Тайная жизнь пчел

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Королева-матка являетсяобъединяющей силой общества; если удалить ее из улья, рабочие особивскоре почувствуют ее отсутствие. Через несколько часов, или дажераньше, они начнут выказывать явные признаки отсутствия матки.

«Человек и насекомые»

Ночами я лежала впостели и наблюдала за представлением: пчелы просачивались в моюспальню через щели в стенах и кружили по комнате, издавая звуки, каксамолетный пропеллер, — такое всепронизывающееж-ж-ж-ж-ж-ж, заставляющее жужжать саму мою кожу. Я смотрелана их крылышки, мерцающие в темноте, подобно кусочкам хрома, ичувствовала, как в груди разрастается тоска. От того, как онилетали, — даже не в поисках цветка, а просто, чтобыпочувствовать ветер, — мое сердце кричало и пело.

В течение дня яслушала, как они роют проходы внутри стен моей комнаты, ипредставляла, как они превращают стены в соты, а мед просачивается вкомнату и мне остается только подставить ему свой рот.

Пчелы появились летом1964-го — тем самым летом, когда мне исполнилось четырнадцать имоя жизнь закружилась по совершенно новой орбите, именно так —по совершенно новой орбите.

Сейчас, оглядываясьназад, я понимаю, что пчелы были посланы мне свыше. Иными словами,они появились, как архангел Гавриил перед Девой Марией. Я понимаю,сколь самонадеянно сравнивать свою жизнь с жизнью святых, но мнепочему-то кажется, что они не стали бы возражать; не стану и язабегать вперед. Достаточно будет сказать, что, несмотря на все, чтопроизошло тем летом, я сохранила к пчелам нежные чувства.

* * *
Первое июля 1964-го: ялежу в постели и жду появления пчел, думая о том, что сказалаРозалин, когда я поведала ей об этих ночных визитах.

— Пчелыроятся перед смертью, — сказала она.

Розалин работала у насс тех пор, как умерла моя мама. Мой папа, которого я называла Т. Рэй,поскольку слово «папа» никак ему не подходило, вытащил ееиз персикового сада, где она работала одной из сборщиц. У нее былобольшое круглое лицо и тело, имеющее форму шатра, и она была такойчерной, что ночь, казалось, сочится из всех пор ее кожи. Она жилаодна в маленьком домике, запрятанном неподалеку от нас в лесу, икаждый день приходила, чтобы готовить, убирать и быть мне матерью. УРозалин никогда не было своих детей, так что последние десять лет ябыла ее любимой игрушкой.

Пчелы роятся передсмертью. Она была переполнена сумасшедшими фантазиями, накоторые я не обращала никакого внимания, но я лежала и думала обэтом, желая знать, не моя ли смерть у них на уме. По правде сказать,эта мысль не слишком меня тревожила. Каждая из этих пчел могла быспикировать на меня и жалить, пока я не умру, и это не было бы худшимисходом. Те, кто считают, что смерть — худшее зло, ничего несмыслят в жизни.

Мама умерла, когда мнебыло четыре года. Это было фактом биографии, но, стоило мне об этомзаговорить, как люди тут же принимались рассматривать свои ногти иковырять заусенцы или выискивать что-то на небе, и было похоже, чтоони меня не слышат. Иногда какая-нибудь добрая душа говорила: «Простовыкинь это из головы, Лили. Это был несчастный случай. Успокойся».

Я лежала в постели идумала о том, как умру и попаду в рай — к моей маме. Я бы ейсказала: «Мама, прости. Пожалуйста, прости», и она быцеловала мою кожу и говорила, что я не виновата. Она бы говорила мнеэто первые десять тысяч лет.

Следующие десять тысячлет она бы меня причесывала. Я знала, что она сможет сделать из моихволос такую красоту, что люди по всему раю побросают арфы, толькочтобы восхищаться моей прической. Я очень быстро поняла — чтобыузнать, у кого из девочек нет мамы, достаточно взглянуть на ихволосы… Мои волосы вечно торчали, как им вздумается, а Т. Рэй,конечно же, отказывался купить мне нормальные бигуди, так что янакручивала их на баночки из-под виноградного сока, а спать с нимибыло совершенно невозможно. Мне всегда приходилось выбирать междуприличной прической и нормальным ночным сном.

Я решила, что пожертвуючетыре или пять веков на то, чтобы рассказать ей, какое это несчастье— жить с Т. Рэем. Он был зол круглый год, но особенно летом,когда с утра до вечера работал в своих персиковых садах. Я стараласькак можно меньше попадаться ему на глаза. Он был добр только соСнаутом, своей собакой, с которой он охотился на птиц, которая спалав его постели и которой он всякий раз принимался чесать живот, стоилоей только перевернуться на спину. Однажды я видела, как Снаут пописална ботинки Т. Рэя, и это не вызвало у него ни малейшего возмущения.

Я часто просила Бога,чтобы он сделал что-нибудь с Т. Рэем. Он сорок лет ходил в церковь,но становился только хуже. Казалось, это должно было кое о чемсказать Богу.

Я отбросила одеяло. Вкомнате было совершенно тихо, нигде ни единой пчелы. Я поминутноглядела на часы, не понимая, куда же эти пчелы могли подеваться.

Наконец, где-то околополуночи, когда мои веки почти уже сдались в борьбе со сном, вверхнем углу комнаты возник урчащий звук, низкий и вибрирующий, звук,который можно было принять за мурлыканье кошки. А через мгновениетени на стене задвигались, похожие на брызги краски, ухватываянемного света всякий раз, когда они пролетали мимо окна, —так что я могла разглядеть контуры крыльев. Звук нарастал волнами,пока вся комната не запульсировала в темноте, пока сам воздух не сталживым, насквозь пронизанным пчелами. Они кружились вокруг моего тела,сделав меня эпицентром тучи, несущей торнадо. За всем этим жужжаниемя не слышала даже собственных мыслей.

Я вонзила ногти владони с такой силой, что почти проткнула кожу. Пчелы могут закусатьдо полусмерти.

И все же зрелище быловеличественным. Вдруг я поняла, что не могу противиться побуждениюпоказать это хоть кому-нибудь, даже если единственным человекомпоблизости был Т. Рэй. И если его случайно укусит пара сотен пчел,что ж, тогда — прости, папочка.

Я выскочила из-пододеяла и бросилась к двери, проломившись сквозь гущу пчел. Я будилаего, дотрагиваясь пальцем до руки, сперва тихонько, потом всесильнее, пока наконец я уже не тыкала в его руку со всей силы,изумляясь тому, до чего она твердая.

Т. Рэй в одних трусахвскочил с кровати. Я тащила его к своей комнате, а он кричал, чтобудет лучше, если это окажется правдой, что лучше бы этот проклятыйдом сгорел, а Снаут лаял, как на голубиной охоте.

— Пчелы! —кричала я. — У меня в комнате рой пчел!

Но когда мы зашли вкомнату, они уже исчезли в стене, как если бы знали, что он сейчасзайдет, и не хотели демонстрировать ему свой высший пилотаж.

— Чертподери, Лили, это не смешно.

Я осматривала стенысверху до низу. Я заглядывала под кровать, умоляя пыль и спираликроватных пружин породить хотя бы одну пчелу.

— Они здесьбыли, — сказала я. — Летали повсюду.

— Ага —и еще стадо долбаных быков.

— Послушай, —сказала я. — Слышно, как они жужжат.

Он спритворно-серьезным видом приблизил ухо к стене.

— Я не слышуникакого жужжания, — сказал он и покрутил пальцем увиска. — Полагаю, они вылетели из этих сломанных часов скукушкой, которые ты называешь своим мозгом. Еще раз меня разбудишь,Лили, и я достаю «Марту Уайтс»,ты поняла?

«Марта Уайтс»была формой наказания, до которого мог додуматься только Т. Рэй. Ятут же замолкла.

И все же, я не моглаэто так оставить — чтобы Т. Рэй думал, что я дошла до того, чтовыдумала вторжение пчел с целью привлечь к себе внимание. У менявозникла великолепная идея — наловить полную банку этих пчел,предъявить их Т. Рэю и сказать: «Ну, и кто же тут выдумывает?»

* * *
Моим первым иединственным воспоминанием о матери был день ее смерти. Я долгоевремя пыталась вызвать в воображении ее образ до этого дня —хотя бы кусочек чего-нибудь, вроде того, как она подтыкает моеодеяло, читает мне про приключения Дядюшки Уиггли или холодным утромразвешивает мое белье возле камина. Я была бы рада даже вспомнить,как она отламывает прутик и стегает меня по голым ногам.

Она умерла третьегодекабря 1954-го. Печка так нагрела воздух, что мама стянула с себясвитер и стояла в одной майке, дергая застрявшее окно своей спальни.

Наконец она сдалась,проговорив:

— Ладно,отлично, тогда мы просто угорим здесь ко всем чертям.

У нее были густыечерные волосы, которые вились вокруг ее лица — лица, которое яникак не могу вызвать в памяти, несмотря на отчетливость всегоостального.

Я протянула к ней руки,и она подняла меня, сказав, что я немного великовата, чтобы так менядержать, но все равно продолжала держать меня на руках. Как только яоказалась у нее на руках, меня окутал ее запах.

Этот аромат остался сомной навсегда, и я могу представить его так же отчетливо, как запахкорицы. Я регулярно ходила в Силван в магазин и обнюхивала каждыйфлакончик с духами, пытаясь найти нужный. Всякий раз, когда я тампоявлялась, продавщица духов изображала удивление, говоря: «Божемой, посмотрите, кто к нам пришел». Как если бы я не была тамнеделю назад и не прошлась тогда по всему ряду бутылочек. «Галимар»,«Шанель № 5», «Уайт Шолдерз».

И я говорила:

— Получиличто-нибудь новенькое? Она ни разу не ответила «да».

Так что я былапотрясена, когда почувствовала этот запах от своей учительницы впятом классе, которая сказала, что это был попросту кольдкрем«Пондз».

В тот день, когдаумерла моя мама, на полу лежал распахнутый чемодан — прямовозле окна, которое так и не удалось открыть. Она ходила в чулан иобратно, то и дело кидая что-нибудь в чемодан, не утруждая себяскладыванием.

Я пошла за ней в чулани пролезла под полами платьев и брючными штанинами вглубь, гдевалялись хлопья пыли, мертвые мотыльки и куски грязи из нашего сада,где стоял плесневый запах персиков, налипших на ботинки Т. Рэя. Язасунула руки в пару белых туфель на высоких каблуках и пошлепала имидруг о друга.

Пол в чулане вибрировалвсякий раз, когда кто-нибудь взбирался по ступенькам под ним, так чтоя знала, что сейчас Т. Рэй будет здесь. Я слышала, как над моейголовой мама сдергивала с вешалок все подряд, слышала шелест одежды ипозвякивание проволочных плечиков друг о друга. «Быстрее», —сказала она.

Когда его ботинкипротопали в комнату, она выдохнула, и воздух вышел из груди, какбудто ее легкие внезапно и сильно сжались. Это последнее, что я четкопомню, — ее дыхание, спускающееся ко мне, как крошечныйпарашют и исчезающее без следа среди груды обуви.

Я не помню, что ониговорили, только злость в их словах и воздух, который, казалось, былвесь в рубцах и кровоточил. Еще это напоминало птиц, пойманных взакрытой комнате, бьющихся о стены и стекла, друг о друга. Япопятилась, оказавшись еще глубже внутри чулана и чувствуя своипальцы во рту, вкус туфель, вкус ног.

Когда меня сталивытаскивать, я сначала не поняла, кто меня тянет, пока не оказаласьна руках у мамы и не вдохнула ее запах. Она пригладила мне волосы,сказала: «Не волнуйся», но тут Т. Рэй меня забрал. Онотнес меня к двери и опустил на пол в коридоре.

— Иди в своюкомнату, — сказал он.

— Не хочу, —я плакала, пытаясь протиснуться мимо него, назад в комнату, назад кней.

— Убирайся кчерту в свою комнату! — заорал он и сильно меня пихнул. Ястукнулась о стену, затем упала на четвереньки. Подняв голову, из-заспины Т. Рэя я увидела, как она бежит к нему через комнату Онавыкрикивала: «Оставь. Ее. В покое».

Я сжалась на полу удвери и наблюдала сквозь воздух, который, казалось, был весьисцарапан. Я видела, как он схватил ее за плечи и начал трясти, а ееголова моталась взад-вперед. Я видела, как побелели его губы.

И тогда — хотя яи вижу это сейчас словно в тумане — она вырвалась от него ипобежала в чулан, подальше от его цепких рук, и стала нашариватьчто-то на одной из верхних полок.

Увидев пистолет у нее вруке, я побежала к ней, неуклюже и чуть не падая, желая ее спасти,спасти нас всех.

Затем время распадаетсяна куски. То, что я помню, находится в моей голове в виде четких, носовершенно разрозненных картинок. Пистолет, блестящий в ее руке, какигрушка; он вырывает пистолет и размахивает им; пистолет на полу; янагибаюсь, чтобы его поднять; звук выстрела, похожий на взрыв.

Вот то, что я знаю осебе. Она была всем, что мне было нужно. И она навсегда осталась сомной.

* * *
Мы с Т. Рэем жили рядомс городком Силван, Южная Каролина, с населением 3100 человек. Палаткис персиками да баптистские церкви — вот все, что там было.

У въезда на нашу фермустояла большая деревянная вывеска со словами: «ПЕРСИКОВАЯКОМПАНИЯ ОУЭНСА», намалеванными самой отвратительной оранжевойкраской, какую вы когда-либо видели. Я ненавидела эту вывеску. Новывеска была мелочью, по сравнению с гигантским персиком, насаженнымна верхушку двадцатиметрового шеста рядом с воротами. Все в школеназывали его Великой Задницей (и это вежливый вариант их слов).Телесный цвет, не говоря уже о вертикальной складке посередине,придавали ему безошибочное сходство с задней частью человека. Розалинговорила, что это способ Т. Рэя показать задницу всему миру. Таковбыл Т. Рэй.

Он не верил ни в моиночевки у подружек, ни в танцевальные вечеринки, что не было особойпроблемой, поскольку меня на них все равно не приглашали, но онотказывался подвозить меня в город на футбольные матчи, на собранияэнтузиастов и на субботние благотворительные мойки машин в«Бета-клубе». Его не волновало, что я ношу одежду,которую шила сама в варианте эконом-класса: ситцевые английскиеблузки с перекошенными молниями и юбки, свисающие ниже колен, —разве что девушки из церкви Святой Троицы стали бы ходить в подобныхнарядах. С таким же успехом я могла написать у себя на спине: «ЯНЕ ПОПУЛЯРНА И НИКОГДА НЕ БУДУ ПОПУЛЯРНА». Мне необходима быламаксимальная помощь, какую только может дать мода, ведь никто, ниединый человек, ни разу не сказал: «Лили, ты такой милыйребенок». Никто, кроме мисс Дженнингс из церкви, а ведь онабыла совершенно слепа.

Я разглядывала своеотражение не только в зеркале, но и в витринах и в телевизоре, когдаон был выключен, пытаясь работать над своим взглядом. Мои волосы быличерные, как у матери, но все состояли из непослушных вихров. Еще менябеспокоил мой маленький подбородок. Я надеялась, что он начнет растиодновременно с грудью, но ожидания не оправдались. У меня, однако же,были красивые глаза, как у Софи Лорен, но все равно, даже мальчики,делавшие из напомаженных волос хвостик и носившие в кармане рубашкирасческу, не слишком мной интересовались.

То, что должно бытьпониже шеи, у меня вполне оформилось, хотя и не было ни малейшейвозможности выставить это на обозрение. Тогда было в моде носитькашемировые костюмы-двойки и шотландские юбки выше колен, но Т. Рэйсказал, что раньше ад превратится в ледовый каток, чем я пойдукуда-нибудь в таком наряде — или я хочу забеременеть, как БитсиДжонсон, чья юбка едва прикрывает задницу? Одному Богу известно,откуда он узнал про Битси, но что касается ее юбок и ее ребенка, тоэто было правдой. Просто неудачное стечение обстоятельств.

Розалин знала о модеменьше, чем Т. Рэй, так что, когда было холодно,помилуй-нас-Боже-Иисус, она отправляла меня в школу в бриджах,надетых под платье в стиле Святой Троицы.

Больше всего яненавидела, когда кучки шепчущихся девчонок замолкали при моемприближении. Я отковыривала струпья со своего тела, а когда онизаканчивались, грызла заусенцы, пока не начинала течь кровь. Я такмного переживала о внешности и о том, все ли я правильно делаю, что,казалось, половину времени я лишь играю какую-то роль, вместо того,чтобы быть настоящей девочкой.

Я думала, что у меняпоявился реальный шанс, когда я записалась в школу очарования вЖенском клубе прошлой весной — по вечерам в пятницу в течениешести недель, — но меня не взяли, поскольку у меня не быломамы, или бабушки, или хотя бы какой-нибудь вшивой тетки, чтобывручить мне на выпускной церемонии белую розу. Розалин не могла этогосделать, так как это было против правил. Я плакала, пока меня нестошнило в раковину.

— Ты и такочаровательна, — говорила Розалин, отмывая раковину. —Тебе не нужны эти школы для выскочек, чтобы быть очаровательной.

— Нет,нужны, — всхлипывала я. — Они там учат всему насвете. Как ходить и поворачиваться, что делать с ногами, когда тысидишь на стуле, как садиться в машину, разливать чай, сниматьперчатки…

Розалин издала пыхтящийзвук, выпустив воздух через сжатые губы.

— Господипомилуй, — сказала она.

— Ставитьцветы в вазу, говорить с мальчиками, выщипывать брови, брить ноги,красить губы…

— А какнасчет блевания в раковину? Они учат, как делать это очаровательно? —спросила она.

Иногда я ее простоненавидела.

* * *
Наутро после того, какя разбудила Т. Рэя, Розалин стояла в дверях моей комнаты и смотрела,как я гоняюсь за пчелой с банкой в руках. Ее губа отвисала так, чтомне был виден маленький розовый восход солнца у нее во рту.

— Чего этоты делаешь с этой банкой? — спросила она.

— Ловлюпчел, чтобы показать Т. Рэю. Он думает, что я их выдумала.

— Господь,дай мне силы.

Она чистила бобы накрыльце, и бисеринки пота сверкали у нее в волосах. Она потянулаплатье вперед, открывая воздуху доступ к ее груди, большой и мягкой,как диванные подушки.

Пчела села на картуштата, прикнопленную к стене. Я смотрела, как она ползет вдольпобережья Южной Каролины по живописному шоссе 17. Я накрыла пчелубанкой, поймав ее где-то между Чарлстоном и Джорджтауном. Когда яподсунула крышку, пчела запаниковала и принялась яростно колотиться остенки, напоминая град, стучащий в окно.

Я насыпала в банкубархатистых лепестков, богатых пыльцой, и проделала гвоздем множестводырок в крышке, чтобы пчелы не погибли, ведь, как я знала, человекможет в один прекрасный день превратиться в того, кого он убил.

Я подняла банку к лицу.

— Идипосмотри, как она бьется, — позвала я Розалин.

Когда она ступила вкомнату, ее запах поплыл ко мне, темный и пряный, как табак, которыйона держала за щекой. У нее в руке была кубышка с горлышком размеромс монетку и ручкой, чтобы продевать в нее палец. Я смотрела, как онаприжимает кубышку к подбородку, вытягивает губы цветочком исплевывает внутрь струйку черного сока.

Она поглядела на пчелуи покачала головой.

— Если онатебя ужалит, не приходи ко мне жаловаться, — сказалаона, — потому что мне все равно.

Это было неправдой.

Я была единственной,кто знал, что, несмотря на грубоватость, сердце ее было нежнейцветочной кожицы и она безумно меня любила.

Я узнала об этом ввосемь лет, когда она купила мне цыпленка, выкрашенного для Пасхи. Яувидела его, дрожащего в углу в своем загончике: он был цветакрасного винограда и печальными глазками высматривал свою маму.Розалин позволила мне принести его домой, прямо в гостиную, где ярассыпала по полу коробку овсяных хлопьев, чтобы он их клевал, иРозалин даже ни словом меня не попрекнула.

Цыпленок оставлял повсей комнате кусочки помета с фиолетовыми прожилками — видимо,потому, что краска просочилась в его хрупкий организм. Мы тольконачали уборку, как в комнату ворвался Т. Рэй, угрожая сваритьцыпленка на обед и уволить Розалин за то, что она идиотка. Он кинулсяловить цыпленка, пытаясь схватить его своими черными после возни страктором руками, но Розалин встала у него на дороге.

— В этомдоме есть вещи похужей цыплячьего дерьма, — сказала она,глядя на него снизу вверх и одновременно сверху вниз. — Тыне тронешь эту крошку.

Когда он уходил покоридору, в звуке его шагов мне слышалось поражение. Она менялюбит, думала я, и тогда эта мысль возникла у меня впервые.

Ее возраст был тайной,поскольку у нее не было свидетельства о рождении. Иногда онаговорила, что родилась в 1909-м, а иногда — что в 1919-м, взависимости от того, насколько старой она чувствовала себя в этотдень. Но она точно знала место: Макклеланвиль, Южная Каролина, где еемама плела корзинки из соломы, которые затем продавала, стоя удороги.

— Как я —персики, — говорила я ей.

— Ничегообщего с твоими персиками, — отвечала она. — Утебя нет семерых детей, которые с этого кормятся.

— У тебяшесть братьев и сестер? — Я всегда думала о ней как очеловеке, у которого кроме меня нет никого на свете.

— Были, но яне знаю, где сейчас хотя бы один из них.

Она бросила своего мужачерез три года после свадьбы, за пьянство.

— Дай егомозги птице, и птица полетит задом наперед, — говаривалаона. Я часто задумывалась, что бы эта птица стала делать, будь у неемозги Розалин. Я решила, что половину времени она будет гадить всемна голову, а другую половину — сидеть на брошенных гнездах,растопырив крылья.

В моих мечтах она былабелой, выходила замуж за Т. Рэя и становилась мне настоящей матерью.А иногда я была сиротой-негритянкой, которую она находила накукурузном поле и удочеряла. Изредка я видела нас живущими в другойстране, вроде Нью-Йорка, где она могла бы меня удочерить, и никто быне удивлялся тому, что у нас разный цвет кожи.

* * *
Мою маму звали Дебора.Это имя казалось мне самым красивым на свете, хотя Т. Рэй иотказывался его произносить. Если же я его произносила, он вел себятак, будто сейчас пойдет на улицу и там кого-нибудь зарежет. Однаждыя спросила его, когда у нее день рождения и какую начинку она любилав пироге, но он сказал, чтобы я заткнулась, а когда я спросила снова,он взял банку черничного желе и швырнул ее в кухонный сервант. На немдо сих пор остались синие пятна.

Однако мне удалосьвыжать из него кое-какие обрывки информации, например, что мамапохоронена в Виржинии, там, откуда она родом. Я спросила его, можноли найти мою бабушку. Нет, сказал он, мама была единственнымребенком. Однажды, раздавив на кухне таракана, он сказал, что мамапроводила массу времени, пытаясь выманить тараканов из дома с помощьюкусочков пастилы и дорожек из крошек от крекеров, что она была простопсихом, когда дело касалось сохранения жизни насекомых.

Самые неожиданные вещимогли заставить меня по ней скучать. Например, спортивный топик. Скем я могла этим поделиться? И кто, кроме мамы, смог бы понять, какважно было возить меня на репетиции группы поддержки? Я могу точносказать, что Т. Рэю такое и в голову не приходило. Но знаете, когда япо ней больше всего скучала? В день, когда, в возрасте двенадцатилет, проснулась с пятном, похожим на лепесток розы, на моих трусиках.Я была так горда этим цветком, но у меня не хватило духу показать егокому-нибудь, кроме Розалин.

Вскоре после этого яобнаружила на чердаке бумажный пакет, запечатанный степлером. Внутрия нашла последние следы моей мамы.

Там была фотографияпритворно улыбающейся женщины в светлом платье с плечиками, стоящейвозле старой машины. Выражение ее лица говорило: «Не смей меняснимать», но она хотела, чтобы ее снимали, это было видно. Выбы никогда не поверили тем историям, которые я выдумывала, глядя нафотографию: как она, стоя у автомобильного бампера, нетерпеливодожидалась своей любви.

Я клала эту фотографиюрядом со своей и выискивала черты сходства. У нее тоже немногонедоставало подбородка, но, несмотря на это, ее внешность можно былооценить выше среднего, так что это давало мне надежду.

В пакете была еще парабелых хлопковых перчаток, потемневших от времени. Вынув их, яподумала: «Ее руки были здесь внутри». Мне неловко обэтом вспоминать, но однажды я набила эти перчатки ватой и всю ночьпродержала их в руках.

Но главной загадкойэтого пакета была маленькая деревянная картинка Марии, матери Иисуса.Я узнала ее, несмотря даже на то, что у нее была черная кожа, чутьсветлее, чем у Розалин. Было похоже, что кто-то вырезал изображениечерной Марии из книги, наклеил его на отшлифованный кусочек дерева,сантиметров пяти в поперечнике, и покрыл его лаком. На оборотнойстороне неизвестной рукой было написано: «Тибурон, Ю. К.».

Два года я хранила этивещи в жестяной коробке, которую закопала в саду. У меня там былоособое место среди деревьев, о котором не знал никто, даже Розалин. Ястала ходить туда еще до того, как научилась завязывать шнурки.Сперва это было просто местом, где я могла спрятаться от Т. Рэя и егоскотства или от воспоминаний о том дне, когда выстрелил пистолет, нопозже я стала убегать туда, иногда после того, как Т. Рэй ложилсяспать, просто чтобы спокойно полежать под деревьями.

Я положила ее вещи вжестяную коробку и закопала там в одну из ночей, поскольку страшнобоялась оставлять их у себя в комнате, даже в глубине ящика своегостола. Потому что Т. Рэй мог пойти на чердак и обнаружить пропажу, итогда он перевернул бы вверх дном мою комнату, чтобы найти эти вещи.Мне становилось дурно, когда я думала о том, что он со мной сделает,если это произойдет.

Время от времени яходила в сад и выкапывала коробку. Я лежала на земле, надев маминыперчатки, и улыбалась ее фотографии, а деревья стояли вокруг,склонившись надо мной. Я рассматривала надпись: «Тибурон, Ю.К.» на оборотной стороне картинки с черной Марией,рассматривала эти буквы, написанные с нелепым наклоном, и думала отом, какое оно, это место. Однажды я нашла его на карте, и онооказалось не более чем в двух часах езды от нас. Может, мама была тами купила эту картинку? Я пообещала себе, что однажды, когда стану ужедостаточно взрослой, то сяду в автобус и съезжу туда. Я хотелапобывать во всех местах, где ей доводилось когда-нибудь побывать.

* * *
В то утро, после ловлипчел, я отправилась в нашу палатку у дороги продавать персики Т. Рэя,где и провела остаток дня. Это было самой унылой работой, какуютолько можно придумать для девочки — часами торчать у дороги впалатке с тремя стенами и плоской жестяной крышей.

Я сидела на деревянномящике из-под кока-колы и глядела на проносящиеся мимо пикапы, пока отвыхлопных газов и скуки у меня не закружилась голова. Обычно почетвергам я продавала много персиков, поскольку женщины уже начиналиготовиться к воскресным посиделкам, но в тот день все проезжали мимо.

Т. Рэй не позволял мнебрать с собой книги. Если я все-таки приносила что-нибудь, вроде«Потерянного горизонта», спрятав его под рубашкой, тогдакто-то из доброхотов, вроде миссис Уотсон с соседней фермы, встретивотца в церкви, обязательно говорил: «Видела, как твоя дочкаувлеченно читает в своей палатке. Ты можешь ею гордиться».Всякий раз после этого я чудом оставалась жива.

Что это за человек,который ненавидит чтение? Думаю, он считал, что это можетзародить во мне мысли о колледже, каковые, с его точки зрения, былипустой тратой времени, особенно для девочек, даже если они, вродеменя, показывали наивысший результат при «тестированиисловесных способностей». Мои математические способности не былистоль ярко выражены, но нельзя же быть совершенной во всем.

Я была единственной изучеников, кто не роптал, когда миссис Генри выбрала на урокеочередную пьесу Шекспира. На самом деле, в угоду классу, япритворилась, что недовольна, хотя, если честно, я была оченьрада.

Пока не появиласьмиссис Генри, я считала, что вершиной моей карьеры будет школакрасоты. Однажды, рассмотрев ее лицо, я сказала, что французскийизгиб бровей мог бы сделать с ней чудеса, а она ответила (цитирую):«Пожалуйста, Лили, ты оскорбляешь свой редкостный интеллект. Тыхотя бы представляешь, насколько ты умна? Ты могла бы статьпрофессором или писателем. Школа красоты. Ну ты и скажешь».

Прошло больше месяца,прежде чем мне удалось справиться с потрясением от того, что у меняесть жизненные перспективы. Вы знаете, как любят взрослые спрашивать:«Ну, кем ты хочешь стать, когда вырастешь?» Невозможнопередать, как я прежде ненавидела этот вопрос, но тут я вдруг началаговорить людям, даже тем, кто вовсе и не хотел этого знать, что япланирую стать профессором или писателем.

Я собирала коллекциюсобственных произведений. А после того, как в школе мы прошли РальфаУалдо Эмерсона, я приступила к «Моей жизненной философии»,которая должна была стать капитальным трудом, но мне удалось написатьлишь три страницы. Миссис Генри сказала, что мне нужно перерасти своичетырнадцать лет, прежде чем у меня появится эта самая философия.

Она сказала, чтообразование — моя единственная надежда на будущее, и одолжиламне на лето свои книги. Стоило мне открыть одну из них, Т. Рэйговорил: «Кого ты из себя строишь, Юлия Шекспира?» Он ивправду считал, что так звали Шекспира, и если вы думаете, что я егопоправляла, значит, вы ничего не смыслите в искусстве выживания.

Если я сидела в своейфруктовой палатке без книжки, то часто убивала время, сочиняя стихи.Но в тот ленивый день у меня не хватало терпения, чтобы подыскиватьрифмы. Я просто сидела и думала, как я ненавижу эту палатку сперсиками, как же я ее ненавижу.

* * *
Накануне того дня,когда я пошла в первый класс, Т. Рэй застал меня в палатке,ковыряющей гвоздем один из его персиков.

Он подошел, щурясь отсолнца и засунув большие пальцы в карманы брюк. Я наблюдала за еготенью, скользящей по пыли и сорнякам, и думала, что сейчас он накажетменя за испорченный персик. Я сама не понимала, почему это делала.

Но вместо этого онсказал:

— Лили,завтра ты идешь в школу, так что пришло время, чтобы ты кое-чтоузнала. О своей матери.

На секунду все стихло,как будто бы ветер исчез, а птицы перестали летать. Когда он приселпередо мной на корточки, мне показалось, что я попала в капкан.

— Пришловремя узнать, что с ней случилось, и я хочу, чтобы ты узнала об этомот меня, а не от чужих людей, которым лишь бы сплетничать.

Мы никогда об этом неговорили, и я почувствовала, как по спине пробежал озноб.Воспоминания о том дне всегда посещали меня внезапно. Заклинившееокно. Ее запах. Позвякивание вешалок. Чемодан. Крики и ругань. Нобольше всего — пистолет на полу, тяжесть в руках, когда я егоподняла.

Я знала, что взрыв,который я слышала в тот день, убил ее. Этот звук порой возникал вмоей голове и всякий раз удивлял. Иногда казалось, что, пока ядержала пистолет в руках, не было вообще никакого звука, что звуквозник позже, а иногда, когда я в одиночестве сидела на крыльце,скучая и не зная чем заняться, или торчала в своей комнате вдождливые дни, то чувствовала, что именно я являлась его причиной,что, когда я подняла пистолет и звук разодрал комнату, моя жизньопрокинулась.

Это было тем знанием,которое, выйдя на поверхность, полностью завладевало мной, и явскакивала и — даже если снаружи шел дождь — бежала внизс горы к моему месту в персиковом саду. Там я ложилась на землю ипостепенно успокаивалась.

Т. Рэй сгреб в ладоньгорстку пыли и дал ей просочиться сквозь пальцы.

— В день,когда она умерла, она чистила чулан, — сказал он. Я немогла не заметить странные интонации в его голосе, неестественныеинтонации — вроде бы обычный голос, но не совсем — такойдобренький голос.

Чистила чулан. Я никогда не думала о том, что она делала в эти последние минутысвоей жизни, зачем она бегала в чулан, почему они ругались.

— Я помню, —сказала я. Мой голос казался мне тихим и очень далеким, как если быон доносился из-под земли.

Он поднял брови иприблизил ко мне свое лицо. Лишь глаза выдавали его смущение.

— Ты…что?

— Я помню, —повторила я. — Вы друг на друга кричали.

Его лицо напряглось.

— Правда? —произнес он. Его губы начали бледнеть, а это всегда служило мнесигналом. Я отступила на шаг.

— Чертподери, тебе было лишь четыре года! — заорал он. —Ты сама не знаешь, что ты помнишь.

В наступившей тишине ядумала о том, что надо ему соврать, сказать: «Я ошиблась. Яничего не помню. Расскажи мне, что случилось», но потребностьпоговорить об этом была так сильна и сдерживалась так долго, чтотеперь она требовала слов.

Я смотрела вниз на своиботинки и на гвоздь, который я уронила, увидев, как приближается Т.Рэй.

— Там былпистолет.

— Боже, —сказал он.

Он долго смотрел наменя, а затем отошел к огромным корзинам, сложенным за палаткой. Сминуту он стоял там со сжатыми кулаками, а затем вернулся ко мне.

— Что еще? —спросил он. — Отвечай: что еще ты помнишь?

— Пистолетбыл на полу…

— И ты егоподняла, — сказал он. — Полагаю, это тыпомнишь.

Эхо взрыва зазвучало вмоей голове. Я смотрела в сторону сада, желая сорваться с места иубежать.

— Помню, чтоподняла, — сказала я. — Но это все. Оннаклонился, взял меня за плечи и слегка потряс.

— Ты большеничего не помнишь? Ты уверена? Подумай еще.

Я думала так долго, чтоон дернул головой и с подозрением на меня посмотрел.

— Нет, сэр,это все.

— Тогдапослушай, — сказал он, сжав пальцами мои руки. —Мы спорили, как ты и сказала. Мы тебя сперва не заметили. Затем мыповернулись, и ты стояла там с пистолетом в руке. Ты подняла его спола. А затем он просто выстрелил.

Он отпустил меня изасунул руки в карманы. Я слышала, как в карманах позвякивают ключи имонетки. Я так хотела схватиться за его ногу, хотела, чтобы он поднялменя и прижал к груди, но я не двигалась, и он тоже не двигался. Онглядел куда-то поверх моей головы. Он очень внимательно туда глядел.

— Полициязадавала массу вопросов, но это был просто кошмарный несчастныйслучай. Ты не хотела этого делать, — сказал он мягко. —Но если кто-нибудь захочет знать — все было так, как я тебетолько что сказал.

Затем он направился кдому. Он отошел совсем немного и оглянулся.

— И нековыряй больше своим гвоздем мои персики.

* * *
Где-то после шестивечера я вернулась домой, так ничего и не продав, ни единого персика,и обнаружила Розалин в гостиной. Обычно к этому времени она ужеуходила домой, но сейчас она сражалась с антенной на крышкетелевизора, пытаясь избавиться от «снега» на экране.Президент Джонсон то появлялся, то бледнел и исчезал в снежной пурге.Я никогда не видела, чтобы Розалин так интересовалась телешоу, чтобытратить из-за этого столько энергии.

— Чтослучилось? — спросила я. — Они сбросили атомнуюбомбу? — С тех пор, как у нас в школе началисьпротивоядерные учения, я не могла не думать о том, что мои днисочтены. Все строили у себя во дворах бомбоубежища, запасали воду,готовились к концу света. Тринадцать учеников из моего класса сделалимодели бомбоубежищ в качестве своих научных проектов, что говорило отом, что не я одна об этом беспокоюсь. Мистер Хрущев и его ракетыбыли нашей навязчивой идеей.

— Нет, бомбуникто не взрывал, — сказала она. — Лучшеподойди сюда и посмотри, нельзя ли настроить телевизор. —Ее кулаки так глубоко погрузились в бедра, что их почти не быловидно.

Я обернула антеннуоловянной фольгой. Изображение прояснилось настолько, что стало виднопрезидента Джонсона, сидящего за столом, и людей, стоящих вокруг. Яне слишком любила нашего президента за то, как он держал за уши своихгончих. Но я обожала его жену, Леди Птицу, которая всегда выгляделатак, словно не хочет ничего другого — только отрастить крылья иулететь.

Розалин придвинуласкамеечку для ног к телевизору и уселась на нее, так что скамеечкаполностью под ней исчезла. Она сидела, наклонившись к телевизору, итеребила край своей юбки.

— Чтопроисходит? — спросила я, но она была так поглощеназрелищем, что даже не ответила. На экране президент чернильным перомписал свое имя на какой-то бумажке.

— Розалин…

— Ш-ш-ш, —сказала она, махая на меня рукой.

Пришлось узнаватьновости от диктора. «Сегодня, второго июля», —сказал он, — «президент Соединенных Штатов ввосточной комнате Белого дома подписал Акт о гражданских правах…»

Я взглянула на Розалин,которая сидела, тряся головой и бормоча: «Бог милосерден»,при этом она выглядела такой недоверчивой и счастливой, как люди потелевизору, когда они правильно отвечают на вопрос, стоящий миллиондолларов.

Я не знала, радоватьсяза нее или волноваться. Выходя из церкви, люди говорили исключительноо неграх и их гражданских правах. Кто выиграет: команда белых иликоманда цветных? Как будто это был вопрос жизни и смерти. Когда этотсвященник из Алабамы, преподобный Мартин Лютер Кинг, был арестован впрошлом месяце во Флориде за то, что хотел поесть в ресторане, люди вцеркви вели себя так, словно команда белых выиграла звание чемпиона.Я понимала, что, узнав сегодняшние новости, они не станут сидетьсложа руки — ни за что на свете.

— Аллилуйя,Иисус, — говорила Розалин, сидя на своей скамеечке.Блаженная наивность.

* * *
Розалин оставила обедна плите — ее прославленный тушеный цыпленок. Накладываятарелку Т. Рэю, я размышляла о том, как заговорить с ним наделикатную тему моего дня рождения. Он всегда игнорировал мой деньрождения, но каждый раз я, как дура, надеялась, что в этом году все будет иначе.

Мой день рождениясовпадал с днем рождения нашей страны, отчего помнить о немстановилось еще труднее. Когда я была маленькой, то думала, что людизапускают ракеты и фейерверки из-за меня — ура, Лили родилась!Но затем иллюзии рассеялись, как это обычно и происходит.

Я хотела рассказать Т.Рэю, что все девочки любят серебряные браслеты, что на самом деле вэтом году я была единственной девочкой в Силванской средней школе, укоторой не было такого браслета, и что главной фишкой обеденногоперерыва было стоять в очереди за обедом, позвякивая запястьем идемонстрируя всем коллекцию своих амулетов.

— Итак, —сказала я, ставя перед ним тарелку, — в субботу у менядень рождения.

Я смотрела, как онвилкой отковыривает мясо от косточки.

— Я простоподумала, что хорошо было бы иметь один из тех серебряных браслетов,что продаются в торговом центре в городе.

Дом скрипнул, как эточасто с ним бывало. За дверью негромко гавкнул Снаут, а затем сталотак тихо, что я могла слышать, как во рту у Т. Рэя перемалываетсяеда.

Он доел грудку ипринялся за бедро, время от времени сурово поглядывая на меня.

Я было начала говорить:«Так как насчет браслета?», но тут до меня дошло, что онуже ответил, и тогда какая-то грусть поднялась во мне. Она быланежной и прохладной и на самом деле не имела ничего общего сбраслетом. Теперь я думаю, что это была грусть, вызванная скрежетомвилки о тарелку, звуком, заполняющим все пространство между нами,пространство, в котором больше не оставалось места для нас самих.

* * *
В ту ночь я лежала впостели, слушая пощелкивание, жужжание и мурчание в банке с пчелами,ожидая, пока не станет достаточно поздно, чтобы можно былопрокрасться в сад и выкопать коробку с вещами моей мамы. Я хотелалежать в саду, лежать и чтобы эти вещи меня убаюкивали.

Когда темнота вытянулалуну на середину неба, я вылезла из постели, надела шорты и блузкубез рукавов и тихонько заскользила мимо комнаты Т. Рэя, двигаясь какна коньках. Я не видела его ботинок, которые он поставил прямопосередине коридора. Когда я упала, дом сотряс такой грохот, что храпТ. Рэя изменил свой ритм. Сперва храп совсем прекратился, но затемвозник вновь, предваренный тройным похрюкиванием.

Я прокралась вниз поступенькам и вышла через кухню. Когда ночь ударила в мое лицо, мнезахотелось смеяться. Луна была идеально круглой и такой яркой, чтовсе вокруг приобрело янтарный оттенок. Пели цикады, и я бежалабосиком по траве.

Чтобы попасть на моетайное место, нужно дойти до восьмого ряда (от сарая с трактором),свернуть налево и считать деревья, пока не дойдешь до тридцатьвторого. Коробка была зарыта в мягкой земле под деревом, достаточнонеглубоко, чтобы я могла выкопать ее голыми руками.

Когда я смахнула землюс крышки и открыла ее, то сперва увидела белизну ее перчаток, затемфотографию, завернутую в вощеную бумагу, и, наконец, смешнуюдеревянную картинку темноликой Марии. Я вытащила все из коробки и,вытянувшись среди опавших персиков, положила вещи себе на живот.

Когда я посмотреланаверх через паутину веток, ночь придавила меня всей своей тяжестью,и, на какое-то мгновение, я растворилась в окружающем. Я увиделамолнию, но не зигзаг, а мягкие золотистые вспышки на небе. Ярасстегнула пуговицы рубашки и распахнула ее, чтобы ночь обласкаламою кожу, да так и заснула, лежа с вещами моей матери на животе, авлажный воздух оседал на моей груди и небо трепетало зарницами.

Я проснулась от того,что кто-то ломился через деревья. Т. Рэй! Я села, в паникепытаясь застегнуть рубашку. Я слышала его шаги, быстрое, тяжелоедыхание. Посмотрев вниз, я увидела перчатки моей мамы и две картинки.Я оставила пуговицы и схватила мамины вещи, теребя их в руках, не всостоянии придумать, что мне делать, куда их спрятать. Коробкавалялась в своей ямке, слишком далеко, чтобы можно было достать.

— Лили-и-и! —кричал он, и я видела, как стремительно приближается его тень.

Я запихала перчатки скартинками под пояс своих шорт, а затем дрожащими пальцами схватиласьза оставшиеся пуговицы.

Прежде чем я успела ихзастегнуть, на меня упал луч света — и вот Т. Рэй уже стоялнадо мной, без рубашки, с фонарем в руке. Луч шарил по мне, ослепляя,когда пробегал по лицу.

— С кем тыздесь была? — заорал он, направляя свет на моюполузастегнутую рубашку.

— Н-ни скем, — сказала я, подобрав ноги и обхватив колени руками,в ужасе от того, что он подумал. Я не могла долго смотреть ему в лицо— оно было таким большим и ослепительным, как лицо Бога.

Он направил луч втемноту.

— Кто здесь?

— Т. Рэй,пожалуйста, здесь кроме меня никого не было.

— Поднимайся! —рявкнул он.

Я пошла за ним к дому.Его ноги так ударяли в землю, что мне стало ее жаль. Мы молчали, покане пришли на кухню и он не достал из буфета крупу «МартаУайтс».

— Этогоможно ожидать от парней. Лили, — их трудно винить, —но я не ожидал этого от тебя. Ты ведешь себя, как шлюха.

Он насыпал горку крупы,размером с муравейник, на пол из сосновых досок.

— Иди сюда истановись на колени.

Я стояла на крупе сшестилетнего возраста, но так и не смогла привыкнуть к этому ощущениютолченого стекла, насыпанного тебе под кожу. Я подошла к горке такимикрошечными шажками, как какая-нибудь японка, и опустилась на пол,твердо решив не плакать. Но мои глаза уже начинало жечь.

Т. Рэй сидел в кресле ичистил ногти карманным ножиком. Я переминалась с колена на колено,надеясь получить хотя бы секундное облегчение, но от этого боль лишьглубже проникала под кожу. Я закусила губу и в это мгновениепочувствовала деревянную картинку Черной Мадонны у себя под поясом. Япочувствовала вощеную бумагу с фотографией внутри и перчатки мамы,прижатые к моему животу, и вдруг осознала, что там моя мама, прямо уменя на теле, как если бы она была панцирем, защитившим меня, чтобыпомочь справиться со всей этой подлостью.

* * *
На следующее утро япроснулась поздно. Как только мои ноги коснулись пола, я сунула рукупод матрас, проверить, на месте ли вещи моей мамы.

Уверивпшсь, что все наместе, я отправилась на кухню, где нашла Розалин, подметающую крупу.

Я намазала маслом кусокхлеба.

Она мела с такиможесточением, что меня обдавало ветром.

— Чтопроизошло? — спросила она.

— Ночью явыходила в сад. Т. Рэй думает, что я встречалась там с мальчиком.

— А тывстречалась?

Я вытаращила на нееглаза:

— Нет.

— Скольковремени он держал тебя на этой крупе?

Я пожала плечами:

— Может,час.

Она прекратила мести ипосмотрела на мои колени. Они горели сотнями ярких кровоподтеков,крошечными синяками, которые вскоре превратят кожу в сплошное синеепятно.

— Посмотрина себя, детка. Посмотри, что он с тобой сделал, — сказалаРозалин.

Мои колени истязалидостаточно много раз в моей жизни, чтобы я перестала думать об этом,как о чем-то из ряда вон выходящем; с этим просто нужно было время отвремени мириться, как с простудой. Но сейчас выражение лица Розалинзаставило меня взглянуть на это новыми глазами. Посмотри, что он стобой сделал.

Я разглядывала своиколени — именно за этим занятием и застал меня Т. Рэй, войдя накухню.

— Взгляните-ка,кто решил наконец проснуться. — Он вырвал хлеб у меня изрук и бросил в миску Снаута. — Будет не слишкомбесцеремонно с моей стороны, если я попрошу тебя пойти в персиковуюпалатку и чуть-чуть поработать? Тебя пока еще не выбрали КоролевойДня.

Я знаю, это звучитбезумно, но до сих пор я думала, что Т. Рэй хотя бы немножко менялюбит. Я не могла забыть, как он улыбался мне в церкви, когда я пела,держа в руках перевернутый вверх ногами сборник гимнов.

Я смотрела на его лицо.Оно было злобным и презрительным.

— Пока тыживешь под моей крышей, ты будешь делать, что я скажу! —заорал он.

Тогда я найду другуюкрышу, подумала я.

— Тыпоняла? — спросил он.

— Да, сэр, японяла.

И это было правдой. Японяла, что новая крыша сможет сделать для меня невероятное.

* * *
Ближе к вечеру япоймала еще двух пчел. Лежа на животе поперек кровати, я наблюдала,как они кружатся внутри банки, не находя выхода.

Розалин сунула голову вдверь.

— Ты впорядке?

— Ага.

— Я ухожу.Скажи своему папаше, что я пойду завтра в город, так что меня небудет.

— Идешь вгород? Возьми меня, — сказала я.

— А тебезачем?

— НуРозалин, ну пожалуйста.

— Тебепридется всю дорогу идти пешком.

— Ну и что.

— Почти всебудет закрыто, кроме лотков с фейерверками и бакалеи.

— Ну и что.Я просто хочу в свой день рождения выйти куда-нибудь из дому.

— Ладно,только отпросись у своего папаши. Я зайду за тобой утром.

Она уже вышла за дверь,когда я ее окликнула:

— Чего этоты собралась в город?

Мгновение онапродолжала стоять ко мне спиной, совершенно не шевелясь. Когда онаобернулась, лицо ее выглядело мягким и изменившимся, словно это быладругая Розалин. Она сунула руку в карман, порылась в нем и вытащиласложенный блокнотный листок. Она села на кровать рядом со мной. Япотирала свои ноги, пока она разглаживала листок у себя на коленях.

Ее имя, Розалин Дэйз,было написано на этом листке, по меньшей мере, раз двадцать пять,крупными письменными буквами, как первая работа, которую ты сдаешь вначале учебного года в школе.

— Тут ятренировалась, — сказала она. — Ведь четвертогоиюля в церкви для цветных будет слет избирателей. Я регистрируюсь,чтобы голосовать.

У меня в желудкевозникло неприятное ощущение. Накануне по телевизору сказали, чтокакого-то человека в Миссисипи убили за то, что он зарегистрировалсядля голосования. И я лично слышала, как мистер Басси, один издьяконов, сказал Т. Рэю: «Не волнуйтесь, они потребуют, чтобыте писали свои имена безукоризненным письменным шрифтом, и не дадутим учетной карточки, если они забудут поставить хотя бы птичку над„й“ или сделать петлю в букве „у“».

Я разглядывала завиткив «Р» Розалин.

— A T. Рэйзнает, что ты делаешь?

— Т. Рэй, —сказала она, — Т. Рэй вообще ничего не знает.

* * *
На закате он прошаркалнаверх, весь потный после работы. Я встретила его у кухонной двери,стоя со скрещенными на груди руками.

— Я думаюзавтра сходить с Розалин в город. Мне нужно купить кое-какие предметыгигиены.

Он принял это безкомментариев. Больше всего Т. Рэй ненавидел упоминания о женскойполовой зрелости.

Вечером я взглянула набанку на комоде. Несчастные пчелы сидели на донышке, едва шевелясь, инаверняка мечтали улететь. Тогда я вспомнила, как они выныривали изщелей в стенах и летали, летали. Я подумала о том, как моя мамаделала дорожки из крошек от крекеров и пастилы, чтобы выманиватьтараканов из дома, вместо того, чтобы их давить. Я сомневалась, чтоона бы одобрила, что я держу пчел в банке. Я отвинтила крышку иположила ее рядом.

— Можетелететь, — сказала я.

Но пчелы остались наместе, словно самолеты на взлетной полосе, которые не знают, чтополоса уже свободна. Они ползали на своих тоненьких ножках вдольстеклянных стенок, как будто весь мир сжался до размеров этой банки.Я постучала по стеклу, даже положила банку на бок, но этиненормальные пчелы не желали никуда улетать.

* * *
Пчелы были все еще там,когда на следующее утро пришла Розалин. Она принесла пирог счетырнадцатью свечками.

— Привет. Сднем рождения, — сказала она. Мы съели по два куска,запивая молоком. Молоко оставило на ее темной верхней губе белыйполумесяц, который она не потрудилась вытереть. Позже я вспоминала обэтом — как она отправилась в путь, женщина, отмеченная инойсудьбой.

До Силвана было неблизко. Мы шагали вдоль края дороги. Розалин двигалась медленно, норитмично. Плевательная кубышка болталась у нее на пальце. Воздух былдымчатым и весь пропитан запахом персиков.

— Хромаешь? —спросила Розалин.

Ноги так болели, что яс трудом за ней поспевала.

— Немного.

— Тогдапочему бы нам не присесть ненадолго в тенечке?

— Все впорядке, — сказала я, — не беспокойся. Проехаламашина, обдав нас пылью и горячим воздухом. Розалин от жары всявзмокла. Она вытирала лицо и тяжело дышала.

Показалась баптистскаяцерковь Эбенезера, которую посещали мы с Т. Рэем. Сквозь зарослидеревьев проступал шпиль, а красные кирпичи выглядели затененными ипрохладными.

— Пойдем, —сказала я, сворачивая с дороги.

— Ты куда?

— Отдохнем вцеркви.

Внутри было тихо итускло. Свет косо падал из окон, но это были не симпатичные витражи,а матовые стекла, через которые невозможно ничего увидеть.

Я прошла вперед и селана вторую скамью, оставив место Розалин. Она взяла бумажный веер сполочки для сборников гимнов и теперь изучала картинку, нарисованнуюна нем — белая церковь и улыбающаяся белая женщина, выходящаяиз дверей.

Розалин началаобмахиваться, и я чувствовала волны воздуха, идущие от нее. Онаникогда не ходила в церковь, но в те несколько раз, когда Т. Рэйпозволял мне сходить к ней домой, я видела ее специальную полочку согарком свечи, речными камушками, красным пером и куском какого-токорня. В центре стояла фотография без рамки, на которой былаизображена женщина.

Когда я в первый разэто увидела, то спросила у Розалин: «Это ты?», поскольку— клянусь — женщина выглядела в точности как она, смохнатыми косичками, иссиня-черной кожей и узкими глазами, а всямасса ее тела стекла вниз, как у баклажана. По бокам, там, гдеРозалин держала фотографию пальцами, глянец вытерся.

— Это моямама, — сказала она.

Эта полочка былаиконостасом религии, которую она сама себе выдумала: гибрид культаприроды и культа предков. Она прекратила посещать молитвенный домСвятого Евангелия много лет назад, поскольку службы там начинались вдесять утра, а заканчивались не раньше трех пополудни, что было, какона выразилась, предостаточным количеством религии, чтобы убитьвзрослого человека.

Т. Рэй сказал, чторелигия Розалин была совершеннейшей галиматьей и чтобы я держалась отэтого подальше. Но меня притягивало то, что она любит речные камешкии перья дятлов, что у нее есть единственная фотография мамы —прямо как у меня.

Одна из дверейоткрылась, и в церковь вошел брат Джералд, наш священник.

— Ради всегосвятого. Лили, что ты здесь делаешь?

Тут он увидел Розалин ис таким остервенением принялся скрести свою безволосую макушку, что япобоялась, что он протрет ее до самого черепа.

— Мы шли вгород и завернули сюда, чтобы слегка охладиться.

Его рот сложился поформе звука «о», но он не произнес его вслух; он былзанят, рассматривая Розалин, сидящую в его церкви, Розалин, котораяименно сейчас решила сплюнуть в свою кубышку.

Забавно, что я забыла оправилах. Ей не полагалось здесь находиться. Всякий раз, когдадоходили слухи о том, что группа негров собирается прийти ввоскресенье утром на нашу службу, дьяконы, сцепив руки, вставали наступенях церкви, чтобы их не пустить. Мы любим их во Христе, объяснялбрат Джерадд, но у них есть свои места.

— У менясегодня день рождения, — сказала я, надеясь пустить егомысли в другое русло.

— Правда?Тогда, с днем рождения, Лили. Так сколько тебе исполнилось?

— Четырнадцать.

— Спросиего, можно ли тебе взять парочку этих вееров как подарок ко днюрождения, — сказала Розалин.

Он издал тоненькийсмешок.

— Ну, еслимы начнем раздавать веера всем, кто этого захочет, то в церкви неостанется ни одного веера.

— Она простошутит, — сказала я и встала. Он улыбнулся, довольный, ипровел меня до самой двери, а Розалин шла следом за нами.

Снаружи солнце светилоеще ярче. Когда мы прошли мимо дома священника и снова оказались нашоссе, Розалин извлекла из-за пазухи два церковных веера и, придавсвоему лицу выражение невинности, передразнила меня: «О, братДжерадд, она просто шутит».

* * *
Мы вошли в Силван ссамой гадкой его стороны. Старые дома из шлакоблоков. Вентиляторы,втиснутые в окна. Грязные дворики. Женщины в розовых бигуди. Собакибез ошейников.

Пройдя несколькокварталов, мы оказались возле заправки Эссо на углу Уэст-маркет иПарк-стрит — место, знаменитое как пристанище для мужчин, укоторых слишком много свободного времени.

Я обратила внимание,что на заправке нет ни одной машины. Трое мужчин сидели возлемастерской на пластиковых стульях, положив на колени лист фанеры. Онииграли в карты.

— Крой, —сказал один из них, и заправщик, в шапочке с козырьком, шлепнул картуна лист фанеры. Он поднял глаза и увидел нас: Розалин шла, махаявеером и, подшаркивая, раскачивалась из стороны в сторону.

— Эй,взгляните-ка кто идет, — закричал он, — тыкуда, черномазая?

Издалека до насдоносились взрывы петард.

— Неостанавливайся, — прошептала я, — не обращайвнимания.

Но Розалин, у которойоказалось меньше здравого смысла, чем я надеялась, произнесла тоном,каким ребенку в детском саду объясняют очень трудные вещи:

— Я идузарегистрировать свое имя, чтобы мне разрешили голосовать, вот куда яиду.

— Нам лучшепоторопиться, — сказала я, но она продолжала идти в своемобычном медленном темпе.

Человек с волосами,зачесанными назад, сидевший рядом с заправщиком, отложил карты ипроизнес:

— Вы этослышали? У нас здесь образцовый гражданин.

Ветер пел своюмедленную песню, двигаясь вслед за нами по улице. Мы шли, а этимужчины, отложив свой импровизированный стол, подошли к краю дороги.Они ждали нас стоя, как зрители на параде.

— Вы хотьраз видали таких черных? — сказал заправщик.

И человек с зачесанныминазад волосами ответил:

— Нет. И яни разу не видал таких больших. Разумеется, третий мужчина должен былтоже что-нибудь сказать, так что он посмотрел на Розалин —беззаботно выступающую, с веером, который скорее подошел бы белойженщине, — и произнес:

— Где тывзяла этот веер, черномазая?

— Украла вцеркви, — отрезала она. Буквально — отрезала.

Однажды я с ребятами изцеркви плавала на плоту по реке Чаттуга, и теперь я испытывалапохожие ощущения — что нас несет течение, водоворот событий,которому невозможно противиться. Подойдя к мужчинам, Розалин поднялакубышку, наполненную черной слюной, и спокойно вылила слюну им наботинки, выводя рукой вензеля, как будто она писала свое имя —Розалин Дэйз — точно так, как она тренировалась его писать.

Какую-то секунду ониглядели на слюну, стекающую, как автомобильное масло, по их ботинкам.Они моргали, не в силах этому поверить. Когда они подняли глаза, яувидела, как удивление на их лицах уступает место злости, а затем иоткровенной ярости. Они набросились на нее, и все завертелось.Розалин, которую держали и колошматили со всех сторон, Розалин,которая кружилась, пытаясь стряхнуть мужчин со своих рук, и мужчины,оравшие, чтобы она извинилась и вытерла им ботинки.

И еще слышались крикиптиц над головой, резкие и бесполезные — птицы срывались светок, перемешивая воздух с ароматом сосны, и в тот момент я ужезнала, что до конца жизни буду испытывать к этому запаху отвращение.

— Вызовиполицию, — закричал заправщик кому-то внутри мастерской.

К тому времени Розалинлежала, распластавшись на земле и вплетя пальцы в траву. Из ранки подглазом шла кровь. Она затекала под подбородок, словно это были слезы.

Приехавший полицейскийприказал нам сесть к нему в машину.

— Выарестованы, — сказал он Розалин. — Оскорбление,кража и нарушение общественного порядка.

Затем он обратился комне:

— Когдаприедем в участок, я позвоню твоему отцу, и пускай он с тобойразбирается.

Розалин залезла вмашину и уселась. Я залезла вслед за ней и тоже уселась. Я делала всеточно так же, как делала она.

Дверь закрылась. Оназакрылась с легким щелчком, почти бесшумно, и это было самое странное— как такой тихий звук мог заполнить собой весь мир.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Покинув старое гнездо, рой,обыкновенно, пролетает всего несколько метров и опускается.Пчелы-разведчики ищут подходящее место для новой колонии. В концеконцов одному из мест отдается предпочтение, и весь рой вновьподнимается в воздух.

«Пчелы мира»

Полицейского, которыйвез нас в тюрьму, звали мистер Эвери Гастон, но люди на заправкеназывали его Туфля. Загадочное прозвище, поскольку его туфли (и дажеего ноги, насколько я видела) были ничем не примечательны. Но что внем было примечательно, так это маленькие уши, уши, как у ребенка,уши, похожие на кусочки кураги. Я смотрела на них с заднего сиденья идумала, что его следовало бы прозвать «Ухо».

Трое мужчин ехали занами в зеленом пикапе с подставкой для ружья в кузове. Они двигалисьвплотную к нам и сигналили каждые несколько секунд. Я всякий разподпрыгивала, и Розалин похлопывала меня по ноге. В какой-то моментони затеяли новую игру: ехали рядом с нами и что-то выкрикивали, нонам почти ничего не было слышно, поскольку окна были закрыты. Людям,сидящим на заднем сиденье полицейской машины не полагалось дверных иоконных ручек, так что нам пришлось ехать в тюрьму в удушающей жаре.

Розалин глядела прямоперед собой и вела себя так, словно эти люди были мелкими мушками,жужжащими за оконной сеткой. Я лишь могла чувствовать, как дрожат ееноги — все заднее сиденье ходило ходуном.

— МистерГастон, — спросила я, — ведь эти люди не едут снами?

В зеркале заднего видапоявилась его улыбка.

— Трудносказать, что будут делать люди, разозленные до такой степени.

Перед Главной улицейони устали от своих развлечений и умчались вперед. Я вздохнула соблегчением, но когда мы въехали на пустую автостоянку передполицейским участком, они уже ждали нас на крыльце. Заправщикпостукивал фонариком по ладони. Двое других помахивали нашимицерковными веерами.

Когда мы вылезли измашины, мистер Гастон надел на Розалин наручники, защелкнув их у нееза спиной. Я шла так близко за ней, что чувствовала горячий пар,идущий от ее кожи.

Она остановилась вдесятке ярдов от мужчин и отказалась двигаться с места.

— Послушайте,не заставляйте меня доставать оружие, — сказал мистерГастон. Обычно полиция Силвана использовала оружие только тогда,когда их призывали отстреливать гремучих змей у кого-нибудь во дворе.

— Пойдем,Розалин, — сказала я, — что они тебе сделают,когда рядом полицейский?

Именно в эту секундузаправщик подошел к нам, поднял свой фонарик и опустил его на головуРозалин. Она упала на колени.

Я не помню, как якричала, но помню, как мистер Гастон зажал мне рот.

— Тихо, —сказал он.

— Может,сейчас ты захочешь извиниться, — сказал заправщик.

Розалин пыталасьвстать, но без рук это было бесполезно. Вдвоем с мистером Гастоном мыпоставили ее на ноги.

— Твоейчерной жопе все равно придется извиняться, — сказалзаправщик и сделал шаг к Розалин.

— Погоди,Франклин, — сказал мистер Гастон, ведя нас к двери, —сейчас не время.

— Я неуспокоюсь, пока она не извинится. Это последнее, что мы услышали,прежде чем оказаться внутри, где я ощутила непреодолимое побуждениевстать на колени и поцеловать тюремный пол.

* * *
Если я и знала что-то отюрьмах, так только из вестернов, но эта была совсем не похожа на те,что показывали в кино. Тут стены были покрашены розовым, а на окнахвисели занавески в цветочек. Оказалось, что мы зашли через жилоепомещение. Жена мистера Гастона вышла из кухни, на ходу смазываяформу для оладий.

— Привелтебе еще два рта на прокорм, — сказал мистер Гастон, и егожена вернулась к работе, даже не улыбнувшись и не проявив никакогосочувствия.

Мы прошли в переднюючасть здания, где находились два ряда пустых тюремных камер. МистерГастон снял с Розалин наручники и дал ей полотенце. Она прижимала егок голове, пока полицейский, сидя за столом, заполнял бумаги, а затемрылся в ящиках стола в поискахключей.

Из камер доносилсязапах винного перегара. Туфля поместил нас в ближайшую камеру, где наскамейке, прикрепленной к одной из стен, кто-то нацарапал: «Трондля дерьма». Все выглядело почти нереально. Мы в тюрьме, думала я. Мы в тюрьме.

Когда Розалин убралаполотенце, я увидела двухсантиметровую ранку на вспухшем месте надбровью.

— Сильноболит? — спросила я.

— Так себе.

Она обошла камеру дваили три раза, прежде чем сесть на скамейку.

— Т. Рэйвытащит нас отсюда, — сказала я.

— Угу.

Она не произнеслабольше ни слова, пока, полчаса спустя, мистер Гастон не открыл дверькамеры.

— Вперед, —сказал он.

В глазах у Розалинмелькнула надежда. Она даже начала подниматься. Но он покачалголовой.

— Тыостаешься здесь. Только девочка.

У двери я схватилась запрут решетки, словно это была рука Розалин.

— Я вернусь.Ладно?.. Ладно, Розалин?

— Неволнуйся, я справлюсь.

У нее на лице былотакое выражение, что я едва не расплакалась.

* * *
Стрелка спидометра нагрузовике Т. Рэя дрожала так сильно, что я не могла понять,показывает она на семьдесят или на восемьдесят. Сгорбившись надрулем, Т. Рэй давил на газ, отпускал, затем снова давил. Несчастныйгрузовик грохотал так, что, казалось, капот вот-вот отлетит, срубивпо пути несколько сосен.

Я воображала, что Т.Рэй так торопится домой, чтобы поскорее начать сооружать по всемудому пирамиды из крупы — продуктовую камеру пыток, где я будуходить от одной кучки к другой, стоя на коленях по четыре часа кряду,с перерывами на туалет. Мне было все равно. Я не могла думать ни очем, кроме Розалин, которая осталась в тюрьме.

Я скосила на негоглаза:

— Что жебудет с Розалин? Ты должен ее вытащить…

— Тебе ещеповезло, что я тебя вытащил! — заорал он.

— Но она неможет там оставаться…

— Она облилатрех белых табачным соком! О чем она вообще думала, черт бы ееподрал?! Да еще самого Франклина Пози, прости Господи. Она не могланайти кого-нибудь понормальней? Это самый сволочной ненавистникчерномазых в Силване. Он ее прикончит и глазом не моргнет.

— Ты хочешьсказать, что он действительно ее убьет? — сказалая.

— Именно этоя и хочу сказать.

У меня задрожали руки.Франклин Пози был тем мужчиной с фонариком, и он собирался убитьРозалин! Но, по большому счету, разве я сама не понимала этого ещепрежде, чем спросила Т. Рэя?

Он шел за мной, пока яподнималась по лестнице. Я специально шла медленно, и во мненарастала злость. Как он мог вот так оставить Розалин в тюрьме?

Когда я вошла в своюкомнату, Т. Рэй остановился в дверях.

— Я долженпойти насчитать сборщикам зарплату, — сказал он. —Не выходи из комнаты. Ты меня поняла? Сиди здесь и думай о том, как яприду, чтобы с тобой разобраться. Думай об этом изо всех сил.

— Не пугайменя, — произнесла я себе под нос. Он уже уходил, нотеперь резко обернулся.

— Что тысказала?

— Не пугайменя, — повторила я громче. Что-то высвободилось внутрименя, какая-то дерзость, до тех пор запертая в моей груди.

