Бродячая женщина (сборник)

Книга о путешествиях в самом широкомсмысле слова – от поездок по миру до трипов внутри себя истранствий во времени. Когда ты в пути, имеет смысл знать: ты едешь,потому что хочешь оказаться в другом месте, или сбежать откудато, илиу тебя просто нет дома. Но можно и не сосредоточиваться на этойинтересной, но бесполезной информации, потому что главное тут –не вы. Главное – двигаться.
Движение даёт массу бонусов. Заплавающих и путешествующих все молятся, у них нет пищевых ограниченийво время поста, и путники не обязаны быть адекватными окружающейдействительности – они же не местные. Вы идёте и глазеете, абеспокоится пусть окружающий мир: оставшиеся дома, преследователи ите, кто хочет вам понравиться, чтобы получить ваши деньги. Волнующаябезответственность будет длиться ровно столько, сколько вы способныидти и пока не опустеет кредитка. Сразу после этого вы окажетесь вхудшем положении, чем любой сверстник, сидевший на одном месте: онвсе эти годы копил ресурсы, а вы только тратили. В таком случае можнопросто вернуться домой, и по странной несправедливости вам обрадуютсябольше, чем тому, кто ежедневно приходил с работы. Но это, конечно,если у вас был дом.
* * *
В ПОИСКАХ БЕЛЫХ ЦВЕТОВ ПОВЕСТЬ

«Я бежал, потому чтонадо было бежать».
О ЦЕЛЯХ

Цели у меня бывалиразные, но, в общем, всё развивается примерно так: Я Вдруг Понимаю.Всякий раз что-то новое, но укладывающееся в схему «счастье –это…».
Как Тель-Авив –это вечерний Кинг Джодж, покрытый кувшинками прудик на площади Бялики самый край деревянного настила, идущего вдоль северной стоянки яхт.Раз за разом я прилетала одним и тем же рейсом, проходила забавный всвоей серьёзности пограничный контроль, ловила такси и ехала в город;преодолевала языковой барьер с очередным квартирным хозяином, мелькомосматривала новый дом, бросала вещи, надевала на голое телопростенькое платьишко моего любимого Лорена Видаля и убегала. Меняладеньги и пополняла телефонную карту в определенной лавочке наАлленби, а потом, покрутившись на рыночной площади, шла, наконец,поглядеть на кувшинки и старую мэрию. А потом сразу к морю, обогнутьяхты, пройти по узкому качающемуся языку до самого конца. Там стоитчёрный полицейский катер, на него лезть не надо, а нужно лечь надоски и смотреть на море и на огни. Вот это и будет Тель-Авив, и онуже состоялся, что бы там ни происходило в течение следующего месяца,хоть ракетные обстрелы или другие какие страсти.
Итак, возвращаясь кцелеполаганию: однажды я вдруг понимаю, что счастье – этосидеть у моря с ноутбуком и работать. На волнорезе у пляжа Буграшовесть одно место, куда добивает открытый вайфай 908, следовательно,там и должно происходить счастье. Разумеется, в ноябре или марте,потому что эти месяцы в Москве невыносимы.
Итак, я вижу цель, знаюместо и время, и что может быть проще? Заработать кучу денег, снятьквартиру и порешать организационные вопросы, чтобы освободить месяцжизни. Потом прилететь, проделать вышеописанный ритуал и приземлитьсяуже окончательно. Отоспаться.
И наступает день, когдая надеваю очередное правильное платье, беру воду, флисовое одеялко иотправляюсь делать счастье. Сажусь на единственно возможное место,открываю ноут и понимаю, что работать тут совершенно невозможно, –солнце зверское, экран чёрен даже на максимальной яркости.
Закрываю ноутбук. Ядобилась своей цели, – но есть нюансы.
И всё у меня так.
* * *
В этом году у меня быличетыре весны – в Европе, на Северном Кавказе, в Тель-Авивеи московская. Но вторую я не успела толком осознать, поэтомупосчитала три – три моих времени в этом году случились уменя, а могло и больше. Нетрудно устроить свою жизнь так, чтобывидеть белые цветы, когда захочешь, а не когда положено по родномукалендарю. Просто мало кто на этом сосредоточивается, обычночеловеческие цели лежат чуть в стороне – в области любви идела. Но когда путешествуешь в поисках белых цветов, всё обычнокак-то само устраивается. Люди не в состоянии спокойно смотреть наПаганеля, выслеживающего во-о-он ту бабочку: пока он подкрадывается,его успевают похитить, продать в рабство, выкупить и возместитьморальный ущерб – а он тем временем наконец-топриближается к цели настолько, чтобы понять, что это не бабочка, ацветок. И его весёлое изумление будет тем единственным переживанием,о котором он захочет рассказать в конце путешествия.
Я теперь знаю, чемотличается наша весна от всех прочих, и это стоит записать.
В Тель-Авиве онаощущается как изменение погоды от нормальной к хорошей. Оченькрасиво, душисто и страстно, но пафоса в этом не больше, чем вежеквартальной премии. Иное дело в России. У нас, понимаете ли,никто не уверен, что весна действительно наступит. Вроде бы накопленынекоторые эмпирические материалы, позволяющие нам надеяться, новеры – веры нет. Никому не гарантировано дожитие до тёплойземли, клейкой зелени и цветущих вишен. В Европе, там всё оченьнежно, но они точно знают. Мы – нет. Мы скорей знаемобратное, всю зиму вынашивая в груди кусочек ледянойбезнадёжности. С нею прекрасно можно жить, праздновать мартовскиевьюги, играть в апрельские снежки и вообще быть позитивным, –но она есть. И потом каждый раз, всегда внезапно, ты выходишь сосвоим маленьким холодным бременем на улицу, смирный и в целомдовольный, и ловишь ветер, запахи и цвета, и лёд в тебе взрывается,режет острыми краями, высвобождает тоску, которая, оказывается, былавнутри, а ты и не догадывался, что её столько. И тут-то весна.
ВЕСНА 2011 ПИСЬМА ИЗ ЦЕНТРА МИРА

Я уезжала совершеннонеподготовленная к иерусалимскому синдрому, который, с моей точкизрения, выглядел так: турист внезапно одевается в белое и переживаетособую связь с Иисусом. А я не взяла с собой ничего белого инесколько тревожилась. Но, подумала я, они там наверняка знают толк визвращениях и должны на каждом углу продавать тоги не дороже десятишекелей.
Если вы обеспокоились,спешу сообщить, что jer-синдром в моем исполнении несколько отличилсяот традиционного: в какой-то момент я с невыносимой остротой, как мыэто любим говорить, ощутила, что со мной-то всё в порядке и с этимгородом тоже, но вот московская публика непоправимо рехнулась. Верьтемне, по почте приходили странные письма, очень странные. Передотъездом я отметила начало весеннего обострения у моихкорреспондентов, но то были и без того записные психи, а тут вдругоживились априорно нормальные и юридически вменяемые, которые как быдаже и по делу, но отчего-то в неуловимо безумной тональности.
«Случайнопрочитала вашу переписку в комментариях Живого Журнала ососедях-алкоголиках. Скажите, пож-та, сможем ли мы с вашим участиемсделать сюжет на нашем канале о том, как они вам надоели, да и другиммешают жить, спать спокойно, может, кто-то боится даже своих детейотпускать на улицу из-за них?»
«– Напишите,пожалуйста, о детях с ДЦП! – Прошу прощения, я слишкомдалека от этой темы, чтобы не быть фальшивой.
– Когда-томы все были слишком далеки от этой темы… Иногда я подумываю отом, что, может быть, именно поэтому в наших семьях такие дети…»
«– Неоднократнообращалась к вам через МТ! Он говорит, что сложности, пробуюобратиться напрямую. Во-первых, с течением времени мы начинаемрасполагать маленькими, но деньгами и готовы провести предоплату.Во-вторых, я стою насмерть, чтобы текст был авторский, а немаркетингово-утвержденный. С оговорками, но тем не менее. Услышьтеменя, пожалуйста. – Дорогая, ничего не знаю о вас и об МТ,но на всякий случай рада, что у вас есть деньги и твердые принципы.Кто вы оба и чего от меня хотите?!»
«Здравствуйте! Мырешили взять у вас интервью. Я – продюсер телеканала N,мой телефон…. Не сочтите за труд, свяжитесь со мной срочно».
Понадобилось несколькодней, чтобы понять, что это всего лишь наша типичная московскаяинтонация, порождённая уверенностью в собственной важности и внахождении себя в центре мира. И мне, понимаете ли, всё это сталоотчётливо видно и слышно, потому что в центре мира-то на самом деленахожусь я. Вот это, дети, и есть иерусалимский синдром.
Потом я пошла в Старыйгород, где со мной случилось что положено, описанное в известноманекдоте: «Дорогие мама и папа, пишу вам я, ваш сын Дядя Фёдор,из Шаолиня. Недавно я обрёл просветление и отказался от оценочноговосприятия, так что дела у меня никак». С этого моментаосталось у меня «только мяу да ыыы», как писал ДмитрийВоденников, и потому не надо ко мне приставать с вашими «нукаками» –никак, это было никак. На следующий день проснувшись в этаком райскомвиде, я поняла, что для меня сейчас существует единственно возможноезанятие, а именно поиск мусорного бака. Потому что накопилось, а гдев центре мира помойка, знаю ли я? категорически не знаю! И я пошлаискать. Мне сказали, они зелёные и примерно вот такие – ипоказали рукой от пола. И я шла по Кинг Джордж в сторону Яффо, потомповернула к рынку и всё высматривала вот такое и зелёное. Нашлапарочку, но на колёсиках, и по их нахальному расположению в центреулицы было понятно, что они там ненадолго. К тому же мимо проехалаконная полиция, и я замерла, потрясённая, потому что это же Иерусалими менты там обязаны быть в худшем случае на верблюдах, если не надраконах, а они, вона, на мохнатых лошадках. Потом ещё встретилареально огроменное, зелёное и замусоренное, но заподозрила, что этоможет быть какая-то их военная техника, например, еврейский танк, а яв него объедками, нехорошо.
В конце концов,пришлось очистить сознание, купить третьи штаны-афгани и пойти позову сердца, который, конечно, привел моего внутреннего панка кпрекрасной помойке в двух поворотах от дома. Правда, при этом я ещёостанавливалась на каждом перекрёстке, доставала айпад и тревожносмотрела на карту, потом на небо, выглядывая спутник, а потом снована карту, чтобы не заблудиться.
Вообще же, это такойгород, который переводит все стрелки на ноль, потому что в нём, какнигде, много точек абсолютной правильности. Например, там есть рыбныйресторан, правильный, как продукция Apple, – они подаютединственно верную форель. В нужный миг и в нужном месте. Совершенноочевидно, что, если сместить это переживание (потому что форель подминдалем и ананасами, безусловно, переживание) хотя бы на пару минутшироты, долготы и времени, будет уже не то. Это касается и эппловскихприблуд. Многие напрасно путают их с вау-продуктом, а вдействительности мы имеем дело с принципиально иным – спродуктом-опаньки. Продукт-опаньки в произвольные моменты жизнисоздаёт пользователю внезапное ощущение сатори, которое, как всякийакт просветления, сиюсекундно и нестабильно. Сдвинь продукт-опанькина те самые пару минут и не сможешь объяснить стороннему наблюдателю,почему ты вообще согласен иметь дело с такой нелепой вещью, как айпадили сладкая рыба.
И тут всё так.
Жизнь тела в Иерусалимеполна загадок. Боль в животе и огонь в позвоночнике там порождаютсовсем не те вещи, которые порождают их в Москве. Иерусалимскиепоцелуи окрашены розовым и серым, иерусалимское мороженое никуда негодится, и только их клубника ничем не отличается от нашей. Ешьте жетам сладкое немолочное, заповедую я вам, но не ешьте салата смоцареллой, ибо в нем слишком много сухариков и отчего-то свёкла.
Осмотрела также зоопарки нашла содержание животных удовлетворительным. Осудила, правда,палестинских газелей за недостаточную грациозность. Боюсь, теперьбуду так обзываться на неизящных женщин с претензией –тоже мне, газель палестинская. Относительно людей ничего не могусказать, потому что попадались всё больше люди-камешки илюди-призраки – первые органичны в своей среде и ненуждаются в ярких определениях, а вторые слишком хороши, как небывает.
В шабат, например,видела вымерший город, и ветер гнал бумажки по пустым улицам. И вдругсмотрю – открытый бар, и в нем полно круглоголовых негров,многие в шляпах. Это, выходит, плохие чёрные евреи.
Если считать, чтоJerusalem мужчина, то пахнет он свежей землёй, и не так, как пахнутмогилы, а как садовники. Не знаю, может, вам повезёт, и это будетдушечка-садовник из порнофильма, в джинсовом комбинезоне на голоетело и с лямкой на одном плече, а может быть, вам достанется старик,перетирающий в артритных пальцах комья земли. Там ещё послышитсякрасный грейпфрут и остаток хьюговской XY на самом донышке –с кедром и мятой. Если же допустить, что Jerusalem женщина, то она,скорее всего, идёт на крепких ногах по своим женским делам вверх поулице, и на ней, конечно, следует немедленно жениться и бытьсчастливым до конца дней.
Мне же он был толькосветом, серым и розовым.
ОСЕНЬ 2011 ВТОРОЕ ПРИШЕСТВИЕ В ХОЛИЛЭНД

Приоткрывая жалюзи:
– Ой, что этобольшое и волосатое тут за окном?!
– Это пальма.
– Слава богу. ВРоссии это наверняка было бы что-нибудь плохое.
– Почему нев Иерусалиме, тебе же понравилось в прошлый раз? – спросилДима, когда я сказала, что буду жить в Тель-Авиве.
– Нууу, тамбезопасней.
Я выбрала первыйпопавшийся ответ, не говорить же правды, что Jerusalem вынимает изтебя кусок души и замещает собою, а зачем мне еврейский город внутри,это вредит моей национальной самоидентификации, разбирайся потом,«откуда у парня испанская грусть» и зачем я туда рвусь. Аэто не я рвусь, это он к себе возвращается. По крайней мере, когдаавтобус ввозил меня в Jerusalem снова, я именно так почувствовала –«я возвращаюсь». Но только в гости, на два дня, а житьтам не следует ещё и потому, что в городе (очень стараюсь обойтисьбез пошлости и не писать с большой буквы) ко мне быстро приходитшироко рекомендуемая популярной психологией ясность. Как это онипишут: «определи, чего ты хочешь на самом деле», «пойми,что для тебя действительно важно». Очень быстро я узнаю, чегожелает душа моя (и это не ласковое обращение к актуальному мужчине,как обычно), узнаю и успокаиваюсь, и много чего ещё со мнойпроисходит правильного. Да вот только наступившая ясность вредитсиюминутному целеполаганию, мешает, когда приходит пора лететь вМоскву и снова быстро и много работать на конкретные результаты, а тыуже смотришь чуть выше и дальше прежних ориентиров. И не то чтобыпросветлилась, это вряд ли, но «мне тебя уже не надо»,мне этого и того уже не надо, изменился ритм крови, и нужно,оказывается, всё другое, несовместимое с прежней жизнью, разве чтоплатье я бы купила ещё одно такое же, как износила там. Но только гдеего теперь взять, прошлогодняя летняя коллекция канула глубже, чем вЛету, – вышла из моды и больше не продаётся.
Вдруг получится, и язабуду тебя, Jerusalem, тогда не надо отсушивать мне руку, еслиможно, пожалуйста, и язык тоже, всё равно такая бесславнаябессловесность иногда, что даже по имени невозможно назвать, а толькоjer, джер.
Строго говоря, в нёмдействительно нет безопасности, только покой. Кажется, они все тамсобираются жить вечно тем или иным способом, через того или иногопровайдера, или вовсе не думая о технической части вопроса, и потомук жизни у них отношение нежное, но такое, без фанатизма. Возможно,люди с острым страхом смерти там не справляются. Или другой какой-тоесть маркёр, из-за которого у одних не получается даже въехать вгород, а других jer втягивает и присваивает. Тут важно не делать двевещи: не думать, будто ты всё понял , – это у тебяв таком случае иерусалимский синдром, зайчик; и не считать, чтоты особенный, если тебе там хорошо/плохо, – это тоже он,синдром. Вообще, попробуй не думать о белом слоне на холмах, позвольему просто пастись, и всё само как-нибудь определится.
Я только знаю, чтотеперь существую относительно города, точно как мои котики существуютотносительно друг друга – что бы они ни делали, одинрасполагается в пространстве, имея в виду второго, постоянно соблюдаякакую-то сложную симметрию тел, ушей, точек обзора, выражений спин. Игде бы я ни находилась, я теперь всегда на определённом расстоянии отjer.
Это слегка стесняет.
И уж лучше я поселюсь вТель-Авиве, в весёлом городе без претензий, суббот и правил.
* * *
Всё тянула с этимтекстом, сначала он созревал, сгущался из впечатлений, уплотнялся –и почти уже совсем овеществился, но тут появились суеверныесоображения. И он ещё некоторое время стоял в углу, как рыцарскиедоспехи, мимо которых без интереса проходят туристы, а потом вдругоказывается, что это не жестянка вовсе, а фамильное привидение.
Призрак оказалсянастолько мясным, что из него получился большой рассказ и параколонок, но я всё время знала, что главная история впереди.
Весёлый город Тель-Авивначался для меня в такси, когда я вполуха слушала болтовнюводительской рации, рассматривала поблёскивающее вечернее шоссе,пальмы, а сама всё время старалась не хихикать. Потому что тем утром,десятого ноября, в Москве выпал снег, я видела его из окнааэроэкспресса, и по дороге в порт пришлось бормотать заклинание отдепрессии: «И ничего, что снег, это не тебе, это им снег, а тыего не увидишь ещё две недели. Там солнце, там вообще плюс двадцатьтри, вот же написали» – и трогать айпадик, в которомпогодное приложение уверенно обещало, что в следующие четырнадцатьноябрьских дней я точно не увижу снега. Приблизительно с концасентября моя жизнь обогатилась новым извращением, которое называлось«молиться на погоду». Чем холодней и темней становилось вМоскве, тем чаще я смотрела на солнышки и плюсы в прогнозах дляТель-Авива. В Живом Журнале израильтяне тоже отмечали уменьшениесветового дня и уныло вопрошали: «Как вы боретесь с осеннейдепрессией?», заевшиеся южане! Как-как – мы едем квам.
И вот, понимаете, я ужетут.
Точней, никакое не«уже», всё было долго и причудливо. Сначала в метро наТверской я увидела труп и нервно настрочила в фэйсбук, пока неподошёл поезд: «Правда же, труп перед поездкой это к удаче?Правда?», и мне великодушно ответили: «Несомненно».Потом был этот неуютный первый снег, на который даже смотреть знобкои слякотно, потом аэропорт, а в нём сразу приветливая девушка из «ЭльАль», которая внезапно меня опознала. До этого момента явсерьёз опасалась, что меня могут не пустить, выставить на мороз,обратно! без малейших причин, просто потому, что не положеносеверному человеку солнца в ноябре. Но для кого-то, оказывается,существует Марта Кетро, надо же, а ведь я сама в неё не очень верю.
Зато в меня не верятмосковские пограничники, по их мнению, я не похожа ни на загран, нина внутренний паспорт. Но, поразмыслив и пощурившись, они менявыпустили.
При всей моей аэрофобиине боюсь ни трансатлантических рейсов, ни полётов с «Эль Аль» –про «Боинги-777» я вычитала, что они никогда не падали, аманиакальное отношение израильтян к безопасности меняуспокаивает само по себе. И поэтому я просто прилетела,обрадовалась русскоговорящим пограничникам и поволокла свою ручнуюкладь к стоянке такси. Там меня тоже прекрасно поняли и повезли вгород.
Я к тому так подробно,чтобы вы осознали, какие же мы все тут бедные и уязвимые с этой нашейварварской погодой. Серьёзно думаешь, что ты личность и сложнаянатура, а потом планово обрезают тепло и свет – и тыуничтожен; а потом контрабандно дают – и воспаряешь,как счастливый идиот, на ангельских крыльях и в нимбе, съехавшем наухо.

В таком виде меняпривезли в окрестности славной улицы Буграшов, пустили в дом, далиключи и благословили быть в радости две недели. Ах, как это –сбросить штаны и ботинки, как это – надеть розовое платье,серый плащ и сандалики, как это – сразу же выйти в раннююночь и прямо за углом начать жить: наменять денег, выпить свежегогранатового сока, промчаться с естественной московской скоростью парукварталов и возвратиться на глазах у изумлённой публики. А чеготакого? Это же бешеный зимний заяц внезапно скинул белую шубку изаскакал. А вернулся он, когда осознал, что отправился погулять вночи, взяв с собой все свои деньги, кредитку, оба паспорта, айпад,айфон, телефон, лейку, запас обезболивающих таблеток, распечаткунескольких документов и бумажку с адресом, чтобы показать «тому,кто меня найдёт», – на случай, если заблудится.
Дома вдумчиворазоружился до разумного минимума (400 шекелей, айфон, один паспорт,половина таблеток и бумажка с адресом – всего лишь!) иснова побежал, чтобы посмотреть на море.
Неловко признать, но уводы он немного поплакал.
Я действительно оченьмного работала этим летом и об отдыхе задумалась, когда сил совсем нестало. В момент, когда нормальные люди понимают: «Опа, да яперестарался, сейчас помру» и ложатся, я думаю: «Опа,сейчас помру, а раз терять нечего, надо упереться напоследок и ещёнемного поработать». И уже на чистейшем героизме за парумесяцев заканчиваю дела, нахожу деньги и всё устраиваю. Я умею всёустраивать, даже специально подгадала, чтобы оказаться на месте вполнолуние и первым же вечером увидеть, как луна отразится в море.
Только вот на тонкомсыром песке сидит уже не очень-то человек, а нервная вздрагивающаятень, перемазанная слезами и гранатовым соком, вытирает лицо рукавоми думает как дятел: «Приехала. Снега не будет. Приехала. Снеганет».
Потом, конечно, берусебя в руки и отправляюсь покупать мятный чай, воду без газа и крем,который глупо было тащить сюда из Москвы; ужинаю грибным кишем в кафес полукошкой на салфетке – с лучшей её половиной, сголовой и передними лапками, но совершенно без зада; а потомзасыпаю в прохладной постели у окна.
Вот только утромпросыпаюсь дважды и оба раза от внутреннего вопля. Сначала –«снег!», и приходится встать, раздвинуть жалюзи иубедиться, что за ними зелено; а потом –«опаздываю!», и тут я, наоборот, удерживаю себя в постелиещё час и уговариваю, что никто никуда не бежит, все приехали, всё,всё.
Если путешествиесложилось удачно, рассказ о нём лишён драматизма, зато у нас тутбудет мораль даже из двух пунктов: 1. Человек –гораздо более метеозависим, чем сам о себе думает.
2. Отдых надопланировать до того, как окончательно устанешь.
* * *
Ещё какое-то времяказалось, что я понемногу снимаю с себя броню. Понадобилось несколькодней, чтобы научиться ходить к морю с маленькой сумочкой, в которойтолько айфон, ключи от квартиры и деньги на завтрак. Идти минут семь,улица упирается в пляж, но я всё равно порывалась экипироваться, какв поход с ночевкой. Постепенно догадалась, что необязательно бытьпостоянно начеку и во всеоружии, как привыкла. Если нет с собойчего-нибудь нужного, можно за этим вернуться, да, и за тёплой одеждойтоже. Нет, я не замёрзну мгновенно. Нет, паспорт не понадобится, еслине платишь кредиткой. Нет, пятьдесят долларов – это не«только позавтракать».
Через неделю я вышла издома в одеяле.
Постоянноесопротивление среды замечаешь, только когда оно исчезает. Москва, сеё расстояниями, злодейской погодой и общим уровнем городскойагрессии, оказывается, не очень-то милосердна, а я и не знала.
Была единственная вещь,на которой мне приходилось сосредоточиваться в Тель-Авиве. Я привыклаходить по городам, глядя поверх голов и домов, там красивей. Но здесьочень любят собачек, очень. И эти собачки хорошо кушают, поэтому надопосматривать под ноги, чтобы не вляпаться в дерьмо. В первый вечер яоб этом сразу же и узнала. Очень обрадовалась, ведь это к деньгам.Пришла домой, проверила банковский счёт – точно, упалгонорар от издательства. Жизнь налаживалась.
Первую неделю я несобиралась ни с кем разговаривать, кроме официантов и продавцов.Помнится, весной немного писала для одной компании о том, каковы моиотношения с иностранными языками. Публиковала тогда официальнуюверсию, а на самом деле с ними обстояло так:
«К концупутешествия по Флориде у меня сделался свободный английский –в том смысле, что я начала совершенно свободно пользоваться темединственным английским словом, которое мне открылось. Это слово“оу”, где о произносится с двумя точками наверху и соспециальными интонациями, тоже двумя. Вы заходите в некое место истрого спрашиваете, ду ю ли они спик раша. Когда отвечают «нет»,вы делаете такое лицо «да как же вы живёте!», чтобы всепоняли, как они облажались. Потом следует сказать, что вы-тогражданин мира и спикаете по-английски бат литл-литл –чтоб не расслаблялись. И дальше уже в любой ситуации нужнопроизносить это самое “оу” ровно таким тоном, как если бывы обнаружили, что у очень хорошего человека либо очень маленький,либо очень большой член. Всё. То есть вы говорите ваше “оу”или с мягким, но бесповоротным разочарованием, или с приличнымликованием. Попробуйте сейчас: “оу”. “Оу”. (Ине забывайте две точки над “о”). Всё остальное в этоммире можно показать руками».
С тех пор ничего неизменилось.
К сожалению, этатехнология имеет феерический баг: ею нельзя пользоваться сизраильскими мужчинами – с теми, которые не продавцы и неофицианты. Точней, пользоваться можно, но результат вам непонравится, если вы не планировали секс-тур. После Москвы я совсем нехотела видеть людей вблизи, поэтому в ужасе убегала от солнечныхпляжных придурков, перемещаясь по берегу со скоростью один мужик вполчаса. Только присядешь, и вот. Я истерически спрашивала вфэйсбуке: «Как сказать по-английски “Мне не нуженмужчина”, не используя слово “фак”?!». Мнепосоветовали «гет лост», но друзья потом отговорили:
– Понимаешь,израильский мужчина – утомительная штука, конечно, но унего может оказаться плохой английский, услышит слово «лост»и подумает, что ты потерялась. И тогда в нём включится израильскаябабушка, а это уже действительно страшно. Он начнёт о тебеЗАБОТИТЬСЯ.
Я не была готова кнастоящей израильской заботе, поэтому даже слегка обрадовалась, когдапохолодало до двадцати и пляж потерял свою привлекательность.Проблема исчезла: по городу я хожу слишком быстро, они не успевалипонять, что это можно трахнуть, а ужины стала заказывать «навынос» и съедать на балкончике при свечах и в одеяле.
Одно из серьёзныхмосковских огорчений в том, что с ноября тут совершенно невозможнофотографировать, холодно и темно. Очень надеялась в этом смысле наТель-Авив, но поначалу разочаровалась: с неба лупит прямое солнце, напобережье сплошные небоскрёбы – скукота-скукотища. Нопотом появились облака, а я стала углубляться в город, и всёоказалось не так плохо. Помню, как увидела Старый Яффо. Сначала долгоидёшь вдоль моря, посматривая на унылые высотные гостиницы, ничего непроисходит, «чёртов курорт», думаешь, а потом вдругвпереди возникает что-то ошеломляющее. Это и будет Old Yafo. Изнутриже он гораздо проще. Не более чем остановленное время, в котороепускают погулять на твой страх и риск, – никогда незнаешь, в какой век отсюда выйдешь.
К концу недели я ужедостаточно отогрелась, перестала дёргаться и намолчалась, поэтомусобралась с духом и поехала в Иерусалим. В принципе этот город –не испытание, туда можно приезжать и растерзанным в тряпку, всё равнотебя примут. Но я хотела для разнообразия явиться вменяемой, а не какв тот раз. Прямо от автовокзала обо мне начал заботиться (в хорошемсмысле) Митя.
Митя, он гид, и посовместительству красивый, как рысь. Я послушно смотрела надревности, которые он показывал, но иногда отвлекалась и поглядывалана него, потому что хотела убедиться, не показалось ли мне. Нет,точно – как рысь.
Потом я ещё думала, чторабота гида странная, нужно каждый раз в определённом местепроизносить определённый текст. В Эрмитаже, наверное, рехнёшься, но вИерусалиме это напоминает какое-то религиозное отправление: пришёл кэтому камню, проговорил над ним специальные слова, пошёл к другому.Медитативно.
Однажды во Флориде мнеобъяснили, что гиды делят туристов на ботаников и архитекторов –одни всё время спрашивают, что это за кустик, а другие, что это задомик. А Митя к этому добавил, что гид всегда идёт впереди туриста,чтобы успеть затоптать незнакомое растение. Так вот, со мной этонеобходимо, потому что я, конечно, из ботаников.
У гидов особенная шкалаинформационной ценности, очень заразительная. Тебе обстоятельнопоказывают стену, которую Ирод приказал сложить специальным образом,и ты смотришь на неё с неподдельным восхищением – офигеть,какая придумка. И воодушевление твоё сохраняется так долго, что потомнекоторое время пытаешься пересказать каждому встречному: «Каменныеблоки он велел ставить так, представляешь?!», а люди смотрятрыбьим глазом и отказываются разделять твой восторг.
Митя ещё и потомухороший проводник, что умеет подобрать человеку именно такой комплексвпечатлений, который тот наверняка сможет воспринять не умом, так ещёкак-нибудь. В Сионской горнице было бело и пусто, только хрупкаярыжая кошечка дремала на каменной скамье. Когда я села рядом, онапроснулась, залезла ко мне на колени, спрятала нос в рукав плаща изамурлыкала. От этого у меня, наверное, сделались стеклянные глаза,потому что на нас с ней будто опустился прозрачный купол, отсекающийвремя. Так бы сидела и сидела следующие лет сто, пока непроголодаюсь.
Потом мы спустились вподземелья Ир-Давид. Я люблю камешки почти так же, как кустики, и ктому же клаустрофоб, и не могла упустить шанс помучить свои страхи.Не знаю, как другие чувствуют замкнутые пространства, а у меня на шеесидит карлик в душном плаще, который сжимает мою шею руками и ногами,а иногда закрывает лицо пыльной полой, так что впору заваливаться наспину и синеть. И я, конечно, стараюсь изводить это мерзкое существопри любой возможности, потому и попросилась туда.
Из прекрасной древнейканализации мы выбрались потные, но с достоинством, и вышли к высокойстене с восхитительным видом, и я сразу вспомнила, что у меня иакрофобия тоже.
Мы сели под стеной инекоторое время тупо смотрели впереди себя, наслаждаясь безлимитнымколичеством свежего воздуха. На древней стене угасали отблескизаката. «Досмотрю, и пойдём», – думала я.
– Митя, –сказала я через некоторое время, – тут что-то не то,отчего это закат такой долгий?
– Марта, этолампочками подсвечено. Пойдёмте уже.
После этого Старыйгород я покидала совершенно раздавленная счастьем. «Как этоздорово и как по-христиански, – думала я, – чтонекая комбинация физиологических страданий так просветляет иосвобождает простого человека. Это почти как русская баня, только сбольшой эмоциональной нагрузкой».
* * *
Я никогда прежде невидела пустыни, никакой, и это большое упущение. В прошлом году япосмотрела на океан, но это другое, он утешает, а пустыня, наоборот,обездоливает. Увидевший океан становится ближе к жизни, а тот, кточасто смотрит на пустыню, в конце концов отдаляется от неё иоказывается гораздо ближе к птицам, чем к людям. Птицы болтаются награнице жизни и смерти, поэтому у них плохо с памятью и совестью, ахорошо, наоборот, с лёгкостью и нахальством. На месте остальных людейя бы не стала связываться с тем, в ком отпечаталась пустыня: никогдане знаешь, то ли он сейчас улетит, то ли умрёт у тебя на руках, толи, наоборот, будет жить вечно, – ясно только, что тыостанешься ни с чем.
Но если постоятьнемного на романтическом обрыве, разглядывая Мёртвое море и лежащуюза ним Иорданию, пафос постепенно снижается. Пустыня оказываетсякаменистой и золотой, море голубым, а тот берег розовым. Долгосохранять суровость посреди этой колористической непристойности неполучается.
Женя везёт меня вМасаду, о которой я толком помню только диалог из «Властелинаколец» в переводе Гоблина:
– А тыслышал когда-нибудь о Масаде? Три года девятьсот евреев держалисьпротив тысяч римских легионеров! Они предпочли рабству смерть! И гдетеперь эти римляне?
– Хм, ядумал, ты спросишь, где теперь эти евреи…
Что ж, увидим.
Если на фуникулёренеинтересно, можно подняться по крутой лестнице и с красной рожейприпасть к крану с питьевой водой, а уж потом оглядеться. Поначалуэто просто очень красивый вид и очень старые камни. Ты методичноходишь и всё обсматриваешь – круто же, дворец Ирода, абайка обрастает плотью, и Флавий, веером пролистанный в колледже,становится актуальным, как сводка новостей. История в этой стране неперестаёт быть, точно так же, как не исчезает Присутствие у Стеныплача и в храме Гроба Господня. Чья история? Чьё присутствие? –а чьё сумеешь принять. В конце концов, приходит время спуститься впещеру, в бывший водный резервуар, в котором две тысячи лет назаддевятьсот шестьдесят человек договорились перерезать друг друга,потому что больше не могли удерживать крепость и сдаваться тоже немогли. На поверхности под тридцать, внизу прохладно, внизу холодно,внизу сказочка о смерти окончательно превращается в саму смерть, вэхо последнего волевого усилия, и если на минутку заткнуться, томожно узнать, где они теперь – они всё ещё там.
Кажется, на Мёртвомморе мы оказываемся меньше чем через час. С перепадом высот итемператур внутренний монолог не возвращается, наоборот, думатьполучается только телом. Но и оно сбито с толку: Женя проводитобычный инструктаж – лицо в воду не опускать, глаза нетереть; я знаю, что погружаюсь в агрессивную среду, но тёплоеплотное море присылает противоположные сигналы – нужнорасслабиться, всё хорошо. Вынуждена признать, что за пять минут явпала в состояние космической собаки Белки, Женя сжалился и вытащилменя.
Ещё через час мыподъезжали к Иерусалиму, за бортом было плюс тринадцать, ни одначасть меня уже ничего не соображала, но где-то между мирами Женя,который тщательно выстроил весь этот трип и теперь любовалсярезультатом, дал мне рюмку французского абсента, и я подумала «нуи ладно». Сегодня выяснилось, что времени, расстоянию и прочимфизическим показателям доверять бессмысленно, и за одно это стоитвыпить.
Дома я забралась впостель, закрыла глаза, и последние дни рассыпались, как подброшеннаяпачка открыток, – взлетели и распались на картинки иветер.
* * *
Читавшие эти запискиговорят, у меня получился комплиментарный текст, в котором нет ничегоо насущных проблемах Израиля. А что, кто-то обещал? Я не пишуэтнографических исследований, мне хватает проблем своей страны, чтобына них сосредоточиваться. Там я была туристом, и в этом качестве сомной ничего плохого не случалось. Если случится, я вам сообщу. Ивыберу другое место для следующих каникул.
У меня не былонеприятностей со службами безопасности, например. Досмотры были,неприятности – нет. Воспринимать их работу без раздраженияменя научил один разговор в Дизенгоф-центре. Чернокожий толстячок,приблизительно моего роста, стоял у входа, расставив ноги несколькошире плеч, и поигрывал сканером. Он с явным наслаждением изображалтехасского шерифа, не забывая коротко, но внимательно проверятькаждого входящего.
– Долгорепетировал эту позу, – заметил Женя.
– Важненькийтакой…
– Вдевяносто шестом тут был теракт, смертник хотел войти, но испугалсяохранника. Отошёл немного и взорвался, погибли тринадцать человек.Попал бы внутрь, были бы другие цифры.
– А охранникуцелел?
– Нет.
Боже мой, да пустьиграет в героя, у него, к сожалению, есть некоторый шанс им стать.Пусть дотошная девчонка переворачивает мою сумку в Бен Гурионе(«Кажется, я теперь знаю, что такое еврейский погром, –подумала я тогда, – то, что устраивают израильскиебезопасники в твоих вещах»). Пусть работают, как умеют, затомне спокойней лететь, ходить по торговому центру, ездить в автобусе.
Но в целом отлёты моипроходят гладко. В последний тель-авивский вечер я решила выпитькапельку абсента, но по необъяснимым причинам чистый напитокпостепенно сменился коктейлем «Ван Гог». Я немногогрустила и даже опасалась, что буду плакать, уезжая, но с утрафизические страдания полностью изгнали душевные. И службабезопасности с одного взгляда поняла, что у этого человека сегоднядругие проблемы, нежели взрыв аэропорта.
У меня не былосложностей с персоналом в кафе – наверное, потому что я несчитаю десятиминутную задержку в обслуживании личным оскорблением ивсегда могу перейти в соседнее заведение, если что. В Москве потом несразу привыкла, что люди, которые продают мне еду, не улыбаются.
Один раз шла пешком отцентрального автовокзала до Буграшов: таксист, которого попыталасьсловить, стал подозрительно путать «фифти» и «фифтин»,я решила дойти до угла и найти другого, а потом подумала, непрогуляться ли минут двадцать. Кто ж знал, что в окрестностяхрасположен чёрный квартал. Кажется, тельавивцы слегка гордятся тем,что у них есть свой Гарлем. Я, понятное дело, поначалу ничего незаметила, а потом страшно обрадовалась, когда стали попадаться оченьчёрные люди в белых национальных одеждах. В отличие отафроамериканцев никакого люрекса, стразиков и пайеток, прекрасноезрелище. Только таращились они на меня с тревогой – дело втом, что в незнакомом месте я, естественно, ориентировалась по карте,и потому шла с айпадиком в руках и периодически в него утыкалась. А уних, между прочим, Плохой Район, Опасный Чёрный Квартал! и вдругс этой дурой чего случится…. Поэтому я убрала айпадик, чтобыих не травмировать.
Да, ещё, когда яснимала квартиру на следующие каникулы, несколько раз возникаложелание обмакнуть некоторых риелторов в Мёртвое море с головой иподержать там какое-то время. Но всё устроилось. Я выбрала дляследующего полёта день, который случается раз в четыре года,перезимую март, попишу книжку и погуляю. Буду, конечно, скучать посвоему коту, потому что огромный недостаток города Тель-Авива в том,что кошки там неприветливы.
ВЕСНА 2012 МОЯ ДРУГАЯ ВЕСНА

