Сократ

ПРЕДИСЛОВИЕ

Когда в стихотворении «Missasolemnis» («Солнечная месса») двадцатишестилетнийЙозеф Томан обращался к божественному Солнцу и просил дать ему,начинающему поэту, огненную силу творческой фантазии, он еще ипредполагать не мог, что такой же любовью к Солнцу наградит и героясвоего последнего романа «Сократ» (1975). «Солнечнаямесса» вошла в книгу стихов, драматических сцен и лирическойпрозы «Праздник лета» (1925), которой молодой секретарьобщества прогрессивных чешских художников «Манес» заявило себе как одаренный литератор. Пятьдесят лет, разделяющие два этипроизведения, не погасили в чешском писателе «солнечности»,воинствующего оптимизма, хотя на его долю выпало немало житейскихиспытаний.
«Я родился в 1899 году в Праге,но детство мое прошло в городке у подножия гор – в Рожмиталеоколо Тремшина: отец мой работал там литейщиком, –вспоминал Томан. – Хозяином городка был в ту пору пражскийархиепископ, а жители в большинстве своем гнули спину в его обширныхвладениях, включавших и литейный завод, и лесопилки, леса, пруды иполя.
Такая социальная структура этогогородка с малых лет поставила меня на сторону маленького, угнетаемогочеловека. Во всех моих литературных трудах сюжет носит социальныйхарактер».1
Рожмитальские воспоминания легли воснову романа Томана «Осиное гнездо» (1938),2в котором мещанам-стяжателям, способным ради корысти пойти напреступление (речь идет о семье гробовщика, и это придает некоторымстраницам романа характер мрачного гротеска), противопоставлены люди,не признающие власти денег, будь то философствующий бродяга, старыйбраконьер или молодой литейщик. Тяга горожанина Томана к простым исильным человеческим характерам, к природе сказалась и в романе «Людипод горами» (1940), рисующем быт глухой чешской деревни, и всозданном совместно с женой писателя Мирославой Томановой уже послевторой мировой войны романе «Медвежий угол» (1957), потематике и мыслям во многом перекликающемся с «Русским лесом»Леонида Леонова.
Но была в творчестве Томана и другаятематическая линия, тоже связанная с впечатлениями молодости. В 1915году юноша, жизни которого угрожал костный туберкулез, едет с отцомна берега Адриатики и, прощаясь с югом, посещает Венецию. А черезпять лет начинающий банковский служащий, не поладив с начальством,уезжает в Италию и в качестве представителя одной из чешских фирмсовершает оттуда коммерческие вояжи в Малую Азию, Грецию, Испанию,Францию, Северную Африку. В 1925 году супруги Томаны посещают Италиюво время свадебного путешествия и неоднократно возвращаются сюда вкачестве туристов.
Образы и сюжеты, навеянные историческимпрошлым и природой Средиземноморья, мифами и искусством разныхнародов, античностью и Ренессансом, чрезвычайно характерны для лирикии первых драматических опытов Томана. В 1929 году выходит его повесть«Давид Грон», многие страницы которой представляли собойлитературный дневник путешествия по Италии. Однако само восприятиеантичности и Ренессанса у молодого Томана остается в руслехудожественного наследия таких чешских писателей конца XIX –начала XX века, как Ярослав Врхлицкий, Юлиус Зейер, Йозеф СватоплукМахар, противопоставлявших великое прошлое и прекрасную природу югасерой будничности современной им буржуазной Чехии.
Один из проницательнейшихисследователей литературы М. М. Бахтин отмечал: «Мы обычностремимся объяснить писателя и его произведения именно из егосовременности и ближайшего прошлого… Мы боимся отойти вовремени далеко от изучаемой эпохи. Между тем произведения уходяткорнями в далекое прошлое».3
Отголоски древней фольклорной стихиизвучали в смехе Ярослава Гашека. А писатель-коммунист ВладиславВанчура, в новаторском творчестве которого Томан на рубеже 20-х и30-х годов увидел для себя новый художественный ориентир, соединил сэтой никогда не оскудевавшей в чешской литературе и пробивавшейсясквозь книжные напластования подспудной народной струей языковуюкультуру и философскую глубину чешского гуманизма и чешскойреформации XIV–XVI веков.
Хотя друг Ванчуры известный чешскийпоэт Витезслав Незвал, выражая взгляды молодых революционнонастроенных писателей, утверждал: «Поэт не знает, как одевалисьсолдаты в том или ином веке. Поэт не знает истории… Мы не всостоянии представить себе, чтобы поэтическое произведение могловозникнуть из документов»,1именно Владислав Ванчура и его последователи проложили в чешскойлитературе XX века путь современному историческому роману.Чрезмерному увлечению психологическими нюансами в прозе прустовскоготипа и натуралистическому бытописательству они противопоставилитрадиции ренессансной эпики, чисто книжному, музейному восприятиюпрошлого – ощущение его злободневности, тенденциозномупрославлению барокко в творчестве писателей-католиков –ренессансное мироощущение.
Этим мироощущением пронизан и романТомана «Человек откуда-то» (1933). Книга решена вюмористическом ключе. Но юмор, как утверждал Ванчура, –это не столько шутки и комические ситуации, сколько особый уголзрения, мудрая снисходительность, роднящая создателя образов ДонКихота и Санчо Пансы с «правосудием сказок». Толькоблагодаря «правосудию сказок», всегда карающему порок ивознаграждающему добродетель, томановский Кайман, бродячий лекарь ипродавец мазей (следует иметь в виду, что одним из первых чешскихфольклорных сценических персонажей был Продавец мазей издраматического отрывка XIV века), возглавивший народное сопротивлениефеодалам и церкви, в конце концов, подобно Санчо Пансе, становитсявластителем острова, где установляет благоденствие и справедливость.
От «Человека откуда-то» сего весьма условным историзмом через повесть «О несмеломКришпине и нетерпеливой Катержине» (1934) (ее герой –молодой переплетчик – от руки переписывает «Метаморфозы»Овидия в подарок своей возлюбленной, а будучи отвергнут ею, находитутешение в любви к книгам) и драматизацию легенды о «народномкороле» Вацлаве IV и банщице Зузане, созданную в 1938 годуЙозефом Томаном и Мирославой Томановой для антифашистского театра Э.Ф. Буриана, ведет путь писателя к исторической прозе.
Большое значение для творчестваТомана-романиста имел драматургический опыт. Его «Черноесолнце» (1929) – первая чешская пьеса о борьбеафриканских народов против колонизаторов. Реальная катастрофа даетдраматургу материал для драмы «Дом без окон» (1933) –о каменщиках, засыпанных обломками рухнувшего дома. В золотой фондчешской радиодраматургии вошла лирическая пьеса Томана «Рекачарует» (1936), где, как это часто у него бывает, реалистическивоссозданная бытовая атмосфера сочетается с поэтической символикой,восходящей к мифу, к народной легенде.
К середине 30-х годов МирославаТоманова, которая всегда была первым литературным советчиком икритиком мужа, вырастает в его полноценного соавтора. Вместе онипишут пьесы «Приятельница» (1936), «Жаба в роднике»(1938), «Виноградник» (1938). Из-за своей социальнойостроты и антифашистского подтекста эти пьесы вызвали яростноесопротивление реакции. Их старались не допустить на сцену, снимали срепертуара, шельмовали в критике.
В период гитлеровской оккупацииЧехословакии Йозеф Томан, все более сближавшийся с левым,революционным крылом чешской литературы, становится активнымучастником антифашистского Сопротивления. Клуб общества «Манес»превращается в один из опорных пунктов борьбы против фашизма. Здесьвстречались и писали статьи сотрудники подпольной редакции газеты«Руде право». Юлиус Фучик, член подпольного ЦК КомпартииЧехословакии, появляется здесь под именем учителя Ярослава Горака.Владислав Ванчура, возглавивший нелегальный Национально-революционныйкомитет интеллигенции, вовлек в его работу и Йозефа Томана. 12 мая1942 года Ванчура был арестован. В тот же день сотрудники гестапособирались арестовать и Йозефа Томана, но по счастливой случайностине застали того в Праге. В поезде на пути между Брандисом и ПрагойЙозеф Томан, переезжавший с места на место, чтобы скрыться отпреследования гестапо, узнал из газеты о казни друга. В такихусловиях в 1941–1944 годах создавался роман Томана «ДонЖуан».
Еще в апреле 1935 года супруги Томанывместе с группой художников из общества «Манес» посетилиИспанию. В Севилье им показали «Ла Каридад» –огромную монастырскую больницу с мраморными полами, золотымиподсвечниками и картинами на стенах. А на каменной плите у порогахрама Милосердия писатель прочел надпись: «Здесь лежат кости ипрах худшего из живших на земле, Мигеля Маньяры. Молитесь за него!»И герой Томана – это не легендарный дон Хуан Тенорио, который уТирсо де Молины заключал сделку с дьяволом и в наказание за своипрегрешения проваливался в тартарары, а так называемый подлинный ДонЖуан – граф Мигель де Маньяра Виссентелья-и-Лека, в конце жизнипостроивший «Ла Каридад». В художественную литературу еговвели Мериме, Дюма, испанский драматург Сорилья. Томан целикомсохраняет сюжетную канву народной и церковной легенды о возвращениивеликого грешника на путь праведный под воздействием великой силыженской любви. Но он попытался осмыслить эту легенду исторически.Рисуя Дон Жуана вслед за Э. Т. А. Гофманом – как «бунтаряпротив морали своей эпохи» и – вслед за Мериме –как жертву породившей его среды, чешский писатель стремится бытьверным характеру изображаемой эпохи и избранной им среды.
В романе Томана Дон Жуан, котороговновь и вновь воскрешали Мольер и Гольдони, Байрон и Ленау, Пушкин иА. К. Толстой, предстает натурой сложной и противоречивой, сочетая всебе черты едва ли не всех своих значительных литературныхпредшественников. Это и всевластный феодал, ни перед чем неостанавливающийся для удовлетворения своей прихоти, и вольнодумец,протестующий против церковной догмы о греховности всего земного, ититан страсти, восстающий против самого бога, и романтическая жертвавечной неудовлетворенности, вечного несоответствия реальности идеалу,и человек, пороки которого порождены воспитанием. Но духовный путьгероя обретает внутреннюю логику и высокий смысл, поскольку онотражает подлинную диалектическую противоречивость историческогоразвития европейской культуры.
В XVII веке радостный свет Ренессансауступает мистическому мраку барокко. И в этой борьбе света и мракаформируется характер томановского героя. В противовескомедийно-ренессансной трактовке похождений Дон Жуана Томанподчеркивает духовную опустошенность своего героя, внутренний холод,таящийся на дне страсти, эгоизм и феодальную жестокость, скрывающуюсяза индивидуалистическим протестом против бога и общества. ВедьРенессанс для Томана – это не только эпоха расцвета гуманизма,возрождения философии античности, торжества научного эмпиризма,возникновения социально-утопических идеалов, не только эпоха великогоискусства и великой литературы, но и эпоха индивидуалистическоготитанизма. Утверждение барокко не было лишь победой феодальнойреакции и контрреформации, оно знаменовало собой кризисиндивидуалистического ренессансного мировоззрения. Вот почему бунтдона Мигеля бесперспективен.
Герой Томана примиряется с богом. Но нес жестоким богом карающей инквизиции, а с богом последнейвозлюбленной дона Мигеля – прекрасной и самоотверженнойХироламы, с человеколюбивым богом монаха Грегорио. Для Мигеляпоследних лет его жизни, так же как для творчества его друга –художника Мурильо, бог – символ альтруистического начала,символ всеобъемлющей любви. Служи богу, служа человеку, –таков итог духовных исканий героя романа. Писатель не делает его ниатеистом, ни социальным утопистом. И он прав, ибо это было бынасилием над логикой образа, над легендой, над духом времени.
Даже в искаженном цензурой виде романбыл воспринят в Чехии 1944 года как смелый протест против фашистского«нового порядка», захватнических войн, фанатическогомракобесия. А второе издание романа, вышедшее в 1945 году, позволилочитателям познакомиться с полным авторским текстом и стало основойдля перевода на многие европейские языки.
Если в повествовании о Дон Жуане Томан,вступая в полемику с великими литературными предшественниками (отКальдерона до Ростана и от Шиллера до Чапека), стремится найтиреальную психологическую разгадку характера человека, ставшеголегендой, то в романе «После нас хоть потоп» (1963) огодах правления римских императоров Тиберия и Калигулы писательполемизирует с легендой, созданной еще античными историками, и,опираясь на марксистский исторический метод, изучение малоизвестныхисточников и знание человеческой психологии, создает новую концепциюэтой сложной эпохи. Нужно сказать, что историки отдали должноеписателю, пригласив его на один из своих международных симпозиумов вкачестве докладчика.
Согласно концепции Томана, Тиберий незверь в образе человеческом, а мудрый, проницательный политик.Трудный путь к власти и логика политической борьбы постепеннопревращают его в жестокого тирана, страдающего от собственногоодиночества. Высокомерно презирая плебс, на который он мог быопереться, император вынужден целиком полагаться на преторианскуюгвардию и в конце концов оказывается обманутым им же возвеличеннымиприспешниками. Извергом, поначалу прикинувшимся благодетелем своихподданных, рисует писатель наследника Тиберия Калигулу. Загадочнуюметаморфозу, происшедшую с этим правителем, – метаморфозу,над причиной которой безуспешно ломали голову многие историки, –он объясняет и личными качествами Калигулы (безмерное честолюбие,извращенность, трусливая изворотливость), и объективной логикойсобытий (зависимость от сената и ненависть к нему).
Тиберию и Калигуле противостоят, помимопоследних бескомпромиссных защитников римской демократии, философСенека и актер Фабий Скавр. Оба они убежденные тираноборцы. Но Сенекаодинок в своей борьбе, и, проповедуя стоическое бесстрашие, онпостоянно оказывается во власти страха, постоянно отрекается отсамого себя. Бывший раб Фабий Скавр всем своим существом связан сплебейским Затибрьем, и ощущение народной поддержки дает ему огромнуюнравственную силу противостоять злу тирании и остаться вернымсобственной человеческой сути.
Народная масса, действующая какмноголикий коллектив и персонифицированная в ряде эпизодическихперсонажей, – еще один активный герой романа. Автор сочнои многопланово рисует сцены из жизни римского плебса, свободолюбивогои гордого даже в эпоху императорского террора. Эти люди хотят житьтрудом своих рук и презирают самые щедрые подачки. Чувствосправедливости в них неистребимо. И роман завершается символическойсценой: Калигула, направляющийся на казнь Фабия, видит собственнуюстатую – обезглавленную, поверженную в грязь. Актер Фабий,наложивший на себя руки в тюрьме, одерживает моральную победу надвсесильным тираном.
Когда летом 1972 года я спросил ЙозефаТомана, над чем он работает, он признался, что уже семь лет пишетроман о Сократе. Дела осталось еще на год, полтора… Но работемешала болезнь, полиартрит. Слабело зрение… Если бы не помощьМирославы Томановой, которая еще в 1943 году написала на историческомматериале антифашистскую патриотическую пьесу «Колокол моегогорода», а также помогала мужу в работе над романами «ДонЖуан», «Славянское небо», «После нас хотьпотоп», роман не был бы закончен. Йозеф Томан умер через двагода после его выхода в свет – 27 января 1977 года.
Великий древнегреческий мудрец Сократ,который, по мнению молодого Маркса, был «воплощеннойфилософией», но отличался от предшествовавших философов тем,что выступал как «носитель не божеского, а человеческогообраза» и был «не таинственным, а ясным и светлым, непророком, а общительным человеком»,1попал в литературу еще при жизни. Хотя Цицерон написал позднее, чтоСократ свел философию «с неба на землю», Аристофан вкомедии «Облака» (423 г. до н. э.) изобразилего висящим в корзине между небом и землей и мудрствующим о природевещей. «Отец комедии» был идеологом консервативногоаттического крестьянства и видел в философии Сократа опасность длятрадиционных устоев афинской демократии. Аристофан обвинил философа вбезбожии, в том, что он развращает юношество, отвлекая его отпрактических дел и обучая софистическому искусству изображать правоенеправым, а неправое – правым. Спустя двадцать четыре года теже обвинения были предъявлены Сократу на суде, где он построил своюзащиту так, что чуть ли не вынудил судей вынести ему смертныйприговор. Фортуна предоставила философу еще месяц жизни, который онпровел в беседах с друзьями, упрямо отказываясь бежать, а затемхладнокровно выпил чашу с цикутой. Смерть Сократа потрясласовременников, а сам он, нареченный устами Дельфийского оракуламудрейшим из людей, но не написавший ни строчки, стал для античногомира фигурой не менее легендарной и значительной, чем Христос длясредневековья. Первыми посмертными защитниками Сократа отнесправедливых обвинений были знаменитый философ Платон и историкКсенофонт. Их апологии (защиты) Сократа и другие «сократические»сочинения наряду с комедиями Аристофана и немногословными замечаниямиАристотеля – единственные дошедшие до нас «достоверные»источники об этом «демиурге философии» (Маркс). Носвидетельства Платона и Ксенофонта настолько отличны друг от друга,что не могли не породить многовекового спора о том, каким же былподлинный Сократ.
Часто – в согласии с Платоном –Сократа изображали основоположником аристократического идеализма. УКсенофонта Сократ – скучный моралист, и остается непонятным,чем же, собственно, он восстановил против себя своих обвинителей исудей.
Образ Сократа привлекал не толькоисториков и философов, но и художников (Давид), скульпторов(Антокольский, Коненков), композиторов (Эрик Сати). Уже в серединеXVII века французский писатель Луи Гез де Бальзак написал трактат«Христианский Сократ». Основанное на диалогах Платонапонимание Сократа как предтечи христианства мы найдем и у Ламартина(«Смерть Сократа»), и даже у Короленко (фантазия «Тени»).Лишь выдающийся новогреческий писатель Костас Варналис в своемблестящем памфлете «Подлинная апология Сократа» (1931)совершенно по-новому осмыслил конфликт «овода» и «коня».Его Сократ – обличитель Республики, по характеру своему ничемне отличающейся от Тирании, и саморазоблачитель, опровергающий передлицом суда и публики те свои идеи (а точнее, идеи, приписываемые емуПлатоном), которые служили основанием власти богатых и сильных.Сократ Варналиса – это Сократ XX века. Его защитительная речь,внешне построенная по образцу апологий Платона, Ксенофонта, Лисия,Либания и оперирующая теми же именами и историческими фактами, вдействительности обращена к буржуазной Греции 30-х годов нашегостолетия. Это современность в исторической тоге.
Йозеф и Мирослава Томаны поставилиперед собой иную задачу. Они стремятся понять и воскресить истинныйоблик Сократа как исторической личности, пытаясь разобраться впротиворечиях далекой эпохи, которые привели к юридическомупреступлению, остающемуся загадкой уже почти две с половиной тысячилет. Но и для них современность – ключ к пониманию прошлого.Владислав Ванчура, в конце жизни работавший над многотомнойхудожественной эпопеей «Картины из истории чешского народа»,писал: «… старую жизнь мы лучше всего можем понять череззнание современной жизни… лучшими историками были поэты».1И супруги Томаны следуют заветам своего литературного учителя. Впослесловии к первому изданию романа «Сократ» (1975) И.Томан говорил: «Только наши дни смогли пролить более ясный светна эпоху Сократа, потрясаемую упорными, кровавыми классовыми боями.Современная классовая борьба и ныне уже точные методы ее постиженияпомогают лучше понять классовую борьбу прошлого, а та в свою очередьподтверждает закономерность научно-теоретических открытий, к которымпришли классики марксизма.
Так же как это происходит в современноммире, еще тогда заговорщицкие группы афинских олигархов объединялисьс самыми реакционными отечественными и зарубежными силами, чтобыподорвать или даже свергнуть демократию.
Мой Сократ окрашен современностью,опытом автора, живущего в XX столетии и ставшего свидетелем рядаобщественных перемен и переворотов…
Я намеренно усилил некоторые чертыСократа и сделал более определенной его историческую миссию, чтобытем самым усилить воздействие произведения на современногочитателя».1
Сократ в романе – истыйпростолюдин, верный сын афинской демократии. Его духовный обликскладывается в эпоху Перикла, в период того невиданного расцветаАфин, который дал миру Фидия, Софокла, Эврипида. Авторы подчеркиваютв Сократе богатую художественную одаренность. Сын каменщикаСофрониска и повивальной бабки Фенареты, обещавший стать незауряднымскульптором, в конечном счете предпочитает ваять души и посвящаетсебя тэхнэ маевтике – повивальному искусству диалектическогорождения истины, тождественной для него красоте, пользе идобродетели. Его мечта – сделать «арете» (доблесть,добродетель), достоинство, украшавшее избранных, свойством каждогоафинянина. В борьбе афинских олигархов и демократов писателинащупывают драматический нерв всего действия романа. И Сократвыступает в нем как защитник идеалов Перикловой демократии в период,когда ее принципы все более утрачивают свое истинное назначение.Исторические факты, кажущиеся историку-эмпирику разрозненными ислучайными, историк-поэт объединяет в единую цепь заговора противдемократии. Осуждение и изгнание ближайшего друга Перикла философаАнаксагора, осуждение Фидия, нападки на возлюбленную Перикла Аспасию,процесс над Алкивиадом – все это звенья, которые ведут кконечной цели – реставрации власти олигархов. Сократ сражаетсяпротив этого заговора, борясь за душу Алкивиада, противодействуятлетворному влиянию софистов, насаждавших индивидуалистическийанархизм, убеждение в полнейшей относительности всех знаний иценностей, эгоистический практицизм. Весь смысл существования Сократа– в его учениках, в его беседах с десятками и сотнями людей вгимнасиях и посреди торжищ, на площадях и улицах Афин. Казалось бы,многие из тех, к кому обращено учение Сократа, не оправдывают себя вглазах учителя. Надежда демократических Афин, Алкивиад, чьейнеобузданной натурой удавалось управлять только Сократу, запутываетсяв расставленных для него сетях и предает Афины Спарте. Другой ученикСократа, двоюродный брат Алкивиада Критий, тайно переходит на сторонуолигархов и позднее возглавляет кровавую диктатуру Тридцати тиранов.Духовный переход на сторону аристократии уже после смерти Сократасовершит Платон. А тот многоликий демос, к которому обращался иинтересы которого отстаивал Сократ, всего через год после свержениявласти Тридцати тиранов окажется игрушкой в руках демагогов (и вантичном, и в современном значении этого слова) и осудит на смертьсобственного любимца. В конце жизни Сократ осознает, что егопроповедь не в силах устранить главного препятствия на путисовершенствования человека – «зла нищеты» и «злазолота». И все же он умирает с верой, что в каждом человеке –солнце. Нужно только дать ему светить.
В полемике с Платоном, в чьих диалогахего учитель изображен неким аристократом духа, и с Фридрихом Ницше,ненавидевшим Сократа как плебея, поборника силы разума и добра,Томаны опираются на Ксенофонта, памятуя замечание Ленина по поводугегелевской трактовки Сократа: «Ксенофонт в „Memorabilien“лучше, точнее и вернее изобразил Сократа, чем Платон».2У Ксенофонта, как говорил сам Томан, меньше идеализации Сократа посравнению с Платоном, больше конкретных деталей. В его «Сократическихсочинениях» авторы романа нашли много интересных фактов,звучащих сейчас весьма современно. Но Сократ не получился бы у нихживой фигурой, если бы они сделали его пресным, многословнымморалистом, каким тот предстает у Ксенофонта, если бы писатели всамом герое не раскрыли пьянящую солнечность, черты лукавого Силена.
Роман начинается прологом, гдерассказывается о рождении ребенка, приветствовавшего мир не плачем, асмехом. На дворе каменотеса Софрониска стоят статуи богов. И самибоги берут новорожденного под свое покровительство. Этот мотив,оправданный традициями древнегреческой литературы, не случаен. Вромане «Славянское небо» (1948), рассказывающем опохождениях молодой крестьянской четы в славянском раю у Перуна иЗолотой бабы, Томан воскрешал славянскую мифологию. В «Сократе»древнегреческая мифология – основа мироощущения героя и егосовременников. Обвиненный в безбожии или по крайней мере веретическом поклонении новым богам, Сократ, крестник Солнца-Аполлона,до конца жизни исповедует язычески-радостную веру в красоту земногобытия, в гармонию человека и природы.
Находилось немало историков ифилософов, отвергавших легендарного Сократа только для того, чтобытрадиционную легенду заменить собственным, подчас совершеннофантастическим домыслом. Томаны изображают Сократа таким, каким онвошел в сознание потомков. Писатели лишь по-новому осмысливают иочищают от случайных напластований этот почти мифологический образ.
«Сократ» – монороман.Все остальные действующие лица вращаются вокруг главного героя, какпланеты вокруг Солнца. Да он и есть само Солнце древних Афин. Но идругие персонажи изображены достаточно выпукло, а многие из них инетрадиционно. Таков Алкивиад – не просто беспринципныйчестолюбец, а человек, в котором благородные побуждения, искреннийпатриотизм борются с честолюбием и необузданными прихотями баловнясудьбы. Такова жена Сократа Ксантиппа, изображенная не сварливойфурией, какой она вошла в античные анекдоты, а самоотверженной илюбящей, хотя и острой на язык женщиной. Таков Платон, болезненноизнеженный аристократ, который в силу этого не мог и не хотелсохранить для потомков подлинный облик своего учителя. А рядом с нимне одинаково полнокровно, но всегда художественно убедительно живутсуровый Анаксагор, мудрый и благородный Перикл, завистник Критий,двуличный Анит, прекрасные и просвещенные женщины Аспасия и Теодата,простые и сердечные Софрониск и Фенарета, юные Коринна и Мирто –первая и последняя возлюбленные Сократа. Остаются в памяти дажевторостепенные фигуры, вроде доносчика Анофелеса.
Как и в прежних своих книгах, ЙозефТоман вводит читателя в дворцы и хижины, знакомя его спредставителями всех слоев общества. И так же, как и в романах«Человек откуда-то», «Дон Жуан» и «Посленас хоть потоп», главная проблема романа – отношениегероя и народа. Давид Грон, во многом автобиографический герой первойповести Томана, видел выход из духовного кризиса современногообщества в простой и уединенной жизни на лоне природы. Прямойпротивоположностью ему был деятельный Кайман, любимец бедняков, почтисо сказочной легкостью добившийся торжества справедливости. Путьграфа де Маньяры – это путь от бунтарского одиночества кслужению «бедным и несчастным». Одинокий Сенека,исповедующий, в сущности, ту же жизненную философию, что и ДавидГрон, убеждается в бессилии своей проповеди, обращенной к правящемуклассу, в бессилии мысли, не овладевшей массой. В конце романа онищет понимания у собственного раба и осознает, что «единственныйистинный римлянин» – актер Фабий Скавр, черпающий своюсилу в обитателях Затибрья, которые ежедневно покрывают римские стеныкрамольными надписями. Сократ, как бы объединяющий духовную зоркостьСенеки и самоотверженность Фабия Скавра, сталкивается с тем, что инарод неоднороден и неоднозначен в своем поведении. Долг личности,понимающей свое историческое назначение, – и служитьнароду, и быть «оводом», жалящим его, пробуждающим его отапатии, смирения, самоуспокоенности.
Связь образа Сократа с героямипредшествующих книг Томана отчетливо сознавал и сам автор: «…почемуя выбрал героем своего нового романа именно Сократа? Это мойизлюбленный тип: веселый народный философ, полный оптимизма, и –что уж ходить, как кот вокруг горячей каши, – такой женеистребимый оптимист, каким был мой отец, каким ощущаю себя я.
Если оглянуться назад, то такогомудрого старика, как Сократ, я найду почти в каждом своем романе…
Но Сократ, этот нестареющий старец,малоизвестным девизом которого были слова „Кто хочет сдвинутьмир, пусть сдвинет себя“, одновременно и родной брат моихбунтарей против несправедливости и насилия власть имущих, будь топродавец мазей Кайман, актер Фабий или Дон Жуан».1Йозеф Томан отмечал и композиционное сходство своего последнегоисторического романа с предыдущими: с романом «После нас хотьпотоп» его роднит «широкое изображение эпохи и событий»,с «Дон Жуаном» – особенности романа-биографии,охватывающей путь героя от рождения до смерти. Авторы действительнопроявили себя мастерами композиции.
Повествование охватывает 70 лет жизниСократа, весь период наивысшего расцвета Афин и наступившего послесмерти Перикла упадка. Но авторы романа (именно в композиционномпостроении наиболее существенным образом сказалось творческое участиеМирославы Томановой) сумели сконцентрировать действие вокругнескольких кульминационных моментов, перемежая его своеобразнымилирико-драматическими «интермеццо», делающими нассвидетелями воображаемых диалогов писателя с героем. (Впервые ктакому приему Йозеф Томан прибег в книге «Итальянская палитра»(1962), вошедшая в нее глава «Разговор с императором»стала зародышем романа «После нас хоть потоп».) Небольшиеглавы, мелькающие как эпизоды в кинофильме, образуют многоцветнуюмозаику. Обычно они контрастны по настроению и эстетической окраске,в них чередуются юмор и трагика, лирика и драматизм. Каждый изэпизодов – законченная сцена, построенная с учетом законовдраматургического действия и запечатленная в слове со скульптурнойпластичностью и красочной живописностью. А в целом возникает широкаяисторическая панорама с четко прочерченными главными идейными исюжетными линиями, и на переднем плане высится величественная фигураСократа.
Стилистика каждого историческогопроизведения Йозефа Томана соответствует духу изображаемого времени.Отсюда, например, барочная образность в «Дон Жуане».Задумывая роман «После нас хоть потоп», Томан пришел квыводу, что для него не подходят ни ораторские периоды Цицерона, никраткие, афористические фразы Сенеки. Вот почему писатель обратился ксовременному языку и только в зависимости от конкретных сюжетныхситуаций вносил в него те или иные архаические элементы. Современнымязыком написан и «Сократ», хотя авторы широко пользуютсяи древнегреческой лексикой в названиях реалий. Особенно современнозвучит речь повествователя, но и герои говорят языком наших дней,прибегая даже к нынешнему просторечию. Энергия, лаконизм,афористичность удачно сочетаются с метафорической манерой описания ипередачи мысли, свойственной мифологическому сознанию. Живописность ипластичность повествования заставляют порою вспомнить о «Саламбо»Флобера.
Впечатления, навеянные давней поездкойТомана в Грецию, обрели художественную реальность в постоянноминтимном общении с античными авторами. И на этом фундаменте возниклопродуманно-строгое и величественно-простое, как сам Акрополь, здание.Факты были только теми обломками руин, из которых авторы воссоздавалипрошлое, домысливая недостающие звенья по законам художественногоправдоподобия.
Томанам удалось выдвинуть вполнесамостоятельную концепцию личности Сократа, тесно связанную с новымпониманием породившей его эпохи. Дают ли исторические материалыоснование для художественной гипотезы, высказанной в романе?Томановское изображение Сократа весьма близко той концепции, котораяво второй половине 60-х – 70-х годах утвердилась в работахтаких советских историков философии, как А. Ф. Лосев, Ф. X. Кессиди,В. С. Нерсесянц. А. Ф. Лосев писал, например: «Ни в наружностиСократа, ни в его поведении не было ровно ничего аристократического…Аристократы считали его развязным простолюдином, а демократы видели внем своего разоблачителя… Сократ своими с виду простыми,невинными вопросами разоблачал не только пошлость обывательскихпредставлений, но и ни на чем не основанную самоуверенностьсторонников тогдашнего демагогического режима. В конце концовоказалось, что он решительно всем стоял поперек дороги… Мог лион, острый мыслитель и проницательный критик современной емудействительности, быть приверженцем тогдашней демократии илиаристократии, олигархии или тирании? Мог ли он… не видетьполитической ограниченности вождей рабовладельческой демократии, нечувствовать грозно надвигавшейся социально-политической катастрофы?Ясно одно: мыслящему человеку в этой обстановке деваться было некуда.Сократ слишком хорошо чувствовал развал на стороне как демократов,так и аристократов, слишком хорошо видел нарушение и с той и с другойстороны законов справедливости, как он их понимал, чтобы питатькакие-нибудь определенные социально-политические симпатии илиантипатии. Но именно в силу своего антидогматизма Сократ и получилобщеантичное значение…»1
Чешская «апология» Сократане историко-философское сочинение. Перед нами роман, которыйпретендует на историческую достоверность не в деталях, а в общемпонимании личности и эпохи. Это итог авторских раздумий, адресованныхсовременности. Йозеф Томан, принципиальный противник искусственнойактуализации истории, был убежден, что взгляд на прошлое помогаетчеловечеству глубже понять себя. «Так летчик, поднявшийся надПрагой, видит не только сутолоку переполненных людьми и машинамиулиц, но и город в целом», – говорил он автору этихстрок.
Одну из глав своей книги «Человекоткуда-то» писатель назвал «Веселый мессия». Егозавещанием людям были слова Сократа: «Живите блаженной жизньюна земле! Metaforite! Изменяйтесь! Изменяйте мир!» А МирославаТоманова, известная советскому читателю по роману «Серебрянаяравнина» (1970), посвященному боевым соратникам ЛюдвикаСвободы, и лирическому сборнику «Размышления о неизвестном»(1974), где воскрешен образ молодого чешского композитора, ушедшего впартизаны, недавно завершила незаконченные воспоминания своего мужа,следуя его принципу «выкапывать старые корни, из которых растутновые побеги».
Олег Малевич
СОКРАТ – ИСКАТЕЛЬ БЛАГА

«Много на свете дивных сил, но сильней человека – нет.»
Софокл
ПРОЛОГ
Смех – привилегия богови людей.
Демокрит1
Богиня усмехалась.
Она только что проснулась, расправиласвои стройные члены и окинула взором двор, загроможденный изваяниями,торсами, глыбами мрамора. Удовлетворенно отметила, что день еепраздника открывает хрустальное утро, сверкающее, как росинка нацветке овечьего гороха.
Богиня перевела взор на своего соседа,дядюшку Мома. Бог Мом еще спал. Богиня с участием разглядывала егоухмыляющееся лицо, не законченное Софрониском: искривленные губы,один глаз прищурен, насуплены брови, а ухо наставлено жадно –чтоб ни словечка не упустить.
Но вот и Мом открыл глаза – егоразбудил стук сандалий: подбегала молодая женщина с цветами в руках.Это напомнило Мому, какой сегодня день, и он обернулся к богине,собираясь начать поздравительную речь. Но молодая женщина егоопередила: она пала на колени и обняла ноги богини, воззвав:
– О, Артемида, великаябогиня!..
Богиня усмехалась.
– Вот я принесла цветыолеандра ко дню твоего рождения… А эту медовую лепешку яжертвую тебе за Фенарету… Слышишь, как она стонет? Прошу тебяочень, облегчи ее боли!
Женщина вскочила и убежала в дом, гдеповитуха Фенарета, жена скульптора Софрониска, сама лежала в родовыхмуках.
– Я еще вчера сказал себе,что должен первым поздравить нашу богинюшку! А эта вертихвостка всемне испортила! – в бешенстве бросил Мом.
Богиня смеялась, обнажив белоснежныезубы.
