Звезды смотрят вниз

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I
Когда Марта проснулась,было ещё темно и очень холодно. Ледяной ветер с Северного моряврывался сквозь трещины в стенах, образовавшиеся в этом старом домеиз двух комнат от его постепенного оседания. Вдалеке глухо шумелприбой. Больше ничего не нарушало тишины.

Марта лежала нешевелясь, сурово отодвинувшись подальше от Роберта, который всю ночькашлял и метался, часто прерывая её сон. С минуту она размышляла,мужественно встречая наступающий день и стараясь подавить в себегорькое чувство к мужу. Потом, собравшись с силами, поднялась спостели.

Каменный пол леденил еёбосые ноги. Она торопливо, хотя и через силу, одевалась. В еёдвижениях сказывалась энергия крепкой женщины, которой не было ещё исорока лет. Тем не менее одевание так утомило её, что она задыхалась.Она не была голодна, — с некоторого времени она почему-топерестала ощущать сильный голод, но её мучила нестерпимая тошнота.Дотащившись до раковины, она открыла кран. Вода не шла. Трубызамёрзли.

Марта словно оторопелана мгновение и стояла, прижав огрубевшую руку к вздутому животу иглядя в окно на медленно занимавшуюся зарю. Внизу ряд за рядомвырисовывались туманные очертания копей. Справа чернел городСлискэйль, за ним — гавань, где мерцал один-единственныйхолодный огонёк, а дальше море, ещё более холодное. Слева застывшийсилуэт копра над шахтой «Нептун № 17», напоминаявиселицу, выступал на фоне бледного утреннего неба, царил надгородом, гаванью и морем.

Морщина на лбу Мартыобозначилась резче. Вот уже три месяца тянется забастовка…Словно спасаясь от мыслей об этой беде, она резко отвернулась от окнаи принялась разводить огонь. Нелёгкая задача. У неё были только сырыедрова, которые Сэмми вчера выловил из воды, да немного угольногомусора самого худшего сорта, его принёс Гюи с отвала. Её бесило, чтоей, Марте Фенвик, которая, как и подобает жене углекопа, всегда имелазапас наилучшего угля, приходится теперь возиться с мусором. Но вконце концов ей удалось развести огонь. Она вышла за дверь, однимсердитым ударом разбила лёд в кадке, наполнила водой чайник и,воротясь в кухню, поставила его на огонь.

Ждать пришлось долго.Но, наконец, вода вскипела, и Марта, налив себе чашку, примостилась уогня, сжимая чашку обеими руками и медленно прихлёбывая кипяток. Онеё согрел, по онемевшему телу разлилась живительная теплота. Конечно,напиться чаю было бы ещё приятнее; с чаем ничто, ничто не можетсравниться. Но и кипяток не плох: Марта чувствовала, что все в нейоживает. Пламя, охватив сырые дрова, осветило клочок старой газеты,оставшийся от растопки и лежавший на глиняном очаге. Продолжаяприхлёбывать из чашки горячую воду, Марта машинально прочла:

«М-р Кейр Харди внёс вПалату общин запрос, предполагает ли правительство, в виду крайнейнужды среди населения северных районов, предоставить школамвозможность организовать питание детей неимущих родителей. На этополучен ответ, что правительство не намерено такую возможностьпредоставить».
Лицо Марты, исхудавшеедо костей, не выразило ничего — ни интереса, ни возмущения. Онобыло непроницаемо, как сама смерть.

Вдруг она обернулась:так и есть, Роберт проснулся. Он лежал на боку в знакомой позе,подперев щеку рукой, и смотрел на неё. И сразу же накопившаяся горечьснова поднялась в душе Марты. Во всём, во всём, во всём виноват он.Тут Роберт закашлялся; она знала, что он всё время пытался удержатькашель из страха перед ней. Это был глубокий, тихий, привычныйкашель, в нём не было ничего раздражающего. Кашель этот был как будтонеотделим от Роберта, он его не мучил, он одолевал его как-то мягко,почти ласково. Рот его наполнился мокротой. Приподнявшись на локте,Роберт выплюнул её в клочок бумаги. Он постоянно нарезал такиеквадратики, старательно, заботливо вырезал их из журнала «Тит-Битс»старым кухонным ножом с костяной ручкой. Запас бумаги у него никогдане переводился. Он отхаркивал мокроту в один из таких клочков,рассматривал её, потом складывал бумажку и сжигал её… сжигал скаким-то облегчением. Когда он лежал в постели, он бросал этисложенные бумажки на пол и сжигал позже, после того как вставал. ВМарте внезапно проснулась ненависть к мужу, к этому кашлю,неотделимому от него… Тем не менее она поднялась, снованаполнила чашку кипятком и отнесла ему. Роберт молча взял чашку из еёрук.

Стало светлее. Часов вкомнате теперь не было, они первыми были заложены, мраморные часы сбашенкой, приз, полученный её отцом за игру в шары, — да,отец был славный человек и настоящий чемпион! — но Мартарешила, что уже должно быть около семи. Она обернула шею чулкомДэвида, надела суконную кепку мужа, перешедшую теперь в еёсобственность, и потрёпанное чёрное пальто. Вот это уж во всякомслучае приличная вещь — её чёрное суконное пальто! Она не изтех, что ходят в накинутом на плечи платке. Нет! Она всегда была ибудет приличной женщиной, несмотря ни на что. Она всю жизнь стараласьбыть приличной.

Не сказав ни слова, невзглянув на мужа, она вышла, на этот раз через парадный ход. Закрываялицо от резкого ветра, направилась вниз, в город, по крутому спускуКаупен-стрит.

Было ещё холоднее, чемвчера, ужасно холодно. Террасы пустынны, нигде ни души. Мартаминовала трактир «Привет», потом Миддльриг, прошла мимобезлюдной лестницы клуба шахтёров, покрытой замёрзшими плевками, —след, оставшийся от последнего митинга, как остаётся на берегу пенапосле прилива. На стене было написано мелом: «Общее собрание втри часа». Это написал Чарли Гоулен, — тот, чтоработает контролёром у весов, здоровенный шалопай и забулдыга.

Марта дрожала от холодаи старалась идти быстрее. Но не могла. Ребёнок, которого она носила всебе, лежал внутри, не шевелясь ещё, свинцовым грузом, мешалдвигаться, тянул вниз, пригибал к земле. Беременна! В такое время!..У неё три взрослых сына: Дэвиду, самому младшему, уже скоропятнадцать… И влопаться таким образом! Она сжала кулаки.Негодование закипело в ней. А все он, Роберт… приходит домойпьяный и молча, угрюмо делает с нею, что хочет.

Большая часть лавок вгороде была заперта. Многие из них закрылись совсем. Дажекооперативная. Но Марта не унывала. В её кошельке сохранилась ещёмедная монета в два пенса. На эти два пенса она накупит всеговдоволь, не так ли? Конечно, не у Мастерса: вот уж два дня, как ондержит на запоре свою лавку, битком набитую закладами, среди которыхимеются и её собственные ценные вещи; три медных шарика над егодверью позвякивают безнадёжно. И не у Мэрчисона, и не у Доббса, и неу Бэйтса. Все они закрыли свои лавки, все боятся, до смерти боятся,как бы не случилось беды.

Она свернула наЛам-стрит, перешла через дорогу, спустилась узким переулком к бойне.Когда она подошла ближе, лицо её просветлело. Хоб был здесь. В жилетеповерх рубахи и в кожаном фартуке он подметал залитый бетоном двор.

— Найдётсячто-нибудь сегодня, Хоб? — Голос её звучал робко, и онастояла не двигаясь, ожидая, пока он обратит на неё внимание.

Он отлично её заметил,но по-прежнему, не поднимая головы, сгонял метлой грязную воду сплит. От его мокрых красных рук шёл пар. Марта терпеливо дожидалась.Хоб — молодчина, Хоб знает её, он сделает для неё, что может.Она стояла и ждала.

— Нет ликаких-нибудь обрезочков, Хоб?

Она просила немногого —какой-нибудь никому не нужный кусок, обрезки потрохов, которые обычновыбрасывались.

Хоб, наконец, прервалсвою работу и, не глядя на Марту, сказал отрывисто и грубо, потомучто ему неприятно было отказывать ей:

— Ничегосегодня нет.

Она смотрела ему влицо.

— Ничего?

Он покачал головой.

— Ничего!Ремедж приказал нам заколоть весь скот ещё вчера вечером, в шестьчасов, и все свезти в лавку. Он, должно быть, узнал, что я раздаюкости. Он чуть мне головы не оторвал!

Марта закусила губы.Итак, значит, Ремедж отнял у них надежду поесть супу или кусочекжареной печёнки. Она стояла расстроенная. Хоб с ожесточением орудовалметлой.

Марта шла обратно,задумавшись, постепенно ускоряя шаг, снова переулком, потом поЛам-стрит до гавани. Здесь она с первого взгляда увидела, что нетнадежды получить что-нибудь. Ветер раздувал её платье, но она стояланеподвижно. Измождённое лицо выражало теперь полное смятение. Неполучить и селёдки; а она было уже решилась обратиться за подачкой кМэйсерам. «Энни Мэйсер» стояла среди других лодок,выстроившихся в ряд за молом, с убранными, нетронутыми сетями. «Этовсе из-за погоды, — подумала Марта уныло, блуждая взглядомпо грязным, бурлящим волнам. — Ни одна лодка не вышласегодня в море».

Она медленноотвернулась и с поникшей головой зашагала обратно в город. На улицахпопадалось теперь больше людей, город оживал, несколько телег сгрохотом катилось по мостовой. Прошёл Харкнесс из школы наБетель-стрит, человечек с острой бородкой, в золотых очках и в тёпломпальто; несколько работниц канатного завода в деревянных башмаках;клерк, дуя на окоченевшие пальцы, торопился в канцелярию городскойдумы. Все они старались не замечать Марту, избегали её взгляда. Онине знали, кто такая эта женщина. Но они знали, что она — сТеррас, откуда шла беда, та напасть, что обрушилась на весь город втечение последних трёх месяцев. Едва волоча ноги, Марта сталавзбираться на холм.

У булочной Тисдэйлястоял запряжённый фургон, в который грузили хлеб для развозки. Сынхозяина, Дэн Тисдэйль, бегал из пекарни на улицу и обратно с большойкорзиной на плече, наполненной свежеиспечёнными булками. Когда Мартапоравнялась с булочной, у неё дух захватило от горячего вкусногоаромата свежего хлеба, шедшего из подвала, где помещалась пекарня.Она инстинктивно остановилась. Она была близка к обмороку — такей вдруг захотелось хлеба. В эту минуту Дэн вышел на улицу с полнойкорзиной. Он увидел Марту, увидел и голодное выражение её лица. Дэнпобледнел: что-то похожее на ужас омрачило его глаза. Недолго думая,он схватил булку и бросил её Марте в руки.

Она ни слова невымолвила, но от благодарности чуть не заплакала. Туман носился передеё глазами, пока она продолжала свой путь вверх по Каупен-стрит ипотом по Севастопольской улице. Марте всегда нравился Дэн, славныйпарень, который работал в копях «Нептун», потому что этоосвобождало от военной службы, а с тех пор как началась забастовка,помогал отцу, развозя в фургоне хлеб. Он часто болтал с её сыномДэви.

Немного запыхавшись,после крутого подъёма, Марта добралась до дверей своего дома и ужевзялась было за ручку.

— Знаете, умиссис Кинч заболела Элис, — остановила её Ханна Брэйс, еёближайшая соседка.

Марта покачала головой:всю последнюю неделю дети на Террасах один за другим заболеваливоспалением лёгких.

— Передайтемиссис Кинч, что я забегу к ней попозже, — сказала она ивошла к себе.

Все четверо —Роберт и трое сыновей — уже встали, оделись и собрались вокругогня. Как и всегда, глаза Марты первым делом обратились к Сэмми. Онулыбнулся ей, не разжимая губ, улыбкой, которая была у него всегданаготове и от которой его голубые глаза, глубоко посаженные подшишковатым лбом, превращались в едва видные щёлочки. В улыбке Сэмасквозила беспредельная уверенность к себе. Он был старший сын илюбимец Марты и, несмотря на свои девятнадцать лет, работал ужезабойщиком в шахте «Нептун».

— Эге,гляди-ка! — подмигнул Сэм Дэвиду. — Гляди,какова у нас мамаша! Ходила, ходила до тех пор, пока не подцепилагде-то целую булку для тебя.

Дэви в своём углупослушно улыбнулся: это был худенький, тихий и бледный мальчик ссерьёзным и упрямым выражением продолговатого лица. Когда оннаклонился к огню, на спине его резко выступили лопатки; большиетёмные глаза всегда глядели испытующе, но сейчас их взгляд немногосмягчился. Дэвиду было от роду четырнадцать лет, он работал подземлёй в «Нептуне» на участке «Парадиз»1в качестве подкатчика, по девяти часов в смену, в настоящее же времябастовал и был порядком голоден.

— Что вы наэто скажете, ребята? — продолжал Сэм. — ДядяСэмми тренируется для роли «живого скелета», теряет ввесе шестьдесят кило за две недели, выполняя «Советы полнымдамам» и проходя курс лечения от тучности. А тут наша мамашаявляется домой с таким угощением! Тяжёлая задача для Сэмми, не такли, Гюи, парнишка?

Марта сдвинула тёмныеброви.

— Скажиспасибо, что хоть это достала. — И принялась резать булкуна ломти.

Все следили за ней, какзачарованные, даже Гюи, занятый починкой своих старых футбольныхбашмаков, — и тот поднял глаза. А чтобы отвлечь мысли Гюиот футбола, требовалось немаловажное событие. Гюи был прямо-такипомешан на футболе, считался вожаком местной, слискэйльскойфутбольной команды, — это в семнадцать лет, заметьте! —и посвящал ей всё то время, когда не был занят откаткой вагонеток в«Парадизе».

Гюи ничего не ответилСэму. Гюи редко находил, что сказать. Он был молчалив, ещёмолчаливее, чем его отец. Но и он тоже не отрывал глаз от хлеба.

— Ах,извини, мама, — Сэмми вскочил и взял из рук Марты тарелкус нарезанным хлебом, — и о чём я только думаю! Совсемзабыл правила хорошего тона. «Разрешите предложить», каксказал герцог в великолепном мундире тайнских гусар. — ИСэм поднёс тарелку отцу.

Роберт взял один изломтиков. Посмотрел сначала на него, потом на Марту.

— Это изПопечительства?2Если от них, то я не стану есть.

Их взгляды скрестились.

Он повторил упавшимголосом:

— Я тебяспрашиваю, откуда хлеб? Из Попечительства, или нет?

Марта всё ещё смотрелана него, думая о том, каким безумством с его стороны было ухлопатьвсе их сбережения на эту забастовку. Потом она ответила:

— Нет.

— Господи,да не всё ли равно? — вмешался Сэм со своей обычной шумнойвесёлостью. — Никто из нас не откажется его есть, яполагаю. — Он выдержал взгляд отца все с той же дерзкойвесёлостью. — Нечего так смотреть, папа. Всему бываеткогда-нибудь конец. И я не больно заплачу, когда это кончится. Я хочу, наконец, взяться за работу, а не сидеть сложа рукии дожидаться, пока мать добудет какую-нибудь жратву. — Онобратился к Дэви: — Прошу вас, граф, возьмите кусок этоймочалы! Не сомневайтесь! Уверяю вас, единственное, что можетслучиться, — это то, что вас стошнит…

Марта вырвала тарелкуиз его рук.

— Я не люблютаких шуток, Сэмми! Нечего насмехаться над хорошей пищей!

Она сердито хмурилась,говоря это. Но всё же дала Сэмми самый большой ломоть. Другойпротянула Гюи, а себе оставила самый маленький.

II
Десять часов. Дэвидвзял шапку, выскользнул из дому и побрёл по неровно осевшей мостовойИнкерманской улицы. Все улицы шахтёров в Слискэйле носили названиятех мест Крыма, где были некогда одержаны славные победы. Главнаяулица — та, на которой жил Дэвид, — называлась«Инкерманской». Соседняя — Альминской; под ней шлаСевастопольская, а в самом низу, — где жил Джо, —Балаклавская. Дэвид направился к Джо, в надежде, что тот пойдёт с нимпогулять.

Ветер утих, инеожиданно выглянуло солнце. Обилие яркого света радовало мальчика,хотя и слепило непривыкшие к нему глаза. Зимой, когда он работал вшахте, он часто не видал солнца помногу дней подряд. Когда он утромспускался в шахту, было ещё темно. И так же темно бывало, когда онвечером поднимался наверх.

А сегодня день, хотя ихолодный, ярко сиял, наполняя все существо Дэвида какой-то необычнойрадостью и смутным воспоминанием о тех редких случаях, когда отецотправлялся удить рыбу на Уонсбек и брал его с собой. Мрак и грязьшахты оставались далеко позади, вокруг был зелёный орешник и журчалачистая, прозрачная вода…

— Гляди,гляди, папа! — вскрикивал он, когда его восхищённый взглядвстречал целую поляну раннего первоцвета.

Он свернул наБалаклавскую.

Подобно другим улицамшахтёров, она тянулась на добрые пятьсот ярдов. Здесь было царствопочернелых от грязи и копоти каменных домов, испещрённых безобразнымибелыми шрамами в тех местах, где были залиты извёсткой самые большиеили свежие трещины. Четырёхугольные трубы, покривившиеся,полуразвалившиеся, походили на пьяных. Длинный ряд крыш благодаряоседанию домов образовал волнообразную линию, напоминая море в бурнуюпогоду. Дворы были обнесены заборами, сооружёнными из чего попало —сгнивших железнодорожных шпал, поленьев, ржавого рифлёного железа, зазаборами — в качестве опоры — навалены кучи пустой породыи шлака. В каждом дворе была общая уборная, в каждой такой уборнойстоял железный бак. Уборные были похожи на сторожевые будки междурядами домов, а в конце каждого ряда беспорядочно громоздились разныеслужбы, выстроенные кое-как, на неровной земле, рядом с голымиучастками рельсовых путей. Рудник «Нептун № 17» былрасположен приблизительно посредине, а за ним простирался кочковатый,весь в трещинах и лужах, унылый пустырь «Снук». Пустырьокаймляли старые выработки «Нептуна», заброшенные сотнюлет назад. На «Снук» выходила зияющим устьем старая шахтаСкаппер. Все здесь имело отношение только к копям. Далеко вокруг, наплоской равнине, не видно было ничего, кроме рудничных труб, отвалов,надшахтных копров, — всего, что связано с копями.Развешанное на верёвке бельё сочными голубыми и алыми тонами с прямооскорбительной резкостью выделялось на унылом грязно-сером фоне всегоэтого места. Это бельё на верёвке придавало всей картине какую-тоугрюмую и словно извращённую красоту.

Дэвиду всё здесь былохорошо знакомо. Он и раньше находил здесь мало привлекательного, атеперь — меньше, чем когда бы то ни было. Над длинным рядоммрачных, прижатых друг к другу жилищ словно нависла атмосфера апатиии безнадёжности. Несколько шахтёров — Боксёр Лиминг, Кикер Хау,Боб Огль и другие, весь кружок завзятых картёжников, сидели накорточках у стены. Они теперь не играли в карты, потому что у них небыло ни гроша медного, и сидели здесь молча, просто так, от нечегоделать. Боб Огль, работавший в «Парадизе» в первой смене,кивком поздоровался с Дэви, поглаживая узкую голову своей собаки.Лиминг промолвил:

— Здорово,Дэви. Как дела?

Дэвид ответил:

— Здорово,Боксёр.

Остальные с интересомпосматривали на Дэви, так как он был сыном Роберта, зачинщиказабастовки. Перед ними стоял бледный мальчик в костюме грубой шерсти,из которого он давно вырос, с бумажным шарфом на шее, в тяжёлыхдеревянных башмаках шахтёра (так как кожаные были заложены), с давноне стриженной головой, по-детски тонкими запястьями и большимирабочими руками.

Он чувствовал на себелюбопытные взгляды, но, спокойно откинув голову, зашагал к дому № 19,где жил Джо. На воротах этого дома была вкось и вкривь намалёвананадпись: «Агент по продаже велосипедов. Похоронное бюро. Даютсяобеды». Дэвид вошёл.

Джо и его отец, ЧарлиГоулен, завтракали: на деревянном некрашеном столе стоял полныйгоршок холодного паштета, большой коричневый чайник, открытаяжестянка с сгущённым молоком и неровно початый каравай хлеба.Беспорядок на столе был невообразимый. Такой же беспорядок царил вовсей квартире из двух комнат, соединённых отвесной лестницей. Грязь,куча всяких съестных припасов, треск огня, разбросанная повсюдуодежда, немытая посуда, запах жилья, пива, сала, пота — и вовсем неряшливый, убогий комфорт.

— Алло,мальчик, как поживаешь?

И Чарли Гоулен, всорочке, заправленной в брюки, с незастёгнутыми, свисавшими натолстый живот подтяжками, в ковровых домашних туфлях на босу ногу,отправил в свой большой рот громадный кусок мяса. Потом помахалмогучим красным кулаком, в котором держал нож, и приветливо закивалДэвиду. Чарли был неизменно приветлив, всегда и со всеми; чтоназывается, душа-человек был этот большой Чарли, контролёр-весовщикна «Нептуне». Он ладил с рабочими, ладил и с Баррасом. Онбыл на все руки мастер: сам хозяйничал, так как жена его умерла тригода тому назад; непрочь был тайком поохотиться на кроликов илиполовить лососей там, где это было запрещено.

Дэвид сидел, наблюдая,как ели Джо и Чарли. А ели они смакуя, с безмерным аппетитом: молодыечелюсти Джо методически жевали и чавкали, Чарли причмокивал жирнымигубами, выгребая ножом застывший соус из горшка с паштетом. Дэвидневольно облизнулся, рот его наполнился слюной. Вдруг, когда они ужепочти кончили завтрак, Чарли, словно осенённый внезапной догадкой,перестал на минуту орудовать ножом в горшке.

— Можетбыть, и ты, паренёк, не прочь поскрести в горшке?

Дэвид отрицательнопокачал головой: что-то заставило его отказаться. Он усмехнулся.

— Я ужезавтракал.

— Ах, так!Ну что же, раз ты уже перекусил…

Маленькие глазки Чарлилукаво поблёскивали на его широком красном лице. Он покончил спаштетом.

— А чтоделает твой отец теперь? Ведь похоже на то, что дело наше лопнуло.

— Не знаю.

Чарли облизал нож иудовлетворённо вздохнул.

— Да,натерпелись мы горя… Я с самого начала был против… ИГеддон был против. Никто из нас не хотел этого. Поднимать историюиз-за кожанов1и грошевой прибавки на тонну! Говорил я, что из этого ничего невыйдет.

Дэвид посмотрел наЧарли. Чарли был весовщиком от рабочих, служащим местной организацииСоюза горняков и состоял в приятельских отношениях с Геддоном,представителем Союза в Тайнкасле. И Чарли отлично знал, что дело тутбыло вовсе не в кожанах и не в прибавке полпенни за тонну угля. Дэвидсказал серьёзно:

— В шахтахСкаппер-Флетс очень много воды.

— Воды! —Чарли улыбнулся ясной улыбкой всезнающего человека. Он работалнаверху, у выхода шахты, проверяя вес поднимавшихся со скрипомвагонеток, в шахту ему никогда не приходилось спускаться. Поэтому они мог позволить тебе разыгрывать всезнайку. — «Парадиз»всегда был мокрым местом. Там вода стояла подолгу. И Скаппер-Флетс, ядумаю, не хуже остальных шахт. Не такой человек твой отец, чтобыиспугаться лишней капли воды, — ведь правда?

Дэвид, не глядя,чувствовал, что Чарли ухмыляется, и негодование его росло. Он сказалсдержанно:

— Отецработает в копях вот уже двадцать пять лет, так что вряд ли он боитсяводы.

— Отлично,отлично, я так и знал, что ты это скажешь. Стой крепко за отца. Еслине ты, то кто же за него постоит? Я тебя за это ничуть не осуждаю. Тыпарень сметливый.

Чарли громко рыгнул,уселся на своё место у огня и, зевая, потягиваясь, принялся набиватьпочерневшую трубку.

Джо и Дэви вышли наулицу.

— Ему-то неприходится спускаться в «Парадиз»! —непочтительно заметил Джо, как только дверь за ними захлопнулась. —Старый чёрт! Ему бы очень полезно было поработать внизу в воде, какработаю я.

— Не в однойтолько воде тут дело, Джо, — сказал убеждённо Дэвид. —Знаешь, мой отец говорит…

— Знаю,знаю! Мне до смерти надоело это слышать — и всем остальнымтоже, Дэви. Твой отец знает Скаппер-Флетс, а думает, что знает всекопи.

Дэвид горячо возразил:

— Емуизвестно очень многое, поверь, Джо. Не для потехи же он всё этозатеял!

— Он-то —нет, а вот некоторые другие… Осточертело им работать в воде,вот они и подумали, что хорошо будет отдохнуть. Ну, а теперь, послетого как они этим проклятым отдыхом вволю натешились, они рады на всепойти, только бы снова начать работать, хотя бы шахты доверху былизалиты водой.

— Что ж,пускай выходят на работу.

Джо сказал хмуро:

— Они ивыйдут, можешь быть спокоен. Вот подожди, в три часа будет собрание,тогда услышишь. И не становись ты, пожалуйста, на дыбы! Меня все этобесит не меньше, чем тебя. Опротивела мне эта шахта проклятущая! Припервом удобном случае я улизну отсюда. Вовсе не намерен торчать наэтой работе до конца своих дней! Я хочу обзавестись монетой и увидетьхоть кусочек настоящей жизни!

Дэвид молчал,расстроенный и возмущённый, чувствуя, что все в жизни против него.Ему тоже хотелось избавиться от «Нептуна», но не такимпутём, каким хотел сделать это Джо. Он вспомнил, как Джо убежалкогда-то, как его, плачущего, привёл обратно Роддэм, полицейскийсержант, и потом отец задал ему здоровую порку.

Мальчики молча шагалирядом. Джо, немного рисуясь, на ходу раскачивался всем телом, засунувруки в карманы. Это был хорошо сложённый юноша, двумя годами старшеДэвида, с квадратными плечами, прямой спиной, густой шапкой чёрныхкурчавых волос и небольшими живыми карими глазами. Джо был оченькрасив и знал это. Во взгляде его светилась самоуверенность, даже влихо заломленной кепке чувствовались задор и тщеславие. Помолчавнекоторое время, он продолжал:

— Когдахочешь жить в своё удовольствие, надо иметь деньги. А разве здесь, нашахтах, скопишь что-нибудь? Чёрта с два! На большие деньги здесьрассчитывать нечего. Ну, а я хочу жить весело. И иметь много денег.Надо поискать в других местах. Тебе-то хорошо, ты, может быть,попадёшь в Тайнкасл. Твой отец хочет, чтобы ты поступил в колледж,это тоже одна из его фантазий. А мне придётся самому о себепозаботиться. И позабочусь, вот увидишь! Надо только одно помнить:занимай место, пока его не занял другой!

Он вдруг оборвал своюхвастливую болтовню и дружески ударил Дэви по плечу, улыбаясь весёлойи ласковой улыбкой. Когда Джо этого хотел, он умел быть весел иласков, как никто, — его весёлость согревала душу,красивые карие глаза сияли добротой, и он казался самым славным извсех славных малых.

— Пойдём клодке, Дэви, покатаемся вдоль берега, потом отъедем подальше ипосмотрим, не попадётся ли что-нибудь.

Они прошли уже Гаваннуюулицу и достигли берега. Перелезли через дамбу и очутились на твёрдомпеске. За ними лежала цепь высоких дюн, поросших редкой жёсткойтравой и осокой, покрытой налётом соли. Дэвид любил дюны. Летом, посубботам, когда они поднимались наверх из «Нептуна» иотец отправлялся с товарищами в трактир «Привет», Дэвидзабирался на дюны и здесь, в одиночестве, среди осоки, слушал пениежаворонка, бросив свою книгу и ища глазами крошечное пятнышко, тамвысоко, в ярко-голубом небе. И сейчас его тянуло лечь на песок.Голова опять кружилась, толстый ломоть свежего хлеба, съеденный утромс такой жадностью, свинцом лежал у него в желудке. Но Джо был уже умола.

Взобравшись на мол, ониочутились в гавани. Здесь, в грязной, пенившейся воде, несколькомальчиков с Террас искали уголь. Привязав к шесту старое ведро, вкотором были пробиты дырки, они вылавливали им куски угля, упавшие вводу при погрузке барж ещё в то время, когда в порту работали.Лишившись угольного пайка, который рабочие получали из шахты два разав месяц, они рылись здесь в грязи в поисках топлива, о котором прежденикто бы и не вспомнил. Джо смотрел на них с тайным пренебрежением.Он постоял у воды, широко расставив ноги и засунув руки ввыпятившиеся карманы брюк. Джо испытывал презрение к этим беднякам.Его погреб был набит отличным углём, стащенным из шахты; он самстащил его, выбрав лучший из кучи. А желудок его был всегда набитпищей, хорошей пищей, — об этом заботился Чарли, его отец.И все потому, что они с отцом знали, как нужно действовать: брать,добывать все, а не стоять тут в воде, дрожа, умирая с голоду, роясь вгрязи, в робкой надежде, — авось что-нибудь сжалится надтобой и прыгнет к тебе в ведро.

— А, Джо,здорово! — прокричал заискивающе Нед Софтли, слабоумныйоткатчик из «Парадиза». Его длинный нос покраснел, всеего тщедушное недоразвитое тело судорожно дрожало от холода. Онбессмысленно посмеивался.

— Нет лиокурочка, а, Джо, голубчик? Смерть покурить хочется.

— Будь япроклят, Нед, дружище… — Джо мгновенно проявилсочувствие и великолепный размах. — Будь я проклят, еслиэто у меня не последний! — Он вытащил торчащий у него заухом окурок, огорчённо посмотрел на него и зажёг его с самымдружеским сожалением. Но когда Нед, взяв окурок, отошёл, Джоухмыльнулся: конечно, у него в кармане лежала целая пачка папирос«Вудбайн». Но неужели же рассказывать об этом Неду? Божесохрани! Все ещё усмехаясь, он посмотрел на Дэвида, как вдруг чей-товопль заставил его снова быстро обернуться.

Это вопил Нед, громкопротестуя. Он набрал полный или почти полный мешок угля, проработавтри часа на пронизывающем ветру, и только что собирался взвалитьмешок на спину и нести домой. Но Джек Викс опередил его. Джек,здоровенный, неотёсанный малый лет семнадцати, преспокойно дожидалсяподходящего момента, чтобы присвоить добычу Неда. Он подхватил мешоки, с вызовом посмотрев на остальных, хладнокровно, походкой гуляющегочеловека, зашагал из гавани. В толпе мальчишек раздался взрыв хохота.Ну и потеха! Джек стащил уголь Софтли и идёт себе с ним как ни в чёмне бывало, а Нед ревёт и визжит ему вслед как сумасшедший! Настоящаякомедия! Джо хохотал громче всех.

Не смеялся толькоДэвид. Лицо его было бледно.

— Джек несмеет брать этого угля, — сказал он тихо, — этоуголь Софтли. Софтли его собирал.

— Хотел бы явидеть, кто ему помешает! — Джо захлёбывался от смеха. —О господи, нет, вы только посмотрите на рожу Неда, скорее посмотрите…

Юный Викс шествовал подамбе, легко неся мешок, а за ним бежал плачущий Софтли и насмешливаятолпа оборванцев.

— Это мойуголь, — визжал Нед, и слёзы текли по его лицу. —Я столько возился тут, пока собрал его, чтобы маме было чем истопить…

Дэвид сжал кулаки ишагнул наперерез Виксу. Тот сразу остановился.

— Эй! —сказал он. — Что это с тобой?

— Это угольНеда, — сказал Дэвид сквозь стиснутые зубы. —Ты не смеешь его отнимать. Это нечестно. Несправедливо.

— Чёртвозьми! — пробурчал Джек растерянно. — А кто жеэто мне помешает?

— Я.

В толпе никто больше несмеялся. Джек не торопясь опустил мешок на землю.

— Ты?

Дэвид утвердительнокивнул головой. Нервы его были до того напряжены, что он не могпроизнести ни слова. В нём кипело возмущение несправедливым поступкомДжека. Викс был уже почти взрослый мужчина, курил, ругался и пилводку. Он был на целый фут выше Дэви и на полпуда тяжелее. Но Дэвидаэто не остановило. Он в эту минуту помнил только одно: что Виксу надопомешать обидеть Неда Софтли.

Вике вытянул передсобой кулаки, один над другим.

— Ну-ка,ударь! — ехидно предложил он. Это был традиционный вызовна бой.

Дэвид одним взглядомохватил одутловатое, прыщавое лицо Джека, копну светлых, как лён,волос. Всё было как-то особенно отчётливо и ярко. Он видел угри нанечистой коже Джека, крошечный бугорок на его левом веке. Затем онбыстрым, как молния, движением сбил вниз кулаки Джека, а правой рукойнанёс ему сильный удар в нос. Замечательный удар. Нос Джека заметносплющился, и из него хлынула кровь. Толпа взревела, и трепетсвирепого и радостного возбуждения пронизал Дэвида.

Джек отступил, мотаяголовой как собака, потом снова яростно бросился вперёд. Онразмахивал руками, словно молотя цепом.

В эту минуту изобступившей их толпы раздался предостерегающий крик:

— Глядите,ребята, «Скорбящий» идёт!

Дэвид, отвлечённый этимкриком, повернул голову, и кулак Джека угодил ему прямо в висок.

Сразу же всё сталокак-то странно уплывать назад, всё закружилось перед его глазами, намиг ему почудилось, будто он спускается в шахту, — таквнезапно надвинулась на него темнота, и зазвенело в ушах. Потом онлишился сознания.

Толпа поспешноразбежалась. Даже Нед Софтли торопливо ушёл, не забыв захватить свойуголь.

«Скорбящий»тем временем подошёл ближе. Он прогуливался по берегу, наблюдая, какволны тихо набегали на песок и отбегали назад. «ИисусСкорбящий» очень любил море. Он. каждый год брал в «Нептуне»отпуск на десять дней и проводил его в Витли-Бэй, мирно бродя взад ивперёд по набережной между щитами, на которых начертан был еголюбимый текст: «Иисус скорбел о грехах мира». Эти самыеслова были выведены золотыми буквами на фасаде его домика, ипотому-то, хотя его настоящее имя было Клем Дикери, его все звали«Иисус Скорбящий», или просто «Скорбящий».«Скорбящий» работал в копях, но не жил наверху, наТеррасах. Жена его Сюзен торговала пирогами своего приготовления вмаленькой лавчонке в конце Лам-стрит, а над лавчонкой помещалась ихквартира. Сюзен предпочитала другой, более грозный текст священногописания: «Будь готов предстать перед господом». Этоттекст был напечатан на всех бумажных мешочках, в которых онаотпускала свои изделия, и отсюда в Слискэйле пошла поговорка: «Ешьпироги Сюзен Дикери и готовься предстать пред господом». Нопироги были отличные, Дэвид их любил. Любил он и Клема Дикери,«Скорбящий» был тихий, безобидный фанатик. И он, покрайней мере, был человеком искренним.

Когда Дэвид очнулся иоткрыл затуманенные глаза, «Скорбящий» стоял, наклонясьнад ним, похлопывая его по ладоням и глядя на него с меланхолическойзаботливостью.

— Теперь всёпрошло, — сказал Дэвид, с трудом поднявшись на локте.

«Скорбящий»проявил замечательную выдержку, ни словом не упомянув о драке. Вместоэтого он спросил:

— Ты когда впоследний раз ел?

— Сегодняутром. Я завтракал.

— Встатьможешь?

Дэвид поднялся, держасьза Клема. Он пошатывался, но пытался улыбкой скрыть слабость.

«Скорбящий»мрачно смотрел на него. Он всегда действовал напрямик. И на этот разон объявил:

— Ты ослабелот голода. Пойдём ко мне домой.

Продолжая поддерживатьмальчика, он медленно повёл его по песку через дюны и провёл в свойдом на Лам-стрит.

На кухне у Дикери Дэвидуселся за стол. В этом помещении Клем устраивал свои «кухонныесобрания». На стенах ярчайшими красками пылали аллегорическиеизображения «Страшного суда», «Воскресениямёртвых», «Широкой и узкой стези». На этих картинахбыло множество парящих ангелов, бесполых, светлокудрых фигур вбелоснежных одеяниях, они трубили в золотые трубы. Ангелов окружалоослепительное сияние. А ниже царил мрак, — там, где средиразрушенных коринфских колонн выли исчадия тьмы, подгоняя толпыгрешников, трепетавших на краю бездны.

Над камином былиподвешены на верёвочках сухие травы и морские водоросли. Клем зналвсе лекарственные растения, усердно собирал их во время цветения подизгородями, среди скал. И сейчас он стоял у огня, заваривая что-товроде ромашки в фаянсовом чайнике. Заварив, налил в чашку и поставилперед Дэвидом. Затем, не говоря ни слова, вышел из кухни.

Дэвид выпил отвар.Горькая, но ароматная и очень горячая жидкость согрела его,подкрепила и успокоила. Он забыл о драке и почувствовал, что голоден.Тут дверь отворилась, снова вошёл «Скорбящий» и с ним егожена. Она до странности походила на мужа, эта маленькая, опрятнаяженщина, вся в чёрном, тихая, с сдержанными движениями и с таким же,как у Клема, спокойно-сосредоточенным выражением лица. Молчапоставила она перед Дэви тарелку с двумя только что испечённымипирожками. Потом из синего эмалированного кувшинчика облила каждыйпирожок горячим соусом.

— Ешь несразу, а помаленьку, — сказала она ровным голосом. И,отойдя, встала рядом с мужем. Оба наблюдали за мальчиком, который, сминуту поколебавшись, принялся есть.

Пирожки быливосхитительны, подливка — жирная, вкусная. Он съел первый докрошки, потом, случайно подняв глаза, увидел, что муж и жена все ещёсмотрят на него с серьёзным выражением. «Скорбящий»торжественно процитировал вполголоса текст священного писания: «Янапитаю вас и детей ваших. И он утешал их и ласково говорил с ними».

Дэви пытался улыбкойвыразить благодарность; но, от неожиданности ли этой проявленной кнему доброты, или от чего другого, у него вдруг перехватило горло.Его это злило, но он ничего не мог с собой поделать. Им овладеловдруг мучительное волнение, воспоминание о том, что он перенёс, чтовсе они перенесли за последние три месяца. Ужас всего этого внезапновстал перед ним. Он вспомнил, как они урезывали себя во всём,закладывали вещи, вспомнил скрытую горечь в отношениях междуродителями, раздражительность матери, упорство отца… Ему былотолько четырнадцать лет. За весь вчерашний день он съел только однурепу, которую взял на ферме Лиддля. Мир вокруг него был богат ипрекрасен, а он, как дикое животное, забрался на поле и украл репу,чтобы утолить голод.

Он опустил голову насвою худую руку. В нём росла неожиданная странная потребность сделатьчто-нибудь… что-нибудь, что помогло бы людям, заживило ихраны. Он должен сделать что-нибудь. И сделает. Слезапокатилась по щеке и капнула в подливку. На стенах ангелы трубили втрубы. Дэвид сконфуженно высморкался.

III
Половина второго.Завтрак в «Холме» почти окончен. Артур сидит за столом,держась прямо, его голые колени скрыты под белой скатертью, абашмаками он едва достаёт до пушистого эксминстерского ковра. Покаони завтракали, он всё время раздражал отца, не отрывая от неголюбящего, встревоженного взгляда. Атмосфера скрытого напряжения,предчувствие какого-то кризиса пугали и почти парализовали Артура. И,как всегда в минуту сильного волнения, он потерял аппетит, самый видеды вызывал у него тошноту. Ему было известно, что сегодня собраниешахтёров, рабочих отца, которым полагалось честно и преданно работатьв его копях. Он знал, что всё зависит от этого собрания, что на нёмрешается вопрос, выйдут ли они снова на работу, или будут продолжатьужасную забастовку. Эта мысль вызвала у Артура лёгкий трепетбеспокойства. В глазах его светилась горячая преданность отцу.

Волнение Артураобъяснялось ещё тем, что он ждал от отца приглашения ехать с ним вТайнкасл. Он ожидал этого с десяти часов утра, с той минуты, когдауслышал, что Бартлею приказано запрягать шарабан. Но обычногоприглашения не последовало. Отец едет в Тайнкасл, едет к Тоддам, аего, Артура, не берет! С этим было очень трудно примириться.

За столом шёл спокойныйразговор, направляемый и поддерживаемый отцом Артура. Такого родаспокойные разговоры здесь велись всё время, пока шла забастовка. Ивсегда на самые нейтральные темы: о предстоящей постановке «Мессии»в Союзе певчих, о том, помогает ли матери новое лекарство, о том, какхорошо сохранились цветы на бабушкиной могилке, — и всегдав спокойном, очень спокойном тоне. Ричард Баррас был вообще человекуравновешенный. Во всём его поведении сказывалась непоколебимаявыдержка. Он сидел во главе стола, сурово-безмятежный, словно эти тримесяца забастовки в его шахте «Нептун» былисовершеннейшей чепухой. Сидел в своём большом кресле, чопорновыпрямившись (вот почему Артур тоже старался держаться прямо), и елсыр, сельдерей из собственного огорода и бисквиты. Простое меню. Ведьзавтрак состоял из самых простых блюд, этого требовал Баррас. Онлюбил придерживаться известного режима: тонкие ломтики говядины,холодная ветчина, баранье филе, — все в своё время. Онтерпеть не мог пышности и богатой сервировки. Он это запрещал у себяв доме. Ел почти рассеянно, сжимая узкие яркие губы и грызя крепкимизубами сельдерей. Это был человек не особенно большого роста, но сширокой грудью, могучими плечами и большими руками. В нёмчувствовалась большая физическая энергия. У него было румяное лицо итакая короткая мускулистая шея, что голова, казалось, вырастала прямоиз груди. Седоватые волосы были низко острижены, скулы резковыступали, глаза с красивым разрезом глядели пронизывающе. У него былтип северянина, не столько грубый, сколько суровый, тяжеловесный.Человек твёрдых убеждений и крепкой веры, либерал, который строгособлюдал воскресенье, ввёл у себя в доме общую вечернюю молитву,читал домочадцам вслух Библию, часто доводя Артура до слёз, и небоялся признаться, что в юности сочинял гимны. Вообще у Баррасахватило бы смелости признаться в чём угодно. Когда он вот так, каксейчас, сидел за столом, выделяясь на жёлтом лакированном фонебольшого американского органа, который он — из любви к музыкеГенделя — поставил в столовой, истратив на него большие деньги,вся его фигура, казалось, излучала присущую ему внутреннюю цельность.Артур это инстинктивно чувствовал. Он любил отца. Для Артура отец былсовершенством, богом.

— Да ну же,Артур, ешь свой пудинг, милый. — Мягкий упрёк тёти Кэрризаставил Артура в замешательстве посмотреть на стоявшую перед нимтарелку. Пудинг из остатков пирога, из подгорелых кусков, —он терпеть его не может. Но он сделал над собой усилие и принялсяесть в надежде, что отец заметит это и похвалит его. Хильда, окончивзавтрак, смотрела прямо перед собой с обычным угрюмым, неприветливымвыражением. Грэйс, улыбающаяся, естественная, простодушная, казалось,чему-то тайно радовалась про себя.

— Вывернётесь к чаю, Ричард? — почтительно спросила тётяКэрри.

— Да, к пятичасам, — был сдержанный, лаконичный ответ.

— Хорошо,Ричард.

— Вы быспросили у Гарриэт, нет ли у ней каких-нибудь поручений.

Тётя Кэрри наклонилаголову. Она всегда выказывала страстную готовность повиноватьсяшурину. И вообще голова у неё обычно наклонена немного набок, в знакпокорности, покорности всем и всему, главным же образом — своейсудьбе.

Тётушка КэролайнУондлес знала своё место. Она никогда ни на что не претендовала,несмотря на то, что происходила из хорошей нортэмберлендской семьи,одной из знатных фамилий графства. Не злоупотребляла она и тем, чтобыла сестрой жены Ричарда. Она присматривала за детьми, занималась сними в классной комнате каждое утро, сидела у их постели, когда онизаболевали, неутомимо ухаживала за Гарриэт, готовила всякие вкусныевещи, выращивала цветы, штопала чулки, вязала тёплые шарфы, собирала,считала и записывала грязное бельё всего дома, — и все этос видом кроткой услужливости. Пять лет тому назад, когда Гарриэтслегла, тётя Кэрри приехала к Баррасам в их усадьбу «Холм»,чтобы помогать в доме, как приезжала всегда на роды Гарриэт. Этасорокалетняя, начинавшая уже полнеть дама с бледным пухлым лицом,морщиной заботы на лбу, с небрежно заколотыми на голове волосаминеопределённого цвета, умела быть полезной. Ей, вероятно, неизмеримоечисло раз представлялась возможность закрепить за собой известныеправа в этом доме. Но она никогда не забывала о своей зависимости иусвоила себе некоторые привычки человека, занимающего подчинённоеположение. В комнате у себя она прятала чайник и запас печенья; покадругие беседовали, она неслышно ускользала из комнаты, как будтовдруг решив, что она здесь лишняя; при других она обращалась к слугамс подчёркнутой официальной вежливостью, наедине же разговаривала сними приветливо, даже фамильярно, с заискивающей доброжелательностью:«Не хотите ли, Энн, чтобы я вам подарила эту блузку? Смотрите,дитя моё, она ещё совсем мало ношена…»

Тётя Кэрри имела немалосвоих денег в процентных бумагах: она получала около ста фунтов в годдоходу. Все её платья были серого цвета, одного и того же оттенка.Она слегка прихрамывала, вследствие какого-то несчастного случая вюности, и глухая молва, без всяких к тому оснований, утверждала,будто в ту же пору её жизни с ней дурно поступил один господин. ТётяКэрри всю жизнь принимала каждый вечер горячую ванну, это было еёлюбимым удовольствием. Но она всегда ужасно боялась, как бы Ричардуне понадобилась ванная комната как раз тогда, когда она еюпользуется. Иногда её это мучило даже во сне, и после такого ночногокошмара она просыпалась бледная, вся в поту, убеждённая, что Ричардвидел её в ванне.

Баррас обвёл взглядомстол. Все кончили завтракать.

— Не съешьли ты бисквит, Артур? — спросил он настойчиво, положивруку на серебряную крышку стеклянной сухарницы.

— Нет, папа,спасибо, — Артур взволнованно проглотил слюну.

Ричард налил себе водыи на мгновение уверенной рукой поднял стакан. Вода, казалось, сталаещё прозрачнее, ещё холоднее оттого, что он подержал стакан в руке.Он медленно выпил её.

Молчание. Но вот Ричардподнялся и вышел из комнаты.

Артур чуть не заплакалгромко. Отчего, отчего отец не берет его с собой в Тайнкасл именносегодня, когда ему так хочется быть с отцом? Почему он не хочет взятьего с собой к Тоддам? Отец, конечно заедет к Адаму Тодду, горномуинженеру, его старому другу, не в гости но по делу. Так что же изэтого? Он всё же мог бы взять с собой его Артура, дать емувозможность поиграть с Гетти. С тяжёлым сердцем торчал Артур впередней (которую тётя Кэрри всегда называла «вестибюль»),рассматривая узор облицовки из чёрных и белых плиток, любимые картиныотца; он всё ещё не терял надежды. Хильда прошла прямо наверх,направляясь с книгой в свою комнату. Артур не обратил на неёвнимания. Они с Хильдой никогда не были особенно дружны. Она быласлишком строга, неразговорчива, нелепо вспыльчива; казалось, онапостоянно борется сама с собой, с чем-то невидимым. Ей шёл тольковосемнадцатый год, но три месяца назад, перед самым началомзабастовки, она остригла волосы. Это ещё больше оттолкнуло от неёАртура. Хильда, он это чувствовал, не стоит любви. К тому же онанекрасива. Грубая, и вид у неё такой, словно она презирает всех ивсё. Кожа у неё смуглая и неприятно пахнет.

Артур всё стоял впередней. Из классной наверху пришла Грэйс с яблоком в руке.

— Пойдём,Артур, посмотрим на Боксёра, — попросила она. —Пойдём со мной, ну, пожалуйста!

Артур смотрел наодиннадцатилетнюю Грейс сверху вниз. Она была на год моложе его и нацелый фут ниже. Он завидовал её постоянной весёлости. Грэйс обладаласчастливейшим характером. Это была хорошенькая, милая, но ужаснонеряшливая девочка. Гребёнка, косо торчавшая в её мягких светлыхволосах, придавала личику комично-удивлённое выражение. В большихголубых глазах светилось наивное простодушие. Даже Хильда любилаГрэйс. Артур видел однажды, как она после страшнейшей вспышки гневаобхватила Грэйс и принялась с бурной нежностью тискать её в объятиях.

Артур раздумывал, идтиили не идти ему с Грэйс? Идти и хотелось и не хотелось. Он никак немог решить. Для него всегда было мучением решать что-нибудь. В концеконцов он отрицательно покачал головой.

— Ты иди, ая не пойду, — заявил он мрачно. — Я расстроениз-за забастовки.

— Неужели,Артур? — спросила Грэйс с удивлением.

Он утвердительно кивнулголовой. Ему стало ещё грустнее при мысли, что он лишает себяудовольствия видеть, как пони будет жевать яблоко.

Грэйс ушла, а он всёстоял, прислушиваясь. Наконец отец сошёл вниз с плоским чёрнымкожаным чемоданчиком под мышкой. Но он, не замечая Артура, направилсяпрямо к ожидавшему его экипажу сел и уехал.

Артур был глубокообижен, подавлен, убит горем. Не оттого что ему не придётся побыватьв Тайнкасле и погостить у Тоддов. Конечно, Гетти — милаядевочка; ему нравились её длинные шелковистые косы, весёлый смех,теплота её рук, когда она порой обнимала его за шею, прося купить ейшоколадного крема на тот шестипенсовик, что он получал каждуюсубботу. О да, он любит Гетти и, наверно, женится на ней, когдавырастет. Он любит и её брата, Алана, и «старину Тодда»(так Алан зовёт своего отца) с колючими, всегда испачканными табакомусами, и жёлтыми точками в глазах, и таким странным запахомгвоздичного масла и ещё чего-то. Но сейчас его огорчало вовсе не то,что он их не увидит. Его огорчало, мучило, убивало пренебрежение состороны родного отца.

Может быть, он и незаслуживает внимания. Пожалуй, в этом-то все горе. Он так мал длясвоих лет и, должно быть, не совсем здоров: тётя Кэрри несколько разпри нём говорила: «Артур — такой хрупкий». Хильдаучилась в школе в Хэррогете, и Грэйс скоро туда же поступит, а вотего, Артура, не пускают в школу. И у него так мало товарищей. Простоудивительно, как мало людей бывает у них в «Холме». Артурс горечью сознавал, что он дикарь, одинокий и слишкомвпечатлительный. Он легко краснел и из-за этого часто готов был отстыда сквозь землю провалиться. Он всей душой жаждал, чтобы поскореенаступило то время, когда он начнёт работать вместе с отцом на«Нептуне». В шестнадцать лет он начнёт знакомиться сделом; потом — несколько лет учения, чтобы получить аттестат.И, наконец, придёт счастливый день, когда он станет компаньоном отца.Да, для этого стоит жить!

Пока же слезы жгли емуглаза, и, слоняясь без цели, он вышел из дома. Парк усадьбы лежалперед ним: красивый газон с кустами золотистого ракитника посредине,а дальше луг, отлого спускавшийся к лесистой долине. Деревья двумярядами опоясывали усадьбу с каждой стороны, скрывая всё, что могло быиспортить вид. Усадьба собственно была расположена совсем близко отСлискэйля, на холме, откуда и произошло её название. Но можно былоподумать, что сотня миль отделяет её от труб и грязи шахт.

Дом был прекрасный,каменный, с прямоугольным фасадом, с портиком в стиле Георгиевскойэпохи1,с более поздней пристройкой позади и с обширными оранжереями. Весьфасад дома был увит красиво подрезанным плющом. Здесь ничего небросалось в глаза, — Ричард так ненавидел вычурность! —но повсюду царил безупречный порядок; лужайка подстрижена, краяровные, будто ножом срезанные, и ни единая сорная травка не омрачалаблеска длинной сверкающей аллеи. Повсюду преобладала белая краска,наилучшая белая краска. Ею были выкрашены двери, ворота, ограды,оконные рамы и деревянная обшивка парников. Так нравилось Ричарду. Ондержал одного только работника, Бартлея, — но на «Нептуне»всегда находилось достаточно желающих прийти в усадьбу «поработатьдля хозяина».

Артур окинул мрачнымвзглядом открывшуюся перед ним красивую картину.

Не пойти ли ему кГрэйс? Сначала он решил идти, потом подумал: «нет». Всемиоставленный, безутешный, он ни на что не мог решиться. Потом, каквсегда, перестал об этом думать и, словно спасаясь от необходимостипринять решение, побрёл обратно в переднюю. Рассеянно уставился нависевшие на стенах картины, которые отец его так ценил. Каждый годотец покупал какую-нибудь картину, а то и две, через Винцента,крупного торговца предметами искусства в Тайнкасле, и тратил на это,по мнению Артура, подслушавшего отрывок разговора, невероятные суммы.Но Артур сознательно одобрял это, как одобрял всё, что делал отец, иточно так же одобрял он его вкус. Да, это и в самом деле красивыекартины: большие, чудесно раскрашенные полотна, картины Стона,Орчэрдсона, Уоттса, Лейтона, Холмэна Ханта, особенно много картинХолмэна Ханта. Артуру все их имена были знакомы. Он слышал, как отецговорил, что всё это — будущие великие мастера. Особеннопривлекала Артура одна картина — «Влюблённые в саду»,в ней было столько очарования, она вызывала непонятную боль, что-топохожее на томление где-то в глубинах тела, во внутренностях.

Артур, хмурый, слонялсяпо передней, разглядывая всё, что попадалось ему на глаза. Он пыталсядумать, разобраться во всём, что касалось этой ужасной забастовки,объяснить себе странную озабоченность отца и его отъезд к Тодду. Изпередней он повернул в коридор, пройдя его, вошёл в уборную и заперсятам. Наконец-то он в надёжном месте.

Уборная была еголюбимым убежищем; здесь никто его не тревожил, здесь он переживалсвои горести или предавался мечтам. Очень хорошо было мечтать, сидяздесь. Уборная чем-то напоминала ему церковь, придел собора, потомучто это была высокая комната, в ней было прохладно и пахло , как вцеркви, а лакированные обои были разрисованы готическими арками.Здесь Артур испытывал такое же ощущение, как тогда, когда смотрел накартину «Влюблённые в саду».

Он опустилпродолговатую лакированную крышку и уселся, упёршись локтями в колении охватив голову руками. Им овладел внезапный приступ напряжённоготоскливого беспокойства. Изнемогая от жажды утешения, он крепкозажмурил глаза. В горячем порыве, как это с ним часто бывало, он сталмолиться: «Боже, сделай, чтобы сегодня кончилась забастовка,чтобы все рабочие опять стали работать для папы, чтобы они увидели,что неправы. Боже, ты ведь знаешь, какой папа хороший, я люблю его итебя люблю. Так сделай же, чтобы они поступали так же справедливо,как он, чтобы больше не бастовали, и сделай, чтобы я поскорее вырос ивместе с папой управлял „Нептуном“. Во имя отца и сына,аминь!»

IV
Вернувшись домой к пятичасам, Ричард Баррас застал ожидавших его Армстронга и Гудспета.Когда он вошёл, слегка хмурясь, неторопливый, холодный, решительный,внося с собой в дом дух присущей ему суровой энергии, он застал их впередней: они сидели рядышком на стульях, в молчании уставившись напол. Это тётя Кэрри, в волнении нерешительности, усадила их здесь.Джорджа Армстронга, как смотрителя шахты «Нептун», можнобыло бы, конечно, пустить в курительную комнату. Но Гудспет —только помощник смотрителя, а раньше был простым надсмотрщиком, ктому же он пришёл прямо из шахты, где производил обследование вместес инспекторами, — в грязных сапогах, мокрых короткихштанах, кожаной кепке и с палкой. Немыслимо было пустить его вкомнату Ричарда, где он непременно наследит. Словом, тётя Кэрри былав тяжёлом затруднении: приняв, наконец, компромиссное решение, онаоставила обоих в «вестибюле».

Увидев этих двух людей,Ричард ничуть не изменил выражения своего лица. Их приход не был длянего неожиданным. Всё же сквозь холодную, непоколебимую важность намиг пробилось что-то неуловимое, слабый огонёк мелькнул в глазах итотчас потух. Армстронг и Гудспет встали. Короткое молчание.

— Ну, что? —спросил Ричард.

Армстронг взволнованнозакивал головой.

— Кончилось,слава богу!

Ричард выслушал этосообщение и глазом не моргнув; ему, казалось, была крайне неприятналёгкая дрожь в голосе Армстронга. Он стоял чопорный, замкнутый,безучастный. Но, наконец, шевельнулся, сделал приглашающий жест иповёл посетителей в столовую. Здесь он подошёл к буфету, огромномудубовому голландскому сооружению, на котором во вкусе барокко быливырезаны головки смеющихся детей, налил два стаканчика виски, а себе,позвонив, приказал подать чаю. Энн тотчас принесла ему чашку чаю наподносе.

Все трое пили стоя.Гудспет одним привычным глотком выпил своё виски неразбавленным,Армстронг пил его с содой, торопливыми, нервными глотками. ДжорджАрмстронг был человек нервный, человек, живший, казалось, одниминервами. Он постоянно волновался, огорчался из-за пустяков, легковыходил из себя и ругал рабочих, но был чрезвычайно работоспособен, —только благодаря тому нервному напряжению, с которым работал. Это былчеловек среднего роста, с лысевшей уже макушкой, с несколькоизмождённым лицом и мешками под глазами. Несмотря на вспыльчивость,он был очень популярен в городе. Обладатель прекрасного баритона, оннередко пел на масонских концертах. Был женат, имел пятерых детей,остро сознавал лежавшую на нём ответственность и в тайне ужаснобоялся потерять службу. Как бы извиняясь за нервное дрожание рук, онзаискивающе, отрывисто засмеялся.

— Видит бог,мистер Баррас, я ничуть не жалею, что кончилась эта дурацкая история…Трудно приходилось нам всё это время. Я бы лучше предпочёл работатьпо две смены круглый год, чем снова пережить такие три месяца.

Баррас не слушал его.Он спросил:

— Как всёэто вышло?

— Ониустроили собрание в клубе. Фенвик выступил, но его не хотели слушать.За ним — Гоулен, знаете — Чарли Гоулен, весовщик. Онвстал и сказал, что ничего другого не остаётся, как выйти на работу.Потом Геддон напустился на них. Он специально ради этого собранияприехал из Тайнкасла. И он с ними не церемонился, мистер Баррас,можете мне поверить. Объявил, что они не имели права выступать безсогласия Союза. Что Союз умывает руки во всём этом деле. Назвал ихкучей отпетых дураков (то есть он употребил другое слово, но его я ввашем присутствии повторить не смею, мистер Баррас) за то, что онивсе это затеяли на свой страх и риск. Потом голосовали. Восемьсот слишним голосов за то, чтобы приступить к работе. Семь — против.

Наступила пауза.

— Ну, апотом? — спросил Баррас.

— Потом онипришли к конторе целой толпой — Геддон, Гоулен, Огль, Хау,Диннинг, и вид у них был довольно-таки принуждённый. Спрашивали вас.А я им передал то, что вы сказали, — что вы не пустите ксебе на глаза никого из них, пока они не начнут работать. Тут Гоуленпроизнёс речь, — он не плохой малый, хоть и пьяница. Мы,говорят, побеждены и признаем это. Потом выступил Геддон с обычнойсоюзной трескотнёй. Развёл турусы на колёсах, будто они через ГарриНэджента поднимут вопрос в парламенте. Но это говорится так, дляочистки совести. Одним словом, они совсем присмирели, спрашивают,можно ли выйти на работу завтра, в первую смену. Я сказал, что мысходим к вам, сэр, и дадим им ответ в шесть часов.

Ричард допил чай.

— Вот как,они хотят вернуться на работу, — заметил он. Казалось, оннаходил создавшееся положение любопытным и хладнокровно егообозревал. Три месяца тому назад он заключил с Парсоном договор напоставку коксующегося угля. Такие договоры — золотое дно, ониредки, их трудно бывает добиться. С договором в кармане он началподготовительную разработку в районе Скаппер-Флетс рудника «Парадиз»и выемку специального сорта угля из жилы — единственного местав «Нептуне», где этот уголь ещё имелся.

Но тут рабочиезабастовали, не считаясь ни с ним, ни с союзом. Договора в егокармане больше не было, он был брошен в огонь. Пришлось расторгнутьсделку. Он на этом потерял двадцать тысяч фунтов.

Застывшая на губахРичарда слабая усмешка словно говорила: «Любопытно, клянусьбогом!»

— Таквывесить объявления, мистер Баррас?

Ричард, сжав губы, снеожиданным неудовольствием уставился на подобострастно-услужливогоАрмстронга.

— Да, —сказал он сухо. — Пускай завтра приступают к работе.

Армстронг с облегчениемвздохнул и инстинктивно направился к двери. Но Гудспет, неразвитомууму которого было доступно лишь очевидное, не двигался с места и мялшляпу в руках.

— А сФенвиком как же быть? — спросил он. — И емуприступать к работе?

Баррас ответил:

— Это егодело.

— И потомещё насчёт второго насоса, — не унимался Гудспет. Это былрослый мужчина флегматичного вида, с отвислой нижней губой и соннымлицом землистого цвета.

Ричард сделалнетерпеливое движение.

— Какой ещёвторой насос?

— А верхний,о котором мы говорили три месяца назад, тогда, когда ребятазабастовали. Он выкачал бы много воды из Скаппер-Флетс. То естьвыкачал бы скорее, и внизу было бы меньше слякоти — там, гдеработают.

Ричард ледяным тономвозразил:

— Вы оченьошибаетесь, если думаете, что я буду продолжать выработку вСкаппер-Флетс. С этим углём придётся подождать другого договора.

— Ваша воля,сэр. — Землистое лицо Гудспета густо покраснело.

— Ну,кажется, все, — голос Барраса звучал ясно и сдержанно. —Можете передать, что я рад за рабочих, которые вернутся на работу.Все эти никому не нужные лишения в городе — возмутительноебезобразие.

— Обязательнопередам, мистер Баррас, — согласился Армстронг.

Баррас молчал. И, таккак говорить больше было явно не о чём, то Армстронг и Гудспет ушли.

Некоторое время Баррас,размышляя, оставался на том же месте, спиной к камину; потом запервиски в буфет, подобрал упавшие на поднос два кусочка сахару иаккуратно уложил их обратно в сахарницу. Он страдал при видекакого-нибудь беспорядка, при одной только мысли о том, что напраснопропадает кусок сахару. В его доме ничего не должно пропадатьдаром, он этого не потерпит. Эта черта его сказывалась больше всего вмелочах. Он экономил спички. Карандаш исписывал до последнего дюйма.Свет у него в доме полагалось выключать в строго определённое время,из обмылков прессовались новые бруски мыла, горячую воду экономили,даже топили очень скупо, угольным мусором. При звоне разбившейсячашки или блюдца кровь бросалась ему в голову. Главной заслугой тётиКэрри в его глазах была строгая бережливость, с которой она вела.хозяйство.

Он постоял, недвигаясь, разглядывая свои белые холёные руки. Потом вышел изкомнаты, медленно поднялся наверх, не заметив Артура, чьё поднятое кнему робкое лицо, как трепетная луна, белело в полутьме передней, ивошёл в комнату жены.

— Гарриэт!

— Да,Ричард.

Она сидела в постели, стремя подушками за спиной и одной у ног, и вязала. Ей укладывали заспину три подушки, потому что кто-то сказал, что три подушки —самое удобное. А вязать ей предписал для успокоения нервов молодойдоктор Льюис, её новый врач. При входе мужа она перестала вязать ивстретила его взгляд. У неё были густые чёрные брови, а под глазами —коричневые тени, типичный признак неврастении.

Гарриэт улыбнулась,словно прося извинения, и дотронулась до своих лоснящихся распущенныхволос, обрамлявших бледное лицо.

— Тыизвинишь, Ричард? У меня был обычный приступ жестокой головной боли.Пришлось заставить Кэролайн расчёсывать мне щёткой голову. —Она снова улыбнулась привычной улыбкой страдалицы, грустной улыбкойбольного, хронически больного человека. У неё болела поясница, у неёбыл больной желудок, больные нервы. Временами у неё бывали отчаянныеголовные боли, от которых не помогал туалетный уксус, не помогалоничего, кроме осторожного растирания головы, лежавшего на обязанностиКэролайн. В этих случаях тётя Кэрри выстаивала на ногах битый час,тихонько, медленно водя щёткой по волосам Гарриэт. Никто не могдоискаться подлинного источника страданий Гарриэт. Никто. Онаизмучила всех докторов в Слискэйле — Ридделя, Скотта иПроктора; она побывала у половины специалистов Тайнкасла, обращаласьв отчаянии к лечившим травами, к гомеопатам, к электрофизику, которыйобёртывал её какими-то замечательными электрическими бинтами. Каждыйшарлатан вначале казался ей спасителем. — «Наконец-тонастоящий врач!» — объявляла она. Но все они, —как и Риддель, Скотт, Проктор и специалисты в Тайнкасле, —оказывались в конце концов невеждами. Впрочем, Гарриэт не унывала.Она сама изучала свои болезни, читала терпеливо, упорно,систематически множество книг, трактующих о тех недугах, которые онау себя находила. Увы, всё было напрасно. Ничто, ничто не помогало. Ине потому, что Гарриэт не принимала лекарств. Она принимала вселекарства, какие только существуют, её спальня была уставленааптечными склянками, дюжинами бутылок с лекарствами —укрепляющими, болеутоляющими, слабительными, успокаивающими спазмыразными мазями, — всем, что ей прописывалось докторами запоследние пять лет. О Гарриэт можно было смело сказать, что онаникогда не выбросила ни одного лекарства. Из некоторых бутылочек онаприняла лекарство только по одному разу, — Гарриэт быланастолько опытна, что уже после первой ложки какого-нибудь снадобьяговорила иногда: «Уберите это. Я знаю, что оно мне непоможет». И бутылка отправлялась на полку.

Это было ужасно. НоГарриэт была очень терпелива. Она не покидала постели. Тем не менееаппетит сохранила прекрасный. По временам она кушала прямо-такивеликолепно, и это тоже вызывало недомогания, — сжелудком, должно быть, неблагополучно, её так мучили газы. Но,несмотря на всё это, Гарриэт была кротка, никогда никто не слыхал,чтобы она спорила из-за чего-нибудь с мужем, она всегда былапослушной, покорной, отзывчивой женой. Она не уклонялась никогда отинтимных обязанностей жены. Она всегда была к услугам своего супруга:в постели. У неё было пышное белое тело и мина святой. В ней что-тостранным образом напоминало корову. Но она была очень благочестива.Может быть, это была священная корова.

Баррас посмотрел на неёсловно издалека. Как он, собственно, относился к ней? Его взглядничего не выдавал.

— А теперьголова меньше болит?

— Да,Ричард, немножко меньше. Боль не совсем прошла, но мне лучше. Послетого как Кэролайн расчесала мне волосы, я велела ей налить мненемного той микстуры с валерьянкой, что прописал доктор Льюис. Ядумала, это от неё мне стало легче.

— Хотелпривезти тебе из Тайнкасла винограду, да забыл.

— Спасибо,Ричард. (Просто удивительно, как часто Ричард забывает о винограде.Но доброе намерение уже само по себе что-нибудь да значит.)

— Ты,конечно, побывал у Тоддов?

Что-то жёсткое едвазаметно мелькнуло в лице Ричарда. Жаль, что Артур, все ещё занятыйрешением загадки, не мог видеть это выражение.

— Да, я былу них. Там все здоровы, Гетти ещё похорошела и всецело занятапредстоящим днём рождения: ей на будущей неделе минет тринадцать. —Он замолчал и направился к дверям. — Да, знаешь,забастовка прекращена. Рабочие завтра приступают к работе.

Её маленький ротокруглился в виде буквы «О». Она, словно защищаясь,прижала руку к груди, прикрытой фланелевой кофтой.

— О Ричард,как я рада! Отчего ты мне сразу не сказал? Это чудесно. Какоеоблегчение!

Уже открывая дверь, оностановился. Сказал:

— Я,вероятно, приду к тебе ночью. — И вышел.

— Хорошо,Ричард.

Гарриэт легла на спину,с лица её ещё не сошло выражение радостного удивления. Она досталаклочок бумаги и серебряный карандаш, украшенный на конце топазом.Записала аккуратным почерком: «Не забыть сказать д-ру Льюису,что сердце сильно забилось, когда Ричард сообщил приятную весть».Она помедлила, размышляя, и подчеркнула слово «сильно».Потом взяла своё вязанье и мирно принялась вязать.

V
Было уже совсем темно,когда Армстронг и Гудспет вышли из больших белых ворот усадьбы валлею высоких буков, которую местные жители называли «Слус-Дин»и которая переходила в Хедли-род, дорогу к городу. Некоторое времяони шли молча, врозь, так как не слишком любили друг друга. Но потомГудспет, уязвлённый резкостью, с которой хозяин его осадил, злобнопроскрежетал:

— Онзаставляет иной раз человека чувствовать себя перед ним каким-томусором. Ну, и каменная же душа, дьявол его возьми! Не пойму я его.Никак не пойму.

Армстронг усмехнулсяпро себя в темноте. Он тайно презирал Гудспета, как человека безвсякого образования, человека, который пробил себе дорогу скорееупорством, чем настоящими заслугами. Он часто раздражал, даже унижалАрмстронга своей грубой прямотой и физическим превосходством; приятнобыло видеть его в свою очередь униженным.

— Что тыхочешь этим сказать? — переспросил он Гудспета,притворившись непонимающим.

— Да то, чтоты слышишь, чёрт возьми, — отрезал Гудспет строптиво.

Армстронг заметил:

— Он знает,что делает.

— Ещё бы!Свою выгоду понимает. А мы — свою. Да ведь от этакого пощады нежди. А слышал ты, как он сказал, — Гудспет с горечьюпередразнил Барраса: — «Все эти напрасные, никому ненужные лишения в городе». Комедия, да и только!

— Нет,нет, — торопливо возразил Армстронг. — Это онискренно так думает.

— Да, какже, искренно, будь он проклят! Скареднее его нет человека вСлискэйле. Он теперь так и кипит злостью, что упустил договор. И вотчто я тебе скажу, раз уж об этом зашла речь: я здорово рад, что сразработкой Скаппер-Флетс дело не выгорело. Я хоть и держал язык зазубами, а в душе согласен с Фенвиком насчёт этой проклятой воды.

Армстронг метнул наГудспета быстрый неодобрительный взгляд:

— Не делотак говорить, Гудспет.

Наступила короткаяпауза. Потом Гудспет, насупившись, объявил:

— Во всякомслучае это ужасное место.

Армстронг ничего неответил. Они в молчании брели вперёд по Хедли-род, затем поКаупен-стрит, мимо Террас. Когда они подошли к углу, яркий свет и гулголосов, вырвавшийся из трактира «Привет», заставилиобоих обернуться. Армстронг, явно желая переменить тему, заметил:

— Сегоднятрактир полон.

— Биткомнабит, — подтвердил Гудспет с прежней угрюмостью. —Эмур опять начал отпускать в долг. Сегодня впервые за две неделивытащил свою грифельную доску.

Не говоря больше нислова, оба отправились вывешивать объявления.

VI
В трактире «Привет»становилось всё шумнее. Помещение было полно народу, набито до того,что можно было задохнуться в этом водовороте табачного дыма,выкриков, яркого света и пивных испарений. Берт Эмур стоял за стойкойбез пиджака, а за ним на стене висела большая грифельная доска, накоторой он мелом записывал, сколько выпито посетителями в долг. Бертбыл не дурак: последние две недели он, несмотря на мольбы ипроклятия, отказывал всем в кредите. А сегодня, когда субботняяполучка стала чем-то близким и вполне реальным, он сразу же переменилтактику. Трактир был открыт, и кредит посетителям — тоже.

— Налей-канам ещё, Берт, дружище!

Чарли Гоулен с силойстукнул своей кружкой о прилавок и потребовал новую круговую. Чарлине был пьян, он никогда не пьянел по-настоящему. Впитывая вино, какгубка, он обливался потом, лицо у него бледнело, принимая цвет сыройтелятины, но вдрызг пьяным его никогда никто не видел. Кое-кто изтолпившихся вокруг него были уже сильно навеселе, а больше всех ТоллиБраун, старый Риди и Боксёр Лиминг. Боксёр был безобразно пьян. Этотнеотёсанный, грубый малый, с красной, словно расплющеннойфизиономией, плоским носом и одним ухом, иссиня-белым как цветнаякапуста, в юности действительно был боксёром и выступал вСент-Джемс-холле под эффектной кличкой «Чудо-мальчик из копей».Но водка и разные другие вещи погубили его. Теперь он снова работал вшахте, не был больше ни мальчиком, ни чудом. От тех доблестныхзолотых дней остались лишь буйный, хоть и добродушный нрав, дурныенаклонности и сильно изуродованное лицо.

Чарли Гоулен,неизменный председатель на всех выпивках в трактире, снова постучалкружкой о стол. Ему не нравилось, что здесь сегодня не ощущаетсябеззаботного веселья, и ему хотелось восстановить былой уют идружескую атмосферу вечеров в «Привете». Он сказал:

— Со многимнам приходилось мириться за последние три месяца. А всё же, ребята,унывать не будем! Ничего не стоит та душа, которая не способнаникогда разгуляться!

Его свиные глазкибегали по толпе, он ожидал обычного шумного одобрения. Но на всехлицах была угрюмая усталость. Вместо одобрения Чарли встретил взглядРоберта Фенвика, устремлённый на него с сардоническим выражением.Роберт стоял на своём обычном месте, в самом конце у прилавка, испокойно пил, с таким видом, словно ничто его здесь не интересовало.

Гоулен поднял кружку.

— Выпьем,Роберт, дружище! Тебе следует сегодня хорошенько промочить нутро.Ведь завтра ты порядком промокнешь снаружи.

Роберт с страннойсосредоточенностью изучал лицо Гоулена, точно налитое пивом. Онсказал:

— Все мырано или поздно очутимся в воде.

В толпе раздалиськрики:

— Заткниглотку, Роберт!

— Помалкивай,парень! Довольно поговорил на собрании!

— Уж мы обэтом наслушались за последние три месяца!

Тень печали и утомлениялегла на лицо Роберта. Он отвечал на все лишь огорчённым взглядом.

— Ладно,товарищи. Делайте как знаете. Ничего больше говорить не стану.

Гоулен хитроосклабился:

— Если тыбоишься спуститься в «Парадиз», ты бы так прямо иговорил.

— Заткнипасть, Гоулен, — вступился Лиминг. — Мелешьязыком, как баба! Роберт со мной в одной бригаде. Он отличныйзабойщик и зарабатывал хорошо. Он знает проклятую шахту лучше, чем ты— собственное брюхо.

Толпа затаила дыхание,ожидая, не начнётся ли драка, и внезапно наступила тишина. Но Чарлиникогда в драки не вступал. Он пьяно ухмылялся. Напряжение толпыперешло в разочарование.

В этот момент дверьтрактира распахнулась. Вошёл Вилль Кинч и как-то нерешительно сталпротискиваться к прилавку.

— Дай в долгкружку пива, Берт, ради бога! Иначе мне не выдержать…

Внимание толпы сновапробудилось и сосредоточилось на Вилле.

— Что такое?Что с тобой приключилось, Вилль?

Вилль откинул жидкиеволосы со лба, сгрёб в руки кружку и, весь трясясь, посмотрел вокруг.

— Оченьмногое случилось. — Он плюнул так, словно хотел очиститьрот от грязи. Затем торопливо заговорил: — С Элис моей плохо,ребята, у неё воспаление лёгких. Жена хотела сварить для неё капелькумясного бульона. Прихожу я к Ремеджу четверть часа тому назад. Ремеджсам стоит за прилавком, брюхо своё жирное выставил и стоит. «МистерРемедж, — говорю я самым вежливым образом, — неотпустите ли мне каких-нибудь обрезков для моей девочки, она оченьбольна. А деньги я отдам в субботнюю получку, обязательно отдам». —Тут губы Вилля побелели, он весь затрясся. Но стиснул зубы и, сделавнад собой усилие, продолжал: — И что же вы думаете, ребята, онсмерил меня глазами с головы до ног и с ног до головы. «Никакихобрезков я тебе не дам», — говорит он этими самымисловами. — «Уж будьте так добры, мистер Ремедж, —говорю я, совсем расстроенный. — Уделите нам какой-нибудькусочек, забастовка кончена, через две недели обязательно будетполучка, и я вам заплачу, как бог свят…»

…Пауза.

— Он ничегоне ответил и так на меня посмотрел… Потом говорит,словно перед ним собака, а не человек: «Ничего я тебе не дам,ни косточки. Вы — позор для города, ты и тебе подобные.Бросаете работу из-за ерунды, а потом приходите попрошайничать упорядочных людей. Убирайся вон из моей лавки, пока я тебя невышвырнул отсюда…» И я ушёл, ребята…

Во время рассказа Виллянаступила мёртвая тишина. И он окончил его среди полного молчания.Первый встрепенулся Боб Огль.

— Клянусьбогом, это уж слишком! — простонал он.

Тогда вскочилполупьяный Боксёр и крикнул:

— Да,слишком! Мы этого так не оставим!

Все заговорили разом,поднялся шум. Боксёр прокладывал себе дорогу в толпе.

— Не стерплюя этого, товарищи! Сам пойду к этому ублюдку Ремеджу. Пойдём, Билль!Ты получишь для девочки самый лучший кусок, а не обрезки! —Он дружески ухватил Кинча за руку и потащил его к двери. Толпасомкнулась вокруг них, выражая одобрение, и хлынула вслед. Трактиропустел в одно мгновение. Это было просто чудом. Никогда он не пустелтак быстро при возгласе хозяина «Джентльмены, пора!»Минуту тому назад комната была битком набита людьми, — асейчас в ней оставался один только Роберт… Он стоял и смотрелна ошеломлённого Эмура с мрачным, разочарованным видом. Выпил ещёкружку. Но, наконец, ушёл и он.

На улице к толпеприсоединилась большая группа молодёжи, уличные мальчишки, зеваки. Незная, что тут происходит, они чуяли злое возбуждение толпы. РазБоксёр несётся вперёд с воинственным видом, значит будет драка. И всеустремились на Каупен-стрит. Юный Джо Гоулен пробрался в самую гущутолпы.

Завернули за угол иочутились на Лам-стрит, но здесь, у лавки Ремеджа, их ожидалоразочарование. Большая лавка была уже заперта и, пустая,неосвещённая, являла взорам лишь холод опущенных железных штор ивывеску на фасаде: «Джемс Ремедж. — Мясная».Даже окна нельзя было разбить! Заперто! Раздался рёв Боксёра. Водкабушевала в его крови. Он не отступит, нет, ни за что! Найдутся другиелавки тут же, рядом с Ремеджем, и без железных штор, например, лавкаБэйтса или Мэрчисона, бакалейщика, где дверь была просто загороженашестом и заперта на висячий замок.

Боксёр заорал снова:

— Ничего непотеряно ещё, ребята, вместо Ремеджа примемся за Мэрчисона!

Разбежавшись, он поднялногу и тяжёлым сапогом изо всей силы ударил по замку. В эту минутукто-то из напиравшей сзади толпы швырнул кирпичом в окно. Стеклоразлетелось вдребезги. Это решило дело: звон разбитого стеклапослужил сигналом к разгрому лавки.

Толпа хлынула на дверь,вышибла её, ворвалась в лавку. Большинство были пьяны, и все они ужемного недель не видели настоящей пищи. Толли Браун схватил окорок исунул его под мышку. Старик Риди завладел несколькими жестянкамикомпота. Боксёр, совершенно забыв о больной дочке Вилля Кинча,возбуждавшей в нём только что пьяную слезливую жалость, выбил втулкуу бочонка с пивом. Несколько женщин из гавани, привлечённых шумом,протиснулись внутрь, вслед за мужчинами, и начали панически всехватать: пикули, желе, мыло, всё, что попадалось под руку; они былислишком запуганы, чтобы выбирать, и попросту хватали и хватали, слихорадочной поспешностью пряча все под свои шали. Уличный фонарьснаружи освещал эту картину холодным, резким светом.

О кассе первым вспомнилДжо Гоулен. Съестное его не интересовало, — он, как и егопапаша, был даже слишком сыт, — а вот выручка моглапригодиться.

Встав на четвереньки,он, как ящерица, проскользнул среди ног толпившихся в лавке людей,заполз за конторку и отыскал денежный ящик. Не заперт! Злораднопосмеиваясь над беспечностью старого Мэрчисона, Джо сунул руку вкассу, загреб полную горсть серебра и преспокойно высыпал его к себев карман. Затем, поднявшись на ноги, шмыгнул в дверь и пустилсянаутёк.

В ту минуту, когда Джовыбегал из лавки, туда вошёл Роберт. Вернее — встал на пороге.Выражение тревоги на его лице медленно уступало место ужасу.

— Что выделаете, товарищи?

Голос его звучалмольбой: пафос этого взрыва возмущения, направленного по ложномупути, больно поразил его.

— Ведь выпопадёте в беду!

На него не обратили нималейшего внимания. Он повысил голос:

— Говорювам, прекратите это! Неужели вы не понимаете, дураки вы этакие, чтохуже уж ничего не может быть! После этого нам уж нечего ни от когождать сочувствия. Прекратите!

Но его никто не слушал.

Судорога исказила лицоРоберта. Он двинулся было в толпу, но в этот миг шум за спинойзаставил его обернуться, так что свет фонаря упал на его лицо.Полиция! Роддэм из Гаванского участка и новый сержант со станции.

— Фенвик! —громко воскликнул Роддэм, сразу узнав Роберта, и схватил его заплечо.

На этот крик внутрилавки ответили ещё более громкими криками:

— Полиция!Бегите, ребята, полиция!

И живая лавинанеразличимо смешавшихся тел хлынула из лавки. Роддэм и сержант непытались её задержать. Они стояли в какой-то растерянности и даливсем уйти. Затем, всё ещё держа Роберта за плечо, Роддэм вошёл влавку.

— А вот иещё один, сержант! — крикнул он вдруг с торжеством.

Среди разгромленной,опустевшей лавки, беспомощно покачиваясь, сидел верхом на пивномбочонке Боксёр Лиминг и, плавая в блаженстве, одним пальцемпридерживал втулку. Он был слеп и глух ко всему, что происходиловокруг.

Сержант огляделБоксёра, потом лавку, потом Роберта.

— Здесьнешуточное дело, — сказал он сухим, официальным тоном. —Вы — Фенвик. Тот самый, зачинщик забастовки.

Роберт твёрдо выдержалвзгляд. Он возразил:

— Я ничегоне сделал.

Сержант сказал:

— Да,конечно! Ничего не сделали!

Роберт открыл было ротдля объяснения. Но внезапно почувствовал безнадёжность этой попытки.Он ничего не ответил. Покорился. И его вместе с Боксёром отвели вучасток.

VII
Пять дней спустя, часовоколо четырёх, Джо Гоулен беззаботно слонялся по Скоттсвуд-род, однойиз улиц Тайнкасла, обследуя те окна, на которых висели объявления осдаче комнат. Тайнкасл, этот полный движения и шума город севера, сего кипучей суетой, светло-серыми тонами, звоном трамваев, топотомног, стуком молотков на верфи, милостиво поглотил Джо. Тайнкасл,всего на восемнадцать миль отстоявший от его родного города, всегдапривлекал мечты Джо, как место больших перспектив и приключений. Джовыглядел прекрасно, — краснощёкий и кудрявый юноша вослепительно начищенных ботинках, с весёлой миной человека, которыйзнает, чего хочет. Однако при такой блестящей внешности у Джо не былони гроша. С тех пор как он сбежал из дому, он успел приятно прокутитьте два фунта серебром, что украл у Мэрчисона, истратив их наразвлечения, гораздо более порочные, чем это можно было предположитьпо его добропорядочному виду. Джо побывал на галерее Мюзик-холла, вресторане Лоу и других местах. Джо покупал пиво, папиросы, самыекрасивые голубые открытки. А теперь, честно истратив последнийшестипенсовик на стирку и наведение на себя лоска, Джо подыскивалприличную комнату. Он прошёл по Скоттсвуд-род, мимо широких железныхрешёток скотопригонного рынка, мимо «Герцога Кумберлендского»,через Пламмер-стрит и Эльсвикскую Восточную Террасу. День был серый,без солнца, но сухой, на улицах царило приятное оживление, где-товнизу, на станции, свистел прибывающий поезд, и ему вторил с рекигустой и низкий звук пароходной сирены. Кипевшая вокруг жизньвозбуждала Джо. Мир представлялся ему чем-то вроде огромного,великолепного футбольного мяча у его ног, — и он готовилсяс азартом подбросить его.

Пройдя Пламмер-стрит,Джо остановился перед домом с вывеской «Меблированные комнаты.Хорошие постели. Только для мужчин». Некоторое время он враздумье созерцал дом, но потом, отрицательно покачав кудрявойголовой, продолжал свою прогулку. Через минуту с ним поравняласькакая-то девушка, шедшая быстро в том же направлении, и обогнала его.У Джо глаза разгорелись; все его тело напряглось.

Премилое созданьице,честное слово! Маленькие ножки с тонкой щиколоткой, стройная талия,красивые бедра, и голова поднята гордо, как у королевы. Глаза Джожадно следили за ней. Она перешла улицу, взбежала по ступеням иторопливо вошла в дом № 117А на Скоттсвуд-род.

Джо, словнозаворожённый, остановился и облизал внезапно пересохшие губы. На окнедома 117А висело объявление о сдаче комнаты. «Чёрт возьми!»— вырвалось у Джо. Он застегнул куртку и, решительно перейдяулицу, дёрнул звонок. Открыла та самая девушка. Без шляпы онапоказалась Джо как-то ближе и милее. Она была даже красивее, чем оножидал: на вид лет шестнадцать, тонкий носик, ясные серые глаза,восковое личико, на котором недавняя прогулка вызвала свежий румянец.Ушки у неё были крохотные и плотно прилегали к голове. Но лучше всегоу неё был рот, — так мысленно решил Джо. Рот был большой,не яркий, а нежно-розовый, с умопомрачительной впадинкой на верхнейгубе.

— Чтонадо? — спросила она резко.

Джо скромно ейулыбнулся, опустил глаза и, сняв шапку, мял её в руках. Никто лучшеДжо не умел разыгрывать добродетельного простака: он это делал всовершенстве.

— Извинитеза беспокойство, мисс. Я ищу комнату.

Ответной улыбки Джо недождался. Девушка вздёрнула губку и недовольно посмотрела на него.Дженни Сэнли не нравилось, что мать вздумала пустить жильцов, хотя быдаже одного-единственного, в лишнюю комнату наверху. Она считала это«вульгарным», а «вульгарность» была в глазахДженни непростительным грехом.

Она обтянула блузку и,сунув руки за свой изящный лакированный пояс, сказала с некоторымвысокомерием:

— Что ж,войдите, пожалуй.

Ступая с почтительнойосторожностью, он пошёл за ней в узкий коридор и тотчас же уловилзапах голубей и их воркованье. Он поднял голову и посмотрел наверх.Голубей он не заметил, но выходившая на площадку внутренней лестницыдверь ванной комнаты была открыта, и виднелось развешанное на верёвкебельё: длинные чёрные чулки и какие-то белые принадлежности туалета.«Это её вещи», — с восхищением подумал Джо; ноотвёл глаза раньше, чем девушка успела покраснеть. Дженни всё жепокраснела от стыда за это упущение, и голос её вдруг прозвучалсердито, когда она, тряхнув головой, объявила:

— Ну вот,тут, если хотите знать, задняя комната.

Он вошёл вслед за ней в«заднюю комнату», маленькую, грязную, со следамипребывания множества жильцов, набитую старой ломаной мебелью сволосяными сиденьями; повсюду — копеечные журналы, сувениры изВитли-Бэй; мешочки с голубиным кормом. На камине важно восседали двадомашних голубя. У огня, тихонько покачиваясь в скрипучемкресле-качалке, сидела в ленивой позе с журналом «Домашняяболтовня» женщина, неряшливо одетая, большеглазая, с целойкопной волос, заколотых на макушке.

— Вот, ма,тут пришли насчёт комнаты. — И Дженни гордо бросилась надиван со сломанными пружинами, схватила измятый журнал, всем своимвидом показывая, что не желает больше принимать никакого участия вэтом деле.

Миссис Сэнли продолжалабезмятежно покачиваться. Разве только удар грома, возвещающий конецсвета, мог заставить Аду Сэнли переменить удобное положение нанеудобное. Она постоянно заботилась о своих удобствах: то сниметтуфли, то расстегнёт корсет, то примет немного соды, чтобы не былоотрыжки, то нальёт себе чашку чаю, то присядет отдохнуть, то почитаетгазету, пока закипает чайник. Это была жирная, благодушная,мечтательная неряха. Иногда она принималась пилить мужа, но большейчастью пребывала в беззаботном равнодушии ко всему окружающему. Вмолодости Ада была прислугой «в одном почтенном семействе»,как она всегда усиленно подчёркивала. Она была романтична, любиласмотреть на молодой месяц. И суеверна: никогда не надевала ничегозелёного, никогда не проходила под лестницей и, если просыпала соль,непременно бросала щепотку через левое плечо. Она обожалаувлекательные романы, особенно такие, где в конце концовгероине-брюнетке удаётся «поймать» героя. Аде хотелосьразбогатеть, она постоянно участвовала в разных конкурсах, главнымобразом — на шутливые стишки, и всегда надеялась выиграть кучуденег. Но стихи Ады были безнадёжно плохи. Ей часто приходили вголову неожиданные идеи, — в семье их называли «маминыфантазии»: переменить обои в комнате, или обить диван красивымрозовым плюшем, или заново эмалировать ванну, или уехать в деревню,или открыть гостиницу либо галантерейный магазин, или даже написать«рассказ», — она была убеждена, что у неё«талант». Но ни одна из идей Ады никогда не приводилась висполнение. Ада никогда не покидала надолго своей качалки. Её супругАльф говаривал кротко: «Боже мой, Ада, какая ты неугомонная!»

— О, а ядумала, что это из клуба, — заметила она в ответ на словаДженни. Затем после паузы: — Так, вам нужна комната?

— Да, мэм.

— Мы сдадимтолько одинокому молодому человеку. — Разговаривая скем-нибудь в первый раз, Ада всегда принимала томный вид, но томностьэта очень быстро с неё соскакивала. — Наш последний жилецвыехал неделю тому назад. Вы хотите комнату с частичным пансионом?

— Да, мэм,если это вас не затруднит.

— Вампридётся обедать с нами за общим столом. Семья у нас из шестичеловек: я, муж, Дженни — вот эта самая, её целый день дома небывает, она служит у Слэттери, потом Филлис, Клэрис и Салли, самаямладшая. — Она помолчала и оглядела Джо, на этот разпытливо: — А между прочим, позвольте узнать, вы кто такой? Иоткуда?

Джо смиренно потупилглаза, — им вдруг овладел панический испуг. Он вошёл сюдапросто так, ради шутки, чтобы посмотреть, что из этого выйдет. Нотеперь почувствовал, что должен снять у них комнату, что это емупросто необходимо. Эта Дженни — прелесть, настоящая конфетка,она его прямо с ума свела. Но что отвечать, чёрт возьми! Вихрьподходящих к случаю выдумок пронёсся у него в голове, но он сразу жевсе их отверг. Где у него багаж, где деньги, чтобы дать задаток?Дьявольски неприятно! Он даже вспотел. Он уже было пришёл в отчаяние.Но вдруг его осенила идея, что самое разумное — сказатьправду. — Да, да, правду — ликовал он внутренне, —конечно, не всю правду, а нечто похожее на правду. Он вскинул головуи, посмотрев Аде прямо в глаза, сказал с застенчивой прямотой:

— Я бы могнаврать вам с три короба, мэм, но предпочитаю сказать правду. Ясбежал из дому.

— Господибоже! Слыхано ли что-нибудь подобное!

Журнал упал на колени,даже качалка на этот раз остановилась. Миссис Сэнли и Дженни, обе сновым интересом, уставились на Джо. Лучшими традициями романтикиповеяло в этой затхлой комнате.

Джо сказал:

— Мнестрашно тяжело жилось, и я больше не мог выдержать. Мать умерла, аотец стегал меня ремнём так, что я едва на ногах держался. У нас вкопях бастовали и всё такое. Я… я голодал. — ГлазаДжо выражали мужественное волнение. Замечательно! Замечательнопридумано! Теперь он их окончательно приручил!

— Значит,матери у вас нет? — спросила Ада чуть слышно.

Джо молча покачалголовой. Всё, что нужно было, выполнено.

Ада с возрастающейсимпатией рассматривала своими большими кроткими глазами этогочистенького, аккуратно причёсанного и красивого мальчика. «Оннемало узнал горя, бедняга, — думала она, — и ктому же он прехорошенький». Ей правились его блестящие кариеглаза и кудрявая голова. Но кудри кудрями, а квартирная плата —квартирной платой, одно другого не заменит, конечно, а тут ещёприходится думать об уроках музыки для Салли… Ада сновапринялась раскачиваться. При всей своей лени и беспечности Ада Сэнлибыла далеко не глупа. Она взяла себя в руки.

— Послушайте, —перешла она на деловой тон, — ведь вы же не можете жить унас из милости. Вам следует найти себе работу, постоянную работу. Воткстати мой Альф сегодня говорил, что в Ерроу, на чугунолитейномзаводе Миллингтона, набирают рабочих. Знаете, что по дороге вПлэтт-Лейн. Попытайте там счастья. Если повезёт, приходите опятьсюда. Если нет — не приходите.

— Хорошо,мэм.

Джо сохранял минустрогой порядочности до тех пор, пока не вышел от Сэнли, но затем онв экзальтации большими прыжками помчался через улицу.

— Эй ты,рожа! — он сгрёб за воротник проходившегомальчика-посыльного. — Укажи дорогу к заводу Миллингтона,или я сломаю твою проклятую шею!

Он чуть не бегомнаправился в Ерроу, а идти пришлось далеко, очень далеко. Лгалупорно, блестяще и показал мастеру свои мускулы. Ему везло — назаводе очень нужны были рабочие руки, и он был принят помощникомпудлинговщика за плату в двадцать пять шиллингов в неделю. Посравнению с заработком в шахте это было целым состоянием. И к тому жездесь, в Тайнкасле, Дженни, Дженни, Дженни!

Он отправился обратнона Скоттсвуд-род, стараясь идти медленно, обуздывая себя, твердясебе, что надо быть осмотрительным, ничего не делать наспех,налаживать все постепенно. Но когда он оказался снова в «заднейкомнате» у Сэнли, его ликование бурно прорывалось сквозь тонкуюфанеру осторожности.

Вся семья была в сборе,только что отпили чай. Ада сидела, развалясь, во главе стола, рядом сней — Дженни. Затем, одна за другой, три младшие дочери:тринадцатилетняя Филлис, апатичная блондинка, вылитый портрет матери,Клэрис, одиннадцати с половиной лет, длинноногая брюнетка, у которойволосы были перевязаны красивой алой лентой с коробки шоколада,принадлежавшей Дженни. И, наконец, Салли, забавное десятилетнеесущество, с таким же большим ртом, как у Дженни, и сердитыми чёрнымиглазами, смотревшими на людей пристально и уверенно. В конце столасидел муж Ады, Альфред, отец четырёх девочек и глава семьи,невзрачный сутулый мужчина с одутловатым лицом, водянистыми глазами ижиденькими желтовато-бурыми усами. У него было растяжение шейныхмускулов, и поэтому он не носил воротничка. Альфред был маляром, и всвоё время немало наглотался свинцовых белил, пока накладывал их нафасады домов Тайнкасла. Свинцу он был обязан землистым цветом своеголица, сильными болями а желудке и синеватой полосой по краю дёсен. Нов растяжении шейных мускулов виновато было не ремесло маляра, аголуби. Альф был страстным любителем голубей, сизых, красных,пёстрых, — прелестных премированных домашних голубей. И,выпуская голубей, следя за их полётом в небесной синеве, Альфпостепенно искривил себе шею.

Джо, оглядев всех,радостно воскликнул:

— Меняприняли! Завтра начинаю работать. Двадцать пять монет в неделю!

Дженни явно не узнавалаего. Зато Ада, насколько ей позволяла привычная вялость, казаласьдовольной.

— Вотвидите, я же вам говорила! Мне вы будете платить пятнадцать в неделю,так что у вас будет оставаться чистых десять, — конечно,вначале. Вам скоро дадут прибавку. Пудлинговщики хорошо зарабатывают.

Она тихонько зевнула вруку, потом кое-как очистила местечко на загромождённом столе.

— Садитесь изакусывайте. Клэри, принеси из кухни чашку и блюдечко и будь умницей— сбегай к миссис Гризли, возьми на три пенса солёной ветчины,да смотри, чтобы она тебя не обвесила. Для первого раза надо угоститьвас чем-нибудь повкуснее. Альф, это мистер Джо Гоулен, наш новыйджентльмен.

Альф перестал медленножевать последнюю намоченную в чае хлебную корочку и приветствовал Джокоротким, но выразительным кивком. Клэри влетела с свежевымытойчашкой и блюдцем. Джо налили чёрного, как чернила, чаю, появиласьсолёная ветчина и полбулки, а Альф торжественно подал через столгорчицу.

Джо уселся рядом сДженни на волосяном диване. Его опьяняло и соседство этой девушки имысль о том, как замечательно у него всё это вышло. Дженни былаочаровательна, и никогда ещё он не испытывал такого сильного, такоговластного желания. Он изо всех сил старался понравиться, пленитьвсех, — но не Дженни, конечно, о господи, конечно, нет!Джо знал, как надо действовать! Он улыбался своей открытой сердечнойулыбкой; он болтал, втянув всех в непринуждённый разговор, придумываланекдоты из своей прошлой жизни; он говорил Аде комплименты, шутил сдетьми; он даже рассказал одну очень подходящую к случаю и забавнуюисторию, целый рассказ, который он однажды слушал на концерте,устроенном Союзом Надежды. Он не то, чтобы по-настоящему состоял вСоюзе Надежды, — просто вступил накануне концерта, анаутро после него сразу же отмежевался от этого благочестивогообщества. Рассказ имел успех у всех, за исключением Салли, котораяотнеслась к нему презрительно, и Дженни, высокомерие которой ничемнельзя было поколебать. Ада тряслась от хохота, упёршись руками вжирные бока, роняя повсюду шпильки из причёски.

— И Бонснашёл шпанскую муху в своей сарсапарели! Ну, история, я вам доложу,мистер Гоулен!

— Пожалуйста,зовите меня Джо, миссис Сэнли. Смотрите на меня как на члена вашейсемьи, мэм.

Он начинает ихзавоёвывать, о, он скоро всех их завоюет! Восторг ударил ему вголову, как видно. Да, это верный путь, он сумеет добиться всего, онсумеет ухватиться за жизнь, выжать из неё всё, что можно. Он пойдётдалеко, будет иметь то, чего ему хочется, все, все, — воттолько подождите и увидите!

Потом Альф предложилДжо посмотреть, как он кормит голубей. Они вышли во двор, гдежемчужно-серые птицы чистили перья клювом, высовывали головки изсамодельной голубятни Альфа и прятались снова, деликатно поклёвываякорм. Альф, который в присутствии жены был тише воды, ниже травы,теперь преобразился в героя-мужчину и высказывал веские мнения нетолько о голубях, но и о пиве, патриотизме и о шансах Спирминтавыиграть на скачках в Дэрби. С Джо он был ласков, обращался с ним какс младшим товарищем. Но Джо раздражался, жаждал вернуться туда, гдебыла Дженни. Докурив папиросу, он извинился и поспешил обратно в дом.

Дженни была в заднейкомнате одна. Она по-прежнему сидела на диване, углубившись все в тотже журнал.

— Извините, —пролепетал Джо. — Я думал, что вы, может быть, покажетемне мою комнату.

Она даже не опустилажурнала, который держала, изящно согнув мизинец.

— Вампокажет кто-нибудь из девочек.

Но он не уходил.

— А вы непрогуливаетесь по вечерам в свой полусвободный день? Вот сегодня,например?

Никакого ответа.

— Вы служитев магазине, да? — терпеливо попытался он снова завязатьразговор. Он смутно вспомнил, что Слэттери — это, кажется,большой мануфактурный магазин с зеркальными витринами, наГрэйнджер-стрит.

Дженни, наконец,удостоила его взгляда.

— А если и вмагазине, вам-то что? — отрезала она. — Вас этоне касается. И если желаете знать, я не «служу». Это —вульгарнее простонародное выражение, и я его не выношу. Я состою вштате у Слэттери. В отделении шляп: там очень тонкая работа.Ненавижу все грубое и вульгарное! И больше всего не выношу мужчин,которые делают грязную работу.

И она рывком сноваподняла журнал к глазам. Джо в раздумье потирал подбородок, пожираяглазами всю её, — тонкие лодыжки, стройные бедра, красивыемаленькие груди. «Вот как, ты не, любишь мужчин, которыезанимаются грязной работой, — думал он, усмехаясь просебя. — Ладно, подожди. Ты в моём лице полюбишь такогомужчину».

VIII
Марта переживала этокак тяжкий позор. Никогда ей и не снилось такое, никогда в жизни.Ужас! Стряпая на кухне, она переходила с места на место, то пробуявилкой, готова ли картошка, то поднимая крышку с кастрюли, чтобыпосмотреть, как тушится мясо, — и старалась не думать отом, что случилось. Но ничего не выходило, она не могла думать.Тщетно боролась она с собой, гнала прочь мысли о том, что она, МартаРедпас, дожила до такого позора. Редпасы всегда были приличнымилюдьми. В её роду были честные сектанты, честные углекопы. Она моглас гордостью перебрать представителей целых четырёх поколений —и не отыскать ни единого пятна на их репутации. Все честно работалипод землёй в шахтах и наверху вели себя как порядочные люди. Атеперь? Теперь она уже не Марта Редпас, а Марта Фенвик, жена РобертаФенвика. А Роберт Фенвик — в тюрьме. Гримаса горечи исказила еёлицо. В тюрьме. Её обожгло воспоминание об этой сцене, как обжигалосотни раз. Роберт на скамье подсудимых рядом с Лимингом, —и надо же, чтобы вместе с таким, как Лиминг! — а грубыйкраснорожий, издевающийся Джемс Ремедж — за судейским столом,он не церемонился и говорил напрямик всё, что думал. Она была насуде. Она не могла не пойти, её место было там. Да, ходила и видела,и слышала все. «На три недели, без замены штрафа». Оначуть не закричала, когда Ремедж прочёл приговор. Она чуть не умерла.Но гордость помогла ей сдержать себя и сделать каменное лицо.Гордость поддерживала её все эти жуткие дни, помогла ей даже сегодня,когда жена Боксёра Лиминга, возвратившаяся из города с новостями,подстерегла её, Марту, на углу и с громогласным сочувствием объявила,что «наши мужья» будут выпущены в субботу. «Нашимужья»… «Выпущены!»

Посмотрев на часы(первая вещь, которую Сэм выкупил для неё из заклада), она подтащилак огню жестяную лохань и принялась носить кипяток из прачечной. Оначерпала воду железным ведром, и хождение с тяжёлой ношей сильноизмучило её. Последнее время ей нездоровилось, и вот сейчас онаощущала слабость и головокружение. И боли. На минуту пришлосьостановиться, пока немного не утихнут схватки. «Это все из-заволнений последних дней», — подумала Марта. Ведь онаженщина крепкая. Ей казалось, что ей было бы легче, если бы ребёноквнутри подавал какие-нибудь признаки жизни. Но он не шевелился, онаощущала только тянущую боль и тяжесть.

Пробило пять часов, ипочти тотчас с улицы донёсся топот ног, медленные, тяжёлые шагиутомлённых людей. Работать девять часов в смену, а потом ещёвзбираться на самый верх холма, на Террасы… Но это —славная, честная работа, на ней они выросли, и она тоже. Её сыновьямолоды и сильны. Они шахтёры. И другой работы она для них не желала.

В ту минуту, как онаэто подумала, дверь открылась, и вошли все трое — впереди Гюи,за ним Дэвид и последним Сэмми, тащивший под мышкой кусокраспиленного бревна на растопку. Милый Сэмми! Всегда он о нейподумает! Тёплая волна умиления пробилась сквозь озабоченность ихолод её сердца, ей вдруг захотелось обнять Сэмми и заплакать.

Сыновья следили завыражением лица матери. В последние дни дома царила гнетущаяатмосфера. Марта действовала на них угнетающе, была резка ипридирчива. Она это сознавала и видела, что они с опаскойвсматриваются в её лицо и, хотя она сама была в этом виновата, её этозадело.

— Ну, какдела, мать? — улыбнулся Сэмми, и его белые зубы сверкнулина чёрном фоне угольной пыли, которая, смешавшись с потом, коркойоблепила ему лицо.

Марте нравилось, что онназывал её «мать», а не «мэм», как былопринято у них в предместье. Но она только указала кивком головы наприготовленную ванну с водой и, отвернувшись, принялась накрывать настол.

Несмотря на присутствиематери, все трое сняли башмаки, куртки, рабочий костюм шахтёра —фуфайку и брюки, насквозь пропитанные потом, водой и грязью шахты.Раздевшись догола, они стали все вместе мыться в жестяной ванне, изкоторой поднимался пар. Теснота обычно не мешала им дружелюбношутить. Но сегодня шутки слышались реже. Сэм пробовал подразниватьДэви и смеялся:

— Над ванноймойся, ты, бегемот! — А потом: — Эй, парень, гдемыло? Ты проглотил его, что ли?

Но в шутках этих небыло настоящего веселья. Гнёт, нависший над домом, мрачное лицо Мартыпарализовали его. Братья оделись, на этот раз без обычных дурачеств,и, почти не разговаривая, сели обедать.

Обед был отличный —большие порции аппетитного мяса, тушенного с луком и картофелем.Марта всегда готовила прекрасные обеды, она понимала, как многозначит обед для рабочего человека. Теперь, слава богу, эта несчастнаязабастовка прекратилась, и она может кормить своих как следует. Онасидела и наблюдала, как они едят, вторично наполнив тарелки. Самой ейне хотелось есть, она только выпила чаю. Но даже от чая ей не сталолучше. Какая-то блуждающая боль началась в пояснице, защемила грудь иисчезла раньше, чем Марта поняла, что это за боль.

Сыновья кончили обед.Первым поднялся Дэвид и отошёл в угол, где хранились его книги. Потомуселся на низенькую табуретку у очага, с карандашом и записнойкнижкой, положив её на колени.

«Латынь, —подумала огорчённо Марта, — он может теперь заниматьсялатынью!» И эта мысль, мелькнувшая среди других, горьких,почему-то вызвала раздражение. Вот тоже одна из затей Роберта, этоученье: он хотел, чтобы мальчик в будущем году поступил в колледж,получил стипендию, превзошёл самого себя. Роберт послал его учиться кмистеру Кэрмайклю на старой Бетель-стрит, в вечернюю школу. А она,Марта, насчитывавшая в своём роду длинный ряд предков углекопов,гордилась этим, презирала книги и чувствовала, что из этого ученьяничего хорошего не выйдет.

Вслед за Дэви встализ-за стола Гюи, отправился в прачечную и принёс оттуда молоток,колодку, свои старые футбольные башмаки, дюжину новых сапожныхгвоздей. Он присел на корточки в дальнем углу кухни, в стороне отостальных, и, наклонив тёмную, ещё блестевшую от воды голову, началзабивать гвозди в башмаки, — как всегда, молчаливый исосредоточенный. В прошлую субботу он из своей получки утаил отматери один шестипенсовик; просто оставил его себе, не сказав ей нислова об этом. Марте не трудно было догадаться, для чего. Футбол!Дело тут не только в увлечении спортом, хотя Гюи обожал спорт. Нет,нет. У Гюи была более серьёзная цель. Гюи хотел быть «светилом»,футболистом высокого класса, атлетом, получающим шесть фунтов внеделю за величайшую ловкость в борьбе. Вот в чём заключалась тайнаГюи, его заветная честолюбивая мечта. Оттого он отказывался отпапирос, от стакана пива по воскресеньям. Оттого он никогда не болталс девушками. Марта знала, что Гюи никогда и не смотрел ни на одну изних, несмотря на то, что очень много девушек заглядывалось на него.Оттого он носился по вечерам, пробегая целые мили, — этоназывалось тренировкой. Марта не сомневалась, что, как бы Гюи ни былутомлён, он уйдёт, как только окончит чинить свои башмаки.

Она нахмурилась ещёсильнее. Спартанские привычки Гюи она от всей души одобряла, ничегоне могло быть лучше. Но цель? Бросить шахту! И он тоже жаждал уйти изшахты. Марта не верила в его ослепительную мечту и не боялась, чтоона может осуществиться. Но её тревожило это необычайное упорствоГюи, да, оно её очень заботило.

Инстинктивно глаза еёотыскали Сэмми, который всё ещё сидел за столом и черенком вилкибеспокойно выводил на клеёнке узоры. Он, видно, почувствовал взглядматери, так как через мгновение с глуповатой застенчивостью положилвилку и встал. Засунув руки в карманы, он слонялся по кухне. Подошёлк крошечному квадратному зеркальцу, привешенному над раковиной. Взялгребень с полочки, намочил волосы и старательно расчесал на пробор.Потом достал висевший на перекладине у очага чистый воротничок,который мать накрахмалила и выгладила только сегодня утром. Наделего, завязал по-новому галстук, прифрантился. Затем, самодовольнонасвистывая, схватил шапку и весело направился к двери.

Лежавшая на коленяхрука Марты сжалась так сильно, что суставы пальцев торчали какобнажённые кости.

— Сэмми?

Сэм, уже на пороге,обернулся, словно в него выстрелили.

— Куда ты,Сэмми?

— Я ухожу,мать.

Его улыбка не смягчилаеё. Она не хотела её замечать.

— Вижу, чтоуходишь. Но куда?

— Пройдусьпо улице.

— ПоКэй-стрит?

Сэм посмотрел на неё,его простодушное, некрасивое лицо вспыхнуло и на этот раз принялоупрямое выражение.

— Да, еслижелаешь знать, мама, я иду на Кэй-стрит.

Значит, инстинкт её необманул: он идёт к Энни Мэйсер. Марта терпеть не могла Мэйсеров, онией не внушали никакого доверия, этот легкомысленный отец и бешеныйПэг Мэйсер, его сын. То были люди такого же сорта, как Лиминги, —не вполне почтенные. Они даже не были шахтёрами, а принадлежали к«рыбацкой братии», обособленной части населения, котораяне имела верного заработка и жила, по выражению Марты, «сегодняпируя, завтра бедуя»: один месяц роскошествовали, другой —закладывали и лодку и сети. Против самой Энни Марта ничего не имела,люди говорили, что она славная девушка. Но Сэмми она не пара. У неёбог знает какая родня, она торгует рыбой на улице и даже как-то,когда выдался плохой год, нанялась в Ярмуте потрошить сельдей, чтобыпоправить дела Мэйсеров. Чтоб Сэмми, её любимый сын, которого онанадеялась увидеть когда-нибудь лучшим забойщиком «Нептуна»,женился на какой-то потрошительнице селёдок! Никогда! Никогда! Онатяжело перевела дух.

— Я не хочу,чтобы ты сегодня вечером уходил из дому, Сэмми.

— Но яобещал, ты же знаешь, мама. Мы идём гулять с Пэгом Мэйсером. И Энни снами.

— Всё равно,Сэмми. — Её голос стал неприятно скрипучим. — Яне хочу, чтобы ты туда шёл.

Сэм посмотрел на неё вупор. И в его любящих глазах, глазах преданной собаки, она прочланеожиданную решимость.

— Энни меняждёт, мать. Ты извини, но мне надо идти.

Он вышел и очень тихозакрыл за собой дверь.

Марта сидела какокаменелая: в первый раз в жизни Сэмми ослушался. У неё было такоечувство, словно он дал ей пощёчину. Заметив, что Дэвид и Гюи украдкойна неё поглядывают, она пыталась взять себя в руки. Встала, убрала состола, трясущимися руками перемыла посуду.

Дэвид сказал:

— Хочешь,мама, я перетру все вместо тебя?

Она покачала головой,сама перетёрла тарелки и села чинить одежду сыновей. С некоторымтрудом вдела нитку в иглу. Достала старую рабочую фуфайку Сэмми, встольких местах штопанную и заплатанную, что уже почти не видно былофланели, из которой она первоначально была сделана. При виде этойстарой фуфайки шахтёра у Марты сжалось сердце. Она вдругпочувствовала, что была слишком резка с Сэмми, что обошлась с ним нетак, как следовало бы. Не Сэм виноват, а она. Эта мысль еёвзволновала. Сэм сделал бы для неё, что угодно, если бы онапоговорила с ним по-хорошему.

С затуманенными глазамиона принялась было чинить фуфайку, как вдруг снова почувствовала больв пояснице. На этот раз боль была злая, пронизывающая, и Мартамгновенно поняла, что это означает. Она с ужасом выжидала. Больутихла, потом возобновилась. Молча, без единого слова, Мартаподнялась и вышла в заднюю дверь кухни. Она двигалась с трудом. Вошлав чулан. «Да, началось».

Выйдя из чулана водвор, ока с минуту стояла среди вечернего мрака и безмолвия, однойрукой опираясь на низкую ограду, другой придерживая свой тяжёлыйживот. Вот оно и пришло, а муж в тюрьме, — какой срам! Ина глазах у взрослых сыновей! На вид непроницаемая, как окружавший еёмрак, она торопливо обдумывала все: нельзя звать ни доктора Скотта,ни миссис Риди, повитуху. Роберт безрассудно ухлопал все ихсбережения на эту забастовку. У неё долги, она не может, не должнадопустить новых расходов. В одну минуту решение было принято.

Она воротилась в дом.

— Дэвид!Сбегай к миссис Брэйс. Попроси её зайти ко мне поскорее.

Дэвид, встревоженный,вопросительно посмотрел на мать. Марта никогда особенно неблаговолила к Дэвиду, он был любимцем отца, но в эту минуту выражениеего глаз тронуло её. Она сказала ласково:

— Беспокоитьсянечего, Дэви. Мне просто что-то нездоровится.

Когда мальчик поспешновышел, она подошла к комоду, где хранилось все то скудное количествобелья, какое у неё имелось, отперла его. Затем, неловко ступая, струдом переставляя ноги, взобралась по лестнице наверх, в спальнюсыновей.

Миссис Брэйс, соседка,пришла сразу же. Это была добродушная женщина, страдавшая одышкой,очень тучная: бедняжка выглядела так, словно и сама ожидала ребёнка.Но это только казалось. На самом же деле у Ханны Брэйс была пупочнаягрыжа, следствие частой беременности, и, несмотря на то, что её мужГарри каждый год клятвенно обещал ей купить к Рождеству бандаж,бандажа у неё до сих пор не было. Каждый вечер, ложась спать, онаусердно вправляла выпиравшую массу, и каждое утро эта масса сновавылезала наружу. Ханна почти привыкла к своей грыже, говорила о ней сблизкими людьми так, как говорят о погоде. Грыжа была для неё любимойтемой разговора.

Ханна с такими жепредосторожностями, как и Марта, поднялась по лестнице и скрылась вкомнате наверху.

Дэви и Гюи сидели вкухне. Гюи бросил чинить башмаки и делал вид, что с интересом читаетгазету. Дэвид тоже притворялся, что читает. Но время от времени ониобменивались взглядом, чувствуя, что там наверху совершается что-тотаинственное, и каждый видел в глазах другого выражение странногостыда. Нет, только подумать! И это у их собственной матери.

Из спаленки наверхудоносился лишь шум тяжёлых шагов миссис Брэйс, и больше ничего. Одинраз она крикнула вниз, чтобы принесли горячей воды. Дэви отнёс ейчайник.

В десять часов вернулсяСэм. Он вошёл бледный, стиснув зубы, ожидая ужаснейшей сцены.Мальчики рассказали ему, что случилось. Сэм покраснел (он вообщелегко краснел), раскаяние охватило его: Сэм был незлопамятен. Онподнял глаза к потолку:

— Беднаямама, — сказал он.

На большее проявлениенежности никто из них никогда не решился бы.

В три четвертиодиннадцатого миссис Брэйс сошла вниз с небольшим свёртком,завёрнутым в газету… Вид у неё был расстроенный и озабоченный.Она вымыла под краном испачканные чем-то красным руки, напиласьхолодной воды. Потом обратилась к Сэмми, как к самому старшему:

— Девочка, —сказала она. — Прехорошенькая, но мёртвая. Да, родиласьмёртвой. Я все сделала не хуже, чем миссис Риди, не сомневайтесь. Ноничем уж помочь нельзя было… Завтра я приду убирать маленькую.А теперь снеси матери наверх чашку какао. Ей уже немножко легче. Амне надо идти готовить моему хозяину завтрак к первой смене.

Она осторожно подняласвёрток, ласково улыбнулась Дэвиду, заметившему, что сквозь газетупротекает что-то красное, и заковыляла из кухни.

Сэм сварил какао ипонёс наверх. Он оставался там минут десять. Когда он спустился вниз,лицо его было жёлто-серое, как глина, на лбу выступил пот. Онвернулся со свидания с любимой девушкой — и увидел лицом к лицусмерть.

Дэвид надеялся, что Сэмзаговорит, скажет, что матери лучше. Но Сэм сказал только:

— Ложитесьспать, ребята. Мы все втроём ляжем здесь, на кухне.

На другое утро, вовторник, миссис Брэйс пришла навестить Марту и, как обещала, обмыть иодеть мёртвого ребёнка.

Дэвид вернулся из шахтыраньше других; в эту ночь ему повезло, он поднялся наверх сразу и надве клети обогнал главную смену. Когда он пришёл домой, в кухне былоещё полутемно. И на кухонном шкапе лежал трупик девочки.

Он подошёл ближе и сталрассматривать её с странной смесью страха и благоговения. Она былатакая маленькая, ручонки не больше лепестка белой кувшинки, накрохотных пальчиках не было ногтей. Он мог бы одной своей ладоньюпокрыть все её личико. Точёное, белое как мрамор, оно было прелестно.Синие губки полуоткрыты, словно в удивлении, что жизнь не наступила.Миссис Брэйс с искусством настоящей профессионалки заткнула ей рот иноздри ватой. Глядя через плечо Дэвида, она не без гордости объявила:

— Чудо какхороша. Но твоя мама, Дэви, не хочет, чтобы она лежала у неё наверху.

Дэвид вряд ли слышалеё. Упрямое возмущение росло в его душе, пока он смотрел на этомертворождённое дитя. Почему так должно было случиться? Почему егомать была лишена той пищи, того ухода и внимания, которых требовалоеё положение? Почему этот ребёнок не живёт, не улыбается, не сосётгрудь?

Дэвида это мучило,будило в нём бешеный гнев. Как тогда, когда «Скорбящий»накормил его, в нём что-то болезненно трепетало, как натянутаяструна. И снова он, как тогда, со всей сумбурной страстностью юнойдуши, давал себе клятву что-то сделать… что-то… он незнал, что именно, не знал, как… но он сделает… оннанесёт сокрушительный удар гнусной бесчеловечности окружающей жизни.

Сэм и Гюи вошлиодновременно. Посмотрели на малютку. Не переодеваясь, пообедалижареной свининой, которую приготовила миссис Брэйс. Обед был не таквкусен, как всегда, картошка не разварилась, в ванне было мало воды,в кухне грязно, всё вверх дном, чувствовалось отсутствие матери.

Попозже, когда Сэммипришёл сверху, он исподтишка посмотрел на братьев и сказал как-тонатянуто:

— Она нехочет, чтобы были похороны. Я толковал ей, толковал, а она не хочет ивсе. Говорит, что после забастовки мы не можем тратить такие деньги.

— Но ведь мыобязаны, Сэмми! — воскликнул Дэвид. — Спросимиссис Брэйс…

Миссис Брэйс послалиуговаривать Марту. Но и это не помогло. Марта была неумолима. Схолодной горечью думала она об этом ребёнке, которого она не хотела икоторый теперь уже не нуждался в ней. Закон не требует, чтобымертворождённых хоронили по обряду. И не надо никаких похорон, всехэтих церемоний, сопровождающих смерть.

Гюи, мастер на всеруки, сделал довольно изящный гробик из простых досок. Внутри еговыстлали чистой белой бумагой и уложили трупик на это незатейливоеложе. Потом Гюи приколотил крышку. Поздно ночью, в четверг, Сэм взялгробик под мышку и вышел один. Он запретил Гюи и Дэви идти за ним.Было темно, ветрено. Мальчики не знали, куда ходил Сэм, пока он невернулся и не рассказал им. Он занял пять шиллингов у Пэга Мэйсера,старшего брата Энни, и заплатил Джиддису, кладбищенскому сторожу.Джиддис позволил ему тайно зарыть ребёнка в углу кладбища. Частопотом Дэвид думал об этой могилке, которую Сэм сравнял с землёй. Онтак никогда и не узнал, в каком месте она находится. Ему было толькоизвестно, что она неподалёку от участка нищих. Это ему удалосьвыпытать у Сэма.

Прошла пятница, насталасуббота, день освобождения Роберта из тюрьмы. Марта родила впонедельник вечером. В субботу днём она была уже на ногах, ожидая…ожидая его, Роберта.

Он пришёл в восемьчасов, когда она была одна на кухне и стояла, наклонясь над огнём.Вошёл так тихо, что она не заметила его, пока знакомый кашель незаставил её круто обернуться. Муж и жена в упор смотрели друг надруга, он — спокойно, беззлобно, она — с жуткой горечью,мрачным огнём пылавшей в её глазах. Оба молчали. Роберт бросил шапкуна диван и сел к столу движением очень усталого человека. Мартатотчас же подошла к печке, вынула гревшийся для него обед. Поставилаперед ним тарелку, — все в том же зловещем молчании.

Он начал есть, время отвремени бросая беглые взгляды на её фигуру, взгляды, в которыхчиталась просьба о прощении. Наконец, спросил:

— Что тут стобой приключилось, детка?

Она затряслась отгнева.

— Не смейбольше называть меня так.

Тогда он понял. В нёмшевельнулось что-то вроде удивления.

— Мальчикили девочка? — спросил он.

Марта знала, что емувсегда хотелось иметь дочь. И, чтобы сделать ему больно, рассказала,что дочь родилась мёртвой.

— Вот,значит, как всё вышло! — сказал он со вздохом. —Плохо тебе приходилось это время, детка?

Это было уж слишком.Марта не сразу удостоила его ответом. Со скрытым ожесточением убралапустую тарелку и поставила перед ним чай. Потом сказала:

— Я привыклак плохому. Хорошего не знавала с тех самых пор, как вышла за тебя.

Роберт вернулся домой всамом миролюбивом настроении, но злобные выходки жены разгорячилиусталую кровь.

— Я невиноват, что всё так вышло, — сказал он с неменьшейгоречью, чем та, которая звучала в речах Марты. — Ты,надеюсь, понимаешь, что меня посадили ни за что.

— Нет, этогоя не знаю, — возразила она, подбоченившись и вызывающеглядя ему в лицо.

— Они хотелисо мной рассчитаться за забастовку, неужели ты не понимаешь?

— И это меняничуть не удивляет! — ответила она, задыхаясь от гнева.

Тут его нервы невыдержали. Господи, да что он сделал плохого? Он убедил людейбастовать, потому что страшно боялся за них с тех пор, как началисьработы в Скаппер-Флетс. А в конце концов они же над ним издевались.Им на него плевать, — вот, допустили, чтобы его без всякойвины посадили в тюрьму. Яростное возмущение забушевало в нём,возмущение против Марты и против своей судьбы. Он размахнулся иударил Марту по лицу.

Она не дрогнула,приняла удар с каким-то удовлетворением. Ноздри её раздулись.

— Спасибо, —сказала она. — Мило с твоей стороны. Только этого и ждала.

Роберт тяжело опустилсяна стул, побледнев ещё больше, чем она. И закашлялся своим глухим,надрывным кашлем. Этот кашель лишил его сил. Когда приступ прошёл, онсидел, согнувшись, совсем разбитый. Через некоторое время встал,разделся и лёг на стоявшую в кухне кровать.

На другой день —в воскресенье — он хотя и проснулся в семь часов утра, нооставался в постели до полудня. Марта встала рано и ушла в церковь.Она заставила себя пойти туда, выдерживать взгляды, знакипренебрежения и выражения сочувствия со стороны прихожанБетель-стрит, — отчасти в пику Роберту, отчасти же длятого, чтобы показать свою добропорядочность.

Обед был настоящиммучением, в особенности для мальчиков. Они терпеть не могли те дни,когда у отца с матерью дело доходило до открытой ссоры. Эти ссорысловно парализовали всех в доме, нависали над ними как что-топозорное.

После обеда Робертпошёл в контору копей. Он ожидал увольнения. Но оказалось, что его неуволили. У него мелькнула смутная догадка, что здесь сыграла роль егодружба с Геддоном, уполномоченным углекопов, и с Гарри Нэджентом,одним из лидеров Союза. Хозяин, видно, опасался, как бы не вышлонеприятностей с Союзом, — и благодаря этому его, Роберта,оставили на работе в «Нептуне».

Он пошёл прямо домой,посидел, читая, у огня, потом молча улёгся в постель. Наутро егоразбудил гудок, в два часа он был уже в шахте, работал в первойутренней смене.

Весь день Мартаготовилась к его приходу. Неутихшая злоба все так же бушевала в ней.Она ему покажет, она с ним посчитается за все!.. Она беспрестаннопоглядывала на часы, желая, чтобы время шло поскорее.

Сменившись, Робертпришёл домой совершенно разбитый, промокший до костей. Мартаготовилась донимать мужа враждебным молчанием, но его жалкий вид убилв её сердце всю глодавшую его злобу.

— Что это стобой? — вырвалось у неё инстинктивно.

Роберт опёрся о стол,стараясь удержать кашель с трудом переводя дух.

— Они ужепринялись строить каверзы, — сказал он, намекая на отменужребия при распределении мест в «Парадизе». —Меня занесли в чёрный список и дали самое скверное место во всёмучастке. Паршивая трехфутовая кровля. Всю смену я работал, лёжа наживоте, прямо в воде.

Острая жалостьполоснула Марту по сердцу. И вместе с этим трепетом боли в нём ожилото, что она считала давно умершим. Она протянула руки к Роберту.

— Дай, япомогу тебе, мой мальчик. Дай, помогу раздеться.

Она помогла ему снятьгрязную, промокшую одежду. Помогла при умывании. Теперь она знала,что всё ещё любит его.

IX
Дэвид, работавший наглубине пятисот футов под землёй, в двух милях от главной шахты,решил, что, вероятно, скоро время завтрака. Он находился в«Парадизе», в участке Миксен. На самом низком этаже«Нептуна», на двести футов ниже «Глоба» и натриста — ниже «Файв-Квотерс». Часов у Дэвида небыло, и он определял время по числу рейсов, которые проделалвагонетками от рудничного двора до погрузочной площадки. Он стоялподле Дика, своего шотландского пони, на площадке, где нагруженныеуглём вагонетки, которые он подвозил, прицеплялись к механическомуподъёмнику и передавались на главный откаточный путь «Парадиза».

Дэвид ожидал, покаТолли Браун переведёт ему пустые вагонетки. Он ненавидел «Парадиз»,но на площадке ему нравилось. Здесь ему, потному и разгорячённому отбега, казалось так прохладно, и здесь можно было стоять во весь рост,не боясь удариться головой о кровлю.

Стоя на площадке, ондумал об ожидавшей его счастливой судьбе. Едва верилось, что сегодня— его последняя суббота в «Нептуне». Не толькопоследняя суббота — последний день! Нет, такое счастье дажетрудно себе представить!

Он всегда ненавиделшахту. Некоторым из его товарищей нравилось работать в ней, оничувствовали себя здесь как рыба в воде. А ему не нравилось, нет!Может быть, потому, что у него слишком развито было воображение, онне мог отделаться от мысли, что шахтёры — те же заключённые,что они погребены в этих тёмных клетках, глубоко под землёй. Дэвид,бывая на забое «Файв-Квотерс», всякий раз непременновспоминал, что он находится под морским дном. Мистер Кэрмайкль,младший преподаватель школы на Бетель-стрит, помогавший емуготовиться к экзаменам, объяснил ему, как называется это странноеощущение, будто находишься взаперти… Да, глубоко под землёй,далеко под дном морским. А там наверху в это время светит солнце,дует свежий ветер, серебряные волны бьются о берег.

Дэвид всегда упрямоборолся с этим ощущением. Пусть его повесят, если он поддастся такойглупой слабости! И всё же он был рад, рад, что уходит из «Нептуна»,тем более рад, что в нём жило странное убеждение, будто шахта считаетсвоей добычей всякого, кто раз попал в неё и не выпускает его большеникогда. Так говорили, шутя, старые шахтёры. Дэвид усмехнулся втемноте: это шутка, конечно, не более как шутка.

Браун перевёл пустыевагонетки, Дэвид собрал поезд из четырёх вагонеток, вскочил наперекладину, щёлкнул языком, погоняя Дика, и помчался по черневшемусплошным мраком скату. Вагонетки, грохоча, неслись за ним понеровному пути, а он все подгонял лошадь. Дэвид гордился своимумением ездить быстро. Он ездил быстрее всех подкатчиков в«Парадизе». Он привык к грохоту вагонеток. Этот грохотему не мешал. Неприятно только было, когда какая-нибудь из нихотрывалась и сходила с рельсов. Возня и усилия, которые приходилосьзатрачивать на то, чтобы опять водворить её на место, могли убитьчеловека.

Он летел все ниже,ниже, стремглав, с головокружительной быстротой, выравнивая ход,направляя его, зная, где нужно быстро нагибать голову, а где —налегать на дугу. Это — безрассудство, ужасное безрассудство,отец часто бранил его за слишком быструю езду. Но Дэвид любил еёупоение. Великолепным последним скачком он достиг двора подкатчиков иостановился.

Здесь, как он и ожидал,сидели на корточках в нише и завтракали Нед Софтли и Том Риди,возившие ручные вагонетки от забоя до рудничного двора.

— Ну, садисьсюда и пожуй, старина, — крикнул Том, у которого рот былнабит хлебом и сыром, и отодвинулся в глубь ниши, давая место Дэвиду.

Дэвиду нравился Том,крупный, добродушный малый, заместивший Джо на забое. Дэвид частоспрашивал себя, куда мог деваться Джо и что он теперь делает. Иудивлялся при этом, отчего он так мало замечает отсутствие Джо —ведь как-никак они с Джо были товарищами. Может быть, оттого, что ТомРиди вполне заменил ему Джо: он такой же весёлый, гораздо охотнеепомогает, когда вагонетка сходит с рельсов, и не ругается такцинично, как Джо. Но, несмотря на то, что Дэвиду общество Томадоставляло удовольствие, он в ответ на его приглашение отрицательнопокачал головой.

— Нет, Том,я иду вниз.

Он хотел завтракатьвместе с отцом. Всякий раз, когда представлялся случай, он забиралсвой мешочек с едой и отправлялся в глубь забоя. И сегодня, впоследний день, он не хотел изменять этой привычке.

Наклонная просека,ведущая к забою, была так низка, что Дэвиду приходилось сгибатьсячуть не пополам. Туннель был тесен, как кроличий садок, в нём царилтакой чернильный мрак, что открытая рудничная лампочка, немногокоптившая, едва освещала какой-нибудь фут впереди, и было так мокро,что ноги с трудом пробиравшегося вперёд Дэвида производили хлюпающийзвук. Раз он ударился головой о твёрдую неровную поверхностьбазальтового свода и тихо выругался.

Добравшись до забоя, онувидел, что его отец и Лиминг ещё не завтракают и продолжают готовитьуголь для нагрузки на порожние вагонетки, которые Том и Нед должныбыли скоро привезти. Совсем голые, в одних только сапогах и кожаныхштанах, они вырубали уголь длинными столбами. Место было жуткое, иработа — Дэвиду это было известно — страшно тяжела. Онвыбрал сухое местечко и сел, наблюдая за работавшими и ожидая, покаони кончат. Роберт, согнувшись боком под глыбой угля, подсекал её,готовясь опустить на землю. Он дышал тяжело, ловя ртом воздух, и потструился из каждой поры его тела. У него был вид вконец замученногочеловека. В камере негде было повернуться, кровля нависла так низко,что, казалось, вот-вот расплющит его. Но Роберт работал упорно, умелои с замечательной ловкостью. Подле него работал Боксёр. Рядом сРобертом он со своим волосатым торсом и воловьей шеей казалсягигантом. Он не говорил ни слова, всё время с ожесточением жевалтабак, жевал, выплёвывал, рубил уголь. Но Дэвид с мгновенновспыхнувшей благодарностью заметил, что Боксёр, жалея его отца,берётся всякий раз за более тяжёлый конец рукоятки и делает самуютрудную часть работы. Пот лил градом с изуродованного лица Боксёра, исейчас в нём не оставалось уже ничего от «Чудо-мальчика копей».

Наконец, они прекратилиработу, обтёрли пот фуфайками, надели их и уселись завтракать.

— Здорово,Дэви, — сказал Роберт, только теперь увидев сына.

— Здравствуй,папа.

Из соседней камерывынырнули Гарри Брэйс и Боб Огль и присоединились к ним. Последниммолча вошёл Гюи, брат Дэвида. Все принялись за еду.

После утомительной ездыв течение целого утра Дэвиду показались необыкновенно вкусными хлеб ихолодная свинина, положенные матерью в его мешок. Отец же, как онзаметил, едва дотрагивался до еды и только жадными большими глоткамипил холодный чай из бутылки. В мешке у него оказался ещё и пирог. Стех пор как Роберт и Марта помирились, она приготовляла для негопревкусные завтраки. Но Роберт половину пирога отдал Боксёру, сказав,что ему не хочется есть.

— Тут у когоугодно аппетит пропадёт, — заметил Гарри Брэйс, кивая всторону забоя, где работал Роберт. — Собачье место, что иговорить!

— Рабочемуповернуться негде, будь оно проклято! — подтвердил Боксёр,уписывая пирог с шумным удовольствием человека, которому его «миссус»обыкновенно давала с собой в шахту только ломоть хлеба с жиром.

— А пирогчертовски вкусный, право!

— Это отсырости все мы тут здоровье теряем, — вмешался Огль. —С кровли вода так и хлещет.

Наступило молчание,нарушаемое лишь хрипением воздуха в насосе. Будя в темноте эхо, этотзвук сливался с журчанием и бульканьем воды, протекавшей через нижниеотверстия насоса. Этот уже почти не замечавшийся шум тем не менееприносил каждому шахтёру бессознательное успокоение, так как где-то всамой глубине души рождалась уверенность, что насос работает хорошо.

Гарри Брэйс повернулсяк Роберту:

— Но здесьвсё-таки не так мокро, как в Скаппер-Флетс, правда?

— Нет,отвечал— Роберт глухо. — Мы ещё дёшево отделались.

Боксёр заметил:

— Если тебядонимает сырость, Гарри, ты бы попросил у своей хозяйки, чтобы онадала тебе какую-нибудь ветошь1.

Все засмеялись.Окрылённый успехом, Боксёр шутливо ткнул Дэвида локтем в бок.

— Ты ведь унас учёный малый, Дэви. Не посоветуешь ли какого средства, чтобыотогреть мой зад, а то он отсырел.

— Не хотители несколько тумаков? — сухо предложил Дэви.

Вокруг ещё громчезахохотали. Боксёр ухмыльнулся. В тусклом полумраке этого места онказался каким-то весёлым и огромным демоном, склонным к сатанинскимшуткам.

— Молодец,молодец! Это бы его наверное согрело! — Он одобрительнопоглядел сбоку на Дэви. — Ты, я вижу, действительно умныймалый. Правду я слышал, будто ты едешь в Бедлейский колледж, чтобыобучать всех профессоров Тайнкасла?

Дэвид сказал:

— Ярассчитываю, что они меня будут обучать, Боксёр.
<!––nextpage––>
— Но чегоради ты туда поступаешь, скажи на милость? — укоризненноспросил Лиминг, подмигнув при этом Роберту. — Неужто тебене хочется вырасти настоящим шахтёром, вот как я, с такой же изящнойфигурой и лицом? И с изрядной суммой денег в банке Фиддлера?

На этот раз шутки непонял Роберт.

— Он поедетв колледж, потому что я хочу вытащить его отсюда, — сказалон сурово. И страстная выразительность, с которой он произнёспоследнее слово, заставила всех умолкнуть.

— Пускайпопытает счастья. Он усердно работал, выдержал экзамены на стипендиюи в понедельник поедет в Тайнкасл.

Наступила пауза. ЗатемГюи, всё время молчавший, вдруг объявил:

— Как бы мнехотелось попасть в Тайнкасл! Интересно бы посмотреть на настоящихфутболистов — на Объединённую команду.

В голосе Гюи звучалотакое страстное желание, что Боксёр снова захохотал.

— Не горюй,мальчик! — хлопнул он Гюи по спине. — Скоротебе придётся играть самому перед Объединённой командой. Я видел твоюигру и знаю, чего ты стоишь. И я слышал, что тайнкаслские спортсменыприезжают в Слискэйль на ближайший матч, чтобы посмотреть на твоюигру.

Лицо Гюи покраснело подслоем грязи. Он понимал, что Боксёр смеётся над ним, но это его нетрогало. Пускай себе шутят, — а он всё-таки рано илипоздно туда попадёт. Он себя покажет — и скоро покажет, да!

Неожиданно Брэйсвытянул голову по направлению к туннелю и прислушался.

— Эге! —воскликнул он. — Что такое случилось с насосом?!

Боксёр перестал жевать,все притихли, вслушиваясь в темноту. Хрипение насоса прекратилось.

Целую минуту никто непроизнёс ни слова. Дэвид почувствовал, что у него по спине поползлимурашки.

— Чёртпобери! — сказал, наконец, Лиминг медленно, с каким-тотупым удивлением. — Слышите? Насос не действует!

Огль, который в«Парадизе» работал недавно, вскочил и нащупал рукамизасасывающий рукав насоса. Потом торопливо воскликнул:

— Водаподнимается. Здесь уже её больше, гораздо больше, чем было!

Он умолк и сновапогрузил в воду руку до самого плеча. Затем сказал с внезапнойтревогой:

— Схожу,пожалуй, за десятником.

— Постой! —остановил его Роберт резко-повелительным тоном. И прибавилвразумительно: — Чего ты сразу бежишь в шахту, как испуганныймальчишка? Пусть себе Диннинг остаётся там, где он есть. Погодинемножко! С ковшевым насосом никогда беды не случится. И сейчас,верно, ничего серьёзного. Должно быть, засорился клапан. Я сейчас сампосмотрю.

Он спокойно, неторопясь, встал и пошёл по наклонному туннелю, высеченному в пласте.Остальные ожидали в молчании. Не прошло и пяти минут, как послышалосьмедленное чавкание прочищенного клапана, и снова, журча, заработалнасос. А спустя ещё три минуты стало слышно его привычное мощноехрипение. Сковывавшее всех напряжение исчезло. Чувство великойгордости за отца охватило Дэвида.

— Здорово,чёрт возьми! — ахнул Огль.

Но Боксёр поднял его насмех.

— Разве тебене известно, что когда работаешь в одной смене с Робертом Фенвиком,то беспокоиться нечего? Ну, валяй, нагружай вагонетки. А будешь тутсидеть целый день, так много не заработаешь.

Он встал, стащил с себяфуфайку; Брэйс, Гюи и Огль ушли в свой забой. Дэвид направился квагонеткам, пройдя мимо Роберта, когда спускался вниз.

— Ты быстросправился с этим, Роберт, — заметил Боксёр. — АОгль уже готов был нас хоронить! — и он оглушительнозахохотал.

Но Роберт не смеялся.На его измождённом лице застыло выражение какой-то страннойрассеянности. Сняв фуфайку, он швырнул её, не глядя, на землю.Фуфайка упала в лужу.

Они снова принялись заработу. Кайлы поднимались и опускались в их руках, подсекая глыбыугля, которые затем нужно было спускать вниз. Пот опять катился собоих мужчин. Грязь шахты забивалась во все поры кожи. Пятьсот футовпод землёй, и всего две мили от дна рудника. Вода медленно сочилась спотолка, непрерывно стекая вниз, подобно дождю, невидимому в сплошноммраке. А над всем этим слышался мерный хрип насоса.

Х
К концу смены Дэвидотвёл своего пони в стойло и позаботился, чтобы ему было удобно.

Теперь наступило самоетяжёлое; он знал, что это будет ему тяжелее всего, но оказалось дажехуже, чем он ожидал. Он порывисто гладил шею пони. Дик, повернувдлинную морду, казалось, глядел на Дэвида своими кроткими слепымиглазами, потом ткнулся носом в карман его куртки. Дэвид частооставлял для него от своего завтрака кусочек хлеба или бисквит. Носегодня Дика ждал необычайный сюрприз: Дэвид вытащил из кармана кусоксыра, — Дик попросту обожал сыр, — и сталмедленно кормить пони. Отламывая маленькие кусочки и держа их наладони, он старался продлить удовольствие и Дику и себе. Когдавлажная, бархатистая морда касалась его ладони, у Дэвида клубокподкатывался к горлу. Он тихонько отёр руку об отворот куртки, впоследний раз посмотрел на Дика и торопливо пошёл прочь.

Он шёл к шахте поглавному откаточному штреку, мимо того места, где в прошлом годуобвалившейся кровлей убило трёх человек: Хэрроуэра и двух братьевПрестон — Нейля и Аллена. Дэвид видел, как их отрыли,изуродованных, сплющенных, с продавленной, окровавленной грудью, снабитыми грязью ртами. Он никогда не мог забыть этого случая. И,проходя мимо этого места, всегда замедлял шаг, упрямо желая доказатьсебе, что ему не страшно.

По дороге к немуприсоединились Том Риди, брат его Джек, Нед Софтли, Огль, юный ЧаЛиминг, сын Боксёра, Дэн Тисдэйль и другие. Они пришли к нижнейплощадке шахты, где целая толпа шахтёров ожидала своей очередиподняться наверх, терпеливая, несмотря на тесноту. Клеть поднималатолько двенадцать человек зараз. Кроме «Парадиза», онаобслуживала ещё два верхних этажа, «Глоб» и«Файв-Квотерс». Дэвида оттеснили от весело дурачившихсяТома Риди и Неда Софтли и прижали к «Скорбящему».«Скорбящий» уставился на него своими тёмнымивнимательными глазами.

— Ты,говорят, поступаешь в колледж, в Тайнкасле?

Дэвид утвердительнокивнул головой. И опять предстоящее событие показалось ему слишкомнеобычным, чтобы быть действительностью. Должно быть, его немногоутомили за последние полгода напряжённая работа по ночам, занятия смистером Кэрмайклем, путешествие в Тайнкасл для сдачи экзаменов изатем радость, когда он узнал о результате их. Мучила его имолчаливая борьба из-за него между отцом и матерью: Роберт сстрастным упорством хотел, чтобы Дэвид получил стипендию и бросилработу в шахте, а Марта — так же твёрдо решила, что оностанется дома. Весть об успехе сына она приняла молча, без единогослова. Она даже не приготовила его вещи к отъезду; она не хотелапринимать в этом никакого участия, нет, не хотела.

— Смотри,остерегайся Тайнкасла, мальчик, — сказал «Скорбящий». —Ты едешь в пустыню, где люди бродят во тьме среди бела дня, и вполдень, как среди ночи, ощупью ищут дороги. Вот возьми, —он сунул руку в карман на груди и достал оттуда тонкую, сложеннуюпополам и носившую следы пальцев брошюрку, сильно испачканнуюугольной пылью. — Здесь ты найдёшь хорошие советы. За этойкнижкой я не раз коротал время в обеденные перерывы здесь в шахте.

Дэвид, покраснев, взялброшюрку. Она его не интересовала, но ему не хотелось обидеть«Скорбящего». Он смущённо перелистал её, —ничего другого ему не оставалось, — но в полутьме труднобыло прочитать что-нибудь. Вдруг огонь в его лампочке вспыхнул ярче,и одна фраза бросилась ему в глаза: «Никакой слуга не можетслужить двум господам, и вы не можете служить и богу и маммоне».

«Скорбящий»не отводил от него пытливого взгляда. А за его плечом Том Риди шепнуллукаво:

— Чем это оннаградил тебя?

Толпа вокругзашевелилась. Клеть с грохотом опустилась вниз. Сзади кто-то крикнул:

— Полезайтевсе, ребята! Все полезайте!

Толпа хлынула вперёд.Началась обычная при посадке давка. Дэвид протиснулся внутрь вслед заостальными. Клеть, со свистом рассекая воздух, поднималась всё выше ивыше, словно схваченная невидимой гигантской рукой. Навстречу лилсядневной свет. Вот она остановилась, с лязгом поднялась перекладина, илюди сплошной, словно спаянной массой высыпали наружу, где яркосветило солнце.

Дэвид вместе с другимиопустился по ступеням, прошёл через двор и занял место в рядушахтёров, ожидавших получки у конторы. Был солнечный июльский день.Его безмятежная прелесть смягчала резкие контуры копра, столбов,вращающихся шкивов клети и даже дымящей вытяжной трубы. Чудесно втакой день уходить навсегда из шахты!

Стоявшие в очередимедленно подвигались вперёд. Дэвид видел, как его отец вышел из клети(он последним поднялся наверх) и встал в конце очереди. Потом онзаметил, что в ворота въехал кабриолет из усадьбы. В появлениикабриолета хозяина не было ничего необычного: каждую субботу РичардБаррас приезжал в контору в час получки, когда рабочие, выстроившисьво дворе, ожидали своих конвертов с деньгами. Это превратилось всвоего рода ритуал.

Экипаж сделал ловкийповорот, так что его жёлтые спицы засверкали на солнце, и остановилсяу конторы. Баррас сошёл, прямой и чопорный, и скрылся в главномподъезде. Бартлей, соскочив ещё раньше, возился с лошадью. АртурБаррас, втиснутый в кабриолет между двумя мужчинами, теперь остался внём один.

Медленно подвигаясьвперёд, Дэвид издали рассматривал Артура, лениво размышляя о нём.Артур неизвестно почему, внушал ему непонятную симпатию: удивительностранное чувство, почти парадоксальное, потому что оно было похоже нажалость. А ему, Дэвиду, жалеть Артура было просто смешно, принимая вовнимание условия жизни обоих. Между тем этот сидевший в экипажетщедушный подросток с мягкими белокурыми волосами, которыми игралветер, казался ему таким одиноким. Он вызывал покровительственноечувство. И у него был такой серьёзный вид. Эта серьёзнаясосредоточенность его лица походила на печаль. Когда Дэвид вдруготкрыл, что жалеет Артура Барраса, он чуть громко не засмеялся.

Наступила его очередьподойти к окошку. Он подошёл, взял конверт с получкой, выброшеннойему из окошка кассиром Петтитом. Потом побрёл, не торопясь к воротам,чтобы подождать там отца. Когда он дошёл до столбов и прислонилсяспиной к одному из них, по улице мимо него проходила Энни Мэйсер.Увидев Дэвида, она улыбнулась ему и остановилась. Она ничего несказала. Энни редко заговаривала с кем-нибудь сама. Она простоостановилась и улыбнулась Дэвиду в знак дружбы. И ожидала, пока онзаговорит с ней.

— Одна,совсем одна, Энни? — сказал он ласково. Энни Мэйсер емунравилась, очень нравилась. Вполне понятно, что Сэм влюблён в неё.Она такая простая, свежая, уютная. В ней нет никакого чванства, она —такая, как есть. За Энни глупостей не водилось. Почему-то онанапоминала Дэвиду живую серебристую сельдь. Но Энни была далеко неминиатюрна и не имела ни малейшего сходства с селёдкой. Это быларослая, ширококостая девушка одних лет с Дэви, с пышными бёдрами икрасивой тугой грудью; на ней было синее шерстяное платье и грубыечулки ручной вязки. Энни сама вязала себе чулки. Она не прочитала засвою жизнь ни одной книги. Но чулок связала очень много.

— Я сегодняв последний раз здесь, Энни, — сказал Дэвид, заговорив сней только для того, чтобы она не ушла. — Расстаюсь с«Нептуном» навсегда… с водой, грязью, пони,вагонетками и всем прочим.

Она терпеливоулыбнулась.

— И ничутьне жалко, — добавил он. — Уверяю тебя, ничуть.

Энни понимающе кивнулаголовой. Наступило молчание. Она оглядела улицу. Кивнула Дэвиду сосвоей обычной приветливостью и пошла дальше.

Довольный, ом смотрелей вслед. И вдруг вспомнил, что Энни собственно не произнесла ниодного слова. Но, несмотря на это, каждая минутка, проведённая в еёобществе, доставляла ему удовольствие. Такова уж была Энни Мэйсер!

Дэвид снова оглянулся,ища глазами отца: но Роберт был ещё далеко от окошка. Как Петтиткопается сегодня! Дэвид снова прислонился к воротам, постукивая ногойо столб.

Вдруг он заметил, что иза ним тоже наблюдают: Баррас в сопровождении Армстронга вышел изконторы, и оба, хозяин и надсмотрщик, стояли теперь у экипажа исмотрели прямо на Дэвида. Он решительно встретил эти взгляды, нежелая смиряться перед ними; в конце концов разве он не уходит изшахты? Теперь ему наплевать. Баррас и Армстронг с минуту ещёпродолжали разговор, затем Армстронг почтительно улыбнулся хозяину ипоманил рукой Дэвида. Тот, поколебавшись было, всё-таки направился кним, но старался идти медленнее.

— МистерАрмстронг сказал мне, что вы получили стипендию в Бедлейскомколледже.

Дэвид видел, что Баррасв превосходном настроении, тем не менее маленькие холодные глазкихозяина смотрели пронизывающе.

— Очень радбыл услышать о вашем успехе, — продолжал Баррас. —А что вы думаете потом… окончив колледж?

— Будуготовиться к экзаменам на звание бакалавра словесности.

— Словесности?Гм… А почему вы не выбрали профессию горного инженера?

Что-то в тоне Баррасазаставило Дэвида ответить вызывающе:

— Меня этодело не интересует.

Вызов скользнул поБаррасу так же бесследно, как капля воды по холодному камню.

— Вот как?Не интересует?

— Нет, мнене нравится работать под землёй.

— Ненравится, — равнодушно повторил Баррас. — Таквы хотите готовиться в преподаватели?

Дэвид понял, чтоАрмстронг все рассказал ему.

— Нет, нет.Я на этом не остановлюсь.

Он тут же пожалел, чтоу него вырвалось это замечание. Порыв возмущённой гордости заставилего разоткровенничаться. Он почувствовал всю неуместность этойоткровенности здесь, когда он стоит в грязном рабочем платье, а Артуриз кабриолета смотрит на него и слушает.

Он показался себечем-то вроде тошнотворного героя автобиографического романа «Отхижины до Белого Дома». Но из упрямства не хотел отступать.Если Баррас спросит, он ответит ему прямо, что намерен делать вбудущем.

Но Баррас не проявилникакого любопытства и как будто не заметил враждебности. Спокойно,точно не слыша слов Дэвида, он поучительным тоном продолжал:

— Образование— прекрасная вещь. Я никогда никому не становлюсь на дороге.Дайте мне знать, когда вы окончите учение в Бедлее. Я членпопечительного совета и мог бы устроить вас в одну из школ нашегографства. У нас всегда имеются вакансии для младших учителей.

Глаза его под сильнымистёклами очков, казалось, отодвигались все дальше от Дэвида. С тем жеотсутствующим видом он сунул руку в карман брюк и вытащил целуюгорсть серебра. Со своей обычной неторопливостью выудил монету вполкроны, как бы взвесил её мысленно; затем положил обратно и взялвместо неё монету в два шиллинга.

— Вот вамфлорин, — сказал он с величественным спокойствием,одновременно и одаряя и отпуская этим жестом Дэвида.

Дэвид был настолькоошарашен, что принял от него монету. Он стоял, держа её в руке, покаБаррас садился в экипаж. Он смутно сознавал, что Артур дружелюбноулыбается ему. Наконец, кабриолет двинулся.

Дикое желание смеятьсяовладело Дэвидом. Вспомнился евангельский текст из брошюры, которуюдал ему «Скорбящий»: «Нельзя служить и богу имаммоне». Он повторял про себя: «Нельзя служить и богу имаммоне. Нельзя служить и богу…» Нет, до чего все этозабавно!

Резко повернувшись, онзашагал к воротам, где уже стоял Роберт, ожидая его. Дэвид понял, чтоотец был свидетелем всей этой сцены. Видно было, что он в бешенстве.Роберт даже побледнел от гнева, но не поднимал глаз, избегая смотретьна сына. Оба вышли за ворота и зашагали рядом по Каупен-стрит. Ниодного слова не было сказано между ними. Скоро их догнал Сви Мессер.Роберт сейчас же заговорил с ним обычным дружеским тоном. Сви былкрасивый, белокурый юноша, всегда весёлый и беспечный; он работалнагрузчиком, но не в «Парадизе», а выше этажом, в«Глобе». Настоящее его имя было Освей Мессюэр, он был сынцирюльника с Лам-стрит, натурализовавшегося австрийца, вот ужедвадцать лет жившего в Слискэйле. Оба, и отец и сын, были популярны,каждый в своей сфере; сын — в шахте, где он весело нагружалвагонетки, отец — в своём «Салоне», где ловконамыливал подбородки.

Роберт заговаривал соСви так, как будто ничего неприятного не произошло. Когда Свираспрощался с ними, перед тем, как свернуть на Фриолд-стрит, онсказал ему:

— Передайотцу, что приду в четыре, как всегда.

Но как только Сви ушёл,лицо Роберта приняло прежнее горькое выражение. Черты его словносжались, скулы резко обозначились под кожей. Молча шёл он рядом сДэвидом, пока они не прошли половину Каупен-стрит. Потом вдругостановился. Это было против Миддльрига, чёрного двора староймолочной фермы, самого грязного места в городе; двор был заваленгниющей соломой, всякими нечистотами, а посреди высилась большая кучанавоза. Остановившись, Роберт в упор посмотрел на Дэвида.

— Что он далтебе, сын? — спросил он тихо.

— Двашиллинга, папа. — И Дэвид показал флорин, который он, подвлиянием чувства стыда, до сих пор ещё крепко сжимал в кулаке.

Роберт взял монету,посмотрел на неё молча и с бешеной силой швырнул её прочь.

— Так её! —сказал он, выговаривая это слово, как будто оно причиняло ему боль. —Так её!

Флорин угодил прямо всередину навозной кучи.

XI
Наступил вечер, великийвечер праздника в Миллингтоновском клубе. Завод Миллингтона,расположенный в тупике одного из переулков Плэтт-стрит, был невелик —на нём работало всего человек двести, — но с видупроизводил довольно внушительное впечатление, в особенности всеренький мартовский день.

Из трубчугуноплавильных печей вырывались красные языки пламени и густыеклубы дыма. Поток добела раскалённого расплавленного металла, текущийиз вагранки1в литейные ковши, освещал бурое небо, и оно словно пылало меднымблеском. Едкий дым, поднимавшийся с пола литейной, где вливалась вформы жидкая масса чугуна, раздражал ноздри. В уши мучительно билитяжёлые удары молотов, звон зубила, которым обтёсывают железо послеотливки, жужжание приводных ремней и колёс, пронзительное гудениетокарных и фрезерных станков, визг пил, вгрызающихся в металл. И воткрытые двери виднелись сквозь туман неясные фигуры людей,обнажённых до пояса из-за невыносимой жары.

Завод готовил главнымобразом оборудование для угольных копей — железные вагонетки,лебёдки, балки для поддержки кровли, массивные кованые болты. Но сбытэтих изделий затруднялся сильной конкуренцией, и Миллингтоныдержались не столько благодаря своей предприимчивости, сколькоблагодаря связям с старыми солидными фирмами. Да Миллингтоны и самибыли старой, много лет существовавшей фирмой. Фирмой с традициями. Иодной из таких традиций был «Общественный клуб».

Клуб Миллингтоновскогозавода, открытый в семидесятых годах Великим Старцем, УэслиМиллингтоном, должен был демонстрировать благосклоннейшую заботу оРабочем и Семье Рабочего. Клуб имел четыре секции: литературную,экскурсионную, фотосекцию с тёмной комнатой и секцию атлетики. Носамым блестящим номером в программе клуба был «народный»танцевальный вечер, который с незапамятных времён неизменноустраивался в Зале Чудаков2.

И вечер пятницы 23марта обещал быть вечером подлинного веселья и радости. А между темДжо в этот день возвращался домой с завода угнетённый мрачнымидумами. Разумеется, Джо собирался идти на бал, он успел уже статьпервым любимцем в клубе, многообещающим членом кружка бокса инамечался кандидатом в жюри по состязанию новичков на бильярде. Всеэти восемь месяцев Джо преуспевал. Он сильно пополнел, развил мускулыи, по его собственному выражению, «завёл чёртову уймуприятелей». Джо был великий проныра, умел дружески хлопать поспине с громким «Здорово, старина», у него всегда былнаготове смех, славный, мужественный смех, и крепкое рукопожатие, ион так мило умел рассказывать неприличные анекдоты. На заводе всевлиятельные лица, начиная от Портерфильда, старшего мастера, и кончаясамим мистером Стэнли Миллингтоном, явно благоволили к Джо. Словом,он имел успех у всех, кроме Дженни.

Дженни! О ней и думалДжо, бредя через Высокий мост и уныло обозревая свои перспективы. Онасегодня идёт с ним на бал, — ну, конечно, идёт! Но имеетли это какое-нибудь значение, раз все между ними уже сказано и всёкончено. Никакого, ровно никакого! Чего же он добился от Дженни завосемь месяцев? Не слишком много, видит бог! Он водил её повсюду —Дженни любила развлечения, — тратился на неё, да, бросалсвои кровные денежки на ветер. А что получил взамен? Несколькопоцелуев, беглых поцелуев, неохотно ею допущенных, объятий, изкоторых она вырывалась и которые только разожгли его аппетит.

Он испустил долгийунылый вздох. Нет, Дженни ошибается, если думает, что его можноводить за нос. Он ей скажет правду в глаза, прекратит все, порвёт сней окончательно. Но нет, он уже не в первый раз говорит себе этивещи. Он говорил это себе уже десять раз — и всё же до сих порне решился на разрыв. Его влечёт к ней даже сильнее, чем в тот первыйдень. А ведь уже и тогда она возбудила в нём сильное желание…Джо громко выругался.

Дженни ставила его втупик: она была с ним то надменно-дерзка, то кокетливо-интимна.Любезнее всего она бывала, когда он наряжался в свой новый синийшерстяной костюм и мягкую шляпу, которую она заставила его купить.Когда же она случайно встречала его в грязном рабочем костюме, топроплывала мимо с холодной миной, чуть не замораживая его взглядом.То же самое бывало, когда Джо приглашал её пойти с ним куда-нибудь:если он брал хорошие места в «Ампире», она ворковала,улыбалась ему, позволяла держать её за руку; если же он затевалпрогулку в сумерки по городскому бульвару, она шла рядом недовольная,с капризно-вскинутой головой, коротко огрызалась на всё, что говорилДжо, и держалась от него на расстоянии целого ярда. Когда онпредлагал ей пойти в кофейню Мак-Гайгена, где он угостит её сосискамис картофельным пюре, она презрительно фыркала, говоря: «в такиеместа ходит только мой отец». Зато приглашение в первоклассныйресторан Леонарда на Хай-стрит она принимала, сияя, и ласковоприжималась к Джо. Она считала себя выше своей семьи, лучше всех. Онаделала замечания отцу, матери, сёстрам, особенно Салли. Она и Джопостоянно делала замечания, подтягивала его, презрительно показывая,как надо снимать шляпу при встрече, как держать тросточку, внушая,что по тротуару мужчине следует ходить ближе к краю, что когда берёшьчашку чая, мизинец следует сгибать. Дженни была ужасная модница ипомешана на правилах этикета, вычитанных ею в грошовых дамскихжурналах. Из тех же журналов она черпала сведения о модах, идеитуалетов, которые сама себе шила, советы, как сохранить белизну рук,как придать волосам мягкость и блеск с помощью «яичного белка,влитого в воду перед ополаскиванием».

Но вы не думайте, чтоДжо не одобрял этого стремления Дженни к аристократическойизысканности. Оно ему даже нравилось. Всякие мелочи, вроде её духов«Жокей-клуб», её кружевных лифчиков, просвечивающихсквозь блузку розовых ленточек, приятно волновали его, создавалиощущение, что Дженни другая, особенная, не такая, как теуличные девицы, которых он брал иногда за эти месяцы, когда Дженнизаставляла его испытывать муки Тантала, дразня его надеждой.

Самая мысль о том, чтоон перетерпел, разжигала в нём ещё более неутолимое желание.Поднимаясь по лестнице дома № 117А на Скоттсвуд-род, он говорил себе,что сегодня вечером доведёт дело до конца или выяснит, почему это емуне удаётся.

Войдя в крайнююкомнату, он взглянул на часы и увидел, что опоздал. Дженни уже ушланаверх одеваться. Миссис Сэнли лежала в гостиной с сильной мигренью.Филлис и Клэри убежали на улицу играть. Салли дожидалась Джо, чтобыподать ему ужин.

— Где твойпапа? — спросил вдруг Джо после того, как он с волчьейжадностью проглотил две копчёные рыбки и почти целую свежую булку,запив все это тремя большими чашками чаю.

— Уехал вБирмингэм. Секретарь не мог ехать, так папу послали вместо него. Онповёз всех голубей клуба и наших. Для завтрашних полётов.

Джо задумчиво ковырялвилкой в зубах. Так Альф бесплатно прокатится в Бирмингэм на полётыголубей, которые назначены на субботу! Везёт же некоторым! Салли,критически наблюдавшая за Джо, пустила в него стрелу своегоскороспелого остроумия.

— Смотрите,не проглотите вилку, — предупредила она серьёзным тоном. —А то она будет дребезжать, когда вы будете танцевать польку.

Джо надулся. Он отличнопонимал, что Салли его терпеть не может, и, как он ни старался, емуне удавалось расположить её к себе. Когда Салли смотрела на негосвоими тёмными глазами, он испытывал неприятное чувство человека,которого видят насквозь. Иногда резкий иронический смех, которымСалли перебивала его самоуверенный разговор, приводил его в полноезамешательство, лишал хладнокровия, заставлял мучительно краснеть.

Его кислая минадоставила Салли удовольствие: глаза у неё так и засверкали. Этаодиннадцатилетняя девочка обладала уже сильно развитым чувствомюмора. Она весело продолжала его поддразнивать:

— Вы, должнобыть, хорошо танцуете, — у вас такие длинные ноги. «Выумеете танцевать обратный вальс, мисс Сэнли?» — «Да,конечно, Джо… я хотела сказать „мистер Гоулен“,извините за бесцеремонность». — «Такпопробуем?» — «Да, пожалуйста, дорогой мистерГоулен. Какая чу-удная музыка, не правда ли?.. Ох! Грубиян, вынаступили мне на мозоль!»

Салли была в самом делеочень забавна, когда, скорчив уморительную гримасу, закатывая своибольшие чёрные глаза, артистически подражала жеманному, брюзгливомутону Дженни.

— «Разрешитеугостить вас мороженым, дорогая? Или, может быть, хотите требухи?Чудная требуха, прямо из коровы. Можете получить все эти завитыештучки». — Салли остановилась и кивнула головой напотолок. — Мисс Сэнли завивается наверху. Дженни важнаяледи, которая на ночь надевает на нос зажим от вешалки. Явилась частому назад прямо из своего магазина. (Она не «служит»,имейте в виду, служат только рабы). Заставила греть ей утюги, даламне оплеуху ни за что ни про что. Вот приятный характер, не правдали, Джозеф? Советую вам подумать, пока не поздно.

— Ах, дазамолчи ты, нахальная девчонка! — Он встал из-за стола,направился к двери.

Салли притвориласьсмущённой и жеманно затараторила:

— К чемутакие церемонии, дорогой мистер Гоулен? Зовите меня просто Магги. Икак не стыдно курить молодому человеку с такими м-и-илыми глазами? О,не покидайте меня так скоро!

Она предусмотрительнозагородила ему дорогу.

— Позвольте,я спою вам песенку до вашего ухода, мистер Гоулен! Одну — исовсем коротенькую! — Она манерно сложила руки,точь-в-точь как Дженни, когда та становилась у пианино, и запелавысоким фальцетом:

Погляди на анютины глазки,

Что пестреют в нашем саду.

Пение прекратилосьтолько тогда, когда за Джо захлопнулась дверь. Салли разразиласьвосторженным смехом, перекувыркнувшись, бросилась со всего размаха надиван, свернулась калачиком на самом краю и от восторга забарабанилапо пружинам.

У себя в комнате Джопобрился, вымылся, тщательно оделся в свой парадный синий костюм,завязал новый зелёный галстук, аккуратно зашнуровал блестящиекоричневые ботинки. И всё же был готов раньше Дженни. Он нетерпеливоожидал её в передней. Но когда Дженни сошла вниз, у него духзахватило от восторга, и он сразу перестал злиться: на ней былорозовое платье, белые атласные туфельки, а на голове белый вязаныйкапор — последний крик моды. Серые глаза холодно блестели напрозрачном личике, нежном как лепесток цветка. Она жеманно сосалаароматную пастилку.

— Честноеслово, Дженни, вы просто загляденье!

Она приняла его восторгкак нечто вполне естественное, накинула на свой наряд старое пальто,которое носила каждый день, взяла ключ от входной двери и сунула егов карман. Но тут ей бросились в глаза коричневые ботинки Джо. Углы еёгуб опустились. Она сказала с раздражением:

— Я ведь ещёнеделю тому назад говорила вам, Джо, чтобы вы купили себе парулакированных туфель.

— Пустяки,все наши ребята ходят на клубные вечера в таких, как у меня. Я у нихнарочно спрашивал.

— Неговорите глупостей! Как будто я не знаю! Из-за ваших коричневыхботинок я буду казаться смешной… Наняли вы кэб?

— Кэб! —Джо надулся. Что, она воображает, что он — Карнеджи? Он угрюмовозразил: — Мы поедем в трамвае.

Глаза у Дженни от гневастали совсем ледяными.

— Ах, вотчто! Вот как вы, значит, ко мне относитесь! Я недостаточно хороша,по-вашему, чтобы ездить в кэбе!

С лестницы раздалсяголос Ады:

— Дженни,Джо, не приходите слишком поздно. Я приняла порошок и ложусь спать.

— Небеспокойся, ма, — отвечала Дженни с убийственнымвысокомерием. — Мы, конечно, придём рано.

Они успели вскочить вотходивший трамвай, но, к несчастью, он был переполнен. Теснота втрамвае ещё больше рассердила Дженни, и она так посмотрела накондуктора, когда он попросил Джо дать монету помельче, что тотпришёл в замешательство. Всю дорогу она молчала. Наконец, ониприехали в Ерроу и вышли из битком набитого красного вагона. Вхолодном молчании, с видом оскорблённого достоинства, Дженни дошла сДжо до «Зала Чудаков». Войдя в зал, они увидели, что балуже начался.

Вечер проходил неплохо,в атмосфере дружного непринуждённого веселья, напоминая какое-нибудьежегодное собрание родственников в большой счастливой семьезажиточного круга. На одном конце зала стояли столы, на которых былсервирован ужин: пирожные, сэндвичи, печенье, овощные консервы, грудымелких, твёрдых апельсинов, по одному виду которых вы могли заключить— и не ошиблись бы — что они полны незрелых зёрнышек,бутылки колы с ярко-красными ярлыками и два огромных медных сосуда скранами для чая и кофе. На другом конце зала, на очень высокойэстраде, замаскированной снизу пальмами в кадках, расположилсяоркестр. Оркестр был настоящий, с большим барабаном, который пускалив ход щедро, не жалея сил, а у рояля Франк Мак-Гарви. Таких чудесныхвесёлых штучек, как Франк, не умел играть никто. А такт? Когда ФранкМак-Гарви играет, танцующим просто невозможно сбиться с такта, такзамечательно он отбивает его, словно молотом ударяет. Ля-до-ля-до, — самый пол в «Зале Чудаков», казалось, взлеталпри этом «ля» и опускался, вторя финальному «до».

Всё было запросто,никто не важничал, не было никаких записей и программ. На стенах,один против другого, были наклеены два больших листа писчей бумаги,на которых великолепным почерком сестры Франка Мак-Гарви былиперечислены все танцы в том порядке, в котором они исполнялись: 1)Вальс «Ночи веселья», 2) Валетта «С вами вгондоле», и так далее. У этих листов весело толпилась публика,пересмеиваясь, вытягивая шеи, чтобы лучше видеть; пары подходили рукаоб руку, стоял смешанный запах духов и пота, раздавались восклицания:«Послушай, Белла, милочка, ты умеешь танцевать военныйту-степ?» — таким способом заполучали партнёров длятанцев. Или какой-нибудь юный кавалер, внимательно просмотрев список,эффектно, скользил по пыльному полу, с разбегу попадая прямо вобъятия своей избранницы. «Это — лансье1,детка, неужто ты не узнала? Давай танцевать!»

Дженни оглядела зал.Увидела жалкое угощение, программы, просто наклеенные на запотевшиестены, дешёвые, крикливые туалеты, ярко-красные, голубые и зелёные,смешной сюртук старого Мак-Кенча, главного распорядителя. Заметила,что здесь многие не сочли нужным прийти в перчатках и бальных туфлях.Увидела кружок толстых пожилых жён пудлинговщиков, дружелюбнобеседовавших в углу, пока их отпрыски прыгали, скакали и кружилисьперед ними. Все это Дженни успела охватить одним долгим взглядом. Ипрезрительно вздёрнула свой хорошенький носик.

— Фи! —фыркнула она, обращаясь к Джо. — Просто смотреть противно!

— На что?! —изумлённо воззрился на неё Джо.

— Да навсе, — отрезала она. — Все тут так неизящно,вульгарно, не так, как бывает в приличном обществе.

— Неужели выне будете танцевать?

Она равнодушно тряхнулаголовой.

— Отчего же…Потанцуем, пожалуй, раз за билеты заплачено. Пол здесь подходящий.

И они принялисьтанцевать. Но Дженни при этом старалась держаться подальше от Джо, ирешительно отмежевалась от происходившего вокруг, — отвсего того хлопанья в ладоши, топанья и оглушительных криков веселья.

— А это ещёчто за фигура? — спросила она пренебрежительно, когда они,танцуя ту-степ, проносились мимо двери.

Джо посмотрел внаправлении её взгляда. «Фигура» оказалась мужчинойсамого безобидного вида, средних лет, плотного сложения, с круглойголовой и несколько кривыми ногами.

— Это —Джек Линч, — объяснил Джо. — Кузнец в нашемцеху. Вы ему, кажется, понравились.

— Этому! —сказала чопорно Дженни и заранее самодовольно усмехнулась своемуостроумию: — Я видела таких только в клетке.

Она снова сталанеразговорчива, вскинула брови, подняла голову с видомснисходительного превосходства. Она хотела показать, что она, по еёсобственному выражению, «выше всего этого».

Но Дженни немногопреждевременно осудила бал. К концу вечера постепенно началипоявляться новые лица — и уже не рабочие, не рядовые членыклуба, как те, что с самого начала наводнили зал, а почётные гости:несколько чертёжников из конторы, мистер Ирвинг, бухгалтер с женой,кассир Морган и даже старый мистер Клегг, директор завода. Дженнинемного оттаяла; она даже улыбнулась Джо:

— Здесьстало как будто приличнее.

Не успела она этосказать, как двери распахнулись, и появился Стэнли Миллингтон, саммистер Стэнли, «наш» мистер Стэнли. Великая минута! Онвошёл весёлый, свежий, вылощенный, в щегольском смокинге, а с нимпришла и его невеста.

Тут Дженни совсемвоспрянула духом и пристальным взглядом впилась в молодую элегантнуюпару, следя, как они улыбаются и пожимают руки нескольким старейшимчленам клуба.

— Это с нимЛаура Тодд, — прошептала она, задыхаясь. —Знаете, дочь инженера Грот-Маркетских копей. Я её очень часто вижу унас в магазине. Они обручились в августе, об этом писали в «Курьере».

Джо смотрел на еёоживившееся лицо. Жадный интерес Дженни к высшему обществу Тайнкасла,её упоение собственной осведомлённостью о всех подробностях их жизниочень удивили его. Но зато она теперь окончательно отбросила своюхолодную чопорность в обращении с ним.

— Отчего мыне танцуем, Джо? — пролепетала она и, встав, томнозакружилась в его объятиях, поближе к Миллингтону и мисс Тодд.

— Этоплатье, что на ней, — модель… прямо от Бонара, —конфиденциально шепнула она на ухо Джо, когда они проносились мимо. —У Бонара в Тайнкасле, конечно, последние новинки… А этокружево… — она многозначительно закатила глаза. —Знаете…

Веселье разгоралось,барабан гремел, Франк Мак-Гарви чаще, чем когда бы то ни было,импровизировал разные «штучки», пары кружились всебыстрее, неистовее. Все были так довольны тем, что молодой мистерСтэнли «нашёл время прийти». Да ещё привёз с собой миссЛауру! Стэнли Миллингтон был популярен в Ерроу. Отец его умернесколько лет тому назад, когда Стэнли было всего семнадцать лет, ион ещё учился в Сент-Бэдской школе. Таким образом Стэнли прямо сшкольной скамьи, румяным и стройным молодым атлетом с тольконачинающими пробиваться усиками явился на завод, чтобы знакомиться сделом под руководством старого Генри Клегга. Теперь, когда ему былоуже двадцать пять лет, он сам управлял заводом и, неутомимыйэнтузиаст, всегда стремился «поступать правильно». Всесоглашались, что Стэнли — человек «с устоями» («вотчто значит хорошая школа»).

Основанная за пятьдесятлет перед тем группой богатых северных купцов-диссидентов, школа св.Бэды за короткое время своего существования успела приобрести всетрадиции классических закрытых учебных заведений. Здесь также настарших учениках лежит обязанность поддерживать дисциплину, а младшиевсячески угождают старшим; также делаются вылазки в одну любимуюкондитерскую, также царит «esprit de corps», практикуетсяхоровое пение для поднятия духа, — словом, можно подумать,что доктор Фулер, директор Сент-Бэдской школы, обошёл все старыешколы в Англии и сеткой для бабочек ловко вылавливал в каждой школенаилучшие из её традиций. Спорту в школе придаётся громадноезначение. Знаки отличия даются щедро. В них сочетаются красивыецвета: пурпуровый, алый и золотой. Стэнли, питавший горячуюпривязанность к своей школе, остался верен её цветам: он всегда носилчто-нибудь — галстук, запонки, подтяжки или подвязки —этих знаменитых цветов: пурпурового, алого и золотого, как бы отдаваядань уважения истинно-спортсменскому духу, который был девизом школы.

Этот, так сказать,«спортсменский дух» мистера Стэнли и побудил его явитьсяна вечер в клубе. Он хотел «поступать, как полагаетсяприличному человеку». И вот он пришёл, был в высшей степенимил, пожимал мозолистые руки и в промежутках между вальсами с Лауройтанцевал несколько раз с тяжеловесными супругами своих старыхслужащих.

Вечер проходил, ирадостная улыбка, которой расцвело лицо Дженни при виде «нашегомистера Стэнли» и Лауры Тодд, стала чуточку натянутой; еёжурчащий смех, который раздавался всякий раз, когда она скользила втанце мимо этой пары или мимо одного из них, звучал уже чуточкуискусственно.

Дженни сгорала отжелания «быть замеченной» мисс Тодд, ей до смертихотелось, чтобы мистер Стэнли пригласил её танцевать. Но, увы, нитого, ни другого не случилось. Как обидно! А тут ещё Джек Линч неспускал с неё глаз, ходил за ней следом, ища случая пригласить еётанцевать.

Джек был пареньнеплохой, но вся беда в том, что он был пьян. Все знали, что Джеклюбит выпить рюмочку, а в этот вечер, он, шмыгая всё время из клуба всоседний трактир «Герцог Кумберлендский», проглотилизрядное количество таких рюмочек. На прежних балах Джек обыкновенностоял у дверей зала, блаженно кивая головой в такт музыке, а к концувечера уходил домой, нетвёрдо ступая своими кривыми ногами. Но в этотвечер злой демон Джека парил близко.

Когда заигралипоследний вальс перед ужином, Джек поправил галстук и важно подошёл кДженни.

— Пойдём,милочка, — сказал он со своим протяжным тайн-сайдскимакцентом. — Мы оба — ты и я — покажем им…

Дженни презрительновскинула голову и с злым выражением устремила глаза куда-то впротивоположный конец зала. Сидевший рядом с ней Джо сказал:

— Уходи-каты прочь, Джек. Мисс Сэнли танцует со мной.

Джек, пошатываясь,возразил:

— А я хочу,чтобы она танцевала со мной.

И с неуклюжейгалантностью протянул руку Дженни. В жесте Джека не было ни капливраждебности, но в эту минуту он покачнулся, и его громадная лапаневольно опустилась на плечо Дженни.

Дженни драматическивзвизгнула. И Джо, вскочив, с внезапной яростью нанёс Джеку ловкийудар прямо в подбородок. Джек во всю длину растянулся на полу. Шум взале сразу утих.

— Что всёэто значит? — мистер Стэнли пробирался сквозь толпу к томуместу, где стоял Джо, геройски выпятив грудь и одной рукой обнимаябледную, испуганную Дженни. — Что тут у вас случилось? Вчём дело?

У храброго Джо сразудуша ушла в пятки. Он с добродетельным жидом пояснил:

— Он пьян,мистер Миллингтон, мертвецки пьян. Должен же человек соблюдать меру иуметь вести себя! — (В прошлую субботу Джо вместе с Линчемучаствовал в великолепной выпивке, и обоих вывели из трактира«Ампир», но сейчас он уже не помнил об этом, достоинствоне позволяло ему вспомнить.) — Он напился и приставал к моейзнакомой, мистер Стэнли. Я только хотел её защитить.

Стэнли посмотрел настоявшую перед ним пару: хорошо сложённый юноша… оскорблённаякрасавица. Затем, нахмурившись, перевёл взгляд на лежавшего на полупьяного.

— Пьян! —воскликнул он. — Нет, это уже слишком, право, слишком. Яздесь таких не потерплю! Мои рабочие — приличные люди, и яхочу, чтобы они могли прилично развлекаться. Уберите его отсюда,пожалуйста! Вас, мистер Клегг, попрошу за этим присмотреть. И скажитеему, чтобы он завтра пришёл в контору за расчётом.

Джек Линч занепристойное поведение был выведен вон. На следующий день его уволилис завода. Стэнли, отдав распоряжение, снова обернулся к Джо и Дженни.Улыбнулся в ответ на широкую улыбку Джо и трогательную прелестьДженни.

— Всё впорядке, — сказал он успокоительно. — Вы ДжоГоулен, не так ли? Я вас отлично знаю. Я знаю всю нашу молодёжь,поставил себе это за правило. Познакомьте же меня с вашей подругой,Джо. Здравствуйте, мисс Сэнли. Мы с вами должны потанцевать, миссСэнли, чтобы загладить эту маленькую неприятность. А вас, Джо,разрешите представить моей невесте. Может быть, вы потанцуетес ней, а?

И Дженни в экстазеупорхнула в объятиях мистера Стэнли, держась самым великолепнымобразом, выпрямив по последней моде локоть, сознавая, что все глаза взале устремлены на неё. А Джо неуклюже и торжественно выступал с миссТодд, которая, видимо, забавляясь, поглядывала на него с некоторыминтересом.

— А ловко выего ударили, — сказала она с характерным для неё слегканасмешливым подёргиванием губ.

Джо согласился, чтоудар был первоклассный. Он чувствовал себя героем и вместе с темужасно конфузился.

— Мненравится, — небрежно пояснила мисс Тодд, —когда человек умеет за себя постоять. — Она сноваусмехнулась. — Да не смотрите же так, словно вы вдругвступили в орден праведных тамплиеров!

Стэнли, мисс Тодд,Дженни и Джо ужинали вместе. Дженни была на седьмом небе. Онаулыбнулась, показывая красивые зубки, обворожительно опускала тёмныересницы; желе она ела вилкой и от каждого блюда неизменно оставляланемножко на тарелке. Она была несколько шокирована, когда Лаура Тодд,взяв апельсин, преспокойно надкусила кожицу своими белыми зубами. Ещёбольше потрясло её то, что Лаура без церемонии попросила у Стэнли егоносовой платок. Но все, всё было упоительно, упоительна каждаяминута. И в довершение всего, когда вечер кончился, Джо, искупая своюдавешнюю вину перед ней, с царственной щедростью нанял кэб. Впоследний раз обменялись любезностями, прокричали «досвидания», усердно помахали платками. Шурша юбками, трепеща отвозбуждения, Дженни вошла в позеленевший от плесени экипаж, пахнувшиймышами, похоронами, свадьбами, сыростью извозчичьего двора. Вязаныешарики её капора исступлённо качались. Она откинулась на подушки.

— О Джо! —захлёбывалась она. — Как чудно было! Я не знала, что вытак хорошо знакомы с мистером Миллингтоном. Почему вы не говорили мнеоб этом раньше? Я понятия не имела… Он премилый. И она тоже,разумеется. Красивой её назвать нельзя, вид у неё, я бы сказала,болезненный. Зато как изящна! Платье, что было на ней сегодня, стоитне один десяток фунтов, можете мне поверить, — последнееслово моды, уж я-то знаю! А между прочим, заметили вы, как онанадкусила апельсин? А носовой платок?! Я чуть в обморок не упала!..Никогда я бы себе не позволила сделать такую вещь. Это так неженственно! Вы меня слушаете, Джо?

Он нежно уверил её, чтослушает. С той минуты, как он очутился с ней наедине в темнотекареты, желание, которое в нём вызывала эта девушка, сжигало его каклихорадка. Все его тело горело и напрягалось в стремлении к ней.Целый вечер он держал её в объятиях, ощущал под тонким платьем еётело, прижимавшееся к нему во время танцев. В течение долгих месяцевона держала его на почтительном расстоянии, а теперь она в его руках,одна, здесь с ним. В волнении ёрзая на месте, он осторожно подвинулсяближе к Дженни, которая откинулась в угол кэба, и обвил рукой еёталию. Она продолжала болтать без умолку, возбуждённая, весёлая,выбитая из колеи.

— Когда-нибудьи у меня будет такое платье, как у неё… у мисс Тодд то есть.Атлас и настоящие кружева. Да, она знает толк в таких вещах, могупоручиться, и пожить умеет, это сразу видно.

Джо тихонько, совсемтихонько притянул её к себе и шепнул как можно ласковее:

— Не хочуговорить о ней, Дженни. Я на неё никакого внимания не обратил. Ясмотрел только на вас. И теперь только о вас и думаю!

Она хихикнула, оченьдовольная.

— Выгораздо, гораздо красивее. И платье у вас в сто раз лучше, и вселучше, чем у неё.

— А междутем материя стоила по два шиллинга четыре пенса, Джо. А выкройку ядостала у Уэльдона.

— Ей-богу,Дженни, вы просто чудо. — Он продолжал хитро льстить ей. Ичем больше льстил, тем смелее ласкал. Он чувствовал, что онавозбуждена, вся натянута как струна. Она позволяла ему то, чегоникогда не позволяла раньше. Окрылённый успехом, сгорая от желания,Джо осторожно приникал все ближе.

Дженни вдруг резковскрикнула:

— Не смейте!Не смейте, Джо! Ведите себя прилично!

— Да полно,чего ты испугалась, милая? — успокаивал он её.

— Нет, Джо,нет! Это гадко. Это нехорошо.