Когда мои тель-авивскиедрузья узнали, что я собираюсь написать что-нибудь для «Букника»,они страшно развеселились.
– Ты должнабыть готова к тому, что израильтяне не выносят критики. Любая попыткаиронии над местным образом жизни приравнивается к антисемитизму икарается скандалом в комментариях.
– А если янапишу лучезарное?
– Тогдаскажут, что ты ничего не понимаешь в подлинных проблемах страны.И скучно получится.
– Что жеделать? А можно я напишу про риелторов?
– О! Этоможно, их никто не любит. Здесь принято ругать риелторов, адвокатов итворожок cottage.
В результате я струсилаи для сайта сделала нежнейший акварельный текст, который тамразместили с меткой «эротика». Я теперь и не знаю, чтодумать об их сексуальности, в нём даже не было ни слова про сиськи.
Поэтому я лучше напишувсё сейчас в безопасном месте.
Итак, я решила провестипоследний зимний месяц (март, чтобы вы понимали) в тепле. Вернувшисьс ноябрьских каникул, сразу же занялась поисками квартиры. Нет,сначала всё же лирическое отступление (не эротика!).
Эта маленькая смешнаястрана потихоньку рвёт меня на кусочки. Она, конечно, дикосерьёзная – со всей своей историей, верой, войной и окнамив вечность, которые распахиваются там и сям без особого повода ствоей стороны (идёшь, никого не трогаешь, повернул голову, и тут ононаскочило). Но израильтяне при ней как дети, и я сейчас не столькопро наших русских, – моя бесценная Родина выбивала из насдетство годам к пяти-семи, и мы потом его всю жизнь себевозвращали, – сколько про непонятно щебечущих тамурождённых. Мне всё казалось, что я очутилась среди крупных детей –болтливых, добрых, алчных, любопытных, таскающих с собой новенькиенарядные автоматы даже на пляж; теоретически готовых умирать иубивать, но прежде всего трахаться и рожать; с мудростью,живущей в крови, а не в голове; и страшно прожорливых притом.
И вся их страна взяласьза меня с детским любопытством, отщипывая, как от капусты, листик залистиком. Да, «капусту» в известном смысле она тоженехило отщипывает, но я не об этом. Немного сердца оставишь здесь,немного тревоги потеряешь там и домой возвращаешься не то чтобыпустым, но каким-то нецелым, со смещенным центром тяжести, и потомносишься тут, как пуля, бойко и беспощадно. И крайне эффективно.
Не могу точно сказать,кусок чего я потеряла, когда смотрела на розовую Иорданию, котораяначиналась сразу за голубым и мёртвым морем, которое, в свою очередь,лежало за золотыми камнями Иудейской пустыни. Наверное, какой-нибудьстрах или безнадежное желание. А вместо него я отчётливо поняла, чтохочу здесь зимовать. Не прямо тут, на скале, но в стране, где заснегом надо взбираться на специальную гору, и я туда точно не полезу.
И с этой новой идеей яприехала в Москву и стала искать квартиру по Интернету. Не будувдаваться в подробности, но деньги на затею дались легко и приятно, авот аренда жилья… Если в ноябре я вернулась из Тель-Авивасовершенно влюблённой, то в марте я ехала туда в состоянии лёгкогобытового антисемитизма, которого мне не удавалось нажить за всюпредыдущую жизнь и два брака с лицами соответствующей национальности.
Потому что риелторы итак не лучшие люди на земле, но израильские – это какое-тобожье орудие пытки. Если коротко, возьмите нашего московского агентас его напором, жадностью и лживостью, с постоянными попыткамиподсунуть вам не то, не там и за другие деньги и отнимите у него нашуместную молниеносность. А взамен начините восточной ленью инеобязательностью. И он будет надувать вас точно так же, номееееедленно и довольно добродушно. Вы сидите с полными карманамиденег и десятью вариантами и всё равно не можете уладить этотдурацкий вопрос прямо сейчас, потому что вам отвечают на письма черезнеделю и ещё сколько-то времени уходит на попытку с вамипоторговаться. Поэтому я вцепилась в девушку, которая была, покрайней мере, быстра, и с её помощью ловко оказалась не на улицеБуграшов за тысячу баксов, а посреди разгромленной Шенкин и заполторы. «Разгромленной» – это не фигура речи,это дорожные работы, которые продлились весь месяц, что я тампрожила.
Сейчас скажу, что такоеремонт улицы в Тель-Авиве, но сначала закончу про риелтора.
Достаточно знать о нейдве вещи: она так и не смогла сообщить мне номер квартиры, которую ясняла (подозреваю, сама не выучила, на двери-то его не было); и впервый же день забыла у меня ключи от квартир во всём доме. И не товажно, что забыла, а что за связкой она неспешно зашла через неделю.Вы понимаете уровень тревожности этих людей и меру их ответственностиза вверенное имущество? Дембеля какие-то.
И точно такие же людиремонтируют там улицы.
Не то чтобы я не зналао ремонте – я посмотрела фотографии в гугле. Но егозатеяли в ноябре, и я думала, что уж к марту они закончат,центральная улица всё-таки. У нас вон мэр, собака бешеная, всю Москвуобложил плиткой за три месяца, а тут коротенькая Шенкин.
Ха! Я забыла проиерусалимский трамвай, который запускали десять лет.
Они начинали ремонт ввосемь утра, закруглялись к полуночи, делая в течение днянеобъяснимые и непредсказуемые перерывы, а в ночи могли иногда вдругвскочить и внезапно начать работать. Скажем, с четырёх до пяти утра.О продуктивности я помолчу.
Я всем сердцем полюбилашабат – во-первых, тихо. Зато у меня наладился режим дня,и в законные часы тишины я спала как убитая.
И вы думаете, мне былоплохо? Мне было ослепительно хорошо. У меня были белыечетырёхметровые стены, пустая комната и несколько ваз с белымицветами, которые отказывались увядать. По ночам меня укачивалисумерки, ведь месяц у них колыбелью, а не ломтиком, как у нас. Ивесенний воздух в Тель-Авиве долго остаётся острым и прохладным отморя, а потом на город резко обрушивается жара, и всё заканчивается.В Москве же в льдистый ветер медленно вливают тёплое молоко, пока ононе заполняет всё вокруг, а потом появляется пыль, и тоже всёзаканчивается.
Но эти вёсны случилисьсо мной одна за другой, и я запомнила, что на свете с людьми бываетчто угодно: исполняются желания, загаданные в пустыне, в годупроисходят две весны, а жизни могут следовать одна за другой, и белыеколокольчики стоят двадцать один день, не увядая, потому что имхорошо и хочется пожить ещё, а умирать, наоборот, не хочется.
0 МАРТА

От меня ускользаетподлинное значение шабата, хотя я прочитала некоторое количествоопределений и пояснений. По приблизительным описаниям получается деньотдыха и веселья, но то, что происходит вечером пятницы, в моюкартину обычного праздника не вписывается. Даже в Тель-Авиве, вкотором пафоса примерно как в моей левой пятке, и не говоря обИерусалиме, – там достаточно пережить один шабат, чтобыпотом со знанием дела писать постапокалиптические рассказики до концасвоих дней.
По необъяснимомуощущению город запирается от чужаков, становится холодным, ветреным игрязным. Любой, кто находится на улице, считывается как посторонняясущность, кажется, будто здесь разгуливают только чужие как городу,так и этому миру вообще. Причём я как раз посторонняя, но они ещёболее не отсюда. Если после заката в город въедет армия на бледныхконях, никто не удивится. Мне даже кажется, что она каждый развъезжает.
Соответственно никакогоумиротворения в воздухе я не слышу, люди от кого-то заперлись ипережидают. Внутри у них там, я не спорю, огоньки, еда, субботниенаслаждения, но снаружи – ой.
Утром субботы мистикаисчезает, город уже не такой пришибленный, просто пустой. А послезаката начинается веселье, как будто всех выпустили, обошлось,пронесло, вот теперь-то радость, и даже странно, что завтра надоработать.

Но пишу я всё это непотому, что этнограф во мне проснулся и вылез из-под одеяла (кажется,я декларировала отчуждённость сверх нормы ещё при рождении, а не точто въезжая), а потому что открыла Живой Журнал и нашла там вечерпятницы перед выборами. Не нашей пьяной московской, а вот этой –затихшей, холодной, ожидающей армию конных призраков. Только не факт,что для нас потом наступит вечер субботы.
1OK-ОЕ МАРТА

Женщины безроду-племени легко вычисляются по тому, как, рассказывая опутешествиях, они говорят о своём зеленщике, у которого всегда беруткорзинку клубники, о любимом кафе, где обычно завтракают, и называютимя бармена, делающего самый правильный «Лонг-Айлэнд» напобережье, даже если их жизни в том городе была всего неделя. Онимгновенно и, кажется, несколько нервно обзаводятся постояннымиместами и короткоживущими привычками, и не из жадности присвоить какможно больше чужого хорошего, а от желания стабильности, котораяотсутствует в их настоящем быту. У такой женщины чаще всего нетподлинной семьи и дома, зато очень много ответственности.
Помня об этом, я неспрашиваю, как зовут продавца сыра, который раз в три дня продаёт мнекамамбер из коровьего молока и кусочек чего-нибудь ещё на его вкус.Он такой же «мой», как эта белая пустая квартира счетырёхметровыми потолками, как определённый камень волнореза наБуграшов-бич, на котором, я знаю, ловится нитевидный пляжный вайфай,как местный мальчик или кот, временно назначенный на позицию друга.Все они могут сколько угодно убеждать меня в своей неизменностизапахами, теплом, словами или пушистостью, но я всё время вижу этопространственное искривление, такую прозрачную гибкую плоскость, накоторой существую я, не встроенная в их естественную жизнь. Можноиграть, что я Серебряный Сёрфер, Silver Surfer, инопланетянин исупермен, который скользит, а можно назвать это не пришей кобылехвост, неважно.
Важна здешняяпозитивность, вмешанная в уличную толпу, разлитая в воздухе, которуюпоначалу лакаешь как молоко с мёдом на ночь, и тебе от этогоисключительно хорошо. Далеко не сразу вспоминаешь, что от избыткамёда может и посыпать, далеко не сразу чувствуешь, что недостаточнооплатить это тёплое питьё своими туристическими деньгами –следует точно так же генерировать позитивность в ответ. Никто тебя,конечно, не накажет за отсутствие улыбки и кивка, но если невливаться в ритм местной крови, однажды осознаешь такое ошеломляющееодиночество, которое, наверное, чувствует страница, вырванная изсередины книги.
Ничего не знаю именнопро эту страну и про любые другие, но подозреваю, некотораяпсихологическая мимикрия необходима где угодно, если задерживаешьсядольше, чем на пару недель. Приходится выяснять, как тут принятодышать, и действовать соответственно. Нет, без воздуха тебя в любомслучае не оставят, но уколы собственной чужеродности будут всёострей.
И ещё было бы полезновспомнить, насколько я уместна там, в Москве. Если полистать моикнижки, окажется, что я всегда и повсюду ношу свою бездомность наспине, как улитка, мне совершенно всё равно, где совершенно одинокойбыть, как писала велеречивая удавленница. Так что нужно уже,наверное, смириться, узнать имя моего булочника и прикормитьсоседского кота.
PS. В каждойздешней записи я оставляю маркёр, отмечая место и время. Это янаписала на улице Шенкин в течение шабата. Я нашла для себя если несмысл, то практическое использование субботы: мне следует быть дома ипытаться его осознать.
НОЧНОЕ МАРТА

По всем признакам этонеудачная поездка – у меня стройка под окном, вноутбуке померла материнская плата, и я не могу работать, а маленькаялейка не выдержала атаки тель-авивского пляжа и перестала высовыватьмордочку, и вряд ли это будет гарантийный ремонт, потому чтоподвергнуть устройство здешнему песку – это всё равно чтоутопить. Ну и другое прочее. И тем не менее я выбралась с айпадикомна площадь Бялик, к бывшей мэрии с белыми колоннами, на бортикефонтана лежит волосатая собачка и пялится на воду, а её хозяинтерпеливо стоит рядом и ждёт, пока она насмотрится. Собачканагляделась и ушла, а у меня случился очередной припадокумиротворения, из тех, которые подстерегают здесь там и сям. И, есличто, это не оксюморон и не другое какое лингвистическое нарушение,потому что благость тут действительно периодически ударяет мягкойколотушкой по темени, успокаивая гостя города резко и надолго, такчто он потом некоторое время слюняво улыбается и подволакивает ноги.
Подволакивать ногиособенно полезно на рынке Кармель, а я поначалу слегка нервничала,продираясь, глазея и запутываясь. А надо на самом деле тащиться,глядя впереди себя, к сыру, тогда пространство мгновенноорганизуется, хлеб и клубника окажутся справа, пахлава слева, но мытуда не смотрим, а идём дальше, и после сыра будет засахаренныйимбирь в два раза дешевле, чем на углу.
Не знаю, как других, аменя этот город старит на двадцать лет, и я становлюсь пожилой дамойв тапках, здоровенькой и полубезумной, утратившей какой бы то ни былопафос перед актом выхода из дома и актами коммуникации. Не нужноиграть в «соберись, тряпка» каждый раз, когда идёшьгулять или должна с кем-то поговорить. Достаточно нацепить какую-тообувь, прикрыть срам произвольным платьем и сказать подряд все слова,приблизительно подходящие по смыслу, какие вспомнишь.
И вот это у них –это всё «шумный Тель-Авив, который никогда не спит и живёт вбешеном ритме». Я как подумаю об этом, сразу начинаюмимимикать.
Насчёт других актов, ятут случайно поняла, как можно трахать тутошних восточных оленей.Раньше думала, что такую зверушку допустимо только накормить с рукишекелем и уйти, но представьте: начало ночи, вы вдруг проголодались ивылезли из кровати, но не из-под одеяла, и так прямо в халате ипледике идёте за пиццей на Алленби, потому что у себя на углу ужепробовали. А там мальчик делает ресницами блым-блым, и в глазах унего при виде вас возникает отчётливое ВАУ. Вы ему «машрум эндмоцарелла тэйк эвэй плиииииз», а он продолжает смотреть так,будто вы самое прекрасное, что случалось в его короткой жизни, итапки ваши прекрасные, и пледик, а заказ вообще верх изящества. Я-то,понятно, оставляю после этого чуть больше чаевых и волокусь досыпатьв крошках из-под пиццы, но более впечатлительные женщины могут итого, и кто их осудит.
А прямо сейчас надомной навис юный обдолбанный ниггер и взялся дружить. Ёлки-палки,чёрный мальчик, какая прелесть. Я собираюсь прервать своёповествование и перейти туда, где чуть меньше пахнет гашем, номальчик говорит, что он, конечно, тупой и ни хрена не понимает,просто хочет полежать рядом, пока я печатаю. И вытягивается набортике фонтана рядом со мной (я сегодня уселась именно там, а не наскамейке, потому что хотела рассмотреть волосатую собаку из первогоабзаца).
Следующие несколькоминут он втыкает в странные значки, выскакивающие на экране, похожпри этом на умного чёрного дога и совсем не мешает. Ему, я чувствую,ошеломляюще хорошо – гаш мягко укачивает в коричневыхладонях, фонтан звучит громче города, в ночи светится идеальный домиз сновидений, айпад крошит перед ним неведомые буквы – ия не спешу уходить, внезапно отчётливо понимая, почему тот чувакмедлил, ожидая, пока насмотрится его собака.
БЕСКОНЕЧНОЕ МАРТА

Айфон замечателен своейготовностью засвидетельствовать жизнь владельца. Смотришь потомфотографии, заметки, звонки, сообщения и убеждаешься, что это точнобыло с тобой. Иначе слишком легко представить, что всё показалось.Перепутала же я сегодня скрип соседских ворот или качелей с жалостнымкошачьим «ми», и пришлось безадресно складыватьпринесённый сыр в мисочку у мусорки. И точно так я могу перепутатьбывшее с небывшим, воспоминание со сном или, как выражаются девочки,«отношения» с их отсутствием. Вроде случалась какая-тоистория, но память неуклонно размывается, и постепенно привыкаешь кмысли, что не было ничего, ничего не было. И тут можно залезть в своиэсэмэски, где чёрным по белому всё расписано, или посмотреть картинкии доподлинно убедиться, что не показалось.
Если перетряхнутьпрошлый год, найдётся приблизительно четыре точки Х, в которых ячто-то поняла, и жизнь моя изменилась. Парочка озарений оказалась изразряда неприятных, парочка, наоборот, счастливых. Я сегодня расскажупро одно, совсем простое и хорошее, ради которого мне не пришлосьникого терять или куда-то ехать.
Это случилось летом,когда я долгими часами гуляла по Москве, выбегивая некий неприятныйопыт, потому что усталость и движение более всего помогают мне отнесовершенств мира. И был такой мокрый солнечный день с частымисменами погоды из тех, за которые многие не любят Москвы, анекоторые, наоборот, любят её особенно. Я уже успела пару раз снять инадеть куртку, рассматривая город через айфон, – тогдатолько начала играть с инстаграмом и обнаружила, что «всё естькадр». И тут после слепого дождя появилась радуга, сначалаодна, на Никольской, потом на Ильинке выросла вторая, а когда я вышлана Новую площадь, они уже расчертили всё небо. Прохожиеостанавливались, фотографировали и шли дальше, итальянские туристызадержались подольше, а я всё пыталась запихнуть в айфон огромноенебо, сожалея, что он слишком телефон для этого. Наконец поняла, чтолучше не получится, повернулась и пошла, куда и собиралась, в сторонуТверской, а радуги стояли у меня за спиной. И мне было жалко от нихуходить, не зафиксировав и не насмотревшись, но жизнь заставляетпринимать и более грустные вещи. Бессмысленная радость угасала, новдруг я затормозила посреди дороги и подумала: «Интересно, этоот возраста и перенесённых бедствий, или я всегда была таким идиотом?Я гуляю без мысли, без цели, хотя и по привычному маршруту. И чтомешает мне опять развернуться и пойти навстречу радуге, и видеть еёстолько, сколько позволит её жизнь, пять минут или двадцать?» Ия, конечно, пошла и смотрела на неё, пока могла, и больше в тот деньничего не произошло.
Никаких чудес, и сдругой стороны от меня она не возникла, и я не вступила в сияющийстолп, просто произошло больше хорошего, чем если бы я не опомнилась.
Когда бы я затевалаэтот текст для повышения собственной популярности, сделала бынесколько удобных выводов, пригодных для формирования позитивногомышления. Примерно как в ваших любимых притчах о старушках илиДжобсе. Что нужно идти навстречу радуге, пока можешь, и это проще,чем кажется. И всё такое. Но я только повторю, что после этогокороткого осознания у меня стало заметно больше радостей не тольков тот день, а на много дней вперёд.
ЗАПАХ МАЦЫ И КУЛИЧА

Авиаперевозчик моегосердца разослал постоянным клиентам такое прекрасное послание, что ясо вчерашнего дня не могу терпеть и всем хвастаю:
«Весна наступила,и запах пасхальных куличей и мацы уже в воздухе. С приближениемПесаха и Пасхи я хотел бы пожелать Вам и Вашей семье счастливыхпраздников, успехов, благополучия и счастья», –пишет нам президент и генеральный директор «Эль Аль».
Я с тех пор не могуизбавиться от мотивчика «но Песах и Пасха, они, между прочим,не пара, не пара, не пара», но вы же видите, никакихрелигиозных противоречий между мацой и куличом.
Вообще, самыйинтересный материал для поиска противоречий дал мой муж Дима. Спервого момента вступления на израильскую твердь я следила за ним сострым любопытством, будет ли целовать землю и всё такое. Половинаего крови сами знаете какая, бабушка с дедушкой говорили на идиш,очень порядочная семья, а половина – от запорожскихказаков, славных своим добродушным бытовым антисемитизмом. И я имелаудовольствие наблюдать, как его рвёт на части прямо посреди Алленби,когда вокруг «аяяй, как хорошо! но столько евреев! но они дажене мешают!». Ну и, конечно, в Старом городе я первым деломпомчалась в храм Гроба Господня, таща Диму, который плотоядно озиралторговые ряды: – Мы сейчас, мы быстро, а потом пойдём,куда скажешь, – пообещала я, подразумевая Стену Плача, ккоторой он наверняка захочет припасть.
Религиозные отправленияу меня проходят достаточно быстро, и буквально через двадцать минут явышла просветлённая и спросила:
– Ну? Пошлиискать Стену?
– Та не… –замялся он, – та я потом…. Мне бы это… нарынок бы…
И следующий час я пилакофе в Мамилле, а он успешно припадал к продавцам барабанов, так чтоу нас образовалось немного дарбуков, а у нескольких арабов и евреев –немножечко наших шекелей, ну, скажем, четверть от заявленной цены.
– Так, дляразминки, – сыто сказал Дима, – я бы ещёпоторговался, но времени маловато.
Я было загрустила, чтоон забыл кровь своего отца, а потом подумала – не-а,ничего подобного. Это же история, абсолютно симметричная той, чторассказывала Дина Рубина о путешествии в Испанию. Она искала евреевиз своего рода Эспиноса, и нашла, и захотела к ним припасть, а онивместо этого сказали: «О, вы тоже Эспиноса? Тогда купите у настарелку, мы сделаем вам скидку пятнадцать процентов». Я такпоняла, она ушла подавленная, а зря. Никто ничего не забыл, простонекоторые лишены экстатических порывов, но кровь свою они очень дажеуважают. 15 % – это хорошая скидка, а ведь ещё можнобыло поторговаться.
А в остальном всё оченьпросто, либо эта земля вызывает у человека радость либо нет, и кто неможет её любить, у того нет праздника.
ПОСЛЕДНЕЕ МАРТА

Я снова устроила себеидеальный март, концепция которого сложилась семь лет назад. Я тогдарешила, что каждый день в марте будет со мной происходить –то есть не просто наступать и заканчиваться, а свершаться сфиолетовыми молниями и звуками «та-дам». На этот месяц уменя назначены путешествия, любовь, творческие прорывы, психоделики ипрочая война с Англией. В принципе я могу переназначить всё на любойдругой или существовать на форсаже круглый год, но тогда, боюсь,жизнь моя была бы яркой, но короткой. А март, он такой, похож накапсулу со светом – ты её разгрызаешь, и некоторое время утебя сияние в голове, а потом всё заканчивается, и ничего за это небывает. И в этом году всё опять удалось, так что я пока не буду обэтом, надо пережить немножко.
Похоже, мой городрешил, что нет Марты – нет марта, и продолжает зиму, но яприехала, и через неделю всё будет. А пока пришлось выйти на улицу, ия сполна насладилась медленным возвращением, когда тело уже здесь, асознание пока приблизительно в районе Алленби, по-прежнему шастает итаращится. В пятницу уходила из дома дважды, потому что не смогласразу правильно одеться. Запиши себе: многослойные тряпочки сейчас –деньги на ветер, только майка и пуховик спасут мир, а всякие тамкофточка, кофточка и жилет продуваются мгновенно и насквозь.
Смотрела на лужи исварливо думала: «Да, при Хульдаи [1] такого не было».Когда вдумчиво шлёпала мимо гаражей, услышала между непонятнойиноязычной болтовнёй русскую речь и немедленно вскинулась посмотреть,кто это вдруг по-нашему. Ах, да, русская речь, нормально, а передэтим дворники шли.
В метро едва непромяукала кассирше «шабатшал’ооом», смолчалатолько потому, что заметила у неё образок «Умягчение злыхсердец» за стеклом, ага, думаю, эта не соблюдает.
На улице девочкиглядели, как я равнодушно иду по воде, и на лицах у них читалосьсложное: «Дура какая-то в резиновых сапогах. Мне тоже надо!»И я с облегчением понимала, что девочкам могу не улыбаться. Тут же нето что там, где прямой взгляд означает добродушное любопытство илипросто смотрение. В нашем городе это обычно агрессия, а кто не хочетнарываться, тот наблюдает искоса. Улыбаться начнут, если захотятчто-нибудь продать, да и то не всегда.
…О, в какуюдивную московскую контору я ходила перед отъездом! Даже вот сменю тони расскажу сейчас, до того было круто.
Некая компаниязанимается созданием индивидуальной косметики, мне подарили купон набесплатный крем, я и решила посмотреть. Девушки на ресепшн былибезупречно вежливы, но сама дама-косметолог оказалась иной формации.Она довольно жёстко мною командовала, проводя серию своих тестов,необходимых для изготовления крема, и я вспомнила манеры медицинскихсветил старой школы. Когда болит непонятно что, сначала далеко несразу решаешься идти к врачу, потом тебя долго и бессмысленно гоняютпо кабинетам, и, в конце концов, какой-нибудь знакомый знакомого даёттелефончик «профессора». Светило за дикие деньги сначаларугается, что ты довёл себя до такого состояния, а потом молча ирешительно выписывает рецепты. И в этот момент пациент почти рыдаетот облегчения, потому что наконец-то ощущает себя в хороших твёрдыхруках. Ну и косметичка дала понять, что я скоро превращусь в тыкву, итем же начальственным тоном велела заказать у неё сверх бесплатногообразца ещё чудодейственных средств по цене, ну скажем, какого-нибудьдиора. Я как-то остро почувствовала, что когда ты по командесовершаешь ряд движений типа«подойти-сесть-приложить-закрыть-открыть», то естьнекоторая вероятность так же безропотно кивнуть и купить, а совковаяпамять на «профессорскую» модель облегчит процессрасставания с деньгами. Но я собиралась в Израиль и рассчитывалаоценить их минеральные удобрения, поэтому вежливо отказалась.Сначала, говорю, попробую тот крем, который вы сделаете.
Знаете, я думала, онаменя стукнет. Человек проявил столько раздражения, что я дажерастерялась. Казалось бы, уж если вы занимаетесь ненасильственнымотъёмом денег у населения, будьте готовы к отказам. Но нет, изкабинета меня буквально выставили, разве что в задницу вслух непослали.
Готовый крем я потомзабрала, вполне нормальный, но жёсткость впаривания изумляет до сихпор.
Что интересно, вТель-Авиве я испытала радость узнавания. Среди тамошних продавщицкосметики есть порода пожилых тёлочек с похожим почерком. Они,конечно, действуют без ярости, но с нешуточным напором. Мнепонадобилась баночка определённой марки, которая продавалась ваптечной сети, но я из любопытства спрашивала её в лавочках и нарынке. Видели бы вы этих честных и строгих женщин, которые гораздолучше знали, что именно я хочу. На трёх языках мне неоднократнопобожились, что такого названия в природе не бывает, зато у них естькруче и со скидкой. Более того, в аптеке консультант, приставленный копределённой полке, тоже не верил в существование того, что я ищу.Если бы я через пять минут не увидела искомое в соседнем зале, точнобы усомнилась. А так я просто расстроила другого мальчишку, которыйизготовился долго втюхивать мне два крема по цене одного, а я безразговоров взяла шесть.
Так что в планечестности особой разницы не заметила, обобрать постараются и здесь итам, но у них это как-то по-доброму получается, с душой, а если неполучается (что крайне редко), то даже вслед не плюнут, а простослегка удивятся. Хорошая страна, а главное, тёплая.
ЛЕПЕСТКИ РОССЫПЬЮ

Искала гуглем, гдепостирать, первой ссылкой выпало «Женщине перерезали горло впрачечной Тель-Авива». Следовательно, прачечные в Тель-Авивесуществуют.
За окном кафе парочка:дева в обтягивающем платье и с конской улыбкой и невозможнопрекрасный брюнет. Сидят за столиком и вдумчиво разговаривают.Постепенно она начинает злиться и явно наезжать, и мне хочется выйтии забрать его в хорошие нежные руки. Но на самом деле я простозавидую: они выясняли отношения часа полтора, всё время, пока Дима елсвой огромный ужин. А у меня никогда не было отношений, которыеполучилось бы выяснять так долго.
В плохие дни хорошоходить в порт, чтобы послушать, как звенит такелаж на яхтах.
Дима целый деньшарахается от пуримских девушек, и мне пришлось объяснить, что дляприличной женщины нет большего удовольствия, чем одеться шлюхой. Инаоборот, подлинные блудницы тщательно маскируются под порядочных.Дима оглядел мои пепельные шали и длинные многослойные юбки, новыводы озвучивать остерёгся. Молодец.
В Тель-Авиве четвертьпервого, Пурим. Под окнами бегают праздничные евреи и поют «Пустьбегут неуклюже». Поют плохо.
Похмелье делаетчеловека тонким, абсентное похмелье делает человека тонким и зелёным.Фэйсбук определился с моей локацией и показывает рекламу на иврите,но сегодня учуял слабину и жестко спросил на родном: «Выполучали пицуим?». До чего просто поразить беззащитногозелёного человека. Как я себя чувствую сейчас, так и не исключено,что получала, и не далее чем прошлой ночью. Пытаюсь сообразитьтеперь, что именно из происшедшего они называют этим словом.
Меня укачало виерусалимской маршрутке, и потому по Левински я шла, присматривая,куда бы пристроить содержимое желудка, если что. Местами улицупорядком загадили нелегальные африканские иммигранты, но попадаются исимпатичные пространства, скажем, большая спортплощадка, на которойчёрные парни добропорядочно играют в баскетбол. И вот, говорю я Диме,если я сейчас сделаю это, они потом с чистой совестью смогутрассказывать о понаехавших белых тётках, которые заблевали им веськвартал!
Представьте себе почтипустой Акко в ночи, арабские дома и древние стены, построенныекрестоносцами, представьте отдалённую площадку над морем, с которойвнезапно раздаётся неожиданный ноющий звук. Вы заходите в узкую аркуи обнаруживаете там девятерых арабских мальчиков, которые неумело, нострастно терзают два барабана и семь волынок. Шотландцы из них, какиз меня ниггер, но они очень, очень старались.
Матушку свою, кромепрочего, люблю за актуальность её страхов. Когда я былачетырнадцатилетней девственницей, она страшно боялась за мойморальный облик, например, а потом это категорически прошло, хотя какраз наступило самое время. А сейчас получила депешу от сестры: мамауслышала, что в Израиле выпадал снег, и теперь остро переживает, чтоя мёрзну. Двухчасовой снегопад десятидневной давности в Иерусалиме еётревожит. А то, что в ста км от Тель-Авива уже неделю ракетныеобстрелы, – не-а. И слава богу, что так.
Сажая мужа в такси доаэропорта, внезапно очень расстроилась и домой возвращалась с такимперекошенным лицом, что продавец сока спросил: «Хау а ю».«Хазбанд флааай», – взвыла я и ушла,размазывая слёзы. Вечером сок мне был за полцены.
Одиночество в чужойстране располагает к странным поступкам, поэтому я решила завершитьшабат празднованием Патрика и сплясала рилл под айфон, насколько этовозможно после четверти пиццы. В разгар позвонил муж и началдопытываться, почему у меня сбито дыхание. Я, конечно, не призналась,потому что объяснять получилось бы долго и неубедительно.
А через полчаса моюдверь пытался взломать англичанин. То ли этажом ошибся, то ли пришёлна рилл, захватчик. При Диме такого не было!
А прямо сейчас подокнами прошёл безмятежный чёрный мальчик, у которого поверх футболкипозвякивает многорядное «бриллиантовое» ожерелье.
Таки белой женщиненечего делать на Левински после заката. Сподобилась повидать большойчёрный член в деле – он писал. Познавательно, но я быобошлась.
Аж вот присела уДизенгоф написать, что увидела религиозного еврея, обременёного двумямладенцами, на руках и в коляске, который при этом быстро катил нароликах, развиваясь кудрями.
Случайно поймала вайфайв порту и уселась на землю, чтобы обработать и отправить в инстаграмкрасивенький полицейский катер. Я, как обычно, в костюме арабскогонищего, в одеяле и с сумкой-мешком. Сейчас заметила странный взглядпроходящих туристов – похоже, я порождаю миф отель-авивских бомжах с айфонами.
Своими глазами увиделаЦентр Мирового Сионизма – такая вывеска скромно горела наодном из домов. Я не поверила себе и остановилась как вкопанная: «Тысмотри, Дима, они даже не скрывают». Поймите правильно, вдетстве у меня была книжка «Сионизм без маски», и теперья чувствовала себя, как американский школьник, попавший в СССР времёнхолодной войны и увидевший какой-нибудь «городской комитетКоммунистической партии Советского Союза».
Разбила бутылку абсентав дьюти-фри, как только оплатила. Заменили, святые люди.
МОСКВА – ТЕЛЬ-АВИВ –ИЕРУСАЛИМ

В свое первоеизраильское путешествие я поселилась в Иерусалиме и была, помнится,сражена покоем, который по сравнению с московской жизнью казалсякаким-то невероятным – теплое молоко в космосе. Меня, каки всех, сразил иерусалимский синдром, но я не воображала себябиблейским героем и не наряжалась в белое. Я просто нашла себя вцентре мира (даже в центре центра мира, потому что жила на КингДжордж), и там оказался покой. Был он столь всеобъемлющ, что вследующий раз я поселилась в Тель-Авиве, решив, что возвращениеоттуда в московскую суету будет менее травматичным. Из Тель-Авиваприезжаешь отдохнувшим и готовым к подвигам, из Иерусалимавозвращаешься пустым и свободным от всего, в том числе и от амбиций,необходимых для успешной московской жизни. В Тель-Авиве вместо покояпроцветают расслабленность и добродушие, Иерусалим никакогоособенного тепла не излучает. Это немного напоминает Москву, гдепрохожие приучены скользить, не задевая друг друга, –таково условие сохранения порядка в мегаполисе. В Иерусалиме людискользят не только в пространстве, но и во времени, в ауре своейкультуры и веры, глядя сквозь чужаков, как мы глядим через стекло –не замечая, не раздражаясь, не пытаясь ничего изменить. Есть,разумеется, торговцы в Старом городе, для которых каждый турист –добыча, и есть просто жители, не отягощённые крайними убеждениями,как везде. Но общее состояние соответствует весенней погоде –в среднем на пять градусов холодней, чем в Тель-Авиве.