– Ну не ругайся, Мом, дапоздравь меня!
– Негодница. Опередила меня,толстоногая дурнушка…
– Довольно! –весело воскликнула богиня, скользнув взглядом по своим прекрасным,стройным ногам. – Принимаю твои слова как поздравление, нето ты, войдя в раж, и вовсе о нем забудешь и станешь бог весть какдолго бранить несчастную бабенку, старый ворчун! И многих олимпийцевбесстыдно высмеивал, а после этого жалуешься, что ты самый нелюбимыйиз богов и что папаша Зевс согнал тебя с Олимпа!
Мом проворчал:
– Просто Зевс старыйнедотрога! Чуть что, сразу обижается…
– Тсс! Не сваливай на него.Всему виной твой неуемный язык, вечно ты всем недоволен, вечно судишьвсех и вся…
– А разве это дурно?
– Милый дядюшка Мом, –сказала богиня. – Тебе и на земле-то трудненько быприходилось с такой ехидной натурой, а уж что говорить об Олимпе, гденет афинской демократии…
– Ни афинской, нинебесной, – сварливо перебил ее Мом. – Олимп –и демократия! Ха! Олигархия, да что я говорю – тирания!
Богиня предостерегающе подняла руку:
– Осторожней, Мом!
Тот спохватился – ведь Артемидасама принадлежит к высшей небесной олигархии – и заговорилизвиняющимся тоном:
– Ты – исключение,дорогая. И твой брат Аполлон – тоже. Но остальные-то? Гера,Афина, Посейдон, Арес, Афродита…
Едва имя богини любви коснулось слухаАртемиды, она опустила руку на рожки мраморной косули, всюду еесопровождавшей, и попросила:
– Расскажи мне, как этовышло с твоим… скажем, уходом с Олимпа! Говорят, ты бранилПрометея, создателя человека, за то, что он поместил сердце в егогруди? И будто упрекнул Прометея: раз сердце человека скрыто, никто ине видит, что в нем кроется, и от этого в мире много зла. И еще будтоты нелестно отозвался об Афине и даже о самом Дие. Но мой братАполлон рассказал мне, что Зевс изгнал тебя за то, что ты якобыпорочил красоту его дочери Афродиты.
– А с какой стати мне былоее щадить? – удивился Мом. – Я – богнасмешки и глупости в одном лице. Было так, как ты говоришь. Зевсповелел: «Внимательно осмотри это божественное создание,страшно мне любопытно, найдешь ли ты, придира, хоть малейший изъян вкрасоте моей дочери». Все стихли. Ага, думаю, ловушка! Иотвечаю: «Погоди, дорогой Дий! Какую красоту ты имеешь в виду –тела или души?» Афродита презрительно фыркнула, а Зевсразбушевался. «Ступай в болото, Мом, со своей душой! Этосумасшедшие афинские философы выдумали такое учение, и, как мне донесГермес, оно ширится, словно сам Эол раздувает его по земле. Мне этоне нравится, похоже, что человек хочет возвыситься над нами, богами.Этот мятежный человечий дух долетает уже и сюда, на вершину Олимпа! Яговорю о красоте тела. Смотри и суди!» Ну, смотрю, разгляделдевчонку спереди, сзади – никак не найду никакого изъянца.Белая, пышная, как морская пена, кожа что тебе косский шелк, никакихнедостатков…
Артемида пренебрежительно рассмеялась:
– Эх ты, бог издевки, вечноищешь недостатки, а тут промахнулся! А ее пропорции?!
Мом осклабился:
– Это и есть тоединственное, в чем я попрекнул Афродиту!
– И правильно, –заносчиво заметила Артемида. – Была бы я одной из трехбогинь перед судом Париса – яблоко досталось бы мне!
Мом ехидно возразил:
– Не бахвалься, малышка.Я-то давно торчу здесь со своим недоделанным лицом и помню, какСофрониск только начал рисовать и высекать тебя. Знай: твоипрекрасные ноги взяты с пятнадцатилетней рыбной торговки –клянусь Герой, весь дворик провонял рыбой, когда она сюда приходила.Твою грудь Софрониск приглядел у тринадцатилетней цветочницы с агоры,а лицо твое высечено по образу некой гетеры, которую сюда приносили вносилках рабы, чтоб ты знала.
– Благодарю за новости, –кисло сказала богиня. – Ну и что, хуже я от этого? Важно,что получилось, знаешь ли! – надменно закончила она.
В этот миг, словно пучок стрел, упалина Артемиду лучи солнца, ослепив ее.
– Что это? –испугался Мом. – Ты горишь! Горишь белым пламенем! Ты вся– пламя и жар…
Артемида блаженно засмеялась:
– Это брат! Феб Аполлон!Никогда не забывает о нашем общем дне рождения и всегда бросает мнебукет лучей.
Богиня послала Фебу воздушный поцелуй ипомахала ему рукой. Из дому выбежала соседка Мелисса, жена сапожникаЛептина, бросилась к каменной ограде:
– Ноксен! Ноксен!
Из-за ограды отозвался мальчишескийголос:
– Что, мама?
– Слетай на агору заСофрониском! Он там устанавливает мраморную колонну! Пускай бегомбежит домой, жена его умирает…
Мелисса повернулась, опустилась наколени перед Артемидой:
– Благородная, благодатная,светлая! Смилуйся над Фенаретой! Ей все хуже и хуже… Столькимматерям в Афинах помогла счастливо разродиться, а сама не может…Помоги, помоги ей, покровительница рожениц!
Вопль страдалицы поднял Мелиссу сколен.
– Отчего же ты ей непоможешь? – проворчал Мом. – Это ведь твояработа. Оттого что справляешь – в который раз – свойдвадцатый день рождения, так и оставишь несчастную в беде?
– По-твоему, я не знаю, чтои когда мне делать? Опять ты всюду суешь нос, опять все не по тебе!Вот тебя и не любят. И Зевс за это прогнал тебя с Олимпа…
– А разве я не прав? Там втебе нуждаются, а ты тут вертишься передо мной – все бы тебехвастать, что задочек у тебя прямо два финика, не такой объемистый,как у Афродиты!
– Молчи, злоязычный! –прикрикнула на него Артемида.
– И разве я не прав, осуждаято, что мне не нравится?
– Важно, как ты это делаешь.Издеваешься, поносишь, а можно ведь и иначе – без оскорбленийда насмешек!
Мом парировал вопросом:
– А ты видела хотького-нибудь, кто умел бы так делать?
– Не видела, –созналась богиня. – Ни среди богов, ни среди людей. Судитьлегко – а ты укажи на дурное, да при этом подай совет, какобратить дурное в хорошее, – вот было бы замечательно! Ну,может, родится такой человек, сумеет так… Может, им будет какраз тот человечек, что рождается сейчас…
– Хотел бы я посмотреть, –съязвил Мом.
Отчаянный вопль роженицы нарушилбезмятежность ясного дня.
Облачка пыли с немощеных улочек демаАлопека взметывались из-под босых пяток мальчика; на агоре егоподошвы прошлепали по гладким плитам мостовой.
Рванули слух пронзительные звукивоенных труб на Акрополе. Ибо сегодня – в шестой день месяцаФаргелиона, в четвертый год семьдесят седьмой Олимпиады, приархонтстве Апсефиона, более того, в день рождения богини Артемиды ибога Аполлона – глашатай возвестил:
– Наш полководец Кимон сафинским флотом разбил персов в Памфилии, у реки Эвримедонт! Архонтприказал угощать в пританее всех пришедших, кроме метеков и рабов!
С ликующими кликами «Афинам иКимону – слава!» хлынула толпа в пританей. Каменотес искульптор Софрониск от радости хлопнул тяжелой лапой по плечу своегопомощника Кедрона:
– Слыхал, телепень? И втакой день у меня должен родиться ребенок! Давай живее! Успеть быхлебнуть да закусить в пританее…
Солнце поднялось выше. Агора –прямо улей. Гефестова кузница в недрах Этны. Гул, звон, крик, зной.
– Слава Кимону!
– Слава!
– Гляди не надорвись! Нынчев славе, а завтра в канаве – как всегда…
– Молчи, свиное рыло! Водумутишь – а жрать да вино хлестать со всех ног бежишь, так?!
Софрониск перекрикивает всех:
– Мой ребенок родится всчастливый день! Такой день! Какая честь!
– Мой муж вернется свойны… – грустно говорит рыбная торговка.
– Узнает, что ты путалась сэтим проходимцем Сосией, и морду тебе набьет!
– А тебе что? Свою грязьподбирай! От вас по всей улице течет…
Добежал запыхавшийся мальчик:
– Софрониск, скорей домой!
– Что случилось? –вырвалось у того с испугом.
– У Фенареты уже нет сил…Хочет проститься с тобой… Умирает…
Софрониск уронил молоток.
– Кедрон, убери инструменты…
Бросился со всех ног.
На бегу отвечает людям – ибо ктоже не знает, что повитухе Фенарете приспело время?
– Стольким женщинам помогла…А ей-то кто поможет?
– Теперь ей самой нужнакакая-нибудь Фенарета…
– Пойдем с нами, выпьем! –кричат Софрониску уже захмелевшие на радостях.
– Не могу – женаумирает…
Бегом!
Соседки окружили изваяние богиниАртемиды, залитое солнечным сиянием. Стоят на коленях, причитают,молятся.
– Артемида! Илифия!Покровительница рожениц! Не оставь Фенарету! Дай жизнь ее ребенку зате тысячи детей, которых она помогла родить!
В доме смолкли крики. Прекратилисьболи, выталкивающие плод. Зловещая тишина.
С Акрополя сюда долетает рев труб,усиливая напряжение. Слышно тяжелое дыхание Фенареты. Видно ееискаженное лицо, огромный живот, клепсидру в лучах поднимающегося кзениту солнца – капли отсчитывают страшные секунды – иустремленные к двери глаза роженицы, в которых написан ужас. Что жеон не идет?!
Софрониск добежал, ворвался во дворчерез калитку с надписью «Зло, не входи!», лавируя межмраморных глыб и торсов, разбросанных под сенью платана, влетел в дом– без дыхания пал на колени у ложа, прижался лбом к холоднойруке жены.
– Хотела еще увидеть тебя,Софрониск… – Голос ее слабеет.
Муж рыдает – женщинывыпроваживают его во двор.
Обложили роженицу амулетами, травами иснова вышли преклонять колени перед Артемидой, повторять свои мольбыи плач. Напряжение невыносимо. Около Фенареты остались только соседки– Мелисса и Антейя. Склонились над ложем.
И случилось это ровно в полдень.Пронзительный крик вырвался из груди страдалицы. Мелисса приняларебенка – толстенького, розового, с большой головой. Антейявыбежала на порог:
– Родился! Мальчик!
Какое мгновение!
Муж Мелиссы, сапожник Лептин, перелезчерез ограду, прижал Софрониска к груди:
– Вот теперь выпьем! Данеразбавленного! Сын у тебя, понимаешь?! И явился он на свет как разкогда Гелиос в зените!
Софрониск ликующе кричит солнцу:
– Разом две жизни подаренымне! Фенареты и сына!
Носят подарки родильнице. Купаютмладенца и так его хвалят, что и во дворе слыхать:
– Какой здоровяк! То-тонамучил маму! А глазки-то какие большие! И лобик до чего высокий! Авон на плечике круглое родимое пятнышко… На что похоже? Намедовую лепешку? Нет, нет – на солнышко!
Да! На солнышко!
Мелисса вынесла выкупанного младенца водвор – показать отцу. Софрониск поднял его на вытянутых руках,тем самым, по древнему обычаю, признавая ребенка своим сыном.
Артемида вскричала:
– Удачной охоты, мальчуган!
Мома прямо передернуло:
– И что ты выдумываешь! Этосыну-то афинского каменотеса охотиться на зайцев, оленей или кабанов?Подобная блажь могла возникнуть только в твоей голове. Кому ж ещедумать об охоте при рождении ребенка, как не богине охоты, ха-ха-ха!
Но Артемида осадила Мома:
– Но, дядюшка Мом, развеохотятся только на зверей? Человек всю жизнь за чем-нибудь охотится.Каждый час, каждый день его улов – всякое знание, всякаячастица красоты! Человек и человека уловляет… Жизнь –нескончаемая ловитва, запомни!
Неистово пылающий полдень осыпаетрозовое тельце новорожденного золотыми молниями. Дитя сморщилось,шевельнуло губками – что сейчас будет? А, заплачет, как все…Но нет! Дитя открыло беззубый ротик и громко засмеялось.
Невиданно! Отец в изумлении уставилсяна ребенка. А женщины загомонили:
– Ах, бездельник! Со смехомявился на свет!
– Нравится ему, видать, насвете-то!
– Я пятерых родила – икаждый раз сколько реву!
– Мои дети тоже плакали –все…
– А этот малыш, едва вылезиз материнского чрева, уже смеется!
– Ох и озорник же вырастет!
– Какое имя ему дашь? –спросил Лептин.
– Мой дед тоже озорной был.Назову по нему – Сократом.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1
Речка Илисс течет под стенами Афин,огибает их с юга и впадает в Кефис.
Неглубок Илисс, его излучины вдаются влуга с невысокой травой и рассеянными кое-где кустами и глыбамикамня; в одном месте берег поднялся невысоким холмом, и стоит на томхолме платан, а под платаном – маленький алтарь с деревяннойфигуркой Пана, осыпанной цветами. Долинка, по которой ползет Илисс, –аркадский сон, пастушеская идиллия, и никого бы не удивило, если б наэтом холме над потоком появилась небольшая отара овец, предводимаяСтесихоровым Дафнисом, играющим на свирели из тростника.
Раннее утро. Вода с тихим плескомбьется о камни. Поднимается от воды и тает легкий туман. С востока,над Гиметтом, разливается серебряный рассвет.
Над кустами показались уши осла,объедающего сочные листья. Сократ сидит на камне, не слишком-тозаботясь об осле. Перкон – животное умное, пасется сам,позволяя Сократу следить плещущий ток воды.
Panta rhei – все течет, убегает,дважды не вступишь в одну и ту же реку, – вспоминаетсяюноше открытие Гераклита; да, это так: вон как далеко унесло желтыйнарцисс, который я бросил в воду! А здесь уже – другая вода,новая, за нею стремится еще иная, и так до бесконечности. Подобнаэтому и человеческая жизнь. Всякое мгновение, всякое чувствоблаженства или боли, всякий образ исчезает из глаз, всякий звукзатихает, теряется всякий запах, все – движение, и человеческоесердце тоже непрестанное движение – до тех пор, пока живчеловек.
Река, чудится, зазвенела. Глади еекоснулись лучи солнца. Сверканием приветствует вода новый день.
Сократ ждет свою милую, посматриваетчерез кусты на тропинку из города. Ждать ему пришлось недолго.
Кипарисовой аллеей, с корзиной белья наплече, идет Коринна. Сократ любуется ее походкой, легкой –девушка словно танцует; он дал ей приблизиться вплотную к кустам,опустить корзину в траву – и вышел.
– Замри, как стоишь,Коринна! Не двигайся! – попросил он.
Коринна послушалась, замер и Сократ,изумленный, онемевший перед красотой подруги, перед этим хрупкимутренним образом. На Коринне только белый пеплос, ее ноги босы, еегладкое лицо и смуглое тело словно выточены из сандалового дерева,черные волосы, стянутые лентой, кое-где выбились, и шевелит ихветерок. Чернотой, блеском и живостью гармонируют с волосами глазаКоринны.
– Одно утро минуло, когдасолнце взошло, – проговорил Сократ, – нотеперь, когда вышла ты из кипарисовой аллеи, встало второе!
Он пал перед ней на колени, обнял ногиее и стал целовать их сквозь мягкую ткань.
Коринна нагнулась, погрузила руки вгустые кудри юноши.
Она вся как в дурмане, каждый поцелуйСократа словно жалит ее, впускает в кровь ей яд, от которого неумирают, от которого теряют сознание в блаженстве. И уже не видитКоринна искрящегося солнечного утра – вокруг нее тьма, объемлетее благоуханная ночь, все тело ее млеет, поддается поцелуям, Кориннався во власти Сократа, но не страшится того, что в глазах у неепотемнело, – напротив, это желанно.
Увы! – выше и ниже по речкеуже пришли полоскать белье девушки и женщины дема Алопека, поднялищебет и хохот – точно стая гусей! Коринна неохотновысвободилась.
– Надо белье полоскать, –вздохнула она, – и сразу же домой…
– Ну да, тебя не отпустятбольше одну, если узнают, что я тебя тут поджидаю, –засмеялся Сократ. – А не отпустят – придешь ведь комне в другое место?
– Приду. Приду. Тыпритягиваешь к себе кого хочешь. Тем более меня, такую глупуюдевчонку. – Коринна, уже на коленях, уже полоща белье,вопросительно оглянулась.
Сократ понял.
– О нет, я не позволю тебеназывать себя глупой! Любишь ли ты этого мочой провонявшегокрасильщика Эгерсида, который жаждет поскорей заполучить тебя?
– Не люблю я его. Как тыможешь спрашивать?
– Ага, вот тебе идоказательство твоего высокого ума. Не ослепили тебя ни его дом, нипарочка-другая его рабов, ни какая-нибудь замызганная тетрадрахма. Тыне продаешь свою красоту, ты хочешь быть счастливой, а это возможнотолько со мной…
Коринна полощет белье сильнымивзмахами, вода так и вскипает, и пенится, и, не оглядываясь наСократа, девушка говорит:
– Да, только с тобой могу ябыть счастлива…
От холодной воды порозовели ее руки.Это заметил Сократ.
– Ты прекрасна, какрозовоперстая Эос, и стократно прекраснее ты в своем подоткнутомпеплосе, чем Эос в ее воспетых Гомером шафранных одеждах…
Девушка встала, смущенная такойпохвалой. Но Сократ с восхищением художника любовался ею и ещедобавил хвалы – правда, уже в другом тоне:
– Горе мне – я неЗевс, чтоб любить тебя, как он любил земнородных в различных своихвоплощениях!
Серебристым смехом прозвенела Сократоваземнородная:
– Кем же больше всего хотелбы ты обернуться?
– Лебедем, возлюбленная моя.Представь, что это полотно, которое ты сейчас полощешь, –лебедь. Всю тебя обоймет крылами, окружит, и окажешься ты в пленуэтого нежного заточения. Хочешь? Или – золотым дождем? Я босыпал тебя поцелуями с головы до пят, что ни капля золота – топоцелуй, ни одного, самого крошечного, местечка не оставил бынецелованным…
– Ах ты, мой бесстыдник! –счастливо вздохнула Коринна и невольно погладила себя по плечу,словно уже падал на нее этот дождь. Как прекрасно было бы всей ейотдаться Сократовым ласкам!
Коринна сложила в корзину белье. Сократподнял девушку, положил ее руки вокруг своей шеи и впился губами ей вгубы.
Огородник, везущий на рынок овощи,пожелал им:
– Афродита да будет с вами,голубки!
Сократ ответил:
– А с тобой Гермес –пусть ускорит твой шаг и затмит тебе очи!
И снова стал целовать подругу.
Коринна подняла корзину на плечо.Огляделась. И спросила с испугом:
– Где же твой Перкон?
Не видно ослиных ушей над кустами!Животное исчезло. Однако Сократ не встревожился. Свистнул в двапальца, и тотчас в ответ прозвучало Перконово «и-а, и-а!».
2
Сократ остался один на берегу Илисса.Стоит он под огромным платаном, который вытянул тысячи зеленыхладоней и ловит в них солнце. Стоит Сократ у маленького алтаря, переддеревянной, источенной червями фигуркой бога Пана; краска с нееоблупилась, нет левого уха, нет правой руки. Задумчиво смотрит Сократна все это.
Сколько раз, поди, хлестали тебяземледельцы бичами, когда ты долго не посылал дождя, или коровы плоходоились, или не уродился ячмень! И цветы у тебя все повяли, а то ивовсе засохли. Люди уже мало ценят тебя. А, вот один букетик свежий!От какой бы это бабенки? Верит еще в твою помощь? Вера горами движет,говорит моя матушка, да только неизвестно, что она на самом делеразумеет под верой, повитуха-то…
Сократ отошел на несколько шагов.Граница между платановой тенью и солнечным зноем резка. Сократ большелюбит солнце, чем тень. Стал там.
Вчера, когда Фенарета, уставшаявызволять на свет новорожденных, и Софрониск, утомленный тесаниеммрамора, уснули, Сократ зажег светильник, развернул свиток, взятый уКритона, и до глубокой ночи читал и раздумывал об Анаксимандре,который высшим законом всего сущего объявил вечное коловращениематерии.
О вечном коловращении материи думалСократ перед появлением Коринны, дочери соседа, и теперь вернулся кэтим думам.
Он следил, как медленно описываетокружность тень от платана, под которым он стоит. Солнце движетсявсегда с одинаковой скоростью. Никогда оно не ускорит движение, незамедлит, не остановится хоть на миг. Странная власть в этойравномерности – она успокаивает и беспокоит.
По тени, отбрасываемой солнцем,Анаксимандр изготовил солнечные часы. Отсчет времени людям нужен,хотя и не всегда приятен. Особенно неприязненно косятся на этирасчеты те, кто растрачивает время попусту. Что ж, постараемся какможно меньше тратить его зря!
Придя к такому выводу, Сократ сказалсебе: а сам-то хорош, бездельник! Любопытство тянет тебя к людям, наагору, и там ты полдня донимаешь их расспросами вместо того, чтобработать над изваянием Силена для перистиля Критонова дома. Отличныйзаказ! Кто может похвастать таким в свои семнадцать лет? Впрочем, ито верно – кто может в свои семнадцать лет похвастать тем, чтоуже с шестилетнего возраста месил глину и обтесывал камни? Эх ты,лодырь! А как радовался, какое диво собирался вытесать, даже побилсяоб заклад с Критоном, что закончишь работу к определенному дню! Такчто – бегом домой, и за дело!
Напрасны упреки себе самому, впустуюблагие намерения. Любопытство и любознательность как клещиприсосались к Сократу и отлично вспухают на его крови. Он поднял взорот ползущей тени платана – и вот уже другими глазами видитзнакомую долину под стенами Афин.
Старый философ Анаксимандр заставилсегодня Сократа смотреть на реку, деревья, кусты, на луга со стадамиовец, пасущихся под звуки пастушьей свирели, не просто как напрелестную идиллию. Он заставил Сократа размышлять – каквозникла такая совершенная гармония, при которой только и могут житьи люди, и все твари.
Скользя по долине задумчивым взглядом,увидел Сократ на том берегу Илисса философа Анаксагора, своегоучителя. Высокий, стройный философ шел неторопливо, храня серьезныйвид. Его окладистую бороду – какие носили философы – ужесильно подернула седина, хотя не было Анаксагору еще и пятидесятилет. Его тонкий гиматий пышными складками ниспадал до самых сандалий.
Сократ резко свистнул, но осел давнонасытился и, улегшись в траву за спиной хозяина, не отзывался. Сократухватил Перкона за оголовок:
– Тебе, как вижу, тоженравится валяться в холодке, да чтоб тебя цветами осыпали, как Пана!Вставай, ленивая шкура, живо! Мне надо поскорей к Анаксагору,учиться, не то выйдет из меня больший осел, чем ты!
Приговаривая так, Сократ дотащил осладо речки и рядом с ним перебрался вброд на ту сторону.
– Привет тебе, дорогойАнаксагор! Хайре! – крикнул он, еще не выйдя на берег.
Анаксагор поднял руку в знакприветствия.
– И ты мне дорог, Сократ!Сегодня особенно, ибо, вижу – от нетерпения подойти ко мне тыдаже не сел на осла, чтоб он перенес тебя через речку сухим.
– А верно! –весело удивился юноша, оглядев себя. – Я и не заметил: сменя течет весь Илисс!
Он стянул с себя хитон и стал еговыжимать.
– Труд каменотеса тебе напользу, юный друг, – сказал Анаксагор, с удовольствиемобежав взглядом хорошо сложенную фигуру Сократа, состоящую, казалось,из одних мышц. – А сколько в тебе солнца!
Сократ надел выжатый хитон на своесмуглое тело. Заговорил об Анаксимандре и его воззрениях.
– Но ты, Анаксагор, впоследнюю нашу встречу упомянул о выводах, к которым пришел,размышляя о том, как возник мир и как он развивался и развивается. Вту ночь я не мог уснуть, все думал, как же все это отлично отГомеровой «Илиады», где небо, море, земля и подземноецарство заселены таким количеством богов, божков и демонов!
– А не испугаю я тебя так,что ты и сегодня не сможешь заснуть, если открою свой взгляд насолнце? – спросил философ.
Сократ уверил его, что теперь-то он ивовсе не заснет от любопытства, и Анаксагор поведал ему, что солнцене что иное, как гигантский раскаленный камень.
Сократ обомлел. Его большие выпуклыеглаза сверкнули, по широким скулам скатились капли пота.
– Мое солнце! И –камень?! – воскликнул он в горестном разочаровании. –А я-то поклоняюсь ему каждое утро! Солнце – мое любимое! Безего любви не было бы жизни! Не было бы ни людей, ни зверей, нирастений! Солнце – возлюбленный, жарче которого нет!
Анаксагор положил ему руку на плечо.
– Тише, мальчик. Да я ведь иволоска не тронул на голове у твоего возлюбленного!
– Тронул! Тронул! –бурно возмутился Сократ. – Если солнце – камень,значит, оно не златовласый бог Гелиос в короне лучезарных лучей!Значит, не выезжает этот бог день за днем в поднебесный путь назолотой колеснице, запряженной четверкой крылатых коней!
Анаксагор спросил:
– Долго ли способен тыглядеть в лик солнцу?
Сократ угадал в вопросе ловушку, ночестно ответил:
– Лишь короткий миг.
И попался.
– Как же может кто-то –хотя бы и бог – веками жить среди такого жара?
– Боюсь, его спалило быдотла, – тихо молвил Сократ, но тут же вскипел. –Но это значит, что ты, Анаксагор, сжигаешь дотла Гелиоса!
– Гелиоса – да, мойдорогой, но тем не менее я не перестаю поклоняться солнцу, как и ты.Рассуждай так: то, что утверждаем мы, философы, никогда существенноне отличается от древних мифов. Часто мы только переводим на языкпрозы стихи и поэтические метафоры, прорицания и видения.Анаксимандр, о котором ты упомянул, первым начал писать прозой.Понимаешь, что я хочу этим сказать? Да? И еще вопрос. Не давал литебе твой друг Критон из отцовской библиотеки сочинения ГераклитаЭфесского? Да? Но тогда ты, несомненно, прочитал, что Гераклитсчитает праотцом всего сущего вечный огонь. Это так?
Сократ кивнул.
Анаксагор, обычно серьезный, улыбнулся.
– Ну, и разве Гераклит неутверждает, что причина любых перемен – огонь? Что огонь –сила? И даже – что огненная сила – носитель Разума? ЭтотНус, этот Разум я, милый Сократ, считаю началом всего. Разум –вот великий бог, которому должны поклоняться люди! Так чего же тебееще? Утверждая, что солнце – огненный камень, разве не воздаю яему больше, чем если бы видел в нем только возницу в сверкающемвенце?
– Может быть, дорогойАнаксагор, – восстал в Сократе дух противоречия, –но в этом уже нет красоты!
– Не говори так! –резко осадил его Анаксагор. – Это совершенно одно и то же,ибо истина то же самое, что красота!
Однако Сократ не мог совладать со своимволнением и продолжал бурно возражать:
– Но тогда, мой учитель, тыизгоняешь богов и с Олимпа! Если нельзя жить в огне, то нельзя жить иво льдах, в холоде!
– Я изгоняю богов сОлимпа, – серьезно подтвердил Анаксагор. – Да ивозможно ли, чтоб они могли там жить, испытывая человеческие,животные желания, занимаясь любовными интригами, убивая и мстя другдругу, вредя или, напротив, помогая другим богам, и полубогам, илюдям? Раз уж человек начал представлять себе богов такими же, как онсам, с его хрупкой земной оболочкой и естеством, тогда он долженсообразить, что очутиться на Олимпе, где вечные льды, –значит замерзнуть. Да, мой юный друг, я изгоняю богов и из подземногоцарства, где нет воздуха и нечем дышать, и из морских глубин. Инойраз я чувствую себя словно среди пьяных, которые тупо верят в боговне без хитрого умысла – сваливать на них все свои падения инеудачи.
Сократ молчал. Жевал травинку. Молчалупорно. Философ посмотрел на него:
– Ну что? Ты чем-тоопечален?
– Я скульптор, –ответил Сократ. – Мое ремесло – высекать в камне илиотливать в бронзе богов, которых ты устраняешь из мира. Может быть,по праву, но я…
– Но я сказал же тебе, чтокрасота есть истина. Ты художник, твоя поэзия – в мраморе и вметалле, ты – поэт формы и материи, и кто же станет требовать,чтоб ты изображал солнце в виде ячменной лепешки? Почему бы тебе неизображать его, как Гомер, – лучезарным возницей? Илибегуном с олимпийским факелом…
– Ах, дорогой мой, мудрый,великий! – в восторге вскричал Сократ.
– Ты всегда торопишься,мальчик. Красота пускай остается – но да исчезнут суеверия обогах. Как раз на днях я начал писать об этом.
Сократ в изумлении отступил:
– Писать против богов? И тыне боишься?
– Кого? Богов? Их же нет!
– Людей!
Анаксагор наморщил лоб.
– Да, людей… Тут естьчего бояться. Но именно теперь, благодаря влиянию Перикла с егоширотой взглядов, пожалуй, опасность сильно уменьшилась. Тем болеедля меня – ведь я его близкий друг и советчик. Но даже если бона и была, опасность… Правда не должна знать страха.
– Ты герой, Анаксагор! –с восхищением сказал Сократ.
– Разве писать –героизм?
– Думаю, иногда и писание –подвиг, если судить о написанном предстоит глупцам.
Перешли через мост. Встречныепочтительно приветствовали философа, Периклова друга; иные улыбалисьюноше.
– Когда я вышел из оливковойрощи там, над рекой, – сказал Анаксагор, – явидел двух человек…
Сократ покраснел, но, памятуяматеринский наказ – никогда не лгать, – тотчассознался:
– Да, я был не один.
– С тобой была та Коринна, окоторой ты однажды рассказывал мне? Очень красивая девушка…
– Что ты говоришь? –вспыхнул Сократ. – Красивая? А Пистий, который восхищаетсярыжеволосыми женщинами, говорит – она недостаточно хороша…Итак, прав я! Я видел верно!
– В таком споре, –сказал Анаксагор, – верно видит не тот, на чьей стороне,быть может, правда, а тот, кто любит. Так, ну а где же тот третий,что был у реки? Где осел?
Сократ хлопнул себя по лбу:
– Осел – вот он!Прости, что не провожу тебя. Лечу искать Перкона!
И помчался обратно к реке.
3
Бежал по каменистому руслубледно-асфоделевый Илисс, уносил время Сократовой юности.
Реже стали свидания с Коринной, и режевстречи с Анаксагором. Сократ лихорадочно трудился над Силеном. Несчитал дней, не считал недель… В мыслях засело: надоторопиться! Но еще засели слова Анаксагора: «Ты художник, твояпоэзия – в мраморе… ты поэт формы и материи…»Торопливость не на пользу искусству.
Сначала Сократ рисовал – несчесть, сколько набросков отверг, сколько изменил, сколько моделейвылепил из глины, чтоб затем лепить снова и сызнова.
Наконец однажды ему показалось, что ондобился желаемого.
Его Силен – подвыпивший старик.Тяжеловесно притопывает в шатающемся танце, и все же заботливостьсковывает его движения – он ведь держит на руках маленькогоДиониса. Бай-бай, малыш, славное было винцо, я укачиваю тебя,бай-бай… Глаза Силена усмешливы и чуточку насмешливы – аможет, сверкает в них пророческая искра.
Лоб мудр, как и подобает воспитателюбога. Но что у него за уши? Остроконечные, будто козлиные! Они как бынамек на первобытную, животную необузданность, они напоминают омгновениях экстаза, мгновениях языческого воспарения к той красоте,какую дает ощущение полнокровной жизни.
Покончив с моделями из глины, Сократнабрасывается на мрамор, яростно высвобождает из мертвого камня обликразвеселого старика, предводителя сатиров, придает ему живуютелесность.
По мере того как движется солнце свостока к западу, Сократ оказывается попеременно то в тени, то насолнце. В каждой жилке его пенится кровь, но сам-то он чувствуетскорее, как пенится кровь в прожилках мрамора…
Сегодня дворик Софрониска притих внапряженности. Сократ – на лесах, заканчивает Силена. Шлифуетего бороду, полирует лоб и нос, обходит вокруг, рассматривает,опускается на колени, чтобы взглянуть снизу, – оннеотрывно прикован к Силену руками и взглядом.
Напряженная тишина висит неподвижно,словно орел в поднебесье. Напряжение тем сильнее, что за Сократомнаблюдают его друзья, его сверстники. Молодой Критон, Симон, Пистий,Киреб, Ксандр с Лавром. Они даже дыхание удерживают, чтоб не нарушитьглубокой сосредоточенности Сократа; сам же он дышит громко, поройдаже с хрипом, и гудят, скрипят у него под ногами доски лесов,возведенных вокруг изваяния.
Внимательнее прочих следит за работойКритон. Он и стоит ближе всех к хлопочущему Сократу. Критон изящен,он кажется хрупким – из здоровяка Сократа вышло бы двое таких.Пастельно-голубая хламида Критона из дорогой ткани, а единственныйперстень с геммой ненавязчиво указывает на происхождение еговладельца из богатой аристократической семьи. Узкое лицо с высокимлбом и тонкими чертами выражает напряженное ожидание. Критону вдвойневажна удача Сократа – хочется ему, чтоб отец вовремя сделалподарок матери и чтоб не обманул ожиданий Сократ, которого он глубокополюбил.
Пистий, закончивший учение у отца,чеканщика, худощавый верзила, высится над остальными, любуясь –он и сам понимает толк в ремесле – мастерством Сократа.
Будущий пекарь Киреб, любительпосмеяться, смотрит на Сократова Силена и не знает, уместно ли будетпошутить насчет того, что Сократ не приделал Силену козлиный хвостик– ведь теперь уже не исправишь…
Братья Ксандр и Лавр вместе с отцомразводят под стенами Афин овощи и цветы для рынка на агоре. Там-тоони и познакомились в свое время с Сократом. Он очаровал ихостроумными, порой рискованно-озорными шутками, которыми обменивалсяс продавцами и покупателями. Сегодня братья очарованы Силеном. Ксандрразглядывает виноградные листья в венке Силена, их форму иприхотливое расположение.
Симон не выдержал молчания. Показав наскладки Силенова хитона, робко выговорил:
– А тут ты забыл…
Сократ вздрогнул, как от удара.
– Что? Я забыл? Где?! –чуть не вскрикнул он. – Ах, там? Нет, тут не хочу, чтобблестело. Изваяние не башмак, который ты начищаешь, чтоб он весьблестел; у изваяния должны быть тени… – И добавилуже мягче, почти задумчиво: – Как у тебя, у меня, у всех…
Симон был соседом Сократа. Лишьневысокая ограда отделяла дворик отца Симона, башмачника Лептина, отдворика Софрониска. Симон с малых лет привык подчиняться Сократу,который привил ему свои вкусы, а в особенности любознательность.Сократ говаривал: ты станешь самым образованным башмачником в Греции– Симон принимал это и в шутку, и всерьез. Поэтому он и теперьне обиделся на резкость Сократа.