Он сделал шаг ко мне,подняв руку, словно собираясь ударить меня по лицу тыльной сторонойладони.

— Давай,попробуй, ударь меня! — крикнула я. Когда он ударил, яотпрянула назад. Мимо!

Я подбежала к кровати изабралась на ее середину, тяжело дыша.

— Моя мамабольше не позволит тебе ко мне прикасаться! — крикнула я.

— Твоямама? — его лицо было пунцовым. — Ты думаешь,этой проклятой женщине было до тебя хоть какое-то дело?

— Моя мамаменя любила! — крикнула я.

Он откинул голову ииздал неестественный смешок.

— Это…это не смешно, — сказала я.

Тогда он наклонился ккровати, упершись кулаками в матрас и поднеся свое лицо так близко кмоему, что я могла видеть поры на коже. Я отодвинулась назад, кподушкам, упершись спиной в стенку.

— Несмешно? — простонал он. — Не смешно? Отчего же, это самое смешное дерьмо, какое я слышал в своей жизни: тыдумаешь, что твоя мать — твой ангел-хранитель. — Онопять засмеялся. — Она не смогла бы наплевать на тебясильнее, чем она это сделала.

— Этонеправда, — сказала я. — Нет.

— Да откудатебе знать? — сказал он, все еще нависая надо мной.Остатки улыбки приподнимали уголки его рта.

— Ненавижутебя! — выкрикнула я. Улыбка тут же исчезла с его лица. Онвесь напрягся.

— Ты,маленькая сучка, — произнес он. Его губы побелели.

Я вдруг ощутила холод,как будто бы в комнату заползло что-то опасное. Я посмотрела всторону окна и почувствовала, что начинаю дрожать.

— Теперьпослушай меня, — сказал он совершенно ровным голосом. —Правда в том, что твоя несчастная мать сбежала и бросила тебя. В деньсвоей смерти она вернулась, чтобы забрать вещи. Вот и все. Можешьненавидеть меня сколько хочешь, но именно она тебя бросила.

В комнате воцариласьтишина.

Он смахнул что-то сосвоей рубашки и вышел.

После его ухода ясидела не двигаясь — только водила пальцем по полоскам света накровати. Его ботинки прогрохотали по лестнице и затихли. Я вытащилаподушки из-под кроватного покрывала и разложила вокруг себя, словнобы это был спасательный плот, который удержит меня на поверхности. Ямогла понять, почему она бросила его. Но бросить меня?

Банка стояла теперь натумбочке, пустая. За время, прошедшее с утра, пчелы успели прийти всебя и улететь. Я дотянулась до банки, взяла ее в руки, и из меняполились слезы, которые я, казалось, сдерживала годами.

Твоя несчастная матьсбежала и бросила тебя. В день своей смерти она вернулась, чтобызабрать вещи. Вот и все.

Бог и Иисус,заставьте его взять эти слова назад.

На меня нахлынуливоспоминания. Чемодан на полу… Они кричат друг на друга…Мои плечи затряслись, совершенно меня не слушаясь. Я прижимала банкук груди, надеясь, что это меня успокоит, но не могла унять дрожь, немогла прекратить плакать, и это пугало, как если бы меня сбиламашина, которую я не заметила, и я лежала на дороге, стараясь понять,что же произошло.

Я сидела на краюкровати, снова и снова повторяя про себя его слова. Всякий раз ячувствовала боль в том месте, где билось мое сердце.

Не знаю, скольковремени я так просидела, чувствуя, что разваливаюсь на части. Наконеця подошла к окну и стала смотреть на персиковые деревья, тянущиесячуть ли не до Северной Каролины, на их покрытые листьями руки,поднятые в немой мольбе. Помимо деревьев там было лишь небо, воздух иодиночество.

Я заглянула в банку,которую все еще держала в руке, и увидела на дне лужицу слез. Яотодвинула сетку и вылила их в окно. Ветер подхватил мои слезы ирассеял их по выжженной траве. Как она могла меня бросить? Я стояла там несколько минут, пытаясь осознать его слова. Слышалосьпение птиц — такое прекрасное.

И тут меня осенило: Чтоесли все это неправда? Что если Т. Рэй все это выдумал, чтобы менянаказать?

Я почувствовала такоеоблегчение, что у меня даже закружилась голова. Так и было. Такдолжно было быть. Надо сказать, что мой отец был Томасом Эдисоном,когда дело доходило до изобретения наказаний. Однажды, когда я емунагрубила, он сказал, что моя крольчиха. Мадемуазель, умерла, и япроплакала всю ночь, а наутро нашла ее в своей клетке, живой иневредимой. Он наверняка и теперь все выдумал. Некоторые вещи в этоммире совершенно невозможны. Так не бывает, чтобы оба родителя нелюбили своего ребенка. Один — еще может быть, но, умоляю,только не оба!

Наверняка все было так,как он рассказывал раньше: в тот день она чистила чулан. Люди ведьчасто чистят чуланы.

Я глубоко вдохнула,чтобы успокоиться.

Можно сказать, что уменя никогда не было религиозного откровения, вроде тех, когда тызнаешь, что с тобой говорит Голос. И он звучит так отчетливо, что тывидишь, как слова сверкают, просвечивая сквозь облака и деревья.Такое откровение снизошло на меня в тот самый момент, когда янаходилась в своей комнате. Я услышала Голос, который сказал: ЛилиМелисса Оуэнс, твоя банка открыта.

Уже через считанныесекунды я точно знала, что нужно сделать — уйти. Я должна уйти от Т. Рэя, который, возможно, в тот самый момент уженаправлялся сюда, чтобы сделать со мной бог знает что. Не говоря ужео том, что мне нужно было вытащить Розалин из тюрьмы.

Часы показывали 2:40.Мне необходим был план, но я не могла позволить себе роскошь сидеть ичто-то придумывать. Я схватила розовую брезентовую сумку, которуюсобиралась использовать для ночевок у подружек, если бы у менятаковые когда-нибудь появились. Я достала тридцать восемь долларов,которые заработала, продавая персики, и засунула их в сумку вместе ссемью своими лучшими трусиками — такими, на которых сзадинаписаны дни недели. Еще я засунула туда носки, пять пар шорт,футболки, пижаму, шампунь, расческу, зубную пасту и щетку, резинкидля волос — не забывая все время поглядывать в окно. Чтоеще? Взгляд упал на висящую на стене карту, и я содрала ее, дажене потрудившись вытащить кнопки.

Я залезла рукой подматрас и вытащила фотографию мамы, перчатки, деревянную картинкуЧерной Мадонны и тоже запихала их следом.

Выдрав лист изблокнота, я написала записку — коротко и по существу: «ДорогойТ. Рэй. Не трудись меня искать. Лили. P. S. Люди, которые лгут,подобно тебе, должны гореть в аду».

Когда я вновь взглянулав окно, Т. Рэй шел из сада по направлению к дому, кулаки сжаты,голова наклонена, как у быка, который собирается кого-то боднуть.

Я положила записку настол и на секунду задержалась в центре комнаты, раздумывая, увижу лиее когда-нибудь вновь. «Прощай», — сказала я ипочувствовала, как крошечный росточек грусти пробился из моегосердца.

Выйдя из дома, яобнаружила разрыв в сетке, которой был обернут фундамент. Я пролезлав отверстие и исчезла среди фиолетового света и паутинного воздуха.

Ботинки Т. Рэяпротопали через веранду.

— Лили!Лили-и-и-и-и! — Я слышала, как его голос разносится повсему дому.

Вдруг я увидела Снаута,который обнюхивал то место, где я недавно пролезала. Я отступилаглубже в темноту, но он уже учуял мой запах и принялся лаять во всюсвою паршивую глотку.

Т. Рэй появился сосмятой запиской в руке, заорал на Снаута, чтобы тот заткнулся, влез вгрузовик и рванул с места, оставляя за собой шлейф выхлопных газов.

* * *
Идя во второй раз засегодняшний день по заросшей сорняками обочине шоссе, я думала о том,насколько старше сделал меня день моего четырнадцатилетия. Занесколько часов я стала старше на сорок лет.

Дорога, на сколькохватало глаз, была пуста, и воздух над ней дрожал. Если мне удастсяосвободить Розалин, — «если» казалось таким жебольшим, как планета Юпитер, — то куда мы пойдем?

Внезапно я застыла наместе. Тибурон, Южная Каролина. Ну конечно. Город, написанныйна обороте Черной Мадонны. Разве я не собиралась однажды тудасъездить? И это было совершенно логично: моя мама там бывала. Или жеона там кого-то знала, кого-то, кто потрудился послать ей милуюкартинку с изображением матери Иисуса. И кому придет в голову нас тамискать?

Я присела возле канавыи развернула карту. Тибурон был крошечной точкой возле большойкрасной звезды Колумбии. Т. Рэй обязательно будет наводить справки наавтовокзале, так что нам с Розалин придется добираться автостопом.Насколько это сложно? Ты просто стоить на дороге, оттопырив большойпалец, пока кто-нибудь тебя не пожалеет.

Вскоре после того, какя миновала церковь, мимо проскочил брат Джералд на своем белом«форде». Зажглись стоп-сигналы, и машина задним ходомподъехала ко мне.

— Так изнал, что это ты, — сказал он, высунувшись в окно. —Куда идешь?

— В город.

— Опять? Асумка зачем?

— Я…я несу кое-что для Розалин. Она в тюрьме.

— Да, язнаю, — сказал он, открывая пассажирскую дверь. —Залезай, мне тоже туда.

До сих пор я никогда неездила в машине священника. Не то чтобы я ожидала, что задняя частьмашины до потолка будет забита Библиями, но я все же удивилась,увидев, что внутри эта машина похожа на любую другую.

— Ты едешь кРозалин? — спросила я.

— Мнепозвонили из полиции и попросили выдвинуть против нее обвинение закражу церковного имущества. Они сказали, что она взяла наши веера. Тычто-нибудь об этом знаешь?

— Всего двавеера…

Он тут же вошел в рольпроповедника:

— В глазахБога не имеет значения, два веера или двести. Воровство естьворовство. Она спросила, можно ли взять веер, я сказал «нет»,на чистом английском. Она все равно их взяла. Это грех, Лили.

Праведники всегдадействовали мне на нервы.

— Но онаглуха на одно ухо, — сказала я. — Думаю, чтоона вас просто не поняла. С ней всегда так. Т. Рэй может ей сказать:«Поджарь мне на завтрак яйца», а она зажарит емузайца.

— Проблемысо слухом. Да, об этом я не знал.

— Розалин вжизни ничего не украдет.

— Еще онисказали, что она оскорбила каких-то людей на заправке Эссо.

— Все былоне так, — сказала я. — Она просто пела свойлюбимый гимн: «Где были вы, когда распяли Бога?». Я неверю, что эти люди христиане, брат Джерадд, поскольку они сталиорать, чтобы она заткнулась со своей дурацкой песенкой про Иисуса.Розалин сказала: «Вы можете ругать меня, но не оскверняйтеГоспода нашего Иисуса». Но они не унимались. Тогда она вылиласок из своей табачной чашечки прямо им на ботинки. Может, она была ине права, но, с ее точки зрения, она защищала Иисуса.

Я вся взмокла.

Брат Джерадд нервнопокусывал нижнюю губу. Похоже, он всерьез раздумывал над моимисловами.

* * *
Мистер Гастон был один.Когда мы с братом Джералдом вошли, он сидел за столом и ел арахис.Повсюду на полу валялись ореховые скорлупки.

— Твоейцветной здесь нет, — сказал он, глядя на меня. —Я отвез ее в больницу, чтобы ей наложили швы. Она упала и стукнуласьголовой.

Черта с два онаупала и стукнулась головой. Мне хотелось швырнуть его чашку сарахисом об стену.

Я не смогла удержаться,чтобы не заорать на него:

— Что этозначит, «упала и стукнулась головой»?!

Мистер Гастон посмотрелна брата Джералда — этаким все понимающим взглядом, какимобмениваются мужчины, когда женщина ведет себя якобы как истеричка.

— Успокойся, —сказал он.

— Я не могууспокоиться, пока не уверена, что с ней все в порядке, —сказала я уже спокойнее, но все еще дрожащим голосом.

— Она впорядке. Всего лишь стукнулась головой. Полагаю, она будет здесь ужек вечеру. Доктор хотел несколько часов за ней понаблюдать.

Пока брат Джераддобъяснял, что он не может подписать ордер, раз Розалин почти глуха, янаправилась к двери.

Мистер Гастон окинулменя подозрительным взглядом:

— Мыприставили к ней охранника, и он никому не позволяет с ней видеться,так что отправляйся домой. Ты поняла?

— Да, сэр. Яиду домой.

— Вотименно, домой, — сказал он. — Потому что если яузнаю, что ты ошиваешься вокруг больницы, я снова вызову твоего отца.

* * *
Мемориальная больницаСилвана была приземистым кирпичным зданием с одним крылом для белых идругим — для черных.

Я ступила в пустынныйкоридор, изобилующий различными запахами. Гвоздика, старики,спиртовые протирки, освежители воздуха, микстуры. В белом отделениииз окон торчали кондиционеры, но здесь лишь вентиляторы гоняли сместа на место горячий воздух.

У стойки дежурнойсестры стоял полицейский. Он выглядел, как какой-нибудьстаршеклассник, который прогуливает физкультуру или вышел покурить напеременке. Он разговаривал с девушкой в белом. Видимо —медсестра, но она не выглядела намного старше меня. «Я сменяюсьв шесть», — расслышала я слова полицейского. Онаулыбалась, пряча за ухом непослушный локон.

В противоположном концекоридора напротив одной из комнат я увидела пустой стул. Под нимлежала полицейская фуражка. Я подошла и увидела на двери табличку:«ПОСЕЩЕНИЯ ЗАПРЕЩЕНЫ». Я вошла прямо туда.

Там было шестькроватей, и все они пустовали — кроме одной, самой дальней,возле окна. Одеяло вздыбилось, с трудом вмещая под собой пациента. Яопустила сумку на пол.

— Розалин?

Вокруг ее головы былаобмотана марлевая повязка размером с детскую пеленку. Запястьяпривязали к прутьям кровати.

Увидев меня, она началаплакать. За все те годы, что она за мной ухаживала, я ни разу невидела, чтобы хоть одна слезинка скатилась по ее лицу. Теперь жесловно прорвало плотину. Я гладила ее руку, ногу, щеку, плечо.

Когда ее слезные железынаконец истощились, я спросила:

— Что стобой случилось?

— Когда тыушла, этот полицейский по кличке Туфля впустил тех людей, чтобы ониполучили свои извинения.

— Они сноватебя ударили?

— Двоедержали меня за руки, а третий бил — тот, с фонариком. Онсказал: «Извиняйся, черномазая», а когда я не извинилась,он стал меня бить, пока полицейский не сказал «хватит».Но они все равно не дождались своих извинений.

Я желала, чтобы этилюди подохли в аду, моля о глотке воды, но я сердилась и на Розалин.Почему ты не могла просто извиниться? Тогда, может Франклин Пози,побив, оставил бы тебя в покое. Но теперь они точно вернутся.

— Тебе нужноуходить отсюда, — сказала я, отвязывая ее запястья.

— Но я немогу просто уйти, — сказала она. — Я все еще втюрьме.

— Если тыздесь останешься, эти люди придут и убьют тебя. Я не шучу. Они убьюттебя, как убили тех цветных в Миссисипи. Даже Т. Рэй так считает.

Когда она села, еебольничный халат поднялся выше колен. Она попробовала его натянуть,но тот снова полз вверх, словно резиновый. В шкафу я нашла платье ипротянула Розалин.

— Но этобезумие, — сказала она.

— Надевайплатье. Просто делай, что я говорю, ладно?

Она натянула его черезголову и встала. Повязка косо сползала на глаза.

— Повязкунадо снять, — сказала я.

Я сняла повязку, и подней обнаружились два ряда швов. Затем я заглянула в замочнуюскважину, чтобы посмотреть, не вернулся ли полицейский на свой стул.

Он был там. Конечно,было бы слишком хорошо, если бы он флиртовал с медсестрой стольковремени, чтобы мы успели оттуда смыться. Я постояла пару минут,пытаясь что-нибудь придумать, затем открыла свою сумку, нащупаладеньги и вытащила несколько десятицентовиков.

— Япопытаюсь от него избавиться. Залезай в постель, на случай если онзаглянет.

Она таращилась на меня,ее зрачки сузились, превратившись в две точки.

— МалюткаИисус, — сказала она.

Когда я вышла вкоридор, он аж подпрыгнул.

— Тебе неположено там находиться!

— Я ужепоняла, — сказала я. — Я ищу свою тетю. Готовапоклясться, что мне сказали «комната сто два», но тамкакая-то цветная. — Я потрясла головой, стараясь выглядетьсмущенной.

— Тызаблудилась. Тебе нужно в другое крыло здания. Здесь отделение дляцветных.

Я улыбнулась.

— Понятно.

В отделении для белых янашла телефон-автомат. Над информационной стойкой я увидела номербольницы и набрала его, попросив дежурную медсестру цветногоотделения.

Я прочистила горло.

— Это женанадзирателя из полицейского участка, — сказала яответившей мне девушке. — Мистер Гастон хочет, чтобы выотослали полицейского, который у вас дежурит, назад в участок.Скажите, что должен приехать священник, чтобы подписать кое-какиебумаги, а мистер Гастон не может здесь находиться, поскольку ему надосрочно уйти. Так что, пожалуйста, скажите, чтобы он сразу же шелсюда.

Какая-то часть меняпроизносила эти слова, а другая часть слушала, как я их говорю, идумала. Думала то об исправительной школе, то о колонии для юныхправонарушителей и понимала, что скоро я наверняка окажусь в одной изних…

Я прокралась в цветноеотделение и встала, сгорбившись над фонтанчиком питьевой воды, искосаглядя, как девушка в белом, активно жестикулируя, пересказывает емумое послание. Я видела, как полицейский надел свою фуражку,прошествовал по коридору и вышел за дверь.

* * *
В коридоре я огляделасьпо сторонам. Чтобы добраться до двери, нужно было пройти мимо стойкидежурной сестры, но девушка в белом была занята — опустивголову, она что-то писала.

— Иди, будтоты псюетитель, — сказала я Розалин. Когда мы были наполпути к стойке, девушка прекратила писать и встала.

— Дерьмакусок, — прошептала я. Схватив Розалин за руку, я втащилаее в какую-то комнату.

Крошечная старушкасидела на кровати, как птица на насесте. Ее лицо напоминалосморщенную черничину. Когда она нас увидела, ее рот приоткрылся, аязык изогнулся, как запятая, потерявшая свое место.

— Мне быводы чуток, — сказала она.

Розалин налила изкувшина и протянула ей стакан, пока я, прижимая сумку к груди,выглядывала в коридор.

Я увидела, как девушка,взяв какую-то бутылку, исчезла в комнате за несколько дверей от нас.

— Пошли, —сказала я.

— Ужеуходите? — спросила старушка.

— Ага, но явернусь еще до вечера — это уж как пить дать, —ответила Розалин, скорее мне, нежели этой женщине.

На этот раз мы повелисебя не как посетители, а рванули бегом.

Снаружи я схватилаРозалин за руку и потащила за собой.

— Посколькуты все так хорошо продумала, то, полагаю, ты знаешь, куда мы идем, —с выражением сказала она.

— Мы идем кСороковому шоссе и ловим там машину до Тибурона, Южная Каролина. Покрайней мере, попробуем.

Мы шли окольнымипутями, сначала через городской парк, пройдя по узкой аллее доЛанкастер-стрит, затем несколько кварталов до Мэй-Понд-роуд, где,пройдя бакалею Глена, свернули на пустырь.

Мы пробирались череззаросли кустов и цветов, среди стрекоз и запаха каролинского жасмина,столь густого, что я почти видела, как он клубится в воздухе, подобнозолотистому дымку. Розалин не спрашивала меня, почему мы едем вТибурон, а я ей ничего не говорила. Зато она спросила:

— С какихэто пор ты стала говорить «дерьмо»? Я никогда неприбегала к сквернословию, хотя немало слышала его от Т. Рэя, а такжечитала на стенках в общественных уборных.

— Мне ужечетырнадцать. Думаю, мне теперь можно ругаться, если хочется.

И мне хотелось.

— Дерьмакусок, — сказала я.

— Дерьмакусок, адский огонь, проклятие и сучьей матери сын, —сказала Розалин, смакуя каждое слово, словно на языке у нее былсладкий картофель.

* * *
Мы стояли на обочинеСорокового шоссе в тени от щита с выгоревшей рекламой сигарет «ЛакиСтрайк». Я выставила большой палец, но машины, завидев нас,лишь прибавляли газу.

Нас пожалел цветноймужчина на побитом грузовичке, который вез дыни-канталупы. Я влезлапервой, и мне пришлось чуть ли не сплющиться, чтобы Розалин моглаусесться рядом со мной.

Мужчина сказал, чтоедет в Колумбию повидать сестру и что везет дыни на фермерский рынок.Я сказала, что еду в Тибурон навестить тетю, а Розалин будет помогатьей по хозяйству. Звучало неубедительно, но он не задавал вопросов.

— Могувысадить вас в трех милях от Тибурона, — сказал он.

Закат — самоепечальное зрелище на земле. Мы долго ехали в его сиянии, а вокругбыла тишина, ее нарушали только сверчки и лягушки, которые все громчепели в надвигающихся сумерках. Я наблюдала через окно за тем, каксвет постепенно уступает место темноте.

Водитель включил радио,и кабину заполнили звуки песни: «Детка, детка, куда же ушланаша любовь?» Ничто, кроме песенки о потерянной любви, не можеттак напомнить вам о жизни, которая сошла со своих привычных рельсов инесется под откос. Я положила свою голову рядом с рукой Розалин. Яхотела, чтобы она похлопала меня и, таким образом, вернула бы нашужизнь на место, но ее руки неподвижно лежали на коленях.

Через девяносто мильпосле того, как мы сели в грузовик, фермер остановился на обочиневозле знака «ТИБУРОН 3 МИЛИ». Знак указывал налево, надорогу, уходящую в серебристую темноту. Вылезая из машины, Розалинспросила, нельзя ли нам взять одну из дынь для ужина.

— Возьмитедве, — сказал он.

Задние огни грузовикапревратились в точки не крупнее светлячков, прежде чем мы заговорилиили хотя бы пошевелились. Я старалась не думать о том, насколькопечально наше положение. Я не была уверена, что нам теперь будетлучше, чем дома с Т. Рэем или даже в тюрьме. Вокруг не было никого,кто мог бы нам помочь. И все же я чувствовала себя до боли живой,словно бы в каждой клеточке тела горело пламя, которое жгло меняизнутри.

— По крайнеймере, сегодня полнолуние, — сказала я.

Мы наконец пошли. Есливы думаете, что природа ночью затихает, значит, вы никогда не бывалина природе. Одни только древесные лягушки могут заставить мечтать обушных затычках.

Мы шли, притворяясь,что это обычная прогулка. Розалин сказала, что, похоже, у фермера,который нас подвез, неплохой урожай дынь. Я сказала —удивительно, что нет комаров.

Когда мы дошли домоста, то решили спуститься, чтобы заночевать на берегу речки. Внизубыла совсем другая вселенная, рябь на воде искрилась, а лоза дикоговинограда гамаком висела между соснами. Это напомнило мне волшебныйлес братьев Гримм, вызвав беспокойное ощущение, которое появлялосьвсякий раз, стоило мне открыть книгу сказок, где невероятноестановилось возможным и можно было ждать любых неожиданностей.

Розалин раскололаканталупы о речной валун. Вскоре от дынь остались одни корочки, и мыстали пить воду, зачерпывая ее ладонями и не заботясь ни оводорослях, ни о головастиках, ни о том, не гадят ли вверх по течениюв речку коровы. Затем мы сели на берегу и посмотрели друг на друга.

— Мне простоинтересно, почему из всех мест на земле ты выбрала именно Тибурон, —сказала Розалин. — Я о нем никогда даже не слыхала.

Хотя и было темно, явынула из сумки картинку с Черной Мадонной и протянула Розалин.

— Этопринадлежало моей маме. На обратной стороне написано: «Тибурон,Южная Каролина».

— Поправьменя, если я не так поняла. Ты выбрала Тибурон, потому что у твоейматери была картинка с названием этого города на обороте — ивсе?

— Ну,подумай сама, — сказала я. — Она навернякабывала там, иначе откуда у нее эта картинка? А если так, токто-нибудь запросто может ее вспомнить.

Розалин повернулакартинку к лунному свету, чтобы лучше ее разглядеть.

— И кто этона картинке?

— ДеваМария, — сказала я.

— Но, еслиты до сих пор не заметила, она черная, — сказала Розалин,и по тому, как она, раскрыв рот, глядела на картинку, я видела, чтоэто произвело на нее впечатление. Я могла прочесть ее мысли: Еслимать Иисуса черная, то почему нам известно только о белой Марии? Это было все равно, как если бы женщины узнали, что у Иисуса быласестра-близнец, которая получила свою половину божественных генов ипри этом — ни капли славы.

Она вернула мнекартинку.

— Думаю, мнеможно смело умирать, потому что я уже видела все.

Я засунула картинку вкарман.

— Знаешь,что сказал Т. Рэй о моей маме? — спросила я, собираясьнаконец рассказать ей о том, что произошло. — Он сказал,что мама бросила меня и Т. Рэя задолго до своей смерти. Что онапросто приходила забрать вещи, когда это произошло.

Я ждала, чтобы Розалинсказала, насколько это нелепо, но она смотрела прямо перед собой,словно бы взвешивая подобную возможность.

— И этонеправда, — сказала я таким голосом, словно бы кто-товыталкивал его снизу через горло. — А если он думает, чтоя поверю этим байкам, значит, у него дырка в его так называемоммозгу. Он просто все это выдумал, чтобы меня наказать. Я знаю, чтоэто так.

Я могла бы ещедобавить, что у мам есть инстинкты и гормоны, которые не позволяют имбросать своих детей, что даже свиньи и опоссумы не покидают своихдетенышей, но Розалин, обдумав наконец сказанное мной, произнесла:

— Ты,возможно, права. Зная твоего папашу, он мог бы сделать и не такое.

— А моя маманикогда бы не сделала того, что он сказал, — добавила я.

— Я не былазнакома с твоей мамой, — сказала Розалин. — Номне приходилось видеть ее издалека, когда я возвращалась из садапосле уборки. Она обычно развешивала белье или поливала огород, а тыбыла возле нее, играла рядом. Только однажды я видела ее без тебя.

До сих пор я и понятияне имела, что Розалин видела мою маму. Внезапно я почувствовалаголовокружение, не зная, было ли это из-за голода, усталости или этихпоразительных новостей.

— И что онаделала в тот раз, когда ты видела ее одну? — спросила я.

— Она сиделаза сараем с трактором, прямо на земле, и глядела в никуда. Когда мыпрошли мимо, она нас даже не заметила. Помню, я подумала, что онавыглядит печальной.

— Еще бы.Кто хочешь будет печальным, живя с Т. Рэем.

Словно бы лампочкавспыхнула на лице Розалин — вспышка понимания.

— Ага, —сказала она, — до меня дошло. Ты убежала из-за того, чтотвой папаша сказал о твоей маме. Это не имело никакого отношения нико мне, ни к тюрьме. А я тут как дура сижу и волнуюсь, что ты из-заменя убежала и нарвалась на неприятности, а ты бы все равно убежала.Ну что ж, спасибо, что захватила меня с собой.

Она выпятила губу ипосмотрела наверх в сторону дороги, заставив меня подумать, несобирается ли она вернуться тем же путем, каким мы пришли сюда.

— Ну, икакие у тебя планы? — спросила она. — Ходить изгорода в город, спрашивая о своей маме? Это твой блестящий замысел?

— Если бы яхотела, чтобы меня критиковали круглыми сутками, то я бы взяла ссобой Т. Рэя! — крикнула я. — И чтобы ты знала— у меня нет никакого плана.

— Ну, яуверена, что у тебя был план, когда ты пришла ко мне в больницу,заявив, что надо делать то-то и то-то, а я должна была толькоследовать за тобой, как собачка. Ты вела себя так, будто ты мойхозяин. Словно я безмозглая негритоска, которую ты собираешьсяспасать. — Ее глаза сузились и смотрели на меня жестко. Яподнялась на ноги.

— Этонесправедливо! — я задыхалась от гнева.

— У тебябыли благие намерения, и я рада оказаться подальше оттуда, но пришлоли тебе хоть раз в голову спросить меня?

— Тыдействительно безмозглая! — заорала я. — Нужнобыть совершенно безмозглой, чтобы вылить табачный сок на ботинки этимтипам. И еще безмозглей, чтобы не попросить прощения, если это можетспасти тебе жизнь. Они собирались вернуться и убить тебя, или еще чтопохуже. Я вызволила тебя оттуда, и вот она — благодарность! Нучто ж.

Я стащила ботинки,схватила сумку и вошла в реку. Холод нарезал круги на моих лодыжках.Мне не хотелось находиться с Розалин на одной планете, а еще меньше —на одной стороне реки.

— Отнынеможешь делать все, что захочешь! — крикнула я, обернувшисьчерез плечо.

На том берегу яплюхнулась на мшистую землю. Мы смотрели друг на друга через реку. Втемноте она выглядела булыжником, обточенным пятью ста годаминепрерывных штормов. Я легла на спину и закрыла глаза.

В своем сне я сновабыла на персиковой ферме. Я сидела за сараем с трактором, и, хотябыла середина дня, в небе сияла огромная круглая луна. Она выгляделатак прекрасно. Некоторое время я на нее смотрела, а затем привалиласьк стене сарая и прикрыла глаза. Потом я услышала звук, словно быкто-то колол лед. Я взглянула наверх и увидела, что луна развалиласьна части и падает на меня. Нужно было спасать свою жизнь.

Я проснулась с болью вгруди. Я поискала на небе луну и нашла ее целой и невредимой,нависающей над рекой. Я посмотрела за реку. Розалин там не было.

Мое сердце бешенозаколотилось.

Ради Бога. Я нехотела обращаться с ней, как с собачкой. Я только хотела ее спасти.Вот и все.

Пытаясь на ощупь надетьботинки, я ощущала такое же горе, какое я чувствовала каждый год,приходя в церковь в День Матери. Мама, прости.

Розалин, где ты? Я подхватила сумку и побежала вдоль речки к мосту, даже не чувствуя,что плачу. Споткнувшись в темноте о корягу, я растянулась во весьрост и решила больше не подниматься. Я представила Розалин за милиотсюда, шагающей по шоссе и ворчащей себе под нос: Дерьма кусок,проклятая глупая девчонка.

Взглянув наверх, язаметила, что дерево, под которым я упала, было практически голым.Лишь несколько зеленых пятнышек тут и там да серый лишайник,свисающий до земли. Даже в темноте было видно, что оно умирает, иумирает в одиночестве среди всех этих равнодушных сосен. И так было ибудет всегда. Гибель рано или поздно поселяется внутри и проедаеттебя насквозь.

Из ночи возникли звукимелодии. Это не был церковный гимн в полном смысле этого слова, ночто-то очень на него похожее. Я пошла на звук и обнаружила Розалинпосредине реки, в чем мать родила. Бисеринки воды сверкали у нее наплечах, словно капли молока, а ее груди колыхались, увлекаемыетечением. Это зрелище не могло оставить меня равнодушной — мнезахотелось подойти и слизать молочные бисеринки с ее плечей.

Я открыла рот. Ячего-то хотела. Чего-то, чего сама не знала. Мама, прости. Вот все, что я чувствовала. Эта извечная жажда не собиралась меняотпускать.

Я избавилась отботинок, шорт и футболки. Я на секунду замешкалась, а потом сняла итрусики.

Вода ощущалась какледник, тающий вокруг моих ног. Должно быть, Розалин услышала, как яот холода хватаю ртом воздух, поскольку она подняла глаза и, увидев,как я, голая, иду к ней по воде, засмеялась.

— Взгляните-ка,кто идет — сиськами трясет. Я присела с ней рядом, затаивдыхание под ледяными укусами воды.

— Извини, —сказала я.

— И тыменя. — Она дотянулась и похлопала по моей коленке, как побисквитному тесту.

Благодаря луне, я четковидела дно — каждый камушек. Я взяла один: красноватый, круглый— гладкое водяное сердце. Я положила его в рот, желая высосатьиз него весь костный мозг.

Опершись на локти, ясползала, пока вода не сомкнулась над моей головой. Я затаила дыханиеи слушала, как вода царапает меня по ушам, и мне хотелось как можноглубже погрузиться в этот темный шипучий мир. Но я думала о чемоданена полу, о лице, черты которого не могла разобрать, о сладковатомзапахе кольдкрема.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Новоиспеченным пчеловодамрассказывают, что найти пропавшую матку можно, выявив сперва круг ееприближенных.

«Королевадолжна умереть, и другие проблемы пчел и людей»

После Шекспира я большевсего люблю Торо. С миссис Генри мы читали отрывки из «Вальденовскогопруда», и после этого я мечтала о том, как уйду в свой тайныйсад, где Т. Рэй никогда меня не найдет. Я начала ценить мать-природуи то, что она делает с землей. В моем воображении она была похожа наЭлеонор Рузвельт.

С мыслью о ней я ипроснулась в то утро на постели из лозы дикого винограда. Над водойплыла дымка, и стрекозы, переливаясь синим, сновали туда и сюда,словно бы зашивали что-то в воздухе крупными стежками. Зрелище былостоль завораживающим, что я на секунду забыла тяжелое чувство,которое носила в себе с тех пор, как Т. Рэй рассказал о моей маме.Вместо этого я находилась у Вальденовского пруда. Первый деньновой жизни, сказала я себе. Вот он какой.

Розалин спала соткрытым ртом, и с ее нижней губы свисала ниточка слюны. По тому, какее глаза бегали под веками, можно было понять, что она видит сны. Еераспухшее лицо выглядело лучше, чем накануне, но в ярком свете дня ятакже увидела синяки на ее руках и ногах. Ни у кого из нас не былочасов, но, судя по солнцу, мы проспали почти все утро.

Мне не хотелось будитьРозалин, так что я вытащила из сумки деревянную картинку с Марией иприслонила ее к стволу дерева, чтобы хорошенько рассмотреть. Накартинку вползла божья коровка и уселась прямо на щеке Святой Матери,превратившись в великолепную родинку. Я подумала о том, любила лиМария бывать на природе, предпочитая деревья и насекомых церковнымстенам.

Я легла на спину,пытаясь придумать историю о том, как моя мама могла заполучитькартинку с Черной Марией. Ничего не получалось — возможно,из-за моего невежества касательно Марии, которой в нашей церквиникогда не уделялось особого внимания. По словам брата Джералда, адбыл не чем иным, как костром для католиков. У нас в Силване не былони одного католика — только баптисты и методисты, —но нам были даны инструкции на случай, если мы встретим таковых вовремя своих странствий. Нам следовало предложить им пятиступенчатыйплан спасения, который они вольны были принять или не принять. Вцеркви нам выдали по резиновой перчатке, на каждом пальце которойбыло написано по одному этапу спасения. Надо было начать с мизинца изакончить большим пальцем. Некоторые женщины постоянно носилиПерчатку Спасения в своей сумочке на тот случай, если они неожиданнонаткнутся на католика.

Единственная история оМарии, которую нам рассказывали, была историей о том, как онапонудила своего сына, практически против его воли, изготовить накухне вино из простой воды. Это меня потрясло, поскольку наша церковьне верила в вино, а также в то, что женщины вообще могут что-либорешать. Единственное, что я могла предположить, это что моя мама былакаким-то образом связана с католиками, и, должна сказать, это втайнеменя тревожило.

Я засунула картинку вкарман, а Розалин все продолжала спать, выдувая воздух так, что быловидно, как вибрируют ее губы. Я поняла, что она может проспать дозавтра, и стала трясти ее руку, трясти до тех пор, пока Розалин неоткрыла глаза.

— Боже, каквсе болит, — сказала она. — Словно меня былипалкой.

— Тебя ивправду били, ты помнишь?

— Но непалкой, — сказала она.

Я подождала, пока онаподнимется на ноги — долгий, невероятный процесс возвращения кжизни членов ее тела, сопровождаемый оханьем и стонами.

— Что тебеснилось? — спросила я, когда она, наконец, встала прямо.

Она смотрела наверхушки деревьев, почесывая локти.

— Дай-кавспомнить. Мне снилось, что преподобный Мартин Лютер Киот-младшийстоит на коленях и красит мне ногти на ногах слюной изо рта, и каждыймой ноготь красен, словно бы преподобный насосался красного вина.

Я думала об этом подороге в Тибурон — Розалин шла с таким видом, словно ее ногинамазаны елеем, словно ее рубиновым пальцам на ногах принадлежит всяокруга.

Мы шли мимо серыхамбаров, кукурузных полей, жаждавших орошения, и медленно жующих,вполне довольных своей жизнью коров. Вглядевшись вдаль, можно былоувидеть дома фермеров с длинными верандами и качелями из тракторныхколес, подвешенных на веревках к деревьям; неподалеку от нихвозвышались ветряные мельницы, их гигантские лопасти поскрипывали ответра. Все было безупречно высушено; даже крыжовник зажарился досостояния изюма.

Асфальт закончился,начался гравий. Я слушала, как он хрустит под ногами. Пот собрался влужицу там, где сходились ключицы Розалин. Я не знала, чей желудокбольше нуждается в пище, мой или ее. Вдобавок я осознала, что сегоднявоскресенье и все лавки закрыты. Я опасалась, что скоро мы будем естьодуванчики, дикую репу и личинки червей, чтобы поддерживать в себежизнь.

Время от времени до насдолетал запах свежего навоза, ненадолго отбивая у меня аппетит, ноРозалин сказала:

— Я бысейчас съела мула.

— Если вгороде мы найдем заведение, которое будет открыто, я зайду и возьмунам еды, — сказала я.

— А где мыбудем спать? — спросила она.

— Если тамне будет мотеля, придется снять комнату.

Она кисло улыбнулась.

— Лили, дитямое, там не будет ни единого места, в котором согласятся принятьцветную женшину. Даже если это будет сама Дева Мария, ее никто непустит, если она черная.

— Но в чемже тогда смысл Акта о гражданских правах? — сказала я,остановившись посреди дороги. — Не значит ли он, чточерные могут позволить себе спать в их мотелях и есть в ихресторанах?

— Именно этоон и означает, но тебе придется пинками и тумаками заставлять людейэто делать.

Всю следующую милю яшла в страшном беспокойстве. У меня не было плана, даже намека наплан. До сих пор я надеялась, что в какой-то момент мы споткнемся обокно, через которое влезем в совершенно новую жизнь. Розалин же,напротив, ожидала, что в любой момент ее схватят. Для нее это былолетним отпуском из тюрьмы.

Мне нужен был знак. Мненужен был голос, говорящий со мной, вроде Голоса, который я слышаланакануне в своей комнате: Лили Мелисса Оуэнс, твоя банкаоткрыта.

Сделаю девять шагови посмотрю наверх. Что бы я ни увидела — это мой знак. Когда я посмотрела наверх, то увидела самолет-кукурузник и облакопестицидов, которое он распылял над полем. Трудно было понять, какуючасть этой сцены я олицетворяю: растения, которых спасали от жуков,или жуков, которых убивали химикатами. Казалось крайне маловероятным,что я — самолет, парящий над землей и несущий гибель одним испасение другим.

Я чувствовала себянесчастной.

Жара усиливалась, и поттек у Розалин по лицу.

— Жаль,поблизости нет церкви, чтоб мы могли стащить парочку вееров, —сказала она.

* * *
Издали, магазин наокраине городка выглядел так, будто ему сто лет, но когда мы подошли,я увидела, что он еще старше. Табличка на дверях гласила:«УНИВЕРСАЛЬНЫЙ МАГАЗИН И РЕСТОРАН ФРОГМОРА СТЮ. С 1854 ГОДА».

Генерал Шерманнаверняка проходил здесь со своей армией, но решил пощадить дом,благодаря необычному имени его хозяина; вряд ли у него могли найтисьдругие причины. Передняя стена дома являла собой давно забытую доскуобъявлений: «Ремонт „студебеккеров“»,«Лошадиный корм», «Рыболовный турнир Бадди»,«Льдозавод братьев Рейфорд», «Ружья для оленьейохоты за $45» и картинка девушки в шапке в виде банки из-подкока-колы. Там также было объявление об евангельских песнопениях вбаптистской церкви горы Сион за 1957 год, если кому интересно об этомзнать.

Больше всего мнепонравилась коллекция прибитых к стене автомобильных номерных знаковиз разных штатов. Если бы у меня было достаточно времени, я осмотрелабы каждый из них.

Во дворе, сбоку отдома, цветной мужчина поднял крышку жаровни, сделанной из железнойбочки, и запах свинины, смазанной перцем и уксусом, образовал подмоим языком столько слюны, что она буквально потекла мне на футболку.

Перед домом стоялонесколько легковых машин и грузовичков, принадлежащих, возможно,людям, которые решили не идти в церковь и приехали сюда сразу послевоскресной школы.

— Зайду иузнаю, нельзя ли купить поесть, — сказала я.

— И табака.Мне нужен табак, — сказала Розалин.

Она плюхнулась наскамейку возле бочки с барбекю, а я вошла внутрь, окунувшись всмешанный запах маринованных яиц, копченой ветчины и опилок. Ресторанбыл расположен в задней части дома, а в передней был магазин, гдепродавалось все, от стеблей сахарного тростника до скипидара.

— Могу я вамчем-нибудь помочь, юная леди? — Невысокий человек вгалстуке-бабочке стоял по ту сторону деревянного прилавка,практически незаметный за баррикадой из коробок со студнем и банок согурцами. У него был высокий голос, а сам он выглядел человекоммягким. Я не могла представить себе, чтобы он продавал ружья дляохоты на оленей.

— Похоже, ятебя раньше не видел, — сказал он.

— Я неместная. Приехала в гости к бабушке.

— Мненравится, когда дети проводят время со своими бабушками идедушками, — сказал он. — У стариков можномногому научиться.

— Да, сэр, —сказала я. — От своей бабушки я научилась большему, чем завесь восьмой класс.

Он засмеялся, словноэто было самым смешным из того, что он слышал за последние годы.

— Ты зашлапообедать? У нас есть специальное воскресное блюдо —свинина-барбекю.

— Я возьмудве порции с собой, — сказала я. — И двекока-колы, пожалуйста.

Ожидая, пока принесутнаш обед, я ходила вдоль полок, запасаясь к ужину. Мешочки с соленымарахисом, сливочное печенье, два сэндвича с сыром, кислые шарики ижестянка с табаком «Красная Роза». Я сложила все это наприлавке.

Возвратившись старелками и бутылками колы, он замотал головой.

— Мне оченьжаль, но сегодня воскресенье. Я не могу ничего продавать в магазине —только в ресторане. Твоей бабушке это должно быть известно. Кстати,как ее зовут?

— Роза, —сказала я, прочитав это имя на табачной этикетке.

— РозаКэмпбелл?

— Да, сэр.Роза Кэмпбелл.

— Мнеказалось, у нее только внуки.

— Нет, сэр.У нее еще есть я.

Он коснулся мешочка скислыми шариками.

— Простооставь это здесь. Я разложу по местам.

Кассовый аппаратзвякнул, и из-под него выдвинулся ящик для денег. Я нашарила деньги всвоей сумке и заплатила.

— Не моглибы вы открыть колу? — попросила я. Когда он пошел накухню, я смахнула банку с табаком в сумку и закрыла ее на молнию.

Розалин били, она столет не ела, спала на жесткой земле, и кто знает, может, она вновьокажется в тюрьме или ее вообще убьют? Она заслужила свой табак.

Я представляла себе,как однажды, через многие годы, я пришлю магазину доллар в конверте,и еще представляла, как отныне чувство вины будет наполнять каждоемгновение моей жизни, когда вдруг поняла, что смотрю на картинку сЧерной Марией. Я не имею в виду картинку с какой-нибудь тамчерной Марией. Я имею в виду, что это была совершенно такая жекартинка, как картинка моей мамы. Мария глядела на меня с этикеток надюжине банок меда. «МЕД „ЧЕРНАЯ МАДОННА“»было написано на банках.

Открылась дверь, и вмагазин вошла семья, прямиком из церкви — мама и дочка, одетыев одинаковые голубые костюмы с отложными воротничками. Светустремился в дверь, дымчатый, неясный, расплывчатый, в желтыхбрызгах. Девочка чихнула, а ее мама сказала: «Подойди ко мне, явытру тебе нос».

Я снова посмотрела набанки с медом, на янтарный свет, плавающий в них, и приказала себедышать ровнее.

Впервые в жизни якое-что поняла: наш мир наполнен тайной — она прячется затканью наших бедных, забитых жизней, сияя ярчайшим светом, а мы обэтом даже не подозреваем.

Я подумала о пчелах,которые прилетали в мою комнату по ночам, и что они были частью этойтайны. И о Голосе, который я слышала накануне: Лили Мелисса Оуэнс,твоя банка открыта, и что он звучал так же четко и ясно, какголос женщины в голубом, когда она разговаривает со своей дочкой.

— Вот твоякока-кола, — сказал человек в галстуке-бабочке.

Я показала на банки смедом.

— Откуда этоу вас?

Он принял интонации вмоем голосе за испуг.

— Понимаю, очем вы. Многие не желают это покупать, поскольку там Дева Мариянарисована как цветная женщина, но дело в том, что женщина, котораяделает этот мед, — сама цветная.

— Как еезовут?

— АвгустаБоутрайт, — сказал он. — Она держит пчел повсему округу.

Дыши ровно, дышировно.

— Вы знаете,где она живет?

— Да,конечно, это самый жуткий дом, который тебе приходилось видеть.Покрашен в ядовитейший цвет. Твоя бабушка его точно знает —проходишь по Главной улице через весь город, пока улица не перейдет вшоссе, ведущее во Флоренцию. Там увидишь.

Я направилась к двери.

— Спасибо.

— Передавайпривет бабушке, — сказал он. Храп Розалин сотрясалскамейку. Я ее растормошила.

— Просыпайся.Вот твой табак, только спрячь его в карман, потому что я за него неплатила.

— Ты егоукрала?

— Пришлось,потому что по воскресеньям они ничего не продают.

— Твоя жизнькатится прямиком в ад, — сказала она.

Я разложила обед наскамейке, словно бы у нас был пикник, но не съела ни кусочка, пока нерассказала Розалин о Черной Марии на банках с медом и пасечнице поимени Августа Боутрайт.

— Тебе некажется, что моя мама могла ее знать? — спросила я. —Это не может быть простым совпадением.

Она не отвечала, итогда я повысила голос:

— Розалин?Тебе так не кажется?

— Я не знаю,что мне кажется, — сказала она. — Но я не хочу,чтобы ты сильно на это надеялась, вот и все. — Онадотронулась до моей щеки. — О, Лили, что же с нами будет?

Тибурон — это тотже Силван минус персики. Перед куполообразным зданием суда кто-товставил в горловину пушки флаг конфедератов. Южная Каролина была,во-первых, югом, и только потом уже — Америкой. Вам бы неудалось вытравить из нас гордость за форт Самтер.

Бредя по Главной улице,мы постоянно находились в тени двухэтажных зданий, стоящих вдольдороги. Проходя мимо аптекарского магазина, я через витринное стеклоувидела хромированный прилавок, за которым продавались банановыекоктейли и вишневая кола, и подумала, что скоро все это не будет ужетолько для белых.

Мы прошли мимострахового агентства Уорта, офиса Электрической компании округаТибурон и магазина, где на витрине были выставлены хула-хупы, очкидля плавания и коробки бенгальских огней, а поперек стекла аэрозолембыло написано: «ПРАЗДНИК ЛЕТА». На некоторых заведениях,таких, например, как «Фермерский банк», висели плакаты:«ГОЛДУОТЕРАВ ПРЕЗИДЕНТЫ», а иногда ниже была наклейка, гласящая: «ЗАВОЙНУ ВО ВЬЕТНАМЕ».

Возле главпочтамта яоставила Розалин на тротуаре, а сама зашла внутрь, туда, где былиабонентские ящики и лежали воскресные газеты. Нигде не былообъявлений о том, что нас с Розалин разыскивают. Передовица в газете«Колумбия» рассказывала о сестре Кастро, шпионящей дляЦРУ, и ни словом не упоминала белую девочку, которая помогланегритянской женщине сбежать из тюрьмы в Силване.

Я бросила в щельдесятицентовик и взяла газету, думая, что про нас может быть написаногде-нибудь внутри. Мы с Розалин зашли в переулок и, присев накорточки, разложили газету на земле. Мы просмотрели каждую страницу:там писали про Малкольма Икс, про Сайгон, про «Битлз»,про теннис в Уимблдоне и про мотель в Джексоне, штат Миссисипи,который закрылся, но не пожелал принимать цветных постояльцев. И нислова о нас с Розалин.

Иногда хочется упастьна колени и возблагодарить Бога за все те ужасные события, о которыхпишут в новостях.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Медоносные пчелы — этообщественные насекомые, живущие колониями. Каждая колония — этосемья, состоящая из яйцекладущей самки, или матки, и множества еебесплодных дочерей, которых называют рабочими. Рабочие совместнодобывают пищу, строят гнездо и выводят потомство. Самцы выводятсятолько в то время года, когда их наличие необходимо.

«Пчелы мира»

Женщина двигалась вдольряда белых ящиков, выставленных по кромке леса, окружающего розовыйдом. Дом был таким розовым, что выжигал отпечаток на роговице глаза —когда я отвернулась, перед глазами все еще стояло розовое пятно.Женщина была высокой, одетой во все белое, а на голове у нее былтропический шлем с сетками, ниспадавшими на лицо, на плечи и наспину. Она выглядела как африканская невеста.

Приподняв крышку ящика,она заглядывала внутрь, раскачивая дымящееся жестяное ведро взад ивперед. Тучи пчел поднимались из ящика и роились вокруг ее головы.Дважды она совсем исчезала в этой лавине, но всякий раз постепеннопроявлялась, словно сон, поднимающийся со дна ночи.

Мы стояли через дорогу,я и Розалин, временно онемевшие. Я — от благоговения передразыгрывающейся на моих глазах мистерией, а Розалин — оттого,что ее губы были запечатаны табаком «Красная Роза».

— Это таженщина, которая делает мед «Черная Мадонна», —сказала я. Я не могла отвести от нее глаз. Это была ПовелительницаПчел, врата в жизнь моей мамы. Августа.

Розалин вяло сплюнуластруйку черного сока и вытерла пот с верхней губы.

— Надеюсь,она делает мед лучше, чем выбирает краску.

— Мненравится этот цвет, — заявила я.

Мы подождали, пока онане зашла в дом, а затем перешли дорогу и открыли калитку в ограде изчастокола, который едва не падал под весом Каролинского жасмина.Добавьте сюда весь чеснок, укроп и лимонник, растущий вокруг крыльца,и запах собьет вас с ног.

Мы стояли на крыльце, идом отсвечивал на нас розовым. Вокруг летали июльские жучки, а издома лилась тихая музыка — как скрипка, только неизмеримопечальнее.

Мое сердце колотилось.Я спросила Розалин, слышно ли ей, как оно бьется.

— Я не слышуничего, кроме Господа Бога, который спрашивает меня, что я тутделаю. — Она сплюнула то, что, как я надеялась, былоостатками табака у нее во рту.

Я постучала в дверь, аРозалин тем временем бормотала себе под нос: Дай мне силы…Малютка Иисус… Наши заблудшие души…

Музыка прекратилась.Уголком глаза я уловила некое движение за окном — в жалюзипоявилась щелочка и тут же исчезла.

Когда дверь открылась,за ней оказалась не та женщина в белом, а другая, в красном. Она былатак коротко подстрижена, что ее прическа напоминала маленькую серуюплавательную шапочку с тисненым узором, туго натянутую на голову. Онасмотрела на нас, строго и подозрительно. Я заметила, что под мышкой унее зажат смычок, словно это был кнут. Мне пришло в голову, что онаможет использовать свое оружие против нас. — Да?

— Вы АвгустаБоутрайт?

— Нет, яИюна Боутрайт, — сказала она, ощупывая глазами швы на лбуРозалин. — Августа Боутрайт — моя сестра. Вы пришлик ней?

Я кивнула, и тутпоявилась еще одна женщина, с босыми ногами. На ней было платье безрукавов в зелено-белую полоску, а из головы во все стороны торчаликоротенькие косички.

— Я МаяБоутрайт, — сказала она. — Я тоже сестраАвгусты. — Она улыбнулась нам странной улыбкой, такой, откоторой становится ясно, что человек перед тобой — не вполненормален.

Хотелось, чтобы Июна сосвоим кнутом под мышкой тоже нам улыбнулась, но вместо этого на еелице читалось раздражение.

— Августавас ждет? — спросила она, обращаясь к Розалин.

Розалин, естественно,тут же начала выкладывать все начистоту:

— Нет,понимаете, у Лили есть эта картинка… Я немедленно вмешалась:

— Я видела вмагазине банку с медом, и продавец сказал…

— Так выпришли за медом. Так бы сразу и говорили. Пройдите в гостиную. Япозову Августу.

Я одарила Розалинкрасноречивым взглядом: Ты с ума сошла? Не вздумай рассказывать имо картинке. Что нам было необходимо, так это правдивая легенда.

У некоторых людей естьшестое чувство. Я считаю, что принадлежу к таким людям, поскольку,как только ступила в дом, я почувствовала дрожь по всему телу, ток,который поднялся по спине, спустился по рукам и заставил пульсироватьмои пальцы. Я словно бы испускала какие-то лучи. Тело многое узнаетеще задолго до того, как мы понимаем это умом. Я спрашивала себя, чтоже такое знает мое тело, чего не знаю я.

Повсюду был запахмебельного воска. Кто-то прошелся воском по всей гостиной —большой комнате с отделанными бахромой коврами, старым пианино,накрытым кружевной салфеткой и плетеными креслами-качалками,застеленными шерстяными пледами. Перед каждым креслом стоялабархатная скамеечка. Бархатная. Я подошла к одной из них ипогладила.

Затем я подошла к столус откидной доской и понюхала восковую свечку, которая пахла точно также, как и мебельный воск. Свечка стояла в подсвечнике в форме звезды,а рядом лежала наполовину собранная картинка-пазл, но пока не былопонятно, что должно получиться. На столике возле окна возвышалсягладиолус, поставленный в молочную бутылку с широким горлышком.Занавески были из тонкой кисеи, но не обыкновенного белого цвета, асеребристо-серого, так что свет, проходя сквозь них, приобреталдымчатый оттенок.

Представьте себе стены,на которых нет ничего, кроме зеркал. Я насчитала пять, каждое втяжелой медной раме.

Затем я повернулась ипосмотрела в сторону двери, через которую сюда вошла. Там, в углу,стояла вырезанная из дерева фигура женщины около трех футов высотой.Это была одна из тех фигур, которые в былые времена ставились на носукорабля. Она выглядела такой древней, что могла бы плавать с Колумбомна «Санта-Марии», если я что-нибудь в этом смыслю.

Она была совершенночерной, покоробившейся, как дерево, которое сплавляли, а потомвысушили на солнце. Ее лицо — подробная карта штормов ипутешествий, в которых она побывала. Правая рука поднята, словноуказывая путь, если не считать того, что пальцы были сжаты в кулак.Это придавало фигуре внушительность, казалось, она в любой моментмогла указать вам ваше место.

Хотя она и не былаодета, как Мария, а также не была похожа на картинку с рекламой меда,я знала, что это именно она. На груди у нее было сердце, изображенноевыцветшей красной краской, и желтый месяц, вытершийся и кривой,нарисованный там, где ее тело прежде переходило в корпус корабля.Свечка внутри высокого красного стакана бросала на скульптуру блики исполохи. Она одновременно была и мощью и смирением. Я не знала, чтодумать, но то, что я чувствовала, было таким влекущим и стольогромным, словно луна вопша в мою грудь и наполнила ее до краев.

Единственное, с чем ямогла это сравнить, было ощущение, которое возникло у меня однажды,когда я возвращалась из персиковой палатки и увидела, как солнцеперед закатом освещает землю, поджигая верхушки сада, пока темнотасгущается под деревьями. Тишина повисла над моей головой, а красотаразлилась в воздухе. Деревья были прозрачными, и я чувствовала, чтомогу увидеть внутри них какую-то изначальную чистоту. Моя грудьболела тогда так же, как и сейчас.

На губах скульптурыбыла красивая, повелевающая полуулыбка, вид которой заставил меняподнести обе руки к своему горлу. В этой улыбке все говорило: ЛилиОуэнс, я знаю тебя как облупленную.

Было чувство, что оназнает, каким лживым и ненавидящим человеком я была на самом деле. Какя ненавидела Т. Рэя, девочек в школе, но особенно себя, за то, чтоубила свою мать.

Сперва захотелосьплакать, но, уже в следующую секунду, хотелось смеяться, потому чтоскульптура дала почувствовать, что меня одобряют, словно бы во мнебыла и добродетель, и красота. Словно бы у меня действительно былвесь тот потенциал, о котором говорила миссис Генри.

Я стояла там, любя себяи себя ненавидя. Вот что сделала со мной Черная Мария —заставила меня понять свое торжество и свой позор, одновременно.

Я подошла еще ближе иощутила едва уловимый запах меда, исходящий от дерева. Мая подошла ивстала возле меня, и теперь я улавливала только запах лака от ееволос, лука от ее рук и ванили от ее дыхания. У нее были розовыеладони, такие же, как нижняя часть ступней. Локти были темнее, чемвсе остальное, и их вид почему-то наполнил меня нежностью.

Вошла Августа Боутрайт,в очках без оправы и со светло-зеленым шарфом из шифона, привязаннымк поясу.

— Кто к нампришел? — спросила она, и звук ее голоса тут же вернулменя к обычному восприятию.

Из-за солнца и пота онався была словно намазанная миндальным маслом. Ее лицо было прорезанотысячами морщинок, а волосы словно присыпаны мукой, но в остальномона выглядела на десятки лет моложе.

— Я Лили, аэто Розалин, — сказала я, запнувшись при виде Июны,вошедшей в дверь вслед за Августой. Я открыла рот, не имея нималейшего понятия, что скажу дальше. То, что я произнесла, не моглобы удивить меня больше:

— Мы убежалииз дома, и нам некуда пойти, — сказала я.

В любой другой день ямогла бы одной левой выиграть любое соревнование по вранью, и вот,вот что я тут выдаю: душераздирающую правду. Я наблюдала заих лицами, особенно за лицом Августы. Она сняла очки и потерлавмятинки по бокам от переносицы. Было так тихо, что я слышала, как всоседней комнате тикают часы.

Августа вновь наделаочки, подошла к Розалин и осмотрела швы у нее на лбу, ранку подглазом и синяки на лице и на руках.

— Похоже,что вас били.

— Она упаласо ступенек крыльца, когда мы уходили, — сказала я,уступая своей естественной привычке к вранью.

Августа и Июнапереглянулись, а Розалин прищурила глаза, давая мне понять, что яопять проявляю пренебрежение: говорю за нее, как будто ее самой здесьвовсе нет.

— Ну ладно.Вы можете оставаться здесь, пока не придумаете, как поступить. Мы неможем позволить вам жить на улице, — сказала Августа.

Июна сделала такойвдох, что чуть было не высосала весь воздух из комнаты:

— Но,Августа…

— Ониостанутся здесь, — повторила Августа таким тоном, чтосразу стало ясно, кто здесь старшая сестра, а кто младшая. —Все будет в порядке. У нас в медовом домике есть кровати.

Июна метнулась прочь изкомнаты, сверкнув красным платьем.

— Спасибо, —сказала я Августе.

— Пожалуйста.Присаживайтесь. Я принесу оранжада.

Мы уселись в плетеныекресла-качалки, а Мая осталась стоять, как часовой, улыбаясь своейбезумной улыбкой. Я заметила, что у нее очень мускулистые руки.

— Как это увсех вас такие календарные имена? — спросила Розалин.

— Наша мамалюбила весну и лето, — сказала Мая. — У нас ещебыла Апрелия, но… она умерла, когда была маленькой. —Ее улыбка исчезла, и она внезапно запела: «О, Сюзанна!».Она пела так, словно бы от этого зависела ее жизнь.

Мы с Розалин смотрели,как пение переходит в горькие рыдания. Она плакала так, будто Апрелияумерла только что.

Наконец вернуласьАвгуста, неся на подносе четыре стакана, на кромки которых были оченьмило насажены кружочки апельсина.

— Мая,родная, сходи к своей стене и там успокойся, — сказалаона, слегка подталкивая сестру к двери.

Августа вела себя так,словно все происходящее было в порядке вещей и могло иметь место влюбом доме Южной Каролины.

— Пожалуйста,оранжад.

Я принялась отхлебыватьмаленькими глоточками. Розалин, между тем, выпила все с такойскоростью, что ее отрыжке позавидовали бы пацаны из моей школы. Этобыло чудовищно.

Августа сделала вид,что ничего не слышала, а я уперлась взглядом в бархатную скамеечку,желая одного — чтобы Розалин вела себя покультурнее.

— Значит, вы— Лили и Розалин, — сказала Августа. — Увас есть фамилии?

— Розалин…Смит и Лили… Уильямс, — соврала я, и меняпонесло. — Понимаете, моя мама умерла, когда я быламаленькой, а в прошлом месяце мой папа тоже умер — он попал подтрактор на нашей ферме в округе Спартанбург. У меня больше нетродственников в нашем городе, так что меня хотели отдать в приют.

Августа покачалаголовой. Розалин тоже покачала, но совсем по другой причине.

— Розалинбыла нашей экономкой, — продолжала я. — У неенет никого, кроме меня, так что мы решили поехать в Виргинию, чтобынайти там мою тетю. Вот только у нас совсем нет денег, так что если увас есть для нас какая-нибудь работа, может быть, мы бы смоглинемного заработать, прежде чем ехать дальше. Мы, в общем-то, не такуж торопимся в Виргинию.

Розалин глядела на менярасширенными глазами. Целую минуту в комнате не было слышно ничего,кроме позвякивания льдинок в наших стаканах. Я даже не подозревала,насколько душно было в комнате и на что способны мои потовые железы.Я буквально чувствовала собственный запах. Я перевела глаза на ЧернуюМарию в углу, а затем вновь посмотрела на Августу.

Она поставила стакан. Яникогда не видела глаза такого цвета, цвета чистого имбиря.

— Я сама изВиргинии, — сказала она, и это почему-то вновь возбудилоте самые токи, которые потекли во мне, когда я только зашла вкомнату. — Ладно. Розалин сможет помогать Мае по дому, аты можешь помогать мне и Заку с пчелами. Зак — мой главныйпомощник, так что я не смогу тебе платить, но у вас, по крайней мере,будет крыша над головой и пища, пока мы не позвоним твоей тете, и,может, она пришлет вам денег на автобус.

— Вообще-то,я не знаю ее полного имени, — сказала я. — Мойпапа просто называл ее тетя Верни; я ее никогда не видела.

— Так что жеты, малышка, собиралась делать — ходить по всей Виргинии отдома к дому?

— Нет, мэм,только в Ричмонде.

— Понятно, —сказала Августа. И это было так. Ей было действительно все понятно.

* * *
В тот вечер в небе надТибуроном скопилось слишком много жары; и жара наконец разразиласьгрозой. Мы с Августой и Розалин стояли у затянутого сеткой окна напримыкающей к кухне веранде и смотрели, как лиловые тучи поливаютверхушки деревьев, а ветер рвет им ветви. Мы ждали затишья, чтобыАвгуста могла показать наше новое жилье в медовом домике —перестроенном гараже в заднем углу двора, выкрашенном в тот же цветзнойного фламинго, что и большой дом.

До нас то и делодолетали брызги, затуманивая мой взгляд. Всякий раз я отказываласьвытирать лицо. Это делало мой мир таким живым. Я не могла незавидовать тому, что хорошая гроза привлекает к себе стольковнимания.

Августа сходила накухню и вернулась с тремя алюминиевыми сковородками. Каждая взяла поодной.

— Давайтепробежимся. Волосы, по крайней мере, останутся сухими.

Мы с Августой бросилисьпод ливень, держа сковородки над головами. Оглянувшись, я увидела,что Розалин крутит сковороду в руках, не понимая, что от неетребуется.

Когда мы с Августойдобежали до медового домика, нам пришлось ждать ее у двери. Розалиншествовала, собирая дождь в сковороду и выливая его на землю, какребенок. Она шла по лужам, как по персидским коврам, а когда раздалсяраскат грома, она посмотрела вверх на затопленное небо, открыла рот ивпустила в себя струи дождя. С тех пор, как ее побили, с ее лица несходило усталое выражение, а глаза были такими тусклыми, словно изних вышибли весь свет. Но сейчас она выглядела неуязвимой ЦарицейПогоды, и я видела, что к ней наконец-то возвращается жизнь.

Если бы только не ееманеры…

Внутри медового домикаоказалась большая комната, наполненная непонятными приспособлениямидля производства меда — огромные баки, газовые горелки,ванночки, рычаги, белые ящики и стеллажи, на которых штабелями лежаливосковые соты. Мои ноздри наслаждались сладким запахом.

Вдоль боковой стенкитянулись полки с банками для меда. На гвоздях возле входной дверивисели тропические шлемы с сетками, инструменты и мешочки с восковымисвечами. На всем лежал тончайший налет меда. При ходьбе мои ногичуть-чуть липли к полу.

Пока Августа искалаполотенца, вокруг Розалин образовалась лужа.

Августа провела нас вкрошечную угловую комнату в задней части домика. Там была раковина,зеркало в полный рост, окно без занавесок и две кровати, заправленныечистым белым бельем. Я поставила сумку на ближайшую кровать.

— Мы с Маейиногда спим здесь, когда приходит время собирать мед круглымисутками, — сказала Августа. — Тут бывает оченьжарко, так что вам придется включать вентилятор.

Розалин дотянулась дополки, на которой стоял вентилятор, и щелкнула выключателем, отчего слопастей послетали паутинки и закружились по комнате, а несколькопаутинок село ей на лицо.

— Вам нужнасухая одежда, — сказала ей Августа.

— Таквысохну, — сказала Розалин, растягиваясь на кровати икладя ноги на спинку.

— Вампридется пользоваться туалетом в доме, — сказалаАвгуста. — Мы не запираем дверей, так что просто входите.

Глаза Розалин былизакрыты. Она уже была в другом мире и тихонько посапывала. Августапонизила голос:

— Так,значит, она упала со ступенек?

— Да, мэм,полетела кувырком. Зацепилась за коврик на верхней ступеньке —тот, что положила еще моя мама.