Не могу сказать, чтополюбила Тель-Авив, и не потому, что в моих чувствах к нему естькакая-либо двойственность. Это история о русских отношениях со словом«любовь». Мы не говорим «я люблю тебя» повсякому поводу, как американцы какие-нибудь, мы давимся этим словом ивыкашливаем его в самом крайнем случае, когда уже прижаты к стенкеобстоятельствами и объект либо у алтаря, либо на смертном одре(обычно в переносном смысле, но бывает и в прямом).
Как же сказать, что ялюблю Тель-Авив, когда есть Москва, с которой у нас долгий запутанныйроман, со страстью, горечью и взаимными изменами, и есть недостижимыйИерусалим. Это всё равно что я завела бы нежного весеннего любовникаи бегала к нему иногда без обязательств и будущего, без скандалов иборща. Ну да, нам хорошо вместе, но разве это – подлинное?У нас обоих «кто-то есть», а планов на совместноесуществование, наоборот, нет. Неважно, что у нас бывают этибесконечные ночи, когда растворяешься в сумерках и в друг друге;наслаждения, о которых даже неловко потом вспомнить, а не тольконазвать; совпадения мыслей и мнений, так что достаточно простопереглянуться и кивнуть; наше общее тепло всего лишь телесное, иничего, если я буду плакать, уходя, я ведь быстро перестану. Это,конечно, не любовь.
Москва выпила у менястолько крови, что у нас всё серьёзно. Иерусалим забирает часть душии замещает собой. А тут слишком много сиюминутного счастья без всякойдостоевщины и мистики, и потому, уезжая, я буду мяться и мямлить:«Эээ, с тобой хорошо, спасибо, я ещё когда-нибудь приеду, еслиты не возражаешь, это было чудесно, ты очень красивый, мнепонравилось, удачи, пока-пока!» – и прятать руки,чтобы не обнимать слишком крепко.
Потом некоторое времяпридётся справляться с лицом, и я справлюсь, потому что это, конечно,не любовь. Я просто приеду к тебе ещё.
ЛЕТО 2012 «ГОЛОСА ПЕРЕЛЕТНЫХ ПТИЦ СИЛЬНЕЕГОЛОСА КРОВИ, ЭТОГО ПРЕСЛОВУТОГО ЗОВА» [2]

Я не просто так туда вэтот раз, а с миссией, причём не однозначной, а многосуставчатой, какколено Чужого. Это была миссия исследования, воспитания, возвращенияк истокам и ещё кой-чего, стесняюсь сказать.
Во-первых, былоинтересно, насколько невыносимы израильские погоды в июле. Всеговорят, ад, и я захотела посмотреть, как он выглядит, ведь мнетеоретически туда не скоро.
Потом я должна былаприглядеть за парой ориентальных кисок, пока их хозяева отлучались вевропы.
Ну и в-третьих, явозила свою старую юбку из Селы на родину – припасть. Онадырява уже, юбка, буквально из первых коллекций середины девяностых,когда парочка русских израильтян по имени, допустим, Аркадий и Борятолько-только раскрутили свой кооперативчик Sela, где немножечкошили.
И представьте, я иду вэтих обносках с рынка по улице HaTavor, и тут сверху медленно падаетцветок франжипани, белая звёздочка с желтой серединкой, гавайскаякрасотка, прижившаяся в Тель-Авиве. Она задевает мой подол, и я вдругвижу, что абстрактные цветочки, которыми расписана ткань, это именнофранжипани. И я почему-то вдруг прислоняюсь к выбеленной стене, ведьэто же какой-то бред кислотный: орнамент перестаёт быть плоским,выдёргивает тебя из прохладной северной юности в субтропическуюзрелость и швыряет прямо посреди дороги под солнце, какого ты в жизнине видала.
Как-то в детстве меняслегка свела с ума одна фраза то ли Битова, то ли Маканина, скореевсё-таки первого, я потом не смогла её отыскать, но приблизительнотак: я легко могу представить, что через десять лет буду знаменитымписателем, умирающим от ностальгии и пьянства на берегу океана, илистану бродягой, замерзающим под Бруклинским мостом, или ещё кем-тотам (ну не помню же!) – и лишь одного не могу представитьсебе – того, что скорей всего и произойдёт, –что через десять лет всё останется по-прежнему, как сейчас.
Она тогда упала мне наголову мягкой дубинкой рауш-наркоза, я думала, как это страшно и какнормально, когда ничего не меняется, и что жить так не надо, апридётся.
Но я сейчас в этомквартале, на родине своей юбки, несу в правой руке стакан рыжегосока, который белокожий апельсиновый мальчик выжимает на углу Кармельи Даниэль дешевле, чем все другие, за тринадцать шекелей; а влевой у меня пакет с горячими булочками, неприветливый колючий сабрадаёт их три на десять. Я иду, в некотором роде писатель, в дырявойцветастой одежде, и могла ли я десять лет назад предположить всё это?Не могла, да я и не хотела ничего такого для себя, мне тогда нужнобыло только любви, от того или этого, имени уже не вспомню.
Я помню на самом деле.Просто незачем сохранять имена так долго, они похожи на просроченныепаспорта, которые никуда не привезут, с ними всё равно никуда невпустят.
О кошечках много нескажу, доглядела, как смогла. Внезапно у них обеих случилась течка, имы целыми днями валялись в постели под кондиционером, в левой руке уменя была кремовая киска, а в правой – пятнистая, и яговорила им, девочки, ведите себя прилично, а они не хотели прилично,они хотели трахаться или хотя бы погладить здесь и здесь. По ночам унас было как в девчачьей палате пионерского лагеря, мы мечтали ипели, но ни один мальчик не пришёл намазать нас зубной пастой, и этоего счастье.
И я посмотрела их жару,их страсти, их ведьминский ветер шарав – ужас, но неужас-ужас, ничего такого, что не пережить после лета две тысячидесятого и выборов двенадцатого, по крайней мере, там нет столькогрязи в воздухе. Иногда только было смешно, когда я проводиланормальный и несколько даже продуктивный день, и лишь к концу понекоторым косвенным результатам обнаруживала, что прожила егополностью без головы, ничего не соображая, без единой минутывменяемости. И я даже не могу сказать, что это плохо или неудобно.
Это было нужно мне дляполноты картины, чтобы сравнить с весенними впечатлениями, когда ядля разнообразия повидала хамсин. Кусочек из мартовских записей:«Кому бы я ни рассказывала о подробностях этой поездки,собеседники всякий раз аккуратно интересовались, нет ли у меня в родупонятно кого, потому что моя удача неизменно оказывалась в категории“еврейское счастье”. Я отвечала, что наше цыганскоесчастье покруче ихнего будет. Не говоря о том, что я поселилась настройке, потому что первую квартиру, которую я арендовала вправильном месте по правильной цене, смыли волны канализации; неговоря, что у меня поломалась вся электроника; и уж, конечно, неупоминая о постоянных незапланированных расходах. Но даже впутешествиях.
У Жени было два дня,чтобы показать мне красоты, а в планах стоял Иерусалим и пустыня,надо было только определиться, когда чего. Я подкинула монетку ирешила, что в столицу завтра, а сегодня будем смотреть пейзажи. Кактолько мы выехали из ТА, задул хамсин, и виды скрыла пылевая взвесь.Далее наша поездка напоминала сеанс секса по телефону:
– Посмотри,справа могли быть видны горы.
– Ооо, они,наверное, такие большие.
– А скоропоявится прекрасное озеро Кинерет.
– Кажется, явижу! То поблёскивающее и есть прекрасное озеро Кинерет?
– Нет, этоплёнка на теплице. А вон видишь границу между тёмным и мутно-серым?Это и есть оно.
Мы спустились кпрекрасному озеру Кинерет, наглухо укрытому мглой, и я решиласчитать, что это не песок, а туман, – тогда пейзаж можнопризнать таинственным, а не тухлым.
Также повидала рекуИордан (ключевое – так же). В новостях раньше говорили“западный берег реки Иордан” или там восточный, и яожидала увидеть полноводную Миссисипи, не меньше. Оказывается, рекасмахивает на нашу Нефтянку, но зато на ней цапельки. Я предпочладумать, что её величие временно погрёб хамсин, а так оно есть. Надоли говорить, что на следующий день, когда мы поехали в Иерусалим,небо сделалось нестерпимо ясным».
И стоит ли удивляться,что в июле я прочитала стихотворение «Кинерет»:
Разочарованиявстроены в жизнь,
разочарование вИордане, что это не большая река,
разочарование вчеловеке и разочарование
в Боге,
разочарование в телеи разочарование
в сердце: слишкоммягкое [3] .
Я там действительностала чувствовать сердце этим летом. Когда тринадцать часов дня, и тыс бодренькой московской скоростью идёшь по каким-то очень важнымделам, по каким именно, правда, забыла, но они есть! –вдруг оказывается, что у тебя есть сердце. Делается тяжело слева, иесли не притормозить, то начинает неметь рука, а дальше я непроверяла, шла под ближайший кондиционер пить водичку. Потомоказывается, что у тебя есть сердце в неприличном смысле и можно,конечно, списать всё на ведьминский ветер шарав, который меняетгормональный фон и заставляет «испытывать чувства», ноприходится признать, что ты начинаешь многовато плакать и радоваться,как цыган, продавший лошадь, как безмозглый подросток, как влюблённаяженщина.
А между тем у нас сТель-Авивом закончена романтическая стадия, он больше не весеннийлюбовник, мы вступили в «официально известные отношения»,или как тут смешно говорят? – я поняла, что могу сюдаприезжать, не делая из этого шоу, и жить где захочу, и уезжать легко,без страданий. Не из-за чего тут меняться в лице, правда же.
А всё-таки меняюсь,сижу теперь здесь, занята, а рука моя при этом, левая, правая иликакая-то третья, тянется, тянется, трогает невидимыми пальцаминевидимые пальцы, не имея в виду ничего конструктивного.
«И есть царапиныболи на душе, как на пластинке, и есть линии тоски по кому-то наладони, не линии характера, и не линии будущего, и не линии судьбы».
Я не могу вписать его влинии судьбы и будущего и до последнего не хотела рисовать на своихбедных ладонях новые линии тоски, у меня и так их с избытком, ай какнекстати мне ещё и sodade sodade dess nha terra Sao Nicolau, которойи на свете не бывает.
ОСЕНЬ 2012 МОСКВА – ПЕТУШКИ

Петушки – этоместо, где не умолкают птицы, ни днем, ни ночью, где ни зимой, нилетом не отцветает жасмин.
Первородный грех –может, он и был – там никого не тяготит.
Венидикт Ерофеев
Любить Израиль немножкосложно, потому что энергично мешают некоторые израильтяне. Не тем,как они там живут, а тем, что они пишут каждый раз в комментариях,когда я пытаюсь сказать что-нибудь хорошее об их прекрасной стране.
– Как же, –говорю я, – у вас здорово! – искренне ибесплатно говорю, заметьте. – Дааа, – отвечаеткакая-нибудь «маленькая уточка» (ТМ), – тебехорошооо, ты видела только парадный фасад, для туристов. А посмотрелабы ты, какая у нас задница!
– Как же мнеу вас понравилось, – поправляюсь я, – чтоувидела, о том и пою.
– Дааа, –тянет маленькая уточка, – тебе хорошооо, ты тут не живёшь.
– А природа,а тепло… – слабо возражаю я.
– Дааа, а тылетом приезжай, сдохнешь!
– Я была виюле, спасибо. А ещё мне очень понравился Иерусалим…
– Даааа, –истерично вопит маленькая уточка, – там такое! Ты вотнапиши о… – и далее идёт список специфическихнерешаемых проблем, которые я должна срочно осветить и датьэкспертную оценку, причём сообразно тому, левая уточка мне попаласьили правая. Давай-ка, определяйся по-быстрому – арабовнадо вырезать или уступить им полстраны? Религиозные: чёрная чума илисовесть нации? Нелегалы: отстреливать на границе или давать равныеправа? Ну и так по мелочи, налоги там, социалка. Да, я должна об этомвысказаться, и срочно.
И тут я, наконец,говорю то, что от меня ждали: – Иди к чёрту, маленькаяуточка. У меня есть своя страна, чтобы над ней рыдать. А Израиль мнепросто очень-очень нравится. И, в общем, всё равно, как выразберётесь, не взорвите его только случайно, если можно, пожалуйста.Или хотя бы не в мой отпуск.
– Грубая ты.Равнодушная потребительница. Вы все нас ненавидите, –резюмирует довольная уточка и гордо удаляется.
Между тем в комментарииприходят полсотни нормальных израильтян, которые пишут ожидаемое:рады, что понравилось, приезжай ещё. Но ты долго ещё нервничаешь икосишься в сторону птичника.
Потом, конечно,забываешь, и снова начинает нестерпимо тянуть к белому городу изолотым камням. И снова хочется говорить о том, какая это прекраснаяи счастливая земля.
Всё равно ли мне насамом деле? Всё равно ли гостю, что станет с домом, где он былсчастлив несколько часов или дней? Но уважение складывается измножества вещей, в частности, из отказа высказываться о чужихправилах и о вещах, в которых ничего не понимаешь. Мало ли на светепутешественников, которые после трёхдневного тура пишут пространныеотзывы о нравах, содержащие фразы: «все евреи имеютобыкновение», «в типичном израильском доме» и «этойстране может помочь». Поэтому я воздержусь, я лучше о себе –там.
Каждый раз я привожутуда платья, бесполезные в московскую зиму, шёлковые туфельки,золотистые балетки и бархатные сабо. Но знаете, когда я на самом делеприезжаю, на своих ногах я чувствую пропылённые странническиебашмаки. У моего друга, израильского фотографа Жени, есть работа,которая теперь висит у меня на стене. В ней всё, что я люблю и в этойстране, и в себе, – разбитые ботинки, стоящие на камне надобрывом, откуда хороший вид на Мёртвое море и розовеющую Иорданию. Язнаю это место, сама там стояла. И это точка, к которой я стремлюсь.
Хорошо всё-таки, чтооднажды я приехала и продолжаю приезжать, там я возвращаю себелучшее, что во мне есть, одиночество, стойкость и пустыню. Когдаслишком устаю от агрессивной любви своего бесценного родного города,покупаю билет и возвращаюсь туда, где не умолкают птицы и неотцветает жасмин, где мне спокойно.
* * *
Не понимаю, какогочёрта я выбрала для любви этот дорогущий провинциальный городок, в товремя как могла бы предпочесть одну из кружевных европейских столицили дешёвый азиатский рай, набитый такой экзотикой, которая мне вжизни не снилась. Вместо этого я одомашнила Тель-Авив или он меняодомашнил, так что я возвращаюсь туда покорным котиком за порциейтепла и ласки. Каждый раз обещаю себе: нет, хватит, осенью поеду вЕвропу, в Тай, ещё куда-нибудь, много ли я видела в жизни, чтобызалипать в игрушечном Керем-а-Тейманим, в загаженном Флорентине илина одном из длинных пляжей по пути в Яффо под звуки их невыносимогоматкота.
Мало ли в мире тепладля меня, почему я выбрала это, слишком жгучее летом и несколькопростудное зимой, когда белые нетопленые дома становятся неуютными.Мало ли на свете ласки для маленьких женщин, могла бы перемещаться отодного горячего источника к другому, мыть ножки в океанах, засыпатьто на жёлтом песке, то на мелкой гальке, а не только на этой белойпудре, которая у меня теперь не выводится из сумок и карманов.
Похоже, мы уже слегкаженаты; я даже злюсь, мечтая, что, может быть, меня случайнопохитит какой-нибудь другой город и заберёт к себе, в иные камни иветер. Стамбул, говорят, прекрасен, и Праги я не видела, и наостровах сказочно.
Но я сварлива, толькокогда у меня есть билет и квартира на месяц, когда я точно знаю,сколько дней мне осталось до его прикосновения, до поцелуя, довторника, который я пообещала себе, чтобы не горевать.
«Я не прощаюсь, явернусь во вторник. Просто он будет в ноябре», – такя думала в июле. И теперь еду в эти еврейские Петушки, где неумолкают птицы, чтобы снова засыпать на гладком каменном плече, везушесть новых платьев, чтобы показать ему, и три пары башмаков; и самойсмешно от нелепости нашей связи. Однажды мне насмерть надоест егонаивная сладость, но ещё не сейчас, не в этот раз.
РИСКИ ЭТОГО МИРА

Иногда кажется, чтогосподь склоняется ко мне, приложив к уху жестяную трубу, вызнаётжелания и ласково исполняет – с какими-то поправками,нечувствительными в его масштабах. От меня же не требуется ничего,кроме врожденного умения хотеть – так, чтобы желаниепронзало насквозь от завитков на макушке до пальцев ног с крашеныминогтями.
Карлсон однажды пыталсяпродать свои пальцы: «Подумай только, всякий раз, как ты ихувидишь, ты скажешь самому себе: “Эти милые большие пальцы –мои”». Из тех, кому я передаривала свои, можно составитьнебольшой клуб. Не возражаю, когда меня забывают, но было бы приятно,если бы они хранили в каких-то тёмных кладовках отпечаток белойступни, которую однажды прижимали к груди, прикрыв ладонью. Я развемного прошу?
Но я о сбывании –как получилось в этот раз. Пока человек молод и прост, он тщательноотыскивает места силы, чтобы припадать, напитываться и всё такое. Нооднажды – не знаю, как у всех, а у меня так, –он чувствует потребность в месте слабости. Там, где разоружат иочистят, как апельсин; где можно лежать, как старая собака, и ни очём не думать. Не потому, что там безопасно, а потому, что для тебябольше не остаётся опасности, слишком ты бесплотен и малоценен длярисков этого мира. Можно взять голыми руками, так ты слаб, но скореевсего протечёшь сквозь чужие пальцы, оставив после себя недоумение ибледный запах речной воды.
У меня для этого естьплощадь Бялик, днём она по-курортному нарядна, в праздникиизумительно нелепа, а в сумерках становится трогательной, как лилия,Офелия или девочка-призрак, или что вы привыкли считать трогательным.По вечерам, когда перестают носиться дети и собаки, весь этот «второйакт “Жизели”» выстраивается из нежно подсвеченногоздания старой мэрии, болтливого фонтана с нимфеями, из камней,медленно отдающих дневное тепло, и черничного неба над головой.
Если вы пришли туданочью и с вами вдруг случилась эта площадь, оглядитесь, там навернякагде-то примостилась моя тень с айпадиком и сосредоточенно пишетколонку или с отвращением отвечает на вопрос интервью «Чем блоготличается от литературы».
И у меня было желание,связанное с этим местом: я хотела войти в белое здание с колоннами,когда оно светится. Нет ничего проще, туда приводят экскурсии. Но яхотела не так. Мне нужны близость и волшебство, мне, собственно, отвсего это нужно. Я люблю сказочников с их арсеналом чудес, счемоданом реквизита ручной работы и с умением создать жизнь вечную наодну ночь. И потому я скучаю быть туристом в городах и зданиях иникогда не прихожу, если нет шанса вступить принцессой или сбежатьЗолушкой, теряя башмачки.
И однажды вечером я отэтого тосковала, сидела у фонтана, завидовала, что за углом пахнутбелые франжипани, а я не дерево, не цветок, не собака и не камень, атурист с айпадиком.
И тут. И тут, чёртпобери. У меня не было травм, связанных с воздушной тревогой, нокогда в тёплом ночном небе взвывает сирена, это, друзья мои, сильно.Внутри всё отзывается не то чтобы страхом, но порывом немедленноукрыться. Возможно, нам в детстве слишком часто показывали фильмы провойну, или это тембр такой специальный, но всякая нега исамоуверенность слетают, и не остаётся никаких иллюзий, сразупонятно, что сейчас уродливое мёртвое железо летит кого-то убивать.Вряд ли тебя, но лучше оказаться в другом месте. Немедленно.
И тут на белом крыльцепоявился человек, заорал и замахал руками. И все, кто был на площади,очень быстро оказались внутри здания и, стараясь не делать лишнихдвижений, спустились вниз, в маленькую комнату без окон.
Никто не выгляделиспуганным, кроме женщины с малышом, люди подчёркнуто спокойноподождали минут десять, потом кивнули друг другу и разошлись.
Вот и весь опыт. Дляжителей юга, на которых сейчас сыплются сотни ракет, это вообще несобытие, а у меня, конечно, первая воздушная тревога в жизни, массавпечатлений и всё такое.
Через пару кварталовмоё «всё такое» начало раскладываться на составляющие. Япобывала в волшебном доме на площади Бялик, ну надо же. И нетуристом, как и заказывала. Правда, и не в качестве принцессы,скорее, беженцем или бродяжкой, но близость, определённо, случилась.
А потом мне стало доужаса горько, я бы даже заплакала, если бы шла одна. Сделалосьнестерпимо жаль весёлый город Тель-Авив, который за двадцать летзабыл этот вой. Ему бы помнить отпечаток моей белой ступни на мелкомпеске, ему бы курить траву, пахнуть соком листьев гата, ромашковыммылом и морем. Подкармливать котиков, развлекаться, обдирать туристови есть то, от чего толстеют. А вместо этого теперь –помнить про войну, которая всегда была рядом, но всё же не сыпаласьвот так на голову.
Дальше я опять думала осебе: хорошо, что я с мужем, он бы с ума сошёл от ужаса, сидя вМоскве, а так видит, что в Тель-Авиве совсем безопасно. Нет, можноизловчиться и поймать ракету даже здесь, но это должна быть настолькоособая участь, что сразу попадёшь богу в руки, глупо и жаловаться –тогда уж судьба. А так, где я и где юг, до настоящей войны километровсорок; хорошо, что я случайно сняла квартиру в полуподвале, даже оконв спальне нет, можно не вылезать из постели, если ночью прилетит;а вот в пустыню в эти выходные ехать не надо.
На Кинг Джордж двегруппы демонстрантов орали друг на друга лозунгами, их разделялапроезжая часть и островок полиции. На одном тротуаре милитаристы сфлагами, на другом – пацифисты с барабанами. Мнепоказалось, немного неприлично протестовать сейчас, когда твоя странавоюет, правильнее быть на её стороне. Но я ничего не понимаю внастоящих убеждениях, конечно.
Никаких других переменв городе я не заметила.
Утром мы ходили нарынок, и опять пришлось пережидать сирену на этот раз между торговымирядами. Доллар немного поднялся, а я поймала себя на том, что напрогулках мимоходом оцениваю местность на предмет укрытия, если вдругчто. Хотя в Газе скоро кончатся ракеты, всё прекратится, и я думатьзабуду о войне. А как же иначе – ведь я в Тель-Авиве, вгороде, который разоружает и присваивает, утешает и умеет менярассмешить, исполняет желания, помнит мои следы и точно знает, чтоэти милые большие пальцы – его.
ВТОРАЯ

Рынок Кармель похож набабкин сундук. Тёмная потёртая резьба на крышке, глупые картинки скрасавицами наклеены изнутри, стенки выстланы пожелтелой советскойгазетой. Открой и сразу увидишь нелепые, немного затхлые фартуки ихалаты, их можно сразу отложить, только не пропусти среди хламатонкий платок с кружевом и вышитую льняную рубашку. Несколько номеров«Работницы» и «Крестьянки», сохранённые радирецептов и выкроек, мельхиоровая ложка, зачем-то белое чайное блюдцеи венчик для взбивания. Жестяная коробка из-под монпансье, в которойлежат украшения: ширпотреб, облагороженный временем до винтажа,костяная брошка, тяжёлое некрасивое кольцо тусклого золота и ниткабус из гранёного чешского стекла. Альбом с фотографиями –это интересно или не очень, смотря сколько тебе лет. Подростку тоска,а взрослый долго будет выслеживать собственные черты, медленнопроступающие на лицах предков, разглядывать платья и военную форму,надеясь, что своё разночинское происхождение можно проапгрейдить доблагородного или хоть до экзотического. Ах, деревянная шкатулка списьмами, чьи лиловые буквы выцвели до бледно-розового; ах, мешочеклаванды и коричная палочка, потерявшие запах; ой, мумифицированныймышиный трупик. Бессмертные ёлочные игрушки: тысячи детей однаждыразбивали эту золотую сосульку, серебряную шишку, часы-будильник, ежаи фосфорицирующий шар – а они вот они, целы. Документы вкрасных, синих и зелёных корочках, машинка для закатывания консервов,шерстяная шаль в розах. Карамелька. Уже проглядывает дно, ужепонятно, что клада не будет, разве под нижним слоем газет найдётсяоблигация выигрышного займа. Откладываешь в кучу вещей деревяннуюпирамидку без одного среднего кольца, берёшься за коробку пуговиц,споротых с десятка состарившихся кофт и пальто, но потом сноватянешься к игрушке. Краска на кольцах и на верхнем запирающем конусеоблупилась, но ты вдруг видишь пирамидку новой, сияющей, неожиданноогромной, выскальзывающей из твоих маленьких пальцев. Большая рукавозвращает тебе потерю, но не даёт засунуть в рот, ты мимоходомгладишь чуть смуглую кожу и снова сосредоточиваешься, а тебя темвременем ловчей усаживают на тёплых коленях, на синем байковомхалате, вон на том.
И только тут в тебечто-то взрывается.
Вот и рынок Кармельтакой. До невозможности жалкий сначала, в своих попытках прельститьподдельными кроксами, майками с люрексом и неистовой сувениркой.Обсчитывает, впаривает недозрелую клубнику под слоем красной, пахнетгниющими фруктами. Но рядом будет прилавок со свежими и нежнымицветами, и столы с золотой пахлавой, и мешки с приправами, и чаши схлебом. Ты уже не впервые здесь и точно знаешь, что у этого старикапита только из печки, а там на углу её просто подогревают; чтонеприветливая тётка приносит по пятницам витые халы с маком икунжутом и шоколадные рулеты; а мальчик с апельсиновыми волосамипродаёт сок дешевле всех, и в ноябре нужно покупать гранатовый попятнадцать – просто скажи ему garnet, big. Один продавецво фруктовом ряду шизофреник – каждые пять минут дико орётдвумя разными голосами; а сыром торгует симпатичный лысый чувак,говорящий по-русски. Ты неторопливо движешься вместе с толпой,напеваешь продавцам шабат шалом, обменивая свои деньги на ласковыйзапах булочек, на сливочную мякоть и горчинку камамбера, на тайныпряностей, на сладость и подлинность жизни. Странно, что еда,повседневная и скоропортящаяся, так легко возвращает к вечнымрадостям, к древней чистой силе дома и земли. Ты уже почти правдив,как ужин крестьянина, и прост, как кило картошки; ты буквально в двухшагах от просветления – и тут раздаётся сирена.
Вторая воздушнаятревога приключилась с нами на рынке Кармель, мы забежали между двумяпавильонами – несмотря на временность и шаткость торговыхрядов, там обнаружились вполне надёжные бетонные стенки, под которымимы и встали вместе с чёрным парнем и его девушкой. Прослушали вой исильный, слишком близкий к нам бум. «Ишь ты, рядом». –«Над морем». Подождали. «Всё закончилось?» –спросил парень на языке, каким объясняются «гражданские лица»всех времён и народов, вечно попадающие под раздачу. Я изобразиласобою неопределённое согласие, и мы разошлись. Мы потом гуляли и ели,и снова гуляли, и вечер не отличался от прошлонедельного шабатаничем, кроме того, что каждый дом на каждой улице, будь то образчикколониального стиля, баухауса или простая небоскрёбина, мынепроизвольно оценивали на предмет возможности переждать сирену.
Но это всё не оченьсерьёзно, ведь нет смерти для ёлочных игрушек, байкового халата,горячих лепёшек, созревших гранатов, бабкиного сундука и рынкаКармель, а значит, и для меня.
ТЕПЕРЬ, КОГДА ВСЁ ХОРОШО

У меня в головерассыпался текст, раскрошился, как раздавленная лампочка, и я не могуструктурировать материал, который уже есть. Вижу, как надо писать,где поставить акценты, но когда пытаюсь, получается «колонка»,прости господи.
Я поэтому начну сконца, с того, что не уходит уже вторую неделю.
Вдруг замечаешь, что вгороде многовато сирен. То аларм сработает на чьей-то машине, тоамбуланс проедет, крича, – хотя, казалось бы, зачем такнадрываться в три часа ночи, когда дороги пусты. Тембром они,впрочем, отличаются от той, но думаю, я бы плохо спала по ночам, еслибы у меня была необходимость реагировать на сигнал тревоги. Но яслучайно живу на нулевом этаже, поэтому пусть себе воет. Когда меняпривели показывать квартиру, снятую заглазно, я едва не впала вдепрессию, потому что мы начали спускаться по узкой тёмной лестнице воблезлый подвал. Но внутри оказалось чисто и мило, так что яуспокоилась, а уж с началом всех этих событий и вовсе почувствоваласебя прекрасно – безопасно и самый партер. Я везучая.
После теракта мнепозвонили несколько человек, но прежде всех две подруги из самыхгорячих городков страны. Там не как у нас, там обстреливаликруглосуточно и, правда, убивали. И жители большую часть временибегали в убежища и обратно, а в промежутках отбивались от звонковиспуганной родни и друзей. И я подумала, что они теперь поимеютнекоторую компенсацию, вызванивая tel-avivit. За это время меня, такили иначе, потеребили все, кроме родителей. И это не оттого, что онимало любят, а просто Интернета у них нет, и телевизор особенно несмотрят. И я этому рада, им было бы очень страшно, не то что мнездесь. Я-то знаю, что ничего со мной не случится.
Сейчас город ужеотошёл, а первое время я чувствовала, как он грустит и тревожится,как в едином ритме затаивает дыхание или выдыхает. О, как горек сталТель-Авив в первый военный шабат, как тих. Как он злился и тосковалпосле взрыва в автобусе. Как безрадостен был в день заключенияперемирия. И как он сейчас возвращается к себе, обычному.
Я теперь иначе отношуськ бетону. В Москве он уродливый и безнадежный, а тут я началаиспытывать едва ли не нежность к толстенным перекрытиям, ведь ониозначают безопасность. Притом есть очень красивые бетонные здания встиле баухаус, правда, красивые. Последнюю тревогу этой войны язастала в Неве Цедеке. Прелестный туристический район почти пустпосле заката, но как только мы ускорили шаги и стали искать укрытие,открылась дверь, и смуглая женщина позвала нас к себе. Испанскаяеврейка непонятного возраста сначала причитала – веселопричитала – на иврите, затем перешла на что-то вроделадино, а потом и вовсе помянула Санта Лючию. И когда после всего мывышли из её дома, с соседних крыш нам помахали мужчины: оказывается,с виду безлюдная улица полна наблюдателей, которые готовы были о наспозаботиться, – не та, так эти открыли бы нам свои двери.
Но я всё возвращаюсь наплощадь Бялик, к первой в моей жизни воздушной тревоге. Только черезпару дней после неё я смогла «поговорить об этом» смужем.
Когда началось, ясидела на краю фонтана, там ловится муниципальный вайфай, а Димачитал поодаль на скамейке. И вот, услышав сирену и увидев человека,который зазывал всех прятаться, я, ни секунды не медля, подхватиласумочку, айпадик и быстрым шагом устремилась спасаться. Только усамого крыльца вспомнила, что я вообще-то тут не одна, и оглянулась.Дима уже зашевелился, и я с чистой совестью начала подниматься полестнице. И он потом сказал мне:
– Я доволен,что ты разумно реагируешь. Не заметалась, а сразу направилась куданадо.
– Мне такстыдно. Я же кинулась спасать самое дорогое – себя. Дажене подумала о тебе.
– Но тывсё-таки оглянулась у крыльца. Не думай, я видел и оценил.
Звук сирены пробуждаетатавистическую тревогу, ноги сами несут в безопасное место. И этохорошая, здоровая реакция. Я слышала о людях, с которыми приключаетсянатуральная истерика вне зависимости от степени реальной опасности,потому что в Тель-Авиве нам ничего не угрожало по большому счёту. Ноя почувствовала на себе, как работает механизм. Человеческоевыветривается, остаётся инстинкт. И любой, кто может удержать его вузде и хотя бы открыть дверь другому человеку, уже победил в своейличной войне.

Травма ли у тебя,деточка? Да упаси господь. У меня печаль.
Самой душераздирающейфотографией тех событий для меня стали не кадры с кровищей иразвалинами, а та, на которой изображена женщина в синих брюках,которая стоит на четвереньках на тротуаре и прячет под собой ребёнка.Для меня это картинка не про героизм или страх. Она о том, что́человек имеет спрятать под животом в последние пятнадцать секундперед смертью. Ребёнка. Кошку. Или у него есть только собственныйживот.
Она также о том, каклегко слетает с нас цивилизованность. Полторы минуты назад ты былаженщиной в розовом платье, а теперь – животное в поискахукрытия.
И она, конечно, о том,что лучше бы не знать о себе ничего такого.
И когда вы –вы все – станете в следующий раз говорить о политике, овойне, о правых и неправых, попробуйте вернуться к той точке отсчёта,которую задаёт эта фотография. Готовы ли вы оказаться там; готовы ливы утверждать, что кто-то другой должен там оказаться во имясправедливости и общего блага; вы точно уверены? Ну прекрасно тогда,чего уж.
МОСКВА – ПЕТУШКИ: ОКОНЧАНИЕ

В ночь перед отлётом яспала долго, но беспокойно. Сначала приснился кошмар, в котором быловсё, чего я боюсь: настойчивые длиннорукие покойницы, змеи и живыелюди с зубами мертвецов. Я пыталась бежать, меня удерживали с тем,что «всё почти нормально», но я-то знала, как это насамом деле НЕнормально, и в конце концов проснулась, вопя (наскольковообще возможно звучать во сне) «нет-нет-нет».
И сразу уплыла вследующий сон, в котором обнимала мужскую спину и шептала в неё «ялюблю тебя», но он досадливо поёжился, и я поняла, чтосовершила ошибку. И тогда я проснулась, и просто поцеловала междулопаток, и опять почувствовала – он недоволен. И тогда яснова и снова просыпалась, но всё что-то делала не так. И мнепришлось окончательно проснуться – одной.
Я подумала потом, чтораньше серьёзно полагала себя лотосом, содержащим внутри жемчужину.Он закрывает лепестки слой за слоем, и тогда сияние любви становитсянезаметным – но оно там есть. Теперь кажется, я простолуковица, и сердцевина моя лишь чуть менее горька, чем внешниеодёжки, и вряд ли нужно искать кого-то, кто возьмётся сдирать их,пока я буду исходить едким соком. Много слёз от этого и никакоготепла.
Позже я сошла ссамолёта, и мороз тут же начал глодать щёки – так,наверное, лисы объедают лицо умирающего, а он уже способен толькоотражать глазами стылое небо, сосны и птицу. Трудно, знаете ли,воспринимать мир иначе, когда тебя ночью пугали призраками. И я,помня свой мрачный настрой, ради справедливости гнала из головычетыре слова, которые зазвучали, когда я выбралась из метро. В Россиинет радости. В России нет радости. Много ли правды в них? Радостьточно не изливается на нас с небес, как в Греции; она не подмешана нив воздух, как в Иерусалиме, ни в горные воды или вино. Мы поэтомуприучены отращивать железы, призванные генерировать её, и тренироватьсекретные мышцы, чтобы выжимать мёд хоть из камня, хоть из песка.Оттого хищных и несчастливых здесь больше, чем в остальном мире,сильных тоской, талантом и храбростью – тоже. Но хвастатьнечем, и те и другие опасны, так что впору нашивать на одежду знакидля предупреждения европейцев: «Внимание: высокая концентрацияпечали, яда и мёда».
Я вошла в дом, котпосмотрел на меня усталыми персидскими глазами и полез обниматься,очень по-человечески, двумя руками. У меня есть кого любить и есть закого бояться, но больше всего бывает страшно, что старый кот меня недождётся и возвращаться станет не к кому. Хорошо, что не в этот раз.
Я прижалась лицом к егоспине, закрыла глаза и с тех пор, кажется, не приходила в себя и уженикогда не приду.
ЛЕПЕСТКИ РОССЫПЬЮ-2

Захожу в тель-авивскийгейт, смотрю на пассажиров, рассчитывая выявить некую этническуюоднородность, и действительно, сразу её отмечаю, но так выходит, чтобольшинство присутствующих – буряты. Поскольку я ужевыпила утешительные, но чуть туманящие полтаблетки, мне захотелосьсесть на пол и как-то обвыкнуться в новой реальности, где все евреитеперь выглядят вот так. Ну и как-то подготовиться к каникулам втаких условиях. Но, вы знаете, обошлось. Гейт просто общий.
В те запредельныевремена, когда деревья были большими, а сиськи маленькими, на светесуществовали смешные телепередачи. И в одной из них Клара Новиковачитала человеконенавистнический монолог «Не пойдем сегодня напляж» – как надоело это море, это солнце, этирестораны… Я уже тогда поняла, что это весьма рабочая модель,чтобы обижать публику, а сонм современных блогерш, пишущих пронеуютное загаженное Монако, это подтверждает до сих пор. Очень бесит,да. Так вот. Тут двадцать четыре, море холодное, не больше двадцати,мужчины слишком пахнут ромашковым гелем, небо скучное. Я все же пошлана пляж, но совершенно без удовольствия, guys.
Не будем кривляться,меня действительно беспокоит, что израильтяне затеяли свою маленькуюпобедоносную в самом начале моих каникул: а вдруг теперь российскоеправительство решит спасти граждан, застрявших в горячей точке? и насвернут в московский ноябрь, а? а?
Всё-таки самый страшныйзвук, услышанный мною в Тель-Авиве к этому часу, – этоскрежет мелкого песка в разъёме айфона. А самое жуткое зрелище –пятисантиметровый таракан, идущий на высоких ногах из гардеробной вгостиную. У меня есть фото, от которого я вас избавлю, я называюего «тель-авивский шик»: на белой занавеске, украшеннойсияющими стеклянными висюльками, сидят таких два. Все остальныестрашилки этого города пока что не дотягивают.
Вдруг осознала, что мнепора добавить в блог новый эксклюзивный интерес «сионистскаяматрёшка». Яндекс клянётся, что до меня этого явления несуществовало. Это я к тому, что «ещё до войны» написаладля еврейского сайта невинный текст о том, как руссо туристо видитсебе израильскую армию. Выложили его только сейчас, комментарии я несмотрела, но там, говорят, триста штук, и люди намекают насионистскую пропаганду.
World zionistorganization в большом долгу, я считаю.
Девушка ругается потелефону, неудобно зажимая трубку плечом, потому что обе руки у неёзаняты: она ими гневно размахивает. Позже я видела, как это выглядитв исполнении интроверта: мобила тоже зажата плечом, но руки сдержанноскрещены на груди.
В чистенькой частиНахалат Биньямин видела трогательную, как детский садик, сцену. Вкафешке два юноши раскуривались, один натянул на голову куртку (наманер Бивиса), а второй для секретности прикрылся газеткой. Посредимирной улицы это выглядело как попытка спрятаться, закрыв глаза. Неговоря о клубах душистого дыма, витающего над ними. Явно, косяк былне первый.
Знаете, иногда человекдолжен переставать торговаться и мельтешить и честно признаватьвслух, что он абсолютно счастлив. Это нельзя сглазить, нельзя«использовать против», потому что счастье делает наснеуязвимыми.
ВЕСНА 2013 ДВЕ КАТАСТРОФЫ

Как-то утром я неспешнопросыпалась и вдруг услышала голоса. На лестнице кто-то отрывистоговорил по-немецки. «Аааа, немцы в городе!» –подумала я и быстро натянула одеяло на голову. Через пару секунд,конечно, сообразила, что я вообще-то в Германии. Но мне тогдапоказалось, что в моём детстве несколько перестарались с фильмами провойну. Днём-то я наслаждалась интонациями языка, но в подсознании этовсё-таки голоса врагов, которые пришли всех сжечь и убить. «Бедные,бедные немцы», – подумала я. Нация вынуждена тащитьна себе груз фобий, потому что у них в определенный историческийпериод победила некая политическая партия и таки воплотила своюпрограмму в жизнь.
Позже я ходила погороду и замечала медные таблички, вмурованные в мостовую переддомами. Это значит, что здесь жили люди, которых арестовали иуничтожили во время Второй мировой. Я подумала, сколько их было,проклинавших перед смертью Германию, и все они услышаны. Немецкаякатастрофа, безусловно, состоялась – и это не проигрыш ввойне (с кем не бывает), а порождение фашизма – позор,который нация признала и переживает до сих пор. Он достался им весь,хотя это факт общечеловеческой биографии: в сороковых годах прошлоговека наша цивилизация допустила убийство нескольких миллионов людей.
Мне хотелось узнать,что такое День памяти Катастрофы в Тель-Авиве. Седьмого апреля назакате молниеносно закрылись все кафешки и супермаркеты, я даже неуспела купить поминальную свечу в жестяной баночке, впрочем, домаесть обычная. Но более всего мне было важно увидеть их знаменитуюминуту молчания, когда над городом звучит сирена и всёостанавливается. Я завела будильник, зарядила лейку, и в десять утрапришла на площадь Маген Давид. Вынуждена признать, что не смогу бытьжурналистом: я выключила камеру через двадцать секунд. Тут всё оченьпросто, есть вещи, в которых невозможно быть наблюдателем.
Поэтому я не покажувам, как останавливается Кинг Джордж и Аленби, как медленноподнимаются с лавочек даже самые дряхлые старички, которые целымидням сплетничают и дремлют на рыночной площади; вы не услышитесирену, которая не такая уж и громкая, заметно тише, чем приобстрелах; не увидите одинокого велосипедиста, который спокойно катитпо пустой дороге – на него никто не обращает внимания, этоего выбор; и то, как улица зашевелилась через минуту, я тоже неснимала.
Побыть внутри этойтолпы мне было важней, чем сделать ролик для поста в Живом Журнале.
Там, внутри, совершенноотсутствует пафос, естественный для официальных дат. Не знаю, о чёмдумают люди вокруг, может, вежливо пережидают минуту. Но этаостановка и молчание создают ощутимую паузу во времени, колодец,ведущий в прошлое; и те, кому это нужно, сумеют дотянуться,встретиться мыслью и взглядом с людьми, отделёнными десятилетиями исмертью. Может быть, это даёт им силы; может быть, это давало силытем, кто думал о живых, умирая, – точно знают только те,кто выбрал вспоминать.
ЛЮБИТЬ ЕВРЕЯ