А тот ходил вокруг Силена все быстрей ибыстрей, разглядывал скульптуру со всех сторон, выдувал ртом тонкуюмраморную пыль из недоступных щелочек, куском кожи натирал мрамор тотут, то там – и под конец обнял изваяние, шепнул ему востроконечное ухо:
– Ну вот, мой веселыйспутник Диониса, будем же с тобой здоровы!
Обернулся к юношам от мраморногостарика.
– Дорогой Критон, –спросил, притворяясь озабоченным, – когда я долженпередать Силена твоему отцу?
– Послезавтра, –ответил Критон. – Не успеешь?
– Эвое! –вскричал Сократ. – Я выиграл спор! Силен может отправитьсяк вам уже сегодня!
– Эвое! Эвое!
Сократ длинным прыжком соскочил с лесовпрямо к ним, засмеялся счастливо:
– А знаете ли вы, петушкимои, каков заклад? Отец Критона сказал: «Если закончишь статуюк назначенному дню – то есть в канун дня рождения моей жены,получишь сверх платы шестнадцать котил неразбавленного хиосскоговина». Шестнадцать котил! Добрый хус! Радуйтесь же со мной,мальчики! Выигрыш разопьем вместе!
– Не забегай вперед, –осадил его Симон. – Прежде отец Критона должен увидетьСилена, и, только если он его примет, будет вино.
– Ты прав! –согласился Сократ.
Критон побежал звать отца.
А Сократа вдруг охватили сомнения:торжества, восторгов будто не бывало. Самое тягостное для художника –неуверенность, как-то будет оценено его произведение, – онстарался заглушить, яростно разрушая леса, разбивая их молотком,словно одержимый демонами. Друзья помогали ему, относили доски всторону, очищали пространство вокруг Силена от обломков мрамора.
Сократ мерил изваяние озабоченными,вопрошающими взглядами, когда во двор вошел отец Критона. Седой,высокий, он поднял руку в знак привета и направился к Силену. И вдругпопятился в каком-то изумлении, да так и замер. Долго молча смотрелон, на лице его прорезались морщины. Потом медленно обошелскульптуру, рассматривая ее во всех ракурсах.
Не отрывая от статуи взора, проговорилнаконец:
– Невероятно! Он в самомделе танцует! И подвыпил, добрый весельчак… Да он живой,клянусь Зевсом! – Повернулся к Сократу. – Тыодин его делал?
Сократ ответил утвердительно, иКритонов отец обнял его:
– Не знаю, мальчик, сознаешьли ты, сколь велико твое искусство. Поздравляю тебя и благодарю зато, что смогу порадовать жену изысканным подарком…
Сократ жадно ловил слова Критоноваотца, но посреди его речи вдруг повернулся и бросился в дом –за родителями. Первой он нашел мать. Схватил ее, прижал к своейгруди, осыпанной мраморной пылью, расцеловал ей лицо, руки,захлебываясь от счастья и благодарности, оглушил бессвязнымивыкриками:
– Я с ума сойду! Он сказалмне… нет, ты сама должна услышать, что он говорит! И отец! Гдеон? Отец! Отец!
– Что случилось? –спросил входя Софрониск, но Сократ уже и его обнимает, целует егоруки, жесткие от работы с камнем, и тащит обоих к Силену и кКритонову отцу.
Тот и им похвалил работу сына, похвалилСофрониска – хорошо обучил мальчика, – а под конецпроизнес слова, значившие для Сократа куда больше, чем любая похвала,чем выигрыш хиосского вина или плата за труд: Критонов отец обещалсказать о Сократе влиятельнейшему человеку в Афинах, Периклу. Периклсобирает вокруг себя всех, кто способен прославить Афины, онподдерживает молодых людей в их первом полете; возможно, Сократа тожепригласят к нему.
У Софрониска от этого голова пошлакругом. Сам он пробивался трудно – сыну открывается дорога, окакой только мечтать! С волнением, чуть ли не гневно, обрушился он наСократа:
– Не я ли постоянно вбиваютебе в голову, паршивый мальчишка, что ты унаследовал мое дарование?Ты же ценишь это меньше засохшей оливки!
Затем, размахивая своими большимируками, он обратился к Критону-отцу:
– Клянусь молниями Зевса,велика наша с женой радость, что сына хвалишь ты, такой просвещенныйчеловек, знаток искусства. Я и сам думал, что Силен ему удался,однако твое мнение стоит большего – ведь, когда дело касаетсясына, невольно бываешь пристрастным… Но меня словно демонырвут на части, до того бесит меня мысль, сколько он мог бы сделать,если б не шатался по Афинам, не приставал бы ко всем встречным сназойливыми расспросами о вещах и людях, до которых ему дела нет!Теперь, вижу, я не должен более терпеть этого!
Критон-старший видел, как помрачнелСократ, но спорить с Софрониском не стал.
– Ты строг к сыну, милыйСофрониск, так и должно быть. А знаешь, я тоже пожалуюсь на Сократа:он не условился со мной о плате за Силена. И теперь имеет правовыжать из меня сколько угодно. – Он улыбнулся Сократу. –Итак, дорогой чудотворец, выжимай!
Сократ в смущении пожал плечами.Напрасно подсказывал ему Софрониск – подсчитать стоимостьмрамора, его добычи, доставки, затраченного времени, –Сократ не в состоянии был произнести ни слова.
Отец Критона ушел с тем, что заплатитему по собственному разумению. Силена же пускай поставят в егоперистиле завтра утром, а плату и выигрыш он пришлет сейчас же.
После ухода Критонова отца начали былопрощаться и друзья Сократа, но он крикнул повелительно:
– Всем оставаться! Будетпир! Что-нибудь да найдется в нашем подвальчике, а хиосское пришлют!
Он побежал в дом собрать съестное, итам отец ухватил его за кудрявый вихор и стал трепать, приговаривая:
– Ох и осел же ты, всемослам осел! Мог потребовать от такого богача хоть тысячу драхм –видишь ведь, понравилась ему статуя! А ты и сам будто опьянел,стоишь, глаза таращишь…
– Я работал с радостью… –тихо возразил Сократ.
Мать ему улыбнулась.
– Но – с моиммрамором, – сердито попрекнул сына Софрониск.
– Полагаешь, отец Критонатак скуп, что не заплатит хотя бы за камень?
– Я еще не выжил из ума,чтоб думать так – но где прибыль? А могла быть тучной, сердцуна радость. Я надрываюсь, мать надрывается, мы начинаем стареть… –Горло его перехватило. – Сегодня бы мог принести в домкучу денег, но ты, олух, проворонил!
– Прости меня, отец. Такаяна меня свалилась радость, что как-то не шли у меня из уст слова обоплате…
Софрониск невесело засмеялся.
– Хорош сынок! Слова обоплате у него из уст не выходят, а то, что в эти уста должны входитьеда и питье, – это второстепенное, так? Об этом, мол,позаботятся другие?
Долго бы еще точил Сократа отец, словноионическую капитель колонны на Акрополе, которую он в ту поруобтесывал, но, заговорив о еде и питье, сам почувствовал желаниеперекусить и остановился. Желание свое он, однако, прикрыл ссылкой надрузей Сократа, которые-де ждут угощения, а среди них тот, кто сейчасважнее прочих, – Критон; тут уж всякую бережливость побоку!
Фенарета с Сократом не выставили настол во дворе ничего, что хоть отдаленно напоминало бы пышноеугощение. Просто вынесли то, чем бы закусить обещанное хиосское вино:лепешки, козий сыр, лук, соленые оливки и затвердевшие медовыепряники. Фенарета тоже сердилась на сына: зачем загодя не сказал,какое событие ожидается сегодня. Теперь вот такой скудный ужин, срамодин!
– Ох и недотепа ты,мальчик, – с сердцем сказала она, но тут же в ее черныхглазах блеснула ласковая искорка; Фенарета погладила сына покурчавой, как барашек, голове, тоже осыпанной мраморной пылью. –Нет, хорошо, что ты не раззвонил до времени. Еще сглазил бы – ибыли бы теперь слезы вместо радости.
Стук в калитку! Во двор вошли рабыКритонова отца, внесли корзины с едой и лакомствами, с обещаннымхиосским вином и мешочек с серебряными тетрадрахмами. Потребовали,чтобы Сократ при них пересчитал монеты и подтвердил получение трехтысяч драхм. Ясно, как небо Эллады, что Софрониск был доволен сверхмеры. И в три тысячи раз вкуснее показались ему изысканные яства,присланные, помимо платы, щедрым и благородным ценителем искусств. Даи все прочие не ленились. Трюфели, лангусты, жареная рыба, паштеты,баранья нога – все мигом исчезало со стола. Пирующие торопилисьпробиться через эти препятствия к вину.
Вино быстро подняло настроение молодежи– оно становилось буйным.
Софрониск был человек рассудительный,он подумал: не будем с женой мешать им. Пускай козлята пошалят вволю.Чем больше они порезвятся, тем прочнее засядет в памяти Сократа этотзнаменательный для него день. Большие события должны завершатьсябольшой попойкой. Так и следует.
4
– Зачем сопрягатьдрагоценный хиосский топаз с родниковой водой? – вскричалСократ. – Погрешим! Пускай наш язык узнает подлинный вкусэтого сокровища среди вин!
Пили, шумели, смеялись, шутили над тем,что Перикл влюбился в Аспасию из Милета, знаменитую гетеру.
Перикл отдал свою законную жену другомумужу и взял в дом Аспасию. Этот поступок до того напрашивался наанекдоты, что даже друзья Перикла не в силах были воздержаться, а ужтем более его политические противники, аристократы и сочинителикомедий, чьи злые языки и всегда-то были беспощадны, о ком бы ни шларечь.
На афинских стенах появлялись хвалебныеи позорящие надписи. Эти настенные схолии были различны, как различныбыли люди, писавшие их.
Мир вертится вокруг Эллады,
Эллада – вокруг Афин;
Афины вертятся вокруг Акрополя,
Афиняне вокруг Перикла,
Перикл вокруг Аспасии.
Стало быть, мир вертится вокруг Аспасии!
Демократы оставляли хвалебные надписи –их сейчас цитировал Киреб:
Нищета нас не ожидает —
При Перикле не голодают!
– Отлично! И как подходит ктебе, милый пекарь!
– Но есть и другие надписи,ха-ха-ха! Вот послушайте:
О афиняне, возможно ль
Нашему народу
Видеть, как Перикл достойный
Лижет ж… сброду?
Несмотря на хмель, все возмутились:
– Перестань! Какая гадость!Боги ведают, кто написал такую гнусность…
– А я знаю кто, –заплетающимся языком сказал Киреб. – Я его застиг…как раз дописывал…
– Кто же это? Кто?
– Оборванец какой-то…Ха-ха, я ему говорю: и много ты этим зарабатываешь? А он: Фукидидхорошо платит, и мне, и им…
– Видно, у господаристократов – тебя это не касается, Критон, –отменный вкус, – заметил Симон.
Неразбавленное хиосское –прекрасное, вкусное, предательское – действует, негодное,вовсю. Пирующие все смелее исследуют заманчивую тему: об Аспасии.Один утверждает – она уловила Перикла в свои сети красотой;другой – покорила его мудростью; третий – будто связями счужеземными и отечественными знаменитостями. Критон считает, чтоАспасия поймала Перикла искусностью в любви. И он на этом настаивает:
– Искушенность в любвидействует сильнее, чем воловьи глаза! И сильнее персей Афродиты сягодками на кончиках, уж поверьте мне, друзья! Я сам собираюсьпроверить это…
– Да что вы делите ее начасти, – подал голос Сократ. – Перикл взял еепотому, что она обладает всем этим вместе. Аспасия –великолепная женщина.
Критон вдруг пристально вгляделся вСократа, который с чашей в руке стоял рядом со своим Силеном.Посмотрели в ту сторону и остальные – о олимпийские боги!
– Видишь? – всвященном ужасе прошептал Симон Пистию.
Тот украдкой соединил указательныйпалец с мизинцем – защита против сглаза, отвращающая злые чарычерного демона: ведь то, что он увидел, – кощунство,безбожие…
Заметив, что все притихли, замер иСократ, хотя он, единственный из всех, понятия не имел, что такнапугало его друзей.
Танцующий Силен был скорее живой, чемнеживой, его лицо порозовело под лучами закатного солнца. Сократ же,чьи волосы и потное тело были припудрены мраморной пылью, стоял,такой же порозовевший, как Силен, скорей неживой, чем живой, в своейнеподвижности. И как они были похожи!
У Силена широкий лоб, курносый нос,выпуклые глаза – Сократ изваял самого себя!
Киреб начал смеяться.
– Чего это ты? –спросил Сократ, которого уже тоже так и подмывало расхохотаться.
А Киреб уже прямо ржал, тряся животом,и, не в силах промолвить слово, только показывал рукой на Силена. Егосмех заразил и остальных.
– Да что с вами, Критон? –не понимал Сократ. – Что тут смешного? – Егонепонимание пуще веселило друзей. – Да говорите же, громынебесные! Онемели вы, что ли?
Критон ответил намеком:
– Оглянись, дорогой, самувидишь!
– Что я должен увидеть? –поспешно оглянулся Сократ.
– Да собственное своеизображение!
Сократ вспыхнул гневом:
– И это – я? Я –этот старый козел, вечно пьяный, вечно рот до ушей? Глупостиговоришь, Критон!
– Да нет. Он отлично знает,что говорит, – вмешался Киреб. – А почему тыэтому старому козлу, который насмехается над людьми и вместе с толпойсатиров творит всякие безобразия, – почему ты не приделалему копыта? Ха-ха-ха! – Киреб прямо давился смехом. –И с чего это ты не привесил ему к заднице хвост? Из деликатности ксамому себе?
– Превосходно! –воскликнул Критон. – Перед нами Силен, но очищенный отпризнаков древней козлиной породы! Меня вдруг осенило: потому-то ипоказался Силен живым моему отцу, что это ты сам, Сократ!
Сократ не двигался. Молча смотрел он наКритона, только рука его крепче сжала чашу. А тот прекрасно видел,что речь его, развеселив гостей, омрачила Сократа, но не в силах былостановиться, чем бы ни кончилась игра. Показав рукой на Силена, апотом на Сократа, он продолжал:
– Не ему – тебенедостает кое-чего, чтобы стать вам еще ближе друг другу: венка извиноградных листьев, да набекрень!
Киреб встал, пошатываясь, подошел кстене, по которой вился виноград, сорвал свежий побег, свернул венкоми надел на голову Сократа, который даже теперь не вышел изнеподвижности.
– Танцуй! Как он! –потребовал Критон.
Медленно и твердо, почти не разжимаягуб, Сократ сказал:
– Вы мне заплатили.Переплатили даже. Так что – танцуй, Сократ, повесели нас заэто!
Ни сама обстановка, ни настроениеКритона не были таковы, чтоб побудить его извиниться за шутку.Напротив, он надулся:
– Какие бесы в тебявселились? Почему не танцуешь? Смейся со мной вместе! Смейся со всеминами!
Сократ хмуро молчал. И увядал смех еготоварищей, пока совсем не сник. А Критон от судорожного уже хохотавдруг перешел к жалостливому хныканью:
– Я, наверное, обидел тебя…Ударь меня! Побей меня, Сократ! – Подойдя к приятелю, онподставил лицо.
Сократ не двигался. Критон потянулсяснять с него венок – Сократ сухо отрезал:
– Оставь!
Критон отступил, собираясь с силами, адля чего – он уже и сам не знал.
Солнце садилось. Заря угасла, хотявечер еще не совсем погрузился в темноту.
К Критону вдруг обратился Симон:
– А ну-ка, остроумныйКритон, разгляди Силена получше!
Критон обернулся. Белый с прожилкамимрамор изваяния светился в сумерках.
– Не видишь? –напирал Симон. – Кроме того, что ты сказал, не видишьничего больше?
Критону легче было высказать черезСимона то, на что не повернулся у него язык, когда он обращался кСократу непосредственно:
– А что я увидел? Разведурно – предаваться вину и веселью? Да ведь Сократ – поуши в вине! Здесь, по стенам его дома, вьется лоза, в Гуди у неговиноградник, в погребе бог весть сколько каменных чанов… –Он повернулся к Сократу. – Зачем же стыдишься этого,великий скульптор? Мы ведь эллины! Отчего же нам и не пить? Сам Зевспьет, один его божественный глоток – целый хус! Бедняга Ганимедс ног сбивается, пока натащит столько вина для одного Громовержца, атут еще другие боги! – Критон робко улыбнулся Сократу. –Не поверю я, Сократ, не можешь ты хотеть, чтоб мы бегали по воду кисточнику Каллирои! – Но что-то в лице Сократа непонравилось Критону, он взорвался. – Да пил ли ты сегодня?Хмуришься, киснешь – клянусь девственной Афиной, ты ни капелькине захмелел! Скажите, друзья, пил он? Вы видели?
Все наперебой закричали, что Сократ пилкак все, и даже больше других.
Симон встал, подошел к Критону:
– Причина в том, что Сократвсего может вынести больше, чем мы, понимаешь?
Критон вскипел:
– Ты, Симон, не вмешивайсясейчас! Это наше с Сократом дело!
– Нет, стой, – неуступал Симон. – Это дело не только ваше. Сократ мой друг,так же как и твой. Почему же нельзя мне вмешаться в ваш спор? Мне –можно! И не тебе помешать нам! Тебе – меньше всего! Куда тысмотришь? Я же сказал: на Силена смотри! Не видишь – на руках унего маленький Дионис?
Критон – юноша умный иобразованный. Рассудок его не притупляется даже во хмелю, хотяработает порой как-то неровно.
Слова Симона о маленьком Дионисе будтоподтолкнули его мысль – и разом открылись ему все связи. Искра,вспыхнувшая в Силене, перескочила на Диониса, от него так и сыплютсяискры, сыплются от сатирического культа, отовсюду, куда ни шагнетюный бог и его наставник Силен. Из дифирамба родится музыка, танец, ипение, и декламация… И вот уже огромное пламя разгорелось,огненными языками взвиваются мысли, чувства, страсти, клики восторгаи свет, озаряющий тысячи сердец и умов людей, сидящих в театре, когдана сцену в силеническом ликовании вступает во главе хора сатировтрагический поэт… Критон покраснел от стыда.
– Стоит ли вдаваться вподробности, – буркнул он грубо и раздраженно.
– Сейчас – стоит, –с глубокой серьезностью ответил ему Симон. – Коль скоро тызаговорил о вине – почему умолчал о мудрости? Силен, пестун инеразлучный спутник Диониса, не топил в вине разум, как ты сегодня,Критон, но находил в нем мудрость. Вот где ищи сходство между этимидвумя – Силеном и Сократом, – просто закончил он.
А Сократ, словно пробудившись от хмурыхсновидений, вдруг звонко расхохотался:
– Симон, Симон! Знаю, у тебядоброе сердце, и сказал ты то, что, по-твоему, следовало сказать,чтоб не сочли меня никчемным пьяницей. Но я сердился на Критона не зато, чем он меня почтил, а за то, что он напился и не совладал сосвоим языком, и если я, скажем, немножко похвастался своим Силеном,то он решил похвастать остроумием. Не нравилось мне, что он падаетвсе ниже и ниже – вы ведь знаете, как я его люблю! Не нравилосьмне, что сам он превращается в этакого рогатого козла, в которогохотел превратить меня!
Веселье вернулось за стол. Киребрассмеялся так, что расплескал вино.
– Критон – рогатыйкозел! Ха-ха-ха!
Критон не держался на ногах. Сократподхватил его под руку:
– Дорогой Критон, ты, как ясказал, высоко почтил меня. Ты пошел в отца – тот мне за Силенапереплатил, ты же меня переоценил. Да что вы, друзья, могу ли я бытьвоспитателем бога? Тем более столь прославленного, как Дионис?Знаете, почему мне удался Силен? Потому что я делал его с любовью,как ни одну другую скульптуру, и во время работы – признаюсьвам – я непрестанно думал о маленьком боге, чудотворце, которыйгонит прочь заботы и несет людям пьянящую радость… Хотел бы ия – ах, как бы я хотел! – освобождать людей от заботи дарить им взамен что-нибудь получше. Но где взять мне для этогостолько человеческой силы, коли уж нет у меня божественной?
– Есть, Сократ! Есть у тебятакая сила! – вскричал Критон, целуя Сократа в губы. –Словом своим ты умеешь извлечь из любого человека что хочешь.Удивительная у тебя сила! Искусство это у тебя от матери, сила –от отца…
– Щедр ты сегодня ко мне,Критон! Ха-ха! – засмеялся Сократ. – Но лучшевсего, что придется мне тащить тебя домой, вместо того чтоб самомуулечься на отдых. Знаете ли, дорогие, сегодня я ведь с рассвета наногах!
5
Сестра Гелиоса, молочно-серебрянаяСелена, еще не выехала сегодня на своей колеснице гулять понебосводу. В отличие от брата она не так аккуратна, чтоб можно быловидеть ее каждую ночь, как Гелиоса – каждый день. Женскиекапризы… Иной раз вместо ночи она появляется на дневном небе –бледненькая, осунувшаяся, тяжко больная от несчастной любви кпрекрасному пастуху Эндимиону. Какое уж тут счастье, когда богиодарили ее возлюбленного не только вечной молодостью, но и вечнымсном! А то, что кому-нибудь, скажем путникам и мореплавателям, будетночью мало света, вовсе не беспокоит Селену.
Зато звездам ни капельки не досадно,если она не появится. Кому же приятно, чтоб тебя затмевали?
Недвижно стоял во дворике Сократ,поджидая, когда из ветвей оливы выглянет Коринна: сегодня онусловился с ней о свидании. Заложив руки за спину – в однойруке букет роз, – смотрел он в небо, наблюдая, какпроклевываются звезды, как то одна, то другая, выскочив изгусто-синего гнезда, начинает сверкать и светить.
Вот ведь как! – текут мыслиСократа. Ночь принадлежит влюбленным, а всякая звездочка, едвавылупится, уже так и трепещет от любопытства, глазенки распахивает,чтоб не ускользнул от нее ни один поцелуй… Не бойся, малышка,сегодня поцелуев будет достаточно, я не обману твоих ожиданий…
Коринну тоже не смущало отсутствие луны– в темноте легче выбраться из спящего дома. Руками, босыминогами обхватила она ствол оливы. Верхушка раскачалась, зашелестела,хрустнула веточка, и тихо донеслось из листвы:
– Я здесь!
– Спешу к тебе, –ответила белая тень во дворике; слова эти означали, что Сократ, вполотняном хитоне, взобрался по кубам мрамора к стене, опершись однойрукой, вскочил на ограду и пошел, балансируя, к Коринне, протянул ейрозы. Желтые лепестки словно светились в синей ночи.
Коринна зарылась носиком в цветы,вздыхая: «Ах, а-а-ах!» Так свеж и прекрасен аромат роз –никакой самый знаменитый арабский кудесник не сумел бы составитьтаких благовоний, ибо как сделать, чтоб запах, заклятый в серебряномфлакончике, сохранил свежесть живого цветка?
Тихий смех прозвенел в ветвях оливы:
– Чем я заслужила, Сократ?..Такая честь подобает дочери персидского царя царей, а не Коринне,дочери башмачника Лептина…
Сидя на ограде, Сократ наклонился кКоринне, ответил с жаром, и в словах его слышалась музыка:
– Был бы я Ксерксом, царемцарей, велел бы для твоих ножек вымостить золотыми дариками дорогу отСард до Пасаргад…
Засмеялась Коринна дразнящим смехом, аон, одурманенный любовью, продолжал:
– Был бы я верховным жрецомБаала, принес бы тебе, мое божество, гекатомбу из тысячи быков спозолоченными рогами…
Коринна перестала смеяться, осторожнопродвинулась ближе к стене.
– Был бы я царемСарданапалом, воздвиг бы для тебя дворец с висячими садами, каких небыло у самой Семирамиды…
– «Был бы, был бы…»– Коринна прервала его любовное красноречие и тоже обрушила нанего поток – однако не словесных узоров, а укоров. –Все-то у тебя «если бы да кабы», еще три месяца назад, наберегу Илисса, ты толковал, во что бы хотел превратиться, если бы былЗевсом, чтоб расцеловать меня всю! А между прочим, мог бы сделать этои без всяких превращений, но ты столько времени не показывался уИлисса! Я полощу там белье, уже десять раз прополосканное, прямо рукикоченеют, жду, жду, чуть не плачу, все твержу себе – сегодня ужобязательно придет – и нет! Опять оставил Перкона без пастьбы,лишь бы не встречаться с дочкой чумазого башмачника… И я –ничего не могу с собой поделать – опять я там плачу… –Коринна и сейчас заплакала.
Сократ не сразу пришел в себя. А ведьдевушка-то права, что бранит меня: я преступно пренебрегал ею, носправедливости ради скажу – не пренебрег ли я тем самым исобой? Сократ объяснил Коринне, что мешало ему все эти дни проводитьс ней сладкие часы на берегу Илисса. На заре, пока не сошла роса, онис Перконом отправлялись на луг; поспешно накосив травы и уложив ее вдвуколку, он тотчас бежал домой: трудиться над Силеном, чтобзакончить его к назначенному сроку и выиграть спор с отцом Критона.
– Знаю, все я знаю, –всхлипнула Коринна, – но Силен уже четырнадцатый деньстоит в перистиле Критонова дома!
Сократ сделал нетерпеливый жест.
– Да, только отец сразузапряг меня в работу: каждое утро мы уходим на Акрополь, там япомогаю ему тесать ионические капители для колонн. А это нелегкийтруд – бьешь да бьешь молотом, а сам дрожишь, как бы неоткололся лишний кусок мрамора. И все это время я голодал! Перкон быне выдержал, а мне вот пришлось выдержать такое долгое голодание потебе…
Сократ поднялся рывком, подошел ближе кКоринне, которая уже спустилась с дерева на ограду и стояла,придерживаясь за ветку.
– Но больше я не желаюголодать! – И Сократ решительно протянул к ней руки.
– Остановись! –повелительно сказала Коринна. – Еще один вопрос. Разве немог ты сказать мне об этом? Только подмигивал, когда я влезала наоливу, да рукой показывал – тише, тише, не мешай!
– У меня тоже вопрос! –быстро парировал Сократ. – А зачем ты меня слушалась?Обижалась? А может, просто хотела, чтоб я удачно завершил работу?
– Конечно, поэтому.
– Видела – я весьгорел?
– Видела. Но не знаю –к кому горишь ты теперь?
– Как к кому?! –чуть не закричал Сократ.
– Тебе лучше знать. Тыприглашен к Периклу – мне Симон говорил. Тебя, конечно, приметАспасия и, чего доброго, предложит самую красивую овечку из своегопитомника любезниц…
Сама Коринна не слишком-то верила вправдоподобность такого блаженства для Сократа, но, мучая себя,нарочно утверждалась в подозрениях.
– У меня нет одежд изиндийских шелков, я не умею красить губы, подводить веки зеленоватойтенью и чернить ресницы! Откуда взять мне лак для ногтей и золотойпорошок, чтоб посыпать волосы, придавая им блеск! Чем мне накраситьсоски грудей, как делают гетеры, чтоб они просвечивали сквозь тканьпеплоса? – И, впав в какой-то скорбный экстаз, оназакончила так: – Не умею играть на кифаре, не умеюдекламировать гекзаметры и элегические дистихи… А мои жалкиетанцы? Могу ли я сравниться с обученными прелестницами, которыетанцем пробуждают в мужчинах чувственное желание?..
Сократ не выдержал долее. Прыснув сосмеху, он схватил в объятия горестную Коринну и, как бы по секрету,шепнул ей на ушко:
– Ах ты моя глупенькая, да япотому-то и люблю тебя, что ты не прелестница и не похожа на них, апросто – моя девочка, моя Коринна, без всяких притираний идорогих одежд прекраснее всего знаменитого выводка Аспасии…Веришь мне?
Надо ли ждать ответа? Он целуетКоринну, целует – но ее уста остаются сомкнутыми, и Сократвспыхивает:
– А Эгерсид?! Ну-ка,отвечай! Слыхал я – пока я тут тесал мрамор, он увивался затобой! Не раскрыла ли ты ему, объятия в отместку за то, что я такдолго оставлял тебя без внимания?
– Он мне не нравится, и явсегда от него убегаю, – сказала Коринна.
– Этого мало, –властно заявил Сократ. – Ты должна ему сказать, что ивидеть его не желаешь, пусть больше не ходит к вам. Выставь его задверь. Или, может, ты его любишь?
– Тебя я люблю!
Коринна обвила руками шею Сократа,подставила губы – ждет поцелуя.
Сократ поднял ее на руки, снес с оградыво дворик.
– На земле любить нам будетвкуснее, – сказал он, опуская Коринну на пышный коверблагоуханных трав.
Тем временем Селена выехала на небо.Грустным взором обвела она Афины, заглянула и во дворик Софрониска.
Влюбленные! – вздохнула.Каменотес Сократ и дочь башмачника Коринна. Как он пылок. Губ неоторвет. Всю готов проглотить. Ее-то я уже совсем не вижу. Пущеопечалилась Селена: ах, если бы так любил меня мой Эндимион! Хотьодну ночь испытать такое блаженство!
Но у каждого своя судьба, с тоскойдумала она. Эндимиону достался в удел вечный сон при вечной юности икрасоте, а мне – вечное неутоленное желание. Смотреть накрасоту тоже наслаждение. Желание в сердце тоже благо…
Серебряным светом обняла луна смертныхлюбовников. Сократ увидел лицо Коринны в полном сиянии.
– Ты счастлива?
– Да… О да!..
– Ты была красива, а сейчас– прекрасна…
6
Юноши из дема Алопека прошли черезраздевальню палестры на площадку для состязаний в гимнасии Ликиона.
По песчаной беговой дорожке бежалинесколько обнаженных юношей. Песок откидывался из-под их пяток,смазанные маслом тела блестели. Бежали они не в полную силу –берегли себя для состязания.
Запыхавшиеся, смеющиеся – двое изпяти пришли к цели одновременно, – они весело спорилинасчет той исчезающе малой разницы во времени, которая, быть может,была, а может, и нет. Познакомились с нашими; бегуны были из демаКерамик и явились сюда повидать своего бывшего наставника Клеба.
– Хотите состязаться снами? – спросил желтоволосый керамичанин у Критона,сидевшего в кругу юношей из Алопеки; искупавшись и умастив тело, ониотдыхали в тени платана, поджидая Сократа.
– Быть может, –ответил Критон. – Не знаю. Вот придет Сократ…
– Кто это Сократ? Вашнаставник?
Алопечане переглянулись, и Критонсказал:
– Сократ наш друг, но ипредводитель.
Симон засмеялся:
– Сократ везде и всегда –предводитель!
– Благодаря своей силе? –спросил керамичанин.
– Силе.
– Воодушевлению.
– Уму.
– И веселью, –дополнил Киреб. – К нему любой потянется!
– А, вон он! Хайре, Сократ!
Сократ удрал от отца, с работы наАкрополе; он мчался бегом всю дорогу и совсем запыхался. Крикнул:
– Сколько бежим? Пять илидесять?
Наставник Клеб усмехнулся:
– Слыхали? В этом весьСократ. После долгого бега, дышит еще как гончий пес, а уже сноваготов бежать!
Все рассмеялись. Познакомили Сократа сюношами из Керамика. Критон что-то шепнул ему.
– Конечно, будем состязатьсяс вами, – заявил Сократ, окинув соперников взглядомскульптора. Сложены отлично!
Пистий подал ему порошок мыльногокорня, и Сократ, сбросив хитон, смыл с себя пыль и пот.
Керамичане тоже разглядывали его.Средний рост, сильные ноги, крепкие плечи, выпуклая грудь, ручищикаменотеса.
Симон, с любовью наблюдая за ним,морщил лоб: сказать ему сейчас, перед состязанием? Огорчу, испорчунастроение… Нет, подожду…
Сократ ополоснулся, вытерся. Натерсямаслом, сделал несколько переметов.
– Вы все еще не ответили:сколько бежим?
– Пять раз туда и обратно, –сказал Клеб.
Десять юношей стали в ряд на беговойдорожке, низко склонившись.
Клеб ударил в гонг.
Сорвались с места.
Длинноногий чеканщик Пистий повел бег.Вторым шел желтоволосый керамичанин. По пятам за ним Симон сКритоном. Сократ – на пятом месте.
Наставник следил за ними; сплюнул, вгневе царапнул грудь ногтями. О лентяй! Бездельник! Лодырь! Ведь этосрам, как он бежит! Трусит по дорожке, словно скучно ему, глазеет назнакомого бегуна, который целуется со своим любимцем там, подкипарисом… Всемогущий Зевс, пошли ему свои молнии в пятки!
Пробегают уже третий стадий. Пяткибегунов отбрасывают песок. Сократа только что обогнали двое –этот увалень Киреб и черный керамичанин. Сократ уже седьмой! Когда онпробегал мимо наставника, тот крикнул в ярости:
– Сократ! Может, еще в носупоковыряешь?!
Сократ весело рассмеялся и,повернувшись к Клебу, озорно ковырнул пальцем в носу.
Но тут же подумал: осрамлю ведь яКлеба. Я негодяй! Он похваляется мной, как фараон живым леопардом,твердит, что я одержу победу на играх в Олимпии, а я так поступаю…Нет, милый Сократ, ну-ка наддай, как говорит отец Софрониск! Ах, какон, поди, проклинает меня в эту минуту за то, что я сбежал…
Сократ сосредоточился на беге, глянулна спины и пятки бегущих впереди и наддал.
Обошел Киреба и черноволосого. Времяеще есть. Бегут только шестой стадий. Критона взял довольно легко. Нотрое впереди держатся. Сократ прибавил шагу. Задышал открытым ртом,легче стал ступать на носки, чуть ниже пригнулся – и на восьмомстадии промчался мимо Симона и Пистия. Желтоволосый красавецкерамичанин по-прежнему впереди… Ого! Теперь уже бег –дело чести: Алопека против Керамика! Оставался последний круг. Сократдышал уже трудно, со свистом, но прибавлял скорости. У желтоволосогобудто крылья выросли. Сократ собрал все силы. Пронесся мимосоперника, словно буря над гребнем Пентеликона, и домчался до цели,обогнав керамичанина на тридцать стоп.
Клеб обнял его, расцеловал, надавалтумаков… Он приплясывал вокруг Сократа, как африканец вокругидола, и опять целовал в потные щеки, и кричал, что такого еще небывало в Элладе: на шестом стадии этот олух, этот мой любимец, идетседьмым, ковыряет в носу, глазеет по сторонам, ловит мух – ипобеждает!
Не позволяя Сократу пить, Клебэнергично пичкал его розовой мякотью фиг, а сам павлином расхаживалвокруг Сократа и его товарищей. Долгое время тишину нарушало толькодыхание – дыхание бегунов.
