ружья. Солдаты грелись у костров, неподозревая, что бой уже начинается.

— Ну, что, как выполагаете, дело пойдет хорошо? — спросил Александр у Кутузова передначалом сражения.

Хитрый старик ответил,улыбаясь:

— Кто может сомневатьсяв победе под предводительством вашего величества!

Александр нахмурился ипробормотал:

— Нет, вы командуетездесь, а я только зритель. Кутузов покорно склонил голову. Оннисколько не скрывал, что не верит в успех баталии, и, вопрекидиспозиции, всеми силами старался удержать войска на Праценскихвысотах, выгоды коих оценил Наполеон и совершенно не понял Вейротер,погубивший своим планом русскую армию. Впоследствии, вспоминая обАустерлицком сражении, Александр говорил: «Я был молод инеопытен. Кутузов говорил мне, что нам надо было действовать иначе,но ему следовало быть в своих мнениях настойчивее».

Бой под Аустерлицемпродолжался недолго. Часа через полтора после первых встреч снеприятелем союзные войска поколебались. Покинутые русскимиПраценские высоты оказались в руках французов, и это было началомконца, как и предвидел Кутузов.

По смущенным ирастерянным лицам господ свиты Александр догадался, что сражениепроиграно. Следуя за четвертой колонной, он попал под неприятельскийогонь. В нескольких шагах от него была ранена картечью лошадьлейб-медика Вилье. Свист холодного ноябрьского ветра смешивался сосвистом пуль. Мимо императора бежали батальоны, повернув спины кнеприятелю. Александр оглянулся — свита рассеялась. За ним толькоехали, переменив лошадь, Вилье и берейтор Ене. Император остановилсяи тотчас же был весь осыпан землей. Это упало рядом неприятельскоеядро. Вперед уже нельзя было ехать. Беспорядочная толпа беглецовувлекала государя, и он очутился на опустевшем поле, покрытомтрупами. Темнело, и лошадь несколько раз наступала на мертвецов.Неожиданно ров перерезал дорогу, и Александр, плохой ездок, никак нерешался перескочить его, по примеру берейтора. Наконец Ене удариллошадь Александра, и они очутились по ту сторону рва.

Александр вспомнилпочему-то, как он мечтал вместе с тогда еще милой сердцу Елизаветойпоселиться в тихом домике на берегу Рейна. Теперь перед ним торчалоголое дерево, похожее во мраке на виселицу. Император слез с лошади,сел на землю и закрыл лицо руками.

X

Последствиямиаустерлицкого погрома был, нам известно, унизительный для АвстрииПресбургский мир, договор Пруссии с Наполеоном и отступление русскихвойск к нашим границам. Александр не мог примириться с такимположением, умаляющим великодержавие России. По его плану, помиморекрутов, было созвано ополчение, состоявшее из шестисот тысячратников, причем четыре пятых этого состава не имело ружей вовсе.Несчастных мужиков, оторванных от их семейств и земли, вооружилипиками. И содержание этого бутафорского войска, совершеннобесполезного для войны, легло тяжелым бременем на бюджет страны,обескровленной и разоренной рекрутскими наборами.

Наполеон, еще недавнозанимавший воображение Александра как якобинец, теперь казался грубымузурпатором. В соответствии с новым настроением императора Святейшийсинод выпустил воззвание к народу, где было между прочим сказаноотносительно Наполеона нечто весьма определенное. «Всему мируизвестны, — писал Синод, — богопротивные его замыслы В деяния, коимион попрал закон и правду. Еще во времена народного возмущения,свирепствовавшего во Франции во время богопротивный революции,бедственный для человечества и навлекшей небесное проклятие навиновников ее, отложился он от христианской веры, на сходбищахнародных торжествовал учрежденные лжесвидетельствующимибогоотступниками идолопоклоннические празднества и в сонме нечестивыхсообщников своих воздавал поклонение, единому всевышнему божествуподобающее, истуканам, человеческим тварям и блудницам, идольскимизображением для них служившим…» — и т. д. в том же роде. Вконце послания Наполеон объявлялся антихристом. «Отринув мысли оправосудии божием, он мечтает в буйстве своем, с помощьюненавистников имени христианского и способников его нечестия, иудеев,похитить (о чем каждому человеку и помыслить ужасно!) священное имяМессии: покажите ему, что он — тварь, совестью сожженная и достойнаяпрезрения».

Перечитывая этопослание, Александр краснел и морщился. Лицо его искажалось, как отзубной боли. Он искренне верил, что Наполеон — враг родачеловеческого, но почему-то синодское послание ему не правилось; «Всеэто надо бы сказать как-нибудь иначе», — думал он. Синодуказывает на Французскую революцию как на источник зла. Но ведь и он,Александр, восхищался вместе со своими друзьями народным энтузиазмомвосставшей Франции. Бурбоны пали не случайно. Их лилии не так уж былиневинны, и естественно, что судьба в конце концов наказалапривилегированных развратников. Но дело сделано, и для народасинодское послание, пожалуй, будет убедительно. Это, впрочем, быломало утешительно для самого Александра, который все чаще и чащеизнемогал от внутренних нравственных противоречий. Но каковы бы нибыли эти сомнения, надо было действовать и бороться во что бы то нистало с неутомимым врагом. Надо было убедить Фридриха-Вильгельмапорвать с Францией. Это прежде всего. Александр воспользовалсявлиянием очарованной им Луизы и достиг своей цели. К несчастью,разрыв между Пруссией и Францией произошел раньше, чем рассчитывалАлександр. Русская армия не успела прийти на помощьФридриху-Вильгельму, и Наполеон наголову разбил пруссаков при Иене.Вся Пруссия была занята французами, и королевская чета приютилась вМемеле, почти на границе России.

Александра преследовалинесчастья. Русские войска были двинуты в Польшу под начальствомфельдмаршала Каменского. Этот старый генерал, по-видимому, сошел сума, и его безумные приказы едва не погубили нашей армии. Впрочем,отставка полоумного генерала только отсрочила наше поражение. Правда,Бенигсену с честью удалось выдержать битву с Наполеоном подПрейсиш-Эйлау, но спустя пять месяцев французская армия разбиларусских под Фридландом. Александр ни в ком не видел поддержки. Егобрат Константин, неумолимый служака гатчинской кордегардии, оказалсябольшим трусом на войне, так же, как и грозный Аракчеев. КонстантинПавлович писал Александру после фридландской неудачи: «Государь!Если вы не хотите заключить мира с Францией, ну что же? Дайтезаряженный пистолет каждому из ваших солдат и скомандуйте им пуститьсебе пулю в лоб».

После драмы Фридландасостоялась комедия Тильзита. Пришлось заключить мир с Наполеоном.Победитель не чувствовал себя достаточно сильным, чтобы продолжатьвойну. Бонапарт купил свои победы дорогой ценой и охотно шелнавстречу Александру в деле заключения мира. Знаменитое свиданиеимператоров на Немане было в самом деле огромным событием, ибо тогда,в Тильзите, на плоту встретились представители двух не толькоразличных, но и прямо противоположных культур.

Наполеон сделал все,чтобы тильзитский спектакль был наряден. Мемуаристы, а вслед за нимиисторики обстоятельно рассказывают, как был «прелестен»Александр «в скромной, немного тяжелой форме Преображенскогополка, в черном мундире с красными лацканами, обшитыми золотом, белыхрейтузах, при шарфе, в большой треуголке, украшенной белыми и чернымиперьями». Так же подробно описаны рейтузы и треуголка Наполеонаи то, как обнялись императоры, входя в шатер на плоту, где ониоставались почти два часа наедине, уверенные, что они решают судьбымира. Эти императоры, кажется, не очень сознавали тогда, что они,актеры мировой комедии, играют роли, не ими сочиненные. Им казалось,что от них зависит повернуть колесо истории в ту или другую сторону.

Александр и Наполеонхитрили тогда друг с другом и со старой бабушкой историей, чей голосполувнятный им подсказывал кое-что, и, наконец, они хитрили каждыйсам с собою. Наполеон писал Жозефине из Тильзита о своем новом»друге» Александре: «Это — молодой, чрезвычайно добрыйимператор. Он гораздо умнее, чем о нем думают». Впоследствии,убедившись в дипломатических талантах Александра, Наполеон называлего «северным Тальма» и «византийским греком».

В то время какимператоры, расположившись в шатре, уверяли друг друга, что они»братья» и что они братским усилием обеспечат благоденствиевсего мира, другой друг Александра — Фридрих-Вильгельм, неприглашенный Наполеоном, с горечью вспоминал о потсдамской клятве нагробнице Фридриха Великого. Несчастный прусский король ездил верхомпо берегу Немана и даже в рассеянности чуть было не утонул, пустив вводу своего коня.

Надо отдатьсправедливость Александру, что он очень хлопотал перед Наполеоном опотсдамском друге, утратившем свое королевство. Наполеон, однако,решительно уклонился от союза с Пруссией. С него было довольно союзас Россией. «Я часто спал вдвоем, — сказал он, — но никогдавтроем».

Всем известно, чемкончилось тильзитское совещание. Пруссии вернули половину еевладений; было восстановлено великое герцогство Варшавское; Александрсогласился на выдуманную Наполеоном континентальную систему,направленную против Англии; Россия и Франция заключили тайный союзныйдоговор — Северный Тальма, Александр говорил Савари о Наполеоне: «Ник кому я не чувствовал такого предубеждения, как к нему, но послебеседы, продолжавшейся три четверти часа, оно рассеялось как сон».Французскому дипломату Лессепсу Александр сказал: «Зачем неповидал я его раньше!.. Повязка спала с глаз, и время заблужденийпрошло».

Наполеон думал, что онодурачил хитрого «византийца» Александра. Русский императорготов был поддерживать до времени иллюзию Наполеона.

Семнадцатого июня 1807года Александр писал из Тильзита своему интимному другу, сестреЕкатерине Павловне: «Бог нас спас! Вместо жертв мы выходим изборьбы даже с некоторым блеском. Но что вы скажете об этих событиях?Я провожу целые дни с Бонапартом, часами остаюсь с ним наедине.Согласитесь, что это похоже на сон. Вчера он ушел от меня в полночь.О, как хотел бы я, чтобы вы были незримой свидетельницей того, чтоздесь происходит».

В самом деле, русский»благочестивейший» самодержец в объятиях «антихриста»,в объятиях «твари, достойной презрения», как сказано было всинодском послании, — зрелище удивительное и для современников и дляпотомства.

Итак, императорырасстались как друзья. Александр вернулся в Петербург, прекрасносознавая, что гам ждут его с недоумением и тревогой. Современникамтрудно было понять ту страшную игру, какую вел Александр. Он тогдапоставил на карту все — и Россию, и свою честь. Ему тогда надо быловыиграть время во что бы то ни стало. После фридландского погромавоевать с Наполеоном было невозможно, и Александр, стиснув зубы,терпел душную атмосферу недоверия и разочарования, в которой емуприходилось жить, тая от всех свои конечные замыслы и цели.

А в это время уНаполеона были свои неприятности. Его экспедиция в Португалию иИспанию как будто увенчалась успехом. Он принудил Бурбонов отказатьсяот своих державных прав и сделал испанским королем своего брата. Нотут произошло нечто неожиданное. Возникла народная война противзавоевателей. Бороться со стихией очень трудно, и Наполеон встретилздесь такие препятствия на путях своей воли, о каких он раньше недумал. Испанцы выгнали из Мадрида французов.

Эта неудача Наполеонаободрила Австрию, и она стала готовиться к войне. Надо было вовлечьРоссию в политику Франции, понудить Александра к осуществлению техсоюзных обязательств, какие были предусмотрены Тильзитским трактатом.

Вот причина эрфуртскогосвидания.

Александр неохотно ехална это свидание. Императрица Мария Федоровна не скрывала своихопасений. От вероломства Бонапарта можно было всего ожидать. Онабоялась, что повторится байопское событие и Александра постигнетучасть испанских Бурбонов. Но в Эрфурте произошло не совсем то, что вРайоне.

Прошло около года современи тильзитского свидания. Теперь в лице Александра Наполеонвстретил человека менее податливого, чем в дни взаимных нежныхобъяснений. Россия успела оправиться после неудачных походов, аФранция была несколько ослаблена неожиданным сопротивлением Испании.

Наполеон встретилсвоего союзника торжественно и пышно. Повсюду гремела музыка. Лучшиепарижские актеры играли на эрфуртской сцене Корнеля, Расина иВольтера. Блестящая свита Наполеона, казалось, отдала себя враспоряжение северного монарха. Но Александр был осторожен и сдержан.Однажды Наполеон сказал Коленкуру: «Ваш император упрям, какмул: он глух ко всему, чего он не хочет слышать».

Переговоры свелись кодному требованию Наполеона: Александр совместно с ним долженвоздействовать на Австрию, понудив ее разоружиться. Александр на этоне соглашался. Наполеон чувствовал, что русский император ускользаетот его влияния.

Однажды с Бонапартомслучился припадок ярости. Это был один из тех приступов холодногобешенства, которые у него бывали иногда. В таких случаях он могизуродовать человека, как это было, например, с сенатором Вольнеем,который осмелился сказать, что «Франция хочет Бурбонов», зачто и получил от Бонапарта удар ногой в живот, или с Бертье, коего,прижав к степе, он бил кулаком по лицу за какой-то неудачныйкомплимент. На этот раз ярость Бонапарта выразилась в том, что оншвырнул на пол свою треуголку и долго топтал ее ногами, задыхаясь отзлобы.

Александр смотрел,улыбаясь, на эту сцену и, помолчав, сказал спокойно: «Вы слишкомстрастны, а я настойчив: гневом со мною ничего не поделаешь. Будембеседовать и рассуждать, или я удалюсь». Наполеону пришлосьудерживать своего хладнокровного собеседника, который поднялся, чтобыпокинуть обозлившегося корсиканца. Изменить топ и опять быть любезнымНаполеону ничего не стоило: у него эти переводы делались быстро ибезболезненно. Комедия Эрфурта, так же как и Тильзита, заключали всебе интригу, искусно построенную на обмани. Кто же кого обманывал?Вероятно, лгали оба — и Наполеон, и Александр. Во всяком случае,русский император не поверил в искренность Бонапарта, несмотря на всеего обольщения. Но Александр понимал, что ему не скоро ещепредставится случай открыть свои карты. Ему приходилось играть рольискреннего союзника Наполеона, возбуждая негодование и недоумениерусских патриотов, которым никак нельзя было открыть истинный смыслего дипломатии. Александр ваял на себя тяжелый крест. Он рисковалдаже навсегда утратить нравственную связь с теми кругами тогдашнегорусского общества, какие были сознательно заинтересованы в развитии инаправлении политических событий. Северный Тальма взял на себятрудную роль. В это время у него была только одна конфидентка -сестра Екатерина Павловна. И ей он писал тогда: «Бонапартвоображает, что я просто глупец. Но смеется хорошо тот, кто смеетсяпоследний». Этих интимных писем не знали русские политики. И всесочувственно смеялись, когда С. Р. Воронцов рекомендовал тем, ктоподписал — по воле императора — Тильзитский договор, совершить въездв столицу на ослах. В Москве и в Петербурге любимыми пьесами публикисделались патриотические трагедии Озерова и комедии Крылова.Общественное мнение было против Александра. Особенно буйно негодовалипатриоты вроде Г. Р. Державина, А. С. Шишкова или С. И. Глинки, с егожурналом «Русский вестник». Во главе оппозиции сталамать-императрица. Это не было секретом от Наполеона, и Александруприходилось успокаивать французского посла. Недовольство политикойАлександра проникло даже в широкие массы. Все чувствовали себяоскорбленными в своем национальном достоинстве. Ведь им еще недавнопопы читали с амвонов послания, где Наполеон именовался злодеем иантихристом, а теперь русский царь называет его своим братом. ГрафСтединг доносил королю Густаву IV: «Неудовольствие противимператора более и более возрастает, и на этот счет говорят такиевещи, что страшно слушать». Сам Александр вынужден был заявитьСавари, что хотя ему лично угрожает опасность, но он остаетсянепоколебим в своей иностранной политике. «Пусть торопятся те,кто имеет в виду отправить меня на тот свет, — сказал он, — но толькоони напрасно воображают, что они меня могут принудить к уступчивостиили обесславить».

Герцен называлАлександра «коронованным Гамлетом». Это справедливо, еслииметь в виду те нравственные и духовные колебания, которые были емусвойственны. Но в реальной политике Александр проявлял нередкотвердость, совсем не свойственную принцу датскому.

XI

Наш посол в Парижекнязь Куракин подкупил чиновника министерства иностранных дел иприобрел один секретный документ большой важности. Это было донесениеДюрока, где он, развивая свои мысли о политике Франции, указываетНаполеону на хитрые замыслы Александра. По словам Дюрока, Эрфуртскоесоглашение было выгодно только одной России. Еще в Тильзите Наполеонсказал русскому императору, что надо сделать так, чтобы»петербургских красавиц не пугали залпы шведских пушек».Это означало на языке Бонапарта: «Я ничего не имею против того,чтобы Россия завладела Финляндией». Александр, как известно,воспользовался этим практическим советом.

Но этого мало. В товремя как соотечественники считали Тильзитско-Эрфуртское соглашениеунижением России, французские патриоты понимали это дело совсеминаче. В своей записке Дюрок писал: «Император Александр вЭрфурте, достигнув удаления от своей границы французских войск,занимавших прусские области, получил возможность усилить армию,действующую против Оттоманской Порты. Он господствует в Сербии, непослав туда ни одного человека… Уже северная часть Турции подвластью русских (sous le canon des russes); Греция подчинена ихполитике и связана с ними единством веры; владычество французов вДалмации ненадежно; еще шаг, и Италия в опасности. Российский колоссподвигается к югу, грозя исторгнуть у Франции господство наСредиземном море, столь важное для ее величия, столь необходимое дляблагосостояния южных областей ее; в случае потери его оно может бытьвозвращено только кровавой встречей французских легионов с опаснымисоюзниками на равнинах Адрианополя».

У страха глаза велики,и «русский колосс» напрасно пугал воображение французскогодипломата. У Александра в это время не было таких широких планов, ноон сознавал, что рано или поздно придется столкнуться с Наполеоном, иготовился к этой борьбе. Но ему приходилось думать и о другойопасности. Он понимал, что им утрачено то сочувствие, какое он нашелв России, когда после убийства Павла он, Александр, издал свойлиберальный манифест. Надо было заняться внутренними делами, чтобывернуть себе расположение соотечественников. Он приступил теперь кэтому насущному делу без юношеской наивной веры в близкую возможность»общего блага». Он теперь узнал, что значит «реальнаяполитика». Жизнь дал ему суровые уроки.

Если Наполеону неудалось покорить сердце Александра, зато ему без труда удалосьпленить тогдашнего эрфуртского спутника императора Сперанского.Латинский ум Бонапарта поразил душу этого законника, помешанного настрогой системе правовых норм, все собою предопределяющих. Александрне возражал Сперанскому, когда тот расточал перед ним хвалыгениальному Наполеону. В то время еще приходилось таить от всех своеотношение к врагу. Пусть Сперанский восторгается Бонапартом. Можнодаже поручить этому умнику все это сложное и нужное делогосударственных реформ. Пусть он, подражая кодексу Наполеона, сочинити для России систему учреждений. V Сперанского в то время былотвердое убеждение, впоследствии поколебавшееся, что люди всецелозависит от государственного и социального порядка. Надо, мол, датьстране надлежащее гражданское и государственное устройство, искверные люди станут хорошими. Вот в этом Александр сильносомневался, хотя и дал Сперанскому большие полномочия и предоставилему все возможности для проведения в жизнь реформ. Сперанский, какизвестно, составил план конституции. Она была построена на песке, ибокрепостное право предполагалось еще действующим. Но Александр одобрялэтот план. Решено было вводить конституцию не сразу, а постепенно,публикуя частично законы о новых учреждениях. Сперанский успелосуществить только две реформы: создание Государственного совета иучреждение министерств. Но и эта частичная реформа вызваланегодование ревнителей старого порядка. Их идейным вдохновителем былКарамзин. Александр, читая живописное и патетическое послание «Одревней и новой России», поданное ему через сестру ЕкатеринуПавловну, думал, вероятно, о страдной своей судьбе. Не он ли мечталвсегда отказаться от власти? И вот ему теперь приходится пользоватьсяею самодержавно. Не странно ли это? Он, самодержец, повелеваетограничить самодержавие, и люди, считающие себя поборникамисамодержавия, посягают на его верховное право, предуказывая ему то,что они считают наилучшим для России. И у Александра являлосьподозрение, что тут есть какая-то страшная ложь и что за фразами оправах «помазанника» таится что-то иное, и, кажется, вовсене бескорыстное. Александр не сомневался, что сам Карамзин чист, какмладенец, но когда он вспоминал, какая жадная стая крепостниковрадуется тому, что нашелся человек, владеющий пером и нравственно незапятнанный, который стал защищать их прямые интересы, вовсе того неподозревая, у него, Александра, в сердце как будто раскрывалась ранаи не хотелось жить.

Надо было выбиратьмежду Карамзиным и Сперанским. Карамзин был уверен, что учреждениясами по себе ничего не значат: все дело в людях. Будут люди вдуховном отношении на должной высоте — и государство будетпроцветать, а будут они коснеть в пороках — тогда их не сделаетлучшими никакая республика, даже самая идеальная. Вникая в этикарамзинские мысли, Александр склонен был согласиться с этиммечтателем. Но приходил Сперанский и говорил совсем иное. ИАлександру казалось, что высокие идеи Лагарпа уже применяются вжизни. Все стройно, справедливо и умно. Никто лучше МихаилаМихайловича не может изложить связь между властью и правом, междугосударством и обществом. Он с удивительным упорством воздвигаетграндиозную постройку конституции. Еще никто не знает, что цель этихподготовительных реформ — освобождение нации от деспотическогопроизвола. Александр помнит, как содрогалась Россия, когда правил еюсамодержавно Павел. Надо обеспечить ее на будущее время от подобныхнесчастий. И как бескорыстен этот Сперанский! Он весь поглощен однойидеей. У него нет друзей и нет партии. Он — один. Но Александр вознесего на такую высоту, что ему нечего бояться ни врагов, ни соперников.

Однако это было несовсем так. Александр не замечал, что самодержавие все еще в полнойсиле и что у гордого Сперанского пока еще пет никаких гарантий,обеспечивающих его личность от прихоти самодержца всероссийского.

А между тем всесановники, и старые и молодые, ненавидели выскочку семинариста. Нобольше всех его ненавидел Аракчеев. Этот старый гатчинский другАлександра не мог соперничать со Сперанским, ибо сам сознавал своюнеобразованность, да ему и нечего было противопоставить политическими государственным планам реформатора. Он только одного не мог вынести- личной близости Александра к Сперанскому. Временщиком должен былбыть он один, Аракчеев, и пристрастие Александра к гордецу надо былоизничтожить во что бы то ни стало.

Весенний указ 1809 годао придворных званиях, которые, по мнению Сперанского, должны бытьобязательно соединены с государственной службой, и осенний указ тогоже года об экзаменах для получения некоторых чинов вызвали целую бурюнегодования среди придворных и чиновников. Однако тогда свалитьСперанского еще было трудно. 1 января 1810 года был торжественнооткрыт Государственный совет — учреждение, казавшееся тогдаретроградам опасным новшеством. Два года после этого событияСперанский продолжал пользоваться доверием Александра и подготовлялпроект конституции. Участь его была решена весной 1812 года.

Нашлись люди, которыеоткрыли Александру глаза на личность Сперанского. Напрасно императордумает, что этот ревнитель закона в самом деле разделяет планыгосударя. Сперанский лицемер. Он думает только о собственной славе.Он не хочет даже делиться ни с кем этой славой. Он презирает самогоимператора. Министр полиции Балашов доносил, что Сперанский вразговоре с ним сказал однажды: «Вы знаете подозрительныйхарактер государя. Все, что он делает, он делает наполовину. Онслишком слаб, чтобы править, и слишком силен, чтобы бытьуправляемым». Были и другие доносчики. Сперанский стремится креспублике. Он мечтает быть диктатором. Он смеется над своимгосударем. Император не верит. Извольте, ваше величество, посмотретьписьмо. В самом деле — рука Сперанского. И в письме сказано, что назападную границу едет для осмотра укреплений «наш Вобан, нашВоблан (veau blanc)».

Участь Сперанского быларешена. Впрочем, для его падения было достаточно объективных причин.Со времени эрфуртского свидания прошло более трех лет. Наступил срокиспытания. Можно было сбросить маску. Предстояла борьба с Бонапартом.

Сперанский, поклонникНаполеона, был как бельмо на глазу. Нужен был акт, подчеркивающийнашу патриотическую программу. Надо было пожертвовать Сперанским.Наскоро была состряпана легенда об измене Сперанского. Узнали опереписке Сперанского с Нессельроде, в коей корреспондентыпользовались условными выражениями и прозвищами. Талейран именовался»другом Генрихом», Александр — «Луизою»… Этогобыло достаточно.

Сперанский был личнодопрошен Александром. Это было похоже на объяснение любовников послеизмены вероломного. Государь плакал. На другой день Александр говорилкнязю А. И. Головину: «Если бы у тебя отсекли руку, ты наверно,кричал бы и жаловался, что тебе больно: у меня в прошлую ночь отнялиСперанского, а он был моей правой рукой». Тот же Александрвпоследствии говорил о Сперанском: «Он никогда не изменялРоссии, но изменил лично мне».

Сперанский был уволен ивыслан в Пермь.

XII

Александр с юных летмечтал отказаться от власти и устроить свою жизнь как частный человекгде-нибудь в тихой долине, а судьба неудержимо влекла его на вершиныистории, туда, где свистели бури и откуда можно было видеть огромныепространства. Эта страшная высота не нравилась Александру. На этиквысотах кружилась голова. Подобно неопытному путешественнику погорам, он, забравшись на вершину, вдруг убедился, что поднятьсяиногда легче, чем сойти вниз. Волей-неволей приходилось дышатьледяным альпийским воздухом. На этих высотах почти все примечательныелюди эпохи встречались с Александром. И русскому императоруприходилось смотреть в глаза таким великим хитрецам, как Меттернихили Талейран, таким завоевателям и баловням славы, как Наполеон,таким искателям тайн, как Юнг Штиллинг или госпожа Крюднер, такимженщинам, как госпожа Рекамье, госпожа Сталь, королева Луиза…

Но весь этот пестрыймаскарад истории был утомителен, и Александр не раз возвращался ксвоей мечте — ускользнуть куда-нибудь в неизвестность.

У Наполеона не былочастной жизни. Он как будто был создан для высот, для истории, длявселенной. И он вовсе не нуждался в этой частной жизни, в уютнойдолине. Кондотьеру по призванию противен всякий семейный уют. И кженщине кондотьер относится как к добыче. Не то Александр. Он мечтало тишине, и женское общество было ему нужно, как нужна пристаньутомленному бурями капитану.

«Я не былразвратен» («Je n’ai pas ete Hbertin»), — сказал оноднажды. Очень может быть, что это признание не лживо, хотя строгиеморалисты могут указать на факты его биографии, несколькокомпрометирующие его. И все же но существу он, кажется, в самом делене был развратен. Сложись удачнее его жизнь — и, быть может, он неискал бы вовсе встреч с красавицами и не спешил бы пленять их сердца,чего достигал он без особого труда, пользуясь чарами, которые былиему свойственны, по свидетельству знавших его интимную жизнь.

Но была одна красавица,которая осталась равнодушной к его чарам. Это была его собственнаязаконная жена, прелестная Елизавета Алексеевна. Правда, будучи ещеневестой, и она пленилась юным великим князем, то ее романтическаямечта быстро сменилась чувством хотя и нежным, то вовсе не страстными, главное, лишенным того любовного преклонения, без которого нетсчастливого брака. Александр чувствовал это. Сердце его было уязвленонавсегда. Он чувствовал, что какой-нибудь Платон Зубов, ухаживаниякоторого, конечно, оскорбляли юную принцессу, все-таки в ее глазахбыл более мужчина, чем он, Александр, ее собственный семнадцатилетниймуж, еще склонный к отроческим забавам и не сознающий своейответственности как глава дома. Когда Александр заметил, что его другАдам Чарторижский тоже влюблен в Елизавету, он понял, что, сохранитили не сохранит свою супружескую верность его голубоглазая подруга,все равно этот изящный и страстный поляк в ее глазах будет рыцарем.Чарторижскому было тогда двадцать четыре года. У него былоромантическое прошлое. Он был образован, писал стихи, успел пожить вЕвропе. Все это внушало юной великой княгине не только любопытство.Адам Чарторижский был слишком заметен в тогдашней придворнойобстановке.

Однако в этотпавловский период Александр и Елизавета, кажется, еще поддерживалисупружескую близость, и в мае 1799 года великая княгиня родиладевочку Марию, которая умерла летом 1800 года. Возможно, что это быладочь Александра. Впрочем, рассказывали, что, когда у Елизаветыродилась девочка и ее показали Павлу, последний сказал статс-дамеЛивен: «Сударыня, возможно ли, чтобы у мужа-блондина ижены-блондинки родился черненький младенец?» На это замечаниестатс-дама Ливен ответила весьма находчиво: «Государь! Богвсемогущ».

Сердечная рана, которуюпочувствовал Александр, заметив холодность своей жены, не исцелялась.По-видимому, молодой муж старался утешиться ухаживаниями захорошенькими дамами, и это еще усилило взаимное охлаждение. В концеконцов, молодые супруги дали друг другу свободу. Однако Елизаветабыла не совсем равнодушна к поведению своего мужа. В 1804 году МарьяАнтоновна Нарышкина, урожденная княжна Четвертинская, красавица икокетка, пленила молодого императора. Вскоре в одном из писем кматери Елизавета Алексеевна горько жалуется на соперницу, которая набалу нескромно сообщила императрице о своей беременности. «Какуюнадо иметь голову, чтобы объявить мне об этом! — восклицает она внегодовании. — Ведь она прекрасно знает, что я понимаю, каким образомона забеременела. Я не знаю, что от этого произойдет и чем все этокончится!»

А между тем императрицаМария Федоровна говорила однажды про свою невестку: «Она самавиновата. Она могла бы устранить эту связь и даже сейчас еще могла бывернуть своего мужа, если бы захотела примениться к нему, а онасердилась на него, когда он приближался, чтобы поцеловать илиприласкать ее, она была груба с ним». «Конечно, она оченьумна, но недостаток ее в том, чти она очень непостоянна и холодна каклед».

Однако вскоре Елизаветадоказала, что она может быть не такой холодной, какой была она сосвоим мужем. Однажды она обратила внимание на молодого ротмистракавалергардского полка. Это был некто Алексей Яковлевич Охотников.Появляясь на придворных балах, от! не спускал глаз с прелестнойЕлизаветы. Она приблизила его к себе. В апреле императрицапочувствовала признаки беременности. В ноябре у нее родилась втораядочь Елизавета, которая прожила, как я первая дочь, недолго. Этотребенок умер весной 1808 года. Отцом этой девочки был ротмистрОхотников.

За месяц примерно дорождения этого младенца любовник императрицы при выходе из театра былранен кинжалом. Убийца, кажется, был подослан великим княземКонстантином, который был оскорблен невниманием к его чувствамЕлизаветы Алексеевны. Недели через три после полученной раныОхотников умер. Елизавета навещала его перед смертью.

По поводу второй дочеримолодой императрицы Мария Федоровна говорила одному близкому ейчеловеку: «Я никогда не могла понять отношения моего сына кэтому ребенку, отсутствия в нем нежности к нему и к его матери.Только после смерти девочки поверил он мне эту тайну, что его жена,признавшись ему в своей беременности, хотела уйти, уехать и т. д. Мойсын поступил с ней с величайшим великодушием».

Александру не так ужбыло трудно простить спою жену. Сам он был всецело поглощен своейлюбовью к красавице-польке. «Я не был развратен, — говорил онвпоследствии, — хотя я и любил и любил всей душой Нарышкину, в чем яискренне каюсь». — Связь с Четвертинской-Нарышкиной, от которойу Александра была дочь, продолжалась четырнадцать лет. Но и этавозлюбленная изменяла ему. Он порвал с ней после того, как застал еев постели в объятиях своего генерал-адъютанта Ожаровского. Любопытно,что он не отомстил своему сопернику и оскорбителю. Ожаровский послеоставался генерал-адъютантом, явился, как всегда, во дворец и получалсоответствующие награды.

Женщины увлекалисьАлександром. Он умел быть с ними интересным и нежным, но,по-видимому, он был человек не очень страстный и не очень был склоненрасточать щедро свои чувства.

Когда он гостил впрусском королевском замке, сиг в течение дня охотно ухаживал завлюбленной в него Луизой, а ночью тщательно запирал все двери вотведенных ему апартаментах, страшась, что в порыве страсти к немупридет очарованная им королева. Так и в Лондоне в 1814 году он обиделизвестную красавицу леди Джерси, не оправдав ее любовных надежд.Впрочем, в иных случаях можно предположить в Александре какую-тосладострастную утонченность, и даже в его отношениях к родной сестреЕкатерине Павловне было что-то не совсем братское. В одном из писем кней он вспоминает о каких-то загадочных, ему принадлежавших правах,которые позволяли ему в ее спальне целовать как-то особенно нежно ееножки.

XIII

С израненным сердцем, сбольною совестью, без ясного понимания смысла жизни, вовсе неуверенный в своем праве на самодержавную власть и, наконец, с тяжкимнаследием кашей государственности, Александр изнемогал передзадачами, которые ставила ему неумолимая история. Окруженныйпридворными интригами, корыстными сановниками и плотной стенойадминистративно-бюрократического порядка, он чувствовал, что Россия,с ее крепостным правом, с ее многомиллионным загадочным мужицкимнаселением, неминуемо должна очень скоро встретиться лицом к лицу сЕвропой, которую Наполеон двинет на Восток гордой надежде опрокинутьи раздавить последнего соперника, последнего врага снившейся емувсемирной империи. Что мог противопоставить наполеоновской идее он,император Александр? Все называли тогда в России смелого корсиканцатираном и врагом свободы Но Александр понимал, что как-то странно инеловко говорить о свободе в тогдашней России. Это все равно что вдоме повешенного говорить о веревке. В России было рабство. Людейпродавали оптом и в розницу Александр за время своего царствования несмог распутать этого узла, и мертвая петля душила страну. И все же,несмотря на эту страшную язву, Россия казалась Александруединственным оплотом против опасных притязаний Бонапарта. Наполеонмечтал восстановить империю Карла Великого, но какое содержание могон вложить в эту грандиозную политическую систему? ПоклонникиНаполеона уверяли, что он воплощение революции, что он, усмирив еебунтующие силы, направил их по главному демократическому руслу, чтоон будто бы спас от «якобинского безумия» реально»дело революции. Но Александр сомневался в этом. Правда, теперь нетБурбонов, но зато есть неслыханный деспотизм самого Бонапарта; нетстарых привилегированных, но администрация империи пользуется такимипрерогативами, какие тягостнее дворянских привилегий; нет королевскойцензуры, но есть цензура императорская, бесцеремонная и по-солдатскигрубая. И все эти жертвы принципами 1789 года ради чего? Все дляединой цели создания мировой империи с «безблагодатным»императором во главе. И все покорствуют, все, как сомнамбулы, идут заэтим странным корсиканцем, тайна которого заключается в том, что онни разу не усомнился в своем праве принимать бесконечные человеческиегекатомбы. Но, может быть, Александр ошибается? Может быть, Наполеонвовсе не жаждет мирового господства? Пять лет тому назад он ведьсказал за обедом князю Н. Г. Волконскому: «Передайте вашемугосударю, что я его друг, но чтобы он остерегался тех, которыестараются нас поссорить. Если мы соединимся, мир будет наш. Вселеннаяподобна этому яблоку, которое я держу в руках. Мы можем разрезать егона две части, и каждый из нас получит половину. Для этого нам тольконужно быть согласными, и дело сделано».

Когда Волконскийдокладывал об анекдоте с яблоком, Александр заметил, улыбаясь:»Сначала он удовольствуется одной половиной яблока, а там придетохота взять и другую».

Фантом Наполеоназаслонял собою от Александра всю сложность исторической обстановки.Александр знал, конечно, что так называемая континентальная система,закрывавшая все порты для английских кораблей, была разорительна дляРоссии, что экономический процесс, неудержимо развивавшийся впределах нашей страны, встречал в этой континентальной системеискусственное препятствие и дело нашего экспорта тормозилось, авместе с тем задерживалось естественное развитие всех материальных икультурных сил России. Союз с Наполеоном и навязанная Россииэкономическая политика были невыгодны не только крупным помещикам инарождающейся буржуазии, но и среднему классу, а косвенно и всейогромной массе крестьянства, ибо падение крепостного права зависело взначительной мере от общего развития производительных сил населения.Франция боролась с Англией за политическую и экономическую гегемонию,а Россия с Тильзитского мира попала в положение вассала Франции. Всеэто было достаточным основанием для столкновения европейского Западас европейским Востоком. Но, сознавая это, Александр все-таки, подобновсем современникам, не мог отрешиться от мысли, что вся историячеловечества той эпохи сосредоточилась в личности Наполеона. Он так иговорил: «Наполеон или я. Вместе мы не можем царствовать».Одержи Наполеон решительную победу над Россией, и Европа превратиласьбы в единую империю. Две половинки яблока соединились бы вместе.

Но, может быть, уНаполеона не было такой исключительной цели и он вовсе не хотелзавладеть Европой? Едва ли возможно теперь в этом сомневаться. Малотого, Наполеону было тесно даже в пределах всей Европы. «Европа- это кротовая нора, — говорил он, — только на Востоке существоваливеликие империи и великие революции, там, где живет семьсот миллионовчеловек». Это было сказано Наполеоном еще во время егоиспанского похода. В те годы он, не Смущаясь, позволял себе мечтатьвслух: «Я подниму и вооружу всю Сирию… Я иду на Дамаск, наХалец; по мере движения вперед армия моя растет от наплыванедовольных. Я объявляю народу уничтожение рабства и тираническогоправления паши. Во главе вооруженных масс я дохожу доКонстантинополя; я опрокидываю Турецкую империю; я создаю на Востокеновую и великую империю, которая упрочит мое место в потомстве, и,может быть, я вернусь в Турин через Адрианополь или Вену, уничтоживпредварительно австрийский дом».

Подобных признанийНаполеон делал немало. Занявшись реальной политикой и покоряя Европу,он оставил на время мечты об Азии, но он вовсе не отказался от них.Между Европой и Азией раскинулась необозримая Россия. В ноябре 1811года Наполеон говорил аббату де Прадту: «Через пять лет я будувластелином всего мира. Остается только Россия, но я раздавлю ее».

Нет, Наполеон никогдане отказывался от мечты и всемирном господстве. За несколько месяцевдо того, как он повел свои полчища на Россию, он говорил Нарбонну :»Во всяком случае, мой милый, этот длинный путь есть путь вИндию. До Александра так же далеко, как от Москвы до Ганга; это яговорил еще при Сен-Жан-д’Арке… В настоящее время я должен зайти втыл Азии со стороны европейской окраины для того, чтобы тамнастигнуть Англию… Предположите, что Москва взята, Россия сломлена,царь просит мира или умер от какого-нибудь дворцового заговора;скажите мне, разве не возможно для французской армии и союзников изТифлиса достигнуть Ганга, где достаточно взмаха французской шпаги,чтобы разрушить во всей Индии это непрочное нагромождениеторгашеского величия. То была бы экспедиция гигантская, я согласен,во вкусе девятнадцатого века, но выполнимая».

В Тильзите и в ЭрфуртеНаполеон, упоенный своими успехами и презирая Александра, иногдаболтал лишнее. Александр был проницательнее, чем полагал егогениальный собеседник. И. обнимая друг друга, они уже оба мысленноготовились к страшному поединку.

Однажды Наполеон сказалМегтерниху об Александре: «Наряду с его крупными умственнымикачествами и умением пленять окружающих, есть в нем нечто такое, чтоя затрудняюсь определить. Это — что-то неуловимое (un je rie saisquoi), и я могу объясни и, его, лишь сказав, что во всем: и всегдаему чего-то не хватает».

Что же неуловимое былов Александре? Не то ли. за что Пушкин назвал его презрительно»арлекином», а Герцен полусочувственио — «коронованнымГамлетом»? Но эта ли непонятная Наполеону душевнаядвойственность, эта загадочная противоречивость? Едва ли возможнообъяснить это странное душевное свойство Александра простымслабоволием или ничтожеством характера. Нет. после 1812 года этот»двуликий» человек доказал, что у него есть воля и чтохарактер его не так уже ничтожен. Но ему никогда не хватало тог, чтобыло в Наполеоне самым существенным, — твердой уверенности на своемправе на власть. Александр раз навсегда усомнился в этом своем праве.Это была его драма, — драма, кажется, а не трагедия, ибо история досих нор не разгадали его «конца». Мы так и не знаемдостоверно, совершился или не совершился в его душе некий катарсис,некое очищение и оправдание тех страстных страданий и преступлений,какие выпали на его долю. Вот это и было то «неуловимое,»(«un je ne sais quoi»), о чем говорил Наполеон Меттерниху.

И этому Гамлетупришлось вступить в борьбу с железным вождем непобедимых легионов!Александр и Наполеон совершенно разительны в своей противоположности.В характерах их не было, кажется, ни одной общей черты. Александр,например, не раз предававший принцип свободы, никогда, однако, непереставал верить в нее, как в желанную и: необходимую — даже в эпохуглухой реакции. Сама идея свободы казалась ему священной. Он никогдане мог бы сказать так, как сказал Наполеон, обращаясь к одному изсвоих генералов: «Неужели вы принадлежали к числу идиотов,веривших в свободу?»

Александр страшилсявласти и тяготился ею. А Наполеон говорил: «Моя любовница -власть. Я слишком дорогой ценой купил ее, чтобы позволить похитить ееу меня или же допустить, чтобы кто-нибудь с вожделением поглядывал нанее».

Александр плачет,отправляя войска в поход, и поле битвы, усеянное убитыми, наводит нанего великую грусть. А Наполеон, посылая в атаку корпус, говорят, несмущаясь: «Солдаты, мне нужна ваша жизнь, и вы обязаны отдатьмне ее». Генералу Дерсенну и его гренадерам он заявил однажды:»Говорят, что вы ропщете, что вы хотите вернуться в Париж квашим любовницам. Не самообольщайтесь. Я продержу пас под Ружьем довосьмидесяти лет. Вы родились на биваке, тут вы и умрете».

Александр был приветливи любезен. В его присутствии все чувствовали себя легко и свободно.Наполеон был грубоват и невежлив. «Его двор был нем и холоден иносил печать скорее тоски и скуки, чем гордого достоинства. На всехлицах лежало выражение затаенного беспокойства. Везде царилопринуждение и тусклое молчание».

В отношениях сженщинами Александр был всегда безупречным рыцарем. Наполеон был сними бесцеремонен. Если ему случалось при посредстве своей полицииузнать о любовной истории какой-нибудь замужней дамы, он спешилсейчас же поделиться новостью с ее супругом. После разрыва со своимисобственными любовницами он не щадил их скромности и чести. ЖенуЖозефину он любил посвящать в интимные подробности своих приключений,а на ее упреки с негодованием восклицал: «Я имею право на всеваши жалобы ответить одним словом: это — я».

Александр всегдаизнемогал от сознания ответственности за пролитую кровь сумасшедшегоПавла. Наполеон никогда не тяготился кровью и сам говорил про себя:»Такой человек, как я, ни во что не ставит миллион человеческихжизней».

Но Бонапарт был гений,и его безумной и величавой мечте о всемирной империи надо было что-топротивопоставить. У Александра к началу войны 1812 года не было вдуше ничего равного по значительности наполеоновской идее. Емупришлось войти на подмостки истории, худо зная свою роль. Впрочем,иные думали, что у него был тогда хороший суфлер — русский народ.

XIV

В конце 1811 года дляАлександра уже было ясно, что неизбежно столкновение с Наполеоном, нов то же время он сам и все вокруг него чувствовали, что правительствои армия не готовы к этому испытанию. Правда, ноябрьская победа надтурками, одержанная Кутузовым, и союз со Швецией обеспечивали намнекоторую свободу действий, но этого было мало для борьбы с врагом,чья армия была вдвое больше нашей, как думал Александр. На самом делеи эти расчеты были неточны. Наполеон вел на Россию около шестисоттысяч солдат, а у нас было всего двести тысяч. Казалось, что этаборьба с гениальным полководцем, обладавшим такой огромной,превосходно подготовленной армией, за которой следовали тысячиповозок с провиантом, не может увенчаться успехом. Казалось, чтоникакое патриотическое воодушевление не могло спасти страну отстрашного поражения. Наполеон был в этом уверен. Он смеялся надотсутствием у нас единого военного и политического плана. «ВРоссии есть таланты, — говорил он Куракину, — но то, что тамделается, доказывает, что у вас или потеряли голову, или таят задниемысли. В первом случае вы походите на зайца, у которого дробь вголове и который кружится то в ту, то в другую сторону, не зная, нипо какому направлению он следует, ни куда добежит».

Нет надобностирассказывать еще раз о событиях, всем хорошо известных. Все мы знаем,как Александр мечтал стать во главе наших армий и как он страшилсяэтого, сознавая ответственность перед страной. В апреле 1812 года вВильно он был окружен огромной толпой иностранцев. Штейн, Фуль,Бенигсен, Дибич, Толь, Вильсон, Паулучи, Мишо, Сен-При и другиенаперерыв предлагали Александру свои проекты и планы. Комудовериться? Кому вручить судьбу кампании? Иногда хотелось все броситьи бежать от этих страшных сомнений и ужасных дел. Но бежать былонекуда, и надо было милостиво улыбаться, принимать польских магнатови польских красавиц, стараясь внушать им надежды на лучшее будущеепод скипетром России. Балы и вечера занимали столько же времени,сколько и совещания со стратегами. Последним празднеством был бал вЗакрете, загородном замке генерала Бенигсена. Построили спешноогромный павильон для танцев, но он зловеще рухнул, и Александр,стараясь преодолеть суеверное чувство, приказал не отменять бала,очистить павильон от обломков и танцевать под открытым небом. Вовремя этого бала ему донесли, что Наполеон перешел Неман безобъявления войны. Александр ничем не обнаружил, что ему известнороковое событие, и продолжал очаровывать дам и санов-пиков. Остатокночи он провел за неотложными делами. На другой день был составленрескрипт, где между прочим Александр говорил: «Я не положуоружия, доколе ни единого неприятельского воина не останется вцарстве моем».

Всем известныдальнейшие события. Наши армии — северная Барклая-де-Толли и южнаяБагратиона — отступали с опасностью быть отрезанными одна от другойполчищами Бонапарта. Александру пришлось покинуть главную квартиру.Все понимали, что его присутствие вредно для дела. Шишкову пришлосьуговаривать Аракчеева повлиять на Александра. Шишков доказывал, чтогосударь должен ехать в Москву «для пользы отечества». Новременщик был патриотом на особый лад. «Что мне до отечества! -сказал он. — Скажите мне, не в опасности ли государь, оставаясь долеепри армии?» В конце концов Аракчеев согласился уговоритьимператора.

Царь уехал в Москву.Здесь дворяне и купцы встретили его, как уверяют мемуаристы, сэнтузиазмом.] Однако на этот раз не обошлось без политическихопасений. До Ростопчина дошли слухи, будто бы мартинисты ивольнодумцы намерены сделать запрос государю о состоянии войска, егоколичестве и о нашем стратегическом положении. Запрос не состоялся.Но граф Ростопчин, автор известных фальшиво патриотических воззваний,поставил около дворца, где Александр принимал дворян, две тележки,запряженные почтовыми лошадьми, и полицейских чипов, готовыхнемедленно схватить первого вольнодумного оратора. Ростопчин объяснилвпоследствии, что эти грозные тележки предотвратили возможныевыступления оппозиции. Но, по-видимому, у Ростопчина былорасстроенное воображение. Пожертвования, огромные для того времени,притекали безостановочно. К осени собрано было до ста миллионоврублей. Торжественные собрания и речи, приветственные крики уличнойтолпы, молебны и колокола — все это наполняло душу смятением,утомляло сердце, и было трудно разгадать истинный смысл событий.Александр понимал, однако, что судьба России зависит сейчас преждевсего от мужиков. В их руках было оружие. Наполеон понимал это нехуже Александра. Он вез с собой не только фальшивые русскиеассигнации, но целые тюки прокламаций, в коих обещал крепостнымосвобождение. Мужики читали прокламации, и кое-где были случаирасправы с помещиками, но, в общем, наполеоновские прокламации неимели успеха. Дворянам, впрочем, везде мерещилась опасность великогобунта.

Известный Поздеев писалтогда: «Мужики, по вкорененному Пугачевым и другими головамижеланию, ожидают какой-то вольности, хотя и видят разорениесовершенное; но очаровательное слово «вольность» кружитих». Мужики, однако, привыкли верить делам, а не словам.Нашествие международных полчищ сопровождалось грабежами,мародерством, жестокими репрессиями, и все это не могло внушитьдоверии к завоевателю. Русское правительство, с своей стороны, необещало ничего определенного, но у крестьян являлась надежда на конецкрепостного права. Все понимали, что защищают Россию не рабы, аграждане, я странно было бы завтра пороть и продавать тех, кпатриотизму коих обращался сегодня сам царь. Мы теперь знаем, чтоАлександру Благословенному не удалось все-таки освободить крестьян. Ицелое полстолетие понадобилось для того, чтобы совершилось наконецэто освобождение — и то не в полной мере.

Итак, крестьяне,несмотря на ненавистную крепостную зависимость, не признали вНаполеоне своего освободителя, и если в разных местах вспыхивалибунты, то приходится удивляться не тому, что были такие случаи, атому, что их было сравнительно мало и что наша мужицкая армия необратила тогда оружия против помещиков. Русские солдаты — не тольковетераны суворовских и кутузовских походов, но и ополченцы, взятые отсохи, — дрались с необычайным мужеством. Александр понимал, что надовести «скифскую» войну, отступая в глубь страны. Он так иговорил, что если на стороне врага преимущество военного гения иогромное превосходство живой силы, зато на стороне России время ипространство. О нравственной стороне события он говорилпатриотическими устами Шишкова, чье официальное красноречие едва лимогло дойти до слуха русских мужиков, по-своему понимавших смыслтого, что совершалось с такой роковой неизбежностью. Александрпредпочитал говорить устами Шишкова, потому что ему самому не былоясно, во имя чего, собственно, проливаются сейчас потоки человеческойкрови. Каждый день приходили известия одно другого ужаснее. Надо былочто-то решать, приказывать, с кем-то соглашаться, кому-то возражать;десятки и сотни лиц домогались аудиенций… «Без честипреданный» Аракчеев и великий князь Константин Павлович — обагрозные и омерзительно жестокие по отношению к русским солдатам -позорно трусили перед французами и умоляли Александра сложить оружиеи просить мира. Но Александр был неизмеримо умнее своего верного псаАракчеева и своего братца, соль храброго в глубоком тылу. Александрпонимал, что дело зашло слишком далеко, что он, русский император,должен действовать не так, как хочет он, а так, как хочет самаистория, как хочет мужицкая Россия, которая осознала себя как сила,которой будет принадлежать в конце концов вся земля и вся ноля.Крестьяне в 1812 году с очевидностью доказали, что в них было тогдапонимание эпохи и правильное политическое сознание, и не будь этогоисторического опыта, декабристам не удалось бы в 1825 году привестиполки на Сенатскую площадь.

Александр понимал, чтонадо вести «скифскую» войну, отступая в глубь страны, ноникто не знал, до каких же пределов надо отступать. Когда подСмоленском соединились наконец армии Барклая-де-Толли и Багратиона,многие надеялись, что здесь прегражден будет путь врагу. Однако,несмотря на то что русские солдаты дрались с удивительным упорством,пришлось оставить Смоленск. И не мудрено — на каждого русскогоприходилось по три француза. «Пространство и время», нашиверные союзники, еще не успели прийти нам на помощь. Надо представитьсебе, что думал и чувствовал Александр, когда приезжали к нему изармии адъютанты с известиями о нашем неуклонном отступлении. И былостранно то, что, в сущности, никто не хотел этого отступления — нисолдаты, ни полководцы, но какой-то здоровый инстинкт понуждал армию,сражаясь и вовсе не теряя мужества, уходить все дальше и дальше вглубь страны, увлекая за собой полчища Наполеона, которые шли поразоренным и сожженным дорогам, теряя на этом пути людей, лошадей иобозы, но еще не предчувствуя своей гибели.

Эта уверенностьНаполеона и его солдат в конечной победе была поколеблена, какизвестно, лишь в «священной» Москве, во время ее непонятныхпожаров.

XV

Страшные события,надвигавшиеся на Россию, пугали воображение и смущали сердце.Незадолго до вторжения в наши пределы полчищ Наполеона в душеАлександра опять возникли видения и мысли, которые он всегда старалсягнать от себя подальше. Ему снова и снова мерещилось мертвое,изуродованное лицо Павла, и ему казалось, что убийство отца — еголичная вина и что, быть может, несчастия, обрушившиеся на Россию, -возмездие за его преступление. Страшно было жить, и некому былооткрыть свою душу. Суеверное чувство так владело умом и сердцем, чтовесь мир казался мрачным и страшным. Мрачен и загадочен и этотвеликолепный Петербург, где гранитные набережные не могут сдержатьнапора темной стихии, всегда готовой ринуться на императорский город.Дивные дворцы, храмы, площади и монументы величавы и строги, но оникак будто снятся, и кажется, что это лишь волшебная декорация, а занею темная безмерность России. Александр всегда стремился куда-тоуехать, чтобы не видеть этих петербургских призраков. Он возлагалнадежду на «время и пространство», полагая, что они победятнепобедимого Наполеона, но ему хотелось порой, чтобы они и его самогопоглотили, скрыли в своем мареве преходящего.

Бабушка Екатеринанемало старалась изничтожить в своем прелестном внуке всякое суеверие- дурное наследство сумасшедшего отца и темных традиций старины, но,кажется, тщетными оказались ее старания. Ни бритыйпротоиерей-воспитатель, ни республиканец Лагарп, ни веселый цинизм еевельмож, ни груда французских книг, где авторы остроумно шутили надрелигиозными предрассудками, — ничто не помогло, и тридцатипятилетнийАлександр вдруг почувствовал себя во власти таинственных сил. Онстыдился этого своего неожиданно возникшего суеверного чувства и немог понять, откуда оно явилось. Он не стыдился верить в Бога, но этобыл безопасный, отвлеченный и похожий на алгебраическую формулу Богфранцузских деистов. А теперь в сердце Александра поселился какой-тосуеверный страх, и это уже было недостойно ученика энциклопедистов.

В то время как рокувлекал Наполеона и он шел неудержимо к Москве, наши полководцы, худосознавая конечную цель своей тактики, отступали все дальше и дальше;всем все казалось непрочным, и все готовы были поверить в самоенеожиданное и фантастическое. Боялись вражеской диверсии наПетербург, и правительство распорядилось о постепенном вывозесокровищ из северной столицы. Жители Петербурга, чувствуя, что всенепрочно, тоже готовились к отъезду. И чем ближе были петербуржцы кодвору и к особе государя, тем они были тревожнее и беспокойнее.Никому в голову не приходило устраивать прочно свой петербургскийбыт. Но был один близкий императору человек, который как раз в этовремя вздумал строить себе в столице новый дворец. Это был князь А.П. Голицын. Императору уже шептали на ухо, что князь Голицын -изменник и ждет Наполеона, не боясь ;?а свою новую недвижимуюсобственность. Александр не верил этим сплетням, но все-таки посетилоднажды своего старого приятеля и спросил его, что это ему вздумалосьв такое смутное время заняться сложной постройкой.

Когда-то веселыйзабавник и грешный ловелас, князь Голицын теперь слыл мистиком ивместо непристойных французских книжек читал Библию, ища в нейаллегорического смысла. И на этот раз Голицын сказал Александру, чтоон не боится Наполеона, ибо он полагается на промысл божий. Маленькийкнязь протянул руку к Библии, лежавшей на столе, но тяжелая книгаупала на пол, развернувшись как раз на той странице, где былдевяностый псалом. Голицын объяснил Александру, что эта страницаоткрылась не случайно, а но воле небесных сил, и Александр с немалыминтересом прочел этот псалом, которого он не знал до той поры.Протоиерей Сомборский забыл познакомить своего воспитанника створениями вдохновенного Давида; впоследствии Александру некогда былозаниматься подобными вещами, а в церкви псаломщики читали все такгнусаво, что Александр давно уже утратил надежду что-нибудь понять вэтих славянских чтениях и обыкновенно размышлял в церкви о текущихмирских делах. Этот анекдот не был, однако, исчерпан эпизодом супавшей на пол Библией. За ближайшей церковной службой императоруслышал опять знакомый теперь славянский текст и на этот раз уразумелего, Тогда он решил, что это вторичное чтение псалма провиденциально.Ему захотелось прочесть Библию, доселе не читанную. Но все полки вдворцовой библиотеке были загромождены многотомными сочинениямиВольтера. Руссо, Дидро, Монтескье, Мабли… Попадались в рукипорнографические книжки Лафонтена, игривые стишки Парни. «Мойпобег из Венецианской тюрьмы» и другие приключения всевозможныхбесстыдников XVIII века, по Библии не было.

Тогда Александрвспомнил, что его жена Елизавета Алексеевна как будто интересуетсярелигией. В самом деле, у этой забытой мужем императрицы нашласьжеланная книга. Само собою разумеется, что это была не славянскаяБиблия, а французский перевод католической вульгаты.

Впоследствии Александрговорил. «Я пожирал Библию, находя, что ее слова вливают новый,никогда не испытанный мир в мое сердце и удовлетворяют жажду моейдуши. Господь по своей благости даровал мне своим духом разуметь то,что я читал. Этому-то внутреннему назиданию и озарению обязан я всемидуховными благами, приобретенными мною при чтении божественногослова».

В это время не одинАлександр заинтересовался Библией. Патетический Шишков сидел в этовремя над священными текстами. «Я просил государя, пишет Шишков,- прочитать ему сделанные выписки. Он согласился, и я прочитал их сжаром и со слезами. Он также прослезился, и мы оба довольно с нимпоплакали». Какие же это были выписки? Над чем плакал императорвместе с почтенным Александром Семеновичем? Это были многочисленныецитаты из пророков — Иеремии, Исайи, Иезекииля. Оказывается,еврейские пророки предвидели, что маленький французский капралвторгнется и православную Россию. У них очень точно описан Бонапарт.»Сердце его аки камень; окрест зубов его страх, очи горят, якоуглие…» Разве это не он? Или вот еще портрет корсиканца: «Сейречет в уме своем: на небо взыду, выше звезд небесных поставлюпрестол мой, сяду на горах высоких, яже к северу, взыду выше облак,буду подобен Вышнему…» А конец этой цитаты и вовсе убедителен:»Аз есмь царь царей. И се аз на тя Рос и приведу на тя языкимноги, яко же восходит море волнами своими и обвалят стены градовтвоих». Особенно поразительно, что «царь царей» -очевидно. Наполеон — ведет «языки многи» именно на «Рос»,то есть на Русь. Правда, в подлиннике сказано вовсе не Рос, а Сор, нов своем патриотическом восторге Александр Семенович не утерпел ипереставил буквы для большего эффекта. Но Александр не обращалвнимания на эти мелочи. Его поразили величавые картины грядущихсобытий. За несколько тысячелетий какие-то необыкновенные людипламенным языком говорили о том, что будет некий нечестивыйвластелин, который, забыв бога и совесть, возжаждет поработить всенароды. Безбожный владыка сам захочет стать богом. Он растопчет всесвятыни, чтобы создать новые во имя свое. Этот враг истины будет горди своеволен, как сатана. Он объявит себя сыном божьим. Александр,по-видимому, не знал, что на другой день после своей коронацииНаполеон говорил: «Я слишком поздно родился. Теперь трудносовершить что-либо великое. Конечно, я сделал блестящую карьеру, яэтого не отрицаю, я пошел по верному пути. Но какая разница сантичными временами! Возьмите, например, Александра Македонского:покорив Азию, он объявил себя сыном Юпитера, и весь Восток этомуповерил, за исключением Олимпии, которая, понятно, на этот счет имеласвое особое мнение…» «Ну, а вздумай я объявить себя сыномпредвечного отца, любая торговка посмеется мне в лицо при встрече».

Однако тот факт, чтоякобинец Бонапарт с совершенной искренностью жалуется на неуместныйскептицизм парижских торговок, весьма выразителен. В самом деле, тесамые дамы рынка, которые когда-то напялили на голову венчанногоНапета красный колпак, не могли, разумеется, поверить вбожественность Бонапарта. Но ведь в его «божественности»вся суть. Наполеон так и сказал, ведя свою великую армию на»священную» Москву: «Если бы сам Бог захотел помешатьмне идти вперед, это ему не удалось бы».

Читая Библию, Александрвсе более и более убеждался в своей духовной слабости и нищете. Чтоон значит перед лицом величайших событий? Смеет ли он занять местовождя русской армии? Надо смиренно подчиниться голосу народа. Всеуверяют, что нужен главнокомандующий с русским именем, любимыйсолдатами. Это — Кутузов, младший товарищ Суворова. Александрвспоминал неповоротливого, грузного человека, с хитрым глазом, и емубыло неприятно, что придется назначить именно его, этого свидетеляаустерлицкого позора. Но делать нечего. И Александр назначил Кутузоваглавнокомандующим.

Александрурассказывали, что Кутузов, приехав в армию, сказал будто бы: «Ну,разве можно отступать с такими молодцами!» Все верили, чтонаступит конец нашей ретирады. Но — странное дело — и этот любимецнаших солдат подобно честному немцу Барклаю-де-Толли уводил армию вседальше и дальше, удивляя всю Россию.

Наконец наступилБородинский бой. Сорок тысяч русских людей легло на поле битвы,столько же погибло французов и союзников. Александр дрожащими рукамивзял бумагу с донесением Кутузова. Странное это было донесение. Онобыло слишком лаконично, неопределенно и сухо. Как будто авторудонесения лень было писать его, как будто Кутузов занят был чем-тодругим, более важным, чем эта случайная битва в ста тридцати верстахот Москвы. Стиль донесения вял и небрежен. Синтаксис неграмотен.»Сражение было общее и продолжалось до самой ночи; потеря собеих сторон велика; урон неприятельский, судя по упорным его атакамна нашу укрепленную позицию, должен весьма наш превосходить. Войскавашего императорского величества сражались с неимоверною храбростью:батареи переходили из рук в руки, и кончилось тем, что неприятельнигде не выиграл ни на шаг земли с превосходными своими силами. Вашеимператорское величество изволите согласиться, что послекровопролитнейшего и пятнадцать часов продолжавшегося сражения наша инеприятельская армия не могли не расстроиться, и за потерею, сей деньсделанною, позиция, прежде занимаемая, естественно стала обширнее ивойскам невместною, а потому, когда дело идет не о славе выигранныхтолько баталий, но вся цель будучи устремлена на истреблениефранцузской армии, ночевав на месте сражения, я взял намерениеотступить шесть верст, что будет за Можайском, и, собрав расстроенныебаталией войска, освежа мою артиллерию и укрепив себя ополчениеммосковским, в теплом уповании на помощь Всевышнего и на оказаннуюнеимоверную храбрость наших войск, увижу я, что могу предпринятьпротиву неприятеля».