В детстве где-товстретила фразу: «Быть поэтом, любить поэта и смеяться надпоэтом – одинаково гибельно» – уж незнаю, где, но, судя по характеру моего чтения тех лет, примерно в«Таис Афинской». Так вот, если адаптировать её для моегослучая и чуть снизить пафос, смысл не утратится: «Быть евреем,любить еврея и смеяться над евреем – одинаково хлопотно».
Как-то вышло, что всюжизнь я занимаюсь в основном вторым пунктом. Первая любовь, первыймуж, второй муж и так далее. Так что плюсы, минусы, подводные камни –это ко мне. Все они были, безусловно, так себе евреи, в которыхаутентичного – только нос и фамилия. Казалось бы, обычныемосковские, сибирские и украинские парни, которые скорей привнесут втвою жизнь сало, а не мацу. Но раньше или позже обнаруживались некиеобщие черты.
Однажды выясняется, чтотётя Соня из Бердичева – это не фольклорный персонаж, асуровая реальность, и отныне – твоя, и она уже спит впроходной комнате, и шесть её чемоданов тоже там. Тётя Соня у наспроездом и ненадолго, буквально дней на пять, но надо быть готовымперевидать много других родственников.
Если еврейский мальчикне ушёл от мамы лет в семнадцать, он не уйдёт от неё никогда. Толькоподростковый максимализм способен выгнать порядочного ребёнка изродной семьи, если же момент упущен, вам будет крайне сложно статьглавной женщиной его жизни. Я не говорю «почти невозможно»только из вежливости.
Зато уж если вы еюстали, существует другая крайность. В вашем мужчине может случайнопроснуться еврейская бабушка. Ой, как они умеют заботиться. И я дажене говорю, что это плохо. Но анекдот «Я замёрз?» –«Нет, ты хочешь кушать!» вас перестанет смешить оченьбыстро.
Израильские папаши –самое трогательное, что я видела в жизни после котят и маленькихлошадей. Московский климат несколько меняет картину, но почтинаверняка у вашего ребёнка будет очень хороший отец.
Вас ждет несколькоизбыточное количество шуток про евреев, иногда довольно злобненьких.Источником искромётного юмора будет не кто-нибудь, а ваш собственныймужчина. Кажется, российские евреи находятся в непростых отношениях снациональной самоидентификацией, каждое утро заново к ней привыкая. Взнаменитом «пятом пункте» им бы стоило указывать «всесложно». Я знала человека, у которого даже при плановомотключении воды делалось такое виновато-глумливое выражение лица,будто он хочет об этом поговорить. Надо ли уточнять, что он был несантехник.
Видимо, в связи с этиму вас почти наверняка появится какая-то специфическая интонация речи,вы станете «включать Бабеля» и употреблять «такида» чуть ли не чаще, чем ваш милый.
Исчерпав собственныйопыт, я спросила у мужа, есть ли какая-то специфика в отношениях севрейскими мужьями. Что с ними/с вами делать-то нужно? Ответ был«любить и кормить», ничего скандального. Сам он считает,что еврейский мужчина ничем от любого другого не отличается, если,конечно, он из тех, кто не подвергся Принципиальному Изменению.
ЛЕПЕСТКИ РОССЫПЬЮ-3

Для меня пригодностьдома, верней, мужчины, живущего в нем, определяется тремя вещами:идеальной работой входного замка, качеством кровати (нескрипучая инизкая, возможен просто хороший матрас на полу) и наличием внутреннейзащелки на двери в «удобства». Третьим пунктом менееневротические женщины обычно выбирают плиту, но я не готовлю. Зато ямоюсь. И не только. И мне очень важно знать, что никто не ворвется вванную, когда я переживаю глубоко интимные моменты, будучи притом вмаске из голубой глины.
Интересно, что вТель-Авиве мне редко попадались квартиры с этой самой защёлкой, нооднажды я недолго жила у одного массажиста, и дом его был прекрасенво всех отношениях. Входная дверь очень дружелюбная, с туалетной тожевсё хорошо – ура! – и я уже подумала, что онвдруг мужчина моей мечты, поэтому отправилась в спальню и томноприлегла. А кровать как запоёт. Я в жизни не встречала стольскрипучего ложа, честно.
Помню, села и горестноподумала: не иначе асексуал.
Хотя потом мыпознакомились, и на вид он оказался вполне живеньким, в другом разе ябы даже заинтересовалась. Но я-то уже знала, какая у него постыднаякровать.
На улице, где япоселилась, пахнет магнолией, как это принято в Тель-Авиве, но именноу моего дома – ещё и теплым козьим молоком, причем вымяявно не очень хорошо обмыли. В целом я предсказуемо счастлива, фонтанна площади Бялик весь в розовых лотосах.
Я тут хожу в цветочномплатье с крылышками и открытой спиной, и не передать, какие бедныетель-авивские мужчины. Они, кажется, привыкли либо к женщинам ввелосипедных шортах, либо к полуодетым красавицам (правда,красавицам!) в стрейч. А наивные юбки и рюшечки их ошеломляют иобезволивают. Пойду куплю клубники, буду торговаться спиной.
Прочитала, что лиловыйесть цвет сексуальной неудовлетворенности, и немедленно купила занекоторые деньги курточку с огромным капюшоном. Приедет завтра муж,спросит: «Верна ли ты была мне, милая?», а я ему сразукурточку в рожу: «Видал?! Ты видал этот цвет сексуальнойнеудовлетворённости?!» А потом он спросит, а где наши некоторыеденьги, а я ему опять курточку в рожу: верность нынче недёшева! Такимобразом, даже затрудняюсь сосчитать, сколько зайцев я убила этойпокупкой.
У чёрных пляжныхмальчиков через одного такие тела, что я вздрагиваю и нервно сосугранатовый сок. Дима кажет кулак и требует блюсти белую расу. Нокрасиииво.
Утром, когда красилагубы, вдруг заметила, что пространства для творчества стало заметнобольше. Верхняя губа припухла справа и как бы намекает, что кто-толибо много хочет, либо много говорит. Я на всякий случай прикрутилафитилёк: свернула шопинг, не глазею на чёрных мальчиков и вообщепомалкиваю. Муж неистово одобряет.
Рыжий «Есть чо?»Котик из кафе Hamitbahon заслуживает отдельного описания. Мне он ненравится, потому что нездоровый, вечно в соплях и шея набекрень, этокотик трудной судьбы. Но его необходимо упомянуть, потому что ярепетирую это выражение лица укоряющего гопника. Кажется, впонедельник нам предстоит искать хамеца, и я настойчиво предлагаюДиме продать всё имеющееся квасное мне – а смысл иначеиметь интернациональную семью? Он в принципе согласен, но пока мыобсуждаем условия. Он говорит, что я теоретически могу употребитьвесь хамец в пищу, поэтому цена не должна быть такой ужсимволической; а я говорю, что за мой риск растолстеть и за своёудовольствие соблюсти обычай предков он, наоборот, должен доплатить.И делаю такое лицо.
По идее все порядочныеевреи должны сегодня выбросить свои клавиатуры как бесконечныйисточник хамеца.
Сижу я в понедельниквечером вся в крошках и говорю: – Дима, нам всё-таки надобыло попроситься к приличным людям, которые делают седер, ипосмотреть, что это такое.
– Не, ты быустала, это же надолго, – и он произносит назидательно, –нельзя просто так взять и перестать праздновать Песах!
Нечаянно нажралась досвинского состояния. Села дома поработать, а тут Дима приходит иприносит коробочку с брауни из одной кондитерской на Кинг Джордж, тамвсё, что с шоколадом, особенно хорошо. И я всего-то кусочек, потом непомню, потом меня срубает сон, а через час просыпаюсь с мыслью, чтовсё-таки бы поработать. Открываю ноутбук и вижу между экраном иклавиатурой приличную блямбу шоколада. Надо же так нажраться, чтобызакрыть компьютер с куском еды внутри. Вопиющее свинство иневменяемость.
Идём по улицеЗахватчиков, из окна отеля вылетает плотный комок туалетной бумаги,использованной по назначению. Потом ещё один. Огибаем, идём дальше:мужчина со двора поливает кусты с прелестными белыми цветами, намдостаётся прохладный душ из мелких капель. – Обосрали ипомыли, – констатирую я, – и сами, всёсами, без малейшей нашей инициативы.
Дима второй день травитменя фэйсбучным диалогом с подругой: – Скажи, когда к тебеначнёт приходить мессия.
– Да как мужуедет, так и начнет.
Так вот. Я, кажется,знаю, откуда его ждать. В «Кафе-Кафе» на Черниховскинайден бармен-бармен, говорит по-русски, имеет рельефные мышцы, набицепсе татуировка дракона, и я бы посмотрела остальные.
Муж таки не избежалсезонного еврейского вида спорта. Как известно, на Песах часть народаоголтело выбрасывает свои вещи, а часть подбирает; иногда это одни ите же люди. Диме нечего было выкинуть и некуда взять, но долблёныедеревянные башмаки с надписью Hohland он прижал к сердцу и сказал: «Ясделаю из них скрипку!» Уж не знаю, о чём речь, может, исделает, меня другое волнует – это как же надо былообкуриться в солнечном Амстердаме, чтобы купить и дотащить до самогоИзраиля такой кич.
Чем ещё мила этастрана – при попытке поймать уличный вайфай среди точекдоступа с обычными именами типа dikla, avi, didi и прочих безеков,нет-нет, да и попадётся достойное King of Israel.
За время, пока мыходили ужинать, одни наши соседи завели собаку, а другие –младенца. Я знала, что в Израиле быстры на это, но не до такой жестепени! Воображаю чувства квартирного хозяина, когда он вернется изТая: его квартирка больше не тихая, а соседний супермаркет, куда онрекомендовал мне ходить, и вовсе сожжён дотла.
Вчера иду себетихонечко от рынка в сторону дома, на мне длинная юбка в цветочек иголубая футболка, при себе имею торбу и одеяло розовое на случайзаморозков – обычная женщина, утомлённая шопингом. Мимоедет неформальный юноша на велосипеде, присматривается ко мне и вдругделает великом восьмёрку, а глазами – ВАУ. Я тожеосматриваю себя – ах, ну да. На мне же маечка dr.Hoffman’s sport club с кислотной картинкой, которая с образомтель-авивской домохозяйки не монтируется никак. И я тут жепредставляю, что у мальчика, может быть, именно сегодня «деньвелосипедиста» и как его должно накрыть в таком случае [4] .Пережила ужасный шок в ювелирном магазине с подвесками. Серебро навес, считают в долларах, я себе, конечно, позволила всякое. Увидавитоговую сумму, едва не лишилась чувств. Мне столько стоил билет доТель-Авива и обратно. Продавец начала делать оптовые скидки и как-тоуменьшила цену на треть. Все равно было очень больно. Но хотелось.Поэтому я заплатила картой и скорбно ушла. По дороге меня догналабанковская эсэмэска: цифра, оказывается, была в шекелях, а не вбаксах. Но, понимаете, морально-то я заплатила в четыре раза дороже,так что осадочек, осадочек остался!
На площади Маген Давидмужчина показывает удивительное искусство, всасывая до половиныметровый воздушный шар сарделевидной формы. Мы с Димой, глядя на это,демонстрируем типичные гендерные реакции: я судорожно сглатываю, а оннервно переступает.
Ой, пережила я сегодня.Вышла вынести мусор, пока не шабат. Подхожу к баку, как всегда,концентрируюсь, представляя, что я Арвидас Сабонис (на самом-то делея Банионис), и забрасываю пакет в мусорку. И тут из недр, вопя,выпрыгивает многоногий рыжий матрас и пытается вертикально взлететьметра на два, перебирая конечностями с ловкостью, характерной длямногоногих матрасов. То есть совершенно бездарно. Котик при этомразмером с мэйн-куна, я его уже встречала. И представьте, каковоувидеть, как он растопыривается от ужаса, машет лапами и рвётсябежать вверх по открытой крышке бачка.
В Кесарии встретилакартинку, которая отражает моё чувство Тель-Авива: на уличной стенесхематично нарисован человек с таксой, мимо идут обычные люди. Так ина самом деле: как будто ты мультик среди живых людей, можешьдвигаться и даже совпадать с кем-то, но тебе не войти в ихреальность, а им в твою. Это очень большая свобода, и как всегда, вомногой свободе много печали.
Я точно знаю, что такоепалево. Когда говоришь: – Ой, ко мне человек придёт, надошоколад убрать, а то подумает ещё…
– Чтоподумает?!
– Ну он же сфольгой!
…И по лицусобеседника понимаешь, что палево таки состоялось.
Вступила в неравный бойс креветками в «Старик и море». Чувствую, полягу. На ихстороне восемь тарелочек с фалафелем, хумусом, тхиной, салатами и ещёпита. Я одна и в красном.
Нет, я должна этозаписать. На перекрестке Шенкин – Ротшильд толстенькийхасид подозвал автобус (тот в самом деле повернул к нему нос,несколько перегородив дорогу) и немножечко потрепался с водителем,пока горел красный и ещё полминутки сверх того. И никто им даже непросигналил.
Чувствую себя бомжом наМаяковке: сижу на земле, слушаю арию шлюхи. Это на Ротшильде тутошниеоперные поют «Травиату». Рядом танцует совершенносчастливый даун, по окончании гордо раскланивается под аплодисментытолпы.
Ну приплыли, чего уж.Только что в иерусалимской Ароме на Hillel сказала девочке «оно»про кофе, будто мало мне позора в жизни. Теперь придется её убить.
Подошла религиознаядевушка и что-то прощебетала. Чего, говорю, мне бе русит! Думала,услышу лекцию о боге, но дева ответила по существу: «Пожалуйста,деньги!». Была очарована и заплатила.
Несколько днейответственно формулировала впечатление от местного рислинга Barkan,наконец, сложилось. Он сухой, лёгкий, белый и невинный –точно, как чистый детский подгузник. Час, другой, третий, а потомчто-то происходит, и ты В ГОВНО. Но это всё равно не злостное, адаже милое вговно.
На прощание мойпрекрасный квартирный хозяин сказал: «Я гуглил тебя» и«Если ты написала здесь что-нибудь классное, пришли мнессылку». Я написала, Джонатан, но ты же не читаешь по-русски. УЛинор Горалик есть рассказ «Панадол», состоящий из однойфразы: тогда он пошёл в спальню и перецеловал все её платья, одно задругим, но это тоже не помогло.
Хорошо бы написатьисторию «шкаф Джонатана» – вчера, когда яразвешивала одежду, я много об этом думала. Джонатан сейчас вТаиланде, и у меня есть его славная квартира с белыми стенами, и егошкаф, в нём теперь висят семь моих платьев, а я хожу в синем махровомхалате, в который он обычно одевает своих девочек. Мои платья слишкомдлинные для мужского шкафа, они заняли его весь, и я подумала, чтоэто понятная иллюстрация женского вторжения. С небольшой сумкой тыприходишь к одиночке в его квадратную белую комнату и распыляешь тамвещи, запахи, цветы, привычки, мягко корректируешь его правила,потихоньку заменяя их на свои. Вместе с тобой в его жизни появляетсямного цвета, и это поначалу совершенно прекрасно. И потом оченьтрудно себе объяснить, отчего он однажды собирает твои вещи в тричемодана и вызывает такси. Или сама вызываешь такси, а он потомперецеловывает все твои платья, если ты, конечно, их оставила.
Ещё недавно я серьёзнодумала о том, возможны ли отношения без экспансии, территориальнойили эмоциональной. Но постепенно поняла, что вопрос вообще не в этом.Всё сводится к обыкновенной любви, к свирепой пошлости о «техединственных»: либо ты находишь человека, с которым взаимноеврастание не будет подавляющим или разрушительным, либо нет. Тот, ктоне нашёл, будет много говорить о невероятной роскоши одиночества. Ноесли его только поманить близостью, которая не душит, а дополняет,которая позволяет то скользить, не задевая, то совпадать полностью,о, как радостно он изменит взгляды на жизнь, как быстро соберёт своюнебольшую сумку, как легко поверит, что можно занять «шкафДжонатана» и наконец-то стать счастливым.
– Это чтоещё за синяк? Тебя трахнул какой-то еврейчик?! – А что тыимеешь против евреев?!
На самом деле я чиста,как маковая росинка, конечно же.

Однажды ночью яприехала из Иерусалима на Арлозоров (большое унылое пространство,заставленное автобусами и машинами) и пошла, крутя перед собойайпадик, чтобы выбраться на нужную улицу. И где-то на окраинепарковки я услышала дудочку. Человек сидел на лавке и наигрывалнестерпимо печальную мелодию: концентрированное ночное одиночество,вокзал и бездомность. Айпадик, наконец, сообразил, велел повернутьсяк нему спиной и уходить. Я пошла, и плотность звука стала ослабевать,но поздно, потому что отозвалась и зазвучала моя собственная тоска. Яшла, и мне пахли белые цветы и сирень; и город был пуст –мне, так что не найти даже чашки кофе. Начался день траура, но всекафешки закрылись именно для меня – город захлопнулся, каккнига, а я выпала из него засушенным листом, запиской, фотографией,тенью памятью сном. Мне только дай потеряться – я слишкоммного слушаю мёртвых поэтов, чтобы смирно лежать там, где положили.
«Эль Аль»прислала рекламное поздравление: «Мы знаем, что вы там, гдеваше сердце». Они таки умеют продавать, вот что я скажу. Сердцемоё так и скачет до сих пор где-то между Кинг Джорж и площадью Бялик.
* * *
Однажды я провела всеверном городе три дня, из которых лучше всего помню белый потолок,замерзший залив и предутреннюю мысль: «Я бы много плакала, будьу меня только одна жизнь».
И потом я долгопыталась представить, как проводят свои дни люди с единственнойжизнью. Знать, например, что ты никогда не сменишь имени, лица ипрофессии. Всегда жить в одной и той же стране с одним и тем жечеловеком. Точно представлять, когда у тебя за окном начнётся зима, акогда лето, и быть обречённым на последовательное течение сезонов. Уменя в этом году было несколько вёсен, и это не для того, чтобысоблюсти высокое качество потребления, просто неизбежного я боюсьбольше, чем перемен. С тех пор как я осознала, что живу вгосударстве, которое всегда готово меня предать, мне с ним тяжело, ноя могу уехать и временно о нём не думать. А что, если бы не могла, иэти новости были моей единственной реальностью.
И если бы у меня былоровно одно счастье, как бы я держалась за него, как бы плакала,расставаясь. Сейчас мне на плечи садятся разные птицы, и сама ясажусь на разные плечи, ветки и провода, и сколько бы ни было счастьяздесь и сейчас, я могу себе позволить это потерять. Когда бы я пелаиногда томным женским баритоном, это был бы романс «Две верныхподруги, лёгкость и подлость» – потому что в свободемного вероломного, если ты не птица, а плечо, ветка или провод.Сама-то я связалась бы с человеком, который говорит: «Ты моярадость, но я могу позволить себе тебя потерять?» Да к чёртупошёл такой человек, я считаю.
И как оно –быть тем, кто не может ничего потерять, ни земли, ни любви, ни жизни.
Не знаю, сколько нидумала, одно только понимаю – я бы много плакала тогда.
МЕССЕНИЙСКИЕ ХОЖДЕНИЯ

Первым делом мы купилиподсвечник. Обошли все маленькие магазинчики вокруг главной площадипосёлка Петалиди и в каждом ритуально что-нибудь приобрели –надо-не надо, а доля туристическая. Так вот, если считать от башенкис колоколом, которая в центре, на восьми часах была лавочка споддельными духами и мусором, а среди прочего – он. Я, каквошла и увидела, остановилась и замолчала. Потом беззвучно сделалагубами так: «Мня. Мня» – не будто хорошее что,а как если бы меня одолело несколько разных мыслей, но ни одну из нихя не пожелала обнародовать (как, собственно, и было). Подсвечниквыглядел как три больших стеклянных фаллоимитатора на металлическойподставке, причём совершенно очевидно, что дизайнер ни о чём таком недумал, но подсознание его категорически подвело.
После большоговнутреннего усилия отвернулась и осмотрела другое странное, честнопытаясь отогнать два-три видения, но ничего не вышло, поэтому яподёргала Диму за палец, сказала: «Это купи» и быстроотошла. Он тоже как-то очень молча взял, заплатил, и мы ушли.
В отеле поставили накомодик, я долго мялась, но к вечеру всё же спросила:
– Эта штукау тебя ничего не вызывает?
Дима ответил:
– Как невызывать… – тут, правда, такое длинноемноготочие, – да и с тобой всё понятно. А?
– Нет, –сказала я, – никуда мы его засовывать не будем. Забудь.
То был прелюд, развитияне требующий. Но, как оказалось, это был и знак – поездкавышла непростой.
С самого начала яопасалась, что этот человек превратит мою жизнь в шапито, и много летстрого следила, чтобы ему не удалось. Но в последние годырасслабилась и внезапно оказалась на гастролях в Сауз Пелопоннесе сбродячим цирком. Задача была один раз выступить на площади Пилосавместе с актёрами, акробатами и фаерщиками, а потом неспешно откисатьв пятизвёздочном отеле у Ионического моря. Это у Димы была такаязадача, а у меня всё ещё проще – две недели отдыхать вкачестве жены барабанщика. Если честно, я не сомневалась, чтосправлюсь.
Пока мы пять часовехали из Афин по дороге, красивой до слёз, девочка из турагентствавзахлёб рассказывала, как греки любят русских – буквальноза мылом не нагнись, так любят. Как родных. Надо признать, у менянепростые отношения с родственниками, поэтому я почти не удивилась,когда оказалось, что Интернет в отеле 1 евро/10 минут, в то время каквсе мало-мальски заметные городки покрыты бесплатным вайфаем. Но мыбыли на отшибе.
По утверждениям гида,гордые греки едят только сезонные плоды – если не сразу светки, тепличное или привозное, им невместно. А сейчас как разпересменок, поэтому никаких фруктов в отеле нет. Вообще. В отличие отдеревенских лавочек, где о пищевом мессенийском снобизме как-топозабыли и потому было всё-всё и самая вкусная на свете клубника.
Они и чай не пьют, и заужином на мгновение показалось, что я в аду, и в качестве воздаянияприговорена к «липтону» – незадолго до отъездая как раз издевалась над некой медийной персоной, которая, судя пофотосессии, заваривает в своём шикарном загородном доме пакетики сжёлтым ярлычком. К счастью, повсюду продавали связки местного горногочая, несколько напоминающего шалфей, и я потом спаслась.
Но вы же понимаете,неудобства не имели ни малейшего значения утром, когда эти все ушлирепетировать, а я спустилась к морю, чтобы сидеть в полномодиночестве и смотреть на воду. У них на пляже «красиво,как в метро “Автово”», потому что всё во мраморе –валяются всюду белые и розовые глыбы, светятся на солнце как-тосовершенно бесплатно и щедро, не Интернет же, и до того этопрекрасно, что сначала подмывает статуй из них напилить, чисто какПракситель, а потом понимаешь, что и так уже хорошо. У меня там,впрочем, было дело: я вознамерилась достичь тактильного оргазма,перетирая в ладонях галечную крошку. Где-то через час я была близка,но вдруг заметила, что ветер давно уже задувает в ушки и завихряетсяв полостях головы. Накинула капюшон (было поздно, но я об этом ещё незнала).
А назавтра мы поехали вбелоснежный Пилос, чтобы посмотреть место будущего выступления икрепость. Режиссёр наш замечательный (вы же знаете их породу –они все, от гениев до постановщиков ёлок в ДК «Коммунар»,похожи) выгрузил из автобуса труппу человек на сорок, построил исказал: – Так, репетируем антре, идём отсюда и до главнойплощади, не привлекая особого внимания.
После чего возглавилколонну вместе с пареньком на ходулях и в голос заорал:
– Дамы игоспода, сеньоры и сеньориты, представление начинается! –и так скрытно, стал быть, и двинулись.
И всё было в том жедухе.
Да, но потом мы пошли вкрепость, и там я обрела утешение под сосною. В Майами, помнится,горевала, что не могу записать звуки порта – весь этотстальной грохот кранов, шум воды, певичку и оркестрик из кафе нанабережной, болтовню разноязычной толпы и протяжные вопли птиц. А тутпожалела, что нельзя зафиксировать запах тёплой, но ещё не высохшейхвои, горячих древних камней, белых цветов и морской соли. Это былибы банальные записи, как миллион любительских фотографий, какописание в дамских книжицах и парфюмерных релизах – ах,кофе-корица-кардамон-карамель-шоколад-имбирь. Но жизнь вообщебанально пахнет, звучит и выглядит.
По дороге обратно уменя окончательно заболело горло, и следующие сутки я не помню, но напослезавтрашний вечер был назначен спектакль, и где-то с утра дня Хмне пришлось вернуться к реальности. Последовал ряд целительныхкошмаров – поочерёдно приснилось нашествие инопланетян,теракт и групповое изнасилование какой-то честной женщины, которой всамом деле не нравилось, – и от каждого я просыпалась всёздоровей. Видимо, холодный пот позитивен, и к трём я смогла встать.Надо заметить, до самого отъезда в Москву меня всё лечили и лечили –каждую ночь снилось что-то новенькое, вроде конца света, змей и особотяжких саспенсов.
Про сам спектакль яможно не буду? Шесть часов на приморской улице под моросящим дождёмне способствуют. Но зато я словила вайфай и забилась в кафе, откудавысунула нос только на собственно представление. По окончанииввалилась обратно и с чистой совестью позволила себе то, о чёммечтала весь вечер, – ай нид метакса файф старзнемедленно. Это самая сложная фраза, которую пришлось произнести, адальше уже достаточно было говорить: репит, репит, репит. И всё сталонормально.
А дальше потянулисьмедленные больные дни: я всё равно куда-то ходила и ездила, простовремя от времени загибалась от кашля и слабости, потом ничего –снова шла и ехала. В январе написала в Живом Журнале:
«Какая-то девочкауказала на наш двор лиловой лопаткой и сказала бабушке:
– А веснойздесь будут одуванчики и море.
И я тут же обрелапросветление».
Встретите девочку смаленькой лопатой – приложитесь к поле её клетчатогопальто, она пророк, – всё сбылось, если считать, что«здесь» это там, где я. Потому что этой весной я виделаморе и совершенно рязанские травы по берегам – лиловыйтатарник, маки, мелкие розовые часики, веронику, кашку и, само собой,одуванчики. Вся Южная Греция помешалась на жёлтых цветочках –от зверобоя, куриной слепоты, пижмы и львиного зева до акаций, мимози ещё какой-то ярко цветущей дикости на кустах и деревьях.
Да, был и кактус, откоторого я отщипнула пару деток:
– Приедудомой, стану добывать из него мескалин.
– А тыуверена, птичка, что он в нём есть?
– А это ужеего проблемы, я лично собираюсь из него добыть.
Кстати, о детках. Втруппе собрались юные существа разного пола, и я была очарована –давно не видела двадцатилетних девочек близко. Они такие нежные, что,кажется, сексом с ними заниматься – это как трахнутькотёнка (разве только ты сам такое же двадцатилетнее). И вообще, ониудивительные. Если отталкиваться от затасканных шаблонов, то мы –поколение спирта рояль (ещё были поколение пепси и поколение кофестарбакс – из тех, кто действительно читает «афишу»,пишет в молескин и тычется в айфон, и всё это на полном серьёзе, а некак я). А теперь наросло какое-то поколение зелёного чая: вечеромпосле выступления, когда мы бы устроили грязные танцы под барабаны споследующим расползанием в кусты, они натурально пели советскиепесни. Это было мило.
Иногда в своихпутешествиях я находила Сеть и получала письма. И три человеканезависимо друг от друга сообщили, что видели меня во снах дурных ипечальных. Последний написал перед отъездом, и я нажаловалась Диме:– Плохое всем снится. Не иначе меня уронят с самолёта.
– Главное,чтобы тебе не снилось, – сказал он и осёкся (я,как ночная птица, регулярно будила его воплями). – Хочешь,бросим багаж и поедем поездом?
Я отвернулась исобралась плакать. Не было давящего страха и обычной предполётнойпаники, а только очень горестно, потому что помирать неохота.Полтаблетки феназепама, впрочем, решают вопрос.
Как оказалось,перемещения физического тела не совсем уж бессмысленная вещь даже всравнении со странствиями духа. Если в Иерусалиме мне былооткровение: «всё, что я до сих пор принимала за христианство,оказалось православием», то в Каламате сложилось продолжение:«а то, что я считала православием, было постсоветской ересью,не более». Конечно, есть ещё и обычное русское ощущение бытия –привычка добавлять «темный и страшный» к любомусуществительному: тёмные и страшные времена, тёмная и страшная вера,тёмное и страшное солнце. Но у меня возникло впечатление, что любаядревняя религия обязательно содержит в сути своей силу, спокойствие ирадость, и наша тоже. А нынешние церковные функционеры будут гореть ваду (без вайфая, клубнички и с чаем липтон) ещё и за то, что впоследние несколько десятилетий исхитрились отсечь от «русскогонародного православия» его мощную мистическую составляющую ивзамест присобачить замашки склочной и нечистой на руку комендантшииз студенческой общаги.
В хождениях своих яповидала много живой и неживой красоты, но перевал Langada, которыймы проезжали, совсем разоряет сердце. Это такая красота, с которойничего невозможно поделать – нельзя насмотреться и, дажепройдя все горы ногами, не получится их присвоить и поселить в себе(и уж совсем идиотом надо быть, чтобы пытаться фотографировать).Можно только ехать, минуя туннели, сквозь прекрасную жизнь, в которуюни вцепиться, ни войти, которую не зафиксировать и не сохранитькак-нибудь для личного пользования. Если хочешь, умри здесь, ножить – мимо, мимо, туда, где существование попроще и гдепозволительна иллюзия, что «записать» что-нибудьвозможно.
Впрочем, в Греции неслучилось того единственного организующего переживания, которое былов Штатах или Иерусалиме.
В Майами, например,почти всё произошло в последний день, перед выездом в аэропорт, когдая уже окончательно выбралась из океана и в последний раз оглянуласьна воду, а в неё как раз заходил высокий чёрный парень, тонкий идлиннорукий. Он шёл по мелководью вглубь, преодолевая сопротивлениемаленьких волн, доходящих ему едва ли до колен; шёл ни медленно и нибыстро, без лишнего усилия; раздвигал плечами воздух и откидывалголову, поднимая лицо к небу, и был он весь – свобода.
В Тель-Авиве, в ночьперед отлётом, по набережной я гуляла и слушала, как надо мнойснижаются крупные самолёты; как мартовское холодное, но всё равнотёплое море разбивается о каменный волнорез; как женщина у самой водыдолго и надсадно кричит по-английски на невидимого в темнотезлодея-любовника, а я всё пыталась понять, как среди этого грохотанашлось столько покоя и столько любви для меня.
А в холоднойдеревенской Греции мне всё было никак, всё было зря, и что же яделала в последние несколько часов, ожидая автобуса, который отвезётчерез весь Пелопоннес до самых поднебесных Афин? Я, конечно, лежалана мелкой, как рис, гальке, вжималась щекой, грудью, животом и ногамив нагретое крошево, нисколько не заботясь о том, что кожа станет кактиснёная бумага; а спина моя в это время нечувствительнообгорала на ветру, я знала, но зачем-то хотела привезти в Москву этижестокие следы солнца, камней и соль Ионического моря. Чтобы кто-томог лизнуть белёсый потёк на плече, погладить синяк, поцеловатьобожженную лопатку и убедиться, что я на самом деле не стекляннаяженщина из тех подарочных сосудов, которые наполнены дешевым вином истоят дороже своего содержимого; нет, я вот, исхожу жаром и кашлем, уменя до сих пор красно под коленками и на сгибе локтя.
Мне всё кажется, что вменя кто-то не верит, кто-то важный, – а ведь я есть.
НЕБО АМЕРИКИ

Знаете, я по большомусчёту туда не стремилась. Всё это была идея туристического агентства,возжелавшего рекламный текст, а мне хотелось только, чтобы бог взялменя в свои большие жёсткие руки и перенёс куда-нибудь далеко отсюда,попутно до полусмерти напугав, чтобы я перестала наконец думать овсяких глупостях, а беспокоилась лишь о том, как бы меня не уронили вокеан, и что жить-то как хочется, мамочки. Но я всегда понимаю, когдабог присылает мне вертолёты, и потому легко согласилась полететь вМайами, а потом написать об этом, и вот пишу.
Приготовила речь дляконсула. Туристическая девушка предупредила, что для получения визыочень важно убедить его в том, что я не собираюсь остаться в ихпрекрасной стране, но при этом всю жизнь мечтала её повидать.«Бакланы! Я скажу им, что беспокоюсь о бакланах, чьи перьясклеились от нефти в Мексиканском заливе из-за той мерзкой выходки соскважиной! Хотя нет, нельзя…. А, ну да, я же писатель, решиласделать книгу о конце света в двенадцатом году, когда от Африкиотколется кусок, и от этого поднимется большая волна, и всю Америкуна фиг смоет! И вот, значит, я должна посмотреть побережье, чтобы какследует это себе представить… Нет, как-то не годится. Ладно,скажу, что хочу увидеть Микки Мауса».
Но говорить ничего непотребовалось, визу мне дали, просто погуглив Марту Кетро иознакомившись со списком книг в блоге. Живой Журнал, оказывается, –это аргумент.
Итак, очутившись передфактом одиннадцати (или двенадцати?) часового трансатлантическогоперелёта, я поискала информацию в Сети и нашла, что «Боинг-777»находится на вершине рейтинга безопасности, составленного страховойкомпанией Ascend, – за 20 млн лётных часов не былопотеряно ни одного самолёта. И что именно их использует компания,запустившая первый беспосадочный рейс Москва – Майами. Ктому же у меня был феназепам.
Я пребывала внастроении «ах, оставьте», и потому мой багаж был собранидеально: три обувки, парочка штанов афгани, три майки и белое платьена случай ужина с дресс-кодом. Вот и всё, не считая белья и того, чтона мне. Ну и немного тысяч баксов на случай, если вдруг понадобитсякакой-нибудь пустячок. В последний момент положила в сумку резиновуюуточку, чтобы показать ей мир. И, забегая вперёд, скажу, что она еготаки повидала…
В аэропорту моюкрошечную поклажу упаковали в коробку из-под виски Джемисон, и потомутаможенники обеих стран встречали её радостным «вау». Нок тому моменту со мной уже был третий член нашей экспедиции, Маша, –не только фотограф и блондинка, но и опытный путешественник, умеющийдоговариваться с пограничниками всего мира. Без неё я бы пропала,потому что поначалу английская речь сливалась для меня вдоброжелательное мяуканье.
О собственно перелётемного не скажу – волшебная пилюля сжимает время так, чтодорога для меня продлилась часа четыре, не больше.
А в аэропорту насвстретил наш четвёртый герой, Валера, который в этом путешествииотвечал за наземную часть тура – отель, экскурсии ивсё-всё-всё. И тут позвольте мне остановиться и спеть песню. Мало ктотак возился со мной из любви, как Валера – по долгуслужбы. Любого хорошего профессионала отличает готовность делать чутьбольше, чем он обязан, но тут я даже как-то растерялась: человекполностью посвятил нам семь дней своей жизни, развлекал, устранялпроблемы и оберегал нас, как тухлые яйца. И, судя по телефоннымпереговорам, которые мы слышали, такое отношение полагалось каждомуклиенту – туристов только что на помочах не водили, если,конечно, они нуждались в опеке. А я нуждалась.
Вообще, это нормальнодля Америки – все мелкие конфликты, которые возникали,всегда решались в пользу клиента. Недодали сдачи, недолили рома вкоктейль, заглючил купленный девайс – стоило толькосказать, и всё исправляли с извинениями. И потому наши люди, которыеработают в этой стране в сфере туризма, должны соответствоватьтамошним стандартам в идеале. За всех не скажу, но нам повезло. Ябесконечно ценю вежливость и выдержку, и Валера, на которого внезапносвалились две женщины и утка, был безупречен.
Отель попался ужасномилый, и всего по паре: в номере две комнаты, два телевизора, дватуалета и четыре подушки на огромной кровати. Нам с уткой хватило всамый раз. Вот только океан был один.
Когда я уезжала,подруга сказала, что океан – это большое утешение. Дажеесли у вас всё хорошо. К середине жизни в каждом из нас накапливаютсяусталость и печаль, оседающая сыростью в лёгких и тяжестью на сердце.И поэтому однажды нужно обязательно собраться, проделать все этиглупости с визами и перелётами и всё-таки выйти на берег, дать десятьбаксов смуглому парню, который принесёт шезлонг, полотенце и зонтик.И сначала уляжется суета вокруг вас, потом внутри и станет ясно, чтоименно сюда вы шли, ехали, летели, ползли всю жизнь; что именно вэтой колыбели вас качали тридцать или сорок лет назад, и в нейоднажды укачают лет через сорок или пятьдесят – какповезёт. Когда перестанете реветь, ступайте в воду, и она будет, каквся нежность, которая выпадала на вашу долю, и как любовь, которойкогда-либо не хватило – вы теперь знайте, что она никудане исчезала, она вся там, в океане, и вечно ждёт вашего возвращения.
* * *
Кажется, за эту поездкуя повидала больше мостов, чем за всю предыдущую жизнь. У меня к нимслабость, каждый раз, оказавшись над водой, так и тянет Проститься,Принять Решение, Загадать Желание или попросту утопиться. Но однатолько дорога в Key West, это долгая цепь мостов, соединяющихострова, и у меня в конце концов закончились желания, решения иобъекты для прощаний, а топиться не захотелось совсем.
Я собиралась взглянутьна домик Хемингуэя. Мне говорили: «Лучше поезжайте на Кубу, вего настоящий дом, где он застрелился». Но я не хочу смотретьдом, где он застрелился, мне интересно, где он написал «По комзвонит колокол». Оказалось, что главное там – толпакотов-вырожденцев. Толстые, часто плешивые и, видимо, совершеннобезумные, потому что вряд ли можно сохранить здоровую психику притаком трафике, – они прекрасны. Про традиционнуюшестипалость вы наверняка знаете – мне на минуткупоказалось, что Хэм вывел их специально, чтобы научить печатать намашинке.
Сам Key West настолькопохож на декорацию, что я даже захотела посмотреть местное кладбище –точно ли в этом городке живут и умирают настоящие люди? Оказалось,точно. Но парк Universal местами выглядит гораздо достоверней. О,если вы не любите всяческие шоу так, как не люблю их я, обязательнонужно заехать в Universal. Для начала вид аутентичных американскихгорок напугает вас настолько, что вы гораздо легче смиритесь сдругими аттракционами и покорно пойдёте во все павильоны без разбора.Прелесть их в том, что, заходя внутрь, никогда не знаешь, испытаниекакого рода тебя ожидает. Разве что по косвенным признакам можнодогадаться: попросят ли оставить сумку в камере хранения, какзафиксируют в тележках – лёгким поручнем или зажмут такойнешуточной хреновиной (скажу сразу, если хреновиной, вы пропали).Потом вас некоторое время будут трясти, переворачивать, обливатьводой, опалять огнём, пытать сферическими «болтанками»,словом, развлекать, и где-то после пятого павильона у вас разовьётсястокгольмский синдром, и вы сами начнёте рваться во все тяжкие. Кромеамериканских горок, конечно.
Рассматривая этуигрушечную жизнь – Key West, Universal и район Майами-Бичв стиле арт-деко, имея в списке экскурсий пункт «виллызнаменитостей», я уже начала подозревать, что мне подсунулиненастоящую Америку, которая находится внутри стеклянного шара скукольными домиками, только при встряхивании сверху сыплется не снег,а блестящие пылинки, и всю эту прелестную конструкцию ленивопокачивает океан. Но тут мы действительно поплыли смотреть виллызнаменитостей, и, наглядевшись на резервацию для звёзд, которыхсодержат на острове, – разумеется, сказочном, –я соскучилась и стала глазеть в другую сторону. Я снова увиделамосты, грохочущий порт, набитый старым железом, услышала, какперекрикиваются баржи и лайнеры. И в этом было столько мощи, чтокак-то сразу стало понятно, на чём на самом деле держится та фанернаяАмерика для туристов. А позже мы катались на монорельсе и за окнамискользили небоскрёбы, средоточия бизнеса и огромных денег –не только шальных, но и вполне солидных.
И это тоже была далеконе вся Америка. Мне ещё хотелось увидеть крокодилов, и мы отправилисьв Национальный парк Everglades. Навигатор сбился с пути, и я вдовольнасмотрелась на бесконечные ухоженные поля, на лошадей, на пальмовыеплантации, на медленную фермерскую жизнь, которая слишком скучна дляпутеводителей, но составляет ещё одну из основ спокойствия этойстраны. Мы даже съехали на просёлок, и растрясло нас там не хуже, чемпо дороге в какую-нибудь деревеньку Путятинского района Рязанскойобласти. Но потом, потом мы всё-таки нашли крокодилов, и я совсемпотеряла голову. Почему-то субтропические болота более всегонапомнили мне о рае – рае в кувшинках и безмятежныхзарослях, с белыми тонкошеими птицами и бессмертными черепахами.
На человека тамнападает дурацкое умиление. Когда катер завёз нас в тихие воды,поросшие высокими травами и низкими кустарниками, проводник заглушилмотор, издал несколько квакающих звуков и закричал: «Ланч!ланч!» – и это было мило, хотя обычно я не люблюстоль незатейливого юмора. Но если неподалёку и правда видишь сероебревно с глазами, а катерок такой старенький, то это, действительно,прозвучит. Ещё мне дали подержать парочку молодых крокодильчиков. Онивлажные, нескользкие и очень-очень нежные.
…Я всё пытаюсьсообразить, что же такое важное узнала об Америке – чтоона большая, сытая, разная. И над ней огромное небо. Мы как раз ехалив Орландо, и, чтобы не скучать, я начала писать рассказ, один из тех,какие мне особенно нравятся, – как никто никого не любит икаждый невыносимо одинок. И вот когда внутри текста совсем неосталось надежды, Маша вдруг сказала:
– О, какоекольцо в облаках… Ещё одно! Боже… – и тут жебросилась снимать.
Я тоже взглянула вокно: высоко в небе кружил маленький самолётик, выписывая слова LoveGod.
Я подумала, что такимдурочкам, как я, конечно, счастье, потому что мы пишем и пишемпечальные глупости в своих ноутбуках, а нам всё же иногда отвечаюточень просто и с бесконечным терпением.
СКАЗКИ С ПЛОХИМ КОНЦОМ РАССКАЗЫ