– Слушай, как же тебеудалось победить? – в изумлении спросил наконец Пистий.
Сократ медленно поднял на него глаза ипросто сказал:
– А я захотел.
– Видали! –воскликнул Критон. – Захотел! И все! Сократ, ты будешьстратегом. Стратег должен обладать твердой волей. Иначе ему головы несносить.
– Куда мне в стратеги! –засмеялся Сократ. – Я хотел бы стать продавцом оливок наагоре. Чтобы все время вокруг меня толпилось много, много людей.
– «Захотел»! Иэтого ему достаточно! – повторил Киреб. – Этоты перенял от своего учителя Анаксагора?
– Да нет, –задумчиво ответил Сократ. – Но если б мне когда-нибудьдовелось кого-нибудь учить – от чего упасите меня боги, –то я непременно учил бы именно этому.
Он растянулся на траве, закрыл глаза.Товарищи все смотрели на него, и керамичанин вполголоса сказалКритону:
– Странный малый, правда? Новоин из него выйдет не хуже Ахилла.
Сократ услышал над собой тихий голос:
– Мне надо кое-что сказатьтебе…
Узнал Симона и не открыл глаз.
– Эгерсид… –нерешительно начал Симон и запнулся.
– Что – Эгерсид? –вяло спросил Сократ.
– Опять приходил к нам.
Сократ открыл глаза, приподнялся налокте:
– И Коринна прогнала его,да?
Симон даже испугался.
– Что ты! Не может она егопрогнать: наш постоянный заказчик, и хороший заказчик… Вчеразаказал новые сандалии и выбрал для них дорогую кожу. А разве Кориннаговорила – прогонит?
Сократ сел, припоминая.
– Нет, кажется, этого она неговорила. – И бурно: – Зато сказала, что любит меня!
Симон сжал плечо друга, чтобподчеркнуть серьезность своих слов:
– В том-то и дело! Она так исказала Эгерсиду – что любит тебя!
– Отлично! Этого я и хотел!
– Многого же ты хочешь…
– И что, здорово обозлилсяЭгерсид? Буянил? Этого я тоже хочу! – обрадовался Сократ.
– Ничуть он не обозлился. –С каждым словом Симон становился все серьезнее. – Он сталпохваляться перед отцом, что к трем рабам прикупил четвертого, чторасширяет свое красильное дело…
– И распространяет по Афинамвонь мочи, которую добавляет в краски, – перебил егоСократ.
– Не смейся. Отцу былоприятно слышать, что Эгерсидова мастерская процветает…
– Так что он сможетзаказывать у вас еще более дорогие сандалии? – опятьпрервал его Сократ.
– Да нет! А впрочем, этотоже, – поправился Симон. – Но что хуже всего –Эгерсид намекнул отцу, что интересуется Коринной…
– Что-о? Так он вот как?Подбирается к Коринне через рабов, отца и сандалии?! –взорвался Сократ.
– А что до тебя, –закончил Симон, – то он, мол, сам сведет с тобой счеты.
Сократ проницательно посмотрел надруга.
– И все это ты рассказал мнелишь после состязания, думая, что я разозлюсь и не смогу поддержатьчесть нашего дема? Милый мой Симон, я не разозлюсь. Я этоприветствую. Я рад. И когда же это будет? Когда мы с ним потолкуемнасчет того, кто в чей огород лезет?
– Не знаю. –Симон был глубоко озабочен. – Но ты должен подготовиться.Не забывай, ростом он на голову выше тебя.
– Выше, богаче, хитрее,нахальней – а сердце-то Коринны завоевал я! Так какую же ценуимеет все остальное?
7
Сократ с Критоном спустились к морю, вафинский порт Пирей. Сократ должен был передать поручение отцакорабельщику, который возит мрамор с островов, а Критон увязался заним. Заманчиво было – заглянуть в порт.
Море ударило по всем чувствам.Сверкающая, переливчатая, бескрайняя гладь до самого горизонта, плески гул бесчисленных волн в гавани, покоящейся в объятиях суши. Надголовой – темно-голубое небо. Море под небом – глубоко;еще глубже небо над морем. От непостижных глубин кружится голова…
Воздух пропитан соленым запахомсверкающего моря, в него вторгаются резкие запахи свежей рыбы, смолы,растопившейся на солнце, прогорклого масла и человеческого пота.Пирей, куда стекаются все торговые пути, – торжище,которому нет равных на берегах Средиземного моря; здесь торгуют всемитоварами, известными в мире, торгуют и людьми, и деньгами.Беспрерывно под шепот, под крики, под драки что-нибудь переходит изрук в руки.
Рабы и портовые грузчики выгружаютзерно – своего у Афин не хватает, – грузят кораблитоварами на вывоз: оружием, изделиями из металла, керамикой,предметами роскоши, драгоценными украшениями…
Пирей расползся в стороны –верфями, складами, мастерскими, доками, причалами для судов, в томчисле военных; он вобрал в себя налезающие друг на друга заезжиедворы, корчмы, публичные дома, виллы богачей и целые улочки крохотныххибарок, в единственной каморке которых, без окон, теснится, словно взвериной норе, целая семья, зато на столах, выставленных на улицу,продают перед этими хибарками мясо, рыбу, овощи, хлеб…
Самые оживленные и многолюдные местаэтого переполненного города – вокруг контор менял, трапезитов,через загребущие руки которых проходят сотни мин и талантов, и тыбудто видишь, как с этих груд серебра капает кровь, выжатаяростовщиком, ибо лихва – смысл и цель его жизни.
Выполнив поручение отца, Сократпрогулялся с Критоном по молу, к которому толстыми канатами причаленысуда. На их палубы и с палуб потоком текут товары и люди –матросы, важные судовладельцы, египтяне, сирийцы, персы в шелках,полуголые рабы, юркие финикийцы – этих всюду полно, и голоса ихкрикливее прочих…
Наши друзья присели на перевернутуюбарку. Невообразимая суета царит на суше и на воде. Барки вьютсямежду кораблей, крики, ругань на всех языках летят с суши к морю и сморя возвращаются на берег…
Беспрерывно оглушает скрип воротов,цепей, грохот повозок, ритмичные команды рабам на судах и в порту…
Под всю эту мешанину звуков, грохота,спешки, которые не охватить ни зрением, ни слухом, медленно выходит вморе черная триера, украшенная резьбой и расписанная красной краской,похожая на шкатулку для драгоценностей.
Борта триеры высоко поднялись надморской гладью, огромный клюв на ее носу вытянут к морю, на спине ее,подобно крыльям фламинго, вздуваются цветные паруса, и, под звукифлейты, удары десятков длинных весел отодвигают триеру от родногопричала. Великолепное афинское судно отправляется в плавание к устьюНила.
Сократ и Критон восхищенными взглядамипровожали горделивый корабль – драгоценность на груди моря.Они, афиняне, испытывали гордость: Аттика, с мраморной своею главой,Афинами, отобрала у варваров господство на Средиземном море; уже нефиникийский Тир – афинский Пирей! Господство это длится околотридцати лет, и Перикл бережно хранит и умножает славные плодывеликих трудов Фемистокла. Экклесия охотно утверждает расходы Периклана строительство новых судов, внутренние помещения которых обязаныотделать самым лучшим образом афинские богачи на свой счет.
Со всех четырех сторон света окружилиЭлладу варвары, как их называют эллины, а в Элладе Афинскаяреспублика – самое культурное государство.
Все, что в других странах существуеттолько для царей, фараонов, их ближайших родственников, да еще дляверховных жрецов, в Аттике доступно всему народу (исключая рабов):театры, стадионы, бесплатные угощения в праздники…
Афинский полис – единственное вовсем тогдашнем мире государство – управляется самымдемократическим народовластием, которое в описываемые годы с каждымднем укреплялось вширь и вглубь.
Критон оторвал взгляд от триеры;ускоряя ход, она все уменьшалась, скользя по глади моря.
По мере того как угасал день, все ярчесветился Сунийский маяк. Маяк – комета, поставленная на голову,из ее сопла вверх и вдаль хлещет пламя, неся кораблям спасение вбурю. Да и сам Пирей – спасение, ибо даже в грозные ураганы вего гавани тихо, и суда всех размеров находят здесь надежное укрытие.
Критон тронул Сократа за плечо:
– Странный ты сегодня,Сократ. Такой веселый и говорливый, а сегодня хмуришься, слова необронишь. Что с тобой?
– Да. Тебе я скажу. Досадую,что Перикл до сих пор не пригласил меня. Три месяца прошло…
– У него много дел, забот –ты ведь знаешь, его борьба с Фукидидом, главой олигархов, всеобостряется. Отец говорит – Перикл уже и не знает, за чтораньше взяться…
– И нет ему дела докакого-то там ученика каменотеса. Мне ясно.
– Нет, нет, Сократ. Ждешь тыдолго, это верно… Но знаешь что? Я попрошу отца напомнитьПериклу…
– Ни в коем случае! –вскинулся Сократ. – Не хочу! Я мог бы попроситьАнаксагора, но не делаю этого. Не желаю никого упрашивать. И хватитоб этом, друг.
Стемнело. Ночь пала на море, но Пирейзасиял, замерцал сотнями огоньков – даже сами Афины не светятсятак. Зажглись бесчисленные факелы, лампы, светильники…
Друзья поднялись, пошли на зов огней, иогни втянули их в улочку, где перед каждым домом висел цветной фонарьили фаллос. Гигантские желтые и зеленые дыни, огромные ярко-красныеяблоки подмигивали, покачиваясь под морским ветерком.
Из открытых дверей в улочку ворваласьмузыка. Авлос, двойной авлос, свирель, кифара, бубен, топоттанцующих… Старухи сводни приглядывались к обоим юношам, и,вмиг распознав аристократическое одеяние Критона, для верностипощупав его плащ, они – почтительно или дерзко, услужливо илиназойливо, кто как умел, – зазывали друзей в вертепы. Ноте проходили мимо. Вот другая улочка, еще уже, тесные домишки, под ихстенами, у входов, стоят полуголые проститутки, другие выставляютнапоказ свои прелести из-за откинутой занавеси. Критон задыхался. Нодаже и более стойкий Сократ, повидавший куда больше Критона, неостался равнодушным. Крепкая нагая фракийка неподвижно сидит напороге в проеме двери – картина в раме. Девушка с распущеннымиволосами и одной обнаженной грудью манит Критона жестами необузданнойвакханки, она приближается к нему и, чуть прикоснувшись телом к еготелу, издает стоны наслаждения…
Критон оттолкнул ее – вакханкаприжалась к Сократу; но и тот не обнял ее, и тогда она спросила:
– Вам женщина не нужна? Он –твой любовник?
Только отвергнешь одно предложение –новое тут как тут. Пышная сирийка, словно бабочка крылом, взмахиваетполой несшитого пеплоса, то открывая, то закрывая низ живота.
– Войдите, миленькие! –зовет ласкающе. – Не раздумывайте! Войдите!
Критон и Сократ проходят мимопредлагаемого товара, хотя по спине у них так и бегают мурашки.
В тени под стеной лежит стараяпроститутка, ее пеплос из грубой ткани винного цвета совсем почернелот грязи. Длинными тощими руками она ухватила Критона за ногу и снеожиданной силой заставила его остановиться. Обнимает его ногу, всевыше и выше, страстно целует ее…
– Дай мне заработать,господин, – клянчит она сквозь поцелуи, – ятакое умею, как ни одна здесь…
В тягостном смущении Критон отвечает:
– Мне ничего этого не нужно…
– Молоденьких ищешь! –засмеялась старуха. – Как всякий новичок… Нопопробуй, что я умею!
Критон с отвращением почувствовал, какона прямо присосалась к его бедру.
– Пусти! –крикнул он. – Пусти, не то пинка получишь!
– Пожалеешь…
Вмешался Сократ:
– Пойдем, Критон!
Тот, уже без всякой деликатности, силойвырвался из костистых пальцев, от присосавшихся губ. Старуха взвылабудто от боли:
– Ты меня поранил докрови! – Она лгала. – Одари за это голодную…
Критон вынул кошелек.
Но тут из темноты вынырнула другаяпроститутка и, подбежав к Критону, завизжала:
– Ничего ей, подлой, недавай! Выпрашивает оболы, а у самой серьги до плеч! Глянь! Дазолотые!
У старухи захрипело в горле, прежде чемона произнесла сурово:
– Их я на хлеб не сменяю.Они со мной в могилу уйдут.
Критон бросил старухе драхму. Чистоесеребро звякнуло о камни – старуха мгновенно навалилась намонету, прикрыла ее своим телом.
Вторая проститутка пустилась вслед заКритоном, за господином, который не считает денег:
– Пойдем со мной, малыш!Видишь вон желтый фонарь, там мое место, и твое тоже, это самыйусладительный дом в Пирее…
Критон ей не ответил. Они миновали«самый усладительный дом любви», из дверей которогонеслись сладко-томные звуки авлоса. На стене дома было начертано сомногими ошибками:
Здесь самые пригожие, молоденькие ждут утех,
дарят утехи благородным навархам, кормчим
и цвету мориков…
За пределы этого дома проститутка неосмелилась выйти – дальше был уже чужой участок. Прислонилась кстене, утомленная напрасной попыткой; стала подстерегать новуюжертву.
По улочкам шатались моряки всех портовАфинского морского союза и варварских стран Востока и Запада, одетыев самые разнообразные одежды, но все – с кинжалом у пояса.
Три сирийца заняли всю ширину улочки –чтобы пропустить их, Сократу с Критоном пришлось прижаться к стене.
– Где лучше всего? –спросил один из сирийцев.
– В корчме «У АфродитыКаллипигии», – ответил другой.
– Что значит «Каллипигия»? –поинтересовался третий, привлеченный звуком незнакомого слова.
– Это значит, что у неероскошный зад, – объяснил второй и дополнил свои словажестом, как бы огладив рукой воображаемые ягодицы.
– Туда и пойдем, –решил третий.
Тут навстречу им попалась высокаядевушка. Ее несшитый пеплос распахивался на ходу. В свете синегофонаря она казалась мертвенно-бледным призраком. Моряк мигом изменилсвое решение, схватил этот встречный призрак, притиснул к стене –и оба закачались, как лодка в бурю.
Критон и Сократ от волнения приумолкли.
– Куда пойдем? –хрипло вырвалось у Критона.
Большое красное яблоко, висевшее наузорном металлическом стержне, подмигивало маняще.
Завеса колыхнулась, из дома вышлакрасивая девушка – кожа медного цвета, волосы, черные иблестящие, как шерсть быка, перехвачены надо лбом пурпурной лентой;лимонного цвета пеплос доходил до середины икр.
– Войди к нам, господин, –льстиво заговорила она, разглядев дорогой плащ Критона. –Мы – самое роскошное заведение в Пирее. У тебя, красавчик,наверняка есть чем заплатить.
Критон обернулся к Сократу:
– Пойдем с ней?
Тот заколебался.
Девушка окинула Сократа взглядом.
– Твой раб может подождатьснаружи, – сказала она Критону. – Или ты занего заплатишь?
– Пошли! –коротко бросил Критон.
– Мое имя – Ионасса, –сказала девушка, вводя их в небольшую прихожую. Там спал чернокожий,свернувшись подобно огромной змее, так что голова его уткнулась вколени.
Обойдя спящего, вступили в темноепомещение с низким потолком. Здесь как раз зажигал масляные лампывладелец заведения, морщинистый человек с синими мешочками подглазами. Скрестив на груди руки, он поклонился входящим:
– Синдар к твоим услугам,господин.
Он хлопнул в ладоши – появиласьчерная рабыня с амфорой вина и кратером.
– Или предпочтешьнеразбавленного?
Критон, привыкший во всем советоватьсяс Сократом, старался теперь решать самостоятельно.
– Конечно, неразбавленного!
Синдар подсел к столу, Ионассаскрылась.
– Музыка! –крикнул хозяин.
В углу нерешительно, неуверенно запелафлейта.
Критон с некоторым смущением улыбнулсяСократу:
– В хорошенький вертеп насзанесло!
– Да все они, верно, схожидруг с другом, – отозвался тот. – Сразу видно –посещают их не Критоны.
Это было и слышно. В полумракераздавались хихиканье, шепот – бог весть чьи, бог весть покакому поводу. Но вот светильники разгорелись, и открылась вся«роскошь» заведения: всюду, куда ни глянь, –яркие пятна. Занавеси, покрывала, пеплосы, хитоны, настенная роспись…Всюду краски! Броские, кричащие, восточные краски: обжигающаясерно-желтая, ядовито-зеленая, красный цвет рвет глаза из орбит,синий как морская глубь, черная на золоте, алая на серебре…Флейтистка, с ног до головы осыпанная блестками, выступила изтемноты, чтоб явить гостям свою красоту и привлечь их внимание ксвоему искусству.
Вернулась Ионасса с девушкой длявторого гостя. Та подошла к Сократу, неся на губах горькую улыбку,словно взывала к милосердию.
– Я Амикла, –назвалась.
Ее светлые волосы казались белыми вневерном свете ламп этого пестрого вертепа.
Ионасса предложила Критону лакомства.Сказала – для возбуждения желания.
– Печень трески в самосскомвине стоит драхму – дорого, правда? Да, у нас цены выше, зато инаслаждения редкостны. Но тебе ведь неважна цена…
– Об этом не беспокойся, –хвастливо отозвался Критон.
Стали есть, пить. Тяжелое родосскоевино хорошо исполняло свое назначение. Покончив с едой, перешли вмаленькую темную каморку, где стояли два ложа.
Вино появилось и здесь. Девушкиразделись.
– Тут – царство Эротадля благородных, – сказала Ионасса. – Твой рабостанется с нами?
Второй раз ждал Сократ, что слово «раб»будет исправлено на «друг». Но Критон ответил только:
– Останется.
Ионасса, дотронувшись до руки Сократа,сказала с понимающим видом:
– Ну конечно. Правда, у насвы в безопасности – вот в других домах действительно нередкольется кровь…
Она крикнула что-то флейтистке,невидимой теперь, и та сменила флейту на кифару. На тесномпространстве между двумя ложами Ионасса начала варварский танец.
Критон схватил ее в объятия, посадил ксебе на колени. Девушка ласкала его медленно, опытно. Он уже ничегоне видел, не слышал, только ощущал это гибкое, надушенное тело,которое терлось о его тело.
Амикла успеха не имела. Сократ гладилей грудь и все расспрашивал. Откуда она. Чья дочь. Когда покинулаотчий дом. Почему. Нравится ли ей здесь. С кем ей приходится…
– Какое тебе дело, мало лисвинских рыл… Матросы, от которых разит всякой вонью! –гневно вскинулась Амикла. – И нечего расспрашивать! Ты самраб, а не знаешь, что значит прислуживать кому-то?
– Я не раб.
Амикла смягчилась; обхватив Сократаобеими руками за шею, поведала: она тоже не рабыня. Ее отец, владелецгрузового судна, до тех пор брал в долг у менял на закупку товаров,пока те не пустили его по миру, а судно проглотили долги…
– И пришлось ему наниматьсяна работы, какие выполняют только рабы, и вся наша семья впала внужду. Я тоже, – закончила Амикла.
Сократ все гладил ей грудь.
– И жениха не нашлось? Тыведь красивая.
Амикла запустила пальцы в кудри назатылке юноши.
– Чтоб прокормиться? Таксебе все и представляют: супруг-кормилец. Но пусть теперь меня кормитмоя красота! Хочешь ты жениться на мне? Наверное, хочешь, раз таквсем интересуешься. Вот и выведи меня отсюда! Возьми в жены! Ты –жених, будто созданный для меня. А я готова на животе поползти хотябы и за таким босоногим бедняком, как ты!
Она прижалась к нему теснее.
Сократ почувствовал, как по его голойгруди ручьем потекли ее слезы. Он только не знал – искренниеили притворные.
– Почему ты не ухватилась замоего друга, почему села ко мне?
Амикла понизила голос:
– Право выбирать имеет однаИонасса. А мне уж что останется.
Сократ молча протянул ей три драхмы –все, что имел. Девушка кинула молниеносный взгляд на матерчатыйзанавес, из-за которого заглядывал в каморку владелец дома. Нарочитооттолкнула руку Сократа, вскрикнув:
– Зачем щиплешь мне грудь?Больно!
Голова Синдара исчезла. Амикла шепнула:
– Вот теперь давай деньги…Скорей! Спасибо!
Ее поцелуи стали жарче. А Сократ вупоении гладил все ее тело, словно ладони его хотели запомнитьочертания этих округлых боков и грудей. Амикла отвечала ему ласками.Опытность рук скульптора – и опытность рук проститутки…Сократ закрыл глаза – наслаждение осязанием было острее.
Вдруг он насторожился. Уловил обрывкиразговора между Ионассой и Критоном. Открыл глаза. Те двое уже несидели – лежали. Но Ионасса все еще отдаляла то, чем должнобыло завершиться.
– Какой ты нежный…Как сладко пахнут твои волосы и ладони… Я еще никогда нелюбилась с таким ухоженным мальчиком. Я люблю тебя… Ты долженприходить ко мне! Обещаешь? Будешь приходить, правда?
Руки Сократа замерли на теле Амиклы; онс изумлением прислушался к речам Ионассы, увидел склонившееся к нейлицо Критона – такое знакомое, сейчас оно показалось Сократусовсем чужим…
И еще одно лицо увидел Сократ –то, что высунулось из-за занавеси, – лицо Синдара. Егопотные волосы прилипли ко лбу. Сильнее набрякли синие мешочки подглазами. Синдар упивался зрелищем – но вот он дал знак Ионассезаканчивать.
– Я сразу влюбилась в тебя…С первого взгляда! – Ионасса поцеловала Критона. –А ты меня любишь?
– Люблю… Люблю…
– Зачем лжешь?! –вырвалось у Сократа. – Зачем употребляешь это слово всуе?Какая там любовь!
Ионасса надулась:
– Что себе позволяет твойраб? Ты любишь меня, а я тебя…
Сократ заметил – обнимая Критоназа шею, Ионасса в то же время нащупывала ногой его кошелек. Между темона продолжала:
– Никто еще не очаровывалменя так сразу, как ты…
– Лжешь, – бросилей Сократ с той же злостью, что и Критону.
Ионасса хотела что-то возразить, но ееопередил Критон:
– Как ты смеешь оскорблятьее? Что пристал? Оставь нас в покое!
Сократ ушам своим не поверил. Не словаКритона – их враждебный тон изумил его. Задумчиво провел онладонью по волосам Амиклы. Та шепнула:
– Ты прав – она лжет!Уже сколько лет она любовница Синдара… – И добавилас ненавистью: – Потому и позволено ей выбирать. Нам-то –нет…
Сократ глянул на уродливое лицоСиндара, наблюдавшего за действиями Ионассы с Критоном. И с такимчудовищем будет делиться мой Критон!
Амикла уже нетерпеливо сказала:
– Ты имеешь на меня право…Ну же!
Но Сократ, рассерженный, повернулся кКритону:
– Ты что, на головусвалился, что не распознаешь фальшь, с какой ластится к тебе этадевчонка? И не догадываешься почему?
– Не оскорбляй ее! Язапрещаю! – крикнул Критон, и лицо его перекосилось отзлобы.
– Зря я тебя взял с собой,голубок. Попадаешься на сладкие словечки какой-то шлюхи…Вставай! Уходим отсюда. – И Сократ шагнул к нему.
Критон схватил со столика железныйсветильник, замахнулся:
– Не отстанешь?! Чегопривязался? Смотри, брошу!
– Бросай!
Критон швырнул в него светильник,Сократ поймал его на лету. Фитиль погас, масло разлилось.
Ионасса легла на спину, притянула ксебе Критона.
– Возьми и ты меня… –позвала Сократа Амикла.
Но в этот момент раздался крик. Чья-тосмуглая рука оттолкнула Синдара, сорвала занавес, и появилсязагорелый, бородатый моряк. Это был Драбол, который возит товары изПирея на Эгину, а в день Афродиты посещает Ионассу, щедрорасплачиваясь. Быть может, он не знал, что Ионасса – любовницаСиндара, а может, и знал, но ему это было безразлично – вовсяком случае, Драбол был здесь постоянным и уважаемым посетителем.
Увидев свою Ионассу на ложе в объятияхкрасивого юноши, Драбол взревел, как тур, раненный стрелой в глаз.
Ионасса слишком поздно почуялаопасность, но делала, что могла, чтоб обелить себя. Повернулась набок, притворяясь, что отбивается от Критона, закричала:
– Зря канючишь! Не хочутебя! Пусти, говорю! Отпусти, а то укушу!
– Проклятая сука! –разразился бранью Драбол. – Сколько я тебе денегперетаскал! А она тут с каким-то молокососом возжается! Нынче –мой день! И мой час! Рожу тебе разобью!
Ионасса зашла еще дальше в своемпритворном отвращении к Критону:
– На, смотри, хочу я тебяили нет! – И она плюнула ему в лицо.
Тот никогда не испытывал подобногоунижения. Он побледнел – и в ту же секунду тяжелая рука Драболаопустилась на лицо Ионассы.
Критон уже поднимался с ложа, когдаморяк схватил его жилистыми руками за шею и начал душить. Критонсипел, хрипел, брыкался, но тиски Драболовых лап не разжимались.Сократ кинулся на помощь другу, но тут, по знаку Синдара, явилсячернокожий исполин, схватил Критона и Сократа, выволок обоих из дому,стукнул несколько раз головами и отшвырнул к противоположной стене,как паршивых котят.
Поднявшись с трудом, оба со всейвозможной быстротой двинулись к Длинным стенам и стали подниматься кАфинам.
Критон остановился, упершись лбом встену: его рвало. Сократ подумал: грязь снаружи, грязь внутри –вот и рвется вон. Я и сам блевал бы, будь у меня желудок послабее…
Двинулись дальше. Критон шел медленно,еле передвигая ноги. Сократ спросил:
– Тебе еще плохо?
– Плохо… А главное, ясам себе противен! Как я обращался с тобой! Плохо мне, тошнит отсамого себя… Можешь ты простить меня, Сократ?
– Уже простил.
– Ты-то сразу распознал этуподлость…
– Потому что знал то, чегоне знал ты. Эта твоя «любовь» каждую ночь валяется сосвоей любовью – Синдаром. – Сократ решил не щадитьдруга.
Критон закрыл руками лицо, не находяслов, чтобы выразить брезгливое отвращение.
– А заметил ты, сколькокрасок в этом вертепе? Все цвета радуги, и главное – все яркие,кричащие. Лишь одного цвета там нет – белого.
– Потому что там ему неместо, – сказал Критон.
– Вот именно. Но ты,кажется, не расплатился?
Критон невольно взялся за пояс –кошелька не было.
– Расплатился, –буркнул он. – Все деньги украли. А было почти тридцатьдрахм! Но кто мог их взять? Эта девка? Или содержатель?
Сократ усмехнулся:
– Радуйся тому, что мысегодня испытали!
– Чему тут радоваться? Я ещеи сейчас чувствую на лице плевок этой девки, еще и сейчас будто тонув этой грязи…
– Нет, мы оба должнырадоваться…
– Но чему, скажи?
– Мы узнали, какой страшнойсилой обладает в известные моменты страсть, инстинкт…
– Ужасная сила!Отвратительная – но непобедимая… Скажи, может личто-либо побороть ее?
– Не знаю, Критон. Разум иволя слишком слабы перед ней. Может быть, чувство? Может быть, есливключить любовь в гармонию красоты, чтоб она дарила блаженство…Не знаю. Слишком это сильно…
8
– Вот тебе сандалии. Нельзяже идти туда босиком, – сказала Фенарета.
Сын посмотрел на нее вопросительно,однако отговариваться не стал. В храм я хожу босой, подумал он, нотуда и впрямь неприлично пойти так.
– Еще хитон сейчас принесу.Купила недавно, пускай будет новый, когда пойдешь записываться вэфебы.
Мать вышла, а сын, сидя на своейпостели, принялся рассматривать сандалии. Крест-накрест –кожаные полоски. Похожи на коричневых змеек.
Обулся, застегнул пряжки. Брр! Ступнюсжимает, давит на подъем – нога не свободна… Встал,притопнул.
Мать вошла, неся белый хитон.
– Тебе к лицу, мальчик! –обняла его. – Да хранит тебя Афина – и успеха тебе.Шагни через порог правой ногой. Ты рад?
– Еще как, матушка! Некаждого приглашают к Периклу…
Не пышным – простым был домПерикла. Далеко ему было до вилл иных аристократов, зато в нембогатство мыслей – вклад самого хозяина – и тонкий вкус,который внесла в этот дом вторая Периклова супруга, Аспасия. Частымигостями были в этом доме выдающиеся мужи, философы, ученые,строители, художники, которых Перикл привлекал в Афины со всех концовАфинского союза городов.
Одно из просторных помещений служилорабочим покоем – именно там рождался новый облик Афин.Несколько столов, составленных в ряд, покрывали чертежи. Большой плангорода, которому собиравшиеся здесь люди назначили расти и расцветатьневиданной еще в мире красотой, – этот общий плансоставлял центр всего. Вокруг были разложены детальные чертежизданий, уже перестроенных или только перестраиваемых, чертежи имакеты новых зданий, эскизы их внешней и внутренней отделки.
Эти еще воображаемые строения заполниликомнату. Когда же вся эта красота заполнит город? Даже те, кто изодня в день склоняются над планами, еще не знают ответа; знают только– красота рождается не сразу. Приносят наброски – тутизменить, там добавить что-то новое, – и всякий раз Периклтребует, чтоб это новое было еще богаче и великолепнее.
Великий скульптор Фидий, в чьи рукиПерикл собирается отдать руководство всем преобразованием Афин –человек, заросший бородой, с глазами как горячие угольки, –водит указкой по плану города, задерживается там, где ведетсястроительство, и объясняет Периклу, как продвигается восстановлениехрамов и городских стен, некогда разрушенных персами.
Закатное солнце пробилось сквозьзанавеси, упало на лицо Фидия, которое вдруг выразило непривычноенапряжение. Аспасия, сидевшая в резном кресле, наклонилась к Софоклу:
– Посмотри на его лицо!
– Да. Оно не такое, каквсегда. Оно взволнованно, и указка беспокойно скользит по планам.Словно у Фидия лихорадка, – шепотом ответил Софокл. –Но гореть – прекраснее, чем охладевать!
Фидий закончил свой отчет. Теперь онвзял свитки папируса и развернул их на свободном столе –Парфенон! План сверху, общий вид, эскизы отделки, предложенные самимФидием. Лес дорических колонн обступил гигантский храм АфиныДевственницы. Он высился на темени Акрополя, подобный царскому венцу.Более сорока колонн устремились в вышину, еще увеличенную длячеловеческого взора благодаря наклону колонн внутрь. Цветная росписьизображала шествие в праздник Панафиней – это шествие будетвысечено на фризе. Оба фронтона предложены тоже в красках: синей,красной, желтой.
Воцарилась тишина. Никто не осмеливалсязаговорить прежде Перикла.
Тот хранил серьезный вид. Полные губыего большого рта были сжаты. У Перикла – узкое лицо, черепвытянут ввысь. За глаза его называли «лукоголовым», вглаза – «олимпийцем». Молча, внимательно изучалПерикл проект Фидия.
Аспасия тихо сказала Софоклу:
– Какой храм! Помню, тычитал нам недавно отрывок из твоей неоконченной трагедии: «Многов природе дивных сил, но сильней человека – нет!»
Перикл озабоченно поморщился.
– Вижу на твоем лице восторг– но и опасение, – сказала ему Аспасия.
– Умница моя, –пробормотал Перикл, не отрывая взгляда от проекта.
– Поразительно! –выдохнул Софокл.
– Это твой замысел, –обращаясь к Периклу, скромно молвил Фидий. – Мы сархитекторами Калликратом и Иктином помнили все твои пожелания итребования.
– Но все это гораздовеликолепнее, чем я себе представлял!
– К залу с шатровой крышей –одеону – у народа Афин прибавится еще одна драгоценность, –сказал Анаксагор.
Перикл по своему обыкновению улыбнулсяуголками губ:
– А как же иначе, дорогие.Фукидид поставил себе целью объединить афинских аристократов, чтобы сними пойти против народа; я же научился мыслить мыслями народа,видеть десятками тысяч его глаз и, решив жить для народа, –строить для него.
– Замысел Парфенона –твой, – повторил Фидий, встревоженный и огорченный тем,что о самом храме Афины Перикл все еще ничего не сказал.
Аспасия кивнула:
– Да, Перикл умеет из-подземли добывать сокровища для города, но сила этой красоты, Фидий, –она от тебя.
– Это какая-то оргиякрасоты, – восхищенно заметил Анаксагор, а Софокл добавил:
– Такая красота пробуждает вчеловеке стремление приблизиться к ней.
Однако лицо Перикла не прояснилось. Егобольшие пытливые глаза все время блуждали по плану, по эскизамархитравов и фриза, на красном фоне которого выделялись синие фигуры.Наконец он заговорил:
– Оргия красоты, говоритевы. Да: видение, возносящееся перед взором человека, заставляя егоделаться лучше. Но это устрашающая красота, она и возмущает!
Фидий беспомощно опустил руки. Онпонял. Он-то знал, во что обойдется Парфенон. Знал – если Афиныувенчают свою главу этим венцом, возникнет новый повод для ненавистии зависти всех полисов – членов Афинского морского союза. Уже итеперь они поносят Афины как беспутную расточительницу, котораяувешивает себя драгоценностями за их счет; ведь вовсе не из страхаперед персами перевел Перикл казну союза с острова Делос в Афины, адля того, чтобы иметь ее под рукой.
Перикл поднял голову и сказал твердымтоном, каким он обращался к многотысячной афинской экклесии:
– Знаю, о чем вы думаете ичто боитесь высказать передо мной. Скажу сам: я беззастенчиво черпаюиз союзной кассы, укрытой на Акрополе. Да, я поступаю так – норазве я вор? Или трачу на себя?
Бесшумно вошел раб, доложил Периклу,что пришел Сократ, приглашенный на этот день и час.
– Пускай придет в другойраз. Я потом передам когда, – сказал Перикл.
Анаксагор жестом руки остановил раба иобратился к хозяину дома:
– Когда же попадет к тебебедный юноша, если ты все дни проводишь над планами? Он и так ждетуже несколько месяцев…
– Кто этот Сократ? –спросила Аспасия. – Кажется, я слышала это имя.
– Сократ – молодойодаренный скульптор, – ответил Фидий. – Я виделу Критона его Силена. Превосходная работа.
– Скульптор – и мойученик, – дополнил Анаксагор.
– Отлично, –сказал Перикл со свойственной ему легкой полуулыбкой. –Стало быть, у Сократа и у меня один и тот же учитель. Ну, дорогойАнаксагор, если ты сделаешь из него такого же безумца, как я…
И он распорядился провести Сократа вперистиль:
– Пускай там подождет. Яприглашаю его отужинать с нами.
Едва раб вышел, Аспасия озабоченноспросила, что так тревожит Перикла. Он мгновенно вскипел:
– Как будто вы не знаете!Против меня вытащат самое худшее!
Они понимали, что означают эти слова.Перикл был суеверен. Он не мог преодолеть в себе ужаса передсверхъестественными силами, перед мстительностью богов. Сколько развидел он их месть осуществленной!