— Ничего вэтом нет дурного, Дженни, — вкрадчиво нашёптывал он ей. —Разве мы не любим друг друга?

Тактика его былапревосходна. Не знаю, каковы были его успехи в состязаниях набильярде, но в тонком искусстве соблазнителя Джо был далеко неновичок.

Чувствуя, что он плотноприжимается к ней, Дженни возбуждённо пробормотала:

— Не надо,Джо, — не здесь, Джо.

— Ах,Дженни…

Но она сопротивлялась.

— Смотри,Джо, мы уже близко. Смотри, Пламмер-стрит. Мы уже почти дома. Пустименя, Джо. Пусти же!

Он недовольно поднял сеё шеи разгорячённое лицо, увидел, что она говорит правду.Разочарование было так сильно, что он чуть не выругался вслух. Ноудержался и, выйдя из кэба, помог выйти Дженни. Потом бросил шиллинг«пугалу на козлах» и стал подниматься по лестнице вследза девушкой. Линии её фигуры сзади, простой жест, которым она досталаключ и вставила его в замочную скважину, сводили его с ума. Тут онвспомнил, что Альф, её отец, сегодня не ночует дома.

В кухне, освещённойтолько пламенем очага, Дженни остановилась перед Джо и взглянула емув лицо: несмотря на оскорблённое целомудрие, ей, видимо, не хотелосьидти спать. Она была взбудоражена необычностью всего пережитогосегодня, и успех в клубе ещё кружил ей голову. Она стояла в немногозастенчивой позе.

— Можетбыть, зажечь газ и сварить вам какао, Джо?

Джо с трудом скрылраздражение и откровенное желание схватить её.

— Вы никогданичем не порадуете человека, Дженни. Подите сюда, посидите минутку сомной на диване. Мы за весь вечер и слова не сказали друг с другом.

Насторожённая,полуиспуганная, она стояла в нерешимости. Проститься и идти спать —так скучно. А Джо сегодня, право, так красив… И вёл себямолодцом — нанял кэб…

Дженни сказала,посмеиваясь:

— Что ж…от разговора вреда никакого не будет.

Она подошла к дивану.

Когда она села, онкрепко обнял её; сейчас это оказалось легче, чем давеча: Дженнивырывалась как-то нехотя. Он угадывал её возбуждение, видел, что онаещё вся трепещет от необычайных впечатлений этого вечера.

— Не надо,Джо… не надо… Мы должны вести себя прилично, —твердила она, сама не понимая, что говорит.

— Нет,Дженни, надо. Ты знаешь, что я с ума по тебе схожу. Знаешь, что мы с тобой любим друг друга.

Зачарованная,испуганная, сопротивляясь и вместе отдаваясь, обессиленная страхом,болью и каким-то новым незнакомым ощущением, она шепнула однимдыханием:

— Но, Джо…ты делаешь мне больно, Джо!..

Он понял, что теперьона принадлежит ему, понял с дикой радостью, что перед ним, наконец,настоящая Дженни.

Огонь в очаге догорал.Решётка опустела. Когда всё уже было кончено, Дженни, похныкав,сколько полагается, внезапно зашептала:

— Обнимименя крепко, Джо… крепче, дорогой! Нет, можно ли этомуповерить?

И он лежит в чертовскинеудобной позе, и волосы Дженни лезут ему в рот. Когда она прильнулак нему, подставив его поцелую бледное, мокрое от слёз, милое личико,теперь лишённое всякого глупого притворства, она была так жеестественна и прекрасна, как одна из жемчужно-серых голубок её отца.Но Джо в эту минуту почти готов был… да, готов был ударить её.Имелось, впрочем, смягчающее вину обстоятельство: как сказал Джо, этобыла его первая настоящая любовь.

XII
В «Холме»субботний вечер имел свою раз навсегда установленную программу. Послехолодного ужина Хильда играла отцу на органе. И в вечер последнейсубботы ноября 1909 года, в восемь часов, Хильда играла первые такты«Музыки на воде» Генделя, а Баррас сидел в своём кресле,опираясь головой на руку, и слушал. Хильда не любила играть вприсутствии отца. Но играла. Её игра входила в обязательнуюпрограмму.

Ричард Баррас крепкодержался установленного им порядка. Это не значит, что он был рабомпривычек. Он перерос власть привычек. И традиция также была для негоне повелительницей, а скорее эхом, постоянно вторящим его принципам.Чтобы понять Ричарда Барраса, необходимо принять во внимание егопринципы. Потому что он был действительно принципиальным человеком,не лицемером. Он был искренен.

Он был также человекомнравственным. Он презирал те слабости, которым так часто и такимроковым образом предаются люди. Он, например, не способен был иподумать об измене жене с какой-нибудь другой женщиной. Несмотря насвои немощи, Гарриэт была для него настоящей женой. Он презирал идругие, более грубые вожделения: обильную еду и вино, обжорство,пьянство, чрезмерный сон, роскошь, чувственность; всякие эксцессы,все виды физической распущенности внушали ему омерзение. Он елпростую пищу и обычно пил только воду. Он не курил. Его костюмы быливсегда хорошо сшиты и из добротной материи, но их у него было мало, ион не отличался суетной страстью к щегольству.

У него, разумеется,была своя гордость, естественная гордость просвещённого либерала. Онпомнил, что он человек с положением, с состоянием; что он владелец«Нептуна», владелец копей, которые разрабатываются ихродом уж сто лет. Он искренно гордился своими предками, начиная отПитера Барраса, который в 1805 году впервые углубил шахту № 1 на«Снуке» (в нынешнем «Старом Нептуне») иоставил своему сыну Вильяму отлично налаженное небольшое предприятие.Вильям в свою очередь провёл шахты № 2 и № 3. Отец Ричарда, ПитерВильям, предпринял бурение шахты № 4, — это былодальновидное и разумное начинание, из которого его сын теперьизвлекал огромную пользу. Ричард испытывал глубокое удовлетворение,думая о том, что эти предусмотрительные, трезво мыслящие люди создалисвоему роду имя и состояние. Гордился и тем, что унаследовал и развилв себе качества предков, гордился своей собственной дальновидностью издравомыслием, своим умением выгодно заключать сделки.

В общественной жизни онне проявлял откровенного честолюбия. Когда при нём заходил разговор окаком-нибудь видном лице в их графстве, Баррас обыкновенно спрашивалспокойно: «а какой у него капитал?», с кроткой насмешкойконстатируя, что сосед располагает самыми ничтожными средствами.Таким образом, Баррас, принимая с удовольствием дань уважения состороны своего банкира и своего адвоката, не был снобом, —он презирал такую мелочность. На Гарриэт Уондлес, принадлежавшей кодной из знатных фамилий графства, он женился не ради её высокогопроисхождения, а просто потому, что хотел сделать её своей женой.

Это наводит на мысль очувственной страсти. Но Баррас не производил впечатления человекачувственного. Он был подавляюще-сильной личностью; но то была силауравновешенная, холодная как лёд. Ему не были свойственныстремительность, неистовые страсти, порывы пламенного чувства. То,что ему было чуждо, он отвергал; тем, что не было чуждо, онзавладевал. Показания Гарриэт, которой он обладал в тиши её спальни,конечно, дали бы ключ к разгадке этого человека. Но Гарриэт наутропосле этих регулярных ночных идиллий просто с аппетитом съедалаобильный завтрак, наслаждаясь им с спокойным удовлетворением хорошовыдоенной коровы. Это было своеобразным биологическим свидетельством,откровенным в той мере, в какой позволяла скромность Гарриэт, имевшимодновременно и положительный и отрицательный смысл. Если быисследовать содержимое желудка Гарриэт, то там несомненно нашли быжвачку.

Сам Ричард редкообнаруживал себя. Он был человеком замкнутым. Эта замкнутостьнесомненно была достоинством. Не обычная, банальная скрытность, анечто более тонкое, — замкнутость человека, суровонегодующего на попытки копаться в его душе и одним взглядомзамораживающего всякую фамильярность. Он, казалось, говорил ледянымтоном: «я — это я, и останусь самим собой, и никому,кроме меня, до этого дела нет». И ещё: «я сам собойуправляю и никому другому управлять собой не позволю».

Не надо думать, однако,что все внутреннее существо Ричарда было целиком отлито в этушаблонную арктическую форму. У него имелись свои личные особенности.Например, любовь к органу, к Генделю, в особенности к его «Мессии».Приверженность к искусству, здоровому и общепризнанному искусству, очём свидетельствовали дорогие картины на стенах в его доме. Верностьсемейному очагу, крепко вкоренившаяся привычка к точности иаккуратности. И, наконец, страсть к приобретению.

В ней-то, в этойстрасти, и крылась разгадка души Барраса, самая сущность его «я».Он был крепко привязан ко всему, что составляло его собственность, ксвоим копям, дому, картинам, имуществу, ко всему, что принадлежалоему. Отсюда ненависть ко всякого рода мотовству, бледным отражениемкоторой была выработавшаяся у тётушки Кэрри бережливость, её«неспособность что-нибудь выбросить». Тётушка частообнаруживала эту черту к полному удовольствию Барраса. Он и самникогда ничего не выбрасывал. Газеты и бумаги всякого рода, старыеквитанции и договоры, — все он аккуратно складывал впачки, надписывал их и запирал в свой письменный стол. Этонадписывание и складывание в ящик превратилось чуть не в священныйритуал. Он придавал ему какой-то высший смысл. Между этим занятием иего любовью к Генделю существовала некая гармония. Здесь был тот жевнушительный размах и глубина и что-то вроде религии, недоступнойчужому пониманию. А между тем источником её была просто скупость. Ибобольше всего душу Барраса снедала тайная страсть к деньгам. Онискусно скрывал её от всех и даже от себя самого. Но он обожалденьги. Он держался за них крепко, тешился ими, этим сверкающимолицетворением своего богатства, своей реальной ценности в мире.

Хильда пересталаиграть. Наконец-то покончено с Генделем, с этой «Музыкой наводе»! Обычно она, окончив, укладывала ноты обратно на табурету рояля и сразу уходила к себе наверх. Но сегодня Хильда,по-видимому, хотела угодить отцу. Не отводя глаз от клавиатуры, онаспросила:

— Можетбыть, сыграть тебе «Largo», папа?

То была его любимаявещь, пьеса, которая производила на него большее впечатление, чем всеостальные, Хильду же доводила чуть не до истерики.

Сегодня она сыграла еёмедленно, звучно. Наступила тишина. Не отнимая руки от лба, отецсказал:

— Спасибо,Хильда.

Она поднялась и стоялапо другую сторону стола. Лицо её было угрюмо, как всегда, новнутренне она трепетала. Она промолвила:

— Папа!

— Что,Хильда?

Хильда тяжело перевеладух. Много недель собиралась она с силами для этого разговора.

— Мне почтидвадцать лет, папа. Вот уже скоро три года, как я окончила школу ивернулась домой. И всё это время я здесь ничего не делаю. Мне надоелобездельничать. Мне хочется для разнообразия чем-нибудь заняться. Яхочу, чтобы ты позволил мне уехать отсюда и работать.

Он опустил руку,которой заслонял глаза, и смерил дочь любопытным взглядом. Затемповторил:

— Работать?!

— Да,работать! — сказала она стремительно. — Позвольмне учиться чему-нибудь или найти какую-нибудь службу!

— Службу! —Всё тот же тон холодного удивления. — Какую службу?

— Да любую.Ну, хотя бы быть твоим секретарём. Или сестрой милосердия. Илиотпусти меня на медицинский факультет. Этого мне больше всегохочется.

Он снова с мягкойиронией посмотрел на неё.

— А как жебудет, когда ты выйдешь замуж?

— Никогда язамуж не выйду! — вскипела Хильда. — Мне идумать об этом тошно. Я слишком безобразна, чтобы когда-нибудь выйтизамуж.

Холодное выражениескользнуло по лицу Барраса, но тон его не изменился. Он сказал:

— Тыначиталась газет, Хильда!

Его догадливостьвызвала краску на бледном лице Хильды. Это была правда. Она прочлаутреннюю газету. Накануне на Даунинг-стрит суфражистки устроили дебошво время заседания парламента, и произошли скандалы при попыткахнекоторых из них ворваться в Палату общин. Это послужило Хильдетолчком к окончательному решению.

— «Быласделана попытка ворваться… — процитировал Баррас, словноприпоминая, — ворваться в здание Палаты общин».

Он сказал это так, какговорят о последней степени безумия.

Хильда бешено закусилагубы. Повторила:

— Папа,позволь мне уехать и изучать медицину. Я хочу быть врачом.

— Нет,Хильда.

— Отпусти! —В её голосе звучала почти откровенная мольба.

Он ничего не ответил.

Наступило молчание.Лицо Хильды побелело как мел. Баррас с рассеянным интересом созерцалпотолок. Это продолжалось с минуту, затем Хильда без всякогомелодраматизма повернулась и вышла из комнаты.

Баррас, казалось, незаметил ухода дочери. Хильда нарушила неприкосновенную традицию. И онзакрыл свою душу для Хильды.

Просидев неподвижно сполчаса, он встал, заботливо выключил газ и пошёл в свой кабинет. Всубботние вечера после игры Хильды он всегда уходил к себе в кабинет.Это была большая, комфортабельно обставленная комната, с толстымковром на полу, массивным письменным столом, тёмно-краснымипортьерами, закрывавшими окна, и несколькими фотографиями рудника настенах. Баррас сел за свой стол, достал связку ключей, долго, скропотливым усердием выбирал нужный ему ключ и, наконец, отперсредний верхний ящик стола. Оттуда вынул три обыкновенные счётныекниги в красных переплётах и привычным жестом начал их перелистывать.Первая представляла собой перечень его вкладов, который он самнаписал своим аккуратным почерком. Он рассеянно просматривал книгу, идовольная, несколько двусмысленная усмешка скользила по его губам. Онвзял перо и, не обмакивая его в чернильницу, осторожно водил им порядам цифр. Но вдруг остановился и глубоко задумался, мысленно решаяпродать привилегированные акции Объединённых копей. В последнее времяони стояли очень высоко, но он имел неблагоприятные конфиденциальныесведения относительно доходности предприятия: да, акции надо будетпродать. Он опять слабо усмехнулся, отмечая мысленно свойбезошибочный инстинкт дельца, свою коммерческую жилку. Он никогда неделает промахов. Да и с какой стати? Каждая из ценных бумаг,записанных в этой книге, была твердопроцентной, надёжной, имеласолидное обеспечение. Он снова сделал беглый подсчёт. Результатпривёл его в хорошее настроение.

Потом он занялся второйкнигой. Она содержала перечень его домов в Слискэйле и окрестностях.На Террасах большинство домов были собственностью Барраса (он не могпомириться с тем, что мясник Ремедж владел половиной Балаклавскойулицы), а в Тайнкасле ему принадлежали целые кварталы домов, вкоторых комнаты сдавались понедельно. Эти дома у реки, где квартирнуюплату еженедельно собирал специальный сборщик, давали колоссальныйдоход. Ричарду Баррасу не приходилось жалеть о скупке этих домов.Идея принадлежала ему, но всем делом ведал Бэннерман, его поверенный,на скромность и благоразумие которого можно было положиться. Баррасзаписал для памяти, что надо поговорить с Бэннерманом относительнорасходов.

И, наконец, с чувствомоблегчения, любовно придвинул к себе третью книгу. Это был переченьего картин с указанием сумм, уплаченных за них. Он благодушнопросматривал цифры. Ему было приятно, что на картины истраченодвадцать тысяч фунтов, целое состояние. Что же, это тоже быловыгодным помещением капитала, — картины все тут, на стенахего дома, они будут цениться все выше, станут редкостью, как полотнаТициана и Рембрандта… Впрочем, он больше покупать не будет.Нет, отдал дань искусству — и хватит.

Он взглянул на часы,прищёлкнул языком, увидев, что так поздно. Бережно спрятал книги,запер на ключ ящик и пошёл к себе в спальню. Там он опять вынул часыи завёл их. Налил себе воды из графина, стоявшего на столике упостели, и начал раздеваться. В спокойных движениях его большого,сильного тела была какая-то сосредоточенность, неизменность. Движенияэти были равномерны, систематичны. Они не допускали возможностидругих движений. В каждом движении сказывался обдуманный эгоизм.Сильные белые руки имели как бы свой собственный немой язык. Они какбы приговаривали: «Вот так… так… лучше всегосделать это таким образом… для меня так лучше всего…может быть, это делается и другим способом… но мне удобнее всего так… Мне…» В полумраке спальнисимволический язык этих рук таил в себе какую-то странную угрозу.

Наконец, Баррас окончилприготовления ко сну. Накинул тёмно-красный халат. С минуту стоял,поглаживая пальцами подбородок. Потом неторопливо зашагал покоридору.

Хильда, сидевшая втемноте у себя в комнате, услышала тяжёлые шаги отца: он вошёл врасположенную рядом спальню её матери. Девушка вся сжалась и словнозастыла. На лице её выразилась мука. В отчаянии пыталась она заткнутьуши, чтобы не слышать. Но не могла. Ей никогда это не удавалось. Шагислышались уже в комнате. Разговор вполголоса. Потом глухой, медленныйскрип. Хильда содрогнулась всем телом. В муке отвращения она ждала. Иуслышала знакомые звуки.

XIII
Джо сидел, развалясь, вкомнате своих хозяев на Скоттсвуд-род, не обращая ни малейшеговнимания на Альфа Сэнли, который у стола читал вслух брошюру капитанаСанглера о скачках в Госфортском парке. Сегодня Джо и Альф собиралисьна скачки, но Джо, если судить по хмурому выражению его лица ипрезрительному невниманию к сообщениям капитана Санглера,по-видимому, не слишком восхищала эта перспектива. Объевшись заобедом, он полулежал в кресле, вытянув ноги на подоконник, ипредавался мрачным размышлениям.

— «Насостязаниях я смело ставлю на „Несфильд“ лорда Келлпротив „Эльдон Плэйт“, считая первой фавориткой этухорошо тренированную кобылу…» — монотонно гуделголос Альфа в то время, как глаза Джо угрюмо блуждали по комнате.Боже, какое тошнотворное место! Что за дыра! И только подумать,подумать только, что он, Джо, больше трёх лет мирился с этим! Да,почти четыре года. Неужели ему ещё долго торчать тут? Трудноповерить, что так незаметно промчалось время, а он всё ещё здесь, каквыброшенный на берег кит. Чёрт побери, да где же его честолюбивыемечты? Что же, он всю жизнь так и будет тут пропадать?

Впрочем, по трезвомразмышлении положение его показалось ему не таким уж скверным. Назаводе он эти четыре года зарабатывал довольно прилично. Да,прилично… но это ещё не значит хорошо, этого далеконедостаточно для Джо Гоулена. Он теперь работал пудлинговщиком иполучал регулярно три фунта в неделю.. А в двадцать два года это ужекое-что! Затем его все знают и любят (сквозь угрюмость Джо пробиласьслабая усмешка самодовольства), — удивительно, до чеголюбят! Он на заводе «свой парень». И сам мистерМиллингтон, видно, интересуется им: всегда останавливается изаговаривает с ним, когда обходит мастерские. Но из всего этого досих пор никакого толку не вышло. «Да, ничего, чёрт возьми!»— думал Джо, хмурясь.

Чего он достиг? У неготеперь не один, а три костюма, три пары коричневых ботинок и кучамодных галстуков, всегда есть и деньжонки в кармане. Он окрепфизически, даже выступал на состязаниях по боксу в Сент-Джемс-холле.Он приобрёл сноровку в некоторых делах и знал в городе все ходы ивыходы. Ну, а ещё что? «Ничего, ровно ничего», —твердил про себя Джо, снова мрачнея. Он остался таким же рабочим,живёт в комнате у чужих людей, не так богат, чтобы можно было пуститьлюдям пыль в глаза, и все ещё… все ещё не развязался с Дженни.

Джо беспокойно заёрзална месте. Дженни олицетворяла собой вершину всех его несчастий,грядущий кризис, острый шип, причину его нынешней угрюмости. Дженнивлюбилась в него, вешалась ему на шею. Могло ли быть что-нибудь хужеэтой проклятой истории! Сначала это, конечно, щекотало его самолюбие.Недурно было, что Дженни бегает за ним, виснет на его руке, когда он,выпятив грудь, лихо сдвинув шляпу на затылок и щеголяя коричневымиботинками, гулял с ней по улицам. Но сейчас это уже не веселило еготак, как прежде, прыти в нём сильно поубавилось. Дженни ему надоела.Впрочем, — остановил он себя, — это, пожалуй,слишком сильно сказано. Она так податлива в его объятиях, таксоблазнительна, и тайная любовь между ними, бешеное утоление желанийурывками, то в этой самой комнате, то в его комнате, то вне дома, втемноте, в чужих подъездах, за Эльсвикскими конюшнями, в самыхстранных и неожиданных местах, — все это ещё не потерялосвоей прелести. Но теперь это было слишком легко. Уже не приходилосьпреодолевать сопротивление Дженни. В ней даже замечался некоторыйпыл, а иногда и обида на пренебрежение, если Джо слишком долгооставлял её одну. Проклятие! Он теперь всё равно что женат на Дженни.

А жениться он не хотелни на этой, ни на какой-либо другой Дженни. Связать себя на всю жизнь— нет, благодарю покорно! Он слишком умная птица, чтобыпопасться в эти силки. Он хочет идти вперёд, выбиться в люди,накопить денег. Он хочет снимать сливки, а не пить снятое молоко.

Джо насупил брови.Слишком много места Дженни занимает в его жизни, слишком изменяет этужизнь. Она его просто угнетает. Вот, например, ещё сегодня, услыхав,что он едет с её отцом в Госфорт, а её оставляет дома, она вдругзалилась жгучими слезами и успокоилась только тогда, когда он обещалвзять её с собой. И сейчас она наряжается наверху.

Ах, будь оно всёпроклято! Джо вдруг с бешеной злобой пнул ногой стоявшую перед нимтабуретку. Альф перестал читать и посмотрел на него с кроткимизумлением.

— Да вы неслушаете, Джо, — сказал он протестующе. — Длячего же мне трудить свою глотку, раз вы не слушаете?

Джо ответилнедружелюбно:

— Этотпарень ни черта не понимает. Наверно он свои сведения получает прямоот лошадей. А лошади врут. Я разузнаю всё, что надо, на месте, у ДикаДжоби. Мы с ним приятели, и это такой человек, на которого можноположиться.

Альф отрывистозахохотал.

— Да чтотакое с вами, Джо? Вот уже десять минут, как я перестал читать олошадях. Я читал сейчас о новом аэроплане, который построил этотмалый Блерио, знаете, тот, что в прошлом году перелетел через Канал.

Джо буркнул:

— У меня усамого когда-нибудь будет целая флотилия этих чёртовых аэропланов.Вот увидите!

Альф покосился на негоиз-за газеты.

— Посмотрю! —согласился он с жестоким сарказмом.

Дверь открылась, ивошла Дженни. Джо сердито взглянул на неё:

— Наконец-тоты готова!

— Готова, —весело подтвердила она. С лица её исчез всякий след недавних слёз, и,как это часто с нею бывало после взрыва слезливого раздражения, онаказалась безмятежно счастливой и весёлой как жаворонок.

— Тебенравится моя новая шляпа? — спросила она с плутовскимвыражением наклоняя голову к Джо. — Прехорошенькая, —не правда ли, мистер?

При всём своём скверномнастроении Джо не мог не признать, что Дженни сейчас очень мила.Новая шляпа, очень эффектно надетая, оттеняла её бледную красоту.Фигура у неё была прекрасная, чудесные линии ног и бёдер. С потерейдевственности сна физически изменилась к лучшему: казалась теперьболее уверенной и зрелой, не такой анемичной, в ней было больше«блеска», красота её приближалась к полному расцвету.

— Ну что же,пойдём, — торопила она со смехом. — Пойдёмте ивы, папа. Не заставляйте меня ждать, не то мы опоздаем.

— Этотебя-то заставляют ждать! — возмутился Джо.

Альф соболезнующепокачал головой и вздохнул:

— О женщины!

Они втроём поехали натрамвае к Госфортскому парку. Дженни сидела между обоими мужчинами,подтянутая, весёлая, пока трамвай грохотал и подскакивал по Севернойдороге.

— Я сегодняхочу выиграть немного денег, — конфиденциально сообщилаона Джо, похлопывая по своей сумочке.

— Не тыодна, — сухо ответил Джо.

Они вошли на трибуну,куда вход стоил два шиллинга и где было уже довольно много народу, —достаточно, чтобы развлечь Дженни, но не столько, чтобы ей показалосьтесно. Все приводило её в восхищение: белая ограда на ярко-зелёномфоне ипподрома, цветные костюмы жокеев, красивые лошади, на которыхшерсть так и лоснилась, крики букмекеров под большими золотистыми исиними зонтами, движение, шум, возбуждение на трибуне, модныетуалеты, возможность увидеть довольно близко в отгороженной частиипподрома разных знаменитостей.

— Смотри,Джо, смотри! — то и дело вскрикивала она, хватая его заруку. — Вот лорд Келл! Настоящий джентльмен, правда?

Лорд Келл, «вождь»британского спорта, владелец миллионных поместий на севере, цветущий,добродушный на вид мужчина с бакенбардами, разговаривал с каким-токургузым человеком — своим жокеем Лью Лестером.

Джо завистливопроворчал:

— Оношибается, если воображает, что его «Несфильд» возьмётприз.

И он отправилсяразыскивать Дика Джоби.

Добраться до Дикаоказалось делом нелёгким, так как он был на десятишиллинговойтрибуне. Но при помощи сигнала букмекеров Джо удалось вызвать Дика кограде.

— Извинитеза беспокойство, мистер Джоби, — начал Джо с заискивающейлюбезностью. — Мне только хотелось спросить, непосоветуете ли вы что-нибудь? Я не о себе хлопочу, я никогда негонюсь за выигрышем. Но со мною тут моя девочка и её папаша… иона, знаете ли, плясала бы от радости, если бы выиграла здесь парушиллингов.

Дик Джоби постукивал поограде концом элегантного чёрного ботинка, с видом весьма любезным,но уклончивым. Букмекеров принято представлять себе багроволицымитолстяками, говорящими только одним углом рта, тогда как в другомуглу торчит толстая сигара. Но Дик Джоби из Тайнкасла всем своимвидом опровергал это общепринятое представление. Дик был букмекер, ибукмекер очень крупного масштаба, имел свою контору в Биг-Маркете иотделение в Ерроу, против католического костёла. Но Дик курил толькосамые слабые папиросы, пил одну лишь минеральную воду. Это былсимпатичный, спокойный, ласковый человек, среднего роста, простоодетый; он никогда не ругался, не выкрикивал ставок, как другиебукмекеры, и ни на каких ипподромах, кроме местного, в Госфортскомпарке, его не встречали. Среди его многочисленных друзей ходилислухи, будто Дик раз в год приезжал в Госфорт собирать на лугулютики.

— Так незнаете ли вы, мистер Джоби, что я мог бы посоветовать моей подружке?

Дик Джоби внимательнопосмотрел на Джо. Ему понравился тон, которым говорил с ним Джо. Онвидел Джо в Сент-Джемсхолле на состязаниях в боксе. Словом, ончувствовал, что Джо «подходящий парень». А так как Дикпитал слабость к «подходящим парням», то он позволял Джоприбегать к его услугам. К тому же Джо неутомимо старался втереться кнему в доверие.

Наконец Дик заговорил:

— Я бы ей несоветовал ставить что-нибудь до последнего рейса, Джо.

— Хорошо,мистер Джоби.

— Впрочем,пускай себе ставит какую-нибудь мелочь. Немного, знаете ли, нускажем, полкроны для забавы.

— Слушаю,мистер Джоби.

— Разумеется,никогда нельзя предвидеть…

— Разумеется,нельзя, мистер Джоби. — Взволнованное молчание. —Вы рекомендуете «Несфильд», мистер Джоби?

Дик отрицательнопокачал головой.

— Нет, этане имеет никаких шансов. Пусть ваша дама поставит на «Бутонгвоздики». Ровно полкроны, не больше, слышите? И просто так,для забавы.

Дик, улыбаясь, кивнулДжо и спокойно отошёл. Трепеща от гордости, Джо протолкался обратно кАльфу и Дженни.

— Ах, Джо,где ты был? — упрекнула его Дженни. — Первыйрейс прошёл, а я ещё ни разу ничего не поставила.

Джо, пришедший вотличное настроение, заверил её, что теперь она сможет ставить,сколько душе угодно. Он терпеливо слушал, как она и Альф рассуждали,на каких лошадей ставить. Дженни склонна была выбирать лошадей ссамыми красивыми именами, с самыми красивыми цветами жокеев, или тех,которые принадлежали особенно видным людям. Джо, сияя, ободрял еёвыбор. Все с той же кротостью он брал у неё деньги ставил навыбранных лошадей. Дженни проиграла раз, другой, третий.

— Нет, этоуже чересчур! — воскликнула она, совсем расстроенная, вконце четвёртого рейса. Ей так хотелось выиграть! Дженни не быласкупа, наоборот — она была непозволительно щедра, и ничуть нежалела о своих потерянных полукронах. Но выиграть было бы такприятно!

Альф, упрямоследовавший советам капитана Санглера, успокоил её:

— Мы вернёмвсе на «Несфильде», девочка. Эта лошадь получит сегодняпервый приз.

Тайно злорадствуя, Джослышал, как он ставил на одну только «Несфильд».

Дженни нерешительноизучала программу.

— Я неочень-то доверяю вашему старому капитану, — заметилаона. — А ты что думаешь, Джо?

— Как тутугадаешь? — сказал Джо с простодушным видом. —Ведь это кобыла лорда Келла, да?

— Да, да, —Дженни просияла. — Я и забыла об этом. Пожалуй, я поставлюна «Несфильд».

— А, можетбыть, лучше на «Бутон гвоздики»? — рискнулпредложить Джо довольно безразличным тоном.

— Никогда неслыхал о такой лошади, — поспешил вставить Альф.

— О нет,Джо… Для меня поставь на лошадь лорда Келла.

Джо собрался уходить.

— Ладно,делай как знаешь. А я, пожалуй, поставлю на «Бутон».

Он вынул все деньги,какие имел при себе, четыре фунта, и смело поставил их на «Бутонгвоздики». Он стоял у перил, крепко ухватившись за них, иследил, как лошади, сбившись все вместе, огибали поворот. Они неслисьвсё быстрее и быстрее. Джо весь вспотел и едва осмеливался дышать. Сбьющимся сердцем он смотрел, как они неслись по прямой перед финишем,как приближались к столбу. Затем он испустил дикий вопль. «Бутонгвоздики» пришла первой, опередив других лошадей на добрых двакорпуса.

В ту же минуту, какобъявили результаты, он собрал свои выигрыши, запихал четырепятифунтовые бумажки поглубже во внутренний карман, а четыре соверенанебрежно опустил в карман жилета, застегнул пальто, заломил шляпунабекрень и с гордым видом пошёл обратно к Дженни.

— Ах, Джо! —чуть не плакала Дженни. — И отчего я не…

— Да, отчеготы не… — передразнил её Джо, захлёбываясь отудовольствия. — Надо было слушаться моего совета. Явыиграл целую кучу денег. И не говори, что я тебя не предупреждал.Сказал же я тебе, что поставлю на «Бутон». У меня эталошадь всё время была на примете.

Он был в таком восторгеот своей удачи, что готов был сам себя обнять. Бледное, удручённоелицо Дженни рассмешило его. Он сказал покровительственно:

— Нечегорасстраиваться из-за этого, Дженни. Я свезу тебя куда-нибудь сегоднявечером. Покутим на славу!

При выходе из парка ониловко ускользнули от Альфа. Им приходилось это проделывать и раньше,а на этот раз было совсем нетрудно. Альф плёлся, опустив голову,слишком занятый тем, что мысленно проклинал капитана Санглера, и незаметил их манёвра.

Они приехали в Тайнкаслв начале седьмого и пошли по Ньюгейт-стрит к Хэй-Маркет. Мрачноенастроение Джо бесследно исчезло, сметённое порывом хвастливоговеликодушия. Он обращался с Дженни с всепрощающей, размашистойлюбезностью и даже снизошёл до того, что позволил ей взять себя подруку.

Когда они повернули наНортэмберленд-стрит, Джо вдруг остановился как вкопанный и ахнул:

— Господи,да неужели он? Не может быть!

И затем заорал:

— Дэви! Эй,Дэви Фенвик, старина!

Дэвид остановился,обернулся. По его лицу видно было, что он не сразу узнал Джо.

— Джо, ты?Не может быть!

— Ну,конечно, я! — весело прокричал Джо, с шумнойприветливостью кидаясь к Дэвиду. — Я, и никто другой. ВТайнкасле есть только один Джо Гоулен.

Все трое захохотали.Джо царственным жестом представил Дженни.

— Это миссСэнли, Дэви. Моя маленькая приятельница. А это — Дэвид, Дженни,верный товарищ Джо в старое доброе время.

Дэвид взглянул надевушку. Взглянул прямо в большие ясные глаза. И улыбнулся в ответ наеё улыбку. На лице его мелькнуло восхищение. Они очень вежливо пожалидруг другу руки.

— А мы сДженни как раз собирались где-нибудь перекусить, — заметилДжо, безапелляционно принимая на себя роль распорядителя. —Теперь мы пойдём все вместе. Ведь ты тоже не прочь перехватитьчего-нибудь, Дэви?

— Оченьхорошо, — с энтузиазмом согласился Дэвид. — Мысовсем близко от Нан-стрит. Давайте, махнём к Локкарту.

Джо чуть с ног несвалился.

— КЛоккарту! — вторил он, обращаясь к Дженни. —Нет, ты слышишь? К Локкарту!

— Да почемуже нет? — спросил Дэвид растерянно. — Этоотличное место. Я часто захожу туда по вечерам выпить чашку какао.

— Ка-ка-о! —слабо простонал Джо, делая вид, что хватается за фонарный столб,чтобы не упасть. — Что, он принимает нас за парочкупервосортных святош-трезвенников?

— Веди тысебя прилично, Джо, пожалуйста, — умоляла Дженни,застенчиво поглядывая на Дэвида.

Джо, принявдраматическую позу, подошёл к Дэвиду.

— Послушай,мой мальчик, ты уже не в шахте. Ты в настоящее время находишься вобществе мистера Джо Гоулена. И угощает он. Так чтопомалкивай и иди за мной.

Ничего больше неговоря, Джо сунул под мышку большой палец и зашагал вперёд поНортэмберленд-стрит к ресторану Перси. Дэвид и Дженни шли за ним. Онивошли в ресторан, заняли столик. Джо держал себя с великолепнымапломбом. Он ужасно любил выставлять себя напоказ, щеголятьнепринуждённостью и изяществом манер. В ресторане Перси он чувствовалсебя как дома. За последний год он часто бывал тут с Дженни. Ресторанбыл небольшой, обставленный с вульгарной претензией на роскошь: всюдупозолота, множество ламп под красными абажурами. Эта пристройка ксоседнему трактиру известна была под именем «Погребка Перси».В ресторане имелся только один лакей с заткнутой за жилет салфеткой,который с раболепной услужливостью подбежал на иронический оклик Джо.

— Что вы обабудете пить? — спросил Джо. — Себе я закажувиски. Тебе что, Дженни? Портвейн, да? А тебе, Дэви? Смотри, парень,не вздумай сказать «какао».

Дэвид усмехнулся исказал, что сейчас он предпочёл бы пиво. Когда кружки были поданы,Джо заказал богатый ужин: котлеты, сосиски и жареную картошку. Потомразвалился на стуле, критически разглядывая Дэвида и находя, что онвытянулся, возмужал и изменился к лучшему. Он спросил с внезапнымлюбопытством:

— Что тытеперь, делаешь, Дэви? А здорово ты переменился, старина!

Да, Дэвид несомненноизменился. Ему теперь шёл уже двадцать первый год, а бледность игладкие тёмные волосы делали его на вид ещё старше. У него былкрасивый лоб и всё та же упрямая линия подбородка. Энергичное, тонкоочерченное лицо суживалось книзу, застенчивая улыбка была прелестна.И как раз в эту минуту ои улыбался.

— Да ничеготакого, о чём бы стоило рассказывать, Джо.

— Ну, ну,выкладывай, — покровительственно скомандовал Джо.

И Дэвид началрассказывать.

Последние три годадались ему нелегко, они оставили по себе след, навсегда стерев с еголица печать незрелости. Он поступил в Бедлейский колледж, рассчитываяжить на стипендию в шестьдесят фунтов в год, и поселился вмеблированных комнатах у Вестгэйт-Хилл, напротив «Большогофонаря». Шестьдесят фунтов в год были до смешного малой суммой,а деньги из дому не всегда присылались, — Роберт болел идва месяца не вставал с постели, да и Дэвид часто возражал противпосылки ему денег. Раз, чтобы заработать шесть пенсов на ужин, он нёсв город чемодан какого-то пассажира от самого Центрального вокзала.

Но всё это казалось емупустяками, энтузиазм стремительно влёк его вперёд, через все лишения.А энтузиазм родился из сознания своего невежества. Уже первые неделив колледже показали Дэвиду, что он просто серый, неотёсанныймальчишка-шахтёр, которому помогли получить стипендию счастливыйслучай, усердная зубрёжка и некоторые природные способности. Понявэто, Дэвид, решил приобрести кое-какие знания. Он принялся читать: нестереотипные книги, рекомендуемые в школе, не только Гиббона,Маколея, Горация. Он читал всё, что удавалось достать, Маркса иМопассана, Гёте и Гонкуров. Он читал, может быть, неразумно, ноусердно. Читал с упоением, иногда до сумбура в голове, но снеизменным упорством. Он вступил в члены Фабианского общества, всегдаухитрялся выкроить шестипенсовик на покупку билета на галерее в днисимфонических концертов и там познакомился с Бетховеном и Бахом;экскурсии в Тайнкаслский музей открыли ему красоту полотен Уистлера,Дега и единственного блестящего творения Манэ, имевшегося там.

Нелегко давались емуэти беспокойные одинокие искания, в которых было что-то трогательное.Дэвид был слишком беден, оборван и горд, чтобы завести много друзей.Он тосковал по друзьям, но ждал, пока они придут к нему.

Потом он стал даватьуроки младшим ученикам начальных школ в пригородах, заселённыхбедняками, — в Солтли, Уиттоне, Хебберне. Принимая вовнимание его идеалы, он должен бы любить это дело. А между тем он егоненавидел: эти бледные, недоедающие и часто болезненные дети трущоботвлекали его внимание от занятий, вызывали в нём жестокую душевнуюболь. Хотелось не вбивать в их рассеянные головки таблицу умножения,а накормить их, одеть, обуть. Хотелось увезти их в Уонсбек и датьпоиграть на воздухе и солнце, а не бранить их за то, что они невыучили десяти строк непонятных стихов о Ликиде, умирающем в цветелет. У Дэвида порой сердце обливалось кровью при виде этой несчастнойдетворы. Он сразу и бесповоротно убедился, что у школьной доски онбесполезен, никогда не будет хорошим учителем, что преподавание вшколе для него не цель, а средство, и что ему надо перейти к другой,более активной, более «боевой» работе. В будущем годунадо непременно выдержать экзамен на звание бакалавра, а затем идтидальше.

Дэвид вдруг замолк иснова улыбнулся своей удивительной улыбкой.

— Господи,неужели я говорил столько времени? Но тебе хотелось услышать мою«грустную историю», — и в этом моёединственное оправдание!

Однако Дженни не хотелапозволить ему говорить о себе таким лёгким тоном: его рассказпроизвёл на неё сильное впечатление.

— Право же,я… — начала она с живостью, но вместе с темзастенчиво. — Я не подозревала, что познакомилась с такимбольшим человеком.

Портвейн окрасил еёщеки слабым румянцем. Она смотрела на Дэвида блестящими глазами.Дэвид недовольно посмотрел на неё:

— «Большойчеловек». Это очень ядовитая насмешка, мисс Дженни!

Но мисс Дженни и недумала насмехаться. До этого дня она не была знакома ни с однимстудентом, настоящим студентом из Бедлейского колледжа. Большинствостудентов из Бедлея принадлежали к тому кругу, на представителейкоторого Дженни могла взирать только с завистью. К тому же, хотяДэвид и выглядел чуть ли не оборванцем рядом с вылощеннымблагополучием Джо, она находила его очень недурным, нет,интересным, — вот именно, интересным! И, наконец, онаговорила себе, что Джо последнее время относился к ней отвратительно,и было бы забавно пококетничать с Дэвидом и заставить Джо порядкомревновать. Она пролепетала:

— И подуматьстрашно про все эти книги, по которым вы учитесь. Да ещё экзамен набакалавра! Господи!

— И все это,верно, приведёт меня в какую-нибудь непроветренную школу, гдепридётся обучать голодных ребятишек.

— А развевам этого не хочется? — не поверила Дженни. —Быть учителем! Ведь это чудесно!

Он с примирительнойулыбкой покачал головой, собираясь возражать Дженни, но появлениекотлет, сосисок и картошки изменило направление разговора. Джостарательно все распределил. У него был при этом весьма серьёзныйвид. Рассказ Дэвида Джо слушал сначала с завистливой, немногоиронической усмешкой, готовый каждую минуту громко захохотать и«осадить» Дэвида. Потом он заметил, как Дэвид смотрит наДженни. Вот тут-то и осенила Джо замечательная идея. Он поднялголову. Заботливо протянул Дэвиду его тарелку.

— Хватиттебе этого, Дэви, старина?

— Да,большое спасибо, Джо.

Дэвид усмехнулся: ужмного недель не видел он столько еды сразу.

Джо кивнул головой,любезно передал Дженни горчицу и заказал для неё ещё порциюпортвейна.

— Что такоеты говорил, Дэвид? — спросил он благосклонно. —Насчёт того, что хочешь стать чем-нибудь побольше простого учителя?

Дэвид протестующепокачал головой.

— Это тебебудет не интересно, Джо, ничуть не интересно.

— Нет,интересно. Нам обоим интересно, — правда, Дженни? —В голосе Джо настоящее воодушевление. — Продолжай,старина, рассказывай все подробно.

Дэвид посмотрел накаждого из них по очереди и, ободрённый вниманием Джо и блеском вглазах Дженни, начал:

— Ну, таквот, слушайте. И не думайте, что пьян или самонадеянный нахал, иликандидат в сумасшедший дом. Когда я получу звание бакалавра, я, можетбыть, на время и займусь преподаванием. Но только ради куска хлеба.Получить образование я стремлюсь не для того, чтобы стать учителем.По совести говоря, я хочу совсем другого, — и это трудно,ужасно трудно объяснить. Но попробую: я хочу сделать что-нибудь длясвоих, — для тех, кто работает в копях. Ты-то знаешь, Джо,какой это труд. Взять хотя бы «Нептун», где оба мыпобывали; ты знаешь, что он сделал с моим отцом. Знаешь, в какихусловиях там работать приходится… и как за это платят. Я хочупомочь людям изменить все это, сделать жизнь полегче.

Джо мысленно обозвалДэвида сумасшедшим фантазёром. Но вслух сказал слащавым тоном:

— Так, так,Дэви, это как раз то, что нам нужно.

Дэвид, увлечённый своейидеей, воскликнул:

— Нет, Джо,ты наверно думаешь, что это одно только хвастовство. Но тебе было быпонятно то, о чём я говорю, если бы ты познакомился с историейугольных копей, да историей нортэмберлендских копей. Всегокаких-нибудь шестьдесят-семьдесят лет тому назад там работали чуть непри феодальных порядках. На шахтёров смотрели как на дикарей…как на отверженных. Они были неграмотны. Учиться им не давали.Работали они в ужасных условиях: вентиляция была плохая, постояннонесчастные случаи из-за того, что хозяева отказывались принимать мерыпротив взрывов рудничного газа. Работать внизу в шахтах разрешалось иженщинам и детям с шести лет… шести лет, подумать только!Мальчишки проводили под землёй по восемнадцати часов в сутки. Людибыли связаны договором, так что стоило им только шевельнуться, как ихвыбрасывали из квартир или сажали в тюрьму. Повсюду имелись заводскиелавки, — в них торговал обыкновенно какой-нибудьродственник смотрителя, и шахтёры были вынуждены покупать там всепродукты, а в получку у них в уплату забирали весь заработок…

Дэвид вдруг замолчал инатянуто засмеялся, глядя на Дженни.

— Вам этовряд ли интересно. Идиотство с моей стороны надоедать вам такимивещами!

— Да нет же,право, нет, — — восторженно заверила его Дженни. —Какой вы умница, все-то вы знаете!

— Дальше,дальше, Дэви, — весело понукал Джо, приказав лакею податьДженни ещё вина. — Рассказывай ещё.

Но на этот раз Дэвидрешительно покачал головой.

— Я обо всёмэтом буду говорить на дискуссии в Фабианском обществе. Вот когдапоработают языки! Но вы, может быть, уже поняли, что я хотел сказать.Условия работы теперь лучше, мы отошли довольно далеко от тех ужасныхвремён, о которых я говорил. Но в некоторых копях ещё сохранилисьужасные условия, и плата грошовая, и слишком уж часты несчастья срабочими. А люди, видимо, не знают этого. На днях, в трамвае одингосподин при мне сказал… Он читал газету, а его знакомый унего спрашивает: «Что нового?» Он отвечает: «Даничего, решительно ничего. Опять очередной случай в шахте…»Я заглянул через его плечо в газету и прочёл, что при взрыве вНоттингэме погибло пятнадцать углекопов.

Наступила короткаяпауза. У Дженни глаза затуманились сочувствием. Она выпила трибольших порции портвейна, и все её чувства необыкновенно обострились.Они вибрировали как струна, и, утратив душевное равновесие, Дженниготова была не то захохотать от избытка жизнерадостности, не тозаплакать от смертельной грусти. В последнее время она полюбилапортвейн, прямо-таки пристрастилась к нему. Он, по её мнению, былподобающим питьём для лэди, это — вино, напиток самыйизысканный. Познакомил её с этим напитком, разумеется, Джо.

Молчание нарушил Джо.

— Ты далекопойдёшь, Дэви, — объявил он торжественно. —Никогда мне за тобой не угнаться. Ты доберёшься до парламента, а явсе буду тут пудлинговать сталь.

— Не будьослом, — сказал Дэвид отрывисто.

Но Дженни слышала; еёвнимание к Дэвиду возросло. Она начинала пленяться им не на шутку. Еёпритворно-застенчивые взгляды стали ещё застенчивее, ещёмногозначительнее. Она вся искрилась оживлением. Разумеется, она всёвремя помнила, что ей надо превратить Дэвида в соперника Джо. Такувлекательно будет иметь двух поклонников на выбор!

Заговорили на менеесерьёзные темы; Джо рассказывал о себе; так они болтали и смеялись додесяти часов, очень весело и дружески. Потом Дэвид вдруг спохватился,что уже поздно.

— Праведноенебо! — воскликнул он. — А ведь все уверены,что я сижу дома и занимаюсь.

— Неуходите, — запротестовала Дженни. — Ещё вовсене поздно!

— Мне нехочется, но я должен уйти. Право, должен. В понедельник экзамен поистории.

— Ну,хорошо, — сказал Джо решительно, — мы увидимсяс тобой во вторник. Дэви, давай, так и условимся. И тогда уже ты отнас так легко не отделаешься!

Они встали из-за стола,Дженни ушла «привести себя в порядок», Джо заплатил посчёту, хвастливо выставляя напоказ свои пятифунтовые бумажки.

На улице, когда ониподжидали Дженни, Джо вдруг перестал жевать зубочистку.

— Онаславная девочка, Дэви.

— Да, да.Одобряю твой вкус!

Джо от всей душирассмеялся.

— Ты жестокоошибаешься, дружище. Мы с ней только добрые знакомые. Между мной иДженни ничего такого нет.

— В самомделе? — спросил Дэвид с неожиданным интересом.

— Ну да! —Джо опять расхохотался, как будто самая мысль об этом казалась емусмешной. — Я и не подозревал, что ты в таком заблуждении.

Появилась Дженни, и онивтроём дошли до угла Коллингвуд-стрит, где Дэвид свернул наВестгейт-род.

— Смотри жене забудь, — сказал ему Джо. — Во вторниквечером, обязательно. — Прощальное рукопожатие было оченьсердечным; пальцы Дженни тихонько, самым приличным образом стиснулируку Дэвида.

Дэвид пошёл домойпешком, а, придя в свою жалкую комнатку, раскрыл «ИсториюФранцузской революции» Минье и закурил трубку.

Он думал о том, каквеликолепно, что он нежданно-негаданно нашёл Джо. Странно, что они досих пор ни разу не встретились. Тайнкасл — большой город. «АДжо Гоулен в нём только один», — вспомнились емуслова Джо.

Дэвид, казалось, многоразмышлял о Джо. Но лицо, мелькавшее перед ним на страницах Минье, небыло лицом Джо. То было смеющееся личико Дженни.

XIV
В следующий вторникДэвид явился с визитом в дом 117 А на Скоттсвуд-род. Отсутствие Джо,которого задержала на заводе сверхурочная работа, было для негоразочарованием, если принять во внимание, как нетерпеливо он ожидалэтого вечера. Но что же делать, раз бедняге Джо пришлось работатьсверхурочно. И Дэвид, несмотря на его отсутствие, чудесно провёлвремя. Он по натуре был очень общителен, а между тем ему редкопредставлялся случай эту общительность проявить. Сегодня он пришёл снадеждой на приятный вечер и не обманулся. Семейство Сэнли,информированное Дженни, сначала отнеслось к нему с некоторойнасторожённостью: они ожидали высокомерия. Но скоро лёд был сломан,на столе появился ужин, и началось веселье. Миссис Сэнли, стряхнув ссебя на этот раз обычную сонливость, приготовила кролика, а, позамечанию Салли, «кролики ма» были объедением. Альф спомощью двух чайных ложечек и перечницы продемонстрировал придуманнуюим конструкцию голубятни. Он был убеждён, что если взять патент, тоон нажил бы на этом целое состояние. Дженни, очаровательная в своёмчистеньком ситцевом платье, сама разливала чай, так как ма слишкомзапыхалась и разомлела от жары после трудов на кухне.

Дэвид глаз не моготорвать от Дженни. В неряшливой обстановке их дома она казалась емучудесным цветком. Все те годы, что он прожил в Тайнкасле, ему почтине приходилось разговаривать с женщинами. В Слискэйле же он был ещёдалёк от того возраста, когда начинают «гулять», какпринято выражаться на Террасах. Дженни была первой… самойпервой женщиной, околдовавшей его чарами пола.

В полуоткрытое окновлетал тёплый ветер, и, хотя этот ветер приносил с собой извержениядесяти тысяч дымовых труб, Дэвиду чудилось в нём благоухание весны.Он смотрел на Дженни, подстерегая её улыбку: он никогда не виделничего прелестнее мягкого изгиба её рта, напоминавшего распускающийсяцветок. Когда Дженни передавала ему чашку и пальцы их соприкасались,божественное чувство нежности заливало душу Дэвида.

Дженни заметила, какоевпечатление она производит на Дэвида, и была польщена. А когдатщеславие Дженни бывало удовлетворено, она всегда приходила в самоелучшее настроение и проявляла себя с выгодной стороны. На самом жеделе её не очень влекло к Дэвиду. Когда их руки встречались, она неощущала ответного трепета. Дженни была влюблена в Джо.

Когда-то, вначале, онапрезирала Джо, его дурные манеры, его грубость, то, что он, по еёвыражению, «занимался грязным трудом». Однако, как нистранно, именно этими свойствами Джо и покорил её. Дженни была изтех, кого подчиняют запугиванием, где-то в самой глубине её души жилонеосознанное преклонение перед грубостью, покорившей её.

Впрочем, это не мешалоДженни быть очень довольной своей новой победой: когда Джо узнает,это «научит» его относиться к ней серьёзнее.

После ужина Альфпредложил развлечься музыкой. Все перешли в гостиную. Снаружидоносился смягчённый вечерний шум улицы, воздух в комнате был свежийи прохладный. Под аккомпанемент Салли Дженни спела «Жуаниту»и «Милая Мария, приди ко мне». Голос у неё был слабый, ипела она с некоторой натугой, но зато была очень эффектна у пианино.Окончив «Милую Марию», она хотела было спеть «Прощание»,но Альф, которого громко поддержали Клэри и Филлис, стал требоватьвыступления Салли.

— Салли —это гвоздь нашей программы, — конфиденциально пояснил онДэвиду. — Если её удастся расшевелить, вы увидите, как оназабавна. Настоящая маленькая комедиантка. Мы с ней вдвоём, регулярнокаждую неделю, ходим в Эмпайр.

— Да, ну же,Салли! — умоляла Клэри. — Изобрази «ДжекаПлезентс».

Филлис тоже уговаривалаеё:

— Да, Салли,пожалуйста. И «Флорри Форд».

Но Салли, безучастносидя на табурете перед пианино, отказывалась выступать. Беря однимпальцем меланхолические басовые ноты, она говорила:

— Я не внастроении… Ему, — кивок в сторону Дэвида, —ему хочется слушать Дженни, а не меня.

Дженни сснисходительной усмешкой сказала как бы про себя:

— Она простохочет, чтобы её упрашивали.

Салли тотчас жевспыхнула:

— Ну, хорошоже, мисс «Милая Мария», я спою и без упрашивания! —Она выпрямилась на табурете.

Несмотря на своипятнадцать лет, Салли была мала ростом и напоминала бочонок; но былов ней что-то, непонятным образом привлекавшее иочаровывавшее. В эту минуту её маленькая фигурка казаласьнаэлектризованной. Салли нахмурила брови, затем её некрасивая рожицаприняла неотразимо насмешливое выражение. Она взяла режущий ушиаккорд.

— Потребованию публики, — кривлялась она, — вторая мисс Сэнли споёт «Молли О’Морган». — И началапеть.

Это было превосходно,попросту превосходно. «Молли О’Морган» ровно ничего собойне представляла, — обыкновенная, модная в то времяпесенка, — но Салли внесла в неё нечто новое. Песню онапревратила в пародию, в шутовскую пародию.

Она то визжалафальцетом, то вдруг начинала петь «с душой», чуть неплача над трагедией покинутых любовников Молли.

Молли О’Морган со своей шарманкой,

Рождённая в Ирландии итальянка.

И, забыв о том, чтоДженни называла «приличиями», Салли в заключение самымнеприличным образом изобразила обезьянку, которая (как с полнымоснованием можно было предположить) сопровождала мисс Морган и еёшарманку.

Все, кроме Дженни,корчились от смеха. Но Салли, не дав им опомниться, с места в карьерначала «Я стоял на углу». Обезьянка исчезла, Саллипреобразилась в «Джека Плезентс», тупого неотёсанногодеревенщину, медлительного как улитка, торчавшего под стенойгородского трактира. Зрителям казалось, что они видят даже застрявшуюв его волосах солому, когда Салли пела:

Тут какой-то малый в форме подошёл и заорал:

«Как же ты попал в солдаты?» А я ему отвечал:

«На углу стоял я…»

Альф захлопал в ладоши,громкими возгласами выражая своё одобрение. Салли лукаво усмехнулась,поглядела на него, скосив глаза. Потом вмиг из Джека Плезентсапревратилась снова в особу женского пола и запела «Jjp J’addyJ’ay». Это была уже Флорри Форд, с пышной грудью, густым низкимголосом и чудесными бёдрами.

Пой о счастье, радости, —

Никогда их не знали мы.

Песня неожиданнооборвалась. Салли соскользнула с табурета, покружилась на месте и,улыбаясь, остановилась перед слушателями.

— Отвратительно! —воскликнула она, морща нос. — И конфетки не стоит. Надоудирать, пока меня не забросали спелыми помидорами.

И вприпрыжку выбежалаиз комнаты.

Дженни потом извиняласьперед Дэвидом за чудачества Салли.

— Уж выпростите, она часто бывает такая странная! А характер! Боже! Боюсь,что… — она понизила голос. — Это довольнонелепо, но я боюсь, что она немножко ревнует ко мне…

— Да неможет быть! — улыбнулся Дэвид. — Ведь она ещёребёнок.

— Ейшестнадцатый год, — сухо возразила Дженни. — Иона прямо-таки не выносит, когда кто-нибудь оказывает мне внимание.Вы не поверите, как бывает неприятно… точно я в этом виновата!

Нет, конечно, Дженни небыла виновата. Так же мало можно было винить розу за её благоухание,лилию за её чистоту.

В этот вечер Дэвид ушёлдомой, ещё более убеждённый в том, что Дженни очаровательна.

Он стал часто бывать уСэнли, проводить у них вечера. Иногда он заставал дома и Джо; чаще же— нет. У Джо был страшно занятый вид, лихорадочная сверхурочнаяработа не прекращалась, и его редко можно было увидеть в доме № 117А.Через некоторое время Дэвид стал приглашать Дженни на прогулки. Онивдвоём предпринимали экскурсии, непривычные для Дженни: ходили наЭстонские холмы, ездили в Лиддль, устроили пикник в Эсмонд-Дине. Вглубине души Дженни презирала такие развлечения: она привыкла к«щедрому кавалеру» Джо, водившему её в Перси-Грилл, в«Биоскоп», к Кэррику. Развлечением Дженни считала людскуютолчею, разные зрелища, парочку рюмок портвейна, траты «кавалера»на неё. А у Дэвида не было денег. Дженни ни на минуту не сомневалась,что он ходил бы с ней по всем её любимым местам, если бы позволилосостояние его кошелька. Дэвид был «премилый молодой человек»,он ей нравился, но иногда казался большим чудаком. В тот день, когдаони отправились в Эсмонд-Дин, он привёл её в полное недоумение.

Ей не очень-то хотелосьидти в Эсмонд, такое, по её мнению, обыкновенное место, —место, где за вход не платят, и поэтому люди самого низкого званияприходят сюда, приносят еду в бумажных свёртках и валяются на траве.Сюда ходили по воскресеньям со своими кавалерами самые «вульгарные»девицы из их мастерской. Но Дэвиду, видимо, очень хотелось, чтобы онапошла с ним, и Дженни согласилась.

Прежде всего онзаставил её сделать большой круг, чтобы показать ей гнезда ласточек.И с жадным нетерпением спросил:

— Выкогда-нибудь видели эти гнезда, Дженни?

Она отрицательнопокачала головой.

— Я здесьбыла только один раз, и то совсем маленькой девочкой, когда мне былолет пять.

Дэвид, казалось, былпоражён.

— Да ведьэто чудеснейшее место, Дженни. Я прихожу сюда каждую неделю. Этотпарк, подобно человеческой душе, бывает в разном настроении: иногдаон мрачен, уныл, а иногда весел, весь залит солнцем. Посмотрите! Нет,вы только посмотрите на эти гнезда под крышей сторожки!

Она добросовестносмотрела. Но видела только какие-то комки грязи, лепившиеся на стене.Недоумевающая, немного рассерженная тем, что чего-то не можетувидеть, она шла за Дэвидом мимо банкетного зала, потом вниз, поаллее рододендронов, к водопаду. Они остановились рядом на горбатомкаменном мостике.

— Взглянитена эти каштаны, Дженни, — с восторгом сказал Дэвид. —Не правда ли, они как будто раздвигают небо? А мох вон там на скалах?А мельница, — смотрите, разве не прелесть все это? Совсемкак на первых картинах Коро!

А Дженни видела старыйполуразвалившийся домик с красной черепичной крышей и деревянныммельничным колесом, заросший плющом и забавно пестревшийвсевозможными красками. Неуютное, заброшенное место. И бесполезное —ведь мельница больше не работает.

Дженни никогда ещё такне злилась. Они проделали длинный путь, и ноги у неё распухли иболели в тесных новых туфлях, так удачно купленных на распродаже —за четыре шиллинга одиннадцать пенсов вместо девяти шиллингов. Аздесь она ничего не видела, кроме травы, деревьев, цветов и неба,ничего не слышала, кроме журчания воды и пения птиц, а ела толькоподмоченные бутерброды с яйцами да два банана — и то канарские,а не те большие ямайские, её любимого сорта. Дженни была растеряна,смущена, совсем выбита из колеи: сердита на Дэви, на себя, на Джо, нажизнь, на тесные туфли, — неужели она уже натёрламозоль? — сердита на все решительно. Ей хотелось чаю илистаканчик портвейна, что-нибудь! Стоя на этом живописном горбатоммостике, она поджимала свои бледноватые губы, затем раскрыла их,намереваясь сказать нечто весьма неприятное. Но в этот самый мигвзгляд её упал на лицо Дэвида. Лицо его светилось таким счастьем,таким сосредоточенным восторгом, таким пылом любви, что оно ошеломилоДженни. Она вдруг фыркнула. Она смеялась, смеялась и — странно— не могла остановиться. Это был настоящий пароксизм почтиистерической весёлости.

Засмеялся и Дэвид,просто из сочувствия.

— В чёмдело, Дженни? — спрашивал он. — Да скажите же,что вас рассмешило?

— Не знаю, —сказала она, задыхаясь от нового приступа смеха. — Втом-то и дело, что… я не знаю, отчего смеюсь.

Наконец, она вытерламокрые глаза кружевным платочком, — прехорошенькимплаточком, забытым какой-то леди в дамской комнате у Слэттери.

— Ох, —вздохнула она. — Ну и умора!

Это было любимоевыражение Дженни: всякое необычное явление, если оно оказывалось вышееё понимания, снисходительно определялось словом «умора».

После этого припадкавесёлости к Дженни вернулось хорошее настроение, она почувствоваладаже нежность к Дэвиду, не протестовала, когда он взял её под руку икогда затем, поднимаясь с ней по крутому склону холма, к остановкетрамвая, близко прижимался к ней. Но она рассталась с ним раньше, чемэто предполагалось, жалуясь на усталость, и не позволила проводить еёдомой.

Она шла поСкоттсвуд-род, беспокойная, возбуждённая, занятая одной мыслью,которая пришла ей в голову, когда она ехала с Дэвидом в трамвае. Наулице кипела жизнь. Была суббота, шестой час вечера. Люди выходили издомов погулять, развлечься. То был любимый час Дженни, час, когда онаобыкновенно шла куда-нибудь с Джо.

Она тихонько вошла вквартиру и, по счастливой случайности, от которой у неё забилосьсердце, встретила Джо, шедшего по коридору к выходу.

— Алло,Джо, — окликнула она его весело, забыв, что целую неделюнарочно не обращала на него никакого внимания.

— Алло! —ответил он, не глядя на неё.

— У меня былсегодня такой уморительный день, Джо, — продолжала онаоживлённо, кокетливо. — Ты бы прямо умер со смеху, честноеслово. Я видела всё, что угодно, кроме настоящих ласточек1.

Джо метнул быстрыйподозрительный взгляд на Дженни, загородившую ему путь в полутёмномкоридоре. В ответ на этот взгляд она придвинулась ещё ближе, стараясьего соблазнить, тянулась к нему лицом, глазами, всем телом.

— Можетбыть, мы пойдём сегодня куда-нибудь, Джо? — сказала онаманящим шёпотом. — Честное слово, весь день мне было досмерти скучно. Мне так тебя недоставало! Хочется погулять с тобой.Очень хочется. И видишь, я готова, совсем одета.

— А, какого…

Она прильнула к нему,гладила лацкан его пиджака, продела белый пальчик в его петлицу,по-детски умоляя и вместе соблазняя его:

— Я умираюот желания потанцевать. Сходим к Перси, Джо, покутим, как бывало. Тыведь знаешь, Джо… ты знаешь, что…

Джо с грубымнетерпением покачал головой.

— Нет, —возразил он резко, — мне некогда, я замучился, у меняполна голова забот. — Отстранив её, он торопливо прошёлмимо, хлопнул дверью и исчез.

Дженни прислонилась кстене, полуоткрыв рот и устремив глаза на входную дверь. Вот как! Онапросит его, унижается до просьб. Она перед ним вся нараспашку,тянется к нему, а он бросает ей в лицо грубый отказ! Её охватилочувство стыда. Никогда в жизни она ещё не была так больно задета, такунижена. Бледная от гнева, она яростно кусала губы. Некоторое времяона стояла, не двигаясь, вне себя от злости. Потом овладела собой и,высоко подняв голову, вошла в комнату с таким видом, как будто ничегоне произошло.

Швырнула шляпу иперчатки на диван и стала готовить себе чай. Полулежавшая в качалкеАда опустила на колени журнал и недовольно наблюдала за дочерью.

— Где тыбыла? — спросила она лаконично и очень сухо.

— Загородом.

— Гм…гуляла с этим молодым человеком… с Фенвиком?

— Да,разумеется, — с полным спокойствием подтвердила Дженни. —Гуляла с Дэвидом Фенвиком. И прекрасно провела время. Просто чудно.Какие красивые цветы мы видели, каких птиц! Он славный малый, оченьславный.

Безмятежная грудь Адызловеще заколыхалась.

— Славный,вот как?!

— Да,очень. — Дженни, спокойно налившая себе чай, остановиласьи благосклонно кивнула головой. — Он самый лучший, самыйсимпатичный из всех, кого я когда-либо встречала. Я в него совсемвлюбилась. — И она беспечно стала что-то напевать.

Ада не выдержала.

— Нечего тутжужжать мне в уши! — она вся дрожала от возмущения. —Я этого не позволю. И вообще, сударыня, должна тебе сказать, чтосчитаю твоё поведение неприличным. Ты нехорошо поступаешь с Джо.Четыре года он ухаживал за тобой, водил тебя повсюду и всё такое, какнастоящий жених. Но стоило только появиться другому молодомучеловеку, как ты даёшь Джо отставку и бегаешь повсюду с тем…Это нечестно по отношению к Джо!

Дженни, прихлёбываячай, молчала с «светским» самообладанием.

— Менясовсем не интересует Джо Гоулен, ма. Мне стоило бы только пальцемшевельнуть, и он был бы мой. Но я этого не сделала. Пока нет.
<!––nextpage––>
— Ах, воткак, миледи! Теперь Джо недостаточно хорош для тебя… он тебеуже не пара с тех пор, как появился этот школьный учитель…Благородно, нечего сказать! Нет, сударыня, не так я поступала с твоимотцом. Я к нему относилась по-человечески, как следует порядочнойдевушке. И если ты не будешь так же обращаться с Джо, ты егоупустишь, — это так же верно, как то, что тебя зовутДженни Сэнли.

— Очень онмне нужен, подумаешь, — снисходительно усмехнуласьДженни. — Да пускай бы он и на глаза мне больше непоказывался, ваш Джо Гоулен, мне решительно все равно.

Миссис Сэнли вскипела.

— Тебе-то,может быть, всё равно. А Джо расстроен, ужасно расстроен. Только чтоон приходил и говорил со мной. У бедняги слёзы были на глазах, когдаон говорил о тебе. Он не знает, что ему и делать. И на заводе у негонеприятности. Ты возмутительно ведёшь себя по отношению к нему, но,помяни моё слово, ни один мужчина этого долго терпеть не станет. Таксмотри же! Ты скверная, бессердечная девчонка. Вот погоди, я всерасскажу отцу.

Выпалив эту последнююугрозу, Ада, в знак прекращения разговора, рывком подняла с коленсвой журнал. Нравится это Дженни или не нравится, а она сказала своёслово, выполнила свой долг.

Дженни, все с той жеулыбкой превосходства, допила чай. С той же снисходительнойвеличавостью подобрала свои перчатки и шляпу, выплыла из комнаты истала подниматься по лестнице.

Но, когда она очутиласьу себя в спальне, с её улыбкой вдруг произошло что-то неладное.Дженни одиноко стояла посреди комнаты, на холодном истёртомлинолеуме, превратившись в несчастного, брошенного, обиженногоребёнка. Она уронила на пол шляпу и перчатки. Затем, громковсхлипнув, бросилась на свою кровать. Лежала, распростершись наподушке, словно обнимая её. Юбка над коленом вздёрнулась и открыланад черным чулком полоску нежной белой кожи. Её горе, горе покинутой,было невыразимо. Она все плакала, так, словно у неё сердцеразрывалось.

Джо, гордо шествуя поБиг-Маркет, на свидание к Дику Джоби, с которым у него были важные иконфиденциальные дела, весело твердил про себя:

— Выгоритдело! Ей-богу, выгорит!

XV
Десять дней спустя,рано утром Джо пришёл в заводскую контору и заявил, что ему надовидеть мистера Стэнли.

— А, Джо! Вчём дело? — спросил Стэнли Миллингтон, поднимая глаза отписьменного стола, стоявшего посреди старомодной комнаты с высокимиокнами, о множеством бумаг, чертежей и книг, лежавших повсюду, скоричневыми стенами, на которых висели фотографии — группызаводских служащих, администрации, снимки, сделанные на экскурсияхчленов клуба, и снимки цеха, где громадные болванки угрожающераскачивались на подъёмных кранах.

Джо почтительноответил:

— Яотработал неделю после предупреждения, мистер Миллингтон. И нехотелось мне уйти, не попрощавшись с вами.

«Наш мистерСтэнли» выпрямился в кресле:

— Да неужелиже вы уходите от нас, Джо? Очень жаль. Вы гордость цеха. И клубатоже. Что случилось? Может быть, я могу помочь делу?

Джо покачал головой,меланхолически, но мужественно.

— Нет,мистер Стэнли, сэр, тут личное дело. Завод тут ни при чём. Мне оченьнравилось у вас работать. Но… у меня вышла неприятность с моейневестой.

— Боже мой,Джо! — всполошился мистер Стэнли. — Неужели…— (мистер Стэнли не забыл Дженни. Мистер Стэнли недавно женилсяна Лауре, он, если позволено будет так выразиться, только чтоподнялся с брачного ложа и поэтому был склонен к драматическомусочувствию). — Неужели вы хотите сказать, что она васбросила?

Джо молча кивнул.

— Придётсямне уйти. Я не могу больше здесь остаться. Хочу уехать как можноскорее.

Миллингтон отвёл глаза.Не повезло бедняге, да, ужасно не повезло. Но он переносит горе, какнастоящий спортсмен. Чтобы дать Джо время успокоиться, он тактичновытащил свою трубку и стал медленно набивать её табаком из стоявшейна столе коробки с эмблемой Сент-Бэдской школы, потом поправил свойгалстук цветов этой школы и сказал:

— Мне васжаль, Джо. — Рыцарские чувства не позволили ему сказатьбольше: он не мог осуждать женщину. Он добавил только: — Мневдвойне жаль лишиться вас, Джо. Вы у меня с некоторых пор на примете.Я наблюдал за вами и хотел помочь вам пробить себе дорогу.

«Отчего же тыэтого не сделал, дьявол тебя возьми?» — подумал Джозлобно. А вслух сказал с благодарной улыбкой:

— Вы оченьдобры ко мне, мистер Стэнли.

— Да. —Стэнли важно пыхтел трубкой. — Люди вашего типа мне подуше, Джо. Я люблю работать с такими людьми, —прямодушными и порядочными. Образование в наше время имеет очень малозначения. Главное — чтобы человек был настоящий…

Долгая пауза.

— Впрочем,не буду пытаться вас уговорить. Что пользы предлагать человекукамень, когда ему нужен хлеб. На вашем месте и я бы, вероятно,поступил так же. Уезжайте и постарайтесь забыть. — Онснова помолчал, вынув трубку изо рта, и внезапно расчувствовался примысли о том, как он счастлив с Лаурой и насколько его положениелучше, чем этого бедняги Джо. — Но запомните то, что ясказал, Джо. Это моё искреннее намерение. Когда бы вы ни вздумаливернуться, для вас здесь найдётся работа. И работа приличная. Понимаете?

— Да, мистерСтэнли. — Джо держал себя как подобает мужчине.

Миллингтон приподнялся,вынул трубку изо рта и протянул ему руку, как бы поощряя идтинавстречу своей судьбе.

— Досвиданья, Джо. Уверен, что мы ещё с вами встретимся.

Они обменялисьрукопожатием. Потом Джо повернулся и вышел из кабинета. Он торопливопрошёл Плэтт-стрит, вскочил в трамвай, мысленно подгоняя его. Потомвсе так же поспешно промчался по Скоттсвуд-род, тихонько вошёл в дом№ 117А, прокрался наверх и уложил свой чемодан. Уложил все. Когдапопалась фотография Дженни в рамке, которую она ему подарила, он сминуту всматривался в неё с слабой усмешкой, потом выбросилфотографию и спрятал в чемодан рамку. Рамка была хорошая, серебряная.

Таща в одной рукераздутый чемодан, он сошёл вниз, бросил его на пол в передней ипрошёл в крайнюю комнату. Ада, неряшливая, расплывшаяся, пообыкновению лежала в качалке, предаваясь так называемой «утреннейпередышке».

— Прощайте,миссис Сэнли.

— Чтотакое? — Ада чуть не вскочила с качалки.

— Меняуволили, — коротко объявил Джо. — Работу япотерял, Дженни со мной порвала, не могу я этого больше выносить,уезжаю…

— Но, Джо…— ахнула Ада. — Неужели вы это всерьёз?

— Совершенносерьёзно.

Джо не притворялсяпечальным: это было опасно, могло вызвать протесты, уговоры остаться.Он был твёрд, решителен, сдержан. Он уходил как человек, которогооскорбили, решение которого непоколебимо. И впечатлительная Адапоняла выражение его лица.

— Так я изнала, — причитала она. — Знала, что этимкончится её поведение. Говорила я ей. Говорила, что вы этого непотерпите. Она возмутительно с вами поступила.

— Больше чемвозмутительно, — вставил Джо угрюмо.

— И подуматьтолько, что в довершение всего вы ещё и работу потеряли! О Джо, какмне вас жалко! Это ужасно. Господи, что же вы будете делать?

— Найду себеработу, — сказал Джо решительно. — Но подальшеот Тайнкасла.

— Но, Джо…может быть, вы…

— Нет! —неожиданно закричал Джо. — Ничего я не сделаю. Довольно янастрадался. Меня обманул мой лучший друг. Не желаю я больше этоготерпеть!

Дэвид был для Джо,конечно, только предлогом, последним козырем в игре. Не будь Дэвида,ему бы ни за что не удалось выпутаться из такого рода истории. Этобыло бы невозможно. Никак невозможно. Его бы допрашивали,преследовали, шпионили за ним на каждом шагу. Даже когда он говорил сАдой, эта мысль промелькнула у него в голове. И его охватил порыввосхищения собственной ловкостью. Да, он умно придумал: разыграл всекак настоящий артист. Какое удовольствие — стоять сейчас тут,втирать ей очки и посмеиваться в кулак над всей компанией.

— Имейте ввиду, миссис Сэнли, что я не злопамятен, — объявил он взаключение. — Скажите Дженни, что я её прощаю. И передайтевсем от меня поклон. Не могу никого видеть, мне слишком тяжело.

Аде не хотелось егоотпускать. Она-то в самом деле была расстроена. Но что делать, разчеловека обидели? И Джо покинул её дом так же, как вошёл в него: безединого пятна на репутации, самым достойным образом.

В этот вечер Дженнипоздно воротилась домой. В магазине Слэттери шла летняя распродажа, атак как сегодня была пятница, последний день этого ненавистного дляДженни периода, то магазин закрыли только около восьми часов вечера.Дженни пришла домой в четверть девятого.

Дома была одна толькомать. С удивительной для неё энергией Ада устроила это нарочно,отослав Клэри и Филлис «погулять», а Альфа и Салли —на премьеру в «Эмпайр».

— Мне нужнос тобой поговорить, Дженни…

Что-то новое звучало вголосе матери, но Дженни была слишком утомлена, чтобы обратить на этовнимание. Она до смерти устала, и, что ещё хуже, ей нездоровилось.Сегодня был убийственный день.

— Ох, инадоел же мне этот магазин! — сказала она, в изнеможениипадая на стул. — Десять часов на ногах! Ноги у меняраспухли и горят. Если это долго ещё будет продолжаться, я наживусебе расширение вен. А я когда-то считала, что это приличная служба.Что за ерунда! Она становится всё хуже. Женщины того круга, которыймы теперь обслуживаем, такие ужасные!

— Джоуехал, — ледяным тоном сказала миссис Сэнли.

— Уехал? —повторила Дженни, оторопев.

— Да, уехалсегодня утром, совсем.

Дженни поняла. Еёбледное лицо побледнело как мел. Она перестала растирать опухшую ногуи сидела, не шевелясь. Серые глаза глядели не на мать, а куда-то впространство. Она казалась испуганной. Но скоро овладела собой.

— Дай мнечаю, мама, — вымолвила она каким-то странным голосом. —И не говори больше ни слова. Дай мне только чаю и молчи.

Ада глубоко вздохнула,и все приготовленные было упрёки замерли у неё на языке. Она немножкознала свою дочь, — не вполне, но настолько, чтобы понять,что сейчас не следует возражать Дженни. Она замолчала и принеслаДженни поесть.

Дженни очень медленнопринялась за еду, — это был собственно обед, —деревенский пирог, ещё горячий, потому что стоял в печке. Она сиделавсе так же прямо, неподвижно, глядя в пространство. Она, казалось,размышляла.

Кончив есть, онаповернулась к матери:

— Теперьслушай, ма, — сказала она. — И слушайхорошенько. Я знаю, вы все готовитесь меня пилить. Я заранее знаюкаждое слово, которое у тебя на языке. Я поступила с Джо скверно итак далее. Я это знаю, слышишь? Все знаю. И нечего мне это говорить.Тогда вам не придётся ни о чём жалеть. Вот! А теперь я иду спать.

Ошеломлённая матьосталась одна, а Дженни стала с трудом подниматься по лестнице. Онаощущала невероятную усталость. Вот бы сейчас выпить стаканчик-другойпортвейна, чтобы встряхнуться! Она почувствовала вдруг, что готоваотдать всё, что угодно, за один бодрящий стакан портвейна. Наверхуона разделась, бросая свою одежду на стул, на пол, куда и как попало.Легла в постель. Она благодарила бога, что Клэри, ей соседки покомнате, нет дома, и никто не мешает ей.

Она лежала на спине впрохладной темноте спальни и думала… все думала. На этот разникакой истерики, потоков слёз, дикого метания на подушке. Она былаудивительно спокойна. Но под этим спокойствием скрывался испуг.

Она смотрела прямо влицо случившемуся: да, Джо бросил её, нанёс ей ужасный удар, ударпочти смертельный для её гордости, удар, морально сразивший её всамую тяжёлую для неё минуту. Ей опротивел магазин, надоело в течениедолгих часов быть на ногах, подавать, разворачивать, резать, надоелолюбезно угождать покупательницам низшего круга. Только сегоднякартина этих шести лет её работы у Слэттери встала перед ней. И онарешительно сказала себе, что должна избавиться от всего этого. Домаей тоже все надоело: надоела теснота, грязь, беспорядок. Ей хотелосьиметь свою собственную квартиру, свою собственную обстановку.Хотелось принимать гостей, устраивать у себя званые вечера, вращатьсяв «приличном обществе». А если её желание никогда неосуществится? Если всю жизнь будет только этот магазин и дом наСкоттсвуд-род? Вот что было главной причиной внезапного испугаДженни. В лице Джо она упустила уже одну возможность. Неужели онаупустит и вторую?

Она много и упорнодумала раньше, чем уснула. А наутро проснулась в бодром настроении.По субботам она работала только полдня. Придя домой, торопливопозавтракала и побежала наверх переодеваться. Она потратила многовремени на туалет: надела самое нарядное из своих платьев,серебристо-серое с бледно-розовой отделкой, причесалась по-новому и,чтобы выглядеть свежее, намазала лицо кольд-кремом «Винолия».Результатом осталась довольна и сошла вниз в гостиную дожидатьсяДэвида. Он обещал прийти в половине третьего, но пришёл на целыхдесять минут раньше, трепеща от нетерпеливого желания увидеть её.Первый же взгляд на него успокоил Дженни: да, он по уши влюблён внеё. Она сама открыла ему дверь, и Дэвид остановился, как вкопанный,в коридоре, пожирая её глазами.

— Какая выкрасивая, Дженни, — шепнул он. — Такая красотабывает только в сказке.

Проходя впереди него вгостиную, она усмехнулась, довольная. Нельзя отрицать, что Дэвидгораздо лучше, чем Джо, умеет говорить комплименты. Но подарок онпринёс ей ужасно нелепый: не шоколад, ни конфеты, даже не духи,ничего полезного, только букет желтофиоли, даже не букет, а простопучок, какие продаются на лотках не дороже, чем по два пенса. Ну даничего, сейчас она не будет обращать на это внимание. Она сказала сулыбкой:

— Я так радавас видеть, Дэвид, право. И какие красивые цветы!

— Они самыеобыкновенные, но они прелестны, Дженни. И вы — также. Смотрите,лепестки такие же нежно-матовые, как ваши глаза.

Дженни не знала, чтосказать. Такого рода разговор ставил её в тупик. Она подумала, чтовиноваты книги, которых Дэвид начитался за последние три года, —«стихи и всё такое». В другое время она ответила бы, какполагается особе хорошо воспитанной: — «о, я так люблювозиться с цветами», — и суетливо убежала бы сбукетом. Но сегодня ей не хотелось уходить от Дэвида. Следовалоостаться с ним. С цветами в руках она церемонно присела на кушетку.Дэвид сел рядом, посмеиваясь над строгой чопорностью их позы.

— Мы сидимкак будто перед фотографом.

— Что? —она недоумевающе посмотрела на него, окончательно рассмешив этимДэвида.

— Знаете,Дженни, — сказал он. — Никогда ещё я невстречал такой… такой удивительной невинности, как у вас. Вы —как Франческа… «когда её, ещё всю в росе, привезли измонастыря». Это написал один человек, которого звали СтивенФиллипс.

Глаза Дженни былиопущены. Серое платье, бледное, нежное лицо и сжимавшие цветынеподвижные руки придавали ей странное сходство с монахиней. Послеслов Дэвида она сидела все так же тихо, не понимая, что он хотел имисказать. «Невинна»? Неужели он способен… Неужелиэто насмешка? Нет, конечно, нет, он слишком для этого влюблён.Наконец она сказала:

— Не надосмеяться надо мной. Последние дни я не очень хорошо себя чувствую.

— О,Дженни! — Дэвид сразу встревожился. — А что свами?

Она вздохнула ипринялась теребить стебелёк цветка из букета.

— Здесь всепротив меня, все… потом были неприятности с Джо… Онуехал.

— Как, Джоуехал?

Она утвердительнокивнула головой.

— Но отчего,скажите на милость? Отчего?

Она промолчала,продолжая с трогательным смущением теребить цветок, потом сказала:

— Онревновал… не хотел оставаться у нас оттого, что… ну,если уже вы непременно хотите знать, оттого, что вы мне большенравитесь, чем он.

— Да что вы,Дженни, — возразил Дэвид смущённо. — Ведь Джомне говорил… так вы думаете… вы уверены, что Джо всё жебыл влюблён в вас?

— Давайте небудем об этом говорить, — ответила Дженни, слегкавздрогнув. — Я не хочу говорить об этом. Я от всех толькооб одном и слышу… Меня бранят за то, что я не выносила Джо…— Она неожиданно подняла глаза на Дэвида. — Сердцуне прикажешь, правда, Дэвид?

Послышавшийся ему вэтих словах намёк заставил сердце Дэвида забиться мгновенным дивнымвосторгом. Она предпочитает его! Она назвала его «Дэвид»!Глядя ей в глаза, как в тот вечер первой встречи, он забыл обо всёмна свете, помнил только, что любит её, стремится к ней всей душой. Вмире есть одна только Дженни. И никогда не будет никого другого. Ужев одном её имени «Дженни» крылось волшебное очарование:песня жаворонка, раскрывающийся цветок, красота и свежесть, музыка иблагоухание. Он желал её со всей страстностью своей молодой иголодной души. Он наклонился к ней, и Дженни не отодвинулась.

— Дженни, —пробормотал он с бьющимся сердцем. — Так я вам нравлюсь?

— Да, Дэвид.

— Дженни…Я знал с самого начала, что так будет… Вы любите меня, Дженни?

Дженни ответилакоротким, нервным кивком.

Он обнял её. Ничто вжизни не могло сравниться с упоением этого поцелуя. Он поцеловал еёробко, почти благоговейно. Весь трагизм юношеской любви, вся еёнеискушённость сказались в нежной неумелости этого объятия. Это былсамый необычайный поцелуй из всех, которыми когда-либо целовалиДженни. И от необычайности этого поцелуя слеза задрожала на еёреснице, скатилась по щеке, за ней другая, третья.

— Дженни…ты плачешь? Так ты не любишь меня? Дорогая, скажи, что тебя огорчает?

— Я люблютебя, Дэвид, люблю, — зашептала Дженни. —Никого у меня нет, кроме тебя. Я хочу, чтобы ты всегда меня любил.Хочу, чтобы ты взял меня отсюда. Я здесь все ненавижу. Ненавижу. Ониотносятся ко мне отвратительно. И надоело мне до смерти работать вмастерской. Ни одной минуты не буду больше этого терпеть. Я хочу уйтис тобой, подальше отсюда. Хочу, чтобы мы поженились и были счастливыи… и… все такое…

Волнение в её голоседовело Дэвида чуть не до экстаза.

— Я тебявозьму отсюда, Дженни, как только смогу. Как только сдам экзамен иполучу место.

Она разразиласьслезами.

— О Дэвид,да ведь это пройдёт целый год! И ты будешь в Дерхэме, в университете,а я здесь. Ты меня забудешь. Я не могу так долго ждать. Мне тошноздесь, говорю тебе. А ты не мог бы сейчас поступить на службу?

Она горько плакала,сама не зная, отчего.

Эти слезы ужаснорасстроили Дэвида. Он видел, что Дженни переутомлена и сильновзвинчена; но каждое её всхлипывание отзывалось в нём ранящей болью.

Он стал её утешать,гладил голову, склонённую к нему на плечо.

— Не так ужэто долго, Дженни. И не горюй, милая, всё уладится. В крайнем случаея мог бы, пожалуй, и теперь уже получить место. Я уже вполнеподготовлен к преподаванию, понимаешь? Я сдал экзамены на бакалавралитературы, для этого достаточно двух лет ученья в Бедлее. Конечно,это ничего не стоит в сравнении с степенью бакалавра филологическихнаук, но в конце концов, если нужда заставит, я мог бы взять местоучителя.

— Правда,Дэвид? — В налитых слезами глазах Дженни была мольба. —О, постарайся! Но как бы ты мог это сделать?

— А вот как…— Он все гладил Дженни по голове и успокаивал её. Толькобезумие любви могло заставить его продолжать:

— Я написалбы одному человеку из нашего города, который пользуется некоторымвлиянием. Его фамилия Баррас. Он может устроить меня куда-нибудь. Но,понимаешь ли…

— Понимаю,Дэвид, — стремительно перебила Дженни, —отлично знаю, что ты хетел сказать. Тебе нужно добиться степенибакалавра. Но почему бы не сделать этого потом? О Дэвид, тытолько представь себе: мы с тобой вдвоём в уютном домике. Тыработаешь по вечерам, разложив на столе все свои большущие серьёзныекниги, а я сижу рядом. Не так уже трудно будет тебе давать днём урокив школе. А заниматься ты можешь вволю по вечерам. Разве не чудеснобыло бы? Подумай, Дэвид, как чудесно!

Нарисованная Дженнисантиментальная картина вызвала у него насмешливую нежность. Онпокровительственно посмотрел на девушку.

— Но, видишьли, Дженни, нам следует быть практичными.

Она улыбнулась сквозьслёзы.

— Дэвид,Дэвид, не говори больше ничего. Я так рада, не надо портить мне этурадость. — Она со смехом вскочила. — Теперьслушай. Мы сегодня сделаем отличную прогулку. Пойдём в Эдсмонд-Дин,там так красиво; мне так нравятся деревья и та живописная стараямельница, помнишь? И мы там поговорим, обсудим все, каждую мелочь. Вконце концов не мешает тебе сразу написать этому господину мистеруБаррасу… — Она замолчала, чаруя Дэвида своими красивымиглазами, блестевшими от непролитых слёз. Она торопливо поцеловала егои убежала одеваться.

Дэвид стоял и улыбался,радостно взволнованный, восторженный и, пожалуй, немножко смущённый.Но всё казалось пустяками по сравнению с тем фактом, что Дженни любитего. Его, Дэвида, любит Дженни! И он её любит. Он был полон нежности,горячей, веры в будущее. Дженни будет ждать, разумеется, будет ждать…ведь ему только двадцать два года… он должен получить степеньбакалавра, она поймёт это потом. В то время как он, поджидая Дженни,размышлял об этом, дверь распахнулась и вошла Салли. Увидев его, онавдруг круто остановилась.

— Я незнала, что вы здесь, — сказала она, нахмурив брови. —Я пришла только взять ноты.

Её хмурое лицо тучейврезалось в ясное небо его счастья. Салли всегда разговаривала с нимкак-то странно, отрывисто, язвительно, с упорной неприязнью.Чувствовалось тайное недовольство им, инстинктивное желание задетьего побольнее. И Дэвиду вдруг захотелось наладить хорошие отношения сСалли теперь, когда он так счастлив, когда он женится на её сестре.Повинуясь этому внезапному побуждению, он сказал:

— Почему вытак смотрите на меня, Салли? Я вам противен?

Девочка спокойнопосмотрела ему в глаза. На ней было старое синее платье, в которомона в прошлом году ходила в школу. Волосы её сильно растрепались.

— Вы мне непротивны, — сказала она, на этот раз без тени своейобычной недетской заносчивости.

Дэвид видел, что онаговорит правду. Он улыбнулся.

— Но вывсегда так… так кисло на меня поглядываете.

Она возразила снеобычной серьёзностью:

— Вы знаете,где найти сахар, если вам он нужен. — И, опустив глаза,резко повернулась и вышла из комнаты.

Разминувшись с Салли вдверях, вплыла Дженни.

— Что этамаленькая злючка сказала тебе? — И, не дожидаясь ответа,она с уверенностью собственницы взяла Дэвида под руку, слегкаприжавшись к нему. — Ну, пойдём, милый. Мне до смертихочется поскорее обо всём, обо всём поговорить.

Она была весела теперь,да, весела, как птица. А почему бы и нет? Ведь у неё были всеоснования радоваться: был жених, не просто «кавалер», анастоящий жених и с аттестатом учителя! Чудесно иметь жениха-учителя.Она избавится от Слэттери и от Скоттсвуд-род тоже. Она покажет имвсем, покажет и Джо! Всем назло они с Дэвидом будут венчаться вцеркви, и о венчании объявят в газете. Она всегда мечтала венчаться вцеркви. А теперь надо подумать, как ей одеться к венцу. Она оденетсяпросто, но мило… О да, мило…

Воротясь с прогулки,Дэвид написал Баррасу («только для того, чтобы доставитьудовольствие Дженни»). Через неделю получился ответ, в которомему предлагали место младшего преподавателя в городской школе вСлискэйле на Нью-Бетель-стрит. Дэвид показал это письмо Дженни,ожидая, что она скажет. Рассудок боролся в нём с безоглядностьюлюбви, он думал о родителях, о своей карьере. Дженни обхватила рукамиего шею:

— О Дэвид,милый, — всхлипнула она, — ведь этовеликолепно, так великолепно, что я и слов не нахожу. Ну, разве ты нерад, что я тебя заставила написать? Разве это не чудесно?

Держа её в объятиях,прильнув губами к её губам, закрыв глаза, всё больше и больше пьянея,он чувствовал, что она права: это, и в самом деле чудесно.

XVI
В это утро, даже ещё доприбытия телеграммы на имя отца, Артур ощущал какой-то особенныйподъём духа. Он проснулся с этим ощущением. С той минуты, как оноткрыл глаза и увидел в окно квадрат голубого неба, он почувствовал,что жизнь прекрасна, полна солнечного света, и надежд, и сил.Конечно, не всегда он просыпался в таком настроении. Иногда по утрамне бывало солнца, предстоял день уныния, какого-то мрачного застоядуши, неприятного сознания своих недостатков.

Отчего он сегоднячувствовал себя таким счастливым? Это было так же необъяснимо, как иего печальные настроения. Предчувствие утренней телеграммы? Илимысль, что он увидит сегодня Гетти? Вернее всего — радостноесознание, что он совершенствуется нравственно, потому что, лёжа впостели с закинутыми за голосу руками, блаженно потягиваясь всемсвоим длинным и тонким восемнадцатилетним телом, он первым деломподумал: «А я-таки не ел вчера землянику!»

Разумеется, земляникасама по себе — ничто, хоть он и очень любит её. Она толькосимвол, она помогла ему доказать себе собственную твёрдость. С лёгкойулыбкой он снова перебрал все в памяти. Вчерашний ужин, тётюКэролайн, которая, как всегда, склонив голову набок, что-топриговаривала, раскладывая из вазы по тарелкам сочную землянику ихсобственных парников, — редкое лакомство за пуританскимстолом Баррасов. Да, и ещё сливки — он чуть не забыл о большомсеребряном кувшине жёлтых сливок. Ничего Артур так не любил, какземлянику со сливками. «Теперь тебе, Артур» —сказала тётя Кэролайн, готовясь положить ему щедрую порцию земляники.А он поспешно: «Нет, спасибо, тётя Кэрри. Я сегодня не хочуземляники». — «Но, Артур!» — вголосе тётушки удивление, даже растерянность. Холодный взгляд отцасразу же останавливается на нём. Тётя Кэрри начинает снова: «Разветы не здоров, Артур, милый?» — Он смеётся: «Совершенноздоров, тётя Кэрри, просто мне что-то не хочется сегодняземляники». — И сидел, глотая слюну, и смотрел, каквсе ели землянику.

Вот это путь ксамовоспитанию, — мелочь, может быть, но в книге сказано,что за мелкими следуют большие дела. Да, сегодня он доволен собой. «Ябы очень желала, чтобы у Артура был более сильный характер».Это ворчливое замечание матери, подслушанное им, когда он проходил покоридору мимо. её комнаты, и на много месяцев запечатлевшееся в егомозгу, теперь, когда он ответил на него своим отказом от земляники,больше не мучило его.

Он вскочил с постели, —ведь нехорошо так лежать и праздно мечтать, — энергичнопроделал гимнастику перед открытым окном, помчался в ванную и принялхолодную ванну: действительно холодную, не думайте, он не разбавилэту ледяную купель ни единой каплей из горячего крана. Потом Артур,сияя, вернулся к себе в комнату и надел рабочий костюм. Во времяодевания глаза его были набожно устремлены на плакат, висевший настене против кровати. Плакат большими жирными буквами возвещал: «Яхочу!», а пониже этой была вторая надпись: «Смотри прямо,в глаза каждому».

Он зашнуровал, наконец,башмаки — толстые башмаки, которые надел сегодня для того,чтобы спуститься в них в шахту. Теперь он совсем готов. Отперев ящикстола, он достал оттуда небольшую красную книжку: «Какизлечиться от самомнения», — одну из серии,выходившей под общим заголовком «Воля и поступки», —и с серьёзным видом присел на край кровати, чтобы почитать. Он всегдапрочитывал одну главу утром, до первого завтрака, когда (какутверждала книга) ум наиболее восприимчив. И он предпочитал читать усебя в комнате, в уединении: эти красные книжечки были его ревнивоохраняемой тайной.

Где-то, за пределамиего внимания, слышалось движение в доме: медленные шаги тётушки Кэррив спальне матери, смех Грэйс, пробежавшей в ванную, глухой, сердитыйстук над головой из комнаты Хильды, неохотно поднимавшейся с постелинавстречу дню. Отец встал уже с час назад. Раннее вставание былочастью его программы, привычной для всех, неизменной, никогда невозбуждавшей вопросов.

Артур прочёл:«Человеческая воля способна управлять не только судьбой одногочеловека, но и судьбами многих. Эта способность ума приказывать илизапрещать тот или иной поступок, эта способность определять, которыйиз двух путей должен быть нами избран, может оказывать влияние нетолько на нашу собственную жизнь, но и на жизнь многих других людей».

Он на минуту пересталчитать. Как верно! Уже хотя бы ради этого следует воспитывать в себеволю, — не ради того, чтобы владеть собой, а во имя этогоширокого, всеобъемлющего влияния на окружающих. Артуру хотелось бытьчеловеком сильным, решительным, с большим самообладанием. Он зналсвои недостатки, свою врождённую застенчивость и неуклюжесть,склонность копаться в себе, а главное — неисправимуюмечтательность.

Подобно всем мягким ивпечатлительным натурам, он поддавался искушению бежать от грубойдействительности через ворота своей фантазии. Какие удивительныемечты его посещали! Как часто видел он себя свершающим героическийподвиг в «Нептуне»… То он спасал ребёнка из рекиили из-под курьерского поезда — и спокойно удалялся, не сообщивсвоего имени, а потом его разыскивали, и безумствующая от восторгатолпа несла его на руках… То он сбивал с ног здоровенногогрубияна, оскорбившего женщину… Или стоял на эстраде, чаруягромадную толпу слушателей своим красноречием… или, где-нибудьна званом обеде, в изысканном кругу, рядом с Гетти Тодд, пленял её иостальное общество непринуждённостью и изяществом своих манер…или… о, не было предела этим ослепительным видениям! Но Артурсознавал, что они опасны, решил покончить с ними. Теперь он будеттвёрд, твёрд просто на удивление! Ему почти девятнадцать лет. Черезгод он окончит Горный институт. Жизнь начинается, — да,начинается по-настоящему, и необходимо мужество и решительность. «Яхочу», — твёрдо сказал себе Артур, закрывая книгу ис пылом верующего глядя на плакат. Он крепко зажмурил глаза инесколько раз повторил эти слова про себя, выжигая их в своей душе.«Я хочу, хочу, хочу». Затем он отправился вниззавтракать. Отец, который любил по утрам завтракать на полчаса раньшедругих, уже кончил есть. Он, задумавшись, пил последнюю чашку кофе, игазета лежала у него на коленях. На «доброе утро» Артураон ответил молчаливым кивком. В этом жесте не было ничегоповелительного, ни следа той суровой рассеянности, которая иногда докостей леденила Артура. Сегодня в кивке отца была спокойнаяснисходительность. Она была для Артура как ласка, она ободряла,принимала его преданность, признавала его как личность. Артур просиялот счастья и усердно принялся очищать от скорлупы верхушку яйца, срадостным волнением чувствуя на себе всё время взгляд отца.

— Я полагаю,Артур, — сказал вдруг Баррас, словно решившись начатьразговор, — что сегодня мы узнаем интересные новости.

— Какие,папа?

— Предвидитсяновый контракт на уголь…

— Да,папа? — Артур поднял глаза, краснея. Это «мы»было чем-то ужасно приятным; оно объединяло его с отцом, включалоего, уже на правах компаньона, в управление копями.

— Первоклассный,должен тебе сказать, контракт, с «П. В. и К°».

— Вот как,папа!

— Ты рад? —спросил Баррас с дружелюбной иронией.

— О да,папа.

Баррас снова кивнулголовой.

— Им нуженнаш коксующийся уголь. Я уже начинал думать, что никогда больше непридётся снова разрабатывать этот пласт. Но если они согласятся напотребованную нами цену, мы приступим к работе на будущей неделе.Начнём вскрывать жилу в Скаппер-Флетс.

— А когда мыузнаем, папа?

— Сегодняутром, — ответил Баррас. Прямой вопрос Артура как будтозаставил его внезапно пожалеть о своей откровенности: он опять взялгазету и из-за неё сказал внушительно: — Пожалуйста, будь готовровно к девяти. Я не желаю тебя дожидаться.

Артур снова принялсяусердно чистить яйцо, благодарный уже и за те сообщения, которые былиему сделаны. Но у него неожиданно мелькнула одна тревожная мысль. Онвспомнил… вспомнил что-то очень неприятное. Скаппер-Флетс!Торопливо обратил он взгляд на заслонённое газетой лицо отца. Емухотелось спросить… ужасно хотелось задать один вопрос.Спросить или нет? Пока он так колебался, вошла тётя Кэрри с Грэйс иХильдой. Лицо тёти Кэрри, как всегда, светилось приветливостью, вкоторую она облачалась каждое утро так же неизменно и естественно,как вставляла свои фальшивые зубы.

— Твоя матьвеликолепно спала ночью, — весело обратилась она к Артуру.Информация предназначалась для Ричарда, но тётя Кэрри сочла болееудобным не обращаться к нему прямо: тётушка всегда предпочиталаобходный путь во имя собственной безопасности и общего мира.

Артур, не слушая,передал ей гренки. Он весь сосредоточился на одной тревожной мысли…Скаппер-Флетс… Радость его наполовину уже исчезла, начиналисьвнутренние терзания. Он не отрывал глаз от тарелки. И под влияниеммучивших его мыслей постепенно меркло великолепие этого утра. Он чутьне заплакал от раздражения: почему всегда одно и то же — этотнеожиданный переход от восторженной ясности души к тяжкомусмятению?..

Он через стол посмотрелна Грэйс с чувством, похожим на зависть, наблюдая, как весело ибезмятежно она уписывает мармелад. Грэйс была всегда одинакова: вшестнадцать лет она сохранила ту же милую, бездумнуюжизнерадостность, которую так живо помнил в ней Артур в детстве, в тедни, когда оба летели кувырком со спины пони Боксёра. А не далее каквчера Артур видел, как она шла по Аллее с Дэном Тисдэйлем, грызябольшое румяное яблоко, и оба болтали как весёлые товарищи. Грэйс,которую в будущем месяце отправляют заканчивать ученье в Хэррогет,шагает, жуя яблоко, среди бела дня через весь город с ДэномТисдэйлем, сыном булочника! Должно быть, это он и дал ей яблоко,потому что он грыз такое же точно. Если бы тётя Кэрри это увидела,то, без сомнения, дома вышел бы настоящий скандал.

Тут Грэйс перехватилавзгляд Артура раньше, чем он успел отвести его, улыбнулась ибеззвучно прошептала какое-то слово. По крайней мере, она сложилагубы, как бы произнося его через стол одним дыханием. Но Артур и безтого знал, какое это слово. Грэйс, весело улыбаясь ему, сказала«Гетти». Всякий раз, как она заставала Артура углублённымв самоанализ, она считала, что он мечтает о Гетти Тодд.

Артур неопределённопокачал головой, и это, по-видимому, чрезвычайно развеселило Грэйс.Глаза её искрились смехом, она просто захлёбывалась от какого-тотайного удовольствия. Но так как рот у неё был набит гренками ипастилой, это кончилось плачевно. Грэйс вдруг прыснула, закашлялась,поперхнулась, и лицо её сильно покраснело.

— О боже, —шепнула она, наконец, задыхаясь. — Что-то попало мне вглотку.

Хильда хмуро бросила:

— Так выпейпоскорее кофе. И не будь вперёд такой болтушкой.

Грэйс послушно сталапить кофе. Хильда наблюдала за ней, прямая, суровая, все ещё хмурясь,что придавало её смуглому лицу жёсткое выражение.

— Ты, ядумаю, никогда не научишься вести себя прилично, — сказалаона с убеждением.

Замечание этообрушилось как резкий удар по пальцам. Так, по крайней мере, казалосьАртуру. А между тем он знал, что Хильда любит Грэйс. Странно! Еговсегда поражала любовь Хильды к Грэйс. То была любовь и бурная нвместе сдержанная; сочетание ласки и удара; бдительная, пассивная —и вместе собственническая; вся — из внезапных, поспешноподавляемых порывов гнева и нежности. Хильда нуждалась в обществеГрэйс. Хильда отдала бы все на свете, только бы Грэйс любила её. НоХильда, как заметил Артур, открыто презирала всякое проявлениечувств, которое могло бы привлечь к ней Грэйс, разбудить в Грэйслюбовь к ней.

Артур нетерпеливоотогнал эти мысли. Вот ещё один недостаток, от которого емунеобходимо избавиться, — эти скачки излишне пытливоймысли. Не достаточно ли у него материала для размышлений послесегодняшнего разговора с отцом? Он допил кофе, вложил салфетку вкостяное кольцо и ожидал, пока встанет из-за стола отец. Он спроситпо дороге к руднику… или, может быть, лучше на обратном пути?

Наконец, Баррасоторвался от газеты. Он не бросил её, а аккуратно сложил своимибелыми холёными руками. Пальцами разгладил края и молча протянул еётёте Кэрри.

Хильда всегда бралагазету, как только отец выходил из столовой, и Баррас знал, чтоХильда берет её. Но он предпочитал высокомерно игнорировать этотдосадный факт.

Он вышел из комнаты,следом за ним Артур, и через пять минут оба сидели уже в кабриолете имчались к «Нептуну». Артур набирался духу для разговора сотцом. Десять раз нужные слова уже были на языке — и всякий разиные. «Да, кстати, папа», — начнёт он. Илипросто: «Папа, как ты думаешь…» Или так: «Знаешь,мне вдруг пришло в голову, что…» Это будет, пожалуй,самое подходящее начало. К его услугам всевозможные сочетания иперестановки, можно выбрать. Он уже представлял себе, как говорит сотцом, слышал слова. Но молчал. Это было мучительно. Наконец, к егоневыразимому облегчению, Баррас спокойно заговорил именно о том, чтотревожило Артура.

— Нескольколет тому назад у нас вышла маленькая неприятность из-заСкаппер-Флетс. Помнишь?

— Помню,папа. — Артур украдкой бросил быстрый взгляд на отца, нотот сидел рядом с ним, прямой и спокойный.

— Сквернаяистория. Я не хотел этого. Кому хочется неприятностей? Но их неудалось избежать. Они мне дорого обошлись. — Он спокойнопокончил с этим вопросом, сдав его в архив прошлого, и заключилсентенцией: — Жизнь подчас трудная штука, Артур. Но не следуетсдавать позиций ни при каких обстоятельствах.

И через минуту добавил:

— Впрочем,на этот раз никаких неприятностей не будет.

— Тыдумаешь, папа?

— Уверен.Рабочие получили тогда хороший урок и за новым гнаться не будут.

Он говорил обдуманно,рассудительным тоном. Он бесстрастно взвешивал аргументы.

— В Скаппернесомненно воды много, но, в конце концов, и Миксен и весь «Парадиз»— мокрые места. Для наших людей работать в таких условиях —дело привычное. Вполне привычное.

От слов отца, скупых,но так много выражавших, волна радостного успокоения хлынула в сердцеАртура, смыв все те туманные тревоги и опасения, что мучили егопоследний час. Все они исчезли, как исчезают, сразу и начисто смытыемощным приливом, шаткие песчаные замки, выстроенные детьми на берегу.Артур изнемогал от чувства благодарности. Он любил в отце эту ясностьдуха, эту покойную невозмутимую силу. Он сидел молча, остро ощущаяприсутствие отца рядом. Беспокойство исчезло. Радостное настроение, скоторым он встал сегодня утром, вернулось к нему.

Они быстро проехалиКаупен-стрит, въехали во двор рудника и прошли прямо в контору. Тамнашли Армстронга, который, очевидно, поджидал их, так как он праздностоял у окна и водил пальцем по стеклу. Когда Баррас вошёл, онобернулся.

— Телеграммадля вас, мистер Баррас. — И через минуту прибавил,показывая, что ему известно важное значение этой телеграммы: —Я подумал, что, пожалуй, лучше мне подождать вас.

Баррас взял со столаоранжевую полосу бумаги и не спеша распечатал её.

— Да, —сказал он ровным голосом. — Всё в порядке. Они согласны нанашу цену.

— Значит, мыв понедельник начинаем работу в Флетс? — спросилАрмстронг.

Баррас утвердительнонаклонил голову.

Армстронг провёл погубам тыльной стороной руки, — жестом странного смущения.На лице его без всякой видимой причины появилось выражение глуповатойробости. Вдруг зазвонил телефон. Почти с облегчением Армстронгподошёл к столу и поднёс трубку к уху.

— Алло!Алло! — Он слушал с минуту, затем посмотрел на Барраса:

— Это мистерТодд из Тайнкасла. Он уже два раза звонил сегодня утром.

Баррас взял телефоннуютрубку из рук Армстронга.

— Да, да,Ричард Баррас у телефона… Ну, Тодд, к своему удовольствию могувам сообщить, что всё улажено.

Он помолчал, слушая,затем уже другим тоном произнёс:

— Неговорите глупостей, Тодд… Да, конечно… Что? Я ведь вамсказал: конечно!

Новая пауза, во времякоторой знакомая Артуру морщинка нетерпеливо появилась на лбуБарраса.

— А яговорю: да. — В голосе Барраса режущие звуки. —Что за ерунда, дружище! Разумеется… По телефону неудобно. Что?Не вижу в этом ни малейшей надобности. Да, сегодня буду в Тайнкасле.Где? У вас дома? А в чём дело? Расстройство желудка? Неужели?.. —Сарказм в голосе Барраса стал ещё подчеркнутее, его глаза, сраздражением блуждавшие по комнате, неожиданно встретились с глазамиАртура и приковались к ним, насмешливые, выразительные. —…Опять печень? Какая неприятность! Что-нибудь съелинеподходящее. Ну что ж, раз вы расклеились, придётся мне заехать квам. Но я отказываюсь принимать всерьёз ваши возражения. Да,решительно отказываюсь… Кстати, я привезу с собой Артура.Скажите Гетти, чтобы она дожидалась его.

Круто оборвав разговор,он повесил трубку, но несколько секунд не двигался с места, и всё таже презрительная усмешка морщила его губы. Затем обратился к Артуру:

— Надо нам стобой сегодня навестить Тодда. Он, кажется, опять был немножконеосторожен к своей диете. Никогда ещё я не слышал от него такихмрачных речей, как сегодня.

С отрывистым смешком,который у него заменял смех, он повернулся, собираясь уходить.Армстронг, раболепно вторя смеху хозяина, распахнул перед ним дверь.Оба вышли во двор.

Артур остался вконторе, погруженный в какие-то смутные и несколько странные мысли.Он знал, разумеется, в чём состояла «неосторожность»Тодда: Тодд пил. У него не бывало сильного запоя, но он усердно имеланхолически «прикладывался к бутылке», что вызываловремя от времени приступы болезни печени. Приступы были слабые, и всесмотрели на них как на нечто неизбежное и неопасное, но Артур не могбез боли в сердце слышать о них. Он любил Адама Тодда, жалел этогоопустившегося, но трогательного человека. Он угадывал, что Тодд вмолодости знал те пламенные порывы, те тревоги и надежды, которыетомят впечатлительную душу. Невозможно было себе представить, чтоТодд, этот угрюмый, жалкий на вид человек, испачканный нюхательнымтабаком и насквозь пропитанный алкоголем, мог быть когда-то пылким ичутким к призывам жизни, что этот отупелый взгляд когда-то сверкалвесельем или отражал душевное волнение. А между тем это было так. Вмолодости, отбывая вместе с Ричардом Баррасом практику в копяхТайнкасла, Тодд был живым, весёлым малым, с энтузиазмом строившимпланы будущего. Прошли годы. Жена умерла от родов. В одном судебномпроцессе, знаменитом процессе Хеттона, где он выступал в качествеэксперта со стороны фирмы Бриггс-Хеттон, он потерпел фиаско.Репутация его пострадала, он утратил ко всему интерес, потерял веру всебя, работы становилось всё меньше. Дети, вырастая, отходили отнего. Теперь Лаура, его любимица, была уже замужем; Алан, видимо,больше занят был погоней за удовольствиями, чем восстановлением фирмыТодд; Гетти с головой погружена в развлечения и свои собственныедела. И Адам Тодд, постепенно все более замыкался в себя; он нигдебольше не бывал, кроме клуба, где его почти каждый вечер от восьми доодиннадцати можно было видеть неизменно в одном и том же кресле: онмолча пил, курил, слушал, вставляя иногда какое-нибудь замечание, —все это с застывшим, немного апатичным видом человека, окончательново всём разочарованного.

Всё время Артур не всостоянии был почему-то отделаться от мысли о старом Тодде. И когда втри часа дня они с отцом приехали в Тайнкасл и шли по Колледж-Роу кдому Тодда, его томило странное, необъяснимое ожидание чего-то,словно какая-то нить протянулась между его юной напряжённой жизнью ижизнью этого старика, пропитанного нюхательным табаком. Артур непонимал этого чувства, оно было ново и как-то странно тревожило.

Баррас позвонил, идверь почти сразу отворилась. Их впустил сам Тодд (он никогда несоблюдал церемоний) в старом рыжем халате и стоптанных ночных туфлях.

— Что жеэто? — сказал Баррас, искоса поглядывая на Тодда. —Вы не в постели?

— Нет, нет,мне лучше. — Тодд поднял повыше очки в золотой оправе,всегда съезжавшие на кончик его испещрённого красными жилками носа;очки немедленно снова соскользнули вниз. — Этообыкновенная простуда. Через день-другой я буду совершенно здоров.

— Безсомнения, — вежливо согласился Баррас. Его очень забавлялото, что Тодд всегда объяснял простудой свои приступы печёночныхколик. Но он и виду не показал. Он разговаривал со своим старымдругом тоном ласковой снисходительности, даже некоторой угодливости.Как олицетворение полнейшего благополучия и преуспевания, стоял онперед жалким человеком в покрытом пятнами халате, посреди узкойгрязноватой передней, где от коричневых обоев, массивной подставкидля зонтиков и подаренного кем-то барометра из морёного дубаисходила, казалось, покорная, терпеливая печаль.

— Мне надопотолковать с вами, Ричард, — сказал Тодд с некоторойнерешительностью и словно обращаясь к своим туфлям.

— Я так иполагал.

— Вы несердитесь на то, что я звонил вам сегодня?

— Да что вы,дорогой мой!

Благосклоннаяснисходительность Ричарда ещё увеличилась, а соответственно возрослаи нерешительность Тодда.

— Ячувствовал, что мне необходимо поговорить с вами, — этозвучало почти как извинение.

— Понимаю.

— В такомслучае… — Тодд сделал паузу. — Пойдёмте вкабинет. Там у меня огонь в камине. Я все что-то зябну, должно бытьот малокровия. — Он опять сделал паузу, занятый своимимыслями, расстроенный, и глаза его остановились на Артуре. Онулыбнулся своей обычной неопределённой улыбкой.

— А ты,может быть, поднимешься к Гетти, Артур? Сегодня приехала из ЕрроуЛаура. Они обе сейчас наверху, в гостиной.

Артур мгновеннопокраснел. Слова Тодда его взволновали. У Тодда будет какой-тоэкстренный разговор с отцом, и он рассчитывал, что ему, каквзрослому, предложат принять участие в этом разговоре. А егоотстраняют, постыдно отсылают к женщинам. Он был глубоко обижен, ностарался скрыть это, делая вид, что ему всё равно.

— Да, япойду к Гетти, — сказал он развязно, заставляя себяулыбнуться.

Тодд кивнул головой.

— Ты дорогузнаешь, мальчик.

Баррас все с тем жекритически-снисходительным видом посмотрел на Артура.

— Я незадержусь долго, — заметил он небрежно. — Намнадо будет поспеть на обратный поезд в пять десять. — Ипошёл за Тоддом в его кабинет.

Артур остался впередней. Щека у него ещё дёргалась вымученной улыбкой. Он был ужаснообижен таким пренебрежением к себе. Всегда одно и то же: какое-нибудьслово, мгновенное изменение голоса, — и готово, он ужеуязвлён, его так легко расстроить. Его мучило недовольство своимнесчастным характером и возбуждённое, гневное любопытство. О какомэто деле хотел Тодд говорить с отцом? Попросить денег в долг или чтодругое? Отчего Тодд был в таком волнении, а отец держал себя с такойпрезрительной уверенностью? Острое раздражение овладело Артуром,когда, внезапно подняв голову, он увидел спускавшуюся с лестницыГетти.

— Артур! —крикнула Гетти, торопливо сбегая по ступенькам. — Мнепоказалось, что я слышу твой голос. Но почему же ты не позвал меня?

Она подошла и протянулаему руку. И мгновенно, с почти магической быстротой, настроениеАртура изменилось. Здороваясь с Гетти и глядя на неё, он забыл и оботце и о Тодде, весь поглощённый одним желанием — произвестихорошее впечатление на Гетти. Ему вдруг захотелось блеснуть переднею, мало того — он почувствовал, что может добиться этого.Такие побуждения не были свойственны его натуре: всё это было лишьреакцией против только что испытанного унижения.

— Алло,Гетти, — сказал он отрывисто. И, заметив, что она одетадля выхода, спросил: — Ты уходишь?

Гетти улыбнулась безтени застенчивости, — Гетти никогда не смущалась.

— Я обещалаЛауре проводить её. Она сейчас уезжает. — Гетти сделалашаловливую гримасу. — Я суетилась весь день вокруг моейбогатой замужней сестры. Но как только я от неё отделаюсь, в ту жеминуту примчусь обратно и угощу тебя чаем.

— Пойдёмпить чай к Дилли, — предложил вдруг Артур.

При этом неожиданномприглашении Гетти захлопала в ладоши.

— Чудесно,Артур, чудесно!

Он смотрел на неё иговорил себе, что она стала ещё красивее с тех пор, как укладываеткосы в причёску. Восемнадцатилетняя Гетти была прехорошенькойдевушкой. Несмотря на то, что черты лица её не были красивы, она всёже была очень мила. Узколицая, с тонкими запястьями и маленькимиручками. Глаза у неё были большие, зеленоватые, нос ничем незамечательный, цвет лица несколько бледный. Но волосы, мягкие,золотистые, красивыми пушистыми завитками обрамляли узкий и гладкийбелый лоб. Глаза всегда сияли влажным блеском, а зрачки их к тому жебыли большие и чёрные, и эти большие чёрные зрачки составлялиудивительно приятный контраст с мягким золотом волос. В этом-то икрылся весь секрет её очарования. Гетти не была красавицей. Но онабыла девушка привлекательная, с живым и ровным характером, задорная иподкупающе-ласковая, как грациозный котёнок с гладкой и блестящейшёрсткой. В эту минуту она, умильно улыбаясь Артуру, говорила,подражая лепету наивного ребёнка, как любила иногда делать:

— КакойАртур милый, он поведёт Гетти к Дилли! Гетти любит ходить к Дилли.

— Ты хочешьсказать, что любишь бывать там со мной? — спросил Артур,подделываясь под её тон.

— Ммм, —утвердительно промычала Гетти, — Артур и Гетто славнопроводили время у Дилли. Гораздо приятнее, чем здесь!

Она бессознательноподчеркнула последнее слово. Гетти не слишком-то любила свою домашнююобстановку. То был старый дом на Колледж-Роу, дом с затхлойстаромодной атмосферой, особенно раздражавшей Гетти, которая всёвремя уговаривала отца переехать в более современное жилище.

— Но тыходишь туда только ради пирожных с кофейным кремом, а не ради меня, —настаивал Артур, ожидая, чтобы Гетти пролила бальзам на раны егоуязвлённой гордости.

Она премило, по-детскисморщила нос.

— Так Артурв самом деле купит Гетти вкусные кофейные трубочки? Гетти их обожает!

Предостерегающий кашельзаставил обоих обернуться. За ним в передней стояла Лаура, с чересчурподчёркнутой сосредоточенностью натягивая перчатки. Мина ласковойкошечки сразу же исчезла с лица Гетти. Она объявила очень резко:

— Ну можноли так пугать людей, Лаура! Тебе бы следовало предупреждать о своёмприходе.

— Якашляла, — сухо возразила Лаура. — И только чтособиралась чихнуть.

— Ловкопридумано! — усомнилась Гетти, метнув сердитый взгляд насестру.

Лаура продолжаланатягивать перчатки, иронически поглядывая то на сестру, то наАртура. На ней был строгий и изящный тёмно-синий костюм. Артуру редкоприходилось видеть Лауру с тех пор, как она вышла замуж за СтэнлиМиллингтона. Он сам не знал, почему ему всегда бывало как-то не посебе в её присутствии. Гетти была ему понятна, мила, у неё была такаяпростая и прозрачная душа! Лаура же всегда ставила его в тупик. Вособенности её сдержанность, это удивительное бесстрастие, что-тотщательно скрываемое, почти насторожённость, которая чудилась ему заиронической маской этого бледного лица, вызывала в нём странноесмущение.

— Ну,идём! — воскликнула Гетти капризным тоном. Невозмутимоеспокойствие Лауры, её благополучный вид, видимо, злила Гетти. —Не стоять же нам тут весь день! Артур хочет пойти со мной к Дилли.

Лёгкая улыбка тронулагубы Лауры, но она не сказала ничего. Когда они выходили на улицу,Артур торопливо переменил разговор.

— Какпоживает Стэнли?

— Он вполнездоров, — ответила Лаура приветливо. — Должнобыть, играет сегодня в гольф.

Обмениваясь такимибанальными фразами, они дошли до угла Грэйнджер-стрит, где Лаураласково простилась с ними: ей пора было к портному Бонару.

— Онапомешана на нарядах, — с резким смехом пояснила Гетти, кактолько Лаура ушла. Пальцы её легко легли на рукав Артура и оставалисьтам, пока они шли к Дилли. — Если бы она не была такаямотовка, она бы могла приличнее ко мне относиться.

— Что тыхочешь сказать, Гетти?

— Она даётмне всего только пять фунтов в месяц на мои туалеты, икарманные расходы, и на всё остальное.

Артур посмотрел на неёс удивлением.

— В самомделе, Лаура даёт тебе столько денег, Гетти? Да ведь это большаящедрость с её стороны.

— Оченьрада, что ты так думаешь. — Гетти, видимо, была задета ипочти сожалела о своей откровенности. — Лаура вполне можетсебе позволить такой расход. Она сделала хорошую партию, не так ли?

Наступило молчание.

— Я никогдане мог бы до конца разгадать Лауру, — заметил Артурсмущённо.

— Меня этоничуть не удивляет.

Гетти снова рассмеяласьот души, как смеялась всегда.

— Я бы могларассказать тебе о ней кое-что, но, конечно, не расскажу ни за что насвете. — Она с добродетельным испугом отмахнулась от этогопредложения. — Во всяком случае я рада, что не похожа нанеё. И не будем больше об этом говорить.

В эту минуту они вошлив кафе Дилли, и Гетти оживилась, заражаясь встретившим их здесьшумным весельем. Было половина пятого, и кафе, как всегда в этот час,кишело людьми. Пить чай у Дилли считалось в Тайнкасле высшим шиком.«Убежище избранных» — под таким громким названиемоно фигурировало на страницах объявлений в «Курьере».Здесь за пальмами играл оркестр, и Артура и Гетти встретил приятныйрокот голосов, когда они вошли в комнату Микадо, убранную в японскомвкусе. Они уселись за бамбуковый столик, и Артур заказал чай.

— А здесьдовольно мило. — Он наклонился через стол к Гетти, веселокивавшей знакомым в битком набитой комнате. В эти часы у Диллисобирались завсегдатаи, — главным образом молодоепоколение Тайнкасла, сыновья и дочери видных и состоятельныхадвокатов, врачей, коммерсантов, местная аристократия, отличавшаясяпровинциальным снобизмом. В этой элегантной компании Гетти былавесьма заметной фигурой. Она пользовалась большой популярностью. Хотястарый Тодд был только горным инженером и дела его были в не слишкомцветущем состоянии, Гетти много выезжала. Она была молода,самоуверенна и в курсе всех интересов общества. О ней говорили, чтоэто девушка с головой на плечах. Мудрецы, пророчившие хорошенькойГетти блестящую партию, всегда многозначительно улыбались, встречаяеё с Артуром Баррасом.

Она рассеянноприхлёбывала чай.

— Алан тожездесь. — Она нашла в толпе брата и весело указала на негоАртуру. — С ним Дик Парвис и кое-кто из компанииРаггера. — Надо подойти к ним.

Артур послушно взглянултуда, где брат Гетти Алан, которому в этот час следовало бы быть вконторе, расположился за столом посреди комнаты, в компанииполудюжины молодых людей, которые с победоносным и вместе томнымвидом дымили папиросами.

— На что онинам, Гетти, — пробормотал он. — Вдвоём гораздоуютнее.

Гетти, с искорками вглазах, рассеянно играла вилкой, замечая, что на неё со всех сторонобращены восхищённые взгляды.

— Красивыймалый этот Парвис, — заметила она. — Слишкомдаже, до нелепости красивый.

— Онпопросту осел. — Артур пристально посмотрел нааляповато-красивого юношу с вьющимися волосами, разделёнными прямымпробором.

— О нет,Артур, он премилый мальчик. Танцует великолепно.

— Самонадеянныйфат! — И, ревниво сжав под столом руку Гетти, он шепнулей: — Ведь я нравлюсь тебе больше, чем он, да, Гетти?

— Ну,конечно, глупыш ты этакий! — Гетти беспечно рассмеялась иперевела глаза на Артура. — Он только скучный банковскийчиновник. И никогда не будет большим человеком.

— А я буду,Гетти, — горячо уверил её Артур.

— Ну,разумеется, Артур.

— Вот,погоди, я начну работать вместе с отцом… погоди и увидишь.

Он умолк, взволнованныйвнезапно мелькнувшей перед ним картиной будущего, силясь увлечь Геттисвоей пылкой верой в это будущее.

— Сегодня мызаключили новый договор, Гетти, с «П. В. и К°».Замечательное дело! Ты только погоди и увидишь.

Она с наивнымизумлением широко раскрыла глаза:

— Будешьзагребать кучу денег?

Он серьёзно кивнулголовой.

— И нетолько это, Гетти. А… все другое. Работать вместе с отцом в«Нептуне», как делали все Баррасы, приобретать влияние,потом подумать и о собственном семейном очаге, иметь для когоработать. Честное слово, Гетти, у меня дух захватывает, когда яподумаю об этом.

Увлечённый, он смотрелна Гетти с сияющим лицом.

— Да, этоочень приятно, Артур, — согласилась она, наблюдая его ссочувственной улыбкой. В эту минуту её влекло к Артуру. Он былинтереснее, чем когда-либо, с этим слабым румянцем на щеках игорящими глазами. Конечно, он некрасив, это Гетти должна была ссожалением признать: светлые ресницы, бледное лицо, узкий ротпридавали ему слишком женственный вид. Никакого сравнения хотя бы сДиком Парвисом, тот — настоящий красавец. Но в общем Артур —милый мальчик, и его ждут копи «Нептун» и сундуки денег.Гетти позволила ему снова подержать её руку под столом.

— У менясегодня так радостно на душе, — сказал он порывисто. —Сам не знаю, отчего.

— Не знаешь?

— Нет,впрочем, знаю.

Оба засмеялись. Смеясь,Гетти показывала мелкие ровные зубы, и это пленяло Артура.

— Тебе тожехорошо сейчас, Гетти?

— Ну,конечно.

Прикосновение еёхрупкой руки под столом было как бы немым обещанием, от которого уего ёкнуло сердце. Гордая вера в себя, в Гетти, в будущее, как вино,кружила голову. Он дошёл до апогея смелости. Подбадривая себя, сказалстремительно:

— Послушай,Гетти, я давно уже собираюсь спросить тебя, почему бы нам необвенчаться?

Она снова засмеялась,ничуть не смутившись, и слабо пожала ему руку.

— Какой тымилый, Артур.

Он то бледнел, токраснел. Заговорил горячо:

— Ты знаешь,какие у меня чувства к тебе. Мне кажется, это было всегда. Помнишь,как мы играли у нас в «Холме», когда были совсеммаленькими. Ты самая лучшая девушка, какую я знаю. Папа скоро сделаетменя своим компаньоном… — Он остановился, чувствуя, чтоговорит очень бессвязно.

Гетти торопливосоображала. Ей уже и раньше делали предложения разные неоперившиесяюнцы в полумраке зал, в перерывах между танцами. Но тут было другое,тут было нечто «настоящее». Всё же её расчётливый умподсказывал ей, что спешить не следует. Она ясно понимала, какимсмешным покажется это преждевременное обручение, какие оно вызоветпересуды, язвительные намёки. Кроме того, ей хотелось хорошенькоповеселиться раньше, чем выйти замуж.

— Ты такоймилый, Артур, — повторила она чуть слышно, опустивресницы. — Просто прелесть, какой милый. И ты знаешь, какя к тебе привязана. Но, мне думается, мы оба ещё слишком молоды для…ну, для официального обручения. Мы, конечно, дадим друг другу слово.Между нами всё ясно.

— Так тыменя любишь, Гетти?

— О Артур,ты же знаешь, что люблю.

Невыразимый восторговладел Артуром. Как всегда, легко поддаваясь волнению, онпочувствовал на глазах слезы. В такое счастье трудно было поверить.Он казался себе сейчас зрелым, мужественным, способным всего достичь,он готов был на коленях благодарить Гетти за её любовь к нему.

Прошло несколько минут.

— Ну чтож, — со вздохом промолвила Гетти, — пожалуй,мне пора домой. Надо посмотреть, как чувствует себя старик.

Артур взглянул на часы.

— Бездвадцати пять. Я обещал отцу встретиться с ним на вокзале в десятьминут шестого.

— Я провожутебя.

Он с нежностьюулыбнулся ей. Его глубоко трогала эта привязанность Гетти к нему и кбольному отцу. Он с важностью подозвал кельнершу и расплатился. Обаподнялись и пошли к выходу.

По дороге онизадержались на миг у столика Алана. Алан был славный юноша. Высокий,массивный, всегда улыбающийся, немного, быть может, необузданный иленивый, но без дурных наклонностей. Он играл в футбольной команде,числился в территориальных войсках и был настолько хорошо знаком снесколькими кельнершами из бара, что называл их по именам. УвидевАртура и сестру, он, смеясь и слегка поддразнивая их, стал шутить поповоду того, что Артур бывает здесь с Гетти. Обычно Артур мучительносмущался в таких случаях, сегодня же он отражал все насмешки Алана.Он ещё больше воспрянул духом. Он ощущал в себе силу, смелость,радостную уверенность. Он знал, что никогда больше не будет терзатьсяиз-за таких мелочей, как его манера легко краснеть, приступы апатии иусталости, все его недостатки, ревность. Парвис, «стрелявший»глазами в Гетти, старавшийся «отбить» её у него, казалсяему теперь только глупым, ничтожным клерком, на которого решительноне стоило обращать внимания. Опустив на прощание остроту, встреченнуюгромовым хохотом всей компании за столом, он закурил папиросу игалантно повёл Гетти к выходу.

Они направились нацентральный вокзал. Артур плавал в блаженстве, испытывая доныненеизвестное ему горячее чувство довольства собой, как актёр, блестящесыгравший главную роль в пьесе. Да, он хорошо держал себя. Онпонимал, что Гетти хочется видеть его таким: не глупо робеющимзаикой, а самоуверенным и смелым.

Они пришли на вокзал ивышли на платформу немного рано; поезда ещё не подавали, и Барраса небыло. Гетти вдруг остановилась.

— Да,кстати, Артур, — воскликнула она, — я хотелатебя спросить… Зачем твой отец приезжал сегодня к моему?

Артур остановился тоже,глядя ей в лицо, совсем растерявшись от неожиданности этого вопроса.

— Это,право, странно, если подумать, — продолжала Гетти,усмехаясь. — Папа терпеть не может, чтобы кто-нибудьприходил к нему, когда он киснет, а тут он сегодня утром три разателефонировал в Слискэйль. В чём дело, Артур?

— Не знаю, —промямлил Артур, все не сводя с неё глаз. — По правдесказать, меня самого это удивило. — Он помолчал.

— Я спрошу уотца.

Гетти со смехом сжалаего руку.

— Да нет, ненадо, глупый. Не делай такого серьёзного лица. Не всё ли равно вконце концов?

XVII
В тот день в половинепятого Дэвид вышел из школы на Бетель-стрит и пересёк залитую бетономплощадку для игр, направляясь к выходу на улицу. Школа, которуюназывали «Новой» в отличие от старой, теперь закрытой,помещалась в здании из глазурованного красного кирпича на высокорасположенном пустыре, на самом верху Бетель-стрит. Полгода томуназад открытие Новой школы вызвало перемещение преподавателей во всёмокруге, и при этом освободилась одна вакансия для младшего учителя.Это-то место и получил Дэвид.

Школа на Бетель-стритбыла некрасива. Она состояла из двух домов с общей стеной иразделялась на две совершенно отдельные половины. На фронтоне однойиз них на сером камне было вырезано слово «Мальчики». Наддругой такими же, большими буквами — «Девочки». Длякаждого пола был отдельный вход под аркой, и эти подъезды былиразгорожены острым частоколом угрожающего вида. На отделку школыпошло очень много белого кафеля, и коридоры пропахли запахомдезинфекции. В общем школа несколько напоминала большую общественнуюуборную.

Тёмная фигура Дэвидабыстро мелькала на фоне пасмурного неба, по которому ветер гнал тучи.Он шёл так поспешно, как будто ему поскорее хотелось уйти из школы.Вечер был холодный, а у Дэвида не было пальто. Он поднял воротниккуртки и почти бегом помчался по улице. Но вдруг чуть не засмеялсянад собственной стремительностью: он всё ещё не привык к мысли, чтоон женатый человек и учитель школы на Бетель-стрит. Надо, как,говорит Стротер, начать соблюдать приличия…

Он был женат ужеполгода и жил с Дженни в маленьком домике за дюнами. Найти дом,«подходящий» дом, как говорила Дженни, оказалось страшноответственным делом. Конечно, Террасы исключались: Дженни ни за чтона свете не согласилась бы и посмотреть на посёлок шахтёров, а Дэвиднаходил благоразумным пока жить как можно дальше от родителей. Ихнедовольство его женитьбой очень осложняло отношения.

Они искали повсюду.Снять комнаты, меблированные или без мебели, Дженни не хотела.Наконец они набрели на отдельный домик с оштукатуренными стенами впереулке Лам-Лэйн, за Лам-стрит. Домик этот принадлежал жене«Скорбящего», которая владела кое-каким недвижимымимуществом, купленным на её имя в Слискэйле, и сдала им домик задесять шиллингов в неделю, так как он пустовал уже полгода и в нёмзавелась сырость. Даже и эта недорогая плата была не по средствамДэвиду при жалованье в семьдесят фунтов в год. Но он не хотелразочаровывать Дженни, которой домик сразу очень понравился тем, чтостоял «нешаблонно», не в ряду других, а в стороне, иперед ним был разбит палисадник. Дженни утверждала, что этот садиксоздаст им как бы аристократическое уединение, и романтическинамекала на чудеса, которые она в нём разведёт.

Не хотелось Дэвидуурезывать Дженни в расходах на обстановку их нового дома: она былатак весела и неутомима, так полна решимости достать «настоящиевещи». Она готова была обегать десять магазинов раньше, чемпризнать себя побеждённой. Как же устоять перед таким энтузиазмом,как решиться охладить такой хозяйственный пыл? Но в конце концов онбыл всё же вынужден остановить Дженни, и они пришли к некоторомукомпромиссу. В доме обставили купленной в кредит мебелью три комнаты:кухню, гостиную, спальню, — последнюю прекраснымгарнитуром орехового дерева, гордостью Дженни. Убранство дополнялиразные ситцы, кисейные занавески и целый ассортимент кружевныхсалфеточек.

Дэвид был счастлив,очень счастлив в домике за дюнами, последние полгода были несомненносчастливейшим временем его жизни. А им предшествовал медовый месяц.Никогда не забыть ему первую неделю… семь блаженных дней вКаллеркотсе. Сперва он не считал возможным и думать о каком-тосвадебном путешествии. Но Дженни, упрямая во всех тех случаях, когдадело шло о романтических традициях, с ожесточением настаивала на нём.Неожиданно для Дэвида у неё оказался целый капитал — пятнадцатьфунтов, скоплённых за шесть лет в сберегательной кассе у Слэттери, —и она, взяв эти деньги оттуда, решительно вручила их Дэвиду. Крометого, несмотря на все его протесты, она уговорила его купить себе изэтих денег новый костюм на смену потрёпанному серому, который онносил. Она сумела сделать так, что Дэвид не нашёл в её предложенииничего унизительного для себя. В мелочности Дженни нельзя былоупрекнуть: когда дело касалось денег, она не задумывалась ни наминуту. И Дэвид купил себе новый костюм.

Медовый месяц онипрожили на деньги Дженни. Никогда в жизни он этого не забудет!

Свадьба прошла неудачно(впрочем, Дэвид ожидал ещё худшего): расхолаживающая церемониявенчания в церкви на Пламмер-стрит, во время которого Дженни держаласебя с ненатуральной чопорностью, потом претенциозный завтрак наСкоттсвуд-род, ледяная официальность между двумя враждующимисторонами — Сэнли и Фенвиками. Но неделя в Каллеркотсезаслонила собой все эти воспоминания. Дженни была удивительно нежна кмужу, проявляла пылкость, совсем неожиданную, но тем не менеевосхитительную. Дэвид ожидал встретить девичью робость; глубина еёстрасти поразила его… Она его любит… любитпо-настоящему.

Он, конечно, обнаружил,что с ней ещё до свадьбы случилось несчастье. От очевидностинеумолимого физиологического факта уйти было нельзя. Рыдая в егообъятиях в ту первую, горькую и сладостную ночь, она поведала емувсе, несмотря на то, что Дэвид не хотел ничего слушать и в тоскемолил её перестать. Она непременно хотела все объяснить и,плача, рассказала, что это случилось, когда она была ещё совсем, да,совсем девочкой. Один преуспевающий коммивояжёр шляпного отдела,грубое животное, настоящий человек-зверь, изнасиловал её. Он былпьян, кроме того, ему было сорок лет, а ей шестнадцать. Лысый, —она помнит это, — с родинкой на подбородке… звалиего Гаррис, — да, Гаррис. Она честно боролась с ним,сопротивлялась, но это не помогло. Она была в таком, ужасе, чтопобоялась рассказать матери. Это случилось только один единственныйраз и никогда в жизни, никогда больше никто… некасался её.

Слёзы стояли в глазахДэвида, обнимавшего её; в его любовь влилось теперь и сострадание кДженни, его страсть пышно взошла на дрожжах возвышенного чувстважалости. Бедняжка Дженни, бедная, любимая девочка!

По окончании медовогомесяца они уехали прямо в Слискэйль, и Дэвид сразу же начал работатьв Новой школе на Бетель-стрит. Здесь, увы, счастью наступил конец.

В школе он чувствовалсебя плохо. Он и раньше знал, что быть педагогом — не егопризвание, для этого он слишком несдержан, слишком нетерпелив. Онмечтал переделать мир. И, превратившись в наставника нормальногокласса III А, переполненного мальчиками и девочками не старше девятилет, неряшливыми, вялыми, перемазанными в чернилах, сознавал всюиронию такого начала. Его приводила в неистовство эта трещавшая повсем швам система преподавания, регулируемая звонками, свистками ипалкой, он ненавидел «Торжественный марш», которыйбарабанила на рояле мисс Миммс, учительница в соседнем классе III В,и её кислое: «Итак, дети!..», чуть не пятьдесят раз вдень доносившееся из-за тонкой перегородки. Как и в то время, когдаон был репетитором младших школьников, он жаждал изменить всю учебнуюпрограмму, выбросить те идиотские, никому не нужные вещи, которымпридавали такое значение приезжавшие в школу инспектора, не мучитьдетей битвой при Гастингсе, широтой Капштадта, зубрёжкой наизустьназваний городов и дат, заменить скучную хрестоматию сказками ГансаАндерсена, расшевелить детей, разжечь едва теплившийся в них интереск учению, дать работу не столько их памяти, сколько уму. Но, конечно,все его попытки, все предложения встречали самый холодный приём. Небыло такого часа, когда он не ощущал бы, что он чужд всемуокружающему. То же самое было и в учительской: он чувствовал себяздесь чужаком, коллеги относились к нему холодно, старая дева Миммспросто замораживала его. Он не мог не видеть и того, что Стротер,директор школы, терпеть его не может. Это был усердный чиновник,окончивший университет в Дерхэме со степенью магистра словесности,нудный и суетливый педант. Густые чёрные усы и неизменная чёрная парапридавали ему начальственный вид. Он был раньше помощникомзаведующего в старой школе и знал все о Дэвиде, о его происхождении исемье. Он презирал Дэвида за то, что тот когда-то работал в шахте,что он не имел степени бакалавра. К тому же его злило, что Дэвида емунавязали против воли, и он обращался с ним сурово, пренебрежительно,старался, где мог, сделать неприятность. Если бы заведующим былмистер Кэрмайкль, всё сложилось бы иначе. Но Кэрмайкль, такжедомогавшийся этой должности, потерпел неудачу. Он не пользовалсяникаким влиянием. Возмущённый, он взял место учителя в сельской школев Уолингтоне. Дэвид получил от него длинное письмо, в котором онпросил поскорее навестить его и проводить у него иногда свободные дни— субботу и воскресенье. В письме чувствовался пессимизмчеловека, впавшего в полное уныние. Дэвид же пока не унывал. Он былмолод, полон воодушевления и решимости пробить себе дорогу. И, огибаяугол Лам-стрит, подгоняемый резким ветром, он мысленно давал себеклятву избавиться от школы на Бетель-стрит, от этого ничтожества —Стротера — и добиться чего-нибудь получше. Случай долженпредставиться рано или поздно, и он ни за что его не упустит.

Уже пройдя половинуЛам-стрит, он заметил человека, шагавшего по той же стороне улицы.Это был Ремедж, Джемс Ремедж, владелец мясной лавки,вице-председатель попечительного совета их школы, кандидат в мэрыСлискэйля. Дэвид хотел было вежливо поклониться, но передумал.Впрочем, Ремедж прошёл мимо, видимо, совершенно не узнавая его: онбезучастно остановил на нём свой хмурый взгляд, как будто глядясквозь него.

Дэвид покраснел, крепкосжал губы. «Вот мой враг», — подумал он. Послемучительного дня этот последний щелчок задел его довольно глубоко.Но, входя в свой дом, он старался изгнать все из памяти и, не успевзакрыть дверь, весело позвал: «Дженни!»

Дженни появилась всногсшибательной розовой шёлковой блузке, в которой он её ещё ни разуне видел; волосы её были недавно вымыты и уложены в изящную причёску.

— Дженни,ей-богу, ты похожа на королеву! Она уклонилась от его рук и сказала,рисуясь, с милым кокетством:

— Невздумайте измять мою новую блузку, мистер муж! В последнее время оналюбила так его называть: Дэвида это ужасно коробило, он всегдаостанавливал её. Всегда, но не сегодня… сегодня она можетповторять это, пока самой не надоест. Обхватив рукой её стройныебедра он повёл её на кухню, где в открытую дверь виднелся такойзаманчивый огонь. Но Дженни запротестовала:

— Нет,Дэвид, не сюда. Я не хочу сидеть на кухне.

— Но,Дженни… я привык сидеть на кухне… и там так уютно итепло.

— Нет, непозволю этого, мистер муж. Ты помнишь наш уговор: не опускаться. Мыбудем пользоваться гостиной. Сидеть на кухне — самаяпростонародная привычка.

Она прошла вперёд, вгостиную, где в камине дымил зелёный огонь, ничего хорошего необещавший.

— Ты посидитут, а я принесу чайник.

— Но,Дженни… Какого чёрта…

Она утихомирила еголасковым жестом и выбежала из комнаты. Через пять минут она принеславсё, что нужно для чаепития: сперва поднос, потом высокуюникелированную сахарницу (недавнее приобретение), «задёшево»купленную в виду ожидаемых визитов, и, наконец, две японские бумажныесалфеточки.

— Не ворчи,мистер муж! — остановила она протест поражённого Дэвидараньше, чем он успел его выразить вслух. Она налила ему чашку неособенно горячего чаю, любезно подала салфетку, пододвинула сахарницус печеньем. Она была похожа на девочку, играющую с кукольнымсервизом. Дэвид, наконец, не выдержал.

— Господибоже мой! — воскликнул он с шутливым отчаянием. —Что всё это значит, Дженни, скажи на милость? Я голоден, чёрт возьми!Я хочу хорошего горячего чаю и яиц, или копчёной рыбы, или парочкупирожков Сюзен «Готовься предстать перед господом».

— Во-первых,не ругайся, Дэвид. Ты знаешь, что я к этому не привыкла, не так явоспитана. И не злись. Подожди и выслушай. Пить из чашечек таккрасиво! А ко мне скоро начнут приходить гости. Нужно же намподготовиться. Попробуй эти анисовые лепёшки. Я их купила уМэрчисона.

Он с усилием подавилсвоё возмущение и молча удовлетворился «красотой»чаепития из чашечки, сырыми лепёшками от Мэрчисона и плохо выпеченнымхлебом из лавки, намазанным вареньем, тоже покупным.

На какую-нибудь долюсекунды он невольно подумал об ужине, который бывало ставила передним мать, когда он приходил из шахты, где зарабатывал вдвое больше,чем теперь: домашняя булка с хрустящей корочкой, от которой можнобыло отрезать, сколько хотелось, целый горшок масла, сыр и черничноеваренье домашнего приготовления. Ни покупного варенья, ни покупногопеченья в доме Марты никогда не бывало. Но это мимолётное видениебыло вероломством по отношению к Дженни. И эта мысль сразу вернулаДэвида к жене. Он нежно ей улыбнулся.

— Употребляятвоё собственное неподражаемое выражение, ты «девочка первыйсорт», Дженни.

— О, в самомделе? Правда? Я вижу, ты исправляешься, мистер муж. Ну, рассказывай,что сегодня было в школе.

— Да ничегоособенного, дорогая.

— Всегдаодин и тот же ответ!

— Ну, еслихочешь…

— Да?

— Нет,ничего, дорогая.

Он медленно набивалтрубку. Как рассказать ей скучную историю борьбы и обид? Другим он,может быть, и рассказал бы, но Дженни… Ведь Дженни ожидаларассказа о блестящих успехах, о лестных похвалах заведующего, окаком-нибудь поразительном манёвре, благодаря которому Дэвид сразувыдвинулся. Ему не хотелось её огорчать. А лгать он не умел…

Последовало короткоемолчание. Затем Дженни беспечно перешла к другой опасной теме.

— Скажи, какты решил насчёт Артура Барраса?

— Мне совсемне хочется браться за это дело…

— Да что ты,ведь эта такая удача, — возразила Дженни. —Подумать только, что сам мистер Баррас тебя приглашает.

Дэвид сказал отрывисто:

— Я и такслишком много имел дела с Баррасом. Не люблю его. Я отчасти жалею,что тогда написал ему. Мне тяжело думать, что я ему обязан получениемместа.

— Глупости,Дэвид! Баррас — такой влиятельный человек. По-моему,великолепно, что он тобой интересуется и пригласил тебя в репетиторык своему сыну.

— А я думаю,что дело тут вовсе не в интересе ко мне. У меня нет времени для такихлюдей, как он. С его стороны это желание доказать, что онблагодетель.

— А кому жеон должен это доказывать?

— Себесамому, — отрезал Дэвид сердито.

Дженни решительно непонимала, что хотел сказать её муж. Дело было в том, что Баррас,встретив Дэвида в прошлую субботу на Каупен-стрит, остановил его и спокровительственным видом, с холодным любопытством стал расспрашиватьобо всём, а затем предложил приходить в «Холм» три раза внеделю по вечерам, заниматься с Артуром по математике. Артур вматематике был слаб и нуждался в репетиторе, чтобы подготовиться кокончательным экзаменам на получение аттестата.

Дженни тряхнулаголовой.

— Мнедумается, ты сам не понимаешь, что говоришь.

С минуту казалось, чтоона собирается добавить ещё что-то. Но она не сказала ничего и,сердито, рывком собрав посуду, унесла её из комнаты.

Тишина наступила вмаленькой комнате с её новой мебелью и камином, в котором горелисырые дрова. Через некоторое время Дэвид встал, разложил на столекниги, помешал кочергой огонь. Он заставил себя выбросить из головывопрос о Баррасе и сел за работу.

Он не выполнялнамеченной себе программы, и это его расстраивало. Как-то неудавалось заниматься столько, сколько он рассчитывал. Преподаваниеоказалось делом трудным, гораздо труднее, чем он воображал. Он частоприходил домой утомлённым. Вот и сегодня он чувствовал усталость. Икак-то неожиданно то одно, то другое отвлекало от занятий. Он стиснулзубы, подпёр голову обеими руками и сосредоточил всё своё внимание научебнике. Он должен, должен работать ради проклятого званиябакалавра. Это единственный способ добиться цели: обеспечить Дженни исебя.

С полчаса работалосьотлично, никто не мешал. Затем тихонько вошла Дженни, уселась наручке его кресла. Она раскаивалась в своей давешней раздражительностии вкрадчиво приласкалась к нему.

— Дэвид,милый, — обняла она рукой его плечи, — мнесовестно, что я такая злющая, право, совестно, но мне было так скучноцелый день, и я так ждала вечера, так ждала!

Он улыбнулся иприложился щекой к её круглой маленькой груди, по-прежнему упорно неотрывая глаз от книги.

— Ты вовсене злющая, и я верю, что тебе было скучно.

Она заискивающепогладила его по затылку.

— Да,правда, мне было очень скучно, Дэвид. Я за весь день не разговаривалани с одной живой душой, кроме старого Мэрчисона и женщины в магазине,где я приценилась к шёлку… ну, и двух-трёх человек,проходивших мимо нашего дома. Я… я надеялась, что мы с тобойсходим куда-нибудь сегодня вечером и повеселимся.

— Но мненужно заниматься, Дженни. Ты это знаешь не хуже меня.

Дэвид по-прежнему неподнимал глаз от книги.

— О!.. Ты жене обязан вечно зарываться в эти дурацкие старые книги, Дэвид.Сегодня можно сделать передышку… поработаешь в другой раз.

— Нет,Дженни, честное слово, нельзя. Ты знаешь, как это важно.

— Нет, тымог бы, если бы захотел.

Поражённый,недоумевающий, он поднял, наконец, глаза и на минуту всмотрелся влицо Дженни.

— Да кудатебе вздумалось идти, скажи ради бога? На улице холодно и мороситдождь. Самое приятное сидеть дома.

Но у Дженни ответ былнаготове, все давно обдумано и налажено. Она стремительно приняласьизлагать свой план:

— Мы можемпоехать в Тайнкасл поездом в шесть десять. Сегодня в Элдон-холлеобщедоступный концерт, это очень интересно. Я в газете прочла, чтотам будут сегодня некоторые артисты из Витли-Бэй. Они всегда зимойгастролируют. Будет, например, Колин Лавдей, у него такой приятныйтенор. Билет стоит всего один шиллинг три пенса, так что о расходеговорить не приходится. Поедем, Дэвид, ну, пожалуйста, мы славноповеселимся. У меня такое скверное настроение, мне необходимонемножко встряхнуться. Не будь же таким тюленем.

Наступило недолгоемолчание. Дэвиду не хотелось, чтобы его считали «тюленем»,но он был утомлён, угнетён необходимостью работать. Вечер, как онсказал Дженни, был сырой и неприветный. Концерт его не привлекал.Вдруг его осенила одна мысль, замечательная мысль. Глаза у негозаблестели:

— Послушай-ка,Дженни! А что, если мы сделаем так: книги я на сегодня отложу, раз тысоветуешь. Сбегаю и приведу Сэма и Гюи. Мы подкинем ещё дров в камин,сочиним горячий ужин, и будем веселиться вовсю. Ты толковала обартистах, — но они и в подмётки не годятся нашему Сэмми.Ничего подобного ты никогда не слыхала, он тебя всё время будетсмешить до колик.

Да, честное слово,блестящая идея! Дэвида мучило отчуждение, возникшее между ним и егородными, захотелось прежней близости с братьями, и вот представляетсячудесный случай. Но в то время, как его лицо просияло, лицо Дженниомрачилось.

— Нет, —сказала она холодно. — Мне это совсем не нравится. Твоиродные скверно отнеслись ко мне, а я не из тех, кто позволяет плеватьсебе в лицо.

Новая пауза. Дэвидкрепко сжал губы. Он понимал, что Дженни неправа и её рассуждениянелепы. Некрасиво с её стороны в такой вечер заставлять его ехать вТайнкасл. Он не поедет. Но вдруг он увидел, что её глаза наполняютсяслезами. Это решило вопрос. Не мог же он доводить её до слёз.

Он со вздохом встал изахлопнул книгу.

— Ну,хорошо, Дженни, поедем на концерт, раз тебе так хочется.

Дженни слегкавскрикнула от удовольствия, захлопала в ладоши, радостно поцеловалаего.

— Какой тыхороший, Дэвид, право, хороший. Теперь подожди минутку, я сбегаюнаверх за шляпой. Я скоро, у нас ещё масса времени до отхода поезда.

Пока она наверхунадевала шляпу, Дэвид прошёл на кухню и отрезал себе хлеба и сыру. Елмедленно, уставившись на огонь. Он подумал с кривой усмешкой, чтоДженни, вероятно, уже давно замыслила вытащить его на этот концерт.

Только что он доел свойхлеб, как послышался стук в дверь с чёрного хода. Удивлённый, онпошёл отпирать.

— О Сэмми! —воскликнул он радостно. — Ах ты, старый шалопай!

Сэмми с задорнойусмешкой, никогда не покидавшей его бледного, но дышавшего здоровьемлица, вошёл в кухню.

— Мы с Эннишли мимо, — объяснил он несколько смущённо, продолжаяулыбаться. — И я решил заглянуть к тебе.

— Молодчина,Сэмми. Но… где же Энни?

Сэм движением головыуказал в темноту за дверью. Этикет был строго соблюдён. Энни ждала наулице. Энни знала своё место. Она не была уверена, что она здесьжеланный гость. Дэвид словно видел перед собой фигуру Энни Мэйсер,которая с ясным спокойствием прохаживается перед домом в ожидании,пока её сочтут достойной войти. Он крикнул торопливо:

— Позови еёсюда сейчас же, идиот ты этакий! Скорее! Приведи её сию же минуту!

Улыбка Сэма стала шире.

В это время появиласьДженни, совсем одетая к выходу. Сэмми в нерешительности остановилсяна пути к дверям, глядя на неё; Дженни подошла к нему с самойсветской любезностью.

— Какойприятный сюрприз, — сказала она, вежливо улыбаясь. —Вы ведь у нас редкий гость. Ужасно неудобно, что мы с Дэвидом как разсобрались уходить.

— Но Сэммипришёл к нам в гости, Дженни, — вмешался Дэвид. —И с ним Энни. Она на улице.

Дженни подняла брови.Выдержала надлежащую паузу, приветливо улыбнулась Сэму.

— Ах, какаяжалость! Как досадно, право. Надо же было вам попасть к нам как разтогда, когда мы уходим на концерт. Мы условились встретиться сзнакомыми в Тайнкасле и никак не можем их обидеть. Надеюсь, вызаглянете к нам в другой раз.

Улыбка упорно несходила с лица Сэма.

— Ничего,ничего. Мы с Энни не особенно занятые люди. Можем прийти в другойраз.

— Никуда тыне уйдёшь, Сэмми, — вскипел Дэвид. — Зови сюдаЭнни. И оба вы посидите у нас и напьётесь чаю.

Дженни устремила начасы взгляд полный отчаяния.

— Да ни зачто, брат, — Сэмми уже двинулся к двери. — Низа что на свете я не хочу мешать тебе и миссис. Мы с Энни погуляем попроспекту, вот и всё. Покойной ночи вам обоим!

Улыбка Сэмапродержалась до конца. Но Дэвид, не обманываясь этим, видел, чтоСэмми глубоко обижен. Теперь он, конечно, выйдет к Энни ипробормочет:

— Пойдём,девочка, мы не подходящая компания для таких, как они. С той поры,как наш Дэвид стал учителем, он, кажется, уж больно много о себевоображает.

Дэвид стоял и мигалглазами, в нём боролись желание догнать Сэма и мысль, что он обещалДженни повести её на концерт. Но Сэмми уже ушёл.

Дженни и Дэвид поспелина тайнкаслский поезд, который был битком набит, шёл медленно иостанавливался на каждой станции. Приехав, отправились в Элдон-холл.За билеты пришлось уплатить по два шиллинга, так как все дешёвыеместа уже были раскуплены. Они три часа просидели в зрительном зале.

Дженни была в восторге,хлопала и кричала «бис», как и все остальные. Дэвиду жевсё казалось отвратительным. Он старался не смотреть на это сверхувниз; изо всех сил уговаривал себя, что ему концерт нравится. Но всеисполнители его просто убивали. «О, это артисты первогосорта», — непрестанно шептала ему с энтузиазмомДженни. Но они были не первого, а четвёртого сорта. Остатки каких-тоярмарочных трупп, комик, выезжавший, главным образом, на остротахотносительно своей тёщи, и Колин Лавдей, пленявший богатымивибрациями в голоса и рукой, чувствительно прижатой к сердцу.

Дэвиду вспомнилосьвыступление маленькой Салли в гостиной на Скоттсвуд-род, бесконечноболее талантливое. Он подумал о книгах, ожидавших его дома, о Сэмми иЭнни Мэйсер, которые брели рука об руку по проспекту.

Когда они по окончаниипредставления выходили из зала, Дженни прижалась к нему:

— У нас естьещё целый час до последнего поезда, Дэви, — нам лучшевсего ехать последним, он идёт так быстро, до Слискэйля нетостановок. Давай зайдём выпить чего-нибудь к Перси. Джо всегда водилменя туда. Возьмём только портвейну или чего-нибудь в этом роде…не ждать же нам на вокзале.

В ресторане Перси онивыпили портвейну. Дженни доставило большое удовольствие побыватьздесь опять, она узнавала знакомые лица, шутила с лакеем, которого,она, вспомнив шутку красноносого комика, называла «Чольс».

— Онуморительный, правда? — говорила она, посмеиваясь.

От выпитого портвейнавсе представилось Дэвиду в несколько ином виде, в смягчённыхочертаниях, в более розовом свете, все вокруг чуточку затуманилось.Он через стол улыбался Дженни.

— Ах ты,легкомысленный чертёнок, — сказал он, — какуювласть ты имеешь над бедным человеком! Придётся, видно, всё-такисогласиться обучать молодого Барраса.

— Так инадо, милый! — сразу же горячо одобрила Дженни. Оналаскала его глазами, прижималась к нему под столом коленом. И,осмелев, весело приказала «Чольсу» подать ей ещё порциюпортвейна.

Потом им пришлось бегоммчаться на вокзал. Скорее, скорее, чтобы не опоздать! Они уже почтина ходу вскочили в пустой вагон для курящих.

— О боже! Обоже! — хохотала Дженни, совсем запыхавшись. —Вот была умора, правда, Дэвид, миленький? — Она замолчала,переводя дыхание. Заметила, что они одни в вагоне, вспомнила, чтопоезд до самого Слискэйля нигде не останавливается, а значит, у нихещё по меньшей мере полчаса впереди… и что-то ёкнуло у неёвнутри. Она всегда любила выбирать необычные места… уже итогда, когда у неё был роман с Джо. И она вдруг прильнула к Дэвиду:

— Ты такдобр ко мне, Дэвид, как мне тебя благодарить… Опусти шторы,Дэвид, станет уютнее.

Дэвид посмотрелпристально и как-то неуверенно на лежавшую в его объятиях Дженни.Глаза её сомкнулись и под веками казались выпуклыми. Бледные губыбыли влажны и приоткрыты, будто в слабой улыбке. Дыхание сильноблагоухало портвейном; тело у неё было мягкое и горячее.

— Да ну же,скорее, — бормотала она. — Опусти шторы. Всешторы.

— Дженни, ненадо… погоди, Дженни…

В поезде немноготрясло, покачивало вверх и вниз. Дэвид встал и опустил все шторы.

— Теперьчудесно, Дэвид.

. . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . .

Потом она лежала подленего; она уснула и тихо похрапывала во сне. А Дэвид смотрел в однуточку с странным выражением на застывшем лице. В вагоне застарелыйзапах табака смешивался с запахом портвейна и паровозного дыма. Наполу — брошенные кем-то апельсинные корки. За окнами чернелгустой мрак. Ветер выл и барабанил в стекла крупными каплями дождя.Поезд с грохотом нёсся вперёд.

XVIII
В начале апреля Дэвид,вот уже почти три месяца дававший уроки Артуру Баррасу, получилзаписку от отца. Записку эту принёс однажды утром в школу наБетель-стрит Гарри Кинч, мальчуган с Террас, брат той самой маленькойЭлис, которая семь лет тому назад умерла от воспаления лёгких.«Дорогой Дэвид, не хочешь ли в субботу поехать в Уонсбек удить.Твой папа», — было неуклюже нацарапано химическимкарандашом на внутренней стороне старого конверта.

Дэвид был глубокотронут. Значит, отец опять хочет взять его с собой удить на Уонсбек,как брал тогда, когда он был ещё малышом! При этой мысли Дэвидпочувствовал себя счастливым. Роберт не работал в шахте десять дней,заболев туберкулёзным плевритом (сам он равнодушно уверял, что это«обыкновенное воспаление»), но уже поправился и начиналвыходить из дому. Суббота была его последним свободным днём, и онхотел провести его в обществе Дэвида. Эта записка была как быпредложением мира, шедшим из глубины отцовского сердца.

Пока Дэвид стоял удоски в жужжавшем классе, перед ним быстро пронеслись последниеполгода. Он пошёл в «Холм» против воли, отчасти из-заприставаний Дженни, а больше всего потому, что им нужны были деньги.Но это сильно огорчило его отца.

Разумеется, ему исамому представлялось невероятным, что он теперь коротко знаком сБаррасами, о которых он всегда думал, как о чём-то стоящем вне егособственной жизни. Он вспомнил: вот, например, тётушка Кэрри. Онавначале присматривалась к нему с недоверчивым любопытством ибеспокойством и склонна была отнестись к нему так же, как и к людям,приходившим в комнаты в грязных сапогах, или к счёту мясника Ремеджа,когда он, по её мнению, брал с неё лишнее за филе. И довольно долго веё близоруких глазах читалось тревожное недоверие.

Но мало-помалутётушкины глаза утратили это выражение. В конце концов она сталаположительно неравнодушна к Дэвиду и всякий раз к концу урока, часамк девяти, посылала в старую классную комнату горячее молоко ипеченье.

Потом молоко в класснуюстала, к его удивлению, иногда приносить Хильда. Вначале она смотрелана него даже не как на субъекта, который явился в дом в грязныхсапогах, а просто как на грязь с этих самых сапог. Дэвид не обращалвнимания на её тон; он был достаточно сообразителен, чтобы увидеть внём признак душевного разлада. Эта девушка интересовала его. Ей былодвадцать четыре года. Её неприветливость и мрачная некрасивость еёлица с годами стали ещё более резко выражены. Хильда, —говорил себе Дэвид, — не такова, как большинствонекрасивых женщин. Те упорно себя обманывают, прихорашиваются,наряжаются, утешают себя перед зеркалом: «голубое мненесомненно к лицу», или «у меня, право, оченькрасивый профиль», или «ну, разве не очаровательная уменя головка, если причесаться на прямой пробор?» — И тактешатся иллюзиями до самой смерти. Хильда же сразу решила, чтонекрасива, и усиленно подчёркивала это своей нелюбезностью. Помимоэтого Дэвид чувствовал, что Хильда переживает душевную борьбу: можетбыть, сильная воля, унаследованная от отца, боролась в ней сматеринской пассивностью. Дэвиду всегда чудилось в Хильде такоенасильственное сочетание этих двух черт характера. Казалось, зачатаяпротив воли, она ещё зародышем боролась против своего существования иродилась затем на свет в состоянии вопиющего внутреннего разлада.Хильда была несчастна. Она постепенно, не сознавая этого, выдаваласвою тайну Дэвиду. Ей сильно недоставало Грэйс, которую отправиликончать школу в Хэррогет. Несмотря на её обычные замечания вроде:«никогда её ничему не научат, эту маленькую пустомелю»,или (при чтении писем Грэйс): «да она делает ошибки в самыхпростых словах!» — Дэвид угадал, что Хильда обожаетГрэйс. Эта девушка представляла собой какую-то своеобразнуюразновидность феминистки, — воюющей тайно, внутри себя. 12марта все газеты были полны описаниями разгрома, учинённогосуфражистками в Вест-Энде. На всех главных улицах были выбиты окна вдомах, и сотни суфражисток арестованы, в том числе и миссис СильвияПанкхерст. Хильда вся горела от возбуждения. В этот вечер она былавне себя и затеяла горячий спор. Она сказала, что хочет бытьучастницей этого движения, что-то делать, ринуться в кипучийводоворот жизни, бешено работать во имя освобождения женщин отгубительного гнёта. С сверкающими глазами она привела в пример женщинАрмении и торговлю белыми рабынями. Она была великолепна в своёмгневном презрении. Мужчины? Ну, конечно, мужчин она ненавидит!Ненавидит и презирает. Она приводила доводы, — эту песнюона знала наизусть. Новый симптом внутреннего разлада, психозанекрасивой женщины.

Несмотря на то, чтоХильда никогда не говорила этого прямо, было ясно, что её озлоблениепротив мужчин коренилось в её отношениях с отцом. Отец был мужчина, олицетворение мужского начала. Хладнокровие, с которым он подавлялвсе её порывы и стремления, разжигало в ней злобу, заставляло её ещёглубже, ещё острее ощущать гнёт. Она хотела уйти из «Холма»,из Слискэйля, жить своим трудом, — где угодно и чемугодно, только бы среди женщин. Она хотела делать что-нибудь.Но все эти исступлённо-страстные желания разбивались о спокойнуюотчуждённость отца. Он смеялся над ней, он одним рассеянным словомзаставлял её чувствовать себя какой-то дурочкой. Она дала себеклятву, что уйдёт из дому, будет бороться. Но никуда не уходила, аборьба происходила лишь в ней самой. Хильда ждала… Чего?

Хильда внушала Дэвидуодно представление о Баррасе, Артур, разумеется, другое. В «Холме»Дэвид никогда не встречался с Баррасом, и тот оставался для негодалёким и недоступным. Но Артур много говорил об отце, для него небыло большего удовольствия, как говорить об отце. Покончив сквадратными уравнениями, он начинал… Предлогом для этогослужило всё, что угодно. И в то время как в словах Хильды об отцесквозила ненависть, Артур говорил о нём с настоящим восторгом.

Дэвид очень полюбилАртура, но в этой его привязанности скрывалось то же чувство жалости,которое проснулось ещё тогда, когда он впервые увидал Артура назаводском дворе, на высоком сиденье кабриолета. Артур был таксерьёзен, так трогательно серьёзен. Но так слаб и нерешителен. Дажевыбирая карандаш для рисования, он долго колебался и раздумывал,какой взять — Н или НВ. Быстрое решение радовало его какблагодеяние. Он все принимал близко к сердцу, был чрезмерновпечатлителен. Дэвид часто пытался шуткой осторожно вывести Артура иззастенчивости. Но всё было напрасно. Артур не обладал ни малейшимчувством юмора.

Познакомился Дэвид и сматерью своего ученика. Как-то вечером тётушка Кэрри принесла горячеемолоко в классную, всем своим видом давая понять Дэвиду, что ему наэтот раз оказывается ещё большая милость, чем обычно. Она сказала сважностью:

— Моясестра, миссис Баррас, хочет вас видеть.

Гарриэт приняла его,лёжа в постели. Она объяснила, что хочет поговорить об Артуре, тоесть просто узнать его мнение о сыне. Артур очень её тревожит, оначувствует, что на ней лежит большая ответственность. — Да,большая ответственность, — повторила она и попросилаДэвида передать ей, если его это не затруднит, одеколон с ночногостолика. — Он вот там, у самого его локтя. Одеколоном онанемного успокаивает головную боль, когда Кэролайн занята и не можетрасчёсывать ей волосы. — Да, — продолжалаона, — для отца Артура было бы таким разочарованием, еслибы из Артура ничего не вышло. Она надеется, что мистер Фенвик, окотором Кэролайн так лестно отзывалась, постарается оказать доброевлияние на Артура, подготовит его к жизни. И тут же, без всякогоперехода, она осведомилась, верит ли Дэвид в лечение гипнозом. Ейнедавно пришло в голову, что надо бы попробовать на себе этот способлечения, но затруднение в том, что для этого кровать, собственноговоря, должна быть обращена на север, а в её комнате этому мешаетрасположение окна и газовой печки. Обойтись же без печки она,конечно, не может. Ни в коем случае! Так как, — продолжалаГарриэт, — мистер Фенвик знаком с математикой, то пусть онскажет по совести, считает ли он, что гипноз подействует так же, есликровать обращена на северо-запад. Поставить её таким образом будет неособенно трудно, для этого нужно только передвинуть комод к другойстенке.

Дженни была в восторгеот того, чти Дэвид произвёл в «Холме» такое хорошеевпечатление, что он «подружился с Баррасами». У Дженнибыло такое тяготение к «высшему обществу», что еёрадовала возможность приблизиться к нему хотя бы косвенным образом.По вечерам, когда Дэвид приходил домой, она заставляла егорассказывать все подробно: «Неужели она так именно и сказала?»«А как там подают печенье — ставят на стол или оставляютвазу на подносе?» То, что Хильде, может быть, нравился Дэвид,ничуть не беспокоило Дженни. Она не ревновала и была крепко уверена вДэвиде, к тому же эта Хильда — «настоящее пугало».Дэвида забавлял жадный интерес Дженни к «Холму», и ончасто, поддразнивая её, выдумывал самые замысловатые происшествия. НоДженни провести было не так-то легко. У неё, по её собственномувыражению, была голова на плечах, Дженни оставалась Дженни.

Дэвид понемногу узнавалеё ближе. Его часто поражала мысль, что только теперь он начинаетузнавать собственную жену. — Но не так уж странно, —говорил он себе, — что до свадьбы он не знал её. Онсмотрел тогда на Дженни сквозь призму своей любви, она была для негоцветком, сладкой прелестью весны, её дыханием. Теперь он начиналузнавать настоящую Дженни, Дженни, которая жаждала «общества»,нарядов, развлечений, любила рестораны и была не прочь выпитьстаканчик портвейна, была чувственна, но охотно возмущалась«неприличием», шутя мирилась с серьёзными неприятностямии плакала из-за пустяков, которая требовала любви и сочувствия иласк, имела привычку тупо противоречить, не приводя никаких доводов,Дженни, в которой логика сочеталась с диким безрассудством. Дэвид всеещё любил её и знал, что никогда любить не перестанет. Но теперь оничасто и сильно ссорились. Дженни была упряма, и он тоже. И внекоторых вопросах никак нельзя было позволить Дженни поступать так,как ей хотелось. Он не мог, например, позволить ей пить портвейн. Втот вечер в ресторане Перси, когда она заказывала себе одну порцию задругой, он почувствовал, что Дженни слишком пристрастилась к этомунапитку. Нельзя допускать, чтобы она держала его в доме. Из-за этогоони воевали: «Ты рад отравить другому удовольствие… Тебебы вступить в Армию Спасения… я тебя ненавижу…ненавижу, слышишь?» Потом — бурные слезы, трогательноепримирение и нежность. «О, я тебя люблю, Дэвид, люблю, люблю».

Ссорились они из-заэкзаменов Дэвида. Дженни, разумеется, желала, чтобы он получилстепень бакалавра. Ей «до смерти» хотелось этого, «назло»миссис Стротер и некоторым другим. Но она попросту не оставлялаДэвиду времени заниматься. По вечерам всегда оказывалось нужным пойтикуда-нибудь, а если они сидели одни дома, то начинались патетическиезаявления: «Посади меня к себе на колени, Дэвид, миленький, мнекажется, ты уже целую вечность меня не ласкал». Или, слегкапорезав палец ножом, которым чистила картофель, она уверяла, что«потеряла такую массу крови» («и когда уж мысможем, наконец, держать прислугу, как ты думаешь, Дэвид?»), иникому, кроме Дэвида, не позволяла делать перевязку. В такие моментыстепень бакалавра отходила на второй план. Целых полгода Дэвид всеоткладывал экзамены, а теперь, когда прибавились ещё уроки в «Холме»,надо думать, что пропадёт опять полгода. Он стал предприниматьпоездки на велосипеде за пятнадцать миль в Уолингтон, —деревню, где поселился Кэрмайкль. Там он находил успокоение иразумные советы: на что надо приналечь, что можно пока отложить.Разочарованный Кэрмайкль был добр к нему, по-настоящему добр. Дэвидчасто проводил у него свободный конец недели — субботу ивоскресенье.

Наконец, третьейпостоянной причиной ссор между ним и Дженни были его родные. Дэвидаужасно огорчало вызванное его женитьбой отчуждение между ним исемьёй. Конечно, между Инкерманской Террасой и домиком на Лам-стритподдерживались некоторые отношения. Но это было не то, чего хотелосьДэвиду. Дженни во время визитов держала себя чопорно, Марта —холодно, Роберт молчал, Сэм и Гюи чувствовали себя неловко. Истранное дело: когда Дэвид видел, как надменно-покровительственнообращалась Дженни с его родными, он готов был её поколотить, но с тойминуты, как они уходили, он чувствовал, что любит её по-прежнему. Онпонимал, что их брак был ударом для Марты и Роберта. Марта, конечно,встретила этот удар с чем-то вроде горького удовлетворения. Она, мол,всегда знала, что уход Дэвида из шахты принесёт им одно горе, —и вот теперь эта глупая ранняя женитьба показала, что она права.

Роберт держал себяиначе. Он замкнулся в молчании. С Дженни он был всегда ласков,усиленно ласков, но, как ни старался он ободрять молодых, в егомолчании сквозила грусть. Он возлагал на Дэвида надежды, он так многостроил на будущей деятельности сына, он, можно сказать, всю своюжизнь вложил в будущее Дэвида. А Дэвид в двадцать один год женился наглупой девчонке-продавщице. Вот что в глубине души думал Роберт.

Дэвид угадывал печальотца. Ему было очень больно. Он не спал по ночам, думая об этом. Отцавозмущает его женитьба. Возмущает и то, что он обратился к Баррасу спросьбой о месте. Возмущают занятия с Артуром в «Холме».И, несмотря на всё это, отец написал ему, приглашая поехать с нимудить в Уонсбек!..

Дэвид вздрогнул,очнулся от задумчивости. Немного виновато успокоил расшумевшихсяучеников. Торопливо набросал ответ отцу и отдал Гарри. Затем с жаромпринялся за обычную работу.

Всю неделю он снетерпением ждал субботы. Он всегда был великий охотник до рыбнойловли, но ему так редко представлялся случай поудить. Стояла весна,он знал, что в Уонсбекской долине сейчас должно быть чудесно. И еговдруг стало мучить желание побывать там.
<!––nextpage––>
Наступила суббота. Деньбыл самый подходящий для рыбной ловли, тёплый, с проблесками солнцасквозь облака и мягким западным ветром. Дэвид встал рано, принёсДженни её утреннюю чашку чая, приготовил бутерброды с вареньем.Осмотрел удочку, подаренную отцом, когда ему минуло десять лет, —как ясно помнился этот день и лавка Мэрриота в Вест-Энде, куда они сотцом ходили её покупать. Он попробовал согнуть удочку, —она осталась такой же гибкой и вполне годилась. Тихонько насвистывая,Дэвид надел сапоги. Дженни была ещё в постели, когда он ушёл из дому.

Он поднялся на Террасы,прошёл по Инкерманской улице к родному дому. Странные ощущения будилов нём сегодня тихое весеннее утро. Сэмми и Гюи работали в утреннейсмене, но мать была дома и стояла у стола, завёртывая в промасленнуюбумагу завтрак Роберту и обвязывая его тонкой бечёвкой. Мартаэкономила бечёвку и бумагу, как будто это было золото. При виде сынаона кивнула головой, но углы её губ опустились с недобрым выражением.Видно было, что она всё ещё не простила его.

— Ты плоховыглядишь, — заметила она, пронизывая его угрюмымиглазами.

— Я чувствуюсебя отлично, мама.

Это была неправда. Впоследние месяцы ему временами нездоровилось.

— У тебялицо бело как бумага.

Он ответил коротко:

— Ну, что жподелаешь. Говорю тебе, что я здоров, я отлично себя чувствую.

— А я такдумаю, что ты был здоровее, когда жил дома и работал в шахте, как вседобрые люди.

Дэвид почувствовал, чтов нём закипает раздражение. Но сказал только:

— Где папа?

— Пошёл заличинками. Сейчас вернётся. А тебе так некогда, что не можешьпосидеть минутку и сказать слово-другое с родной матерью?

Дэвид сел и сталнаблюдать, как она старательно завязывала на пакете последний тугойбантик, — на бечёвке не было ни одного узла, так как Мартарассчитывала получить её обратно и снова пустить в ход.

Марта мало постарела;её большое крепкое тело было всё так же подвижно, движения уверенны,глубоко сидящие глаза зорко и властно глядели с худого, но здоровогои энергичного лица. Она вдруг обернулась к сыну:

— А твойзавтрак где?

— В кармане.

— Покажи-ка.

Он сделал вид, что неслышит. Мать протянула руку. Повторила:

— Покажи.

— Не покажу,мама. Мой завтрак у меня в кармане. Он мой. Его буду есть я.

Рука Марты всё ещёоставалась протянутой к нему. Угрюмое выражение её лица несмягчилось.

— Так ты ужеи в глаза мне дерзишь… мало того, что за глаза не слушаешьсяматери.

— О чёрт! Явовсе не хочу дерзить тебе, мама. Просто я…

Он сердито извлёк изкармана завёрнутый в бумагу пакетик. Она взяла его хладнокровно и стем же хладнокровием развернула три ломтика чёрствого хлеба свареньем, которое он приготовил себе. Лицо её не изменилось, невыразило никакого пренебрежения, она просто отложила пакетик всторону и сказала:

— Это пойдётв мой хлебный пудинг. — И взамен подала ему уложенный еюсолидный пакет, без всяких комментариев, сказав только: — Этогос избытком хватит на вас двоих.

В её отношении к немубыла несправедливость, но была и доля справедливости. Этасправедливость вдруг ударила его по сердцу. Он сказал горячо:

— Мама, я быочень хотел, чтобы ты была поласковее с Дженни. Ты всегда оченьстрого судишь её. Это несправедливо. Ты не пытаешься наладить с нейотношения. За последние три месяца ты навещала нас не большетрёх-четырёх раз.

— А развеона хочет, чтобы я у неё бывала, Дэвид?

— Ты неделаешь так, чтобы ей этого захотелось, мама. Тебе следует бытьполасковее к ней. Она здесь одинока. Тебе бы следовало её ободрять.

Марта проворчала ещёугрюмее обычного:

— Ах, такона нуждается в ободрении? — Она сделала паузу. Холодныйгнев поднялся в ней, душил её. Она наружно ничем не выдала его, но отволнения заговорила вдруг на протяжном диалекте своей юности:

— И онаодинока, вот как? А с чего бы это ей быть одинокой, когда у неё естьмуж и дом, за которым надо смотреть? Я вот одинокой себя нечувствовала. У меня на это никогда времени не хватало. А онапостоянно шляется по городу и лебезит перед теми, кто побогаче дапознатнее. Этак она никогда не наживёт друзей, настоящих друзей. И натвоём месте я бы ей посоветовала не покупать столько бутылокпортвейна у Мэрчисона.

— Мама! —вскочил Дэвид. Бледное лицо его запылало. — Да как тысмеешь говорить такие вещи…

В то время как онимерили друг друга глазами, он — багрово-красный, она —бледная, бесстрастная, в открытых дверях появился Роберт. Он с одноговзгляда все понял.

— Ну, Дэви,я готов, — сказал он мягко. — Едем, а с матерьюпоговоришь, уже когда вернёмся…

У Дэвида вырвалсядолгий вздох, шедший из самой глубины души. Он опустил глаза, чтобыскрыть, как больно он задет.

— Хорошо,папа.

И они вышли вместе. Подороге Роберт говорил больше, чем обычно. Он завёл длинный разговорнасчёт рыбной ловли. Рассказал, что достал отличных личинок накостеобжигательном заводе, и у Миддльрига. И ветер сегодняподходящий, так что ловля будет удачная. И он устроил так, что ихподвезёт фургон Тисдэйля. Возчик болен, и хлеб развозит Дэн, которыйвременно не работает в шахте и помогает отцу. Он довезёт их до фермыЭвори… а оттуда до Морпета мили две. Это очень мило со стороныДэна… Славный он парень.

Дэвид слушал, старалсяслушать, но он понимал, что скрывается за разговорчивостью отца. ПокаРоберт разговаривал с Дэном перед булочной Тисдэйля, он стоял немногов стороне. Как больно слышать от матери такие вещи… в еёсловах было крошечное зерно правды, — и это-то грызлоДэвида, и глодало, и не давало покою.

Когда фургон нагрузили,Дэн Тисдэйль влез в него, за ним с трудом, медленно, опершись ногойна медную ступицу колеса взобрался Роберт, затем Дэвид. В фургонебыло не слишком просторно. Они тронулись.

Как только проехалипредместье, Дэн начал дружески болтать, сказал, что доставит их прямодо фермы Эвори, а хлеб развезёт уже на обратном пути. Обидно, что емунельзя отправиться с ними, он любит удить, да не часто удаётся этимзаняться. Вообще он любит бывать за городом, любит деревенскую жизнь.Собственно говоря, он всегда мечтал стать фермером, работать насвежем воздухе, а не в старой мокрой шахте. Но вы знаете, как всёсложилось… Тут Дэн засмеялся, немного устыдившись своейоткровенности.

Они уезжали все дальшеот однообразной равнины с мрачными трубами и надшахтными копрами, иуже вокруг них расстилались поля, другой мир, одетый молодой зелёнойлиствой и молодой травой. Казалось, бог только что создал этоткусочек земли и не далее как прошлой ночью уронил его с неба, а людиещё не успели найти и загрязнить его. Поля желтели одуванчиками,тысячами одуванчиков и были очень красивы. Даже Дэвид — и тотповеселел, глядя на эти бесконечные ковры одуванчиков. Онвстряхнулся.

— Какхорошо! — сказал он Дэну.

Дэн кивнул головой.

— Да,красиво. И от них молоко у коров вкуснее.

Минута молчания. ЗатемДэн бегло посмотрел на Дэвида. И спросил:

— Ну как,нравится тебе бывать в «Холме»?

— Ничего,Дэн, там не плохо, — ответил Дэвид.

По совершеннонепонятной Дэвиду причине что-то вроде стыдливого смущения выразилосьна румяном лице Дэна. Он отрывисто засмеялся, уставившись на Дэвидасвоими ясными голубыми глазами.

— И ты всехих знаешь? Ты уже, должно быть, успел со всеми познакомиться. И Грэйсвидел, а?

Когда Дэн упомянул имяГрэйс, на лице его выразилось какое-то благоговение. Он сделал горломглотательное движение, словно принимая святое причастие. Но Дэвидничего не заметил. Он покачал головой.

— Грэйс я невидел. Она, кажется, живёт сейчас не дома? В Хэррогете, что ли?

— Да, —подтвердил Дэн, погруженный в созерцание вздрагивавших ушей своейлошади. — Она в Хэррогете.

Пауза. Тягостная пауза.Потом Дэн Тисдэйль говорит со вздохом:

— Удивительнославная девушка Грэйс!

Он вздыхает снова,вздыхает от души, очень тяжело, вздохом, в котором излилось всетомление недостижимой мечты, скрываемое им в глубине сердца вот ужепочти восемь лет.

В это время ониподъезжали уже к ферме Эвори, и на повороте Дэн остановил фургон.Роберт и Дэвид сошли, снова поблагодарили Дэна и пошли полями кУонсбеку.

Они добрались до реки,полноводной и светлой. Не глядя на сына, Роберт сказал:

— Я пойду замост, Дэви, а ты начинай тут… тут самое лучшее место дляловли. Потом приходи ко мне, и мы вместе перекусим. — Онкивнул сыну и зашагал по берегу.

Дэвид медленно поднялудочку, довольно равнодушно привязал лесу; потом выбрал для приманкиличинок зелёной, коричневой и синей мухи. Пробуя, он взмахнул удочкой— и ощутил лёгкий трепет: снова всё было как встарь. С удочкойв руке он подошёл ближе и встал у самой воды, балансируя на горячемсухом валуне. Форель почти бесшумно проплыла посредине реки. Слабыйплеск сомкнувшейся над ней воды пронизал Дэвида до мозга костей. Онподействовал на него, как хлопанье пробки, вылетающей из бутылки,действует на пьяницу, который годами не касался вина. И он принялсяудить.

Он постепеннопередвигался вверх по берегу, удил, где только можно было, во всеххороших местах. Из-за туч выглянуло солнце и пригревало его своимияркими лучами. Журчание реки вливалось ему в уши, тихий вечный звукбегущей воды.