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Восхитительный, нонесколько рассеянный израильский сервис дал сбой, и мне не доставилина борт самолёта крем, заказанный накануне в duty free on-line.Поэтому, добравшись до Тель-Авива, я первым делом отправилась искатькосметическую лавочку.
Но у вас не будет всейполноты картины, если я не скажу о том, как ехала в машине ибессмысленно улыбалась, потому что в Москве сегодня выпал снег, ивсего пять часов назад я смотрела на слякотную серую землю, а теперьвижу сияющее ночное шоссе, глупые пальмы, слышу тёмное море иболтовню иноязычных таксистов в эфире. Важно также отметить, что,бросив вещи в своём временном доме, я сменила тёплые бархатные штанына розовое платье и серый лёгкий плащ с огромным капюшоном, наделасандалики и пошла добывать всё необходимое для жизни –местные деньги, пол-литра свежего гранатового сока, пакетики с мятнымчаем и крем, конечно же.
И обязательно нужноупомянуть ликование, кипящее в северном теле, которому внезапноотменили приговор к пятимесячной зиме (хотя его на самом деле всеголишь отсрочили на пару недель, но тело ничего не соображает и непредугадывает).
И со всем этим яоказалась на пороге лавочки с недвусмысленным ассортиментом и страшнообрадовалась, когда девушка за кассой крикнула с порога: «А нупошла отсюда!»
– О, выговорите по-русски, замечательно!
– Ой,простите, простите, это я не вам, кошке! Она целый день сюда лезет,извините!
– Ничего, явидела.
Я в самом деле заметилабелую кошечку, которая зашла в дверь с естественным видом, не таясь ине смущаясь, будто точно знала, которая из баночек ей нужна. Дажезавидно, я-то совсем растерялась в незнакомых марках. К счастью,девушка, несмотря на сомнительное приветствие, была любезна и нашладля меня что-то не слишком жирное и душистое.
А потом, потом городраскрывался, легко отдавал и недорого продавал свои радости, солнце,море и мельчайший, смертельно опасный для айфона и фотоаппаратапесок, будто специально созданный для того, чтобы люди большесмотрели и видели, а не щёлкали бездумно камерами, не рассылалиэсэмэсок и не обновляли статусов в социальных сетях.
И в каждой точкегорода, стоило повернуть голову, я замечала рыжий, белый, чёрный,серый или вовсе неопределённого цвета силуэт с напряжённым хвостом ивнимательными ушами, надзирающий за миром, контролирующийпространство или абсолютно безразличный. Даже в кафе, где я повечерам заказывала пирог take away, эмблемой была кошечка, точней,полкошки, лучшая её половина, с головой и передними лапками.
Казалось, онисопровождают каждое моё переживание на этой земле, хотя в моментпринятия самого важного решения никого из них поблизости не было. Этослучилось в пустыне, когда я стояла на романтическом обрыве исмотрела на Мёртвое море и лежащую за ним Иорданию. Пустыня былакаменистой и золотой, море голубым, а тот берег розовым, и глядя наэту колористическую непристойность, я отчётливо поняла: «Хочуздесь зимовать». Не именно здесь, но в этой стране, вмилосердный климатический период, когда нет жары. Определившись сжеланием, я подумала, что нужно будет купить лотерейный билет –иного способа достать необходимые деньги я не знала.
Потом был Иерусалим,город абсолютного спокойствия. Хотя немного его опасаюсь забесцеремонную манеру влезать в душу и там обосновываться так, что тынадолго, если не навсегда, остаёшься с чувством ложной родины,которая на самом же деле не твоя. За притягательность –даже в первый свой приезд я чувствовала, будто возвращаюсь к нему издальних странствий, а теперь и вовсе нахожусь в связи, постояннопомня, что город этот существует. И за обесценивание целей,расщепление остро заточенных московских намерений, которыми япривыкла прошивать реальность насквозь, потому что иначе у нас, намоей настоящей родине, не выжить. И ещё за чувство безопасности: ведьоно не может быть подлинным здесь, в центре национальных,религиозных, территориальных и каких-то там ещё мордобоев. А подиж ты, будто вечности до краёв налили, такая ровность сердца настаёт.
Правда, не сразу.Сначала, как дура, рыдаешь у Стены Плача – у чужих, не длятебя сложенных камней, не имея кровного повода обливать их слезами,не зная даже особого горя, омываешь половину жизни сначала горькойводой, потом солёной, потом сладкой, а в конце и вовсе пресной.
А дальше нужно к себе,в храм Гроба Господня. Какое может быть «к себе» дляатеистов и грешников? А вот такое.
На меня там нападаетнеудержимая газированная радость, и нет в ней никаких постороннихпримесей: ни иронии, например, которую вызывает слишком затоптанноепафосное место, ни тревоги, ни религиозного экстаза. Просто радость,сердечное веселье неизвестной природы, расслабляющее скрученныежгутами нервы.
И где-то после всегоэтого – покой. В этот раз он наступил на горе Сион: я слюбопытством осматривала предположительное место Тайной Вечери, когдако мне на колени забралась хрупкая рыжая кошка, спрятала нос в рукавмоего плаща и замурлыкала.
Здесь простое русскоепонятие «экспириенс» обозначают словом «хавайя» –впечатление, переживание, опыт и ещё что-то. Так вот, это было оно,яркое и утешительное событие: белые стены, каменная скамья и живаярыжая душа в бессмертном месте.
Возможно, поэтому я,гуляя по городу, была чуть внимательней, чем обычно, и заметила настене меловой рисунок – та самая полукошка, начертаннаяодной лёгкой линией. На следующем повороте я снова её увидела, ипотом бездумно шла от картинки до картинки, пока не оказалась возледвери кафе.
– Привет-привет, –сказал мальчик в чёрном фартуке.
У меня нет нашейраспространённой амбиции выглядеть «нерусской» заграницей – наоборот, я всегда радуюсь, когда со мнойразговаривают на понятном языке, и собственная национальнаяпринадлежность не вызывает смущения, «мой папа из Рязани»обычно говорю я, делая упор на чуть вульгарную открытую «я».Куда же деваться, если так оно и есть.
И в этот раз сталоприятно, что не надо обходиться обычным туристическим набором «инглишменю плиз, дабл эспрессо энд каррот кейк, спасибо», а можнопо-человечески.
Мальчик, впрочем, повёлсебя странно. «Погоди, я сейчас, – сказал он,развязал фартук и начал гасить лампы над стойкой, – быстрозакроюсь, и уходим».
– Вы точноменя ни с кем не путаете?
Он сделал кислое лицо,перестал суетиться и с нарочитой усталостью осел на высокий барныйстул.
– Хорошо,давай пойдём обычным путём. Как вас зовут, давно ли вы приехали,хотите, я покажу вам город, может, на «ты», меня зовутШахор…
– Ладно-ладно,поняла, но имя, правда, не лишнее.
Иногда это вдругпроисходит со мной: раз за разом отгоняешь людей без всякой затаеннойгордости «ах, опять меня хотят», остро чувствуянеуместность их вторжения в личное пространство, искренне обижаясьвсякий раз, когда «лезут», а потом вдруг без особыхоснований выбираешь кого-то, прямо-таки с неприличной лёгкостью даёшьему руку, внимание, время, да чего уж там, просто «даёшь»в самом вульгарном смысле.
Не то чтобы я выбралаэтого мальчика для всего, но чтобы провести вечер в городе, онгодился.
В физиологическомсмысле мне тут годится каждый третий, все эти высокие гибкие горячиебрюнеты, но именно в силу всеобщей подходящести я предпочитаювоздержание – зачем, когда пропадает уникальность выбора.Но этот мальчик был особенный, он излучал специальное местноеспокойствие и точность каждым своим движением. Кстати, почемумальчик, ведь юноша явно и давно совершеннолетний? какие-то отголоскибарского обращения с обслугой или желание зафиксировать возрастнуюразницу?
Есть большаятерапевтическая польза в шашнях с тем, кто заметно моложе. И дело нев том, что взрослая женщина таким образом самоутверждается. Наоборот,тем самым она лишается иллюзий, не питая даже крошечной надежды наразвитие, на подлое «навсегда», отравляющее обычныесвязи. Нет ни малейшего шанса, что вы как-нибудь так исхитритесьпостроить отношения, чтобы вдруг зажить парой, нарожать детей иостаться вместе до конца ваших дней. Изначально ты подписываешьсоглашение о сиюминутном счастье без продолжения, и как этоосвобождает – не пересказать. Ничему не надосоответствовать, никаких стратегий можно не вырабатывать, толькопросто быть сейчас. Честное слово, женщины философского складаспособны ощутить в этом прикосновение к вечности, а те, что попроще,вроде меня, просто получают бездну удовольствия.
– Для кускамяса я слишком быстрый, – вдруг говорит мальчик, и передомной сразу открываются несколько возможностей. Во-первых, уйти.Читать чужие мысли неприлично, комментировать их – темболее, поэтому имею право обидеться. Во-вторых, можно сделать вид,что я не поняла реплики, переспросить, но совершенно очевидно, чтоэто нахальное существо не смутится и разъяснит, что именно оно имелов виду. Поэтому я печально сказала: – Что, у меня до такойстепени всё написано на лице?
– Я оченьвнимательный. Но я не обижаюсь, и ты тоже не надо. Просто у тебя маловремени, поэтому без ритуалов.
– Угу. «Вычертовски привлекательны, я чертовски привлекателен…»
– Ай, ну!Кто говорит о пошлости? И вообще, не рано ли наскакивать, мы жетолько что познакомились, «а ты уже на него с ножом».
– Правда?Что-то я не помню, чтобы ты спросил моё имя.
Пока мы перебрасывалисьсловами, он успел протереть кофемашину, опустить жалюзи, совершитьещё сколько-то необходимых ежевечерних действий, а теперь замедлилсяи очутился рядом. Глаза у него, оказывается, довольно светлые, скорейзолотистые, чем карие. Говорят, пророки обычно желтоглазые.Расстояние между нами сделалось плотным, и я подумала «опаньки».Или «хм». Ну или что-то такое, что обычно думаешь, когдадело пахнет жареным. Но мальчик в этот раз не стал комментировать, асказал:
– Раз так,буду звать тебя Айфора.
– Батюшкимои, чего это?
– Серая.
– Фига,комплимент.
– Сееерая, –он прикоснулся к моему плащу так осторожно, что я даже не вздрогнула,а ведь страшно не люблю, когда посторонние трогают руками.
Надвинул капюшон мне наглаза, взял за плечо и повёл к выходу.
– Извини,что опять критикую, но я ни хрена не вижу.
– Оченьхорошо, под ноги можешь смотреть, и хватит. Постой пока, –мы переступили порог, и он отпустил меня, чтобы запереть дверь иставни. Я покорно ждала, наслаждаясь нарастающим абсурдом. Конечно,могла бы начать беспокоиться. Паспорт, айпад и кредитка осталисьдома, так что я в худшем случае могла попасть на водительские права,несколько сотен баксов и телефон. Ах, ну и на девичью честь и жизньзаодно. Прислушалась к себе – страха не было.
Шахор беззвучноприблизился и не то чтобы обнял, но аккуратно, не прижимая, взялруками и просто встал рядом.
– Интересно,как ты при всей тревожности такая безрассудная… Хотя понятно.
– Я всёвремя на войне со своими страхами… Почему понятно? –меня заполнял покой, возникающий от тяжести ладоней и мягкогокорично-кофейного запаха. Бармены пахнут удовольствиями, если неперегаром.
– Кошачье.Чуткость, любопытство. Боятся и лезут, знают про девять жизней, ловятнастроения.
«Эхма, всё-такидо банальностей докатились. Кооошечка, значит, киииска».
– Теломразговариваешь. Сейчас здесь напряглась, – потрогал междулопаток, – и хвостом дёрнула.
Хвост он обозначать нестал.
– Пошли, тутнедалеко.
Он довольно быстроповёл меня узкими темнеющими улицами, капюшон упал на плечи, но я всёравно не понимала, где мы и куда идём. Ну да чего уж там. В концеконцов, мы подошли к калитке, Шахор просунул руку между прутьямирешётки, отодвинул засов и впустил меня в садик.
На плечо спикировалаветочка с коричневыми листиками и жёлтыми семенами.
– Чегоэто? – тревожно спросила я.
Шахор осмотрел ветку ивеско ответил:
– Этокакая-то неизвестная фигня. Сейчас у Хавы узнаем.
Перед нами стоялатолстая седая женщина. Я, конечно, вздрогнула.
– Да что жвы здесь все бесшумные такие, – пробормотала я и сразупоздоровалась, как положено, с фальшивой туристической интонацией, –Хаааай.
– Айфорадеревом интересуется, Хава.
Женщина такжевнимательно поглядела на ветку и важно ответила:
– Должнасогласиться с мнением Шахора, это действительно какая-то неизвестнаяфигня.
– Но онарастёт в вашем саду, мадам, не мешало бы её разъяснить всё-таки, илинет?
– Какпосмотреть, девушка. Возможно, это я живу в её саду, и тогда стоитозаботиться, чтобы она знала, как меня зовут. А если нет, то имяНеведомая Фигня подходит ей не хуже любого другого.
– О’кей, –вообще-то реплика о чисто русском нелюбопытстве, нетрадиционном дляженщины по имени Хава, вертелась на языке, но я помнила, что Шахорпросил не наскакивать. Они здесь как-то иначе общаются, с должнойиронией, но без агрессии, надо бы сначала присмотреться.
Я и смотрела насумеречный сад, веранду, женщину в тёмном платье, на еёпоблёскивающую седину и большие тёплые руки. Я узнала, что онитёплые, когда она усадила меня на диванчик и укутала пледом.
– Ножкиподбери, замёрзнут, – и я послушно поджала ноги,привалившись к плечу Шахора.
«Кстати, яперестала называть его мальчиком». К ночи люди часто утрачиваютвозраст, а в этом городе все древние, и он, и Хава, и дажемальчишки-ешиботники, играющие на улочках Старого города. Помню, впервый свой приезд я спросила у торговца покрывалами, как пройти кСтене Плача, он показал и уточнил: «Где мальчики играют в мяч,поверни налево». «Интересно, – подумала я, –они что, всегда там играют?»
Когда же дошла иувидела, поняла, что, в самом деле, всегда, они такие же вечные, какнаши московские воробьи, которые возятся в газонной травке уКремлёвской стены из лета в лето, из века в век.
И эти двое, и та рыжая…Господи, опять из воздуха.
– А, ты ужене вздрагиваешь. Это Джин.
Девица манернопошевелила пальчиками и опустилась в плетёное кресло. Интересно, накой ему я, когда тут такие красотки. Шахор успокаивающе погладил меняпо голове и, слава богу, ничего не сказал.
Следующего гостя явсё-таки успела услышать, прежде чем увидела. Пол скрипнул, когдапоявился тяжеловесный блондин и тут же потянулся к столу, на которыйХава поставила блюдо с маленькими сырными булочками.
– Лаван.
Я плохо различала лица,но люди казались неуловимо схожими. Возможно, их объединялаестественность движений, даже белобрысый толстяк был по-своемуизящен, как большой корабль, вплывающий в узкие проливы. Или онипросто были местные.
Ещё одного гостя,точней, гостью, я тоже не услышала, но тут уж не моя вина: лунавсегда приходит тихо. Вчера в Тель-Авиве я наблюдала, как онасмотрится в море, ещё не совсем круглая, а сегодня луна стала целой.Наверное, в Иерусалиме всегда полнолуние.
– Я смотрю,ты вошла в Джер, а Джер вошёл в тебя.
– Ммм?
– Город.
– А. Ядумала, руна, Jera, руна безвременья.
– И вечноговозвращения. И много ещё чего. И город тоже.
Мы обменивалиськороткими фразами и короткими словами, мне на секунду стало неловкоот их ложной многозначительности, но нам действительно хватало, чтобыпонимать.
– Как грибы.
– Лучше,потому что не грибы, это вообще тут всё так.
Хава принесла большойчайник, запахло травяным настоем. «О, щас меня опоят», –подумала я и поудобней пристроила голову на груди Шахора.– Обязательно. Не облейся, – он подал чашку.Поднесла её к губам, понюхала, попыталась разобрать составляющие, ноне смогла и стала пить. Горьковато и свежо. Он гладил меня по головеи приговаривал: – Кошка, конечно, кошка.
Я оторвалась от чашки:
– Если что,у меня нет привычки гадить по углам.
– Конечно-конечно.У них тоже нет – в норме. Если ничего не раздражает. Номир так несовершенен!
– И онизнают это лучше всех, – вступила рыжая, как её? Джин. –Ведь они затевали его безупречным.
«Ага, чокнутая, смистической придурью. Ну даже справедливо при такой-то красоте».
– Напрасноне веришь, сама подумай.
«Так, ещё ижирный Лаван телепат. То есть я хотела подумать, корпулентный», –мысленно поправилась я на всякий случай.
Он тем временемпродолжил:
– Кошки –это единственные существа, которые кажутся людям совершенными вкаждое мгновение жизни. Даже старые, даже когда орут под окнами, дажекогда копаются в лотке, они выглядят чертовски красивыми.Естественными. Изящными. Идеальными.
– Дык,искусственный отбор же, люди тысячелетиями оставляли лучших,остальных топили.
– Собак тожеотбирали, но им далеко до кошачьей грации. И далеко до того обожания,которое люди испытывают к кошкам. Котики лишают человека рассудка,превращая в слюнявого от умиления идиота. Размягчают сердца ирасслабляют кошельки.
– Ой, Лаван,сколько можно потратить на животное? – возразила я.
– Не, я ктому, что кошки продают. Что угодно украшенное изображением котикастановится в два раза желанней, чем такая же вещь без него. Рекламупосмотри. На книжные обложки и открытки. В сумку загляни, тамнаверняка что-то найдётся.
– Вообще-то… –Я покосилась на свою хэнд-мэйдную сумочку, украшенную аппликацией ввиде трёх кошачьих силуэтов, – ага, и чехол для телефонатоже. И на ключах фигурка.
– Вооот! –хором пропели Джин и Лаван.
Но к чему это они?Ладно, продолжим:
– Допустим,людям в ходе эволюции стало казаться красивым то, что полезно, –как большие сиськи. Кошки же мышеловы.
– Но коров икур мы особо симпатичными не считаем, а уж от них пользы гораздобольше.
– Мы их едимвсё-таки, было бы слишком большой травмой, если бы каждый разприходилось забивать что-нибудь настолько милое.
Джин хихикнула, но несогласилась:
– И сновасобаки: они полезней, но не привлекательней для нас. Нет, есть ещёодин ответ. Человек считает кошку прекрасной, потому что он создантак, чтобы считать её прекрасной. Заточен.
– А,слыхала. Пару фантастических книжек читала точно. Правда, на романидея не тянет, но в рассказах проскальзывало. Бог есть кот, а люди –слуги его.
– И чем тебене нравится эта теория?
– Да я прямдаже и не знаю. Отличная, как ни глянь. И почему египтянам надоела ихбогиня, не пойму.
– Возможно,Баст их просто покинула.
– Ага, еёевреи забрали, когда уходили. И вообще, Моисей был кот, и сорок летискал место, где ему будет уютно, – это так по-кошачьи.Жаль, остальное человечество не в курсе.
– Кошки неищут навязчивого обожания, но они везде и всегда в центре внимания. Вцентре мира.
Тут вмешался Шахор:
– Да хватитуже, сама разберётся.
Я только изумлённопокосилась – и он туда же?
– Уж,конечно, разберётся, – снова хихикнула Джин.
Не нравится она мне. Нотут Шахор встал и потянул меня к себе.
– Пойдём.
Я с удивлением поняла,что голова слегка кружится и ноги слабы, но вряд ли это был чай,скорей утомление, темнота, запахи, мужчина, город, синие сполохи,ночные цветы, гладкая кожа, травяная горечь, мягкий плед, шёпот,жёсткие волосы под пальцами, солоноватый поцелуй, серые и розовыеискры, скользкая от пота спина, белые зубы, тягучий вопль, мятныйаромат, рычание, чёрная шерсть на груди, шёлковая простыня, укушеннаяшея, сладость, острые когти, жёлтые глаза, капли крови, полёт ипадение. А потом я уснула.
Сад на рассвете, омытыйночным дождём, серебрился и пах свежестью, птицы просыпались одна задругой, но густые тёмно-зелёные кущи гасили щебет, мир был новенькими тихим в это утро. Хава вышла на крыльцо, неся несколько большихтарелок с варёной печенью и сырой говяжьей вырезкой. За множество летона научилась удерживать их с безупречной ловкостью, но так и непривыкла к бесконечной любви и к радости, которые затопляли её сердцевсякий раз, когда совершался ритуал. Ей даже не понадобилось звать:со всех концов сада потянулись они – рыжие, белые,пятнистые, чёрные и, эта новенькая, серая. Хава опустилась на колени,поставила тарелки и привычно начала называть имена: джинджит, лаван,менумар, шахор [5] .
– Иайфора, – сказала она, – айфора.
И погладила меня междуушей.

КОКТЕЙЛЬ «РУССКАЯ ЛЮБОВНИЦА»

Что может бытьинтересней, чем отметить день святого Валентина в Лондоне, если вдетстве ты читала Диккенса и смеялась над анонимными поздравлениямиСэма Уэллера, адресованными горничной Мэри? Купить старую открытку наПортобелло и настоящее английское сердечко с пчёлкой, а ещё получитьсвою самую главную валентинку от юноши по имени Майкл.
Именно поэтому Катенькаспланировала свой десятидневный отпуск так, чтобы улететь в Москву нечетырнадцатого, как настаивал её начальник, а пятнадцатого февраля.Он хотел видеть её на работе сразу после праздника, но Катенькапроявила неожиданное упрямство: «У меня там жених, понимаете?Же-них».
Это было не совсем так.С Майклом они встретились в прошлый её визит в Лондон, пережиликороткую и яркую страсть, потом по скайпу обнаружили неслыханнуюдуховную близость и сходство вкусов, но всё же о свадьбе речи не шло,оба они были разумными и честными и понимали, насколько мало знаютдруг друга. Но на эти две недели Катенька возлагала большие надежды,и не напрасно, им было так хорошо вместе, что последний, праздничныйвечер она решила провести в своей временной квартирке, а не вкаком-нибудь аутентичном лондонском ресторане. Да, местный колорит –штука любопытная, но ей хотелось держать Майкла за руку, иногдаприкладывать его ладонь к своей щеке и проделывать ещё тысячуглупостей, которые невозможны на людях. Катенька помирала отнежности – Майкл казался «абсолютно нормальнымбританским юношей», как выражался Моэм, таким чистым и цельным,каких в России она не встречала. Сам же он, русско-английскийполукровка, чувствовал в себе славянскую «дичинку»,которая влекла его к загадочной и сложной Катеньке.
И потому вечером онстоял у её двери с цветами и парой бутылок Гросвенор, игристого винаиз Суссекса, безусловной экзотики для Кати. Сердце его сжималось,ведь завтра они расстанутся, и когда Катенька открыла, он заметил наеё лице тень собственных переживаний.
В комнате их ждалисвечи, бокалы и черничный карамболь, но обоих вдруг охватила такаятоска, что Катя не придумала ничего лучше, как предложить:
– Слушай, адавай выпьем?!
Майкл недоуменнопосмотрел на бутылки – «а мы и так собирались».
– Нет, нешипучку, покрепче. У меня тут осталось полбутылки абсента…
– О, этобудет очень русская вечеринка.
– Ну, длярусской нужна водка. Но мы можем выпить на кухне, у нас этопринято, – и она посадила его за крошечный кухонный стол,достала недопитый мятно-зелёный Hapsburg и пару низких стаканов oldfashioned. Абсентных бокалов и ложечки у них не было, но когда этоостанавливало тех, кому тоскливо?
Коричневый сахар пылали плавился в обычной чайной ложке, они смотрели на синее пламя иразговаривали, разговаривали – о детстве, о страхах, осексе, о боли, о многом из того, что не принято обсуждать запределами кабинета психолога. Неожиданно абсент закончился.
Катенька вздохнула ивынула из холодильника игристое вино.
– Катенька,мы умрём.
– Умрём, –бодро ответила она, – но завтра. Тащи бокалы.
Потом белая пенаподняла их над столом и перенесла в постель, они ничего не моглиделать, только лежали, держась за руки, и покачивались на шипучихволнах.
– Катенька,я хотел сказать…
– Молчи,ладно? Плыви.
Сигнал будильника небыл беспощадным, он звучал нежно и вкрадчиво, но беспощаднойоказалась остальная реальность. Плохо было всё. Даже не говоря оголовной боли, глаза не открывались, да и не стоило сейчас смотретьдруг на друга, дышать они просто боялись, а губами шевелили сособенной аккуратностью. Прощание вышло скомканным, и через четыречаса Катенька уже отстёгивала ремень – самолёт набралвысоту, и можно было сбежать в туалет, ополоснуть лицо холоднойводой. Вечером они встретились в скайпе. Катенька посмотрела наизмученную физиономию Майкла и, не удержавшись, фыркнула. А он всеголишь задал ей два вопроса: «Катя, что это было и зачем?»
– Считай,это был коктейль «Русская любовница».
– ???
– Сидеть всюночь на кухне, разговаривать, смертельно напиваться, зная, чтокончится плохо, никакого секса и ад утром – этоочень-очень по-русски.
– Но зачем,Катенька?
– Знаешь…Я не хотела плакать напоследок. И у нас были другие проблемы, кромеразбитых сердец, правда?
Он пожал плечами ипопрощался. В следующий раз Майкл появился в скайпе нескоро, а потоми вовсе пропал, и Катенька так и не узнала, что он хотел ей сказатьтогда, в ночь святого Валентина, когда их укачивали высокие белыеволны.
ДВА БРАТА 2

«Возмутительный случайвандализма: сегодня ночью неизвестные проникли в здание Чердаковскогокраеведческого музея и похитили ряд экспонатов, в частности, знамя28-го отдельного мотострелкового батальона, которое находилось вмузее на вечном хранении. Именно под этим знаменем летом 42-го годапроизошёл легендарный бой на Чердаковской высотке, в котором погиблабольшая часть личного состава. Ведётся расследование».
Газета «Родныепросторы»,
19 июля 2002 года
* * *
Витька с Федькойпоходили друг на друга мало, хотя отцы их были близнецами,одинаковыми, как половинки яблока. Но материнские крови разбавилигустой филипповский замес, и Виктор Антоныч уродился высоким исветловолосым, а Фёдор Василич – мелким да смуглым. И похарактеру они сильно разнились: Витька всегда был тяжеловеснымкнижником, который медленно раскачивается, да сильно бьёт, а Федькаотличался весёлым и суетливым нравом. Смех один был, когда они поулице шли: Большой выступает неспешно и по слову в час бросает, аМалой успевает вокруг три круга нарезать, вперёд забежать ивернуться, рта притом не закрывая ни на минуту. И в детстве они такиебыли, и в старости, весь городок их знал, потому что жили они тут срождения, отлучившись только в эвакуацию, потом в армию и на учёбу.
Умом их Бог тоже разнымнаградил: Витька в инженеры выбился, а Федька так и остался простымслесарем, хотя поначалу рванул за братцем в институт поступать. Но наэкзамене его быстро обломали, сказали, тебе бы на актёрский надо,паря, а так вон в шарагу иди, осваивай честную рабочую профессию.
Женились они в одингод, а девок таких выбрали, что опять весь город насмешили: вам быпоменяться, ребята. Витька взял маленькую быстроногую Шурочку, аФедька – степенную Антонину, на полголовы его выше. На томих дорожки и стали расходиться: женились-то чуть ни на спор,Большой – по сильной любви, а Малой – закомпанию, взял первую, на какую взгляд упал, – тогда любаябыла согласная, женихов-то война выкосила. Но по подлому законуВитькино счастье через пять лет закончилось, убежала Шурочка намаленьких своих ножках с заезжим артистом оригинального жанра игодовалую дочку с собой прихватила, а Тоня так и прожила жизнь сблудливым своим муженьком, и померла на седьмом десятке то ли отсердца, то ли от накопившейся женской обиды. Сын их единственный,приехавший из столицы на похороны, после поминок плюнул отцу под ногии зарёкся впредь ездить к нему, козлу старому, который изменами матьв могилу свёл.
И снова сравнялисьбратья, оба остались одиночками, Витька-то и не женился потом, послеШурочки, а Федька хоть без бабьего внимания не остался, но от ЗАГСабегал, как от чумы. Когда стало им за семьдесят, съехались вдвухкомнатную Федькину квартирку, в которой поддерживаликакой-никакой порядок приходящие женщины, а холостяцкую Витькинуоднушку на первом этаже, зато на главной улице, сдали под офисторгашам каким-то. Да пенсии у обоих, да надбавки. Так и жили.Бодрые, дружные и почти всегда трезвые.
И никто не знал, что узанятных стариканов есть тайна, которая десятилетиями глодала ихсердца: оба они были дезертирами.
* * *
Когда началась война,им было по пятнадцать. Федька весенний, Витька по осени родился, иоба они знали, что в сорок четвёртом предстоит им пойти вслед заотцами, которых призвали в первые же военные дни. Конечно, тогда всеверили, что победа совсем скоро, и пацаны всерьёз переживали, что наих долю славы не достанется. Но потом поняли, что всем хватит инаград, и пуль: фронт стал подступать к Чердаковску уже в началесорок второго, и гражданское население эвакуировали в Ташкент. Туда ипришла весть, что отцы их, Антон и Василий Филипповы, пали смертьюхрабрых на той самой Чердаковской высотке, на которой всё детствостроили схороны, выкурили свою первую папироску, а в юности впервыепоцеловались с девками. Фашисты заняли холм и с удобствомобстреливали город, пока бойцы 28-го батальона не выбили их оттудаценою собственных жизней.
Это как в кино было,замедленно и страшно. Федькина мать увидела, что почтальоншаподъехала к воротам, бросила в ящик два квадратных конверта иумчалась на своём ржавом велике так, будто сама смерть за нейгналась. И Витька потом до конца дней помнил, как тёть Катя медленно,будто на верёвке её тянут, идёт к калитке, забирает конверты и несётв дом. И как начинает кричать мама, всхлипывает Федька, по-детскиплачет сердобольная квартирная хозяйка, и как бабка молчит. Она долгомолчала, железная их бабка Настасья, а потом встала и пошла вкомнату. Позвала их всех с порога, а на хозяйку цыкнула. Закрыладверь, достала из угла жестяную коробку в красных маках, гдехранились их семейные документы. Сложила туда похоронки, но неубрала, а вынула со дна метрики – Федькину и Витькину.Поглядела внимательно и спросила ручку. Три штуки расписала набумажке, выбрала одну и твёрдой рукой исправила цифры –две шестёрки на две восьмёрки и бритовкой подчистила.
– Чего ты,бабенька, – испугался Витька.
– Аничего, – ответила она, – не отдам я ей вас.
– Кому? –не понял он.
– Ей. Неспрашивай.
И никто не посмелослушаться. Так и стали они четырнадцатилетними, и когда на учётпошли становиться в местный военкомат, никто подлога не заметил,железная рука была у бабки Настасьи. Выдать их некому, эвакуированныхчердаковцев разметало по стране, а по возвращении выживший народ и непомнил, кому там сколько лет. В армию пацаны пошли уже в мирномсорок шестом, отслужили с честью, и никто, кроме них, не знал, чтоникакие они не отличники воинской подготовки, а уклонисты, дезертирыи крысы позорные.
И стыд их глодал, изависть. Потому что их поколение разделил огненный рубеж: по однусторону остались они, малолетки, не нюхнувшие пороха, а по другуюбыли точно такие же парни, но с наградами, с боевым опытом и с такойтяжестью в глазах, будто они на целую жизнь старше. Только мало ихвернулось, до невозможности мало. Им и почёт был, и льготы, и зелёныйсвет везде, но не тому завидовали братья, а что совесть у них чистая,ночами спать не мешает. Солдатам мешало спать другое –кошмары, от которых они просыпались в поту, нескончаемые взрывы вголове, лица мёртвых товарищей и мёртвых врагов, но об этом кто жезнал из тех, которые в тылу отсиделись. Федька с Витькой только ихславу видели и свой позор. И когда перед ними закрывались двери,когда обходили с новым назначением или квартирой в пользуфронтовиков, они только кивали покорно. Оттого их считали честнымибессребрениками, уважали и тоже продвигали потихоньку, только не былоим радости на веки вечные, зачеркнула им бабка жизни, когда двадцатьшестой на двадцать восьмой исправила.
Перед смертью онапозвала их, глянула и говорит:
– Ничего.Ничего. Зато живые. Хватило с неё Антохи с Васенкой, – иглаза закрыла.
В июле две тысячивторого Чердаковск изготовился праздновать шестьдесят лет с тойвеликой битвы, где полегло столько народу, в том числе и двое жителейгорода, братья Филипповы, чьи фотографии висели в музее. Школа носилаих имена, а их сыновей приглашали на Девятое мая выступать переддетьми. Они отбивались каждый раз – да не ветераны мы, повозрасту не прошли, но директриса всегда уговаривала, напирая мягкойгрудью на податливого Федьку: – Ах, Фёдор Василич,расскажите про отца вашего героического, детки ждут, – ивсё время они соглашались «в последний раз». Приходили налинейку, блестя юбилейными медалями тружеников тыла, рассказывали обое то, что удалось узнать краеведам, получали свои цветы ипродуктовые наборы, а вечером сильно и страшно напивались вдвоём.
На июльский праздничныймитинг их тоже звали в обязательном порядке, секретарша изгорисполкома настойчиво обзванивала всех уцелевших «ветеранчиков»,а их в первую голову, как же – дети героев. Братьяупирались, и однажды к ним притащилась целая делегация во главе смэром.
– Христомбогом прошу, Фёд Васлич, Виктор Антоныч! Без вас какой же праздник!
– Хватит.Устали мы в свадебных генералах ходить, – сумрачно ответилБольшой.
– Последнийраз, клянусь-обещаю. Областное начальство приедет, концерт закатим.Самого Газманова ждём и группу «Комбинация».
– И Апинабудет? – внезапно оживился Малой.
– Нет, наАпину бюджета не хватило. Но там и других красавелл хватит. Апина-тоне та нынче.
– Самоеоно, – заверил Малой, – баба в соку. Уж сколькомечтал её того-этого. Познакомиться.
Большой протянул черезстол длинную руку и невозмутимо отвесил брату подзатыльник.Секретутка мэрская фыркнула чаем.
– Уважьтегород, – снова попросил мэр напоследок, вставая из-застола, – чего хотите потом требуйте, но уважьте.
Вечером наканунеторжества братья сидели в городском парке и неспешно разговаривали.Густо пахли липы, горько тянуло Федькиной «Явой», дневнаяжара наконец-то отпустила, оставив по себе сердечную тяжесть. Или отдругого болело в груди, кто же знает. – Что, Витя, сходим,опозоримся? – с фальшивой лихостью спросил Малой.
– Сил моихуже нет, Федя. Столько раз я про тот бой рассказывал, будто сам тогдас отцами нашими под пули бежал. Хоть бы раз, один только раз взойтина ту высотку под огнём, мы бы грех наш навсегда искупили.
Малой задумался и вдругсказал:
– А ивзойдём, отчего ж не взойти. Огня не обещаю, но давай хоть сейчасподнимемся, землю понюхаем. Атака на рассвете началась, и мы под утропойдём.
– Спектакльвсё это, Федя, ложь и глупость.
– Что жделать, Витя, нет у нас другой жизни, только такая, с лажею и дурьюнашей. И знаешь, чего? – он вдруг рассмеялся. –Давай-ка мы по серьёзке пойдём, с оружием и знаменем.
– Да тырехнулся, братик? Я давно за тобой странности замечал, но чего ж ты идо девяноста не дотерпишь, прям щас сбрендишь?
– Натуральнотебе говорю, в музее сторожихой Олимпияда-80 служит, а я к ней ещё скаких годов подход имею. Пошли-пошли, – Малой сорвался соскамейки, потянул брата за руку.
Большой со вздохомподнялся.
– Преступнаяты рожа, Федя, и бабник притом, – но обречённо поплёлсяследом.
Поздней ночью вмузейное окно постучали. В комнатке сторожихи ещё горел свет,дородная Липа распахнула створки и зычно крикнула в темноту: – Ктотут, окаянные! А ну милицию щас вызову!
– Тихо,тихо, красавица, – зашелестела темнота, – яэто, Феденька твой, затосковал малость, пришёл сердце об тебяпогреть.
– Старый тычёрт, – изумилась Липа, – где твоя совесть?Сколько я из-за тебя слёз пролила, из-за блудника, да и на погосттебе скоро, а ты всё стыда не нажил. А ну пшёл отседова!
– Липушкамоя сладкая, цвет медовый, прости меня, дурака. Я ведь счастья своегоне знал никогда, а сегодня сидел-сидел, да и понял. Повиниться мненадо перед тобой, радость моя.
– Ладно.Винись, – голос сторожихи отчётливо смягчился.
– Да что жя, как трубадурень какой, под окном разливаться должен. Уж ты пустименя, милушка.
– Не могу я,сигнализация тут на двери, Феденька.
– А я вокно, в окно, – забормотал Малой и ухватился заподоконник.
Большой молча подсадилего и полез следом.
– Батюшки, аэто ещё что, – взвизгнула Липа, – так мы недоговаривались!
– Тихо-тихо, –заворковал Малой, – братец это мой. Я его позвал, чтобувидел он, какая женщина мне сердце надломила и жизнь покорёжила.
– Врёшьподи, козёл вонючий, – нежно вздохнула сторожиха.
– Ни божемой!
Большой тихо звякнул втемноте авоськой.
– Зазнакомство, королевишна! – предложил Малой.
– Ой, уволятменя, – запричитала Липа, доставая из ящика три гранёныхстакана, – загубишь ты меня, отрава старая.
– Обижаешь,Липушка. Я, может, свататься пришёл, новую жизнь хочу начать!
– Да иди ты!
Разлили первую. Малойзабалтывал сторожиху так, что брат его потихоньку начал ёжится –неужто и правда жениться надумал. Федька меж тем взял свой стакан,чокнулся с Липой и пригубил, глядя ей в глаза.
– За нас!
Липа разом проглотиласто грамм и похлопала ресницами.
– Горчит,проклятая, как вся моя жизнь. А вы что ж не пьёте, Виктор Антоныч?Пропускаете.
– Я,уважаемая, – сказал Большой, – всё спроситьхотел. Отчего вас Олимпиадой-80 прозывают?
Сторожиха всплеснуларуками от возмущения, но Малой властно обнял её и сказал:
– Молчи,женщина, я отвечу. Дурной ты, Витя, такие вопросы даме задавать, но яобъясню, стыда в этом нету. За дородность Олимпиаду нашу такпрозвали, восемьдесят – это вес в килограммах.
Липа гулкорасхохоталась:
– Теперь-тоя все сто двадцать Олимпиада, чего уж.
– Красотамеры не знает! По второй, за красоту! – и вылил в стакансторожихи остаток бутылки.
– Только ужи вы не пропускайте! – она подождала, пока они допьют, ибодро залила в горло водку.
– Пианисточкаты моя, – Фёдор поцеловал её в откинутую шею, а сторожихавнезапно захрапела.
– Что сней? – изумился Большой.
– Клофелин.А ты думал – мы этакую махину вдвоём перепьём? Давай,быстро кладём её на диван и работаем.
Пристроив Липу, Малойпротёр стаканы и бутылки, убрал лишнюю посуду, а Большой тем временемколдовал над сигнализацией. Через несколько минут всё было готово, ибратья тихо вошли в первый зал музея. Стараясь ничего не задеть,быстро прокрались мимо рушников и черепков позапрошлого века,миновали экспозицию народных чердаковских промыслов и вошли в залбоевой славы. Со стены прямо на них смотрела сильно увеличеннаяфотография отцов. Братья стояли в обнимку, в новенькой форме иулыбались в камеру. Через несколько минут им предстояла отправка нафронт, на смерть. Но сначала – на подвиг.
Витька вгляделся в ихлица, залитые лунным светом, и подумал, что впервые они смотрят нанего без упрёка и презрения. Затея сыновей явно им нравилась. Темвременем Малой подошёл к витрине, в которой лежал ППШ, найденный наместе боя, осторожно поднял стекло и мотнул головой. Большой забралавтомат, а брат опустил стекло на место и снова протёр полотенцем.