Секрет успешного враньяв том, чтобы не слишком углубляться в объяснения, а вместо этогоподбросить одну убедительную деталь.

— Хорошо,мисс Уильямс, завтра вы сможете начать работать, — сказалаона. Я стояла, не понимая, с кем это она разговаривает, пока до меняне дошло, что это я теперь Лили Уильямс. Вот еще один секрет вранья:нельзя забывать, что именно ты уже наврала.

— Зака небудет целую неделю, — сказала она. — Они всейсемьей отправились на остров Поли, чтобы навестить сестру его матери.

— Еслиможно, расскажите, что именно я буду делать?

— Ты будешьделать мед со мной и с Заком — делать все, что понадобится.Пойдем, я устрою тебе экскурсию.

Мы вернулись в большуюкомнату, где находились все эти приспособления. Мы подошли к колоннеиз белых ящиков, сложенных друг на друга.

— Ихназывают суперами, — сказал она, поставив один из нихпередо мной на пол и сняв крышку.

Снаружи он выглядел какобычный ящик, выдвинутый из комода, но внутри ровными рядами виселирамки с сотами, наполненными медом и залепленными воском.

Она показала пальцем:

— Тамраскупориватель, где мы снимаем с сот воск. Затем воск пропускаетсячерез ту плавильную печь.

Я проследовала за ней,наступая на кусочки и крошки сот, которые были повсюду, вродекатышков пыли в обычных помещениях. Она остановилась возле большогометаллического бака в центре комнаты.

— Этоцентрифуга, — сказала она, похлопывая по стенке, словноэто была хорошая собачка. — Можешь забраться и посмотреть.

Я поднялась по лесенкес двумя ступеньками и заглянула через край, а Августа тем временемщелкнула выключателем, и на полу, ворча, заработал старый мотор.Центрифуга завращалась — сперва медленно, но постепенно набираяскорость, как аппарат для сладкой ваты на ярмарке. Вокруграспространился райский запах.

— Центрифугаотделяет мед, — сказала она, — Выкидывает всеплохое и оставляет только хорошее. Я думаю, было бы неплохо сделатьподобную штуку и для людей. Чтобы просто кидать их внутрь, ипредоставить центрифуге заботу об остальном.

Я взглянула на нее: онасмотрела прямо на меня своими глазами цвета имбирного печенья. Когдаона говорила про людей, то имела в виду меня, или же у меня паранойя?

Она выключила мотор, и,после нескольких щелчков, ворчание прекратилось.

Наклонившись надкоричневой трубкой, торчащей из центрифуги, она сказала:

— Отсюда медпопадает в экранный бак, затем в нагревательную емкость, и, наконец,в бак-отстойник. А здесь медовый терминал, где мы наполняем ведра. Тыбыстро во всем разберешься.

Вот в этом я сильносомневалась. В жизни не попадала в столь сложное положение.

— Ладно.Полагаю, ты тоже хочешь отдохнуть, как Розалин. Ужин в шесть. Тылюбишь печенье из сладкого картофеля? Это фирменное блюдо Маи.

Когда она ушла, я леглана свободную кровать и стала слушать, как дождь выбивает дробь пожестяной крыше. У меня было ощущение, что я путешествовала долгиенедели, сражаясь со львами и тиграми, продираясь через джунгли,пытаясь добраться до Затерянного Города Брильянтов в Конго, что какраз было сюжетом последнего фильма, который я смотрела на утреннемсеансе в Силване. Я чувствовала, что чем-то связана с этим местом, нос тем же успехом я могла бы попасть и в Конго, настолько мне былоздесь все незнакомо. Жить в цветном доме с цветными женщинами, есть сих тарелок, спать на их белье — я не была против, но для менявсе это было абсолютно ново, и моя кожа никогда еще не казалась мнетакой белой.

Т. Рэй считал, чточерные женщины не могут быть умными. Поскольку я намерена сказатьздесь всю правду (а это значит — ее худшие части), я считала,что они могут быть умными, но все же не такими умными, как я —белый человек. Однако, лежа на кровати в медовом домике, я могладумать только одно: Августа — такая умная такая культурная, и это меня удивляло. Так я поняла, что глубоко во мне тоже жилапредвзятость.

Когда Розалин очнуласьото сна, еще прежде, чем она подняла голову от подушки, я спросила:

— Тебе здесьнравится?

— Думаю,да, — сказала она, силясь принять сидячее положение. —Пока что.

— И мненравится, — сказала я. — Так что я не хочу,чтобы ты сказала что-нибудь, что может нам все испортить, ладно?

Она нахмурилась искрестила руки на животе.

— Например?

— Не говориничего про картинку Черной Марии, что лежит в моей сумке, ладно? И неупоминай мою маму.

Она принялась заплетатьраспустившиеся косички.

— Чего этовдруг ты решила делать из этого секрет?

У меня не было времени,чтобы раскладывать по полочкам свои причины. Мне хотелось сказать:Потому что я просто хочу побыть нормальной — не беженкой,ищущей свою мать, а обыкновенной девочкой, приехавшей летом погоститьв Тибурон, Южная Каролина. Мне нужно время, чтобы завоевать довериеАвгусты, чтобы она не отослала меня обратно, как только узнает что янатворила. И все это было правдой, но в то же время я понимала,что это не может полностью объяснить, почему мне так не хочетсяговорить с Августой о своей матери.

Я подошла и сталапомогать Розалин заплетать косички, заметив, что мои руки слегкадрожат.

— Простопообещай мне, что ты ничего не скажешь.

— Это твойсекрет, — сказала она. — Делай с ним чтохочешь.

* * *
На следующее утро ярано проснулась и вышла наружу. Дождь прекратился, и солнцепроглядывало сквозь разрывы в облаках.

За медовым домиком вовсе стороны тянулся сосновый лес. Я насчитала четырнадцать ульев,стоящих вдалеке под деревьями. Они сверкали белизной и казалисьразмером с почтовую марку.

Накануне вечером вовремя ужина Августа сказала, что у нее двадцать восемь акров земли,которые оставил ей дедушка. Любой человек может затеряться в этакомгородке в двадцать восемь акров, тем более девочка, вроде меня.

Свет полился в щельмежду облаками с красной окантовкой, и я пошла за ним по тропинке,ведущей от медового домика к лесу. Я прошла мимо детской коляски,полной садовых инструментов. Она стояла рядом с грядками, на которыхросли помидоры, привязанные к деревянным столбикам обрывкаминейлоновых чулок. Вперемежку с помидорами росли оранжевые циннии ибледно-лиловые гладиолусы, склонившиеся к земле.

Сестры любили птиц, этобыло видно. Там была бетонная купальня для птиц и масса кормушек —выдолбленные тыквы и ряды сосновых шишек, намазанных арахисовыммаслом.

Там, где трава уступалалесу, я обнаружила каменную стену, грубо скрепленную цементом.Высотой по колено, но чуть ли не пятидесяти ярдов в длину, онатянулась вдоль участка и внезапно заканчивалась. Было непохоже, чтоот нее могла быть какая-то польза. Тут я заметила крошечные кусочкисложенной бумаги, засунутые в щели между камнями. Я прошла вдоль всейстенки, и везде было то же самое — сотни кусочков бумаги.

Я вытащила один иразвернула, но написанное так расплылось от дождя, что нельзя былоничего разобрать. Я вынула другой. Бирмингем, 15 сентября четыремаленьких ангела мертвы.

Я сложила листок изасунула обратно, чувствуя себя, сделавшей что-то плохое.

Перешагнув черезстенку, я пошла по лесу, пробираясь между невысокими папоротникамисине-зеленого цвета, стараясь не повредить узоры, над которыми всеутро усердно трудились пауки. Было ощущение, словно мы с Розалиндействительно обнаружили Затерянный Город Брильянтов.

Вскоре послышался шумбегущей воды. Услышав этот звук, невозможно не отправиться на поискиего источника. Я углубилась дальше в лес. Растительность стала гуще,цепкий кустарник хватал меня за ноги, но я все же нашла ее —маленькую речку, ненамного больше той, где мы купались с Розалин. Ясмотрела на ее течение, на ленивую рябь, время от времени возникающуюна поверхности.

Сняв ботинки, я вошла вводу. Илистое дно просачивалось сквозь пальцы ног. Прямо передо мнойс камня в воду шлепнулась черепаха, напугав меня до полусмерти. Лучшебыло не думать, с какими еще существами я могла здесь повстречаться —змеи, лягушки, рыбы, целый речной мир кусачих насекомых. И я недумала.

Когда я надела ботинкии пошла назад, солнце уже светило вовсю, и мне захотелось, чтобы всетак навсегда и осталось — ни Т. Рэя, ни мистера Гастона, ни тойтроицы, которая избила Розалин до потери чувств. Лишь лес, промытыйдождем, да восход солнца.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Давайте на секундупредставим, что мы достаточно малы, чтобы последовать за пчелой вулей. Как правило, первое, к чему нам придется привыкать, —это темнота…

«Исследуя миробщественных насекомых»

Первая неделя в домеАвгусты была истинным отдыхом и утешением. Мир время от временипреподносит такие подарки — краткие передышки среди постоянногокошмара. Удар гонга — и боксер идет в свой угол, где некто льетбальзам на его израненную жизнь.

За всю эту неделю никтони разу не заговорил о моем отце, который, предположительно, погибпод трактором, или о моей неведомой и загадочной тетушке из Виргинии.Календарные сестры нас просто приютили.

Первое, что онисделали, — позаботились об одежде для Розалин. Августасела в свой грузовичок и отправилась прямиком в магазин, где купиладля Розалин четыре пары трусов, бледно-голубую ночную сорочку, трибалахонистых платья в гавайском стиле и бюстгальтер, в котором можнобыло таскать булыжники.

— Это неблаготворительность, — сказала Розалин, когда Августавыложила все это на кухонный стол. — Я за все расплачусь.

— Вы сможетеэто отработать, — сказала Августа. Вошла Мая с йодом иватными тампончиками и начала обрабатывать швы на лбу Розалин.

— Кто-то васпорядком отчебучил, — сказала Мая, а через мгновение онауже пела «О, Сюзанна!» так же неистово, как и накануне.

Июна резко поднялаголову, оторвавшись от разглядывания покупок на столе.

— Ты сновапоешь эту песню, — сказала она Мае. — Почему бытебе не извиниться?

Мая уронила свой тампонна стол и вышла из кухни.

Я посмотрела наРозалин, и та пожала плечами. Июне пришлось самой промывать Розалиншвы; такое занятие ей не нравилось — я видела это по ее сжатымгубам.

Выскользнув из кухни, япошла искать Маю. Я собиралась ей сказать: Я спою «О,Сюзанна!» вместе с тобой от начала до конца, но ее нигдене было видно.

* * *
Именно Мая научила менямедовой песенке:

Положи мне на могилку

Улей с пчелками живыми,

Пусть их мед в мой сон сочится

Капельками золотыми,

Пусть во сне том беспробудном

Вечный рай мне будет сниться.

Чтоб с горшочком меда чудным

Не могла я разлучиться.

Мне страшно нравиласьнаивность этой песенки. Пение позволяло мне вновь почувствовать себянормальным человеком. Мая пела песенку на кухне, раскатывая тесто илинарезая помидоры, а Августа напевала ее, когда клеила этикетки набанки с медом. Песенка полностью соответствовала жизни в этом доме.

Мы жили медом. Мыпроглатывали ложку меда утром, чтобы проснуться, и еще одну вечером,чтобы заснуть. Мы съедали по ложке за каждым приемом пищи, чтобыуспокоить свой ум, упрочить запас жизненных сил и избежатьсмертельных болезней. Мы мазались медом, дезинфицируя порезы исмягчая потрескавшиеся губы. Мы добавляли его в ванну, в крем длякожи, в чай с малиной и в печенье. Ничто не могло избежать меда. Занеделю мои тощие руки и ноги округлились, а кудряшки на головепреобразились в шелковистые волны. Августа говорила, что мед —это амброзия богов и шампунь для богинь.

Я проводила время сАвгустой в медовом домике, пока Розалин помогала Мае по хозяйству. Янаучилась вести нагретый паром нож вдоль супера, срезая слой воска ссот, и заряжать соты в центрифугу. Я регулировала пламя впарогенераторе и меняла нейлоновые чулки, через которые Августафильтровала мед в баке-отстойнике. Я схватывала все так быстро, чтокак-то раз Августа даже назвала меня чудом. Она прямо так и сказала:Лили, ты — чудо.

Больше всего мненравилось заливать воск в формы для свечей. На каждую свечку уходилопо фунту воска, и Августа вдавливала туда крошечные фиалки, которые ясобирала в лесу. Она рассылала заказы в магазины, которые находилисьв Мэйне и Вермонте или даже еще дальше. Люди покупали у Августы такмного меда и свечей, что она не успевала их изготавливать. Еще у насбыли жестянки с многоцелевым воском «Черная Мадонна» дляособых клиентов. Августа говорила, что от этого воска будет плаватьрыболовная леска, станет прочнее нитка, мебель будет блестеть, окноперестанет заклинивать, а воспаленная кожа засияет, как попкамладенца. Пчелиный воск был чудодейственным средством.

Мая и Розалин сразуполадили. Мая была бесхитростной. Я не имею ввиду — умственноотсталой, поскольку в некотором смысле она была вовсе не глупой ипостоянно читала поваренные книги. Я имею в виду, что она быланаивной и непритязательной — взрослая женщина и ребенок в одномфлаконе, плюс чуточку безумия. Розалин говорила, что Мая —несомненный кандидат в психушку, но при этом та все равно ей оченьнравилась. Я заходила на кухню, а они могли стоять там плечом к плечувозле раковины, очищая кукурузные початки, и болтать. Или они моглимазать сосновые шишки арахисовым маслом для птиц.

Именно Розалин раскрылатайну «О, Сюзанны!». Она сказала, что пока все хорошо,Мая ведет себя как нормальный человек, но стоит ей вспомнить илиузнать о чем-нибудь неприятном — вроде швов на голове Розалинили гниющих помидоров, — и Мая начинает петь «О,Сюзанна!». Это было ее личным способом борьбы с неприятностями.Но это срабатывало только в случаях с помидорами, но не более того.

Пару раз она рыдала таксильно, крича и выдирая себе волосы, что Розалин приходилось вызыватьАвгусту из медового домика. Августа без липших слов отправляла Маю ккаменной стенке. Это было единственным, что могло привести ее вчувство.

Мая не позволяластавить в доме мышеловки, поскольку не могла вынести мысли острадающей мыши. Но что действительно бесило Розалин, так это то, чтоМая ловила пауков и выносила их из дома в совке для мусора. А мне какраз это в ней нравилось, поскольку напоминало о моей матери —любительнице насекомых. Я помогала Мае ловить сороконожек, и нетолько потому, что раздавленный паук мог повергнуть ее в плач, но ипотому, что мне казалось, я исполняю волю моей мамы.

Каждое утро Маяобязательно съедала один банан, и на этом банане не должно было бытьни единого пятнышка. Однажды я видела, как она очистила подряд семьбананов, пока не нашла тот единственный, без изъяна. Она держалабананы на кухне — залежи бананов. Они хранились в огромныхкерамических чашах. Не считая меда, в доме больше всего было бананов.Мая могла очистить за утро пять или больше бананов в поискахидеального, безукоризненного банана — такого, который непострадал от жестокой несправедливости мира.

Розалин готовилабанановые пудинги, пироги с бананами, банановое желе и ломтики бананана листьях салата, пока Августа не сказала ей, что все в порядке —отбракованные экземпляры можно просто выкидывать.

Но кого мне былодействительно трудно понять, так это Июну. Она преподавала историю ианглийский язык в средней школе для цветных, но по-настоящему оналюбила только музыку. Если я заканчивала работу в медовом домикепораньше, то шла на кухню и смотрела, как Розалин и Мая готовят еду.Но на самом деле я приходила туда слушать, как Июна играет навиолончели.

Она играла музыкуумирающим — ходила к ним домой или даже в больницу, чтобы своейсеренадой проводить их в следующую жизнь. Я никогда раньше не слышалани о чем подобном и, сидя за столом с чашкой сладкого чая со льдом,думала о том, что, возможно, именно из-за этого Июна так редкоулыбается. Может быть, она слишком часто встречается со смертью.

Я знала, что она всееще сердится на то, что мы с Розалин здесь поселились — и этобыло единственным, что омрачало мою жизнь в доме Августы.

Однажды вечером,направляясь в уборную в розовом доме и проходя через двор, яподслушала, как они разговаривали с Августой на задней веранде.Услышав их голоса, я замерла возле куста гортензии.

— Ты ведьзнаешь, что она врет, — сказала Июна.

— Знаю, —ответила Августа, — но они попали в беду, и им негде жить.Кто еще приютит их, если не мы, — белую девочку инегритянку? Никто.

На секунду обезамолкли. Было слышно, как мотыльки бьются о лампу на крыльце. Июнасказала:

— Но мы неможем держать здесь сбежавшую девочку, никуда о ней не сообщив.

Августа выглянуланаружу, заставив меня отступить глубже в тень и прижаться спиной кдому.

— А кудасообщать? — сказала она. — В полицию? Они еепросто куда-нибудь заберут. Возможно, у нее действительно умер отец.Если так, то где ей может быть лучше, чем у нас?

— А какнасчет той тетушки, о которой она говорила?

— Нетникакой тетушки, и ты это знаешь, — сказала Августа.

В голосе Июныпослышался гнев.

— А что,если ее отец вовсе не умирал и не попадал ни под какой трактор? Развеон не будет ее разыскивать?

Последовало молчание. Яподкралась ближе к крыльцу.

— Я простоинтуитивно чувствую, что так нужно, Июна. Что-то подсказывает мне неотсылать ее назад, туда, где ей не хочется оставаться. По крайнеймере, пока. У нее были причины, чтобы убежать. Может быть, он плохо сней обращался. Я вижу, что в наших силах ей помочь.

— Почему бытебе не спросить напрямик, что с ней стряслось?

— Всему своевремя, — сказала Августа. — Меньше всего мнехочется пугать ее назойливыми вопросами. Она сама расскажет, когдабудет готова. Наберемся терпения.

— Но,Августа, она ведь белая.

Это было откровением —не то, что я белая, а то, что Июна, похоже, была против моегопребывания здесь из-за цвета моей кожи! Я и не предполагала, чтотакое возможно — отвергать человека за то, что он белый. Менябросило в жар. «Праведный гнев» — так называл этобрат Джералд. Иисус испытывал праведный гнев, когда переворачивалстолы в храме и изгонял оттуда жуликов-менял. Мне хотелось войти кним, перевернуть парочку столов и сказать: Прошу прощения, ИюнаБоутрайт, но вы меня даже не знаете!

— Давайпосмотрим, чем мы сможем ей помочь, — сказала Августа,когда Июна исчезла из поля моего зрения. — Мы должны этосделать.

— Я несчитаю, что мы хоть что-нибудь ей должны, — сказала Июна.Хлопнула дверь. Августа выключила свет, и я услышала, как глубокийвздох поплыл в темноту.

Я пошла назад в медовыйдомик, чувствуя стыд оттого, что Августа раскусила мою ложь. Но ятакже чувствовала облегчение, потому что теперь знала, что она несобирается звонить в полицию или отсылать меня назад — пока.Пока — так она сказала.

Но сильнее всего былочувство обиды из-за отношения Июны. Подойдя к кромке леса, я приселана корточки и почувствовала тепло мочи у себя между ног. Я смотрела,как она пузырится на земле, а ее запах исчезает во тьме. Не былоникакой разницы между моей мочой и мочой Июны. Вот о чем я думала,глядя на темный кружок на земле. Моча — это просто моча.

* * *
Каждый вечер послеужина мы сидели в крошечной каморке возле телевизора, на которомстояла глиняная кадка с филодендроном. Экран был еле виден застеблями, свисающими по бокам.

Мне нравилось, каквыглядит Уолтер Кронкайт, в своих темных очках, знающий все, чтотолько вообще стоит знать. Этот человек не был противником книг, этоуж точно. Возьмите все то, чем не был Т. Рэй, и вы получите УолтераКронкайта.

Он поведал нам опроцессии в честь расовой интеграции, на которую напала толпа белых,о «комитете бдительности», созданном белыми, обрандспойтах и слезоточивом газе. От него мы узнавали о самомглавном. Убиты трое защитников гражданских прав. Взорвалось двебомбы. Троих негров-студентов избили бейсбольными битами.

После того, как мистерДжонсон подписал этот закон, жизнь Америки начала расползаться пошвам. Мы смотрели, как один за другим на экране появляютсягубернаторы и призывают к «разуму и спокойствию». Августасказала, что это, похоже, лишь вопрос времени — скоро подобноеначнет происходить и у нас в Тибуроне.

Сидя там, я чувствоваласвою белизну и неловкость, особенно когда в комнате находилась Июна.Неловкость и стыд.

Обычно Мая не смотрелас нами телевизор, но как-то раз она тоже пришла и в разгар новостейпринялась петь «О, Сюзанна!». Она расстроилась из-занегра по имени мистер Рейнс, которого в Джорджии застрелили издробовика. Показали фотографию его вдовы с детьми на руках, и тут Маяразрыдалась. Все, естественно, вскочили, как если она быланеразорвавшейся гранатой, и попытались ее успокоить, но было ужеслишком поздно.

Мая раскачиваласьвзад-вперед, ногтями раздирая себе лицо. Она рванула ворот блузки,так что во все стороны, словно попкорн, полетели бледно-желтыепуговицы. Я никогда прежде не видела ее такой, и меня это напутало.

Августа с Июной взялиМаю под руки и вывели за дверь, ведя ее так плавно, что было ясно,что им приходилось делать это и раньше. Спустя несколько секунд яуслышала, как вода наполняет ванну на ножках, где я сама дваждыкупалась в медовой воде. Кто-то из сестер надел пару красных носковна две ножки из четырех — я так и не поняла зачем.

Мы с Розалин подкралиськ двери. Щель была достаточно большой, чтобы мы могли увидеть Маю,которая, обняв колени, сидела в ванне в облаке пара. Июна зачерпывалаладонями воду и медленно выливала Мае на спину. Та уже немногоуспокоилась и только хлюпала носом.

Мы услышали голосАвгусты:

— Все впорядке, Мая. Пускай все несчастья стекут с тебя, как эта вода.Просто отпусти их.

* * *
Каждый вечер посленовостей мы все становились на колени перед Черной Марией и читали еймолитвы, а вернее сказать — мы с тремя сестрами стояли наколенях, а Розалин сидела на стуле. Августа, Июна и Мая называлискульптуру «Наша Леди в Оковах», по неясной для меняпричине.

Радуйся, Мария,благодати полная! Господь с Тобою; благословенна Ты между женами…

Стоя на коленях, сестрыперебирали в руках деревянные четки. Поначалу Розалин отказывалась кнам присоединиться, но вскоре она уже молилась вместе с нами. Ужепосле первого вечера я запомнила все слова наизусть. Это потому, чтомы повторяли их вновь и вновь, так что они еще долго крутились в моейголове после того, как я переставала их произносить.

Это было похоже намолитвы католиков, но когда я спросила Августу, не были ли оникатоликами, она сказала:

— И да, инет. Моя мать была настоящей католичкой — она дважды в неделюпосещала мессу в церкви Святой Марии в Ричмонде, но отец былортодоксальным эклектиком.

Я не имела ни малейшегопредставления, что это за секта — ортодоксальные эклектики, ноя кивнула, словно у нас в Силване тоже были их последователи.

Она сказала:

— Мы с Июнойи Маей взяли католичество нашей матери и добавили туда кое-что отсебя. Не знаю, как это называется, но нам оно подходит.

После того как мыпрочитывали «Радуйся, Мария» около трехсот раз, мыбеззвучно произносили собственные молитвы, что не занимало многовремени, поскольку к тому времени наши колени болели уже нестерпимо.Впрочем, мне не на что жаловаться, поскольку это было ерундой, посравнению с «Мартой Уайтс». Потом сестры осеняли себякрестом ото лба к пупку, и все заканчивалось.

Как-то вечером, послетого как мы перекрестились и все, кроме меня и Августы, вышли изкомнаты, она сказала:

— Лили, еслиты попросишь помощи у Марии, то сможешь ее получить.

Я не знала, что на этоответить, так что только пожала плечами.

Она жестом предложиламне сесть в кресло-качалку.

— Я хочурассказать тебе историю, — сказала она. — Этуисторию рассказывала нам мама, когда мы уставали от своихобязанностей или же просто были не в духе.

— Я неустала от своих обязанностей, — сказала я.

— Я знаю, новсе равно это хорошая история. Просто послушай.

Я уселась в кресло истала тихонько раскачиваться, слушая поскрипывание, которым славятсятакие качалки.

— Давным-давно,на другом конце света, в Германии, жила молодая монашка по имениБеатрис, которая любила Марию. Однажды ей до смерти надоело бытьмонашкой, выполнять все эти обязанности и соблюдать все эти правила.И вот, когда ей уже стало совсем невмоготу, как-то ночью она сняласвой монашеский наряд, свернула его и положила на кровать. Затем онавылезла через монастырское окно и убежала.

Кажется, я ужепонимала, к чему она клонит.

— Онадумала, что у нее начнется прекрасная жизнь, — продолжалаАвгуста, — но жизнь беглой монашки оказалась совсем нетакой, как она себе представляла. Она скиталась, чувствуя себястрашно одинокой, и побиралась на улицах. Через некоторое время ейуже захотелось вернуться в монастырь, но она знала, что ее ни за чтоне пустят обратно.

Мы говорили не омонашке Беатрис — это было ясно как день. Мы говорили обо мне.

— И что же сней стало? — спросила я, стараясь, чтобы мой голос недрожал.

— И вотоднажды, после долгих лет мучений и странствий, она изменилавнешность и пришла в свой монастырь, чтобы посмотреть на него впоследний раз. Она зашла в молельню и спросила одну из своих прежнихсестер: «Вы помните монахиню Беатрис, которая убежала?»«Что это значит? — спросила сестра. —Беатрис вовсе не убегала. С чего это вы взяли? Да вон же она,подметает пол возле алтаря». Ты можешь себе представить, какудивилась настоящая Беатрис? Она подошла к подметающей женщине, чтобыпосмотреть на нее, и обнаружила, что это была не кто иная, как Мария.Мария улыбнулась, а затем повела Беатрис в ее старую келью и вернулаее монашескую одежду. Понимаешь, Лили, все это время Мария жила вмонастыре, притворяясь Беатрис.

Я пересталараскачиваться, и мое кресло затихло. Так что же пыталась сказатьАвгуста? Что Мария будет притворяться мной у меня дома в Силване и Т.Рэй ничего не заметит? Это было слишком нелепо даже для католиков. Ядумаю, она хотела сказать: Я знаю, что ты убежала, — укаждого однажды возникает такое желание, — но рано илипоздно ты захочешь вернуться домой. Просто попроси Марию о помощи.

Я ушла, извинившись, нев силах больше находиться под прицелом ее взгляда. Но после этого яначала просить Марию о помощи — вовсе не о том, чтобы онапозволила мне вернуться домой, как бедной монашке Беатрис. Отнюдь —я просила ее позаботиться о том, чтобы я никогда туда больше невозвращалась. Я просила ее сделать завесу вокруг розового дома, чтобыникто никогда не смог нас найти. Я просила об этом каждый день, и уменя было полное впечатление, что просьбы исполняются. Никто нестучал в нашу дверь и не тащил нас в тюрьму. Мария окружила нас своейзащитой.

* * *
В наш первый пятничныйвечер, после того как закончилась молитва, а в небе еще оставалисьрозовые блики заката, мы с Августой отправились на пчелиный двор.

До сих пор я ни разу небывала возле ульев, поэтому для начала Августа преподала мне уроктого, что она назвала «этикетом пчелиного двора». Онанапомнила мне, что весь наш мир — это большой пчелиный двор, ивсе эти правила действуют одинаково хорошо как здесь, так и там: «Небойся, поскольку ни одна пчела, любящая жизнь, не станет тебя жалить.И все же, не нужно быть дурой — носи длинные рукава и длинныебрюки. Не пытайся прихлопнуть пчелу. Даже не помышляй об этом. Есличувствуешь злость — свисти. Злоба возбуждает, а свист наоборот— умиротворяет пчел. Веди себя, словно ты знаешь, что делаешь,даже если на самом деле — не знаешь. Но главное — посылайпчелам любовь. Даже самые маленькие существа хотят быть любимыми».

Августу жалили столькораз, что у нее выработался иммунитет. Пчелы едва ли могли ейнавредить. Она даже сказала, что укусы помогают ей от артрита, но,поскольку у меня нет артрита, то мне лучше поберечься. Она дала мнеодну из своих белых рубашек с длинными рукавами, а затем надела мнена голову один из белых шлемов и расправила сетку.

Все теперь выгляделомягче, нежнее. Идя за Августой в этой пчелиной вуали, я чувствоваласебя луной, проплывающей за ночным облаком.

У Августы было 48ульев, раскиданных по лесу вокруг розового дома, и еще 280 былорасставлено в различных фермах — возле рек и на плоскогорьях.Фермерам нравились ее пчелы — благодаря пчелиному опылению ихарбузы становились краснее, а огурцы — крупнее. Они были радыпринять пчел бесплатно, но Августа платила каждому из них по пятьгаллонов меда.

Она без конца проверялаульи, разъезжая на своем старом грузовичке с плоским кузовом из концав конец округа. «Медовый возок» — так она егоназывала. «Медовый патруль» — то, что она делала сего помощью.

Я смотрела, как онанагружает красную тележку — ту, что я видела на заднем дворе, —дощатыми рамками, которые вставляют в ульи, чтобы пчелы моглиоткладывать туда мед.

— Необходимоубедиться, что у матки достаточно места, чтобы отложить яйца, иначемы получим рой, — сказала она.

— Что этозначит — рой?

— Ну, если унас есть матка с группой свободолюбивых пчел, которые откалываются отостальных и начинают искать новое место, чтобы уйти, это называетсярой. Обычно они обосновываются на какой-нибудь ветке.

Было очевидно, что ройей не нравится.

— Итак, —сказала она, переходя к делу, — нам нужно извлечь из ульеврамки, наполненные медом, и вставить туда пустые.

Августа толкалатележку, а я шла за ней, неся дымарь, набитый сосновыми иглами илистьями табака. Зак оставил по кирпичу на крышке каждого улья, чтобыАвгуста знала, что делать. Если кирпич лежал спереди, это означало,что колония почти наполнила соты и нужен был новый супер. Если кирпичбыл сзади, это значило, что здесь были проблемы, вроде восковой молиили больных маток. Положенный на бок кирпич возвещал о благополучномпчелином семействе.

Августа чиркнуласпичкой и подожгла дымарь. Я видела, как ее лицо озарилось, а затемснова погрузилось во мрак. Она раскачивала ведерком, окуривая улей.«Дым, — сказала она, — действует лучшелюбого успокоительного».

И все же, когда Августасняла крышку, пчелы потекли наружу толстыми черными веревками,которые разделялись на прядки, — ливень крошечныхкрылышек, суетящихся вокруг наших лиц. Кругом уже не было ничего,кроме пчел, и я посылала им любовь, как учила меня Августа.

Она извлекла рамку —полотно в черных и серых тонах, с серебристыми вкраплениями.

— Вон она,Лили, видишь? — сказала Августа. — Это матка —та, что больше других.

Я сделала реверанс,какой положено делать перед королевой Англии. Августа засмеялась.

Я хотела, чтобы онаменя полюбила и навсегда оставила здесь. Если она меня полюбит, то,может быть, она забудет, что монашке Беатрис нужно возвращатьсядомой.

* * *
Когда мы шли обратно кдому, темнота уже окончательно сгустилась и вокруг нас леталисветлячки. В окно я видела Розалин и Маю, заканчивающих мыть посуду.

Мы с Августой уселисьна складные садовые стулья возле каучукового мирта, разбрасывающегопо земле свои цветки. Из дома лилась мелодия виолончели, онаподнималась выше и выше и, отрываясь от Земли, направлялась к Венере.

Я понимала, какподобная музыка может изгонять духов из умирающих, провожая их вдругую жизнь. Я жалела, что Июна не могла проводить в мир иной моюмаму.

Я смотрела на каменнуюстену, окаймляющую задний двор.

— В тойстенке засунуты какие-то листочки, — сказала я, как будтоАвгуста сама этого не знала.

— Да, язнаю. Это стена Маи. Она сама ее строила.

— Сама? —я пыталась представить ее — как она мешает цемент и носит камнив своем переднике.

— Онапринесла много камней с реки, которая течет там, в лесу. Она делалаэто лет десять, если не больше.

Вот откуда у нее такиемускулы — из-за камней.

— А что этоза бумажки между камнями?

— О, этодлинная история, — сказала Августа. — Думаю, тызаметила — Мая не совсем обычная.

— Ее,несомненно, легко огорчить, — сказала я.

— Этооттого, что Мая воспринимает все иначе, чем остальные. —Августа положила свою ладонь мне на руку. — Понимаешь,Лили, когда мы узнаём о каком-нибудь несчастье, которое случилось нес нами, оно может нас ненадолго расстроить, но это не разрушаетполностью наш мир. Словно бы вокруг наших сердец есть зашита, котораяне дает боли нас сокрушить. Но у Маи этого нет. Все входит в нее —все страдание мира, — и она чувствует так, словно этопроисходит с ней. Ей все равно, чья это боль.

Значит ли это, что еслия расскажу Мае о кучках крупы Т. Рэя, о его бесконечных мелкихжестокостях, о том, как я убила свою маму, — значит лиэто, что Мая почувствует все то, что чувствую я? Мне хотелось узнать,что происходит, когда это чувствуют двое.

Из кухонного окнадонесся голос Розалин, а затем послышался смех Маи. В тот момент Маяказалась такой нормальной и счастливой, что трудно было поверить, чтоона такая, какая есть: сейчас смеется, а через мгновение ее ужезатопляет слезами всеобщее горе. Меньше всего мне бы хотелось бытьтакой, но мне не хотелось и быть как Т. Рэй — невосприимчивойко всему, кроме собственной эгоистичной жизни. И я не знала, чтохуже.

— Она такойродилась? — спросила я.

— Нет, вдетстве она была счастливым ребенком.

— И что жеслучилось?

Августа сфокусировалавзгляд на каменной стенке.

— У Маи былблизнец. Наша сестра Апрелия. Они были как одна душа, живущая в двухтелах. Я никогда ничего подобного не видела. Если у Апрелии болелизубы, десны Маи распухали и краснели, точно так же как и у Апрелии.Наш отец лишь однажды выпорол Апрелию ремнем, и я клянусь, что рубцыпоявились и на ногах у Маи. Эти двое никогда не разлучались.

— В тотдень, когда мы приехали. Мая сообщила, что Апрелия умерла. Именнотогда у Маи это и началось, — сказала Августа, взглянув наменя, словно пытаясь понять, стоит ли продолжать. — Это неслишком веселая история.

— Мояистория тоже не слишком веселая, — ответила я, и Августаулыбнулась.

— Тогдаладно. Когда Апрелии и Мае было одиннадцать лет, они взяли попятицентовику и пошли в магазин купить мороженого. Они увидели тамбелых детей, которые ели эскимо и рассматривали комиксы. Хозяинмагазина дал им мороженое, но сказал, что они могут есть его толькона улице. Апрелия заупрямилась и сказала, что хочет посмотретькомиксы. Она стояла на своем, споря с этим мужчиной, как со своимотцом, и наконец тому пришлось схватить ее за руку и выволочь задверь, а мороженое упало на пол. Она пришла домой, крича, что этонесправедливо. Наш отец был единственным цветным дантистом вРичмонде, так что на своем веку он повидал достаточнонесправедливости. Он сказал Апрелии: «В этом мире нетсправедливости. И чем скорее ты это поймешь, тем будет лучше длятебя».

Я подумала о том, чтосама поняла это задолго до одиннадцати лет. Я выпятила нижнюю губу иподула на свое лицо. Затем я задрала голову и стала разглядыватьБольшую Медведицу. Музыка Июны звучала как серенада.

— Думаю,большинство детей со временем забыли бы о случившемся, но Апрелия несмогла, — продолжала Августа. — Она потерялаинтерес к жизни. У нее открылись глаза на то, чего она раньше незамечала. У нее начались периоды, когда она не хотела идти в школу ивообще что-нибудь делать. К тринадцати годам у нее развились страшныедепрессии, и, конечно, всегда, что бы она ни чувствовала, Маячувствовала то же самое. А когда Апрелии было пятнадцать, она досталаотцовский дробовик и застрелилась.

Этого я не ожидала. Ягромко втянула воздух и почувствовала, как моя рука поднимается,чтобы зажать рот.

— Я знаю, —сказала Августа. — Ужасно слышать такое. — Онапомолчала. — Когда умерла Апрелия, в Мае тоже что-тоумерло. После этого она уже не была нормальной. Похоже, что весь мирстал для Маи сестрой-близнецом.

Лицо Августы было едваразличимым в тени дерева. Я выпрямилась на своем стуле, чтобы лучшеее видеть.

— Наша мамаговорила, что Мая была, как Мария, — с сердцем снаружигруди. Мама умела о ней заботиться, но, когда она умерла, этим стализаниматься мы с Июной. Много лет мы пытались чем-то помочь Мае. Мыпоказывали ее врачам, но те понятия не имели, что с ней делать, кромекак отправить в психушку. И тогда мы с Июной придумали эту стенуплача.

— Какуюстену?

— Стенуплача, — повторила она. — Как в Иерусалиме.Евреи идут туда, чтобы излить свою скорбь. Так они справляются сосвоей болью. Они пишут свои молитвы на клочках бумаги и засовывают ихв стену.

— И Маяделает то же самое? Августа кивнула.

— Всебумажки, которые ты там видела между камней, — все былонаписано Маей. Это груз, который она носит в себе. Похоже, что толькоэто ей и помогает.

Я посмотрела в сторонустены, невидимой в темноте. Бирмингем, 15 сентября, четыремаленьких ангела мертвы.

— БеднаяМая, — сказала я.

— Да, —сказала Августа. — Бедная Мая.

Так мы и сидели,погрузившись в печальные мысли, пока комары, собравшись вокруг, непогнали нас по домам.

* * *
Розалин лежала вмедовом домике на своей кровати, выключив свет. Вентилятор работал наполную мощность. Я разделась до трусов и майки, но все равно былослишком жарко, чтобы двигаться.

Мою грудь жгло отпереполнявших ее чувств. Я подумала, не мерит ли шагами Т. Рэй своюкомнату в эту самую секунду, чувствуя себя так плохо, как янадеялась. Может быть, он корит себя за то, каким он был сквернымотцом, потому что ужасно со мной обращался, но я в этом сильносомневалась. Изобретение способов, как меня уничтожить, казалосьболее вероятным.

Я вновь и вновьпереворачивала подушку, надеясь получить хоть капельку прохлады. Ядумала о Мае и ее стенке. Меня бросало в дрожь от мысли, что же можетбыть спрятано между этими камнями. Эта стенка напоминала мне кровавыекуски мяса, которые готовила Розалин, разрезы, которые она в нихпроделывала, запихивая туда кусочки дикого жгучего чеснока.

Но хуже всего былолежать и хотеть к маме. Так было всегда: тоска по ней почти каждыйраз настигала меня глубокой ночью, когда моя защита ослабевала. Яерзала на постели, желая залезть к ней в кровать и вдохнуть запах еекожи. Я спрашивала себя: «Надевала ли она в постель нейлоновыесорочки? Закалывала ли она волосы?» Я буквально видела, как онатам лежит. Я представляла, как ложусь с ней рядом и кладу голову ейна грудь. Я бы положила голову прямо на ее бьющееся сердце и стала быего слушать. Мама, сказала бы я. И она бы посмотрела на меняи сказала: Дочка, я здесь.

Я услышала, как Розалинзаворочалась на своей кровати.

— Ты неспишь? — спросила я.

— Кто можетзаснуть в такой парилке? — сказала она.

Я хотела сказать: Тыможешь, поскольку видела, как она заснула тогда возлеуниверсального магазина и ресторана Фрогмора Стю, а там не былопрохладней. У нее на лбу был свежий лейкопластырь. Недавно Августапрокипятила свой пинцет и ножницы для ногтей и сняла швы с раныРозалин.

— Как твояголова?

— Моя головав порядке. — В интонации Розалин я услышала вызов.

— Тысердишься, или что?

— С чего бымне сердиться? То, что ты проводишь все свое время с Августой, вовсене повод, чтобы сердиться. Ты сама выбираешь, с кем теберазговаривать, это совершенно не мое дело.

Я не могла поверить:Розалин ревновала!

— Я непровожу с ней все свое время.

— Немалуюего часть, — сказала она.

— Ну, а чегобы ты хотела? Я работаю с ней в медовом домике. Мне приходитсяпроводить с ней время.

— А какнасчет сегодняшнего вечера? Вы делали мед, сидя на лужайке?

— Мы просторазговаривали.

— Ага, язнаю, — сказала она, отворачиваясь к стене, выставляя мнесвою спину молчаливым упреком.

— Розалин,не веди себя так. Августа может что-то знать о моей маме.

Она приподнялась налокте и посмотрела на меня.

— Лили,твоей мамы больше нет, — сказала она мягко. — Иее уже не вернуть.

Я села в кровати.

— Откуда тызнаешь, что она не живет сейчас прямо в этом самом городе? Т. Рэй могнаврать о том, что она умерла, так же как он наврал, что она менябросила.

— О, Лили,девочка моя. Тебе пора бы уже успокоиться.

— Я чувствуюее здесь, — сказала я. — Она была здесь, язнаю.

— Может, ибыла, откуда мне знать. Я знаю только, что некоторые вещи лучшеоставлять как есть.

— Что тыхочешь сказать? Что мне не нужно пытаться узнать то, что я могуузнать о собственной маме?

— Но что,если… — она осеклась и почесала затылок. —Что, если ты узнаешь что-то, чего не хочешь знать?

То, что я услышала в еесловах, было: Твоя мама тебя бросила, Лили. Забудь про это. Мне захотелось наорать на нее, сказать ей, какая она дура, но словазастряли у меня в горле. Вместо этого я принялась икать.

— Тысчитаешь, что Т. Рэй сказал правду о том, что она меня бросила, так?

— Я не имеюоб этом ни малейшего понятия, — сказала Розалин. —Я просто не хочу, чтобы ты причиняла себе боль.

Я вновь легла накровать. В тишине моя икота рикошетила по всей комнате.

— Задержидыхание, похлопай по голове и почеши живот, — сказалаРозалин.

Я не обращала на неевнимания. Наконец я услышала, что ее дыхание стало глубже.

Я натянула шорты исандалии и на цыпочках прошла к столу, где Августа заполняла заказына мед. Я вырвала из блокнота листок и написала на нем имя моей мамы.Дебора Оуэнс.

Выглянув наружу, японяла, что мне придется прокладывать путь по звездам. Не прекращаяикать, я прошла по траве к кромке леса, где была стена Маи. Яположила руки на камни. Все, чего мне хотелось, —облегчить свою боль.

Мне нужно былозащититься-от собственных чувств, поднять мост через ров. Я вдавилабумажку с именем в щель, вверяя маму стене плача. Я обратилавнимание, что икота прекратилась.

Я сидела на земле,прислонившись к стене спиной и запрокинув голову, так что мне быливидны звезды вместе со всеми спутниками-шпионами, летающими в небе.Может, в эту самую секунду один из них меня фотографировал. Они моглинайти меня даже в темноте. Я нигде не была в безопасности. Нужновсегда об этом помнить.

Я подумала, что, можетбыть, стоит узнать все, что можно, о моей маме, пока за нами неприехал Т. Рэй или полиция. Но с чего начать? Я не могла простовытащить картинку с Черной Марией и показать ее Августе, зная, чтоправда выплывет наружу. И тогда Августа решит — может решить, —что должна позвонить Т. Рэю, чтобы он меня забрал. А если она узнает,что Розалин сбежала из тюрьмы, не будет ли она обязана вызвать полицию?

Ночь была похожа начернильную кляксу, в которой нужно найти знакомые очертания. Я сиделаи вглядывалась в темноту, силясь узреть в ней хотя бы проблеск света.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Пчелиная матка должнапроизводить некое вещество, которое будет привлекать рабочих икоторое можно получить от нее только при непосредственном контакте.Это вещество, очевидно, стимулирует нормальное поведение рабочихособей в улье. Такой химический носитель информации был назван«маточной субстанцией». Эксперименты показали, что пчелыполучают его непосредственно с тела матки.

«Люди и насекомые»

На следующее утро япроснулась в медовом домике от грохота во дворе. Когда я вылезла изкровати и вышла на улицу, то обнаружила там самого здоровенногонегра, какого мне доводилось видеть. Он ремонтировал грузовик,склонившись над мотором. Вокруг его ног были разбросаны инструменты.Июна подавала ключи и отвертки, всякий раз широко ему улыбаясь.

На кухне Мая и Розалинготовили тесто для блинов. Я не слишком любила блины, но никому обэтом не говорила. Я была рада уже тому, что это не крупа.

Мусорное ведро былополно банановых шкурок, а электрический кофейник булькал в свойкрошечный стеклянный носик. Буль, буль. Я обожала этот звук,этот запах.

— Кто этотчеловек на улице? — спросила я.

— ЭтоНейл, — сказала Мая. — Он влюблен в Июну.

— Похоже,что Июна тоже в него влюблена.

— Да, но онаникому об этом не скажет, — сказала Мая. — Онауже годами водит за нос этого несчастного Нейла. Не выходит за негозамуж и не отпускает.

Мая налила насковородку тесто в форме большой буквы «Л».

— Этотвой, — сказала она. — «Л» дляЛили.

Розалин накрыла на столи подогрела мед в миске с горячей водой. Я разлила апельсиновый сокпо стаканам.

— А почемуИюна не хочет за него выходить? — спросила я.

— Онасобиралась выйти замуж за другого мужчину много лет назад, —сказала Мая. — Но он не пришел на свадьбу.

Я посмотрела наРозалин, опасаясь, что воспоминания о том, как обманули ее сестру,могут повергнуть Маю в очередную истерику. Но Мая была всецелопоглощена моим блином. Впервые мне пришло в голову, насколько странното, что ни одна из них не замужем. Три незамужние сестры, живущиевместе.

Я услышала, как Розалинвыдохнула воздух через сжатые губы. Я знала, что она думает о своемникчемном муже, жалея, что он пришел на их свадьбу.

— Июназареклась встречаться с мужчинами и сказала, что никогда не выйдетзамуж. Но потом она встретила Нейла, который стал новым директором вее школе. Не знаю, что случилось с его женой, но он уже не был женат,когда сюда переехал. Он перепробовал все, пытаясь уговорить ее занего выйти, но она не хотела. Мы с Августой тоже не смогли ееубедить.

Из груди Маи вырвалсяхрип, а за ним последовало: «О, Сюзанна!». Началось.

— Боже, ненадо, — сказала Розалин.

— Простите, —сказала Мая. — Я ничего не могу поделать.

— Наверное,вам лучше сходить к своей стенке, — сказала я, забирая унее из рук деревянную лопаточку. — Мы здесь справимся.

— Ага, —сказала ей Розалин. — Делай что тебе нужно.

Через дверь мы видели,как Мая проскочила мимо Июны и Нейла.

Через несколько минутвошла Июна, а за ней Нейл. Я боялась, что его голова не пройдет вдверь.

— Из-за чеготеперь? — хотела знать Июна. Она проследила глазами затараканом, юркнувшим под холодильник. — Вы ведь нераздавили таракана у нее на глазах?

— Нет, —сказала я. — Мы даже не видели таракана.

Она открыла дверцу подраковиной, порылась там и вынула баночку с тараканьим ядом. Яподумала, не рассказать ли ей об остроумном способе борьбы стараканами, изобретенном моей мамой, — хлебные крошки ипастила, — но затем я подумала: Это Июна, так что нестоит .

— И что жеее расстроило? — спросила Июна. Меньше всего мне хотелосьрассказывать ей правду, да еще когда Нейл стоял рядом, но у Розалин,похоже, проблем с этим не было:

— Онарасстроена тем, что ты не выходишь замуж за Нейла.

До тех пор я и непредполагала, что негры могут краснеть, хотя, возможно, это был гнев— и он окрасил лицо и уши Июны в темно-вишневый цвет.

Нейл рассмеялся.

— Ты видишь?Тебе нужно выйти за меня замуж и не огорчать больше свою сестру.

— А ну выйдиотсюда, — сказала она, подталкивая его к двери.

— Ты обещаламне блинов, и без них я не уйду, — сказал он. На нем былисиние джинсы, майка, перепачканная машинным маслом, и очки в роговойоправе. Он выглядел как очень прилежный механик.

Он улыбнулся мне, азатем Розалин.

— Так ты наспредставишь или будешь держать в неведении?

Я заметила, что еслипервые пять секунд внимательно смотреть в глаза человеку, которыйсмотрит на тебя, его истинные чувства на мгновение раскрываются передтобой, прежде чем ускользнуть вновь. Глаза Июны, когда она посмотрелана меня, потускнели и ожесточились.

— Это Лили иРозалин, — сказала она. — Они у нас гостят.

— Откудаты? — спросил он меня. Этот вопрос жители Южной Каролинызадают друг другу чаще всего. Мы хотим удостовериться, что ты один изнас, что твой кузен знает нашего кузена, что твоя младшая сестраходила в школу с нашим старшим братом, что ты посещаешь ту жебаптистскую церковь, что и наш прежний начальник.

Мы ищем, где наши путимогли пересечься. Однако же было редкостью, чтобы негр спрашивалбелого, откуда он, поскольку пользы от этого было немного. Их путиедва ли могли пересечься.

— ОкругСпартанбург, — сказала я, едва вспомнив, о чемрассказывала раньше.

— А вы? —спросил он Розалин.

Она глядела на медныеформочки для желе, висящие по обеим сторонам окна над раковиной.

— Оттуда же,откуда и Лили.

— Что этогорит? — спросила Июна.

От сковородки шел дым.Блин в форме буквы «Л» превратился в уголек. Июнавыхватила лопаточку у меня из руки, соскребла со сковородки то, чтона ней осталось, и выбросила в ведро.

— И скольковы собираетесь здесь пробыть? — спросил Нейл.

Июна смотрела на меня,плотно сжав губы. Она ждала.

— Ещенекоторое время, — ответила я, глядя в мусорное ведро. «Л»для Лили.

Я чувствовала, чтовопросы еще не кончились. Но мне нечего было на них ответить.

— Я неголодна, — сказала я и вышла через заднюю дверь.

Спускаясь с крыльца, яуслышала, как Розалин спросила:

— Вызарегистрировались для выборов?

* * *
Я думала, что ввоскресенье они пойдут в церковь, но нет — в розовом домеслужили особую службу, и люди сами туда приходили. Это была группапод названием «Дочери Марии», которую организовалаАвгуста.

Дочери Марии началисобираться в гостиной еще до десяти утра. Первой пришла пожилаяженщина по имени Куини со своей взрослой дочерью Виолеттой. Они былиодеты в похожие ярко-желтые юбки и белые блузки, но на них былиразные шляпки. Затем пришли Люнель, Мабель и Кресси, на которых былисамые причудливые шляпы, какие мне доводилось видеть.

Выяснилось, что Люнельбыла шляпных дел мастером и не страдала от чрезмерной скромности. Онаносила пурпурную фетровую шляпу, размером с сомбреро, сискусственными фруктами на затылке.

На голове у Мабелькрасовалось сооружение из тигрового меха в золотом обрамлении, нопобеду одержала Кресси, продемонстрировав малиновую дымовую трубу счерной вуалью и страусовыми перьями.

Словно всего этого былонедостаточно, у них в ушах болтались клипсы с разноцветнымифальшивыми брильянтами, а на коричневых щеках были румянаминарисованы круги. Эти дамы казались мне страшно красивыми.

В дополнение ко всемэтим Дочерям, выяснилось, что у Марии помимо Иисуса был и еще одинсын, человек по имени Отис Хилл, с крепкими зубами, в мешковатомголубом костюме. Так что, строго говоря, эту группу следовало быназвать «Дочери и Сын Марии». Он пришел с женой, которуювсе называли Сахарок. На ней было белое платье, бирюзовые нитяныеперчатки и изумрудный тюрбан.

Августа и Июна, безшляп, перчаток и клипсов, выглядели рядом с ними беднымиродственницами, но Мая, старая добрая Мая, вышла в ярко-голубой шляпес полями, загнутыми вниз с одной стороны и наверх — с другой.

Августа принесла стульяи расставила их полукругом перед деревянной скульптурой Марии. Когдавсе уселись, она зажгла свечку, и Июна заиграла на виолончели. Мывместе произнесли «Радуйся, Мария». Куини и Виолеттаперебирали деревянные четки.

Августа поднялась исказала, что рада тому, что мы с Розалин с ними вместе; затем онаоткрыла Библию и стала читать: «И сказала Мария… Ибоотныне будут ублажать меня все роды… Что сотворил Мне величиеСильный… Рассеял надменных… Низложил сильных спрестолов и вознес смиренных. Алчущих исполнил благ, а богатящихсяотпустил ни с чем».

Положив Библию на стол,она сказала:

— Ужедовольно давно мы не рассказывали историю о Нашей Леди в Оковах, апоскольку у нас здесь гости, которые никогда не слышали историю этойстатуи, я подумала, что будет неплохо рассказать ее снова.

Я начинала понимать,что Августа обожает рассказывать истории.

— Правда,всем нам пойдет на пользу, если мы послушаем историю еще раз, —сказала она. — Истории должны рассказываться, а иначе ониумирают. И когда они умирают, мы не можем вспомнить, кто мы такие изачем мы здесь.

Кресси кивнула, отчегостраусовые перья на ее шляпе взметнулись в воздух, создаввпечатление, что в комнату залетела настоящая птица.

— Правильно.Расскажи нам, — сказала она. Августа пододвинула свой стулпоближе к статуе Черной Марии и села к нам лицом. Когда оназаговорила, было совсем не похоже, что говорит Августа. Было похоже,что кто-то говорит через нее, кто-то — из другого места и издругого времени. Она неотрывно смотрела в окно, словно бы видела, какна небе разыгрывается эта драма.

— Итак, —сказала она, — давным-давно, во времена рабства, когданаши люди были собственностью белых, они ежедневно и еженощномолились о своем освобождении… На островах близ Чарлстона ониприходили в храм, пели там и молились, и всякий раз кто-нибудь из нихпросил Господа ниспослать им спасение. Ниспослать утешение.Ниспослать им свободу.

Было видно, что онаповторяла эти вводные строчки тысячи раз за свою жизнь, что онапроизносила их точно так, как слышала из уст некой старой женщины,которая слышала их из уст еще более старой женщины, — какпесню, ритм которой раскачивал нас, пока мы не покидали свои тела исами не оказывались на Чарлстонских островах, ища спасения.

— Однажды, —сказала Августа, — раб по имени Обадия грузил кирпичи накорабль, который плавал по реке Эшли, и вдруг заметил нечто, прибитоек берегу. Подойдя ближе, он увидел, что это деревянная фигураженщины. Ее тело словно бы вырастало из деревянной колоды —черная женщина с поднятой рукой, сжатой в кулак.

На этом месте Августаподнялась и встала в такую же позу. Она постояла так несколькосекунд, а мы сидели, завороженные этим зрелищем.

— Обадиявытащил женщину из воды, — продолжала она, — ис большим трудом поставил ее вертикально. Затем он вспомнил, как онипросили Господа ниспослать им спасение. Ниспослать утешение.Ниспослать им свободу. Обадия понял, что Господь послал им этуфигуру, но он не знал, кто она такая. Он опустился на колени прямо вилистую грязь подле нее и услышал голос, говорящий в его сердце яснокак день. Голос сказал: «Все в порядке. Я здесь. Теперь япозабочусь о вас».

Эта история была вдесять раз лучше, чем про монашку Беатрис. Августа плавно шагала покомнате, продолжая свой рассказ:

— Обадияпытался поднять отяжелевшую от воды женщину, которую Бог послал,чтобы она позаботилась о них, но та была слишком тяжела, и тогда онсходил за еще двумя рабами, и втроем они перенесли ее в храм ипоставили на пьедестал.

— Кнаступлению воскресенья уже каждый знал о фигуре, принесенной рекой,и о том, что она говорила Обадии. Храм был полон людьми, а те, комуне хватило места, толпились у дверей и сидели на карнизах. Обадиясказал им, что знает — это Господь Бог послал ее, но не знает,кто она.

— Он незнает, кто она! — воскликнула Сахарок. И тут все ДочериМарии принялись в один голос повторять, снова и снова: «И никтоиз них не знал».

Я посмотрела наРозалин, которую я просто не узнавала, — как она сидела,подавшись вперед на стуле, повторяя вместе со всеми: «И никтоиз них не знал».

Когда вновь воцарилосьмолчание. Августа продолжила:

— Старейшейсреди рабов была женщина по имени Перл. Она ходила с палкой, а когдаговорила, то все ее слушали. Она поднялась на ноги и сказала: «Та,что перед вами — мать Иисуса».

— Каждыйзнал, что мать Иисуса зовут Мария и что она повидала в своей жизнинемало горя. Что она сильная и преданная и у нее материнское сердце.И вот она перед ними, присланная им по тем же водам, по каким ихвезли сюда в оковах. Они поняли, что она знает обо всех ихстраданиях.

Я смотрела на статую ичувствовала, как что-то раскалывается в моем сердце.

— И вот, —сказала Августа, — люди принялись плакать, танцевать ихлопать в ладоши. Они подходили по одному и дотрагивались до еегруди, желая получить утешение прямо из ее сердца.

— Онипроделывали это в храме каждое воскресенье, танцуя и касаясь еегруди, и наконец они нарисовали на ней красное сердце, чтобы у людейбыло сердце, к которому можно прикоснуться.

— Наша Лединаполняла их сердца бесстрашием и нашептывала планы бегства. Самыеотважные из них убегали, держа путь на север, а оставшиеся жили споднятым кулаком в своем сердце. И если оно ослабевало, человеку былодостаточно вновь прикоснуться к сердцу Марии.

— Она сталатакой знаменитой, что о ней узнал хозяин. Однажды он погрузил ее наповозку, увез и приковал в амбаре. И тогда, без какой-либо помощи состороны людей, она ночью исчезла оттуда и вернулась обратно в храм.Хозяин заковывал ее в амбаре пятьдесят раз, и пятьдесят раз онаосвобождалась из оков и возвращалась домой. Наконец он сдался ипозволил ей остаться в храме.

Августа с минутупомолчала, чтобы каждый мог прочувствовать сказанное. Когда она вновьзаговорила, то вытянула руки перед собой.

— Людиназвали ее Наша Леди в Оковах. Они назвали ее так не потому, что наней были оковы…

— Непотому, что на ней были оковы, — хором пропели Дочери.

— Ее назвалиНаша Леди в Оковах, потому что она их сломала.

Июна зажала виолончельмежду ног и заиграла «Бескрайнюю Благодать», а ДочериМарии поднялись на ноги и принялись раскачиваться, словноразноцветные водоросли на дне океана.

Я уже подумала, что этобудет торжественным завершением, но нет — Июна пересела запианино и что есть мочи заиграла джазовую версию «Пойди на Горуи расскажи». И тогда Августа начала танец конга. Онаподтанцевала к Люнель, которая схватила ее за талию. Крессиприцепилась к Люнель, за ней пристроилась Мабель, и они гуськом пошливокруг комнаты, отчего Кресси пришлось схватиться за свою малиновуюшляпу. На обратном пути к ним присоединились Куини и Виолетта, азатем и Сахарок. Мне тоже хотелось быть среди них, но я лишьсмотрела, равно как Розалин и Отис.

Июна, похоже, игралавсе быстрей и быстрей. Я обмахивала лицо и чувствовала духоту иголовокружение.

Когда танец окончился,Дочери, тяжело дыша, встали полукругом перед Нашей Леди в Оковах, иот того, что за этим последовало, у меня перехватило дыхание. Онистали по одной подходить и дотрагиваться до вытертого красного сердцафигуры.

Куини подошла вместе сосвоей дочкой, и они потерлись ладонями о дерево. Люнель прижалапальцы к сердцу Марии, а затем поцеловала каждый из них, медленно иметодично, отчего у меня на глазах навернулись слезы.

Отис прижался лбом к еесердцу и стоял там дольше всех, головой к сердцу, словно бы заправлялпустой бензобак.

Они подходили, а Июнапродолжала играть, пока не остались только мы с Розалин. Мая кивнулаИюне, чтобы та не прерывала игру, и, взяв Розалин за руку, подвела кНашей Леди в Оковах, чтобы Розалин тоже могла коснуться сердца Марии.

Мне тоже хотелосьдотронуться до ее сердца — может быть, больше всего на свете.Когда я поднялась со стула, моя голова все еще немного плыла. Яприближалась к Черной Марии, подняв руку. Но вдруг, когда я уже почтикоснулась ее сердца, Июна прекратила играть. Она прервалась прямопосреди песни, и я осталась с протянутой рукой в полной тишине.

Опустив руку, яогляделась, и было похоже, что я смотрю через толстое вагонноестекло. Перед глазами все словно бы расплывалось, и я виделанабегающие разноцветные волны. Я не одна из вас, подумала я.

Мои члены онемели. Яподумала, как было бы здорово все уменьшаться и уменьшаться, пока отменя не останется лишь крохотная точка.

Я услышала резкий окрикАвгусты: «Июна, ты что?» — но ее голос был такдалеко.

Я воззвала к Леди вОковах, но, возможно, я вовсе не произносила ее имени вслух, аслышала лишь свой внутренний голос. Это последнее, что я помню: ееимя, эхом отдающееся в пустом пространстве.

Очнувшись, я обнаружиласебя лежащей на кровати Августы, на лбу у меня была ледяная тряпка, аАвгуста и Розалин смотрели на меня сверху вниз. Розалин обмахиваламеня своей юбкой, демонстрируя большую часть своих ног.

— С какихэто пор ты падаешь в обморок? — спросила она, присаживаясьна край кровати, отчего я тут же покатилась в ее сторону. Она обняламеня. По неясной причине это наполнило мою грудь такой грустью,которую я не могла терпеть, и я высвободилась, заявив, что мне нужнопопить.

— Возможно,это из-за жары, — сказала Августа. — Нужно быловключить вентиляторы. Там, наверное, было градусов девяносто поФаренгейту.

— Все впорядке, — сказала я, но, по правде сказать, я быласовершенно сбита с толку.

Я чувствовала, чтонаткнулась на невероятную тайну — можно было закрыть глаза ипокинуть мир, и при этом вовсе не умирать. Нужно просто упасть вобморок. Только вот я не знала, как сделать так, чтобы это произошло,как вынуть предохранитель, чтобы можно было отключаться, когда этонеобходимо.

Мой обморок разрушилнастрой Дочерей Марии и заставил Маю отправиться к стене плача. Июнаподнялась в свою комнату и там заперлась, а остальные Дочерисобрались на кухне.

Мы отнесли это на счетжары. Жара, сказали мы. Жара заставляет людей проделыватьстранные вещи.

* * *
Нужно было видеть, какАвгуста и Розалин нянчились со мной остаток этого вечера. Хочешькваску. Лили? А как насчет пуховой подушки? Вот, скушай ложечку меда.

Мы сидели втелевизионной каморке, и я ела ужин с подноса, что само по себе былопривилегией. Июна все еще находилась в своей комнате, не отвечая напризывы Августы, а Мая, которой не позволяли смотреть телевизор из-затого, что она сегодня уже провела достаточно времени у стены,вырезала на кухне рецепты из журнала.

По телевизорупоказывали мистера Кронкайта, который сказал, что скоро на Лунуотправят космический корабль. «Двадцать восьмого июляСоединенные Штаты Америки запустят „Рейнджер-7“ с мысаКеннеди, Флорида», — сказал он. Корабль должен будетпролететь 253 665 миль, прежде чем разбиться о Луну. Задачазаключалась в том, чтобы сфотографировать ее поверхность и отослатькартинки на Землю.

— МалюткаИисус, — сказала Розалин. — Ракета на Луну.

Августа покачалаголовой.

— Скоро ониначнут там разгуливать как у себя дома.

Мы все думали, что упрезидента Кеннеди едет крыша, когда он заявил, что мы отправим наЛуну человека. Силванская газета назвала это «предвидениемлунатика». Я принесла статью в школу, чтобы повесить ее надоску, информирующую о текущих событиях. Все сказали: «Человекна Луне. Однако».

Но нельзя недооцениватьсилу беспощадного соперничества. Мы хотели побить русских, и этозаставляло мир вращаться. Теперь было похоже, что у нас всеполучится.

Августа выключилателевизор.

— Нужновыйти на воздух.

Мы пошли вместе:Розалин и Августа поддерживали меня под локти, на случай, если яопять надумаю свалиться.

Природа находилась впограничном состоянии, когда день уже ушел, а ночь еще не спустилась.Я никогда не любила это время дня, из-за печали, повисающей вокруг вэти тягучие минуты. Августа смотрела на небо, в котором восходилалуна, огромная и призрачно-серебристая.

— Вглядись внее хорошенько, Лили, — сказала она, — потомучто сейчас мы видим то, что уже подходит к концу.

— Да?

— Да, потомучто с тех пор, как на Земле живут люди. Луна была для нас тайной.Подумай об этом. Она так сильна, что может двигать океаны, а когдаона умирает, то всякий раз возвращается. Моя мама всегда говорила,что Наша Леди живет на Луне и что я должна танцевать, когда лицо Луныисточает свет, и выжидать, когда ее лицо затемнено.

Августа бросила на небопрощальный взгляд и, повернувшись к дому, сказала:

— Теперь такуже никогда не будет — никогда, после того как они тамвысадятся и будут по ней ходить. Теперь она станет просто еще однимнаучным проектом.

Я вспомнила свой сон,который я видела в ту ночь, когда мы с Розалин спали возле реки, —как луна раскололась на куски.

Августа исчезла в доме,а Розалин направилась к медовому домику, чтобы лечь спать, но яосталась, продолжая смотреть в небо и представляя себе «Рейнджер-7»,несущийся к Луне.

Я знала, что однаждыпройду в гостиную, когда там никого не будет, и прикоснусь к сердцуЛеди. И тогда я покажу Августе картинку моей матери и увижу, сорветсяли луна с неба и разобьется ли на мелкие кусочки.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Каким образом у пчелпроисходит секс? Они не ведут разгульной половой жизни. Улейподразумевает скорее монастырь, нежели бордель.

«Королева должнаумереть, и другие проблемы пчел и людей»

Я вздрагивала всякийраз, когда слышала сирену. Была ли это скорая помощь или полицейскаяпогоня по телевизору — неважно. Какая-то часть меня постояннобыла в напряжении, ожидая Т. Рэя или мистера Туфлю Гастона, которыемогли приехать и положить конец моей зачарованной жизни. Мы жили уАвгусты уже восемь полных дней. Я не знала, как долго Черная Мариясможет держать завесу задернутой.