Он поймал пять рыб, изкоторых самая большая весила, по меньшей мере, фунт, но когда они сотцом встретились у моста, оказалось, что Роберт его превзошёл. Натраве рядышком лежала целая дюжина форелей. Роберт растянулсянеподалёку и курил, опершись на локоть. Он бросил удить больше часатому назад, как только набрал дюжину.

Было уже три часа, иДэвид успел проголодаться. Они сообща принялись уничтожать своизапасы: сэндвичи с ветчиной, крутые яйца, большой кусок пирога стелятиной и — специальность Марты — ватрушку с малиновымвареньем. В пакете оказалась даже бутылка молока и, чтобы остудитьмолоко, Роберт поставил бутылку в воду, там, где было мелко.

У Роберта, впротивоположность большинству чахоточных, аппетит всегда был плохой.Не соблазняясь вкусными вещами, он и сегодня ел очень мало и скоровзялся снова за свою трубку.

Дэвид всё это заметил.Некоторое время он с тревогой всматривался в отца: отец как будтопохудел, немного сгорбился. Больные чахоткой уезжают в Швейцарию,Флориду, Аризону. Их помещают в прекрасные дорогие санатории; их навсе лады выстукивают дорогостоящие доктора, они отхаркивают мокроту вдорогостоящие фляжки с резиновыми пробками. А его отец работает подземлёй в шахте, никто его не выстукивает, и мокроту он собирает вклочки газетной бумаги. Старое чувство к отцу охватило Дэвида. Онсказал:

— Ты ничегоне ел, папа. Не бережёшь ты себя совсем.

— Да яздоров, — сказал Роберт с искренним убеждением. Онотличался оптимизмом, как все чахоточные. Они часто верят в своёвыздоровление, а Роберт кроме того был так давно болен, что кашель,пот, мокрота и всё остальное стали как бы частью его самого, и онтерпел их без всякого ожесточения. Собственно, он вспоминал о нихтолько затем, чтобы сказать себе, что скоро от них избавится. Вот исейчас он улыбнулся Дэвиду и постучал себя по груди концом трубки:

— Небеспокойся… от этого я не умру.

Дэвид тоже зажёг своютрубку. Они лежали и курили, глядя в небо, на белые облачка, которыегонялись друг за другом в вышине. Пахло травой и первыми весеннимицветами, и табачным дымом, и дождевыми червями, лежавшими у Роберта всумке. Очень приятно пахло. А вокруг, насколько хватал глаз, толькополя, луга, деревья, нигде ни единого домика. То была пора, когдаягнились овцы, отовсюду доносилось блеяние, полное мирногоспокойствия. И все дышало покоем, двигались только белые облачка внебе да крошечные белые ягнята: они прыгали и сталкивались лбами подживотами матерей, которые стояли в ожидании и жевали, широкораздвинув задние ноги. Беленькие ягнята крепко бодали друг друга,сосали, потом опять бодались, но недолго. Они убегали от матери иснова принимались играть и скакать, готовые всё крепче и крепчестукаться лбами.

Роберту хотелось знать,счастлив ли Дэвид… Он очень много думал об этом. Может быть,Дэвид только кажется счастливым, в душе же совсем не счастлив. Носпросить об этом сына Роберт не мог; не мог он, как Марта, вгрызатьсяему в душу, в тайну отношений между ним и Дженни. Роберт вдыхалзапахи весны и думал: «Весенний цветок, пение птицы — иготово, человек влюбился. Единственная птица, которой можно разрешитьпеть весной — это кукушка… Если бы Дэвид просто взял этуДженни (а она, судя по виду, как раз девушка такого сорта), он нележал бы здесь сейчас с таким измученным лицом. Но он был слишкоммолод, чтобы понять это, и дело окончилось свадьбой. А теперь онтянет лямку в начальной школе, обучает молодого Барраса, гоняясь зазаработком, а экзамен на бакалавра и все те прекрасные планы, которыеони когда-то строили вместе, отложены в долгий ящик, может быть,совсем забыты». Роберт горячо желал, чтобы Дэвид поскореевыпутался из всего этого, чтобы он шёл вперёд и создал себе имя,делал в жизни что-нибудь настоящее. Ведь он был способен делатьбольшое дело, в нём было что-то такое. Да, Роберт крепко надеялся,что Дэвид всё же добьётся своего. Но он перестал думать об этом, таккак у него были и другие заботы.

Вдруг Дэвид приподнялсяс земли.

— Ты сегодняочень молчалив, папа. Видно, тебя что-то тревожит.

— Право незнаю, Дэви… Здесь так хорошо… — Он помолчал. —Получше, чем внизу, в Скаппер-Флетс…

Дэвид внезапно понял.Сказал медленно:

— Так вотгде ты теперь работаешь!

— Да. Мы ужев Скаппер-Флетс. Три месяца тому назад начали вскрывать жилу.

— Вот как!

— Да.

— А водаесть?

— Есть. —Роберт спокойно пыхтел трубкой. — В моём забое она доходитдо вентилятора.

Оттого-то я и заболелна прошлой неделе. От мирного тона отца Дэвиду вдруг стало тяжело. Онсказал:

— А ведь тыжестоко боролся, отец, за то, чтоб людей не посылали в Скаппер-Флетс.

— Можетбыть, и боролся. Но нас победили. Мы бы сразу тогда вернулись вСкаппер-Флетс, если бы контракт Барраса не был расторгнут. Ну, атеперь он подписал новый, — и мы снова там, откуда всёначалось. Жизнь вертится как колесо, сынок, ждёшь, ждёшь и под конец,смотришь, — пришла на то же самое место.

Короткое молчание.Потом Роберт продолжал:

— Я уже тебеговорил когда-то, что не боюсь сырости. Всю жизнь приходилосьработать в сырых местах, и чем дальше, тем в худших и худших.Беспокоит меня не это, а вода в отвале. Смотри, Дэви, я тебе сейчасобъясню. — (Он поставил ладонь ребром на землю.) —Вот жила Дэйк, она служит как бы перегородкой, это сброс, которыйтянется вниз на север и на юг. По одну сторону от неё все старыевыработки, отвал для всех шахт старого «Нептуна», которыеидут от «Снука». Все нижние этажи отвала залиты водой,там воды тьма, да иначе и быть не может. Так. Теперь, Дэви, вотздесь, по другую сторону Дэйка, на запад, лежит Скаппер-Флетс, где мысейчас работаем. И что же мы делаем? Мы вынимаем уголь — и всёослабляем и ослабляем перегородку.

Он снова закурил.

— А я всегдаслышал, будто Дэйк выдержит что угодно, будто это — природныйцелик1, —заметил Дэвид.

— Возможно, —отвечал Роберт, — но невольно иной раз подумаешь: а чтобудет, если мы работаем слишком близко к старым, залитым водойвыработкам? Эта натуральная перегородка может оказаться слишкомтонкой.

Роберт говорилрассудительным тоном, почти задумчиво. Казалось, все его былоеожесточение исчезло.

— Но, папа,знают же они, что делают, обязаны знать, насколько близко выработаете от старых забоев. У них обязательно должен быть план копей.

Роберт отрицательнопокачал головой.

— У них нетплана старых выработок «Нептуна».

— Ониобязаны их иметь. Тебе следовало бы сходить к инспектору, кДженнингсу.

— А чтотолку? — равнодушно возразил Роберт. — Он ничемпомочь не может. Не может он навязать им закон, которого несуществует. Закон ничего не говорит о копях, заброшенных до 1872года, а старые выемки «Нептуна» оставлены задолго доэтого. Тогда не беспокоились о том, чтобы сохранить планы. И онипотеряны. Вода может оказаться сразу же по ту сторону Дэйка, а можетбыть, она и на полмили от него.

Он зевнул, как быпоказывая, что устал говорить об этом, и, улыбнувшись Дэвиду,прибавил:

— Будемнадеяться, что на полмили.

— Но, папа…— Дэвнд замолчал, расстроенный тоном отца. Роберт, видимо, былпереутомлён и впал в какой-то фатализм. Он заметил выражение лицаДэвида и снова улыбнулся.

— Больше яиз-за этого не стану поднимать шума, Дэви. Никто из них в тот раз неверил мне, ни один из наших, и только надежда получить прибавку вполпенни заставила их бастовать. Я больше не хочу ни о чёмбеспокоиться. — Он замолчал, посмотрел на небо. —Знаешь, я, пожалуй, приду сюда и в следующее воскресенье. И ты тожеприходи. На Уонсбеке весна — самое лучшее время. —Он закашлялся обычным глухим кашлем.

Дэвид сказал торопливо:

— Тебе из-затвоего кашля следовало бы почаще бывать на воздухе.

Роберт усмехнулся:

— Я сбегусюда опять на днях. — Он постучал трубкой по груди. —Но кашель — это пустяки. Мы с ним старые друзья. Никогда онменя не убьёт.

С безмолвной тоскойсмотрел Дэвид на отца. Его нервы, до последней степени взвинченные запоследние дни, не могли вынести всего этого: кашля отца, егобеспечного тона, его апатичного отношения к тяжёлым условиям работы вСкаппер-Флетс. А что если им там действительно грозит опасность?Сердце Дэвида сжалось. И он подумал с неожиданной решимостью:

«Я должен поговорить с Баррасом относительно Скаппер-Флетс. Поговорю с ним наэтой же неделе».

XIX
Джо тем временем жилприпеваючи. Впоследствии, размышляя об этом периоде своей жизни, ончасто называл его «золотым старым временем» и твердил:«вот это была жизнь!»

Ему нравился Шипхед,уютный городок с хорошими трактирами, двумя удобными бильярдными,дансинг-холлом и вечерними состязаниями в боксе, регулярно каждуюсубботу. Он был доволен переменой обстановки, своей квартирой, своейконторой, которая помещалась напротив Фаунтен-отеля, в комнате стелефоном, двумя стульями, конторкой, сейфом, календарным расписаниемскачек и портретами, вырезанными из газет и наклеенными на стенах. Онбыл доволен и своим новым светло-коричневым костюмом и новой цепочкойдля часов, красовавшейся между двумя верхними карманами жилета.Доволен своими ногтями, которые приводил в порядок при помощиперочинного ножика, развалясь на стуле, заломив шляпу на затылок иположив ноги на конторку. Доволен тем, что у него налаживалось дело схорошенькой вертушкой, блиставшей в кассе нового кино. А больше всегонравилась Джо его нынешняя служба. Не служба, а одно удовольствие:нужно было только собирать заявки и деньги, о заявках сообщать потелефону Дику Джоби в Тайнкасл, а деньги хранить до субботнеговечера, когда Дик самолично являлся за ними. Дик считал, что Джоименно тот человек, который нужен для этого дела, — длятого, чтобы открыть в Шипхеде новый филиал: он парень подходящий,бойкий, добродушный и чистосердечный, а такой сумеет вербоватьклиентов, увиливать от полиции, действовать ловко и энергично.

Дику нужна была несчётная машина какая-нибудь, — упаси бог — нечиновник, который сидел бы в конторе и хлопал глазами, ожидая, чтобыдело пришло к нему. Дик искал ловкого парня, честного и с головой.

Что же, разве Дикошибся? Джо удовлетворённо улыбнулся даме в трико на противоположнойстене, которая, по-видимому, упражнялась в «французском боксе»с белоглазым кафром. «Ловкий малый, с головой на плечах…»Была ли у него голова на плечах?! Джо чуть не захохотал громко:дело-то уж очень простое, слишком простое… Нужно только незевать: суметь надуть другого раньше, чем он надует тебя. Джо отложилзубочистку и, сунув руку в внутренний карман, достал оттуда тоненькуюкнижечку в пёстрой обложке. Эта книжечка радовала Джо. В ней,разлинованной красными строчками, было написано, что двести два фунтастерлингов и десять шиллингов имеются на счету у мистера Джо Гоулен,проживающего в Шипхеде на Браун-стрит № 7. Книжечка являласьдоказательством, что Джо был парень не промах.

Зазвонил телефон. Джовзял трубку.

— Алло! Да,мистер Карр, да! Конечно. В два тридцать. Десять шиллингов на«Скользящего», остальные — на «ЧёрногоДрозда», в четыре. Сделано, мистер Карр!

Это Карр, аптекарь сБанковской улицы. — Забавно, что играют на скачках такиелюди, о которых никто бы этого не подумал, — рассуждалДжо. У Карра такой вид, словно он ни о чём не думает, кроме ялаппы1и других аптечных снадобий, каждое воскресенье он ходит с женой вцерковь, а между тем регулярно два раза в неделю ставит по десятьшиллингов. И выигрывает. Часто выигрывает порядочные деньги. Сразуможно угадать, кому везёт в игре. Такие всегда осторожны и ничем непоказывают, что выиграли. И неудачников вы тоже сразу угадаете. Вотхотя бы молодой Трэси, мот, что приехал в Шипхед в прошлом месяце:вот это уж, можно сказать, прирождённый неудачник. Глупость прямо нароже написана. С той минуты, как молодой Трэси стал к нему подъезжатьв бильярдной у Марки насчёт игры на грошовую ставку и поставил одинфунт на «Салли Слопер», которая пришла к финишу последнейиз четырёх, он, Джо раскусил этого простака. Молодого Трэси каждыймог провести. Это был худой неряшливый малый, без подбородка, вечноон смеялся, и вечно в зубах у него торчала папироска. Но как бы тамни было, а молодой Трэси имел деньги для игры на скачках, за месяц онпоставил двадцать фунтов — и все потерял, ибо постояннопроигрывал. Молодой Трэси больше уже не был добычей всякого, теперьон был добычей одного только Джо, — «уж на этот счётбудьте уверены».

Снова телефон.

— Алло!Алло!

При всей своейнеотёсанности Джо был великолепен, когда разговаривал по телефону. Онначинал приобретать лоск. Он говорил то звучным, бодрым голосом, тохолодно, то высокомерно-снисходительно, в зависимости отобстоятельств. Он уже больше не калечил английский язык, если несчитать тех случаев, когда ему нужно было изобразить усиленнуюприветливость.

Джо, ухмыляясь, ещёбольше развалился на стуле. На этот раз вызвали не по делу: барышняиз кассы кино решила «брякнуть» ему, пока не пришёлхозяин.

— Алло,Минни! Что? А кто же, вы думали — Чинглунг-су? Ха! Ха! Ах вы,ветреница! Что? На трёхчасовой… или любой заезд? Да за кого выменя принимаете, Минни? Рассчитываете, что я буду задаром выдаватьгосударственные тайны? Ни за что, ни даже за ваше милое, чистое, какжемчужина, сердечко, Минни! Я ведь уже говорил вам… Чтотакое?! — Джо вдруг разинул рот, выпучил глаза и слушалнекоторое время молча. — Ну, тогда другое дело, Минни,разве я не говорил всегда, что согласен? Это вы все колебались да немогли решиться… Ну, хорошо, Минни… если вы передумали,то я, пожалуй, смогу устроить вам это.

Пыжась от гордости, Джосохранял однако спокойный, убедительный, льстивый тон.

— Положитесьна меня, Минни. Ну да, наверняка. Я всегда говорил, что в вас естьэта жилка… Но услуга за услугу, — ведь это нашдевиз, а, Минни?.. Однако, послушайте, если вы думаете, что вы можетепомимо меня… — а, ну, ладно, Минни. Я только подумал,что… Так, значит, в одиннадцать часов, на улице у кино. Приду,можете побиться об заклад своими подвязками. Приду и принесу вашвыигрыш.

Он весело повесилтрубку. Ну, не говорил ли он всегда, что именно так надо действовать— заставлять гору приходить к Магомету, как говорится вшкольных учебниках? Он выпятил грудь. Ему захотелось вскочить ипуститься в пляс, протанцевать кек-уок по всей конторе. Но нет,теперь это не подобает ему, выдержанному светскому человеку, кое-чегоуже достигшему.

Он прежде всего вынулвсе бланки утренних заявок. Просмотрел каждый опытным глазом,критически исследовал и взвесил его содержание раньше, чем отложить всторону. В конце концов образовались две кучки: в одной —большой — все «подходящие» заявки, а в другой —только три бланка, заявки людей, которые, как он знал, всегдапроигрывали. Трэси, например, поставил три фунта (до такого азарта ондо сих пор ещё не доходил) на «Гортензию», старуюжилистую лошадь, которая никогда кандидатом на приз не считалась. Джослегка усмехнулся глупости Трэси (что он понимает в цифрах?) и,мысленно произведя какие-то подсчёты, разорвал его заявку на мелкиекусочки. На других двух бланках были ставки на «Фулбрука»и «Зеницу ока». Он разорвал и их. Все ещё усмехаясь, онпосмотрел на часы: половина второго, больше заявок не будет. Онвесело снял телефонную трубку, пошутил с телефонистом, попросилсоединить себя с Тайнкаслом, до которого было несколько миль.

— Алло! ЭтоДик Джоби? Говорит Джо. Сегодня день довольно удачный, Дик. Ха! Ха!Правильно, Дик.. Если вы готовы, Дик, то слушайте…

Джо стал читать емуодну за другой все неуничтоженные заявки. Читал бойко, ясно,преувеличенно звучно. Окончил.

— Да, этовсе, Дик. Что? Уверен ли я в этом? Да, могу поручиться, Дик. А выкогда-нибудь видели, чтобы я ошибался? Да, это все, Дик. Ну, пока!Увидимся в субботу.

Джо со всего размахабросил трубку, встал, подмигнул даме в трико, заломил шляпу набекреньи, выйдя, запер контору. Он пересёк кипевшую суетой улицу, прошёлчерез бар Фаунтен-отеля, кивая на все стороны, одному, другому. Всетут его знали… его, Джо Гоулена… комиссионера…большого человека.

Он заказал бифштекс,большой, сочный, пухлый бифштекс с кровью, зажаренный так, как онлюбил, с луком и ломтиками картофеля, и к нему пинту горькой «ТриX». Он смаковал каждую крошку бифштекса, каждую каплю горькой.Джо обладал редкой способностью наслаждаться. За бифштексомпоследовал кусок стильтонского сыра с булочкой. А хорош этотстильтон… Ей-богу, хорош. Много он, Джо Гоулен, знал остильтонском сыре ещё пару лет тому назад! А теперь!.. Да, он идёт вгору, поднимается всё выше и выше…

Днём Джо был более илименее свободен. Поболтал с Престоном, Джеком Престоном, хозяиномФаунтен-отеля… (славный малый этот Джек!). Потом прогулялся добильярдной Марки и сыграл парочку партии в «снукер».Трэси здесь не было. Не было чудака Трэси, но это не важно, его трифунта благополучно покоились во внутреннем кармане Джо.

Поиграв в «снукер»,Джо отправился в гимнастический зал молодого Карлея. Джо былрегулярным посетителем этого заведения: человек ни на что в мире негоден, если не следит за своим здоровьем, он и наслаждаться жизнью неспособен. А он, Джо, способен? «Все понемножку и в своёвремя», — подумал Джо благодушно, вспомнив о Минни ивстрече с ней в одиннадцать часов.

В гимнастическом залеДжо разделся, обнажив крепкое мускулистое тело весом в семьдесятшесть килограммов, поупражнялся на брусьях, потом в боксе, сделав трикруга с самим Карлеем. Он здорово вспотел, пошёл в бассейн, где мокдолго и основательно. После этого душ и растирание. Карлей растиралего недостаточно крепко.

— Сильнее,старина, сильнее, — понукал его Джо. — За чтоже я плачу вам деньги, как вы полагаете?

Разве он не поддерживалзаведения Карлея? Значит, Карлей должен стараться. А между тем он втретьем состязании нанёс ему слишком сильный удар в ухо. Красный,пылающий, Джо соскользнул со скамьи, похожий на большого гладкоготюленя. Шлёпая по полу, босиком побежал в кабинку, оделся, бросилКарлею полкроны и вышел.

Пять часов: самоеподходящее время идти в контору. На обратном пути он купил вечернююгазету и с безмятежной уверенностью пробежал глазами последниесообщения. Как он и ожидал, «Гортензии» совсем не видно,«Фулбрук» идёт четвёртым из шести, «Зеница ока»также участвует в заезде. Джо ничем не выдал своих чувств, —одни лишь дураки это делают, — и разве только в осанке егопоявилось чуточку больше самодовольства, когда он переходил улицу ивходил в свою контору.

Расположившись застолом, он занялся подсчётами, потом позвонил по телефону в Тайнкасл.

— Алло! ДикДжоби там? Алло… Что? Мистер Джоби давно уехал? Ага, хорошо, япозвоню завтра утром.

«Так, Дик уехалдавно. Ну что ж, ничего удивительного, — сказал себешутливо Джо. — У Дика сегодня день далеко не изприятных». — Он встал и, насвистывая, принялсяпоправлять галстук. Тут дверь вдруг открылась, и в комнату вошёл ДикДжоби.

— О Дик, этозамечательно… не ожидал вас…

— Молчите,Гоулен. И садитесь. — Сухо, без улыбки, Дик Джоби указалему на стул.

У Джо вытянулось лицо.

— Но, Дик,старина… — Тут Джо позеленел. За Диком вошёл молодойТрэси, а за Трэси — какой-то огромный краснолицый мужчина сплечами шириной в дом и суровым неприятным взглядом. Великан закрылдверь и осторожно прислонился к ней. Молодой Трэси, который сегодняуже не выглядел таким простаком, сунул в рот папиросу и безжалостноуставился на Джо.

— Гоулен, —сказал Дик, — вы отъявленный плут и негодяй.

— Что! —Джо овладел собой и сделал мучительное, усилие сохранить уверенныйвид. — Полегче, Дик! Что вы хотите сказать? Я только чтоминуту назад звонил в Тайнкасл, чтобы сообщить, что я забыл вставитьв список «Гортензию». Его ставку, — онуказал на Трэси и продолжал с все растущим негодованием: —Честное слово, Дик, я забыл, а как только вспомнил, в ту же минутупозволил вам.

— Молчите,Гоулен. Вы не только сегодня, вы и раньше меня обкрадывали. Вот ужемесяц как Трэси вручает вам ставки на лошадей. Он внёс вам тридцатьпять фунтов, а я не получил из них ни одного пенни!

— Чтотакое? — зарычал Джо. — Если он это говорит,так он мерзкий лгун. Не верьте ему, Дик. Это гнусная ложь. Моё словостоит не менее, чем его…

— Дазамолчите же, Гоулен, — сказал Джоби в третий раз, почтиустало. — Трэси работает со мной. Он проверяет по месяцукаждое из моих отделений так же, как проверял вас. За кого вы меняпринимаете? Что же вы думали, что я не контролирую ничего? Завсем слежу, осел вы этакий! И знаю, что вы меня обкрадывали.У вас была хорошая служба и возможность выдвинуться. Ну, а теперь явас выгоню, понимаете, вы, низкий мошенник, в шею выгоню?

«Всё пропало»— подумал Джо. Ярость забушевала в нём, и он начал шуметь.

— А выпоосторожнее с такими словами, как «мошенник»! Помните, скем разговариваете! Я могу подать на вас в суд. Я…

Он запнулся. Ему ничегоне стоило бы треснуть хорошенько Дика, но ведь их было трое, будь онипрокляты! И, кроме того, ему в конце концов наплевать, он хорошозаработал на этом деле, немалую сумму отложил. И он хладнокровнейшимобразом собрался уходить. Но Дик, отвернувшись, с отвращением бросил:

— Обыщи его,Джим.

Джим отделился от дверии шагнул вперёд с суровым взглядом, с таким видом, словно оннамеревался стену прошибить. «О господи, — подумалДжо, — он отберёт у меня все! Будь я проклят! —кипятился он. — Будь я проклят, если допущу это». Онпригнулся и нанёс Джиму сильный удар в челюсть. Удар попал в цель, ночелюсть была крепкая как железо. Джим наклонил свою шарообразнуюголову и кинулся на Джо.

В течение трёх минутвся комната ходуном ходила от шума схватки. Но всё было напрасно, Джов конце концов с страшным стуком растянулся на полу. Он лежалнавзничь, а Джим сидел у него на груди. «Ничего мне не поможет…ничего не поможет…» Ему пришлось позволить Джимуобыскать себя: пёстренькая банковская книжка и пятифунтовые бумажкибыли выложены на стол.

Когда Дик Джоби снебрежным изяществом сунул деньги к себе в карман и взял в рукибанковскую книжку, Джо с усилием поднялся с пола и захныкал:

— Ради бога,мистер Джоби, сэр… Это мои деньги, мои собственные сбережения…

Джоби посмотрел начасы, торопливо подошёл к телефону и вызвал управляющего банком.Продолжая хныкать, Джо ошеломлённо слушал.

— Извините,что беспокою вас в неслужебные часы, но дело самое срочное. МистеруГоулену крайне необходимо получить по чеку. Это говорит Джоби изТайнкасла, да, да. Дик Джоби… Не сделаете ли вы ради меня этоодолжение мистеру Гоулену? Благодарю вас, отлично, крайне вам обязан.

— Я непойду! — завизжал Джо. — Будь я проклят, еслипойду.

— Даю вамодну минуту на размышление, — сказал Дик серьёзно. —Если не пойдёте, я вызову полицию.

И Джо пошёл. Молчаливойпроцессией все четверо проследовали в банк и потом также молчаобратно в контору.

— Давайте! —приказал Дик.

— Побойтесьвы бога! — завопил Джо. — Здесь есть и моиденьги.

— Давайтевсе сюда, — повторил Дик. Джим стоял тут же наготове.

«О господи, онопять свалит меня с ног», — подумал Джо и отдалденьги, — всё, что получил в банке, все свои милыеденежки, двадцатифунтовые и пятифунтовые бумажки, соверены, своизаветные двести фунтов, всё, что у него было…

— Ради бога,мистер Джоби… — молил он униженно.

По дороге к дверям ДикДжоби остановился. Лицо его выразило презрение. Он вынул соверен ибросил его Джо.

— Нате, —сказал он, — купите себе шляпу. — И вышелвместе с Трэси и Джимом.

Минут десять Джо сидел,качаясь из стороны в сторону в порыве отчаяния, и слёзы текли по еголицу. Потом он встал и подобрал с полу соверен. В нём кипела бешенаязлоба. Он пнул ногой стул — раз, другой, третий. Принялсягромить контору. Он уничтожал все старательно, с ожесточением. Мебельздесь была дешёвая, и было её мало. Он всю изломал в щепки. Оплевалвесь пол. Проклинал Джоби, выдумывая все новые проклятия. Потом взялсиний карандаш и написал на стене большими буквами: «Джоби —мерзкий ублюдок». Написал и другие злобные, неудобопроизносимыегадости. Затем, присев на подоконник, сосчитал свои деньги. Всего,вместе с тем фунтом и мелочью, которые нашлись в кармане у него былоровно тридцать шиллингов. Тридцать шиллингов. Тридцать серебреников!

Он бомбой вылетел изразгромленной конторы и направился прямо к отелю. Десять шиллинговотложил в карман жилета. На остальные напился. Сидел и пил один дополовины одиннадцатого. В половине одиннадцатого он был уже вдрызг,безобразно пьян. Поднялся и, шатаясь, побрёл к кинотеатру.

В одиннадцать вышла наулицу Минни, желтоволосая, плоскогрудая, с презрительно-пресыщеннойминой, щеголяя своим золотым зубом и всем прочим. Минни, без всякогосомнения, была лакомый кусочек. И Джо обнял её, слегка пошатываясь,оглядывая её с ног до головы.

— Идём,Минни, — сказал он хрипло. — Я принёс твойвыигрыш — десять шиллингов. Но это — пустяк по сравнениюс тем, что я добуду для тебя завтра.

— О! —сказала Минни разочарованно. — Всем вам нужно от девушкиодно и то же.

— Идём! —повторил Джо.

И Минни пошла. В этотвечер Джо шляпы не купил. Но, благодаря этому вечеру, он впоследствиикупил себе не одну шляпу, а несколько.

XX
Деревья на аллее стоялитихо под проливным дождём, роняя капли с потемневших от копотиветвей. Своими унылыми, неясными очертаниями они напоминалиплакальщиц, выстроившихся вдоль аллеи, рыдающих в печальных сумерках.

Но Дэвид, торопливошагавший по мокрой аллее, не замечал плачущих деревьев. Голова егобыла опущена, на лице застыло сосредоточенное выражение. Весь вовласти одной упрямой мысли, он дошёл до дому, позвонил и стал ждать.Дверь сразу же открыли, — но не горничная Энн, а ХильдаБаррас, которая при виде Дэвида неожиданно покраснела.

— Как вырано! — воскликнула она, тотчас же овладев собой. —Слишком рано. Артур у отца в кабинете.

Дэвид вошёл в переднююи снял с себя мокрое пальто.

— Я пришёлпораньше, потому что мне нужно поговорить с вашим отцом.

— Сотцом?! — Она старалась принять иронический вид, новнимательно всматривалась в его лицо. — Как серьёзно выговорите это!

— Разве?

— Да, ужасносерьёзно.

Он уловил в её голосесарказм, но ничего не отвечал. Ему чем-то нравилась Хильда, еёнеумолимая резкость была, по крайней мере, искренна. Хотя ей явнохотелось узнать, что он затеял, она не стала расспрашивать и толькоравнодушно заметила:

— Я уже вамсказала, что они оба в кабинете.

— Могу япройти туда?

Она пожала плечами, неотвечая. Дэвид перехватил брошенный на него взгляд тёмных глаз, затемона повернулась на каблуках и ушла. С минуту он стоял, собираясь смыслями, потом поднялся по лестнице. Постучал и вошёл в кабинет.

В комнате, яркоосвещённой, было тепло, в камине пылал огонь.

Баррас сидел записьменным столом, а Артур стоял у камина, лицом к нему. При входеДэвида Артур улыбнулся дружелюбно, как всегда. Баррас же поздоровалсяс ним далеко не так сердечно. Он повернулся в своём кожаном кресле ивопросительно посмотрел на Дэвида.

— Чтоскажете? — спросил он отрывисто.

Дэвид перевёл глаза ссына на отца. Решительно сжал губы.

— Я хотел быпоговорить с вами, — сказал он Баррасу.

Баррас откинулся наспинку стула. У него сегодня было превосходное настроение. С дневнойпочтой он получил письмо от лорда-мэра Тайнкасла, который просил егопринять на себя обязанности председателя организационной комиссии попостройке нового корпуса к Городскому Королевскому госпиталю. Он ужеимел звание судьи, состоял три года председателем местного Комитетапросвещения, а теперь ещё новое приглашение. Он был доволен, потомучто уже чуял впереди титул, как откормленный мастиф нюхом чует костьс мясом. Своим изящным и аккуратным почерком (в «Холме»пишущих машинок не водилось) он писал лорду-мэру, подобающим образомвыражая своё согласие. Сидя здесь, у себя в кабинете, он казалсяолицетворением какого-то почти животного довольства судьбой, котораябыла к нему столь милостива.

— О чём жеэто вы хотите говорить? — воскликнул он. И, заметиввзгляд, который Дэвид бросил на Артура, прибавил нетерпеливо: —Начинайте же. Если это относительно Артура, то ему полезно послушать.

Дэвид быстро,решительно перевёл дыхание. В присутствии властного, критическинастроенного Барраса то, что он намеревался сказать, вдруг показалосьему нелепым и самонадеянным. Но он решил говорить с Баррасом, и ничтоне поколеблет его решимости!

— Этоотносительно новых разработок в «Парадизе», —заторопился он раньше, чем Баррас успел сказать ещё что-нибудь.Конечно, я не имею права говорить об этом, я теперь не работаю вкопях. Но там работает мой отец и два брата. Вы моего отца знаете,мистер Баррас, он тридцать лет работает шахтёром, и он не паникёр. Нос тех пор как вы заключили новый договор и начали вскрывать целик, онстрашно беспокоится, как бы не произошло прорыва.

Молчание. Барраспродолжал изучать лицо Дэвида холодно-испытующим взглядом.

— Есливашему отцу не нравится в «Парадизе», он может уйти. Сэтой же самой бредовой идеей он носился семь лет тому назад. Онвсегда был смутьяном.

Дэвид чувствовал, что внём закипает кровь, но заставлял себя говорить спокойно:

— Не толькомоему отцу, но и очень многим рабочим там не нравится. Они говорят,что вы ведёте разработку слишком близко к старому отвалу, к выемкам встаром «Нептуне», которые, вероятно, доверху залитыводой.

— В такомслучае они знают, что можно сделать, — сказал ледянымтоном Баррас. — Они могут уйти.

— Нет, немогут. Им приходится думать о куске хлеба. Почти у каждого есть женаи дети, которых надо кормить.

Выражение лица Баррасанезаметным образом изменилось, стало ещё жёстче.

— Тогдапускай обращаются к своему Геддону. Ведь он для этого и поставлен, —не так ли? Ему платят за то, чтобы он принимал от них жалобы. А васэто дело совершенно не касается.

Атмосфера внезапностала сгущённой, — и Артур смотрел то на Дэвида, то наотца со всё возраставшим беспокойством. Артур не выносилнеприятностей, и всё, что грозило неприятной сценой, вызывало в нёмострую тревогу. Дэвид не сводил глаз с Барраса. Он был бледен, норешимость и самообладание не покидали его.

— Я прошутолько, чтобы вы внимательно выслушали то, что эти люди думают вамсказать.

Баррас отрывистозасмеялся.

— Ну,конечно, — сказал он язвительно. — Так вырассчитываете,. что я буду сидеть тут и слушать, как мои рабочие учатменя делу.

— Значит, выничего не сделаете?

— Ровноничего!

Дэвид стиснул зубы,сдерживая бушевавший в нём гнев. Сказал тихо:

— Оченьхорошо, мистер Баррас. Раз вы так неправильно толкуете то, что мноюсказано, мне незачем говорить больше. Конечно, моё обращение к вамнеуместно.

Он постоял ещё немного,как бы надеясь, что Баррас заговорит, потом повернулся и спокойновышел из кабинета.

Артур не сразупоследовал за ним. Молчание затянулось.

Наконец, Артур сказалробко, опустив глаза:

— Я недумаю, чтобы он хотел тебя обидеть, папа. Дэвид Фенвик —славный малый.

Баррас не отвечал.

Артур покраснел.Несмотря на то, что он принял очень много холодных ванн и успел чутьне наизусть выучить всю серию красных брошюрок, он всё ещё неотучился от позорной привычки краснеть.

Но он продолжал скаким-то отчаянием:

— А ты недумаешь, что он до некоторой степени прав? У меня: из головы невыходит то, что он сказал. Сегодня в «Парадизе» случиласьстранная вещь, папа. Насос в Скаппере остановился во время дневнойсмены.

— И что же?

— В «Куполе»скопилось очень много воды.

— Вот как! —Баррас взял в руки перо и стал рассматривать его кончик.

Артур ждал. Но егосообщение, казалось, не произвело на отца никакого впечатления. Отецпопрежнему сидел величаво, как на троне, и смотрел на негокритически, полурассеянно.

Артур снова заговорилнеуверенным тоном:

— Мнепоказалось, что в Скаппер-Флетс выступило очень много воды. Видимо,какая-нибудь глыба подсечённого угля оторвалась от Дэйка ипереместилась, как будто сзади на неё что-то давило. Мне казалось,что лучше будет тебе об этом узнать, папа.

— Лучшебудет узнать, — повторил Баррас, словно очнувшись. —О да! — И добавил с сардонической любезностью: — Ятебе, разумеется, крайне признателен, Артур. Не сомневаюсь, что тыопередил Армстронга, по крайней мере, на шестнадцать часов, это оченьотрадно.

У Артура был удручённыйи обиженный вид, глаза его блуждали по узору ковра.

— Как былобы хорошо, папа, если бы у нас были планы старых выработок «Нептуна».Тогда мы бы знали наверное. Меня просто бесит, что в прежние временане чертили карт, папа.

Застывшая величавостьсудьи никогда не сходила с лица Барраса. Он не способен былнасмехаться. Слова его прозвучали лишь холодным выговором:

— Ты немногоопоздал со своим возмущением, Артур. Родись ты восемьдесят лет томуназад, ты бы, без сомнения, произвёл коренной переворот впромышленности.

Снова пауза. Барраспосмотрел на недоконченное письмо, лежавшее перед ним на столе. Взявего в руки, он, видимо, просматривал его, сурово восхищаясь егостилем. Придумал новый оборот для заключительной фразы, поднял перо.И вдруг заметил, что Артур всё ещё стоит у двери. Он стал вдумчиворассматривать его с тем же выражением, с каким только что перечитывалписьмо, и с его лица постепенно исчезла суровость. Он почтиразвеселился, настолько, насколько был способен.

— Твойинтерес к «Нептуну» очень похвален, Артур. И я судовольствием замечаю, что ты уже имеешь свои соображения насчёттого, как следует им управлять. Не сомневаюсь, что через нескольколет ты будешь руководить копями и мною! — (Баррасзасмеялся бы конечно, если бы умел смеяться, как другие люди.) —Ну, а пока советую тебе заниматься простыми вещами и не думать большеоб этом сложном деле. Ступай, разыщи Фенвика, и пусть он вобьётнемножко тригонометрии в твою глупую голову.

Когда Артур ушёл,слегка пристыженный и готовый просить прощения, Баррас вернулся ксвоему письму. На чём он остановился? Какую фразу хотел изменить? «Ахда, вспомнил!» И своим аккуратным твёрдым почерком он принялсяписать: «Я со своей стороны…»

XXI
Быстро проходили месяцза месяцем, лето сменилось осенью, осень — зимой, воспоминаниео разговоре с Баррасом уже меньше мучило Дэвида. Но зачастую ещё примысли об этом разговоре его всего передёргивало. Он вёл себя какдурак, самонадеянный дурак!

В Скаппер-Флетсработали по-прежнему, договор нужно было выполнить к новому году.Уроки в «Холме» прекратились. Артур с честью выдержалэкзамены и получил аттестат. К этому же времени Дэна Тисдэйляосвободили от военной службы.

Теперь Дэвид какбешеный накинулся на свою работу. Окончательные экзамены на степеньбакалавра были назначены на 14 декабря, и он решил подготовиться кэтому времени непременно, хотя бы это ему стоило жизни. Ему надоеловсё откладывать да откладывать, он теперь оставался глух кприставаниям Дженни, перешёл на последний курс заочного университетаи каждые две недели уезжал на свободные дни к Кэрмайклю в Уолингтон.Он чувствовал, что добьётся успеха, но надо было принять к этому всемеры.

Дженни изображалатеперь «бедную заброшенную жёнушку», — Дженнивсегда становилась «жёнушкой», когда искала сочувствия.Она жаловалась, что у неё никто не бывает, что у неё нет друзей.Искала общества и даже завела дружбу с женой «Скорбящего»,которая была постоянной посетительницей, так как являлась аккуратноза квартирной платой. Дружба между ними продолжалась до тех пор, покамиссис «Скорбящая» не взяла с собой Дженни на собраниеверующих. Дженни воротилась с этого собрания в очень весёломнастроении. Дэвиду не удалось узнать у неё, что там происходило, оназаметила только, что всё было ужасно «некультурно».

Наконец Дженни прибеглак последнему ресурсу — вспомнила о своих родных и решила, чтохорошо бы пригласить кого-нибудь из них погостить. Но кого? Не «ма»,потому что ма все толстеет, становится все тяжелее на подъём, еёцелый день с места не сдвинешь, это будет какой-то мёртвый балласт вдоме. Филлис и Клэри приехать не могут, обе уже служат у Слэттери, иих не отпустят. Отец тоже не может, а если бы и мог, то не решитсярасстаться с голубями: папаша скоро и сам превратится в голубя,право!

Оставалась одна Салли.Салли не служила у Слэттери. Она начала блестяще — поступила наТайнкаслскую телефонную станцию и если бы оставалась там, всё было быпрекрасно. Работа на Тайнкаслской телефонной станции была «чистой»и «первоклассной», не говоря уже о множестве преимуществ.Но, к несчастью, папаша по глупости забрал себе в голову, что у Салли— талант актрисы. Вечно водил её по мюзик-холлам, подстрекал кпередразниванию «звёзд» варьете, посылал в дансинг, однимсловом — валял дурака. И мало того: он убедил Салли выступить в«Эмпайре» на «субботнем конкурсе». Эти«конкурсы» неприличны, на них бывает всякий сброд.

Как ни печально, аСалли на этом конкурсе одержала победу. Она не только получила первыйприз, но имела такой успех у галёрки, что директор предложил ейангажемент на всю следующую неделю. К концу этой недели Салли былопредложено турне на полтора месяца по северному округу Пэйн-Гоулд.

И зачем, — сгрустью спрашивала себя Дженни, — ах, зачем Саллиоказалась так глупа, что приняла это предложение? Но она его приняла,плюнула на «первоклассную» службу телефонистки со всемиеё преимуществами и отправилась в шестинедельное турне. И это,конечно, погубило Салли, это был конец всему. Вот уже четыре месяца,как она безработная. Никаких турне, никаких ангажементов, ничего. Нателефонной станции и слышать о ней больше не хотят. Досадно! Но чтоделать, это — солидное учреждение, и там никогда не возьмутобратно служащего, который пренебрёг ими. «Да! —вздыхала Дженни. — Боюсь, что бедная Салли сама себяпогубила!»

Всё же будет приятно,что Салли приедет погостить, да и, кроме того, надо бедняжкучем-нибудь порадовать. Быть может, под сестринской нежностью Дженнискрывалась самодовольная потребность покровительствовать. Дженнивсегда стремилась «показать себя» людям.

Салли приехала вСлискэйль на третьей неделе ноября, и была восторженно встреченасестрой. Дженни шумно выражала свою радость, обнимая «милочкуСалли», сыпала восклицаниями вроде: «и подуматьтолько!..», «ну, вот совсем как в старые времена»,поверяла Салли свои маленькие тайны, заливалась смехом, показывала ейновую мебель в комнате для гостей, бегала наверх то с горячей водой,то с чистым полотенцем, весело примеряла шляпу Салли: «Ну,посмотри, милочка, правда, она ко мне идёт?»

Дэвид был доволен: онне видел Дженни такой весёлой и оживлённой. Но её восторженноенастроение выдохлось до смешного быстро, бегать наверх к Салли ейскоро надоело, журчащий смех затих, и постепенно исчезлаувлекательная новизна общения с «милочкой Салли».

— Онапеременилась, Дэвид, — с огорчением констатировала Дженник концу первой же недели, — совсем не та девочка, чтораньше. Правда, высокого мнения о ней я никогда не была…

Но Дэвид не находил вСалли особых перемен: она стала разве только немного тише и, пожалуй,мягче. Может быть, Дженни своей экспансивностью укротила её. А можетбыть, Салли остепенилась под влиянием мысли, что она человекконченый. Вся её бойкость пропала. Во взгляде была какая-то новая длявсех серьёзность. Она старалась быть полезной в доме, бегая попоручениям, помогая Дженни хозяйничать. Она не требовала никакихразвлечений, и затеи Дженни, все её хвастовство только заставилиСалли больше уйти в себя. Раза два, сидя в кухне на некрашеном столеперед ярко пылавшим огнём и болтая ногами, она «снизошла»(по выражению Дженни) до откровенности. Тогда она говорила безумолку, с весёлым простодушием рассказывая Дэвиду о своихприключениях во время турне по Пэйн-Гоулд, о квартирных хозяйках,антрепренёрах, о «допотопных» уборных провинциальныхтеатров, о своей неопытности, нервности и промахах.

В Салли не былосамонадеянности. Она отлично передразнивала других, но умела ещёлучше посмеяться над собой. Первый её рассказ ужасно развенчивал еёсамое, это был рассказ о том, как её освистали в Шипхеде, —Дженни слушала его с удовольствием… Но Салли рассказала обэтом весело, без малейшей горечи. Она не обращала на себя никакоговнимания. Она никогда не завивалась, умывалась всегда холодной водойи каким попало мылом, платьев у неё было очень мало, и она о них незаботилась, в противоположность Дженни, которая постоянно что-топерешивала, вышивала и разутюживала и держала свои туалеты видеальном порядке. У Салли имелся один-единственный коричневыйшерстяной костюм, который она носила почти постоянно. Она, каквыражалась Дженни, «из этого костюма не вылезала». УСалли было правило: купив платье, сносить его, а тогда уже покупатьновое. У неё не было «хороших» платьев, «воскресных»шляп, нарядного вышитого белья. Она носила простое вязаное трико ибашмаки на низких каблуках. Фигура у неё была короткая и довольнотопорная. Она была очень некрасива.

Дэвиду общество Саллидоставляло громадное удовольствие, однако его снова начала беспокоитьвсе растущая раздражительность Дженни.

Но бот однажды вечером(это было 1 декабря), когда он вернулся из школы, Дженни встретилаего с прежним оживлением.

— Угадай,кто приехал в Слискэйль? — сказала она, вся расплываясь вулыбке.

Салли, подавая на столужин Дэвида, сказала серьёзно:

— БуфалоБилль.

— Перестаньты, дерзкая девчонка! — оборвала её Дженни. — Язнаю, что ты его почему-то не любишь. Нет, Дэвид, в самом деле, тебени за что не угадать, честное слово, не угадать. Это — Джо.

— Джо? —повторил Дэвид. — Джо Гоулен?

— Ну да, —подтвердила Дженни, сияя. — И какой у него чудный вид! Ячуть с ног не свалилась, встретив его на Церковной улице. Разумеется,я не собиралась с ним здороваться, в последнее время перед егоотъездом я не слишком была довольна Джо Гоуленом. Но он первыйподошёл и так мило заговорил со мной. Он удивительно переменился клучшему.

Салли смотрела насестру.

— Тыоставила Дэвиду холодного мяса? — спросила она.

— Нет,нет, — отвечала рассеянно Дженни. — Сегодня унас к чаю ничего нет, мясо оставлено на ужин. Я пригласила Джо зайти,зная, что ты его захочешь повидать, Дэвид.

— Да,разумеется.

— Ты,конечно, понимаешь, что меня он мало интересует. Но, пожалуй, немешает показать мистеру Джо Гоулену, что не он один добился кое-чегов жизни. Поверь мне, моим синим сервизом, и салфеточками, и холодныммясом с подогретым горошком я утру нос мистеру Гоулену. Жаль, что унас треска была вчера, а не сегодня: я бы могла вынуть мой новый нождля рыбы. Ну, да ничего, попрошу у миссис «Скорбящей» еёножи для мяса, и у нас всё будет очень парадно, уверяю тебя.

— Почему бытебе, если так, не нанять ещё дворецкого? — невиннозаметила Салли.

Дженни покраснела.Весёлое выражение сошло с её лица. Она напустилась на Салли:

— Ты,неблагодарная злючка, как ты смеешь стоять тут и говорить мне такиевещи! Я, кажется, достаточно хорошо к тебе отнеслась, не мешало быэто помнить. И подумать только, что после всего она начинает ещё менякритиковать потому лишь, что я пригласила джентльмена на ужин в свойсобственный дом. Нет, только подумать! Это после всего, что я для неёсделала! Не нравится это вам, миледи, так можете отправляться домой!

— Я уедудомой, если ты этого хочешь, — сказала Салли. И вышла,чтобы принести Дэвиду чаю.

Джо явился в седьмомчасу: светло-коричневый костюм, часовая цепочка, внушительныйкотелок, мина простодушной приветливости, ни самодовольства, нишумного хвастовства, которых опасался Дэвид. Джо был вынужденвернуться в родной город, ему порядком не повезло, хотя он не хотелсебе в этом сознаваться. Если говорить правду, Джо всё ещё был безработы. Он подумывал уже о том, чтобы вернуться на завод Миллингтона.В конце концов разве Стэнли, этот долговязый дурак, не обещал помочьему выдвинуться? Что же, хорошо, он пойдёт к Миллингтону. Но несейчас ещё, не сейчас. У Джо было кое-что на душе, кое-что, совсемего не радовавшее, он был недоволен собой, обеспокоен однимобстоятельством. Господи, каким идиотом бывает иногда человек! Но,может быть, это в конце концов окажется пустяком?

Этой шаткостьюфизического и душевного состояния объяснялась смиренно-добродетельнаямина Джо, его поза человека, возвратившегося, наконец, чтобы повидатьпрестарелого отца, и скромно умалчивающего о своих несомненныхуспехах на жизненном поприще. И так он рад был увидеть Дэвида, такглубоко взволнован встречей со «старым товарищем»! Этобыло прямо трогательно!

С Дженни Джоразговаривал смиренно, покорно, виновато. Хвалил её сервиз,салфеточки, её платье, её стряпню. Для человека, привыкшего к болеебогатому меню, чем холодная говядина с горошком, он даже слишкомхорошо поел за ужином. Он, казалось, был поражён, сильнейшим образомпоражён переменой к лучшему в социальном положении Дженни.

— Клянусьбогом! — повторял он беспрестанно. — Вам здесьполучше живётся, чем на Скоттсвуд-род!

Манеры его заметноулучшились. Он теперь уже не гонялся по тарелке ножом за каждойгорошиной. Он был предупредителен с дамами. Он стал красивее, чемкогда-либо, и разговаривал чуть не почтительным тоном.

Дженни была этимпольщена, «светская» чопорность мало-помалу соскользнулас неё, сменилась милой шаловливостью, снисходительностью,болтливостью.

Нельзя сказать, чтобыДжо много разговаривал с Дженни. Вовсе нет. Заметно было, что Джотеперь мало времени уделяет женщинам, и его интерес к Дженни —простая вежливость и дружеское расположение. Что касается Салли, тоон и не взглянул на неё ни разу. Джо был занят исключительно Дэвидом,сыпал вопросами, выражал усиленный интерес и восхищение. Этозамечательно, что Дэвид через две недели будет держать экзамен набакалавра; занятия с Кэрмайклем по свободным дням, конечно,«первоклассная» идея. «Ты всегда был парень смозгами, не так ли, Дэви, старина?»

Джо и Дэвид долгоразговаривали после ужина, а Дженни беспрестанно входила и выходила,весело напевая и время от времени милостиво осведомляясь: «Ну,как вы тут?» Салли с каким-то сдержанным ожесточением мылапосуду в чуланчике за кухней.

— Приятнобыло встретиться с тобой снова, — сказал Дэвид напрощанье, когда Джо поднялся, чтобы уйти.

— И я неменьше рад был тебя повидать, старина, — отозвался Джо. —Поверь, для меня это первое удовольствие. Я рассчитываю пробыть здесьнеделю-другую, и нам с тобой следует это время почаще встречаться.Пойдём, проводи меня. Право, пойдём, ещё рано. Да, кстати, —Джо сделал паузу и с весёлым простодушием сказал, играя цепочкой: —Чуть не забыл. Видишь ли, Дэвид, я сегодня дочиста выгреб все карманыи отдал моему старику целую пачку, изрядную пачку денег, всё, что уменя было, расчувствовался, понимаешь, увидев его. Ты не можешьодолжить мне пару-другую фунтов, — только покуда я получуизвещение из банка? Какую-нибудь парочку фунтов, не больше.

— Паруфунтов, Джо? — растерянно уставился на него Дэвид.

— О, тогдане надо, извини, — улыбка Джо исчезла, он был явно задет,обижен. Его сияющее лицо вдруг выразило оскорблённое достоинство,оскорблённое товарищеское чувство. — Если не хочешь —тогда не надо… это пустяки… Я легко достану где-нибудьв другом месте.

— Нет, Джо…— Обиженное лицо Джо резануло Дэвида, он чувствовал себя низкимскрягой. У него в спальне, в комоде, было припрятано около десятифунтов на оплату экзаменов. Чтобы отложить эти деньги, пришлосьизрядно экономить. Но он сказал вдруг: — Разумеется, я дамтебе, Джо.

Он помчался наверх,достал три фунта и, воротясь, вручил их Джо.

— Спасибо,Дэвид. — Вера Джо в человека была восстановлена. Онсиял. — Я знал, что ты не откажешь старому товарищу…Только до конца недели, понимаешь?

Они вместе вышли наулицу. Джо сдвинул свою шляпу немного набекрень. Когда он пожелалДэвиду спокойной ночи, это звучало чем-то вроде благословения.

Дэвид повернул наКаупен-стрит. Он собирался сегодня навестить отца, но было уже околодесяти часов. Джо задержал его дольше, чем он рассчитывал, а Мартавсегда хмурилась, если он забегал к ним поздно, словно поздний приходтакже был знаком неуважения с его стороны. Он пошёл по Фрихолд-стрит,намереваясь пересечь Бетель-стрит, и вдруг заметил своего брата Гюи,быстро мчавшегося в темноте, в трусиках и спортивной рубашке. Дэвидокликнул его: «Гюи! Гюи!» Кричать пришлось громко, потомучто Гюи мчался быстро.

Гюи остановился иперешёл через улицу. Несмотря на то, что он пробежал три мили, онничуть не запыхался и был свеж и бодр. Узнав Дэвида, он испустилвопль радости и кинулся к нему на шею.

— Дэви,разбойник!

— Гюи,побойся бога, — отбивался от него Дэвид.

Но Гюи на этот раз былнеукротим.

— Вышло-таки,Дэви! Наконец-то вышло! Ты знаешь, что я получил сегодня письмо? Мнеего отдали, когда я пришёл из шахты. Они меня приглашают, Дэвид! Нет,ты подумай, ну, не замечательно ли это!

— Приглашают?Куда, Гюи? — спросил Дэвид в полном недоумении. Никогдаещё он не видел Гюи в таком состоянии, ни разу в жизни. Если бы он незнал Гюи, он мог бы поклясться, что тот пьян.

Всегда молчаливый Гюибыл действительно пьян, но пьян от восторга.

— Пригласилииграть в Тайнкасле! Можешь ты поверить этому, старина? Они в прошлуюсубботу были на матче, а я и не подозревал… и я загнал тригола… я сделал трюк со шляпой, Дэви… и вот теперь меняприглашают на матч с запасной командой в Сент-Джемс-парке, в будущуюсубботу. О господи, ну, не чудо ли? Если я сыграю хорошо, я будузачислен, Дэви… зачислен в Объединённую команду… ВОбъединённую!.. — Голос Гюи оборвался от волнения.

Дэвид понял. Наконецосуществилась недосягаемая мечта Гюи, — то, на что оннадеялся, о чём тосковал. Не напрасно, значит, Гюи мучил себя, жилкак аскет, закаляя себя от чар тех глаз, что так часто искали еговзгляда в субботние вечера на Лам-стрит. И Дэвид, в порыве искреннейрадости, протянул Гюи руку, поздравляя его.

— Я ввосторге, Гюи.

Как смешно прозвучалиэти слова, не способные выразить радость, которую он чувствовал.

Гюи продолжал:

— Я многомесяцев был у них на примете. Говорил я тебе об этом? Я сейчас несоображаю, что говорю… Но в одном могу тебя уверить. В будущуюсубботу я сыграю величайшую игру моей жизни. О Дэви, друг, как эточудесно!

Этот последний взрыввосторга, видимо, отрезвил Гюи. Он покраснел и, украдкой взглянув наДэвида, сказал:

— Я сегодняпорядком распустил слюни… Это от волнения. — Онпомолчал. — Но ты будешь на матче, Дэвид?

— Буду, Гюи.Приду и буду орать, пока у меня голова не треснет.

Гюи улыбнулся своейпрежней застенчивой улыбкой.

— Сэмми тожеобещает прийти. Говорит, что свернёт мне шею, если я не загоню шестьраз!

Он минутку по своейпривычке покачался на пятках и сказал:

— Непростудиться бы мне только. Не хочу теперь рисковать. До свиданья,Дэви.

— Покойнойночи, Гюи.

Гюи пустился бежать иисчез во мраке.

Дэвид возвращалсядомой, чувствуя, что у него потеплело на душе. Войдя в комнату, онзастал там одну только Салли, которая сидела в кресле у огня,скорчившись и поджав под себя ноги. Углы её губ были опущены. Онаказалась такой маленькой и тихой. Дэвида после радостного возбужденияГюи поразил её печальный вид.

— А Дженнигде? — спросил он.

— Легласпать.

— О! —В первую минуту Дэвид был разочарован. Ему хотелось сразу жерассказать Дженни насчёт Гюи. Потом он снова улыбнулся и сталрассказывать об этом Салли.

Сидя все в той же позе,она внимательно смотрела на него, словно изучая. Тень, падавшая отруки, скрывала её лицо.

— Этозамечательно, правда? — заключил Дэвид. —Понимаешь, не потому, что это само по себе так важно… апотому, что он так к этому стремился.

Салли вздохнула. Онавсё время молчала. Наконец сказала:

— Да,чудесно бывает добиться того, чего хочешь.

Он посмотрел на неё.

— Что это стобой?

— Ничего.

— Но у тебятакой вид, словно что-то случилось. Ты расстроена?

— Ну, еслихочешь знать, — сказала она медленно, — я веласебя довольно глупо. Перед самым твоим приходом я поссорилась сДженни.

Он торопливо отвёлглаза:

— Мне оченьжаль…

— Не жалей.Это не первая ссора, и боюсь, что она давным-давно назревала. Неследовало мне говорить этого тебе. Надо было быть великодушнее и сулыбкой проститься завтра, проявить вежливость и самоотверженность.

— Ты уедешьзавтра?

— Да, уеду.Пора мне вернуться к Альфреду. Он не сумел заставить себя уважать всемье, и от него пахнет голубями, но, несмотря на всё это, я питаюслабость к старику.

Дэвид сказал:

— Мнехотелось бы понять, из-за чего вы ссоритесь.

— А я рада,что ты этого не понимаешь.

Он с беспокойствомпосмотрел на неё.

— Мненеприятно, что ты так уезжаешь. Пожалуйста, не уезжай.

— Мне нужноехать, — возразила она. — Ничего не изменилосьот того, что я все оттягивала… — Она отрывистозасмеялась и тут же разразилась рыданиями.

Дэвид растерялся, незная, что ему делать с ней.

Но Салли сразуперестала плакать и сказала:

— Не обращайна меня внимания, я немного расклеилась с тех самых пор, как из моейпопытки стать примадонной ничего не вышло. Но сочувствия я не ищу.Лучше быть «бывшей», чем быть ничем всю жизнь. Я ужеопять весела и, пожалуй, лучше пойду спать.

— Мне такжаль, Салли…

— Молчи, —сказала она. — Давно пора тебе перестать жалеть других иначать жалеть себя.

— Господи,да о чём же мне жалеть?

— Ни очём. — Она встала. — Слишком поздний час длячувствительных излияний. Я скажу тебе завтра утром. — Онаотрывисто пожелала ему доброй ночи и пошла спать.

На следующее утро он еёне видел. Она встала рано и уехала с семичасовым поездом.

Весь день Дэвиду недавала покоя мысль о Салли. Вечером, возвратившись из школы, онзаговорил о ней с Дженни.

Дженни сказала с своимобычным самодовольным смешком:

— Онаревнует, мой милый, отчаянно ревнует, вот и все.

Дэвид отшатнулся,неприятно поражённый.

— Не можетбыть! Я уверен, что это не так.

Дженни снисходительнопокачала головой.

— Она всегдана тебя заглядывалась, уже в те времена, когда ты бывал у нас наСкоттсвуд-род. Её злило, что ты влюблён в меня. А теперь она ещёбольше злится! — Дженни замолчала, улыбаясь ему. —Ты ведь все ещё в меня влюблён, — не правда ли, Дэвид?

Он посмотрел на неёкак-то странно, со странной жестокостью во взгляде. И сказал:

— Да, ялюблю тебя, Дженни. Я знаю, что ты битком набита недостатками, —так же, как и я. Иногда ты говоришь и делаешь вещи, которые мнеглубоко противны. Иногда я просто не выношу тебя. Но, несмотря ни начто, я всё же тебя люблю.

Дженни не пыталасьвникнуть в его слова, усмотрев в общем их смысле нечто для себялестное.

— Ну ичудачок ты у меня! — сказала она игриво. И сновауглубилась в роман.

Дэвид не привыканализировать свои чувства к Дженни. Он принимал их как факт. Ночерез два дня после этого разговора, в пятницу, произошёл случай,который привёл его в странное смятение.

Обычно он никогда неуходил из школы раньше четырёх часов. Но в этот день Стротер пришёл втри часа «проверять» его класс. Стротер имел обыкновениеэкзаменовать каждую неделю какой-нибудь класс, всегда в одинопределённый день и час; он проверял успехи учеников и в присутствииучителя делал колкие и выразительные замечания. Впрочем, с недавнеговремени, с тех пор как Дэвид усиленно готовился к экзамену на степеньбакалавра, Стротер стал к нему относиться лучше. И сегодня лаконично,но довольно благосклонно сказал ему, что он может идти домой.

И Дэвид ушёл. Преждевсего он отправился к Гансу Мессюэру стричься. Пока Ганс, добродушноулыбающийся толстяк с усами, закрученными вверх, как у кайзера,подстригал ему волосы, Дэвид болтал со Сви, который только чтовернулся из шахты и брился в соседней комнате. Разговор был весёлый иносил далеко не назидательный характер. Сви был весёлый малый и любилвесьма легкомысленные шутки. Он умудрялся бриться, и болтать, исмеяться, и сквернословить — все вместе, ни разу непорезавшись. Разговор со Сви развлёк Дэвида. Продолжался он толькополчаса. Таким образом, Дэвид пришёл домой не в четверть пятого, каквсегда, а в половине четвёртого. Поднимаясь по дорожке между дюнами,он увидел Джо Гоулена, выходившего из его дома.

Дэвид остановился,словно прирос к месту. Он не видел Джо с тех пор, как тот занял унего деньги. Какое-то очень странное ощущение проснулось в нём, когдаон увидел, что Джо выходит из его дома словно из своего собственного.Это ощущение походило на острое замешательство, тем более, что Джоказался тоже очень смущённым.

— Я думал,что забыл у вас свою палку в тот вечер, — пояснил он,избегая смотреть на Дэвида.

— У тебяникогда не было палки, Джо.

Джо засмеялся,внимательно оглядывая переулок. Уж не думает ли он, что найдёт здесьсвою палку?

— Нет была…тросточка… Я всегда ношу её, но теперь потерял где-то.

И больше ничего. Джокивнул, улыбнулся, заторопился уйти.

Дэвид, задумавшись,прошёл по дорожке к дому и вошёл внутрь.

— Дженни, —спросил он. — Что здесь нужно было Джо?

— Джо? —Она метнула взгляд на мужа. Сильно покраснела.

— Я толькочто встретил его… он выходил от нас.

Дженни стояла посредикомнаты, растерянная, захваченная врасплох. Потом вдруг разозлилась:

— А мнекакое дело, что ты встретил его? Я ему не сторож! Он забежал на однуминутку. Чего ты уставился на меня?

— Так, —сказал Дэвид и отвернулся. Почему Дженни ни слова не сказала о палке?

— Что значит«так»? — настаивала она сердито.

Он смотрел в окно.Почему Джо пришёл в такое время, когда он, Дэвид, обычно бывал вшколе? Почему? Вдруг его осенило: всё стало понятно —необычайный час визита Джо, его нервность, его поспешный уход. Джоведь занял у него три фунта. И, видно, все ещё не может вернуть их!

Лицо его просветлело,он круто обернулся к Дженни.

— Джоприходил за тростью… да?

— Да, —крикнула Дженни истерическим голосом и упала в его объятия. —Ну, конечно, за тростью. А ты думал, за чем, скажи ради бога?

Он успокаивал её, гладякрасивые мягкие волосы.

— Извини,Дженни, дорогая. Мне было так неприятно, когда я увидал, что онвыходит из нашего дома точно из своего собственного.

— О Дэвид,как ты можешь говорить такие вещи?! — заплакала Дженни.

— А что жетакое я сказал? — Дэвид улыбнулся, губы его коснулисьбелой гибкой шейки.

Дженни умоляла:

— Ведь ты несердишься на меня, Дэвид?

Небо праведное, за чтоему на неё сердиться?

— Да нет же,конечно нет, дорогая.

Успокоенная, онаподняла на него глаза, налитые прозрачными слезами, и поцеловала его.Весь вечер она была нежна с ним, удивительно нежна. На следующийдень, в субботу, она даже встала рано утром, чтобы напоить его чаем.А днём, когда увидела, что Дэвид садится на велосипед, чтобы ехать кКэрмайклю заниматься до понедельника, она прильнула к нему и едвасогласилась его отпустить.

Впрочем, в концеконцов, после последнего крепкого объятия она его отпустила. Потомвошла в дом, беззаботно напевая, довольная, что Дэвид её любит,довольная собой, довольная тем, что её ждут два длинных свободныхдня, приятных, свободных дня. Ну, разумеется, она не позволит Джоприйти сегодня ужинать, и не подумает! Какое нахальство с его стороныдаже и предположить это! Уверяет, будто он хочет прийти, «чтобыпоболтать о былых временах», — так она ему иповерила! Она даже не сочла нужным рассказать Дэвиду о наглости Джо,никакая леди не унизится до того, чтобы говорить о таких вещах.

Проводив Дэвида, онаотправилась на приятную прогулку по городу. Перед магазином Мэрчисонапостояла, раздумывая, и, наконец, решила: да, надо взять, этополезная вещь в доме. Войдя в магазин, она с изящнойнепринуждённостью заказала бутылку портвейна, лечебного портвейна,попросив мистера Мэрчисона прислать его обязательно сегодня. Оназнала, что Дэвиду это бы не понравилось, но Дэвид в последнее времяужасно придирчив, да и кроме того, он уехал и ничего не узнает. Какэто говорит старая пословица — «чего глаза не видели, тосердца не тревожит»? Хорошо сказано! Посмеиваясь, Дженни пошладомой, переоделась, надушила волосы за ушами, как рекомендовалось вжурнале «Домашняя болтовня», и старательнопринарядилась, — да, Дженни хотела сегодня быть красивой,хотя бы даже для себя самой.

В семь часов Джопозвонил у дверей. Дженни выглянула на звонок.

— Как, этовы? — воскликнула она, шокированная. — Послевсего, что я вам говорила?!

— Ну, полно,Дженни, — сказал Джо вкрадчиво. — Не надо бытьжестокой к человеку.

— Придёт жев голову этакое! — возразила Дженни. — Я и неподумаю впустить вас!

Но она его впустила. Ивыпустила только поздно ночью. Красная, растрёпанная, измятая, онаглупо посмеивалась. Портвейн, лечебный портвейн был выпит до капли.

XXII
На следующий день —в воскресенье 7 декабря — Джек Риди, старший из братьев Риди, иего товарищ Ча Лиминг отработали в Скаппер-Флетс две смены подряд,так как Баррасу нужно было срочно выполнить договор на поставку угляи работа в шахте велась двойными сменами. В той же смене был иРоберт, но он работал гораздо дальше в глубь рудника, у верхнегоконца наклонной просеки. В передовом забое работать было тяжело.Забой Риди и Лиминга был лучше, он отстоял от дна шахты мили наполторы. В пять часов смена кончила работу и поднялась из шахтынаверх. Риди и Ча Лиминг раньше, чем уйти, оставили на поверхностисвоего забоя изрядную глыбу подсечённого, но не снятого угля. Из этойглыбы после отбойки наберётся пять, а то и шесть вагонеток угля:уголь хороший и его легко будет вывезти завтра утром, когда онипридут в шахту.

Довольные этим, ДжекРиди и Ча по дороге домой зашли в «Привет» выпить. УДжека было немного денег. Несмотря на воскресенье, они выпили каждыйпо нескольку стопок, потом ещё и ещё. Джек развеселился, Ча дошёл дотакого состояния, когда человеку море по колено. Обнявшись ираспевая, они доплелись до Террас. На следующее утро оба проспали ина работу не пошли. Но всё значение этого случая они оценили толькопозднее.

В понедельник утром, вполовине четвёртого, Диннинг, десятник по безопасности, спустился в«Парадиз» и стал осматривать выработки. Это полагалосьделать до того, как допустить к работе утреннюю смену. С палкой вруке, опустив голову, Диннинг с трудом пробирался по Миксену иСкаппер-Флетс. Найдя всё в порядке, он вернулся в свою кабинку навоздушно-канатной дороге и принялся составлять официальный рапорт.

Пришла смена из стапяти человек; среди них — восемьдесят семь взрослых мужчин ивосемнадцать подростков. Двое шахтёров — Боб Огль и Толли Браун— пошли к Диннингу:

— Джек и Чапроспали, — начал Боб Огль.

— Чёрт бы ихпобрал! — сказал Диннинг.

— МожноТолли и мне работать в их забое? — сказал Боб. —Нам попался такой поганый!

— Чёрт! Нучто ж, идите! — сказал Диннинг.

Огль и Браун спустилисьпо канатной дороге с группой рабочих, среди которых были Роберт, Гюи,Боксёр Лиминг, Гарри Брэйс, Сви Мессюэр, Том Риди, Нед Софтли и«Иисус Скорбящий». За ними шёл младший брат Тома Риди,Пат, пятнадцатилетний мальчик, только первую неделю работавший вкопях.

У Роберта было бодроенастроение. Он чувствовал себя лучше, был полон надежд. Ночью он спалкрепко, кашель меньше мучил его. За последние месяцы он с громаднымчувством облегчения пришёл к выводу, что опасаться затопления шахтынет оснований. Двигаясь во мраке просеки, узкой и низкой, в четырефута высотой, на глубине шестьсот футов под землёй, в двух милях отцентральной шахты, он заметил рядом с собой юного Пата Риди, самогомладшего отпрыска семейства Риди.

— Эй, Пат, —крикнул он шутливо, желая подбодрить мальчика, — славноеместечко ты выбрал, чтобы погулять на каникулах! — Онхлопнул Пата по спине и, спустившись по углублению, носившемуназвание «Купола», вдвоём с Боксёром дошёл до своегодальнего забоя. Сегодня забой был суше обычного, так сухо в нём небыло уже несколько недель.

Огль и Браун ужедобрались до своего забоя и нашли глыбу подсечённого угля,оставленного Джеком и Ча. Они принялись за работу, просверлилидвухярдовые скважины для шпуров на поверхности этой глыбы, и такой жеглубины скважину направо от выступа. В три четверти пятого пришёлдесятник Диннинг. Он зарядил и запалил шпуры. Восемь вагонеток углябыло собрано после взрыва.

Диннинг видел, что всёсделано как следует и поверхность забоя выровнялась.

— Ну что же,ребята, — сказал он, покачиванием головы выражая своёудовлетворение, — все в полном порядке, чёрт возьми! —И пошёл обратно в свою кабину наверху.

Но десять минут спустяза ним пришёл подкатчик Том Риди. Он сказал торопливо:

— Огльпросит вас прийти вниз. Он говорит, что из взрывных скважин хлынулавода.

Десятник, видимо,раздумывал.

— Черт! —выругался он. Том Риди и Диннинг спустились к забою. Диннингвнимательно осмотрел поверхность. Он увидел, что посреди забоя, междудвумя взрывными скважинами, сочится тонкая струйка воды. Напора небыло заметно. Он понюхал воду. Она имела скверный запах. Запахуглекислоты, показывавший, что где-то близко скопился рудничный газ.Диннингу было ясно, что это не чистая рудничная вода. Все вместе емуочень не понравилось. — Чёрт возьми, ребята, попали мы впеределку! — сказал он растерянно. — Надопопробовать избавиться от воды.

Огль, Браун и Том Ридипринялись крепить стену водонепроницаемой металлической крепью,пытались поубавить воды, выпуская её через закладку1на низкой стороне штрека, по которому спускали уголь. В это времяпришёл Джорди Диннинг, сын десятника, работавший в Скаппер-Флетс сТомом Риди в качестве подкатчика вагонеток.

— А, Джорди,сынок! — приветствовал его отец. Диннинг всегдачертыхался, не замечая этого сам, просто по привычке, безобидно, но —странное дело! — никогда он не чертыхался при сыне.

Он ушёл и увёл сына ссобой наверх. Торопясь в свою кабину, он подумал о телефоне, нотелефон находился довольно далеко в стороне, и было так рано, чтоГудспет, вероятно, ещё не пришёл к устью шахты. К тому же Диннингвообще соображал не особенно быстро. Придя в кабинку, он досталогрызок химического карандаша и, усердно слюня его время от времениязыком, написал две записки такого содержания:

«М-ру В.Гудспету, помощнику смотрителя.

Уважаемый сэр, водапроникла в ветку Скаппер № 6, и в шахте она выше сапог и всеприбывает, и на откаточном пути её больше, чем могут выкачать насосы.Вам бы следовало спуститься сюда и посмотреть самому, а я буду вкабинке на канатной дороге в „Парадизе“ или в Миксене устолба номер два.

„Р. S.“Очень сильно опасаюсь, что шахту затопит. Ваш X. Диннинг».

Во второй запискеДиннинг написал следующее:

«Вода хлынула вветку Скаппер № 6. Франк, предупредите на всякий случай другихрабочих. Ваш X. Диннинг».

Потом он повернулся ксыну.

Диннинг был человекмедлительный, тугодум, у него и мысли и язык ворочались с трудом. Носейчас он заговорил с непривычной для него быстротой:

— Джорди,беги к Франку Логану, надсмотрщику, и отдай ему эту записку. Потомподнимись наверх и отнеси вот эту домой к помощнику смотрителя.Скорее, Джорди, скорее беги, мальчик.

Джорди ушёл с обеимизаписками. Он шёл быстро. Придя к месту подъёма, он поискал глазамистволового2,но того нигде не было видно. В это время Джорди услышал глухой удар,и струя воздуха изменила направление. Джорди понимал, что этоозначает катастрофу. Понимал, что нужно выбраться поскорее наверх изшахты, но помнил и то, что наказывал ему отец. И, не зная, чтоделать, он потерял голову и направился по штреку в глубь «Парадиза».

Навстречу мальчику,шагавшему посреди дороги в «Парадиз», вдруг вынырнули изтемноты четыре сцепленные между собою, нагруженные углём вагонетки,которые мчались, никем не управляемые, видимо с силой оторвавшись отпоезда. Джорди закричал. Он отскочил, но опоздал на полсекунды.Вагонетки налетели, сшибли его с ног, стремительно проволокли надвадцать ярдов дальше, швыряли его, прошли по его телу и оставили эторазмозжённое тело на дороге. Поезд прогромыхал дальше.

После того как сынушёл, Диннинг стоял несколько минут, довольный, что принялнеобходимые меры. Вдруг он услышал продолжительный гул, —это был тот же звук, который слышал его сын, но так как он был ближе,то ему он показался грохотом. Диннинг застыл на месте с открытымртом, словно окаменев. Он ожидал несчастья в шахте, но не такоговнезапного, не такого страшного. Он понимал, что это обвал.Инстинктивно он направился к забоям, но не прошёл и десяти ярдов, каквода хлынула ему навстречу. Она неслась громадой, достигая кровли, свсе нараставшим гулом. Она несла трупы Огля, Брауна и десятка другихшахтёров. Поток рудничного газа впереди этой водяной лавины потушиллампу Диннинга. За те две секунды, пока он стоял среди грядущегомрака, ожидая приближения воды, Диннинг успел подумать: «Чёртвозьми, какое счастье, что я услал Джорди из шахты!» (А Джордив это время был уже трупом). Затем вода настигла и Диннинга. Онборолся, пытался выплыть. Тщетно. Он стал четырнадцатым по счётутрупом, плававшим на затопленной дороге в Скаппер-Флетс.

Франк Логан,надсмотрщик «Парадиза», не получил записки Диннинга.Записка, покрытая кровью, лежала во мраке шахты, зажатая в ужеокоченевшей руке Джорди.

Но Франк тоже услышалглухой удар и через мгновение почувствовал, что стоит по колена вводе, которая льётся по скату. Тогда ему без записки стало ясно, чтоэто прорыв. По соседству с ними работало пятнадцать человек. ДвоимФранк приказал поскорее пробираться вентиляционным ходом ипредупредить всех рабочих в нижних выемках «Парадиза».Остальным тринадцати Франк посоветовал пробираться к стволу шахты, докоторого было около мили. Сам же остался на месте. Он знал, чтовыработки Скаппер лежали ниже всех выработок «Парадиза».Знал, что они первые будут затоплены. И, зная это, направился вниз,чтобы предупредить работавших там восемнадцать человек. Но эти людиутонули раньше, чем он двинулся в путь. И Франка Логана тоже никтобольше не видел живым.

Тринадцать шахтёров,пробиравшихся наверх, к стволу, те, кого направил туда Франк, дошлидо штрека «Атлас». Здесь они остановились и сталиторопливо совещаться. «Атлас» соединял «Парадиз»с «Глобом» (так назывался вышележащий пласт угля). Онирешили, что в верхнем пласте опасность затопления меньше и чтобезопаснее будет добраться до главного ствола шахты через «Глоб».Здесь они набрели на несколько каменщиков, работавших на главномоткаточном пути и не подозревавших о прорыве воды до тех пор, пока незаметили, что струя воздуха изменила направление. Каменщикизаговорили все вместе, потом с минуту прислушивались молча,встревоженные, не зная, оставаться ли им на месте, или подниматься кшахте. Теперь они решили присоединиться к тринадцати пришедшим из«Атласа», и все вместе двинулись по откаточному пути«Глоба» по направлению к стволу шахты.

Три минуты спустя водахлынула на главный штрек «Парадиза», затопила «Атлас»и откаточный путь «Глоба». Люди услышали шум воды ипустились бежать. Дорога была хорошая, крепко укатанная, туннельпросторен и высок, и все спасавшиеся молоды и могли. бежать оченьбыстро. Некоторые из них никогда ещё в своей жизни не мчались такбыстро.

Но вода мчалась ещёбыстрее, чем они. Неслась с быстротой просто ужасающей, гналась заними с жестокостью зверя, затопляла все с стремительностью инеотвратимостью морских волн в час прилива. Ещё минуту назад в«Глобе» не было воды, а в следующую минуту она смылалюдей.

Вода неслась вседальше, достигла стволовой шахты и жуткой громадой залила её. Здесьвстретились два потока: один низвергался водопадом из «Глоба»,другой бил снизу, со дна «Парадиза». Этот водоворотзакружил всех людей, которым удалось спастись сюда со дна шахты, ибыстро поглотил их. Затем вода начала бурлить вокруг стойл, заливаяих всё выше и выше.

В стойлах находилисьвсе четыре ещё уцелевших пони — Негр, Китти, Вояка и Огонёк, —и все они испуганно ржали. Вояка лягал копытами воду и, как бешеный,метался по стойлу; он чуть не сломал себе шею раньше, чемзахлебнулся. Остальные стояли, не двигаясь, и только жалобно ржали,пока вода не покрыла их. К этому времени она поднялась в две главныешахты, отрезав и «Глоб» и «Парадиз» исовершенно закрыв доступ к выработкам сверху, с поверхности земли.

Внезапность этойкатастрофы была совершенно невероятна и фатальна. Прошло не большечетверти часа с момента обвала и прорыва воды, и уже восемьдесятдевять человек погибло — одни утонули, другие были убиты илизадохнулись от рудничного газа.

Но Роберт и еготоварищи были ещё живы. Они находились в дальних забоях, у вершинынаклонной просеки, и вода прошла стороной, далеко от них.

Роберт первый услышалгул, а через пятьдесят секунд почувствовал перемену в направлениивоздуха. Он понял, что случилось. Про себя подумал: «Боже, вотоно!» Рядом с ним в передовом забое Боксёр Лиминг медленноподнялся с колен.

— Ты слышал, Роберт? — спросил он растерянно, инстинктивно ищаподдержки у Роберта.

Роберт сказалторопливо:

— Задерживсех тут, покуда я не вернусь. Всех!

Он выскочил из забоя ипобежал вниз по скату, к канатной дороге Скаппера. Он бежал по этойдороге, оглушённый шумом воды, уже заливавшей её. Вода плескаласьвокруг него всё выше и выше, покрывая сапоги, колени, наконец, бедра.Роберт знал, что находится где-то близко от «Купола»,утолщения пласта, тянувшегося на север и на юг и пересекавшегоканатную дорогу. Вдруг он потерял равновесие полетел вниз прямо в«Купол». Вода поднимала его, пока голова его не удариласьо базальтовую кровлю. Он уцепился за камень руками, работая ногами вводе, пытаясь выбраться обратно на дорогу. Ему это удалось, и оностановился в мелком месте, дрожа от холода. Теперь было совершенноясно, что произошло. Вода покрыла «Купол»; на протяжениипятидесяти ярдов она стеной отрезала воздушно-канатную дорогу. Всезапасные пути там, где они пересекали «Купол», залиты докровли.

Вода была холодна.Роберт начал кашлять. С минуту он стоял и кашлял, потом повернулся ипродолжал путь вверх по скату. На полдороге он наткнулся намаленького Пата Риди. Пат был сильно испуган.

— Что такоеслучилось, дядя Роберт? — спросил он.

— Ничего,Пат, не бойся, — отвечал Роберт. — Пойдём сомной.

Роберт и Пат дошли довершины просеки, где нашли остальных, столпившихся вокруг Лиминга.Здесь было всего десять человек, и среди них — Гюи, ГарриБрэйс, Том Риди, Нед Софтли, Сви Мессюэр и «Скорбящий».Все ждали Роберта. Они не знали, что во всём «Нептуне»остались в живых только они одни.

— Ну что,Роберт? — крикнул Боксёр, когда тот подошёл. Он напряжённосмотрел ему в лицо.

— А вотчто, — Роберт сделал паузу, стараясь говорить так, чтобывсе показалось нормальным и вполне благополучным. Он отжимал воду изсвоей куртки. — Внизу делали вруб и впустили немножко водыв «Купол». Но мы находимся достаточно высоко ибеспокоиться нам нечего. Надо искать другого выхода из шахты.

Молчание. Все понялидостаточно, чтобы стать молчаливыми. Только Том Риди спросил:

— Значит,через «Купол» нам не пробраться?

Лиминг свирепонапустился на него:

— Заткнипасть, ты, безмозглый осел, пока тебя не попросят открыть её.

Роберт продолжал,словно ничего не случилось:

— Так мы вотчто сделаем, ребята. Пойдём по обратным вентиляционным штрекам в«Глоб», а оттуда выберемся к подъёмной шахте.

Наказав Пату Ридидержаться как можно ближе к нему, Роберт пошёл вперёд квентиляционному ходу, ведя за собой остальных. Шли все, кроме ТомаРиди. Том был превосходный пловец. Он знал, что отлично плавает и подводой и в воде, и был уверен, что сумеет переплыть «Купол».А переплыв «Купол», легко выбраться наверх, к шахте,вызвать помощь, и тогда он покажет Лимингу, осел он или нет. Томотстал и подождал, пока все ушли. Тогда он побежал вниз по просеке,сбросил сапоги, набрал воздуху в лёгкие и бросился в «Купол».Он переплыл «Купол» единым духом. Но Том не предвидел,что за «Куполом» водой залито ещё пространство в полторымили. И по ту сторону «Купола» он попал в главный поток.Том действительно достиг цели: пять минут спустя его труп тихокружился в колодце на дне затопленной шахты.

Роберт же медленнокарабкался вперёд, ведя за собой товарищей по вентиляционному ходу.Он знал, что они уже где-то вблизи «Глоба». Но вдруглампа его погасла, словно кто-то тихо дунул на неё, и в тот же мигподле него Пат Риди, задохнувшись, опустился на землю. На этот раз невода: рудничный газ.

— Назад! —крикнул Роберт. — Назад все!

Все отступили назад насорок ярдов, и здесь привели в чувство Пата Риди. Роберт, следя, какПат приходил в себя, усиленно размышлял. В глухом забое Глоба должныбыть люди. Наконец, он сказал:

— Кто хочетснова попробовать пробраться со мной в «Глоб»?

Никто не отвечал. Всезнали, что такое углекислый газ, и только что видели его действие.Нелегко было при таких условиях проникнуть в «Глоб». Гюисказал:

— Не ходи,папа, там рудничный газ.

«Скорбящий»до тех пор не говорил ни слова. Теперь он объявил:

— Я иду.

Он понимал, что Робертхочет спасти тех, которые, может быть, застряли в «Глобе»,одурманенные рудничным газом, но ещё живые. «Скорбящий»храбростью не отличался, но он считал, что долг велит ему идти сРобертом.

Роберт и «Скорбящий»поползли снова вентиляционным ходом в «Глоб». Они сняликуртки и обернули ими головы, хотя это было просто традицией и малоспасало от газа. Они ползли на животе. «Скорбящий» сильнотрусил и по временам нервно, судорожно вздрагивал, но держалсястойко, молясь про себя.

В рудничном газе(шахтёры называли его «чёрный пар») было очень многоокиси углерода. Вода гнала сюда этот газ из старых, заброшенныхвыработок, и казалось, что он поднимается вверх и рассеивается. Онбыл уже несколько выше, когда Роберт и его спутник добрались до«Глоба». Их тошнило и клонило ко сну, но они всё жечувствовали, что могут ещё идти дальше. Раньше, чем уйти, онипережили тяжёлые минуты: нашли четырёх человек, задохнувшихся отгаза. Эти люди сидели группой, словно глядя друг на друга, всовершенно естественных, непринуждённых позах. У них был прекрасныйвид: газ окрасил в красивый розовый цвет лица и руки, ещё почти неуспевшие загрязниться, так как они только что заступили смену. Этилюди казались здоровыми и весёлыми. Но все они были мертвы.

Роберт и «Скорбящий»вытащили их: ведь затем они и пошли в «Глоб». Онипринесли их туда, где ждали товарищи. Но все усилия не могли вернутьк жизни этих четырёх людей. При виде мертвецов Пат Риди, никогда ещёне глядевший в лицо смерти, разразился рыданиями.

— О,помогите, — всхлипывал он, — помогите! Божемилосердный, почему я здесь? И где мой брат Том?

«Скорбящий»сказал:

— Не плачь,мальчик, господь нас не оставит. — И в тоне, которым онпроизнёс эти слова, было что-то необычайно внушительное.

Наступило молчание.Роберт стоял в раздумье. Лицо его было озабочено. Если в «Глобе»газ, значит там вода. В этот верхний пласт газ мог проникнуть тольков том случае, если за ним всё было полно воды. Люди, которых онинашли, очевидно, сначала были пойманы водой в западню, а затем ужезадохнулись от газа. Роберт пришёл к заключению, что «Глоб»тоже отрезан и спастись этим путём невозможно. Затем он вспомнил отелефоне в дальнем конце Скаппер-Флетс.

— Нам в«Глоб» не попасть, ребята, — сказал он. —Там и газ и вода. Мы проберёмся обратно в Скаппер и телефонируемнаверх.

При упоминании отелефоне лица у всех просветлели.

— Клянусьбогом, Роберт… — восторженно начал Лиминг.

Мысль о телефонеусладила горечь обратного путешествия по вентиляционному штреку. Онине думали о том, что приходится возвращаться, не помнили о том, чтоони в ловушке. Они думали только о телефоне.

Но, когда пришли вСкаппер-Флетс, лицо Роберта выразило ещё большую озабоченность,настоящую тревогу. Он увидел, что уровень воды в забоях был уже выше,чем раньше, и быстро поднимался. Это могло означать лишь одно: водасмыла деревянные крепи; ничем не поддерживаемая теперь кровля за«Куполом» обрушилась и закрыла воде выход вниз поглавному штреку. Теперь вода идёт обратно на них. Так как все путиотрезаны, то у них остаётся, пожалуй, не более четверти часа на то,чтобы выбраться как-нибудь из тупика, который представлял собой этотглухой забой Скаппер-Флетс.

— Подождитездесь, — сказал Роберт, а сам пошёл к телефону. Онпорывисто завертел ручку, снял трубку. Он был очень бледен. «Ну,теперь…» — подумал он.

— Алло!Алло! — Его голос, голос человека, ещё живого в своейтёмной могиле, вырвался из этой могилы, понёсся с отчаянной надеждойпо проводам, уже наполовину погруженным в воду, на поверхность земли,до которой было две мили.

И сразу же оттудадонёсся ответ:

— Алло,алло!

Роберт чуть не лишилсячувств. Это говорил Баррас из своей конторы, всё время повторяя:

— Алло,алло, алло…

Роберт отозвался слихорадочной быстротой:

— ГоворитФенвнк из Скаппер-Флетс. Вода хлынула за «Купол» и всезатопила. Там обвал. Кроме меня ещё девять человек. Мы отрезаны. Чтонам делать?

Ответ донёсся тотчасже, твёрдый и чёткий:

— Поднимитесьв «Глоб» вентиляционным ходом.

— Мы ужепробовали…

— И что же?

— В «Глобе»полным-полно рудничного газа и воды.

Молчание. Тридцатьсекунд мучительного молчания, которые кажутся тридцатью годами. ЗатемРоберт слышит стук двери; должно быть, Баррас, сидя за своим столом,захлопнул её ногой. Так странно слышать этот звук захлопнувшейсядвери в конторе, далеко наверху, на земле.

— Слушайте,Фенвик, — заговорил Баррас, на этот раз торопливо, нокаждое слово падало как резкий, твёрдый удар. — Вамследует направиться через старую шахту Скаппера. Иным путём вам непройти, обе шахты залиты водой. Вы должны идти через старые выемки кстарой шахте Скаппера!

— Стараяшахта… Боже милосердный, что он говорит!..

— Идти прямовверх по скату, — продолжал Баррас с той же неумолимойчёткостью. — Проберитесь через перемычку крепи в верхнемвосточном участке, над плотиной. Вы попадёте в верхний этаж отвала встаром «Нептуне». Не бойтесь воды, она только в нижнихэтажах. Идите прямо по дороге, это главный штрек, не сворачивайте набоковые и на откос справа. Держитесь направления на восток, пока непройдёте около мили, и попадёте прямо в старую шахту Скаппера.

«Господи Иисусе!Так он знает расположение старых выработок! — подумалРоберт. — Он знает, знает… — Пот выступил налбу Роберта. — О господи, так он знал всё время!..»

— Вы меняслышите? — донёсся слабо, издалека вопрос Барраса. —Спасательный отряд встретит вас там. Слышите вы меня?

— Слышу! —закричал Роберт. Затем налетевшим шквалом сорвало провода, ителефонная трубка, мёртвая теперь, осталась у него в руках. Он уронилеё, и она закачалась на шнурке.

«…Иисусе!»— снова подумал он, ослабев от ужасного волнения.

— Скорее,папа! — подбегая, кричал, как безумный, Гюи. —Скорее, скорее, папа! Вода идёт на нас!

Роберт обернулся изашлёпал по воде к остальным. «Боже!» — всё твердилон мысленно. А, подойдя, закричал:

— Мы идём котвалу, ребята. Ничего другого не остаётся.

Он повёл их вверх пооткосу, к тупику, куда никто никогда и не пытался добраться. И там,действительно, оказалась старая перемычка в крепи, не столькоплотина, а сколько простая перемычка, ряд досок-трёхдюймовок,поставленных стоймя, с промежутками в восемнадцать дюймов,заполненными глиной. Лиминг в два счёта проложил дорогу через этосооружение, и беглецы вступили в отвал старых выработок «Нептуна».

Там было холодно ипахло как-то странно. Это был не запах рудничного газа, хотя он и тутимелся, а запах заброшенных копей. Здесь не работали вот ужевосемьдесят лет.

Следуя за Робертом, онис пробудившейся надеждой устремились вперёд. Здесь было сухо, ониушли от воды! О благодарение небу, они всю её оставили позади. Ушести человек лампы ещё горели, а у Гарри Брэйс в кармане нашлись трисвечи. Они могли освещать себе дорогу.

Затруднений не былоникаких: перед ними тянулась только одна дорога, главный штрек, и онашла прямо на восток.

С четверть мили онипрошли по этой заброшенной дороге. Затем пришлось остановиться.Впереди была обрушена кровля.

— Ничего,ребята, — крикнул Лиминг. — Это только мелкиекамни. Мы живо проберёмся.

Он сбросил куртку и,покрепче затянув свой кожаный пояс, первым двинулся в атаку напреградивший им путь обвал.

У них не было с собойникаких инструментов, все их инструменты, сумки с провизией и фляжкис водой лежали под водой в миле отсюда. И люди принялись действоватьголыми руками, очищая путь, выдирая расшатанные камни. Работалипарами. Лиминг же работал за двоих. Никто из них не знал, скольковремени это длилось, они работали с таким остервенением, что забыли овремени, об израненных до крови руках. Так они работали в течениесеми часов подряд и перебрались через пятнадцать ярдов обрушившейсяпороды. Первым выкарабкался на дорогу Лиминг.

— Ура! —завопил он, таща за собой Пата Риди.

Вслед за нимиперебрались и остальные, говоря все разом, смеясь, торжествуя. Вотсчастье, что они уже по ту сторону обвала. От радости они смеялиськак дети. Но, пройдя ещё пятьсот ярдов, они перестали смеяться. Сноваобвал, и на этот раз не щебень. Камень, твёрдый, сплошной базальтподдающийся разве только алмазному буру. А у них — ничего,кроме рук. Путь только один, и этот единственный путь заграждён.Сплошной базальт, массивный, твёрдый как скала. И голые, израненныедо крови руки. Наступило молчание. Долгое, леденящее молчание.

— Ну что ж,ребята, — сказал Роберт с деланной весёлостью, —не так уж далеко мы от старой шахты. За нами придут. Придётся ждатьздесь. Рано или поздно до нас непременно доберутся. Ничего неостаётся, как сесть на корточки и стучать. И не падать духом.

Все сели. Гарри Брэйс,прикорнувший у самой стены, подобрал тяжёлый кусок базальта и началколотить им о поверхность камня, выбивая что-то вроде барабаннойдроби. Он рассчитывал, что спасающие услышат стук. Время от временион испускал долгий и громкий крик. Так они сидели и ждали глубоко подземлёй, в заброшенном отвале, на расстоянии четверти мили от старойшахты. Стучали, кричали — и ждали.

XXIII
В это утро, часов околошести, Ричарда Барраса разбудил лёгкий стук в дверь его спальни. Стукпродолжался уже некоторое время. Баррас крикнул:

— Кто там?

Из-за двери донёссяголос тётушки Кэрри, робкий и испуганный.

— Я не сталабы вас беспокоить, Ричард, но пришёл помощник смотрителя с рудника.Он непременно хочет вас видеть.

У тёти Кэрри не хватилодуху повторить то, что прямо, без обиняков сказал Гудспет…Пускай он сам сообщит Ричарду жуткую весть.

Ричард оделся и сошёлвниз: он обычно вставал почти в этот час.

— Доброеутро, Гудспет. — Ему бросилось в глаза, что Гудспетполуодет и страшно взволнован. Видно было, что он бежал всю дорогу. ИГудспет тотчас же выпалил:

— МистерБаррас, в обеих главных шахтах вода залила все этажи. Клеть нельзяспустить ниже пласта «Файв-Квотерс».

Жуткая пауза.

— Так. —Это было сказано машинально, с спокойствием автомата.

— Вся перваясмена находится в «Глобе» и «Парадизе». —Обычно спокойный голос Гудспета теперь дрожал. — Мы неможем до них добраться. Ни один не поднялся наверх.

Баррас внимательнонаблюдал Гудспета:

— Сколькочеловек в смене? — спросил он все с той же механическойчёткостью.

— Человексто взрослых и мальчиков, точно не знаю, но около того. Меня толькопять минут тому назад подняли с постели, за мной прибежал один изламповщиков, я его послал к мистеру Армстронгу, а сам, как можноскорее, помчался сюда.

Ричард не медлилдольше. Шесть минут спустя они были уже во дворе конторы. ЛамповщикДжимми, старший рабочий-рукоятчик, его помощники, табельщик Козенсстояли кружком, молчаливые, испуганные.

Когда подъехал Баррас,старший рабочий сказал:

— МистерАрмстронг только что пришёл, сэр. Он наверху, у подъёмника.

Баррас сказал Гудспету:

— Сходи заним.

Гудспет побежал полестнице наверх, в помещение подъёмника. А Баррас тем временем вошёлв контору, где круглые часы на стене над камином показывали четвертьседьмого. В ту минуту, когда он вошёл в пустую контору, зазвонилтелефон из шахты. Он тотчас схватил трубку и сказал своим обычным,сухим и невыразительным голосом:

— Алло,алло.

Ему ответил голосРоберта Фенвнка из Скаппер-Флетс. То был зов людей, погребённых подземлёй, и когда разговор прервался, Баррас ощупью, как слепой,повесил трубку на место. Но затем овладел собой, снова выпятил грудь.Через минуту вошли Армстронг и Гудспет.

— Ну, мистерАрмстронг, — начал сразу Баррас властным тоном, —расскажите всё, что знаете.

Армстронг заговорилкак-то принуждённо. Он говорил минуты две, и всё это время его непокидала мысль: «если плохо кончится, то и службе моей конец».Щека под одним глазом у него задёргалась, и, чтобы скрыть это, онзаслонил рукой лицо.

— Так, —сказал Баррас. И потом отрывисто: — Позвоните мистеруДженнингсу.

— Я послалза ним Сола Пикингса, мистер Баррас, — поторопилсяответить Армстронг. — Это было первое, что я сделал. Ждёмего с минуты на минуту.

— Вот это выхорошо сделали, — сказал Баррас с довольным выражением. Онв совершенстве владел собой, и под влиянием егоспокойно-авторитетного тона Армстронг и Гудспет приободрились. Вособенности первый.

Баррас продолжал:

— Пойдите ктелефону, мистер Армстронг. Сейчас же. Позвоните Риггеру и Хедстоку вТайнкасл, братьям Гендерсон в Ситон, позвоните в ОбъединённуюКомпанию угольных копей и фирме Хортон, а главное — мистеруПроберту, и от моего имени сообщите им о положении на нашем руднике.Просите помощи. Скажите, что нам нужны все виды помощи. Нампонадобятся копры, насосы все электрическое оборудование, какое онимогут нам дать. Просите в Тайнкасле главным образом паровые лебёдки.Пусть Объединённая Компания пошлёт нам спасательный отряд —всех свободных людей, какие у неё имеются. Скорее, пожалуйста, мистерАрмстронг.

Армстронг побежалтелефонировать из своей конторы. Баррас обратился к Гудспету:

— Возьмитедесять человек и идите в старую шахту Скаппера. Осмотрите все. Какможно скорее и тщательнее. Выясните, насколько возможно, состояниеэтой шахты. Потом бегите обратно сюда.

Когда Гудспет вышел,появился мистер Дженнингс. Инспектор копей был топорный, плотный,краснолицый мужчина с весёлыми и энергичными манерами. Все знали, что«Дженнингс не потерпит никаких глупостей»; в нём не былотупой догматичности и чувствовался сильный характер. Немногобесшабашный и бесцеремонный, он однако пользовался всеобщим уважениеми любовью. В последние дни он страдал от большого фурункула назатылке.

— Ой! —сказал он, плюхнувшись в кресло. — Чертовски болит эташтука! Что такое случилось?

Баррас объяснил ему.

Дженнингс сразу забыл освоём фурункуле. На лице его выразился ужас.

— Не можетбыть, — сказал он в полном смятении.

Помолчав, Баррасофициальным тоном предложил:

— Неосмотрите ли вы площадку?

Дженнингс, только чтоусевшийся в кресло, тотчас же поднялся и сказал:

— Да, пойдунаверх, взгляну.

Баррас пошёл вперёд.Оба осмотрели площадку у устья шахты. Насосы уже совсем отказывалисьработать, а вода в обеих шахтах поднялась ещё на шесть футов.

Дженнингс расспросилмеханика подъёмной машины. Оба они с Баррасом возвратились обратно вконтору. Дженнингс сказал:

— Вампонадобятся добавочные насосы для этих шахт, мистер Баррас. И оченьскоро. Но уровень воды так высок, что вряд ли это много поможет…

Баррас выслушал его сподчёркнутым терпением. Он дал Дженнингсу высказаться. Не сделал ниодного замечания. Когда же Дженнингс кончил, он, словно не слышаввсего сказанного инспектором, объявил своим невозмутимым,безапелляционным тоном:

— Чтобывыкачать воду из главных шахт, понадобится не один день. Надо пройтитуда со стороны старой шахты Скаппера, авось удастся пробраться пооткаточному штреку. Воды много, это несомненно. Гудспет сейчасвернётся из старой шахты. И как только будет возможно, мы должныспуститься туда.

Дженнингс, видимо,несколько растерялся. Он чувствовал, что столкнулся с волей сильнееего собственной, которая подчиняла его себе, подавляла. А тут ещёмучительно болел затылок. Что ж, Баррас самым ясным образом определилположение дела, и его план спасения — единственный разумныйвыход. На грубоватом лице Дженнингса выразилось невольное одобрение.

— Значит,вот как вы хотите действовать, — заметил он. Затемприбавил: — Но как же вы обойдётесь без плана старого рудника?

— Должны обойтись, — возразил Баррас с неожиданной силой.

— Ну-ну, —примирительно сказал Дженнингс, — попытаться, конечно,можно. — Он вздохнул. — Да, был бы у нас план,не случилось бы сейчас и всей этой проклятой передряги. Господи,какими идиотами люди были в старые времена!

Он поморщился от боли взатылке.

— Чёрт быпобрал проклятый фурункул! Я стал пить дрожжи, но не вижу, чтобы этосколько-нибудь помогало.

Пока Дженнингс возилсясо своей перевязкой, вернулся Гудспет.

— Я какследует все осмотрел, мистер Баррас, сэр, — доложил он. —Ничего хорошего насчёт этой старой шахты не могу сказать. Оназавалена пустой породой, хотя и не так уж сильно. Но там не одниобвалы, там и газ тоже, скверный, чёрный газ. Мы спустили тудачеловека лебёдкой и он вернулся обратно едва живой. Впрочем, я думаю,мы за сутки могли бы очистить шахту от закладки и газа.

— Благодарювас, Гудспет. Мы пойдём в шахту сейчас же.

Сомнений быть не могло.Баррас намеревался сам руководить спасением людей. Было что-товеличественное в спокойном и решительном тоне его распоряжений, онподчинял себе людей без всякого усилия, подавляя панику, действовалкак самодержавный властитель.

Когда они вчетверомвыходили из конторы, к ним навстречу побежал через двор молодой врачЛьюис, работавший теперь вместе с доктором Скоттом. Он сказал:

— Я толькочто узнал… возвращаясь от роженицы… Не могу ли ячем-нибудь помочь здесь? — Он выжидающь замолчал, ужемысленно рисуя себе свои героические подвиги в глубине рудника.

Доктор Льюис былрозовощёк и юношески пылок, энтузиазм так и бурлил в нём. В Слискэйлеего за глаза называли всегда «молодой доктор Льюис».Дженнингс посмотрел на него так, словно ему хотелось дать «молодомуЛьюису» хорошего пинка в его молодой зад. И отвернулся.

Баррас же сказалблагосклонно:

— Очень вампризнателен, доктор Льюис. Нам, может быть, понадобятся ваши услуги.Ступайте в контору, там Сол Пикингс сварит вам чашку горячего какао.Вы нам можете понадобиться позднее.

Доктор Льюис,обрадованный, суетливо побежал в контору. А Баррас, Дженнингс,Армстронг и Гудспет направились к старой шахте. Только что начиналосветать. Было холодно. С невидимого неба тихо падали редкие, лёгкие,словно трепетавшие в воздухе хлопья снега. К четырём мужчинамприсоединилась партия в двадцать пять человек. Молча шли они черезвзрытый пустырь. Снег постепенно окутывал их пеленой и скрывал отглаз. То был первый спасательный отряд.

Новость начала ужераспространяться по городу. На Террасах распахивалась одна дверь задругой, и мужчины и женщины выбегали из дома и мчались вниз поКаупен-стрит. К бежавшим по дороге присоединялись другие. Они бежали,словно гонимые какой-то посторонней силой, словно копи вдруг сталимагнитом, притягивавшим их помимо их воли. Они бежали, потому что немогли оставаться дома. И все бежали молча.

Марта узнала онесчастье от миссис Брэйс. В первую минуту она подумала скорее сблагодарностью, чем с испугом: «Слава богу, моего Сэмми тамнет». Сжимая грудь руками, она разбудила Сэма, затем накинулана плечи пальто и вместе с Сэмом побежала к шахте. Рядом бежал истарый Ганс Мессюэр. Ганс брил какого-то раннего посетителя, когдауслышал о случившемся. И теперь он бежал, держа в левой рукенамыленную кисточку. Дэвида новость застигла на велосипеде, по дорогев город. Он сразу повернул к копям. Жена Боксёра Лиминга узнала ослучившемся, ещё лёжа в постели, а Ча, сын его, — выходя счёрного хода из трактира «Привет». Сюзен, жена«Скорбящего», — во время утренней молитвы.Миссис Риди, повитуха, — у постели роженицы, где онапомогала доктору Льюису. Джек Риди, её старший сын, в это времянаправился в трактир подкрепиться стаканчиком. Вместе с Ча Лимингомон тотчас побежал к шахте. Матери Неда Софтли сказали по дороге впрачечную. Старый Том Огль услышал новость в уборной. И побежал,застёгивая по дороге штаны.

Не прошло и несколькихминут, как во двор перед шахтой набилось человек пятьсот мужчин иженщин, а снаружи за воротами толпилось ещё больше. Они стояли молча,женщины почти все в платках, мужчины без пальто, резко чернея набелом снегу. Стояли, подобно громадному хору, выстроившемуся в тишинепод тёмным от снежных туч небом. Они не были действующими лицами вразыгрывавшейся трагедии; но это не умаляло их участия в ней. Онистояли в молчании, молчании смерти под этим бессмертным, хмурымнебом.

Было уже девять часов,и падал сильный снег, когда Баррас, Дженнингс и Армстронг, пройдячерез «Снук», вошли во двор перед шахтой. Армстронгпосмотрел на толпу и сказал:

— Неприказать ли запереть ворота?

— Нет! —возразил Баррас, рассматривая людей своими холодными близорукимиглазами. — Велите развести костёр. Большой костёр посредидвора. Им холодно стоять здесь.

Зажгли костёр. ЧарлиГоулен, Джек Уикс и рукоятчики притащили кучу досок и другогостроевого леса, чтобы поддержать огонь. Как раз к тому времени, когдаон разгорелся, явилась первая партия волонтёров из Ситонских копей.Они пошли прямо к старой шахте. Потом приехали из Тайнкасла ремонтныерабочие и привезли с собой три вагона оборудования. Армстронг дежурилу телефона. Баррас и Дженнингс пошли обратно к старой шахте. Из-зарудничного газа невозможно было спуститься в шахту, но онирассчитывали, что газ скоро выкачают. Уже начали устанавливать копёр,лебёдку и вентилятор.

В одиннадцать часовприехал Артур Баррас. Он провёл субботу и воскресенье в гостях уТоддов, в Тайнкасле, и в это утро приехал домой поездом, прибывавшимв Слискэйль в три четверти одиннадцатого.

Взволнованный,запыхавшийся, ворвался он в контору.

— Папа,какой ужас!

Баррас медленнообернулся.

— Да, этострашное несчастье.

— Чем я могбы быть полезен? Я готов делать, что угодно. Надо же было такомуслучиться, папа!

Баррас мрачно погляделна сына, махнул рукой и сказал:

— Божьяволя, Артур.

Артур ответил взглядом,полным смятения.

— Божьяволя, — повторил он каким-то странным тоном. —Что это значит?

Но в эту минутуторопливо вошёл Армстронг.

— ОбъединённаяКомпания даёт два насоса. Их сейчас нам отправляют. От Хортонапришлют новый турбинный. Мистер Проберт сказал, что готов сделатьвсё, что может.

— Благодарювас, мистер Армстронг, — сказал Баррас механически.

Напряжённое молчаниедлилось, пока не вошёл, прихрамывая, старый Пикингс с тремя большимичашками какао. Старому Солю было уже за семьдесят, но, несмотря надеревянную ногу, он был ещё очень проворен. Он ковылял по территориирудника, выполняя разную работу наверху и отлично умел варить какао.

Артур и Армстронг взялипо чашке. Баррас отказался. Артур и Армстронг стали уговаривать еговыпить какао, говоря, что это его подкрепит, а Армстронг добавил, чтонемыслимо работать натощак. Баррас все отказывался; он выгляделнесколько возбуждённым.

Сол Пикингс сказал:

— МолодойЛьюис спрашивает, нужен ли он вам ещё. Если ему придётся ждать, яснесу ему эту чашку.

Молодой доктор выпилуже четыре чашки какао, они немного разбавили его героизм. И он былвынужден деликатно осведомиться, где уборная…

Баррас посмотрел наАрмстронга.

— Было быхорошо, если бы врачи нашего города по очереди дежурили здесьближайшие несколько дней.

— Прекраснаямысль, мистер Баррас, — воскликнул Армстронг. Он поспешновышел, чтобы переговорить об этом по телефону.

— Папа, —начал Артур с чувством, похожим на отчаяние, — как этослучилось? Я хочу знать.

— Несейчас, — остановил его Баррас. — Не сейчас.

Артур отвернулся к окнуи прижался лбом к холодному стеклу, покрытому морозным узором. Тонотца на минуту заставил его замолчать.

Вошёл, запыхавшись,старший брандмейстер Эбенезер Кемау. Он надел форму, украшеннуюмножеством ярко-красных шнуров и восемью внушительными меднымипуговицами, которые миссис Кемау всегда начищала до блеска. МистерКемау был низенький, лысый человек, круглый как шар. Он питалслабость к мундиру, начал свою карьеру рано, с картонной каски вбригаде мальчишек, а теперь состоял одновременно и старшим пожарным икапельмейстером в Слискэйле. Он играл на четырёх музыкальныхинструментах, в том числе на треугольнике, и регулярно получал призына областной выставке за выращиваемый им душистый горошек. Запоследние пять лет он потушил один-единственный небольшой пожар назаброшенном пивоваренном заводе.

— Я к вашимуслугам, мистер Баррас, — объявил он. — Людимои здесь, во дворе. Они выстроены в полном порядке. Все окончиликурсы первой помощи. Ждём ваших распоряжений, сэр.

Баррас поблагодарилбрандмейстера, Сол Пикингс поднёс ему не выпитую Баррасом чашкукакао, и мистер Кемау удалился. У него был столь важный и официальныйвид, когда он появился во дворе, что два репортёра, только чтоприехавшие из Тайнкасла, сфотографировали его. На следующий деньпортрет был помещён в «Тайнкаслском Аргусе», ибрандмейстер вырезал его на память.

Предложения помощисыпались отовсюду, по телеграфу, по телефону; мистер Проберт,представитель фирмы Хортон, явился самолично, от ОбъединённойКомпании угольных копей прибыли ещё три спасательных отряда.

Ещё до полудня Баррас ссыном отправились осмотреть копры, вновь установленные над старойшахтой Скаппера. Шахта эта выходила на унылый пустырь, известный подназванием «Снук», весь в кочках и ямах; теперь пустырьзанесло снегом, над ним злобно свистел ветер.

Несмотря на зажжённыйво дворе костёр, почти вся толпа ушла оттуда и собралась на пустыре.Они стояли в стороне, довольно далеко от механиков, которые работалиусердно и быстро, устанавливая под шахтой копёр. Когда подошли Барраси Артур, толпа молча расступилась, и только небольшая группа мужчинне сдвинулась с места. И тут-то Артур увидел Дэвида.

Дэвид стоял впередиэтой группы людей, не отступивших перед хозяином. Среди них были ДжекРиди, Ча Лиминг и старый Том Огль. Дэвид ждал, пока Баррас подойдётблизко. От холода и скрытого душевного напряжения его кожа казаласьплотно натянутой на скулах. Глаза его встретились с глазами Барраса.И под этим обвиняющим взглядом Баррас опустил свои. Тогда Дэвидзаговорил:

— Эти людихотят вас спросить кое о чём.

— Да?

— Они желаютзнать, все ли будет сделано для спасения тех, кто остался внизу.

— Мерыприняты. — (Пауза. Баррас поднял глаза.) — Это все?

— Да, —медленно отвечал Дэвид. — Пока все.

В эту минуту старыйОгль выскочил вперёд.

— К чему всяэта болтовня? — заорал он на Барраса. Старый Том немноготронулся в уме. Он уже пытался сегодня на глазах у всех прыгнуть вшахту. — Почему вы не спасаете их? Все эти машины ничегоне стоят. Там внизу мой сын, мой сын Боб. Почему вы не пошлёте людейв шахту, чтобы вытащить его оттуда?

— Мы делаемвсё, что можно, мой друг, — сказал Баррас спокойно и сбольшим достоинством…

— Я вам недруг, — прорычал Том Огль и, подняв руку, ударил Баррасакулаком в лицо.

Артур содрогнулся.Чарли Гоулен и другие оттащили Тома, который отбивался и кричал.Баррас стоял, выпрямившись. Он не защищался, он принял удар скакой-то внутренней экзальтацией, словно где-то в самой глубине душибыл доволен им. Спокойно продолжал он путь к шахте, распорядилсяразвести ещё костёр, остался на месте работ, наблюдая за ними.

Он оставался здесь весьдень. Дождался, пока над старой шахтой установили копёр, паровуюлебёдку и вентилятор, пока её очистили от рудничного газа. Он неуходил до тех пор, пока не были спущены туда спасательные отряды дляуборки пустой породы, завалившей дорогу в старые выработки. Оноставался, пока обе главные шахты рудника № 17 не были снабженыновыми насосами, из которых один выкачивал 250 галлонов в минуту,другой — турбинный — 450 галлонов. И только тогда он вполном одиночестве пошёл домой, в «Холм».

Он не ощущал ниусталости, ни особенно сильного голода, в нём боролись физическоеоцепенение с необычайным душевным возбуждением. Он перестал ощущатьсвоё «я»; всё, что он делал, он делал как во сне. Он былпохож на приговорённого к смерти, спокойно выслушивающего приговор.Он не все понял до конца. Его вера в собственную невиновностьосталась незыблемой.

Тётя Кэррипозаботилась, чтобы для него своевременно приготовили бульон изкоровьих хвостов, — она знала, что, когда у Ричарда«трудный день», он всему предпочитает бульон из хвостов.Он съел бульон, крылышко цыплёнка и ломтик своего любимого голубогочедерского сыра. Ел он очень мало, пил только воду. На тётушку Кэрри,державшуюся на заднем плане и полную трепетной, рабской услужливости,он не обращал никакого внимания; он её просто не видел.

За обедом против негосидела Хильда и с каким-то отчаянным упорством не сводила с негоглаз.

Наконец, словно невыдержав, она сказала:

— Позвольмне тоже помогать, папа. Дай мне возможность делать что-нибудь. Прошутебя. Позволь мне что-нибудь делать.

Хильду доводило досумасшествия то, что даже теперь, при таких исключительныхобстоятельствах, ей не удавалось найти себе дело.

Отец поднял на неёсонные глаза и в первый раз всмотрелся в её лицо. Он ответил:

— А чем жеты можешь помочь? Всё, что надо, уже делается. Женщине там делатьнечего.

Он оставил её одну.Поднялся наверх, вошёл к жене. И ей, как Артуру, сказал: «Этоволя божья». Затем, непроницаемый и суровый, он, как был,одетый, лёг на свою кровать. Но через четыре часа он уже снова был наруднике и сразу направился к старой шахте. Ему было известно, чтопроникнуть в «Парадиз» возможно только через эту шахту. Ион спустился в неё.

Люди работали бригадамивдоль шахты так энергично, что очищали главный штрек от закладки,продвигаясь на шесть футов в час. Её было больше, чем онирассчитывали. Но работавшие кидались как волны, ударяли в стены передними, долбили эти стены, и было в их натиске что-то исступлённое иотчаянное. Сверхчеловеческим было это продвижение вперёд, сквозькамень. Когда один отряд выбывал из строя, другой становился на егоместо.

— Эта дорогаидёт прямо на запад, — сказал Дженнингс Баррасу. —Она должна привести нас очень близко к цели.

— Да, —подтвердил тот.

— Мы,по-видимому, уже добрались почти до конца закладки, —продолжал Дженнингс.

— Да, —отвечал Баррас.

За сутки спасательныеотряды убрали со старого штрека сто сорок четыре фута закладки. Онивыбрались на свободный путь, в открытый участок старого отвала.Раздалось громкое «ура», этот радостный крик полетелвверх и зазвенел в ушах тех, кто ожидал на поверхности земли.

Но второго «ура»не последовало. Сразу же за разобранной закладкой главный штреквпадал в какую-то яму или котловину, полную воды и непроходимую.Грязный, покрытый угольной пылью, без воротничка и галстука, в старомшёлковом кашне, обмотанном вокруг его распухшей шеи, Дженнингспосмотрел на Барраса.

— Огосподи, — сказал он с безнадёжным отчаянием, —будь у нас карта, мы бы знали об этом раньше.

Но Баррас оставалсяневозмутим:

— Карта неуничтожила бы котловину. Мы знали, что встретим препятствия. Нужно спомощью взрывов проложить новую дорогу через это озеро. —В его словах звучала такая суровая непреклонность, что даже наДженнингса они произвели впечатление.

— Чёртвозьми, — воскликнул он, измученный до того, что готов былзаплакать, — ну и энергия у вас! Что ж, давайте взрыватьвашу проклятую кровлю!

Начали взрывать кровлю,сбрасывая в воду твёрдый, как железо, базальт, чтобы, засыпавкотловину, пройти через неё. Поставили компрессор, который приводил вдействие буры; пустили в ход лучшие алмазные буры. Работа былаубийственная. Работали в темноте, в пыли, в поту, среди паровсильновзрывчатых веществ. Работали с каким-то бешеным исступлением.Один только Баррас оставался спокоен. Спокоен и непроницаем. Он былдвижущей и направляющей силой. Вот уже восемнадцать часов подряд онне уходил из шахты. Только что вернувшийся после шестичасового отдыхаДженнингс умолял его:

— Ради бега,пойдите, поспите немного, мистер Баррас, вы себя убиваете!

Уговаривали его имистер Проберт, и Армстронг, и несколько видных представителейвласти: он уже и так много сделал, а чтобы засыпать котловину,понадобится ещё по меньшей мере пять дней, пусть же он до тех порпобережёт силы. Даже Артур взмолился:

— Поспинемного, ну, пожалуйста, папа… пожалуйста.

Но Баррас вздремнултолько с полчаса на стуле в конторе. Он не уходил домой до вечерачетвёртого дня. В этот вечер он пошёл в усадьбу пешком.

Было всё так жемучительно холодно, и земля по-прежнему была покрыта только чтовыпавшим снегом. Какой он был ослепительно-белый!..
<!––nextpage––>
Баррас шёл поКаупен-стрит, сосредоточенный и серьёзный, но без единой мысли вголове. Со времени катастрофы он не способен был ни о чём большедумать. Он как-то подсознательно отрешился от всего и развил мощноенаступление на шахту, всецело сосредоточился на деле спасенияпогибавших. Эта ледяная отрешённость не изменяла ему, поддерживалаего силы. Глубоко под покровом наружного бесстрастия шла большаядушевная работа, подобная сильному течению под ледяной корой реки.Баррас его не замечал, но течение прокладывало себе дорогу.

Улицы, по которым оншёл, были безлюдны, все двери заперты, нигде не видно ни одногоиграющего ребёнка. Многие лавки были закрыты железными шторами. Тихийужас смерти веял над Террасами, тишина отчаяния. С противоположныхконцов Альминской Террасы шли навстречу друг другу две женщины. Онибыли приятельницами. Но, проходя отвернулись друг от друга. Ни словас обеих сторон. Молчание. Даже их шаги заглушены снегом. В домах таже тишина. В жилищах тех, кто погребён в шахте, столы накрыты кзавтраку в надежде на их возвращение. Такова традиция. Даже ночью неопускаются шторы. В доме № 23 по Инкерманской улице Марта пеклапирог: Роберт и Гюи оба любили горячие пироги.

Сэм и Дэвид сиделимолча, не глядя на неё. Они вернулись из старой шахты; оба помогалитам. Дэвид целых четыре дня и не заглядывал в школу. Он забыл ошколе, забыл о своих экзаменах, забыл о Дженни. Он сидел молча,опустив голову на руки, думая об отце, погруженный в горькие, емуодному ведомые мысли.

После духоты и шума вшахте Барраса особенно поразили холод и тишина, царившая вокруг него.Он продолжал путь, и тяжёлый вздох вырвался из его груди. Он несознавал этого. Он не сознавал ничего. Пришёл домой. Там ожидала егоогромная кипа корреспонденции, письма восхваляющие, сочувственные,соболезнующие, телеграмма от Стэпльтона, слискэйльского депутата впарламенте, телеграмма от лорда Келла, владельца земельного участка,занятого «Нептуном», телеграмма от лорда-мэра изТайнкасла: «Ваши геройские усилия спасти погребённых в шахтевызывают наше величайшее восхищение. Молим бога об успехе дальнейшихмероприятий». И ещё одна — от короля, полнаявсемилостивейшего сочувствия. Баррас прочёл все внимательно. Онпрочёл письмо жены одного фабриканта резиновых шлангов в Лидсе,предлагавшей доставить ему бесплатно (подчёркнуто) пятьсотярдов или больше (подчёркнуто) шлангов их фирмы для того,чтобы можно было спускать горячий суп погребённым шахтёрам. Забавно!Но он и не улыбнулся.

На следующий день онрано утром вернулся на рудник. Уровень воды в главной шахте снизилсяуже настолько, что туда могли спуститься водолазы. Водолазам пришлосьпримириться с тем, что максимальная высота воды в этажах доходила довосемнадцати футов. Несмотря на это, они пробрались по этажам «Глоба»и «Парадиза» до самого места обвала. Они проделалитрудное и утомительное обследование. А между тем Баррасу лучше всехбыло известно, как бесполезно это обследование. Семьдесят два трупаутонувших — вот всё, что нашли водолазы. Они вернулись.Сообщили, что внизу нет в живых ни одного человека. Что не меньшемесяца понадобится на полную осушку этажей. Потом водолазы спустилисьвторично, чтобы вытащить мёртвых. И тела утонувших шахтёров,связанные вместе, раскачивались, поднимались из шахты наверх, наяркий дневной свет, которого они не могли больше видеть.

Все силы сосредоточеныбыли теперь на продвижении в старую шахту: теперь всем былосовершенно ясно, что те, кого не досчитались, могли оказатьсязамурованными в отвале. Хотя с момента катастрофы прошло уже десятьдней, люди эти, может быть, ещё живы. И в новом бешеном усилии те,кто работал у котловины удвоили старания. Они напрягали нервы,расточали все свои силы. От начала взрывных работ прошло шесть дней,и, пустив в ход последний заряд, они перебрались, наконец, черезозеро на главный штрек, продолжавшийся за ним. Измученные, ноликующие спасатели ринулись вперёд на запад. Но в шестидесяти шагахот озера им преградила дорогу совершенно обрушившаяся базальтоваякровля. Они остановились в безнадёжном отчаянии.

— О божемой, — простонал Дженнингс. — И осталось-то,может быть, каких-нибудь полмили!.. Никогда мы до них не доберёмся.Никогда. Это конец.

Он в полном изнеможенииприслонился к базальтовой скале и закрыл лицо рукой.

— Мы должны идти дальше, — произнёс Баррас неожиданно громко. —Должны идти дальше.

XXIV
Первым умер ГарриБрэйс. У Гарри Брэйса было слабое сердце, он был уже не молод, да икупание в Скаппере жестоко отозвалось на нём; он умер просто отистощения. Никто не знал, где и как это произошло, пока Нед Софтли ненаткнулся рукой на мёртвое, похолодевшее лицо Гарри и закричал, чтоГарри умер. Случилось это к концу третьей ночи, но, впрочем, для нихтеперь всегда была ночь, потому что лампы опустели и погасли, и всесвечи догорели, кроме одной, которую Роберт берег на крайний случай.Темнота была не так уж неприятна, она милосердно окутывала их, теснееобъединяла и укрывала.

Их было всего девять:Роберт, Гюи, Лиминг, Пат Риди, «Иисус Скорбящий», СвиМессюэр, Нед Софтли, Гарри Брэйс и ещё два шахтёра — Беннет иСет Колдер. Первый день они занимались лишь тем, что стучали, главнымобразом, стучали… та-та… та-та… та-та-та-та…Снова и снова — та-та… та-та… та-та-та…словно чёткий бой барабана. Стучать было необходимо, стук указывал ихместопребывание в непроглядном мраке. Десятки людей были спасены,благодаря тому, что их стук услышали спасавшие…Та-та-та-та-та… Они по очереди подходили к каменной стене. Нона второй день Боксёр вдруг завопил:

— Перестаньте!Ради Христа, перестаньте, не могу я больше слышать этот проклятыйстук!

Нед Софтли, чья очередьбыла стучать, тотчас же остановился. Видимо, и остальные былидовольны, когда стук прекратился. Они не стучали около часу, затемвсе, в том числе и Боксёр, решили, что надо продолжать. Люди, которыепридут, должны прийти через старую шахту Скаппера, они, вероятно, ужегде-то очень близко. — «О, они уже, должно быть, такблизко, что можно услышать „алло“», —сказал Сви Мессюэр. И Нед начал: та-та… та-та…та-та-та-та.

Вскоре после этого«Скорбящий» в первый раз отслужил молебен. «Скорбящий»и до этого много молился на коленях, но молился про себя, в сторонеот остальных, с тем страстным напряжением, с каким и сам Иисусмолился некогда в саду Гефсиманском. «Скорбящий» былмолчаливый и серьёзный человек, не навязывавший своих убежденийдругим, если не считать таких средств молчаливой пропаганды, какброшюры религиозного содержания и сэндвичи. На футбольных матчах вВитли-Бэй или Слискэйле «Скорбящий» обыкновенно стоялгде-нибудь или медленно бродил среди шумной толпы, повесив себе нагрудь и спину плакаты относительно «слез Иисусовых». Этобыл самый смирный из всех когда-либо существовавших адептов Иисуса, идалеко не худший. Так что не в его характере было заставлять другихмолиться. Но, как это ни странно, Роберт, никогда не ходивший вцерковь, вдруг заявил, что надо всем вместе помолиться.

«Скорбящий»ничего не говорил, но ему хотелось этого, очень хотелось, ипредложение Роберта обрадовало его. Начал он с очень хорошей молитвы,в которой не упоминалось ни о чём, вроде разрывания на себе одежд или«одетой в пурпур жены»1.Она была полна глубокой веры и грубых грамматических ошибок икончалась очень просто: «Так выведи же нас отсюда, господи, воимя Иисуса Христа. Аминь».

Затем «Скорбящий»прочитал короткую проповедь. Он выбрал текст Евангелия от Иоанна: «Ясветоч мира. Тот, кто последует за мной, не будет ходить во тьме, ноувидит свет жизни». Он просто беседовал с товарищами, говорилсамыми обыкновенными словами.

Потом они спели гимн«Приди, приди, Спаситель»:

По далёким холодным горам я блуждал,

Покинув родную ограду.

Великий Спаситель, приди, о приди,

Прими в своё верное, стадо.

Наступила тишина, вкоторой слышалось только ещё не умолкшее эхо. Никому, видимо, нехотелось нарушать молчания. Все сидели совсем тихо, только Лимингскрипел зубами. Но Лиминг был из тех, кто легко падает духом.

— О боже, —стонал он, — о Христос, помоги мне! И Боксёр заплакал.Суровый грубый малый был Боксёр Лиминг, но иногда в нём проглядывалакакая-то слабость души. Он сидел, опустив голову на руки, сотрясаемыйсухими рыданиями, жутко было слышать, как он мучается. У всех нервы кэтому времени уже успели развинтиться, каждому было трудно сохранятьмужество на пустой желудок. У них не было больше ни пищи, ни воды,только тоненькая струйка сочилась медленно с потолка. Казалосьстранным, что, бежав от ужасающего водяного потока они теперь имелитак мало воды, только-только, чтобы утолить жажду, на каждого поглотку солоноватой жидкости, смешанной с угольной пылью.

Время шло, —и некоторые начали ощущать голод. Больше всего хотелось есть ПатуРиди, самому молодому из них. У Роберта в кармане остались триледенца от кашля. Он сунул Пату один, потом другой. Сколько жевремени прошло между первым леденцом и вторым?.. Пять минут или пятьдней? Одному богу это было известно.

Съев второй, Патпрошептал:

— Каквкусно, дядя Роберт!

Роберт улыбнулся. Онхотел было отдать Пату третью конфету, но неожиданно мысль, что это —последняя, удержала его. «Я приберегу её для него», —подумал он.

То же стремлениесохранить что-нибудь про запас побудило Роберта припрятать последнююсвечку, хотя вначале темнота была не приятна, а мучительна, страшномучительна после жёлтого огонька свечи, вокруг которого они сиделикружком, как вокруг крошечного лагерного костра.

В темноте было гораздотруднее следить за временем. У одного только Роберта были часы, но ите остановились, когда он упал в воду в «Куполе».Особенно волновался по этому поводу Гюи. Гюи всегда был молчалив, атеперь молчаливее, чем когда-либо. С тех пор как они дошли до отвала,Гюи вряд ли промолвил хоть одно слово. Он сидел подле отца и, сдвинувброви, размышлял о чём-то. Все его тело напряглось от какого-тотайного беспокойства. Наконец, он спросил вполголоса:

— Папа!Сколько времени мы уже здесь?

Роберт отвечал:

— Не могутебе сказать, Гюи.

— Но, папа,как ты думаешь?

— Да,пожалуй, дня два… или, может быть, три…

— Значит,сейчас какой день, папа?

— Не знаю,мальчик… должно быть, среда.

— Среда…— Гюи вздохнул и снова прислонился онемевшей спиной к стене.Если сегодня только среда, то это не так уж плохо, значит остаётсяещё целых три дня до матча, в котором он должен участвовать. Емунужно выбраться из этой ямы к субботе, нужно, непременно нужно! И ввнезапном приступе мучительной тоски Гюи схватил камень и началколотить по стене. Та-та… та-та… та-та-та-та!

После того как онперестал стучать, долго стояла тишина. И тогда-то именно Нед Софтливздумал передвинуться на другое место, протянул руку и наткнулся налицо Гарри Брэйса. Сначала он подумал, что Гарри уснул. Он сноваосторожно дотронулся до него, и пальцы его попали прямо в холодный,открытый рот мёртвого Гарри.

Роберт зажёг свечу. Да,Гарри Брэйс был мёртв. Бедный Гарри, так и не пришлось ему подаритьсвоей «хозяйке» бандаж, который он все обещал ей. Роберти Лиминг подняли его. Он был такой тяжёлый. Или это от того, что ониослабели? Гарри отнесли подальше, на дорогу, на тридцать ярдов ниже.Его уложили на спину, Роберт сложил ему руки крестом на его фуфайкешахтёра и закрыл Гарри глаза.

«Скорбящий»спал, уснув в первый раз за три дня и громко храпел во сне. Роберт нестал его будить. Он прочитал над Гарри «Отче наш», затемон и Лиминг вернулись к остальным.

— Пускайсвеча выгорит ещё на один дюйм, ребята, — сказал Роберт. —Всё будет немного веселее.

Пат снова тихоньковсхлипывал. Во второй раз увидел он смерть, и не очень-то это емупонравилось.

— Ты бынемного размял ноги, — сказал ему Роберт. Он обнял рукойтрясшиеся от рыданий плечи Пата. — Пора дать тебекакую-нибудь работу. Не хочешь ли не в очередь постучать?

Пат покачал головой.

— Я хочунаписать маме, — сказал он, давая волю своему горю.

— Отлично, —согласился Роберт. — Ты напишешь своей маме. Карандаш уменя есть. А у кого найдётся клочок бумаги?

У Неда Софтли оказаласьзаписная книжка, в которой он отмечал число сданных вагонеток. Онпередал её Роберту. Тот вырвал узкий двойной листок, положил его накнижку и вместе с карандашом вручил Пату.

Пат с благодарностью,жадно схватил бумагу, книжку и карандаш. Он повеселел. Тотчас жепринялся за письмо и вывел круглыми большими буквами: «Дорогаямоя мама». Остановился и, склонив голову набок, перечёлнаписанное. «Дорогая моя мама…»

Снова взялся закарандаш и снова остановился. «Дорогая моя мама», —перечёл он в третий раз. И заплакал, на этот раз по-настоящему.Плакал горько. Пату было только пятнадцать лет.

К тому времени, как Патнемного успокоился, свеча уже выгорела на дюйм, Роберт отнял у Патазаписную книжку, карандаш и листок с начатым письмом и положил всеэто в карман. Затем потушил свечу. Левой рукой он обнял Пата Риди,как бы защищая его. Пат так в этой позе и уснул.

Роберт и сам задремал.Время шло. Он проснулся среди тишины и полного мрака и закашлялся.Кашлял долго, своим привычным — глухим кашлем, с которым онсловно сроднился. Мокрая одежда высыхала на нём, но это было емувредно. Он подумал: «Не миновать мне опять плеврита, когда мывыберемся отсюда». Потом, с внезапно похолодевшим сердцем,добавил мысленно: «Если выберемся».

Прошло ещё некотороевремя. Те, что идут на помощь, уже должны быть близко, они несомненноуже где-то очень близко!

— Папа. —(Это опять Гюи.) — Какой сегодня день, папа?

— Не могутебе сказать, Гюи, голубчик. — Роберт старался говоритьспокойно и вразумительно.

— Но, папа…который же день сегодня?

— Не знаю,Гюи, не знаю, мальчик.

Роберт все пыталсяговорить спокойно и внушительно, но голос его звучал вяло, утомлённо.

— Но, папа…Какой может быть сегодня день? Ты ведь знаешь, скоро матч, папа…матч Объединённой команды… Мне надо быть там в субботу. Мненадо… надо, папа!

Тихий голос Гюи звучалпронзительно, истерически. Он в темноте качался взад и вперёд. Емунадо выбраться отсюда к субботе, надо, надо выйти не позже субботы!..

…А был уже вечервоскресенья.

Проснулся Лиминг. Все,видимо, спали; должно быть, сюда начинал проникать рудничный газ, илиэто объяснялось просто слабостью? Боксёр сказал:

— Боже,какой сон я видел! Если бы только знала моя бедная старуха!.. Чего быя не отдал сейчас за кружку пива! Есть не хочу совсем, вот толькопива хочется! Господи, что это я говорю, ведь я обещал, что брошупить, если выйду отсюда. О боже, выведи нас отсюда! Спаси нас! —Голос его перешёл в крик.

Закричал и Нед Софтли.И ещё несколько человек. «Спасите!.. Спасите нас!» Даже«Скорбящий» пал духом. Он вдруг воззвал громким голосом:

— Скоро ли,о господи, пошлёшь ты нам избавление?

Всё это походило на войдиких зверей, запертых в клетку.

Следующим умер Беннет,а шесть часов спустя Сет Колдер. Они были товарищами, работали вместебез малого четырнадцать лет. Четырнадцать лет они вместе работали,пьянствовали, играли в шары. Но им вовсе не казалось необходимым иумереть вместе. Беннет был спокойнее, но Сет Колдер с той минуты, какпочувствовал, что слабеет, не переставал причитать:

— Я не хочуумирать. Ведь я ещё молодой. У меня молодая жена. Не хочу умирать. —Но, несмотря на это, он умер.

Все настолько ужеослабели, что не могли перенести куда-нибудь тела умерших Беннета иСета Колдера. Кроме того, у Роберта в кармане оставалось только двеспички и маленький огарок. Он отдал последний леденец Пату. Теперьуже недолго осталось ждать тех, что идут сюда из старой шахты. Огосподи, пусть же они придут поскорее, иначе будет слишком поздно!

Они лежали, настолькообессиленные, что уже не были в состоянии двигаться. Слишком слабые,даже для того, чтобы отходить в сторону, когда было нужно. Лежали —и только. Роберту пришла в голову такая идея: он стал окликатьтоварищей, трижды повторяя каждое имя. Если и на третий оклик ответане было, то он знал, что этого человека нет больше в живых.

Первым пересталоткликаться Нед Софтли. Он, должно быть, умер так же тихо, как ГарриБрэйс. Неда всегда считали полоумным, но умирал он мужественно, безединой жалобы. За ним последовал Сви Мессюэр. Озорной и весёлый малыйбыл этот Сви, но теперь он навсегда перестал рассказывать смешныеанекдоты. Как раз в то время, когда умер Сви, сошёл с ума«Скорбящий». Как и остальные, он долго лежал молча. Новдруг он поднялся на ноги. Стоял в темноте, и, несмотря на темноту,те, кто ещё оставался в живых, почувствовали, что перед нимибезумный. Он заговорил:

— Я вижу их!Вижу семь ангелов, что стояли перед господом! Слышу зов их труб.Господь открыл мои глаза!

Сперва они пытались необращать на него внимания, но «Скорбящий» продолжал:

— Я слышузвук их труб. Первый затрубил — и вот пошёл град, смешанный скровью.

Лиминг попросил:

— Да замолчиты, ради бога, Клэм!

Но «Скорбящий»продолжал ещё громче:

— Затрубилвторой ангел — и вот высокая гора, пылающая огнём, рушится вморе, и третья часть моря превращается в кровь. Не вода в нём, обратья, но кровь. То, что привело нас сюда, не вода, но кровь!

Лиминг приподнялся исел:

— Клэм,перестань ты, ради Христа, я не могу больше этого выносить!

Но безумный продолжалвсё так же торжественно:

— Затрубиттретий ангел — и падёт звезда Полынь. Горечь и злоба, о братьямои, — вот наш удел на земле, сокрушила нас алчностьлюдская. И затрубит четвёртый ангел и пятый — и снова падётзвезда в бездонную пропасть. И вот из пропасти дым поднимается. Мы вэтой пропасти, братья, и вокруг нас темно от дыма, и печать господняна нашем челе, а тех, сидящих высоко, кто загнал нас сюда, ждёт кара.Я это вижу, братья. Дух пророчества сошёл на меня. Я пророк в шахте«Парадиз»…

Тут Роберт понял, что«Скорбящий» сошёл с ума.

— Садись-ка,брат, — стал он его уговаривать. — Сядь,пожалуйста. Скоро нас найдут. Теперь уже, должно быть, недолго. Сядьи жди спокойно.

Но «Скорбящий»продолжал:

— И затрубитшестой ангел — и услышим глас четырёх рогов золотого алтаря,стоящего перед господом. И послано будет четыре ангела, чтобыумертвить третью часть людей дымом и серой, и тех, кто не погиб отпрежних казней, но не раскаялся в делах рук своих, не раскаялся всвоих злодействах и в колдовстве своём, в прелюбодеяниях и воровстве…

Голос «Скорбящего»постепенно перешёл в крик, который, казалось, сотрясал своды икоторому вторило эхо.

— Нет, я невыдержу! — простонал Лиминг. Он пополз к тому месту, гдестоял «Скорбящий», нащупывая руками дорогу. «Скорбящий»ужасным голосом продолжал:

— И вотзатрубит седьмой ангел…

Но раньше, чем затрубилседьмой ангел, Лиминг ухватил «Скорбящего» за лодыжку исбил его с ног. «Скорбящий» свалился со стоном.

— Но трубитседьмой ангел. Я вижу это. Я вижу век, созданный безумием и жадностьючеловеческой. Деньги, деньги, деньги… Ради них нас губят,убивают. Слушайте моё пророчество… С высоких мест падут они…не вода, но кровь… кровь агнца… Достань молитвенник,мать, и мы споём гимн любви… возьми мою руку, мать, держи менякрепче, ибо в этом нет греха… приди, великий Спаситель, приди…

Голос его оборвался,несколько минут он ещё стонал, лёжа, потом утих. Пророчество истощилоего последние силы. «Иисус Скорбящий» ещё поплакалминуту-другую. Потом испустил дух.

А время шло. Роберт далПату Риди напиться. Но Пат был уже в полубессознательном состоянии,вода, смешанная с угольной пылью, вылилась обратно в сложенныегорсточкой руки Роберта.

— О боже,сделай, чтобы они пришли поскорее, — сказал Лиминг, как вбреду, — иначе они придут, когда уже будут не нужны.

Он дополз до стены иначал стучать в неё. Но он был слишком слаб, и камень выпал изонемевших пальцев.

Прошло ещё неизвестносколько времени. Лиминг поднёс руку к горлу и прохрипел:

— Роберт,товарищи, я бы все отдал за одну кружку… — Затемсвалился на бок и больше не шевелился.

Следующим был Пат Риди.Он лежал, совсем ослабев, на руках у Роберта, положив голову на егокостлявую грудь, как ребёнок у материнской груди. Перед концом оннедолго бредил. Последние его слова были: «Поди сюда, мама, ятак рад».

Когда Пат умер, Робертснова сделал перекличку. Потом сказал:

— Осталисьтолько мы с тобой, Гюи, мой мальчик.

Гюи механическиспросил:

— Какойсегодня день, папа?

Он спросил ещё раз,потом сказал:

— Папа, мнехочется пить, но я не могу шевельнуться.

Роберт дополз до него идал Гюи напиться. Гюи поблагодарил его.

— Теперь ужевсё пропало, папа, — сказал он. Он всё ещё думал оматче. — Никогда они не пригласят меня опять.

Роберт ответил:

— Нет, Гюи.

— А мне такхотелось сыграть, папа.

— Знаю, Гюи.

Роберт потерял всякуюнадежду. Он слушал, слушал, но ни один звук не извещал о приближениилюдей. Должно быть, им что-то помешало на пути — вода илибольшой обвал кровли. В его сердце больше не было ни надежды, нигоречи.

Осторожно опустил наземлю тело Пата и обнял рукой плечи Гюи. Он никогда не уделял Гюимного внимания. Гюи был слишком похож на него самого, слишкоммолчалив и сдержан. Теперь Роберт твердил себе, что недостаточнолюбил Гюи.

Он хотел поговорить ссыном, но это было трудно, язык его не слушался, говорил не те слова.Он закашлялся, и у него стало солоно во рту и что-то потекло изо рта,подобно этим непослушным словам.

Время шло. Последнийслабый вздох шевельнул грудь Гюи. Гюи умер, думая о матче, в которомему никогда не придётся участвовать, умер подлинно от разбитогосердца.

Роберт поцеловал его влоб, попытался сложить ему руки, как сложил руки умершему Гарри. Но унего уже не было сил сделать это. У него не было сил даже кашлять.Мысленно прочитал он «Отче наш».

Мысли Роберта путались:ему было страшно, что он умирает последним, что он, чахоточный,пережил столько здоровых людей. Ну вот, не говорил ли он всегда, чтокашель его не убьёт… да, теперь он его уже не убьёт. Он несознавал больше, где находится, он снова был на Уонсбеке, удил вместес Дэвидом, его маленьким сыном, учил его забрасывать удочку…смотрел, как Дэвид вытаскивает свою первую добычу — маленькуюпятнистую форель… Ого, Дэви, мальчик, это замечательно!

Время шло. Робертпошевелился, открыл глаза. Зажёг последний огарок, подумав, что жалконе использовать его. Раз это можно, он не хотел умереть в темноте.

Свеча осветила жёлтымсветом неподвижные, призрачные очертания мертвецов вокруг. Робертпонимал, что скоро и он будет мертвецом. Он не чувствовал страха, нечувствовал ничего. Но напоследок ему пришло в голову, что надо бынаписать Дэвиду… Дэвид всегда был его любимцем.

Он порылся в кармане идостал записную книжку, карандаш и листок бумаги. С трудом собралмысли и написал:

«Дорогой Дэвид,ты получишь это, когда меня найдут. Мы сделали, что могли, но всёбыло напрасно. Мы застряли в Флетс. Мне удалось позвонить наверх, иБаррас велел идти к старой шахте, но обвал нам помешал. Очень большойобвал. Гюи только что умер. Он не мучился. Скажи матери, что мымолились. Я надеюсь, что ты добьёшься чего-нибудь настоящего в жизни,Дэви. Твой папа».

Он подумал мгновенье,не сознавая этого, и приписал на обороте:

«Р. S. У Барраса,видно, всё-таки есть план старых выработок, потому что его указаниябыли правильны».

Он сложил листок исунул его под фуфайку, на исхудавшую грудь. Он сидел, привалившисьмешком к обломкам кровли, словно задумавшись. Какие-то бесформенныеобрывки тьмы застилали ему сознание. Он закашлялся своим привычнымкашлем, с которым он сроднился, который был частью его самого. Потомего тело медленно соскользнуло вниз и растянулось на земле. Он лежална спине, раскинув руки, словно умоляя о чём-то. Мёртвые глаза былиоткрыты. Так лежал он среди своих мёртвых товарищей. Свеча постепеннооплывала, пока не потухла.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I
Заключительноезаседание суда, официально расследовавшего, на основании статьи 83закона об угольных копях, причины и обстоятельства катастрофы в«Нептуне», близилось к концу. Зал городской думы наЛам-стрит был до того переполнен, что можно было задохнуться, аснаружи стояла в ожидании огромная толпа; и это напряжённое ожиданиесловно просачивалось вместе с лучами полуденного солнца сквозьвысокие, в свинцовых переплётах, окна в насыщенной человеческимииспарениями зал суда. За судейским столом сидели: председатель суда,королевский советник, достопочтенный Генри Друммонд, техническийэксперт, главный инспектор охраны труда в копях. В ближайшей к нимчасти зала находились: районный инспектор и мистер Дженнингс, местныйинспектор, — оба в качестве представителей министерствагорной промышленности; мистер Линтон Роско, королевский советник,выступавший по поручению мистера Джона Бэннермана, нотариуса изТайнкасла, в качестве защитника Ричарда Барраса; член парламентаГарри Нэджент и Джим Дэджен, представители Союза горняков Англии; ТомГеддон — от Слискэйльской организации углекопов; мистер ВилльямСнегг, адвокат из Тайнкасла, защищавший интересы семей погибших; и,наконец, полковник Гэскойн, представитель лорда Келла, владельцаучастка, на котором были расположены копи. В первом ряду сиделиБаррас, Артур, Армстронг, Гудспет и другие ответственные служащие«Нептуна». За ними — три ряда свидетелей, средикоторых были Дэвид, Джек Риди, Гарри Огль и ещё некоторые обитателиТеррас; свидетели помещались непосредственно за спиной Нэджента.Дальше, в глубине зала, сидели родственники погибших, все большеженщины в глубоком трауре, некоторые без шляп, в платках; все —немного ошеломлённые, плохо разбиравшиеся в том, что происходило,полные благоговейного страха. Остальная часть зала была набиташахтёрами и городскими обывателями до того, что яблоку негде былоупасть.

Согласноустановившемуся в судебной практике правилу, следствие было начатолишь спустя некоторое время после катастрофы. Но 27 июля 1914 годаначался процесс, и суд заседал вот уже целых шесть дней; зал думыгудел голосами, пятьдесят четыре свидетеля было допрошено понескольку раз, задано пятнадцать тысяч вопросов, слова летели отодного к другому, сотни, тысячи гневных, убеждающих, горьких слов.Говорил Геддон, со свойственной ему бурной горячностью, теряяпоминутно нить аргументов, и его строго призывали к порядку. ГоворилДжим Дэджен, мягко и нескладно, поддерживая спокойные и логичныевыступления Нэджента; полковник Гэскойн сыпал техническими терминамисудебных отчётов, статьями законов и сведениями о геологическойформации; выступал Линтон Роско, опытный оратор, в совершенствевладевший искусством жеста и гладко округлённых периодов.

Но сейчас все ужеблизилось к концу, быстро близилось к концу. Линтон Роско стоял усвоего места, — внушительная, осанистая фигура, массивнаячелюсть, отвислая нижняя губа и цветущий румянец, напоминавший опортвейне. Линтон Роско с двух часов вёл вторичный опрос свидетелей,и теперь с широким мелодраматическим жестом повернулся к судье.Пауза.

Судья. Выжелаете сделать какое-нибудь заявление, мистер Роско?

Линтон Роско. Ябы желал опросить мистера Ричарда Барраса, сэр. Я полагаю, что еслиещё в последний раз вызвать его, то можно будет сделать надлежащеезаключение по данному делу.

Судья. В такомслучае — пожалуйста, мистер Роско.

Вызвали РичардаБарраса. Он тотчас же поднялся с своего места и, войдя в ложу длясвидетелей, стоял очень прямо, без прежней невозмутимости, с слабымрумянцем на резко очерченных скулах, вытянув голову немного вперёд,словно выражая стремительную готовность отвечать на все вопросы сполной откровенностью. Артур сидел сгорбившись, не поднимая глаз отпола, заслонив лицо от окружающих.

Линтон Роско. Мистер Ричард Баррас, сожалею, что пришлось вас снова побеспокоить,но в деле имеются пункты, которые я желал бы осветить. Насколько япомню, вы говорили нам, что вы — владелец угольных копей«Нептун», горный инженер с почти тридцатипятилетнимстажем?

Баррас. Да,именно так.

Линтон Роско. Значит, несомненно, у вас большой опыт в горном деле?

Баррас. Я обэтом совершенно не подозревал.

Линтон Роско. Теперь скажите ещё раз, мистер Баррас… (медленно) когда вы приступили к разработке жилы, имели ли вы хоть малейшеепредставление о том, что она каким-то образом граничит с затопленнымивыработками старого «Нептуна»?

Баррас. Я обэтом совершенно не подозревал.

Линтон Роско. Точнее говоря, есть только два способа ориентироваться вприблизительном месторасположении подземных залежей: либо путёмбурения, либо при помощи имеющихся чертежей, то есть плана. Не такли?

Баррас. Совершенно верно.

Линтон Роско(убедительно). Но бурение в сущности показывает только, чтоделается на данном участке. И не исключает крупных ошибок? Часто ведьбурение выясняет очень немногое или совсем ничего не выясняет?

Баррас. Да, втаких случаях, как этот.

Линтон Роско. Вот именно. Теперь о другом источнике сведений. Имелись ли у васкакие-нибудь записи, или карты, или чертежи этих старых выработок«Нептуна»?

Баррас. Нет.

Линтон Роско. Такой план, если он когда-либо существовал, вероятно, был утерян илиуничтожен в те времена первых шагов горной промышленности, когда кпланам не относились с должной серьёзностью. В вашем распоряжениитакого плана не было никогда?

Баррас. Никогда.

Линтон Роско. Значит вы не могли знать о грозящей опасности…(С пафосом.) И логика и здравый смысл говорят за то, что вы в такой же мереоказались жертвой катастрофы, как и те несчастные, что погибли вшахте. (Обращается к судье.) Вот это именно, сэр, я считалнужным снова подчеркнуть. Я больше не имею надобности утруждатьмистера Барраса.

Судья. Благодарю вас, мистер Баррас, вы свободны.

Баррас вышел из ложи свысоко поднятой головой, словно подставляя себя взглядам всех. Ондержал себя так прекрасно, что со всех сторон раздался невольныйшёпот одобрения. Ричард возбудил в публике искреннее сочувствие, оего поведении на суде отзывались одобрительно, и когда стало известноо его стараниях спасти погибающих — это сделало его почтипопулярным.

Когда Баррас сел рядомс Артуром, не спеша поднялся с места Гарри Нэджент, член парламента.Нэджент был человек спокойный, с прямым и ясным взглядом, человек, вкотором чувствовалась стойкость и целеустремлённость. Он был высокогороста, болезненно сухощав, с худым, землистого цвета лицом и красивымлбом, на который падали жидкие пряди волос. С первого взгляда он нерасполагал к себе, но его сердечность и спокойная искренность скорорассеивали предубеждение, вызванное его наружностью. Последние пятьлет Нэджент состоял депутатом в парламенте от Тайнсайдского городкаЭджели, был восходящей звездой среди деятелей рабочего движения, инекоторые из его приверженцев говорили о нём как о будущем лидерепартии. Слегка наклонясь, он заговорил, глядя в лицо судье.

Гарри Нэджент. Раз мой коллега вызвал своего главного свидетеля, то не разрешите ливы мне, господин председатель, опросить снова Дэвида Фенвика?

Судья. Если вынаходите это полезным…

Выкликается имя ДэвидаФенвика. Он встаёт и торопливо выходит вперёд, серьёзный исдержанный. За эти шесть дней его не раз вызывали в ложу свидетелей иотпускали из неё, подвергали перекрёстному допросу, угрожали ильстили, высмеивали его и уговаривали, но он всё время угрюмонастаивал на своих показаниях.

Ему вручают библию иприводят к присяге.

Гарри Нэджент. Я хочу спросить вас ещё раз, мистер Фенвик, относительно вашего отца,Роберта Фенвика, погибшего во время катастрофы…

Дэвид. Слушаю.

Гарри Нэджент. Вы утверждаете, что во время его работы в Скаппер-Флетс он высказывалопасения насчёт возможности прорыва воды?

Дэвид. Да, оннесколько раз говорил это.

Гарри Нэджент. Вам лично?

Дэвид. Да, мне.

Гарри Нэджент. И что же, мистер Фенвик, вы придавали значение этим словам отца?

Дэвид. Да, онименя встревожили. И, как я уже вам сообщал, я даже решился поговоритьоб этом с самим мистером Баррасом.

Гарри Нэджент. Значит вы действительно обратились к самому мистеру Баррасу.

Дэвид. Да.

Нэджент. И какон к этому отнёсся?

Дэвид. Онотказался меня слушать.

Линтон Роско(вставая). Сэр, я протестую. Мистер Нэджент, при допросе нетолько данного, но и других свидетелей, останавливался на этом пунктесверх всяких границ. Я нахожу это совершенно недопустимым.

Судья. МистерРоско, вам дана будет полная возможность снова опросить свидетеля,если вы этого пожелаете. (Обращаясь к Нэдженту.) Я полагаю,мистер Нэджент, что у вас больше нет вопросов свидетелю.

Гарри Нэджент. Нет, господин председатель, я только хотел ещё раз обратить вниманиена то, что несчастье можно было предотвратить.

Нэджент сел. ЛинтонРоско снова вскочил и величественным жестом остановил Дэвида, которыйсобирался выйти из свидетельской ложи.

Линтон Роско. Одну минуту, сэр. Где происходил тот ваш разговор с отцом, о которомвы упоминали?

Дэвид. Наберегу Уонсбека. Мы с ним удили рыбу.

Линтон Роско(недоверчиво). Вы серьёзно хотите нас уверить, что ваш отец в товремя, как он испытывал смертельный страх за свою жизнь, спокойноразвлекался ужением? (Сардоническая пауза.) Мистер Фенвик,давайте будем говорить начистоту. Что, отец ваш был человек собразованием?

Дэвид. Он былумный человек.

Линтон Роско. Ну, ну, сэр, отвечайте прямо на мой вопрос. Я спрашиваю, был ли ончеловеком образованным?

Дэвид. В узкомсмысле слова — нет.

Линтон Роско. Итак, несмотря на ваше нежелание это признать, мы видим, что он былчеловеком необразованным. В частности, у него не было никакихзнаний в области горного дела? Отвечайте: были или нет?

Дэвид. Нет.

Линтон Роско. Ау вас?

Дэвид. Нет.

Линтон Роско(саркастически). Вы по профессии учитель, как я слышал?

Дэвид (сраздражением). Какое отношение это имеет к несчастью в«Нептуне»?

Линтон Роско. Об этом-то я и хотел вас спросить. Вы младший учитель городскойшколы, и, кажется, даже не имеете ещё степени бакалавра. Вы призналисвоё полное невежество в вопросах горного дела. И тем не менее…

Дэвид. Я…

Линтон Роско. Одну минуту, сэр. (Ударяя рукой по столу.) Были выуполномочены рабочими поднять этот вопрос или не были?

Дэвид. Нет.

Линтон Роско. Втаком случае на что вы могли рассчитывать, кроме полногоигнорирования мистером Баррасом вашего самонадеянного вмешательства?

Дэвид. Значит,пытаться спасти жизнь, сотен людей — самонадеянность?

Линтон Роско. Не будьте наглы, сэр.

Дэвид. Развенаглость разрешена только вам одному?

Судья (вмешиваясь). Я полагаю, мистер Роско, что, как я уже говорил раньше, мы обо всёмдопросили свидетеля и больше в нём не нуждаемся.

Линтон Роско(поднимая руку). Однако, сэр…

Судья. Я думаю,вопрос будет исчерпан, если я заявлю беспристрастно, что усматриваю вэтом деле со стороны мистера Ричарда Барраса лишь самые высокиепобуждения.

Линтон Роско(кланяясь с улыбкой). Почтительно вас благодарю, сэр.

Судья. Угодновам, чтобы я опять предоставил вам слово?

Линтон Роско. Если позволите, сэр, — только для того, чтобы краткосуммировать факты. Мы можем поздравить себя с тем, что вывод по этомуделу совершенно ясен. Отсутствие какого-либо плана, чертежа илинаброска, выясняющего расположение выработок старого «Нептуна»,не оставляет сомнений. Этот старый рудник, как я уже сказал, былзаброшен с 1808 года, задолго до того, как появился закон обобязательном составлении карт или письменных указаний относительновыработанных копей; тогда, вы сами понимаете, ведение записей ивообще организация разработок были до крайности примитивны. И мы, свашего разрешения, сэр, за это отвечать не можем! Совершенноочевидно, что мистер Ричард Баррас — надёжный хозяин и что онпроводил работы в Скаппер-Флетс в соответствии с лучшими иблагороднейшими традициями данной промышленности. Я не могу поверить,чтобы мистер Нэджент, выставляя свидетеля Фенвика, действительнохотел доказать, что некоторые из шахтёров, лишившихся жизни во времякатастрофы, ранее высказывали опасения насчёт вторжения воды вСкаппер-Флетс.

Я прошу вас, сэр,взвесить показания Фенвика о сообщениях, сделанных ему отцом, ипризнать, что для такого чудовищного предположения не имеется нималейшего основания. В лучшем случае — это случайный разговор.А мы слышали показания под присягой всех ответственных служащихрудника, что ни один рабочий и ни один местный житель не выражалкаких-либо опасений или хотя бы предчувствий катастрофы.

Свидетель Фенвик сдостойной сожаления запальчивостью настойчиво твердил нам о своейбеседе с мистером Баррасом в вечер 13 апреля. Но, сэр, какое значениечеловек, стоящий во главе любого рудника, придал бы стольнеобоснованному и дерзкому выступлению, как выступление Фенвика в тотвечер? Если бы вопрос поднят был каким-нибудь компетентным иответственным лицом, — скажем, мистером Армстронгом,мистером Гудспетом или другим служащим, дело приняло бы совершенноиной оборот. Но приходит посторонний человек, и в самых неясных иобличающих неосведомлённость выражениях заявляет об угрозезатопления, о сырости в шахте. «Нептун», сэр, вообщемокрое место; но то количество воды, которое там было, не указывалона опасность затопления.

Словом, как мы точноустановили, сэр, администрация не знала о непосредственной близостиместа работ к старой, залитой водой шахте. Не существовало никакойкарты, ввиду отсутствия соответствующего закона до 1872 года. Вот,сэр, чем объясняется создавшееся положение. И на этом я, с вашегоразрешения, закончу.

Судья. Благодарю вас, мистер Роско, за превосходное, чёткое изложение сутидела. Мистер Нэджент, желаете вы, чтобы я и вам предоставил слово?

Гарри Нэджент медленноподнялся с места.

Гарри Нэджент. Господин председатель, мне остаётся сказать немного. Я намерен в своёвремя поднять в Палате общин вопрос о пересмотре всего закона окопях, в которых имеется вода. Это не первый случай затопления. Былитакие же случаи, после которых также ссылались на отсутствиенеобходимых планов, и при этом погибло множество людей. Я должен ещёраз указать на всю серьёзность данного вопроса. Если мы хотимдобиться безопасности в наших рудниках, то давно пора сделатьчто-нибудь для этого. Всем нам известны случаи, когда владельцы копейпроявляют беспечность, я даже сказал бы — нечто худшее, чембеспечность, предпринимая разработку под землёй у самого целика, еслипри этом в перспективе имеется добыча выгодного для них угля. Такаяненормальность неизбежно связана с системой частной собственности.Даже в благополучные годы в копях нашей страны насчитывается всреднем четыре смертных случая в день в течение круглого года втриста шестьдесят пять дней. Вы только подумайте: каждые шесть часовгибнет человек, каждые три минуты — несчастный случай. Насздесь обвиняли в резкости. Я прошу вас понять, что меня интересует нестолько результат данного единичного случая, сколько общий результат— достижение безопасности в копях. Мы вынуждены пользоватьсятакими случаями, как этот, в целях агитации за лучшие условия работыи более благоприятные законы, потому что только тогда, когдапроисходят подобные несчастья, нам уделяется некоторое внимание. Такназываемый «прогресс в угольной промышленности» вместотого, чтобы принести с собой уменьшение количества смертных инесчастных случаев, увеличил количество тех и других. И мы глубокоубеждены, что до тех пор, пока будет существовать экономическаясистема, основанная на частном владении, люди будут гибнуть напрасно.Это всё, что я хотел сказать сейчас, сэр.

Судья (отрывисто). В таком случае мне остаётся объявить расследование законченным. Нопредварительно я хотел бы выразить признательность всем, кто принял внём участие. Я хотел бы также выразить сочувствие осиротевшим семьям,в особенности родным тех десяти человек, тела которых до сих пор неизвлечены из шахты. В заключение поздравляю мистера Ричарда Барраса,проявившего геройские старания спасти погребённых внизу людей, ипрошу немедленно занести в протокол, что, на основании всего здесьвысказанного, он выйдет из залы суда без единого пятна на своейрепутации.

По залу пронёсся шёпот,глубокий вздох облегчения. Когда судья встал, поднялся грохотстульев, взволнованное жужжание голосов. Двойные двери в глубинераспахнулись, и зал быстро пустел. Когда Баррас и Артур вышли наступени подъезда, полковник Гэскойн и другие пробрались к ним споздравлениями. Прокричали даже негромкое «ура». ВокругБарраса толпилось всё больше людей, жаждавших пожать ему руку. АБаррас стоял на верхней ступеньке (немного впереди Артура, все ещёмертвенно-бледного), без шляпы, слегка покраснев, выпрямив плечи. Он,казалось, не торопился скрыться от лучей света славы. Он оглядывалсянаправо и налево и победоносно, с выражением реабилитированнойдобродетели, охотно пожимал каждую протянутую ему руку. Его волнениесловно передалось ожидавшей снаружи толпе. Снова загремело «ура»,потом в третий раз, всё громче и громче. Глубоко удовлетворённый,Баррас стал медленно спускаться по ступеням, все ещё с непокрытойголовой, а за ним — Гэскойн, Линтон Роско, Бэннерман,Армстронг, Дженнингс и позади всех Артур.

Толпа почтительнорасступилась перед группой столь видных людей. Баррас впереди всехзашагал через улицу; высоко подняв голову, он жадно высматривал втолпе знакомые лица, ловил льстивые приветствия, важно бросал томуили другому какое-нибудь замечание, чувствуя, что теперь настроениетолпы изменилось в его пользу, в пользу человека, вышедшего из заласуда без единого пятна на репутации, человека, не замаранного грязью,которой его забрасывали; в ушах его ещё звучали последние слова судьио «подлинно-геройских усилиях спасти погребённых в шахте».

Возвращение в «Холм»превратилось в нечто вроде триумфального шествия.

Между тем в зале судаДэвид не двигался с места, прислушиваясь к крикам «ура»,к тяжёлому топоту ног снаружи и тупо разглядывая запотевшие стены,мух, жужжавших на грязных оконных стёклах.

Но постепенно к немувозвращалось присутствие духа. Что пользы отчаиваться? Этим горю непоможешь.

Чьё-то прикосновение кего плечу заставило Дэвида медленно обернуться. Подле него вопустевшем зале стоял Гарри Нэджент.

Он сказал ласково:

— Ну, вот икончилось всё.

— Да.

Внимательновсматриваясь в безучастное лицо Дэвида, Нэджент присел рядом с ним.

— Неужели выожидали чего-нибудь другого?

— Да. —Дэвид, видимо, серьёзно обдумывал то, что хотел сказать. —Да, я от суда ожидал справедливости. Я знаю, что Баррас заслуживаетосуждения. Его следовало наказать. А вместо этого его восхваляют,кричат — «ура» и отпускают домой.

— Непринимайте этого так близко к сердцу.

— Не во мнетут дело. Я-то что? Со мной ничего не случилось. Но другие…

Лёгкая улыбкаскользнула по губам Нэджента. Улыбка самая дружеская. За времяследствия и суда он много наблюдал Дэвида и очень его полюбил.

— Мы не такуж мало сделали, — размышлял он вслух. — Теперьмы можем заставить министерство горной промышленности занятьсявопросом о заброшенных, залитых водой копях. Мы много лет выжидалиудобного случая. Ведь это — главное. Способны вы именно такпосмотреть на всё это дело?

Дэвид поднял голову,упрямо борясь с ощущением внутренней опустошённости, с горечьюпоражения.

— Да,способен, — пробормотал он.

Выражение его глазвнезапно нарушило ясное спокойствие Нэджента. Он обнял Дэвида заплечи.

— Я понимаю,что вы чувствуете, мой друг, но не надо огорчаться. Вы действовалиправильно. Ваши показания помогли нам больше, чем вы думаете.

— Ничем я непомог. Хотел, но не сумел. Всю жизнь я только говорил о том, что хочучто-нибудь сделать…

— Исделаете. Не упускайте только возможности. Я вас из виду терять небуду. Посмотрим, что можно сделать. А пока не вешайте носа!

Он встал и посмотрел понаправлению к двери, где его ожидал Геддон, разговаривая с ДжимомДэдженом.

— Вот что,Дэвид. Приходите к шести часам на вокзал. Мы там ещё потолкуем.

Он ободряюще кивнулголовой и отошёл к Геддону и Дэджену. Все трое вышли и направились наКаупен-стрит, где временно помещалось отделение Союза. Через минуту иДэвид встал, взял шляпу. Выйдя из ратуши, он пошёл по Фрихолд-стрит.Он был вконец измучен.

С характерной для негонапряжённостью переживаний он весь ушёл в этот процесс; шесть дней онне показывался в школе. И вот чем всё кончилось! Он упрямо горбатилплечи, снова стараясь вернуть себе самообладание. Не время теперьраспускаться, такой роскоши он не может себе позволить. Не время длямелочной злобы и истерик!

Он прошёл всюФрихолд-стрит и, пройдя на другую сторону, свернул на Лам-стрит.Здесь его кто-то окликнул. Это оказался Ремедж. На мяснике былагрязная синяя полотняная куртка и широчайший, синий с белым, фартук,перепоясанный ремнём. Он пришёл прямо с бойни, где присутствовал прирезке, и руки его на тыльной стороне были покрыты брызгами ужезасохшей крови. Полуденный зной окружал его красноватой дымкой.

— Эй,Фенвик, погодите минутку!

Дэвид остановился, номолчал. Ремедж расстегнул воротник на толстой шее, сунул затембольшие пальцы обеих рук за кожаный пояс и откинулся назад, меряяДэвида глазами.

— Что же,ваш рабочий день в думе окончился? — сказал он с едкимсарказмом. — Неудивительно, что у вас такой довольный вид.Ещё бы, вы ведь за эту неделю стали гордостью Слискэйля! Выходит испорит с Линтоном как настоящий адвокат!

Ремедж фыркал всёгромче и громче. Очевидно, он был уже осведомлён обо всех деталяхпоследнего заседания суда.

— Но навашем месте я бы не был так спокоен. Может статься, это делообойдётся вам дороже, чем вы думаете.

Дэвид ждал, глядяРемеджу прямо в лицо. Он видел, что против него что-то готовится.Наступила пауза, затем Ремедж оставил саркастический тон и угрожающесдвинул брови.

— Что вы,чёрт вас возьми, думали, бросая школу без разрешения на целых шестьдней? Вы полагаете, что место закреплено за вами навеки?

— Я обязанбыл присутствовать на суде.

— Никто васне обязывал. Вы ходили туда только из низкой злобы. Ходили, чтобыобливать грязью одного из виднейших людей нашего города,общественного деятеля, как и я, человека, устроившего вас на службу,хотя вы этого совсем не заслуживаете! Вы укусили руку, которая васкормила. Но, клянусь богом, вы пожалеете об этом!

— А это ужмоё дело, — сказал Дэвид отрывисто и сделал движение,собираясь уйти.

— Погодитеминуту! — заорал Ремедж. — Я ещё не кончил. Явсегда знал, что вы такой же смутьян, как ваш отец. Вы попростумерзкий социалист. Нам такие учителя в школах не нужны. Мы васвыгоним вон.

Пауза. Дэвид посмотрелна Ремеджа.

— Вы неможете меня уволить.

— Вот как,не могу? Неужели? — В фыркании Ремеджа слышалосьоткровенное торжество.

— Еслижелаете знать, так мы созвали вчера вечером попечительный совет,чтобы обсудить ваше поведение, и единогласно решили требовать вашегоувольнения.

— Что?

— Никаких«что»! Завтра получите от Стротера предупреждение. Емунужен человек, имеющий степень бакалавра, а не шахтёр-недоучка, каквы.

Целую минуту Ремеджзлорадно наблюдал за лицом Дэвида, затем с сардонической улыбкой нажирных губах повернулся к нему спиной и вошёл в лавку.

Дэвид шагал поЛам-стрит, опустив голову, глядя в землю.

Воротясь домой, онпрошёл в кухню и автоматически принялся готовить себе ужин. Дженнибыла в Тайнкасле у матери, он отправил её туда на этой неделе, чтобыизбавить от волнений, связанных с судом. Он сел за стол и всепомешивал ложкой в чашке, но не дотронулся до чая. Так, значит, егохотят уволить. Он сразу понял, что Ремедж не лжёт. Конечно, можно ещёповоевать, подать жалобу в Северную ассоциацию педагогов. Но чтотолку? Лицо Дэвида приняло жёсткое выражение. Нет, пускай делают, чтохотят. Сегодня в шесть часов он поговорит с Нэджентом. Пора выбратьсяиз этого тупика, которым является для него школа, пора приняться занастоящее дело, оправдать своё существование.

В три четверти шестогоон вышел из дому и отправился на вокзал. Но на полдороге заметилкакую-то суматоху в верхнем конце улицы и, вглядевшись, увидел двухмальчиков-газетчиков, которые мчались вниз по холму, азартноразмахивая вечерними бюллетенями. Дэвид остановился и купил газету.Забытые на время суда слухи и тайные опасения вдруг вновь вспыхнули вего памяти. Через всю первую страницу газеты шёл жирным шрифтомзаголовок:

«CPOK УЛЬТИМАТУМА АНГЛИИИСТЕКАЕТ СЕГОДНЯ В ДВЕНАДЦАТЬ ЧАСОВ НОЧИ»
II
Во вторую субботусентября 1914 года Артур около часу дня возвращался домой из«Нептуна». На руднике снова всё было по-прежнему, работавозобновилась, трагическая история катастрофы, казалось, была забытаи погребена навсегда. А между тем лицо Артура не выражалоудовлетворения. Он шёл по дороге походкой усталого человека. Войдя вусадьбу, он увидел, что, как он и ожидал и боялся, сегодня прибылновый автомобиль. Бартлей, отправленный в Тайнкасл на месяц дляобучения, сегодня сам приехал в нём, и автомобиль стоял на дорожкеперед домом — машина типа Ландоле, сочетание блестящегокоричневого лака с сверкающей медью. У нового автомобиля стоялБаррас, и когда Артур проходил мимо, он его окликнул.

— Посмотри,Артур, вот он, наконец!

Артур остановился. Онбыл в рабочем костюме шахтёра. Остановив на автомобиле угрюмыйвзгляд, он сказал, наконец:

— Да, вижу.

— У менятеперь столько дел, что автомобиль попросту необходим, —пояснил Баррас. — Нелепо было не подумать об этом раньше.Бартлей говорит, что у этой машины прекрасный ход. Сегодня вечером мыс тобой прокатимся в Тайнкасл и испытаем её.

Артур, казалось,раздумывал. Он сказал:

— Ксожалению, я ехать не могу.

Баррас засмеялся. Смехтоже был новый, как и автомобиль. Он ответил:

— Ерунда. Мыпроведём вечер с Тоддами. Я заказал для всей компании обед вЦентральной.

Артур отвёл глаза отавтомобиля и уставился теперь на отца. Лицо Барраса не было красным,а между тем оно, казалось, пылало: глаза и рот были ярче, чем прежде,особенно выделялись глаза — маленькие, за сильными стёклами. Внём замечалась какая-то суетливость, непонятное возбуждение; можетбыть, это новый автомобиль так обрадовал его?

— Я не зналза тобой привычки давать обеды в Центральной, — заметилАртур.

— У меня инет такой привычки, — отвечал его отец с неожиданнымраздражением. — Но сегодня особый случай. Аланотправляется со своим батальоном на фронт. Мы все им гордимся. К томуже я некоторое время не встречался с Тоддом. Хочу его повидать.

Артур опять подумал сминуту, затем спросил:

— Ты невиделся с Тоддом с тех пор, как случилось несчастье в копях?

— Да, —отрывисто подтвердил Баррас.

Наступило молчание.

— Знаешь,отец, меня всегда поражало, что ты не попросил Тодда выступить иподдержать себя на суде.

Баррас резко повернулсяк сыну:

— Поддержать!Что ты хочешь сказать? Выводы следствия были совершенноудовлетворительны, — не так ли?

— Удовлетворительны?

— Да,именно, — отрезал Баррас. Он достал из кармана платок истёр небольшое пятно пыли с радиатора.

— Так тыедешь в Тайнкасл или нет?

Артур ответил, глядясебе под ноги:

— Да, папа,еду.

Оба молчали, пока непрозвучал гонг.

Артур пошёл за отцом встоловую завтракать. Баррас шёл несколько быстрее обычного. Артурупоказалось даже, что он торопится. В последнее время походка отцастала такой быстрой, что всегда казалось, будто он спешит.

— Замечательнаямашина! — объявил за столом Баррас, обращаясь к тётушкеКэрри. — Надо будет вам покататься в один из ближайшихдней, Кэролайн.

Тётушка покраснела отудовольствия, но раньше, чем она успела ответить, Баррас развернулгазету, экстренный выпуск, привезённый Бартлеем из Тайнкасла. Быстропросмотрев первую страницу, он заметил с удовлетворением:

— Ага! Естьновости. И хорошие новости. — Его зрачки слегкарасширились. — Немцам дан серьёзный отпор на Марне. У нихтяжёлые потери. Наши пулемёты косили их продольным огнём. Громадныепотери. Насчитывают до четырёх тысяч убитых и раненых.

Артур вдруг сделалнаблюдение, что отец смакует эти потери, это убийство четырёх тысяччеловек, с какой-то своеобразной бессознательной жадностью. По еготелу прошла лёгкая дрожь.

— Да,громадное количество, — сказал он вслух ненатуральнымтоном, — четыре тысячи человек! Почти в сорок раз больше,чем погибло у нас на «Нептуне».

Мёртвая тишина. Баррасопустил газету. Впился глазами в Артура. И наконец сказал, повысивголос:

— Состранной меркой ты подходишь к вещам, если способен одинаковым тономговорить о нашей неприятности в шахте — и об этом. Если ты неперестанешь вечно думать о том, что прошло и позабыто, тыпревратишься в настоящего маньяка. Надо взять себя в руки. Неужели тыне сознаёшь, что на наших глазах происходит народное бедствие?

Он нахмурил брови иснова углубился в газету.

Новая пауза. Артур струдом доел завтрак и сразу же ушёл к себе наверх. Он сел на крайкровати и уныло смотрел в окно.

Что такое с нимделается? Несомненно, отец сказал правду. Он становится маньяком,настоящим маньяком, и не может с этим бороться. Сто пять человекпогибло в шахтах «Нептуна». И он не может забыть о них.Эти люди жили в его сознании, были всегда с ним — во время еды,прогулки, работы. Они являлись ему во сне.

Забыть о них былоневозможно. Вся эта «резня», как выражался его отец, этастрашная бойня, убийство тысяч людей бомбами, пулями, гранатами,шрапнелью, — все это, казалось, только усугубляло изаостряло его болезненное копание в себе. Война сама по себе для негоне существовала. Она была лишь эхом, мощным отголоском несчастья в«Нептуне». Это был одновременно и новый ужас и повторениестарого. Жертвы войны были и жертвами копей. Война была как быкатастрофой в «Нептуне», увеличенной в гигантскоммасштабе; то, первое, наводнение разливалось более могучим потоком,ширилась трясина, в которой тонула высокая идея о драгоценностичеловеческой жизни.

Артур беспокойнозашевелился. С недавнего времени его пугали собственные мысли. Егомозг представлялся ему хрупким стеклянным сосудом, в котором этистрашные мысли мешались и бурлили, подобно химическим веществам,способным соединиться и вызвать внезапный взрыв. Он чувствовал, чтоне может помешать этим бурным реакциям.

Больше всего пугалоАртура его новое отношение к отцу. Он любил отца с детства, любил ипреклонялся перед ним. А теперь он всё чаще и чаще ловил себя на том,что следит за отцом, критикует его, внимательно наблюдает инанизывает одно наблюдение на другое, как сыщик, который шпионил быза богом. Всей душой хотел бы он прекратить это кощунственноешпионство. Но не мог: перемена в отце делала это невозможным. Онзнал, что отец переменился. Знал — и это его пугало.

Долго сидел он накровати, размышляя. Потом лёг и закрыл глаза. Он вдруг почувствовалусталость, потребность уснуть. Проснулся поздно. Припомнил все,вздохнул и, встав, начал переодеваться.

В шесть часов он сошёлвниз. Отец уже ждал его в передней. Когда Артур подошёл к нему,Баррас многозначительно посмотрел на часы: в последнее время онусвоил себе манеру часто, щёлкая крышкой, открывать часы и озабоченнохмуриться на циферблат, как человек, которому время дорого.

Да, время, видимо,приобрело теперь новое значение для Барраса; казалось, он спешитиспользовать каждое мгновение.

— Я боялся,что ты опоздаешь. — И, не ожидая ответа, он пошёл впередиАртура к автомобилю.

Когда они уселись вавтомобиль и помчались в Тайнкасл, Артур чувствовал себя уже менееугнетённым. В конце концов, это ведь приятная поездка. Он целуювечность не видел Гетти и радовался тому, что увидит её. Да иавтомобиль оказался превосходным. Артур не мог остаться равнодушным кего упругому и ровному ходу. Баррас сидел, выпрямившись, с довольнымвидом, с жадным выражением ребёнка, рассматривающего новую игрушку.

Приехали в Тайнкасл.Улицы кишели людьми. Чувствовалось какое-то тревожное оживление, иэто, видимо, было приятно Баррасу. Когда они подъехали к Центральнойгостинице, старший швейцар открыл дверцу их машины с тойторжественностью, которую швейцары всегда приберегают для дорогихавтомобилей. Баррас кивнул ему. Швейцар низко поклонился.

Они вошли в зал, гдебыло уже множество народа и царило такое же беспокойное оживление,как на улицах. Было много мужчин в военной форме. Баррас одобрительнопосмотрел на них.

Гетти весело делала имзнаки из угла, где она заняла места, — уютного уголка укамина, а Алан, её брат, встал, когда подошли Баррас и Артур. Первымвопросом Барраса было:

— Где же вашотец?

Алан усмехнулся. Он былочень эффектен в форме младшего лейтенанта и очень весело настроен,так как успел уже хлебнуть немного.

— У отцаприступ его старой болезни — разлитие желчи. Он просит егоизвинить.

Баррас показалсясмущённым, лицо у него вытянулось.

Наступила выразительнаяпауза. Но Баррас быстро оправился. Он неопределённо улыбнулся Гетти.Через минуту все четверо пошли обедать. В ресторане Баррас,развёртывая салфетку, обвёл глазами комнату, полную людей и веселья.Большинство из тех, кто веселился шумнее других, были в хаки. Баррассказал:

— Как тутвесело! Я несколько переутомился за последнее время. Приятно будетразвлечься в такой обстановке.

— Вы, верно,рады, что всё уладилось, — заметил Алан смногозначительным взглядом.

Баррас ответил коротко:

— Да.

— Это такиепакостники, — продолжал Алан. — Они бы и вамнасолили, если бы имели возможность. Знаю я эту свинью Геддона. Емуплатят за то, чтобы он поступал как свинья, но он и без того, поприроде своей, настоящая свинья!

— Алан! —с недовольной гримаской запротестовала Гетти.

— Знаю,Гетти, знаю, — беспечно продолжал Алан. — Мненемало приходилось иметь дело с людьми. Не проглотишь их сам, так онитебя проглотят. Это самозащита.

Артур украдкойпосмотрел на отца. Что-то похожее на прежнюю замороженность сновапроступило сейчас на лице Барраса. С явным желанием переменитьразговор он сказал:

— Тыуезжаешь в понедельник, Алан?

— Да.

— И доволен,конечно?

— Ещё бы! —громко подтвердил Алан. — Это здорово приятно!

Подошёл лакей скарточкой вин. Баррас взял у него карточку в красной обложке и долгораздумывал над ней. Впрочем, он занят был не столько выбором вина,сколько совещанием с самим собой. Наконец, решение созрело.

— Полагаю,нам надо это отпраздновать. Почему не воспользоваться таким случаем?

Он заказал шампанское,и лакей с поклоном отошёл. Гетти, казалось, обрадовалась. Она всегданемного побаивалась Барраса, его чопорность и холодная важностькак-то отпугивали её, но сегодня он удивил её, выступив неожиданно вроли любезного хозяина. Она подарила его улыбкой, нежной ипочтительной.

— Вот этомило! — шепнула она. Одной рукой она перебирала бусы нашее, а в пальцах другой сжимала ножку своего бокала с вином.

Она обратилась кАртуру:

— Ненаходишь ли ты, что к Алану удивительно идёт военная форма?

Артур принуждённоусмехнулся:

— Алан хорошв любом платье.

— Нет,серьёзно, Артур, тебе не кажется, что форма очень его красит?

Артур деревяннымголосом ответил:

— Да.

— Ночертовски утомительно всё время отвечать на приветствия, —вставил Алан снисходительным тоном. — Вот погоди, Гетти,поступишь в Женский добровольный отряд, так сама узнаешь.

Гетти отхлебнула ещёкапельку шампанского из своего бокала. Она о чём-то размышляла,склонив набок красивую головку.

— А ты,Артур, будешь просто великолепен в военной форме.

Артур весь похолоделвнутренне. Он сказал:

— Я как-тоне представляю себе, что на мне военная форма.

— Видишь ли,Артур, ты, во-первых, строен, у тебя самая подходящая фигура для«Сэма Брауна». И потом — твой цвет лица! Ты будешьочарователен в хаки.

Все посмотрели наАртура. Алан подтвердил:

— Это верно,Артур. Ты бы всех за пояс заткнул. Жаль, что ты не едешь вместе сомной.

Артур не мог быобъяснить, почему он в эту минуту внутренне задрожал. Нервы его былинапряжены, весь нынешний вечер представлялся ему чем-то ненормальным,отвратительным. Зачем отец сидит здесь, в этом шумном ресторане, пьётшампанское, поддерживает патриотическое бахвальство Алана Тодда, да исам так неестественно оживлён и на себя не похож?

— Слышишь,Артур? — повторил Алан. — Нам с тобой следовалобы двинуться вместе.

Артуру пришлось сделатьнад собой усилие, чтобы ответить. Он старался говорить лёгким тоном:

— Я думаю,дело без меня обойдётся, Алан. По правде говоря, меня оно не оченьпривлекает.

— О Артур! —разочарованно протянула Гетти. Считая Артура уже как бы своейсобственностью, она желала, чтобы он всегда был на высоте, чтобы он,как она выражалась, «блистал во всём». А последнеезамечание Артура не очень-то блестяще! Подвижное личико Геттискорчилось в милую неодобрительную гримасу.

— Странная утебя манера выражаться, Артур. Кто тебя не знает, может подумать, чтоты трусишь.

— Пустяки,Гетти, — снисходительно вмешался Баррас. —Артур просто не успел об этом подумать. В скором времени вы увидите,как он со всех ног помчится на ближайший вербовочный пункт.

— О, я вэтом уверена, — горячо сказала Гетти, опуская ясные глазаи немного сожалея о своих словах.

Артур промолчал. Он неподнимал глаз от тарелки. Отказался от шампанского. Отодвинул десерт.Он предоставил остальным вести беседу, не принимая в ней никакогоучастия.

В дальнем конце зала,где было приготовлено место и навощён пол для танцев, заигралоркестр. Оркестр громко играл «Боже, храни короля», и всевстали, загремев стульями, и по окончании долго и громко кричали«ура». Затем оркестр, уже не так громко, стал игратьтанцы. По субботам в Центральной всегда танцевали.

Гетти через столулыбнулась Артуру: оба они танцевали хорошо и любили танцеватьвдвоём. Когда Гетти танцевала с Артуром, ей часто говорили, что ониочаровательная пара. И она ожидала, что Артур сейчас пригласит её. Ноон сидел, мрачно упёршись глазами в тарелку, и молчал.

В конце концов всемстало ясно, что он не в духе, и Алан, всегда услужливый, наклонился ксестре.