– Нечего имотпечатки оставлять.
Тем временем Большойподошёл к знамени, стоящему в углу, ухватился за древко и вытянул егоиз подставки. Ветхая пыльная ткань легко коснулась его лица.
– Всё, идём?
– Погоди,давай уж и обмундирование.
В шкафу висели двакомплекта солдатской формы. Большой глянул с сомнением, но брат ужеоткрыл дверцу.
Через несколько минутони вернулись в комнату сторожихи.
– Спит, какдитя, красотуля моя. Утром не вспомнит ничего, –удовлетворённо заметил Малой.
– А ну каквспомнит?
– Да брось,кто поверит, что два старикана… – Он сложил добычув авоську.
Большой первым вылез изокна, принял сумку, знамя и братца.
– Всё,уходим.
Они трусцой побежали всторону окраины, стараясь не выходить из тени домов и деревьев, –луна в ту ночь была яркой.
К концу улицы Федьканачал задыхаться:
– Помедленней,не гони так, сердце не казённое. Отрастил ножищи и рад.
– Куритьменьше надо, – буркнул Большой, но скорость сбавил.
У подножия холма ониостановились передохнуть. – Ладно, переодеваемся, –скомандовал Малой и первым начал скидывать одежду.
Большой вздохнул,подобрал его скомканные тряпки и стал тщательно складывать. Потомразоблачился сам и неспешно принялся одеваться. Форма была примерноодного размера, поэтому Малой подвернул рукава и штанины, а Большому,наоборот, оказалось коротко. Сапоги же пришлись впору обоим, Федька сдетства был гусь лапчатый, носил, как и Витька, сорок четвёртый.
Одевшись, Малой повесилна грудь ППШ и цапнул знамя.
– Нет уж, –Большой решительно отвёл его руку, – я понесу. Ты и такеле дышишь.
На самом деле они обачувствовали себя странно. Возраст и выпитая водка давали о себезнать, но влажный ночной воздух пах лесом, ночными цветами и луной, ис каждым вдохом они ощущали в венах новую сильную кровь и нарастающуюрадость. И даже знамя, поймав прохладный ветер, развернулось иперестало отдавать пылью.
– Пошли,братка, недолго осталось, скоро светать начнёт.
И они тихо двинулись потропе вверх.
Они шли, прислушиваясь,прижимая к груди оружие и чутко всматриваясь в темноту. Им началоказаться, что где-то наверху сонно дышат несколько сот вражескихлёгких, а за их спиной осторожно, след в след, идут наши. Те, с кемпредстояло сегодня умереть. Деревья начали редеть, и они поняли, чтовосток над ними посветлел.
– Ну что,брат, – Большой остановился, не оглядываясь. Малойприслонился к его плечу.
– Ничего,брат. Пора. Давай-ка, – Малой внезапно улыбнулся, набралвоздуху и заорал: – В атаакуу! За Родину! – икинулся вперёд.
Большой тоже закричал ипобежал за ним.
Братья неслись быстро,будто им не больше тридцати пяти, будто не было позади ни долгойжизни, ни стыда, а был только город, который надо защитить, и остаткидвадцать восьмого батальона. Впереди они услышали немецкую речь ищёлканье затворов. Малой вскинул автомат и начал стрелять. Большойдаже не успел удивиться, что музейный металлолом заряжен, он простоперехватил знамя поудобней. Древко чуть вибрировало в его руке, иполотнище, кажется, слегка светилось алым – или этоначиналось утро.
– Ааааааа! –орал Малой и летел навстречу яркому свету.
И Большой тоже орал илетел, пока огонь не ударил его в грудь и не отбросил назад. Рядомсвалился Малой, гимнастёрка его быстро намокала от крови, но над нимиуже грохотали сотни ног, кто-то подхватил знамя и помчался дальше.
Большой дотянулся доплеча брата и подумал, что они победили. И успокоенно закрыл глазанасовсем.
* * *
…
«Происшествия:при невыясненных обстоятельствах пропали два жителя города, ФилипповВиктор Антонович и Филиппов Фёдор Васильевич, 1928 года рождения.Обстоятельства их исчезновения расследует милиция, ведутся поиски».
Газета «Родныепросторы», 21 июля 2002 года
И ФАПОТЬКУ

Шапочки завезли наЗемлю студенты.
Выпускники АкадемииКосмического Бизнеса проходили преддипломную практику на планетеЦоцериа. По общепринятым условиям группу будущих КосмическихМаркетологов засылали на неисследованную планету земного типа –конечно, после того как учёные удостоверялись, что на ней нетразумной жизни, смертоносных инфекций и стратегических полезныхископаемых. Сразу после соответствующих исследований с цепи спускали«соль Земли», молодых и горячих первопроходцев рынка. Втечение трёх месяцев студенты должны вдоль и поперёк прошерститьновую планету и выяснить, каков её коммерческий потенциал, есть ли наней что-нибудь полезное для цивилизации. Что-нибудь, чем пресыщенныемиры можно встряхнуть, удивить, развлечь – и выставить набабки. Новая пища, интересные наркотики, места для отдыха и охоты,животные, пригодные в качестве домашних любимцев, декоративныерастения, ценные породы дерева, экзотические минералы –студентам предлагалось включить интуицию и воображение, а заодноприменить знания, полученные за годы обучения. В группу входилиспециалисты разных профилей – химики и художники, медики имодельеры, биологи и фармацевты, планетологи и дизайнеры. Нообъединяли их цепкость и желание извлечь выгоду из всего на свете.Мир давно уже подчинился индустрии развлечений, наука стояла наслужбе у потребителя, а исследованием ради знаний в последние летдвести занимались разве что младенцы, когда рассматривали собственныепальчики, лёжа в колыбельках. Всех остальных интересовало только то,что можно продать.
Известно, что первойобладательницей шапочки стала Джоконда Минг. Именно она однаждызаснула под развесистым деревом, покрытым крупными пушистыми цветаминежно-зелёного оттенка. Джоконда явилась туда, чтобы понаблюдать закозосвинками, которые любили объедать молодые побеги, растущие нанижних ветках. Миленькие зверушки, но их мясо не отличалось приятнымвкусом, а шкурка была слишком тонкой и линючей для выделки. ЗоологМинг решила последить за ними в естественной среде, чтобы оценитьэстетическую составляющую потенциального товара, вдруг им свойственнакакая-нибудь невиданная прыгучесть или экзотические брачные танцы.Или, например, восприимчивость к дрессуре и дружелюбие. Последнееказалось наиболее вероятным – девушка проснулась оттого,что в лицо ей ткнулся тёплый бархатный пятачок. Она открыла глаза ипротянула руку, чтобы почесать животное между рогами, но козосвинхрюкнул и отпрыгнул.
– Ха,чертёнок, смешной какой! Не воняй ты так, цены б не было. А сейчасразве что сатанистам продать…
Осторожно приподнявшисьна локте, Джоконда осмотрелась: маленькое стадо резвилось вокруг,животные то и дело подскакивали на задних ногах, тянулись, стараясьдобраться до веток, а с потревоженного дерева плавно осыпались лёгкиезелёные соцветия, цеплялись за рожки, подрагивая, будто пышныесултаны на цирковых лошадях. Один цветок спланировал к Джоконде, иона украсила им свои пепельные волосы.
Впрочем, пепельными ихможно назвать только из любезности – на самом деле онисерые. Собственное изысканное имя девушке тоже не подходило –бледной рыхлой толстухе больше годилось краткое Джоки, приклеившеесяк ней в группе.
Именно так её окликнулЙоши Пе’трофф, вредный педиковатый дизайнер, лучший на потоке.Но практика уже приближалась к завершению, а он ещё не успелотличиться и потому был особенно желчен:
– Эй, Джоки,ты добыла себе шапочку?! Успела встретить своё счастье?
Девушка не ответила,раздраженно пожав плечами, но он не успокоился и стал рассказыватьпарням древнейший бородатый анекдот:
– Представьте,идёт наша Джоки, вся такая прекрасная, и тут с небес опускаетсянавороченный флаер от Бентли, прикиньте? Оттуда выглядывает крутоймужик и приглашает нашу Джоки прокатиться…
– Йоши, еслиты не захлопнешь пасть, я вырву тебе яйца через глотку!
– О’кей,дорогуша. Хорошо, не тебя – просто какую-то девкуприглашает. Она сначала ломается, но всё же садится, флаер взлетает,а мужик расстёгивает ширинку и приказывает: «Соси!» Джо…девка в крик, а он такой: «Дорогая, вы не поняли. Сейчас у насбудет секс, а потом я отвезу вас в шикарный ресторан, мы закажемнежнейшую центаврианскую кентаврятину, запьём её марсианским яблочнымвином, я подарю вам букет настоящих ландышей и предложу руку исердце. Если вы согласитесь, мы поженимся в юпитерианскомразвлекательном центре, где отдыхают только сливки общества, а потомя засыплю вас подарками: куплю диадему из чёрных алмазов Алголя,новейший iPing, шубу из синобарских шеншелей…». И тутДжо… девка приподнимает голову и, не отрываясь от его члена,говорит: «…и фапотьку!» – Йошиотвратительно зачмокал.
Парни заржали, аДжоконда в ярости хлопнула дверью своего модуля. «Постыдился бызаплесневелые байки травить, мудила. Дождётся, яйца ему я точнооднажды выдеру, да ещё и сожрать заставлю!»
Хотела сорвать с головыцветок, вызвавший столь мерзкие насмешки, но взглянула в зеркало изамерла: растение в её волосах слегка изменилось, приобретя розоватыйоттенок. Пушистые лепестки раскрылись, бросая на лицо неуловимыйтёплый отблеск. И в этом свете серые пряди действительно казалисьсеребристо-пепельными, кожа – фарфоровой, а глаза –тёмными и загадочными.
«Ого, –подумала она, – кажется, я уже нашла свою бизнес-идею.Только нужно хорошенько разобраться, прежде чем болтать».Аккуратно выпутала цветок из волос – он слегка прилип ккоже тоненькими корешками, но оторвался без труда. Положила вконтейнер с водой и снова посмотрела в зеркало –очарование понемногу рассеивалось. Но следы его исчезли не сразу, и,когда девушка вышла к ужину, её бойфренд, химик Чарли Скрябин,заметил с некоторым удивлением:
– Джоки,отлично выглядишь.
Сам Чарли тоже красотойне блистал, вдвоём они составляли образцовую парочку лузеров –толстуха и маленький семит, похожий на обезьянку, умненький, нонестатусный. Оба считались очень хорошими специалистами, и только этопомогло им пробиться в элитный круг Космических Маркетологов.Сблизились они в основном потому, что никто, более популярный, неудостаивал их вниманием.
Сейчас Джоконда решила,что Чарли подойдёт для её целей как нельзя лучше, и, едва выйдя из-застола, шепнула:
– Черезполчаса загляни ко мне, хочу кое-что показать.
Когда она отозвалась наего стук и открыла, Чарли присвистнул: девушка зачесала волосы как-топо-особенному, на левом виске розовел цветок, лицо сияло. Он шагнул вмодуль, но увесистая Джоки выпихнула его за дверь: – Пойдём-пойдём,это недалеко.
Через четверть часа ониуже были у дерева. Джоконда встала на цыпочки, сорвала одно соцветиеи прикрепила его к буйным кудрям Чарли.
– Как мило,Джоки, но к чему это всё?
– Узнаешь.
Они вернулисьнезамеченными, и девушка первым делом подвела Чарли к зеркалу. О да,он преобразился. Нет, красавцем не стал, но круги под глазамисгладились, кожа посвежела. Его цветок тоже изменил окраску, носделался не розовым, а золотисто-охряным.
– Отлично, –сказала Джоконда, – я уж боялась, что мой крови насосался.А он просто подстраивает оттенок.
– Ты о чём,красотка? – спросил Чарли и ущипнул её за широченнуюзадницу.
– Очнись,парень, мы на пороге больших денег. Похоже, вот эта сранаярастительность у тебя на башке – и я сейчас не про патлы –гениальный симбионт. Подстраивается под биотоки организма, меняя цветна максимально подходящий к внешности. Видит бог, с твоей-то рожейэто нелёгкая задача, но он справляется. Ты почти красавчик! –и она похлопала Чарли по плечу так, что он слегка покачнулся.
– Завтра мыдолжны засесть в лаборатории. Ты исследуешь оба цветка и заодно ещёнесколько эээ… девственных. Посмотрим, как меняется ихбиохимия от контакта. Потом нужно проверить нашу кровь, нет липоследствий. Параллельно изучим остальные свойства – чуетмоё сердце, у них много талантов.
– Завтра… –откликнулся Чарли, – завтра. А сейчас…
Он обхватил своютолстую подругу и начал подталкивать к постели. И на руках бы донёс,да силёнок маловато. Но Джоконда и не думала возражать, она ощутиланеобычное возбуждение и какую-то особенную нежность к этому человеку.Уж что-что, а нежность ей несвойственна, а вот поди ж ты…
Завтрак они проспали.Это была такая ночь любви, какой у них ни разу не случалось. Джоконданикогда не использовала слова «любовь» для обозначениясовокуплений, но тут оно само выскочило. Вышли из модуля, держась заруки. Правда, им хватило ума снять цветы и положить в закрытыйконтейнер, но и без того их счастливый вид привлёк ненужное внимание.Йоши, попавшийся навстречу, собирался бросить какую-то гадость, новсмотрелся в их лица и прикусил язык. Парочка быстро прошла к личнойлаборатории Чарли и затворилась в ней на трое суток. Изредкакто-нибудь из них вылезал наружу то к дереву за образцами, то встоловую за горячей едой, но сразу же возвращался, не задерживаясь ине отвечая на вопросы.
Впрочем, их уединениене вызвало особого любопытства – на базе все были сами посебе, каждый занят свом делом, а уж странности в поведении каких-толузеров никого не интересовали. Правда, Йоши пытался разнюхать, чтопроисходит, крутился около модуля, но так ничего и не узнал.
Утром четвёртого днядверь распахнулась, и Чарли с Джокондой вышли на улицу, девушка неслаконтейнер, а парень – стопку бумаг. Решительным шагом онипроследовали в самое главное место на базе – в ПатентноеБюро. Именно там заверялись все открытия, там выдавался документ свысочайшими степенями защиты, гарантирующий права исследователей напродажу и внедрение всего найденного. Конечно, 33 % доходауходили правительству, профинансировавшему экспедицию, но есликоммерческий эффект был значительным, то и две трети оставалисьвпечатляющей суммой.
Господа Минг и Скрябинзаявили, что желают зарегистрировать патент на использованиебиоактивного многофункционального гаджета. Суть новшества:инопланетный организм, подстраиваясь под биотоки пользователя, меняетего энергетическое поле. Начальные исследования показали, что:• во-первых, это красиво (на такой формулировке почему-тонастоял Чарли);
• во-вторых,во внешности пользователя наблюдаются положительные изменения;
• в-третьих,возрастает энергетический потенциал, интеллектуальные и сексуальныевозможности;
• в-четвёртых,между парой пользователей устанавливается эмоциональный контакт,вплоть до обмена несложными мыслями.
Побочных отрицательныхэффектов пока не выявлено.
Для заверениядокументов потребовалась подпись двух свидетелей. Секретарь выглянулна улицу и увидел Йоши, который слонялся неподалёку со своимголубком. – Эй, парни, зайдите, нужно зафиксироватьдоговор века.
Йоши радостно кивнул,но потом, по мере зачитывания текста, сник: даже поверхностныйкоммерческий прогноз впечатлял.
– Кстати,Джоки… Джоконда, – поправился он, – какты думаешь назвать своё детище? Удачный нейминг – половинауспеха.
– Ты каквсегда прав, Йоши, – ехидно усмехнулась она, –уже решено. Я назову его «шапочка».
* * *
Всего несколько месяцевпонадобилось шапочкам, чтобы стать любимейшей игрушкой землян. Вдавние медлительные времена на лабораторное изучение уходило неменьше года, прежде чем новинку выпускали к потребителю. Сейчас отаком смешно и говорить – притормози, и всё, информацияутечёт, рынок заполнят пиратские копии или контрабанда. Поэтомубольшинство продукции продавали со стандартной пометкой «безопасностьна риске покупателя». Только кто же станет думать опоследствиях, когда возникает шанс мгновенно стать красивей,сексуальней и сообразительней. Шанс, правда, поначалу не особеннодоступный: как водится, первые экземпляры продавались по баснословнойцене. Но на Цоцериа уже нашли бесчисленные колонии шапочек, искорость поставок ограничивалась только бизнес-планом.
Лицом рекламнойкампании стала сама Джоконда, её фотографии «до» и«после» заполонили эфир. Это гораздо эффективней, чемцеплять шапочку на обычную красотку – публика собственнымиглазами видела, как щекастая дурнушка превратилась в секс-символ сзагадочной полуулыбкой. К тому же вчерашняя студентка стремительноворвалась в список богатейших людей планеты. Налицо история проЗолушку – обычной девчонке просто повезло, а теперь у еёног весь мир. Был даже принц – маленький Чарли. Да, неполубог с рекламной картинки, но во время шоу эти двое смотрели другна друга с такой любовью, что домохозяйки у экранов утыкались вплаточки и заливались сладостными слезами. На всех настоящих принцевне хватит, но зато с помощью шапочки собственный посвежевший мужнаконец-то полюбит так, как всегда хотелось. А мужчинам, в своюочередь, подмигивал Чарли, обещая невиданную постельную резвость:поверьте, парни, только абсолютно удовлетворённая женщина может такмолчать и улыбаться…
Всё это было отличнойприманкой для простых душ, а интеллектуальная и творческая элитапопалась в другие сети. Группа Космических Маркетологов, ставшихпервыми подопытными пользователями, сработала как никогда успешно,привезя на Землю на 40 % больше хабара, чем самые удачныепрошлые экспедиции. Причём многие открытия были сделаны после того,как студенты обзавелись биогаджетами – наблюдательность,интуиция и логика обострились в разы, зачастую в дело пошлиисследованные ранее объекты, которые в первом приближении показалисьбесполезными. Теперь же изящные и остроумные решения возникали будтосами собой.
Понятно, чтобизнесмены, художники, ученые и политики не могли устоять передперспективой креативного скачка. Более того, игрок, не использующийэту возможность, немедленно вытеснялся с поля.
Обеспеченная молодёжьни о чём таком не думала и просто наслаждалась новым украшением,сексуальным стимулятором и средством связи. Если у парочки получалосьтранслировать друг другу коротенькие мысли, это означало, что у нихотношения и «любовь навсегда», а если нет –стоило сменить партнёра и поискать другого хотя бы ради стользанимательной игры. Вошло в обиход выражение «шапочка знает» –например, кто или что тебе больше подойдёт; или наоборот, «ашапочка его знает…» – в случае полнойнеопределённости. Поначалу в знак особой близости влюблённые и друзьяпытались обмениваться гаджетами, но растения чахли, да и пользователичувствовали дискомфорт. Зато выяснилось, что можно группироваться поцветам, и это весьма увлекательно. Немедленно установилась иерархия:малиновые шапочки считались самыми крутыми, они как бы иллюстрироваливысокий эротический потенциал обладателя. Предполагалось, что, чемсветлее тон, тем качество менее выражено. Преобладаниезолотисто-жёлтой гаммы выдавало интеллектуала, красной –агрессора, оранжевой – прирожденного бизнесмена, голубой –истерика, синей – творческую натуру, а зелёная намекала,что данный тип недалеко ушел от растения. Уже были случаи цветовойдискриминации, когда среди соискателей довольно солидных должностейпредпочтение отдавалось претенденту в шапочке определённого оттенка.Находились такие, кто пытался перекрасить лепестки, но посторонниекрасители отторгались, а человек некоторое время испытывал сильнуюголовную боль.
Исподволь вошел в модуздоровый образ жизни – от алкоголя, наркотиков и даже оттабачного дыма цвета тускнели. Да и тяга к веществам постепенноисчезала, обладатели шапочек после месяца ношения становились заметнокрепче и уравновешенней. Когда этот факт обнаружился, по Землепрокатилась волна ликования – оказывается, человечествонезаметно для себя стало на путь оздоровления. Средства массовойинформации окрестили явление «спектральной революцией».
Уже через полгодашапочки из категории товаров класса люкс перешли в мидл-маркет. Ещёнемного, и они будут доступны всем. Буквально на глазах из ничеговыросла целая финансовая империя, во главе которой оказались бывшиестуденты Минг и Скрябин. Мир менялся, приспосабливаясь к новымусловиям, со скрипом перестраивались на новый лад политика, экономикаи культура.
А парочка героев,инициировавших всё это, затворилась в бронированном убежище на самомкраю Земли, в отдалении от столиц. Целые дни они проводили в саду нанижнем уровне, среди благоухающих растений, привезённых из множествамиров, наслаждались тёплой влажной атмосферой, грелись под лампами,имитирующими солнечный свет, изредка перебрасываясь ленивымимысленными репликами:
– А всё-такиэто невероятно.
– Да, кто бымог подумать.
– Ты ожидалчего-то подобного?
– Конечнонет.
И, в самом деле, ктомог предположить, что обычные с виду источники питания и средствапередвижения таят столько возможностей. При всей своей сложности онилегкоуправляемые, эргономичные, настраиваемые, многозадачные и простозабавные – короче говоря, идеальные устройства дляпользователей с высокими запросами. Цивилизация совершенныхМыслителей наконец-то встретилась и объединилась с совершеннымиисполнителями. Вместе они превратят вселенную в Сад Безупречности.
– Ты –величайшее из разумных существ, – всадник У’СКРпротянул верхнюю конечность носителя и погладил всадника О’МГпо нежным зелёным лепесткам.
* * *
Джоконда чувствоваласебя чертовски странно. Большую часть времени она была совершенносчастлива, и смутная улыбка, не сходящая с её губ, отражала истинноесостояние души – равнодушное удовлетворение всемокружающим и, прежде всего, собой. Но иногда Джоконда замечалакакие-то не то чтобы провалы, но воздушные ямы в восприятии, будто сеё рассудком обходились как с клеткой болтливого попугайчика или сбоевым соколом – надевали тёмный колпак, приглушая звуки игася картинку. Впрочем, она всё-таки видела происходящее вокруг, ноне имела возможности проанализировать события, реальность скользиламимо её сознания.
К счастью (или ксожалению, как посмотреть), Джоконду всегда отличал специфическийнавык мышления: ей достаточно было окинуть комнату беглым взглядом,чтобы потом, на досуге, достать из памяти изображение и будтопересмотреть фотографию. Таким образом могла «найти»какой-нибудь забытый на столе блокнот, хотя в тот момент, когдаоглядывалась, он её не интересовал и внимание на нём нефиксировалось.
Когда пыталась тем жеспособом припомнить картинки, увиденные под «колпачком»,неизменно накатывала жесткая головная боль. Джоконда уже отвыкла отстоль сильных ощущений, заботливая шапочка обычно гасила все острыепереживания, но именно это побуждало её снова и снова возвращатьсятуда, где больно. Ах, будь она крысой, удары живо отучили бы отнеправильного поведения, но человек гораздо сложней и странней.Джоконду волновала боль. Нет, законченной мазохисткой она себя несчитала, но, будучи властной и мощной, иногда нуждалась в чём-то, чтосильнее, просто, чтобы ощутить себя более живой. Боль напоминалапощёчину, полученную от отца, который застиг её, двенадцатилетнюю, запросмотром коллекции домашнего порно. Она служила сигналом: «этого –нельзя» и одновременно «это – возбуждает»,«это – интересно».
И теперь Джокондачувствовала, что должна сопротивляться, когда её клетку снова и сновазакрывают тёмным, должна пересматривать отложенные воспоминания,потому что это – интересно.
Элвис-Мария аль Фаттехстрашно гордился своей работой. Подумать только, получил шапочку вподарок от родителей на совершеннолетие, а уже через месяц выдержалогромный конкурс и занял место охранника в башне «СадаБезупречности» – именно так назывался центральныйофис компании «Минг и Скрябин». Поговаривали, что сами-тоДжоконда и Чарли предпочитают проводить дни в каком-то отдалённомубежище, но для деловых встреч верхушка корпорации собирается ввысотном здании на побережье одного из тёплых Земных морей. И Элвисобрёл доступ в комнату на втором этаже, в которой на полусотнемониторов демонстрировалась тайная жизнь «Сада». Восновном ничего особенного: под наблюдением находились входы, выходы,посадочная площадка на крыше, служебные помещения, залы заседаний. Нобыли и роскошные оранжереи, бассейны, кабинеты для совещаний в узкомкругу, все в золотистой коже и натуральном дереве, такие шикарные,что Элвис не сомневался: если загадочная Джоконда и появляется в этомздании, то именно здесь. Как и многие юноши его возраста, он отчаянновосхищался госпожой Минг, которая сделала открытие, изменившее жизньпланеты. Элвис мечтал заполучить несколько видеозаписей с ней ивсегда держал наготове крошечную флэшку. Он желал бы иметь ихисключительно для себя – хотя к бледно-красному цвету егошапочки, идеально подходящему для охранника, примешивался оранжевыйоттенок, отражающий склонность к бизнесу, Элвис и не думал овозможности продать какие-либо материалы на сторону. По понятнымпричинам: не собирался терять работу и ссориться с самой влиятельнойорганизацией на Земле. Поэтому, когда уже на четвёртый день егодежурства на одном из мониторов показалась небольшая процессия,состоящая из четырёх мужчин в тёмных костюмах и дамы в белом плаще салой подкладкой, Элвис, не держа в уме ничего дурного, подключил своюфлэшку и начал запись. Он не сомневался, что нарушает правила лишьсамую малость: ведь на мониторы не поступает звук, а собственнокартинка вряд ли может содержать секретную информацию.
Он думал так примерночетверть часа, потом изменился в лице, прервал запись и попыталсяпокинуть здание.
Если бы Элвис ни с кемне встретился по дороге, возможно, ему это и удалось бы. Но дежурныйна выходе, приветливо кивнувший ещё издали, вдруг застыл, а потомрезко ударил по кнопке тревоги. Элвис был ещё жив, когдаповорачивался навстречу бегущим охранникам, а в следующее мгновениеуже героически пал «при попытке отразить атаку террористов»,как позже сообщили его безутешной семье.
Тело немедленнодоставили в лабораторию, и в то время как один из медиков спешнообыскивал покойника, второй осторожно снимал с окровавленного вискашапочку. Растение теряло цвет и увядало на глазах, было видно, чтоэкстренное расставание с носителем не пошло ему на пользу. Открыласьдверь и в лабораторию ворвался Йоши Пе’трофф. Он оглядел вещиЭлвиса, сунул в карман флэшку, подхватил контейнер с питательнымраствором, в котором погибал цветок, и выбежал к лифту. Черезнесколько минут он уже входил в комнату, где его ждали Джоконда,Чарли и ещё двое носителей из числа самых первых – БрианБерг, руководитель той знаменитой экспедиции на Цоцериа, и Готлиб Ши,планетолог. Точнее, всадника О’ЙО ждали всадники О’МГ,У’СКР, У’БЕР и У’ШИ, а носители были отключены.Собственно, момент отключения и запечатлел несчастный Элвис. Конечно,зрелище не для слабонервных: лица людей превращаются в восковыемаски, глаза закатываются, а шапочки теряют индивидуальные цвета,становясь одинаково зелёными, и начинают энергично шевелитьлепестками, будто разминаясь после спячки.
К сожалению, всадникУ’ФАТ ещё недостаточно свыкся со своим носителем и не смогзаблокировать его вовремя, но как только Элвис приблизился кдежурному, который находился под абсолютным контролем, всадникиобменялись сигналами, и остальное было делом техники –тревога, охрана, задержание (выстрелы, правда, оказались лишними).Впрочем, неполнота слияния давала У’ФАТ некоторые шансы выжить:«горячее» прерывание связи чаще всего становилосьубийственным для всадника, если человек и шапочка находились вдлительном контакте. Да и «холодное» отключение –когда всадник покидал живого носителя и немедленно перемещался вконтейнер с питательной средой, – было крайне опасно придавнем слиянии. Всадник выживал примерно в четверти случаев, ачеловек погибал всегда. С неразумными носителями эта проблема невозникает, но и подлинная близость с ними невозможна. Что ж, таковацена, которую высшие платят за союз с низшими. Милосердие наказуемо:Мыслители, взявшие на себя руководство менее развитыми существами,принимают и риски, и часть судьбы своих подопечных. Некоторыескептически настроенные умы высказывали сомнение, стоит ли жертвоватьжизнями Мыслителей, чтобы привести в Сад Безупречности дикарей. Новсадник О’МГ, инициировавший этот процесс и, естественно,ставший во главе его, транслировал потрясающую речь. «Уж еслиВселенная посылает нам этих несчастных, мы обязаны взять их подконтроль. Очевидно, что цивилизация людей, подстёгиваемая неукротимойстрастью к потреблению, несётся под откос. Я не могу отступиться, ибополон жалости». Кое-кто отметил, что всё это «отдаётчеловечинкой», но большинство Мыслителей были покорены и самыеблестящие умы подвержены гордыне мессианства.
И теперь всадники сглубокой скорбью наблюдали за агонией своего брата. Он вступил вконтакт с носителем всего месяц назад, но успел достичь с нимопределённой близости, и смертный шок человека сейчас уничтожалмогучий высший разум. Всадники протянули к умирающему мысленные лучиподдержки, но предусмотрительно закрыли обратную связь, чтобы боль иужас их не захлестнули.
Когда всё закончилось,О’ЙО не удержался от упрёка:
– Итак,О’МГ, в соответствии с твоими идеями мы только что скормилидикарям ещё одного брата. Но жертвоприношение не снимает основноговопроса сегодняшней встречи: что делать с Джоки? – чужойноситель настолько раздражал О’ЙО, что он соизволил запомнитьчеловеческое имя. Джоки мешала. Она до сих пор сопротивляласьабсолютному контролю, что было, во-первых, поразительно, а во-вторых,крайне опасно: ведь её всадник – лидер всего движения, иего носитель должен быть полностью управляем.
О’МГ не мог найтихороший выход из ситуации. Напрашивалось очевидное –сменить человека. Но все присутствующие понимали, что эта попытка,скорее всего, повлечёт за собой гибель всадника. Даже длябезопасности общего дела О’МГ не готов был покинутьнесовершенный мир прямо сейчас, поэтому он попытался отсрочитьрешение:
– Мне нужноещё пятьдесят земных суток, и я её приручу.
– А еслинет?
– А еслинет, мы снова это обсудим.
– Тридцать.У тебя есть тридцать земных суток, а потом мы встретимся.
«О’ЙО явнометит на место лидера. Интересно, как он собирается обойти У’СКР?Впрочем, это не первоочередной вопрос. Вот что делать с Джоки…»
* * *
В обществе Мыслителейбыло не так уж много табу – разве можно всерьёз пытатьсяограничивать разум, – но имеющиеся соблюдалисьнеукоснительно, даже если казались не совсем очевидными. Главныйзапрет касался носителей: ни при каких обстоятельствах недопустимпрямой контакт интеллектов. Всадник может сколько угодно управлятьрефлексами и копаться в мозгах своего подопечного, но не долженобращаться к нему с прямой речью, вступать в диалог: во-первых, этовыдало бы разумность Мыслителей, а во-вторых, могло привести кобразованию «неуставных» отношений. Всадники не знали,почему эта вторая, на вид пустяковая причина стоит в одном ряду сфактом обнаружения их истинной сущности. Запрет пришёл из глубинытысячелетий, со времён, когда они впервые столкнулись с разумныминосителями. Тот контакт закончился катастрофой, но в чём онасостояла, забылось. Мыслители почти не хранили информацию, считая,что она того не заслуживает: её всюду полно, вопрос лишь в сборе иобработке, а в этом их мозг не знал равных. Человеческие мемы«шапочка знает» и «шапочка всё видит»оказались поразительно точными. Всадники действительно осознавалиструктуру окружающего мира, как никто. Личностям, которые так полносуществуют «здесь и сейчас», долгая память ни к чему.Странно, что сохранился запрет на диалог – ведь последавней неудачи разумных носителей им не попадалось, следующими сталилюди.
О’МГ решил, чтоготовность, с которой всадники извлекли из прошлого и приняли на веруветхое табу, не достойна Мыслителей. Конечно, нельзя обнаруживатьсебя, пока 90 % человечества «не осёдлано», нодругой резон выглядит вовсе бессмысленным. Какой вред возможен отобщения на уровне интеллектов? Какая такая привязанность способнаобразоваться? Всадники испытывали лёгкое отвращение, прикасаясь ккосным дикарским рассудкам, так что ни о каких особых отношениях с«лошадью» речи не шло. Только брезгливаяснисходительность, подкреплённая необходимостью заботы о носителе,раз уж сроки их жизней так фатально связаны.
О’МГ много думало собственной миссии – не только в человеческом мире, но исреди своего народа. Фактически он сильно укоротил век каждогоиндивидуума, ведь, пользуясь неразумными носителями, всадники жили вразы дольше (в этом случае «холодная» замена происходилабезболезненно). Но качественный скачок в развитии цивилизации тогостоил, а увеличение срока службы людей – дело техники. Иради всех Мыслителей он должен сделать следующий неслыханный ход –побеседовать с Джоки.
О’МГ выбрал одиниз первых дней её цикла, когда Джоки предпочитала оставаться водиночестве, а Чарли благоразумно держался подальше. В это времяДжоки становилась менее агрессивной, но гораздо более грустной, чемобычно. О’МГ подозревал, что это видовая печаль самки,узнавшей, что она опять не беременна. Он рассудил, что именно сейчасей будет приятно почувствовать себя менее одинокой. После ужина,когда они наконец остались вдвоём в спальне, О’МГ осторожнопозвал её тем именем, которое ей нравилось.
– Джоконда.