Анаксагор употребил невероятные усилия,стремясь переубедить Перикла, избавить его от суеверия, как врачизбавляет больного от недуга. Но перед глазами Перикла все стоялакровь, кощунственно пролитая некогда одним из рода Алкмеонидов –его рода.
Во времена, когда Килон со своимиприверженцами пытался захватить власть в государстве, архонтом былМегакл, потомок Алкмеона. Мятежники были окружены на Акрополе, нонашли убежище у алтаря Афины, что по древним законам обеспечивало имбезопасность.
Мегакл обещал мятежникам милость, еслиони покинут святыню. Но едва они оттуда вышли, Мегакл, нарушивсвященный обет, велел их перебить. За такое вероломство весь род егобыл проклят навек.
В течение двух столетий всякоенесчастье, постигавшее членов этого рода, почиталось местью богов;проклятие это было весьма удобным оружием для врагов Алкмеонидов –они могли прибегнуть к нему в любой момент.
– Я тоже проклят, –глухо проговорил Перикл. – Я тоже поплачусь за то кровавоезлодеяние…
– С болью слушаю тебя, мойПерикл. В новой трагедии об Эдипе, которую я сейчас пишу, я хочурядом с туманным роком поднять на щит поступки человека, на которыеон решается самостоятельно…
– Хвалю тебя за это, Софокл.Пришла уже пора, чтобы в противовес устаревшим суевериям обрелидолжный вес разум и действия людей, – промолвил Анаксагор,подумав при этом, что, быть может, именно Перикл вдохновил Софоклаподнять волю и разум человека выше легенд и мифов.
Тем временем Сократ сидел в перистиле;перед ним поставили вазу с фруктами, у ног его лепетал небольшойводомет, из соседнего покоя долетали до него голоса. Сократ слушал,что говорит его учитель.
Анаксагор же продолжал:
– Вспомним, что говоритПрометей у Эсхила: «Мне ненавистны поистине боги…»Я тоже ненавижу их, друзья мои. Они везде, во всем, всюду суют свойнос, карают людей, сами будучи распущеннее их, они отравляют воздухядом угроз и ужасов – и при всем том их даже просто нет!
Перикл догадался, что друзья стремятсяосвободить его от злого гнета, но все-таки настаивал на том, что естьнекая таинственная власть судьбы.
– А я убежден, что ты, мойПерикл, будешь первым, кто одолеет власть судьбы – еслидопустить, что таковая существует, – снова заговорилАнаксагор.
– Но как и чем, Анаксагор? –вмешалась Аспасия.
– Ты, Перикл, делаешь Афинытаким могущественным и прекрасным городом, что должен снискатьприязнь всех сил земли и неба. Этим, – философ показал наплан Парфенона, – ты не только искупишь какое угоднопроклятие, но приобретешь благосклонность всех таинственных сил…
– Да, да! – ГлазаАспасии загорелись любовью к Периклу. – Будет так, какговорит наш философ!
Указка Фидия нацелилась острием на планПарфенона, коснувшись святыни Афины.
– Приснился мне однажды сон,дорогой Перикл. Ты бы назвал его искушением, но был он до тогопрекрасен, что я проснулся в несказанном восторге. И сон этотповторялся каждую ночь, пока я не начал рисовать и лепить то, чтопосетило меня в сновидении.
Перикл заметил, на каком местеостановилась указка Фидия.
– Тебе явилась во сне АфинаПаллада?
– Да, – стаинственным видом кивнул скульптор. – Она сверкала, исверкание это проникло мне в мозг, в сердце, в руки, осияло всегоменя…
То, что Афина явилась во сне Фидию,сильно подействовало на Перикла.
– Расскажи подробнее, каквыглядела богиня.
Фидий – словно он и сейчас видитэтот сон – с благоговением принялся описывать:
– Афина вся была из слоновойкости, в одеянии чистого золота, ее глаза блистали драгоценнымикамнями. Левой рукой она опиралась на золотой щит, в правой держаламаленькую богиню Нику – Победу.
– Победу?! –выдохнул Перикл.
– Да. Победу Афин – итвою, Перикл.
Тут Перикл опомнился:
– Остановись, Фидий! Тыобманываешь меня. Ты не богиню описываешь, но статую, над которой уженачал работать!
Упрек порадовал Фидия.
– Да, и с трепетом жду, чтоты скажешь о моем замысле.
Перикл умерил свое раздражение: здесьбыл Анаксагор, который всегда предостерегал его от порывов гнева. Ивсе же внутренняя дрожь охватила Перикла при словах скульптора.
– Что ты говоришь? Статуя изхрисоэлефантины? Слоновая кость, золото, драгоценные камни… Иее ты собираешься поставить в этом храме?!
– Полагаю, такой красоте тами место, – ответил Фидий.
– Мало тебе, Фидий, –гнев Перикла неудержимо возрастал, – мало тебе, чтокрасота, о которой мы толкуем, возмущает и наших союзников, иФукидида со всеми его сторонниками? Не знаешь разве, что такое –борьба за власть? Что такое заговоры против демократическогоправления?
Словно не слыхав этих слов, Фидиймечтательно проговорил:
– Лицо богини было похоже натвое, дорогая Аспасия. У нее было твое выражение, твой мудрый лоб,твои сияющие глаза…
– Ну нет, Фидий! –загремел Перикл. – Так нельзя! Аспасия мудра и прекрасна,но злоупотреблять этим не годится…
– Ты прав, мой дорогой, –подхватила Аспасия. – Не допускай этого! Мне и так уже нераз казалось, что у некоторых богов и героев, вышедших из-под резцаФидия, твои и мои черты…
– Удивительно ли это, если япочти каждый день у вас, если обоих вас чту и люблю? –возразил Фидий, защищая будущее свое произведение.
Перикл спросил, велика ли будет фигураНики, которую Афина должна держать на ладони.
– Выше человеческого роста,семь-восемь стоп…
– Но тогда твоя Афина должнабыть исполинской! – вскричал Перикл.
– В шесть раз больше, –спокойно ответил Фидий. – Меньшая потерялась бы впространстве Парфенона.
– Ты страшный человек,Фидий. Ты хочешь погубить меня. Но на сей раз я не дам согласия!Подумать только – одеяние до пят, которого хватило бы на шестьскульптур, и все из чистого золота! Какая расточительность! Нет, нет,Фидий. Такой ошибки я не совершу!
Сократ ждал. С восхищением разглядывалстатуи – бронза, мрамор, алебастр, – расставленные вперистиле под открытым небом и под навесом портика. Среди кустоврододендрона, осыпанных бледно-фиолетовыми и розово-алыми цветами,разгуливали белые павлины с хвостами, подобными веерам, на каждомпере – блестящий зеленоватый глазок, на маленьких головахкоронки. Сократ следил взглядом за благородными коронованнымиптицами. Временами они издавали неприятные крики, которые мешалиюноше слушать взволнованные голоса в том покое, где решался вопрос обудущей короне Афин.
Различая голос Анаксагора, Сократрадовался: присутствие учителя ослабляло чувство стесненности,охватившее юношу. По сравнению со спокойным тоном Анаксагораостальные три голоса звучали куда возбужденнее.
Знаком был Сократу и голос Фидия. Онслышал его приказы и пояснения, когда работал с отцом на Акрополе.Голос Фидия звучал четко и явственно даже среди перестука молотков,скрипа колес и воротов, среди ругани и перебранки на всевозможныхязыках… В этом голосе – почти всегда повелительность иувлеченность. Голос Фидия колеблется между этими двумя тональностями,меняется только его сила.
Софокла Сократ слышал впервые. Поголосу не узнать, что этот человек потрясает толпы людей в театре; нодаже и в обычном разговоре у Софокла то и дело слышался стихотворныйразмер.
Разобрав, о чем говорил Перикл, Сократзатрепетал. Он понял, какой силой обладает этот с трудом сдерживаемыйголос прирожденного оратора, покорявший всех, кто его слушает.Алкмеонид… Род, чьи корни уходят в глубокую древность. Слава ипроклятие сопровождают его до сей поры. В голосе Перикла Сократуловил восхищение Парфеноном и Афиной Фидия, – восхищение,которое тем ярче подчеркивает крайний ужас: ведь словами своимиПерикл предает себя в руки врагов…
И у Сократа сжалось сердце, когда онуслышал это резкое, выкрикнутое с болью: «Нет, нет, Фидий.Такой ошибки я не совершу!»
А среди этих мужских голосов, незабывающих, что сейчас они обращаются отнюдь не к тысячным толпамнародного собрания, звучит мягкий и теплый голос Аспасии. Да ведь этокощунство – так подслушивать, но могу ли я не слушать? Бытьможет, после не решусь взглянуть им в глаза…
И, не отдавая себе в том отчета, Сократнапрягает слух. Говорит Перикл. Говорит вполголоса. Сократ неразбирает слов, не может разобрать, но вот голос Перикла повышается,окрашиваясь глубоким внутренним волнением:
– Я что – краду? Какмогут столь превратно истолковывать?.. Зову в свидетели все Афины! Доконца жизни не возьму из союзной кассы ни единой драхмы для себя!Притесняю собственную семью, вызывая ее ропот. Мой домоправительЭвангел отмеряет им все до обола… Почему? –удивляетесь вы порой. Я вам скажу почему. Я стал на сторону народа, япредпочел бедное большинство богатому меньшинству. Неужели же ясделал это, чтоб обогащаться за счет бедноты? Чтоб извлечь корысть изубеждения, что народ и есть та сила, которая может принести Афинамвеличайшее могущество и славу? Чего бы я после этого стоил? Такоймелкой, такой жалкой цели не может ставить перед собой Перикл! И тот,кто утверждает это, – лжец. Законы Дракона установилисмертную казнь за украденное яблоко! Какого же наказания заслуживалбы тогда я?
Слышит Сократ страстный порывПерикловой души и впервые убеждается в правоте того, что говорят оПерикле: будто на языке его – грозные молнии.
– Смертью не искупил бы,столь велико было бы такое преступление перед афинским народом, что ине придумать закона, который достойно покарал бы за это! Народ? Чтоон такое – бездушная масса, без глаз, без сердца? Нет, о нет!Это глаза, слившиеся в одно исполинское око, тысячи сердец в театреДиониса, сплавленных в одно великое сердце. Спесивый богач зовет напир нескольких друзей, кормит, пока те едва не лопнут, вином поит,под конец предлагает развлечение: фокусник, флейтист, в придачуобнаженная танцовщица, – и гости на седьмом небе. Но дляисполинского ока народа, для его великого сердца такого зрелища мало!Народу нужны театры, где могут поместиться тысячи, его требованиятысячекратно превышают запросы пирующих. Народу мало одного актера насцене, одного певца – он желает, чтоб были целые хоры, хороваядекламация, пение, танцы, диалоги, единоборство больших идей… –Перикл посмотрел на Софокла. – Да, милый Софокл, ты этохорошо знаешь. Недостаточно просто пощекотать чувства народа. Онхочет участвовать в борьбе свободной воли человека против слепойсудьбы, он желает, чтоб его захватил вихрь страстей и красоты. Вотчто нужно огромному оку и великому сердцу народа! Кровь, слезы,смерть, кара, искупление – и равные всему этому смех и радость.Жить жизнью героев! Страдать с ними, с ними побеждать. Рыдать вэкстатическом упоении державной красотой, головокружительной глубиноймысли… Никакой одиночка в мире – только народовластиеможет удовлетворить самого требовательного зрителя – народ, егоисполинское око и великое сердце…
Тихо слушают друзья Перикла. Фидийнапряжен до предела. Догадывается – Перикл, говоря о театре,имеет в виду и Парфенон, и его Афину. Но Анаксагор заразил егоневерием в богов… Неужто отвергнет мои планы?!
Пристально вслушивается Сократ, дажерот приоткрыл: что же даст Перикл огромному оку, великому сердцународа?
Взгляд Перикла еще не отпускал Софокла:
– Театр для тысяч зрителейподнимает дух, гонит прочь тоску тысяч, театр силой духа и словповышает духовный уровень тысяч. Не то у варваров: властитель –бог, и далеко внизу под ним – получеловек, полуживотное. Почемумои недруги обвиняют меня в славолюбии? Почему? Да ведь дело вовсе нево мне! Народу не желают они давать то, что дает ему моими рукаминародовластие, а народовластию они не желают дать то, что дает емународ! Вот в чем причина. И в этом я твердо уверен.
Перикл перевел взгляд на Анаксагора.
– Мне стыдно за минутуслабости. Она виной тому, что в памяти моей всплыли злой рок и давнеепроклятие. – Теперь он посмотрел на бледного, трепещущегоФидия. – Величие и красота Парфенона покорили меня,покорила твоя Афина, Фидий! Ныне Афины принадлежат всему народу, апотому будет принадлежать ему их царственный венец – Парфенон ивеликолепие богини Афины. Ты великий художник, Фидий, великийскульптор, архитектор, ты повелитель материи и пространства. Я дамстолько мин, сколько тебе понадобится. Дам эти мины и таланты –и знаю наперед: экклесия одобрит все расходы с энтузиазмом. Экклесиясердцем почувствует, что красота возвышает человека; чтоб ослепитьего, она должна быть ослепительной, целый мир красоты должен окружатьчеловека…
Затаив дыхание слушал Сократ этуисповедь Перикла. Целый мир красоты должен окружать человека, чтобывозвысить его…
– Все, чем мы хотимвозвеличить наш город, должно быть исполнено единого духа. Я долгодумал – и не нахожу лучшего исполнителя для этого, чем ты,Фидий.
– Я боялся, что ты назовешьмое имя, дорогой Перикл, и в то же время желал этого.
Перикл подошел к Фидию и крепко обнялего.
– Возрадуемся! –сказал Софокл. – Нынешний день прекрасен.
– А что же ты молчишь,Анаксагор? – спросила Аспасия.
– Я ожидал, прекрасная,твоего вопроса: почему не возразишь ты против храма и статуи, –ты, который учишь нас, что богов нет?
– Ты с нами не согласен?
– Согласен полностью. Япротив того, чтобы человек позволял угнетать себя верой в богов,которых выдумал сам. Но могу ли я быть против того, чтобы старые этибасни стали поводом для создания произведений искусства? Да еще стольблистательных, какими будут Парфенон и Фидиева Афина? Ведь эти старыебоги с маской вечной юности взросли на земле Эллады, как смоквы илиоливы. И если Фидии населят наш мир мраморными божествами, я и самуверую в их могущество – через красоту…
– Отлично, дорогойАнаксагор, – подхватил Софокл. – Наша жизнь всяпронизана мифами, в них – древние корни фантазии наших Гомерови Гесиодов, и мы, создатели трагедий, черпаем из того же источника.
Каждое слово было теперь слышноСократу, и он вспомнил слова Анаксагора о том, что художник, дажезная, что солнце всего лишь раскаленный камень, вправе представлятьего себе в облике Гелиоса, катящего на золотой колеснице по голубомуипподрому небес. Да, боги – творения человека, и фантазияхудожника преобразует их в творения искусства…
По мере того как раб зажигал масляныелампы в канделябрах, выступало из темноты помещение для ужина. Сократне решался поднять глаза на тех, кого он невольно, не видимый ими,подслушивал. Труднее всего было смотреть ему на Перикла, чьи исповедьи признание он только что выслушал. И он искал прибежища для своеговзгляда у Анаксагора. Старался разогнать свою стесненность.
Анаксагор улыбнулся:
– Мы с Сократом старыедрузья. Ходим по утрам гулять вдоль берега Илисса, пасем там егоПеркона. А так как при этом мы еще философствуем, то порой забываемпро осла и уходим домой без него, правда?
Аспасия и Софокл рассмеялись. Сократпокраснел.
– А потом он, –Анаксагор кивнул на Сократа, – во все лопатки мчится заослом, и мне приходится продолжать путь в одиночестве…
Аспасия, еще смеясь, проговорила:
– По крайней мере, Сократ,ты иногда веселишь немножко нашего не в меру серьезного мудреца. Абывать с ним для тебя, несомненно, наслаждение…
– Если ты любишьнаслаждения, – дополнил Софокл.
– Люблю, – смелоотозвался Сократ. – И сегодняшний вечер для меня –величайшее наслаждение из всех, какие я когда-либо испытывал…
– Не преувеличиваешь ли ты,юноша? – усмехнулась Аспасия.
Анаксагор сказал:
– Сократ преувеличиваетвсегда и во всем. Мне приходится без конца напоминать ему онеобходимости быть умеренным – но сегодня, я убежден, он непреувеличивает.
Сократ впервые видел Аспасию. Видел ееглубокие азиатские глаза, в которых светился желтый, как львинаяшкура, свет. Он не осмеливался надолго погружать в них свой пытливыйвзор.
Раскрылись накрашенные кармином,совершенной формы губы, блеснули алебастровые зубы:
– Преувеличивать свойственноюности… и искусству. Следует быть умеренным и в требованииумеренности.
Она обращалась к Анаксагору, а затемснова повернула голову к Сократу. При этом движении золотая диадемасверкнула крошечными рубинами, колыхнулись мягкие складки шафранногопеплоса и накидки, застегнутой на плече золотой пряжкой. Тонкая тканьобрисовала совершенные формы ее тела. Прекрасная, приветливая,мудрая. Удивительно ли, что в свое время она ослепила персидскогоцаря? Удивительно ли, что ослепила и Перикла?
Что-то стукнуло, зазвенели осколки.Аспасия подняла глаза на прислуживавшую рабыню. Та убежала, и в ту жеминуту появился домоправитель Эвангел и доложил госпоже, что рабыняФайя уронила вазу, на которой изображена богиня радуги Ирида.
– Моя самая красивая ваза… –огорчилась Аспасия.
– А, это та, с превосходнойИридой, – вздохнул Фидий. – Большая потеря!
– Это преступнаянеосторожность. Файя заслуживает сурового наказания, –заявил Эвангел.
Сократ наблюдал за Аспасией. Ее лицопрояснилось.
– Файя любит причесыватьменя. – Аспасия взглянула на домоправителя. –Целый месяц она не будет меня причесывать.
Эвангел вышел.
– И это достаточноенаказание? – спросил Фидий.
За стеной послышался женский плач.
– Это очень жестокоенаказание, – возразил Софокл. – Если бы Аспасиязапретила мне приходить к ней на ужин, я был бы в таком же отчаянии,как и эта девушка.
Сократ смотрел на Аспасию какзачарованный. Она ему улыбнулась и обратилась к Фидию:
– Ты хвалишь СократоваСилена, Фидий. Скажи нам, какую работу хочешь поручить Сократу?
Фидий задумался. Мысленно он ужераспределил работы над Парфеноном. Пока что он поставит Сократа вученики к опытному скульптору, сам проследит, как себя покажет юноша,а потом? Доверить ему, если он оправдает надежды, самостоятельноедело? После возведения Парфенона Перикл думает начать строительствоновых Пропилеев… Фидий повернулся к Сократу.
– Сперва будешь исполнятьмелкие вспомогательные работы. Позже, если принесешь мне удачныеэскизы, доверю тебе большое произведение.
– Правильно, Фидий, –заметил Перикл. – Молодым людям надо давать большое дело,пускай проверят свои способности и силы. А ты, Сократ, неиспугаешься?
Тот скромно ответил:
– Резец я держу в руках сшестилетнего возраста. Я бы желал получить большую работу.
– Хорошо, –сказал Фидий. – Для фриза над новыми Пропилеями тыизваяешь трех Эринний: Аллекто, Тисифону и Мегеру.
Глаза Аспасии выразили испуг.
– Эриннии?! –воскликнул Сократ. – Этого, прости… это я не могу.Хотел бы, очень хотел, но – не могу…
– Сократ! –возмущенно перебил его Анаксагор. – Ты осмеливаешьсяотказать Фидию?!
Сократ упорствовал.
– Эриннии, три старухи вразвевающихся лохмотьях… Крылья и когти как у коршунов…Вместо волос – клубок змей, глаза, налитые кровью… Нет,этого я не могу. Прости меня, великий Фидий, не могу.
Фидий был задет; он вскипел:
– Неслыханно! Я выбрал длятебя работу, на которой ты можешь дать волю фантазии, показать свойум… Тебе просто не хватает смелости. Ты не художник!
Перикл отодвинул блюдо с ореховымпеченьем в вине.
– Остановись, Фидий, –сказал он. – А мне Сократ теперь-то и понравился. На егоместе всякий, хотя бы и опытный, художник поклонился бы тебе до землиза такое предложение. Хмурься, Фидий! Но я не верю, чтоб тот, у когохватило мужества в глаза тебе отказаться от твоего предложения, быллишен смелости художника.
Фидий не отступал:
– Этот безбородый юнец идетнаперекор не только мне, но и тебе, дорогой Перикл. Ты ведь сам желалпоместить над Пропилеями трех Эринний, чтоб они предостерегали откровавых преступлений всякого, проходящего под ними!
– Да, – вымолвилПерикл – он думал о роке Алкмеонидов, который не переставалужасать его. – Да, я хочу, чтобы никто не нарушал клятв,никто не осквернял бы древних обычаев… – Онвзглянул на Сократа. – Почему же, Сократ, не хочешь тываять Эринний?
В поисках поддержки Сократ устремилвзгляд на Анаксагора.
– Эриннии преследуют нетолько тех, кто повинен в кровавых злодеяниях и нарушении прав. Оникарают и невинных – за то лишь, что в жилах этих несчастныхтечет якобы проклятая кровь. А что такое проклятая кровь? Ты, дорогойАнаксагор, учил меня иному. От тебя я знаю, что человек сам готовитсебе добрую или злую судьбу и не должен платить за преступление,совершенное его предком. Выше суеверий поднял ты разум человека.
Аспасия просияла:
– Ты хороший ученик своегоучителя, юный друг! Что скажешь теперь, дорогой Фидий?
– То было желание Перикла,пускай он и говорит, – устранился Фидий от дальнейшегоспора.
Перикл замкнулся в задумчивом молчании.
Рабыня убрала со стола остатки жареногобарашка, дроздов, начиненных печенью, медовых печений. Поднеслакаждому медный тазик – сполоснуть руки.
Другая рабыня поставила перед каждымстолик с грушами, синим крупным виноградом, третья принесла свежихроз в вазы. Чудесный аромат разлился по покою.
Сократ, стараясь загладитьнеблагоприятное впечатление, которое он произвел, еще ухудшил его.Мнение юноши всякий раз шло вразрез с мнением Перикла.
– Не люблю Эринний. Мнеотвратительна их несправедливая непримиримость. И чтоб такиеувенчивали вход к величайшей гордости и красоте Афин?!
Аспасия видела – у всех на лицахсобрались тучи. Она вертела в руках розовый бутон, нюхала его,улыбалась Сократу.
– А что бы ты предложил нафриз Пропилеев, милый Сократ?
Тот ответил ее улыбке и сказал, нераздумывая:
– Трех Харит.
Это поразило всех.
– Ах, да! ДоброжелательныеХариты, а не мстительные чудища! Это было бы прекрасно! –воскликнула Аспасия. – Входящих приветствовали бы богинипрелести и счастья – Эвфросина, цветущая Талия, лучезарнаяАглая… Перикл, любимый мой, ты переменишь свое желание?
Перикл молчал, задумавшись.
– Можно мне добавить? –тихо спросил Сократ.
– Тебе мало сказанного?! –рассердился Анаксагор.
– Нет, милый Анаксагор, –очнулся от задумчивости Перикл. – Позволим Сократу сказатьвсе. Я ценю его прямоту.
И Сократ отважился на последний выпадпротив Эринний, против Фидия и Перикла:
– Сияет на небе солнце, инавстречу солнцу воссияет золотая и мраморная красота Акрополя. Этоземное сияние под небесным гармонирует со светом жизни. Я предлагаюдля Афин не кровавое прошлое, но светлое и радостное будущее: пускайнад Пропилеями танцуют три Хариты, держась за руки в знак того, чтодобро, лучезарная красота и расцвет города соединены неразлучно!
Перикл взял руку Аспасии, притянул ксебе, понюхал розовый бутон. Вздохнул глубоко и поцеловал обнаженноеплечо Аспасии.
– Милый Фидий, ты доверишьСократу трех Харит? – спросил он.
– Если ты согласен –охотно.
На прощание Аспасия сказала Сократу:
– Я рада тому, что теперь тыбудешь частым гостем у нас, юный друг.
– Мне скоро восемнадцать.Меня ждет военная служба, – возразил Сократ.
– Жаль, –ответила Аспасия. – Значит, через два года.
– Да, – подхватилПерикл, – через два года твой первый путь да будет сюда, кнам.
– А эскизы Харит можешьготовить уже сейчас в свободное время, – прощаясь, сказалФидий.
Он основательно хлопнул юношу по плечу,как то делывал Софрониск, и добавил с грубоватым дружелюбием:
– Дерзок ты, молокосос, но вбашке у тебя кое-что есть…
Привратник подал Сократу зажженныйфакел:
– Хайре!
Сократ бодро вышел на улицу, но тотчасостановился. Что это? Кружится голова? Отчего? От вина? Глупости…От Харит! От моих Харит!
Он скинул сандалии, привязал их к поясуи бегом помчался домой. Кружится – и пускай! Кружись, кружись,головушка, есть из-за чего!
Пламя факела, отбрасываемое на бегуназад, делалось плоским. Сократу казалось – кружится вся улица.Это понравилось. Отлично! Все кружится вокруг Перикла… Вокругмоих Харит… Веками будут танцевать над Пропилеями трикрасавицы, веками будут смотреть на них люди и говорить: это Сократ!
Но отец? Что скажет отец? Ах ты олух,скажет, хорошую ты отмочил штуку! Танцующие фигуры! Да кто же будетдля тебя плясать-то?
Сократ представил себе отца, идущегорядом.
– Это не сложно, батюшка!Посмотри – я сам покажу этот танец!
Он воткнул факел в землю и началплясать, подпевая себе. И показалось ему, будто он ясно слышит голосотца: «Перестань, дуралей! Такой увалень – и Харита! Всеравно что козел и стрекоза!»
– А я Коринну позову! –воскликнул Сократ. – Сниму с нее пеплос, она судовольствием постоит для меня и потанцует…
«Ах ты паршивец, –рассердился воображаемый Софрониск, – да ведь ты выдумалэтих Харит вовсе не ради украшения Афин, а ради дочки башмачника,чтоб всегда была под рукой и ты мог бы раздевать ее…»
– Клянусь Герой, нет! Ядумал о городе, и только твои замечания навели меня на мысль оКоринне – в танце она будет великолепна…
И, подпевая себе своим звучным голосом,Сократ, словно дикарь, стал отплясывать вокруг факела танецЭвфросины.
Из-за угла вышли два скифа –блюстители покоя и порядка в Афинах.
– Что тут происходит?! –загремел один из них.
– Я – Эвфросина,богиня хорошего настроения… И вот – танцую…
Другой стражник узнал его при светефакела:
– Вот так так! Да этоСократ… Откуда ты взялся?
– Иду домой. Был у Периклана ужине.
– Да, вино не толькочувствуется – его даже видно! – засмеялся скиф.
Сократ выдернул факел из земли, сунулему в руки:
– Дарую вам свет, о мужи!Отсюда я уже и впотьмах доберусь.
И помчался словно наперегонки –возвестить родителям великую новость; однако насчет будущего участияКоринны в этом чудесном деле он решил пока умолчать.
Вскоре он вбежал к себе во дворик, ивстретили его запахи родного дома – запахи лаванды, шалфея икозьего молока.
9
Сократ, босой, шагает рядом сдвуколкой, которую тащит Перкон по ухабистой, каменистой дороге. Вдвуколке сидит Коринна в белом пеплосе, перехваченном в поясе. Заповозкой идут товарищи Сократа, освободившиеся на сегодня от всехпрочих дел. Они вышли ранним утром и двинулись вверх по течениюИлисса, к Агре. Дорога все время поднимается – Гиметт выслалсвои довольно высокие отроги до этих мест. Утро стоит янтарное. Ввоздухе носятся рои пчел, пахнет медом, которым славится этотпчелиный рай даже за пределами Эллады.
Гуди – маленькое селение назападном склоне Гиметта, неподалеку от Афин; там предки оставилиСофрониску в наследство клочок земли с виноградником – пятьсотен кустов, сорок олив и несколько фиговых деревьев.
Цель похода – сбор оливок.Помощники получат свою долю. А в том, что соленые оливки –отменное лакомство, никого не нужно убеждать.
Сократ шагает бодро, копыта осликапостукивают в веселом ритме, двуколка тарахтит по камням, а чтоб шумустало еще больше, Сократ во все горло запел импровизированнуюпесенку, восхваляя прелесть деревеньки Гуди:
Тебя, о Гуди, славное местечко,
Со сказочной Аркадией сравню!
О Гуди, ты лежишь в нежнейшем
Объятии лугов, во влажно-хладной тени
Оливовых дерев!
Давно я не пил чистых твоих вод,
Черпнув из родника
Обеими ладонями – той чашей,
Которую всегда ношу с собой…
Симон. Критон, Пистий и Киреб шагают втакт Сократова пэана.
Калиткой сквозь медовый аромат вошли всад Софрониска на окраине Гуди.
В верхней части сада расположилосьхозяйство соседа, сын которого Главк – сверстник Сократа. Сразуза калиткой был сарай, там друзья взяли по шесту для сбивания оливоки по корзине. Теперь они стали похожи на отряд гоплитов с копьями ищитами. А Главк бежит навстречу с радостным криком:
– Сократ, наконец-то!
Он падает в его объятия, оба валятсяназемь, борются, тузят друг друга, в свалку встревает овчарный пес,тоже старый знакомый, мягкими губами покусывает Сократа и Главка.
Когда они, смеясь и задыхаясь,поднялись с земли, Сократ представил свой отряд:
– Мой милый Главк, ты сейчасузнаешь героев Троянской войны, которая готовится здесь. Что этот, –он показал на Критона, – сам Агамемнон, царь Микен иверховный вождь ахейских войск в походе на Трою, тебе, конечно,известно. Но этот вот, – жест в сторону Пистия, –его брат, спартанский царь Менелай, он оттого так худ, что в Спартена завтрак, обед и ужин едят одну черную похлебку с уксусом. НегодныйПарис, сын троянского царя Приама, похитил его жену, прекраснуюЕлену. В том, что упомянутая Елена не очень-то противилась похищению,виновата, пожалуй, эта самая черная похлебка с уксусом, после которойрот отнюдь не благоухает, а Елена была особа тонкого воспитания.Слушай дальше, милый Главк: вот этот человек (пекарь Киреб) –замечательный герой Ахилл, прославившийся не только своей знаменитойпяткой, но и неслыханной храбростью и кровожадностью. Здесь, –он подтолкнул вперед Симона, – ты видишь друга Ахилла,Патрокла, убитого жестоко и жестоко отомщенного. А эта красавица –нет, это не Елена, из-за которой вспыхнула и угасла братоубийственнаяТроянская война. Посмотри, Главк, как хороша она, с какого бока нивзгляни! То сама Афродита, которая, получив яблоко от Париса, раздулавесь этот пожар и теперь спешит с нами вместе погасить его. А вот, –Сократ ударил себя в грудь, – стоит перед тобой самыйдоблестный воитель, злоязычный, но правдивый, метким словом одинаковосбивающий спесь и с царя, и со щитоносца, – Терсит,которого боятся все! Но это еще не все, о муж из Гуди, ибо вот этоживотное, – он притянул за узду Перкона, –вовсе не осел, а знаменитый Троянский конь, в чьей утробе… ну,да вы сами знаете, что содержится и должно содержаться в такойутробе!
Под общий хохот Сократ закончил речьстоль неожиданным поворотом, сорвал оливку и с удовольствием стал еежевать.
– Я нахожу, что нашинеприятели, вот эти тысячи оливок, готовы пасть. Призываювоеначальника и верховного вождя, царя Агамемнона, отдать приказ кнаступлению!
Критон весело подхватил:
– Ахейцы! Воины! Вперед наврага – и всех в плен!
– Стойте! –закричал Главк. – Сначала перекусить после длительногопохода!
Ячменные лепешки, три кувшина молока –и, разделившись попарно (один сбивает плоды, другой собирает их вкорзину), они бросились на «врага».
– Я еще не видывал и неслыхивал, чтоб Афродита оказывалась в паре с трещоткой Терситом…Ну что ж! Сегодня вижу такое впервые, – пошутил Критон,когда Сократ с Коринной направились к высокому и довольно удаленномуот всех дереву.
Сократ поднял девушку как перышко,подсадил на дерево. Усевшись на ветке, она стала болтать ногами,засмеялась, открывая зубы, белизной превосходящие паросский мрамор.Сократ снял с нее сандалии, перецеловал все пальчики на ногах. Ейбыло щекотно, она смеялась так, что, посрамленные, умолкли все птицыв саду. Сократ погладил пятки Коринны – как влюбленный и какскульптор.
– Вот это пяточки! –восхитился он. – Как два каштана…
– А щиколотки, по-твоему,пустяк? – по-детски наивно кокетничала Коринна.
– Щиколоточки нежные, какгорлышко высокой вазы для одного цветка, а здесь ваза так красивоокругляется, – любовался Сократ, поглаживая ей стройныеикры. – Коленочко маленькое, круглое, как яблочко, а выше…
– Сократ! Сколько у вас ужекорзин?! – озорно крикнул Симон.
Коринна показала брату язык и ответила:
– В два раза больше, чем утебя! – Но тут же смущенно посмотрела на Сократа. –Я виновата, соблазняю тебя…
– Соблазняй, милая, и небойся: мы их догоним. Я знаю одну хитрость, как ускорить сбор.
Он поставил корзину под веткой,отягощенной плодами, и сильно тряхнул ветку, после чего осталосьсбить шестом лишь несколько оставшихся оливок; корзина быстронаполнилась.
По всему саду раздавались шутки,возгласы, смех. Труднее всего было добраться до верхних оливок.Коринна, поскольку была легче юношей, залезала выше всех и сбивалаплоды с самых недоступных веток, – сама смуглая оливоваяветочка. Сократ пристально следил за каждым ее движением, бесстыднозаглядывал под задравшийся подол пеплоса, на бедра и живот девушки и,восхищенный явленной ему красотой, забывал об оливках.
Коринна – простое и чистое дитяприроды. Нет в ней ложной стыдливости городских девиц. Она знает, чтохороша, видит, как восхищается ею Сократ.
– Я тебе нравлюсь? –тихонько спрашивает она.
– Ах, нравишься! Нравишься!Ужасно ты мне нравишься!
– И мои длинные ноги тебенравятся?
– У тебя красивые длинныеноги, будто созданные для танца…
– Я люблю танцевать, когдаменя никто не видит.
– Тебе как раз надотанцевать, чтоб тебя видели. Жаль, когда пропадает втуне хоть малаякапелька красоты… Станцуешь?
– Ладно, если хочешь. Яочень рада, что нравлюсь тебе. Вся ли?
– Вся – все то, что явижу.
– Тогда смотри на меня, разя тебе нравлюсь!
Сократ понизил голос:
– Вечером осмотрю тебя всю,хорошо?
Девушке было невдомек, что это говоритне только влюбленный, но и скульптор.
– Осмотришь меня? Зачем?