В понедельник утром,тринадцатого июля, я возвращалась после завтрака в медовый домик,когда заметила странный черный «форд», стоящий наподъездной дорожке. На секунду у меня перехватило дыхание, но тут явспомнила, что сегодня должен приехать Зак, чтобы вернуться к работе.

Раньше мы работаливдвоем с Августой, а теперь еще этот Зак. Это смешно, но я былавозмущена подобным вторжением.

Я застала его в домике.Он держал в руке опрыскиватель, как микрофон, и пел: «Я нашелсвой страх на голубичных холмах». Я стояла в дверях нешевелясь, и он меня не замечал, но когда он запел «Вива,Лас-Вегас» и принялся, как Элвис, вилять бедрами, я не смоглаудержаться от смеха.

Он резко обернулся,опрокинув поддон с рамками и рассыпав их по всему полу.

— Я простопел, — сказал он таким тоном, словно это должно было статьдля меня новостью. — Ты кто?

— Лили, —сказала я. — Я временно живу у Августы и остальных.

— А яЗахария Тейлор, — сказал он.

— ЗахарияТейлор был президентом, — сказала ему я.

— Ага, я вкурсе. — Он выудил медальон, висящий на цепочке у него подрубашкой, и сунул мне под нос. — На, читай: ЗахарияЛинкольн Тейлор.

Затем он улыбнулся, и язаметила, что у него ямочка на щеке с одной стороны. Эта чертаникогда не оставляла меня равнодушной.

Он принес тряпку ивытер пол.

— Августасказала мне, что ты здесь живешь и будешь нам помогать, но она нислова не сказала о том, что ты… белая.

— Ага, ябелая, ничего не поделать, — сказала я. —Белая, как… не знаю что.

В самом же ЗахарииЛинкольне Тейлоре не было ничего белого. Даже белки его глаз не быливполне белыми. У него были широкие плечи, узкие бедра и короткаястрижка, как у большинства черных парней, но именно от его лица я немогла оторвать взгляд. Если его шокировала моя белизна, то меняшокировало то, что он был таким красивым.

В школе все подшучивалинад губами и носами цветных. Я тоже смеялась над этими шутками,надеясь завоевать расположение однокашников. Но теперь мне хотелосьпослать письмо в свою школу, чтобы его прочли на общем собрании, —письмо о том, как они все ошибались. Видели бы они Захарию Тейлора!

Было непонятно, какАвгуста могла забыть сказать ему столь важную вещь — что я былабелой. Мне она рассказывала о нем очень много. Язнала, что она его крестная мать. Что отец оставил его, когда он былмаленький, и что его мама работала в столовой той самой школы, гдепреподавала Июна. Он должен был перейти в последний класс школы длячерных, где он был отличником и играл в полузащите в футбольнойкоманде. Она говорила, что Зак бегает как ветер, и это может статьего билетом в колледж где-нибудь на Севере. Слышать об этом былоневыносимо, поскольку я сама едва ли могла теперь претендовать начто-нибудь большее, чем школа красоты.

Я сказала:

— Августапоехала в Саттерфилд проверять свои ульи. Она велела помогать тебездесь. Что мне делать?

— Вытаскиватьрамки из тех ящиков и помогать мне заряжать раскупориватель.

— Кто тебебольше нравится, Фэтс Домино или Элвис? — спросила я,вставляя первую рамку.

— МайлзДэвис, — сказал он.

— Я такогоне знаю.

— Конечно,не знаешь. Но он лучший трубач в мире. Я отдал бы все, чтобы играть,как он.

— Отдал быдаже футбол?

— Откуда тызнаешь, что я играю в футбол?

— Я многоезнаю, — сказала я и улыбнулась.

— Этовидно. — Он попытался спрятать улыбку. Я подумала: Мыстанем друзьями.

Он щелкнулвыключателем, и экстрактор завращался, набирая обороты.

— Так как тыздесь оказалась?

— Мы сРозалин держим путь в Виргинию к моей тетушке. Мой папа погиб, попавпод трактор, а матери у меня нет с детства, так что я хочу добратьсядо своих родственников, пока меня не упекли в сиротский приют иликуда-нибудь еще.

— Но как тыздесь оказалась?

— В смысле —у Августы? Мы ехали на попутках, и нас высадили в Тибуроне. Мыпостучались в дверь, и Августа нас приютила. Вот и все.

Он кивнул, словно бы вэтой истории действительно был какой-то смысл.

— А ты давноздесь работаешь? — спросила я, торопясь сменить тему.

— С тех пор,как пошел в среднюю школу. Я прихожу сюда после школы, если у нас нетфутбола, каждую субботу и все лето. Я купил машину на деньги, чтозаработал здесь в прошлом году.

— Тот«форд», что там стоит?

— Ага, «ФордФэрлайн», модели 59-го года. Он снова щелкнул выключателем, иэкстрактор остановился.

— Пойдем, ятебе покажу.

На поверхности машиныможно было видеть собственное отражение. Я подумала, что он,наверное, ночами не спит, полируя ее своей майкой.

— Научитьменя водить? — спросила я.

— Только нена этой машине.

— Почему?

— Потому чтоты выглядишь девчонкой, которая непременно во что-нибудь врежется.

Я повернулась к нему,готовая возмутиться, но увидела, что он улыбается. И я снова заметилау него ямочку на одной щеке.

— Непременно, —повторил он. — Непременно во что-нибудь врежется.

* * *
Каждый день мы с Закомработали в медовом домике. Августа и Зак уже извлекли большую частьмеда с ее пчелиных дворов, но несколько стопок суперов все ещеоставались на паллетах.

Мы включали нагревательи сливали воск в жестяную ванночку, затем заряжали рамки в экстрактори фильтровали мед через новый нейлоновый чулок. Августа любилаоставлять в своем меде немного пыльцы, считая это полезным, так чтомы следили и за этим. Иногда мы отламывали кусочки сот и засовывалиих в банки, прежде чем наполнить их медом.

В остальное время мызаливали воск в формы для свечей и мыли банки в детергенте, пока моируки не становились жесткими, как кукурузные листья.

Единственным, что меняпостоянно напрягало, был ужин, когда приходилось находиться рядом сИюной. Я не могла понять, за что она меня так не любит.

— Как идуттвои дела, Лили? — говорила она каждый вечер за столом.Как будто декламировала перед зеркалом.

И я говорила:

— Дела идутотлично. А как они идут у вас, Июна? Она кидала взгляд на Августу,следящую за всем этим с неподдельным интересом.

— Отлично, —говорила Июна.

Покончив с этим, мыразворачивали свои салфетки и изо всех сил старались не замечать другдруга. Я знала, что Августа старается смягчить грубость Июны поотношению ко мне, но мне хотелось ей сказать: «Не думаете ливы что нам с Июной Боутрайт есть хоть какое-то дело до того, как идутдруг у друга дела? Не стоит беспокоиться».

Однажды вечером, после«Радуйся, Мария», Августа сказала:

— Лили, еслиты хочешь прикоснуться к сердцу Нашей Леди, мы все будем рады,правда, Июна?

Я взглянула на Июну,которая одарила меня деланной улыбкой.

— Можетбыть, в другой раз, — сказала я.

Хочу вам сказать, чтоесли бы я умирала в своей постели в медовом домике и единственным,что могло меня спасти, было снисхождение Июны, я не стала бы проситьее об этом и приняла бы свою смерть молча, отправившись прямиком нанебеса. А может, и в ад…

Моим любимымвремяпровождением был обед, который мы с Заком съедали, сидя в тенисосен. Мая почти каждый день готовила нам сэндвичи с болонскойколбасой. На десерт она делала салат-подсвечник, что означалополовинку банана, воткнутую в кружок ананаса. «Позвольте зажечьвашу свечку», — говорила она, чиркая воображаемойспичкой. Затем на кончик банана она пришпиливала зубочисткой вишенкуиз банки. Словно бы мы с Заком были в детском саду. Но мы ейподыгрывали, страшно радуясь тому, как она поджигает банан.Заканчивали мы кубиками лимонной шипучки, которую Мая замораживала вформочках для льда.

Однажды мы сидели послеобеда на траве, слушая, как ветер хлопает простынями, которые Августаповесила сушиться.

— Какойпредмет в школе нравится тебе больше всех? — спросил Зак.

— Английский.

— Готовпоспорить, ты любишь писать сочинения.

— В общем,да. Я раньше собиралась стать писателем и, в свободное время,учителем английского.

— Раньше? — сказал он.

— Не думаю,что меня теперь ждет большое будущее, раз я сирота. — Насамом деле я имела в виду, что я — преступник. Учитываяположение вещей, я не была уверена, что мне когда-нибудь доведетсявернуться в школу.

Он рассматривал своипальцы. Я чувствовала острый запах его пота. У него на рубашке былипятна меда, которые привлекали полчища мух, так что ему приходиласьпостоянно от них отмахиваться.

Через какое-то время онпроизнес:

— Меня тоже.

— Тебя тожечто?

— Меня тоженавряд ли ждет большое будущее.

— Почему? Тыже не сирота.

— Нет, —сказал он. — Я негр.

Я почувствоваланеловкость.

— Ну, ты могбы играть в футбол за команду колледжа и затем стать профессиональнымигроком.

— Почемуспорт — единственное, к чему, с точки зрения белых, мы можембыть пригодны? Я не хочу играть в футбол, — сказал он. —Я хочу быть юристом.

— Ну ипожалуйста, — сказала я, начиная сердиться. —Просто я никогда не слышала о негре-юристе, вот и все. Нужно хотя быуслышать о подобном, прежде чем сможешь это себе представить.

— Чушь.Можно представить и то, чего никогда не бывало.

Я закрыла глаза.

— Ладно. Явижу негра-юриста. Ты — черный Перри Мейсон. Люди приезжают ктебе со всего штата, люди, которых несправедливо обвинили, и, в самыйпоследний момент, ты заставляешь истину торжествовать, выведянастоящего преступника на чистую воду прямо в зале суда.

— Ага, —сказал он. — Я набью их задницы правдой. —Когда он смеялся, я видела, что его язык весь зеленый от лимоннойшипучки.

Я стала называть егоЗаком-юристом-набивателем-задниц. Я говорила: «Глядите-ка, ктоу нас здесь — Зак-юрист-набиватель-задниц».

* * *
С некоторых пор Розалинначала донимать меня вопросами, понимаю ли я, что делаю, или ясобираюсь, чтобы календарные сестры меня удочерили? Она говорила, чтоя живу в мире снов. «Мир снов» стал ее любимымвыражением.

Я живу в мире снов,если могу притворяться, что это обычная жизнь, в то время как повсюдуидет охота на человека; если я думаю, что мы сможем вечно тутоставаться; если считаю, что смогу разузнать что-нибудь о своей маме.

Всякий раз яогрызалась: «Что плохого в том, чтобы жить в мире снов?»И она отвечала: «Тебе придется проснуться».

Как-то вечером, когда ябыла одна в медовом домике, вошла Июна, которая искала Августу. Такона, по крайней мере, сказала. Она встала, сложив руки на груди.

— Ну, —сказала она, — вы здесь уже — сколько? Две недели?

Насколько ты будешьоткровенна?

— Послушайте,если вы хотите, чтобы мы уехали, мы с Розалин уедем, —сказала я. — Я напишу своей тете, и она вышлет нам деньгина автобус.

Она подняла брови.

— Я думала,ты не помнишь фамилии своей тети, а теперь ты знаешь и фамилию, иадрес.

— Вообще-тоя все время их знала, — сказала я. — Просто янадеялась, что мы сможем немного здесь пожить, прежде чем уедем.

Сказав это, мнепочудилось, что ее лицо капельку смягчилось, но я могла приниматьжелаемое за действительное.

— Силынебесные, о чем это вы тут говорите? — сказала Августа,стоя в дверях. Никто из нас не заметил, как она вошла. Августа кинулана Июну суровый взгляд. — Никто не хочет, чтобы тыуезжала, Лили, пока ты сама не будешь готова.

Я стояла возле стола итеребила какие-то бумажки. Июна прочистила горло.

— Ладно, мненужно идти репетировать, — сказала она и вышла.

Августа подошла к столуи села на стул.

— Лили, тывсегда можешь поговорить со мной. Ты ведь это знаешь?

Когда я не ответила,она поймала мою руку и притянула к себе, усадив меня прямо на своиколени. Они не были похожи на матрас, как колени Розалин, а былихудые и острые.

Мне хотелось лишьодного — выложить ей все начистоту. Вытащить свою сумку из-подкровати и достать вещи моей мамы. Я хотела показать ей картинку сЧерной Марией и сказать: «Это принадлежало моей маме, и точнотакие же картинки вы наклеиваете на банки с медом. А здесь, наобороте, написано: „Тибурон, Южная Каролина“, так что язнаю, что она здесь была». Я хотела дать ей фотографию мамы испросить: «Вы ее когда-нибудь видели? Не спешите, подумайтехорошенько».

Но я все еще неприкоснулась к сердцу Черной Марии и не решалась говорить с Августойо своей маме, прежде чем сделаю хотя бы это. Я прижалась к ее груди,загнав поглубже свое тайное желание, поскольку слишком боялась, чтоона скажет: «Нет, я никогда ее не видела». И это будетконец. Лучше было вообще ничего не знать.

Я высвободилась ивстала на ноги.

— Думаю, мненужно пойти помочь на кухне. — Я пересекла двор, ни разуне оглянувшись.

Этой ночью, когда тьмаопустилась на землю вместе с пением сверчков и им вторил храпРозалин, я позволила себе от души поплакать. Не знаю даже из-за чего.Наверное, из-за всего вместе. Потому что было невыносимо лгатьАвгусте, когда она ко мне так добра. Потому что Розалин, возможно,была права, говоря о мире снов. Потому что я была совершенно уверена,что Дева Мария не живет сейчас на персиковой ферме, притворяясь мнойтак же, как она притворялась Беатрис.

* * *
Нейл приезжал почтикаждый вечер и сидел с Июной в гостиной, пока остальные смотрели потелевизору сериал «Беглец». Августа говорила, что лучшебы беглец уже нашел поскорее однорукого человека и все этозакончилось.

Во время рекламы я,сделав вид, что иду попить, подкрадывалась поближе к гостиной, чтобыподслушать, о чем говорят Июна с Нейлом.

— Новсе-таки скажи, почему нет, — услышала я однажды.

И Июна ответила:

— Потому чтоя не могу.

— Это непричина.

— Другойпричины у меня нет.

— Смотри, яведь не буду ждать вечно, — сказал Нейл.

Я ждала, что ответит наэто Июна, когда Нейл внезапно вышел из двери и застал меня,прижавшейся к стенке и подслушивающей их самые сокровенные разговоры.Какую-то секунду мне казалось, что он сейчас выдаст меня Июне, но онвышел, хлопнув входной дверью.

Я рванулась назад втелевизионную комнатку, успев услышать первые всхлипы, донесшиеся доменя из гостиной.

* * *
Как-то утром Августапослала нас с Заком съездить в одно место за шесть миль от дома,чтобы привести последние суперы с медом и воском. Боже, как быложарко! Вдобавок, в каждом кубическом дюйме воздуха было не меньшедесятка летучих насекомых.

Зак вел «медовыйвозок» так быстро, насколько тот мог ехать — околотридцати миль в час. Ветер трепал мне волосы и наполнял грузовикзапахом свежескошенного сена.

Обочина дороги быласплошь покрыта хлопком, слетевшим с грузовиков, которые везли его нахлопкоочистительные заводы в Тибуроне. Зак сказал, что из-захлопковых долгоносиковфермеры в этом году посадили и собрали хлопок раньше срока.Рассьшанный вдоль всей дороги, он выглядел в точности как снег,отчего мне захотелось, чтобы начался снежный буран и хотя бы немножконас охладил.

Я погрузилась ввидения. В них Зак останавливал грузовик на обочине, потому чтоничего не видел из-за снега, и мы вылезали и принимались играть вснежки. Я представила, что мы строим снежную пещеру и ложимся в нейспать. Мы лежим там, прижавшись друг к другу, чтобы было теплей,переплетя руки и ноги, словно черно-белые косы. Эта последняя мысльтак потрясла весь мой организм, что меня залихорадило. Я сунула рукипод мышки, и пот оказался холодным как лед.

— Ты впорядке? — спросил Зак.

— Да, а что?

— Тыдрожишь.

— Всенормально. Со мной это бывает.

Я отвернулась и сталасмотреть в окно, за которым не было ничего, кроме полей и, время отвремени, какого-нибудь полуразвалившегося деревянного сарая илистарого, заброшенного дома цветных.

— Сколькоеще ехать? — спросила я тоном, подразумевающим, что нашапоездка слишком затянулась.

— Ты чем-торасстроена?

Вместо ответа янеотрывно глядела в грязное ветровое стекло.

Когда мы свернули сшоссе на разбитую грунтовку, Зак сказал, что мы въехали во владениямистера Клейтона Форреста, который держит мед «Черная Мадонна»и восковые свечи в приемной своей адвокатской конторы, чтобы егоклиенты могли все это покупать. Работой Зака, в числе прочего, былодоставлять мед и свечи в места их продажи.

— МистерФоррест позволяет мне находиться в его конторе, — сказалон.

— Угу.

— Онрассказывал мне о делах, которые он выиграл.

Грузовик въехал врытвину, и мы так сильно подпрыгнули на своих сиденьях, чтостукнулись головами о потолок машины. Встряска перевернула моенастроение. Я принялась хохотать, словно бы кто-то защекотал меня.Чем сильнее грузовик подпрыгивал на ухабах, тем больше я смеялась,пока окончательно не забилась в припадке нездорового веселья. Ясмеялась так, как Мая плакала.

Сперва Зак специальновъезжал в рытвины, чтобы меня посмешить, но вскоре занервничал,поскольку я, похоже, не могла остановиться. Он замедлил движениенастолько, чтобы нас перестало трясти.

Моя истерикапрекратилась. Я вспомнила удовольствие, с каким упала в обморок в тотраз, во время встречи Дочерей Марии, и подумала, как было бы здорововновь лишиться чувств прямо сейчас, в грузовике. Я завидовалачерепахам и их панцирю, тому, как они умели прятаться в нем.

Я слышала дыхание Зака,краем глаза видела рубашку, натянувшуюся на его груди, и руку,небрежно лежащую на руле. Зак волновал меня.

Глупо думать, чтокакие-то вещи совершенно невероятны — разве можно влюбиться внегра? Я честно считала, что подобное не может случиться, как вода неможет течь в гору или соль не может быть сладкой. Закон природы.Может, меня просто тянуло к тому, чем я не могла обладать? А может,желание возникает, когда ему вздумается, не считаясь с правилами, покоторым мы живем и умираем? «Можно представить и то, чегоникогда не бывало» — это слова Зака.

Он остановил «медовыйвозок» возле пары десятков ульев, запрятанных в гуще деревьев,где пчелы могли найти тень летом и укрыться от ветра зимой.

Пчелы были еще болеехрупкими, чем я себе представляла. Если их не убивали клещи, то этомогли сделать пестициды или просто плохая погода.

Зак вылез из кабины ивытащил из кузова снаряжение — шлемы, запасные суперы, пустыерамки и дымарь, который он дал мне зажечь. Я двигалась через заросликамфары и дикой азалии, наступая на муравейники и размахивая дымарем,пока он открывал крышки ульев и заглядывал внутрь, ища запечатанныерамки.

Он двигался, какчеловек, по-настоящему любящий пчел. Я не могла поверить тому,насколько он может быть нежным и добросердечным. В одной из рамок,которые он вынул, был мед цвета сливы.

— Онфиолетовый! — воскликнула я.

— Когдастановится жарко и цветы высыхают, пчелы начинают высасывать ягодыбузины. От этого мед становится фиолетовым. Люди платят по двадоллара за банку фиолетового меда.

Он погрузил палец всоты и, приподняв сетку на моем лице, поднес к моим губам. Я открыларот, позволив пальцу скользнуть внутрь, и дочиста его облизала.

Счастливейшая улыбкаозарила его лицо, и меня бросило в жар. Он нагнулся ко мне. Я хотела,чтобы он вновь поднял вуаль и поцеловал меня, и по тому, как онсмотрел мне в глаза, я поняла, что он тоже этого хочет. Мы стоялитак, а пчелы кружились над нашими головами со звуком шипящего насковороде бекона, со звуком, который уже не воспринимался какопасность. К опасности, поняла я, можно привыкнуть.

Но вместо того, чтобыменя поцеловать, он повернулся к следующему улью и вновь принялся заработу. Дымарь потух. Я шла за Заком, и мы оба молчали. Мы погрузилиполные суперы на грузовик, и ни один из нас не проронил ни слова,пока мы не проехали знак начала города:

ТИБУРОН, НАСЕЛЕНИЕ 6502
Родина Уиллифред Марчант
— Кто такаяУиллифред Марчант? — спросила я, не в силах больше молчатьи желая восстановить нормальную атмосферу.

— Ты хочешьсказать, что никогда не слышала о Уиллифред Марчант? —сказал он. — Ну, она всего лишь всемирно-известнаяписательница, трижды получившая премию Пулицера за три своих книги олиственных деревьях Южной Каролины.

Я захихикала.

— Такиекниги не получают премий Пулицера.

— Лучшезамолчи, поскольку книги Уиллифред Марчант — это библия дляжителей Тибурона. Каждый год у нас проводится официальный ДеньУиллифред Марчант, когда в школах устраивают церемонии посадкидеревьев. Она всегда появляется в огромной соломенной шляпе и скорзиной розовых лепестков, чтобы осыпать ими детей.

— Не можетбыть, — сказала я.

— Еще какможет. Мисс Уилли очень необычная.

— Лиственныедеревья — интересная тема, но я бы скорее стала писать о людях.

— А, ну да,я и забыл, — сказал он. — Ты собираешься бытьписателем. Ты — и мисс Уилли.

— Тыговоришь так, словно не веришь, что у меня получится.

— Я этого неговорил.

— Ты хотелэто сказать.

— О чем ты?Вовсе нет.

Я отвернулась и сталаразглядывать вывески, мимо которых мы проезжали. «Масонскаяложа», «Распродажа подержанных автомобилей», «ШиныФайрстон».

Зак остановился накрасный свет возле кафе «Дикси», которое находилосьпрактически во дворе Межокружной компании рогатого скота, и это меняпочему-то взбесило. Я желала знать, как люди могут завтракать,обедать и ужинать в этом коровьем — и хуже того — запахе.Мне хотелось высунуться в окно и заорать: «Ешьте свою дурацкуюовсянку где-нибудь в другом месте! Здесь вместо воздуха —коровье дерьмо!»

Зак миновалперекресток. Я чувствовала, как его взгляд сверлит мне затылок.

— Ты на менясердишься? — спросил он.

Я хотела сказать: «Да,сержусь, потому что ты думаешь, что я в жизни ничего не смогудостичь». На деле же я, неожиданно для себя, сказала нечтосовершенно другое, и это было обескураживающе глупо.

— Я никогдане стану осыпать людей розовыми лепестками! — И тут меняпрорвало: я заплакала, задыхаясь и хватая ртом воздух, как утопающий.

Зак остановился наобочине, сказав:

— Вот те на!В чем дело-то?

Одной рукой он обнялменя за плечи и притянул к себе.

Я бы решила, что этовсе из-за моего разрушенного будущего, того, в которое заставила меняповерить миссис Генри, потчуя книгами и списками литературы на лето,а также болтовней насчет стипендии в колумбийском колледже. Но сидятам, рядом с Заком, я знала, что плачу из-за его ямочки на однойщеке, из-за того, что всякий раз, как я глядела на него, у меняпоявлялось это жаркое, даже горячее ощущение, которое растекалось отпоясницы к коленкам, и из-за того, что я только что была совершеннонормальной девчонкой, и вот я уже перешла какую-то грань и нахожусь вотчаянии. Я поняла, что плачу о Заке.

Я положила голову емуна плечо, гадая, что он может обо мне думать. За одно короткое утро япродемонстрировала безумный смех, скрытую похоть, неадекватноеповедение, жалость к себе и истерический плач. Даже если бы я нарочностаралась показать себя с худшей стороны, я бы не смогла сделатьбольшего.

Он сжал мне плечо ипроговорил в мои волосы:

— Все будетхорошо. Однажды ты станешь великолепным писателем.

Я увидела, что онпосмотрел назад, а затем через дорогу.

— Теперьвозвращайся к себе и вытри лицо, — сказал он, протягиваямне какую-то тряпку, пахнущую бензином.

* * *
Когда я вошла в медовыйдомик, там не было никого, кроме Розалин, собирающей свои вещи, чтобыпереехать в комнату к Мае. Я отсутствовала едва ли пару часов, и заэто время весь наш жизненный уклад полетел вверх тормашками.

— С чего этоты решила туда переехать? — спросила я.

— Потому чтоМая боится спать одна. Отныне Розалин собиралась спать в пустующейдвухъярусной кровати, хранить свои вещи в нижнем ящике Манного комодаи пользоваться ванной, когда ей вздумается.

— Неужели тыбросишь меня здесь одну?! — закричала я.

Зак схватил тачку, чутьли не бегом выскочил с ней наружу и принялся разгружать суперы с«медового возка». Пожалуй, на сегодня ему уже хватиложенских истерик.

— Я тебя небросаю. Просто теперь у меня будет нормальный матрас, —сказала она, засовывая в карман зубную щетку и табак «КраснаяРоза».

Я сложила руки нагруди, где блузка была еще влажной от слез.

— Ладно,давай. Мне все равно.

— Лили, отэтой кровати у меня болит спина. И, если ты не заметила, ее ножки ужеподгибаются от моей тяжести. Еще неделя, и она рухнет на пол. Тывполне справишься без меня.

Я потеряла дар речи.Справлюсь без нее. Она что, спятила?

— Я не хочувозвращаться из мира снов, — сказала я хриплым голосом,который, казалось, перестал меня слушаться.

Она села на кровать —кровать, которую я теперь люто ненавидела, потому что из-за нееРозалин переезжает в комнату к Мае. Розалин притянула меня к себе иусадила рядом.

— Я знаю,что не хочешь, — сказала она, — но я будурядом, когда придет время. Я буду спать в комнате с Маей, но яостаюсь с тобой.

Она похлопала меня поколенке, как в прежние времена. Она похлопала, и никто из нас непроизнес ни слова.

* * *
Я шла за Розалин,несущей свои немногочисленные пожитки в розовый дом, и намереваласьвзглянуть на ее новую комнату. Мы поднялись по ступенькам. Августасидела на качелях, подвешенных на цепях к потолку веранды. Онараскачивалась взад и вперед, отдыхая со стаканом оранжада и новойкнигой, взятой в библиобусе.Я вытянула шею и прочла название: «Джейн Эйр».

Мая находилась с другойстороны веранды, прокручивая белье через отжимные резиновые роликистиральной машины — новенькой розовой «Леди Кенмор»,которую они поставили на веранде, поскольку на кухне для нее уже небыло места. В телевизионной рекламе женщина, выжимающая белье спомощью «Леди Кенмор» была одета в вечернее платье, ивозникало впечатление, что она работает в свое удовольствие. Но Маявыглядела вспотевшей и усталой. Она улыбнулась, когда Розалин прошламимо нее со своими вещами.

— Ничего,что Розалин переезжает? — спросила меня Августа, кладякнигу себе на живот. Она сделала глоток оранжада, затем стерла рукойвлагу со стакана и прижала ладонь к горлу.

— Думаю,ничего.

— Мая будетлучше спать, когда рядом Розалин, — сказала она. —Так ведь, Мая?

Я посмотрела в сторонуМаи, но, похоже, за гулом машины та не услышала вопроса.

Внезапно мне совершеннорасхотелось идти за Розалин и смотреть, как она раскладывает своивещи в комоде Маи. Я взглянула на книгу.

— Что вычитаете? — спросила я, рассчитывая на непринужденнуюбеседу.

— Эта книгао девочке, чья мама умерла, когда та была маленькой, —сказала Августа. Затем она посмотрела на меня так, что мой желудокподнялся к горлу, так же как он поднялся, когда она рассказывала мнео Беатрис.

— И чтостало с девочкой? — спросила я, стараясь, чтобы мой голосне дрожал.

— Я тольконачала читать, — сказала она. — Но пока оналишь чувствует себя покинутой и несчастной.

Я отвернулась ипосмотрела в сторону сада, где Июна с Нейлом собирали помидоры. Яглядела на них, слыша скрип валиков отжимной машины и звук белья,падающего в тазик. Она знает, подумала я. Она знает, кто ятакая.

Августа продолжаласмотреть на меня, словно чего-то ждала.

— Пожалуй,схожу взглянуть на новую кровать Розалин, — сказала я.

Августа снова взяласьза книгу. Момент был упущен, а с ним прошло и ощущение того, что онаобо всем догадывается. Мне было ясно, что это невозможно —откуда Августе Боутрайт хоть что-то обо мне знать?

Примерно в тот жемомент между Июной и Нейлом началась классическая ссора. Июна что-токрикнула, и он крикнул ей в ответ.

— О-хо-хо, —сказала Августа. Она отложила книгу и встала.

— Почему тыне можешь просто оставить все как есть? — кричала Июна. —Почему ты всегда возвращаешься к одному и тому же? Уясни себенаконец: я не намерена выходить замуж. Ни сегодня, ни завтра, ни вбудущем году!

— Но чего тыбоишься? — спросил Нейл.

— Да будеттебе известно — я не боюсь ничего.

— В такомслучае ты самая эгоистичная сука, которую я знаю, — сказалон и направился к своей машине.

— О боже, —пробормотала Августа себе под нос.

— Как тысмеешь так меня называть! — закричала Июна. — Ану подойди сюда. Не смей уходить, когда я с тобой разговариваю!

Нейл шел неоглядываясь. Я заметила, что Зак прекратил нагружать суперы на своютачку и глядел на все это, мотая головой, словно бы не в силахповерить, что снова стал свидетелем сцены, где люди показывают себя сих худших сторон.

— Еслисейчас уедешь, даже не пытайся возвращаться! — прокричалаона.

Нейл забрался в машину,и вдруг Июна побежала к нему, держа в каждой руке по помидору. Шлеп! — первый помидор попал в лобовое стекло. Шмяк! —второй размазался по дверной ручке.

— Можешь невозвращаться! — крикнула она вслед машине Нейла,оставляющей за собой след из томатного сока.

Мая, рыдая, сидела наполу. Она выглядела такой несчастной, что я почти видела, как подребрами пульсирует ее большое сердце. Мы с Августой проводили Маю кстенке, где она в который раз написала на бумажке: «Июна иНейл» — и засунула ее между камней.

* * *
Остаток дня мы провели,работая с суперами, которые привезли утром. Сложенные друг на другапо шесть штук, они образовали внутри медового домика миниатюрныйгородской пейзаж. Августа сказала, что похоже, что у нас тут ГородПчел.

Мы пропустили через всюсистему двенадцать зарядов экстрактора — полный цикл, от ножадля раскупорки до разлива по банкам. Августа не любила, чтобы медслишком долго ждал обработки, потому что от этого терялась часть егоаромата. «У нас два дня, чтобы все закончить», —сказала она. Точка. Благо, что нам не нужно было хранить мед вспециальной горячей комнате, чтобы избежать кристаллизации, посколькулюбая из наших комнат была горячей. Иногда каролинская жара можетбыть и полезной.

Когда я уже решила, чтона сегодня все и можно идти ужинать и творить вечернюю молитву счетками, выяснилось, что это еще только начало. Августа поручила намзарядить пустые суперы и отнести их в лес, чтобы пчелы моглиприлететь и устроить большую чистку. Она не хотела складировать своисуперы на зиму, пока пчелы не высосут из сот весь мед до последнейкапли. Она сказала, что остатки меда привлекают тараканов. Но яуверена, что на самом деле она хотела устроить пчелам прощальнуювечеринку и посмотреть, как они будут пикировать на суперы, как навновь обретенный медовый рай.

И все время, что мыработали, я поражалась, насколько безумен становится человек, когдадело касается любви. Возьмите, хотя бы, меня. Было похоже, что теперья думаю о Заке по сорок минут из каждого часа — о Заке, которыйбыл невозможностью. Вот слово, которое я повторила про себяпятьсот раз: невозможность. И вот что я вам скажу: это слово —огромное бревно, брошенное в костер любви.

* * *
В ту ночь было оченьстранно лежать одной в медовом домике. Я скучала по храпу Розалинтак, как вы бы скучали по океанским волнам, после того как привыклиспать под их шум. Раньше я даже не представляла себе, насколько этоменя успокаивало. У тишины есть странный, вязкий звук, от которогомогут полопаться барабанные перепонки.

Не знаю, от пустоты ли,от духоты, или от того, что было всего лишь девять часов вечера, номне, несмотря на всю усталость, никак не удавалось заснуть. Я стащилас себя майку и трусики и лежала на влажной простыне. Мне нравилосьощущение наготы. Это было гладкое, масляное ощущение простыни —освобождающее ощущение.

Затем я представила,что слышу, как на подъездную дорожку сворачивает машина. Япредставила, что это Зак, и мысль о том, что он сейчас рядом смедовым домиком, заставила мое дыхание участиться.

Я поднялась и, пройдячерез темное пространство, встала у зеркала. Перламутровый светвтекал через открытое окно и принимал форму моего тела, создаваявокруг меня сияющий нимб. Я была последним человеком, заслуживающимнимб, но я изучала эффект, приподняв груди руками и рассматривая своирозовато-коричневые соски, тонкую линию талии, каждый изгиб своеготела, лучащегося мягким светом. Впервые в жизни я чувствовала себячем-то большим, чем просто дурнушкой.

Я прикрыла глаза, ишар, наполненный вожделением наконец лопнул в моей груди, и когда этопроизошло — что бы вы думали! — только что я мечталао Заке, и вот я уже нестерпимо хочу видеть свою маму, представляю,как она меня зовет, говоря: Лили, девочка моя. Ты мой цветок.

Когда я обернулась кокну, за ним никого не было. Не то, чтобы я ожидала там кого-нибудьувидеть.

* * *
Два дня спустя послетого, как мы полностью измотали себя приготовлением меда, Закпоявился с симпатичным блокнотом — зеленым, с бутонами роз наобложке. Он встретил меня, когда я выходила из розового дома.

— Этотебе, — сказал он. — Так что можешь начинатьписать прямо сейчас.

Вот тогда я поняла, чтоу меня никогда не будет друга лучше Захарии Тейлора. Я обвила егоруками и прижалась к его груди. Он издал звук, вроде «вау», но через несколько секунд его руки обняли меня, и мы так истояли, по-настоящему обнявшись. Он водил руками по моей спине, вверхи вниз, пока у меня не начала кружиться голова. Наконец он расцепилмои руки и сказал:

— Лили, тынравишься мне больше, чем любая из девчонок, что я когда-либо знал,но ты должна понять, что есть люди, которые убьют парня вроде меня зато, что он хотя бы посмотрит на девчонку вроде тебя.

Я не смогла удержатьсяот того, чтобы коснуться его лица, того места, где в его кожескрывалась ямочка.

— Прости, —сказала я.

— Ага. И тытоже, — сказал он.

После этого я сталавезде ходить с этим блокнотом. Я все время писала. Я сочинила рассказо Розалин, которая сбросила восемьдесят пять фунтов и теперьвыглядела так, что ее бы никто не узнал. Другой рассказ был обАвгусте, разъезжающей на медобусе, который был похож на библиобус,только вместо книг она раздавала мед. Моим любимым, однако же, былрассказ о Заке, ставшем юристом-набивателем-задниц и организовавшемсобственное телевизионное шоу, вроде «Перри Мейсона».Как-то я прочла ему это во время обеда, и он слушал внимательнее, чемребенок перед сном слушает сказку.

— УиллифредМарчант, подвиньтесь, — вот все, что он сказал.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Медоносные пчелы зависят нетолько от физического контакта со своей колонией, но им такжетребуется дружеское общение и поддержка. Изолируйте пчелу от своихсестер, и она вскоре умрет.

«Королева должнаумереть, и другие проблемы пчел и людей»

Августа оторвалаиюльский листок в настенном календаре, что висел над ее столом вмедовом домике. Я хотела ей напомнить, что формально июль закончитсялишь через пять дней, но потом мне стало понятно, что она и такзнает. Дело было в том, что она хотела, чтобы июль поскорейзакончился и чтобы уже мог настать август — ее личный месяц.Так же как июнь был месяцем Июны, а май принадлежал Мае.

Августа рассказываламне — когда они были детьми и наступал их личный месяц, мамаосвобождала их от работы по дому и позволяла есть любимые вкусности,даже если это вредило зубам, и ложиться спать на час позже других,делая все, что захочется. Августе хотелось читать книги, так чтоцелый месяц она валялась на диване в тишине гостиной и читала, послетого как ее сестры отправлялись спать. Послушать Августу, так этобыло главным удовольствием ее молодости.

После ее рассказа ядолго размышляла о том, в честь какого месяца мне хотелось быназываться. Я выбрала октябрь, поскольку это золотой месяц и воктябре не самая плохая погода, а мои инициалы были бы «О. О.»,что означало Октябрина Оуэнс, из чего можно сделать интереснуюмонограмму. Я рисовала в своем воображении, как весь месяц ем назавтрак трехслойный шоколадный торт и ложусь на час позже, посвящаяэто время написанию стихов и эпохальных романов.

Я посмотрела наАвгусту, стоящую возле стола и держащую в руке листок календаря заиюль. На ней было белое платье со светло-зеленым шарфом из шифона,привязанным к поясу, так же как в первый день моего приезда. Шарф,свисающий с пояса, не мог иметь иного назначения, кроме штриха к еестилю. Она напевала ту же песенку, которой научила меня Мая: «Положимне на могилку улей с пчелками живыми…» Я думала о том,какая, должно быть, у нее была хорошая, замечательная мама.

— Давай,Лили, — сказала она. — Нам нужно наклеить навсе эти банки этикетки, а нас с тобой только двое.

Весь тот день Закразъезжал по городу, доставляя мед в места, где он продавался, изабирая деньги за продажи в прошлом месяце. «Деньги-меденьги»— так называл их Зак. Хотя основной приток меда уже закончился,пчелы все еще продолжали пить нектар, занимаясь своим делом.(Невозможно заставить пчел прекратить работать, даже если сильностараться.) Зак говорил, что мед приносит Августе по пятьдесят центовза фунт.

По моим расчетам, онадолжна была купаться в «меденьгах». Я не понимала, почемуона не живет в каком-нибудь ярко-розовом дворце.

Ожидая, пока Августавскроет коробку с новой партией этикеток «Черная Мадонна»,я рассматривала кусок сот. Люди не представляют, насколько умны пчелы— умнее даже, чем дельфины. Пчелы знают толк в геометрии имогут ряд за рядом выкладывать идеальные шестигранники, с такимиточными углами, как если бы они пользовались специальнымиинструментами. Пчелы берут обыкновенный цветочный сок и превращаютего в нечто, куда каждый человек в мире будет рад обмакнуть своепеченье. И я лично была свидетелем того, как за пятнадцать минутпятьдесят тысяч пчел нашли те пустые суперы, которые Августа оставилаим на очистку, передавая друг другу сведения о находке на своемпчелином языке. Но главное, они работают так много, что могутбуквально себя этим убить. Иногда хочется им сказать: Расслабьтесь,отдохните немного. Вы это заслужили.

Пока Августа доставалаиз коробки этикетки, я прочла обратный адрес: магазин подарковмонастыря Святой Девы, почтовый ящик 45, Сент-Пол, Миннесота. Затемона вынула из ящика стола толстый конверт и высыпала оттуда несколькодесятков других наклеек, поменьше, с отпечатанным текстом: «МЕД„ЧЕРНАЯ МАДОННА“ — Тибурон, Южная Каролина».

Я должна была смачиватьоборотную сторону обеих этикеток влажной губкой и передавать Августе,чтобы она наклеивала их на банки, но я на минутку задержалась, чтобывглядеться в изображение Черной Мадонны, которое так часторассматривала наклеенным на маленькую дощечку моей мамы. Явосхищалась причудливым золотистым шарфом, повязанным ей на голову, итем, как он был украшен красными звездами. Ее глаза были загадочны идобры, а кожа отливала темно-коричневым. Она была темнее тоста ибудто чуть-чуть намазана маслом. Всякий раз мое сердце словно бысовершало прыжок при мысли о том, что мама когда-то смотрела на этукартинку.

Страшно представить,что бы со мной стало, если бы я в тот день не увидела картинку ЧернойМадонны в Универсальном магазине и ресторане Фрогмора Стю. Возможно,я спала бы сейчас возле речек по всей Южной Каролине. Пила воду излуж вместе с коровами. Писала за сиреневыми кустами, мечтая отуалетной бумаге как о величайшем счастье.

— Надеюсь,вы поймете меня правильно, — сказала я. — Но,до того, как увидела картинку, я никогда не думала, что Дева Марияможет быть цветной.

— ТемноликаяМария не так уж необычна, как ты думаешь, — сказалаАвгуста. — Их сотни в Европе, в таких странах, как Францияи Испания. Та, что мы клеим на мед, — древняя, как горы.Это Черная Мадонна Богемских Брежничар.

— Откуда выобо всем этом узнали? — спросила я.

Она сложила руки наколенях и улыбнулась — мой вопрос всколыхнул в ней светлые,давно забытые воспоминания.

— Думаю, всеначалось с молитвенных открыток моей мамы. Она их собирала, как в тевремена делали многие хорошие католики, — знаешь, такиеоткрытки с изображениями святых. Она менялась ими, как мальчикименяются бейсбольными открытками. — Августа от душирассмеялась. — Готова поспорить, что у нее было не меньшедюжины открыток с Черной Мадонной. Я обожала играть с ее открытками,особенно с Черными Мадоннами. Потом, когда я пошла в школу, то прочлао них все, что смогла найти. Вот так я и узнала о Черной МадоннеБогемских Брежничар.

Я попыталась произнестислово «Брежничар», но выходило как-то не так.

— Ладно,хоть я и не могу правильно сказать ее имя, но я просто люблю эту картинку. — Я смочила этикетку и наблюдала, какАвгуста прилаживает ее к банке, а затем приклеивает под ней другуюэтикетку, как делала это уже десятки тысяч раз.

— А что тыеще любишь, Лили?

Никто и никогда неспрашивал меня об этом. Что я люблю? Мне хотелось сказать ей, что ялюблю фотографию моей мамы — как она там стоит, облокотившисьна машину, а ее волосы выглядят в точности как мои, и еще ее перчаткии ее картинку Черной Марии с непроизносимым именем. Но мне пришлосьспрятать все это подальше.

Я сказала:

— Ну, ялюблю Розалин, и я люблю писать рассказы и стихи — о чемугодно, мне все равно. — Тут мне пришлось задуматься.

Я сказала:

— Может, этои глупо, но после школы я люблю пить кока-колу с насыпанным в бутылкусоленым арахисом. А выпив, я люблю перевернуть бутылку, чтобы узнать,откуда она. — Однажды мне попалась бутылка изМассачусетса, и я сохранила ее, как пример того, как далеко можетзавести тебя жизнь.

И я люблю голубой цвет— настоящий ярко-голубой цвет, как у шляпы, которую Маянадевала на собрание Дочерей Марии. А с тех пор, как я здесь, я сталалюбить пчел и мед. — Я хотела добавить: и вас, ялюблю вас, но мне было неловко.

— Ты знаешь,что в одном из эскимосских языков есть тридцать два обозначенияпонятия «любить»? — сказала Августа. —А у нас только одно это слово. Наши возможности столь ограниченны —тебе приходится применять одно и то же слово для любви к Розалин идля любви к кока-коле с арахисом. Правда ведь, жаль, что у нас нетдругих способов это сказать?

Я кивнула, поражаясь,сколь обширны ее знания. Возможно, одной из книг, что она читалавечерами в августе, была книга об эскимосах.

— Думаю, намрано или поздно придется придумать новые способы сказать это. —Августа улыбнулась. — Ты знаешь, что я тоже люблю арахис вкока-коле, а мой любимый цвет — голубой?

Слышали выражение —«одного поля ягоды»? Именно это я чувствовала в тотмомент.

Мы клеили этикетки набанки обыкновенного меда, который я собрала с Заком на земляхКлейтона Форреста, и фиолетового меда, который пчелы делали из сокабузины. Цвет кожи Богемской Мадонны красиво оттенялся золотистымцветом меда. Чего не скажешь о фиолетовом меде.

— Но почемувы решили наклеивать Черную Мадонну на свой мед? —спросила я. Мне хотелось это знать с самого первого дня. Обыкновеннолюди привычно наклеивают на мед медвежат.

Августа замерла, держабанку в руке и глядя куда-то вдаль, словно бы ища ответ, за которыйназначена премия.

— Жаль, чтоты не видела Дочерей Марии, когда они впервые увидели эту картинку.Знаешь почему? Потому что в этот момент они впервые в жизни поняли,что божественное может иметь темную кожу. Видишь ли, каждому человекунужен бог, который похож на него самого.

Мне и вправду сталожаль, что меня не было с ними, когда Дочери Марии совершили этовеликое открытие. Я представила, как они веселились в своихвеликолепных шляпах — только перья летели.

Порой я ловила себя натом, что трясу ногой так, что она вот-вот сорвется с кости икуда-нибудь отлетит, — «трясоножество», такназывала это Розалин, — и сейчас, взглянув вниз, яобнаружила, что моя нога набирает темп. Последнее время это частослучалось по вечерам, когда мы произносили молитвы перед Нашей Леди вОковах. Словно мои ноги хотели вскочить и пройтись по комнате в танцеконга.

— А какскульптура Черной Марии попала к вам? — спросила я.

— Точно незнаю. Знаю только, что в какой-то момент она появилась в нашей семье.Ты помнишь историю о том, как Обадия принес статую в храм и как рабыверили, что это Мария, которая пришла, чтобы остаться среди них?

Я кивнула. Я помнилавсе, до мельчайших подробностей. Я прокручивала эту историю в своейголове сотни раз с тех пор, как Августа ее рассказала. Обадия наколенях в грязи, возле скульптуры. Скульптура, гордо возвышающаяся вхраме. Поднятый кулак Нашей Леди и люди, подходящие по одному, чтобыприкоснуться к ее сердцу, в надежде обрести силу для продолженияжизни.

— Так вот, —сказала Августа, не прекращая наклеивать этикетки, —понимаешь, это ведь на самом деле просто носовая фигура со старогокорабля, но людям нужны были спасение и утешение, так что когда онисмотрели на нее, то видели Марию, и тогда дух Марии вселился в этуфигуру. На самом деле, Лили, ее дух повсюду. Внутри камней идеревьев, и даже людей, но иногда он сосредоточивается в определенныхместах и сияет людям особенно ярко.

Я была просто ошарашенатем, что до сих пор не имела никакого понятия, в каком мире живу.Возможно, учителя в школе тоже об этом не знали, потому как говорили,что все вокруг — это лишь углерод, кислород и минералы —наискучнейшие элементы, какие только можно вообразить. Я попыталасьувидеть иной мир, дивный мир, наполненный Мариями, скрывающимисявокруг, мир, полный сердец, к которым люди могли бы прикасаться, еслибы умели их узнавать.

Августа уложила банки сэтикетками в картонную коробку и поставила коробку на пол. Затем онадостала новые банки.

— Я простопытаюсь объяснить, почему люди так бережно относятся к Нашей Леди вОковах, передавая ее из поколения в поколение. Могу предположитьлишь, что после Гражданской войны она каким-то образом попала в семьюмоей бабушки.

— Когда ябыла еще моложе, чем ты, мы с Июной и Маей — и с Апрелией,поскольку тогда она еще была жива, — на все лето приезжалик бабушке. Мы часто сидели на коврике в гостиной, и Большая Мама —так мы ее называли — рассказывала нам эту историю. Всякий раз,когда она заканчивала. Мая говорила: «Большая Мама, расскажиеще», и бабушка принималась рассказывать сначала. Уверена, чтоесли приложить к моей груди стетоскоп, можно услышать эту историю,которую без конца рассказывает бабушкин голос.

Я была так захваченарассказом Августы, что перестала смачивать наклейки. Мне хотелось,чтобы и во мне звучала такая история, и звучала так громко, чтобы ееможно было слушать через стетоскоп — вместо той истории, чтобыла у меня: о том, как я прикончила свою маму и, одновременно сэтим, фактически прикончила и себя.

— Ты можешьсмачивать наклейки и слушать, — сказала Августа иулыбнулась. — Так вот, когда умерла Большая Мама, НашаЛеди в Оковах перешла к моей матери. Она поставила ее в спальне. Мойотец был очень недоволен. Он хотел избавиться от статуи, но мамасказала: «Не будет статуи, не будет и меня». Думаю, чтомама стала католичкой именно из-за статуи — так она могластоять перед ней на коленях и не чувствовать, что делает что-тостранное. Бывало, мы заставали ее болтающей со статуей, как ссоседкой за чашкой чая. Мама могла поддразнить Нашу Леди, сказавчто-нибудь вроде: «Знаешь что? Лучше бы у тебя была дочь».

Августа поставила банкуна стол, и на лице ее появилось странное выражение. Я подумала: Онаскучает по своей маме.

Я прекратила смачиватьэтикетки, поскольку не хотела ее опережать. Когда она вновь взялабанку, я сказала:

— Вы вырослив этом доме? — Я хотела знать о ней все.

Августа помоталаголовой.

— Нет, номоя мама выросла здесь. Именно здесь я проводила лето. Этот домпринадлежал моим бабушке с дедушкой, также как и земля вокруг.Большая Мама тоже держала пчел, на том же самом месте, где они исейчас. До нее в этих местах никто отродясь не виделженщину-пасечницу. Она любила всем рассказывать, что женщины —лучшие пчеловоды, потому что у них есть особый дар любить существа,которые жалят. «Это выработалось годами любви к детям имужьям», говорила она. — Августа рассмеялась, и ярассмеялась с ней вместе.

— И именноБольшая Мама научила вас управляться с пчелами?

Августа сняла свои очкии протерла их шарфом, свисающим у нее с пояса.

— Онанаучила меня гораздо большему, нежели просто управляться с пчелами.Она рассказывала мне одну небылицу за другой — все про пчел.

Я навострила уши.

— Расскажитечто-нибудь.

Августа постучалапальцем по лбу, словно бы хотела выколотить одну из небылиц,спрятанную в дальнем ящике своей головы. Затем ее глаза загорелись, иона сказала:

— Вот.Однажды Большая Мама сказала, что ходила вечером в Рождество к ульями слышала, как пчелы поют рождественскую историю, прямо из Евангелияот Луки. — Августа принялась напевать: «И родилаМария сына своего первенца, и спеленала его, и положила его в ясли».

Я захихикала.

— Выдумаете, это было на самом деле?

— И да, инет, — сказала она. — Некоторые веши происходятв буквальном смысле, Лили. А другие веши, как, например, эта,происходят не в буквальном смысле, но они все же происходят. Тыпонимаешь, о чем я говорю?

Я не имела ни малейшегопонятия.

— Вообще-то,нет, — сказала я.

— Я хочусказать, что на самом деле пчелы не пели слов из Луки, но всеже, если ты обладаешь особым слухом, ты можешь прислушаться к улью иуслышать рождественскую историю где-то в глубине себя. Ты можешьуслышать беззвучные вещи, вещи, которые кроме тебя не слышит большеникто. Большая Мама обладала подобным слухом. А моя мама — унее, по большому счету, не было этого дара. Думаю, это передалосьчерез поколение.

Мне не терпелось узнатьбольше о ее маме.

— Ваша маманаверняка тоже держала пчел?

Было похоже, что мойвопрос ее развеселил.

— О боже,нет, ей это было вовсе не интересно. Она уехала отсюда сразу же, кактолько смогла, и поселилась в Ричмонде, у своей кузины. Нашла работув прачечной при гостинице. Помнишь, в твой первый день здесь ясказала, что выросла в Ричмонде? Оттуда мой отец. Он был первымцветным дантистом в Ричмонде. Они познакомились с моей мамой, когдаона пришла к нему на прием с зубной болью.

С минуту я сидела иразмышляла о неисповедимости жизненного пути. Если бы не зубная боль.Августа здесь бы не оказалась. И не было бы ни Июны, ни Маи, ни меда«Черная Мадонна», и я бы здесь не сидела и с ней неразговаривала.

— Я любилаРичмонд, но мое сердце всегда было здесь, — сказала она. —В детстве я не могла дождаться лета, так мне хотелось сюда приехать,а когда умерла Большая Мама, она оставила все это хозяйство мне, Июнеи Мае. Я развожу здесь пчел уже около восемнадцати лет.

Солнце то заглядывало вокно медового домика, то исчезало за набегающей тучкой. Некотороевремя мы молча работали в желтеющей тишине. Я боялась утомить еесвоими расспросами. Но я уже не смогла сдерживаться. Я сказала:

— И что выделали в Виргинии, пока не приехали сюда?

Она бросила на меняхитроватый взгляд, как бы говорящий: Боже мой, ты действительнохочешь много знать, и тут же начала рассказывать, ни на секундуне прекращая наклеивать этикетки.

— Я училасьв колледже для преподавателей-негров в Мэриленде. Июна тоже тамучилась, но было нелегко найти работу, поскольку в Ричмонде не такмного мест, где учатся негры. Так что я девять лет проработалаэкономкой. В конце концов я получила место учителя истории. Этопродолжалось шесть лет, а потом мы переехали сюда.

— А какнасчет Июны? Она засмеялась.

— Июну незаставишь вести хозяйство в доме у белых. Она пошла работать в домгражданской панихиды для цветных, одевала и причесывала покойников.

Это казалось самойподходящей для нее работой. Она должна была хорошо ладить с мертвыми.

— Маясказала, что Июна однажды почти вышла замуж.

— Это верно.Около десяти лет назад.

— Интересно… —я осеклась, не зная как спросить.

— Тебеинтересно, было ли когда-нибудь, чтобы я почти вышла замуж?

— Да, —сказала я. — Наверное, да.

— Я решилане выходить замуж. Моя жизнь была достаточно трудна и без человека,который бы ждал, что я буду прислуживать ему день и ночь. Только неподумай, что я против брака, Лили. Я просто против того, чем этоможет обернуться.

Я подумала: Нетолько брак может так обернуться. А как насчет меня,прислуживающей Т. Рэю день и ночь, а ведь мы были всего лишь отцом идочерью? Налей еще чаю, Лили. Почисть мне ботинки, Лили. Пойдипринеси ключи от грузовика, Лили. Я искренне надеялась, чтоподобное не всегда происходит между мужем и женой.

— Вы бываливлюблены? — спросила я.

— Бытьвлюбленной и выйти замуж — две совершенно разные вещи. Я былаоднажды влюблена — конечно, была. Никто не должен прожитьжизнь, ни разу не влюбившись.

— Но вынедостаточно его любили, чтобы выйти замуж?

Она улыбнулась.

— Ядостаточно его любила, — сказала она. — Простоеще больше я любила свободу.

Мы клеили этикетки,пока не закончились банки. Тогда, для смеха, я смочила еще однуэтикетку и прилепила себе на футболку, в ложбинку между грудей.

Августа посмотрела начасы и сказала, что мы так быстро все сделали, что у нас еще осталсячас до обеда.

— Пойдем, —сказала она. — Проведем «пчелиный патруль».

* * *
Хотя я и проводила«пчелиный патруль» с Заком, но с Августой не была у ульевс того самого первого раза. Я натянула длинные хлопковые штаны,которые были когда-то белой рубашкой Июны и Августы, рукава которойприходилось подворачивать на десять заворотов. Затем водрузила наголову тропический шлем, позволив сетке упасть мне на лицо.

Мы шли к лесу,находящемуся за розовым домом, и рассказы Августы все еще окутывалинаши плечи. Я чувствовала их прикосновение, словно бы это быланастоящая шаль.

— Одного яне могу понять, — сказала я.

— Чего же?

— Почему,если ваш любимый цвет — голубой, вы покрасили дом такимрозовым?

Она засмеялась.

— Это всепроделки Маи. Она отправилась тогда со мной в магазин выбиратькраску. Я собиралась купить что-нибудь желто-коричневое, но Маяувидела образец, окрашенный краской с названием «карибскийрозовый». Она сказала, что от этого цвета ей кажется, что онатанцует испанское фламенко. Я подумала: «Это самый вульгарныйцвет, что я когда-либо видела, и половина города будет теперь о насзлословить, но если это может радовать сердце Маи, то ей, наверное,стоит жить окруженной этим цветом».

— А я всеэто время считала, что вы любите розовый цвет, — сказалая.

Она снова засмеялась.

— Понимаешь,некоторые вещи не столь уж важны — как, например, цвет дома.Сколько места это может занимать в твоей жизни? Но радовать чье-либосердце — вот это важно. Вся проблема людей в том…

— …чтоони не знают, что важно, а что нет, — закончила я еефразу, почувствовав гордость за свою сообразительность.

— Ясобиралась сказать: «Проблема в том, что они знают, чтоважно, но не выбирают это». Ты знаешь, как это трудно,Лили? Я люблю Маю, и все же мне было так трудно выбрать карибскийрозовый. Труднее всего на свете — выбрать то, что важно.

Нигде не было видно ниединой пчелы. Ульи выглядели, как покинутый городской квартал. Воздухдрожал от жары. Создавалось впечатление, что у пчел сиеста. Может онинаконец выбились из сил и отдыхают от своих непомерных трудов?

— Где они? —спросила я.

Августа поднесла палецк губам, чтобы я не шумела. Она сняла шлем и прислонилась ухом ккрышке улья.

— Послушай, —прошептала она.

Я сняла шлем и сунулаего под мышку. Затем я расположила свое лицо рядом с ее лицом, так,что мы едва ни соприкасались носами.

— Тыслышишь? — спросила она.

На меня нахлынулизвуки. Безупречный гул, живой и объемный, словно бы кто-то поставилна плиту чайник и он вот-вот закипит.

— Ониохлаждают улей, — сказала она, и ее дыхание разбилось омое лицо запахом перечной мяты. — Это звук ста тысячкрылышек, вентилирующих воздух.

Она закрыла глаза ипогрузилась в этот звук, как, наверное, люди на симфоническомконцерте внимают серьезной музыке. Надеюсь, еще не поздно сказать,что я чувствовала себя так, словно никогда не слышала, чтобы мойдомашний хай-фай выдавал звук такого качества. Нужно услышать этотзвук самому, чтобы понять, сколь совершенным может быть тон и скольбезупречна бывает гармония. Мы прижимались ушами к гигантскоймузыкальной шкатулке.

Вскоре мое лицозавибрировало, словно бы музыка начала проникать в поры. Я видела,что кожа Августы едва заметно пульсирует. Когда мы выпрямились, моющеку покалывало.

— Ты слушалапчелиное кондиционирование воздуха, — сказала Августа. —Большинство людей не имеют ни малейшего представления о той сложнойжизни, которой живет улей. У пчел есть тайная жизнь, о которой мыничего не знаем.

Мне нравилась мысль отом, что пчелы ведут тайную жизнь — так же как и я.

— Какие ещетайны у них есть? — спросила я.

— Ну,например, то, что у каждой пчелы есть своя роль.

Она приняласьобъяснять. Строители были группой, которая лепит соты. Я сказала,что, судя по их шестигранникам, они должны уметь делатьматематические вычисления, а она улыбнулась и сказала, что да, устроителей действительно есть математические способности.

Полевые пчелы былиособями с навигационными навыками и неутомимым сердцем — онисобирают пыльцу и нектар. Была группа, называемая могильвдиками, чьейскорбной работой было выгребать мертвых пчел из улья и следить зачистотой. Пчелы-кормилицы, как сказала Августа, обладали даромвыкармливания — они кормили молодых пчелок. Они, вероятно, былисамой самоотверженной группой, подобно женщинам в благотворительнойстоловой при церкви, которые говорили: «Нет, возьмите куринуюгрудку. Мне вполне хватит шейки и гузки». Единственными самцамибыли трутни, которые сидели вокруг и ждали, когда можно будетспариться с маткой.

— И конечноже, — сказала Августа, — там есть матка сосвоими приближенными.

— У нее естьприближенные?

— А как же —что-то вроде фрейлин. Они кормят ее, купают, согревают или охлаждают— все, что ей нужно. Ты можешь увидеть, как они все времякрутятся вокруг нее, опекают. Однажды я даже видела, как они ееласкают.

Августа надела свойшлем.

— Мне бытоже, наверное, захотелось комфорта, если бы я постоянно клала яйца,целыми днями, неделя за неделей.

— И это все,что она делает, — кладет яйца?

— Откладыватьяйца — самое главное. Лили. Она — мать каждой пчелы вулье, и от нее зависят их жизни. И не важно, какая у пчелы роль, нокаждая из них знает, что матка — это ее мать. Она мать тысячдетей.

Мать тысяч детей.

Я надела свой шлем,поскольку Августа как раз сняла с улья крышку. То, как пчелы полилисьнаружу, нахлынув внезапной спиралью хаоса и шума, заставило меняподпрыгнуть.

— Недергайся, — сказала Августа. — Помни, что ятебе говорила. И не бойся.

Пчела, нацелившисьпрямо мне в лоб, смяла сетку и ударилась о мою кожу.

— Она делаеттебе небольшое предупреждение, — сказала Августа. —Когда она бьет тебя в лоб, она говорит: Я слежу за тобой, так что будь осторожна. Посылай им любовь, и все будет в порядке.

Я люблю вас, я люблювас, повторяла я про себя. Я ЛЮБЛЮ ВАС. Я пыталась сказать этотридцатью двумя различными способами.

Августа вынимала изульев рамки, даже не надевая перчаток. Пока она работала, пчелывились вокруг нас, их становилось все больше и больше, пока наши лицане обдувал уже постоянный бриз. Это напоминало мне, как пчелывылетали из стен моей комнаты и я оказывалась в эпицентре пчелиноговихря.

Я наблюдала за тенямина земле. Воронка из пчел. Я — неподвижная, как столб. Августа— нагнувшаяся над ульем и проверяющая рамки в поисках восковыхобразований на сотах. Подпрыгивающий полумесяц ее шлема.

Пчелы принялисьусаживаться мне на плечи, как птицы на провода. Они уже сидели намоих руках и так залепили сетку, что я с трудом могла сквозь неевидеть. Я люблю вас, я люблю вас. Они уже покрыли мои ноги —все мое тело.

Дыхание участилось,что-то обвилось вокруг моей груди и сжимало все туже и туже, покавдруг — словно бы кто-то нажал выключатель — паника неисчезла. На меня накатило неестественное спокойствие, казалось, чтокакая-то часть меня вылетела из тела и сидела теперь на ветке одногоиз деревьев, наблюдая за всем с безопасного расстояния. А другаячасть танцевала с пчелами. Я совершенно не двигалась, но былоощущение, что я кружусь с ними в воздухе. Мы танцевали пчелинуюконгу.

С закрытыми глазами, ямедленно подняла руки, вплетая их в поток пчел, и вот я уже стояла,раскинув руки, в каком-то сказочном месте — там, где прежденикогда не бывала. Моя голова запрокинулась, а рот раскрылся. Яплавала где-то очень далеко, там, где не было и следа реальной жизни.Словно бы я пожевала коры волшебного дерева и сошла с ума.

Затерянная среди пчел,я чувствовала себя в заколдованном клеверном поле, которое защищаломеня от всего на свете — словно бы Августа окурила менядымарем, так что теперь я могла лишь стоять с поднятыми руками ираскачиваться взад и вперед.

Затем, без всякогопредупреждения, защита исчезла, и я почувствовала боль где-то междупупком и грудиной — это было Мамино Место, им я всегда ощущалатоску по маме. Я увидела мою маму в чулане, застрявшее окно, чемоданна полу. Я услышала крик, а затем — взрыв. Я практическисложилась напополам. Я опустила руки, но не открыла глаза. Как же мнетеперь жить со знанием всего этого? Могу ли я хоть что-нибудьсделать, чтобы избавиться от своего груза? Ну почему невозможновернуться назад и исправить то, что мы натворили?

Позже, я вспоминаланаказания, которые Бог насылал в начале своего пути, —особенно те, что предназначались фараону, чтобы тот изменил решение ипозволил Моисею вывести свой народ из Египта. Отпусти народ мой, сказал Моисей. Я видела фильм, и там саранча нападала на Египет —небо наполнилось тучами насекомых, похожих на самолеты камикадзе. Всвоей комнате на персиковой ферме, в ту ночь, когда впервые появилисьпчелы, я представляла себе, что они посланы Т. Рэю в качестве особойкары. Будто бы Бог говорил: Отпусти дочь мою, и, возможно,именно этим они и были — наказанием.

Но сейчас, со всехсторон окруженная смертоносными пчелами и с болью в Мамином Месте, язнала, что эти пчелы — вовсе не пытка. Было похоже, чтоприближенные королевы-матки прилетели ко мне со своей неистовойлюбовью и ласкают меня в тысяче мест. Посмотрите, кто здесь —это Лили. Она так потеряна и несчастна. Давайте же, пчелки-сестрички. Я была тычинкой посреди кружащегося цветка. Центром их заботы.

— Лили…Лили. — Мое имя доносилось откуда-то из голубых далей. —Лили!

Я открыла глаза.Августа смотрела на меня сквозь очки. Пчелы уже стряхнули пыльцу сосвоих ножек, и начинали прятаться обратно в улей. Я видела крошечныечастички, парящие в воздухе.

— Ты впорядке? — спросила Августа.

Я кивнула. В порядке лия? Трудно сказать.

— Ты ведьзнаешь, что нам с тобой необходимо хорошенько поговорить, верно? И,на этот раз, не обо мне. О тебе.

Я пожалела, что не могусделать, как пчела, — стукнуться в ее лоб, или хотя быпостучать по нему пальцем, предупреждая: Я слежу за тобой. Будьосторожна. Не приближайся.

— Наверное, —сказала я.

— Как насчетпрямо сейчас?

— Не прямосейчас.

— Но, Лили…

— Умираю отголода, — сказала я. — Думаю, надо сходитьпосмотреть, готов ли обед.

Я не стала ждать, чтоона ответит. Идя к розовому дому, я почти физически ощущалаприближение конца света. Я дотронулась до того места, где чуть раньшеприклеила Черную Марию. Она уже начинала отклеиваться.

* * *
Весь дом пропах жаренойбамией.Розалин накрывала на стол, а Мая погружала сердцевинки бамии вкипящее масло, вынимая те, что уже зажарились до золотисто-коричневойкорочки. Я не понимала, с чего это они вдруг готовят бамию, посколькуобычно мы ели сандвичи с болонской колбасой, закусывая их сандвичамиже с болонской колбасой.