Эффект получилсяошеломляющий. Джоки вздрогнула и схватилась за голову.
– Это я,О’МГ, – и он показался.
Джоконда в одномгновение увидела себя, опутанную множеством нитей-каналов, которыевели к её безобидной розовой шапочке. Контролировались эмоции,ощущения, гормональный баланс и ещё многое, чему она даже не зналаназвания. Объяснять ничего не понадобилось – она понялавсё и сразу.
О’МГ тоже испыталсильные ощущения. Исконная роль Мыслителя, это роль серого кардинала,чьё место всегда находится в тени. Сейчас он оказался на свету, нанего посмотрели. И сила чужого внимания стала неожиданностью, никто иникогда не взирал на него – именно на него, на еголичность, – с таким ужасом, восторгом и любопытством.Взаимодействие с другими Мыслителями не было столь наполненным. О’МГедва сдержался, чтобы не откорректировать реакцию носителя в сторонубольшего восхищения, так это было приятно. Но теперь, увы, он ничегоне мог сделать незаметно – таково оказалось последствиепрямого контакта. И, кстати, не «носителя», а Джоки, –теперь и навсегда. Или даже Джоконды, раз ей так приятней.
– Ах вот,значит, как. Выходит, я притащила на Землю долбаных мозговых слизней,которые поработят мир! – и Джоконда внезапно залиласьслезами.
– Посмотрина это иначе. Ты первая осуществила контакт с высшим разумом, теперьземляне под надёжным руководством, мы не дадим вам наделать глупостейи погибнуть… Эй, ну не надо, – О’МГ осторожнопотянулся, чтобы подправить баланс дофамина и серотонина, но Джокондавзвизгнула:
– Не смейменя трогать!
– Хорошо,хорошо, только перестань плакать.
О’МГ одолевалисложные чувства: буквально с каждой минутой он попадал под влияниеэтой волнующей и нежной психики. С одной стороны, он видел, какрождается каждая эмоция и что нужно сделать, чтобы усилить её или,наоборот, пригасить в зародыше. Но, находясь в контакте, не могпротивиться этой буре и был готов буквально на всё, чтобы Джокондаперестала рыдать. Стараясь сохранить здравый рассудок, попробовалпрервать взаимодействие, ему почти удалось, но мир разом лишилсячасти красок. О’МГ восстановил связь, решив, что неплохоконтролирует ситуацию, поэтому можно продолжить диалог.
Джоконда тем временемутихла, и он перешёл ко второй части проблемы:
– Дорогая,возникли трудности с другими всадниками. Они заметили, что ты…что ты не такая, как другие носители, своевольная, сильная, яркая… –О’МГ с тревогой понял, что оперирует несвойственным емулексиконом, но остановиться не сумел. – Ты необыкновеннаяженщина, Джоконда, их это пугает. Они хотят от тебя избавиться,точнее, от нас. Похоже, О’ЙО метит на наше место.
– Вотзасранец!
– Ты права,дорогая, он коварный и властный тип. Я понял, что мне необходима твояпомощь…
Они беседовали до самойночи, потом Джоконда устала, но не позволила О’МГ добавить ейнемного бодрости «неестественным путём» и предпочлапросто поспать. Она уже задремала, когда О’МГ начал осторожнопоглаживать центр удовольствия. Джоконда поняла, что происходит, ноне возразила. Если бы О’МГ предложил ей это, она бы, конечно,отказалась – не лабораторная крыса всё-таки, да и стыднозаниматься извращениями с собственной шапочкой. Но он промолчал и онапромолчала, покачиваясь на волнах наслаждения, которое оказалосьвзаимным и несравнимым ни с чем, что им обоим когда-либо приходилосьиспытывать.
* * *
В назначенный срок О’МГобъявил совету директоров, что проблема улажена – Джокиподчинялась.
– И как тыэтого добился? – спросил недовольный О’ЙО. Он-тонадеялся одним махом избавиться и от соперника, и от его носителя, ккоторому питал необъяснимую ненависть.
– Людипрекрасно поддаются дрессировке. Я разработал комплекс положительныхи отрицательных подкреплений и теперь могу включать и выключатьносителя практически мгновенно. Суди сам.
Почти сразу же еголепестки начали розоветь, глаза Джоки стали осмысленными, онауставилась на О’ЙО и спросила изумлённо:
– Йоши, даты никак сделался дебилом? – имея в виду цвет его шапочки.Но прежде чем ей ответили, Джоки снова превратилась в куклу с зелёнымцветком.
– Блестяще! –одобрили всадники.
– Когдапридёт в себя, решит, что ей всё показалось, –самодовольно заметил О’МГ. На самом деле они простодоговорились, что Джоконда совершенно расслабится в нужный момент, новсадникам незачем об этом знать.
Они думали, что главнаяопасность позади, но однажды, после очередного совещания, котороеДжоконда, как всегда, провела в отключке, О’МГ сообщил, что уних проблемы. В народе поднялась очередная волна протеста, но еслираньше недовольство масс касалось дискриминации «неосёдланных»(люди называли их «пустоголовыми»), теперь появилась инаяпричина. Некий Комитет Всеобщего Счастья потребовал бесплатнойраздачи шапочек. У них даже лозунг был: «Шапочки для всех,даром, и пусть никто не уйдёт пустоголовым!». А ещё Комитетназвал своего главного врага, того, кто мешает установлению райскойжизни на планете. Им оказалась Джоконда. Именно она определяетполитику «Минг и Скрябин», задирает цены и лишаетбеднейшие слои населения возможности заполучить шапочку. Будто быдобродушный Чарли и остальные директора компании готовы отдаватьтовар за гроши, а вот алчная Джоконда возражает.
Это было чистейшейложью: всадники стремились как можно скорее оседлать всех землян, ноничего не имели против денег, поэтому цены падали –медленно, но верно. Да и человеческую поговорку про бесплатный сыр вмышеловке они знали и потому остерегались навязывать халявноеблагоденствие.
Джоконда и О’МГнаблюдали трансляции со всей Земли – в мировых столицах тои дело вспыхивали демонстрации, кажущиеся стихийными, но удивительнопохожие по набору лозунгов. Везде требовали дармового счастья ипроклинали Джоконду. Хотя на митингах бушевали исключительнопустоголовые, О’МГ заподозрил, что беспорядки координируютсяединым центром, в котором заправляют всадники – уж оченьна руку некоторым из них было крушение нынешнего главы компании.Собственно, неясным оставалось только одно: на чьей стороне У’СКР.
О’МГ попыталсяпоговорить со своим ближайшим соратником, но беседы не получилось.Друг, с которым прежде проводили многие часы в необременительнойболтовне, теперь всё реже отключал своего носителя для приватныхвстреч. На все предложения серьёзно обсудить ситуацию отмахивался,утверждая, что ничего страшного не происходит – «толпадиких животных завидует приручённым, как только мы оседлаем всех,проблемы исчезнут».
– Выходит,он в доле, – сказала Джоконда, – но теперь мояочередь выяснять отношения – я должна понять, на чьейстороне Чарли.
– Очевидно,дорогая, что твой драгоценный недоумок не может противостоятьвсаднику, – О’МГ терпеть не мог Чарли. Началось стого, что, когда Джоконда и Чарли занимались любовью, всадниквынужден был прерывать с ней контакт, потому что в эти часы егоодолевали противоречивые эмоции: разделяя с Джокондой еёудовольствие, чувствовал отвращение и, пожалуй, ревность. Толькооднажды он остался, зафиксировал все ощущения Джоконды, а потом,когда Чарли удалился в свою спальню, устроил безобразную сцену:
– Что такогодаёт тебе этот кобелёк, чего не могу дать я?! Не веришь, что я годендля таких развлечений? Получай! – и он быстро, будто наускоренной перемотке, прогнал Джоконду по всем этапам последнегосексуального акта. Когда она перестала корчиться, спросил злобно: –Понравилось?
Едва живая Джокондаответила:
– Если ты,чёртов слизняк, ещё только раз попытаешься… своими рукамисдеру тебя с головы и кину в камин. Пусть я тоже от этого сдохну, ноизмываться над собой не позволю.
Потом Джоконда сделалапоразительную вещь – она отвернулась. Не то чтобы онапрекратила контакт, такое было ей не по силам, но она как-тозакрылась от всадника и будто перестала обращать на него внимание.О’МГ, конечно, мог бы применить силу – встряхнуть,покопаться в её рассудке и понять, как она это сделала. Но он боялся.Сказала же – в камин… и не это было самым страшным,О’МГ просто не хотел терять её дружбу. И так уже сотворил нечтонепростительное. И несколько дней он не приставал к ней с беседами,но по-прежнему заботливо поддерживал и направлял. Потом онипомирились.
Теперь Джоконданамеревалась сделать очередной шаг навстречу Чарли, и О’МГ неимел права ей мешать.
– Приятель,я в беде. Ты понимаешь, что происходит?
– Джоки,милая, что-то случилось?
– Тыслучайно не заметил толпы пустоголовых, поливающих дерьмом моё имя?Может, обратил внимание – в офис нам пришлось добираться сусиленным конвоем.
– Ах это…Ерунда, Джоки, пошумят и перестанут. Им до тебя не добраться.Спокойной ночи, милая, – Чарли поцеловал её и ушёл.
– Убедилась? –немедленно спросил О’МГ.
– Он даже незахотел поговорить об этом, – Джоконде стало ужасногрустно. Почти год Чарли был ей очень близок, а теперь никого излюдей рядом не осталось. – Я такая плохая девочка, что сомной не хотят дружить другие дети, только мозговые слизни…
– Ну, ну,малыш, я же лучше, чем какой-то кобелёк.
Надеясь исправитьситуацию, они придумали лотерею. Любой гражданин мог приобрестинедорогой билет и выиграть сертификат на получение шапочки. О’МГпредставил эту идею на совете директоров и получил общее одобрение,даже О’ЙО был вынужден проголосовать «за» –видимых причин для возражения не нашлось. О’МГ предложилпоначалу сделать выигрышным каждый сотый билет, а со временем –пятидесятый, двадцатый, а потом и каждый второй. Постепенно всенеосёдланные обзаведутся шапочками, и беспорядки утихнут сами собой.
Видимо, этот планпоказался О’ЙО настолько безупречным, что он решил форсироватьсобытия. Когда Джоконда направлялась на очередное совещание –по странному стечению обстоятельств без Чарли и всего с одной машинойсопровождения, – её обстреляли. Охрана прикрывалахозяйский флаер, но он получил повреждения и вынужден был сесть.Джоконда не сомневалась, что внизу её ожидает засада, поэтому, кактолько коснулась земли, выпрыгнула из собственной умирающей машины,кинулась к флаеру охранника, который опустился рядом, и безразговоров вытащила из пилотского кресла парня в униформе. Плюхнуласьна его место и немедленно взлетела.
Они поднялись таквысоко, что городские улицы стали казаться ущельями. О’МГ навсякий случай перенастроил связь со служебной частоты награжданскую – теперь они не могли напрямую общаться сСадом Безупречности, но зато ничем не отличались от обычногоштатского флаера. О’МГ опасался, что их могут отследитьнападавшие, но оказалось, опасаться следовало не только их. Поначалусобирались вернуться в убежище, к счастью, на полпути Джоки включилановости, и стало ясно, что обратной дороги нет. По всем каналампередавали сообщение: в корпорации произошли серьёзные кадровыеперестановки, совет директоров теперь возглавляют Скрябин и Пе’трофф,и первое решение обновлённого кабинета – начатьрасследование финансовой деятельности госпожи Минг.
– Ну что,cavalier [6] , мы пропали? – ласковое обращение, котороеДжоконда придумала для своего всадника, сейчас прозвучало невесело.
– Всего лишьпереходим к плану «Б», – бодро ответил О’МГ.Он не признался ей, что во многом ситуация обострилась по его вине.Незадолго до отлёта он сделал последнюю попытку объясниться с бывшимдругом наедине. У’СКР долго уклонялся от диалога, но,оказавшись зажатым в угол, неожиданно перешёл в наступление:
– Ты слишкомслился со своим носителем, О’МГ! Твоя ментальная картаизменилась.
– О чём ты?
– О’МГ,дружище… от тебя воняет лошадью!
– Чтооооо?
– Фигуральновыражаясь. Я вижу в твоём диапазоне следы чужого присутствия,которого нет ни у одного из нас. Понятия не имею, как это произошло.Возможно, в своей дрессуре ты зашёл слишком далеко. Не знай я тебячуть лучше, решил бы, что запрет нарушен.
– А если быи так?
– Нет! –У’СКР выразил неподдельный ужас, он даже носителя заставилотшатнуться, так ему захотелось оказаться подальше от предполагаемогопреступника.
О’МГ успокоилего, как смог, но оказалось, недостаточно – на нихначалась официальная охота.
Теперь нужно утешитьДжоконду и в самом деле перейти к этому чёртовому плану «Б».
– Дорогая, яобо всём позаботился. Через двадцать минут мы будем в космопорте, тамнас ждёт корабль…
– Ха, несомневаюсь, ждёт, прямо-таки с музыкой встречает!
– Девочка, явсё-таки Мыслитель. Ещё два месяца назад, когда запахло жареным,начал подготовку. У нас есть всё – транспорт, счета,убежище…. Доверься мне.
– Будто уменя есть другие варианты.
На территории портаперелёты гражданской техники запрещались, поэтому приземлились иперешли в автомобильный режим. Корабль стоял в секторе h, готовый кстарту, и они покатили по нужной трассе. Вдруг на экране радаразамаячил хлипкий блокпост – пара неосёдланных спередатчиками и шокерами поджидала их примерно в полумиле отсюда.Видимо, всерьёз их здесь не караулили. – Проскочим, –О’МГ транслировал уверенность, которой не испытывал.
– Как?! –Джоконда впала в истерику с неприличной готовностью и заглушиладвигатель, – мою рожу знает каждая собака!
– Дорогая… –он собирался предложить по-настоящему рискованную вещь и потомумедлил, – здесь, в передней панели, встроен контейнер спитательной средой. Я могу ненадолго…
– Броситьменя одну? Чего ради? Тебе всё равно без меня не жить. Как и мне безтебя, чёрт бы вас побрал, паразитов проклятых.
– Ты знаешь,десять минут мы продержимся. Не забудь, что без шапочки ты…выглядишь несколько иначе…
– Намекаешь,я на самом деле уродина, да?
– Джоконда,не надо. Ты самая лучшая. Просто другая, ты была немного другая, ноим хватит.
– Но задесять минут я не успею резко… подурнеть.
– Измениться.Перед уходом я форсирую процесс.
– Ладно,смотри только, не перестарайся, – всё-таки она была смелаядевочка.
– Я нежно.
В висках заломило, ичерез мгновение Джоки поняла, что может снять шапочку. Из панеливыехал контейнер, и она аккуратно положила в него то, что было частьюеё личности больше года. Она ощутила острый приступ одиночества –на уровне эмоций и клаустрофобии – на уровне восприятия,будто перед ней захлопнулось множество дверей, остался лишь узкийсерый коридорчик – человеческие чувства.
Скучающие на постуЛокки и Твидли, бывшие городские хулиганы, а ныне солдаты армииВсеобщего Счастья, увидели в подъезжающем флаере неприметную щекастуютётку в бесформенной чёрной куртке, чем-то смутно знакомую, чтонеудивительно, такие простецкие физиономии попадаются на каждойулице – усталые, обозлённые на жизнь, туповатые. СучкаМинг, которую они караулили, явно не из таких. К тому же эта былапустоголовой. Но для порядка следовало проявить строгость.
– Мадам,документы? – Локки блефовал, у него не было даже сканерадля проверки карт идентификации, но тётка явно заволновалась изамямлила:
– Парни, я…забыла в офисе. Мне тут передать…
– Мадам, какэто возможно? – притворно возмутился Твидли. –Нам придётся вас задержать.
Но тут её толстые щёкизатряслись так противно, что Локки не выдержал:
– Ладно,плати пошлину и проезжай.
– Пооо…что?
– Деньгидавай.
Джоконда озадаченнопорылась в карманах. Кэша она не держала в руках уже несколькомесяцев – он и раньше-то не часто был нужен, разве что длянезаконных покупок, а в нынешнем её заоблачном мирке и вовсе неиспользовался.
По счастью, онанащупала плотный пластиковый прямоугольник – сертификат наполучение шапочки, из тех, что разыгрывались в лотерею. Оказывается,у неё завалялся один.
– Парни,всё, что есть.
Она увидела, каквытянулись их лица, и поняла, что оплошала: плата за проезд былакоролевской.
– Ого. Тебеи в самом деле туда очень надо, – протянул Локки и отошёл,открывая дорогу.
Машина потихонькутронулась с места, но тут Твидли уставился на карточку, украшеннуюцарственным профилем Джоконды, потом на физиономию в кабине изавопил:
– Это она,клянусь, это сучка Минг! Ты посмотри, рубильник точно её, крючком, нис чем не спутать!
Дальнейшее произошломгновенно. Локки потянулся к передатчику, но Джоконда будто сбросилаоцепенение и резко развернула машину, размазывая парня по дорожномупокрытию. Мелькнуло перекошенное лицо Твидли, и Джоки, не целясь,метнула в него узкий клинок, который зачем-то носила за шелковымголенищем сапога. Рванула с места, хотя спешить уже стало незачем –эти двое уже ничего никому не сообщат. Но её гнала ярость, которую недоводилось испытывать так долго. Она ощущала свободу, совсем забытую,свободу быть злой, уродливой сукой, со вспышками адреналина, ссобственным восприятием мира, пусть ограниченным, но своим. И ей нехотелось обратно, под шапочку.
Но с каждой секундойона чувствовала, как её организм, привыкший к жесткому управлениюизвне, идёт вразнос, буквально распадается. И ещё она чувствовала,что на расстоянии вытянутой руки, в контейнере, сейчас подыхает О’МГ,друг и, в конце концов, единственный кавалер, который у неё остался.И она нажала на кнопку.
– Джоконда,девочка, не плачь, я этого не вынесу. Они уже вылетели из системы иготовились к переходу в туннель, а Джоконда всё лила слёзы. О’МГразработал сложный маршрут, который невозможно отследить и который витоге приводил их в один райский уголок, загодя купленный иобустроенный. Но управлять кораблём в такой обстановке оказалосьтрудно.
– Всё будетослепительно хорошо, я обещаю. Это чудесная планета, тебе понравится…
Джоконда слушала,захлёбываясь печалью. Зачем только ей дали вспомнить, каково это,быть свободной. Может, лучше бы сдохнуть, несясь на полной скорости,до последнего чувствуя волю. Но духу не хватило, а теперь-то чегореветь.
О’МГ заметилперемену настроения и усилил напор:
– Дорогая,тебя ждёт настоящий дворец…
– Тюрягаменя ждёт, – она зло вытерла нос, – внутрисобственной головы.
Он предпочёл неуслышать последнюю реплику:
– Ты незаскучаешь ни на секунду, обещаю, я знаю тысячу способов развлечься,о… И, можешь не сомневаться, изгнание продлится недолго.Корпорация не продержится без нас, я оставил им кой-какие сюрпризы,не зря меня называли величайшим из разумных. Мои агенты…впрочем, об этом потом. Сейчас я намерен заниматься только тобой,твоими удовольствиями. Нас ждёт столько интересного, я подарю тебецелый мир…
– Ага, –ядовито ответила Джоконда, – целый мир. Ага. И фапотьку. Ифапотьку в придачу.
…И МАТЬ ИХ АГАФЬЯ

Флаер пожарной службынабрал высоту и сделал последний круг над пепелищем. Можно сказать,не напрасно сгоняли на вызов. Возгорание в тайге было зафиксированосо спутника, но к прилёту команды огонь потушили местные. Здесь,оказывается, кто-то обитал, хотя по всем данным людей в этихнепролазных чащах не числилось. Но капитан Капылофф нисколько нежалел времени, потраченного на вызов: и «полётные»положены, и новую информацию раздобыл, а ещё впервые увидел жилойдеревянный дом. Вроде немудрено найти его посреди леса –из чего строить, если не из подручного материала, – но наЗемле уже лет пятьдесят пользовались только «живым бетоном»,который позволял за считаные часы возвести удобный и надёжный модуль,способный к тому же самовосстанавливаться. Капитан искренне непонимал, зачем отказываться от преимуществ прогресса, если деревоспособно вот так вспыхнуть и сгореть в одночасье. Правда, пострадалтолько сарай, а избу отстоял хозяин, сумрачный высокий мужик.Капылофф подивился, откуда, из каких глубин памяти выскочило этозабытое слово – «мужик», ведь оно уже многолет как выпало из обихода, а натуралов неопределённого возрастаобычно называли мэн. Но к этому неухоженному типу, бородатому, сошрамом через щёку, с широкой сухой спиной, не шло ничего другого.Чистовец, что с него взять.
В конце двадцатьпервого учёные по локоть залезли в человеческий геном и копались тамс наслаждением. Казалось, будто перед ними электрическая схема смножеством проводков и массой неизвестных возможностей. Переключикрасненький, и вспыхнут лампочки, перережь зелёный, и всё к чертямвзорвётся. Как? Почему? – неведомо. Но интересно до жути.Анджей Зигманчик был не первым, кто обнаружил синенький проводок,ответственный за «устойчивость системы» –иммунитет. Но предыдущие попытки с ним поработать приводили кстремительному дисбалансу всех функций, и подопытный организм так илииначе уничтожал себя сам. И только этому парню удалосьскомпенсировать отрицательные эффекты и перенастроить машинку так,чтобы она служила в разы дольше и не глючила. Ну, почти.
Никто толком не понял,как это было сделано, однако метод разработали, применили, и оченьскоро человечество получило возможность избавиться от всех мыслимыхболячек. И кто же от такого откажется? В кратчайшие сроки необходимымизменениям подверглось почти всё население Земли, кроме исчезающемалого числа упрямцев, которым какая-нибудь экзотическая вера непозволяла пользоваться благами цивилизации. И за следующий век онидействительно почти исчезли, а в мире воцарилось здоровье, долголетиеи средний возраст.
Ну да, люди старелиочень медленно. Так медленно, что снижение рождаемости поначалуникого не напугало. На свете и без того полно народу, аперенаселённость давно была отчаянной проблемой. И потому тотфакт, что теперь далеко не каждая женщина способна родить далеко неот каждого мужчины, никого особенно не шокировал. Поначалу.
Но постепенно вобществе возникло беспокойство – «а вдруг мывымрем?!». Уже поговаривали, что Зигманчика следует вычеркнутьиз Списка Благодетелей Человечества и занести в Список Врагов, будтоон змей-искуситель, который обманом завлёк людей в западню. Это,конечно, несправедливо, лучше бы сами заранее подумали, ведьпримитивная логика подсказывала, что если прежде процесс эволюции былнацелен на выживание вида и не слишком заботился об отдельныхиндивидуумах, то с перестановкой приоритетов ситуация обязанаизмениться.
Вторым после тревогипреобладающим чувством сделалась скука. Для множества людей дети былиразвлечением, объектом гордости, радостью, связующим звеном в браке,вкладом в будущее, реализацией собственных несбывшихся амбиций –да мало ли чем взрослые нагружают малышей, помимо обыкновеннойнехитрой любви. И теперь это бремя стало некому нести.
Правительства, конечно,не допускали окончательного уныния – кому охотакомандовать депрессивными народами. Поэтому СМИ усердно подбрасывалиновые игрушки и новые фетиши – например, зрелуюсексуальность и безопасность. Культ молодости давно изгнали состраниц глянца как огорчительный (точно так же, как полтора столетияназад объявили бойкот хрупким красавицам в пользу ординарныхтолстушек). Теперь в чести очаровательные морщинки, умудрённыйвзгляд, мягкое тело и неторопливые движения, а гладкую упругость ипорывистость оставили мячикам.
Что касаетсябезопасности, то, несмотря на удлинившуюся жизнь, страх смертибуквально воцарился в сердцах. Во-первых, на кону стояло долгоездоровое будущее, жаль терять десятилетия зрелой активности, которымираньше наслаждались, допустим, с двадцати до пятидесяти, теперь этотсрок как минимум удвоился. А во-вторых, с отсутствием потомствасобственная смертность ощущалась особенно остро. Дети раньше как-топозволяли «сохраниться перед дверью», а теперь из неётянуло бессмысленностью и холодом.
И потому любыеупоминания о смерти считались дурным тоном. Её прекратилипоэтизировать, готы умылись и переоделись в разноцветное, сказочки овампирах предали забвению – слишком похожи на правдуоказались выдумки об этих мёртвых, бесплодных и жадных существах.Безопасность стала важнейшей характеристикой любого продукта ипроцесса, будь то автомобиль или дом, путешествие или общение.Скорости снизились в пользу надёжности, красотой жертвовали радинеуязвимости. Подсознательные идеалы воплощали то ли черепахи, то лироботы.
Кстати, о роботах:немного стесняясь, люди постепенно смирялись с тем, что дети могутбыть… эээ… не совсем настоящими. Сначала это казалосьпочти извращением, но с тоской пришлось как-то бороться, и к концудвадцать второго богатые могли купить очень хорошенького андроида, сшироким набором функций, неплохим словарным запасом и почти совсемубедительного.
А самые богатые имеливозможность усыновить настоящего живого ребёнка. Традиционно в Азии иАфрике с младенцами обстояло чуть лучше, чем в остальном мире, и приочень большом желании, выраженном в виде чека с кучей нулей,удавалось заполучить крошечного цветного наследника.
Для бедных оставаласьтолько надежда как-нибудь случайно зачать, совокупляясь как можночаще и с кем попало, – вдруг да повезёт найти подходящегопартнёра.
Имеющихся детейберегли, как… нет, не зеницу ока. Глаз можно заменить, а тутречь шла скорее о бессмертной душе (с которой, по большому счёту,человек так и не научился как следует обращаться). Малышей охраняли,оснащали чипами, прятали, обожествляли. Единственное преступление, закоторое полагалась смертная казнь, это нанесение вреда ребёнку (в томчисле и киднеппинг). В смысле доходности «чёрноеусыновление» далеко опередило торговлю оружием, и тольконаркотики могли с ним как-то сравниться.
При этом ситуация срождаемостью не была уж совсем катастрофической, но истерика вокругнеё постепенно приняла вселенские масштабы.
Таким образом, большаячасть населения погрязла в неврозах и беспорядочном сексе.
Но где-то в глуши ещёоставались потомки тех, кто отказался подвергнуться изменению. Онипроживали обычный человеческий срок, со всеми положенными недугами,рожали, умирали. Их поселения были крошечными и тщательноспрятанными, потому что иметь дело со взбесившимся человечеством онине желали. Называли себя чистовцами, имея в виду, что кровь их чиста,а быт свободен от высокотехнологических штучек, которые всё равно непринесли счастья остальному миру.
Капылофф со всейочевидностью понял, что перед ним чистовец. Закон запрещал чинить имнеудобства и разглашать координаты убежищ, но государственныхслужащих обязали докладывать начальству, если кого-то удавалосьобнаружить, ведь это не просто люди, но хранилища бесценногогенетического материала. Случалось, чистовцы пытались убиватьслучайных свидетелей, поэтому пожарные были вооружены и вылетали налесные вызовы командой. Этот выглядел мирным и одиноким. Капылоффцепко осмотрел двор, но не заметил следов какой бы то ни было семьи.Может, вдовец, хотя кладбища поблизости не видно – капитанс отвращением вспомнил, что эти извращенцы относились к смерти такспокойно, что могли закапывать трупы неподалёку от своих домов, апотом приходить на могилы и проводить там значительное время,заботливо их украшая, вместо того чтобы обставлять смерть как можнонезаметней.
Мысль казаласьнастолько неприятной, что Капылофф приказал пилоту немедленновзлетать. И лишь для порядка они сделали этот последний круг надуцелевшим домом, над выжженным чёрным пятном и небольшим аккуратнымогородом.
Вдруг штурман выругалсяи быстро застучал по клавишам управления аэросъёмкой.
– Что? –Капылофф заглянул в монитор и тут же приказал: – Так,хорош, уходим, пока они не поняли. Теперь бы не спугнуть.
Потому что оптикапоказала то, чего они сами не смогли бы углядеть с высоты: тропинку,полускрытую кронами берёз и осин, по которой к дому двигалисьнесколько фигурок, одна побольше и три, целых три, поменьше.
* * *
Выжидали до самой зимы.Все участники полёта сидели «с заклеенными ртами»,подписку о неразглашении с них взяли такую, что лучше бы сжеватьсобственный язык, чем проболтаться. Им запретили обсуждать находкудаже между собой, и Капылофф уже начал думать, что никакихпоследствий, кроме десятикратных премий всему экипажу, не будет.
Но в конце ноября,когда снег окончательно лёг, на базе появился гость из центра, оченьтихий и очень значительный, судя по количеству неразговорчивойохраны, которая за ним следовала. Гость намеревался посетитьчистовцев, но для начала встретился с капитаном.
– Поделитесьсвоими впечатлениями о хозяине. Как его зовут?
– Он непредставился, господин… – Капылофф, повинуясьжесту, опустился на стул под лампой.
– И я нестану, уж извините. – Гость сидел за столом, прячась втени, но капитан различал узкое лицо с длинным носом, унылый рот инепроницаемый тяжелый взгляд, контрастирующий с общей вялостьюфизиономии. – Так какой он?
– Запущенныймэн, лет семьдесят, хотя, кто их разберёт, чистовцев. Я смотрелстарые фотографии, раньше уже под пятьдесят так выглядели. Крепкий,плечи – во, хотя сухой. Судя по коже, белка в рационемаловато. На левой щеке натуральный шрам, очевидно, в прошлом былатравма, которой никто не занимался.
Капылофф внутреннесодрогнулся. Он не считал себя кисейной барышней, его службаподразумевала некоторый риск. Конечно, пожары тушили исключительно своздуха, а защитным костюмам могли позавидовать астронавты. Но всёравно это вам не кабинетная профессия. И тем не менее ему былонеприятно даже представить, какой опасности этот человек подверг себяоднажды, раз заработал такое, и как вообще можно существовать вдалиот экстренной медицинской помощи.
– Темперамент?
– Закрытый,неприветливый тип.
– Решительный,опасный?
– Решительностиему не занимать, сарай вон сам потушил. Насчёт агрессивности нескажу, но чистовцы по сути дикие.
– Что ж,спасибо за информацию. Если ещё что-нибудь всплывёт, сообщайте.
Капылофф короткопоклонился и вышел, испытывая заметное облегчение. Вот уж кто былопасен, так этот тихий столичный гость с рыбьим взглядом и монотоннымголосом.
Для визита выбралиранний вечер. Гость взял с собой только пилота, и это казалосьнеслыханной смелостью. Флаер бесшумно опустился на пятачок возледома, оставшийся после пожара, – за осень хозяин так и неотстроился заново. Гость приказал пилоту не выходить из машины безкоманды и выбрался из кабины. Снегу, казавшегося голубоватым внаступающих сумерках, намело по колено, а значит, в лесах и тогобольше. «Если спугнём, – думал гость, –идти им некуда». В доме светилось одно маленькое окно, и онпостучал сначала в него, а потом в дверь. Не меньше пяти минутпрошло, прежде чем послышались шаги, и низкий голос без интонациипроизнёс:
– Кто.
– Откройте,нужно поговорить. Я один.
Время тянулось, какпатока, но всё же раздался скрежет отодвигаемого засова, дверьприоткрылась, и гость вошёл, вдохнул тёплый запах сеней, учуялкакую-то живность, взятую в дом на зиму. Следуя за хозяином, оказалсяв комнате с большой печью, столом и лавками, с отгороженным закутком,в котором действительно дремала коза с парой беленьких детёнышей.Огляделся – будто в старинный сказочный фильм попал.Тёмные образа в углу, которым гость, не зная, как выразить уважение,кивнул; антикварный самовар на грубом столе, коричневые глиняныекружки, две штуки.
Сели.
– Меня зовутВлад.
– Егор. Ну?
Гость помедлил.
– Я пришёлсказать тебе, что ты был прав. – Хозяин выразил недоумениеодним лишь коротким взглядом. – Точнее, вы были правы, ну,ваши, чистовцы.
– Я знаю.
– Мыпросрали будущее. Ты бы знал, что творится сейчас в большом мире.Тоска, страх и скука.
– Я знаю.
– Да откуда?Сидишь тут, окопался…. Хотя нет, ты-то знаешь, раз тебе итвоим хватило мудрости предвидеть всё это. Мы пытаемся исправитьситуацию, откатить, но Анджей давно на том свете, а второго такогогения пока не родилось, а может, и не будет уже, их ведь один намиллиард выходит, а где теперь тот миллиард новорожденных взять. Исейчас, Егор, я пришёл к тебе, потому что нам нужна твоя помощь.
Опять повисло молчание.Хозяин смотрел в маленькое слепое окошко и ждал.
– Ну?
– Ваши геныбесценны. Кто у тебя, мальчики, девочки?..
– Девки.
– Намизвестно около двух десятков чистых детей – у нас, вАмерике ещё, но большинство из них раскиданы по миру и никогда невстретятся, если мы об этом не позаботимся. Мальчикам нужны невесты,девчонкам – женихи. Кроме того, они могут стать донорамиспермы, яйцеклеток…
– Нет.
– Егор, вэтом нет греха, мы не собираемся превращать детей в инкубаторы,каждый из них сможет вести счастливую мирную жизнь среди себеподобных, а донорство – это пустяк, почти незаметнаяпроцедура.
– Я сказал,нет.
Влад приготовилсявозразить, но вгляделся в лицо хозяина и закрыл рот. Узкая физиономиягостя совсем заострилась, став похожей на крысиную мордочку, и еслибы не твёрдый взгляд и высокий лоб, могло показаться, что это слабоебезвольное существо. Но Влад был достаточно крепким, чтобы принятьотказ.
– Что ж,нет, значит, нет. Мы всё равно за тобой присмотрим, вдруг понадобимсяили передумаешь. Я сейчас уйду, только сделай милость, покажи мне…покажи мне их. Я очень давно не видел детей.
Егор встал, взял состола чадящую свечку и мотнул головой – пошли. В сеняхнагнулся, открыл люк в полу и поманил Влада. Они по очередиспустились по лесенке, Егор поднял свечу повыше и осветил просторныйподпол. Сухие травы, картошка, вяленое мясо, бочка с соленьями –запасов немного, но перезимовать можно. Влад с любопытствомосматривался и даже не сразу заметил женщину в домотканом платье, чтозабилась в угол, прикрывая от его взгляда детей.
– Гашка, небойся.
Она подняла голову имрачно глянула из-под платка. Помоложе мужа, но тоже усталая,неприветливая и, как сказал бы Капылофф, запущенная. Но Влад смотрелза её плечо, туда, где жались три маленькие девочки. Лет по пять,светловолосые близняшки, поразительно похожие между собой. У одной,правда, Влад приметил следы умственной отсталости.
Егор будто прочитал егомысли и без всякого смущения пояснил:
– Надькаглупая у нас уродилась.
«Навернякаследствие близкородственных браков», – подумал Влад.
– Пошли.
Они выбрались в сени, иВлад только на пороге спросил:
– Как зовуттвоих девочек?
– Верка,Надька и Любка. А жену Агафьей. Прощай.
– Досвидания.
Увязая в снегу, побрёлк флаеру, стараясь наступать в собственные следы, которые уже слегказанесло. Перепуганный пилот заметно обрадовался его возвращению.
– Я ужбеспокоился. Стартуем?
– Давай.
«Так, отлично.Одна, допустим, выбраковка, но другие две – отличныйматериал. Будем дожимать».
* * *
Капылофф возвращалсядомой в отличном настроении. Впереди его ждали долгие новогодниепраздники, отдых на тёплом море с красивыми женщинами, почти целыймесяц свободы и развлечений. Он намеревался удрать от холодной зимыкак можно дальше, раз уж его финансовые дела сейчас так хороши.
Взбежал на крыльцо,отпер дверь, зашарил по стене в поисках выключателя, но краем глазауловил в темноте какое-то движение, а потом разом накатила дурнота ибеспомощность.
Очнулся в собственномкресле, обмотанный скотчем, как посылка. Рот ему, впрочем, незаклеили. Это и понятно, из дома на улицу всё равно не донеслось быни звука, отличная система звукоизоляции. Система охраны, кстати,тоже замечательная и очень надёжная, как его уверяли. «Надеюсь,у меня будет шанс подать рекламацию», – подумалКапылофф. Он не впал в панику – хотели бы убить, убили бысразу, а остальное не так страшно, можно выкрутиться.
Напротив, на диванчике,сидели двое мужчин в чёрных куртках, люди без особых примет, вперчатках и лёгкой бесшумной обуви. Сзади, кажется, был кто-то ещё.
– Капитан,нам нужны координаты чистовца. – Какого именно?
К виску прикоснулосьчто-то холодное, острое лезвие легко коснулось кожи, очертило уховокруг, и Капылофф почувствовал, как по щеке и затылку заструиласькровь.
– Ещё одинглупый вопрос, и вам его совсем отрежут.
Было не больно, атолько как-то возмутительно и не по-настоящему.
– Почему выдумаете, что я их не забыл?
– Это неочень глупый вопрос. Всего лишь нахальный, – собеседниккивнул, и вокруг второго уха запылала кровавая полоска, –но я отвечу. Координаты вы обязаны были запомнить, когда вылетали навызов, таковы правила. А забыть потом вряд ли захотели после всего,что там увидели. У вас пока ещё есть нос. Трудновато вам будетобольщать марроканских красоток без носа.
Капылофф собрался сдухом:
– Но меня жеуничтожат, я подписку давал.
– Вот билетна самолёт, – человек помахал разноцветной бумажкой. –Если уедете на неделю раньше, никто особенно не удивится. А потомможно не возвращаться. Решайтесь, либо сдохнуть сейчас, посленескольких часов крайне неприятных пыток, либо поискать счастья втёплых краях. О деньгах мы позаботимся.
– Что ж.Записывайте.
И Капылофф продиктовалцифры. Человек потребовал повторить и поднялся.
– Что ж,счастливого путешествия, капитан.
Капылофф успелпочувствовать, как лезвие входит во впадинку на затылке, снизу вверх.Это было даже не особенно больно.
Дальнейшие событияразвивались стремительно. В заданный квадрат вылетели два флаерачёрных усыновителей, и почти сразу же их засекли госслужбы –за районом пристально наблюдали. Егор был во дворе, когда услышалнадвигающийся гул и заметил в тёмном небе две машины. – Гашка, –закричал он, – беги, Гашка, началось!
Оба понимали, что этоможет произойти в любой момент, в сенях с самого лета стоял заплечныймешок со всем необходимым, а глубоко в тайге была отрыта землянка какраз на такой случай, и Агафья знала, как её найти по им одним ведомымзнакам. Но всё же не верила, что однажды это произойдёт. Бестолковометнулась, крикнула девочкам, которые выскочили почти сразу же,бросила каждой по пуховому платку, подхватила тревожный мешок и вдругостановилась.
– Ты-то как?