– Хочу знать во всехподробностях, что я люблю.
– Ну хорошо, –беспечно согласилась Коринна и полезла еще выше.
Он не сводил с нее глаз, пока она неспустилась на нижнюю ветку и не спрыгнула прямо в его объятия, губы кгубам.
Сестры Главка тем временем зажарилибаранину на ужин себе и гостям. Хорошенькие, славные девушки летоколо двадцати, они накрыли ужин под фиговым деревом, расстеливциновку прямо на траве. После трудов золотисто-поджаренное мясо,пахнущее чесноком, было съедено с большим аппетитом и обильно запитодомашним вином.
После ужина Сократ повел всю компанию ввиноградник, у входа в который на пьедестале стоял высеченный изкамня бюст бога Диониса.
На маленьком алтаре перед изваяниемСократ принес жертву богу – горсть лучших оливок и большуюгроздь винограда. Девушки сожгли благовония.
Перед жертвенником Диониса простираласьлужайка. Сестры Главка увенчали себя и Коринну венками из полевыхцветов, готовясь к ритуальному танцу в честь Диониса. Главк заигрална авлосе.
Сестры его, босиком, в белых, до коленпеплосах, стянутых в поясе красными лентами, распустив волосы, началина траве священный танец, постепенно перешедший в дикие прыжки иоргиастические движения вакханок.
Когда они кончили и выслушали похвалу,Сократ, ко всеобщему удивлению, заявил:
– Теперь будет танцеватьКоринна.
Коринна встала, распустила свои черныеволосы и вышла на середину лужайки. Сократ попросил Главка наигратьмелическую песню в три стопы.
Нежно, подобно нимфе, пробуждающейсяото сна, Коринна начала танец, мелко переступая босыми ножками.Дважды приподняв ногу и сильно притопнув, девушка плавно закружилась,ритм танца становился все отчетливей и тверже. Каждый наклон телауравновешивался движением руки, на каждый поворот головы отзывалисьладони и пальцы. Стройные ноги переступали ритмично, перекрещивались,открывая многогранную красоту своих форм; и по мере ускорения ритмаСократу, который так и пожирал глазами танцовщицу, все явственнееказалось – тут танцует не одна, тут две танцуют, двоятсясладостные движения ног и тела – нет, кажется, целых три девыпляшут передо мной!
Клянусь Гераклом и его дубинкой! Триплясуньи, одна другой прелестней, это же мои три Хариты! Три Хариты,заклятые в теле одной Коринны! Да ведь так еще лучше, чем я думал!
Сократ был несказанно взволнован. Он несводил глаз с того, что прямо-таки священно для скульптора: форма,форма, форма – и каждая непохожа на другие, нет, все схожимежду собой и все же далеки друг от друга, все гармонируют друг сдругом в одном: движением воспевают радость жизни – ладным,чарующим, стройным движением!
– Эврика! –вскричал Сократ и пал на колени перед Дионисом. –Благодарю тебя, милый бог, за этот день! – радостно вознесон хвалу Дионису и начал распевать в его честь дифирамб:
Славься, Дионис, сын бога, Дионис,
Ты, людей утеха, приносящий жар, вина даритель,
Виноградного увенчанный лозою!
Ты ее плодами, соком сладким
Нас освобождаешь от тяжелых мыслей,
Отгоняешь горестные беды, дружбу насаждаешь,
Ты, творец и раздаватель счастья,
Буйный Бромий,
Сумасбродный Вакх,
Бог экстаза, что так сильно страсти разжигаешь!
Эвое! Эвое!
Дружелюбный бог,
Мира и веселья повелитель,
Дифирамбов радостный любимец,
Сам их сладостный певец,
Славящий восторги, упоенье, —
Эвое! Эвое!
И все подхватили ликующе:
– Эвое! Эвое!
На исходе дня афиняне простились сжителями Гуди, и двуколка, нагруженная полными корзинами, покатила,влекомая Перконом. Дорога шла под гору, выпитое вино подгонялосборщиков, и путь совершался быстро и весело.
Коринна с Сократом шли позади. Онидержались за руки, и лица обоих сияли: его – восторгом, ее –счастьем. И оба – любовью.
10
На плоской крыше Софронискова домалежал навзничь Сократ, подняв к заходящему солнцу свиток папируса, скоторого читал нараспев стихи Ивика:
Только весною цветут цветы
Яблонь кидонских, речной струей
Щедро питаемых, там, где сад
Дев необорванный.
Лишь весною же
И плодоносные почки набухшие
На виноградных лозах распускаются.
Мне ж никогда не дает вздохнуть
Эрос. Летит от Киприды он —
Темный, вселяющий ужас всем,
словно сверкающий молнией северный ветер фракийский, и душу
Мощно до самого дна колышет
Жгучим безумьем…1
Рядом сидел Симон, держа на коленепокрытую воском табличку, на которой записывал особенно емупонравившиеся метафоры и мысли стихотворения. Приятный голос Сократа,горячее чувство, с каким он выделял некоторые слова, придавалистрокам поэта особо искреннее звучание.
С улицы послышалось:
– Хайре, Сократ!
Сократ и Симон вскочили, приветствовалис крыши друзей.
– Что вы там делаете? –спросил Киреб. – Крышу починяете?
– Ловим последние лучисолнышка! – ответил Сократ. – Сейчас спустимся.
Юноши являлись к Сократу не с пустымируками: они всегда приносили с собой что-нибудь к ужину. Все этоскладывалось на одно большое глиняное блюдо и делилось поровну.
Последним показался тот, кого снетерпением ждал Сократ.
– Привет тебе, милыйКритон! – встретил он друга, и тут же с языка егосорвалось: – Принес мне еще что-нибудь?
– Принес, –усмехнулся Критон, поднимая над головой футляр со свитком папируса. –Не мог же ты успеть прочитать то, что я дал тебе в прошлый раз?
– А для чего у меня глаза имасляная лампа?
– Ты проглотишь все свиткинашей библиотеки прежде меня! Акула ты!
Библиотека Критона-старшего! Когда-то яеще проглочу ее или хотя бы догоню Критона-младшего! Сократ мысленноперенесся в библиотеку на вилле Критона: вдоль стен на полкахсандалового дерева хранились сотни свитков, густо исписанных, нередкос рисунками и цветными картинками. Каждый свиток был вложен вцилиндрический футляр из выделанной козлиной кожи и закрыт круглойзолотой крышечкой, на которой было выгравировано имя автора иназвание книги. Крышечки сверкали, слепя глаза. Не статуи, ненастенная роспись, не занавеси, не сундуки с дорогими одеждами, нешкатулки, полные драгоценностей, – библиотека – вотчто было величайшим сокровищем дома. Здесь хранились переводывавилонских, древнееврейских, египетских, персидских рукописей. Затемшли эллины: Гомер, Гесиод, Сапфо, Алкей, Анакреонт, Пиндар, Архилох…
– Да, я акула, –согласился Сократ. – Я тоже, перевернувшись на спину иразинув пасть, бросаюсь на добычу. Все проглочу!
– И это? – Критонпротянул ему футляр, в котором был уложен свиток с вавилонским эпосомо Гильгамеше, искавшем бессмертие.
Сократ жадно схватил свиток.
– Это на твоей совести,дорогой Критон: я теперь с большей охотой беру, чем даю! Этим я хочусказать, что почти без всякого удовольствия тружусь теперь с отцомнад ионическими капителями.
И, обращаясь уже ко всем, Сократ сосмехом сказал, что все узнанное им из свитков Критона не выходит унего из головы, даже когда он бьется над главами колонн, причемэтих-то глав и нет у него в голове!
Друзья нисколько тому не удивились. Имизвестна разница между ремеслом и творчеством. Капители колонн вседолжны быть одинаковые, и, хотя труд этот нелегок, он все же неискусство.
– Страшно то, –заговорил Критон, – что, чем больше я читаю, тем пущенеразбериха у меня в голове.
– Хорошенькое дело! –засмеялся Киреб. – Этак, пожалуй, книги и вовсе тебяотпугнут!
– Ты полагаешь – лучшеоставаться невеждой? – глянул на Киреба Сократ.
– Страх перед неразберихой вголове имеет и хорошую сторону, – отозвался Симон вместоКиреба. – Он понуждает навести порядок в этой неразберихе.
Критон покачал головой.
– Легко сказать, Симон, –навести порядок! Во всех утверждениях этих поэтов или философовстолько противоречий, что в одиночку не разобраться.
И Критон привел первые вспомнившиесяему примеры: Анаксимен считает праматерией космоса воздух, Гераклит –огонь, да сверх того он еще учит, что борьба – праотец всего.Один философ считает, что земля – шар, другой – что онаплоская. Тут больше предположений, чем утверждений.
– Ответь, –обратился Критон к Сократу, – так же ли относитсяАнаксагор к Пифагору, как самосцы, считающие Пифагора пророком ичудотворцем, чуть ли не богом?
– Нет. Анаксагор чтитПифагора за его открытия, особенно за открытые им законы геометрии ифизики, но столь же глубоко возмущает моего учителя пифагоровскиймистицизм: признает первичность материи, а верит в переселение душ!Анаксагор говорил мне: «Я не допускаю мысли, Сократ, чтоб двесотни лет назад я жил в теле осла, чем вовсе не хочу задеть чувстватвоего Перкона. И не допускаю мысли, что когда-нибудь превращусь вцаря Персии или в нильского крокодила».
– Это так, Сократ, но темсамым он лишний раз подтверждает, какой хаос царит в воззренияхфилософов! – воскликнул Критон.
– Пускай! –рассмеялся Сократ. – Сначала мы должны узнать возможнобольше – а что потом?
Юноши переглянулись: что потом? Откудаим знать?
Сократ, все еще смеясь, ответил сам:
– Да вы ведь уже сказали!Ты, Симон, считаешь, что все это надо привести в порядок, ты, Критон– что тут больше предположений, чем утверждений, и что одному сэтой задачей не справиться. А не справиться одному – значит,надо заняться многим. Вот нас тут целая группа – может, идостаточно?
– Понимаю твои слова так,что мы будем все это разбирать сообща? – жадно спросилКритон.
– А как же иначе? И ведь мыуже отчасти так и делаем, тебе не кажется? – ответилСократ.
– Но ты всегда должен быть снами! – поспешил вставить Симон.
А Ксандр с Лавром вдруг выпалили:
– Будь нашим учителем,Сократ!
– Вы что! –вскинулся тот. – Могу ли я кого-либо учить, когда самтолько учусь?
Критон отщипывал мелкие кусочки отсвоей лепешки.
– Все мы еще учимся, –начал он, осторожно подбирая слова по мере того, как развивалась егомысль. – Но ты, милый Сократ, ты один умеешь применить кжизни все то, чего мы касаемся учась. Каждая твоя мысль как шило, ношило это делает в конце концов полезную работу – не правда ли,Симон?
– Именно так, –кивнул сын башмачника.
На смуглом лице Киреба сверкнули белыезубы:
– Над каждым домом начертанокакое-нибудь название или изречение, например: «Войди к нам,прибыль!», «Крылатый Гермес» или «Здесь живетсчастье». Что, если и нам окрестить твой дом? Отцу твоемунезачем об этом знать, а мы давайте назовем это дом «МыслильнейСократа»!
– Прекрасно, Киреб! –восхитился Симон. – Это будет школа – и в то жевремя не школа…
Сократ хохотал:
– Мне-то что, называйте нашдом, как хотите!
– Ты смеешься? –сказал Критон. – Но мы-то все, насколько я могу заметить,берем это всерьез…
– Разве смех мешаетсерьезности? – возразил Сократ. – По-моему, ксерьезному лучше идти дорогой веселья!
Киреб, проглотив прожеванный кусок,сказал:
– Это верно: я тоже люблюсмеяться, а вот же, едва кончу печь хлебы, бегу сюда – естьхлеб Сократа, хоть он и жестче моего…
– А теперь я скажу вам,друзья, что мне не по душе у великого Пифагора, – ужесерьезным тоном молвил Сократ. – Говорят, он всегдатщательно избегал смеха и веселья. Судите сами, что же это зачеловек, если он отвергает хорошее настроение – веселуюполовину души?
– Значит, остается другаяполовина, невеселая, утешь его, Зевс! – не раздумывая,ответил Киреб.
Сократ с сожалением прибавил:
– Если говорить всю правду,то должен открыть вам – ведь и мой дорогой учитель Анаксагор нелюбитель смеяться. Он и Перикла удерживает от смеха.
– Дева Афина! –патетически воскликнул Киреб. – Может, он потребует, чтоби мы стали серьезны, как камни? Может, у афинян это будет считатьсяпризнаком хорошего воспитания?
– Если б такое требованиебыло выставлено, – сказал Сократ, – то ясчитался бы самым невоспитанным.
– Слава тебе и радостьнам! – вскричал Киреб. – Это следует запить!
Чистым вином совершили возлияние богам,затем, для себя, смешали вино с водой в кратере. Наполнили кружки, иКиреб торжественно провозгласил:
– Пьем в честь дома,нареченного «Мыслильней Сократа»! Да не иссякнет в немникогда источник веселья!
– Эвое! Эвое! Да поддержатнас боги! – Все подняли свои кружки.
Не изменяя веселости, Сократ спросил,однако, будто серьезно:
– Как рождаются боги?
Ксандр, тоже серьезно, ответил:
– Уран породил Крона, а Крон– Зевса.
Критон глянул на Сократа – глазатого улыбались – и сказал полувопросительным тоном:
– Все возникает из чего-то,все – от кого-то…
– Безусловно, –кивнул Ксандр. – Это как непрерывная цепь. Зевс с Герой имногими смертными женщинами наплодил кучу законнорожденных ивнебрачных богов и полубогов, которые опекают нас от первого вздоха идо посмертной жизни.
– Непрерывная цепь? –повторил Сократ. – Стало быть, продолжают рождаться новыебоги? А как быть с Афиной, милый Ксандр? Говорят – она родиласьиз головы Зевса, но осталась девственной. Так что же – может,она еще выйдет замуж и родит детей?
– Не знаю.
– И про Диониса, которогоЗевс выносил в бедре, ты тоже не знаешь, будут ли у него потомки? –усмехнулся Сократ.
Ксандр признался, что не знает и этого,но полагает, что больше никакие боги рождаться не будут.
– А я вот слышал, что и внедавние времена родился новый бог, и расскажу вам об этом. Жил рабпо имени Самолксид из Фракии. Любимый раб Пифагора, он имел большиевозможности – и использовал их. Научился читать и писать, многознаний перенял от своего господина. Пифагор жил на острове Самос, гдетогда правил тиран Поликрат, который хотел заставить ученого строитьвоенные машины для битв с неприятельским флотом. Понимаете вы? Чтобвеликий Пифагор выполнял приказы надменного тирана? Никогда! Всамосском порту стояло на якоре судно, готовое ночью отплыть вюжноиталийский Кротон. Если Самолксид поможет Пифагору бежать, онбудет отпущен на волю и получит кошелек серебра. Самолксид помогПифагору перебраться на судно, а сам вернулся на родину в суконнойшапочке вольноотпущенника. Всеобщее ликование, а в доме опасения:сами нуждаются, а тут лишний рот. Как одолеть беду? И что жепроисходит? Однажды на глазах у односельчан Самолксид падает мертвым.Под причитания плакальщиц, под стенания родных и соседей его хоронятв том месте, которое он назначил сам: в саду за его домом. Жизньпошла дальше. В годовщину его похорон пришли люди к могиле –ба! Каменная плита сдвинулась, и Самолксид восстал из гроба, бледный,но живой и здоровый.
– Ты шутишь, Сократ, –с упреком сказал Симон. – Какая чепуха!
– Не может быть, –подхватил Пистий.
– Тише, –остановил их Критон. – Дайте ему досказать.
– Все это время, –продолжал Сократ, – Самолксид тайно скрывался вподземелье, куда брат носил ему еду, и там он обдумывал свои планы.Фракийцы тяжело переживали, что их легендарный земляк и герой Орфейбыл убит молнией Зевса за то, что осмелился наделить боговчеловеческими страстями и пороками. Фракийцы горели негодованием наЗевса, отнявшего у них почитаемого героя, самого знаменитого певца,который пением своим трогал сердца людей, диких зверей и дажезавораживал деревья и камни. И вот Самолксид, поднявшись из могилы,встал на надгробную плиту и воскликнул: «Фракийцы! Почтенныеграждане, слушайте меня! Я явился возвестить вам нового бога!»– «Возвести! – закричали в исступлении люди. –Кто он?» – «Это я», – молвилСамолксид. Люди удивились, но стали слушать дальше. Самолксид сумелим внушить, что древний бог Крон вселился в его тело и восстал измертвых. И пошел Самолксид излагать пифагорову мистику цифр: единица– это разум, семерка – здоровье, восьмерка –любовь, десятка – счастье, и блаженство, и прибыль. Он говорилим, что высоту звука можно выразить математически в соответствии сдлиной колеблющейся струны. Ошеломленные такими таинственнымисловами, люди слушали и услышали, что квадрат гипотенузыпрямоугольного треугольника равняется сумме квадратов катетов…
Юноши покатились со смеху, хлопаяСократа по спине. Но тот повернул рассказ в другую сторону:
– Эта смесь учености имистики окружила Самолксида божественным ореолом, но приязнь людей онприобрел тем, что, используя знания Пифагора, лечил их и давал добрыесоветы. По каковой причине жил бог Самолксид в полном благоденствии,почитаемый повсеместно во всей Фракии.
Нахохотавшись всласть над богомСамолксидом, друзья спросили Сократа, кто поведал ему про такое чудо?
– Анаксагор, –ответил Сократ, волнообразным движением ладони от подбородка внизнамекая на окладистую бороду философа.
Симон задумчиво почесал в затылке.
– А ведь ты, Сократ,рассказал не такую уж чепуху! К нам в сапожную мастерскую ходит многозаказчиков, и от них я слыхал – люди-то все ждут какого-тоспасителя…
Киреб согласно кивнул:
– Я тоже слыхал об этом впекарне моего мастера. Многие верят, что когда-нибудь родится некто ивсе устроит так, чтоб никому на свете не бедствовать.
То же подтвердил и Пистий:
– И мне известно –люди ждут такого бога.
Сократ слушал молча. Знал и он: людиждут. Но чего? Кого? Спасителя? Чуда? Улыбнулся глазами.
Обманщику Самолксиду никогда бы несделаться идолом у фракийцев, если б он не облегчал их невзгоды.Следовательно, почему же люди ждут спасителя? Потому что ждут от негопомощи. Помощи во всем. Помощи советом и делом. Но ждать, все времяждать, правильно ли это?
И Сократ заговорил:
– Чудес не бывало и небывает. Однако время от времени являются люди, которые хоть немножко,да улучшают жизнь. Возьмите Перикла. Как он все расшевелил, и встране, и на море… И ведь это только начало! То ли еще будет!
Если наших друзей занимали Самолксид сПериклом, то Эгерсида интересовал исключительно Сократ. Донесся донего слух, что Коринна ездила с ним в Гуди. Подкрепившись пшеничнымилепешками, намоченными в тяжелом сладком вине, Эгерсид двинулся впуть, представляя себе, как он раздавит нынче Сократа, словно спелыйфиник!
Эгерсид мог себе позволить такуюуверенность. Все у него было большое и широкое: рот, нос, плечи,грудь. Он шел – и земля стонала под его тяжестью. Раздавлю!Раздавлю! Очутившись во дворике Софрониска и увидев Сократа в кругудрузей, он еще решительнее повторил про себя: «Раздавлю!»И повелительно крикнул Сократу:
– Эй, ты! Выйди-ка со мной!Хочу потолковать с глазу на глаз!
Лицо и тон Сократа изобразили приятноеудивление:
– А, это ты, Эгерсид!Присоединяйся к нам! Что за тайны? Все здесь мои добрые друзья, ккоторым, несомненно, относишься и ты. Ты самый мой дорогой друг, дачто я говорю – мой почитатель! Я отлично знаю, мой милый, чтотвои уста произносят мое имя даже чаще, чем уста вот этих моихдрузей. В каждой фразе твоей шипит этот самый «Сократ»,каждым словом восхваляешь ты меня, распространяя славу обо мне. Радтебя видеть, мой красильщик!
– Я тоже рад тебя видеть, –гулко прозвучало в ответ.
– Не говорил ли я? –оживленно подхватил Сократ. – О, Эгерсид – мастеркрасильного дела! Он, конечно, приукрашивает и меня в своих мыслях иречах, изображая замечательным юношей. Жаль, я этого не слышал!
– Не жалей! Твое имя вправдуне сходит у меня с языка, как ты говоришь, да только с бранью, потомучто ты вор – хочешь украсть у меня Коринну!
Симон встал между двумя петухами, однимразъяренным, другим зло насмехающимся.
– Что значит «украсть»?! –накинулся он на Эгерсида. – Сократ с детства знает моюсестру и любит ее!
– Может быть, а Коринна-тобудет моей! – самоуверенно заявил Эгерсид.
Услыхав свое имя, Коринна взобралась наоливу.
– Зря он бахвалится, –трезво проговорил Симон, поворачиваясь к Сократу. –Коринне до него и дела нет. Это я слышал от нее самой.
Верзила нахмурился.
– Я тоже кое-что от нееслышал. Этот ученик каменотеса морочит ей голову, а у самого иположить-то ее некуда, разве что на камень.
– Ни твоя спальня, ни моикамни не определят, кого из нас будет любить Коринна. Она самарешит, – сказал Сократ.
– Ошибаешься, мой милый.Решать буду я. – Тут Эгерсид набрал полные легкие воздухуи выкатил грудь. – А тебя я сдуну с дороги, как цыпленка,и дело с концом.
– Глядите, как все просто, –спокойно заметил Сократ. – И когда устранишь меня,поступишь с Коринной, как со штукой сукна. Сунешь в кадку с краской,выжмешь, высушишь в тенечке, и станет Коринна такой, какой ты хочешьее видеть: розовенькой, податливой, сладенькой…
Олива зашелестела, словно по нейпробежал порыв ветра.
– Как раз! – сжаром вступился за сестру Симон. – Дастся она затолкатьсебя в кадку с краской такому дуралею, как ты!
Эгерсид не знал, к кому повернутьсяпрежде – к Симону или к Сократу.
А Симон продолжал:
– Недооцениваешь ты Коринну!Она-то поумней тебя. Она, брат, ученые разговоры слушает!
– Что врешь, чьи эторазговоры?
– А вот наши! –Симон показал на Сократа и друзей. – Она слушает, когда мытут рассуждаем о разном…
Коринна осторожно отвела ветки иглянула во дворик.
– Например, –Сократ поднял к оливе глаза, – о положении женщины вАфинах…
– Понятно, –сказал Эгерсид. – Про вас уже всякое болтают. Занимаетесьглупостями. Сами испорченные и Коринну портите. После этого чегоудивляться, что у нее от ваших разговоров ум за разум зашел…
– А что хорошего может онауслышать от тебя? – спросил Сократ. – Нестанешь же ты говорить с ней о том, сколько выручаешь за окраскутканей? Надеюсь, ты не собираешься заполучить пятого раба к твоимчетырем? Знаешь что, Эгерсид: чтоб быть нам с тобой равнымисоперниками, дам тебе добрый совет. Ты красишь ткани, я раскрашиваюскульптуры. Так что по ремеслу нам не в чем похваляться друг переддругом. Но тебе не хватает желания познать мир, как то пытаемсяделать мы. А ведь в глазах Коринны это, быть может, многое значит. Ивот что, Эгерсид: приходи к нам! Удостой нас своим участием!
– Чтоб ты меня учил? –насмешливо фыркнул Эгерсид. – С ума сошел! Это я пришелпроучить тебя! Тебе это необходимо, как свинье – почесаться! –И красильщик с угрозой шагнул к Сократу. Тот встал. В напряженноможидании дрогнули ветви оливы, замерли друзья. Сократ, притворяясьиспуганным, попятился к ограде. Ободренный этим, Эгерсид пошел нанего, сжимая кулаки.
И вдруг Сократ строго вымолвил:
– Слишком громко ты мыслишь.Твоя речь ясна: кулаком в челюсть… Только, дорогойкрасильщик… – Тут он внезапно схватил Эгерсида заобе руки, прижал их к его бокам. – Коли не хочешь ко мне вученье, придется нам расстаться! Хайре!
Он поднял огромного парня и перебросилчерез ограду на улицу, словно мешок с фасолью.
Звук падения. Затем – оханье ибрань.
Во дворике хохотали, с оливы со смехомсоскользнула белая тень, а Эгерсид сидел за оградой на корточках, –думу думал. Думал он очень сильно и затрудненно, зато по существу:нет, так дело не пойдет. Погоди – увидишь! Я все-таки перекрашуКоринну в такой цвет, в какой пожелаю!
11
Сегодня вечером Селена была не такбледна, как обычно. Ее желтизна жгла и томила – словно кто-токапнул в нее кроваво-красного вина из того винограда, что принеслитогда в жертву гудийскому Дионису.
Цикады тоже… Неужели и им вкровь попала капля того вина, что звенят они как сумасшедшие, будтокаждая воспевает свою влюбленность?
Сократ ждал, напрягая слух и зрак;лениво влачилась жаркая ночь. Когда же?! А, вот – белая полоскапромелькнула через двор. Бросился к ней.
Коринна поцеловала его.
– Любишь меня?
– Люблю.
– И мой широкий нос?
– Он тебе идет. Если б увсех афинских мужчин были одинаково прямые носы – то-то была быскука! Мне всегда хотелось чего-нибудь особенного. А главное –веселого! Твое же лицо весело, и сам ты всегда весел, и твоискульптуры тоже!
Сократ гладит девушке волосы, лицо,плечи…
– С малых лет ношу я заматерью корзинку, когда она ходит к роженицам; сколько я навидалсягрязи, голода, сколько наслушался причитаний, плача! Просто утонутьможно… Надо же чему-то и радоваться, и смеяться! Так неужтомне еще и в камне высекать разные ужасы?
Селена разглядела Коринну со всехсторон и вся засияла розовато-золотистым светом.
Сократ, восхищенный, любовалсядевушкой.
– Благодарю тебя, Селена! Тысветишь великолепно. И я теперь рассмотрю мою милую глазамискульптора…
– Постой! Что ты делаешь?
– Прочь пеплос! Так…Плечи округлые, груди – словно тебе двенадцать лет, а недвадцать! – Он сдавил ладонями маленькие груди, она жетихо смеялась, лепетала ненужное:
– Перестань…
– Маленькие, твердые, кактеплый мрамор, живот выпуклый – ни мало, ни много, как раз вмеру… Бедра длинные, роскошные. – Он повернулКоринну. – Зад – само совершенство… А теперьхорошенько слушай, что я скажу. Когда меня приглашали к Периклу, топоручили изваять в мраморе для фриза над новыми Пропилеями трехХарит: слева Аглаю, справа Талию, посередине – Эвфросину. Ивсех – в танце.
Коринна прижимала к груди сброшенныйпеплос, не зная – ревновать ей или нет Сократа к богинямочарования, радости и красоты. Но прежде, чем она нашла слова, чтобывыразить чувство ревности, услышала от Сократа: он еще в Гудинаблюдал за ней, на дереве и во время танца, и собирается ваять Харитс нее, с Коринны!
Девушка так и ахнула:
– С меня?! Я буду одной изХарит?!
– Нет, Коринна: ты будешьвсеми тремя Харитами!
– Как же ты это сделаешь?
– Тебя – Аглаю яизображу в движении танца в профиль; тебя – Талию – в тричетверти, вот так, – он повернул ее соответственно, –а тебя – Эвфросину – с лица. Что скажешь, моя триединая?
Она уставилась на Сократа широкораскрытыми глазами. Смысл сказанного доходил до нее не сразу.
– И все три – с меня?
– Ну да! С тебя. Сейчас же иначну делать наброски…
Тут она радостно вскрикнула –Сократ закрыл ей рот ладонью. Притихнув, она произнесла:
– Над Пропилеями… я втрех лицах! Ах, какая я буду знаменитая! – И вдругосеклась. – Наши меня узнают! О молнии Зевса, отец меняизобьет!
– Никто тебя не узнает, небойся. Сделаю тебе другую прическу и нос подлиннее. Никто –только мы с тобой будем знать, что три Хариты – это ты.Прелестные Хариты будут встречать своим танцем всех всходящих наАкрополь!
Она пала ему на грудь:
– О милый! Красота,Блаженство, Радость – твоя Коринна! Обними меня крепче! Люблютебя…
Целует его страстно и долго и увлекаетза собой в угол дворика, и там, под кустами олеандров, падаетнавзничь, потянув его на себя.
Удары крови в жилах заглушает пеньецикад, кусты олеандров раскачали свои ветви, нежно шелестят…
– Наконец-то ты вернулась,девушка, – сказал Мом своей приятельнице Артемиде.
– Захотелось немногопобродить по свету, чтоб не быть такой отсталой, как Афродита,которая, правда, все время где-то бегает, но – за мужчинами, авовсе не ради того, чтоб увидеть новенькое.
– И что же ты видела?
– Горы, долины и токи вод,цветы и репейник, богатство и нищету, радость и горе… Но лучшевсего мне в Аркадии да еще здесь, в этом уголке среди мраморных глыб,возле тебя, Мом…
– Благодарю, моя стройнаякрасавица, за внимание. А что ты скажешь о своем подопечном, которыйсмеялся, едва появившись на свет?
– Он мне нравится, Мом.Мальчик – прямо огонь.
– Ну а то, что он с этойдевчонкой?..
– Пускай – наздоровье! Это частица жизни… Слышишь, как они блаженновздыхают?
Эос еще протирала глаза за вершинойГиметта, а из домика уже долетел голос Фенареты:
– Сократ! Вставай!
– Встаю! –отозвался он, как каждый день; мать не заметила, что ответ его пришелне из дому.
Коринна поспешно набросила на себяпеплос и кинулась на шею Сократа:
– Это было прекрасно!
Долгий поцелуй – и Кориннаскрылась.
Сократ пошел к дому, да остановился умраморных глыб. День, золотой цыпленок, вылуплялся из яйца.
Мать вышла на порог.
– Вот как! Раненько же тынынче поднялся, сынок. С чего бы это?
– Что-то позвало меня. Бытьможет, моя обожаемая Артемида.
Он поклонился богине и снова замер бездвижения. Стоит – а мысли несутся. О чем следует думать большевсего? О том, что такое звезды? Откуда взялись они? Почемузажигаются? Куда уплывает Селена в лунном челне? Из чего –земля? Где конец света? В чем величайшее наслаждение любви? Что былосначала: душа или тело? Что будет после? Думать…
– Мальчик! Что же ты стоишь,о боги?! Подумай о козе – напои! Покорми осла! Приготовь мнедров для печи! Воды наноси! Да наточи резцы для отца!
Сократ рассмеялся, подбежал к матери,поцеловал, поднял ее на руки:
– Я понял, мама, о чем надодумать прежде всего: о козе, об осле, о дровах и воде для тебя, обинструментах отца, а уж потом и о звездах!
12
Прибежал запыхавшийся раб:
– Жена владельца большойпекарни Эвколия готовится родить и зовет на помощь Фенарету!
Мать попросила сына сопровождать ее. Подороге Фенарета сердито ворчала:
– Опять босиком пошел! Скороэфебом станешь, гражданином Афин, а ходишь босой, словно нет у насденег на обувь!
– А у меня собственныеподметки!
Сама Фенарета – в красивом плаще,ее волосы свернуты узлом, и ей это к лицу, хотя немолода уже. Абосоногий сын в том же хитоне, в котором работал с утра, и будто нету него ничего общего с матерью. Фенарету всюду встречают приветливо –люди больше живут на улице, чем в домах, переставляют свои табуреткис солнечной стороны в тень.
– Взгляни, Фенарета! –Молодая женщина протягивает повитухе ребенка. – Всего тримесяца назад мы с тобой его родили! Был чуть побольше пиниевой шишки,а нынче каков!
– Да будет с нимблагосклонность Артемиды.
Детишки тоже знают Фенарету. Веселоскачут вокруг нее:
Фенарета, Фенарета,
Обойдите вокруг света,
Лучшей мамы не сыскать!
Ее детей не сосчитать!
Хайре, хайре, Фенарета!
Проходит Фенарета с сыном по афинскимулочкам, а за ними летят голоса:
– Удачи тебе! Пойдешьобратно – загляни к нам!
Дошли. Домоправительница усадилаСократа в перистиле на кресло, велела рабу принести для него медовыхлепешек, винограду, фиг. Сама же повела Фенарету в спальню, откудадоносились болезненные стоны.
Много времени прошло, наконец Фенаретавынесла новорожденного:
– Мальчик! Дапрехорошенький, как дынька!
Положила выкупанного младенца в мягковыстланную корзину.
– Присмотри за ним, –велела Сократу и вернулась к родильнице.
Сократ стал разглядывать плачущегомалыша. Вот еще один червячок, красный, сморщенный, беспомощный.Сейчас ты еще только зверюшка, не более того. Душенька пуста, ещеничто в нее не запало, ни хорошее, ни дурное. Вот как начнешь входитьв разум – закипит у тебя в головке, словно в котле… Яэто знаю. То же самое происходит со мной сейчас. Вот ведь как –не было ничего, а вдруг – ты! Будущий афинский гражданин, какимвскоре стану и я. Да, пока что непохож ты ни на стратега, ни навозницу олимпийской четверки… Но чего нет, то еще можетстаться!
Но что же ты все плачешь! Шшшш, шшшш…Не пугайся жизни, червячок! Знаю, не пустяк – вытащили тебя вэту суету, и ничего-то ты не понимаешь, ни в чем не разбираешься, незнаешь даже, как и с самим-то собой быть. Ты еще просто жалкаякрошечка, отданная на милость всему, что тебя окружает: людям,предметам… Зажужжала муха, Сократ помахал рукой, чтоб она несела на личико ребенка. Вон даже муху отогнать не умеешь…
Вышла Фенарета. Она еще дрожит отнапряжения, но довольна. Мать младенца в порядке.
– А малыш плачет? Как все… –Фенарета взяла его на руки, чтоб успокоить легким покачиванием. –Все новорожденные плачут. Только ты смеялся!
– Чему я смеялся, мама? –спросил Сократ.
– Откуда мне знать? –улыбнулась Фенарета. – Наверное, радовался, что явился насвет.
Сократ любовался матерью с младенцем наруках. Вот так же, конечно, баюкала она и меня…
– А я, мама, и вправду рад,что родился. Иной раз меня охватывает такое… такоеудивительное чувство: до чего же странная случайность, что средистольких людей, живших до нас, и тех, что будут после нас, родился ия – да еще именно у тебя с отцом, и именно в нашей стране! Надобыть глупцом, чтобы не понимать, как счастливо я родился…
Фенарета укачивала младенца, колыхалсядлинный пеплос от ее движений. Лицо ее, выражавшее нежность, былопрекрасно.
– Так бы и расцеловалтебя! – вырвалось у Сократа.