Неясный и уклончивыйрапорт Кутузова Александр принял как весть о неудаче русской армии,но поздно было менять командование. А между тем сам Кутузов нискольконе сомневался, что Бородинский бой ведет нас к настоящей победе.Спустя несколько дней после битвы он писал жене: «Я, слава богу,здоров, мой друг, и не побит, а выиграл баталию над Бонапартом. Детямблагословение. Верный друг».

Эта записочка кудалучше написана, чем рапорт императору. Очевидно, что Кутузов не оченьинтересовался душевным состоянием Александра и не считал нужнымподдерживать в нем бодрость. 7 сентября Александр получил черезЯрославль краткое донесение графа Ростопчина о том, что Кутузов решилоставить Москву. Император удалился к себе в кабинет, и всю ночькамердинер слышал его шаги. Утром он вышел из кабинета, и всезаметили, что у императора в волосах немало седых прядей.Императрица-мать и братец Константин в истерике упрекали императораза то, что он не спешит заключить мир с Бонапартом. Патриотынегодовали на иной лад. Повсюду Александра встречали недоумевающие,злые люди, смущенные взгляды. Сама Екатерина Павловна. с которой онбыл связан нежной дружбой, писала ему из Ярославля: «ЗанятиеМосквы французами переполнило меру отчаяния в умах, недовольствораспространено в высшей степени, и вас самого отнюдь не щадят впорицаниях… Вас обвиняют громко в несчастий вашей империи, вразорении общем и частном, — словом, в утрате чести страны и вашейсобственной…» Полковнику Мишо, который привез императоруофициальное известие о занятии Москвы французами, Александр сказал:»Истощив все средства, которые в моей власти, я отпущу себебороду и лучше соглашусь питаться картофелем с последним из моихкрестьян, нежели подпишу позор моего отечества и дорогих моихподданных, жертвы коих умею ценить». А на другой день он писалшведскому наследному принцу по поводу занятия Наполеоном Москвы:»После этой раны все прочие ничтожны. Ныне более, нежеликогда-либо, я и парод, во главе которого я имею честь находиться,решились стоять твердо и скорее погрести себя под развалинамиимперии, нежели примириться с Аттилою новейших времен».

Тщетно «без лестипреданный» Аракчеев молил своего хозяина принять предложенияНаполеона о мире, Александр обыкновенно рассеянно слушал своеголюбимца, ежели тот решался рассуждать о высокой политике.

XVI

Пять недель пребыванияБонапарта в Москве были для Александра самым страшным испытаниемпосле 11 марта 1801 года. Император чувствовал, что все еготоржественные слова о том, что он отрастит себе бороду и будет естькартофель с мужиками, нисколько не влияют на современников. 15сентября, в день коронации, уличная толпа встретила императорамрачным молчанием. «Никогда в жизни не забуду тех минут, — пишетграфиня Эдлинг, — когда мы поднимались по ступеням в собор, следуясреди толпы; не раздалось ни одного приветствия. Можно было слышатьнаши шаги, и я нисколько не сомневалась, что достаточно было малейшейискры, чтобы все кругом воспламенялось, Я взглянула на государя,поняла, что происходит в его душе, и мне показалось, что колени моиподгибаются».

Положение императораАлександра в самом деле было трудное. Он старался как можно меньшевидеть людей, запирался у себя в кабинете и, забывая подписыватьсрочные бумаги, читал французскую Библию, стараясь разгадать еетайный смысл. Он казался теперь сутулее, чем всегда, и свойственнаяему обворожительная улыбка реже появлялась на его лице.

Из Москвы приходилиужасные вести. Столица горела, и целые кварталы были уже в дымящихсяразвалинах. Французы грабили бесстыдно. И оставшиеся жителиподвергались насилию и оскорблению. Но эта разнузданность солдаттаила в себе гибель армии.

Шестого октября, какизвестно, произошла битва под Тарутином. Мюрат был разбит, и, хотярусские не использовали своего выгодного положения. Наполеон в ту женочь, взорвав не совсем удачно Кремль, покинул столицу. Получивизвестие о выступлении Наполеона из Москвы, Александр понял, чтоопасность миновала. Кутузов приглашал императора руководить военнымидействиями, но воспоминания об Аустерлице и Фридланде смущалиАлександра, и он сказал посланному к нему из армии полковнику Мишо,что не хочет пожинать лавры, не им заслуженные.

Через неделю пришлоизвестие о сражении под Малоярославцем. Армия Наполеона все еще былавнушительной силой, но она обречена была на гибель, несмотря нахрабрость ветеранов и мужество маршалов. Александр с волнением читало движении полчищ Бонапарта. Эта армия, все еще огромная, несмотря навсе потери, влекла за собой несметные обозы с награбленнымимуществом, и эта жадность завоевателей была для Наполеона как ядрона ноге каторжника. Все были мародерами, начиная с маршалов и кончаямальчишкой барабанщиком. Генералы ехали в колясках, и У каждого былидесятки и даже сотни фургонов с серебром, мехами, фарфором, шелком,зеркалами… Зрелище человеческой жадности перед лицом смерти былоомерзительно и мрачно. Французы дрались с злым упорством, защищаянаграбленное, как будто в этом был весь смысл военного похода наМоскву.

Слова Иеаии звучали вдуше Александра внушительно и таинственно. Всемогущий Ягве караетцарей-богоотступников. «Он обращает князей в ничто, делаетчем-то пустым судей земли…» «Он дохнул на них, онивысохли, и вихрь унес их, как солому…» «Народ и царства,которые не захотят слушать тебя, погибнут, и такие народы совершенноистребятся…»

Александру казалось,что он обрел истину. Он бредил библейскими текстами. Ему снилисьисполинские картины, созданные воображением Иезекииля. Наполеон,которого он обнимал в Тильзите и называл братом, теперь казался емустрашным зверем. Бог спас его, Александра, от участи тех безбожныхвладык, которых карает десница Бога богов. Слабый и грешный Александризбран провидением, чтобы сломить безмерную мощь величайшего изгордецов. Надо спешить. Надо раздавить эту гидру, которая может опятьподнять голову. Почему этот старый хитрец Кутузов медлит изничтожитьврага одним ударом? Разве он не понимает, что сейчас дело идет нетолько о России? Весь мир окован цепями этого демона, и если неудастся сломить врага сегодня, он опять будет владеть Европой, апотом и Азией. Вселенная в ужасе смотрит на этого загадочного имрачного человека.

А Кутузов, кажется,ничего не понимает. Он ленив и беспечен. У него даже нет честолюбия.Он говорит, усмехаясь: «Все это развалится и без меня»(«Tout cela se fondera sans moi»). Он проводит все ночинапролет с какой-то хорошенькой любовницей, а на военных советахспит. Почему его так любят солдаты? Он ire хочет гибели Наполеона.Ему бы только выгнать его из России, а до судьбы мира ему нет дела.»Я вовсе не убежден, — заявил он однажды генералу Вильсону, -будет ли великим благодеянием для вселенной совершенное уничтожениеимператора Наполеона и то армии. Наследство его достанется не Россииили какой-либо другой из держав материка, а той державе, которая ужетеперь господствует на морях, и тогда преобладание ее будетневыносимо». А еще раньше, под Тарутином, он сказал одномурусскому генералу: «Мы никогда, голубчик мой, с тобой несогласимся: ты думаешь только о пользе Англии, а по мне, если этотостров сегодня пойдет на дно моря, я не охну».

Кутузов ленив инелюбопытен, как все русские. Он не хочет заглянуть в будущее и живетсегодняшним днем, он не сознает того, что надо во что бы то ни сталоотрезать Наполеона от Запада и взять его в плен. Если он невредимыйуйдет из этой холодной русской пустыни в свою теплую Францию, его тамопять встретит триумфами восторженная нация, и он снова поведетлегионы с тем, чтобы уничтожить независимость народов.

Но Александр не решалсяотнять власть у героя Бородина. И Наполеон уходил, огрызаясь, каклев, от русских, которые шли за ним по пятам. Французская армия таялана глазах Кутузова.

Гибель вражеской армиивнушала Александру мысль, что какие-то неведомые силы спасают Россию.Куда, в самом деле, исчезают части наполеоновской армии одна задругой? Когда русские настигают французов, трудно решить, на чьейстороне остается в этих столкновениях военное преимущество. А междутем французская армия как будто проваливается в неизмеримоепространство России. Осень была теплая, да и октябрьские морозы,наступившие позднее, не так уж были сильны, но какой-то белый туманокутывал растянувшиеся по дорогам солдатские колонны. Французские,польские, итальянские, немецкие отряды то и дело сбивались с пути вэтой волшебной снежной мгле и сами спешили навстречу гибели,отдаваясь сотнями и тысячами казакам и даже мужикам и бабам,вооруженным косами и ножами.

И вот наконец Александрполучает донесение о знаменитой битве на Березине, у Студянки. Здесьбыл последний разгром наполеоновской армии, но почему же, однако,ушел сам Бонапарт с остатками, хотя и жалкими, своей армии на Запад?Как могли русские генералы допустить это бегство? Мюрат ведетизмученных гвардейцев по направлению к Вильно, а сам император,бросив своих ветеранов, мчится в Париж набирать новых солдат. Покинувв Вильно тысячи раненых и больных, французы спешат дальше, и русскийавангард беспрепятственно входит в город.

Сам Александр едет вармию. Ему приходится здесь, в Вильно, обнимать торжественно наглазах всех Кутузова. Ему приходится вручать старику «Георгия»первой степени. Но Кутузов по-прежнему смотрит на своего государяхитрым мужицким глазом. По-прежнему они не понимают друг друга.

Если верить Вильсону,Александр будто бы говорил этому генералу: «Мне известно, чтофельдмаршал ничего не исполнил из того, что следовало сделать, нопредпринял против неприятеля ничего такого, к чему бы он не былбуквально вынужден обстоятельствами. Он побеждал всегда только противволи; он сыграл с нами тысячу и тысячу штук в турецком вкусе. Однакодворянство поддерживает его, и вообще настаивают на том, чтобыолицетворить в нем народную славу этой кампании. Отныне я нерасстанусь с моей армией и не подвергну ее более опасности подобногопредводительства».

Графу Салтыкову писал:»Слала богу, у нас все хорошо, но несколько трудно выжить отсюдафельдмаршала, что весьма необходимо».

Кутузов по-прежнемутвердил упрямо государю, что нора «положить оружие». ДоЕвропы нам нет дела. Там все уладится само собою. Александр на этотсчет был иного мнения, и было трудно убедить старика и многих емусочувствующих, что нужен новый поход на Запад для освобожденияЕвропы. Иногда Александр изнемогал от этого сопротивления какой-токосной стихии, олицетворением коей он считал Кутузова. Предпринимаякампанию 1813 года, он не мог не думать о нравственнойответственности перед Россией, и поэтому каждое сомнение внеобходимости этого нового похода было для него как нож в сердце.»Надо побывать на моем месте, — говорил он Шуазель-Гуффье, -чтобы составить себе понятие об ответственности государя и о том, чтоя испытываю при мысли, что когда-нибудь мне придется дать отчет передБогом за жизнь каждого из моих солдат. Нет, престол не мое призвание,и если бы я мог с честью изменить условия моей жизни, я бы охотно этосделал… Признаться, иногда я готов биться головой об стену».

«Биться головой обстену» в самом деле было от чего. По большой Смоленской дорогележало до ста тысяч неубранных трупов, которые гнили, заражая воздух.Несмотря на то что, оберегая чувствительную душу Александра, спешнопроложили к Вильно особую дорогу, параллельную старой, все жеимператору пришлось увидеть картины, похожие на образы Дантова ада.Сани нередко дробили полозьями кости мертвецов. Встречались громадныетолпы обмерзлых, посиневших, едва двигавших ноги пленников, которыхгнали дубинками мужики и бабы. На подводах везли наваленных кучамираненых и больных, коих приводилось то и дело сбрасывать на дорогу,как только они переставали дышать. Лошади храпели и поднимались надыбы, чуя груды мертвецов. В иных местах тела замерзших мертвецовстояли недвижно, прислоненные к деревьям. Волки, воя, терзали трупына глазах проезжих. Распространялись эпидемии. За год войны взятобыли на военную службу более миллиона крестьян. Население былоразорено. Целый ряд губерний был опустошен пожарами и грабежами. И вэто трудное время Александр предпринимал новую кампанию.

Не успел Наполеонпокинуть пределы России, как уже возник опять во всей своей остротепольский вопрос. Александр, друг Адама Чарторижского, одного из самыхстрастных польских патриотов, четырнадцать лет слушавший среди нежныхобъятий обольстительные речи польки Четвертинской, по мужуНарышкиной, всегда чувствовал особое пристрастие к этомуоблатинившемуся славянскому племени. Но события говорили противполяков. Александр знал, что, несмотря на данные им польскомуобществу обещания отстаивать их независимость, поляки встретилиНаполеона с энтузиазмом и участвовали в походе на Москву, превосходяфранцузов в жестокости и жадности.

И теперь, когда послеизгнания Наполеона из России русские войска вступили в Польшу,население встретило Александра холодно и мрачно. Одни евреи, которымтак мало доверяло наше правительство, проявили русский патриотизм,встречая восторженно нашу армию. Александр с удивлением смотрел натолпы старых и молодых евреев, которые несли ему навстречуразноцветные хоругви с его вензелями, били в барабаны и играли натрубах и литаврах, распевая гортанно какие-то гимны, сочиненныееврейскими пиитами в честь русского народа, с которым они чувствовалисвязь, несмотря ни на что.

Вскоре после прибытия вВильно Александр получил письмо от Адама Чарторижского, выжидавшегоисхода кампании 1812 года. Убедившись в разгроме французской армии,он теперь спешил возобновить свою связь с Александром, уговариваяпобедителя создать независимое польское королевство. И на этот разАлександр отвечал вполне доброжелательно: «Польше и полякамнечего опасаться от меня какой бы то ни было мести. Мои намерения поотношению к ним все те же… Успехи не изменили ни моих идейотносительно вашего отечества, ни моих принципов вообще, и вы всегданайдете меня таким, каким вы знали меня».

Адам Чарторижский,ободренный ответом Александра, явился в главную квартиру императора,чтобы сопутствовать ему в походе и влиять на него в интересах Польши.Иностранцы вообще опять окружила Александра. Кутузов был болен.Император сам заходил к нему для совещаний, стараясь выказатьуважение к тому, кто был в глазах русских героем. Но это было трудноАлександру. Он спешил перенести наступательные действия за Эльбу, аКутузов уверял, что армия еще не готова к походу. «Самое легкоедело идти теперь за Эльбу, — сказал он однажды, — но как воротимся? Срылом в крови».

Но наступали события,помешать коим не могла уже старческая рука суворовского генерала.Пруссия присоединилась к России, мобилизуя армию. Фридрих-Вильгельмотдал свои войска в распоряжение Кутузова. В Силезии немецкоенаселение устроило восторженные овации полководцу. Александр вручилстарику лавровый венок, который поднесли ему в Штейнау. Но это былнадгробный венок. Как известно, Михаил Илларионович Кутузов умер 16апреля 1813 года.

Со смертью Кутузоваокончилась так называемая; «Отечественная война». Началосьнечто иное. Кутузов и Александр были представителями двухпротивоположных психологии. Кутузов был то, что называется земскийчеловек. Он был связан органически с землей, с населением, страдициями России. В нем были все достоинства и недостатки этоготипа. Его любили солдаты, потому что в нем было что-то мужицкое,простое и чуть-чуть лукавое. У него было звериное чутье, и врага ончуял по-звериному. Он, как медведь, когда был сыт, никому не былстрашен. Но горе тому, кто поднимал его из берлоги. Идти на врага скакими-то отдаленными целями он не хотел и не мог. Непосредственнозащищать Россию он согласился, когда Бонапарт пошел на Москву, нопроливать мужицкую кровь , в каких-то для него непонятныхобщеевропейских интересах казалось ему сумасбродством.

Не таков был Александр.Он был чужд народным массам. Мужиков он не знал вовсе. Не понимал их.В этой его отчужденности от земли была его драма, и она привела его кпечальному концу. Однако нет в истории бессмысленных событий. И то,что Россия стала во главе кампании 1813 — 1814 годов, имело свойобъективный смысл.

XVII

«Двенадцать лет яслыл в Европе посредственным человеком, посмотрим, что они скажуттеперь», — говорил Александр в Париже в 1814 году. СамолюбиеАлександра в самом деле могло теперь насытиться. Так называемоеевропейское общество приветствовало его как руководителя победоноснойкампании, приведшей к низложению Наполеона. Все льстили Александру,называя его Агамемноном новой Илиады. Но чем больше было блескавокруг его имени, тем больше он сомневался в своем праве на этоисключительное положение. Оставаясь наедине с самим собой, онстарался дать себе отчет в событиях этого года, но воспоминаниятеснились в странном беспорядке, и трудно было подвести итоги тому,что совершилось.

Александру мерещилсятот яркий солнечный день, когда он с королем прусским въезжалторжественно в Дрезден при радостных криках саксонцев; он вспоминал,как он гулял по Дрездену и толпа теснилась вокруг него, и потом этимучительные воспоминания о Люценских полях, куда явился Наполеон сновой армией, заявив, что он теперь открывает кампанию не какимператор, а по-старому — как генерал Бонапарт. И союзники былиразбиты этим генералом. Александр вспоминал эту жуткую ночь, когда онпри свете фонаря пробирался среди раненых и мертвых в тыл армии; онвспоминал, как ему пришлось еще до рассвета разбудитьФридриха-Вильгельма и объявить ему печальную новость о необходимостиотступать и как злополучный король восклицал малодушно: «Это мнезнакомо… Я вижу себя в Мемеле». Александр вспоминал о том, какему доносили, что 30 апреля Наполеон въехал в Дрезден при громе пушеки колокольном звоне и толпа приветствовала его совершенно так же, какнезадолго до того Александра. Потом — новая неудача союзников вБауцене. И опять пришлось утешать неутешного прусского монарха. Всеэто было Мучительно и стыдно. А сражение под Дрезденом! Эта страшнаябурная ночь, когда холодный дождь, казалось, хочет затопить армию, иэтот день 15 августа, когда в нескольких шагах от него, Александра,был убит ядром генерал Моро, — как все это было ужасно Александрдумал, что победы и поражения зависят не столько от искусстваполководцев, сколько от загадочных, незримых сил, какие влияют на духвойска, А воспоминания теснились в душе неудержимо. Победа подКульмом! Александру представилось, как после сражения мимо него велитысячи пленных и наконец; показался генерал Вандамм. Да, это быланезабываемая сцена. Александр покраснел, вспомнив грубость братаКонстантина и свою запальчивость. Этот генерал сделал масонский знак,и Александру пришлось изменить свой тон по отношению к братукаменщику. Пленному генералу были гарантированы почет и удобства.Союзные монархи были плохими помощниками Александру. Император Францбольше интересовался музыкой, чем битвами. И после Кульмской победы,когда его дворец в Теплице должен был занять штаб принца Леопольда,этот меломан с совершенным равнодушием к успеху союзников любезноуступил свое помещение, сказав: «И прекрасно, мы можемпродолжать нашу игру внизу». У него была в это время в рукахскрипка. Он играл с друзьями какое-то трио.

Александр завидовалэтому любителю музыки. Но сам он не мог даже мечтать о личной жизни.Он чувствовал себя во власти событий и фатально подчинялся этойвласти. Странное спокойствие им овладело. Ему теперь самому казалосьудивительным то хладнокровие, какое он проявил под Лейпцигом. Всеколебалось. Генералы смутились и готовы были к отступлению, и, еслибы Александр растерялся, сражение было бы проиграно. Впервые всепризнали Александра полководцем и добровольно ему подчинились. Но самон чувствовал, что им руководит нечто ему самому не совсем понятное.Эта «помощь свыше», как он верил, обеспечивала ему успех.Трехдневная «битва народов» и победа союзников — разве этоне апофеоз событий, смысл коих будут разгадывать потомки? И в этомсражений Александр мог быть убит: гранаты разрывались у ног еголошади. Тогда он убедился, что ему не так уж страшна смерть. И вотНаполеон уводит свою армию за Рейн. Александр вспомнил своепребывание во Франкфурте. Теперь он был властелином Европы. Короли ипринцы толпились в его приемной, волнуясь и дрожа за свои короны ипрерогативы. Александр был на вершине своей славы, но он знал, чтовсе это «суета сует и всяческая суета». Он, Александр, незабыл взять с собою в поход Библию и, ложась на свою жесткую постельс твердым валиком под головой вместо подушки, всегда читал этуудивительную книгу, назидательную для всех — для нищих и богатых,рабов и царей.

Однако эти чтениятаинственной книги нисколько но поколебали в Александре тех»женевских» идей, какие были ему внушены когда-то Лагарпом.В конце 1813 года император удосужился послать своему воспитателюдружеское письмо, где между прочим он писал: «Прежде чемокончить это письмо, скажу вам, что если, при помощи провидения,некоторые настойчивость UL энергия, которые я имел случай выказать втечение двух лет, могли быть полезными делу независимости Европы, тоэтим я обязан вам и вашим наставлениям. Воспоминание о вас в трудныеминуты, которые мне приходилось переживать, никогда не покидало моеймысли, и желание оказаться достойным ваших забот, заслужить вашеуважение являлось поддержкой для меня. Вот мы с берегов Москвыочутились на берегах Рейна, который перейдем на днях».

Это перенесение войнына территорию Франции было, как известно, следствием настойчивостиАлександра. Союзники не желали этого. Даже Англия предпочиталасохранить во Франции правительство Наполеона. Но Александр помнил теуроки, какие давал ему в Тилъзите Бонапарт. Александр помнил, чтокорсиканец открыл ему свое заветное убеждение — для него, Наполеона,царствовать — это значит воевать и завоевывать. Наполеон в качествемирного монарха невозможен и немыслим. Но у русского императора былаиная идея: «Возвратить каждому народу полное и всецелоепользование его правами и его учреждениями, поставить как их всех,так и нас под охрану общего союза, охранить себя и защитить их отчестолюбия завоевателей, — таковы суть основания, на которых мынадеемся с божией помощью утвердить ату новую систему. Провидениепоставило пас на дорогу, которая прямо ведет к цели. Часть ее мы ужепрошли. Та, которая предстоит нам, усеяна большими трудностями.Надобно их устранить».

Эта «система»,которая казалась Александру «новой системой», на самом делене так уж была нова. Каковы были следствия этой романтической утопии,мы теперь знаем. Сладостные слова о мире всех народов осталиськрасивыми словами. Но Александр искренне верил тогда в необходимостьвосстановить «европейскую систему» для блага наций.

И вот наступил январь1814 года. Союзные войска идут на Париж. Но как не похожа этакампания на обычные завоевательные походы! Император Александр какбудто прежде всего заинтересован в том, чтобы очаровать и обольститьврага. Приказы по армии то и дело твердят о том, что солдаты должныбыть великодушны к Франции. Не только мирные граждане, но исолдаты-пленные предмет чрезвычайной заботы этого государя. Касльридоносил графу Ливерпулю о странном, по его мнению, поведении русскогомонарха. «В настоящее время, писал он, — нам всего опаснеерыцарское настроение императора Александра. В отношении к Парижу еголичные взгляды не сходятся ни с политическими, ни с военнымисоображениями. Русский император, кажется, только ищет случаявступить во главе своей блестящей армии в Париж, по всей вероятности,для того, чтобы противопоставить свое великодушие опустошениюсобственной его столицы».

Однако Александр нетолько озабочен своей широкой филантропией. Он очень внимательно инастойчиво следит за планом и действиями кампании. Он стараетсясогласовать мнения полководцев и королей. Его признают безмолвноглавным руководителем похода! О» поражает всех своейнеутомимостью. Иногда он получив важные донесения, встает ночью ибудит королей и генералов и, сидя на постели полусонного союзника,объясняет ему те или другие свои предположения и добивается нужногосогласия.

Зачем он ведет в Парижэту союзную армию? Ни свергнуть Бонапарта? Чего ему надо? Не хочет лион посадить на трон Франции Бурбонов? В штаб Александра проник агентпавшей династии Витроль. Он явился к императору, как роялист, полныйнадежды. Не он был в отчаянии после свидания с русским монархом.

Александр сказал ему:»Разумно организованная республика более соответствовала быфранцузскому духу. Идеи свободы не могли развиваться безнаказанно втечение столь долгого времени в стране, подобной вашему отечеству».»Вот до чего мы дожили, о Боже, — восклицает в своих запискахобескураженный Витроль, — император Александр, царь царей,соединившихся для блага вселенной, говорил мне о республике».

Как развивались военныедействия, как дрались войска союзников с Бонапартом — при Шампобере,Монмерайле, Шато-Тъерри, Арсисе-на-Обе, всем известно. 19 марта 1814года союзники вошли в Париж.

Император Александррассказывал впоследствии А. Н. Голицыну о том, что у него было в душеперед взятием Парижа. «В глубине моего сердца, — говорил он, -затаилось какое-то смутное и неясное чувство ожидания, какое-тонепреоборимое желание передать это дело в полную волю божию. Советпродолжал заниматься, а я на время оставил заседание и поспешил всобственную комнату; там колени мои подогнулись сами собой, и я излилперед господом все мое сердце». По-видимому, то мистическоечувство, которое овладело Александром в 1812 году, не покидало еготеперь. Но едва ли многие были посвящены в это душевное настроениерусского императора. До его души никому не было дела. Для уличнойтолпы он был красивый моложавый человек в вицмундире кавалергардскогополка, на сером коне, подаренном ему когда-то Наполеоном; длягосударей он был счастливый соперник; для дипломатов — искусныйдипломат; для стратегов — удачливый дилетант военного ремесла… Нопрежде всего он был в глазах большинства либеральный монарх, которыйудивлял своим вольнодумством парижан. В салоне госпожи Сталь онрассуждал об отмене невольничества и крепостного права. «Сбожьей помощью, — говорил он, крепостное право будет уничтожено еще вмое царствование» («Avec 1’aide de Dieu, le servage seraaboli sous mon gouvernement me-me…»).

Он очень неохотносогласился на монархию Бурбонов, и то после фальсифицированногомнения нации, будто бы пожелавшей реставрации. «Бурбоны, -сказал он, — неисправившиеся и неисправимые (non corriges etincorrigibles), полны предрассудков старого режима». И не будьАлександра, Франция не получила бы и той жалкой конституции, какуюона получила. Либерализму Александра не было никакой поддержки.

Он жил на улицеСен-Флорентен, в доме у Талейрана опутанный целой сетью интриг. Емуприходилось отдавать немало душевных сил и умственного внимания дляпереговоров с Наполеоном, который ждал в Фонтенбло своей участи.Александр был весьма озабочен тем, чтобы, удаляясь на остров Эльбу,Наполеон ни потерпел в пути каких-либо оскорблений или хотя бы даженеудобств. Он также заботился о том, чтобы французские офицеры былинаилучшим образом обеспечены во всех отношениях.

Нельзя того же сказатьо русских солдатах. Упоенный своей европейской популярностью ипарижским успехами, император Александр забыл в страннойрастерянности о судьбе русских мужиков, которых он вел через всюЕвропу, чтобы победить при их помощи своего страшного соперника.Теперь дело было сделано, а победители были заперты в казармах. Ихплохо кормили, обременяли нарядами и при случайных столкновениях сфранцузами русские всегда оказывались виноватыми. Офицеры также былинедовольны тем предпочтением, какое Александр оказывал иностранцам.Впрочем, и солдаты и офицеры, несмотря на невзгоды, успели научитьсяв Париже кое-чему и теперь они по-новому смотрели на своегоимператора.

XVIII

Александр праздновал вПариже свою победу над Наполеоном. Перед ним в его воспоминаниипроходили торжественные декорации сражений. Короли и принцы, старыйимператор Франц и его коварный дипломат, полководцы и министры — весьэтот блестящий сонм привилегированных Европы стоял перед глазамиАлександра, как театральный апофеоз. Но эта пышная феерия не могласкрыть от его глаз черные провалы кулис. Там было совсем иное. Вот,например, какое «донесение» показал ему после Лейпцигскойбитвы барон Штейн.

«По пути туда, -пишет знаменитый германский врач Рейль, — я встретил бесконечныеобозы с ранеными. Их везли на открытых телегах. Они были наваленыгрудами, без сапог, без всякого прикрытия, точь-в-точь как возят наубой телят мясники. За повозками тянулись страдальцы, не нашедшиесебе места на них, в том числе многие тяжело раненные, сотстреленными и оторванными членами. И в этот день, то есть ровночерез неделю после вечно памятной битвы народов, находили на полесражения людей неискоренимая жизненная сила коих не могла бытьразрушена ни ранами, ни ночными морозами, ни голодом. В Лейпциге янашел около двадцати тысяч раненых и больных воинов всех наций.Необузданнейшая фантазия не в состоянии набросать картину,представившуюся мне. Самый крепкий человек не в состоянии созерцатьэту ужасную панораму. Я представлю вам лишь немногие черты страшногозрелища, черты, которые я могу засвидетельствовать как очевидец. Нашираненые размещены в таких местах, где я не решился бы поместить ибольных собак. Они лежат или в глухих подвалах, где воздух несодержит в себе и такого количества кислорода, которое необходимо дляпресмыкающихся, или в школьных помещениях с выбитыми стеклами, или вхолодных церквах, где холод растет по мере того, как уменьшаетсяиспорченность воздуха, или, наконец, подобно некоторым французам,прямо на дворе, где небо служит вместо кровли, где раздаются вопль искрежет зубов. В одном месте больных умерщвляет спертый воздух, вдругом — их истребляет мороз. Несмотря на недостаток общественныхзданий, не подумали отвести под госпитали хотя несколько частныхдомов. Ни одной нации не отдано предпочтение. Все бедствуютодинаково… Нет даже соломы, на которую можно было бы уложитьраненых… Одна часть их уже умерла, другая умрет наверное. Их членыстрашно распухли как бы вследствие отравы и поражения антоновымогнем. Больные гниют в собственных нечистотах…

Заключаю мое донесениеужаснейшим зрелищем, при одном воспоминании о котором мороз пробегаетпо жилам. На открытом дворе городской школы я увидел целую гору,состоявшую из всевозможных отбросов и голых обезображенных труповнаших воинов, Они валялись тут, как останки преступников иразбойников. Их пожирали на виду у всех вороны и собаки. Так ругаютсянад телами героев, падших за отечество».

Наполеон любилосматривать поля сражений. Мрачный вид трупов и смрадный запахнисколько его не смущали и даже как будто доставляли ему какое-тостранное удовлетворение. Александр никогда не мог привыкнуть к этимзрелищам. Наполеоновской цельности в его душе не было никогда.

Кроме этих страшных язввойны, этой грубой и явной несправедливости, Александра смущала таужасная ложь и бесстыдная корысть, которыми обычно руководствовалисьполитики всех рангов и всех национальностей. Весь путь от русскойграницы до Парижа был страдным путем не только военной борьбы сБонапартом, но и мучительной борьбы с союзниками и интриганами. Воглаве этих интриг стояли Меттерних и австрийские полководцы. Сколькобыло из-за них проиграно сражений! Сколько было загублено жизней!Всегда безупречный в личном обращении, владевший собою, как рыцарь,мягкий и ласковый, под конец походов император так был нравственноутомлен, что окружающие не узнавали в нем прежнего Александра.Малейшее противоречие выводило его из себя. Он сделался вспыльчив инетерпелив. Князь Волконский писал К. Ф. Толлю, что жить симператором все равно «как на каторге». Все дрожатежеминутно от его гнева.

В Париже Александрснова овладел собою. Обворожительная улыбка опять появилась на лице»северного Тальмы». Но в глубине его души осталось,кажется, навсегда презрение к людям. Однажды он сказал сам: «Яне верю никому. Я верю лишь в то, что все люди — мерзавцы».Такое убеждение естественно могло сложиться у человека, имевшего делос Метернихом, Талейраном и сотнями иных негодяев. С волками жить -по-волчьи выть. И русский император доказал в свою очередь, что унего немалые «дипломатические» таланты. Наполеон даже наострове Св. Елены говорил про него: «Александр умен, приятен,образован. По ему нельзя доверять. Он неискренен. Это — истинныйвизантиец, тонкий притворщик, хитрец». По словам Шатобриана,»искренний как человек, Александр был изворотлив, как грек, вобласти политики». А шведский посол в Париже Лагербиельнеговорил, что в политике Александр «тонок, как кончик булавки,остер, как бритва, и фальшив, как пена морская».

Итак, осенью 1814 годаоткрылся большой спектакль европейской дипломатии — Венский конгресс.Александр играл на этих подмостках не последнюю роль, соперничая сМеттернихом и Талейраном.

Блеск венского двора имеждународного дипломатического корпуса был необычаен. Австрийскомуправительству обошлось «представительство» на атомконгрессе в несколько миллионов рублей, и пришлось увеличитьпромысловые налоги вдвое, так что во время эффектных прогулок загород, когда коронованные особы, светские дамы и дипломаты, щеголяяроскошью, показывались публике, рабочие и ремесленники кричали в лицоэтим вершителям высокой политики не слишком приятные приветствия,похожие на оскорбления.

Тем не менее конгрессвеселился. Кто-то сказал по этому поводу: «Конгресс танцует, ностоит на месте» («Le congres danse, mais ne marche pas»).Танцевал и Александр, обольщая венских красавиц. Однако международнаяинтрига была в полном разгаре.

Бывший прелат,шестидесятилетний Талейран, сам говоривший о себе, что «с своейкривой ногой он похож на ту черепаху, которая обогнала зайца»,орудовал на конгрессе и дурачил противников, хотя и былпредставителем побежденной стороны. Он брал взятки с королей ипринцев, обещая свое содействие соперникам. Не менее бесстыден былМеттерних. Австрийская империя, самая фальшивая из империй,когда-либо существовавших, лишенная вовсе самостоятельной духовнойкультуры, вся сотканная из многообразных национальностей и сильнаяединственно своей последовательной системой деспотическогобюрократизма, была достойно представлена Меттернихом. Этот человек нехотел ничего, кроме сохранения во что бы то ни стало того режима,который был его режимом. Он воспитался на идеях энциклопедистов, носделал из этих идей на первый взгляд неожиданные выводы, впрочем, неменее с этими идеями согласованные, чем всякого рода либерализм, есливзглянуть на них поглубже. Меттерних понял, что вольнодумцы XVIIIвека, освобождая человека от всякого авторитета, никак уж не могутобижаться, ежели человек объявит себя сторонником того порядка, какойбудет ему по вкусу, не руководствуясь никакими соображениями о такназываемом «общем благе». Меттерниху был по вкусуавстрийский порядок. Этот бесподобный реакционер желал ввестиавстрийскую систему повсюду, ибо чувствовал, что реакция может бытьпрочной лишь при круговой поруке всех держав.

Вот с какими людьмиприходилось иметь дело Александру. В сущности, только эти тричеловека — Меттерних, Талейран и Александр — вершили тогда все дела.Русский император чувствовал себя в центре мировых событий. Было отчего закружиться голове. Само собою разумеется, что, имея дело стакими хитрецами, как Талейран или Меттерних, приходилось и самомухитрить. Опыт юности, эта невольная лукавая политика но отношению кбабушке и к отцу, теперь пригодился Александру. Недоброжелателиприписывали ему ото одну черту — тщеславие. Французский посол графЛафероне говорил об Александре: «Самые существенные свойства его- тщеславие и хитрость или притворство; если бы надеть на негоженское платье, он мог бы представить тонкую женщину».

В хитрости Александра всамом деле было что-то женское. Он сам, должно быть, сознавал это всебе. Однажды, когда речь зашла об его сходстве с сестрой ЕкатеринойПавловной, Александр удалился на полчаса и вернулся к обществу вженском наряде. Этот маскарад его забавлял. Он был удивительно похожна женщину. Те хитрости, которые он применил в начали Венскогоконгресса в борьбе с Меттернихом, были женские хитрости. Желаявыведать тайны лукавого дипломата, он овладел симпатиями сначалакняжны Багратион, бывшей любовницы Меттерниха, а потом симпатиямигерцогини Саган, к которой как раз в эпоху конгресса питал особуюнежность сластолюбивый австрийский князь. Известно, что будущиетворцы Священного союза ознаменовали свои отношения в ту пору самойскандальной ссорой, и Меттерних в своих мемуарах, весьма, впрочем,лживых, уверял даже, что Александр вызывал его на дуэль.

Венский конгресс,длившийся несколько месяцев, не представлял собою политическогоконгресса в точном смысле этого слова. Все дела решались на балах,раутах, маскарадах, а иногда в дамских салонах и даже в будуарахсомнительных прелестниц. Если выдающиеся деятели эпохи были стольбезнравственны, как Меттерних и Талейран, то что сказать о прочихничтожествах «более или менее коронованных», как выразилсявпоследствии по другому поводу поэт Тютчев. Здесь были собранытитулованные монстры со всех концов Европы. Веселились иразвратничали с увлечением людей, давно лишенных возможностипредаваться обычным для них наслаждениям. Еще бы! Наполеон своейбесцеремонной рукой солдата так беспощадно сбивал короны с этихкогда-то самоуверенных голов. Все эти короли и герцоги, испуганныереволюцией, так долго дрожали потом в страхе перед первым консулом, апотом странным императором, вовсе не похожим на людей голубой крови.И вот теперь они облегченно вздохнули. Народы безмолвствовали, апривилегированные, мечтая о восстановлении феодально-дворянскогопорядка, торопливо делили наследство Бонапарта

Александр, пожалуй, былменее циничен в этом алчном дележе. Международные грабители довольноуспешно распределяли территории и население. Этому помогалимиллионные взятки, которые брали министры и дипломаты у менее ловкихгерцогов и королей. Труднее всего было уладить дело с Польшей.Александр настаивал на присоединении к России Варшавского герцогствас самостоятельной конституцией. Ему не удалось, однако, объединитьвсе польские земли под своей короной. Австрия и Пруссия оставили засобою: первая — Галицию, вторая — Познань. Было и другое затруднение.Все государи восстали против наделения Царства Польского особойконституцией. Это было бы дурным примером для порабощенных наций. НоАлександр в этом пункте был непоколебим. В результате Россия, болеепрочих держав пострадавшая от войны, получила наименьшеевознаграждение. Австрия получила территорию с десятью миллионаминаселения, Пруссия — с пятимиллионным населением, а Россия приобрелатри миллиона новых граждан, к тому же весьма сомнительных в отношенииих государственной полезности. Но весь этот дележ алчных победителеймог вовсе не состояться. Карту Европы чуть было не пришлосьперекраивать на новый лад.

В самый разгарполитического и нравственного разврата получено было в Венепотрясающее известие. Наполеон покинул Эльбу и высадился с горстьюхрабрецов на южном берегу Франции. Надо представить себе при этомизвестии героев тогдашней Вены. Что было написано на их физиономиях?Тут были ведь не только Гамлеты и Макбеты… Тут были и комическиеперсонажи: какой-нибудь король виртембергский, у которого животспускался складками до самых колен; или гессенский курфюрст,наводивший на всех ужас не только язвами на своем лице, но ичудовищными своими пороками; или датский король, с типичнойнаружностью альбиноса, смешивший венское общество своимипровинциальными манерами… На лицах всех этих коронованных каботэновбыл написан смешной страх. Как будто наследники, только чтозакопавшие в могилу богача, вдруг увидели, что земля раскрылась, ивылез из гроба мертвец и грозит им своей костлявой рукой.

Александру, которомунадоели все эти вырождающиеся титулованные особы, ухаживал в этовремя за хорошенькими венками и, нарушая демонстративно этикет, велсебя непринужденно, как будто он частный человек, а не самыймогущественный из государей Европы. И вдруг весть о том, что раздалсяклич Бонапарта: «Солдаты! Орел с национальным знаменем полетитот одной колокольни к другой, до башен Нотр-Дам в Париже».Испуганный Меттерних, уже несколько недель делавший вид, что он незамечает царя, прибежал теперь к нему, забыв прелести герцогини Саган.

Страх перед неистовымкорсиканцем опять всех объединил, и соперники опять стали союзниками.

Людовик XVIII, которыйеще недавно чванился перед посадившим его на трон Александром и дулсяна него за то, что он, самодержец в своей собственной стране,заставил его, Бурбона, подписать «хартию вольностей»,теперь позорно бежал из Тюильри, узнав о том, что Наполеон идет наПариж и армия встречает его с восторгом. Впопыхах этот помазанникзабыл на своем столе тайный договор, заключенный им с Англией иАвстрией и направленный против России. Наполеон, конечно, поспешилприслать Александру этот документ в надежде, что русский император,узнав о том, что Меттерних мечтал всадить ему в спину нож, поспешитпорвать с австрийским предателем. Но Александр, пригласив Меттернихак себе, показал ему этот документ и бросил бумаги в камин. С этогочаса они старались не ссориться друг с другом.

Всем известно, какиесобытия отметила тогда бесстрастная Клио. Александр вторично въехал вПариж. Этот въезд не был таким веселым, как первый, и русскийимператор, обидевшись на непостоянство парижан, на сей раз не оченьзащищал город от притеснений и оскорблений разъяренных немцев. АНаполеона увезли англичане на остров Св. Елены, чтобы он там надосуге диктовал свои мемуары.

XIX

Наполеон побежден.Европа свободна. Александр, увенчанный лаврами, возвращается вРоссию. Но странное дело — эти лавры и эта победа нисколько не радуютАлександра. Напротив, он стал меланхоличнее и суровее. В семейномкругу Александра называли прежде «кротким упрямцем» («ledonux entete»), но теперь едва ли кто-нибудь решится назвать егокротким.

Михайловский-Данилевский,находившийся при государе, записал у себя в дневнике 1816 года: «Вдесять часов утра его величество гулял по саду и семь раз прошел мимомоих окон. Он казался веселым, и взгляд его выражал кротость имилосердие, но чем более я рассматриваю сего необыкновенного мужа,тем более теряюсь в заключениях. Например, каким образом можносоединить спокойствие души, начертанное теперь на лице его, сизвестием, которое мне сейчас сообщили, что он велел посадить подкараул двух крестьян, которых единственная вина состояла в том, чтоони подали ему прошение».

Декабрист И. Д. Якушкинрассказывает в своих записках, как в 1814 году, когда гвардиявернулась в Петербург из похода, он наблюдал торжественный въездцаря. «Наконец, — пишет он, — показался император,предводительствующий гвардейской дивизией, на славном рыжем коне, собнаженной шпагой, которую уже он готов был опустить передимператрицей… Мы им любовались. Но в самую эту минуту почти передего лошадью перебежал через улицу мужик. Император дал шпоры своейлошади и бросился на бегущего о обнаженной шпагой. Полиция приняламужика в палки. Мы не верили собственным глазам и отвернулись,стыдясь за любимого нами царя. Это было во мне первое разочарованиена его счет. Я невольно вспомнил о кошке, обращенной в красавицу,которая, однако же, не могла видеть мыши, не бросившись на нее».

Не один Якушкинразочаровался тогда в императоре Александре. Но и сам Александр былразочарован и в людях и в идеях. Не то чтобы он перестал верить в теидеалы, какие были ему внушены с детства Лагарпом и прочимиревнителями философии энциклопедистов, но вера эта стала теперькакой-то отвлеченной и сухой. Александр думал теперь, что идеалывесьма почтенные сами по себе ничто, а вся суть в том, какскладывается реальная жизнь, а это часто не зависит от нашей добройволи. Вот, например, Александр думал ранее, что республика лучшемонархии и что всякую автократию нужно ограничить конституцией, он итеперь в атом не сомневается, но он теперь знает очень хороню, что нетак уж просто применить к делу эти либеральные идеи. «Я люблюконституционные упреждения — говорил он когда-то Лафероне, — и думаю,что всякий порядочный человек должен любить их. Но можно ли вводитьих безразлично у всех народов? Не все народы готовы в равной степеник их принятию».

Александр думал,по-видимому, что западные народы созрели для правопорядка, но онсомневался, созрел ли для него русский народ. Тот патриотизм,который, по уверению многих историков, овладел душой монарха в 1812году, был патриотизм особого рода. Любовь к России для Александравовсе не отождествлялась с любовью к русскому пароду. Русский народ -это тог дурашливый мужик, который всегда не вовремя появляется надороге и мешает эффектно салютовать шпагой перед золотой каретойимператрицы. Полиция бьет палками этого мужика. Так и надо, ибо иначеего не подготовить к либеральной конституции.

Конституция уместнатам, где вообще есть гражданственность, порядок, грамотность, добрыенравы. В России этого нет. Он, Александр, хотел заняться этимихорошими вещами, но помешал злодей Наполеон. Лучшие молодые годы ушлина борьбу с этим чудовищным порождением чудовищной революции.

Но ведь революция не тоже самое, что мирное либеральное развитие страны. Разве не доказалАлександр своими делами, что он не враг свободы? Разве он не настоял,чтобы Людовик XVTII дал стране конституцию? А сам разве не обеспечилсвободу и автономию Финляндии? А Польша? Польская конституциялиберальнее французской. Правда, вся власть, согласно этойконституции, сосредоточилась в руках шляхты, а нищая крестьянскаямасса так и осталась ‘бесправной, но нельзя же. в самом деле, «всесразу». Во всяком случае, в Польше теперь не хуже, чем в Европе,а это уже кое-что.

По-видимому, Александрне оставлял своего намерения дать в конце концов конституцию и всейРоссии. Рассуждая с Киселевым о злоупотреблениях администрации,Александр говорил: «Все сделать вдруг нельзя, обстоятельстванынешнего времени не позволили заняться внутренними делами, как былобы желательно, но теперь мы занимаемся новой организацией… Армия,гражданская часть — все не так, как я желаю, но как быть? Вдруг всегоне сделаешь, помощников нет».

Открывая весной 1818года Варшавский сейм, в своей тронной речи Александр объявилнедвусмысленно, что он намерен ограничить самодержавие напространстве всей России, а не только ее окраин. «Устройство,уже существовавшее в вашем крае, дозволило мне ввести немедленно то,которое я даровал вам, руководясь правилами свободных учреждений, неперестававших быть предметом моих забот, и которых благодетельноевлияние, надеюсь я, с помощью божией, распространить на все страны,провидением попечению моему вверенные. Таким образом, вы мне подалисредство явить моему отечеству то, что уже издавна я ему готовлю ичем оно воспользуется, как только начата столь важного дела достигнутнадлежащей зрелости».

По поводу этихзаявлений Карамзин писал одному из своих друзей: «Варшавскиеречи сильно отозвались в молодых сердцах: спят и видят конституцию,судят, рядят, начинают и писать в «Сыне отечества», в речиУварова иное вышло, другое готовится. И смешно, и жалко…»

По-видимому, этиваршавские речи иных обрадовали, а иных напугали не на шутку. Дляэтого испуга были основания. Теперь мы знаем, что в 1818 годуНовосильцевым был составлен одобренный Александром планконституционного устройства России. Но помещикам казалось, что у насконституция не пройдет так гладко, как в Польше, где крестьянскаямасса была покорнее овец. Итак, одним снилась «конституция»,а другие страшились ее, памятуя о Пугачеве, который тряхнул Россиейеще при Екатерине. Все эти толки и опасения стали известныАлександру. И Сперанский, возвращенный тогда из ссылки и назначенныйпензенским губернатором, разделял, по-видимому, опасения многих.»Вам, без сомнения, известны, — писал он, — псе припадки страхаи уныния, коими поражены умы московских жителей варшавской речью… Ихотя теперь все еще здесь спокойно, но за спокойствие сие долгеручаться невозможно…» Опасность, оказывается, в том, чтосоставилось «общее в черном народе мнение, что правительство нетолько хочет даровать свободу, но что оно уже ее и даровало и чтоодни только помещики не допускают или таят ее провозглашение:… Чтоза сим следует, вообразить ужасно, но всякому понятно…».

Если такие просвещенныелюди, как Сперанский и Карамзин, не видели ничего доброго вограничении самодержавия, чего можно было ждать от самого самодержца,у которого к тому же было самое грустное впечатление от тогдашнихнравов? Вернувшись из Европы, Александр нашел в стране чудовищныйразвал администрации и хозяйственных дел. Он убедился воочию, чточиновники грабят население бесстыдно, что из пятидесяти двухгубернаторов нет и пяти честных и порядочных, что всеправительственные, ученые и научные учреждения империи — как малыйоазис, в пустыне темного невежества. Так, по крайней мере, казалосьАлександру, европейцу по своим вкусам и воспитанию. Из этогоАлександр сделал тот вывод, что в России нет еще людей, пригодных длянасаждения гражданственности. У Александра не было склонности иумения увидеть и почувствовать мужицкую Россию. Конечно, этамногомиллионная Россия была вовсе не цивилизована в европейскомсмысле, но, однако, в ней уже сложилась своя древняя культура.Александр, вероятно, никогда не слушал сказителей былин, не любилнародных песен, не видел хороводов и плясок, не замечал изумительноготалантливого быта, а главное, до его слуха не дошла та речь, русскаяречь, тот язык, полный красок и гармонии, богатейший и гениальныйязык, который Арина Родионовна бережно вручила Пушкину как залогвеликого будущего России. Правда, Александр благосклонно прочел стихимолодого поэта «Деревня», из коих запомнил сочувственныестроки:

Здесь барство дикое,без чувства, без закона, Присвоило себе насильственной лозой И труд,а собственность, и время земледельца; Склонясь на чуждый плуг,покорствуя бичам, Здесь рабство тощее влачится по браздам Неумолимоговладельца…

«ПоблагодаритеПушкина, — сказал он по-французски князю И. А. Васильчикову, которыйвручил царю стихи, — поблагодарите его за добрые чувства, какие онвнушает своими стихами».

Стихи, однако, поцензурным условиям при жизни Александра в печати не появились, и»добрые чувства» поэту не пришлось тогда внушитьсогражданам. А потом Пушкин стал писать иные стихи. Они уже непришлись по вкусу сентиментальному государю, и он повелел строптивомупоэту выехать на юг, подальше от столицы.

Пушкин не любилАлександра. Поэт славил императора как участника мировых событий, ноон не чувствовал в нем ничего для себя близкого. И не мудрено, иботрудно найти людей более противоположных, чем они. Пушкин всегдаприслушивался к голосу национальной стихии. Александр не различалгармонии в этом гуле народной жизни. Ему нравились чувствительныепесенки, какие распевают белокурые немки на берегах Рейна. Туда быему уехать! Там бы ему поселиться, подальше от этих жутких инепонятных русских мужиков, которые как будто на все способны — и напугачевский бунт и на Бородинскую битву. В годовщину Бородина, когдаАлександру напомнили об этом, он отвернулся, хмурясь. Ему тяжело быловспомнить об этой битве, об этой мужицкой кутузовской тактике,осужденной немецкой военной наукой.

Иные называлиАлександра сфинксом. Его душа была непонятна в своих противоречиях.Легко было объяснить его двусмысленное поведение жалким лицемерием иприродной лживостью, но это — слишком простое объяснение слишкомсложного факта. Пушкин высказывал противоречивые оценки личностиАлександра. В 1829 году, будучи на Кавказе, он увидел однаждымраморный бюст императора. Кто-то обратил внимание его на то, чтоброви царя нахмурены, а на губах улыбка. Это дало повод поэтунаписать его известную эпиграмму:

Напрасно видят тутошибку: Рука искусства навела На мрамор этих уст улыбку И гнев нахладный лоск чела. Недаром лик сей двуязычен; Таков и был сейвластелин: К противочувствиям привычен, В лице и в жизни арлекин.

Да, если угодно,император Александр был в каком-то смысле арлекином. Но какая этобыла трагическая арлекинада! Он сам, как умный человек, понималдвусмысленность своих дел и мнений, но не была ли причина этойдвусмысленности в объективных условиях тогдашней императорскойвласти? Александр искренне хотел быть либералом, и многие, окружавшиеего, не прочь были воспользоваться этим настроением государя, но притом условии, чтобы этот либерализм не простирался далее тех или иныхсоциальных группировок, в коих они были заинтересованы. Вот почемудаже такие друзья его «якобинской» молодости, как Кочубей,отговаривали императора спешить с освобождением крестьян. А ведь былии такие, как Шишков, который сам в своих записках рассказывает, какАлександр в манифесте 1814 года повелел выбросить те фразы, гдезнаменитый крепостник говорил о связи помещиков и крестьян, «наобоюдной пользе основанной». По свидетельству Шишкова, Александрсказал: «Я не могу подписать того, что противно моей совести и счем я нимало не согласен».

XX

Александр был оченьточен и аккуратен. Его мундир был безукоризненно сшит. Он никогда непоявлялся даже в домашней обстановке небрежно одетым. Его письменныйстол был в идеальном порядке. Бумаги, которые он подписывал, всегдабыли одного формата. Он любил Симметрию до странности. В комнатерасставлялась мебель по строгому плану. «Однообразнаякрасивость» военных парадов всегда неудержимо влекла его к себе.Вид немецких городов был ему более по вкусу, чем наших российских.Там больше было симметрии. И пейзаж немецкий был как-то правильнее ипристойнее, чем унылость наших худо обработанных полей или сумракнаших дремучих лесов. Там, на Рейне, все более походило на какие-томилые, давно знакомые картинки в книгах, выписанных когда-то дляюного Александра из-за границы добродетельным швейцарцем. Немецкиеландшафты так невинны! Но разве можно разгадать угрюмые сны нашегодикого севера или золотую беспредельность южных степей? Москва, с ееполуазиатским стилем, неприятна Александру. Петербург симметричен иболее похож на европейские столицы, но тут ужасные воспоминания,наводящие мучительную тоску. Проезжая мимо замка, построенногоПавлом, Александр всегда закрывал глаза. Нет, страшно жить в этомсуровом, надменном городе, с великолепным его ампиром. В этом городеесть что-то безумное, жестокое и холодное. А так хочется мира ипокоя! И не думать бы вовсе об этих призраках прошлого…

Надо побольшевпечатлений — и, если нет войны или конгресса, надо ехатькуда-нибудь, чтобы видеть новое, и ехать быстрее. Хорошо, что вРоссии любят ездить, не щадя лошадей и собственного живота. Александрисколесил всю Россию. Перед ним в пестрой панораме неслась, как накрыльях, огромная многообразная Русь. Александр не останавливалсяподолгу нигде. Он всегда спешил куда-то, и было непонятно, зачем,собственно, путешествует этот странный император.

Александр тяготилсятем, что в России не так все благоустроено, как в Европе. Да и вЕвропе не все достаточно хорошо налажено. Надо бы всем правительствамсоздать такой порядок, при котором каждому гражданину было отведеносвое, определенное место. Пусть он работает известное время на себя,но пусть уделяет и государству, в меру своих сил, нужное время, агосударство должно обеспечить ему жизнь. Должны быть дни отдыха.Пусть тогда гражданин веселится. Но и веселье должно быть пристойноеи под наблюдением начальства. Надо, чтобы гражданская жизнь походилана военную. В полку каждый солдат знает свое место и свое дело. Вармии все гармонично и точно. Нельзя ли как-нибудь сочетать жизньгражданскую с этой благодетельной военной дисциплиной?

В 1812 году Александрупопалась французская книга генерала Сервана, который предлагал проектособых военных поселений на границах империи. Александру эта книгачрезвычайно понравилась. Он решил, что надо воспользоваться идеейфранцузского генерала. Этот Серван как будто угадал мечту самогоАлександра. Вот когда будет порядок! Вот когда вместо неряшливой инеплодотворной гражданской жизни наступит стройная военная система!

Александр приказалперевести на русский язык книгу Сервана. Дело в том, что Аракчеев непонимал по-французски, а ему надо первому прочесть эту книгу. Кто жесумеет наилучшим образом применить к России план французскогогенерала? Конечно, он, Аракчеев, верный «друг» царя. Царьвообще нуждался в этом своем «друге».

И какая странная»дружба» связывала этих людей? В чем была ее тайна?Кажется, тайну эту надо искать в болезненной мнительности Александра.Его глухота еще больше подчеркивала ее. Он с трудом мог слышатьчеловека, если он сидел за столом против него. Глухие всегдамнительны. Но для мнительности Александра были основания, болееважные, чем глухого. Удивительно, что не все государи страдают маниейпреследования. Впрочем, кажется, государей, вполне свободных от этогонедуга, никогда не было. В какой-то мере болен был психически иАлександр. «Ему казались такие вещи, о которых никто и не думал,- писала в своих мемуарах великая княгиня Александра Федоровна, будтолад ним смеются, будто его слушают только для того, чтобы посмеятьсянад ним, и будто мы делали друг другу знаки, которых он не должен былзаметить. Наконец, все это доходило до того, что становилосьприскорбно видеть подобные слабости в человеке с столь прекраснымсердцем и умом. Я так плакала, когда он высказал мне подобныезамечания и упреки, что чуть не задохнулась от слез».

Александр был мнителени подозрителен. Однажды Киселев, Орлов и Кутузов, стоя у окна водворе, рассказывали друг другу анекдоты и смеялись. Мимо прошелАлександр. Через десять минут к нему в кабинет вызвали Киселева.Генерал застал Александра перед зеркалом. Император тщательно себяосматривал се всех сторон. Он решил, что смеялись над ним, над егонаружностью. «Что во мне смешного? Почему ты и Кутузов с Орловымсмеялись надо мною?» — допрашивал мнительный императоризумленного и растерявшегося Киселева. Генералу с большим трудомудалось убедить Александра, что дело было в анекдотах, а не внаружности Александра. Подобных случаев было немало. Императора оченьбеспокоила сплетня, что у него будто бы искусственные ляжки,сделанные из ваты для красоты.

«Без лестипреданному» Аракчееву удалось убедить Александра, что он,Аракчеев, вернейший его раб, что все готовы предать своего государя,только он один любит его, как самого себя. Александр поверил. Ведьнадо же было кому-нибудь верить. Вельможи и сановники, все безисключения, всегда старались показать, что они не глупее императора.А! Не глупее? Значит, тайно они думают, что они умнее его… Они такназойливы со своими советами! Они хотят распоряжаться государством.Но кто их уполномочил на это? Ведь конституции еще нет пока…Аракчеев никогда не решался учить Александра. Он, правда, высказывалсвей мнения, но всегда лишь по частным вопросам. О высшей политике унего не было совсем своих мнений. Он был старше Александра на восемьлет, но он трепетал перед ним, как мальчишка. Входя в кабинет, онбледнел, вздрагивал и крестился, как будто он не временщик, фаворит,всесильный граф Алексей Андреевич, у которого государственные мужи,убеленные сединами, дожидаются в приемной три часа аудиенции, аробкий проситель, в первый раз попавший во дворец.

Легенду о том, чтоАракчеев был вдохновителем Александра в эпоху реакции, ужеразоблачили историки. Самые важные бумаги, исходившие за подписьюАракчеева, писаны по черновикам самого императора. Аракчеев былисполнителем и орудием Александра, а не его ментором. Знаменитыйфаворит мог влиять на судьбу того или другого сановника или генерала,но он никак не мог влиять на политику императора вообще. У Аракчееване было идей. У него была только душа раба. Александр правилмногомиллионной рабской Россией, но это были какие-то неведомые и,кажется, строптивые рабы. А императору, несмотря на весь еголиберализм, нужен был раб несомненный, убежденный и, главное, живой,близкий, тут всегда под руками. Таким безупречным рабом был Аракчеев.Для него Александр был не только «его величество», но и»батюшка». Он так и обращался к нему в письмах, ползаяперед ним на коленях.

И Александр любилсвоего раба. И в то время, когда современники почитали его лютымизвергом, царь был иного мнения. «Злодеи вроде Балашова иАракчеева продают такой прекрасный народ…» — писала однамемуаристка в трудный 1812 год. Александру, напротив, казалось, чтоАракчеев печется об этом народе. Император по опыту убедился, что всеокружавшие его люди корыстны и жадны. Много явных казнокрадов, немалохитрецов, склонных грабить на «законных» основаниях, ачестных людей как будто вовсе нет. Аракчеев не крал. В этом он всамом деле был неповинен. Он зорко стерег казенный сундук. Этовнушало императору к нему особое доверие. В этом смысле Аракчеев былфаворит и временщик. Распоряжаться людьми он мог самовластно. «Онвсе давит, — писал Жозеф де Местр. — Перед ним исчезли, как туманы,самые заметные влияния». Так могло казаться, ибо под конеццарствования Александр принимал почти все доклады через Аракчеева.Министрам нелегко было добиться аудиенции.

В Аракчееве была одначерта, поражавшая почти всех знавших его лично. Это — жестокость.Правда, и век, в который он жил, был «жестокий» век, какего заклеймил Пушкин, но все же чем-то, должно быть, превзошел своихсовременников этот мрачный граф. «Граф делал мне добро, ноправду о нем надобно писать не чернилами, а кровью», — говорилН. С. Ильинский, протоиерей села Грузина, облагодетельствованныйвременщиком.

Но Александр этого незамечал. Когда-то на разводах и Гатчине Аракчеев в припадках яростивырывал у солдат усы. И однажды, чуть ли не в день воцарения Павла,откусил у одного солдата ухо. В его Грузине провинившиеся мужикиходили с рогатками на шее, а розги постоянно хранились в рассоле, вособых бочках. По словам А. М. Тургенева, «во всех сословияхобщества Аракчеева называли змеем-горынычем». Но Александрничего этого не замечал. Он любил ездить к этому жестокому графу намирный отдых в «прекрасное» Грузине, не подозревая вовсе,что невольные холопы ненавидят этого добровольного холопа и готовятему кровавую месть. Царь не подозревал этого. Он гулял вместе схозяином Грузина по его великолепной усадьбе. Александру нравилсяберег Волхова; Он с удовольствием въезжал в это для негогостеприимное поместье, любуясь на две белые башни с дорическимиколоннами у каменной пристани. Два льва сторожили вход в усадьбу.Везде эмблемы императорской власти — римские доспехи, венки и тяжелыераспластанные орлы. Собор в Грузине — простой, строгий, холодный.Внутри сделанный Мартосом памятник Павлу I. Опять римские доспехи,римский венок, знамена, порфира, а надпись не римская: «Сердцечисто и дух прав пред тобою». Этого не может сказать про себяАлександр, и он почти завидует своему любимцу. Он суеверно неотпускает его от себя. Павел расстался с этим рабом и погиб.Александр никогда не оттолкнет от себя единственного верноподданного.В первый раз Александр посетил Грузино в 1810 году, и с тех пор онпостоянно приезжал сюда отдыхать от страшных дел государства.Аракчеев устроил для своего царственного гостя кабинет — совершеннуюкопию петербургского кабинета императора. И на столе были разложенысимметрично письменные принадлежности, совсем как в Зимнем дворце.Аракчеев любил симметрию, как его коронованный хозяин. Ничто так несближает людей, как общие вкусы. И дом в Грузине нравился Александру.Белые стены вестибюля расписаны античными фигурами. Музы танцуютпристойно вокруг Аполлона. Вообще все пристойно снаружи. Есть,правда, в саду беседка с какими-то секретными зеркалами, где спрятаныпорнографические картины, но это все замаскировано внешним порядком иблаголепием. Дисциплина, система и симметрия. Аракчеев любил издаватьброшюры, посвященные Грузину. В 1818 году, например, напечатана былакнижка — «В Грузине мера саду в разных местах и расстояниедеревень» — с точным обозначением количества сажен от церкви додома и всякие иные топографические сведения, до мельчайшихподробностей и совершенно бесполезные.