– Я задержуих, Гашка. Пока до меня доберутся, ты успеешь уйти. Беги, дура!
И она побежала.
Егор вытолкнул накрыльцо козу с козлятами, задвинул засов и начал действовать оченьбыстро. Достал несколько промасленных тряпок, запалил от свечки ибросил на пол и на стол. Сухие доски почти сразу же занялись, домстал наполняться дымом. Потом спустился в подпол и заперся изнутри.Он рассчитывал, что некоторое время понадобится, чтобы сломать дверь,потом его будут безуспешно искать в дыму, и, может, если дом успеетвыгореть, их сочтут погибшими. Если же его найдут, что ж, у Гашкибудет немного времени, чтобы скрыться.
Скоро, гораздо скорей,чем он надеялся, над головой раздался топот. Егор покрепче перехватилтопор и отступил в темноту. Но тут наверху послышалась стрельба, ачерез несколько минут в подполе посветлело: кто-то открыл люк и повёлфонарём по стенам.
– Вылезай,дубина, а то сгоришь. Это я, Влад.
Егор бросился к нему.
– Я жеговорил, мы наблюдали. Где семья, с тобой?
– Ушли.
– А, чёрт,то-то двое чёрных с собаками в лес понеслись. Перемудрил ты, парень.
Егор оттолкнул его икинулся в чащу, выбирая одному ему известный маршрут. За нимустремились несколько солдат.
Он нёсся какими-тонечеловеческими скачками, и ни снег, ни спутанные ветки, казалось, немешали ему. Так иногда бежишь во сне, заранее зная, что уже неуспеть.
Он нашёл их на поляне.Двое чёрных стояли, вскинув оружие, собаки рвались с поводков,девочки замерли, прижавшись друг к другу, а у их ног лицом внизлежала Гашка, и на спине её расцветало красное пятно, такое яркое насером домотканом платье.
Чёрные начали медленнооборачиваться, и прямо в их перекошенные лица ударили пули, собакивзвизгнули, Влад заорал: «Не стрелять, идиоты, детейберегите!», а Егор всё продолжал свой долгий прыжок к телу женыи выкрикивал её имя, а голос не шёл.
Потом он переворачивалеё, пытался заглянуть в глаза, баюкал её голову на груди –проделывал все те обычные и страшные движения, которые совершаеткаждый, кто встречается со смертью своей любви.
Влад стоял чуть встороне, смотрел молча и вдруг спросил куда-то в пространство:
– Девочки…почему он не подошёл к девочкам? – обернулся и позвал: –Врача детям, быстро.
Почти сразу жепоявились солдаты с грудой одеял и человек с санитарной сумкой,который подбежал к девочкам и начал кутать их в тёплое, ощупывать, новдруг отшатнулся.
– Шеф, это…
– Чёрт.Ладно, я понял.
Влад подошёл к Егору итолкнул в плечо. Тот поднял глаза, продолжая укачивать Агафью.
– Что ты сними сделал, гад?
– Виноват я.Знал, что нельзя веру отцовскую предавать, знал, что потеряю её, авсё же пять годков у нас после было.
В то лето Любка сВеркой клещей наловили. Слыхал, что такое бывает, но сам не видел. Задве недели обе сгорели. Когда Любку ломать начало, я не стерпел, запомощью кинулся. Ходы знаю, в четыре дня могу до людей дойти. Докторадобыл, прилетели, а тут Гашка сидит, девок к себе прижимает и молчит,а они холодные обе. Доктор мне и сказал про клеща. А потом ещёсказал, что Гашка гляди того умом тронется. Девок больше жизнилюбила. Надьку не так, она глупая, что с неё. Сидела сиднем на лавке,слюни пускала. Зато жива осталась.
И доктор сказал, надоГашку вытаскивать. И способ есть – куклы эти. Японачалу не верил, но чего терять-то. Он Гашку усыпил-успокоил, мыпогрузились все и полетели. И кукол нам сделали, я посмотрел, правда,как живые. Мне мастер батарейки для них на много лет запас, по однойв год всего-то и надо.
Потрясённый Владпробормотал:
– Такандроиды каких денег стоят, где ж ты взял столько?
– Я Надькуим отдал, мне сказали, в городе и таким рады. А они сделали троих.
– Ну ты игад. Не жалко дитя своё?
– Гашку надобыло вытаскивать, ты пойми. Уходила она. А так вернулась и пожила ещёсо мной, целых пять годков.
– А что же,не видела она, что дети не растут, не едят…
– Она, Влад,тоже жить хотела. Увидела бы, так и ушла бы сразу, вот и не смотрелаона туда. И ещё бы пожила, если бы вы на нас не вышли.
Над поляной повислачистая ледяная тишина. Влад не нашёл слов, чтобы её нарушить, поэтомупросто сделал знак солдатам, развернулся и пошёл к флаерам.«Перемудрил, это я перемудрил. А такая двухходовка красиваянамечалась: чёрные нападают, а тут мы все в белом –спасаем, вывозим и далее по плану. Не судьба».
Егор поднялся,подхватил на руки жену и обернулся к девочкам: – Ладно,пошли жить, куклы. Горе одно от вас.
Он отнёс её туда, гдеуже пять лет лежали девки, под большой камень, на котором самнацарапал в своё время: «Вера, Любовь», а теперь ещёдобавил «и мать их Агафья».
– А дурочкаНадежда живучей всех оказалась, надо же.
ПОМОЕЧНИК («АНТИСТАЛКЕР»)

«Сталкерами» унас в Хармонте называют отчаянных парней, которые на свой страх ириск проникают в Зону и тащат оттуда всё, что им удается найти.
Пикник на обочине
Сначала его прозвалиТрахуша, но эта кличка не имела никакого отношения к сексу –просто он был трахнутый, трахнутый на всю голову. Сколько егопомнили, всегда бродил по улицам, неотрывно глядя под ноги, и искал,искал хоть что-нибудь – гайку, сломанную куклу, кошелёк,перчатку или игральную карту, выпавшую из колоды. Найдя, быстроподнимал с земли, почти не рассматривал и сразу клал в свою серуюхолщовую сумку. К вечеру она слегка тяжелела, и тогда Трахушаоттаскивал добычу домой. Говорят, единственная комната в егоодноэтажном коттедже была забита мусором чуть не до потолка. И онникогда ничего не выносил оттуда, только – туда, расширяя,казалось, физические границы своего жилища каким-то аномальнымспособом. Потому что за те годы, что его помнил город, даже самаябольшая комната переполнилась бы хламом, а Трахуша всё неостанавливался, волок к себе уцелевшие стеклянные пробки от давноразбитых графинов, железочки непонятного назначения, выпотрошенныебудильники, дамские сумочки и деревянные ноги, осиротевшие со смертьювладельцев. Постепенно к его кличке добавилось уточнение –Трахуша помоечный, а потом он стал просто Помоечник.
Надо признать, что былон избирательным и хватал далеко не весь городской мусор, сортируянаходки по некоторому принципу, ведомому лишь ему одному. Почему,например, Помоечник решительно прятал в суму одинокую тапочку, нопренебрегал серебряной босоножкой? Чем приглянулась ему эта гнутаявилка и не угодила та? Отчего проржавевшая струбцина, но не стальнойхомутик? Время от времени находились особо въедливые горожане,которые желали выяснить закономерность его действий и принималисьрасспрашивать, ходить за ним по пятам, сосредоточенно наблюдая, чутьли не записывая находки. Многие пытались проникнуть в его дом, нотщетно. Помоечник не отвечал на вопросы, а незваным посетителям неоткрывал дверь. При всём своём очевидном безумии он был способенпозвонить в полицию и потребовать, чтобы назойливых гостей прогнали.Формально он находился под защитой закона – ничего некрал, неудобств не причинял, положенные налоги и счета оплачивалисправно из каких-то давних сбережений. Его дом даже не вонял, хотя,кроме прочих странностей, Помоечник никогда ничего не выбрасывал –то есть всё вносил и ничего не выносил из своего коттеджа. Возможно,у него был какой-то утилизатор бытовых отходов, но толком никтоничего не знал.
В конце концовобыватели смирились с тем, что есть в их городе этакая необъяснимаяходячая достопримечательность.
В самом деле, застолько лет ко всему можно привыкнуть, даже к ежедневному созерцаниюпсиха, бредущего с потупленной головой. Никто не считал, но на самомделе Помоечник занимался собирательством уже одиннадцать лет. Ихватит уже называть его этой дурацкой кличкой – Седрик егозвали, и никак иначе.
Отсчёт пошёл с кольцаалисы. Оно лежало на желтоватом придорожном камне и поблескивалонастоящим золотом, а внутри читалась гравировка с именем, так что всёбыло понятно с этим кольцом – и чьё оно, и что непотеряно, а оставлено здесь по доброй воле хозяйки.
Седрику тогдаисполнилось двадцать девять, но он ещё не до конца перешёл в разрядзрелых мужчин, знакомые женщины называли его «парень» или«мальчик» в зависимости от возраста дамы, а чаще всего«иди сюда, милый». Светлые негустые волосы ёжиком,короткий нос и тяжёлый подбородок гарантировали, казалось бы,брутальную внешность, но слишком прозрачный взгляд, плывущий серымтуманом, сбивал с толку. Седрик смотрел на мир чуть расфокусированно,и оттого казалось, что видит он не только всякий предмет, но иоборотную его сторону, и не только облик человека, но и многие еготайные мысли. Это тревожило мужчин и подкупало женщин, поэтому уСедрика всегда были некоторые сложности с поиском работы, затоникаких проблем с поиском любви. Когда люди узнавали Седрика поближе,ситуация менялась. Работодатели выясняли, что его прекрасное резюмесистемного аналитика полностью соответствует истине, а частая сменамест говорят лишь о том, что молодой человек быстро движется покарьерной лестнице не внутри одной корпорации, а от фирмы к фирме.Приличный капитал, доставшийся от родителей, позволял ему выбиратьлучшее предложение, не хватаясь за первое попавшееся. Он былидеальным «постановщиком задач», анализировал проблемыIT-систем и находил способы их решения, да и просто хорошо чувствовалот природы взаимодействие деталей и их влияние на целое. Что жекасается женщин, то они, наоборот, при близком знакомстве испытывалинекоторое разочарование и тревогу. Под обволакивающей нежностьюобнаруживалось жестковатое рацио – уж как-то слишкомхорошо он знал, что им нужно, заметно лучше, чем они сами. В постелиэто было кстати, но при длительных отношениях женщина начиналачувствовать себя предсказуемой, как улитка в банке. Она всё чащеотводила глаза, и вместо того, чтобы таять от рассеянного сероговзгляда, пряталась и лгала, просто чтобы сбить его со следа. Всёкончалось визгливыми вскриками «не дави на меня» ипобегом к кому-то менее удобному, но не столь пугающему. Сторонниенаблюдатели никогда не могли понять суть дамских претензий –такой мягкий молодой человек, надо же.
К моменту нахождениякольца алисы Седрик как раз переживал очередное расставание. Смешно –типичный мужской вопрос: «Ну чего ей не хватало?!» передним не стоял, он всегда точно знал, чего именно, и тщательновосполнял эту нехватку. Но отношения дохли, как рыбки у начинающегоаквариумиста, и Седрик подозревал, что дело в какой-то глобальнойнеправильности экосистемы. Об этом он и размышлял, когда заметил накамне знак чьей-то разрушенной связи. Бездумно взял кольцо в руки,заглянул на внутреннюю сторону и увидел её, алису. Ему будто показалифотографии и кратко пояснили сюжет.
Брюнетка с ласковымголосом и лёгкими руками, которая не более двух часов назад решила,что этот парень ей больше не подходит. Сколько нежности в ней, надоже. Парню следовало чаще покусывать её за шею и целовать междулопаток, а он предпочитал… – тут Седрик понимающеулыбнулся, ему и самому это нравилось. Ещё ей стоило бы говорить…водить в… покупать…. Да, в общем, ничего особенного,парень бы справился, но он вечно делал не то.
Седрик вздохнул и убралкольцо в карман. Он даже не особенно удивился внезапному озарению, сним и раньше случались такие штуки, но касались они обычно работы иликонкретных живых людей, с предметом это случилось впервые.
А потом он нашёлпортсигар. Амбиций у тебя было выше крыши, грег, и, главное, как желегко их было воплотить. Не сболтнуть тогда лишнего на вечеринке;озвучить боссу идею, которая с ходу возникла на совещании; купитьчуть менее дорогой телефон, но той же модели, что и унепосредственного начальника, а ты, дурак, взял дороже.
Дальше была перчаткамиранды, сломанные часы оушена, кукла лайзы и ботинок томаса. Стомаса-то и начался следующий этап.
Седрик привык приноситьнаходки домой, раскладывать на столе, чтобы рассмотретьповнимательней. И в этот раз он случайно поместил кольцо алисы рядомс каблуком ботинка. Через секунду он понял, что эти два предметакак-то очень правильно выглядят рядом. Всю имеющуюся информацию оженщине он уже изучил, а вот мужчина был новым экспонатом в егоколлекции, и Седрик задумчиво погладил стоптанный коричневый башмак.Так и есть. Этот чувак мог бы дать алисе всё, что она хочет, –и в сексе, и в общении, и даже на тот дурацкий спектакль сводил бы.Ну, почти всё… Седрик лихорадочно осмотрел стол и схватиллысого пупса – нет, не совсем, здесь должна быть какая-тоигрушка, но не лайзы. Седрик набросил куртку и выскочил на улицу.
В тот вечер он так и ненашёл ничего подходящего, чтобы дополнить схему алиса –томас, но зато неожиданно подобрал для пожилой степенной мирандыповодок терьерши скарлетт.
Со временем он понял,что может монтировать не только связи между людьми. Однажды нашёлпресс-папье со стола главы строительной компании и за три месяцасобрал комплект предметов, который теоретически не дал бы ейразвалиться, как это случилось полгода назад. Он усовершенствовалгазонокосилку, присовокупив к её колесу ряд неожиданных предметов,так, что она в идеале смогла бы заменить полдюжины садовых механизмови мини-холодильник в придачу при условии, что к ней приложили бы рукисэмуэль-карандаш, сван-пивная банка и элиза-расчёска. При этом Седрикне был технарём – только логиком, аналитиком и, можетбыть, немного ясновидцем.
Кольцо он встретилвесной, а к зиме оставил работу – его нынешнее занятиебыло гораздо интересней, чем налаживание деятельности очереднойфирмы, а родительское наследство позволяло прожить и так.
Иногда Седрик воплощалконкретную цель вроде создания суперкомпьютера, раз уж подвернуласьмногообещающая материнская плата, сеточка от фена и талантливаяхайди-трусики, а чаще просто собирал говорящие предметы и приносилдомой. Он держал в уме сначала десятки и сотни, а потом и тысячиначатых схем, и каждый раз, когда удавалось закрыть очередную,испытывал острое удовлетворение, гордость и даже, пожалуй, ликование.Случалось, что Седрик не удерживал в памяти все объекты, поэтомувремя от времени нужно было раскладывать предметы на полу (на столеуже не помещались), двигать, нащупывая неожиданные связи.
Существование его сталопочти счастливым и наполненным. Лишь на третий год собирательстваслучилось событие, поколебавшее этот образ жизни. Он встретилмадину-шарфик.
Ах нет, он встретилнастоящую живую Мадину. Просто увидел однажды на земле золотистыйшарф, который его позвал, – потянулся, чтобы поднять, носо смущением понял, что это не сам по себе предмет. Шарф былзавязан вокруг бёдер женщины, сидящей в кресле открытого кафе, лёгкийшёлк свешивался до самой земли, чутко лежал на камнях мостовой,каждую секунду норовя взлететь от порыва ветра. Но Седрик уже успелтронуть краешек.
Мадина, Мадина, как быя мог любить тебя, и как бы ты, дурочка, могла быть со мнойсчастлива. Слишком хорошо я понимаю твои желания, но главное, я вижу,как легко ты исполнила бы мои. Он увидел города, в которые они моглиприехать вместе, услышал единственно верные слова и почувствовалприкосновения, необходимые каждому из них.
Впрочем, к тому моментуон уже быстро шёл, почти бежал к своему дому. Мадина, сучка, зачем тыпопалась мне? Седрик впервые за много месяцев отвёл ищущий взгляд отземли и взглянул на бледное небо, на светло-зелёные деревья,дождавшиеся весны. Какая гадость. Сколько же здесь незаконченности,неполноты, алогичности. Мгновение назад хаос поманил его иллюзиейличного счастья, но Седрик помнил, что оно не выживает в нарушеннойсреде. Нужно делать свою работу, увеличивать количество совершенствав мире, и тогда, тогда, может быть…
Что готовые закрытыесхемы у него в доме складываются в некую общую систему, он заметилдовольно поздно, примерно через восемь лет после начала своей миссии.Но как только это случилось, короткие моменты счастливых озаренийслились в постоянный поток – он осознал, что близок ксозданию совершенного объекта, который не только будет безупречен сампо себе, но и сможет отстроить весь этот долбаный мир так, чтобы всёстало правильно.
На одиннадцатом году онпонял, что ему осталось соединить последние два объекта. Чтобы добытьодин из них, пришлось снова оторвать взгляд от земли. Хорошо ещё, чтоСедрик никогда не забывал подробности своих видений.
Мадина как раз выходилаиз дома, когда у порога возник полоумный Помоечник и сказал: – Отдаймне шарф.
За годы, прошедшие с ихпервого контакта, о котором она, конечно же, не помнила, Мадинапорядком растолстела и отяжелела, но по улице припустила как молодая.Этот вечно согнутый псих, когда распрямился, оказался выше на двеголовы, и такой длинноногий, что на три её мелких шажка приходилсявсего один его. Она бежала, путаясь в длинной юбке, тревожноозиралась в поисках полицейского, который, как назло, не попадался, апсих, почти не торопясь, шёл рядом и ровным голосом повторял:
– Отдай мнешарф. Золотистый шёлковый шарф у тебя был, ты не могла его выбросить.Мадина, отдай мне шарф.
Она внезапноостановилась. «Он знает моё имя. И у меня действительно естьчёртов шарф, в чемодане со старыми вещами». Мадина изсентиментальных соображений не выкидывала одежду своей юности, хотяне могла влезть в прежние платья и брюки. А этот шарф она повязывалана бёдра, и мужчины потом нервными пальцами распутывали тугой узел.Она вгляделась в лицо психа. Нет, нет, с ним ничего не могло быть.Может, лет пятнадцать назад ей бы понравился этот тяжёлый подбородоки странный серый взгляд, но не настолько же у неё короткая память –нет, с этим точно ничего не было. И всё же он знал её имя.
– Мадина, –медленно сказал он, – я не отстану. Отдай мне твой шарф.
Внезапно онауспокоилась:
– Ладно,пойдём.
Они вернулись к еёдому, она вошла и немедленно заперла дверь. На секунду мелькнуламысль вызвать полицию, но отчего-то Мадина не тронула телефон, апрямиком отправилась в гардеробную, зажгла свет, выдвинула нужныйчемодан и довольно легко отыскала в ворохе разноцветных одёжек то,что требовалось. Отчего-то сжалось сердце. Она окунула лицо в тонкийшёлк и подумала, что не была счастлива ни с одним из тех, кторазвязывал шарф на её бёдрах.
«Глупости этовсё. Отдам, пусть псих радуется».
Она подошла к выходу,но помедлила, опустилась на колени и просунула скомканный кусок тканив кошачью дверцу:
– Возьми иубирайся…
– Спасибо,Мадина. Больше я тебя не потревожу, – и она услышала егоудаляющиеся шаги.
Седрик пружинистойпоходкой спешил к себе. Сегодня весь этот крошечный захолустныйпригород изменится навсегда, да что там, весь мир будет вынужденизмениться. Сегодня он завершит свою Систему.
В коттедже Седрикоблегчённо защёлкнул все замки и осмотрелся. Часть объектов,сгруппированных в устойчивые схемы, лежала на полу, часть размещаласьна полочках или свешивалась с потолка на разной высоте –потому что взаиморасположение групп имело огромное значение. Всущности, оставался свободным один небольшой пятачок, где можно былоусесться на корточки или встать на колени, что Седрик и сделал. Онвзял в руки последние объекты – мадина-шарф иседрик-сумка.
– Пусть…пусть, – он хотел произнести какие-то важные слова, нознал, что от него требуется только одна формула, – пустьвсё станет правильно.
Седрик медленносоединил объекты. Секунду ничего не происходило, потом возникла белаябеззвучная вспышка, и всё стало правильно.
Сторонний наблюдательмог бы сообщить, что дом городского сумасшедшего потряс мощный взрыв,и тысячи небольших предметов сначала поднялись вверх, а потомразлетелись в разные стороны на несколько миль – летелигайки, стеклянные пробки от графинов, внутренности механическихчасов, перчатки, гнутые вилки, детали компьютеров, обломкиэлектроприборов и стоптанные ботинки. Часть из них сгорала в воздухе,часть сплавлялась в диковинные объекты и механизмы. Стороннийнаблюдатель мог бы также сообщить, что из эпицентра взрыва,находившегося чуть выше комнаты Седрика (от которой необъяснимымобразом осталось целых три стены), некоторое время распространялосьизлучение неясной природы, изменяющее землю и предметы, наделяющее ихнеожиданными свойствами.
Он бы многое могсообщить нам, этот наблюдатель, но не сумел, потому что никто неуцелел там, и теперь науке доподлинно неизвестно, как появилась Зона.
ГОВОРЯЩИЙ ЗА ВСЕХ

Едва лиловая пуповинаперестала пульсировать, повитуха перевязала и перерезала её и тут жеотошла от постели. Придерживая орущего младенца одной рукой, опустиладругую в кувшин, который подавала служанка. Вода была тёплой –у перепуганной насмерть девчонки хватило ума разбавить крутойкипяток. Старуха вытерла слизь и кровь – очень многокрови, – намочила ткань и стала осторожно очищать синюшноеличико. На распластанное в кровати тело она больше не взглянула ниразу – искромсанное и мёртвое, оно перешло на попечениедругих людей. Барон сказал: «Спаси наследника», и онаспасла. Старому чёрту необходим сын, но лишь седьмая жена смогла нетолько зачать, но и выносить плод. Родить, правда, не сумела, ну даничего, главное, ребёнок жив, вон как заходится. Будет, будет теперьновый хозяин у земель и замка, у подвалов с золотом, у тайн, которыедороже денег.
Повитуха ещё разпотёрла крошечный лобик, но кровь не желала сходить, красные пятнышкибудто въелись в кожу, складываясь в… во что?! Она пригляделасьи чёрно выругалась, впервые за эту бесконечную ночь утративсамообладание.
Не будет. Наследника убарона не будет.
Она вскинула голову,надеясь, что никто ничего не заметил, но глазастая служанка ужебежала прочь, зажав рот. Что ж, теперь повитуху спасёт толькоогласка. Она подняла младенца обеими руками и прокричала, будто передтолпой: – В мир пришёл Говорящий!
Голос разнёсся подсводами, и люди, суетившиеся над трупом, замерли. Через мгновениераспахнулась дверь, вошел старый барон, таща за волосы белую от ужасаслужанку. Запер засов, отбросил девчонку и сделал несколько шагов кповитухе:
– Тыуверена?
– Да. На лбууже проступил Поцелуй.
– Может,родимое пятно? Ты когда-нибудь видела Поцелуй на младенце?
– Однажды,давно, когда ещё в ученицах ходила.
– И осталасьжива?
– Отец тогоГоворящего не пытался бороться с Божьим выбором.
Серые глаза жесткоглядели в другие, не менее серые и ледяные. Старик сделал несколькошагов и тяжело опустился на колени, не отводя взора:
– Не выдай.
– Бесполезно.Ты и не сможешь его долго прятать, три года, ну пять, но потом…Потом найдут и тебя, и меня. Четвертование – не последняяв Чёртовой Дюжине пыток, положенных за сокрытие Говорящего, а лишьдевятая, башку-то они напоследок оставляют, сам знаешь. А я хочуприйти к Господину на своих ногах. И с головой.
– Что ж,придёшь.
Не поднимаясь с колен,барон выдернул из ножен узкий клинок и без замаха ткнул в бокдевчонке, которая во время всего разговора тихонько отползала кдвери. Вскочил и будто расшалившийся юноша затанцевал по залу,останавливая разбегающихся слуг. Несколько минут – и наногах остались лишь он да повитуха.
– Положиего.
Она опустила притихшегомладенца в колыбель и укрыла. Сказала:
– Прими душумою, Господин, и будь милосе… – и умерла.
Барон наконец посмотрелна сына впервые. На сморщенной коже алел чёткий отпечаток губ.Сомнений не было, как и сказано в Книге: «Божьи Уста на челемладенца означают, что дана сила его молитве, и каждое желание будетуслышано Господином, и станет по слову его». Не чаще чем раз вполвека в мире появлялся Говорящий За Всех, а иной раз проходилистолетия, прежде чем он возвращался в новом теле. Но его никогда непереставали ждать. Всегда – мальчик, и всегда мать умиралародами, а отец обязан был немедленно передать младенца СлугамГосподина.
Дальнейшее оставалосьтайной, известно лишь, что ребёнка оскопляли, и не было в этомизлишней жестокости – ведь желания этого существа попадалипрямо в уши Господину, а значит, их нужно по возможности очистить отскверны заранее. Потом его отдавали учителям для воспитания согласнодревним ритуалам. С ним разговаривали на особом языке, тожеоскоплённом, который не содержал дурных слов и вообще не включалмножества понятий, опасных для мира. Если выращивание ребёнкапроходило в строгом соответствии правилам, в итоге получалосьпокорное полоумное существо, способное без мысли повторять то, чтоскажет учитель. Коротко говоря, если всё шло правильно, оставалсяшанс, что небо не упадёт на землю от одной неосторожной фразы. Врождении отмеченного младенца было больше беды, чем благословения, ноубийство Говорящего (а также отрезание языка, к примеру) считалосьдаже более страшным грехом, чем сокрытие, и наказывалось не толькоЧёртовой Дюжиной пыток, но и бедствиями, которые Господин обрушивална мир, посмевший отвернуться от его Поцелуя.
Надо быть безумцем,чтобы спрятать такого ребёнка от Слуг и подвергнуть всё и всяопасности беспорядочных желаний. Но барон и был безумцем. О егожестокости ходили легенды, его чернокнижными опытами матери пугалидетей, власть барона соперничала с королевской. Одно только недавалось – сын. И не то чтобы на старости лет его охватилоособое чадолюбие, просто известно каждому – смертьколдуна, не оставившего наследника, страшна. Сила, не переданнаяродной крови, раздирала тело на куски, а душе обеспечивала стольужасное посмертие, что любые земные муки не шли ни в какое сравнение.Только сын, стоящий у ложа отца в последние секунды, освобождал отэтого проклятия. Наследник не получал дара, сила затихала в нём,обеспечивая долгую жизнь и лёгкую кончину при условии, что и он, всвою очередь, оставлял сына. Сила дремала, перетекая из поколения впоколение, пока однажды не просыпалась в новом колдуне.
Барон был готов на всё,лишь бы избежать мук, но от его чёрного семени мальчишки упорно неполучались, женщины скидывали плоды и сами гибли от рук разгневанногобезумца.
С годами страхнарастал, а мощь чресл убывала, и этот ребёнок был последнейвозможностью спасти душу. И если для этого придётся уничтожить мир,что ж, значит, миру не повезло.
Барон сполоснул востывшей воде окровавленные руки, взглянул в огромное зеркало –вроде бы никаких следов резни на лице и одежде, и неторопливо вышел.Не так уж много людей находилось в замке, и почти все они собрались упостели роженицы, но оставалось ещё несколько человек на кухне и вконюшне, и о них следовало позаботиться. В одиночку можно управиться,но только если действовать чисто и тихо.
Менее часапонадобилось, чтобы закончить эту работу. Последней оставаласькормилица, заранее взятая из деревни. Она устала ждать, когдапонадобятся её услуги, и заснула в каморке для слуг. Когда он вошёл,женщина всё ещё спала. Барон поднял кинжал, но задумался, потомударил не лезвием, а рукоятью в известную точку, что обеспечивалобеспамятство жертвы на недолгое время. Для небольшой операции,которую он затеял, достаточно с лихвой, а потом можно и необходимоеснадобье подобрать.
В самом деле ещё часпрошёл, и барон уже вывел за ворота небольшой караван: двух вьючныхмулов и ещё одного, запряженного в телегу. На соломе лежалакормилица, глаза её были открыты и бессмысленно глядели в тёмноенебо, по подбородку стекала тёмная струйка крови: когда эта женщинапридёт в себя, она надолго останется покорной, а неразговорчивой –навсегда. Её бессильная рука покоилась на колыбели со спящиммладенцем. Позади трусили две белые козочки, привязанные к телеге.Выехав, барон остановился, обернулся и подождал: через пару минут вкаждом окне затеплился свет. Всё, что могло гореть, было облитомаслом и занялось от одной свечи, с которой он обошёл замок впоследний момент. Барон за свою жизнь спалил не один дом, но свойсобственный уничтожал впервые. Впрочем, даже это зрелище не стоиловремени, которое теперь стало бесценным.
* * *
Старый чёрт подыхал.Немая кормилица всю ночь просидела неподалёку, неотрывно глядя наумирающего, а на руках у неё мирно спал ребёнок, в которомнеобычного – лишь плотная повязка на лбу, а так мальчишкакак мальчишка. За три года, прошедших с их бегства, в убежище всегооднажды заполз чужак, полумёртвый от усталости, – с нимлегко было справиться, – но старик велел, чтобы повязку неснимали никогда, ни днём, ни ночью. Требования свои он выражалжестами и пинками – за все годы не произнёс ни слова,зарок дал, боясь, что Говорящий запомнит что-нибудь и однаждыповторит, но кормилица отлично его понимала. Она порядком отупела,видно, снадобье оказалось слишком сильным, но что надо –помнила. Помнила, как неотрывно смотрела в небо и слушалапоскрипывание колёс, изредка собирая все силы, чтобы сморгнуть иувлажнить засыхающие глаза. Почти сутки они ехали по заброшеннойдороге, углубляясь в лес, и старик только иногда останавливался,чтобы приложить младенца к её груди и заодно дать отдыхживотным. Потом в месте, ведомом лишь ему, решил бросить телегу.Рывком поднял и поставил женщину на ноги. К своему великомуудивлению, она не упала, а даже смогла идти, неся колыбель.Непостижимым образом старик находил глухие тропы, по которым моглипройти не только они, но и мулы с поклажей. Она не сумела бы теперьсосчитать, сколько часов или дней шли, – не так уж имного, раз даже козы не перемёрли, – но однажды оказалисьна поляне, где стоял пустой и страшный дом – убежище, вкотором перезимовали и они, и козы. А мулов старик забил с первымихолодами, и мясо было всю зиму, да и шкуры пригодились.
Вот, а теперь онподыхал. Знаками приказал ей не выходить из дома и ни в коем случаене выпускать мальчишку – он должен оказаться рядом в самуюсекунду смерти. И она сидела и терпеливо ждала, без мысли и чувства.Но когда старый чёрт заскрёб пальцами, обирая с себя бесчисленныегрехи, она встала и, не выпуская ребёнка, кинулась к двери. Она небегала уже три года – от снадобья в ней будто закончиласьвся энергия, осталось лишь тупое медленное упорство. Но и егохватило, чтобы удрать подальше в лес и пересидеть там до следующегоутра, баюкая голодного мальчишку. Потом пришлось долго, очень долгоотмывать дом от того, что было стариком. Но она не жалела.
Потом не ушла,смирившись с такой долей: до конца дней прожить в лесу. Она бы и невыбралась из чащи со скудным своим умишком, да и мальчишку жалко.Хороший он получился, даром что Господином Поцелованный.
* * *
По солнцу глядя, ужедавно за полдень перевалило, когда Каська поняла, что заблудилась.Она была дочерью лесничего, и такой глупости с ней случиться немогло, а вот поди ж ты – до рассвета вышла за земляникой,думала к завтраку обернуться, но заплутала, будто лесной деднаворожил. Ближние ягодники сама же и обобрала на днях, пришлосьнемного дальше отойти, ну и попутал её леший. Родные места, которыезнала, как пять пальцев, давно закончились, начались непролазныезапущенные буреломы, в которых даже неба не видать. Каськаиспугалась, уже и слезу пустила, но через сколько-то часов Господинсжалился над ней, и между деревьев блеснуло. Речушка! А уж по ней-тода по солнцу она всяко выберется.
Жадно припала к воде,умылась, и только потом прилегла отдохнуть. Разнеживаться нельзя,если ночь её тут застанет, никто не поможет – леса этибыли нехорошие, люди, которые, проплутав день, не выбирались, невозвращались никогда. Но сил подкопить не мешало, и Каська блаженноприкрыла глаза.
Вроде и не задремала,но даже вскрикнула от неожиданности, когда кто-то коснулся её лица,подкравшись бесшумно. На неё смотрело смешное чумазое лицо: мальчишкалет пяти, почему-то с перевязанной головой, таращился, изумлённый неменьше, чем она.
– Ты чей,малой? Как сюда попал?
Её слова произвелиудивительное действие: мальчишкины зенки, и без того большие,сделались просто огромными. Он задрожал, прижал руку ко рту изамычал.
– Да тынемтырь? – Каська оглядела его внимательней. Оборванныйсверх меры, но не заросший грязью, малой не был похож ни на лесногодуха, ни на потеряшку. Уж скорее дикарь, который неизвестно какприжился в этом нехорошем месте. И речь человечью будто впервыеслышит. Неужто волки его выкормили? Каська слыхала про такое, но неверила. Да и одёжка местами залатана, значит, бабья рука о нёмзаботилась. А что слов не понимает, так это бывает –может, мамка немая. К примеру, за колдовство прижгли язык калёнымжелезом, да и отпустили, потому что брюхатая, – Каська вэтом знала толк, отец вечерами много рассказывал о городских нравах.
До их глуши доходилислухи один другого страшнее. Иногда казалось, будто там, в большоммире, кто-то разрушил огромный муравейник – растоптал,поджёг и затопил, и увечные люди-мураши хлынули во все стороны. Волныдокатывались и до леса, принося переломанных, обожженных,полузадушенных, со следами смертных пыток на телах и в сердцах. Отецникогда не впускал их в дом, но неизменно выносил хлеба и водыкаждому, кто постучится. Взамен выслушивал истории, мрачнел ещёбольше, закрывал дверь и долго потом молчал, не отвечал на Каськиныназойливые вопросы. Но позже отходил и объяснял, кто да что, почти несмягчая кровавые подробности: «Тебе, девка, жить, так ты знай,как оно бывает». Выходило, что мир потихоньку сходил с ума,справедливости никакой не было, а люди друг другу стали не то чтозверьми дикими – демонами. Зверь-то насытиться может, адемон не остановится, пока всё живое вокруг не изничтожит, и чембольше страданий, тем ему слаще.
Поэтому девочка неособо дивилась чудным бродягам, говорил же отец: времена теперьтакие, многие в леса уходят – и больные, и дурные, ивсякие, – да немногие спасаются. Этим повезло, значит,забежали в самую глушь и выжили. Может, и ей повезёт?
Каська приободрилась,да и мальчишка перестал трястись и только смотрел на её губы,произносящие слова, как на чудо какое. А она между тем болтала:
– Не боись,дурашка, не обижу. Я Каська, лесникова дочка… да что я стобой, ты и слов простых не знаешь. Вот земля, – онахлопнула по тёплому приречному песку. – А там небо, –она ткнула вверх. – Вода, – зачерпнулагорсть, – хочешь водички? – И плеснула емупрямо в потрясённую мордочку: – На!
Мальчишка неожиданно извонко расхохотался, будто колоколец. Он всё смеялся и смеялся,показывая на бездонную синь над головой, и вроде даже попыталсяповторить:
– Да! Бо! –ну вроде как «вода, небо».
И Каська развеселиласьвместе с ним: запрыгала, заскакала, да так, что голова закружилась.Она запуталась в буйной траве, повалилась на спину, всё ещёзаливаясь:
– Упала,упала я. Бух!
Малой надул губы, такчто слюни запузырились, силился повторить:
– Бу! Па-ла.
– Ай тыумник, – восхитилась Каська, – а ну-ка ещё!Во-да, не-бо.
Над речкой сновалиголубые стрекозы, солнце улыбалось и гладило две русые головы. Ивсего-то ничего времени прошло, а мальчишка уже вовсю бормотал:
– Бух!У-па-ла, у-па-ла не-ба!
И однажды небо упало.
Сноски
1
Мэр Тель-Авива.
2
Иегуда Амихай.
3
Иегуда Амихай. ПеревёлАлександр Бараш.
4
Для тех, кто не вкурсе, легенда гласит, что Альберт Хоффман случайно синтезировал ЛСД,лизнул и поехал кататься. В честь его эпической поездки в апреле дажеесть такой праздник.
5
Рыжая, белый,пятнистый, чёрный.
6
Cavalier –всадник, бесцеремонный, кавалер.