У Маи не было истерик стех пор, как Июна исполнила свой номер со швырянием помидоров, и мыжили теперь, затаив дыхание. После стольких дней затишья я опасалась,что даже такая мелочь, как подгоревшая бамия, может вывести Маю изравновесия.

Я сказала, что голодна,а Розалин предложила попридержать лошадей. Ее нижняя губа былаоттянута вниз табаком «Красная Роза». Запах следовал заней по всей кухне, как собачка на поводке, — сочетаниеямайского перца, свежей земли и преющих листьев. Розалин прошла поверанде, высунулась из двери и сплюнула реактивной струйкой слюны всторону гортензий.

Никто не умел плеватьтак, как Розалин. Бывало, в моих фантазиях она выигрывала чемпионатпо плевкам и на сто призовых долларов мы с ней снимали номер вдорогом мотеле в Атланте. Пожить в мотеле всегда было моим заветнымжеланием, но сейчас, если бы мне сказали, что я могу выбирать междурозовым домом и комфортабельным мотелем с подогреваемыми бассейнами ителевизором в комнате, я бы однозначно выбрала розовый дом.

Впрочем, несколько раз,по утрам, когда я только просыпалась, я видела свой старый дом искучала по нему, но это длилось секунду или две, пока я невспоминала, как стояла на коленях на кухонном полу, а крупа буравиламои коленные чашечки, или как пыталась обойти стороной грозовую тучунастроения Т. Рэя и вечно попадала прямо в ее эпицентр. Я вспоминала,как он накидывался на меня с криками: Иисус С. Христос! Иисус С.Христос! Сильнее всего он ударил меня по лицу в тот раз, когдая, перебив его, спросила, что означает это «С»? Быстраяпрогулка по аллеям памяти — и от ощущения «отчего дома»не осталось и следа. Я предпочитала розовый дом.

Зак прошмыгнул в кухнюза спиной Августы.

— Так-так.Бамия и свиные отбивные. К чему бы это? — спросила АвгустаМаю.

Мая робко приблизиласьк ней и сказала, понизив голос:

— Прошло ужепять дней с тех пор, как я была у стены.

И я увидела, как онаэтим гордится, как она надеется, что времена истерик уже позади, какона хочет отпраздновать это обедом с бамией.

Августа улыбнулась.

— Правда,пять дней? Ну, это стоит отметить. Мая просияла.

Зак плюхнулся на стул.

— Ты развезвесь мед? — спросила его Августа.

— Весь,кроме меда для офиса мистера Клэйтона, — ответил он. Он немог усидеть на месте и все время что-то теребил: сперва салфетку настоле, затем пуговицу на своей рубашке. Словно бы ему не терпелосьчто-то сказать.

Августа пристально нанего посмотрела.

— У тебячто-то на уме?

— Вы неповерите, что говорят люди в городе, — сказал он. —Они говорят, что Джек Пэланс в эти выходные приезжает в Тибуронвместе со своей цветной подружкой.

Мы прекратили своизанятия и посмотрели друг на друга.

— Кто такойэтот Джек Пэланс? — спросила Розалин. Хотя обед еще неначался, она уже вгрызалась в отбивную и сейчас разговаривала снабитым ртом. Я пыталась встретиться с ней взглядом, указывая на свойзакрытый рот и надеясь, что мое сообщение до нее дойдет.

— Онкинозвезда, — сказал Зак. Июна фыркнула.

— Ну не чушьли? Что кинозвезде делать в Тибуроне?

Зак пожал плечами.

— Говорят,здесь живет его сестра и он приезжает к ней в гости и собирается впятницу пойти в кино со своей цветной подружкой. И она будет сидетьне на балконе, а внизу, в зоне для белых.

Августа повернулась кМае.

— Сходи,пожалуйста, в сад и принеси свежих помидоров для обеда — онибудут очень кстати, — сказала она и дождалась, пока Маявыйдет из дверей. Было видно, что она опасается, что Джек Пэланс,пытающийся осуществить интеграцию кинотеатра, может разрушитьпраздничный обед Маи.

— Людиволнуются? — спросила она Зака. Августа выгляделаозабоченной.

— Да, мэм, —сказал он. — В скобяной лавке Гаррета несколько белыхговорили о том, чтобы выставить оцепление возле входа в кинотеатр.

— Боже,начинается, — сказала Розалин. Июна издала губами звукпф-ф-ф-ф, а Августа покачала головой, и тут до меня впервыедошло, какая непомерная важность придается в мире пигментации кожи,словно пигментация была солнцем, а все остальное во вселенной былопланетами, которые вращались вокруг него. С тех пор, как я пошла вшколу, не говоря уже об этом лете, жизнь непрерывно вращается вокругпигментации кожи. Как же мне это надоело!

В начале лета поСилвану прокатился слух, что из Нью-Йорка едет полный автобус людей,которые собираются осуществить интеграцию городского бассейна. Ходилиразговоры на грани паники. В городе чуть было не ввели чрезвычайноеположение, как будто нет для южан большей беды, чем северяне,приехавшие нарушить наш образ жизни. А потом было это безобразие сбелыми мужчинами и Розалин на бензоколонке Эссо. Я подумала, чтолучше бы Бог вовсе отменил всякую пигментацию.

Когда Мая вошла накухню, Августа сказала:

— Давайтеобедать. — И это означало, что Джек Пэланс был темой недля обеденных разговоров.

Мая принесла трибольших помидора, и пока они с Розалин их резали, Августа зашла втелевизионную комнатку и поставила на проигрыватель пластинку «NatKing Cole». Она была без ума от «Nat King Cole»,поэтому включила полную громкость. Она вернулась, сдвинув брови, какделают люди, когда пробуют что-нибудь на вкус и оно оказывается такимизысканным, что это почти причиняет им боль. Лицо Июны выражалопрезрение. Она признавала только Бетховена и ребят из его компании.Она сходила и уменьшила громкость.

— Такневозможно думать, — сказала она. Августа сказала:

— Знаешьчто? Ты слишком много думаешь. Тебе пошло бы на пользу, если бы тыхоть раз, вместо того чтобы думать, просто прислушалась к своимчувствам.

Июна сказала, чтовозьмет обед к себе в комнату, спасибо.

Думаю, что это было клучшему, поскольку я смотрела на помидоры, которые нарезали Мая иРозалин, и репетировала про себя, как я скажу: Не угодно липомидоров, Июна? Вы любите помидоры? Теперь, по крайней мере,можно было есть спокойно.

Мы ели, пока у нас былисилы, что является характерной чертой семейных обедов в ЮжнойКаролине. Зак отодвинулся от стола, сказав, что отправляется в офисКлейтона Форреста, чтобы отвести ему дюжину банок меда.

— Можно имне? — спросила я.

Августа опрокинула своючашку с чаем, что было так на нее не похоже. Трудно было дажепредставить Августу, которая что-нибудь разливает. Маю —сколько угодно, но только не Августу. Чай разлился по столу и потекна пол. Я думала, что это взорвет Маю — трагедия пролитого чая.Но она лишь встала, напевая «О, Сюзанна!», даже безособого энтузиазма, и взялась за тряпку.

— Не знаю,Лили, — сказала Августа.

— Пожалуйста. —Все, чего я хотела, это провести немного времени с Заком и расширитьсвой кругозор, побывав в конторе настоящего адвоката.

— Ну,ладно, — сказала она.

* * *
Контора находилась водном квартале от Главной улицы, по которой мы с Розалин триумфальнопрошествовали через город в то воскресенье, уже более трех недельназад. Я совершенно иначе представляла себе адвокатскую контору. Этобыл довольно большой дом с черными жалюзи и опоясывающей верандой. Наверанде стояли кресла-качалки, предназначенные, наверное, для того,чтобы люди, выиграв свои дела, падали на них в приятном изнеможении.Табличка перед входом гласила: КЛЕЙТОН ФОРРЕСТ, АДВОКАТ.

Его секретарша былабелой женщиной лет восьмидесяти на вид. Она сидела в приемной застолом и красила губы огненно-красной помадой. Волосы были завиты втугие кольца бледно-голубого оттенка.

— Здравствуйте,мисс Лэйси, — сказал Зак. — Я привез еще меда.

Она убрала помаду втюбик. Вид у нее был немного раздраженный.

— Ещемеда, — сказала она, качая головой. Преувеличенновздохнув, она выдвинула ящик стола.

— Здесьденьги за предыдущую партию. — Она бросила конверт на столи окинула меня взглядом.

— Тебя япрежде не видела.

— Я Лили.

— Она гоститу Августы, — объяснил Зак.

— Ты живешьу нее дома? — спросила она. Мне хотелось сказать ей,что помада кроваво затекла в морщины вокруг ее губ.

— Да, мэм, ятам живу.

— Ну, япошла, — сказала она, поднимаясь и беря свою сумочку. —Мне назначено у дантиста. Поставьте банки туда, на стол.

Я представила, как онанашептывает новости людям, ожидающим в приемной своей очередисверлить зубы. Эта белая девочка, Лили, поселилась у цветныхсестер Боутрайт. Вам не кажется это странным?

Как только она вышла,из своего офиса появился мистер Форрест. Первое, что я заметила, —это его красные подтяжки. Я никогда не видела худого человека вподтяжках, и это неплохо смотрелось — особенно то, как онисочетались с его красным галстуком. У него были рыжеватые волосы икустистые брови, нависающие над голубыми глазами, а также улыбчивыелучики по всему лицу, отчего я сразу решила, что передо мной хорошийчеловек. Настолько хороший, что он, очевидно, даже не можетизбавиться от мисс Лэйси. Он посмотрел на меня.

— И кто жеэта красивая юная леди?

— Лилиэ-э-э… — я не могла вспомнить свою новую фамилию.Думаю, это случилось потому, что он назвал меня красивой. Я былапотрясена. — Просто Лили.

Я стояла, зацепив однойногой другую, и чувствовала себя очень неловко.

— Я живу уАвгусты и скоро поеду к своей тете в Виргинию. — Раз онбыл адвокатом, я опасалась, что ему захочется проверить меня надетекторе лжи.

— Какславно. Августа — мой хороший друг, — сказал он. —Надеюсь, тебе там нравится?

— Да, сэр.Очень.

— Над чем высейчас работаете? — спросил Зак, засунув конверт с«меденьгами» в карман и ставя коробку с медом на столиквозле окна. На столике стояла табличка в рамке: «МЕД НАПРОДАЖУ».

— Рутиннаяработа. Договора, завещания. Кстати, у меня для тебя кое-что есть.Зайдем в офис, я тебе покажу.

— Я подождупока здесь — расставлю мед, — сказала я, не желаянавязываться, но, главное, чувствуя себя в его присутствии наудивление неловко.

— Тыуверена? Буду рад, если и ты зайдешь.

— Уверена. Ялучше останусь здесь.

Они ушли по коридору. Яслышала, как закрылась дверь. Автомобильный гудок на улице. Рулоконного кондиционера, с которого капало в собачью миску на полу. Япоставила банки пирамидой. Семь внизу, четыре посередине и однанаверху, но это не смотрелось, так что я разобрала пирамиду ирасставила банки простыми рядами.

Я стала рассматриватьто, что висело на одной из стен. Сперва был диплом южнокаролинскогоуниверситета, за ним другой — герцогского университета. Дальшевисела фотография мистера Форреста в лодке, в темных очках, держащегорыбу, чуть ли не с меня размером. Затем — мистер Форрест,пожимающий руку Бобби Кеннеди. И наконец, мистер Форрест и маленькаябелобрысая девочка, купающиеся в океане. Она прыгала через волны. Заней был веер голубых брызг — водяной павлиний хвост, а мистерФоррест поднимал ее и переносил через волну, улыбаясь ей сверху вниз.Я готова была поспорить, что он знает ее любимый цвет, знает, что онаест на полдник, знает обо всем, что она любит.

Я села на один из двухкрасных диванчиков, стоящих в комнате. Уильямс. Моявымышленная фамилия наконец всплыла в памяти. Я сосчитала, сколько вкомнате цветов. Четыре. Половицы от стола до входной двери.Пятнадцать. Закрыв глаза, я представила себе океан, белую пену на неми много-много света. Я увидела, как прыгаю через волны, а Т. Рэйдержит меня за руку, тянет вверх и помогает перепрыгнуть. Мнепришлось очень сильно сосредоточиться, чтобы это увидеть.

Тридцать два имени длялюбви.

Так ли уж невообразимо,что он мог бы сказать мне одно из них — хотя бы то, чтопредназначается для меньших вещей, вроде арахиса в кока-коле? Иможет, он все же знает, что мой любимый цвет — голубой? Чтоесли он сейчас дома, скучает по мне и думает: Почему, ну почему яне любил ее больше?

Телефон мисс Лэйсистоял у нее на столе. Я взяла трубку и набрала ноль, соединившись стелефонисткой.

— Я хочузаказать разговор за счет вызываемого абонента, — сказалая и назвала номер. Быстрее, чем можно было поверить, я услышала, каку меня дома звонит телефон. Я глядела на закрытую дверь в глубинекоридора и считала гудки. Три, четыре, пять, шесть.

— Алло. —От его голоса мой желудок подскочил к горлу. Колени подогнулись, такчто мне пришлось упасть на стул мисс Лэйси.

— Разговорза счет вызываемого абонента, — сказала телефонистка. —Вызывает Лили Оуэнс. Примете звонок?

— Конечноприму, будь я проклят, — сказал он. И, не дав мнепроизнести ни слова, заорал: — Лили, где тебя черти носят?!

Мне пришлосьотстраниться от телефонной трубки из опасения, что лопнет барабаннаяперепонка.

— Т. Рэй,мне жаль, что пришлось уехать, но…

— Немедленноговори, где ты, слыгттишь меня? Ты хоть понимаешь, в какое дерьмо тывляпалась? Или ты вообще ни хрена не соображала, когда помогалаРозалин убежать из больницы? О чем ты думала?

— Я толькобыла…

— Я скажу,кем ты была. Ты была полной дурой, которая искала себе на жопуприключений и нашла их. Из-за тебя я теперь не могу пройти по улицеСилвана, чтобы люди на меня не пялились. Мне пришлось все на хренбросить и искать тебя по всему свету, а все персики тем временемпогнили к чертовой матери.

— Ладно,хватит орать. Я же сказала, что мне жаль.

— Твое«жаль» дерьма не стоит, не говоря уже о персиках, Лили.Клянусь Богом…

— Япозвонила, потому что хотела кое-что спросить.

— Ты где?Отвечай!

Я сжала подлокотниктак, что у меня заболели пальцы.

— Я хотеласпросить, знаешь ли ты, какой мой любимый цвет?

— Боже мой!Что ты несешь? Говори, где ты!

— Яспросила, знаешь ли ты, какой мой любимый цвет?

— Я знаютолько одно — то, что я найду тебя. Лили. И когда я тебя найду,от твоей задницы останутся одни клочки…

Я опустила трубку нателефон и пересела на диван. Я сидела посреди полуденного блеска исмотрела, как свет проходит сквозь венецианские жалюзи. Я говориласебе: Не плачь. Не смей плакать. Ну и что, что он не знает твойлюбимый цвет? Ну и что?

* * *
Зак вернулся, неся вруках большую коричневую книгу, наполовину заплесневевшую отстарости.

— Посмотри,что дал мне мистер Клейтон, — сказал он, и по его гордомувиду вы бы решили, что у него в руках шестифунтовый младенец,которого он лично только что родил.

Он перевернул книгу,чтобы я смогла прочесть название: «Судебные решения в ЮжнойКаролине, 1889». Зак провел рукой по обложке, и на полпосыпались ее маленькие частички.

— Это будетначалом моей юридической библиотеки, — сказал Зак.

— Здорово, —сказала я.

Мистер Клейтон подошелближе, глядя на меня столь пристально, что я подумала, не надо ли мневытереть нос.

— Закговорит, что ты из округа Спартанбург и что твои родители умерли?

— Да, сэр. —Чего я совершенно определенно не хотела, так это чтобы он устроил мнездесь допрос, какой он, наверное, устраивает свидетелям в суде. Вэтом случае уже через час мы с Розалин будем собирать вещи, чтобыехать в тюрьму.

— Чтопривело тебя…

— Мне,правда, нужно возвращаться. — Я положила руку на низживота. — У меня небольшие женские проблемы. —Я старалась выглядеть очень женственной и загадочной, лишь слегкаобеспокоенной проблемами, которые мужчины не могли и не хотели себепредставить. У меня уже был годичный опыт того, что произнесение слов«женские проблемы» помогало мне оказаться там, куда яхотела попасть, и избегать мест, где мне не хотелось находиться.

— О, —сказал Зак. — Тогда поехали.

— Приятнобыло с вами познакомиться, мистер Форрест, — сказала я.Держась за живот. Немного дрожа. Медленно идя к двери.

— Поверьте,Лили, — сказал он мне вслед, — мне было ещеприятней.

* * *
Вам приходилоськогда-нибудь писать письмо, зная, что никогда его не отправите, но,зная и то, что должны его написать? Вернувшись в свою комнату вмедовом домике, я написала письмо Т. Рэю, сломав при этом трикарандаша. Слова… слова выглядели так, словно бы их выжигаликлеймом.

Дорогой Т. Рэй,

Мне до смертинадоело, что ты на меня орешь. Я не глухая. Я просто глупая, раз тебепозвонила.

Если бы тебя пыталимарсиане и единственным, что могло бы тебя спасти, было сказать иммой любимый цвет, ты бы умер на месте. О чем я думала? Все, что мненужно было сделать, — это вспомнить открытку ко Дню Отца,которую я тебе сочинила, когда мне было девять и я все еще надеяласьна любовь. Ты помнишь ее? Конечно же нет. А я помню, поскольку совсемзамучилась, пока ее делала. Я никогда тебе не рассказывала, как неспала полночи, выискивая в словаре слова, которые начинались бы сбукв «П, А, П, А.» Вряд ли тебе будет интересно узнать,но эту идею подсказала мне миссис Пул, с которой мы делали такое ввоскресной школе для слова «РАДОСТЬ»: «Иисус,Другие, Ты сам».Это правильный подход к жизни, сказала она, и если мы станем емуследовать, у нас будет лишь РАДОСТЬ, РАДОСТЬ и РАДОСТЬ. Я пыталасьему следовать, и я до сих пор жду, что Радость появится в моей жизни.Это упражнение подсказало мне идею твоей открытки. Я думала, что еслираскрою тебе смысл слова «папа», то этим смогу тебепомочь. Я пыталась сказать: вот, попробуй это, я буду так тебеблагодарна. Я использовала слова, вроде ПРЕКРАСНЫЙ, ПРЕИСПОЛНЕННЫЙДОБРОТЫ и так далее.

Я положила открыткуна твой комод, а на следующий день я нашла ее на телефонном столике —ты очистил на ней персик. Кожица и косточка прилипли к бумаге. Мневсегда хотелось тебе сказать, как это было НИЗКО.

ПАПА — НИЗКИЙ, ЗЛОБНЫЙ, НИЧТОЖНЫЙ ОТЕЦ, РАЗОЧАРОВАНИЕ, ЯРМО У МЕНЯНА ШЕЕ.

Писать такое —не соответствует жизненной философии в духе Иисус — Другие —Ты сам, но для меня РАДОСТЬ высказать наконец все это тебе в лицо.

С любовью, Лили

P. S. Я ни наполсекунды не поверила, что моя мама меня бросила.

Я перечитала письмо, азатем разорвала его на мелкие клочки. Я ощутила облегчение оттого,что выплеснула все это из себя, но я-солгала, что это принесло мнерадость. Я чуть было не села писать другое письмо, которое я бы тожене отослала и в котором бы я просила прощения.

* * *
В эту ночь, когдарозовый дом уснул, я прокралась внутрь, чтобы воспользоватьсятуалетом. Ночью в доме было несложно ориентироваться, посколькуАвгуста оставляла дорожку из зажженных ночничков — из кухни втуалет.

Я пришла босиком,принеся на ногах росу. Сидя на унитазе и стараясь писать как можнотише, я видела лепестки каучукового мирта, приставшие к ногам. Сквозьпотолок над моей головой просачивался храп Розалин. Всегда приятноопустошить мочевой пузырь. Лучше чем секс — так говорилаРозалин. Хотя было и вправду приятно, но я искренне надеялась, чтоона ошибается.

Я направилась к кухне,но тут что-то заставило меня развернуться; я до сих пор не знаю, чтоэто было. Я пошла в обратном направлении — к гостиной. Ступиввнутрь, я услышала такой глубокий и чистый вздох, что какую-тосекунду не понимала, что он порожден моими же легкими.

В красном стаканчикевозле фигуры Марии горела свечка — она выглядела крошечнымкрасным сердцем в темной пещере, сердцем, излучающим свет в мир.Августа поддерживала огонь день и ночь. Это напоминало мне вечныйогонь, который горел на могиле Джона Ф. Кеннеди и который никогда непотухнет, что бы ни случилось.

Наша Леди в Оковахночью выглядела совсем иначе, нежели днем: ее лицо — старше итемнее, кулак — больше, чем я помнила. Я подумала обо всехморях, по которым она плавала, о тех печальных вещах, которые ейшептали, о тех испытаниях, которым она подвергалась.

Иногда, после того какмы совершали свои молитвы с четками, я не могла вспомнить, какправильно перекреститься, что, в общем-то, можно ожидать от человека,выросшего в баптистской среде. Всякий раз, когда это случалось, япросто клала руку на сердце — так, как мы делали в школе вовремя клятвы верности. Я чувствовала, что одно не хуже другого, и тоже произошло и теперь — моя рука автоматически поднялась ксердцу и осталась на нем лежать.

Я сказала Марии: Укрепименя. Пожалуйста, укрепи меня. Помоги мне понять, что делать. Простименя. Хорошо ли моей маме там, наверху, вместе с Богом? Не дай им наснайти. Если они нас найдут, не дай им забрать меня назад. Если онинас найдут, не дай им убить Розалин. Пусть Июна любит меня. Пусть Т.Рэй любит меня. Помоги мне прекратить лгать. Сделай мир лучше. Избавьсердца людей ото зла.

Я подошла ближе, чтобыдотянуться до сердца на ее груди. В моей голове звучала музыка пчел.

охлаждающих своимикрылышками темный музыкальный ящик. Я видела, как мы с Августойприжимаемся к улью. Я помнила ее голос, когда она рассказывалаисторию Нашей Леди в Оковах. Ниспослать им спасение. Ниспослатьутешение. Ниспослать им свободу.

Я провела пальцем погруди Черной Марии. Я стояла там, с лепестками на своих ногах, и совсей силы прижимала ладонь к ее сердцу.

Я живу в темномулье, и ты моя мать, сказала я ей. Ты — мать тысячдетей.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Вся общественная структурамедоносных пчел зависит от коммуникации — врожденнойспособности посылать и получать сообщения, кодировать и декодироватьинформацию.

«Медоносная пчела»

Двадцать восьмое июнябыло днем для книги рекордов. Я вспоминаю этот день, и мне приходятна ум люди, прыгающие в бочках с Ниагарского водопада. С тех пор, какя впервые об этом услышала, я пыталась представить себе, как они,скорчившись, сидят там внутри и поначалу плывут спокойно, какрезиновый утенок в ванне, когда вдруг поток становится бурным и бочканачинает метаться, а рев вдалеке все нарастает. Я знала, что там, вбочке, они в этот момент говорят: Черт возьми, о чем только мыдумали?

К восьми утратемпература поднялась до 94-х градусов, с амбициозными планамидостигнуть к полудню 103-х. Я проснулась оттого, что Августа трясламеня за плечо, говоря, что грядет страшная жара, вставай, нужно ехатьпоить пчел.

С нечесаными волосами,я забралась в «медовый возок», а Мая протягивала мнечерез окно намазанный маслом тост и апельсиновый сок, тогда какРозалин совала термосы с водой — при этом обе они фактическибежали рядом с грузовиком, пока Августа выруливала на подъезднуюдорожку. У меня было ощущение, что мы — служба Красного Креста,сорвавшаяся по тревоге, чтобы ехать спасать пчелиное королевство.

В кузове грузовикастояли уже готовые галлоны с сахарной водой.

— Когдазашкаливает за сотню, — сказала Августа, —цветы высыхают и пчелам тогда нечего есть. Они остаются в ульях иохлаждают себя. Но иногда они просто зажариваются.

Я чувствовала, что мы исами можем изжариться заживо. Нельзя было дотронуться до ручки дверибез риска получить ожог третьей степени. Пот стекал у меня междугрудей и впитывался в трусики. Августа включила радио, чтобы узнатьпрогноз, но мы узнали только, что «Рейнджер-7», наконецприземлился на поверхность Луны в месте под названием Море Облаков,что полиция ищет тела троих правозащитников из Миссисипи, и еще мыузнали о кошмарных событиях, произошедших в заливе Тонкина. Новостизакончились рассказом о том, что происходит «ближе к дому»:как черные из Тибурона, Флоренции и Оранжбурга двигаются в сторонуКолумбии маршем протеста, требуя от губернатора провести в жизнь Акто гражданских правах.

Августа выключиларадио. Хватит. Нельзя быть в ответе за весь мир.

— Я уженапоила пчел в ульях возле дома, — сказала она. —Зак занимается ульями на востоке округа. Так что нам с тобой остаетсязападная часть.

Спасение пчел заняло унас все утро. Заезжая в самые отдаленные места в лесу, туда, гдепрактически не было дорог, мы обнаруживали там скопления ульев,похожие на маленькие заброшенные города. Мы поднимали крышки инаполняли кормушки сладкой водой. Ранее мы набили свои карманысахарным песком, и теперь, в качестве бонуса, сыпали его в ульи.

Я умудрилась дать себяужалить в запястье, когда закрывала улей крышкой. Августа вытащила уменя жало.

— Я посылалаим любовь, — сказала я, чувствуя, что меня предали.

Августа сказала:

— От жарыпчелы звереют, и неважно, сколько любви ты им посылаешь. —Она вытащила из кармана маленький пузырек с оливковым маслом,смешанным с пчелиной пыльцой, и помазала мне кожу — еепатентованное средство. До сих пор я надеялась, что мне не придетсяиспытывать его на себе.

— Считай,что ты прошла инициацию, — сказала она. — Когоне кусали, тот не сможет стать настоящим пчеловодом.

Настоящимпчеловодом. От этих слов у меня перехватило дыхание, и в тот жемиг земля на опушке леса неподалеку взорвалась стаей черных птиц,поднявшихся в воздух и заполонивших собой все небо. Я сказала себе:Чудеса не прекращаются. Я добавлю это к списку моихпрофессий. Писатель, учительница английского и пчеловод.

— Думаете, якогда-нибудь смогу стать пчеловодом? — спросила я.

Августа сказала:

— Не ты лиговорила мне на прошлой неделе, что одной из твоих любимых вещейстали пчелы и мед? А если это так, то ты будешь замечательнымпчеловодом. По большому счету, ты можешь делать что-либо и не слишкомхорошо, но если ты это любишь, то этого будет достаточно.

Боль от укусараспространилась до самого локтя, заставив меня подивиться, скольсуровое наказание может навлечь такое мелкое существо. И я сгордостью должна сказать, что не жаловалась. Я просто вновьуглубилась в процесс спасения пчел.

Залив воду во все ульиТибурона и насыпав в них столько сахара, что человеку бы хватило,чтобы поправиться фунтов на пятьдесят, мы отправились домой —разгоряченные, голодные и утопающие в собственном поту.

* * *
Подъехав к дому, мыобнаружили Маю и Розалин попивающих сладкий чай на задней веранде.Мая сказала, что оставила нам обед в холодильнике: сэндвичи сосвиными отбивными и салат из шинкованной капусты. Пока мы ели, Июна всвоей комнате наверху играла на виолончели — так печально,словно бы кто-то умер.

Мы съели все до крошки,не произнеся ни слова, и отодвинулись от стола. Мы размышляли, какзаставить свои измученные тела подняться на ноги, когда услышали визги смех, вроде того, какой можно услышать на школьной переменке. Мы сАвгустой переползли на веранду, чтобы посмотреть что происходит. И мыувидели Маю и Розалин, резвящихся со шлангом от дождевальнойустановки, босых и при полном наряде. Они попросту безумствовали.

Платье Розалин промоклонасквозь и прилипло к телу, а Мая наполняла водой свой подол иподкидывала его, обдавая себе лицо. Солнечные лучи, путаясь вволосах, поджигали ее косички.

— Жизнь бьетключом, — сказала Августа. Когда мы вышли наружу, Розалинсхватила шланг и направила на нас.

— Толькоподойдите — будете мокрыми насквозь, — сказала она и— уф-ф-ф! — в грудь нам ударила ледяная струя.

Розалин повернула шланги наполнила подол Маи.

— Толькоподойдите — будете мокрыми насквозь, — сказала Мая,передразнивая Розалин, и погналась за нами, окатив наши спины водойиз юбки.

И должна вам сказать,что мы не слишком-то протестовали. Кончилось тем, что мы простовстали, позволив двум обезумевшим черным женщинам лить на нас воду.

Все четверопревратились в русалок, танцующих вокруг живительного фонтана, как,наверное, индейцы танцевали вокруг пылающего костра. Белки икаролинские крапивницы подходили так близко, насколько им хваталосмелости, и пили из лужиц, а стебельки желтой травы распрямлялись истановились зелеными.

Тут хлопнула дверьверанды, и мы увидели Июну во всей своей злой красе. Должно быть, ябыла опьянена всей этой водой, воздухом и танцем, поскольку поднялашланг и сказала:

— Толькоподойдите — будете мокрыми насквозь.

И я окатила ее.

— Тысячаадских чертей! — заорала она. Я уже поняла, что зарвалась,но не могла остановиться. Я видела себя пожарником, а Июна былагеенной огненной.

Она вырвала шланг измоих рук и направила на меня. Вода попала мне в нос и обожглаизнутри. Я схватилась за шланг, и каждая из нас принялась тянуть егона себя, а струя металась между нами. Мы упали на колени, непрекращая борьбу. Между нами бил гейзер, а глаза Июны глядели на менясовсем рядом, поблескивая бисеринками влаги на ресницах. Было слышно,как Мая принялась напевать «О, Сюзанна!». Я засмеялась,давая ей знать, что все в порядке, но не отпустила шланг. Я несобиралась уступать Июне Боутрайт.

Розалин сказала:

— Я слышала,что, если направить на двух сцепившихся собак струю воды, онирасцепятся, но, похоже, это не всегда срабатывает.

Августа засмеялась, и яувидела, как смягчились глаза Июны, как она пытается не рассмеяться.Казалось, я читала ее мысли: Я борюсь за садовый шланг счетырнадцатилетней девчонкой. С ума сойти можно!

Она отпустила шланг иповалилась на траву, подергиваясь от смеха. Я, тоже смеясь, упаларядом с ней. Мы были не в силах остановиться. Я не могла бы сказатьнаверняка, из-за чего именно смеется каждая из нас, — япросто была рада, что мы делаем это вместе.

Когда мы поднялись,Июна сказала: — Боже, у меня кружится голова — я чувствуюсебя так, словно кто-то вынул пробки из моих ног и во мне ничего неосталось.

Розалин, Мая и Августавернулись к своим русалочьим забавам. Я посмотрела, на то место, гдемы только что лежали рядом, на мокрую примятую траву, сохранившуюконтур наших тел. Я ступила туда, осторожно, как только могла, иИюна, увидев это, ступила туда вслед за мной. И тут, к моемуизумлению, она меня обняла. Июна Боутрайт меня обнимала.

* * *
В Южной Каролине, еслитемпература зашкаливает за 104 градуса, вы должны лежать в постели.Это, практически, закон. Некоторым может показаться, что это простоот лени, но на самом деле, когда мы лежим, прячась от жары, то даемсвоему уму возможность побродить в поисках новых идей, спросить себяоб истинных жизненных целях, и, в общем, позволить тому, что нужно, внас проникнуть. В нашем классе был мальчик, у которого в голову былавживлена металлическая пластина. Он всегда жаловался, что ответы навопросы не могут попасть в его мозг. А учитель на это говорил: «Найдитам щелочку».

В определенном смыслемальчик был прав. У каждого человека в голове есть железная пластина,но если время от времени ложиться и лежать спокойно, насколько тольковозможно, пластина отодвинется, как дверь лифта, открывая проход,впуская внутрь все тайные мысли, которые терпеливо стояли рядом иждали своего часа. Настоящие беды происходят в этом мире тогда, когдаэти потайные двери остаются закрытыми слишком долго. Но это лишь моемнение.

Августа, Июна иРозалин, выключив свет, лежали под вентиляторами в своих комнатах врозовом доме. Я распласталась на кровати в медовом домике, сказавсебе, что могу думать о чем угодно, кроме моей мамы, — тоесть мой лифт, как это часто бывало, не хотел впускать никого, кроменее.

Я видела, как мирраспускается вокруг меня, — по ниточке, словно вязаныйшарф. Я видела обтрепанные края мира снов. Дерни за нужную нитку —и окажешься заваленной его обрывками. С тех пор, как я поговорила сТ. Рэем, мне так хотелось рассказать об этом Розалин. Сказать ей:Если ты думала о том, не заставил ли Т. Рэя мой побег заглянуть всвое сердце или измениться, — не трать больше времени. Но я не могла ей признаться, что мне это настолько небезразлично, чтоя даже решилась ему позвонить.

Я лежала на кровати безсил и глядела в слепящий квадрат окна. Как трудно держать мысли подконтролем! Впусти меня, говорила мне мама. Впусти меня влифт.

Ну, ладно. Я вытащиласвою сумку и принялась рассматривать мамину фотографию. Я думала отом, каково мне было у нее внутри — мясная закорючка, плавающаяв темноте, безмолвие, которым обменивались мы с мамой.

Я все еще хотела ее, ноэто чувство уже не было столь лютым и неистовым. Натянув ее перчатки,я вдруг заметила, как плотно они сидят. К шестнадцати годам они ужебудут для меня вроде детских. Я стану Алисой в Стране Чудес, послетого как она съела пирожок и выросла вдвое. Мои ладони разорвутперчатки по швам, и я никогда уже не смогу их надеть.

Я стянула перчатки сосвоих вспотевших рук и ощутила волну нервной дрожи —застаревшее, зазубренное чувство вины, ожерелье из лжи, которое я нев силах была снять, страх быть изгнанной из розового дома.

Нет, выдохнулая. Слову было нелегко пробиться к моему горлу. Испуганный шепот. Нет,я не стану об этом думать. Я не буду этого чувствовать. Я не позволюэтому разрушить то, что у меня есть. Нет.

Я решила, что спасатьсяот жары лежа было дурацкой затеей. Сдавшись, я направилась в розовыйдом, чтобы выпить там чего-нибудь холодного. Если мне когда-нибудьудастся попасть в рай, после всего, что я сделала, хорошо бы получитьхотя бы несколько минут аудиенции с Богом. Я бы сказала ему:Послушай, я знаю, что ты создал мир из самых лучшихнамерений, но почему ты позволил ему от тебя ускользнуть? Почему тыне смог остаться верен изначальной идее рая? Человеческая жизньпросто отвратительна.

Когда я вошла на кухню,Мая сидела на полу, вытянув ноги, и держала на коленях коробку скрекерами. Все было в порядке — мы с Маей единственные, кто ипяти минут не мог спокойно пролежать на кровати.

— Я виделатаракана, — сказала она, беря мешочек с пастилой, которыйя прежде не заметила. Она вытянула одну пастилку и стала отщипыватьот нее кусочки. Безумная Мая.

Я открыла холодильник истояла там, глядя на его содержимое, словно бы ждала, что бутылкавиноградного сока сама прыгнет ко мне в руку со словами: На-ка,выпей меня. Похоже, до меня не дошло, чем занимается Мая. Поройзначительные вещи доходят до вас мучительно медленно. Скажем, выломаете ногу и не чувствуете этого, пока не проходите целый квартал.

Я почти что прикончилацелый стакан сока, прежде чем взглянула на миниатюрную магистраль изкрекерных крошек и кусочков пастилы, которую Мая сооружала на полу.Она начиналась у раковины и вела к двери — плотная дорожка иззолотистых крошек и липких белых кусочков.

— По этойдорожке тараканы выйдут за дверь, — сказала Мая. —Это действует безотказно.

Не знаю, как долго ясмотрела на эту дорожку, на лицо Маи, повернутое ко мне в ожидании,что я что-нибудь скажу. Я не знала, что говорить. Комната наполниласьмонотонным жужжанием холодильника. Внутри появилось странное вязкоеощущение. Воспоминание. Я стояла, позволяя ему прийти. Твоя матьбыла просто психом, когда дело касалось насекомых, сказал Т.Рэй. Она делала дорожки из крекерных крошек и пастилы, чтобывыманивать тараканов наружу.

Я вновьпосмотрела на Маю. Моя мама не могла ведь научиться этомутараканьему фокусу от Маи, подумала я. Или могла?

С тех пор, как я первыйраз вошла в розовый дом, какая-то часть меня не прекращала верить,что моя мама здесь бывала. Но я верила не настолько, чтобы дажемечтать об этом или хотя бы блуждать по лабиринтам надежды. Носейчас, когда реальная возможность этого, казалось, была прямо передомной, это выглядело совершенно невероятным — попросту безумным.Этого не могло быть, снова подумала я.

Я села за стол.Послеполуденные тени блуждали по комнате. Они были персиковых тонов,обрисовывались и вновь растворялись, и кухня тонула в совершеннейшембезмолвии. Даже гул холодильника прекратился. Мая вернулась к своемузанятию. Обо мне она, похоже, попросту забыла.

Моя мама могланаучиться этому из книги, а может, и от своей мамы. Откуда мне знать— может, повсюду, во всех домах, используют этот самый способ.Я встала и подошла к Мае. У меня дрожали поджилки. Я положила руку ейна плечо. Ладно, подумала я. Поехали. Я сказала:

— Мая, выбыли знакомы с Деборой? Деборой Фонтанель? Белой женщиной изВиргинии? Это могло быть очень давно.

В Мае не было ни граммахитрости, и можно было на нее положиться в том, что она не станетдолго обдумывать ответ. Она не взглянула вверх, не замялась ни насекунду. Она просто сказала:

— О да,Дебора Фонтанель. Она жила там, в медовом домике. Она была такоймилой.

Вот так. Вот и все.

Я почувствовалаголовокружение. Чтобы не упасть, мне пришлось схватиться за стену.Внизу, на полу, дорожка из крошек и пастилы казалась наполовинуживой.

Во мне роились вопросы,но тут Мая запела: «О, Сюзанна!». Она отложила коробку скрекерами и, хлюпая носом, медленно поднялась. Воспоминание о ДебореФонтанель, очевидно, ее расстроило.

— Думаю, яненадолго схожу к стене, — сказала она и вышла, а яосталась одна, посреди кухни, с раскаленной головой и не в силахвздохнуть, а мир подо мной кружился и кружился.

Идя к медовому домику,я сосредоточилась на своих ступнях, касающихся засохшей грязиподъездной дорожки, торчащих коряг, свежеполитой травы, на ощущенииземли подо мной — твердой, живой, древней, всякий разоказывающейся там, где я опускала ногу. Там, и там, и там, всегдатам. Именно так должно быть и с мамами.

О да, ДебораФонтанель. Она жила там, в медовом домике. Она была такой милой.

В медовом домике язабралась с ногами на кровать и села, обняв колени руками, сделавполочку, чтобы опереться о нее виском. Новыми глазами я оглядываластены и пол. Моя мама ходила по этой комнате. Человек. Не некто,придуманный мною, а человек — дышащий и живой.

Чего я меньше всегоожидала, так это заснуть, но, видимо, после потрясения, все, чегохочет тело, — это спать и грезить.

Я проснулась около часаспустя в том бархатистом состоянии, где ты еще не помнишь, что тебеснилось. Затем, внезапно, видения нахлынули на меня.

Я делаю извивающуюсямедовую дорожку через всю комнату, которая кажется одновременнокомнатой в медовом домике и моей спальней в Силване. Я начинаю отдвери, которую никогда прежде не видела, и заканчиваю возле своейкровати. Затем я сажусь на матрас и жду. Открывается дверь. Входитмоя мама. Она следует за медовыми изгибами через всю комнату, пока неподходит к моей кровати. Она улыбается. Она очень красива. Но тут язамечаю, что она не совсем обычный человек. Тараканьи лапкивысовываются из ее одежды, торчат сквозь ребра, внизу туловища —их всего шесть, по три с каждой стороны.

Трудно вообразить, ктомог сидеть в моей голове, выдумывая подобное. Воздух был ужесумеречно-розовым и достаточно прохладным, так что я обернула ногипростыней. В желудке было противно, словно меня вот-вот стошнит.

Если скажу, что никогдабольше не задумывалась об этом сне, никогда не закрывала глаза и непредставляла мою маму с тараканьими лапками, никогда не спрашиваласебя, почему она явилась мне в таком виде, выявив свою худшуюсущность, значит, я снова уступлю своей укоренившейся привычке колжи. Таракан — это существо, которое нельзя любить, но егоневозможно и уничтожить. Он будет приходить снова и снова.Попробуйте-ка от него избавиться.

* * *
Несколько последующихдней я была как на иголках. Я подпрыгивала до потолка, есликто-нибудь ронял на пол хотя бы монетку. За ужином я.

поковыряв еду вилкой,упиралась взглядом в пространство, словно в трансе. Иногда у меня вголове возникало видение моей мамы с тараканьими лапками и мне срочноприходилось проглатывать ложку меда, чтобы успокоить желудок. Я былатак взвинчена, что не могла усидеть и пяти минут, пока шла«Американская сцена», тогда как раньше я ловила каждоеслово Дика Кларка.

Я ходила по домукругами, зависая то здесь, то там, представляя мою маму в разныхкомнатах. Сидящей, расправив юбку, на табурете возле пианино. Стоящейна коленях перед Нашей Леди. Изучающей коллекцию рецептов, которыеМая вырезала из журналов и неустанно наклеивала на холодильник. Я состекленевшим взглядом перебирала эти образы, пока не замечала, чтона меня смотрит Августа, Июна или Розалин. Они цокали языками, и моелицо вспыхивало. Они говорили:

— Чтослучилось? Что с тобой? Я мотала головой.

— Ничего, —врала я. — Ничего.

На самом деле у менябыло ощущение, словно я стою на краю вышки, собираясь прыгнуть внезнакомую воду. Опасную воду. Мне лишь хотелось немногоотсрочить нырок, почувствовать в этом доме близость моей мамы,притвориться, что я не боюсь истории, приведшей ее сюда, и того, чтомама может удивить меня, наподобие того, как она сделала это в моемсне, оказавшись шестиногой и страшной.

Мне хотелось подойти кАвгусте и спросить, как оказалась здесь моя мама, но страх меняостанавлив ал. Я хотела и не хотела этого знать. Я находилась впреддверии загробного мира, не зная, что меня ждет — ад илирай.

* * *
В пятницу, ближе квечеру, после того как мы закончили чистить соты и убрали последнийсупер, Зак вышел на улицу, чтобы заглянуть под капот «медовоговозка». Мотор работал с перебоями и перегревался, несмотря навсе усилия Нейла.

Я прошла в свою комнатуи села на кровать. От окна шел жар. Я подумала о том, чтобы встать ивключить вентилятор, но продолжала сидеть, глядя в окно намолочно-голубое небо, чувствуя, как тоска разрастается у меня внутри.Я слышала музыку, доносящуюся из грузовика, «Еще один субботнийвечер» Сэма Кука, затем Мая крикнула что-то Розалин через двор,что-то насчет того, чтобы снять с веревки белье. И вдруг меняпоразило, как жизнь там, снаружи, продолжает течь в своем привычномрусле, а я зависла в ожидании, поймала сама себя в ужасающем разломемежду жизнью и не жизнью. Нельзя было больше выжидать, словно быэтому никогда не наступит конец, конец этому лету. Я почувствовала,как брызнули слезы. Пора внести ясность. Что бы ни случилось…ну, значит, оно просто случится.

Я подошла к раковине иумылась.

Глубоко вздохнув, ясунула картинку с Черной Марией и фотографию моей мамы в карман иотправилась в розовый дом, чтобы найти там Августу.

Я думала, что мы сядемна ее кровать или снаружи, на садовые стулья, если будет не слишкоммного комаров. Я представляла, как Августа скажет: «Так что тыдумаешь, Лили? Мы сможем наконец поговорить?» Я выну деревяннуюкартинку и расскажу ей все, до последней капли, и в ответ онарасскажет мне о моей маме.

Вот только все вышлосовсем иначе.

* * *
Шагая по направлению кдому, я услышала, как от грузовика меня окликнул Зак.

— Хочешьпрокатиться со мной в город? Надо купить новый шланг для радиатора,пока не закрылся магазин.

— Мне нужнопоговорить с Августой, — сказала я.

Он захлопнул капот ивытер руки о штаны.

— Августа вгостиной с Сахарком. Та приехала вся в слезах. Я так понял, что Отиспотратил все их сбережения на подержанную рыбацкую лодку.

— Но мненужно поговорить с ней об очень важном.

— Тебепридется встать в очередь, — сказал он. —Поехали, мы вернемся прежде, чем уйдет Сахарок.

Поколебавшись, ясдалась.

— Ладно.

Магазин запчастейрасполагался через две двери от кинотеатра. Когда Зак свернул напарковку перед зданием, я увидела их — пятерых или шестерыхбелых мужчин, стоящих возле билетных касс. Они топтались на месте,бросая быстрые взгляды то в одну, то в другую сторону, словно кого-тождали. Все были очень аккуратно одеты, в галстуках с зажимами, какпродавцы или банковские кассиры. Один из них держал в руке нечтовроде черенка от лопаты.

Зак заглушил двигательи смотрел на них через лобовое стекло. Собака, старая гончая сседеющей мордой, вышла из магазина запчастей и принялась что-тообнюхивать на тротуаре. Зак побарабанил пальцами по рулю и вздохнул.И вдруг до меня дошло: сегодня пятница, и эти люди поджидают здесьДжека Пэланса со своей подружкой.

С минуту мы сиделимолча, слыша лишь звуки внутри кабины. Скрип пружины под сиденьем.Постукивание Зака по рулю. Мое прерывистое дыхание.

Затем один из мужчинзакричал, заставив меня подпрыгнуть и стукнуться коленкой о бардачок.Глядя на другую сторону улицы, он орал:

— Ну чегоуставились?!

Мы с Заком разомобернулись и посмотрели в заднее стекло. Трое цветных подростковстояли на тротуаре, пили колу из бутылок и глазели на мужчин.

— Давайприедем в другой раз, — сказала я.

— Все будетв порядке, — сказал Зак. — Подожди здесь.

Нет, не будет, подумала я.

Когда Зак вылез из«медового возка», я услышала, как ребята окликнули его поимени. Они пересекли дорогу и подошли к грузовику. Глядя на менячерез окно, они наградили Зака парой шутливых тычков. Один из нихпомахал рукой перед своим ртом, как если бы только что съел острыймексиканский перец.

— Кто это утебя там? — спросил он.

Я смотрела на них,пытаясь улыбаться, но не могла не думать о белых мужчинах, которые,как я видела, смотрят на нас.

Ребята тоже это видели,и один из них — которого, как я позже узнала, звали Джексон —громко сказал:

— Нужно бытьзаконченными кретинами, чтобы поверить, что Джек Пэланс приедет вТибурон.

И все они засмеялись.Даже Зак.

Мужчина с черенком отлопаты подошел вплотную к бамперу грузовика и посмотрел на ребят стакой полуулыбкой-полуухмылкой, какую я тысячи раз видела на лице Т.Рэя, — взгляд, порожденный властью без каких-либопризнаков любви. И он спросил:

— Что тысказал, парень?

Шелест уличных звуковкуда-то исчез. Гончая, опустив угли, забралась под одну из машин. Яувидела, как Джонсон прикусил губу, отчего по его подбородку пошларябь. Увидела, как он поднимает бутылку колы над головой. И кидаетее.

Как только бутылкавылетела из его руки, я зажмурилась. Когда я вновь открыла глаза,весь тротуар был в стеклянных осколках. Мужчина бросил черенок отлопаты и держался за свой нос. Кровь сочилась у него сквозь пальцы.

Он обернулся костальным мужчинам.

— Этотчерномазый разбил мне нос, — сказал он, и в его голосезвучало больше удивления, чем чего-то еще. Он озадаченно огляделся ипобежал к ближайшему магазину, оставляя за собой кровавую дорожку.

Зак с другими ребятамистояли маленькой кучкой, словно бы приросли к земле, а тем временемоставшиеся мужчины подошли к ним, образовав полукруг и прижав их кгрузовику.

— Кто из васбросил бутылку? — спросил один из них.

Ребята не издавали низвука.

— Стадотрусливых скотов, — процедил другой. Он поднял с земличеренок от лопаты и принялся помахивать им в воздухе. —Просто скажите, кто из вас это сделал, и остальные трое могут идти.

Молчание.

Люди уже выходили измагазинов, собираясь группками. Я смотрела Заку в затылок. У менябыло ощущение, что в моем сердце есть маленькая полочка и я стою наней, выглядывая как можно дальше, стараясь увидеть, что будет делатьЗак. Я знала, что стукачи — самые низкие среди людей, но мнехотелось, чтобы он ткнул пальцем в того парня и сказал: Вот этот.Это сделал он. Тогда бы он смог залезть обратно в грузовик и мыбыли бы спасены.

Давай же, Зак.

Он повернул голову ипоглядел на меня краешком глаза. Затем он чуть-чуть пожал плечом, и японяла, что все уже решено. Он ни за что не откроет рта. Он пыталсясказать мне: Прости, но это мои друзья.

Он предпочел стоять тами быть одним из них.

* * *
Я смотрела, какполицейский посадил Зака и трех других ребят в свою машину. Отъезжая,он включил сирену и проблесковый фонарь, в чем, на мой взгляд, небыло необходимости, но он, наверное, просто не хотел разочаровыватьпублику на тротуаре.

Я сидела в грузовике,словно бы застыв, и мир вокруг меня тоже застыл. Толпа рассосалась, ивсе машины одна за другой разъехались из центра по домам. Людизакрыли свои магазинчики. Я смотрела в лобовое стекло, как смотрят нанастроечную таблицу, что каждую полночь появляется на телеэкране.

Когда первое потрясениепрошло, я попыталась сообразить, что мне делать, как добраться домой.Зак забрал ключи, а иначе бы я попыталась вести сама, хоть я и немогла отличить коробку передач от тормозов. Все лавки ужепозакрывались, так что позвонить было неоткуда, а когда я заметиланевдалеке телефон-автомат, то поняла, что у меня все равно нет ницента. Тогда я вылезла из грузовика и пошла пешком.

Когда, полчаса спустя,я добралась до розового дома, то увидела Августу, Июну, Розалин,Нейла и Клейтона Форреста, сгрудившихся в тени под гортензиями.Журчание их голосов текло ко мне сквозь свет увядающего дня. Ярасслышала имя Зака. Я расслышала, как мистер Форрест произнес слово«тюрьма». Зак, наверное, позвонил ему, воспользовавшисьсвоим правом на один звонок, и тот примчался сюда с новостями.

Нейл стоял рядом сИюной, из чего я заключила, что они не были вполне серьезны, швыряядруг в друга фразы типа: «эгоистичная сука» и «можешьне возвращаться!». Незамеченная, я приближалась к ним. Где-тожгли траву. В воздухе стоял едкий запах, и над моей головой пролеталикусочки сажи.

Подойдя к ним, ясказала:

— Августа?

Она притянула меня ксебе.

— ХвалаВсевышнему. Ты вернулась. Я уже собралась было тебя искать.

Пока мы шли к дому, ярассказала им о том, что произошло. Августа придерживала меня заталию, словно боялась, что я снова грохнусь в обморок, хотя на самомделе я чувствовала себя на редкость собранной. Я осознавала голубизнутеней, их зловещие очертания на стене дома, похожие то на крокодила,то на гризли, запах алка-зельцера, витающий над головой КлейтонаФорреста, седину в его волосах, тревогу, обвившуюся вокруг наших ног.Она едва позволяла нам идти.

Мы все сели на стульявокруг кухонного стола, кроме Розалин, которая разлила чай по чашками поставила на стол тарелку сэндвичей с сыром — как будтокто-то мог есть. Волосы Розалин были уложены идеальными грядками —наверняка это Мая постаралась после ужина.

— Ну а какнасчет залога? — спросила Августа. Клейтон прочистилгорло.

— СудьиМонро нет в городе — у него отпуск, так что до среды, похоже,никого не выпустят.

Нейл поднялся и подошелк окну. Его волосы были выстрижены на затылке идеальным квадратом. Япыталась сконцентрироваться на этом, чтобы не потерять самообладания.Среда будет только через пять дней. Пять дней.

— Но он впорядке? — спросила Июна. — Он не пострадал?

— Онипозволили нам повидаться лишь одну минуту, — сказалКлейтон. — Но, похоже, он был в порядке.

Снаружи на наснадвигалось ночное небо. Я осознавала и это, осознавала и то, какимтоном Клейтон сказал «похоже, он был в порядке», словнобы все мы прекрасно понимали, что Зак не в порядке, а простопритворяется.

Августа пальцамиразгладила себе лоб. Я увидела на ее глазах блестящую пленочку —зарождающиеся слезы. Но внутри ее глаз я видела пламя. Это былнастоящий очаг, и возле него можно было согреться или приготовить нанем что-нибудь, чтобы заполнить свою внутреннюю опустошенность. Ячувствовала, что все мы брошены на произвол судьбы и все, что у насоставалось, — это влажное пламя Августовых глаз. И этогобыло достаточно.

Розалин посмотрела наменя, и я прочла ее мысли: Хоть ты и помогла мне смыться изтюрьмы, даже не пытайся удумать что-нибудь подобное насчет Зака. Я поняла, как становятся преступниками-рецидивистами. Первоепреступление — самое трудное. А после ты уже думаешь: Ну ещераз. Еще несколько лет в тюряге. Большое дело.

— И что вынамерены делать? — спросила Розалин, нависая надКлейтоном, глядя на него сверху вниз. Ее груди покоились на животе, акулаки были воткнуты в бедра. Она выглядела так.

словно хотела, чтобыкаждый из нас набил свой рот табаком и отправился прямиком втибуронскую тюрьму плевать людям на ботинки.

В Розалин тоже горелогонь. Не огонь очага, как в Августе, но пламя, которое принеобходимости испепелит ваш дом, чтобы уничтожить царящий в нембеспорядок. Розалин напомнила мне статую Нашей Леди в гостиной, и яподумала: Если Августа — красное сердце на груди Марии, тоРозалин — ее кулак.

— Я сделаювсе, что смогу, чтобы его вытащить, — сказал Клейтон, —но боюсь, что ему придется там немного побыть.

Я сунула руку в кармани нащупала там картинку Черной Марии, вспомнив, что я собираласьсегодня рассказать Августе о своей маме. Но как я могла сделать этотеперь, когда такое случилось с Заком? Придется подождать, так что яснова окажусь в том коматозном состоянии, в каком пребывала до этого.

— Я несчитаю, что Мае необходимо об этом знать, — сказалаИюна. — Это ее прикончит. Вы знаете, как она любит этогомальчика.

Все посмотрели наАвгусту.

— Тыправа, — сказала она. — Для Маи это будет ужечересчур.

— А гдеона? — спросила я.

— У себя,спит, — сказала Розалин. — Она сегодня совсемвымоталась.

Я вспомнила, что виделаМаю днем, у стены, выгружающую камни из тележки. Достраивающую своюстену. Словно знала, что вскоре она ей снова понадобится.

* * *
В отличие от тюрьмы вСилване, на окнах тибуронской тюрьмы занавески не висели. Это былоздание из серых бетонных блоков, с металлическими окнами и тусклымосвещением. Я понимала, что заходить внутрь было для меня крайнеглупо. Я скрывалась от правосудия, и вот теперь я вламываюсь втюрьму, где полно полицейских, которые, возможно, натасканы выявлятьтаких, как я. Но Августа спросила, хочу ли я пойти с ней навеститьЗака. Как же я могла отказаться?

Полицейский в тюрьмебыл стрижен ежиком и очень высок, выше чем Нейл, а ведь Нейл былпросто гигант. Похоже, полицейский не слишком обрадовался нашемупоявлению.

— Вы егомать? — спросил она Августу.

Я взглянула на егоименной значок. Эдди Хэйзелвурст.

— Я егокрестная мать, — сказала Августа, стоя очень прямо, словнобы ей измеряли рост. — А это друг семьи.

Он окинул менявзглядом. Единственное, что казалось ему подозрительным, это кактакая белая девочка могла быть другом их семьи. Он взял со столакоричневую папку-скоросшиватель и несколько раз щелкнул зажимом,пытаясь решить, что же с нами делать.

— Ладно, увас пять минут, — сказал он.

Он открыл дверь вкоридор, который привел нас к четырем камерам, расположенным в ряд. Вкаждой из камер содержался черный мальчик. В нос ударил запах потныхтел и застоявшейся мочи. Мне хотелось зажать нос пальцами, но японимала, что это будет худшей обидой.

Они сидели наскамьеподобных койках, стоящих у стен, и смотрели, как мы идем мимо.Один мальчик кидал пуговицу об стену, играя сам с собой в какую-тоигру. Завидев нас, он остановился.

Мистер Хэйзелвурстподвел нас к последней камере.

— ЗакТейлор, у вас посетители, — сказал он и посмотрел на часы.

Когда Зак сделал шагнам навстречу, я вдруг представила, как на него надевали наручники,снимали отпечатки пальцев, фотографировали, всячески им помыкали. Мнетак хотелось протянуть сквозь решетку руки и дотронуться до него,прижать свои пальцы к его коже. Мне казалось, что, толькоприкоснувшись к нему, я смогу поверить в реальность происходящего.

Когда стало ясно, чтомистер Хэйзелвурст не уйдет, Августа заговорила. Она сталарассказывать об одном из ульев, о том, как пчелиное семейство егопокинуло.

— Ты егознаешь, — сказала она. — Там еще были проблемыс клещами.

Она подробно рассказалао том, как она рыскала повсюду, в часы заката, прочесывая лес заарбузными бахчами, и наконец нашла пчел на молодой магнолии —рой висел на ней, как черный воздушный шар, застрявший между ветвей.

— Я окурилаих, и они попадали в ящик, — сказала она. — И япосадила их назад в улей.

Я думаю, она стараласьтаким образом уверить Зака, что ей не будет покоя, пока он вновь неокажется с нами. Зак слушал, и глаза его влажно блестели. Похоже, онбыл рад, что разговор проходил на уровне пчелиных роев.

Я заранее продумалавсе, что собиралась ему сказать, но теперь не могла ничего вспомнить.Я просто стояла рядом, пока Августа задавала вопросы — как онсебя чувствует, что ему нужно?

Я смотрела на него,переполненная нежностью и болью, пытаясь понять, что же нассвязывает. Может, это были какие-то внутренние раны, которые помогалилюдям находить друг друга и порождали между ними любовь?

Когда мистерХэйзелвурст сказал: «Время кончилось, пошли», Зак перевелвзгляд на меня. У него на виске проступила вена. Я смотрела, как онапульсирует, пропуская через себя кровь. Мне хотелось сказатьчто-нибудь утешительное, сказать ему, что мы с ним похожи больше, чемему кажется, но это казалось мне нелепым. Мне хотелось протянуть рукусквозь решетку и коснуться вены на его виске, почувствовать, какбежит по ней кровь. Но я не сделала и этого.

— Ты пишешьв своем блокноте? — спросил он, и в его голосе и лице явдруг почувствовала отчаяние.

Я посмотрела на него икивнула. В соседней камере мальчик — Джексон — свистнул,словно он был в театре или на стадионе, превратив момент в глупый идешевый фарс. Зак посмотрел на него со злостью.

— Пошли,пять минут закончились, — сказал полицейский.

Августа положила рукумне на спину, подталкивая меня к выходу. Но я чувствовала, что Закхочет о чем-то меня спросить. Он открыл рот и вновь закрыл.

— Я про всеэто напишу, — сказала я. — Я сделаю из этогорассказ.

Не уверена, что этобыло именно то, о чем он хотел меня спросить, но это то, чего хотятвсе, — чтобы кто-то понял твои страдания и придал имсмысл.

* * *
Мы не утруждали себяулыбками, даже в присутствии Маи. Когда она была в комнате, мы неговорили о Заке, но и не вели себя так, словно бы мир был розовым ичудесным. Июна нашла утешение в виолончели, как она всегда делала вмоменты печали. А однажды утром, по дороге к медовому домику, Августаостановилась и стала смотреть на следы от шин, оставленных наподъездной дорожке машиной Зака. Было ощущение, что она вот-вотзаплачет.

Чем бы я ни занималась,все казалось мне трудным и тяжелым — мыть посуду, стоять наколенях в молитве, даже стягивать покрывало, чтобы залезть в постель.

Второго августа послетого, как была помыта оставшаяся от ужина посуда и мы закончили петь«Радуйся, Мария», Августа сказала:

— Хватитхандрить, сегодня мы будем смотреть Эда Салливана.

И как раз этим мы изанимались, когда зазвонил телефон. По сегодняшний день Августа сИюной задают себе вопрос, какой была бы сейчас наша жизнь, если бывместо Маи на звонок тогда ответила одна из них.

Я помню, что Августасделала движение к телефону, но Мая была ближе всех к двери.

— Явозьму, — сказала она.

Никто не придал этомузначения. Мы были прикованы к телевизору, к мистеру Салливану,который показывал цирковой номер с обезьянками, катающимися накрошечных мотороллерах по натянутому канату.

Когда, через несколькоминут, в комнату вошла Мая, ее взгляд метался с одного лица надругое.

— Это быламама Зака, — сказала она. — Почему вы несказали мне, что он в тюрьме?

Она стояла там ивыглядела такой нормальной. С минуту никто не шевелился. Мы смотрелина нее, словно ожидали, что вот-вот обрушится крыша. Но Мая простостояла, спокойная как никогда.

Я уже начала думать,что произошло какое-то чудо и она внезапно излечилась.

— Ты впорядке? — спросила Августа, поднимаясь на ноги.

Мая не отвечала.

— Мая, —сказала Августа.

Я даже улыбнуласьРозалин, кивнув ей, как бы говоря: Гляди-ка, как спокойно она этовосприняла.

Августа, однако же,выключила телевизор и, нахмурившись, смотрела на Маю.

Мая стояла, склонивголову набок и упершись взглядом в висящую на стене вышитую картину,изображающую скворечник. До меня вдруг дошло, что на самом деле онане видит картину. Она глядела сквозь нее.

Августа подошла к Мае.

— Ответьмне. Ты в порядке?

В тишине я услышала,что дыхание Маи стало громким и отрывистым. Она попятилась назад,пока не уперлась в стену. Затем беззвучно сползла на пол.

Я не знаю, когда до насдошло, что Мая пребывает в некоем недосягаемом месте внутри самойсебя. Даже Августа с Июной не поняли этого сразу. Они звали ее поимени, словно бы она просто их не слышала.

Розалин наклонилась надМаей и громко говорила, пытаясь к ней достучаться:

— С Закомвсе будет в порядке. Тебе незачем волноваться. В среду мистер Форрествытащит его из тюрьмы.

Мая глядела прямо передсобой, словно бы Розалин там не было вовсе.

— Что сней? — спросила Июна, и в ее голосе зазвучали паническиенотки. — Я никогда ее такой не видела.

Мая была и здесь и нездесь. Ее руки безвольно лежали на коленях ладонями вверх. Никакихрыданий в подол платья. Никаких раскачиваний взад-вперед. Никакогодерганья самой себя за косички. Она была такой тихой, такойнеобычной.

Я стала смотреть впотолок. Я просто не могла этого видеть.

Августа сходила накухню и вернулась с полотенцем, наполненным льдом. Она притянула ксебе Маю, так что ее голова оказалась на Августином плече, и посиделатак с минуту, а затем подняла лицо своей сестры и стала прижиматьполотенце к ее лбу, вискам и шее. Некоторое время она продолжала этоделать, а затем отложила полотенце и принялась хлопать Маю потцекам.

Мая пару раз моргнула ипосмотрела на Августу. Она смотрела на нас, сгрудившихся над ней,словно бы возвращалась из далекого путешествия.

— Тебелучше? — спросила Августа. Мая кивнула.

— Мне ужелучше, — сказала она безо всякого выражения.

— Ну, раз тыможешь говорить, значит, так и есть, — сказала Июна. —Пойдем, примешь ванну.

— Я схожу кстене, — сказала Мая. Июна замотала головой.

— Уже темно.

— Яненадолго, — сказала Мая. Она прошла на кухню, и мы всепроследовали за ней. Она выдвинула ящик комода, взяла фонарик,блокнот, огрызок карандаша и вышла на крыльцо. Я представила, как онапишет: «Зак в тюрьме» — и запихивает это в щельмежду камней.

Я подумала, чтоследовало бы поблагодарить в отдельности каждый из камней, за все точеловеческое горе, которое они на себя приняли. Нужно поцеловать иходного за другим, и сказать: Простите нас, но Мае необходимовверять свое горе чему-то твердому и надежному, и она выбрала вас. Дабудут благословенны ваши каменные сердца.

— Я пойду стобой, — сказала Августа.

Мая повернула голову:

— Нет,Августа, я пойду одна. Августа попробовала протестовать:

— Но…

— Я одна, —сказала Мая, повернувшись к нам. — Я одна.

Мы смотрели, как онаспускается по ступенькам и идет между деревьев. В жизни есть вещи,которые невозможно забыть, как бы ты ни старался, и это зрелище былоодним из них: Мая, идущая между деревьями, и маленький кружок света,прыгающий перед ней. Затем — лишь темнота.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Жизнь пчел коротка. В течениевесны и лета — самого напряженного периода заготовки корма —рабочая пчела, как правило, не живет дольше пяти-шести недель…Подвергаемые разнообразным опасностям во время своих полетов, многиерабочие особи погибают прежде, чем достигают хотя бы этого возраста.

«Танцующие пчелы»

Я сидела на кухне сАвгустой, Июной и Розалин, а наш дом окружала ночь. Маи не было ужецелых пять минут, когда Августа встала и принялась ходитьвзад-вперед. Она выходила на крыльцо и возвращалась назад, а затемвновь выходила и глядела в сторону стены.

Через двадцать минутона сказала:

— Все.Пойдемте ее найдем.

Она достала фонарь изгрузовика и зашагала к стене, а мы с Июной и Розалин двинулись заней, стараясь не отставать. Ночная птица пела, сидя на ветке, —пела о том, что было у нее на душе, взволнованно и настойчиво, словнобы воспевала в небе луну.