Александр иногдазаходил в аракчеевскую библиотеку. Здесь, улыбаясь, перебирал онкниги своего любимца: «Нежные объятия в браке и потехи слюбовницами», «Опасное стремление первых страстей»,»Любовники и супруги или мужчины и женщины, и то, и се, читай,смекай и может слюбится и прочая тому подобная…». Надо,впрочем, отдать справедливость грузинскому помещику: кроме этихэротических книжек были и другие — духовно-нравственного содержания,а также немало было военных сочинений. Аракчеев любил военное ремеслона плацу и в кабинете, а на войне, по слабости нервов, избегалопасности.

И любовница у Аракчеевабыла такая же, как он: сластолюбивая и жестокая. Александр и с ней, сНастасьей Минкиной, беседовал благосклонно, не ревнуя ее квременщику. Он не подозревал, что дворовые убьют эту помещицу, итогда Аракчеев, забыв о своем государе, покинет его в самую опаснуюминуту его жизни.

А между тем Александрверил своему Аракчееву, как никому другому. 22 мая 1814 годаАлександр писал из Англии своему любимцу: «Я скучен и огорчен докрайности. Я себя вижу после четырнадцатилетнего управления, последвухлетней разорительной; и опаснейшей войны лишенным того человека,к которому моя доверенность была всегда неограниченна. Я могусказать, что ни к кому я не имел подобной, и ничье удаление мне стольне тягостно, как твое. Навек тебе верный друг».

Вот этому верному другуи поручил Александр устройство «военных поселений». В 1816году в Новгородской губернии, где было имение Аракчеева, целаяволость была обращена в военный поселок. Мужики объявлены быливоенными поселянами. Здесь же были расквартированы батальонырегулярного войска. Солдаты попали в положение батраков. Мужиков тожеобрили, надели на них мундиры и заставили учиться строевой службе.Теперь глаз Александра мог радоваться. Серые избы и плетни исчезли.На их месте стройными рядами стояли новенькие домики, все на одинобразец, выкрашенные в одну краску. Мужикам давали ссуды, льготы,лошадей, скот и всячески старались соблазнить их новыми порядками. Нодело не клеилось. Александр не понимал, почему эти упрямые мужикинедовольны новым положением. Разве нет прямой выгоды в том, чтосолдаты теперь не будут оторваны в мирное время от семьи? Разве нелегче будет содержать государству всю эту огромную армию, ежели онасама будет участвовать в землепользовании? Разве не лучше, наконец,весь этот новый, точно предусмотренный быт, чем старые ветхие обычаии нравы? Приятно смотреть на эти новые домики, похожие на прусские,симметрично расположенные, как солдаты на параде. Ничто не ускользалоот недреманного ока начальников. Ни одна вдова, ни одна девица неоставались без мужей. Женихам и невестам велся учет, как животным,предназначенным для случки. Мальчишки все были зачислены в кантонистыи с десятилетнего возраста уже подчинялись аракчеевской дисциплине.

К концу царствованиявоенные поселения устроены были не только в Новгородской губернии. НаУкраине было зачислено в военные поселения тридцать шесть батальоновпехоты и двести сорок девять эскадронов кавалерии. На северечислилось девяносто батальонов пехоты. Это значит, почти треть всейармии на мирном положении. Александр восхищался успехами задуманногоим дела. И на первый взгляд как будто бы успех реформы в самом делебыл очевиден. Финансовая отчетность была образцовая. Аракчеевуудалось скопить запасный капитал в пятьдесят миллионов рублей. Впоселениях процветали и земледелие и ремесла. Начальству выносили напробу во время ревизий жирные щи, поросят и кур — яства с трапезыпоселенцев. Но эти поросята и куры, а также и вся прочая декорациявоенных поселений были вроде «потемкинских деревень». НоАлександр верил, что все это не бутафория, а настоящее. И когда емурешались критиковать реформу, он ссылался на лестные отзывы опоселениях таких людей, как В. П. Кочубей, барон Кампфенгаузен,Карамзин и даже возвращенный из ссылки Сперанский. Они все ели жирныесолдатские щи и видели собственными глазами симметрично расставленныедомики, где блаженствовали солдаты-земледельцы. Во время ученияначальники кричали: «Приметно дыхание! Не дышать!» Ивеликолепно обученные солдаты переставали дышать, повинуяськомандирам. Казалось, чего лучше. Но мужикам не нравились военныепоселения.

В 1819 году вспыхнул вЧугуеве среди военных поселенцев бунт. Аракчеев приехал для расправы.Шпицрутены пущены были в ход. Долго не выдавали зачинщиков, но пыткапродолжалась, и в конце концов бунтовщиков усмирили. Аракчеев ПисалАлександру: «Батюшка, ваше величество… Происшествия, здесьбывшие, меня очень расстроили, я не скрываю от вас, что несколькопреступников, самых злых, после наказания, законами определенного,умерли, и я от всего оного начинаю уставать, в чем я откровеннопризнаюсь перед вами».

Александр, прочитавподробное донесение о чугуевском бунте, писал в свою очередьАракчееву: «С одной стороны, мог я в надлежащей силе ценить все,что твоя чувствительная душа должна была претерпеть в техобстоятельствах… С другой, — умею я также и ценить благоразумие, скоим ты действовал в сих важных происшествиях. Благодарю тебяискренне от чистого сердца за все труды». Однако в том же письмеон предлагал своему другу «строго, искренне и беспристрастно намсамих себя вопросить: выполнено ли нами все обещанное?..»Похвалив состояние новгородских поселений, он замечает не безогорчения: «Не скрою от тебя, что… четыре женщины жаловалисьна насильное отдание их замуж за солдат».

По другому поводу,когда кто-то осмелился возразить императору относительно полезностивоенных поселений, Александр будто бы сказал: «Военные поселениябудут существовать, хотя бы для этого пришлось выложить трупами всюдорогу от Петербурга до Новгорода».

Сказал ли император такили как-нибудь иначе, во всяком случае несомненно, что он твердорешил довести дело до конца. Бунты усмирялись сурово, а вместе с темАракчеев старался не раздражать поселенцев напрасно и писал об этомАлександру. Под конец наступила видимая тишина, и царь думал, что всеблагополучно. А на самом деле население ненавидело установившиесяпорядки. В идее военных поселений был весь Александр. Та отвлеченнаямысль об идеальном порядке, о благообразии быта, какая внушаласьАлександру еще в отрочестве, отразилась теперь на этой реформе встранном карикатурном сходстве. Это была безумная мысль о том, чтоможно облагодетельствовать граждан сверху, без их свободного участияв создании жизни. Мужики сами не понимали, чего им надо, а он,император, знает. Он поселит их не в серых лачугах, а в раскрашенныхпо-гатчински, по-прусски домиках; мужики будут сыты, одеты, обученыремеслам и военной дисциплине; они будут счастливы без свободы… Этопока. Потом он освободит их. И вот тогда весь мир убедится, чтоАлександр был прав. Свободные, они все останутся добровольно в этомаракчеевском эльдорадо.

XXI

Вольнодумец,равнодушный к религии, Александр впервые прочитал Евангелие в 1812году и был поражен необычайностью этой книги. Он был тогда не одинокв этом своем увлечении Новым заветом. В этой книге для него и длямногих его современников звучал какой-то призывный голос,таинственный и внушительный. Официальная церковь не внушалаАлександру почтения к своей деятельности. Он видел в архиереях,украшенных лентами и орденами, ревнителей все той же пышнойгосударственности, которая досталась ему наследие екатерининскойимперии. Александр и без архиереев задыхался в этом торжественномвеликолепии. Другой церкви он не замечая. Он не интересовался тем,как она существовала в течение двух тысячелетий. Он слышал, что былихристианские апологеты, мученики, отцы церкви… Но всех этих святыхзаслоняли императоры и патриархи монументальной Византийской империи.Эта огромная и тяжелая декорация не нравилась Александру, утомленномумировой политикой, в коей пришлось ему играть такую ответственнуюроль. Ему не удалось осуществить своей давней мечты — уединиться вкачестве простого гражданина где-нибудь на берегах Рейна. Но он ещене утратил надежды освободиться когда-нибудь от мучительной сложностиистории. Ему хотелось сложность заменить глубиной. И вот в этойнеожиданно обретенной им книге Александр нашел желанную глубину. Ивместе с тем как проста эта книга! Зачем ее читать нараспев средизолота и мрамора соборов? Не лучше ли забыть об официальныхистолкователях книги? Не лучше ли самому приникнуть к этому простомуповествованию о жизни прекрасного галилеянина и его учеников, этихдобрых рыбаков, которые, вовсе не интересуясь кесарем, жили на берегуТивериадского озера? Вместе с тем как загадочны и мудры изречения,записанные в этой книге. Бог с ними, с архиереями в их шелковыхрясах, с их семинарской ученостью. Лучше Александр будет беседоватьоб этой книге с князем А. Н. Голицыным. К тому же неловко как-то,беседуя с архипастырями, цитировать Евангелие по-французски, а междутем французский текст был понятнее и милее, чем эти трудные и крутыеславянские обороты. Старый приятель князь А. Н. Голицын объяснилАлександру, что дело не в православии, не в том или иномвероисповедании, а в нашем внутреннем личном опыте. Оказывается, естьтакие духовные люди, которые, не будучи попами, одарены, однако,свыше и могут на прекрасном французском языке объяснитьаллегорический смысл не только евангельских рассказов, но и смыслпосланий гениального и вдохновенного Павла; эти люди могут дажеистолковать очень убедительно страшные видения Апокалипсиса.Александр стал искать встречи с подобными людьми.

Одна из таких встречпроизошла в 1813 году, в дни военного затишья, когда Александрудалился от главного штаба к поселился недалеко от Рейхенбах», вместечке Петерсвадьдау.

Император жил вогромном господском заброшенном доме. Вокруг был парк с буковымивеликанами в древними дубами. В одичалом фруктовом саду чернелинепроходимые чащи. Дорожки заросли бурьяном в папоротником. Зеленыйпруд покрыт был камышами. Филины и лягушки устраивали каждый вечермеланхолические концерты.

В громадном мрачномдоме жил государь с гофмаршалом Толстым. Свиты не было. ТолькоБалашов и Шишков жили неподалеку в крестьянской хижине, изнемогая всмертельной тоске и не понимая, зачем императору понадобилось этоуединение в силезском захолустье.

Приходя к государю сдокладом, Шишков иногда часами сидел в большой мрачной комнате содной свечкой, дожидаясь, когда Александр позовет его к себе. Этонаводило на него уныние и ужас.

Время от временизадумчивый и сосредоточенный, император куда-то уезжал совсем один.Оказывается, — он уезжал в местечко Гнаденфрей. Там была колониягернгутеров, или так называемых моравских братьев. Эти набожные,трудолюбивые и чистоплотные люди рассказывали императору о своемучении. С кротким упрямством, которое представлялось Александрупрекрасной верой, эти люди уверяли, что их вера возникла во временаКирилла и Мефодия, что некий Петр Валдус боролся с мраком папскогосуеверия, что Иоанн Гус был также гернгутер, но что его последователизабыли пламя констанцекого костра и что истинные дети великого Гусатолько они — гернгутеры, моравские братья.

Таинства и догматыофициальной церкви — дурнее заблуждение. Обряды не нужны. Святых онине видали и не желают видеть. Иконы — все равно что идолы. Они толькопоклоняются Богу в духовном уединении в признают евангельское учениео нравственности. Им не надо никаких посредников и никаких церковныхпреданий. Правда, они терпимо относятся к разным там католикам,православным или протестантам, потому что в каждом вероисповедованииесть зерно истины, но сами гернгутеры узнали великую тайну онравственном долге и святом духе непосредственно от Бога. Слушая этирассуждения и вспоминая невольно тех плохих архиереев, каких емуприходилось видеть в Петербурге, Александр очень радовался, что вСилезии есть люди, которые думают и верят совершенно так же, как онсам и как милый маленький князь Голицын. К тему же чистенькие домики,однообразно построенные в этом селении Гнаденфрей, отвечали вкусамАлександра, любившего симметрию и порядок.

Подобных встреч в жизниАлександра было немала. Эти беседы с моравскими братьями даваликакое-то сладостное успокоение его утомленной душе. Ведь нелегко всамом деле так долго воевать, да еще с таким противником, какНаполеон, страшиться за судьбу своей страны, пережить сожжениестолицы, сознавать, что в глубоком тылу полный развал, нищетанаселения, рабство, лихоимство и грубое суеверие. Отдохнуть бы!Отдохнуть бы! Вот за этой книгой, где говорится о добром пастыре, ополевых лилиях и птицах небесных, так хорошо успокоиться от душевныхволнений. А ведь их немало. Еще не совсем исцелилась рана отнеудачного брака, а теперь уже кровоточит и болит новая язва позорнойизмены той, в любовь которой он верил, оказывается, напрасно.

В январе 1813 годаАлександр писал из Плоцка известному мистику Кошелеву: «Как мнеприятно узнать, что вы меня поняли. Моя вера чиста и ревностна. Скаждым днем эта вера во мне растет и крепнет, давая такого роданаслаждение, которое было неведомо для меня. Но не думайте, что этотолько результат последних дней. То рвение, которое я испытываю,происходит от добросовестного исполнения заветной воли нашегоСпасителя… Теперь несколько слов по поводу приезда в Петербург М.А. Нарышкиной. Надеюсь, что вы слишком хорошо осведомлены о моемдушевном состоянии, чтобы беспокоиться на мой счет. Скажу вам больше,если я еще считал бы себя светским человеком, то, право, здесь нетзаслуги остаться равнодушным к особе после всего, что она сотворила».

Значит, Александр в1813 году уже не считал себя светским человеком. Он чувствовал себячленом некоего таинственного духовного братства и смотрел на мир состороны, как обладающий каким-то новым опытом, не для всех открытым.Он чувствовал себя посвященным.

Впрочем, Александруприходилось, конечно, несмотря на свой уединенный опыт,присутствовать при официальных богослужениях, и он даже иногдаумилялся, слушая церковное пение, и сам подпевал приятным баритоном,стоя у правого клироса. 17 апреля 1843 года он рассказывает в письмек А. Н. Голицыну, как он был растроган, слушая на Пасху в Дрездене заобедней «Христос вокресе…».

Александр думал, чторусский народ ужасно темен и суеверен. Бабы верят, что существуетмного богородиц — владимирская, казанская, «утоли моя печали»,»всех скорбящих радость» или мало ли еще какие. Крестьянене понимают, в чем, собственно, нравственный смысл евангельскогоучения. Они служат молебны о ниспослании дождя; освящают колодцы,если в них попадает мыть; они твердят какую-то молитву из пяти словтысячу раз… А между тем они худо знают Писание. Надо их научитьевангельской истине, чтобы они освободились от суеверий, подобно этимдобродетельным гернгутерам.

С этой целью 6 декабря1812 года было основано Библейское общество. Это было отделениеВеликобританского библейского общества. Не сразу, впрочем, решились унас сделать перевод Нового завета. Сначала печатали славянскийперевод. Зато выпущены были в большом тираже Библия и новозаветныекниги на иностранных языках. Евангелие было издано по-армянски,по-татарски, по-грузински, по-латышски, по-фински, по-калмыцки и т.д.

На первом собрании вдоме князя А. Н. Голицына, обер-прокурора Святейшего синода, заседалилюди самые разнообразные и друг другу чуждые пастор англиканскойцеркви Питт рядом с католическим митрополитом Сестренцевичем,голландский пастор Янсен рядом с обер-гофмейстером Р. А. Когаелевым,агенты Великобританского библейского общества Патерсоп и Пинкертонрядом с православными епископами. Тут были и митрополит петербургскийАмвросий, и архиепископ минский и литовский Серафим (впоследствиимитрополит петербургский), и ректор Петербургской духовной академииархиепископ Филарет, впоследствии знаменитейший митрополитмосковский.

По поводу этогособрания Александр писал Голицыну: «Я придаю ему (Библейскомуобществу) величайшее значение и вполне согласен с вашим взглядом, чтоСвятое писание заменит пророков (les prophetes). Эта всеобщаятенденция к сближению со Христом-Спасителем для меня составляетдействительное наслаждение».

Немалое наслаждениедоставляли набожному императору и встречи с квакерами. Ему, видевшемутысячи гниющих трупов на полях сражений, было приятно встретиться сэтими людьми, отрицавшими войну. В 1814 году в Лондоне к русскомуцарю явились известные квакеры Вильям Аллен, участниккоммунистического предприятия Овена, Стефан Грелье, мистик ифилантроп, Джон Вилькенсон и Люк Говард. В их записке было сказано,что они явились к императору «на случай, если бы среди лести,которую монархи принимали ежедневно, он захотел на минуту выслушатьголос истины». Они были так же кротки и упрямы, как гернгутеры вместечке Петерсвальдау. Впрочем, Александр ничего не мог и не хотелпротивопоставить их тупенькой морали и сомнительному мистицизму. Онибыли довольны друг другом. Император со всем согласился. «СлужениеБогу, — говорил он, — должно быть духовное… Внешние формы не имеютзначения… Я сам молюсь каждый день без слов… Прежде я употреблялслова, но потом оставил это, так как слова часто Пыли неприложимы кмоим чувствам».

Потом Грелье решилсянапомнить ему об ответственности, какую он несет, будучисамодержавным царем великой страны. Тогда Александр, конечно, пролилслезы и сказал квакеру: «Эти ваши слова долго останутсянапечатленными в моем сердце».

Через четыре годаквакеры приехали в Петербург. Александр принял их в маленькомкабинете, посадил их рядом, называя «старыми друзьями».После беседы русский император предложил им предаться внутреннеймолитве и медитации. Они сидели молча некоторое время, ожидаядуховной помощи свыше. Когда им показалось, что желанное достигнуто,они, растроганные, простились. При этом император взял руку квакера иблагоговейно ее поцеловал.

В третий раз уАлександра состоялось свидание с Адленом в Вене в 1822 году, наканунеВеронского конгресса. Тут, несмотря на взаимное дружелюбие,обнаружилось некоторое разногласие. Александр полагал, что еслисектанты нападают на господствующую религию, власть имеет правовмешаться в это дело. Аллен решительно отрицал это право вмешиватьсяв религиозные споры. Однако они расстались друзьями и в этот раз.

В 1824 году Александрвстретился с квакером в последний раз. Это был сумасшедший ТомасШеллиге. И с этим фанатиком и чудаком Александр занималсямистическими упражнениями. Это свидание состоялось в Петербурге заполтора года до смерти императора. Александр, склонный с 1812 года кмечте о «внутренней церкви», искал ее ревнителей, и целаявереница их, особенно женщин, проходит в его биографии. Среди этихэкзальтированных душ едва ли не самое сильное впечатление произвелана Александре госпожа Крюднер. Эта необыкновенная во многихотношениях женщина, когда-то страстная и увлекавшаяся земнымипрелестями, не лишенная дарования писательница, а впоследствиифилантропка и пророчица, была представлена Александру в Геймбронне,когда император ехал из Вены через Гейдельберг в действующую армию.Он слушал с волнением ее обличения. «Вы. государь, — сказалаона, еще не приближались к богочеловеку, как преступник, просящий опомиловании. Вы еще не получили помилования or того, кто один наземле имеет власть разрешать грехи. Вы еще остаетесь в своих грехах.Вы еще не смирились пред Исусом, не сказали еще, как мытарь, изглубины сердца: боже, я великий грешник, помилуй меня. И вот почемувы не находите душевного мира. Послушайте слов женщины, которая такжебыла великой грешницей, но нашла прощение всех своих грехов уподножия креста Христова».

Разговор этотпроисходил с глазу на глаз, и, конечно, точных слов, сказанных тогдагоспожой Крюднер, никто не знает, но смысл диалога был именно таков.Александр, слушая госпожу Крюднер, вспоминал свое участие в заговорепротив отца, свою измену жене, свою гордость, свое неверие… Онобхватил голову руками и зарыдал.

Госпожа Крюднер, увидевэти слезы, кажется, перепугалась, что она пересолила в своейфанатической суровости, но император ее успокоил, осушив слезыплатком, и просил ее не удаляться от него. Она охотно последовала заимператором в Гейдельберг, где была главная квартира и поселилась вмаленьком домике, поближе к дому государя. У них происходилипостоянные свидания, и госпожа Крюднер делилась с Александром своимиоткровениями. Разговоры велись в том же духе, как и с моравскимибратьями, как с квакерами, или со знаменитым Юнгом Штиллингом, скоторым он успел познакомиться в Бадене. Госпожа Крюднер пламеннорассказывала своему собеседнику о своих видениях. Она знает судьбумира. Исполняются пророчества Даниила. Царь Севера побеждает царяЮга, этого служителя антихристовой силы. Зло в конце концов будетпобеждено. Вот уже низвергнут сеятель дьявольских соблазнов Бонапарт.

Когда закончена былакампания и Александр поселился в Париже во дворце Бурбонов, госпожаКрюднер опять появилась в обществе императора. Она жила в отеле»Моншеню», в Елисейских полях, я Александр постояннонавещал ее, ища утешения.

Не мудрено, что этавизионерка и проповедница произвела впечатление на Александра. Ейпридавали немалое значение такие столь разные люди, как БенжаменКонстан, Шатобриан, Анри Грегуар и многие другие.

Впрочем, здесь, вПариже, госпожа Крюднер несколько скомпрометировала себя в глазахимператора. Однажды Александр застал у нее некоего Фонтена и МариюКуммиринг. Шарлатан Фонтен объяснил государю, что его спутницаясновидящая. Она в самом деле легла на канапе и стала пророчествоватьв трансе. Император усомнился в ее духовности, когда она объявилаему, что божественный голос повелевает русскому императору выдать ей,Марии Куммиринг, какую-то сумму денег.

Госпоже Крюднерпришлось извиниться за неудачное пророчество, и Александр успокоилее, но, по-видимому, этот случай несколько охладил его к подобнымопытам.

Однако госпожа Крюднерприехала на знаменитый смотр в Вертю в императорском экипаже; всепарижане говорили об ее влиянии на русского царя.

Эмпейтар, постоянныйспутник госпожи Крюднер и ревнитель «внутренней церкви»,рассказывает в своих записках о возникновении в дни парижскихторжеств идеи Священного союза. «За несколько дней до своегоотъезда из Парижа, — говорит он, — император Александр сказал нам: «Яоставляю Францию, но до моего отъезда я хочу публичным актом воздатьБогу отцу, сыну и святому духу хвалу, которой мы обязаны ему заоказанное нам покровительство, и призвать народы стать в повиновениеЕвангелию. Я принес вам проект этого акта и прошу вас внимательнорассмотреть его, и если вы не одобрите в нем какого-нибудь выражения,то укажите мне его. Я желаю, чтобы император австрийский и корольпрусский соединились со мною в этом акте богопочтения, чтобы людивидели, что мы, как восточные маги, признаем верховную властьБога-спасителя. Вы будете вместе со мной просить у Бога, чтобы моисоюзники были расположены подписать его».

Но доверие императора кгоспоже Крюднер значительно умалилось с течением времени. Говоряоднажды о высоких целях провидения, Александр сказал, по сообщениюкнягини Мещерской, что он думал ранее, будто сам бог предназначилгоспожу Крюднер для изъявлений своей воли, но ему очень скоропришлось убедиться, что свет, исходивший от нее, был как ignis fatuus(блуждающий огонь).

Госпожа Крюднер уехалав конце октября из Парижа, и тогда же началась ее бурнаяпроповедническая деятельность. Императору доносили, как она вШвейцарии переезжала из кантона в кантон, проповедуя «царствиебожие», как она собирала вокруг себя толпы бедняков, которых онаснабжала пищей и одеждой, уговаривая поверить в близкое наступление»тысячелетнего царства». Буржуазная Швейцарская республикаусмотрела в ее проповеди социальную опасность и выслала ее изпределов страны. Подобной же пропагандой она занималась в Баденскомграфстве, и здесь у нее вышли недоразумения с правительством. Еепроповеди затрагивали вопрос о собственности. Это было небезопасно вто время: год был неурожайный, на фабриках была безработица, и толпыголодных охотно слушали пропаганду госпожи Крюднер, которая обещала внедалеком будущем царство справедливости на земле. Пришлось выехатьиз Бадена. В 1818 году Александру донесли, что госпожа Крюднерпоявилась в Лифляндии. К своим пророчествам она присоединила теперьсочиненные ею песнопения, в коих не все могло нравиться еекоронованным друзьям. «Я верю твердо, — заявляет она в этихгимнах. — Кто может еще остановить меня? Дайте мне крест, грозящийтронам! Любовь покоряет земные власти. И мой Спаситель со мною вбитвах». Обличительница «безбожной революции», она,сама того не замечая, оказывала сомнительную услугу европейскимгосударям, подымая такие вопросы, какие невыгодно было подымать ихправительствам.

В начале 1821 года,когда Александр был на конгрессе в Троппау, Крюднер появилась вПетербурге. Император окончательно охладел к ней, когда она станапламенно защищать интересы восставшей Греции я требовать европейскоговмешательства. Тогда император уведомил ее через АлександраТургенева, что она «поселяет волнения вокруг трона и нарушаетсвои обязанности подданной и христианки». Крюднер пришлосьудалиться из Петербурга. Александр слышал, что она предалась самымкрайним аскетическим подвигам. Друзья увезли ее в Крым. Она умерла 25декабря 1824 года.

XXII

Декларацию Александра оСвященном союзе подписал благочестивый прусский корольФридрих-Вильгельм III и равнодушный к благочестию австрийскийимператор Франц. Первый подписал не колеблясь, а второй, увлеченныйкакими-то новыми музыкальными произведениями, долго не мог попять,чего от него хотят. Потом он посоветовался с Меттернихом. Австрийскийбесстыдник объяснил своему императору, что союз с русским царемнеобходим. Конечно, досадно и смешно, что приходится назвать»священным» этот союз, но делать нечего. Лучше что-нибудь,чем ничего. Так началась эпоха конгрессов.

Священный союз, которыйстал впоследствии синонимом реакции, при своем зарождении в помыслахимператора был, напротив, оплотом европейской свободы. На деле всевышло иначе. В 1815 году Александр был еще убежденным либералом. ВПольше и » Финляндии, согласно его плану, были созданыконституции, правда, жалкие, но, по понятиям того времени, достаточнодемократические. Новосильцев по требованию государя сочинял и длявсей России «Уставную грамоту», то есть разрабатывалконституционный проект Сперанского. Но либерализм, как известно,нередко попадает между молотом и наковальней. Наковальней оказаласьавстрийская меттерниховская реакция, а молотом революция. ЛиберализмАлександра оказался не закаленным булатом, a простим стеклом, котороеи раздробилось мгновенно при первом же ударе молота, даже не оченьтяжелого.

Французская буржуазия всвоей Большой революции выдвинула известную формулу — «свобода,равенство и братство или смерть». Мы теперь знаем, что на делеприменялась только последняя часть формулы, а первую часть полностьюприменить не удалось. Явился Бонапарт и, посмеявшись над «свободойи братством», оставил в силе один только принцип «равенства».Этого было достаточно для того, чтобы апологеты объявили его сыномреволюции. Александр, напротив, имел вкус к «свободе ибратству», по крайней мере в романтическом смысле этихпринципов, зато к равенству у него не было никакой склонности. Эта»плебейская» идея казалась ему весьма сомнительной. Онникогда не мог простить Сперанскому того, что он навязал ему этуидею. Пока Александр был «якобинцем», ему удавалоськое-как, вопреки своим вкусам, признавать этот принцип, но как толькоон усмотрел в революции «зверя», явившегося под личинойБонапарта, ему другого ничего не оставалось, как отказаться от этойжуткой идеи. «Равенства нет и быть не может, — думал он. — Вкосмосе мы видим иерархический порядок. Мадам Крюднер уверяет, чтоиерархический порядок присущ также и загробному миру, В этоммногообразии биологическом и духовном вся тайна и красота мироздания.Ежели вместо сложной формулы качеств и степеней устроить монотонноеравенство всех в всего, наступит царство мертвой скуки».

Меттерниху понравиласьэта мысль, и он сделал из этих эстетических и метафизических идейпрактические выводы: надо сохранить привилегии во что бы то ни стало.Пусть останутся на своих местах императоры, короли, герцоги, бароны;пусть не мечтает о равенстве перед законом та чернь, котораянетерпелива и строптива; пусть университеты и науки служат властям, ане какой-то будто бы объективно существующей истине; пусть, наконец,не воображают нищие, что австрийские и всякие иные магнаты поделятсяс ними своими богатствами.

Осенью 1818 годасобрался в Ахене первый конгресс Священного союза. Речь шла главнымобразом о том, надо или не надо выводить оккупационные войска млФранции. Все чувствовали, что Людовик XVIII сидит на своем троне неочень прочно. Франция вообще подозрительна. В ней всегда -революционная зараза. Но, с другой стороны, нельзя же добесконечности тратить миллионы на содержание армии в чужой стране. Ктому же это не содействует авторитету Бурбонов.

Славные традициивеселого Венского конгресса продолжались и в Ахене. И разговоры овозможной революции чередовались с развлечениями — любовались надевицу Гарнерен, которая подымалась на воздушном шаре; смотрелизнаменитых кулачных бойцов; толпились жадною толпою вокруг рулетки,где играли на огромные суммы…

Среди этих забав былорешено вывести иностранные войска из Франции. Возник еще один вопрос- о прекращении торговли неграми. Александр, у которого в подвластномему государстве продавались и покупались люди даже без земли,выступил, не боясь быть смешным, в качестве горячего защитникачернокожих и требовал самых радикальных мер для прекращения торговли.

В числе множестваходатайств, поданных императору Александру, было одно, не лишенноеостроумия. Некий Фортюнид просил государя принять его на службу вкачестве придворного шута, ибо только таким способом русскому царюпредставится случай услышать некоторые истины весьма горькие, нополезные. К числу неприятностей Ахейского конгресса надо отнестипоявление небольшого, худо отпечатанного воззвания с эмблемамикакого-то тайного общества. Листок призывал к низвержению как раз техпринципов, какие участниками конгресса почитались священными.

К концу Ахейскогоконгресса пришло известие, что открыт заговор. Какие-то французскиепатриоты решили во время предполагавшейся поездки Александра в Парижпохитить его в дороге и принудить к признанию императором Франциисына Наполеона под опекою Марии-Луизы. Заговор был ликвидирован, иАлександр поехал на последний торжественный смотр союзных войск воФранции. Во время маневров Александр сказал строго графу М. С.Воронцову: «Следовало бы ускорить шаг» («le pas n’estpas assez accelere»). Воронцов на это ответил: «Государь!Мы этим шагом пришли в Париж («Sire, c’est avec сё pas que noussommes venus a Paris»).

В это время многиеучастники заграничных походов были убеждены, что у них теперь естьили, вернее, должны быть некоторые права и что не так уж важно, чтобышаг солдата на параде был равен непременно аршину — не более и неменее.

Все ото не нравилосьАлександру. Приятно освобождать народы, особенно в речах или набумаге, но вовсе не приятно быть свидетелем, как эти народы саминачинают освобождаться. Это сопряжено с большими неудобствами. Этинароды ужасно нетерпеливы. Епископ Эйлерт, муж святой нравственности,убедил Фридриха-Вильгельма, что данные им народу конституционныеобещания можно не исполнить для блага этого самого народа. И что же!В ответ на промедление в реформе начались в Пруссии волнения, чтобыло, конечно, актом невежливости по отношению к добродетельномукоролю, другу Александра. Косвенно это касалось и русскогоимператора. А тут еще история с брошюрой Стурдзы, чиновника нашегоминистерства иностранных дел. Он резко осуждал в этой немецкойброшюре либеральное движение в Пруссии. Агент русского правительства,знаменитый писатель Коцебу, выступил на защиту злополучной брошюры,что вызвало целую бурю негодования. Известно, чем поплатился Коцебуза свое рвение. Его . убил слишком пылкий ревнитель свободы.Александр привык, чтобы его, русского государя, считалисвободомыслящим. Ему казалось, что быть вольнодумцем на троне оченькрасиво. И вот теперь никто не ценит этой изящной позы венценосца.Как-то неожиданно для него самого Александр оказался выразителемевропейской реакции. Ему казалось это недоразумением, и он еще неутратил тогда надежды внушить к себе Прежние чувства и прежнеедоверие. Но это было очень трудно. После того, как Занд убил Коцебу,Меттерних устроил в Карлсбаде конференцию германских владетельныхособ для борьбы с революцией. Меттерних требовал драконовской цензурыи прочих испытанных средств для борьбы с крамолою. Александр слабопротестовал против таких мер, но общественное мнение уже неразличало, где кончается политика Александра и где начинаетсяполитика Меттерниха. Александру казалось, что Европу охватилокакое-то безумие. Во Франции Лувель, сын купца, убил герцогаБеррийского. В Испании, где партизаны-патриоты так успешно боролись сНаполеоном, вспыхнуло восстание. Народная война воспитала духсвободолюбия. Население Испании, руководимое масонами, отказалосьвообще терпеть старый порядок. В одной только России было»благополучно». Впрочем, и здесь были некоторыенеприятности. Вскоре после закрытия первого сейма в Варшаве полякиобратились к верховной власти с рядом настойчивых требований. Ихзаявления касались ответственности министров, реформы суда и отменыцензуры. Александр чувствовал, что Занд и Лувель, испанские мятежникии польские радикалы, явления одного порядка, что здесь есть некоеобщее дело, что народные массы охвачены огнем таких страстей и такихинстинктов, с какими нельзя бороться ничем иным, кроме цензуры, тюреми штыков.

После второгоВаршавского сейма, оскорбленный явной враждой поляков к егоправительству, Александр, мрачный и разочарованный, поехал наконгресс в Троппау. Здесь его ждали невеселые дела. Надо былообсуждать вопрос о революционном движении в Неаполе. В июле 1820 годакарбонарии принудили Фердинанда IV присягнуть конституции. С этим немог примириться Меттерних. Он пугал грядущим террором растерявшихсягосударей, и ему легко удалось склонить на свою сторону Францию иФридриха-Вильгельма. Англия и Франция в качестве конституционныхгосударств дали уклончивый ответ на требования Австрии немедленновмешаться в неаполитанские дела и восстановить абсолютизм Фердинанда.Александр также не сразу дал свое согласие на это вмешательство.

Но у Меттерниха нашлосьгероическое средство против недуга вольномыслия, каким все ещестрадал время от времени чувствительный Александр. Русский императорне желает вмешиваться в неаполитанские дела? Значит, безбожникикарбонарии — милые люди и пропаганда их не повредит Священному союзу?Или, быть может, Александр думает, что у карбонариев нет друзей вовсех прочих странах Европы? Пусть знает русский император, чтоСвященному союзу противостоит иной союз. Он, Меттерних, не желаялицемерить, вовсе не утверждает, что ему точно известно, к какому изэтих двух союзов благосклонен святой дух, но, независимо от этогобогословского вопроса, в коем пусть разбирается сам Александр,совершенно очевидно, что реальная политика требует немедленноговмешательства в судьбу Фердинанда IV. Сегодня Неаполь, завтра Мадрид,а послезавтра Санкт Петербург. Что? Русский император улыбается? Ондумает, что он располагает великолепной гвардией, которая сотрет впорошок дерзнувших посягнуть на верховные прерогативы власти? Но ведьэта самая гвардия вовсе не надежна. Она уже не раз вмешивалась вполитику, убивая и возводя на престол императоров. Прежде это былопривычкой, теперь это станет принципом… Меттерних уверен, что и вПетербурге найдутся карбонарии. И вдруг Александру доносят о бунтеСеменовского полка !

Император не верилсвоим ушам. Как! Его любимцы, герои Отечественной войны, героиКульма, восстали против власти! Но ведь он знает лично каждогоофицера в этом полку. Он даже знает многих солдат… К нему явился сдонесением адъютант командующего корпусом лейб-гусарского полкаштаб-ротмистр Чаадаев. Это был тот самый Петр Яковлевич Чаадаев,впоследствии автор «Философических писем».

Александру былонеприятно почему-то встретиться теперь с глазу на глаз с этимофицером, и ранее ему известным. Если бы сейчас перед ним стоялкакой-нибудь простец, камердинер Онисимов, или кучер Илья, или графАракчеев, ему было бы легче. Но видеть устремленные на тебя умные,проницательные глаза, все понимающие, — нет, это невыносимо!

Васильчиков и графМилорадович уверяют в донесении, что бунт случился из-за глупости игрубости полкового командира Шварца, что будто бы избалованные добрымотношением прежнего командира нижние чины не могли стерпеть, когдаэтот Шварц издевался над ними, муштруя их, ветеранов, как животных.Но император не верил тому, что этот бунт — простая случайность.Шварц был ставленник Аракчеева, и Александр поспешил написать своемуфавориту: «Скажу тебе, что никто на свете меня не убедит, чтобысне происшествие было вымышлено солдатами или происходилоединственно, как показывают, от жестокого обращения с онымиполковника Шварца. Он был всегда известен за хорошего и исправногоофицера и командовал с честью полком. Отчего же вдруг сделаться емуварваром? По моему убеждению, тут кроются другие причины. Внушение,кажется, было не военное, ибо военный умел бы их заставить взяться заружье, чего никто из них не сделал, даже тесака не взял. Офицеры жевсе усердно старались пресечь неповиновение, но безуспешно. По всемувыписанному заключаю я, что было тут внушение чуждое, но не военное.Вопрос возникает: какое же? Сие трудно решить. Признаюсь, что я егоприписываю тайным обществам, которые, по доказательствам, которые мыимеем, в сообщениях между собой, и коим весьма неприятно нашесоединение и работа в Троппау. Цель возмущения, кажется, былаиспугать…»

Меттерних, который самвнушал императору, что его северная столица так же не застрахована отреволюции, как любой город Европы, в душе не очень верил, чтоказацкая Россия в самом деле заражена мятежным духом. «Превосходилобы всякую меру вероятия, — писал он, — если бы в России радикалы ужемогли располагать целыми полками».

Аракчеев был иногомнения. «Я совершенно согласен с мыслями вашими, писал онАлександру, — что солдаты тут менее всего виноваты и что тутдействовали с намерением, но кто ,и как, то нужно для общего благанайтить самое начало… Я могу ошибаться, но думаю так, что сия ихработа есть пробная, и должно быть осторожным, дабы не случилось чегоподобного». Возможно, что опасения Александра были основаны нанекоторых фактах. «Воззвание от Семеновского полка кПреображенскому», разбросанное как раз во время бунта на двореказарм, у Таврического сада, едва ли было сочинено простым солдатом.Для императора не было также секретом участие семеновских офицеров вмасонских и других тайных обществах. Он вспоминал, краснея, какоднажды на заседании масонской ложи «Трех добродетелей» А,Н. Муравьев, давая ему объяснение как наместный мастер ложи,обращался к нему, императору, по правилам братства, на «ты».Лакая дерзость! Вот оно, равенство! Тогда же Александру стало не посебе, и он удалялся по возможности от масонских дел. А. Н. Муравьев с1818 года был Уже в отставке, но Александр знал, что друзья Муравьеваслужат в Семеновском полку. Сергей Иванович и Матвей ИвановичМуравьевы-Апостолы были членами той же самой ложи «Трехдобродетелей». Это они в 1817 году были основателями СоюзаБлагоденствия. И тогда уже можно было предвидеть, к чему все этоклонится. Источник революции надо было искать в Европе, на Западе.Теперь уже Александр не сомневался, что сатанинский дух (le geniesatanique) присутствует во всемирном революционном движении. Тщетноего умоляли вернуться в Россию. Он не хотел. «Если я в такуюважную минуту, — писал он Васильчикову, — брошу все это дело, дабыскакать в Россию, замешательство самое пагубное может произойти вовсех этих делах, а успех их окончательно поколеблется. К тому же всеэти радикалы и карбонарии, рассеянные по Европе, именно хотятзаставить меня бросить начатое здесь дело; мы имеем в наших руках обэтом и не один документ; они взбешены, видя дело, которым мы здесьзанимаемся. Нужно ли им дать это торжество?»

Конгресс из Троппаупереехал в Лайбах. 12 март» 1821 года австрийцы вступили вНеаполь, и освободительное движение было задушено. Впрочем, тотчас жевспыхнула новая революция — в Пьемонте. И тут инсургенты потерпелинеудачу. Австрийцы заняли Турин.

Александру казалось,что какая-то враждебная а тайная сила хочет вырвать у него из рукдело свободы и справедливости. Тут что-то нечистое. Совершаетсякакая-то подмена. Заговорщики готовы зажечь весь мир. После Неаполя иПьемонта приходят самые мрачные вести из Испании. Конгрессы неперестают заседать, и государи, вместо того чтобы заниматься своиминациональными делами, вынуждены готовить походы в соседние страны дляусмирения мятежников. Австрийцы наводят свои австрийские порядки вИталии, французы — в Испании.

Но тут случилось нечтонеожиданное. Еще заседал конгресс в Лайбахе, когда было полученоизвестие о восстании Греции. И кто же был зачинателем этого новогомятежа? Генерал-майор русской службы, князь Александр Ипсиланти.Собрав в Бессарабии отряд из свободолюбивых греков и русскихудальцов, 22 февраля 1821 года он перешел Прут, призывая греков квосстанию. На его призыв откликнулись прежде всего Морея и островаАрхипелага. Разве не ужасно положение Александра? Разве он не главагреческих единоверцев?

Разве не считает онсебя ревнителем христианской правды? Турки разрушают православныехрамы, насилуют гречанок, истязают повстанцев… Что же делать?Помогать грекам? Воспользоваться таким стечением обстоятельств, чтобыосуществить политическую программу, намеченную еще Петром Великим ибабушкой Екатериной, чьим заветам он обещал следовать в своем первомманифесте к народу? Но князь Меттерних объяснил русскому царю, чтогреки, хотя и христиане, бунтуют совсем не по-христиански. Всякийбунт есть бунт. Бунт надо не поощрять, а усмирять. Александр и самчувствовал, что здесь есть какая-то неумолимая логика. «Русскийимператор становится ревнителем моей школы», — говорилМеттерних, уверившись, что Александр не склонен поддерживать греков.Положение русского министра Каподистрии поколебалось, к удовольствиюавстрийского хитреца. Зато Меттерних теперь совершал дружескиепрогулки в окрестностях Лайбаха с маленьким Нессельроде, которыйпрекрасно усваивал его школу.

Когда Александрвернулся в Россию, Константине, польский курьер привез ему известие отом, что делала Турецкая Порта. Повсюду совершались избиения греков ивообще христиан. Патриарх Григорий, которому было в это времясемьдесят четыре года, был схвачен на Пасхе у алтаря и повешен вполном облачении на паперти храма. Его труп волочили потом по улицами бросили в море . Наш константинопольский посол Строганов требовалнемедленного вмешательства, но Александр ни на что не решался, боясьпротиворечий. Доводы Каподистрии в пользу греков казались емусомнительными. Ведь все-таки они мятежники, эти греки! Однако онпорой заговаривал с французским послом о возможном разделе Турции.Потом приходилось раскаиваться в подобных разговорах. Все-такиМеттерних прав. Он пишет очень убедительно, что война с Турцией будетбрешью, через которую вторгнется революция. «Судьба цивилизациинаходится ныне в мыслях и в руках вашего императорского величества»,- писал он Александру. Оказывается, что интересы этой самойцивилизации настоятельно требуют, чтобы в Неаполе и Пьемонте сиделимонархи, ничем не ограниченные, чтобы в Константинополе был повешенстроптивый патриарх; чтобы во всей Европе бдительная цензура душилавсякую мысль, неугодную Меттерниху… От всех этих интересовцивилизации можно было сойти с ума.

Надо было выбиратьмежду Меттернихом и его противником — Каподистрией. Австрийский князьназывал его «апокалипсическим Иоанном» и мечтал об егоокончательном падении. Так и случилось. В половине августа 1822 годаКаподистрия выехал из Петербурга. Он отправился в Швейцарию ипоселился в окрестностях Женевы. Расставшись с министром, которыйнарушал своими идеями стройный меттерниховский план борьбы среволюцией, Александр, однако, вовсе не нашел успокоения.

Осенью 1822 годапришлось ехать на Веронский конгресс для улаживания испанских дел. Подороге, в Вене, у императора было свидание с аббатом княземАлександром Гогенлоэ, который славился своими католическимидобродетелями. Прощаясь с этим аббатом, Александр опустился перед нимна колени и поцеловал его руку. Впрочем, в эти же дни он целовался сквакером Алленом. Получив духовное подкрепление из столь разныхисточников, Александр отправился в Верону.

Когда дело греков былоуже проиграно, Александр говорил Шатобриану: «Я очень рад, чтовы, побывав в Вероне, можете быть беспристрастным свидетелем нашихдействий. Неужели вы думали, как уверяют наши неприятели, чтоСвященный союз составлен в угоду властолюбию? Это могло бы случитьсяпри прежнем порядке вещей, но в настоящее время станем ли мызаботиться о каких-либо частных выгодах, когда весь образованный мирподвергается опасности? Теперь уже не может быть политики английской,французской, русской, прусской, австрийской; теперь одна лишьполитика общая, которая должна быть принята народами и государями дляблага всех и каждого. Я должен первый пребыть верным тем началам, накоих я основал Союз. Представилось испытание — восстание Греции.Ничего не могло быть более выгодного для меня и моего народа, болеесогласного с общественным мнением России, как религиозная войнапротив турок, но я видел в волнениях Пелопоннеса признаки революции и- удержался… Нет, никогда не оставлю я монархов, с которыминахожусь в союзе. Государи имеют право заключать явные союзы длязащиты от тайных обществ».

Но, может быть, «тайныеобщества» — легенда досужих умов? А если они существуют, то,может быть, они не так уж безбожны? Может быть, их целидействительное благо народов? Нет, Меттерних уверяет с документами вруках, что заговорщики ведут антихристианскую пропаганду. Архиепископримский их осуждает, хотя иногда двусмысленно. Александр не верит вантихристианский дух революции? Тогда Меттерних ему напоминаеткое-что, касающееся его православной империи. Знает ли он, что значит»Панта Коина»? Это значит «все вместе». Это -лозунг тайного варшавского общества — Союза Друзей, образовавшегосяеще в 1817 году. По поручению петербургского правительства какой-тодивизионный генерал производил следствие по этому делу. Членыобщества давали самые невинные показания. Все это было как будто дажеочень добродетельно. Но известно ли Александру, что установлена связьмежду польским обществом и таковым же прусским? Председательваршавского общества Мауэрсбергер писал председателю прусскогообщества Келлеру: «Правительство есть власть, которою нескольколиц пользуются во вред всем прочим, составляющим общество. Чем болееэта власть велика и неограниченна, тем менее остается свободысостоящим под нею. Религия есть подпора правительства, потому чтонаравне с ним ограничивает и стесняет человеческую свободу ипроповедует покорность и набожность, направляя к благочестивым думам,отклоняет от вольнолюбивых действий и препятствует помышлять освободе». По уверению самого Мауэрсбергера, он извлек эти мыслииз «Общественного договора» Жан-Жака Руссо. Но не все лиравно, каков был источник этих мыслей? Важно, какие выводы сделалэтот вдохновитель тайного общества, созданного в пределах и запределами России. С этими заговорщиками поступили слишкомвеликодушно. Меттерних осторожно намекнул, что, может быть, имяЖан-Жака Руссо, которым в молодости увлекался сам императорАлександр, повлияло на мягкость приговора следственной комиссии.Однако в 1822 году стало ясно, куда клонилась деятельность тайныхобществ в Польше. После волнений в университете нашлись при обыскевоззвания с лозунгами: «Когда идет дело о благе отечества,убийства не есть преступление» или «Стремиться к мщению -добродетель». А вот что сказано в ритуале тайного польскогоПатриотического Союза. На вопрос мастера: «Как обширна твояложа?» — надзиратель отвечает: «Границами ее служат высокиегоры, два великих моря и две реки». Ежели перевести этот высокийстиль на обыкновенный язык, то это значит, что поляки желают нетолько полной независимости, но и присоединения к своему шляхетскомукоролевству юго-западных областей с исконным русским населением.Границы Польши определены государями Священного союза, и во всяком ихизменении заинтересованы Австрия и Пруссия. Об этом должен помнитьимператор Александр. Или император вообще не придает значения тайнымобществам? Нет, Александр придает им огромное значение, но не странноли, что он сам не сознает вполне ясно и точно, где же, собственно,границы этих загадочных сообществ. Масоны считают его своим. Его рукинередко встречают при рукопожатии по-масонски сложенные пальцы. Приобысках в Польше у заговорщиков находились его портреты в рамках смасонскими эмблемами. Правда, теперь официально в России масонскиеобщества закрыты, но ведь это не значит, разумеется, что масоныперестали быть масонами. «Идеи пушками непобедимы», — какговорила бабушка Екатерина.

Еще до отъезда в ВеронуА. X. Бенкендорф доносил о существовании Союза Благоденствия.Перечислены были имена заговорщиков, иногда с их любопытнымихарактеристиками. Александр читал этот список. Здесь было столько емуизвестных гвардейских офицеров! Иных он знал как масонов. Были иштатские! Муравьев, Трубецкой, Пестель, Николай Тургенев, Ф. Глинка,Михаил Орлов, Фонвизин, Кюхельбекер и многие другие. Список былслишком длинный, и таи не хотелось вникать в это дело, котороенапоминало увлечение его собственной молодости, такой слепой идуховно скудной. Были и другие предупреждения.

Генерал-адъютантВасильчиков, когда Александр вернулся в Царское Село из Лайбаха,сообщал ему о наговоре. Он также представил царю докладную записку иперечень участников тайных обществ. Тогда император задумался. Последолгих и томительных минут молчания Васильчиков с изумлением услышалот ‘Императора, что он не желает вмешиваться в дела тайных обществ.

— Дорогой Васильчиков!- сказал он. — Вы были у меня на службе с самого начала моегоцарствования. Вы знаете, что я разделял и поощрял эти иллюзии изаблуждения… Не мне подобает их карать…

В конце ноября в Вероненачалась зима. Мороз доходил до десяти градусов. Однако императорпо-прежнему выезжал один верхом на прогулки. Ему нравилась и Пааццаделле Эрбе, где некогда был древний форум, а тогда рынок, и храмСайта Мария Антика, и в готическом духе Сан-Фермо-Маджоре… Аглавное, ему нравилось итальянское небо. И мысль о том, что, бытьможет, он в последний раз дышит этим прекрасным воздухом Ломбардии,печалила его. Ему хотелось посетить Рим, но он, уезжая, дал словоимператрице-матери не видеться с папой. Она опасалась, что с егорелигиозной жаждой он увлечется римской идеей. Впоследствии,незадолго до смерти, Александр отправил в Рим к папе Льву XIIгенерала Мишо с какой-то загадочной миссиейрелигиозно-дипломатического характера. Это послужило поводом дляизмышлений иезуитов, которым очень хотелось, чтобы русский императорумер, признав папизм. Однако в конце царствования Лафероне доносилфранцузскому правительству, что в России «католицизм пользуетсяменьшей протекцией, чем другие культы». Итак, в Рим из Вероныехать не пришлось. В Милан тоже нельзя было ехать, ибо там открылизаговор против австрийской власти. Да и пора было возвращаться вРоссию. Италия сурово провожала русского царя. Мороз усилился дошестнадцати градусов. Около Падуи царя настигла настоящая вьюга, инекоторые спутники его отморозили себе пальцы.

Меттерних заметил, чтотам, в Вероне, русский император с каждым днем становился грустнее.Причин для этой меланхолии было немало. Между прочим, императораогорчило письмо Лагарпа, который писал откровенно своему бывшемувоспитаннику, что решения Веронского конгресса представляются емунапрасной попыткой задержать ход событий, все равно неизбежных. Чтокасается греков, то он считал их дело правым и предостерегалимператора от невыгодных для России последствий веронской политики. Вконце концов освобождение греков возьмет на себя Англия, в тогда ключк Дарданеллам будет в руках исконной соперницы России. С тех порЛагарп не получал о» Александра писем.

В России императоравстретили немые белые поля и лютый мороз. 20 января 1823 года онприбыл в Царское Село.

XXIII

Веронский конгресс былпоследним политическим событием, в коем император Александр принималдеятельное участие. В сущности, жизнь его как государя окончилась. Онеще продолжал царствовать, присутствовал на смотрах и маневрах,удалял министров и назначал новых, произносил речи на Варшавскомсейме, подписывал рескрипты, но это уже был не прежний Александр,который мечтал о возрождении отечества, об освобождении Европы отНаполеона и вообще о благе народа… Окружающие уже не видели егоблагосклонной улыбки и не слышали его ласковых слов. Теперь он незаботился о том, какое впечатление производит он на людей. Он сталмрачным, недоверчивым и сосредоточенным, как будто плененным какой-тоодной думой, тяжкой и неотвязной. Жизнь кончалась. Надо былоподводить итоги. Принимая корону, он думал, что трудамигосударственными он усыпит совесть. Павел убит, но зато воскреснетРоссия. Александр освободит ее. Тогда он отречется от власти иудалится куда-нибудь как честный человек. И что же! Ему не удалось ниосвободить России, ни самому освободиться от тяжкого бременисамодержавной власти. Делая смотры войскам, расположенным в Пензе, онпочувствовал усталость, какой раньше не замечал за собой. Пензенскийгубернатор осмелился заметить, что «империя должна сетовать наего императорское величество…» — «За что?» — «Неизволите беречь себя». — «Хочешь сказать, что я устал?»- спросил царь, смутясь. Да, император устал. Вот он смотрит сейчасна эти прекрасные и славные войска. Но не довольно ли для Россиипобед и славы? Больше, пожалуй, не надо. «Когда подумаю, -сказал он, — как мало еще сделано внутри государства, то эта мысльложится мне на сердце, как десятипудовая гиря. От этого устаю».

Внутри государства всамом деле все было безрадостно. Александр знал, что даже при Павлене было такого лихоимства и казнокрадства, как теперь; он знал, чтокрепостные мрачно и нетерпеливо ждут обещанной в 1812 году свободы;он знал, что дело просвещения, руководимое А. Н. Голицыным, запутанобезнадежно, что такие люди, как Магницкие и Руничи, как будто нарочноуродуют идею, какая представлялась ему высокой и светлой… ЧестныйПаррот, этот смешной дерптский энтузиаст, прав, когда он пишетимператору откровенно о безобразиях официальной — науки…

Александр все это видити понимает, но нет уже воли, чтобы предпринимать что-нибудь. Да ивозможно ли сделать что-нибудь теперь? Не поздно ли? Нетерпеливыезаговорщики уже готовят свой план преобразования России. Им кажется,что дело свободы — очень простое дело. И Александру тоже казалось летдвадцать тому назад, что стоит лишь объявить о свободах, равенствах ивсяких братствах — и на земле настанет райское житье. Но теперь онсомневается в этом. А разве можно что-нибудь делать удачно и хорошо,ежели сомневаешься?

Слава, которая окружаетего имя как умиротворителя Европы, теперь не утешает Александра.Разве не пришел он к ужасному противоречию с самим собою, отвергнувпритязания греков? Разве цельность Священного союза не потерпелакакого-то нравственного ущерба в этом деле, несмотря на всю этусложную диалектику Меттерниха? В мировой политике есть что-тонеблагополучное.

А личная жизньАлександра? В декабре 1818 года умерла подруга молодости, сестраЕкатерина Павловна, которая умела быть такою нежною, а в решительныеминуты такою непримиримой и настойчивой. А теперь умерла и милаявосемнадцатилетняя Софи, единственная дочь императора. Пусть ее мать,эта обольстительная полька, обманувшая сначала Нарышкина, а потом исамого Александра Павловича Романова, безнадежно порочна и преступна,но ведь ее дочь невинна. Было так отрадно смотреть в ее чистые глаза.Эти две, ушедшие из нашего мира, как будто зовут его за собой.

А религиозные сомнения,которые терзают императора? В 1812 году, незадолго до вторженияНаполеона в Россию, впервые прочитав Библию, он думал, что обрелистину. Но прошло десять лет, и то, что казалось простым и ясным,опять стало сложным и трудным.

Недавно, переодеваясь,Александр долго смотрел на свои огрубевшие колени с большими мозолями- знаки, оставшиеся навсегда от долгих молитвенных стояний переданалоем. Он сам старался уверить себя, что молитва дает емунеизъяснимое блаженство. Но даже это утешение отнял у него одинстранный человек, который посеял в душе императора сомнение в чистотеего молитвы. Александр думал, что всякая вера сама по себе уже доброеприближение к истине. Зачем какие-то догматы, вероисповедания,обряды? Пусть каждый молится, как ему нравится. Важно соединиться вдухе с первопричиной бытия. Эта и есть та «внутренняя церковь»,о которой говорит убедительно маленький князь Голицын. Татариновамолится по-своему. Ее душа бывает в экстазе, когда она со своимиединоверцами, надев белые балахоны, кружится до изнеможения. Разве вэтом есть что-нибудь худое? А госпожа Крюднер? А князь Гогенлоэ? Аскромный и благочестивый Фридрих-Вильгельм прусский? А трогательныеквакеры? Они все молятся по-разному, каждый на свой лад. Но скоронаступит время, когда не будет более никаких разделений, ибо Бог одини он вовсе не требует никаких посредников между собой и человеком…Но вот летом 1822 года пришел этот странный человек, говорил сАлександром, и теперь у несчастного императора нет уже прежнейуверенности, что надо молиться так, как советует маленький князь. Ктоже этот человек? Это — монах Фотий. О нем говорил Александру тотсамый Голицын, который теперь не внушает императору прежнего доверия.Он ему рассказывал про этого монаха удивительные вещи. Этот Фотий -великий подвижник. На нем вериги и власяница. У него бывают видения.Он слышит голоса. Он предсказывает грядущее. Кроме того, он духовнопросвещен. Образованный Филарет Дроздов уважает этого монаха.

Фотию была данааудиенция. Он явился к царю как равный ему или даже как старший, хотяи по возрасту, он был значительно моложе Александра, да и по своемускромному положению не мог, казалось бы, рассчитывать на особоевнимание «благочестивого’ монарха». Когда Фотий вошел вцарский кабинет, Александр встал и хотел подойти под благословение,но монах, как будто не замечая императора, поворачивался во всестороны, ища образа. Отыскав, помолился и только тогда удостоилАлександра своего благословения.

Этот маленький,худощавый, бледный монашек, запостившийся, должно быть, с клобуком,надвинутым на брови, из-под коих зорко глядели голубовато-серыеглаза, поразил почему-то воображение Александра.

Графиня Анна АлексеевнаОрлова-Чесменская крепко верит, что сам Бог предназначил этого монахаобличать мирскую неправду. У него дар видеть козни, предуготованныедиаволом. А ведь это так важно. Александр нередко сам не знает, гдеистина и где ложь. Разве в молодости не принимал он за добро то, чтона самом деле сущее зло. Все эти госпожи Крюднер, Татариновы и прочиеэкзальтированные особы — разве они в конце концов не так же слепы,как и он, Александр? У них, правда, на все есть объяснение. Они оченьточно и складно сообщают о тайнах мироздания, но эта прозаическаяточность как-то подозрительна, и не хочется верить, что Господь Боготкрыл той или другой даме свои божественные замыслы. Кроме того,ангел в Апокалипсисе требует от человека или пламени, всеиспепеляющего, или небесного ледяного холода. А все эти мистики нехолодны и не горячи, и речь их похожа на приторный теплый сироп.

И какой странныйполуславянский язык у этого монаха. Александр сказал:

— Я давно желал тебя,отец Фотий, видеть и принять благословение.

Монах помолчал, какбудто прислушиваясь. Клобук еще ниже надвинулся на глаза, и Фотийвдруг стал похож на мохнатого медвежонка, который смотрит исподлобья.Глазки засверкали.

— Яко же ты хощешьпринять благословение от меня, служителя святого алтаря, то,благословляя тебя, глаголю: мир тебе, царю, спасися, радуйся, Господьс тобою буди.

Они теперь сидели другпротив друга совсем близко, так что колени их касались.

Слова этого Фотия быликакие-то необыкновенные, все как будто шершавые, пернатые. Они непропадали бесследно, а запоминались невольно. Было в них что-тогрубое и корявое, совсем не похожее на сладкую и круглую французскуюречь хотя бы той же мадам Крюднер.

Слыхал ли про нееФотий?

Да, он слыхал про нее.Ему даже открыто, кто она такая.

— Женка сия, вразгоряченности ума и сердца, от беса вдыхаемой, не говорит никомупротивного от похоти и плоти обычаям мира и делам вражиим. Посему онаи нравиться умеет всем во всем, начиная с первых столбовых боляр.Мужи, жены, девицы спешат, как оракула некоего дивного, послушатьженку Крюднер.

Он даже видел портретэтой Крюднерши.

— Почитатели сделаливсе изображение, с руками, к сердцу прижатыми, очи на небо имеющую, анад нею писан святой дух с небес, как на Христа, сходящий во Иорданеили на деву Богородицу при Благовещении архангельском. Сделано сие изобольщения своего или из ругательств над святынею христианскихдогмятов…

Но почему же этот Фотийтак строг к этой особе? Она искренне верует…

— И бесы веруют итрепещут…

— Значит, недостаточноодной веры?

— А ты как думаешь?Арий тоже веровал, да не право. Церковь единая верует истинно.

Фотий плотнее приник кАлександру и шептал ему на ухо. Император чувствовал его дыхание изапах ладана. Голова слегка кружилась, и замирало сердце. Как будтостранная сила исходила от этого монаха.

— Церковь? Но что такоецерковь?

Может быть, той»внутренней церкви», о которой говорили Кошелев и Голицын,причастен этот Фотий? Уж если кто действительно владеет тайной, то,конечно, этот пламенный инок! А хорошо бы отдать ему свою волю,отказаться от себя…

— Я сижу в глубинебезмолвия и уединения и молю Господа, да изведет в свое время на делосвое человека божия подкопать, взорвать дно глубин сатанинских,содеянных в тайных вертепах — тайных обществ, вольтерьянцев,франкмасонов, мартинистов, и сокрушит главу седмиглавого змиятреклятого иллуминатства…

Это первое свиданиеимператора с отцом Фотием состоялось 5 июня 1822 года. Черезнесколько дней петербургский митрополит Серафим в Петропавловскомсоборе во время службы возложил на Фотия алмазный крест. А 1 августатого же года последовал рескрипт на имя министра внутренних делКочубея: «Все тайные общества, под каким бы наименованием они нисуществовали, как-то: масонских лож или других, закрыть и учрежденияих впредь не дозволять, а всех членов сих обществ обязать подписками,что они впредь ни под каким видом ни масонских, ни других тайныхобществ ни внутри империи, ни вне ее составлять не будут».