— Не хочешьли пройтись разок со старым боевым конём, Гетти?

Гетти улыбнулась спреувеличенной живостью. Алан танцевал плохо, тяжеловесно, он нелюбил танцев, и танцевать с ним не доставляло Гетти никакогоудовольствия. Но Гетти притворилась довольной. Она поднялась и пошлас Аланом.

В то время как онитанцевали, Баррас сказал:

— А Гетти —премилая девочка. Так скромна и вместе с тем такая живая!

Тон у него былдружелюбный и уже более спокойный. После обеда и шампанского онказался более уравновешенным.

Артур не отвечал. Онискоса наблюдал танцующих Гетти и Алана и изо всех сил старалсяпобороть своё необъяснимо скверное настроение.

Когда Гетти и Аланвернулись к столику, он из вежливости пригласил её танцевать.Попросил об этом натянуто, всё ещё огорчённый и больно задетый.

Чудесно было танцеватьс Гетти, она была так податлива в его объятиях, и при каждом движенииеё тела он ощущал аромат духов, составлявший как бы часть её самой.Но именно потому, что это было так чудесно, Артур поклялся себе, чтопротанцует с ней только этот единственный раз, не больше.

Потом Гетти сидела,отбивая такт ножкой, обутой в изящную туфельку, пока, наконец, невыдержала и сказала с подкупающим выражением живейшего огорчения:

— Что же,никто сегодня не хочет танцевать?

Артур поспешноотозвался:

— Я устал.

Молчание. И вдругБаррас сказал:

— Если ямогу пригодиться, Гетти, то я к твоим услугам. Но боюсь, что не знаюнекоторых новых па.

Гетти посмотрела нанего с сомнением, несколько растерявшись.

— Да ониочень лёгкие, — возразила она, — надо ходить —больше ничего.

На лице Баррасапоявилась эта его новая улыбка, неопределённая, но довольная.

— Ну что ж,если ты не боишься, давай попробуем. — Он встал ипредложил ей руку.

Артур сидел какодеревенелый, с застывшим лицом, наблюдая за отцом и Гетти, которые,обняв друг друга, медленно двигались в конце зала. Отец всегдаотносился к Гетти холодно-покровительственно, а Гетти к нему —с робким почтением. А теперь они танцевали вместе. Он ясно различалулыбку Гетти, кокетливую улыбку на её поднятом лице, —улыбку женщины, польщённой вниманием, которое ей оказывают.

Затем он услышал голосАлана, который предлагал ему выйти вместе из зала, и он механическивстал и пошёл за Аланом. Алан был уже явно нетрезв. Лицо его пылалорумянцем. В уборной он остановился перед Артуром, немногопошатываясь.

— А твойстарик сегодня угостил нас на славу, Артур! Никогда бы не поверил!..Шикарные проводы устроил старому боевому коню!

Он открыл оба крана,так что вода с силой хлынула в раковину, затем снова повернулся кАртуру и сказал с весьма конфиденциальным видом:

— А знаешь,Артур, мой папаша здорово зол на твоего за то, что он не пригласилего выступить на суде. Он на этот счёт много не распространяется, ноя знаю, я все отлично знаю, Артур.

Артур с тревогойпосмотрел на Алана.

— Беспокоитьсянечего, Артур. — Алан махнул рукой с мудрым и дружескимучастием. — Ни малейшего повода нет для беспокойства,Артур, понимаешь? Всё останется между друзьями, понимаешь, междунаилучшими старыми друзьями.

Артур всё смотрелбезмолвно на Алана, он не находил слов. Смесь подозрений,неуверенности и страха сразу охватила его.

— Что тыхочешь сказать? — спросил он, наконец.

Неожиданно вода впереполненной раковине хлынула через край и все заливала и заливалапол.

Артур ошеломлённоследил за нею глазами. Вот так и в «Нептуне» водазаливала шахту, неслась по извилистым незримым каналам рудника,поглощая людей среди ужаса и мрака.

Артур весь трясся, какв припадке. Он твердил себе страстно: «Я должен узнать правду!Хотя бы эта правда меня убила, я должен её узнать».

III
На обратном пути Артурдождался, пока остались позади улицы Тайнкасла с их шумным движением,и когда автомобиль жужжа понёсся по прямой и тихой дороге междуКентоном и Слискэйлем, он сказал быстро:

— Я хочу утебя кое-что спросить, папа.

С минуту Баррас неотвечал. Он сидел в углу, откинувшись на мягкую спинку сидения, итемнота внутри автомобиля скрывала его лицо.

— Ну, —сказал он, наконец, неохотно. — Что тебе надо?

Тон был сильнообескураживающий, но Артура уже ничем нельзя было обескуражить.

— Это насчёткатастрофы.

Баррас сделал движениенеудовольствия, почти отвращения. Артур скорее угадал, чем увиделэтот жест. Они помолчали, затем раздался голос отца:

— Почему тывечно носишься с одним и тем же? Мне это крайне надоело. Я провёлприятный вечер. Мне доставило удовольствие танцевать с Гетти, я недумал, что так легко выучу эти па. И я не желаю, чтобы ко мнеприставали с тем, что окончательно улажено и забыто.

Артур горячо возразил:

— Я незабыл, отец. Не могу забыть.

Баррас некоторое времясидел совершенно неподвижно.

— Артур, яот всей души надеюсь, что ты это забудешь. — Он говорилсдержанно, видимо, стараясь этой сдержанностью прикрыть все растущеенетерпение. И оттого вкладывал в свои слова какую-то угрюмуюмягкость.

— Не думай,что я не заметил, как это началось. Я видел. Теперь выслушай меня ипопытайся рассуждать здраво. Ты — на моей стороне, не так ли?Мои интересы — твои интересы. Тебе почти двадцать два года.Очень скоро ты станешь моим компаньоном в «Нептуне». Кактолько война кончится, я это оформлю. И когда ни одна живая душабольше не вспоминает о случившемся, не безумие ли с твоей стороныпостоянно возвращаться к этому?

Артуру стало до тошнотыпротивно. Напоминая ему о его доле в «Нептуне», отец какбы предлагал ему взятку. Голос Артура дрогнул:

— Я не вижув этом никакого безумия. Я хочу знать правду.

Баррас потерялсамообладание.
<!––nextpage––>
— Правду! —воскликнул он. — Разве не было расследования? Одиннадцатьдней тянулось это, и все проверено и выяснено. Тебе известно, чтоменя оправдали. Вот тебе и правда. Чего же ты ещё хочешь?

— Расследованиебыло простой формальностью. От такого суда скрыть факты очень легко.

— Какиефакты? — вскипел Баррас. — Ты что, с ума сошёл?

Артур смотрел прямоперед собой сквозь стекло на неподвижные очертания спины Бартлея.

— Разве тыне знал всё время, что затеял рискованное дело, отец?

— Всем намприходится рисковать, — отвечал Баррас сердито. —Решительно всем. Подземные разработки — такое уж дело, чторискуешь и рискуешь, каждый день. Это неизбежно.

Но Артура не легко былосбить с толку.

— Разве АдамТодд не предупреждал тебя раньше, чем ты начал выемку угля изДэйка? — спросил он с каменным лицом. —Помнишь, в тот день, когда ты приезжал к нему? Разве не сказал онтебе, что это опасно? А ты всё-таки поставил на своём.

— Тыговоришь глупости! — Баррас уже почти кричал. —Решать эти вопросы — моё дело. «Нептун» мой рудник, и я им управляю так, как считаю нужным. Никто не имеет прававмешиваться. Я стараюсь управлять наилучшим образом.

— Наилучшим— для кого?

Баррас всеми силамистарался сохранить самообладание.

— Тыполагаешь, что «Нептун» — благотворительноеучреждение? Должен я заботиться о его доходности или нет?

— Вот то-тои есть, отец, — сказал беззвучно Артур. — Тыхотел получить прибыль, колоссальную прибыль. Если бы ты велелвыкачать воду из старых выработок прежде, чем приступать к выемкеугля в Скаппер-Флетс, не было бы никакой опасности. Но ведь затратына осушку старой шахты поглотили бы прибыль. Согласиться на это —было выше твоих сил. И ты решил рискнуть, оставить воду в старыхвыработках и послать всех этих людей туда, где им грозила смерть.

— Довольно! —грубо оборвал его Баррас. — Я не позволю тебе так говоритьсо мной!

Фонари проехавшего мимоэкипажа на миг осветили его лицо: оно пылало от прилива крови, лоббыл красен, воспалённые глаза сверкали гневом. Затем внутриавтомобиля стало совсем темно. Артур, дрожа, прижался к спинкесиденья, губы его были белы, душу раздирало невообразимое смятение.

В словах отца он чуялвсё то же странное беспокойство, торопливость, уклончивость: этосмутно напоминало бегство от опасности. Артур больше не говорил нислова. Автомобиль свернул в аллею «Холма» и подкатил кподъезду. Артур прошёл вслед за отцом в дом, и в высокой, яркоосвещённой передней они остановились лицом к лицу. Странное выражениебыло в глазах Барраса, когда он стоял так, положив руку на резныеперила лестницы, собираясь идти наверх.

— Ты что-тоочень много рассуждаешь в последнее время, очень много. Не думаешь литы, что лучше было бы для разнообразия попробовать делать что-нибудь?

— Я тебя непонимаю, папа.

Баррас сказал черезплечо:

— Неприходило ли тебе в голову, например, что следовало бы пойтисражаться за своё отечество?

Затем он отвернулся и,тяжело ступая, начал подниматься по лестнице.

Артур всё стоял,откинув голову и следя за удалявшейся фигурой отца. Его обращённоевверх бледное лицо было перекошено судорогой, он почувствовал,наконец, что любовь к отцу умерла в нём и что из её пепла рождалосьнечто жуткое и зловещее.

IV
В этот самый вечерсубботы, но несколько пораньше, Сэмми и Энни Мэйсер гуляли по дороге,носившей название Аллеи. В течение многих лет Сэмми и Энни гулялиздесь каждую субботу вечером. Это было частью их романа. Каждуюсубботу около семи часов они встречались на углу Кэй-стрит.Обыкновенно Энни приходила первая и принималась бродить взад и вперёдв своих толстых шерстяных чулках и хорошо начищенных башмаках,спокойно ходить взад и вперёд в ожидании Сэмми. Сэмми всегдаопаздывал. Он являлся минут через десять после назначенного часа, ссвежевыбритым подбородком и блестевшим лбом, в своём парадном синемкостюме.

— Я опоздал,Энни, — говорил он с улыбкой. Сэм никогда не извинялся,ему это и в голову не приходило. И, конечно, если бы Сэмми вдругвздумал извиниться, что заставил её ждать, Энни это показалось бынеуместным.

И сегодня они вышли наобычную прогулку по Аллее. Не об руку — ничего подобного междуЭнни и Сэмми не бывало, они никогда не держались за руку. Неприжимались друг к другу, не целовались и никаких других неумеренныхпроявлений чувств себе не позволяли. Сэм и Энни были степенной парой.Сэм уважал Энни. Иногда, когда они проходили по самой тёмной частиАллеи, Сэм спокойно и степенно обнимал Энни за талию. И все. Сэмми иЭнни просто прогуливались вместе. Энни было известно, что мать Сэмапротив его выбора. Но она знала, что Сэмми любит её. И этого былодостаточно. Погуляв по Аллее, они возвращались в город — Сэмздоровался с знакомыми: «Здорово, Нед», «Ещё разздравствуй, Том», — и по Лам-стрит шли в лавкумиссис «Скорбящей», где колокольчик звякал и плоховмазанное стекло в двери дребезжало всякий раз, как входилкто-нибудь. Стоя в тёмной тесной лавке, они съедали по горячемупирожку с подливкой и выпивали вдвоём большую бутылку лимонаду. Эннипредпочитала имбирное пиво, но Сэм больше всего любил лимонад, и,конечно, Энни всегда настаивала на том, чтобы взять лимонад. ИногдаСэм, если он после усиленной работы бывал при деньгах, съедал двапирожка, так как пироги у миссис «Скорбящей» былипоследним словом кулинарного искусства. Но Энни неизменноотказывалась от второго, Энни знала, как подобает вести себя женщине,и никогда не съедала больше одного пирожка. Она обсасывала подливку спальцев, пока Сэм налегал на вторую порцию. Потом они иной разболтали с хозяйкой и шли обратно к углу Кэй-стрит, где раньше, чемпроститься, любили всегда постоять немного, наблюдая обычную всубботний вечер шумную суету на улицах. И когда они поднимались наТеррасы, Сэм думал о том, как чудесно они провели вечер и какая Энниславная и какой он счастливец, что может гулять с ней.

Но в этот вечер, когдаСэм и Энни шли домой по Аллее, видно было, что между ними что-топроизошло. Видно было, что Энни подавлена, а Сэмми, с измученнымлицом, как будто порывался объяснить ей что-то.

— Ты извинименя, Энни… — Он сердито отшвырнул ногой лежавший надороге камешек. — Я не думал, что тебе это будет такбольно, девочка.

Энни промолвила тихо:

— Ничего,Сэмми, ты за меня не беспокойся, я не очень расстроена. Что жеделать, значит так надо.

(Как бы Сэмми нипоступил, Энни всегда находила, что так и надо.)

Но её лицо, тусклобелевшее в темноте под деревьями, было печально.

Он подбросил ногойвторой камешек.

— Не могу ябольше работать в шахте, честное слово, не могу, Энни. Спускатьсятуда каждый день с мыслями об отце и Гюи, которые лежат где-то тамвнизу, — нет, мне этого не вынести. Шахта никогда уже небудет для меня тем, чем была, никогда, Энни, пока не вытащат оттудаотца и Гюи.

— Я понимаю,Сэмми, — согласилась Энни.

— Видишь ли,мне не то, чтобы хотелось идти воевать, — продолжалвзволнованно Сэм. — Меня мало привлекает вся эта шумиха,трубы, флаги… Но я на это смотрю просто как на выход. Мне надоизбавиться от шахты. Пускай что угодно, — только не шахта.

— Да, да,Сэмми, — поддержала его Энни. — Я понимаю.

Энни было ясно, чтоСэмми, отличный забойщик, любивший своё дело и необходимый в шахте,никогда не ушёл бы на войну, если бы не несчастье в «Нептуне».Но печаль, скользившая в покорности Энни, больше, чем всегда, вызвалав душе Сэма разлад.

— Ах,Энни, — вдруг воскликнул он с чувством. — Инадо же было случиться этому несчастью в «Нептуне»!Сегодня, когда я сменился и вынес наверх все мои инструменты, ятолько об этом и думал всё время. А теперь ещё история с нашим Дэви.Я здорово расстроен тем, что с ним так поступили. И, знаешь, девочка,меня беспокоит его отношение к этому.

Он продолжал снеожиданной горячностью.

— Они неимели права увольнять его из школы. Это Ремедж постарался, он давноточил на нас зубы. Но ведь это позор, Энни!

— Он найдётработу где-нибудь в другом месте, Сэмми.

Но Сэмми покачалголовой:

— Он нехочет больше быть учителем, девочка. Он теперь связался с ГарриНэджентом. Гарри очень отличал его, когда был здесь, и мне думается,что-нибудь из этого да выйдет. — Он вздохнул. —Но я замечаю в Дэви большую перемену.

Энни не отвечала. Онадумала о перемене, которая произошла в самом Сэмми.

Они шли по дороге, неразговаривая больше. Было уже почти темно, но когда они проходилимимо «Холма», луна выплыла из-за гряды облаков и облилахолодным резким светом дом, квадратный и приземистый, высившийся наддорогой с какой-то почти злобной кичливостью. За широкими белымиворотами, под одним из осенявших их высоких буков, стояли двое —молодой человек в военной форме и девушка без шляпы.

Когда Сэм и Энни дошлидо конца Аллеи, Сэм повернулся к Энни:

— Ты видела?Дэн Тисдэйль и Грэйс Баррас.

— Видела,Сэмми.

— Я думаю,Баррасу бы не понравилось, если бы он застал их здесь.

— Баррас!.. —Сэмми тряхнул головой и плюнул. — Вышел-таки сухим изводы! Но я на него больше не работник, нет, даже если бы он сампришёл просить меня.

Молчание между нимидлилось всё время, пока они шли к лавке миссис «Скорбящей».Энни крепилась, но сегодня мысль, что Сэмми идёт на войну, словнопарализовала её. Всякая другая отказалась бы идти в лавку. Но Энниугадывала, что Сэму этого хочется, и поэтому она вошла и мужественнопыталась съесть свой пирожок. Сегодня и Сэмми съел только один иоставил недопитым полстакана лимонаду.

Когда они остановилисьна углу Кэй-стрит, Сэм сказал, пытаясь улыбнуться своей обычнойулыбкой:

— Не горюй,Энни, девочка! В конце концов и от шахты я немного видал добра. Можетбыть, война даст мне побольше.

— Можетбыть, — согласилась Энни. У неё вдруг перехватило горло. —Я ещё увижу тебя завтра, Сэмми. Непременно увижу до твоего отъезда.

Сэм кивнул головой, всеещё улыбаясь вымученной улыбкой, и воскликнул:

— Поцелуйменя, девочка, чтобы я видел, что ты на меня не сердишься.

Энни поцеловала его иотвернулась, боясь, что Сэм увидит слезы у неё на глазах. Опустивголову, она торопливо направилась домой.

Сэмми медленновзбирался наверх, к Террасам. Он говорил себе, что поступает какдурак, оставляя Энни и хороший заработок ради войны, которая его неинтересовала. Но он ничего не мог с собой поделать. После тогонесчастья в шахте с ним что-то произошло, — вот так же,как с Дэвидом. Ему всё равно, куда уйти, лишь бы уйти из шахты!

Дома мать, как всегда,ожидала его, сидя у окна на своём жёстком стуле с прямой спинкой, ине успел он войти, как она встала, чтобы принести ему горячего какао.

Она подала ему чашку и,стоя у очага, на который только что поставила чайник с кипятком,сложив под грудью руки с несколько костлявыми локтями, смотрела насына хмурыми и любящими глазами.

— Отрезатьтебе пирога, сынок?

Сэм сидел у стола впозе очень усталого человека, сдвинув шапку на затылок; он поднялглаза и поглядел на мать.

Марта тоже изменилась.Катастрофа не вызвала в ней внутреннего протеста: она приняла её смрачным, но спокойным фатализмом женщины, которая всегда знала, что вшахте работать опасно, и давно примирилась с этим. Но несчастье в«Нептуне» оставило свой след и на Марте. Морщины на еёлице углубились, щеки ещё больше впали, в чёрных, туго закрученныхволосах резко выделялась седая прядь. Лоб тоже избороздила сетьморщинок. Но она всё ещё без всякого усилия держалась прямо. Еёэнергия казалась неиссякаемой.

Сэму ужасно не хотелосьсообщать матери новость. Но выхода не было. И, как человекбесхитростный, он сразу заговорил об этом:

— Мама, —сказал он, — я записался…

У Марты лицо сталопепельно-серым. И лицо и губы были теперь одного цвета с седой прядьюв её волосах. Рука её инстинктивно поднялась к горлу. В глазахпоявилось что-то одичалое.

— Ты хочешьсказать… — она остановилась, но в конце концов принудиласебя выговорить это слово: — В армию?

Он подтвердил угрюмымкивком.

— В пятыйстрелковый. Я уже сегодня сдал инструмент. Мы в понедельниквыступаем.

— Впонедельник, — пробормотала она, заикаясь, все тем жетоном дикого недоверчивого испуга.

Продолжая глядеть насына, она опустилась на стул. Садилась медленно, осторожно, всё ещёприжимая руку к горлу. Она вся сжалась, словно раздавленная егословами. Но все ещё отказывалась поверить. Сказала тихо:

— Тебя невозьмут. Шахтёры им нужны здесь, на родине. Не могут они снять сработы такого хорошего забойщика, как ты.

Сэм избегал еёумоляющего взгляда.

— Меня ужеприняли.

Эти слова её сразили.Наступило долгое молчание. Потом она спросила шёпотом:

— Как ты могсделать такую вещь, Сэмми? Нет, как ты мог это сделать?..

Он отвечал упрямо:

— Я невиноват, мать, не могу я больше выносить шахту!

V
Во вторник около пятичасов Дэвид возвращался домой по Лам-стрит. Было ещё светло, но ужепо-вечернему тихо на улицах. Войдя в дом, Дэвид остановился в теснойпередней и первым делом посмотрел на металлический подносик, накоторый Дженни со своей неизменной страстью к «хорошему тону»всегда клала полученные для него письма. Сегодня на подносе лежалотолько одно письмо. Дэвид схватил его, и его хмурое лицо просветлело.

Он прошёл на кухню, селу очага, в котором горел слабый огонь, и начал снимать башмаки, однойрукой расшнуровывая их, а другой держа письмо, от которого он неотрывал глаз.

Дженни принесла емудомашние туфли. Это было не в её привычках, но последнее время Дженнивообще была не такая, как всегда: озабоченная, почти робкая, онаокружала Дэвида мелочными заботами и, казалось, была подавлена егоугрюмостью и неразговорчивостью.

Он взглядомпоблагодарил её. Дыхание Дженни благоухало портвейном, но Дэвидвоздержался от замечания, он говорил с ней об этом столько раз, чтоустал говорить. Дженни уверяла, что пьёт очень мало, какой-нибудьстаканчик, когда у неё плохое настроение. А позорное (по еёвыражению) увольнение Дэвида из школы естественно располагало кунынию.

Дэвид открыл письмо ипрочёл его медленно и внимательно, потом положил на колени и сталсмотреть в огонь. Лицо его приобрело теперь сосредоточенное,бесстрастное, зрелое выражение. За те полгода, что прошли со временикатастрофы, он как будто постарел на добрых десять лет.

Дженни вертелась накухне, делая вид, что занята делом, но время от времени украдкойпоглядывая на мужа, словно хотела узнать, о чём говорилось в письме.Она чувствовала, что в душе Дэвида идёт какая-то тайная и глубокаяработа, но не вполне понимала, что с ним; глаза её выражали почтииспуг.

— В письмечто-нибудь важное? — спросила она, наконец. Она не моглаудержаться, слова вырвались сами собой.

— Оно отНэджента, — отвечал Дэвид.

Дженни растерянноуставилась на него, но в следующую минуту лицо её выразилораздражение. Ей была подозрительна эта внезапная и как-то сама собойвозникшая дружба с Гарри Нэджентом. рождённая несчастьем в «Нептуне».Это был как бы союз двух, из которого она была исключена, —и она ревновала.

— А ядумала, что это насчёт службы, меня прямо убивает то, что ты ходишьбез дела.

Дэвид очнулся отзадумчивости и посмотрел на неё.

— Здесьговорится и о работе, Дженни. Это ответ на письмо, которое я напрошлой неделе написал Гарри. Он поступил санитаром в полевойлазарет, который отправляют во Францию, и я решил ехать с ним, этоединственное, что мне остаётся.

Дженни ахнула вневероятном волнении. Она мертвенно побледнела, прямо позеленела ився поникла.

Видно было, что онастрашно испугана. Одно мгновение Дэвиду казалось, что ей дурно, —у неё в последнее время бывали странные приступы слабости итошноты, — и он вскочил и побежал к ней.

— Неволнуйся, Дженни, — сказал он. — Нет нималейшего повода тревожиться за меня.

— Но зачемтебе уезжать? — сказала она дрожащим голосом, в которомслышался всё тот же непонятный испуг. — Зачем ты далНэдженту втянуть себя в такое дело? Ты не веришь в войну, и незачемтебе идти!

Дэвида тронуло еёволнение. Он было уже примирился с мыслью, что Дженни любит его нетак, как прежде.

Он не знал, чтоотвечать ей. Это верно, он не патриот. Политическая система,вызвавшая войну, связывалась в его уме с системой экономической,вызвавшей несчастье в «Нептуне». За той и другой он виделлишь ненасытную жажду власти, стремление к приобретению, неутолимыйчеловеческий эгоизм.

Но, не заражаясьвоенным патриотизмом, Дэвид всё же чувствовал, что не можетоставаться в стороне. То же самое чувствовал и Нэджент. Ужасно былопринимать участие в этой войне, но ещё ужаснее — не принимать вней участия. Он не должен идти на войну убивать. Но можно же пойти навойну спасать людей. А бездеятельно стоять в стороне, когдачеловечество бьётся в тисках мучительной борьбы, — быловсё равно, что навсегда признать себя предателем. Это было всё равно,что стоять наверху у спуска в шахту, смотреть, как ползёт вниз клеть,переполненная людьми, которым предопределена гибель, и, оставаясьнаверху, говорить: «Вы — в клетке, братья, а я не войдутуда с вами потому, что тот ужас и опасность, на которые васпосылают, не должны были бы никогда существовать».

Он протянул руку ипогладил Дженни по щеке.

— Это труднообъяснить, Дженни. Помнишь, что я говорил тебе… посленесчастья… после того как меня уволили из школы…. Ябросаю экзамены на бакалавра, преподавание, все, все. Я хочу порватьсо всем и вступить в Союз. Правда, пока не кончится война, мне врядли удастся делать то, что я хочу делать здесь, на родине. Это была быне работа, а «шаг на месте». И потом — Сэмми ушёлна фронт, и Гарри Нэджент идёт. Только это одно и остаётся.

— О нет,Дэвид, — захныкала Дженни. — Ты не можешь уйти.

— Ничего сомной не случится, — сказал он, успокаивая её. —Об этом тебе нечего беспокоиться.

— Нет, ты непоедешь, ты не можешь теперь оставить меня, не можешь оставить меня втакое время… — (Дженни уже изображала женщину, покинутуюне только им, но всеми, кому она верила).

— Нопослушай, Дженни.

— Ты неможешь теперь меня оставить. — Она была вне себя, словалились стремительным потоком. — Ты мой муж и не можешьменя бросить. Разве ты не видишь, что у меня… что у нас скоробудет ребёнок?

Полная тишина. Новостьпотрясла Дэвида, он совершенно не подозревал того, о чём говорилаДженни. Потом Дженни заплакала, поникнув головой, слёзы ручьямилились из её глаз, она плакала так, как всегда в тех случаях, когдаобижала Дэвида. Ему было нестерпимо видеть эти слезы; он обнял Дженниодной рукой.

— Не плачь,Дженни, ради бога, не плачь. Я рад, ужасно рад. Ты знаешь, что яэтого всегда хотел. Я просто на минуту растерялся от неожиданностивот и всё. Ну, перестань же, пожалуйста, не плачь так, как будто ты вчём-то виновата.

Она всхлипывала ивздыхала у него на груди, крепко прижавшись к нему.

Лицо её сновапорозовело, она, видимо, испытывала облегчение, поделившись новостьюс Дэвидом. Она сказала:

— Ты ведь неуедешь от меня теперь, Дэвид? — Во всяком случае до техпор, пока не родится наш малыш?

Что-то почти жалкоебыло в той настойчивости, с какой Дженни подчёркивала, что это —их ребёнок, её и Дэвида. Но Дэвид не замечал этого.

— Ну,конечно нет, Дженни.

— Обещаешь?

— Обещаю.

Он сел и посадил её ксебе на колени. Она все не поднимала головы от его груди, словнобоясь, что он прочтёт что-то в её глазах.

— И нестыдно тебе так плакать, — сказал он ласково. —Ведь ты отлично знала, что я буду рад. Почему же ты мне ничего неговорила до сих пор?

— Я думала,что ты, может быть, рассердишься. У тебя и без того столько хлопоттеперь, и ты так изменился в последнее время. Скажу тебе прямо, тыменя пугал.

Он ответил мягко:

— Я не хочу,чтобы ты меня боялась, Дженни.

— Так ты неуедешь, нет, Дэвид? Не оставишь меня, пока всё не кончится?

Он тихонько взял её заподбородок и поднял залитое слезами лицо вровень со своим. Глядя ей вглаза, он сказал:

— Яперестану думать об армии, пока ты не будешь совсем здорова,Дженни. — Он помолчал, заставляя её смотреть себе прямо вглаза. Дженни опять казалась слегка испуганной, готовой задрожать,заплакать.

— Но тыобещаешь мне перестать пить этот проклятый портвейн, Дженни?

На этот раз ссоры непроизошло. Внезапное облегчение выразилось на лице Дженни, и онаразразилась рыданиями.

— Да, да,обещаю, — причитала она. — Клянусь тебе, чтобуду хорошей. Ты лучший из мужей, Дэвид, а я глупое, глупое, скверноесоздание. О Дэвид…

Он крепко обнимал её,утешая, в нём снова проснулась и окрепла нежность к ней. Средисмятения и мрака его души ему вдруг сверкнул надеждой луч света. Изсмерти вставало видение новой жизни — сын, сын его и Дженни! ИДэвид был счастлив в своём ослеплении.

Вдруг зазвенелколокольчик у входной двери. Дженни подняла голову; онараскраснелась, повеселела. Настроение у неё менялось так же легко,как у ребёнка.

— Кто бы этомог быть? — сказала она с любопытством. Посетители спарадного хода были непривычным явлением в их доме в такой час. Нораньше, чем Дженни успела высказать какую-нибудь догадку, сновараздался звонок. Она торопливо побежала отворять.

Через минуту онавернулась очень взволнованная и возвестила:

— Это мистерАртур Баррас. Я проводила его в гостиную. Можешь ты себе представить,Дэвид, — сам молодой мистер Баррас? Он сказал, что хочетвидеть тебя.

Лицо Дэвида сновазастыло, глаза стали суровыми.

— Что емунужно?

— Он несказал. Я, конечно, не посмела спросить. Но подумай только: пришёлзапросто к нам в дом! О господи, если бы я знала, я бы растопилакамин в парадной комнате.

Дэвид не отвечал. Ему,очевидно, визит Барраса не казался таким важным событием. Он встал имедленно пошёл к двери.

Артур шагал по гостинойвзад и вперёд в сильном нервном возбуждении, и, когда вошёл Дэвид, онзаметно вздрогнул. Одно мгновение он смотрел на вошедшего широкораскрытыми глазами, затем поспешно подошёл к нему.

— Извините,что побеспокоил вас, — сказал он, — но мненеобходимо, просто необходимо было вас увидеть.

Он неожиданнымдвижением опустился на стул и заслонил глаза рукой.

— Я знаю,что вы чувствуете при виде меня, и ни капельки вас за это не осуждаю.Я бы не обиделся даже и в том случае, если бы вы не захотели со мнойговорить. Но я не мог не прийти, я в таком состоянии, что мненеобходимо было увидеть вас. Вы мне всегда нравились, я вас уважаю,Дэвид. И я чувствую, что только вы один могли бы мне помочь.

Дэвид спокойно сел застол напротив Артура. Контраст между ними был поразителен: одноготерзало мучительное волнение, другой вполне владел собой, и лицо еговыражало сдержанную силу.

— Для чего явам нужен? — спросил Дэвид.

Артур порывисто отнялруку от глаз и с какой-то отчаянной решимостью остановил их наДэвиде.

— Услышатьправду — вот что мне нужно. Я не буду знать ни сна, ни отдыха,ни покоя, пока не открою правду. Я хочу знать, виноват ли мой отец вкатастрофе. Должен знать, понимаете? И вы должны мне помочь.

Дэвид отвёл глаза,пронзённый той непонятной жалостью, которую Артуру, видно, сужденобыло всегда вызывать в нём.

— Что же ямогу сделать? — спросил он тихо. — Всё, что яимел сказать, я сказал на суде. Но они не хотели меня слушать.

— Можнотребовать нового следствия….

— А чтопользы? Чего мы этим добьёмся?

У Артура вырвалосьвосклицание, полное горечи, не то смех, не то рыдание.

— Правосудия! —крикнул он страстно. — Справедливости, простойсправедливости! Подумайте об этих убитых людях, внезапно отрезанных иумиравших ужасной смертью. Подумайте о страданиях их жён и детей. Обоже! Эти мысли невыносимы. Если отец виноват, то слишком жестоко иужасно то, что это дело замяли и забыли о нём.

Дэвид встал и подошёл кокну. Он хотел дать Артуру время успокоиться. Наконец он заговорил:

— Вначале ячувствовал то же самое, что вы. Пожалуй, даже нечто похуже…Ненависть… жуткую ненависть. Но я старался побороть её в себе.Не легко это. Когда человек бросает в вас бомбу, то первое вашеестественное побуждение схватить её и бросить в него обратно. Яговорил обо всём этом с Нэджентом, когда он был здесь. Жаль, что вынезнакомы с ним, Артур, это самый разумный человек из всех, кого язнаю. Так вот, Артур, ничего нет хорошего в том, чтобы бросить бомбуобратно. Гораздо умнее не обращать внимания на того, кто её бросил, изаняться организацией, которая его послала. Бесполезно добиватьсянаказания отдельных лиц за несчастье в «Нептуне», когдавиновата вся экономическая система. Понимаете, что я хочу сказать,Артур? Что пользы отрубить ветвь, когда болезнь подтачивает самыекорни дерева?

— Значит, выничего не намерены предпринять? — спросил Артур вотчаянии. Слова как будто застревали у него в горле. —Ничего? Абсолютно ничего?

Дэвид покачал головой,лицо его было сурово и печально.

— Я хочупопробовать что-нибудь сделать, — сказал он медленно, —после того как мы избавимся от войны. Пока ничего не могу вамсказать. Но, поверьте, я приложу все силы…

Оба долго молчали.Артур нервным, растерянным жестом провёл рукой по глазам. Лоб его былпокрыт бусинками пота. Он встал, собираясь уходить.

— Так вы нехотите мне помочь? — сказал он сдавленным голосом.

Дэвид протянул емуруку:

— Бросьтеэто, Артур, — промолвил он с искренним дружелюбием. —Не давайте этим мыслям завладеть вами, иначе тяжелее всего придётсявам. Забудьте обо всём.

Артур густо покраснел,его худое мальчишеское лицо выражало нерешительность и страх.

— Не могу, —сказал он все тем же измученным голосом. — Не могу язабыть об этом.

Он вышел из комнаты вкрошечную переднюю. Дэвид отпер входную дверь. Шёл дождь. Не глядя наДэвида, Артур пробормотал «до свиданья» и нырнул в сыроймрак. Дэвид постоял ещё на пороге, прислушиваясь к его торопливымшагам, постепенно замиравшим вдали. Потом уже не слышно было ничего,кроме медленного шороха дождя.

VI
Артур добрался до домутолько к семи часам. В своём душевном смятении он испытывалпотребность быть одному и надеялся, что дома уже отужинали. Но ужинещё не кончился. Когда он вошёл, все сидели за столом.

Баррас ликовал. Онпобывал сегодня в Тайнкасле и привёз весть о новой победе наднемцами. В сражении при Лоосе 26 сентября английская армия назападном фронте одержала блестящую победу, потеряв всего толькопятнадцать тысяч человек. «Тайнкаслский Аргус» исчислялпотери противника в девятнадцать тысяч убитых и раненых, семь тысячпленных, сто двадцать пять захваченных пушек. «Северная звезда»немного перещеголяла «Аргус», насчитав двадцать однутысячу убитых и раненых германцев и три тысячи пленных.

Баррас весь сиялрадостным удовлетворением. Он одновременно и ел котлеты и громким,торжественным голосом читал вслух официальное сообщение в «Севернойзвезде». До войны Баррас никогда не покупал вечерней газеты,удовлетворяясь чтением «Таймс», теперь же он никогда неприходил домой без вечернего выпуска «Аргуса» или«Звезды», или даже и того и другой вместе. С газетой вруке он вскочил из-за стола и подошёл к противоположной стене, накоторой висела большая карта, вся утыканная флажками союзных армий.Внимательно сверяя газету с картой, он передвинул с полдюжины флажковСоединённого королевства. Передвинул вперёд.

Артур исподтишканаблюдал за отцом, и вдруг у него мелькнула жуткая мысль. Отец его,Ричард Баррас, передвигавший флажки, показался ему каким-тособирательным образом тех, кто вызвал войну. Он, ликовавший от того,что захвачено несколько сот ярдов разрушенных окопов, и был всущности виновником гибели этих тысяч людей.

Переколов флажки,Баррас принялся внимательно изучать карту. Он весь, с головой, ушёл вэту войну, растворился в ней; он был патриотом и жил в каком-товихре, забыв обо всём. Он уже состоял в шести комитетах и намечался вчлены Северной комиссии помощи беженцам. Телефон звонил с утра довечера. Автомобиль вечно носился в Тайнкасл и обратно. А из«Файв-Квотерс» и «Глоба» добывался уголь ивеликолепно раскупался по цене сорок шиллингов за тонну без доставки.

Баррас вернулся кстолу. Садясь, он украдкой покосился на Хильду, Грэйс и Артура, точножелая проверить, видели ли они манёвры с флажками. Затем с явнымудовлетворением снова уткнулся в газету. Его прежняя озабоченность изамкнутость исчезли. Жилы на висках немного набухли, и видно было,как пульсировала в них кровь.

В нём замечалосьсмутное, почти лихорадочное возбуждение. Он напоминал больного,который вопреки предписаниям врача упорно остаётся на ногах, укоторого неправильный обмен веществ и усилены все отправленияорганизма.

Читая газету, он всёвремя барабанил пальцами по столу. Звук этот немного напоминалбыстрое выстукивание кровли в шахте.

Несколько минут тишинунарушало лишь это частое постукивание пальцев. Затем произошланевероятная вещь.

Баррас дважды перечёлпро себя какую-то заметку в газете и поднял голову:

— «ЛордКелл любезно предоставил свой дом в Лондоне под временный лазарет дляраненых. Оборудование лазарета будет закончено через месяц. Уже идётнабор добровольных сестёр милосердия. Лорд Келл выразил пожелание,чтобы сестры по возможности набирались из жительниц Северногорайона…»

Баррас остановился ипосмотрел на Хильду и Грэйс с ласковым и пристальным вниманием.

— А выхотели бы поступить туда?

Артур так и прирос кстулу. Его отец, этот каменный оплот идеи семейного очага, неумолимаяскала, о которую до сих пор разбивались все мольбы Хильды! Артурсильно побледнел. Чуть не с испугом метнул он взгляд на Хильду.

Хильда густопокраснела. Казалось, она не верила своим ушам. Она спросила:

— Ты этосерьёзно говоришь, папа?

Он ответил все с тем желасковым оживлением:

— А разве якогда-нибудь говорю не серьёзно, Хильда?

Краска отлила от лицаХильды так же быстро, как появилась. Она взглянула на Грэйс, котораясидела рядом с ней, широко открыв глаза и сгорая от нетерпения. Голосеё дрожал от радости:

— Мы обеохотно поедем, папа.

— Что ж,отлично. — Баррас опять торопливо поднял газету. Очевидно,это было дело решённое. Хильда и Грэйс обменялись быстрым взглядом.Хильда сказала:

— Когда женам можно будет ехать, папа?

Отец из-за газеты:

— Скоро, яполагаю. Вероятно, на будущей неделе. Завтра я в Тайнкасле увижусь счленом совета Личем. Потолкую с ним и всё устрою.

Пауза. Потом, сударением:

— Я будусчастлив, зная, что хотя бы ты и Грэйс выполняете свой долг передродиной.

Артур почувствовал, чтоу него вспотели ладони. Он хотел встать и выйти из комнаты, но немог. Он упорно смотрел в тарелку. От волнения его, как всегда, началотошнить.

Хильда и Грэйс вышли, ислышно было, как они бежали наверх, чтобы поговорить о происшедшемчуде. Тётя Кэрри ещё раньше ушла к матери. Артур снова сделал попыткувстать, но ноги его отказывались служить. Он сидел какпарализованный, скованный током враждебности, словно струившимсяиз-за газеты. Он ждал.

Как он и думал, отецопустил газету и заговорил:

— Меня оченьрадует готовность твоих сестёр послужить родине.

Артур вздрогнул. Целыйокеан чувств забушевал в его сердце. Когда-то там жила любовь. Теперьеё сменил страх, недоверие, ненависть. Как произошла эта перемена? Они знал это — и вместе не знал. Он устал от напряжениясегодняшнего дня, чувствовал, что как-то отупел, и ум у него мутился.Он глухо ответил:

— Хильде иГрэйс просто хочется уехать отсюда.

У Барраса пошли по лицукрасные пятна. Он несколько повысил голос:

— Вот как! Апочему же?

Артур отозвалсяравнодушно, как будто не думая о том, что говорит:

— Им ужестало невтерпёж тут оставаться. Хильда всегда ненавидела этот дом, атеперь и Грэйс тоже его ненавидит. После несчастья в «Нептуне».Я слышал на днях их разговор между собой. Они говорили о том, что тысильно переменился. Хильда сказала, что ты живёшь как в лихорадке.

Баррас, казалось,пропустил эти слова мимо ушей. В последнее время он приобрёлспособность отгораживаться от всего, что могло бы его потревожить,замечательную способность оставаться неприступным. Артуру онпредставлялся Пилатом, умывающим руки. Выждав некоторое время, онсказал ровным голосом:

— Менябеспокоит твоё поведение, Артур. Ты сильно изменился.

— Нет, этоты изменился.

— И не меняодного это беспокоит. Сегодня вечером я встретил Гетти в Центральномкомитете. Она ужасно встревожена и огорчена твоим поведением.

— Ничем немогу ей помочь, — сказал Артур все с тем же горькимравнодушием.

Баррас продолжал с ещёбольшим достоинством:

— Об Аланеупоминается в официальном сообщении. Гетти сказала мне, что онитолько что получили известие. Он представлен к кресту.

— Тем лучшедля него, — отвечал Артур.

Теперь у Баррасапобагровел уже не только лоб, но и уши и дряблая шея. Жилы на вискахнадулись и пульсировали. Он сказал громко:

— А у тебянет желания сражаться за отечество?

— Я не хочусражаться ни за отечество, ни за что-либо другое, —отвечал Артур сдавленным голосом. — Я никого не хочуубивать. Довольно уже убийств. Достаточно хорошее начало былоположено в «Нептуне». Оно навсегда внушило мне отвращениек убийству. — Голос его вдруг зазвучал громко,пронзительно, истерически. — Понимаешь? Не случись этого,я бы, может быть, как другие, взял винтовку и пошёл воевать, щеголялбы в военной форме и высматривал, кого убить… Но я виделлюдей, погибших в шахте, и теперь я не успокоюсь… У меня быловремя подумать над этим, понимаешь? Было время подумать…

Он умолк, тяжело дыша.Он не решался посмотреть на отца, но чувствовал, что тот смотрит нанего.

Долгая, мучительнаяпауза. Потом Баррас сделал привычный жест: неторопливо полез в левыйкарман жилета и выразительно посмотрел на часы. Артур слышал, какщёлкнула, захлопываясь, крышка, и что-то ненормальное, пугающеепочудилось ему в жесте отца. Опять у него дела в Тайнкасле,какое-нибудь заседание Комитета, — одно из бесчисленныхзаседаний. И это его отец, который никогда не выходил по вечерам,сидел и слушал музыку Генделя в тиши своего дома! Его отец, которыйпослал столько людей на смерть в «Нептуне».

— Надеюсь,тебе ясно, — сказал Баррас, вставая из-за стола, —что я могу обойтись в «Нептуне» без тебя. Подумай обэтом. Может быть, тогда ты скорее решишься исполнить свой долг передродиной.

Он вышел, захлопнувдверь. Через минуту-две до Артура донеслось гудение отъехавшегоавтомобиля.

У Артура тряслась губа,он дрожал всем телом, новый приступ слабости овладел им.

— Нет, онэтого не сделает! — завопил он вдруг, словно обращаясь кпустой комнате. — Не сделает он этого!

VII
В конце сентября ДжоГоулен как-то неожиданно для всех, рано утром, чуть свет, уехал изСлискэйля. Никто не знал, куда и зачем он скрылся, но у Джо были нато свои веские причины. Он тайно вернулся в Ерроу и отправился вПлэтт-Лэйн.

Шагая по переулку сырымосенним утром, он заметил необычное оживление на заводе Миллингтона.Из-за высокой ограды виден был недостроенный ещё длинный навес изрифлёного железа, а в воротах стоял грузовик, с которого снималитяжёлое оборудование. Джо, крадучись, прильнул глазом к щели взаборе. Боже правый, ну и закипела же тут работа! Два новых токарныхстанка для машинного зала, сверлильный станок, новые изложницы илотки. Рабочие все это выгружают и тащат, Портерфильд, мастер,чертыхается, а вот и Ирвинг выбежал из чертёжной с пачкой бумаг вруке. Джо с задумчивым видом отошёл от щели и направился в заводскуюконтору.

Ему пришлось бесконечнодожидаться в проходной, раньше чем его пустили к Миллингтону, но ниожидание, ни недовольные взгляды Фулера, старшего секретаря, необескуражили его. Он уверенно вошёл в кабинет.

— Это я, ДжоГоулен, мистер Стэнли, — сказал он, улыбаясь почтительно идоверчиво. — Вы, может быть, меня не помните. Вы обещалинайти для меня местечко, когда я вернусь сюда.

Стэнли, сидевший безпиджака у заваленного бумагами стола, поднял голову и посмотрел наДжо. И лицо и фигура у Стэнли округлились, он был чуточку бледнеепрежнего, волосы у лба поредели, и он начал лысеть, у него появиласькакая-то вялость и раздражительность. Увидев Джо, он нахмурился; онузнал его сразу, но элегантность Джо привела его в некотороенедоумение: воспоминание о нём связывалось с воспоминанием о бумажнойкуртке, о слое грязи и копоти. Он сказал в замешательстве:

— Да, да,конечно, узнал. Вы что же, не имеете работы?

— Да, сэр, —против улыбки Джо, все такой же почтительной, устоять былоневозможно, и Стэнли невольно слегка улыбнулся в ответ. —Дела мои всё это время шли очень недурно, но захотелось перемены, аменя всегда тянуло обратно к вам, вот я и пришёл.

— Так, —сухо сказал Стэнли. — Но, к сожалению, нам сейчаспудлинговщики не требуются. А почему же вы не в армии? Такомукрепкому парню, как вы, следовало бы быть на фронте.

Сияющее лицо Джозатуманилось безутешной грустью. (Он предвидел это затруднение и неимел ни малейшего намерения идти на фронт.) Он отвечал, незадумываясь:

— Менядважды забраковали, сэр. Бесполезно снова идти. Это из-за колена,сэр: связки или что-то в таком роде. Должно быть, я растянул их,занимаясь боксом.

У Стэнли не былооснований думать, что Джо лжёт. Помолчав, он спросил:

— А чем вызанимались с тех пор, как ушли от нас?

И, глазом не моргнув,Джо ответил скромно:

— Работал напостройке в Шеффильде. Служил десятником, у меня под началом былотридцать с лишним человек. Но нигде как-то не хотелось устраиватьсяпрочно с тех пор, как я ушёл с вашего завода. Я всё время надеялся,что вы, как обещали тогда, дадите мне местечко у себя.

Снова пауза. Миллингтонвзял со стола линейку и нетерпеливо вертел её в руках. Голова у негобыла занята делами, проектами, договорами. Вдруг у него мелькнулаодна идея. Он нашёл её превосходной. Подобно большинству тупых людей,занимающих ответственное положение, он был весьма высокого мнения освоей сообразительности, или, как он называл это, о своей способностибыстро принимать решения. И сейчас он чувствовал, что такое решениеуже у него созрело. Он бегло посмотрел на Джо: покровительственно и сбольшим достоинством.

— У нас тутнекоторые перемены. Вам это известно?

— Нет,мистер Стэнли.

Миллингтон разглядываллинейку с видом усталым и вместе победоносным.

— Завод нашработает на оборону, — объявил он, наконец, внушительнымтоном. — Мы готовим ручные гранаты, шрапнель, оболочки длявосемнадцатифунтовых снарядов.

Устал Стэнли или неустал, а основания торжествовать у него имелись. Его завод, наконец,занял видное место в стране. За последние годы сбыт сильнопошатнулся, прежние рынки исчезли, а новые трудно было найти.Пришлось уволить множество рабочих. И «Народный клуб»стал уже чуточку менее «народным». Несмотря надобросовестные усилия Стэнли, похоже было на то, что завод в концеконцов придётся закрыть.

Но сразу же послеобъявления войны мистер Клегг, отдуваясь, притащился к Стэнли. СтарыйКлегг теперь сильно страдал от астмы, очень одряхлел и опустился, нона этот раз его осенило свыше.

— Дело нашекончено, и у нас остался только один шанс, — заявил онхозяину с грубой прямолинейностью. — Началась война,сбывать наши вагонетки и болты в Англии теперь будет так же трудно,как в какой-нибудь Гренландии. Но зато потребуются снаряды, сотнитонн снарядов, больше, чем могут дать все арсеналы британскогокоролевства. За это дело надо ухватиться, мистер Стэнли, и поскорееперейти на новое производство. Если мы этого не сделаем, то черезполгода прогорим. Ради бога, давайте обсудим это, мистер Стэнли.

Они обсудили это, тоесть старый Клегг прохрипел свои планы в уши оторопевшему Стэнли.Завод в таком виде, как есть, лишь с некоторыми добавлениями, годитсядля нового производства. У них есть литейный цех, машинный цех,четыре печи и одна вагранка; все это, правда, не приспособлено дляпроизводства крупного военного снаряжения, но можно будет занятьсямелким — шрапнелью, шрапнельными пулями, ручными гранатами инебольшими бомбами. Как с чувством заметил Клегг, это такой товар,что и прибыль им принесёт, и поможет Англии выиграть войну.

Этот последний доводвоспламенил патриотические чувства Стэнли и решил вопрос. Стэнлиодобрил мысль Клегга, реализовал все средства, поставил шесть новыхплавильных печей и ещё одну вагранку. Завод Миллингтона начализготовлять снаряды и, впервые после пяти лет, буквально коватьденьги, как будто там отливали не шрапнель, а золотые соверены. Этооказалось до смешного легко, у Стэнли от этой лёгкости просто духзахватывало. Одно государственное учреждение с лихорадочной быстротойоткликнулось на его предложение, заказав полмиллиона бомб по цене тритысячи пятьдесят фунтов за десять тысяч. На шрапнель спрос былусиленный, постоянный, её продавали по сто, двести, триста тонн внеделю. У Стэнли имелась уже целая пачка договоров. Он оборудовалзавод формами для отливки оболочек восемнадцатифунтовых снарядов итокарными станками. Заводы, где оболочки начинялись, требовали,вопили о материале, так что завод Стэнли не успевал их снабжать.

Вот почему Стэнли стакой важностью посмотрел на Джо. Он сделал быстрый решительный жест.

— Вы,пожалуй, являетесь в подходящий момент, Гоулен. У нас не хватаетрабочих рук, главным образом, из-за того, что все уходят в армию. Яникогда не задерживаю тех, кто хочет идти на войну. Как раз сейчасушёл Гьюс, мастер литейного цеха, и мне нужен человек на его место.Мистер Клегг не может этим заняться. Он совсем ослабел за последнеевремя, и мне пришлось взять на себя часть его обязанностей. Но в цехумне нужен надсмотрщик, не могу же я находиться одновременно в трёхместах. И я почти решил взять вас на испытание. Шесть фунтов в неделюи месячный испытательный срок. Что вы скажете на это?

У Джо заблестели глаза,предложение было гораздо заманчивее, чем он рассчитывал. Он едва могскрыть свою радость.

— Скажу:согласен, мистер Стэнли, — выпалил он. — Толькодайте мне возможность показать, на что я способен.

Воодушевление Джо,видимо, было приятно Миллингтону.

— В такомслучае, идёмте. — Он встал. — Я вас провожу кКлеггу.

Клегга они нашли вцеху, где он распоряжался установкой новых опок. Он выглядел больным,опирался на палку, в седых усах застряли сгустки мокроты. Он непомнил Джо, но по предложению Стэнли повёл его в литейную. Имея уженекоторый опыт, Джо с первого взгляда убедился, что он с этой работойсправится. Котлов было всего шесть, а процесс производства оченьпрост: чугун и свинец, к которым примешивали двенадцать процентовсурьмы, чтобы придать им твёрдость, подогревались снизу, ирасплавленная масса вливалась в формы. Джо делал вид, что внимательнослушает бессвязные объяснения мистера Клегга, а между тем его живыеглаза обегали все вокруг, в том числе и сорок человек, которыеработали в красном блеске пламени, наполняя котлы, выпуская массу вформы, выключая печь, отвозя после отливки готовые гранаты, похожиена маленькие незрелые ананасы. «Разок посмотрю — и будузнать все от начала до конца», — говорил он себе.

— Главное —нужно уметь подтягивать людей и добиваться высокой выработки, —заметил Стэнли. Он вслед за ними пришёл в цех.

Джо сказал с спокойнойуверенностью:

— Можете наменя положиться, мистер Стэнли. Я хорошо присмотрю за всем.

Мистер Стэнли кивнулголовой и вышел вместе с Клеггом.

И вот Джо принялся, поего собственному выражению, «присматривать за всем». Ссамого начала он дал всем почувствовать, что в цеху хозяин —он. Он никогда раньше не имел возможности командовать другими, ночувствовал себя созданным для такой роли. Он не обнаруживал никакойнеуверенности, никаких сомнений, был бодр и весел. Он с головой ушёлв работу, носился повсюду, следя за смешиванием, за плавкой, заотливкой, и у него всегда было наготове одобрительное слово или зарядсочной ругани.

К концу первого жемесяца выработка в литейной явно увеличилась, и Миллингтон былдоволен. Он поздравил себя мысленно с принятым решением и, вызвав Джов кабинет, похвалил его и утвердил в должности. Джо, разумеется, нещадя сил, угождал хозяину. Стоило Миллингтону прийти в мастерскую,как Джо начинал вертеться подле него, выставляя напоказ то, чтосделано, или высказывая свои соображения, или придумывая какое-нибудьновое улучшение, проявляя усиленную хлопотливость и энергию.Употребляя собственное выражение Джо, он «здорово подлизывался»к хозяину, и Стэнли, который в силу своего темперамента терялся ипадал духом под натиском спешной работы, начинал приходить кубеждению, что Джо — энергичный и дельный малый.

По вечерам Джо сиделдома. Сначала у него мелькнула мысль снова поселиться в семействеСэнли. Но это только в первый момент. У него было много причин невозвращаться на Скоттсвуд-род и не возобновлять старых связей. Онсчитал, что теперь, наконец, он на верной дороге: завод работалвовсю, деньги так и текли, в воздухе чувствовалось возбуждение иперемены. По рекомендации Сима Портерфильда, заведующего машиннымотделением, он снял комнату в доме № 4 на Бич-род, у миссис Кальдер,почтенной и пожилой женщины, весьма сухощавой и жилистой, которая,как надеялся Джо, приняв во внимание её возраст, респектабельность иблеск её линолеума, не станет, вероятно, искушать добродетель жильцаи таким образом разрушать его виды на будущее.

Проходили месяцы, и Джовсё более и более сосредоточивал внимание на главной своей цели. Ичем более он на ней сосредоточивал внимание, тем зорче следил замашинным отделением и Симом Портерфильдом. Сим был невысокий,молчаливый человек с желтовато-бледным лицом и чёрной бородой,страстный игрок в палет1и муж набожной и сварливой жены. Его молчаливость создала емурепутацию «философа», он состоял членом Ерроускогофабианского общества2и вечно корпел над сочинениями Карла Маркса, которые были не под силуего неповоротливому уму. Он не пользовался популярностью средирабочих, не любил его и Стэнли, отчасти подозревавший Сима в том, чтоон «социалист». А между тем Сим был хороший человек.Именно он принял Джо на работу в тот памятный день, семь лет томуназад, и первый дал ему возможность выдвинуться на заводе.

Естественно, Джо был«дружен» с Симом, мирился с его скучным обществом,отказывался от более лёгких развлечений в субботние вечера для того,чтобы сопровождать Сима на площадку, где шла игра в палет иметаллические кольца летели в липкую глину. Ещё естественнее, что Джотратил много времени на наблюдение за Симом, придумывая всякиеостроумные способы «подкопаться» под него. Препятствиемслужило примерное поведение Сима. Он никогда не пил больше однойкружки пива, не обращал внимания на женщин и за всю жизнь не утащилиз мастерской ни дюйма железа, ни единой гайки. Джо уже начиналдумать, что никогда ему не удастся запутать в чем-нибудь Сима, нооднажды вечером, когда он в сгущавшейся темноте выходил с завода,какой-то незнакомый человек украдкой сунул ему в руки несколькопрокламаций и скрылся на Плэтт-Лэйн.

У ближайшего уличногофонаря Джо равнодушно взглянул на ещё липкие листки:

Товарищи! Пролетариивсех стран! Долой войну! Не допускайте, чтобы те, кому война выгодна,совали вам в руки ружья и посылали убивать германских рабочих!Вспомните, как они поступают с вами, когда вы бастуете, требуяпрожиточного минимума. Они не смогут вести эту войну без вас. Такпрекратите же её! Германский рабочий хочет воевать не более, чем вы;не давайте делать из вас пушечное мясо. Рабочие заводов,изготовляющих снаряды, бросайте работу! Капиталисты продают Германиибританские пушки. Долой капитализм! Долой войну!..

Джо сразу увидел, чтоэто за литература, и хотел уже бросить листки в канаву.

Но вдруг его осенилаодна мысль. Он бережно сложил листки и спрятал их в бумажник, затем,слабо усмехаясь, пошёл домой.

На следующий день онбыл как-то особенно благодушно настроен, шмыгал всё время в машинноеотделение и обратно, завтракал вместе с Симом (сидевшим без куртки) вуголку столовой; затем, внезапно приняв серьёзный вид, отправился вконтору и заявил, что ему нужно поговорить с самим Миллингтоном. Иочень долго пробыл у Стэнли в запертом кабинете.

В шесть часов вечера,когда проревел гудок и рабочие, торопливо напяливая куртки, высыпалииз машинного зала, Стэнли, Клегг и Джо встали у дверей. ЛицоМиллингтона пылало гневом. Когда мимо проходил Сим, он поднял руку иостановил его.

— Портерфильд,вы на моём заводе сеете смуту!

— Что? —переспросил ошеломлённый Сим.

Все обернулись, чтобыувидеть, в чём дело.

— Неотпирайтесь! — голос Стэнли дрожал от ярости. —Мне всё известно. Вы с вашим проклятым Марксом… Я мог бы ираньше догадаться об этом…

— Я ничегоне делал, сэр, — задыхаясь, пробормотал Сим

— Выбесстыдный лгун! — загремел Стэнли. — Васвидели когда вы распространяли прокламации! А что у вас в этомкармане? — Он вытащил пачку бумажек из карманарасстёгнутой куртки Сима. — Так это — ничего? Призывы к мятежу? На моём заводе! Вы уволены! Ступайте и получитерасчёт у мистера Добби и чтобы я больше не видел вблизи завода вашуфизиономию германского агента.

— Но,послушайте, мистер Миллингтон… — дико вскрикнул Сим.

Всё было тщетно. Стэнлиуже повернул ему спину и величественно удалялся с Джо и Клеггом. Симтупо уставился на одну из прокламаций, валявшуюся на полу, поднял её,словно во сне, и стал читать. Пять минут спустя, когда он, шатаясь,выходил из ворот, его уже там ожидала толпа мужчин. Поднялся злобныйрёв. Кто-то завопил:

— Вот он,проклятый немецкий агент! Вот этот ублюдок, ребята! Мы ему зададимперцу!

Они тесным кольцомокружили Сима.

— Оставьтеменя. — Сим тяжело дышал, его смешная бородка задорноторчала вверх. — Говорю вам, я ничего не сделал.

Вместо ответа стальнойболт угодил ему в ухо. Он слепо взмахнул кулаками. Но получилстрашный удар ногой в пах. Он упал на колени, перед глазами от болиплавал красный туман. «Германский агент! Грязная свинья!..»Туман гуще, темнее. Последняя, острая как нож, боль от пинка в грудьсапогом, подбитым железом. Потом — чёрная тьма.

Три недели спустя Джонавестил Сима. Сим лежал в постели: правая его нога была в лубках,грудь облеплена пластырями, на лице застыло ошеломлённое выражение.

— ГосподиИисусе! — Джо чуть не заплакал. — Сим, никогдабы я не поверил!.. Меня эта история просто убила. И подумай только,они взяли да и назначили меня на твоё место! О боже, Сим, зачем тыэто сделал?!
<!––nextpage––>
Раньше чем уйти, Джопредусмотрительно оставил на столе вырезку из «Ерроускихновостей» под заголовкам «Рабочие-британцы проучилигадину». Заметка кончалась словами: «Мистер Джозеф Гоуленв настоящее время назначен заведующим литейным и машинным цехом навоенном заводе Миллингтона». Сим прочёл это безучастно черезсвои узкие очки, потом с тем же деревянным лицом взял со столикакнигу. Но он не мог как следует понять Маркса.

С этих пор акции Джосильно поднялись: он заслужил расположение хозяина и пользовался назаводе громадным авторитетом. Затем наступило то памятное утропонедельника, когда Стэнли приехал поздно, несколько расстроенныйсообщением по телефону, что Клегг заболел и не может быть сегодня назаводе. Джо был уже в конторе — под предлогом, что ему вместе сСтэнли необходимо просмотреть контрольные ведомости.

Но Стэнли имелзагнанный вид и был в одном из тех припадков раздражительности,которыми у него сопровождалась всякая спешка. Можно было подумать,что на нём одном держатся громаднейшие предприятия. Он долго возился,расстёгивая пальто и развязывая кашне, и, наконец сняв перчатки иповесив кашне, крикнул фулеру, чтобы тот позвал ему Добби, кассира.Затем, пощупав боковой карман пальто, сделал жест досады.

— Ах, чёртвозьми, я забыл дома корешки чеков! — Он обернулся к Джо ипоерошил себе волосы. — Будьте так добры, садитесь вавтомобиль и съездите за ними в «Хиллтоп». ПопроситеЛауру… то есть миссис Миллингтон или кого-нибудь из горничныхдать вам длинный конверт, который я, вероятно, оставил в столовой настоле, а может быть, в передней. Скорее бегите, пока Доддс не уехал.

Джо кинулся исполнятьпоручение. Он вышел из конторы во двор, где автомобиль Стэнли стоял,готовый отъехать, с ещё работавшим мотором. Джо объяснил шофёруДоддсу, в чём дело, и через мгновение они уже мчались в «Хиллтоп».

Утро было холодное, нопрекрасное, в воздухе ощущалась бодрящая свежесть. Джо сидел рядом сДоддсом, и ветер от быстрой езды разрумянил ему щеки. В нём ширилосьгордое сознание своих способностей, своего все возраставшего значенияв окружающем мире. Когда автомобиль приехал в «Хиллтоп»,расположенный в двух милях от завода, и по полукруглой аллее подкатилк дому Миллингтонов, обширной вилле в новейшем вкусе, с площадкой длягольфа перед окнами, он выпрыгнул, взбежал по ступеням и нажал кнопкузвонка.

Открыла наряднаягорничная. Он фамильярно улыбнулся ей, — Джо непренебрегал ничьим расположением.

— Я сзавода, — объявил он ей. — Мне нужно видетьмиссис Миллингтон.

Девушка проводила его вприёмную, где он, стоя у жарко топившегося камина, насторожённо ждал.Кресла здесь были глубокие, видно было, что, сидеть в них оченьудобно, но Джо счёл более безопасным остаться на ногах. Емупонравилась эта комната, комфортабельная, оригинально убранная, содной-единственной картиной на стене.

Джо решил, что картина— «первоклассная». И он достаточно уже понимал,чтобы оценить по достоинству старинную мебель.

Затем появилась Лаура.Она медленно сошла по ступенькам, холодная, элегантная и в своёмголубовато-сером платье с белым воротником и манжетами. Сотсутствующим видом она бросила на Джо беглый ничего не выражавшийвзгляд и спросила:

— Да?

При всей своейсамоуверенности Джо смутился. Он бессвязно пробормотал:

— Я приехалза бумагами. Мистер Миллингтон забыл их на столе, где завтракал.

— Ах, да. —Она стояла в полуоборот, глядя на него с чем-то вроде любопытства, иДжо покраснел до корней волос, не зная, что делать, и чувствуя, чтоего рассматривают. Непривычное смущение, которое он проклинал,сослужило ему, однако, службу, так как Лаура вдруг слегкаусмехнулась, усмешкой скучающей женщины, уступающей минутномукапризу.

— Я вас,кажется, где-то видела раньше? — спросила она.

— Я имелчесть танцевать с вами однажды, миссис Миллингтон, —пролепетал Джо. — В клубе.

— Ах, да. —Она кивнула головой. — Теперь вспоминаю.

Джо почтительноусмехнулся. Он уже оправился от смущения.

— Я-то вовсяком случае не забыл этого, миссис Миллингтон. Такие вещи незабываются.

Лаура продолжала снекоторым интересом рассматривать его. Он и в самом деле был оченькрасив в своём новом синем костюме, с этим слабым румянцем на щеках,с улыбкой, открывавшей крепкие белые зубы, кудрявый и темноглазый.

— Стэнликак-то недавно говорил о вас, — сказала она, словноразмышляя. — Вы идёте в гору. — Она помолчала.Вы тот молодой человек, дама которого в клубе устроила сцену. —Она усмехнулась своей холодной, немного насмешливой улыбкой. —Или я ошиблась?

Джо поспешно опустилглаза, чувствуя, что она видит его насквозь и потешается над ним.

— С тем всёпокончено, — сказал он отрывисто.

Она с минуту помолчала.

— Ну,хорошо, пойду за бумагами. — Она направилась к двери, нопо дороге обернулась все с тем же безразличным видом. — Нехотите ли чего-нибудь выпить?

— Ясобственно не пью ничего, — сказал он. —Особенно по утрам. Видите ли, я решил выбиться в люди.

Как будто не слыша, онавзяла графин с орехового шкафчика, в котором хранилось все нужное длякоктейля, и смешала виски с содой. Потом вышла из комнаты.

Джо ещё не допил своегостакана, когда Лаура воротилась. Вручая ему бумаги, она заметила:

— Так,значит, вы хотите выйти в люди, а?

— Ну,разумеется, миссис Миллингтон, — подтвердил он спочтительной готовностью.

Наступила пауза, вовремя которой Лаура с скучающим видом смотрела в огонь. А Джо молчарассматривал её. Лаура не была красива. Лицо очень бледное, подглазами голубоватые тени, белки глаз не чистые. У неё были самыеобыкновенные чёрные волосы, ничем не замечательная фигура, —красивая, но не бросающаяся в глаза. Ноги её не отличалисьстройностью, а бедра были несколько широки. Но Лаура была удивительноизящна, не просто элегантна в обычном смысле слова, а безукоризненноизящна. Одета она была с тонким вкусом, волосы и руки обличалитщательный уход. Все с тем же немым восхищением Джо отметил про себяизумительную опрятность Лауры и невольно подумал о том, какое у неё,должно быть, чудесное бельё.

Однако виски быловыпито, и у Джо не было предлога дольше оставаться здесь. Он поставилстакан на камин и сказал:

— Ну, мнепора ехать обратно на завод.

Лаура не отвечала.Отвела взгляд от огня и, снова усмехнувшись своей холодной, чуть-чутьиронической усмешкой, подала ему руку — холодно и уверенно. Джопожал эту руку в высшей степени почтительно и вежливо, — унего тоже руки были холодные — и через минуту уже выходил издому.

Он занял своё место вавтомобиле.

Голова у негокружилась. Он не знал, не был уверен, но у него мелькнула дикая,невозможная догадка, что он произвёл некоторое впечатление на ЛауруМиллингтон.

Это была, может быть,бредовая мысль, а между тем чутьё говорило ему, что это правда, итрепетный восторг обуревал его. Он отлично знал, что очень нравитсяженщинам. Стоило ему появиться на улице, как он ловил на себе ихвосхищённые взгляды. Лаура ничем не выдала себя — ни словом, нидвижением, — держала себя чрезвычайно чопорно и холодно:но Джо знал женщин. Он заметил нечто чересчур тщательно скрываемое,какую-то искорку, тлевшую в равнодушно-скучающем взгляде Лауры. ИДжо, у которого не было ни стыда, ни совести, уже мысленнооблизывался. О, если только это правда!.. Ему всегда хотелось, чтобыв него влюбилась настоящая леди. Часто бродя по Грэйнджер-стрит, втолпе простых смертных, он видел, как останавливался автомобиль инарядно одетая, надменная дама, торопливо пройдя по тротуару, входилав какой-нибудь дорогой магазин, оставляя за собой особенныйвозбуждающий аромат и нестерпимое впечатление недоступности. Впрежние времена Джо всегда раздражался, сжимал кулаки в карманах и, вгордом сознании своей мужской силы, клялся, что у него когда-нибудьбудет вот такая именно женщина, настоящая леди. Будет, как бог свят!Конечно, и «девочки» с улицы имеют свою прелесть, нонастоящая леди — совсем другое дело. И с этими мыслями, выпятивгубы, он снова шёл, увлекаемый толпой, проталкиваясь вперёд, иногдаостанавливаясь у витрины, где выставлено было тонкое как паутина,нарядное бельё. Вот что они носят! И его воображение,отвернувшись от единственно доступного ему пока грубого бумажногобелья, уносилось к будущему, когда он сможет удовлетворять своижелания во всей их полноте и разнообразии.

Все это сновапроносилось в голове Джо, пока он ехал на завод: он на месте не могусидеть от радостного возбуждения. Он беспрестанно любовался собой взеркале, укреплённом впереди автомобиля, и проводил рукой полоснистым, вьющимся от природы волосам. В конторе он передал Стэнлипривезённые бумаги и, весь горя оживлением, отправился в плавильныйцех.

Но дни шли за днями, иничего, ровно ничего не случалось, так что самодовольство Джо началотаять. Он ожидал от Лауры какого-нибудь знака, хоть слабого намёка наинтерес к нему. Но Лаура вела себя так, словно ей было всё равно,существует на свете Джо Гоулен или нет. Джо начинал думать, что оношибся. Он ходил угрюмый, злой, срывал свою злость на рабочих влитейной, и кончилось всё это ночью разгула в компании крикливойнезнакомой молодой особы, которая стала ему окончательно противна,когда он увидел, какие грязные ногти у неё на ногах.

Прошло три месяца, ивот однажды в морозный день в конце ноября, когда Джо совещался соСтэнли насчёт каких-то повреждённых форм для литья, в контору вошлаЛаура. Она приехала в своём автомобиле за Стэнли, чтобы отвезти его вТайнкасл. Она вошла спокойно. Мягкий, серебристый лисий мех шёл к еёбледному овальному лицу, — и сердце у Джо сильно ёкнуло.

Стэнли с лёгкимраздражением поднял глаза от бумаг. В эту осень раздражительностьСтэнли ещё усилилась. Несмотря на паровое отопление в конторе, лицо унего было бледное, потное и осунувшееся.

«Это все отпереутомления, — уверял он жалобным голосом. —Вы только подумайте, вот уже шесть недель, как Клегга не было вконторе». — Действительно, старый мистер Клегг,разрешившись мыслью о переходе завода на производство снарядов, слёгв постель, — словно его ослабевший организм не вынес этихродов, — и доктор говорил, что он пролежит долго, а, можетбыть, и не встанет больше. В последнее время Стэнли и сам немногораскис и любил иногда плакаться на то, что полнеет, что всёскладывается для него неблагоприятно, и он уже не может, как бывало,регулярно два раза в неделю играть в гольф. Тон у него в этих случаяхбывал такой, как у человека, только что потерявшего запонку иобвиняющего в этом всех домашних.

— Я черезминутку кончу, Лаура, — буркнул он. — Тызнакома с Гоуленом? Джо Гоулен. Не считая меня, это единственныйчеловек здесь, который действительно работает.

Джо едва осмелилсяподнять глаза. Он пролепетал какую-то вежливую фразу и, как толькоможно было, собрал бумаги и вышел из кабинета.

Стэнли зевнул и бросилперо.

— Я устал,Лаура, — сказал он. — Чертовски устал. Слишкоммного джина выпито вчера вечером, и я не выспался. Весь день сегодняя похож на мокрую курицу. Господи, как вспомню, каким я былмолодцом!.. Мне недостаёт гольфа, вот что я тебе скажу. И нужно будетначать снова брать холодные души по утрам. Эх, если бы у меня быловремя снова встряхнуться! Надоела эта гонка! Деньги так и текут вкарман, но на кой чёрт они мне? Клегг все ещё в постели. Не могу ябольше. Придётся его перевести на пенсию и взять нового человека,нового директора завода.

— Разумеется,так и надо сделать, — согласилась Лаура.

Стэнли подавил зевок.Лицо его приняло брюзгливое выражение.

— Но ведьнайти подходящего человека дьявольски трудно. — Все —на фронте, счастливцы! Придётся дать объявление. В понедельникзаймусь этим.

Лаура погладила мехсвоими белыми тонкими пальцами, словно наслаждаясь сладострастнымощущением его шелковистой мягкости.

— Почему бытебе не испытать этого субъекта, Гоулена? — заметила оналениво.

Стэнли оторопелоуставился на неё.

— Гоулена! —воскликнул он с отрывистым смехом. — Джо Гоулена —директором моего завода! Вот и видно, как мало ты смыслишь в делах,дорогая. Гоулен ещё недавно был простым рабочим. Это просто смешно.

— Да,пожалуй, — заметила она все так же равнодушно. —Я ведь ничего не понимаю. — Она направилась к двери. НоСтэнли не последовал за ней.

— ДолжностьКлегга — чёрт знает какая ответственная. Это значит всемведать, когда меня здесь не бывает. Идиотством было бы предположить,что Гоулен с этим справится. — Он в нерешимости поскрёбподбородок. — Но всё же я не знаю… Он чертовскиспособный малый. Он мне всячески помогал эти три месяца. У рабочих онпользуется популярностью, умён, честен, верен как золото. Помнишь,как он открыл мне глаза на штуки этой свиньи Портерфильда? Чёртвозьми, Лаура, а ведь это не плохая идея.

Лаура посмотрела насвои крошечные часы в браслете, надетом поверх перчатки.

— Оставим впокое твою идею, Стэнли, нам, право же, пора ехать!

— Нет, тыпослушай, Лаура. Я серьёзно думаю, что это для меня выход иззатруднений. Как тебе известно, у нас война, а во время войны-то людии выдвигаются. Пожалуй, испытать в этой должности Гоулена — нетакой уж плохой выход.

— Делай так,как считаешь нужным.

— Господи,Лаура, можно подумать, что я когда-нибудь поступал иначе! Нет,честное слово, мне это нравится! Не пригласить ли его как-нибудь кужину и посмотреть, какое он произведёт на нас впечатление?

— Какхочешь. А теперь идём, иначе мы опоздаем.

Стэнли мгновение стоял,задумчиво наморщив лоб, затем надел котелок и взял пальто. Он прошёлкоридором вслед за Лаурой и, выйдя во двор, крикнул в машинный зал,чтобы ему позвали Джо.

Джо медленно подошёл, иСтэнли, застёгивая пальто, сказал небрежно:

— Кстати,Джо, чуть не забыл. Я хочу, чтобы вы как-нибудь пришли и поужинали снами. Как насчёт завтрашнего вечера? Удобно это вам?

Джо не мог выговоритьни слова.

— Да, —пробормотал он, наконец, запинаясь. — Очень удобно.

— Значит,решено, — объявил Стэнли. — Если бы я и забылвам напомнить, приходите в половине восьмого.

Джо кивнул головой. Ончувствовал на себе взгляд чёрных глаз Лауры, незаметно наблюдавшей заним из-за плеча мужа. Потом оба — она и Стэнли —отвернулись и пошли к автомобилю.

Джо смотрел им вслед сбурно колотившимся сердцем. Ему хотелось громко кричать от радости.Наконец-то! Наконец! Значит, чутьё его не обмануло! Весь в испарине,торжествуя, воротился он в мастерскую.

Вечером, когда онвозвращался домой, он почувствовал, что не вытерпит. Надо скем-нибудь поговорить, невозможно не поделиться с другими этойголовокружительной новостью. Странное желание овладело им, искушение,перед которым он не мог устоять. Он сел в трамвай, шедший через моств Тайнкасл, и явился торжествующий на Скоттсвуд-род.

Когда он, с видомчеловека, заглянувшего случайно, по пути, вошёл к Сэнли, они сиделиза ужином, — Альфред, Ада, Клэри и Филлис (Салли не было вгороде, она уехала во Францию с группой артистов), — ивстреча, которую ему устроили, вызвала у Джо ещё больший приливгордости.

— Вот неожидала… — повторяла беспрестанно Ада. — Какприятно увидеть вас снова!

Он расположился насвоём месте у камина, не возражая против того, что Ада послала влавку за ветчиной и приготовила ему отдельно ужин, или, как онвыражался, закуску, и, поедая затем сэндвичи, рассказывал все о своихуспехах на заводе Миллингтона.

Потянувшись загорчицей, он заметил небрежно:

— Междупрочим, завтра вечером я ужинаю в «Хиллтопе» со Стэнли имиссис Миллингтон.

Восхищение иошеломление слушателей привело Джо в весёлое настроение. Он оченьлюбил хвастать, в особенности перед отзывчивой аудиторией, и теперьнахвастался вволю. Распространялся о том, какая прекрасная иответственная у него работа. «Кто-нибудь должен же делать пули,бомбы и снаряды для наших солдатиков на фронте», —заявил он, набив рот ветчиной. И для производства снарядовоткрываются большие перспективы. Он ещё на днях слышал, что вВиртлее, на пустыре, на верхушке Ерроуского холма, открывается рядвоенных мастерских для начинки снарядов, а это совсем близко от ихзавода. Мистер Стэнли получил это сообщение прямо из Лондона…Джо посмотрел на Клэри и Филлис и сказал:

— Почему бывам обеим не поступить туда? Вам будут платить втрое больше, чем уСлэттери, и работа — одно удовольствие.

Ада была явнозаинтересована. Она спросила:

— Так этоуже факт, что они открываются, Джо?

— Ну,разумеется, — отвечал важно Джо. — За кого выменя принимаете? Кому же знать, как не мне?

Ада ленивораскачивалась в качалке. В эти первые месяцы войны у маляров вТайнкасле заработки были плохие. В доме не было столько денег,сколько хотела бы Ада, Клэри и Филлис получали тоже очень мало. Адасказала:

— Хорошобыло бы, если бы вы нас известили, когда узнаете на этот счётчто-нибудь ещё, Джо.

Ада всегда питаласлабость, трогательную материнскую нежность к Джо. Сегодня он казалсяей удивительно красивым, — настоящий джентльмен, такойшикарный и весёлый! Ада вздохнула. Она всегда мечтала увидеть Джосвоим зятем, и теперь, когда все так удачно для него складывается,особенно обидно, что Дженни упустила такой случай.

Когда Клэри и Филлисушли, а Альф занялся своими голубями, Ада посмотрела через стол наДжо и сказала тихонько, грустным и конфиденциальным тоном:

— А вы неслышали новость о Дженни?

— Нет. —Джо вынул портсигар и принялся закуривать.

Ада вздохнула.

— Она вбудущем месяце ожидает… Да, мне придётся поехать туда иприсмотреть за ней. В начале декабря.

Табачный дым попал,видно, Джо в глотку. Он поперхнулся, закашлялся и весь побагровел.Через некоторое время он спросил:

— Вы хотитесказать, что ожидается прибавление семейства?

Ада с похоронным видомкивнула головой.

— А живут вобрез, и как только это произойдёт, Дэвид уходит в армию.Бедная Дженни! Бог знает, что потом с ней будет. Из школы егоуволили. Представляете себе их положение? Я всегда говорила, что онасебя погубила этим замужеством, Джо. И подумать только, что теперьона так попалась!

Джо снова одолелкашель.

— Чтоделать, такие вещи случаются.

Ада стала ещёоткровеннее с Джо. Они вели приятную интимную беседу в полумракекомнаты. Когда она окончилась, потому что Джо пора было уходить, Адапочувствовала себя очень утешенной, визит Джо доставил ей громадноеудовольствие.

Джо шёл пешком доБич-род, и на лице его было странное выражение. Какое счастье, что онтогда вовремя выбрался из Слискэйля!

В этот вечер он былнеобычайно любезен со своей увядшей квартирной хозяйкой, ласковоговорил с ней и, казалось, мысленно поздравлял её с тем, что онастара и некрасива и не имеет дочерей.

Весь следующий день Джоне мог думать ни о чём другом, кроме предстоящего ужина уМиллингтона. По окончании работы он забежал в парикмахерскую Григга вконце Бич-род, где тщательно побрился и причесался. Потом пошёл домойи принял ванну. Он сидел голый на краю ванны, тихонько насвистывая иподпиливая ногти. Сегодня он решил показать себя в полном блеске.

После ванны он вернулсяв комнату, служившую ему и спальней и гостиной, оделся с особойтщательностью в свой самый лучший костюм, светло-серый в едвазаметную полоску, — копия костюма, который он как-то виделна одном большом франте, в «Эмпайре». Джо мечтал овизитке, его попросту мучило честолюбивое желание иметь визитку, ноон знал, что для этого время ещё не пришло. Впрочем, он и в простомсером костюме выглядит прекрасно: подбородок гладко выбрит, волосынамазаны бриллиантином, глаза — блестящие, живые, тонкаячасовая цепочка выпущена высоко на жилете, в галстуке — булавкас поддельной жемчужиной. Он улыбнулся своему ослепительному образу взеркале, сделал пробный поклон, прорепетировал нескольконебрежно-изящных поз. Улыбка стала шире, он сказал себе: «Наконец-тоты пробрался, куда хотел, мой мальчик, теперь только следи за собой —и ничто тебе помешать не сможет». Потом он снова стал серьёзени по дороге в «Хиллтоп» репетировал нужный тон, —почтительный, но смелый. На лице его, когда он поднимался полестнице, готовый побеждать, и было такое мастерски сделанноевыражение.

Та же наряднаягорничная, Бесси, впустила его в комнату, где Лаура стояла одна,опершись обнажённой рукой на камин и протянув к огню одну ногу втуфле. Одета в простое чёрное платье, она была удивительно эффектна вэтой позе у камина, огонь румянил её бледное лицо и играл на чудесноотполированных ногтях. Джо внезапно ощутил трепет восхищения.

«Она, ей-богу,великолепна!» — подумал он. И, охваченный знакомымвнутренним напряжением, но делая трогательно-смиренное лицо, онподошёл и поздоровался с Лаурой.

Последовала неловкаяпауза. Джо потёр руки, пригладил волосы, поправил галстук иулыбнулся.

— Холодныйсегодня был день, ужасно холодный для такого времени года. И сейчаскак будто подмораживает.

Она протянула к огнювторую ногу и сказала:

— Вот как?

Джо почувствовал, чтоего «осадили». Лаура внушала ему благоговейный трепет.Никогда в жизни он не встречал ещё такой женщины. Но он не сдался.

— Вы оченьдобры, что пригласили меня к вам сегодня. Это для меня большая честь,уверяю вас. Когда мистер Стэнли сказал мне об этом, я едва на ногахудержался, право.

Лаура посмотрела нанего со своей невесёлой усмешкой, отметив про себя и вычурнуюцепочку, и фальшивую жемчужину, и одуряющее благоухание помады.Затем, словно жалея, что заметила все это, отвела глаза и сказала,обращаясь к огню:

— Стэнливыйдет сию минуту.

Джо был обескуражен, онне понимал её. Он бы все отдал за то, чтобы знать совершеннодостоверно, какова же в действительности душа этой женщины и каковыего шансы на успех. Но он не знал этого, и она внушала ему почтистрах. Во-первых, она несомненная леди. Не «похожа на леди»,как говаривала глупенькая Дженни (он чуть не засмеялся, вспомнивжеманство Дженни, сгибание мизинца, поклоны, всякие кривлянья вроде —«как любезно с вашей стороны» и «как вам будетугодно»), а действительно настоящая леди. Ей не надо былостараться быть «дамой высшего света», она была ею.

К тому же её непонятноебесстрастие нравилось Джо, притягивало его. Он угадывал, что онаникогда не бывает настойчива: если она не согласна, она простопрекращает разговор и остаётся при своём мнении, усмехаясь этойстранной невесёлой усмешкой. Казалось, Лаура тайно смеётся надчем-то. Джо подозревал, что она в глубине души презирает условности ицеликом не согласна с общепринятыми суждениями о жизни. Но внешне онасоблюдала эти условности. Она чрезвычайно следила за собой, одеваласьсо строгим изяществом. И всё же Джо, несмотря ни на что, чуял в нейпрезрение к условностям. В нём наполовину уже созрела интуитивнаяуверенность, что Лаура презирает всех, — в том числе иего.

Мысли его прервалприход Стэнли. Стэнли был в хорошем настроении, пожал руку Джо иударил его по плечу, слишком явно стараясь его ободрить.

— Рад видетьвас у себя, Гоулен. Мы здесь церемоний не придерживаемся, так чтобудьте как дома.

Расставив ноги, онвстал на середину коврика перед камином, спиной к огню, и воскликнул:

— А какнасчёт того, Лаура? Насчёт порции рома, которая полагаетсякаждому солдату?

Лаура подошла кореховому шкафчику, где стоял шейкер1со льдом и стаканы. Они выпили по стакану сухого мартини2.Потом Джо и Миллингтон — по второму. А Миллингтон, выпившийсвой быстро, налил себе ещё третий.

— Слишкоммного я его пью в компании, Гоулен, — пожаловался он,чмокая губами. — И спортом мало занимаюсь. Но в самомближайшем времени я начну тренироваться и верну себе прежнюю фигуру.Гимнастика — вот что главное! Закаляться, как нас закаляли вколледже! — Он согнул руку и, хмурясь, пощупал мускулы.

Чтобы подбодриться,Стэнли выпил ещё стакан, и они отправились ужинать.

— Удивительно,как легко человек распускается, — жаловался Стэнли,развёртывая салфетку и обращаясь к холодному цыплёнку на своейтарелке. — Дела, конечно, вещь хорошая, и, чтобы делатьденьги, приходится не вылезать из конторы, но, чёрт побери все,здоровье — лучшее богатство. Это сказал, кажется, Шекспир? Иликто-то другой?

— Не Эмерсонли? — предположила Лаура, глядя на Джо.

Джо не отвечал.Библиотека у него дома состояла из книжки в истрёпанной обложке подназванием «Пикантные анекдоты, переведённые с французского»и Библии, принадлежащей миссис Кальдер и с назидательной цельюположенной ею перед стеклянным ящиком с восковыми фруктами. Из этойБиблии Джо в воскресные вечера, когда он бывал особенно благочестивонастроен, перечитывал то, что он называл «сальными местами».

— Как жаль,что я не могу вступить в армию, — огорчённо размышлялвслух Стэнли. У него была привычка тупых людей говорить до тошноты ободном и том же. — Только там человека приводят в настоящийвид.

Короткое молчание.Стэнли в минутном недовольстве крошит свою булочку. Моментыбезоблачного настроения перемежались у него часто с приступамиворчливости, горькой раздражительности человека, который видит, чтоон начинает стареть и лысеть. Стэнли, впрочем, всегда был склоненсетовать на судьбу. Полгода тому назад он стремился заработать многоденег и восстановить прежнее положение фирмы. А теперь, когда онэтого добился, у него всё ещё оставалось ощущениенеудовлетворённости.

Стэнли один завладелразговором. Лаура говорила очень мало, а Джо, несмотря на всевозраставшую уверенность в себе, вставлял лишь изредка осторожныезамечания, соглашаясь с тем, что говорил Стэнли. Пока последнийразглагольствовал о бридже или гольфе, а особенно — пока оннесколько длинно и подробно описывал, каким способом он однаждызагнал шар в лунку, глаза Джо время от времени встречались через столс глазами Лауры и намеренная непроницаемость этих глаз вызывала в нёмтайную досаду. Он спрашивал себя, что она чувствует к Стэнли. Она егожена вот уже семь лет. Детей у них нет. Она очень внимательна к мужу,слушает всё, что он говорит, — а может быть, и не слушает?Неужели под её холодным безучастием не таятся никакие чувства? И онапросто «ледышка»? Праведное небо, да что же она собойпредставляет? Джо знал, что Стэнли вначале с ума сходил по Лауре, ихмедовый месяц продолжался шесть недель, а то и больше; теперь жеСтэнли не казался уже так сильно влюблённым. В нём мало осталось отблестящего Дон-Жуана. Теперь часто казалось, что он, по выражениюДжо, «совсем выдохся».

После сладкого Лауравстала, чтобы уйти, и Джо, спотыкаясь от избытка усердия, галантнокинулся открывать перед ней дверь. Стэнли выбрал себе сигару, зажёгеё и с великодушной щедростью пододвинул ящик Джо.

— Курите,Гоулен, — сказал он. — Отличные сигары.

Джо взял сигару снаружным смирением и благодарностью. В душе же он был раздосадованпокровительственным обращением Миллингтона. «Ну, погоди ты уменя, — думал он, — я тебя проучукогда-нибудь». Пока же он был олицетворённая почтительность.Закурил сигару, не сняв ярлычка.

Последовало долгоемолчание. Стэнли, вытянув под столом ноги и расстегнув жилет,затянулся сигарой и посмотрел на Джо.

— Знаете,Гоулен, — объявил он, наконец, — вы мненравитесь.

Джо скромно улыбнулся иожидал, что будет дальше.

— Я человеклиберальный, — продолжал разглагольствовать Стэнли (кромекоктейлей, он выпил ещё полбутылки сотерна и стал словоохотлив). —И мне решительно наплевать, кто вы такой, лишь бы вы были порядочныйчеловек. Сын ли герцога или сын мусорщика — мне всё равно, меняэто не интересует, лишь бы был честный человек. Понимаете вы меня?

— Ну,разумеется, понимаю, мистер Стэнли.

— Ну, таквот, Джо, — продолжал Миллингтон, — раз выпоняли к чему я веду, то я продолжаю. Наблюдал я за вами оченьвнимательно последние месяца два, и то, что я заметил, меняудовлетворило.

Стэнли остановился ипередвинул сигару во рту, следя за выражением лица Джо. Затем сказалмедленно:

— Клегг —конченый человек, это во-первых. Во-вторых, у меня явилась однамысль, Гоулен, — хочу испытать вас в должности директора.

Джо чуть не лишилсячувств.

— Директора! —с трудом прошептал он.

Миллингтон усмехнулся.

— Да, япредлагаю вам должность Клегга. Теперь ваше дело решать, справитесьвы или нет.

Волнение Джо было таксильно, что комната поплыла у него перед глазами. Он уже раньше чуялчто-то в воздухе, но ни о чём подобном и мечтать не смел. Он такпобледнел, что лицо у него приняло цвет бараньего сала, и уронилсигару на тарелку.

— О мистерСтэнли! — ахнул он. На этот раз ему не надо былопритворяться, это вышло естественно и убедительно. — Омистер Стэнли…

— Ладно,ладно, Джо. Отнеситесь к этому легче. Извините, что так вас сразуошеломил. Но, видите ли, у нас война. А война — времянеожиданностей. Вам скоро придётся взять все в свои руки. И я думаю,что вы меня не подведёте.

Волна радостноговозбуждения подхватила Джо. Пост Клегга… ему! Директор заводаМиллингтона!

— Вы видите,Джо, что я вам доверяю, — сердечно объяснил Стэнли. —И я готов отстаивать своё мнение о вас. Потому-то и предлагаю вамтакой пост.

В эту минуту в приёмнойзазвонил телефон, и раньше чем Джо успел ответить, вошла Лаура.

— Это тебя,Стэнли, — сказала она. — Тебя вызывает майорДженкинс.

Стэнли извинился ипошёл к телефону.

Молчание. Джо, неглядя, чувствовал, что Лаура здесь стоит у двери против него, близко,что она смотрит на него. Радостное волнение бушевало в нём, ончувствовал себя сильным, полным ликующей бодрости, опьянения. Онподнял глаза и посмотрел ей прямо в лицо. Но Лаура, избегая еговзгляда, сказала весьма лаконично:

— Выпейтекофе в гостиной, раньше чем уйдёте.

Он не отвечал. Не всостоянии был заговорить. Так они стояли друг против друга, а вкомнату доносился голос Стэнли, говорившего по телефону.

VIII
Приближалось времяродов, и Дженни вела себя во всех отношениях примерно. С тоговремени, как она сообщила Дэвиду о своей беременности, она «сталадругой женщиной». Конечно, у неё бывали небольшие припадкисварливости, — у кого же в таком положении их не бывает? —и разные «прихоти», как она их называла: внезапно, всамые неподходящие моменты, ей хотелось каких-нибудь особенных,экзотических деликатесов, которые именовались термином «что-нибудьвкусненькое». То она, например, жаждала имбирных пряников, таккак её «отвернуло» от хлеба, то маринованного луку, тотартинок с селёдочной икрой. У матери её, Ады, всегда во времябеременности появлялись разные прихоти, и Дженни считала себя в правеиметь свои.

Она готовила нарядноеприданое для будущей новорождённой, — она была убеждена,что родится девочка, ей так хотелось дочурку, которую можно наряжать,а мальчишки ужасны! И вечер за вечером Дженни сидела у камина противДэвида, как самая домовитая жена, вышивала, вязала, отделываладетские вещицы, руководствуясь указаниями в «Журнале длядомашних хозяек» и журнале «Малютка». Онамечтательно строила планы будущего своей дочки. Она будет актрисой,знаменитой актрисой, или ещё лучше, — великолепнойпевицей, примадонной Большого оперного театра. Она унаследует иразовьёт талант матери и будет переходить от триумфа к триумфу вКовент-гардене, важные особы будут слушать её и бросать букеты к еёногам, а Дженни из ложи будет с нежностью и сочувствием следить зауспехом, который и ей когда-то достался бы на долю, если бы ей даливозможность выдвинуться. Но на пути актрисы встречаются и соблазны,великие соблазны, и Дженни морщила лоб при этой мысли. То вдругкартина менялась, и она видела в своём воображении монахиню с бледными одухотворённым лицом, с тайной печалью на сердце, покинувшую сценуи свет, проходящую по коридорам большого монастыря в полутёмнуючасовню. Начинается служба, звучит орган, и голос монахиниразливается вокруг во всей своей чудесной чистоте. Слезы наполняютглаза Дженни, и печальные романтические грёзы приобретают уже болеетрагическую окраску. Нет, не будет никакой маленькой девочки, никакойпримадонны или монахини. И она, Дженни, умрёт, чует её сердце! Нелепобыло воображать, что у неё хватит сил родить ребёнка, у неё всегдабыло предчувствие, что она умрёт молодой. Она вспоминала, что ЛилиБлэйдс, одна из продавщиц у Слэттери, которая удивительно верно всемгадала, однажды предсказала ей, Дженни, страшную болезнь. Она ужевидела себя умирающей на руках Дэвида, который с искажённым,страдальческим лицом молит не покидать его. У постели — большаякорзина белых роз, и даже доктор, этот суровый человек, стоит вглубине комнаты, ужасно расстроенный.

Настоящие слезыначинали струиться по лицу Дженни, и Дэвид, случайно подняв глаза,восклицал:

— Господипомилуй, Дженни, в чём дело?

— Ничего,Дэвид, — вздыхала она с бледной, ангельской улыбкой. —Право же, я счастлива. Вполне, вполне счастлива.

Потом она решила, чтоей следует завести кошку, так как кошка привязывается к дому исоздаёт веселье и уют. Она стала просить всех знакомых достать ейкотёнка. Всех, решительно всех заставила она искать, где толькоможно, и когда Гарри, мальчик из мясной лавки, принёс ей маленькогополосатого зверька, она пришла в восторг. Но потом, когда пришёлфургонщик Мэрчисона и принёс ещё одного, а на следующий день миссис«Скорбящая» прислала третьего, Дженни была уже в меньшемвосторге. Немыслимо было вернуть котят, раз она так просила людейдостать их, а между тем котята вели себя не очень аккуратно. Пришлосьв конце концов двух утопить, Дженни было ужасно больно за милыхбеспомощных крошек, но что же делать? Дженни зато потратила массувремени на придумывание клички для оставленного в живых котёнка. Онаназвала его «Красавчик».

Потом она снова началазаниматься музыкой. Целыми днями упражнялась на пианино и пробовалаголос — и выучила две колыбельные песенки.

Потом она захотела бытьобразованнее. В этот период она всем своим видом давала окружающимпонять, что её терзают тайные сожаления: она, мол, недостаточнохороша для Дэвида, ей следовало бы во всех отношениях быть лучше:талантливее, развитее.

Она хотела бытьспособной беседовать с Дэвидом, вести дискуссии, настоящие дискуссиипо вопросам, которые его интересовали, только на серьёзные темы —социально-экономические, политические. С этими намерениями онараз-другой принималась за книги, чтобы повысить уровень своегоразвития и засыпать зерно на мельницу философских дискуссий. Но книгиеё не слишком обнадёжили, и в конце концов пришлось их забросить.

Что ж, если она неможет стать умной, она может стать хорошей! О да, хорошей! Она купилакнижечку под названием «Солнечные минуты в счастливой семье»и усердно читала её. Она читала её, как ребёнок учит урок, тихонькошевеля губами, положив, книгу на колени, поверх вязанья. Прочтяописание одного особенно «солнечного» получаса, онаустремила влажные глаза на Дэвида и в волнении воскликнула:

— Яглупенькая, Дэвид, но в сущности я не плохая. Здесь сказано, что всемы совершаем проступки, но можем потом снова очиститься душой. Скажи,Дэвид, правда ведь, я не скверная?

Он терпеливо уверил её,что она не скверная.

Дженни с минутусмотрела на него, потом сказала в внезапном порыве:

— О Дэвид,нет человека лучше тебя. Правда, Дэвид, ты самый лучший человек насвете.

Никогда ещё Дженни неказалась Дэвиду таким ребёнком. Она была настоящий ребёнок. Казалосьпросто нелепым, что она скоро будет матерью. Дэвид обращался с неюласково. Часто по ночам, когда они лежали рядом, и она, чем-нибудьпотревоженная или испуганная во сне, вздрагивала и жалась к нему, онощущал её располневшее тело и движение ребёнка внутри него. Нежностьпереполняла его сердце, и он принимался успокаивать жалобно хныкавшуюДженни.

Он спросил у неёкак-то, хочет ли она, чтобы Марта, его мать, хозяйничала у них в домеи ухаживала за ней во время родов, Дженни, по-новому покорная,согласилась. Но когда Марта пришла, чтобы сделать нужныеприготовления, это единственное свидание показало невозможностьпримирения. Марта, возвращаясь к себе, по пути встретила Дэвида. Лицоеё пылало.

— Не могу яза это взяться , — объявила она ему сдавленным голосом. —И напрасно буду пробовать. Чем меньше мне с ней встречаться, темлучше. Я её не выношу, и она меня не выносит. Так лучше раз навсегдас этим покончить.

И она зашагала прочьраньше, чем сын успел ответить хоть слово.

Таким образом былорешено, что Ада Сэнли приедет из Тайнкасла на роды. Ада приехала 2декабря, в сырой и ветреный день, и, тяжело ступая, вышла из вагона,держа в руках небольшой жёлтый саквояж, перевязанный верёвкой.Встретивший её на вокзале Дэвид снёс этот саквояж на Лам-Лэйн. Адаприбыла в очень кислом настроении, видимо не слишком довольнаяпоездкой и во всяком случае недовольная Дэвидом. Она разговаривала сним сдержанно и довольно сухо, заранее готовая негодовать на скудостьих хозяйства. Не прошло и часу с момента её появления в доме, как онауже послала Дэвида купить подкладное судно. Её приготовления,хлопоты, суета, поднятая ею в доме, были невыносимы. Лишённаякомфорта своей грязной «задней комнаты», оторванная отблаженного покоя в любимой качалке, она развила необычнуюдеятельность, ужасающую суетливость толстой, переваливающейся на ходуженщины. Она проявляла усиленную заботливость по отношению к Дженни,заботливость и жалость. Она как будто говорила мысленно: «Подисюда, бедная моя овечка. Слава богу, что хоть мать твоя с тобою!»

Особенно деятельноработала Ада языком. Она сообщила Дженни все новости. Саллинеожиданно закончила своё зимнее турне (она участвовала в пантомиме):у труппы вышли какие-то неприятности, так что Салли снова оказаласьбез работы и теперь ищет ангажемента. «Салли всю жизнь только иделает, что ищет ангажемента», — прибавила Адамрачно. Ходят слухи о каких-то концертах, организуемых для раненыхсолдат, и Салли, может быть, предложат выступать в них, но это будетблаготворительные выступления, за них не заплатят ни пенни. Адасетовала на неспособность Салли добиться приличного и постоянногозаработка и на глупое честолюбие, побуждавшее её цепляться за такоебезнадёжное дело, как сцена. Как было бы хорошо, если бы она небросила тогда службу на телефонной станции!

Постепенно излагаясобытия, Ада дошла до появления Джо. Это было на следующий день послееё приезда, и они с Дженни вдвоём находились на кухне. Ада наливалаДженни чашку чаю. Как будто невзначай, она сказала:

— Да,кстати, ты знаешь, что Джо приходил нас навестить?

Дженни, полулежавшая надиване, внезапно выпрямилась, и её бледное томное лицо замкнулось какустрица. После некоторого молчания она сказала ледяным тоном:

— Я ничегоне знаю и знать не хочу о Джо Гоулене. Я его презираю.

Ада старательнопоправляла стёганую покрышку на чайнике.

— Он приехалк нам такой шикарный, что ты и представить себе не можешь, и потомзаходил ещё раза два. Не следует тебе, Дженни, ругать его толькопотому, что ты его упустила. Сами виноваты, миледи. Вот умри я наэтом месте, если Джо не отличный парень. Обещает устроить Клэри иФиллис на военный завод в Виртлее, когда он откроется. Джо работает уМиллингтона, и ему живётся прекрасно.

— Я сказалатебе, что не желаю ничего слышать о Джо Гоулене! —закричала Дженни натужным голосом. — Если хочешь знать,мне противен и ненавистен даже звук его имени!

Но Ада, усевшись застол и положив пухлые руки на крышку чайника, как бы желая ихпогреть, продолжала бесить Дженни:

— Ты неможешь себе представить, как он идёт в гору. Он начальник цеха,работа у него чистая, одет великолепно. А когда он был у наспоследний раз, то рассказал, что приглашён на ужин в дом кМиллингтону. В их дом в «Хиллтопе», Дженни, можешь себепредставить? Говорю тебе, сударыня, ты сделала большую ошибку, когдаупустила Джо. Вот такого зятя я бы хотела иметь.

Лицо Дженни было совсембело, она крепко сжала кулаки, голос её перешёл в визг:

— Я не желаюслушать таких речей, мать! Не хочу, чтобы имя Джо упоминалось здесьрядом с именем Дэвида! Джо — отпетый негодяй, а Дэвид —лучший человек на свете.

Она с вызовом смотрелана Аду. Но на этот раз Дженни не удалось взять верх над матерью.Беременность ослабила её физически; а нравственное её состояние былосостоянием какого-то странного внутреннего компромисса. Адепредставлялся удобный случай заставить Дженни хоть раз «смириться»перед ней, и она этим случаем воспользовалась.

— Фи! —сказала она, тряхнув головой. — Что за манераразговаривать! Послушать тебя, так можно подумать, что ты никогда сним не заигрывала.

Дженни опустила глаза.Она немного дрожала и молчала. В эту минуту дверь отворилась и вошёлДэвид. Он только что воротился из Управления порта, где имелвременную конторскую работу. Ада повернулась к нему, улыбаясьнесколько свысока. Но не успел он и слова вымолвить, как Дженни, упавна диван, испустила жалобный крик и схватилась рукой за живот.

— О боже! —шепнула она. — У меня схватки.

Ада, глядя на дочь,колебалась между сомнением и неудовольствием.

— Не можетбыть, — сказала она, наконец. — Ещё неделя досрока.

— Да, этооно, — отвечала Дженни задыхающимся голосом. —Я знаю. Ой, вот опять!

— Кто бы могподумать! — воскликнула Ада. — Да, кажется,началось! — Её охватило сострадание. — Бедныймой ягнёнок! — Она опустилась на колени у дивана иприложила руку к животу Дженни.

— Да, да,это оно. Скажите пожалуйста, а! — И обратилась к Дэвиду стаким видом, как будто все положение резко изменилось и он каким-тонепонятным образом в этом виноват. — Ступайте за доктором!Нечего стоять тут и смотреть на неё!

Бросив быстрый взглядна Дженни, Дэвид отправился за доктором Скоттом, у которого ещё некончился вечерний приём больных. Скотт был пожилой, костлявый икраснолицый мужчина, весьма резкий и несловоохотливый, с неприятнойпривычкой плевать и харкать во время разговора. Он отличался полнымотсутствием черт, типичных для людей его профессии. Ходил постоянно врейтузах и длинном клетчатом пиджаке с огромными карманами, набитымивсякой всячиной: там можно было найти его трубку, пилюли, кусокбинта, изюм, парочку футляров от термометров, карманный ланцет,который никогда не стерилизовался, резиновый катетер, выскакивавшийна пол всякий раз, как доктор вытаскивал свой ветхий носовой платок.Но, несмотря на его неряшливость причуды и полное игнорированиеасептики, это был прекрасный врач.

Доктор Скотт,невидимому, не находил нужным спешить к Дженни при первых жесхватках. Он закашлялся, плюнул и кивнул головой Дэвиду:

— Я зайдучерез час. — И крикнул через открытую дверь в приёмную: —Следующий, пожалуйста.

Дэвида расстроило то,что доктор не пошёл с ним тотчас же. Придя домой, он увидел, что Адаи Дженни ушли уже наверх. Он стал с беспокойством ожидать Скотта.

Но когда в семь часовдоктор, наконец, явился, то, хотя схватки у Дженни были уже гораздосильнее, он стал уверять Дэвида, что пока ничем помочь не может.Дэвид понял из его объяснений, что первые роды — дело затяжное,и спросил, долго ли придётся Дженни мучиться. Уставившись на огонь вкамине, раньше чем плюнуть в него, Скотт отвечал:

— Не думаю,чтобы долго. Я приду ещё раз часов в двенадцать.

Ждать до двенадцатибыло очень трудно. Мучения Дженни становились всё сильнее. Казалось,у неё скоро не хватит ни сил, ни мужества их выносить. Она переходилаот капризов к испугу, от испуга к истерике, от истерики кизнеможению. В спальне, убранству которой она уделяла стольковнимания и забот, в спальне с детской кроваткой в углу, новымикисейными занавесками на окнах и красивыми кружевными салфеточками натуалете, теперь царил полный беспорядок. Неприятно было, когда Адаопрокинула чайник, но кульминационным пунктом оказался тот момент,когда слабое мяуканье заставило Дженни вздрогнуть и обнаружилоприсутствие под кроватью «Красавчика».

Затем Дженни совсемобессилела. Хоть Ада и говорила ей, что надо ходить, она лежала,раскинувшись, поперёк кровати, на скомканных простынях, держалась заголову и плакала. Она забыла и про журнал «Малютка» и про«Солнечные минуты в счастливой семье». Она больше ни начто не обращала внимания, лежала поперёк кровати на беспорядочнойкуче белья, раскинув ноги, её ночная сорочка задралась, волосырассыпались вокруг бледного худого лица, со лба струился пот. Времяот времени она закрывала глаза и стонала.

— О божемилосердный, — причитала она, — а-а-а, вотопять начинается, о боже, моя поясница, а-а-а, мама, дай напиться,это вода нехорошая, скорее, мама, ради бога…

Все оказывалось не такромантично, как воображала Дженни.

Доктор Скотт явилсяровно в двенадцать и прошёл прямо наверх. Дверь спальни захлопнулась,в ней остались втроём доктор, Ада и кричавшая Дженни. Крикиусилились, тяжело затопали сапоги Скотта, потом наступила тишина.

«Слава богу,хлороформ!» — подумал Дэвид. Он сидел, сгорбившись, настуле в кухне перед уже почти потухшим огнём. Он вместе с Дженнитерпел все муки, и сейчас тишина после хлороформа принесла емупохожее на смерть облегчение. Страдания других людей всегдапроизводили на него глубокое впечатление, а муки Дженни были частьюэтого неотвратимого человеческого страдания. Он с нежностью думал оней. Он забыл обо всех ссорах, спорах, недоразумениях, происходившихмежду ними. Забыл её мелочность, сварливость и суетное тщеславие.Мысли его перешли на ребёнка, и снова этот ребёнок представился емусимволом, — символом новой жизни, рождающейся средимёртвых. Ему чудилось поле битвы, где убитые лежали в позах, ещёболее странных, чем мертвецы в шахте, Скоро он будет во Франции, наэтих полях смерти. Нэджент писал ему с фронта, он работал санитаром влазарете, сопровождавшем Нортэмберлендский стрелковый батальон. Еслизаписаться на том же пункте в Тайнкасле, то он, Дэвид, будетотправлен в тот же батальон. И он надеялся, что его лазарет будетблизко от лазарета, где работал Нэджент.

Стон долетел сверху,потом пение — Дженни пела. Он ясно различал куплеты одной из еёлюбимых сентиментальных песенок, но слова звучали до странностинеприлично. Это — действие хлороформа, который заставляет людейпеть так, как будто они пьяны. Потом снова наступила, тишина, долгаятишина, внезапно нарушенная новым голосом, слабым голоском, которыйне был голосом Дженни, Ады или Скотта. Совсем новым голосом, которыйплакал и пищал как жиденькая флейта. Звук этого тоненького голоса,возникшего из мук и воплей и последовавшего за ними мрачногомолчания, ударил Дэвиду по сердцу. Снова знамение: из хаоса, —новая заря. Он сидел совсем неподвижно, сжав руки, подняв голову истранное предчувствие светилось в его глазах.

Через полчаса Скотт,тяжело ступая, сошёл вниз и вошёл в кухню. На лице его было тоутомлённое и брезгливое выражение, которое часто бывает на лицахперегруженных работой докторов-скептиков, только что отошедших отпостели роженицы. Он порылся в кармане, ища изюм. Скотт всегдауверял, что носит в карманах изюм для того, чтобы давать его детям,так как это отличное средство против глистов. На самом же деле он самлюбил изюм, потому и набивал им карманы.

Он нашёл изюмину ипринялся её жевать, сказав как-то неохотно:

— Ну, вот иявился маленький человечек.

Дэвид ничего неотвечал, только проглотил слюну и кивнул головой.

— Мальчик, —снова сообщил Скотт, как бы автоматически отвечая на немой вопросДэвида и пытаясь вдохнуть в свои слова энтузиазм.

— А с Дженнивсё благополучно?

— О, вашажена чувствует себя хорошо, вполне хорошо. — Скоттпомолчал и бросил очень странный взгляд на Дэвида. — Норебёнок слабенький. За ним нужно будет немного присматривать.

Он опять с какой-тостранной подозрительностью посмотрел на Дэвида, но не сказал большеничего. Это был огрубевший старый человек, лечивший толькодеревенских жителей да шахтёров. Но сейчас его поведение объяснялосьне грубостью. Видимо, он просто был утомлён жизнью, и в такие моментыона представлялась ему жуткой и непонятной. Закинув руки за голову,он потянулся и зевнул. Потом, простясь с Дэвидом и плюнув в потухшийкамин, вышел.

Дэвид стоял несколькоминут посреди пустой кухни, прежде чем идти наверх. Он постучал вдверь спальни и вошёл. Он хотел быть подле Дженни и их ребёнка. НоДженни была в полном изнеможении, она ещё не совсем пришла в себяпосле наркоза и была в истерическом состоянии. Ада хлопотала вокругнеё и сразу же сердито прогнала Дэвида из комнаты. Ему ничего неоставалось, как вернуться вниз. Он постелил себе на диване вгостиной. Ещё раньше, чем он уснул, в доме наступила полная тишина.

На следующее утроДэвиду показали малыша. Когда он сидел за завтраком, состоявшим изкакао и хлеба, Ада принесла ребёнка на кухню с таким гордым видом,как будто это было её собственное произведение. Он был только чтовыкупан, присыпан и уложен в обшитый кружевом конверт, изготовленныйпо фасону журнала «Малютка» и очень эффектнодрапировавший крохотное тельце. Но несмотря на этот пышный наряд,новорождённый выглядел очень слабеньким и некрасивым. У него быличёрные волосы и приплюснутый рыхлый носик, он все щурился на свет,был такой болезненно-жалкий, крошечный. Ребёнок был так мал ибезобразен, что сердце Дэвида растаяло от нового чувства нежности. Онпоставил на стол чашку и взял сына к себе на колени. Ощущать его наколенях было странно и удивительно приятно. Глаза малыша, боязливомигая, глядели на него. Что-то виноватое почудилось Дэвиду в этомробком мигании, словно мальчик в чём-то извинялся перед ним.

— Ну, ну! —Ада отняла ребёнка и покачала его на руках. — Папа неумеет обращаться с нашим крошечкой.

У Ады было нелепоеубеждение, будто никакой мужчина неспособен подержать на рукахмладенца так, чтобы не причинить ему вреда. А между тем —странное дело — ребёнок на коленях у Дэвида лежал совершенноспокойно, теперь же он заревел и ревел всё время, пока Ада уносилаего наверх.

Дэвид отправился вконтору, думая о сыне, и до самого возвращения с работы в конце днявсё думал о нём. Он начинал уже любить это маленькое, некрасивоесущество.

Было совершенноочевидно, что ребёнок родился хрупким. Дженни сама это признавала и стечением времени усвоила себе привычку в присутствии посетителейговорить всегда одну и ту же выразительную фразу. Сострадательноглядя на ребёнка, она произносила быстро, без передышки:

— Бедныймалютка, доктор говорит, что он не очень крепкий.

Доктор Скотт прописалребёнку какие-то порошки и мазь для втирания, и Дженни, сначаланемного протестовавшая, всё-таки стала кормить его сама. На этомнастоял тот же доктор Скотт.

Воспоминание о родах,казавшихся чем-то незабываемо-мучительным, постепенно стёрлось.Дженни повеселела, оправилась от разочарования, что у неё не девочка,а мальчик. Она хотела назвать его Дэвидом.

Она премило упрашивалаДэвида позволить ей назвать сына в его честь.

— Ведь онтвой, Дэвид, — говорила она с наивной убедительностью,глядя на Дэвида своими ясными красивыми глазами и улыбаясь. —Значит, и назвать его следует твоим именем.

Но Дэвид хотел, чтобымальчик был назван Робертом. Пускай его живой сын будет Роберт, как иего умерший отец. И Дженни, попробовав предложить несколько другихимён, в особенности имена Гектор, Арчибальд и Виктор, которые онанаходила более красивыми и звучными, в конце концов уступила. Онастаралась, чем только можно, угодить Дэвиду. И мальчик получил имяРоберта.

Прошло три недели. Адауехала обратно в Тайнкасл. Дженни была уже в силах покинуть спальню итомно полулежала внизу на диване. Но необходимость нянчить Робертаона считала для себя бременем по многим причинам. Когда силы к нейвернулись и жизнь снова потекла нормально, решения, взлелеянные еёромантическим воображением, мало-помалу потеряли своюпривлекательность. Роберт из «милого крошки» превратилсяв «милого надоеду». Она охотно позволяла Дэвиду даватьРоберту лекарство, купать его, когда она чувствовала себя усталой. Новместе с тем её несколько сердили заботы Дэвида о ребёнке.

— Ведь меняты любишь больше, — не правда ли, Дэвид? —воскликнула она однажды вечером. — Ты не любишь егобольше, чем меня?

— Ну,конечно, нет, Дженни, — засмеялся Дэвид, стоя на коленях сзасученными рукавами у жестяной ванночки, где Роберт лежал в мыльнойводе.

Дженни не отвечала. Онапродолжала смотреть на обоих, и лицо её принимало всё болеенедовольное выражение.

Приближался Новый год,и Дженни испытывала все большее недовольство и беспокойство.

Всё шло не так, как ейхотелось, ни в чём она не видела утешения. Она и хотела, чтобы Дэвидуехал на фронт, и не хотела. Она то гордилась этим, то пугалась.Пытаясь рассеяться, она пристрастилась к чтению дешёвых романов вбумажных обложках, отложив в сторону «Солнечные минуты всчастливой семье». Она забросила музыку, не подходила к пианинои не пела больше своих колыбельных песенок. Подолгу изучала себя взеркале, чтобы убедиться, что её лицо и фигура не пострадали. Опятьона почувствовала, что у неё нет друзей. Она остаётся как-то вневсего, жизнь проходит мимо. Она ничего не берёт от жизни. Это оченьмучило и угнетало её. Лучше бы она умерла!

К тому же погода стояласырая, и, хотя Дженни уже была здорова, она считала, что не стоитвыходить в дождь. И Роберта надо было кормить через каждые четыречаса, а это, конечно, мешало тем «настоящим» развлечениямвне дома, которых ей хотелось.

Но в канун Нового годадождь прекратился, выглянуло солнце, и Дженни почувствовала, чтобольше не выдержит. Ей необходимо немного развлечься. Необходимо.Кажется, годы, сотни лет она уже нигде не была! И она решила съездитьв Тайнкасл навестить мать. При этой мысли лицо её просияло, онапомчалась в спальню, старательно принарядилась и сошла вниз. Былочетыре часа. Она накормила Роберта, положила его в колыбель иторопливо нацарапала записку Дэвиду, сообщая, что вернётся в восемь.

Дэвид был оченьдоволен, когда, придя домой, нашёл записку Дженни; его радовало и то,что Дженни развлечётся, и в особенности то, что Роберт на это времявсецело предоставлен ему.

Роберт спал в своейколыбельке, в углу за печкой. Дэвид снял башмаки и ходил по квартирев одних носках, чтобы не шуметь. Он налил себе чаю и поужинал вобществе Роберта. Потом взял книгу и сел у колыбели читать. Это былНицше «По ту сторону добра и зла». Дэвида интересовалНицше. Но он смотрел больше на Роберта, чем в книгу.

В половине восьмогоРоберт проснулся и ожидал, что его будут кормить. Он лежал совершенносмирно на спине и смотрел на складчатый полог своей колыбели.

«А странное унего, должно быть, представление о мире», — подумалДэвид.

Добрые полчаса Робертпродолжал благодушно предаваться созерцанию этого странного мира,пока утоляя свой голод тем, что сосал палец. Но в конце концов палецперестал его удовлетворять, и после небольшого предварительного пискаРоберт заревел. Дэвид вынул его из колыбели и стал успокаивать. Накороткое время это помогло, но потом Роберт снова заплакал.

Дэвид с тревогойпосмотрел на часы. Половина девятого. Дженни, должно быть, опоздалана поезд, а следующий прибывал только в десять! Дэвида впервыепоразила мысль о том, как всецело благополучие Роберта зависит отДженни.

Он делал всё, что мог.Увидев, что у Роберта мокрая пелёнка, он переменил её, хотя был неслишком опытен в этом деле. Роберт как будто остался этим доволен и ввиде благодарности вцепился ручонками в волосы Дэвиду, когда тотснова взял его на руки.

Дэвид засмеялся, иРоберт тоже. Он, видимо, хотя и был голоден, но в остальномчувствовал себя теперь прекрасно. Дэвид положил его на коврик передогнем, и Роберт, раскинувшись на пелёнке, болтал ножками в воздухе.За последние недели он заметно окреп, потолстел, сыпь исчезла, и онуже меньше сопел носом. Но сейчас он был ужасно голоден и сновапринялся орать, потому что время близилось к десяти часам.

Всё сильнее негодуя наопоздавшую Дженни, Дэвид встал на четвереньки и начал разговаривать сРобертом, пытаясь его утихомирить. В эту минуту дверь распахнулась, ивошла Дженни в весьма приподнятом настроении. Она ходила с Клэри вкино, а потом угостила себя стаканом портвейна.

Она остановилась напороге, подбоченившись одной рукой и широко ухмыляясь краснымигубами. Потом вдруг захохотала. Она корчилась от смеха, любуясьзрелищем, которое представляли собой Дэвид и Роберт на ковре.

Дэвид сжал зубы.

— Перестань! —сказал он резко.

— Нет, немогу! — хихикала Дженни. — Мне вдруг пришло вголову… пришла в голову одна мысль.

— Какая?

— Нет,ничего, — сказала она торопливо. — Так, простошутка.

Наступило молчание.Дэвид встал и поднял ребёнка.

— Робертголоден, — сказал он, все ещё возмущённый, злой. —Не знаешь ты, что ли, что его нужно кормить?

Она шагнула вперёд,ступая не совсем твёрдо.

— Что ж,давай его, — сказала она, — ведь я могу помочьэтому горю, а?

Она взяла у негоребёнка и не села, а шлёпнулась на диван. Должно быть, два стаканапортвейна придали некоторую размашистость её движениям. Дэвид угрюмонаблюдал за ней. Она быстрым движением расстегнула блузку. Большиеналитые груди выступали как коровье вымя, полные, белые с синимижилками. Молоко уже капало из сосков. Когда Роберт пристроился кодной груди и стал сосать, молоко из другой так и брызнуло.Раскрасневшаяся, счастливая, Дженни улыбалась, блаженно раскачиваясьна диване взад и вперёд, не обращая внимания на сочившееся из грудимолоко.

А Дэвид отвернулся. Емувдруг стало противно. Он сделал вид, что поправляет дрова в камине,потом снова посмотрел Дженни в лицо.

— Помни! —сказал он серьёзно и тихо. — Я рассчитываю, что ты будешькак следует заботиться о Роберте, когда меня здесь не будет.

— Непременно,Дэвид, — стремительно уверила его Дженни. — Тыи сам знаешь, что буду.

На следующий день Дэвидуехал в Тайнкасл, а оттуда его отправили в лагерь у Кэттерика. Тримесяца спустя, 5 апреля, он с полевым лазаретом, прикомандированным кПятому Нортэмберлендскому стрелковому батальону, отплыл во Францию.

IX
В этот день, второевоскресенье сентября 1915 года, автомобиль Гетти круто остановился наусыпанной гравием дорожке «Холма». У окна столовой,засунув руки в карманы, стоял Артур и наблюдал, как Гетти выходила изавтомобиля, такая изящная в своей форме хаки, и как она потом шла кподъезду.

Артуру было известно,что Гетти приедет к ним сегодня. Не знать о приезде Гетти былосовершенно невозможно. Об этом возвестила тётя Кэрри, упоминала мать,а в субботу за завтраком и отец, окинув взглядом стол, заметил как-тоособенно многозначительно:

— Завтра кчаю приедет Гетти. Она специально отпросилась на этот день.

Артур не сказал ничего.Что, они считают его дураком? Всё было слишком ясно; это слово«специально» звучало каким-то мрачным юмором.

За последние восемьмесяцев Гетти часто наведывалась в «Холм». Вступив однойиз первых в Женский комитет помощи, она теперь получила место в штабеЖенского добровольного полка в Тайнкасле. Она часто оказываласьполезной Баррасу, так как, носясь в своём двухместном автомобилемежду Тайнкаслом и Слискэйлем, привозила ему на подпись бумаги. Но вэто воскресенье, по глубокому убеждению Артура, Гетти приедет радидел неслужебного порядка. Гетти взяла отпуск на день для того, чтобыбыть очаровательно неофициальной. Он отлично понимал это и, несмотряна всё своё ожесточение, чуть не засмеялся громко.

Гетти вошла в столовую.Увидела его у окна, она весело улыбнулась и протянула ему руки,защебетав от удовольствия.

— Ты меняожидал здесь, Артур, — сказала она. — Как мило!

Гетти была удивительновесела; он это предвидел. Он не ответил улыбкой на улыбку. Сказалотрывисто:

— Да,ожидал.

Его тон мог бы быть длянеё предостережением, но он не смутил Гетти.

— А где всеостальные? — спросила она беспечно.

— Всеисчезли. Все дипломатически устранились, чтобы оставить нас вдвоём.

Она одобрительнозасмеялась:

— По твоемутону можно подумать, что тебе этого не хочется. Но я знаю, ты нехотел быть грубым. Я знаю тебя лучше, чем ты сам. Ну, что же мы будемделать? Не пойти ли нам погулять?

Артур слегка покраснели отвёл глаза. Но через мгновенье сказал:

— Ну,хорошо, Гетти, пойдём гулять.

Он взял шляпу и пальто,и они вышли на обычную прогулку (которую не совершали, впрочем, уженесколько месяцев) — по Слус-Дин. Осенний день был тих,поросшая лесом долина уже вся желтела бронзой, сучья трещали подногами. Артур и Гетти шли молча. Дойдя до конца долины, они сели накорни дуба, которые, благодаря оседанию почвы, выступали высоко надземлёй. То было их излюбленное место. Внизу лежал город,по-воскресному тихий, а за ним простиралось море, сверкая вдалеке исливаясь с небом. Копры «Нептуна», чёрные, высокие,выступали на светлом фоне моря и неба. Артур смотрел на них, на этивиселицы над шахтами «Нептуна».

Гетти, с кокетливойстыдливостью прикрыв юбкой красиво обутые ножки, посмотрела внаправлении его взгляда.

— Артур, —окликнула она его. — Почему ты смотришь так нарудник?

— Не знаю, —сказал он с горечью. — Дела хороши. Уголь продаём попятидесяти шиллингов за тонну.

— Нет, ты необ этом думал, — возразила она с внезапно проснувшимсялюбопытством. — Я хочу, чтобы ты мне правду сказал, Артур.В последнее время ты такой странный, на себя не похож. Расскажи мне,милый, и, может быть, я сумею тебе помочь.

Он повернулся к Гетти,сквозь горечь пробилось тёплое чувство. Ему захотелось сказать ей,освободиться от ужасной тяжести, угнетавшей его, раздавившей егодушу. Он сказал тихо:

— Я не могузабыть о том, что случилось в «Нептуне».

Гетти пришла взамешательство, но ничем этого не выдала. Она сказала, словно утешаяогорчённого ребёнка:

— Почему же,Артур, милый?

— Потому чтоя уверен, что это несчастье можно было предотвратить.

Она смотрела в егопечальное лицо почти с отчаянием, чувствуя что ей надо, наконец,разгадать до конца эту раздражающую загадку.

— Тебячто-то не на шутку мучает, Артур, милый. Может быть, ты всё жерасскажешь мне?

Он посмотрел на Гетти иотвечал медленно:

— Я считаю,Гетти, что жизнь всех этих людей была напрасно загублена. —Он замолчал. К чему говорить? Всё равно она никогда не поймёт. НоГетти смутно догадывалась о навязчивой идее, сжигавшей его мозг. Онавзяла его за руку, желая успокоить, и сказала мягко:

— Даже еслитак, Артур, не лучше ли забыть об этом? Это было так давно. И всегосто человек. Что это по сравнению с тысячами храбрых, убитых навойне? Вот о чём тебе не надо забывать, милый Артур! У нас война.Мировая война. Это не то, что пустяковый несчастный случай в шахте!

— Нет, этовсё равно, — возразил он, сжимая рукой лоб. —Это совершенно то же самое. Я не могу смотреть на это иначе. В моейголове одно неразрывно связано с другим. Людей на войне губятсовершенно так же, как людей в шахтах, бесполезно, возмутительно.Несчастный случай в «Нептуне» и война — для меняодно и то же. Одно великое массовое избиение.

Теперь Гетти овладелаположением и, минуя запутанные лабиринты, куда увлекал её Артур,пошла прямо к цели. Она по-своему была привязана к Артуру. Но онабыла практична и гордилась этим. И желала Артуру добра.

— Я такрада, что ты мне рассказал, Артур, — сказала онастремительно. — Ты себя замучил до смерти — и всеиз-за пустяков. Я замечала, что ты в последнее время какой-тостранный, но мне и в голову не приходило, что из-за этого. Я думала…нет, я просто не знала, что и думать.

Он мрачно посмотрел нанеё.

— Что тыдумала? Говори прямо.

— Видишь ли…— Гетти замялась. — Я думала, что ты, должно быть…что ты не хочешь идти на войну.

— Я и нехочу, — сказал Артур.

— Нет, ядумала… Я думала, Артур, милый, что ты боишься идти.

— Можетбыть, и боюсь, — вяло отозвался Артур. — Можетбыть, я трус… почём я знаю!..

— Глупости! —возразила Гетти решительно и погладила его руку. — Простоты довёл себя до полного расстройства нервов. С самыми храбрыми этобывает. Вот, например, Алан говорил мне, что перед тем, как он такотличился и получил крест, он был в настоящей панике. Теперь выслушайменя, дорогой мой. Ты слишком много думал и волновался. Тебе полезнобудет для разнообразия начать действовать. Давно пора мне прибратьтебя к рукам.

Взгляд её сталпытливым. Она улыбалась, прелестная, уверенная в себе, в сознаниисвоей женской прелести и своих чар.

— Ну,слушай, глупый мой, родной мальчик! Помнишь то воскресенье вТайнкасле, когда ты хотел, чтобы мы обручились, а я сказала, что обамы слишком молоды?

— Да, —медленно отвечал Артур, — я этот день помню. Меня никакая суета не заставит его забыть.

Она подняла на негоглаза с чёрными зрачками и принялась нежно гладить его руку.

— Ну, таквот, Артур… всё было бы иначе, если бы ты вступил в армию.

Артур сразу внутреннесжался. Вот оно, то, чего он страшился. Оно пришло к нему подненавистной маской нежности! Но Гетти не заметила порыва отвращения,под влиянием которого Артур стал холоден и нем. Она была увлеченасобственным чувством, — и чувство это было не любовь, алюбование своей самоотверженностью. Она придвинулась к Артуру ипрошептала:

— Ты знаешь,что я тебя люблю, Артур. С самого детства люблю. Почему бы нам необручиться и не покончить со всеми этими глупыми недоразумениями? Тытревожишь отца, тревожишь всех, в том числе и твою бедную маленькуюГетти. Ты чувствовал бы себя гораздо, гораздо счастливее в армии, я вэтом уверена. Мы оба были бы счастливы, и для нас настало бы чудесноевремя.

А он всё молчал, итолько, когда Гетти подняла немного раскрасневшееся личико строгательно разметавшимися по щекам прядями гладких белокурых волос,ответил сухо:

— Несомневаюсь, что это было бы чудесно. Но, к несчастью, я решил в армиюне вступать.

— О нет,Артур! — вскрикнула Гетти. — Не можешь тыговорить это серьёзно.

— Я говорюсовершенно серьёзно.

Первым её движением былиспуг. Она сказала торопливо:

— Нет,послушай, Артур. Пожалуйста, выслушай. Ведь это не так просто, как тыдумаешь. Тут выбирать не приходится. Скоро объявят обязательныйпризыв. Я это знаю наверное. Слышала в штабе. Призовут всех отвосемнадцати лет до сорока одного, кроме тех, кто будет освобождён. Ая не думаю, чтобы тебя освободили. Для этого твой отец должен был быдать заключение, что ты необходим на руднике.

— Пускайотец мой делает, что ему угодно, — отвечал Артур тихо излобно. — Я вижу, что вы с ним вели разговоры насчёт меня…

— Пожалуйста,Артур, ради меня сделай это, — попросила она. —Пожалуйста!

— Не могу, —возразил он с твёрдой решимостью.

Лицо Гетти яркопокраснело от стыда. Стыда отчасти за Артура, но больше всего засебя. Она отдёрнула руку. Чтобы выиграть время, повернулась спиной кАртуру и сделала вид, будто поправляет причёску, потом сказала ужесовершенно другим тоном:

— Надеюсь,ты понимаешь, как ужасно для меня быть невестой человека,отказавшегося сделать единственный порядочный поступок, который отнего требуется!

— Извини,Гетти, — сказал Артур вполголоса, — но неужелиты не понимаешь…

— Молчи! —с бешенством перебила она его. — Никогда в жизни меня ещётак не оскорбляли. Никогда. Это… Это неслыханно. Не воображай,что я так уже влюблена, чтобы все это терпеть. Я делала это толькоради твоего отца. Он настоящий мужчина, а не только жалкое подобиемужчины, как ты. Так больше продолжаться не может. Я не могу большеиметь с тобой ничего общего.

— Хорошо, —сказал он едва слышно.

Желание сделать емубольно говорило в ней теперь почти так же сильно, как преждепотребность самопожертвования. Она яростно закусила губу.

— Я могусделать только один вывод, и к этому выводу придёт всякий. Тыбоишься, в этом всё дело. — Она сделала паузу и бросилаему в лицо: — Ты трус, жалкий трус!..

Артур сильно побледнел.Она ожидала, что он заговорит, но он ничего не сказал, и с жестомсдержанного презрения Гетти поднялась. Встал и он. В полном молчаниидошли они до «Холма». Он открыл перед нею входную дверь,но, войдя в дом, прошёл прямо к себе, оставив Гетти одну в передней.Гетти постояла, вскинув голову, с глазами, полными гнева и жалости ксебе, потом резко повернулась и пошла в столовую.

Там был один толькоБаррас. Он у стены изучал утыканную флажками карту. При входе Геттион обернулся, потирая руки, и поздоровался с нею несколькоэкспансивно.

— А,Гетти, — воскликнул он. — Ну как, есть новости?

Всю дорогу Геттидержалась стойко. Но ласковое выражение лица Барраса растопило еёсдержанность. Она зарыдала.

— О боже, обоже! — всхлипывала она. — Мне так тяжело.

Баррас подошёл к ней.Посмотрел на неё с высоты своего роста, и, повинуясь внезапномупобуждению, обнял рукой её хрупкие, соблазнительные плечи.

— Чтослучилось, моя бедная, маленькая Гетти? — спросил онпокровительственно.

Гетти была такрасстроена, что не могла отвечать, и только жалась к нему, какчеловек, ищущий прибежища в бурю. Он держал её в объятиях,успокаивая. Гетти он представлялся в эту минуту покровителем,защитником от Артура. Она чуяла в нём большую жизненную энергию исилу и, закрыв глаза, отдалась этому новому, неиспытанному ощущениюего покровительства.

Х
В первые полгода посленазначения его директором у Джо оказалось очень много дела. Онприезжал в Плэтт-Лэйн рано утром и уезжал вечером; когда бы он ни былнужен, он всегда оказывался под рукой; он производил впечатлениеэнтузиаста и человека неукротимой энергии.

Вначале он действовалосторожно. Природная хитрость подсказывала ему, что старший секретарьФулер, заведующий чертёжной Ирвинг и кассир Добби недоброжелательноотносятся к его выдвижению. Это были люди уже пожилые, готовыевозмутиться против того, что ими командует молодой человек двадцатисеми лет, так быстро возвысившийся из самого низкого положения.Особенно Добби, — не человек, а счётная машина, высохший,угловатый, в пенсне, балансировавшем на его крючковатом носу, ивысоком воротничке с закруглёнными концами, какие носят пасторы, —разговаривал с Джо тоном, кислым как уксус. Но Джо былпредусмотрителен. Он знал, что его время придёт. И пока продолжалвтираться в милость к Миллингтону.

Для Джо, казалось, несуществовало трудностей. Он старался освобождать Стэнли от разныхмелких неприятных обязанностей, которые с течением времени расширилисферу его собственной деятельности. В марте он предложил устраиватькаждую субботу утром совещания между ним и Миллингтоном дляобсуждения всех накопившихся за неделю важных вопросов. В конце тогоже месяца он настоял на установке добавочных шести котлов и выдвинулидею об использовании женского труда для работы у лотков. Машинноеотделение он поручил Вику Оливеру, а литейную — старому СэмуДаблдэю. И тот и другой были послушным орудием в его руках. В апрелеумер мистер Клегг, и Джо послал на гроб громадный венок.

Мало-помалу Миллингтоночень приблизил его к себе и посвятил во все дела. Джо был поражёнразмерами прибыли, которую приносил завод. Уж за одни только бомбыМиллса государство платило Стэнли по семи шиллингов шесть пенсов заштуку, тогда как они обходились ему в среднем всего по девяти пенсов.А их выпускали десятками тысяч! «Боже всемогущий», —говорил про себя Джо, и руки у него так и чесались. Его жалованье,семьсот пятьдесят фунтов в год, казалось ему теперь ничтожным. Онудвоил старания. Они с Стэнли очень подружились: часто завтракаливместе в конторе сэндвичами и пивом; иногда ходили в клуб Стэнли илив ресторан Центральной гостиницы. Вышло так, что Джо сопровождалМиллингтона на первое собрание Местного комитета по снаряжению армии.Всё это он устраивал очень ловко и незаметно. Когда Стэнли бывал вотъезде, вся ответственность, как будто совершенно естественно изаконно, перекладывалась на широкие плечи Джо. «Об этом выпотолкуете с мистером Гоуленом», — стало излюбленнойфразой Стэнли, когда ему хотелось увильнуть от скуки какого-нибудьнеприятного разговора. Таким образом Джо начал приобретать полезныедля себя связи и даже сам делать закупки некоторых материалов: лома,свинца, главным же образом — сурьмы. Цена на сурьму подняласьдо двадцати пяти фунтов за длинную тонну1.И именно при закупке сурьмы Джо впервые столкнулся с Моусоном.

Джим Моусон представлялсобой крупного мужчину с двойным подбородком и маленькими,пронырливыми глазками, которые он старательно прятал. Происхожденияон был ещё более низкого, чем Джо, и это с самого начала расположилок нему Джо. Он важно называл себя «коммерсантом и подрядчиком».Основным его предприятием являлся обширный склад в гавани Мальмо, подвывеской (на которой, впрочем, почти все уже стёрлось): «ДжимМоусон. Железо и другие металлы, старая верёвка, брезент, волос ижиры, обрезки резины, кроличьи шкурки, тряпки, кости и прочее.Главный оптовый подрядчик и торговец». Но деятельность Моусонаэтим не ограничивалась. Он участвовал в новом подряде на постройкубараков в Виртлее; играл на тайнкаслской бирже. Он был одним из тех,кто наживался благодаря войне; он считался человеком состоятельным,богател с каждым днём. Особенно понравилась Джо одна его затея, окоторой ему рассказали и которая, по его мнению доказывала ловкостьМоусона. Бумажный кризис в то время уже докатился до Тайнкасла, иДжим Моусон, отлично осведомлённый о положении вещей, нанял партиюдевушек — из трущоб Мальмо, — которые выходиликаждый день в пять часов утра и собирали бумагу из доброй половинымусорных ящиков города. Они собирали бумагу и картон, —дороже всего ценился картон, — и каждая из этих труженицполучала два шиллинга шесть пенсов в неделю (Джим утверждал, что онии этого не заслуживают). Сам же Джим выручал за собранную бумагугромадные суммы. Но Джо, главным образом, восхитила самая идея: вотэто ловко — добывать золото из мусора.

Джо чувствовал, чтоДжим Моусон и он — братья по духу. Перед Моусоном ему не былонадобности маскировать свои истинные цели. У него создавалосьвпечатление, что Моусон в такой же мере расположен к нему. Послепредварительных переговоров о сурьме Моусон пригласил Джо к себе наПитерс-Плэйс, в просторный и грязный дом (просроченный заклад,который Моусон оставил себе), полный тяжеловесной жёлтой мебели,потрёпанных ковров и грязи. Здесь Джо был представлен миссис Моусон,завитой, пожилой и умной даме, гордившейся тем, что у неё когда-тобыла ссудная касса. Джо занялся мамашей Моусон; весело и почтительноздороваясь с ней, склонился над её унизанной перстнями увядшей рукойс таким видом, словно собирался облобызать её. Ужин состоял изкровавого бифштекса с луком, поданного прямо на сковороде, инескольких бутылок крепкого портера. После ужина Моусон незаметноперевёл разговор на биржевые дела и дал Джо полезный совет. Сидя вглубоком кожаном кресле, спокойный, лаконичный, Моусон говорил, цедяслова:

— Гм…Я бы мог для вас купить несколько акций Франка. До войны они ни чертане стоили. Фабрика Франка делает совершенно затхлые галеты изпротухшей муки. Вы бы и собаку не стали кормить ими. Но в окопах ониимеют громадный успех. Акции дают пятнадцать процентов дивиденда. Вамследовало бы стать акционером, пока они не падают.

Последовав советуМоусона, Джо положил в карман триста фунтов чистого барыша и,обрадованный этим, решил, что работа в компании с Моусоном откроетему большие перспективы. Это только ещё начало. Война затягиваетсянадолго, и она сделает его большим человеком. Такой замечательнойвойны ещё не бывало! Джо хотел бы, чтобы она никогда не кончилась.

Только одно тёмноепятно омрачало открывавшиеся перед ним блестящие виды на будущее:Лаура. Когда Джо думал о Лауре, — а он думал о нейчасто, — на лбу его появлялась морщина замешательства иразочарования. Он не мог, попросту не мог разгадать её. Он былубеждён, что — каким-то неуловимым путём — именно Лауреобязан своим нынешним положением. И не только этим, а ещё чем-тоболее важным. Он ловил себя на том, что бессознательно учится уЛауры, пытается разобраться в новых для него вещах, равняется поЛауре, спрашивая себя всякий раз, как ей понравилось бы то илидругое. Он всё ещё был невеждой, но кое-какие успехи сделал. Пересталпомадить голову бриллиантином, резкое благоухание которого заставлялоЛауру слегка поднимать одну бровь; коричневые ботинки надевалисьтеперь только к коричневому костюму, галстуки стали менее цветисты,часовая цепочка висела уже между нижними, а не верхними карманамижилета; связка печаток фальшивого золота и булавка с фальшивойжемчужиной были в один тёмный вечер брошены в реку Тайн. Незримоевлияние Лауры сказывалось и на более интимных подробностях еготуалета. Так, например, заглянув один только раз в ванную комнату в«Хиллтопе» и увидев все эти соли для ванны, хрустальныепринадлежности, туалетный уксус, губки и душ, Джо пошёл прямо ваптеку и без колебаний купил себе зубную щётку.

Но горе было в том, чтоЛаура оставалась такой же стойко-недосягаемой. Они виделись часто, новсегда в присутствии Стэнли. А Джо хотелось остаться с нею наедине,он бы дорого дал за это, но не смел сделать первый шаг. Он не совсембыл уверен в чувствах Лауры; боялся совершить страшную ошибку,лишиться прекрасного места и ещё более прекрасных видов на будущее.

По вечерам он сидел усебя в комнате, думая о Лауре, желая её, вызывая её образ, спрашиваясебя, что она делает в эту минуту: принимает ванну, причёсывается,натягивает свои длинные шёлковые чулки? Раз эти мысли привели его втакое лихорадочное возбуждение, что он вскочил и помчался к ближайшейтелефонной будке. С громко стучавшим сердцем он назвал номер; но сдругого конца провода ответил голос Стэнли, и Джо, холодея от испуга,бросил трубку и улизнул к себе в комнату.

Это могло довестичеловека до бешенства. Лаура вызывала в нём то же чувство, какоевызывала когда-то первая женщина, с которой он сошёлся: онапредставлялась ему чем-то новым, неизведанным, чем-то, что хочетсяразгадать. А разгадать он не мог. Она все оставалась для негозагадкой. Он усиленно пытался вникнуть в её характер, и подчасрождались смутные проблески понимания. Во-первых, он подозревал, чтоЛауре до смерти надоели вечные излияния Стэнли, приступы угрюмости иворчливости, его патриотизм, весьма усилившийся в последнее время.Ей, должно быть, до слёз надоел тот дух закрытой школы, которым былпропитан Стэнли, высокие идеалы и его манера переходить на детскийлепет в моменты нежности. Джо раз слышал, как Стэнли шепнул: «Ну,как себя чувствует мой кисеночек?» — и он готов былпоклясться, что Лауру при этом передёрнуло. И всё же она была преданаСтэнли, — «вот в том-то и проклятье», —мысленно твердил Джо.

Джо был порядкомтщеславен. Он считал себя интересным, красивым, блестящим молодымчеловеком. Но считала ли его таким Лаура?

Она признавала егоспособности, проявляла к нему что-то вроде насмешливого интереса. Ноне питала никаких иллюзий насчёт его нравственности. На все егопопытки щегольнуть высокими идеалами и искренней верой она отвечаласвоей невесёлой усмешкой. Но вместе с тем, когда Джо ловко менял курси атаковал её с противоположной стороны, результат получался совсемуж плачевный. Как-то за чаем он позволил себе немного вульгарнуюшутку. Стэнли шумно захохотал, но лицо Лауры приняло непроницаемое,совершенно непроницаемое и ледяное выражение. Джо покраснел, как некраснел ещё ни разу в жизни, готов был сквозь землю провалиться отстыда. Чудачка она, эта Лаура! Она не такова, как другие, онасвоеобразна.

Странный характер Лаурыобнаружился в особенности, когда все стали увлекаться «работойна оборону». Все дамы в Ерроу помешались на этом, началасьнастоящая эпидемия кружков, отрядов и комитетов. Гетти, сестра Лауры,не расставалась со своей формой хаки. Лаура же ничего об этом ислышать не хотела. Она только иногда дежурила в столовой при новыхрабочих бараках военного завода в Виртлее, потому что (как она сиронией сказала как-то Джо) ей нравилось смотреть на кормлениезверей. Она раздавала рабочим кофе с сэндвичами — и только.Лаура оставалась верна себе, и Джо, к его отчаянию, не удавалосьподойти к ней ближе.

Наступил июнь, аположение не менялось. Но вот 16 июня Стэнли устроил Джо второй в егожизни потрясающий сюрприз. В четверть первого Миллингтон, котороговсе утро не было в конторе, приоткрыл дверь в кабинет Джо и сказал:

— Мне надопоговорить с вами, Гоулен. Идём ко мне.

Серьёзный тон Стэнлииспугал Джо. Со слегка виноватым видом он встал и пошёл за ним в еголичный кабинет, где Стэнли бросился в кресло и стал нервно перебиратьбумаги на столе. В последнее время он был в каком-то постоянномбеспокойстве. Стэнли был странный субъект. Судя по всему, совершеннозаурядный; весь его умственный багаж состоял из штампов, ко всему онподходил с готовой трафаретной меркой, а вкусы у него были самыезаурядные: он любил играть в бридж и гольф; любил почитать хорошийдетективный роман или рассказы, в которых всё вертелось вокругспрятанных сокровищ; он верил, что один британец стоит пяти любыхиностранцев; в мирное время он не пропускал ни одной автомобильнойвыставки. Он был скучный человек; он постоянно повторял одни и те жеистории; он мог часами рассказывать, как в последний год его учения вСент-Бэдском колледже «первых пятнадцать взял Гиггльсвик».Но сквозь все это проходила странная тоскливая неудовлетворённость,подсознательный «комплекс отхода от жизни». Он иногдаприезжал на завод в понедельник утром с утомлённо опущенными угламигуб и всем своим видом как бы говорил: «О господи, до каких жепор это будет продолжаться?»

Дело его процветало, ивначале он им очень увлекался. Он хотел «делать деньги»,и было «чертовски приятно» наблюдать, как растут барыши,доходя до тысячи фунтов в неделю. Но теперь Стэнли уже находил, что«деньги ещё не все». Его недовольство усилилось, когдапоявилось на сцену военное министерство. Завод Миллингтона был взятна учёт, он стал теперь субпоставщиком виртлейских новых военныхмастерских для начинки снарядов: с ролью пионера было кончено; всёбыло введено в законные, раз навсегда предусмотренные нормы. У Стэнлибыло уже меньше работы; наступило нечто вроде затишья. И несмотря нато, что прежде Стэнли ворчливо жаловался на недостаток отдыха, он былнедоволен, когда этот отдых наступил.

Он начал хандрить. Вособенности его расстраивали военные оркестры. Всякий раз, когда поулице проходила военная часть под звуки «Типерери» или«Прощай», на щеках Стэнли выступал слабый румянец, глазазагорались, спина выпрямлялась. Но отряд скрывался из виду, музыказатихала, от топота марширующих людей оставалось лишь эхо в егосердце, и Стэнли вздыхал, снова весь как-то обмякнув. Волновали его иплакаты. Ерроу с готовностью отозвался на призыв в армию, и в оченьмногих домах висели на окнах плакаты: «Из этого дома ушёлчеловек сражаться за короля и отечество». Слово «человек»печаталось большими буквами, а Миллингтон всегда с гордостью считалсебя человеком «с большой буквы».

А плакаты на столбах!Строгое выражение на лице Китченера, и палец, который указывал нанего, Стэнли, не желая оставить его в покое. Проходя мимо этихплакатов на столбах, Стэнли кипел, краснел, мучился и стискивалзубами трубку и спрашивал себя, до каких же пор он будет терпеть это.

Впрочем кокончательному решению привёл Стэнли не этот указующий перст, абанкет бывших воспитанников Сент-Бэдской школы. Банкет происходилнакануне вечером в Тайнкасле, в ресторане Дилли. А сегодняМиллингтон, глядя через стол на Джо, важно изрёк:

— Джо, воФранции происходят важные события, а я в них не участвую!

Джо не понял, егопервым чувством было облегчение, так как он боялся, что Стэнли узнало его махинациях с сурьмой.

— И я долженвам сообщить, — продолжал Стэнли уже громче, систерической ноткой в голосе, — что я решил вступить вармию.

Молчание, насыщенноеэлектричеством.

Потрясение было таксильно, что Джо совсем ослабел. Он побледнел и пролепетал:

— Но вамнельзя… Как же с заводом?

— Об этом мыпоговорим потом, — отмахнулся Стэнли и заговорилбыстрее. — Завод вы от меня примете, а я уеду. Вчеравечером окончательно решил. Вчера на банкете. Господи, и как я толькоэто пережил, не знаю. Поверите ли, все, все, кроме меня одного, —в военной форме. Все мои товарищи в мундирах, а я один среди них вштатском. Я чувствовал себя совершенным чужаком. И все смотрели наменя этак, знаете, словно хотели спросить: «Ну, как делишки,спекулянт?» Хемпсон, мой одноклассник, очень славный парень,прямо убил меня: он уже имеет чин майора. А Роббинс, этот замухрышка,который в школе не был даже во второй команде, теперь —капитан, имеет две нашивки за ранения. Говорю вам, Гоулен, я этого невытерплю. Я должен тоже вступить в армию.

Джо судорожно перевёлдыхание, пытаясь собрать взбудораженные мысли.

Он всё ещё не смелповерить, — это было слишком чудесно, чтобы быть правдой.

— Но выруководите делом большой государственной важности. И вас отсюда неотпустят.

— Должныбудут отпустить! — рявкнул Стэнли. — Делотеперь идёт уже само собой. Договоры заключены и выполняютсяавтоматически. Расчёты ведёт Добби, и затем имеетесь вы. Вы ведь вкурсе всего, Джо.

Джо поспешно опустилглаза.

— Что же, —пробормотал он, — пожалуй, это верно.

Стэнли вскочил изашагал по комнате из угла в угол.

— Я не такойуж восторженный человек, но должен вам сказать, с тех пор как я решилехать на фронт, я чувствую такое воодушевление… Да, духсвятого Георгия ещё жив в Англии, он не умер, поверьте мне! Мыборемся за правое дело. Какой же порядочный человек может спокойномириться со всем этим, с этими воздушными налётами и подводнымилодками, и насилованном честных женщин, и бомбардировкой госпиталей,и стрельбой в детей, — о господи, даже когда об этомчитаешь в газетах, начинает кипеть кровь.

— Мне вашичувства понятны, — сказал Джо, не поднимая глаз от пола. —Это чёрт знает что! Если бы не моё колено, я бы…

Заболевание колена, накоторое ссылался Джо, он открыл у себя, побывав в какой-топодозрительной лечебнице на Коммерческой улице и выложив семь фунтови шесть шиллингов за медицинское свидетельство. С тех пор он начиналсильнейшим образом хромать всякий раз, когда в воздухе пахло новымпризывом в армию.

Стэнли, шагавший взад ивперёд, был занят исключительно самим собой.

— Я ведьимею право на чин офицера. Я три года проходил военное обучение вСент-Бэде. Мне понадобится неделя-другая, не больше, чтобыподготовиться, а там я надеваю мундир Батальона воспитанниковзакрытых учебных заведений.

Новая пауза.

— Так, —медленно сказал Джо и откашлялся. — Но миссис Миллингтонэто не понравится.

— Да,конечно, она не хочет, чтобы я шёл на войну! — Стэнлизасмеялся и хлопнул Джо по спине. — Ну, развеселитесь,молодой человек! Очень мило с вашей стороны так огорчаться, но этачёртова война не долго протянется, раз я в неё вмешаюсь. —Он остановился и посмотрел на часы. — Ну, а теперь вотчто: я тороплюсь в город, я сегодня завтракаю с майором Хемпсоном.Если не вернусь к трём, то вы, может быть, заглянете к Ратли ипереговорите с ними насчёт последней партии гранат. Старый Джон Ратливызывал меня, но и вы можете объяснить ему всё, что нужно.

— Хорошо, —сказал Джо печально. — Я схожу.

Таким образом, Джоотправился к Ратли и вёл со старым Джоном утомительный и сложныйразговор насчёт дефектов отливки, пока возбуждённый Стэнли мчался вгород завтракать с Хемпсоном.

В пять часов, когдаСтэнли после нескольких тостов лежал в клубном кресле и смеялся доколик, слушая очередной анекдот майора о некой девице и некойкофейне, Джо крепко и почтительно жал руку главе фирмы Ратли, астарик с угрюмым одобрением говорил себе, что этот молодой человекзнает своё дело.

В тот же вечер Джопоспешил к Моусону с свежими новостями. Моусон долго молчал,выпрямившись в кресле и сложив руки на животе; кожа на его облысевшемлбу собралась в складки, маленькие глазки внимательно смотрели наДжо.

— Что же, —сказал он, как бы размышляя вслух, — это нам на руку.

Джо не выдержал иухмыльнулся.

— Мы с вамисумеем извлечь из этого пользу, Джо, — сказал Моусонхладнокровно, потом крикнул жене: — Мать, принеси-ка намбутылочку виски!

Они вдвоём выпили всюбутылку, но когда около полуночи Джо возвращался домой, бушевавшее вего крови опьянение было не от виски. Его опьяняло сознание своегоуспеха, сознание, что его ждёт власть, деньги, все на свете.Наконец-то и для него «открывается будущее», каквыразился Джим. О да, головокружительное будущее. Теперь он попадёт всреду больших людей — и только нужно не зевать, тогда он станети сам большим человеком, чёрт знает, каким большим! О господи, ну нечудесно ли это? Чудесный город Тайнкасл, чудесный воздух, чудесныеулицы, чудесные дома! Теперь у него есть цель — нажитьсостояние, и оно у него будет! Да, придёт время — и у негобудет чёртова тьма денег. Какая чудная ночь! Как луна освещает этобелое здание! Что это за здание? Кажется, общественная уборная? Ну,что же, всё равно — чудесная уборная!.. На углу Грэйнджер-стритпроститутка заговорила с ним.

— Эй ты,сучка, убирайся-ка подальше! — сказал Джо благодушно. Ипоплёлся дальше, смеясь, бодрый и радостный. «Теперь мне нуженкое-кто почище тебя, — думал он, — да, многопочище». Он жаждал Лауры с её изысканной опрятностью, еёхолодным очарованием. К чёрту публичных девок! Вот такие женщины, какЛаура, — те совсем другое дело. Идиллические мечты о Лауредалеко увлекли его в эту ночь, особенно, когда он, добравшись досвоей квартиры, лёг в постель.

Но на следующее утро онровно в девять был уже в Плэтт-Лэйн. Свежий как маргаритка и более,чем когда-либо, расторопный и угодливый по отношению к Стэнли.Оказалось удивительно много вопросов, в которые нужно было вникнуть.И Джо был воплощённая бдительность: ничто от него не ускользало.

— Божемилостивый! — воскликнул Стэнли, зевая, после того как ониусердно поработали часа два. — Вы настоящий мучитель, Джо.Я и не подозревал, что вы так интересуетесь каждой мелочью.

Он весело похлопал Джопо плечу.

— Это оченьпохвально. Ну, пока хватит, я уезжаю, потому что мы условилисьвстретиться с Хемпсоном. До свиданья.

Странное выражение лицабыло у Джо, когда он следил за Стэнли, торопливо выходившим из дверейконторы.

Дни шли за днями, всенужные приготовления были сделаны, и, наконец, наступил день отъездаСтэнли в Олдершот. Он собирался ехать автомобилем до станции Карнтон,а там сесть на экспресс, вместо того, чтобы ехать обыкновеннымпоездом из Ерроу. В знак особого расположения он предложил Джопоехать с Лаурой на вокзал проводить его.

День был дождливый. Джоприехал в «Хиллтоп» слишком рано, и ему пришлось минутдесять дожидаться в гостиной, пока Лаура вышла к нему. На ней былпростой синий костюм и тёмный шелковистый мех, придававший еёбледному лицу ту удивительную прозрачность, которая так восхищалаДжо. Он вскочил со стула, но Лаура медленно подошла к окну, словно незаметив его. Оба молчали. Джо смотрел на неё.

— Как мнежалко, что он уезжает, — сказал он, наконец.

Лаура обернулась ибросила на него тот непонятный взгляд, перед которым Джо всегдатерялся. Он чувствовал, что Лаура удручена, а может быть, и сердита:ей не хотелось, чтобы Стэнли ехал на фронт; нет, не хотелось.

Вошёл Стэнли с такимпраздничным видом, словно у него уже был ряд медалей на груди. Онвесело потирал руки.

— Какаямерзкая погода! Ну да, чем хуже погода, тем веселее идёт работа —не так ли, Джо? Ха, ха! А как насчёт подкрепления, Лаура?

Лаура позвонила, иБесси принесла на подносе сэндвичи, чай. Стэнли был настроенудивительно благодушно, он подшучивал над вытянутой физиономиейБесси, смешал себе виски с содой и ходил по комнате, жуя сэндвичи иболтая.

— А вкусныесэндвичи, Лаура! Думаю, что через неделю-другую мне уже таких вещейдостать будет негде. Придётся тебе посылать на фронт посылочки,Лаура. Один парень говорил вчера при мне, что вся их надежда напосылки. — Стэнли засмеялся. — Хемпсон, старыйплут, рассказывал мне, что они собираются тушить жаркое в жестянкахиз-под консервов. Некоторые из этих вояк — замечательные парни.Интересно, каких товарищей мне пошлёт судьба! Вы читали последнийномер «Наблюдателя?» Остроумно, чертовски остроумно!..

Затем на Стэнли опятьнашло патриотическое настроение. Вертясь по комнате, он своодушевлением повторял всё, что ему говорил майор, — оконтратаках, о противогазных масках, о подземных бетонных укрепленияхнемцев, о справочнике по вопросам ружейных приёмов, о световыхсигналах Вери1и об отваге британцев.

Всё время пока Стэнлиговорил, Лаура сидела у окна, и её печальный профиль выделялся нафоне темневшего за окном мокрого лаврового куста. Она внимательнослушала патриотические излияния Стэнли. Но тот вдруг размашистопоставил свой бокал на стол.

— Ну,однако, пора ехать. Иначе я прозеваю поезд. — Он посмотрелв окно. — Ты бы надела свой макинтош, старушка: похоже нато, что будет дождь.

— Нет, ядумаю, не стоит, — отозвалась Лаура. Она встала, парализуявсю суетливость Стэнли полнейшей неподвижностью своей осанки.

— Все ли утебя уложено в автомобиль?

— На этотсчёт будь покойна, — сказал Стэнли, первым направляясь кдвери.

Они сели в автомобиль,не заводской, а собственный, открытый автомобиль Стэнли (новая модельгоночного типа, выпущенная только два года тому назад), который стоялуже с поднятым верхом у подъезда. Стэнли нажал большим пальцемстартер, пустил машину, и они отъехали.

Дорога шла вверх похолму, по окрестностям Хилльброу, оставляла позади последнююуединённую виллу и затем тянулась через поля и вересковую степь.Стэнли правил автомобилем с большим азартом, не тормозя на поворотах.

— Машиналетит как аэроплан, правда? — крикнул он с большимвоодушевлением. — Право, я почти жалею, что не поступил ввоздухоплавательные войска.

— Смотрите,чтобы не буксовали колеса, — предостерегал его Джо. —На дорогах сегодня изрядно скользко!

Стэнли снова засмеялся.Джо, сидя один позади, не отводил глаз от спокойного профиля сидевшейвпереди Лауры. Её спокойствие поражало и пленяло его. «Стэнлиправит так неумело, а она и бровью не шевельнёт! Ведь не хочет же онапогибнуть так нелепо? Уж мне-то этого во всяком случае не хочется,видит бог, нисколько не хочется!»

Они молнией пронеслисьмимо старой церкви св. Бэды, серой и сильно пострадавшей от непогод;она одиноко стояла на открытом месте, на краю степи, окружённаянесколькими замшелыми могильными плитами.

— Замечательноестаринное сооружение, — сказал Стэнли, повернув голову. —Были когда-нибудь внутри, Джо?

— Нет.

— Тамдубовые скамьи чудесной работы. Вам бы следовало как-нибудь зайтипосмотреть.

Они начали спускатьсявниз, мимо деревни Кэддер и нескольких уединённых ферм. Черездвадцать минут добрались до узловой станции Карнтон.

Экспресс опаздывал, и,сдав багаж, Стэнли стал медленно прохаживаться по платформе с Лаурой.Джо, делая вид, что дружески разговаривает с носильщиком, уголкомглаза ревниво следил за ними. — «Проклятье! —твердил он про себя. — О, чёрт бы побрал все на свете,она, кажется, всё-таки любит его».

Пронзительный свисток игрохот приближающегося поезда.

— Вот и он,сэр, — сказал носильщик. — Всего на четыреминутки и опоздал.

Торопливо подошёлСтэнли.

— Ну вот,Джо, дождались, наконец. Носильщик, первый класс, вагон для курящих.Если можно, займите мне место лицом к паровозу. Джо, старина, вы мне,конечно, пишите. Я во всём на вас полагаюсь… Да, да,правильно… Прекрасно, прекрасно. Я знаю, что вы все сделаете.

Он подал руку Джо, —тот жал её крепко и долго, — поцеловал на прощанье Лауру ивскочил в вагон. Стэнли был сентиментален до мозга костей, и сейчас,когда наступила минута расставанья, он пришёл в сильное волнение. Онвысунулся из окна с полным сознанием того, что вот он —человек, уходящий на фронт, и прощается в последний раз с женой идругом. Слезы вдруг заблестели у него на глазах, но он улыбкойпытался скрыть их.

— БерегитеЛауру, Джо.

— Будьтепокойны, мистер Стэнли.

— Незабудьте написать.

— Непременно!

Пауза. Поезд все ещё недвигается. Молчание становится натянутым.

— Кажется,будет опять дождь, — говорит Стэнли, чтобы его нарушить.Новая томительная пауза.

Поезд тронулся. Стэнликричит:

— Поехали!Прощай, Лаура! Прощайте, Джо!

Но поезд дрогнул иостановился. Стэнли хмурится, глядя вперёд на рельсы.

— Верно,воду набирает. Постоим ещё пару минут!

Но поезд тут же сноватронулся и плавно пошёл, развивая скорость.

— Ну, досвиданья! До свиданья!

На этот раз Стэнлиуехал. Джо и Лаура стояли на платформе, пока не скрылся из видупоследний вагон. Джо усердно махал рукой, Лаура стояла неподвижно.Она была бледнее обычного, в глазах блестела подозрительная влага.Джо это видел. Молча пошли они обратно к автомобилю.

Когда они вышли изкрытого вокзала и подошли к машине, уже снова моросил дождь. Лаурахотела было сесть сзади, но Джо с заботливым видом протянул руку:

— Вы совсемпромокнете там, миссис Мнллингтон. Надвигается большой ливень.

Она спервапоколебалась; но потом, не говоря ни слова, села на переднее место.Джо кивнул головой, как бы говоря, что она поступает благоразумно,затем сел рядом с ней и взялся за руль.

Он ехал медленно,отчасти из-за дождя, туманившего стекло снаружи, главным же образомпотому, что ему хотелось продлить это путешествие. Внешне он сохранялпочтительность, но его так и распирало гордое сознание выгодностисвоего положения: Стэнли умчался, бог знает куда, каждую минуту всебольше удаляясь отсюда, а Лаура сидит в автомобиле рядом с ним,здесь, вот в эту самую минуту. Он осторожно взглянул на неё. Онаотодвинулась на самый край сиденья и смотрела прямо перед собой; ончувствовал, что каждая жилка в ней дрожит от возмущения, что она всянасторожилась, словно готовясь обороняться. Джо подумал, что емунужно быть очень осмотрительным, тут не годятся такие штуки, как,например, тихонько прижаться коленом к её колену; потребуется совсемдругая тактика, недели, а то и месяцы стратегии; придётся действоватьмедленно и с дьявольской осторожностью. У него появилось ощущение,будто Лаура его ненавидит.

Он сказал вдруг тономкроткого сожаления:

— Мнедумается, вы не очень меня жалуете, миссис Миллингтон.

Молчание. Джо продолжалсмотреть на дорогу.

— Я над этимвопросом особенно не задумывалась, — отвечала Лаурадовольно презрительно.

— О, язнаю. — Заискивающий смех. — Я ничего такого непредполагал… Я только подумал, не поможете ли вы мне немножковначале с заводом… и… я право не знаю…

— Нельзя липустить машину побыстрее? — перебила Лаура. —Мне надо к шести быть на дежурстве в столовой.

— Да,пожалуйста, миссис Миллингтон, — он нажал ногойакселератор, ускорив ход так, что дождь забарабанил в стекло. —Я просто надеялся, что вы позволите мне делать для вас всё, что ясмогу. Мистер Стэнли уехал. Какой человек! — Джовздохнул. — Он дал мне возможность выдвинуться. Я для негоготов на все, на все!

Пока он говорил, дождьполил как из ведра. Они находились в открытой степи, и ветер былсильный. Автомобиль, под одним только тонким верхом, совершеннонезащищённый с боков, испытывал на себе всю силу проливного дождя.

— Божемой, — вскрикнул Джо, — да вы совсем промокли.

Лаура подняла воротникжакетки.

— Ничего.

— Да как жеможно! Смотрите, вы насквозь промокли. Надо остановиться на минуту иукрыться где-нибудь. Ведь это настоящий потоп!

Это был действительнонастоящий потоп, и Лаура, не надевшая макинтоша, уже довольно сильнопромокла. Ясно было, что через несколько минут все на ней вымокнет донитки. Несмотря на это, она молчала. Но Джо, увидев слева от дорогистарую церковь, вдруг повернул автомобиль и подъехал к ней.

— Скорее! —настаивал он. — Бегите внутрь! Это ужас что такое! —Он взял Лауру за руку, уже самой неожиданностью своих действийзаставив её выйти из автомобиля, и пробежал вместе с ней по дорожкедо паперти старой церкви, с которой ручьями стекала вода. Дверицеркви были открыты.

— Входитевнутрь, — крикнул Джо, — иначе вы насмертьпростудитесь! Ужас, ужас!.. — и они вошли.

После колючего ветра импоказалось тепло в темноватой и тесной церковке, пропитанной слабымзапахом свечного воска и ладана. В глубине смутно виднелся алтарь, ана нём большое медное распятие и оставшиеся после воскресной службыдве шарообразные медные вазы с белыми цветами. Здесь царила тишина,атмосфера иного, незнакомого мира.

Стук дождя,барабанившего по свинцовой крыше, словно подчёркивал эту тёплуютишину.

С любопытствомоглядываясь вокруг, Джо прошёл по боковому приделу, как-топодсознательно отметив массивные резные скамьи со спинками, о которыхупоминал Стэнли.

— Чертовскистранное место, но здесь, по крайней мере, сухо. — Потом,заботливо: — Нам недолго придётся ждать, пока ливень кончится.Я во время довезу вас до столовой.

Он обернулся и вдругувидел, что Лаура дрожит, прислонись к одной из скамей и сжав руки.

— О боже! —сказал он с великолепно разыгранным раскаянием. — Что жеэто я? Ваша жакетка совсем промокла. Позвольте, я помогу вам еёснять.

— Нет, ненадо, хорошо и так.

Она упорно не гляделана него и яростно кусала губы. Джо смутно угадывал, что в нейпроисходит какая-то борьба, глухая, непонятная.

— Но этонепременно нужно, миссис Миллингтон, — возразил он все темже дружеским, убеждающим тоном и взялся рукой за отворот её жакета.

— Нет,нет, — пробормотала, запинаясь, Лаура. — Говорювам, мне не холодно. Не нравится мне здесь. Не следовало сюдаприходить, дождь…

Она вдруг замолчала иторопливо сама сбросила жакетку. Она тяжело дышала, и Джо видел, какподнимаются и опускаются её груди под белой шёлковой блузкой, котораяместами промокла и прилипла к телу. Обычное спокойствие, казалось,покинуло Лауру, нарушенное смутной таинственностью этого места,стуком дождя, безмолвием. Глаза её с испуганным выражением блуждаливокруг. Джо смотрел на неё молча, недоумевая. Лауру снова стал битьозноб. Тут Джо вдруг разом понял… Дурманящий жар разлился поего телу. Он сделал шаг вперёд.

— Лаура! —вырвалось у него. — Лаура! Лаура!

— Нет,нет! — вымолвила она, задыхаясь. — Мне нужноуйти, мне нужно… — Но уже когда она говорила это, рукиДжо обвились вокруг неё. Они порывисто сжали друг друга в объятиях,губы их искали друг друга. Лаура застонала. Ещё раньше чем раскрылисьеё губы, Джо знал уже, что её безумно влечёт к нему, что она бороласьс этим много месяцев. Дикая и словно пьяная радость захлестнула его.Не разжимая объятий, они дошли до первой скамьи, широкой как постельи устланной подушками. Руки их сошлись, губы были влажны от желания.Дождь выбивал дробь по крыше, сумрак церкви стал красным и обступилих. Потом к алтарю вознёсся крик Лауры, крик физического упоения. Асверху глядело на них лицо распятого.
<!––nextpage––>
XI
Когда законопроект1Дерби вошёл в силу, отношения между Артуром и его отцом стали уженевыносимыми, перешли в стадию нескрываемой враждебности. Артурчислился в официальных списках, но несмотря на то, что он послеутверждения нового закона получил повестку, он не зарегистрировался.Его неявка пока не вызвала никаких последствий. Дома он приходил встоловую, когда уже там никого не было, по возможности избегалвстречи с отцом, а в «Нептуне» проводил большую частьвремени под землёй, приходя рано и спускаясь в шахту с Гудспетом доприхода отца. Но, несмотря на все предосторожности, ему не удавалосьсовершенно уклониться от неизбежных встреч, полных напряжённой враждыи вызывавших столкновения. Когда Артур в конце рабочего дня приходилв контору, грязный и утомлённый, Баррас делал вид, будто очень занятделом и не замечает его, совершенно недвусмысленно давая понятьАртуру, что на руднике в нём очень мало нуждаются. Через некотороевремя он поднимал голову от вороха бумаг и, словно только что увидевАртура, хмурил брови, как будто хотел сказать: «А, ты здесь,все ещё здесь?» И когда Артур молча отворачивался, Баррасследил за ним, закипая гневом, и начинал быстро барабанить пальцамипо столу, багровея от обиды и сильного гнева.

Артур видел, что отцутягостно его присутствие на руднике. В начале января он был вынуждензаявить отцу о плохом качестве деревянных подпорок в «Файв-Квотерс».Баррас сразу вспыхнул:

— Занимайсясвоим делом и предоставь мне заниматься моим. Когда мне понадобитсятвой совет, я обращусь к тебе.

Артур ничего неответил. Он знал, что стойки никуда не годятся, что часть их ужеуспела погнить снизу. Его ужасало качество материалов, которыеприобретал отец. Цены на уголь росли, добыча шла с лихорадочнойспешкой и деньги так и текли в карманы владельца «Нептуна».А между тем, несмотря на то, что первая катастрофа в шахте могла быбыть Баррасу уроком, он не расходовал ни гроша на то, чтобы создатьлучшие и более безопасные условия работы в шахтах.

В вечер того самогодня, когда у них произошёл разговор о стойках, в тайнкаслской газете«Аргус» появилось сообщение крупным шрифтом о том, чтоутверждён закон о воинской повинности.

Прочитав это известие,Баррас не мог скрыть своего удовольствия.

— Вот будетвстряска для тех, кто уклонялся! — объявил он, сидя воглаве стола. — Давно пора пересмотреть списки. Слишкоммного есть таких, которые, празднуя труса, окопались в тылу как«незаменимые». — Он отрывисто и торжествующезасмеялся. — Этот закон заставит их призадуматься.

Это было за ужином, водин из тех редких дней, когда Артур присутствовал в столовой, и,хотя Баррас со своими замечаниями обращался к тётушке Кэрри, яд в нихпредназначался для Артура.

— Попростускандально, Кэролайн, — продолжал он громко, —что такое количество здоровых молодых людей, которым следовало бысражаться за своё отечество, уклоняется от этого. Они до сих порукрывались в разных учреждениях, где в них не нуждаются. Они нежелали понять намёков и вступить в армию. Что же, клянусь душой,давно пора подтолкнуть их туда хорошим пинком.

— Да,Ричард, — прошептала тётя Кэрри, бросив трепетный взглядна Артура, не поднимавшего глаз от тарелки.

— Я знал,что рано или поздно так будет, — продолжал Баррас тем жетоном. — И не сомневаюсь, что мне придётся принять участиев этом деле. Между нами говоря, меня уже пригласили заседать вместном Трибунале.

— Трибунале,Ричард?! — пробормотала, запинаясь тётя Кэрри.

— Да,разумеется, — подтвердил Ричард, старательно избегаявзгляда Артура. — И я не потерплю никаких глупостей,будьте уверены. Теперь дело уже, наконец, приняло серьёзный оборот, ичем скорее все они это поймут, тем лучше для них. Только на днях мыговорили об этом с Гетти. Она тоже глубоко убеждена, что порарасшевелить лентяев и вытащить их из их убежищ.

Артур медленно поднялглаза и посмотрел на отца. Баррас был в новом сером костюме, сцветком в петлице. За последнее время он сшил себе множество новыхкостюмов, гораздо элегантнее, чем его прежние (Артур подозревал, чтоон переменил портного), и завёл привычку постоянно носить цветок впетлице, — обыкновенно это бывала ярко-розовая гвоздика,сорванная в оранжерее. Он имел чересчур щеголеватый вид, глаза у негоблестели, он постоянно был в каком-то непонятном возбуждении.

— Вотувидите, Кэролайн, — усмехнулся он с громаднымудовлетворением, — как все побегут под знамёна, как тольконачнут действовать Трибуналы.

Наступило молчание, вовремя которого тётушка Кэрри, охваченная тревогой, бросала робкиевзгляды то на отца, то на сына. Затем Баррас посмотрел на часы:обычный жест.

— Ну,Кэролайн, мне пора ехать. Пускай никто меня не дожидается, я вернусь,вероятно, поздно. Мы с Гетти идём в Королевский театр… Войнавойной, а жизнь своего требует. Сегодня идёт «Дева гор» —говорят, очень хорошая вещь, и участвует вся лондонская труппа. Геттиужасно хочется её посмотреть.

Он встал, поправляяцветок в петлице. Затем, упорно не замечая Артура, коротким кивкомпростился с Кэролайн и вышел из комнаты.

Артур продолжал сидетьза столом, поразительно тихий и молчаливый. Он отлично знал, чтоГетти и его отец часто проводили вместе вечера: новые костюмы,бутоньерка, поддельный блеск молодости — всё говорило об этом.Началось с миссии искупления: Артур, мол, возмутительно обошёлся сГетти, и обязанность «загладить» это перед Гетти лежит наего отце. Артур подозревал, что их отношения зашли далеко за пределыпростого «заглаживания» его ошибки. Но он не знал ничегонаверное. Думая об этом, он тяжело вздохнул. Этот вздох заставил тётюКэрри беспокойно зашевелиться.

— Ты почтиничего не ел сегодня, Артур, — шепнула она. —Почему ты не отведаешь этих пирожков?

— Я неголоден, тётя.

— Но онитакие вкусные, дружок, — уговаривала она огорчённым тоном.

Он молча покачалголовой, глядя на неё как бы сквозь свою боль. У него вдруг появилосьжелание облегчить душу, излить перед тётушкой то, что его мучило. Ноон подавил в себе это желание, хорошо понимая, что это было быбесполезно. Тётя Кэрри добрая женщина и по-своему любит его, но из-засвоей робости и благоговения перед отцом она просто неспособна помочьему.

Он встал из-за стола ивышел из столовой. В передней остановился, поникнув головой, внерешительности. В такие минуты, как эта, его мягкая впечатлительнаянатура жаждала чьего-нибудь сочувствия. «Если бы Гетти былаздесь!» Клубок подкатился у него к горлу. Он почувствовал себяброшенным, беспомощным. Медленно пошёл наверх. Но, проходя мимоспальни матери, вдруг остановился. Невольным движением протянул онруку к двери и вошёл.

— Как тысебя чувствуешь сегодня, мама? — спросил он.

Мать резко оглянулась,лёжа на подушках с недовольно-вопросительным выражением на бледном,пухлом лице.

— У менямигрень, — отвечала она. — А ты так меняиспугал, открыв неожиданно дверь!

— Прости,мама. — Он тихонько присел на край кровати.

— Ох, нет,Артур! — запротестовала она. — Не тут, милыймой, я не переношу, когда кто-нибудь садится на кровать, особенно притакой головной боли. Она так меня мучает!

Он снова встал, немногопокраснев.

— Прости,мама, — сказал он снова. Он поставил себя мысленно на еёместо и решил не обижаться на неё. Ведь это его мать. Изподсознательных глубин памяти вынырнуло воспоминание о её ласках вдетстве, туманное представление о том, как она наклонялась к нему, икружева её капота нависали над ним, окутывая и защищая его.Растроганный этим воспоминанием, жаждая её материнской ласки, Артурсказал прерывающимся голосом:

— Мама,можно мне поговорить с тобой?

Она недовольнопосмотрела на него:

— У менятакая головная боль!

— Я недолго…Мне нужен твой совет.

— Нет, нет,Артур, — возразила она, закрыв глаза, словно испуганнаяего стремительностью. — Право, не могу. В другой раз, бытьможет. Право, у меня ужасно болит голова.

Артур молча отступилназад, выражение его лица резко изменилось.

— Как тыдумаешь, Артур, — продолжала его мать, не открывая глаз, —отчего это у меня постоянно такие мигрени? Я думаю, не из-за пушечнойли стрельбы во Франции? Знаешь, ведь в воздухе происходят колебания.Конечно, слышать стрельбу я не могу, что совершенно понятно, но мнепришла мысль, что колебания воздуха могут вызвать такие явления.Конечно, этим нельзя объяснить мою боль в спине, а она меня впоследнее время тоже очень мучает. Скажи, Артур, как ты думаешь,может пушечная пальба иметь какое-нибудь влияние?

— Не знаю,мама, — ответил, он глухо и помолчал, стараясь овладетьсобой. — Я думаю, вряд ли это может повлиять на твоюспину.

— Да, знаешьли, на спину я не особенно жалуюсь. Мазь которую мне дал докторЛьюис, помогает замечательно. Я прочла рецепт. Аконит, беладонна ихлороформ, три смертельных яда. Не странно ли, что яд так полезен принаружном употреблении?.. Но о чём я говорила? Ах да, о вибрациях. Ятолько на днях читала в газете, что ими объясняют сильный дождь,который лил недавно. Это как будто подтверждает моё мнение, и докторЛьюис говорит, что существует одно совершенно определённое состояние,которое называется «пушечной головной болью». Разумеется,основная причина всего — нервное истощение. Это моё вечноегоре, Артур, милый, — сильнейшее переутомление нервов!

— Да,мама, — согласился он тихо.

После новой недолгойпаузы Гарриэт снова заговорила. С полчаса она описывала своиощущения, потом вдруг подняла руку к голове и попросила Артура уйти,так как он её утомляет. Он молча повиновался. Четверть часа спустя,идя обратно коридором, он услышал её громкий храп.

Дни шли, и в душеАртура росло сознание, что он одинок со своим горем, отрезан отдругих людей, чуть ли не отвержен ими. Инстинктивно он начал сужатьсферу своей деятельности. Он выходил только на работу и даже тамловил на себе странные взгляды Армстронга, Гудспета и некоторыхрабочих. На улицах, когда он шёл в «Нептун» и обратно,ему часто кричали вслед оскорбительные слова. Раздор с отцом сталвсем известен, и это приписывалось его отказу вступить в армию.Баррас без колебаний публично высказывал свои взгляды: его твёрдомупатриотизму рукоплескали со всех сторон; все находили прекрасным то,что он не позволял естественному родительскому чувствувосторжествовать над сознанием долга в годину великого народногобедствия. Артура парализовала мысль, что весь город следит за борьбоймежду ним и отцом.

В феврале положение всеухудшалось и ухудшалось, а в середине марта начал свою деятельностьСлискэйльский Трибунал. Он состоял из пяти членов, —Джемса Ремеджа, владельца мануфактурного магазина Бэйтса, старикаМэрчисона, его преподобия Иноха Лоу из церкви на Нью-Бетель-стрит иРичарда Барраса, который был единогласно избран председателем. Кромеэтих пяти, в Трибунале заседал в качестве постоянного экспертапредставитель военных властей, капитан Дуглас из Тайнкаслских казарм.Раттер, секретарь слискэйльского городского управления, исполнялтакже обязанности секретаря Трибунала.

Сболезненно-напряжённым интересом следил Артур за первыми действиямиТрибунала. Он не долго сомневался в его суровости: одному за другимТрибунал отказывал в освобождении от призыва. Дуглас вёл себянастоящим самодержцем. У него была манера надменно и дерзкооглядывать являвшихся, затем поднимать глаза и объявлять коротко:

— Этотчеловек мне нужен.

Ремеджа и отца Артурараспирал необузданный патриотизм. С остальными мало считались.Трибунал взял весьма жёсткую линию. Он считал, что если человеквозражает против строевой службы, то только от таковой он и может егоосвободить. Но строевая служба оказывалась наилучшим выходом, так какотказавшемуся от неё грозила тюрьма.

Чем дальше, тем большеросло страстное негодование Артура на произвольные действияТрибунала. Бледный, подавленный, смотрел он на отца, возвращавшегосяоттуда, где он творил суд над людьми. Баррас же неизменно был вприподнятом настроении и, в назидание Артуру, часто рассказывал тётеКэрри наиболее интересные случаи из практики Трибунала. В последнийдень марта Баррас вернулся домой, опоздав к чаю, в ещё большем, чемвсегда, приливе воодушевления.

Демонстративно незамечая Артура, он сел за стол и положил себе на тарелку щедруюпорцию горячих гренок с маслом. Затем начал разговор, описываяслучай, который больше всего занимал его сегодня: молодой студентбогословского факультета требовал освобождения по религиозныммотивам.

— Знаете,каков был первый вопрос Ремеджа? — сказал он с полнымртом, пережёвывая тартинки. — Он спросил у этого малого,принимал ли он когда-нибудь в жизни ванну. — Баррасперестал жевать, чтобы победоносно рассмеяться. — НоДуглас придумал ещё лучше. Дуглас посмотрел на меня искоса, потом какзаорёт на него: «А вам известно, что тот, кто отказываетсявыполнять свой военный долг, подлежит расстрелу?». Это попало вточку. Вам надо было видеть, как он съёжился! И согласился идти вармию. Через три месяца будет во Франции. — Баррас опятьзахохотал.

На этот раз Артур невыдержал. Он вскочил из-за стола, даже губы у него побелели.

— Вынаходите это забавным, да? Вам приятно сознавать, что вы против еговоли вложили человеку в руки винтовку? Вы довольны, что принудили егопойти и стрелять, убивать, лишать жизни кого-то во Франции. «Убивай— или будешь убит!» Какой славный лозунг! Вам быследовало дать вышить его на знамени и повесить над вашим местом вТрибунале! Он вам подходит. Говорю вам, это для вас подходящийлозунг! Но если вы не имеете никакого уважения к человеческойжизни, то у меня оно есть. Меня вы не запугаете и незаставите идти убивать. Не заставите, нет!

Артур умолк, тяжелодыша. С безнадёжным жестом он отвернулся и направился к двери, ноБаррас остановил его.

— Погодиминутку, — сказал он. — У меня с тобой будетразговор.

Пауза.

— Оченьхорошо, — произнёс Артур сдавленным голосом. Он вернулсяот двери и снова сел за стол.

Баррас положил себе ещёгренок и всё время жевал, глядя перед собой. У тётушки лицо сталоземлисто-серым. Несколько мгновений она в трепетной муке терпела этомолчание, но затем не выдержала. Дрожащим голосом пробормотавизвинение, она поспешно встала и вышла из комнаты.

Баррас допил чай,суетливым жестом вытер рот и устремил на Артура налитые кровью глаза.

— Вот что, —сказал он сдержанно. — В последний раз спрашиваю: намеренты вступить в армию?