— Ма-а-а-я! —звала Августа. Затем звала Июна. Затем Розалин и я. Мы шли, постоянновыкрикивая ее имя, но не получали ни звука в ответ. Лишь птица безустали продолжала свое пение.

Пройдя из одного концастены плача к другому, мы вернулись назад и снова пошли вдоль нее,словно бы на этот раз мы собирались сделать это как следует. Идтимедленнее, смотреть внимательнее, звать громче. На этот раз Маяокажется там, стоя на коленях и с севшими батарейками в фонаре. И мыподумаем: Боже, как же мы в первый раз ее не заметили?

Однако же этого неслучилось, так что мы углубились в лес за стеной, зовя ее все громчеи громче, пока наши голоса не охрипли. Но никто из нас не сказал:Происходит нечто ужасное.

Несмотря на ночь, жаране спадала, и я чувствовала сырой запах наших тел. Мы прочесывали леспятном света диаметром четыре дюйма. Наконец Августа сказала:

— Июна, идив дом и вызови полицию. Скажи, нам нужна помощь, чтобы найти нашусестру. После того, как позвонишь, встань на колени перед Нашей Ледии попроси ее хранить Маю. Затем возвращайся. Мы пойдем к реке.

Июна помчалась к дому.Мы слышали, как она ломится сквозь кусты. Мы направились к реке. НогиАвгусты двигались все быстрей и быстрей. Розалин изо всех силстаралась не отставать, хватая ртом воздух.

Дойдя до реки, мы насекунду остановились. Я жила в Тибуроне уже достаточно долго, чтобылуна успела умереть и вновь стать полной. Она нависала над рекой, товыглядывая, то исчезая за облаками. Я глядела на дерево по ту сторонуреки, чьи кривые корни торчали над землей, и чувствовала сухойметаллический привкус, возникший у меня в горле и ползущий по языкувверх.

Я потянулась к рукеАвгусты, но в этот момент она повернулась направо и пошла вдольберега, выкрикивая Маино имя.

— Ма-а-а-я!

Мы с Розалин следовализа ней неуклюжей группкой, так близко, что, должно быть, ночнымсуществам мы казались единым шестиногим организмом. Я удивилась,когда молитва, которую мы произносили с четками каждый вечер,самопроизвольно зазвучала где-то в глубинах моей головы. Я отчетливослышала каждое ее слово: Радуйся, Мария, благодати полная! Господьс Тобою; благословенна Ты между женами, и благословен плод чреваТвоего Иисус. Святая Мария, Матерь Божия, молись о нас, грешных,ныне и в час смерти нашей. Аминь.

И лишь когда Августавдруг сказала: «Правильно, Лили, нам всем нужно помолиться»,я осознала, что произношу это вслух. Не знаю, произносила ли я этокак молитву или просто бормотала, чтобы заглушить страх. Августаначала молиться вместе со мной, а затем к нам присоединилась иРозалин. Мы шли вдоль реки, и слова развивались в ночи за нашимиспинами, словно ленты.

Июна возвращалась еще содним фонарем, который она откопала где-то в доме. Пятно фонаряметалось из стороны в сторону, когда она шла по лесу.

— Сюда! —крикнула Августа, направляя свой фонарь на деревья. Мы подождали,пока Июна подошла к берегу.

— Полицияуже едет, — сказала она.

Сюда едет полиция. Я посмотрела на Розалин, на уголки ее губ, изогнувшиеся книзу.Полицейские не узнали меня, когда я пришла в тюрьму; оставалосьнадеяться, что и с Розалин им не повезет.

Июна выкрикивала Маиноимя, стремительно шагая в темноте по берегу, и Розалин спешила заней. Но Августа теперь двигалась медленнее, осторожнее. Я шла за нейвплотную, произнося про себя «Радуйся, Мария» быстрей ибыстрей.

Вдруг Августа всталакак вкопанная. Я тоже остановилась. И я больше не слышала пенияночной птицы.

Я смотрела на Августуне отрываясь. Она стояла, напрягшись, и внимательно всматривалась вочто-то на берегу Во что-то, чего я не могла разглядеть.

— Июна, —позвала она странным, сдавленным голосом, но Июна с Розалин ушли ужедалеко и не слышали. Слышала только я.

Воздух казался плотными осязаемым, слишком густым, чтобы дышать. Я сделала шаг и всталавозле Августы, так, что мой локоть касался ее руки — мне былонеобходимо чувствовать ее рядом с собой. И я увидела фонарь Маи,выключенный, лежащий на влажной земле.

Сейчас мне кажетсястранным то, что мы простояли там целую минуту — я ждала, чтоАвгуста что-нибудь скажет, но она ничего не говорила, просто стояла,пытаясь понять, что же происходит. Поднялся ветер, царапая ветвидеревьев, ударяя нам в лица жарким дыханием, словно мы находились уврат ада. Августа поглядела на меня, а затем направила луч своегофонаря на воду.

Луч скользил поповерхности, разбрызгивая золотистые блики, и вдруг резкоостановился. В реке, под самой поверхностью воды, лежала Мая. Ееглаза были широко открыты и не мигали, а подол платья колыхался,увлекаемый течением.

Я услышала, как с губАвгусты сорвался какой-то звук — едва различимый стон.

Я, в отчаянии, схватилаАвгусту за руку, но она вырвалась, уронила фонарь и вошла в реку.

Я вошла за ней. Рекабурлила вокруг моих ног, и я, поскользнувшись, упала. Я пыталасьсхватиться за юбку Августы, но промахнулась. С плеском, мне удалосьподняться.

Когда я дошла до нее,Августа стояла над своей младшей сестрой.

— Июна! —кричала она. — Июна!

Мая лежала на глубинедвух футов, и на груди у нее был огромный речной камень. Он придавилее тело, удерживая его на дне. Глядя на нее, я думала: Сейчас онавстанет. Августа откатит камень, и Мая поднимется, чтобы глотнутьвоздуха, и мы вместе вернемся в дом и обсушим ее. Мне хотелосьнагнуться и потрогать ее, потрепать ее по плечу. Она не могла такпросто умереть здесь, в реке. Это было невозможно.

Единственными частямиее тела, которые не лежали на дне, были руки. Они покачивались наповерхности, как чашечки с неровными краями, и вода шевелила ихпальцы. Мне до сих пор это снится, и я просыпаюсь в холодном поту —не глаза, открытые и немигающие, и не камень, лежащий на ее груди,как могильная плита. Ее руки.

Июна с плеском вошла вводу. Дойдя до Маи, она, тяжело дыша, встала рядом с Августой. Ееруки безвольно свисали вдоль тела.

— О, Мая, —прошептала она и отвернулась. Взглянув в сторону берега, я увиделаРозалин, стоящую по щиколотку в воде, дрожащую всем телом.

Августа встала наколени и столкнула камень с груди Маи. Схватив сестру за плечи, онаподняла ее. Разрывая поверхность воды, тело издало кошмарный сосущийзвук. Голова запрокинулась, и я увидела, что ее рот полуоткрыт и взубах застряла грязь. В косичках запутались кусочки тростника. Яотвернулась. Я уже знала. Мая была мертва.

Августа это тоже знала,но все же приложила ухо к сердцу Маи и стала слушать. Минуту спустяона распрямилась и притянула голову Маи к своей груди, и было похоже,что она хочет, чтобы теперь Мая послушала ее сердце.

— Маяумерла, — сказала Августа.

Меня затрясло. Яслышала, как мои зубы стучат друг о друга. Августа с Июной просунулируки под Маю и с трудом потащили ее к берегу. Мая вся пропиталасьводой и раздулась. Я схватила ее за ноги, пытаясь помочь. Похоже,река унесла ее ботинки.

Когда они уложили Маюна берегу, изо рта и ноздрей у нее хлынула вода. Я подумала: Воттак же и Нашу Леди вынесли на берег возле Чарлстона. Посмотрите на еепальцы, на ее руки. Они бесценны.

Я представила, как Маязакатила камень с берега в воду, затем легла и положила его на себя.Она держала его крепко, словно ребенка, и ждала, пока заполнятся еелегкие. Я не знала, дергалась ли она и пыталась ли всплыть наповерхность в свои последние мгновения или ушла без борьбы, обнявкамень, позволив ему впитать всю свою боль. Я подумала о существах,проплывающих мимо нее, пока она умирала.

Июна с Августой,вымокшие до нитки, стояли, опустив головы, по бокам от Маи, а комарыпродолжали петь свою песню, и река продолжала свой бег, извиваясь втемноте. Я была уверена, что они тоже представляют себе последниеминуты Маиной жизни, но в их лицах уже не было страха, одно лишьскорбное принятие. Случилось то, чего они ожидали половину своейжизни, сами того не осознавая.

Августа попыталасьпальцами закрыть Мае глаза, но они все равно оставались полуоткрыты.

— Прямо какАпрелия, — сказала Июна.

— Пожалуйста,посвети на Маю, — сказала ей Августа. Она произнесла этислова тихо и твердо. Я едва расслышала их за буханьем своего сердца.

В тусклом свете фонаряАвгуста вынула крошечные зеленые листочки, застрявшие в Маиныхкосичках, и положила их в карман.

Августа с Июнойпытались отчистить кожу и одежду Маи от речного мусора, а Розалин,бедная Розалин, которая лишилась своей недавно обретенной лучшейподруги, стояла, не издавая ни звука, и ее подбородок так трясся, чтомне захотелось подойти и придержать его.

И тогда звук, который яникогда не забуду, вырвался изо рта Маи — долгий, булькающийвыдох, и все мы озадаченно переглянулись, на мгновение вновь обретянадежду, словно бы вот-вот могло произойти чудеснейшее из чудес, ноэто был всего лишь пузырь воздуха, внезапно вырвавшийся наружу. Онпрокатился по моему лицу, обдав его запахом реки, запахомзаплесневелого дерева.

Я взглянула на Маинолицо и почувствовала приступ тошноты. Дойдя, спотыкаясь, до деревьев,я согнулась пополам, и меня вырвало.

Вытерев рот краемрубашки, я услышала, как темноту разорвал вопль, столь пронзительный,что у меня зашлось сердце. Оглянувшись, я увидела Августу в лучефонаря Июны. Звук исторгался из глубины ее горла. Когда он затих,голова Августы бессильно упала на мокрую Маину грудь.

Я схватилась за веткумолодого кедра и сжала изо всех сил, словно бы все, что у меня было,вот-вот могло выскользнуть из моих рук.

* * *
— Так,значит, ты сирота? — сказал полицейский. Это был тот самыйвысокий, стриженый ежиком Эдди Хэйзелвурст, сопровождавший нас сАвгустой в тюрьме к Заку.

Мы с Розалин сидели вкреслах-качалках в гостиной, а он стоял перед нами с блокнотом вруках, готовый фиксировать каждое наше слово. Другой полицейскийнаходился снаружи, ища что-то возле стены плача — что именно, яне могла себе даже представить.

Мой стул раскачивалсятак быстро, что я рисковала из него вылететь. Розалин, однако же,сидела неподвижно, и на лице ее было подавленное выражение.

Когда мы, оставив Маю уречки, вернулись к дому, то застали там двух полицейских, и Августаотослала меня с Розалин наверх.

— Поднимитесьв комнату и обсушитесь, — велела она.

Я скинула ботинки,стянула с себя платье и вытерлась полотенцем, а затем присоединиласьк Розалин у окна. Мы видели, как санитары на носилках принесли Маю излеса, и слышали, как полицейские задают Августе с Июной разнообразныевопросы. Их голоса доносились до нас изнутри дома: Да, последнеевремя она была подавлена. Ну, на самом деле, такое состояние было длянее типичным. Она была не вполне здорова. Похоже, она не отличалачужие страдания от своих. Нет, мы не находили записку. Вскрытие? Да,мы понимаем.

Мистер Хэйзелвурстхотел поговорить со всеми — так мы и оказались вкреслах-качалках. Я рассказала ему все в подробностях, с момента,когда Мая ответила на телефон, до момента, когда мы нашли ее в реке.И тогда он перешел к личным вопросам. Не я ли была той девочкой, чтоприходила на прошлой неделе в тюрьму повидаться с одним из цветныхпарней? Почему я здесь живу и что я здесь делаю? Кем мне приходитсяРозалин?

Я рассказала ему, какумерла моя мама, когда я была совсем маленькой и как мой отецотправился к праотцам в начале этого лета, попав под трактор. Я ни найоту не отступила от своей легенды. Розалин, сказала я, была моейняней.

— Думаю,меня можно назвать сиротой, — говорила я. — Ноу меня есть родственники в Виргинии. Предсмертным желанием моего отцабыло, чтобы я отправилась жить к своей тетушке Верни. Она ждет насобеих — меня и Розалин. Она вышлет нам денег на автобус илисама приедет сюда на машине и заберет нас. Она все время говорит:«Лили, я не могу дождаться, когда вы ко мне приедете». Ия ей отвечаю: «Мы приедем не позднее начала учебного года».Я буду старшеклассницей, даже не верится!

Его глаза сузились,словно ему было нелегко уследить за ходом моих мыслей, хоть он иочень старался. Я нарушала все правила успешного вранья. Не болтайстолько, повторяла я себе, но, похоже, была не в силахостановиться.

— Я такрада, что еду туда жить. Она такая душка. Вы не поверите, скольковсего она мне прислала за эти годы. Особенно украшений и игрушечныхмедвежат. Просто — одного медвежонка за другим.

Хорошо хоть Августа сИюной не присутствовали при всем этом. Они поехали на своем грузовикевслед за санитарной машиной, чтобы проследить, что тело Маи будетдоставлено в целости и сохранности туда, куда следует. Плохо было то,что в комнате была Розалин. Я все время боялась, что она вмешается,сказав что-нибудь вроде: На самом деле мы приехали сюда сразупосле того, как Лили вытащила меня из тюрьмы. Но она сидела,погрузившись в себя, и не издавала ни звука.

— Напомнимне свою фамилию, — сказал он.

— Уильямс, —ответила я. Я называла свою фамилию уже дважды, так что решила, чтотребования к образованию для служащих полиции Тибурона были неслишком высоки. То же самое, похоже, было и в Силване.

Он распрямил плечи истал еще выше.

— Вот чего яне понимаю: если ты собираешься жить у своей тети в Виргинии, то чтоты делаешь здесь?

Понимать этот вопросследовало так: Я не могу понять, что делает белая девочка в домецветных Я вздохнула.

— Видите ли,моей тетушке Верни должны были сделать операцию. Женская болезнь. Итогда Розалин сказала: «Почему бы нам с тобой не пожить у моейподруги Августы Боутрайт в Тибуроне, пока тетя Верни не оклемается?»Не было никакого смысла туда ехать, пока она в больнице.

Он все это записал.Зачем? Мне хотелось крикнуть ему: Вы здесь не из-за меня,Розалин или операции тетушки Берни. Вы здесь из-за Маи. Она умерла,или вы еще не заметили?!

Я должна былабыть в своей комнате и орошать слезами свою кровать, а вместо этого ясидела здесь, ведя с ним наиглупейшую беседу во всей моей жизни.

— И у тебяне было в Спартанбурге каких-нибудь белых людей, чтобы пожить пока уних?

Перевод: Все чтоугодно лучше, чем жить в доме цветных.

— Нет, сэр,к сожалению, нет. У меня было не так уж много друзей. Мне почему-тоне удавалось ладить с людьми. Думаю, это потому, что у меня былитакие высокие оценки. Одна женщина в церкви сказала, что я могупожить у нее, пока тетушка Берни не выздоровеет, но потом у нееначался опоясывающий лишай, и мы решили поехать сюда.

Боже Всемогущий!Кто-нибудь, остановите меня.

Он посмотрел наРозалин.

— Откуда вызнаете Августу?

Я затаила дыхание,осознав, что мое кресло-качалка стоит теперь как вкопанное.

— Онадвоюродная сестра моего мужа, — сказала Розалин. —Мы с ней поддерживали связь и после того, как муж меня бросил.Августа была единственной среди его родственников, кто понимал, какимон был убогим придурком. — Она покосилась на меня, словнобы говоря: Вот видишь? Не ты одна умеешь сочинять на ходу.

Он захлопнул свойблокнот и, поманив меня пальцем, вышел за дверь. Я вышла за нимвслед. Там он сказал:

— Послушаймоего совета: позвони своей тете и вели ей приехать и забрать тебя,даже если она и не совсем здорова. Здесь живут цветные. Ты понимаешь,о чем я?

Я наморщила лоб.

— Нет, сэр,боюсь, что нет.

— Я толькохочу сказать, что это противоестественно и что тебе не подобает…унижаться. Я скоро снова приду, и лучше, чтобы тебя здесь уже неоказалось. Ладно? — Он улыбнулся и положил свою непомернуюладонь мне на голову, словно мы были двумя белыми, пришедшими ктайному соглашению.

— Ладно.

Я закрыла за ним дверь.Что бы ни помогало мне до сих пор держаться — больше оно недействовало. Когда я вернулась в гостиную, я уже начала всхлипывать.Розалин обняла меня одной рукой, и я увидела, что по ее лицу тожетекут слезы.

Мы поднялись в комнату,которую она делила с Маей. Розалин стянула покрывало со своейпостели.

— Давайзалезай, — сказала она мне.

— А ты гдебудешь спать?

— Здесь, —ответила она, откидывая покрывало с постели Маи —розово-коричневое шерстяное покрывало, которое Мая сама связала.Розалин залезла в постель и вжалась лицом в подушку. Я знала, что онахочет почувствовать Маин запах.

Вы бы подумали, что мнеприснится Мая, но, когда я заснула, мне явился Зак. Я даже незапомнила, что именно происходило во сне. Я проснулась, часто итяжело дыша, и я просто знала, что мне снился Зак. Он казался близкими реальным, словно бы я могла сесть в кровати и коснуться пальцамиего щеки. Затем я вспомнила, где он сейчас находится, и на менянавалилась невыносимая тяжесть. Я представила его койку с ботинкамипод ней, представила, как он, возможно, в этот самый миг лежит безсна и глядит в потолок, слушая дыхание других ребят.

С другого конца комнатыдонеслось шуршание, и какое-то мгновение я не могла понять, где я.Находясь в полусне, я думала, что я в медовом домике, но потом доменя дошло, что этот звук издает Розалин, ворочаясь на постели. Итогда я вспомнила Маю. Я вспомнила, как она лежала в реке.

Мне пришлось встать,пройти в ванную и ополоснуть лицо. Я стояла там, в тусклом ночномсвете, когда, случайно взглянув вниз, увидела красные носки, которыеМая надела на фаянсовые ножки ванны. И я не смогла сдержать улыбку.Эту черту Маи мне хотелось запомнить навсегда.

Я закрыла глаза, и вмоей голове, одна за другой, стали возникать картины. Я увидела ееспиралевидные косички, искрящиеся под струей воды из шланга, еепальцы, ломающие крекеры, трудящиеся, чтобы спасти жизньединственному таракану. И ту шляпу, что она надевала в тот день,когда мы танцевали конгу с Дочерьми Марии. Но больше всего мневиделось пламя любви и страдания, которое столь часто озаряло лицоМаи.

В конце концов оно ее исожгло.

* * *
После вскрытия, послетого, как полиция официально зарегистрировала ее самоубийство, ипосле того, как в похоронном бюро Маю привели в порядок, онавернулась в розовый дом. Рано утром в среду, пятого августа, наподъездную дорожку въехал черный катафалк, и четверо мужчин в темныхкостюмах подняли гроб с Маей и перенесли его в гостиную. Когда яспросила Августу, зачем гроб занесли в дом, она ответила:

— Мы будемсидеть с ней, пока ее не похоронят. Я этого не ожидала, поскольку вСилване все, кого я знала, везли своих умерших близких из похоронногобюро прямо на кладбище. Августа сказала:

— Мы будемсидеть возле нее, чтобы хорошенько с ней попрощаться. Это называетсябдением. Иногда до людей не сразу доходит, что такое смерть, и они немогут как следует попрощаться. Бдение поможет нам это сделать. Еслипокойник будет находиться в гостиной, это, несомненно, донесет до нассмысл смерти.

Было странноосознавать, что в доме мертвец, но если это поможет нам с нимпопрощаться, тогда ладно, это я понимаю.

— Мае этотоже поможет, — сказала Августа.

— ПоможетМае?

— Ты знаешь,что у нас всех есть душа, и, когда мы умираем, она возвращается кБогу. Но никто не знает, сколько это займет времени. Может, этозаймет долю секунды, а может, неделю или две. Но в любом случае,когда мы будем сидеть с Маей, мы будем говорить: «Всенормально, Мая, мы знаем, что здесь твой дом, но теперь ты можешьидти. Все будет в порядке».

Августа попросиламужчин подкатить гроб, стоящий на специальном столике на колесиках, кскульптуре Нашей Леди в Оковах, и снять крышку. Когда люди изпохоронного бюро уехали. Августа и Розалин подошли к гробу ипосмотрели на Маю, а я все не могла решиться. Я бродила вокруг,изучая себя в каждом зеркале, но тут к нам спустилась Июна свиолончелью и начала играть. Она сыграла «О, Сюзанна!»,чем заставила нас улыбнуться. Ничто не поможет вам расслабитьсялучше, чем небольшая шутка во время бдения. Я подошла к гробу ивстала между Августой и Розалин.

Это была все та жестарая добрая Мая, не считая того, что ее кожа туго обтягивалалицевые кости. Под ярким светом лампы она буквально сияла. На нейбыло ярко-синее платье, которого я ни разу не видела, сперламутровыми пуговицами и овальным вырезом, и ее голубая шляпа. Маявыглядела так, словно в любую секунду могла распахнуть глаза иулыбнуться.

Эта женщина легко могланаучить мою маму любым возможным способам избавиться от тараканов, нессорясь с ними. Я на пальцах сосчитала дни, прошедшие с тех пор, какМая рассказала мне, как моя мама здесь жила. Шесть. Но мне казалось,что прошло шесть месяцев. Мне все еще нестерпимо хотелось рассказатьАвгусте все, что я знала. Думаю, я могла бы поговорить с Розалин, ноя хотела рассказать именно Августе. Лишь она знала, что все этозначит.

Стоя возле гроба, явзглянула на Августу и ощутила мощный позыв рассказать ей все прямосейчас. Выпалить ей в лицо: Я не Лили Уильямс, я — ЛилиОуэнс, и та женщина, что здесь жила, была моей мамой. Мая мнерассказывала. И тогда бы все тайное стало явным. И пускайслучатся любые ужасные вещи. Когда я вновь посмотрела на Августу, онавытирала с лица слезы, ища в кармане платок, и я подумала, что будеткрайне эгоистично вылить все это в ее чашу, когда она и без того быладо краев наполнена скорбью.

Июна играла с закрытымиглазами, играла так, словно от нее зависело, попадет ли Мая нанебеса. Вы в жизни не слышали подобной музыки — она заставляланас верить, что смерть была лишь входом в иной мир.

Августа и Розалин вконце концов сели, но я, оказавшись у гроба, обнаружила, что отойтиот него не так-то просто. Руки Маи были скрещены на груди, каксложенные крылья, — эта поза казалась мне не слишкомлестной. Я взяла ее за руку. Рука оказалась холодной, как воск, номне было все равно. Надеюсь, в раю ты будешь счастливее, сказала я ей. Надеюсь, тебе там больше не понадобится никакойстены. А если ты увидишь Марию, Нашу Леди, скажи ей, что мы знаем,что Иисус — главный среди всех, но мы делаем все, чтоможно, чтобы память о ней не угасла. Мне почему-то казалось, чтодуша Маи парит в углу комнаты под потолком и слышит каждое мое слово,хотя я ничего не произносила вслух.

И я бы хотела, чтобыты встретилась с моей мамой, сказала я. Скажи ей, что ты менявидела и что я, по крайней мере пока, вдали от Т. Рэя. Передай ей этислова: «Лили будет очень благодарна, если ты пошлешь знак,который сказал бы ей, что ты ее любишь. Не обязательно что-нибудьбольшое, но, пожалуйста, пошли хоть что-нибудь».

Я глубоковздохнула, все еще держа ее руку и удивляясь, какими огромнымиказались ее пальцы по сравнению с моими. Мне кажется, теперь мыпопрощались, сказала я ей. По моему телу прошла дрожь, и япочувствовала жжение под веками. Слезы соскальзывали с моих щек икапали Мае на платье.

Однако прежде чемотойти, я слегка изменила ей позу. Я сложила вместе ее руки иподоткнула их Мае под подбородок, словно бы она всерьез задумаласьнад своим будущим.

* * *
В то утро, в десятьчасов, пока Июна продолжала играть для Маи, а Розалин околачиваласьна кухне, я сидела на ступеньках заднего крыльца со своим блокнотом,пытаясь все записать. Но на самом деле я поджидала Августу. Она ушлак стене плача. Я представляла, как она стоит там, вверяя свою больщелям между камней.

К тому моменту, как яувидела, что она возвращается, я уже перестала писать и бездумнорисовала каракули на полях блокнота. Вдруг, на полпути, Августазастыла и стала разглядывать что-то на подъездной дорожке, рукойприкрывая глаза от солнца.

— Посмотрите,кто едет! — вдруг крикнула она и сорвалась с места.

Я до сих пор ни разу невидела, чтобы Августа бегала, и было невероятным, как быстро,огромными скачками, она пересекла лужайку.

— Это Зак! —крикнула она мне, и я, отбросив свой блокнот, мигом слетела соступенек.

Я услышала, как Розалинна кухне закричала Июне, что приехал Зак, и как музыка оборвалась насередине ноты. Когда я добежала до подъездной дорожки, Зак ужевылезал из машины Клейтона. Августа обвила его руками. Клейтонсмотрел в землю и улыбался.

Когда Августа выпустилаЗака из своих объятий, я обратила внимание на то, как он исхудал. Онстоял, глядя на меня. Я не могла понять, что выражает его лицо. Яподошла к нему, надеясь, что смогу найти верные слова. Ветер бросилпрядку волос мне на лицо, и Зак протянул руку и откинул ее назад.Затем он крепко прижал меня к своей груди и несколько секунд неотпускал.

— Ты впорядке? — спросила Июна, гладя его по щеке. —Мы жутко волновались.

— Теперь в порядке, — сказал Зак. Но что-то неуловимое в его лицепропало.

Клейтон сказал:

— Девушка,продающая билеты в кинотеатре… ну, она, похоже, все видела.Это заняло у нее много времени, но она наконец рассказалаполицейским, кто из ребят бросил бутылку. Так что они сняли с Закаобвинение.

— Ну, славаБогу, — сказала Августа, и было похоже, что все мыодновременно с облегчением вздохнули.

— Мы простохотели заехать, чтобы сказать, как нам жаль Маю, — сказалКлейтон. Он обнял Августу, а затем Июну. Повернувшись ко мне, онположил руки мне на плечи — не обнял, но почти.

— Лили, ятак рад тебя снова увидеть, — сказал он и посмотрел наРозалин, которая мялась возле машины. — И вас тоже,Розалин.

Августа взяла Розалинза руку и притянула ближе к нам, после чего руку так и не отпустила —то же самое она частенько делала с рукой Маи. И тут я внезапнопоняла, что она любит Розалин. Что она бы с удовольствием изменилаимя Розалин на Июлию и приняла бы ее в свое женское братство.

— Я не могэтому поверить, когда мистер Форрест рассказал мне про Маю, —сказал Зак.

Когда мы шли к дому,чтобы Клейтон и Зак тоже смогли попрощаться с Маей, я думала: Нужнобыло завить волосы. Нужно было сделать себе эту высокую прическу поновой моде.

Мы все встали вокругМаи. Клейтон склонил голову, но Зак смотрел ей прямо в лицо.

Мы всё стояли и стояли.Розалин принялась тихонько мычать какую-то мелодию, наверное отнеловкости, но и она наконец прекратила.

Я поглядела на Зака иувидела слезы на его щеках.

— Мне оченьжаль, — сказал он. — Это все я виноват. Если быя сказал им, кто бросил бутылку, меня бы не арестовали, и ничего быэтого не случилось.

Я надеялась, что онникогда не узнает, что именно из-за его ареста Мая отправилась креке. Но надежда не оправдалась.

— Кто тебесказал? — спросила я.

Он махнул рукой, какесли бы это было не важно.

— Моя мамаузнала об этом от Отиса. Она не хотела мне рассказывать, но потомпоняла, что рано или поздно я все равно узнаю. — Он вытерлицо. — Если бы я не…

Августа подошла икоснулась руки Зака. Она сказала:

— В такомслучае, я могла бы сказать, что если бы я с самого начала рассказалаМае о твоем аресте, вместо того, чтобы скрывать это от нее, ничего быэтого не случилось. Или если бы я не позволила Мае пойти в ту ночь кстенке, ничего бы этого тоже не случилось. Что, если бы я не ждалатак долго, прежде чем отправиться на ее поиски… —Августа посмотрела на тело Маи. — Зак, Мая сама этосделала.

Однако я все равноопасалась, что вина найдет способ к ним пристать. С виной всегда так.

* * *
— Нам бы непомешала твоя помощь, чтобы завесить ульи, — сказалаАвгуста Заку, когда Клейтон собрался уезжать. — Тыпомнишь, как мы делали это, когда умерла Эстер?

Посмотрев на меня,Августа сказала:

— Эстер былаДочерью Марии. Она умерла в прошлом году.

— Конечно, яостанусь и помогу, — сказал Зак.

— Хочешь снами, Лили? — спросила Августа.

— Да, мэм.

Завешивать ульи —я не имела ни малейшего понятия, что это значит, но вы бы незаставили меня это пропустить, даже заплатив полсотни долларов.

Попрощавшись сКлейтоном, мы надели шляпы с сетками и направились к ульям, несяохапки черного крепа, нарезанного огромными квадратами. Августапоказала, как завесить таким квадратом улей, закрепив его кирпичом иудостоверившись, что отверстие для вылета пчел остается свободным.

Я наблюдала, какАвгуста на несколько секунд останавливалась перед каждым ульем,сцепив пальцы под подбородком. Для чего мы это делаем? — хотелось мне знать, но все это выглядело каким-то священнымритуалом, который не стоило прерывать.

Когда мы накрыли всеульи, то встали под соснами и посмотрели на них — на этотгородок с черными домиками. Обитель скорби. Даже жужжание, исходящееиз-под черной материи, казалось печальным — низким и тягучим,как гудок корабля в ночном тумане.

Августа стянула шляпу инаправилась к садовым стульям на заднем дворике, и мы с Закомпоследовали за ней. Сев так, что солнце светило нам в спины, а переднами ширилась стена плача.

— В давниевремена, когда кто-нибудь в семье умирал, пчеловоды всегда накрывалисвои ульи, — сказала Августа.

— Зачем? —спросила я.

— Ульинакрывали затем, чтобы пчелы не улетели. Понимаешь, меньше всегопчеловодам хотелось, чтобы пчелы объединились в рой и улетели как разтогда, когда кто-то умер. Считалось, что благодаря пчелам умершийвозродится вновь.

Мои глаза расширились.

— Правда?

— Расскажитеей про Аристеуса, — сказал Зак.

— Да,конечно же — Аристеус. Каждый пчеловод должен знать этуисторию.

Она улыбнулась мне так,что я почувствовала, что сейчас произойдет вторая часть ИнициацииПчеловода. Первой частью был пчелиный укус.

— Аристеусбыл самым первым пчеловодом. И однажды все его пчелы умерли —это было наказанием Богов за какие-то его дурные поступки. Богиприказали ему принести в жертву быка, чтобы они увидели, что онраскаивается, а через девять дней прийти к туше и заглянуть быкувовнутрь. И Аристеус сделал все так, как ему велели. А когда надевятый день он вернулся, то увидел рой пчел, вьшетающий из быка. Этобыли его возродившиеся пчелы. Он забрал их домой и посадил в своиульи, и с тех пор люди верят, что пчелы обладают властью над смертью.Именно поэтому греческие цари стали строить свои могилы в формеульев.

Зак сидел, упершисьлоктями в свои колени, и смотрел на кружок травы, все ещебуйно-зеленый после наших плясок со шлангом.

— Пчелалетает — душа оживает, — сказал он. Я посмотрела нанего, не понимая.

— Это стараяпоговорка, — сказала Августа. — Она означает,что, если рядом есть пчелы, то человек возродится в следующей жизни.

— Это изБиблии? — спросила я. Августа рассмеялась.

— Нет. Но вовремена, когда христиане прятались от римлян в катакомбах, онивыцарапывали на стенах изображения пчел. Так они напоминали другдругу, что после смерти они воскреснут.

Я подложила руки себепод колени и распрямилась, пытаясь представить себе катакомбы.

— Выдумаете, обернув ульи черной тканью, мы поможем Мае попасть нанебо? — спросила я.

— Ни коимобразом, — сказала Августа. — Мы делаем это длясебя. Чтобы помнить — жизнь уступает место смерти, а затемсмерть опять уступает место жизни.

Я откинулась на стуле истала смотреть в небо — оно было бескрайним и накрывало весьмир, как крышка улья. Больше всего мне хотелось, чтобы мы моглипохоронить Маю в могиле в форме улья. И чтобы я сама могла лечь втакую же могилку и родиться снова.

* * *
Дочери Марии приехалипод завязку нагруженные едой. Когда я видела их в последний раз, уКуини с ее дочерью Виолеттой были самые маленькие шляпки во всейкомпании, а на этот раз они и вовсе пришли без шляп. Я думаю, этобыло потому, что Куини гордилась своей сединой и не желала ееприкрывать, а Виолетта, которой было как минимум лет сорок, не сталанадевать шляпу, раз мама ее не надела. Если бы Куини пошла на кухню исунула голову в духовку, Виолетта сделала бы то же самое.

У Люнель, Мабель,Кресси и Сахарка на головах были черные шляпы. Эти шляпы не былистоль же импозантными, как в прошлый раз, — одна лишьЛюнель украсила свой головной убор красной вуалью и красным пером.Едва войдя в дом, Дочери Марии сняли шляпы и положили их рядком напианино, так что возникал законный вопрос: Какой же в этом смысл?

Они прошли на кухню истали нарезать ветчину. И выкладывать жареных куриц. Там были ещезеленые бобы, турнепс, макароны с сыром, карамельный торт —традиционная похоронная еда. Мы ели ее, стоя на кухне, держа в рукахкартонные тарелочки и говоря о том, как бы Мае все это понравилось.

Потом мы прошли вгостиную посидеть с Маей. Дочери пустили по кругу деревянную миску,наполненную чем-то, что они называли манной: соленая смесь из семянподсолнуха, кунжута, тыквы и граната, сбрызнутая медом и прожаренная.Они ели это горстями, приговаривая, что в жизни бы не стали сидеть спокойником, не будь этих семян. Семена берегут живых от отчаяния —так они объяснили.

Мабель сказала:

— Она такаякрасивая — правда ведь, красивая? Куини фыркнула:

— Если онатакая красивая, почему бы нам не выставить ее в похоронном бюро вокне для автомобилей.

— Куини, чтоты такое говоришь! — вскричала Мабель.

Кресси заметила, что мыс Розалин сидим, ничего не понимая, и сказала:

— Вгородском похоронном бюро есть окно с подъездом для автомобилей.Раньше там был банк.

— Теперь ониставят открытый гроб прямо в том окне, где раньше мы обналичиваличеки, заезжая туда на машинах, — сказала Куини. —Люди могут проезжать и, не выходя из машин, выражать своисоболезнования. Вам даже выдвинут гостевую книгу в кассовом ящичке,чтобы вы могли расписаться.

— Вышутите, — сказала Розалин.

— Отнюдь, —сказала Куини. — Мы совершенно серьезны.

Но на самом деле онивовсе не выглядели серьезными. Они чуть ли не падали друг на друга отсмеха, а ведь рядом лежала мертвая Мая.

Люнель сказала:

— Однажды язаехала туда попрощаться с миссис Ламер, когда та умерла, —ведь я работала у нее, еще в незапамятные времена. Женщина, сидевшаяв окне возле гроба, служила там раньше кассиршей, и когда я ужевыезжала, она сказала: «Всего доброго, ждем вас снова».

Я повернулась кАвгусте, которая, смеясь, вытирала глаза. Я сказала:

— Вы ведь непозволите выставить Маю в банковском окне?

— Милочка,не беспокойся, — сказала Сахарок. — Окно дляавтомобилей есть только в похоронном бюро для белых. Только у белыхнаходятся деньги для подобной дури.

Они вновь зашлись вистерике, и я засмеялась вместе с ними. Частично я смеялась отоблегчения, потому что поняла, что люди теперь не будут от нечегоделать заезжать в похоронное бюро и глазеть там на Маю, и частично оттого, что невозможно удержаться от смеха, глядя на хохочущих ДочерейМарии.

Но я раскрою вам одинсекрет — никто из них, даже Августа, не заметил то, чтопорадовало меня больше всего: Сахарок сказала так, словно бы я ивправду была одной из них. И никто из присутствующих в комнате несказал: Сахарок, попридержи язык — тут среди насбелый человек. Им и в голову не пришло, что я от них отличаюсь.

До сих пор я думала,что примирить белых и цветных было моей великой миссией, но тут японяла, что сделать так, чтобы никто вообще не обращал внимания нацвет кожи, было гораздо лучшей идеей. Я вспомнила, как тотполицейский, Эдди Хэйзелвурст, сказал, что я унижаю себя, находясьсреди цветных, и мне было не понять, как же вышло, что цветные сталинизшими существами. Достаточно просто посмотреть на них, чтобыувидеть, какие они необыкновенные — словно особы королевскихкровей, скрывающиеся среди нас. А Эдди Хэйзелвурст — он простокусок дерьма.

Я ощущала по отношениюк ним такую внутреннюю теплоту, что мне подумалось — послесмерти я буду рада выставить себя в банковском окне и дать ДочерямМарии повод повеселиться.

* * *
На второе утро бдения,задолго до того, как приехали Дочери, и даже прежде, чем из своейкомнаты спустилась Июна, Августа нашла предсмертную записку Маи.Листок лежал между корней дуба, в десятке ярдов от места, где умерлаМая. Дерево спрятало его под молодыми побегами, теми, что вырастаютза одну ночь.

Розалин пекла пирог избананов со сливками в честь Маи, а я сидела за столом, поглощаякукурузные хлопья и пытаясь найти что-нибудь стоящее по радио, когдав кухню ворвалась Августа, держа записку двумя руками — словнослова могли осыпаться, если она не будет предельно осторожна.

Она крикнула:

— Июна,спускайся сюда. Я нашла записку от Маи.

Августа разложилазаписку на столе и встала над ней, сложив ладони вместе. Я выключилаэто дурацкое радио и уставилась на листок. От долгого пребывания наулице бумага покоробилась, а слова наполовину выцвели.

Босые ноги Июныпрошлепали по ступенькам, и она вломилась в комнату.

— О боже,Августа! Что там написано?

— Это так…похоже на Маю, — сказала Августа. Она взяла записку истала читать вслух:

Дорогие Августа иИюна.

Мне очень жаль воттак вас покидать. Ужасно не хочется вас расстраивать, но подумайте,как я буду счастлива там с Апрелией, Мамой, Папой и Большой Мамой.Представьте нас там вместе, и это наверняка вам поможет. Я усталанести на себе тяжесть всего мира. Я просто хочу ее сбросить. Пришломое время умереть, а ваше время — жить. Не упустите его.

С любовью, Мая

Августа положилазаписку и повернулась к Июне. Она раскрыла руки, и Июна упала в ееобъятия. Они прижались друг к другу — старшая сестра к младшей,грудью к груди, положив подбородки друг другу на плечи.

Они стояли так долго,что я уже начала подумывать, не стоит ли нам с Розалин выйти изкомнаты. Но тут они наконец расцепились. Вокруг стоял запахбананового пирога.

Июна сказала:

— Думаешь,действительно пришло ее время умереть?

— Не знаю, —ответила Августа. — Может, и так. Но насчет одного Маяточно права: что сейчас — наше время жить. Это ее последнеежелание, Июна, и мы должны его выполнить. Понятно?

— Что тыимеешь в виду? — спросила Июна. Августа подошла к окну,оперлась о подоконник и посмотрела на небо. Оно было цвета аквамаринаи ярко сияло. Было ощущение, что Августа принимает какое-то важноерешение. Июна придвинула к себе стул и села.

— Так чтоже, Августа?

Когда Августаповернулась, ее губы были плотно сжаты.

— Я хочутебе кое-что сказать, Июна. — Она подошла и всталанапротив нее. — Ты слишком долго жила наполовину. И Маяправа: когда приходит время умирать — умирай, но когда времяжить — живи. Не живи «как бы» и «вроде»,но живи на всю катушку — не бойся жить.

— Непонимаю, о чем ты толкуешь, — сказала Июна.

— Я говорю,что ты должна выйти замуж за Нейла.

— Что?

— С техсамых пор, как Мелвин Эдвардс сбежал с твоей свадьбы, все эти годы тыбоялась любви, не желала рисковать. Как сказала Мая: твое время —жить. Не упусти его.

Июна широко раскрыларот, но не произнесла ни звука.

Внезапно в воздухеразлился запах горелого. Розалин подскочила к духовке и вытащилаоттуда пирог, от которого остались одни угольки.

— Мы съедимего, как он есть, — сказала Августа. — Немногогорелого никому еще не вредило.

* * *
Бдение продолжалосьчетыре дня. Августа везде ходила с запиской Маи, нося ее в карманеили засовывая за пояс, если на ней было платье без карманов. Язаметила, что с тех пор, как Августа оглушила ее насчет Нейла, Июнасовсем притихла. Она вовсе не сердилась. Скорее — размышляла.Ее можно было застать сидящей возле гроба, упершись в него лбом, ибыло видно, что она не только прощается с Маей, но и пытается найтиответы на собственные вопросы.

В один из вечеров мы сАвгустой и Заком сходили к ульям и сняли с них черную материю.Августа сказала, что ее не следует оставлять надолго, поскольку пчелызапоминают все, что касается их ульев, и подобные изменения ихдезориентируют. «Они могут не найти дорогу домой», —сказала она. Кому бы это рассказывали, подумала я.

Дочери Марии приезжаликаждый день перед самым обедом и сидели до вечера с Маей, рассказываяо ней разные истории. Мы много плакали, но должна сказать, чтопрощаться становилось все легче и легче. Я надеялась, что Мая тоженеплохо себя чувствует на том свете.

Нейл проводил у нас неменьше времени, чем Дочери, и, похоже, был совершенно сбит с толкутем, как Июна на него смотрит. Она почти не играла на виолончели,потому что тогда ей приходилось выпускать его руку из своей. Сказатьпо правде, все остальные, провожая Маю в следующую жизнь, находиливсе больше и больше времени, чтобы с заинтересованными улыбкаминаблюдать за Июной и Нейлом.

* * *
В тот вечер, когдаприехали из похоронного бюро, чтобы везти Маю на кладбище, вокругдома вились пчелы. Когда гроб погрузили на катафалк, жужжаниедостигло апогея.

Я продолжала слышатьэто жужжание и на кладбище, несмотря на то что оно, сполуразрушенными памятниками и поросшее сорняками, находилось замного миль от розового дома. Звуки приносились ветром, пока мы,сбившись в кучку, смотрели, как гроб с Маей опускают в землю. Августапустила по кругу бумажный пакет с манной, и каждый кинул горсть семянв могилу, а в моих ушах звучало только пчелиное пение.

В ту ночь, когда ялежала в своей постели, стоило мне закрыть глаза, как жужжание пчелзаполняло все мое тело. Оно заполняло всю землю. Это был древнейшийзвук во вселенной. Звук отлетающих душ.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Чтобы собрать достаточнонектара для приготовления одного фунта меда, пчелам приходитсясовершить десять миллионов вылетов.

«Пчелы мира»

После того, какпохоронили Маю, Августа прекратила делать мед, продавать его и дажеинспектировать пчел. Они с Июной забирали приготовленную Розалин едук себе в комнаты. Я почти что не виделась с Августой, только поутрам, когда она пересекала двор, направляясь к лесу. Обычно онамахала мне рукой, и, если я подбегала и спрашивала, куда она идет иможно ли мне с ней. Августа улыбалась и отвечала, что не сегодня ичто она все еще в трауре. Иногда она проводила в лесу ипослеобеденное время.

Приходилось бороться спобуждением сказать, что мне необходимо с ней поговорить. Жизнь такзабавна. Я больше месяца валяла дурака, не желая рассказывать Августео своей маме тогда, когда это можно было сделать с легкостью, атеперь, когда мне действительно необходимо было ей все рассказать,это было невозможно. Нельзя же врываться в чужой траур со своимиличными проблемами.

Я немного помогалаРозалин на кухне, но чаще я просто где-нибудь лежала и писала в своемблокноте. У меня на сердце было так много всего, что вскоре вблокноте уже не осталось чистых страниц.

Меня бесконечноудивляло, как сильно я скучаю по нашей обычной, повседневной жизни —заливать воск в свечные формы или ремонтировать поломанные ульи. Илипросто стоять на коленях между Августой и Июной, молясь Нашей Леди.

Вечерами, когда я точнознала, что Августы в лесу нет, я ходила туда гулять. Я выбираладерево и говорила: Если, пока я сосчитаю до десяти, на деревосядет птица, значит, это моя мама посылает мне знак своей любви. Дойдя до семи, я начинала считать очень медленно, оттягивая конец.Иногда я доходила до пятидесяти, но птица так и не появлялась.

По ночам, когда всеспали, я рассматривала карту Южной Каролины, пытаясь решить, куда намс Розалин направиться дальше. Мне всегда хотелось увидеть постройкиЧарлстона, раскрашенные в цвета радуги, и посмотреть на улицахэкипажи, запряженные настоящими лошадьми. Но, хотя все это и былокрайне заманчиво, меня бросало в дрожь при мысли, что нам придетсяуехать. И даже если, чудесным образом, перед нами возникнет еще одингрузовик с дынями и отвезет нас туда, нам с Розалин придется где-тоискать работу, снимать жилье и надеяться, что никто не станетзадавать вопросов.

Иногда мне даже нехотелось вылезать из постели. Я стала носить свои трусы-недельки безовсякого порядка. В понедельник я могла надеть трусы с надписью«четверг». Мне все стало безразлично.

* * *
Июну я видела толькотогда, когда приезжал Нейл, а это случалось каждый день. Июнавыходила, с кольцами в ушах, и они уезжали — просто прокатитьсяна машине куда-нибудь подальше, что, по словам Июны, шло всем напользу. Ветер менял ход ее мыслей, а пасторальные виды убеждали, чтожизнь вокруг существует для того, чтобы ею наслаждались. Нейл садилсяза руль, а Июна прижималась к нему так, что тоже практическиоказывалась за рулем. Честно сказать, я не была уверена в ихбезопасности.

Несколько раз появлялсяЗак, всегда находя меня на садовом стуле с подобранными под себяногами, перечитывающую собственный блокнот. Иногда при виде его мойжелудок начинал пульсировать.

— Ты мне натреть друг, на треть брат, на треть коллега и на треть бой-френд, —сказала я ему как-то раз.

Он стал объяснять, чтов моем уравнении слишком много третей, о чем я, конечно же, знала,поскольку хоть и была слаба в математике, но все же не до такойстепени. Мы уставились друг на друга, пытаясь сообразить, какую изтретей можно выкинуть.

Я сказала:

— Если бы ябыла негритянкой…

Он прижал свой палец кмоим губам, так что я почувствовала, какой он соленый.

— Нечегодумать о том, чтобы менять свою кожу, — сказал он. —Менять мир — вот о чем нужно думать.

Все, о чем он могговорить, — это то, как он пойдет в юридический колледж ибудет потом «набивать задницы». Он не говорил «белыезадницы», за что я была ему благодарна, но он имел в видуименно это.

В нем появилось нечто,чего раньше не было. Какой-то жар, а может и злость. Находиться в егоприсутствии было все равно, что стоять на газовой плите среди языковпламени. Эти языки постоянно пылали в его темных, влажных глазах.

Он все время говорил орасовых волнениях в Нью-Джерси, о полицейских, избивающих дубинкаминегров, бросающих камни, о коктейлях Молотова, о сидячихдемонстрациях в общественных заведениях, о целях, оправдывающихсредства, о Малкольме Икс и о Союзе афроамериканцев, который заставитку-клукс-клан отведать их же собственной микстурки.

Мне хотелось сказатьЗаку: Помнишь, как мы ели Маины ледяные кубики, сидя под соснами?Помнишь, как ты пел «Голубичные холмы»? Ты помнишь?

* * *
После непрерывноготраура в течение целой недели, когда я уже думала, что мы навсегдаудалились в свои личные, скорбные миры и никогда больше не будемвместе есть или работать бок о бок в медовом домике, я обнаружилаРозалин на кухне, накрывающей стол на четверых. Она расставлялапраздничные фарфоровые тарелки, расписанные розовыми цветами, скружевной резьбой по краям. Я просто подскочила от радости, ведьжизнь, похоже, начинала возвращаться в привычное русло.

Розалин поставила настол восковую свечку, и я подумала, что это будет первый в моей жизниужин при свечах. Меню было таким: тушеная курица, рис с подливкой,фасоль, салат из помидоров, бисквиты и свет свечи.

Едва только мы сели,как Розалин спросила Июну:

— Так тысобираешься выходить за Нейла, или как?

Мы с Августойпрекратили жевать и выпрямились на стульях.

— Яразберусь, а вы узнаете, — ответила Июна.

— Как же мыузнаем, если ты нам не скажешь? — сказала Розалин.

Когда мы закончилиесть, Августа извлекла из холодильника ледяную кока-колу и выложилана стол четыре пакетика с соленым арахисом. Мы смотрели, как онаоткупоривает бутылки.

— Что этоеще за хреновина? — спросила Июна.

— Это наш сЛили любимый десерт, — ответила Августа, улыбаясь мне. —Мы любим высыпать арахис прямо в бутылку, но вы, если хотите, можетеесть свой отдельно.

— Пожалуй, ялучше буду отдельно, — сказала Июна, закатывая глаза.

— Я хотелаприготовить кобблер,— сказала Розалин Июне, — но Августа решила, что унас будет кола с арахисом. — Она произнесла «кола сарахисом», как вы бы, наверное, произнесли «сопли скозявками». Августа засмеялась:

— Они ничегоне смыслят в деликатесах, верно. Лили?

— Да, мэм, —сказала я, насыпая арахис в свою бутылку, чем вызвала легкоевспенивание, после чего орешки остались плавать на поверхности. Япила и жевала, радуясь одновременному торжеству сладкого и соленого уменя во рту. За окном птицы летели назад в свои гнезда, а луна тольконачала лить свет на Южную Каролину — место, где я, прячась,жила с тремя женщинами, чьи лица сейчас сверкали в отблесках пламенисвечи.

Когда мы прикончилисвою колу, то перешли в гостиную, чтобы пропеть там «Радуйся,Мария». Мы делали это вместе впервые со дня смерти Маи.

Я опустилась на коленина коврик возле Июны, а Розалин, как обычно, устроилась вкресле-качалке. Августа встала возле Нашей Леди и сложилапредсмертную записку Маи так, что она стала похожа на бумажныйсамолетик. Она затолкала ее в глубокую трещину, идущую сбоку по шеескульптуры. Затем она похлопала черную Марию по плечу и глубоковздохнула — и наша душная комната словно бы ожила. И тогдаАвгуста сказала:

— Ну, вот ивсё.

* * *
С тех пор как умерлаМая, я жила в ее комнате вместе с Розалин. Но когда в этот вечер мы сРозалин стали подниматься по ступенькам, я, неожиданно для себя,сказала:

— Знаешьчто? Думаю, я вернусь в медовый домик.

Я вдруг поняла, чтоскучаю по отдельной комнате.

Розалин встала, руки вбоки.

— Господьвсемогущий! Ты подняла столько глума из-за того, что я переехала иоставила тебя одну, а теперь ты хочешь оставить меня.

Но на самом деле ееничуть не беспокоило, что я переезжаю; она просто не могла упуститьслучая, чтобы поворчать.

— Пошли, япомогу перетащить твои шмотки, — сказала она.

— Прямосейчас?

— А то когдаже?

Полагаю, она тожескучала по отдельной комнате.

Когда Розалин ушла, яоглядела свою старую комнату в медовом домике — там было тактихо. Я могла думать только о том, что завтра в это время правда ужеоткроется и все будет совершенно иначе.

Я достала из сумкифотографию моей мамы и картинку с Черной Марией, чтобы назавтрапоказать Августе. Я сунула их под подушку, но, когда погасила свет,мою жесткую узкую кровать наполнил страх. Он рисовал мне всевозможныебедствия, которые меня ожидали. Я уже видела себя в исправительнойколонии для девочек во Флоридских Болотах. Почему именно в Болотах, яне знаю. Может быть, потому, что я всегда считала это наихудшимместом, где человек может оказаться в тюрьме. Подумайте обо всех этихкрокодилах и змеях, не говоря уже о жаре, еще более жуткой, чем здесьу нас. А тамошние люди, знаменитые тем, что жарят не только яичницу,но и сосиски, и бекон вдоль улиц Южной Каролины? Я не моглапредставить себе, как смогу там дышать. В этой Флориде я задохнусь иникогда больше не увижу Августу.

Страх не отпускал менявсю ночь. Я бы все отдала за то, чтобы вновь оказаться в Маинойкомнате и услышать храп Розалин.

* * *
На следующее утро яспала допоздна, учитывая бессонную ночь, а также привычку лениться,которая выработалась у меня с тех пор, как прекратились работы вмедовом домике. Запах свежеиспеченного пирога долетел из розовогодома до моей кровати и, забравшись в ноздри, разбудил меня.

Когда я вошла на кухню,то застала там Августу, Июну и Розалин, обсыпанных мукой с головы доног, выпекающих маленькие однослойные пирожки. Работая, они пеликакую-то песенку.

— Чем это вызанимаетесь? — спросила я, улыбаясь им с порога.

Они прекратили петь изахихикали, подталкивая друг друга локтями.

— Посмотрите-ка,кто проснулся, — сказала Розалин.

На Июне были туфелькицвета лаванды с прелестными пуговками по бокам — ничегоподобного я раньше не видела. Она сказала:

— Мы печемпирожки на День Марии. Самое время и тебе нам помочь. Разве Августане говорила, что сегодня День Марии?

Я посмотрела наАвгусту.

— Нет, мэм,она мне не говорила.

Августа, на которой былМаин фартук с кружевными лямочками через плечи, вытерла об него рукии сказала:

— Боюсь, язабыла тебе рассказать. Мы отмечаем День Марии каждый август,пятнадцать лет подряд. Давай позавтракай и начинай нам помогать. Намнужно столько всего сделать, что я не знаю, успеем ли.

Я насыпала в мискурисовых хрустиков и залила молоком, стараясь разгадать, о чем онибеседуют в моей тарелке на своем хрустяще-потрескивающем языке. Какже мне теперь поговорить с Августой о жизненно важном, когда вокругтворится такое?

— Тысячу летназад женщины делали то же самое, — сказала Августа. —Они пекли пирожки для Марии в день ее праздника.

Июна посмотрела на моенепонимающее лицо.

— Сегодняпраздник Успения. Пятнадцатое августа. Только не говори, что тыникогда об этом не слышала.

Ах да, праздник Успения— брат Джерадд говорил о нем на каждой второй воскреснойпроповеди. Но больше я ничего об этом не знала. Я помотала головой.

— У нас вцеркви Мария не особо приветствовалась.

Августа улыбнулась иобмакнула деревянный пестик в кадушку с медом, стоящую на столешницевозле электрической духовки. Смазывая медом пирожки с очередногопротивня, она подробно объяснила мне, почему Успение было — нибольше ни меньше — вознесением Марии на небеса. Мария умерла, азатем проснулась, и ангелы понесли ее к облакам.

— Именно Маяначала называть этот день Днем Марии, — сказала Июна.

— И этотдень для нас больше чем просто Успение, — сказала Августа,перекладывая пирожки на проволочные подставки. — Этоособое поминовение Нашей Леди в Оковах. Мы инсценируем ее историю. Иеще мы возносим благодарность за урожай меда. Приходят Дочери Марии.Эти два дня — наши самые любимые за весь год.

— Этопродолжается целых два дня?

— Мы начнемсегодня вечером и закончим завтра днем, — сказалаАвгуста. — Поторопись со своими хлопьями, тебе еще делатьленты и гирлянды, развешивать рождественские фонарики, расставлятьподсвечники, мыть тележку и вытаскивать цепи.

Я подумала: Похоже,тут все серьезно. Мыть тележку? Развешивать фонарики?Вытаскивать цепи? Цепи?

Одновременно с тем, какя положила в раковину свою миску, раздался стук в дверь.

— Если здесьне самый вкуснопахнущий дом в Тибуроне, то я — обезьянийдядюшка, — сказал Нейл, заходя на кухню.

— Ну, яполагаю, ты избавлен от подобного родства, — сказала Июна.

Она предложила емумедового пирога, но он замотал головой, чем тут же себя выдал —стало ясно, что он пришел неспроста. Нейл не отказывался от пищи.Никогда. Сейчас он стоял посреди кухни, переминаясь с ноги на ногу.

— И чего тыпришел? — спросила Июна. Он прочистил горло, потер своибачки.

— Я…я пришел, надеясь с тобой поговорить. Это прозвучало столь натянуто,что Июна, сузив глаза, с минуту его изучала.

— Ты впорядке? — спросила она.

— Всенормально. — Он сунул руки в карманы, затем вынул. —Я просто хочу с тобой поговорить.

Июна стояла и ждала.

— Ну, яслушаю, — сказала она.

— Я думал,мы съездим прокатиться. Она оглядела кухню.

— Если тыеще не заметил, Нейл, у меня по горло работы.

— Я вижу,но…

— Давайговори, в чем дело? — сказала Июна, начиная, пообыкновению, сердиться. — Что у тебя за неотложнаяважность?

Я посмотрела наАвгусту, которая, скривив рот на сторону, старалась выглядетьзанятой. Розалин же, напротив, прекратила всякую видимость работы ипереводила глаза с Июны на Нейла. Затем обратно на Июну.

— Черт, —сказал Нейл. — Я пришел сюда, собираясь в сотый разпросить тебя выйти за меня замуж.

Я уронила ложку враковину. Августа отложила свой пестик. Июна открыла рот, но такничего и не сказала. Все просто застыли на своих местах.

Давай же. Не упустисвою жизнь.

Дом скрипнул, как иподобает старому дому. Нейл посмотрел на дверь. Я почувствовала, какмоя рубашка намокла под мышками. У меня возникло ощущение, похожее нато, когда в пятом классе учитель писал нам на доске какое-нибудьбессмысленное слово, вроде «длокирок», и у нас было двеминуты, чтобы распутать его и узнать слово «крокодил»,прежде чем учитель позвонит в колокольчик. Я всегда так стараласьуспеть, что меня бросало в пот. То же я чувствовала и теперь: словнобы Нейл мог выйти за дверь прежде, чем Июна успеет распутать ответ всвоем сердце.

Розалин сказала:

— Ну, Июна,не стой просто так, открыв рот. Скажи уже что-нибудь.

Июна смотрела на Нейла,и в ее лице читалась борьба. Капитуляция, которую ей нужно былопризнать. И не только Нейлу — жизни в целом. Наконец из неевырвался долгий выдох.

— Ладно, —сказала она. — Замуж — так замуж.

Розалин хлопнула себяпо ноге и издала победный клич, а Августа улыбнулась самой широкойулыбкой, какую я когда-либо видела на ее лице. А я — я простопереводила взгляд с одного на другого, не в силах поверитьпроизошедшему.

Нейл подошел ипоцеловал Июну в губы. Казалось, они не собираются прекращатьпоцелуй, даже чтобы перевести дыхание.

Когда они все жепрекратили, Нейл сказал:

— Мы сейчасже поедем в ювелирный магазин и купим кольцо, пока ты не передумала.

Июна бросила взгляд наАвгусту.

— Не могу жея оставить всю работу на них, — сказала она, но быловидно, что это не слишком ее беспокоит.

— Иди,иди, — сказала Августа.

Когда они вышли, мы сАвгустой и Розалин сели за стол и принялись, пока он не остыл,поедать медовый пирог, обсуждая произошедшее. Нас еще ждала массадел, но некоторые вещи необходимо переварить прежде, чем продолжатьчто-либо делать. Мы говорили: «Вы видели, как смотрел Нейл?»или «Вот это был поцелуй!» Но в основном мы простоглядели друг на друга, повторяя: «Июна выходит замуж!»

* * *
Подготовка к Дню Мариибыла нескончаемым занятием. Для начала Августа велела мне занятьсялентами. Я нарезала полосами пачки толстой бело-голубой гофрированнойбумаги, пока на обеих руках у меня не появились мозоли. Я загнулабумагу по краям так, что она начала виться, а затем вытащила во дворлестницу и развесила ленты на миртовых деревьях.

Я вырубила целую грядкугладиолусов и изготовила шестифутовую гирлянду, примотав цветы кверевке проволокой. Казалось, что это у меня ни за что не получится.Когда я спросила Августу, что мне теперь с этим делать, она ответила:«Обмотай ее вокруг тележки». Ну да, конечно. Как я самане догадалась?

Затем я перерыла весьчулан в поисках рождественских фонариков, которые должна былаукрепить на кустах возле заднего крыльца, не говоря уже обо всехпроводах, которые мне пришлось протянуть.

Пока я работала, Зак,сняв рубашку, косил траву газонокосилкой. Я расставила столики подмиртами, чтобы ленты могли развеваться на ветру и щекотать наши лица,пока мы будем есть. Я старалась не смотреть на Зака. Его тугая кожаблестела потом на солнце, с шеи свисал медальон на цепочке, а шортыедва удерживались на бедрах, открывая пучок волос пониже пупка.

Он выполол мотыгойкапустные сорняки, хотя его об этом даже не просили. Он яростноразмахивал мотыгой, а я тем временем сидела на ступеньках ивыковыривала воск из двух дюжин подстаканников. Я засунула туда новыесвечи и расставила их повсюду: на траве, под деревьями и в маленькихямках, где прежде росли капустные сорняки.

На заднем крыльцеАвгуста взбивала коктейли с мороженым. На полу лежала цепь, смотаннаяв бухту.

— Для чегоэто? — спросила я.

— Увидишь, —ответила Августа.

* * *
К шести вечера я былауже полностью выжата Днем Марии, а ведь главная часть еще и неначиналась. Я выполнила последний пункт в списке моих задач, инаправлялась к медовому домику, чтобы переодеться, когда наподъездную дорожку въехала машина Нейла.

Июна кружилась отрадости, вытянув перед собой руку, чтобы все могли восхититься еекольцом. Я изучила его, и должна вам сказать, что Нейл превзошелсамого себя. Кольцо не было таким уж большим, но оно было такимкрасивым! Брильянт в ажурной оправе.

— В жизни невидела такого прелестного кольца, — сказала я.

Июна поворачивала рукутак и этак, позволяя брильянту играть на солнце.

— Думаю, Маеоно бы тоже понравилось, — сказала она.

Тут подъехала перваямашина с Дочерьми, и Июна с важным видом направилась к ним, вытянувруку.

В медовом домике яподняла подушку, чтобы убедиться, что фото моей мамы и ее картинка сЧерной Марией все еще там, где я их оставила. Праздник или непраздник, но сегодня я собиралась узнать у Августы всю правду. Этамысль вызвала во мне нервную дрожь. Я села на кровать ипочувствовала, как внутри что-то нарастает и распирает мне грудь.

Возвращаясь к розовомудому, в чистых шортах и футболке, с расчесанными волосами, яостановилась, чтобы запечатлеть картину в памяти. Августа, Зак, Нейл,Отис и все Дочери Марии стоят на постриженной лужайке возле столиков.Их смех низко вибрирует. Груды еды. Бело-голубые ленты развеваются наветру. Рождественские фонарики горят спиралями вокруг крыльца, и всесвечи зажжены, хотя солнце еще только клонится к закату. Каждаямолекула воздуха источает красный огонь.

Я сказала себе: Ялюблю это место всем своим сердцем.

Дочери засуетилисьвокруг меня — как я хорошо пахну, какие у меня исключительныеволосы, если их расчесать. Люнель сказала:

— Хочешь, ясделаю тебе шляпу, Лили?

— Правда? Высделаете мне шляпу? — Где я смогу надеть шляпу, сделаннуюЛюнель, было загадкой, но я все равно очень ее хотела. По крайнеймере, меня смогут в ней похоронить.

— Конечносделаю. Я сделаю тебе такую шляпу, что ты не поверишь. Какого цветаты ее хочешь?

Августа, которая всеэто слышала, сказала: «Голубого» — и подмигнуламне.

Для начала мы поели. Ктому времени я уже уяснила, что еда занимала одно из главных местсреди приоритетов Дочерей Марии. Когда мы закончили, день уже истеккрасным, и ночь утверждалась вокруг нас, охлаждая и окрашивая всевокруг в пурпурные и темно-синие цвета. Розалин вынесла блюдо смедовыми пирожками и поставила на один из столиков.

Августа знаком призваланас встать вокруг этого столика. Программа Дня Марии набиралаобороты.

— Этомедовые пирожки Марии. Пирожки для Королевы Небес, —сказала Августа.

Она взяла в руку одиниз пирожков, отщипнула от него кусочек и поднесла Мабель, стоявшей сней рядом. Августа сказала:

— Это плотьСвятой Матери.

Мабель закрыла глаза иоткрыла рот, а Августа положила кусочек ей на язык.

Проглотив, Мабельпроделала то же самое, что и Августа, — отщипнув кусочек,дала его следующему по кругу, которым оказался Нейл. Мабель, вкоторой, вместе с каблуками, не было и пяти футов, понадобилась былестница, чтобы добраться до рта Нейла. Нейл согнулся и широко открылрот.

— Это плотьМатери, — сказала Мабель, засовывая пирожок внутрь.

Я ничего не знала окатолической церкви, но была почему-то уверена, что Папа Римский,увидев такое, грохнулся бы в обморок. Но только не брат Джерадд. Онбы не стал терять время на обмороки, а сразу бы стал готовиться кобряду изгнания нечистой силы.

Что до меня, то я ниразу не видела, как взрослые люди друг друга кормят, и мне казалось,что я вот-вот расплачусь. Не знаю, что тут было такого, но этот кругкормления заставил меня почувствовать любовь ко всему миру.

Как это часто случаетсяв жизни, кормить меня выпало именно Июне. Открыв рот, зажмурив глазаи ожидая плоть Матери, я услышала, как ухо мне щекочет шепот Июны:«Прости, что я была сурова с тобой, когда ты только здесьпоявилась». И сладость медового пирожка разлилась у меня ворту.