Копия с этого рескриптабыла послана отцу Фотию, который в это время выехал в Новгородскуюгубернию, в Юрьевский монастырь, куда был назначен настоятелем. ПотомАлександр предался обычным делам; потом был на конгрессе в Европе;опять встречался с разными религиозными мечтателями, но иногда образизможденного и жуткого, с блестящими глазами отца Фотия возникалперед императором, пугая воображение.

Весной 1824 годаАлександр получил от юрьевского архимандрита Фотия письмо. «Внаше время, — писал он, — во многих книгах сказуется и многимиобществами и частными людьми возвещается о какой-то новой религии,якобы предоставленной для последних времен. Сия новая религия,проповедуемая в разных видах: то под видом нового ; света, то новогоучения, то пришествия Христа в духе, : то соединения церквей, то подвидом какого-то обновления и якобы Христова тысячелетнегоцарствования, то внушаемого под видом какой-то новой истины, естьотступления от веры божией, апостольской, отеческой, православной.Эта новая религия есть вера в грядущего антихриста, двигающаяреволюцией, жаждущая кровопролития, исполненная духа сатанина. Ложныепророки и ее апостолы — Юнг Штиллинг, Эккартсгаузен, Гион, Бем,Лабзин, Госнер, Феслер, методисты, гернгутеры… Да воскреснет Бог идесницею твоею и духом, на тебе сущим, да расточатся врази богоотцевнаших и да исчезнут со всеми ложными учениями от лица земли нашел».

В это времяподготовлялся заговор против князя А. И. Голицына. Во главе интригистояли петербургский митрополит Серафим, перебежчик Магницкий,графиня Орлова, Шишков и, главное, сам Фотий.

Двадцатого апреля 1824года состоялось второе свидание императора с Фотием. Его провели водворец тайно, с секретного входа, «дабы сие не было всем гласно»- совсем как в 1801 году, когда сходились F императору его молодыедрузья якобинцы, составлявшие знаменитый комитет Спасения.

На этот раз беседапродолжалась три часа. Фотий пламенно говорил о том, что Россиядолжна быть православной. Если царь не православен, значит, и Россиинет спасения. Революция подняла голову недаром. Соблазн сеет самоправительство. Библейское общество распространяет еретические книги;Голицын поощряет сектантов и отступников; под видом благочестияпитают души ложными учениями…

Александр был потрясен.Он назвал Фотия ангелом. Он упал на колени, молясь. Он молил монахапредставить ему записку для искоренения духовной крамолы, в коей былсам повинен.

Седьмого мая 1824 годаФотий представил царю «План революции, обнародоваемой тайно, илиТайна беззакония, делаемая тайным обществом в России и везде».Потом вскоре представлена была еще записка «О действиях тайныхобществ в России через Библейское общество».

Через неделю Александрпризвал к себе своего старого друга А. Н. Голицына и сказал емуласково и мягко, что он убедился теперь в бесполезности его службы вкачестве министра народного просвещения и управляющего министерствомдуховных дел. Пусть остается князь министром почт. Александру будетприятно видеть его время от времени, а на прежних его должностяхбудет Шишков.

Так окончиласьгосударственная карьера маленького князя, мечтавшего совместитьнесовместимое.

Осенью, взволнованныйновыми духовными потрясениями, Александр назначил очередную никому ненужную и всех удивлявшую поездку по России. Как всегда, он скакалстремительно из города в город, как будто желая ускользнуть отмрачных мыслей, которые преследовали его, как фурии.

В начале ноября онвернулся в Петербург. Седьмого числа с утра Нева хлынула на гранитынабережных. Выл дикий ветер. Тучи низко неслись над землей. Казалось,что весь город плывет куда-то в туманную бездну. Было страшно. Земнаяи водная стихии смешались в мрачной колдовской пляске. В суеверномужасе Александр наблюдал за мятежными волнами, которые неслись так женеудержимо, как неудержимо и фатально надвигалась на Европуреволюция. Как только вода стала спадать, император отправился вГалерную гавань. Страшная картина гибели и разрушения предстала передним. Он видел в ней вещий смысл. Он вышел из экипажа, стоял в толпемолча и тихо плакал. Кто-то сказал: «За грехи наши бог наскарает». «Нет, за мои!» — пробормотал царь.

XXIV

Семнадцатого июня 1825года, в пять часов пополудни, в кабинет Александра вКаменноостровском дворце ввели унтер-офицера 3-го Украинскогоуланского полка. Государь приказал запереть дверь, и они остались сглазу на глаз. Это был не совсем обыкновенный унтер-офицер. Егофамилия была Шервуд. Родители его были англичане, и сам он родился вКенте, близ Лондона. Будучи образован и владея французским, немецким,английским и русским языками, Шервуд без труда проник в обществоофицеров, внушил к себе доверие, посещал знаменитую КаменкуДавыдовых, встречался со многими участниками Южного общества, сам былприглашен к участию в заговоре и, дав уклончивый ответ, поспешил вПетербург с доносом.

Прежде Александрусообщали о тайных обществах, о политической пропаганде, оконституционных планах, но никто еще с такой определенностью неговорил ему о заговоре против него лично и против всего царствующегодома.

Выслушав страшные игрозные для всей династии вести, Александр задумался, вспоминая,вероятно, судьбу Павла. И опять, как тогда, — дворяне, титулованныегвардейцы…

— Да, Шервуд, твоипредположения могут быть справедливы… Чего же эти… хотят? Развеим так худо?

— От жиру, собаки,бесятся.

— И велик этот заговор?

— Ваше величество, подуху и разговорам офицеров вообще и особенно во Второй армии полагаю,что заговор должен быть распространен довольно сильно.

— А нет ли средизаговорщиков кого-либо из лиц поважнее? — вдруг спросил император инахмурился, почувствовав, что сказал лишнее.

Он вспомнил, должнобыть, графа Палена.

Но Шервуд нисколько несмутился. Этот холодный и трезвый англичанин, оказывается, и сам нелишен был каких-то политических убеждений. У него тоже была свояоценка тогдашнего положения вещей. Оказывается, этому Шервуду оченьне нравятся «некоторые учреждения и постановления вгосударстве».

Александр смотрел наэтого доносчика с брезгливым удивлением. И этот рассуждает!

— Не нравятся?

— Не может быть, чтобыгосударственные люди делали без намерения столь грубые ошибки.

— Что же именно? Какиеошибки?

— В военных поселенияхлюдям дают в руки ружья, а есть не дают. Что им, ваше величество,остается делать?

— Я тебя не понимаю.Как есть не дают?

— А очень просто, вашевеличество. Коренные жители обязаны кормить и семейство, ипостояльцев, и резервистов, и кантонистов… А чем кормить? Онизаняты перевозкой леса, постройками и прочей службой, а на полевыеработы нет времени… Иногда люди умирали с голоду… Я был самсвидетелем… При нынешних обстоятельствах такое положение военныхпоселян может быть очень опасным…

Александр, сутулясь,слушал неприятные и почему-то для него лично обидные рассуждениясамоуверенного унтер-офицера. Прогнать бы этого доносчика. Нопрогнать нельзя, а надо быть ласковым и терпеливо слушать какие-томнения какого-то сомнительного иностранца, в сущности поучающегоуправлять государством его, императора, победителя «двунадесятиязыков», воспетого пиитами, увенчанного лаврами, умевшегоговорить с первыми умниками Европы!

И вот вместо того,чтобы крикнуть «пошел вон, негодяй!», Александр милостивопротянул ему руку.

Шервуд поцеловал ее.

— Ну, теперь, Шервуд, -сказал государь по-английски, — поезжай, напиши мне, как думаешьприступить к делу… Я буду ждать известий.

От государя Шервудпоехал в Грузино, к Аракчееву. Там за ним ухаживали. Граф угощал егообедами и завтраками. За столом сидели вчетвером: хозяин, доносчик,любовница Аракчеева Настасья Минкина, которую этот самый Шервудвпоследствии характеризовал как «пьяную, толстую, рябую,необразованную, дурного поведения и злую женщину», и, наконец,состоявший тогда на службе у графа Батеньков, через полгода примернопривлеченный по делу восстания на Сенатской площади и двадцать летсидевший в крепости, в одиночной камере. Об этих завтраках доносилАракчеев царю. Александр интересовался личностью унтер-офицераШервуда. Этим человеком заинтересовался также и Батеньков и раз шестьспрашивал необычайного гостя о причинах его появления в аракчеевскомГрузине.

Наступила осень.Выезжая из Каменноостровского дворца в открытом экипаже, Александр сгрустью любовался на строгий, великолепный ампир Петербурга. Городвесь теперь усыпан был желтыми и червонными листьями. В этом годуосеннее увядание наступило рано. Теперь Александр думал всегда ободном и том же — жизнь кончилась! «Нельзя слишком долгопоказывать народу фантом». Тайна разоблачится. И все вдругувидят, что нет никакого «благочестивейшего самодержавнейшего»монарха, а есть лишь несчастный, слабый, самолюбивый, замученныйсовестью, запутавшийся в ужасных противоречиях человек.

Доктора доложилигосударю еще об одном несчастии. Императрица Елизавета Алеексеевнатяжко больна. Ее положение стало таким опасным, что надо ехатьнемедленно на тог Франции или в Италию. Александр пошел в апартаментыгосударыни, и вид ее, слабый голос, лихорадочный румянец — всепоказалось ему жутким и зловещим. Как он раньше не замечал этого? Онасгорает на его глазах, а он всегда занят собой, всегда чем-тоозабочен и не видит, что погибает эта тихая женщина, все ещепрекрасная в своем осеннем увядании. А ведь он виноват перед нею!Пусть она ему изменила… Но не сам ли он своим поведением толкал еена эту измену? Да, это его преступление. Это он погубил ее жизнь! Аведь она была так добра к ному раньше и потом. Он сам оттолкнул ее.Если бы он был настоящим рыцарем, он не допустил бы ее пасть. А что,если вернуться к ней, к этой очаровательной, умной, нежной женщине?Ведь они уже стали дружески беседовать иногда последние годы. Нельзяли вернуть утраченное счастье? Не сказать ли ей прямо, что он любитее, что все, что было, забвенно? Памятны только те минуты, когда онаему протянула записку, где было написано ею «люблю навек».

Елизавета Алексеевнаотказалась ехать в Европу. Они о чем-то долго совещались симператором. И потом было объявлено, что они поедут вместе вТаганрог. Почему в Таганрог? «Признаюсь, не понимаю, — писалкнязь Волконский, — как доктора могли избрать такое место, как бы вРоссии других мест лучше сего нет». Но было твердо решено, чтопоедут именно в Таганрог.

Смотр около БелойЦеркви, предположенный осенью, пришлось отменить, потому что полученыбыли сведения о мятежном настроении армии, и боялись покушения наособу государя.

Начались сборы вдорогу. Спешили уехать на русский юг. Кажется, у Александра иЕлизаветы была какая-то надежда, что там, в Таганроге, они устроятжизнь, как в идиллической хижине «на берегу Рейна», о чемони мечтали когда-то в юные, романтические годы.

Маленький князьГолицын, лишенный официально всяких полномочий по требованию Фотия,пользовался, однако, личным расположением Александра. И вот, разбираябумаги в кабинете царя, князь решился высказать Александру то, чтовсех беспокоило. Почему-то многим казалась эта поездка в захолустныйгородишко какой-то непонятной и опасной прихотью императора. Былочто-то в этой поездке загадочное, и сложилось у многих убеждение,что, в сущности, Россия остается как будто обезглавленной и надочто-то предпринять.

А тут еще запутанныйвопрос о престолонаследии. Еще в январе 1822 года великий князьКонстантин Павлович отказался от престола и дал в этом смыслеписьменное заверение. Наследником пришлось признать брата НиколаяПавловича. Летом 1823 года, с ведома Голицына и Аракчеева,московскому архиепископу Филарету был тайно вручен акт о наследованиипрестола Николаем, подписанный императором. На запечатанном конвертебыла собственноручная надпись царя: «Хранить в Успенском соборес государственными актами до востребования моего, а в случаев моейкончины открыть… прежде всякого другого действия».

Николай Павловичофициально об этом акте не был извещен, однако еще летом 1819 годаимператор говорил ему и его супруге о том, что, может быть, ему,Николаю, придется после его смерти или после отречения занятьпрестол. В своих записках жена Николая Павловича передает этотразговор, будто бы смутивший и огорчивший их. А Елизавета Алексеевнав одном из писем к своей матери писала откровенно, что НиколайПавлович спит и видит тот счастливый для себя день, когда он будетнеограниченным повелителем России.

Маленький князьГолицын, посвященный в тайну престолонаследия, удивлялся, чтогосударь держит эти свои намерения в секрете. Не следует ли ихобнародовать, ежели государь так твердо решил ехать куда-то в южныестепи на неизвестный срок?

Александр, выслушавГолицына, помолчал, потом, подняв руку к небу, сказал тихо:»Положимся в этом на Бога: он устроит все лучше нас, слабыхсмертных» («Remmetons nous en a Dieu: il saura mieuxordonner les choses que autres faibles mortels…»).

Александр решил ехатьвперед, раньше Елизаветы, чтобы все подготовить к ее приезду. Какстранен и загадочен был этот отъезд! 1 сентября ночью один, безсвиты, он выехал из Каменноостровского дворца. Он приказал ехать вАлександро-Невскую лавру. Там его ждали монахи. Как заговорщик, онспешно вошел в монастырские ворота и приказал запереть их за собой. Всоборе, в полумраке, он молился у раки Александра Невского. Потом онпошел к какому-то схимнику, о котором ему говорил митрополит Серафим.Здесь он опять стоял на коленях перед распятием, повторяя за монахомслова молитвы. А после спросил почему-то старца, где он спит. Тототворил маленькую дверь и показал черный гроб.

— Вот моя постель,государь. И ты ляжешь в нее когда-нибудь и будешь спать долго.

Царь благословился умонаха и пошел вон из лавры, сутулясь и крестясь.

Тринадцатого сентября1825 года царь приехал в Таганрог. Через десять дней приехала тудаимператрица. Они поселились в небольшом одноэтажном доме, которыйвовсе не был похож на дворец. И обстановка в этом доме была скромная.Александру и его жене, по-видимому, хотелось забыть по возможности опридворной пышности, такой трудной и скучной.

Александр, готовясь кприезду Елизаветы Алексеевны, чистил дорожки в саду, развешивал вкомнатах какие-то лампы, вбивал гвозди и перетаскивал диваны.

Он ухаживал заЕлизаветой Алексеевной с нежностью молодого супруга. Ее здоровье,видимо, улучшилось, и чета, казалось, живет иллюзией, что там, вПетербурге, кто-то управляет государством, что сложная и мучительнаяжизнь двора, с ее международными интригами, страхами внутреннихволнений, с ее лицемерием и ложью — все это оставлено навсегда, всеэто чуждо им, Александру и Елизавете.

Но страшная жизньнапоминала о себе неумолимо. Было получено известие, что дворовыеАракчеева зарезали его любовницу Настасью Минкину, ту самую»хозяюшку» Грузина, с которой не раз сиживал за однимстолом Александр, будучи гостем у фаворита. Тщетно вызывал к себе вТаганрог своего любимца Александр. Теперь Аракчееву было не до»обожаемого» государя. Он готовил пытки и казни своим рабамза их кровавую месть. Он все забыл, даже дело Шервуда, который,исполнив поручение, приготовил список заговорщиков и ждалраспоряжений об их аресте. Аракчеев об этом не позаботился. А самимператор брезгливо слушал донесения о готовящихся событиях и неочень спешил принимать какие-нибудь меры. Так, например, послепоездки Александра по земле Войска Донского, 18 октября явился вТаганрог граф Витт и сделал новые сообщения, подтверждающие доносШервуда. Надо было действовать решительно и немедленно задушитьдвижение, но Александру не хотелось думать об этом ответственном итемном деле, и он ограничился тем, что лениво приказал «продолжатьрасследование», хотя и без того все было ясно.

В тихом и мирномТаганроге жить было приятно, и не хотелось думать о международнойполитике, о необходимых внутренних делах и, главное, о революции.Жизнь императора кончилась, но так хотелось пожить еще простым,частным человеком, не внушая никому ни страха, ни зависти. Но и здесьтрудно было забыть о том, что какие-то неведомые и неуловимые врагиготовят ему козни. Однажды в кушанье Александр нашел какой-токамешек. Что это? Не покушение ли на его жизнь? Как мог попастькамешек в пищу, приготовленную для него? И он, махнувший рукой нагромадный и страшный заговор, очень строго допрашивал начальникасвоего штаба Дибича об этом злополучном камешке.

Но и здесь, втаганрогском уюте, проснулась у императора его страсть к скитаниям.Новороссийский генерал-губернатор Воронцов уговорил его посмотретьКрым. Накануне отъезда, когда император сидел за письменным столом,над городом собрались тучи. Стало совсем темно. Потом посветлело, ноимператор все еще сидел при свечах, думая о чем-то. Вошел камердинери хотел убрать свечи.

— Зачем? — спросилимператор.

— Худая примета, -сказал камердинер. — Днем при свечах покойники лежат.

— Унеси свечи, унеси, -пробормотал суеверный царь, невесело улыбаясь.

Итак, Александротправился на прогулку по Крыму. Он посетил Симферополь, Гурзуф,Байдары, Алупку…

— Хорошо бы купитьздесь клочок земли и зажить помещиком, — мечтал вслух Александр. — Яотслужил двадцать пять лет, и солдату в этот срок дают отставку…

Он все старалсяостаться один, освободиться от свитских, сопровождавших его. ИзБалаклавы, например, он поехал в Георгиевский монастырь верхом статарином. Это было 27 апреля в 6 часов пополудни. На императоре былодин мундир. День был теплый, но к вечеру подул северо-восточныйветер. Все ждали императора в Севастополе, но он не возвращался.Стемнело. Свистел холодный и порывистый норд. Послали навстречу царюлюдей с факелами. К восьми он вернулся, и, кажется, с этой поездкиначалась его болезнь. Он старался ее не замечать. Ездил еще верхом вЧуфут-Кале, но лихорадка его томила. В одну из прогулок около Ореховаон повстречал ехавшего из Петербурга с депешами фельдъегеря. Наглазах императора ямщик разогнал тройку, опрокинул телегу, ифельдъегерь, ударившись головой о землю, не приходя в сознание, умер.Эта смерть напомнила императору, что и его жизнь на волоске. И всамом деле, он как будто хирел, томился, сразу постарел, хотя емубыло тогда всего лишь сорок восемь лет. «Лечился он неохотно. 14ноября он собрался бриться, но порезался бритвой, потому что дрожаларука, а потом закружилась голова, и он упал на пол, потеряв сознание.Вечером Елизавета Алексеевна предложила ему причаститься, и он охотносогласился.

Девятнадцатого ноябрябыл пасмурный и мрачный день. В 10 часов утра император Александр,умер.

Вскоре после этойофициально засвидетельствованной смерти царя начались толки в народе,что император вовсе не умер, что он, тяготясь державой, ушел спосохом куда-то в неизвестную даль, а похоронили вместо царя кого-тодругого. Возникала легенда. Впоследствии уверяли даже, что сибирскийстарец Федор Кузьмич, умерший в 1864 году, был не кто иной, как самимператор Александр. Легенду поддерживают иные даже в наши дни.

Но умер или не умерАлександр Павлович Романов 19 ноября 1825 года в Таганроге — это вконце концов важно для его личной судьбы. Как император он умердавно. На Веронском конгрессе он уже был не более как фантом прежнеговеличественного монарха. Он был призрак самодержавия. Его победила иубила революция, смысл которой он тщетно пытался разгадать.

НИКОЛАЙ ПЕРВЫЙ

Среди посмертных стиховТютчева имеется эпиграмма, посвященная памяти Николая I:

Не богу ты служил и неРоссии,

Служил лишь суетесвоей,

И все дела твои, идобрые и злые,

Все было ложь в тебе,все призраки пустые:

Ты был не царь, алицедей .

Не странен ли этотсаркастический портрет императора в устах славянофила и монархистаТютчева? Сам Николай полагал, что он служит идее истинногосамодержавия, и эту его уверенность разделяли многие ревнителистарого порядка. Но вот оказывается,, что один из самыхпримечательных романтиков русской империи клеймит этого государяжестоко, не щадя вовсе его памяти. Этот царь, по мысли поэта, былкаботэн и лжец; все дела его призрачны и пусты; он не служил «нибогу, ни России»…

А между тем надопризнать, что вершиной петербургского периода русской истории — всмысле утверждения государственного абсолютизма — было царствованиеНиколая I. Если этот самодержец не внушает никакого уважения одномуиз самых пламенных апологетов империи, то не явно ли, что самаимператорская власть уже в первой четверти XIX века была на ущербе,что она была обречена на гибель? Объективные исторические условияопределили ее неминуемое падение, а ее внутренняя опустошенность ибессодержательность были в полном соответствии с этим страшнымконцом.

Кто же был НиколайПавлович Романов? Был ли он, как надеялся Пушкин в 1826 году, подобенего «пращуру» — Петру Великому

Как он, неутомим итверд,

И памятью, как он,незлобен…

или он «служиллишь суете своей», как думал Тютчев, царедворец и дипломат,знавший прекрасно кулисы монархии?

Ответить на этот вопросвозможно, вглядевшись пристально в лицо этого незаурядного государя.Сделать это, однако, не так легко, ибо Николай Павлович Романов неслучайно любил посещать маскарады: это его пристрастие к личинамхарактерно для его биографии. В нем вовсе не было тех душевныхсомнений, какие были свойственны его брату Александру, коего Пушкинза эти «противочувствия» назвал «арлекином», нооднообразие своего бездушного деспотизма Николай Павлович умел рядитьв разные наряды.

I

«Сегодня в тричаса утра мамаша родила большущего мальчика, которого назвалиНиколаем. Голос у него бас, а кричит он удивительно; длиною он аршинбез двух вершков, а руки немного меньше моих. В жизнь мою в первыйраз вижу такого рыцаря. Если он будет продолжать, как начал, тобратья окажутся карликами перед этим колоссом», — так писалаЕкатерина II своему постоянному корреспонденту Гримму 25 июня (6июля) 1796 года . Далее последовало то, что полагается при рождениивсякой более или менее высокопоставленной особы, колокольный звон,пушечные выстрелы и оды придворных стихотворцев… Написал и Державинсоответствующие стихи, где было, между прочим, сказано:

Дитя равняется сцарями…

Царедворец по внушениюмузы написал нечто пророческое. Через полгода умерла Екатерина.Первой няней и воспитательницей великого князя была англичанкаЕвгения Лайон. Эта иностранка, протестантка по исповеданию, учила егокрестить лоб и читать «Отче наш» и «Богородицу».

Императрица-мать неочень была нежна с своими младшими сыновьями. Ласковее с ними былотец, император. Каждый день ребят приносили к нему, и он, любуясьими, называл их своими «барашками».

Одиннадцатого марта1801 года убили Павла. В это время Николаю Павловичу шел уже пятыйгод, и в его душе сохранилось смутное воспоминание о страшном концеимператора.

В своих записках 1831года Николай Павлович рассказал о себе и брате Михаиле с достаточнойоткровенностью. «Мы поручены были, — писал он, — как главномунашему наставнику генералу графу Ламздорфу, человеку, пользовавшемусявсем доверием матушки…» «Граф Ламздорф умея вселить в насодно чувство — страх, и такой страх и уверение в его всемогуществе,что лицо матушки было для нас второе в степени важности понятий. Сейпорядок лишил нас совершенно счастия сыновнего доверия кродительнице, к которой допущаемы были редко одни, и то никогдаиначе, как будто на приговор. Беспрестанная перемена окружающих лицвселила в нас с младенчества привычку искать в них слабые стороны,дабы воспользоваться ими в смысле того, что по нашим желаниям намнужно было, и, должно признаться, что не без успеха. Генерал-адъютантУшаков был тот, которого мы более всего любили, ибо он с нами никогдасурово не обходился, тогда как граф Ламздорф и другие, ему подражая,употребляли строгость с запальчивостью, которая отнимала у нас ичувство вины своей, оставляя одну досаду за грубое обращение, а частои незаслуженное. Одним словом, страх и искание, как избегнуть отнаказания, более всего занимали мой ум. В учении видел я однопринуждение и учился без охоты. Меня часто, и, я думаю, без причины,обвиняли в лености и рассеянности, и нередко граф Ламздорф менянаказывал тростником весьма больно среди самых уроков».

Этот рассказ Николая освоем воспитании нисколько не преувеличен. Ламздорф бесчеловечно билбудущего императора. Нередко воспитатель пускал в ход линейку и дажеружейный шомпол. Великий князь был строптив и вспыльчив. Нашла косана камень. И граф Ламздорф иногда в припадке ярости хватал мальчиказа воротник и ударял его об стену. Подобные истязания, напримернаказание шомполами, заносились в педагогические журналы, игессен-дармштадтская Мария Федоровна была осведомлена о методахвоспитания её сыновей. Она чрезвычайно ценила графа Ламздорфа.

Не мудрено, чтоласковая и молоденькая мисс Лайон была для мальчиков немалымутешением, но, к несчастию, старик Ламздорф воспылал страстью кхорошенькой англичанке, и маленькие великие князья были свидетелямистранных сцен, происходивших нередко в их детской. Целомудренная няняне желала удовлетворить вожделений старого ловеласа, и Ламздорфпреследовал ее всячески, не прощая такой холодности к его чувству.

Но не все же горести. Умаленьких Романовых были и свои радости. Главная и любимая — игра всолдатики. Их было очень много — оловянные, фарфоровые, деревянные…Были пушки. Строились крепости. И сами великие князья трубили втрубы, били в барабаны, стреляли из пистолетов.

Воспитатель Ахвердовзатыкал уши ватой… И даже Мария Федоровна беспокоилась, страшась,что чрезмерные увлечения военщиной отразятся худо на воспитаниимальчиков. Но Николаю Павловичу было тогда всего только шесть лет, иоднажды, услышав настоящую ружейную стрельбу, он так испугался, чтоубежал и спрятался куда-то, и его долго не могли найти. Он боялсягрозы, фейерверка, пушечных выстрелов… Впрочем, в 1806 году, когдаему исполнилось десять лет, он, преодолев страх, сам научилсястрелять.

В играх с братом исверстниками, допущенными до великокняжеского общества, НиколайПавлович был очень груб, шумлив, заносчив и драчлив. Однажды он такударил маленького Адлерберга ружьем по лбу, что у него остался шрамна всю жизнь… Будущий министр двора был, однако, его любимымтоварищем в детских играх. «Таково было мое воспитание до 1809года, где приняли другую методу, — сообщает в своих записках НиколайПавлович. Матушка решилась оставаться зимовать в Гатчине, и с темвместе учение наше приняло еще более важности: все время почти былообращено на оное. Латинский язык был тогда главным предметом…Успехов я не оказывал, за что часто строго был наказываем, хотя ужене телесно. Математика, потом артиллерия и в особенности инженернаянаука и тактика привлекали меня исключительно; успехи по сей частиоказывал я особенные, и тогда я получил Охоту служить по инженернойчасти».

И впоследствии, будучицарем, Николай Павлович любил говорить про себя: «Мы, инженеры».Любовь к точности, симметрии, равновесию, порядку, иерархическойстройности была у Николая Павловича такой же исключительной, как устаршего брата Александра. Но у того это пристрастие к симметрии ипорядку сочеталось как-то с немалой душевной сложностью, а у царяНиколая эта особенность сделалась манией. Это была его идея. И, кромеэтой идеи, иных у пего не было. Ее он положил в основание своейфилософии истории. Чтобы создать стройный порядок, нужна дисциплина.Идеальным образом всякой стройной системы является армия. И НиколайПавлович именно в ней нашел живое и реальное воплощение своей идеи.По типу военного устроения надо устроить и все государство. Этой идеенадо подчинить администрацию, суд, науку, учебное дело, церковь -одним словом, всю материальную к духовную жизнь нации. Но вотрочестве а в юности Николай Павлович еще не знал, что в ею рукахбудет неограниченная власть. Он не знал, что у него будет возможностьпроделать этот гигантский опыт устроения государства по военномупринципу строжайшей субординации и дисциплины. Однако уже в детскиегоды, как будто предчувствуя, что ему придется править государством,во всех ребяческих играх брал на себя роль самодержца. У него былауверенность, что именно ему надлежит повелевать, и никто не оспаривалу него этого права. Как известно, за все шестьдесят лет своей жизнитолько однажды встретил он сопротивление своей воле. Это было 14декабря 1825 года. Этого дня он никогда не мог забыть.

Подрастая, великийкнязь все более и более увлекался военной дисциплиной, парадами иманеврами. Он разделял вкусы Петра III и Павла. И впоследствии»единственным и истинным для него наслаждением» была»однообразная красивость» хорошо дисциплинированноговойска. Об этом в 1836 году сочувственно свидетельствует стольблизкий императору граф А. X. Бенкендорф . Николай Павловичпревосходно знал все тайны фронтовой части. Он был отличный ефрейтори великолепный барабанщик.

Его внутренняя духовнаяжизнь в отроческие годы остается для нас тайной. В своих запискахпедагоги не скупятся на отзывы, нелестные для юного НиколаяПавловича. Они уверяют, что он был груб, коварен в жесток. Однажды,будучи уже не маленьким — четырнадцати лет, — «ласкаясь кгосподину Аделунгу, великий князь вдруг вздумал укусить его в плечо,а потом наступить ему на ноги» и повторял это много раз.Кавалеры, приставленные к великому князю, свидетельствуют в своихдневных записях еще об одной особенности. Он любил кривляться игримасничать — черта, подтверждающая законность его рождения. Этобыло в духе его деда Петра III. Несмотря на многочисленныхвоспитателей, этот юноша вел себя в обществе как недоросль. «Онпостоянно хочет блистать своими острыми словцами, — писали про негокавалеры, — и сам первый во все горло хохочет от них, часто прерываяразговор других».

Эти замашки юноговеликого князя беспокоили окружающих. На это были особые причины.Дело в ток, что иные уже знали о будущей исключительной судьбе этогоюноши… Г. И. Вилламов в своем дневнике 1807 года свидетельствует,что вдовствующая императрица смотрит на Николая Павловича как набудущего государя. Шторх в записке об его воспитании, поданной МарииФедоровне, прямо указывает на необходимость включить в программуучебных занятий науки политические, так как, «вероятнее всего,великий князь в конце концов будет нашим государем». В своемизвестном труде Лакруа уверяет даже, что будто бы уже в 1812 году иМария Федоровна и брат Александр предупреждали Николая Павловича опредназначенной для него роли.

С этого времени, тоесть когда ему исполнилось шестнадцать лет, стали замечать в немнекоторую перемену. Он сделался более сдержанным, суровым иозабоченным. Исторические события понудили, вероятно, и НиколаяПавловича задуматься над их страшным смыслом. Он просил, чтобы емуразрешили ехать в действующую армию. Эта просьба осталась тщетной.»Все мысли наши были в армии, — пишет в своих мемуарах НиколайПавлович. — Учение шло как могло среди беспрестанных тревог иизвестий из армии. Одни военные науки занимали меня страстно, в ниходних находил я утешение и приятное занятие, сходное с расположениеммоего духа». Наконец в 1814 году Николай Павлович получил отсвоей матушки разрешение ехать на театр военных действий. 7 февралявместе с братом Михаилом, в сопровождении графа Ламздорфа, он выехалв Берлин. «Тут, в Берлине, — пишет он, — провидением назначенобыло решиться счастию всей моей будущности: здесь увидел я в первыйраз ту, которая по собственному моему выбору с первого раза возбудилаво мне желание принадлежать ей на всю жизнь. И Бог благословил сиежелание шестнадцатилетним семейным блаженством». Это былонаписано в 1831 году.

Особа, доставившая»блаженство» будущему императору, была дочь прусскогокороля Фридриха-Вильгельма III, друга Александра Павловича,Фредерика-Луиза-Шарлотта-Вильгельмина, которая была моложе НиколаяПавловича на два года. Она вышла за него замуж в июне 1817 года.

Что касается до военнойкампании, в коей жаждал принять участие Николай Павлович, то желаниеего и на этот раз не было исполнено. Едва юный великий князь вступилв пределы Франции, пришло повеление от императора вернуться в Базель.»Хотя сему уже прошло восемнадцать лет, — пишет Николай Павловичв своих мемуарах, — но живо еще во мне то чувство грусти, котороетогда нами одолело и ввек не изгладится. Мы в Базеле узнали, чтоПариж взят и Наполеон изгнан на остров Эльбу». Только тогдаполучено было приказание великому князю прибыть в Париж, и онотправился туда через Кольмар и Нанси.

Пребывание в Париже,кажется, было приятно Николаю Павловичу.

Особенно доставило емуудовольствие зрелище знаменитого смотра наших войск в Вертго. Здесьон в первый раз обнажил шпагу перед Фанагорийским гренадерскимполком».

Мария Федоровна снетерпением ждала возвращения своих сыновей в Россию. В то время,когда с таким блеском праздновали союзники свою победу надНаполеоном, в России, утомленной и разоренной войной, былобеспокойное настроение. Даже неопытнее великая княгиня Анна Павловнаписала братьям о том, что «внутренние дела идут плохо», чтовсе больше и больше появляется недовольных, хулителей и критиков ичто, надо признаться, существует немало поводов для их справедливогонегодования. Но Николай Павлович, очарованный великолепием нашеговоенного могущества, кажется, не внял грустным предупреждениям своейсестры. По крайней мере, в своем дневнике, который он вел в 1816году, во время большого путешествия по России, записи его касаютсячастностей и мелочей. Никаких выводов и обобщений нет. А в «журналепо военной части», по словам барона Корфа, все почти замечанияНиколая Павловича относятся «до одних неважных внешностейвоенной службы, одежды, выправки, маршировки и прочего и не касаютсяни одной существенной части военного устройства, управления илиморального духа и направления войск. Даже о столь важной стороневоенного дела, какова стрельба, пет нигде речи».

После большогопутешествия по России Николая Павловича отправили в Англию, дабы»обогатить его полезными познаниями и опытами». Однакокроме важного и полезного в Англии было нечто и опасное — ееконституция. Поэтому Мария Федоровна поручила графу Нессельроде,этому ничтожному подголоску Меттерниха, составить особую записку длявеликого князя. Смысл записки был тот, что «хартия вольностей»и все прочее, может быть, не так уж плохо для Англии, но совершенноне годится для России. Но Николай Павлович и сам не был склоненувлекаться демократией. «Если бы, к нашему несчастью, — писалон, — какой-нибудь злой гений перенес к нам эти клубы и митинги,делающие больше шума, чем дела, то я просил бы Бога повторить чудосмешения языков или, еще лучше, лишить дара слова всех тех, которыеделают из него такое употребление».

Один англичанин оставилсвои воспоминания о пребывании в Лондоне великого князя. «Егоманера держать себя, — пишет он, — полна оживления, без натянутости,без смущения и тем не менее очень прилична . Он много и прекрасноговорит по-французски, сопровождая слова недурными жестами. Если дажене все, что он говорит, было очень остроумно, то, по крайней мере,все было не лишено приятности; по-видимому, он обладает решительнымталантом ухаживать. Когда в разговоре он хочет оттенить что-нибудьособенное, то поднимает плечи кверху и несколько аффектированновозводит глаза к небу». В это же время одна англичанка писала онем: «Он дьявольски красив! Это самый красивый мужчина вЕвропе».

Позднее, в 1826 году,русский современник так описывал его наружность: «ИмператорНиколай Павлович был тогда 32 лет. Высокого роста, сухощав, грудьимел широкую, руки несколько длинные, лицо продолговатое, чистое, лоботкрытый, нос римский, рот умеренный, взгляд быстрый, голос звонкий,подходящий к тенору, но говорил несколько скороговоркой. Вообще онбыл очень строен и ловок. В движениях не было заметно ни надменнойважности, ни ветреной торопливости, но видна была какая-тонеподдельная строгость. Свежесть лица и все в нем выказывало железноездоровье и служило доказательством, что юность не была изнежена ижизнь сопровождалась трезвостью и умеренностью».

II

Однажды летом 1819года, после маневров под Красным селом, император Александр изъявилжеланна пообедать у брата Николая. В это время у молодых супругов былуже сын Александр, и Александра Федоровна была беременна старшейдочерью Марией. Николай Павлович командовал Второй гвардейскойбригадой. Ему было тогда двадцать три года.

После обеда императорАлександр неожиданно заговорил многозначительно о том, что ончувствует себя худо, что скоро он лишится потребных сил, чтобы посовести исполнять свой долг, как он это разумеет. Поэтому он,Александр, думает в недалеком будущем отречься от престола. Он уженеоднократно говорил с братом Константином. Но брат Константинбездетен и питает «природное отвращение» к наследованиюпрестола. Из этого следует, что Николаю Павловичу надлежит принять современем достоинство монарха.

Николай Павлович,которому старший брат не доверял до сих пор никакой государственнойдолжности, был, по его словам, «поражен, как громом». «Вслезах, — пишет он, — в рыданьях от сей неожиданной вести мы молчали.Наконец государь, видя, какое глубокое, терзающее впечатление словаего произвели, сжалился над нами и с ангельской, ему одномусвойственной лаской начал нас успокаивать и утешать… Тут яосмелился ему сказать, что я себя никогда на это не готовил и нечувствую в себе сил, ни духу на столь великое дело… Дружескиотвечал мне он, что когда вступил на престол, он в том же былположении; что ему было тем еще труднее, что нашел дела в совершенномзапущении от совершенного отсутствия всякого основного правила ипорядка в ходе правительственных дел… Что е восшествия на престолгосударя по сей части много сделано к улучшению и всему дано законноетечение и что поэтому я найду все в порядке, который мне останетсятолько удерживать».

Вероятно, памятьизменила Николаю Павловичу, когда он записывал этот разговор. Прошловедь тогда не менее семнадцати лет со времени этой беседы. Уверенияимператора Александра, что наследник найдет «все в порядке,который ему останется только удерживать», совсем не вяжутся стогдашним настроением разочарованного государя.

По-видимому, и самНиколай Павлович сознавал, что весь этот порядок не так ужблагополучен. «Кончился сей разговор, — пишет он, — государьуехал, но мы с женой остались в положении, которое уподобить могутолько тому ощущению, которое, полагаю, поразит человека, идущегоспокойно по приятной дороге, усеянной цветами и с которой открываютсяприятнейшие виды, когда вдруг разверзается под ногами пропасть, вкоторую непреодолимая сила ввергает его, не давая отступить пливоротиться. Вот совершенное изображение нашего ужасного положения».

Положение молодогобригадного генерала Николая Павловича Романова в самом деле былоужасно. И он мог без всякой аффектации и театральности сказать самомусебе то, что он поверил бумаге в 1831 — 1835 годах, кажется, несовсем искренне. Вкус к власти, о чем свидетельствует, между прочим,императрица Елизавета Алексеевна, был у Николая Павловича давно, сдетских лет, и для него не было секретом, что Константин, напротив,страшился престола. Значит, едва ,.ли разговор с императором был длянего неожиданностью. Но бояться власти в его положении, даже тайно оней мечтая, было естественно. Николай Павлович Романов был человекнеглупый, и он понимал, что не готов вовсе к управлению государством.А между тем после примечательного разговора в 1819 году Александр,неоднократно возвращаясь к этой теме, ничего, однако, не делал, чтобыподготовить брата к престолу. Он даже не назначил его членомГосударственного совета, и будущий царь служил как заурядный генерал.Впоследствии, правда, ему поручили заведовать инженерной частью, ноэти обязанности не имели, конечно, прямого отношения к управлениюстраной. «Все мое знакомство со светом, — писал НиколайПавлович, — ограничивалось ежедневным ожиданием в передних илисекретарской комнате, где, подобно бирже, собирались ежедневно вдесять часов все генерал-адъютанты, флигель-адъютанты, гвардейские иприезжие генералы и другие знатные лица, имевшие доступ к государю…От нечего делать вошло в привычку, что в сем собрании делались делапо гвардии, но большей частью время проходило в шутках и насмешкахнасчет ближнего. Бывали и интриги. В то же время вся молодежь,адъютанты, а часто и офицеры ждали в коридорах, теряя время илиупотребляя оное для развлечения почти так же и не щадя начальников,ни правительство… Время сие было потерей времени, по я драгоценнойпрактикой для познания людей и лиц, и я сим воспользовался».

Итак, будущий государьподготовлялся к своей ответственной роли, толкаясь в дворцовойпередней. Как будто император Александр, понимая, что некомунаследовать престол, кроме Николая, сам, однако, не мог в этоповерить никак и медлил открыть ему секрет царского ремесла.

А между тем в великомкнязе был избыток властолюбия. Не имея пока возможности применить егово всероссийском масштабе, он поневоле сосредоточил свое внимание наподчиненных ему гвардейских частях. Ветераны славных кампанийоказались во власти молодого человека, не имевшего никакого боевогоопыта. Офицеры и генералы, почти все раненые, смотрели на солдат какна товарищей, деливших и опасности и славу, — и все они, начиная сграфа Милорадовича, прекрасно понимали, что муштровка и парады неделают людей способными к военным подвигам. Но Николай Павлович, каки все Романовы, полагал смысл военной службы во внешней дисциплине ив обучении солдат на прусский лад, устаревший и бесполезный. Гвардиявозненавидела Николая Павловича Романова. «Я начал взыскивать, -пишет он, — по взыскивал один, ибо что я по долгу совести порочил,позволялось везде даже моими начальниками. Положение было самоетрудное.

Подчиненность исчезла исохранилась только во фронте, уважение к начальникам исчезлосовершенно, и служба была одно слово, ибо не было ни правил, нипорядка… По мере того как я начал знакомиться со своимиподчиненными и видеть происходившее в прочих полках, я возымел мысль,что под сим, то есть военным распутством, крылось что-то важное».

Весной 1822 года устроптивого великого князя было прямое столкновение с офицерамилейб-гвардии егерского полка. Генерал Паскевич, который в это времякомандовал гвардией, был в немалом затруднении. Дело в том, что онсам, как опытный и боевой генерал, презирал «акробатство»,которого требовал с упрямой жестокостью молодой ревнитель старойпрусской военщины. Но в одном отношении был прав Николай Павлович: завольностью тогдашнего военного быта таилось нечто более важное. Однимсловом, гвардия была заражена революционными идеями, и в этом, какизвестно, Николаю Павловичу пришлось убедиться очень скоро.

Осенью 1825 годаимператор Александр с больной императрицей уехал в Таганрог . Вцарском семействе настроение было мрачное. Все чувствовали, чтоимператор устал, что надо что-то делать и как-то успокоить глухоенедовольство, темной волной широко разлившееся по России. НоАлександр Павлович как будто на все махнул рукою. Он даже непозаботился как следует о престолонаследии на случай своей смерти.Правда, еще в 1822 году составлен был акт об отречении Константина иприготовлен манифест о правах на престол Николая, но тот столь важныйдокумент хранился тайно в Москве — в Успенском соборе, а в Петербурге- в Сенате, Синоде и Государственном совете. Когда посвященный в этутайну князь А. И. Голицын рискнул напомнить государю о необходимостиопубликовать акт об изменении престолонаследия, утомленный и ко всемуравнодушный Александр указал рукой на небо и сказал: «Положимсяв этом на Бога. Он устроит все лучше нас, слабых смертных».Сказал — и уехал в Таганрог.

В конце ноября 1825года в Петербург пришли вести о болезни Александра Павловича. 27числа, когда в большой церкви Зимнего дворца после обедни служилимолебен о здравии императора, камердинер подошел к стеклянной двери,выходившей в ризницу, где стояло царское семейство, и сделал знакНиколаю Павловичу. Так было условленно, если приедет курьер изТаганрога. Великого князя встретил Милорадович. Николай Павлович поего лицу догадался, что император умер.

Пришлось молебенпрекратить, и вся церковь, наполненная людьми, так тесно связанными сдинастией, пришла в смятение. Придворная чернь, испуганная ипотрясенная, забыв правила благочестия, плакала и вопила, мешаяистерические слезы с непристойной болтовней о возможных теперьпеременах.

Романтический поэт исентиментальный царедворец В. А. Жуковский был случайным свидетелем,как в опустевшей церкви великий князь опрометчиво приносил присягубрату Константину. Жуковский рассказывал, как Николай Павловичприказал священнику принести крест и присяжный лист и как, «задыхаясьот рыданья, дрожащим голосом повторял он за священником словаприсяги». Вероятно, в это время в душе будущего императора былонемало болезненных сомнений, и плакал он не без причины.

Всем известно, какиестранные дни междуцарствия пережила тогда Россия. Не былопретендентов на российский престол. Николай каждый день посылал скурьерами письма Константину Павловичу в Варшаву, умоляя его приехатьв Петербург. Спешили принести присягу Константину, несмотря напредупреждение Голицына, который настаивал на немедленном вскрытиитаинственного пакета. Сам император сделал на нем надпись, из коейвидно было, что после смерти его, Александра, надлежало ознакомитьсяс содержанием документа «прежде всякого другого действия».

Почему же Николай непослушался Голицына? Почему он делал вид, что не знает завещанияАлександра? Кажется, никто из Романовых не жаждал так власти, какНиколай. Почему же он медлил принять ее? Казалось, что он, как БорисГодунов, «поморщится немного».

Что пьяница пред чаркоювина,

И, наконец, по милостисвоей,

Принять венец смиренносогласится;

А там — а там он будетнами править

По-прежнему…

Та хмельная «чаркавина», которую надо было выпить Николаю Павловичу Романову, былаопасной чаркой. Он знал, что в ней может быть отрава. Дело в том, чтоникто из окружавших его не хотел видеть его царем. Это очевидно междупрочим из поведения Государственного совета, собравшегося в тот жевечер, 27 ноября, для обсуждения вопроса о престолонаследии. Спорилио том, надо ли вскрывать пакет. Д. И. Лобанов-Ростовский высказалмнение, что «les morts n’ont point de volonte» «умертвых нет воли». На том же стоял А. С. Шишков. ГрафМилорадович самонадеянно кричал, что нет надобности вскрыватьзагадочный пакет, что великий князь Николай Павлович уже принесприсягу и дело сделано. Однако председатель Совета князь Лопухинрешился все-таки распечатать пакет, и документ стал известен членамГосударственного совета. Несмотря на это, Милорадович требовал непринимать во внимание завещание Александра, идти к Николаю Павловичуи предоставить ему самому решение этого вопроса. Так и сделали.

Николай вышел к членамГосударственного совета. Со свойственной ему театральностью, «держаправую руку и указательный палец простертыми над своей головой»,со слезами на глазах, вздрагивая всем телом, он произнес краткуюречь, настаивая на принесении присяги Константину.

Иначе он поступить немог. Дело в том, что тот граф Милорадович, военный генерал-губернаторПетербурга, который хвастался неоднократно, что «у него вкармане шестьдесят тысяч штыков», ничего не знал о заговоре, ноон хорошо знал, что гвардия ненавидит Николая Павловича. Об этом он ссовершенной откровенностью сказал великому князю. Правда, у гвардиине было также оснований любить Константина, но тот был далеко, вВаршаве, а Николай был здесь и успел всех раздражить и озлобить.Сознавая это, Николай боялся престола, хотя и мечтал о нем страстно.

Его страх был самыйнастоящий, и он не скрывал его в письмах к братьям и в разговорах сматерью и женой. В то время как во дворце было смятение, слезы истрах, ночной Петербург казался совершенно спокойным. Государственныйсекретарь А. П. Оленин, которому выпало на долю извлечь из архивазавещание Александра, сообщает в своей записке: «Едучи от себя ккнязю Лопухину, то есть от Красного моста, на Мойке всей перспективойдо Литейного и обратно до Большой Морской, кроме горящих фонарей наулице, я ни в одном доме огня не видел и, кроме моей кареты, никакогодругого экипажа не слыхал. Не видно было даже ни одного конного илипешеходца, и только слышался глухой стук колес моей кареты и бег моихлошадей, да изредка перекличка часовых и ночных стражей».

III

Рано утром 12 декабряиз Таганрога прибыл полковник со срочным донесением Дибича ораскрытом заговоре в гвардии и среди офицеров Южной армии.Неопределенный и неясный страх перед какой-то опасностью, владевшийдушою Николая, теперь, когда он прочел сообщение Дибича, стал ужечем-то несомненным и близким. Это уже не предчувствие, а сама грубаядействительность. Смерть стояла совсем близко. Николай понимал, чтотут не может быть компромисса и сентиментальностей. Гвардия привыклаиграть коронами, как мячами. Он сознавал, что в эти два-три днярешится его участь — быть ему самодержавным императороммногомиллионной России или валяться где-нибудь на ковре Зимнегодворца изуродованным и задушенным, как его отец Павел.

Николай был одинок.Никого не было, кто бы мог ему помочь. Если ветеран славных походов,военный генерал-губернатор столицы Милорадович, решительно советуетне посягать на трон, то на кого же рассчитывать? А между темКонстантин не едет в Петербург, не присылает никакой официальнойбумаги и в то же время отказывается от престола. Николай Павлович снетерпением ожидал возвращения из Варшавы Михаила Павловича. Привезетон или не привезет необходимые документы от упрямого Константина, ноуже само его присутствие здесь, как живого свидетеля отречения брата,важно чрезвычайно. А он, как нарочно, опаздывал.

В этот день пришлорешительное письмо от брата, но совершен по интимное, и опубликоватьего было невозможно, как и предыдущие письма. Послав Дибичу подробныйответ на его донесение, Николай присоединил к нему приписку:»Решительный курьер воротился. Послезавтра поутру я — илигосударь, или без дыхания. Я жертвую собою для брата. Счастлив, если,как подданный, исполню волю его. Но что будет г. России? Что будет вармии?.. Я вам послезавтра, если жив буду, пришлю — сам еще не знаюкак — с уведомлением, как все сошло… здесь у нас о сю порунепостижимо тихо, mais le calme precede souvem 1’orage…» (нотишина часто бывает перед бурею…). Надо было подумать о манифесте.В апартамента» императрицы Николаю попался на глаза худенький, слихорадочными розовыми пятнами на щеках Николай Михайлович Карамзин.Этому старенькому верноподданному историографу, изнемогавшему тогдаот грудной болезни, поручил Николай Павлович написать манифест.Старичок тотчас же, кашляя и отирая платком потный лоб, принялсяписать манифест и вскоре принес его будущему императору. Манифестнаписан был высоким стилем, в надлежащем духе, но в нем говорилосьслишком определенно о том, что новый император будет следовать вовсем политике покойного Александра Павловича. А между тем новыйпретендент на трон, хотя и называл умершего брата «ангелом»,как это было принято почему-то в семье Романовых, вовсе не хотелповторять двусмысленной и странной, по его понятиям, политики брата.Пришлось пригласить Михаила Михайловича Сперанского и ему поручитьпеределать манифест. Об этом акте еще никто не знал. Только на другойдень, зайдя в комнаты жены и увидев там маленького Сашу, наследника,Николай Павлович показал ему манифест и сказал: «Завтра твойотец будет монархом, а ты цесаревичем. Понимаешь ли ты это?»Семилетний «le petit Sacha», будущий «царь-освободитель»,был чем-то расстроен, хныкал и, услышав строгий голос отца, заплакалгорько.

Вечером 12 декабря кНиколаю Павловичу явился адъютант командующего гвардейской пехотойподпоручик Ростовцев , Молодой офицер был как в лихорадке. Он умолялНиколая быть осторожным и не спешить с новой присягой. Не называяимен, он намекал на то, что существует заговор, что гвардияволнуется, что Николаю Павловичу грозит опасность.

Великий князь обнялтеатрально своего взволнованного доброжелателя и отпустил, обещаядружбу.

Подпоручик ничегонового ему не открыл. Он и без него знал, что ему предстоит немалоеиспытание.

На другой день НиколайПавлович пригласил к себе председателя Государственного советаЛопухина и сообщил ему о положении дел, об ответе брата и онеобходимости взять на себя власть.

Растерявшейся,смущенный князь Лопухин сам поехал к государственному секретарюОленину, дабы тот немедленно известил членов о чрезвычайном собраниив Зимнем дворце. Все должны были съехаться и семи часам. Вназначенный срок все явились, недоумевая и со страхом поглядывая другна друга.

Николай Павловичрассчитывал, что к заседанию подъедет брат Михаил. Его присутствиебыло необходимо. Но шли часы, а брата все не было. В смущении бродилипо зале, как привидения, эти генералы и вельможи. Николай Павловичдогадался устроить в соседней зале ужин. Это несколько оживилозвездоносцев. В конце концов в полночь, не дождавшись брата, НиколайПавлович пригласил всех на заседание и, сообщив решение Константина,сам прочел манифест о своем восшествии на престол. Первым вскочил инизко поклонился новому царю Мордвинов, которого декабристы считалилибералом и намерены были сделать членом временного правительства,без его ведома… На другой день, 14 декабря, рано утром к новомуимператору явился с докладом генерал-адъютант Бенкендорф. НиколайПавлович сказал ему: «Сегодня вечером, может быть, нас обоих небудет более на свете, но, по крайней мере, мы умрем, исполнив нашдолг». Мысль о гибели преследовала тогда Николая Павловича.Накануне он говорил об этом жене. Александра Федоровна отметила это всвоем дневнике. «Я еще должна здесь записать, — сообщает она, -как мы днем 13-го отправились к себе домой, как ночью, когда я,оставшись одна, плакала в своем маленьком кабинете, ко мне вошелНиколай, стал на колени, молился Богу и заклинал меня обещать емумужественно перенести все, что может еще произойти. «Неизвестно,что ожидает нас. Обещай мне проявить мужество и, если придетсяумереть, умереть с честью».

А за день до этогоНиколай Павлович писал П. М. Волконскому: «Четырнадцатого числая буду государь или мертв. Что во мне происходит, описать нельзя, вы,верно, надо мною сжалитесь — да, мы все несчастные, но нетнесчастливее меня…»

В день восстания, вшестом часу, собрались по дворце почти все генералы и полковыекомандиры гвардейского корпуса. Николай вышел к ним в измайловскоммундире, прочел главные документы, касающиеся престолонаследия, исвой манифест. Потом он спросил у собравшихся, нет ли у когокаких-либо сомнений. И когда никто сомнений не выразил, он, принявторжественную позу монарха, с величественным жестом сказал:

— После этого выотвечаете мне головою за спокойствие столицы, а что до меня касается,если я хоть час буду императором, то покажу, что этого достоин.

Члены Сената и Синодабезропотно принесли присягу в семь часов утра. Вскоре явился водворец беспечный Милорадович и старался уверить царя, что все впорядке и все спокойно. Но у Николая Павловича на этот счет было своеособое мнение. И в самом деле, не прошло и часа, как новый царьубедился в том, что самонадеянный граф Милорадович, когда-то большойвоин, а теперь, несмотря на свой почтенный возраст, жуир и балетоман,прозевал заговор.

Первую тревожную вестьпринес командир гвардейской артиллерии Сухозанет . Там, в некоторыхчастях, роптали офицеры, сомневались в законности второй присяги.Пришлось туда послать Михаила Павловича, который только что приехалво дворец и попал как раз к началу мятежа.

Еще страшнее былавесть, которую привез взволнованный и смущенный генерал Нейдгарт. Онтолько что опередил Московский полк, который шел на Сенатскуюплощадь, не слушая командиров. Нейдгарт просил у царя разрешениядвинуть на мятежников часть конной гвардии и первый батальонпреображенцев.

Увидев красноерасстроенное лицо генерала, Николай понял, что ему не на когонадеяться и что он, «добрый малый» «le pauvre diable»,как его звали братья, должен теперь сам выпутываться из беды. Теперьуж он не бравый молодой бригадный генерал, а император всероссийский,но — увы! — пока еще без империи, без верноподданных, безправительства, без полководцев… Ему еще предстоит эту самую империюзавоевать.

Спускаясь посалтыковской лестнице дворца, он думал о том, что когда-то он тщетноискал случая участвовать в сражении, а вот теперь судьба емупредназначила рисковать своей головой на Сенатской площади.

Николай прошел преждевсего на главную дворцовую гауптвахту и вывел оттуда егерскую ротуФинляндского полка, крикнув зычно:

— Ребята! Московскиешалят! Не перенимать у них и свое дело делать молодцами!

Внутри у НиколаяПавловича все дрожало, но голос прозвучал хорошо, бодро, и егоактерское сердце радовалось, что он начал, как надо, и егопослушались и за ним пошли.

Когда Николай вышел задворцовые ворота, площадь была усеяна народом. День был пасмурный, и,хотя мороз был не крепкий, было холодно, потому что дул северныйветер. Синеватый туман клоками ходил низко, и от этого казалось, чтовсе вокруг как будто плывет куда-то, как будто все мираж.

Опять подошелМилорадович и сказал, хмурясь: Cela va mal. Us marchent au Senat,mais je vais leur parler. «Дело плохо. Они идут к Сенату, но япоговорю с ними».

И генерал ускакал.»Надо было мне выиграть время, — сообщает в своей запискеНиколай Павлович, — дабы дать войскам собраться. Нужно было отвлечьвнимание народа чем-нибудь необыкновенным — все эти мысли пришли мнекак бы по вдохновению, и я начал говорить народу, спрашивая, читалили мой манифест. Все говорили, что нет. Пришло мне на мысль самомуего читать. У кого-то в толпе нашелся экземпляр. Я начал его читатьтихо и протяжно, толкуя каждое слово. Но сердце замирало, признаюсь,и единый Бог меня поддержал…»

В это время подоспелпервый батальон преображенцев, и Николай сам повел его и поставил науглу Адмиралтейского бульвара. Здесь мелькнула перед глазами НиколаяПавловича фигура полковника князя Трубецкого, и то, что он быстроудалился куда-то, казалось Николаю Павловичу зловещим и неприятным.

Тогда Николай приказалсвоему адъютанту Кавелину ехать немедленно в Аничков дворец иперевести семью в Зимний, а другому адъютанту, Перовскому, — в коннуюгвардию с приказанием выезжать на площадь.

В это время Николайуслышал пальбу. От этих первых выстрелов стало страшно и весело.Началось!

Николай почувствовалсебя полководцем. И в голове стал складываться план защиты. Онападении он еще не думал, не зная сил загадочного врага.

Когда флигель-адъютантГолицын прискакал с известием, что Милорадович пытался говорить смятежниками и какой-то штатский смертельно его ранил, Николай,сосредоточенный на мыслях о защите дворца, принял весть как будторавнодушно, но где-то в глубине сознания запечатлелось, что это уженастоящая борьба и что теперь дело идет о жизни его самого, Николая.

Дойдя до углаВознесенской и не видя еще конной гвардии, Николай приказалпреображенцам остановиться. Со всех сторон сбегался народ мастеровые,дворовые, разночинцы, все толпились, теснились, запруживая улицу,напирали на солдат.

И с площади неслиськрики «ура!» и какой-то неясный гул. «В сие время, -пишет в своих мемуарах Николай, — заметил я слева против себя офицераНижегородского драгунского полка, которого черным обвязанная голова,огромные черные глаза и усы и вся наружность имели что-то особенноотвратительное». Это был Якубович.

— Я был с ними, но,услышав, что они за Константина, бросил и явился к вам, — сказал он,дерзко смотря в глаза Николаю. «Я взял его за руку, пишетНиколай, — и сказал: «Спасибо! Вы ваш долг знаете». От негоузнали мы, что Московский полк почти весь участвует в бунте и что сними следовал он по Гороховой, где от них отстал. Но после уже узнанобыло, что настоящее намерение его было под сей личиной узнавать, чтосреди нас делается, и действовать по удобности».

Тем временем АлексейОрлов, брат декабриста, привел конную гвардию и построил ее спиной кдому Лобанова, недалеко от деревянного забора, за которым торчалилеса строящегося Исаакиевского собора. Николай приказал перевести этипять эскадронов так, чтобы они правым флангом опирались на грудукамней, выгружаемых для постройки собора на берегу Невы, а левым — напреображенцев, которые стояли спиной к Адмиралтейству. А местоконницы заняли оставшиеся верными московцы и два батальонаИзмайловского полка.

Мятежники стояли вокругпамятника Петру. Генерал Воинов пытался подъехать к ним, но еговстретили выстрелами, и он ускакал назад. Флигель-адъютант Бибиковподошел к Николаю, прихрамывая. Лицо у него было в кровоподтеках. Егопомяли солдаты, когда он проходил мимо каре. Из толпы мятежниковслышались крики: «Ура, Константин», и многие не понимали,что, собственно, происходит и за что убит старый генерал Милорадович.Понимали до конца, в чем дело, заговорщики и сам Николай. Он знал,что решается участь самодержавной монархии — быть ей или нет. И ончувствовал каким-то звериным инстинктом, что надо сделать во что быто ни стало последние усилия, сломить врага, раздавить его или самомупогибнуть. И этот инстинкт внушил ему мысль, что надо непременнососредоточить всех бунтовщиков здесь, на площади, дать им возможностьсобраться вместе. Тогда будет видно, как действовать. Только быгде-нибудь в тылу не остался враг. Огромная народная толпа,устремившаяся на площадь, пугала Николая. Он понимал, что если бымятежники разбросили свои силы шире, их поддержала бы «чернь»и весь город запылал бы в страшном мятеже.

Вот почему, когдаНиколай увидел в беспорядке идущий лейб-гренадерский полк и, думая,что он покорен, крикнул «стой!», а солдаты в ответ, неслушаясь, гаркнули: «Мы за Константина!» — ему неоставалось ничего другого, как указать им на Сенатскую площадь.

«И вся сия толпа,- пишет Николай, — прошла мимо меня, сквозь все войска, иприсоединилась без препятствия к своим… К счастию, что сие такбыло, ибо иначе бы началось кровопролитие под окнами дворца и участьбы наша была более чем сомнительна».

Многое было непонятно вповедении и тех батальонов, которые были в распоряжении Николая.Артиллерия, например, явилась без снарядов, и пришлось посылать заними в лабораторию, и тогда привезли всего только три снаряда.Послали еще раз, и дежурный офицер отказался выдать, потому что небыло официальной бумаги. На все это уходило время. А между тем силымятежников увеличились. К ним присоединился весь гвардейский экипаж ипримкнул со стороны Галерной. Потом подошли гренадеры. «Шум икрик, — по свидетельству Николая Павловича, — делалисьбеспрестанными, и частые выстрелы перелетали через голову. Наконецнарод начал также колебаться, и многие перебегали к мятежникам, предкоторыми видны были люди невоенные. Одним словом, ясно становилось,что не сомнение в присяге было истинной причиной бунта, носуществование другого, важнейшего заговора делалось очевидным».По мере того как подходили новые верные правительству военные части,Николай расставлял их на площади, окружая непокорных.

Попробовал уговариватьмятежников Михаил Павлович, но в него пытался стрелять из пистолетаКюхельбекер, лично ему известный, и великий князь отъехал от фронта,махнув рукой. Испуганный митрополит Серафим, в полном облачении, скрестом, тщетно уговаривал солдат смириться. Ему пришлось сесть вкарету и уехать.

Было уже три часапополудни. Стало холоднее. Снегу было мало, и под ногами былоскользко. Время от времени из рядов московцев стреляли. В коннойгвардии было много раненых.