Артур выдержал взглядотца, лицо его было бледно, но решительно. Он отвечал:

— Нет.

Пауза.

— Я хочу,чтобы ты вполне уяснил себе, что ты мне в «Нептуне» ненужен.

— Оченьхорошо.

— Разве этоне заставит тебя передумать?

— Нет. Новаяпауза.

— В такомслучае, — сказал Баррас, — знай, что вопрос отебе будет решаться в Трибунале во вторник на будущей неделе.

Тошнотворное ощущениестраха охватило Артура. Он опустил глаза. В глубине души он не верил,что отец зайдёт так далеко. Хотя официально Артур не занимал на«Нептуне» никакой должности, он воображал, что на негозакон не распространяется.

— Пора тебепонять: то, что ты — мой сын, тебя не спасёт, —медленно продолжал Баррас. — Ты молод и для военной службыгоден. У тебя нет никакого оправдания. Мои взгляды всем известны. Яне допущу больше, чтобы ты укрывался за моей спиной.

— Вывоображаете, что таким путём сможете принудить меня идти на войну, —сказал Артур дрожащим голосом.

— Да. И этоещё самое лучшее, что может тебя ожидать.

— Вы оченьошибаетесь. — Артур почувствовал сильную внутреннююдрожь. — Вы думаете, я боюсь предстать перед Трибуналом?

Баррас засмеялся своимотрывистым смехом.

— Вотименно.

— Тогда выошибаетесь. Я пойду, да, пойду туда.

Кровь бросилась в лицоБаррасу.

— В такомслучае к тебе отнесутся как к любому уклоняющемуся. Я уже переговорилс капитаном Дугласом. Никакого снисхождения тебе оказано не будет.Моё решение принято. Тебе всё равно в армию идти придётся.

Молчание.

— До чего тыпытаешься довести меня? — спросил Артур тихо.

— Я пытаюсьзаставить тебя выполнить свой долг.

Баррас стремительновстал. Одно мгновение он стоял у буфета, выпятив грудь.

— Ступайзавтра в Тайнкасл и запишись. Это в твоих собственных интересах.Явись раньше, чем тебя заставят это сделать. Вот тебе моёпоследнее слово. — И он вышел из комнаты.

Артур продолжал сидетьза столом. Он ещё дрожал и, опершись локтем на стол, опустил головуна руку.

В такой позе засталаего тётя Кэрри, минут через десять проскользнувшая обратно встоловую. Она подошла и обняла рукой склонённые плечи Артура.

— О Артур, —зашептала она. — Никогда не следует идти против отца. Будьрассудителен. Ты должен быть рассудительным ради себя самого.

Он не отвечал, пустымиглазами глядя прямо перед собой.

— Пойми,Артур, голубчик, — продолжала умоляющим голосом тётяКэрри. — Есть вещи, против которых невозможно бороться.Никто не знает этого так хорошо, как я. Волей-неволей приходитсясмиряться. Ты мне так дорог, Артур, я не могу видеть, как тыразрушаешь всю свою жизнь. Ты должен сделать так, как хочет твойотец, Артур.

— Нет, тётя,я этого не сделаю, — возразил он, как будто говоря сам ссобой.

— О Артур, —умоляла она, — не надо больше вести себя так! Пожалуйста,прошу тебя! Я боюсь, не случилось бы чего страшного. И подумай, какойэто позор, какой ужасный позор! О, обещай мне, что ты поступишь так,как хочет отец!

— Нет, —сказал Артур шёпотом. — Я должен идти своим собственнымпутём.

Встав из-за стола, онулыбнулся тётушке каким-то жалким подобием улыбки и пошёл к себе вкомнату.

На следующее утро онполучил повестку с требованием явиться в Трибунал. Баррас,присутствовавший в столовой, когда принесли почту, исподтишкавнимательно следил за сыном в то время, как тот распечатывал тонкийсветло-жёлтый конверт. Но если он надеялся, что Артур заговорит, тоошибся. Артур положил письмо в карман и вышел из комнаты. Очевидно,отец рассчитывает, что он покорится. А он также твёрдо решил непокоряться.

Артур не обладалсильным характером, но сейчас он был в какой-то экзальтации, и онапридавала ему мужество.

Прошли дни, оставшиесядо заседания Трибунала, и наступило утро вторника. Артуру назначенобыло явиться к десяти часам в старую школу на Бетель-стрит.

Трибунал заседал в залестарой школы, удобном для этой цели, так как он был очень просторен,а наверху имелись хоры для публики. В конце зала на возвышении стоялстол, за которым сидели рядом пять членов Трибунала. Секретарь Раттерсидел на одном конце стола, а капитан Дуглас, военноуполномоченный —на другом.

На стене за судьямивисел большой национальный флаг Великобритании, а под ним —стёртая классная доска со следами мела; на выступе стенки стоялвыщербленный графин с водой, прикрытый опрокинутым стаканом.

Артур пришёл в старуюшколу на Бетель-стрит без пяти минут десять. Роддем, дежурныйсержант, сказал ему, что дело его стоит первым в списке, и грубымжестом пропустил его в зал через вращающуюся дверь.

При входе Артура залвзволнованно загудел. Он поднял голову и увидел, что хоры биткомнабиты публикой; он узнал рабочих из копей, Гарри Огля, Джо Кинча,Джека Викса, нового весовщика, и ещё человек двадцать. Среди публикибыло много женщин с Террас и из города, — Ханна Брэйс,миссис Риди, старая Сюзен Колдер, миссис «Скорбящая».Скамья репортёров была полна.

У окна стояло двафотографа. Артур поспешно опустил глаза, с тоской убедившись, что егодело вызвало сенсацию. Его нервное возбуждение, и без того ужесильное, ещё обострилось. Он сел на отведённое ему место посреди залаи стал взволнованно теребить носовой платок. Его впечатлительнуюнатуру всегда пугал и отталкивал мишурный блеск известности. А тут онвдруг оказался в центре внимания. Его немного знобило. Слабость былатой силой, которая привела его сюда, укрепляла его решимостьдержаться до конца. Но отвагой он не отличался. Он ясно сознавал своёположение, враждебность толпы — и испытывал унизительную муку.Он чувствовал себя так, как будто был обыкновенным уголовнымпреступником.

Снова поднялосьжужжание на хорах, но публику тотчас же успокоили. Из боковой дверивошли один за другим члены Трибунала, сопровождаемые Раттером иДугласом, коренастым мужчиной с красным, изрытым оспой лицом. Роддэмиз-за спины Артура скомандовал: «Встать!» — и Артурвстал. Затем он поднял голову, и глаза его, словно притягиваемыемагнитом, устремились на отца, который в эту минуту садился в высокоесудейское кресло. Артур смотрел на него, как смотрят на судью. Он немог отвести глаз, его опутала какая-то паутина нереального, он былсловно загипнотизирован.

Баррас через столнагнулся к капитану Дугласу. Они долго совещались, затем Дуглас содобрительным видом кивнул головой, выпрямил плечи и резкозабарабанил по столу пальцами. Последние перешёптывания на хорах и взале замерли, воцарилась напряжённая тишина. Дуглас медленно повёлвокруг глазами цвета пушечного металла, охватив одним уверенным,зорким взглядом и публику, и представителей прессы, и Артура. Затемон посмотрел на своих товарищей за столом и заговорил громко, так,чтобы всем было слышно:

— Перед намиособенно прискорбный случай, — сказал он, — таккак дело идёт о сыне нашего уважаемого председателя, который ужестолько сделал для Трибунала. Факты ясны. Этот молодой человек, АртурБаррас, — совершенно лишний в «Нептуне», гдеон работает, и подлежит призыву на строевую службу. Не стоитповторять то, что вы все уже знаете. Но раньше чем мы приступим кразбору дела, я должен выразить своё восхищение мистеромБаррасом-старшим, который с полнейшим мужеством и патриотизмом неизменил своему долгу ради естественного отцовского чувства. Полагаю,я вправе сказать, что все мы чтим и уважаем его за этот поступок.

В зале раздался взрываплодисментов. Его никто не пытался остановить, и когда он затих,Дуглас продолжал:

— В качествепредставителя военных властей я желал бы заявить, что мы с нашейстороны готовы на компромисс в этом прискорбном и неприятном случае.Подсудимому стоит только признать, что он подлежит призыву в рядыармии, и ему всемерно пойдут навстречу в вопросах строевого учения иотправления на фронт.

Он посмотрел через зална Артура своим суровым и пытливым взглядом. Артур облизал пересохшиегубы. Он видел, что от него ждут ответа. Собравшись с силами, онсказал:

— Яотказываюсь от строевой службы.

— Ну,полноте, ведь вы не можете это говорить серьёзно?

— Я говорюсерьёзно.

Произошла неощутимаязаминка, атмосфера стала ещё напряжённее. Дуглас обменялся быстрымвзглядом с Баррасом, как бы говоря, что он ничего больше сделать неможет, а Джемс Ремедж вызывающе нагнул голову и спросил:

— Почему выотказываетесь воевать?

Допрос начался.

Артур посмотрел наэтого мясника, чья толстая шея, низкий лоб и маленькие глубокосидящие глазки представляли собой сочетание признаков быка и свиньи.

Он ответил почтибеззвучно:

— Я не хочуникого убивать.

— Говоритегромче, — заорал на него Ремедж. — Вас и рядомне слышно.

Артур повторил хрипло:

— Я не хочуникого убивать.

— Нопочему? — настаивал Ремедж. Он убил на своём векумножество живых тварей, и ему было непопятно такое странноемиросозерцание.

— Это противмоей совести.

Пауза. Затем Ремеджгрубо говорит:

— Э, слишкомчуткая совесть никому добра не приносит!

Тут поспешно вмешалсяпреподобный Икох Лоу. Это был высокий, худой мужчина, с узкиминоздрями, похожий на мертвеца. Он получал маленькое жалованье,половину которого вносил Джемс Ремедж, главный прихожанин его церкви,и потому Ремедж всегда мог рассчитывать, что преподобный отецподдержит его и извинит его шуточки.

— Послушайте, —обратился он теперь к Артуру. — Вы ведь христианин, не такли? Христианская религия не запрещает законного убиения на пользусвоей родине.

— Законногоубийства не существует.

Его преподобие склонилнабок голову:

— Что выхотите этим сказать?

Артур торопливопринялся объяснять:

— Я большене признаю религии, религии в вашем смысле слова. Но вы говорите охристианстве, об учении Христа. Ну, так вот, я не могу себепредставить, чтобы Иисус Христос мог взять в руки штык и воткнуть егов живот германскому солдату или английскому, всё равно. Я не могусебе представить Иисуса Христа, который стоит у английской илигерманской пушки и десятками уничтожает ни в чём не повинных людей.

Преподобный Лоупокраснел от ужаса. У него был невообразимо шокированный вид.

— Этобогохульство, — пробурчал он, обращаясь к Ремеджу.

Но Мэрчисон не могдопустить, чтобы аргумент священника потерпел неудачу. Этот пропахшийнюхательным табаком человек захотел похвастать знакомством ссвященным писанием. Нагнувшись вперёд, с таким же хитрым видом, скаким отвешивал полфунта ветчины, он спросил:

— Разве выне знаете, что Иисус Христос сказал: «Око за око и зуб за зуб»?

Преподобный Лоу,видимо, почувствовал себя ещё более неловко.

— Нет, —крикнул Артур. — Никогда Иисус не говорил этого.

— Сказал, явам говорю, — проревел Мэрчисон, — это есть вписании.

Мэрчисон победоноснооткинулся на спинку стула. Вмешался Бэйтс, торговец мануфактурой. Унего имелся в запасе только один-единственный вопрос, который оннепременно задавал всякий раз, и теперь он почувствовал, что пришловремя выступить с ним. Поглаживая свои длинные обвисшие усы, онспросил:

— Если быгерманец напал на вашу мать, что бы вы сделали?

Артур сделалбезнадёжный жест и ничего не ответил.

Снова подёргав себя заусы, Бэйтс повторил:

— Что бы высделали, если бы германец напал на вашу мать?

Артур закусил дрожащуюгубу.

— Как я могуобъяснить свои мысли, отвечая на такие вопросы? Может быть, вГермании спрашивают то же самое? Понимаете? Задают тот же вопрос онаших солдатах?

— Что бы выпредпочли — убить германца или дать ему убить вашу мать? —продолжал приставать Бэйтс.

Артур пал духом. Онничего не ответил, и Бэйтс, по-детски торжествуя, оглянулся на своихсоседей.

Наступило молчание. Всесидевшие за столом, видимо, ждали, что скажет Баррас. А Баррас,казалось, ждал самого себя. Он отрывисто кашлянул, прочищая горло.Глаза у него блестели, на скулах выступил лёгкий румянец. Оннеподвижно смотрел поверх головы Артура.

— Так выотказываетесь признать необходимость этого великого народногодвижения, этой потрясающей мировой борьбы, которая требует жертв отвсех нас?

Когда заговорил егоотец, Артур снова почувствовал, что дрожит, и сознание своей слабостипарализовало его. Он страстно хотел быть спокойным и смелым,решительным и красноречивым. А вместо этого у него тряслись губы, ион способен был только пролепетать, заикаясь:

— Я не могупризнать необходимостью то, что людей гонят гуртом резать друг друга,то, что во всей Европе морят голодом женщин и детей. В особенности,когда никто в сущности не знает, для чего все это.

Краска выступила ещёрезче на лице Барраса.

— Эта войнаведётся для того, чтобы навсегда покончить с войнами.

— Это самоеговорилось всегда, — воскликнул Артур зазвеневшимголосом, — и это самое будут твердить, чтобы заставитьлюдей убивать друг друга, когда начнётся следующая война.

Ремедж беспокойнозаёрзал на месте. Он взял перо, лежавшее перед ним, и начал тыкать имв стол. Он привык в Трибунале к более решительным действиям, изатягивание допроса его раздражало.

— Прекратитеэту канитель, — бросил он тихо и злобно, — идавайте ближе к делу.

Баррас, в прежнее времявсегда презрительно отзывавшийся о Ремедже, не выказал никакоговозмущения, когда тот перебил его. Он по-прежнему сохранялбесстрастие статуи. И только барабанил пальцами по столу.

— Каковаистинная причина вашего отказа вступить в армию?

— Я уже вамобъяснял, — отвечал Артур и быстро перевёл дыхание.

— Божеправедный! — вмешался опять Ремедж. — О чём онтолкует? К чему все эти выверты! Пускай говорит прямо или держит языкза зубами.

— Изложитесвои мотивы, — сказал Артуру преподобный Лоу с чем-товроде покровительственной жалости.

— Я не могусказать больше того, что я уже сказал, — возразил Артур,понижая голос. — Я протестую против того, чтобынесправедливо и напрасно жертвовали жизнью людей. Я не буду приниматьв этом участия ни на войне, ни где-либо в другом месте. —Произнося эти слева, Артур не сводил глаз с отца.

— Господи,боже мой! — опять вздохнул Ремедж. — Что задикий образ мыслей.

Тут произошлозамешательство. На хорах встала какая-то женщина, маленькая,деловитая, спокойная. Это была вдова «Скорбящего», и онапрокричала звучным голосом:

— Онсовершенно прав, а вы все не правы. «Не убий». Вспомнитеэто — и войне завтра же наступит конец!

Сразу же поднялся рёв,целая буря протестов. Несколько голосов завопило:

— Позор!

— Замолчите!

— Выведитееё!

Миссис «Скорбящую»окружили, подталкивая к двери, и выпроводили из зала.

Когда порядок былвосстановлен, капитан Дуглас громко постучал по столу.

— Ещё однотакое нарушение тишины, — и я велю очистить зал!

Он повернулся к своимколлегам. При разборе каждого дела наступал момент, когда следовалособрать воедино разрозненные силы всей комиссии и быстро привестидело к надлежащему концу. А здесь оно явно зашло чересчур далеко.Дуглас слушал Артура с плохо скрытым пренебрежением. Это был грубыйневежда, выслужившийся из сержантов, деспот с суровым лицом, толстойкожей и типично казарменным складом ума. Обратившись к Артуру, онотрезал:

— С вашегопозволения, подойдём к вопросу с другой стороны. Вы заявили, что нежелаете воевать. А вы учли, чем это вам грозит?

Артур сильно побледнел,инстинктивно ощущая мрачную враждебность, как бы исходившую отДугласа.

— Это неизменит моего решения.

— Так. Новсё же вы ведь не хотите сидеть в тюрьме два или три года?

В зале гробовая тишина.Артур сознавал, что на нём сосредоточено внимание всей толпы. Онподумал: «Неужели всё это происходит на самом деле? И это ястою здесь, в таком ужасном положении?»

Наконец, он сказалустало:

— Сидеть втюрьме мне столько же хочется, сколько большинству солдат —сидеть в окопах.

Взгляд Дугласа стал ещёжёстче. Он сказал, повысив голос:

— Они идуттуда, так как считают это своим долгом.

— Можетбыть, и я считаю своим долгом идти в тюрьму.

Слабый вздох пронёсся втолпе на хорах. Дуглас сердито посмотрел туда, затем оглянулся наБарраса. Он пожал плечами и одновременно с этим бросил бумаги на столжестом, говорившим: «К сожалению, это безнадёжный субъект».

Баррас сидел,выпрямившись в кресле, в позе застывшей суровости. Он озабоченнопровёл рукой по лбу. Казалось, он прислушивается к тому разговорувполголоса, который вели между собой сидевшие за столом. Наконец онсказал сухо-официальным тоном:

— Я вижу,все вы разделяете мою точку зрения. — И поднял руку,призывая к молчанию.

Объявили минутныйперерыв, затем, среди того же гробового молчания, Баррас, по-прежнемуглядя поверх головы Артура, прочёл приговор:

— «Трибунал,внимательно рассмотрев ваше дело, — начал он обычнойформулой, — не нашёл возможным освободить вас от военнойслужбы». — Тотчас раздался взрыв аплодисментов,долгое и громкое «ура», и секретарь Раттер не отдалраспоряжения навести порядок. Какая-то женщина крикнула с хоров:

— Правильно,мистер Баррас! Правильно поступили, сэр!

Капитан Дугласперегнулся через стол и протянул ему руку. Остальные члены Трибуналасделали то же самое. Баррас всем по очереди пожал руки, внушительно,но несколько рассеянно. Он смотрел на хоры, откуда ему рукоплескали иоткуда прозвучали слова той женщины.

Артур всё стоял посредизала с вытянувшимся, серым лицом, поникнув головой. Казалось, он ждалчего-то, что должно сейчас произойти. Он переживал мучительнуюреакцию. Как бы стремясь перехватить взгляд отца, он поднял голову.Дрожь пробежала по его телу. Он повернулся и вышел из зала.

В этот вечер Баррасвернулся домой поздно. В передней он натолкнулся на Артура.Остановился и каким-то странным тоном, полуогорченным,полуудивленным, неожиданно сказал:

— Ты можешь,если тебе угодно, обжаловать приговор. Ты знаешь, что эторазрешается.

Артур пристальносмотрел на отца. Теперь он был спокоен.

— Вы довелименя до этого, — сказал он. — И я не обжалуюприговор. Я пройду через все.

Несколько мгновений обамолчали.

— Что же, —сказал Баррас почти жалобно, — ты сам себя накажешь. —Он отвернулся и направился в столовую.

Когда Артур шёл наверх,ему смутно послышался откуда-то плач тёти Кэрри.

В этот вечер в городецарило большое оживление. Поступок Барраса вызвал потрясающуюсенсацию. Патриотизм принял размеры горячки, и толпа народа прошла поФрихолд стрит с флагами и пением «Типерери». Она выбиластекла в домике миссис «Скорбящей», затем направилась клавке Ганса Мессюэра. С некоторого времени к старому Гансу, какчужестранцу, относились подозрительно, и теперь взрыв патриотизмапревратил это подозрение в уверенность. Цирюльню Ганса разгромили,разбили зеркальную витрину, перебили бутылки, изорвали шторы, агордость старого Мессюэра — вывеску, размалёванную красными исиними полосами, — разнесли в щепки. Ганса, в ужасевскочившего с постели, избили и оставили в беспамятстве на полу.

Два дня спустя Артурбыл арестован и отведён в Тайнкаслские казармы. Всё произошло вполном спокойствии и порядке. Он попал в машину, и теперь всё шлогладко и независимо от его воли. В казармах он отказался надетьформу. Его немедленно судили военным судом, приговорили к двум годамкаторжных работ и постановили перевести в Бентонскую тюрьму.

Уходя после второгосуда, он думал о том, как всё произошло. И странно запомнилось лицоотца: красное, смущённое, смутно недоумевающее.

XII
«Чёрная Мария»резким толчком остановилась у Бентонской тюрьмы, и послышался звукотодвигаемых засовов. Артур сидел в тёмном тесном отделении «чёрнойМарии», все ещё ошеломлённый, пытаясь освоиться с тем, что онздесь, внутри тюремной кареты.

Карета опять дёрнуласьс места и так же резко остановилась. Дверь отперли и распахнулинастежь, впустив неожиданно струю ночной свежести. Голос тюремщикаиз-за двери прокричал:

— Выходите!

Артур и четверо другихарестованных встали в своих узких отгороженных клетках и вышли изкареты. Путешествие из Тайнкасла в Бентон было долгим и мучительным,но, наконец, оно окончено, и они — во дворе тюрьмы. Ночь былагрозовая, небо закрыто тучами, дождь лил как из ведра, в углубленияхасфальта образовались лужи. Артур торопливо огляделся кругом: высокиесерые стены с зубцами и остроконечными башенками, ряды дверей сжелезными засовами, тюремные сторожа в блестящих клеёнчатых плащах,тишина и расплывчатый мрак, смягчаемый только слабым пятном жёлтогосвета над аркой. Пятеро вновь прибывших узников стояли под дождём,пока один из надзирателей не прокричал команду, и их ввели черездругую дверь в выбеленную извёсткой комнату, белизна которойослепляла глаза после мрака, царившего снаружи. В этой пустой исветлой комнате сидел за столом полицейский чиновник, а перед нимлежала груда бумаг и регистрационный журнал. Это был пожилой человекс глянцевитой лысиной во всю голову.

Привёзший узниковтюремный надзиратель подошёл к чиновнику и заговорил с ним. Пока ониразговаривали, Артур рассмотрел тех четверых, которых привезли с нимв одной карете. Двое из них были невзрачные маленькие люди с чёрнымиплатками на шее и длинными лицами квакеров, до странности похожиедруг на друга и, очевидно, родные братья. Третий, в золотом пенсне,походил на потрёпанного клерка. Подбородок его обличал слабого ипавшего духом человека, и, подобно описанным уже двум братьям, он,видимо, был безобиден и угнетён. Четвёртый был рослый, небритый,грязный субъект; он единственный из всех не казался ни удивлённым, нирасстроенным тем, что находился здесь.

Полицейский чиновник устола прекратил разговор с надзирателем. Он взял в руки перо ипозвал:

— Подойдитеи встаньте в ряд вот тут!

Это был «приёмщик»Бентонской тюрьмы. Он начал механически читать вслух подробныйприговор относительно каждого из вновь прибывших и вносить в журнал,куда записывал, кроме того, имя, вероисповедание, занятие каждого исумму привезённых им с собой денег.

Первым он записалгрязно одетого мужчину, у которого не было с собой никаких денег, ниединого медного фартинга. Он привлекался к суду за нападение иизнасилование, занятий не имел никаких и был приговорён к трём годамкаторжных работ. Фамилия его была Хикс. Следующим на очереди былАртур. У Артура было с собой четыре фунта шесть шиллингов десять споловиной пенсов. Сосчитав деньги Артура, полицейский чиновник сказалсаркастическим тоном, словно обращаясь к кучке серебра, аккуратносложенной на бумажках:

— Этот«Касберт»1— состоятельный малый.

Вслед за Артуром былизаписаны оба брата и потрёпанный клерк. Все трое оказалисьпринципиальными противниками военной службы, возражавшими против неёпо моральным мотивам, и чиновник тихо пробурчал какое-то злобноезамечание, сетуя на то, что приходится иметь дело с такими скотами.

Покончив срегистрацией, он встал и отпер внутреннюю дверь. Молча и повелительноуказал пальцем на дверь, и арестанты гуськом прошли в длинноепомещение с рядом узких камер по обе стороны. Полицейскийскомандовал:

— Раздеться!

Они разделись.Братья-квакеры были смущены необходимостью раздеваться в присутствиидругих. Они медленно и боязливо снимали с себя одежду и, раньше чемостаться совсем нагишом, стояли некоторое время в кальсонах, стыдливодрожа. Хиксу это, вероятно, показалось смешным. Раздевшись сразудогола, он обнажил громадное, грязное, волосатое тело, местамипокрытое красными прыщами. Он стоял, широко расставив ноги, и,ухмыляясь, сделал непристойный жест, относившийся к квакерам.

— Эй,девочки, — сказал он, — давайте вместе ловитькреветок.

— Замолчите,вы! — прикрикнул чиновник.

— Слушаю,сэр, — подобострастно ответил Хикс. Он подошёл и встал навесы.

Всех их взвесили иизмерили. Когда это было проделано, Хикс, который, очевидно, хорошоздесь ориентировался, пошёл впереди всех бетонным коридором в ванную.Ванна, и сама по себе грязная, была до половины наполнена грязнойтепловатой водой с налётом пены на поверхности.

Артур посмотрел наХикса, уже обмывавшего своё прыщавое тело в грязной ванне. Затемповернулся к приёмщику и спросил вполголоса:

— И мненепременно нужно влезть в эту самую ванну?

Полицейский чиновникбыл человек не лишённый юмора. Он ответил:

— Да,миленький. — Потом добавил: — И без разговоров! —Артур влез в ванну.

После омовения вгрязной ванне им выдали арестантское платье. Артур получил жёлтуюфланелевую рубашку, туфли без задков, пару носков и очень узкийкостюм хаки, проштемпелёванный во всех направлениях широкими чёрнымиполосами. Брюки едва доходили ему до колен. Остановив глаза на теснойи короткой куртке, он вяло подумал: «В конце концов я всё жеоказался в хаки».

Через одну извнутренних дверей вошёл доктор, краснолицый толстяк с множествомзолотых пломб в передних зубах. Доктор вошёл торопливо, его стетоскопуже болтался наготове на шнурке, надетом за уши, и он сразу пустилего в ход. Он осмотрел каждого быстро и небрежно, стоя на некоторомрасстоянии от них, бесстрастный как машина. Артуру он велел сказать«девяносто девять», мимоходом выстукал его в несколькихместах и спросил, не болел ли он венерическими болезнями. Затемперешёл к другому. Артур не осуждал этого врача за его торопливость.Он подумал: «На его месте я тоже, вероятно, торопился бы».Артур старался быть справедливым. Он давал себе клятву сохранитьдушевное равновесие. Это был единственный исход: спокойно приниматьнеизбежное. Прошедшей ночью он все это тщательно продумал. И понимал,что иначе легко можно сойти с ума.

По окончаниимедицинского осмотра лысый чиновник ушёл вместе с доктором, передаварестантов новому надзирателю, который вошёл молча и теперь, все также молча, разглядывал их. Этот был низенький и тучный, с большойголовой на короткой шее и отталкивающими манерами. Губы у него былиочень тонкие, верхняя — короткая, вздёрнутая, а большаяуродливая голова всегда вытянута вперёд, словно он следил закем-нибудь. Звали его Коллинс.

После молчаливогоосмотра надзиратель Коллинс не спеша указал каждому его номер и номерего камеры. Артур превратился в «номер 115», а камера унего была № 273. Затем Коллинс отпер тяжёлые железные ворота. Исказал:

— Ну,выходите. Веселее!

Они вышли и подбезучастным оком надзирателя Коллинса зашагали рядом к главномукорпусу тюрьмы.

Тюрьма своимустройством напоминала колодец, громадный, глубокий, отражающий всезвуки колодец, окружённый камерами, галереями камер, расположенных внесколько ярусов и достигавших значительной высоты. Каждая галереябыла огорожена массивными железными перилами, так что общий вид всехгалерей спереди напоминал огромную клетку. Запах дезинфекционныхсредств не заглушал сырого, могильного запаха тюрьмы. Почуяв его,Артур содрогнулся.

Надзиратель Коллинспривёл Артура в камеру № 273. Она находилась в третьей галерее. Артурвошёл. Камера имела в длину тринадцать футов, в ширину — шестьи была очень высока. Стены снизу до половины выложены жёлто-бурымкирпичом, выше же выбелены. В одной стене высоко прорезано крохотноеоконце за толстой решёткой, — вряд ли это можно былоназвать окном. Даже в яркие солнечные дни сквозь него проникало сюдаочень мало света. Электрический шар в металлической сетке, которыйвключали снаружи, в коридоре, тускло освещал камеру. Пол былцементный, и на этом цементном полу стоял эмалированный кувшин ипараша. Зловоние, распространяемое сотнями этих параш, придавалотюрьме специфический запах.

Кровать представляласобой нары, в шесть футов длиной и в два с половиной фута шириной, содеялом, но без тюфяка. Над этим ложем на выступе стены стоялаэмалированная кружка, тарелка с ложкой и оловянным ножиком. Надвыступом висели грифельная доска с грифелем, и под доской былапредупредительно положена маленькая Библия.

Осмотрев все, Артуробернулся и увидел, что надзиратель Коллинс стоит у дверей, словноожидая, чтобы он высказал своё мнение о камере. Губу он немногоподобрал, голову нагнул вперёд. Но убедившись, что Артур не намеренговорить, он молча повернулся и вышел из камеры.

Когда за ним загремеладверь, тяжёлая дверь с решётчатым «глазком», Артур приселна край дощатых нар, которые должны были служить ему кроватью. Итак,он в тюрьме. Это — тюремная камера, и он заперт в ней. Онбольше не Артур Баррас. Он — «номер сто пятнадцатый».

Несмотря на принятоерешение, холодный ужас охватил его. Всё было хуже, гораздо хуже, чемон ожидал. На воле легко говорить развязно о тюрьме, не имея понятия,что она собой представляет, а вот когда попадёшь в неё, это уже нетак просто. Жуткое место! Он обвёл взглядом тесную, слабо освещённуюкамеру. Нет, что там ни говори, это будет не так легко.

В семь часов принеслиужин. Это был ужин сверх программы, специально для новоприбывших, исостоял он из чашки жидкой овсянки. Несмотря на тошноту, Артурзаставил себя поесть. Он ел стоя и, окончив, снова сел на край нар.Он знал, что думать опасно. Но что же больше делать здесь? Библии онне мог читать, на доске писать ничего не хотелось.

Он размышлял: «Отчегоя здесь? Оттого, что отказался убивать, отказался пойти и воткнутьштык в тело другого человека где-то на безлюдной полосе земли воФранции». Его сюда посадили не за убийство, а за то, что онотказался совершить убийство.

Это было странно,прямо-таки забавно, но чем больше он об этом думал, тем менеезабавным оно ему представлялось. Скоро у него начали потеть ладони —признак нервного расстройства. Пот тёк с его ладоней так, что,казалось, никогда не перестанет течь.

Вдруг неожиданный звук,что-то вроде воя, заставил его задрожать. Он доносился снизу, со днатюремного колодца, с самой нижней галереи, где были камеры одиночногозаключения. Звериный неудержимый вой, в котором не было ничегочеловеческого. Артур вскочил. Нервы его, как натянутые струны,трепетали, отзываясь на этот жуткий вой. Он напряжённо вслушивался.Вой усилился до нестерпимого crescendo. Затем внезапно прекратился.Оборвался почти насильственной внезапностью. Наступившее вслед за теммолчание, казалось, гудело догадками о том, каким образом былпрекращён вой.

Артур зашагал взад ивперёд по камере. Он ходил быстро, все ускоряя шаг. Он ждал, что войначнётся снова, но было тихо! Он почти бегал по бетонному полу своейклетки, когда вдруг зазвонил звонок и потух свет.

Артур остановился каквкопанный посреди камеры. Потом медленно снял в темноте своёштемпелёванное хаки и лёг на дощатые нары. Но уснуть не мог. Ондоказывал себе, что сегодня нечего было и ожидать сна, но со временемон привыкнет к твёрдой доске. Пока же целый калейдоскоп горькихмыслей мелькал и кружился в его мозгу. Казалось, громадное колесовертится, разрастается, заполняет камеру. В этом колесе кружилисьлица, сцены. Отец, Гетти, Ремедж, Трибунал, «Нептун»,мертвецы в шахте, убитые, распростёртые на полях сражений, смёртвыми, протестующими глазами, — все смешивалось ивертелось, вертелось быстрее и быстрее в этом страшном колесе. Артурвлажными от пота руками цеплялся за край доски, ища опоры противэтого хаоса. А ночь шла.

В половине шестого,когда было ещё темно, зазвучал тюремный колокол. Артур встал. Умылся,оделся, сложил одеяло и убрал камеру. Только что он кончил, как взамке повернулся ключ. Странный то был звук: лязгающий скрежет,словно два металла соприкасаются против их воли. Этот звук врезался всамый мозг. Надзиратель Коллинс бросил в камеру несколько мешков, вкоторых перевозят почту, сказав:

— Заштопайтеих!

И с треском захлопнулдверь.

Артур поднял с поламешки, куски грубой рыжей парусины. Он не знал, как их нужно штопать.И снова бросил их на пол. Он сидел и смотрел на эти парусиновые мешкидо семи часов, когда опять заскрипел ключ и ему сунули через дверьзавтрак. Завтрак состоял из жидкой, как вода, овсянки и куска чёрногохлеба.

После завтрака Коллинспросунул в приоткрытую дверь свою нескладную голову. Он внимательнопосмотрел на незаштопанные мешки, затем, с любопытством, на Артура.Но не сделал никакого замечания. Он сказал только (и довольно мягко):

— Выходитена прогулку.

Прогулка происходила натюремном дворе. Двор этот представлял собой квадрат грязногоасфальта, окружённый стенами громадной высоты, и в конце былоустроено возвышение в виде площадки, на которой стоял надзиратель,следя за арестантами, развинченной походкой проходившими мимо него.Он смотрел на их губы, следя, чтобы они не беседовали между собой, ивремя от времени орал: «Не разговаривать!» Но старыекаторжники уже так наловчились, что умели разговаривать, не шевелягубами.

Посреди двора былауборная, металлический навес в виде кольца, подпёртый низкимистолбами. Кружившие по двору люди поднимали руки в знак того, чтопросят у надзирателя разрешения сходить в уборную. Когда онинаходились в ней, над металлическим кольцом виднелись их головы,внизу — ноги.

Оставаться долго вуборной считалось большим развлечением, и этой привилегиейпользовались только любимцы надзирателя.

Артур плёлся вслед задругими. В бледном свете раннего утра эта группа бредущих по дворулюдей казалась чем-то нереальным, жутко-нелепым, как группасумасшедших. На лицах их была печать унижения, упорной мысли об одноми том же, угрюмой безнадёжности. Их тела пропахли мерзким запахомтюрьмы, их руки висели как неживые.

На два человека впередисебя Артур заметил Хикса, который ухмыльнулся ему через плечо какзнакомому.

— Не хочешьли завести дружка, парень? — спросил он, умудряясьнезаметно произносить слова углом рта.

— Неразговаривать! — заорал надзиратель Холл с площадки. —Эй, вы, там, номер пятьсот четырнадцатый, не разговаривать!

Шагают вокруг двораснова и снова, кружатся, как колесо в ночном бреду Артура, кружатсявокруг непристойного центра — уборной. Надзиратель Холл —как погонщик на беговом круге, его голос щёлкает как бич:

— Неразговаривать! Не разговаривать!

И эта безумная карусельносит название «прогулки».

В девять часоварестантов повели в мастерскую, длинное пустое помещение, где шилимешки. Артуру дали ещё порцию мешков. Надзиратель Биби, начальникмастерской, снабдив Артура мешками, заметил его неопытность в этомделе, наклонился к нему и стал объяснять.

— Смотри,дурачок, вот как надо их сшивать.

Он прошил толстой иглойдва рубца грубой ткани, добродушно показав, как следует делатьстёжки. И добавил насмешливо, но без всякого недоброжелательства:

— Еслисошьёшь много, получишь вечером какао. Понимаешь, дурачок? Чашкуславного, горячего какао!

Ласковая нотка в голосеБиби ободрила Артура. Он принялся шить. Человек сто занимались здесьтем же делом. Сосед Артура, старый человек с седыми висками, работалловко и быстро, чтобы заслужить какао. Бросая на пол готовый мешок,он всякий раз чесал у себя под мышкой и украдкой бросал взгляд наАртура. Но не говорил ничего: заговорить — значило лишитьсякакао.

В двенадцать часовснова раздался звон. Работу в мастерской прекратили и потянулись покамерам обедать. В камере Артура щёлкнул замок. Обед состоял изпохлёбки и хлеба с прогорклым маргарином. После обеда надзирательКоллинс отодвинул заслонку «глазка» в двери. Его глаз,приложенный к отверстию, казался очень большим и зловещим. Он сказал:

— Вас сюдапосылают не для того, чтобы бездельничать. Принимайтесь за эти мешки!

Артур принялся замешки. Руки у него болели от проталкивания толстой иглой сквозьткань, на большом пальце вскочил волдырь. Он не думал о том, чтоделает и зачем делает. Он работал уже автоматически, все шил и шил.Снова звук ключа в замке. Коллинс принёс ужин, — опятьводянистая овсянка и ломоть хлеба. Войдя в камеру, он посмотрел намешки, потом на Артура, и его короткая верхняя губа вздёрнулась,обнажая зубы. Не могло быть сомнений в том, что надзиратель Коллинспочему-то невзлюбил Артура. Но он не спешил издеваться над ним, унего было впереди очень много месяцев, и он по долгому опыту знал,что если не спешить, получишь гораздо больше удовольствия. Он толькосказал, как бы размышляя вслух:

— И это всё,что вы сделали? Мы не потерпим здесь отлынивания от работы.

— Я непривык к этой работе, — отвечал Артур. Он невольно говорилзаискивающим тоном, словно чувствуя, как важно быть в милости уКоллинса. Он поднял глаза, утомлённые напряжением, и ему показалосьвдруг, что надзиратель стал пухнуть. Особенно голова, большая,уродливая голова, вырастала до фантастических размеров и принималаугрожающий вид. Артуру пришлось смотреть на Коллинса, заслонив глазарукой.

— Советуювам поскорее привыкнуть, чёрт возьми! — Коллинс говорилочень тихо, но его уродливая голова ещё ближе надвинулась наАртура. — Не думайте, что, увильнув от военной службы, вынайдёте себе здесь тёплое местечко. Шейте мешки, пока не услышитезвонок!

И Артур шил, пока неуслышал звонок. А услышал он его в восемь часов. Резкий металлическийзвон наполнил всю глубину тюремного колодца и возвестил Артуру, чтовпереди — ночь одиночества.

Артур сел на крайкровати, тупо разглядывая широкие чёрные клейма в виде стрел на своихбрюках хаки и обводя эти стрелы указательным пальцем. Почему онзаштемпелеван стрелами? Он весь покрыт ими. Все его тело, словноскованное столбняком, тёмным оцепенением, пронизано потоками широкихчёрных стрел. У него было странное ощущение небытия, ощущениекакого-то душевного уничтожения. Эти стрелы его убили.

В девять часов потухсвет. Посидев с минуту в темноте, Артур упал, как был, не раздеваясь,на нары и, точно оглушённый, сразу уснул.

Но спал он недолго.Вскоре после полуночи его разбудил тот же вой, что ночью. Но на этотраз вой длился, длился, словно его забыли остановить. В нём звучалобешенство и полная растерянность. Артур в темноте вскочил с постели.Сон восстановил его силы. Душа в нём снова ожила, ужасно, мучительноожила, и не могла вынести этого воя, и мрака, и одиночества. Он и самзавопил:

— Прекратитеэто, прекратите, ради бога, прекратите!

И начал колотитькулаками в дверь своей камеры. Он кричал и барабанил в дверь какбезумный, и не прошло и минуты, как он услышал, что и другие так жевопят и колотят в двери. Из тёмных катакомб галерей поднялся шумгромких криков и стуков. Но никто не обратил на него внимания, икрики и стук постепенно утихли, канули в мрак и молчание.

Артур некоторое времяпостоял, прижавшись щекой к холодной решётке двери, с протянутымивперёд руками и бурно вздымавшейся грудью. Потом он сорвался с местаи начал шагать по камере. Камера была так тесна, что в ней негде былошевельнуться, а он все шагал да шагал, не мог остановиться. Руки егобыли по-прежнему сжаты в кулаки, он, казалось, не имел силы разжатьих. Время от времени он бросался на нары, но напрасно, измученныенервы не давали ему покоя. Только от движения становилось легче. И онпродолжал ходить.

Он ходил и тогда, когдазаскрипел ключ. Скрип ключа начинал новый день. Он подскочил от этогозвука и остановился посреди камеры, глядя на Коллинса. Он сказал,задыхаясь:

— Я не могуснуть из-за этого воя. Не мог спать из-за него всю ночь.

— Стыд исрам! — фыркнул надзиратель.

— Я не могуснуть. Не мог! Что это за вой?

— Неразговаривать!

— Кто этовоет? Что это такое?

— Сказановам, не разговаривать! Это один болван взбесился, если уж хотитезнать, он находится под наблюдением как умалишённый. А теперьзамолчите. Никаких разговоров! — И Коллинс вышел.

Артур сжал лоб руками,всеми силами стараясь овладеть собой. Голова его валилась на грудь,ноги, казалось, не в силах были поддерживать тело. Он чувствовал себясмертельно больным. Он не мог есть похлёбку, которую оставил для негоКоллинс, в такой же, как всегда, глиняной миске. Запах её вызывал унего нестерпимую тошноту. Нет, он не может есть эту похлёбку.

Неожиданно заскрипелключ. Вошёл Коллинс и, посмотрев на Артура, вздёрнул губу. Онспросил:

— Почему незавтракаете?

Артур тупо посмотрел нанего.

— Не могу.

— Встать,когда я с вами говорю!

Артур встал.

— Ешьте свойзавтрак!

— Не могу.

Губа Коллинса сноваподнялась, тонкая и синяя.

— Оннедостаточно хорош для вас, а? Недостаточно изысканное кушанье для«Касберта»? Ешь, «Касберт»!

Артур повторил вяло:

— Не могу.

Надзиратель спокойнопогладил подбородок. Дело принимало приятный для него оборот.

— Знаете,что с вами сделают? — сказал он. — Вас будуткормить искусственно, если вы не образумитесь. Впустят вам в пищеводкишку и вольют суп. Вот. Я это проделывал раньше и проделаю снова.

— Право, немогу, — возразил Артур, опустив глаза. — Ячувствую, что если начну есть, меня вырвет.

— Беритечашку, — скомандовал Коллинс.

Артур нагнулся и взял вруки чашку. Надзиратель Коллинс наблюдал за ним. Он с самого началасильно невзлюбил Артура за то, что Артур хорошо воспитан, образован,что он джентльмен. Но была и другая причина. Её-то Коллинс и принялсямедленно излагать:

— Смотрю яна вас, господин уклоняющийся. Терпеть не могу таких, как вы. Я сразуже вас заприметил, в ту минуту, как вы вошли. У меня, видите ли, сынв окопах. Этим многое объясняется, — не так ли? И этимобъясняется то, что вы сейчас съедите свой завтрак. Ешьте, господинуклоняющийся!

Артур начал естьпохлёбку. Он проглотил половину жидкой массы и сказал страдальческимголосом: «Не могу!» И в тот же миг его стошнило на сапогиКоллинса. Коллинс побагровел. Он подумал, что Артур нарочно выплюнулпохлёбку на его сапоги. Не задумываясь, он нанёс Артуру страшный ударв лицо.

Артур побелел какбумага. Он смотрел на надзирателя мученическим взглядом.

— Вы неимеете права, — сказал он, болезненно задыхаясь. —Я пожалуюсь на вас за то, что вы меня ударили.

— Вот как,пожалуетесь? — фыркнул Коллинс, вздёрнув губу допоследнего предела. — Так за одно уж пожалуйтесь и на это.

Он что есть силыразмахнулся и ударом кулака свалил Артура наземь.

Артур упал на бетонныйпол камеры и лежал неподвижно. Он слабо застонал, и при этом звукеКоллинс, подумав о сыне в окопах, злобно усмехнулся. Он обтёр своииспачканные рвотой сапоги о куртку Артура и, все ещё скаля зубы,вышел из камеры. Ключ со скрипом повернулся в замке.

XIII
В тот день, когда Артурлежал без чувств в луже рвоты на цементном полу камеры, Джо Гоуленсидел в Центральной гостинице Тайнкасла перед тарелкой с устрицами.Среди других прелестей Джо недавно открыл устрицы. Занятная штука этиустрицы, занятная во всех отношениях, а особенно любопытно, что ихможно съесть такое количество! Джо мог без всякого усилия одолетьполторы дюжины, когда у него бывало подходящее настроение, а оно унего бывало постоянно. И, ей-богу, они очень вкусны с лимонным сокоми соусом Табаско, а лучше всего — крупные и жирные.

Некоторые вещи,например мясо и цыплят, теперь труднее стало доставать, а вот устриц,когда наступал их сезон, люди опытные всегда могли получить вЦентральной. Впрочем, он, Джо, мог достать здесь всё, что угодно. Онзаглядывал в Центральную так часто, что стал здесь своим человеком,все увивались вокруг него, и даже старший официант, старый Сью (звалиего, собственно, Сьючерд, но Джо обращался со всеми запанибрата ифамильярно сокращал имена) — старый Сью прибегал на его зовбыстрее всех других.

— Почему выне купите себе несколько Крокерских и Диксоновских? —спросил Джо, так, между прочим, у старика Сью несколько месяцев томуназад. — Не делайте испуганных глаз, я знаю, что выспекуляциями не занимаетесь, семейный человек и всё такое, —не так ли, Сью? Но это совсем другое дело, и вам бы следовало, простотак, для забавы, купить себе сотенку этих акций.

Через неделю Сьюподстерёг Джо у входа в ресторан, чтобы подобострастно, чуть не наколенях, поблагодарить его за совет, и усадил его за лучший столик вресторане.

— Ну,пустяки, Сью, не стоит благодарности. И сколько вы заработали на этомделе? Шестьдесят фунтов? Пригодится на сигары, — а, Сью?Ха-ха-ха! Отлично, отлично, вы мне услужите, я — вам.Понимаете?

«Деньги! —думал Джо, поддёв последнюю устрицу и ловко отправляя её в рот. —За деньги все можно достать». — Пока лакей убиралраковины и ходил за бифштексом, Джо весело оглядывал зал ресторана.Ресторан Центральной в последнее время напоминал модный курорт. Дажепо воскресеньям он бывал битком набит, здесь собирались всепреуспевающие люди, дельцы, умевшие ловить самую крупную рыбу вмутной воде. Джо был уже знаком с большинством из них: с Бингамом иХовардом, членами Комитета снабжения армии, со Снэгом, адвокатом, сИнграмом, совладельцем пивоваренного завода «Инграм и Тугуд»,Вэйнратом, столь нашумевшим на Тайнкаслской бирже, и Пеннингтоном,специальностью которого было производство «синтетическоговаренья». Джо заводил связи осмотрительно. Он искал людей сденьгами, всех тех, кто мог быть ему полезен. Личные симпатии здесьникакой роли не играли, он поддерживал знакомство лишь с теми, ктомог помочь ему выдвинуться. И благодаря своей внешней сердечности иуменью сходиться с людьми, он пролезал повсюду и слыл отличнейшиммалым.

Два человека у окнапривлекли его внимание. Он кивнул им, и каждый из них в ответ помахалему рукой. Джо усмехнулся с тайным удовлетворением. Способная парочкаэти Босток и Стокс, — да, оба умеют обделывать делишки.Босток — это сапоги, до войны у него было небольшоепредприятие, маленькая фабрика в Ист-Таун, доставшаяся ему понаследству. Но за полтора года войны Босток сумел обеспечить себяцелой пачкой договоров на военные поставки. Дело тут, конечно, не вдоговорах, хоть они и выгодны. Дело в сапогах. В сапогах, которыепоставлял Босток, не было ни дюйма кожи. Ни единого жалкого дюйма!Босток сам проговорился ему об этом как-то вечером в «Каунти»,когда чуточку подвыпил. Он употреблял вместо кожи особый сорт коры,за непрочность которой можно было поручиться.

— Но дело-тов том, — слезливо объяснял Босток, — что сапогибольшей частью переживают тех бедняг, которым они выдаются. Какаяжалость! О боже, скажи, Джо, ну не печально ли это? —хныкал пьяный Босток в припадке патриотической скорби, пролив слезу всвоё шампанское.

Стокс торговал готовымплатьем. За последние несколько месяцев он откупил все помещения надсвоей мастерской и теперь мог в разговорах упоминать «о своейфабрике». Стокс был величайший патриот во всём Крокерстаунскомрайоне: он постоянно твердил о «государственных нуждах»,заставлял своих мастериц работать сверхурочно без оплаты, не давал имобеденного перерыва, держал их и по воскресеньям часто до восьмичасов вечера. Большую часть работы он отдавал «на дом»,по соседним квартирам. За шитьё пары брюк платил семь пенсов, заполное военное обмундирование — один шиллинг шесть пенсов.Рубашки хаки он отдавал шить по два шиллинга за дюжину и вычитал изэтих денег по два и три четверти пенса за катушку ниток. Солдатскиештаны отдавал в окончательную отделку по одному с четвертью пенса запару, за тёплые набрюшники платил женщинам по восьми пенсов задюжину, с их нитками и иголками. А сколько же он наживал? Джо дажеоблизнулся от зависти. Взять хотя бы эти набрюшники. Джо былодоподлинно известно, что некто «повыше» откупал их уСтокса по восемнадцати шиллингов за дюжину. А Стоксу они обходилисьвсего по два шиллинга десять пенсов дюжина! Замечательно! Правда,кто-то из этих скотов-социалистов добился, чтобы Стокс платилработавшим на него «квартирникам» на круг по пенсу в час,а в Совете тем же социалистом был поднят вопрос о «потогоннойсистеме» на фабрике Стокса. «Ба! — подумалДжо. — Потогонная система, скажите, пожалуйста! Что, развеэти женщины не дрались из-за работы у Стокса? Охотниц сколькоугодно, — стоит хотя бы взглянуть на оборванные толпы,стоящие в очереди за маргарином! Надо же учесть, что у нас война!»

Джо знал по опыту, чтоничто так не помогает человеку встать на ноги, как война. Во всякомслучае, свою удачу он приписывал войне. На заводе Миллингтона онсумел себя поставить, все там теперь его боятся, и Морган, и Ирвинг,даже этот старый упрямец Добби. Джо усмехнулся. Развалясь на стуле,он старательно снимал ленточку с гаванской сигары. Пускай себе этипроклятые спекулянты Стокс и Босток курят сигары с неснятымиярлычками, он получше их знает правила хорошего тона. Улыбка Джостала мечтательной. Но вдруг он выпрямился и закивал с усиленнойприветливостью, увидев подходившего к нему Джима Моусона. Он так ирассчитывал, что Моусон, который по воскресеньям всегда обедал дома,зайдёт сюда часам к двум.

Джим неторопливопробирался через переполненный людьми зал к столику Джо. Его глазаиз-под тяжёлых век поднялись на Джо, молча кивнувшего в ответ: такздороваются люди, понимающие друг друга. Некоторое время Моусон сскучающим видом оглядывал ресторанный зал.

— Виски,Джим? — предложил, наконец, Джо.

Джим отрицательнопокачал головой и зевнул. Снова пауза.

— Как делана заводе?

— Недурны, —Джо с небрежным видом вынул из жилетного кармана исписанный клочокбумаги. — За последнюю неделю выпустили двести тонншрапнели, десять тысяч бомб Миллса, тысячу гранат и тысячу пятьсотвосемнадцатифунтовок.

— ГосподиИисусе, — сказал Джим равнодушно, доставая из стекляннойвазочки зубочистку, — да этак вы один собственнымискромными силами ликвидируете проклятую войну, Джо, если не будетеосторожнее!

Джо хитро усмехнулся.

— Небеспокойтесь, Джим. Некоторые из этих бомб таковы, что ими нерасколоть и кокосового ореха. Никогда ещё я не видел столько раковин1в отливке, сколько их было на этой неделе. В этом виноват чугун,который вы нам последний раз доставили, Джим. Безобразие! Половинаоболочек вышла похожей на швейцарский сыр. Все эти снаряды невзорвутся. Нам пришлось замазывать дыры и наложить два слоя краски.

— Ах! —вздохнул Джим. — Так они, пожалуй, не угодят в цель, а?

— Нет,конечно. Чёрт бы вас побрал, Джим! Они, верно, будут лететь не туда,куда надо, если вообще вылетят из жерла.

— Жаль, —посочувствовал Джим, усердно работая зубочисткой. Затем спросил: —Сколько вы можете взять на этой неделе?

Склонив голову набок,Джо делал вид, что подсчитывает в уме:

— Пожалуй,пришлите мне сто пятьдесят тонн.

Моусон кивнул головой.

— И вот что,Джим, — продолжал Джо. — В фактуре укажите наэтот раз триста пятьдесят тонн. Мне надоело вертеться из-закакой-нибудь лишней сотняги.

Загадочный взглядДжима, казалось, вопрошал, не опасно ли это.

— Не следуетслишком спешить, — сказал он, наконец, серьёзным тоном. —Не забывайте о Добби.

— А, чтотам! К нему поступит фактура, и он не будет знать, сколько мыизрасходовали чугуна в литейной. Если только его чёртовы цифрысходятся, он уверен, что весь выпуск продукции у него как на ладони.

Джо говорил, пожалуй, снекоторой излишней горячностью; его первые вкрадчивые попыткиподкупить Добби, угловатого, чопорного педанта в пенсне, потерпелиполную неудачу. Но, к счастью, Добби и в тех случаях, когда онвмешивался, легко было провести. Всё его внимание было сосредоточенона точности и аккуратности ведомостей. Практическая же сторона делаоставалась ему совершенно неизвестной. Вот уже несколько месяцев Джов компании с Моусоном проделывал разные ловкие махинации. Сегодня,например, он заказал ему сто пятьдесят тонн железного лома, но всчёте, правильность которого он удостоверит своей подписью, будетуказано триста пятьдесят тонн. Добби уплатит за триста пятьдесяттонн, а Моусон и Джо поделят поровну деньги за двести тонн по семифунтов за топну. Пустяковый заработок — всего каких-нибудьтысяча четыреста фунтов! Это только второстепенный доход в совместнойдеятельности Джима и Джо. Тем не менее достаточный, чтобы смиренноблагодарить бога за дары войны.

Закончив деловыепереговоры к общему удовольствию, Моусон откинулся на стуле, любовнопоглаживая себя по животу. Наступило молчание.

— Ага, вотони оба идут сюда, — объявил, наконец, Джим.

Стокс и Босток встали,перешли зал и остановились у их столика. Оба раскраснелись от еды иводки, были веселы, но держали себя важно. Стокс протянул Джо иМоусону свой портсигар. Когда Джо, отложив уже наполовину выкуреннуюгаванну, нагнулся, выбирая, над оправленным в золото портсигаром изкрокодиловой кожи, Стокс сказал с совершенно излишним подмигиванием:

— Нечего вамих обнюхивать, они мне стоят по полдоллара штука.

— Цены не нашутку поднялись, чёрт возьми, — с напыщенным видом вставилБосток. Он выпил только четыре порции бренди. Немного пошатывался, носохранял приличную серьёзность. — Известно вам, что однодрянное яйцо стоит пять пенсов?

— Ну, вам-тоэто по средствам, — заметил Джо.

— Я личнояиц не ем, — возразил Босток. — Яйца вредны дляпечени, и кроме того я слишком занят. Я покупаю сейчас чертовскибольшой дом в Кентоне; и жена моя и дочка этого хотят. О женщины,женщины!.. Но я хотел сказать вот что: как же, чёрт возьми, сможетещё продолжаться война, если яйцо стоит пять пенсов?

Моусон, обрезая сигары,вставил:

— А вы себязастрахуйте. Я тоже так сделал. Накиньте пятнадцать процентов на тотслучай, если война окончится в этом году. Это имеет смысл.

Босток возразилблагоразумно:

— Я говорю ояйцах, Джим.

Стокс подмигнул Джо испросил:

— Почемукурица переходит дорогу?

Босток посмотрел наСтокса и сказал важно:

— Дурак!

— Самдурак, — отвечал Стокс, любовно прислоняясь к плечуБостока.

Джо и Моусон невольнообменялись быстрым взглядом, выражавшим презрение к этой паре: «Стокси Босток не умеют обращаться с деньгами, они хвастуны, такие долго непродержатся, не сегодня-завтра вылетят в трубу». Джо былчрезвычайно польщён этим молчаливым единомыслием между ним иМоусоном, его уважение к себе возросло. Он испытывал теперь почтипренебрежение к Стоксу и Бостоку, чувствовал себя выше их обоих. Он свидом превосходства посасывал сигару и холодно и насмешливо пыхтел,выпуская дым.

— Куда высобираетесь, Джим? — любезно осведомился Стокс у Моусона.

Моусон вопросительновзглянул на Джо.

— Пойдём в«Каунти», я полагаю.

— Это и намподходит, — сказал Босток. — Идём в клуб всевместе.

Джо и Моусон встали, ився компания направилась к двери. Рассыльная, стоявшая у дверей,услужливо распахнула их перед четвёркой торжествующих самцов,великолепно откормленных и одетых, перед этими хозяевами вселенной.Внушительное зрелище представляла их группа на ступенях Центральнойгостиницы. Джо стоял немного позади, поправляя своё синее шёлковоекашне.

Моусонинтимно-дружеским тоном обратился к нему:

— Пойдём,Джо, нас как раз четверо для партии в бильярд.

Джо с сожалениемпосмотрел на свои красные платиновые часы в браслете.

— Нет, Джим,мне очень жаль, но я сегодня занят.

Босток заржал ипогрозил жирным пальцем:

— Тутзамешана юбка! Его ждёт леди по фамилии Браун.

Джо покачал головой.

— Дела, —возразил он учтиво.

— Делавоенного времени, — предположил Стокс, двусмысленнохихикая.

— А такиедела требуют бдительности.

Они с завистью смотрелина Джо.

— Ну, тогдадо свиданья, — сказал Босток. — Весёлойпрогулки!

Моусон, Босток и Стокспошли в клуб. Джо посмотрел им вслед, потом сошёл на тротуар иторопливо зашагал к тому месту, где оставил свой автомобиль. Он завёлмотор и направился в Виртлей: он обещал Лауре заехать за ней встоловую.

Задумавшись, проезжалон улицы, по-воскресному тихие. Голова его была полна мыслей опроектах Моусона, о деньгах, сделках, гранатах, стали, а желудокполон вкусной пищи. Он с удовольствием подумал о том, что ожидало егосегодня днём. Улыбнулся самодовольной масляной улыбкой. Лаура —молодчина, он ей кое-чем обязан. Она научила его множеству вещей, —начиная с того, как завязывать новый галстук, и кончая тем, где найтиту маленькую отдельную квартирку, которую он занимал вот уже полгода.Лаура его обтесала. Ну что ж, раз ей нравится делать для негокое-что!.. Вот, например, благодаря ей он стал членом клуба «Каунти»,и она же незаметно сумела устроить так, что его приглашают к себе иГоварды, и Теннингтоны, и даже супруга Джона Рэтли. Лаура с умасходит по нём. (Усмешка Джо стала шире.) Теперь он отлично еёпонимает! Он всегда был самодовольно убеждён, что знает женщин: иробких, и холодных (эти-то самые несложные из всех), и «притворщиц».Но никогда раньше он не встречал таких страстных женщин, как Лаура.Неудивительно, что она не устояла перед ним, вернее, впрочем, —перед своей страстью.

Когда он проскользнул всквер за Виртлейским военным заводом (по причинам, вполне понятным,они обычно встречались здесь), Лаура уже обогнула угол и шла к немусвоей изящной походкой. Её пунктуальность понравилась Джо. Онприподнял шляпу и, не выходя из автомобиля, открыл дверцу. Лауравошла, и Джо, не говоря ни слова, поехал по направлению к своейквартире.

Несколько минут обамолчали, как молчат люди, между которыми полная близость. Джо былоприятно, что Лаура сидит рядом с ним. Она чертовски эффектнаяженщина. Этот тёмно-синий костюм особенно ей к лицу. Он чувствовал кней сейчас то же, что чувствует муж к все ещё любимой жене. Конечно,она теперь уже не возбуждала его так, как прежде, уверенность в еёпривязанности отнимала у вожделений их прежнюю остроту.

— Где вызавтракали? — спросила она наконец.

— ВЦентральной, — ответил Джо небрежно. — А вы?

— Я съела встоловой бутерброд с ветчиной.

Джо снисходительнорассмеялся. Он знал, что к еде Лаура была равнодушна.

— Неужеливам ещё не надоело ходить в эту столовую и кормить канареек? —сказал он.

— Нет. —Она помолчала. — Мне приятно думать, что во мне ещё естькакие-то хорошие инстинкты.

Джо снова расхохоталсяи прекратил разговор на эту тему. Они говорили об обыкновенных вещах,пока не доехали до самого конца Северной дороги, где в уединённомтупичке, имевшем форму полумесяца, в стороне от проезжей дороги,находилось жилище Джо. Это был, собственно, нижний этаж разделённогона две половины дома; в комнатах — высокие потолки, камины,лепные украшения в стиле Адамса и ощущение простора благодаряоткрытым садам впереди и позади дома. Лаура обставила для негоквартиру с несомненным вкусом, — она была мастерица натакие вещи. Всё было отлично налажено. По утрам приходила подёнщицаделать что нужно по хозяйству, а так как отсюда до Ерроу было целыхпять миль, то они с Лаурой были здесь в полной безопасности и моглине бояться, что их связь откроется. Тем, кто видел, как Лаураприезжала и уезжала, давали очень ловко понять, что она —сестра Джо.

Джо отпер дверь своимамериканским ключом, и они вошли. В столовой он включил электрическуюпечку, сел и стал снимать ботинки. Лаура налила себе стакан молока ипила стоя, глядя Джо в спину.

— Выпейтевиски с содой, — предложила она.

— Нет, нехочется. — Он взял воскресную газету, лежавшую на столе, иотыскал биржевую хронику.

Лаура, допив молоко,некоторое время молча наблюдала Джо. Потом от нечего делать походилапо комнате, наводя всюду порядок и как будто ожидая, чтобы Джозаговорил; но, не дождавшись, прошла в смежную с столовой спальнюДжо. Он слышал, как она, раздеваясь, ходила по спальне, и, опустивгазету, слабо усмехнулся. Они с Лаурой каждое воскресенье послезавтрака ложились в постель, спокойно, степенно, как другие людиходят по воскресеньям в церковь; но в последнее время желания Джонесколько поостыли, и ему доставляло удовольствие «дразнитьЛауру». Вот и теперь он заставил её ждать целых полчаса, делаявид, что читает, пока, наконец, откровенно зевая, не вошёл в спальню.Лаура лежала в его постели, на спине, в белой ночной сорочке,простой, но прекрасного материала и покроя. Волосы её были аккуратноубраны, одежда аккуратно сложена на стуле, и в комнате стоял нежныйзапах её духов, исходивший от неё как призыв. Джо не мог не признать,что она «первоклассная» любовница. Неделю тому назад оннемножко побаловался с одной девчонкой, работницей Виртлейскогозавода, — проводил её домой; девчонка славная, ничего нескажешь, и его прельстили краски рыжеватой блондинки после густойчерноты Лауриных волос. Но дешёвый шик её ночного туалета, плохонькиепростыни на постели вызвали в Джо отвращение. Да, несомненно, Лаураего воспитала! Очевидно, лучший способ научиться хорошим манерам —это спать с благовоспитанной женщиной.

Чувствуя, что Лаурасмотрит на него, он не спеша раздевался, долго выкладывал на комодключи, золотой портсигар, мелочь из карманов. Он даже постоял ещё внижнем белье, медленно пересчитывая деньги, и только после этогоподошёл и сел на край кровати.

— Вы что,решали, сколько мне заплатить? — спросила Лаура сдержанно.

Он громко захохотал,довольный, что может дать волю сдерживаемой до сих пор весёлости.

— В самомделе, Джо, — продолжала Лаура с той же иронией. —Я как раз сейчас подумала о том, что до сих пор вы только получали отменя все. Портсигар, часы, запонки, разные маленькие подарки. Да ещёпользование моим автомобилем. Даже эту мебель вы сумели у менявытянуть. Да, да, я знаю, вы всё время собираетесь дать мнечек, а мне решительно наплевать, дадите вы мне его или нет. Смеюдумать, что я не мелочна. Просто иногда меня интересует вопрос,понимаете ли вы, сколько я для вас, так или иначе, сделала.

Джо, придя вотличнейшее расположение духа, щупал свои мускулы.

— Что ж, —отозвался он, — вы это делали потому, что вам такхотелось.

— Ах, вы воткак на это смотрите? — Она помолчала. — Какподумаю, с чего всё это началось… В то утро, когда вы приехализа квитанциями… Минута глупой слабости… А теперь вотчто вышло!

— А! —Джо глупо осклабился. — Всё равно, это должно былослучиться. Ты отлично знаешь, что влюблена в меня как кошка.

— Как тымило выражаешься! Знаешь, Джо, я искренно уверена, что ты меня совсемне любишь. Ты просто меня использовал, использовал как только мог длясвоей карьеры.

— А разве ия тебе не был кое-чем полезен?

Молчание.

— Ты делаешьвсе, чтобы заставить меня возненавидеть себя самое, —медленно сказала Лаура.

— Полно,Лаура, не говори таких вещей, — запротестовал Джо. И,сбросив рубашку, скользнул в кровать и улёгся рядом с нею. Онаиспустила вздох, похожий на стон, словно сетуя на свою слабость, насвою страсть, и, повернувшись на бок, прильнула к нему.

Потом они спали околочасу, но сон Джо был несколько беспокоен. Ему всегда претило, чтоЛаура тянется к нему после того, как его желание уже утолено. Вначале их связи он из тщеславия любил щеголять перед ней мужскойсилой, старался подчеркнуть контраст между своим могучим телом изаметной дряблостью Стэнли. Но теперь ему это надоело: он вовсе ненамерен ради её удовольствия изводить себя. Когда Лаура открыла глазаи поглядела на него, он, приподняв голову с подушки, ответил на этотвзгляд слегка насмешливым взглядом.

— Ты менябольше не любишь, Джо?

— Ты знаешь,что люблю.

Она вздохнула и отвелаглаза.

— Огосподи! — вырвалось у неё.

— Ну, в чёмдело?

— Ни в чём.Ты, когда захочешь, можешь быть невыносимым. Иногда ты приводишь меняв ужасное состояние… Да, я сознаю, что поступаю отвратительно,но ничего не могу с собой поделать.

Джо всё смотрел на неёс тем тайным внутренним смехом, который душил его сегодня весь день.Он дошёл уже до такой изощрённости, что ему доставляло странноеудовольствие наблюдать смену чувств на лице Лауры; особенно любил оннаблюдать это лицо в минуты страсти, гордясь своей властью над ней,своей способностью утишать эту внутреннюю бурю. Да, он «хозяин»Лауры, как он выражался про себя. Разумеется, он ещё любит её, но немешает, чтобы она иногда чувствовала свою зависимость. И сейчас,заметив в ней прилив нежности, он напустил на себя шутливуюнебрежность.

— Я думаю,пора нам чай пить, — сказал он. — У меня всевнутри пересохло.

Уже рот егорастягивался в улыбку, как вдруг зазвонил телефон. Все ещё улыбаясь,Джо перегнулся через Лауру и взял трубку.

— Алло! Да,говорит мистер Гоулен. Да, это я, Морган. Да… не знаю, нет, японятия не имею… Что?! — голос Джо слегкаизменился. Он сделал долгую паузу. — Неужели? Божемилосердный, да не может быть! Получена в конторе, вот как? Хорошо,Морган… Да, разумеется… Сейчас приеду. Да, приеду сам.

Джо повесил трубку,медленно сел в кровати. Наступило молчание.

— Что такоеслучилось? — спросила Лаура.

— Видишь ли…— Джо прочистил горло. — Видишь ли…

— Да ну же,говори!

Он медлил, теребя крайпростыни.

— В конторетолько что получена телеграмма…

Лаура тоже села впостели. Вдруг она сказала:

— Это оСтэнли?

— Пустяки, —заторопился Джо. — С ним всё благополучно. Простаяконтузия.

— Контузия! —повторила Лаура. Губы у неё стали совсем белые.

— Да, вот ивсе,—отвечал Джо. — Ничего больше.

Лаура прижала руку колбу.

— Огосподи! — промолвила она упавшим голосом. — Язнала, что случится что-нибудь такое. Знала. Знала!..

— Но этопустяки, — твердил Джо. — Не огорчайся. У негонет ни царапины. Его только засыпало после взрыва, и он отпущен домойна поправку. Он даже не ранен, я же тебе говорю — этопустяки! — Он пытался взять Лауру за руку, но она еёотдёрнула.

— Натрогайте меня! — Она заплакала. — Оставьтеменя!

— Но он дажене ранен…

Лаура порывистоотвернулась от него, вскочила с постели и, всхлипывая, сняла сорочку.Склонив обнажённое белое тело над стулом, она порылась в своих вещахи стала торопливо одеваться.

— Но,Лаура, — сказал протестующе Джо. Он первый раз видел еёплачущей.

— Молчите! —крикнула она. — Чем меньше вы будете говорить, тем лучше.Я не знаю, что вы со мной сделали! Вы довели меня до того, что я себяпрезираю. А теперь Стэнли… О боже!..

Накинула жакетку,схватила шляпу и, не надев её, в слезах выбежала из комнаты.

Джо с минуту ещё лежал,опираясь на локоть, затем пожал голыми плечами, потянулся к столику укровати, зевнул и закурил папиросу.

XIV
Была весна 1916 года.Уже почти четырнадцать месяцев прошло с тех пор, как Хильда и Грэйсприехали в Лондон работать в лазарете, и никогда ещё Хильда нечувствовала себя такой счастливой, как теперь. Тревожная перемена вхарактере отца, все мучительные отголоски несчастья в «Нептуне»,мрачная история Артура, о которой сообщала в своих скорбных письмахтётя Кэрри, — все это очень мало её трогало. Когда Грэйспришла к ней в слезах: «О Хильда, мы должны как-нибудь помочьАртуру, не можем же мы сидеть здесь и мириться с этим!» —Хильда отрезала: — «А что мы можем сделать? Ровно ничего.Только не вмешиваться в такие дела». И при всякой попытке Грэйсвернуться к этой теме Хильда все так же грубо обрывала её.

Дом лорда Келланаходился в Бельгрев-сквере и представлял собой большой особняк, изкоторого убрали все, за исключением прекрасных хрустальных люстр,нескольких картин и гобеленов, превратив его в лазарет, для которогодом был великолепно приспособлен. Шесть комнат громадных размеров,каждая величиной в средний бальный зал, с высокими потолками ипаркетом из полированного дуба, были отведены под палаты. Просторнуюоранжерею в конце дома преобразили в операционную. И здесь-то Хильдапереживала счастливейшие минуты своей жизни.

В доме наБельгрев-сквере Хильда делала замечательные успехи; через полгода оназнала своё дело не хуже любой сестры милосердия с трёхлетним стажем.Мисс Гиббс, старшая сестра лазарета, уже отметила Хильду как нечто изряда вон выходящее. Мисс Гиббс хвалила Хильду, перевела её воперационную. Здесь Хильда нашла применение своим талантам. Хмурая,замкнутая, педантичная, она выполняла свои обязанности в операционнойс неукоснительной и непогрешимой аккуратностью. В свободное время онаусердно училась, но не этим объяснялось совершенство её работы, априродной интуицией и темпераментом. Стоило посмотреть на Хильду,чтобы убедиться, что она не способна сделать какой-нибудь грубыйпромах. В первую неделю её работы в операционной мистер Несснесколько раз останавливал на Хильде свой быстрый и проницательныйвзгляд, когда она угадывала его распоряжения раньше, чем он успевалотдать их.

Несс, старший врач,низенький, рыжеватый мужчина, был груб и неприятно потел во времяработы, но в области хирургии брюшной полости он творил чудеса. Черезнекоторое время он сказал, как будто мимоходом, мисс Гиббс, чтоХильда скоро может оказаться для него очень полезной помощницей воперационной.

Когда Хильде рассказалио том, что Несс заинтересовался её работой, она не выказала никакоговолнения. «Высочайшая честь» (как напыщенно выражаласьмисс Гиббс) ничуть не тронула Хильду. Она испытывала лишь лёгкийтрепет внутреннего удовлетворения, быстро ею подавленный, испокойствие ни на минуту ей не изменило. Успех укрепил давнишнеерешение Хильды и поставил перед её честолюбием более высокую цель.Когда она стояла подле Несса, наблюдая, как он делает надрезы,накладывает швы или перевязывает сосуды, она думала не о том времени,когда в качестве операционной сестры будет ему уже настоящейпомощницей. Нет, она смотрела, как Несс оперирует, и сосредоточеннопредставляла себе тот день, когда она сама начнёт делать операции. Вэтом и заключалась честолюбивая мечта Хильды, ей всегда хотелосьстать врачом-хирургом. Всегда. Немного поздно, пожалуй, начинать, новедь она ещё молода, ей только двадцать пять лет. Со временичудесного освобождения из домашнего плена Хильда дала себе клятву ниперед чем не останавливаться на пути к этой цели. И она чувствоваласебя счастливой — у неё есть будущее, есть работа и есть Грэйс.

Грэйс не моглапохвастать такими блестящими успехами, как Хильда. О нет, Грэйсрешительно ничем не блистала. Неряшливая, беспечная, неаккуратная,бедняжка Грэйс не обладала ни одним из качеств, необходимых для того,чтобы выдвинуться. В то время как Хильда ракетой взвилась вголовокружительную высь операционной, Грэйс продолжала внизу скрестиполы и мыть тазы. Грэйс на это не обижалась. Она ничуть не унывала:мисс Гиббс вызывала её дважды по поводу того, что она угощала чаем накухне жён раненых, а раз — из-за того, что она тайком передалапапиросы сержанту, обругавшему одну из сестёр лазарета и за этопосаженному под арест. Грэйс (решительно заявляла мисс Гиббс) ни кчему не способна, безнадёжна, из Грэйс никогда ничего не выйдет.Если, добавляла мисс Гиббс, она не изменит своего поведения.

Но «поведение»Грэйс вытекало из её натуры, и никто, кроме мисс Гиббс и Хильды,по-видимому, не хотел, чтобы Грэйс это поведение изменила. Она былалюбимицей всех сестёр. В их общежитии на Слоун-стрит, находившемся нарасстоянии четверти мили от лазарета, в тесную комнатку Грэйс, гдевсегда царил беспорядок, каждую минуту забегал кто-нибудь, чтобыпопросить или предложить папиросу, или номер «Зрителя»,или граммофонную пластинку, или плитку одного из тех суррогатов, чтовыпускались во время войны под именем «шоколада». Иличтобы пригласить Грэйс к чаю, в кино, на свидание с каким-нибудьбратом, приехавшим домой в отпуск.

Хильда всегда этоготерпеть не могла. К Хильде в её пуритански-опрятную комнату незаходил никто, да она и не хотела никого у себя видеть: никого, кромеГрэйс. Да, Грэйс Хильде была нужна, она хотела владеть еюнераздельно, всем её сердцем. Она замораживала посетителей Грэйс, вкорне подрывала все её дружеские связи.

— Длячего, — заметила она презрительно как-то утром в концемарта, — для чего, не понимаю, ты водишься с этойМонгомери?

— СтараяМонти — человек неплохой, Хильда, — оправдываласьГрэйс. — Мы с ней только ходили к Кардома.

— Онаневозможная особа! — ревниво объявила Хильда. —В следующий свободный день ты пойдёшь куда-нибудь со мной. Яэто устрою.

Хильда «устраивала»множество вещей для Грэйс и в своей собственнической любви к сестрепродолжала ею командовать. А Грэйс, как всегда кроткая, простодушнаяи наивная, весело покорялась.

Но в одном Грэйс нехотела уступать Хильде: в вопросе о письмах. Она не убеждала Хильду,не противоречила ей. Она просто отказывалась подчиниться. И письмаэти до смерти огорчали Хильду. Каждую неделю, а иногда и два раза внеделю, приходили письма из Франции с штемпелем «Действующаяармия» и одним и тем же почерком на конверте, мужским почерком.Хильде было ясно, что Грэйс усиленно переписывается с кем-то нафронте, и в конце концов она не выдержала. В один апрельский вечер,возвращаясь вместе с Грэйс домой по тёмным улицам, Хильда сказала:

— Сегодня тыопять получила письмо из Франции?

Упорно глядя намостовую, Грэйс ответила:

— Да.

Оттого, что Хильда быларасстроена, она держала себя ещё холоднее и заносчивее обычного.

— Кто же этотебе пишет?

Грэйс сперва неотвечала. Она мгновенно покраснела в темноте. Но потом ответила(Грэйс не умела вывёртываться и хитрить):

— Это ДэнТисдэйль.

— ДэнТисдэйль! — Хильда была явно шокирована, в голосе еёслышалось презрение. — Ты имеешь в виду сына булочникаТисдэйля?

— Да, —просто подтвердила Грэйс.

— Праведноенебо! — вспыхнула Хильда. — Ты это серьёзно? Вжизни не слышала ничего более тошнотворно-идиотского!

— Почему этоидиотство?

— Почему? —фыркнула Хильда. — Почему? Неужели ты не находишь для себяунизительным заводить роман с каким-то неотёсанным парнем избулочной?

Теперь Грэйс была оченьбледна, а голос её как-то особенно ровен.

— Ты умеешьговорить неприятные вещи, Хильда, — сказала она. —Но Дэн Тисдэйль ничем не заслужил, чтобы им брезгали. Таких милыхписем, какие он пишет мне, я ни от кого в жизни ещё не получала. Я ненахожу в этом для себя ничего унизительного.

— Ты-то ненаходишь, — язвительно возразила Хильда, — да янахожу. И я не допущу, чтобы ты вела себя как влюблённая школьница.Уже и так слишком много глупых женщин пожертвовали собой ради разных«героев войны». До чего это противно! Тебе придётсяпрекратить эту переписку.

Грэйс покачала головой.

— Извини, яэтого не сделаю.

— Ты должнаэто сделать, говорю тебе.

Грэйс вторично покачалаголовой.

— Нет, несделаю.

Слёзы стояли в еёглазах, но голос звучал какой-то новой решительностью, котораяукротила ярость Хильды и самым настоящим образом испугала её.

В этот вечер Хильданичего больше не сказала. Но она заняла новую позицию, пытаясьсломить упорство Грэйс. Она высказывала по отношению к Грэйс ледянуюхолодность, говорила с ней резко, с каким-то гневным презрением, незамечала её. Это продолжалось целых две недели, а письма всеприходили.

Затем Хильда подвлиянием тайного страха вдруг переменила тактику. Она стала оченьприветлива, извинилась перед Грэйс, ласкала и всячески ублажала её,водила к Кардома, в любимое кафе сестёр, и там угощала за чаем всем,что только можно было достать за деньги или благодаря знакомствуХильды с хозяйкой. Целую неделю Хильда баловала Грэйс, а та принималаэто так же пассивно, как раньше попрёки. Потом Хильда снова сделалапопытку убедить Грэйс прекратить переписку с Дэном. Но тщетно. Грэйсне соглашалась.

Хильда следила за этимибез конца приходившими мерзкими письмами; ежедневно рано утром онасходила вниз и с ненавистью отыскивала их на полочке, гдераскладывалась почта. Но вот в одно июньское утро она с дрожьюувидела на только что прибывшем письме штемпель «Лофборо».

Она остановила Грэйспосле завтрака. И спросила сдержанно:

— Что, онранен?

— Да, —Грэйс не смотрела на неё.

— Тяжело?

— Нет.

— Влазарете?

— Да.

Хильда почувствовалатайное облегчение, у неё камень с души свалился: Лофборо далеко отЛондона, очень далеко. Раз рана не тяжёлая, Дэна скоро отправятобратно во Францию.

Но она скривила губы исказала язвительно:

— Аследовало бы, чтобы его привезли именно сюда. Так ведь полагаетсяобычно в грошовых романах.

Грэйс торопливоотвернулась. Но раньше чем она успела уйти, Хильда прибавила:

— Так милобыло бы, если бы он, проснувшись после хлороформа, увидел у своейкровати тебя, готовую заключить его в объятия!

Дрожь в голосе Хильдывыдавала, как мучительно ей было говорить это, — да,страшно мучительно. Но она не могла сдержать себя. Она сгорала отревности.

Грэйс ничего неответила. Она ушла в палату с письмом Дэна в кармане халата. Во времядежурства она перечла его несколько раз.

Дэн участвовал вбольшом сражении на Сомме и был ранен в левую руку у локтя и у кисти.Он писал, что рана почти сразу стала заживать и рука ничуть не болит,но всё дело в том, что он не владеет ею.

В конце июля письмаДэна стали приходить нерегулярно, и однажды вечером (это было впоследний день июля) Грэйс, возвращаясь домой по Слоун-стрит,увидела, что как раз напротив их общежития стоит какой-то военный срукой на перевязи. Она была одна и шла довольно медленно, утомлённая,опечаленная мыслями об Артуре и о переменах дома, в Слискэйле.Сегодня как-то сразу все представилось ей в мрачном свете. Мисс Гиббсопять прочла ей нотацию за неряшливость, потом она была удрученаотсутствием писем от Дэна, — просто удивительно, как нужныстали ей эти письма! При виде мужчины в военном она остановилась, всеещё не совсем веря глазам. Но вдруг поверила. Сердце у неё так изапрыгало. Это был Дэн. Он перешёл через улицу и поклонился ей.

— Дэн! А ядумала… Да, я так и подумала, что вы это вы.

Радость, проснувшаяся вней при виде Дэна, светилась на её лице. Она уже не чувствовалаусталости, забыла и о ней и о своей печали, протянула руку.

Они застенчиво, неговоря ни слова, пожали друг другу руки. Дэн до болезненности робелперед Грэйс, он, кажется, почти боялся взглянуть на неё. Грэйсникогда ещё не видела, чтобы кто-нибудь робел перед нею, и этоказалось ей таким смешным, что ей захотелось и смеяться иодновременно плакать. Торопливо, чтобы помешать себе сделатьглупость, она сказала:

— Вы здесьждали меня, Дэн? Не заходили в дом?

— Нет, нехотел вас беспокоить. Я подумал, что смогу задержать вас на минутку,когда вы будете проходить.

— Наминутку! — Она опять улыбнулась. И вдруг остановила взглядна раненой руке Дэна. — Как ваша рука?

— Врачампришлось повозиться с кистью… из-за сухожилий, знаете ли. Менянаправили сюда для ортопедического лечения в клинике Ленгхема.Электричеством и каким-то новым гимнастическим аппаратом. Потребуетсяполтора месяца лечения, раньше чем я смогу вернуться на фронт.

— Полторамесяца!

Её радостноевосклицание немного ободрило Дэна. Он сказал с замешательством:

— Я подумал,что вы… то есть… что вы, может быть, не откажетесь…если у вас нет сегодня никакого более интересного занятия…

— Нет, —сказала она с некоторой стремительностью, — не откажусь. Иу меня нет ничего более интересного. — Она подождала,глядя на него блестящими глазами. Волосы у неё смешно торчали из-подшапочки сестры милосердия, одна щека была заметно испачкана сажей. —Завтра у меня два часа свободных. Пойдём куда-нибудь пить чай?

Он засмеялся, все ещёне поднимая глаз:

— Об этом-тоя и хотел просить вас.

— Я знаю,знаю, это безобразие, что я сама себя приглашаю, — болталабез умолку Грэйс, — но, Дэн, это так чудесно, что я словне нахожу. За шесть недель мы можем проделать сотню вещей.

Она вдруг крутоостановилась.

— Но, можетбыть, вы переписывались и с какой-нибудь другой девушкой и теперьзахотите гулять с ней?

Дэн с таким огорчениемпосмотрел на неё, что пришла очередь Грэйс смеяться. И она радостнозасмеялась. Как приятно снова увидеть Дэна. Дэн всегда был чудеснымтоварищем, ещё с тех дней, когда он катал её в фургоне по Аллее ипозволял выбрать в его корзинке самую лучшую булочку с кремом. Тот жеДэн делал ей свистки из побегов ивы, и показывал гнездо королька вроще, и привозил ей венки из колосьев с фермы Эвори. И, несмотря намундир младшего лейтенанта и руку на перевязи, Дэн ничуть неизменился, был все тем же Дэном её радостного детства. Полагалось емувернуться с фронта «совершенно преобразившимся и внутренне ивнешне», лаконичным и властным. Но Дэн, как и она, никогда непеременится. Он всё тот же застенчивый, скромный Дэн. Грэйс и вголову не приходило, что она влюблена в Дэна, но она чувствовала, чтос тех пор как уехала из дому, она ещё никогда не была так счастлива,как сейчас. Она подала Дэну руку, прощаясь с ним.

— Завтра втри, Дэн. Ждите меня на улице. И не подходите слишком близко, иначеМэри-Джен уволят из-за вас.

Она взбежала полестнице раньше, чем Дэн успел что-нибудь сказать.

На следующий день онивстретились в три часа и отправились пить чай в новую кондитерскуюГарриса на Оксфорд-стрит. Они не могли наговориться. Дэн, победивсвою застенчивость, оказался интереснейшим собеседником, —так, во всяком случае, думала Грэйс. Он, со своей стороны, заставлялеё рассказывать, жадно слушал всё, что она говорила, — иэто было для Грэйс так непривычно и так приятно. Осмелев, она излилаперед ним все своё беспокойство об Артуре и отце. Дэн выслушал еёмолча и сочувственно.

— Доманеблагополучно со времени той катастрофы, Дэн, — заключилаона, и глаза её приняли грустное и серьёзное выражение. —Я не могу больше представить себе, что это тот самый старый наш дом.Всё как-то не верится, что я ещё вернусь туда.

Он кивнул головой.

— Понимаю,Грэйс.

Грэйс задумчивопосмотрела на него.

— Вы невернётесь в «Нептун», — не правда ли, Дэн? О,я не вынесла бы мысли, что вы опять будете спускаться в эту ужаснуюшахту!

— Нет, —отвечал Дэн. — Пожалуй, хватит с меня. Понимаете, я имелвремя обдумать все. По правде сказать, у меня никогда душа не лежалак этой работе. Но не стоит повторяться, об этом уже много разговорено… Виновато и несчастье в шахте и всё остальное. —Он помолчал. — Если я вернусь живым с фронта, я хочу статьфермером.

— Этохорошо, Дэн, — сказала она. Они продолжали разговаривать.Говорили так долго, что кельнерша два раза подходила к ним и надменноосведомлялась, не подать ли им ещё чего-нибудь.

Потом они погуляли впарке. И не заметили, как прошло время до пяти часов. Передобщежитием сестёр Грэйс остановилась и сказала:

— Если я вамне очень надоела, Дэн, то, может быть, мы как-нибудь снова погуляемвместе?

Они стали часто гулятьвдвоём. Ходили вместе в самые неожиданные места и наслаждались, —ох, как наслаждались! Гуляли по набережной Чельси, ездили напароходике до Путнея, омнибусом в Ричмонд; открывали забавныемаленькие кофейни, заказывали макароны и minestrone в Сого, —и всё это было, может быть, и банально, но чудесно, все этопереживалось людьми миллионы раз, но Дэном и Грэйс — впервые.

Однажды вечером,возвращаясь с прогулки в Кенсингтонском парке, они у общежитиястолкнулись лицом к лицу с Хильдой. Хильде было известно обэкскурсиях Грэйс и Дэна, и Хильда, хотя и горела желаниемвысказаться, хранила холодное и язвительное молчание. Но сегодняХильда остановилась. Она с ледяной усмешкой посмотрела на Дэна исказала:

— Добрыйвечер!

Это походило на удар полицу. Дэн ответил:

— Добрыйвечер, мисс Баррас.

Постояли молча. ПотомХильда сказала:

— Вы,по-видимому, извлекаете из войны всё, что можете, мистер Тисдэйль.

Грэйс воскликнулазапальчиво:

— Дэнранен, — ты не это ли имеешь в виду?

— Нет, —возразила Хильда, все тем же нестерпимо-снисходительным тоном. —Я не совсем это имела в виду.

Дэн покраснел. Онпосмотрел Хильде прямо в глаза. Наступило неприятное молчание, покаХильда не заговорила снова.

— Мывздохнём с таким облегчением, когда эта война окончится. Тогда каждыйвернётся на своё место.

В значении этих словнельзя было ошибиться. Дэн имел очень несчастный вид. Он торопливопростился, пожал им руки, не глядя на Грэйс, и зашагал прочь.

Войдя в дом, Хильда спрезрительной миной обратилась к Грэйс:

— Помнишь,Грэйс, как мы в детстве играли в «счастливое семейство»?«Мистер Пирожок, пекаря сынок»?

И с застывшей на губаххолодной и злой усмешкой она не спеша стала подниматься по лестнице.

Но Грэйс догнала её ияростно схватила за плечо:

— Если тыкогда-нибудь ещё раз посмеешь говорить так со мной или с Дэном, —сказала она, задыхаясь, — я ничего общего с тобой большеиметь не буду, пока я жива!

Глаза сестёрвстретились в долгом и гневном взгляде. И Хильда первая опустиласвои.

Следующую вылазку Дэн иГрэйс устроили в четверг, на последней неделе отпуска Дэна. Этосвидание должно было быть последним. Рука Дэна зажила, он уже снялповязку, и в понедельник ему предстояло ехать в свой батальон.

Они отправились вКью-гарденс. Дэну очень хотелось увидеть этот парк. Он обожал сады, ипоэтому прогулку в Кью они приберегли к концу. Но прогулка не обещалабыть особенно удачной. День был серый и грозил дождём. Обоих, и Грэйси Дэна, расстроила Хильда. Дэн был молчалив, Грэйс печальна. Оченьпечальна. Теперь у неё уже не было никаких сомнений в том, что оналюбит Дэна, её убивала мысль, что Дэн уезжает обратно во Францию, неузнав о её любви к нему. Разумеется, он её не любит. Он видит в нейпросто друга. Да и может ли хоть один человек на свете полюбитьтакую, как она? Она глупая, ветреная, неряха и даже не красива.Невыносимая боль сжимала ей горло, и она молча шла рядом с такжемолчавшим Дэном.

Они подошли посмотретьна водяных птиц, плававших на маленьком озере под самой рощей, гдеросли колокольчики. Утки были очень красивы, и Дэн похвалил их. Потомприбавил уныло:

— Если якогда-нибудь буду иметь возможность, то разведу таких уток, как эти.

Грэйс отозвалась:

— Да, Дэн.

Больше она не находилачто сказать.

Жалкие, растерянные,они стояли рядом у самой воды, любуясь ярким оперением птиц.Неожиданно пошёл дождь, настоящий ливень.

— О боже! —вскрикнула Грэйс.

— Бежимскорее! — сказал Дэн. — Сейчас польёт как изведра.

Они бросились искатьубежища. Побежали в оранжерею, где выращивались орхидеи. В другоевремя это бегство от дождя вызвало бы много смеха, но сегодня их иэто не развеселило. Ничто не могло их развеселить.

На Грэйс была синяяформенная жакетка. Дэн же был без пальто, и его френч промокнасквозь. Когда они очутились уже в оранжерее и отдышались, Грэйсповернулась к Дэну. Она озабоченно наморщила лоб:

— Вашакуртка вся промокла, Дэн.

Она огляделась: онибыли совершенно одни.

— Не можетеже вы оставаться в ней! Давайте, я её высушу на трубах.

Дэн открыл было рот,чтобы отказаться, но закрыл его снова. Не говоря ни слова, стащилкуртку и протянул её Грэйс. Он всегда слушался Грэйс, послушался и наэтот раз. В то время как Грэйс брала куртку, с другой стороныоранжереи вошёл старик-садовник. Он видел, как они бежали сюда,спасаясь от дождя. Кивнул головой Дэну и улыбнулся Грэйс.

— Идите сюдасушить, сестрица, здесь трубы горячее.

Грэйс поблагодариластарика и пошла за ним к небольшой нише, где находилась батарея. Онавстряхнула куртку Дэна и, вывернув наизнанку, растянула её на горячихтрубах. Затем поглядела на себя в квадратное зеркальце, повешенноесадовником над трубами. Волосы у неё растрепались от ветра ипридавали ей ещё более обычного неаккуратный вид. «Боже! —подумала она с отчаянием. — Настоящее пугало!Неудивительно, если Дэну противно на меня смотреть».

Она дожидалась, покавысохнет куртка Дэна, и из вежливости рассеянно слушала болтовнюсловоохотливого старого садовника, который всё время то входил, товыходил и не переставал говорить, больше всего о том, как труднотеперь доставать топливо. Когда куртка высохла, Грэйс отнесла еёДэну. Дэн у дверей смотрел на дождь. Он обернулся и сказал жалобно:

— Конецнедели будет дождливый.

— Да, похожена то.

И она распялила напротянутых руках куртку, желая помочь Дэну надеть её. Дэн пугливопосмотрел на Грэйс, стоявшую перед ним как бы с раскрытыми объятиями,печальную, с взметёнными ветром волосами. Он смотрел, смотрел, ивдруг что-то похожее на стон вырвалось у него:

— Я люблювас, Грэйс, люблю! — вскрикнул он. И они очутились вобъятиях друг у друга.

Куртка валялась наземле. У Грэйс бешено колотилось сердце от счастья.

— О Дэн, —шепнула она.

— Я долженбыл сказать тебе, Грэйс, должен, должен был, я не мог… —твердил он, как будто оправдываясь.

Сердце её все ещёколотилось как безумное, безумное от счастья; глаза были полны слёз.Но теперь она ощущала спокойствие и силу.

— Ты в самомделе меня любишь, Дэн?

— О Грэйс…

Она подняла к немуглаза.

— Когда тыуезжаешь, Дэн?

Пауза.

— Впонедельник.

— А сегоднякакой день?

— Сегоднячетверг, Грэйс.

Она спокойно смотрелана него.

— Давайобвенчаемся в субботу, Дэн.

Дэн побелел как бумага.Он смотрел вниз на Грэйс, и вся его душа перешла в этот взгляд.

— Грэйс! —сказал он шёпотом.

— Дэн!

Старый садовник, слюбопытством подглядывавший за ними из-за орхидей, совершенно забылоб угольном кризисе, и с ним чуть не сделался сердечный припадок.

Они поженились всубботу. Грэйс отвоевала у мисс Гиббс отпуск на два дня. Это был ихмедовый месяц. Они его провели в Брайтоне. Как и предсказывал Дэн,конец недели был дождливый, но Грэйс и Дэну было всё равно.

XV
В конце одногоавгустовского дня клеть медленно поднялась из «Парадиза»,и из неё на площадку перед входом в шахту вышел Баррас всопровождении Армстронга и Гудспета. На Баррасе был костюм шахтёра:тёмная норфольская куртка и такие же брюки, круглая кожаная шапочка,в руке толстая палка. Некоторое время он стоял перед конторой,разговаривая с Армстронгом и Гудспетом и ощущая на себе взглядырабочих, как актёр, выступающий в большой роли.

— Пожалуй, —говорил он, как бы раздумывая, — вам следует сообщить вредакции газет. «Аргусу» во всяком случае. Им будетинтересно это узнать.

— Конечно,мистер Баррас, — сказал Армстронг. —Обязательно позвоню им завтра.

— Сообщитеим все подробности относительно предполагаемой стоимости новогорельсового пути.

— Слушаю,сэр.

— И кстати,Армстронг, вы бы могли объяснить им, что на этот шаг я решилсяглавным образом из патриотических побуждений. Раз мы снова начинаемработу в «Парадизе», мы удвоим выпуск угля.

Кивнув на прощаньеголовой, Баррас направился к воротам; понимая, что рабочий костюмшахтёра придаёт ему скромное достоинство, он в таком виде пошёл черезвесь город к себе в «Холм». Через каждые несколько ярдовему приходилось поднимать руку к шапке, отвечая на приветствия ипочтительные поклоны. Он стал невероятно популярен. Егопатриотическая деятельность приняла громадные размеры. ЗаключениеАртура в тюрьму странным образом подстегнуло его энергию. Сперва этотсомнительный результат его методов воздействия привёл его в смятение.Его воображение, всецело занятое рядом собственных спешных дел,отвёртывалось от тревожащего образа сына, страдавшего в тюрьме. Онзанял обдуманную позицию: не скрывал того, что Артур в тюрьме, искалслучая упоминать об этом публично с этаким мужественным сожалением.

Все дружно находили,что Баррас поступил великолепно. Об этом случае много писали вгазетах: «Аргус» поместил заметку в два столбца подзаголовком «Отец-спартанец», «Воскресное эхо»— статью «Шапки долой перед патриотом». Дело этопроизвело потрясающую сенсацию не только в Слискэйле, но и в самомТайнкасле. Баррас шествовал в ореоле ослепительной славы, и это былоему далеко не неприятно. Несколько раз, обедая с Гетти в Центральной,он замечал, что является предметом всеобщего внимания, и не могподавить в себе трепета удовольствия. Он теперь много бывал на людях,греясь в лучах всеобщего одобрения. Он дошёл до такого состояния,когда сознательно меняют весь строй жизни. Вначале он делал это изинстинкта самосохранения, теперь — сознательно. У него небывало минут тайного раздумья, критического самоанализа. Некогда,некогда! Казалось, он, запыхавшись, раскрасневшись, бросает слово находу, через плечо, и спешит, спешит куда-то. Он был весь поглощёнвнешним миром, все больше уходил в свою общественную деятельность,его тешили только яркий свет, шум, приветственные клики и толпавокруг него.

В Трибунале он удвоилусердие. Когда Баррас заседал тут в роли вершителя судеб, то даже всамых бесспорных случаях уже нечего было надеяться на освобождение отпризыва. Нетерпеливо барабаня пальцами по столу, он делал вид, чтобеспристрастно выслушивает бессвязные аргументы и взволнованныепротесты. На самом же деле он не вдумывался в логику проходившихперед ним случаев; его решение бывало принято уже заранее: никомуникакого освобождения.

С течением времени,когда его усердие начало слабеть, он всё ускорял процедуру суда и,пропуская дела одно за другим, гордился количеством их, рассмотренныхв каждом заседании. После такого удачного дня он возвращался вечеромдомой с чувством удовлетворения и сознанием, что он заслужилодобрение своих сограждан.

А в этот вечер, когдаон шёл с рудника домой по Каупен-стрит, на лице его было написано ещёбольшее, чем обычно, довольство собой. Это гордое чувство быловызвано принятым сегодня решением относительно прокладки новой дорогив «Нептун». Месяц за месяцем он сетовал на то, что доступв «Парадиз» преграждён обвалом, но не мог решиться набольшие затраты, которых требовало проведение нового штрека черезподмытую водой твёрдую породу. Наконец, теперь, представив кудаследует свои веские соображения, он получил разрешение отнестирасходы по прокладке дороги в «Парадиз» за счёт будущихпоставок государству угля из «Парадиза». Новая дорогабыла оплачена ещё до её прокладки. Ничто не могло помешатьувлекательному процессу накопления «прибылей военного времени».Цена на уголь поднялась ещё на десять шиллингов за тонну, и Баррасбогател на «Нептуне» скорее, чем он когда-либо мог себепредставить. В глубине души он тайно упивался сознанием своегобогатства, это сознание поддерживало его как наркотик.

Он не был скуп, онпросто знал цену деньгам. Он любил тратить их, ему доставляла почтидетское удовольствие мысль, что истратить пять фунтов для него всёравно, что истратить пять пенсов. И то возбуждение, в котором онтеперь постоянно находился, вызывало потребность в мелких тратах,чтобы жизнь, открывавшая ему столько возможностей не прошла буднично,без всяких событий. У него появилась страсть приобретать. В «Холме»уже произошли разительные перемены: новая мебель, ковры, новыйграммофон, автомобиль, роскошные новые кресла, специальный аппаратдля смягчения питьевой воды, электрическая пианола, заменившая старыйамериканский орган. Знаменательно, что картин он больше не покупал.Это он делал только в те времена, когда меньше давал волю своейстрасти к приобретению. Правда, его и сейчас ещё тешило сознание, чтоон владеет «сокровищами искусства», и он частенькоповторял с довольным видом: «мои картины — целоесостояние», но в годы войны он этой своей коллекции не умножал.Теперь его привлекало больше все вычурное, вкусы его сталипримитивнее и неустойчивее. Он покупал под влиянием прихоти; у негопоявилась настоящая страсть к выгодным покупкам «по случаю».Он стал постоянным посетителем Тайнкаслского Пассажа, где быломножество лавок антикваров и старьёвщиков, и из этих экспедиций онвсегда возвращался домой с триумфом, таща какую-нибудь покупку.

Подарки, которые онделал Гетти, были в таком же роде. Это были не прежние простые знакиотцовской привязанности, не конфеты, духи или перевязанная лентамикоробка носовых платков, а подношения совсем иного характера.

Подумав о Гетти, Баррассамодовольно усмехнулся. Почти незаметно он привык смотреть на Геттикак на нормальное развлечение после тяжких трудов. Гетти ему всегданравилась. Ещё в те далёкие времена, когда она, двенадцатилетняядевочка, вскакивала к нему на колени и просила «прозрачнуютянучку», — так она называла пастилки, которые онвсегда носил в жилетном кармане, — он испытывал к нейстранное влечение. Он вдыхал исходивший от неё запах мыла и свежей,хорошо вымытой кожи и думал о том, что из Гетти выйдет славная женадля Артура. Но теперь, после позорного поведения Артура, всёизменилось. Перемена произошла в то воскресенье, в столовой «Холма»,когда Гетти, зарыдав, позволила Баррасу утешать себя. С этой минутыБаррас принялся «искупать» прегрешение Артура. Предлогомслужило сострадание к Гетти. Нужно было загладить обиду, развлечьГетти, и когда произошла окончательная катастрофа — заключениеАртура в тюрьму, — заставить её не думать об этом. Всё этоотвечало настроению Барраса и увлекало его тем сильнее, чем большевозрастало это новое, постоянно подхлестывающее его беспокойство. Онстал заметно франтить, переменил портного, носил шёлковые галстуки иноски; у него вошло в обыкновение заезжать в Стэрроксу наГрэйнджер-стрит делать себе массаж лица и электризацию головы дляукрепления волос.

Мало-помалу он сталприглашать Гетти в театры и рестораны уже с некоторой нарочитоймужской галантностью. Сегодня вечером она должна была идти с ним вКоролевский театр смотреть новое обозрение «Зигзаг».

От предвкушения этого уБарраса сердце прыгало, пока он шёл по дорожке к дому и входил впереднюю. Он пошёл прямо наверх, принял ванну, вытянувшись во весьрост в горячей воде, от которой шёл пар, и наслаждаясь сознаниемсвоей мужской силы. Затем тщательно оделся и спустился вниз, чтобывыбрать себе цветок в петлицу.

В оранжерее он встретилтётушку Кэрри, которая только что кончила растирать спину Гарриэт ишла в огород нарезать спаржи. С тех пор как началась война, огородстал предметом особых забот тётушки Кэрри. Она распространила своюдеятельность также на разведение кур и уток, так что когда быливведены для всех «постные» дни и нормировка продуктов,когда множество людей часами простаивало в очередях за несколькимифунтами картошки, или кусочком мяса, или парой унций маргарина, —стол «дорогого Ричарда» всегда изобиловал превосходнойпищей.

При входе Ричардатётушка Кэрри подняла глаза и шепнула:

— У вассегодня был трудный день, Ричард.

Он посмотрел на неёмилостивее обычного:

— Я решилпровести новую дорогу в «Парадиз», Кэролайн.

— ОРичард! — Его милостивая откровенность привела тётушку втрепет. — Как это хорошо!

— Теперьможно будет извлечь из шахты тех десять человек, — сказалон серьёзно. — Это-то меня и радует, Кэролайн.

— Да,понимаю, Ричард.

— Необходимобудет устроить торжественные похороны. Я об этом позабочусь. Надопочтить их память.

Тётя Кэрриутвердительно наклонила голову. Она направилась к двери.

— Я хочунарезать для вас спаржи к обеду. Это первая в нынешнем сезоне.

Она напряжённо ожидала:Ричард всегда хвалил её за отличную спаржу.

Он кивнул головой.

— Да,кстати, оставьте сегодня в столовой несколько сэндвичей, Кэролайн.Возможно, что я вернусь поздно. Я еду с Гетти в театр.

Тётя Кэрри покраснела,и её сердце под вылинявшей шёлковой блузкой покатилось вниз, прямо встарые рваные садовые башмаки. Она ответила дрожащим голосом:«Хорошо, Ричард». — И вышла в сад.

Она резала спаржу, а надуше у неё было тревожно. В довершение «несчастья с Артуром»(это было совершенно в духе тётушки — смягчить такимдвусмысленным выражением арест Артура) её ужасно волновали отношениямежду Гетти и Ричардом. Разумеется, Ричард был вне подозрений. Но вГетти тётушка Кэрри была теперь не слишком уверена; все эти подарки впоследнее время вызывали у неё опасения. Временами тётя Кэрри почтиненавидела Гетти.

Весь вечер она не моглаотделаться от беспокойства и не решалась лечь спать до возвращенияРичарда.

Он вернулся околоодиннадцати. И Гетти приехала с ним. Он предложил ей прокатиться сним на свежем воздухе после духоты в театре. А из «Холма»Бартлей отвезёт её домой.

Они вошли в гостиную,оба в прекрасном настроении.

— Оставатьсяу вас долго я не могу, — весело объявила Гетти. Она взялапапиросу, предложенную Баррасом, уселась на ручке кресла и ленивоболтала одной из своих стройных ножек, перекинув её через другую.

— Не хочешьли сэндвич? — блаженно улыбаясь, предложил Баррас. И вышелв столовую за подносом с закусками, приготовленным тётей Кэрри.

Ему явно не хотелосьотпускать Гетти. И он не спрашивал себя, почему. Он всегда считалсебя человеком нравственным и довольствовался механическим утолениемсвоих физических потребностей у источника законной любви, наверху вспальне. Но со времени катастрофы он стал другим человеком. Он жилкакой-то напряжённой жизнью, кровь лихорадочно билась в его жилах. Онпереживал последнюю вспышку молодости. Порою ощущение физическогоблагополучия достигало необычайной остроты. Правда, раз или два с нимслучались такие сильные головокружения, почти обмороки, что оншатался и хватался за мебель, чтобы не упасть. Но он был уверен, чтоэто пустяки, совершенные пустяки: никогда в жизни он не чувствовалсебя лучше.

Он вернулся в гостиную.

— Вот,закусывай, дорогая.

Гетти молча взяласэндвич с ломтиком цыплёнка.

— Что-то тыочень притихла, — заметил он, несколько раз украдкойбросив взгляд на её нежный профиль.

— Разве? —отвечала она, отводя глаза в сторону.

Сосредоточенноевосхищение, выражавшееся на лице Барраса, вдруг обеспокоило Гетти.Перемены в нём нельзя было не заметить. Вот уж несколько дней егообращение с ней, знаки внимания и частые подношения предвещали что-тоновое, и это совсем не нравилось Гетти. Это ей было не по вкусу. Онахотела бы всегда пользоваться преимуществами своего положения иничего не давать взамен. Во-первых, Гетти, по её собственномувыражению, была честная девушка. В сущности, у неё не было никакихморальных принципов, но она оставалась чистой, потому что это быловыгодно, от греха её оберегала высокая рыночная стоимость еёдевственности. Она имела твёрдое намерение «сделать хорошуюпартию», выйти замуж так, чтобы брак принёс ей богатство ивысокое положение в обществе, и отлично понимала, как важно для этогосохранить девственность. Это ей было легко, так как, вызывая в другихчувственные желания, она сама не знала их (её сестре Лауре досталась,видно, двойная порция). Вначале внимание Барраса льстило Гетти ислужило ей утешением. Арест Артура нанёс ужасный удар её тщеславию иразом вычеркнул Артура из её радужных планов будущего. Теперь она низа что не выйдет за него замуж, никогда, ни за что! Сочувствие егоотца она принимала как нечто естественное; уже одно то, что еёвстречали с ним в публичных местах, должно было чрезвычайноспособствовать «спасению её репутации». Они объединилисьпротив жалкого человека, который таким постыдным образом опозорил их.

В гостиной горелонесколько ламп под новыми абажурами; разливая лужицы мягкого света наковре, они оставляли потолок в таинственном полумраке.

— Каккрасиво! — воскликнула Гетти и, встав, подошла к абажуру ипринялась перебирать пальцами бахрому. Потом весело обернулась:

— Отчего выне курите? — (Она подумала, что, занявшись сигарой, Баррасбудет не так опасен.)

— Нехочется, — ответил он неуклюже, не отрывая глаз от еёлица.

Гетти беспечнорассмеялась, как будто услышав шутку, и сказала:

— Ну, а явыкурю вторую папиросу.

Когда он зажёг ейпапиросу, она отошла к граммофону и поставила пластинку с песенкойВайолет Лоррен: «Если бы ты была единственная девушка насвете».

— Завтра яиду к Дилли пить чай с Диком Парвисом и его сестрой, —сказала она вдруг ни с того ни с сего.

Баррас переменился влице. Он уже дошёл до того, что ревновал Гетти; он не выносил этогомолодца Парвиса. Офицер воздушного флота, Дик Парвис, этот преждедовольно незаметный друг детства Гетти, в данный момент был героем.Во время последнего воздушного налёта германцев на Северо-восточноеграфство он вылетел один против вражеского цеппелина и бросил вполной темноте бомбу, от которой загорелся дирижабль. Весь Тайнкаслбыл без ума от Дика Парвиса; говорили, что он получит крест Виктории.Пока же, стоило ему появиться в ресторане, как его встречали бурнымиовациями.

Все это Баррас вспомнили, сильно нахмурясь, сказал:

— Ты,кажется, здорово бегаешь за этим Диком Парвисом.

— Ах, нет, —запротестовала Гетти. — Вы знаете, что это не так. Простона него сейчас такой спрос! Вы понимаете, что я хочу сказать? Всесмотрят на наш столик и завидуют. Это очень весело!

Баррас нетерпеливозашевелился, мысленно представив себе этого аляповато-красивого юношус детскими голубыми глазами, льняными волосами, расчёсанными напрямой пробор и гладко прилизанными, с самодовольной усмешкой,скользившей по его губам в то время, как он курил папиросу ибеспрестанно поглядывал вокруг, ища поклонения.

Баррас с трудом подавилраздражение. Он снова сел на кушетку, красный, тяжело дыша. И черезминуту, сказал:

— А я хочу,чтобы ты села возле меня!

— Мнехочется походить по комнате, — возразила она весело. —Я довольно насиделась в театре.

— А я хочу,чтобы ты села возле меня!

Пауза. Гетти поняла,что отказаться значило серьёзно обидеть его, и неохотно подошла исела, отодвинувшись на самый край кушетки.

— Вы сегоднявсе меня дразните, — сказала она.
<!––nextpage––>
— Разве?

Она кивнула с лукавойминой, — по крайней мере попыталась снова быть лукавой, ноэто ей не очень удалось. Слишком ощутимо было его присутствие рядом,его налитое кровью лицо, массивные плечи, даже мясистые складкижилета.

— Нравитсятебе браслет, который я тебе подарил? — спросил оннаконец, дотрагиваясь до тонкой платиновой полоски на её руке.

— О да, —сказала Гетти поспешно. — Вы меня балуете, право.

— Ядостаточно богат, — возразил он. — Я имеювозможность подарить тебе кучу всяких вещей. — Он былужасно неловок и неопытен: страсть душила его, лишала самообладания.

— Вы всегдадобры ко мне, — ответила Гетти, опуская глаза.

Баррас потянулся, чтобывзять её за руку, но в этот миг граммофон замолк, и Гетти, чувствуя,что спасена, вскочила и отошла к нему.

— Япереверну пластинку, — заметила она и стала заводитьграммофон.

Он тяжёлым взглядомисподлобья следил за девушкой все с той же застывшей маслянойусмешкой. Он дышал тяжелее, чем всегда, нижняя его губа выпятилась.

— Этокрасивая вещица, — продолжала Гетти. — Онастрашно модная и легко запоминается.

Решив не возвращатьсяна кушетку, она прищёлкивала пальцами в такт и двигалась по комнате,точно танцуя под музыку. Но когда она скользила мимо кушетки, Баррасвнезапно нагнулся, схватил её за тонкую руку у кисти и притянул ксебе на колени.

Это произошло такнеожиданно, что оба были охвачены удивлением. Гетти не знала,закричать ей или нет. Она не сопротивлялась, она только уставилась наБарраса широко открытыми глазами.

И в ту минуту, когдаони сидели в такой позе, неожиданно отворилась дверь за их спиной, ив комнату вошла тётя Кэрри. Услышав необычный шум в такой позднийчас, она сошла вниз, но при виде пары на кушетке остановилась вдверях, словно окаменев. Глаза её расширились от ужаса. Лицо совсемпосерело. Это была самая жуткая минута в её жизни. Она почувствовала,что близка к обмороку, но величайшим усилием воли овладела собой и,повернувшись, почти выскочила из гостиной.

Затем, спасаясьбегством, как чей-то гонимый дух, пошла, спотыкаясь, наверх.

Ни Баррас, ни Гетти незаметили её появления. Баррас был слеп и глух ко всему, кроме Гетти,её близости, запаха её духов, ощущения тонких бёдер, прижатых к егоколеням.

— Гетти, —сказал он хрипло, — ты знаешь, что я тебя люблю.

Его слова вывели Геттииз того странного столбняка, в котором она находилась.

— Не надо, —сказала она. — Пожалуйста, не держите меня так.

Он ослабил объятье иположил руку на её колено.

— Нет,нет! — вскрикнула она, энергично сопротивляясь. —Не смейте! Я не люблю этого.

— Но, Гетти…— задыхался он.

— Нет,нет, — перебила она. — Я не из таких, совсем неиз таких.

Он вдруг сразу стал ейненавистен тем, что поставил её в такое положение, что все испортил,перейдя от покровительства и подарков к этому отвратительному порыву.Ей противно было его массивное, красное лицо, морщины под глазами,мясистый нос. Внезапно ей, по контрасту, представилось гладковыбритое молодое лицо Парвиса, и она вскрикнула:

— Пуститеменя, слышите? Пустите, или я закричу на весь дом.

Вместо ответа он прижалеё к себе и зарылся ртом в её шею. Гетти не закричала, но вывернуласькак кошка и ударила его по щеке. Затем вскочила, поправляя платье иволосы, и прошипела:

— Выпротивный дрянной старик. Вы хуже своего жалкого сына. Я васненавижу. Вы разве не знаете, что я честная девушка? Честная девушка,слышите? Стыдитесь! Никогда в жизни я на вас и не взгляну больше!

Он встал в волнении,пытаясь что-то сказать, но раньше чем он успел открыть рот, Геттиметнулась вон из комнаты, и он остался один. Некоторое время он стоялс протянутой рукой, как будто пытаясь ещё удержать её. Сердце молотомстучало в груди, мозг горел, в ушах шумело. Его раздавило сознаниесвоего унижения, своей старости, о которую разбилась попытка овладетьГетти. Он всё стоял, шатаясь, в пустой, мягко освещённой комнате,почти обессиленный приступом головокружения. Одну секунду он думал,что у него удар. Затем поднял руку к голове, которая, казалось,разрывалась на части, и рухнул на кушетку.

XVI
Между тем тётя Кэрри,сидя в темноте своей комнаты, услыхала гудение автомобиля, увозившегоГетти в Тайнкасл. Она увидела, как два тусклых луча света от фаржутко заскользили по комнате, и все сидела среди наступившего затеммрака тишины, трепещущая и несчастная. То, что она увидела вгостиной, с корнем вырвало её священную веру в Барраса. Чтобы Ричардмог… Ричард! Тётю Кэрри ещё сильнее стала бить лихорадка; онадрожала всем телом, жалкая в своём волнении, и две стоявшие в еёглазах крупные слёзы упали с ресниц, потому что её опущенная головатряслась как у паралитика. «О боже, о боже!» —твердила мысленно тётя Кэрри в приступе горя.

Тётя Кэрри верила вРичарда как в бога. Пятнадцать лет она служила ему, преданная душой ителом. Она служила на расстоянии, но это не мешало ей обожать Ричардаи ревниво скрывать своё обожание на самом дне души. Для тёти Кэрри несуществовало ни единого мужчины, кроме Ричарда. Правда, одно времяона влюблённо чтила память покойного принца Альберта, которогосправедливо считала хорошим человеком, но это чувство бледнело передеё поклонением Ричарду, как бледнеет луна перед солнцем. Тётя Кэррижила только для этого солнца, купалась в его лучах, отогревала имивсю свою скомканную жизнь. А теперь, после того как пятнадцать летэто солнце ничем не затмевалось, после того как пятнадцать лет онаставила ему у кровати ночные туфли, заботилась об его пище,записывала его грязное бельё, нарезала для него спаржу, наливала егогрелку горячей водой, свято берегла от моли его шерстяное нижнеебельё, вязала ему носки, чулки и шарфы, теперь, после пятнадцати летэтого рабского набожного служения, тётя Кэрри увидела, как Ричардласкает сидящую у него на коленях Гетти Тодд. В приливе муки ижалости к себе тётя Кэрри обхватила трясущуюся голову дрожащимируками и горько зарыдала.

Но вдруг, сидя так вслезах и изнеможении, она услышала стук палки Гарриэт. Когда Гарриэтчто-нибудь было нужно, она поднимала палку, лежавшую у её кровати, истучала в стенку, вызывая к себе таким образом тётю Кэрри. Это сталоуже чем-то привычным, и в данную минуту тётя Кэрри знала, что Гарриэтстучит, чтобы ей дали лекарство. Но у неё не хватило духу идти кГарриэт. Она не могла отделаться от мысли о Ричарде, этом новомРичарде, который был ей и жалок и страшен.

Тётя Кэрри не понимала,что этот новый Ричард был только результатом расслоения старогоРичарда; ей и в голову не приходило, что эти новые, оскорбившие еёнаклонности родились из старых. Она воображала Ричарда, бедногоРичарда жертвой какого-то неведомого наваждения. Она понятия неимела, какого рода это наваждение. Она просто видела, что богпревратился в клоуна, архангел в сатира, — и сердце у неёболело. Она плакала не переставая. Ричард… — и ГеттиТодд у него на коленях! Тётя Кэрри плакала и плакала и не моглапримириться с этой мыслью. Но вот она вздрогнула, услыхав снова стукГарриэт. Гарриэт стучала уже целых пять минут, а тётя Кэрри, хотясмутно и сознавала это, но не двинулась с места, не откликнулась назов. Как ей было идти к Гарриэт с опухшими, ничего не видящимиглазами, трясущимися руками и этим невыносимым удушьем, котороепоказывает, что с сердцем у неё неладно. Но идти было необходимо,несмотря ни на что. Гарриэт нужно дать лекарство. Если ей его недать, она будет стучать всё громче и громче и поднимет на ноги весьдом, и может произойти новая ужасная история, которая её, Кэрри,окончательно доконает.

Сдерживая, насколькомогла, рыдания, тётушка вытерла опухшие и словно ослепшие от слёзглаза и направилась по коридору к комнате Гарриэт, ощупью находядорогу. В коридоре царил мрак, потому что ночь была тёмная, а тётяКэрри от волнения забыла включить свет на верхней площадке. Темнобыло и в спальне Гарриэт, и зелёный свет лампы, горевшей у постели,не разгонял этого неясного полумрака. Из-за постоянных головных болейГарриэт не выносила яркого света, и теперь тётя Кэрри была этомурада, так как тусклый полумрак скрывал её заплаканное лицо. Она невключила верхней лампы.

Когда тётя Кэрри вошла,Гарриэт металась в постели. Её бледное рыхлое лицо, в котором былочто-то коровье, неясно выделялось на подушках. Она дрожала от злостии с лязгом оскалила на тётю Кэрри свои вставные зубы.

— Почему тыне приходила, Кэролайн? — закричала она. — Ястучу уже добрых полчаса!!

Тётя Кэрри подавилагромкое всхлипывание. Изо всех сил стараясь овладеть своим голосом,она сказала:

— Прости,дорогая, я и сама не знаю, что на меня нашло. Дать тебе лекарство?

Но Гарриэт не склоннабыла так легко успокоиться. Она лежала на спине в полутьме,окружённая аптечными склянками, и её плоское, лунообразное лицо былобледно от гнева и жалости к себе.

— Этоневнимание ко мне становится просто позорным, — продолжалаона. — Я лежу тут с дикой головной болью, мне до смертинужно принять лекарство, — и ни одна душа ко мне незаглянет!

Печальная ипристыженная, тётя Кэрри, опустив голову и робко моргая опухшимиглазами, проглотила слезы и шепнула:

— Пожалуйста,извини, Гарриэт. Дать тебе лекарство?

— Нуконечно!

— Хорошо,Гарриэт. — И, пряча лицо, тётя Кэрри, как слепая, подошлак столику с одной только мыслью: «О господи, только бы поскореенайти для Гарриэт её лекарство и уйти отсюда раньше, чем силы мнеизменят».

— Валерианку,Гарриэт? — спросила она.

— Да нетже! — сердито возразила Гарриэт. — Мне сегоднянужно моё старое лекарство с бромом, то пахучее, что мне прописалдоктор Льюис. Мне кажется, что оно всё-таки лучше всех помогает. Вонтам, на полке в углу.

— Хорошо,Гарриэт. — Тётя Кэрри с готовностью повернулась к полке истала ощупью перебирать бутылки. Их было такое множество.

— Где тысказала, Гарриэт?

— Да тамже, — проворчала Гарриэт. — Ты сегоднясовершенная дура. Вон оно у тебя под руками! Я сама поставила еготуда, когда вставала в последний раз. Отлично помню.

— Это? —тётя Кэрри почувствовала, что она сейчас опять расплачется. «Обоже! — подумала она снова, — помоги мневыбраться отсюда поскорее, пока я ещё в силах сдерживаться». —Это, Гарриэт?

— Нет! Вонрядом, зелёная бутылка. Боже, да что с тобой сегодня?! Ну да вот эта,теперь правильно.

Тётя Кэрри, как слепая,взяла указанную ей склянку и подошла к столику. Руки у неё такдрожали, что она с трудом удержала мензурку.

— Сколько тыпринимаешь, Гарриэт?

— Двестоловых ложки! Неужели ты до сих пор ещё не знаешь? Наконец, моглабы прочитать!

Но тётя Кэрри не всостоянии была прочитать, тётя Кэрри была слепа, нема и безутешна.Движения её были движениями автомата, а мысли далеко, в том страшномфантастическом мире, где Ричард держал на коленях Гетти Тодд. Онаспособна была только делать, что ей приказывали. И у неё было толькоодно желание — вернуться к себе в комнату и дать волю потокамслез, бушевавшим в ней.

Она кое-как отмериладве столовых ложки из бутылки, которую ей, как она думала, указалаГарриэт. Подавленная темнотой вокруг, придирками Гарриэт, мучительнойопустошённостью собственной души, она только смутно подумала, чтолекарство как-то странно пахнет. Но это, верно, от солёного вкуса еёпролитых и непролитых слёз запах лекарства кажется ей странным, АГарриэт требует лекарства, торопит её и называет дурой!

Она подошла к постели сопущенной головой, пряча лицо, и протянула руку. Гарриэт села ираздражённо вырвала у неё мензурку с лекарством.

— Ты сегоднявечером ужасно неповоротлива и бестолкова, Кэролайн, —сказала она резко. — И это как раз тогда, когда ты видишь,что я умираю от головной боли!

По своей привычкекрепко зажмурив глаза, Гарриэт одним глотком выпила лекарство.Проглотив его, она секунду сидела выпрямившись, с закрытыми глазами имензуркой в руке. Затем открыла глаза и вскрикнула.

— Это не толекарство! — закричала она, и стаканчик выпал у неё изрук.

Слезы тёти Кэрри сразузаморозил ужас. Одно мгновение она стояла, словно окаменев, затемкинулась к выключателю и зажгла все лампы в комнате. Схватилабутылку. И вскрикнула пронзительно, как испуганный кролик. На бутылкебыло написано: «Наружное». Она дала Гарриэт выпитьядовитую жидкость для втирания. Она закричала ещё громче, чемГарриэт.

Гарриэт, прижав руку кжелудку, корчилась на постели. В первый раз с тех пор, как она завелапривычку лежать в постели, Гарриэт испытывала настоящую боль. Онабыла в агонии. Лицо у неё приняло зеленоватый оттенок, губы вздулись,обожжённые ядом.

— Воды! —слабо простонала она, все сжимая, теперь уже обеими руками, свойжирный белый живот. — Внутри жжёт как огнём!

Обмирая от ужаса, тётяКэрри бросилась к кувшину, стоявшему на умывальнике, и принеслаГарриэт стакан воды. Но вода не проходила в горло. Гарриэт не моглаглотать, и вода вылилась обратно из её распухшего, бесполезноготеперь рта на чистую, нарядную постель.

Гарриэт, видимо, несознавала, что вода здесь, что она льётся не туда, куда нужно.

— Воды! —все стонала она, задыхаясь. — Жжёт внутри! — Нокак она ни старалась, она не могла напиться, чтобы залить этот огоньвнутри.

Сквозь панический ужасу тёти Кэрри мелькнул проблеск рассудка и, швырнув стакан на комод,она стрелой помчалась из комнаты, чтобы вызвать врача. Она пробежалапо коридору и вниз по лестнице, и её длинные ноги с мозолями напальцах развивали сказочную быстроту. У чёрного хода она наткнуласьна Энн, которая шла наверх спать.

Тётя Кэрри уцепилась заЭнн.

— Доктора! —простонала она. — Телефонируйте доктору, любому, чтобыпришёл сейчас же, скорее, скорее доктора!..

Энн достаточно былоодного взгляда на тётю Кэрри. Энн была разумная женщина, обычномолчаливая, и, поняв, что случилось нечто серьёзное и страшное, онане стала терять время на расспросы. Она тотчас же побежала к телефонуи, проявив сообразительность, позвонила доктору Льюису, которыйобещал прийти немедленно. Энн подумала минуту, потом на всякий случайпозвонила и доктору Проктору, лечившему её самое, и тоже попросилаприйти.

Тётя Кэрри между темпомчалась в кладовую за мелом. Она верила, что мел — хорошеепротивоядие. И, возвращаясь с пакетом мела в руках, вдруг увиделаРичарда, выходившего из гостиной. Он шёл медленно, потревоженный всвоих размышлениях непривычной суетой в доме, и, держась за притолокудвери, спросил глухо:

— Чтослучилось?

— С Гарриэт…— выдохнула тётя Кэрри, в своём волнении так крепко сжав пакет,что из уголка его посыпалась тонкая струйка мела.

— Гарриэт? —повторил тупо Ричард.

Она не могла большестоять тут, это было выше её сил. Ещё раз вскрикнув, она отвернуласьи побежала наверх. Баррас медленно пошёл за ней.

Гарриэт лежала все также распростёртая на кровати под ярким светом ламп, среди бесконечныхрядов склянок. Она уже больше не стонала. Она лежала на боку,скорчившись, с открытым ртом. На распухших и почерневших губахвыступила клейкая слизь.

По временам ногиГарриэт слегка вздрагивали, и при этом к ней возвращалось дыхание, —короткий хрип. Обмирая от ужаса каждый раз, когда слышалось эторедкое и короткое хрипение, тётя Кэрри с безумной поспешностьюразмешала мел и попробовала влить хоть немного в распухший ротГарриэт. Она была ещё занята этим, когда в спальню вошёл Ричард. Оностановился, совершенно ошеломлённый, глядя на Гарриэт.

— Что это,Гарриэт… — сказал он охрипшим голосом.

Гарриэт ответила лишьтем, что отрыгнула обратно мел тёти Кэрри.

Ричард подошёл ближе вкаком-то оцепенении.

— Гарриэт…— снова пробормотал он как пьяный.

В эту минуту торопливовошёл доктор Льюис, весёлый, с чёрной кожаной сумкой в руке. Но,когда он увидел Гарриэт, весёлость разом с него соскочила. Манеры егорезко изменились, и он вполголоса попросил тётю Кэрри телефонироватьдоктору Скотту, чтобы тот немедленно пришёл. Тётя Кэрри тотчасубежала. Ричард отошёл в нишу окна и остановился там, молча наблюдая,похожий на статую Рока.

Спешно явился докторСкотт и одновременно с ним доктор Проктор, пришедший пешком изСлискэйля. Все три врача сблизили головы над постелью Гарриэт. Онипроделали с ней множество вещей: они что-то впрыскивали ей измаленьких шприцов, и поднимали не сопротивлявшиеся веки Гарриэт, иделали ей выкачивание желудка. Они все выкачивали и выкачивали иизвлекли из её желудка поразительное количество всякой всячины. Всеувидели, как хорошо Гарриэт обедала в этот день, — простоневероятным казалось, что можно поглотить такое количество спаржи. НоГарриэт этого не видела. Гарриэт ничего больше не могла видеть, таккак она была мертва.

Наконец, послепоследней попытки воскресить её, докторам пришлось признать своёбессилие, и доктор Льюис, отирая лоб, подошёл к Ричарду, все ещёнеподвижно стоявшему в нише окна.

— Я оченьсожалею, мистер Баррас, сэр… — (Видно было, что онискренно огорчён.) — Но боюсь, что мы ничего больше сделать неможем.

Баррас не сказалничего. Доктор Льюис, взглянув на него, заметил, как сильно билисьжилы у него на висках, как густо побагровел лоб, и к его сочувствиюприметалась инстинктивная мысль, что у Барраса, должно быть, высокоекровяное давление.

— Мы сделаливсё, что было возможно, — добавил он.

— Да, —отозвался Ричард каким-то чужим голосом.

Доктор Льюис испыталновый прилив сострадания. Он опечаленно посмотрел на Барраса.Разумеется, он не подозревал, что тот, на кого он смотрел, в сущностибыл убийцей Гарриэт.

XVII
Даже Хильда былапотрясена. После того как они с Грэйс возвратились в лазарет спохорон матери, она много недель была молчалива и задумчива. Теперьона должна была признать, что дома, в «Холме»,неблагополучно. Расстроенная, она делала резкие замечания больным,грубила Нессу и отдалась работе с неутомимой энергией. А с Грэйсопять обращалась деспотически, была нежна и ревнива.

Был конец их свободногодня, и сестры медленно шли по Риджент-стрит, направляясь кОксфордской площади, чтобы сесть в автобус, идущий к Найтсбриджу.Хильда, заканчивая резкую обличительную тираду на тему обунизительных домашних передрягах, саркастически посмотрела на Грэйс:

— Ты ведьтакая любительница все улаживать. Вот тебе случай — поезжайдомой и попробуй это сделать.

— Нет, —возразила спокойно Грэйс, — от меня теперь мало было быпользы дома.

— Что тыхочешь сказать?

В эту минуту их автобусподъехал к стоянке.

Грэйс подождала, покаони уселись на свои места. Затем сообщила Хильде, что ждёт ребёнка.

Хильда ужаснопокраснела. Казалось, ей сейчас станет дурно. Она сидела молча исовершенно неподвижно, пока кондукторша получала с них за проезд.Потом сказала тихо, тоном глубоко уязвлённого человека:

— Мало тебебыло этого брака! Как будто и без того мало неприятностей в последнеевремя. Ты просто глупа, Грэйс, ужасно глупа.

— А я ненахожу, что поступаю глупо, — отвечала Грэйс.

— Зато я этонахожу, — отрезала Хильда, бледная и озлобленная. —Ничего нет хорошего в таких «детях войны».

— Я никогдаэтого и не говорила, Хильда. Но мой, может быть, и будет хорош.

— Нет, тыпросто дурочка, — прошипела Хильда, сурово глядя передсобой. — Сначала потеряла голову с этим Тисдэйлем, атеперь ещё это. Тебе придётся уйти из лазарета. Чёрт знает, чтотакое! Я не хочу иметь ничего общего со всем этим. Я и до сих пордержалась в стороне от семейных дрязг, и вперёд в них вмешиваться нестану. Боже, как это глупо, какая свинская пошлость! По всей странеэто делают теперь все глупые, банальные, пошлые девчонки! Отдаваться«героям войны» и рожать от них «детей войны»!О господи, какая мерзость! Я не желаю иметь со всем этим ничегообщего. Можешь убираться прочь и рожать своего поганого младенца, гдехочешь.

Грэйс промолчала. Грэйспридерживалась простого правила: ни чего не говорить там, гдемолчание — лучший ответ. Между ней и Хильдой в сущности не былобольше настоящей близости уже со времени её брака с Дэном. А тут ещёэта новость. То, что Грэйс, которую Хильда баловала и опекала, милаямаленькая Грэйс, засыпавшая в детстве в её объятиях, ждёт ребёнка,«дитя войны», оскорбляло Хильду, вызывало в нейотвращение, заставило её дать клятву, что она не будет иметь ничегообщего «со всей этой грязью». Слёзы стояли в глазахХильды, когда она чопорно поднялась и вышла из автобуса.

Таким образом, Грэйспредстояло самой устраивать свои дела. На следующее утро онаотправилась к мисс Гиббс. По традиции мисс Гиббс полагалось отнестиськ ней ласково, но мисс Гиббс отнеслась к ней не лучше, чем Хильда.Она сказала, гневно блеснув зубами:

— Мне досмерти надоели эти истории, сестра Баррас. Для чего вас сюда приняли,как вы полагаете, — чтобы ходить за ранеными или чтобыразводить потомство? Мы взяли на себя труд обучить вас с той целью,чтобы вы были полезны в лазарете. И вот как вы нас вознаграждаете! Ксожалению, должна сказать, что я не слишком вами довольна, сестраБаррас. Вы не то, что ваша сестра. Она не придёт заявлять, что у неёбудет ребёнок. Она знает свою операционную и делает своё дело. Запоследний месяц у вас три выговора за небрежность и болтовню вкоридорах. А теперь вы являетесь ещё с этой новостью. Создаётсятрудное положение. Я недовольна вами. Можете идти.

Грэйс уже начиналачувствовать себя так, как будто она вовсе не замужем. Хильда и миссГиббс отнеслись к её беременности как к чему-то весьма неприличному.Но Грэйс нелегко было привести в уныние. Она была простодушна,наивна, беспечна, была самым нетребовательным существом на свете, нообладала способностью сохранять душевное равновесие во всяком, каквыразилась бы мисс Гиббс, «трудном положении».

И Грэйс приняласьсобственными силами проводить в жизнь свои планы. После похоронматери её ещё больше пугала перспектива возвращения домой. Онанаписала тётке, и ответ тёти Кэрри, полный невысказанных опасений иблагочестивых наставлений, с взволнованной припиской в конце, дваждыподчёркнутой, убедил Грэйс, что домой ехать ей нельзя.

Она посидела в раздумьенад письмом тёти Кэрри и решила, что надо делать. Грэйс легкопринимала решения. Какой-нибудь вопрос, который Хильду тревожил быцелых две недели, Грэйс совсем не волновал, она, казалось, и незадумывалась над ним и шла прямо к цели. Грэйс обладала способностьюделать из слона муху. Это объяснялось тем, что она никогда не думалао себе.

В первую субботу января— её свободный день — она отправилась поездом в Суссекс.Ей почему-то казалось, что это место ей понравится, что там тепло исолнечно и не похоже на суровый и негостеприимный север. Она имела оСуссексе довольно туманное представление, но одна из сиделок как-тоотдыхала на праздниках в Винраше, близ станции Барнхэм, и дала Грэйсадрес миссис Кэйс, хозяйки, у которой она снимала комнаты.

Поезд доставил Грэйс вСуссекс, и она сошла на узловой станции Барнхэм. Не очень-тообнадёживающий вид имела эта станция: несколько навесов из рифлёногожелеза, пустые загородки для скота и груды жестяных помятых бидоновдля молока. Но это не смутило Грэйс.

Она разыскала дорожныйстолб, на котором было написано «Винраш», и так как нанём было указано, что до Винраша всего одна миля, она пошла тудапешком.

День был ветреный,свежий, зелёный. Запах влажной земли чудесно смешивался с солёнымзапахом моря. Грэйс вдруг больно поразила мысль, что вот мир такпрекрасен, а между тем в нём происходит война, которая увечит ликприроды, уродует красоту, уничтожает людей. Её юное лицо омрачилось.Но когда она пришла в Винраш, оно немного просветлело. В ту самуюминуту, как она вошла в Винраш, она решила, что все здесьвосхитительно. Винраш представлял собой маленькую деревушку,собственно — короткую улицу, выходившую одним концом в поле,другим — к морю. На этой короткой улице в центре помещаласьединственная лавчонка с намалёванной от руки вывеской весьмадоморощенного вида: «Миссис Кэйс — Бакалея —Мануфактура — Аптека». Признаков аптеки было не слишкоммного, если не считать пачки слабительных порошков Зейдлица в окне.Грэйс лавчонка очень понравилась, и она долго рассматривала еёвитрину, узнавала разные вещи, напоминавшие ей детство. Конфеты,которые назывались «Тонкий Джим», действительно оченьтонкие и неаппетитные на вид. А вот и другие, большие, красивыешарики, красные с белым, которые являлись сплошным надувательством,потому что, покупая, вы были уверены, что внутри — орешек, аего там не оказывалось. Словом, Грэйс с интересом рассматривалавитрину, потом порывисто вздохнула и вошла в лавку. Она вошла такстремительно, что споткнулась и чуть не упала, так как в лавке былотемно и она не заметила ступеньки у входа. Когда она со стукомналетела на бочонок с отличным посевным картофелем, из-за прилавкараздался голос:

— О боже,милочка моя!.. Все эта негодная ступенька!..

Прислонясь к бочонку,Грэйс посмотрела на особу, которая только что назвала её «милочкой».Она решила, что это, должно быть, миссис Кэйс, и сказала:

— Ничего, яне ушиблась. Я такая неуклюжая, вечно на все натыкаюсь. Надеюсь, вашбочонок не пострадал.

Миссис Кэйс ответила,явно довольная собственным остроумием:

— О милочка,я надеюсь, что вы не пострадали.

Грэйс улыбнулась;нельзя было не улыбнуться, глядя на миссис Кэйс, такую забавную,маленькую старушку, горбатую, с круглыми и блестящими, как бусинки,глазами. В горбе миссис Кэйс не было в сущности ничегоромантического, — просто у неё был искривлён позвоночникот рахита, которым она страдала в детстве, — а тем неменее горб этот выглядел романтично; голова у миссис Кэйс так ушла вплечи, а глаза были такие круглые, чёрные и блестящие, что получалоськомичное впечатление, будто миссис Кэйс сидит на собственных плечах,как старая наседка на яйцах. Пёстрая наседка, потому что кожа умиссис Кэйс была вся в тёплых золотисто-смуглых морщинах, и толькопод носом было пятно потемнее. Это коричневое пятно под носомнаводило на мысль о нюхательном табаке. И действительно миссис Кэйснюхала табак.

— Я приехалапереговорить насчёт комнат, — вежливо продолжала Грэйс. —Моя знакомая, сестра Монгомери, посоветовала мне обратиться к вам.

— Да, да, —миссис Кэйс раздумчиво потёрла руки. — Как же, я её помню,щеголиха такая. Вам комнаты нужны на лето?

— О нет, ужевесною, — торопливо возразила Грэйс. И прибавила: —Видите ли, у меня совсем особый случай. Я жду ребёнка.

— Вот как! —отозвалась миссис Кэйс после довольно продолжительного молчания.

— Вотвидите, это меняет дело.

— Да,милочка. Это, конечно, меняет дело. Я это отлично вижу.

Грэйс вдруграсхохоталась: миссис Кэйс так усердно уверяла, что «видит»,а в лавчонке было так темно!

Миссис Кэйс мигомрассмеялась тоже, но не совсем искренно. Затем сказала:

— Видно, чтовы любите пошутить. Но если вы ничего не имеете против, милочка, я быхотела знать: супруг у вас на войне или где-нибудь в другом месте?

Грэйс ничего не имелапротив. Грейс рассказала миссис Кэйс о Дэне. Она более или менееподробно объяснила все, и миссис Кэйс успокоилась и к ней вернуласьприветливость. Она сказала:

— Я так идумала, уверяю вас, милочка, я всегда по лицу узнаю человека. Но внаше время, из-за этих немцев и когда такие цены на масло, приходитсябыть осторожной. Может быть, хотите посмотреть комнаты, милочка?

Комнаты быливеликолепны. По крайней мере, такими они показались Грэйс. Двесмежные комнаты на втором этаже. Полы неровные, потолки выпячивалисьв самых неожиданных местах; чтобы подойти к кровати, нужно было низконагнуть голову, а в «гостиной» безусловно можно былотолько сидеть, но не стоять. Зато комнатки были очень чистенькие, сосвежевыстиранными и заштопанными кисейными занавесками, красивойолеографией, изображавшей коронацию королевы Виктории, коллекциейптичьих яиц, собранной племянником миссис Кэйс, увеличеннойфотографией её мужа (который служил на железной дороге и умер отблуждающей почки) и с чудесным видом из окон на сад.

Сад был длинный, в нёмросли вишнёвые деревья, и Грэйс уже представляла себе, какие онибудут весною, все в цвету, колеблемые ветром. В поле за садом гуляликоровы, а за полем тянулась аллея вязов. Грэйс стояла у окна, и слёзынавернулись ей на глаза — всё было так красиво, и она подумалао Дэне, и ей от этого стало немножко больно.

Она повернулась кмиссис Кэйс:

— Я хотелабы оставить за собой эти комнаты, если вы согласны их сдать.

Довольная миссис Кэйскивнула головой.

— Пойдёмтеко мне вниз, милочка, выпьете чашку чаю, и мы обо всём потолкуем.

Грэйс и миссис Кэйссошли вниз, — миссис Кэйс, сходя, держалась за перила,потому что она прихрамывала, — и выпили по нескольку чашекчаю и все обсудили. Теперь миссис Кэйс отрешилась от всякихусловностей, и кроме того, жадной она никогда не была.

— Если яспрошу пятнадцать шиллингов в неделю, — сказала она,склонив голову набок, как высматривающая что-то птица, —то, принимая во внимание все обстоятельства, милочка, это ведь небудет слишком много?

— Нет,конечно, — согласилась Грэйс, и дело было слажено безединого возражения с её стороны.

Они продолжалибеседовать, и дружеское согласие между ними всё росло. Миссис Кэйсбыла неисчерпаемым источником полезных сведений. Телефон имеется вдеревне, на ферме у старого мистера Пэрселла, и он, конечно, разрешитей пользоваться им. И отсюда всего три мили до Фиттльхемптона, а вФиттльхемптоне много хороших докторов. Долго, долго разговаривалиГрэйс и миссис Кэйс, и хотя в конце пошли уже интимные подробности отом, как блуждающая почка мистера Кэйс унесла его в рай, разговорвышел удивительно оживлённый и приятный.

Потом, вовремя поспевна поезд, отходивший от станции Барнхэм в четыре десять, Грэйс ехаладомой ужасно счастливая и бодрая. Грэйс была бестолкова. Хильда имисс Гиббс утверждали, что Грэйс и ветрена, и глупа, и флегматична.Хильда и мисс Гиббс направили бы её в солидный родильный дом, срезиновыми тюфяками, наполненными водой, и ваннами, и душем. Онисочли бы Грэйс сумасшедшей, если бы видели, как она путешествовала вБарнхэм и затем прижимала свой немного курносый нос к окну лавкимиссис Кэйс.

Возвратившись вобщежитие, Грэйс чувствовала себя такой счастливой, что ей захотелосьпомириться с Хильдой. Сияя, вошла она в комнату сестры. Разрумяненнаясвежим ночным ветром, с глазами, полными доверия и надежды, онасказала, остановившись на пороге:

— У меня ужевсё устроено, Хильда. Я нашла чудеснейшее местечко в Суссексе.

— В самомделе? — холодно заметила Хильда. Она сгорала от желанияузнать, куда ездила Грэйс и как она устроилась, но она была слишкомгорда и слишком задета, чтобы это показать.

Сияние на лице Грэйспомеркло.

— Рассказатьтебе? — спросила она нерешительно.

— Как-нибудьв другой раз, — сказала Хильда и, взяв со стола журнал,принялась его перелистывать.

Грэйс повернулась ивышла из комнаты. Как только дверь затворилась, Хильда вскочила,чтобы бежать за Грэйс. Но не пошла — характер не позволял. Онастояла хмурая, неподвижная, с выражением муки на бледном лице, потомзлобно швырнула журнал в угол. В эту ночь над Лондоном происходилавоздушная атака. Когда это бывало, Грэйс обычно спасалась к Хильде вкомнату и забиралась к ней в постель. Но в эту ночь, как ни ждала ини тосковала Хильда, Грэйс не пришла.

Время родовприближалось. В каждый полувыходной день Грэйс ходила по городу,закупая разные мелочи, которые могли ей пригодиться, а может быть, ине могли. Это доставляло ей массу удовольствия, особенно экскурсии помагазинам дешёвых вещей. Дэн писал ей два раза в неделю. Он надеялсяполучить отпуск ко времени ожидаемого великого события. Он писал, чтовымолит, займёт у кого-нибудь или украдёт пропуск, что, если надобудет, он дезертирует и переплывёт Ла-Манш, но приедет к ней.Впрочем, все, вплоть до переплывания канала, зависело, разумеется, оттого, перейдут ли они в наступление или нет.

Письма Дэна более, чемкогда-либо, служили Грэйс утешением. Она всё ещё надеялась, что они сХильдой снова будут друзьями. Но в последний день её пребывания влазарете, когда она поднялась к Хильде в комнату, чтобы проститься,оказалось, что Хильда в театре. Пришлось Грэйс уйти ни с чем. Грустноей было уезжать таким образом.

XVIII
16 апреля 1917 годаСтэнли Миллингтон вернулся в Тайнкасл. Между прибытием телеграммы иего возвращением домой прошло несколько недель, и всё это время Лаурапровела в Собридже, в Уорвикшире, где Стэнли находился в специальномгоспитале для больных, возвращённых с фронта с функциональнымрасстройством нервной системы. Джо ничего не знал о них до тех пор,пока не услышал в конторе, что в «Хиллтопе» полученателеграмма о их возвращении. С самого того вечера, когда Лаура вслезах убежала от него, она не написала ему ни строчки. Однакоотсутствие приглашения не помешало Джо поехать на вокзал. Нет,конечно нет. В Джо превосходно сочетались железные нервы с кожейгиппопотама, и это помогало ему выходить из самого щекотливогоположения. Кроме того он знал, что они рассчитывают увидеть его навокзале, — почему бы и нет? Он охотно готов был забытьсцену, которую в последний раз устроила ему Лаура, и весело собиралсяразыгрывать пылкое восхищение героизмом Стэнли и радость по случаюего выздоровления. Он отправился на вокзал встречать Стэнли,преисполненный восторгом, и сочувствием, и мужественной симпатиейславного малого к другому такому же славному малому.

Но когда поезд подошёл,то при первом же взгляде на Стэнли сияние померкло на лице Джо.

— Алло,Стэнли, — сказал он с умеренным энтузиазмом.

Стэнли позволил пожатьсебе руку.

— Менязасыпало после взрыва снаряда, — сказал он.

Джо метнул взгляд назастывшее лицо Лауры. На платформе была толчея, суетились пассажиры,пробирались носильщики с багажом, и Стэнли, стоявший в неподвижнойпозе, оказывался у всех на дороге. Избегая взгляда Джо, Лаура взяламужа под руку и повела его к выходу. По дороге Стэнли снова сообщилДжо:

— Менязасыпало после взрыва.

Они сели в автомобиль.Всю дорогу от Центрального вокзала до «Хиллтопа» Джостарался не смотреть на Стэнли, но невольно украдкой поглядывал нанего и твердил про себя: «Боже, боже, можно ли было подумать?»

Он надеялся, что Стэнлибольше не повторит своей фразы. Но Стэнли сказал в третий раз:

— Менязасыпало после взрыва снаряда.

Стараясь на него неглядеть, но невольно поглядывая украдкой, Джо сказал:

— Да, да,Стэнли, я понимаю, вас засыпало после взрыва.

Стэнли ничего неответил. Он сидел на краешке заднего сиденья, словно деревянный.Глаза его были устремлены куда-то в пространство. Лицо лишено всякоговыражения, тело, прежде полное, казалось истаявшим. Он обеими рукамидержался за край автомобиля. И это был Стэнли, «наш мистерСтэнли»!

— Мы ужепочти приехали, — сказал ободряюще Джо. Он думал, чтоСтэнли вернётся здоровёхонек, без единой царапины, в самомблагополучном виде. А он вот какой, вот он сидит — и этоСтэнли! Чтобы поверить, Джо должен был всё время твердить себе, чтоэто — Стэнли. Вот этот… здесь! Он незаметно посмотрел наЛауру. Она сидела с непроницаемым видом, поддерживая рукой Стэнли.

Автомобиль подкатил кдому, и Джо выпрыгнул первый. Он проявлял невероятную заботливость иуслужливость.

— Вот здесьсходите! Осторожней! Не забудьте, здесь ступенька!

Мистер Стэнли былосторожен. Все держась за край, он вышел из автомобиля и остановилсяна тротуаре. Он был удивительно осторожен. Он держал головусовершенно неподвижно, словно опасаясь за её целость. Он производилвпечатление человека, который не в состоянии от боли повернуть шею,но, всмотревшись, можно было заметить, что все его тело тоже как быодеревенело. Движения были не вполне координированы и происходили какбы под влиянием толчка. Они напоминали движения идеально сделанногочеловека-автомата.

Джо сказал:

— Можетбыть, вы обопрётесь на меня?

Стэнли не ответил, —такая у него теперь была манера, — но через минуту сказал:

— С ногамивсё в порядке, а вот голова… Я лежал в лазарете. Менязасыпало.

Пока Лаура стояла уворот, отдавая шофёру распоряжения насчёт багажа, Джо повёл Стэнли вдом. Горничная Бесси стояла на пороге, ожидая их. При взгляде наСтэнли у Бесси глаза чуть не выскочили из орбит. Джо веселовоскликнул:

— Ну вот,мистер Стэнли и вернулся, Бесси!

Не обращая на девушкуникакого внимания, Стэнли прошёл прямо в приёмную и сел на кончикестула. Казалось, это не его дом, и он этому дому чужой. Он потеребилпуговицы жилета, затем посмотрел на Бесси. На этот раз он, видно, еёзаметил, так как объяснил ей, что с ним случилось.

Без всякогопредупреждения, Бесси вдруг разразилась рыданиями.

Джо снял шляпу с головыСтэнли.

— Вот, таклучше! — сказал он ласково. — Он будет лучшесебя чувствовать, когда позавтракает, Бесси!

И он улыбнулся Бесси.Славная девушка эта Бесси! Он всегда был с ней ласков.

Бесси вышла, чтобыпохлопотать о завтраке. Джо слышал, как она плакала на кухне и сквозьрыдания рассказывала все кухарке.

Стэнли огляделприёмную. При этом он не поворачивал головы, а поворачивался на стулевсем телом, очень медленно и осторожно. В это время вошла Лаура.

— Какприятно увидеть вас снова, Стэн, — сказал Джо, веселопотирая руки. — Не правда ли, миссис Миллингтон?

— Да, —Лаура подошла к Стэнли. Выражение её лица делало атмосферу почтинестерпимо сгущённой.

— Не хочешьли пройти наверх? — предложила она.

Но Стэнли отказался. Онне проявлял особенного внимания к Лауре. Его даже как будто злиловнимание Лауры к нему. Он все оглядывал комнату. Странные у него былиглаза, и отражали они странную скрытую работу сознания. Они казалисьтемнее, чем раньше, эти глаза, как будто затянулись тёмной плёнкой, апод плёнкой шла глухая работа. Когда она, как подземный поток,поднималась близко к поверхности, лицо Стэнли выражало что-то похожеена волнение. Трудно было разобрать, что это за чувство, ибо онопоявлялось так неожиданно и так молниеносно исчезало. Но это былосильнейшее волнение. Это был страх. Не опасение чего-либо, абеспредметный страх, Стэнли не боялся чего-либо определённого. Онпросто испытывал страх.

Он перестал оглядыватьвсе вокруг и произнёс:

— Мы хорошоехали.

— Да, да,отлично!

— Вот толькошум…

— Шум,Стэнли?

— Да отколёс. В туннелях.

«Что за чёрт!»— подумал Джо.

— Я…

Мягко прозвенел гонг.

— Да.Понимаю, — сказал Джо торопливо.

— Пойдёмте,Стэнли, ваш завтрак готов. После завтрака он почувствует себялучше, — не так ли, миссис Миллингтон? Ничто так непомогает человеку встряхнуться, как хороший завтрак.

— Мне надоприлечь после завтрака, — сказал Стэнли . — Этоодно из предписаний докторов. Раньше чем меня выписать, они взяли сменя слово, что я буду это делать.

Пошли завтракать. Лауравыразительно остановилась на пороге столовой.

— Разве вамне нужно на завод? — спросила она ровным голосом, не глядяна Джо.

— Ничуть, —с готовностью возразил Джо. — Там все в полном порядке.

— Я думаю,Стэнли, пожалуй, предпочёл бы, чтобы вы его оставили.

Но Стэнли сказал вприливе раздражения:

— Нет, нет.Пускай Джо остаётся.

Короткое молчание; Джовесело улыбался; Лаура неохотно отошла от двери. Они сели за стол.

Съев суп, Стэнли, чтобыпоказать, что он не забыл предписаний доктора, снова сообщил Джо:

— Мне веленоложиться после завтрака, это одно из их предписаний. А когда явстану, я должен заняться вязаньем.

Джо даже рот разинул.«Нет, это совсем не смешно, — сказал он себе. —О господи, нет, это уже не смешно» — и переспросилиспуганным голосом:

— Вязаньем?

Лаура сделала жест,полный муки, словно желая вмешаться. Но Стэнли продолжал объяснять.Казалось, ему это доставляло удовольствие:

— От вязаньяголове становится легче. В госпитале, после того как меня засыпало, янаучился вязать.

Джо поспешно отвёлглаза от лица Стэнли. «Вязанье… вязанье». Мыслиего унеслись в прошлое. Он словно старался вспомнить прежнего Стэнлии его замечания в этой самой комнате год тому назад. Превосходныймалый, который жаждал «задать перцу этим Фрицам», идти вбой за Англию и святого Георгия, чистокровный британец, жалевший, чтоне поступил в воздушный флот… («Вот это захватывающеедело, — не так ли?») Световые сигналы Вери, Батальонвоспитанников закрытых учебных заведений… «Наш»мистер Стэнли, убеждённый, что война «просто замечательнаяштука». «Интересно, что он думает о ней теперь», —сказал себе Джо, и вдруг ему захотелось смеяться.

Но в эту минуту Стэнличуть не заплакал.

— Не могу, —захныкал он жалобно, — не могу!

Лаура спросила тихо,наклонясь к нему:

— Что стобой, милый?

Лицо Стэнли задёргалосьпод застывшей маской.

— Я не могузакрыть горчичницу. — Он пытался закрыть горчичницу, ноему это не удавалось. И от того, что не удавалось, он уже начал весьдёргаться.

Джо вскочил.

— Позвольте-ка,я закрою, — предложил он. Передвинул ложечку так, чтобыона не мешала крышке плотно закрываться, мимоходом вытер своейсалфеткой соус на подбородке Стэнли. Затем вернулся на место.

Силы, видимо, изменилиЛауре. Она внезапно поднялась и дрожащим голосом извинилась:

— Мне нужнораспорядиться по хозяйству. — И, отвернувшись, вышла.

Несколько минут цариломолчание, пока Джо тщательно обдумывал положение. Наконец, он сказал:

— Ну, Стэн,старина, как я рад, что вы вернулись. Завод в последнее времяприносит кучу денег. Прошлый месяц был замечательный.

— Да, —сказал Стэнли.

— Но этотДобби, что сидит у нас в конторе, ни черта не стоит. Теперь, когда выздесь, надо будет от него избавиться.

— Да, —согласился Стэнли.

— Ясобственно уже и сам собирался предупредить его об увольнении в концеэтого месяца. Вы не возражаете, Стэнли?

Стэнли сказал «да».Затем резким движением автомата встал из-за стола, несмотря на то,что Джо ещё не доел сладкого. Он пояснил:

— Мне надолечь.

— Конечно,конечно, Стэн, старина, — с готовностью согласился Джо. —Пожалуйста, не стесняйтесь. — И с величайшей услужливостьювскочил и взял Стэнли под руку.

Лаура ожидала внизу улестницы, крепко сжимая в руке мокрый носовой платочек. Она хотеласама вести Стэнли, но от Джо от делаться было невозможно. Да иСтэнли, видимо, цеплялся за Джо, искал в нём опоры. Он сказалкапризно:

— Оставьменя, Лаура.

Джо отвёл его наверх вспальню и помог раздеться.

От Стэнли остались кожада кости. Раздетый, он меньше походил на человека-автомата, скорее —на гальванизированный труп. Совсем уже раздетый, он, однако, раньше,чем лечь, медленно проделал некий ритуал: нагнулся и заглянул подкровать, затем выпрямился и заглянул под подушки. Исследовалвнутренность двух шкафов, заглянул под портьеры обоих окон. Потом струдом забрался на кровать. Лёг на спину, вытянув ноги и руки.Мёртвые, широко открытые глаза упёрлись в потолок. Джо на цыпочкахвышел из комнаты.

Внизу, под лестницей,ждала его Лаура с красными распухшими глазами. Она решительнопосмотрела ему в лицо, закусив нижнюю губу, — с такимзнакомым ему выражением.

— Мне нужносказать вам одну вещь. — Она говорила с трудом, и грудь еёпорывисто поднималась и опускалась. — Я попрошу вас большесюда не приходить.

— Даполноте, Лаура, — мягко запротестовал он. — Увас теперь будет столько хлопот со Стэнли, и вам нужно всяческипомогать.

— Это выназываете помощью!

— А почемуже нет? — уговаривал он её примирительно. —Никто не огорчён за вас больше, чем я, никто во всём мире. И потом —нам с Стэнли придётся многое вместе обсуждать. — Онозабоченно покачал головой. — С фронтом у Стэнли кончено.Я хочу позаботиться о заводе…

— Да, какже! — вставила с горечью Лаура.

— Да! —он вытянул руку жестом оскорблённого человека. — Чёртвозьми, Лаура, будьте же доверчивее. Я хочу помочь вам обоим. Хочусвезти Стэнли на завод, снова заинтересовать его делами, оказать емувсю ту поддержку, какую могу.

— Я быповерила вам, если бы вас не знала.

— Но яговорю искренно, Лаура! В конце концов мы должны помочь друг другупережить это. Видит бог, Лаура, я сделаю, что только могу.

Во время наступившегомолчания опухшие глаза Лауры не отрывались от его лица; она задышалачаще и, видимо, мучительно боролась с собой.

— Не верю я,чтобы вы что-нибудь для нас сделали, — отрезала она,задыхаясь, — и ненавижу вас за то, что вы уже сделали…почти так же сильно ненавижу, как себя. — Она повернуласьи быстро вышла.

Джо постоял на месте,легонько поглаживая подбородок, потом улыбнулся про себя и вышел издома. Но на следующее утро, часов в одиннадцать, явился снова схлопотливым видом, чтобы, как обещал, свезти Стэнли на завод. Лаурыдома не было, но Стэнли уже встал и оделся. Он сидел внизу в гостинойна краешке стула, развлекаясь граммофоном. Граммофон был хороший, номузыка! Музыка, которую выбрал Стэнли, действовала Джо на нервы.

Он запротестовал:

— Почему выне поставите какую-нибудь пластинку повеселее, Стэнли?

— Мне этанравится, — возразил Стэнли, ставя снова ту жепластинку. — Только эта одна мне и нравится. Я её ставлювсе утро.

Джо в замешательствевыслушал вторично ту же мелодию. Эта музыка и Стэнли, слушающий её, —что за жуткое сочетание! Джо подошёл и посмотрел на пластинку. Этобыл «Похоронный марш» Шопена. Джо повернулся к Стэнли.

— Ради всехсвятых, Стэнли, бросьте вы эту ерунду! Вставайте, веселее! Автомобильждёт меня у подъезда, едем на завод.

Они медленно доехали дозавода и пошли прямо в плавильный цех. Джо уже все подготовилзаранее. Здесь были развешаны национальные флаги, а через всюмастерскую протянут большой плакат с надписью «Добропожаловать». Плакат этот Джо откопал в сундуке с разным хламом.

Когда Стэнли всопровождении Джо вошёл в мастерскую, все прекратили работу ипрокричали «ура». В плавильне работало теперь очень многоженщин. Джо находил, что их труд обходится гораздо дешевле и работаютони быстрее пожилых мужчин. Все женщины кричали «ура» какбешеные. Стэнли смотрел на кричавших женщин, женщин в халатах,готовивших шрапнельные пули для снарядов. Казалось, он не знает, чтоему делать здесь, перед всеми этими женщинами. Больше чем когда-либоон казался выходцем с того света. Джо вполголоса предложил:

— Скажите жечто-нибудь, Стэнли, скажите им, что хотите. — И онпротянул руку, призывая к молчанию.

Мистер Стэнли смотрелна женщин. Он произнёс:

— Менязасыпало при взрыве снаряда. Я лежал в госпитале.

Снова «ура»,и под крики Джо торопливо подсказал:

— Скажите,что вас радует повышение производительности у нас на заводе и вынадеетесь, что они будут и впредь работать так, как сейчас.

Стэнли повторил громко:

— Я рад, чтопроизводительность у нас повышается, и, надеюсь, вы и впредь будетеработать так, как сейчас.

Новое «ура»,громовое, долгое. Затем Джо взял на себя остальное. Он снова поднялруку, призывая к тишине. Сдвинул шляпу на затылок, сунул большойпалец себе под мышку и с широкой сияющей улыбкой, оглядев толпу,начал:

— Все вы ввосторге, что видите мистера Стэнли, и я также. Мистер Стэнли нехочет говорить о том, что он сделал, так скажу я вместо негонесколько слов. Говорить долго не буду, потому что вам нужноработать, работать для отечества, делать необходимое дело, и вы неможете отрываться от него, чтобы слушать каждого. Я скажу толькоодно: скажу прямо в лицо мистеру Стэнли, что мы им гордимся. Ягоржусь тем, что работаю с ним вместе, и знаю, что и вы с гордостьюработаете для него. Мы с мистером Стэнли обсуждали все, и он выразилнадежду, что все вы будете продолжать делать здесь своё маленькоедело так же честно, как он выполнял свой долг во Франции. Понимаете,вы должны работать вовсю, чтобы повысить производительность завода.Это всё, что я хотел сказать, но раньше, чем опять приняться заработу, споёмте все наш национальный гимн и потом прокричим «ура»мистеру Стэнли так, чтобы стены дрожали!

Наступила тишина, —и затем женские голоса выразительно запели «Боже, храникороля». Вышло очень трогательно, и Джо прослезился.

Попросив бога сохранитькороля, они прокричали «ура» мистеру Стэнли, потом Джо,потом всем вместе. Потом с почти религиозным рвением принялись зашрапнель, бомбы и восемнадцатифунтовые гранаты.

А Джо повёл Стэнликоридором в контору. Но они ушли недалеко. На полдороге в коридорестоял колоссальный снаряд. Его изготовил не Джо, как ни лестно былобы ему готовить такие снаряды. Это был подарок Джо от Джона Рэтли,старого Рэтли из Ерроу, заседавшего вместе с Джо в Комитете обороны.У Рэтли был громадный завод, и он выпускал громадные снаряды. Джовесьма гордился этим великолепным семнадцатидюймовым подарком,знаменовавшим собой многое и в первую голову — то, что они сДжоном Рэтли теперь в некотором роде друзья. Снаряд Джо поставил накрасиво отполированную деревянную подставку, и он стоял здесьсверкающий, гигантский, в немом экстазе поднимая к небу своюверхушку.

Снаряд-то и задержалСтэнли. Стэнли уставился своим застывшим взглядом на этот громадныйсверкающий цилиндр.

Джо с нежностью шлёпнулладонью по головке гранаты.

— Красота, —не правда ли? Я её окрестил «Кэти».

Мистер Стэнли молчал,но какой-то мрачный огонёк мерцал всё сильнее и сильнее подзатягивавшей его взгляд плёнкой.

— Жаль, чтоу нас не готовят такие крупные гранаты, — заметил Джо. —Это тоже даёт чёртову уйму денег. Ну, однако, идёмте в контору. Там язадержал Добби и Моргана, и мы с ними потолкуем.

Но мистер Стэнли недвигался с места, он не мог пройти мимо снаряда. Он всё смотрел исмотрел на него. Это был такой же снаряд, как тот, что взорвался там,на фронте, и засыпал его. И душа Стэнли содрогнулась от ужаса передэтим снарядом.

— Да идёмтеже, — нетерпеливо торопил его Джо, — вы знаете,что нас ждут.

— Я хочудомой, — голос Стэнли звучал очень странно, и он началпятиться от снаряда.

«ГосподиИисусе, — подумал Джо, — опять с ним этоначинается».

Он взял Стэнли подруку, чтобы провести его мимо снаряда. Но Стэнли не мог решитьсяпройти мимо. Кожа на его лбу судорожно двигалась, в глазах запрыгалскрытый до тех пор под плёнкой смертельный ужас. Он шепнул,задыхаясь:

— Пустите. Ядомой хочу.

— Ведь вы вбезопасности, Стэнли, — сказал Джо. —Успокойтесь же, теперь вы в безопасности. Не укусит вас этот снаряд,он даже не начинён, будьте же рассудительны, Стэнли, голубчик!

Но Стэнли не всостоянии был внять голосу рассудка. Весь его рассудок вышибло воттаким же точно снарядом во Франции. Его лицо быстро, судорожнодёргалось, и жутко было видеть страх, прыгавший в его глазах.

— Мне надодомой. — Он едва говорил. Из-под застывшей мёртвой маскипроступила невообразимая мука и возбуждение.

Джо покорно вздохнул.

— Ладно, втаком случае поезжайте домой, Стэнли. И не расстраивайтесь,пожалуйста.

Джо не хотел допускатьсцены здесь, на заводе, особенно после того, как все так хорошосошло. Не выпуская руки Стэнли, он с самым любезным видом проводилего обратно через цех. Улыбка Джо показывала, что всё в порядке.«Мистер Стэнли просто ещё не совсем окреп, только что изгоспиталя, вы сами понимаете… Ну, разумеется, в этом всёдело», — говорила его улыбка.

Автомобиль со Стэнли,сидевшим очень прямо на заднем сиденье, уехал в «Хиллтоп»,а Джо, послав ему вдогонку последнюю дружескую успокоительную улыбку,вернулся к себе в кабинет. Там он заперся и закурил сигару. Сидел икурил со сосредоточенным видом. Сигара была хорошая, но Джо о ней недумал. Он думал о Стэнли.

Сомнений быть не могло— Стэнли окончательно «выдохся». Джо стало ясно впервую же минуту, как он увидел Стэнли на вокзале, что эта контузиясерьёзнее, чем он воображал. Пройдёт много месяцев раньше, чем Стэнлиопять станет нормальным человеком, если это вообще когда-нибудьбудет. Пока же ему, Джо, придётся, более чем когда-либо, входить вовсе дела завода. И вряд ли было бы справедливо, если бы он неизвлекал для себя из завода немножечко больше дохода, чем до сих пор.Да, вряд ли это было бы справедливо.

Джо внимательно смотрелна горящий кончик сигары и усиленно прикидывал в уме. В настоящеевремя он кладёт в карман около двух тысяч фунтов в год, всего «накруг», как сказал бы Джим Моусон. Но ведь это гроши,совершенные гроши. Надо подумать о будущем. И, боже, какой ему теперьпредставляется случай упрочить это будущее, запустить руку, кудаследует, ещё глубже, о да, глубже, чем когда бы то ни было! Да,придётся навести некоторый порядок на заводе Миллингтона. Таксказать, реорганизовать все… вот именно, реорганизовать. Этоидея.

Облизывая губы, Джопотянул к себе телефонную трубку. Позвонил Джиму Моусону. Никогда ещёего так не радовало знакомство с Моусоном и уверенность в егосодействии. Продувной парень этот Джим, умеет и организовать дело, илавировать так, чтобы не попасть в беду.

— Алло,Джим, это вы, старина? — Джо постарался изложить Джиму вседело как можно добросовестнее. Излагал с полным со чувствием:

— Если бы вывидели беднягу, Джим, вам бы это душу надорвало. Он в полном рассудкеи всё такое, так же нормален, как мы с вами, но у него что-то снервами. Контузия, понимаете? Да, да, Джим, контузия… верно,Джим, вы меня поняли…

Он помолчал, слушая,что говорит Моусон, потом сказал:

— Значит,завтра вечером у вас, Джим? Знаю, знаю, что спешить не следует. —Ну, разумеется, я знаю Снэгга, встречал его у Бостока. Ведь это тот,что устроил знаменитую штуку с контрактом?.. Да, конечно… очёрт возьми, Джим, за кого вы меня принимаете?.. Теперь слушайте…да, правда, по телефону не стоит… разумеется… какздоровье супруги? Это шикарно, Джим, честное слово, шикарно. Ну,хорошо, старина, пока до свидания!..

Джо повесил трубку; нотолько на одну минуту. Снова его большая рука потянулась к аппарату,он позвонил Лауре в «Хиллтоп» и заговорил спокойным,сочувственным, рассудительным тоном:

— Мненеобходимо поговорить с вами, Лаура, честное слово, необходимо. Икакой смысл вам держать себя так, Лаура? Конечно, мне понятны вашичувства, я вас не осуждаю, но все мы только слабые люди, не правдали, с этим надо мириться. Да, да, браните меня, сколько хотите,признаюсь, я это заслужил, но, ради бога, наладим отношения. Мненужно вас видеть, без этого не обойтись. Что? Хорошо, хорошо, я немогу заставить вас прийти, раз вы не хотите… Но я весь вечербуду дома на случай, если бы вы переменили решение…

Он продолжал говоритьещё несколько минут, пока не услышал, что она повесила трубку. Тогдаон усмехнулся, отошёл от телефона и весело принялся за работу.

В этот день онпропустил обычный обед в клубе и вернулся домой часов около шести.Насвистывая, развёл огонь в камине, отдал честь холодному пирогу сбараниной, запив его виски, затем умылся, причесался, накинул новыйклетчатый халат и сел читать газету и ждать.

Время от времени глазаего обращались к часам на стене. Порой шум автомобиля на улицезаставлял его насторожённо выпрямляться в кресле. По мере того какстрелки описывали круг за кругом его гладкий красивый лоб началхмуриться, но в девять часов резкий звонок у двери заставил егопоспешно вскочить.

Лаура вошла с какой-тонервной стремительностью. На ней было непромокаемое пальто и стараякоричневая шапочка, плотно обтягивавшая голову. Ботинки былизабрызганы грязью; Джо подозревал, что она шла пешком всю дорогу от«Хиллтопа». Она была очень бледна.

— Каквидите, я пришла, — объявила она с горькой враждебностью,держа руки в карманах пальто и насторожённо выпрямившись. —О чём вы хотели поговорить со мной?

Джо не пытался дажеподойти к ней. Он не поднимал глаз от пола.

— Я рад, чтовы пришли, Лаура.

— Ну, адальше что? — спросила она все тем же сдавленнымголосом. — Вы бы лучше сразу сказали, что вам надо. Я немогу оставаться тут долго.

— Присядьте, —попросил он с братским дружелюбием, — не можем же мыразговаривать стоя. Вы утомлены, у вас совсем замученный вид! —Он тактично отвернулся и помешал уголья в камине, так что пламя сноваярко вспыхнуло. Лаура наблюдала за ним с холодной иронией, затем совздохом усталости упала в кресло. Сказала с горечью:

— Я не имелани одной ясной минуты с тех пор, как ушла в последний раз из этойпроклятой комнаты.

— Я знаю. —Он сел на своё место с самым целомудренным видом и стал смотреть вогонь. — Но ведь мы не могли предвидеть, что случится,Лаура. Как мы могли это предвидеть?

— Каждыйраз, как я на него взгляну… — Рыдание перехватило ейгорло. — Каждую минуту… Он меня теперь не выносит.Вы это заметили, да? Ему как будто тягостно, когда я подле него. Онуехал в Борнмаус в дом отдыха и просил, чтобы я с ним не ездила. Такмне и надо, поделом мне! О боже, как я ненавижу и презираю себя!

Джо промычал что-тосочувственное.

— Несмейте! — вскрикнула она. — И вас тоже яненавижу и презираю.

— Неследует, чтобы Стэнли узнал что-нибудь о нас, — сказал Джотоном увещания. — Ничего решительно он не должен знать.

— Ещё бы! —Она повернулась к нему с жестокой насмешкой. — Ведь вы-тоне собираетесь ему рассказать, а?

— О нет, —отвечал он странным тоном. Встал и, подойдя к буфету, смешал крепкоевиски с содой. — Нет, если вы будете со мной заодно,Лаура. Выпейте-ка это, у вас совсем больной вид.

Она машинально взяластакан, продолжая пристально глядеть на Джо.

— Что этозначит — быть заодно с вами?

— Ну…мы должны быть друзьями, Лаура. — Он отхлебнул из своегостакана, хмуро размышляя о чём-то. — «Со всеми вдружбе» — вот мой девиз, я человек миролюбивый.Подумайте, как неудобно было бы, если бы вдруг всё открылось. НиСтэнли, ни нам от этого лучше бы не стало. Стэнли я теперь нужен назаводе. У меня имеются разные проекты насчёт расширения, слияния. Давот только на днях я вёл переговоры с Джимом Моусоном из Тайнкасла.Вы, верно, его знаете, это один из самых крупных дельцов в Тайнкасле.И если Моусон, Стэнли и я соединим усилия, то вы представить себе неможете, как мы могли бы реорганизовать завод. Мы превратили бы егопросто в золотое дно.

— Понимаю, —жалобно прошептала Лаура. — Я вижу, чего вы хотите. Вымною пресытились. А теперь хотите меня использовать, использовать то,что было между нами…

— Лаура,ради бога, как вам не совестно! Это верх несправедливости. Мы будемработать компанией, на всех хватит, тут можно загребать кучи денег.

— Денег! Выни о чём другом, кроме денег, не думаете. Жалкий человек!

— Я не болеекак человек, Лаура. Все мы слабые люди. Оттого я и не устоял передвами.

— Перестаньте! —оборвала она свирепо.

Он замолчал. Лауравыпила своё виски. Оно её подкрепило. «Джо, по крайней мере,практичен во всём, что делает», — подумала она и сненавистью посмотрела на него. В течение всех этих недель онаненавидела его, вспоминая его шумливость, вульгарность, ненасытныйэгоизм, физическую грубость. И всё же вынуждена была скрепя сердцепризнать, что он в сущности не грубиян. Он красив, удивительнокрасив. У него прекрасное мускулистое тело, пленительные карие глаза.И она научила его кое-чему — одеваться, следить за собой, бытьчистоплотным. В известном смысле он был её созданием.

— Вы на менявсе ещё сердитесь, Лаура? — спросил он смиренно.

— Я о васпросто не думаю.

Пауза. Лаурабесцеремонно протягивает свой пустой стакан.

— Налейтеещё. Думаю, что заслужила второй.

Джо поспешно налил ейвиски. Вздохнул:

— А я оченьмного думал о вас всё это время. Мне вас недоставало.

Она отрывистозасмеялась и проглотила своё питьё с таким видом, как будто оно оченьгорькое.

— Лжёте.Путались, верно, с другой, пока меня не было. Пока я ухаживала зачеловеком, которому я противна, человеком, который контужен и весьвысох, вы спали с другой женщиной. Ну, признавайтесь, говоритеправду.

— Я говорюправду, — с серьёзным видом лгал Джо.

— Не верю, —возразила Лаура, но сердце у неё всё же вдруг ёкнуло. — Иво всяком случае это не имеет значения. Слава богу, я снова сталапрежней. Мне всё равно, будь у вас хоть сто любовниц. Теперь я всюсебя посвящу Стэнли.

— Знаю,Лаура, — сказал он. — Но давайте останемсядрузьями. — Он потянулся, чтобы взять у неё пустой стакан,но вместо этого взял её за руку.

— Как высмеете, как вы смеете! — Она вырвала руку. Глаза еёнаполнились слезами, она вдруг заплакала.

— Толькодрузьями, Лаура, — умолял Джо. — Простохорошими товарищами.

— Как выможете так мучить меня! Разве я мало пережила? Я ухожу…ухожу. — Она встала как слепая, и в тот же миг руки Джообвились вокруг неё, ласково удерживая, крепко и уверенно обнимая.

— Ты неможешь так уйти, Лаура.

— Оставьтеменя, пустите, ради бога, оставьте меня! — Она пыталасьвырваться, истерически плача.

— Ну,пожалуйста, Лаура, прошу тебя!

Борясь с ним, она вдругпочувствовала, что дрожит. Она чувствовала, что тело её трепещет отблизости его тела.

— О, как выможете, Джо, как вы могли так отвратительно относиться ко мне…

— Лаура! —он целовал её.

— Нет, Джо,не хочу… — шепнула она беспомощно. Но его губы сновапомешали ей говорить. Все растворилось, исчезло из её души. Осталосьлишь ощущение его близости. Это была реакция. Жуткие месяцы вСобридже, одиночество, капризы Стэнли, мертвящая скука жизни счеловеком-автоматом, похоронившим свой пол в яме, вырытой снарядомгде-то во Франции… Лаура закрыла глаза. Трепет пронизал еётело. Джо не любит её. Он просто пользуется ею, готов всегда покинутьеё в трудную минуту. Но к чему думать об этом? Она почувствовала, чтоон поднял её и несёт в спальню.

Когда она вернуласьдомой в «Хиллтоп», было уже около десяти часов и вгостиной её ожидала миссис Рэтли, жена Джона Рэтли.

— О дорогаямоя, — сказала она, вставая и с горячим сочувствием беряЛауру за обе руки, — мне сказали, что вы вышли подышатьсвежим воздухом, но я просто не могла уйти, не дождавшись вас. Мнетак больно за Стэнли, дорогая моя! Я не могла удержаться, чтобы незаехать к вам. У вас такой удручённый вид! Что же удивительного, явсегда говорила Джону, что вы со Стэнли настоящая пара влюблённыхголубков. Но не огорчайтесь, дорогая, он у вас скоро поправится.

Лаура неподвижносмотрела на старую даму. Лицо её вдруг дрогнуло кривой усмешкой.

XIX
В середине ноября 1917года Марта узнала новость об Энни Мэйсер. Новость эту сообщила ейХанна Брэйс в одно уже по-зимнему холодное утро; Ханна выразиласожаление, что с такой приличной девушкой, как Энни, приключиласьбеда. Ханна стояла на улице перед домом, в мужском картузе, подкоторый подобрала растрёпанные пряди волос, сгорбленная, с посиневшимот холода носом, и на руке у неё висел коврик, который она собираласьвытряхнуть.

— Я чуть вобморок не упала, когда увидела Энни в таком положении, —рассказывала она.

Смятение, написанное надобром лице Ханны, ничуть не отразилось на лице Марты. Черты Мартыостались непроницаемыми и, не ожидая подробностей, о которых Ханне,видимо, очень хотелось посудачить, она вошла в свой домик и закрыладверь. Несмотря на внешнее безучастие, её душила мстительная радость.Она села у стола и, опершись подбородком на свою большую руку свыступающими суставами, задумалась о том, что ей сказала Ханна.Суровая усмешка тронула её губы. Не говорила ли она всегда, чтоничего хорошего нет в этой девушке, и вот теперь это подтвердилось.Она, Марта Фенвик, оказалась права.

Конечно, Сэмми виноват.Когда Сэмми в последний раз приезжал в отпуск, он очень редко бывалдома. Он даже, к великому неудовольствию матери, целые двапраздничных дня провёл где-то вне дома. И вот результат. Да, Сэммивиноват, но это ничего не значит. По понятиям Марты, мужчину в такихслучаях осуждать нельзя. И Марта была довольна, — да, онас яростным ожесточением признавалась себе в этом, —довольна, что дело приняло такой оборот. Теперь Сэмми потеряетуважение к Энни. Навсегда! Марта была убеждена, что мужчина никоготак не презирает, как девушку, которая от него забеременела. К томуже Сэмми далеко, очень далеко отсюда. А когда он вернётся, она, егомать, уже сумеет забрать его в руки. Она его разлучит с Энни Мэйсер.Она знает, как это сделать, отлично знает.

Первым делом, конечно,надо было убедиться, что Ханна не ошиблась. И в то же утро, часов водиннадцать, Марта надела пальто и медленно пошла по Каупен-стрит,прислушиваясь, не зазвенит ли колокольчик Энни. Мэйсерам в то времяприходилось туго. Пэга забрали в армию, а старику Мэйсеру, которыйбоялся мин и которого все больше одолевал ревматизм, приходилосьдовольствоваться ужением мерлана у берега. Энни помогала ему вбиватьколышки, когда кончался прилив, сталкивать ранним утром лодку в воду,насаживать стальные крючки и выезжала вместе с отцом за мол, когданад серой землёй занималась бледная заря. Потом, утром, когда городпросыпался, Энни ходила по улицам Слискэйля с рыбачьей корзинкой наплече и медным колокольчиком в руке, распродавая весь улов.

В это утро Мартауслыхала звон колокольчика Энни в нижнем конце Каупен-стрит. Мартуэтот звук всегда раздражал, но сегодня, увидев Энни, она позабыла околокольчике. Одного зоркого взгляда было достаточно, чтобыубедиться, что Ханна Брэйс права. Энни была «в такомположении».

Неторопливо, грозная,шагала Марта, пока не поравнялась с Энни, которая поставила своюкорзину на мостовую, чтобы отпустить рыбу миссис Дэйль сМиддльригской фермы. Марта остановилась, наблюдая, как Энни доставалаиз корзинки свежевыпотрошенную рыбу своими чистыми, потрескавшимисяруками и клала её на протянутую покупательницей тарелку. Марта немогла не признать, что Энни — опрятная девушка. Её обветренноелицо было основательно вымыто, синий фартук свежевыстиран итопорщился как только что выутюженный, обнажённые до локтя руки ирозовы, и крепки, а глаза ясны, как будто их отшлифовал ветер.Вынужденная признать, что Энни чистоплотна, Марта ощутила ещё большуюгоречь. Она стояла, поджав губы, и ждала, пока Энни рассчитается смиссис Дэйль.

Наконец, Энни закрылакорзинку и выпрямилась. Она увидела Марту, и лицо её медленно,неуловимо просветлело. Лицо Энни никогда быстро не меняло выражения.Оно дышало невозмутимым, почти тупым спокойствием. Но в эту минутуоно несомненно просияло. Энни подумала, что Марта хочет купить у неёрыбу, а эту честь Марта до сих пор ей ни разу не оказывала. И Энниробко улыбнулась.

— У менясегодня хороший мерлан, миссис Фенвик, — сказала она.

Марта молчала, и Энниуже упрекала себя в излишней смелости. Поэтому она прибавила:

— Онисегодня крупнее, чем всегда.

Марта ничего неотвечала, продолжая смотреть на Энни.

Энни все ещё непонимала. Лёгким движением своего красивого тела она подняла корзинкуза чёрную кожаную ручку и показала Марте рыбу.

— Мы с отцомпоймали её сегодня в четыре часа утра, — сказала она. —Мерлан лучше всего ловится, когда над водой ещё стоит туман. Вам ненадо будет самой нести её, я оставлю парочку на вашем крыльце, когдабуду проходить мимо.

Для Энни это быладлинная речь, поразительно длинная. И красноречие её объяснялось тем,что Энни страшно хотелось угодить матери Сэма.

Марта не говорила нислова, и когда Энни подняла глаза от рыбы, она встретила устремлённыйна неё наглый ледяной взгляд. Это был взгляд все знающий,выразительный, многозначительный. И Энни поняла. Затем Марта сказала:

— Не надомне вашей рыбы и ничего от вас не надо. — Она подождала,что ответит Энни. Но Энни промолчала. Она опустила глаза на корзину,словно пристыженная.