Я бы хотела, чтобырядом со мной стоял Зак, и я бы тогда положила пирожок ему на язык исказала: Надеюсь, это смягчит твое отношение к миру. Надеюсь, этопоможет тебе почувствовать нежность. Но вместо Зака рядом сомной стояла Кресси, которая съела пирожок с закрытыми глазами.

Когда мы все былипокормлены, Зак с Нейлом сходили в гостиную и вернулись, неся НашуЛеди в Оковах. За ними, волоча цепи, шел Отис. Они поставили Марию вкрасную тележку. Августа наклонилась ко мне:

— Мысобираемся инсценировать историю Нашей Леди в Оковах. Мы отвезем ее вмедовый домик и закуем там на всю ночь.

Я подумала: НашаЛеди проведет эту ночь в медовом домике. Вместе со мной.

Августа медленнотолкала тележку через двор, а Зак с Нейлом поддерживали Нашу Ледируками. Хочу похвастаться, что гирлянда, обернутая вокруг тележки,была просто неотразима.

Июна несла своювиолончель, а у каждой из Дочерей в руке было по свече. Они пели:«Мария, звезда морей, Мария, ярчайшее солнце, Мария, медвяныйнектар».

Мы с Розалин замыкалипроцессию, тоже неся по свече и пытаясь подпевать, хотя и не зналислов. Я прикрывала рукой пламя, чтобы его не задуло ветром.

Перед дверью медовогодомика Нейл и Зак вытащили статую из тележки и внесли ее внутрь.Сахарок подтолкнула Отиса локтем, и он подошел к ним и помогустановить Марию между экстрактором и экранным баком.

— Хорошо, —сказала Августа. — Давайте приступим к последней частислужбы. Встаньте, пожалуйста, возле Нашей Леди полукругом.

Июна играла какую-тоочень печальную мелодию, пока Августа с начала до конца пересказывалаисторию Черной Марии. Когда она дошла до той части, где рабы касалисьсердца Нашей Леди и та наполняла их бесстрашием и планами бегства,Июна прибавила громкость.

— Наша Ледистала столь могущественной, — сказала Августа, —что хозяину пришлось посадить ее под домашний арест, приковать ее вамбаре. Ее повергли и связали.

— Святая,святая Мать, — пробормотала Виолетта.

Нейл с Отисом взялицепи и принялись обматывать ими Нашу Леди. Отис так размахивал цепямив тусклом свечном свете, что лишь чудом никого не зашиб.

Августа продолжила:

— Но всякийраз, как хозяин заковывал Марию в амбаре, она разрывала цепи ивозвращалась к своему народу.

Августа замолчала. Онапрошла вдоль нашего полукруга, остановившись возле каждого, позволивсебе без спешки вглядеться в каждое лицо.

Затем она повысилаголос:

— Всесвязанное — развяжется. Повергнутое — восстанет. Такобещала нам Наша Леди.

— Аминь, —сказал Отис.

Июна вновь заиграла. Наэтот раз, слава Богу, мелодия была повеселее. Я смотрела на Марию, сголовы до ног обмотанную ржавой цепью.

Было похоже, что всепогрузились в какую-то медитацию или во что-нибудь в том же роде.Все, кроме Зака, стояли с закрытыми глазами. Зак смотрел прямо наменя.

Я глядела нанесчастную, закованную Марию. Видеть ее такой было невыносимо. «Этопросто инсценировка, — сказала мне Августа чуть раньше. —Она поможет нам помнить. Память — это всё». И все же этоповергало меня в уныние. Я ненавидела помнить.

Я развернулась и вышлаиз медового домика в горячую тишину ночи.

* * *
Зак нагнал меня возлепомидорных грядок. Он взял мою руку, и мы пошли вместе. ПерешагнувМаину стену, мы углубились в лес. Мы не произносили ни слова. Цикадыпросто безумствовали, оглашая лес своим сомнительным пением. Дважды явлетала в паутину, чувствуя на своем лице тонкие, прозрачные нити.Они мне нравились — ночная вуаль.

Мне хотелось к реке. Кее первозданности. Мне хотелось раздеться догола и позволить водеоблизывать мою кожу. Сосать речные камушки, как в тот раз, когда мы сРозалин спали возле ручья. Даже смерть Маи не смогла отвратить меняот реки. Река сделала все возможное — в этом я была уверена, —чтобы позволить Мае мирно уйти из этой жизни. В реке можно былоумереть, но, я думаю, в реке можно было и возродиться, как вмогилах-ульях, о которых рассказывала Августа.

Луна светила сквозьдеревья. Мы спустились к воде.

Как блестит в темнотевода! Мы стояли на берегу и смотрели на пробегающие блики света,позволив шуму воды заслонить от нас все прочие звуки. Мы все ещедержались за руки, и я почувствовала, как его пальцы сжали мои.

— Там, где яжила раньше, был пруд, — сказала я. — Иногда яходила туда, чтобы побродить по воде. Однажды там оказались мальчишкис соседней фермы. Они ловили рыбу. У них была такая проволока, накоторую они насаживали пойманных рыбешек. Они повалили меня на землюи нацепили на шею эту проволоку, скрутив ее так, что я не могла самаее снять. Я кричала: «Снимите это с меня!», но они толькосмеялись и говорили: «Разве тебе не по вкусу твое рыбноеожерелье?»

— Подонки, —сказал Зак.

— Некоторыерыбы были уже мертвы, но большинство из них трепыхалось, глядя наменя испуганными глазами. Я поняла, что если зайду в воду по шею, тоони смогут дышать. Я зашла в воду по колено и повернула назад. Ябоялась заходить дальше. Думаю, это было хуже всего. Я могла импомочь, но не помогла.

— Ты всеравно не смогла бы вечно сидеть в пруду, — сказал Зак.

— Но ясмогла бы просидеть довольно долго. Вместо этого я лишь умоляла ихотцепить проволоку. Умоляла. Они сказали, чтобы я заткнулась и что яих рыбодержалка. Так что я сидела там, пока все рыбы на моей груди непоумирали. Мне потом целый год это снилось. Иногда я оказываласьнасаженной на проволоку вместе с рыбами.

— Мнезнакомо это чувство, — сказал Зак.

Я заглянула в его глазатак глубоко, насколько только могла.

— Твойарест… — я не знала, как это выразить.

— Чтоименно?

— Он тебяизменил, верно?

Он глядел в воду.

— Иногда,Лили, я так зол, что готов кого-нибудь убить.

— Темальчишки, что повесили на меня рыб, — они тоже были злы.Злы на весь мир, и это делало их негодяями. Обещай мне, Зак, что тыне будешь таким.

— Я не хочубыть таким, — сказал он.

— И я.

Он приблизил свое лицок моему и поцеловал. Сперва это было похоже на крылья мотылька,скользящие по моим губам, а затем поцелуй стал влажным. Я уступилаему. Он целовал меня мягко, но жадно, и мне нравился его вкус, запахего кожи, то, как его губы раскрывались и закрывались, раскрывались изакрывались. Я плыла по реке света. В сопровождении рыб. Украшеннаярыбами. Но даже со всей этой прекрасной болью моего тела, с жизнью,бьющейся под моей кожей, и всепоглощающим натиском любви — дажесо всем этим, я все равно чувствовала, как рыба умирает на моейгруди.

Когда поцелуйзакончился, он посмотрел на меня горящими глазами.

— Никто неповерит, как усердно я буду учиться в следующем году. Благодаря этойтюрьме мои оценки будут выше, чем когда-либо прежде. И когда годзакончится, ничто не помешает мне уехать и поступить в колледж.

— Я знаю,что у тебя получится, — сказала я. — Получится.

И это не были простослова. Я умею оценивать людей, и я знала наверняка, что он сможетвыучиться на юриста. Наступали перемены, даже в Южной Каролине, —они буквально носились в воздухе, — и Зак поможет ихосуществить. Он будет одним из этих Барабанщиков Свободы, о которыхговорил Мартин Лютер Кинг. Таким я теперь видела Зака —Барабанщиком Свободы. Отвернувшись в сторону, он сказал:

— Я хочу,чтобы ты знала, что я… — Он осекся и посмотрелвверх, на верхушки деревьев.

Я подошла ближе к нему.

— Ты хочешь,чтобы я знала что?

— Что я…что ты мне очень нравишься. И я все время о тебе думаю.

Я чуть было не сказалаему, что было кое-что, чего он обо мне не знает, и что я бы вряд лиему понравилась, если бы он об этом узнал. Но вместо этого яулыбнулась и сказала:

— И ты мнеочень нравишься.

— Сейчас мыне можем быть вместе. Лили, но однажды, после того как я уеду икем-то стану, я найду тебя, и тогда мы будем вместе.

— Обещаешь?

— Обещаю.

Он снял со своей шеицепочку с медальоном и надел ее на меня.

— Это чтобыты не забыла, ладно?

Серебристыйпрямоугольник упал мне под футболку и повис между грудей, верный ихолодный. Захария Линкольн Тейлор теперь всегда будет рядом с моимсердцем.

Он будет обнимать меняза шею.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Если бы королева-матка былапоэнергичнее, она бы наверняка постоянно психовала. Но она такова,какова есть: робкая и сдержанная, возможно потому, что никогда непокидает свой улей и проводит дни в темноте, среди вечной ночи, непрекращая рожать… Ее истинная роль не столько королевская,сколько материнская — поэтому ее часто называют матерью улья.Но и здесь звучит насмешка, поскольку у нее практически отсутствуетматеринский инстинкт и способность заботиться о потомстве.

«Королева должнаумереть, и другие проблемы пчел и людей»

Я ждала Августу в еекомнате. Ожидание — это то, чем я занималась всю жизнь. Яждала, что девочки в школе меня куда-нибудь пригласят. Что Т. Рэйпеременится ко мне. Что приедет полиция и заберет нас в тюрьму наБолотах. Что моя мама пошлет мне знак своей любви.

Мы с Заком болталисьснаружи, пока Дочери Марии не закончили свой ритуал в медовом домике.Мы помогли им убраться во дворе: я собирала тарелки и чашки, а Закскладывал столики. Куини, улыбнувшись, спросила:

— Что это выушли раньше времени?

— Усталистоять, — ответил Зак.

— Да уж, —сказала Куини, а Кресси захихикала. Когда Зак уехал, я заскочила вмедовый домик и извлекла из-под подушки фотографию мамы и картинку счерной Марией. Сжимая их в руках, я попыталась незамеченнойпроскользнуть мимо Дочерей, моющих на кухне посуду. Но они все равноменя заметили и окликнули: — Ты куда, Лили?

Мне не хотелось бытьневежливой, но я поняла, что не могу ответить, не могу произнести ниединого пустого слова. Я хотела знать о своей маме. И больше не моглани на что отвлечься.

Я прошла прямиком вкомнату Августы, комнату, наполненную запахом пчелиного воска. Язажгла лампу и села на сундук из кедра, а потом от волнения сцепила ирасцепила свои руки восемь, а может и десять раз. Они были холодными,влажными и жили собственной жизнью. Все, что им было нужно, —это что-нибудь теребить и щелкать суставами. В конце концов язасунула их себе под колени.

В комнате Августы ябыла всего один раз, когда упала в обморок на встрече Дочерей иочнулась в ее кровати. Мне тогда было не до разглядывания комнаты,потому что сейчас все здесь казалось совершенно новым. По этойкомнате можно было бродить часами, рассматривая вещи, как по музею.

Начать с того, что всев комнате было голубым. Покрывало, занавески, ковер, обивка настульях, абажуры. Только не подумайте, что это выглядело скучно. Тамбыло с десяток разных оттенков. Небесно-голубой, озерно-голубой,цвета морской волны — было ощущение, что плаваешь в океане саквалангом.

На туалетном столикеменее интересные люди поставили бы шкатулку с драгоценностями илифотографию в рамке, у Августы же там красовался аквариум,перевернутый вверх дном, а внутри него был гигантский кусок пчелиныхсот. Мед стек на поднос, образовав на нем живописные лужицы.

На тумбочках в медныхподсвечниках стояли оплывшие восковые свечи. Я подумала, что этомогли быть те самые свечи, что я сама изготовила. От этой мысли мнедаже сделалось приятно — я помогала Августе освещать своюкомнату в темное время суток!

Я подошла к книжнойполке и стала рассматривать корешки книг. «Прогрессивный языкпчеловодства», «Пасечная наука», «Пчелиноеопыление», «Сказочная эра Балфинча», «МифыДревней Греции», «Производство меда», «Легендыпчел мира», «Мария сквозь века». Эту книгу я снялас полки и, положив на колени, стала листать, рассматривая картинки.Иногда Мария оказывалась брюнеткой с карими глазами, а иногдаголубоглазой блондинкой, но всякий раз она была ослепительна. Онавыглядела, как участница конкурса «Мисс Америка». Как«Мисс Миссисипи». А девушки из Миссисипи должны быливыигрывать всегда! Мне даже захотелось взглянуть на Марию вкупальнике и на каблуках — конечно же, до беременности.

Я была поражена тем,что на всех картинках архангел Гавриил дарил ей лилию —цветок, в честь которого я получила свое имя. Всякий раз, когдаГавриил появлялся, чтобы сообщить Марии, что, хоть она и не замужем,у нее должен родиться суперребенок, он подносил ей большую белуюлилию. Словно бы это был утешительный приз за все те сплетни, которыеее ожидали. Я закрыла книгу и вернула ее на полку.

По комнате прошелестеллегкий ветерок из окна. Я подошла к окну и стала смотреть на деревьяна опушке леса, на полумесяц, похожий на золотой жетон, втиснутый впрорезь, в любой момент готовый звякнуть, упав с неба. До менядоносились голоса, приглушенные оконной сеткой. Женские голоса. Ихщебет то нарастал, то затихал. Женщины разъезжались. Я намотала прядьволос на палец и принялась кругами ходить по ковру — каксобака, прежде чем она устроится на полу.

Я вспомнила, как вфильмах, когда там собираются казнить какого-нибудь заключенного(конечно же, ошибочно обвиненного), камера показывает то этогонесчастного, в холодном поту, то часы, стрелки которых неумолимоприближаются к полуночи.

Я вновь села на сундук.

В коридоре послышалисьшаги, уверенные и неторопливые. Шаги Августы. Я распрямилась, ставвыше ростом. Сердце забилось так, что отдавало в ушах. Войдя вкомнату. Августа сказала:

— Я так идумала, что ты здесь.

У меня возникло желаниевыскочить за дверь или прыгнуть в окно. Тебе вовсе не обязательноразговаривать, говорило что-то внутри меня. Но желание былосильнее. Я должна была все узнать.

— Помните,вы… — сказала я голосом, скорее похожим на сипение.Я прочистила горло.

— Помните,вы сказали, что нам нужно поговорить?

Она закрыла дверь. Вэтом звуке было что-то бесповоротное. Отступать некуда, говорил он. Час пробил.

— Я отличновсе помню, — сказала Августа. Я выложила фотографию моеймамы на кедровый сундук.

Августа подошла и взяласнимок в руки.

— Ты простоее копия.

Она обратила взгляд наменя — взгляд своих больших блестящих глаз, с пламенем,пылающим внутри. Мне захотелось хотя бы раз взглянуть на мир этимиглазами.

— Это моямама, — сказала я.

— Я знаю,милая. Твоей мамой была Дебора Фонтанель Оуэнс.

Я посмотрела на нее.Моргнула. Она сделала шаг ко мне, и в ее очках отразился желтый светлампы.

Августа вытащила стулиз-под туалетного столика и поставила возле сундука, сев ко мнелицом.

— Я оченьрада, что мы наконец сможем поговорить.

Ее колено почтикасалось моего. Прошла целая минута, и никто из нас не проронил нислова. Она держала фотографию, ждала, когда я первой нарушу молчание.

— Вы все этовремя знали, что она моя мама, — сказала я, не понимая,чувствую ли я злость, предательство или же простое удивление.

Она накрыла мою рукусвоей и погладила мою кожу большим пальцем.

— В день,когда ты здесь появилась, я увидела в тебе Дебору, какой она была втвоем возрасте. Я знала, что у Деборы была дочь, но я не моглаповерить, что это ты; было просто невероятно, чтобы дочь Деборы воттак объявилась у меня в гостиной. Но затем ты сказала, что тебя зовутЛили, и в эту минуту я поняла, кто ты такая.

Наверное, мне следовалоожидать чего-то подобного. Я чувствовала, как слезы собираются у меняв горле.

— Но…но вы не сказали мне ни слова. Почему вы мне ничего не сказали?

— Потому чтоты не была готова о ней узнать. Я не хотела, чтобы ты опять убежала.Я хотела дать тебе возможность почувствовать себя увереннее, укрепитьсвое сердце. У нас достаточно времени для всего. Лили. Нужнопонимать, когда стоит поторопить события, а когда лучше повременить.И когда нужно позволить вещам просто течь своим чередом. Это я ипыталась делать.

Я сидела, притихнув.Как я могла на нее сердиться? Я же делала то же самое. Скрывала то,что знала, а ведь в моих побуждениях не было и капли ее благородства.

— Мая мнеговорила, — сказала я.

— Маяговорила тебе что?

— Я увидела,как она делает дорожку из крекеров с пастилой, чтобы выгнатьтараканов. Отец однажды рассказывал мне, что моя мама делала то жесамое. Я подумала, что мама могла научиться этому у Маи. И яспросила: «Вы были знакомы с Деборой Фонтанель?» И Маясказала, что да, Дебора Фонтанель жила в медовом домике.

Августа покачалаголовой.

— Боже. ТЫпомнишь, я говорила тебе, что была в Ричмонде домработницей, преждечем найти работу в школе? Ну так вот, это был дом твоей мамы.

Дом моей мамы. Было удивительно думать о ней как о человеке, имеющем крышу надголовой. Как о человеке, лежащем на кровати, едящем за столом,принимающем ванны.

— Вы зналиее маленькой?

— Яухаживала за ней, — сказала Августа. — Ягладила ее платья и укладывала ее школьные завтраки в бумажныепакеты. Она обожала ореховую пасту. Ей больше ничего не было нужно.Только ореховая паста, с понедельника по пятницу. Все это время ясидела не дыша.

— А что ещеона любила?

— Она любиласвоих кукол. Она устраивала им в саду маленькие чаепития, а я делаладля них крошечные бутербродики и раскладывала по тарелочкам.

Она замолчала, что-товспоминая.

— Но вотчего она не любила, так это делать уроки. Мне приходилось все времястоять у нее над душой. Гоняться за ней повсюду. Однажды она залезлана дерево, спрятавшись там, чтобы не учить стихотворение РобертаФроста. Я нашла ее, залезла к ней с книгой и не давала спуститься,пока она не выучила все наизусть.

Закрыв глаза, япредставила мою маму, сидящую на ветке рядом с Августой и зубрящую«Снежный вечер в лесу» — стихотворение, которое мнеи самой когда-то приходилось учить. Я позволила своей головебессильно повиснуть. Я закрыла глаза.

— Лили,прежде чем мы будем дальше говорить о твоей маме, я хочу, чтобы тырассказала мне, как ты сюда попала. Хорошо?

Я открыла глаза икивнула.

— Тыговорила, что твой отец умер.

Я посмотрела на ееруку, которая все еще лежала на моей, опасаясь, что она ее уберет.

— Я этовыдумала, — сказала я. — Он не умер. Он лишьзаслуживает умереть.

— ТерренсРэй, — сказала она.

— Вы знаетеи моего отца?

— Нет,никогда его не видела. Только слышала о нем от Деборы.

— Я называлаего Т. Рэй.

— Не папой?

— Он совсемне похож на папу.

— Что тыхочешь сказать?

— Он всевремя орет.

— На тебя?

— На все насвете. Но я убежала не из-за этого.

— Из-за чегоже?

— Т. Рэй…он сказал мне, что моя мама… — Из меня потеклислезы, и слова исторгались в виде высоких трудноразличимых звуков. —Он сказал, что она бросила меня, что она бросила нас обоих и убежала.

В моей груди разбиласьстеклянная стена — стена, о существовании которой я и неподозревала.

Августа сдвинулась накрай стула и раскрыла объятия, так же как она раскрывала их для Июныв день, когда они нашли Маину предсмертную записку. Я приникла кАвгусте, и ее руки обвили меня. Это чувство невозможно передатьсловами: Августа меня обнимала.

Я прижималась к ней таккрепко, что ее сердце ощущалось как мое собственное. Ее руки гладилименя по спине. Она не говорила: Да ладно тебе, прекрати плакать,все будет хорошо. Такие слова люди часто говорят автоматически,когда хотят, чтобы ты заткнулась. Она говорила:

— Этобольно. Я знаю, как это больно. Поплачь, дорогая. Поплачь.

Я так и делала.Прижимаясь ртом к ее платью, я выплакивала весь груз боли,скопившийся за мою жизнь. И она не пыталась от этого уклониться.

Она вся промокла отмоих слез. Вокруг шеи хлопок ее платья прилип к коже. Я видела, каксквозь мокрые места просвечивает чернота ее кожи. Августа былагубкой, впитывающей то, что я была уже не в силах удерживать в себе.

Я чувствовала тепло еерук на своей спине и всякий раз, отрываясь от ее груди, чтобывдохнуть немного воздуха, слышала волны ее дыхания. Ровного испокойного. Мои слезы постепенно иссякли, и я расслабилась, позволивсебе просто качаться на этих волнах.

Наконец я распрямиласьи посмотрела на нее, потрясенная силой этого извержения. Августапровела пальцем по изгибу моего носа и печально улыбнулась.

— Простите, —сказала я.

— Неизвиняйся, — сказала Августа.

Она подошла к комоду идостала из верхнего ящика белый носовой платок. Он был отглажен исложен, с монограммой «А. В.», вышитой серебряной ниткой.Она промокнула мне лицо.

— Я хочу,чтобы вы знали, — сказала я, — что я неповерила Т. Рэю, когда он мне это сказал. Я знаю, что она никогда быменя не бросила. Я хотела все о ней узнать и доказать ему, что онврет.

Августа подняла руку иущипнула себя под очками за переносицу.

— И поэтомуты убежала? Я кивнула.

— Вдобавокмы с Розалин попали в неприятную историю в городе, и я знала, чтоесли останусь, Т. Рэй меня просто убьет.

— Что занеприятная история?

Мне не хотелосьпродолжать. Я смотрела в пол.

— Речь идето том, как Розалин получила синяки и рану на голове?

— Все, чтоона собиралась сделать — зарегистрироваться для выборов.

Августа прищурилась,словно старалась что-нибудь понять.

— Значит,так, начни с самого начала, ладно? Расскажи мне, что произошло. И неспеши.

Я, как могла,рассказала ей все печальные подробности, стараясь ничего не упустить:Розалин, тренирующаяся писать свое имя; трое мужчин, насмехающихсянад ней; как она сплюнула им на ботинки.

— Полицейскийотвез нас в тюрьму, — сказала я и услышала, как страннопрозвучали эти слова. Можно только вообразить, насколько странно онизвучали для Августы.

— Втюрьму? — сказала Августа. Она словно обмякла. —Они посадили вас в тюрьму? Каково было обвинение?

— Полицейскийсказал, что Розалин напала на тех людей, но я была там и знаю, чтоона лишь защищалась. Вот и все.

Подбородок Августынапрягся, а спина распрямилась.

— Как долговас там продержали?

— Я пробылатам совсем недолго. Т. Рэй приехал и забрал меня, но Розалин они неотпустили. А затем эти люди вернулись и избили ее.

— МатерьБожья, — сказала Августа. Ее слова повисли над нами. Яподумала о духе Марии, рассеянном повсюду. Ее сердце — краснаячаша, наполненная яростью, скрытая среди обыкновенных вещей. Не обэтом ли говорила Августа?

— Ну и какже она в конце концов выбралась? Иногда нужно просто сделать глубокийвдох и выложить все начистоту:

— Я пошла вбольницу, куда ее привезли, чтобы наложить швы, и вывела ее оттудатак, что полицейский не заметил.

— МатерьБожья, — сказала она уже во второй раз. Августа встала исделала круг по комнате.

— Я быникогда не стала этого делать, если бы Т. Рэй не сказал, что мужчина,который бил Розалин, — самый ярый ненавистник цветных насвете и с него станется вернуться, чтобы ее убить. Я просто не моглаее там оставить.

Это было страшно —то, как мои секреты разлетелись по комнате, словно бы мусоровоз, сдавназад, вывалил все свое мерзкое содержимое посреди комнаты, и Августадолжна теперь это разгребать. Но это не сильно пугало меня. Большевсего пугало то, как она откинулась на стуле и глядела в окно,скользя взглядом по моей макушке, глядя в никуда, в пустой воздух. Иее мысли — непостижимая тайна.

У меня горела шея.

— Я не хочубыть плохой, — сказала я и посмотрела на свои руки,сложенные вместе, как на молитве. — Но я не могу ничегоподелать.

Я было решила, что ужевыплакала все слезы, но они вновь покатились у меня из-под век.

— Я делаювсе не так. Я все время вру. Не вам. Нет, вам тоже — но толькокогда иначе никак. И я ненавижу людей. Не только Т. Рэя, но многихеще. Девочек в школе, а они ведь не сделали мне ничего плохого —только не обращали на меня внимания. Ненавижу Уиллифред Марчант,тибуронскую знаменитость, а ведь я даже с ней не знакома. Иногданенавижу Розалин за то, что из-за нее чувствую себя неловко. И когдая вначале жила здесь, то ненавидела Июну.

Нас затопила тишина.Она поднималась, подобно воде. Я слышала рев в своей голове, шумдождя — в ушах.

Посмотри на меня.Положи свою руку поверх моей. Скажи что-нибудь.

К этому моменту из носау меня текло так же, как и из глаз. Я хлюпала, вытирала щеки, не всилах заставить свой рот прекратить выплевывать все эти страшные вещио себе. Когда я все скажу… ну, если она сможет и тогда менялюбить, если она сможет сказать: Лили, ты все равно уникальныйцветок, выращенный на Земле, тогда, возможно, я смогу посмотретьв зеркала ее гостиной, чтобы увидеть реку, сверкающую в моих глазах,чистую и ясную реку.

— Но все это— просто ничто, — сказала я. Я встала на ноги, желаякуда-нибудь скрыться, но скрыться было некуда. Мы были на острове.Голубой остров в розовом доме, где я призналась во всем и теперьнадеялась, что меня не швырнут в море.

— Я…

Августа смотрела наменя. Она ждала. Я не знала, смогу ли это вымолвить.

— Я виноватав ее смерти. Я… я ее убила.

Я зарыдала и упала наколени. Я впервые говорила подобные слова другому человеку, и их звукрасколол мне сердце.

Может быть, один илидва раза за всю свою жизнь вы услышите шепоток духа тьмы, голос,вещающий прямо из преисподней. У него вместо губ бритвенные лезвия, ион не успокоится, пока все вам не выскажет. Стоя на полу на коленях,не в силах унять дрожь, я слышала его совершенно ясно. Он сказал:Тебя никто не любит, Лили Оуэнс. Никто. Кто бы смог тебя любить?Кто вообще в этом мире смог бы тебя любить?

Я упала еще ниже, напятки, с трудом отдавая себе отчет в том, что бормочу: «Меняникто не любит». Взглянув вверх, я увидела пылинки, парящие всвете лампы, и Августу, глядящую на меня. Я подумала, что она,возможно, попробует поднять меня на ноги, но вместо этого онаопустилась возле меня на колени и откинула с моего лица волосы.

— О, Лили, —сказала она. — Девочка.

— Я убила еененарочно, — сказала я, глядя ей прямо в глаза.

— Теперьпослушай меня, — сказала Августа. — Это ужасно,ужасно, что ты с этим живешь. Но это неправда, что тебя никто нелюбит. Даже если ты ее случайно и убила, ты все равно самая милая,самая достойная любви девочка, которую я знаю. Ведь Розалин тебялюбит. Мая тебя любила. Не нужно быть экстрасенсом, чтобы увидеть,что Зак тебя любит. И каждая из Дочерей тебя любит. И Июна, несмотряни на что, тебя тоже любит. Просто это заняло у нее больше времени,потому что ей не нравилась твоя мама.

— Ненравилась моя мама? Но почему? — спросила я, внезапнопоняв, что Июна тоже все это время знала, кто я такая.

— О, этосложно, как и сама Июна. Она не могла смириться с тем, что я быласлужанкой в доме твоей мамы. — Августа покачала головой. —Я знаю, это несправедливо, но она вымещала это на Деборе, а потом ина тебе. Но даже Июна в конце концов тебя полюбила, ведь так?

— Наверное, —сказала я.

— Ноглавное, я хочу, чтобы ты была уверена, что тебя люблю я. Так же, какя любила твою маму.

Августа поднялась, но яосталась на месте, стараясь сохранить ее слова у себя внутри.

— Давайруку, — сказала она, наклоняясь.

Встав на ноги, япочувствовала головокружение, и у меня потемнело в глазах — явстала слишком быстро.

Столько любви сразу. Яне знала, что с ней делать.

Мне хотелось сказать: Ятоже вас люблю. Я люблю вас всех. Это чувство росло во мне, какстолб торнадо, но когда оно дошло до моего рта, из него не вышло низвука, ни слова. Лишь воздух и радость.

— Нам обеимне помешает проветриться, — сказала Августа, и мынаправились на кухню.

* * *
Августа налила двастакана ледяной воды из холодильника. Мы взяли их с собой на заднююверанду, где сели на качели, маленькими глоточками попивая прохладу ислушая поскрипывание цепей. Удивительно, насколько успокаивающимможет быть этот звук. Мы не потрудились включить верхний свет, и этотоже успокаивало — просто сидеть в темноте.

Через несколько минутАвгуста сказала:

— Но все жея никак не пойму. Лили — откуда ты узнала, что тебе нужно сюда?

Я вынула из карманадеревянную картинку с Черной Марией.

— Этопринадлежало моей маме, — сказала я. — Я нашлаэто на чердаке, вместе с фотографией.

— О боже, —сказала она, поднеся руку ко рту. — Я дала это твоей маменезадолго до ее смерти.

Она поставила стакан напол и прошла в другой конец веранды. Я не знала, должна ли я говоритьчто-то еще и ждала, чтобы она сама что-нибудь сказала, но онамолчала, и тогда я подошла и встала с ней рядом. Ее губы были плотносжаты, а глаза всматривались в темноту. Ее рука с зажатой в нейдощечкой была опущена.

Только через минуту онаподняла руку, чтобы мы обе могли посмотреть на картинку.

— Сзади наней написано: «Тибурон, Ю. К.», — сказала я.

Августа перевернулакартинку.

— Наверное,Дебора это и написала. — Что-то, похожее на улыбку,пробежало по лицу Августы. — Это так на нее похоже. У неебыл альбом фотографий, и на обороте каждой из фотографий онанадписывала место, где это снималось, даже если это был еесобственный дом.

Она отдала мнекартинку. Я провела пальцем по слову «Тибурон».

— Кто бы могподумать, — сказала Августа.

Мы вновь уселись накачели и стали раскачиваться, легонько отталкиваясь от пола ногами.Августа смотрела прямо перед собой. Лямка от платья упала с ее плеча,но она этого даже не заметила.

Июна всегда говорила,что большинство людей откусывают больше, чем могут прожевать, ноАвгуста прожевывала больше, чем откусывала. Июна любила дразнитьАвгусту тем, как та обдумывает разные вещи, как она может с тобойразговаривать, но уже в следующую секунду погрузиться в свойсобственный мир, где переваривает то, от чего простой человек мог бызадохнуться. Мне хотелось сказать: Научите меня этому. Научите,как во всем этом разобраться.

Над деревьямипророкотал гром. Я подумала о чаепитиях моей мамы, о крошечныхбутербродиках для кукольных ртов, и это повергло меня в печаль. Можетбыть, оттого, что мне так хотелось самой все это увидеть. А может,оттого, что все бутерброды наверняка были с ореховой пастой, любимымлакомством мамы, а я была к нему совершенно равнодушна. Еще яподумала о стихотворении, которое Августа заставила ее выучить, —помнила ли его мама и после замужества? Лежала ли она в постели,слушая храп Т. Рэя, повторяя стихотворение про себя и мечтая убежатькуда-нибудь с Робертом Фростом?

Я покосилась в сторонуАвгусты. Мои мысли вернулись к тому моменту в спальне, когда япризнавалась ей во всех смертных грехах. Выслушав это, она сказала: Ятебя люблю. Так же, как любила твою маму.

— Хорошо, —сказала Августа, словно бы мы и не прерывали беседу. —Картинка объясняет, как ты оказалась в Тибуроне, но как ты нашламеня?

— Это былопросто, — сказала я. — Мы бы сюда так и непопали, если бы я не заметила ваш мед «Черная Мадонна» ина нем не было точно такой же картинки, как у моей мамы. ЧернойМадонны Богемских Брежничар.

— Тыпроизносишь это просто отлично, — сказала мне Августа.

— Ятренировалась.

— И где тыувидела этот мед?

— Я зашла вуниверсальный магазин Фрогмора Стю на окраине города. Я спросила тогочеловека в галстуке-бабочке, откуда у него этот мед. И он сказал, гдевы живете.

— Это,должно быть, был мистер Грэди. — Она покачала головой. —Клянусь, мне кажется, что тебе было просто предначертано сюдапопасть.

Мне было предначертано,в этом у меня нет сомнений. Только хотелось бы знать, куда мнепредначертано попасть дальше? Я взглянула на наши ноги, на то, как мыобе держали руки на коленях ладонями вверх, словно бы ожидая, что вних должно что-то упасть.

— Раз так,почему бы нам не продолжить разговор о твоей маме? —сказала она.

Я кивнула. Каждаякосточка в моем теле стонала от желания поговорить о ней.

— Как толькоты захочешь остановиться и сделать перерыв, сразу же мне говори.

— Хорошо, —сказала я. Трудно было вообразить, что сейчас будет. Что-то,требующее перерывов. Перерывов на что? Чтобы я моглапотанцевать от радости? Чтобы Августа могла привести меня в чувство,когда я грохнусь в обморок? Или смысл перерывов был в том, что вовремя них я смогу переварить плохие новости?

Вдалеке залаяла собака.Августа подождала, пока лай прекратится, затем сказала:

— Я началаработать у матери Деборы в 1931 году. Деборе было тогда четыре года.Милейший ребенок, но с заморочками. Я хочу сказать —действительно с проблемами. Например, она ходила во сне. Как-то ночьюона вышла на улицу и залезла на лестницу, которую кровельщикиоставили прислоненной к дому. От этих ночных хождений ее мама простосходила с ума. — Августа засмеялась.

— И у твоеймамы была воображаемая подружка. У тебя когда-нибудь была такая? —Я помотала головой. — Она звала ее Тики Ти. Онаразговаривала с ней, словно бы та действительно была рядом, а если язабывала приготовить за столом место для Тики Ти, Дебора закатывалаистерику. Иногда я накрывала на стол для Тики Ти, а Дебора говорила:«Что ты делаешь? Тики Ти здесь нет. Она пошла в кино».Твоя мама обожала фильмы с Ширли Темпл.

— Тика Ти, —сказала я, желая попробовать это имя на вкус.

— Эта ТикаТи была что-то, — сказала Августа. — С чем бы уДеборы ни были трудности. Тика Ти делала это просто безупречно. ТикаТи делала все свои уроки, получала золотые звездочки в воскреснойшколе, заправляла постель, мыла свою тарелку. Люди советовали твоейбабушке — ее звали Сара, — чтобы она показала Деборув Ричмонде доктору, специализирующемуся на детях с отклонениями. Но яей сказала: «Не беспокойтесь об этом. Просто она делает всепо-своему. Со временем она перерастет Тику Ти». Так ипроизошло.

Как же случилось, что уменя не было воображаемых друзей? Я видела в этом смысл —скрытая часть тебя выходит наружу и показывает, кем бы ты стала,приложив немного усилий.

— Кажется,мы с мамой были совсем непохожи, — сказала я.

— О нет, выпохожи. У нее была одна черта, которая есть и у тебя. Иногда онаделала что-нибудь, что другим девочкам и не снилось.

— Например?Августа улыбнулась.

— Однаждыона убежала из дому. Я даже не помню, что ее так расстроило. Мыискали ее полночи и наконец нашли в сточной канаве крепко спящей.

Опять залаяла собака, иАвгуста замолчала. Мы слушали, словно это была какая-то серенада, ия, сидя с закрытыми глазами, пыталась представить мою маму в канаве.

Через какое-то время яспросила:

— Как долговы работали у… моей бабушки?

— Весьмадолго. Больше девяти лет. Пока не нашла ту работу учительницей, окоторой я тебе рассказывала. Но мы поддерживали связь и после того.

— Готовапоспорить, что они были не в восторге, когда вы переехали сюда, вЮжную Каролину.

— БеднаяДебора плакала и плакала. Ей уже было девятнадцать, но она плакала,словно ей было шесть.

Качели остановились, иникому из нас не пришло в голову раскачать их снова.

— А как моямама оказалась здесь?

— Я жила тутуже два года, — сказала Августа. — Занималасьмедом, а Июна преподавала в школе, когда Дебора мне позвонила. Онарыдала, говорила, что ее мама умерла. «У меня не осталосьникого, кроме тебя», — повторяла она.

— А чтослучилось с ее отцом? Где был он?

— Ну, мистерФонтанель умер, когда она была совсем маленькой. Я никогда его невидела.

— Значит,она переехала сюда, чтобы быть с вами?

— У Деборыбыла подруга по колледжу, которая незадолго до этого переселилась вСилван. Именно она убедила Дебору, что Силван — подходящее длянее место. Она рассказала ей, что там есть работа и много мужчин,вернувшихся с войны. Так что Дебора переехала. Но я думаю, что это вомногом было из-за меня. Думаю, она хотела, чтобы я была неподалеку.

Кое-что начиналопроясняться.

— Моя мамаприехала в Силван, — сказала я, — встретила Т.Рэя и вышла замуж.

— Именнотак, — сказала Августа.

Когда мы только вышлина веранду, небо сверкало мириадами звезд, а Млечный Путь светился,как настоящая дорога, по которой можно пройти и в конце ее встретитьсвою маму, стоящую уперев руки в боки. Но теперь влажный туманвкатился во двор и навис над верандой. И минуту спустя из туманаполился дождь.

Я сказала:

— Чего я,наверное, никогда не пойму, это почему она за него вышла.

— Не думаю,что твой отец всегда был таким, как сейчас. Дебора рассказывала мне онем. Ей нравилось, что он был награжден во время войны. Он казался ейтаким храбрым. Она говорила, что он обращался с ней, как спринцессой.

Я едва не рассмеяласьей в лицо.

— Это былкакой-то другой Терренс Рэй, могу вам сразу сказать.

— Понимаешь,Лили, иногда люди очень сильно меняются с течением времени. Я несомневаюсь в том, что вначале он любил твою маму. На самом деле, ядумаю, что он ее просто боготворил. И твоей маме это очень нравилось.Как и многие молодые женщины, она порхала на крыльях любви. Но черезшесть месяцев или около того любовь начала проходить. В одном изсвоих писем она писала про грязь под ногтями Терренса Рэя. Я этопомню. В следующем письме она сообщила, что не знает, хочет ли онажить на ферме, или что-то в этом роде. Словом, когда он сделал ейпредложение, она отказалась.

— Но ведьона вышла за него, — сказала я, совершенно запутавшись.

— Позже онапередумала и согласилась.

— Почему? —спросила я. — Если любовь прошла, почему она за неговышла?

Августа погладила моиволосы.

— Не знаю,стоит ли тебе говорить, но, возможно, это поможет тебе лучше понять,что произошло. Дебора была беременна.

За мгновение до этихслов я уже сама все поняла, но все равно они оглушили меня, как удармолотком.

— Она былабеременна мной? — Мой голос звучал устало. Жизнь моеймамы была мне не по силам.

— Верно,беременна тобой. Они с Терренсом Рэем поженились где-то подРождество. Она позвонила мне, чтобы сообгцить эту новость.

Нежеланна, думала я. Я была нежеланным ребенком.

Мало того —из-за меня маме пришлось жить с Т. Рэем. Я была рада, что мы сидели втемноте и Августа не могла видеть мое лицо — то, как оновытянулось. Ты думаешь, что хочешь что-то знать, но когда узнаешь,начинаешь мечтать лишь об одном — как уничтожить это знание.Отныне, если люди будут спрашивать меня, кем я хочу стать, янамереваюсь всякий раз отвечать: пациентом больницы, страдающимпотерей памяти.

Я слушала шумдождя. До меня долетали брызги и смачивали мне щеки, пока я считалана пальцах.

— Я родиласьчерез семь месяцев после их свадьбы.

— Онапозвонила мне сразу же, как ты родилась. Она сказала, что тынастолько хорошенькая, что на тебя больно смотреть.

Что-то в этих словахрезануло по моим собственным глазам так, словно в нихшвырнули песок. Может быть, моя мама все же ворковала надо мной.Обнимала и агукала. Делала из моих младенческих волос ирокез.Нацепляла на них розовые резиночки. То, что она не планировала моерождение, еще не значит, что она меня не любила.

Августа продолжалаговорить, а я тем временем нашла прибежище в привычной истории, какуюя всегда себе рассказывала, — ту, в которой моя мамабеззаветно меня любила. Я всегда жила в этой истории, подобно золотойрыбке в аквариуме, как если бы за ее пределами мир не существовал.Покинуть эту легенду — означало мою смерть.

Я сидела с опущеннымиплечами, уставившись в пол. Я не стану вспоминать слово«нежеланный».

— Ты впорядке? — спросила Августа. — Хочешь сейчаслечь спать? Утро вечера мудренее. А завтра мы бы продолжили.

— Нет, —сорвалось с моих губ. Я сделала глубокий вдох. — Всенормально, правда, — сказала я, стараясь выглядетьневозмутимой. — Мне только нужно еще воды.

Она взяла мой пустойстакан и пошла на кухню, дважды на меня оглянувшись. Когда онавернулась с водой, с ее руки свисал красный зонтик.

— Черезнекоторое время я провожу тебя в медовый домик, — сказалаона.

Пока я пила, стаканотплясывал в моей руке, а вода едва проходила мне в горло. Я глоталас такими звуками, что на какое-то время заглушила шум дождя.

— Тыуверена, что не хочешь отправиться спать прямо сейчас? —спросила Августа.

— Уверена. Ядолжна знать…

— Что тыдолжна знать, Лили?

— Все, —сказала я.

Августа покорно уселасьна качели рядом со мной.

— Тогдаладно, — сказала она. — Ладно.

— Я понимаю,что она вышла замуж только из-за меня, но неужели она не была хотьчуточку счастлива? — спросила я.

— Думаю, чтопервое время — была. По крайней мере, она старалась, это яточно знаю. За первые пару лет я получила от нее с дюжину писем, и неменьше звонков, и видела, что она прилагает все усилия. В основномона писала о тебе, как ты училась сидеть, о твоих первых шагах, отом, как вы играли. Но потом ее письма стали приходить все реже иреже, и было ясно, что она несчастна. Однажды она мне позвонила. Этобыл конец августа или начало сентября — я помню, потому чтонезадолго до этого мы праздновали День Марии.

— Онасказала, что оставляет Т. Рэя и что должна покинуть свой дом. Онахотела знать, можно ли будет пожить у нас несколько месяцев, преждечем она решит, куда ей податься. Я сказала, конечно, буду рада. Когдая встретила ее с автобуса, она была непохожа на саму себя. Худющая, стемными кругами под глазами.

Мой желудок сжался. Язнала, что мы подошли к месту, которого я боялась больше всего. Язадышала часто и сильно.

— Я была сней, когда вы ее встретили? Она взяла меня с собой, правда?

Августа наклонилась комне и прошептала мне в волосы:

— Нет, онаприехала одна.

Я поняла, что укусиласебя изнутри за щеку. От вкуса крови мне захотелось сплюнуть, новместо этого я глотнула.

— Почему? —спросила я. — Почему она приехала без меня?

— Я знаютолько, что она была подавлена, она была на грани безумия. В тотдень, когда она ушла из дома, не случилось ничего необычного. Онапросто проснулась и решила, что не может там больше оставаться. Онапопросила женщину с соседней фермы, чтобы та посидела с ребенком,забралась в грузовик Терренса Рэя и приехала на автобусный вокзал.Пока она не оказалась здесь, я была уверена, что ты едешь с ней.

Качели тихо скрипели, амы сидели на них, окруженные запахом дождя, мокрого дерева, преющейтравы. Моя мама меня бросила.

— Я еененавижу, — сказала я. Я собиралась это крикнуть, но уменя вышло неестественно спокойно, с низким дребезгом, как звукмашины, медленно едущей по гравию.

— Не спеши,Лили.

— Я еененавижу. Она оказалась совсем не такой, как я думала.

Всю жизнь япредставляла себе, как она меня любила, какой она была образцовойматерью. И все это было ложью. Я ее выдумала, от начала до конца.

— Ейнетрудно было меня бросить, ведь она с самого начала меня нехотела, — сказала я.

Августа потянулась комне, но я поднялась на ноги и распахнула дверь, затянутую проволочнойсеткой от насекомых. Я позволила ей со стуком за мной захлопнуться исела на забрызганные дождем ступеньки под навесом крыльца.

Я слышала, как Августапрошла через веранду, и почувствовала, как воздух сгустился там, гдеона встала за моей спиной, отгороженная проволочной сеткой.

— Я несобираюсь оправдывать ее, Лили, — сказала она. —Твоя мама сделала то, что сделала.

— Та ещемама, — сказала я. Я ощущала внутри себя какую-тожестокость. Жестокость и злость.

— Послушайменя минутку. Когда твоя мама приехала сюда, она была буквально кожада кости. Мая не могла заставить ее съесть хоть крошку. Она лишьплакала, целую неделю. Позже мы сказали, что это было нервнымрасстройством, но пока это происходило, мы не знали, как этоназывать. Я отвезла ее к доктору, и он прописал ей трескового жира испросил, где сейчас ее белая семья. Он сказал, что, возможно, ейстоит провести некоторое время на Булл-стрит. Так что я решила большеее к нему не возить.

— Булл-стрит.Психиатрическая больница? — Ее рассказ становился страшнеес каждой минутой. — Но ведь это для сумасшедших.

— Думаю, онпросто не знал, что с ней делать. Но она не была сумасшедшей. Онабыла в депрессии, но сумасшедшей она не была.

— Надо былоему позволить ее туда отправить. Лучше бы она там подохла.

— Лили!

Августа была возмущена,и я была этим довольна.

Моя мама искала любви,а вместо этого нашла Т. Рэя и ферму. А тут еще я. Когда она поняла,что любовь ко мне недостаточна, она оставила меня с Т. Рэем Оуэнсом.

Небо разорвала молния,но даже тогда я не двинулась с места. Мои волосы разметались во всестороны. Я чувствовала, как затвердевают мои глаза, как онистановятся маленькими и плоскими, словно монетки. Я смотрела на кучкуптичьего помета на нижней ступеньке, на то, как дождь размазывал изаталкивал его в щели доски.

— Ты меняслушаешь? — спросила Августа. Ее голос просачивался ко мнечерез проволочную сетку, и каждое слово было с шипами, как у колючейпроволоки. — Ты слушаешь?.

— Да, яслышу.

— Когда учеловека депрессия, он делает то, чего не сделал бы в нормальномсостоянии.

— Например,что? — сказала я. — Бросает своих детей? —я не могла остановиться. Дождь намочил мне сандалии, залился междупальцев ног.

Глубоко вздохнув,Августа вернулась к качелям и села.

Я поднялась со ступенеки вернулась на веранду. Как только я села на качели возле Августы,она накрыла мою руку своей, и ее тепло стало перетекать в меня. Язадрожала.

— Идисюда, — сказала она, притягивая меня к себе, и мы сиделитак некоторое время, чуть-чуть покачиваясь.

— А чтопривело ее к депрессии, — спросила я.

— Я не могусказать точно, но, думаю, это было отчасти из-за того, что она жилана ферме, вдали от привычных вещей, замужем за человеком, с которымона, по большому счету, не хотела жить.

Дождь усилился,превратившись в плотную, серебристо-черную пелену. Я пыталась, но всеравно не могла понять, что я чувствую. Я то ненавидела мою маму, тожалела ее.

— Хорошо, унее было нервное расстройство, но как она могла вот так взять иоставить меня?

— Когда твоямама прожила здесь три месяца и стала чувствовать себя получше, онаначала говорить, что сильно скучает по тебе. Наконец она поехала вСилван, чтобы тебя забрать.

Я выпрямилась ипоглядела на Августу, слыша, как мои губы всасывают воздух.

— Онавернулась, чтобы меня забрать?

— Онасобиралась привезти тебя сюда. Она даже разговаривала с Клейтоном обоформлении развода. Последний раз я видела ее в автобусе, машущей мнечерез окно.

Я прислонила голову кплечу Августы. Я точно знала, что произошло дальше. Достаточно былопросто закрыть глаза. Давно прошедший день, который никогда непройдет, — чемодан на полу, то, как она, не складывая,кидала туда свою одежду. Быстрее, повторяла она.

Т. Рэй сказал мне, чтоона вернулась за своими вещами. Но она вернулась и за мной. Онахотела привезти меня сюда, в Тибурон, к Августе.

Если бы только все таки вышло. Я вспомнила стук ботинок Т. Рэя по ступенькам. Мнезахотелось разбить обо что-нибудь свои кулаки, наорать на мою маму,за то, что она подставилась, за то, что она не собралась быстрее илине приехала раньше.

Наконец я посмотрела наАвгусту. Когда я заговорила, во рту был вкус горечи.

— Я этопомню. Я помню, как она приезжала меня забрать.

— Вот как!

— Т. Рэйзастал ее собирающей вещи. Они кричали и ругались. Она… —Я замолчала, прислушиваясь к их голосам, звучащим у меня в голове.

— Продолжай, —сказала Августа.

Я посмотрела на своируки. Они дрожали.

— Онадостала из чулана пистолет, но он его отнял. Все происходило такбыстро, что у меня в голове все перепуталось. Я увидела пистолет наполу и подняла его. Не знаю, зачем я это сделала. Я… я хотелапомочь. Вернуть пистолет ей. Зачем я это сделала? Зачем я егоподняла?

Августа отодвинулась ккраю качелей и повернулась ко мне. Ее взгляд был твердым.

— Тыпомнишь, что случилось дальше, после того, как ты подняла пистолет?

Я помотала головой.

— Толькозвук. Взрыв. Такой громкий. Качели дернулись. Я подняла глаза иувидела, что Августа нахмурилась.

— Как выузнали о… смерти моей мамы? — спросила я.

— КогдаДебора не вернулась… ну, я должна была знать, что произошло,так что я позвонила к вам домой. Ответила женщина, назвавшаясясоседкой.

— Вам обовсем рассказала наша соседка?

— Онасказала, что Дебора погибла от несчастного случая с пистолетом. Онабольше ничего не стала рассказывать.

Я отвернулась ипосмотрела наружу, в ночь, на капли, срывающиеся с ветвей деревьев,на тени, двигающиеся на полутемном крыльце.

— Вы незнали, что это сделала… именно я?

— Нет, я ипредставить себе такого не могла, — сказала Августа. —И я не уверена, что могу представить это. — Она сцепиларуки и положила их себе на колени. — Я пыталась что-товыяснить. Я позвонила опять, и ответил Терренс Рэй, но он не захотелговорить об этом. Он лишь хотел знать, кто я такая. Я даже позвонилав отделение полиции Силвана, но они тоже отказались дать мнеинформацию, сказав только, что это был несчастный случай. Так что всеэти годы я ничего не знала.

Мы сидели в молчании.Дождь почти прекратился, оставив нас в тишине, наедине с безлуннымнебом.

— Пойдем, —сказала Августа. — Уложим тебя спать.

Мы шли сквозь ночь, истрекот кузнечиков, объединившись с постукиванием капель по зонту,выбивали те кошмарные ритмы, которые всегда возникают, когда слабееттвоя защита. Тебя бросили, выстукивали они. Бросили.Бросили.

Знание может бытьистинным проклятием. Я обменяла груз лжи на груз правды и не знала,который из них был тяжелее. Для чего нужно больше силы? Впрочем, этобыл нелепый вопрос, поскольку, как только ты узнал правду, ты уже неможешь вернуться назад и поднять свой чемодан с ложью. Тяжелее илинет, но правда теперь всегда с тобой.

В медовом домикеАвгуста подождала, пока я заберусь под простыню, а затем нагнулась ипоцеловала меня в лоб.

— Каждыйчеловек на свете делает ошибки. Лили. Без исключений. Это такпо-человечески. Твоя мама сделала ужасную ошибку, но она пыталась ееисправить.

— Спокойнойночи, — сказала я, переворачиваясь на бок.

— В мире нетничего совершенного, — сказала Августа от дверей. —Есть только жизнь.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Рабочая пчела имеет чутьбольше сантиметра длины и весит всего около шестидесяти миллиграммов;несмотря на это, она может летать с грузом, тяжелее, чем она сама.

«Медоносная пчела»

Жара скапливалась вуглублениях локтей, в нежных местах под коленками. Лежа поверхпростыней, я дотронулась до своих век. Я так много плакала, что онибыли распухшими и полузакрытыми. Если бы не мои веки, я бы не смоглаповерить тому, что только что происходило между мной и Августой.

С тех пор, как Августавышла, я не двигалась, а лишь лежала, глядя на стену, на полчищаночных букашек, которые появляются и начинают сновать туда-сюда, кактолько решают, что ты уже спишь. Когда мне надоело на них смотреть, яположила руку себе на глаза и сказала: Спи, Лили. Пожалуйста,просто усни Но это, конечно же, было невозможно.

Я села, чувствуя себятак, словно мое тело весит двести фунтов. Меня угнетала эта тяжесть.

Не раз, глядя настенку, я вспоминала о Нашей Леди. Мне хотелось поговорить с ней,спросить: Что же дальше? Но когда я видела ее чуть раньше,только войдя с Августой в медовый домик, было непохоже, что онасможет сейчас кому-нибудь помочь — связанная, обмотаннаяцепями. Хочется, чтобы та, кому ты молишься, хотя бы выглядела сильной.

Я с трудом встала иотправилась на нее взглянуть. Я решила, что даже Мария не обязанапостоянно быть в силе. Все, что мне от нее хотелось, это чтобы онаменя поняла. Мне нужен был кто-то, кто сможет глубоко вздохнуть исказать: Бедняжка. Я знаю, что ты чувствуешь.

Мне тут же ударил в носзапах цепей, их густой, ржавый аромат. У меня возникло побуждениеразвязать Марию, но это, конечно, разрушило бы Августе и Дочерям всюих инсценировку.

В ногах Марии мерцалакрасная свечка. Я опустилась на пол и села перед ней, скрестив ноги.Снаружи доносился шум ветра, и его монотонный голос вернул меня вдавние времена, когда я просыпалась ночью от такого же звука, и,затуманенная сном, воображала, что это была моя мама, поющая о своейбездонной любви. Однажды я влетела в комнату Т. Рэя, крича, что мамастоит у меня за окном. Он произнес только три слова: «Собачьячушь. Лили».

И вот он оказался прав.Не было никакого голоса среди деревьев. Не было мамы за окном. Небыло бездонной любви.

Но самым ужасным,действительно ужасным, была злость, поселившаяся во мне. Она возниклана веранде, когда выдуманная мною история мамы оказалась совершеннонесостоятельной, и земля ушла у меня из-под ног. Я вовсе не хотелазлиться. Я говорила себе: Ты не злишься. У тебя нет никакого правазлиться. То, что ты сделала своей маме, намного хуже того, что онасделала тебе. Но невозможно отвернуться от злости. Ты или зол,или нет.

Злость меня распирала.Еще минута, и я уже не смогла дышать из-за нее.

Я поднялась на ноги идвинулась в темноту. На столе полдюжины банок меда «ЧернаяМадонна» ожидали, пока Зак доставит их кому-нибудь —может, Клейтону, или в универсальный магазин Фрогмора Стю, или вбакалейную лавку, а может, в «Божественные Деяния» —салон красоты для цветных.

Как она посмела? Какпосмела она меня бросить? Ведь я была ее дочерью!

Я смотрела наокно и хотела перебить в нем все стекла. Я хотела запуститьчем-нибудь прямо в небеса и сбить Бога со своего трона. Я схватилаодну из банок с медом и птырнула ее со всей силы. Она пролетела внескольких дюймах от головы Марии и разбилась о стену. Я схватила ещеодну и швырнула ее вслед за первой. Она раскололась о пол возлештабелей суперов. Когда банки закончились, а все вокруг былозабрызгано медом, я стояла среди заляпанной комнаты, полной битогостекла, и все думала: «Моя мама меня бросила. Какое мне можетбыть дело до меда на стенах?»

Затем я схватилажестяное ведро и, зарычав, швырнула его с такой силой, что на стенеосталась выбоина. В руке уже почти не было силы, но я подняла поддонсо свечными формами и тоже запустила им в стену.

Я стояла не шевелясь,глядя, как мед сползает со стен на пол. По моей левой руке стекалаяркая струйка крови. Мое сердце бешено колотилось.

Комната вращалась, каккарусель, а мой желудок то поднимался, то опускался. Мне хотелосьподпереть стену обеими руками, чтобы она остановила свое вращение. Яподошла к столу, на котором еще недавно стояли банки с медом, исхватилась за его край. Я не знала, что мне делать. Я ощущаланевероятную печаль — не оттого, что я сделала, сколь бы плохоэто ни было, но оттого, что все теперь казалось пустым —чувства, которые я к ней испытывала, все, во что я верила, все этилегенды о ней, которыми я жила, словно это была пища, вода и воздух.Потому что я была девочкой, которую она бросила. Вот в чем было дело.

Оглядывая учиненныйразгром, я подумала, не мог ли кто-нибудь в розовом доме слышать, какя бью банки о стены. Я подошла к окну и вгляделась в темноту, но былотихо… Окна Августы были темны. Я чувствовала, как болело моесердце. Словно его раздавили каблуком.

— Как тымогла меня бросить? — прошептала я, глядя, как мое дыханиеоставляет на стекле запотевший след. — Как ты могла менябросить?

Еще некоторое время ястояла, прижавшись к окну, затем подошла к Нашей Леди и раскидала встороны осколки стекла, которые валялись перед ней. Я легла на бок,подтянув колени к подбородку. Надо мной нависала черная Мария,забрызганная медом, и ничему не удивлялась. Я лежала опустошенная,обессиленная, и все во мне — даже ненависть — умерло. Иничего нельзя было сделать.

Нельзя никуда пойти. Яесть только здесь и сейчас, только здесь и сейчас.

Я приказала себе неподниматься и не ходить, если не хочу порезать свои ноги осколками. Язакрыла глаза и начала придумывать сон, который мне хотелосьувидеть, — будто в статуе черной Марии открывается дверца,прямо над ее животом, и я залезаю внутрь в потайную комнату. Это небыло моим воображением, я видела такую картинку в книге Августы:скульптура Марии с распахнутой дверцей и внутри нее — люди,нашедшие свое утешение.

* * *
Я проснулась оттого,что меня трясли огромные руки Розалин. Яркий свет резанул по глазам.Ее лицо нависало над моим, обдавая запахом кофе и виноградного желеизо рта.

— Лили! —вопила она. — Что за дьявольщина здесь произошла?

Я и забыла о крови,которая запеклась у меня на руке. Я посмотрела на руку, на осколокстекла, крошечный, как брильянт, вставленный в оправу из моей кожи. Ялежала, окруженная зазубренными осколками банок и лужами меда.Повсюду виднелись капли крови.

Розалин глядела на меняи ждала, не зная что и подумать. А я глядела на нее, стараясьсфокусировать взгляд на ее лице. Солнечный свет скатывался с НашейЛеди и падал на пол рядом с нами.

— Отвечай, —сказала Розалин.

Я щурилась на свет. Мнене верилось, что я смогу открыть рот и что-нибудь сказать.

— Посмотрина себя. Ты истекаешь кровью.

Моя голова мотнулась нашее. Я оглядела разруху, царящую в комнате. Я чувствовала себяпристыженно, глупо, нелепо.

— Я…я разбила несколько банок меда.

— Тыустроила весь этот бардак? — спросила она, словно бы немогла этому поверить, словно она ожидала, что я скажу, что это былабанда грабителей, ворвавшихся сюда среди ночи. Она выпятила нижнююгубу и дунула на свое лицо, так сильно, что ее волосы взметнулисьвверх, что было не так-то просто сделать, учитывая количество лака,которым она их мазала.

— ГосподьБог на небесах, — сказала она.

Я поднялась на ноги,ожидая, что она станет на меня орать, но вместо этого она попыталасьсвоими толстыми пальцами выщипнуть у меня из руки осколок стекла.

— Нужнопромыть ранку, пока не началось заражение, — сказалаона. — Пошли.

Она выгляделараздраженной, словно бы ей хотелось схватить меня за плечи и трястидо тех пор, пока у меня не повылетают все мозги.

* * *
Я сидела на краю ванны,пока Розалин протирала мою руку тампоном, смоченным жгучей жидкостью.Она залепила руку пластырем и сказала:

— Теперь тыхотя бы не умрешь от заражения крови.

Я смотрела, как онасадится на стульчак и живот повисает у нее между ног. Когда Розалинсидела на унитазе, тот полностью под ней исчезал. Глядя на нее, ядумала: как хорошо, что Августа с Июной до сих пор в своих комнатах.

— Ладно, —сказала Розалин, — ну и зачем ты раскидала весь мед?

Я глядела на рядморских ракушек на подоконнике, зная, насколько они здесь уместны,хотя мы и находились в сотнях миль от океана. Августа говорила, что укаждого в ванной должны быть ракушки, чтобы напоминать ему, что океан— наш дом. Ракушки, говорила она, любимые вещи Нашей Леди,после луны, конечно.

Я подошла и взяла однуиз ракушек. Это была красивая белая ракушка, с желтизной по краям.

Розалин сидела наунитазе, продолжая на меня смотреть.

— Я вся —внимание.

— Т. Рэй былправ насчет моей мамы, — сказала я, и эти слова будто быпридавили меня к земле. — Она меня бросила. Все было так,как он и сказал. Она меня бросила.

На какую-то секундузлость, которую я чувствовала ночью, вспыхнула с новой силой, и ячуть было не швырнула ракушку в ванну. Но вместо этого я глубоковздохнула. Истерики, как выяснилось, не приносили мне особогоуспокоения.

Розалин переместиласвой вес, и унитаз заскрипел. Она пригладила рукой волосы. Я сталасмотреть в сторону, на трубу под раковиной, на ржавые потеки налинолеуме.

— Значит,твоя мама все-таки тебя оставила, — сказала она. —Господи, этого я и боялась.

Я подняла голову. Явспомнила, как в ту первую ночь, когда мы убежали, возле речки, ярассказала Розалин, о чем говорил мне Т. Рэй. Я хотела, чтобы онапосмеялась над самой мыслью, что моя мама могла меня бросить. НоРозалин тогда колебалась.

— Ты ведьвсе знала, так? — сказала я.

— Я не зналанаверняка, — сказала она. — Я просто кое-чтослышала.

— Что тыслышала?

Она вздохнула. Дажеболее чем вздохнула.

— Послесмерти твоей мамы я слышала, как Т. Рэй разговаривал по телефону сэтой соседкой, миссис Уотсон. Он говорил ей, что больше не нужно,чтобы она за тобой присматривала, что теперь этим будет заниматьсяодна из его сборщиц персиков. Он говорил обо мне, так что я решилапослушать.

За окном пролетелаворона, наполнив комнату отчаянным карканьем, и Розалин остановилась,выжидая, пока шум утихнет.

Я знала миссис Уотсонпо церкви и по тем эпизодам, когда она останавливалась купить у меняперсиков. Она была добра, насколько это возможно, но всегда смотрелана меня так, словно на лбу у меня было написано нечто невыразимопечальное и ей хотелось подойти и стереть эту надпись.

Когда Розалинпродолжила свой рассказ, я схватилась за край ванны, вовсе не будучиуверенной, что хочу ее слушать.

— Я слышала,как твой отец говорит миссис Уотсон: «Дженни, вы сделалибольше, чем могли, присматривая за Лили в последние месяцы. Даже незнаю, что бы мы без вас делали». — Розалинпосмотрела на меня и покачала головой. — Мне всегда былоинтересно, что он тогда имел в виду. Когда ты рассказала мне о том,что говорил Т. Рэй по поводу твоей мамы, тогда я, наверное, ужезнала.

— И ты мненичего не говорила, — укоризненно сказала я, складываяруки на груди.

— Так как жеты узнала? — спросила Розалин.

— Августамне рассказала. — Я вспомнила, как плакала у нее вспальне. Как я мяла ее платье в своих руках. Монограмму на ее платке,царапающую мне щеку.

— Августа? —сказала Розалин. На ее лице нечасто можно было увидеть ошеломленноевыражение, но сейчас был именно такой случай.

— Она зналамою маму в Виргинии, когда та была еще девочкой, —объяснила я. — Августа была ее няней.

Я подождала несколькосекунд, чтобы до нее дошло.

— Именносюда моя мама приехала из Силвана. Когда… миссис Уотсон замной присматривала, — сказала я. — Именно сюда,в этот дом.

Глаза Розалин стали ещеуже, если, конечно, такое возможно.

— Твоямама… — сказала она и замолчала. Я видела, что онасилится связать события воедино. Моя мама уезжает. Миссис Уотсон замной ухаживает. Моя мама возвращается, лишь для того, чтобы бытьубитой.

— Мамапрожила здесь три месяца, прежде чем вернуться в Силван, —сказала я. — Полагаю, в один прекрасный день ейподумалось: А, ну да, у меня же дома осталась маленькая девочка.Надо бы съездить ее забрать.

Я услышала в своемголосе горькие нотки и поняла, что отныне, когда бы я ни подумала освоей маме, я уже могла отгородиться от этих мыслей стеной горькойиронии. Я сжала ракушку в кулаке и почувствовала, как ее острые кралврезаются мне в ладонь.

Розалин поднялась наноги. Я посмотрела на нее, такую большую в этой маленькой уборной. Ятоже встала, и мы на секунду оказались прижатыми друг к другу междуванной и унитазом.

— Жаль, чтоты раньше не рассказала мне всего этого, — сказала я. —Ну почему ты не рассказала?

— О, Лили, —отозвалась она, и ее слова прозвучали как-то очень мягко, словно быони раскачивались в маленьком гамаке нежности, подвешенном у нее вгорле. — Ну зачем бы я стала расстраивать тебя такимивещами?

* * *
Розалин шагала рядом сомной к медовому домику, со шваброй на плече и шпателем в руке. Янесла ведро с тряпками. Мы отскребали мед, который разлетается посамым невероятным местам. Мед был даже на арифмометре Августы.

Мы вымыли пол и стены,а затем принялись за Нашу Леди. Мы перевернули все вверх дном, апотом вернули на место, и за все время мы не произнесли ни слова.