Надо было что-топредпринимать, и Николай выехал вперед, чтобы осмотреть позиции. «Вэто время, — пишет он, — сделали по мне залп. Пули просвистели мнечерез голову, и, к счастью, никого из нас не ранило. РабочиеИсаакиевского собора из-за заборов начали кидать в нас поленьями.Надо было решиться положить сему скорый конец, иначе бунт могсообщиться черни, и тогда окруженные ею войска были бы в самомтрудном положении».

Прежде чем что-нибудьпредпринять, Николай поскакал к Зимнему дворцу, чтобы усилить егоохрану. Ему все еще мерещилось нападение с тылу. По дороге егоостановил Карамзин, который подбежал к нему без шапки, в распахнутоймедвежьей шубе. Несчастный историограф несколько раз по просьбеимператрицы выбегал на мороз из дворца, чтобы донести ей, жив лиимператор: она никому не верила, изнемогая от страха.

Всем известно, чтоделалось тогда в рядах мятежников. Многие из заговорщиков не явилисьна площадь. Отсутствовал и «диктатор» Трубецкой. Бунтовщикине знали, что делать. Не было точного и обдуманного плана. Всенадеялись друг на друга и чего-то ждали. Иные верили, чтоправительственные войска перейдут на сторону восставших. Ждаливечера. А между тем люди мерзли. Голод давал себя знать. Послали захлебом и водкой, но принесли мало. И голодные солдаты ворчали, чтонет начальников, но пока еще держались, ободренные тем, что народ,которому опостылела царская власть, был явно на стороне восставших.

Николай попробовалпослать конницу. Сначала пошла в атаку конная гвардия, но лошадискользили от гололедицы, да и палаши оказались не отпущенными, ипришлось вернуться обратно, унося раненых. Та же участь постиглакавалергардов.

Было явно, что еще часнерешительности, и Николаю Романову не быть на троне. Генералы,которые сначала сторонились императора, а иногда решались дажесоветовать ему осторожность и не действовать оружием, теперь вдругспохватились, сообразив, что их участь будет не лучше участи самогоНиколая.

Несмотря на страх,который им овладел, по его собственному признанию, Николай еще могпроизводить на окружающих впечатление «сильного человека».Когда к нему подошел представитель дипломатического корпуса, выражаяготовность поддержать его авторитет присутствием в его свитеиностранных послов, он будто бы сказал, «que cette scene etaitune affaire de famille, a laquelle 1’Europe n’avait rien a demeler»,то есть что эта сцена — дело семейное, и в ней Европе делать нечего.

Наконецгенерал-адъютант Васильчиков сказал Николаю:

— Ваше величество!Нельзя терять ни минуты. Ничего не поделаешь. Нужна картечь!

Николай и сам понимал,что иного нет выхода. Но надо было сказать какую-нибудь»историческую» фразу, подходящую к случаю. И он сказал ее:

— Вы хотите, чтобы япролил кровь моих подданных в первый день моего царствования?

— Да, — сказалВасильчиков, — чтобы спасти вашу империю!

И в самом деле, империябыла спасена.

Всего на площади стоялочетыре орудия — три на углу бульвара, где был Николай, и одно околоканала, где находился Михаил Павлович.

Последнеепредупреждение восставшим сделал генерал Сухозанет. Он вернулся кцарю, потеряв на шляпе султан: его сняла пуля.

Тогда Николай зычнокрикнул:

— Пальба орудиями попорядку!.. Правый фланг начинай! Первая!

Начальники повториликоманду. Но Николай крикнул «Отставь!» — и выстрела непоследовало.

Так и во второй раз.Только в третий раз он решился стрелять. Но вышла заминка. Пальник неисполнил приказа. Тогда поручик Бакунин соскочил с лошади и, вырвав усолдата запал, сам выстрелил.

Картечь ударила черезплощадь в карниз Сената. С крыши свалилось несколько человек.Конногвардейцы, озлобленные бомбардировкой поленьями, встретиливыстрелы криком «ура».

Второй выстрел ударил всредину мятежного каре… Начались паника и бегство. ИмператорНиколай одержал победу.

Заняв площадь войсками,Николай вернулся по дворец, где его ждали наша и дети.

IV

Вернувшись во дворец,Николай сел писать брату письмо. «Дорогой, дорогой Константин! -писал он. — Ваша воля исполнена: я — император, но какою ценой, божемой! Ценой крови моих подданных. Милорадович смертельно ранен,Шеншин, Фредерике, Стюрлер — все тяжело ранены … Я надеюсь, чтоэтот ужасный пример послужит к обнаружению страшнейшего из заговоров,о котором я только третьего дня был извещен Дибичем».

Всю ночь с 14 на 15число Николай Павлович не ложился спать вовсе. Если на Сенатскойплощади не нашлось ни одного генерала, способного командоватьвойсками, верными правительству, и Николаю пришлось взять на себяроль военного диктатора, то теперь ему предстояла новая роль -трудная роль инквизитора. С первого же дня своего царствования у негосложилось убеждение, что ему не на кого надеяться и не на когорассчитывать. Он сам взял в свои руки следствие по делу декабристов.В сущности, этот страшный день и эта страшная ночь определили егосудьбу как императора. Николай поверил, что само провидениепредназначило ему быть монархом. Враги были повержены. И этой победойон был обязан исключительно себе. «Самое удивительное, — говорилон впоследствии, — что меня не убили в тот день». В самом деле,это удивительно. Вопрос о цареубийстве принципиально был давно решенв среде заговорщиков: Почему и таком случае Каховский, убившийМилорадовича, не решился убить царя? Почему? Настроениеправительственных войск было так неустойчиво, что, наверное; сутратой Николая они не стали бы защищать обезглавленную власть. Но измятежников никто не посмел взять на себя ответственность. Рылеев,Пущин, Каховский — вся тогдашняя интеллигенция — оказалисьбессильными перед политическим реализмом Николая. Заговорщики несумели воспользоваться тем мятежный настроением, какое владелонародной массой, о чем с совершенной откровенностью свидетельствует всвоих записках и сам Николай. Взбунтовавшиеся дворяне, несмотря насвою враждебность к царскому самодержавию, по своей культуре былиближе к Романовым, чем к этой взволнованной толпе солдат, рабочих икрепостных. Вот эта явная оторванность от широких кругов населения,враждебного петербургской власти, и погубила участников декабрьскойреволюции.

Допросы арестованныхубедили Николая в том, что эти люди морально не были достаточносильными, и это сознание опьянило победителя. Отравленный этимхмелем, он овладел царством, и понадобился опыт тринадцатилетнейсамодержавной власти, европейская революция 1848 года и ужасыСевастопольской кампании, чтобы он освободился от этого хмеля ивдруг, понял, что «просвещенный абсолютизм» есть жалкаяфикция, что он — мнимый самодержец, что он ничтожен перед стихийнымисилами, которые фатально развиваются, преодолевая на своем пути всепреграды.

Но в ночь с 14 на 15декабря 1825 года Николай еще не понимал того, что он понял в 1855году.

«Когда я пришелдомой, — писал в своих мемуарах Николай, — комнаты мои были похожи наглавную квартиру в походное время. Донесения от князя Васильчикова иот Бенкендорфа одно за другим ко мне приходили. Везде сбиралиразбежавшихся солдат гренадерского полка и часть московских. Новажнее было арестовать предводительствовавших офицеров и других лиц.Не могу припомнить, кто первый приведен был. Кажется мне -Щепин-Ростовский… Он, в тогдашней полной форме и в белыхпанталонах, был из первых схвачен, сейчас после разбития мятежнойтолпы. Его вели мимо верной части Московского полка, офицеры егоузнали, и в порыве негодования на него, как увлекшего часть полка взаблуждение, они бросились на него и сорвали эполеты. Ему стянулируки назад веревкой, и в таком виде он был ко мне приведен».Потом допрашивали Бестужева, и от него Николай узнал, что князьТрубецкой был назначен предводителем мятежа. Его стали искать повсему Петербургу и наконец нашли в доме австрийского посла, которыйприходился ему свояком.

В присутствии генералаТоля произошло свидание диктаторов двух вражеских станов — Романова иТрубецкого. Романов исполнил свой долг, как он его понимал, и этогоне сделал Трубецкой, усомнившийся в решительный час и в самом себе, ив том деле, какое он защищал. Николай не удержался от того, чтобысамодовольно и мелодраматично описать это свидание в своих записках,в иных частях довольно правдивых и откровенных.

При обыске в домеТрубецкого нашли важную черновую бумагу на оторванном листе, писаннуюрукой Трубецкого, — «это была программа на весь ход действиймятежников на 14-е число, с означением лиц участвующих и разделениемобязанностей каждому».

Николай воспользовалсяэтим документом.

— Хочу вам датьвозможность, — сказал он Трубецкому, — хоть несколько уменьшитьстепень вашего преступления добровольным признанием всего вамизвестного. Тем вы дадите мне возможность пощадить вас, скольковозможно будет. Скажите, что вы знаете?

— Я невинен, я ничегоне знаю.

— Князь, опомнитесь ивойдите в ваше положение. Вы — преступник. Я ваш судья. Улики на вас- положительные, ужасные и у меня в руках. Ваше отрицание не спасетвас. Вы себя погубите, отвечайте, что вам известно.

— Повторяю, я невиновен, ничего не знаю.

Тогда Николай показалему документ:

— Если так, таксмотрите же, что это. «Тогда он, — пишет Николай, — как громомпораженный, упал к моим ногам в самом постыдном виде».

Когда князь Трубецкойползал у ног Николая Павловича, вероятно, в душе победителяокончательно созрела мысль о том, что у него, императора, нет болеесоперников.

Если князь Трубецкой,»вождь» восстания, пресловутый «диктатор», целуетцарские ботфорты, то кто иной посмеет упорствовать в своих»заблуждениях»! И в самом деле, немногие из декабристовускользнули из крепких сетей, расставленных талантливым следователем.Он сам, как актер, увлекся этой жестокой игрой. Так было приятнопосле пережитой опасности торжествовать победу, любоваться наповерженных врагов, обольщать какого-нибудь наивного Рылеева, пугатьтрусов, искусно добиваться признаний у строптивых, вроде КаховскогоЭтот самолюбивый мечтатель понравился Николаю, может быть, потому,что тоже был склонен, как и царь, к театральной декламации. Николайдаже отметил в своих мемуарах, что этот — декабрист был «молодойчеловек, исполненный прямо любви к отечеству», что, какизвестно, не помешало ему повесить патриота, ибо его патриотизм был»в самом преступном направлении».

Характеристики, которыеделал Николай своим «друзьям четырнадцатого дня», весьмалюбопытны. Они рисуют облик самого царя. Участники Южного обществапосле восстания Черниговского полка его интересуют не менее, чемсеверяне.

«Муравьев, — пишетНиколай, — был образец закоснелого злодея. Одаренный необыкновеннымумом, получивший отличное образование, но на заграничный лад, он былв своих мыслях дерзок и самонадеян до сумасшествия, но вместе скрытени необыкновенно тверд». Твердость Николаю всегда нравится, дажеу врага. Муравьева привезли закованного, хотя он был тяжело ранен. Онсидел, изнемогая от раны, но давал показания обстоятельно.

— Объясните мне,Муравьев, как вы, человек умный, образованный, могли хоть однусекунду до того забыться, чтобы считать ваше намерение сбыточным, ане тем, что есть — преступным злодейским сумасбродством? — спросилНиколай, забыв, по-видимому, что 14 декабря он сам не знал, что,собственно, происходит на Сенатской площади — несбыточное»сумасбродство» или гибель романовской империи. Тогда ведьНиколай вовсе не был уверен, кто кого будет допрашивать какпобедитель и судья,

На вопрос НиколаяМуравьев ничего не отвечал, покачал головой с видом, что чувствуетистину, не поздно.

Пестель был такжепривезен в оковах; по особой важности его действий его привезли идержали секретно…

«Пестель былзлодей во всей силе слова, без малейшей тени раскаяния, с зверскимвыражением и самой дерзкой смелости в запирательстве; я полагаю, чторедко найдется подобный изверг.»

«Артамон Муравьевбыл не что иное, как убийца, изверг без всяких других качеств, кромедерзкого вызова на цареубийство. Подл в теперешнем положении, онвалялся у меня в ногах, прося прощения…»

«Напротив, МатвейМуравьев, сначала увлеченный братом, но потом в полном раскаянии уженекоторое время от всех отставший, из братской любви только спутникего во время бунта и вместе с ним взятый, благородством чувств,искренним глубоким раскаянием меня глубоко тронул».

«СергейВолконский, набитый дурак, таким нам всем давно известный, лжец иподлец в полном смысле, и здесь таким же себя показал. Не отвечая нина что, стоя как одурелый, он собою представлял самый отвратительныйобразец неблагодарного злодея и глупейшего человека».

Декабристы, которыедержали себя с достоинством, внушали Николаю чувство уважения,которое он не всегда мог скрыть под презрительными словами. МихаилОрлов, например, чей «большой ум, благородную наружность ипривлекательный дар слова» пришлось признать и самому Николаю,вызвал его самолюбивый гнев своей язвительной улыбкой, гордостью ипрямыми насмешками над молодым императором, и все же царь не решилсяговорить о нем так, как он говорил об «одурелом»Волконском.

Прошло полгода послевосстания. 14 июля 1826 года Николай Павлович писал брату:»Милосердный господь дал нам, дорогой и бесценный Константин,увидеть конец этого ужасного процесса. Вчера была казнь . Согласнорешению Верховного суда, пятеро наиболее виновных повешены, остальныелишены прав, разжалованы и присуждены к каторжным работам… Да будеттысячу раз благословен Господь, спасший нас… Да избавит он нас инаших внуков от подобных сцен…»

В дни казни царскоесемейство было в тревоге. Императрица и сам Николай не вполне былиуверены, что все обойдется благополучно. Дня за три до казни МарияФедоровна писала Голицыну: «Вчера или сегодня государь долженрешить судьбу этих несчастных…

Я день и ночь думаю обэтом. Это приводит меня, в ужасное состояние…» После казниимператрица пишет тому же князю А. Н. Голицыну: «Слава Богу всёпрошло спокойно, все в порядке. Да помилует Господь казненных, и дабудет к ним милосерд вышний судия. Я возблагодарила на коленях Бога.Я верю, что, по милосердию божьему, Николай будет отныне царствоватьмирно и спокойно!»

V

Итак, началось «мирноеи спокойное» царствование Николая Павловича Романова. Онодлилось долго — тридцать лет. У нового императора был единый планцарствования. И, надо признать, что это единство государственногозамысла было удивительно в своей последовательности. Николай понималвласть царя как власть хозяина. Россия — это его собственность, авсякая «собственность священна». Хозяин должен заботиться освоем добре, не расточать его, копить, выбирать хороших и верныхслуг. Все должны безропотно исполнять его хозяйскую волю. Младшие недолжны учить старших. В хозяйстве должна быть строгая иерархия. Вседолжно быть подчинено дисциплине. Во всем должна быть система, точныеправила. Должен быть закон.

Романтизм покойногобрата был не по вкусу Николаю Павловичу. Будучи ревнителеммонархической идеи, убежденным сторонником абсолютизма, он не хотелоправдывать самодержавие мистически. Ему казалось опасным вступать наэту зыбкую почву. Опыт брата доказывал, как легко впасть в жестокиепротиворечия с самим собой, если искать для политики высшейбожественной санкции. Само собою разумеется, он не мог отказаться отофициального признания, что власть сама по себе «священна»,но ему вовсе не хотелось углубляться в эту опасную тему. Для этого онбыл слишком трезвым реалистом. Ему нравилась теория «просвещенногоабсолютизма», и он искренно сожалел, когда умер Карамзин ,который, будучи апологетом самодержавия, не разделял, однако, вкуса кмистицизму последних лет царствования Александра. Николай Павловичбез церемонии прогнал Магницкого и Рунича и сократил Фотия . Онпонял, что можно управлять страной и без этих слишком беспокойны иназойливых претендентов на какое-то особенное знание сокровенных тайнмонархии. Николай не любил философии. Ему нравились инженеры. Надозаниматься не любомудрием, а строить крепости, мосты и дороги. Тутнет ничего мистического. Нужен только точный расчет и порядок. Дляэтого необходимы единство власти и закон.

Единство властиосуществлялось в полной мере им самим, императором Николаем. Нуженбыл только человек, который сумел бы внушить стране уверенность, чтоРоссия управляется на незыблемых основаниях закона. Такой человекнашелся. Это был Михаил Михайлович Сперанский .

Николай Павловичпрекрасно знал, что декабристы прочили в члены «временногоправительства» именно Сперанского, которого считали по старойпамяти либералом. Но он лучше знал этого человека, чем побежденныемятежники. Николай Павлович угадал, что Сперанский теперь уже немечтает о конституции, что он стал приверженцем самодержавия, и онрешил воспользоваться его замечательными способностями юриста ибюрократа, его точным умом, его пристрастием к строжайшейиерархической системе. Он был незаменим в этом отношении. Только одинСперанский мог воплотить в законе идею николаевского порядка.

Николая Павловича непугало даже масонство Сперанского в прошлом и его благочестиепоследних лет. Мистицизм Сперанского, умозрительный и замкнутый, небыл похож на буйный и беспокойный дух Фотия. С таким благоразумныммистицизмом Николай мирился. Но полное доверие императора надо былозаслужить, и Николай подверг Сперанского испытанию. Оно было такмучительно и трудно, что старый Сперанский изнемогал и даже по ночам,по свидетельству дочери, нередко глухо рыдал. Однако возложенное нанего исполнил с педантизмом безупречного чиновника. Какое же это былоиспытание? Николай понудил Сперанского принять участие в томВерховном уголовном суде, который разбирал дело декабристов. Вереницабывших «братьев» по масонским ложам прошла перед МихаиломМихайловичем. Он даже встретил здесь своего ближайшего товарища номасонству и по законодательной работе в Сибири — Батенькова.Сперанский был, кажется, самым ревностным участником этого верховногосудилища. Все дела отдельных декабристов ему были известны. Он,неустанно работая, сочинил подробнейшую программу судопроизводства.Он следил за каждым действием председателя и напоминал ему о порядкедел и резолюций. Он подсказывал суду решения. И ленивые генералы,сановники и епископы, как загипнотизированные, следовали во всемпредуказаниям Сперанского. Сохранились многочисленные черновики,свидетельствующие о том, с каким рвением работал тогда Сперанский.Избранный в комиссию по распределению разрядов, он единолично сочинилстрого разработанную классификацию родов и видов политическихпреступлений. Получилась удивительная по стройности схема. Но он этимне ограничился. Он для примера, по собственной инициативе,распределил по разрядам всех, привлеченных по делу восстания.Верховный суд принял целиком этот «примерный» проектСперанского.

Тринадцатого маясостоялось свидание Николая со Сперанским. Еще недавно опальныйсановник, докладывал теперь государю о Верховном суде. И царьсамодовольно писал потом об этом докладе Дибичу. Николай убедилсянаконец, что Сперанскому можно довериться. И он поручил ему создатьту грандиозную декорацию законности, которая должна была украсить иувенчать великолепный петербургский ампир.

К 1832 году Сперанскийзакончил свой колоссальный труд. Под его редакцией вышло сорок семьтомов полного собрания русских законов, за время с 1649 года допоследнего царствования. В 1833 году вышел им же, Сперанским,подготовленный свод действующих законов в пятнадцати томах.

Но в то время, какСперанский корпел над сводом российских законов, стараясь придатьсамоуправному порядку некий вид законности, нашлись среди окружавшихНиколая лиц житейские практики, предлагавшие усовершенствоватьполицейский аппарат, с тем чтобы он был послушным и гибким орудием вруках правительства. Тут уж никакой закон не действовал. Граф А. X.Бенкендорф, человек вовсе не склонный к юридическим тонкостям, подалНиколаю записку о реформе полиции. Дело, оказывается, очень просто.»Вскрытие корреспонденции составляет одно из средств тайнойполиции и притом самое лучшее, так как оно действует постоянно иобнимает все пункты империи.

Для этого нужно лишьиметь в некоторых городах почтмейстеров, известных своей честностью иусердием…» С этого надо начать. Но этого мало: нужныдоносчики. На кого же можно рассчитывать? Бенкендорф точно,оказывается, знает, из кого состоит эта категория полезныхсамодержавию людей. «Злодеи, интриганы и люди недалекие,раскаявшись в своих ошибках или стараясь искупить свою вину доносом,будут по крайней мере знать, куда им обратиться». «Министруполиции придется путешествовать ежегодно, бывать время от времени набольших ярмарках, при заключении контрактов, где ему легче приобрестинужные связи и склонить на свою сторону людей, стремящихся к наживе».

Обеспечив себе помощьподобных ревнителей монархической идеи гоголевских почтмейстеров,людей, «стремящихся к наживе», бывших «злодеев»,интриганов и глупцов, — полиция должна «употребить всевозможныестарания, чтобы приобрести нравственную силу, которая во всяком делеслужит лучшей гарантией успеха».

Эта записка Бенкендорфаположила начало знаменитому Третьему отделению собственной еговеличества канцелярии. Во главе этого учреждения был поставлен графА. X. Бенкендорф, бывший член масонской ложи Соединенных Друзей,приятель декабристов, подавший на них донос Александру, но неуспевший воспользоваться благосклонностью этого «коронованногоГамлета». Теперь он нашел себе щедрого покровителя в лицеНиколая I. Он ценил Бенкендорфа и поручил ему, по преданию, «отиратьслезь?» обездоленных российских граждан. По свидетельству баронаКорфа, шеф жандармов, предназначенный «отечески» опекатьрусское общество, «имел самое поверхностное образование, ничемуне учился, ничего не читал и даже никакой грамоты не знал порядочно».Но зато он был верный и преданный слуга царю. И Николай любил его. Вовремя его болезни в 1837 году император проводил у его постели целыечасы и плакал над ним, как над другом и братом.

Портрет Николая нельзянарисовать с достаточной убедительностью, если не поставить рядом сним его спутника и любимца. Этот, даже по словам сочувствующего емуГреча, «бестолковый царедворец», «добрый, но пустой»,пользовался всеми прерогативами верховного жандарма. «Наружностьшефа жандармов, — говорил Герцен, — не имела в себе ничего дурного;вид «его был довольно общий остзейским дворянам и вообщенемецкой аристократии. Лицо его было измято, устало, он имелобманчиво добрый взгляд, который часто принадлежит людям уклончивым иапатичным. Может, Бенкендорф и не сделал всего зла, которое могсделать, будучи начальником этой страшной полиции, стоящей вне законаи над законом, имевший право мешаться во все, — я готов этому верить,особенно вспоминая пресное выражение его лица»… Будучисластолюбцем и ловеласом, этот друг императора всегда был занятмечтаниями или воспоминаниями об альковных приключениях и не всостоянии был сосредоточить свое внимание на каком-нибудь деле. Нопетербургские обыватели были невзыскательны. Являться к Бенкендорфуна прием было совершенно бесполезно. «Он слушал ласковопросителя, ничего не понимая… Но публика была очень довольна еголасковостью, терпением и утешительным словом». В своих запискахБенкендорф тоже очень хвалит самого себя и нисколько не сомневается,что он стоит «на славном посту, охраняя нравственность».

Третье отделение немогло, однако, надлежащим образом «охранять нравственность»,несмотря на прекраснодушие графа Бенкендорфа. По крайней мере, самНиколай был весьма низкого мнения о нравственных качествах своихчиновников. Он знал, что взятки и воровство — неотъемлемое свойствосовременных ему администраторов и судейских. Не толькогосударственных людей, но простых исполнителей его собственнойгосударевой воли было очень мало. Казалось, надо обратиться к инымслоям русского общества, поискать людей земских и независимых, ноНиколай I, сам воспитавшийся, по его собственному признанию, вдворцовой передней, искал себе помощников только здесь, средиискателей царской милости, «жадной толпой стоявших у трона». Независимых людей он боялся. А между тем когда брат Константинпросил прислать в Варшаву делегатов от Сената для присутствия напроцессе 1827 года, Николай Павлович ему писал: «Представьте,что среди всех членов первого департамента Сената нет ни одногочеловека, которого можно было бы, не говорю уже, послать с пользойдля дела, но даже просто показать без стыда». Из резолюцийНиколая Павловича на журналах так называемого «секретногокомитета», заседавшего с 1826 по 1830 и тщетно пытавшегосяреформировать законы о государственных учреждениях и общественныхсостояниях, совершенно очевидно, что император решительно не верил вспособность, знание и честность тогдашней бюрократов. Его отзывы осенаторах и губернаторах презрительны и убийственны. Не менеепрезирал Николай и высшие государственные учреждения в целом, несчитаясь вовсе с их правами, присвоенными законом. Однажды он попредложению Блудова подписал к опубликованию указ о мерах куменьшению дворового класса, и когда Васильчиков указал нанеобходимость предварительно внести этот указ для обсуждения его вГосударственный совет, царь возразил:

— Да неужели же, когдая сам признаю какую-нибудь вещь полезной или благодетельной, мненепременно надо спрашивать на нее сперва согласие Совета?

Один из проектовминистра финансов Канкрина, отвергнутый большинством Государственногосовета, был утвержден Николаем Павловичем. Обозлившийся Васильчиковзаявил государю, что необходимо еще раз рассмотреть проект в Советеили совсем уничтожить это высшее государственное учреждение, если унего отнимают права, предоставленные законом. Царь было согласился,но в день заседания Канкрин добился аудиенции, и членыГосударственного совета получили записку, посланную царем сфельдъегерем, в коей было сказано: «Желательно мне, чтобы проектбыл принят». Возражении, разумеется, не последовало.

И, конечно, императорНиколай был по-своему прав: самодержавие — так уж самодержавие, — небыло надобности маскировать его какими-то законосовещательнымицеремониями, ибо все учреждения все равно стояли на уровне той самой»передней», где учился . царствовать Николай. Панегиристовцарствования Николая, было мало, больше было страстных хулителей, нонезадолго до нашей большой революции были попытки справедливо иобъективно выяснить ход законодательных работ эпохи и реальныепоследствия деятельности правительства грозного императора. Этипочтенные попытки не дали никаких результатов. Картина получаетсясамая плачевная. В сущности, за тридцать лет царствования не былосделано пи одного значительного государственного дела, если несчитай, кодификации свода законов, исполнение коих, однако, ничем небыло гарантировано.

Перед Николаем возникпри начале его царствования прежде всего вопрос о крепостном праве.Этот вопрос на разные лады обсуждался в так называемом «комитете6 декабря» и позднее в целом ряде комитетов, но правительствобыло бессильно что-либо сделать, потому что его судьба была слишкомтесно связана с судьбой дворян-крепостников. Известно, как начал своюречь в Государственном совете Николай при обсуждении крепостноговопроса: «Нет сомнения, что крепостное право в нынешнем егоположении у пае есть зло для всех ощутительное и очевидное, ноприкасаться к нему теперь было делом еще более гибельным».Зачем, спрашивается, в таком случае понадобилось «теперь же»обсуждать этот заколдованный вопрос? По-видимому, записка Воровковасо сводкой политических мнений декабристов, лежавшая постоянно настоле Николая I, беспокоила монарха. Там сами дворяне, наиболеепросвещенные и дальновидные, требовали отмены крепостного права,сознавая, что эта форма хозяйственных и правовых отношений сталабезнадежно ветхой. Но Николай страшился коснуться крепостного права,потому что это могло раздражить помещиков, а ведь они — его слуги,как мужики — слуги этих помещиков. Даже старый проект о запрещениипродажи крестьян без земли, занимавший правительство Александра I,пугал членов «комитета 6 декабря», ибо этот проект могпоказаться «стеснением прав собственности». Подобныереформы проводились правительством как-то по секрету, как будто онобоялось своих собственных мнений. Эта внутренняя конспирациягосударственных деятелей, возглавляемых самим Николаем, приобреталаиногда опереточный характер. Так, например, учрежденный в 1839 годукомитет по вопросу об изменении быта крепостных крестьян с цельюотклонения всех подозрений и догадок назывался официально комитетомдля уравнения земских повинностей в западных губерниях. Тайны иныхкомитетов соблюдались свято, и даже не все министры знали, чем какойкомитет занимается. Когда понадобилось пригласить в «комитет 6декабря» министра финансов, государь разрешил это сделать, но стем, чтобы этот министр так и не знал, где, собственно, он заседает.Это было во вкусе брата Александра. Романовы были вообще большимиконспираторами.

Историки, подводя итогитому, что сделано было; по крестьянскому вопросу в царствованиеНиколая, приходят к выводу, что, в сущности, не было сделано ничего,если не считать нескольких ничтожных ограничений прав помещиков припродаже крестьян без земли. Историки утешают себя тем, что зато вправительстве «созрела мысль», что будущее освобождениекрестьян должно совершиться с обязательным наделением крестьянземлей. Но крестьяне были менее терпеливы, чем историки. Они даже незнали, что благодаря Киселеву «созрела мысль» о реформе.Зато они очень хорошо знали свой быт. Можно было бы составитьдлиннейший список тех жестоких расправ, какие применялись к этимнетерпеливым крестьянам. За отказ платить непосильный оброк помещикаммужики наказывались кнутом, плетьми, батогами, розгами, ссылались вСибирь, заключались в тюрьмы и даже прогонялись сквозь строй черезтысячу человек по нескольку раз. Такие расправы случались нередко. Небыло губернии, где бы не волновались крестьяне. Иногда бунтынапоминали времена пугачевщины. Иные ненавистные помещики погибали отруки собственных крестьян.

Бывали бунты и средиказенных и удельных крестьян. Об этих бунтах существуют воспоминанияочевидцев. «Такие бунты разливаются, как пожар», замечаетмеланхолически современник. Один из очевидцев и усмирителей подобногобунта, описывая свое приключение в приволжской губернии, рисует такуюкартину. «…Губернатор остановился, вызвал Федьку (зачинщика) имолодцом крикнул:

— Кнутьев! Вот я покажутебе, как бунтовать! Раздеть его!

Только тронулись заФедьку, как вся масса гаркнула и бросилась выручать… Мой храбрыйгубернатор бежать… Разошлась толпа, я нашел губернатора к постели,болен, кровавая дизентерия…

Вижу, дело очень плохо.Послал за солдатами с боевыми патронами и приказал явиться двенадцатижандармам…

Рано утром приехаликоманды. Спиной к домам, в одну шеренгу, выстроили солдат. Междуцерковью и солдатами собрал бунтовщиков, сказал им убедительную речьи спросил: повинуются ли? В один голос: нет, не повинуемся!

— Вы знаете, ребята, позакону я должен стрелять?

— Стреляй, батюшка,пуля виноватого найдет, нему что Бог назначил.

Тогда усмирительобратился к первому по порядку:

— Повинуешься тызакону?

— Нет, не повинуюсь.

— Закон дал государь,так ты не повинуешься государю?

— Нет, не повинуюсь.

— Государь — помазанникбожий, так ты противишься Богу?

— Супротивляюсь.

Крестьянина передалжандарму со словами: «Ну, так ты не пеняй на меня!» Жандармпередал другому… Последний передавал во двор, там зажимали мужикурот, набивали паклей, кушаком вязали руки, а ноги веревкой и клали наземлю…

Пришёл во двор…

— Розг! Давайтепервого!

Выводят старика летсемидесяти.

— Повинуешься?

— Нет.

— Секите его!

Старик поднял голову ипросит:

— Батюшка, велипоскорее забить.

Неприятно, да делатьнечего, первому прощать нельзя, можно погубить все дело. Наконецстарик умер, я приказал мертвому надеть кандалы».

Этот рассказ ревнителяниколаевской монархии, кажется, достаточно красноречив. Не мудрено,что в докладной записке генерал-адъютанта Кутузова, поданной государюпосле объезда этим генералом нескольких губерний во второй половинецарствования, картина народной жизни представляется унылой. «Припроезде моем, — пишет Кутузов, — по трем губерниям в самое лучшеевремя года при уборке сена и хлеба не было слышно ни одного голосарадости, не было видно ни одного движения, доказывающего довольствонародное. Печать уныния и скорби отражается на всех лицах…Отпечаток этих чувств скорби так общ всем классам, следы бедностиобщественной так явны, не правда и угнетение везде и во всем такгубительны для государства, что невольно рождается вопрос: неужеливсе это не доходит до престола вашего императорского величества?»Наивный вопрос впечатлительного генерал-адъютанта остался и длясамого Николая и для нас риторическим вопросом. Николай не мог знатьтого подавленного душевного состояния, в как находилось обществопосле расправы с декабристами. Но он презирал это общество. Мужикидля него всегда были «чернь», интеллигенция — «канальифранчики». Он полагал свою силу и внутренний смысл империи в ееустроении на военный лад. Мужиков надо сделать солдатами, дворян -господами офицерами. Тогда бесформенная, некрасивая, своевольная иопасная стихия подчинится точным нормам дисциплины. Государственностьдолжна быть военной. Еще до декабрьского восстания, будучи великимкнязем, он заметил, что иные офицеры выезжали на учение во фраках,набросив сверху шинель. Он решил, что это начало революции, и, можетбыть, эта мысль имела свои основания.

Какова же была армия,по образу и подобию коей должна была строиться вся жизнь государства?Из отчета, например, действующей армии за 1835 год видно, что издвухсот тысяч человек умерло одиннадцать тысяч, то есть каждыйдвадцатый, — процент чудовищный. Автор докладной записки,вышеупомянутый, так в ней и пишет: «При Суворове на пятьсотчеловек здоровых бывал один больной, теперь на пятьсот человекбольных один здоровый. Методы обучения гибельны для жизничеловеческой… Требуют, чтобы солдат шагал в полтора аршина, когдаБог ему создал ноги шагать в аршин… после всех вытяжек и растяжексолдат идет в казармы, как разбитая на ноги лошадь… Огромнейшаяармия есть выражение не силы, а бессилия государства. И для чего этагромадная армия, когда она исчезает от болезней, когда она, можносказать, съедает благосостояние государства без пользы и славы дляимперии».

Мемуарист николаевскойэпохи пишет: «Для учения пускали в ход кулаки, ножны, барабанныепалки и т. и. Било солдат прежде всего их ближайшее начальство:унтер-офицеры и фельдфебеля, били также и офицеры… Большинствоофицеров того времени тоже бывали биты дома и в школе, а потому билисолдат из принципа и по убеждению, что иначе нельзя и что тоготребует порядок вещей и дисциплина». В этом был убежден и самимператор. Он помнил шомпол своего воспитателя Ламздорфа и,по-видимому, склонен был думать, что ежели он, государь, подвергалсяпобоям, то нет основания избегать их применения при воспитании иобучении простых смертных.

Другой мемуаристописывает расправу после бунта в военных поселениях 1832 года.»Приговоренных клали на «кобылу» по очереди, так что вто время, как одного наказывали, все остальные стояли тут же и ждалисвоей очереди. Первого положили из тех, которым было назначено 101удар. Палач отошел шагов на пятнадцать от «кобылы», потоммедленным шагом стал приближаться к наказываемому; кнут тащился междуног палача по снегу; когда палач подходил на близкое расстояние откобылы, то высоко взмахивал правой рукой кнут, раздавался В воздухесвист и затем удар. Первые удары делались крест-накрест, с правогоплеча по ребрам, под левый бок, и слева направо, а потом начиналибить вдоль в поперек спины. Мне казалось, что палач с первого же разаглубоко прорубил кожу, потому что после каждого удара он левой рукойсмахивал с кнута полную горсть крови. При первых ударах обыкновеннослышен был у казненных глухой стон, который умолкал скоро; затем ужеих рубили, как мясо. Во время самого дела, отсчитавши, например,ударов двадцать или тридцать, палач подходил к стоявшему на снегуполуштофу, наливал стакан водки, выпивал и опять принимался заработу. Все это делалось очень, очень медленно. При казниприсутствовали священник и доктор. Когда наказываемый не издавалстона, никакого звука, не замечалось даже признаков жизни, тогда емуразвязывали руки, и доктор давал ему нюхать спирт. Когда при этомнаходили, что человек еще жив, его опять привязывали к «кобыле»и продолжали наказывать. Под кнутом, сколько помню, ни один не умер.Помирали на второй или третий день после казни».

Шпицрутены были неменее страшны, чем кнут. Ежели человека прогоняли сквозь строй втысячу человек три-четыре раза, смерть почти всегда была неминуема.

Любопытно, что на одномрапорте, где граф Пален просил назначить смертную казнь нарушившимкарантинные правила, Николай собственноручно написал; «Виновныхпрогнать сквозь тысячу человек двенадцать раз. Слава богу, смертнойказни у нас не бывало и не мне ее вводить».

VI

В истории всеотносительно, и не так легко «под грубою корою вещества»узреть живую душу. Но очевидно, что в «жестокий век»николаевского царствования, несмотря на все эти шпицрутены, розги,кнут, несмотря на Александра Христофоровича Бенкендорфа, идиотскуюцензуру, бездушное и казенное «благочестие», безобразноенародное рабство, несмотря на самого бравого императора, где-то вглубине народное стихии тайно прозябали ростки иной жизни, духовной ипрекрасной. Как пушкинская «Арина Родионовна», русскаяземля внушала лучшим своим людям любовь к исконным началам цельнойжизни.

Если формы тогдашнейкультуры были всецело связаны с традициями величавой александровскойэпохи, то есть с традициями своеобразного петербургского ампира, тозоркий глаз мог уже заметить, как происходит двойственный процессраспада этих ампирных петербургски-европейских форм. Этот распадобусловливался двумя причинами — отрицательной и положительной.Отрицательная причина коренилась в «дурном вкусе»императора Николая. Само собою разумеется, что не было бы надобностисчитаться с этим дурным вкусом Николая Павловича Романова, если бы онне был признаком вырождения всей петербургской монархии. Николаевскаяэпоха была наивысшей точкой петербургского абсолютизма и вместе с темначалом его конца. Наша гегемония в Европе, столь очевидная впредшествующую эпоху, в силу инерции еще продолжала импонироватьЗападу в первую половину царствования Николая, но в последние годыего жизни раскрылась, как известно, странная слабость восточногоколосса. Это совпало с умалением высоких художественных достиженийнашего зодчества — искусства, которое с удивительной точностьюотображает в себе стиль той или другой государственности.

Правда, надо отдатьсправедливость Николаю Павловичу, он не дошел в своей безвкусице дотех унизительных пошлостей, какие поощрялись последними царями, посороковые и пятидесятые годы свидетельствуют о художественном ущербенаших архитектурных памятников. Сохраняется еще некоторая внешняявеличавость форм, но уже нет той внутренней монументальности, котораялегко сочетается с изяществом частей, сохраняя силу и устойчивость. Вначале царствования еще работали некоторые хорошие зодчиеалександровской эпохи, например Росси, который создал в 1829 — 1834годах Сенат и Синод, соединенные великолепной аркой, Александровскийтеатр, здания Театральной улицы, Публичную библиотеку, Главный штаб иего арку. Но со второй половины тридцатых годов Николай Павлович,мечтая освободиться от эстетических пристрастий старшего брата,решился вступить на свой самостоятельный николаевский путь. Увы!Император Николай I не был гениальным человеком, и его вкус оказалсявесьма сомнительным и эклектичным. Памятниками таковогонеоригинального и слабого зодчества являются Большой кремлевскийдворец в Москве, сооруженный А. К. Тоном, а также московский храмСпасителя, построенный им в ложном византийско-русском стиле. Этот жеархитектор, полюбившийся императору, воздвиг в Петербурге целый рядскучных храмов . Правда, при Николае был построен все-такизначительный и торжественный Исаакиевский собор, по он строился попроекту Монферана, одобренному еще Александром I.

Но не толькоотрицательной причиной — дурным вкусом императора обусловливалосьпадение петербургского ампира, была и положительная причина. Несмотряна двести лет петербургской монархии, в России не иссякла творческаянародная сила. Художественный гений народа, не находя поддержки вофициальной государственности и не имея возможности проявить себя вмонументальных формах зодчества, стенописи, скульптуры, нашел себя,заявил о себе в творчестве художников слова. Таковыми были преждевсего Пушкин и Гоголь.

Пушкин, понимавший идаже любивший петербургский ампир, был так, однако, огромен в своихзамыслах и в своем изумительном даре угадывать народную стихию, чтоестественно разломал стеснявшие его формы императорского Петербурга.Этот его подвиг освобождения был ему подсказан Ариной Родионовной итеми мужиками сельца Михайловского, речь коих он слушал жадно и умелслушать достойно.

Гоголь завершил делоПушкина. Он показал, что за величавой и строгой красотойпетербургской монархии притаился страшный зверь, что за благообразиемусадебного быта скрываются оборотни, «мертвые души», чтовся Россия заколдована, что готовится «страшная месть».

И Пушкина, и ГоголяНиколай Павлович Романов знал лично. Жуковский, человек «свой»,придворный,; и милейшая А. О. Россет-Смирнова , тоже «своя»,объяснили царю, что Пушкин и Гоголь — два великих художника и чтоРоссия может ими гордиться. Еще в 1826 году в Москве, при первомсвидании с Пушкиным, Николай Павлович понял, что этого человекавыгоднее держать около трона, чем где-нибудь вдали. Он заставил егопредставить записку о воспитании. Записка, разумеется, непонравилась, но тем не менее царь облагодетельствовал Пушкина. Ондаже сделал поэта камер-юнкером и, напялив на него смешной мундир,указал ему место в толпе будущих царедворцев. Он даже простер своевеликодушие до того, что ухаживал непристойно за его женой. «Яему напомнила о Гоголе, — пишет в своих записках Россет, — он былблагосклонен: «У него есть много таланту драматического, но я непрощаю ему выражения и обороты слишком грубые и низкие». -«Читали вы «Мертвые души»? спросила я. «Да развеони его? Я думал, что это Соллогуба». Я советовала их прочесть изаметить те страницы, где выражается глубокое чувство народности ипатриотизма».

Та же Россет, умная инаблюдательная, с совершенной откровенностью рассказывает о частнойжизни Николая. Царю нравился порядок, нравилась дисциплина не тольков армии, в государстве, в культуре, по также и в семье. Ему хотелось,чтобы его считали примерным семьянином. Кажется, он даже любилпо-своему, по-николаевски, свою жену. Он всегда поддерживал видимоеблагообразие и благополучие своего домашнего уклада, что ему немешало, однако, искать любовных приключений на стороне.

Россет сообщаетрасписание дня у императора: «В девятом часу после гулянья онпьет кофе, потом в десятом сходит к императрице, там занимается, вчас или в час с половиной опять навещает ее, всех детей, больших ималых, и гуляет. В четыре часа садится кушать, в шесть гуляет, в семьпьет чай со всей семьей, опять занимается, в десятого половина сходитв собрание, ужинает, гуляет в одиннадцать, около двенадцати ложитсяпочивать. Почивает с императрицей в одной кровати».

Но любопытно, что этомуточному расписанию в мемуарах Александры Осиповны Россет предпосланлукавый вопрос: «Когда же царь бывает у фрейлины Нелидовой?»Оказывается, за внешним благообразием семейной жизни скрывался самыйобыкновенный адюльтер. Племянница знаменитой Нелидовой, в которуюплатонически был влюблен Павел, стала теперь наложницей болеепрозаического, чем отец, Николаи Павловича. Об этом романе царясвидетельствует не только Россет, но и не менее чем она осведомленнаяА. Ф. Тютчева. Николай Павлович не был склонен к поэтическиммечтаниям. Его любовные связи были очень просты. Он требовал толькопокорности и внешнего приличия. С этим мирились все, даже Россет навидела в этом ничего страшного. «За ужином государь пожаловал занаш стол, — рассказывает она, — между мной и Захаржевской; по тусторону Захаржевскоя сидела Варенька Нелидова, которую царь всегдазовет просто Аркадьевна; возле нее — А. Ф. Орлов. По некоторым словамОрлова и по тону его с Нелидовой надобно думать, что она пользуетсявсе той же милостью и что даже этот господин ловко поддерживает ее;кое-что, может быть, приказано в свое время намеком. Она очень умносебя ведет и очень прилично». Это было в 1845 году. И ранее,например, в 1838 году, было то же самое. «Эта зима была одна изсамых блистательных, — пишет Россет. — Государыня была еще хороша,прекрасные ее плечи и руки были еще пышные и полные, и при свечах, набале, танцуя, она еще затмевала первых красавиц… Государь занималсяв особенности баронессой Крюднер , но кокетствовал, как молоденькаябабенка, со всеми и радовался соперничеством Бутурлиной и Крюднер…Он еще тогда так любил свою жену, что пересказывал все разговоры сдамами, которых обнадеживал и словами, и взглядами, не всегдаприлично красноречивыми… Всю эту зиму он ужинал между Крюднер иМери Пашковой, которой эта роль вовсе не нравилась…» ГоспожаКрюднер, урожденная графиня Амалия Максимилиановна Лерхенфельд, вовтором браке Адлерберг, была, вероятно, в каком-то отношениипленительной женщиной. Она нравилась Пушкину. В нее был влюбленТютчев и ей посвящал стихи. Но, по отзыву Россет, она была «сквернойнемкой», непомерно жадной к деньгам. «После, — пишетРоссет, — покойный Бенкендорф заступил место Адлерберга, а потом иместо государя при Крюднерше. Государь нынешнюю зиму мне сказал: «Яуступил после свое место другому».

Таковы были нравы придворе Николая Павлович. Злые языки уверяли, что многие миловидныефрейлины, прежде чем выйти замуж, пользовались особой «милостью»монарха. На этой почве случались и драмы. Рассказывали, например, прообманутого таким образом В. П. Никитина, полковника лейб-гвардиигусарского полка, неосторожно женившегося на баронессе Ольге ПетровнеФредерике, которая, впрочем, не была фрейлиной, хотя и пользоваласьблагосклонностью императора. Вокруг трона складывались легенды,похожие на непристойные анекдоты, и если одна десятая этих сплетенбыла достоверной, то и этого достаточно, чтобы составить себепредставление о Николае Павловиче как о человеке далеко нецеломудренном. Уверяли, например, что возвышение Клейнмихеляобъяснялось услугами, какие оказывала любовницам царя жена этоготипичного деятеля николаевского царствования: госпожа Клейнмихельвыдавала будто бы за своих незаконнорожденных младенцев государя.Впрочем, для возвышения Клейнмихеля были и другие основания: в егодоме жила та самая Варенька Нелидова, связь которой с императоромтеперь для нас несомненна. В 1842 году графиня Нессельроде писаламежду прочила своему сыну: «Государь с каждым днем все большезанят Нелидовой, у которой такое злое выражение лица. Кроме того, чтоон к ней ходит по нескольку раз в день, он и на балу старается всевремя быть близ нее. Бедная императрица все это видит и переносит сдостоинством, но как она должна страдать». Тогда, в 1842 году,для Нессельроде еще было неясно, какого характера этот романимператора. «Все общество, как каждый его член в отдельности,чувствует к императрице либо преданность, либо восхищение еенеизменной кротостью относительно этой Нелидовой, которая постоянно унее перед глазами и в которую государь продолжает быть влюблен, неимея ее еще своей любовницей, что все-таки странно, если подумаешь,что он ходит к ней во всякое время дня. На балу, на виду у всегообщества, не заботясь о том, что станут говорить, он часто к нейподходит, ужинает подле нее, с другой, выбранной им дамой».

Через три года,вероятно, и Нессельроде убедилась, что в отношениях Николая Павловичак Нелидовой не было ничего «странного». Все было оченьнатурально, По-видимому, эта длительная связь не мешала царственномуловеласу развлекаться и с другими дамами. Та же Нессельроде пишетсыну: «Наш хозяин (Николай Павлович) не пропустил ни одногомаскарада; оставался там до трех часов утра, разгуливая с самою чтопи есть заурядностью. Одна из этих особ, с которыми он не опасаетсяговорить запросто, сказала твоему дяде, что нельзя себе представитьвсей вольности его намеков. Об этом рассказывают, и вот как,благодаря этому и еще кое-чему, утрачивается к нему уважение».Товарищем по любовным приключениям государя был Адлерберг, тот самый,которого он в детстве ударил ружьем по голове. Матушка Адлербергабыла начальницей Смольного, и по городу ходили слухи, что друзья, присодействии титулованной дуэньи, искали приключений с воспитанницамиграфини. Позднее излюбленным местом для развратников были кулисы, и,если верить сообщению Н. А. Добролюбова, Николай Павлович «весьмачасто отправлялся в уборную актрис и очень любил смотреть, как ониодевались. Театральные воспитанницы (то есть хорошенькие из них)делались прежде всего достоянием его, Адлерберга и Гедеонова».А. М. Гедеонов был небезызвестный директор театра, отличавшийсясамодурством и женолюбием. Такова была интимная жизнь государя. Ноэто не мешало Николаю Павловичу считать себя примерным семьянином.Однако судьба его детей была не совсем благополучна, и за стольжеланным ему благообразием таилось нечто страшное и безобразное.Известный собиратель архивных материалов и, между прочим, поклонникНиколая I П. И. Бартенев записал у себя в памятной книжке: «Немудрено, что первенец Николая Павловича не мог иметь твердогохарактера. Он долго носился с мыслью устранить его отпрестолонаследия… Александр Николаевич не мог с ним быть искреннимточно так, как и брат его Константин, который в разговоре со мной вКрыму вспоминал с умилением о своей матери и никогда ни слова оботце. Между тем Николай Павлович — чадолюбивый отец. Я спросил еговнучку Елену Григорьевну Строганову, как мог государь так неудачновыдать своих дочерей. «Он предоставлял им свободу выбора, -ответила она. — Мать моя и сестра ее Александра обе влюбились; впринца Гессенского, и вторая из них вышла за принца. Это такойчеловек, что нынешней императрице; Марии Федоровне крайне неприятно,когда при пей заговорят об этом ее родном дяде… Ольгу Николаевну,влюбленную в князя А. И. Барятинского, отец насильно выдал занаследника вюртембергского престола, и она была уже совсемнесчастная, так как супруг ее, король, предан был греху содомскому.Из четырех сыновей только один младший, Михаил Николаевич, окруженныйлюбившими его сыновьями, помер спокойно в Каннах. Старший его братокровавил стогны града и собственный дворец; второй, Константин,лишился языка и перед смертью мычал в Павловске; третий, Николай,одиноко страдал идиотом и в разъезде с женой умер в опустелой Алупке.Ни жена, ни двое сыновей не приезжали к нему».

VII

Хотя Николай ПавловичРоманов и тратил время на маскарады, ухаживание за фрейлинами инескромные забавы среди воспитанниц театрального училища, все этиприключения нисколько, по-видимому, не занимали его души. Все этоказалось ему невинным развлечением. Он всегда помнил, что он -монарх. Ему досталось после брата огромное наследство -многомиллионная Россия, ее военное могущество и ее слава. Но»коронованный Гамлет» оставил после себя не только престолсамодержца, но и кое-что другое — ужасный заговор недовольных своейсудьбой крепостных мужиков и два конституционных государства — Польшуи Финляндию, противоестественно связанных с русской самодержавноймонархией.

Николаю Павловичу былонад чем задуматься. Заговор, правда, он раздавил, мятежников повесили сослал на каторгу; крепостных мужиков усмирял розгами и кнутом; ночто ему было делать с Финляндией и Польшей? На Финляндию еще можнобыло махнуть рукой. Это — чужое и случайное. Иное дело Польша. Тутнечто старое, знакомое, родственное, братское и в то же время глубоковраждебное, надменное и оскорбленное. И что делать ему, самодержцу, сэтой конституцией? С этими гордыми и строптивыми шляхтичами, которыхон иронически называл «депутатами»? К несчастию, в Варшавесидит старший брат Константин, женатый на польке. И он, Николай, какмладший, должен быть с ним почтителен, хотя тот, с своей стороны, ужедавно полушутливо обращался с ним как с монархом, когда еще он былвеликим князем и когда не было даже объявлено, что он наследник.Теперь Николай — царь, по трудно найти надлежащий тон по отношению кэтому отказавшемуся от престола брату. Николай Павлович ненавиделвсякие конституции, но он гордился тем, что чтит закон. Ему казалось,что он его чтит. Он думал, что не надо давать конституции, но ежелиона дана, не следует ее нарушать. Вот почему он осуждал Карла X,когда тот, вопреки присяге, издал ордонансы, отменявшиеконституционные гарантии.

Так и с Польшей.Конечно, очень неприятно иметь дело с какими-то «депутатами»,но ничего не поделаешь: приходится расхлебывать кашу, которую заварилпокойный брат Александр. В одном из писем к Константину НиколайПавлович писал: «Полезно, чтобы эти депутаты (аминь, аминь,рассыпься) присмотрелись к нам и привыкли к мысли о единстве нации иармии». Депутаты, разумеется, к этой мысли не привыкли, и всемизвестно, что из этого вышло.

Конфликт с Польшейосложнялся тем, что посредником являлся брат. Константин Павловичбыл, пожалуй, в иных случаях более жесток и груб, чем Николай, но онвсе-таки, как бывший масон, прошел известную идейную школу и,окруженный польским влиянием через жену, считал долгом отстаиватьинтересы Польши, как он их понимал. Первое недоразумение междубратьями возникло по поводу следствия и суда над декабристами.Николай полагал, что он расправой над мятежниками дал «примерсудебного процесса, построенного почти на представительных началах,благодаря чему перед лицом всего мира было доказано, насколько пашедело просто, ясно, священно».

Брат Константин,оказывается, был иного мнения. В Петербурге не было законного суда,ибо не было ни защиты, ни гласности. Такой суд невозможен в Польше.Применение такого судопроизводства в Варшаве равносильно»ниспровержению всех конституционных идей». НиколайПавлович согласился с доводами брата не без досады. Но он считалсвоим долгом исполнить хартию 1815 года.

Надо было короноватьсяпольской короной. Это раздражало Николая Павловича. Коронация имеетсмысл, если признается, что власть «божественного происхождения,но всякая конституция предполагает, что источник власти сам народ, авовсе не какое-то божественное начало. Зачем же тогда короноваться?Но если этот обряд нужен, то по крайней мере надо сделать его какможно проще. «Чем меньше будет шутовства, тем это будет лучшедля меня», — говорил император. Польский вопрос был самыммучительным вопросом царствования Николая. Он вскоре убедился, чтополяки вовсе не склонны удовлетвориться конституцией 1815 года. Ониявно мечтали о присоединении иных областей — прежде всего Литвы. Вэтом смысле покойным Александром были сделаны некоторые обещания,правда, очень сдержанные и неопределенные.

Николай Павлович в этомпункте мыслил как бабушка Екатерина, которая писала Гримму по поводумнения прусского министра Герцберга: «Эта скотина заслуживает,чтобы его порядком побили, у него столько же познаний в истории, каку моего попугайчика… Он не знает, что не только Полоцк, но и всяЛитва производила все дела свои на русском языке, что все актылитовских архивов писались на русском языке и русскими буквами… ДоXVII века не только в Полоцке, но и во всей Литве греческоеисповедание было господствующим… Глупый государственный министр…Осел».

Такого же мнения был иНиколай Павлович, поэтому, естественно, притязания поляков казалисьему дерзостью. Вскоре он убедился, что польские тайные обществапреследовали не столько цели народоправства, сколько самого крайнегонационализма. «Я должен был бы перестать быть русским в своихсобственных глазах, — писал Николай брату, — если бы я вздумалверить, что возможно отделить Литву от России в тесном смысле этогослова».

Споры между братьями поэтому поводу приобрели характер весьма запальчивый. «Я был, естьи буду, пока буду жив, русским, но не одним из тех слепых и глупыхрусских, которые держатся правила, что им все позволено, а другимничего. Матушка наша Россия берет добровольно, наступив на горло, этапоговорка в очень большом ходу между нами и постоянно возбуждала вомне отвращение». Но Николай был тверд в своем мнении. «Покая существую, — опять пишет он брату, — я никоим образом не могудопустить, чтобы идеи о присоединении Литвы к Польше могли бытьпоощряемы так как, по моему убеждению, это вещь неосуществимая икоторая могла бы повлечь за собой для империи самые плачевныепоследствия».

Только в мае 1829 годасовершилась в Варшаве коронация Николая. Когда в королевском замке, взале Сената, император возложил на себя корону и, приняв в рукидержаву и скипетр, принес присягу, архиепископ-примас провозгласилтроекратно: «Vivat rex in aeternum!» Сенаторы, купцы идепутаты воеводств хранили при этом гробовое молчание. Проницательныелюди тогда же поняли, что обряд коронования оказался, как ипредполагал Николай, бессмысленным фарсом.

После дипломатическойпоездки в Берлин царь возвращался в Россию через Варшаву. Недалеко отКрасностава, за одну станцию до знаменитых Пулав, где неоднократноочаровывал польских дам и магнатов обольстительный Александр, явилсяк императору Николаю какой-то человек приглашать его остановиться впоместье княгини Чарторижской, матери Адама. Посланный был вненавистном Николаю фраке; царь, с удивлением его осмотрев с головыдо ног, отказался от посещения Пулав. При переезде через Вислу, надругом берегу царя опять встретило посольство. На сей раз явиласьсама старуха княгиня. «Государь, рассказывает очевидец, — стоя,несмотря на палящие лучи солнца, без фуражки, извинялся тем, что неможет медлить в пути, так как цесаревич ожидает его на ночлеге.Старуха, которая имела вид настоящей сказочной ведьмы, продолжаланастаивать и на повторенный отказ сказала: «Ах, вы меня жестокоогорчили, и я не прощу вам этого вовек!» Государь поклонился иуехал». Очевидно, что новый царь не склонен был к томудипломатическому флирту, каким занимался когда-то императорАлександр.

Ровно через год вВаршаве был открыт сейм. Он не собирался пять лет. ЦесаревичКонстантин, как всегда непоследовательный, на этот раз был противсозыва сейма и называл его громко, раздражая польских патриотов,»нелепой шуткой».

Но «нелепая шутка»была все-таки разыграна. Николай произнес тронную речь, которую сеймвстретил холодно. Поляки поняли, что о воссоединении западныхобластей с Польшей не может быть и речи. Сейм, однако, не былраспущен, несмотря на значительную оппозицию.

Но польскиенационалисты не были удовлетворены создавшимся положением. Императордумал, что он безупречен, как конституционный монарх. Нет, он непоследует примеру Карла X. Нельзя безнаказанно нарушать клятвы,данные всенародно. 30 июля император принял французского поверенногов делах барона Бургоэна. Этот барон в своих записках воспроизводитсвой разговор с Николаем. Русский царь был взволнован сообщениями опарижской революции.

— Что произойдет, еслиКарла X свергнут? Кого посадят на его место? Не будет ли во Францииреспублики?

— Нет признаков, чтобыдумали о республике, — сказал Бургоэн.

Они гадали о возможномбудущем.

— Станем по крайнеймере надеяться, что монархическое начало будет спасено, — повторялнесколько раз Николай Павлович.

Собеседники сталиперебирать возможных претендентов на трон — герцога Ангулемского,герцога Бордоского…

Упорный бой королевскойгвардии восхищал царя.

— Молодцы вашикоролевские гренадеры! — говорил он с искренним восторгом.

В начале августа пришлоизвестие, что королем Франции провозглашен герцог Орлеанский -Людовик-Филипп. Николай Павлович негодовал. Как! Помимо прямогонаследника завладевает престолом этот сомнительный представителькоролевского дома с репутацией к тому же демократа и либерала! Подпервым впечатлением от этого известия император отдал запальчивый истранный приказ кронштадтскому военному губернатору. Все французскиекорабли, поднявшие трехцветный флаг вместо белого, немедленно должныбыть изгнаны из русской гавани. И вновь прибывшие суда не смеют войтив Кронштадтский порт под непристойным трехцветным флагом. В них надострелять, если они рискнут все-таки войти в наши воды. Это был жество вкусе императора Павла. Но Николай был благоразумнее отца.Императору пришлось отменить свой приказ после разговора с Бургоэном,который не замедлил явиться к разгневанному царю.

— Принцип легитимизма -вот что будет руководить мною во всех случаях, — сказал царь стеатральной торжественностью.

Подойдя к столу, онударил по нему кулаком и в гневе воскликнул:

— Никогда, никогда немогу я признать того, что случилось во Франции!

— Государь! — будто бывозразил Бургоэн. — Нельзя говорить «никогда». В наше времяслово это не может быть произносимо: самое упорное сопротивлениеуступит силе событий.

В конце концов, есливерить этому хитрому французскому дипломату, Николай Павлович сталменее строптив и запальчив, Бургоэн недвусмысленно дал понятьимператору, что в крайнем случае Франция не станет уклоняться отвойны и что грозные окрики не испугают ее. Он даже имел дерзостьнамекнуть, что в случае новой коалиции демократическое правительствобудет искать поддержки у народов. Николай вынес эту дерзость. Онистали мирно обсуждать параграфы новой конституции.

— Если бы, — сказалимператор, — во время кровавых смут в Париже народ разграбил домрусского посольства и обнародовал мои депеши, все были бы поражены,узнав, что я высказался против государственного переворота, удивилисьбы, что русский самодержец поручает своему представителю внушитьконституционному королю соблюдение учрежденных конституций,утвержденных присягой.

Однако восстание вБрюсселе снова напомнило Николаю, что ему, самодержцу, следовало бы,по принципу Священного союза, вмешаться в это дело. Но в это время нена шутку перепуганный Константин Павлович стал писать царю письма смольбой не впутываться в эту опасную историю. О новой коалиции неможет быть и речи. «Я сильно сомневаюсь, — писал КонстантинПавлович, — чтобы в случае, если бы произошел второй европейскийкрестовый поход против Франции, подобно случившемуся в 1813, 1814 и1815 годах, мы встретили бы то же рвение и то же одушевление кправому делу. С тех пор сколько осталось обещаний, неисполненных илиже обойденных, и сколько попранных интересов! Тогда, чтобы сокрушитьтиранию Бонапарта, тяготевшую над континентом, повсюду пользовалисьсодействием народных масс и не предвидели, что рано или поздно оружиемогут повернуть против пас самих».

Его утешала мысль, чтозато в Польше все спокойно. Он не подозревал, что в Варшаве кипитподпольная работа, что польские патриоты мечтают связать своенациональное дело с лозунгами европейской революции. Он ничего этогоне замечал, усыпленный своей морганатической супругой, светлейшейкнягиней Лович.

Николай был менеедоверчив. И Европа, и Польша его очень беспокоили. Вообще было многонеприятностей. А тут еще случилась холера. Царь поехал в зараженнуюМоскву и посетил холерные госпитали. Иным это показалось чем-тогероическим.

На обратном пути, вТвери, чтобы показать свое уважение к законным правилам, царьодиннадцать дней сидел в карантине. С ним был Бенкендорф. От скукиграф подметал в саду дорожки, а сам государь стрелял ворон.

А между тем поприказанию Николая Павловича началась «на всякий случай»мобилизация. Этих приготовлений к войне вовсе не скрывали. Однако,как известно, Николаю пришлось признать отделение Бельгии отГолландии. Россия оказалась совершенно изолированной. В это времяНиколай Павлович составил особую записку, которую сам назвал»исповедью». В этой записке царь жалуется, что Европа неподдержала его протеста против «подлой июльской революции»;он ждет борьбы, которая должна разразиться «междусправедливостью и силами ада».