Чувство жестокоготоржества охватило Марту. Она подождала ещё, но, видя, что Энни ненамерена отвечать, повернулась к ней спиной и ушла с высоко поднятойголовой.

Энни подняла глаза исмотрела вслед удалявшейся фигуре Марты. В эту минуту в Энни былочто-то удивительно благородное. Её открытое, обветренное лицо невыражало ни стыда, ни смущения, ни гнева, в нём светилась толькогрусть. С минуту она стояла, как бы охваченная глубокой жалостью.Потом подняла на плечо корзинку и пошла вверх по улице. Еёколокольчик звенел негромко и ясно.

С этого дня Марта,стремясь унизить Энни, изменила всем своим привычкам. Она незамедлила «создать Энни репутацию» на Террасах. Это былостранно: Марта никогда не любила праздной болтовни. Она терпеть немогла сплетен, презирала их, но теперь ей доставляло жестокоеудовольствие распространять новость о беременности Энни.

Она поставила себе заправило встречать Энни как можно чаще и всякий раз, проходя мимо,бросала ей всё тот же уничтожающий взгляд. Ни одного слова —только этот взгляд. Она открыла любимое место прогулок Энни, где Эннибродила одна по вечерам, когда ей удавалось урвать для себя часок. Тобыла дорога вдоль берега и вверх по крутому холму за «Снуком».Марта, никогда не выходившая за пределы Террас и города, теперьначала прогуливаться там же, где Энни. Иногда Энни первая приходилана утёс над морем и стояла, напряжённо вглядываясь вдаль, а иногдапервой приходила Марта. Неизменно устремляла она на Энни этотмолчаливый взгляд. Часто Энни, видимо, хотела заговорить с нею, новзгляд Марты замораживал слова. Марта говорила себе, что столько летона страдала по милости Энни, теперь пускай Энни помучается из-занеё.

Сэму Марта и словом необмолвилась на этот счёт; в письмах к нему она не сделала ни одногонамёка. Она была слишком умна для этого. Ещё чаще стала она посылатьему посылки, великолепные посылки; она хотела, чтобы Сэмми оцениллюбовь матери. Каждую неделю Марта получала по книжке Сэмми егожалованье, и эти деньги давали ей возможность делать то, что ейхотелось. Если бы не жалованье Сэмми, ей бы трудно приходилось.

Проходили дни,проходили недели. В Слискэйле было очень мало перемен. На «Нептуне»уже далеко продвинули железную дорогу в «Парадиз». Дженнивсё ещё жила в Тайнкасле у своих родных, и Марта ничего о ней незнала. Гарри Огль, сын старого Тома Огля, был избран в муниципальныйсовет, Ганса Мессюэра из местной больницы перевели в лагерь дляинтернированных. Миссис «Скорбящая» открывала своюпирожную лавку только два раза в неделю. Джека Риди эвакуировали сфронта из-за тяжёлого отравления газами. От Дэвида письма приходилирегулярно раз в месяц. Жизнь шла своим чередом.

И Энни Мэйсерпо-прежнему торговала вразнос рыбой, которую она и её отец ловилирано утром, когда над водой ещё стлался беловатый туман. Всеговорили, что это срам — в таком положении ходить по улицам иторговать рыбой, но Энни ничего другого делать не умела. Брат её,Пэг, был не такой человек, чтобы отдавать им своё жалованье, и ловлярыбы была для Энни и её отца единственным средством к существованию.И Энни продолжала ходить с корзинкой по улицам, несмотря на то, чтовсе считали это позором.

Но однажды Энни невышла торговать. Это было 22 марта, и в этот день нигде не видно былоЭнни с её корзинкой и колокольчиком. Напрасно высматривала её Марта.И Марта подумала со злобой: «Видно, пришло ей время. Наконец,дождалась!»

Но время Энни ещё непришло. Вечером Марта пошла по тропинке вдоль берега, миновалапустырь и поднялась на скалу. Она предприняла эту прогулку отчасти посоздавшейся у неё в последнее время привычке, отчасти же для того,чтобы увидеть Энни, если та придёт. Но Энни не было. И Марта стояла,прямая, крепкая, глядя вниз на тропинку, думая все с той же злобой,что Энни «пришло время», что, наконец, она родит своегоублюдка.

Но Энни ещё не пришловремя, и Марта, стоя наверху, вдруг сурово выпрямилась, увидев уподножья скалы Энни, поднимавшуюся по тропинке. Энни поднималасьмедленно, а Марта ждала, пока она приблизится, держа наготове тотвзгляд, которым она обычно мерила Энни. Сегодня Энни заставляла еёдолго ждать. Она взбиралась медленно-медленно, словно изнемогая подтяжёлой ношей. Но, наконец, добралась до верхушки. И Марта бросила нанеё обычный взгляд.

Но Энни не обратила нанего никакого внимания. Она остановилась перед Мартой, необычайнобледная, запыхавшись от подъёма и немного сутулясь, как от усталости,как будто изнемогая под тяжкой ношей. Она поглядела на Марту,устремила глаза на море, вдаль, как всегда, ища те места, гденаходился Сэмми. И сказала, как будто сообщая самый обыкновенныйфакт:

— Мы с Сэммив августе поженились.

Марта отшатнулась какужаленная, но выпрямилась снова.

— Ложь! —сказала она.

По-прежнему глядя туда,где, может быть, находится Сэмми, Энни повторила печально, почтиутомлённо:

— Мыпоженились, Сэмми и я, в августе, когда он в последний раз приезжал вотпуск.

— Неправда, —возразила Марта. — Не может этого быть. — Иприбавила в порыве торжества: — Ведь деньги за Сэмми получаю я.

По-прежнему ища глазамиту страну, где находился Сэмми, Энни промолвила:

— Мы решили,Сэмми и я, чтобы деньги по-прежнему получали вы. Мы не хотели, чтобывы их лишились.

Лицо Марты стало ещёсуровее, побелело от гнева. Властная гордость бушевала в ней. Онапроцедила сквозь стиснутые зубы:

— Не верю яэтому. Никогда не поверю.

Медленно оторвалисьглаза Энни от места, где мог быть Сэмми. Глаза были сухи. На лицележала мрачная тень, и, больше, чем когда-либо, казалось, что Энниизнемогает под тяжкой ношей. Она протянула Марте телеграмму, которуюдержала в руке.

Марта взяла телеграмму.Телеграмма была адресована миссис Энни Фенвик. И в ней стояло:

«С прискорбиемизвещаем вас, что ваш муж, капрал Сэмюэль Фенвик, убит в сражении 19марта».

XX
24 апреля 1918 годаистёк срок заключения Артура, и в девять часов утра он, переодетый всвоё платье, прошёл через тюремные ворота. С опущенной головой вышелон из-под серой каменной арки и тихонько побрёл прочь. Было сыроетуманное утро, но Артуру казалось, что вокруг просто невероятно многосвета и простора. Где же камера, где стены, которые преграждали емупуть? Внезапно поняв, что стены остались позади, он зашагал быстрее.Хотелось подальше уйти от них.

Но скоро ему пришлосьзамедлить шаг: он был не в состоянии идти быстро. Он был слаб, какчеловек, только что вышедший из больницы, легко утомлялся, горбился,кожа его приобрела болезненную бледность. Вдобавок голова его быланизко, догола обрита (об этом позаботился пару дней тому назаднадзиратель Коллинс. То была его последняя шутка), — иможно было подумать, что Артур перенёс какую-нибудь операцию мозга,тяжёлую операцию в том большом госпитале, который он только чтопокинул.

И, без сомнения, этаоперация была виновата в том, что он так нервно поглядывал на всехвстречных, проверяя, не смотрят ли они на него. Смотрят ли на неголюди? Смотрят ли?

Пройдя около мили, оночутился в предместье Бентона и вошёл в кофейню, посещаемую рабочими.Вывеска гласила: «Хорошая стоянка для телег». Артуруселся, не снимая шляпы, чтобы не обнажать бритой головы, и, опустивглаза, заказал кофе и два яйца всмятку. Он не смотрел на человека,прислуживавшего ему, и видел только его башмаки, грязный фартук ижёлтые от табака пальцы. Принеся кофе и яйца, лакей сразу попросилуплатить.

Согнувшись над столом,с шляпой на голове, Артур выпил кофе, съел яйца. Его руки неловкоорудовали тяжёлым ножом и ложкой, привыкнув в тюрьме к оловянным.Платье висело на нём нескладно и свободно. Он подумал, что немногоисхудал в тюрьме. «Но теперь я на воле, на воле! —твердил он про себя. — Да, слава богу, я вышел оттуда!»

После кофе и яиц онпочувствовал себя лучше, и уже решился взглянуть на человека,сидевшего у дверей, и спросить у него пачку папирос.

У человека были рыжиеволосы и нагло-пытливый взгляд.

— Задвадцать?

Артур утвердительнокивнул и положил на прилавок шиллинг.

Рыжий перешёл наконфиденциальный тон:

— Долгосидели? — спросил он.

Тогда Артур понял, чтоон знает о его пребывании в тюрьме.

Должно быть,большинство освобождённых заходило сюда. Краска залила его землистоелицо. Не отвечая, он вышел из кофейни.

Первая папироса недоставила ему особенного удовольствия, его немного мутило от неё, нозато ему уже меньше чудилось, что все на улице обращают на неговнимание. Мальчик, шедший в школу, увидел, как он открывает коробку спапиросами, и побежал за ним, чтобы попросить «картинку».Артур с радостной готовностью стал доставать онемевшими мозолистымипальцами пёстрый ярлычок из коробки и, достав, протянул егомальчугану. То, что этот ребёнок заговорил с ним, беглоеприкосновение его тёплой ручонки каким-то таинственным образомпомогло Артуру. Он вдруг почувствовал себя ближе к людям.

В Бентоне, на конечнойстанции, он сел в трамвай, идущий в Тайнкасл, и в трамвае сидел,задумавшись, устремив глаза на пол. В тюрьме он не в состоянии былдумать о чём-либо, кроме огромного мира за её стенами. Теперь же,когда он вернулся в этот мир, он не мог думать ни о чём, крометюрьмы. Напутствие тюремного священника ещё звучало в его ушах:«Надеюсь, пребывание здесь сделало из вас человека».Докторский осмотр: «Поднимите рубаху, спустите штаны».Прощальная шутка Хикса, сказанная шёпотом через плечо во времяпрогулки: «Что, „Касберт“, сегодня ночью необойдётся без юбки?» Да, он всё помнил. Особенно хорошопомнилась последняя издёвка Коллинса. Что-то побудило Артурапротянуть руку надзирателю, когда он в последний раз щёлкнул ключом.Но Коллинс сказал:

— Убери своюпоганую руку, «Касберт».

И метко плюнул наладонь Артуру. Вспомнив это, Артур инстинктивно вытер руку о штанину.

Трамвай доплёлся доТайнкасла, проехал по знакомым людным улицам и, наконец, остановилсяперед Центральным вокзалом. Артур сошёл и направился в зданиевокзала. Он намеревался купить билет до Слискэйля, но когда он ужеподошёл к кассе, им вдруг овладела нерешительность. Он не могзаставить себя сделать это.

— Когда идётследующий поезд в Слискэйль? — спросил он у одного износильщиков.

— Водиннадцать пятьдесят пять.

Артур посмотрел набольшие часы над книжным киоском. Ему оставалось пять минут на то,чтобы купить билет и сесть в поезд. Но нет, так быстро он не может наэто решиться. Ему ещё не хочется ехать домой!

Он знал, что матьумерла, его в своё время об этом известили. И теперь, зачем-тообманывая себя, он пытался объяснить свою нерешительность тем, чтоматери уже нет в живых. Он отошёл от кассы и остановился передкнижным киоском, рассматривая плакат «Наступает решительнаяминута». Ему приятны были суета и движение вокруг, приятно былонаходиться в толпе, где его никто не знает. Когда мимо, нечаяннотолкнув его, пробежала какая-то девушка, Артур снова вспомнилзамечание Хикса: «Что, „Касберт“, сегодня ночью необойдётся без юбки?»

Он покраснел иотвернулся. Чтобы убить время, пошёл в буфет и заказал кружку чаю ибулочку. К чему скрывать? Ему хотелось увидеть Гетти. Он был такслаб, утомлён, измучен тоской по ней. Хотелось прийти, встать наколени, обнять её. Гетти любит его по-настоящему, она поймёт,пожалеет, утешит. Горячая нежность томила его. Слёзы выступили наглазах, все другое потеряло для него интерес. Он должен, долженувидеть Гетти.

В первом часу он ушёл свокзала и зашагал по направлению к Колледж-Роу. Медленно взбирался понекрутому подъёму, отчасти потому, что был до крайности истощён,главным же образом — из-за томившего его страха. При одноймысли о том, что он снова увидит Гетти, вся кровь отлила от егосердца. Он подошёл к дому № 17 бледный от муки ожидания. Постоял напротивоположной стороне улицы, не сводя глаз с дома Тоддов. Теперь,когда он стоял уже перед этим домом, у него не хватало духа войти,толпившиеся в голове печальные мысли удерживали его. Как они, должнобыть, удивятся, когда он так неожиданно войдёт, прямо из тюрьмы. Нонет, у него не хватит смелости подняться по этим ступенькам ипозвонить.

Он слонялся вокруг домав мучительном колебании, всей душой стремясь увидеть Гетти, надеясь,что ему повезёт, и она войдёт или придёт откуда-нибудь, и тогда онивстретятся. Около трёх часов им опять овладела слабость, онпочувствовал, что ему необходимо сесть. Он направился к бульвару поКолледж-Роу, чтобы посидеть на одной из скамеек под липами, мысленнорешив, что потом вернётся сюда и снова будет подстерегать Гетти. Едваволоча ноги, он перешёл через улицу и на углу столкнулся с ЛауройМиллингтон.

Неожиданность этойвстречи так его потрясла, что у него захватило дыхание. Лаура сперваего не заметила. Её лицо, озабоченное, почти апатичное, не измениловыражения, и она собралась пройти мимо. Но в следующую минуту онаузнала Артура.

— Боже мой,Артур! — ахнула она. — Вы?

Он не поднимал глаз отмостовой.

— Да, —пробормотал он в смущении, — это я.

Лаура внимательносмотрела на него, выражение её лица изменилось, исчезла застывшая нанём меланхолическая грусть.

— Вызаходили навестить моего отца?

Артур молча покачалголовой, все ещё не глядя на неё. Безнадёжность его позы снова остройболью отозвалась в сердце Лауры. Глубоко тронутая, она подошла ближеи взяла его за руку.

— Вы должнызайти к нам, — сказала она. — Пойдёмте, я тожеиду домой. У вас совсем больной вид.

— Нет, —пробормотал он, упираясь как ребёнок. — Я там никому ненужен.

— Вынепременно должны зайти, — настаивала Лаура. И Артур, всетак же по-детски, послушался и позволил ей вести себя к дому. Он сужасом чувствовал, что вот-вот расплачется.

Лаура вынула из сумочкиключ, отперла им дверь, и они вошли в маленькую гостиную, так хорошознакомую Артуру. При виде его бритой головы Лаура невольно ахнула отжалости. Она взяла его за плечи и усадила в кресло у камина. Бледный,как все, кто долго пробыл в тюрьме, поникнув всем своим исхудавшим втюрьме телом, на котором платье болталось как на вешалке, он сиделнеподвижно, а Лаура убежала на кухню. Ничего не сказав кухарке Минни,она сама торопливо принесла Артуру на подносе чай и горячие гренки смаслом. Пока он пил и ел, она с тревогой смотрела на него.

— Все, вседоедайте, — сказала она ласково.

Он послушно доелгренки. Чутьё сразу подсказало ему, что ни Гетти, ни её отца нетдома. На миг его мысли отвлеклись от Гетти. Он поднял голову и впервый раз посмотрел в лицо Лауре.

— Спасибо,Лаура, — сказал он смиренно. Лаура ничего не ответила, носнова живое сострадание мелькнуло на её бледном лице, как будтоосветив его внезапной вспышкой пламени. Артур не мог не заметить, какпостарела Лаура. Под глазами легли тени, одета она была небрежно,волосы подобраны кое-как. Несмотря на душевное оцепенение Артура,перемена в Лауре дошла до его сознания, поразила его.

— У васслучилось что-нибудь, Лаура? Почему вы здесь? И одна?

На этот раз сквозь еёвнешнее спокойствие прорвалось глубокое и мучительное волнение.

— Ничего неслучилось. — Она, наклонившись, помешала огонь в камине. —Я вот уж неделю гощу у отца. А дом в «Хиллтопе» временнозаперла.

— Заперлидом?!

Она кивнула, затем тихопояснила:

— Стэнлиуехал в Борнмаус, в санаторию. Вы, вероятно, не знаете, что онконтужен. Когда я все здесь приведу в порядок, я поеду к нему.

Артур беспомощносмотрел на неё: мозг его отказывался работать.

— А как жезавод, Лаура? — воскликнул он, наконец.

— С заводомвсё улажено, — ответила она ровным голосом. —Это меня меньше всего беспокоит, Артур.

Он продолжал смотретьна неё с каким-то изумлением. То была новая Лаура, не та, которую онзнал. Его поражала сосредоточенная грусть её лица, эта складка у губ,ироническая и вместе с тем страдальческая. Тайным внутренниминстинктом, рождённым его собственными страданиями, он угадал подмаской равнодушия раненую душу. Но сейчас он не мог в этомразобраться. Снова навалилась на него непреодолимая усталость.Наступило долгое молчание.

— Мнесовестно, что я вам причинил столько хлопот, Лаура, —сказал он, наконец.

— Никакиххлопот вы мне не причинили.

Артур был внерешительности, спрашивая себя, не хочет ли она, чтобы он ушёл.

— Раз я ужездесь, я… я, пожалуй, подожду, пока придёт Гетти.

Снова пауза. Артурчувствовал на себе взгляд Лауры, стоявшей на коленях на коврике передогнем. Она поднялась и сказала:

— Геттиздесь больше не живёт.

— Что?

— Нет, —покачала она головой. — Гетти теперь в Фарнборо…видите ли… — Она остановилась. — Видите ли,Артур, там Дик Парвис.

— Но какоеотношение… — Он замолчал, словно острый шип вонзился емув сердце.

— Да, ведьвы не знаете, — сказала Лаура все тем же тусклымголосом. — Она в январе вышла за него замуж.

Её глаза избегали глазАртура, но она положила ему руку на плечо.

— Этослучилось так неожиданно… Его наградили крестом Виктории, —это было как раз тогда, когда умерла ваша мать, после вскрытия. Онполучил крест за то, что сбил цеппелин. Мы никогда не думали, Артур…Но Гетти вдруг решила… О свадьбе сообщалось во всех газетах.

Артур сидел очень тихо,в каком-то оцепенении.

— Значит,Гетти замужем…

— Да, Артур.

— Я никак недумал… — Он сделал движение горлом, словно проглотивчто-нибудь, и судорога прошла по всему его телу. —Впрочем, она всё равно не хотела иметь со мной ничего общего.

Лаура мудровоздержалась от попыток утешить его. Он с усилием начал вставать скресла.

— Ну, мнепора идти, — сказал он нетвёрдым голосом.

— Нет, неуходите ещё, Артур. У вас все ещё совсем измученный вид.

— Хуже всегото, что… — Он, шатаясь, встал. — О боже, сомною делается что-то неладное. В голове у меня туман… Как ядоберусь до вокзала? — Он с бессмысленным видом поднялруку ко лбу.

Лаура шагнула вперёд изагородила ему дорогу к двери.

— Никуда выне пойдёте, Артур. Я не могу вас отпустить. Вы в таком состоянии, чтовам надо лечь в постель.

— У васдобрые намерения, Лаура, — сказал он хрипло ипошатнулся. — И у меня тоже всегда были добрые намерения.Мы оба люди добрых намерений. — Он рассмеялся. —Но сделать мы ничего не можем.

У Лауры созрелорешение. Она крепко обхватила рукой плечи Артура.
<!––nextpage––>
— Послушайте,Артур, я вас не отпущу в таком состоянии. Вы ляжете в постель…здесь, у нас… сейчас же. Не говорите ни слова. Я все объяснюотцу, когда он придёт.

Поддерживая его, онапроводила его в переднюю, а оттуда по лестнице наверх. В спальнезажгла газ, спокойно и уверенно помогла ему раздеться и лечь. Послеэтого она налила горячей воды в бутылку и положила её к ногам Артуру.Она смотрела на него с тревогой: «Ну, как вы себя чувствуетесейчас?»

— Лучше, —солгал Артур. Он лежал на боку, свернувшись калачиком. Ондогадывался, что лежит в спальне Гетти, на её кровати. Забавно! Он —в милой девичьей кроватке, милой девочки Гетти! «Не обойдётсясегодня без юбки, а, „Касберт“?» Он хотелзасмеяться, но не мог. Воспоминание снова расшевелило занозу в егосердце.

Было около пяти часоввечера. Солнце, пробившись сквозь низкие тучи, заливало комнатукосыми лучами, от которых пылали обои на стенах. В садике за домомсвистели дрозды. Стояла глубокая призрачная тишина, и чем-топризрачным была мягкая постель Гетти, а Лаура, должно быть, ушла изкомнаты, и его томила непонятная тоска.

— Выпейте,это Артур, оно поможет вам уснуть.

Значит, Лаура ужевернулась! Как она добра к нему! Поднявшись на локте, он выпилпринесённую ею чашку горячего бульона. Лаура сидела подле него накраю кровати, и от её присутствия все в этой тихой комнате сталокак-то реальнее. Её руки, державшие перед ним поднос, были белы инежны. Артур раньше был невысокого мнения о Лауре, не особенно любилеё. Теперь же он был подавлен её добротой. Он вдруг заплакал отблагодарности:

— К чему вывозитесь со мной, Лаура?

— На вашемместе я бы не огорчалась, Артур, право, — сказала Лаура. —Всё обойдётся.

Она взяла от негопустую чашку, поставила её на поднос и хотела подняться.

Но Артур протянул рукии уцепился за неё, как ребёнок, который боится, что его оставятодного.

— Не уходитеот меня, Лаура.

— Хорошо.

Она снова села,поставила поднос на столик у кровати. Тихонько стала гладить его поголове.

Он всхлипнул, потомсудорожно зарыдал. Он припал к Лауре, прижался к ней лицом. Лежатьтак, зарывшись лицом в эти мягкие колени, было невообразимо отрадно,блаженное ощущение, словно тёплое молоко, разлилось по всему еготелу.

— Лаура, —шепнул он, — Лаура!

В ней вдруг вспыхнулострастное желание. Его поза, эта жажда утешения, тяжесть его головы,прижавшейся к её бёдрам, разбудили в ней какое-то дикое томление.Застывшим взглядом смотрела она прямо перед собой и вдруг увидела взеркале, висевшем напротив, своё лицо. И сразу наступила реакция.«Нет, только не это! — сказала она себе яростно. —Нет, этого я не хочу!» — Она снова опустила глаза наАртура. Обессиленный, он больше не плакал и уже дремал. Губы его былиполуоткрыты, на лице — выражение беспомощной, беззащитнойпокорности. Она ясно видела раны в этом сердце. Безграничная печальбыла в вяло опущенных веках, в его узком и точно срезанномподбородке.

За окном перестали петьдрозды, и предвечерняя мгла вползла в комнату.

А Лаура все сидела,поддерживая голову Артура, хотя он давно спал. Выражение её лица былотрогательно-прекрасно.

XXI
Две недели пролежалАртур больным в доме Тодда, так ослабев что не в силах был встать.

Доктор, приглашённыйЛаурой, напугал её предположением, что это злокачественная анемия.Доктор Добби, живший в доме № 1 по Колледж-Роу, был своим человеком всемье Тоддов. История Артура была ему известна, и поэтому он вёл себяс большим тактом и предупредительностью. Он сделал несколькоисследований крови и лечил Артура подкожными впрыскиваниями марганца.Но выздоровлением своим Артур был обязан не столько доктору, сколькоЛауре. В заботах о нём она проявила редкое качество — страстнуюсамоотверженность. Она заперла дом в «Хиллтопе» ипосвятила все своё время уходу за Артуром: стряпала для него, читалаему вслух, а то и просто молчаливым товарищем сидела у его постели.Странное поведение со стороны женщины, раньше такой безучастной, такявно поглощённой собой! Может быть, она видела в этом искупление,неожиданно посланную судьбой спасительную соломинку, за которую онаухватилась в трепетном желании доказать себе, что в ней есть всё жекое-что хорошее. И потому каждый шаг Артура на пути к выздоровлению,каждое его слово благодарности делали её счастливой. Залечивая егораны, она залечивала и свою.

Отец её ни во что невмешивался. Не в характере Адама Тодда было мешать другим. К тому жеон жалел Артура, который так несчастливо для себя пытался плытьпротив течения. Два раза в день Тодд приходил в комнату больного,становился у постели, неловко пытался поддерживать разговор, умолкал,откашливался и, стараясь быть непринуждённым, балансировал то наодной ноге, то на другой, как старый и порядком одряхлевший реполов.Его явные старания избегать опасных тем — упоминаний о«Нептуне», о войне, о Гетти, обо всём, что могло бывзволновать Артура, — были трогательны и комичны. И,бочком пробираясь к двери, он всегда в заключение говорил:

— Спешитьнезачем, мальчик. Ты можешь оставаться здесь столько, сколько тебепонадобится.

Артур понемногупоправлялся, стал выходить из своей комнаты, а затем и совершатьнебольшие прогулки с Лаурой. Они избегали людных мест и обыкновенноходили на Таун-Моор, высоко расположенный участок открытого парка,откуда в ясную погоду видны были Оттербернские горы. Артур,собственно, ещё не сознавал, сколь многим он обязан Лауре, но иногдаон с внезапным порывом говорил ей:

— Как выдобры ко мне, Лаура.

— Пустяки, —отвечала она неизменно.

Как-то раз, впрохладное и ясное утро, они во время прогулки на несколько минутприсели отдохнуть на скамейке в самой высокой части парка.

— Не знаю,что бы я делал без вас, — сказал Артур со вздохом. —Покатился бы, верно, вниз по наклонной плоскости. Морально, конечно.Вы не знаете, Лаура, какое бывает искушение махнуть на все рукой.

Лаура не отвечала.

— Но теперьу меня такое чувство, словно вы опять собрали и склеили меня исделали из меня что-то похожее на человека. Теперь я чувствую, чтонекоторые вещи мне уже не страшны. Однако это несправедливо. Из нашейвстречи пользу извлёк только я. Вы же ничего не получаете взамен.

— Вы такдумаете? — отвечала Лаура странным тоном.

Подставляя лицо свежемуветру, Артур всматривался в её бледный строгий профиль, в спокойнуюнеподвижность её позы.

— Знаете,Лаура, кого вы мне напоминаете? — сказал он вдруг. —Одну из рафаэлевских мадонн, которую я видел в какой-то книге у насдома.

Лаура покраснеласильно, мучительно, и лицо её внезапно исказилось.

— Неговорите глупостей, — бросила она резко и, встав,торопливо ушла. Артур смотрел ей вслед в полнейшем замешательстве.Потом тоже поднялся и пошёл за ней.

Когда силы вернулись кАртуру, он был уже в состоянии подумать об отце, о Слискэйле и овозвращении домой. Вернуться туда было необходимо, этого требовалоего мужское достоинство. Робость и мечтательность были у него вкрови, но серьёзное решение принято — и это придавало емумужества.

Кроме того, тюрьма егозакалила, обострила тот протест против несправедливости и неправды,которым он теперь только и жил.

Однажды вечером, наисходе третьей недели, они с Лаурой по обыкновению играли после ужинав безик. Артур собрал свои карты и вдруг без всякого предупрежденияобъявил:

— Мне скоропридётся ехать обратно в Слискэйль, Лаура.

Больше об этом не былосказано ни слова. Сообщив о своём намерении, он было поддалсяискушению ещё немного оттянуть день отъезда. Но 16 мая утром, сойдявниз завтракать, когда Тодд уже ушёл в контору, он раскрыл газету —и ему бросилась в глаза одна заметка. Он так и остался стоять у столас газетой в руках, застыв в неподвижной позе. Заметка была совсемкоротенькая, всего шесть строчек, затерянных среди массы важныхизвестий с театра войны. Но Артур, видимо, придавал ей большоезначение. Он сел за стол, не отрывая глаз от этих шести строчек.

— Случилосьчто-нибудь? — спросила Лаура, наблюдая за ним.

Помолчав, Артурответил:

— Новуюдорогу провели в самый «Парадиз». Три дня тому назад поней добрались до глухого забоя. И там нашли тех десять погибших.Завтра их будет осматривать судебный следователь.

Весь ужас несчастьяснова обрушился на него, как волна, на время отливающая лишь длятого, чтобы хлынуть обратно с ещё большей силой. Душа его сжалась подэтим ударом. Он сказал медленно, устремив глаза на газету.

— Они дажевызвали из Франции некоторых родственников… для формальногоопознания тел. Я тоже должен ехать туда. Поеду сегодня…сейчас.

Лаура не отвечала.Подала ему кофе. Он пил машинально. Снова встало перед ним то, чтоизменило и разрушило его жизнь. То, от чего не было спасения. Надоехать, непременно надо.

Кончив завтракать, онвзглянул на сидевшую против него Лауру. Она поняла, что им сноваовладела его навязчивая идея, и едва заметно кивнула головой. Артурвстал из-за стола, прошёл в переднюю и надел пальто и шляпу.Укладывать ему было нечего. Лаура проводила его до дверей.

— Обещайтемне, Артур, что вы не сделаете никакой глупости, — сказалаона своим обычным ровным голосом.

Артур покачал головой.Они постояли молча. Затем он порывисто взял обе руки Лауры в свои.

— Я не умеюблагодарить, Лаура. Но вы знаете, что я к вам чувствую. Я навещу васснова. Как-нибудь на днях. Может быть, я тогда смогу быть вамчем-нибудь полезен.

— Можетбыть, — согласилась она.

Бесстрастный тон Лаурывызвал в нём какое-то чувство беспомощности. Он стоял в теснойпередней с таким видом, как будто не знал, что ему делать. Наконец,выпустил руки Лауры.

— Ну,прощайте, Лаура.

— Прощайте.

Он повернулся и вышелна улицу.

Сильный ветер,смешанный с брызгами дождя, дул ему в лицо всю дорогу по Колледж-Роу,но он добрался до вокзала в двадцать минут одиннадцатого и купилбилет в Слискэйль.

Поезд местногосообщения был почти пуст, и Артур оказался один в вагоне третьегокласса. Пока поезд, пыхтя, нёсся из Тайнкасла мимо бесконечного рядастанций, мимо знакомых ландшафтов, через мост над каналом, черезБрентский туннель и, наконец, стал приближаться к Слискэйлю, Артуриспытывал такое чувство, словно он только теперь приходит в себя.

Была половинадвенадцатого, когда он вышел на платформу в Слискэйле. В эту минутусо ступенек заднего вагона спускался ещё один пассажир, и, когда онисошлись у выхода, Артур с внезапно сжавшимся сердцем узнал ДэвидаФенвика.

Дэвид заметил Артурасразу, но и виду не подал, хотя и не пытался уклониться от встречи.Они вместе вышли узким проходом на улицу.

— Вы,вероятно, приехали для опознания, — тихо сказал Артур. Онне мог не сказать этого.

Дэвид молча кивнулголовой. Он пошёл по Фрихолд-стрит в своей вылинявшей форме, и Артурпошёл рядом. На углу ветер с моря ударил им в лицо мелким дождём. Ониоба начали подниматься по Каупен-стрит.

Артур сбоку бросилробкий взгляд на Дэвида, смущённый его молчанием и суровойсосредоточенностью его лица. Но через минуту Дэвид заговорил, как бызаставляя себя быть хладнокровным и непринуждённым.

— Я приехалещё два дня тому назад, — сказал он спокойно. —Жена моя живёт в Тайнкасле у своих родителей. И наш мальчик с ней.

— Ах, вотоно что, — пробормотал Артур. Он сначала не понимал,почему Дэвид оказался в тайнкаслском поезде. Больше он не находил,что сказать.

Они молчали оба, покане дошли до Инкерманской террасы, где Дэвид круто остановился противдома матери. Стараясь не выдать голосом скрытую горечь, он сказал:

— Не зайдётели на минутку? Мне нужно вам кое-что показать.

Охваченный непонятнымволнением, сильным и непреодолимым, Артур прошёл по развороченноймостовой и последовал за Дэвидом в дом № 23. Они вошли в первуюкомнату. Шторы были опущены, но в полумраке Артур увидел два гроба,ещё открытых, поставленных на козлы посреди комнаты.

Разнообразные чувствазабурлили в душе Артура, как волны в узком проливе. С бьющимсясердцем он подошёл к первому гробу, и глаза его глянули прямо вмёртвые глаза Роберта Фенвика. Тело Роберта, пролежало четыре года:лицо было бело как воск, кожа обтягивала высохшие кости, как маска.Артур отшатнулся, закрыл глаза рукой. Он не мог вынести пустого и всёже обвиняющего взора этих мёртвых глаз, глаз жертвы. Содрогаясь, онхотел отойти — и не мог, продолжал стоять в беспомощномоцепенении.

Дэвид снова заговорил,все с той же подавленной горечью:

— Вот что янашёл на трупе отца. Никто, кроме меня, этого не видел.

Медленно открыл Артурлицо. Он уставился на бумажку в руке Дэвида, затем резким движениемвзял её и поднёс к глазам. То было письмо, написанное Робертом передсмертью. Одну секунду Артуру казалось, что он умирает.

— Понимаете? —сказал Дэвид, напрягая голос. — Теперь, наконец, всё ясно.

Артур продолжалсмотреть на письмо. Лицо его стало землисто-серым, —казалось, он сейчас упадёт.

— Я несобираюсь давать этому делу ход, — сказал Дэвид тономокончательного решения. — Но я считал, что вам следует узнать.

Артур поднял глаза отписьма и смотрел куда-то, как будто сквозь Дэвида. Он вытянул руку и,ища опоры, прислонился к стене. Комната кружилась у него передглазами. Казалось, вся совокупность его страданий, подозрений иопасений ударила в него последним страшным ударом. Потом, словнотолько сейчас заметив Дэвида, он сложил письмо и отдал ему. Дэвидсунул его обратно во внутренний карман. Тогда Артур вымолвил разбитымголосом:

— Можете наменя положиться. Отец узнает об этом.

Его бил озноб.Чувствуя, что ему необходимо очутиться на воздухе, он повернулся какслепой и вышел из дому.

Он шёл к «Холму»под проливным дождём, хлеставшим пустынную дорогу. Но потоки дождя непроизводили на него никакого впечатления. Он был в каком-тоисступлении. Сложенный листок бумаги, пролежавший четыре года намёртвой груди Роберта Фенвика, все открыл Артуру, всё, что онподозревал, чего боялся. Больше не оставалось ни подозрений, ниопасений. Теперь он знал.

В нём вспыхнулаглубокая уверенность, что ему было предопределено свыше увидетьзаписку Роберта. Смысл её всё рос и ширился в его глазах, принималмножество разнообразных неизмеримых значений, которых он пока ещё немог постигнуть, но которые все приводили к одному выводу: отецвиновен. Болезненная ярость вспыхнула в нём; теперь он хотел поскорееувидеть отца.

Подойдя к ступенямкрыльца, он дёрнул звонок. Дверь открыла сама тётушка Кэрри. Оназастыла в дверях, как в раме, глядя на Артура испуганными, широкооткрытыми глазами, затем с воплем радости и жалости охватила рукамиего шею.

— О Артур,родной мой, — всхлипывала она. — Я так рада. Ая думала… Я не знала… Как ты скверно выглядишь, мойбедный мальчик, просто ужасно. Но как чудесно, что ты вернулся.

С трудом сдерживаясь,она повела его в переднюю, помогла снять пальто, завладела егошляпой, с которой текла вода. Короткие восклицания нежности и жалостивсё время срывались с её губ. Восторг, в который её привеловозвращение Артура, был прямо трогателен. Она суетилась вокруг него,руки её тряслись, поджатые губы дрожали.

— Ты пока дозавтрака съешь что-нибудь, Артур, дорогой. Стакан молока, бисквит,что-нибудь, милый!..

— Не хочу,тётя Кэрри, спасибо.

Перед дверью встоловую, куда она вела его, он остановился:

— Отец ужевернулся?

— Нет,Артур, — ответила тётя Кэрри, запинаясь, обеспокоенная егостранным тоном.

— А кзавтраку он вернётся?

Тётя Кэрри сноватихонько перевела дыхание. Её губы ещё крепче сжались и уголки ихнервно опустились.

— Да,конечно, Артур. Он сказал, что к часу будет дома. Я знаю, что у негосегодня очень много дела. Разные распоряжения насчёт похорон. Всёбудет устроено самым лучшим образом.

Артур не делал попыткиподдержать разговор. Он оглядывался кругом, отмечая про себяперемены, происшедшие здесь за время его отсутствия: новая мебель,новые ковры и портьеры, новая электрическая арматура в зале. Онвспомнил свою камеру, всё, что он вытерпел в тюрьме, и его пронизаласудорога отвращения к этой роскоши, ненависть к отцу, от которой онзадрожал всем телом. Такого нервного возбуждения, походившего наисступление, он ещё не испытывал ни разу в жизни. Он почувствовалсебя сильным. Он знал теперь, что ему делать, и желание сделать этопоскорее было почти мучительным. Он обратился к тёте Кэрри:

— Яненадолго схожу наверх.

— Иди,Артур, иди, — заторопилась она с ещё большейсуетливостью. — Завтрак в час, и сегодня такой вкусныйзавтрак! — Она помедлила, и голос её перешёл в тревожныйшёпот. — Ты ведь не будешь… Ты не будешь огорчатьотца, родной? У него так много дела, и он… он в последнеевремя немного раздражителен…

— Раздражителен! —повторил Артур. Казалось, он пытается вникнуть в смысл этого слова.Уйдя от тёти Кэрри, он спокойно поднялся наверх. Но наверху пошёл нев свою комнату, а в отцовский кабинет, в тот самый кабинет, который ссамого детства был для него «табу», священным и заветнымместом. Посредине этой комнаты стоял письменный стол отца, массивныйстол красного дерева, чудесно отполированный, с шариками по углам, смассивными медными замками и ручками, ещё более священный изапретный, чем самая комната. Враждебность засветилась в лице Артура,когда он смотрел на этот стол, прочный, солидный, как бы хранивший отпечаток личности Барраса, ненавистный Артуру символ всего того, чторазбило ему жизнь.

Резким движениемсхватил он кочергу, лежавшую у камина, и подошёл к столу. Умышленносильным ударом взломал замок и исследовал содержимое верхнего ящика.Потом — соседний замок, соседний ящик; так, ящик за ящиком, онсистематически обыскивал весь стол.

Стол был битком набитдоказательствами богатства его хозяина. Квитанции, векселя, списокнеоплаченных накладных. Тетрадь в кожаном переплёте, куда отец егосвоим аккуратным почерком записывал все ценности и доходы. Во второйтетради с наклеенным на ней ярлычком «Мои картины»,против даты покупки указаны были стоимость каждой приобретённойкартины. Третья тетрадь заключала в себе список вкладов.

Артур бегло просмотрелколонки цифр: всё под верным обеспечением, всё чисто от долгов, всевклады — небольшими суммами, и не менее двухсот тысяч фунтовстерлингов в твердопроцентных бумагах. Артур в бешенстве отшвырнул отсебя тетрадь. Двести тысяч фунтов! Величина общей суммы, любовнаяаккуратность записей, обывательское благополучие, проглядывавшее вовсех этих рядах цифр, бесили его. Деньги, деньги, деньги; пот и кровьчеловеческие, превращённые в деньги. Люди не в счёт: были бы деньги.Только деньги и ценятся. Смерть, разруха, голод, война — всепустяки, только бы целы были мешки с деньгами.

Артур взломал следующийящик. Дух мщения владел им. Ему нужны были не эти свидетельства обогатстве, а нечто большее. Он был убеждён в том, что план, планстарых выработок «Нептуна», лежит где-то здесь. Он зналсвоего отца, закоренелого собственника. И как ему это раньше непришло в голову? Отец никогда не уничтожал документов и бумаг; длянего было мучительно, просто физически невозможно это делать. Значит,если письмо Роберта Фенвика не лжёт и план существует, то он здесь.

Ящик за ящиком,перерытые, летели на пол. Наконец-то, в последнем, нижнем, —тонкий, свёрнутый трубкой пергамент, очень загрязнившийся инезначительный на вид. Совершенно незначительный.

Громкий крик вырвался уАртура. Вспыхнув от нервного волнения, он разложил карту на полу и,встав на колени, стал её рассматривать. Сразу видно было, что старыевыработки, чётко показанные на этом плане, тянутся параллельно нижнимэтажам Дэйка и отстоят от них не более, чем фута на два. Артурвсмотрелся ещё внимательнее своими ослабевшими в тюрьме глазами. Иразличил на полях какие-то маленькие чертежи и расчёты, сделанныерукой отца. Это было последним, окончательным доказательством вины,последней каплей в чаше преступлений.

Артур поднялся с колени не спеша свернул план. Все построение этого грандиозного обманавстало теперь перед его измученным взором. Он стоял посреди«священной» комнаты, крепко сжимая в руках план, глазаего горели, с лица ещё не сошла бледность, печать тюрьмы. И словнопод влиянием мысли о том, что он, осуждённый, держит в рукахдоказательство вины отца, словно забавляясь такой парадоксальностьючеловеческой справедливости, он усмехнулся бледными губами. Приступистерического смеха потряс его. Ему хотелось все громить, жечь,разрушать; хотелось разорить всю эту комнату, сорвать со стенкартины, выбить окна. Он жаждал возмездия и справедливости.

С большим трудомовладев собой, он вышел из кабинета и спустился вниз. В переднейостановился, ожидая, устремив глаза на входную дверь. Время отвремени он с лихорадочным нетерпением поглядывал на высокие часы вфутляре, прислушиваясь к медленному неумолимому ритму уходящихсекунд. Но вот он вздрогнул: когда стрелки показывали тридцать пятьминут первого, к дому подъехал автомобиль, послышались торопливыешаги. Дверь распахнулась, и в переднюю вошёл его отец. Мгновениеполной неподвижности. Глаза отца и сына встретились.

У Артура вырвался не товздох, не то рыдание. Он едва узнал отца. Перемена в Баррасе былапросто разительна. Он очень отяжелел, располнел, жёсткие линии егофигуры стали рыхлыми, расплывчатыми. Одутловатые щеки, отвислоебрюшко, складка жира над воротником и вместо прежней застывшейуравновешенности — суетливое оживление. Все у него было вдвижении: руки вертели и перебирали пачку газет; глаза шныряли во всестороны, стараясь увидеть всё, что можно, душа жадно, деятельноотзывалась на все жизненные развлечения, тривиальные и ничтожные. Ивдруг разрушительной молнией поразила Артура мысль, что вся этаискусственная деятельность вызвана стремлением утвердить настоящее,отвергнуть прошлое, не думать о будущем; что это — последниерезультаты разложения.

Он продолжал стоять натом же месте, спиной к лестнице, когда отец вошёл в переднюю.Некоторое время оба молчали.

— А, тывернулся, — вымолвил, наконец, Баррас. — Вотнеожиданное удовольствие!

Артур не ответил. Оннаблюдал за отцом, который подошёл к столу, положил на него газеты икакие-то пакетики, болтавшиеся у него на руке. Передвигая ираскладывая все эти вещи на столе, Баррас заговорил:

— Тебе,конечно, известно, что война все ещё продолжается. Я своих убежденийне изменил. И ты знаешь, что мне здесь бездельники не нужны.

Артур сказал глухо:

— Я небездельничал, я сидел в тюрьме.

Баррас издал короткоевосклицание, все ещё переставляя вещи на столе.

— Ты сампредпочёл тюрьму, — не так ли? И если ты не одумаешься, толегко можешь опять угодить туда. Тебе это понятно или нет?

— Мне теперьочень многое стало понятно. Тюрьма хорошо помогает во всёмразобраться.

Баррас пересталвозиться с пакетами, искоса метнул взгляд на Артура. Начал ходить попередней взад и вперёд. Вынул свои красивые золотые часы и посмотрелна них. Наконец, сказал с проблеском враждебности:

— Послезавтрака у меня деловое свидание. Вечером — два заседания.Сегодня у меня очень трудный день. И мне, право, некогда терять стобой время, я слишком занят.

— Слишкомзаняты подготовкой победы, отец? Это вы хотели сказать?

У Барраса лицо налилоськровью. На виске сразу заметно вздулись жилы.

— Да! Еслитебе угодно так ставить вопрос, — я делаю, что могу, длятого, чтобы мы выиграли эту войну.

Крепко сжатые губыАртура злобно искривились. Мощный прилив непосредственного чувствазахлестнул его.

— Неудивительно, что вы горды собой. Вы патриот. Все вами восхищаются. Вызаседаете в комиссиях, ваше имя упоминается в газетах, вы произноситеречи о славных победах, когда тысячи людей лежат убитые в окопах. Атем временем вы куёте деньги, тысячи, десятки тысяч фунтов, выжимаявсе соки из рабочих «Нептуна», и вопите, что это делаетсядля Короля и Отечества, тогда как на самом деле делаете это для себясамого. Да, вот как обстоит дело. — (Его голос звучал всёгромче.) — Вам всё равно, что люди умирают. Вы думаете только осебе.

— Во всякомслучае, я до тюрьмы не докачусь, как другие, — заревелБаррас.

— Какзнать! — Артур тяжело дышал. — Похоже на то,что вы скоро там будете. Я не собираюсь отбывать наказание вместовас.

Баррас, быстро шагавшийпо передней, круто остановился. Он даже рот разинул.

— Чтотакое? — воскликнул он тоном крайнего изумления. —С ума ты сошёл, что ли?

— Нет, —возразил Артур запальчиво. — Не сошёл, хотя легко могсойти.

Баррас уставился нанего, затем пожал плечами, как бы говоря, что Артур безнадёжен. Онснова вынул часы, все тем же суетливым жестом, и взглянул нациферблат своими небольшими, налитыми кровью глазами.

— Я долженидти, — сказал он невнятно. — У меня назначеноважное деловое свидание после завтрака.

— Нет, неуходите, — остановил его Артур. Он дошёл уже до со стояниябелого каления, сжигаемый той ужасной правдой, которую узнал.

— Что…— Баррас с багровым лицом отступил к лестнице.

— Выслушайтеменя, отец, — сказал Артур. Голос его жёг как огонь. —Я теперь все знаю относительно катастрофы в руднике. Роберт Фенвикперед смертью написал записку. Она у меня. Я знаю, что виноваты вовсём были вы.

Баррас заметновздрогнул. Казалось, на него внезапно напал страх.

— Что тыговоришь?!

— Выслышали, что я сказал.

В первый раз во взглядеБарраса проскользнуло виноватое выражение.

— Ложь! Яэто категорически отрицаю.

— Можетеотрицать. Я нашёл план старой шахты.

Лицо Барраса страшноналилось кровью, жилы на шее потемнели и вздулись. Он покачнулся иинстинктивно опёрся о стол.

— Тысумасшедший, — пробормотал он, заикаясь. — Тылишился рассудка. Я не желаю тебя слушать.

— Вамследовало бы вовремя уничтожить план, отец.

Барраса вдруг покинулосамообладание. Он закричал:

— Что тыпонимаешь в этом? С какой стати мне что-нибудь уничтожать? Я непреступник. Я поступал так, как считал нужным. И не желаю, чтобы комне приставали с этим. Все это кончено. У нас война… Мне надок двум часам ехать по делу… на заседание.

Совершенно задыхаясь,все с тем же потемневшим, налитым кровью лицом, он ухватился заперила и сделал попытку пройти мимо Артура.

Артур не двинулся сместа.

— Что же,идите на своё заседание. Но я теперь знаю, что это вы убили техлюдей. И я постараюсь, чтобы они были отомщены.

Все тем жезахлёбывающимся, возбуждённым голосом Баррас продолжал:

— Мне надоплатить всем жалованье. Мне надо сделать копи доходными. Я должениспользовать все возможности так, как это мне удаётся. Все мы тольколюди. Все ошибаемся. У меня были самые лучшие намерения. Это всёкончено, все позади. Следствия нельзя производить вторично. Мне нужнопозавтракать и к двум быть на заседании…

Он сделал привычныйторопливый жест, нащупывая карман, чтобы достать часы. Но, не найдякармана, тут же забыл об этом и как потерянный смотрел на Артура.

У Артура сжалосьсердце. Ведь это его отец, и он его любил когда-то. Но голос его былбесстрастен как голос человека, отрешившегося от личных чувств.

— В такомслучае я передам план куда следует. Вы не можете помешать мне сделатьэто.

Баррас сжал лоб руками,как будто хотел успокоить биение крови.

— Право, непонимаю, о чём ты тут толкуешь, — промычал он невнятно. —Ты забываешь, что у меня заседание. Мне ещё надо умыться,позавтракать. К двум… — Он таращил глаза на Артура скаким-то ребяческим недоумением. Конвульсивным движением вытащилчасы. Посмотрел на них хмуро, с сердитым выражением, потом торопливосделал несколько шагов и, пройдя мимо Артура, стал подниматься полестнице.

Артур всё стоял впередней, с вытянувшимся, словно сразу похудевшим лицом. Он ощущалвнутреннюю пустоту и безнадёжность. Он пришёл сюда, готовыйсражаться, отчаянно бороться за свои убеждения, требоватьсправедливости. И вот — никакого сражения, никакой борьбы,никакой справедливости. Нет, правда не восторжествует. Он никуда непередаст план. Слишком жалка была эта оболочка, оставшаяся от того,кто некогда был человеком, от его отца. Сгорбившись, он прислонился кперилам; он чувствовал себя раздавленным лицемерной, безжалостнойжизнью. Глубокий вздох вырвался из груди. Он слышал движение отцанаверху: неровные и быстрые движения, гулкие шаги. Он услышал звукльющейся воды. Потом, в ту минуту, когда он повернулся с намерениемуйти из дому, вдруг послышался стук, как будто упало что-то тяжёлое.Он снова повернулся к лестнице, прислушиваясь. Все тихо. Ни звукабольше не слышно. Он бросился наверх. С другой стороны спешила уже итётя Кэрри. Оба добежали до ванной и забарабанили в дверь. Ответа небыло. Тётя Кэрри испуганно взвизгнула. Тогда Артур налёг на дверь иворвался в ванную.

Ричард Баррас лежал наполу с наполовину намыленным лицом, ещё сжимая в руке мыло. Он был всознании, но тяжело дышал. Его разбил паралич.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I
25 ноября 1918 года.Ясный солнечный день. Надшахтные сооружения «Нептуна»купаются в ярком свете, очертания копров расплываются в воздухе,вращающиеся шкивы мелькают сверкающей радугой. Клубы пара, похожие навату, поднимаются из машинного отделения и нимбом нависают надшахтой.

Артур Баррас, шедшийбыстро по Каупен-стрит, видел все — и яркий блеск солнца надшахтой, и радужное сияние шкивов, и облака пара, венцом окружавшиешахту. Он наслаждался этим сиянием дня, затопившим «Нептун»,думал о будущем, о себе и улыбался.

Нет, просто невероятнымкажется, что он снова счастлив, что упорное, зловещее влияние шахтырассеялось, преобразилось во что-то удивительно-прекрасное. Как онтерзался сомнениями и страхом, как страдал в эти годы войны! Да,страдал. Он считал, что жизнь его разбита. А теперь перед нимсветлое, лучезарное будущее, результат всех его страданий, награда заних.

Он прошёл черезоткрытые ворота и лёгким, бодрым шагом пересёк двор, мощённыйасфальтом. Артур был одет просто и хорошо — серый костюм,стоячий воротничок с отогнутыми углами, синий с белым галстукбабочкой. Он выглядел старше своих двадцати шести лет, несмотря насохранившееся до сих пор выражение юношеской стремительности.

Армстронг и Гудспетстоя ожидали его в конторе. Он поздоровался с ними кивком головы,повесил шляпу за дверью, пригладил свои мягкие белокурые волосы, ужередевшие на макушке, и сел за стол.

— Ну, теперьвсё устроено, — сказал он. — Вчера Бэннерманоформил последние документы.

Армстронг откашлялся.

— Я,конечно, очень рад, — начал он подобострастно. —И желаю вам всяческого успеха, сэр. Почему бы и нет? В прежниевремена у нас на «Нептуне» всё шло хорошо.

— А вбудущем пойдёт несравненно лучше, Армстронг.

— Да, сэр, —Армстронг остановился и украдкой бросил быстрый взгляд на лицоАртура.

Последовала короткаяпауза. Артур откинулся на спинку стула.

— Я хочу вамсказать несколько слов для того, чтобы между нами с самого начала всёбыло ясно. Вы привыкли, чтобы здесь распоряжался мой отец, а теперьон болен, и вам придётся привыкать к работе со мной. Это перваяперемена, но она будет не единственная. Будут и другие, множестводругих. Теперь для этого наступил подходящий момент. Войнаокончилась, и больше войн не будет. Как бы различны ни были нашивзгляды во время войны, мир не вызовет никаких разногласий. Мыдождались мира и будем его поддерживать. Мы перестали разрушать.Слава богу, можно теперь для разнообразия заняться и перестройкой.Вот этим-то мы и займёмся здесь, в «Нептуне». У нас будетбезопасный рудник, где не придётся опасаться новой катастрофы.Понимаете? Безопасный рудник. Для всех будут созданы хорошие условия.И чтобы доказать вам, что намерения мои серьёзны… — Онсделал паузу. — Сколько вы получаете, Армстронг?Четыреста, не так ли?

Армстронг покраснел ипотупил глаза.

— Да,четыреста, — ответил он. — Если вы находите,что это слишком много…

— А вы,Гудспет? — спросил Артур.

Гудспет засмеялся своимотрывистым, равнодушным смехом.

— Я вот ужетри года сижу на двухстах пятидесяти — и не с места. Мне,видно, не дождаться повышения.

— Ладно,теперь дождётесь, — возразил Артур. — С первогочисла этого месяца вы, Армстронг, будете получать пятьсот, а вы,Гудспет, триста пятьдесят.

Армстронг покраснел ещёсильнее. Он пробормотал с благодарностью:

— Этоудивительно благородно с вашей стороны.

— Да,верно, — подтвердил и Гудспет, в тусклых глазах которогонаконец-то появился блеск.

— Значит,решено. — Артур торопливо поднялся. — Вы обабудете мне нужны сегодня. В одиннадцать приедет из Тайнкасла мистерТодд. Надо произвести полный осмотр рудника. Понимаете?

— Да,разумеется, мистер Баррас, — с готовностью отозвалсяАрмстронг и вышел вместе с Гудспетом. Артур остался один в конторе.Он подошёл к окну и некоторое время стоял, глядя на залитый солнцемдвор перед шахтой; по двору взад и вперёд сновали рабочие, по рельсамкатились вагонетки, щёголем маневрировал паровоз. Глаза Артурарасширились, выдавая радостное волнение. Он подумал: «Я страдалнедаром. Теперь я им докажу… Наконец-то судьба мнеулыбнулась».

Он воротился кписьменному столу, сел и вынул из верхнего левого ящика папку сосчетами и накладными. В этих документах не было для него ничегонового, большинство из них он помнил чуть не наизусть, но возмущение,которое они в нём вызывали, не улеглось до сих пор. Плохой леснойматериал, дешёвый сорт кирпича, непрочные подпорки, гнилые кровельныестропила, все — хлам и заваль, покупавшиеся от спекулянтов, гдепопало, лишь бы подешевле. Материалы, купленные чуть не задаром. Накаждом шагу — ловкий обход существующих обязательных правил,даже запасному канату лебёдки было уже десять лет, а был он купленподержанный на какой-то распродаже. Да, вот как действовал его отец;всё это — его рук дело. И все необходимо исправить.

Артур сидел за столом,разбираясь в делах и производя подсчёты до тех пор, пока Сол Пикингс,теперь уже семидесятичетырехлетний, но всё ещё бодрый старик,просунув голову в дверь, доложил о приходе Адама Тодда. Артур тотчасвскочил и поздоровался с Тоддом, искренно обрадованный его приходом.

Тодд очень малоизменился: всё тот же молчаливый, чем-то неуловимо жалкий человек сжелтизной под глазами, пропахший гвоздикой. В ответ на приглашениеАртура он сел у стола.

Короткое молчание.Затем Артур пододвинул к Тодду папку с бумагами.

— Посмотрите.

Тодд, помочив палец,перелистал счета, медленно и внимательно.

— Тут былосделано несколько очень выгодных покупок, — заметил оннаконец.

— Выгодных! —повторил Артур. — Дело не в выгодности. Все эти материалы— никуда не годный хлам.

Старый Тодд ничего несказал, но Артур видел, что он с ним согласен, и продолжал, понизивиз осторожности голос:

— Послушайте,мистер Тодд, я буду с вами совершенно откровенен. Собственно говоря,вам всё известно. Вы в своё время предостерегали моего отца. Меня жевам предостерегать не понадобится. Я намерен, наконец, поставить делокак следует. Я добьюсь того, что в «Нептуне» работатьбудет безопасно.

— Понимаю,Артур, — отозвался старый Тодд, не поднимая жёлтых глаз отписьменного стола. — Надеюсь, ты оформил свои полномочия?

— Бэннерманвсе устроил. Я присягал и утверждён в правах, — отвечалАртур тихо, но страстно. — Сегодня утром мы обойдём все.Вы спуститесь со мной в шахту и дадите мне указания, как давали отцу.С той только разницей, что я их буду выполнять.

— Хорошо,Артур.

— Я хочусменить весь негодный материал. Я велю вынуть каждую гнилую подпоркув этой прогнившей шахте, сжечь всю деревянную крепь, выброситькирпичную кладку. Новый штрек я буду крепить стальными балками,кровлю — цементировать. Поставлю новое откаточное оборудование.

— Это будетстоить уйму денег!

— Денег? —Артур отрывисто засмеялся. — Деньги текли в этот рудник вовремя войны… как та вода, что затопила его во время обвала. Ия намерен истратить часть этих денег, а, если понадобится, то и все.Я создам новый «Нептун». Не ограничусь тем, что сделаюего безопасным. Я покажу, как надо извлекать пользу изчеловеческого труда. Устрою для рабочих ванны наверху, сушилки,комнаты для переодевания, всё, что надо.

— Да,Артур, — сказал Тодд, — понимаю.

Артур торопливо встал.

— Пойдёмте!

Они осмотрели площадкуперед шахтой, машинное отделение и насосы. Потом спустились в шахту.В сопровождении Армстронга и Гудспета произвели полный осмотр инаверху, и внизу. Все обсудили, проверили. Артур по каждому вопросуимел своё мнение, и всякий раз его мнение оказывалось наиболееправильным.

Было уже около часудня, когда они воротились в контору, и Тодд выглядел несколькоутомлённым. По его собственной просьбе ему дали «подкрепиться»,и после этого он уже не казался таким усталым, жуя гвоздику, он долгоделал вычисления карандашом на блокноте. Наконец поднял глаза.

— Знаешь,сколько это круглым счётом будет стоить? — спросил онмедленно.

— Нет, —равнодушно отвечал Артур.

— Около статысяч фунтов.

— Это толькопоказывает, какое безобразие здесь творилось! — Артур сжалкулаки в внезапном порыве гнева. — Ничего, мы выдержимэтот расход. Я не остановился бы и перед вдвое большим. Я обязан этосделать.

— Да,Артур, — снова начал старый Тодд. — Но имей ввиду, что будет трудновато достать материалы. Все заводы,изготовлявшие шахтное оборудование, во время войны не работали, итолько самые дельные из их хозяев снова теперь переходят на прежнеепроизводство. Впрочем, я слышал, что завод в Плэт-Лэйн уже началработать.

— ЗаводМиллингтона?

— Бывший завод Миллингтона, — вздохнул Тодд. — ВедьСтэнли продал его Моусону и Гоулену.

Он уложил бумаги в свойпортфель и закрыл его… Все это спокойно, без всякогонетерпения.

Артур взял его за руку.

— Выустали. — Он улыбнулся своей прелестной, сердечнойулыбкой. — Вам надо позавтракать. Вас ждут сегодня в«Холме». Приехала Хильда. И Грэйс с Дэном гостят у нас,они пробудут день или два. Вы непременно должны поехать со мной.

Они поехали в «Холм»по дороге, залитой жарким солнцем, и, согретый его лучами, Тоддразмышлял уже с меньшим пессимизмом, чем обычно: «Хорошее делозадумал, Артур, очень хорошее, никогда его отец не сделал бы ничегоподобного». — И Тодд сказал, как бы продолжая своиразмышления:

— А знаешь,как-то странно не видеть твоего отца в «Нептуне».

Артур решительнопокачал головой.

— Боюсь, чтоему больше никогда не придётся быть там.

И добавил быстро:

— Впрочем,ему теперь лучше, много лучше. Доктор Льюис говорит, что он можетпрожить ещё много лет. Но правая половина у него совершенно отнялась.И язык тоже. Что-то повреждено, — какие-то нервные волокнав мозгу. Откровенно говоря, Тодд, он не совсем… у него головане совсем в порядке.

Он помолчал, затемсказал тихо:

— Единственноемоё желание, чтобы он дожил до того времени, когда будет завершеновсё, что я затеял в «Нептуне».

Горячее чувство вдругпроснулось в душе Тодда, — тут сыграли роль и этотсолнечный день, и виски, и искреннее восхищение замыслами Артура.

— Ей-богу,Артур, — сказал он, — я от души надеюсь, что онувидит это.

Они приехали в усадьбу,оба повеселевшие, восторженно настроенные. Была половина второго, часленча. Они прошли прямо в столовую, где все уже были в сборе; Артурсел на верхнем конце стола, тётушка Кэрри — на нижнем, Тодд иХильда с одной стороны, Грэйс и Дэн — с другой.

Все были весёлые, ввоздухе, казалось, звенели ноты оптимизма, экстаза, вновь обретённыйпрочный мир представлялся каким-то чудом. Тодд подумал про себя, чтони разу в жизни он не видел в этом доме такого весёлого настроения застолом. Конечно, чувствовалось, что чего-то не достаёт. Отсутствовалоглавное. Это главное скрывалось наверху, немое, парализованное, нодаже в отсутствии своём странно-значительное.

Тодд некоторое времябыл погружён в свои мысли. Потом обратился к Хильде:

— За отцомухаживаете, вероятно, вы, Хильда. Вот и пригодился ваш опыт сестрымилосердия.

Хильда покачалаголовой.

— Нет, заним ухаживает тётя Кэрри.

Зазвенел новый,жизнерадостный смех Артура.

— Вы ни зачто не угадаете, Тодд, что затеяла Хильда. Она поступает намедицинский факультет. В будущем месяце едет в Лондон.

— Медицинскийфакультет, — повторил Тодд. И, чтобы скрыть удивление,усердно занялся бараньей котлетой.

— Хильдаочень довольна, — продолжал Артур. Он был в чудесномнастроении. Усмехнувшись в сторону Дэна, он добавил: — Оттогоона так любезна со всеми нами.

Дэн покраснел, так какслова Артура напомнили ему о холодной снисходительности Хильды и егонесколько неловком положении в доме. Он приехал сюда только радиГрэйс, чтобы доставить ей удовольствие. И в эту минуту онпочувствовал, что рука жены ищет под столом его руку. Он нежно иуспокоительно сжал эту руку, подумав о Грэйс, об их ребёнке, которыйсейчас находится наверху, о будущем. И, решив, что заносчивоеобращение Хильды ни капельки его больше не тронет, он поднял глаза,все ещё несколько красный, и встретил устремлённый на него взглядТодда.

— Ну что,теперь, когда война окончилась, вы опять вернётесь в «Нептун»? —спросил Тодд.

Дэн поперхнулсякартофелем.

— Нет, —возразил он. — Я собираюсь заняться сельским хозяйством.

Вмешалась Грэйс, сновасжав под столом руку Дэна:

— Я не пущубольше Дэна в копи, мистер Тодд. Мы уедем в Суссекс. Там, в Винраше,мы купили небольшой участок… на пенсию Дэна, —добавила она быстро.

— Они обатакие упрямые, — пожаловался Артур. — Я из силвыбился, доказывая Дэну, что мне нужна его помощь в «Нептуне».Но они и слышать об этом не хотят. Чертовски независимы, —не желают и денег брать ни гроша. Во всём этом, конечно, виноватаГрэйс. Она убедилась, что Винраш — очень благоприятное местодля детоводства, и теперь хочет попробовать разводить там цыплят ипоросят.

Грэйс, ничуть несмущаясь, сказала:

— Вынепременно должны приехать к нам в гости, мистер Тодд… Ясобираюсь сдавать комнаты на лето.

Тодд улыбнулся ей своейудивительно доброй и тихой улыбкой, любуясь её воодушевлением, еёрешительностью. То, что она делала, казалось ему нескольконепонятным, но прекрасным и трогательным. И, думая об этом, онпочувствовал себя таким старым…

Тётя Кэрри встала и сопущенной головой бесшумно выскользнула из комнаты. Не было большеГарриэт, но был другой больной, нуждавшийся в уходе. Умение тётушкиКэрри ловко сменять испачканные простыни и выносить горшки все ещётребовалось в «Холме», — но уже для другого,более священного объекта.

Все вдруг вспомнили обэтом разбитом человеке, беспомощном и заключённом в своей комнате, иза столом воцарилась внезапная тишина. Быстро докончили завтрак.Артур, взяв Тодда под руку, проводил его до автомобиля, которыйдолжен был отвезти его на станцию. Тодд не захотел пойти наверхнавестить Барраса, благоразумно заметив, что это может расстроитьбольного. С минуту он и Артур постояли у машины.

— Так,значит, насчёт оборудования я тебе сообщу. — Тодд сделалпаузу. — Хорошее дело ты задумал, Артур. Если проведёшьего, то у тебя будет образцовый рудник.

Слова эти трепетнойрадостью зазвенели в ушах Артура: образцовый рудник!

— Вот это-тои было моей мечтой всегда, — отозвался он тихо. —Образцовый рудник!

Они помолчали, потомТодд пожал руку Артуру и сел в автомобиль. Артур стоял у подъезда,пока автомобиль не отъехал. Инстинктивно посмотрел он на небо. Солнцесияло ему, мир ласково обнимал его, жуткое прошлое было погребено изабыто. Чудесным образом он воскрес душой, и его идеал готов былосуществиться. О, сладостное возрождение!

Радостно, неторопливопошёл он наверх навестить отца, как делал ежедневно. Вошёл в комнатуи приблизился к постели. Баррас лежал на спине, рыхлой массой,инертной, беспомощной и неподвижной. Правая рука была скрючена.Пальцы на ней — лиловатого мертвенного оттенка. Половина лицапарализована, и изо рта, по складкам на правой щеке, текла струйкаслюны. Все в нём казалось безжизненным; жили одни глаза, и теперь ониобратились к вошедшему в комнату Артуру с жалкой, почти собачьейблагодарностью.

Артур сел у кровати.Вся ненависть и горечь, которые раньше вызывал в нём отец, умерли вего душе. Он относился к нему теперь спокойно и терпеливо. Онзаговорил с ним, рассказывая кое-что из того, что произошло (докторполагал, что это может способствовать восстановлению его умственныхспособностей). И, действительно, Артур заметил, что отец понимает то,что он ему говорит.

Он терпеливо продолжалрассказывать, глядя в эти мрачные, бегающие глаза, глаза связанногоживотного. Потом умолк. Он видел, что отец пытается заговорить.Какое-то слово пыталось прорваться сквозь губы, замкнутые печатьюмолчания. Это были даже два слова, но неподвижные губы отказывалисьпропустить их. Артур на клонился, вслушиваясь, но слова не выходили.Он не мог их услышать. Пока ещё не мог.

II
Славный мир былзаключён, и 17 декабря в субботу в шесть часов вечера Дэвид вернулсядомой. Не успел поезд остановиться у Тайнкаслской центральнойстанции, как он выскочил и взволнованный побежал по платформе,нетерпеливо глядя в сторону решётки, чтобы поскорее увидеть Дженни иРоберта. Но первая, кого он увидел, была Салли Сэнли. Он помахал ейрукой: значит, они вовремя получили его телеграмму. Салли в ответтоже стала усердно махать рукой. Но Дэвид едва ли заметил это; он вэто время предъявлял свой льготный билет контролёру. Наконец, егопропустили, и он поспешил к ней, запыхавшийся, улыбающийся.

— Алло,Салли! А где моё семейство?

В ответ на егостремительно-радостное приветствие, она тоже улыбнулась, но как-топринуждённо.

— Приятноувидеть вас снова, Дэвид. Мне надо поговорить с вами. Как поездзапоздал! Я так долго ждала, что должна теперь выпить чашку кофе.

— Что ж, —улыбнулся Дэвид, — если вам хочется кофе, едем по скорейна Скоттсвуд-род.

— Нет, —возразила Салли. — Мне хочется выпить кофе сейчас же.Пойдём в буфет.

Недоумевая, он пошёл заней. Салли уплатила у стойки за две чашки кофе и отнесла их на одиниз круглых мраморных столиков. Дэвид наблюдал за ней. Он сказалпротестующе:

— Не надомне никакого кофе, Салли. Я только что в поезде пил чай.

Салли точно не слышалаего. Она уселась за столик, испещрённый мокрыми кругами в тех местах,где кто-то ставил налитый через край стакан с пивом. Дэвид тоже сел,по-прежнему недоумевая.

Салли сказала:

— Мне надопотолковать с вами, Дэвид.

— Ну что же,говорите. Но разве мы не можем поговорить дома?

— Тамнеудобно. — Салли взяла ложку и помешала свой кофе, нопить не стала. Глаза её не отрывались от Дэвида, и в этих глазах былатрагическая жалость, но Дэвид её не заметил. Глядя на мрачноенекрасивое лицо Салли, скуластое, с несколько массивным подбородком,он начал подозревать, что с нею что-то стряслось.

Ока пила кофе оченьмедленно, словно цедила его; наконец, всё же почти допила. И Дэвид сподавленным нетерпением потянулся за своим солдатским мешком.

— Ну, пойдёмже! Поймите, что со времени моего последнего отпуска прошло девятьмесяцев! Я умираю от желания поскорее увидеть Дженни и малыша. Какпоживает мой сынок?

Салли снова посмотрелаему в лицо своими тёмными глазами, — на этот раз свнезапной решимостью.

— Дэвид,Дженни не виновата…

— В чём?!

— Этослучилось не потому, что она пошла работать и всё такое… —Салли помолчала. — Вы знаете ведь, что мальчик всегда былслабенький. Я хочу, чтобы вы поняли, что Дженни тут, в сущности,ничем не виновата…

Дэвид сидел замраморным столиком с мокрыми следами стаканов и смотрел из Салли. Вбуфете было сильно накурено, снаружи доносились крики толпы, котораяприветствовала возвращавшихся с войны «храбрых ребят».Пронзительно и насмешливо свистел паровоз.

Слова были не нужны.Теперь он знал, почему Салли так пристально на него смотрела. Онпонял, что больше никогда не увидит Роберта, которого так мечталпоскорее увидеть.

Пока Салли, понизивголос, рассказывала ему о происшедшем (о том, как в августе у ребёнкасделалось внезапное воспаление кишок… он проболел только двадня… Дженни боялась сообщить ему), он слушал молча, стиснувзубы. По крайней мере, этому он научился на войне: держать себя вруках. Когда Салли кончила, он долго оставался до странности молчаливи неподвижен.

— Вы ведь небудете суровы к Дженни? — умоляюще сказала Салли. —Она нарочно послала меня…

— Нет, яничего ей не скажу. — Он поднялся, вскинул свой мешок наплечо, и открыл дверь, пропуская вперёд Салли. Они вышли из вокзала инаправились на Скоттсвуд-род. Перед № 117А Салли остановилась.

— Я сейчасне пойду домой, Дэвид. У меня ещё есть кое-какие дела.

Дэвид стоял и смотрелей вслед. Несмотря на терзавшую его боль, он подумал о том, какхорошо было со стороны Салли встретить его. Славная душа эта Салли!Может быть, она знала, что он был против поступления Дженни навоенный завод в Виртлее и переезда её с Робертом из Слискэйля с егочистым морским воздухом в этот густо населённый фабричный город.Дэвид отмахнулся от этой мысли. Усилием воли согнал с лица мрачноевыражение и вошёл в дом.

Дженни была внизу одна,она лежала, свернувшись калачиком, на старом волосяном диване, снявтуфли и с раскаянием поглаживая пальцы своих ножек в шёлковых чулках.Эта знакомая картина — Дженни, отдающая обычную даньискалеченным тесной обувью пальчикам, — затронула в егопамяти какую-то трепетную струну. Он по звал с порога:

— Дженни!

Она подняла глаза иахнула, потом взволнованно протянула ему руки:

— О Дэвид! —вскрикнула она. — Наконец-то!

Дэвид медленно подошёлк ней. В судорожном порыве обняла она его руками за шею, прижаласьщекой к его куртке и заплакала.

— Не глядина меня так, о, не сердись, Дэвид, родной. Я не виновата, право, невиновата. Бедный крошка всё время бегал, а я была на работе, и мне ив голову не приходило позвать доктора, а потом вдруг его милое личикосразу словно съёжилось, и он уже меня не узнавал, и… о, Дэвид,как я страдала, когда ангелы взяли его от меня. О боже…боже!..

Жалобно всхлипывая, онараспространялась о пережитом ею горе, незаметно для себя открываянекоторые подробности смерти её нежеланного ребёнка. Дэвид слушалмолча, с застывшим лицом. Под конец она воскликнула, кидаясь к немуна шею:

— У меня бысердце разбилось, если бы ты не возвратился, Дэвид. Как чудесно, чтоты уже здесь. Ты не знаешь, как… о господи, господи!.. Как явсе эти месяцы… Ведь ты понимаешь, что это не моя вина, —скажи, что понимаешь, Дэвид, ну, пожалуйста! Я не могла с этимпримириться, я так страдала! — Она громко всхлипнула. —Но теперь все хорошо, раз ты возвратился, раз мой большой храбрый мужвозвратился с войны. О, я не могла ни спать, ни есть…

Он успокаивал её, кактолько мог. В то время как Дженни рыдала на диване, описывая своистрадания, горе после утраты Роберта и мучительное ожидание Дэвида,одна из подушек свалилась с дивана на пол, и под ней оказаласьбольшая, уже наполовину опустевшая коробка шоколадных конфет июмористический журнал. Продолжая успокаивать Дженни, Дэвид, ни словане говоря, водворил подушку на место.

Наконец, Дженни поднялаголову и улыбнулась сквозь слёзы.

— Дэвид, тырад, что вернулся ко мне? Скажи, рад?

— Да, этотакое счастье вернуться домой, Дженни. — Он помолчал. —Война позади, и мы с тобой сразу же уедем и начнём жизнь сначала.

— О да,Дэвид, — согласилась она с лёгкой дрожью в голосе. —Я тоже этого хочу. Право, ты — лучший из мужей! Ты будешьдержать экзамен на бакалавра и, не успеем оглянуться, как станешьдиректором школы.

— Нет,Дженни, — сказал Дэвид каким-то странным тоном. —Учителем я больше не буду. Это тупик. С этим кончено. Мне давноследовало бросить это дело.

— Но чем жеты займёшься, Дэвид? — спросила она, чуть не плача.

У Дэвида появилиськакие-то новые чёрточки под глазами и новая суровость в лице, почтипугавшая Дженни.

— ГарриНэджент дал мне письмо к Геддону, в Тайнкаслское отделение Союза, и янесомненно получу там работу, Дженни. Конечно, небольшую; покаканцелярскую работу, но ведь это только для начала. Это —начало, Дженни! — Страстное увлечение прорвалось сквозьвялость его голоса. — И оно приведёт меня, наконец, кнастоящему делу.

— Но, Дэвид…

— Да, язнаю, платить будут мало, — перебил он её. — Влучшем случае — два фунта в неделю! Но этого нам на жизньхватит. Ты завтра поедешь в Слискэйль, Дженни, милая, и приведёшь впорядок дом, а я разыщу Геддона и договорюсь с ним.

— Но, Дэвид,послушай, — в ужасе ахнула Дженни. — Два фунтав неделю! А я… я зарабатывала четыре.

Он пристально взглянулна неё.

— На деньгинам наплевать, Дженни. Я не денег добиваюсь. На этот раз не будетникаких компромиссов.

— Но ведь ямогла бы… — молила она, по старой привычке теребя его заотворот куртки, — я могла бы продолжать свою работу ещёнекоторое время. За неё хорошо платят.

Дэвид крепко сжал губы,сдвинул брови:

— Дженни,милая, — начал он спокойно. — Нам надо разнавсегда понять друг друга…

— Но ведь мыпонимаем друг друга, Дэвид, — заторопилась она снеожиданной уступчивостью, снова прижимаясь головой к его куртке. —И ты знаешь, что я люблю тебя.

— И я тебялюблю, Дженни, — сказал он медленно. — Итак, мызавтра собираем вещи и уезжаем в Слискэйль, к себе домой.

Он смотрел прямо передсобой, словно вглядываясь в будущее.

— Теперь уменя будет настоящее дело. Гарри Нэджент — мой друг. Я будуработать в Союзе горнорабочих и буду баллотироваться в муниципальныйсовет. Если меня проведут…

— О да,Дэвид… Муниципальный совет — это замечательно, Дэвид! —Дженни подняла к нему влажные, полные восхищения глаза.

Она уже видела себяженой члена городского самоуправления. Лицо её приняло довольноевыражение, и она инстинктивно оправила платье. Дженни была одетаочень хорошо и со вкусом: тяжёлый шёлковый джемпер, элегантная юбка,плотно обтягивавшая бедра, пара красивых колец на пальце. Она быланесомненно красива. Но, должно быть, в последнее время она слишкоммного работала. Под тонким слоем пудры на её щеках Дэвид подметилмелкие, тоненькие красноватые жилки. Это было похоже на цветы,причудливые, экзотические цветы под пудрой, — и почтикрасиво.

Дженни посмотрела нанего, склонив голову набок, полуоткрыв пухлые губы, во всём сознаниисвоей прелести.

— Что? —спросила она. — Я тебе ещё нравлюсь? — Оназасмеялась коротким, задорным смешком. — Па и маотправились в Витли-Бэй. Салли достала им бесплатные билеты. Ониприедут поздно.

Он резко отвернулся и,подойдя к окну, стал глядеть во двор. Он ничего не ответил на словаДженни. У Дженни опустились уголки губ. Она не могла не отметить просебя, что Дэвид как-то неуловимо изменился: он стал жёстче, увереннеев себе и сдержаннее, его прежнее мальчишеское упрямство превратилосьв твёрдую решительность. Позднее, когда пришли Альфред и Ада,перемена в Дэвиде стала ещё заметнее. Он был очень любезен с ними,но, не смущаясь обиженным видом Ады, категорически объявил, чтоДженни и он завтра уезжают к себе домой, на Лам-Лэйн.

И Дженни напраснонадеялась, что ей удастся поколебать его решение. На следующее утроона уехала в Слискэйль поездом в девять сорок пять, а Дэвидотправился на переговоры с Геддоном.

Местное отделение Союзанаходилось на Радд-стрит, совсем близко от Центрального вокзала, исостояло из двух просто убранных комнат; в первой от входа помещаласьканцелярия, где седой человек с лицом в синих оспинах и рукамистарого шахтёра приводил в порядок картотеку в большом шкафу, а надверях второй, маленькой, красовалась надпись: «Постороннимвход запрещён». Здесь не было ни линолеума, ни ковра, —просто некрашеный и очень пыльный дощатый пол. На стенах —ничего, кроме двух-трёх таблиц, карты округа и плаката: «На полне плевать». Когда Том Геддон появился из внутренней комнаты ивынул изо рта свою коротенькую трубку, он тут же и нарушил этоправило, хотя собственно нацелился плюнуть в холодный камин.

— Ага, таквы — Фенвик, — сказал он. — Припоминаю.Видел вас на суде, перед войной. Я и отца вашего знал.

Он энергично пожал рукуДэвиду и отстранил протянутое ему рекомендательное письмо.

— ГарриНэджент писал мне о вас, — пояснил он ворчливо. —Уберите свой конверт: если только в нём нет денег, то он мне ненужен.

Он угрюмо улыбнулсяДэвиду. Том Геддон был суровый человек. Невысокий, чёрный, горячий, сцелой копной густых чёрных волос, густыми чёрными бровями ижелтоватой нечистой кожей, этот человек поражал своей неукротимойэнергией. Вечно он плевался, потел, сыпал проклятиями. Он обладалнеистощимой способностью есть, пить, работать и ругаться. Он былпрекрасный агитатор, с большим запасом стереотипных фраз и блестящимдаром остроумия. Но мозгов природа отпустила ему очень мало, и из-заэтого пустякового недостатка сн, разочарованный, вот уже пятнадцатьлет, как застрял в слискэйльском отделении Союза. Он знал, чтоникогда не пойдёт дальше.

Умывался Геддон неслишком часто и имел такой вид, как будто он спал в том же бельё,которое носил днём. И так оно на самом деле и было.

— Так вывместе с Гарри были на этой проклятой войне? — спросил онсаркастически. — Только не рассказывайте, будто вам тамнравилось! Пойдёмте ко мне, посидим, потолкуем.

Они вошли в маленькийкабинет. Поговорили. Оказалось, что Геддон действительно лишилсясекретаря, которого призвали, когда вышел «этот проклятый законДерби», и затем прострелили «его проклятую башку»при Сампрё. Геддон, в угоду Гарри Нэдженту, соглашался взять Дэвидана испытание. Всё будет зависеть от Дэвида: ему придётся заниматьсяодновременно выдачей пособий, урегулированием конфликтов с хозяевамии корреспонденцией. Кроме того выяснилось, что жалованье ещё меньше,чем рассчитывал Дэвид, — только тридцать пять шиллингов внеделю.

— Вам надопознакомиться с моим слогом, — буркнул Геддон. —Вот посмотрите это.

Он с притворнымравнодушием открыл ящик и бросил Дэвиду газету — номер рабочеголистка «Уикли Уэркер», вышедший не сколько лет назад. Наодной из пожелтевших страниц с неуловимым затхлым запахом лежалойбумаги, синим карандашом была отмечена статья.

— Это моя, —сказал Геддон. — Ну-ка, прочтите! Это я написал.

Пока Дэвид читалстатью, Геддон делал вид, что не смотрит на него. Она былаозаглавлена «Два общества» и отличалась беспощаднойедкостью. Здесь противопоставлялись приём в Букингэмском дворце —и собрание в доме Блоггса, хорошо знакомом автору. Выражения былинеуклюжи и грубы, но контрасты даны с мощной выразительностью.

«Молодая леди деФлемингтон была в белом атласном платье с шлейфом, расшитомблёстками. Нитка бесценного жемчуга украшала аристократическую шею, астраусовые перья были схвачены алмазной повязкой».

И тут же ниже:

«Старая миссисСлэни — подёнщица. На ней нет перьев, только какое-то подобиеплатья, сшитое из куска старого мешка. Она живёт в одной комнате, вдоме Блоггса, зарабатывает двенадцать шиллингов в неделю и больначахоткой».

Дэвид прочёл до концастатью, невольно увлечённый её серьёзностью и силой. В статьеотразился весь Геддон — искренний фанатик, проникнутый свирепойклассовой ненавистью.

— Хорошонаписано, — сказал, наконец, Дэвид, и сказал искренно.

Геддон усмехнулся —Дэвид затронул его слабую струнку, и он уже видел в нём друга. Онотобрал газету и заботливо положил её обратно в ящик. Затем сказал:

— Здесьвидно, что я о них думаю. Ненавижу всю их проклятую шатию. Кое-когоиз них я здорово разделал! Я их заставлю плясать под мою дудку.Возьмите, к примеру, ваш поганый Слискэйль. Скоро, на этих днях, мытам немного позабавимся.

Дэвид, видимо, былзаинтересован.

— Ну, так ибыть, слушайте, расскажу вам, — угрюмо сказал Геддон. —Старый Баррас выбыл из строя, а сынок думает, что сумеет вести дело.Он там козыряет ваннами для шахтёров и всякими гигиеническими затеями— обычное очковтирательство! Он тратит на это кое-что из техденег, которые старик выжимал из рабочих, жульничая с сверхприбылью ис налогами, и хочет нас уверить, что превратит «Нептун» вкакой-то новый Иерусалим. Но погодите, погодите немного, мы незабыли, как они поступили с нами во время катастрофы. Слишком легкоони из этого выпутались. Я только дожидался окончания войны, чтобы заних приняться. Они получат хорошую встряску, будут знать, как губитьлюдей, а потом уж я с ними окончательно разделаюсь!

Геддон вдруг замолчал,глядя куда-то в пространство. С минуту лицо его сохраняло жёсткое,мрачное, суровое выражение. Затем он снова раскурил свою потухшуютрубку, придвинул к себе корзинку с ожидавшей ответакорреспонденцией.

— Значит, выприступите к работе с понедельника, — сказал он Дэвиду изакончил аудиенцию угрюмой шуткой: — А теперь отправляйтесь, незаставляйте ждать свой Роллс-Ройс1,иначе ваш ливрейный лакей потребует расчёта.

Дэвид поспел наближайший поезд в Слискэйль и по дороге принялся серьёзно обдумыватьсвои планы. Первый шаг по намеченному пути уже сделан. Ничегопотрясающего, — незаметное, очень скромное начало. Онооправдывается единственно необходимостью — не необходимостьюзаработка, а необходимостью неуклонно идти к цели. Цель эта чёткорисовалась впереди. Дэвид решил твёрдо, что больше не должно бытьполумер. Все — или ничего.

Он застал Дженни вразгаре хозяйственной деятельности, увлечённую новизной положения:раздавались то восторженные крики, когда она делала какое-нибудьнеожиданное открытие, то восклицания неудовольствия.

— Посмотри,Дэвид, я совсем забыла об этих красивых фарфоровых подсвечниках!.. —И затем: — О господи, посмотри, как облезла эта сухарница, апродавец клялся, что она никелированная! — Или: —Правда, Дэвид, милый, я домовитая хозяюшка?

Дэвид снял куртку,засучил рукава и принялся переставлять мебель. Потом, встав наколени, толчёным кирпичом и парафином начистил заржавевшую решёткукамина. Немножко поскрёб пол, выполол густо заросший сорной травойклочок земли, который Дженни когда-то обещала превратить в сад. Такон помогал ей до трёх часов, затем они пообедали тем, что имелось подрукой. Поев, Дэвид умылся, привёл в порядок свой костюм и вышел издому.

Чудесно было очутитьсяснова в родном городе, оставив позади грязь, и страдания, и ужасывойны. Он не спеша брёл по Лам-стрит, чувствуя, как снова окунается вжизнь Слискэйля, глядя на чёрные силуэты копров, высившихся надгородом, над гаванью и морем. По дороге к Террасам его несколько разостанавливали знакомые, здоровались, поздравляли с благополучнымвозвращением. Их дружелюбие согревало душу, окрыляло жившую в нейнадежду.

Он пошёл прежде всего кматери и провёл у неё целый час. Смерть Сэмми заметно отразилась наМарте, а известие о его женитьбе она приняла очень странно. Марта нехотела ничего знать об этом браке; она целиком вычеркнула его изсвоего сознания. Весь город знал о женитьбе Сэма; мальчику Энни былоуже одиннадцать месяцев, и его назвали при крещении СэмюэлемФенвиком. Но для Марты этого брака не существовало. Она отгородиласьот него стеной и тешила себя иллюзией, будто Сэмми никогда никому,кроме неё, не принадлежал.

Было уже пять часов,когда Дэвид ушёл от матери и направился по Инкерманской Террасе кдому Гарри Огля. Гарри Огль был старший из сыновей Огля, брат Боба,погибшего в шахте, сорокапятилетний человек, бледный, жилистый, свсегда почему-то хриплым и беззвучным голосом, в своё времяподдерживавший Роберта Фенвика и преклонявшийся перед ним. Несмотряна отсутствие голоса, Гарри был популярен и пользовался средишахтёров репутацией большего умницы. Он состоял секретарём местнойорганизации шахтёров, казначеем Кассы врачебной помощи и гласнымслискэйльского муниципального совета от Рабочей партии.

Гарри Огль обрадовалсяДэвиду, и после того, как они, сидя в тесной кухонке, обменялисьновостями, Дэвид с сосредоточенным видом наклонился вперёд.

— Гарри! Япришёл просить вас об услуге. Я хотел бы, чтобы вы посодействоваливыдвижению меня в кандидаты на выборах в муниципалитет в будущеммесяце.

Гарри редко задавалвопросы и никогда ничему не удивлялся. На этот раз он довольно долгомолчал.

— Выдвинутьв кандидаты легко, Дэвид, но я боюсь, что пройти тебе никак неудастся. В вашем участке твоим соперником будет Мэрчисон. Его вот ужедесять лет подряд выбирают в городское управление.

— Я знаю! Ион бывает на одном заседании из шести.

Ответ Дэвида, видимо,рассмешил Гарри.

— Можетбыть, оттого-то он так долго и держится.

— Я хочупопробовать, Гарри, — сказал Дэвид с прорвавшейся вдругтенью былой горячности. — Попытка не пытка.

Новая пауза.

— Ну чтож, — отозвался, наконец, Гарри. — Раз тебе такэтого хочется… Сделаю, что могу.

В этот вечер Дэвидвозвращался домой с сознанием, что сделал и второй шаг. Он ничего неговорил Дженни до тех пор, пока, десять дней спустя, не былаутверждена его кандидатура. Тогда только он рассказал ей.

Муниципальный совет!Дэвид — кандидат в городское самоуправление! Дженни пришла вбурный восторг. И почему он ей не сказал раньше? Она думала, чтоДэвид просто её дурачит, когда он заговорил об этом в первый вечер,на Скоттсвуд-род. «Но это ведь замечательно, попростузамечательно, Дэвид, миленький!»

Дженни с восторгомокунулась в предвыборную кампанию. Она усердно вербовала избирателей,сшила себе прехорошенькую кокарду цветов партии Дэвида, подаваларазные советы: у Клэри, мол, есть приятель шофёр, он мог бы одолжитьим автомобиль, и она сама будет с Дэвидом объезжать избирательныйучасток. Или почему бы не убедить директора нового кино «пропуститьна экране что-нибудь насчёт Дэвида?» На каждом окне их дома онанаклеила плакат с надписью ярко-красными буквами: «Голосуйте заФенвика».

Эти плакаты приводилиДженни в экстаз. Она по несколько раз в день выходила полюбоваться наних.

— Ну вот,Дэвид, наконец-то ты будешь знаменит! — твердила онавесело; и не понимала, почему такие замечания заставляли Дэвидаогорчённо сжимать губы и отворачиваться.

Она, разумеется, былаубеждена, что Дэвид «пройдёт», и уже заранее представляласебе, как будет приглашать на чай жён его товарищей, гласныхмуниципального совета, как будет делать визиты миссис Ремедж в новомбольшом доме Ремеджей на вершине Слус-Дин; она смутно надеялась, чтовсе это как-то будет способствовать их продвижению в обществе.«Конечно, денег муниципальный совет не даст, но он можетоткрыть дорогу к какой-нибудь карьере», — оживлённорассуждала Дженни. Она органически не способна была понятьпобуждения, которые руководили Дэвидом.

Наступил день выборов.Дэвид в глубине души сомневался в успехе. Имя, которое он носил,пользовалось уважением в Слискэйле, отец его погиб в копях, брат убитна войне, и сам он три года пробыл на фронте. То, что он перед самымивыборами возвратился с войны, придавало ему выгодный романтическийореол (который он презирал). Но у него не было необходимой ловкости иопыта, а Мэрчисон имел обыкновение во время выборов открывать широкийкредит в своей лавке и как бы невзначай совать в корзинки покупателейто кусок душистого мыла, то коробку сардин, — и это делалоего опасным соперником.

В субботу днём, когдаДэвид направился на Террасы, он встретил Энни, шедшую из новой школына Бетель-стрит, где происходило голосование. Энни остановилась.

— А я толькочто голосовала за вас, — сказала она просто. —Я постаралась пораньше управиться дома, чтобы попасть вовремя.

Дэвид весь вспыхнул оттона, каким Энни сказала это, от мысли, что она специально ходила вгород голосовать за него.

— Спасибо,Энни.

Они молча стояли другпротив друга. Энни никогда не отличалась словоохотливостью. Она нестала делиться с ним своими мыслями, не выражала восторженнойуверенности в его успехе, но Дэвид угадывал её доброжелательность. Онпочувствовал вдруг, что ему нужно очень много сказать Энни. Емухотелось выразить ей сочувствие по поводу смерти Сэмми; спросить омальчике; у него появилось непреодолимое желание поговорить с ней омаленьком Роберте. Но мешала шумная, людная улица. И вместо всегоэтого он сказал только:

— Я ни зачто не пройду.

— Ктознает? — промолвила Энни с слабой улыбкой. —Можете пройти, а можете и не пройти, Дэви. Но попытаться следует. —И, кивнув со своим обычным выражением, пошла домой нянчить ребёнка.

Дэвида после встречи сЭнни поразило то, что она так умно и так ободряюще говорила о егошансах на успех.

Когда был объявленрезультат голосования, оказалось, что он получил только на сорок семьголосов больше Мэрчисона. Но в гласные он прошёл.

Дженни, немногоозадаченная шаткостью победы, была тем не менее в восторге отизбрания Дэвида.

— Видишь,ведь я тебе говорила!

Она ожидала первогозаседания нового муниципалитета с таким суетливым нетерпением, точноэто она была новым его членом.

Дэвид едва ли разделялвесёлое настроение Дженни. Дэвид, получив доступ к архивам,протоколам, документам, знакомился с мелочными треволнениями местнойполитики, вскрывая обычную мешанину социальных, религиозных и личныхинтересов, извечный принцип «рука руку моет». Главнойсилой был, конечно, Ремедж. Последние четыре года Ремедж командовалмуниципалитетом. Дэвид сразу увидел в Ремедже человека, с которым емупридётся воевать.

Вечером 2 ноябрясобрался новый муниципальный совет: председательствовал Ремедж. Кроменего, гласными были Гарри Огль, Дэвид, преподобный Инох Лоу из церквина Бетель-стрит, Стротер, директор школы, торговец мануфактуройБэйтс, Конноли из «Газового общества» и Раттер, секретарьгородского управления. Сперва произошёл грубовато-фамильярный обменприветствий в передней между Ремеджем, Бэйтсом и Конноли; громкосмеялись, хлопали друг друга по спине, весело разговаривали окаких-то пустяках, а преподобный Лоу делал вид, что не слышитнаиболее неприличных шуток, был почтителен к Конолли и подобострастноухаживал за Ремеджем. На Дэвида и Гарри Огля никто не обращалвнимания. Только когда они направились в зал заседаний, Ремедж бросилхолодный взгляд на Дэвида.

— Жаль, чтонашего старого приятеля Мэрчисона больше нет с нами, —заметил он по своему обыкновению громогласно и нагло. —Как-то неприятно видеть на его месте чужого.

— Не обращайвнимания, парень, — шепнул Дэвиду Гарри. — Тыскоро привыкнешь к его манере разговаривать.

Все заняли места, иРаттер начал читать протокол последнего заседания старогомуниципального совета. Читал быстро, сухим, равнодушным, монотоннымголосом, затем, почти без перехода, тем же голосом объявил:

— Первыйвопрос — утверждение договоров на поставку мяса и сукна. Яполагаю, джентльмены, что вам угодно будет считать их утверждёнными.

— Совершенноверно, — зевнул Ремедж. Он развалился в кресле во главестола, подняв к потолку широкое красное лицо и сложив руки наогромном брюхе.

— Да, ониутверждены, — поддержал его Бэйтс, вертя большими пальцамии упорно глядя на стол.

— Значит,утверждено, джентльмены, — объявил Раттер и потянулся закнигой протоколов.

Но тут спокойновмешался Дэвид.

— Позвольте,одну минуту!

Воцарилось молчание.Весьма натянутое молчание.

— Я этихдоговоров не читал, — продолжал Дэвид совершеннохладнокровно и рассудительно.

— Вам инезачем их читать, — фыркнул Ремедж. — Ониприняты большинством голосов.

— О! —воскликнул Дэвид удивлённым тоном. — А я и не заметил, какмы голосовали.

Секретарь Раттер сважным и недовольным видом уставился на кончик своего пера, как еслибы оно сделало недопустимую кляксу. Он чувствовал на себе взглядДэвида и в конце концов вынужден был ответить на этот испытующийвзгляд.

— Можно мневзглянуть на договоры? — спросил Дэвид. Ему было известновсе относительно этих договоров, и он хотел только оттянуть записьрешения в книгу протоколов. Эти договоры были предметом давнишнихтолков в Слискэйле. Договор на поставку сукна особенного значения неимел: дело шло о снабжении форменным платьем санитарного инспектора,контрольного врача и разных других служащих городского управления, ихотя Бэйтс (торговец мануфактурой) наживал на этой поставкескандальный барыш, общая сумма договора была не слишком велика.Другое дело — договор на поставку мяса. Этот договор, покоторому Ремеджу поручалось все снабжение мясом местной больницы, былвопиющим беззаконием «перед богом и людьми». Цену Ремеджполучал как за самое лучшее мясо, а доставлял головы, ноги, кости даобрезки.

Дэвид взял договор намясо из беспокойных пальцев Раттера. Прочёл его. Сумма была большая,триста фунтов. Он умышленно медленно просматривал синевато-серуюбумажку, задерживая ход заседания, чувствуя на себе взгляды всех.

— Что же, наэту поставку были устроены торги? — спросил он наконец.

Ремедж, не выдержав,нагнулся вперёд, к столу, и его красная физиономия злобно исказиласьот гнева.

— Я получаюэтот подряд вот уже больше пятнадцати лет. А вы против этого, что ли?

Дэвид посмотрел наРемеджа: вот он — первый момент, первое испытание. Он былспокоен, вполне владел собой. Сказал хладнокровно:

— Я полагаю,что найдётся много людей, которые против этого.

— Врёте вы,чёрт вас возьми! — разразился Ремедж.

— МистерРемедж, мистер Ремедж! — проблеял сочувственно преподобныйЛоу. Он всегда и в муниципальном совете и вне его лебезил передРемеджем, его любимейшим прихожанином, человеком, который был первымиз основателей церкви на Бетель-стрит, золотым тельцом среди егоредкошерстного стада. И Лоу принялся сердито отчитывать Дэвида:

— Вы здесьновый человек, мистер… э… Фенвик. Уж не чересчур лирьяно вы принялись за дело? Не забывайте, что относительно этихпоставок мы всегда давали объявления в газете.

Дэвид ответил:

— Да,объявление размером в четверть дюйма, втиснутое, где придётся, вместной газете. Объявление, которого никто никогда не видит.

— А для чегоего видеть? — загремел Ремедж с конца стола. —И какого дьявола вы суёте свой нос в это дело? Я уже пятнадцать летполучаю эту поставку, и никто никогда слова не скажет против.

— Никто, заисключением людей, которых кормят вашим тухлым мясом, —возразил Дэвид ровным голосом.

Наступило гробовоемолчание. Гарри Огль метнул на Дэвида растерянный взгляд. Раттерпобледнел от испуга. Ремедж, распираемый яростью, грохнул по столусвоим большим кулаком.

— Этоклевета! — заорал он. — За такие слова можнопод суд попасть! Бэйтс, Раттер, вы все свидетели, что он меняоклеветал.

Раттер протестующеподнял своё кроткое лицо. Его преподобие готовился заблеять. НоРемедж снова завопил:

— Он долженвзять свои слова обратно, должен, чёрт возьми!

Раттер сказал:

— МистерФеквик, я вынужден просить вас взять свои слова обратно.

Странный задор овладелДэвидом. Не сводя глаз с лица Ремеджа, он нащупал в кармане и вытащилпачку бумаг. Сказал:

— Мненезачем брать обратно свои слова, так как я могу доказать их. Япостарался собрать доказательства. Вот здесь заявления за подписямипятнадцати больных сельской больницы, трёх сиделок и самойсестры-хозяйки. Все это люди, которые ели доставляемое вами мясо,мистер Ремедж, и, по выражению сестры-хозяйки, оно не годится дажедля собак. Разрешите прочитать вам эти за явления, джентльмены.Мистер Ремедж может рассматривать их как свидетельские показания.

Среди полной тишиныДэвид прочитал вслух «свидетельские показания» о мясе,которым снабжал больницу Ремедж. Жёсткое, полное хрящей, а иногда ипротухшее: таковы были отзывы о нём. Джен Лори, одна из сиделокбольницы, удостоверяла, что после того, как она съела кусок вонючейбаранины, у неё сделались жестокие колики. У сестры Габбингс завёлсякишечный паразит, который мог попасть в желудок только из заражённогомяса.

Даже самый воздух,казалось, окаменел, когда Дэвид кончил. Невозмутимо складывая бумаги,он видел рядом с собой лицо Гарри Огля с выражением угрюмоговосхищения, а напротив — лицо Ремеджа, близкого капоплексическому удару от ненависти и бешенства.

— Этоложь, — произнёс, наконец, Ремедж, запинаясь. —Я доставляю самое лучшее первосортное мясо.

Тут в первый раззаговорил Огль:

— Ну, тогдаизбави бог нас от первосортного мяса, — проворчал он.

Преподобный Лоупримирительно простёр свою жемчужно-белую руку. И проблеял:

— Может бытьи попадались когда-нибудь случайно плохие куски: от этого неубережёшься.

Гарри Огль буркнул:

— Пятнадцатьлет это продолжалось — хороша случайность!

Конноли нетерпеливозасунул руки в карманы:

— Сколькошуму из-за ерунды! Ставьте на голосование! — Он знал, какокончательно уладить дело. И повторил громко: — Давайтепроголосуем!

— Они тебяодолеют, Дэвид, — горячим полушёпотом сказал Гарри Огль.

Бэйтс, Конноли, Ремеджи Лоу всегда были заодно, помогая друг другу обделывать свои делишки.

Дэвид обратился кпреподобному Лоу:

— Я взываю квам как проповедующему Евангелие. Неужели вы допустите, чтобы больныелюди продолжали есть дрянное мясо?

Преподобный Лоу слабопокраснел, и на лице его появилось упрямое выражение.

— Мне ещёнадо убедиться в этом.

Дэвид отвернулся отнего и, снова остановив глаза на Ремедже, медленно произнёс:

— Явыскажусь яснее. Если в сегодняшнем заседании не будет решенопоместить новое и достаточно заметное объявление о приёме заявленийна поставку мяса, то я передам эти отзывы окружному санитарномуинспектору и потребую тщательного расследования всего дела.

Взгляды Дэвида иРемеджа скрестились в поединке. И Ремедж первый опустил глаза. Ониспугался. Пятнадцать лет он надувал городское управление, продаваяему скверное мясо и отпуская его с недовесом; и теперь он боялся,ужасно боялся, как бы расследование не обнаружило этого. «Будьон проклят! — подумал он. — На этот разпридётся смириться. Проклятая свинья, надо же ему было вмешаться! Водин прекрасный день я с ним начисто сквитаюсь, хотя бы это мнестоило жизни!»

Вслух же он сказалгрубо:

— Не нужноставить на голосование. Помещайте объявление, чёрт с вами. Моя заявкабудет не хуже других.

Радостное чувствоторжества охватило Дэвида.

«Я победил! —подумал он. — Я победил!» Сделан первый шаг попредстоящему ему долгому пути. Он сумел этот шаг сделать. И пойдётдальше!

Заседание продолжалось.

III
Но, увы, результатыизбрания Дэвида в муниципальный совет сильно разочаровали Дженни.Дженни неизменно по всякому поводу загоралась таким воодушевлением,что потом её ждало разочарование. И восторг Дженни по поводу выбороввзлетел, подобно ракете, рассыпался красивыми звёздами, зашипел ипогас.

Она надеялась, чтопосле выборов они поднимутся по социальной лестнице, в особенности жеона жаждала знакомства с миссис Ремедж. На приёмах «за чашкойчая» у миссис Ремедж бывало все высшее общество Слискэйля:миссис Стротер, жена директора школы и миссис Армстронг, и женадоктора Проктора, и миссис Бэйтс, жена торговца мануфактурой. «Ну,а если миссис Бэйтс, то почему же не бывать там и миссис Фенвик?»— спрашивала себя Дженни с страстным нетерпением. На этихвечерах часто играли и пели, а кто же поёт лучше её, Дженни?«Мимоходом» — такой прекрасный романс и, таксказать, вполне классический: Дженни сгорала от желания спеть егоперед всеми слискэйльскими дамами в нарядной гостиной миссис Ремедж,в большом новом доме из красного песчаника на Слус-Дин. «Обоже, — волновалась Дженни, — если бы толькобыть принятой у миссис Ремедж!»

Но со стороны миссисРемедж не последовало никакого знака внимания, ни даже самой слабойтени поклона при встречах на улице. А затем, в начале декабря,произошёл ужасный инцидент. Однажды Дженни пришла в магазин Бэйтсакупить муслину («Кузина Мэриэнн» в «Дамскомжурнале» только что намекнула, что скоро для элегантных женщин«последним криком моды» будет бельё из муслина), а вмагазине, у прилавка, рассматривая тонкие кружева, стояла миссисРемедж. Это была крупная, ширококостная женщина с суровым лицом,производившая впечатление человека, несколько помятого жизнью, носопротивлявшегося ей с исключительным упорством.

Но на этот раз, когдаона стояла у прилавка, перебирая кружева, выражение лица миссисРемедж было менее решительно, чем всегда, и более приятно. И когдаДженни подошла к ней вплотную и подумала о том, что их мужья заседаютвместе в муниципалитете, — честолюбие ударило ей в голову.Она шагнула вперёд, к прилавку и, самым светским образом улыбаясьмиссис Ремедж так, чтобы показать свои красивые зубы, сказалалюбезно:

— Здравствуйте,миссис Ремедж. Не правда ли, для поздней осени сегодня чудный день?

Миссис Ремедж, неспеша, обернулась и посмотрела на Дженни. Ужасно было то, что онаузнала Дженни и сразу же сделала вид, что её не знает. В однуубийственную секунду лицо её замкнулось как устричная раковина. Онасказала весьма церемонно и свысока:

— Неприпоминаю, чтобы мы с вами когда-либо встречались.

Но бедная Дженни, всвоём ослеплении и возбуждении, сама устремилась навстречу своейсудьбе.

— Я —миссис Фенвик, — пролепетала она. — Мой муж —в муниципальном совете вместе с вашим мужем, миссис Ремедж.

Миссис Ремеджбезжалостно смерила Дженни взглядом с ног до головы.

— Ах, этот…— процедила она и, подняв то плечо, которое было ближе кДженни, снова занялась кружевами, слащавым тоном обратившись кмолодой продавщице.

— Знаете,милочка, пожалуй, я всё-таки возьму вот этот, самый дорогой кусок. Авы, конечно, пришлёте мне его и запишете на счёт.

Дженни багровопокраснела. Она готова была сгореть со стыда. Такое оскорбление —и в присутствии продавщицы! Она повернулась и выбежала из магазина.

В этот же вечер она сослезами рассказала об этом Дэвиду. Он сосредоточенно выслушал её,сжав губы в одну тонкую черту, затем сказал терпеливо:

— Вряд лиможно было ожидать, что эта женщина бросится к тебе в объятия,Дженни, раз мы с Ремеджем на ножах. За эти три месяца у меня было сним несколько столкновений. Я опротестовал недопустимый договор с нимна поставку мяса. Я стараюсь задержать ассигновку пятисот фунтов,которые он преспокойно требовал у города на прокладку мостовой мимоего нового дома в Слус-Дине. Новой мостовой, никому, кроме него, ненужной! На последнем заседании я поднял вопрос о том, что он на своейгрязной частной бойне нарушает шесть существующих правил. Так чтоможешь поверить, что он не очень-то меня любит.

Дженни с возмущениемуставилась на него, горячие слёзы выступили у неё на глазах.

— А зачемтебе идти против таких людей? — всхлипнула она. —Странный ты человек. Для тебя были бы так полезны хорошие отношения смистером Ремеджем! Я хочу, чтобы ты выдвинулся!

Дэвид отвечал ссостраданием:

— Но,Дженни, голубушка, я же объяснял тебе, что для меня такое«выдвижение» не существует. Может быть, я и странныйчеловек. Но за последние годы мне пришлось пройти через такиенеобычайные испытания. Несчастье в шахте и война! Ты разве ненаходишь, Дженни, что пора кому-нибудь вступить в борьбу со злом,вызывающим такие несчастья, как в «Нептуне», и такиевойны, как последняя война?

— Но,Дэвид, — простонала Дженни с неопровержимой логикой, —ведь ты зарабатываешь только тридцать пять шиллингов в неделю.

Дэвид вдруг тяжелозадышал. Он перестал убеждать её, молча посмотрел на неё, встал ивышел в другую комнату.

Дженни приняла это какзнак пренебрежения, и жгучие слезы жалости к себе снова закапали изеё глаз. Она надулась, пришла в состояние сильнейшего раздражения.Да, Дэвид переменился, он теперь совсем, совсем другой. Напрасно онаего всячески ублажала: видно, она потеряла власть над ним. Несколькоуязвлённая, Дженни пыталась разжечь в муже чувственность, но Дэвид итут оказался до странности неподатлив, настоящий аскет. Дженнипочувствовала, что физическая страсть, не оправданная нежностью, емупротивна. Её это оскорбляло. Сама она способна была в одну минутузагореться, перейти сразу от бурной ссоры к бурному взрывучувственности и стремительно и настойчиво искать её утоления. На еёязыке это скромно называлось «мириться». Но Дэвид был нетаков. И она находила это «ненормальным».

Дженни, разумеется,была, по её собственному выражению, «не из тех, которыепозволяют собой пренебрегать», — и разными способамимстила за обиду. Она совершенно отложила в сторону всякие попыткиугодить Дэвиду: возвращаясь домой по вечерам, он находил потухшийкамин, а ужина ему не оставляли совсем. То, что он никогда нежаловался и не затевал ссор, больше всего злило Дженни. В такиевечера она делала всё, что могла, чтобы вызвать его на ссору, а когдаэто ей не удавалось, она принималась пилить его.

— А знаешьты, что я зарабатывала во время войны четыре фунта в неделю? Этовдвое больше, чем ты теперь зарабатываешь.

— Я взял этуработу не ради денег, Дженни.

— Я заденьгами не гонюсь, и тебе это известно. Я не мелочна и не скупа.Помнишь, перед свадебной поездкой я подарила тебе костюм? Да, вотбыла умора, пришлось дать мужу приданое!.. И тогда уже от тебя небыло никакого прока. Я бы на твоём месте не считала себя мужчиной,если бы не способна была каждую неделю приносить домой приличнуюсумму денег.

— У каждогосвоя мерка, Дженни.

— Разумеется! —(С крайним озлоблением:) — Я могла бы получить место в любуюминуту, как только захочу. Сегодня утром я просмотрела газеты и нашлатам полдюжины объявлений о местах, которые я легко могла бы занять.Да что говорить! Место продавщицы в галантерейном магазине я могла бынайти, когда угодно.

— Потерпи,Дженни, быть может, я окажусь не таким никчёмным человеком, как тыдумаешь.

Если бы Дженни лучшеразбиралась в положении вещей, то, истолковав его по-своему, могла быуспокоиться и запастись терпением. Дэвид успешно работал с Геддоном.Он сопровождал его на все собрания в районе, и обычно его просиливыступать. В Сегхилле он выступал перед аудиторией в полторы тысячичеловек по вопросу о резолюциях, принятых в Сауспорте. Геддон былозадачен решениями январской конференции и предоставил Дэвидуобсуждение всего дела. Это выступление Дэвида превратилось внастоящий триумф. Он говорил понятно, живо, дельно, с страннойискренностью. По окончании митинга, когда он сошёл с трибуны, егоокружило множество людей, которые, к его удивлению, хотели непременнопожать ему руку. Джек Бриггс, сегхилльский старшина,семидесятишестилетний старец, закалённый в невзгодах и выпивший насвоём веку невероятное количество пива, тряс его руку до тех пор,пока она не заболела.

— Ей-богу, —прокаркал старый Джек на местном диалекте, — ты чертовскихорошо говорил, парень! Немало я слыхал речей, но такой хорошей ниразу. Ты далеко пойдёшь, дружище!

То же самое утверждалГеддон. Казалось невероятным, что Геддон, человек озлобленный инеобразованный, не завидует успехам Дэвида. А между тем это было так.У Геддона было мало друзей, его грубость отталкивала всех, кромесамых стойких из знавших его людей. К Дэвиду же он сразу почувствовалрасположение. Геддон видел незаурядный ум и бескорыстие Дэвида, и таккак он хорошо знал низость человеческую, то невольно полюбил Дэвида.Он инстинктивно чувствовал, что перед ним человек, нашедший своёпризвание, прирождённый оратор, не заносчивый, проницательный, иискренний, умный и глубоко серьёзный, — человек, которыймог бы многое сделать для своих ближних. И Геддон, казалось, сердитоуговаривал сам себя: «Ради бога, не проявляй же ты низости, излобы, и зависти, а сделай всё, что можешь, чтобы поддержать этогочеловека!»

И никто иной, какГеддон, с восторгом читал отчёты о заседаниях слискэйльскогогородского управления, печатавшиеся в тайнкаслских газетах.Тайнкаслские газеты «открыли» Дэвида, и его поход противпревосходно организованных злоупотреблений в Слискэйле был для нихманной небесной в мёртвый сезон. Время от времени тайнкаслские газетыяркими красками расписывали Дэвида и его подвиги, под заголовкамивроде: «Переполох в слискэйльском муниципальном совете»,«Слискэйльский смутьян опять за работой!».

Геддон закатывалсязлорадным смехом, читая об остроумных выпадах Дэвида. Выглядываяиз-за газеты, спрашивал:

— Вы в самомделе так и сказали этому мерзавцу, Дэвид?

— Именно таки сказал, Том…

— Хотел бы явидеть физиономию Ремеджа, когда вы ему сказали, что эта его, кчёртовой матери, бойня не годится даже для того, чтобы убивать там свиней!

Врождённая скромностьДэвида больше всего способствовала его хорошим отношениям с Геддоном.Первые же признаки самонадеянности и чванства навеки убили бы дружбуего с Геддоном. Но он их не обнаруживал, и поэтому Том вырезывал изтайнкаслской газеты «Аргус» самые любопытные заметки оДэвиде и посылал их своему старому приятелю Гарри Нэдженту,многозначительно отчёркивая их синим карандашом.

Дженни ничего обо всёмэтом не знала. И Дженни была в нетерпении. Рассеянность Дэвида онапринимала за пренебрежение к ней, и это мнимое пренебрежение еёбесило. Так бесило, что она считала себя вправе искать утешения влечебном портвейне Мэрчисона. К весне 1919 года Дженни снова сталапить. И приблизительно в это же время произошло одно событие, имевшеебольшое психологическое значение.

В воскресенье 5 маяумер старый Чарли Гоулен. Чарли шесть месяцев болел водянкой и,несмотря на то, что ему делали множество проколов в его лоснящееся,раздутое брюхо, Чарли в конце концов отдал богу душу. В том, чтоЧарли, который никогда не был особенным любителем чистой воды, кончилводянкой, была какая-то мрачная ирония. Но ирония или нет, а Чарлиумер, умер в бедности и заброшенности. И два дня спустя в Слискэйльприехал Джо.

Приезд Джо в Слискэйльпроизвёл настоящий фурор. Приехал он утром во вторник, в сверкающемавтомобиле марки «Санбим», новеньком,двадцатипятисильном, зелёном «Санбиме», которым правилчеловек в тёмно-зелёной ливрее. Не успел Джо выйти у старого дома наАльминской Террасе, где он жил когда-то, как автомобиль обступилатолпа любопытных. Гарри Огль, Джек Викс, новый контролёр, и несколькодесятников стояли у дома (приближался час похорон), и хотя до Террасуже доходили слухи о богатстве Джо, все были явно ошеломленыпеременой в нём. Франк Уэлмсли, под началом которого когда-то работалДжо, даже назвал его «сэр». Джо был одет просто, нобогато. Краги, запонки матового золота, платиновая часовая цепочка.Он был гладко выбрит, вылощен, ногти отполированы. Он сиял вульгарнымблагополучием предприимчивого дельца.

Гарри неловкопереминался с ноги на ногу перед великолепным Джо, отгоняявоспоминания о том мальчике Джо, который был подкатчиком в«Парадизе».

— Очень рад,что вы приехали, Джо. Мы, несколько человек служащих «Нептуна»,устроили между собой складчину, мы не хотели, чтобы вашего отцахоронили за счёт попечительства о бедных.

— Божемой! — мелодраматически вскрикнул Джо. —Неужели же, Гарри, вы имеете в виду рабочий дом? Неужели дело дошлодо этого?

Глаза его обежалинизкую, грязную кухню, где он когда-то слизывал паштет с лезвия ножа,и остановились на убогом чёрном гробе, в котором лежал раздутыйводянкой труп его отца.

— Божемой, — завопил он, — почему же мне никто несообщил? Почему вы мне не написали? Все вы знаете, где я и кто ятакой. Христианская у нас страна, или нет? Стыдно вам должно бытьперед самими собой, что вы дали бедному старику умереть такимобразом. Видно, вам слишком трудно было даже телеграфировать мне назавод!..

Таким же убитым Джовыглядел и на похоронах. У могилы он дал волю своему горю и громкорыдал в большой шёлковый носовой платок. Все нашли, что это делаетему большую честь. Прямо с кладбища Джо поехал к Пикингсу наЛам-стрит и заказал великолепный памятник.

— Счётпошлёте мне, Том, — объявил он важно. — Ценароли не играет! — И Том послал счёт; потом ему пришлосьпосылать его очень много раз.

После похорон Джосделал беглое сентиментальное турне по городу, выказав все течувства, какие приличны преуспевающему человеку при посещении родныхи любимых мест. Он убедил Гарри Огля, что ему необходимо получитьфотографию дома на Альминской Террасе. Он хотел иметь большую,увеличенную фотографию убогого дома, где он родился. Пусть же Гаррипоручит это фотографу Блэру и пошлёт фотографию и счёт ему, Джо.

К концу дня, часов вшесть, Джо заехал навестить старого друга Дэвида. Весть о прибытииДжо в Слискэйль опередила его, и Дженни, сообщив эту весть Дэвиду, сволнением, не жалея денег, делала приготовления к приёму Джо.

Но Джо решительноотклонил гостеприимство Дженни, объявив, что приглашён сегодня наобед в Центральной, в Тайнкасле. Дженни дрогнула; но всё жепродолжала настаивать. Тогда Джо смерил её с головы до ног однимспокойным и самоуверенным взглядом — так, что она поняла:надежды больше нет. Весёлость померкла в её глазах, исчез кокетливыйзадор, и она сидела молча, трепеща от зависти.

Тем не менее она всяпревратилась в слух и, жадно ловя каждое слово Джо, рассказывавшего осебе, невольно сравнивала этих двух людей и их достижения в жизни:блестящий успех Джо и плачевные неудачи Дэвида.

Джо говорил весьмаоткровенно — он всегда щеголял откровенностью. Было ясно, чтоон считал прекращение войны преждевременным — «в концеконцов война совсем уже не такая плохая штука». Впрочем, делаего и теперь великолепны. Джо вынул золотой портсигар, закурил,втягивая ноздрями аромат турецкого табака, затем, наклонясь вперёд,дружески похлопал Дэвида по колену.

— Ты знаешь,конечно, что мы, Джим Моусон и я, купили завод у Миллингтона. Видитбог, мне жаль бедного Стэнли! Теперь он навсегда поселился вБорнмаусе вдвоём с женой. Славный парень, знаешь, но теперь совсембезнадёжен. Совершенная развалина; говорят, это расстройство нервнойсистемы. Да, пожалуй, для него было самым лучшим выходом то, что мыосвободили его от завода. И он получил за него хорошие деньги, о да,хорошие деньги!

Джо помолчал, затянулсяпапиросой и простодушно улыбнулся Дэвиду. Его хвастовство сталотеперь несколько утонченнее, он прикрывал его маской кроткогобезразличия.

— А знаешь,мы получили заказ на новое оборудование для «Нептуна».Что? Ну да, конечно, мы снова перешли на старое производство, тотчасже, как война кончилась. Пока все простофили сидели на грудах своихгранат и раздумывали над тем, что случилось, мы перешли опять напроизводство инструментов, и болтов, и кровельных подпорок.Понимаешь… — Джо заговорил с ещё большей экспансивностьюи доверчивостью. — Пока шла война, копи были заняты толькодобычей угля; ни один шахтовладелец не имел времени осматривать иремонтировать шахты, если даже допустить, что он мог бы достатьоборудование, — а это было невозможно. Вот мы с Джимом ирассудили, что когда мир будет заключён, они все завопят о товаре, аникто не сможет откликнуться на этот вопль, кроме таких раннихпташек, как мы с Джимом. — Джо тихо вздохнул. —Вот таким-то образом мы и получили заказ для «Нептуна».Ха-ха, до конца года мы им должны поставить оборудование на пятьдесяттысяч фунтов.

Эта колоссальная, почтисказочная цифра — пятьдесят тысяч фунтов — прогремела вмаленькой комнате, заставленной дешёвой мебелью и полной дыма оттурецких папирос Джо, и оглушила бедную Дженни до того, что у неёчуть не лопнули барабанные перепонки. Подумать только, какимколоссальным предприятием распоряжается Джо! Она вся ушла в своёкресло, пожираемая завистью.

Джо видел, какой онпроизвёл эффект, видел голодное выражение в глазах Дженни, холоднуювраждебность в глазах Дэвида, и все это немного ударило ему в голову.Он продолжал с снисходительной развязностью:

— И, скажутебе, хотя у нас и много дела на заводе… (Хорошо звучит«Моусон и Гоулен», не правда ли? Уж извините, я немногопристрастен к нашей фирме.) Да, так я хотел сказать, что мы с Джимомимеем ещё всякие побочные доходы. Возьмите, например, такой случай:ты, конечно, слышал, Дэви, о ликвидационной комиссии? Нет? —Джо с сожалением покачал головой. — Ну, жаль, что неслышал. Ты бы мог подзаработать немного денег, хотя, впрочем, братьсяза эти дела можно только имея капитал. Видишь ли, правительство, дайему бог здоровья, во время войны закупило и заказало и реквизировалоцелую кучу вещей, которые им теперь не нужны, все — начиная отрезиновых сапог и кончая целой флотилией торговых судов. Ну, а разгосударству теперь это все не нужно, оно, естественно, желает егосбыть с рук…

Джо, этотверноподданный короля, развалился в кресле, позволив себе слегкаухмыльнуться при воспоминании о том, как он своими скромными силамипомогал правительству избавляться от того, что ему не нужно.

— Видитеэтот мой автомобильчик на улице?

— О да,Джо! — захлебнулась восторгом Дженни. — Какаяпрелесть!

— Недурён,недурён, — согласился Джо. — Ему один толькомесяц. Хотите знать, как это вышло? — Он сделал паузу; егокарие небольшие глаза заблестели. — Шесть недель томуназад Джим и я ездили за Морпет осматривать кое-какое государственноеимущество. В одном лесозаводе нам попалась на глаза парочкатракторов, которыми пользовались на лесопилках и которые второпяхзабыли вывезти. Они стояли среди гниющих колод, покрытые ржавчиной изаросшие крапивой до самых маховиков. На первый взгляд машины былихлам, но, осмотрев их как следует, мы увидели, что ход у них хороший,всё равно, как у новых, и что они стоят каждая добрую пару тысяч. Ну,мы с Джимом предложили цену как за хлам и забрали машины. Погнали ихв Тайнкасл, вычистили, покрасили и в таком нарядном виде продали.Барыш разделили пополам, — и этот мой автомобильчик, чтостоит там, — Джо махнул рукой по направлению к окну, —моя доля барыша.

Пауза. Затем с бледныхгуб Дженни срывается невольный вздох восхищения. Этот чудный, чудныйавтомобиль, сверкающий на улице перед домом, куплен и оплаченблагодаря одному лишь деловому манёвру. Этакая ловкость! О, это былоуж слишком, слишком, больше, чем она могла вынести.

Джо на этом кончилразговор. Джо умел произвести впечатление. Он бросил взгляд надешёвые синие эмалевые часы на камине и, с восклицанием испуга,проверив время по своим, золотым, вскочил с места.

— Боже! Мнеуже надо быть в дороге! Я прозеваю Джима! Очень жаль, что приходитсятак скоро вас покидать, но я обещал быть в семь часов в Центральной.

Он пожал руки Дэвиду иДженни и пошёл к дверям, смеясь и разговаривая, благодушный,энергичный, весёлый, смакующий жизнь, полный собой. Дверь за нимзахлопнулась, зажужжал автомобиль, и Джо умчался.

Дэвид поглядел наДженни с лёгкой иронической усмешкой.

— Вот тебе иДжо! — сказал он.

Дженни ответила злымвзглядом.

— Я знаю,что это Джо! — сердито вспыхнула она. — Что тыхочешь сказать, не понимаю!

— Да ничего,Дженни. Но теперь, когда он ушёл, я вдруг вспомнил, что он всё ещёдолжен мне три фунта!

Настоящий демон яростипроснулся в груди раздражённой Дженни, подстрекаемой завистью исознанием, что Джо окончательно и навсегда от неё отделался. Онаскривила губы.

— Подумаешь,три фунта! — фыркнула она презрительно. — Такиеденьги Джо может швырнуть лакею. У него целое состояние, он мог быкупить и продать тысячу таких, как ты. Джо настоящий мужчина. Онумеет дела делать, из всего извлекать деньги. Почему ты не берёшь снего примера? Посмотри на его автомобиль, посмотри, как он одет,какие курит папиросы, сколько у него золотых вещей. Посмотри на него,говорю тебе, и устыдись! — Её голос перешёл в крик. —Джо такой человек, который устроил бы жене хорошую жизнь, водил бы еёв рестораны, и на танцы, и в разные другие места, окружил бы еёизысканным обществом и всё такое. Посмотри на него — и затем насебя! Ты не достоин развязать тесёмку у его башмаков, слышишь? Ты ине мужчина вовсе. Ты тряпка, неудачник, вот что ты, вот что Джосейчас о тебе думает. Он едет себе, развалясь, в своём красивом,большом автомобиле и смеётся над тобой. Хохочет до упаду. Неудачник,говорит он про тебя, неудачник, неудачник, неудачник!!

Её голос стал визгливыми оборвался, на губах выступила пена, в глазах светилась ненависть.

Дэвид стоял, сжимаяруки и глядя ей прямо в лицо.

Он с большим трудомсдерживался, понимая, что единственное средство остановить припадок —это оставить её одну. Он отвернулся, ушёл на кухню.

Дженни осталась вгостиной. Она дышала тяжело, прерывисто. Подавила в себе желаниепойти за Дэвидом на кухню и высказать все начистоту; она приберегладля следующего раза те шпильки и язвительные оскорбления, что были унеё на языке. Есть другое средство, получше!

Дженни всхлипнула безслёз. Запах дорогих папирос всё ещё стоял в воздухе и доводил её добешенства. Она выбежала из комнаты, надела шляпку и ушла.

Было уже поздно, когдаона вернулась домой. Около одиннадцати. Но Дэвид ещё не спал. Онсидел на кухне за сосновым столом, погружённый в чтение первогооттиска нового, только что утверждённого постановления Комиссии поугольной промышленности. Когда Дженни вошла в кухню, он поднял глаза.Она остановилась в дверях. Шляпка её съехала немного набок, глазабыли мутны, щеки прорезаны тонкими красными жилками. Дженни былабезнадёжно пьяна.

— Алло! —фыркнула она. — Что, все трудишься, деньги зарабатываешь.

Она говорила невнятно,путая слова, и выражение её лица не оставляло сомнений. Дэвид в ужасевскочил. Он в первый раз видел её пьяной.

— Оставьменя, — она оттолкнула его и чуть не упала, —не нуждаюсь в твоих заигрываниях! Убери подальше руки! Ты ничегоподобного не заслуживаешь…

Дэвид почувствовалотвращение к ней.

— Дженни! —взмолился он.

— Тшенни! —передразнила она его, состроив пьяную гримасу. Она качнулась к нему,подбоченилась с пьяной удалью. — Хорош муж, нечегосказать, заставляет меня тратить здесь даром лучшие годы. Я здорововеселилась во время войны, пока тебя не было. И хочу так жевеселиться теперь!

— Дженни,прошу тебя, — молил он, оцепенев от муки. — Тыбы лучше легла.

— Не лягу. —Она захихикала. — Не лягу, для тебя…

Наблюдая её, Дэвидвдруг подумал о ребёнке, которого она родила ему, и видеть её в такомунизительном состоянии стало невыносимо больно.

— Дженни,ради бога, возьми себя в руки! Уж если я ничего больше для тебя незначу, то подумай о нашем ребёнке, вспомни о Роберте. Я до сих пор неговорил об этом. Я не хочу тебя расстраивать. Но неужели и память онём ничего для тебя не значит?

Дженни разразиласьпьяным смехом. Она хохотала, хохотала, пока у неё не потекла изо ртаслюна.

— Я, кстати,собиралась сказать тебе насчёт этого кое-что, — сказалаона глумливо. — Давно собиралась… «Наш ребёнок». Вы льстите себе, милорд! Откуда ты знаешь, что онбыл твой?

Не понимая, онпосмотрел на неё с выражением отвращения. Это её взбесило.

— Дурак! —взвизгнула она вдруг. — Это был ребёнок Джо!

Тогда он понял.Побледнел как смерть. Яростно схватил её за плечи и прижал кпритолоке двери.

— Этоправда?

Отрезвлённая физическойболью, она уставилась на него мутным взглядом и поняла, что зашласлишком далеко: она вовсе не собиралась выдать тайну Дэвиду.Испугавшись, она заплакала. Сразу ослабела, обмякла. Привалившись кДэвиду, она доплакалась до истерики.

— О боже, обоже! Прости меня, Дэвид. Я скверная, гадкая. Я знать больше не хочумужчин, никогда, никогда, никогда. Я хочу быть хорошей. Я нездорова,в этом вся беда, я не совсем здорова, приходится выпивать иногдастаканчик, чтобы поддержать силы…

Она все причитала ипричитала.

С тем же застывшимсуровым лицом Дэвид дотащил её до дивана, поддерживая ладонью еёвалившуюся голову. Дженни в истерическом припадке заколотила пятками.Она продолжала:

— Дай мневозможность исправиться, Дэвид, о бога ради, дай! Я не дурнаяженщина, право же нет; он меня обошёл, но теперь всё кончено, конченодавным-давно. Ты это мог сам видеть сегодня, он смотрел на меня какна мусор под ногами. А ты, Дэвид, самый лучший человек на свете,другого такого нет! Мне тошно, Дэвид, мне ужасно плохо. Я целуювечность уже не отдыхала, я вправду не здорова. Ах, если бы ты ещёраз испытал меня, Дэвид, Дэвид, Дэвид…

Он угрюмо смотрел всторону, не мешая ей изливаться и этим отделываться от угрызениясовести. Тяжкая боль давила ему сердце. Дженни нанесла ему ужасныйудар. Любовно хранил он в душе воспоминание о маленьком Роберте. Аона и это осквернила!

В конце концов Дженниперестала хныкать, нервное дрыгание ногами прекратилось. Наступилатишина. Дэвид тяжело перевёл дух. Затем сказал тихим голосом:

— Не будембольше об этом говорить, Дженни. То, что ты сказала, совершенноверно. Ты нездорова. Я думаю, тебе было бы полезно уехать на время.Не хочешь ли погостить на ферме у Дэна Тисдэйля в Суссексе? Я легкомог бы это устроить. Я встречаюсь с Дэном.

— Наферму? — ахнула Дженни, потом подняла страдальческие,восторженные глаза. — В Суссекс?!

— Да.

— О Дэвид! —Дженни снова начала плакать. Неожиданно открывшаяся перспектива былатак заманчива, и Дэвид так необыкновенно добр, и все так чудесно. —Ты так добр ко мне, Дэвид, обними меня разок и скажи, что все ещёлюбишь меня.

— Тыобещаешь никогда больше не брать в рот вина?

— Да, Дэвид,да, обещаю.

Всхлипывая в бурномприливе нежности и преданности, она клялась, что выполнит обещание.

— Ну ладно,я это устрою, Дженни.

— О Дэвид! —Дженни всхлипывала, и задыхалась, и прижималась к нему. —Ты лучший человек на свете.

IV
Через месяц, в началеиюня, Дэвид однажды утром проводил Дженни на Центральный вокзал вТайнкасле. Договориться с Грэйс Тисдэйль относительно приезда Дженнив Винраш оказалось очень легко — Грэйс пришла в восторг. Сумма,которую Дэвид мог платить еженедельно, была довольно мала, но изоткровенного, бесхитростного письма Грэйс было видно, что и эта суммабудет принята с удовольствием.

Дженни была оживлена,предвкушение отдыха в деревне кружило ей голову, румянило щеки,придало блеск глазам. Она была полна горячей нежности и раскаяния.Она уже воображала, как кормит цыплят, гладит прелестных маленькихягнят, а через три недели возвращается к Дэвиду чистой,облагороженной и красивее прежнего. О, как это замечательно!

Они стояли с Дэвидом уоткрытой двери купе, а на её месте в углу купе была приготовленапачка газет и журнал. Она подумала, что очень мило было со стороныДэвида купить ей журнал. Она не то, чтобы одобрила его выбор, ноприличной даме подобает иметь с собой в дороге какой-нибудь журнал. Адля Дженни самой большой радостью было делать то, что «подобает».Она болтала, обращаясь к Дэвиду, бросая на него время от временитрогательно-нежные взгляды, выражая ими своё раскаяние и искреннеежелание исправиться. Дэвид же упорно молчал. Дженни часто задаваласебе вопрос, что он думает о том… ну, о том, о чём она такглупо проговорилась. Иногда ей смутно казалось, что он все забыл илине поверил ей, потому что он ни разу не упоминал об этом. Во всякомслучае она была убеждена, что он её простил и это льстило еётщеславию! Она не понимала, каким страшным ударом было для Дэвида этооткрытие. Он думал, что она всегда была ему верна. Он с глубокойнежностью берег воспоминание о маленьком Роберте. И одной пьянойфразой Дженни все это разрушила. Дэвид страдал ужасно, но так как онне обвинял её, не допрашивал, не выпытывал от неё каждую грязнуюподробность и не колотил её потом до смерти, то Дженни полагала, чтоон не страдает. Она, в сущности, не знала Дэвида. Она была неспособнаоценить силу и благородство характера, которые заставляли егомолчать. И в глубине души она недоумевала, была довольна и, пожалуй,немного презирала Дэвида.

Она посмотрела набольшие часы в конце платформы.

— Ну, сейчасотойдёт!

Она вошла в купе, Дэвидзахлопнул дверь. Раздался свисток. На прощанье она крепко обнялаДэвида. Её последние слова были:

— Ты будешьскучать по мне, — правда, Дэвид?

Затем со вздохомудовлетворения она принялась устраиваться в купе. Путешествие былодлительное. Но Дженни коротала время за журналом и сэндвичами и синтересом рассматривала пассажиров. Дженни чрезвычайно гордиласьсвоим умением «разбираться в людях». Одним зоркимвзглядом она определяла, как они одеты, сколько стоит шляпка,настоящие или поддельные брильянты на какой-нибудь даме, принадлежитли она к «настоящему обществу».

В два часа Дженнипересела в другой поезд, в три она прошлась по коридору и выпилачашку чаю за изысканной беседой с симпатичным молодым человеком,сидевшим за тем же столиком. То есть, собственно говоря, он сидел засоседним, но пересел к ней. Странно, он оказался коммивояжёром!

Посмеиваясь про себя,она вспомнила о том лысом коммивояжёре, которого выдумала дляуспокоения Дэвида в их медовый месяц. Милый Дэвид! Она держалась,право, очень холодно с симпатичным молодым человеком, проявила тольковежливый интерес, когда он объявил, что занимается распространениемхирургических принадлежностей. О, она держала себя в высшей степенидостойно и на прощанье пожала ему руку как настоящая леди.

В половине пятого онаприехала на узловую станцию Барнхэм, и здесь её встретил Дэн. Дэнвыглядел таким большим, здоровым и счастливым. На нём была стараясолдатская рубашка, расстёгнутая у ворота, гамаши и короткие кожаныештаны. Дэн приехал в маленьком легковом форде и, подхватив саквояжДженни как пёрышко, повёз её на ферму в Винраш.

Ферма очень понравиласьДженни, а приём Грэйс — ещё больше. Грэйс приготовилавеликолепный ужин, состоявший из только что снесённых яиц, и пирога,и множества маленьких, круглых, преаппетитных на вид пирожных, окоторых Грэйс сказала, что это суссекские пряники. Они уселись всевместе, Дженни, Грэйс, Дэн, маленькая Кэролайн-Энн и Томас, новыймалыш, который отзывался на кличку «Дикери-Док» ивосседал на высоком стульчике справа от Грэйс. Так они сидели все впросторной кухне с каменным полом, и Дженни восторгалась и пирожными,и свежими яйцами, и Дикери-Доком. Дженни восторгалась всемрешительно. «Все здесь так мило», — говорилаона.

После чая Грэйс повелаДженни осматривать ферму, объясняя ей, что у них очень небольшойучасток — только сорок акров, который они арендуют у старогомистера Пэрселла… Грэйс не делала тайны из того, о чёмпроницательная Дженни уже и сама догадалась. Грэйс с удивительнойпростотой признавалась, что им с Дэном приходится очень туго.Птицеводство, ради которого Дэн главным образом и арендовал ферму,было делом трудным, малодоходным. Но летом они возьмут постояльцев, апостояльцы, — улыбнулась Грэйс, — платят.Улыбалась Грэйс часто: она была безмерно счастлива с Дэном,Кэролайн-Энн и Дикери-Доком. Ей приходилось работать не покладая рук,но она чувствовала себя счастливой. Она увезла Дэна с рудника,далеко-далеко от проклятой шахты, а это — главное.

— Аденьги, — сказала в заключение Грэйс, — деньги— чепуха!

Тронутая откровенностьюГрэйс, Дженни горячо её поддержала.

— Да, —усмехнулась она с лёгкой гордостью, что может поддержать Грэйссоответствующим аргументом, — да, именно так всегдаговорит о деньгах мой Дэвид.

Утомлённая поездкой,Дженни в этот вечер рано легла спать. Она хорошо выспалась, а когдапроснулась, уже ярко сияло солнце, и зелёные деревья качались подлёгким ветром, и мычала где-то корова. «О, как чудно», —подумала Дженни, нежась в постели. В дверь постучали.

— Войдите, —пропела Дженни в превосходном настроении.

Вошла аппетитнаятолстуха, единственная служанка Грэйс, приходившая из деревни наподённую работу, и принесла Дженни завтрак. Девушку звали Пэг. Щеки унеё были красные как вишни, а короткие ноги массивностью напоминалиножки рояля. Дженни очень забавляли ноги Пэг, — умора, даи только!

Она маленькими глоткамивыпила чай, встала, накинула халат и зелёный шарф с красивой отделкойиз перьев марабу, пушистый, как её халат, и «прелестный».Побежала в ванную. Дом был старый, из больших голых строганых досок,на стенах обоев не было, но Грэйс поработала над ними своей кистью.Яркая окраска стен красиво выделялась на фоне старого потемневшегодерева. Ванная тоже была уютная, очень простая, выкрашенная эмалевойкраской. Дома Дженни никогда по утрам не принимала ванны, но когдагостишь в чужом доме, то отчего же нет… это естественно.

После завтрака Дженниодна побродила по ферме, на каждом шагу открывая новые прелести.Смышлёные крохотные цыплята, приятный запах гумна, садик милой Грэйс,где росли красивые камнеломки, очаровательная компания поросят,которые убегали от неё, помахивая хвостиками и подпрыгивая, похожиена свору миниатюрных гончих. «О, как чудесно жить в деревне!»— вздыхала Дженни в романтическом экстазе.

В одиннадцать Грэйсспросила Дженни, не хочет ли она поплавать. Грэйс сказала, что летомони «всем семейством» каждый день ходят купаться, как быадски заняты они ни были. Она прибавила с улыбкой, что Дэн и она далиторжественную клятву не пропускать ни одного дня. Дженни плавать неумела, но охотно отправилась с ними на берег — короткую полосупесчаного пляжа, окаймлявшую их участок.

Дженни стояла наберегу, наблюдая, как Грэйс, Дэн и их «семейство» входятв воду.

Дэн нёс Кэролайн-Энн, аГрэйс — шестимесячного Дикери-Дока. Они ужасно веселились идурачились в неглубоком месте у берега; потом дети лежали на горячемпеске, а Грэйс и Дэн плавали. Они заплыли далеко, плавали обапрекрасно, и когда вернулись и вышли из воды, напомнили Дженникартину на обложке её журнала. Что-то перехватило ей горло. Крепкое истройное тело Грэйс было бронзовым от загара, она держалась прямо, снепринуждённой грацией. Вот они с Дэном затеяли игру, перебрасываясьДикери-Доком как мячом. И вы думаете, Дикери-Доку это не нравилось?Кэролайн-Энн бегала вокруг, визжа от восторга, умоляя маму и папубросить Дикери-Дока на землю. Но мама и папа не хотели, и в концеконцов Дэн схватил Кэролайн-Энн за ноги, и все кучей свалились напесок.

Потом истекли свободныеполчаса Дэна, и он умчался домой, чтобы поехать в форде вФиттльхемптон. Дженни, возвращаясь с пляжа вместе с Грэйс, былазадумчива. Какое значение имеют деньги для этих счастливых людей? Уних прекрасное здоровье, свежий воздух, чтобы дышать, море, чтобыкупаться, и солнце, чтобы греться в его лучах.

После завтрака Дженнитотчас же засела и написала Дэвиду письмо на четырёх страницах,закапанных слезами, восторгаясь прелестями простой жизни идеревенскими удовольствиями. Она прошла пешком всю дорогу доБарнхэма, чтобы отправить письмо, и почувствовала себя духовнооблагороженной и чистой. Она знала, что «находит себя».Она может тоже, если захочет, стать такой, как Грэйс, —почему бы нет? Дженни усмехнулась. Она хотела ласково погладитьягнёночка, просунувшего нос через изгородь, но он убежал от неё иостановился за нуждой посреди поля, у ближайшего стога сена. Но этоничего, ничего, — все так чудесно, что словами невыразить.

Следующий день былсолнечный и весёлый, за ним другой такой же, и третий — ипо-прежнему ещё всё казалось чудесным. Быть может, впрочем…если поразмыслить… пожалуй, не таким уж чудесным. Дженнипонимала, что все с течением времени приедается, и поэтому-то ей,хотя и нравится на ферме, но не так, как нравилось вначале.Странно, — усмехнулась про себя Дженни, сидя в субботуодна на берегу и куря папиросу. — Ведь это не потому, чтоДэн и Грэйс уже менее ласковы к ней, Дэн и Грэйс относятся к нейпрямо-таки замечательно. Но, надо сознаться, здесь чуточку, самуючуточку скучно; на пляже ни души, не говоря уже о том, что нет ниоркестра, ни площадки для гулянья, а что касается кормления цыплят,так ей, надо прямо сказать, это до смерти надоело. А свиньи! Противнои смотреть на этих грязных животных.

Она встала и, чувствуя,что следует чем-нибудь заняться, решила пойти пешком в Барнхэм. ВБарнхэме она купила ещё пачку папирос и утреннюю газету, потом зашлав «Меррисот» и выпила стакан портвейна. Что за дыра! Инеужели они имеют смелость называть это «отелем»? А онасегодня особенно эффектна, ей сказало это зеркало (с рекламой фирмыБасс) на противоположной стене. Так эффектна, — и никто еёне видит, кроме корявой старушонки в «Меррисоте», котораясмотрела на неё подозрительно и чуть не отказалась подать вино!Старуха кормила кур. «О господи, — подумалаДженни, — неужто я никогда не избавлюсь от этих проклятыхкур!»

Она воротилась на фермув совершенной ярости, прошла прямо в свою комнату и принялась читатьгазету. Газета была лондонская. Дженни обожала Лондон. Она за всюсвою жизнь была там четыре раза, и всякий раз ей там очень нравилось.Она прочла всю светскую хронику Лондона, затем объявления. Объявленияеё очень заинтересовали, в особенности те, где говорилось, чтотребуются опытные продавщицы. В этот вечер Дженни легла спать, очём-то усиленно размышляя.

Назавтра день выдалсядождливый.

— Огосподи, — сказала Дженни, с огорчением глядя на дождь. —Мокрое воскресенье!

Она не захотела идти вцерковь, слонялась по ферме как тень и неласково обошлась сКэролайн-Энн. Днём Грэйс прилегла отдохнуть, а Дэн пошёл на сеновалнатрясти сена. Пять минут спустя Дженни пришла туда же.

— Алло,Дэн! — позвала она весело, метнув на него игривый взгляд икокетливо расставив ноги.

Дэн посмотрел вниз, нанеё, прямо, без улыбки.

— Алло! —отозвался он без всякого энтузиазма и, повернувшись к ней спиной,снова занялся сеном.

У Дженни лицовытянулось. Она из самолюбия постояла ещё минуту. Ну, конечно, ейследовало знать, что для Дэна не существует ни одной женщины, кромеГрэйс, он просто дубина! Дженни вышла под дождь.

— Дубина, —бормотала она, — глупая дубина!

Следующий день опятьбыл дождливый. Недовольство Дженни возросло. До каких пор ей придётсятерпеть скуку в этой проклятой дыре? Ещё двенадцать дней; нет, ни зачто, ни за что! Ей пожить хочется, повеселиться, она создана не дляэтой капустной идиллии в нищете. Она начала сердиться на Дэвида зато, что он отослал её сюда, даже возненавидела его за это. Да! Этодля него очень удобно! Теперь он, конечно, развлекается в Тайнкасле;ей известно, что проделывают мужчины в отсутствии жён! Он наверноеотлично проводит время, а она торчит тут, в этой дыре.

И Дженни началамысленно перетолковывать по-своему всю историю их отношений сДэвидом. Нет, она не намерена это выносить дольше! С какой стати? Онаможет зарабатывать четыре фунта в неделю и при этом наслаждатьсяЛондоном. Собственно, она не любит Дэвида по-настоящему.

На другой деньвыглянуло солнце, великолепное солнце, но оно не вызвало ответногожара на щеках Дженни. Двери и окна фермы были широко открыты, в нихвлетал приятный ветерок. Грэйс варила вишнёвое варенье, чудноеваренье из вишен собственного сада. Раскрасневшаяся, весёлая,суетилась она в просторной кухне. Она подумала про себя, что Дженнисегодня чуточку плохо настроена и, когда подоила свою единственнуюджерсейскую корову, поставила на стол перед Дженни стакан жирногопарного молока.

— Я не люблюмолока, — сказала Дженни и вышла, хмурая, на залитыйсолнцем двор. Пчёлы жужжали над цветами, в углу двора Дэн рубилдрова, и топор его описывал в воздухе красивую сверкающую дугу; наполях, в тени, жуя жвачку, лежали коровы. Отрадная картина.

Но не для Дженни.Теперь всё это было ей противно, противно и противно. Она всемсердцем стремилась в Лондон, тосковала по Лондону, по шуму, суете иочарованию его улиц. С высоко поднятой головой дошла она до Барнхэмаи купила газету. Она стояла у киоска, читая объявления, которых быломножество; она была убеждена, что могла бы получить службу покакому-нибудь из них. Так, просто для забавы, она пошла на станцию иразузнала насчёт поездов в Лондон. Оказалось, что в четыре часапроходит экспресс. Вмиг Дженни приняла решение. Днём, пока Грэйс былазанята приготовлениями к чаю, Дженни уложила чемодан и выскользнулаиз дому. Она поспела на четырёхчасовой поезд в Лондон.

Когда Грэйс пришлазвать Дженни к чаю и увидела, что та забрала свои вещи и ушла, онаужасно огорчилась. Бегом помчалась на кухню.

— Дэн! —сказала она. — Дженни уехала. Что мы ей сделали?

Дэн перестал намазыватьсвежее вишнёвое варенье на большой ломоть хлеба.

— Уехала,вот как?

— Да, Дэн!Разве мы её чем-нибудь обидели? Это так неприятно!

Дэн снова занялсяхлебом с вареньем. Откусил огромный кусок. Потом, медленно прожёвываяего, сказал:

— Я бы натвоём месте не расстраивался, дорогая. Я не нахожу в ней ничегохорошего, в этой… — Очевидно, Дэн не был такой«дубиной», как думала Дженни.

Вечером Дэн гнул спинунад письмом к Дэвиду. Он выразил сожаление, что Дженни пожелаласократить своё пребывание в Винраше, и надежду, что она благополучнодоехала домой.

Дэвид получил этописьмо на следующий день к вечеру, и оно его сильно обеспокоило.Дженни не приехала. Он посмотрел на мать, которая на это времяпереселилась к нему, чтобы вести хозяйство. Но ничего ей не сказал.Он решил, что Дженни приедет на следующий день. Несмотря ни на что,он всё ещё любил Дженни. Ну, разумеется, она приедет! Но Дженни неприехала.

V
Осторожно и бережнотётушка Кэрри отвезла Ричарда в кресле на колёсах прямо к ракитовомудереву на лужайке. День был тёплый и солнечный, и золотистые цветысплошной массой качались на дереве, превращая его как бы в одинбольшой золотой цветок, бросавший приятную тень на подстриженныйгазон. В этом тенистом месте тётя Кэрри стала хлопотливо устраиватьРичарда. Во-первых, надо было приладить дощечку для ног, которую оназаставила Бартлея специально выпилить, и грелку с горячей водой (изалюминия, так как алюминий дольше всего сохраняет тепло), затем надобыло хорошенько подоткнуть со всех сторон тёплое одеяло. Тётя Кэррипрекрасно умела делать все так, как удобно Ричарду, и для неё былорадостью исполнять каждый его каприз, в особенности с тех пор, какона замечала, что он поправляется.

Тётя Кэрри никогда немогла забыть того дня, когда она впервые обнаружила, что Ричардпоправляется, того дня, ровно три месяца и неделю тому назад, когдаон заговорил с ней. Лёжа в постели как колода, тяжёлая и немая,ворочая глазом, чтобы следить за её движениями по комнате, тусклым,но живым глазом василиска, он пробормотал:

— Это вы…Кэролайн.

От невыразимой радостиона чуть не лишилась чувств, как мать при первом лепете её первенца.

— Да,Ричард, — она прижала руки к груди, — это я,Кэролайн… Кэролайн…

Он пробормотал:

— Что ясказал?

Потом снова утратилинтерес ко всему. Но теперь это уже не имело значения: ведь онзаговорил.

Воодушевлённая этимблагоприятным признаком, тётушка Кэрри удвоила свою заботливость,старательно обмывала его два раза в день и каждый вечер растирала емуспину метиловым спиртом, а потом присыпала тальком. Трудно былопредотвращать пролежни, для этого приходилось менять мокрые простынииногда четыре раза в день, но она это делала. Она выхаживала Ричарда.К нему медленно возвращалась способность двигаться, двигатьпарализованной половиной тела, и тётушка Кэрри по целому часу, стоя,тёрла его правую руку, так же, как она когда-то подолгу расчёсывалащёткой волосы Гарриэт. Пока она это делала, он водил тусклым взглядомпо всей её фигуре, не без некоторой хитрости, нечасто бормотал:

— Вы славнаяженщина, Кэролайн… Но они действуют на меня…электричеством…

Одна из его фантазийзаключалась в том, что сквозь его тело пропускают электрический ток.По ночам он теперь всегда просил Кэролайн отодвигать его кровать отстены для того, чтобы из соседней комнаты нельзя было пропускать ток.Он говорил невнятно, путал слоги, путал согласные, иногда же и совсемпропускал целые слова.

Крылось ли что-нибудьза этими подозрениями насчёт электричества, или нет, — нотётя Кэрри не выдавала себя. Она не смела сомневаться в здравомрассудке Ричарда. Её цель заключалась в том, чтобы заинтересоватьего, отвлечь его от себя самого, — и потому она подумала омиссис Гемфри Уорд, её любимой писательнице, которая в часы душевногоугнетения была для неё настоящей исцелительницей. Итак, она сталакаждое утро и каждый вечер читать Ричарду вслух, начав с романа «Дочьледи Розы», — быть может, отчасти из эгоистическихпобуждений, так как это был её любимый роман, — и когдаона дошла до великого момента самоотречения, слёзы потекли по щекамтёти Кэрри. Ричард смотрел в потолок, или теребил свою простыню, илизасовывал палец в рот и в конце главы заявлял:

— Они наменя действуют… — затем, понижая голос: —электричеством!

Когда наступила хорошаяпогода, тётушка начала вывозить Ричарда в кресле на свежий воздух.Потом пошла ещё дальше: усадив его на лужайке, вкладывала ему в левуюруку открытую книгу и предоставляла самому наслаждаться чтениеммиссис Уорд. По-видимому, ему это очень нравилось. Начал он с того,что положил «Дочь леди Розы» на колени, вынул часы,посмотрел на них и спрятал их снова в карман. В следующий раз он взялкарандаш и неуклюже, с большими усилиями написал левой рукой на поляхкниги «Начато в 11.15». Затем перелистал четыре страницыи написал в конце четвёртой: «12.15Х4 — конец смены».И, проделав всё это, с детским торжеством посмотрел на дрожащие,почти неразборчивые буквы.

Но в это ясное майскоеутро тётя Кэрри, усадив его, присела на скамеечку подле его кресла и,раньше чем он успел попросить книгу, сказала:

— Ричард,сегодня утром я получила письмо от Хильды. Она выдержала ещё одинэкзамен. Не хотите ли послушать, что она пишет?

Он безучастно смотрелна большие жёлтые цветы ракитника.

— Хильдаинтересная женщина… Сами вы тоже интересная женщина,Кэролайн. — Потом прибавил: — И Гарриэт былаинтересная женщина.

Тётушка Кэрри,привыкнув не обращать внимания на такого рода небольшие странности,ласково продолжала:

— Хильданесомненно делает блестящие успехи, Ричард. Она пишет, что её работадаёт ей огромную радость. Вот послушайте, Ричард.

Она прочла вслух письмоХильды, писанное из Чельси, и помеченное 14 мая 1920 года. Читаламедленно и внятно, кротко стараясь заинтересовать Ричарда иосведомить его обо всём. Но как только она кончила, он захныкал:

— Почему яне получаю писем?.. Никогда ни одного письма. Где Артур? Он большевсех меня обижает… Что он делает в «Нептуне»? Гдемоя книжка? Я хочу мою книжку!

— Да, да,Ричард, — поспешно успокоила она его и подала ему записнуюкнижку. — Вот она.

Положив книжку наколени, он хитро следил за тётушкой Кэрри, пока она не достала своёрукоделие и не занялась им. Тогда он заслонил скрюченной,парализованной рукой свою книжку от любопытных глаз и левой рукойнаписал:

«Для охраны„Нептуна“. Новые дополнения к прежним записям.Меморандум». (Он украдкой вытащил часы и взглянул на них.)«12.22Х3,14 и, согласно этому…»

Но тут ему помешалкакой-то шум, и он с панической подозрительностью перестал писать инеловко захлопнул книжку. По лужайке шла Энн, неся ему молоко. Онсмотрел, как она подходила все ближе, лицо его постепеннопрояснялось, глаза повеселели и, наконец, он заулыбался и закивалей, — Энн тоже была, по его мнению, «интереснаяженщина». Энн, как видно, заметила его улыбки и кивки, потомучто передала поднос тёте Кэрри, старательно избегая Ричарда, ипоспешно ушла.

У Ричарда смешновытянулось лицо; он рассердился; не захотел пить молоко.

— Зачем онауходит? Почему не приходит Артур? Чем он занят? Где он? —Вопросы бессвязно срывались с его губ.

— Ну, ну,Ричард, — бормотала Кэрри. — Он на руднике,разумеется. Вы же знаете, что он придёт домой к ленчу.

— Что онделает? — повторял Ричард. — Что он от меняскрывает?

— Ничего,Ричард, решительно ничего. Вы знаете, что он вам все рассказывает…Пейте своё молоко. Ох, смотрите, оно у вас льётся! Ну вот, такхорошо! Дать вам опять вашу книжку? Всё в порядке.

— Нет, нет,не в порядке. Он не понимает. Никакой смекалки… и во всевмешивается. Он старается удержать меня здесь… электричеством…сквозь стены. Если он не будет осторожен, — тусклый глазхитро посматривал на неё, — если он не будет осторожен, онпопадёт в беду. Несчастный случай… катастрофа…следствие. Ужасно безрассудно!

— Да,Ричард.

— Мне надоещё раз поговорить с ним… Настоять… Не следует никогдаоткладывать…

— Неследует, Ричард.

— Таквозьмите от меня этот стакан и перестаньте болтать. Вы все говорите иговорите! Это меня отвлекает от работы.

Но тут ему помешалновый шум, на этот раз шаги Артура, подходившего по дорожке. Все стой же скрытой торопливостью он отдал тётушке Кэрри пустой стакан истал ждать Артура, усиленно притворяясь равнодушным, но в душетрепетал от возмущения и недоверия.

Артур пересёк лужайку,направляясь к дереву. На нём были короткие штаны и тяжёлые сапогишахтёра, он сутулил плечи, словно после тяжёлой работы. И неудивительно: вот уже больше года он на всех парах двигал дело вперёд,сознавая, в каком нервном напряжении находится, но решив неостанавливаться, пока не сделает всего, что задумал. И вот, наконец,улучшения на «Нептуне» были уже близки к полномуосуществлению, новые ванны в шахте закончены, а комбинированныераздевальни-сушилки, спроектированные по новейшему образцу SandstrumObergamt, должны были быть готовы к концу июня.

Вся площадка передустьем шахты была уже перестроена, старые вентиляторы выброшены изаменены новейшими воздушными насосами, лебёдочные канаты, люки изатворы отремонтированы, копры поставлены на бетонный фундамент иснабжались энергией от новой силовой станции. «Нептун»трудно было узнать — он утратил прежний запущенный вид, сталщеголеватым, безопасным и работал успешно.

Сколько труда вложено!Сколько денег! Но величие того, что он создал, более чемвознаграждало Артура; оно поддерживало его в часы забот и уныния.Временами он встречал препятствия. Рабочие сомневались в чистоте егонамерений; его история во время войны вызывала недоверие к нему.Кроме того, по своему темпераменту он склонен был к частым приступамбеспричинной меланхолии и тогда чувствовал себя одиноким ибеспомощным.

Такое именно настроениебыло сегодня у Артура, поэтому, остановившись подле отца, онзаговорил ещё мягче и терпеливее обычного.

— Папа!

Баррас воззрился нанего с нелепо-авторитетным видом.

— Что тыделал?

— Я был всеутро внизу в «Глобе», — кротко пояснил Артур,почти довольный, что может поговорить с отцом. — Мы теперьтам выбираем уголь.

— В «Глобе?»

— Да, папа,потому что в настоящее время на наш уголь спрос небольшой. Мы сбываемглавным образом лучший газовый уголь, по цене пятьдесят пятьшиллингов за тонну.

— Пятьдесятпять шиллингов! — На миг проблеск разума мелькнул вовзгляде Барраса: он принял обиженный вид, прежний вид оскорблённогодостоинства. — Я за этот уголь получал по восьмидесятишиллингов. Это никуда не годится… никуда не годится. Ты что-тозамышляешь… скрываешь что-то от меня.

— Нет, папа.Не забывай, что цены упали. — Он сделал паузу. —Каменный уголь на прошлой неделе подешевел ещё на десять шиллингов.

Проблеск погас в лицеБарраса, но он продолжал подозрительно смотреть на Артура, пока егоискалеченный мозг усиленно пытался работать. Наконец он промямлил:

— О чём яговорил? — Потом: — Скажи мне… Скажи, что тыделаешь.

Артур вздохнул.

— Я ужестарался тебе объяснить, папа. Я делаю, что могу, для «Нептуна».Безопасность и производительность идут рука об руку, такова честнаяполитика. Как ты не понимаешь, папа: если мы будем давать многорабочим, то и они нам будут давать много. Это первое правило логики.

Слова Артура привелиБарраса в сильное волнение. Руки у него затряслись, —казалось, что он сейчас расплачется.

— Ты тратишьмного денег. Ты уже истратил слишком много денег.

— Я затратилтолько то, что следовало затратить много лет тому назад. Ты это,конечно, сам знаешь, папа!

Баррас сделал вид, чтоне слышит.

— Я сердитна тебя, — захныкал он. — Я сердит на тебя зато, что ты растратил столько денег. Все эти деньги истрачены впустую.

— Пожалуйста,не волнуйся, папа. Пожалуйста! Тебе это опасно!

— Опасно! —кровь прилила к лицу Барраса. Он заикался. — Что ты хочешьсказать? Ты глуп. Вот, подожди, на будущей неделе я вернусь нарудник. Подожди, тогда я тебе докажу!..

— Да, да,папа, — сказал Артур мягко.

В доме прозвенел гонг кзавтраку. Артур ушёл.

Баррас, дрожа от гнева,подождал, пока Артур не скрылся за входной дверью. Тогда лицо егоприняло выражение детского лукавства. Он пошарил под пледом, которымбыл укрыт, и, взглянув украдкой на тётю Кэрри, вынул записную книжкуи записал:

«Для охраны„Нептуна“. Запросить на будущей неделе относительно сумм,истраченных против моей воли. Главное — помнить, чтораспоряжаюсь всем я. Меморандум. Пока временно отсутствую на руднике,зорко следить за главным вредителем».

Окончив, он с детскимудовольствием посмотрел на написанное. Затем сделал тётушке Кэрризнак, чтобы она отвезла его в дом.

VI
В это утро Дэвидпроснулся с радостной мыслью, что сегодня увидит Гарри Нэджента.Обычно первой его мыслью при пробуждении была мысль о Дженни, —странное воспоминание о том, что она уехала, разлучена с ним, исчезланеведомо куда.

Но сегодня утром ондумал о Гарри. С минуту он лежал, размышляя о своей дружбе сНэджентом, о тех днях во Франции, когда они, согнувшись в трипогибели, несли вдвоём хлопающие на ветру носилки и потом с трудомтащили их назад уже с грузом, отвисающие под его тяжестью до земли.Сколько таких безмолвных экскурсий они проделали вместе с ГарриНэджентом!

Шаги матери,спускавшейся с лестницы, и запах шипевшей на сковороде свининывызвали Дэвида из задумчивости. Он вскочил, выбрился, умылся, оделсяи сбежал по лестнице вниз, на кухню. Не было ещё и восьми, а Мартауже с час или больше была на ногах, огонь разведён, очаг вычищенграфитом, а решётка — наждаком; на столе, застланном белойскатертью, Дэвида ожидал обычный завтрак — яйца и поджаренныеломтики ветчины, только сию минуту снятые со сковороды.

— Доброеутро, мама, — сказал Дэвид, садясь и беря в руки лежавшийу тарелки «Херольд».

Марта кивнула, неотвечая, — она не имела привычки желать доброго утра илидоброй ночи; Марта говорила только то, что необходимо, никогда нетратила попусту слов.

Она взяла башмаки сынаи молча принялась их чистить.

С минуту Дэвид неотрывался от газеты: накануне Гарри Нэджент, Джим Дэджен и КлементБеббингтон выступали на открытии нового рабочего клуба в Эджели. Вгазете была помещена фотография Гарри, а на переднем плане рядом сним — Беббингтон.

Случайно подняв глаза,Дэвид увидел, что Марта чистит его башмаки. Он покраснел изапротестовал:

— Ведь ятебя просил не делать этого, мама.

Марта спокойнопродолжала свою работу.

— Я этовсегда делала, — сказала она, — и тогда, когдаих было пять пар, а не одна. Чего ради мне теперь перестать?

— Почему тыне даёшь это делать мне самому? — настаивал Дэвид. —Почему ты не садишься за стол и не завтракаешь со мной вместе?

— Некоторымлюдям меняться нелегко, — сказала она вызывающе,по-прежнему водя щёткой по башмаку. — И я — изтаких.

Дэвид с замешательствомпосмотрел на неё. Перебравшись к нему, чтобы вести хозяйство, матьбез устали работала. Делала для него всё, что нужно. Никогда в жизнио нём ещё никто так не заботился. И всё-таки он чувствовал, что матьчто-то таит про себя, чувствовал какое-то угрюмо-критическоеотношение к нему в каждой заботе о его удобствах. Сейчас, наблюдая заней, он из любопытства захотел её испытать:

— Я сегодняприглашён Гарри Нэджентом на ленч, мама.

Марта подняла с полувторой башмак. Её мощная осанистая фигура рисовалась на фоне окна,лицо было хмуро и непроницаемо.

Подышав на башмак, онасказала презрительно:

— Ленч, тыговоришь?!

Дэвид внутреннеусмехнулся: да, вот мать и выдала себя! Он неторопливо продолжал:

— Ну,позавтракать вместе с ним, если тебе так больше нравится, мама. Ты,конечно, слышала о Гарри. Гарри Нэджэнт член парламента. Он мой друг.С таким человеком, как он, стоит работать.

— Да, оно ивидно! — поджала Марта губы.

Дэвид, все большезабавляясь внутренне, незаметно вызывал её на откровенностьпритворным хвастовством:

— Ещё бы, некаждому удаётся завтракать с членом парламента Гарри Нэджентом: он вСоюзе большой человек. Это для меня честь, мама, неужели ты непонимаешь!

С угрюмо-презрительнымвыражением лица и готовыми сорваться с языка горькими словами, Мартаподняла глаза и увидела, что Дэвид над ней подтрунивает. Покраснев оттого, что он поймал её на удочку, и пытаясь это скрыть, она торопливонаклонилась и поставила его башмаки сушиться у огня. Потом губы еёдрогнули неохотной улыбкой.

— Будет тебехвастать, — промолвила она. — Меня непроведёшь.

— Но этоправда, мама. Я самый настоящий подхалим. Я даже хуже, чем ты обо мнедумаешь. Ты ещё увидишь меня в крахмальной сорочке, раньше чеммахнёшь на меня рукой.

— Но уж я-тоне стану её гладить для тебя, — возразила она, кривя губы.Стратегия Дэвида восторжествовала: он заставил мать улыбнуться.

Наступила пауза. ЗатемДэвид, пользуясь хорошим настроением Марты, сказал с неожиданнойсерьёзностью:

— Не будь жеты всегда против того, что я делаю, мама. Я это делаю не напрасно.

— Я противтебя ничего не имею, — возразила она, все ещё наклоняясьнад огнём, чтобы скрыть лицо. — Мне только не слишком подуше то, что ты делаешь, — вся эта работа в муниципальномсовете и политика и всё такое… Эта национализация, о которойты так хлопочешь, и тому подобные глупости… Мне все это совсемне нравится. Нет, нет, это не по мне, и в моём роду этим никто незанимался. Во времена моих предков и в моё время в копях всегда былхозяин и рабочие, и рассчитывать на что-либо иное — простобред.

Наступило молчание.Несмотря на резкость её слов, Дэвид чувствовал, что она смягчилась,что она теперь лучше к нему относится. И под влиянием внезапногопобуждения переменил разговор. Он воскликнул:

— Да, мама,ещё одно.

— Чтотакое? — спросила она подозрительно.

— Да насчётЭнни, мама. И маленького Сэмми. Замечательный мальчишка, и Энни о нёмна редкость хорошо заботится. Я давно хотел поговорить с тобой обэтом. Я хочу, чтобы ты забыла старую вражду, мама, и приняла их вдом. Я очень хочу, чтобы ты это сделала, мама.

— А с какойстати?

— Сэмми —твой внук, мама. Удивляюсь, как это тебя не трогает. Не то было бы,если бы ты его знала так, как я. И потом Энни — она одна излучших женщин, каких я встречал. Старый Мэйсер уже не встаёт спостели, он ужасный ворчун, вечно кряхтит, стонет, а у Пэга наруднике теперь дела плохи, и они с трудом перебиваются. Но как Энниумеет поддерживать всю семью — это просто чудо!

— А мне чтоза дело до этого? — злобно сказала Марта и крепко сжалагубы. Щедрые похвалы по адресу Энни задели её за живое. Дэвид вдругпонял это и спохватился, что сделал промах.

— Скажи намилость, какое мне до этого дело? — повторила она, повысивголос. — Что общего может быть у меня с этой шантрапой, сэтими беспутными людьми?

— О,ничего, — сказал спокойно Дэвид и снова углубился вгазету.

Через минуту, пока ончитал, мать положила ему на тарелку новую порцию ветчины. Это была еёманера доказывать то, что она считала своим беспристрастием идобротой. Дэвид нарочно не обратил на это внимания. Он находилповедение матери дико-безрассудным, но знал, что уговаривать еёбесполезно. Уговаривать Марту всегда было бесполезно.

В три четверти девятогоон сложил газету и встал из-за стола. Марта помогла ему надетьпальто.

— Тывернёшься вовремя, несмотря на этот знаменитый ленч? —спросила она.

— Да.

Он улыбнулся ей напрощанье. Сердиться на Марту тоже не имело смысла.

Бодро шагал Дэвид понаправлению к вокзалу. Утро было холодное, на дороге уже похрустываларанняя изморозь. Несколько шахтёров, шедших с Террас в «Нептун»,поздоровались с ним, — и Дэвид шутливо сказал себе, чтовот пища для самомнения, если бы он был к нему склонен. Он видел, чтостановится в городе заметной фигурой да и не только в городе, а вовсём районе, но принимал это без всякого тщеславия. ПриветствиеСтротера у школы на Нью-Бетель-стрит очень позабавило его: быстрый,полуиспуганный, почтительный взгляд, полный невольного восхищения.Стротер до смерти боялся Ремеджа, председателя попечительного советашколы. Он очень страдал от оскорблений и запугивания с его стороны, ивсе выступления Дэвида против Ремеджа восхищали и пугали Стротера ивызывали в нём сильное желание пожать Дэвиду руку. Это забавлялоДэвида: ведь в прежние времена Стротер с таким презрением взирал нанего сверху вниз!

Пройдя полдороги поФрихолд-стрит, он увидел ряд новых, наполовину ещё не достроенныхдомов для шахтёров, которые тянулись от Хедли-род. Издали видно было,как люди тащат кирпич, замешивают известковый раствор, строят,строят… Это радовало Дэвида. В этом был своего рода символ,было обещание победы! Ах, если бы можно сровнять с землёй домаТеррас, со всеми их разбитыми каменными полами, лестницами без перил,кишевшими в стенах клопами и уборными на улице! Построить десятьрядов новых жилищ, расположив их так (Дэвид усмехнулся при этоймысли), чтобы все они были видны из дома Ремеджа в Слус-Дин.

Он сел в поезд,рассеянный, забыл прочитать в дороге газету. В Тайнкасле оннаправился на Родд-стрит, все так же погружённый в свои мысли. Науглу Родд-стрит на прилавке газетного киоска заголовок громко вопил:«Копи для шахтёров!» Это была рабочая газета. Другойвозвещал: «Жена пэра верхом на пони на прогулке в Парк-Лэйне».Это была уже не рабочая газета. «Это интересно!» —с неожиданным воодушевлением подумал Дэвид и подумал, конечно, не ожене пэра.

Геддона в конторе неоказалось: Дэвид повесил пальто и шляпу, перекинулся несколькимисловами со старым конторщиком Джеком Хезерингтоном и прошёл вследующую комнату.

Он работал все утро. Вполовине первого пришёл Геддон, явно в дурном настроении, ибо он, каквсегда в этих случаях, был неразговорчив и груб.

— Вы были вЭджели, Том? — спросил Дэвид.

— Нет. —Геддон разбрасывал по столу бумаги, ища что-то, а когда нашёл, тооно, очевидно, оказалось уже ненужным.

— Что высделали с сегхильскими отчётами? — пролаял он минутуспустя.

— Занёс их вкнигу и подшил к делу.

— На койчёрт вы это сделали? — проворчал Геддон. — Выиз породы добросовестных дураков. — Он бегло посмотрел наДэвида, затем отвёл глаза с смешанным выражением смущения и ласки.

Сдвинул шляпу назатылок и сердито плюнул по направлению к камину.

— Какие-нибудьнеприятности, Том? — спросил Дэвид.

— Помалкивайтеи идём, — отрезал Геддон. — Пора идти на этотпоганый банкет. Я всё утро провёл с Нэджентом, и он сказал, чтоопаздывать нельзя. Джим Дэджен и само всемогущее божество Беббингтонтакже будут там.

Геддон молчал всёвремя, пока они шли по Грэйнджер-стрит к Северо-восточному отелю. Онипришли в отель слишком рано. Было только три четверти первого. Но ониуселись за один из плетёных столиков в холле, и Геддон (для этого он,вероятно, и спешил сюда) выпил несколько рюмок, после чего, какбудто, подобрел. Он поглядел на Дэвида с какой-то мрачной весёлостью:

— Собственноговоря, я чертовски доволен этим, — сказал он. —Только порядком придётся повоевать!

— Да о чёмвы толкуете, объясните, ради бога?

— Ни о чём,мой милый… Эге, а вот и наша аристократия пожаловала!

Он встал, так как вошлиГарри Нэджент, Дэджен и Клемент Беббингтон. Дэвид, встав тоже, горячопожал руку Гарри и был представлен Дэджену и Беббингтону. Дэдженпотряс ему руку как старому знакомому, а Беббингтон поздоровалсяхолодно и свысока. Геддон залпом допил своё виски. Дэджен предложилбыло всем выпить до завтрака, но Нэджент только покачал головой, иони прошли в ресторан.

Длинная, кремовогоцвета комната с окнами, выходившими с одной стороны на тихийЭлдон-сквер, с другой — на шумный Северо-восточный вокзал, былауже почти полна, но их встретил старший официант и проводил кстолику, почтительно поклонившись Беббингтону. Очевидно, он егоузнал. Клемент Беббингтон в последнее время стал весьма заметнойфигурой.

Высокий, одетый с небросающейся в глаза элегантностью, этот человек с миной сдержанногопревосходства, с бегающим взглядом, слащавой учтивостью и неприятнойусмешкой, умел как-то привлекать к себе внимание, вызывать сенсацию.В нём чувствовалась известная закалка — следствие глодавшегоего честолюбия, старательно скрываемого под маской скуки ибезразличия. В сущности это был аристократ, продукт Винчестера иОксфорда. В Лондоне он много бывал в обществе и каждое утроупражнялся в фехтовании у Бертрана. Что привело его в Рабочую партию— убеждения или честолюбие — оставалось тайнойБеббингтона. На последних выборах он отвоевал у консерваторов ихоплот — Чельвортский участок — и с блеском прошёл впарламент. Он ещё не состоял пока в Исполнительном комитете, но метилтуда. Дэвид с первого взгляда почувствовал к нему антипатию.

Дэджен — тот былсовсем в другом роде. Джим Дэджен, как и Нэджент, много лет состоял вИсполнительном комитете шахтёров. Низенький, тучный, благодушный,хороший рассказчик и исполнитель весёлых песенок. В течение почтидвадцати пяти лет его единогласно избирали в парламент от Сегхилля. Всвоём участке он называл всех по именам. Очки в роговой оправе делалиего похожим на старую сову, когда он, щурясь на лакея и показываяруками размер и толщину, заказывал большую отбивную и кружку пива.

Каждый заказал себечто-нибудь: Геддон — то же, что Дэджен, Нэджент и Дэвид —ростбиф с жареным картофелем, Беббингтон — жирную рыбу соль,гренки Мельба и Виши.

— Рад, чтоопять вижу вас, — сказал Нэджент Дэвиду со своейдружелюбной, ободряющей улыбкой. В Гарри Нэдженте было много доброты,искренности, вытекавшей непосредственно из его прямой, не знающейколебаний натуры. Он не стремился, подобно Беббингтону, бытьубедительным; держал себя непринуждённо, в высшей степениестественно, был всегда самим собой. Но сегодня Дэвид чувствовалпреднамеренность в поощрительном обращении к нему Нэджента. Ончувствовал, что Беббингтон и Дэджен тоже словно проверяют его. Этобыло странно.

— А тутнедурно, — заметил Дэджен, жуя булку, оглядываясь вокруг ипотирая руки.

— Вам здесьнравятся зеркала, не правда ли? — сверкнул неприятнойусмешкой Беббингтон. — Если немного повертеть шеей, выможете доставить себе неизмеримое удовольствие видеть шесть Дэдженоводновременно.

— Верно,Клем, верно, — согласился Дэджен, веселее обычного потираяруки. Джим в моменты политического кризиса способен был плакать исмеяться от волнения, но к насмешкам и личным обидам он былнечувствителен как гиппопотам. — Посмотрите, какаяхорошенькая девушка! Вот та, с синим на шляпе.

— Ах, вы,Дон-Жуан!

— Чтоподелаешь, я всегда питал слабость к прекрасному полу, Клем.

— Так почемубы вам не подобраться к ней и не назначить ей свидание сегоднявечером?

— Нет, Клем,нет, здраво поразмыслив, я от этого отказываюсь. Идея, впрочем, былабы недурна, если бы не то, что нам надо поспеть на трёхчасовой вЛондон.

На это Геддонрассмеялся, а Беббингтон посмотрел на него с холодным удивлением,словно только что заметил его, и затем немедленно о нём забыл.

Нэджент повернулся кДэвиду:

— Вы, как яслышал, взбудоражили весь Слискэйль?

— Нет,Гарри, мне об этом ничего неизвестно, — возразил Дэвид сулыбкой.

— Не верьтеему, — развязно вмешался Геддон. Геддон, уязвлённыйвысокомерием Беббинггона, решил не пасовать перед каким-тонедопечённым лондонским политиканом. Он уже успел влить в себя пинтупива вслед за двумя двойными порциями виски и теперь испытывалпотребность разрядить энергию.

— Разве выне читали в газетах? Он только что провёл новый проект жилищногостроительства, лучший во всём графстве. Он открыл родильный дом иналадил бесплатный отпуск молока детям бедняков. В Слискэйле издавназасела компания взяточников; городское управление там — одинсмех, да и только, но теперь, наконец, между этих ротозеев затесалсячестный человек, и все они в страхе божием сидят и молят, чтобы имразрешено было вступить в Союз Надежды. — Геддон с азартомотхлебнул из кружки. — Да, если хотите знать, он ихпрямо-таки изничтожил.

Последовала пауза. УНэджента был довольный вид. Дэджен полил котлету томатным соусом исказал, ухмыляясь:

— Жаль, чтомы не можем сделать то же самое у нас, Гарри. Мы бы вышвырнули вонДакхема и сразу же навели порядок.

При этом намёке нанедавнее выступление в Палате Дэвид, внезапно заинтересованный,наклонился вперёд.

— А развеесть возможность сразу же провести национализацию?

Беббингтон и Нэджентобменялись взглядами, а Дэджен скрыл свою весёлость за роговыми,очками. Он ткнул пухлым указательным пальцем в скатерть передДэвидом.

— Вамизвестно, что предлагает сэр Джон Сэнки в своём докладе. Государстводолжно скупить все угольные копи и связанные с ними предприятия. Вызнаете, что сказал 18 августа в Палате общин мистер Ллойд Джордж: чтоправительство начинает проводить политику предоставления государствуправ на добычу угля, и в этом вопросе вполне единодушны все докладыКоролевской комиссии. Вот! Чего вам ещё надо? Разве вы не видите, чтоэто дело решённое! — и Джим Дэджен захохотал в припадкесамой безудержной весёлости.

— Вижу, —отвечал Дэвид тихо.

— А забавнобыло наблюдать Комиссию, — Дэджен засмеялся ещё веселее. —Вам надо было слышать, как Боб Смилли спорил с герцогомНортэмберлендским насчёт этой реформы, а Франк беседовал с маркизомБют о происхождении его прав на доходы с копей и дорог, находящихсяна его земле. Все эти права даны одним росчерком пера десятилетнегомальчика Эдуарда Шестого… Ох, ну и редкая же была потеха! Ноэто ещё ничего. Я бы отдал свою шляпу за то, чтобы иметь случайотделать как следует лорда Келла. Его пра-пра-пра-прадед получил весьугольный бассейн за то, что удачно сосводничал кого-то Карлу Второму.Ну, можно ли терпеть такое безобразие? Миллионные доходы за то, чтоего величество провёл приятное воскресенье.

Дэджен откинулся настуле и смаковал собственную шутку до тех пор, пока не задребезжалина столе ножи и вилки.

— Мне этововсе не кажется забавным, — сказал Дэвид с горечью. —Правительство всецело положилось на эту комиссию. Вся затеяграндиозное надувательство.

— Именно таки заявил Гарри, когда выступал в Палате общин. Но, боже мой, это делане меняет. Эй, кельнер, принесите мне ещё порцию жареной картошки!

Пока Дэджен говорил всёэто, Нэджент следил за выражением лица Дэвида, вспоминая, как онивели долгие споры, сидя на корточках за мешками с песком, на полевомперевязочном пункте, в то время как серебряная луна плыла вверху,освещая унылые проволочные заграждения, грязь и воронки от снарядов.

— Вы все ещёкрепко стоите за национализацию? — спросил он.

Дэвид кивнул, неотвечая; в этой компании никакой другой ответ не мог произвестибольшой эффект.

Наступила короткаяпауза. Нэджент безмолвно вопрошал о чём-то Дэджена, а тот, набив роткартофелем, издал выразительный звук горлом, потом посмотрел наБеббингтона, который осторожно и уклончиво выразил на лице согласие.Наконец Нэджент повернулся к Дэвиду.

— Слушайте,Дэвид, — начал он не допускающим возражения тоном. —Совет постановил соединить здесь три района и образовать одинсовершенно новый. Главным штабом будет новый рабочий клуб в Эджели. Инам нужен новый организатор, который был бы не только районнымказначеем, но и секретарём Северной организации углекопов. Мы ищемчеловека молодого и энергичного. Я уже беседовал об этом сегодня сГеддоном, а сейчас говорю официально. Мы вас пригласили сюда, чтобыпредложить вам этот пост.

Дэвид в полнойрастерянности уставился на Гарри Нэджента; потрясённый этимпредложением, он густо покраснел.

— Вы хотитесказать, что мне следует подать заявление?

Нэджент покачалголовой.

— Вашакандидатура и три другие были представлены на рассмотрение комитетана прошлой неделе. Комитет перед вами, и вы — наш новыйсекретарь. — Он протянул руку.

Дэвид машинально взялеё, только сейчас в полной мере оценив предложение.

— Но Геддон…— он внезапно обернулся, посмотрел на Тома Геддона, которомуего так явно предпочли, и лицо его омрачилось.

— Геддон дало вас прекрасный отзыв, — сказал спокойно Нэджент.

Глаза Геддона на одинбыстрый миг встретились с глазами Дэвида, и в этот миг Дэвидуоткрылась больно уязвлённая, но мужественная душа этого человека;затем Геддон запальчиво выдвинул подбородок.

— Я бы невзял этого места ни за что на свете. Им нужен человек молодой, развевы не слышали. Я врос в Родд-стрит. Никому не уступил бы свою работу.

Улыбка, хотя и вышланесколько натянутой, почти удалась ему. Он ударил Дэвида по плечу.

Беббингтон посмотрел насвои часы на руке, утомлённый всей этой «сентиментальностью».

— Поездотходит в три, — заметил он.

Все поднялись и черезбоковую дверь вышли на вокзал. Когда они шли по кишевшей людьмиплатформе, Нэджент немного отстал и стиснул руку Дэвида.

— Наконец-товам представился случай поработать, — сказал он. —Это настоящая удача. Мне очень хотелось, чтобы вы прошли. Посмотрим,что вы сумеете сделать на этом поприще.

У поезда ждал фотографиз газеты. Увидев его, Джим Дэджен надел очки и сделал официальноелицо: он очень любил сниматься.

— Наши акцииподнимаются, — бросил он Дэвиду. — Сегодня менявторой раз ловит фотограф.

Услышав эти слова,Беббингтон холодно усмехнулся, но постарался занять место на переднемплане.

— Ничего нетудивительного, — сказал он, — оба раза этоустроил я.

Гарри Нэджент не сказалничего, но когда поезд тронулся, то последним впечатлением Дэвида,стоявшего на платформе рядом с Геддоном, была спокойная ясность лицаГарри.