– Ах ты, шалая головушка! –мягко отозвалась мать, улыбнувшись. – Смотри, он уже неплачет. Вот и славно, мальчуган! Скоро придет папа. Понянчит тебя,обойдет с тобой все алтари в доме… Это свет колол тебе глазки,правда? И ты чувствовал себя в корзиночке таким заброшенным…
– Ты, мамочка, всегдазнаешь, что нужно малышу, который и говорить-то не умеет…
– Таким маленьким и не надоговорить, – возразила Фенарета, не отрывая взгляда отмладенца. – Легко угадать, что им требуется: желания у нихтакие простые и естественные. Пройдет много времени, пока они вступятв жизнь. Такой младенчик – это ведь только надежда, не больше.Иной раз судьба щедро осуществляет эту надежду, а иной раз и губит…
– Судьба?.. –медленно произнес сын.
Смотрит Сократ на давние и недавниеработы отца. Все это боги, богини, герои и знаменитые люди. БюстЭсхила, Деметра в венке из колосьев…
Сколь странен мой мир: мать помогаетрождаться живым людям, отец – каменным. Крошечный человек,которого мать вытаскивает на свет, беспомощен, отдан на произволвсему и всем. Он хнычет, ревет, кричит, сосет грудь. Больше он поканичего не умеет.
Отец творит взрослых. Человека и бога.Но он может придать им одно лишь движение, один взгляд, одновыражение. Да, это красота – но неподвижная, оцепенелая,неизменная. Даже если это сама муза танца Терпсихора или Дискобол, отних всегда исходит покой неподвижности, они застыли в движении. Этообраз живого человека – но не жизнь его. Да и то образ,уловленный в одном определенном мгновении. Окаменел человек и недвигается. Камень есть камень.
Живое человеческое дитя, котороепринимает мать, так же беспомощно, как этот мрамор. Из рук материвыходят дети – из рук отца каменные великаны. Чья работанужнее? Обе нужны! Работа матери – добро, но есть ведь икрасота в рождении ребенка. В работе отца красота, подлинная красота,но есть в ней и добро! Однако и в том, и в другом чего-то недостает…Здесь новорожденный – там человек из камня, а между этимтрепетным комочком и застывшим в камне образом остается пробел. Чтоже заполняет этот огромный пробел? Рост человека! Его чувства,инстинкты, мысли, деяния, труд… Самое главное, самое важное!
Анаксагор отрицает богов. Тогда,значит, остается только человек. Но как быть человеку, если онутратил опору, если за ним не стоят боги, не направляют каждый егошаг от рождения до могилы? Как быть человеку, если он долженрассчитывать только на себя? Ведь боги – это какая-то опора длячеловека. Анаксагор отнимает у него богов – а что дает взамен?
Смеркается, а Сократ все стоитнеподвижно, погруженный в думы. Как быть с этими человеческимидетенышами? Над этим, пожалуй, стоит поломать голову…
– Ты прав, Сократ.
Он вздрогнул:
– Кто это сказал? –Оглянулся. – Ты, богиня моя? Вижу – на губах твоихеще трепещет отзвук моего имени… Заклинаю тебя твоимочарованием, скажи: могу ли я хоть что-то сделать для этого?
Ласковое дуновение освежило его лоб. Ине Артемида – внутренний голос тихонько ответил: «Когдавойдет тебе в кровь познание, что красота есть добро, а добро –красота, когда в сердце твоем и мозгу то и другая сольются воедино, вкалокагафию, тогда ты поймешь, что надо делать».
Через ограду заглянул Симон.
– Над чем задумался, Сократ?
– Я открыл для себя важноеслово и поделюсь им с тобой – калокагафия!
13
Сократу исполнилось восемнадцать лет, ион был занесен в списки афинских граждан Алопеки, к которой приписани его отец. Сократ стал эфебом.
Он принес обязательную торжественнуюприсягу:
«Не оскверню священного оружия иникогда не покину товарища в бою, один и вместе с другими будузащищать все, что нам свято и дорого. Не умалю могущества и славыродины, но буду всегда приумножать их. С готовностью будуповиноваться властям и законам, уже установленным, и тем, которыевпредь примет народ; если же кто-нибудь попытается отменить илинарушить законы – не допущу этого и буду отстаивать их один ивместе с другими. Так же я буду хранить веру отцов. Да будут мнесвидетелями боги!»
Защищать все, что нам свято и дорого,не умалять, а приумножать могущество и славу родины… Отныне идо шестидесяти своих лет будет Сократ подлежать воинской службе,будет обязан исполнять эту клятву и браться за оружие, когда этопонадобится родине.
А это ей понадобится. Афинскаяреспублика – неутомимая воительница. Обороняется и наступает. Вдень, когда родился Сократ, она увеличила силу и славу свою, разбивперсидское войско в Памфилии, у реки Эвримедонт. Она увеличила силу иславу свою, покорив Эгину и Беотию, – тогда Сократу былотринадцать лет. Но умалились могущество и слава ее в войне с Египтом,когда в дельте Нила погибла большая часть ее военного флота. Этотразгром Сократ уже переживал тяжело: ему было пятнадцать.
Однако афиняне не пали духом и, следуясовету Перикла, построили новые военные суда, более мощные и вбольшем количестве. Враги со всех сторон подстерегали Афины: Персия,Спарта. Даже в греческих полисах, союзных Афинам, время от временивспыхивали попытки свергнуть демократический строй и вернуться кправлению олигархов.
В напряженности этой не совсем без виныбыли и сами Афины – глава морского союза, его защитница отнеприятеля, но в то же время ловкая хозяйка, в обмен за свои услугиопустошавшая общую казну. Члены морского союза возмущались тем, чтоАфины богатеют, усиливаются, хорошеют; они кричали, что чувствуютсебя не равноправными союзниками, а скорее рабами этой гордой царицыморей…
По причине такого множества врагов,отдаленных и близких, уже известных и возникающих вновь, Афины немогли себе позволить не только отложить оружие, но дажедовольствоваться оружием вчерашним, как на суше, так и тем более наморе.
К военной службе и ко всему, что с нейсвязано, здесь относились серьезно, твердо, неумолимо. Строго –вплоть до смертной казни – карали стратега, проигравшего битву.
Строгостью сопровождалось и военноеобучение эфебов. Их построили ровными рядами и повели походом ккрепости Мунихий, что возле Пирея. Здесь новобранцам предстояло нестислужбу и познавать основы военного дела.
Сократа зачислили в отрядтяжеловооруженных воинов, гоплитов, составлявших ядро войска, котороедействовало главным образом на суше, однако и на море тоже, когдакорабли сходились борт о борт. Для защиты воинам служили шлем свысоким петушиным гребнем, медный панцирь, деревянный, обтянутыйкожей щит и медные поножи. Для наступательных боев они учились метатьдротики, владеть обоюдоострым мечом и кинжалом.
Военная служба – тяжкий, длямногих непосильный труд – укрепила и закалила Сократа. Он легкопереносил все лишения, все трудности, зной и холод, мог долгое времяобходиться без еды и без сна. Выделялся во всем. Кто первый гимнастотряда? – Сократ. В беге, в метании копья в цель –Сократ. В учебных поединках гоплита с гоплитом побеждал опять-такион. Ему нравилось, когда они, под песни и пенье военных труб,совершали марши по Аттике, какими бы длительными и изнурительными нибыли переходы. Многие не выдерживали, падали, а Сократ неприслушивался к себе, не подстерегал момент, когда отзовется в немусталость, – он думал о том, когда покажется Эгилея,Анафлист и, наконец, Сунион – и море, море, связывающее егородину с друзьями и недругами путями, которые не исчислишь, необозначишь, потому что море смыкается за кормой всех кораблей, смываяих след. Море само – одна слившаяся воедино безбрежная дорога…
На втором году Сократа перевели впограничную крепость Филу. А когда кончился срок его службы, Афиныславили победу над персами у города Саламин на Кипре. Битва этадоказала, насколько справедливо было требование Перикла отдать всесилы строительству военного флота, и исполнено оно было отлично.
Когда Сократ возвращался домой, сгреко-персидскими войнами было покончено. Наступил счастливый периодмира, период, когда Афины могли дальше богатеть, усиливаться иукрашаться.
Радостный, спешил домой Сократ поскорееобнять родителей и Коринну. Вот он уже на улочках Алопеки. Людиизбегают его… Едва отвечают на приветствие… Что это?Словно я в чужом городе… Встревоженный, Сократ бросился бегом.
Сильно застучал колотушкой в калитку.Тишина. Никто не идет открывать. Он обошел дом и перелез во дворикчерез ограду. Услышал блеяние козы и голос Перкона. Тревога спала сдуши. Кинулся к дому, отодвинул щеколду: дом пуст.
Выбежал на порог – стоит водворике Мелисса, жена соседа башмачника; в руке у нее горшочекпарного молока, теплого, еще вспененного.
– От вашей козы, –сказала, протягивая ему горшочек.
– Этого-то мне и хочется! –засмеялся Сократ. – Сюда, сладкое молоко, хочу как следуетглотнуть родного дома после долгого отсутствия!
Он залпом осушил горшочек. Когда ондопил, Мелисса обняла его и горько зарыдала. Сердце его сжалось:случилось что-то страшное… Взял Мелиссу за плечи:
– Говори! Говори же скорей,Мелисса!
– Посланный в Мунихий ничеготебе не сказал?
– Нет. Я был далеко. В Филе.
Постепенно, задыхаясь от слез, поведалаМелисса о несчастье, постигшем его. Софрониска и Фенарету унеслагорячка.
Сократ стоял, не воспринимая ни словМелиссы, ни собственных ощущений. И лишь после долгого молчанияспросил отсутствующим тоном:
– А у вас как?
Мелисса оглянулась на свой дом,видневшийся поверх ограды, за которой росла олива, и быстро, небрежнокак-то ответила, что все они здоровы, Коринна уже год как замужем заЭгерсидом, и у нее ребенок.
Отец, мать, Коринна. Сократ осталсяодин.
14
Рана болит, не утихает. Боль тройная –по каждой утраченной любви особая. Как почти все афиняне, Сократ былневероятно чувствителен и к радости, и к скорби.
Сколь вакхически был он счастлив, когдаснимали оливки в Гуди, столь же глубоко несчастен он теперь. Бродитпо дому, по дворику как потерянный, босиком, в одном и том же хитоне,который давно следовало бы выстирать. Оброс бородой, и еда, которуюпоставила перед ним Мелисса, остается нетронутой.
Мелисса пришла опять – молокоскисло, лепешки обгрызли мыши. Соседка призвала на помощь сына. Обанаперебой пытались вернуть Сократа к жизни. А он уставился впространство… Слышит их? Нет? Не отвечает, словечка непроронит.
– Видели бы тебя такимродители! Не очень-то порадовал бы ты их, Сократ! Даже после смертипокоя им не даешь… Да ешь наконец! Хоть слово скажи! Разразитебя Зевс!.. Ах нет, не дайте, боги! Ты что? Онемел?
Соседка уходит в сердцах.
Симон остается.
– Спрашивал меня вчераАнаксагор, когда ты придешь к Илиссу. Что ему передать?
Молчание.
Симон взял лепешку, откусил, затемотломил кусок, вложил Сократу в рот. Сократ стал жевать. Отдавал онсебе отчет, что ест? Или нет? Но Симон рад уже и такому успеху. В тотдень хорошо ему было шить сандалии.
Сократ бродит по двору междускульптурами и мраморными кубами. Молоток отца. Упал, зарос лавандой.Сократ поднял его, подержал в руке – и машинально побрел в дом.Лег, не умывшись, как был; спит – не спит…
Утром вместо матери явился Симон,принес лепешку и молоко. Стал кормить Сократа, как вчера: я глоток иты глоток… И все говорил, говорил, не желая замечать, слушаетего Сократ или нет.
– Коринна не хотела заЭгерсида, плакала, убежала к бабушке в деревню. Отец силком приволокее обратно… Все повторяла: «Люблю Сократа…»Пей молоко, еще, еще! Забудь ее. Мама посылает тебе чистый хитон, а ясшил тебе сандалии. Впору ли? Ну-ка, примерь!
Впервые Сократ заговорил:
– Освобождаешься от всехпотребностей – человеку ведь так мало нужно, – дажесандалий не надо… Но ты добрый, Симон, я возьму их…
– А к Периклу пойдешь? Тыговорил – когда вернешься…
– Нет. Не буду яскульптором.
Симон даже испугался:
– Как? Что?! Не будешь?..Почему?!
Сократ уставился на молоток, лежавшийна скамье:
– Может ли радовать меняработа – без отца? Камни во дворе напоминают мне, что его уженет…
– Что же ты будешь делать?
– Не знаю.
Долгая тишина.
Симон растерянно переминается с ноги наногу.
– А ты не хочешь поговоритьс друзьями? Каждый день справляются о тебе…
Сократ не ответил. Симон ушел, а онпочти целый день просидел на постели. Ужином его опять накормилСимон. Потом сказал:
– Пойдем. Покажу тебекое-что.
Вывел Сократа во двор. На ограде,словно голуби на карнизе, сидели рядышком все его друзья. Никто незаговаривал, все только смотрели на него. Сократ отвернулся –глаза его блестели.
Симон тихонько спросил:
– Ты плачешь?
Поколебавшись, Сократ огрызнулся:
– Не говори глупостей,сапожное шило!
Ушел в дом.
Назавтра он и Симон долго стояли надобщей могилой Софрониска и Фенареты. Молчали.
– Поставил бы над нимичто-нибудь из мрамора… – тихо молвил Симон.
– Меня ужасает жестокостьсудьбы, – отозвался Сократ. – Почему такслучилось? Отец был добр и справедлив. Всю жизнь трудился. Еще теперьзвучат у меня в ушах удары его молотка. А мама?!. Самая ласковая насвете, мать тысяч детей, дарительница жизни – и вот самаскошена в расцвете лет… За что? Какое зло совершила?
На могиле цвели нарциссы. Свежие…
– Кто их поливает?
– Откуда мне знать? Сюдаходит столько женщин, которым она помогала, – это ониухаживают за цветами, и миски с едой приносят ей…
О матери осталась память как одарительнице многих жизней. От отца остались статуи, барельефы –частицы красоты. После них обоих остался я. Оба они отдали городу,что могли. Что отдам ему я?
Вернувшись с кладбища, Сократ лег,измученный скорбью.
Знаю, что сделаю. Заколочу окна. Прибьюзапоры на дверь. Заживо похороню себя!
– Не делай этого!
Сократ замер. Испугался. Огляделкомнату. Кто это сказал? Кто сказал ему: «Не делай этого»?Ведь он явственно слышал! Строптивость его взбунтовалась.
– А вот же сделаю! –яростно крикнул он. – Не выйду отсюда! Запрусь! Погибнутут!
– Не делай этого! –уже повелительно прозвучал тот же голос.
Сократ съежился на ложе и до утра несомкнул глаз.
Друзья стояли у дома Сократа, ожидая,когда он их позовет.
– После того, что с нимслучилось, нельзя врываться к нему, как прежде, с шумом и скаканьемчерез ограду, – сказал Критон.
И его послушали.
От Симона они знали, что Сократопустился, призраком бродит по дому и двору. Поэтому они не ждали,что расслышат его шаги, – ждали его голоса.
Он появился внезапно. Лицо, обычноозаренное внутренним светом, теперь – серое, давно не бритое,горестные складки, щеки бледные, и взгляд уже не такой мягкий, нетакой проницательный, как бывало.
– Входите, – тихосказал он и молча обнял каждого.
Расселись на мраморных кубах, как двагода назад. Здесь мало что изменилось – не хватало лишьнескольких кусков мрамора да рук, что обрабатывали их. И нет большеискр, зажигавших одушевление в доме, хотя тот, кто, бывало, рассыпалэти искры, сидит перед ними – не твердый духом, как прежде, авялый, сгорбленный; жует травинку, сорванную меж камней.
Друзья заговорили о новостях. Сократсидел, уставившись в мраморную плиту. Он слышал, что говорят, нокак-то смутно. Будто сквозь тучу, которая окутала все вокруг него ине хочет рассеяться. Туча укоров, туча саранчи, пожирающей все, чтостремится в нем к жизни…
Зачем я убегал от отца, когда долженбыл помогать ему в работе? Зачем именно в последнее время заставлялродителей опасаться, что вырасту ненадежным, разбросанным человеком?
Критон коснулся его плеча:
– Ты слушаешь нас, Сократ?
Он молча кивнул, но туча, поглощающаявсе светлое в нем, не рассеялась. Какой страх вселил я в их души, –страх, что из меня ничего не выйдет, что стану обузой для них,бездельник, неудачный сын – раскрыл было крылья к полету, да иостался прикован к земле…
– Удар, постигший тебя,страшен, мы переживаем его вместе с тобой, – говорилКритон.
– Мы чувствуем твое горе,Сократ, – подхватил Пистий.
– Да, все мы, –закончил Киреб.
– Ты не слушаешь нас! –уже резче сказал Критон.
…А они-то озабоченно внушалимне: работай, трудись, не убивай время на бесполезные вещи…Даже легкомыслие юности должно иметь меру! Ах, знаю, мамочка, –умеренность, умеренность во всем, софросине…
Отец, как, наверное, я был нужен тебе,когда силы твои шли на убыль! Как нужен был я вам обоим в вашейболезни!..
– Спасибо тебе, Симон, итвоей матери, – тихо промолвил Сократ.
Впервые благодарил он соседей за заботуо родителях, о доме, о себе самом…
Но ответа Симона он уже не слышал.Продолжал мучить себя. Почему не сумел я сказать Коринне: жди меня?Не я ли сам столкнул ее в вонючую Эгерсидову кадку с краской?
Критон уже не мог удержаться отгневного тона:
– Твоя боль – нам каксобственная. Так чувствуем все мы, собравшиеся здесь. Но ты ведь изнас самый сильный! Ты ли это, Сократ? Сократ никогда ничему неподдавался! Скажет: хочу! – и бывало так, как он сказал.Теперь похоже, что ты уже не в силах сказать свое «Хочу! Хочужить!» Скорбь твоя сильнее тебя, всего скрутила. Это ли твояумеренность, та софросине, которую ты внушал нам?
Сократ отвел глаза от камня, удивленноподнял их на Критона:
– Неужели я это делал?
– Нет, вы посмотрите нанего! – вскричал тот. – Он еще спрашивает! Онне знает, что делал! Зачем отрицаешь? Или сегодня уже потерялозначение то, о чем ты толковал нам вчера?!
– Не сердись на меня,дорогой Критон, – тихо сказал Сократ. – Ядействительно не знаю, чтоб я что-то внушал вам. Я ведь и самнуждаюсь в том, чтобы кто-то пестовал во мне добрые начала…
Друзья удивились этим словам, но Сократпродолжал:
– Моя мать часто напоминаламне о необходимости быть умеренным. Софросине… Это слово таккрасиво звучало в ее устах… Быть может, поэтому я, сам того несознавая, передавал его и вам. Сам же я мало им руководился. Или ты,Критон, забыл притон в Пирее?
Краска выступила на тонком лицеКритона.
– Забыл! И не желаювспоминать. Зато ты, Сократ, забываешь то, что забывать не имеешьправа! Что ты обещал Периклу и Фидию?
– Хариты? –выговорил Сократ медленно, словно встали перед его внутренним взоромне радостные богини, а мстительные Эриннии.
– Да. Хариты! –Критон улыбнулся другу. – Я рад, что ты вспомнил.
И он рассказал Сократу, что Фидий вотуже более года руководит всем строительством в Афинах. На Акропольнескончаемым потоком свозят мрамор, там целый муравейник, толпыремесленников, каменотесов, скульпторов – своих и пришлых…Слово «пришлые» Критон подчеркнул.
– Фидий сказал о тебе моемуотцу: Сократ не показывается. Видно, его уже не интересует этаработа.
– И не интересует! –вырвалось у Сократа – он подумал о Коринне. – Да я ине смогу теперь…
– Почему? –спросил Симон. – Тебя покинуло твое «хочу»?Критон прав. Сократ уже не Сократ.
Критон обвел всех многозначительнымвзором, миновав одного лишь Сократа.
– Его уже не сдвинешь сместа – окаменел, как этот мрамор. Афинянин ли он еще?
– Что ты сказал?! –возмущенно вскинулся Сократ. – Это мне-то?! И ты, Критон?
– Я сказал тебе правду, –твердо ответил тот и повернулся к остальным. – Пойдемте.Не будем мешать ему. Оставим его с его одиночеством и отчаянием, еслитаково теперь его «хочу». Уйдем, друзья!
Встали разом, пошли прочь. Только Симонеще оглянулся, но и он, следом за остальными, покинул Сократа.
Сократ тоже встал. Долго стоял средиразбросанных глыб, статуй, торсов, каменных рук, ног, голов, словнозажатый этими обломками мрамора. Смеркалось – а ему чудилось,будто света становится больше. Белел мрамор, светлело небо надоградой со стороны города…
И вдруг Сократ вспрыгнул на камень и,перескакивая с глыбы на глыбу, промчался через двор, распахнулкалитку с криком:
– Критон! Симон! Киреб!
И застыл на месте.
Ибо стоят за оградой все они –Критон, Симон, Киреб, Пистий, Ксандр, Лавр… Изумленно смотритна них Сократ, никак не опомнится от неожиданности. Заметил потом:смеются глаза Критона – и разом все понял. Забушевал:
– Шуты! Комедианты!Разыгрывать меня вздумали?! Тыкать, как котенка носом в молоко, чтобпил? Смеешься надо мной, Критон, что теперь я лакаю как оглашенный?
– А разве плохо вышло? Я, даи все мы, тоже сегодня сказали «хотим»! Вот и захотели! –уже в полный голос смеется, Критон, и вторят ему друзья.
Глаза Сократа мечут молнии:
– Бездельники! Шалопаи!Негодники! Значит, Сократ уже не Сократ? И даже не афинянин? Да развеоглох я на оба уха! Даже по ночам чудится мне – кто-то зовет…Тот же голос, который запретил мне похоронить себя здесь…
Пылают глаза Сократа, кровь прилила кщекам, поднялись руки. А голос? – Это опять его прежниймелодичный, красивый, звучный голос, ясный, в нем – жар иветер, в нем – Зевсовы громы:
– Хотите подсказывать мне,как школяру? Клянусь всеми демонами – я сам лучше всех знаю,кто меня зовет! Мои Афины меня призывают!
Критон усмехнулся и произнес с невиннойпростотой:
– Потому-то мы тебя иподжидали – пойдем с тобой.
– Так чего же мы тут торчим?Скорее в город, хочу наконец приветствовать мои Афины! –Он вдруг рассмеялся. – Ну и подцепили же вы меня на крючок– это меня-то, который и сам любитель закидывать удочки!
Двинулись все вместе.
– Эй, Сократ! –окликнул его Пистий. – А дверь не запрешь?
– Зачем? Воры ко мне неявятся. А время не ждет!
ИНТЕРМЕДИЯ ПЕРВАЯ
«Протекло четверть века.Сорокапятилетний Сократ забыл Коринну и влюбился в Ксантиппу, юнуюдочь гончара из дема Керамик…»
Рывком распахнулась дверь, и в мойкабинет вошел Сократ.
– Вхожу без предупреждения,ибо в прихожей нет раба, который оповестил бы тебя о моем появлении,к тому же я возмущен…
Я притворился, будто не расслышал егопоследних слов, и со всем пылом приветствовал дорогого гостя.
Но старый философ, не слушая меня,сердито продолжал:
– Мало о ком стольконаписано за все эти столетия, как обо мне. Один мне рукоплещет,другой свистит и топает ногами, как плохому миму. Тот превозносит,этот ругает… Клянусь псом! Можешь ли ты разобраться во всемэтом, если вдобавок сам-то я ничегошеньки не написал?
– Потому я и радуюсь так,Сократ, что ты посетил меня…
– Погоди! Когда я узнал, чтоты собираешься писать обо мне роман, да когда объяснили мне, чтотакое роман, в котором автор якобы имеет право по своему произволу…
– Ну, не совсем, –попытался я возразить, но Сократ не дал мне договорить.
– … Я сказал себе:присмотри-ка за ним, ступай побеседуй…
– Ты не представляешь, как яэтому рад.
– Но сначала я буду ругатьтебя! Я возмущен!
– Чем, дорогой Сократ?
– Я ведь слышал, как ты тутразговаривал сам с собой…
– Приношу свои извинения –дурная привычка…
– Э, у меня она тоже была, –отмахнулся Сократ. – Но к делу. С тем, что ты написал обомне до самого того момента, когда позвали меня мои Афины и я во главетоварищей помчался на агору, я согласен. Но в самом начале второйчасти – какая ошибка! Будто я забыл Коринну! Откуда ты этовзял, гипербореец? Никогда! Ведь то была моя первая настоящая любовь,а она не забывается. Правда, она отравила даже мое искусство…Жизнь перестала меня радовать, обещание изваять Харит для Пропилеевменя тяготило. Однако время рассекает гордиевы узлы лучше всякогомеча. Я чувствовал, что и теперь Коринна – больше моя, чемэтого зловонного красильщика. Он впряг ее в работу, словно пятогосвоего раба, а я видел в ней богиню. Да не одну – трех богиньсразу! Причем видел я ее такой в тот миг, когда она была прекраснейвсего, и такой она останется во мне навсегда.
– Ты и вознес ее такой надПропилеями!
– Да – но ты незнаешь, как далеко было до этого, когда я вернулся с военной службы.Фидий похвалил мои рисунки: да, да, мило, мило – слышать егопохвалу мне было приятно, ведь рисовал-то я скорее сердцем, чемрукой, – но тут же он заявил, что фриз может подождать, ину гонять меня, как борзая лисицу!
Сократ поднялся с кресла, прошелся покабинету своей утиной походкой; босые ступни его грузно шлепали попаркету, плащ развевался на ходу. Он грыз семечки, сплевывая шелуху вцветочные горшки на подоконнике. Глянул на меня своими выпуклымиглазами:
– Видел бы ты, как гонялменя Фидий! Говорил: хочешь быть скульптором – будь настоящим!Не просто каменотесом – художником! Ох, и труд же был –без конца единоборствовать с камнем… А тогда для этого былостолько возможностей – тучи мраморной пыли стояли над Афинами…
– О каких возможностях тыговоришь, дорогой Сократ?
– Клянусь псом! Вспомнитолько: после нашей победы над персами на Кипре, под Саламином, вдругмир, конец персидских войн. В силах ли ты представить себе, что этозначило для Афин? Владычество над морем, над островами, портами,морская торговля, богатство!
Незадолго до появления Сократа я решалтрудную задачу: как поведать читателю обо всем том, что произошло заэти два десятка лет прежде всего с самим Сократом, но и с Афинами, совсей Элладой. И вот Сократ задает мне тот же вопрос! Пожалуй, можновоспользоваться случаем, чтоб осведомить читателя о событиях тех лет,почерпнув сведения из самого достоверного источника: непосредственноиз уст моего героя.
И я попросил Сократа рассказать о том,что он считает самым важным из происходившего в тот далекий век,когда он жил.
Бесхитростный философ легко дал себяуговорить. Он рассказывал, лузгая семечки, а я записывал с такимусердием, что бумага под моим пером едва не дымилась:
– Борьба Перикла сФукидидом, вождем аристократов, завершилась остракизмом –Фукидид был изгнан из Афин на десять лет. Демократия одержала верхнад аристократией. Ты знаешь, конечно, – основу демократииположил Солон. Для нашего мира это было равносильно чуду. Клисфенвозвел стены этого здания, а Перикл расширил его и украсил.
– Поначалу он, должно быть,натолкнулся на сопротивление со стороны многих… –осмелился я вставить.
– Еще бы! До сей поры живопомню, как все тогда кипело в Афинах. Могло ли нравиться богачам, чтоПерикл у них отнимал, а низшим прибавлял и оболов, и власти? Не могло– ты киваешь, и ты прав.
Сократ рассказал, что Перикл хотелсгладить вопиющее различие между богатыми и неимущими. Поддерживаянеимущих, он укреплял экономическую, военную и политическую мощьАфин.
Установив бесплатный вход в театры, ондал возможность народу расширить свои горизонты, повыситьобразованность, улучшить нравы, пробудить в нем любовь к Афинам.
То, что могло быть принято замилостыню, подачку, благотворительность, на деле приносило пользувсей общине; что казалось просто зрелищем – поднимало духнарода.
– А что, по-твоему, большебесило аристократов – убыль денег или власти и авторитета?
– Думаю, то и другое вравной мере, – ответил я.
Сократ засмеялся:
– В равной мере? Нет! Большевсего они ярились на народное собрание, на нашу экклесию. Видишь ли,Перикл превратил экклесию в верховную политическую институцию.Четырежды в месяц собиралась экклесия на холме Пникс и народголосованием решал все важнейшие вопросы. Пникс стал пугалом длябогачей. Там ведь решались и их дела, что сказывалось на их доходах,на их былом влиянии. Периклу было чего опасаться – не толькотех аристократов, которые открыто шли против него, но куда болеестрашного – ибо незримого – недруга. Ходишь по Афинам,ничего подозрительного вроде и нет, а между тем в этой вилле или втой шепчутся, сдвинув головы, девять, человек, одиннадцать человек…Никто даже не знал, сколько их в городе, таких гетерий, таких сборищбогачей-олигархов, тайно присягнувших все силы отдать для свержениядемократии и захвата власти…
– Неужели Перикл не боялсяих? – удивился я.
– Не могу сказать. Может,боялся, может, нет – во всяком случае действовал без оглядки. –Сократ погладил свою лысину. – Было у Перикла односвойство, чуть ли не страсть – любил опасность. А быть снародом против тех, кто наверху, чертовски опасно.
– Ну а тысячи талантов,истраченных на строительство? Экклесия проголосовала за них? Ведь этобыло опасным шагом против полисов – членов морского союза:общая казна, откуда черпал Перикл, складывалась из их взносов. Или яошибаюсь?
– Нет, нет. Не ошибаешься.Экклесия тоже поняла, что это опасная игра. Но не забывай –Перикл был великий государственный муж и зажигательный оратор. Онпривлек народное собрание на свою сторону не описанием того, какимипрекрасными станут Афины, а тем, что указал на выгоды, которыеполучит от строительства афинский народ. Возрастет красота Афин –поднимется и благосостояние всех жителей. Вот чем завоевал он голоса– и голоса восторженные.
Затем Сократ – и сам восторженно– рассказал, как расшевелил Перикл все Афины, всю страну, дажеморе с островами. Все пришло в движение! Он то и дело являлся внародное собрание с каким-нибудь новым предложением: возвести Длинныестены, расширить гавань в Пирее, увеличить число триер и –строить, строить… «Лукоголовый олимпиец», сказалСократ, хоть и любил больше всего искусства и философию, отнюдь небыл пустым мечтателем. Он обеими ногами прочно стоял на земле и думалоб экономической прочности Афин и всей Аттики.
Усевшись снова в кресло и удобновытянув ноги, Сократ продолжал:
– Представь только, какоеоживление внесло строительство одного лишь Парфенона! Надо былодобывать мрамор на Пентеликоне, грузить, возить, доставлять наАкрополь, обрабатывать; затем – лес, драгоценные ливанскиекедры, слоновая кость из Африки, золото… Перикл дал работулюдям на суше и на море. Всем ремесленникам: чеканщикам, каменотесам,скульпторам, живописцам, ткачам – да разве всех перечислишь?Каждого, у кого были здоровые руки и хоть какое-то умение, –каждого занял делом Перикл! Брал от всей страны – но ивозвращал всей стране. – Сократ встал, протянул ко мнесвои большие, сильные руки. – Вот и я этими самыми рукамипомогал со рвением, участвуя в великолепных трудах. И горжусь этим,напиши там у себя!
Я был поражен картиной, вставшей передомной со слов старого философа. И у меня сорвалось удивленное:
– Замечательный человек былПерикл!
– Да, но он был честолюбив иохоч до славы, как все из проклятого рода Алкмеонидов. Забывал ософросине! – Он засмеялся своим чудесным жизнерадостнымсмехом. – Софросине – великая мудрость человечества,но кто из нас не забывал о ней частенько? Ты, например? –повернулся он ко мне.
– Конечно, дорогой Сократ!На каждом шагу грешу против софросине. Хотя под старость…
– Не говори мне остарости! – расхохотался Сократ. – Я старшетебя на двадцать четыре столетия!
Когда мы насмеялись, он рассказал мне,как в определенные дни посещал кружок Аспасии, к которой ходилизнаменитые художники и философы. Там он познакомился с Эврипидом, тамначалась их большая дружба. С Анаксагором Сократ встречалсяпостоянно. Философ уже написал о том, что некогда, на берегу Илисса,говорил Сократу о богах, и часть его рукописи ходила по рукам втайных списках, распространяя неверие, хотя в то же самое времявозродился величественный храм Афины, Парфенон, а закон по-прежнемукарал неверие смертной казнью.
– А как ваши Хариты,учитель? – Я машинально перешел на «вы», иСократ тотчас меня оборвал:
– Как ты со мной говоришь?Сколько Сократов сидит перед тобой? Странные обычаи у вас тут, насевере! Ну да ладно. Не извиняйся. Хариты, спрашиваешь? Я уже сталтерять надежду, что когда-либо изваяю их. Еще я опасался, как быФидий не разгневался на меня за мою страсть беседовать с людьми,помогая им родить правильные взгляды, скрытые в них и не желающиевылезать наружу…
Был однажды такой случай: на мозаичныеработы были поставлены два брата, и они не поделили между собойвознаграждение. Старший орет: ты вор! Младший орет: не вор я! Ну исхлестнулись. У одного палец сломан, у другого нос разбит. Скажи-ка,милый, ну можно ли было равнодушно смотреть на такое безобразие?
– Смотря кому, –ответил я. – Сократу – решительно невозможно!
– Ага, знаешь меня уже, –усмехнулся он. – Я и встрял. Утихомирил драчунов, а то бытак друг друга отделали, что ни один не смог бы заработать даже тогообола, из-за которого подрались. А после стал я залезать к ним в душусвоими вопросами, да так глубоко, как повитуха заходит рукой в лонороженицы.
Из старшего вытянул на свет божийпризнание, что вообще-то он обязан делиться с младшим поровну, ноберет себе больше. Из младшего – что он действительно стащил убрата часть денег, чтоб было поровну, как им и полагается за равныйтруд. Старший оправдывался тем, что у него большая семья, младший –тем, что хочет семью завести.
Начал я с ними рассуждать об этомзапутанном деле, а вокруг набежала целая толпа – каменщики,художники по мозаике, рабы, надсмотрщики, да со своими ослами…Как превратил я все это в зрелище для публики, а братьев-соперников вактеров импровизированного спектакля, тут и начали мои голубчикисоревноваться в справедливости: сплошное благородство да примернаябратская любовь! Старший возвращает младшему деньги, чтоб тот могжениться, младший сует их старшему, чтоб хватило прокормить семью. Изтрагедии, которая грозила окончиться братоубийством, вылупилосьзрелище для богов, и все, способные видеть и слышать, подняли дружныйхохот при виде того, что я породил. На хохот явился Фидий: «Вычто, ребята? Почему не работаете? А, вон оно что! Опять Сократ!..»
Я не смог ему хорошенько растолковать,что предотвратил сейчас преступление. Трудно объяснять такие вещи:пока убийство не совершено, напрасно и говорить о нем…
Частенько боялся я, что Фидий возьметда выгонит меня за подобные представления, когда я показывал напублике свое повивальное мастерство, но он этого не делал. Берег менядля Харит.