Двадцать пятого ноября1830 года Николай Павлович убедился из донесения цесаревичаКонстантина, что «подлая революция» и «силы ада»заявили о себе в пределах его собственной империи. В ночь на 17ноября в Варшаве был разграблен арсенал, и вооруженные повстанцыворвались во двор Бельведерского замка. Цесаревич с трудом бежал изВаршавы. За ним последовали русская военная часть и некоторыепольские полки. Станислав Потоцкий и еще несколько генералов иминистров пали жертвой возмутившейся толпы. В Варшаве, как известно,тотчас же началось междоусобие: временное правительство князя АдамаЧарторижского и князя Любецкого тщетно пыталось ввести революцию врусло государственности, пытаясь сохранить связь с Россией. Одержаловерх крайнее движение, во главе которого стоял Лелевель. Потерявшийголову цесаревич разрешил польским войскам, бывшим при нем, вернутьсяв Варшаву, а сам с русской армией передвинулся к границам России.

Николай Павловичпо-своему понял смысл событий. 3 января он писал Константину: «Ктоиз двух должен погибнуть, — так как, по-видимому, погибнутьнеобходимо, — Россия или Польша? Решайте сами».

Дибич повел войска намятежников. 13 февраля он разбил поляков наголову около варшавскогопредместья Праги. Повстанцы отступили в город. Дибич почему-то неиспользовал своей победы, и Николай с ужасом, видел, как мятежраспространяется по всему Западному краю. 14 мая при Остроленке Дибичодержал вторую значительную победу над поляками. Через несколько днейнаш главнокомандующий умер от холеры, и вместо него был назначенПаскевич. Только 4 сентября 1831 года Николай Павлович получилнаконец известие о взятии Варшавы после двухдневного штурма.

Западная Европа,особенно Франция, разжигала всячески национальные притязания поляков.Так как польским движением руководил преимущественно среднийбуржуазный и шляхетский классы, то естественно, что эта революция невызывала особенного сочувствия у крестьянства и городских рабочих. Ватом была ее слабость. Больше всего патриоты-повстанцы былизаинтересованы в расширении пределов своего царства и в национальнойнезависимости. Это был, по представлению Пушкина, «домашний,старый спор, давно уж взвешенный судьбой…». Русское дворянствосочувствовало карательной политике Николая. Император торжествовал,что на сей раз он нашел поддержку своей программы. Русские патриотыпонимали польский мятеж как войну наших западных соседей заполитическую гегемонию. Тютчев, например, думал, что взятие Варшавыесть торжество русской национальной идеи, а не личной волиимператора. По его убеждению, «не за коран самодержавья кровьрусская лилась рекой». Обращаясь к польскому народу, поэтговорит:

Ты ж, братскою стрелойпронзенный,

Судьбы свершаяприговор,

Ты пал, орелодноплеменный,

На очистительныйкостер!

Верь слову русскогонарода:

Твой пепл мы святосбережем,

И наша общая свобода,

Как Феникс, возродитсяв нем!

Но сам Николай ПавловичРоманов, едва ли, кстати сказать, читавший эти стихи Тютчева,конечно, ни о какой «общей свободе» не помышлял, усмиряямятежников.

Двадцать первогофевраля 1832 года был издан так называемый Органический статут, коимуничтожалась польская конституция. Паскевич прислал царю вместе сзнаменами польскую конституционную хартию, и Николай приказал еехранить в Оружейной палате как исторический курьез. С этого временисистематически умалялись все еще уцелевшие национальные привилегиипольского общества. Николай воспользовался недовольствомкрестьянского населения шляхтой и, чтобы привлечь его на сторонупетербургского правительства, учредил в 1840 году так называемые»инвентарные комитеты», которые, определяя нормукрестьянских повинностей, облегчили до некоторой степени условиякрепостной зависимости в Западном крае. Вместе с тем, однако,началась русификация Польши, которая проводилась грубо не в меруревностными чиновниками.

VIII

Вступая на престолРоссийского государства, Николай должен был считаться с темиполитическими идеями, которые занимали его предшественников. Одна изэтих идей — необходимость для великодержавной России свободноговыхода из Черного моря, иными словами — овладения Константинополем, -была самой трудной, ответственной и мучительной. Это стремлениерусского империализма к распространению своего влияния на ЮжнуюЕвропу обозначилось с достаточной отчетливостью еще при ПетреВеликом, который и завещал будущим императорам осуществить этуобширную и сложную политическую программу. Трудность этой программызаключалась в том, что Западная Европа издавна ревниво следила закаждым движением нашего государственного кормила, направляющим Россиюк берегам Босфора. Екатерина Великая немало сделала, как известно,для осуществления этой части нашей империалистической программы.Турция была отодвинута от наших пределов и впервые реальнопочувствовала, что ее база в Европе не так уж прочно обеспечена. ПриАлександре I мы, казалось, легко могли бы овладеть Константинополем.Наполеон, по-видимому, ждал этого шага с нашей стороны и, может быть,не стал бы спорить до времени по этому пункту, но душевное состояние»коронованного Гамлета» было таково, что решиться на этотшаг он не мог. Даже восстание Греции, как известно, не понудило егорешить эту политическую проблему. И свободу христианской страны онпринес в жертву Принципу легитимизма. Очевидно, впрочем, чтообъективные реальные исторические условия, в каких находился тогдарусский империализм, не соответствовали этой грандиозной программе. Всамом деле, надо ведь было не только завоевать Константинополь, нопредъявить что-то миру в доказательство нашего права на этот ключ кмировой гегемонии. Вывоз украинской пшеницы не мог сам по себеоправдать нашей власти над Южной Европой. Нужны были болеезначительные материальные и духовные причины для того, чтобы всеповерили в право России на такое исключительное место в мире.

Император Николаи небыл романтиком. Его не соблазняла мечта о всемирности. Он хотелсохранить империю, но он вовсе не желал дальнейшего развития еегосударственности. Мечта о всемирном владычестве или по крайней меремечта о мировой гегемонии заключает в себе нечто опасное и даже»революционное» с точки зрения последовательногоконсерватора. Петр Великий и Наполеон в каком-то смысле были»революционерами», и оба делали свое историческое дело,стремясь выйти за пределы национального государства. Николай,напротив, хотел только одного — задержать во что бы то ни сталопоступательный ход истории. Но государство или должно развиваться ирасширять сферу своего влияния, или оно должно умаляться и падать.Неподвижным оно не может быть. Драма Николая заключалась в том, чтоему, несмотря на его удивительную твердость, последовательность иубежденность, не удалось сохранить империи, как национальногогосударства, в рамках старого порядка. Под конец царствования онпришел к печальному для него сознанию, что его система оказаласьнегодной и самоубийственной. Но к этому сознанию он пришел не сразу,ибо некоторые события внушали ему надежду на возможное благополучиенашего государственного бытия.

Итак, хотя Николаювовсе не хотелось вести государство по страшным путям империализма,он, невольно понуждаемый традицией и реальными интересами некоторыхсоциальных групп страны, стремился упрочить наше положение наВостоке, закрепив за Россией берега Черного моря. Ему приходилосьдумать о наследстве «больного человека», то есть Турции.Вместе с тем, пользуясь тем привилегированным положением, какоезанимала Россия под конец царствования Александра, Николай опекалпо-своему Грецию, Сербию и Дунайские княжества, зорко наблюдая затем, чтобы революционная зараза не проникла в малые балканскиегосударства.

Тут начинались такиепротиворечия, из коих выйти благополучно было мудрено. Турция худоисполняла условия Бухарестского мирного трактата. Ее войска, вопрекиему, все еще были расположены в пределах дунайских княжеств; онапо-прежнему оспаривала наши привилегии на восточном черноморскомпобережье и чинила препятствия нашей торговле; одним словом, надобыло воевать. Наши военные операции в Закавказье должны были ускоритьстолкновение с «больным человеком», который, однако, вовсесебя таковым не считал и вел дипломатическую интригу не хуже любого»здорового» европейского государства.

Нет надобностинапоминать все этапы наших отношений с Турцией. В конце концовНиколаю пришлось вмешаться в греко-турецкий конфликт. Меттерних былочень задет политикой Николая в этом вопросе. Нет ли здесь в самомделе нарушения принципа легитимизма? Николай Павлович, человекпрямолинейный, недоумевал, как ему быть. Пришлось, однако,волей-неволей поддерживать Грецию, потому что невозможно былоотказаться вовсе от нашего участия в этом конфликте. Англия легкомогла вырвать у нас наши права на политическое влияние среди народовБалканского полуострова. Николай считался и с «Петербургскимпротоколом» 1826 года. Ведь на другой день после его подписаниябыл послан Турции ультиматум, результатом чего явилась Аккерманскаяконвенция. Николай оказался тогда в полуневольном союзе с Англией иФранцией. Это было закреплено в Лондоне в июне 1827 года. В концеавгуста произошла Наваринская битва, где соединенныйрусско-фрапцузско-английский флот разбил и уничтожил турецкуюэскадру, что вызвало негодование австрийского кабинета. Но у Николаяпосле Наварииской битвы созрел план наступления на Турцию. Нашиуспехи в борьбе с Персией, увенчавшиеся выгодным для нас договором вТуркманчае, поддерживали в Николае надежду на благоприятный исход иновой турецкой кампании. 14 апреля 4828 года был опубликован манифесто войне с Турцией. Эта кампания велась для нас успешно на азиатскомтеатре военных действий. Паскевич взял ряд крепостей и между прочимКаре. На Балканах дело обстояло не так блестяще. Обнаружились многиеслабые стороны нашей военной системы. Однако с назначением Дибичадело пошло лучше. В июне сдалась Силистрия, в начале августа -Адрианополь. В это время на Кавказе Паскевич взял Эрзерум.

Само собой разумеется,что с определившимся нашим решительным успехом вся Европазаволновалась, и Николай убедился, что не только Австрия, но исоюзники по делу освобождения Греции — Англия и Франция — ревнивоследят за нашим движением к Константинополю. Адрианопольский мир, всилу которого признавалась внутренняя независимость Греции, а такжевосстанавливались права Молдавии, Валахии и Сербии, был самой высокойточкой международной политики Николая. Этот успех внушал императорууверенность в своей мощи. Он как будто забыл о том, что ему пришлосьиметь дело с «больным человеком», и он воображал, что,независимо от качеств противника, в конечном счете за империейобеспечена победа. Он был удивлен, когда услышал предостерегающиеголоса иностранных дипломатов, которых поддерживал наш собственныйминистр иностранных дел Нессельроде, этот загипнотизированныйМеттернихом человек, чья политика была всегда предательской поотношению к России, Николай не прогнал Нессельроде. И на этот раз мыне взяли Константинополя. Но все же Адрианопольский мир был нашейудачей и едва ли не единственной удачей нашей иностранной политики вцарствование Николая. Прочие наши «удачи» и победы были»пирровы» победы, как, например, взятие Варшавы и разгромПольши в 1831 году.

С этого времениначинается собственно «николаевская эпоха». Анна ФедоровнаТютчева называла Николая Павловича «Дон-Кихотом самодержавия».Увы! Эта умная женщина, кажется, на этот раз но угадала характераэтого человека, или она худо представляла себе дивный образ АлонзоДоброго «рыцаря Печального Образа». Искренняя и твердаяубежденность Николая Павловича в том, что наилучшая формагосударственного устроения есть абсолютизм, вовсе не была, однако,похожа на тот высокий романтизм, каким была проникнута душаДон-Кихота, и если позволительно назвать поступки и решения Николая»донкихотством», то лишь в низком и вульгарном пониманииэтого слова. Государственная твердость Николая была похожа набезрассудное упрямство, и это — естественно, ибо «самодержавие»,которое охранял этот монарх, было для него принципом легитимизма,одним из консервативных начал, необходимых будто бы Европе, но вовсебыло лишено какого-нибудь глубокого смысла и внутреннего содержания.Ему было все равно, что охранять — русское самодержавие, илиавстрийскую прогнившую насквозь и лживую монархию, или даже турецкогосултана, — лишь бы «охранять». Это его упрямство в самомделе иногда походило на сумасшествие, но не всякий человек,утративший разум, похож на святого безумца Дон-‘ Кихота.

После наших успехов наБалканах Европа с ненавистью и завистью следила за каждым жестомимператора Николая, но он не сразу понял то положение, в которое онставил себя и Россию. А между тем злые интриги, направленные противрусских, были очевидны. Прежде всего хотели умалить наше влияние наБалканах, особенно в Греции. По Лондонскому договору 1832 года нагреческий престол был посажен шестнадцатилетний баварский принцОттон, и регентство повело тотчас же непристойную политику поотношению России.

Были и другие смешныенеудачи в дипломатии Николая. Трудно представить себе что-нибудьболее глупое и позорное, чем, например, вмешательство Николая втурецкие дела, когда этот мнимый Дон-Кихот во имя того же легитимизмаринулся защищать султана от восставшего на него Мегмета-Али.Бескорыстию Николая не поверила ни Европа, ни даже сама Турция. Втакой политике не было ни бескорыстия, ни корысти, а одна тольконедостойная глупость.

Если Священный союз,созданный Александром, был не лишен некоторого пафоса, по крайнеймере в душе романтического императора, то новый охранительный союз,затеянный Николаем, был окончательно пуст и прозаичен. Между Россией,Австрией и Пруссией в 1833 году была заключена конвенция,направленная по существу не против каких-нибудь внешних врагов, аисключительно против народов или, как думал Николай, противреволюции. Державы, «по зрелому обсуждению тех опасностей,которые продолжают угрожать порядку, установленному в Европепубличным правом и договорами, в особенности договорами 1815 года,единодушно решили укрепить охранительную систему, составляющуюнезыблемое основание их политики».

Действия этого союзабыли отвратительны. Сербия, получившая после Адрианопольского миранезависимость, фактически была еще стеснена Турцией, и Николай, посоглашению с союзниками, не придумал ничего лучшего, как послать тудабарона Рикмана, который грубо учил свободолюбивых сербов, как онидолжны чтить самодержавного Николая и… высокую Порту. Такого родадипломатия не способствовала укреплению нашего авторитета наБалканах. И все прочие наши дипломатические шаги того времени были нелучше миссии наглого барона.

До 1839 года кое-какдержался наш союз с Австрией и Пруссией. ‘Наконец Меттерних,воспользовавшись новыми неурядицами в Турции, предложил устроить вВене конференцию из пяти держав для обеспечения «независимости ицелости» Турецкой империи, то был прямой вызов России, и Николайотказался участвовать на конференции. Через год. однако, пришлосьучаствовать в Лондоне на совещаниях по редкому вопросу. Лондонскаяконвенция 1841 года окончательно похоронила русскую дипломатию,претендовавшую на преобладание в вопросах восточной политики. Толькотакой лакей Австрии, как Нессельроде, мог видеть в Лондонскойконвенции «крупную» победу русской дипломатии».

В сентябре 1843 года вГреции вспыхнула революция, свергнувшая правительство Оттона.Николай, вместо того чтобы радоваться падению враждебного Россииправительства, немедленно отозвал из Греции нашего посла. Смешнее ипечальнее всего то, что в конце концов пришлось все-таки учредитьпосольство при новом правительстве, но в это время Англия и Францияуже внушили грекам уважение к своему политическому авторитету, иРоссия осталась в положении менее выгодном. Летом 1844 года НиколайПавлович, забыв свою гордость, поехал сам в Лондон к королевеВиктории. Результатом этой поездки было решение «удерживатьхристианские народности в покорности султану». Воистину, «корансамодержавия» был для Николая Романова святыней, и об этом немешало бы напомнить его апологетам, которые были склонны в нем видеть»христианского рыцаря». Этот «рыцарь» даже вполитике Фридриха-Вильгельма IV усмотрел признаки либерализма и всесвои надежды возложил на Австрию. Но и здесь оп потерпел неудачу. Емудаже не удалось выдать замуж великую княжну Ольгу за австрийскогоэрцгерцога Стефана. Католики мстили за репрессии Против католическойцеркви в русской Польше.

Несмотря на все этичастные неудачи политики Николая Павловича, огромное здание русскоймонархии все еще внушало Европе известное почтение. Император,однако, не совсем был доволен своей судьбой и положением дел вЕвропе. Домашние дела также складывались не совсем удачно. Не странноли? Он, Николай Павлович, честный человек, оп источник власти; отнего исходят все мероприятия, а между тем — куда ни посмотришь -везде неустройство, беспорядок, казнокрадство, взятки… НиколайПавлович изъездил всю Россию, и везде одно и то же. На окраинах ещехуже, чем в центре. «Нельзя не дивиться, как чувства народнойпреданности к лицу монарха не изгладились от того скверногоуправления, какое, сознаюсь к моему стыду, так долго тяготеет надэтим краем», — писал император, посетив Закавказье.

Немало было и личныхнеприятностей. Во время путешествия по России, по дороге из Пензы вТамбов, опрокинулась государева коляска, и царь сломал себе ключицу.С этого времени здоровье вообще стало изменять Николаю Павловичу, и,главное, появилась нервная раздражительность. Такие истории, какхолерный бунт на Сенной площади в Петербурге или пожар Зимнего дворца, когда погибло немало ценностей и важных документов, волновали царя.После пожара, каждый раз при виде огня или почуяв запах дыма, НиколайПавлович бледнел, у него кружилась голова и он жаловался насердцебиение. Особенно плохо он себя чувствовал в 1844 — 1845 годах:у него болели и пухли ноги, и врачи боялись, что начнется водянка. Онпоехал лечиться в Палермо. На обратном пути, заехав в Вену, онговорил Меттерниху: «Пока живы вы, государство продержится. Чтобудет, когда вас не станет?..» Легко представить себе, какиронически улыбался Меттерних, когда русский император удалился изВены. У Меттерниха за пазухой всегда был камень, и он, вероятно,предвкушал тот час, когда он освободится от необходимости таить отрусского царя свои истинные намерения.

Весной 1847 года уНиколая Павловича начались сильные головокружения и приливы крови. Онмрачно смотрел на свою личную жизнь, на будущее России и на судьбуЕвропы. Умерли многие деятели его царствования — князь А. И. Голицын,М. М. Сперанский, А. X. Бенкендорф.

Двадцать второгофевраля 1848 года курьер привез Николаю Павловичу чрезвычайноеизвестие. В Париже революция. Людовик-Филипп бежал. Провозглашенареспублика. Падение этого «короля-узурпатора» вызвало уцаря смешанное чувство иронии и презрения. Но самый факт революциивнушал ему отвращение. Французскому поверенному в делах Николайсказал, что Февральская революция — «заслуженное возмездиеИюльской монархии». Дипломатические сношения с Францией былипрерваны.

А между тем Февральскаяреволюция не ограничилась пределами Франции. Приходили вести однаДругой ужаснее. Страшный гнев овладел Николаем Павловичем. Тогда 14марта 1848 года был издан знаменитый манифест. «Послеблагословения долголетнего мира Запад Европы внезапно взволнованновыми смутами, грозящими ниспровержением законных властей и всякогообщественного устройства. Возникнув сперва во Франции, мятеж ибезначалие скоро сообщились сопредельной Германии, и, разливаясьповсеместно с наглостью, возраставшею по мере уступчивостиправительств, разрушительный поток сей прикоснулся наконец и союзныхнам империи Австрийской и королевства Прусского. Теперь, не знаяболее пределов, дерзость угрожает в безумии своем и нашей, Богом намвверенной России. Но да не будет так. По заветному примеруправославных наших предков, призвав на помощь Бога всемогущего, мыготовы встретить врагов наших, где бы они ни предстали, и, не щадясебя, будем в неразрывном союзе со святою нашею Русью защищать честьимени русского и неприкосновенность пределов наших» — и т. д.Манифест оканчивался словами: «С нами Бог, разумейте, языцы, ипокоряйтеся, яко с нами Бог».

Как будто в ответ наманифест русского царя Национальное собрание в Париже вотировалорезолюцию, где между прочим было сказано, что Франция будетподдерживать «братский союз с Германией, восстановлениенезависимой и свободной Польши, освобождение Италии».

С этого времени НиколайПавлович считал своим долгом вмешиваться во все европейские дела.Наша дипломатия стала нервной, мнительной, запальчивой и судорожной.Ввиду волнений, возникших в придунайских княжествах, турецкие войскавошли в их пределы и заняли Бухарест. Тогда и Николай Павлович двинулвнушительные силы в Молдавию и Валахию. Это вызвало протест Англии.Последствием нашей политики было неустойчивое устройство придунайскихкняжеств. Они попали в двойную зависимость от Порты и от России, ибольной вопрос этим вовсе не был разрешен.

В монархии Габсбурговдело обстояло, по представлению Николая, очень худо. Меттернихупришлось бежать из Вены, и царь писал ему: «В глазах моихисчезает вместе с вами целая система взаимных отношений, мыслей,интересов и действий сообща…» Он не доверял новомуавстрийскому правительству, но это не помешало ему отпустить изрусского казначейства крупную денежную сумму для подавлениявозникшего тогда в Италии освободительного движения. Ломбардияоставалась за Австрией по милости русского царя. В июне, кудовольствию Николая Павловича, была разбита чешская национальнаяреволюция. В это время австрийский престол занял Франц-Иосиф.Национальное освободительное движение в Венгрии было подавлено припомощи русских штыков. Николай послал за Карпаты стотысячную армию, ипосле ряда сражений, не всегда для нас удачных, в конце концов,венгры были раздавлены в угоду Габсбургской монархии.

Везде и всюду появлениерусских знамен означало торжество реакции. Николай Павлович всемисилами старался помешать развитию либерального движения в Германии.Последствием этой слепой, страстной и неистовой политики Николая быланенависть пародов к России. Но этого мало. Австрийское и прусскоеправительства, обязанные Николаю своим существованием, с тревогой изавистью следили за ролью России на Востоке, страшась ее гегемонии.Англия и Франция также не скрывали своей вражды к русской монархии.Николай пристально следил за тем, что делалось в Париже. Разгромгенералом Кавеньяком июльских баррикад пришелся ему по вкусу, и он неупустил случая передать усмирителю свой сочувственный привет.Провозглашение в декабре 1852 года Людовика-Наполеона Бонапартаимператором французов не очень понравилось царю, но это все же былолучше, чем республика. Он как-то «полупризнал» новогоимператора. И это «полупризнание» оскорбило и раздражилосамолюбивого Бонапарта.

Все это подготовилопочву для войны России с Европой. Поводом для этого конфликта явилосьнаше столкновение с Нортон по вопросу о привилегиях православных вПалестине. Турки, чувствуя поддержку Англии и Франции, не соглашалисьна уступки. Николай, как известно, занял дунайские княжествавосьмидесятитысячной армией, требуя исполнения договоров. Ему скоропришлось убедиться, что у него нет в Европе ни единого союзника. Надоотдать ему справедливость, что у него явилась тогда смелая мысльпровозгласить действительную независимость молдаво-валахов, сербов,болгар и греков. Поднять балканские народы, придать этому движениюосвободительный характер это значило заручиться не только моральнойподдержкой славян, но и обеспечить себе прочную военную базу. Ноосвободительное движение не сочеталось как-то с физиономией НиколаяПавловича Романова. «Карлик, трус беспримерный», повыражению поэта, граф Нессельроде объяснил цари неприличие его»революционного» замысла. Опять появились на сценепресловутые «принципы легитимизма», и последняя возможностьспасти свою честь была навсегда утрачена императором Николаем.

Россия начала военныедействия. Адмирал Нахимов уничтожил на Синопском рейде турецкуюэскадру, но вслед за этим появились в Черном море английские ифранцузские корабли. 1 марта Англия и Франция предъявили Россииультиматум, требуя очищения дунайских княжеств. Николай обратился кАвстрии и Пруссии, предлагая подписать протокол о нейтралитете.Известно, какой бесстыдный ответ был получен от правительств, им ещетак недавно поощряемых в ущерб русским интересам. Русским войскампришлось отступить за Прут. Театр военных действий благодаряфранцузскому десанту был перенесен в Крым. История Крымской кампаниивсем известна. 11 сентября 1854 года началась славная оборонаСевастополя.

Царь делался всемрачнее и мрачнее. В это время один из проницательных современниковписал из Москвы: «Понятно, что сбились с пути и завязли, нокогда началось это уклонение? С какой поры? Как стать опять на верныйпуть? Пока же ясно, для меня по крайней мере, что мы стоим лишь напороге всяких разочарований и унижений. Первая ставка нами проиграна- и проиграна безвозвратно… Разве каким-либо чудом, которого мы незаслужили, избежим мы позорной сдачи и в то же время будем старатьсяубедить себя в том, что в конце концов и этот исход не хуже других,причем это убеждение будет навязываться силою тем, которые с ним несогласятся».

П. А. Валуев, котороготрудно заподозрить в политическом радикализме, характеризуеттогдашнее нате положение как нечто весьма безотрадное и жуткое:»Давно ли мы покоились в самодовольном созерцании нашей славы инашего могущества? Давно ли наши поэты внимали хвале, которую нам

Семь морей немолчноплещут…

Давно ли онипророчествовали, что нам

Бог отдаст судьбувселенной,

Гром земли и гласнебес…

Что стало с нашимиморями? Где громы земли и горняя благодать мысли и слова? Когопоражаем мы? Кто внимает нам? Наши корабли потоплены, сожжены илизаперты в наших гаванях. Неприятельские флоты безнаказанно опустошаютнаши берега. Неприятельские армии безнаказанно попирают нашу землю…Друзей и союзников у нас нет… В исполинской борьбе с половинойЕвропы нельзя было более скрывать под сенью официальных самохвалений,в какой мере и в каких именно отраслях государственного могущества мыотстали от наших противников. Оказалось, что в нашем флоте не былотех именно судов, в сухопутной армии того именно оружия, которыетребовались для уравнения боя; что состояние и вооружение нашихбереговых крепостей были неудовлетворительны; что у нас недоставаложелезных и даже шоссейных дорог… Сверху блеск — внизу гниль…Везде преобладает у нас стремление сеять добро силой. Вездепренебрежение и нелюбовь к мысли, движущейся без особого на топриказания. Везде противоположение правительства народу, казенногочастному. Пренебрежение к каждому из нас в особенности и кчеловеческой личности вообще водворилось в законах…»

Декабристы повешены,отправлены в Сибирь, на каторгу; туда же пошел Достоевский ипетрашевцы; независимая мысль задушена цензурой; так называемые»западники» преследуются как преступники… Но, может быть,иная участь постигла тех, кто принципиально защищал самодержавие?Может быть, свободны «славянофилы»? Увы! И эти единственныеревнители царской власти гонимы при Николае не менее прочих. В чем жедело? А в том, что и эти люди, устами Хомякова, сказали в глаза царюстрашную правду о его казенной России:

В судах черна неправдойчерной

И игом рабстваклеймена;

Безбожной лести, лжитлетворной,

И лени мертвой ипозорной,

И всякой мерзостиполна.

И другойпоэт-славянофил, Тютчев, писал в это время по поводу тогдашнихсобытий об императоре Николае: «Чтобы создать такое безвыходноеположение, нужна была чудовищная тупость этого злополучного человека».

Английский флотпоявился перед Кронштадтом. I Император Николай подолгу смотрел нанего в теле-1 скоп из своего дворца в Александрии. В начале 1855 годаимператор заболел. 18 февраля 1855 года он умер. Все почему-торешили, что он отравился. Трудно было представить себе, что этотгордый и самонадеянный человек может примириться с бесславной своейсудьбой.

АЛЕКСАНДР ВТОРОЙ

I

Тринадцатого декабря1825 года Николай Павлович зайдя в комнату жены и увидев таммаленького Сашу, наследника, показал ему приготовленный манифест исказал: «Завтра твой отец будет монархом, а ты цесаревичем.Понимаешь ли ты это?» Семилетний Саша был чем-то расстроен,хныкал и, услышав строгий голос отца, заплакал горько.

Саша будущийцарь-освободитель, вообще был плакса. Он часто, слишком часто плакал- то от радости, то от огорчений.

Четырнадцатого декабря,когда во дворце слышны были выстрелы и крики и простуженный Карамзинбегал в своих башмаках и чулках по приказанию императрицы наСенатскую площадь узнавать о том, кто теперь император Сашин папа иликто-нибудь другой — было немало причин и поводов для горькихребяческих слез. Ни и в тот час, когда победивший революцию НиколайПавлович, красный от пережитых мнений, вбежал по дворцовой деревяннойлестнице, которая до пожара 1837 года вела из-под главных ворот кпокоям императрицы Марии Федоровны, и увидел там изнемогавших отстраха государынь, маленький Саша, бывший тут же, опять залилсяслезами.

Отец, прикрикнув нанего и отерев ему наскоро слезы, приказал камердинеру надеть на негогусарский мундир и вынес к саперному лейб-гвардии батальону,стоявшему во дворе дворца. Этой сцены ни когда не мог забытьАлександр Николаевич. В самом деле, было очень страшно, когда отецпередал Сашу солдатам. От этих усачей пахло водкой и потом, и онигромко кричали, и Саша не знал, что сейчас с ним сделают эти большиелюди, казавшиеся ему опасными и непонятными, как и весь этотзагадочно-пасмурный зимний день.

Александр НиколаевичРоманов родился в Москве в среду на Пасхе 17 апреля 1818 года, тоесть почти за восемь лет до воцарения Николая. Его мать, великаякнягиня Александра Федоровна, рожденная Шарлотта, принцесса прусская,обрадовалась появлению на свет этого мальчика, но вскоре ей сталогрустно. «Счастье наше удвоилось, — писала она в своих мемуарах,- а впрочем, я помню, что почувствовала нечто серьезное имеланхолическое при мысли, что это маленькое существо призвано статьимператором».

Мысль в самом деле неиз веселых. Двести один пушечный выстрел, поздравления придворныхльстецов и сладостные стихи милейшего Василия Андреевича не моглиутешить догадливую прусскую принцессу. Она знала, как трудно, больнои страшно носить корону.

В своих стихахЖуковский рекомендовал младенцу «не трепетать, встречая роксуровый»:

Жить для веков ввеличии народном,

Для блага всех — своепозабывать,

Лишь в голосе отечествасвободном

С смирением дела своичитать …

Более точной программыцарствования от авторе оды требовать едва ли разумно, но и эти «общиеместа» таили в себе несомненные трудности, и нет ничегоудивительного, что маленький Саша, разделяя, должно быть,предчувствия матери, много плакал.

СентиментальныйЖуковский внушал своему питомцу всякие филантропические настроения,поощряя его чувствительность, и отрок проливал слезы ручьями. Однаждыуехала куда-то его матушка, и разлука тотчас же была отмеченамеланхолическими вздохами. Он нарвал цветов гелиотропа и просилотправить их Александре Федоровне вместе с письмом, а дневник свой втот день начал так: «Милая моя мама и Мэри уехали в Одессу. Ямного плакал».

Да, он много плакал всвоей жизни. Другой воспитатель Александра Николаевича, капитанМердер, был по вероисповеданию лютеранин. Он также замечал в своемвоспитаннике чрезмерную нервность и впечатлительность. Его тяготилиусловия придворной жизни, и он не раз признавался К. К. Мердеру, чтожалеет о том, что «родился великим князем».

Иногда юный АлександрНиколаевич плакал без всякой видимой причины, но было немало исерьезных поводов для слез. Так, например, когда умер Карл КарлычМердер, эта смерть вызвала в великом князе потоки слез. Он рыдал,стоя на коленях перед диваном, спрятав голову в подушки, и нелегкобыло успокоить потрясенного мальчика.

Когда исполнилосьАлександру Николаевичу шестнадцать лет, ему пришлось, по обычаю,приносить присягу как наследнику престола, и этот обряд не обошелсябез плача. По выражению очевидца, московского митрополита Филарета,»величественные слезы августейшего родителя соединились собильными слезами августейшего сына». Потом появилась мать, итут вновь начались немецкие объятия, лобзания и слезы.

По плану Жуковскогобыла разработана учебная программа цесаревича. Он овладелфранцузским, немецким, английским и. польским языками. Профессорачитали ему курсы истории, математики, стратегии и прочих дисциплин.Одним словом, Александр Николаевич был образован лучше иосновательнее, чем его отец. Но Николай Павлович, хотя и терпелснисходительно Жуковского с его романтизмом, гуманностью иблагодушием, все же позаботился о том, чтобы наследник прежде всегостал «военным человеком». И Александр Николаевич, как и всеРомановы, пристрастился к смотрам и парадам, соблазненныйвеликолепием нашей петербургской гвардии. Просвещенный капитан Мердервздыхал по поводу этих увлечений своего воспитанника. Ему казалосьвредным частое появление наследника на парадах. «Легко может емуприйти мысль, что это действительно дело государственное, и он можеттому поверить».

Уже в 1826 году, будучивосьмилетним мальчуганом, Александр Николаевич лихо скакал на флангелейб-гусарского полка, восхищая своей ловкостью императора и дажебывшего тогда на маневрах ветерана наполеоновской армии маршалаМармона .

Вообще соблазнов былонемало у этого впечатлительного отрока. Чего стоят хотя бы те обычныепочести, которые выпадали по традиции на долю высокопоставленныхособ! Если официальные и полуофициальные биографы преувеличиваютликование «народа» при появлении цесаревича, все же вкакой-то мере ликования были, и мальчику нравилось, что кричат «ура»,махают шапками, и ему приятно было сознавать, что в честь папы и его,наследника, зажигают плошки и разноцветные фонарики.

После коронации ипосещения Варшавы царская семья отправилась за границу . Мать-немкавнушала сыну благоговейные чувства к берлинским родственникам. Придворе Фридриха-Вильгельма III маленький Саша был окружен такимцветником всевозможных принцесс и принцев, что у пего кружиласьголова: все поддерживали в нем убеждение, что он, Саша, существонеобыкновенное и прелестное. Ему показывали знаменитый замок Сансусии сады его, где разгуливал Великий Фридрих. Императрица повеламальчика помолиться над гробницей своей матери, королевы Луизы, тойсамой, которая была влюблена в дядю Саши, императора Александра I.

И Саша долго смотрел намраморное изваяние своей бабушки.

Возвращаясь в Россию,наследник со свитой остановился на берегу Немана, на той самой горе,с которой в 1812 году смотрел на свою великую армию Наполеон.Воспитанник Жуковского сорвал, конечно, ветку на память об этомвпечатлении. «Ни Наполеона, ни его страшной армии уже нет… Таквсе проходит!» — сказал будущий император со слезами на глазах.

Жуковский продолжалвоспитывать цесаревича. Он одобрил план занятий священника Павского,который намерен был внушить будущему государю «религию сердца».В то время как законоучитель читал ему евангельские истории, толкуяих в духе гуманности и филантропии, сам Жуковский занимал Сашучтением своих собственных произведений. Тогда же стали известныцесаревичу сказки из «Тысячи и одной ночи». Гуманность,романтизм, чувствительность — все это размягчало душу мальчика, норядом с этим просыпались в нем иногда инстинкты чувственности исамомнения — черты предков, о чем свидетельствуют педагоги еговысочества.

Но Романовы все былиболее или менее «прельстители», и Александр Николаевич небыл исключением. К тому же в его характере в самом деле преобладалоблагодушие, и жестокости его царствования, которые многие историкистарались объяснять «государственной необходимостью»,нередко сочетались в нем с припадками отчаяния от бессилияосуществить ту гуманную государственную программу, которая рисоваласьв воображении его поэтического ментора.

Еще будучи мальчиком,на вопрос законоучителя, следует ли прощать обиды, цесаревич ответил:»Должно, несомненно, прощать обиды, делаемые нам лично, нообиды, нанесенные законам народным, должны быть судимы законами,существующий закон не должен делать исключений ни для кого». Вэтом ответе он как бы заранее оправдывался от обвинений, которыепредъявлялись ему революционерами шестидесятых и семидесятых годов.

В 1835 году произошлинекоторые перемены в учебных занятиях цесаревича. Приглашен былСперанский читать «Беседы о законах». В этом году вдругвыяснилось, что Павский — еретик и что до семнадцати лет примернобудущий «благочестивейший» самодержец воспитывался совсемне православно. Это маленькое недоразумение выяснил не кто иной, какзнаменитейший митрополит московский Филарет. Убрали Павского исделали законоучителем протопресвитера Бажанова. При этом НиколаиПавлович не стал ждать того, чтобы Саша обучился истинам веры на сейраз у несомненного протопресвитера, и поспешил сделать наследникачленом Синода. На сей предмет был опубликован указ «по духовномуведомству православного исповедания». Недоставало только, чтобыНиколай Павлович сделал Сашу «первоприсутствующим»Святейшего синода. Мог сделать л это. Если император Павел в своемсумасшествии считал себя главою церкви, то Николай Павлович, несклонный к мистицизму и не размышлявший на высокие темы,распоряжался, однако, высшим церковным управлением воистину каккомандир, с бесцеремонностью удивительной, руководствуясьисключительно интересами полицейской государственности, имутверждаемой столь последовательно. К различию вероисповеданий юныйАлександр Николаевич относился, по-видимому, равнодушно. На похоронахМердера он сказал: «Я никогда не справлялся о еговероисповедании, но я знал его добрые дела, и мне не нужно былоничего более, чтобы уважать его и любить».

Согласно традиции,воспитание Александра Николаевича завершилось путешествием. Наследникисколесил всю Россию. Путешественники ехали так спешно, как будто заними по пятам гнались враги. Жуковский заметил по этому поводу, чтостоль торопливой обозрение России похоже на чтение одного оглавленийкниги, оставшейся неразрезанной в руках ленивца. Однако кое-чтонаследник все же увидел. В Сибири, в Ялуторовске и Кургане, он виделпоселенных там декабристов. Его чувствительное сердце былорастрогано! Он ходатайствовал перед отцом о смягчении их участи иНиколай Павлович сократил некоторым сроки их изгнания. Это умилилоЖуковского. За время путешествия цесаревичу было подано шестнадцатьтысяч просьб.

В 1838 году АлександрНиколаевич отправился в путешествие по Европе. В Дании цесаревичпростудился и заболел. Пришлось лечиться в Эмсе. «Недугнаследника отразился на его внешности», — сообщает его биограф.

Красивый двадцатилетнийюноша похудел и побледнел, взор его потускнел, он стал грустен изадумчив, в чертах лица выражалось страдание. Маркиз Кюстин ,доставивший немало горьких минут Николаю Павловичу своей злой книгойо России, был представлен наследнику в Эмсе. Этому маркизу понравилсяцесаревич. «Выражение его глаз, — пишет он, — доброта. Это вполном смысле слова — государь (un prince). Вид его скромен безробости. Он прежде всего производит впечатление человека, превосходновоспитанного. Все движения его полны грации; он — прекраснейшийобразец государя, из всех, когда-либо мною виденных».

Из Эмса наследникпоехал в Веймар, а потом в Берлин, в нежные объятия прусскихродственников. Из Берлина — в Италию. Он переезжал из города в город,наслаждался итальянским небом, силуэтами пиний и нежными далямиТосканы… Ему хотелось тишины. Он мечтал остаться один вкакой-нибудь Падуе, поселиться в обыкновенной гостинице, навещать тамежедневно безмолвную капеллу с фресками Джотто, по все эти мечты былинедостижимы. С ним была свита и прикомандированные к нему австрийскиеофицеры. Он осматривал укрепление Вероны и поле сражения австрийцев сфранцузами в 1796 году.

В Милане семь днейподряд устраивали в честь его военные торжества, и по ночам емуснились лошади, щетины блестящих штыков, бой барабанов и крикиавстрийской команды… Все это было утомительно. Из Рима он писалодному из своих адъютантов: «Хотя Италия очень хороша, но домавсе-таки лучше. Завтра отправляемся в Неаполь, а оттуда далее поназначенному маршруту, так, чтобы к 20 июня быть дома. О, счастливыйдень! Когда бы он скорее пришел!»

Надо было заехать вВену. Из дневника княгини Меттерних, который она вела в 1839 году, мызнаем, что цесаревич почти каждый день посещал дом канцлера, «гдес удовольствием проводил время, в особенности но вечерам, в небольшомизбранном кружке молодых женщин и кавалеров, приглашенных нарочно длянего, с которыми он забавлялся салонными играми». Вероятно, делоне ограничивалось невинными фантами. В доме Меттерниха был такойвоздух, каким дышать безнаказанно едва ли было возможно. Уже один тотфакт, что впоследствии Александр Николаевич никак не мог расстаться стаким австрофилом, как Нессельроде, свидетельствует с достаточнойочевидностью, что petits jeux Меттерниха были в самом деле»очаровательны».

Иные чары повлияли нацесаревича в Дармштадте. Здесь он познакомился с младшей дочерьюгерцога Людвига II. Эта четырнадцатилетняя Мария пленила сердцецесаревича. В ней было нечто сентиментальное и романтическое. Что-тоовечье было в ее кротких глазах. Поездка в Лондон и пышный прием,оказанный там Александру Николаевичу, не уничтожили в нем нежныхвоспоминаний. Он признавался графу Орлову, что вовсе не склоненцарствовать, и, совсем как его коронованный дядя, уверял своегопопечителя, что «единственное его желание — найти достойнуюподругу, которая украсила бы его семейный очаг и доставила бы ему то,что считает он высшим на земле счастием, — счастие супруга иотца…». Но помолвка с малолетней принцессой была отложена довесны, и только 16 апреля 1841 года состоялся брак АлександраНиколаевича с гессен-дармштадтской принцессойМаксимилианой-Вильгельминой-Августой-СофиейМарией. Теперь ее сталивеличать великой княгиней Марией Александровной.

Незадолго до помолвкикнязь А. Ф. Орлов, на правах царского наперсника, доложил НиколаюПавловичу, что гессен-дармштадтская принцесса — незаконная дочькамергера Граней. Николай, усмехнувшись, сказал: «А мы-то стобой кто? Пусть кто-нибудь в Европе попробует сказать, что унаследника русского престола невеста незаконнорожденная!»

Николай Павлович,кажется, не очень любил сына. Ему не нравились в Саше егосентиментальность, слезливость, а главное, его ленивая апатия. Онподумывал иногда об устранении сына от престола. Однажды в параде ондо того забылся, что перед всеми обругал его непристойно. «Другойраз, заехав к нему на дачу под Петергофом и застав его играющим средидня в карты разбранился и тотчас уехал, но через короткое времявернулся и, видя, что игра продолжается, надавал сыну пощечин».

II

Когда Николай Павлович,после некоторых колебаний, решил в конце концов не отстранять отпрестола сына Александра, он, зная по горькому опыту, как трудноуправлять государством без подготовки, заставил наследникаприсутствовать на заседаниях Государственного совета и Комитетаминистров. Кроме того, наследник участвовал в секретном комитете поустройству быта крестьян. Во время поездки Николая Павловича поРоссии цесаревич заменял своей персоной отца: ему предоставлено быловысшее управление государством.

Николай Павловичвсецело мог довериться сыну, потому что у будущегоцаря-«освободителя» в то время, то есть с 1848 до 1854года, не было вовсе критического отношения к политической игосударственной программе отца. Он был, однако, в каком-то смысле»правее» отца — по крайней мере, в крестьянском вопросе онбыл тогда врагом эмансипации. Он был даже врагом тех «инвентарныхправил», которые были введены в Польше и до некоторой степенистесняли произвол помещиков.

Для ознакомления своенными действиями Николай Павлович отправил в 1850 году наследникана Кавказ. Путешествие было парадное, пышное, со встречами ипроводами. В сущности, войны он здесь не увидел вовсе. Только вДагестане он был свидетелем боевой схватки с чеченцами. АлександрНиколаевич не утерпел и поскакал на своем кровном коне за цепь, черезперелесье, под огнем неприятеля. Свита помчалась за ним, и князьВоронцов, ехавший в коляске, потому что его душил кашель, вынужденбыл тоже сесть на лошадь и тоже скакать за храбрецом, страшась, чтокакая-нибудь шальная пуля пробьет череп цесаревичу. Но дело кончилосьблагополучно, и, по представлению Воронцова, Николай Павловичпожаловал сыну Георгиевский крест.

И надо сказать, чтоАлександр Николаевич, так впоследствии страшившийся революции, вличной жизни был человеком храбрым, несмотря на свойственную емумягкость характера и слабость воли. «Пред лицом настоящейопасности, рассказывает в своих мемуарах П. А. Кропоткин, — АлександрII проявлял полное самообладание и спокойное мужество, и между тем онпостоянно жил в страхе опасностей, существовавших только в еговоображении. Без сомнения, он не был трус и спокойно пошел бы намедведя лицом к лицу. Однажды медведь, которого он не убил наповалпервым выстрелом, смял охотника, бросившегося вперед с рогатиной.Тогда царь бросился на помощь своему подручнику. Он подошел и убилзверя, выстрелив в упор (я слышал этот рассказ от самогомедвежатника). И тем не менее Александр II всю жизнь прожил подстрахом ужасов, созданных его воображением и неспокойной совестью».

Впрочем, ПетруАлексеевичу Кропоткину надлежало бы знать, что «ужас»,наводивший страх на императора, не всегда был «создан еговоображением»: в подпольной России, как известно, не дремали, исемь серьезных покушений могли устрашить какого угодно храбреца сжелезными нервами. Но, кажется, П. А. Кропоткин не угадал самогоглавного в этом «страхе» императора. Дело тут было не вфизической опасности, мнимой или реальной, а в том чувственадвигающейся катастрофы, которое внушает человеку безумный страхперед непонятностью грядущих событий.

Царствование АлександраII все было под знаком катастрофы. Когда в феврале 1855 года умерНиколай Павлович, передав сыну «команду не в добром порядке»,как он сам выразился, положение России было ужасно. Если почитатьмемуары и письма того времени, — они все исполнены мучительнойтревоги, возмущения и смятения. Принять русскую корону в час, когдався Европа, вооруженная и озлобленная, была против России, в час,когда внутри страны, утомленной полицейским николаевским режимом, небыло никакого доверия к правительству, — это ли не страшно? Это ли неужасно?

Вера СергеевнаАксакова, женщина неглупая, интересная, между прочим, в томотношении, что в ее личности отразился целый мир тогдашней дворянскойкультуры в ее славянофильском уклоне, превосходно запечатлела в своемдневнике тревогу тех трудных дней. Она то и дело обращается к особеАлександра II, стараясь угадать и оценить его намерения и решения.Когда она впервые услышала, что умер Николай Павлович, она былапотрясена. «Не могу пересказать то впечатление, котороепроизвели эти слова на всех нас. Мы были подавлены огромностьюзначения этого неожиданного события… Чего ждать, что будет, какпройдет эта минута смущения? Не пойдет ли все прежним или даже худшимпорядком или вдруг переменится все направление, вся политика? И,может быть, Бог ведет Россию к исполнению ее святого долганепостижимыми своими путями!..»

На другой день онапишет: «И точно, подтвердилось все это событие. Сегоднявозвратились из города наши крестьяне, возившие туда продавать своидрова. Они привезли ту же весть. В Москве вчера уже все присягнули.На вопрос, какие вести в Москве, — «царь помер», — отвечалодин из них. «Вчера загоняли весь народ в церковь присягать. Всецеркви были отворены, казаки разъезжали по всему городу с объявлениеми гнали народ в церкви». — «Что же народ желает?» -Крестьянин как-то улыбнулся и сказал: «Не знаю…» Всеневольно чувствуют, что какой-то камень, какой-то пресс снят скаждого, как-то легче стало дышать; вдруг возродились небывалыенадежды; безвыходное положение, к сознанию которого почти с отчаяниемпришли наконец все, вдруг представилось доступным изменению. Низлобы, ни неприязни против виновника этого положения. Его жалеют, какчеловека, но даже говорят, что, несмотря на все сожаление о нем,никто, если спросить себя откровенно, не пожелал бы, чтобы онвоскрес».

А между темпродолжалась осада Севастополя, и, несмотря на мужество наших солдат,все чувствовали, что его дни сочтены, что судьба готовит последнееиспытание ревнителям национальной государственности. «По-видимому,то же бессмыслие, которое наложило свою печать на наш политическийобраз действий, — писал тогда Тютчев, — присуще и нашему военномууправлению. И не могло быть иначе. Подавление мысли уже давно былоруководящим принципом нашего правительства. Последствия подобнойсистемы не — могут иметь пределов. Ничто не было пощажено. На всемотразилось это давление. Все и все сплошь одурели… Известия всеплохие, и чувствуется по их глупейшим бюллетеням, что они совершеннорастерялись. Мне кажется, что никогда с тех пор, как существуетистория, не было ничего подобного: империя, целый мир рушится ипогибает под бременем глупости нескольких дураков».

А В. С. Аксакова всвоем дневнике продолжала ревниво следить за всеми событиями ислухами о новом императоре. Она негодует, что негодяй Нессельроде всееще у власти, радуется, что Клейнмихель, живой символ николаевскойсистемы, удален. Ей не нравится тоже Ростовцев . «Как противныего разные приказы, в которых он будто бы с простодушной, смелой иблагородной откровенностью рассказывает во всеуслышание все действия,движения государя при представлении генералов, слова государя к нему,то есть Ростовцеву, с каким чувством он, то есть Ростовцев, поцеловалруку государя, как государь, сделав два шага вперед, сказал то-то, ив голосе были слезы… Потом зарыдал, потом сказал то и то, и опять вголосе были слезы, словом сказать, представил государя совершенношутом».

В сентябре новый царьприехал в Москву. Та же В. С. Аксакова рассказывает, как братКонстантин видел Александра Николаевича и что в это время болтали внароде. «Был тут также один человек (вроде какого-то эмиссара,как показалось Константину), который шутил совершенно по-русски,трунил над всеми, всех смешил и говорил разные дерзкие выходки насчетвсех, появлявшихся на Красном крыльце. Наконец появился государь сгосударыней под руку. Ура кричали недружно… Государь так худ ипечален, что Константин говорит, что нельзя его было видеть без слез,он представился ему какой-то несчастной жертвой, на которую должнообрушиться все зло предшествовавшего царствования И сверх того онтакже жертва воспитания этой гибельной системы, от которой не можетсам освободиться. Государь кланялся не низко, как все заметили внароде. Тут Константин услыхал, как тот же подозрительный человексказал: «Одному человеку такая честь!»

Царь из Москвы поехал кТроице. Дворовые девки были там и рассказывали В. С. Аксаковой: «Воти государь на всех не угодит, народ его так и пушит, пушит. Вот,говорят, Севастополь отдал — приехал Богу молиться. — Они нам нехотели и рассказывать этого. Поразительно это явление, оно меняобдало каким то ужасом, страшный приговор. Он молится, плачет, анарод немилосердно произносит ему суд, как бы не благословляя егомолитвы. Несчастный государь! Страшно! Что-то роковое преследует его.

Константин думает, чтосвободное слово в состоянии было бы искоренить зло; нет, мне кажется,теперь этого недостаточно: только совершенный внутренний переворот,полная перемена всей системы может вызвать новую жизнь, но во всякомслучае и теперь и после свободное слово необходимо».

Но из Севастополяприходили мрачные известия. «И это только справедливо. — писалТютчев, — так как было бы неестественно, чтобы тридцатилетнеегосподство глупости, испорченности и злоупотреблений увенчалосьуспехом и славой».

Наконец и нам повезло.На азиатском театре войны был взят Каре. Это позволило нам заключитьв марте 1856 года не очень постыдный мир с Европой, утомленной нашимупорством.

Александру Николаевичунадо было подумать теперь о том, что делать с Россией, потрясенной иразочарованной. И сам он был потрясен и разочарован. Припоминаянаружность отца, его взгляд, его величественные жесты, его уверенныеинтонации, он удивлялся той убежденности в своем праве на власть,какая была свойственна Николаю Павловичу.

Он полусознательностарался подражать отцу, этим его позам, величавым и грозным, но ончувствовал, что похож на актера, которому навязали неподходящую роль.

А между тем надо былоехать в Москву и короноваться. Он шел бледный, измученный под пышнымбалдахином, наклоняя голову в огромной сверкавшей короне, изнемогаяот какого-то странного чувства, похожего на стыд.

Потом вереница приемови балов в тех великолепных залах, где, залитые золотом, двигалисьшуршащей толпой царедворцы, дипломаты, генералы и эти блестящиепридворные красавицы, и уроды, и вереницы всевозможных князеймингрельских, имеретинских, татарских — в их ярких одеждах, с ихнедавним кровавым прошлым… «И в двух шагах от залитых светомзал, наполненных современной толпой, там, под сводами, стоялигробницы Иоанна III и Иоанна IV… Если можно было предположить, чтошум и отблеск всего, что происходит в Кремле, дошел до них, как быэти мертвецы должны были изумиться.

Как действительностьпохожа часто на сон!» Но был и другой праздник «народный».Это была обратная сторона царского великолепия. «Этот мнимыйнародный праздник был безобразен по исполнению и нелеп по замыслу.Это был дележ всевозможных яств, испорченных дождем, который ихполивал в течение двух дней, и ими угощали двести тысяч человек,толпившихся в грязи и всяких отбросах».

III

Итак, мир с Европой былзаключен. В царском манифесте по этому поводу было сказано междупрочим: «При помощи небесного промысла, всегда благодеющегоРоссии, да утвердится и совершенствуется ее внутреннееблагоустройство; правда и милость да царствуют в судах ее; даразвивается повсюду и с новой силой стремление к просвещению и всякойполезной деятельности, и каждый под сению законов, для всех равносправедливых, всем равно покровительствующих, да наслаждается в миреплодами трудов невинных. Наконец, — и сие есть первое, живейшеежелание паше, — свет спасительной веры, озаряя умы, укрепляя сердца,да сохраняет и улучшает более и более общественную нравственность,сей вернейший залог порядка и счастия».

Сентиментальность этогоманифеста как нельзя лучше соответствовала характеру новогоимператора. «Плоды трудов невинных» — это прямо изЖуковского. Но грамотные русские люди, не избалованные вниманиемправительства к их нуждам и требованиям, обрадовались манифесту, ибов нем содержался намек на внутренние реформы. Хотел или не хотелАлександр; Николаевич, но все равно ему пришлось идти по тому пути,который был предуготован объективными силами истории, ее фатальнойдиалектикой… У Александра Николаевича Романова не было ни малейшегожелания перестраивать и обновлять государственный порядок России. Онуважал, ценил и любил своего отца. Его образ был привлекателен икрасив в его глазах. Его система не казалась ему дурною. Но АлександрII Пыл умнее многих и многих современных ему сановником, царедворцеви представителей высшего дворянства. И он понял, что система Николаяобречена на гибель». Он часто изнемогал в борьбе с ревнителямистарого крепостного порядка, который он и сам готов был бы принять иоправдать, если бы не свойственный ему здравый смысл, понудивший егоосвободить крестьян и отказаться от приемов николаевского управлениястраной. Александр II понял — и это делает ему честь, — что все равнонельзя остановить ход событий. Но он медлил с реформами, медлилпоневоле, ибо вокруг него было мало людей, этим реформамсочувствующих. А между тем там, за дворцовой оградой, а иногда ивнутри ее, но где-то в тени, нетерпеливые люди шептали проклятия поадресу тех, кто стоял вокруг трона «жадною толпой».»Тишина, господствующая в стране, — писал летом 1858 года одиниз умных современников Александра II, — меня совсем не успокаивает непотому, что я считаю ее неискренней, но она, очевидно, основана нанедоразумении… Но когда приходится видеть то, что здесь делаетсяили, скорее, не делается, — всю эту бестолковщину и беспорядочнуюдеятельность, то невозможно не питать самых серьезных опасений. Нетолько никто не знает, что делается в комитете и в каком положениинаходится начатая задача, но никто даже не хочет этого знать… Лмежду тем очевидно, что ни одна реформа еще не проведена, хотя обовсем был поднят вопрос».

Александр Николаевичпомнил, однако, письмо Герцена, которое он прочел еще в марте месяце1855 года: «Дайте землю крестьянам. Она и так им принадлежит.Смойте с России позорное пятно крепостного состояния, залечите синиерубцы на спине наших братии… Торопитесь! Спасите крестьянина отбудущих злодейств, спасите его от крови, которую он должен будетпролить!»

Вот эти последниепророческие слова особенно запомнились. Надо торопиться, ибо в самомделе возможны кровь и злодейства. Александр Николаевич приказалдоставлять ему все, что печатает за границей этот русский,ускользнувший от Клейнмихеля и Дубельта.

То было странное время,когда «неисправимый социалист» обращал свои послания нетолько к царю, но даже к царице Марье Александровне, как, например, 1ноября 1858 года по поводу воспитания наследника. БлагонамеренныйНикитенко отметил, что это письмо «отличается хорошим тоном иочень умно». Герцену потом рассказывали, что императрица плакаланад письмом.

Такие идиллическиеотношения между царским домом и политическим изгнанникомпродолжались, однако, недолго. Но любопытно, что не один Герценвозлагал надежды на Александра Николаевича. После рескрипта 20 ноября1857 года, после открытия «комитетов» на местах «поверили»в царя весьма многие . Даже «революционер» Чернышевскийписал тогда в «Современнике»: «История России снастоящего года столь же различна от всего предшествовавшего, какразлична была ее история со времен Петра от прежних времен. Новаяжизнь, теперь для нас начинающаяся, будет настолько же прекраснее,благоустроеннее, блистательнее и счастливее прежней, насколько стопятьдесят последних лет были выше XVII столетия в России…Благословение, обещанное миротворцам и кротким, увенчивает АлександраII счастьем, каким не был увенчан еще никто из государей Европы,счастьем — одному начать и совершить освобождение своих подданных».

Это был «медовыймесяц» царя и русской интеллигенции. «Имя Александра II, -писал тогда Герцен, — отныне принадлежит истории; если б егоцарствование завтра окончилось, если б он пал под ударом каких-нибудькрамольников олигархов, бунтующих защитников барщины и розог, — всеравно освобождение крестьян сделано им, грядущие поколения этого незабудут».

В самом деле, АлександрII усвоил твердо мысль, высказанную Герценом в первом его письме кнему. Надо было во что бы то ни стало не медлить с освобождением, ибо»лучше начать уничтожать крепостное право сверху, нежелидожидаться того времени, когда оно начнет само собой уничтожатьсяснизу», как сказал Александр Николаевич московским дворянам,перепуганным предстоящей крестьянской эмансипацией.

Всем известно, какаясложная борьба шла вокруг подготовлявшейся реформы. ПоложениеАлександра Николаевича было трудное. Крепостники неохотно уступалисвои позиции. Всем известно также, что реформа была урезана, что»выкупные платежи» и недостаточные земельные наделы связалипо рукам и ногам крестьянина, но все же первый и решительный шаг былсделан.

После опубликованияманифеста 19 февраля 1861 года Герцен писал восторженно: «АлександрII сделал много, очень много; его имя теперь уже стоит выше всех егопредшественников. Он боролся во имя человеческих прав, во имясострадания против хищной толпы закоснелых негодяев и сломил их.Этого ему ни народ русский, ни всемирная история не забудут. Из далинашей ссылки мы приветствуем его именем, редко встречавшимся ссамодержавием, не возбуждая горькой улыбки, — мы приветствуем егоименем Освободителя…»

Но после этоговосторженного приветствия Герцен обращается к царю с суровымпредупреждением: «Но горе, если он остановится, если руки егоопустятся. Зверь не убит, он только ошеломлен…»

Позднее ему пришлосьсказать: «Зачем этот человек не умер в тот день, когда былобъявлен русскому народу манифест освобождения…»

Но Александр II не умер19 февраля 1861 года. Он прожил еще двадцать лет. Это быламучительная жизнь, смысл которой не так легко разгадать. Освобождениекрестьян развязало тот узел, который завязан был крепко царями икоторый едва не задушил страну при Николае. Но когда этот узел былхудо или хорошо развязан, из темной неволи вырвались до той порыневедомые силы, и буйство этих страшных сил вызвало в душе императораАлександра тот испуг, который удивлял в нем П. А. Кропоткина. А междутем в 1862 году тот же Кропоткин, будучи воспитанником Пажескогокорпуса, еще обожал «освободителя». «Мое чувство тогдабыло таково, — пишет он, — что если бы в моем присутствии кто-нибудьсовершил покушение на царя, я бы грудью закрыл Александра II».Кропоткин рассказывает, как однажды ему во время дежурства во дворцепришлось следовать за государем во время парада: «Флигель-адъютантыи генерал-адъютанты куда-то исчезли. Не знаю, — говорит Кропоткин, -спешил ли Александр II в этот день или имел какие-нибудь другиепричины желать, чтобы парад скорее кончился, но он буквальнопромчался перед рядами… Он спешил так, как будто бы убегал отопасности. Его возбуждение передалось и мне, и ежеминутно я готов былброситься вперед, жалея лишь о том, что при мне не моя собственнаяшпага с толедским клинком, который пробивал пятаки, а обыкновенноеформенное оружие. Александр II замедлил шаг лишь тогда, когда прошелперед последним полком. Выходя в другой зал, он оглянулся ивстретился с моим взглядом, блестевшим от возбуждения и быстройходьбы. Младший флигель-адъютант мчался бегом две залы позади нас. Яприготовился выслушать строгий выговор, но вместо этого Александр II,быть может, обнаруживая мысли, которые занимали его тогда, сказалмне: «Ты здесь, молодец?» И, медленно удаляясь, он вперил впространство тот неподвижный, загадочный взгляд, который все чаще ичаще я стал замечать в нем».

О чем думал тогдаАлександр II? Почему его взгляд стал так «загадочен»?Почему Чернышевский, Кропоткин, Герцен и многие другие, поверившие вцаря, в конце концов оказались его врагами? Каторга, тюрьма, изгнание- вот судьба тех людей, которые питали такие розовые надежды и таквосторженно приветствовали «освободителя». Анна ФедоровнаАксакова, урожденная Тютчева, очень хорошо и близко знавшаяАлександра Николаевича, говорит, что этот император был как личностьниже своих дел (1’empereur defunt etait inferieur a ses oeuvres).

Да, реформа эпохиАлександра II, несмотря на ее несовершенство, была огромна по своемузначению. Неизбежным следствием крестьянской эмансипации были другиереформы — земская, городская, судебная и, наконец, реформа армии -введение всеобщей воинской повинности. Как ни исказили и ниограничили ревнители старого порядка план крестьянского освобождения,все же совершилось событие значительное, и оно в корне разрушилосословную Россию. Это было начало конца. Абсолютизм отказался отсамой главной своей опоры рабства. Александр II не стал, однако,»народным героем. Та же Аксакова объясняет это тем, что народ ценитгероев не за то, что они сделали, а за то, каковы они сами по себе,по своей природе. И сам Александр чувствовал себя иногда «нижесвоих дел». Вот почему взгляд его все чаще и чаще казался таким»загадочным». Он, царь, предчувствовал, должно быть, своюстрашную судьбу. Эту ужасную судьбу подготовил ему его отец. Он довелсвою полицейскую систему до того предела, когда путь мирногоустроения уже невозможен. Никакие «реформы» уже не моглиудовлетворить тогда Россию, потрясенную и взволнованную новизноюсобытий. Заключенный долгие годы в душной и темной тюрьме человек,переступив ее порог, пьянеет от солнца и воздуха. Шестидесятые исемидесятые годы XIX века были пьяные годы. Это был первый хмельреволюции. Не «благодушному» и безвольному АлександруНиколаевичу, а какому-нибудь исключительной воли человеку — новомуПетру Великому, — может быть, и удалось бы укротить мятежные волны.Но Александру II не удалось их укротить. Пришел девятый вал и погубилего. И если после убийства Александра наступила мертвая тишина новогоцарствования, то, конечно, причина этой тишины была не в политикеПобедоносцева и не в личности Александра III, а в объективных фактахтогдашних исторических условий. Эта реакция была так же закономерна,как приливы и отливы в океане.