Я работала, а моя душабыла словно выпотрошена. Вот мое дыхание — оно с пыхтениемвырывается у меня из ноздрей. Вот сердце Розалин — настолькопереполненное жалостью ко мне, что это видно по ее потному лицу. Авот Наша Леди, говорящая нам вещи, которые мы не в силах понять. Иничего больше.

* * *
В полдень приехалиДочери и Отис. Они опять привезли всевозможной снеди, словно бы мы необъелись всем этим лишь накануне вечером. Они запихали все в духовку,чтобы не остывало, и стояли на кухне, отщипывая кусочки от кукурузныхлепешек, которые испекла Розалин. Дочери приговаривали, что вкуснеелепешек они в жизни не ели, отчего Розалин раздувалась от гордости.

— А ну-каперестаньте поедать лепешки, — сказала Июна. —Они для обеда.

— Да ладно,пускай едят, — сказала Розалин, чем сразила меня наповал,поскольку всякий раз шлепала меня по рукам, если я до обеда пыталасьотщипнуть от лепешки хотя бы кусочек. К тому времени, как появилисьНейл с Заком, лепешки уже почти закончились, а Розалин раздулась отпохвал так, что рисковала взлететь.

Я стояла в углу кухни,безмолвная и неподвижная. Мне хотелось на коленях доползти домедового домика и забиться под одеяло. Я хотела, чтобы все заткнулисьи разошлись по домам.

Зак двинулся было комне, но я отвернулась и стала разглядывать что-то в раковине. Краемглаза я заметила, что Августа за мной наблюдает. Ее рот ярко блестел,словно намазанный вазелином, так что было ясно, что она тожеприобщилась к лепешкам. Августа подошла и прикоснулась рукой к моейщеке. Я не думаю, что она знала то, во что я превратила медовыйдомик, хотя у нее были свои способы обо всем узнавать. Возможно, онадавала мне понять, что все в порядке.

— Я хочу,чтобы вы рассказали Заку, — сказала я. — Как яубежала, о моей маме, обо всем.

— Ты нехочешь рассказать ему сама? Мои глаза стали наполняться слезами.

— Я не могу.Пожалуйста, сделайте это вы. Она взглянула в его сторону.

— Ладно.Расскажу ему при первом удобном случае.

Она вывела нас наружудля проведения заключительной церемонии Дня Марии. Мы прошествовалина задний двор. На губах Дочерей висели жирные крошки. Июна была ужетам, сидя на стуле и играя на виолончели. Мы столпились возле нее,придавленные полуденным солнцем. Музыка, которую она играла, была изтех, что пилит тебя на кусочки, проникая в потайные комнаты твоегосердца и выпуская на волю грусть. Слушая ее, я видела мою маму,сидящую в автобусе, едущем в Силван, в то время как я, четырех лет отроду, посапывала в своей кроватке, не зная еще, что ждет меня, когдая проснусь.

Музыка Июныпревращалась в воздух, а воздух превращался в боль. Я покачивалась напятках и старалась ее не вдыхать.

Для меня наступилооблегчение, когда из медового домика Нейл с Заком вынесли Нашу Леди;это отвлекло меня от автобуса в Силван. Они несли ее так, словно этобыл свернутый рулоном ковер, а цепи, раскачиваясь, хлестали по еетелу. Непонятно, почему они не поставили ее на тележку, что все-такибыло более ей к лицу. И, словно всего этого недостаточно, ониустановили ее прямо посреди муравейника, чем вызвали панику средимуравьев. Нам пришлось прыгать, стряхивая их со своих ног.

Парик Сахарка, которыйона, по неясной причине, упорно называла «париковая шляпка»,от этих прыжков сполз ей на глаза, так что нам пришлось ждать, покаона зайдет в дом и приведет себя в порядок. Отис крикнул ей вслед:

— Я жеговорил не надевать его. Сейчас слишком жарко для парика. Он скользитпо твоей потной голове.

— Если яжелаю носить свою париковую шляпку, значит, я буду ее носить, —огрызнулась она через плечо.

— Никто вэтом и не сомневается, — огрызнулся он в ответ, глядя нанас так, словно мы все были на его стороне, тогда как на самом делемы поддерживали Сахарка. Не потому, что нам нравился ее парик, —уродливее этого парика было трудно себе что-нибудь вообразить, —но нам не нравилось, что он ею командует.

Когда все наконецсобрались, Августа сказала:

— Итак, вот— мы, а вот — Наша Леди.

Я оглядела статую,гордясь тем, какая она чистая. Августа зачитала слова Марии изБиблии: «Ибо отныне будут ублажать меня все роды…»

— СвятаяМария, — прервала ее Виолетта. — Святая, святаяМария. — Она смотрела в небо, и мы все посмотрели вслед заней, подумав, что, может, она видит там Марию, порхающую средиоблаков. — Святая Мария, — повторила она ещераз.

— Сегодня мыпразднуем Успение Марии, — сказала Августа. —Мы празднуем то, как она восстала ото сна и вознеслась на небеса. Имы здесь для того, чтобы не забывать историю Нашей Леди в Оковах,чтобы напомнить самим себе, что эти оковы не могли ее удержать. НашаЛеди всякий раз от них освобождалась.

Августа схватилась зацепь, обмотанную вокруг Марии, и размотала один виток, прежде чемпередать ее Сахарку, которая размотала еще. Каждый из нас, в своюочередь, размотал часть этой цепи. Что я отчетливо помню, так этозвон, с которым размотанная цепь упала возле ног Марии. Виолеттаснова принялась повторять: Святая, святая, святая, святая.

— Мариявозносится, — сказала Августа. Ее голос сгустился дошепота. — Она возносится к своим высотам. —Дочери воздели руки. Даже Отис вытянул руки прямо вверх.

— Наша МатьМария не будет повергнута и связана, — сказала Августа. —И ее дочери тоже. Мы будем стоять. Дочери. Мы… будем…стоять.

Июна резала струнысвоим смычком. Я хотела поднять руки вместе с остальными, услышатьголос с неба, говорящий: Ты будешь стоять, почувствовать, чтоэто возможно, но руки бессильно свисали у меня по бокам. Внутри ячувствовала себя маленькой, покинутой и презренной. Всякий раз, когдая закрывала глаза, я все еще видела автобус, идущий в Силван.

Дочери тянулись рукамик небу, создавая впечатление, что они возносятся вместе с Марией.Затем Августа достала откуда-то из-за стула Июны банку с медом и сего помощью вернула всех на землю. Она открыла крьппку и опрокинулабанку на голову Нашей Леди.

Мед потек по лицуМарии, по ее плечам, стал сползать по складкам одежды. Кусок сотзастрял на сгибе ее локтя.

Я взглянула на Розалин,словно бы говоря: Просто замечательно. Мы потратили стольковремени, отмывая ее от меда, и теперь они снова ее измазали.

Я решила: что бы этиженщины теперь ни делали, это меня уже не удивит. Но такого решенияхватило ровно на одну секунду, поскольку Дочери тут же начали роитьсявокруг Нашей Леди, словно придворные пчелы вокруг королевы-матки, ивтирать мед в дерево — в голову, щеки, шею и плечи, в грудь иживот Марии.

— Давай,Лили, помогай нам, — сказала Мабель. Розалин уже быласреди них и покрывала медом бедра Нашей Леди. Я сперва заупрямилась,но Кресси взяла меня за руки, подтащила к Марии и сунула мои ладони вжижу нагретого солнцем меда — прямо туда, где краснело сердцеНашей Леди.

Я вспомнила, какпосреди ночи приходила к Нашей Леди, как клала свои руки ей насердце. Ты моя мать, сказала я ей тогда. Ты — матьтысяч детей.

— Непонимаю, зачем мы это делаем, — сказала я.

— Мы всегдакупаем ее в меду, — сказала Кресси. — Каждыйгод.

— Но чегоради?

Августа втирала мед влицо Нашей Леди.

— Во многихцерквях принято купать священные статуи в святой воде, в знак ихпочитания, — сказала она. — Особенно статуиНаших Леди. Иногда их купают в вине. Но мы выбрали мед. —Августа перешла к шее. — Понимаешь, Лили, мед — этоконсервант. Он залепляет соты в ульях и сохраняет все так, чтобыпчелы могли пережить зиму. Когда мы купаем Нашу Леди в меду, думаю,можно сказать, что мы сохраняем ее на весь следующий год. По крайнеймере, мы делаем это в наших сердцах.

— Я незнала, что мед — консервант, — сказала я, начинаяполучать удовольствие от ощущения своих пальцев, от того, как онискользили, словно смазанные маслом.

— Ну, людиобычно об этом не задумываются, но на самом деле мед —настолько сильнодействующий консервант, что им мазали даже трупы,чтобы их бальзамировать. Матери погружали в мед своих умерших детей,и они выглядели как живые.

Мне и в голову неприходило, что мед можно использовать еще и так. Но я видела, как впохоронных бюро продают мед для мертвецов — вместо гробов. Япыталась представить себе такое в окне для автомобилей впохоронном бюро для белых в Тибуроне.

Я принялась растиратьдерево руками, несколько смущаясь интимности наших действий.

Мабель наклониласьвперед слишком сильно, и мед оказался у нее в волосах. Но больше всехотличилась Люнель — у той мед просто стекал с локтей. Онапыталась его слизнуть, но ее язык, конечно же, не мог достать такдалеко.

Муравьи выстроились вшеренгу и стали победным маршем взбираться сбоку по Нашей Леди,влекомые медом. Не остались в стороне и пчелы — несколькопчел-разведчиков приземлились Марии на голову. Стоит только вытащитьмед, и насекомое королевство окажется там в мгновение ока.

Куини сказала:

— Скоро,наверное, к нам и медведи присоединятся.

Я рассмеялась, и,заметив непокрытое медом место у основания статуи, принялась над нимработать.

Нашу Леди покрывалируки — все оттенки черного и коричневого — и каждая изних двигалась своими маршрутами. И тут стали происходитьудивительнейшие вещи. Постепенно все руки подчинились одному движению— скольжению вверх и вниз по статуе в долгом, медленномпоглаживании, сменяясь затем движением вправо-влево, подобно стаептиц, синхронно меняющей в небе направление своего полета инедоумевающей: кто же отдал приказ?

Это продолжалось оченьдолго, и мы не нарушали нашего действа разговорами. Мы работали,чтобы сохранить Нашу Леди, и я получала удовольствие от того, что яделала, — впервые с тех пор, как узнала о своей маме.

Наконец мы всеотступили на шаг назад. Наша Леди стояла перед нами, совершеннозолотая от меда, а цепи валялись на траве под ней.

Одна за другой Дочерипогружали руки в ведро с водой и смывали мед. Я хотела быть самойпоследней, желая как можно дольше сохранить на руках медовуюоболочку. Было ощущение, что я надела какие-то волшебные перчатки.Ощущение, словно я могла сохранить все, к чему в них ни прикоснусь.

* * *
Пока мы ели, Наша Ледиоставалась во дворе одна, а затем мы вернулись и вымыли ее водой, также тщательно, как перед тем натирали ее медом. После того как Нейл сЗаком отнесли ее на свое место в гостиной, все разъехались. Августа,Июна и Розалин принялись за посуду, а я вернулась в медовый домик. Ялежала на своей кровати и пыталась не думать.

Замечали ли вы, что чемсильнее вы стараетесь не думать, тем замысловатее становятся вашимысли? Пытаясь не думать, я провела двадцать минут, обсасывая вопрос:если бы со мной могло произойти одно из библейских чудес, что бы явыбрала? Я отвергла чудо с приумножением хлебов и рыб, поскольку нежелала вообще никогда больше видеть еду. Я подумала, что ходить поводе — это, конечно, забавно, но зачем это нужно? Ну будете выходить по воде, и что дальше? Я остановилась на воскрешении измертвых, поскольку какая-то часть меня все еще была мертва, какдверной гвоздь.

Все это произошлопрежде, чем я вообще осознала, что думаю. Не успела я возобновитьпопытки не думать, когда в дверь постучала Августа.

— Лили,можно войти?

— Конечно, —сказала я, но даже не потрудилась подняться. С недуманиемпокончено. Попробуйте-ка находиться хотя бы пять секунд рядом сАвгустой и не думать.

Она вошла, держа вруках шляпную коробку — белую с золотыми полосами. Какое-товремя Августа стояла, глядя на меня сверху вниз, и казалась мненеобыкновенно высокой. Вентилятор на прибитой к стене полочке,вращаясь из стороны в сторону, пустил струю воздуха на Августу, отчего воротник захлопал по ее шее.

Она принесла мнешляпу, подумала я. Может быть, она съездила в город и купила мнесоломенную шляпку, чтобы меня взбодрить. Но в этом было не слишкоммного смысла. Каким бы образом соломенная шляпка могла менявзбодрить? Затем мне пришло в голову, что это шляпа, которую обещаласделать Люнель, но это тоже было навряд ли. У Люнель не хватило бывремени сшить мне шляпу.

Августа села на бьшшуюкровать Розалин и поставила коробку себе на колени.

— Я принеслакое-какие вещи твоей мамы.

Я смотрела на идеальнокруглые стенки коробки. Затем я глубоко вдохнула и выдохнула. Воздухвыходил из меня толчками. Вещи моей мамы.

Я не двигалась.Я вдыхала запах воздуха из окна, перемешанного вентилятором. Онсловно бы стал гуще, как перед дождем, хотя небо было чистым.

— Ты нехочешь посмотреть? — спросила Августа.

— Простоскажите мне, что там внутри.

Она положила руку накрышку коробки и побарабанила по ней пальцами.

— Неуверена, что я помню. Я вообще не помнила о коробке до сегодняшнегоутра. Я думала открыть ее вместе с тобой. Но тебе не обязательносмотреть, если не хочешь. Это просто горстка вещей, которые твоя мамаоставила здесь, когда поехала за тобой в Силван. В конце концов яотдала ее одежду Армии Спасения, но сохранила остальное. Думаю, онолежит в этой коробке уже лет десять.

Я села в кровати. Яслышала, как колотится мое сердце. Интересно, слышит ли его Августа,сидя на другой стороне комнаты. Ту-дум, ту-дум. Несмотря напанику, которой обычно сопровождается подобный стук, в нем естьчто-то очень родное и до странности утешительное — ведь этотвое сердце.

Августа поставилакоробку на кровать и сняла крышку. Я слегка вытянулась, чтобызаглянуть внутрь, но не смогла ничего увидеть, кроме белой папироснойбумаги, пожелтевшей по краям.

Августа отогнула бумагуи достала какой-то предмет.

— Карманноезеркальце твоей мамы, — сказала она, продолжая держать егов руке. Зеркальце было овальным, в черепаховой оправе, не больше моейладони.

Я сползла на пол иоперлась спиной о кровать. Августа вела себя так, словно ожидала, чтоя возьму у нее зеркало. Я засунула руки под себя. Наконец Августаподнесла зеркало к своему лицу и посмотрелась в него сама. За ееспиной по стене забегали солнечные зайчики.

— Если тыпосмотришься в него, то увидишь лицо своей мамы, глядящее на тебя, —сказала она.

В жизни не станусмотреть в это зеркало, подумала я.

Положив зеркало накровать. Августа достала из коробки щетку для волос с деревяннойручкой и протянула мне. Еще не успев подумать, я уже держала ее вруках. Ручка была прохладной и гладкой, словно бы вытертой от частогоиспользования. Я подумала, что она, наверное, каждый деньрасчесывалась, делая по сто положенных взмахов.

Когда я уже собираласьвернуть щетку Августе, то увидела длинный, черный, вьющийся волос,запутавшийся в щетинках. Я поднесла щетку поближе к глазам иразглядывала его, волос моей мамы, подлинную часть ее тела.

— Однако, —сказала Августа.

Я не могла оторвать отнего глаза. Этот волос вырос на ее голове и теперь был здесь, словномысль, оставленная ею на этой щетке. И я уже знала, что, как бы нистаралась, сколько бы банок меда ни швыряла и сколько бы ни думала,что могу оставить маму в прошлом, она всегда будет во мне. Я вжаласьспиной в кровать и почувствовала приближение слез. Щетка и волос,принадлежащие Деборе Фонтанель Оуэнс расплывались у меня передглазами.

Я отдала щетку Августе,а она положила мне на ладонь какое-то украшение. Золотая брошка,сделанная в форме кита с крошечным черным глазком и фонтанчиком изгорного хрусталя.

— Эта брошкабыла на ее свитере в день, когда она сюда приехала, —сказала Августа.

Я зажала брошку вкулак, а затем на коленях подползла к кровати Розалин, положилаброшку возле карманного зеркальца и щетки и стала передвигать их так,словно бы делала коллаж.

Точно так же я всегдараскладывала свои рождественские подарки. Это всегда были четыревещи, которые выбирала для Т. Рэя продавщица в торговом центреСилвана: свитер, носки, пижама и пакет апельсинов. ВеселогоРождества. Можно было смело ставить на спор свою жизнь, я знала, чтоон мне подарит. Я раскладывала их вертикальной линией, квадратом,диагонально — массой различных способов, в надежде увидеть вних любовь.

Когда я вновьпосмотрела на Августу, она вытаскивала из коробки черную книгу.

— Я дала этотвоей маме, когда она здесь жила. Английская поэзия.

Я взяла книгу в руки.Листая ее, я заметила на полях множество карандашных пометок —не слова, а маленькие чертики, спиралевидные вихри, стайки птичек,закорючки с глазками, кастрюльки с крышками, кастрюльки с лицами,кастрюльки с убегающим молоком, лужицы, внезапно вздымающиесястрашной волной. Я смотрела на личные несчастья моей мамы, и мнезахотелось выйти на улицу и закопать книгу в землю.

Страница сорок два. Тамя наткнулась на восемь строчек Уильяма Блейка, которые мамаподчеркнула. Некоторые слова были подчеркнуты дважды.

О Роза, ты чахнешь! —

Окутанный тьмой

Червь, реющий в бездне,

Где буря и вой,

Пунцовое лоно

Твое разоряет

И черной любовью.

Незримый, терзает.

Я закрыла книгу. Яхотела тут же забыть эти слова, но они пристали ко мне намертво. Моямама была розой Уильяма Блейка. Больше всего мне хотелось сказать ей,как мне жаль, что я была одной из ее незримых червей, реющих вбездне.

Я положила книгу накровать к прочим вещам и повернулась к Августе, которая вновьзасунула руку в коробку, запгуршав папиросной бумагой.

— Последнее, —сказала она и вынула маленькую овальную фотографию в рамке изпотускневшего серебра.

Передавая фотографиюмне. Августа на секунду задержала свою руку. На фото была женщина впрофиль, наклонившая голову к маленькой девочке, сидящей в высокомстуле. Рот девочки был вымазан какой-то едой. Волосы женщины вилисьво все стороны так красиво, словно их только что причесали сотнейвзмахов. В ее правой руке была детская ложечка. Из-за вспышки, лицобыло словно покрыто лаком. На девочке был слюнявчик с медвежонком.Пучок волос на голове был завязан резинкой. Одной рукой онапоказывала на женщину.

Я и моя мама.

В этом мире для меня неосталось больше ничего интересного, только то, как ее головасклонялась к моей, едва не касаясь моего носа своим, и ее широкая,прекрасная улыбка, от которой словно бы сыпались искры. Она кормиламеня с крошечной ложечки. Она терлась со мной носами и лила на менясвой свет.

В открытое окно пахнулоКаролинским жасмином, что было истинным южнокаролинским запахом. Яподошла, облокотилась о подоконник и вдохнула глубоко, как толькомогла. Я услышала, как за моей спиной пошевелилась Августа. Кроватьзаскрипела и затихла.

Я опять посмотрела нафотографию, а затем закрыла глаза. Должно быть, Мая наконец попала нанебеса и рассказала моей маме о знаке, которого я ждала. О знаке, покоторому я узнаю, что меня любят.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Колония без матки — этожалкое и печальное общество; изнутри все время доносятся горестныестенания… Без внешнего вмешательства колония погибнет. Новпустите туда новую матку, и произойдут невероятные перемены.

«Королева должнаумереть, и другие проблемы пчел и людей»

После того как мы сАвгустой осмотрели вещи из шляпной коробки, я ушла в глубокуюзадумчивость. Августа и Зак занимались пчелами и медом, но я большуючасть времени проводила в одиночестве возле реки. Мне просто хотелосьбыть одной.

Месяц августпревратился в сковороду, на которой все вокруг поджаривалось. Ясрывала лопухи и обмахивала ими лицо, сидела, погрузив ноги вжурчащую воду реки, меня обвевал речной ветерок, но все во мне былопритуплено жарой, все, кроме сердца. Оно было словно ледянаяскульптура в центре моей груди. Ничто не могло его тронуть.

Люди, в общем и целом,скорее готовы умереть, чем простить. Настолько это тяжело. Если быБог сказал, четко и ясно: «Я даю вам выбор, простить илиумереть», множество людей отправилось бы заказывать себе гроб.

Я завернула мамины вещив бумагу, засунула назад в коробку и накрыла крышкой. Лежа на животена полу, запихивая коробку под кровать, я обнаружила там маленькуюкучку мышиных косточек. Я собрала их и помыла в раковине. Целымиднями я носила их в кармане и даже не представляла себе, зачем этоделаю.

Просыпаясь утром,первым делом я вспоминала о шляпной коробке. Это было так, словномама сама пряталась у меня под кроватью. Как-то ночью тревожноесостояние заставило меня встать и отнести коробку в дальний уголкомнаты. Затем я стянула с подушки наволочку, засунула коробку внутрьи перевязала лентой для волос. И лишь после этих действий я смоглазаснуть.

Я приходила в розовыйдом, чтобы воспользоваться уборной, и думала: Моя мама сидела наэтом самом унитазе, и я ненавидела себя за эти мысли. Какое мнедело, на чем она сидела, когда писала? Ей ведь не было никакого деладо моих привычек, когда она бросила меня на миссис Уотсон и Т. Рэя.

Я вела сама с собой«душеспасительные» беседы: Не думай о ней. С этимпокончено навсегда. Но уже в следующую минуту, клянусь Богом, япредставляла ее в розовом доме или возле стены плача, засовывающейсвои горести между камней. Я готова была спорить на двадцатьдолларов, что имя Т. Рэя оказалось неоднократно втиснуто в трещины ищели этой стены. Возможно, имя Лили тоже там было. Жаль, что мама неоказалась достаточно умной или достаточно любящей, чтобы понять, чтоу всех есть тяготы, которые могут их придавить, но все же никто неотказывается от своих детей.

Я, должно быть, любиласвою маленькую коллекцию несчастий и обид. Они обеспечивали мнесочувствие со стороны других, чувство собственной исключительности. Ябыла девочкой, брошенной своей мамой. Я была девочкой, стоявшей накрупе на коленях. Я такая особенная!

Был разгар комариногосезона, так что, когда я сидела у реки, комарам тоже от меняперепадало. Сидя в густой тени, я вытаскивала мышиные косточки икрутила их в пальцах. Я смотрела на окружающие меня вещи до тех пор,пока полностью в них не растворялась. Иногда я забывала про обед, иРозалин приходила ко мне с сэндвичем с помидорами. Когда она уходила,я выбрасывала сэндвич в реку.

Временами я не моглаудержаться от того, чтобы лечь на землю, представляя, что лежу внутриодной из этих могил в форме ульев. Я чувствовала все то же, чточувствовала после смерти Маи, только в сто раз сильнее.

Августа мне сказала:

— Полагаю,тебе нужно немного погоревать. Так что — не стесняйся.

Но, начав это делать,я, похоже, не могла остановиться.

Я знала, что Августавсе объяснила Заку и Июне, потому они ходили вокруг меня на цыпочках,словно я была клиническим случаем. А может, я и вправду была. Может,именно меня следовало отправить на Булл-стрит, а вовсе не мою маму.

Я спрашивала себя,сколько еще будет ждать Августа, прежде чем начнет действоватьсообразно тому, что я ей рассказала — как я убежала из дома ипомогла Розалин бежать из тюрьмы. Августа дала мне время —время побыть возле реки и еделать то, что я должна была сделать, также как она дала время самой себе после смерти Маи. Ясно, что это немогло длиться вечно.

* * *
Мир странно устроен —он продолжает вращаться, независимо от того, какие сердечныекатаклизмы в нем происходят. Июна назначила дату свадьбы, десятоеоктября. Брат Нейла, преподобный епископ из африканской методистскойцеркви из Олбани, штат Джорджия, собирался поженить их на нашемзаднем дворе, под миртами. Июна поделилась своими планами: она сойдетк нам по дорожке из розовых лепестков, и на ней будет белое шелковоеплатье с жабо, которое Мабель для нее сошьет. Я не могла представитьсебе жабо. Июна нарисовала его в блокноте, но и после этого я несмогла его представить. Люнель была отряжена делать ей свадебнуюшляпу, что, на мой взгляд, требовало от Июны недюжинной отваги.Невозможно было предсказать, что окажется у нее на голове во времясвадьбы.

Розалин предложилаиспечь коржи для свадебного торта, а Виолетта с Куини собиралисьукрасить ее «радужной темой». Опять же, отвагой Июныможно было лишь восхищаться.

Как-то днем, умирая отжажды, я направилась на кухню, чтобы наполнить кувшин водой и взятьего с собой на реку, и застала там Июну и Августу, прильнувших друг кдругу посреди комнаты.

Я остановилась задверью и наблюдала, хотя это и не предназначалось для чужих глаз.Июна обнимала Августу, и руки ее дрожали.

— Мая былабы счастлива узнать об этой свадьбе, — сказала Июна. —Она сотни раз говорила мне, чтобы я прекратила упрямиться. О боже,Августа, почему я не сделала этого раньше, пока она была жива?

Августа слегкаповернулась и заметила меня. Она держала Июну, которая началаплакать, но смотрела мне прямо в глаза. Она сказала:

— Сожаленияминичего не исправишь, ты знаешь это.

* * *
На следующий день уменя прорезался аппетит. Я зашла на кухню поинтересоваться, когдабудет обед, и обнаружила там Розалин в новом платье и сосвежезаплетенными косичками. Она засовывала за пазуху салфетки прозапас.

— Где тывзяла это платье? — спросила я. Она сделала круг по кухне,демонстрируя его, а когда я улыбнулась, сделала еще один. Это было,если можно так выразиться, платье-палатка — несколько ярдовматериала, ниспадающих с плеч, без каких-либо признаков пояса ивытачек. Оно было ярко-красного цвета с гигантскими белыми цветами повсей поверхности. Было видно, что Розалин без ума от этого платья.

— Мы сАвгустой ездили вчера в город, и я его купила, — сказалаона. Меня поразила мысль, что без меня тут, оказывается, что-топроисходит.

— Красивоеплатье, — соврала я, только сейчас заметив, что обедом накухне и не пахнет.

Розалин пригладилаплатье руками, поглядела на часы на плите и потянулась к белойвиниловой дамской сумочке, которую унаследовала от Маи.

— Ты куда-тоидешь? — спросила я.

— Конечно,идет, — сказала Августа, входя на кухню и улыбаясьРозалин.

— Ясобираюсь закончить то, что я начала, — сказала Розалин,подняв подбородок. — Я еду регистрироваться для выборов.

Мои руки беспомощноповисли, а рот открылся.

— А как женасчет… насчет того, что ты… ну, ты понимаешь?

Розалин прищурилась.

— Чего?

— Уклоняющаясяот правосудия, — сказала я. — Что если ониузнают тебя по имени? Что если тебя схватят?

Я перевела взгляд наАвгусту.

— Ну, я недумаю, что возникнут проблемы, — сказала Августа, снимаяключи от грузовика с медного гвоздика на двери. — Мы едемна избирательный участок в средней школе для негров.

— Но…

— Да богаради, все, что я собираюсь сделать, — получить карточкуизбирателя, — сказала Розалин.

— В прошлыйраз ты говорила то же самое, — сказала я.

Розалин проигнорироваламое замечание. Повесив сумочку на руку, она направилась к двери.

— Хочешь снами, Лили? — спросила Августа. Я хотела и не хотела. Япосмотрела вниз на свои ноги, голые и загорелые.

— Я лучшеостанусь и приготовлю себе поесть. Августа подняла брови.

— Приятновидеть, что ты голодна, для разнообразия.

Они спустились сзаднего крыльца. Я проводила их до машины. Когда Розалин залезла, ясказала:

— Не плюйбольше никому на ботинки, ладно? Она рассмеялась, отчего все ее телозатряслось.

Это выглядело так,словно цветы на ее платье раскачиваются под порывами ветра.

Я вернулась на кухню,сварила две сосиски для хот-догов и съела их прямо так, без булочек.Затем я направилась в лес, где сорвала несколько диких цветов, новскоре мне стало скучно, и я их выбросила.

Я села на землю,ожидая, что вновь погружусь в свое мрачное настроение и буду думать освоей маме, но думалось мне почему-то только о Розалин. Япредставляла ее стоящей в очереди. Я почти видела, как онатренируется писать свое имя. Пишет его без ошибок. Ее звездный час.Вдруг мне захотелось оказаться с ними. Захотелось больше всего насвете. Захотелось увидеть ее лицо, когда ей вручат ее карточку.Захотелось сказать: Розалин, знаешь что? Я тобой горжусь.

Что же я делаю здесь, влесу?

* * *
Я поднялась инаправилась в дом. Проходя по коридору мимо телефона, я почувствовалапобуждение позвонить Заку. Чтобы вернуться в этот мир. Я набрала егономер.

Когда он ответил, ясказала:

— Ну, чтонового?

— Кто это? —спросил он.

— Оченьсмешно, — сказала я.

— Мне оченьжаль, что… все вот так, — сказал он. —Августа мне рассказала.

На секунду воцарилосьмолчание, а затем он сказал:

— Тебепридется вернуться?

— Ты имеешьв виду — к моему отцу? Он поколебался:

— Да.

Как только он этосказал, я почувствовала, что именно так все и произойдет.Почувствовала это всем своим телом.

— Думаю,да, — сказала я.

Я намотала на палецтелефонный шнур и смотрела на входную дверь. Несколько секунд я немогла отвести от нее взгляд, представляя, как я из нее выйду и большеникогда сюда не вернусь.

— Я будутебя навещать, — сказал он, и мне захотелось плакать.

Зак, стучащийся в дверьдома Т. Рэя Оуэнса. Это было невозможно.

— Яспрашивала, что нового, ты помнишь? — Я не ожидала, чтопроизошло что-то новое, но необходимо было сменить тему.

— Ну, дляначала, с нового года я буду учиться в средней школе для белых.

Я онемела. Я сжалателефон в руке.

— Ты уверен,что хочешь этого? — спросила я. Я не понаслышке знала,каковы были эти заведения.

— Кто-то жедолжен, — сказал он. — Так почему бы не я?

Похоже, мы оба былиобречены страдать.

* * *
Розалин вернулась домойчестным зарегистрированным избирателем Соединенных Штатов Америки. Мывсе расселись вокруг стола в ожидании ужина, пока она личнообзванивала по телефону каждую из Дочерей.

— Простохочу тебе сообщить, что я — зарегистрированный избиратель, —говорила она всякий раз. Затем следовала пауза, и она говорила: —За президента Джонсона и мистера Хампфри, вот за кого. Я не голосуюза мистера Жопопоттера. — Она каждый раз смеялась, словноэто была шутка из шуток. Она поясняла: — Голдуотер, Жопопоттер— понятно?

Она не унялась и послеужина. Когда мы уже думали, что Розалин обо всем забыла, онасовершенно неожиданно могла заявить:

— Я отдамголос за мистера Джонсона.

Наконец, успокоившись ипожелав всем спокойной ночи, она стала подниматься по ступенькам. Наней все еще было это красно-белое регистрационно-избирательноеплатье, и я снова пожалела, что меня там сегодня не было.

Сожалениями ничегоне исправишь, сказала Августа Июне. Ты знаешь это.

Неизвестный мне порывзаставил меня взбежать по ступенькам и схватить Розалин сзади,остановив ее с ногой занесенной в воздухе, нашаривавшей следующуюступеньку. Я обняла ее за середину тела.

— Я тебялюблю, — выпалила я, прежде чем успела подумать.

* * *
В тот вечер, когдацикады, древесные лягушки и другие певчие существа включили своюмузыку на полную громкость, я обошла медовый домик, чувствуя нечтовроде весеннего томления. Было десять часов вечера, но я была готоваскрести полы и мыть окна.

Я поправила все банкина полках, а затем взяла швабру и подмела пол, не забыв подмести подбаками и генератором, куда, похоже, никто не заглядывал уже летпятьдесят. Я совсем не устала, и тогда, сняв белье со своей постели,я пошла в розовый дом взять из шкафа чистый комплект. Я прошла подому на цыпочках, чтобы никого не разбудить. Заодно я захватилатряпки для пыли и моющее средство.

Я вернулась и, преждечем сама это поняла, была уже вовлечена в полномасштабное безумиегенеральной уборки. К полуночи все вокруг блестело.

Я даже перебрала своивещи и избавилась от некоторых из них: старые карандаши, паранаписанных мною историй, которые было стыдно кому-нибудь показывать,рваные шорты, расческа, большая часть зубьев которой была обломана.

Затем я достала изкармана мышиные косточки, понимая, что мне больше незачем таскать ихс собой. Но знала и то, что не смогу их выбросить.

поэтому связала ихвместе красной лентой для волос и положила на полку возлевентилятора. Некоторое время я смотрела на них, удивляясь, какчеловек может привязаться к мышиным костям. Я решила, чтоиногда тебе просто необходимо что-то нянчить, вот и все.

К этому времени я уженачала уставать, но все же достала из коробки мамины вещи — еезеркало в черепаховой оправе, ее щетку, книжку стихов, брошку-кита ифотографию, где наши лица находились так близко друг от друга, —и расставила их на полке рядом с мышиными косточками. Нужно сказать,что вся комната от этого сразу преобразилась.

Отходя ко сну, я думалао ней. О том, что никто не совершенен. О том, что нужно простозакрыть глаза и дышать и позволить загадке человеческого сердца ею иоставаться.

* * *
На следующее утро япоявилась на кухне с брошкой-китом, приколотой к моей любимой голубойфутболке. Играла пластинка «Nat King Cole». «Тебяневозможно забыть». Я думаю, музыку включили, чтобы заглушитьгрохот, который производила на веранде розовая стиральная машина«Леди Кенмор». Это было чудесное изобретение, но оноиздавало звуки бетономешалки. Августа сидела, положив локти на стол,пила кофе и читала очередную книжку из библиобуса.

Когда она поднялаглаза, ее взгляд скользнул по моему лицу и уперся в брошку-кита.Улыбнувшись, она вернулась к чтению.

Я приготовила своитрадиционные рисовые хрустики с изюмом. Когда я позавтракала. Августасказала:

— Давайсходим к ульям. Я должна тебе кое-что показать.

Мы нарядились в своипасечные костюмы — по крайней мере, я. Августа почти никогда ненадевала ничего, кроме шапки с сеткой.

Идя к ульям. Августавдруг сделала широкий шаг, чтобы не раздавить муравья. Это напомниломне о Мае. Я сказала:

— Ведь этоМая научила мою маму не убивать тараканов?

— Кто жееще? — сказала она и улыбнулась. — Этопроизошло, когда твоя мама была еще подростком. Мая застала ееубивающей тараканов мухобойкой. Она сказала: «Дебора Фонтанель,каждое живое существо на земле — уникально. Ты хочешь быть тем,кто отбирает их жизни?» И она показала ей, как делать дорожкуиз пастилы и крекеров.

Я теребила брошку усебя на груди и воображала, как все это происходило. Затем яогляделась и заметила вокруг себя этот дивный мир. День был такимпрекрасным, что трудно было представить, чем его можно бы испортить.

По словам Августы, еслиты ни разу не видел ульи утром, ты упустил возможность посмотреть навосьмое чудо света. Представьте себе эти белые ящики, стоящие подсоснами. Солнце, пробиваясь сквозь ветви, сверкает в капельках росына их крышках. Сотни пчел летают вокруг, просто согреваясь илисовершая свой туалет, — ведь пчелы такие чистюли, чтоникогда не станут пачкать у себя дома. С расстояния это выглядит, какогромная картина, вроде тех, что можно увидеть в музее, вот только вмузее нельзя услышать звуков. Здесь звуки становятся слышны уже спятидесяти футов — гудение, словно доносящееся из другого мира.В тридцати футах ваша кожа начинает вибрировать. Волосы встают дыбом.Голова приказывает: Не ходи дальше, но сердце подталкиваетвас прямо в центр этого, и вот — вы уже оказываетесь проглоченыэтим жужжанием. Вы будете стоять там и думать: Я в центревселенной, где все взывает к жизни.

Августа сняла крышку содного из ульев.

— В этомулье нет матки, — сказала она.

Я уже достаточновремени занималась пчеловодством, чтобы знать, что отсутствие маткибыло для пчел смертным приговором. Это их совершенно деморализует, иони прекращают всякую работу.

— Что жепроизошло? — спросила я.

— Яобнаружила это только вчера. Пчелы сидели снаружи на посадочной доскеи выглядели ужасно печальными. Когда видишь, что пчелы бездельничаюти тоскуют, можно быть уверенной, что их матка мертва. Так что яосмотрела соты, и, как и ожидалось, матки нигде не было. Я не знаю,почему это случилось. Может быть, просто пришло ее время.

— И что жетеперь делать?

— Я звонилав «Консультацию по вопросам сельского хозяйства», и онидали мне телефон человека в Гуз-крик, который сказал, что привезетмне сегодня новую матку. Нужно, чтобы в этом улье срочно появиласьматка, а то рабочие пчелы начнут сами откладывать яйца, и тутначнется настоящий бардак.

— Я и незнала, что рабочие пчелы могут откладывать яйца, —удивилась я.

Вернув крышку на место.Августа сказала:

— Я хотелапоказать тебе, как выглядит колония, лишенная матки.

Она откинула сетку сосвоего лица, а затем откинула и с моего. Она не отводила взгляда,пока я рассматривала золотистые крапинки в ее глазах.

— Помнишь, ярассказывала тебе историю Беатрис, — сказала она, —монашки, сбежавшей из своего монастыря? Помнишь, как Дева Марияосталась там вместо нее?

— Помню. Ятогда поняла, что вы знаете, что я тоже убежала, как и Беатрис. Выпытались намекнуть мне, что Мария осталась дома вместо меня, пока яне вернусь.

— О нет, яхотела сказать тебе вовсе не это! — воскликнула Августа. —Не ты была той сбежавшей, о которой я думала. Я думала о твоей маме.Я просто пыталась заронить в твою голову зерно некой мысли.

— Какоймысли?

— Что, можетбыть, Наша Леди могла заменять Дебору и могла быть тебе все это времявроде матери.

Солнце рисовало натраве узоры. Я смотрела на них, стесняясь произносить эти слова:

— Как-тоночью я сказала Нашей Леди в розовом доме, что она моя мама. Яположила руку ей на сердце, так же как вы это делаете вместе сДочерьми на своих собраниях. На этот раз я не потеряла сознания инекоторое время после этого действительно чувствовала себя сильнее.Но потом это ощущение куда-то ушло. Думаю, мне следует пойти и ещераз дотронуться до ее сердца. Августа сказала:

— Теперьпослушай меня. Лили. Сейчас я тебе что-то скажу, и я хочу, чтобы тызапомнила это навсегда, хорошо?

Ее лицо сталосерьезным, решительным. Она смотрела на меня не мигая.

— Хорошо, —ответила я и почувствовала электрическую волну, прокатившуюся по моейспине.

— Наша Леди— не какое-то волшебное существо, наподобие крестницы всказках. И она не скульптура в гостиной. Она — нечто внутритебя. Ты понимаешь, о чем я говорю?

— Наша Леди— внутри меня, — повторила я, вовсе не уверенная,что понимаю.

Августа протянула мнеладонь.

— Дай мнеруку.

Я подняла левую руку,Августа взяла ее и прижала ладонью к моей груди, прямо к моемуколотящемуся сердцу.

— Необязательно класть руку на сердце Марии, чтобы обрести силу,спасение, утешение и все остальное, в чем мы нуждаемся постоянно, —сказала она. — Ты можешь положить руку прямо сюда, насобственное сердце. На собственное сердце.

Августа приблизилась комне на шаг. Она продолжала давить мне на руку.

— Всякийраз, когда твой отец дурно с тобой обращался. Наша Леди была голосомв твоей голове, говорящим: «Нет, я не склонюсь перед этим. Я,Лили Мелисса Оуэнс, не склонюсь». Не важно, слышала ты этотголос или нет, но он всегда был в тебе и говорил с тобой.

Я положила свободнуюруку поверх ее руки, а она положила свою руку поверх моей, так что намоей груди получился черно-белый сэндвич из рук.

— Когда тынеуверена в себе, — сказала она, — когда тыпредаешься сомнениям и страдаешь, именно она говорит тебе изнутри:«Сбрось с себя это все и живи, как подобает прекрасной девочке— такой как ты». Она — это твоя внутренняя сила,понимаешь?

Ее руки оставались там,где и прежде, но давить уже перестали.

— И если тыпочувствуешь, что твое сердце становится больше, это тоже Мария. Она— не только сила, но и любовь. А любовь, Лили, это единственнаяцель, достаточно великая для человеческой жизни. Не просто любить —но любить, несмотря ни на что.

Она замолчала. Жужжаниепчел разносилось в воздухе. Августа убрала свои руки с моей груди, номои руки оставались на месте.

— Эта Мария,о которой я рассказываю, постоянно находится в твоем сердце, говоря:«Лили, ты — мой вечный дом. Никогда ничего не бойся. Менядостаточно. Нас достаточно».

Я закрыла глаза и вутренней прохладе, стоя среди пчел, наконец почувствовала то, о чемона говорила.

Когда я открыла глаза,Августы рядом не было. Я поглядела в сторону дома и увидела, как онаидет через двор, сверкая своим белым платьем.

* * *
В два часа дня раздалсястук в дверь. Я сидела в гостиной и писала в новом блокноте, которыйЗак оставил у входа в мою комнату. Я описывала все, что произошло сомной со Дня Марии. Слова выливались из меня так быстро, что я за нимине поспевала. Мне некогда было думать о чем-то еще, так что я необратила внимания на стук. Позже я вспоминала, что это не было похожена обыкновенный стук в дверь. Скорее, на удары кулаком.

Я продолжала писать,ожидая, что Августа откроет. Я была уверена, что это человек изГуз-крик, который привез новую пчелиную матку.

Снова послышалисьудары. Июна уехала куда-то с Нейлом. Розалин была в медовом домике,где мыла новую партию банок — это входило в мои обязанности, ноона сама вызвалась, чтобы дать мне возможность немедленно всезаписать.

Оглядываясь назад, янедоумеваю: как можно было не догадаться, кто там?

Когда постучали втретий раз, я встала и открыла дверь.

На меня смотрел Т. Рэй,гладко выбритый, в белой рубашке с короткими рукавами, израсстегнутого ворота которой топорщились волосы. Он улыбался. Но этоне было любящей улыбкой, а было самодовольной ухмылкой человека,который целый день провел в охоте на зайца и вот сейчас обнаружилсвою жертву в пустотелой колоде, откуда не было выхода. Он сказал:

— Так-так-так.Кого я вижу!

В моей головепронеслась паническая мысль, что вот сейчас он вытащит меня из дома,затолкает в свой грузовик и на всех парах доставит прямо наперсиковую ферму, и никто и никогда обо мне ничего не узнает. Яотступила на шаг в глубь коридора и, удивляясь самой себе и, похоже,сбив Т. Рэя с толку, неестественно вежливо произнесла:

— Не хочешьзайти?

Что же мне делать? Яразвернулась и заставила себя спокойным шагом пройти в гостиную. Егобашмаки протопали вслед за мной.

— Ладно,черт это все подери, — сказал он, разговаривая с моимзатылком. — Если хочешь притворяться, что я совершаю визитвежливости, притворяйся. Только это не визит вежливости, слышишьменя? Я пол-лета провел в твоих поисках и теперь намерен забрать тебяотсюда тихой и спокойной или брыкающейся и вопящей — мне безразницы.

Я указала накресло-качалку:

— Присаживайся,если хочешь.

Я пыталась придать себескучающий вид, тогда как внутри была близка к полной панике. Гдеже Августа? Мое дыхание участилось и превратилось в пыхтение,как у собаки.

Он плюхнулся в кресло истал раскачиваться. Ухмылка не сходила с его лица.

— Значит,все это время ты была здесь, с цветными женщинами. Боже мой.

Не осознавая того, чтоделаю, я отступила к скульптуре Нашей Леди. Я стояла совершеннонеподвижно, пока он ее осматривал.

— Что этоеще за хреновина?

— СтатуяМарии, — сказала я. — Ну, ты знаешь, матьИисуса. — Мой голос звучал легкомысленно, но на самом делемозг уже почти дымился, пытаясь найти выход.

— А выглядитона так, словно ее принесли с помойки, — сказал он.

— Как тыменя нашел?

Он сполз на край креслаи принялся рыться в кармане, пока не вытащил оттуда свой нож, тот,которым обычно чистил ногти.

— Ты же самаи навела меня на это место, — сказал он, довольный собой.

— Ничегоподобного я не делала.

Он раскрыл нож, воткнулкончик лезвия в подлокотник кресла и принялся там что-то вырезать,отнюдь не торопясь с объяснениями. Наконец он сказал:

— Да нет,именно ты меня сюда и привела. Вчера я получил телефонный счет, иугадай, что я там обнаружил? Один звонок из адвокатской конторы вТибуроне. Конторы мистера Клейтона Форреста. Было большой ошибкой,Лили, звонить за мой счет.

— Ты пошел кмистеру Клейтону, и он сказал тебе, где я?

— Нет, но унего есть старушка-секретарша, которая была более чем счастливаввести меня в курс дела.

Старая дура.

— А гдеРозалин? — спросил он.

— Она давноуже уехала, — соврала я. Он может похитить меня и увезти вСилван, но ему незачем знать, где Розалин. По крайней мере, от этогоя могу ее избавить.

Он никак это непрокомментировал. Похоже, Т. Рэй был доволен, что ему не придетсявозиться еще и с ней. Как же я буду жить в Силване? Без Розалин.

Внезапно он прекратилраскачиваться, и тошнотворная улыбочка сошла с его лица. Он гляделкуда-то в сторону моего плеча, прищурив глаза так, что их сталосовсем не видно. Я опустила взгляд, чтобы узнать, что привлекло еговнимание, и поняла, что он смотрит на брошку в форме кита на моейрубашке.

Он поднялся на ноги иподошел ко мне, остановившись в четырех или пяти футах, словно быброшь была заколдованной и не позволяла ему подходить ближе.

— Откуда утебя это? — спросил он.

Моя рука непроизвольноподнялась и коснулась маленького фонтанчика из горного хрусталя.

— Это даламне Августа. Женщина, которая здесь живет.

— Не вримне.

— Я не вру.Она дала мне это. Она сказала, что брошка принадлежала… —я боялась это произнести. Он ничего не знал об Августе и моей маме.

Его верхняя губапобелела, как это обычно случалось, когда он бывал действительно внесебя.

— Я подарилэту брошку твоей матери, когда ей исполнилось двадцать два, —сказал он. — Сейчас же отвечай, откуда она взялась у этойАвгусты?

— Ты подарилэту брошку моей маме? Ты?

— Отвечай,черт бы тебя подрал.

— Мамаприехала сюда, когда убежала от нас. Августа сказала, что брошка былана ней, когда она здесь появилась.

Он подошел к креслу ибессильно в него опустился. Похоже, он был потрясен.

— Будь япроклят, — сказал он так тихо, что я едва расслышала.

— Августаухаживала за ней, когда мама была маленькой и жила в Виргинии, —попыталась я объяснить.

Он смотрел в пустоту.Через окно, в самом сердце каролинского лета, я видела, как солнцеударяет в крышу его грузовика, поджигая верхушку частокола, почтиисчезнувшего под зарослями жасмина. Грузовик был забрызган грязью,словно бы Т. Рэй исколесил в моих поисках все болота.

— Я долженбыл догадаться. — Он мотал головой, разговаривая сам ссобой, словно был один в комнате. — Я искал ее, где толькомог. А она была здесь. Боже мой, она была здесь.

Эта мысль, похоже,внушала ему благоговейный ужас. Он мотал головой и осматривался,словно бы думая: Она сидела в этом кресле. Она ходила по этомуковру. Его подбородок мелко подрагивал, и впервые мне пришло вголову, что он, должно быть, страшно ее любил. Что ее уход мог егопросто подкосить.

Прежде чем я сюдапопала, вся моя жизнь была не чем иным, как дырой, в которой быломесто только для моей мамы, и эта дыра делала меня особенной, вечночего-то жаждущей. Но ни разу я не подумала о том, что потерял он и как это могло изменить его.

Я вспомнила словаАвгусты: Понимаешь, Лили, иногда люди очень сильно меняются стечением времени. Я не сомневаюсь в том, что вначале он любил твоюмаму. На самом деле я думаю, что он ее просто боготворил.

Я никогда не видела,чтобы Т. Рэй боготворил кого-нибудь, кроме Снаута — своюсобачью любовь, но, смотря на него теперь, я понимала, что он любилДебору Фонтанель, и, когда она его бросила, он был просто сраженгорем.

Он вонзил свой нож вдерево и поднялся на ноги. Я смотрела то на рукоятку ножа, торчащуювертикально вверх, то на Т. Рэя, который ходил по комнате, трогаявещи: пианино, вешалку для шляп, журнал «Взгляд», лежащийна столике.

— Похоже, тыздесь одна? — спросил он.

Я почувствовала, чтоприближается конец. Конец всему.

Он подошел прямо ко мнеи потянулся к моей руке. Когда я ее отдернула, он ударил меня полицу. Т. Рэй много раз бил меня и раньше — чистые, резкиепощечины, такие, от которых делаешь судорожный, ошеломленный вдох. Нов этот раз было нечто совершенно другое — совсем не пощечина.На этот раз он ударил меня изо всех сил. Я слышала, как от усилия вмомент удара из его рта вырвался рык, видела, как мгновенно налилиськровью его глаза. И я почувствовала запах фермы с его руки —запах персиков.

Ударом меня швырнуло наНашу Леди. Она рухнула на пол за секунду до того, как я очутилась сней рядом. Сперва я не почувствовала боли. Я села, подтянула под себяноги и тут ощутила, как боль растекается от уха к подбородку. Я сноваповалилась на пол. Прижав руки к груди, я смотрела на Т. Рэя идумала, что сейчас он, наверное, схватит меня за ноги и потащит кгрузовику.

Он кричал:

— Как тыпосмела меня бросить! Ты заслужила урок, ты его заслужила!

Я набрала в легкиевоздух, пытаясь успокоиться. Черная Мария лежала рядом со мной наполу, источая всепоглощающий запах меда. Я вспомнила, как мы втиралив нее мед, весь до последней капли, до полного насыщения. Я лежала,боясь пошевелиться, не в силах забыть о ноже, воткнутом в подлокотниккресла. Он пнул меня, попав ботинком по лодыжке, словно я былажестянкой, валяющейся на дороге, которую он пинает просто потому, чтота оказалась на его пути.

Он стоял надо мной.

— Дебора, —пробормотал он. — Ты не бросишь меня опять! — Вего глазах я увидела огонек безумия и страх. Я не была уверена, чтоправильно его расслышала.

Я заметила, что все ещеприжимаю руки к груди. Я прижала их еще крепче.

— Вставай! —заорал он. — Мы едем домой!

Он схватил меня за рукуи рванул, разом поставив на ноги. Я тут же вырвалась и побежала кдвери. Он погнался за мной и поймал за волосы. Развернувшись к нему,я увидела, что у него в руке нож. Он размахивал им перед моим лицом.

— Ты поедешьсо мной! — орал он. — Ты не должна была менябросать.

До меня вдруг дошло,что он уже разговаривает не со мной, а с Деборой. Словно бы его умодним скачком вернулся на десять лет назад.

— Т. Рэй, —сказала я. — Это я — Лили.

Он меня не слышал. Моиволосы были зажаты у него в кулаке, и он не собирался их выпускать.

— Дебора, —сказал он.

— Проклятаясука, — сказал он.

Было похоже, что онобезумел от страдания, вновь переживая ту боль, которую столь долгодержал запертой у себя внутри, и теперь, когда она вырвалась наружу,то могла смести все на своем пути. Я подумала, как далеко он зайдет,пытаясь вернуть Дебору. Было очевидно, что он легко может ее убить.

Лили, ты — мойвечный дом. Меня достаточно. Нас достаточно.

Я посмотрела вего глаза. Они были словно затуманены.

— Папа, —сказала я. Я закричала:

— Папа!

У него на лицеотразилось удивление. Он смотрел на меня и тяжело дышал. Он отпустилмои волосы и уронил нож на ковер.

Попятившись, яспоткнулась, но смогла удержаться на ногах. Я услышала свое частоепрерывистое дыхание. Этот звук заполнил комнату. Я не хотела, чтобыон видел, что я смотрю на нож на полу, но не могла с собой ничегоподелать. Я бросила быстрый взгляд вниз. Когда я подняла глаза на Т.Рэя, он все еще смотрел на меня.

Какое-то время ни одиниз нас не двигался. Невозможно было понять, что у него на уме. Я всядрожала, но чувствовала, что должна продолжать говорить.

— Я… мне очень жаль, что я так уехала, — сказала я,отступая назад маленькими шажками.

Кожа у него над векамисловно бы обвисла. Он отвернулся и стал смотреть в окно, будторазглядывая дорогу, которая его сюда привела.

В коридоре скрипнулаполовица. Повернувшись, я увидела в дверях Августу и Розалин. Яподала им бесшумный знак рукой — чтобы они не заходили. Мненадо было самой довести дело до конца, быть с ним, пока онокончательно не придет в себя. И он пока выглядел таким безобидным.

Сперва мне показалось,что они проигнорируют мой знак и все равно войдут, но Августаположила свою руку на руку Розалин, и они скрылись из моего полязрения.

Когда Т. Рэйповернулся, его взгляд вновь застыл на мне, и в его глазах не былоничего — лишь океан боли. Он посмотрел на брошку на моейрубашке.

— Ты так нанее похожа, — сказал он, и я поняла, что этим все сказано.

Я нагнулась, подняланож и, сложив, протянула Т. Рэю.

— Все впорядке, — сказала я.

Но это было не так. Ячувствовала, что его кошмар снова может вернуться. Он выгляделпристыженно. Я смотрела, как он надувает губы, пытаясь вернуть своюгордость, свой гнев, весь этот громовой поток, с которым он ворвалсясюда вначале. Он то засовывал, то вытаскивал руки из карманов.

— Мы едемдомой, — сказал он.

Я ничего ему неответила, а лишь подошла к Нашей Леди и поставила ее вертикально. Ячувствовала присутствие Августы и Розалин за дверью комнаты, едва лине слышала их дыхание. Я потрогала щеку. Она опухла в том месте, гдеон ударил.

— Я остаюсьздесь, — сказала я. — Я никуда не еду.

Слова повисли ввоздухе, твердые и мерцающие, словно жемчуг, который я долгие неделивыращивала у себя в животе.

— Что тысказала?

— Я сказала,что никуда не поеду.

— Тыдумаешь, что я уйду, оставив тебя здесь? Я даже не знаю этихпроклятых людей. — Было похоже, что он изо всех силстарается придать своим словам убедительности. Гнев оставил его в тотмомент, когда он уронил нож.

— Зато я ихзнаю, — сказала я. — Августа Боутрайт —очень хороший человек.

— Да с чеготы взяла, что она вообще захочет, чтобы ты здесь осталась?

— Этот домбудет домом Лили до тех пор, пока она хочет, — сказалаАвгуста, входя в комнату. Розалин втиснулась вслед за ней. Я подошлаи встала рядом с ними.

Я услышала, как наподъездную дорожку свернула машина Куини. Звук ее глушителяневозможно было спутать ни с чем другим. Очевидно, Августа уже успеласозвать Дочерей.

— Лилисказала, что ты уехала, — сказал Т. Рэй Розалин.

— Ну, похожена то, что я уже вернулась, — ответила она.

— Мнеплевать на то, где ты сейчас и где ты окажешься еще, —сказал он Розалин. — Но Лили поедет со мной.

В тот момент, когда онэто произнес, я поняла, что он не хочет, чтобы я возвращалась с нимна ферму, не хочет, чтобы я напоминала ему о ней. Другая егочасть — хорошая часть, если таковая имелась, — могладаже подумать, что, возможно, здесь мне будет лучше.

Теперь это былагордость, одна лить гордость. Как он мог отступить?

Входная дверьраспахнулась, и в дом ввалились Куини, Виолетта, Люнель и Мабель, всеявно на взводе и в таком виде, словно одевались впопыхах и надели всезадом наперед. Куини уставилась на мою щеку.

— Все впорядке? — спросила она, тяжело дыша.

— Мы все впорядке, — сказала Августа. — Это мистер Оуэнс,отец Лили. Он приехал ее навестить.

— Я несмогла дозвониться до Сахарка и до Кресси, — сказалаКуини. Все четверо встали рядом с нами, держа перед собой дамскиесумочки, как вид оружия.

Я подумала о том, какзабавно это должно смотреться со стороны Т. Рэя. Кучка женщин:Мабель, ростом в четыре с небольшим фута; Люнель, со стоящими дыбомволосами, которые она не успела заплести в косички; Виолетта,бормочущая «святая Мария»; и Куини — крутаястарушка Куини, — упершая руки в боки, с выпяченной губой,всем своим видом говорящая: Черта с два ты посмеешь забрать этудевчонку.

Т. Рэй фыркнул ипосмотрел на потолок. Его решимость осыпалась с него, как стараяштукатурка. Можно было почти что видеть ее кусочки, валяющиесявокруг.

Августа тоже этоувидела. Она сделала шаг вперед. Иногда я забывала, какая онавысокая.

— МистерОуэнс, вы окажете Лили и всем нам огромную услугу, если оставите еездесь. Я обучаю ее пчеловодству, и она очень помогает нам, работая напасеке. Мы любим Лили и позаботимся о ней, я вам это обещаю. Мыотдадим ее в школу и воспитаем ее в добродетели.

Я неоднократно слышала,как Августа говорила: «Если тебе от кого-нибудь что-нибудьнужно, необходимо предоставить ему возможность тебе это дать».Т. Рэю была необходима возможность передать меня Августе, не потерявпри этом лицо, и она предоставила ему такую возможность.

Мое сердце колотилось.Я смотрела на Т. Рэя. Он взглянул на меня и махнул рукой.

— Темлучше, — сказал он и направился к двери. Нам пришлосьрасступиться, разорвав нашу маленькую женскую стену, чтобы егопропустить.

Он стремительно вышел,хлопнув за собой дверью. Мы все переглянулись, не произнося ни слова.Похоже было, что мы высосали из комнаты весь воздух и держали его всвоих легких, ожидая момента, когда сможем безопасно выдохнуть егообратно.

Я услышала, как Т. Рэйзавел свой грузовик, и прежде чем здравый смысл успел меняостановить, я сорвалась с места и побежала к нему через весь двор.

Розалин что-то крикнуламне вдогонку, но объяснять было некогда.

Грузовик задним ходомдвигался по подъездной дорожке, поднимая пыль. Я замахала руками:

— Стой,стой!

Он остановился исмотрел на меня через ветровое стекло. Позади меня Августа, Розалин иДочери высыпали на крыльцо. Я подошла к двери грузовика, и Т. Рэйвысунул голову в окно.

— Мне нужнотебя спросить, — сказала я.

— Что?

— Когдаумерла моя мама… Ты сказал, что, когда я подняла пистолет, онсам выстрелил. — Я смотрела прямо ему в глаза. —Мне нужно знать. Это сделала я?

Прошло облако, и дворизменил свой цвет — с желтого на светло-зеленый. Т. Рэй провелрукой по своему лицу, посмотрел себе на колени, а затем вновь перевелвзгляд на меня.

Когда он заговорил, вего тоне и голосе не было и следа прежней грубости.

— Я мог бысказать тебе, что это сделал я. Ведь ты это хочешь услышать. Я мог бысказать, что она сама это сделала. Но в обоих случаях я бы солгал.Это сделала именно ты. Лили. Ты не хотела, но это была ты.

Он глядел на меня ещекакое-то мгновение. Затем грузовик медленно тронулся с места, оставивменя окутанной запахом машинного масла. Повсюду летали пчелы: надгортензиями и миртами на лужайке, над жасмином на опушке леса, надзарослями лимонника возле ограды. Может быть, он сказал мне правду,но с Т. Рэем никогда нельзя быть уверенной на сто процентов.

Вырулив на шоссе, он,вопреки моим ожиданиям, не помчался, а медленно поехал. Я смотрела надорогу, пока он не скрылся из виду, а затем повернулась к Августе,Розалин и Дочерям на крыльце. Эту секунду я помню яснее всего —как я стояла на подъездной дорожке, глядя на них. Я помню, как онитам сгрудились, в ожидании. Все эти женщины, вся эта любовь — вожидании.

Я в последний развзглянула в сторону шоссе, вспомнив, как когда-то думала, что он всеже по-своему меня любит, хотя бы чуть-чуть. Теперь он окончательноразвеял мои иллюзии. Ведь так?

Я до сих пор продолжаюдоказывать себе, что, уезжая, он сказал вовсе не «тем лучше»;он сказал: О, Лили, тебе будет лучше здесь, в этом доме с этимицветными женщинами. Со мной тебе никогда не будет так же хорошо, какс ними.

Я понимаю, чтоэто абсурд, но я верю в плодотворность воображения. Иногда япредставляю себе, как получаю от него посылку к Рождеству — нес привычным набором «свитер-носки-пижама», но с чем-то,подаренным от души, вроде четырнадцатикаратного золотого браслета, сприложенной к нему открыткой, на которой будет написано: «Слюбовью, Т. Рэй». Да, он употребит слово «любовь»,и мир от этого не прекратит своего вращения, а будет жить дальше, какрека, как пчелы, как все вокруг. Нельзя недооценивать абсурдныемысли. Посмотрите хотя бы на меня. Я всегда кидалась от однойабсурдной мысли к другой, и вот я здесь — в розовом доме.Каждый день я просыпаюсь, чтобы подивиться этому чуду.

Осенью Южная Каролинаменяет свой цвет на рубиново-красный с оттенками оранжевого. Я смотрюна все это из окна комнаты второго этажа, комнаты, которую оставиламне Июна, выйдя в прошлом месяце замуж. О подобной комнате я не моглаи мечтать. Августа купила мне новую кровать и туалетный столик,которые мы выбирали вместе с ней по каталогу. Виолетта и Куиниподарили мне цветистый ковер, который до этого лежал у них впустующей комнате и был никому не нужен, а Мабель сшилаполупрозрачные занавески с помпончиками и бахромой. Кресси связала изразноцветной пряжи четырех осьминогов, чтобы они сидели на моейкровати. Мне бы вполне хватило и одного осьминога, но это былаединственная поделка, которую Кресси умела мастерить, так что онаделала их без устали.

Люнель сотворила дляменя шляпку, которая превзошла все другие шляпы, какие она когда-либоделала, — даже свадебную шляпу Июны. Она немногонапоминает мне шапочку священника. Она высокая, словно бы вся тянетсяввысь. Но она более круглая, чем у священника. Я ожидала, что онабудет голубой, но — не тут-то было — шляпка оказаласьзолотисто-коричневой. Возможно, подразумевалось, что это такой улей.Я надеваю ее только на встречи Дочерей Марии, поскольку в любомдругом месте она остановила бы дорожное движение на много миль вовсех направлениях.

Каждую неделю к намприезжает Клейтон и рассказывает, как у меня и Розалин идут дела вСилване. Он говорит, что нельзя просто так избить человека в тюрьме,чтобы это сошло тебе с рук. В любом случае обвинения против меня иРозалин будут сняты не позднее Дня Благодарения.

Иногда вместе сКлейтоном приезжает его дочь Бекка. Она на год меня младше. При виденее я всегда вспоминаю ту фотографию в офисе ее отца, где она прыгаетчерез волны, держа его за руку. Я храню вещи моей мамы на специальнойполочке в моей комнате и позволяю Бекке на них смотреть, но нетрогать. Однажды я позволю ей их потрогать, поскольку считаю, что такпоступают хорошие подруги. Мое отношение к этим вещам как к объектампоклонения уже начинает проходить. Уже скоро, наверное, я смогупротянуть Бекке щетку моей мамы и сказать: «Держи. Хочешьпричесаться?» или «Хочешь поносить эту брошку-кита?».

В школьной столовой мыс Беккой, завидев Зака, всегда садимся с ним рядом. Мы завоевалирепутацию «любительниц негритосов», и, когда какие-нибудьбалбесы кидаются в Зака скомканной бумагой, что во время переменокявляется любимым занятием многих из них, нам с Беккой перепадает неменьше, чем Заку. Зак говорит, что нам лучше держаться от негоподальше. Но мы говорим: «Всего лишь бумажные мячики —большое дело!»

Моя мама не прекращаетулыбаться мне с фотографии, которая стоит возле моей кровати. Думаю,что я простила нас обеих, хотя иногда в моих снах ко мне возвращаетсяпечаль, и тогда приходится просыпаться и прощать нас снова.

Я сижу в своей новойкомнате и все записываю. Мое сердце ни на секунду не прекращает свойразговор. Теперь я — хранительница стены. Я не устаюподпитывать ее записками и новыми камнями. Будет неудивительно, еслиМаина стена плача переживет нас всех. В конце времен, когда всестроения мира обратятся в прах, стена все еще будет на своем месте.

Каждый день я подхожу кчерной Марии, которая смотрит на меня своими мудрыми глазами. Онастарше всех стариков и прекрасна в своей уродливости. Кажется, что скаждым моим приходом трещины на ее теле становятся все глубже, что еедеревянная кожа старится у меня на глазах. Я никогда не устаюсмотреть на ее мощную воздетую руку, на кулак, похожий на какой-тососуд, каждую секунду готовый взорваться. Она — воплощеннаясила любви, эта Мария.

Я чувствую ее в самыенеожиданные моменты, где-то внутри меня происходит ее успение нанебеса. Она внезапно начинает возноситься, и тогда она поднимается невверх, а все дальше и дальше в глубь меня. Августа говорит, что Мариязаполняет пустоты, которые выдалбливает в нас жизнь.

Эта осень — порачудес, и все же каждый день, каждый божий день, я мысленновозвращаюсь к тому августовскому мгновению, когда уехал Т. Рэй. Ястояла тогда на дорожке, среди камней и кусков грязи, и смотрела накрыльцо. И они были там. Все эти матери. У меня больше мам, чем улюбых восьмерых девочек, взятых на улице. Они — луны, сияющиенадо мной.