VII
К началу февраля, когдаАртур заключил контракт с фирмой «Моусон, Гоулен и К°»,он почувствовал, что, наконец-то, на руднике дела принимают новыйоборот. Последний год они были в плачевном состоянии. Репарации,выжимая из Германии уголь, нанесли ущерб экспорту, от которого взначительной степени зависел сбыт угля «Нептуна».Франция, естественно, предпочла германский уголь, достававшийся ейлибо очень дёшево, либо совсем даром, превосходному, но дорогому углюАртура. И, словно этого было мало, Америка самым нелюбезным образомвыступила в качестве могущественного и безжалостного конкурентаАнглии на тех рынках, которые во время войны обслуживалаисключительно Англия.

Артур был не глуп. Онхорошо понимал, что пережитый Европой угольный голод вызвалискусственное вздутие цен на экспортный английский уголь. Он остросознавал обманчивость этого благополучия и благоразумно прилагал всеусилия к тому, чтобы завязать связи с местными потребителями иперейти на сбыт угля внутри страны.

Взаимный договор сфирмой «Моусон и Гоулен» стал необходим, когда заказ«Нептуна» на оборудование отодвинули на заводе на 1918год. «Моусон и Гоулен» были крупнейшей фирмой. Толькотеперь Артуру удалось убедить их выполнить своё обещание; при этом онбыл вынужден сильно снизить цену на уголь.

Тем не менее сегодняутром он испытывал естественный подъём духа, когда, держа в рукахчерновик договора, встал из-за письменного стола и прошёл в комнатуАрмстронга.

— Взгляните, —сказал он, — ближайшие четыре месяца будем работатькруглые сутки в две смены.

Армстронг собрадованным видом достал из кармана очки, — зрение у негобыло уже не то, что прежде, — и не спеша просмотрелдоговор.

— Моусон иГоулен! — воскликнул он. — Ну и дела! Иподумать только, что этот парень, Гоулен, работал при вашем отцеоткатчиком у меня вот в этой самой шахте!

Шагая взад и вперёд поконторе, Артур невесело рассмеялся.

— Лучше емуоб этом не напоминать, Армстронг. Он приедет сюда к десяти часам. Да,кстати, вы мне понадобитесь, чтобы удостоверить наши подписи.

— А теперьон — важная персона в Тайнкасле, — рассуждал вслухАрмстронг. — Они с Моусоном ни одного выгодного дела непропустят. Я слышал, что они откупили завод Юнгса, —знаете, латунный завод в Тайнкасле, который лопнул в прошлом месяце.

— Да, —отвечал Артур отрывисто, словно напоминание ещё об одном банкротствев их районе было ему неприятно. — Гоулен идёт в гору.Потому-то мы и заключаем этот договор.

Армстронг уставился наАртура поверх золотого ободка своих очков, затем снова вернулся кдоговору. Перечёл его с глубоким вниманием, шевеля губами. Потом, неглядя на Артура, сказал:

— Я вижу,здесь имеется пункт о неустойке.

— Конечно.

— Ваш отецникогда на этот пункт не соглашался, — пробормоталАрмстронг.

Артура всегдараздражало, когда ему ставили в пример отца. Он зашагал немногобыстрее по комнате, заложив руки за спину, и с нервной горячностьювозразил:

— Не такоетеперь время, чтобы привередничать. Приходится идти людям навстречу.Если вы этого не сделаете, то это сделает кто-нибудь другой. И, крометого, мы вполне можем выполнить свои обязательства по этому договору.С рабочими заминки не будет. Мы ещё находимся под государственнымконтролем, и нам категорически обещано не снимать его до 31 августа.Нам гарантировано более шести месяцев на то, чтобы выполнить договор,рассчитанный на четыре месяца. Чего же вы ещё хотите? И, чёрт возьми,Армстронг, нам заказы необходимы.

— Так-то онотак, — медленно согласился Армстронг. — Ятолько подумал, что… Впрочем, вам лучше знать, сэр.

Шум автомобиля во дворепомешал Артуру ответить. Он перестал ходить и остановился у окна.Наступило молчание.

— Вот иГоулен, — сказал он, глядя во двор. — И по еговиду незаметно, чтобы он собирался опять в откатчики.

Через минуту в конторувошёл Джо. Вошёл, эффектный в своём синем двубортном костюме, истремительно двинулся к Артуру, с сердечным видом протягивая емуруку.

Он крепко потряс рукуАртуру и Армстронгу, с сияющим видом оглядел контору, словно чем-тообрадованный:

— Если бы вызнали, как приятно побывать снова на руднике! Вы, верно, помните,мистер Армстронг, мальчиком я работал здесь.

Вопреки опасениямАртура, Джо держал себя без всякой притворной скромности. Егооткровенность «широкой натуры» была естественна иумилительна.

— Да, подвашим руководством, мистер Армстронг, я прошёл первую школу, а отвашего отца, мистер Баррас, получил первые в жизни заработанныеденьги. Впрочем, если подумать, то это не так уже давно и было! —С весёлым, победоносным видом он сел и подтянул кверху брюки сощегольски заглаженной складкой. — Да, должен вам сказать,что я с настоящим восторгом думал о заключении этого договора. Можетбыть, это немножко сентиментально, но что поделаешь: люблю этотрудник, и мне нравится ваш метод работы, мистер Баррас. Великолепноездесь место, великолепное! Эти именно слова я говорил моемукомпаньону, Джиму Моусону. Некоторые утверждают, что в делах нетместа чувству. А по-моему, такие люди понятия не имеют, что такоедела, — не так ли, мистер Баррас?

Артур улыбнулся.Невозможно было устоять перед таким весёлым и обаятельным человеком,как Джо.

— Разумеется,и мы со своей стороны очень довольны, что заключаем с вами договор.

Джо любезно закивалголовой.

— Что, делане так хороши, как могли бы быть, а, мистер Баррас? Знаю, знаю,можете не говорить. Тот, кто складывает все яйца в одну корзинку,никогда не может быть спокоен… Потому-то мы с Джимом и берёмсяза всякие дела.

Он остановился ирассеянно угостил сам себя папиросой из коробки, стоявшей написьменном столе Артура, затем объявил с некоторой важностью.

— Вы знаете,что в будущем месяце мы реорганизуемся?

— То естьучреждаете акционерное общество?

— Вотименно. Для этого назрело время. На рынке большое оживление.

— Но вы,конечно, не поступитесь своими интересами?

Джо от души рассмеялся.

— За кого вынас принимаете, мистер Баррас? Мы получаем двести тысяч за согласие,кучу акций и право контроля над правлением.

— Вот как! —Артур слегка дрогнул. На одну секунду подумав о своих неудачах, онощутил жажду такого же успеха, таких же сногсшибательных доходов.

Пауза. Затем Артурподошёл к столу.

— Ну, таккак же насчёт договора?

— Да, да,мистер Баррас, сэр, я готов, когда вам будет угодно. Всегда готовзаняться делом… Ха-ха! Хорошим, честным, благородным делом!

— Я возражалбы против одного только пункта. Это — относительно неустойки.

— Да?

— Не можетбыть ни малейшего сомнения в том, что мы договор выполним.

Джо ласково усмехнулся.

— Почему жев таком случае вас беспокоит пункт о неустойке?

— Он меня небеспокоит, но раз мы так понизили цену и включили в неё стоимостьдоставки в Ерроу, то я думал, что вы, может быть, согласитесьвычеркнуть этот пункт.

С лица Джо не сходилаулыбка, — всё та же ласковая, приветливая улыбка, но уже слёгким оттенком благородного прискорбия.

— Видите ли,мы должны себя обеспечить, мистер Баррас. Если мы заключаем с вамидоговор на коксующийся уголь, то мы должны быть уверены, что получимего. В конце концов, это только справедливо. Мы своё выполняем ихотим гарантии, что вы выполните своё. Но если вам это не подходит,то разумеется, нам просто придётся…

— Нет, —возразил торопливо Артур. — Это не важно. Раз вынастаиваете, то я согласен.

Артур больше всего насвете боялся упустить эту сделку. И он уже не сомневался, что пункт онеустойке совершенно справедлив, что это просто деловое требование,которого в такое тревожное время можно было ожидать от любой фирмы.

Готовясь подписатьдоговор, Джо вынул толстое «вечное перо» в золотойоправе. Подписал своё имя с замысловатым росчерком, и Армстронг,который некогда осыпал Джо проклятиями на протяжении доброй полумиликанатной дороги за то, что тот слишком быстро пустил вагонетку,теперь со смиренным усердием удостоверил его подпись. Затем Джо, сияяи крепко пожимая руки, сел в свой автомобиль и победоносно умчался вТайнкасл.

Проводив Джо, Артур селза свой стол, немного волнуясь (он волновался всегда после того, какпринимал какое-нибудь решение) и раздумывая, не дал ли он Гоуленупровести себя. Вдруг его осенила мысль, что он может застраховатьсебя от отдалённой возможности невыполнения договора. Повинуясь этомувнезапному побуждению, снял он телефонную трубку и позвонил в конторуобщества «Орёл», услугами которого обычно пользовался.

Но оплата, которой тампотребовали, оказалась слишком высокой, нелепо высокой, она поглотилабы всю скромную прибыль, на которую он рассчитывал. Артур повесилтрубку и выкинул из головы эту мысль.

А 10 февраля, когда вшахтах началась круглосуточная работа в две смены, Артур забыл своитревоги среди кипучей деятельности и хлопот и оживления на руднике.После долгого затишья он ощущал темп новой жизни рудника, как биениесобственного пульса. Вот ради чего стоило жить! Ради этойвеликолепной деятельной мощи «Нептуна». Вот этого он ижелал — работы для всех, честной работы, честной оплаты её ичестных доходов. Уже много месяцев он не чувствовал себя такимсчастливым, как сейчас. В этот вечер, воротясь с рудника, он вошёл котцу, торжествуя.

— Мыработаем круглые сутки, в две смены. Я полагал, что тебе будетинтересно узнать это, папа. В шахте снова работа идёт полным ходом.

Молчание, полноенедоверия. Баррас вглядывается в Артура с кушетки у камина, на ней онпроводит время в своей комнате, куда его загнала холодная погода. Вкомнате нестерпимо жарко, двери и окна при содействии тёти Кэрринаглухо закрыты, чтобы помешать проникнуть сюда «электричеству».Из-под пледа выглядывает наполовину спрятанная пачка исписанныхкаракулями бумаг, а рядом — палка, с помощью которой Баррас ужеможет ковылять по комнате, волоча правую ногу.

— Ну и чтоже? — пробормотал он наконец. — Разве это не…разве так не должно быть всегда?

Артур слегка покраснел.

— Да,конечно, папа. Но в наши дни это не так-то легко!

— В нашидни! — Брови, теперь седые, язвительно задёргались. —Наши дни — ха-ха! Что ты понимаешь! Я потратил годы, многиегоды… но я выжидаю, о да, выжидаю…

Артур с нерешительнойулыбкой глядел на распростёртую фигуру:

— Я простодумал, что, может быть, тебе интересно это знать, отец.

— Ты глуп. Язнаю, знаю всё, что бы ты ни сказал. Да, да, смейся…смейся как дурак. Но запомни мои слова… на руднике не будетпорядка, пока я не вернусь туда.

— Да,папа, — сказал Артур, желая его успокоить. — Тыдолжен поскорее поправиться и вернуться на рудник.

Он ещё мгновение побылв комнате, затем, извинившись, весело пошёл в столовую пить чай.

Несколько дней он былочень весел. С удовольствием ел, с удовольствием работал, судовольствием отдыхал. Он вдруг в каком-то удивлении вспомнил, что запоследнее время у него было очень мало досуга: в течение долгихмесяцев он душой и телом ушёл в работу на «Нептуне».Теперь же можно было вечером и отдохнуть, и почитать, вместо тогочтобы сидеть, согнувшись, в кресле и усиленно размышлять, где быдостать заказы. Он написал Хильде и Грэйс. Он почувствовал себявозрождённым, полным новых сил.

Всё шло гладко до утра16 февраля, когда он сошёл вниз к завтраку с ощущением покоя иблагополучия и раскрыл газету. Как когда-то его отец, он по утрамзавтракал один, и с аппетитом принялся за виноград, когда вдругвнимание его привлёк заголовок в отделе сообщений на среднейстранице. Как парализованный ужасом, он не отводил глаз от этогозаголовка. Отложил ложку и прочёл весь столбец. Он забыл о завтраке,бросил салфетку, отодвинул стул и кинулся в переднюю к телефону.Схватив трубку, вызвал Проберта из Объединённых угольных копей,который был также и видным членом правления Северного обществагорнопромышленников.

— МистерПроберт… — начал он, заикаясь. — Вы читалисегодня «Таймс»? Правительство собирается снять нас сучёта. Это говорил король в своей речи… 31 марта! Они хотятнемедленно ввести новый закон.

Донёсся голос Проберта:

— Да, ячитал, Артур. Да, да, знаю… это будет гораздо скорее, чем…

— 31марта! — с отчаянием перебил Артур. — Черезмесяц! Это что-то невероятное! Ведь нас заверили, что контроль до.августа не будет снят!

Голос Проберта отвечалспокойно и плавно:

— Я не менеевас поражён, Артур. Да, попали мы в беду. Это — как гром вясном небе.

— Мненеобходимо вас повидать, — закричал Артур. — Ядолжен сейчас же с вами переговорить, мистер Проберт. Еду прямо квам.

Не дожидаясь возможногоотрицательного ответа, Артур повесил трубку. Накинув пальто, онпобежал к гаражу и выехал в двухместном легковом автомобиле,заменившем большой «Салон». Как бешеный мчался он кПроберту в Хедлингтон, проехал четыре мили вверх по набережной ичерез семь минут был на месте. Его сразу же провели в комнату дляутреннего отдыха, где в глубоком кожаном кресле у пылающего каминапраздно сидел с газетой на коленях Проберт, куря после завтракасигару. То была очаровательная картина: тёплая, устланная толстымиковрами комната, осанистый старик, хорошо упитанный, благоухающийкрепкими ароматами кофе и гаванской сигары, урывающий минутку дляотдыха перед дневными трудами.

— МистерПроберт, — выпалил Артур сразу, — не могут ониэтого сделать!

Эдгар Проберт встал и сучтивой серьёзностью взял Артура за руку.

— Меня этоточно так же волнует, как и вас, дорогой мой мальчик, —сказал он, все не выпуская руки гостя. — Клянусь душой, яочень озабочен!

Проберт был высокий,величавый старик лет шестидесяти пяти, с гривой совершенно белыхволос, очень чёрными бровями и великолепной осанкой, которую он вкачестве члена Северного общества горнопромышленников умелиспользовать самым выгодным образом. Он был колоссально богат,окружён всеобщим уважением и щедро жертвовал на местныеблаготворительные учреждения, которые печатали в газетах спискижертвователей. Каждую зиму его портрет, благородная львиная голова,появлялся на плакатах, приглашающих жертвовать на тайнкаслскуюбольницу «Общества чудаков», а под ним крупными буквами:«Мистер Эдгар Проберт, столь щедро поддерживающий наше дело,снова просит вас последовать его примеру». В течение тридцатилет он не переставал выжимать все соки из своих рабочих. Это былсовершенно очаровательный старый негодяй.

— Присядьте,Артур, мой дружок, — сказал он, слегка помахивая сигарой.

Но Артур был слишкомвзволнован, чтобы сидеть.

— Что этовсе означает, хотел бы я знать? — воскликнул он. —Я совершенно потерял голову.

— Боюсь, чтоэто означает неприятности, — отвечал Проберт, вытянув ногина ковёр и рассеянно глядя в потолок.

— Но почемуэто делается?

— Видите ли,Артур, — пробормотал Проберт, — правительствоберет большую долю наших прибылей, но не желает делить с намиубытков. Попросту говоря, они хотят от нас отмежеваться, покаположение не ухудшилось. Но, если пошло на откровенность, я об этомнисколько не жалею. Скажу вам, строго между нами: я имею частныесведения из Вестминстера. Пора нам навести у себя порядок! С самогоначала войны между нами и рабочими назревала буря. Мы должныокопаться, держаться все как один и начать борьбу.

— Борьбу?

Проберт утвердительнозакивал головой сквозь ароматные волны табачного дыма. У него былтакой благородный вид: он походил на Серебряного Короля и вместе надоктора Бернардо, но был симпатичнее их обоих.

Он мягко пояснил:

— Я предложувам снизить заработную плату на сорок процентов.

— Сорокпроцентов! — ахнул Артур. — Да ведь это нижедовоенных ставок. Рабочие ни за что не согласятся. Ни за что насвете! Они будут бастовать.

— А мы недадим им возможности бастовать.

В словах Пробертаникакой враждебности, всё то же кроткое равнодушие.

— Если онисразу не образумятся, мы устроим локаут.

— Локаут! —повторил, как эхо, Артур. — Но это — разорение.

Проберт, спокойноулыбаясь, отвёл глаза от потолка и несколько покровительственнопосмотрел на Артура.

— Я полагаю,что у большинства из нас отложен кое-какой запасец на чёрный день.Вот мы и продержимся, пока рабочие не одумаются. Да, да, придётсяпоклевать свой запасец.

— «Запасец»!

Артур подумал окапитале, затраченном на оборудование и улучшения в «Нептуне»,о договоре, который требовал круглосуточной работы. И вдругпочувствовал прилив бурного гнева.

— Я нерассчитаю своих рабочих, — сказал он. — Нет,этого я не сделаю! Мы работаем на «Нептуне» в две сменыкруглые сутки. Снижать плату на сорок процентов — это безумие.Я в состоянии оплачивать труд прилично. Я не собираюсь останавливатьработу в шахте. Я не стану ради кого-то там перерезать себе глотку.

Проберт ещёпокровительственнее похлопал Артура по спине. Он помнил егоскандальное поведение во время войны, презирал его какнеуравновешенного и трусливого молокососа, но скрывал все это подминой пастырского благоволения.

— Ну, ну,мой друг, — сказал он успокоительно. — Нераздувайте событий! Я знаю, что вы от природы немного горячи. Но вывозьмёте себя в руки. Через неделю состоится собрание всего нашегоОбъединения. К тому времени вы станете благоразумнее и примкнёте костальным. Другого выхода у вас нет.

Артур уставился наПроберта напряжённым взглядом. На щеке у него дёргался мускул.Другого выхода у него нет! Это верно, совершенно верно! Сотниразличных уз связывают его с этим Объединением, связывают по рукам ипо ногам.

Он застонал.

— Это дляменя тяжёлое испытание.

Проберт ещё нежнеепогладил его по плечу.

— Рабочимнадо указать их место, Артур, — сказал он. — Вызавтракали? Не позвонить ли, чтобы вам принесли кофе?

— Нет,благодарю, — пробормотал Артур, поникнув головой. —Мне надо ехать домой.

— Какздоровье вашего дорогого отца? — ласково осведомилсяПроберт. — Вам должно быть очень трудно управляться безнего на руднике. Ну, ещё бы! Но, говорят, он поправляется судивительной быстротой? Он мой самый старый товарищ в Объединении.Надеюсь, мы скоро увидим его там. Передайте ему от меня горячийпривет!

— Благодарю. —С отрывистым кивком Артур двинулся к дверям.

— Так вырешительно не хотите кофе?

— Нет.

Артура жалила мысль,что старый лицемер смеётся над ним. Кое-как выбрался он из домаПроберта и вскочил в автомобиль. Медленно, медленно доехал до«Нептуна», вошёл к себе в кабинет и сел к столу. Опустивголову на руки, он со всех сторон обдумывал создавшееся положение. Унего рудник на полном ходу, замечательно оборудованный и работающий сполной нагрузкой, благодаря выгодному контракту. Он готов платитьсвоим рабочим так, как следует. Предложение Проберта насчётзаработной платы — просто издевательство. С замирающим сердцемАртур схватил карандаш и стал подсчитывать. Да. Если перевести это напрожиточный минимум, то выйдет, что Проберт снова установит довоеннуюзаработную плату: меньше одного фунта в неделю. Тогда, например,рабочий у насоса будет получать шестнадцать шиллингов и девять пенсовв неделю, проработав пять смен. Шестнадцать шиллингов и девять пенсов— и на это кормить, семью, одеваться, платить за квартиру! Данет, было бы безумием рассчитывать, что рабочие пойдут на это. Это непредложение, а просто вызов на дальнейшую борьбу. А он, Артур,прикован к Объединению шахтовладельцев. Порвать с ними и думатьнечего, это означает финансовое самоубийство. Пришлось бы закрытьрудник, лишить людей работы, пожертвовать контрактом… Скрытаяв этом мрачная ирония вызвала у него желание засмеяться.

В эту минуту в кабинетвошёл Армстронг. Артур с нервной стремительностью обратился к нему:

— Армстронг,я хочу, чтобы вы тотчас же поставили людей сверхурочно на выемкукоксующегося угля. Выбирайте возможно больше и вывозите наверх, наплощадку. Понимаете? Сколько можно! Примите все меры, пошлите тудавсех людей.

— Слушаю,мистер Баррас, — отвечал Армстронг тоном крайнегоизумления.

У Артура не хваталодуху объяснить Армстронгу, в чём дело. Он сделал ещё нескольковычислений у себя в блокноте, потом швырнул на стол карандаш иуставился куда-то в пространство.

Было это 16 февраля.

А на следующий деньсостоялось собрание Объединения. После него всем окружнымшахтовладельцам был разослан секретный циркуляр, осторожнопредупреждавший о предстоящем локауте и требовавший, чтобы делалисьзапасы угля. Получив этот конфиденциальный документ, Артур горькоусмехнулся. Возможно ли за какие-нибудь шесть недель выполнитьчетырёхмесячную норму добычи!

24 марта вошёл в силузакон о прекращении государственного регулирования угольнойпромышленности. Артур предупредил своих рабочих о расторжениитрудовых договоров с ними. И 31 марта, когда его обязательства передфирмой «Моусон и Гоулен» были выполнены ещё тольконаполовину, работа на руднике прекратилась.

День был дождливый.После полудня, когда Артур стоял в конторе, уныло наблюдая, какпоследние вагонетки выходили из шахты под проливным дождём, дверьотворилась, и совершенно неожиданно вошёл Том Геддон. В этомбезмолвном появлении Геддона было что-то почти зловещее.

Мрачный, грязный, онстоял, прислонясь спиной к закрытой двери, глядя в упор на Артура, иего массивные плечи слегка горбились, словно под бременемпредстоящего локаута. Он промолвил:

— Мне надосказать вам несколько слов. — Он сделал паузу. —Вы послали предупреждение всем, кто работает в этой шахте.

— Так чтоже? — с усилием ответил Артур. — Я сделал то,что делают все.

Геддон засмеялся —отрывисто, с горьким сарказмом.

— Вы наособом положении. Ваши копи самые сырые во всём районе, а вы намереныснизить плату своим десятникам по безопасности и рабочим насосногоотделения.

Силясь сохранитьсамообладание, Артур сказал:

— Мне самомуэто слишком неприятно, чтобы спорить с вами, Геддон. Но вы знаете,что мои обязательства вынуждают меня снизить плату рабочим всехспециальностей.

— Захотеливторого затопления? — спросил Геддон, странно вибрируяголосом.

Стойкость Артура ужепочти исчезла. Но он считал, что осуждать его не за что. Он непотерпит грубостей от Геддона. В приливе нервного возмущения, онсказал:

— Десятникипо безопасности будут продолжать работу.

— Данеужели? — фыркнул Геддон. Он помолчал, затемпроскрежетал, злобно подчёркивая слова:

— Попрошувас запомнить, что они продолжают работу только по моему приказу.Если бы не я и не те, кто стоит за мной, то ваш проклятый рудник былбы затоплен в двадцать четыре часа. Понимаете — затоплен иразрушен! Шахтёры, которых вы пытаетесь довести до голодной смерти,продолжают работать у насосов для того, чтобы вы жирели на лёгкомхлебе в своей проклятой гостиной! Вот вы над чем поразмыслите ипоймите, чем это пахнет!

Неожиданно, резкимдвижением, словно не доверяя больше своей выдержке, Геддон крутоповернулся и вышел из комнаты, хлопнув дверью. Артур сел к столу.Сидел долго, пока сумерки не прокрались в контору и с рудника ушливсе, кроме десятников по безопасности. Тогда только он поднялся имолча пошёл домой.

Локаут начался. Тянулсядолгие, унылые недели. После того, как Артур обеспечил безопасностьрудника, оставалось только стоять в стороне и наблюдать борьбурабочих с призраком нужды. День за днём Артур с тяжёлым сердцемотмечал пределы, до которых доходила эта неравная борьба, —втянутые щеки у мужчин, женщин, даже у детей, уныние на всех лицах,улицы без смеха, без детских игр. Сердце его сжималось в холодноймуке. Возможна ли такая жестокость человека к человеку? Сначала —война во имя всеобщего разоружения, ради великого и постоянного мира,ради наступления новой славной эры. А теперь это. Получай свои жалкиегроши, раб, и трудись в преисподней, в поту, в грязи, в опасности,да, бери их — или умирай с голоду. На Инкерманской Террасеумерла в родах женщина, и доктор Скотт, прижатый к стенеследователем, употребил слово, которое в официальном протоколе былоприведено в смягчённом виде: «смерть от недостаточногопитания». Маргарин и хлеб; хлеб и маргарин; а иногда ни того,ни другого. Вот и расти крепкого сына во славу Империи!

Такие смутные мыслижгли мозг Артура. Он не мог, не хотел мириться с этим. К концупервого месяца он организовал в городе питательные пункты для раздачисупа, частную благотворительную помощь, для облегчения страшной нуждына Террасах. Его старания встречались не с благодарностью, а сненавистью. И он не осуждал за это рабочих. Их озлобление было емупонятно. С острой болью Артур сознавал, что не умеет расположить всвою пользу общественное мнение, не обладает ни способностьюпроизводить выгодное впечатление, ни подкупающей наружностью. В«Нептуне» рабочие с самого начала не доверяли ему, атеперь у входа в открытый им питательный пункт были нацарапаны слова:«К чёрту святош!».

Стёртая со стены, эта(или какая-нибудь другая, ещё менее лестная) фраза ночью писаласьзаново мелом, и на следующее утро глаза Артура снова встречали её.Враждебнее других относилась к нему группа рабочих помоложе,предводительствуемая Джеком Риди и Ча Лимингом; в ней было многолюдей, братья и отцы которых погибли во время катастрофы в «Нептуне».И теперь, по непонятной Артуру причине, их ненависть перешла на него.

А жуткая комедия вседлилась и длилась. Со странным отвращением прочёл Артур о том, чтоформируется «Защитный отряд», целая армия из восьмидесятитысяч человек, в полном вооружении и обмундировании. «Защитныйотряд!» От чего же он должен защищать?

В мае на предприятияхкомпании Объединённых угольных копей начались беспорядки, и в районбыли посланы войска. Появилось множество королевских воззваний, имистер Проберт отбыл со всем семейством на заслуженный и в высшейстепени приятный отдых в Борнмаус.

Артур же оставался вСлискэйле весь апрель, и май, и июнь. В июне начали приходитьоткрытки, анонимные открытки с детски глупой, оскорбительной клеветойи даже непристойностями. Каждый день непременно приходила такаяоткрытка, написанная расползающимися во все стороны буквами, какбудто несформировавшимся ещё почерком, который Артур сперва считалнарочно изменённым. Вначале он не обращал внимания на эти открытки,но мало-помалу они начали причинять ему боль. Кто это с такой злобойпреследует его? Он никак не мог догадаться. Но вот к концу месяцавиновник был обнаружен, застигнут в тот момент, когда он передавалтолько что нацарапанную открытку одному из посыльных, приходивших вусадьбу. Это был Баррас.

Ещё нестерпимее былопостоянное наблюдение старика, который неотступно следил и следил заним, отмечал всякий его уход и приход, злобно радовался его унынию,торжествовал при каждом явном признаке неблагополучия. Как ударплети, падал на Артра этот выслеживающий взгляд налитых кровьюстарческих глаз, подтачивая его энергию, опустошая душу.

Первого июлясмертельное изнеможение рабочих привело борьбу к концу. Рабочиесмирились, были побеждены, уничтожены. Но Артур от этого ничего невыиграл. Невыполнение договора с Гоуленом повлекло за собой большиеубытки. Всё же, когда он увидел снова, как люди медленным ибезмолвным потоком шли через двор к шахте, как снова вращались колесанад копром, — он стряхнул с себя уныние. Что же, несчастьяв жизни неизбежны. И в этом несчастье он не был виноват. Он несдастся. Нет, с этой минуты он начнёт сначала.

VIII
Однажды, в воскресенье,летом 1925 года, Дэвид, возвращаясь с послеобеденной прогулки подюнам, встретил в восточной части Лам-стрит Энни и маленького сына.

Увидев Дэвида, Сэмми срадостным криком бросился к нему (он обожал Дэвида) и пропел:

— А у меня всубботу начинаются каникулы! Хорошо, правда?

— Ну, ещёбы, Сэмми, старина! — улыбнулся ему Дэвид, подумав в то жевремя, что Сэмми сильно вытянулся и явно нуждается в отдыхе. Сэммиминуло уже восемь лет, у него было бледное лицо, шишковатый лоб ивесёлые синие глаза, исчезавшие в щёлочках всякий раз, как онзасмеётся, — совершенно так же, как когда-то у его отца.По случаю воскресной прогулки с матерью он был одет очень опрятно имило, в костюм, сшитый Энни из серой шерстяной материи, купленной нараспродаже остатков у Бэйтса. Сэмми рос быстро, и его башмаки,купленные не столько для украшения, сколько для того, чтобы непромокали ноги, казались огромными на торчавших из них длинных худыхножонках.

— У васбудет немало хлопот, Энни, — обратился Дэвид к материСэмми, которая неторопливо подошла к ним. — Знаю я этиканикулы!

— Я сердитана Сэмми, — промолвила Энни совсем не сердитым голосом. —Вздумал залезть на ворота в Слус-Дине и разорвал свой новыйцеллюлоидовый воротничок!

— Это из-зажелудей, — серьёзно пояснил Сэмми. — Понимаешь,Дэви, мне хотелось набрать желудей.

— Не Дэви, а«дядя Дэвид»! — с упрёком поправила егоЭнни, — как тебе не стыдно, Сэмми!

— Какиепустяки, Энни, голубушка, — сказал Дэвид. —Ведь мы с ним старые друзья. Правда, Сэмми?

— Правда, —широко улыбнулся Сэмми. Улыбнулся снова и Дэвид. Но, взглянув наЭнни, он перестал улыбаться. Энни, видимо, совсем замучила жара. Подглазами у неё были тёмные круги, и она была так же бледна, как Сэмми,у которого, как у его отца, бледность кожи была природная. Эннидержалась рукой за стену, у которой стояла, слегка прислонясь к ней.Дэвид знал, что Энни жилось всё время очень трудно. Ревматизм теперьокончательно превратил старого Мэйсера в калеку. Пэг не имелпостоянной работы в «Нептуне», а Энни к тому же нужнобыло заботиться о Сэмми. Энни ходила на подённую работу —стирать и убирать, — чтобы сводить концы с концами. Дэвиддесятки раз предлагал ей помощь, но Энни и слышать не хотела оденьгах, она была очень независима. Дэвид спросил вдруг под влияниемвнезапной мысли:

— А, кстати,вы-то сами когда последний раз отдыхали, Энни?

Её кроткие глазанемного расширились от удивления.

— У менябывали каникулы, когда я училась в школе, — сказала она. —Ну вот, так же, как теперь у Сэмми.

Таково былопредставление Энни об отдыхе, — ни о чём ином она и неслыхивала. Она не знала ничего о перемене обстановки и воздуха, обелых эспланадах, весёлых пляжах, о музыке, мешавшейся с шумом волн.От трогательной наивности её ответа у Дэвида перехватило горло. Унего возникло быстрое и совсем неожиданное решение. Он сказал, как бымежду прочим:

— А почемубы вам с Сэмми не прокатиться на недельку В Витли-Бэй?

Энни стояла неподвижно,устремив глаза на горячую от солнца мостовую. Сэмми испустилрадостный вопль, впав затем в состояние священного трепета.

— Витли-Бэй! —повторил он. — Честное слово, мне бы хотелось тудапоехать!

Дэвид не сводил глаз сЭнни.

— ГарриНэджент написал мне и предложил встретиться с ним там двадцатьшестого… А я решил поехать на неделю раньше и отдохнуть там, —солгал он.

Энни по-прежнемустояла, не двигаясь, глядя на мостовую, и была ещё бледнее прежнего.

— О нет,Дэвид, — возразила она. — Я этому не верю.

— Ну,мама!.. — умоляюще воскликнул Сэмми.

— Вам немешает передохнуть, Энни, да и Сэмми тоже.

— Сегодня,действительно, жарковато, — согласилась она. Перспективапровести с Сэмми неделю в Витли-Бэй была ошеломительна, но в голове уЭнни толпились мысли о разных препятствиях к этому. О, этихпрепятствий было с полсотни, не меньше: ей не во что одеться, она«осрамит» Дэвида, некому будет присматривать за отцом идомом, Пэг может запить, если его предоставить самому себе. Тут еёосенила блестящая идея. Она воскликнула: «Возьмите с собойСэмми».

Но Дэвид свиреповозразил:

— Сэмми шагуне сделает без своей мамаши!

— Ну,мама!.. — снова прокричал Сэмми, и в его бледном личикебыло предостерегающее отчаяние.

Наступило молчание, ипотом Энни подняла глаза и улыбнулась Дэвиду своей тихой улыбкой.

— Ну,хорошо, Дэвид, — сказала она. — Раз вы такдобры, что хотите взять нас с собой…

Вопрос был решён. Дэвидпочувствовал вдруг неожиданно-глубокое удовлетворение. В нём словночто-то внезапно разгорелось ярким пламенем. Он смотрел, как Энни имальчик шли по направлению к Кэй-стрит, и Сэмми в своих слишкомбольших башмаках и лопнувшем воротничке прыгал подле матери, болтая,вероятно, о Витли-Бэй. Потом Дэвид направился домой по Лам-Лэйн.Теперь на дорожке, которая вела к его дому, не видно было большесорной травы, садик у дома был приведён, наконец, в полный порядок, ипо белым шнуркам на стене вились выращенные Мартой ярко-жёлтыенастурции. Крылечко перед дверью было добела вычищено и обмазанотрубочной глиной, а занавески на окнах украсились целыми двенадцатьюдюймами чудеснейших фестонов, связанных так, как умели вязать толькоруки Марты. Во всех лучших домах шахтёров висели такие занавески связаными кружевами, — признак благосостояния хозяев, —но во всём Слискэйле не найти было кружев красивее этих.

Дэвид повесил впередней шляпу и прошёл в кухню, где уже возилась Марта, приготовляяему кресс-салат и чай.

Марта постоянночто-нибудь делала для него: в её трезвой душе жила нечто вроде азартагордой своим домом хозяйки. В кухне была такая чистота, что поместному выражению, «можно было бы пить чай прямо с пола».Деревянные части мебели так и блестели, посуда на поставце сверкала,священная семейная реликвия, красивые мраморные часы, полученныеотцом Марты как приз за отличную игру в шары и перекочевавшие сюдавместе с Мартой из дома на Инкерманской Террасе, который она оставиланавсегда, важно тикали на высоком камине. В доме царила мирнаявоскресная тишина.

Дэвид внимательнопосмотрел на мать. Спросил:

— Почему быи тебе не съездить на недельку в Витли-Бэй, мама? Я еду тудадевятнадцатого.

Марта, не оборачиваясь,продолжала тщательно исследовать листья салата: она не могладопустить, чтобы на латуке или салате оставалось хоть единоепятнышко.

Когда Дэвид уже началдумать, что она не слышала его слов, она вдруг отозвалась:

— А чего ятам не видела, в Витли-Бэй?

— Я думаю,тебе это доставит удовольствие, мама. Там будет и Энни с мальчиком. —Голос его звучал просительно. — Право, поедем, мама!

Она все стояла спиной кнему и с минуту не отвечала. Но, наконец, сказала беззвучно:

— Нет. Мне издесь хорошо! — И когда повернулась к Дэвиду с тарелкойсалата в руках, на лице её было выражение застывшей суровости.

Дэвид знал, чтоубеждать её бесполезно. Усевшись на диван под окном, он взялпоследний номер «Независимого рабочего». На первойстранице была напечатана его очередная статья, из серии, которую онпомещал весь последний год, а на средней странице приведенаполностью, слово в слово, речь, с которой он выступал во вторник вСегхилле. Он не стал читать ни той, ни другой.

Дэвиду минуло ужетридцать пять лет. Последние четыре года он работал, как негр,разъезжая по району в качестве агитатора и организатора и не щадясил. Он довёл в Эджели число членов союза до четырёх тысяч с лишним.О нём говорили как о мужественном, стойком и способном человеке.«Энвильская Пресса» выпустила три его монографии, а загазету «Государство и копи» он получил Русселевскуюмедаль. Медаль затерялась где-то наверху, вероятно, завалилась закомод.

Дэвида на миг охватилагрусть: сегодня днём, там внизу, среди дюн, он слышал пениежаворонка, и это напомнило ему о мальчике, часто приходившем сюдапочти двадцать лет назад. Потом мысли его перешли на Дженни. Где она?Милая Дженни, — несмотря ни на что, он всё ещё любил её, искучал, и думал о ней. И мысль о ней, пробившись сквозь впечатлениясолнечного дня и песни жаворонка, опечалила его. Встреча с Энни иСэмом, правда, привела его в хорошее настроение, но сейчас ему сновавзгрустнулось. Может быть, в этом виновата мать, её непреклонность.Не бесплодно ли стремиться изменить пути масс, когда душа каждогоотдельного человека остаётся скрытой, и недоступной, и неизменной?Вот мать: она неумолима, ничего не прощает.

После чая егонастроение улучшилось, — салат, приготовленный неумолимойМартой, был очень хорош, — и он сел писать письмо Гарри.Дэджен, и Беббингтон, и Гарри — все в этом году снова прошли навыборах и остались в парламенте. Беббингтона провести было нелегко:ходили сплетни в связи с процессом о разводе сэра Питера Аутрема, и оних вспомнили, когда была выставлена кандидатура Беббингтона, но делоэто замяли, и Беббингтону удалось пройти.

Дэвид написал Гарридлинное письмо. Потом взял книгу Эриха Флитнера «Опытгосударственного правления». Последнее время он зачитывалсяФлитнером и Максом Зерингом, в особенности его книгой «Атака наобщество». Но сегодня Зеринг мало занимал его. Он всё времядумал о другой атаке — предстоящей атаке на Витли-Бэй — ирешил, что будет ужасно весело учить Сэмми плавать. А сливочноемороженое! Как бы не забыть о нём! Ведь очень может быть, что Эннипитает тайную слабость к сливочному мороженому. Мороженое тамнастоящее итальянское, просто объеденье. Неужели Энни останетсяравнодушна, устоит перед такой прелестью? Он откинулся назад и громкозасмеялся.

Все десять дней доотъезда у него не выходило из головы и Витли-Бэй, и плавание, и Энни,и Сэмми. Утром 19 мая он с настоящим волнением приехал на Центральныйвокзал в Тайнкасл, где они с Энни уговорились встретиться. Впоследнюю минуту его задержали в суде, где разбиралось дело о выплатекакой-то компенсации рабочим, и он поздно примчался к билетной кассе,где Энни и Сэмми уже дожидались его.

— А ябоялся, что опоздаю, — воскликнул он, улыбаясь,запыхавшись и подумав про себя, что хорошо быть ещё молодым,способным радостно волноваться и бежать, что есть духу.

— Времени унас ещё много, — сказала Энни со свойственной ейположительностью.

Сэмми не говорил ничего— ему наказали не болтать, — но сияющие синие глазана великолепно вымытом лице выражали целую гамму чувств.

Они сели в поезд,идущий в Витли-Бэй. Дэвид нёс чемоданы. Энни это не понравилось, онахотела сама нести свой (вернее, чемодан, взятый ею на время у Пэга),потому что он был тяжёлый и слишком потрёпанный: неудобно, чтобыДэвида видели с таким чемоданом. У Энни был такой расстроенный вид,словно она находила это верхом неприличия, а между тем она сама частотаскала корзину с рыбой в три раза тяжелее. Впрочем, протестовать онане посмела. Они вошли в своё купе, раздался свисток, и поездтронулся.

Сэмми уселся в углу,рядом с Дэвидом, а Энни — напротив. Когда поезд, миновавпредместья, помчался среди полей, Сэмми пришёл в величайший восторги, забыв, что дал клятву молчать, щедро делился впечатлениями сДэвидом.

— Посмотрикакой паровоз! А вагоны, а кран! — кричал он. —Ох, смотри, какая большая труба! Никогда ещё я не видел такой большойтрубы!

Труба вызвала серьёзныйи увлекательный разговор о тех, кто чинит трубы, и о том, каквосхитительно, должно быть, стоять на верхушке трубы («на такойвысоте!»), где между тобой и землёй — двести футовпустого пространства!

— Уж нехочешь ли ты стать ремонтным рабочим, когда вырастешь, Сэмми? —спросил Дэвид с улыбкой в сторону Энни.

Сэмми покачал головой.

— Нет, —сказал он как-то сдержанно. — Я буду тем же, чем мой папа.

— Углекопом? —спросил Дэвид.

— Да, воткем я хочу быть, — твёрдо заявил Сэмми. У него был приэтом такой важный вид, что Дэвид не мог удержаться от смеха.

— У тебявпереди много времени, можешь ещё и передумать, — заметилон.

Путешествие былоприятное, но недолгое, они очень скоро приехали в Витли-Бэй. Дэвидснял комнаты на Террент-стрит, тихой улице, которая начинается отбульвара, вблизи гостиницы «Веверлей». Комнаты емурекомендовал Дикки, секретарь местной профорганизации, сказав, что ухозяйки, миссис Лесли, часто останавливаются делегаты Союза во времяобластных съездов. Миссис Лесли была вдовой врача, погибшего вХедлингтоне во время несчастного случая в копях, лет двадцать томуназад. Один из крепильщиков застрял в шахте под обвалившейся кровлей,так как его размозжённая рука оказалась зажатой между двух каменныхобломков, и её не могли освободить. Доктор Лесли спустился в шахту,чтобы ампутировать руку и таким образом дать возможность извлечьрабочего из-под обвала. Он уже почти закончил операцию, геройски импроделанную над таким же героем-крепильщиком, который перенёс её безнаркоза, лёжа на животе на угле, в грязи и крови, под придавившим егообломком, как вдруг неожиданно обвалилась вся кровля и погребла подсобой и доктора, и рабочего. Теперь об этом случае уже все позабыли.Но из-за этого обвала кровли пришлось миссис Лесли сдаватьмеблированные комнаты жильцам в убогом переулке, вдоль котороготянулся ряд красных кирпичных домиков, каждый с палисадником(площадью в четыре квадратных ярда), с тюлевыми занавесками, сзеркалом над камином и многострадальным фортепиано.

Миссис Лесли былавысокая брюнетка со сдержанными манерами. Она не была ни комична, нисварлива; в ней не было ничего того, что обычно связывается страдиционным представлением о квартирной хозяйке на курорте. Онаспокойно поздоровалась с Дэвидом, Энни и Сэмми и проводила их вкомнаты. Но при этом миссис Лесли неожиданно совершила неловкость.Она обратилась к Энни со словами:
<!––nextpage––>
— Мнедумается, что вам и вашему супругу лучше будет занять большую первуюкомнату, а мальчика поместить в той, что поменьше.

Энни не покраснела,скорее даже, пожалуй, побледнела. И без малейшего замешательстваответила:

— Это не мужмой, а деверь, миссис Лесли. Мой муж убит на войне.

Тут покраснела ужемиссис Лесли, покраснела мучительно, до корней волос, как краснеютсдержанные и скромные женщины.

— Как глупос моей стороны… Я могла бы понять это из вашего письма.

Таким образом, Энни иСэмми поселились в первой комнате, а Дэвид — в маленькойкомнатке позади. Но миссис Лесли почему-то казалось, что она своимзамечанием больно задела Энни, и она изо всех сил старалась угождатьей. Очень скоро миссис Лесли и Энни стали настоящими друзьями.

Каникулы проходилихорошо. Сэмми вносил в них большое оживление. Он, как электрическаяигла, заряжал Дэвида энергией, хотя Дэвид в этом и не нуждался —он в обществе Сэмми веселился не меньше его самого. Дни стоялитёплые, а свежий морской ветерок, который постоянно дует в Витли-Бэй,не давал теплу перейти в знойную духоту. Каждое утро они купались ииграли на песке в французский крикет. Они невероятно объедалисьмороженым и фруктами и делали прогулки пешком в Каллеркотс, заходя взабавный старомодный ресторанчик, где старуха-хозяйка подавала имкрабов. Дэвид испытывал тайные угрызения совести, опасаясь, не вредныли крабы для желудка Сэмми, но Сэмми любил их, и оба с виноватымвидом шмыгали в маленькую столовую старухина домика, состоявшеговсего из двух комнат, где стоял запах смолы и рыбьих сетей. Здесь ониусаживались на волосяную кушетку и ели свежего краба прямо из жёсткойскорлупы, а старуха-хозяйка, посасывая свою глиняную трубку,смотрела, как они ели, и называла Сэмми «миленький».

Крабы были замечательновкусны. Так вкусны, что они вряд ли могли причинить Сэммикакой-нибудь вред.

На обратном пути Сэммиповисал на руке Дэвида, и так они шли домой вдоль бульвара. Тутнаступало время вопросов. Сэмми разрешалось спрашивать о чём угодно,и он, подпрыгивая рядом с Дэвидом, попросту бомбардировал тоговопросами. Дэвид то, что знал, объяснял правильно, а, если не зналчего-нибудь, то фантазировал. Но Сэмми всегда угадывал, гденачинаются «выдумки». Он поглядывал снизу вверх на Дэвидаискрящимися щёлочками глаз и заливался смехом.

— Э, дядяДэвид, ты уже начинаешь выдумывать? — Но эти выдумкинравились Сэмми даже больше, чем правдивые ответы.

Они предпринималивдвоём много таких чудесных экскурсий. Энни, словно понимая, что имнравится быть вдвоём, держалась больше в сторонке. Она всю жизньпривыкла стушёвываться, и когда Дэвид и Сэмми звали её гулять, у неёвсегда оказывалось какое-нибудь дело: то надо идти за покупками, точто-нибудь починить, то она приглашена на чашку чаю к миссис Лесли.Энни при участии миссис Лесли постоянно изобретала новые вариантыменю и старалась угадать, что любит Дэвид. Благодарность Энни незнала границ, но ещё безграничнее была её боязнь показаться Дэвидунавязчивой, и в конце концов между ними дело дошло до объяснения.

В четверг после полудняДэвид пришёл с пляжа и на лестнице встретил Энни, которая шла наверх:на плече у неё висели его сложенные серые фланелевые брюки, —она только что гладила их на кухне, попросив утюг у миссис Лесли.Дэвид, увидев это, вдруг рассвирепел.

— О божемой, Энни, и чего ради вам вздумалось их гладить! Торчать дома втакую чудную погоду! Почему вы не пошли на берег с Сэмми и со мной?

Энни потупила глаза.Она злилась на себя за то, что дала поймать себя с поличным. Онасказала, словно извиняясь:

— Я придупопозже, Дэвид.

— Попозже! —кипятился он. — Вечно от вас только и слышишь: «попозже»,или «через минутку», или «вот, когда я поговорю смиссис Лесли»! Что же, вы так и не хотите хоть сколько-нибудьиспользовать свой отдых? А как вы полагаете, для чего я привёз вассюда?

— Я думала,для того, чтобы заботиться о вас и Сэмми.

— Какаяерунда! Я хочу, чтобы вы хорошо отдохнули, гуляли и веселились, чтобывы бывали всегда с нами, Энни.

— Ну,хорошо, — сказала она с лёгкой улыбкой, — еслия вам не наскучу… А я думала, что вы не хотите, чтобы я ваммешала.

Она надела шляпу ипошла с Дэвидом на пляж, и они сидели втроём на мягком песке и былисчастливы. Время от времени Дэвид поглядывал на Энни, которая сиделас откинутой назад головой и закрытыми глазами, подставляя лицо яркомусолнцу. Энни была для него загадкой. Славная она, всегда была славнаядевушка: тихая, скромная, честная и мужественная. В Энни не заметноженского кокетства. А между тем у неё красивая статная фигура,красивые руки и ноги, красивая, тугая грудь, прекрасный изгиб шеи. Еёспокойное лицо, в эту минуту обращённое к солнцу, по-настоящемукрасиво — серьёзной, немного меланхолической красотой. Да,несмотря на то, что она совершенно не обращает внимания на своюнаружность, она обладает почти классической красотой, которойгордилась бы любая женщина на её месте. А между тем Энни совсем нетщеславна, вот что странно, — она упрямо независима, нонет в ней ни суетности, ни самомнения. У неё так мало самомнения, чтоона боится ему «наскучить», боится помешать. Дэвидаудивляло, что Энни так благоговеет перед ним, никогда он этого за нейне замечал раньше. А теперь, уже хотя бы по все возраставшейпочтительности к нему миссис Лесли (явное влияние Энни!), ончувствовал, что Энни почти боится его. И, лёжа подле неё на песке, вто время как Сэмми возился со своим ведёрком у воды, он вдругприподнялся на локте и сказал:

— Что такоеза последнее время встало между нами, Энни? Ведь мы когда-то былинаилучшими друзьями.

Все ещё жмуря глаза отсолнца, она отвечала:

— У меня нетна свете лучшего друга, чем вы, Дэвид.

Он хмуро посмотрел нанеё, пропуская сквозь пальцы золотистый песок:

— Хотел бы язнать, что у вас на уме, Энни. Хотел бы трясти вас до тех пор, покане вытрясу из вас правду. А то вы превратились в какую-то Монну-Лизу.Ей-богу, я, кажется, готов отколотить вас.

— На вашемместе я бы не стала рисковать, — сказала она, улыбаясьсвоей тихой улыбкой, — я довольно сильная.

— Послушайте, —сказал Дэвид после минутного молчания. — Я знаю, что свами делать! — Он с комическим гневом смотрел на закрытыеглаза Энни. — Сегодня вечером, когда вы уложите Сэмми, ясвезу вас в «Луна-парк». Я вас заставлю проделать всесумасшедшие головокружительные и жуткие аттракционы, какие только тамимеются. Я вас втисну в самую гущу кек-уока, покатаю на электрическоммоторе и американских горах. И когда вы будете вертеться в воздухе соскоростью восьмидесяти миль в час, я хорошенько погляжу на вас иувижу, жива ли ещё в вас прежняя Энни.

— Я быхотела покататься на американских горах, — заметила онавсе с той же весёлой, обескураживающей невозмутимостью. —Но это стоит дорого, да?

Дэвид упал на песок изахохотал.

— Энни,Энни, вы неподражаемы! Мы покатаемся на американских горах, хотя быэто стоило миллион и грозило нам верной смертью!

И они отправились.Ничего не подозревавший Сэмми был ублаготворён мятными конфетами иуложен раньше обычного, а Дэвид с Энни пошли в «Луна-парк»в Тайнмаус. Ветер улёгся, и наступил тихий, ласковый вечер. Дэвидупочему-то неожиданно ярко вспомнились вечера, которые они с Дженнипроводили в Каллеркотсе в их медовый месяц. И когда он и Эннипроходили мимо Каллеркотса, ему захотелось поговорить о Дженни. Онсказал:

— Вы знаете,что я когда-то приезжал сюда с Дженни?

— Да, какже, знаю, — ответила Энни, невольно бросив на негостранный взгляд.

— Теперь этокажется таким далёким…

— А междутем прошло не так много времени.

Они помолчали. ПотомДэвид, погружённый в свои мысли, внезапно охваченный нежностью кДженни, заговорил снова:

— Знаете,Энни, я очень скучаю по Дженни. Иногда мне её ужасно недостаёт. Я всёещё не перестал надеяться, что она вернётся ко мне.

Опять наступиломолчание, и длилось оно долго, потом Энни отозвалась:

— Я тоженадеюсь на это, Дэвид. Я всегда знала, что вы к ней крепко привязаны.

Остальной путь онипрошли молча, и когда пришли в «Луна-парк», то почтиказалось, что вечер будет неудачен, так как Энни была не толькомолчалива, но неизвестно почему казалась подавленной. Но Дэвид твёрдорешил расшевелить её и вывести из этой беспричинной меланхолии.Стряхнув с себя своё собственное скверное настроение, он попросту изкожи лез: водил Энни повсюду, начал с залы кривых зеркал, а отсюдаперешёл к чёртову колесу. Когда они сорвались вниз, оба на однуциновку, Энни улыбнулась дрожащей улыбкой.

— Вот, этоуж лучше! — сказал одобрительно Дэвид и потащил её камериканским горам.

Там было ещёинтереснее. Они мчались в вагончиках по рельсам, стремительно меняянаправление, проваливаясь в какие-то мрачные туннели подземногоцарства, и у Энни просто дух захватывало. Но больше всего импонравились гигантские шаги. Они набрели на них около девяти часов икачались, взлетали и ныряли вниз с головокружительных высот до техпор, пока весь «Луна-парк» не завертелся перед нимиослепляющей радугой. Ничего не могло быть увлекательнее гигантскихшагов, ничто на небесах, в аду, в чистилище и всех других углахвселенной. На гигантских шагах вы поднимались на невероятную высоту,а внизу далеко, сияющей панорамой огней рассыпалась вся площадьпарка. Вы взбирались медленно, с коварно-обманчивой медленностью,наслаждались прохладой, тишиной и, чувствуя себя в безопасности,любовались видом. Вы, попросту говоря, ползли наверх. А затем, покавы все ещё спокойно любовались панорамой внизу, тележка раскачиваласьна краю и совершенно неожиданно летела стремглав вниз, в бездну. Выпадали все ниже, ниже, в неведомую, вопиющую тьму, у вас душа уходилав пятки, вы растворялись, умирали и вновь рождались во время этого,жуткого и восхитительного полёта. Но одним полётом дело неограничивалось: тележка взлетела на новую вершину и снова падалавместе с вами все ниже, ниже и ниже. И вы умирали и воскресали всякийраз снова.

Дэвид помог Энни выйтииз тележки. Она стояла, пошатываясь, держась за его плечо, щёки еёгорели, шляпка съехала набок, а в глазах было такое выражение, словноей было приятно держаться за плечо Дэвида.

— О Дэви, —выговорила она, задыхаясь, — никогда больше не катайтеменя на этой штуке! — И засмеялась. Она все смеялась исмеялась, неслышно, про себя. Потом снова ахнула: — Нет, какэто было чудесно!

Дэвид с улыбкой смотрелна неё сверху вниз.

— Оно-такизаставило вас посмеяться, — сказал он. — А ятолько того и хотел.

Они слонялись по«Луна-парку», как добрые товарищи, с живым интересомнаблюдая все. Вокруг музыка лилась каскадами, орали разносчики,предлагая свой товар, пылали огни, кружилась толпа. Здесь были всёпростые люди, весёлые бедняки. Углекопы из Тайн-сайда, клепальщики изШипхеда, литейщики и пудлинговщики из Ерроу, каменотёсы из Сегхилля,и Хедлингтона, и Эджели. Шапка на затылке, на шее шарф, концыкоторого развеваются по воздуху, за ухом папироса. С ними были ихподруги, раскрасневшиеся, весёлые, лакомившиеся всякой всячиной избумажных мешочков. Когда мешочки пустели, их надували и ударяли поним кулаком, так что они с треском лопались. Пускали в ход ихлопушки, которые разрывались, пугая прохожих. То был праздникскромных, простых, незаметных в мире людей. И вдруг Дэвид сказалЭнни:

— Вот мир,которому я принадлежу, Энни. Вот мои товарищи. И среди них я чувствуюсебя счастливым.

Но Энни не хотеласогласиться с этим. Она энергично покачала головой.

— Вы пойдётедалеко, Дэвид, — возразила она с обычной своей спокойнойпрямолинейностью. — Все так говорят. На будущих выборах выпройдёте в парламент.

— Кто этоговорит?

— Да всеребята на «Нептуне». Мне Пэг рассказывал. Они говорят,что вы для них кое-что сделаете.

— Да, еслисумею, — сказал он с глубоким, долгим вздохом. Когда ониберегом возвращались домой, на Террент-стрит, большая луна выплыла изморя и глядела на них. Шум и огни «Луна-парка» осталисьпозади. Дэвид рассказывал Энни, что он думает делать. Он едва помнило присутствии Энни, шедшей рядом с ним своей ровной, неторопливойпоходкой, — она говорила так мало и так умела слушать! —но он излил перед ней все чаяния своей души. Он не мечтает ни о какихличных успехах. Ему ничего не нужно. Он хочет лишьсправедливости к шахтёрам, к людям его класса, — класса,который так долго и так жестоко угнетали.

— Справедливостии безопасности, Энни, — сказал он тихо. —Горная промышленность отличается от всех других. Она нуждается внационализации. От этого зависит жизнь рабочих. До тех пор пока будутчастные хозяева, которые гонятся за большой прибылью, жизнь рабочихне будет в безопасности. И будут происходить такие несчастья, как в«Нептуне».

Они молчали всё время,пока шли по Террент-стрит. Наконец Дэвид, уже другим тоном, спросил:

— Я вам ненадоел своей трескотнёй?

— Нет, —возразила Энни. — Это вовсе не трескотня. Это все оченьважно…

— Я хочу васпознакомить с Гарри Нэджентом, когда он завтра приедет, —сказал Дэвид. — Вот Гарри — тот действительно умеетубеждать людей. Он вам понравится, Энни.

Энни торопливо покачалаголовой.

— О нет! Яне хочу с ним знакомиться.

— Да отчегоже? — спросил Дэвид с удивлением.

— Так,просто не хочется, — объявила Энни решительно, снеожиданной твёрдостью.

Дэвид был безотчётнообижен. Ему было больно от этой непонятной сдержанности Энни послеего дружеского участия, после попыток развлечь её. Он пересталговорить об этом и сразу замкнулся в себе. Когда они вернулись домой,он отклонил предложение Энни поужинать, простился с ней и ушёл к себев комнату.

На следующий деньприехал Гарри Нэджент. Гарри любил Витли-Бэй. Он клятвенно уверял,что нигде в мире нет такого чудного воздуха, как в Витли-Бэй. Всякийраз, как ему удавалось урвать свободный день, он приезжал сюдаглотнуть этого удивительного воздуха.

Он остановился вгостинице «Веверлей», и Дэвид встретился с ним там в тричаса.

Несмотря на ранний час,они сразу же уселись внизу пить чай. На этом настоял Нэджент. Он былбольшой любитель чая, выпивал его бесконечное количество, чашка зачашкой, и всегда умудрялся находить предлог для чаепития. А между темчай был ему вреден, усиливая катар желудка, которым он страдал.Нэджент был человек слабого здоровья. Худая, невзрачная фигура ижёлтое измождённое лицо говорили о том, что его организм неприспособлен к жизни, полной напряжённого труда. Он часто и сильнострадал от разных мелких и весьма прозаических недомоганий, —так, например, он полгода промучился из-за свища. Но он никогда нежаловался, не щадил себя, не поддавался болезни. Он умел так от души,до смешного, наслаждаться мелкими радостями жизни — папиросой,чашкой чаю, свободным днём в Витли-Бэй или прогулкой в Кенингтон.Нэджент был прежде всего человеком с обычными человеческимислабостями. Это выражалось и в улыбке, мягко освещавшей егонекрасивое лицо, улыбке, в которой было что-то мальчишеское благодаряредким передним зубам. Как раз в эту минуту он улыбнулся Дэвиду,принимаясь за третью по счёту чашку чаю.

— Что же,теперь, я думаю, можно перейти к делу?

— Да, ведьэто ваше правило, — отвечал Дэвид. Нэджент закурилпапиросу и, держа её между испачканными табаком пальцами, сказал снеожиданной серьёзностью:

— Вы знаете,Дэвид, что Крис Степльтон болен. И болен он, бедняга, оказывается,серьёзнее, чем мы думали. На прошлой неделе ему сделали операцию вбольнице Франкмасонов. Опухоль на внутренних органах… Выпонимаете, что это значит. Я видел его вчера. Он уже без сознания, иконец его близок.

Гарри засмотрелся нагорящий кончик своей папиросы. Долго молчал, потом прибавил:

— В будущеммесяце в Слискэйле будут дополнительные выборы.

Внезапное и сильноеволнение овладело Дэвидом, томительным испугом глянуло из его глаз.Снова наступило молчание.

Нэджент внимательнопосмотрел на Дэвида и кивнул головой.

— Всё впорядке, Дэвид, — сказал он. — Я снёсся сместным Исполнительным комитетом… Совершенно ясно, кого онихотят. Ваша кандидатура будет выставлена обычным порядком…

Дэвид не верил. Онсмотрел широко раскрытыми глазами на Нзджента, немой, обессиленныйволнением. Потом глаза ему застлал какой-то туман, мешая видетьГарри.

IX
Первый, кого встретилДэвид по возвращении в Слискэйль, был Джемс Ремедж. В этотпонедельник утром Дэвид приехал в Тайнкасл из Витли-Бэй вместе с Эннии Сэмми, проводил их на вокзал и усадил в поезд, шедший в Слискэйль.Затем поспешил в Эджели, где проработал весь день. Было уже семьчасов вечера, когда он вышел из здания слискэйльского вокзала и чутьне столкнулся с Ремеджем, который направлялся к киоску за вечернейгазетой.

Ремедж крутоостановился посреди дороги, и Дэвид по его лицу понял, что новостьему уже известна. В воскресенье ночью Степльтон умер в больнице, и вутреннем выпуске «Тайнкаслского Вестника» появилась ужесоответствующая заметка.

— Так,так, — начал Ремедж насмешливо, делая вид, что новость егоочень забавляет. — Вы, говорят, намерены баллотироваться вчлены парламента?

Со всей язвительнойлюбезностью, на какую он был способен, Дэвид ответил:

— Да, мистерРемедж, совершенно верно.

— Ха! И выдумаете, что пройдёте?

— Да,надеюсь, — подтвердил Дэвид с убийственным хладнокровием.

Ремедж не пыталсябольше сохранить насмешливый тон. Его широкое красное лицо ещё большепобагровело. Он сжал руку в кулак и изо всех сил ударил им по ладонидругой руки.

— Так небудет же этого, пока я в силах помешать вам! Не будет, клянусь богом!Мы не желаем, чтобы проклятые агитаторы были представителями нашегогорода!

Дэвид почти с интересомнаблюдал искажённую физиономию Ремеджа, на которой выражаласьоткровенная ненависть. Он вынудил Ремеджа доставлять больнице хорошеемясо, воевал с ним из-за его бойни и антисанитарного доходного домаза Кэй-стрит. Вообще он старался направить Джемса Ремеджа на путьистинный. И Джемс Ремедж за всё это готов был убить его. Не забавноли?

Он сказал спокойно, безвсякой злобы:

— Что же,вы, конечно, будете стоять за своего кандидата.

— Уж в этомбудьте уверены! — вспыхнул Ремедж. — Мы вас стреском провалим на выборах, уничтожим вас, сделаем посмешищем всегоокруга!.. — Он запнулся, ища ещё более сильных выражений,но, не найдя, с невнятным бормотанием повернулся спиной к Дэвиду и вярости зашагал прочь.

Дэвид, задумавшись, шёлпо Фрихолд-стрит. Он знал, что Ремеджа нельзя считать выразителемобщего мнения. Но он вполне отдавал себе отчёт, какая предстоитборьба. В Слискэйльском районе рабочая партия довольно уверенно могларассчитывать на поддержку её кандидата, но Степльтон, представлявшийэтот район в парламенте последние четыре года, был пожилой человек ичеловек, поражённый ужасным недугом — раком. На последнихвыборах, когда у власти оказалось правительство Болдуина, Слискэйльнемного оплошал, и кандидат консервативной партии, Лауренс Роско,снизил число голосов Степльтона на тысячу двести. Конечно, и на этотраз будет выставлена кандидатура Роско, а он опасный противник.Молод, красив, богат. Дэвид несколько раз встречал этого долговязого,худого, узкоплечего человека лет тридцати четырёх, с высоким лбом,ослепительно-белыми зубами и странной манерой выпрямлятьнеожиданно-резким движением несколько сутулую спину. Это был сынЛинтона Роско, теперь уже «сэра Линтона» и одного издиректоров Тайнкаслских центральных копей. Следуя фамильной традиции,Роско-сын также был адвокатом — и адвокатом с прекраснойпрактикой — в северо-восточном судебном округе. Благодарявидному положению отца и его собственным способностям, дела так исыпались на него. У него был полученный в Кембридже значок заотличную игру в крикет, а во время войны он служил в воздушном флоте.Он и сейчас ещё увлекался полётами, имел аттестат пилота и часто всвободные дни летал из Гестона в поместье отца в Морпете. Дэвид виделкакой-то тайный смысл в том, что сын человека, с которым они некогдатак яростно сражались в суде, теперь выступит его противником навыборах. «Ну, да ничего! — подумал Дэвид с мрачнойусмешкой. — Чем они выше летают, тем ниже садятся».

Он пришёл домой. Мартаза столом, водрузив на нос очки в стальной оправе (которые она,пренебрегая советом Дэвида обратиться к окулисту, недавно приобреласебе в новом магазине Вульворта), просматривала газету. Обычно Мартане интересовалась вечерней газетой, но сегодня Ханна Брэйс забежала кней, чтобы рассказать о заметке насчёт выборов, и Марта первый раз вжизни пошла и купила газету. При входе Дэвида она встала с виноватымвидом. От него не укрылось, что она поражена, смущена, почтиошеломлена. Но она не хотела, ни за что не хотела поддаваться этомувпечатлению. По её властному, угрюмому лицу видно было, что онаборется с ним. Заслоняя собой газету, она сказала с упрёком:

— Ты сегоднярано пришёл, я ждала тебя не раньше десяти.

Но Дэвид хотелзаставить её высказаться.

— А что тыдумаешь об этом, мать?

Она медлила. Наконец,сказала сурово:

— Мне это непо душе, нет.

И пошла за его ужином.Это было всё, что он от неё услышал. За ужином Дэвид, обдумывал всё,что предстояло делать. Ему говорили: «Нужно поднять энергичнуюкампанию». Но не так-то легко сделать это, когда ты беден.Нэджент относительно денег высказался с грубой откровенностью:достаточно, мол, того, что Союз поддерживает его кандидатуру.Впрочем, Дэвида этот вопрос не пугал. Можно сократить расходы: старыйПитер Вильсон, его агент — человек благоразумный. Надо будетнанять один из лёгких грузовиков кооператива и произносить речибольше на открытом воздухе, только заключительное собрание устроить взале муниципального совета. Решив так, Дэвид улыбнулся Марте, котораяв эту минуту подала ему тарелку тушёных слив. Он не любил слив, имать это знала.

— Сливы!Члену парламента! — пошутил он.

— Рано ещёоб этом толковать, — ответила она загадочно.

Список кандидатов былобъявлен 24 августа. Их оказалось только два. Предстояло состязаниемежду Дэвидом и Роско, — борьба в открытую. 24 августабыла очень скверная погода, дождь лил как из ведра. Как шутливозаметил Роско, это было дурным предзнаменованием для одного изкандидатов. Дэвид надеялся, что не для него. Его чуточку подавлялабьющая через край уверенность Роско в победе. Было ясно, чтоконсервативная партия в три раза сильнее рабочей. Питер Вильсон,мелкий стряпчий в Слискэйле, был такой ничтожной фигурой рядом сагентом Роско, Бэннерманом, джентльменом в визитке, привезённым изТайнкасла. И помимо всего прочего, дождь, хлеставший весь день, оченьмешал ораторствовать с грузовика. Таким образом, Дэвид, острочувствуя невыгодность своего положения, вынужден был отложить первоевыступление. Он пошёл домой переменить промокшие башмаки,

Но на следующий деньнебо было синее, сияло солнце, и Дэвид душой и телом ринулся в битву.Когда первая смена выходила из «Нептуна», он был уженаготове у ворот, стоял с открытой головой на грузовике, а рядом сним Гарри Огль, Викс, контролёр от рабочих, и Билль Сноу. В качестведобровольца шофёра впереди восседал Ча Лиминг.

Дэвид произнёс сильную,острую речь, умышленно сократив её, насколько можно. Он понимал, чторабочие голодны, спешат обедать, и не хотел их задержать. Роско,никогда не выходивший из шахты голодным, мог бы это не понять, а онпонимал. И речь его имела успех.

Программа Дэвида былапроста, скромна, но тем не менее на такую программу можно было крепкоопереться. Она гласила: справедливость к шахтёрам! И шахтёры знали,что без национализации рудников им этой справедливости никогда недобиться. Дэвид намерен был бороться за национализацию какединственный выход. Он был вполне подготовлен к борьбе за то, что всюжизнь было для него символом веры.

В конце первой неделиТом Геддон приехал из Тайнкасла, чтобы «сказать слово» впользу Дэвида. Во всех своих речах Дэвид не касался личности второгокандидата, так как и Роско сражался честно, и они не пыталисьзабрасывать друг друга грязью. Но Геддон оставался Геддоном, и,несмотря на то, что Дэвид перед собранием просил его быть корректным,Том не пожелал щадить противника. С кислой насмешкой на угрюмом лицеон начал:

— Слушайте,ребята, что я скажу. На этих выборах выставлено два кандидата —Роско и Дэви Фенвик. Теперь послушайте меня минутку. Когда этот Росков Итоне или Херроу гонял мяч на крикетном поле, бегая в своёмфланелевом костюмчике, а его папаша и мамаша и сестрица стояли тутже, под нарядными зонтиками и мило хлопали ему, Дэви Фенвик работалпод землёй, в «Нептуне», голый до пояса, весь в поту игрязи, катая проклятые вагонетки с углём, как все мы делали в своёвремя. Теперь ответьте мне, ребята, за кого же из двух вы будетеголосовать? За того, кто гонял проклятые вагонетки, или за того, ктобегал за мячом?

Так он ораторствовал сполчаса. Сочная, ловко состряпанная и вовремя сказанная речь пришласьслушателем по вкусу. Позднее Том спокойно говорил Дэвиду:

— Такая речь— неважное кушанье, Дэви. Меня самого от неё мутит, но если онапринесла тебе хоть какую-нибудь пользу, то я очень рад.

Если бы Том Геддон былболее даровитым человеком, он мог бы также претендовать на место впарламенте, и он это понимал. Но так как Том ничем не блистал, емуоставалось, по крайней мере, быть бескорыстным. Впрочем, егобескорыстие не спасло его от минут глубокой горечи, тайных терзаний,более мучительных, чем терзания грешников в аду.

Выборы были назначены всубботу 21 сентября, а 20-го, в пятницу вечером Дэвид выступил напоследнем предвыборном собрании в слискэйльской ратуше. Зал былполон; люди стояли в три ряда в проходах, толпились у дверей, широкооткрытых, так как вечер был жаркий. Все сторонники Дэвида собралисьна эстраде: тут был и Том Геддон, и Гарри Огль, и Викс, и Кинч, юныйБрэйс и старый Том Огль, Питер Вильсон и Кэрмайкль, специальноприехавший из Уоллингтона, чтобы провести два свободных дня сДэвидом.

Когда Дэвид вышелвперёд, наступила мёртвая тишина. Он стоял у столика с засиженныммухами графином с водой, которой никто никогда не пил, и в зале былотак тихо, что можно было услышать слабый плеск волн, набегавших на«Снук». Перед ним — бесконечные ряды лиц. И вселица подняты к нему. В падавшем с эстрады ярком свете они казалисьтрагически бледными, их взгляды, казалось, смутно молили о чём-то.Среди этой массы он различал отдельные лица, и все эти лица былизнакомы ему. В первом ряду он увидел Энни, с напряжённым вниманиемсмотревшую на него, рядом с нею — Пэга, и Неда Синклера, и ТомаТаунли, Ча Лиминга с Джеком Риди, мрачным и озлобленным, Будса,Слеттери и десятки, десятки других рабочих «Нептуна». Онзнал всех их, углекопов, своих товарищей. Он чувствовал глубокоесмирение, сердце его было полно любви к ним. Он отбросил шаблонныеслова, политическую казуистику, пышную риторику. Он заговорил с нимипросто, от всей души:

— Я знаюбольшинство тех, кого я вижу здесь сегодня, — начал он, иголос его дрожал от волнения. — Многие из вас работали в«Нептуне» в одно время со мной. И сегодня я как-то немогу, не хочу ударяться в красноречие. Я вижу в вас друзей. И будуговорить с вами, как говорят с друзьями.

Тут из задних рядовраздался ободряющий голос:

— Говори,Дэви, товарищ, мы все тебя слушаем!

Его поддержали громкимикриками. Потом всё стихло. Дэвид продолжал:

— Ведь есливдуматься, то станет ясно, что жизнь всех мужчин и женщин в этом залетем или иным образом связана с копями. Все вы — шахтёры илижены, сыновья, дочери шахтёров. Всем вам от копей никуда не уйти. Ивот именно о копях, о том, что имеет для вас очень важное значение, яхочу говорить с вами сегодня…

Голос Дэвида, звучавшийстрастной серьёзностью, одиноко раздавался в душном зале. Дэвидвнезапно ощутил уверенность в своих силах, в том, что сумеет овладетьвниманием слушателей, убедить их. Он принялся излагать своиаргументы. Он говорил о системе частной собственности, при которойобычно пренебрегают охраной труда, системе, которая зиждется лишь напогоне за прибылями, при которой на первом месте — интересыакционера, интересы же рабочего — на самом последнем. Онперешёл к вопросу о королевских патентах на разработку недр, этомунедопустимому, несправедливому закону, по которому у каждой области впользу частного лица отнимаются огромные суммы, и не за услуги,оказанные обществу, а исключительно в силу монопольных прав ипривилегий, пожалованных сотни лет тому назад. Потом он стремительнопринялся излагать слушателям ту новую систему, которой надо добиться.Национализация! Слово, которое годами оставалось гласом вопиющего впустыне. Он просил их вдуматься в значение этого слова.Национализация это прежде всего — объединение всех копей пододним управлением, усовершенствование методов работы, котороеповлечёт за собой и изменение порядка распределения угля междупотребителями. Во-вторых, национализация означает безопасностьрабочих в копях. В Англии имеются сотни рудников с плохим и устарелымоборудованием, но, так как это рудники частные, то шахтёру приходитсяпрежде всего думать о том, чтобы его не выкинули на улицу, а не обопасностях, грозящих ему в таком руднике, или о недопустимых условияхработы. А заработная плата? При национализации она увеличится, потомучто годы упадка промышленности будут уравновешиваться годамирасцвета. Во всяком случае заработная плата будет не нижепрожиточного минимума. И жилища у рабочих будут лучше, чем теперь.Государство ни за что не допустит, чтобы дома шахтёров были в такомплачевном состоянии, как теперь во многих местах. Ведь этого требуетчесть самого государства. Жалкое состояние рабочих жилищ —наследие прошлого, результат многолетней жадности, эгоизма иравнодушия. Те, кто работает в копях, выполняют общественно-полезноедело, опасное дело, и на них следует смотреть как на государственныхслужащих. Они требуют только справедливого, человеческого отношения,той справедливости, в которой им веками отказывали. Они хотят бытьслугами государства, а не рабами капитала…

Полчаса Дэвида слушалимолча, как загипнотизированные, ловя на лету каждое его слово, каждыйдовод. Убеждённость, с которой он говорил, сметала все на своём пути.Он захватил слушателей историей их собственного класса: беззаконие забеззаконием, предательство за предательством. Он воодушевил ихпримерами солидарности рабочих, товарищеской верности в нужде,отвагой перед лицом опасности.

— Помогитеже мне, — воскликнул он в заключение, простирая руки сострастным призывом, — помогите бороться за вас, чтобы,наконец, добиться для вас справедливости!

Он умолк и стоял какслепой, побеждённый сильным внутренним волнением. Потом внезапнымрезким движением опустился на своё месте. С минуту стояла немаятишина. Но вот загремели одобрительные крики, настоящий ураганприветствий. Гарри Огль вскочил и тряс Дэвиду руку. Кинч, Вильсон,Кэрмайкль и Геддон — все были тут, подле него.

— Вы ихзахватили, — пытался Геддон перекричать шум. —Всех до единого.

Викс хлопал Дэвида поспине, множество орущих людей ринулись вперёд, окружили его, тянулисьпожать ему руку, говорили все разом, так что Дэвид совсем растерялся.Внизу в зале стоял ужасающий шум, топот ног, хлопки. И все эти звукилетели в ночь, будя эхо.

На следующий день заДэвида было подано 12 424 голоса. Это была победа, триумф, о которомон и мечтать не смел, такого большинства голосов не получал ни одинкандидат в Слискэйле за последние четырнадцать лет. Дэвид стоял безшапки перед зданием муниципального совета, а ликующая толпа, тесноокружив его, кричала «ура», колыхалась вокруг, кричалавсе снова и снова, и у него кружилась голова, он чувствовал приливнового воодушевления, новых сил. Да, вот он преодолел все, сам незная как, и теперь он у цели.

Роско пожал ему руку,толпа ещё оглушительнее закричала «ура».

Роско держал себямолодцом, он улыбался, несмотря на жестокое разочарование. Но Ремеджне улыбался. Ремедж тоже был здесь, вместе с Бэйтсом и Мэрчисоном. Онне поздоровался с Дэвидом. Он стоял, насупив брови, угрюмый, грозный,и на лице его было смешанное выражение упрямого недоверия инепримиримой враждебности.

Дэвид произнёскороткую, но пылкую речь. Он не помнил, что и как говорил. Онблагодарил их, благодарил от всего сердца. Он обещал работать дляних, бороться за них, он хотел служить им.

Ему подали телеграмму —поздравление от Нэджента. Телеграмма Гарри Нэджента так много значиладля Дэвида. Он прочёл её торопливо и сунул в карман на груди. Всёновые и новые люди подходили и поздравляли, все новые рукопожатия,приветственные клики. Неожиданно толпа запела песню, котораяначиналась словами: «Он славный товарищ». Они пели этупесню для него. Какой-то репортёр, ныряя в толпе, проталкивался кнему. «Небольшое интервью для „Аргуса“, мистерФенвик, ну, пожалуйста, сэр, хоть пару слов!» Фотографы впроходе, яркая вспышка магния. Опять крики. Наконец толпа медленноначинает расходиться. Ещё слабо доносится «ура» изразличных частей города. Питер Вильсон, агент Дэвида, посмеиваясь иподшучивая над Дэвидом, проводил его вниз по лестнице. Всё кончилось.Он победил!

Он, наконец, добралсядо дому и, все ещё не вполне опомнившись, вошёл в кухню. Бледный, вполнейшем изнеможении, стоял он и смотрел на мать. Он сразу вдругпочувствовал, что устал и ужасно голоден. Сказал медленно, как восне:

— Я избран впарламент, мама. Ты знаешь, что я избран?

— Знаю, —сухо отвечала Марта. — И знаю, что ты с утра ничего не ел.Может быть, не побрезгуешь нашим, шахтёрским, пирогом?

Х
Неизбежная реакциянаступила, когда Дэвид, попав в Палату общин, почувствовал себямаленьким, ничтожным человеком, не имеющим здесь ни единого друга. Онупрямо боролся с этим настроением. Как это ни забавно, в первый деньпребывания в Палате его ободряли главным образом чины лондонскойполиции. Он пришёл рано и сделал обычную для всех новичков ошибку —пытался войти тем ходом, который предназначен для публики. Егоостановил полисмен, дружелюбно объяснив, где находится отдельный входдля членов Палаты. Дэвид прошёл через двор, по которому важно гулялиголуби, мимо статуи Оливера Кромвеля, мимо автомобильного парка срядами машин и затем вошёл через специальный «служебный»вход. Тут другой приветливый полисмен указал ему дорогу в гардеробную— длинную комнату, всю ощетинившуюся вешалками, с которыхкое-где свисали петли из красных шнуров необычного вида. Когда Дэвидснял шляпу и пальто, ещё один полисмен любезно занялся им, изложилему географию Палаты общин с лёгким уклоном в историю и даже открылтайну светло-красных петель.

— Ониостались с тех времён, когда носили мечи, сэр. Здесь вешали мечираньше, чем войти в Палату.

— И как этошнуры не износились до сих пор? — удивился Дэвид.

— Господь свами, сэр, ведь за этим следят. Когда какой-нибудь из них износится,его сейчас же заменяют новым. Уж как об этом заботятся, сэр, если бывы знали.

В три часа приехалиНэджент и Беббингтон. Дэвид прошёл вместе с ними по широкомукоридору, где было множество книг в синих обложках: то былиофициальные стенограммы прений в Палате, билли, протоколы. У книг былтакой вид, словно их никогда никто не читает. Потом Дэвид смутносознавал, что они вошли в длинный высокий зал, увидел тонущие вкреслах фигуры, спикера с жезлом. Неясное бормотанье молитвы, затемвыкликается и его фамилия, и он торопливо идёт к задним скамьям…Робость мешалась в нём с гордым сознанием своей высокой задачи,сознанием что, наконец-то, начинается для него настоящее дело.

Он снял комнаты наБлоунт-стрит в Бэттерси. Это была, собственно, как бы маленькаяквартирка наверху — две комнаты, спальня и гостиная, кухонка сгазовой плитой и ванная, но квартирка эта не была отдельной, ход внеё был из общего коридора и по внутренней лестнице. Он платил одинфунт в неделю, причём хозяйка, миссис Такер, обязалась убиратькомнату и постель. Обо всём остальном Дэвид решил заботиться сам. Онсобирался даже сам готовить завтрак, чем привёл в несказанноеудивление миссис Такер.

Блоунт-стрит непринадлежала к числу парадных улиц, это была унылая, полная копотиартерия города, проходившая между двумя рядами грязных домов. Наусеянных мусором тротуарах множество хилых ребятишек играли вкакие-то незнакомые Дэвиду шумные игры, карабкались на утыканныеостриями заборы или сидели дружной компанией (главным образомдевочки) на краю тротуара, спустив ноги в водосточную канаву.

Но от Блоунт-стрит былоне более мили до парка Бэттерси, а дом № 33, где поселился Дэвид, былэтажом выше других, так что из своих комнат Дэвид за бахромой дымовыхтруб мог видеть небо, и зелёные деревья. Парк в Бэттерси ему сразупонравился. Он не был так красив, как Гайд-парк, или Зелёный парк,или Кенсингтонские сады, но он был как-то ближе его сердцу. Здесь онвстречал рабочую молодёжь, которая упражнялась в беге и прыжках напокрытой шлаком аллее, и учеников городских школ, с увлечением ибольшой ловкостью игравших в футбол, и бледных машинисток, которыегонялись за мячом на усыпанных песком площадках и так маневрировалисвоими ракетками, как никогда и не снилось никому в Уимблдоне. Здесьне было нарядных нянь и хорошо одетых детей, прыгающих подлеукрашенных монограммой колясочек. Такой хорошо воспитанный ребёнок,как Питер Пэн1,ни за что не заглянул бы вторично в Бэттерси-парк. А Дэвид средиотдыхавших тут представителей неотшлифованной части человечестванаходил отраду и могучее вдохновение.

В первый раз он какследует осмотрел этот парк в ту субботу, когда завтракал сБеббингтоном. Выступление Дэвида на предвыборных собраниях и то, чтоон получил громадное большинство голосов, произвело на Беббингтонасильное впечатление. Таков уж был Беббингтон: всегда стремилсясблизиться с заметными людьми, присоединиться к чужому успеху.Оттого-то он и помогал Гарри Нэдженту провести Дэвида в парламент.Позднее Беббингтон от него отшатнулся.

— Вы наближайшие свободные дни уедете за город?

— Нет, —отвечал Дэвид.

— А яприглашён, — продолжал Беббингтон внушительно, украдкойследя за впечатлением, которое произведут его слова на Дэвида, —приглашён на домашний праздник в «Ларвуд-парк», —знаете, поместье леди Аутрем, — но в последнюю минуту мненавязали доклад в Демократическом клубе в воскресенье вечером. Чёртзнает, что такое! Терпеть не могу проводить свободные дни в городе!Давайте позавтракаем вместе в субботу, если у вас не предвидитсяничего более интересного.

— Судовольствием, — согласился Дэвид после минутногоколебания. Ему не особенно нравился Беббингтон, но отказаться было быневежливо.

И они завтракали вместев зелёном с золотом ресторане «Адалиа», за столиком уокна, откуда открывался чудесный вид на Темзу. Сразу же обнаружилось,что в этом знаменитом ресторане для избранного круга Беббингтон зналвсех решительно. И очень многие знали его. Чувствуя, что взглядыприсутствующих устремлены на его осанистую и вместе с тем гибкуюфигуру, Беббингтон разговаривал с Дэвидом покровительственно-любезнымтоном, наставляя его, кого из членов Палаты ему следует держаться икого избегать. Но больше всего он говорил о себе.

— Да, трудномне было сделать выбор, — заметил он. —Предстояло одно из двух: либо украшать собой министерство иностранныхдел, либо примкнуть к Рабочей партии. А я, знаете ли, честолюбив.Впрочем, я считаю, что поступил мудро. Вы согласны со мной, чторабота в партии даёт больше простора, больше возможностей?

— Каких жеэто возможностей? — с грубой прямотой спросил Дэвид.

Беббингтон слегкаподнял брови и отвёл глаза, как будто вопрос был несколько дурноготона.

— Разве мыдруг друга не понимаем? — сказал он тихо.

На этот раз отвёлвзгляд Дэвид. Ему уже до тошноты надоел Беббингтон с его тщеславием,самолюбованием, его жестоким, непоколебимым эгоизмом. Глаза Дэвидаблуждали по ресторанному залу, отмечая стремительную услужливостьлакеев, цветы, вино во льду, дорогие блюда, нарядных женщин. Особеннозанимали его женщины. Как экзотические цветы, цвели они в этойтёплой, насыщенной запахом духов атмосфере. Ничего общего не было уних с женщинами Террас, руки которых покрывались мозолями, а лица —морщинами в вечной борьбе за существование. На этих женщинахбыли дорогие меха, жемчуга, драгоценные камни. Их ногти были алы,словно их слегка обмакнули в кровь. Эти женщины ели икру изРоссии, паштет из Страсбурга, раннюю землянику, выращенную в парникахи доставленную на аэроплане из Южной Франции. За соседним столикомсидела молодая, красивая женщина и с нею старик. Жирный, лысый, скрючковатым носом. Его обвислые щёки говорили о жизни, полнойизлишеств, его брюхо непристойно переваливалось через край стола. Аженщина томно улыбалась ему. Огромный брильянт, величиной с боб,сверкал у неё на пальце. Старик приказал подать большую, двойную,бутылку шампанского, объяснив своей спутнице, что в таких бутылкахвсегда бывает лучшее шампанское, и хотя бы и для того, чтобы выпитьодин стакан, он всегда заказывает двойную бутылку. Когда же ему затемподали счёт, подали чуть ли не с коленопреклонением, Дэвид видел, какон жирной рукой положил на тарелку шесть фунтов. Эта пара закаких-нибудь полчаса шутя проела здесь сумму, на которую семьяшахтёра могла бы жить целый месяц.

Дэвиду казалось, чтовсе это сон. Нет, это не явь, не может быть явью такая чудовищнаянесправедливость. Социальный строй, допускающий такое неравенство,несомненно прогнил насквозь! До самого конца завтрака он был оченьмолчалив, и аппетит у него пропал. Он вспоминал детство, забастовку,когда он, прокравшись на чужое поле, грыз сырую репу, чтобы утишитьмуки голода. Душа в нём возмутилась против этой преступной роскоши;он вздохнул с облегчением, когда, наконец, вышел оттуда. У него былотакое чувство, словно он вышел из оранжереи, где губительные,сладострастные ароматы пьянили, разжигая чувственность и убивая душу.Вот тогда-то, когда он шёл домой из этого ресторана, он оценилпростор и неоскверненную чистоту парка Бэттерси.

После этого завтрака сБеббингтоном, который как бы ввёл его в новый для него мир, ещёбольше окрепла почти страстная решимость Дэвида жить просто. Емупопалась в руки любопытная книга: «Жизнь кюре д’Арса».Кюре был, разумеется, простодушным и набожным деревенским священникомгде-то во Франции, но его суровый образ жизни и умеренность в пищепроизвели на Дэвида глубокое впечатление. После той распущенности,которую он наблюдал в «Адалиа», он почувствовал ещёбольшее почтение к этому простому человеку, который за целый деньсъедал только две картофелины, запивая их стаканом ключевой воды.

Намерение Дэвида вестиспартанский образ жизни обеспокоило миссис Такер. Это была пожилая,говорливая ирландка (её девичья фамилия, как она с гордостью объявилаДэвиду, была «Шанахан»), зеленоглазая, веснущатая иогненно-рыжая. Муж её служил сборщиком в газовом обществе, а двавзрослых неженатых сына — счетоводами в Сити. В миссис Такер небыло ни следа флегматичности, отличающей ирландцев, об этомсвидетельствовал уже хотя бы огненный цвет её волос. И она(употребляя её собственное выражение) привыкла «приводить впорядок мужчин». Отказ Дэвида от того, чтобы она готовила емузавтрак ужин, в корне подрывал достоинство урождённой Шанахан, и онадала волю языку. А Нора Шанахан была большая любительница поговорить,и её язык наделал много бед.

В последнюю субботуянваря Дэвид отправился днём за покупками на Булл-стрит. Эта улица,одна из главных артерий их района, начиналась сразу за угломБлоунт-стрит. Дэвид часто покупал здесь фрукты, или печенье, иликусок сыра — в некоторых лавках на Булл-стрит продукты были идешевле и хорошего качества. Но в этот день он купил себе толькосковородку. Давно он носился с мыслью о сковородке, на которой такпросто и скоро можно приготовить утром завтрак. И вот, наконец,сковородка куплена. Продавщица в лавке скобяных изделий, изорвавнесколько газет и посмеявшись вдоволь вместе с Дэвидом, отказалась отпопытки завернуть такой неуклюжий предмет, как сковородка, ипредложила Дэвиду взять её как есть. И Дэвид взял новенькуюнезавернутую сковородку и, ничуть не смущаясь, донёс её до дома № 33на Блоунт-стрит.

Но у подъезда этогодома произошло следующее: молодой человек в коротких брюках,непромокаемом пальто и фетровой шляпе, который в последнее времячасто попадался Дэвиду на глаза, вдруг вытащил фотографическийаппарат и моментально снял Дэвида. Затем приподнял свою фетровуюшляпу и торопливо удалился.

На следующее утро в«Дэйли Газетт» на видном месте появилась фотография снадписью: «Член парламента со сковородкой», а пониже —добрые полстолбца текста, в котором восхвалялся аскетизм нового членаПалаты от Северного угольного района. Приводилось краткое, нопикантное интервью с миссис Такер, изобиловавшее всякими глупостями.

Дэвид покраснел отгнева и отвращения. Он вскочил из-за стола и бросился на площадку, ктелефону. Позвонил в редакцию «Газетт» и стал возмущённопротестовать. Редактор сказал, что очень сожалеет, но не видит взаметке ничего неприятного для Дэвида. Наоборот, разве это не хорошаяреклама, первосортная реклама? Миссис Такер тоже не могла понять,отчего Дэвид злится; её привело в полный восторг то, что её имяупоминается в газете — «и ни как-нибудь, а с почтением»,добавляла она.

Но Дэвид в это утро шёлв Палату с чувством возмущения и унижения, утешая себя только мыслью,что, быть может, этот инцидент остался незамеченным. Напраснаянадежда. Когда он вошёл, его приветствовал тихий насмешливый гул.Первое выступление — и в таком смешном виде! Он вспыхнул иопустил голову, сгорая от стыда: а вдруг они подумают, что он добилсяэтой дешёвой рекламы!

— Смейтесьнад этим и больше ничего! — ласково убеждал его Нэджент. —Это самый верный способ — посмеяться и забыть.

Нэджент понимал его. АБеббингтон — нет. Беббингтон говорил с ним теперь сухо, схолодной иронией; он считал, что эта история предусмотрительноподготовлена Дэвидом, и без колебаний заявлял об этом вслух. Можетбыть, он завидовал известности Дэвида.

В тот же вечер Нэджентпришёл к Дэвиду на квартиру. Сел и, нащупывая в кармане свою трубку,осмотрел комнату спокойным, но внимательным взглядом. Лицо его былоещё желтее обычного, волосы жидкими прядями падали на лоб, но егонепостижимая мальчишеская весёлость заставляла забывать обо всём. Онзакурил трубку и сказал:

— Я давнособирался заглянуть к вам. А уютная у вас квартирка!

— Да, заодин фунт в неделю большего и требовать нельзя, —отозвался Дэвид неохотно. — Но имущество моё не все здесь.Проклятая сковородка на кухне.

У Нэджента глазазаискрились смехом.

— Не следуетогорчаться из-за такой ерунды, — сказал он добродушно. —Эта заметка может принести вам некоторую пользу на севере, средиваших товарищей.

— Я хочу им принести какую-нибудь пользу, — рассердился Дэвид.

— Все придётсо временем, — сказал Нэджент. — В настоящиймомент мы не можем сделать много, мы топчемся на одном месте. Противнас сплошной стеной идут тори — четыреста девятнадцать членовПалаты против наших ста пятидесяти одного. Что мы можем сделать притаких условиях? Только держаться крепко и выжидать, пока придёт нашчерёд. Мне понятно ваше настроение, Дэвид. Вам хочется как-тодействовать. А вы не имеете возможности. Хочется покончить сформальностями, с красными шнурами, и голосованием, и всем этимпарадом и церемониями. Хочется увидеть какие-то результаты работы…Но потерпите, Дэвид. Не сегодня-завтра у вас будет полная возможностьсорваться с цепи.

Дэвид не отвечал итолько через некоторое время сказал медленно:

— Меня беситэта бессмысленная потеря времени. В копях назревает буря. Это за милювсякий увидит. Когда истечёт срок договора, шахтовладельцы начнутнаступать единым фронтом, удлинят рабочий день и снизят заработнуюплату. А мы сидим и предоставляем все естественному течению!

— Онипродолжают носиться с мыслью о новой субсидии, —усмехнулся Нэджент. — В 1921 году десять миллионов былоухлопано на субсидию. Потом им пришла в голову гениальная идея —создать комиссию. Очередная выдумка! И раньше, чем комиссия успеладоложить о результатах своих расследований, правительство даёт новуюсубсидию. Затем комиссия опубликовывает свои выводы и высказываетсяпротив всяких субсидий. Весьма поучительно! Даже занятно!

— О господи,когда же мы добьёмся национализации?! — сказал Дэвидстрастно. — Она — единственный выход.. Что же, мыбудем дожидаться, пока её нам поднесут на блюде?

— Мы будемдожидаться рабочего правительства, которое и введёт её, —сказал Нэджент хладнокровно и усмехнулся. — А покапродолжайте заниматься синими книгами и своей сковородкой.

Они опять помолчали.Потом Нэджент продолжал:

— Важно,чтобы люди оставались стойкими. Нас окружает такая чёртовауйма всяких соблазнов и окольных путей, что если не быть оченьосторожным — пропадёшь. Ничто так не выявляет слабостейчеловека, как общественная деятельность. Личные интересы, честолюбие,отвратительный эгоизм и корыстолюбие, — вот где проклятие,Дэви. Возьмите, к примеру, нашего Беббингтона. Вы думаете, он оченьпечётся о нуждах тех двадцати с лишним тысяч дерхэмских углекопов,которые послали его сюда? Да ему на них решительно наплевать! Онпечётся только о себе самом. Если бы вы знали всё то, что знаю я, васбы это убило. Вот вам другой пример — Чалмерс, Боб Чалмерспришёл сюда четыре года тому назад настоящим фанатиком, энтузиастом.Он со слезами на глазах клялся мне, что добьётся семичасовогорабочего дня для прядильщиков — или умрёт в борьбе за это. Ичто же? Семичасовой рабочий день до сих пор в Ланкашире не введён, аБоб… Боб не умер. Он живёхонек. Им овладела золотая лихорадка.Связался с компанией Клинтона, добывает нужные им сведения изагребает деньги в Сити. Та же история с Клегхорном. Но этот гонитсяне за деньгами, а за положением в обществе. Он женился на дамевысшего света. И теперь он пропустит какое угодно заседание, чтобыпойти на премьеру в Вест-Энде со своей аристократкой-женой. Ястараюсь быть терпимым, но, уверяю вас, Дэвид, всё это может довестичеловека до отчаяния. И я тоже не святой, но, видит бог, я человекискренний. Поэтому я от всей души рад, что вы зарылись здесь истараетесь вести жизнь простую и честную. Не уклоняйтесь с этогопути, голубчик, ради бога, держитесь!

Никогда ещё Дэвид невидел Гарри в таком возбуждении. Но это продолжалось только однуминуту. Он снова овладел собой, и обычная ясность вернулась к нему.

— Рано илипоздно вы столкнётесь с этим. Вы попадёте в атмосферу разложения, какпопадает шахтёр в атмосферу рудничного газа. Здесь всё заражено ею,Дэвид. Зайдите в буфет Палаты общин. Посмотрите, с кем вы там пьёте.Понаблюдайте Беббингтона, Чалмерса, Диксона. Я знаю, что говорюсегодня языком какой-нибудь благочестивой брошюры, но всё, что яговорю, — святая истина. Главное — быть честным ссамим собой, а тогда наплевать, что бы ни случилось.

Гарри выколотил своютрубку.

— Ну, вот иконец проповеди. Мне необходимо было отвести душу. И если после этогоя, придя к вам, увижу на камине кучу разных дурацких пригласительныхписем, я вас здорово отколочу. Когда захотите развлечься, пойдёмтекак-нибудь в хорошую погоду со мной смотреть, как играют в крикет на«Овале». Я очень люблю крикет.

Дэвид сказал с улыбкой:

— И у вас,оказывается, есть слабость.

— Вотименно. Она мне обходится в две гинеи в год. Я бы не отказался открикета даже ради того, чтобы стать лидером партии.

Посмотрев на часы,Нэджент неторопливо встал и потянулся.

— Ну, мнепора. — Он направился к двери. — Да, кстати, недумайте, что я забыл насчёт вашей первой речи в Палате. Недели черездве у вас будет очень хороший случай выступить. Кларк предложилвнести поправку в билль об охране труда в копях. Вот вам прекрасныйповод высказаться.

Проводив Нэджента,Дэвид опустился на стул. Он немного успокоился и повеселел. Такоевлияние на него всегда оказывал Нэджент. Да, это правда, он сталочень нервным, — косность парламентской рутины слишкомрезко противоречила жестокому напряжению предвыборной борьбы ипылкому энтузиазму его верований. Его возмущала медлительность,пустая трата времени, бесцельная болтовня, нелепые вопросы,слащаво-вежливые ответы, учтивое лицемерие. Во всём — ложь,стремление пустить пыль в глаза. Вместо быстрого жужжания колёс онслышал лишь нудное кряхтение машины. Но Нэджент сумел показать ему,что его негодование и естественно — и вместе неразумно. Нужновыработать в себе терпение. Он жадно, но с некоторым страхом ожидалдня своего первого выступления в Палате. Очень важно, чтобы речь былахороша и произвела впечатление. Надо подготовить её так, чтобы успехбыл обеспечен. Поправка к биллю об охране труда шахтёров —замечательный повод для выступления. Он уже ясно представлял себе,как построит речь, каковы будут её тезисы, что надо подчеркнуть, чтообойти молчанием.

Речь начала создаватьсяв его мозгу, сильная и красивая, формируясь, как постепенноформируется живое существо. Воображение унесло его далеко за пределыего комнаты: снова шахта поглотила его, он был там, в тёмныхтуннелях, где люди трудились под постоянной угрозой смерти илиувечья. Кто не знает их жизни, тому легко отмахнуться от этихвопросов. Но он-то знает! Яркую картину того, что ему известно, ондолжен запечатлеть в умах и сердцах тех, кто не знает ничего. Тогдавсе изменится.

Занятый своими мыслями,Дэвид сидел перед огнем, когда раздался стук в дверь и вошла миссисТакер.

— Васспрашивает какая-то дама, — доложила она.

Дэвид, вздрогнув,очнулся от задумчивости.

— Дама? —повторил он, и внезапно у него мелькнула безумная надежда. Егоникогда не покидала уверенность, что Дженни где-то здесь, в Лондоне.Возможно ли, может ли это быть, чтобы Дженни вернулась к нему?!

— Она внизу.Проводить её сюда?

— Да, —сказал Дэвид шёпотом.

Он встал, глядя надверь, сердце у него как-то странно ёкнуло. Но вслед за тем выражениеего лица изменилось, сердце перестало замирать, мгновенно вспыхнувшаянадежда исчезла так же быстро, как появилась. Вошла не Дженни, аХильда Баррас.

— Да, этотолько я, — объявила она со своей обычнойпрямолинейностью, заметив внезапную перемену в лице Дэвида. —Сегодня утром, из газеты узнала, где вы обитаете, и решила принестивам свои поздравления. Если вы заняты, скажите прямо — и яуйду.

— Неговорите глупостей, Хильда, — запротестовал Дэвид.Появление Хильды было для него полной неожиданностью, но послеиспытанного в первую минуту разочарования, он ей обрадовался.

Хильда была в строгомсером костюме, на шее — дорогая, но не бросавшаяся в глазалисица. Смуглое суровое лицо Хильды затронуло какую-то струну впамяти Дэвида: он вдруг вспомнил их бурные споры и те далёкиевремена… Улыбнулся. И странно — Хильда улыбнулась вответ. А в те времена, когда он бывал у них дома, она улыбалась оченьредко, почти никогда.

— Присаживайтесь, —сказал он. — Вот это, действительно, событие.

Она села и снялаперчатки. Руки у неё были очень белые, тонкие, но сильные.

— Что выделаете в Лондоне? — спросил Дэвид.

— Оченьлюбезно с вашей стороны! — отозвалась спокойно Хильда. —Если принять во внимание, что вы здесь уже около месяца… Бедас этими провинциалами!

— Сами выпровинциалка!

— Мы,кажется, опять начинаем спорить?

Ага, значит и она тожене забыла их споры? Дэвид отвечал:

— Не хватаеттолько горячего молока и печенья.

Хильда захохотала самымнастоящим образом. Когда она смеялась, она очень хорошела: у неё былипрекрасные зубы. Она вообще стала гораздо приятнее: угрюмоевыражение, портившее её лицо, исчезло, она казалась счастливее,увереннее в себе. Она сказала:

— Совершенноочевидно, что в то время, как я с интересом следила за вашимиуспехами, вы окончательно забыли о моём существовании.

— Нет, —возразил Дэвид. — Мне известно, например, что года четыретому назад вы получили диплом врача.

— Врача! —сардонически повторила она. — А какого врача? Ужне смешиваете ли вы меня случайно с такими врачами, каких изобразилЛюк Фильдис? Нет, я не прописываю ипекакуаны и слабительного. Яхирург, слава богу! Институт кончила с отличием. Впрочем, вас это,вероятно, не интересует. А теперь я главный врач женской больницысвятой Елизаветы, как раз напротив вашей улицы, на берегу Темзы, —на Клиффорд-стрит, в Чельси.

— Но этозамечательно, Хильда, — сказал обрадованно Дэвид.

— Да, неправда ли? — Теперь в её голосе уже не было сарказма, онаговорила просто и искренно.

— Значит,вам нравится ваша работа?

— Я еёлюблю, — сказала она с неожиданной силой. — Ятолько ею и живу.

«Так вот, что еёизменило!» — инстинктивно подумал Дэвид. И как раз в этуминуту Хильда подняла глаза и каким-то почти сверхъестественнымчутьём прочла его мысли.

— Я веласебя гнусно, не так ли? — сказала она спокойно. —Гнусно по отношению к Грэйс, к тёте Кэрри, ко всем, — и ксебе самой тоже. Пожалуйста, хоть на этот раз не спорьте со мной!Сегодняшний мой визит — попытка загладить прошлое.

— И янадеюсь, что вы этот визит повторите.

— Вот этомило с вашей стороны, — слегка покраснела Хильда. —Скажу вам откровенно, у меня в Лондоне ужасно мало друзей. Ужасномало. Я слишком замкнутый человек. Не умею сходиться с людьми. Я нелегко завожу друзей. Но вы мне всегда нравились. Только не поймитеменя превратно: я глупостями не занимаюсь. Ни-ни! Я только хотеласказать, что, если вы согласны, мы могли бы иногда встречаться исостязаться в остроумии.

— Остроумии! —воскликнул Дэвид. — Да у вас его ни на грош не имеется!

— Начинается! —сказала в восхищении Хильда. — Я знала, что мы с вамипоймём друг друга.

Дэвид стоял спиной когню, засунув руки в карманы, и смотрел на неё.

— Ясобираюсь ужинать. Какао и сухари. Не поужинаете ли и вы со мной?

— Поужинаю, —согласилась она. — А какао вы варите в сковородке?

— Вотименно, — подтвердил он. И ушёл на кухню. В то время какон возился на кухне, Хильда слышала его кашель и, когда он вернулсяоттуда, спросила:

— Отчего выкашляете?

— Обычныйкашель курильщика плюс немного германского газа.

— Вамследовало бы полечиться.

— А вы,кажется, говорили, что вы хирург?

Они поужинали какао ссухарями. Болтали и спорили. Хильда рассказывала о своей работе воперационной, о женщинах, ложившихся под её нож. Дэвид отчастизавидовал ей: вот это реальный выход, истинная помощь страдающимлюдям.

Но Хильда усмехнулась:

— Я нефилантропией увлекаюсь, а техникой. Это своего рода прикладнаяматематика. Требует хладнокровного обдумывания. — Онапомолчала и прибавила: — А всё-таки эта работа сделала менячеловечнее.

— Это вопросспорный, — возразил Дэвид. И они снова началиподдразнивать друг друга. Потом речь зашла о предстоящем еговыступлении в Палате. Хильда говорила о нём с интересом и увлечением.Дэвид изложил ей план своей речи, она его резко раскритиковала. Вечерпрошёл очень весело и совсем так, как в старые годы.

Пробило десять часов.Хильда поднялась.

— Вынепременно должны меня навестить, — сказала она. —Я варю какао гораздо лучше, чем вы.

— Приду. Анасчёт какао — не верю.

Возвращаясь домой вЧельси, Хильда с радостным чувством говорила себе, что вечер прошёлудачно. А ей пришлось сделать над собой большое усилие, чтобы пойти кДэвиду. Она боялась, что такого рода поступок легко может бытьистолкован неверно. Но с Дэвидом этого не случилось. Он был для этогослишком умён, слишком чуток. И Хильда была довольна. Хильда былапрекрасным хирургом, но не слишком тонким психологом.

В день выступленияДэвида она поторопилась купить вечернюю газету. Речь его былаотмечена — и отмечена благосклонно. Утренние газеты отзывалисьо ней ещё одобрительнее. «Дэйли Херольд» посвятил ейполтора столбца, и даже в «Таймсе» снисходительнопохвалили искренность и убедительное красноречие нового члена Палатыот Слискэйля.

Хильда пришла ввосторг. Она подумала: «Непременно позвоню ему, непременно!»И перед тем, как обходить палаты, позвонила по телефону Дэвиду итепло поздравила его. Из телефонной будки она вышла довольная.Пожалуй, даже немного подозрительно сияющая… Но ведь речь былазамечательная! И, разумеется, только речь её и интересовала.

XI
Артур стоял у окнаконторы «Нептуна», глядя на рабочих толпившихся во дворе.Толпа во дворе вызывала мучительные воспоминания о локауте 1921 года,этом первом конфликте с рабочими первом из целого ряда конфликтов, вкоторые его втянули и которые привели к кульминационному пункту —всеобщей забастовке в 1926 году.

Артур провёл рукой полбу, словно отгоняя воспоминание об этой бессмысленной борьбе. Ксчастью, всё кончилось, забастовка прекращена, люди вернулись в копи,толпятся во дворе, все напирая и напирая на будку табельщика. Они непросили работы, а безмолвно вопили о ней. Это было написано на ихлицах. Работы! Работы! Любой ценой! Стоило взглянуть на эти застывшиелица, чтобы увидеть, какую блестящую победу одержали шахтовладельцы!Рабочие были не побеждены, а уничтожены. В глазах у них светилсяпанический страх перед голодной зимой. На каких угодно условиях, закакую угодно плату, только бы дали работу! Они напирали вперёд,работая локтями, проталкиваясь к навесу, где за загородкой стоялГудспет подле старика Петтита, раздавая рабочие номера, внося фамилиив ведомости.

Глаза Артура неотрывноследили за этой процедурой. Рабочие подходили по очереди, Гудспетпристально осматривал каждого, взвешивал его, взглядывал на Петтита икивал головой. Кивок означал, что всё в порядке, рабочий принималсяна работу. Ему вручали номер, и он проходил мимо загородки, как душа,допущенная в рай, проходит мимо трона Судии. Странное выражение былона лицах тех, кого принимали на работу: неожиданное просветление,судорога глубокого облегчения, молитвенная благодарность, котораяказалась почти невероятной: благодарность за то, что их сновадопустили в мрак преисподней — в «Парадиз».

Принимали, однако, невсех, о нет, работы на всех не хватало. Её могло бы хватить, если быработали по шесть часов в смену. Но ведь Закон и Порядок, эти силы,направляемые Правительством и поддерживаемые Британским народом,восторжествовали, одержали блестящую победу, так что смена былавосьмичасовой. Ну, да всё равно, пускай восемь часов, всё, чтоугодно, любые условия — только дайте работу, ради бога, работу!

Артур хотел отойти отокна — и не мог. Лица рабочих удерживали его, особенно однолицо — Пэга Мэйсера. Артур прекрасно знал Пэга. Он знал, чтоэто ненадёжный рабочий. Он опаздывал, по понедельникам и совсем невыходил на работу, пил. И видно было, что Пэг это сознаёт. Сознание,что он недостоин получить работу, читалось на физиономии Пэга вместес желанием её получить, и борьба этих двух чувств вызываланерешительность, беспокойство, которые жутко было видеть. У Пэга былотакое выражение, какое бывает у собаки, которая ползёт на брюхе,чтобы получить кость.

Артур ждал, какзагипнотизированный. Подходила очередь Пэга. Перед ним было принятоподряд четыре человека, а каждый человек уменьшал шансы Пэга получитьработу. Это тоже читалось на его лице. Наконец и он подошёл кзагородке, немного задыхаясь от тяжкого волнения, от борьбы междунадеждой и страхом.

Гудспет бросил толькоодин взгляд на Пэга, один беглый взгляд, потом отвёл глаза. Кивка непоследовало, он даже не дал себе труда повернуться к Петтиту, онпросто посмотрел куда-то мимо Пэга. Пэга не хотели брать. Он осталсяза бортом. Артур видел, как шевелил губами Пэг; слов он слышать немог, но видел, как губы все шевелились и шевелились с отчаянноймольбой. Тщетно. Пэг остался за бортом, он был в числе техчетырёхсот, которых на работу обратно не взяли. Выражение его лица,выражение всех этих четырёхсот лиц, сводило Артура с ума. Он резкоотвернулся, рванулся от окна. Ему хотелось оставить на работе в своёмруднике этих четыреста человек, но он не мог этого сделать. Не может,не может, будь оно всё проклято!

Он машинально уставилсяна календарь, на листе которого стояла дата: 15 октября 1926 года.Подошёл к календарю, со злостью оторвал листок. Нервное напряжениеискало какого-то выхода. Скорее бы прошёл день!

Выйдя за ворота, ПэгМэйсер пошёл прочь от рудника по Каупен-стрит. Он не шёл, а едваплёлся, глядя себе под ноги, немного сутулясь, ощущая на себе взглядыженщин, которые смотрели ему вслед с порогов домов на Террасах: одиниз четырёхсот шахтёров, не нужных более, выкинутых вон.

Он свернул в переулок,который вёл на Кей-стрит, и дошёл до своего дома.

— А Эннигде? — спросил он, остановившись на пороге убогообставленной комнаты с каменным полом.

— Вышла, —отвечал отец с кровати. Старик Мэйсер, скрюченный ревматизмом, теперьуже совсем больше не вставал, а так как он всегда был человеком живыми деятельным, его нынешняя неспособность хотя бы встать с постелиделала его капризным и сварливым. Его недуг вызывал постоянную боль впояснице, и старик решил, что у него больные почки. Он клялся, чтоэто почки, и все гроши, какие ему удавалось наскрести и сберечь, онтратил на «Почечные пилюли доктора Пауперта»,патентованное шарлатанское средство, которое изготовлялось вУайтчепеле плутократом по фамилии Лорберг, обходилось ему по одномупенни и одному фартингу коробка, а продавалось по три пенса и шестьфартингов и состояло из мыла, патоки и метиленовой синьки. От пилюльмоча старого Мэйсера делалась синей, а так как в рекламе былопредусмотрительно указано, что это объясняется выделением изорганизма вредных веществ, то старик был очень доволен. Он считал,что выздоровел бы совершенно, если бы только мог «очистить»таким образом свои почки. Но горе было в том, что он не имелвозможности покупать пилюли в достаточном количестве. Рекламаобъясняла, что пилюли обходятся дорого, так как приготовляются издорогих индийских трав, собираемых на склонах Гималаев в период КармаШалия по рецепту, который покойный доктор Пауперт узнал от одногоиндийского мудреца.

В настоящее время устарого Мэйсера пилюль не было, и поэтому он посмотрел на Пэгасердито и с лёгкой тревогой.

— Почему тыне пошёл на рудник?

— Потому чтоне пошёл, — отрезал Пэг угрюмо.

— Раз тырабочий, так и иди на работу, Пэг.

— Это я-то —рабочий? — проскрежетал Пэг. — Да я собираюсьсовершить прогулку на яхте в Испанию.

У старика затрясласьголова.

— Ты неможешь перестать работать на твоего старого отца, Пэг.

Пэг не отвечал. Онстоял злой, беспомощный, усталый.

— У меня уженет пилюль, Пэг, мне надо купить пилюль.

— К чёртутвои пилюли! — сказал Пэг и, тяжело опустившись на стул,сидел, не снимая засаленной кепки, засунув руки в карманы инеподвижно глядя на вспышки пламени в большом очаге.

Энни пошла отнестиработу — она шила для миссис Проктор — и попутнопроводить Сэмми в школу. Она скоро вернулась.

В ту самую минуту, какона вошла и увидела погруженного в размышления Пэга, она поняла, чтослучилось. Издавна знакомая мучительная тревога резнула её по сердцу.Но она не сказала ничего. Сняла шляпу и пальто и принялась убирать состола и мыть посуду.

Пэг заговорил первый.

— Ябезработный, Энни, — сказал он.

— Ну, ну,как-нибудь проживём, Пэг, — отозвалась Энни, продолжаявозиться с посудой.

Но позор этогоувольнения продолжал глодать и мучить Пэга.

— Я для нихнедостаточно хорош, — процедил он сквозь стиснутые зубы. —Недостаточно хорош, видишь ли. Это я-то, который, когда нужно, можетработать за двоих.

— Знаю,знаю, Пэг, — утешала его Энни. Она любила Пэга и острочувствовала его обиду. — Не горюй, мальчик.

— Они хотят,чтобы я был безработным и клянчил пособие, — проворчалПэг. — А я хочу работать. Пособие!..

Молчание. Старый отец спостели прислушивался к разговору. Весь покрываясь испариной отжалости к себе, он смотрел испуганными глазами то на сына, то на дочьи наконец вмешался:

— Надо будеттебе написать Дэви Фенвику, Энни. Теперь уж придётся принять от негопомощь.

— Как-нибудьпроживём, отец, — сказала Энни. Она ни за что не хотелабрать деньги от Дэвида, ни за что. — Ведь мы всегдасправлялись сами.

Энни решила, что онавозьмёт ещё какую-нибудь работу. И этим же утром, сделав, что нужнопо хозяйству, ушла из дому на поиски работы. Она хотела работатьподённо по домам, но даже чёрную работу найти оказалось трудно.

Она побывала у доктораСкотта, и у миссис Армстронг. Она даже, спрятав в карман гордость,обратилась к миссис Ремедж. Но всюду потерпела неудачу. МиссисПроктор обещала дать ей ещё кое-что сшить, а миссис Лоу, женасвященника с Нью-Бетель-стрит, неохотно предложила прийти впонедельник на один день стирать. Этак она сможет, по крайней мере,заработать полкроны, хотя миссис Лоу всегда платила с таким видом,точно милостыню подавала. Как ни старалась Энни, она больше никакойработы не нашла. Она делала попытки и на другой день, и в следующие,но все с тем же результатом. На труд подёнщицы в Слискэйле спрос былневелик, а больше Энни продавать было нечего.

Пэг тем временем началхлопотать о пособии, которое выдавалось безработным. Он сначала нехотел получать этого пособия, но когда глодавшее его чувство обидыпотеряло первую остроту, он отправился на Биржу труда. Рабочие вСлискэйле называли Биржу труда «Бюро». Перед «Бюро»стоял длинный хвост. В этой очереди не толкались, не спорили, как вочереди у шахты, здесь спешить было некуда. Все ожидали. Считалосьсамо собой понятным, что если хочешь получить пособие, то надо ждать.Пэг молча стал в конце, рядом с Леном Вудсом, и Слэттери, и ЧаЛимингом. Ни он, ни они не начинали разговора. Пошёл дождь, но неливень, который дал бы им повод выругаться, а мелкий, тихо моросящийдождик. Пэг поднял воротник куртки и стоял. Стоял без мыслей в головеи ждал. Спустя пять минут пришёл Джек Риди.

Джек не сразу занялместо в очереди. Он вёл себя не так, как остальные: ходил взад ивперёд мимо ожидавших, словно эта очередь приводила его в бешенство.Затем он подошёл к началу очереди, медленно расстегнул куртку иобратился к толпе с речью. Джек был братом Тома и Пата Риди, погибшихв «Нептуне». Когда-то красивый и статный малый, Джек,снедаемый горем и ненавистью, превратился в худого, с впалой грудью,озлобленного человека, весьма крайних убеждений. Сначала —несчастье в шахте, потом Джек, горя желанием сразиться с кем-нибудь,пошёл сражаться на фронт, и там ему прострелили бедро. После этого онстал хромать. И сейчас Гудспет отказался принять его обратно наработу в «Нептун».

Пэг поднял голову ивяло прислушался к тому, что говорил Джек, хотя заранее знал, что онскажет.

— Да, вот мыкем были, товарищи, когда мы им нужны были на фронте, —говорил Джек, и горькая злоба кипела в его голосе, бунт против жизни,судьбы и того строя, который довёл его до нынешнего состояния. —Мы были «народными героями», а что мы сейчас?..«Безработные лентяи, подонки общества» — вот какони нас величают теперь. Послушайте меня, ребята, я вам всерастолкую. Кто строит проклятые аэропланы, и броненосцы, и пушки, ктоделает снаряды? Рабочие! Кто во время этой проклятой войны стрелялпроклятыми снарядами из пушек? Рабочие! А что рабочим дала война? Авот что — право стоять под дождём и протягивать руку заподачкой. Нам велели драться за Англию, нашу собственную роднуюземлю. И мы дрались, — не так ли? Вот мы стоим на этой«собственной» земле. Дерьмо, чистейшее дерьмо —вот, что мы получили. А дерьмо мы есть не можем. Дерьмом непрокормишь наших жён и ребятишек. — Джек остановился,бледный как мертвец, и провёл рукой по губам. Потом продолжал, всеповышая голос, с искажённым, как от боли, лицом:

— В то времякак вы и я трудились и сражались на проклятой войне, копи давалимиллионы прибыли. Это было написано чёрным по белому, ребята: стосорок миллионов дохода! Вот почему хозяева так дружно сплотилисьпротив нас во время забастовки. Что же, они всегда берут над намиверх. Теперь слушайте, ребята…

На плечо Джекаопустилась чья-то рука. Джек сразу умолк, застыв на месте. Потоммедленно обернулся.

— Это неразрешается, — сказал Роддэм. — Ступайте,становитесь в очередь да попридержите язык.

Роддэм, теперь толстый,важный, пятидесятилетний мужчина, был полицейским сержантом в этомучастке.

— Оставьтеменя, — ядовито прошипел Джек, и глаза его намертвенно-бледном лице засверкали. — Я дрался на этойпроклятой войне, слышите? И я не привык, чтобы меня хватали за плечотакие субъекты, как вы.

Люди, стоявшие вочереди, проявили живой интерес к этому диалогу, гораздо большийинтерес, чем раньше к речи Джека.

Роддэм побагровел.

— Заткниглотку, Риди, или я сведу тебя в участок.

— Я имеютакое же право говорить, как и вы, — огрызнулся Джек.

— Ступайте вочередь, — кипятился Роддэм, подталкивая Джека к концуряда. — Вон туда, в самый конец, живо!

— Незачеммне становиться в хвосте, — кричал Джек, отбиваясь идёргая головой. — У меня занято место, вон там, рядом сМэйсером.

— Назад,туда, куда я приказываю, — скомандовал Роддэм. —В самый конец! — и он дал Джеку последний пинок.

Джек обернулся. Грудьего тяжело вздымалась, он смотрел на Роддэма такими глазами, точноготов был его убить.

Но затем вдругпотупился, видимо стараясь овладеть собой, приберегая силы длядругого раза. И спокойно заковылял к концу ряда. Вздох пронёсся втолпе зрителей, тихий вздох разочарования. Напряжение ослабло, мысликаждого снова устремились на его личные заботы. Роддэм с официальнымвидом прохаживался мимо очереди, весьма величественный в своёмвысоком клеёнчатом кепи, с эффектной бляхой на поясе и цепью. Рабочиестояли и ожидали. Тихо сеял дождик.

Иногда выдавались исухие дни, но в общем зима была плохая, и стоять в очереди запособием приходилось большей частью под дождём, часто — подпроливным. Раза два в дни выдачи шёл снег. Но безработные всегда былина месте, они вынуждены были стоять здесь и ждать. И Пэг стоял и ждалвместе с другими.

Маленькому Сэму ненравилось, что Пэг стоит в очереди за пособием. Когда Сэм,возвращаясь из школы, проходил мимо Биржи труда, он смотрел всторону, притворяясь, что не видит Пэга, а Пэг, который при проходеСэмми острее чувствовал своё унижение, никогда не пытался егоокликнуть. Ни Пэг, ни Сэмми никогда не касались в разговоре этоговопроса, тем не менее он глубоко волновал Сэмми. Сэмми во многомчувствовал перемену. Например, Пэг теперь не мог уже давать емукартинки с папиросных коробок, потом он лишился того пенни, котороеПэг по субботам после получки всегда украдкой совал ему. А хуже всегобыло то, что Пэг больше никогда не водил его на футбольные матчи,хотя безработные платили за вход только три пенса. Да, это, пожалуй,было хуже всего!

Впрочем нет, это врядли было самое худшее. Дома их меню становилось всё скуднее и скуднее,и иногда еды было меньше, чем хотелось бы Сэмми. Даже во времябольшой забастовки было лучше: тогда было лето, а в летнее времяголод вдвое легче переносить. Зимой же совсем другое дело. Как-то разПэг не выдержал и пропил своё пособие, — и после этого вдоме целую неделю не было ни куска пирога. А его мать пеклапервоклассные пироги! Всю ту неделю они ели только суп да кашу, кашуда суп, и дед постоянно бранился. Если бы мать не ходила к чужимлюдям стирать и шить, им и совсем есть было бы нечего. Сэмми хотел быбыть немного постарше, — тогда он стал бы работать ипомогать матери. Сэмми был уверен, что, несмотря на плохие времена,он мог бы найти работу: в «Нептуне» всегда требовалисьмальчики-лифтёры.

Неделя за неделейСэмми, проходя, видел, как Пэг стоял в очереди за пособием, ипритворялся, что не замечает его, и очередь каждую неделю становиласьвсё длиннее. Это так мучило Сэмми, что он теперь бегом мчался мимо.Как только он подходил близко к Бирже, он обнаруживал вдругчто-нибудь страшно интересное в конце Нью-Бетель-стрит и сустремлёнными вперёд глазами нёсся к этому месту, вниз по улице.Разумеется, когда он добегал до конца Нью-Бетель-стрит, там ничеголюбопытного не оказывалось.

Но вот однажды, впоследнюю пятницу января, когда очередь у Биржи была длиннее, чемкогда бы то ни было, а Сэмми шумно нёсся мимо неё вниз по улице,случилось, наконец, кое-что. Промчавшись по Нью-Бетель-стрит изавернув за угол Лам-стрит, Сэмми налетел прямо на свою бабушку,Марту.

От этого столкновенияпострадал Сэмми: он поскользнулся на стальных носках своих башмаков,споткнулся и, не устояв на ногах, упал. Он не ушибся, но был испугантем, что сделал. Неловко поднялся, подобрал шапку и книги и, веськрасный, собирался уйти. Тут он заметил, что Марта смотрит на него.

Сэмми отлично знал, чтоэто Марта Фенвик, его бабушка. Но раньше она никогда на него несмотрела; она проходила мимо него по улице так же, как он проходилмимо Пэга, стоявшего в очереди, — не замечая его, какбудто его и не было.

А теперь онаостановилась и смотрела на него, всё смотрела и смотрела, такимнепонятным взглядом. Потом заговорила. Сказала странным тоном:

— Ты неушибся?

— Нет,мэм. — Сэмми сконфуженно покачал головой.

Молчание.

— Как тебязовут?

Глупее этого вопросаничего нельзя было придумать, и голос у неё так нелепо обрывался.

— СэммиФенвик, — отвечал он.

Она повторила:

— СэммиФенвик. — Она пожирала глазами его бледное лицо, ишишковатый лоб, и весёлые синие глаза, его вытянувшуюся фигурку взаплатанном костюме домашнего изготовления, тонкие ноги в тяжёлыхбашмаках. Сэмми и не подозревал, что в течение многих месяцев Мартакаждый день следила за ним, когда он шёл в школу, тайком следила заним из-за занавески бокового окна дома на Лам-Лэйн. Мальчик рос такимпохожим на её собственного сына Сэмми! Теперь ему уже десять лет.Марта очень страдала оттого, что не может иметь его подле себя.Неужели ничто и никогда не сломит её холодную гордость? Она осторожноспросила:

— А тызнаешь, кто я такая?

— Вы моябабушка, — без запинки ответил Сэмми.

Она густо покраснела отудовольствия. Сэмми наконец разбил вдребезги ледяную кору,сковывавшую сердце старой женщины.

— Подойди комне, Сэмми.

Он подошёл, и она взялаего за руку. Сэмми это показалось ужасно странным, и он чуть было неструсил но всё же пошёл с ней к дому в переулке. Они вошли вместе.

— Садись,Сэмми, — сказала Марта. Ей доставляло острую, нестерпимоострую радость снова произносить это имя.

Сэмми сидел и оглядывалкухню. Хорошая тут кухня, такая же чистенькая, как у них дома, ноздесь мебель лучше и её больше. Потом у Сэмми заблестели глаза: онувидел, что Марта режет пирог, отрезает громадный кусок сладкогопирога с изюмом.

— Спасибо, —поблагодарил он, принимая этот кусок от Марты. И, положив книги ишапку на колени, набил рот пирогом.

Суровые тёмные глазаМарты сосредоточенно изучали его юное лицо. Это было лицо еёсобственного Сэмми.

— Вкусныйпирог? — спросила она напряжённо.

— Да, мэм. —Сэмми ещё больше налёг на пирог. — Первоклассный!

— Ты никогдаещё не пробовал такого хорошего пирога, правда?

— Видите ли…— Сэмми колебался, смущённый, боясь обидеть Марту. Но счёлсвоим долгом сказать правду. — Мама печёт такие же вкусныепироги, когда у неё есть всё, что нужно. Но у неё теперь не бываетвсего, что нужно для пирога.

Но даже это заявлениене могло нарушить упоения Марты.

— Твой дядяПэг получает пособие как безработный?

Худое личико Сэммивспыхнуло.

— Да, но этотолько теперь, ненадолго.

— Твой отецникогда бы не остался безработным, — объявила она сгордостью.

— Я знаю, —согласился Сэмми.

— Он быллучшим забойщиком в «Нептуне».

— Я знаю, —опять сказал Сэмми, — мне мама говорила.

Наступило молчание.Марта смотрела, как он доедал пирог, потом отрезала ему ещё кусок.Сэмми взял его с застенчивой улыбкой, — улыбкой еёпокойного Сэма.

— Чем тыхочешь быть, когда вырастешь, Сэмми?

Он подумал, а она жадноожидала ответа.

— Я хотел быбыть тем же, чем был мой папа, — сказал он наконец.

— Вот как! —прошептала Марта. — Вот ты чего хочешь, Сэмми.

— Да.

Она стояла неподвижно.Она ощущала какую-то слабость, изнеможение. Волнение обессилило её.Её родной Сэмми вернулся к ней, чтобы продолжать славную традицию.Она ещё увидит снова Сэмми Фенвика первым забойщиком «Нептуна».Волнение мешало ей говорить.

Сэмми съел пирог допоследней крошки, поднял с колен шапку, книги и встал.

— Не уходиещё, Сэмми, — запротестовала Марта.

— Мама будетбеспокоиться, — возразил Сэмми.

— Ну, таквозьми это с собой в карман, Сэмми, возьми, потом съешь. —Она с лихорадочной торопливостью отрезала для него новый кусокпирога, завернула его в промасленную бумагу, достала из буфетарумяное яблоко и заставила Сэмми сунуть то и другое в карман. У двериона остановила его: — Приходи ко мне завтра, Сэмми. —И голос её умолял… умолял…

— Ладно, —сказал Сэмми и рыбкой метнулся из дома в переулок.

Марта стояла и всеглядела ему вслед даже и тогда, когда он давно исчез из виду. Потомповернулась и вошла обратно в кухню. Она двигалась медленно, словно струдом. На кухне взгляд её упал на начатый пирог. Она стояла,безмолвная, неподвижная, а перед её бесстрастным взором проносилсяпоток воспоминаний. Вдруг лицо её дрогнуло. Она села у кухонногостола, опустила голову на руки и горько заплакала.

XII
Процесс политическогоразвития Дэвида был подобен развитию человеческого тела: медленныйрост, неощутимый день ото дня, но весьма заметный, если сравнить егорезультат с тем, чем был Дэвид пять лет тому назад. Цель стояла передним, ясная и чёткая, но шёл он к ней длинными и трудными путями. Онработал; работал невероятно много; и ждал. Он многому научился, аглавное, — воспитал в себе терпение. За первой его речью вПалате через несколько месяцев последовала вторая — о бедствияхв угольном районе. Толки, вызванные этой речью, побудили некоторыхлидеров партии обратиться к нему за сведениями. Затем в Палате былопроизнесено несколько блестящих речей по поводу неблагополучия вугольном районе, и хотя речи эти были почти целиком сочинены Дэвидом,слава досталась не ему. Впрочем, несколько позже его в видеблагодарности избрали в ведомственную комиссию по исследованиювопроса о нетрудоспособности горнорабочих. Весь следующий год онработал в этой комиссии над вопросом о профессиональных заболеванияхгорнорабочих — дрожание глазного яблока, болезни коленныхсвязок и явления силикоза1в нерудных копях. Перед концом сессии он был кооптирован в комиссиюпо установлению квалификации административного персонала в копях. Вследующем году Нэджент, который должен был выступать в Олберт-холлена массовой демонстрации по случаю съезда профсоюзов, заболелинфлуэнцой и, по своему настоянию, был заменён Дэвидом. Речь Дэвидаперед аудиторией в пять тысяч человек была «гвоздём вечера»,она отличалась пламенным воодушевлением, глубоким чувством и остройметкостью выражений. Как это не парадоксально, но блестящеевыступление в один тот вечер привлекло к нему больше внимания, чемвсе усердные труды за предыдущие два года. Он стал заметной фигуройна разного рода конференциях. Это он составил для съезда профсоюзовдокладную записку о национализации рудников. Его статья«Электричество и прогресс» была прочитана в Америке насъезде Рабочей партии. Потом он был избран главным представителемшахтёров в комиссию, пересматривавшую вопрос о затоплении шахт.Осенью 1928 года он состоял уже членом фракции лейбористов впарламенте и, наконец, в начале 1929 года достиг вершины успеха: онбыл выбран в Исполнительный комитет Союза горнорабочих.

Теперь Дэвид был полоннадежд. Он чувствовал себя прекрасно, чувствовал, что голова у негосвежа, что он справится с каким угодно количеством работы. И емуказалось, что события складывались благоприятно, как никогда.Правительство было при последнем издыхании, уныло готовилось умереть.Страна, которой надоела косность режима, избитая пошлость и старое,твердолобое правление, устремляла ищущий взор к новым горизонтам.Наконец-то сквозь ограниченность и равнодушие людское начиналипробиваться сомнения в разумности той политической и экономическойсистемы, которая не способна устранить нужду, лишения, безработицу.Стали распространяться новые и смелые идеи. Люди больше не отступалив ужасе перед утверждением, что капиталистический строй оказалсянесостоятельным. Росло убеждение, что никогда не перестроить мирпутём насилия и экономического угнетения наций. Безработных больше неклеймили кличками «лентяи» и «подонки общества».Лживые ссылки на «международное положение» сталилицемерным эхом, любимой шуткой в мюзик-холлах.

Дэвид верил всей душой,что Рабочая партия восторжествует. В этом году предстоят выборы, и ихнеобходимо провести так, чтобы обеспечить решение вопроса о копях.Партия взяла на себя это обязательство. И какая же высокая задача —помочь шахтёрам и упрочить благосостояние общества.

В одно ясное апрельскоеутро Дэвид в превосходном настроении сидел у окна своей комнаты,просматривая газету. Была суббота. Он рассчитывал провести утро наддокладом о новых достижениях для секции электрификации, но неожиданнопланы его были разрушены. Зазвонил телефон.

Он ответил не сразу,так как обычно к телефону подходила первой миссис Такер, но телефонпродолжал звонить, и он отложил газету и, спустившись на площадкулестницы, взял трубку. Донёсся хрипловатый и резкий голос Салли, —Дэвид сразу узнал его.

— Алло,алло, — говорила Салли. — Вы, видно, страшнозаняты, я вот уже целых пять минут не могу дозвониться. Дэвид сосмехом прокричал в трубку:

— Салли!

— Ага, выменя узнали?

— Вас нельзяне узнать!

Оба расхохотались, иДэвид спросил:

— Где вынаходитесь?

— Вгостинице Стентона, знаете, возле Британского музея. И Альф со мной!

— Но что выделаете в Лондоне, скажите, ради бога?

— Вот в чёмдело, Дэвид, — отвечала Салли. — Я выхожузамуж. И решила раньше, чем мы с папой расстанемся, прокатить его вЛондон. В Кристалл-паласе открывается выставка голубей, и папехотелось её посмотреть.

— О, этовеликая новость, Салли, — сказал Дэвид, удивлённый иобрадованный. — А кто же он? Я с ним знаком?

— Не знаю,Дэвид. — Голос у Салли был счастливый и чуточкусамодовольный. — Это Дик Джоби из Тайнкасла.

— ДикДжоби! — воскликнул Дэвид. — О Салли, этоблестящая партия!

Салли молчала, но ончувствовал, что она довольна. Потом она сказала:

— Я хочу васвидеть, Дэвид. И Альф тоже. Хотите закусить с нами сегодня? Такслушайте, мы днём идём в Кристалл-палас, но вы можете прийти ипозавтракать с нами в гостинице. Приходите сейчас, Дэвид!

Дэвид подумал: «Докладподождёт».

— Ладно, —прокричал он в трубку. — Приеду около двенадцати. Да, да,Салли, я знаю, где отель Стентона. Приеду!

Он вернулся оттелефона, все ещё улыбаясь. Салли приносила с собой атмосферукакой-то неугомонной жизнерадостности, от которой становилось легкона душе.

В половине двенадцатогоон доехал в метрополитене до Музейной станции и прошёл пешком поулице Текерея до тихой и невзрачной на вид гостиницы Стентона вУобернсквере. Утро было ясное, в воздухе чувствовалась весна, деревьяуже оделись листвой, и весело шумели воробьи в сквере, у скамейки,где какой-то старик кормил их крошками. Даже в гудках проезжавшихтакси слышалось что-то весёлое, как будто и они радовались чудесномудню. Дэвид пришёл в гостиницу за несколько минут до двенадцати, ноАльф и Салли уже ожидали его в вестибюле. Они сердечно поздоровалисьс ним. Дэвид несколько лет не видел Альфа Сэнли, но за это время Альфмало изменился. Разве только усы ещё больше побурели от табака иобвисли, лицо ещё больше пожелтело да искривление шеи стало заметнее.Но он остался всё тем же славным, простым, упрямо-безалабернымчеловеком. На нём был приличный случаю чёрный костюм, слишком новый ижёсткий, который к тому же был ему несколько широк, новенький галстуки ботинки, должно быть, новые, так как они скрипели при каждом егодвижении.

А Салли изменилась.Унаследовав, видно, от матери склонность к полноте, она растолстела,как бочка. Кисти рук были окружены, как браслетами, валиками жира, илицо её заметно ожирело. Она усмехнулась удивлению Дэвида, которое онбезуспешно старался скрыть.

— Что,потолстела я немного, да? Ну, да это всё равно. Идём завтракать.

Они уселись в тихомресторане, за столик, освещённый солнцем, завтракали холодным мясом исалатом. Холодное мясо с салатом было очень вкусно, и поданная затемватрушка из ревеня — тоже. Салли ела много и с аппетитом. Онавыпила бутылку вина. Её пухлое лицо разрумянилось, она, казалось, всярасплывалась от удовольствия, которое доставляла ей вкусная еда.Окончив, она удовлетворённо вздохнула и без всякого стесненияотпустила посвободнее свой кушак. Дэвид, сидя напротив за столом,улыбался ей.

— Итак,значит, вы выходите замуж. Да, когда-нибудь это должно былослучиться.

— Дик —славный малый, — сказала Салли с довольным вздохом. —Ничего особенного собой не представляет, но лучше многих других. Могусказать, что я счастлива. Понимаете, Дэвид, мне начинает надоедатьбродячая жизнь. Я колесила с труппой по Пэйн-Гоулдскому району до техпор, пока у меня голова кругом не пошла. Мне надоели летние Пьерро изимние пантомимы. И кроме того, я стала безобразно полнеть. Черезгод-другой я буду годиться только для роли царицы фей. А я, пожалуй,предпочитаю любовь Дика любви какого-нибудь злого духа. Хочу осестьна одном месте и жить покойно.

Дэвид насмешливосмотрел на неё, вспоминая беспокойные искания её ранней юности,страстное желание добиться славы на сцене.

— А как женасчёт великих стремлений, Салли?

Она благодушнозасмеялась.

— Они тоженемножко заплыли жиром, Дэви. Вам бы хотелось видеть меня такой,какой изображают в романах героинь. И чтобы моё имя огнями сияло вПиккадили. — Салли перестала смеяться и покачала головой;затем подняла глаза и в упор посмотрела на Дэвида. — Этогодостигает одна из миллиона, Дэвид. А я не оказалась такойсчастливицей. Может быть, у меня и есть капелька таланта, но теперь сэтим кончено. Не думайте, что я до сих пор этого не понимала. Дайтемне настоящую роль — и я окажусь для неё негодной.

— Ну, в этомя вовсе не уверен, Салли, — запротестовал Дэвид.

— Вы неуверены, а я уверена, — отвечала она с оттенком былойгорячности. — Я пробовала — и знаю, на что способна.Все мы приходим на сцену с большими ожиданиями, Дэви, но оченьнемногие достигают того, чего ожидали. Счастье, что я остановилась наполпути, найдя подходящее пристанище.

Наступило молчание.Салли быстро успокоилась, но, хотя в глазах её потух огонь, онаоставалась необычайно серьёзной. Она рассеянно играла ложкой, рисуярукояткой узоры на скатерти. Лицо её омрачилось, как будто она что-товспомнила и это лежало у неё на душе. Вдруг, как бы решившись, онапосмотрела на Альфа, который развалился в кресле, надвинув на глазакотелок и орудуя зубочисткой, только что сделанной из спички.

— Альф, —сказала она, что-то обдумывая, — мне надо поговорить сДэвидом. Погуляй несколько минут в сквере.

— Что?! —Альф выпрямился в кресле, охваченный изумлением. Он смотрел на неё вовсе глаза.

— Мы сДэвидом будем ждать тебя здесь, — настаивала Салли.

Альф кивнул головой.Слово Салли было для него законом. Он встал и поправил на головешляпу. Глядя ему вслед, Салли размышляла вслух:

— Хороший ону нас. Не человек, а золото. Слава богу, теперь я могу избавить егоот свинцовых белил. Я покупаю ему бунгало в Госфорте. Дик сказал,чтобы я не жалела денег. Я поселю там Альфа, и пускай себе разводитголубей, сколько ему угодно.

У Дэвида от её словпотеплело на душе. Его всегда трогали проявления щедрости ивеликодушия в других людях. И он видел то и другое в нежности Салли котцу, этому старому человеку в чёрном, плохо сидевшем костюме,скрипучих ботинках и новом галстуке.

— Вымолодчина, Салли, — сказал он. — Вы, вероятно,за всю свою жизнь никогда никого не обидели, никому не сделалибольно.

— Не знаю, —Салли по-прежнему не улыбалась. — Боюсь, что, может быть,сейчас я вам сделаю больно.

— Каким жеэто образом? — спросил с удивлением Дэвид.

— Вот видители… — она остановилась, открыла сумочку и медленновынула из неё какое-то письмо. — Мне надо кое-что вампоказать. Мне ужасно не хочется. Но я должна, вы бы менявозненавидели, если бы я этого не сделала…

Снова пауза.

— Я имеювести о Дженни.

— Дженни? —ахнул Дэвид.

— Да, —подтвердила Салли тихо. — Она прислала мне вот это письмо.

И, ничего больше неговоря, она протянула ему письмо. Дэвид машинально взял его. Плотнаясиреневая бумага с зубчатыми краями, сильно надушённая, была исписанакруглым детским почерком Дженни. На конверте с тёмно-лиловойподкладкой указан адрес отправителя: «Отель „Эксцельсиор“в Челтенхеме» и дата. Письмо было послано несколько недель томуназад.

«Дорогая мояСалли, — стояло в письме. — Чувствую, что мнеследует взяться за перо и прервать долгое молчание, котороеобъясняется больше всего тем, что я была за границей. Уж незнаю, что ты обо мне подумала. Но подожди, пока я все тебе нерасскажу. Когда я была в Барнхэме, я прочла в газете объявление, чтопожилой даме требуется компаньонка. Ну, я просто для забавы написалаи к своему удивлению получила очень любезный ответ и деньги на проезддо Лондона. Я поехала к этой даме, и, понимаешь, дорогая, она ислышать не хотела о том, чтобы я отказалась. Она уезжала за границу,в Испанию, Италию и в Венецию, и в Париж. У неё белоснежные волосы ичудные кружева и такие красивые добрые глаза, а платье на ней былоцвета мов!1Ты не можешь себе представить, как я ей понравилась. Она всетвердила: „Вы такая милочка, я вас не отпущу“. Однимсловом, пришлось мне остаться. О, я знаю, что поступила дурно, но яне могла, устоять против поездки за границу. Милочка, мы побываливезде — и в Испании, и в Италии, и в Венеции, и вПариже — и даже в Египте. И какой шик! Повсюду —наилучшие отели, слуги кланяются и ногами шаркают, во всех чужихгородах ездили в оперу — и, представь себе: ложа и графы вмундирах! О, миссис Венситгер ни на шаг меня от себя не отпускает,она меня обожает. Она говорит, что я ей — как родная дочь. И взавещании меня упомянула. Я только читаю ей вслух, и езжу с ней напрогулки и в гости и всё такое. Ну, и цветы расставляю в вазах. Везётмне, — не правда ли, Салли? О, я ни за что на свете нехочу вызывать в тебе зависти, Салли, но если бы ты только моглавидеть, как мы шикарно живём, у тебя бы глаза на лоб полезли! Ярассчитывала устроить так, чтобы с тобой увидеться, но мы пробудемздесь, на водах, всего несколько дней, потом опять уедем. Милая,милая Салли, мне живётся очень весело, я бы хотела, чтобы тебе такповезло, как мне. Целую ма, и Филлис, и Клэрис, и па, и, конечно,тебя. Если увидишь Дэвида, скажи ему, что я иногда о нём думаю. Уменя теперь никого нет, Салли, это ты тоже ему скажи. Я нахожу, чтомужчины — скоты. Впрочем, он был добр ко мне. Надо кончатьписьмо, так как пора одеваться к обеду, у меня новое чёрное платье сблёстками, представь себе, какова я в нём, Салли! Ну, просто мечта!Прощай и будь здорова. Твоя вечно Дженни».

Молчание. Потом долгийвздох Дэвида. Он читал, читал эти нелепые излияния, каждая строчкакоторых нашёптывала воспоминания о Дженни, мучительные и постыдные ивсё же согретые какой-то нежностью.

— Отчего вымне не сообщили раньше? — с трудом спросил он наконец.

— А кчему? — возразила спокойно Салли. Она нерешительнопомедлила. — Видите ли, Дэвид, я ездила в Челтенхем, вотель «Эксцельсиор»… Дженни действительно жила тамнесколько, дней во время скачек. Но не с миссис… как её там?

— Я так идумал, — сказал Дэвид угрюмо.

— Непринимайте этого близко к сердцу, Дэвид. — Саллиперегнулась через стол и дотронулась до его руки. — Ну,будьте же паинькой, развеселитесь! Вы знаете теперь, что она жива издорова — и то хорошо.

— Да,разумеется, и то хорошо.

— Правильноя поступила, показав вам письмо? — спрашивала сбеспокойством Салли.

Дэвид сложил письмо,вложил его в конверт и сунул к себе в карман.

— Оченьхорошо, Салли, — сказал он. — Уж мне во всякомслучае следовало это знать.

— Да, я тожетак подумала.

Оба молчали, пока непришёл Альф. Он бросил быстрый взгляд на дочь, потом на Дэвида, но неспросил ничего. Молчаливость Альфа порой оказывалась даром болееценным, чем несколько языков. Спустя полчаса они вышли из гостиницы,и Дэвид проводил Альфа и Салли до автобуса. Он притворялся спокойным,даже смеялся. Салли была счастлива, и он не хотел омрачать её счастьясвоим личным горем, и не хотел дать ей почувствовать, что, показавему письмо (разумеется, она была обязана это сделать), онаразбередила глубокую и болезненную рану. Он сознавал, что письмо —вульгарное, дрянное, лживое. Безошибочным чутьём он угадывал, как этобыло, представлял себе всю картину. Дженни остаётся на часок одна вэтой сомнительной гостинице, пока её сожитель проводит время наскачках или в ближайшем трактире; у неё является минутное желание отскуки воспользоваться пребыванием в Челтенхеме (ведь это такоеаристократическое место!), чтобы похвастать перед роднёй, утолитьненасытное честолюбие своей романтической души.

Дэвид вздохнул. Его дотошноты раздражал запах духов, исходивший от дешёвой бумаги. «СкажиДэвиду, что я о нём иногда думаю!» Почему это его трогает! Нонеужели Дженни и вправду думает о нём? — спрашивал он себяс грустью. Что же, может быть, и думает, точно так же, как он думаето ней. Несмотря на всё, что было, он не может её забыть. Он всё ещёчувствовал к ней какую-то нежность. Воспоминание о ней не покидалоего, лёгкой тенью лежало на душе. Он знал, что ему следовало быпрезирать, даже ненавидеть её, но никак не мог отогнать эту тень,уничтожить в себе тайную нежность к Дженни.

Эту ночь Дэвид просиделв задумчивости у огня. Доклад лежал на столе нетронутый: он не всостоянии был приняться за работу. Непонятное беспокойство овладелоим. Поздно ночью он вышел из дому и долго бродил по опустевшимулицам. Это беспокойство томило его день за днём. Он бродил погороду. Побывал снова в картинной галерее Тэта и стоял безмолвноперед небольшим полотном Дега «Lecture de la lettre»,которое ему всегда нравилось. Он искал успокоения и просветления уТолстого, нервный импрессионизм которого соответствовал его нынешнемунастроению. Он спешил перечесть «Анну Каренину», «Трисмерти», «Воскресенье» и «Власть тьмы».Ему, как и Толстому, человеческое общество представлялось жертвойроковых и противоречивых стремлений. Низменное себялюбие тянуло людейк земле, но иногда благородный, самоотверженный порыв поднимал ихввысь.

В конце концов Дэвидснова обрёл способность работать. Прошёл апрель, наступил май. А вмае события с головокружительной быстротой сменяли друг друга.Становилось всё более очевидным, что дни правительства сочтены.

Дэвиду, захваченномуподготовкой к энергичной кампании, некогда было предаватьсяразмышлениям. Он всё же урвал время, чтобы съездить в Тайнкасл насвадьбу Салли. Но больше ни одной минуты не мог выкроить для себя.

9 мая парламент былраспущен, в двадцатых числах того же месяца начали намечать новыхкандидатов на местах, а 30 мая происходили выборы. Главным пунктомпрограммы Рабочей партии была национализация. Партия выпустиласледующее обращение к народу:

«Положение дел в угольнойпромышленности настолько катастрофично, что необходимо принять меры коблегчению нищеты в угольном районе, реорганизации промышленности отначала до конца, в отношении как процессов производства, так и сбыта,и, наконец, к сокращению рабочего дня.
Если Рабочая партия составит впарламенте большинство, она национализирует копи и все минеральныебогатства страны, так как это единственный способ создатьудовлетворительные условия для рабочих. Это обеспечит рациональноеиспользование каменного угля и его ценных побочных продуктов, которыетеперь расточаются без пользы».
Под воззванием были подписи:
Д. Рамзей Мак Дональд.
Д. Р. Клайнс.
Герберт Моррисон.
Артур Гендерсон.
Благодаря этомувоззванию и его лозунгу «национализация», Рабочая партияпрошла в парламент. Дэвид на этот раз получил почти на две тысячиголосов больше, Нэджент, Беббингтон, Дэджен, Чалмерс, Клегхорн тожесобрали больше голосов, чем на всех прежних выборах. С смешаннымчувством восторга и ожидания возвращался Дэвид в Лондон. Он уже виделв своём воображении, как билль об угольных копях, так давноподготовленный его партией, внесён в парламент, брошен в лицо всейоппозиции и торжественно обсуждается. Эта мысль кружила голову каквино. «Наконец-то, — твердил он мысленно, —наконец!» — И 2 июля 1929 года произошло официальноеоткрытие сессии.

XIII
В один туманный вечер вначале осени Дэвид и Гарри Нэджент вышли из здания Палаты иостановились, разговаривая, на нижней ступени подъезда. Два споловиной месяца тому назад король произнёс тронную речь. Новыеминистры, принадлежавшие к Рабочей партии, целовали королевскую руку.Джим Дэджен в коротких, до колен, панталонах и эффектной треуголке свеличайшей готовностью позировал перед дюжиной газетных фотографов.Премьер-министр, спешно посетивший Соединённые Штаты, прислал оттудасъезду Рабочей партии следующую телеграмму:

«Мы должныизвлечь угольную промышленность из того упадка, в который привели еёдолгие годы косной и слепой политики».

Однако на лице Дэвида,неясно видном сквозь туман, было выражение, странно не вязавшееся сстоль многообещающим началом.

Засунув руки в карманыи пряча голову в поднятый воротник пальто, он стоял с видомозабоченным и упрямо недовольным.

— Дождёмсямы в этом году билля или нет, вот что я хотел бы знать? —спрашивал он у Нэджента.

Плотнее укутывая шеюшарфом, Нэджент ответил своим обычным спокойным тоном:

— Да, кдекабрю, если верно то, что я слышал.

Дэвид смотрел задумчивов мутную белизну тумана, которая как бы символизировала егонастроение.

— Что же,увидим, каков будет текст билля, — сказал он со вздохом. —Но не могу понять этой проволочки. Она меня злит. Похоже на то, будтовсе мы слишком заняты стараниями доказать, что мы настроеныконституционно, что мы вообще приличные люди, — и у нас неостаётся времени на проявление какой-либо инициативы.

— Дело тутне только во времени, — медленно возразил Нэджент. —Правительство очень многозначительно напоминает нам, что мы — вкабинете, но не у власти.

— Я ужестолько раз слышал эти слова, Гарри, что я чувствую — они скородоведут меня до могилы.

— Жаль,потому что тогда вы вряд ли попадёте в министры.

Губы Гарри чутьдрогнули улыбкой, но он сразу же снова стал серьёзен.

— Впрочем,вы правы, когда говорите, что надо выждать билля. А пока —надейтесь на лучшее.

— Будунадеяться, — угрюмо произнёс Дэвид. Наступила пауза, вовремя которой длинный тёмный автомобиль бесшумно подкатил к подъезду.Оба собеседника молча посмотрели на него. Из вестибюля за их спинойтотчас же вышел Беббингтон. Он поглядел на Нэджента и Дэвида со своимобычным беззаботным видом.

— Мерзкаяпогода, — заметил он вежливо. — Не подвезти ливас?

Дэвид вместо ответаотрицательно покачал головой, а Нэджент сказал:

— Нет,благодарю. Мы ждём Ральстона…

Беббингтон усмехнулся снекоторой холодностью и высокомерием, слегка кивнув, сошёл поступеням и торопливо сел в автомобиль. Шофёр укутал ему коленимеховой полостью и вскочил на переднее сиденье. Машина, жужжа,скрылась в тумане.

— Алюбопытный автомобиль у Беббингтона, — сказал Дэвидкаким-то странным тоном, словно размышляя вслух. — Это«Минерва», не правда ли? Интересно, откуда собственно ону него?

Гарри искоса посмотрелна Дэвида. Глаза его под нависшими лобными буграми приняли слегканасмешливое выражение.

— Можетбыть, он получил его за государственные заслуги?

— Нет,серьёзно, Гарри, — настаивал Дэвид, не улыбнувшись. —Беббингтон вечно ноет, что у него нет никаких собственных средств. Ивдруг у него появился автомобиль и шофёр.

— Стоит лиоб этом говорить серьёзно? — Гарри скривил губы необычнойдля него циничной усмешкой. — Если уж непременно хотитезнать, наш приятель Беббингтон недавно вступил в Правление общества«Объединённые копи». Ну, ну, не хмурьтесь так грозно!Таких прецедентов было уже немало. Всё произошло в полном порядке, ини вы, ни я, ни один человек не посмеет сказать ни слова.

— «Объединённыекопи»! — Невольная горечь звучала в голосе Дэвида.Он посмотрел на Нэджента с внезапным возмущением. Пассивность, скоторой Гарри отнёсся к этому факту, ещё усилила тревогу инедовольство Дэвида. В последнее время Нэджент стал как-то уставать,в манере его сквозило болезненное утомление, даже походка сталамедленнее. То, что его не провели в кабинет министров, он принял спочти покорным равнодушием. Без сомнения, здоровье Нэджента сильнопошатнулось, и вся прежняя жизненная энергия, казалось, ушла из него.Только потому Дэвид не счёл нужным продолжать этот разговор. Когдавышел Ральстон, они заговорили о собрании Лиги демократическогоконтроля, на котором все трое обещали сегодня быть, и зашагали втумане по направлению к улице Виктории.

На душе у Дэвида былоневесело. Сессия, начавшаяся с таким подъёмом, проходила достранности вяло, до странности похоже на все предыдущие. Часто за этинедели мысли Дэвида обращались к Слискэйлю, к рабочим, которым онобещал добиться справедливости. Он взял на себя обязательство. И всяпартия в целом взяла на себя обязательство. Именно это принесло импобеду на выборах. Значит, обязательство надо выполнить, хотя бы дляэтого понадобилось апеллировать ко всей стране. Положение в Слискэйлебыло так ужасно — город задавлен нищетой, среди рабочихназревало скрытое озлобление против строя, допускавшего такиебедствия, — и Дэвид всё более и более ощущал настоящуюнеобходимость действовать. Он держал связь с рабочими, с Геддоном,Оглем и местными организациями. Он был обо всём осведомлён. Знал, чтокризис не воображаемый, что он существует во всей своей мрачнойреальности. Положение было отчаянное.

Перед лицом этогокризиса Дэвид сосредоточил все надежды на новом законопроекте обугольных копях. Он видел в нём единственное решение вопроса,единственное разумное оправдание политики их партии и спасение длярабочих. Время от времени он справлялся о законопроекте, который ещёразрабатывался в министерской комиссии, при участии специальнойкомиссии, выделенной Союзом горнорабочих. Но ни Дэвид, ни Нэджент вэту комиссию не входили и поэтому были очень мало осведомлены оположении дела. Внутрипартийное руководство усвоило себе политикустрогой официальности, и к членам комиссии было не подступиться.Невозможно было узнать хоть что-нибудь о форме и содержанииподготовляемого законодательства. Но как бы там ни было, а онподготовлялся, это было несомненно. Декабрь приближался, и Дэвидуговаривал себя, что его предчувствия нелепы, что они попросту отзвукего нетерпения. Он ждал с все растущим упованием.

Совершенно неожиданно11 декабря билль был внесён в парламент. Одобренный министромторговли, поддержанный министром горной промышленности, он былофициально внесён впервые в Палату общин. В этот день Палата быладалеко не в полном составе и важность момента не ощущалась. Всёпрошло очень обыкновенно, даже с какой-то поспешностью. Формулированбилль был коротко, в самых общих и уклончивых выражениях: не болеедесяти строк, быстро прочитанных вслух. Все, от начала до конца,продолжалось десять минут. Дэвид слушал с все возраставшим ужасом. Онне вполне понимал, что происходит. В билле не было указаний на сферуего действий. Но даже по этому первоначальному проекту можно былосудить о её ограниченности. Поспешно встав, Дэвид вышел в кулуары и,обратившись к нескольким членам комиссии, стал настойчиво проситькопию билля. Он даже к Беббингтону подошёл, так как ему хотелосьдостать копию. И в тот же вечер полный текст билля оказался у него вруках. Только тогда оценил он все значение нового закона. Еговолнение было неописуемо. Он был не только ошеломлён, он был в ужасе.

Случилось так, что вэтот день, 11 декабря, Нэджент был вызван в Эджели, и Дэвид провёлвечер в одиночестве, изучая копию билля. Он всё ещё не верилсобственным глазам. Это было что-то невероятное, убийственнее, —это был сокрушительный удар.

Он сидел над биллем допоздней ночи, размышляя, пытаясь наметить себе план действий. В нёмзрело твёрдое решение. Он видел всё, что можно сделать, что сделатьнужно.

На другой день онпришёл пораньше на заседание парламентской фракции Рабочей партии.Заседание было немноголюдно, людей собралось вдвое меньше обычного. УДэвида сердце упало, когда он увидел это жалкое сборище. Правда, впоследнее время министры вообще неаккуратно посещали заседания, носегодня это имело особое значение, тем более, что отсутствовал иминистр горной промышленности. В комитете находились только Дэджен,Беббингтон, Нэджент, Ральстон, Чалмерс и ещё человек двадцать членовпартийного комитета. Настроение было вялое, как после сытногозавтрака, — Чалмерс даже расстегнул две нижние пуговицыжилета, а Клегхорн, полузакрыв осоловелые глаза, собирался сладковздремнуть.

ПредседательствовалДжим Дэджен. Он просмотрел бумаги в папке, обвёл стол своими совинымиглазами и быстро прочёл:

«На эту неделю вПалате утверждена следующая программа занятий: совещание по вопросу обезработице, прения по жилищному вопросу и вторичное чтениезаконопроекта об угольных копях…»

Дэвид вскочил с места.

— Господинпредседатель, — воскликнул он, — разрешитеспросить, считает ли фракция, что этот законопроект отвечаетпрограмме Рабочей партии?

— Слушайте,слушайте! — загремело несколько человек из левого крылакомитета.

Дэджен вовсе не казалсясмущённым. Он благодушно осмотрел Дэвида с головы до ног.

— А у васесть основания полагать, что билль не выражает мнения партии?

Дэвид старалсясохранить спокойствие, но в его тоне невольно прорвался едкийсарказм:

— Мнепредставляется, что этот билль в его нынешней форме слегка несоответствует тому, чего мы ожидали. Нас вторично выбрали в парламентс наказом добиться национализации. Мы обязались в манифесте,подписанном партией, облегчить тяжёлое положение рабочих угольногорайона и коренным образом реорганизовать промышленность на началахгосударственности. Как же мы предполагаем это сделать? Я не знаю, всели члены нашей фракции ознакомились с полным текстом законопроекта. Исмею вас уверить, что он нарушает все данные нами обещания.

Наступила тишина.Дэджен в раздумье потирал подбородок, поглядывая на Дэвида из-подбольших роговых очков.

— Вызабываете одно: что мы в правительстве, но не у власти. Мы вынужденыизворачиваться, как умеем. Кабинет должен идти на компромисс.

— Компромисс!Это не компромисс. Это чистейшая трусость. Трудно было бы сочинитьзаконопроект, более выгодный для капиталистов. Это законопроектцеликом для шахтовладельцев. В нём сохранена система квот, выброшенывсе предложения об обязательном минимуме заработной платы. Эта билльконсерваторов, и каждый член парламента скоро это поймёт.

— Минутку! —мягко остановил его Дэджен. — Я человек практики. Вовсяком случае таким меня считают. Я люблю идти прямо к делу.Формулируйте конкретно свои возражения.

— Моивозражения! — вскипел Дэвид. — Вы знаете, чтоэтот билль не разрешает целого ряда затруднений. Его основноеназначение — снабдить рынок углём. Это смешная попыткапримирить два совершенно непримиримых принципа. Система квот —определённое нарушение прав шахтёров и ничем иным быть не может. Еслисравнить то, что мы обещали добиться, с тем, что сейчас предлагаетправительство, то видишь, что это просто вопиющее издевательство.

— А если быи так, что можно сделать? — возразил Дэджен. —Не забывайте о нашем положении.

— Вот обэтом именно я и не забываю, — подхватил Дэвид, которыйдошёл уже в своём гневе до белого каления. — О нашемположении и нашей чести!

— Господи,боже мой! — хрипло вмешался Чалмерс, глядя в потолок. —Чего собственно хочет этот член фракции?

— А вотчего: этот билль сначала надо исправить так, чтобы он выполнял нашиобязательства и чтобы у каждого члена партии совесть была чиста. Итолько после этого вносить его в Палату. Если мы провалимся, то мыможем обратиться за поддержкой к нашим избирателям. И рабочие будутзнать, что мы боремся за них.

Новый крик: «Слушайте!Слушайте!» — с дальнего конца комнаты. В центре же, застолом, — ропот неодобрения. Чалмерс медленно наклонилсявперёд.

— Меня здесьпосадили, — сказал он, для пущей выразительности тычауказательным пальцем в стол. — И тут я останусь.

— Неужели выне понимаете, — примирительно резюмировал Дэджен, —что мы должны доказать стране нашу способность управлять ею. Мы своейтактикой завоёвываем себе блестящую репутацию.

— Необманывайте себя, — с горечью возразил Дэвид. —Над нами смеются. Почитайте газеты тори! Мы для них низший класс,который обезьянничает, тянется за теми, кто стоит выше. Приручённыйзверинец. По их мнению, мы не правим, а играем комедию. И если мыуступим им в вопросе об этом билле, они ничего, кроме презрения, кнам не почувствуют.

— К порядку,к порядку! — вздохнул укоризненно Дэджен. — Мыне хотим слушать таких резких речей в нашей партийной среде. —Он с искренним раздражением сощурился на Дэвида. — Развевам не разъяснили, что мы вынуждены действовать не спеша?

— Неспеша! — яростно повторил Дэвид. — При такихтемпах мы и через две тысячи лет все будем «подготовлять»национализацию!

Тут в первый раззаговорил Нэджент.

— Фенвикправ, — начал он медленно. — С принципиальнойточки зрения мы бесспорно должны вступить в борьбу. Мы можемпросидеть тут ещё год, играя во власть, помогая дурачить людей и,попросту говоря, обманывая самих себя. Но кончится тем, что насвыгонят в шею. Почему бы нам лучше не уйти отсюда с честью, каксказал Фенвик? Мы не должны забывать о рабочих. В Тайнсайдском районеони дошли уже до последних пределов человеческого терпения. Это я вамговорю, а я знаю, что говорю.

Клегхорн сказал кислымтоном:

— Если вытребуете, чтобы мы вышли из кабинета министров только потому, что вТайнкасле имеется несколько недовольных, то напрасно стараетесь.

— А когда выпросили их голосовать за вас, вы их тоже называли «недовольными»? —крикнул Дэвид. — Того, что там происходит, достаточно,чтобы довести рабочих до революции!

Чалмерс злобно стукнулкулаком по столу.

— Выстановитесь совершенно невыносимым, Фенвик! К чёрту вашу революцию!Мы не желаем, чтобы вы в такое время насаждали тут русские идеи!

— Весьманеудобные для буржуазии, — вставил Беббингтонподтрунивающим тоном.

— Вы самивидите, — продолжал Дэджен спокойно и плавно, —мы все здесь согласны, что человеческий труд нуждается в полнейшейпереоценке. Но не можем же мы взять да так сразу и отвергнутьсуществующий порядок, как сбрасывают старый башмак. Приходитсясоблюдать осторожность. Уважать конституцию. Чёрт побери, я слишкомпопулярен, чтобы выступать против британской конституции!

— Выпредпочитаете не делать ничего! — Порыв гнева обуялДэвида. — Заседать и класть в карман жалованье министра, вто время как тысячи углекопов умирают с голоду и стоят в очереди запособием.

Поднялся крик ивозгласы: «К порядку! К порядку! Пусть возьмёт свои словаобратно!»

— Я ни радикого не намерен совершать политическое самоубийство, —пробурчал Дэджен, багровея.

— Так воткакова точка зрения комитета? — спросил Дэвид, пристальнооглядывая всех вокруг. — Что же вы намерены делать?Держать данное вами слово — или нарушить его?

— Я намеренсохранить за собой репутацию здравомыслящего человека, —ледяным тоном произнёс Беббингтон.

— Слушайте!Слушайте! — взывало несколько человек. Затем голосКлегхорна:

— Господинпредседатель, предлагаю вам перейти к следующему вопросу.

Шум усилился.

— Я прошупересмотреть билль, — отчаянно старался Дэвид перекричатьвсех. — Я не могу поверить, что вы отказываетесь внести внего поправки. Ну, хорошо, не будем говорить о национализации. Нопрошу вас вставить хотя бы пункт об обязательном минимуме заработнойплаты.

Чалмерс на этот разсердито заёрзал в своём кресле:

— Господинпредседатель, у нас нет времени продолжать эту дискуссию. Член ПалатыФенвик может держать свои теории при себе и предоставитьправительству сделать всё, что возможно при данных обстоятельствах.

Несколько голосовпрокричало:

— Переходитек следующему вопросу, господин председатель!

— Я нетеории вам тут излагаю, — вопил Дэвид. — Я свами говорю о живых людях! Я предостерегаю комитет, что билль этотдоведёт шахтёров до отчаяния, до восстания…

— В своёвремя вам будет предоставлена возможность вносить поправки, —отрезал Дэджен. Затем спросил громко:

— Как будетугодно собранию?

Хор его сторонниковзаорал:

— Перейти кследующему вопросу!

Дэвид в отчаянии всёещё пытался добиться беспристрастного обсуждения. Но тщетно.Монотонный голос Дэджена продолжал прерванный доклад. Заседаниекомитета продолжалось.

XIV
В это холодноедекабрьское утро Артур пешком дошёл до «Нептуна» и вошёлв контору. Было ещё рано. Он повесил шляпу и пальто, постоял минуту,глядя на календарь, затем торопливо подошёл и оборвал листок. Ещёдень прошёл. Это хорошо. Вот прожит ещё один день.

Он сел за свойписьменный стол. Только что встав с постели, он, однако, чувствовалсебя усталым, так как плохо спал. Он устал от бесконечной борьбы,бесконечной войны с экономическими силами, которые грозили емууничтожением. Лицо Артура исхудало, было изборождено морщинами. Онимел вид человека, которого грызли заботы.

Он нажал кнопку звонкана столе, и тотчас же Петтит, его секретарь и табельщик, принёсутреннюю почту, разложенную с методической аккуратностью, —самое большое письмо, — внизу, самое маленькое —наверху. Петтит всегда был очень аккуратен.

— Доброеутро, Петтит, — сказал Артур механически. Он чувствовал,что голос его звучит искусственно, несмотря на усилие говоритьсердечно и ободряюще.

— Доброеутро, мистер Баррас. Сегодня ночью был сильный мороз, сэр.

— Да,Петтит, холодно.

— Отчаяннохолодно, сэр. Не подбросить ли угля в камин?

— Нет,спасибо, Петтит.

Не успел секретарьвыйти из комнаты, как Артур потянулся за самым верхним письмом,письмом, которого он ожидал, от его банкиров из Тайнкасла.

Взрезав плотныйконверт, он быстро прочёл официальное извещение, без удивления, даже,пожалуй, без смятения. Ему сообщали, что в настоящее время банкотказался от практики краткосрочных ссуд, и правление глубокосожалеет, что впредь не имеет возможности…

Артур уронил письмо настол. «Сожаление» — да, красивое слово. Всевыражают «глубокое сожаление», когда из высшихсоображений отказывают ему в деньгах. Артур вздохнул. Впрочем, онэтот ответ предвидел раньше, чем написал банкиру. Он уже превысилразмеры своего кредита в банке, взял оттуда все, до последнегофартинга, под залог оборудования. По крайней мере хорошо, что онтеперь знает, как обстоят его дела с банком.

Он продолжал сидеть застолом. Несмотря на усталость, он с трудом заставлял себя сидетьспокойно — нервное возбуждение требовало выхода. С лихорадочнойпоспешностью он снова всё обдумал. Лицо его приняло напряжённоевыражение. Какой длинный путь пройден со времени катастрофы! А теперь— дороги впереди нет, одно болото, трясина, застой в работе.Цена на уголь упала ещё на пятнадцать шиллингов за тонну. Но даже потакой цене Артуру не удавалось продать его. Крупные объединениясбывали свой уголь, а он, мелкий частный предприниматель, оказывалсябессильным. Между тем предприятие требовало накладных расходов, нужнобыло ремонтировать насосы, платить налоги — шесть пенсов скаждой тонны вынутого из шахты угля. А рабочие? При этой мысли Артурвздохнул. Он надеялся привлечь их на свою сторону примирительнойполитикой и заботами о их безопасности. Но его постигло горькоеразочарование. Рабочие как будто были против его попыток перестройки,подозревали за ними какие-то корыстные побуждения. Устроенные им наруднике чудесные бани до сих пор у многих вызывали раздражение, былипредметом скабрёзных шуток. Артур сознавал, что он плохойруководитель. Он часто колебался в своих решениях, убеждал там, гденужно было быть твёрдым, упрямился в таких случаях, когда человек сболее сильным характером посмеялся бы и уступил. Рабочие видели егослабость и пользовались ею. Суровость старика Барраса была импонятна: она вызывала страх и даже восхищение. Альтруизм же Артура иего высокие идеалы внушали им недоверие и презрение.

Эта безжалостнаяпарадоксальность отношения к нему рабочих задевала Артура за живое.При мысли о ней он в порыве гнева тряхнул головой. Он отказывалсяпонять это.

Нет, он ещё непобеждён. Он просто временно на мели. Он будет бороться и победит.Прилив непременно снова снимет его с мели. Он уже недалёк, этотприлив.

И Артур с новойэнергией принялся обдумывать выход из создавшегося положения. Головаего усиленно работала, и положение с все большей чёткостьювырисовывалось перед ним, факты приобрели ясность, цифры выстроилисьперед его мысленным взором. Рудник заложен, кредит в банке исчерпан,добыча — ниже, чем когда-либо за последние двадцать лет. НоАртур был глубоко убеждён, что сбыт должен теперь увеличиться. Кризисдолжен кончиться — и кончиться скоро. Надо продержаться,продержаться до тех пор, пока кризису не наступит конец, и тогда всёбудет хорошо. «Нептун» может работать при таком положенииещё по меньшей мере год, это он знал наверное. Предвидя отказ банка,он уже обдумал все заранее, разработал план в мельчайшихподробностях. Ничего не было упущено. Надо сократить штат, проводитьво всём экономию и держаться, да, держаться крепко. Он сумеет этосделать, он знает, что сумеет!

Артур судорожновздохнул. Самое неприятное — это сокращение штата, но онопопросту необходимо. Сегодня надо уволить ещё пятьдесят человек. Онснимет их с работы на пласте «Файв-Квотерс» и закроет этивыработки до того времени, пока не улучшится сбыт угля. Ему оченьжаль пятидесяти человек, которых он сегодня предупредит обувольнении, отправит к тем шестистам рабочим «Нептуна»,которые уже ходят на Биржу труда за пособием. Но другого выхода унего нет. И он примет их обратно на работу, как только будет малейшаявозможность.

Артур вдруг торопливопосмотрел на часы. Надо сейчас же сказать Армстронгу. Он распахнулдверь и быстро прошёл по коридору к комнате Армстронга.

Они с Армстронгомпроговорили с полчаса, обсуждая, кого из рабочих уволить. Артурнастаивал, чтобы в каждом отдельном случае раньше, чем вычеркнуть имярабочего, взвешивались все обстоятельства. Для него не было ничегомучительнее этой процедуры. В числе увольняемых были старые рабочие,опытные и искусные, которые в течение двадцати лет и более добывалиуголь в «Нептуне». Но и им предстояла безработица. Импредстояло вместе с шестьюстами ранее уволенными стоять в очереди запособием, увеличить нищету и бурлившее в Слискэйле недовольство.

Наконец, список былсоставлен. Артур смотрел, как Армстронг пошёл через двор, к будкетабельщика, и ветер трепал белый листок в его руке. Странное имучительное волнение овладело Артуром, он чувствовал себя убийцейэтих людей. Он поднял руку и сжал ею лоб, не замечая, как дрожит этарука. Затем отвернулся от окна и пошёл обратно в свой кабинет.

Кабинет теперь уже небыл пуст. У самой двери его ждал Гудспет, красный и рассерженный.Гудспет привёл с собой высокого, неуклюжего подростка, который стоялс угрюмым видом, засунув одну руку в карман, а другой держа шапку.Артур узнал его — это был Берт Викс, сын Джека Викса,весовщика-контролёра от рабочих. Берт работал в «Глобе».

С первого же взгляда наэту пару Артур понял, что произошло что-то неприятное, и каждый нервв нём напрягся как струна.

— В чёмдело? — спросил он, пытаясь сохранить спокойствие.

Гудспет ответил:

— Взгляните! —и протянул ему пачку папирос и коробку спичек.

Все трое смотрели напапиросы и спичечную коробку, — даже Берт Викс — итот смотрел, — и эти самые обыкновенные предметы явнопроизводили громадный эффект.

Гудспет сказал:

— В стойлах!На новом штреке в «Глобе» сидит себе в конюшне средисоломы и курит! Вы бы этому поверили, мистер Баррас? Форбс, десятникпо безопасности, только что доставил его наверх!

Артур продолжалпристально смотреть на папиросы и спички, он не в силах был отвестиглаз в особенности от спичек. Все в нём ходило ходуном. Какие-товолны захлёстывали его. Он должен был весь сжаться, чтобыпротивостоять им. В забоях нового «Глоба» имелся гремучийгаз, недавно исследование обнаружило его в такой концентрации,которая грозила взрывом. Артур не решался взглянуть на юного Викса,боясь потерять власть над собой.

— Что выможете сказать?

— Я ничегоне сделал, — сказал Берт Викс.

— Вы курили.

— Я толькоразок и затянулся там в конюшне. Ничего я не сделал.

Лёгкая дрожь пробежалапо телу Артура.

— Вы взяли ссобой в шахту спички. Вы курили.

Викс ничего не отвечал.

— И этонесмотря на вывешенные правила, — продолжал Артур, стиснувзубы, — и на все мои предостережения относительно огня в«Глобе».

Берт Викс мял в рукахшапку. Он знал, что рабочие думают об Артуре и что они говорят о нём:они ругали все его затеи — от бань и прочего «баловства»до «проклятых правил безопасности». Берт был пареньгрубый и упрямый, его смутить было нелегко. Он сказалполуиспуганно-полусердито:

— А мой отецговорит, что в «Нептуне» никакого нет гремучего газа. Онговорит, что запрещение носить с собой спички — просто чепуха.

Нервы Артура невыдержали, он вышел из себя. Какое невежество, какая тупость, какаядерзость! Он жертвовал собой, почти разорился, да, он убивал себятрудами и хлопотами, чтобы сделать «Нептун» безопасным идать рабочим приличный заработок. И вот благодарность! Не помня себяот гнева, он ступил шаг вперёд и ударил Викса по лицу.

— Болван! —сказал он. Он задыхался, словно от бега. — Проклятыйневежественный болван! Ты что же, хочешь, чтобы шахту разнесло накуски? Чтобы у нас произошла новая катастрофа? Этого ты хочешь?Этого, я тебя спрашиваю? Я выбрасываю на улицу честных, хорошихработников, а ты тут прячешься по углам, лодырничаешь и куришь, такчто все мы можем взлететь на воздух. Убирайся вон! Уйди с глаз моих,ради бога! Ты уволен. Возьми свои спички и свои дрянные папиросы. Вонотсюда, пока я не вышвырнул тебя сам!

Он схватил Викса заплечи, повернул его и вытолкал за дверь. Викс в коридоре растянулсяво всю длину и ушиб ногу о ступеньку. Артур с треском захлопнулдверь.

В кабинете наступилатишина. Артур опёрся о стол, все ещё дыша прерывисто, как послебыстрого бега; казалось, ему не хватало воздуха. Гудспет бросил нанего один только быстрый и растерянный взгляд. Взгляд былинстинктивный, и Артур это понял.

— Онзаслужил это, — воскликнул он, — я должен былего уволить.

— Да уж,конечно, такого парня оставлять незачем, — согласилсяГудспет, смущённо глядя себе под ноги.

— Могу ли ядопускать такие вещи?

— Нет,конечно, не можете, — подтвердил Гудспет, все ещё взамешательстве не поднимая глаз от пола. Он промолчал и прибавил: —Теперь он пойдёт и скажет своему отцу, Джеку Виксу, контролёру.

Артур делал усилиеказаться спокойным.

— Я егоударил не больно.

— Он будетуверять, что вы его чуть не убили. Эти Виксы — такие вредныелюди… — Гудспет круто оборвал и двинулся к дверям. —Пойду делать обход, — сказал он и вышел.

Артур всё стоял,прислонясь к столу. Он сделал ошибку, ужасную ошибку, ударив БертаВикса. В этом виноваты заботы и переутомление. Гудспет отправилсязаглаживать его промах. Ах, если бы всё обошлось! Артур откачнулся отстола и вышел в маленькую раздевальню за кабинетом. Там он наделрабочий костюм, так как хотел сегодня утром осмотреть «НовыйПарадиз». Входя в клеть, чтобы спуститься в шахту, он ещёнадеялся, что всё обойдётся.

Но дело не обошлосьблагополучно. Берт, встав, направился на площадку у входа в шахту,где отец его проверял вес подъезжающих вагонеток. У Берта болела ногав том месте, где он ушиб её о ступеньку, и чем больше он думал освоей ноге, тем больше она болела. Он уже боялся натрудить ногу.

Его отец, Джек Викс,видел, как Берт подходил, особенно осторожно ступая на одну ногу.

Джек остановилвагонетки.

— Что стобой случилось, Берт? — спросил он.

Громко всхлипывая, Бертрассказал все, и Джек, выслушав его, объявил:

— Он неимеет права делать подобные вещи.

— А он этосделал, — возразил Берт. — Он ударил меня исбил с ног, вот он что сделал! И когда я уже лежал на земле, он ещёраз пнул меня.

Джек сунул за пазухузаписную книжку, в которой отмечал вес вагонеток, и туже затянул свойкожаный пояс.

— Он неимеет права делать этого, — повторил он. — Онне имеет права так с нами обращаться.

Джек хмуро размышлял. Ивсе это из-за того, что бедняга Берт забыл выбросить из кармананесколько спичек раньше, чем спуститься в шахту. Все только из-заэтого и из-за проклятых новых правил! Этого никто не потерпит, а темболее он, контролёр от рабочих! Он сказал отрывисто:

— Пойдём,Берт!

Он бросил вагонетки ипроводил Берта в больницу. В этот день дежурил доктор Веббер, молодойврач, недавно окончивший ученье и назначенный интерном в больницу, иДжек внушительным тоном человека, знающего себе цену, попросилдоктора Веббера осмотреть ногу Берта.

Джек Викс, помимодолжности контролёра, в которой он сменил Чарли Гоулена, состоял ещёказначеем комитета врачебной помощи. И для доктора Веббера было оченьважно заручиться расположением Джека Викса, так что он проявилвеличайшую любезность и услужливость и долго и внимательно осматривалногу Берта.

— Что, естьперелом? — спросил Джек.

Доктор Веббер этого ненаходил. Собственно, он убедился, что нога не сломана, но в такихвещах никогда нельзя быть уверенным, и во всяком случае выражатьтакую уверенность вслух было бы неосмотрительно. В медицинскихжурналах постоянно приводились случаи переломов, случаи врачебныхошибок с пренеприятными последствиями для врачей. А с Джеком Виксомсвязываться было опасно. Доктор Веббер, надо прямо сказать, струсилперед Джеком и объявил:

— Придётсясделать рентгеновский снимок.

Джек Викс нашёл, чтоэто хорошая мысль.

— А что еслимы уложим его в кровать на сутки? — услужливо предложилдоктор Веббер. — Пролежать сутки в постели тебе неповредит, Берт. А это даст возможность поставить правильный диагноз.Как вы находите?

И Джек и Берт нашли,что это наилучший манёвр при данных обстоятельствах. Берта уложили впостель в мужской палате, а отец его отправился прямо в клуб ипозвонил Геддону в отделение Союза, в Тайнкасл.

— Алло!Алло! — начал он осторожно. — Это Том Геддон?Говорит Джек Викс, Том. Знаете, Том, контролёр в «Нептуне». —(С Геддоном Джек разговаривал совсем другим тоном, чем с докторомВеббером.)

— Ну, в чёмдело? — донёсся в телефон отрывистый голос Геддона. —И говорите покороче, пожалуйста. Не целый же день мне вас слушать.Что такое?

— Да янасчёт моего парня, Берта, — начал Джек весьмазаискивающим тоном. — Тут дело идёт о нападении ипреследовании. Вы должны выслушать, Том.

Целых пять минут слушалего Геддон. Он сидел по другую сторону провода, прижав трубку к уху,и мрачно слушал, с ожесточением грызя ногти и сплёвывая огрызки належавшую перед ним папку.

— Ладно, —сказал он, выслушав до конца. — Ладно, говорю! Я приеду!

Двумя часами позже,когда Артур поднялся из «Парадиза» наверх и, выйдя изклети, шёл по двору, Геддон уже сидел в конторе, ожидая его. УвидевГеддона, Артур почувствовал удар в сердце. Он вдруг весь похолодел.

Геддон не встал с местаи сидел с угрожающим видом, словно прирос к стулу. Он не начиналразговора.

Молчал с минуту иАртур. Он прошёл в ванную, вымыл руки и лицо. Затем вернулся,вытираясь, но видно было, что умывался он рассеянно, так как руки егооставляли на полотенце тёмные пятна. Он встал спиной к окну,продолжая вытирать руки. Нужно было что-то делать, это немногоуспокаивало нервы. Вытирая руки, он чувствовал себя увереннее.Пытаясь говорить небрежным тоном спросил:

— Что наэтот раз привело вас сюда, Геддон?

Геддон взял со столалинейку и вертел её в руках.

— Вы самиэто знаете, — ответил он.

— Вы пришлииз-за Викса, — сказал Артур. — Но я ничегосделать не могу. Я уволил его за дерзкое неподчинение правилам.

— Вот как?

— Егозастали курящим внизу, в «Глобе». Вам известно, что тамобнаружен гремучий газ. Я истратил массу денег на то, чтобы сделатьэтот рудник безопасным, Геддон. Я не хочу, чтобы произошла новаякатастрофа, ужаснее первой.

Геддон удобно скрестилноги, все ещё вертя линейку. Он не спешил. Но в конце концовзаговорил.

— Берт Виксв больнице, — сказал он, обращаясь к линейке.