IV

Со дня опубликованиярескрипта о созыве комитетов для устроения «быта крестьян»по 12 июля 1858 года было зарегистрировано семьдесят случаевнеповиновения крестьян помещикам. Приходилось прибегать к полицейскиммерам и к содействию военных команд. Герцен не без основания писал:»Приходится звонить в «Колокол» и сказать этомуправительству: пора проснуться! Теперь еще время! Ты можешь мирнымпутем решить вопрос освобождения крепостных… Пора проснуться! Скоробудет поздно решать вопрос освобождения крепостных мирным путем,мужики решат его по-своему. Реки крови прольются, — и кто будетвиноват в этом?..»

Однако мужикисравнительно терпеливо ждали целых четыре года обещанной свободы, нокогда в 1861 году манифест о свободе был прочитан в церквах, средикрестьян началось глухое брожение. Ждали терпеливо, потому чтонадеялись, что царь даст «полную волю», то есть свободу иземлю без выкупа. Но на деле оказалось, что даже барщина и оброксохраняются на неопределенное время, что требуется выкуп, что даженадел земельный в иных местах меньше того, каким крестьянепользовались при крепостном праве. Тогда мужики решили, что это -«подложная воля». Начались недоразумения, беспорядки, аиногда и мрачные столкновения с помещиками и властями. Так, например,в Пензенской губернии пришлось усмирять бунт, и было немало убитых ираненых среди мужиков, получивших свободу . Этот пензенский бунтзамечателен тем, что он был первым поводом для серьезной размолвкимежду интеллигенцией и царем. В Казани профессор Щапов с своимиучениками-студентами отслужил панихиду по убитым, и АлександрНиколаевич принял это как личное оскорбление . При этом пострадалимонахи, служившие панихиду. Государь сослал их в Соловки. Это совпалос отставкой некоторых министров. На правительственной сцене оказалсяВалуев, который начал осуществлять реформу «в примирительномдухе». Это было время борьбы петербургской бюрократии с мировымипосредниками первого призыва. Иногда дело принимало оборот весьмаострый. Так, например, тринадцать мировых посредников Тверскойгубернии были посажены в Петропавловскую крепость по требованиюВалуева не без ведома Александра Николаевича. Это были первыесимптомы того сумасшествия, которое овладело министрами несчастногоимператора. И самому Александру Николаевичу казалось иногда, что он вжелтом доме, и он, по свойственной ему привычке, проливал слезы. Емухотелось, чтобы все его любили и хвалили, а между тем уже сталипоговаривать о реакции и винили государя в том, что он ееподдерживает. И государь обижался и плакал.

Когда АлександрНиколаевич, под влиянием великого князя Константина Николаевича ивеликой княгини Елены Павловны, пытался вернуться к первоначальномулиберальному плану, враги реформы внушали ему, что дальнейшие»уступки» поведут к гибели государства. Почему? А потому,что начинается революция. Но где же она, эта революция? И вот тогдаминистры принесли Александру Николаевичу прокламации «К молодомупоколению», «Что нужно народу», «К барскимкрестьянам», «Молодая Россия»… Их было; много. Онибыли все написаны странным, необычным языком. Иногда они былисентиментальны, иногда кровожадны, но и те и другие пугали АлександраНиколаевича и внушали ему отвращение. Чего хотят эти странные люди?»Нам нужен но царь, — писали они, — не император, не помазанникбожий, не горностаевая мантия, прикрывающая наследственнуюнеспособность, а выборный старшина, получающий за свою службужалованье… Если Александр II не понимает этого и не хочетдобровольно сделать уступку народу, тем хуже для него».

Читая эти строки,Александр Николаевич думал, что, пожалуй, сошли с ума не только егоминистры, но и авторы этих прокламаций. Эти люди предлагают ему,чтобы он добровольно сбросил с себя горностаевую мантию, чтобы онотказался от короны, которую так торжественно возложил на негомитрополит в Москве под звон колоколов и при кликах народа. Им нуженкакой-то выборный старшина, получающий жалованье… Что это? Онихотят, значит, эту полуосвобожденную, вчера еще крепостную,неграмотную мужицкую Россию сделать республикой во вкусе якобинскойреспублики 1792 года! Но этого мало. Они требуют социализма! «Мыхотим, чтобы земля принадлежала не лицу, а стране; чтобы у каждойобщины был свой надел, чтобы личных земледельцев не существовало».

А вот в прокламации»Молодая Россия» все сказано начистоту. Нужна кровь. Надоразгуляться вовсю, отпраздновать праздник свободы как следует,затопив дворцы кровью коронованных злодеев…

В прокламации сказаноясно и точно: «Выход из этого гнетущего страшного положения…один — революция, революция кровавая, неумолимая, революция, котораядолжна изменить радикально все, все, без исключения, основысовременного общества и погубить сторонников нынешнего порядка. Мы нестрашимся ее, хотя и знаем, что прольются реки крови, что погибнут,может быть, и невинные жертвы».

В Петербурге началисьнепонятные пожары. Каждый день над обезумевшим городом стояло зарево.

Александр Николаевичвидел эти кровавые завесы, и ему казалось, что это демоны устроилисвой страшный пир. Приписывали пожары поджигателям и в самом деленашли тому доказательства, но поджигателей не открыли. Большинствоверило, что поджигают те самые люди, которые сочиняли эти откровенныепрокламации с призывами к убийству царя. Иные думали, что в поджогахвиновны поляки.

В Польше в это времяшло брожение. Мятеж начался с того, что поляки ворвались ночью вказармы и стали резать безоружных русских солдат. Это восстание ненашло себе сочувственного отклика в России. Александр Николаевич,первоначально испуганный вмешательством в это дело Европы, в концеконцов, сохранил самообладание, несмотря на угрозы великих держав.Государю донесли, что влияние «Колокола», ставшего насторону Польши, поколеблено. Тираж издания упал. Катков с успехомобрушился на Герцена в ряде полемических статей, и Польшу усмирялирусские генералы при аплодисментах наших либералов. После усмиренияпольского восстания Александр послал в Варшаву Н. А. Милютина дляпроведения в жизнь Положения 19 февраля 1861 года. Там крестьяне былиосвобождены на лучших условиях, чем в центральных губерниях. Это быласвоеобразная месть польскому шляхетству, которое руководиловосстанием.

Кровожадныепрокламации, польский мятеж, интриги крепостников — все мешало мирножить и мирно царствовать Александру Николаевичу, а между теммногомиллионной крестьянской массой надо было как-то управлять.Прежде были десятки тысяч «полицеймейстеров» без жалованья;прежде «отечески» управляли крестьянами господа помещики.Но теперь Александр Николаевич увидел вдруг эту огромную, недавно ещебесправную армию «серых зипунов». Пришлешь создать в 1864году «Положение о губернских и уездных земских учреждениях».Несмотря на несовершенство и на искусственность избирательнойсистемы, нее же это были «всесословные» учреждения, чегововсе не знала дореформенная Россия. Одновременно с земской реформойизданы были «Судебные уставы», где признак равенства передзаконом был проведен последовательно, к великому огорчению враговреформы.

Эти реформы, кореннымобразом менявшие все прежние уклады жизни, бесправной и жалкой,нисколько не повлияли на взволнованные умы. Мечтали об ином. Теперьуже нельзя было удовлетворить просившуюся жажду своеволия. «Всеили ничего» — вот чего хотела тогдашняя подпольная Россия. Этобыло справедливое возмездие николаевскому режиму.

Четвертого апреля 1866года Александр Николаевич гулял в Летнем саду в обществе герцогаЛейхтенбергского и принцессы Марии Баденской. В четвертом часу, когдаон выходил из сада, чтобы сесть в коляску, раздался выстрел. Этострелял один из тех подпольных людей, которые не хотели большечего-либо ждать от царя и медлить терпеливо в бездействии. Правда,этот двадцатитрехлетний Дмитрий Владимирович Каракозов был, кажется,нетерпеливее других. Его товарищи по кружку Ишутина, как выяснилосьвпоследствии, даже испугались этого выстрела. То, о чем онирассуждали отвлеченно, для «сумасшедшего» Каракозова сталонеизбежным и фатальным делом. Лихо дело начать. Не беда, что какой-томещанин Комиссаров ударил по руке убийцу и пуля не попала в сердцецарю . Главное было сделано. Нашелся человек, который «посягнул».Каракозов своим выстрелом как будто дал знак, что теперь «всепозволено». И, конечно, этот юноша был глубоко убежден в том,что совершает героический поступок, убивая деспота. Но сам АлександрНиколаевич не считал себя деспотом. Он сравнивал себя с царями,которые были на русском престоле до него, и думал, что никто из нихне выказал такого доверия к народу, как он. Но Каракозов и его друзьябыли иного мнения.

В своей записной книжкепод 4 апреля того же 1866 года Александр Николаевич кратко отметилсобытие своим бисерным женственным почерком: «Гулял с Марусей иКолей пешком в Летнем саду… Выстрелили из пистолета, мимо… Убийцусхватили… Общее участие. Я домой — в Казанский собор. Ура всягвардия в белом зале — имя Осип Комиссаров…»

Сын АлександраНиколаевича, будущий «миротворец», тоже отметил у себя вдневнике событие, всеобщий восторг и громовое ура. «Потомпризвали мужика, который спас. Папа его поцеловал и сделал егодворянином. Опять страшнейший ура».

П. И. Вейнберг как разв день покушения сидел у поэта Майкова. «В комнату опрометью, -рассказывает он, — вбежал Федор Михайлович Достоевский. Он былстрашно бледен, на нем лица не было, и он весь трясся, как влихорадке.

— В царя стреляли! -вскричал он, не здороваясь с нами, прерывающимся от сильного волненияголосом.

Мы вскочили с мест.

— Убили? — закричалМайков каким-то — это я хорошо помню нечеловеческим, диким голосом.

— Нет… спасли…благополучно… Но стреляли… стреляли… стреляли…

Мы дали ему немногоуспокоиться, — хотя и Майков был близок чуть не к обмороку, — ивтроем выбежали на улицу.

В настоящее время,когда к подобного рода покушениям публика успела уже более или менееприсмотреться, невозможно и представить себе, что делалось вПетербурге в этот вечер 4 апреля, когда этот выстрел в русского царябыл первым таким выстрелом, раздавшимся в России… Можно безошибочносказать, что весь Петербург высыпал на улицу. Движение, волнениеневообразимое… Беготня во все стороны, преимущественно к Зимнемудворцу, крики, в которых чаще всего слышатся слова: «Каракозов!»,»Комиссаров!», угрожающие ругательства по адресу первого,восторженные восклицания по адресу второго; группы народа, пение»Боже, царя храни…».

Но в тот же деньмемуарист увидел и нечто иное — «угрюмые, сердито-разочарованныелица…». Эти люди были безмолвны. «С Майковым иДостоевским. — пишет Вейнберг, — я расстался скоро. Они смешались сликующей толпой».

Царское семейство,конечно, также ликовало по случаю спасения. Александр Николаевич повечерам ездил то в оперу, то в балет. И везде кричали ура и пели понескольку раз «Боже, царя храни». «Меня Бог спас»,говорил царь и служил молебны и усердно молился. Но любопытно, чтопосягавший на его жизнь юноша тоже молился. Д. В. Стасов, защитникИшутина , в своих записках рассказывает: «В день, назначенныйдля объявления приговора по первой группе, я приехал в суд несколькоранее других, и, не помню, кто-то мне сказал, что Каракозов приведениз своей тюрьмы и находится в домашней церкви коменданта, куда можнобыло недалеко пройти из залы. Я туда пошел и нашел Каракозова стоящимпосреди церкви на коленях; он был совершенно один и молился с такимрвением, был так поглощен и проникнут молитвою, точно находился всостоянии какого-то вдохновения, какого мне никогда ни у кого неслучалось видеть. Выслушал он приговор совершенно спокойно; сколькопомнится, не сказал ни слова. Казнен он был на Смоленском поле.Ишутин подавал просьбу о помиловании, но был приведен также на местоказни, там ему был прочитан приговор, надет саван и спущен на глазаколпак, и в то время, когда надо было вздеть веревку, явилсяфельдъегерь, объявивший помилование — замену смертной казни, сколькопомню, пожизненной каторгой».

Весной 1867 годаАлександр Николаевич, получив приглашение от Наполеона III посетитьвыставку, отправился в Париж вместе с сыновьями и свитой.Предпринимая эту поездку, Александр Николаевич не представлял себе,по-видимому, до какой степени французское общество относитсявраждебно к нему — русскому монарху. У царя было тогда то веселое идаже легкомысленное настроение, которое как-то неожиданно, нередкопосле припадков слез, появлялось у него при разных обстоятельствах.Он не очень стыдился этих своих безответственных и легких чувств,которые понуждали его то заказывать художнику Зичи порнографическиекартинки, то «искать забвения» в объятиях одной изблестящих международных блудниц, то устраивать в своих апартаментахдля избранной публики непристойные спектакли, причем текст диалоговбыл целиком из творений великого маркиза де Сада.

Еще не доезжая доПарижа, царь послал телеграмму в наше посольство с требованиемоставить для него ложу в оперетке, где шло сенсационное представление»Дюшесе де Герольштейн». В этой оперетке фигурировала внеприличном виде Екатерина Великая. Великая княгиня Мария Николаевнатоже была на этом представлении, и ее подруга М. В. Воронцоваговорила ей: «Маша, как тебе не стыдно, ведь она — великаягосударыня, да и ты на нее лицом похожа…» Итак, царь в веселомнастроении приехал в Париж. Наполеон III встретил его на вокзале иповез в Елисейский дворец, где когда-то останавливался Александр I.После обеда царское семейство поспешило в «Варьете», изумивпарижан таким пристрастием к развлечениям. Однако очень скоро веселоенастроение Александра Николаевича сменилось мрачным и беспокойным.При появлениях Александра в коляске, в обществе императрицы Евгенииили самого императора, повсюду раздавались дерзкие демонстративныекрики: «Да здравствует Польша!» Польские эмигрантыустраивали манифестации на улицах, площадях и даже в Palais duJustice . Шестого июня был назначен большой смотр в Лоншане, гдедолжны были присутствовать три императора русский, французский инемецкий. На обратном пути, когда царь в одной карете с Наполеономехал через Булонский лес, некий поляк Березовский выстрелил изпистолета в русского императора, но промахнулся и был арестован. Пуляпопала в лошадь француза-штальмейстера. Вместе с императорами ехалидва сына Александра. Царь после выстрела схватил их за руки,спрашивая в тревоге, не ранены ли они. Императрица Евгения, узнав опокушении, сама поехала я Елисейский дворец навестить государя. Оназастала его совершенно расстроенного. Он говорил, что ему надонемедленно возвращаться в Россию. Она с трудом уговорила егоостаться. Ей пришлось обнять его и заплакать у него на груди.Предстояли еще банкет у префекта Сены и поездка в Фонтенебло. Всеждали второго покушения, и Александр Николаевич замечал, какимператрица Евгения все время держится около него, как бы защищая егосвоей особой от возможного нападения. Пришлось отказаться от охоты влесу.

Царь вернулся в Россиюмрачный. Эти два выстрела — Каракозова и Березовского — повлияли нанего. Он понял, что теперь началось нечто серьезное и роковое. Он былохотник, чувствовал зверя, и теперь ему казалось, что его самоготравят, как волка, что сейчас облава, лают собаки, улюлюкают псари…Вот сейчас увидит он перед собой черное дуло ружья. Это смерть. А емухочется жить. Он еще не насытился этой землей, где много наслаждений,так ему легко доступных.

V

Несмотря на сложностьтогдашней внутренней жизни России, несмотря на попытки омолодитьимперию реформами, несмотря на революционное брожение, котороеправительство называло «крамолою», русская империянеуклонно расширяла свои пределы, пугая Европу и особливо Англиюбезмерностью своей военной, колонизации. Огромная Амурская область поАйгунскому договору, заключенному Н. Н. Муравьевым, была присоединенак России. Через два года был присоединен также Уссурийский край.Таким образом, устье Амура было во власти империи. В Средней Азиирусские продолжали колонизацию страны, пролагая себе путь оружием. Вшестидесятых годах генерал Черняев завоевал Кокан. В семидесятых -генерал Скобелев завершил победами над туземцами русскуюимпериалистическую политику в среднеазиатских владениях. В 1864 году,после упорной борьбы с Шамилем, был окончательно замирен Кавказ.

Европа ревниво следилаза военными и колонизаторскими успехами русских в Азии. Не мудрено,что европейская дипломатия заволновалась, когда обнаружилосьстремление русского правительства оказать влияние на разрешение такназываемого «восточного вопроса» в Европе. После Парижскогомира 1856 года, умалявшего наши права в «восточном вопросе»,прошло двадцать лет. Теперь, с 1874 года, у нас была реформированнаядемократическая армия, укомплектованная на основе всеобщей воинскойповинности, и вообще за эти двадцать лет произошли немалые измененияв нашей государственной и общественной жизни. Правительству труднобыло оставаться пассивным свидетелем того, что происходило наБалканском полуострове. В 1875 и 1876 годах сербы, черногорцы,болгары и другие славяне делали отчаянные попытки освободиться отвласти Порты. Положение покоренных турками балканских народов в самомделе было трудное, а европейские державы, обязанные по договору 1856года защищать интересы христианского населения Турции, бездействовалиравнодушно, опасаясь только одного — возможного в будущем влияниярусской монархии.

Внутри России началосьсочувственное славянам движение, и хотя трудно выяснить, насколькооно было широко и демократично, но совсем отрицать его наличность,разумеется, невозможно. 12 апреля 1877 года Александр Николаевичподписал манифест о войне с Турцией. История Турецкой войны всемизвестна. Война была трудная. Приходилось воевать в Азии и в Европе.Одна Плёвна стоила нам огромных жертв, но в конце концов она былавзята. Русские войска перешли через Балканы в Румелию. Гурко,Радецкий и Скобелев заняли Филиппополь, Адрианополь и подошливплотную к Константинополю. В Азии был взят Карс. На берегуМраморного моря в местечке Сан-Стефано, в десяти верстах отКонстантинополя, 19 февраля 1878 года был подписан турками мир,выгодный для нас; по нему гарантирована была независимость балканскихнародов. И вот эти успехи и все эти огромные жертвы были тщетными илипочти тщетными.

Лето и осень провелцарь на позициях под Пленной. Не чувствуя себя полководцем, онустранился от руководительства армией, и официальные историкирасточают ему похвалы за его скромность. Но косвенно его присутствиемешало военным действиям, потому что льстецы и карьеристыпользовались его персоной и действовали из личной выгоды в ущербделу. Так, например, один из безрассудных штурмов Плевны, напраснопогубивший тысячи русских солдат, был предпринят в угоду царю в деньего именин. Александр Николаевич усердно посещал госпиталь и многоплакал. Доктор С. П. Боткин пишет в своих «Письмах из Болгарии»:»Скорбь государя действительно искренняя и горячая. Но знает лион причину всех этих погромов? Неизвестно. Его кругом обманывают, икто же из специалистов решится прямо и откровенно высказать споемнение? Все окружающее не блестит таким гражданским мужеством,которое бы давало право говорить правду там, где нужно…»

И все же, несмотря навсе злоупотребления, ошибки я преступления, русские солдаты дошли достен Константинополя. Это вызвало целую бурю негодования в правящихкругах Англии. В Мраморное море был послан английский флот. Австрия,конечно, готова была при этом ловить рыбу в мутной воде.

Александр Николаевичсовершенно растерялся. Он то требовал занять Константинополь, — чтоодно время мы могли сделать легко, — то приказывал отнюдь не идтидальше предместий. А в это время турки, под руководством англичан,строили новые укрепления, стягивая войска, и наступило время, когдауже не так легко было бы взять мировой город, о котором мечтали ПетрВеликий и Екатерина.

Наконец опротестованныйАнглией и Австрией Сан-Стефанский договор пришлось передать наобсуждение Берлинского конгресса, где «честный маклер»Бисмарк, как известно, вырвал у России плоды ее побед. Мужицкаякровь, обагрившая укрепления Плевны, проливалась для того, чтобы надинтересами России глумились прусские родственники императораАлександра II.

Александр II и на этотраз плакал много, но безоговорочно подчинился решению конгресса.Последствием этой войны было образование Тройственного союза -Германии, Австрии и Италии, направленного против России, недовольствобалканских народов, освобожденных нами, но не получивших полногоудовлетворения своих притязаний, утрата внутри страны уверенности вморальной силе правительства Александра II.

Александр НиколаевичРоманов родился не под счастливой звездой. Ни реформы, ни военныеподвиги не давали ему тех лавров, каких счастливцы добивались безособого труда. Даже близкие ему люди, которые искренне его любили, неверили в него. Во время турецкой кампании, утомленный и болезнями, инравственными потрясениями, Александр Николаевич похудел, осунулся,сгорбился, и свидетели его тогдашней жизни все в один голос говорят,что он внушал к себе жалость. Его отец никогда и никому такогочувства не внушал. Этот сильный человек, несмотря на свою умственнуюи духовную слепоту, был по-своему величав. Александр II так и ненаучился во всю свою жизнь носить корону.

Эпоха так называемых»великих реформ», несмотря на серьезность и значительностьв переустройстве тогдашней государственности и общественности, вовсене была величавой эпохой. Люди, стоявшие у власти, были мельче, чемих отцы и деды. Если вглядеться в портреты екатерининских, павловскихи александровских вельмож, то нельзя не заметить в этих лицах чего-товеличавого, властного и умного. Наряду с этими выразительными чертамибыли на этих портретах и другие черты, иного характера, впрочем, неменее выразительные, — черты пресыщенной чувственности,самодовольства, надменности, а иногда и жестокости. На портретахниколаевских сподвижников все деревенеет, замерзает, становитсяжестким и грубым. Это уже не вельможи, а фронтовые служаки, военныелюди прежде всего, или, вернее, это все «шефы жандармов». Вэпоху Александра II люди потускнели еще больше. В галереегосударственных деятелей «эпохи реформ» вы найдете людейиногда противных и ничтожных, иногда, напротив, внушающих к себеуважение и сочувствие, но в этой галерее вы тщетно стали бы искатьлюдей вдохновенных, героических или даже просто людей, сознающих своеправо на власть. Это была эпоха либеральных бюрократов вправительстве и так называемого «третьего элемента» вобществе.

Монархия клонилась ксвоему концу. Александр II не мог быть величавым. И даже егопанегиристы этой черты в нем не находят. Верноподданный Никитенко,очарованный царем, расхваливает его, но и он ничего не мог сказать обего царственности. «Трудно передать кротость, благородство илюбезность, с какими государь говорил, — пишет Никитенко. — Меняособенно поразили во всем тоне его, в улыбке, которая почти несходила с его уст, по временам только сменяясь какой-то серьезноймыслью, во всем лице, в каждом слове — какая-то искренность ипростота, без малейшего усилия произвести эффект, показаться не тем,чем он есть в душе. В нем ни малейшего напускного царственноговеличия». Впрочем, А. Ф. Тютчева (Аксакова), которая зналаАлександра Николаевича лучше, чем простодушный Никитенко, уверяет,что император иногда надевал маску «царственного величия»,но эта маска к нему не шла. Она, по словам этой насмешливой фрейлины,была даже карикатурна и «делала его лицо отталкивающим более,чем внушающим почтение».

Люди, любившиеАлександра Николаевича, чувствовали в нем какую-то обреченность. Вего несколько выпуклых глазах было что-то кроткое и грустное. Можетбыть, Жуковский имел в виду это выражение его глаз, когда назвалсвоего воспитанника «диким бараном» («mouton feroce»).По-видимому, это было прозвищем Александра Николаевича, когда он былнаследником. Н. Н. Муравьев-Карский тоже, как передают, величал егобараном («c’est un belier feroce»). П. Я. Чаадаев, увидевцаря в Москве на вечере у графа А. А. Закревского, когда его приятельА. И. Дельвиг спросил, почему он, Чаадаев, так грустен, ответил,указывая ему на государя: «Разве Россия может ждать какого добраот этих глаз!»

В царствование этогообреченного на гибель государя Россия праздновала тысячелетие своегогосударственного бытия, по, хотя официальные торжества и состоялись,кажется, ни сам император, ни его сподвижники, ни общество непочувствовали той «исторической весомости», без коей нельзяусмотреть смысли и оправдания той или иной формы народной жизни. Самцарь, его семья, его министры — все жаловались на то, что в обществегосподствует «нигилизм» потому трудно бороться с»крамолою». Нигилизм в обществе в самом деле процветал. Нодело не ограничивалось прокламациями во вкусе «Молодой России»:политическими убийствами во вкусе Нечаева, журнальными статьями вовкусе Писарева: все это было гораздо глубже, чем думал АлександрНиколаевич. Нельзя было обвинять в моральной опустошенностиисключительно молодую, свободолюбивую Россию. И если бы императорхотел быть справедливым и точным, он должен был бы признать, чтоискать действительно настоящего нигилизма, то есть полнойбеспринципности, надо прежде всего в среде самого правительства тойэпохи. И сам царь, как и все его окружавшие, утратил давноуверенность, что он может и должен руководить страной. ТысячелетиеРоссии совпало с первым подземным гулом надвигающейся социальной иполитической катастрофы. Александр II был бессилен предотвратитьгрядущие события, так его пугавшие.

VI

Как сложилась личнаяжизнь императора? Он женился на гессен-дармштадтской принцессе весною1841 года. Ей тогда было семнадцать лет, а ему двадцать три года. Онбыл счастлив несколько лет. Потом нервный, чувственный и мнительныйАлександр Николаевич охладел к своей супруге. Она к тому же, далекоеще не будучи старухой, по требованию врачей, уклонилась отсупружеских объятий. Император тяготился невольным аскетизмом. Онизменил жене. Нашлись придворные сводни, которые содействовалицарскому адюльтеру. После первой измены последовала вторая, потом ещеи еще. Женщины влияли магически на этого слабого и впечатлительногочеловека. Его донжуанские наклонности не встречали никакихпрепятствий. Оп уже привык к разврату и не стыдился своей жены.Императрица Мария Александровна по-прежнему глядела на негоукоризненно своими овечьими глазами, но не упрекала его ни в чем.Иногда он посвящал ее в тайны своих приключений. Его отец,развратничая, старался, однако, сохранить внешнее благообразие семьи.Сын махнул рукой на всякие приличия. Соблазненных им девушек емулегко удавалось выдавать потом замуж. Придворные холопы не брезговалицарскими любовницами.

Но у царя была инастоящая любовь — княжна Екатерина Михайловна Долгорукая. Он увиделее в первый раз в августе 1857 года в Тепловке, в доме ее родителей,где он остановился, направляясь на маневры в Волынь. Ей было тогдадесять лет. Князь Долгорукий вскоре после посещения царем его домаразорился и умер. Александр Николаевич взял на себя опеку над имениеми воспитанием шестерых детей князя. Девочки были помещены в Смольныйинститут. Старшая, Катя, «с глазами газели», правиласьцарю. Он любовался ее кошачьими повадками. Екатерина Михайловнакончила институт семнадцати лет и поселилась у брата на Бассейной.Однажды весной Александр Николаевич встретил ее в Летнем саду и, несмущаясь присутствием любопытных, долго с ней гулял по боковой аллее,любуясь ее нежной шеей и прядями каштановых волос. Свиданияповторялись. Они встречались на Елагином острове и в окрестностяхПетергофа. Царь откровенно ухаживал за своей молоденькойвоспитанницей. Она долго сопротивлялась. В июле 1865 года в одном изпавильонов, между Петергофом и Красным Селом, восемнадцатилетняякняжна отдалась императору. Ему было тогда сорок семь лет. Ее страх,слезы, нежность и неумелые поцелуи укололи сердце опытного ловеласа.Александр Николаевич влюбился в эту княжну и при первом же свиданиибормотал, обнимая ее колени, что он готов посвятить ей всю жизнь.

Осенью царь вручилсвоей возлюбленной ключ от его апартаментов в Зимнем дворце. Онаприходила к нему на свидания по секретной лестнице, стыдясьпридворных лакеев, посвященных в тайны царского алькова.

Родственники ЕкатериныМихайловны, боясь скандала, увезли ее в Неаполь. Но царь заболелнастоящей страстью. Приехав в Париж, в 1867 году, он вызвал туда своювозлюбленную. Горькие впечатления от оскорблений парижской толпы ивыстрела Березовского не помешали императору устраивать свидания скняжной, которая приходила к нему тайно в Елисейский дворец, проникаятуда через калитку на углу улицы Габриэль и авеню Мариньи.

В сентябре 1872 годаЕкатерина Михайловна объявила царю, что она беременна. Она скрываласвою беременность тщательно, но, почувствовав приближение родов, онапозвала свою наперсницу горничную, которая оставила нам свои мемуары,и вышла с ней на набережную. Это была белая апрельская ночь. Не былоизвозчиков. Любовница императора плелась пешком, опираясь на рукусвоей спутницы, изнемогая от болей. Наконец попался какой-то ночнойизвозчик, который подвез княжну к Зимнему дворцу. АлександрНиколаевич, бледный и потрясенный, сам провел ее в комнаты, которыезанимал когда-то Николай Павлович. Здесь не было даже кровати. Оналегла на голубой репсовый диван. Доктор и акушерка едва не опоздали кродам. На свет появился здоровый мальчик, которого мать назвалаГеоргием. Его поместили в одном надежном семействе.

На следующий годродилась девочка Ольга. Эта скандальная история не только мучилабольную императрицу, но и вызывала негодующие толки лицемерныхцаредворцев. Волновались и сыновья, опасаясь, что побочные братья исестры заявят когда-нибудь о своих правах.

Граф Петр Шуваловдоложил об этих сплетнях царю, но Александр Николаевич впадал встрашный гнев при малейшем намеке на необходимость разорвать этусвязь. Это для него было бы труднее, чем отказаться от престола. В1874 году царю донесли, что Шувалов назвал где-то княжну «девчонкой».Он был назначен немедленно послом в Лондон, и его придворная карьеракончилась.

Российский самодержец,как это ни странно, не мог устроить сносно жизнь своей возлюбленной.Рожая третьего ребенка, княжна Долгорукая все еще была в такомфальшивом положении, что ей пришлось бежать ночью из дому в строгие истрашные царские апартаменты. Третий мальчик недолго жил. Александрсидел в слезах над умирающим, когда ему давали вдыхать кислород.Старый царь и его юная любовница спасались от сложной и ревнивойжизни, их окружавшей, поездками в Эмс, где они жили в вилле, носившейназвание, похожее на ироническое, — «Petite Illusion».Княжна гуляла под густой вуалью под руку со стариком, чье имя,конечно, было известно на курорте решительно всем.

Уезжая в Крым, вЛивадию, царь требовал, чтобы княжна тоже ехала на Южный берег. Онпоселил ее в маленьком домике, в Бьюк-Сарае. Сюда он приезжал каждыйвечер верхом на большой серой лошади. Горничная княжны отворялаворота виноградника, и Александр Николаевич, оставив лошадь напопечении казака, шел по узенькой тропинке, спотыкаясь впотьмах иторопливо расспрашивая служанку своей любовницы о том, все либлагополучно и здоровы ли дети, которых на лето привозили из ихпетербургской тайной квартиры. Шум Салгира и серебро луны — всеказалось таинственным, и государь чувствовал себя Гарун-аль-Рашидомиз восточных сказок, какие в детстве читал ему вслух ВасилийАндреевич Жуковский.

Иногда царь ночевал вБьюк-Сарае. Он сам насадил здесь фиалки и любовно их растил.

Только в 1878 годуАлександр Николаевич, к ужасу императрицы, всего семейства, министрови придворных, поселил свою возлюбленную в Зимнем дворце. Всенегодовали на «дерзкую наложницу» царя, котораякомпрометирует двор его величества. Все обращали внимание на то, чтоу Александра Николаевича впали щеки, согнулась спина, стали дрожатьруки и он часто задыхался. Это молодая любовница «губила»будто бы государя, который «так нужен был России».

Но самому АлександруНиколаевичу казалось, напротив, что княжна Долгорукая — единственноесущество, которое любит его по-настоящему и поддерживает в немнравственные силы. Все вокруг не понимает его. Понимает его толькоона. Она разгадала его душевную драму. Она знает, что он, император,вовсе не дорожит властью. Он признавался ей, что был бы рад передатькорону сыну и уехать куда-нибудь. Одним словом, в его воображениирисовалась та самая идиллия, о которой мечтал его дядя АлександрПавлович. Император изнемогал в сомнениях и нерешительности. Чтоделать? Осуществились огромные реформы. Но все как будто забыли, скаким тяжким и суровым порядком мирились русские люди при отце,Николае Павловиче. Тогда они молчали, эти непонятные враги. Теперьони неумолчно напоминают о себе везде и всегда. Они твердят все ободном и том же — в земских собраниях, на заседаниях городских дум, вэтой разнузданной прессе, где, несмотря на все цензурные кары,газетчики создали своеобразный жаргон. Они твердят «об увенчанииздания», намекая прозрачно на необходимость ограничитьсамодержавие. Неужели не понимают эти люди, что в России невозможенпарламентаризм? Россия — мужицкая страна. Неужели эти еще неграмотныемужики способны сознательно исполнять свои гражданские обязанности?Они будут жалкой игрушкой в руках политиканов. Но этого мало.Откажись монарх от своих прерогатив — и тотчас же распадется на частивеликая империя. Имеет ли он право разрушить то, что созидалиревнители русской государственности тысячу лет? Нет, он, АлександрНиколаевич, сделал и так слишком много уступок. Не пора ли броситьякорь и в тихой гавани чинить корабль, расшатанный бурей? Но волныподымались все выше и выше, чинить корабль было мудрено. Правда, иныеиз помощников царя слишком грубы и неосторожны, но ведь так труднонайти порядочных людей для службы в высшей полиции и жандармерии. Вотгенерал Трепов напрасно погорячился и высек в тюрьме какого-тоБоголюбова, политического. Но как этому случаю обрадовались врагимонархии! Зимой 1878 года некая Вера Засулич выстрелила в генералаТрепова. Весной ее судили с присяжными. Подсудимая объявила, что онамстила за оскорбленного в тюрьме товарища. Она заразила своимволнением присяжных и всех участников процесса. Адвокат болтал краснооб ужасах полицейского произвола. У этих людей есть две морали — длясебя и для врага. В царя можно стрелять. Это героизм. Это красиво идобродетельно. А высечь какого-то ничтожного бунтовщика — этозлодейство. Публика плакала от восторга, когда эту глупенькуюдевчонку оправдали случайные люди, заседавшие в качестве судей. Онираскисли от умиления, когда эта особа повествовала о своей невиннойпропаганде. В сущности — говорила она — и пропаганды не было. Онапросто «ходила в школу для учителей, чтобы обучиться звуковомуспособу преподавания». И знакомые у нее были очень невинные,например Нечаев. Но жестокие жандармы посадили ее в тюрьму за все этиневинности. Все это раздражало утомленного государя. Что может бытьглупее и пошлее этой демонстрации на Литейном проспекте, когда толпаодичавшей молодежи ревела в восторге по поводу оправдания Засулич.Если в порядке милосердия и снисхождения суд оправдал преступницу, тоиз этого никак не следует, что надо чествовать, как героиню,истерическую бабенку и возможную убийцу. Подобные мысли постояннобродили в голове царя, когда ему приносили длинные сводки по деламТретьего отделения. Эти наивные преступники как будто понятия неимеют об истории. Им кажется, что управление государством все равночто четыре правила арифметики.

А это зверское убийствогенерала Мезенцова! А. сам он, император? Разве он обеспечен отпосягательств на его жизнь? 2 апреля 1879 года, в десятом часу утра,Александр Николаевич совершал свою обычную прогулку. Он шел ноМиллионной, Зимней канавке и Мойке и потом повернул на площадьГвардейского штаба. В это время через площадь переходил какой-тогосподин высокого роста, в чиновничьей фуражке. Он шел довольнобыстро, уверенно и спокойно. От угла Гвардейского штаба он направилсяпо панели прямо навстречу царю. Александр Николаевич, увидев этогочеловека, идущего на него, вдруг почувствовал, что идет его враг. Оноглянулся. Пристав, который следовал за ним, отстал шагов на двадцатьпять. По ту сторону площади, у подъезда министерства финансов, стоялжандармский штабс-капитан. Александр Николаевич хотел крикнуть, чтобыбежали к нему на помощь, но стало стыдно, и крик замер на губах.Промелькнуло еще несколько секунд, и высокий человек приблизилсянастолько, что Александр Николаевич различал уже его серовато-голубыеглаза, которые как будто искали кого-то. Не успел еще этотнеизвестный человек опустить в карман руку, как Александр Николаевичвсе уже понял. Раздался выстрел, и Александр Николаевич, удивляясьсам своей легкости — ему было тогда шестьдесят лет, — бросился бежатьв сторону Певческого моста. Он чувствовал, что враг вновьприцеливается, догоняя его. Тогда государь метнулся в сторону, потомопять в другую, и еще, и еще… А выстрелы следовали один за другим -до пяти раз. Бежать так, обманывая неопытного охотника, было страшнои весело. Выстрелы прекратились. Царь оглянулся. Кто-то, должно быть,тот самый человек в фуражке, валялся на земле. Вокруг была толпа.

Через несколько днейминистр юстиции и сенаторы допрашивали покушавшегося на жизнь царя.Он оказался бывшим студентом Александром Соловьевым, тридцати лет.Царю принесли показания этого человека. Читая эту откровеннуюзаписку, Александр Николаевич пожимал плечами и усмехался недобройусмешкой. Так вот они каковы, эти люди, считавшие себя вправепеределывать своевольно империю! Это все недоучившиеся молодые люди,не успевшие даже подумать как следует над смыслом жизни и смысломистории. «Я окрещен в православную веру, но в действительностиникакой веры не признаю, — спешит сообщить Соловьев о своем атеизмеследователям. — Еще будучи в гимназии, я отказался от веры всвятых… Под влиянием размышлений по поводу многих прочитанных мноюкниг, чисто научного содержания и, между прочим, Бокля и Дрэпера, яотрекся даже и от верований в Бога, как в существосверхъестественное.

Я признаю себя виновнымв том, — продолжает Соловьев, — что 2 апреля 1879 года стрелял вгосударя императора, с целью его убить. Мысль покуситься на жизнь еговеличества зародилась у меня под влиянием социально-революционныхучений; я принадлежу к русской социально-революционной партии,которая признает крайнею несправедливостью то, что большинство народатрудится, а меньшинство пользуется результатами народного труда ивсеми благами цивилизации, недоступными для большинства…

Ночь с пятницы насубботу провел я у одной проститутки, но где она живет, подробноуказать не могу; утром в субботу ушел от нее, надев на себя чистуюнакрахмаленную сорочку, бывшую у меня, другую же, грязную, бросил напанель».

С жадным любопытствомчитал Александр Николаевич и рассказ о самом покушении: «Я непрошел еще ворот штаба, как, увидя государя в близком от менярасстоянии, схватил револьвер, впрочем, хотел было отказаться отисполнения своего намерения в этот день, но государь заметил движениемоей руки, я понял это и, выхватив револьвер, выстрелил в еговеличество, находясь от него в 5 — 6 шагах; потом, преследуя его, явыстрелил в государя все заряды, почти не целясь. Народ погнался замной, и, когда меня задержали, я раскусил орех с ядом, которыйположил к себе в рот, идя навстречу государю».

Весной после покушенияцарь уехал в Крым. Летом дела опять вызвали его в столицу, но осеньювновь потянуло на Южный берег, в виллу Бьюк-Сарай. С каждым годом, скаждым месяцем Александр Николаевич все более и более привязывался ксвоей возлюбленной. И чем страшнее было царствовать, тем сладостнееказался ему альков Екатерины Михайловны. А царствовать действительнобыло страшно. «Два человека жили в Александре II, — писалКропоткин, — и теперь борьба между ними, усиливавшаяся с каждымгодом, приняла трагический характер… Без сомнения, он сохранилпривязанность к матери своих детей, хотя в то время он был уже близокс княжною Юрьевской-Долгорукой».

«Не упоминай мнепро императрицу: мне это так больно», — говорил он не разЛорис-Меликову. «Она умирала в Зимнем дворце, в полном забвенье.Хорошо известный русский врач, теперь уже умерший, говорил своимдрузьям, что он, посторонний человек, был возмущен пренебрежением кимператрице во время ее болезни. Придворные дамы, кроме двухстатс-дам, глубоко преданных императрице, покинули ее, и весьпридворный мир, зная, что того требует сам император, заискивал передДолгорукой».

Огромность событий,наполнявших собою первые годы его царствования и отчасти вызванных имсамим, потрясли душу царя. У Александра Николаевича Романова нехватило нравственных сил, чтобы закончить свое царствование так, какон его начал. Впечатлительный и страстный, самолюбивый и неуверенныйв своем пути, он был оглушен выстрелами и взрывами. «ПодпольнаяРоссия была слишком нетерпелива». Так ему казалось, и это егостарило гораздо больше, чем страстные ласки очаровательной княжны.

Первого декабря 1879года в Москве, едва проследовал благополучно царский поезд, раздалсяочередной взрыв. Пострадал свитский поезд. Перепутанный маршрут спасслучайно и на этот раз государя. Но он чувствовал, что заколдованныйкруг сжимался все больше и больше, что он — как в западне.

Семнадцатого февраля1880 года, в шесть с половиной часов вечера, когда АлександрНиколаевич, окруженный семьей, беседовал в своих апартаментах сприехавшим в Петербург братом императрицы, принцем АлександромГессенским и с его сыном, Александром Болгарским, раздался страшныйудар, дрогнула стены, потухли огни, запах, горький и душный, наполнилдворец.

Через минуту раздалисьвопли и стоны. Перепуганная насмерть дворцовая челядь бегала полестницам, покинув государя, ища спасения.

Царь понял, что этоочередное покушение уже в самом дворце, во внутренних апартаментах,что «крамола» гнездится тут, рядом, что все копчено… Онбросился по коридору в комнаты Екатерины Михайловны, забыв всех своихнемецких родственников. Она была жива и бежала к нему навстречу.

Что же это было?Несколько пудов динамита, оказывается, было взорвано под помещениемглавного караула, где было убито восемь солдат и сорок пять ранено.Террористы надеялись, что взрыв разрушит царскую столовую, где какраз в шесть с половиной часов должен был обедать царь со всеми своимиродственниками. К досаде революционеров, царь опоздал к обеду наполчаса. Впрочем, взрыв не одолел крепкой дворцовой стройки:опустился только пол столовой, попадала мебель и лопнули стекла.Разрушена была караульня — как раз под столовой.

Этот ужасный взрывиспугал не только царя, но и ту Россию, которая еще надеялась намирный исход борьбы между властью и так называемым обществом. Теперьстало ясно, что мира быть не может. Это действовал таинственныйИсполнительный комитет «Народной воли».

Александр Николаевичдумал о том, что настоящей народной воли, кажется, никто не знает. Икак, в самом деле, ее узнать? Итак, он не верит либералам, которыедумают, что можно узнать эту волю, созвав парламент. Он, АлександрНиколаевич, знает, что все эти «парламенты» — игрушки вруках партий, а партии — игрушки в руках вожаков. Мнений подлинногонарода так и не узнаешь, сколько бы ты ни слушал парламентских речей.Но Исполнительный комитет — это совсем другое. Это — сама революция.Вот это настоящий враг. Революции, в сущности, нет дела ни до мнений»народа», ни до его настоящей воли. Революция в самой себеищет правду. Она так же неизбежна и внутренне необходима, какземлетрясения, как извержения вулкана. Александру Николаевичуреволюция представлялась каким-то огромным демоном с человеческимлицом. И Александр Николаевич смертельно боялся этого демона.

Ему докладывали, чтовиновник взрыва исчез бесследно. И эта неудача жандармерии, котораяпрозевала страшное покушение, казалась царю не случайной. Очевидно,нужно было бороться с революцией иными средствами.

Через несколько днейпосле взрыва в Зимнем дворце царь созвал чрезвычайное совещание.Что-то было безнадежное и тоскливое в этом совещании. АлександрНиколаевич был мрачнее всех. Оп сгорбился, почернел и говорилхриплым, простуженным голосом. Скучно и тускло звучали голосаминистров. Никто, конечно, но мог предложить никакой программы, ибоникто не верил в свое право на власть. И первый сомневающийся в этомбыл сам царь. Но все говорили с привычными бюрократическимиинтонациями привычный бюрократический вздор. «Надо как-токого-то успокоить. Надо кому-то что-то внушить. Надо укрепить власть.Надо напомнить о священных прерогативах государя…» Но никто незнал, во имя чего, собственно, надо все это делать.

Среди этого скучногонедоумения раздался вдруг голос генерала М. Т. Лорис-Меликова,покорителя неприступного Карса, истребителя чумы в Астрахани и вПоволжье и теперь харьковского генерал-губернатора, сумевшего как-товнушить к себе уважение губернии. Он предложил создать «Верховнуюраспорядительную комиссию». Создание «комиссии» былодело привычное, по на этот раз генеральский самоуверенный топ этогокавказского вояки внушил царю надежду, что Михаил Тариелович всеустроит. К тому же среди бюрократов он слыл либералом. А царьпонимал, что теперь даже усмирять и казнить надо, сохраняя видимостьправительственного либерализма.

И в самом деле,начавшаяся тогда же диктатура Михаила Тариеловича была, кажется,единственным способом поддержать падавшее правительство.Лорис-Меликов не успел провести ни одной серьезной реформы, но онстарался в объяснениях своих с общественными деятелями ипублицистами, которых он не чуждался, убедить всех в том, что реакциякончилась, что реформы будут и что хотя о конституции еще рано думатьи отнюдь нельзя о ней писать в газетах, тем не менее представителиземств и городов будут введены в высшие государственные учреждения вближайшее время. Кажется, он сам не понимал, что такое участиедепутатов в законодательной работе, как бы ничтожно и слабо этоучастие ни было, в корне подрывало уже самую идею самодержавия.

Александр Николаевичлучше это понимал, чем назначенный им диктатор, а диктатору нелегкобыло убедить царя в неизбежности и необходимости этого «увенчанияздания», как тогда выражались. «Диктатура сердца»соблазнила многих либералов, утомленных политической лихорадкой.Последствием этого соблазна было то, что народовольцы оказалисьоторванными от широких умеренных кругов, и это выяснилосьокончательно после 1 марта. Час настоящей революции еще не пробил.Это был лишь первый ее вестник и глашатай.

Летом 1880 года умерлаимператрица Мария Александровна. При ней в это время не было ни царя,ни детей. Но хоронили ее пышно, как полагается хоронить государынь.Месяца через полтора, когда наследника не было в Петербурге,Александр Николаевич обвенчался с княжной Екатериной МихайловнойДолгорукой, у которой в это время было уже от него трое детей.Венчался старый царь 6 июля в три часа пополудни в царскосельскомдворце. Надев голубой гусарский мундир, он сам пошел за своейневестой в ее комнаты, где она ждала его. Они шли потом длиннымикоридорами в маленькую залу с окнами на пустынный двор. Кромепротоиерея и певчих здесь были только министр двора и двагенерал-адъютанта. Эти невольные шафера, смущенные и подавленные,держали венцы. Потом царь предложил своей новой жене покататься вколяске. Погода была прекрасная. Они поехали по Павловской дороге.Впоследствии Екатерина Михайловна уверяла, что старый государь,лаская маленького Гогу, который был тут же в коляске, сказал будтобы:

— Этот — настоящийрусский… Хоть в нем, по крайней мере, течет только русская кровь…

В середине августа царьс молодой женой отправился в Крым и оставался там до ноября. Теперькнягиня Долгорукая стала называться светлейшей княгиней Юрьевской ина ее имя было положено в банк три миллиона. К изумлению царедворцев,Екатерина Михайловна поселилась теперь не в скромной виллеБьюк-Сарай, а в Ливадийском дворце, в апартаментах императрицы.

Сюда же в Крым приехалЛорис-Меликов. Ему все еще не удалось добиться окончательногосогласия царя на привлечение депутатов к государственной работе.Сплетничали, будто бы диктатор соблазнял Александра Николаевича тем,что, дав задуманную им «конституцию», он, царь, можетлегально сделать морганатическую свою супругу законной императрицей.

Наконец царь с новымсемейством выехал из Ливадии в Севастополь, с тем, чтобы вернуться встолицу. Проезжая мимо Байдарских ворот, он велел остановиться.Накрыли стол на веранде. Теплый полдень поздней крымской осенирасполагал к ленивой мечтательности, и не хотелось ехать на север,где опять придется думать о том, подписывать или не подписывать»конституцию», то есть лорис-меликовский проект о созыведепутатов для участия в делах Государственного совета.

Январь и февраль 1881года были безрадостны для царя, хотя ему было приятно видетьЕкатерину Михайловну не тайно, а на правах супруги. Она теперь жила сдетьми открыто в пышных приготовленных для нее апартаментах дворца. Уних теперь была общая спальня. И спали они на одной постели. Спальнясупругов была рядом с кабинетом государя, и он часто приходил тудапосле мучительных объяснений с министрами.

А между тем, когда царьстарался устроить свою новую семью, не дремала подпольная Россия. Онанапоминала о себе грозными прокламациями. «Внезапные припадкитоски, — рассказывает Кропоткин, — во время которых Александр IIупрекал себя за то, что его царствование приняло реакционныйхарактер, теперь стали выражаться пароксизмами слез. В иные дни онпринимался плакать так, что приводил Лорис-Меликова в отчаяние. Втакие дни он спрашивал министра: «Когда будет готов твой проектконституции?» Но если два-три дня позже Медиков докладывал, чтоорганический статут готов, царь делал вид, что решительно ничего непомнит. «Разве я тебе говорил что-нибудь об этом? спрашивал он.- К чему? Предоставим это лучше моему преемнику. Это будет его дарРоссии».

На первой неделе постацарь говел и приобщался. 1 марта утром Лорис-Меликов предложил царюподписать заготовленный акт, который сам Александр Николаевич называл»указом о созыве нотаблей», намекая на судьбу Людовика XVI.»Конституция» была подписана. Надо было ехать на развод вманеже, но Лорис-Меликов настойчиво просил государя не выезжать издворца: «Ищут террористов, они где-то близко, их скоро найдут,Желябов уже арестован … А пока государь не должен выезжать никуда».

Но АлександраНиколаевича как будто что-то толкало ехать непременно в Михайловскийманеж. Отпустив министра, император пошел в апартаменты ЕкатериныМихайловны. Она сама шла к нему навстречу. И она, как министр,умоляла царя не выезжать из дворца. «Ходят ужасные слухи. Надоподождать».

Александр Николаевич снежностью слушал ее лепет. Ее заплаканные глаза и ребяческие чутьприпухшие губы пробудили в нем тот хмель, который так часто волновалего уже немолодое сердце… Потом он торопливо простился и поехал вМихайловский манеж.

Около часа пополудни онсел в карету. Вокруг скакало шесть терских казаков. Раньше он ездилвсегда по Невскому и Малой Садовой, а на этот раз он приказал ехатьпо Екатерининскому каналу и Инженерной улице. В манеже все было впорядке, и царь ласково улыбался окружающим. Из манежа прежнейдорогой он поехал в Михайловский дворец к великой княгине ЕкатеринеМихайловне. Здесь он завтракал. Благодушное настроение его непокидало. Он вышел из Михайловского дворца в четверть третьего.

Карета мчалась поИнженерной улице, а потом повернула направо по набережнойЕкатерининского канала. За окнами кареты промелькнул отряд флотскогоэкипажа, потом взвод юнкеров Павловского училища. Слева виден былканал, справа — длинная стена вдоль сада Михайловского дворца.Мальчишка-мясник лет четырнадцати вытянулся браво и отдал честьгосударю. А это кто? Кто этот с небольшим свертком в руках?

Раздался страшныйтреск, и столб дыма и пыли покрыл весь проезд. В луже крови корчился,крича, мальчишка, секунду перед тем смеявшийся беззаботно. Валялисьна земле два казака. Царь невредимый вышел из кареты, изуродованной ивывернутой взрывом.

Полковник Дворжицкий,мчавшийся в санях за царской каретой, подбежал к АлександруНиколаевичу, умоляя сесть в его сани и спешить во дворец. Но странноеи жуткое любопытство овладело царем. Ему надо увидеть сейчас,немедленно лицо того, кто бросил бомбу. Убийцу схватили. Он стоял втрех шагах. И Александр Николаевич направился к нему. Это был молодойневзрачный человек маленького роста в осеннем пальто из толстогодрапа. На голове была шапка из. выдры. Он угрюмо, исподлобья смотрелна царя.

Какой-то подпоручик,подбежав к толпе и еще не видя Александра Николаевича, спросилиспуганным голосом: «Что с государем?»

— Слава Богу, — сказалцарь, — я уцелел, но вот…

И он показал накровавую лужу, где корчились люди.

— Не рано ли Богаблагодарить? — пробормотал молодой человек в шапке из выдры.

Александр Николаевичнаправился к раненым, но не успел сделать и двух шагов. Раздалсявторой взрыв. Когда дым рассеялся, увидели, что царь отброшен крешетке канала, лежит истерзанный и окровавленный, а в несколькихшагах от него лежит и его убийца — тоже истерзанный, тоже в крови…

Это было 1 марта 1881года, в два часа тридцать пять минут пополудни.

АЛЕКСАНДР ТРЕТИЙ

I

Странно было смотретьна этого высокого, широкоплечего тридцатишестилетнего человека,который казался каким-то огромным ребенком, испуганным ирастерявшимся. То, что происходило тогда в этой хорошо ему известнойкомнате, было непонятно и дико: непонятны были врачи, эти чужие людис засученными рукавами, которые расхаживали по комнате, как у себядома; непонятно было, почему княгиня Екатерина Михайловна в ужасебормочет какие-то отрывочные французские фразы. А главное, непонятенбыл отец, который лежал почему-то на полу и смотрел еще живымиглазами, не произнося ни единого слова… Да полно — отец ли это?Кровавая полоса на лице изменила знакомые черты, и в этомизуродованном, безногом и жалком существе нельзя было узнать высокогои бравого старика.

Странно, что СергейПетрович Боткин называет это окровавленное тело «еговеличеством».

— Не прикажете ли, вашевысочество, продлить на час жизнь его величества? Это возможно, есливпрыскивать камфору и еще…

— А надежды нетникакой?

— Никакой, вашевеличество…

Тогда цесаревичприказал камердинеру Трубицыну вынуть из-под спины государя кем-топодложенные подушки. Глаза раненого остановились. Он захрипел и умер.Государева собака Милорд жалобно заскулила, ползая околоокровавленного тела императора.

Надо бежать из этогоужасного Зимнего дворца, где каждый лакей, каждый истопник может бытьагентом загадочного и неуловимого Исполнительного комитета . Надобежать в Гатчину. Там дворец Павла — как вобановская крепость. Тамрвы и башни. Там в царский кабинет ведут потаенные лестницы. Там естьподземная тюрьма и люк. Через него можно бросить в воду злодея, прямона острые камни, где ждет его смерть.

Аничков дворец тоже ненадежен. Но его можно обезопасить. Вокруг него будет вырыта подземнаягалерея с электрическими приборами. Эти зловещие кроты революционерыпогибнут, ежели им опять вздумается готовить подкоп.

И Александр III уехал вГатчину и заперся в ней.

Третьего марта онполучил письмо от Константина Петровича. «Не могу успокоиться отстрашного потрясения, — писал Победоносцев. — Думая об вас в этиминуты, на кровавом пороге, через который Богу угодно провести вас вновую судьбу вашу, вся душа моя трепещет за вас — страхом неведомогогрядущего на вас и на Россию, страхом великого несказанного бремени,которое на вас ложится. Любя вас, как человека, хотелось бы, какчеловека, спасти вас от тяготы в привольную жизнь; но на это нет силычеловеческой, ибо так благоволил Бог. Его была святая воля, чтобы выдля этой судьбы родились на свет и чтобы брат ваш возлюбленный,отходя к нему, указал вам на земле свое место».

Александр вспомнил, какшестнадцать лет назад умирал брат Николай . На шестой неделе поста, вапреле, стало ясно, что наследнику не суждено жить. А до той порыАлександру и в голову не приходило, что надо царствовать. Он мечтал отихой и привольной жизни. И вдруг все переменилось. Он вспомнил, какпришел к нему милейший Я. К. Грот , его учитель, и стал утешать, аон, Александр, неожиданно для себя самого сказал: «Нет, я ужвижу, что нет надежды: все придворные начали за мной ухаживать».Сказав это, он пришел в ужас, впервые представив себе ясно, что емупридется быть царем. Но ведь он совсем не готов к престолу. Он худоучился и ничего не знает. Правда, кроме Я. К. Грота, были у него идругие учителя: ему читал курс истории С. М. Соловьев, право — К. П.Победоносцев, стратегию — генерал М. И. Драгомиров. Но он лениво ябеспечно их слушал, вовсе не думая о Престоле, об ответственностиперед Россией и мирон.

Теперь уж поздноучиться. А ведь как надо знать историю, например, чтобы разбираться вполитике, чтобы уразуметь смысл этой мировой драмы, такой жестокой имрачной. Что ж! Придется искать людей, прислушиваться к тому, чтоговорят более опытные и знающие, чем он. Кому довериться? Неужтографу Лорис-Меликову? Он вспомнил армянский нос и простодушные глазаэтого так хорошо ему известного Михаила Тариеловича, и чувствораздражения и гнева шевельнулось в сердце. Не уберег отца.Одновременно с письмом Победоносцева получена записка отЛорис-Меликова: «Квартира, из которой 1 марта были выданы двумязлодеями снаряды, употребленные ими в дело, открыта сегодня передрассветом. Хозяин квартиры застрелился, жившая с ним молодая женщинаарестована. Найдены два метательные снаряда и прокламация по поводупоследнего преступления, при сем представляемая».

Александр прочиталпрокламацию. «Два года усилий и тяжелых жертв увенчалисьуспехом. Отныне вся Россия может убедиться, что настойчивое и упорноеведение борьбы способно сломить даже вековой деспотизм Романовых.Исполнительный комитет считает необходимым снова напомнить вовсеуслышание, что он неоднократно предостерегал ныне умершего тирана,неоднократно увещевал его покончить свое человекоубийственноесамоуправство и возвратить России ее естественные права…»

Александру былнепонятен этот язык. В чем дело? Эти люди называют отца «тираном».Почему? Разве он не освободил крестьян, не реформировал суд, не далземского самоуправления? Чего они еще хотят? Почему эти люди такнетерпеливы? Они недовольны тем, что покойный отец не спешил датьконституцию? Они не понимают, как все это сложно и трудно. И они самимешали реформам. Зачем Каракозов стрелял в отца в 1866 году илиБерезовский в Париже в 1867-м? Зачем? Отца травили, как зверя.Возможно ли думать о реформах, когда приходится выезжать из дворца оказаками и ждать на каждом шагу убийц?

Михаил Тариеловичубедил, однако, его, цесаревича, что необходимо привлечь к обсуждениюгосударственных дел земских людей. Александр Александрович поверилграфу, что так надо. Вот целая пачка писем. Примерно с февраляпрошлого года Михаил Тариелович переписывался с ним, наследником, повопросу о законосовещательном учреждении. И отец соглашался на это.Утром 1 марта, в день смерти, он подписал «конституцию». Сточки зрения этих революционеров реформа Лорис-Меликова, быть может,еще не «конституция». Но ведь нельзя же все сразу. Он,Александр Александрович, худо знает историю, но эти бомбометатели,кажется, знают ее хуже, чем он. О каких таких «естественныхправах» России говорит сочинитель этой ребяческой прокламации?Послушал бы он лекции Константина Петровича Победоносцева о «праве»или рассуждения С. М. Соловьева об истории, тогда, вероятно, он нетак бы развязно написал свою прокламацию.

Впрочем, все это спорнои трудно, а вот одно ясно, что отец растерзан бомбой, что оп уженикогда не улыбнется и не пошутит, как он улыбался и шутил. Забыть бытеперь о государственных делах, никого не принимать, заперетьсяздесь, в Гатчине, припомнить детство, юность, отношения с отцом…Хочется забыть все обиды, оскорбительные связи отца с разнымиженщинами и этот роман с неумной княжной Долгорукой, тянувшийсяшестнадцать лет… Но нельзя думать о своем частном семейном даже вэтот час утраты. Что же делать? Неужели опубликовать подписаннуюотцом «конституцию»? Год тому назад цесаревич, а теперьимператор всероссийский, Александр III, узнав о том, что отец одобриллиберальную программу Лорис-Меликова, писал министру: «СлаваБогу! Не могу выразить, как я рад, что государь так милостиво и стаким доверием принял вашу записку, любезный Михаил Тариелович. Согромным удовольствием и радостью прочел все пометки государя; теперьсмело можно идти вперед и спокойно и настойчиво проводить вашупрограмму на счастье дорогой родины и на несчастье господ министров,которых, наверно, сильно покоробит эта программа и решение государя,- да Бог с ними! Поздравляю от души, и дай Бог хорошее начало вестипостоянно все дальше и дальше и чтобы и впредь государь оказывал вамто же доверие».

Это было написано 12апреля 1880 года, и вот шли недели, месяцы, а дело не двигалосьвперед, потому что благонамеренному Михаилу Тариеловичу приходилосьнеоднократно докладывать царю и наследнику об арестах и покушениях,об агентурных сведениях, об охране — и все это мешало действовать, иЛорис-Меликов не решался представить окончательный проект своей»конституции».

«Дело нигилистов,- писал он наследнику 31 июля 1880 года, — находится в том жеположении, в каком оно было во время недавнего пребывания вашеговысочества в Царском. Активных действий, за исключением одногослучая, хотя и не проявляется, но самое это затишье побуждает насусугублять надзор. Недавно произведено в Петербурге четыре весьмаважных ареста. Одна из задержанных — дочь отставного гвардейскогоротмистра Дурново… В схваченных у Дурново бумагах имеется указаниена отправленный с нею печатный станок… При ней же найден уставфедерального общества «Земля и воля»… Второйарестованный, Захарченко, взят на Литейном, вместе с гражданскойженой, еврейкой Рубанчик. Захарченко сознался уже, что работал вподкопе…» и т. д. и т. д.

Все эти сообщениясыпались как из рога изобилия, и Михаил Тариелович не решалсявозобновить с царем разговор о вызове земских деятелей для участия вгосударственных делах.

А между тем повсюдураспространялись листки «Народной воли». «Одинэкземпляр листка, — писал Лорис-Меликов, — решаюсь препроводить квашему высочеству, несмотря на то что вся вторая половина егопосвящена самому непристойному глумлению надо мной. Не знаю, дошло лидо сведения вашего высочества, что Гольденберг на прошлой неделеповесился в своей камере в Петропавловской крепости, оставив обширныезаписки о причинах, побудивших его к самоубийству. Вся прошлая неделязамечательна тем, что независимо от Гольденберга в Петропавловскойкрепости и в доме предварительного заключения было три покушения насамоубийство. Студент Броневский повесился было на простыне, но былснят в самом начале покушения. Хищинский отравился раствором фосфораи приведен в чувство своевременно поданным медицинским пособием,наконец, Малиновская, осужденная в каторжные работы, пыталась двараза лишить себя жизни, но была вовремя предупреждена . Я коснулсяэтих явлений, так как они приводят к прискорбному заключению, что наисцеление людей, заразившихся социальными идеями, не только трудно,но и невозможно рассчитывать. Фанатизм их превосходит всякоевероятие; ложные учения, которыми они проникнуты, возведены у них вверования, способные довести их до полного самопожертвования и дажедо своего рода мученичества».

Итак, враг непримирим.И если прав Михаил Тариелович и революционеры в самом деле готовы навсе, даже на мученичество, то какие же уступки могут успокоить иудовлетворить этих людей? Не очевидно ли, что нигилисты мечтают очем-то более серьезном и окончательном, чем приглашение земскихдеятелей на петербургские совещания? «Конституция» МихаилаТариеловича покажется им, пожалуй, жалкой подачкой, и она послужит имповодом для новых выступлений. Не надо ли сначала изничтожить этихврагов порядка и законности, а потом уж думать о народномпредставительстве? Лорис-Меликов, конечно, — почтенный, умный иблагонамеренный человек, но он как будто смотрит несколько свысока нанего, цесаревича. Вот Константин Петрович Победоносцев не глупееЛорис-Меликова, а что до образованности, то Михаилу Тариеловичутрудно с ним соперничать, и все же у этого старого учителя АлександраАлександровича не только нет высокомерия, а даже чувствуетсяпочтительность верноподданного. На Константина Петровича можноположиться. Этот не выдаст. А он, кажется, не сочувствует планамЛорис-Меликова.

И вот наступилострашное 1 марта. Через три дня Лорис-Меликов писал императору:»Сегодня в два часа пополудни на Малой Садовой открыт подкоп издома графа Мендена из сырной лавки. Предполагается, что в подкопеустановлена уже батарея. К осмотру экспертами будет приступлено. Покаобнаружено, что вынутая земля скрывалась в турецком диване и бочках.Лавка эта была осматриваема полицией до 19 февраля вследствиеподозрений, которые навлекли на себя недавно прибывшие в столицухозяин лавки крестьянин Кобозев и его жена; но при осмотре ничего вто время не было обнаружено» .

Как же так «необнаружено»? Нет, худо, значит, охраняли особу государя! А ведьза это, в сущности, отвечать должен граф Михаил Тариелович…

Шестого марта АлександрАлександрович получил от Победоносцева длинное письмо. «Измучиламеня тревога, — писал он. — Сам не смею явиться к вам, чтобы небеспокоить, ибо вы стали на великую высоту. …Час страшный, и времяне терпит. Или теперь спасать Россию и себя, или никогда! Если будутвам петь прежние песни сирены о том, что надо успокоиться, надопродолжать в либеральном направлении, надобно уступать такназываемому общественному мнению, — о, ради Бога, не верьте, вашевеличество, не слушайте. Это будет гибель России и ваша, это ясно дляменя как день. Безопасность ваша этим не оградится, а еще уменьшится.Безумные злодеи, погубившие родителя вашего, не удовлетворятсяникакой уступкой и только рассвирепеют. Их можно унять, злое семяможно вырвать только борьбой с ними на живот и на смерть, железом икровью». Такое письмо страшно было читать. Вокруг трона,оказывается, одни лишь «дряблые евнухи…». «Последняяистория с подкопом приводит в ярость народное чувство…» Народбудто бы видит в этом измену. Он требует, чтобы виновные былиизгнаны… Изменников надо прогнать. И прежде всего графаЛорис-Меликова. «Он фокусник и может еще играть в двойную игру».

А между тем на 8 мартав два часа пополудни назначено было заседание Совета министров. Наэтом заседании должна была решиться судьба «конституции»Лорис-Меликова. К указанному часу министры и некоторые приглашенныесобрались в малахитовой комнате Зимнего дворца. Ровно в два часавышел Александр III и, стоя у двери, пожимал всем руки, когдаучастники Совета проходили мимо него в залу заседания. Вокруг стола,покрытого малиновым сукном, стояло двадцать пять кресел. Из нихпустовало только одно: не приехал на заседание великий князь НиколайНиколаевич… Еще будучи наследником, Александр Александрович писалпро этого своего дядю Лорис-Меликову: «Если Николай Николаевичне был бы просто глуп, я бы прямо назвал его подлецом». У нихбыли свои счеты, как известно. Посреди стола, спиною к окнам,обращенным на Неву, сел царь. Против него поместился Лорис-Меликов.

Началось заседание.Александр Александрович, как будто несколько смущаясь и неловкоповорачивая в тесном для него кресле свое огромное и грузное тело,объявил, что присутствующие собрались для обсуждения одного вопроса,в высшей степени важного. «Граф Лорис-Меликов, — сказал он,докладывал покойному государю о необходимости созвать представителейот земства и городов. Мысль эта в общих чертах была одобрена покойныммоим отцом… Однако вопрос не следует считать предрешенным, так какпокойный батюшка хотел прежде окончательного утверждения проектасозвать для рассмотрения его Совет министров».

Затем царь предложилЛорис-Меликову прочесть его записку. Она была составлена до 1 марта,и в том месте, где говорилось об успехах, достигнутых примирительнойполитикой по отношению к обществу, царь прервал чтение.

— Кажется, мызаблуждались, — сказал он и густо покраснел, встретив рысий взглядПобедоносцева, который сидел рядом с Лорис-Меликовым.

После докладной запискипервым заговорил почти девяностолетний граф Строганов. Шамкая ибрызгая слюной, он говорил о том, что, ежели пройдет проект министравнутренних дел, власть окажется в руках «разных шалопаев,думающих не о пользе общей, а только о своей личной выгоде… Путь,предлагаемый министром, ведет прямо к конституции, которой я не желаюни для государя, ни для России…».

Повернувшись в кресле,так что оно затрещало, Александр Александрович сказал угрюмо:

— Я тоже опасаюсь, чтоэто первый шаг к конституции.

Вторым говорил графВалуев. Он старался объяснить, что проект Лорис-Меликова очень далекот настоящей конституции и что следует его принять безотлагательно,удовлетворяя тем справедливое притязание общества.

Потом говорил Милютин.По его мнению, предложенная мера решительно необходима. Несчастныйвыстрел Каракозова помешал делу реформ, и разлад между правительствоми обществом слишком опасен. Надо выразить обществу внимание идоверие, пригласив депутатов для государственного совещания. Весть опредполагаемых новых мерах проникла и за границу…

Тогда АлександрАлександрович перебил министра: — Да, но император Вильгельм, докоторого дошел слух о том, будто бы батюшка хочет дать Россииконституцию, умолял его в собственноручном письме не делать этого…

Тщетно Милютин,продолжая речь, старался доказать, что в проекте нет и тениконституции, царь смотрел на него недоверчивыми, непонимающимиглазами.

Выступил министр почтМаков. Этот не поскупился на такие верноподданнические восклицания,что даже сам Александр Александрович замотал головой, как будто егодушил галстук.

Министр финансов Абаза,раздраженный лакейством Макова, не без горячности поддерживаллорис-меликовский проект, уверяя царя, что самодержавие останетсянезыблемым, несмотря ни на что.

Тогда выступилЛорис-Меликов. Он очень понимает, как трудно идти навстречупожеланиям общества в дни таких испытаний и потрясений, но другогонет выхода. Он, Лорис-Меликов, сознает свою вину перед Россией,потому что он не уберег государя, но, видит Бог, он служил ему всейдушой и всеми силами. OR просил об отставке, но его величеству неугодно было уволить его, Лорис-Меликова…

Александр кивнулголовою:

— Я знал, что вы,Михаил Тариелович, сделали все, что могли.

Теперь очередь дошла доПобедоносцева. Он был белый как полотно. Бескровными губами,задыхаясь от волнения, он произносил речь, как заклятия. Он вотчаянии. Когда-то польские патриоты кричали о гибели родины — «FinisPoloniae!». Теперь, кажется, приходится нам, русским, кричать -«Finis Russiae!» — «Конец России!». Проектминистра дышит фальшью. Явно, что хотят внести конституцию, непроизнося страшного слова. Почему депутаты будут выражатьдействительное мнение страны? Почему? Все это ложь и обман…

— Да, — сказалгосударь, — я то же думаю. В Дании мне говорили министры, чтодепутаты, заседающие в палате, не могут считаться выразителямидействительных народных потребностей.

Победоносцев выпилстакан воды и продолжал:

— Нам предлагаютустроить говорильню вроде французских «Etats generaux» . Ноу нас и так слишком много этих говорилен — земские, городские,судебные… Все болтают, и никто не работает. Хотят устроитьвсероссийскую верховную говорильню. И теперь, когда по ту сторонуНевы, рукой подать отсюда, лежит в Петропавловском соборе еще непогребенный прах благодушного царя, который среди бела дня растерзанрусскими людьми, нам решаются говорить об ограничении самодержавия!Мы должны сейчас не о конституции говорить, а каяться всенародно, чтоне сумели охранить праведника. На нас всех лежит клеймо несмываемогопозора…

У АлександраАлександровича опухли глаза, и он пробормотал:

— Сущая правда. Мы всевиноваты. Я первый обвиняю себя.

Победоносцев замолчал.Заговорил Абаза:

— Речь КонстантинаПетровича — мрачный обвинительный акт против царствования покойногоимператора. Справедливо ли это? Цареубийство — вовсе не плодлиберальной политики, как думает Константин Петрович. Террор болезньвека, и в этом неповинно правительство Александра Второго. Разве нестреляли недавно в германского императора, не покушались убить короляитальянского и других государей? Разве на днях не было сделано вЛондоне покушение взорвать на воздух помещение лорд-мэра?

После Абазы говорили Д.М. Сольский, К. П. Посьет, князь С. И. Урусов, А. А. Сабуров, Д. Н.Набоков, принц П. Г. Ольденбургский, великий князь КонстантинНиколаевич, великий князь Владимир Александрович, но дело былорешено. Проект сдали в комиссию. Победоносцев похоронил конституцию.Песенка Лорис-Меликова была спета .

II

Александр Александровичуехал в Гатчину. Жить здесь было невесело. Почти каждый деньприходили записки от Лорис-Меликова с сообщениями о допросахарестованных, о новых арестах, о новых предполагавшихся покушениях изаговорах… А тут еще хлопоты с княгиней Юрьевской, которая пристаетс деньгами, с покупкой для нее какого-то дома. А потом опять аресты иопять предупреждения, что нельзя выезжать из Гатчины или, напротивтого, надо поскорее оттуда выехать, но только не в тот час, какойназначен, а в другой, чтобы обмануть каких-то бомбометателей, которыемерещились всюду жандармам, потерявшим голову.

Одиннадцатого мартапришло письмо Победоносцева. «Именно в эти дни, писал он, — нетпредосторожности, излишней для вас. Ради бога, примите во вниманиенижеследующее: 1) Когда собираетесь ко сну, извольте запирать засобою дверь — не только в спальне, но и во всех следующих комнатах,вплоть до входной. Доверенный человек должен внимательно смотреть зазамками и наблюдать, чтобы внутренние задвижки у створчатых дверейбыли задвинуты. 2) Непременно наблюдать каждый вечер, перед сном,целы ли проводники звонков. Их легко можно подрезать. 3) Наблюдатькаждый вечер, осматривая под мебелью, все ли в порядке. 4) Один изваших адъютантов должен бы был ночевать вблизи от вас, в этих жекомнатах. 5) Все ли надежны люди, состоящие при вашем величестве.Если кто-нибудь был хоть немного сомнителен, можно найти предлогудалить его…»

И так далее. От этихутомительных верноподданнических предупреждений становилось тошно истыдно, но приходилось в самом деле запирать двери, опасаясьневедомого врага, подозрительно оглядывать лакеев, которые тожесмущались и отворачивались, понимая, что им не верит государь. Всеэто было очень мучительно и трудно.

В эти дни прошла передАлександром Александровичем вся его жизнь. Так припоминаешь юность,молодость, все былое, когда сидишь в одиночной тюрьме и не знаешьбудущего. По ночам Александр Александрович худо спал. Ворочался насвоей постели, которая трещала под грузным телом императора. Иногдастановилось невмоготу, и царь спускал босые огромные ноги на пол,садился на постель, а кровать почему-то стояла у стены со сводом, иприходилось нагибаться, чтобы не разбить головы: совсем как в тюрьме.Но Александру Александровичу нравилось, что в комнате тесно. Он нелюбил просторных комнат, ему было не по себе в больших залах, онбоялся пространства. В комнате много было мебели, и негде былоповернуться. Умывальник стоял рядом с книжной полкой, и умыватьсябыло неудобно, но царь рассердился, когда камердинер хотел убратьлишние кресла.

В бессонные ночиприпоминалось прошлое. Прежде было жить легче и приятнее, — тогдаведь он не был! царем, — но и в те дни было, немало скорбей, однакоиногда припоминались какие-то мелочи и глупости.

Вот, например,вспомнилась почему-то поездка в Москву в 1861 году , когда ему былошестнадцать лет и он не помышлял о царстве. Его и брата Владимираповезли в коляске на Воробьевы горы; там их окружили молоденькиеторговки с вишнями; Володя очень мило с ними шутил, а он, Саша,конфузился и дичился, хотя ему тоже хотелось поболтать с этимимиловидными хохотуньями, совсем не похожими на девиц, каких он виделво дворцах. Володя потом трунил над ним. В семье звали Сашу то»мопсом», то «бычком».

Потом вспомнился этотужасный 1865 год, когда в Ницце умер брат Николай и он, Саша,сделался наследником престола. На следующий год в июне пришлось ехатьв Фреденсборг . Датская принцесса Дагмара, невеста покойного брата,стала теперь его невестой. Сначала он дичился короля Христиана и егодочери, совсем как пять лет тому назад торговок с вишнями наВоробьевых горах, а потом привык, и ему даже нравилась эта семья,скромная и буржуазная, где все были расчетливы и не сорили деньгами,как в Петербурге. После свадьбы с Дагмарой, которая, принявправославие, сделалась Марией Федоровной , он поселился в Аничковойдворце, и можно было бы зажить спокойной и мирной жизнью. Но столицаРоссийской империи не похожа на провинциальный Фредеисборг. Какая-тожуткая, тревожная и тайная жизнь чувствовалась за великолепнымидекорациями Петербурга. После каракозовского выстрела 4 апреля 1860года все стало как будто непрочным и зловещим. Катков намекал в своейгазете, что к каракозовскому делу причастен великий князь КонстантинНиколаевич.

Но были и приятныевоспоминания. Вот, например, как было хорошо в весенние дни в ЦарскомСеле, когда граф Олсуфьев, генерал Половцов, принц Ольденбургский иеще два-три человека составляли маленький оркестр. АлександрАлександрович сначала играл на корнете, а потом, когда оркеструвеличился, заказал себе огромный медный геликон. Сбросив сюртук,наследник влезал головой в инструмент, клал трубу на плечо идобросовестно дул в медь, исполняя партию самого низкого баса. Иногдаэти концерты устраивались в Петербурге, в помещении Морского музея, вздании Адмиралтейства. Огромный геликон цесаревичи гудел дико изаглушал все остальные басы. Было весело пить чай с. калачами послеэтих музыкальных упражнений.

Припоминалось и другое- мрачное и стыдное. Вот, например, в 1870 году эта история с штабнымофицером, шведом по происхождению… Александр Александрович такоднажды рассердился на этого шведа, что непристойно изругал его, а онимел глупость прислать письмо, требуя от него, цесаревича, извиненийи угрожая самоубийством, ежели извинения не последует. И что же! Этотофицер действительно пустил себе пулю в лоб. Покойный государь,разгневанный, приказал Александру Александровичу идти за гробом этогоофицера, и пришлось идти. А это было страшно, мучительно и стыдно…

А потом опять -приятное: семья, дети, домашний уют… Он делился тогда своимичувствами с Константином Петровичем Победоносцевым: «Рождениеесть самая радостная минута жизни, и описать ее невозможно, потомучто это совершенно особое чувство, которое», не похоже ни накакое другое».

Государственными деламитогда приходилось заниматься мало, и Александр Александрович,краснея, вспоминал, что он не прочь был полиберальничать. В отце онзамечал черты самоуправца и самодура. «Теперь такое время, -писал он тогда, — что никто не может быть уверен, что завтра его непрогонят с должности… К сожалению, в официальных отчетах так частоприкрашивают, а иногда и просто врут, что я, признаюсь, всегда читаюих с недоверием…» Он почитывал славянофильские статьи Самаринаи Аксакова. В часы досуга — романы Лескова, Мельникова и еще кое-когопо выбору и советам Победоносцева.

В октябре 1876 годаотношения с Турцией обострились настолько, что война казаласьнеизбежной. Александр Александрович писал тогда Победоносцеву ополитических делах и, чувствуя, что разобраться в них ему не подсилу, так откровенно и признался своему ментору: «Простите меня,Константин Петрович, за это нескладное письмо, но оно служитотражением моего нескладного ума».

В это же времяприблизительно Победоносцев писал цесаревичу: «Вам известно, вкаком возбуждении находится в эту минуту русское общество в Москве поповоду политических событий… Все спрашивали себя, будет ли война. Ив ответ слышат друг от друга, что у нас ничего нет — ни денег, ниначальников, ни вещественных средств, что военные силы не готовы, неснабжены, не снаряжены; потом опять спрашивают, куда же девалисьневероятно громадные суммы, потраченные на армию и флот; рассказываютпоразительные, превышающие всякое вероятие, истории о систематическомграбеже казенных денег в военном, морском и разных другихминистерствах, о равнодушии и неспособности начальствующих лиц ипрочее. Такое состояние умов очень опасно».

Однако движение впользу Сербии столь значительно, что правительство обязано взять всвои руки дело войны. Так и случилось. В апреле объявлена была война,а 26 июня 1877 года Александр Александрович был уже в Павлове ивступил в командование Рущукским отрядом. Он думал, что отец назначитего главнокомандующим всей армии, но царю отсоветовали. Но верили,что этот неповоротливый, негибкий человек с «нескладным умом»,сможет руководить ответственной кампанией. Главнокомандующим назначенбыл великий князь Николай Николаевич — старший, чего никогда не могпростить ему Александр Александрович.

Николай Николаевичпоручил цесаревичу охранять дорогу от переправы через Дунай у Систовак Тырнову. И Александр Александрович покорно исполнял предписание, несмея проявить никакой инициативы. Приходилось писать письма начиная собращения «милый дядя Низи» и подписываться «любящийтебя племянник Саша». Один из спутников цесаревича, граф СергейШереметев, писал в дневнике: «Очень жаль цесаревича; тяжелое егоположение». Рущукский отряд в боях участвовал не часто, и днитянулись медлительно и скучно. «Вчера долго вечером лежали насене, — пишет в дневнике Шереметев, — ночь была чудная, и полныймесяц освещал все бивуаки, но такие ночи здесь только нагоняют тоску.Я смотрел на цесаревича, которому иной раз бывает невесело».

В июле, меняя главнуюквартиру, двинулись от Обретенника к Черному Лому. Ехали засохшимиполя-Ми, с пожелтевшей травой, общипанной кукурузой, кочками, мелкимкустарником. Миновали немое турецкое кладбище со множеством камнейбез надписей… Потом поехали в Острицу. Там цесаревич, считавшийсебя любителем археологии, приказал разрывать курган и сам взяллопату и долго копал, пыхтя, так что спина совершенно промокла. Нашлискелет и два медных кольца.

В августе у Шипкинесколько дней шли кровопролитные бои. Четырнадцатого числа полученобыло известие из главной квартиры, что предписано бомбардироватьРущук. Обсуждая депешу с начальником штаба Ванновским, цесаревичвдруг замолчал, смотря куда-то вдаль, забыв, должно быть, что оп тожекомандующий значительной военной частью. Можно было догадаться, чтоАлександр Александрович думает о семье, о спокойной буржуазной жизни.Поиграть бы сейчас на корнете, пошутить с ребятами, потом подрематьпосле сытного простого обеда. А тут все тревожно. И даже небо кажетсясейчас каким-то необыкновенным, волшебным и жутким. Кто-то посмотрелна часы и сказал: «Сейчас начинается». И в самом деле,через минуту началось лунное затмение. Луна обратилась в какое-токровавое, грязное пятно. Было так темно, что принесли фонари ипоставили на опрокинутый ящик, заменявший стол.

Восьмого сентябряАлександр Александрович писал Победоносцеву: «Не думали мы, чтотак затянется война, а начало так нам удалось и так хорошо все шло иобещало скорый и блестящий конец, и вдруг эта несчастная Плевна! Этоткошмар войны!»

Но вот в конце концовПлевна взята, русские войска вновь перешли Балканы, занялиАдрианополь и подошли в январе 1878 года к Константинополю. 1 февралявернулся цесаревич в Петербург. История сан-стефанских переговоровизвестна. Известны и результаты Берлинского конгресса.

Двадцать пятого июня1878 года Победоносцев писал цесаревичу: «Посмотрите, сколькогоречи и негодования выражается каждый день, слышится отовсюду поповоду известия об условиях мира, вырабатываемых на конгрессе».

Невеселы быливоспоминания и о семейной жизни отца: мать, покинутая и забытая,длинная вереница отцовских любовниц — Долгорукая первая, Замятина,Лабунская, Макова, Макарова и эта скандальная история с ВандойКароцци, общедоступной петербургской блудницей. И не менее постыднаяистория в Ливадии с гимназисткой, дочерью камер-лакея. И этот,наконец, длительный роман с Долгорукою второй, ныне светлейшейкнягиней Юрьевской, морганатической супругой покойного государя… Апоследние два года перед смертью отца и вовсе были похожи на кошмар.Смятение в обществе, террор подпольных революционеров и полноебессилие правительства… Министры говорят фразы, и виляют, и лгут.Они заискивают то у царя, то у либеральных журналистов. Один толькоесть твердый и неуклонный человек. Это Победоносцев. Он не дремлет.»Я вижу, — писал он, — немало людей всякого чина и звания. Отвсех здешних чиновников и ученых людей душа у меня наболела, точно вкомпании полоумных людей или исковерканных обезьян. Слышу отовсюдуодно натверженное, лживое и проклятое слово: конституция. Боюсь, чтоэто слово уже высоко проникло и пускает корни».

Победоносцев внушалцесаревичу, что народ не хочет конституции. «Повсюду, — писалон, — в народе зреет такая мысль: лучше уже революция русская ибезобразная смута, нежели конституция… В нынешнее правительство такуж все изверились, что ничего от него не чают. Ждут в крайнемсмущении, что еще будет, но народ глубоко убежден, что правительствосостоит из изменников, которые держат слабого царя в своей власти…Всю надежду возлагают в будущем на вас, и у всех только в душешевелится страшный вопрос: неужели и наследник может когда-нибудьвойти в ту же мысль о конституции»?

Эти письма и речиКонстантина Петровича гипнотизировали медлительный и нескладный умцесаревича. Он уже рассеянно слушал доводы Лорис-Меликока и, дажесоглашаясь с ним, чувствовал, что где-то рядом звучит властный голосПобедоносцева и что этот голос в конце концов заглушит хриповатый,прерываемый кашлем голос Михаила Тариеловича.

III

Весна 1881 годаказалась Александру Александровичу мрачной и безнадежной: ничегодоброго она не сулила. Хотелось забыть поскорее о кошмаре 1 марта, нонельзя было забыть, ибо Лорис-Меликов присылает каждый день сведенияо ходе следствия над цареубийцами, и приходится волей-неволей думатьо том, что же делать и как быть. Убийц будут судить. АлександруАлександровичу и в голову не приходило, что может быть вопрос орешении суда. Конечно, они виновны. Конечно, их надо казнить! И чтоже! Находятся люди, которые сомневаются в этом. А есть и такие,которые уверенно требуют помилования злодеев. У милейшего СергеяМихайловича Соловьева есть, оказывается, какой-то сумасшедший сынВладимир. Он произнес 28 марта публичную речь, предлагая верховнойвласти не казнить тех, кто растерзал бомбой государя . И публика непрогнала его с кафедры. Напротив, ему устроили овацию… А что онговорил? Он уверял, что «только духовная сила Христовой истиныможет победить силу зла и разрушения», что «настоящеетягостное время дает русскому царю небывалую прежде возможностьзаявить силу христианского начала всепрощения…». Какое жалкоелицемерие! А может быть, и коварство! Злобный Желябов тоже говорил насуде о христианстве. Он, видите ли, «православие отрицает»,но признает «сущность учения Иисуса Христа». «Этасущность учения, — сказал он, — среди моих нравственных побужденийзанимает почетное место. Я верю в истину и справедливость этоговероучения и торжественно признаю, что вера без дел мертва есть и чтовсякий истинный христианин должен бороться за правду, за правоугнетенных и слабых и если нужно, то за них и пострадать: такова моявера». Какая ложь! Л между тем даже среди министров находятсятакие, которые не прочь, кажется, заменить казнь тюрьмою этомумнимому христианину.

Один только тверд инепреклонен. Это — Победоносцев. 13 марта он прислал АлександруАлександровичу письмо и умолял его не щадить убийц. «Люди такразвратились в мыслях, — писал он, — что иные считают возможнымизбавление осужденных преступников, от смертной казни… Может ли этослучиться? Нет, нет и тысячу раз нет — этого быть не может, чтобыперед лицом всего народа русского в такую минуту простили убийц отцавашего, русского государя, за кровь которого вся земля (кроменемногих, ослабевших умом и сердцем) требует мщения… Если бы этомогло случиться, верьте мне, государь, это будет принято за грехвеликий…»

Вот уж тут нетлицемерия. Константин Петрович знает, чего он хочет. И АлександрАлександрович не замедлил ответом: «Будьте спокойны, с подобнымипредложениями ко мне не посмеет прийти никто, и что все шестеро будутповешены, за это я ручаюсь».

Несмотря на речьПобедоносцева, произнесенную им 8 марта, министры все еще непонимали, что либеральные проекты лопнули, как мыльные пузыри. Насовещании 21 апреля опять был поднят вопрос о представительствеземских людей. Теперь уж Александр Александрович не колебался воценке этого проекта. «Сегодняшнее наше совещание сделало наменя грустное впечатление, писал он своему вдохновителюПобедоносцеву, — Лорис, Милютин и Абаза положительно продолжают ту жеполитику и хотят так или иначе довести нас до представительногоправительства, по пока я не буду убежден, что для счастья России этонеобходимо, конечно, этого не будет, я не допущу. Вряд ли, впрочем, якогда-нибудь убежусь в пользе подобной меры, слишком я уверен в еевреде. Странно слушать умных людей, которые могут серьезно говорить опредставительном начале в России, точно заученные фразы, вычитанныеими из нашей паршивой журналистики и бюрократического либерализма.Более и более убеждаюсь, что добра от этих министров ждать я не могу.Дай Бог, чтобы я ошибался. Не искренни их слова, неправдой дышат…Трудно и тяжело вести дело с подобными министрами, которые сами себяобманывают».

Получив это письмо,Победоносцев, вероятно, долго потирал руки от удовольствия.Наконец-то он добился от своего питомца интонации настоящегосамодержца. Теперь можно было приступить к решительному действию.Надо огорошить этих либералов манифестом И он потребовал его уАлександра Александровича, прикрыв свое требование льстивыми иелейными слова ми. Государь повиновался. И манифест был написалКонстантином Петровичем и без ведома министров опубликован.

«Посреди великойнашей скорби, — сказано было в манифесте между прочим, — глас божийповелевает нам стать бодро на дело правления, в уповании набожественный промысел, с верою в силу и истину самодержавной власти,которую мы призваны утверждать и охранять для блага народного отвсяких на нее поползновений».

На заседании министровманифест был заслушан. Это было совершенной неожиданностью. Кто писалманифест? Константин Петрович. Он сам с восторгом рассказывал еговеличеству, как после чтения манифеста «многие отворачивались ине подавали руки» ему, Победоносцеву. Лорис-Меликов, Милютин иАбаза немедленно покинули свои министерские посты.

Тридцатого апреляАлександр писал Лорис-Меликову: «Любезный граф МихаилТариелович, получил ваше письмо сегодня рано утром. Признаюсь, яожидал его, и оно меня не удивило. К сожалению, в последнее время мыразошлись совершенно с вами во взглядах, и, конечно, это долгопродолжаться не могло. Меня одно очень удивляет и поразило, что вашепрошение совпало с днем объявления моего манифеста России, и этообстоятельство наводит меня на весьма грустные и странные мысли?!»

Здесь АлександрАлександрович поставил знак восклицания и знак вопроса. Это быланесомненная ошибка в пунктуации. Не было надобности ни восклицать, ниспрашивать о том, что и без того понятно. Можно было просто поставитьсамую обыкновенную скучную точку. Кончилась либеральная идиллия.Наступила реакция.

Кажется, в историигосударства Российского не было более скучного времени, как этитринадцать лет царствования императора Александра III. Лихорадочноевозбуждение шестидесятых и семидесятых годов вдруг сменилось каким-тостранным сонным равнодушием ко всему. Казалось, что вся Россиядремлет, как большая ленивая баба, которой надоело мыть и чистить, ивот она бросила горницу неубранной и горшки немытыми и завалилась напечь, махнув на все рукой.

Вот эта сонная,ленивая, непробудная тишина была по душе Александру Александровичу.Надо было во что бы то ни стало угомонить растревоженную ивзволнованную Русь. Самому государю не под силу была такая задача.Надо было заговорить, заколдовать эту буйную стихию, но для этогонужна была какая-то внутренняя сила. Такой силы вовсе не было угромоздкого, но рыхлого Александра Александровича. Нужен был инойчеловек. Нужен был колдун. И такой колдун нашелся. Это был КонстантинПетрович Победоносцев.

В конце царствованияАлександра II по субботам, после всенощной, к нему захаживал длязадушевных бесед Федор Михайлович Достоевский. У них были общие темы.Они оба ненавидели западную буржуазную цивилизацию. Они оба смеялисьжелчно над парламентами, над либеральными журналистами, над нравами илюдьми… Они оба произносили многозначительно некоторые слова,например, «русский парод» или «православие», иони не замечали, что, произнося эти слова, они влагают в них разныйсмысл. Взволнованный Федор Михайлович, всегда горевший, как накостре, не замечал, что его будто бы сочувствующий ему собеседникхолоден как лед. У Константина Петровича были еще тогда какие-тосвязи с Аксаковым и вообще с славянофильством, и он еще не решалсятогда произнести свои последние слова, свои последние колдовскиезаклятия. Достоевский так и умер, не узнав, что его друг былпострашнее гоголевского колдуна из «Страшной мести».

Но Победоносцевпонимал, какие силы были в Достоевском. Он думал, что Достоевскогоможно использовать для своих целей. Он это даже объяснял АлександруАлександровичу, тогда еще наследнику, и тот, узнав о смерти ФедораМихайловича, писал своему учителю, что жаль Достоевского, что он был»незаменим». Возможно, что оба они ошибались. Ведь записалже в своем дневнике А. С. Суворин, будто бы в день покушенияМлодецкого на Лорис-Меликова Достоевский говорил ему, Суворину, что,несмотря на отвращение к террору, он все-таки не решился быпредупредить власти, если бы ему случайно пришлось узнать оподготовленном покушении. И будто бы он говорил ему, Суворину, что онмечтает написать роман, где героем был бы монах вроде АлешиКарамазова, бросивший монастырь и ушедший в революцию, чтобы искатьправды. Точно или неточно рассказал об этом Суворин, все равно, — вовсяком случае, Победоносцеву, если бы Достоевский пережил 1 марта,пришлось бы услышать от своего ночного друга такие неожиданные вещи,какие понудили бы его отказаться от субботних бесед после всенощной.

Не сразу, однако,решился Константин Петрович высказать свои последние»победоносцевские» формулы. Он ведь еще так недавно давалчитать своему державному ученику Самарина и Аксакова. Нужен былкакой-то переход от благодушного славянофильства к настоящему «делу»,суровому и твердому, как кремень.

Для переходного временипонадобился славянофильствующий министр Игнатьев. В этот первый годцарствования при его содействии министр финансов Бунге провел двекрестьянские реформы — понижение выкупных платежей и отмену подушнойподати. Все это было сделано очень робко и убого, не безсопротивления, конечно, со стороны дворян-помещиков, почуявших, чтона их улице наступает праздник. Учрежден был и крестьянский банк,давший, впрочем, ничтожные результаты. Была попытка упорядочить делокрестьянского переселения. Наконец, пришлось обратить внимание нарабочий вопрос. Несмотря на дворянскую и помещичью программуправительства, росли фабрики и заводы, в городах появился новый класс- пролетариат. Кое-где вспыхивали забастовки, и правительство, знаяпо опыту Западной Европы, что значат эти рабочие бунты и куда ониведут, пыталось, хотя и нерешительно, смягчить столкновения междупредпринимателями и рабочими. Была ограничена продолжительностьрабочего времени женщин и подростков; учреждена была фабричнаяинспекция; были изданы обязательные правила об условиях фабричнойработы… Думали, что можно обойти политику, уладив социальный вопроспо-домашнему, хозяйственным, семейным способом. Но без политикитрудно было что-нибудь делать даже славянофильскому министру.Игнатьев предложил государю проект земского собора, приуроченного ккоронации. В этом направлении вел агитацию и вождь тогдашнихславянофилов И. С. Аксаков, когда-то приятель Победоносцева. Это былапоследняя попытка «обновления» России. Это был призыв к тем»серым зипунам», о которых мечтал ночной собеседникПобедоносцева Федор Михайлович Достоевский. «Серые зипуны»должны были сказать царю «всю правду». Но Достоевский был вмогиле. Да и вообще у черного колдуна руки были развязаны. И онбросился к царю предупреждать об опасности.

«Прочитав этибумаги, — писал Победоносцев, — я пришел в ужас при одной мысли отом, что могло бы исследовать, когда бы предложение графа Игнатьевабыло приведено в исполнение… Одно появление такого манифеста ирескрипта произвело бы страшное волнение и смуту во всей России… Аесли воля и распоряжение перейдут от правительства в какое бы то нибыло народное собрание, — это будет революция, гибель правительства игибель России!»

В письме от 6 маяПобедоносцев внушал царю, что Игнатьев должен быть удален. ИАлександр Александрович, хотя и читавший когда-то Самарина иАксакова, но вовсе не склонный к славянофильской мечтательности,прогнал неумеренного ревнителя земской «соборности».

Победоносцев приказалцарю призвать к власти Д. А. Толстого. Этот уж не был мечтателем. Итеперь Победоносцев мог заняться своей ворожбой без помехи.

IV

Князь Мещерский писал в1882 году своему недавнему приятелю К. П. Победоносцеву: «К вамприходить боишься. Вы стали слишком страшным, великим человеком…»В самом деле, к этому сроку Победоносцев стал «страшным»,и, пожалуй, в каком-то смысле его можно было назвать «великимчеловеком». Победоносцев стал страшным не только для князяМещерского, но и для всей России. Уничтожив Лорис-Меликова, а потомграфа Игнатьева, растоптав всех неосторожных вольнодумцев -западников и славянофилов, задушив, как он надеялся, крамолу,Победоносцев овладел окончательно душой Александра III.

Пора отвергнуть легендуоб этом предпоследнем императоре. Александр III не был сильнымчеловеком, как многие думают. Этот большой толстый мужчина не был,правда, «слабоумным монархом» или «коронованнымдураком», как его величает в своих мемуарах верноподданныйбюрократ В. П. Ламздорф, но он также не был тем проницательным иумным государем, каким его старается изобразить С. Ю. Витте.Александр III был неглуп. Но у него был тот ленивый и нескладный ум,который сам по себе бесплоден. Для командира полка такой умдостаточен, но для императора нужно что-то иное. У Александра III небыло также и воли, не было той внутренней крылатой силы, котораявлечет человека неуклонно к намеченной цели. Ни большого ума, ни воли- какой же это сильный человек! Но зато в этом царе было нечто иное -великая тайна инерции. Это совсем не воля. Это сама косность. Слепаяи темная стихия, тяготеющая неизменно к какому-то дольнему сонномумиру. Он как будто всем существом своим говорил: я ничего не хочу;мне ничего не надо: я сплю и буду спать; и вы все ни о чем немечтайте, спите, как я…

Сила инерции! Это ибыла идея Победоносцева. И он — счастливый — нашел изумительноевоплощение этой своей излюбленной идеи. Более подходящего человека,чем Александр Александрович, для этих целей невозможно было сыскать.И Победоносцев, как верный пестун, лелеял этого огромного бородатогомладенца, у которого не было никакой самостоятельной идеи. Онвоспитал его и, уверившись, что он покорен, использовал его, какхотел. Этот самодержец, не замечая того, сделался вьючным животным,на которое взвалил свою тяжелую идейную ношу Победоносцев. Погонщикне торопил своего мула. Царь медленно шагал и дремал на ходу. Глазаего были закрыты. Смотреть вдаль ему не было надобности. За него всевидел вожатый — Константин Петрович.

То, что Победоносцевбыл вдохновителем императора, — вне сомнений. Стоит перечитатьогромную их переписку, чтобы стало ясно, как неустанно руководилцарем этот удивительный человек. Все правительственные мероприятия,направленные к умалению тех «свобод», какие были завоеваныпри Александре II, внушались им, Победоносцевым. Он следил ревниво закаждым поворотом кормила. Он вмешивался не только в дела всехминистров и всех департаментов — особливо в департамент полиции, ноон следил за поведением самого царя, царицы и царских детей. ВПетербург приехала какая-то особа, близкая Гамбетте, и будто быискала встречи с государыней. Победоносцев спешит запретить этосвидание, и государь успокаивает его, что все обошлось благополучно -свидания не было. И так во всех мелочах.

Александр III всегда иво всем согласен с Константином Петровичем. Победоносцев внушил ему,что как-то чудотворно у них совершенно одни и те же мысли, чувства иубеждения. Александр Александрович поверил. Как хорошо! Теперь можнони о чем не думать. У него есть Константин Петрович, который думаетза него, царя.

Итак, программацарствования была обеспечена. Какая же это была программа? Припомним»реформы» этих лет. Они начались с уничтоженияуниверситетской автономии. Это дало повод к ликованию М. Н. Каткову,неудачливому сопернику Победоносцева. Каткову ведь тоже хотелосьруководить царем. Устав 1884 года был «ежовыми рукавицами»и для студентов и для профессоров. Со строптивыми юношамирасправлялись просто — отдавали в солдаты. В средней школе насаждалсямнимый классицизм. Юноши переводили «Капитанскую дочку» налатинский язык и не имели понятия об античной культуре. В народныхшколах низшего типа, переданных в ведение Святейшего синода,предполагалось ввести «духовно-нравственное» воспитание, ноиз этих казенных попыток «просветить» народ ничего доброгоне вышло. Это была первая «реформа». В земской жизни, какизвестно, все мероприятия сводились к тому, чтобы увеличить числогласных от дворян и уменьшить всячески крестьянскоепредставительство. В конце концов гласные от крестьян назначалисьгубернатором, разумеется по рекомендации земских начальников.Институт земских начальников определялся, как известно, принципамиопеки тех же крестьян властью дворян-помещиков, то есть это был явныйшаг в сторону крепостной зависимости. Это была вторая «реформа».

В области судебныхуставов правительство рядом новелл ограничивало суд присяжных ивсячески стремилось восстановить дореформенные принципы смешенияадминистративной и судебной власти. Это была третья «реформа».Новый цензурный устав решительно . душил оппозиционную прессу, иобщество отвыкло за тринадцать лет царствования даже от урезаннойсвободы эпохи Александра II. Это была четвертая «реформа».

Каков же был смысл этих»реформ»? В планах самого Александра III мы тщетно стали быискать идеологии его политической программы. Там ничего нет. Зато вписьмах Победоносцева, а главное — в его знаменитом «Московскомсборнике» она есть. Это в своем роде замечательная программа.Константин Петрович был очень умный человек. Его желчный, злой иострый ум позволил ему обрушиться с беспощадной критикой на всеначала так называемой демократии. Он высмеял, как никто, всезакулисные махинации буржуазного парламентаризма, интриги биржи,подкупность депутатов, фальшь условного красноречия, апатию граждан иэнергию профессиональных политических дельцов. Это — все жалкиеговорильни. Наши земства устроены по тому же парламентскому принципу.Надо задушить земства. Победоносцев издевался над судом присяжных,над случайностью и неподготовленностью народных судей, надбеспринципностью адвокатов, над неизбежной демагогией всех участниковпубличного процесса, над безнаказанностью иных преступлений,развращающих общество… И он сделал соответственный вывод: надозадушить свободный, публичный, народный суд. Победоносцев остроумносмеялся над утилитаризмом так называемой реальной школы, ядовитокритиковал университетскую автономию, глумился над идеей всеобщейобязательной грамотности. Итак, надо задушить университет и вообщенародное образование.

Это была превосходнаякритика демократических начал. Но спрашивается, чего же хотел самПобедоносцев? В своем глубоко меланхолическом и безнадежном»Московском сборнике» Победоносцев молчит упорно о том,что, собственно, он предлагает в качестве положительной программы. Мыузнаем ее не из его книги, а из фактов. Никаких новых форм земскойжизни, суда и школ не было создано. Была грубая попытка вернуться ксословие привилегированному строю на местах; к дореформенному суду,развращенному взятками и нравственно прогнившему насквозь; кводворению старых полицейских начал в высшей школе; к казенной имертвой системе преподавания в школах средней и низшей… Никакоготворчества! Ничего цельного, органичного и вдохновенного! А ведь он,Победоносцев, требовал «органичности»… Вместо этойжеланной цельной жизни водворилась бездарная казенщина петербургскихканцелярий.

Таковы были результатыпобедоносцевской ворожбы. Обер-прокурор Святейшего синода вместо»духовных» начал, о коих он неустанно говорил царю, привилрусским людям такой циничный нигилизм, какой и не снился егопредшественникам на этом поприще. Решительно все прекрасные словабыли обезображены его прикосновением. И надолго русские людиразучились верить в эти прекрасные слова, памятуя о победоносцевскомлицемерии. Жалкий лгун, говоря о добром народе, он радел об интересахпривилегированных… Его книга, написанная как будто довольноскладно, лишена всякого живого дыхания. От ее страниц веет смертью.Это — какой-то серый холодный склеп. В Победоносцеве была страсть, ноэто была какая-то странная, холодная, ледяная, колючая страстьненависти. Все умирало вокруг него. Он, как фантастический паук,раскинул по всей России свою гибельную паутину. Даже князь Мещерскийужаснулся и сказал, что он «страшный».

Ревнители старогопорядка и поклонники Победоносцева гордятся тем, что он был»православным». Но и это ложь. Замечательно, чтоПобедоносцев не знал ни духа православия, ни его стиля. Если б онзнал православие, он не переводил бы популярную, но сентиментальнуюи, с православной точки зрения, сомнительную книжку Фомы Кемпийского;он не распоряжался бы епископами, как своими лакеями; не душил быказенщиной духовные академии, которые, кстати сказать, насаждали вэто время у нас рационалистическое немецкое богословие… Егонастоящая сфера была не церковь, а департамент полиции. Жандармы ипровокаторы были его постоянными корреспондентами. Однажды попечительодного из учебных заведений жаловался на священника-преподавателя,который был, по его мнению, «безнравственный и неверующий».На это Победоносцев ответил: «Зато он политическиблагонадежный!» И священник остался.

Победоносцев вмешивалсяне только во все сферы политики: он зорко следил за экономической ифинансовой жизнью страны. По каждому вопросу у пего были свои мнения.Дело об элеваторах его интересует, например, едва ли не больше, чемдела церкви. Он пишет царю письма и записки по этому поводу. И,конечно, это не единственное дело в этом роде. Министр финансов Н. К.Бунге, оставшийся на своем посту до 1 января 1887 года, неоднократнодолжен был отражать нападения Победоносцева, правда, часто косвенные,а не прямые, как это было, например, с известной «запиской»Смирнова. В конце концов он должен был уйти, и его место занялпрофессор и делец И. А. Вышнеградский. При нем были ограниченылиберальные мероприятия его предшественника — прежде всего кругдеятельности фабричной инспекции. Приходилось поддерживатьразвивающуюся промышленность, но у нее был беспокойный спутник -рабочее движение. И Победоносцев с ужасом следил за его развитием.Уже первые этапы его приводили в трепет цербера нашей реакции. Онзнал, что в 1883 году организовалась группа «Освобождениетруда», где работали Плеханов, Аксельрод, Засулич, Дейч. Он знало стачке 1885 года в Орехове-Зуеве, на Морозовской фабрике, и следилвообще за стачечной волной, которая на недолгий срок затихла в 1887году, когда миновал промышленный кризис. В 1890 году ему доносили осоциал-демократической пропаганде на Путиловском заводе, в 1891 году- о первой маевке под Петербургом, в 1893 году — о забастовке наХлудовской мануфактуре в Егорьевске Рязанской губернии, о беспорядкахв железнодорожных мастерских в Ростове-на-Дону и, наконец, впоследний год царствования — о забастовках в Петербурге, в Москве, вШуе, в Минске, в Вильнюсе, в Тифлисе.

Та великолепная «силаинерции», на которую так надеялся Победоносцев, изменила ему. Вдушной и косной стихии вдруг началось какое-то странное движение. Онприслушивался к ропоту каких-то подземных волн, не понимая, откудаони. И вот тогда, в поисках неведомого врага, взоры Победоносцева иАлександра III обратились на евреев. Не они ли то опасное бродило,которое вызывает эту ужасную смуту? По-видимому, Александр и еговременщик не были одиноки в этом мнении. Огромной волной по всейРоссии прошли еврейские погромы — иногда при содействии полиции.Войска неохотно усмиряли погромщиков, и когда на это пожаловался царюгенерал Гурко, Александр Александрович сказал: «А я, знаете, исам рад, когда евреев бьют». Заговоры все еще мерещились царю. Идля этого были основания. Он вспомнил, как на третий год царствованиябыл убит Судейкин. Царь тогда надписал на докладе: «Потеряположительно незаменимая! Кто пойдет теперь на подобную должность!»Он вспоминал также об аресте Веры Фигнер.

Царь, узнав об ееаресте, воскликнул тогда: «Слава Богу! Эта ужасная женщинаарестована!» Ему доставили ее портрет, он подолгу смотрел напего, не понимая, как эта девушка, с таким тихим и кротким лицом,могла участвовать в кровавых замыслах. А потом это памятное 8 мая1887 года, когда были повешены пять террористов и среди них этотАлександр Ульянов, о свидании с которым накануне казни так хлопоталаего, мать…

Некоторые думают, что виностранной политике Александр III был самостоятелен, что министрГире скорее был его личным секретарем, чем независимым руководителемнашей дипломатии. Но к чему сводилась наша тогдашняя политика? Онабыла совершенно пассивна, и если мы не понесли за тринадцать летэтого царствования никакого ущерба, то это еще вовсе не доказываетвысокой мудрости Александра III. Очень может быть, что, доживиимператор до 1903 года, ему пришлось бы вести Японскую войну, и еефинал, вероятно, был бы тот же, что и при Николае II. Ведь системабыла та же и люди те же. А наше неудержимое стремление на ДальнийВосток (такое естественное, надо сказать) началось при АлександреIII, и оно тогда уже было чревато последствиями. Что касается успеховСкобелева в Средней Азии и взятия Мерва — это, можно сказать,совершилось без всякой инициативы со стороны АлександраАлександровича. Кампания началась при Александре II; и если АлександрАлександрович сумел при этом избегнуть столкновения с англичанами,оказавшимися нашими опасными и ревнивыми соседями со стороныАфганистана, то это не менее заслуга миролюбивого Гладстона, чемАлександра III. Если бы в то время в Лондоне у власти быликонсерваторы, была бы у нас война с Англией. Наше равнодушие кприключениям в Болгарии князя Александра Баттенбергского едва лиможно рассматривать как великую дипломатическую стойкость. И,наконец, франко-русский альянс, который в конечном счете привел нас кмировой войне, теперь никак уж нельзя признать актом большойполитической дальновидности. Нет, наша иностранная политика приАлександре III была такой же сонной, косной и слепой, какою была всятогдашняя политическая жизнь страны.

V

Скучно жилосьАлександру Александровичу Романову. Все как будто устроилось так, какон хотел, как они хотели с Константином Петровичем, а между тем почтивсе знавшие царя лично замечали на его широком бородатом лице печатьуныния. Унывал император. Тщетно пытался он развлечь себя то игрой нагеликоне, то охотой, то театром, то посещением картинных выставок, -в конце концов, все эти удовольствии не могли уничтожить в душекакой-то меланхолии. Тот сон, в который погрузилась при нем Россия ион сам, царь, вовсе не был легким сном: это был тяжелый и душный сон.Сердце стучало неровно, и дышать было трудно.

Семнадцатого октября1888 года Александр Александрович ехал из Севастополя в Петербург.Около станции Борки, когда царь с семьей завтракал в столоном вагонеи уже подали гурьевскуго кашу, началась страшная качка, раздалсятреск, и Александру Александровичу показалось, что взорвано полотнодороги и что всему конец . Он закрыл глаза. В это мгновение что-тотяжелое и твердое рухнуло ему на плечи. Это была крыша вагона. Когдаон открыл глаза, он увидел, что все вокруг ползают среди обломков.Рихтер кричал царю: «Ваше величество! Ползите сюда, здесьсвободно!» Увидев, что император жив, Мария Федоровна, которая,падая, схватила Посьета за бакенбарды, вспомнила о детях и закричаластрашным голосом: «Et nos enfants!» Но и дети оказалисьживы. Ксения стояла в одном платье на полотне дороги. Шел дождь, ителеграфный чиновник набросил на нее свое пальто с меднымипуговицами. Лакей, который в момент катастрофы подавал царю сливки,лежал теперь на рельсах, не шевелясь, с остановившимися, оловяннымиглазами. Шел проливной дождь. Ветер, холодный и пронзительный,леденил изувеченных и раненых, которые лежали теперь на мокромглинистом дне балки. Александр Александрович приказал развестикостры. Несчастные коченеющим языком умоляли перенести ихкуда-нибудь, где тепло. Александр Александрович, чувствуя боль впояснице и в правом бедре, как раз в том месте, где был массивныйпортсигар в кармане брюк, ходил, слегка прихрамывая, среди раненых ис удивлением заметил, что на него никто не обращает внимания, какбудто он не царь. И он думал о том, что он, самодержец, мог тожележать сейчас беспомощно окровавленный, как 1 марта 1881 года лежалего отец.

Это событие напомнилоАлександру Александровичу, что жизнь наша всегда канун смерти.Победоносцев объяснил ему, что совершилось чудо. «Но какие дни,какие ощущения мы переживаем, — писал Победоносцев. — Какого чуда,милости Бог судил нас быть свидетелями. Мы радуемся и благодарим Богагорячо. Но с каким трепетом соединяется наша радость и какой ужасостался позади нас и пугает нас черною тенью! У всех на душе страшнаяпоистине мысль о том, что могло случиться и что не случилось истиннопотому только, что Бог не по грехам нашим помиловал». В этом жесмысле и тоне был составлен манифест к народу. Государь самофициально признал свое спасение чудесным.

Выяснилось вскоре, чтопокушения не было и что несчастье случилось потому, что АлександрАлександрович требовал такой скорости, какой не могли выдержать дватоварных паровоза, тащивших слишком громоздкий и тяжелый царскийпоезд.

После этой катастрофыжизнь опять стала монотонной и скучной. Государь все еще был толст,но нервы у него были не в порядке, и он часто плакал. Вокруг него небыло людей, которые могли бы пробудить в нем какой-нибудь интерес кжизни. Он уважал одного только Победоносцева, но и с ним было скучно.А кто были другие? Случилось как-то так, что все независимые людиудалились, и даже хотелось иногда, чтобы кто-нибудь поспорил ивозразил, но все делали так, как хотел Константин Петрович, и,значит, спорить не было надобности. Такие случаи, как возражениеГирса на проект ограничения публичности судебного процесса в январе1887 года, более не повторялись. Да и этот случай, кажется, былпростым недоразумением, которое Константин Петрович напрасно считал»крамолою». Гире неосторожно прочел на заседании мнениеюрисконсульта министерства иностранных дел профессора Мартенса,который предупреждал, что ограничение публичности суда произведетнеблагоприятное впечатление в Европе и помешает договору о взаимнойвыдаче преступников.

На другой день Гире былна докладе у государя. Царь в ярости ходил по комнате, белый отгнева, с трясущейся нижней челюстью. Такие припадки с ним случалисьредко.

— Все эти судебныеучреждения известно к чему клонят! — кричал он прямо в лицо Гирсу. -У покойного отца хотели взять всякую власть и влияние, в судебныхвопросах… Вы не знаете, а я знаю, что это заговор…

Но заговоров теперьвообще никаких не было. Бунтовали только студенты в Москве, вПетербурге, в Харькове… И требования предъявлялись самые невинные.Но и это раздражало. Царь на докладах по тайным делам делал надписи:»Канальи!», «Скоты!», «Дерзкие мальчишки!»Все это было покрыто лаком.

В своих резолюциях онне стеснялся в выражениях. На докладе Государственного совета царьписал: «Они думают надуть меня, но это им не удастся».Члены Государственного совета обиделись и решили объясняться по этомуповоду. Царь удивился: «Чего же они хотят?» — «Непокрывать лаком сих слов, ваше величество!» На этот раз государьразвеселился: «Какой вздор! Пусть их просто вычеркнут!» Всамом деле, ведь это все дела домашние, стоит ли из-за этогоподнимать историю?

Какие же люди окружалицаря? Одна современница, близкая .к сферам, записала у себя вдневнике 20 мая 1890 года: «Гире — это хоть честный человек,Филиппов — мошенник, человек без принципов, Вышнеградский — плут,Чихачев — купец не из безукоризненных, Дурново — глуп, Гюбенет -нахал, напыщенный и односторонний, Воронцов — дурак и пьяница,Манасеин — про этого, кроме дурного, ничего больше не слышно. Вотлюди, которые вершат судьбы России».

Надо сказать, что авторэтой записи тоже была дама во многих отношениях сомнительная.

Мемуары этого временисвидетельствуют о глубоком падении правящих сфер. Эти люди не уважаютдруг друга. За внешним благообразием монархии Александра III таиласьглубокая развращенность всех этих министров и сановников. Никто изних не верил уже в идею монархии и еще менее в идею самодержавия. Этуидею принципиально защищал один только Победоносцев.

В таких условиях, средитаких людей, жить было нелегко Александру Александровичу. А тут ещевсякие неприятности. Особенно неприятен был 1891 год.

Путешествующего наДальнем Востоке цесаревича Николая какой-то японец ударил по головесаблей… В том же году был голод. Журналисты, конечно, лгут, нокое-что в самом деле неприятно. Казанский губернатор издает циркуляры- советы варить кашу из кукурузы и чечевицы и есть с маслом вместохлеба, по ни кукурузы, ни чечевицы в Казани нет. Вятский губернаторзапрещает ввозить хлеб из одной волости в другую и продавать его.Курский губернатор в том же роде чудит. Красный Крест, по общимотзывам, действует недобросовестно — ворует. Везде злоупотребления.Отовсюду отзывы, что народ голодает серьезно. «Чувствуетсячто-то тяжелое, гнетущее, как будто ждешь катастрофы…»

Первого января 1891года Победоносцев написал царю в Ливадию очередное злобное письмо сдоносами, где не пощадил, между прочим, и «совершеннообезумевшего Соловьева», философа. «Теперь у этих людей, -пишет Победоносцев, — проявились новые фантазии и возникли новыенадежды на деятельность в народе по случаю голода. За границейненавистники России, коим имя легион, социалисты и анархисты всякогорода, основывают на голоде самые дикие планы и предположения, — иныезадумывают высылать эмиссаров для того, чтобы мутить народ ивосстановлять против правительства; не мудрено, что, не зная Россиивовсе, они воображают, что это легкое дело. Но у нас немало людейхотя и не прямо злонамеренных, но безумных, которые предпринимают послучаю голода проводить в народ свою веру и свои социальные фантазиипод видом помощи. Толстой написал на эту тему безумную статью,которую, конечно, не пропустят в журнале, где она печатается, нокоторую, конечно, постараются распространить в списках. Год оченьтяжелый, и предстоит зима в особенности тяжкая, но. с божией помощью,авось переживем и оправимся. Простите, ваше величество, что нарушаюпокой ваш в Ливадии…» Читать это письмо было неприятно имучительно и без того уставшему государю. Вообще Константин Петровичочень трудный человек. Надо ценить его, конечно, за приверженность ксамодержавной власти, но он так иногда бывает настойчив в своихсоветах, что Александр Александрович чувствует себя школьником,несмотря на свои сорок пять лет. Так хочется иногда прогнать этогослишком умного ревнителя монархии.

В таких случаяхАлександр Александрович ищет общества генерала Черевина . Это генералсовсем неумный, но верный. Царю приятно, что генерал глупее его. Это- наперсник и собутыльник. С ним легко и просто.

Прежде АлександраАлександровича занимала роль мецената, коллекционера, любителяживописи. У него был доверенный советчик, художник А. П. Боголюбов ,доставшийся ему по семейной традиции от отца и деда и прилежнописавший всевозможные военные корабли по заказу трех императоров.Надо сказать, что Александр Александрович купил немало картинпрекрасных, но — увы! — еще больше плохих. Коллекционером он считалсебя еще в юности. Письма к Боголюбову наполнены сообщениями об егоприобретениях. «К 26 февраля, пишет он еще в марте 1872 года, -я получил от цесаревича в подарок две чудные вазы клуазонэ и две вазыкракле, так что моя коллекция прибавляется понемногу». В самомделе, во дворце, в его апартаментах, некоторые комнаты превратились вмузей; наряду с хорошими вещами здесь стояла невыносимая дрянь, ноцарь не замечал этого и гордился тем, что он — знаток искусства. Онмечтал о возрождении русского стиля, но, лишенный настоящего вкуса иокруженный невеждами, оставил после себя такие памятники зодчества,какие, если они уцелеют, навсегда будут образчиками жалкой пошлости ифальши Исторический музей в Москве по проекту Шервуда, зданиеМосковской думы по проекту академика Чичагова. Верхние московскиеряды — профессора Померанцева и многие другие. Теперь уничтоженбездарный памятник Александру II в Кремле — тоже пример безвкусицыпредпоследнего императора. «Русский стиль» Александра IIIбыл такой же мнимый и пустой, как и все царствование этого будто бы»народного» царя. Не имевший, вероятно, в своих жилах ниединой капли русской крови, женатый на датчанке, воспитанный врелигиозных понятиях, какие внушал ему знаменитый обер-прокурорСинода, он хотел, однако, быть «национальным и православным»,как об этом часто мечтают обрусевшие немцы. Эти петербургские иприбалтийские «патриоты», не владея русским языком, нередкоискренне считают себя «настоящими русскими»: едят черныйхлеб и редьку, пьют квас и водку и думают, что это «русскийстиль». Александр III тоже ел редьку, пил водку, поощрялхудожественную «утварь» со знаменитыми «петушками»и, не умея грамотно писать по-русски, думал, что он выразитель ихранитель русского духа. Но в последний год царствования и этоискусство не утешало скучающего царя. Все чаще и чаще побаливалапоясница, и профессор Грубе, осмотревший императора вскоре послечудесного спасения, находил, что начало болезни положено было именнотогда, в день катастрофы: страшное сотрясение всего тела при падениикоснулось области почек. Государь все еще чувствовал себя сильным, нокак-то раз попробовал согнуть подкову, как в молодости, и это неудалось. Изменилась и наружность царя. Цвет лица стал землистым;взгляд когда-то добродушный сделался мрачным. Один только человекразвлекал теперь императора. Это — верный государю генерал Черевин.После трудового дня, который начинался с семи часов утра, государьлюбил поиграть в карты и выпить. Но врачи запретили пить, и женаМинни строго за этим следила. Приходилось хитрить. Они заказали сЧеревиным сапоги с широкими голенищами и прятали туда заблаговременноплоские фляжки с коньяком. Улучив момент, государь подмигивалсобутыльнику: «Голь на выдумки хитра, Черевин?» — «Хитра,ваше величество!» И выпивали. Часа через два, бросив игру, еговеличество ложился на ковер и, болтая огромными ногами, пугал своимнеожиданным хмелем жену и детей. Но так развлекаться приходилось всереже и реже, потому что болела поясница, пропал аппетит и сердцеработало худо.

А тут еще случиласьбольшая неприятность. Государь убедился из одного письма, чтоКонстантин Петрович Победоносцев, которого царь почитал своимвернейшим слугою, отзывался о нем не менее презрительно, чем авторыподпольных прокламаций. Царь решил ничем не обнаруживать того, чтознает. Но между самодержавным царем и вернейшим ревнителемсамодержавия пробежала черная кошка. В последнем письме к императору,настаивая на отмене одного указа, подписанного царем без ведомаПобедоносцева, обиженный временщик пишет многозначительно: «Впрежнее время вы удостаивали меня доверия, когда я смел обращаться квам с предупреждением о том, что, по моему глубокому убеждению,грозило недоразумением или ошибкой в сознании вашего величества. Непогневайтесь и теперь за мое писание».

Это было последнееписьмо Победоносцева царю. На него ответа не последовало.

В январе 1894 годагосударь заболел. Врачи нашли инфлуенцу. Тщетно царь боролся снедугом. Он все требовал докладов, но докладывали все о разныхнеприятностях. В Нижнем Тагиле заводские рабочие затеяли бунт.Губернатор явился с четырьмя ротами, и «была задана порка, какойне видала губерния». В Толмазовом переулке нашли подпольнуютипографию, а в Лештуковом — склады глицерина и опилок длясоставления взрывчатых веществ. Но царь бодрился. Осенью вздумалехать в Беловежскую пущу на охоту. Там простудился. Пришлось броситьохоту, вернуться домой. Врачи приказали сделать теплую ванну, а емувздумалось ее охладить. Пошла горлом кровь… Тогда выписали изБерлина профессора Лейдена. Выяснилось, что у царя серьезная болезньпочек — нефрит.

Александр Александровичвсе чаще думал о смерти. Ему трудно было «нескладным умом»охватить смысл жизни, событий, его личной судьбы…

Если бы Победоносцев невнушил ему еще в юности, что он, Александр Александрович, -«самодержавнейший» и «благочестивейший», теперьлегче было было умирать. Ведь, в сущности, разве он плохой человек?Ни жены, ни детей он не обижал, не развратничал, не питал ни к комуличной злобы, не ленился, посещал храмы, дарил иконы монастырям…Ему бы жить где-нибудь в провинции, командовать полком — как было быхорошо. А теперь? Ах, трудно быть самодержцем! И вот, оказывается, усамодержцев болят почки, горлом идет кровь… Ноги у царя опухли.Дышать трудно. Он похудел. Виски и щеки провалились, весь оносунулся. Одни уши торчат.

Врачи говорят, что вкомнате, где спит император, скверный воздух, потому что с царемживут четыре собаки и все грязнят. Захарьин задохнулся, войдя вспальню к царю, и потребовал, чтобы увезли царя из дворца куда-нибудьна свежий воздух, на юг.

Тогда его повезли вЯлту, и он умер там, в Малом Ливадийском дворце, 20 октября 1894года.