У Артура все внутриточно оборвалось. Ему чуть не стало дурно. Он перестал тереть рукиполотенцем.

— Вбольнице!

И затем, через минуту:

— Но что сним такое?

— Вам лучшезнать.

— Я не знаю.

— Думаю, чтоу него сломана нога.

— Не верю яэтому, — закричал Артур. — Я ему ничего несделал. Мистер Гудспет был при этом. Он вам скажет, что это ерунда.

— Виксуназавтра назначено просвечивание — тогда увидим, ерунда илинет. Это распоряжение доктора Веббера. Я только что из больницы.

Артур был очень бледен:у него ослабели ноги, пришлось присесть на подоконник. Он вспомнил,что Берт Викс за дверью полетел на пол.

— Ради бога,Геддон, — сказал он тихо. — Скажите, к чему выклоните?

Геддон положил линейку.Геддон не признавал никаких «нежностей» и «братскойлюбви к ближнему». Ему, по роду его обязанностей, полагалосьбыть суровым и настойчивым, и он не намерен был отступать от своихобязанностей.

— Слушайте,Баррас, я буду говорить прямо. Вы сегодня вышли из себя и напали нарабочего. Не отпирайтесь. Не важно, что сделал этот человек. Но выучинили над ним физическое насилие. Вы почти сломали ему ногу. А этодело серьёзное. Тут уж возвращением на работу не отделаешься. Это —уголовное преступление. Не перебивайте меня! Я говорю от имени всехрабочих, которые ещё остались на вашем проклятом руднике. И стоит мнеподнять палец, как они все забастуют.

— А что дастим забастовка? — сказал Артур. — Им работанужна, а не забастовка.

— Рабочиедолжны стоять друг за друга. Задев одного, вы задеваете всех. Ненравится мне этот рудник. Он у меня на примете с тех пор, как здесьпроизошло несчастье. Я не намерен допускать никаких глупостей.

От резкого тона Геддонау Артура упало сердце.

— Да знаетели вы, сколько каторжного труда я вложил в этот рудник? —слабо запротестовал он. — Что вы затеваете?

— Вы этоскоро узнаете, — отвечал Геддон. — Мы сегодня вшесть часов созываем собрание в клубе. Рабочие очень волнуются. Я вастолько предупредить хотел. Теперь бесполезно вам что-нибудьпредпринимать. Дело кончено. Вы попали в переделку. Да, в чертовскинеприятную переделку!

Артур молчал. Он как-тообмяк весь, ему претил Геддон и угрозы Геддона. Эти угрозы входят вобязанности Геддона. Он старается его запугать и, кажется, успешно.Но в глубине души Артуру не верилось, что Геддону удастся поднятьрабочих, они слишком дорожат работой, чтобы решиться бастовать. Вовсём районе царила страшная нужда, город кишел безработными. Те, ктоещё работал, считались счастливцами.

Артур встал и сказалутомлённо:

— Делайте,как знаете. Я уверен, что вы не захотите вовлечь рабочих в беду.

Геддон тоже поднялся.Он привык, чтобы хозяева стучали кулаками по столу и рычали на него итребовали, чтобы он убирался к чёрту. Он привык к переругиванию,проклятиям, угрозам и богохульствам. Ему платили за то, чтобы онвоевал, — и он воевал. Летаргия Артура вызвала что-товроде жалости в его глазах.

— Я всесказал. О дальнейшем вы узнаете.

И с коротким поклономвышел.

Артур стоял неподвижно.Он всё ещё держал в руках полусвернутое полотенце и теперь аккуратносложил его, прошёл в ванную и повесил его на горячую трубу. Потомзаметил, что полотенце не совсем чисто, снял его и бросил в пустуюванну.

Он переоделся в своёобычное платье. Сегодня ему было не до ванны. Он всё ещё ощущалусталость, тупое безразличие, физическую слабость. Всё представлялосьнереальным. Собственное тело казалось ему чем-то невесомым. Он былочень впечатлителен и склонен остро все переживать, но когдавпечатление переходило некоторый определённый предел, он становился кнему нечувствителен. Такое именно оцепенение души он испытывалсейчас. Он вдруг увидел себя в небольшом четырёхугольнике зеркала,висевшего на белой кафельной стене. Неудивительно, что он чувствуеттакое изнеможение. Он казался десятью годами старше своих тридцатишести лет. У глаз — морщины, волосы потеряли блеск, и макушкапочти облысела. Зачем он тратит напрасно свою жизнь, превращаетсяраньше времени в старика, гонится за бредовыми идеалами, влюблённый вбезумную мечту о справедливости? Другие наслаждаются жизнью,пользуются вовсю своими деньгами, а он торчит тут, на этом уныломруднике, тянет лямку, не видя благодарности. В первый раз Артурподумал: «Боже, какой я дурак!»

Воротясь в кабинет онпосмотрел на часы. Скоро шесть. Он взял шляпу и вышел. Прошёл пустойдвор, зашагал по Каупен-стрит. Следовало бы, конечно, зайти вбольницу и справиться об юном Виксе, но он решил отложить это. Такоеоттягивание было вполне в его характере. Проходя по площади, онслышал громкие голоса со стороны клуба шахтёров. Голоса доносилисьглухо, говорили ему о чём-то ненужном, ничтожном и далёком. Он знал,что никаких беспорядков быть не может, слишком глупо в такое времяопасаться беспорядков.

XV
Однако Артур ошибался.Факты изредка опрокидывают всякую логику. И события этого вечера, 14декабря, вовсе не доказывают, что Артур рассуждал неверно. Они простопроизошли вот и все.

Собрание в клубеначалось в шесть часов. Оно продолжалось недолго. Геддон принял мерык тому, чтобы оно было непродолжительным. Политика Геддона была ясна:он не хотел допускать беспорядков. Касса Союза была в плачевномсостоянии и не выдержала бы никаких неурядиц. Тактика Геддонасводилась к тому, чтобы запугать Артура, держать его в неизвестностии тревоге целые сутки, а затем на другой день приехать к нему нарудник и жестоко поторговаться с ним. Добиться обратного приёма БертаВикса, выплаты ему компенсации, ну и ещё чего-нибудь, для ровногосчёта. Но больше всего Геддон стремился попасть поскорее домой,переменить носки, которые были мокры, так как ноги у него сильнопотели, сесть пить чай в сухих носках и домашних туфлях, а затем струбкой в зубах погрузиться в кресло у камина. Геддон был уже немолод, честолюбие в нём умерло, ненависть молодых лет уже не пылала,а только тлела. Он действовал ещё достаточно энергично, но руководиладействиями не столько голова, сколько ноги. Он со стремительнойбыстротой провёл собрание, отчитал Джека Викса, внёс в протоколкратко изложенное мнение Гарри Огля и заторопился уходить, чтобыпоспеть на поезд в Тайнкасл в шесть часов сорок пять минут.

Но на ступенях подъездаон остановился, немного оторопев при виде толпы, собравшейся наулице. «О, чёрт побери! — сказал он про себя. —Чего это им здесь нужно?»

Здесь было человекпятьсот мужчин, в напряжённом ожидании толпившихся у дверей иразговаривавших между собой. Большую часть толпы составлялибезработные.

Очутившись перед такимскопищем людей, Геддон счёл должным обратиться к ним с речью. Онзасунул руки в карманы, нагнул вперёд голову и коротко объявил:

— Слушайте,ребята. У нас сейчас тут было заседание, обсуждали сегодняшнийслучай. Мы не допустим издевательства ни над одним членом нашегоСоюза. Я не буду поддерживать неправильного увольнения. Но пока мыэто дело отложили. Я вернусь сюда завтра для дальнейших переговоров.Вот и всё, ребята.

С обычным короткимпоклоном Геддон сошёл вниз и направился к вокзалу.

Рабочие крикамиприветствовали Геддона, шедшего по Фрихолд-стрит. Геддон казался этимлюдям выразителем их чаяний и надежд.

Они сознавали шаткостьи некоторую обманчивость этих надежд, но всё же то были надежды: натабак, пиво, тёплую постель, тёплую одежду и работу. Потому-тоотчасти они и кричали Геддону «ура». Но «ура»было негромкое, в нём легко было подметить вялость, основную нотунеудовлетворённости и беспокойства.

Когда Джек Викс вышелиз клуба шахтёров, через пять минут после того как скрылся Геддон, поего лицу было видно, что он тоже далеко не удовлетворён. Медленно, собиженным видом, сошёл он по ступеням, и его тотчас же окружилитолпившиеся в ожидании рабочие, которые хотели узнать подробности.Все хотели услышать их, а больше всех — Джек Риди и егокомпания. Компания Джека составляла часть этой толпы — и вместес тем держалась как-то особняком, несколько отличаясь от остальных.Это была большей частью молодёжь, они говорили мало, и у всех в зубахбыли папиросы. Лица их странно походили друг на друга — на всехбыл отпечаток какой-то жёсткости, как если бы этим людям уже было всёнипочём. Лицо Джека Риди говорило ясно, что теперь ему на всёнаплевать. Черты лица Джека как-то опустились, сжались и застыли.Лицо это, с втянутыми щеками и впалыми висками, было очень бледно, итолько в одном углу над верхней губой желтело пятно от табака.Напряжённость этого лица имела одну любопытную особенность: виднобыло сразу, что эта застывшая маска не может больше улыбаться.Создавалось странное впечатление, что если Джек попытаетсяулыбнуться, лицо его разобьётся.

— Ну, кактам было дело? — спросил он у Викса, протолкавшись вперёд.

Джек Викс посмотрел наДжека Риди, и Вуда, и Слэттери, и Ча Лиминга, придвинувшихся к нему.

— Нет,можете себе представить, — фыркнул он. — Геддонвзял да все дело и изгадил! — Злым голосом он рассказал,что произошло на собрании.

— А насчётпособия он ничего не говорил? — крикнул Гарри Кинч изтолпы.

— Ничерта! — отвечал Джек.

Рабочие озлобленнопритихли. Государственное пособие безработным было снижено ещё вначале месяца, а Касса взаимопомощи Союза прекратила выдачу ссуд.

Джек Риди обратил кВиксу своё застывшее лицо. Что-то грозное было в бесстрастии этоголица. Джек спросил своим обычным жёстким и презрительным тоном:

— А какогоон мнения насчёт забастовки?

— Ну, этоему меньше всего улыбается, — возразил Викс, так и кипянегодованием. — Он совсем выдохся. Ничего он не сделает.

— Ничего несделает? — повторил Джек Риди, как бы про себя. —Что же, тогда придётся нам самим сделать что-нибудь.

— Надо опятьустроить демонстрацию, — вставил Вуд.

— Демонстрацию! —промолвил Джек с горечью, и с вопросом о демонстрации было кончено.На той неделе уже произошла одна демонстрация безработных, шествие на«Снук» с красным флагом, в сопровождении конной полиции,и речи. Всё было как следует, полицейские ехали рядом как добрыетоварищи, и всё прошло великолепно, без малейшего ущерба для кого быто ни было. Джек думал об этом с горечью, с глубокой горечью. Такиевещи бесполезны. Бесполезны. И он хочет действовать, ондолжен действовать, всем своим существом жаждал он действий.

Джек горячо надеялся,что увольнение Берта Викса послужит Геддону предлогом объявитьзабастовку. Забастовка — это массовое выступление и такоевыступление — единственный выход. Выступление несколькихчеловек или нескольких сот человек ничего не даст, а выступление всех уже кое-что значит: это значит, что «Нептун» прогорит.Это значит — показать кому следует свою силу, это значит —действовать, действовать!.. А тут вдруг оказывается, что никакойзабастовки не будет!

Лоб Джека сморщился,как от боли. Джек походил на глухонемого, который пытается осмыслитьчто-то непонятное. Он пробормотал:

— Этособрание никуда не годилось. Нам надо устроить другое. Надочто-нибудь делать… Ради бога, дайте кто-нибудь покурить!

Тотчас же Вуд протянулему папиросу. И эта и другая папиросы были добыты из автомата наулице, который Вуд наловчился «обрабатывать». Слэттериподал Джеку зажжённую спичку, прикрывая её рукой. Джек тольконаклонил своё мертвенно-бледное лицо и жадно затянулся. Потом огляделокружавших его людей и заговорил громко:

— Слушайте,ребята. Сегодня в восемь — массовое собрание. Поняли? Передайтедальше. В восемь часов!

Слова эти были переданыдальше, а Джек Викс полуиспуганно-полузаискивающе запротестовал:

— Смотри,Джек, отвечать придётся тебе.

— А,наплевать! — сказал Джек, все с той же отчаянностью вголосе. — Можешь сидеть дома, если хочешь. Или беги вбольницу к своему Берту.

Грубое лицо Виксапокраснело, но он промолчал. Джеку Риди всего лучше не отвечать.

— Ну,идём! — обратился Джек к остальным. — Вынамерены тут торчать всю ночь, что ли?

Он пошёл вперёд,прихрамывая, по Каупен-стрит и вошёл в трактир «Привет».Джек не открывал рукой вертящуюся дверь, он нажал на неё плечом ипрошёл. Остальные сделали то же самое.

Трактир был полон, застойкой стоял Берт Эмур. Уж много лет стоял Берт за этой стойкой,словно врос в неё, меднолицый, гладковолосый, со смоченным иаккуратно закрученным на лбу коком, как будто зализанным коровой.

— Здорово,Берт, — сказал Джек с угрожающей любезностью. —Что вы будете пить, ребята?

Все спутники ответилина вопрос, и Берт наполнил кружки. Никто не платил, — и вусмешке Берта выражалось беспокойство.

— Наливай,Берт, — скомандовал Джек, и Берт дрогнул. Егомедно-красное лицо стало ещё краснее. Но всё же он снова наполнилкружки. Простояв столько лет за прилавком в «Привете»,Берт Эмур знал, когда следует наливать, улыбаться и ничего неговорить. Торговля спиртными напитками имела свои особенности, и Бертпонимал, что ему лучше не ссориться с Джеком Риди и его компанией.

— Сквернаяэта история, Джек, — начал Берт, пытаясь завестиразговор, — скверная вышла история с молодым Виксом.

Джек притворился, чтоне слышит, но Ча Лиминг вежливо перегнулся через прилавок.

— А тебе чтооб этом известно?

Берт поглядел наЛиминга и решил, что благоразумнее не отвечать на его вопрос. Ча былвесь в отца, Боксёра Лиминга, с той только разницей, что Ча побывална фронте и стал как-то современнее. На войне Ча получил медаль, ипосле демонстрации на «Снуке» на прошлой неделе онпривязал эту медаль к хвосту бездомного пса. Пёс бегал по всемугороду, волоча в грязи красивую боевую медаль. И Ча окрестил его«Героем войны». «За такую штуку не миновать тюрьмы,и рано или поздно Ча туда непременно угодит», —думал Берт.

Берт протянул руку,чтобы взять обратно бутылку виски, но раньше чем он успел этосделать, Джек взял бутылку с прилавка и отошёл к столику в углу. Всепошли за ним. За столом сидело несколько человек, но они спешноретировались. Джек и его спутники уселись и начали беседовать. Бертиздали наблюдал за ними. Обтирая прилавок, он не спускал с них глаз.

Они сидели за столом вуглу, разговаривали и пили, доканчивая бутылку. Вокруг них скоплялосьвсе больше народу, слушали, принимали участие в разговоре, пили. Шумстановился всё более и более ужасающим, все говорили разом, горячообсуждая историю с Виксом, бездеятельность Геддона, прекращениевыдачи ссуд из Союза, надежды на новый закон о копях. Говорили все,кроме Джека Риди.

Джек сидел у стола,глядя в одну точку своими мёртвыми глазами. Он не был пьян, никакоеколичество выпитой водки не могло опьянить Джека, это-то и было хужевсего. Его узкие губы были крепко сжаты, и он всё время кусал их,словно давая выход накопившейся горечи. Жизнь наполнила горечью душуДжека. Весь он был воплощённая внутренняя боль и полными боли глазамиглядел на страдающий мир. Душу Джека сформировали и несчастье вшахте, и война, и мир, — унижения и муки безработицы,лишения и всякие ухищрения как-нибудь прожить, заклад вещей,жестокость нищеты, опустошённость души, более страшная, чем голод.Все эти разговоры приводили его в отчаяние: горланят без толку,болтают на ветер. И то же самое будет на митинге в восемь часов —слова, слова, ничего не стоящие, ничем не помогающие, ни к чему неведущие! Чувство глубокой безнадёжности овладело Джеком.

И вдруг дверьраспахнулась, и в трактир ворвался Гарри Кинч. Гарри был племянниктого самого Вилля Кинча, который много лет тому назад прибежал сюда,когда Ремедж отказал ему в обрезках для его маленькой дочки Элис. Нои тут сказывалась разница поколений. Гарри гораздо лучше разбирался вполитике, чем Билль. И у Гарри в руках был последний номер «Аргуса».

Он остановился на одномгновение, оглядывая посетителей, затем прокричал:

— Об этомнаписано в газетах, товарищи! Наконец-то всё ясно… —Голос его обрывался. — Нас продали… обманули…

Все глаза обратились наКинча.

— Чтотакое? — спросил хрипло Слэттери. — О чём тытолкуешь, Гарри?

Гарри откинул волосы солба.

— В газетахнапечатано… новый закон… это величайшее надувательство,такого ещё не было… Они не дали нам ничего, товарищи. Ниединого… — тут голос совсем изменил ему.

Гробовая тишинанаступила в трактире. Все знали, что им было обещано. Ибессознательно все надежды каждого из этих людей были сосредоточенына новом законопроекте.

Первым зашевелился ДжекРиди.

— Покажискорее газету! — сказал он. Схватил её и принялся читать.Все склонились над столом, толкая друг друга, вытягивая шеи, чтобызаглянуть в газету, где крупным шрифтом были напечатаны все пунктыпредательского закона.

— Клянусьбогом, так и есть! — сказал Джек.

Затем Ча Лиминг, ужеполупьяный, в бешенстве вскочил со стула.

— Это ужеслишком, — заорал он. — Мы этого так неоставим!

Все заговорили разом,поднялся шум. Газета переходила из рук в руки. Теперь встал уже иДжек Риди, снова хладнокровный, сдержанный. В этом хаосе он прозревалновые возможности. Глаза его уже больше не были мертвы, они горели.

— Дай ещёвиски, — сказал он. — Живее!

Он залпом выпил своёвиски, оглядел присутствующих. Затем крикнул:

— Я иду вклуб. Кто хочет, может идти за мной!

Раздался ответный рёв.Все кинулись за Джеком. Толпа хлынула из трактира в грозовую тьмуулицы и устремилась с Джеком Риди во главе по Каупен-стрит, к зданиюклуба.

Там у подъездасобрались уже и другие рабочие, все больше безработная молодёжь, всеуволенные из «Нептуна» при первом сокращении, ввергнутыев чёрное отчаяние этой новостью, которая молнией облетела Террасы иокончательно убила все надежды.

Джек взбежал полестнице и остановился лицом к толпе. Над дверью горел электрическийрожок, похожий на жёлтую грушу на прямом суку, и свет падал на лицоДжека, в котором отражался его несломленный дух. Внизу было уже почтитемно. Уличные фонари разливали только местами бледное мерцание,образуя лужицы света.

С минуту Джек стоялперед толпившимися внизу во мраке людьми. Выпитое им виски превратилообычную горечь в яд; во всём его теле, казалось, бурлила эта горькаяотрава. Джек чувствовал, что наступает его час, тот час, радикоторого он страдал, для которого был рождён.

— Товарищи! —крикнул он. — Мы только что узнали новость. Нас обманули.Они повернули нам спину, как Геддон. Они нас скрутили, как всегда. Аведь нам было дано обещание!..

Он с трудом, мучительноперевёл дух, сверкающими глазами глядя в толпу.

— Они несобираются нам помочь. Никто нам не поможет. Никто! Слышите? Никто!Мы должны сами себе помочь. Если не поможем, то никогда не выберемсяиз проклятой ямы, куда нас загнал капитализм. Разве вы не видите,товарищи, что вся экономическая система гниёт, как навоз. У них —деньги, автомобили, прекрасные дома, ковры на полу, — ивсе это добыто ценой нашей крови. Мы, как рабы, работаем на них доседьмого пота. А что получаем? Даже еды достаточно не получаем,товарищи, ни топлива, ни приличной одежды, ни башмаков для нашихребятишек. Чуть что-нибудь не так, нас гонят в шею! Нас выбрасывают,переводят на хлеб и маргарин, и того не хватает, чтобы прокормить жёни детей. Не говорите мне, что это из-за отсутствия денег! Странакупается в деньгах, банки битком набиты ими, миллионами и миллионамиденег! Не говорите мне, что у них не хватает для нас пищи. Онибросают рыбу обратно в море, сжигают запасы кофе и пшеницы, режутсвиней, чтобы они не плодились, и оставляют мясо гнить, а мы тутумираем с голоду. Пусть бог поразит меня на месте, если это —справедливый порядок.

Новый судорожный вздох.Затем голос Джека зазвучал ещё громче:

— Мы этогоне понимали, когда они довели дело до катастрофы в проклятом«Нептуне» и убили сто человек рабочих. Не понимали итогда, когда они убивали на войне миллионы людей. Но теперь, видитбог, мы это поняли. И мы этого больше терпеть не будем, товарищи. Мыдолжны что-нибудь сделать… Должны показать им… Должныдействовать, должны, говорю вам! Если теперь не начнём действовать,то будем гнить в этом аду до конца дней! — Голос егоперешёл в крик. — Я намерен действовать, товарищи, а ктохочет, может идти со мной. Я начну сию же минуту: я покажу хозяевам«Нептуна», в котором погибли мои оба брата… Яразрушу проклятую шахту, ребята. Я хочу хоть немножко отплатить им засебя. Идёте со мной или нет?

Громкие крики раздалисьсреди рабочих. Воспламенённые словами Риди, они теснились к нему,когда он сбежал вниз, провожали его всей толпой по улице. Некоторые,струсив, ускользнули по направлению к Террасам. Но не меньше стачеловек присоединилось к Джеку. Все они двинулись к «Нептуну»,совершенно так же, как больше двадцати лет тому назад толпа двинуласьк лавке Ремеджа. Но здесь было больше рабочих, гораздо больше. Рудникпритягивал их сильнее, чем лавка Ремеджа. Рудник был фокусом,центром, на котором сосредоточивались и чаяния и ярость их душ.Рудник был ареной, амфитеатром. И в чёрной пыли этой арены, этогомрачного амфитеатра, смешалась жизнь, и смерть, и труд, и деньги, ипот, и кровь.

Толпа с Джеком Риди воглаве хлынула во двор перед шахтой. Двор был пуст, контора заперта, ишахта зияла как вход в огромную пустую могилу. Внизу, под землёй, небыло никого, ночные смены теперь не работали больше, в руднике неоставалось ни души. Даже площадка перед шахтой казалась пустынной,хотя там дежурили десятники по безопасности и механики у насосов. Обамеханика находились в машинном отделении, за рабочей раздевальней. Ихзвали Джо Дэвис и Гью Гальтон. Толпа бросилась к машинному отделению,где находились Дэвис и Гальтон, и Гальтон первый услышал шум. Одно изокон оставалось приоткрытым, так как в машинном отделении было жаркои пахло нефтью. И Гальтон, старообразный человек с седой бородкой,высунул голову наружу.

Толпа уже окружила дом.Толпа в сто человек, и все лица поднялись к Гальтону, показавшемуся вокне наверху.

— Чего вамнадо? — крикнул механик.

Глядя вверх, Джек Ридисказал:

— Выходитесюда, вы нам нужны.

— Длячего? — спросил Гальтон.

Джек повторилповелительным тоном:

— Выходите!Если выйдете, вас не тронут.

Вместо ответа Гальтонснова спрятал голову и с треском захлопнул окно. Прошло секунддесять, во время которых слышалось только мерное пыхтение насосов, —затем Ча Лиминг заорал и швырнул кирпичом в окно. Стекло зазвенело, иэтот звук прорезал глухое постукивание и пыхтение машин. Он послужилкак бы сигналом. Джек Риди взбежал по лестнице в машинное отделение,а за ним — Лиминг и десяток других. Они ворвались внутрь.

В машинном отделениибыло очень жарко и светло, стоял запах нефти и вибрирующий шум.

— Какогочёрта… — начал Джо Дэвис, сорокалетний мужчина в синембумажном комбинезоне с засученными рукавами. Вокруг шеи у него виселиобтирочные «концы», так как он только что чистил латунныечасти полировальным порошком и парафином.

Джек Риди посмотрел наДэвиса из-под козырька своей кепки и сказал быстро:

— Мы вамникакого зла не сделаем, ни одному из вас. Мы только хотим, чтобы выушли. Понимаете?

— Будь япроклят!.. — начал Джо Дэвис.

Джек сделал шаг вперёд.Внимательно наблюдая за Дэвисом, сказал:

— Вы уйдётепрочь. Этого хотят рабочие.

— Какиерабочие? — спросил Дэвис.

Тут Джек кинулся нанего и обхватил его вокруг талии. Оба, обхватив друг друга, сталибороться. Так они боролись с минуту, а все вокруг стояли и смотрели.Во время борьбы они опрокинули жестянку с парафином. Это была большаяжестянка, и весь парафин из неё вытек на решётку и в ящик с ветошьюдля обтирки частей. Один только Слэттери видел, как парафин залилтряпки, все остальные следили за борьбой и ничего не заметили.Повинуясь какому-то рефлексу, Слэттери вынул изо рта папиросу ибросил её в ящик с ветошью. Папироса угодила горящим кончиком прямо всередину ящика. Это видел только один Слэттери, так как в тот самыймомент Дэвис поскользнулся и упал, и Джек очутился на нём. Всеустремились вперёд. Схватили Дэвиса, затем набросились на Гальтона ивыволокли обоих из машинной камеры.

Затем всё произошлоочень быстро. И никто не был в этом виноват. Виноваты были те, кторазбросал запасные инструменты, и гаечные ключи, и обыкновенныештанги, и тяжёлый молот, и даже жестянку с полированным порошком,среди сети поршней. Собственно, всю беду причинил молот. Он задел заголовку шатуна, отскочил и упал на главный цилиндр, расколол его,потом со всего размаха упал на подшипники. Послышались ужасныйскрежет и шипение пара. Машина задрожала, двинулась по кривой и самымпозорным образом остановилась. Вся камера затряслась до основания, иработа в ней прекратилась.

В это время Слэттери,словно только что сделал неожиданное открытие, завопил:

— Горит,господи Иисусе! Смотрите! Огонь.

Люди посмотрели на ящикс ветошью, из которого вырывалось пламя, на оставшиеся моторы насосов— и бросились к двери. В паническом страхе протискивались онанаружу. Джек Риди остался последним. Джек всегда отличалсяизобретательностью. Он подошёл к колонке с нефтью и отвернул кран. Сминуту наблюдал, как вытекала тёмная жидкость. Взгляд его был мутен ихолоден и полон злобного торжества. Наконец-то он что-то сделал! Онторопливо вышел, захлопнув за собой дверь.

Перед машинным зданиемво дворе все стояли тесной толпой. Сначала пламени не было видно,только густые клубы дыма, но вскоре вырвалось и пламя, длинные языкипламени.

Люди понемногуотступали перед огнем, который освещал их поднятые вверх лица втёмном амфитеатре двора. Горячие струи воздуха доходили до них сквозьхолод ночи. Затем, когда огонь перебросился на шиферную крышу силовойстанции, черепицы начали с треском отскакивать. Они так забавнощёлкали, выскакивая из крыши как горох из барабана, одна, другая,третья, целый град черепиц летел вниз, и каждая описывала в воздухекрасивую сверкающую дугу, потом с грохотом падала на бетонные плитыдвора.

Толпа отступала вседальше, к стенам конторы, потом дальше, к воротам, и из ворот —на Каупен-стрит. Выпустили Дэвиса и Гальтона. Сейчас это было кстати.Гальтон побежал в контору звонить по телефону. Его никто неостановил. Теперь всё шло как надо. Новый залп черепиц грохнулсверху, и здание ламповой осветилось, затрещало. Гальтон, какбешеный, звонил по телефону. Он позвонил Артуру, Армстронгу, напожарную станцию. Позвонил и в контору Союза в Тайнкасле. Он сообщилна Биржу, чтобы дали знать всем в районе, кто мог бы прийти напомощь. Потом он стрелой помчался из конторы, чтобы сделать, чтовозможно. Когда он вышел во двор, докрасна раскалённая черепицапросвистела мимо его головы. Пролети она на какой-нибудь дюйм ближе,она бы размозжила ему голову. Черепица грохнулась на пол в конторе, иосколки весело разлетелись во все стороны. Один угодил прямо вмусорную корзинку и зашипел там. В конторе вспыхнул пожар.

Всё происходило сстремительной быстротой. Во дворе шахты появились новые группырабочих, — десятник по безопасности Форбс, Гарри Огль,кое-кто из администрации, старые шахтёры. Потом явилась полиция, —сержант Роддэм и с ним наряд из двенадцати человек. Гальтон вместе сполицией, десятником и служащими побежал в предохранительную камеру,где Джо Дэвис уже разматывал пожарные шланги. Они вытащили шланги водвор, соединили их с пожарным краном, затем Дэвис включил давление.Шланги, дёргались и отскакивали, и из дюжины прорезов брызнула вода.Кто-то продырявил шланги, приведя их в негодность.

Артур и Армстронгприехали одновременно. Когда позвонил Гальтон, Артур читал у себя вкомнате, а Армстронг ложился спать. Оба, придя на рудник, кинулись кгруппе людей у спасательной камеры. Пламя играло на лицах, то освещаяих, то оставляя в тени. Некоторое время они торопливо совещались.Затем Артур побежал в контору к телефону. Но контора была уже в огне.

Наконец, прибыл изСлискэйля пожарный насос, и Кемау наладил шланги. Тонкая струя воды,шипя, брызнула в огонь. Присоединили второй рукав, и полилась втораяструя. Но струи были тонки и слабы. А на руднике больше рукавов неимелось.

События развёртывалисьвсе быстрее, и смятение возрастало. Люди метались по двору, ныряяголовой вниз среди падающих брёвен и докрасна раскалённых кирпичей.Огонь пожирал все, — дерево, щебень, камень и металл.Время от времени раздавались громкие взрывы, и звук их гремел во всёмгороде, подобно пушечным выстрелам с моря. На Каупен-стрит сплошнойстеной стоял народ — и все глядели, глядели.

Половина площадки надшахтой была уже совершенно разрушена, когда приехал Геддон. Он бежалсо станции, проталкиваясь сквозь толпы людей на улицах, на которых отзарева было светло, как днём. В то время как он пытался попасть водвор, мимо со звоном пролетели две пожарные машины из Объединённыхкопей. Геддон прицепился сзади к последней машине и въехал такимобразом во двор «Нептуна».

Силовая станция,спасательная станция, ламповая и насосное отделение — всёсгорело. Свежий ветер раздувал пламя под разрушенным фронтономконторы. Жара стояла удушающая.

Геддон скинул пиджак истал помогать только что приехавшим пожарным. Шланг за шлангомпосылал мощные струи воды, вздымавшиеся над пылающей площадкой. Средидыма бурлил пар, образуя в воздухе туманную пелену, которую медленноотносило ветром. Взлетели вверх лестницы. Люди бежали, карабкались поним, кашляли от дыма, обливаясь потом. А ночь шла.

Когда занялась заря,огонь уже не пылал, а только тлел. Холодный серый свет утра осветилужас разрушения.

Артур, прислонясь кпожарной лестнице, смотрел на обломки надшахтных построек. Вздохвырвался из его груди. Он знал, что внизу дело обстоит ещё хуже.Вдруг он услыхал чей-то крик. Это кричал Геддон.

— Эй,Армстронг! — орал он. — Надо поскорееустановить новые насосы.

Армстронг посмотрел наГеддона и пошёл дальше. Он направился к обугленным надшахтным копрам,туда, где стоял Артур у пустой клети. Подойдя, он сказал разбитымголосом:

— Надо быпозаботиться насчёт новых насосов. Надо сейчас же позвонить вТайнкасл, если это может помочь.

Артур медленно поднялголову. Лоб его почернел, глаза были воспалены от дыма, с лицасмотрела полнейшая душевная опустошённость.

— Радибога, — прошептал он, — ради бога, оставьтеменя в покое.

XVI
Несмотря на то, что вего дневнике появились новые старательно составленные «меморандумы»под заголовком «Дальнейшие доказательства в пользу сметы Р по„Нептуну“» и какие-то сложные расчёты, Ричард невполне разбирался в положении дел. Каждый день около полудня онкое-как добирался до конца лужайки, мимо обнажённого ракитника, иопирался на чистенькую белую калитку, которая вела в поле. Это место,откуда он мог видеть только верхушки копров «Нептуна» иничего более, он именовал «Наблюдательным постом № 1».

Странно, очень странно;никаких признаков, что копры работают: ни пара, ни дыма. Вращаются ликолеса подъёмников? Невозможно определить даже тогда, когда кокружённым морщинами глазам приставляются, на манер телескопа,сложенные щитком трясущиеся руки, как и полагается на «Наблюдательномпосту № 1». Странно, да, очень странно.

Однажды в начале январяБаррас вернулся с «Наблюдательного поста № 1»,одновременно растерянный и торжествующий: до его сознания смутнодошло, что на руднике, как он и предсказывал, неблагополучно.Торжествовал он, конечно, единственно потому, что предсказание егоисполнилось. И теперь те его призовут, призовут тотчас же,немедленно, чтобы он выручил их из беды.

Но, несмотря на триумф,он выглядел дряхлым и больным стариком. Ходил он совсем плохо, и дажетётушка Кэрри находила, что в последнее время бедный Ричард слабопоправляется. И сегодня, на обратном пути через лужайку, он шатался ичуть не упал. Походка его напоминала речь заики: заспешит — иостановится, шагает быстро, все быстрее, вдруг шаги обрываются,словно кто-то подставил ему ногу, и он начинает спотыкаться; послеэтих внезапных остановок он начинал сначала, совершенно так же, какделает заика, пытаясь произнести нужный слог. Однако, несмотря на всеэти трудности, Ричард непременно желал прогуливаться в одиночестве,резко и даже с какой-то подозрительностью отказываясь опереться наруку тёти Кэрри. Это было вполне естественно: ведь им насильнораспоряжались, за ним следили, ему угрожали. Ему надо было охранятьсвои интересы. Должен же человек позаботиться о себе!

Перейдя через лужайку,он уклонился от ласкового и печального взгляда Кэрри, стоявшей вожидании его у крыльца, и доковылял до французского окна гостиной. Вэто окно он вошёл, с большим трудом перешагнув через узкийподоконник. Он пошёл в курительную и расположился удобно в кресле,приготовляясь писать. Приготовления эти состояли в том, что онстарательно приваливался спиной к креслу, а затем начинал постепенносползать вниз.

Он писал дрожащимибуквами: «Отчёт с наблюдательного поста № 1. 12,5Х3,14. Сегодняопять нет дыма. Плохой знак. Главный обидчик не являлся, но яубеждён, что случилась беда. Со дня на день ожидаю, что меня призовутспасать „Нептун“. Будет ли это? Я всё ещё озабоченприсутствием здесь моей дочери Хильды и этого человека —Тисдэйля. Для чего они здесь? Ответ на этот вопрос, может быть, дастключ к разгадке. Впрочем, сюда часто приезжают и уезжают, особенно современи исчезновения Энн. Прежде всего я должен себя обезопасить ибыть в полной готовности».

Какой-то шум помешалему, и он сердито поднял глаза. Вошла тётя Кэрри. Кэролайн постоянноприходит; почему она не может оставить его в покое? Он ревниво закрылсвою книжку и съёжился в кресле, сморщенный, сердитый,подозрительный.

— Вы неотдыхали, Ричард?

— Я ненуждаюсь в отдыхе.

— Ну,хорошо, Ричард. — Тётя Кэрри не настаивала. Она посмотрелана него с привычной грустной нежностью. Веки её глаз покраснели иопухли. Сердце тётушки исходило жалостью к Ричарду. Бедный, милыйРичард, ужасно, что он не знает правды. Но, может быть, было бы ещёхуже, если бы он узнал её. Тётя Кэрри и подумать об этом боялась.

— Я хотел увас спросить, Кэролайн… — тусклый, недоверчивый взглядзасветился игриво и просительно. — Скажите, Кэролайн, чтоделается в «Нептуне»?

— Да ничего,Ричард, — сказала она с запинкой.

— Я долженоберегать свои интересы, — продолжал Ричард, пуская в ходтонкую хитрость. — Каждый человек должен себя обеспечить,тем более такой преследуемый человек, как я. Понимаете, Кэролайн?..

Мучительная пауза.Тётушка снова умоляюще говорит:

— Вы недумаете, что вам следует теперь немного отдохнуть, Ричард?

Доктор Льюис постояннонастаивал, чтобы Ричард больше лежал, но Ричард не хотел лежать. ТётяКэрри была убеждена, что если бы Ричард больше отдыхал, это было бына пользу его бедной голове.

Ричард спросил:

— Зачемприехала Хильда?

Тётя Кэрри улыбнулась сбледной весёлостью.

— Да как же,приехала вас навестить, Ричард, и Артура повидать. Грэйс приехала бытоже… Но она опять ждёт ребёнка… Помните, Ричард, яговорила вам.

— И зачемтолько все эти люди постоянно приезжают сюда?

Тётушка по-прежнемухрабро улыбалась, и никакими клещами из неё не вытянуть было правды.Если Ричарду и придётся узнать, то пусть он узнает не от неё.

— Полно,Ричард, какие ещё люди? Пойдёмте-ка в спальню и прилягте. Ну,пожалуйста.

Он пристально посмотрелна неё с раздражением, лихорадочно вспыхнувшим, но затем так жевнезапно исчезнувшим. И когда оно прошло, он чувствовал, что мысли унего путаются. Тусклые глаза в морщинах опустились, и он увидел, кактряслась его рука, державшая дневник. Его руки часто дёргались такимобразом. И ноги тоже. В этом виновато электричество. Ему вдругзахотелось плакать.

— Ну,хорошо. — Весь поникая, испытывая детскую потребность всочувствии, он объяснил:

— Это наменя так действует ток… электричество…

Тётя Кэрри помогла емувстать, повела наверх, помогла раздеться и лечь в постель. Он казалсястарым, измученным человеком, и лицо его было очень красно. Он сразууснул и спал два часа. Во сне он громко храпел. После сна онпочувствовал себя превосходно, совершенно свежим, полным сил, головаработала хорошо. Жадно съел он хлеб и выпил молоко, целую большуюкружку. Молоко было вкусное, жирное и не обжигало ему рот, и рукабольше не дёргалась от электричества. Он проверил, ушла ли тётушкаКэрри, затем вылизал языком остатки молока в чашке. Они — самоевкусное.

После этого он лежал,уставясь в потолок, ощущая, как разливается в желудке теплота,прислушиваясь к жужжанию мухи на окне, не мешая приятным мыслямжужжать в голове, упиваясь сознанием своих необыкновенных сил испособностей. Всякого рода проекты, планы мелькали в его гениальноммозгу. А за всеми ими — даже картина брачной церемонии,туманная, но возбуждающая, с музыкой, мощными звуками органа истройной девой несравненной красоты, влюблённой в него, Ричарда.

Так он лежал, когда егопотревожил вдруг шум подъезжавших автомобилей. Он приподнялся налокте, вслушиваясь, и очень быстро сообразил, что приехали «те»люди. Лицо его приняло довольное и хитрое выражение. Вот для негоудобный случай, замечательно удобный случай, пока электричество ещёне действует…

Он встал. Это былонелегко, требовало сложных и многочисленных движений, но когда учеловека столько внутренних сил, все для него возможно. Он, упираясьна локоть, боком скатился с постели. С глухим стуком бухнулся наколени. Подождав с минуту, прислушался, не услышал ли кто-нибудьстук. Потом на коленях дополз до окна и выглянул наружу. Одинавтомобиль, второй. Это было увлекательно, он радовался, ему хотелосьсмеяться.

Держась за подоконник,он медленно поднялся, — это было самое трудное, но в концеконцов он преодолел и это, — и надел халат. У него на этоушло целых пять минут. Так трудно было влезть в рукава, и он начал стого, что надел халат задом наперёд, но в конце концов халат былнадет на бельё и шнур завязан. Башмаков он не надел, так как онипроизводят шум. Он постоял, торжествуя, в бельё, халате и носках,затем с большой осторожностью вышел из комнаты и начал спускаться полестнице.

Сойти вниз можно былотолько одним-единственным способом. Перила ни к чему, они толькозадерживают и мешают. Нет! Единственный способ спуститься по лестницесостоял в том, чтобы встать поудобнее на самой верхней ступеньке исмотреть прямо вперёд, как пловец, который готовится нырнуть, а затемвдруг двинуть с места ноги. Ноги стремительно начинали движение внизпо ступеням, и, главное, не следовало на них смотреть и думать о них.

Таким образом, Ричарддобрался до передней, остановился, очень довольный собой, иприслушался. Они были в столовой: он ясно слышал голоса итихонько подошёл к двери в столовую. Да, они были там, до негодоносился разговор, и он стал слушать. Хорошо, очень хорошо! Ричардприсел на выложенном плитками полу, приложив глаз к замочнойскважине. «Наблюдательный пост номер два» — подумалон. О, прекрасно, очень хорошо, — он видел и слышал все.

Все сидели за обеденнымстолом, мистер Бэннерман, адвокат, — на верхнем конце,Артур — на нижнем. Здесь была и Кэрри, и Хильда, Адам Тодд, и«этот человек» — Тисдэйль. Перед мистеромБэннерманом лежала целая куча бумаг, и перед Артуром — тожебумаги, Адам Тодд держал только одну, а у Хильды, и Кэрри, и Тисдэйляне было никаких бумаг. Говорил мистер Бэннерман.

— Это —выгодное предложение. Вот как я смотрю на это. Вам делают выгодноепредложение.

Артур возразил:

— Это непредложение, а низкое издевательство.

Ричард уловил горечь вголосе Артура, и это его обрадовало. У Артура был угнетённый ибезнадёжный вид, и говорил он, подпирая лоб рукой. Ричард захихикалпро себя.

Мистер Бэннерманвнимательно перечитывал бумагу, которую ему не было никакойнадобности перечитывать. Он был худ, засушен, в тугом воротничке.Покачивая моноклем на широкой чёрной ленте, он плавно говорил:

— Повторяю,это — единственное предложение, какое мы получили, ионо конкретно.

Пауза. Затем заговорилТодд:

— Развеневозможно провести откачку воды из рудника? Восстановить надшахтнуюплощадку? Неужели это совершенно невозможно?

— А кто дастна это деньги? — воскликнул Артур.

— Все этоуже обсуждалось нами раньше, — сказал мистер Бэннерман,стараясь не смотреть на Артура, но всё время на него поглядывая.

— Жаль, —пробормотал Тодд удручённо. — Очень жаль… —Он вдруг поднял голову. — А как насчёт картин вашего отца?Нельзя ли превратить их в деньги?

— Они ничегоне стоят, — возразил Артур. — Я вызывалмолодого Винцента для их оценки. Он только посмеялся. Картины Гудделяи Копа не удастся сбыть. Никто их теперь не покупает.

Новая пауза. Потомрешительно заговорила Хильда:

— Артуранадо избавить от всех этих треволнений. Вот всё, что я могу сказать.В его теперешнем состоянии он их не вынесет.

У Артура опустилисьплечи, и он ещё больше заслонил лицо рукой. Он с трудом произнёс:

— Ты оченьдобра, Хильда. Но я знаю, что вы думаете, что это я безнадёжнозагубил все дело. Я поступал так, как считал разумным и справедливым.Я не мог иначе. Это простой случай. Но все вы думаете, что до этогоникогда бы не дошло, если бы управлял рудником не я, а отец.

За дверью лицо Ричардасияло удовлетворением. Он, конечно, не понимал, в чём дело, но видел,что пришла беда и что в нём нуждались, чтобы от неё избавиться.Теперь его призовут!

Снова заговорил Артур.Он сказал с тоской:

— Я всегдавопил о справедливости. Вот я её и дождался! У нас прижимали рабочих,и затопляли копи и губили людей. А теперь, когда я стараюсь все дляних сделать, рабочие встали на меня, и затопили копи, и разорилименя.

— О Артур,дитя моё, не говори так, — захныкала тётя Кэрри, положивдрожащую руку на руку Артура.

— Прости,тётя. Но так я смотрю на это.

— Не перейтили нам ближе к делу, — предложил мистер Бэннерман весьмасухим тоном.

— Что же,продолжайте, — сказал Артур угрюмо. —Продолжайте и оформляйте все это проклятое дело и давайте покончим сним.

— К вашимуслугам.

Вмешалась Хильда:

— Что запредложение, мистер Бэннерман? В чём оно заключается?

Мистер Бэннерманвставил монокль и посмотрел на Хильду.

— Положениетаково: с одной стороны — разруха на руднике, затопленныевыработки, сгоревшее оборудование. С другой — предложение взять«Нептун», откупить все это неработающее предприятие, совсем имуществом и, да будет мне позволено сказать, со всей водой,заливающей шахты.

— Ониотлично знают, что могут легко избавиться от воды, —сказал Артур с горечью. — Я истратил тысячи на прокладкуподземных путей. Мой рудник — самый благоустроенный во всёмрайоне, и они это знают. Они предлагают меньше, чем десятую часть егостоимости. Согласиться на это было бы чистейшим безумием.

— Временатеперь трудные, Артур, — сказал мистер Бэннерман. —А обстоятельства, в которых вы очутились, ещё труднее.

Хильда спросила:

— Ну, а еслимы примем это предложение? Тогда как?

Мистер Бэннерман медлилс ответом. Вынул монокль из глаза и рассматривал его.

— Видители, — начал он. — Мы бы освободились от нашихобязательств. — Он сделал паузу. — Артур, смеюсказать, тратил деньги безрассудно. Нельзя забывать о долгах, вкоторые мы вовлечены.

Хильда хмуро смотрелана мистера Бэннермана. Её особенно раздражало это «мы»,так как мистер Бэннерман ни в какие долги не был вовлечён и никакихобязательств не имел. Она сказала довольно резко:

— Не можетели вы добиться, чтобы они дали больше?

— Это людирасчётливые, — возразил мистер Бэннерман. —Жадные люди. Предложение окончательное.

— Но эточистый грабёж! — простонал Артур.

— А кто онитакие? — спросила Хильда.

Мистер Бэннерман сноваосторожно вставил свой монокль.

— Это«Моусон и Гоулен», — сказал он. —Да, переговоры ведёт мистер Джозеф Гоулен.

Наступило молчание.Артур медленно поднял голову и посмотрел на Хильду. Голос егопрозвучал жестокой иронией.

— Ты знаешь,кто это, не правда ли? — сказал он. — Виделановый дом их фирмы на Грэйнджер-стрит? Весь облицован черныммрамором. За один только участок они заплатили сорок тысяч. Этот ДжоГоулен работал у нас в «Нептуне» откатчиком вагонеток.

— Ну, атеперь он там не работает, — констатировал мистерБэннерман с педантичной точностью. Изучая заголовок лежавшего передним документа, он прибавил:

— ГосподаМоусон и Гоулен входят теперь в правления Общества северной стальнойпромышленности, Объединения медной промышленности, Тайнсайдскойкоммерческой корпорации и Ресфордской компании аэропланов.

Снова пауза. У АдамаТодда был очень несчастный вид, и он жевал гвоздику с такимвыражением, как будто это было что-то очень невкусное.

— Неужелинет другого исхода? — спросил он, беспокойно ёрзая настуле. — Мне известно, какой уголь в «Нептуне».Дивный уголь. Уголь Барраса всегда славился. Нет ли другого исхода?

— Есть у васкакие-нибудь предложения? — спросил вежливо мистерБэннерман. — Если да, то будьте любезны нас с нимиознакомить.

— Почему бытебе не сходить к этому Гоулену, — сказал неожиданно Тодд,обращаясь к Артуру, — и не попробовать с ним договориться?Поторгуйся с ним. Скажи, что не хочешь продавать за наличные, чтохочешь вступить с ними в компанию. Потребуй места в правлении, акций,словом — участия в деле, Артур. Если только Гоулен возьмёт тебяв компаньоны, твоё дело в шляпе!

Артур медленно краснел.

— Блестящаяидея, Тодд. Но, к сожалению, ничего не выйдет. Видите ли, я ужепытался…

Он посмотрел на всех ис неожиданным взрывом горького цинизма прокричал:

— Два днятому назад я ходил к Гоулену в его проклятую новую контору. Господи!Вам надо было бы видеть этот дом: массивные бронзовые двери,каррарский мрамор, лифт из тикового дерева и обит гобеленами. Япытался продаться Гоулену. Но вы знаете, что это за субъект. Начал онсвою карьеру с того, что обманом отнял у Миллингтона завод. Сразуразбогатев, он надул своих акционеров. Он за всю свою жизнь ни одногодня не жил честным трудом. Всё, что у него есть, он добыл нечестнымпутём — эксплуатируя своих рабочих, мошенничая на подрядах вовремя вакханалии с заготовкой снарядов. Но я закрыл глаза на всё этои пытался продать свою совесть. — Артур помолчал, весьдрожа. — Вы бы посмеялись, если бы слышали. Он играл сомной как кошка с мышью. Начал с того, что это, мол, для него большаячесть, но что наши взгляды, по-видимому, немного не сходятся. Онговорил о своём новом аэропланном заводе в Ресфорде, которыйвыпускает сотнями военные аэропланы и продаёт их во все страныЕвропы. Он распространялся о выгодности производства аэропланов, таккак они, по его словам, имеют более сокрушительную силу, чем другаяпродукция военных заводов. Так он, шаг за шагом, меня обрабатывал,вставляя здесь намёк, там обещание, до тех пор, пока я проклял все,во что я когда-либо верил. И когда он вывернул всего меня наизнанку,он посмеялся надо мной и предложил мне место помощника смотрителя в«Нептуне».

Снова молчание вокруг,на этот раз длительное. Дэн Тисдэйль сердито зашевелился и в первыйраз заговорил:

— Этопозор! — Его румяное лицо выражало живейшее негодование. —Почему вы не бросите все это дело, Артур, и не уедете к нам? Мы ненаживаем капиталов. Но они нам и не нужны. Мы и без них вполнесчастливы. Есть вещи поценнее — и ценить их научила меня Грэйс:быть здоровым, работать на свежем воздухе, видеть, как наши детирастут крепкими. Переезжайте к нам, Артур, и начните новую жизнь снами.

— Хорош бы ябыл среди цыплят! — сказал Артур с мучительным унынием.

Бэннерман опять сделалжест нетерпения.

— Могу яузнать, наконец, какие вы даёте мне директивы?

— Разве я несказал вам: продавайте? — В словах Артура звучало глубокоеразочарование, и он резко встал, как бы желая покончить со всем этимделом. — Продайте и «Холм» тоже. Гоулен и егохочет купить. Пускай берет все это проклятое наследство. Он можетполучить и меня в качестве помощника смотрителя, мне всё равно.

За дверью Баррас, стояна коленях, смотрел во все глаза. Лицо его было очень красно ивыражало ужасное смятение. Он не вполне уяснил себе, что происходит вкомнате. Но своим бедным отуманенным мозгом уловил, что в «Нептуне»случилась беда, которую только он один может поправить. Все онизабыли о нём, о том, что он сумеет добиться невозможного. Этовеликолепно.

Он присел на корточкина плитах передней. В столовой больше не разговаривали, а он немногоустал и хотел расположиться поудобнее и все обдумать.

Вдруг, в то время какон сидел тут на корточках, дверь столовой отворилась и все вышли. Отнеожиданности Ричард свалился на спину. Его халат распахнулся,открывая худые голени, нижнее бельё, всего его в натуральном виде,высохшего, уродливого, хитрого, безумного, — жалкуюпародию на человека.

Однако Ричард несмутился. Он приподнялся и сел тут же, на холодных плитах в передней,лукаво поглядывая на всех и хихикая.

На всех лицахвыразилось огорчение, и Хильда бросилась вперёд с криком:

— Бедный мойотец!

Тисдэйль и Хильдаподняли его и проводили наверх в его комнату. Бэннерман, подняв однубровь, пожал плечами и чопорно простился с Артуром.

Артур остался впередней и стоял, глядя в упор в жёлтые глаза Адама Тодда, того, ктонесколько лет тому назад умолял его не плыть против течения. Онсказал неожиданно:

— Едемвместе в Тайнкасл, Тодд. Мне сегодня надо напиться!

XVII
В последовавшие за этимдни Ричард был очень слаб и оставался в постели. После инцидента,внесённого в его записную книжку под наименованием «Открытие нанаблюдательном посту № 2», Хильда внушительно посоветоваладержать его в постели. Он так ослабел и ноги настолько его неслушались, что Хильда перед своим отъездом в Лондон настояла, чтобыего, по крайней мере, не выпускали из спальни. Это всполошилоРичарда, так как он находил, что из спальни не сможет руководитьоперациями на «Нептуне». Но он прикидывался образцовымпациентом, был кроток, послушен и делал всё, что приказывала тётяКэрри.

Его мысли теперьсосредоточились на новой великой цели — восстановление егорудника. Все утро в пятницу он был так воодушевлён этой мыслью, что струдом сдерживался. Он сидел в своей комнате, а в голове стучаломолотком, и ему казалось, что кожа у него на голове натянута как кожабарабана. Раз даже мелькнула мысль, что на него опять действуютэлектрическим током. Но он откинулся на подушку и не открывал глаз дотех пор, пока они не выключили тока.

Когда он очнулся, онувидел в комнате подле себя Артура.

— Поправляешься,папа? — спросил Артур и посмотрел на отца с тенью грустина застывшем лице. Артур не мог без грусти видеть несчастного,глупого, ссохшегося старика и его робко бегающие по сторонам, хитрые,налитые кровью глаза. Он сказал: — Я решил зайти и поговорить стобой, папа. Ты понимаешь меня?

Понимает ли он! Оттакой дерзости кровь опять бросилась в голову Ричарда. Он сразу жезамкнулся в себе.

— Не теперь.

— Мнехотелось бы объяснить тебе все, папа, — продолжал Артур. —Тогда легче все примешь. Ты беспокоен и так возбуждён. Ты несознаёшь, что нездоров.

— Яздоров, — сердито возразил Баррас. — Никогда вжизни я не был здоровее.

— Знаешь,что мне пришло в голову, папа, — продолжал Артур, желаякак можно осторожнее подготовить его к предстоящей перемене. —Что, пожалуй, было бы неплохо расстаться с «Холмом» ипереехать в усадьбу поменьше. Видишь ли…

— Не говориничего сейчас, — перебил его Ричард, — можетбыть, завтра поговорим. Сейчас я не стану и слушать. В другой раз. Япросто не стану слушать… Не теперь.

Он лежал с закрытымиглазами в кресле и не слушал Артура, так что Артур в конце концовотказался от своего намерения и вышел из комнаты.

Он пока ещё не желал,говорить с Артуром! Нет, разумеется! Позднее, когда он закончитвосстановление «Нептуна», он будет диктовать Артуру своиусловия.

Тут он, вздрогнув,открыл глаза, и его рассеянный лихорадочный взгляд тупо уставился набелый потолок. О чём это он думал? Ах да, вспомнил! Тупое выражениеисчезло с лица. Тусклые глаза увлажнились и засверкали. И как это онне подумал об этом раньше? Разумеется, о руднике, о своём «Нептуне»!Мысль пришла жуткая, но блестящая. Он бросит всем вызов, явившисьсамолично в «Нептун»!

Трепеща от волнения ирадости, он встал и сошёл вниз. Пока всё шло отлично. Внизу он невстретил никого. Все были заняты, озабочены, расстроены. Он прокралсяв переднюю, торопливо схватил там свой котелок и нахлобучил наголову. Волосы, давно не стриженные, висели из-под котелкавсклокоченной бахромой. Но ему было всё равно. С большойтаинственностью он вышел за дверь и остановился, пошатываясь, наступеньках. Перед ним тянулась аллея с открытой калиткой в глубине, иу калитки не было никого. Там далеко за лужайкой и местом, где росракитник, начиналась область запретного, опасного. Как Хильда, так идоктор Льюис сделали её совершенно запретной и опасной. Предприятиебыло жуткое, но Ричард шёл на все. Спотыкающимся аллюром одолел онразом и ступени и дорожку — и, наконец, очутился на свободе.Правда, при этом покачнулся и чуть не упал, но какое это имелозначение, раз он так скоро от всего избавился — от спотыкания,от стука в висках, электричества, от всего этого отвратительногозаговора против него.

Он прошёл по аллее доСлус-Дин. Он не так глуп, чтобы идти к «Нептуну» обычнойдорогой, эта дорога, конечно, под надзором, и его перехватят. Нет,нет! Он не так глуп! Он выбрал длинный обходный путь, мимо рощи,через поле и «Снук», так чтобы прийти на рудник с другойстороны. Он упивался ловкостью своего контрвыступления. Замечательнопридумано, замечательно!

Но шёл сильный дождь, адорога, им выбранная, была плоха и грязна. От ливня все рытвиныпревратились в большие лужи, и Ричард едва волочил ноги. Скоро онвымок под дождём, был весь забрызган грязью. Он шлёпал по воде игрязи своей спотыкающейся походкой, пока не добрался до высокогоперелаза в конце Слус-Дин.

Тут он остановился.Перелаз являлся непредвиденным препятствием. Ричард видел, чтопридётся на него карабкаться. Но он не мог поднять ноги выше, чем нашесть дюймов от земли, а ступенька перелаза находилась на высоте, поменьшей мере, восемнадцати дюймов.

Ричард не в силах былвзобраться на такую высоту, и слезы задрожали в отуманенных старостьюглазах.

Слезы и ярость; да,бешеная ярость. Он не побеждён, нет! Эта приступка в плетне —только часть всё того же заговора против него. Он должен и еёодолеть, эту коварную приступку. Дрожа от ярости, Ричард поднял рукии упал на плетень. Живот его пришёлся у верхней ступеньки перелаза.Он секунду балансировал всем телом, словно плавая, на верхнейступеньке, затем кувыркнулся через плетень. О чудо, чудо, он уже натой стороне! Он тяжело упал лицом в лужу грязи и лежал, задыхаясь,оглушённый, изо рта текла слюна, а молот в голове и электричестводействовали вовсю, сквозь грязь и слякоть.

Долго лежал он так,потому что молот, казалось, что-то размозжил у него в голове, а грязьхолодила её снаружи. Но в конце концов он поднялся, да, поднялся налоктях, потом на коленях и, наконец, ужасным усилием встал на ноги.Земля слегка качалась под ним, он потерял шляпу, его руки, лицо иодежда были сплошь измараны грязью. Но всё это пустяки. Он опять наногах и идёт. Идёт к «Нептуну».

Идти теперь было уже нетак легко. Молот ушиб его тяжело, правая нога онемела, приходилосьволочить её как какой-то лишний груз. Это было странно, так какобычно и молот и электричество мучили его левую ногу, теперь же онипринялись за правую ногу и за правую руку тоже. Вся правая сторона унего была как парализованная.

Он шёл всё вперёд, залесок, потом по дорожке к «Снуку», пошатываясь и волочаодну ногу, с непокрытой головой, весь в грязи, с лихорадочнымбеспокойством устремив красные, налитые кровью глаза на копры«Нептуна», видневшиеся за последним рядом домов,окаймлявших «Снук». Он хотел идти быстро, но шёлмедленно; весь он был точно связан; точно тяжесть какая-то висела нанём, мешая идти. Он сознавал, что идёт медленно, и это его бесило.Пытался заставить себя идти быстрее — и не мог; егопреследовала мысль, что в «Нептуне» что-то происходит,заговор или катастрофа, и что он не попадёт туда вовремя. Этодоводило его до исступления.

Потом опять началхлестать дождь, настоящий ливень. Дождь поливал его обнажённую старуюголову. Длинные седые волосы прилипли к голове, дождь, смывая грязь,заливал ею глаза, мешая видеть, стегал и мочил его.

Он остановился, вся егоярость испарилась куда-то, и он стоял неподвижно под свистящимиструями дождя. Он был испуган. И вдруг заплакал. Слезы мешались скаплями дождя и ещё больше мочили щеки. Как слепой, двинулся онвперёд. Ему хотелось найти какое-нибудь убежище.

В конце ряда домов,окаймлявших «Снук», находился кабачок, известный подназванием «Приют углекопа», жалкое, убогое заведение,которое содержала вдова Сюзен Митчель. Сюда заходили только самыебедные рабочие, жившие в районе «Снука». Но Ричард вошёлсюда, в эту харчевню под вывеской «Приют углекопа».

Он вошёл, как будтозанесённый сюда порывом ветра и дождя, и стоял на каменном полу,промокший до нитки, качаясь на ногах, как какой-нибудь старый ипьяный бродяга. В харчевне было только двое мужчин, двое рабочих вмолескиновых штанах; они играли в домино, и на единственном столикеподле них стояли пустые пивные кружки. Рабочие уставились на Ричардаи захохотали.

Они его не узнали. Ониприняли его за старого бродягу, который, видно, уже хватил малуютолику. Один подмигнул другому и обратился к Ричарду:

— Эге,миленький, ты, видно, побывал на какой-нибудь свадьбе!

Ричард поглядел нанего, и что-то в этом взгляде заставило обоих рабочих сноварасхохотаться. Они тряслись от смеха. Затем второй сказал:

— Ничего,ничего, друг. Бывали и мы под хмельком.

И, взяв Ричарда заплечи, он довёл его до деревянной скамьи у окна. Ричард упал на неё.Он не сознавал, где находится, не понимал, кто эти двое людей,глазевших на него. Он порылся в кармане, ища онемевшей рукой носовойплаток, и в то время как он его доставал, из кармана выпала монета ипокатилась по каменному полу. Это была монета в полкроны.

Второй рабочий поднялеё, поплевал на неё и ухмыльнулся.

— Эге, брат,да ты богач, как я вижу! Поставишь по осьмушке1на брата?

Ричард не понял, новторой рабочий решительно постучал по прилавку и крикнул:

— Триосьмушки!

Из задней комнаты вышлаженщина, худая и бледная брюнетка.

Она налила три порциивиски, но, наливая третью, посмотрела с сомнением на Ричарда.

— Ему былучше не пить виски, — заметила она.

Первый рабочий сказал:

— Лишняякапля ему уже вреда не принесёт.

Второй подошёл кРичарду:

— На,дружище, — сказал он. — Выпей!

Ричард взял поданныйему стакан и выпил его содержимое. От виски у него захватило дух,разлилась внутри теплота, и снова молотком застучало в голове. Вискизаставило его также вспомнить о «Нептуне». Он решил, чтодождь перестал. Рабочие смотрели на него так, что он в конце концовиспугался их. Он вспомнил, что он Ричард Баррас, владелец «Нептуна»,человек с положением и состоянием. Он хотел уйти отсюда, добраться до«Нептуна». С усилием поднялся со скамьи и заковылял кдвери. Вслед ему нёсся хохот двух мужчин.

Когда Ричард вышел из«Приюта углекопов», дождя уже не было. Яркое солнце наддымившейся равниной «Снука» резало ему глаза, но сквозьслепящий свет он разглядел копры «Нептуна», высившиесянад шахтой в божественном блеске. «Нептун», его «Нептун»,рудник Ричарда Барраса! Он пустился бежать через «Снук».

Путешествие по «Снуку»было необычайно ужасно. Баррас не сознавал ничего. Ноги егоспотыкались на скользких кочках и в полных грязи выбоинах пустыря.Ноги его не слушались, безжалостно ему изменяли. Он полз и карабкалсяна руках. Он барахтался на земле, как какая-то странная амфибия. Ноон всего этого не сознавал. Он не чувствовал, что падал, чтоподнимался и снова падал. Тело его было мертво, мозг мёртв, но духпарил, стремясь к высокой жизненной цели. «Нептун»,«Нептун», величие этих копров «Нептуна»,высившихся впереди, тянуло его к себе, держало крепко. Всё остальноебыло как смутный ночной кошмар.

Но он не достигрудника. На полдороге через «Снук» он упал и не всталбольше. Его лицо под слоем грязи посерело, губы пересохли и посинели.Он дышал учащённо и хрипло. Электричество больше не действовало. Оноисчезло, оставив его тело обмякшим и расслабленным. Но молот в головестучал ещё сильнее. Стучал, стучал так, что голова готова былалопнуть.

Баррас сделал слабуюпопытку подняться. Но тут молоток в его голове нанёс ещё один,последний удар. Ричард упал головой вперёд и не шевелился. Последниелучи заходившего солнца, пробиваясь из-за обугленных копров надшахтой, осветили изборождённую землю пустыря и обнаружили здесьмёртвое тело. В безжизненной руке, брошенной вперёд, была зажатагорсточка грязи.

XVIII
Наступил день третьегочтения билля о копях. Комиссия уже успела доложить его парламенту, онбыл ловко сведён на нет и испещрён поправками оппозиции. В эту минутуобсуждалась поправка, внесённая достопочтенным членом парламентаСент-Клер-Буни, делегатом от Кестона. Мистер Сент-Клер-Буни, сдостойной восхищения юридической точностью, формально предлагал встроке 3 пункта 7 перед словом «назначен» вставить слово«должным образом». И вот уже больше трёх часов шло мирноеобсуждение этого оборота, и всё это время представители правительстваи его сторонники из оппозиции имели широкую возможность восхвалятьбилль.

Дэвид сидел, скрестивруки, и с лицом, лишённым всякого выражения, слушал дебаты. Один задругим поднимались приспешники правительства и перечисляли трудности,с которыми пришлось столкнуться правительству, и исключительныеусилия, которые оно делает и будет делать, чтобы эти трудностипреодолеть. Кипя негодованием, Дэвид слушал речи Дэджена,Беббингтона, Хьюма и Клегхорна: каждое слово — защитакомпромисса и проволочки. От искушённого опытом и обострённоговолнением слуха Дэвида не ускользал ни один оттенок: в каждой фразе —скрытые извинения, усердное стремление позолотить пилюлю. Сидя тут,внешне спокойный, но в душе кипя гневом, Дэвид старался перехватитьвзгляд спикера. Он должен сегодня взять слово! Невозможно оставатьсяпассивным свидетелем такого предательства. Неужели для этого онтрудился, боролся, этому отдал свою жизнь?

Пока он ждал, всепроделанное им за эти годы прошло в его памяти: скромное начало вконторе Союза горняков, барахтание в луже местной политики,длительные неослабные усилия в последние годы, тяжёлый труд, борьба,в которую он вкладывал всю душу. И для чего, раз этот ничтожныйзаконопроект, это отречение от всяких обязательств, эта пародия насправедливость все разом уничтожала? Он порывисто поднял голову,полный яростной решимости, сверля расширенными зрачками говорившегооратора. Говорил Стон, в эту минуту вставший с места, старый ЮстесСтон, который начал свою деятельность в качестве радикала, на выборахперешёл к либералам, а потом, во время войны, раз навсегдаперекрасился в цвета тори. Стон, мастер политической казуистики,хитрый как старая лиса, превозносил билль в надежде на то, чтопопадёт в ближайший список лиц, пожалованных званием пэра. Всю своюжизнь Стон жаждал этого титула и теперь он облизывался на него, какна роскошную кисть винограда, которая клонится всё ниже и ниже, дюймза дюймом, пока не окажется почти у его щёлкающих челюстей. В своёмстремлении к популярности, он разбрасывал букеты направо и налево,ударился в цветистую декламацию. Его тезисом было благородствошахтёра, и он искусно пользовался им для опровержения всяких мнений,будто новый закон может вызвать недовольство среди рабочих.

— Кто здесь,в парламенте, — звучным голосом провозглашал он, —осмелится утверждать, что в сердце британского шахтёра таится хотя бымалейшая тень вероломства? Лучшим из всего, когда-либо сказанного наэтот счёт, является столь поэтически выраженное мнение уважаемогоделегата Карнарвонского округа. Прошу у почтенного собранияразрешения прочитать эти памятные строки.

Он сложил губы бантикоми процитировал:

— «Явидел рудокопа на работе — и нет работника лучше его. Я виделего в роли политического деятеля — и нет политика болеездравомыслящего, чем он. Я слышал его как певца — и не слыхивалпения слаще. Я видел его на футбольном поле — и он гроза всехфутболистов. И на всех своих поприщах он верен, и серьёзен, иотважен…»

«О господи, долгоэто ещё будет продолжаться?» — простонал мысленно Дэвид.Он думал о пожаре в «Нептуне», этом акте саботажа,который сам по себе был непростительным безумием и в то же времяестественным возмущением шахтёров против своей участи. И по меретого, как лицемерные фразы одна за другой сыпались с губ хитрогоСтона, в душе Дэвида разгоралось страстное негодование. Он бросилбыстрый взгляд на Нэджента, который сидел рядом с ним, прикрыв лицорукой. Нэджент чувствовал то же, что и он; но у Нэджента было большепокорности, был какой-то фатализм, помогавший ему смиряться преднеизбежным. Дэвид же не в силах был покориться, подобно Нэдженту. —«Никогда, ни за что!» — твердил он себе. Он должен,должен сегодня выступить. В мучительном ожидании этой минуты онготовился быть спокойным, хладнокровным и смелым. Как только Стондовёл до конца свою изворотливую и высокопарную речь и, сияя на всестороны улыбкой, сел на место, Дэвид вскочил.

Он ждал, застыв внапряжении. Перехватил взгляд спикера. Он вздохнул долгим,мучительным вздохом, и с этим вздохом все его тело как будтопронизала волна решимости. В этот миг он решил сделать одно великое,отчаянное усилие и противопоставить биллю мощь той правды, за которуюон боролся всю жизнь. Он снова перевёл дух. Он ощущал теперьуверенность в себе, смелость. Заговорил медленно, почти бесстрастно,но с такой беспредельной искренностью, что после напыщенногокрасноречия предыдущего оратора внимание всего зала сразу жеприковалось к нему.

— Я целыйдень сегодня слушал прения. Я от души жалею, что не могу разделитьвосторгов моих достопочтенных коллег по поводу законопроекта.

Пауза.

— Но, внимаяих пышным фразам, я невольно подумал о тех рабочих, о которых такпоэтично говорил здесь предыдущий оратор. Члены Палаты знают, что янесколько раз уже обращал их внимание на неблагополучие в районекопей. Не раз предлагал я уважаемым члена Палаты сопровождать менятуда и собственными глазами убедиться, какое страшное, безнадежноеотчаяние крадется там по улицам. Увидеть выброшенных из жизни мужчин,женщин с разбитым сердцем, детей, у которых голод написан на лице.Если бы уважаемые члены Палаты приняли мое приглашение, они бы ахнулиот удивления: «Да как же умудряются эти люди жить?» Наэто один ответ: они не живут, они прозябают. Они разбиты,деморализованы, несут бремя, которое тем невыносимее, что оно тяжелеевсего ложится на слабых и молодых. Мои почтенные коллеги, безсомнения, встанут и заявят мне, что я преувеличиваю. Позвольте мнесослаться на отчеты школьных медицинских работников в угольныхрайонах, хотя бы в моем районе; в отчетах этих вы найдете полное иподробное подтверждение моих слов. Дети, страдающие от отсутствияодежды, дети без обуви. Дети, вес которых значительно ниженормального, дети, признанные недоразвитыми вследствие недостаточногопитания. Недостаточное питание! Может быть, у достопочтенных членовпарламента хватит проницательности, чтобы понять истинный смысл этогоделикатно-завуалированного выражения. Не так давно, на открытиинастоящей сессии парламента, мы еще раз имели возможность видеть всюту пышность, великолепие и блеск, которые, как будут, конечно,убеждать меня коллеги, говорят о величии нашей нации. А сопоставил лихотя бы один из вас на миг всю эту роскошь с той нищетой, горем,лишениями и страданиями, которые существуют среди величия нации?Может быть, я очень несправедлив к данному собранию. (Нота горькоговозмущения промелькнула в голосе Дэвида.) — Но я дважды слышал,как один из членов Палаты вносил предложение «открыть сборпожертвований» для облегчения нужды в районе копей. Ну, слыханоли что-нибудь более позорное? Эти люди, хотя и изголодавшиеся дополного истощения, не нуждаются в вашей благотворительности! Онинуждаются в справедливости! А новый законопроект им ее не даст. Это —помощь только на словах, это — лицемерие! Или вы не понимаете,что каменноугольная промышленность по самой природе своей отличаетсяот всякой другой? Она единственная в своем роде: это не толькопроцесс добывания угля. Это основная промышленность, доставляющаясырье для половины процветающих предприятий нашей страны. И людей,добывающих этот единственный и насущно-необходимый продукт сопасностью для собственной жизни, держат в нищете, платят им гроши,которых не хватило бы на то, чтобы оплатить счет за сигары любого изчленов парламента. И неужели кто-нибудь из вас честно убежден, чтоэтот лицемерный, совершенно не отвечающий цели билль спасетпромышленность? Если найдется такой человек, пускай он выйдет вперед!В нынешней системе разработок царит хаос, — следствие неэкономических, а исторических и личных влияний. Как мы уже говорили,она построена не на геологических, а на генеалогических данных.Подумали ли члены парламента о том, что Англия — единственная вмире страна, которая при крупной добыче угля не имеет общественного игосударственного контроля над разработками? Две назначенные королемкомиссии настойчиво рекомендовали ввести национализацию минеральныхбогатств, чтобы государство могло реорганизовать угольные разработкина основе новейших научных изысканий. Нынешний кабинет перед егоизбранием обязался национализировать все рудники. И как же он сейчасвыполняет это свое обязательство? Продолжая поддерживать хаос, слепоища выхода в старой системе конкуренции, применяя насильственноеудушение производства, уменьшая добычу вместо того, чтобы расширятьрынок, и субсидируя неисправные копи вместо того, чтобы их закрывать,выбрасывая на улицу сотни, тысячи рабочих, тех, кто создает богатствостраны. Предупреждаю вас: вы еще можете, конечно, в течение короткоговремени продолжать в таком же духе, но это неизбежно приведет кполному угнетению рабочих и разорению народа в целом.

Голос его звучалгромче:

— Вы большене сможете для оживления промышленности высасывать кровь из жилшахтёров. Их жилы ссохлись и побелели. Нищенская оплата труда и голодсуществуют в горнопромышленных районах постоянно с начала войны, ивсё это время член Палаты, который только что выступил до меня,твердил стране, что нам надо только убить достаточное количествогерманцев, чтобы жить затем в мире и благоденствии до конца своихдней. Так пусть же парламент поостережётся обрекать шахтёров надальнейшие годы страданий!

Дэвид снова остановилсяи после паузы заговорил убеждающим, почти молящим тоном:

— Этотпредлагаемый нам законопроект в сущности признает, что рудникичастных владельцев-одиночек не могут выдержать конкуренции с большимиобъединениями. Разве это уже само по себе не указывает нанеобходимость национализации промышленности? Палата не может остатьсяслепой к тому факту, что имеется разработанный великий план, которыйустранит расточение богатств страны, даст возможность работать свысочайшей производительностью, снизит себестоимость и цены, вызоветбольшое потребление электрической энергии. Почему же наше рабочееправительство игнорирует этот план, предпочитая поддерживатькапиталистические объединения? Почему правительство не заявит смело:«Мы намерены раз навсегда покончить с беспорядком, которыйоставлен нам в наследство нашими предшественниками. Мы навсегдауничтожим систему, которая привела нас к этому хаосу. Мы передадим всобственность всего народа горные разработки и будем управлять ими наблаго всей стране».

Последняя пауза, изатем голос Дэвида поднялся до высочайшего пафоса страстной мольбы.

— Я призываюПалату, во имя чести и совести, пересмотреть вопрос, о котором яговорил сейчас. И до голосования я обращаюсь особенно к моимтоварищам по партии, вошедшим в правительство. Я заклинаю их неизменять рабочим и тому движению, которое привело их сюда. Я умоляюих вновь обдумать своё решение, отказаться от этой паллиативной меры,выполнить свои обязательства и внести честный проект национализации.Если мы потерпим поражение в этих стенах, мы можем обратиться заполномочиями ко всему народу. Я прошу вас, умоляю добиваться их вовсеоружии этого доблестного поражения.

Когда Дэвид сел на своёместо, в зале наступило полное молчание, молчание нерешительное ивместе напряжённое. Речь произвела впечатление. Но затем Беббингтонтоном холодного безразличия бросил следующие слова:

— Уважаемыйпредставитель Слискэйльского района, очевидно, полагает, чтоправительству национализировать копи так же легко, как ему получитьразрешение держать собаку.

По залу прошелестелнеуверенный, неловкий смешок. Потом произошло историческоевыступление достопочтенного Бэзиля Истмена. Этот член Палаты, молодойконсерватор из центральных графств, в свои редкие посещения Палатывсё время находился в дремотном состоянии, как будто страдалнаследственной сонной болезнью. Но он обладал одним резким талантом,за который его и ценили в партии тори. Он умел в совершенствеподражать крикам различных животных. И сейчас, очнувшись от обычнойсонливости при слове «собака», он выпрямился на стуле ивдруг завизжал, залаял, подражая встревоженной гончей. Палатадрогнула, затаила дыхание и вслед затем захихикала. Хихиканьестановилось громче, перешло в смех. Палата гремела восторженнымхохотом. Несколько человек поднялось, комиссия поставила вопоос наголосование. Критический момент прошёл благополучно. Когда делегатыповалили в кулуары, Дэвид, никем не замеченный, вышел на улицу.

XIX
Дэвид направился вСент-Джемс-парк. Шёл быстро, как идут по какому-нибудь делу, слегкавытянув вперёд голову, глядя прямо перед собой. Он и не заметил, какпришёл в парк, он думал только об одном: о своём провале.

Он не испытывал ниунижения, ни досады по поводу этого провала, — одну толькобольшую печаль, как груз пригибавшую к земле. Ни заключительный выпадБеббингтона не уязвил его, ни глумление Истмена и хохот Палаты невызвали в нём никакого озлобления. Мысли его устремлялись куда-товперёд к какой-то отдалённой точке, где они сосредоточивались иизлучали печаль, — и печаль эта была не о себе.

Он вышел из парка карке Адмиралтейства, так как машинально сделал круг по главной аллее,и тут шум уличного движения проник в его сознание сквозь этусосредоточенную печаль. Он стоял некоторое время, наблюдая бурлившуювокруг жизнь, спешивших куда-то мужчин и женщин, поток такси,омнибусов, автомобилей, которые мчались перед его глазами в одномнаправлении, все ускоряя ход и гудя, словно каждый из них отчаянностарался опередить другие. Они протискивались один мимо другого,использовали все свободное пространство до последнего дюйма и мчалисьвсе по одному направлению, как бы совершая круговорот.

Дэвид смотрел, и тоскавсе сгущалась в его печальном взгляде. Бешеный бег автомобилей былкак бы символом человеческой жизни, этого движения в одномнаправлении. Все вперёд да вперёд, вперёд да вперёд. Всегда в одномнаправлении. И каждый — сам по себе.

Он изучал лицаспешивших мимо мужчин и женщин, и в каждом чудилось ему странноенапряжение, словно каждое из этих лиц было поглощено созерцаниеминтимной, отдельной жизни, происходившей внутри человека, —и ничем больше. Одного занимали только деньги, другого еда, третьего— женщины. Первый отнял сегодня пятьдесят фунтов у другогочеловека на бирже — и был доволен, второй вызывал в своёмвоображении раков, и паштет, и спаржу и силился решить, что ему болеепо вкусу, а третий взвешивал мысленно свои шансы на обольщение женыкомпаньона, которая вчера вечером за обедом улыбалась ему весьмамногозначительно. Дэвида вдруг поразила ужасная мысль, что каждыйчеловек в этом мощном стремительном потоке жизни живёт своимисобственными интересами, своей личной радостью, личным благополучием.Каждый думает только о себе, и жизнь других людей для него —лишь дополнительные аксессуары его собственного существования, неимеющие значения: важно лишь всё, что касается его самого. Жизньдругих людей значила для каждого кое-что лишь постольку, поскольку отнеё зависело его счастье, и каждый готов был принести вжертву счастье и жизнь других, готов был надувать, мошенничать,истреблять, уничтожать во имя своего личного блага, личных выгод, воимя себя самого.

Эта мысль убивалаДэвида. Он хотел уйти прочь от неё и от бешеного круговорота уличногодвижения. И торопливо зашагал дальше.

Он пошёл по Гей-Маркет.На Гей-Маркет на углу Пентон-стрит стояли и пели несколько рабочих,группа из четырёх человек. Дэвид узнал в них углекопов. Они стоялидруг против друга, все молодёжь, и сблизили головы так, что их лбыпочти соприкасались. Они пели песни на уэльском наречии. Это былимолодые углекопы из Уэльса: доведённые до полной нищеты, они пели наулицах, а мимо них проносилось все богатство, вся роскошь Лондона.

Песня была допета, иодин из рабочих протянул коробку. Да, видно было, что это шахтёр. Онбыл гладко выбрит, его костюм, хоть и убогий и нескладный, былопрятен, — словно он старался подтянуться, не опускаться,удержаться от падения в ту трясину, что ожидала его. Дэвид различалмелкие синие шрамы — следы шахты — на этом чистом, гладковыбритом лице. Он положил в коробку шиллинг. Рабочий поблагодарил безподобострастия, и Дэвид с ещё большим унынием подумал: может быть,этот шиллинг поможет больше, чем все его усилия, и стремления, и речиза последние пять лет?

Медленно направился онк станции подземки на Пикадилли.

Придя туда, взял билети сел в первый поезд. Напротив него сидел рабочий, читая вечернююгазету, читая его речь, появившуюся в последних выпусках. Рабочийчитал медленно, сложив газету маленьким квадратиком, пока поездгромыхал через тёмные гулкие туннели подземной дороги. Дэвиду сильнохотелось спросить у этого человека, что он думает о его речи. Но онне спросил.

На станции Бэттерси онвышел и пошёл к Блоунт-стрит. Входя в дом № 33, он почувствовал, чтоустал, и с некоторым облегчением поднялся по лестнице, устланнойистёртым ковром. Но миссис Такер остановила его на полдороге,появившись в открытой на лестницу двери своей гостиной и заговорив сним. Дэвид повернулся к ней лицом.

— Васвызывала по телефону доктор Баррас, — сообщила хозяйка. —Она звонила несколько раз, но ничего не хотела передать через меня.

— Благодарювас, миссис Такер.

— Онасказала, чтобы вы позвонили ей, как только придёте.

— Хорошо.

Он подумал, что Хильдазвонила, чтобы выразить ему сочувствие, и, благодарный за это, он,однако, не был склонен выслушивать утешения. Но миссис Такернастаивала.

— Я обещаладоктору Баррас, что вы позвоните ей в ту же минуту, как приедете.

— Да, да,хорошо, — сказал опять Дэвид и подошёл к телефону, тут жена площадке. Когда он вызывал номер телефона Хильды, он услышал, какудовлетворённо щёлкнула дверь миссис Такер.

Дозвониться к Хильдеудалось не сразу, но, как только их соединили, Хильда ответила.Секунду длился звонок, и затем раздался голос Хильды. Она, очевидно,сидела в ожидании у телефона.

— Алло!Хильда, вы?

Голос Дэвида, помимоего воли, звучал равнодушно и устало.

— Дэвид! Явесь день пыталась вас поймать!

— Слушаю.

— Мне нужновас видеть сегодня, сейчас.

Он медлил.

— Простите,Хильда, но я несколько устал. Может быть, вы позволите…

— Этонеобходимо, — перебила она. — Очень важно.Сейчас.

Пауза.

— Но в чёмже дело?

— Не могуобъяснить по телефону. — Она помолчала. — Делокасается вашей жены.

— Что?!

— Да.

Он стоял с телефоннойтрубкой в руке, как наэлектризованный. Исчезла усталость,безразличие, все.

— Дженни, —сказал он как бы про себя.

— Да, —подтвердила Хильда.

Снова мгновение безслов, потом Дэвид заговорил быстро, почти бессвязно:

— Вы виделиДженни? Где она? Говорите же, Хильда. Вам известно, где Дженни?

— Да,известно, — донёсся ответ Хильды, и снова в душе Дэвидавсе всколыхнулось.

— Такскажите же! Почему вы не можете мне сказать?

— Вам надоприйти ко мне, — отвечала она ровным голосом. —Или, если хотите, я приду к вам. По телефону мы об этом разговариватьне можем.

— Ну,хорошо, хорошо, — торопливо согласился он. — Ясейчас приеду.

Он повесил трубку ибегом спустился по лестнице, по которой только что так медленноподнимался. Наняв на Булл-стрит проезжавшее такси, он помчался кдому, где жила Хильда. Через семь минут он звонил у её двери.

Прислуги не было дома,и Хильда открыла сама. Он жадно смотрел на неё, чувствуя, что сердцеу него глухо колотится от этой спешки и волнения. Он изучал лицоХильды.

— Ну? —сказал он быстро.

Он почти надеялся, чтоДженни окажется здесь, у Хильды. Может быть, поэтому Хильда и просилаего приехать к ней?

Но Хильда покачалаголовой. Лицо её было бледно и печально. Она ввела его в комнату,окно которой выходило на Темзу, и села, не глядя на него.

— В чём жедело, Хильда? — спросил он. — Случилосьчто-нибудь неприятное?

Она сидела совершеннонеподвижно и прямо в своём строгом тёмном платье. Чёрные волосы,зачёсанные назад, открывали бледный лоб, красивые бледные руки лежалина коленях, выделяясь на тёмном платье. Казалось, что она боитсязаговорить, и она, действительно, боялась. Но, наконец, сказала:

— Дженнисегодня пришла ко мне в клинику.

— Онабольна? — лицо Дэвида выразило тревогу.

— Да,больна.

— И она вбольнице?

— Да, вбольнице.

Молчание. Живая радостьсразу сменилась острой болью. Клубок подкатился к горлу.

— А чем онабольна? — спросил он. — Неужели серьёзно?

— Да, боюсь,что довольно серьёзно, Дэвид.

Хильда все ещё неглядела на него.

— Онасегодня днём пришла ко мне на амбулаторный приём. Она не подозревает,что так серьёзно больна. Она просто обратилась ко мне, так как меняона знает…

— Но этоопасно? — допытывался Дэвид с испугом.

— Да…внутренняя опухоль… Думаю, что опасно.

Он смотрел широкооткрытыми глазами на Хильду, но видел не её, а Дженни, бледнуюмаленькую Дженни, и в глазах его была тревога и глубокая нежность.

Он сделал инстинктивноедвижение:

— Я сейчасиду в больницу. Не буду терять ни минуты. Вы пойдёте со мной или мнеодному идти?

— Погодите, —сказала Хильда.

Он остановился наполпути к двери. Теперь у Хильды побелели даже губы. Она была вужасном замешательстве.

— Мне неудалось поместить Дженни в клинику святой Елизаветы, —сказала она. — Я сделала всё, что могла, но не удалось.Видите ли, есть причина… мне пришлось отослать её… —устроить её в другой больнице… пока.

— В какой?

Хильда, наконец,взглянула на него.»Всё равно, рано или поздно узнает», —подумала она и сказала:

— В больницедля венериков на Кеннон-стрит.

Дэвид сначала не поняли в каком-то удивлении уставился на смущённое лицо Хильды: но этопродолжалось несколько секунд. Неясный крик боли вырвался у него.

— Ничего неподелаешь, я не могла скрыть это от вас, — сказала Хильдаи отвела глаза, потому что ей было тяжело видеть, как он страдает.Она стала смотреть в окно на реку, катившую свои воды внизу. Рекатекла бесшумно, и в комнате стояла тишина. Тишина длилась долго,долго, пока не заговорил Дэвид.

— Меняпустят к ней?

— Да, я могуэто устроить. Позвоню туда сейчас.

Она запнулась, все ещёне глядя на него.

— Или, можетбыть, хотите, чтобы я поехала с вами?

— Нет,Хильда, я пойду один, — пробормотал Дэвид.

Он стоял, пока Хильдаразговаривала по телефону с врачом больницы, и когда она сказала, чтовсё устроено, он торопливо поблагодарил её и вышел. У негоподкашивались ноги. Одну минуту ему казалось, что он сейчас упадёт вобморок, и он прислонился к окружавшей дом балюстраде. Ему былоужасно неприятно. Он боялся, что Хильда выглянет из окна и увидитего, но ничего не мог с собой поделать. В одной из нижних квартирграммофон играл: «Ты сердца моего отрада». Эту песенкутеперь повсюду играли и пели, весь Лондон помешался на ней.

Дэвид вспомнил, что онс утра ничего не ел, и подумал: «Надо поесть, иначе мне можетстать дурно в больнице».

Он выпустил холодныежелезные острия перил, за которые ухватился было, и прошёл понабережной до находившейся там кофейни. Это был, собственно, приютизвозчиков. Хозяин, заметив, должно быть, что Дэвид чувствует себянехорошо, принёс ему горячего кофе с сэндвичем.

— Сколько? —спросил Дэвид.

— Пятьпенсов, — ответил хозяин.

Всё время пока Дэвидпил кофе, закусывая сэндвичем, граммофонный мотив не выходил у негоиз головы.

Больница для венериков.Она была недалеко от кофейни, и такси быстро доставило его туда. Онсидел, сгорбившись, в чистеньком, новом такси с пучком жёлтыхбумажных цветов в металлической вазе. В такси слабо пахло духами, —духами и папиросами, — и казалось, что это жёлтые бумажныецветы благоухают духами и дымом.

Швейцар венерическойбольницы на Кеннон-стрит был старый человек в очках. От старости онбыл медлителен и, несмотря на переговоры Хильды по телефону, задержалДэвида у входа. Дэвид ожидал в вестибюле, пока старик звонил повнутреннему телефону в палату. Пол был выложен красными и голубымиплитками, а края его загибались к стенам так, чтобы помешатьскопляться пыли.

Медленно провизжаллифт, и Дэвид очутился перед дверью в палату. Там внутри была Дженни,его жена. Сердце его билось так часто, что он задыхался. Онпоследовал за сестрой в палату.

Это была длинная,прохладная и белая комната, с узкими белыми койками вдоль стен. Всёздесь было ослепительно бело и в каждой ослепительно-белой постелилежала женщина. А в голове у Дэвида граммофон продолжал наигрывать:«Ты сердца моего отрада».

Дженни. Наконец-то,Дженни, его жена, на последней койке, в последней белоснежнойпостели, за красивой белой ширмой. Лицо Дженни, такое знакомое илюбимое, появилось перед его глазами, среди красивой и странновнушительной белизны палаты. Сердце в нём перевернулось, дышать сталоещё труднее. Он весь дрожал.

— Дженни! —шепнул он.

Палатная сестра бросилана него только один взгляд и вышла. Губы сестры были поджаты, бедраколыхались.

— Дженни, —шепнул он вторично.

— Я так идумала, что ты придёшь, — сказала она и слабо улыбнуласьему своей прежней, вопросительной и заискивающей улыбкой.

У Дэвида сжалосьсердце, он не мог вымолвить ни слова и тяжело опустился на стул укойки. Больнее всего поразило его выражение глаз Дженни. Ононапоминало взгляд побитой собаки. Щеки её покрылись сеткой тонкихкрасных жилок, губы были белы. Она всё ещё была хороша и лицом непостарела, но это красивое лицо уже несколько обрюзгло. На нём былтрагический отпечаток истасканности.

— Да, —повторила она, — я так и думала, что ты придёшь. Какзабавно вышло, что я пришла к доктору Баррас, но когда я заболела,мне не хотелось обращаться к кому-нибудь чужому. Про Хильду Баррас яслыхала. И потом в Слискэйле мы были с ней знакомы и… Ну, вотя и пошла к ней! И потом я подумала, что ты наверно придёшь менянавестить.

Дэвид видел, что онарада его приходу. В Дженни не замечалось и следа того мучительногочувства, которое снедало его. Лицо её выражало удовольствие,смешанное с лёгким раскаянием. Дэвид сделал над собой усилие изаговорил:

— Хорошотебе здесь? — спросил он.

Она покраснела, немногостыдясь того, что в старые времена назвала бы «своимположением», и сказала натянуто:

— О да,очень хорошо. Конечно, это бесплатная больница. Но сестра у нас такаямилая. Настоящая леди.

Голос у Дженни былнесколько сиплый. Один из зрачков был расширен и казался чернее ибольше другого.

— Я рад, чтотебе тут хорошо.

— Да, —продолжала она. — Впрочем, я никогда не любила больниц.Помню, когда папа сломал ногу… — она улыбнулась Дэвиду,и эта улыбка резнула его по сердцу, — эти заискивающеевыражение побитой собаки! Он сказал тихо:

— И хоть быты раз написала мне, Дженни!

— Я читалапро тебя. Так много читала о тебе в газетах. И знаешь, Дэвид, —она вдруг оживилась, — знаешь, раз ты на улице прошёл мимоменя. На набережной. Ты прошёл так близко, что чуть не задел меня.

— Почему жеты меня не окликнула?

— Видишь ли…Сначала я хотела, потом раздумала… — Дженни снованемного покраснела. — Понимаешь, со мною был одинзнакомый.

— Понимаю.

И, помолчав, Дэвидсказал:

— Так тыжила в Лондоне.

— Да, —подтвердила она смиренно, — я ужасно полюбила Лондон. Егорестораны, и магазины, и всё такое… Жилось мне хорошо, дажеочень хорошо. Я бы не хотела, чтобы ты думал, что мне всё время невезло. Бывали и хорошие времена, и очень часто.

Дженни замолчала ипротянула руку за стоявшей у постели чашкой, из которой поят больных.Дэвид торопливо взял поилку и подал ей.

— Какаязабавная! — заметила она. — Совсем какмаленький чайничек!

— У тебяжажда?

— Нет, ночто-то с желудком неладно. Это скоро пройдёт. Доктор Баррас сделаетмне операцию, когда я окрепну. — Она говорила это почти сгордостью.

— Разумеется,Дженни.

Она отдала обратнопоилку и при этом посмотрела на Дэвида. Что-то в его взглядезаставило её опустить глаза. Оба молчали.

— Ты простименя, Дэвид, — сказала она наконец, — прости,если я поступила с тобой нехорошо.

Слёзы выступили наглазах Дэвида. С минуту он не был в состоянии говорить, потом сказалшёпотом:

— Выздоравливай,Дженни, это единственное, чего я хочу.

Она спросила глухо:

— Ты знаешь,какая это палата?

— Да.

Молчание. Потом Дженни:

— Меня отэтого вылечат до операции.

— Конечно,Дженни.

Новая пауза. ПотомДженни вдруг заплакала. Она плакала тихо, в подушку. Из глаз,напоминавших глаза побитой собаки, тихо бежали слёзы.

— О Дэвид, —всхлипывала она, — мне стыдно смотреть на тебя.

Вошла сестра.

— Уходите,уходите, — сказала она. — Я думаю, на сегоднядовольно.

И стояла, бесстрастная,суровая.

Дэвид сказал:

— Я опятьприду, Дженни. Завтра.

Дженни улыбнуласьсквозь слёзы:

— Да,приходи завтра, Дэвид, непременно приходи!

Он встал. Нагнулся ипоцеловал её.

Сестра проводила его довертящейся двери. Сказала холодно:

— Вам быследовало знать, что вряд ли благоразумно целовать кого-нибудь в этойпалате.

Дэвид ничего неответил. Вышел из больницы. На Кеннон-стрит шарманка играла «Тысердца моего отрада».

XX
Было около десятичасов, когда тётушка Кэролайн, любуясь прекрасным октябрьским днём изокна своей комнаты на Линден-Плэйс, с удовольствием решила совершить«маленькую прогулку». Если погода благоприятствовала,тётушка два раза в день — утром и после обеда — совершаланебольшие прогулки. Эти мирные и чинные прогулки были главнымразвлечением тётушки Кэрри в Лондоне.

Да, она жила в Лондоне.Странно ей было очутиться в этом мощном центре империи, которыйвсегда издали ошеломлял и пугал её. Впрочем, что ж тут такогостранного? Ричард умер, «Нептун» продан, восстановлен ипущен в ход фирмой «Моусон, Гоулен и К°». «Холма»,увы, также больше нет. Его избрал своей резиденцией мистер Гоулен и,по слухам, тратил огромные суммы на перестройку дома и на сад. Обоже, о боже! Тётя Кэрри вздрогнула при мысли о том, что её грядок соспаржей коснутся неумелые руки. Как можно было примириться со всемиэтими переменами и оставаться в Слискэйле? Да её и не приглашалиостаться. Артур, поступивший на место помощника смотрителя в«Нептуне», был всегда мрачен и угрюм и не предложил ейпоселиться с ним в маленьком домике. снятом им на Хедли-род. Никогдаона не забудет ту ужасную ночь, когда он воротился из Тайнкаслапьяный и резко предупредил её, что ей теперь придётся «устраиватьсякак знает». Бедный Артур! Он не подозревал, как больно егослова задели её. Но не потому, чтоб она стремилась остаться в сфересвоего прежнего величия и быть предметом тягостного сострадания. Ейтолько шестьдесят четыре года. У неё сто двадцать фунтов годовогодохода. Это давало независимость, — и Лондон, городинтеллекта и культуры, ждал её. Замирая перед собственной отчаяннойсмелостью, она, однако, все это обдумала со своей обычнойобстоятельностью. В Лондоне она будет подле Хильды, которая впоследнее время добра к ней, и недалеко от Грэйс, которая всегда ккей хорошо относилась.

«Милая Грэйс, —думала тётя Кэрри, — всё такая же простодушная, инетребовательная, и бедная, живёт беззаботно со своим мужем ивыводком ребят, не гонясь за деньгами и всякими материальнымиблагами, счастливая, — да, счастливая и здоровая».Тётушка намеревалась каждый год непременно проводить месяц-другой вБарнхэме. Наконец, имелась ещё Лаура. Лаура Миллингтон, которая всеэти годы жила со своим инвалидом-мужем в Борнмаусе. Разумеется, надобудет съездить и к Лауре. Вообще, тётя Кэрри рисовала себе радужныеперспективы жизни в Южной Англии. Последние тридцать лет жизни онапровела главным образом у постели больных Гарриэт и Ричарда. Можетбыть, в глубине души тётушка и устала немного ходить за больными исменять им испачканное бельё.

Из кварталов Лондонаеё, естественно, привлекал больше всего Бейсуотер. Никто не зналлучше тёти Кэрри, что Бейсуотер «видел, лучшие времена»,а она ведь несколько гордилась тем, что тоже знавала эти лучшиевремена.

Остаткиаристократического величия Бейсуотера будили сентиментальный отзвук веё сердце и заставляли её склонять голову со смирением, не лишённымприятности. К тому же Линден-Плэйс было такое подходящее место:весною деревья здесь зеленели так нежно и пленительно на фонелиняло-жёлтой штукатурки старых домов, а улица одним концом упираласьв церковь, которая создавала должную атмосферу и приносила сердцуутешение. Тётушка Кэрри в последнее время стала ещё набожнее, иутренние и вечерние службы в церкви св. Филиппа, которые она усерднопосещала, часто исторгали из её глаз сладостные слезы. С колокольнилетел ввысь чистый и тонкий звон колоколов, на улице весело кричалразвозчик молока, и из нижних этажей разносился запах жарившейсябаранины. Дом миссис Гиттинс, № 104, в котором после тщательногообследования тётушка Кэрри выбрала гебе комнату, имел в высшейстепени почтенный вид, и ванна была всегда чистая, хотя эмаль вомногих местах треснула и откололась. Опустив в щель автоматическойгазовой колонки монету в два пенса, вы получали отлично нагретуюводу, и, как и полагается в приличных домах, стирка в ванной комнате,была строго запрещена. Население дома миссис Гиттинс состоялоисключительно из пожилых дам, если не считать одного молодого индуса,студента-юриста. Но даже и он, несмотря на то, что был цветнокожий,соблюдал в ванной безупречную чистоту.

Думая о многочисленныхудобствах своего жилища, тётя Кэрри отвернулась от окна и обозрелакомнату. Здесь она чувствовала себя уютно, окружённая всеми своимивещами, своими сокровищами. Какое счастье, что она никогда в жизниничего не выбрасывала! Теперь комната вся обставлена и украшенадорогими её сердцу вещами. На столе — модель швейцарского шале,которую Гарриэт привезла ей из Люцерна сорок лет тому назад; резьбачудесная, а внутри — крошечные коровки. И подумать только, чтооднажды она чуть не отослала эту модель на благотворительный базар вСент-Джемсе! А вот на ручке звонка, над мраморной полкой камина,висят три открытки, которые Артур прислал ей когда-то из Булони икоторые она много лет тому назад сама вставила в картонные рамочки.Ей всегда нравились эти открытки, на них такие весёлые краски, ну и,конечно, иностранные марки, которые так и остались на оборотнойстороне, со временем могут иметь некоторую ценность. А на другойстене — её собственная работа, выжигание по дереву, сделанноедля дорогой Гарриэт четырнадцать лет тому назад. Очень хороши стихи,которые начинаются так: «Великий день, когда впервые ты узреласвет», и выжигание: ведь, она в своё время считалась мастерицейв этом деле.

Все здесь, всерешительно: её безделушки, фотографии, альбом на столике, сервизгоссовского фарфора, пожелтевший глобус, сохранившийся с её школьныхдней, большая раковина, которая всегда стояла рядом с глобусом,принадлежности для игры в солитёр, среди которых не хватало одногостеклянного шарика, потерянного Артуром, когда ему было семь лет, —о, как она перепугалась тогда, боясь, не проглотил ли он шарик!Перочистка, соединённая с клякс-папиром, придворный адрес-календарь игеографический справочник 1907 года. Она сберегла даже плетёнуюхлопушку для мух, которую купила для Ричарда в последние дни егожизни.

Эта комната была как быотображением всей жизни тётушки Кэрри, и в ней тётушка не жаловаласьна судьбу. Нет, здесь она вспоминала все её милости и вспоминала сблагодарностью.

Однако пора было идтина прогулку. Она подошла к квадратному зеркальцу, надела перед нимшляпу. Шляпа была куплена семь лет тому назад и, пожалуй, немножковылиняла за это время, а перо немного отвисло. Но всё же отличнаяшляпа. Натянув перчатки, тётушка взяла под мышку туго свёрнутыйзонтик так, как держат ружьё. В последний раз оглядела комнату:полхлеба и кувшинчик молока аккуратно убраны на полку; рядом —оставшиеся со вчерашнего дня томаты, жестянка с какао, прикрытая,чтобы не отсырела, заботливо выключенная газовая горелка, окно,открытое ровно настолько, чтобы проветривалась комната, нигде ниединой брошенной спички, всюду чистота и порядок. Удовлетворённаяосмотром, тётя Кэрри вышла с гордо поднятой головой.

Она гуляла поЛинден-Плэйс и Вестборн-Гров, рассматривая витрины магазинов илюбуясь многими из выставленных вещей. Потом в конце Вестборн-Гровзашла к Меррету с деловым видом постоянной покупательницы. Магазин уМеррета чудесный, это лучший из больших универсальных магазинов,здесь можно ходить и любоваться всем, решительно всем. С полчаса тётяКэрри бродила по отделениям магазина, склонив набок голову встаромодной чёрной шляпе, разглядывая все, и даже раза дваостанавливалась и справлялась о цене. Продавцы были относительновежливы, и это было тем более приятно, что покупки тёти Кэрри уМеррета не достигали больших размеров. Её материальноеблагосостояние, выражавшееся в ста двадцати фунтах годового дохода,было вполне прочно, тем не менее факт оставался фактом: безрассудныхтрат она себе позволять не могла.

Однако в это утро онавсё же совершила безрассудство. Уже несколько недель оназаглядывалась на ножик для открывания конвертов. Он ничем неотличался от ножей из настоящей слоновой кости и на одном конце былзамечательна искусно изогнут в виде клюва попугая. — «Икак только они умудряются это делать?» — удивлялась тётяКэрри. Да, этот ножик — настоящая жемчужина, но ведь он стоитдевять пенсов.

Однако в это утро утёти Кэрри глаза широко раскрылись от радостного удивления: к ножикубыл прикреплён картонный ярлычок с надписью: «Цена снижена до 61/2 пенсов». Боже! Такой случай, такая дешёвка! Тётушка Кэррикупила нож, и ей его завернули в зелёную бумагу и перевязали зелёнойленточкой. Она решила подарить этот нож Хильде.

Довольная своейпокупкой, так как она считала делом чести время от времени покупатьчто-нибудь у Меррета, тётушка направилась к лифту. Одетая жокеемлифтёрша, нажав кнопку, вместе с тётушкой Кэрри взвилась на самыйверхний этаж. «Комната для чтения и отдыха» —выкрикнула она звонко. Комната была нарядная, с панелями из кедра,зеркалами, удобными креслами, множеством газет и журналов иотдыхающих дам.

Когда тётушка Кэрривыходила из лифта, её зонтик, который она всё ещё держала как держатружьё, вонзился лифтёрше в бок.

— Ах,простите! — воскликнула тётя Кэрри, и перо её затрепеталоот раскаяния. — Это совершенно нечаянно, уверяю вас!

— Ничего, небеспокойтесь, сударыня, — ответила девушка.

Этакая учтивость!

Целый час тётя Кэрричитала газеты. Множество дам, подобно ей, казалось, читали газеты.Может быть, это зеркала создавали оптический обман, но здесь такмного было пожилых дам, немного сморщенных и одетых в поношенныечёрные платья, и стремившихся вовсю использовать свободные газеты. Всамом деле, сегодня газеты были полны новостей. Страна находилась всильном возбуждении. Мистер Макдональд снова посетил короля,национальный кабинет выпускал замечательные декларации, и много былоразговоров о предстоящих выборах. Тётя Кэрри была решительнойсторонницей национального правительства: оно такое надёжное. В«Трибуне» напечатана была превосходная статья подзаголовком «Не допустите, чтобы социалисты растратили вашиденьги», а в «Метеоре» статья «Большевикисошли с ума». Тётушка Кэрри прочла и ту и другую. Всепрочитанные газеты доставили ей большое удовольствие, —все, кроме одной лишь дрянной газетки Рабочей партии, полнойискажённых подробностей о нужде в Южном Уэльсе. В «Холме»у тёти Кэрри мало времени оставалось для чтения. Поэтому она теперьтак наслаждалась своим досугом. Тот же лифт доставил её снова вниз ита же лифтёрша улыбнулась ей. Славная девушка, право, и тётушка Кэрримысленно от души пожелала ей получить повышение.

Выйдя из магазинаМеррета, тётя Кэрри направилась к Хильде, чтобы поднести свойподарок. Она, как всегда, шла через Кенсингтонский парк. Это былаприятная дорога, но на этой дороге встречалось одно искушение в видепогребка «Цветы яблони». Тёте Кэрри редко удавалосьустоять перед восхитительными пирожными и печеньем домашнегоприготовления. И, несмотря на сегодняшнее своё разорительноесумасбродство у Меррета, она всё же зашла в «Цвета яблони».Молоденькая продавщица уже знала её: она с улыбкой подошла кпроволочной корзинке, достала оттуда двухпенсовое пирожное с кофейнымкремом и уложила его в бумажный мешочек.

— Кажется,будет дождь, — заметила она, подавая тёте Кэрри мешочек.

— О,надеюсь, что нет, милочка, — сказала тётя Кэрри, вручаядевушке два пенса. Вот у неё уже куплен и ножик для открыванияконвертов, и пирожное, которое, если есть его маленькими кусочками,доставит ей сегодня за чаем столько удовольствия! Одним словом, можносказать, что сегодняшнее утро она посвятила покупкам.

Кенсингтонский парк былвеликолепен, а дети, игравшие у круглого пруда, как всегда,очаровательны. Сегодня среди них был один, совсем ещё карапуз, какназвала его мысленно тётя Кэрри, и этот карапуз в красном пальтишкековылял и ковылял, убегая от своей няни, до тех пор, пока чуть несвалился в пруд. Настоящий ангелочек!

Были тут ещё и чайки,они камнем падали вниз и кричали, ожидая, чтобы им бросили хлеба икорочек от ветчины, — о, тётя Кэрри была влюблена в чаек.Им бросали столько хлеба, что весь круглый пруд был по краям окаймлёнплавающими кусками, сотнями кусков плавающего хлеба. «Бросайтехлеб свой в воду», — вспомнилось тётушке Кэрри, новсё же как-то странно было видеть столько пропадающего даром хлеба вто время, как (если верить этой ужасной газете, в которую оназаглянула у Меррета) столько детей нуждались в нём. Впрочем, этого неможет быть; это — грубое преувеличение. Наконец, имеются жеблаготворительные общества.

Успокоенная этоймыслью, она продолжала свой путь по Эксибишен-род. Южный Кенсингтон —чудный район, и Чельси тоже… Карлейль, тутовое дерево…Тётя Кэрри дошла до квартиры Хильды. Она очень радовалась тому, чтоувидит Хильду. В глубине души она питала неясную надежду, чтокогда-нибудь Хильда пригласит её к себе в качестве домоправительницы.Она уже представляла себе, как в чёрном закрытом платье впускает вприёмную Хильды тяжело больных знатных людей, — чемзнатнее и чем серьёзнее больные, тем лучше. Тётушка, хоть иизбавилась от ухода за больными, но сохранила к ним какое-тонездоровое влечение.

Горничная объявила, чтоХильда дома, и тётя Кэрри, улыбаясь девушке той особенной, слегказаискивающей улыбкой, с которой в течение тридцати лет обращалась кслугам в «Холме», последовала за нею в комнаты.

Но тут тётю Кэрриожидало потрясение. Хильда была не одна, и тётушку привело в трепетто обстоятельство, что гостем Хильды оказался Дэвид Фенвик. Войдя вкомнату, она круто остановилась у двери, и её заострённое книзу лицопокраснело.

— Извини,Хильда, — сказала она одним дыханием. — Японятия не имела… Я думала, ты одна.

Хильда встала. До этойминуты она сидела молча, и, видимо, не слишком рада была приходутётушки. Всё же она сказала:

— Входите,тётя Кэрри. Вы знакомы с Дэвидом Фенвиком.

В ещё большем трепететётушка пожала руку Дэвиду. Ей было известно о дружбе Хильды сДэвидом. Но, увидев здесь воочию этого симпатичного молодогочеловека, который когда-то был репетитором Артура, а теперь выступалв парламенте с такими недопустимо мятежными речами, она с трудомсохранила самообладание. Она опустилась в кресло у окна. Дэвидпосмотрел на часы.

— Боюсь, чтомне пора, — сказал он Хильде, — иначе я непопаду сегодня в больницу.

— О,пожалуйста, не уходите из-за меня, — поспешно воскликнулатётя Кэрри. Она нашла, что Дэвид побледнел и осунулся. И глаза у негобыли страдальческие. Да, страдальческие: в них было выражениемучительного ожидания.

— Чудесныйдень сегодня, — продолжала тётушка быстро. — Ядумала, что будет дождь, но никакого дождя нет.

— Не думаю,чтобы был дождь, — сказала Хильда после неловкогомолчания.

Тётя Кэрри отозвалась:

— Надеюсь,что нет.

Снова пауза.

— Я шлачерез Кенсингтонский парк, — настойчиво пыталась тётяКэрри поддержать разговор. — Он теперь особенно хорош.

— Вот как? —сказала Хильда. — Впрочем, да, я думаю в это время года ондолжен быть красив.

— Очаровательногомалыша я видела у Круглого пруда, — с улыбкой продолжалатётя Кэрри. — В красном пальтишке. Жаль, что ты не моглаего видеть. Этакая прелесть!

Несмотря на все своистарания, тётя Кэрри смутно чувствовала, что Хильда не обращает нанеё внимания: она в каком-то замешательстве смотрела на Дэвида,который стоял у окна, молчаливый и озабоченный.

Тётушка чутьёмугадывала, что здесь что-то неблагополучно, — у неё на этобыл нюх, как у лисицы, которая чует охотника. В ней заговорилолюбопытство. Но Дэвид снова поглядел на часы, затем на Хильду.

— Теперь мнев самом деле пора, — сказал он. — Увидимсяснова в три часа.

Он простился с тётейКэрри и вышел. Насторожив уши, тётушка слышала, что он о чём-торазговаривает с Хильдой в передней. Но, к своему разочарованию, немогла разобрать, что именно они говорили. На этот раз любопытствопобедило в ней робость. И когда Хильда воротилась, она воскликнула:

— Чтослучилось, дорогая? У него такой расстроенный вид. И почему онупоминал о больнице?

— У негожена в больнице. Сегодня ей будут делать операцию.

— Боже! —ахнула тётя Кэрри, широко раскрывая глаза в порыве удовлетворённойжажды сенсации. — Но…

— Никакихно! — оборвала её Хильда. — Операцию делаю я. Ия предпочитаю на эту тему не разговаривать.

Глаза тёти Кэррираскрылись ещё шире. Помолчав, она смиренно шепнула:

— Хильда,дорогая, а ты ей поможешь этой операцией?

— А ты какдумаешь? — резко ответила Хильда.

Лицо тёти Кэрривыразило уныние. О боже, Хильда все ещё бывает очень груба, когда ейвздумается. Тёте Кэрри страшно хотелось спросить, чем больна женаДэвида, но выражение лица Хильды запрещало вопросы. Оробевшая ипокорная, тётя Кэрри глубоко вздохнула и опять с минуту молчала.Потом, вспомнив вдруг что-то, просияла.

— Да, междупрочим, Хильда, я принесла тебе премилый маленький подарок. Покрайней мере, мне он очень нравится, — прибавила онаскромно. И, радостно улыбаясь хмурой Хильде, весело протянула ей нождля вскрытия конвертов.

XXI
В тот день, в половиневторого, Дэвид отправился в больницу св. Елизаветы, куда, после того,как анализ крови дал положительный результат, перевели Дженни.

Дэвид знал, что придётслишком рано, но ему невтерпёж было сидеть дома и думать о том, чтоДженни сейчас подвергается операции. Дженни, его жене, сегодня делаютоперацию!

За эти месяцы лечения,которое было необходимой подготовкой Дженни к операции, он всеспрашивал себя, какого рода чувство он к ней питает. Это не былалюбовь. Нет, это не могло быть любовью, любовь умерла давно. Но всёже это было большое и властное чувство. Нечто большее, чем жалость.

Теперь история её жизнибыла ему вполне ясна; Дженни рассказывала ему кое-что урывками, лёжав постели с неизменным вышиванием в руках, делая тщетные, жалкиепопытки преображать факты своей фантазией. Приехав впервые в Лондон,она поступила на службу в большой универсальный магазин. Но работатам была тяжела, гораздо тяжелее, чем у Слэттери, а платили мало,гораздо меньше, чем ожидала Дженни с присущим ей оптимизмом. И скороона завела «друга». Затем другого. «Друзья»Дженни все вначале казались настоящими джентльменами, а в концеконцов оказывались настоящими скотами. Служба в качестве компаньонкиу старой леди была, конечно, мифом — Дженни никогда не уезжалаиз Англии.

Дэвиду казалосьстранным, что Дженни так мало сознаёт своё положение. Она все так жепо-детски легко прощала себе все и по-детски слезливо жалела себя.Она пострадала и была в унынии, но виноватой себя не считала.

— Ах, этимужчины, Дэвид! — плакала она. — Ты неповеришь… Я никогда и видеть больше не захочу ни одногомужчину, кроме тебя, никогда, до самой смерти!

Всё та же Дженни. Когдаон принёс ей цветы, она была глубоко благодарна, но не потому, чтолюбила цветы, а потому, что это покажет сестре, насколько она,Дженни, выше тех, кто лежит в этой палате. Дэвид подозревал, чтоДженни сочинила для сестры какую-нибудь историю, без сомнения,романтическую и хорошего тона. Точно так же отнеслась она и к тому,что при её переводе в больницу св. Елизаветы Дэвид выхлопотал для неёудобную комнату: это покажет новой сестре, как высоко её, Дженни,ценит муж. Даже в больнице она сохранила своё легкомыслие. Этоказалось невероятным, но это было так. Осудив грубость мужчин, онапопросила Дэвида достать из сумочки (которую она тайком держала вящике ночного столика) палочку губной помады. А под столиком онапрятала зеркальце, в которое смотрелась всякий раз перед приходомДэвида. Держать зеркала запрещалось, но Дженни сохранила своё. Онаобъяснила Дэвиду, что ей хочется «выглядеть получше» длянего.

Свернув с набережной иподходя к больнице, Дэвид, всё время думавший об этом, вздохнул. Хотьбы всё кончилось благополучно! Он от души на это надеялся.

Он посмотрел на часынад подъездом больницы. Было всё ещё рано, слишком рано, но ончувствовал, что должен войти внутрь. Он не может ждать на улице, неможет томиться здесь, он должен войти в больницу. Миновавшвейцарскую, он поднялся наверх. Подошёл к второй двери, за которойнаходилась Дженни, и остановился в высоком прохладном коридоре.

В коридор выходиломножество дверей: в кабинет Хильды, в комнату дежурной сестры, вприёмную. Но глаза Дэвида притягивала только одна стекляннаядвустворчатая дверь в операционную. Он смотрел на эту дверь, —два белых матовых стекла; было мучительно думать о том, чтопроисходило за нею.

Дежурная сестра Клеггвышла из палаты. Эта сестра не работала в операционной. Онапосмотрела на Дэвида с кроткой укоризной и сказала:

— Вы ужочень рано! Операция ещё только началась.

— Да, язнаю, — отвечал Дэвид. — Но я не мог не прийти.

Сестра, ушла, непредложив ему пройти в приёмную. Она оставила его здесь, и он тут истоял, прислонясь спиной к стене, стараясь быть как можно незаметнее,чтобы ему не предложили уйти, и смотрел на белые матовые стёкла дверив операционную.

И в то время как онстоял, смотря на них, ему почудилось, что стекла стали прозрачными, ион видит все, происходящее внутри. Ему часто приходилосьприсутствовать при операциях в военном госпитале, и всёпредставлялось ему так ясно и чётко, словно он стоял в самойоперационной.

В центре зала стоитметаллический стол, похожий скорее на сверкающую машину с рычагами иколёсами, при помощи которых можно придавать этому столу самыеразнообразные положения. Нет, пожалуй, на машину этот стол тоже непохож. Он похож на цветок, большой сверкающий металлический цветок,поднимающийся от пола на сверкающем стебле. Но это не цветок, немашина, а стол, на котором кто-то лежит. Сбоку у стола Хильда, сдругой стороны её ассистент, а вокруг плотной стеной сестры, онисловно напирают на стол и пытаются рассмотреть то, что лежит на нём.Они все в белом, в белых шапочках и белых масках, но руки у всехчёрные и блестящие: на руках — мокрые гладкие резиновыеперчатки.

В операционной оченьжарко: слышится какое-то бульканье и шипение. У верхнего конца стола,на круглой белой табуретке сидит врач, дающий наркоз, а подле него —металлические цилиндры, и красные трубки, и громадный красный мешок.Этот врач тоже женщина, и лицо у неё спокойное и скучающее.

Подле стола стоятбольшие цветные бутылки с антисептическим раствором и подносы синструментами, которые вынуты горячими из пышущих паромстерилизаторов. Инструменты подаются Хильде. Хильда, не глядя,протягивает свою чёрную резиновую руку, в неё кладут инструмент, иХильда начинает им действовать.

Она немного наклоняетсянад столом. Почти невозможно увидеть то, что лежит на столе, потомучто сестры теснятся вокруг, словно стараясь заслонить его. А это —Дженни, тело Дженни. И вместе с тем это не Дженни, не её тело. Всеоно покрыто, закутано белым, словно ради большей таинственности;повсюду белые полотенца.

Только один правильныйквадрат на теле Дженни оставлен непокрытым, и этот квадрат резковыделяется на фоне белых полотенец, потому что он красивогоярко-жёлтого цвета. Это сделала пикриновая кислота. И внутри жёлтогоквадрата все и происходит, внутри этого квадрата Хильда орудуетсвоими инструментами в гладких резиновых руках.

Сначала — надрез,да, сначала надрез. Ещё горячий, блестящий ланцет медленно проводитчёткую линию по ярко-жёлтой коже, и на коже появляются губы иулыбаются широкой красной улыбкой. Тонкие струйки чего-то красногобрызжут из ухмыляющихся красных губ, а чёрные руки Хильды вседвижутся, движутся, сверкающие щипцы уже легли кольцом вокруг всейраны.

Новый надрез, всёглубже и глубже внутрь красного рта раны, который теперь уже неулыбается, а хохочет, — так широко раскрыты губы.

Затем рука Хильдыпогружается прямо в рану. Чёрная блестящая рука становится маленькойи острой, как чёрная блестящая головка змеи, и проникает глубоко.Похоже, будто хохочущий красный рот проглотил головку змеи.

Потом идут в ход другиеинструменты, и щипцы в кольце ложатся близко друг на друга. Кажется,не разобраться в путанице инструментов, но это не так, здесь всенеобходимо и все математически точно. Лица Хильды за белой тюлевоймаской разглядеть невозможно, но её глаза темнеют над белой маской, ивзгляд их твёрд как сталь. Руки Хильды становятся продолжением еёглаз. И они тоже неумолимы как сталь.

Да, тут закалканеобходима. В операционной здоровое тело — разочарование, абольное бесстыдно в своём страдании. Следовало бы пустить мужчин воперационную, чтобы они увидели это последнее завершение —кровавую улыбку зияющей раны. Нет, бесполезно, совершенно бесполезно.Все слишком легко забывается. Даже вот сейчас, во время операции,рана уже теряет свою жуткость и, когда убраны инструменты, становитсяснова только тепло улыбающимся ртом, только красной улыбкой. Губы егосмыкаются по мере того, как быстро накладываются швы. Хильда сзамечательной ловкостью сшивает рану, и губы сжимаются в узкуюскладку. Теперь все почти окончено, зашито, забыто. Шипение ибульканье немного слабее, в комнате уже как будто не так жарко.Сестры не теснятся больше вокруг стола. Одна кашлянула в свою маску иразбила долгое молчание. Другая принялась считать окровавленныетряпки.

В прохладном высокомкоридоре Дэвид стоял недвижимо, устремив глаза на матовые стёкладвери. И, наконец, дверь распахнулась, и появилось нечто вродекровати на колёсах. Две сиделки везли её, и она катилась бесшумно нарезиновых шинах. Сиделки не видели Дэвида, прижавшегося к стене, аДэвид смотрел на Дженни, распростёртую на кровати. Лицо Дженни былоповёрнуто в его сторону, красно и вздуто. Особенно веки и щеки сильнораспухли, и казалось, что Дженни спит глубоким и блаженным сномпьяного. Щеки то надувались, то опадали, так как Дженни храпела.Волосы выбились из-под белого чепчика и были так спутаны, словнокто-нибудь их нарочно растрепал. У Дженни сейчас был совсем неромантический вид.

Дэвид смотрел, какзакрылись вертящиеся двери палаты, пропустив кровать на колёсах, накоторой везли Дженни в её комнату за палатой. Потом он повернулся иувидел Хильду, шедшую по спуску из операционной. Она подошла к нему.

Лицо у Хильды былохолодное, презрительное, чужое. Она сказала отрывисто:

— Ну, всепозади, и теперь она должна выздороветь.

Дэвид был ей благодаренза холодность: другой той был бы ему сейчас невыносим. Он спросил:

— Когда мнеможно будет навестить её?

— Сегоднявечером. Она недолго была под наркозом. — Хильдаподумала. — Часов в восемь она уже сможет приниматьпосетителей.

И на этот раз сухостьеё тона была приятна Дэвиду; ласковость показалась бы ему несносной,была бы нестерпимо унизительна. Что-то от твёрдости и холодногоблеска хирургических инструментов оставалось в Хильде, и слова еёрезали как нож. Она не хотела стоять здесь в коридоре. Почтинетерпеливо рванула дверь в свой кабинет и вошла туда. Дверь осталасьоткрытой, и хотя Хильда, казалось, забыла о нём, Дэвид последовал заней. Он сказал тихо:

— Я хочу,чтобы вы знали, что я вам очень благодарен, Хильда.

— Благодарны! —Хильда ходила по комнате, брала со стола какие-то ведомости и клалаих обратно. Под наружной холодностью она таила глубокое волнение.Единственной целью, к которой она стремилась, был успех операции, онавнушала себе, что должна успешно выполнить эту операцию, показатьДэвиду своё искусство в полном блеске. А теперь, когда это былосделано, ей всё было противно. Её тонкая работа представлялась ейгрубой и небрежной, она исцеляла только тело, не касаясь души. Что жетолку от этого? Она чинила тело животного — и всё! Эта негоднаяженщина вернётся к мужу, здоровая только телом, по-прежнему больнаядухом. Эти мысли мучили Хильду ещё сильнее из-за её чувства к Дэвиду.То была не любовь, — о нет! — а нечто гораздоболее утончённое и неуловимое. Дэвид был единственный мужчина, ккоторому когда-либо влекло Хильду. Одно время она почти внушила себе,что влюблена в него. Но это невозможно! Она не может любить никого.От сознания, что, как бы Дэвид ни нравился ей, она не может любитьего, Хильде ещё тяжелее было возвращать ему эту женщину, эту Дженни.

Она круто обернулась кДэвиду.

— Я будуздесь сегодня вечером в восемь часов, — сказала она. —И передам через кого-нибудь, можно ли вам её увидеть.

— Хорошо.

Она подошла к крану,пустила воду сильной струёй, наполнила стакан, скрывая волнение,выпила его весь.

— Теперь мненадо обойти палаты.

— Хорошо, —повторил Дэвид.

Он ушёл. Спустилсявниз, вышел из больницы. В конце Джон-стрит вскочил в автобус, шедшийк Бэттерси-Бридж, и, сидя в автобусе, углубился в свои мысли.Несмотря на всё, что Дженни сделала с ним и с самой собой, егорадовало её спасение. Он никогда не мог совершенно отвернуться отДженни, она всегда лёгкой тенью лежала у него на сердце. Все эти годыразлуки она смутно жила в его мыслях, он никогда её не забывал, итеперь, когда он снова нашёл её и всё, что было между ними, умерло, внём упорно говорило странное чувство связанности с нею и каких-тообязательств перед нею. Он прекрасно видел, что Дженни —дрянное, заурядное, вульгарное создание. Знал, что она была уличнойженщиной. Она должна была бы, естественно, вызывать в нём отвращениеи ужас. Но он не мог так отнестись к ней. Странно: ему вспоминалосьлишь всё то, что в Дженни было хорошего, минуты её бескорыстия, еёвнезапные добрые порывы, её щедрость, а особенно — медовыймесяц в Каллеркотсе и настояния Дженни, чтобы он на её деньги купилсебе костюм.

Он вышел из автобуса ипо Блоун-стрит дошёл до своего дома. В доме было очень тихо. У себя вкомнате он сел у окна и смотрел на видневшиеся из-за крыш верхушкидеревьев, на небо за деревьями. Тишина комнаты входила в него,тиканье часов приобретало медленный, мерный ритм, напоминало топотног медленно марширующих людей.

Он бессознательновыпрямился, и в глазах его, устремлённых на далёкое небо, загорелсяогонь. Он больше не чувствовал себя побеждённым. Старая упрямаяпотребность бороться, бороться до конца воскресла в нём. Поражениепозорно лишь тогда, когда влечёт за собой покорность. Он ни от чегоне отречётся. Ни от чего. С ним по-прежнему его вера и вера в людей,стоящих за ним. Будущее принадлежит им. Надежда стремительновозвращалась к Дэвиду.

Вскочив, он подсел кстолу и написал три письма. Написал Нэдженту, Геддону и Вильсону,своему агенту в Слискэйле. Последнее письмо было особенно важно. Онзаверял Вильсона, что приедет в Слискэйль послезавтра, чтобывыступить на собрании местного исполнительного комитета. Письмодышало бодрым оптимизмом. Дэвид сам это почувствовал, перечитываяего, и остался собой доволен.

За последние несколькодней, в то время как предстоящая Дженни операция вытеснила из егоголовы все другие мысли, стал заметно близок намечавшийсяполитический кризис. В августе, как и предсказывал Дэвид, силы,действовавшие в финансовых и политических сферах, вытеснилинерешительное правительство. На прошедшей неделе, 6 октября,временный блок сам собой распался. Оглашение кандидатов для новыхвыборов назначено было на 16 октября.

Дэвид крепко сжал губы.На этих выборах он будет бороться, как никогда. Намечавшуюсянационалистическую политику он рассматривал как решительную атаку нанормальный уровень благосостояния рабочих во имя интересов крупныхбанкиров. Сильнейшее сокращение пособий по безработице оправдалинелепой фразой, что «все должны одинаково приносить жертвы».При этом на жертвы со стороны рабочего рассчитывали твёрдо, на жертвыже со стороны других слоёв общества — гораздо меньше. А междутем утечка британских капиталов за границу достигла четырёхмиллиардов. Рабочий класс переживал величайший в его истории кризис.Ему не помогло то, что некоторые из его лидеров соединили свою судьбус судьбой коалиции.

Половина седьмого.Взгляд на часы показал Дэвиду, что уже поздно, позднее, чем он думал.Он сварил себе чашку какао и выпил её медленно, читая вечернююгазету, только что принесённую миссис Такер. Газета вела агитацию спомощью всяких подтасовок и инсинуаций. «Берегитепромышленность от национализации», «Большевизм —безумие», «Кошмары рабочего контроля» — воткакие фразы мелькали перед глазами Дэвида. Имелась в газете икарикатура, изображавшая храброго Джона Булля, попирающего ногойотвратительную гадюку. Гадюка была снабжена откровенной надписью«Социализм». На видном месте было напечатано несколькоотборных изречений Беббингтона. Беббингтон был теперь героемнационалистического движения. Не далее, как накануне, он объявил:«Мирному развитию промышленности угрожает учение о борьбеклассов. Мы оберегаем рабочего от него самого!»

Дэвид мрачно усмехнулсяи бросил газету на стол. Когда он вернётся в Слискэйль, у негонайдётся, что сказать по этому поводу. Пожалуй, немножко по-иному,чем Беббингтон, будет он говорить об этом!

Был уже восьмой час, ион встал, вымыл лицо и руки, взял шляпу и вышел. На душе у него быловсё так же удивительно легко, и этому способствовала ещё красотавечера. Когда он переходил мост Бэттерси, небо было всё алое изолотое, и река отражала краски неба. Дэвид подошёл к больнице всовсем ином настроении, чем днём. Прежнего уныния как не бывало. Емууже казалось, что легко будет всего добиться, если не терятьмужества.

На верхней площадкелестницы он наткнулся на Хильду. Она только что окончила вечернийобход и стояла с сестрой Клегг в коридоре, разговаривая перед уходом.

Дэвид остановился.

— Можно мнесейчас к ней? — спросил он.

— Можно, —сказала Хильда. Она была спокойнее, чем днём. Быть может, и она, какДэвид, убедила себя быть спокойной. Тон у неё былсдержанно-официальный, но прежде всего спокойный. Она прибавила:

— Думаю, чтовы найдёте её в прекрасном состоянии.. Наркоз на ней не отразился:она удивительно хорошо все перенесла.

Дэвид не нашёл, чтосказать. Он чувствовал, что обе женщины наблюдают за ним. СестраКлегг в особенности всегда проявляла по отношению к нему какое-тонепобедимое женское любопытство.

— Я ейсказала, что вы придёте, — продолжала Хильда спокойно. —Она казалась очень довольной.

Сестра Клегг погляделана Хильду со своей холодной усмешкой и сказала словно про себя:

— Она у меняспрашивала, в порядке ли её причёска.

Дэвид слегка покраснел.Он находил бесчеловечным со стороны сестры это холодное подчёркиваниелегкомыслия Дженни. Ответ был уже у него на языке, но он не произнёсего вслух. В тот миг, когда он поднял глаза на сестру Клегг, изпалаты выбежала молодая сиделка. Это была, верно, самая младшаясиделка, иначе она не выбежала бы таким образом. Лицо её было белокак мука, она казалась испуганной. Увидев сестру Клегг, онаоблегчённо вздохнула.

— Пойдёмте,сестра, пойдёмте скорее!

Сестра Клегг ничего неспросила. Она понимала, что означало это выражение лица молодойсиделки. Оно означало, что случилась беда. Сестра Клегг повернуласьи, не сказав ни слова, пошла в палату.

Хильда с минутупостояла, потом и она ушла туда же.

Дэвид остался один вкоридоре. Всё произошло так внезапно, что он растерялся. Он не знал,можно ли ему пройти через палату к Дженни, раз в палате что-тослучилось. Но раньше, чем он успел решить что-нибудь, вернуласьХильда. Теперь в ней замечалась почти невероятная решительность.

— Ступайте вприёмную, — приказала она.

Дэвид уставился на неё.Две сиделки вышли из палаты и торопливо прошли к операционной. Онишли бок о бок, как-то необычайно, словно авангард приближающейсяпроцессии. Затем щёлкнули выключатели в операционной, и мёртвоестекло в двери засияло белым светом, как освещённый экранкинематографа.

— Ступайте вприёмную, — повторила Хильда. В её голосе, взгляде,жёстком, повелительном выражении лица была такая настойчивость, чтонельзя было не подчиниться. Дэвид вошёл в приёмную. Дверь за нимзахлопнулась, и он услышал быстрые шаги Хильды.

Беда случилась сДженни, — он почувствовал это с внезапной, холодящей душууверенностью. Он стоял в пустой приёмной, прислушиваясь к шагамлюдей, ходивших взад и вперёд по коридору. Он услышал лязганье лифта.Снова шаги. Потом на время тишина, потом — звук, который привёлего в полнейший ужас: кто-то бежал. Пробежал из операционной вкабинет Хильды и затем обратно.

У Дэвида сжалосьсердце. Если там, несмотря на дисциплину, так забегали, значитслучилось серьёзное несчастье, — да, очень серьёзное. Отэтой мысли он снова застыл на месте.

Прошло много времени,очень много. Он не знал сколько. Полчаса, а может быть, и час —он не мог бы сказать. Он оцепенел в напряжённой позе вслушивающегосячеловека, и мускулы ему не повиновались, он не мог вынуть часы.

Вдруг дверь отвориласьи вошла Хильда. Дэвиду не верилось, что это Хильда, перемена в нейбыла слишком разительна. В ней чувствовалось полнейшее изнеможение,физическое и душевное. Она вымолвила почти устало:

— Вы бысходили сейчас её повидать.

Дэвид поспешно сделалшаг вперёд.

— Чтослучилось?

— Кровотечение.

Он повторил вслух этослово.

У Хильды задрожалигубы. Она сказала раздельно и с горечью:

— Как толькосестра вышла из комнаты, она села в постели. Потянулась за зеркалом…Чтобы посмотреть, хорошо ли она выглядит. — В голосеХильды была ужасная горечь и угнетённость. — Да, чтобыпосмотреть, красива ли она, гладко ли лежат волосы, чтобы накраситьгубы. Можете себе представить? Полезть за зеркалом! После того, как ястолько над ней потрудилась! — Хильда замолчала, совсемподавленная, недавняя бодрость изменила ей, у неё была только однамысль — о том, что искусная операция пропала даром. Этодоводило её до отчаяния. Безнадёжным жестом распахнула она дверьнастежь:

— Идитесейчас, если хотите её увидеть.

Дэвид вышел из приёмнойи прошёл через палату в комнату Дженни. Дженни лежала, вытянувшись наспине, и конец кровати был поднят высоко на козлы. Сестра Клеггделала Дженни впрыскивание в руку.

В комнате царилбеспорядок, повсюду — тазы, лёд, полотенца. Осколки разбитогоручного зеркала валялись на полу.

Лицо у Дженни былоземлистого цвета. Она дышала прерывисто и с трудом. Глаза смотрели впотолок. В них был ужас, в этих глазах; они, казалось, цеплялись запотолок, боясь его выпустить.

Сердце Дэвида словнорасплавилось и затопило все внутри.

Он стал на колени упостели.

— Дженни, —сказал он, — ах, Дженни, Дженни!

Глаза оторвались отпотолка и обратились на него. Белые губы, как бы извиняясь,прошептали:

— Мнехотелось тебе понравиться.

Слёзы текли по лицуДэвида. Он взял её бескровную руку и не выпускал её больше.

— Дженни! ОДженни, Дженни, родная моя.

Она прошептала, какзатверженный урок:

— Мнехотелось тебе понравиться.

Слёзы душили его: он немог говорить. Он прижал белую руку к своей щеке.

— Питьхочется, — всхлипнула она слабо. — Дай мневоды. Он взял поилку («какая забавная, совсем как чайничек!»)и поднёс её к бескровным губам. Дженни с трудом подняла руку и взялапоилку. Но тут слабая дрожь пробежала по её телу. Жидкость из чашкився вылилась на её ночную сорочку.

В последний миг всёвышло так хорошо. Мизинец, которым она всё ещё держала чашку, былизящно согнут. Дженни было бы приятно, если бы она могла это видеть.Дженни умерла, как прилично благовоспитанной особе.

XXII
В утро после похоронДженни, в половине девятого, Дэвид вышел из вагона на платформу вСлискэйле и был встречен Питером Вильсоном. Весь предыдущий день 15октября прошёл как в тумане, в отрешённости горя, в быстрой сменепоследних печальных приготовлений. Он проводил на кладбище то, чтооставалось от Дженни, возложил венок на её могилу. Он выехал изЛондона ночным поездом и спать пришлось мало. Но он не чувствовалусталости. Свежий ветер с моря дул на платформе и заряжал его крепкойэнергией. С ощущением особенной физической бодрости он поставил наземлю свой саквояж и пожал руку Вильсону.

— Вот ивы! — сказал Вильсон. — И не слишком-то рано!

В ленивой и добродушнойусмешке Вильсона было сегодня что-то уклончивое. Остроконечнаябородка беспокойно дёргалась, что у него всегда было признакомдушевного волнения.

— Оченьжаль, что вы вчера пропустили собрание. Комитет был сильно этимозабочен. Ведь никогда не знаешь, с чем придётся столкнуться.

— Думаю, чтонам предстоит трудная борьба, — отвечал Дэвид спокойно.

— Можетбыть, труднее ещё, чем вы думаете, — заметил Вильсон. —Слышали, кого они выставляют против вас? — Он помедлил,смущённо и пытливо глядя в глаза Дэвиду. Потом бросил резко:

— Гоулена.

У Дэвида сердцеостановилось, весь он похолодел и содрогнулся при звуке этого имени.

— ДжоГоулена! — повторил он глухо. Натянутое молчание. Вильсонхмуро усмехнулся.

— Этовыяснилось только вчера вечером. Он теперь живёт в «Холме»— и живёт на широкую ногу. С тех пор как он вновь открыл«Нептун», он стал местной знаменитостью. Всеми командует— и Ремеджем, и Конноли, и Лоу. Большинство консерваторовслушается его во всём, ест из его рук. Из Тайнкасла тоже сильнонажимают в его пользу… Да, он выставлен кандидатом. Этоокончательно оформлено.

Тупое удивление,смешанное с чем-то похожим на ужас, овладело Дэвидом, он не в силахбыл поверить. Нет, это слишком дико, слишком немыслимо. Машинально онспросил:

— Вы этосерьёзно говорите?

— Никогда вжизни не говорил серьёзнее.

Снова пауза. Значит,это правда. Значит, потрясающая жестокая новость — правда. Сзастывшим лицом Дэвид поднял саквояж и пошёл за Вильсоном. Они вышлииз вокзала и зашагали по Каупен-стрит, не обменявшись больше ни однимсловом. Джо, Джо Гоулен упорно не выходил у Дэвида из головы.Преимущества Джо несомненны: у него — деньги, успех, влияние.Он пройдёт в парламент, как прошёл Леннард, например, который, наживсостояние продажей дешёвой дрянной мебели, хладнокровно купил Клиптонна последних выборах; Леннард, который не произнёс в своей жизни ниединой речи, который в свои редкие посещения Палаты только и делал,что угощался в буфете или решал «головоломки» вкурительной. И это один из законодателей страны! Впрочем, —с горечью сказал себе Дэвид, — не в пример легкомысленномуЛеннарду, Джо использует своё пребывание в парламенте для чего-нибудьпосерьёзнее, чем решение «головоломок». Нельзяпредвидеть, для каких разнообразных и любопытных целей Джо можетиспользовать своё положение, если попадёт в парламент…

Дэвид резко отогналгорькие мысли. Что пользы в них? Единственный ответ на создавшеесяположение заключается в том, что Джо не должен пройти в парламент. «Огосподи, — думал Дэвид, шагая навстречу резкому морскомуветру. — О господи, если суждено мне ещё хоть что-нибудьсделать, пускай это будет победа на выборах над Джо Гоуленом».

Более, чем когда бы тони было, полный сознания лежавшей на нём ответственности, онпозавтракал у Вильсона, и они принялись усердно обсуждать положение.Вильсон не скрывал ничего от Дэвида. Непредвиденная задержка Дэвида вЛондоне создала неблагоприятную атмосферу. Более того, Дэвид ужезнал, что Исполнительный комитет Рабочей партии не поддержал егокандидатуры. Со времени его речи в Палате о новом угольном законе онсчитался бунтовщиком, к нему относились враждебно и подозрительно. Нопартия, бывшая в долгу у Союза горняков, не хотела открытопроваливать его кандидата. Это не помешало ей, впрочем, послатьагента для агитации среди шахтёров в пользу другого кандидата.

— Онзатесался среди, нас, как какой-нибудь проклятый шпион, —прорычал Вильсон в заключение своего рассказа. — Но ничегоему не удалось сделать. Местная организация шахтёров хочет вас. Онанажала на избирательную комиссию, и этим все дело кончилось.

Затем Вильсон настоялна том, чтобы Дэвид пошёл домой и выспался до заседания, котороедолжно было состояться в три часа. Дэвиду спать не хотелось, но онвсё же пошёл домой. Надо было на досуге все самому обдумать.

Марта ожидала его —он накануне вечером известил её о приезде телеграммой. Глаза её сразуустремились на траурную повязку. Эти глаза ничего не выдавали, тольковобрали в себя чёрную повязку, и Марта ничего не спросила.

— Ты изрядноопоздал, — сказала она. — Вот уж целый часзавтрак готов и ждёт тебя.

Он сел к столу.

— Язавтракал с Вильсоном, мама.

Недовольная этим, онанастаивала:

— Неужели тыне выпьешь хотя бы чашку чаю?

— Ну,хорошо, — согласился Дэвид. Он наблюдал, как оназаваривала свежий чай, сначала налив кипятку в коричневый чайничек,затем точно отмерив порцию чая из медной коробки, доставшейся ей ещёот матери. Он наблюдал её уверенные и чёткие движения и с чем-товроде удивления подумал о том, как мало она изменилась. Ей уже околосемидесяти лет, а она всё та же крепкая, черноволосая, упрямая,неукротимая женщина. Дэвид вдруг произнёс вслух:

— Дженниумерла три дня тому назад.

Лицо Марты осталось всетак же непроницаемо и несколько сурово.

— Я так идумала, что этим кончится, — сказала она, ставя перед нимчай.

Наступило молчание.Неужели это всё, что она может сказать? Дэвиду показалось нестерпиможестоким, что мать приняла весть о смерти Дженни без единого словасожаления. Но пока он про себя возмущался её злопамятностью, Мартасказала почти резко:

— Мне жаль,что ты огорчён, Дэвид.

Она словно выжала изсебя эти слова. Затем с каким-то замешательством искоса глянула нанего:

— А что тыбудешь делать теперь?

— Сновавыборы… снова все сначала.

— И ненадоело тебе это?

— Нет, мама.

Напившись чаю, он пошёлнаверх полежать час-другой. Лёг, закрыл глаза, но сон долго не шёл. Вголове всё время стучала одна мысль, настойчивая, тревожащая,походившая на молитву: «О господи, помоги мне провалить ДжоГоулена, не допустить его в парламент». Все то, против чего онборолся в своей жизни, сконцентрировалось в этом человеке, теперьвыступившем его противником. Он должен победить Джо Гоулена.Должен. Он хотел этого всеми силами души. И в мыслях об этом онзадремал, а потом наконец и совсем заснул.

Следующий день, 16октября, был днём официального оглашения кандидатов, и в одиннадцатьчасов утра, когда кампания ещё только что началась, Дэвид столкнулсяс Джо. Встреча произошла перед входом в зал муниципального совета.Дэвид с Вильсоном поднимался по лестнице, чтобы вручить комиссии своидокументы, и в это же самое время Джо, сопровождаемый Ремеджем,Конноли, преподобным Лоу и всеми членами их комитета, а также группойсторонников, выплыл из двери и начал спускаться вниз. Увидев Дэвида,он круто остановился в картинной позе и посмотрел на него с видомблагородного человека, отдающего должное и врагу. Он стоял на двеступеньки выше Дэвида, красивый, крупный, внушительно выпятив грудь;двухбортный пиджак расстегнут, в петлице — большой пучокголубых васильков. Возвышаясь над Дэвидом во всём своём грубомвеликолепии, он протянул ему мясистую руку. Он улыбался своейхарактерной, открытой улыбкой, улыбкой мужчины мужчине.

— Добропожаловать, Фенвик, — воскликнул он. — Лучшерано, чем поздно, а? Надеюсь, что у нас будет честное состязание. Вовсяком случае таким оно будет с моей стороны. Честная игра, никомуникаких привилегий. И пусть выигрывает лучший!

В группе сторонниковДжо пробежал шёпот одобрения, а Дэвид, с омерзением в душе, старалсясохранить внешнее хладнокровие.

— И недумай, — продолжал Джо, — что это будет бой влайковых перчатках, — нет, никаких перчаток. —Всё время — голыми руками. Я считаю, что сражаюсь здесь законституцию, Фенвик, да; за британскую конституцию. Предупреждаютебя, чтобы ты не ошибался на этот счёт. Во всяком случае мы будемсражаться открыто и честно. Как британские спортсмены, вот что я хочусказать, — как британские спортсмены!

Снова возгласыодобрения из быстро увеличивавшейся толпы сторонников Джо, и в порывеэнтузиазма несколько человек протиснулось вперёд, чтобы пожать емуруку. Дэвид отвернулся с холодным отвращением. Не сказав ни слова, онвошёл в зал. А Джо, весьма неприятно поражённый невежливостью своегосоперника, продолжал направо и налево пожимать руки. О, он, Джо, нетщеславен, видит бог, он готов пожать руку любому человеку, если эточеловек порядочный, британец и славный малый. Стоя на лестницератуши, Джо почувствовал потребность выразить свои чувствасобравшейся перед ним аудитории. Объявил:

— Я охотно ис гордостью готов пожать руку каждому порядочному человеку… —(Пауза под влиянием глубокого волнения.) — Если он желаетпожать мне руку. Но большевики пускай и не пытаются. Нет, клянусьбогом, пусть и не пытаются!

Джо задорно выпятилгрудь. Он ощущал свою силу, влияние, он упивался ими.

— Я хочу,чтобы вы знали, друзья, что я — против большевиков, и красных,и всяких других изменников. Я — за британскую конституцию, забританский флаг и британский фунт. Мы не даром же воевали и дома, иза границей. Я за порядок и законность, и общественность! Вот за чтоя борюсь здесь, на выборах, и вот за что вы будете голосовать. Никтоне имеет права оставлять после себя мир таким же, каким он егозастал. Мы должны делать, что можем, чтобы мир стал лучше. Мы должныстоять за нравственность и образование и соблюдать десять заповедей!Мы не потерпим никакого антихристианского большевизма и анархическихвыступлений против десяти заповедей. Никакого анархического отношенияк британскому флагу, к британской конституции, к британскому фунту.Вот почему я прошу вас, ребята, голосовать за меня. И если не хотитеостаться без работы, не забывайте этого!

По сигналу Ремеджараздались крики «ура», долго не смолкавшие. Эти крикиопьяняли Джо; он чувствовал себя прирождённым оратором,воодушевлённым одобрением и собственной совести и ближних. Он стоял ипожимал руки всем, стоявшим поблизости, затем сошёл вниз.

Как раз в ту минуту,когда он очутился на тротуаре, неподалёку какой-то малыш запутался всобственных ногах и упал. Джо с преувеличенной ласковостью поднял егои поставил на босые ножонки.

— Вот так! —засмеялся он с отцовской нежностью. — Вот так!

Смех Джо, видно,испугал мальчика, оборвыша лет шести, с бледным, истощённым отнедоедания личиком и давно не стриженными волосами, падавшими набольшие испуганные глаза. И он вдруг заревел. Его мать, с ребёнком наодной руке, подбежала, чтобы увести его с дороги и дать пройти Джо иостальным.

— Славныймальчуган у вас, миссис, — сказал Джо, широко ухмыляясь. —Настоящий богатырь! Как его зовут?

Молодая женщиназарделась от нервного волнения, оказавшись предметом внимания такогобольшого человека. Она плотнее запахнула истрёпанный платок, вкоторый кутала у груди ребёнка, и робко ответила:

— Его зовутДжо Таунли, мистер Гоулен. Брат его отца, то есть его дядя, ТомТаунли работал когда-то в «Парадизе» рядом с вами, всоседнем забое… когда вы ещё работали в копях… До тогокак вы стали… такой, как теперь.

— Данеужели? — подхватил Джо, сияя. — Подуматьтолько? Ну, а муж ваш работает в «Нептуне», миссисТаунли?

Миссис Таунли ещё гущепокраснела от смущения, стыдясь и пугаясь собственной смелости:

— Нет,мистер Гоулен, сэр, он безработный. О сэр, если бы можно было взятьего обратно на работу!..

Джо с внезапнойсерьёзностью кивнул головой:

— Положитесьна меня, миссис. За это я и борюсь на выборах, — объявилон горячо. — Да, видит бог, я намерен изменить здеськое-что к лучшему!

Он погладил по головемаленького Джо Таунли и опять улыбнулся, с великолепно разыграннойскромностью озирая толпу.

— Славныймалыш. И мой тёзка! Кто знает, быть может, он когда-нибудь вырастетвторым Джо Гоуленом!

Все с той же улыбкой,он пошёл к ожидавшему его автомобилю. Эффект от этой сцены получилсяблестящий. На Террасах мигом распространилась весть, что Джо Гоуленобещал принять обратно в «Нептун» мужа Сары Таунли и датьему «первоклассную» работу, лучший забой на всём руднике.В Слискэйле было немало таких, как Сара Таунли. И новость принеслаДжо громадную пользу.

Успех Джо как ораторавозрастал. Он обладал здоровыми лёгкими, абсолютной уверенностью всебе и медной глоткой. Он оглушал толпу. Он был настоящий мужчина. Онвыкидывал громкие лозунги. Во всех концах города появились громадныеплакаты:

ДОЛОЙ ПРАЗДНОСТЬ, БОЛЕЗНЬ, НУЖДУИ ПРЕСТУПЛЕНИЯ!
ДА ЗДРАВСТВУЕТ ЗАКОН, ПОРЯДОК,СПОРТ И БРИТАНСКАЯ КОНСТИТУЦИЯ!
ГОЛОСУЙТЕ ЗА ДЖО ГОУЛЕНА!
Джо был оплотом морали.Но, разумеется, вместе с тем и человек гуманный, свой человек,молодчина, одним словом. На первом же собрании в школе наНью-Бетель-стрит, после того, как он уговаривал слушателей поддержатьбританский флаг, он, лукаво улыбаясь, заключил:

— И наближайших скачках в Госфорт-парке поставьте всё, что имеете, допоследней рубахи, на «Радио»!

«Радио»была его собственная лошадь. При этом совете весь зал загудел.

Часто также егодостоинство человека влиятельного и богатого растворялось, таяло,уступало место богобоязненному смирению.

— Я такой жерабочий, как и вы, товарищи, — кричал он. — И ятоже не родился с серебряной ложечкой во рту. Воспитывали менястрого, как полагается. Я сам проложил себе дорогу. И моя цель —дать каждому из вас возможность сделать то же самое.

Но главным козырем Джо,козырем, который он никогда открыто не пускал в ход, а ловко скрывалв рукаве, было то, что в его власти дать людям работу. Хоть он и былгуманный человек, свой брат-рабочий, знавший ту же нужду, что и они,а всё же он был Хозяин. Все это шумное бахвальство и враньёимело целью выставить его благодетелем, который восстановилразрушенный «Нептун» и теперь обещал найти честную работудля всех, всех решительно. Разумеется, после выборов.

Кампания велась имэнергично, с большой помпой. Ремедж, который некогда наградил юногоДжо пинком в зад за кражу свиного пузыря, теперь был его усерднейшимприхвостнем. По приказанию Ремеджа, преподобный Лоу произнёс горячуюпроповедь с кафедры на Нью-Бетель-стрит, доказывая преимуществазаконности и порядка, восхваляя мистера Джозефа Гоулена и грозявечным пребыванием во тьме кромешной тем, кто осмелится голосовать заФенвика. Конноли на своём газовом заводе открыто заявлял, что каждый,кто не поддержит Гоулена, — красная сволочь и будетнемедленно уволен. Тайнкаслская пресса единодушно стояла за Джо. ДжимМоусон, загадочно скрываясь на заднем плане, пускал в ход различныетайные пружины во имя высокой общественной задачи. Ежедневно сРесфордского завода прилетали два аэроплана и кувыркались надСлискэйлем, рекламируя Джо. В ясные дни пускалась даже в ход рекламав воздухе, из букв, образуемых полосками дыма от аэроплана. Деньгидействовали многими окольными путями. Какие-то странные людипоявлялись в Слискэйле, они вмешивались в толпы рабочих, собираликучки людей на углах, ставили угощение в «Привете». А чтодо обещаний — так на них Джо не скупился.

Дэвид видел, какие силынаправлены против него, и сражался с отчаянной отвагой. Но какничтожно было его оружие против арсенала Джо! Куда бы Дэвид ниповернулся, он чувствовал, как его сдавливали предательские тиски,мешая действовать. Не щадя себя, он удваивал старания, пускал в ходвсе свои физические силы, всю закалку, весь опыт политическогодеятеля. Но, чем энергичнее он боролся, тем искуснее Джо парировал инаносил удары. Перекрёстные вопросы, которыми с самого началаперебивались речи Дэвида, теперь стали просто беспощадны. С обычнымипомехами он умел справляться и даже часто обращал их себе на пользу.Но эта травля была незаконной. Она исходила от шайки тайнкаслскиххулиганов, которые появлялись на каждом митинге под предводительствомПита Беннона, бывшего боксёра среднего веса с верфи Мельмо, всегдаготового полезть в драку. Открытые сражения происходили редко. Какправило, все уличные митинги, на которых выступал Дэвид, прерывалисьдикими скандалами. Вильсон в ярости обращался в полицию, требуяохраны от хулиганов. Но его протесты выслушивались весьма апатично.

— Это нас некасается, — нагло заявил ему Роддэм. — ЭтотБеннон к нам никакого отношения не имеет. Вашиоборванцы-распорядители сами могут наводить порядок.

«Честная»кампания продолжалась, избирая теперь уже более щекотливые пути. Вследующий вторник, утром, Дэвид по дороге в штаб избирательнойкомиссии увидел в конце переулка Лам-Лэйн грубо намалёванную на белойстене надпись:

«Спросите Фенвиканасчёт его жены!»

Дэвид побледнел исделал шаг вперёд, словно порываясь стереть эту недостойную надпись.Нет, бесполезно, совершенно бесполезно. Надпись кричала на весьгород, на каждой сколько-нибудь заметной стене, на каждом выступедома, даже на запасных железнодорожных путях лезли в глаза эти грубыеслова, на которые ничего нельзя было ответить. В каком-то дурманемуки и ужаса Дэвид прошёл Лам-стрит и вошёл в контору. Вильсон иГарри Огль ожидали его. Оба видели надпись. Лицо Огля менялось отнегодования.

— Нет, этоуж слишком, Дэвид, — простонал он. — Этослишком гнусно. Мы должны пойти к нему… заявить протест.

— Он будетотрицать своё участие, — возразил Дэвид металлическимголосом. — Ему ничто не доставит такого удовольствия, както, что мы придём к нему плакаться.

— Ну, тогдаклянусь богом, мы сами сумеем за себя постоять! — сказалГарри запальчиво. — У меня найдётся, что сказать о нём,когда я буду выступать за тебя сегодня вечером на «Снуке».

— Не надо,Гарри, — покачал головой Дэвид с внезапной решимостью. —Я не хочу ничего делать из мести.

В последнее время этоорганизованное преследование не вызывало в нём ни гнева, ниненависти, лишь усиленную душевную работу. В этой внутренней работеон видел подлинное оправдание жизни человека, независимо от формы еговерований. Чистота побуждений — вот единственное мерило,подлинное выражение души. Остальное не имеет значения. И полнотавнутреннего сознания своей цели не оставляла места злобе илиненависти.

Но Гарри Огльчувствовал иначе. Гарри пылал негодованием, его простая душатребовала честности в борьбе или, по крайней мере, простойсправедливости, — меры за меру. И в этот же вечер, ввосемь часов, на «Снуке», когда он один проводил подоткрытым небом собрание сторонников Дэвида, Гарри, не выдержав,забылся до того, что стал критиковать тактику Джо. Дэвид в это времябыл .в конце Хедли-род, в новом квартале шахтёров, и домой приехалпоздно.

Ночь была тёмная иветреная. Несколько раз какой-нибудь звук снаружи заставлял Дэвидаподнимать голову и настораживаться, так как он ожидал, что Гарризабежит, чтобы рассказать, как прошёл митинг на «Снуке».В десять часов он встал и пошёл запирать входную дверь. И тогдатолько в переднюю ввалился Гарри с бледным, окровавленным лицом, вполуобморочном состоянии. Из глубокой раны над глазом обильно лиласькровь.

Лёжа навзничь накушетке с холодным компрессом на зияющей ране, пока посланный ДэвидомДжек Кинч мчался за доктором Скоттом, Гарри рассказывал прерывающимсяголосом:

— Когда мышли обратно через «Снук», они напали на нас, Дэви, —Беннон и его хулиганы. Я обмолвился словечком насчёт того, что Гоуленэксплуатирует своих рабочих и что он занимается изготовлением военныхаэропланов и снарядов… Я бы сумел им дать отпор, мальчик, но уодного из них был обломок свинцовой трубы… — Гарри слабоусмехнулся и лишился чувств.

Гарри наложили наголове десять швов, отвезли домой и уложили в постель. Джо,разумеется, пылал праведным гневом. Возможно ли, чтобы такие вещипроисходили на британской земле! С трибуны муниципалитета он громилкрасных дьяволов, этих большевиков, которые доходят даже до того, чтонападают на собственных вождей. Он посылал Гарри Оглю выражениясоболезнования. Трогательная заботливость Джо усиленнорекламировалась: его наиболее великодушные тирады дословноприводились в газетах. Словом, случай этот был Джо весьма на руку.

Между тем для Дэвидаутрата личной поддержки Гарри была серьёзным ударом. Гарри, человекуважаемый, пользовался доверием в кругу осторожных обывателейСлискэйля, а теперь люди пожилые, обманутые слухами и немногоустрашённые, перестали посещать собрания, созываемые Дэвидом. К томуже то был момент, когда охвативший всю страну порыв истерическойвраждебности к Рабочей партии достиг своего апогея. В народе сеялипанику, исступлённо предсказывая финансовый крах. Рабочий, которомуплатили пачками ничего не стоящих бумажек, в отчаянной погоне закуском хлеба рисовал себе безумные картины. И, далёкие от того, чтобысчитать нависшую над ними катастрофу следствием существующейэкономической системы, люди все сваливали на Рабочую партию. «Недайте им забрать ваши деньги» — был всеобщий клич.«Спасение в деньгах. Сохранить наши деньги во что бы то нистало, сберечь их, эти священные деньги!.. Деньги!»

С почти нечеловеческимупорством Дэвид ринулся в последнюю борьбу. 26 октября он объезжалгород на старой грузовой машине, помнившей ещё его первый успех. Весьдень он провёл на воздухе, время от времени съедая на скорую рукукусочек чего-нибудь. Он произносил речи до тех пор, пока почтилишился голоса. В одиннадцать часов, по окончании митинга присмоляных факелах перед клубом шахтёров, он возвратился домой наЛам-Лэйн и в полном изнеможении бросился на кровать. Уснул сразу. Наследующий день предстояли выборы.

Первые известияговорили, что подача голосов идёт медленно. Все утро до полудня Дэвидоставался дома. Он сделал всё, что мог, всё, что было в его силах.Сейчас он ничего уже сделать не мог. Он сознательно не хотел думать орезультатах, предугадывать тот приговор, который вынесет ему егособственный класс. Но в глубин его души надежда боролась со страхом.В Слискэйле всегда обеспечена победа Рабочей партии, этого оплотагорняков. Рабочие знают, что он, Дэвид, всегда стоял за них. Не еговина, что он потерпел неудачу. Несомненно, они снова дадут емувозможность работать и бороться за них в дальнейшем. Он не закрывалглаза на преимущества Гоулена, на стратегические выгоды его положениякак владельца «Нептуна». Он понимал, что бессовестныеприёмы Джо должны были расколоть объединённую массу рабочих, броситьтень сомнения и подозрения на репутацию его соперника. Привоспоминании об этом гнусном намёке на Дженни, повредившем емубольше, чем все клеветнические выпады Джо, у Дэвида сжалось сердце.На миг представилась ему Дженни в могиле. И он ощутил прилив жалостии тоски по ней, старое, знакомое чувство, теперь ещё более сильное ипрочное.

Всей душой он жаждалпобеды, доказательства, что в людях добро торжествует над злом. Егообвиняли в том, что он проповедует революцию. Но единственныйпереворот, которого он желал, был переворот в человеке, переход отнизости, жестокости, себялюбия к верности и благородству, на которыеспособно человеческое сердце. Без этого всякий другой переворотбесполезен.

Около шести часов Дэвидотправился навестить Гарри Огля и, медленно проходя по Каупен-стрит,заметил издали человека, приближающегося по Фрихолд-стрит: это былАртур Баррас. Когда они сошлись, Дэвид устремил глаза прямо передсобой, решив, что Артур, может быть, не захочет его узнать. Но Артуростановился.

— Я ходилголосовать за вас, — сказал он отрывисто. Голос его звучалневыразительно, почти сухо, лицо, изжелта-бледное, временамиподёргивалось. От него несло спиртом.

— Очень вампризнателен, Артур, — ответил Дэвид.

Молчание.

— Я днём былзанят внизу в шахте. Но когда поднялся наверх, вдруг вспомнил, чтосегодня выборы.

В глазах Дэвида былажалость и волнение. Он сказал неуклюже:

— Я едва лимог рассчитывать на вашу поддержку, Артур.

— Отчегоже? — возразил Артур. — Я теперь ничто, некрасный и не голубой1,никакой. — И с неожиданной горечью добавил: — Даникакое это имеет значение?

Новая пауза, во времякоторой только что произнесённые слова, казалось, дошли до сознанияАртура. Он беспомощно поглядел на Дэвида своим отупевшим взглядом.

— Странно,не правда ли, кончить так, как я? — сказал он. Сравнодушным кивком отвернулся и пошёл дальше.

Дэвид продолжал свойпуть к дому Огля, глубоко взволнованный и расстроенный этой встречей,во время которой так немного было сказано и так многоподразумевалось. Эта встреча была как бы предостережением,напоминанием о том, как ужасно может быть поражение. Идеалы Артурабыли разбиты. Он вышел из жизни, стушевался, и каждая жилка в нёмвопила: «Я довольно страдал. Не хочу больше страдать!»Битва кончилась, огонь догорал. С этими мыслями Дэвид, вздохнув,вошёл в домик Гарри.

Он провёл вечер сГарри, который чувствовал себя значительно лучше и был в отличномнастроении. Хотя мысли обоих были заняты будущими результатамивыборов, они мало говорили об этом. Впрочем, Гарри со своей обычноймягкой серьёзностью предсказывал победу, — ничего иного онсебе и представить не мог. После ужина они чуть не до одиннадцатичасов играли в криббедж. Гарри был большим любителем этой игры. Ноглаза Дэвида всё время невольно обращались к часам. Теперь, когдаскоро должен был стать известен результат, он испытывал нестерпимоенапряжение. Дважды он заговаривал о том, что ему пора идти, чтоподсчёт в муниципальном совете уже, должно быть, начался. Но Огль,вероятно, понимая беспокойство Дэвида, настаивал, чтобы он ещёпосидел немного. Результаты будут оглашены не раньше двух часов ночи.А до тех пор — здесь к его услугам и огонь в камине, и уютноекресло.

И Дэвид покорился,обуздав своё беспокойство и нетерпение. Но в самом начале второго он,наконец, поднялся. Перед уходом Гарри пожал ему руку.

— Так как яне могу быть там, то хочу сейчас тебя поздравить. Обидно, что я неувижу физиономии Гоулена в ту минуту, когда он узнает, что ты егопобедил.

Ночь наступила тихая,ярко светил молодой месяц. Подходя к муниципальному совету, Дэвидудивился при виде толпы народа на улице. С некоторым трудом удалосьему пробраться к подъезду. Но в конце концов он попал внутрь иразыскал в кулуарах Вильсона. В зале заседаний происходил открытыйподсчёт. Вильсон с загадочной миной отодвинулся, давая Дэвиду месторядом. У него был утомлённый вид.

— Ещёполчаса — и узнаем результат.

Кулуары постепеннонаполнялись публикой. Через некоторое время на улице медленно загуделавтомобиль. И спустя минуту вошёл Гоулен со своей свитой: здесь былиСнегг, его агент, Ремедж, Конноли, Босток, несколько тайнкаслскихсоратников Джо и, ради такого торжественного случая, сам Джим Моусон,собственной персоной.

На Джо было пальто скаракулевым воротником, распахнуто так, что виден был смокинг. Егосытое лицо было немного красно. Он сегодня допоздна засиделся заобедом со своими приятелями; а после обеда они пили старое бренди икурили сигары. Джо важно прошёл в кулуары через толпу, расступавшуюсяперед ним. Перед дверью в зал, где происходил подсчёт, оностановился, спиной к Дэвиду, и тотчас же его окружили егосторонники. В этой группе поднялся громкий хохот и разговоры.

Десять минут спустястарый Раттер, секретарь и архивариус муниципального совета, вышел иззала с бумажкой в руке. Сразу же наступила тишина. У Раттера былневероятно важный вид; при этом он улыбался. Когда Дэвид увиделулыбку Раттера, сердце у него ёкнуло, упало. Не переставая улыбаться,Раттер поверх очков в золотой оправе пытливо оглядывал набитую людьмикомнату, затем, все с тем же важным видом, выкликнул имена двухкандидатов.

Немедленно группа Джохлынула за Раттером через раскрытую настежь двустворчатую дверь.Вильсон встал.

— Идём, —позвал он Дэвида. И в голосе его звучала тревожная нотка.

Поднялся и Дэвид ивслед за другими протеснился в зал совета. Здесь не соблюдалиникакого порядка, никакого старшинства, всех захватил порывнапряжённого, несдержанного возбуждения.

— Позвольте,джентльмены, позвольте! — твердил, не переставая,Раттер. — Дайте же пройти кандидатам!

Вверх по знакомойжелезной лестнице, через маленькую комнату комиссии и, наконец, набалкон. Прохладный ночной воздух был так приятен после духоты ияркого света внутри. Внизу под балконом — огромное скоплениенарода, вся улица перед муниципалитетом запружена толпой. Бледныймолодой месяц плыл в вышине, над копрами «Нептуна», иосыпал море серебряной чешуёй. Ропот ожидания поднимался из стоявшейвнизу толпы.

Балкон был биткомнабит. Дэвида вытолкнули вперёд, в крайний угол. Рядом с ним оказалсяРемедж, оттертый в давке от Гоулена. Толстый мясник уставился наДэвида, его большие руки судорожно сжимались, глубоко посаженныеглаза под седыми кустиками бровей сверкали возбуждением и злобой. Налице его было написано откровенное желание видеть Дэвида побеждённым.

Раттер с бумагой в рукевышел, на середину балкона, обратясь лицом к притихшей толпе.Мгновение немой тишины, наэлектризованной, мучительной. Ещё никогда вжизни Дэвид не переживал такой мучительной, такой волнующей минуты.Сердце его бешено колотилось. Прозвучал громкий, резкий голосРаттера:

Мистер Джозеф Гоулен —8852 голоса

Мистер Дэвид Фенвик —7490 голосов

Раздались громкиекрики. Первым заорал Ремедж: «Ура! Ура!» Он ревел какбык, размахивая руками, в настоящем экстазе. Одно «ура»за другим раскалывало воздух. Сторонники Джо толпились вокруг него набалконе, засыпая его поздравлениями. Дэвид схватился за холодныежелезные перила, стараясь сохранить мужество и самообладание.Побеждён, побеждён, побеждён! Он поднял глаза, увидел Ремеджа,который наклонился к нему, увидел, как прыгали его губы от неистовоговосторга.

— Провалили-такивас, чёрт бы вас побрал! — злорадствовал Ремедж. —Проиграли! Все проиграли!

— Нет, невсе, — возразил Дэвид тихо.

Снова «ура»,приветственные выкрики, настойчиво призывающие Джо. Он в самом центребалкона, у перил, упоённо внимает лести этих тесно сбившихся,возбуждённых людей. Он возвышается над ними своей массивнойвнушительной фигурой, которая, чернея в лунном свете, кажетсянеправдоподобно большой и угрожающей. Внизу бледные лица. Все —на его стороне, все готовы служить его интересам, его целям. Емупринадлежит земля, принадлежит и небо: слабое жужжание донеслосьиздалека — это ночной полёт его ресфордских аэропланов. Он царьи бог, его могущество не ограничено. И это только начало. Он будетподниматься всё выше и выше. Глупцы, что стоят там, у его ног, будутпомогать ему. Он достигнет вершины, расколет мир, как орех, голымируками, молнией рассечёт небо. Мир и война будет зависеть от еговоли. Деньги принадлежат ему. Деньги, деньги… и рабы денег.Подняв обе руки к небу жестом слащавого лицемерия, он начал:

— Дорогиедрузья мои!..

XXIII
Холодное сентябрьскоеутро. Пять часов. Ещё не рассвело, и ветер, вынырнув откуда-то, состороны невидного во мраке моря, пронёсся по небесному своду иотполировал звезды до яркого блеска. Тишина нависла над Террасами.

Но вот, пробившисьсквозь безмолвие и мрак, засветился огонёк в окне Ханны Брэйс. Огонёкпродолжал мигать, и десять минут спустя дверь отворилась, и стараяХанна вышла из домика, задохнувшись от ледяного ветра, рванувшегосяей навстречу. На Ханне был большой платок, подбитые гвоздями башмакии целый ворох нижних юбок, под которые, ради тепла, была подложенасерая обёрточная бумага. Мужская кепка, напяленная на голову,покрывала жидкие пряди седых волос, а уши и щеки повязаны полосойкрасной фланели. В руках Ханна держала длинный шест. С тех пор, какстарый Том Келдер умер от плеврита, Ханна исполняла на Террасахобязанности сзывающего на работу, очень довольная, что в такиетяжёлые времена может заработать кое-какие лишние гроши. Слегкапереваливаясь из-за своей грыжи, она медленно двигалась поИнкерманской улице, похожая скорее на жалкий узел старого тряпья, чемна человека, и стучала в окна своей палкой, будя шахтёров, работавшихв первой смене.

Но перед домом № 23Ханна не остановилась. «Здесь будить не приходится никогда,никогда», — подумала она с мимолётным одобрением ипрошла мимо освещённого окна. Дрожа от холода, переходила она от домак дому, поднимала палку, стучала и звала, звала и стучала, пока неисчезла в сплошном мраке Севастопольской улицы.

В домике № 23 Мартасуетилась в ярко освещённой кухне. Огонь был уже разведён, её постельв алькове прибрана, чайник кипел, в кастрюльке шипели сосиски.Проворно разостлала она на столе голубую клеёнчатую скатерть,поставила один прибор. Легко, даже как-то весело несла она бремясвоих семидесяти лет. Лицо её теперь дышало неукротимымудовлетворением. С тех самых пор, как она вернулась в свой старый домна Инкерманской, к своему собственному старому очагу, это глубокоеудовлетворение всегда светилось в глазах Марты, разглаживало угрюмуюскладку на лбу, придавая лицу непривычно-весёлое выражение.

Обзор кухни показал,что всё готово и в порядке, а взгляд на часы (знаменитый мраморныйприз за игру в шары) — что время близится к половине шестого.Легко двигаясь в своих войлочных туфлях, она быстро поднялась на триступеньки по открытой лестнице и крикнула наверх:

— Дэвид!Половина шестого, Дэвид!

И, наставив ухо,прислушивалась до тех пор, пока не услышала возню в комнате над еёголовой, — твёрдые шаги, плеск воды, льющейся изрукомойника, и кашель Дэвида, несколько раз повторившийся. Черездесять минут Дэвид сошёл вниз, постоял немного, грея озябшие руки надогнём, затем сел к столу. На нём был рабочий костюм шахтёра.

Марта тотчас подалазавтрак — сосиски, домашний хлеб и чайник кипящего чаю. Снастоящей нежностью наблюдала она, как Дэвид ест.

— Я положилав чай немного корицы, — заметила она. — Отэтого твой кашель сразу пройдёт.

— Спасибо,мама.

— Помню, этопомогало твоему отцу. Он очень верил в мой чай с корицей.

— Да, мама.

Дэвид посмотрел на матьне сразу, а через некоторое время, неожиданно подняв голову и заставМарту врасплох. Выражавшаяся на её лице, на этот раз ничем незамаскированная преданность поразила его. Торопливо, почти сзамешательством отвёл он глаза: в первый раз в жизни он видел на лицематери откровенную нежность к нему. Скрывая волнение, он продолжалесть и, наклоняясь над столом, прихлёбывал дымившийся чай.Разумеется, он знал, чем объясняется эта бьющаяся в глаза нежность:тем, что он в конце концов вернулся в шахту. Все годы его учения,потом преподавания в школе, работы в Союзе, даже его пребывания впарламенте — сердце матери оставалось для него закрыто, нотеперь, когда он вынужден был вернуться в «Нептун», онавидела в нём своего сына, следовавшего традиции отцов, видела,наконец, настоящего человека, настоящего мужчину.

Не ради бравадывернулся Дэвид в шахту, а из простой и горькой необходимости. Нужнобыло найти работу, и найти поскорее, — а это оказалось достранности трудной задачей. В отделении Союза для него не было большеместа, путь педагога для него, недоучившегося, был окончательнозакрыт. И он вынужден был вернуться на рудник, встать в очередь передконторкой Артура, нынешнего помощника смотрителя, и просить, чтобыего снова отправили работать под землёй. Не он один пострадал. Не онодин испытал перемену судьбы. Провал Рабочей партии на выборахпоставил многих из оставшихся за бортом кандидатов в отчаянноеположение. Ральстон поступил клерком в контору судового маклера вЛиверпуле, Бонд — помощником к лидскому фотографу, а Дэвис,славный старый Джек Дэвис играл на рояле в кинематографах Ронды. Затоте, кто изменил делу, устроились получше! Дэвид мрачно усмехнулся,подумав о Дэджене, Чалмерсе, Беббингтоне и остальных, которые грелисьв лучах народной любви и спокойно подписывались под политическойпрограммой, коренным образом противоречившей программе Рабочейпартии. Особенно Беббингтон — его портреты появлялись в каждойгазете, на прошлой неделе все радиостанции передавали его блестящуюречь, гремевшую избитыми пошлостями и благонамереннымура-патриотизмом. Его провозглашали спасителем нации.

Дэвид резко отодвинулстул и потянулся за своим шарфом, висевшим на перилах у плиты. Стояспиной к огню, он обмотал шарф вокруг шеи, зашнуровал тяжёлыебашмаки, потопав сначала ногами по каменному полу, чтобы лучше ихнатянуть. Марта держала наготове сумку с едой: все аккуратно обернутов промасленную бумагу, фляжка наполнена чаем и надёжно закупорена.Другой рукой Марта обтирала о свою юбку большое красное яблоко,полировала его до тех пор, пока оно заблестело. Положив его затем всумку Дэвида, она улыбнулась.

— Ты всегдабыл охотник до яблок, Дэвид, я вспомнила об этом вчера, когда была вкооперативе.

— Да,мама. — Он улыбнулся в ответ. Это доказательство еёзаботливости и трогало, и забавляло его. — Но в прежниевремена они не так уж часто мне доставались!

Марта с лёгкойукоризной покачала головой. Затем сказала:

— Не забудьвечером после работы привести ко мне Сэмми. Я сегодня пеку сладкийкрендель с изюмом.

— Но,мама, — запротестовал Дэвид. — В конце концовЭнни подаст на тебя в суд, если ты будешь каждый день похищать у неёСэмми и к завтраку, и к обеду.

Марта отвела глаза. Влице её не было злобы, одно лишь лёгкое замешательство.

— Ну, чтож, — пробормотала она наконец, — раз ей этонеприятно, пускай и сама приходит. Мой Сэмми сегодня в первый разидёт на работу в шахту, — как же можно, чтобы я не испеклаему крендель?

Она замолчала, пытаясь,скрыть волнение под притворной суровостью.

— Слышишь,Дэвид? Позови и эту женщину тоже сегодня.

— Слышу,мама, — ответил он, направляясь к двери.

Но Марта считала своимдолгом проводить его и собственными руками открыть перед ним дверь.Она теперь всегда это делала, это было с её стороны величайшимдоказательством расположения к нему. Стоя в темноте, на пронизывающемветру, она медленным движением головы ответила на его прощальныйкивок и потом, упёршись одной рукой в бок, глядела, как фигура сынамелькала по Инкерманской улице. Только когда он скрылся из виду,Марта, закрыв дверь, вернулась в тёплую кухню. И тотчас же, несмотряна ранний час, она с какой-то тайной радостью принялась доставатьвсё, что нужно для пирога — муку, коринку, цикат, —выкладывала все это торопливо, любовно, чтобы приготовить пирог дляСэмми. Она пыталась, но не могла скрыть радость, победно сиявшую наеё всегда хмуром и надменном лице.

Дэвид шёл по Террасам,и шаги его, будто эхо, звучали среди других шагов в предрассветномморозном сумраке. Смутные тени шагали рядом с ним, как добрыетоварищи, — это шли рабочие утренней смены. Глухиеприветствия: «Здорово, Нед», «Здорово, Том»,«Доброе утро, Дэви». Но большинство идёт молча. Идут,тяжело ступая, с опущенной головой, дыхание белым паром вьётся наморозе, там и сям слабо вспыхивают огоньки трубок: идут сплошнойтолпой теней, шагают вперёд люди предрассветных сумерек.

Со времени своеговозвращения в «Нептун» Дэвид всякий раз остро переживалэти минуты. Он говорил себе, что если ему не удалось быть в авангардеборющихся, то, по крайней мере, он идёт в рядах своих товарищей —рабочих. Он не изменил ни им, ни себе. Его участь связана с ихучастью, его будущее — их будущее. Эта мысль рождала в нёммужество. Быть может, наступит день, когда он снова выйдет из шахты,чтобы повести армию тружеников навстречу новой свободе. Онинстинктивно поднял голову.

Напротив Кэй-стритДэвид перешёл через улицу и постучал в дверь одного из домиков. Недожидаясь ответа, повернул ручку и, пригнувшись, вошёл внутрь. В этойкухне тоже пылал яркий огонь. И Сэмми, в полной боевой готовности, допоследнего шнурка на башмаках, стоял в нетерпеливом ожидании посредикухни, а Энни, его мать, безмолвно смотрела на него, укрываясь в тениочага.

— Ты вовремяготов, Сэмми, мальчик, — весело воскликнул Дэвид. —А я боялся, что придётся вытаскивать тебя из постели.

Сэмми осклабился,причём его синие глаза от восторга превратились в щёлочки. Для своихчетырнадцати лет он был не очень высок, но возмещал это избыткомтемперамента: он весь трепетал от предвкушения великого события —первого дня в шахте.

— Он этуночь почти не спал от волнения, — сказала Энни, подходяближе. — И поднял меня с постели вот уже час тому назад.

— У него видзаправского шахтёра, — улыбнулся Дэвид. — Мнепрямо-таки повезло, что у меня будет такой подручный, Энни.

— Тыпобереги его, Дэви, — шепнула Энни тихонько.

— Ну,мама! — запротестовал Сэмми, краснея.

— Яприсмотрю за ним, Энни, не беспокойся, — успокоил еёДэвид.

Он посмотрел на Энни.На её красивом бледном лице играли тёплые отсветы огня, верхняяпуговица блузки была расстёгнута и открывала гладкую стройную шею. Веё фигуре, полной напряжения даже в минуты покоя, была и сила иженственность. Лёгкое, беспокойство за Сэмми, наполовину толькоскрытое, придавало ей удивительное выражение молодости ибеспомощности. И вдруг сердце Дэвида дрогнуло нежностью к ней. Какаяона мужественная, честная, какая самоотверженная! Вот где подлинноеблагородство.

— Да, междупрочим, Энни, — заметил он, стараясь говорить небрежно, —ты и Сэмми сегодня вечером приглашены к нам. Будет настоящий пир!

Пауза.

— Неужели именя звали? — спросила она.

Дэвид выразительнокивнул головой, внимательно глядя на неё.

— Этособственные слова моей матери.

Тень грусти исчезла слица Энни. Глаза опустились. Она явно была глубоко тронута тем, чтостарая женщина, наконец, признала её.

— Я охотноприду, Дэви, — сказала она.

Сэмми, уже у дверей,сгорал от нетерпения. Он, в виде намёка, повернул ручку двери. ИДэвид, торопливо простившись с Энни, вышел за ним на улицу. Обазашагали рядом по дороге к руднику. Сначала Дэвид был молчалив,занятый своими мыслями. Выражение глаз Энни, когда она смотрела насвоего мальчика, странно воодушевило его. «Мужаться инадеяться, — твердил он себе. — Мужаться инадеяться!».

Они прошли мимо лавкиРемеджа. Когда Дэвид возвращался из «Нептуна» поокончании смены, шторы лавки бывали опущены, дверь открыта, и Ремеджстоял на пороге, как вкопанный, ожидая Дэвида, чтобы насладиться егоунижением. Все эти четыре недели Ремедж ежедневно поджидал его, подлоликуя, извлекая весь возможный триумф из зрелища своей победы.

Но вот Дэвид и Сэммиподошли уже ко двору рудника. Они сделали небольшой круг, избегаявагонеток, на которых большими белыми буквами была указана фирма«Моусон и Гоулен». Прошли дальше в медленно двигавшемсяпотоке рабочих. Над ними маячили в темноте новые копры «Нептуна»,выше прежних, царя над городом, гаванью, морем. Дэвид украдкой сбокупосмотрел на Сэмми, на лице которого теперь уже немного потускнелосияние, так как его, видимо, страшила близость великой минуты. И,придвинувшись к мальчику, Дэвид заговорил с ним, стараясь егоразвлечь.

— В субботумы с тобой, Сэмми, поедем удить. Сентябрь лучший месяц для ужения наУонсбеке. Мы добудем лучших личинок у Мидльрига и махнём туда.Согласен, Сэмми?

— Да, дядяДэви.

А сам жадными, нополными тревоги глазами смотрел на копры.

— И пустьменя повесят, Сэмми, если я на обратном пути не угощу тебя пирожнымии лимонадом в лавке старой миссис «Скорбящей»!

— Ого, дядяДэви! — А глаза все прикованы к копрам. Затем Сэммиспрашивает с лёгкой поспешностью:

— А там,внизу, порядком темно, да?

Дэвид ободряющеулыбнулся.

— Вовсе ужене так темно, старина. И во всяком случае ты скоро привыкнешь.

Они прошли через двор ивместе с другими поднялись по ступенькам к клети. Оберегая Сэмми,Дэвид благополучно провёл его через толпу в большую стальную клетку.Сэмми близко прижался к нему, и во мраке клети его рука отыскала рукуДэвида.

— А что, онабыстро спускается? — спросил он шёпотом, словно что-тосдавило ему горло.

— Не так ужбыстро, — шепнул в ответ Дэвид. — Толькосначала придержи дыхание, мальчик, и всё обойдётся.

Тишина. Лязгнул запор.Снова тишина. Отдалённый звонок. Люди стояли в клети, сбившись вкучу, теснясь в молчании в тусклом свете зари. Над ними высилиськопры, царя над городом, гаванью и морем. Под ними могилой зиялподземный мрак. Клеть тронулась и стала внезапно, быстро падать вэтот скрытый мрак. И звук её падения донёсся наверх из-под земли, какглубокий стон, достигающий самых дальних звёзд.