Сократ проглотил слюну.
– Мне уже перевалило далекоза тридцать, когда начали возводить Пропилеи, и Фидий сказал: «Воттебе три куска мрамора, высекай богинь!»
Харит я закончил успешно, и поместилиих в центре над входом в Пропилеи. Фидий пригласил Перикла –смотреть; он пришел со своими друзьями и советчиками, а я черезСимона позвал Коринну. Не знаю, была ли она в толпе, котораямгновенно окружила правителя. Думаю – нет: Симон говорилкак-то, что она не хочет показываться мне на глаза –располнела, и дочь у нее уже почти такая же взрослая и красивая,какой была некогда она сама. Так что не Эгерсидова, а моя Кориннавознеслась над Пропилеями, через которые проходят на Акрополь тысячилюдей, любуясь ею в образе танцующих богинь…
Ну а после я делал все, что было нужно;только споры мои с Фидием учащались, и жизнь моя все резчераскалывалась надвое. – Он улыбнулся своей светозарнойулыбкой. – Ты, конечно, понимаешь, между чем и чем!
– Понимаю, –ответил я. – У нас, чехов, есть такая старинная книга,называется «Спор души с телом».1
– Клянусь псом! Это хорошо!Правда хорошо. То, что происходило со мной, можно назвать «Споркамня с человеком»! – Он засмеялся. – Тыугадал, друг. Ну скажи, мог ли я усидеть наверху, на Акрополе,обтесывая мрамор, в то время как под Акрополем, в стое пойкиле –по-вашему, в портике, расписанном фресками, – собиралсядержать речь кто-либо из софистов, Протагор или Горгий? Они частоприезжали в Афины. Мог ли я не ходить слушать их? Ты помнишь, еще сотцом бывали у меня подобные споры: резец и мрамор – или «воронсчитать», как он называл мою тягу к науке! Но теперь все былосложнее. Новая философия! Я смотрел во все глаза, слушал во все уши –а они у меня были большие, как у давнего моего приятеля Перкона,которого я отдал соседу в Гуди: пускай лучше живет у него, чемстрадает в Афинах от моего недосмотра… Как и Анаксагор, этидва софиста, Протагор и Горгий, отрицали существование богов. Этоменя и привлекло к ним. К тому же как они назывались-то: учителимудрости! Пришли-де мы учить, образовывать каждого… Понимаешь– каждого! Но ведь, клянусь кербером, и я хотел того же,стремился к этому! Вот уже не одной лишь материей, вселенной, атомамизанялись философы – начали и о человеке думать! Я ликовал, и врвении своем готов был голову сложить за Протагора, за то, что онсказал: «Человек – мера всех вещей».
Сократ засмеялся.
– Впрочем, я тогда еще незнал, что софисты младшего поколения научатся перекрашивать белое вчерное, научатся толковать и в положительном, и в отрицательномсмысле любое утверждение, а стало быть, и эту великолепную формулуПротагора. Но хватит об этом. Теперь представь: мои старые друзья имногие новые, молодые – Алкивиад, Эвклид, Критий – сталиназывать себя «учениками Сократа», «сократиками»и ни за что не соглашались от этого отказаться. Они являлись ко мне,ходили со мной на агору, на рынок, а там меня всегда уж поджидалилюди, жаждущие моего совета. Устраивались они на ступеньках портика,где обычно выступали всякие фокусники, где бренчали кифары итанцовщицы скакали по ступеням, как буквы по папирусу, когда упишущего дрожат руки. Девчонки те были тщательно подобраны, всепригожие, фокусники – настоящие волшебники. Но стоило появитьсямне – народ тотчас окружал меня, и фокусникам оставалось толькосвернуть лавочку. Сократ! Опять будет на что поглядеть! То-то будетразвлечение!
Сократ глянул на меня:
– Ты несколько удивлен, моймолодой друг? Ага! Думаешь: как же так, Сократ – и развлечение?А между тем развлечение-то было, хотя я вовсе не собирался развлекатьлюдей. Я до тех пор донимал кого-нибудь из них, пока он не сбрасывалмаску, которая изображала мудрого, а скрывала глупца. Это-то инравилось зрителям до крайности – пока задевало других. Ого,братцы, Сократ из каждого сумеет вытащить на свет, что там у него впеченках, ха-ха! Пускай возьмет теперь в работу Небула или Тубула, аменя – меня пусть не трогает! Бывало, такой насмешниквоображал, что можно, пожалуй, чему-нибудь у меня и подучиться –зато если я брался за него самого, то тут уж хохотали другие, простозеваки. Я уже говорил тебе, что ко мне обращались за советами в самыхразных делах: торговых, судебных, семейных, например как помиритьвспыльчивого мужа со сварливой женой, да боги ведают, в каких еще. Ядавал советы, как умел, серьезные или веселые, но – всегдабесплатные… Впрочем, нет! Не всегда! Сколько раз платили мнеоплеухами и пинками! Что скрывать – однажды торговка окатиламеня ведром воды из-под снулых рыб, мутной и вонючей. Тьфу, до чегонеприятно! Но не думай, была в моих занятиях и хорошая сторона: дашьсегодня человеку совет, он меня за него обругает, чуть ли не побьет,а завтра, глядишь, превозносит меня как своего спасителя. Нет, я имеюполное право сказать – люди меня любили, хоть и называли поройвовсе нелестно – «умник-разумник», а то даже«пройдоха»; но к этому они прибавляли словечко «наш»:наш умник-разумник, наш пройдоха. Один продавецоливок говорил, что без меня и Афин-то себе представить не может.Понимаешь, тут-то и был камень преткновения: я хотел быть внизу, наагоре, а Фидий желал меня видеть на Акрополе. Одним словом, тянуломеня от камней к живым людям…
– Я знаю, –заметил я. – Известность твоя росла, привязанность народатоже, всюду ты был желанный гость – могу себе представить, скаким нетерпением высматривали люди, когда же ты наконец появишься…
– … в новом телесномоблике, – иронически хохотнул Сократ. – Да, ябыл уже не прежний гибкий юноша, а бородатый брюхан, лупоглазый, столстыми губами и лысиной, ха-ха!
– Но всегда притягательный инеотразимый – так, по свидетельству Калликла, выразился о тебеАлкивиад! – Я засмеялся тому, что на сей раз последнееслово за мной.
– Прекрасное было время…Потомки назвали ту эпоху «золотым веком», и думаю, ониправы. Земля тогда рождала всего в изобилии: оливки и ячмень, ноточно так же – искусства, знания, жажду познавать… Всеприносило плоды, великолепные, как золотые яблоки в садах Гесперид.Перикл осуществил свою мечту: Афины становились Элладой в Элладе.Культурным центром тогдашнего мира. Желаемое стало действительностью.
Сократ вздохнул.
– Но постепенно эту эпохуподъема начала разъедать некая кислота, которая распространялась отолигархических гетерий. Пока Перикл был в полной силе, тайные сиистратеги не осмеливались покуситься на него, но, когда он постарел иослаб, они повели наступление – сначала на тех, кто был емупредан, а там, чем дальше, тем ближе стали подбираться и к немусамому…
Сократ умолк. Не отвечал на моивопросы. Стоял неподвижно, уставясь в пространство. Меня этовстревожило, но я вспомнил, что это его давняя привычка –простаивать, погрузившись в думы, хотя бы и сутками.
Наверное, сейчас он в мыслях своихподходит к трагическому концу Перикла. Не простоит ли он так до утра?А мне так не хочется, чтобы он молчал: мы ведь только что коснулисьсобытий, столь важных для судьбы Афин, да и самого Сократа…
Однако вскоре он обернулся ко мне сосвоей широкой улыбкой:
– Раз как-то сижу я уПерикла – была одна Аспасия, больше никого… Перикл помоей просьбе рассказывал о своем путешествии с отрядом военныхкораблей к Понту Эвксинскому. Вдруг с горьким плачем врывается к наммальчик лет пятнадцати. Лицо перекосилось, покраснело, даже егорасшитый хитон был мокрым от слез. Перикл прервал речь и заботливоспросил подростка, что случилось. А тот все плачет, рыдает, словноего режут на части.
– Кто был этот мальчик? –с нетерпением спросил я.
– Алкивиад. Тот, о которомты сам упомянул.
– Племянник Перикла и новаянадежда Алкмеонидов, – пробормотал я.
Сократ утвердительно кивнул и сталрассказывать дальше – о том, как Перикл и Аспасия, встревожась,допытывались у мальчика, что же с ним стряслось, а он кричал, рыдал,топал в ярости ногами и никак не успокаивался. Тогда Сократ спросил,известно ли ему, что одна из высших добродетелей мужчины –софросине? Алкивиад огрызнулся: «Знаю! Ты хочешь, чтоб яперестал плакать, но он такой милый, такой красивый, прихожу, глажуего по морде, целую, а он голову свесил и глаза у него такиепечальные!»
Аспасия сообразила, что речь идет олюбимом жеребенке Алкивиада, и спросила озабоченно: «Уж неболен ли твой Оникс?» «Болен, болен!» –всхлипнул мальчик. «Это ужасно, мой милый», –сочувственно сказала Аспасия и потянулась обнять Алкивиада, но тотувернулся и заплакал еще горше.
– Я взял его за руку, –продолжал Сократ. – Взял крепко, чтоб он не мог еевырвать. «Ты полагаешь, что плачем поможешь жеребенку?»Он сердито сверкнул на меня глазами, но слушать стал. «Был уменя любимый ослик, – продолжал я. – Звали егоПеркон. Раз он заболел, и я сам его вылечил. Попробую вылечить и твоюлошадку, хочешь?»
До этого случая, встречаясь со мной вдоме Перикла, Алкивиад как бы не замечал меня. А тут притих. Теперь,когда он перестал плакать, стало видно, до чего этот мальчикпрекрасен. Не было в нем ни одной, самой мелкой черточки, котораянарушала бы эту чудную красоту. Прелестное лицо в рамке буйныхкудрей, глаза, как звезды, ясные, тело стройное, как тополь. Даже дляЭллады, где так много красивых юношей, Алкивиад был дивом.
Он окинул меня внимательным взглядом,от лысины до босых ступней. И вдруг глаза его засияли, он метнулся комне – пал на колени, ноги мои обнял, крича: «Да! Ты,Сократ, спасешь моего Оникса! Пойдем скорее, я отведу тебя к нему!»– «Постой минутку, сначала я спрошу тебя…» –«Спрашивай, только скорей!» – «Кто кормитОникса?» – «Раб Дурта, фракиец, но он любитОникса!» – «Больше никто?»
Алкивиад смутился. «Иногда и ясам… Вчера вечером я дал ему…» – «Ну-ну,что же ты ему дал?» – «Ореховые лепешки, намоченныев сладком вине… Он это любит! И сколько он их съел!»
«Довольно, – улыбнулсяя. – Я узнал достаточно. Не бойся. Не погибнет твой Оникс.Когда я пойду домой, Перикл будет так любезен, пошлет со мной раба, ядам ему коренья. – Я обратился к Аспасии. –Щепотку на котилу кипятка, дать отстояться и влить в посудину, изкоторой жеребенок пьет. – И снова мальчику: – Трираза в день, и так три дня подряд, в течение которых ничего не даватьему есть, – и он будет здоров».
Вспоминая этот эпизод, Сократ долготихо посмеивался, а в моем воображении стояла картина: у ног Силена –красивый, балованный, капризный мальчик, необузданный, полный причуд,он обнимает, целует колени Сократа, обоих так и тянет друг к другу,хотя они – прямая противоположность во всем, кроме волшебстваречи и голоса, и крепнут между ними удивительно прекрасные, несмотряна все превратности судьбы, прочные узы…
И я понял, что произошло в ту минуту.
Перикл внимательно наблюдал за обоими,особенно за внезапным порывом любви Алкивиада к Сократу. Он сразуугадал, что здесь возникает привязанность, у которой более глубокиекорни, чем благодарность к Сократу за его желание вылечить жеребенка.Перикл знал, как высоко ценит Сократа Анаксагор, как любит егоафинский люд, и подумал, что у Сократа есть качества, каких недостаетАлкивиаду: скромность, трезвость, настойчивость. Перикл сказал себе,что Сократ со своей умеренностью, пожалуй, единственный, кто сумеетукротить этого бесенка.
А Сократ, улыбаясь, рассказывал дальше:
– Вдруг ко мне обратилсяПерикл: «Дорогой Сократ, не хочешь ли ты учить Алкивиада?»Крайне изумленный, я ответил: «Мне его учить? Могу ли яосмелиться! Знаю ведь, что сам ничего не знаю… Быть может –Анаксагор…» – «Анаксагор стар, –возразил Перикл, – мальчик будет утомлять его. И будто тыничего не знаешь! Скромничаешь! Но сделаю тебе уступку, скажу иначе:хочешь быть Алкивиаду другом?»
Я без колебаний ответил: «Другом– с радостью». И мальчик вскочил: «Да, да!»Бурно обнял меня: «Я тоже хочу этого!» И в самом деле, стой поры Алкивиад все время проводил со мной, звал к себе, мы вместеели, беседовали, он шагу без меня не желал ступить. Говорил: когда тысо мной, я хороший. Без тебя мной овладевают злые демоны…
Сократ улыбался вдаль, сквозь века.Наверное, видел внутренним взором тот день, когда он, одержимыйстрастью поднимать дух человека все выше, все выше, завоевал любовьэтого красивого, надменного человеческого детеныша.
– Чем старше становилсяАлкивиад, – продолжал старый философ, – тембольше очаровывал он людей своим обликом… и своимисумасбродствами. Многие мужчины и юноши мечтали сблизиться с ним.Заискивали перед ним, льнули к нему. Находились даже льстецы,внушавшие ему, что славой и величием он превзойдет самого Перикла. НоАлкивиад всех отвергал. Так оттолкнул он однажды Анита, богатогокожевенника, который впоследствии стал во главе Афин.
Со мной, напротив, Алкивиад хотел бытьпостоянно. Он охотно принимал от меня даже то, что я отнюдь невосхвалял, не преувеличивал его достоинств, а бранил за пороки. Онговорил: «Ты, мой любимый Сократ, делаешь для меня самоелучшее. Терпеливо вычесываешь мои недостатки, словно блох из шкурыблохастого пса. Не удивляйся же, что я пристаю к тебе и цепляюсь затебя. Потому что блохи эти жестоко меня кусают!» А гребень уменя был весьма частый!
Вспоминая об этом, Сократ смеялся.
– Говорят, что ты, общаясь сАлкивиадом, отдавал ему частицу своей славы, – заметил я.
Сократ нахмурился.
– Не люблю судить о вещах содной стороны. И на меня падала частица Алкивиадовой славы –славы его древнего рода, его пленительной непосредственности инеобузданности…
Он перестал хмуриться, усмехнулся самсебе:
– А как ты думаешь! В глазахафинян я был не меньшим чудаком, чем он. Босоногий бородач, вечно водном и том же полотняном хитоне и коричневом гиматии, человек, укоторого так мало потребностей, что и нищему не сравниться, –и этот-то чудак желает добра и красоты для всех, от мелкого люда нарынке до вылощенных сынков богачей, претендующих на роль первогостратега… Буду откровенен с тобой, чужестранец, как былоткровенен со своими.
– Прошу тебя об этом.
– Так слушай. ПривязанностьАлкивиада, вскоре перешедшая в преданную любовь, была в ту поручестью для меня и великой радостью. Но отвергнутые им поклонники,влюбленные в него до потери рассудка, смертельно ненавидели меня заего любовь.
– Как Анит, –вставил я. – Этот, дорогой Сократ, питал к тебе ненавистьдо конца жизни…
– Моей и своей, –договорил за меня Сократ. – Но сейчас я не хочу об этомвспоминать…
– Расскажи еще об Алкивиаде,дорогой гость! Вспомни о любви двух таких разных и все же одинаковопритягательных личностей, наложивших свою печать на историю Афин…
И Сократ продолжал рассказ:
– Софросине? Куда там!Алкивиад ни в чем ее не придерживался, хотя и старался. Так же было ис его привязанностью ко мне. Во время несчастливого похода к Потидееон настоял на том, чтобы мы жили с ним в одной палатке, и сражалисьмы рядом. Многие дивились, почему он не выбрал себе товарища болееблагородного происхождения. Но оказалось, что выбор его был неплох.Когда мы пошли врукопашную, Алкивиад бился как лев, пока не упалраненый. – Сократ заговорил быстрее. – Ябросился закрыть его своим телом и дрался над ним с превосходящимпротивником, только мечи звенели…
– Пишут, что тебе удалосьвынести его из этой битвы.
– Неужели мне было броситьего в такой резне, чтобы его добили? – строго спросилСократ.
– И будто бы ты отказалсяпринять награду за храбрость, которую заслужил, и отказался в егопользу? – решил я проверить, правда ли это.
– А почему бы мне и непоступить так? – Он несколько удивился моему вопросу. –Мне-то награда была не нужна. Что мне с ней делать? Зато Алкивиаду, вкотором я надеялся воспитать для Афин второго Перикла, этот лавровыйвенок славы был и к лицу, и обязывал его…
Он замолчал.
Я глянул на него. Сократ побледнел, налбу его прорезались морщины, он весь как-то сжался. Я вскочил,встревоженный:
– Тебе нехорошо?!
– Ах нет… Просто,вспоминая, все удивляюсь… Почему за каждое доброе дело мнеприходилось дорого платить – иной раз сразу, а то и много летспустя, в глубокой старости… Везде ли это так или только Афинызнали подобную неблагодарность?
– По-моему, не толькоАфины… – начал я, но он не захотел расспрашивать,он остался в своих Афинах и – словно я мог что-то изменить –страстно воскликнул:
– Откуда мне было знать –кого я тогда вынес из битвы… для Афин и для самого себя?!Откуда?! Ах, мой новый друг, о наших предках и богах рассказываютлегенды, полные чудес, но мы тогда, в Периклов «золотой век»,да и какое-то время после него, сами переживали легенды, полныечудес…
Он вдруг забеспокоился. Встал.
– Кажется, уже очень поздно…
– Да, – я глянулна часы. – Скоро утро.
– Я должен идтиприветствовать солнце, – сказал он, ласково кивнул мне ивышел.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
Периклов «золотой век» –а вокруг Афин – зависть, ревность, ненависть, мятежи.
Стоит кому-либо из союзных полисоввойти в Парфенон и увидеть дивно прекрасную Фидиеву Афину –золото, слоновая кость, драгоценные камни, – захватит духу такого человека, настойчиво застучит в мозгу корыстный вопрос: апочему у нас нет такого Парфенона? Такой богини, чтобы золото стекалос ее головы до пят? Мы тоже хотим иметь такое чудо света!
Откуда берет Перикл целые горы серебрана подобное великолепие? Из наших денег! Из союзной казны! А счетовне показывает. Скажете, Афины нас защищают? Ха! Не от кого. Мир унас. Персы уже не в силах подняться, и со Спартой заключен мирныйдоговор на тридцать лет. К тому же ходят слухи, будто Перикл тайнопосылает спартанцам по десять талантов серебра в год, чтоб закрепитьэтот мир.
Да, зрелище поразительное, когда изПирейской гавани выходит в море афинский флот. Сотни великолепныхтриер, их паруса раздуты скорее гордыней, чем ветром. А нам-то это кчему? К тому разве, чтоб нас же пригибали к земле страхом или жестококарали за попытки отложиться от властительных Афин! Мы хорошо помним,что сделал Перикл со взбунтовавшимся Самосом…
И от того, что Афины стали Элладой вЭлладе, нам-то какой прок? Только гуще сделалась тень, в которой насзаставляют прозябать, в то время как Афины расцветают на солнце!
Такие мысли хранили союзники Афин, итакие вели они речи.
И никому из них не приходило в голову,что одними деньгами такой красоты не создашь: что для этого нужен духчеловека, разум человека и страстная любовь к Афинам. А то, чтовсякого хоть мало-мальски умелого человека тянуло в Афины из союзныхполисов, тоже мало радовало их.
Невозможно было остановить этодвижение. От одной победы над материей к другой, от одного новогоздания, статуи, росписи к другим… Этот поток захлестнул Афины.Одна работа порождала следующую, всякая новостройка уже сама по себетребовала новых. Нельзя, чтоб вокруг Парфенона зияли развалины –шедевры архитектуры на Акрополе взывали к продолжению.
Украшались уже и другие города Аттики –и зависть, и ревность прочих полисов, членов Афинского морскогосоюза, нарастали, подобно потоку, который невозможно остановить.
Периклу подваливало к семидесяти; онуже плохо видел, что делается вокруг, плохо слышал, что говорится.Терял гибкость. И не понял вовремя, что этот поток тащит за собой иего, что для Афин и Аттики он забирает из союзной кассы все больше ибольше денег, чем следовало бы главе морского союза.
Недовольство и мятежи, вспыхивавшие тути там, Перикл подавлял силой. Торговля процветала, бороздил морегордый флот. Афины украшались – чего же ему беспокоиться? Недостаточно ли сделал он за свою жизнь? Разве не стали Афины самойгрозной силой? Периклу ли бояться ропота союзников?
Распря между аристократической Спартойи афинской демократией тянется годы. Перикл привык к ней. Привык темлегче, что при народовластии Афины расцветали непрерывно, в то времякак Спарта отставала во всем, кроме суровой, жестокой системывоспитания, делавшей спартанцев воинами от младых ногтей.
Но пусть попробуют сунуться! Наш флотворвется в их порты, Хлынут с кораблей наши гоплиты…
Мечты Перикла претворялись вдействительность, а действительность рождала в нем новые мечты,уносившие его все выше и выше.
Враги Афин, враги Перикла, врагидемократии и ее успехов почуяли, что настал удобный момент нанестиудар, – и нанесли.
Зачем сразу война? Война не уйдет.Сначала – расшатать изнутри!
Спартанские аристократы укрепляли связис аристократами и олигархами во всем Афинском морском союзе.Подстрекали членов союза требовать самоопределения. Им-де выгоднее неподчиняться Афинам, а поставить во главе своих полисов собственнуюаристократию…
И в самих Афинах спартанцы нашлисоюзников из числа олигархов и их приспешников. Поколебали даже частьэкклесии. Но, поскольку еще нельзя было направить ударнепосредственно на Перикла, а тем более на самое демократию, оничерез обманутую экклесию ударили по ближним Перикла.
Он стареет, слабеет. Лишитсясоветчиков, близких – легче будет одолеть и его самого. Такрассуждали недруги и – начали действовать.
Аспасию обвинили в сводничестве ибезбожии. Фидия – в краже золота, выданного ему для работ.Анаксагора – в том, что он в своей книге отрицает существованиебогов, сея неверие по всем Афинам, по всей Аттике, по всей Элладе.
Удар за ударом.
Тяжелее всего тот, что обрушился наАнаксагора; остальные обвинения строились только на слухах, напоказаниях сикофантов и подкупленных лжесвидетелей, а тут –осязаемое доказательство: сама книга.
Была ночь. Сильно застучали в калитку.Сократ выбежал из дома, вскочил на камень, заглянул через ограду: тамстоит раб Перикла, хорошо знакомый Сократу. Раб шепотом сказал:
– Приготовься к дальнейдороге и сейчас же беги к Периклу!
Перикл уже ждал. Он отвел Сократа вкомнату Анаксагора. Тот сидел, закутавшись в длинный дорожный плащ; сним была Аспасия. Светильник лил тусклый, мерцающий свет. За спинойфилософа стоял Алкивиад. Перикл, задыхаясь, сказал:
– Сегодня нашего дорогогоАнаксагора обвинили в преступном неверии. Сколько слов и слез стоиломне отстоять Аспасию, но на сей раз тщетны были мои речи. ЗавтраАнаксагор должен предстать перед судом гелиэи… Он долженнемедленно бежать. Хочу попросить тебя…
Сократ не дал ему договорить:
– Я провожу Анаксагора докорабля!
– Благодарю. С вами пойдетАлкивиад.
– Хорошо. В путь!
Попрощались. Посадили Анаксагора наосла, раб взял осла под уздцы. Алкивиад зажег факел. Пошли.
Важно было выбраться из города. Вворотах их остановил страж, из караулки вышли еще двое. Алкивиадзаявил, что везет в деревню больного деда. В Афинах ему плохо. Сократсказал, что сопровождает их для безопасности. Алкивиад передалстражам закупоренную – и очень дорогую – амфору с вином.Те повеселели, но один из них все старался разглядеть Анаксагора,сидевшего на ящике с несколькими свитками, прикрытом попоной. Найдутэти свитки – станет ясно, кто едет, и в руки стражей попадетдоказательство бегства Анаксагора, а следовательно, и его вины.Сократ поставил на карту свою популярность и любовь народа: он вышелпод свет факела.
– Клянусь псом, афинскиевоины! Разве вы меня не знаете?
– Сократ! –воскликнул старший из стражей. – Проезжайте, почтенные!
– А как хлебнете этогочудесного хиосского за наше здоровьице, – подхватилАлкивиад, прибегнув к просторечию, – пожелайте дедушке,чтоб хорошо доехал! Такой он у нас славный, набожный старичок…Вот вернется в свое именьице – целого вола принесет за вас вжертву всем двенадцати главным богам!
И он прошел через Диохаровы воротасвоим изящным, танцующим шагом. Пропустив их, стражи принялись занесмешанное хиосское, и их радостные крики долго провожали путников втемноте.
В Брауроне Анаксагора с его свиткамипосадили в челн, а затем и на корабль, готовый отплыть, и долгосмотрели ему вслед, пока судно не растаяло в утреннем тумане.
Недолго прожил после этого Анаксагор –скончался в Лампсаке. На его могиле положили плиту с надписью: «Здесьпокоится великий Анаксагор, чей дух возносился к высшим истинам».
А Сократ с Алкивиадом вернулись вАфины, из осторожности через другие – Сунийские – ворота.В городе царило шумное оживление. Люди сбегались к агоре.
Посередине просторной мощеной площадивысилась поленница для костра, вокруг стояли вооруженные скифы. Рабыпринесли две охапки свитков, положили на дрова.
– Что это, граждане? –спрашивали люди.
– Книги Анаксагора обогах, – отвечали им. – Сам-то он бежал, аписания его сожгут публично…
Холодок ужаса пробежал по спине Сократаи Алкивиада, когда взвилось пламя и едкий дым окутал агору. Убиватьмысль! Жечь разум!
С языка Сократа сорвалось слово,которым эллины называли чужие, отсталые народы:
– Варвары! Остановитесь!..
Стражи не заметили, кто это выкрикнул.
На площади было тихо. Только шипелогонь, пожирая дух Анаксагора.
Тогда впервые оптимист Сократ увиделбудущее Афин в тучах.
2
Светлыми ночами, когда лишь стражи дапьяницы бродили по улицам Афин; жаркими ночами, когда люди спали наплоских крышах домов, чтоб овеяло их хоть легонькое дуновение с моря;душными ночами, когда с Пелопоннеса стягивались тучи и грохоталигрозы с ливнями; черными ночами, когда луна и звезды забывали о землеи светились во мраке лишь огни перед Парфеноном, Перикл сиживал вперистиле своего дома. Один.
Аспасия уходила спать, и Перикла давилобремя одиночества. Как крысы из нор, выползают недруги, опустивзабрала на лица, и бьют, бьют…
– За что они так на менянападают? – спросил он однажды Сократа.
– Кто перерос противника –всегда под ударом, дорогой Перикл, – ответил философ.
– В том ли моя вина, что явсю жизнь радел о благе города?
– Вина – уже в том,чтобы знать больше других, а тем паче – делать больше.
– Неужели таковы мерила,Сократ?
– Да, дорогой Перикл: так мыеще малы.
Перикл не мог примириться с потерейАнаксагора, с унижением и очернением Аспасии, которую позорящиенадписи на стенах и стихи в комедиях называли бывшей милетскойгетерой, доныне занимающейся сводничеством, услаждающей друзейПерикла после пира молодыми девушками. Болезненно переживал Перикл иложное обвинение Фидия в воровстве.
Он думал о своих политическихпротивниках. Знаю, чего вы хотите. Вижу вас насквозь, вредоносные!Сначала добиваетесь разрушить мою защитную стену – устранитьмоих сильных друзей, а там, стакнувшись со Спартой, снести и каменныестены Афин…
В этих невеселых мыслях Периклу всечаще являлось лицо одного из вождей демократов, богатого кожевенникаКлеонта. Сам Перикл ничего не знал – ему пересказали близкие.Люди все больше и больше склоняются на сторону Клеонта. Нынче,говорят они, Афинам нужен не бывший блестящий стратег, а блестящийстратег, но теперешний. Клеонт держит такие речи, словно он-то и естьтакой стратег…
Старый Перикл туже запахнул свойгиматий, вздрогнул, будто услышал шелест крыл мстительных Эринний. Задавние, за чужие вины?..
Однако такие мрачные минуты не убавилиего воинственности. Напротив, они скорее подогревали ее.
А честолюбие и любовь к славе подливалимасла в огонь.
Перикл укреплял военную мощь Афин,внушая страх недругам; расширял влияние Афин, покорял все новыегорода Эллады, новые колонии, вводя там народовластие, сурово ибеспощадно расправляясь с олигархами.
Сократ с тревогой наблюдал за ходомПерикловых мыслей, Спарта – за Перикловыми делами. Двагосударства, оба греческие. И все же заклятые враги! Ибо в Афинах увласти были демократы, в Спарте – два наследственных царя издвух родов, деливших между собой царский трон.
Зависть и ненависть спартанцев ужепереросли размеры той многоталантовой взятки, которую Перикл год загодом тайно отправлял в Спарту – за ненападение.
При поддержке олигархов в полисахморского союза, где заранее разожгли вражду к Афинам, Спарта грозилавойной.
Народное собрание в Афинах клокотало.Преобладало нежелание воевать. Но Перикл верил в силу Афин:
– Располагает ли Спартастоль богатой казной, какая есть у нас? Кто морская держава –Спарта или мы? В чьем распоряжении все крупнейшие торговые порты –в ее или в нашем?
И не слышал Перикл тихих возраженийдрузей: а такой же ли у Спарты незащищенный, ранимый, доступный тыл,как у нас? В гордыне своей Перикл приветствовал проскочившую искру,которая зажгла пламя войны.
Недолгим было торжество Афин по поводурасширения своего влияния. Коринфяне натравили Спарту на афинскогохищника. Спарта пригрозила Периклу войной, в то же время предлагаямир. Под двумя условиями.
Первое: Афины изгонят из Аттики всехАлкмеонидов, не щадя самого Перикла, ибо этот проклятый род несетнесчастье всей Элладе.
Второе: Афины предоставят свободу всемчленам своего морского союза.
Экклесия, многотысячная толпа,собравшаяся на холме Пникс, разразилась гомерическим хохотом. А нежелают ли спартанцы, чтоб мы в благодарность за любезное предложениеподарили им еще Акрополь со всеми его сокровищами?!
Но не вся экклесия смеялась. Несмеялись аттические крестьяне, желавшие мира, не смеялись и многиеафинские граждане, на которых крутость обоих условий нагнала страху.
И опять была черная ночь, жаркая идушная – дышать нечем. Перикл зовет Аспасию, судорожноприжимает ее к себе, пугает словами, в которых звучат отголоски егостраха:
– «Перикл, ты большевредишь Афинам, чем приносишь им пользу!»
Такую поносную надпись он сам прочитална стене, возвращаясь, как всегда пешком, после народного собрания.
Примет ли экклесия условия Спарты?Изгонит ли его из страны? Допустит ли развал морского союза? Пойдетли тем самым на ослабление демократии, быть может поставив ее на крайгибели?
Экклесия клокотала, как лава в кратеревулкана, но в конце концов отвергла недостойные условия.
Ответ был молниеносным: вспыхнулавойна.
Афинский флот блокировал пелопоннесскиепорты, засыпая их камнями и огнем из катапульт. Спартанский царьАрхидам дважды вторгался со своими тяжеловооруженными отрядами вАттику. Он повелел вырубить фруктовые сады и гордость Афин –гигантские оливовые рощи. Он грабил и поджигал сельские усадьбы идворы крестьян.
Деревенский люд, от мала до велика, сосвоими рабами, хлынул под охрану афинских стен, спасаясь отграбителей, поджигателей и убийц. Стены защищали от копья, меча иогня, но в Афинах и в Пирее, переполненных беженцами – кактолько могла ты допустить это, о Афина, защитница своего города! –появился новый враг, против которого бессильны стены, укрепления,оружие, – чума, черный мор.
Афины превратились в разворошенныймуравейник. Днем и ночью бегают, падают, корчатся в муках люди,стонут, кричат…
Афинский флот вынужден был вернуться отХалкидики – среди матросов тоже вспыхнула чума. Только подПотидеей осталось сухопутное войско. Сократ вез в Афины раненогоАлкивиада.
Доставив его домой, Сократ направился ксебе. Калитка – настежь, во дворе сидят и стоят незнакомыелюди. Молча, угрюмо смотрят они на пришельца, даже на приветствие неответили. Сократ вошел в дом. И там полно чужих.
– Чего тебе?! –грубо окликнул его обросший тощий человек.
Сократ засмеялся:
– Это я вас должен спросить,уважаемые! Я-то у себя. Это мой дом.
– Значит, ты Сократ? –уже мягче спросил незнакомец. – Наши говорили о тебе. Нонам негде жить…
То была не просьба, не наглость –просто частица страдания. Сократ обвел взглядом кучку непрошеныхгостей. Похоже – две семьи, их родственники и дети. Он обошелвесь свой дом.
– Освободите верхнее жилье.Там буду жить я, все прочее предоставляю вам. – Егосмиренно благодарили, кланялись. – Больных среди вас нет?
– Пока никого.
– А что за люди во дворе?
– Они разместились в сарае икозьем закутке. И тем довольны…
«Довольны!» –повторил про себя Сократ, и легкий морозец пробежал у него по спине.
Наверху он снял снаряжение гоплита,нашел на прежнем месте свой старый хитон и гиматий. Вот как –не воруют… Пока не воруют.
Он вышел в свой город. Под сияющимбелоснежным великолепием Акрополя город лежит, как падаль, кишащаячервями. На каждом шагу – семьи беженцев с детьми. Ютятся вхрамах, под портиком, на лестницах, в парках, на свалках –всюду, всюду! – и многие, зараженные чумой, бредят в жару.У источника Каллирои толпы дерутся за кувшин воды, у ног их ползаютчумные – хоть мокрый камень лизнуть… Плиты белого городапокрываются почерневшими трупами. Их не успевают уносить и сжигать,многие не в силах превозмочь ужас перед возможностью заразиться,перед риском самому превратиться в черный труп. Мертвецы на жаребыстро разлагаются. Ароматы лавров и кипарисов задушены трупнымсмрадом, поднимающимся со всех сторон.
У тех, кто еще здоров, и у тех, кто ужеболен, ужас перед смертью вызвал невероятно могучее желание жить,страстную жажду повеселиться напоследок, урвать хоть какую-тосладость… А ночь полна сияния звезд…
Сократ стоит, погруженный в думу. Видит– государственные рабы, закрыв платками нос и рот, выносяттрупы из дома богача, а возле ждут в засаде люди, надеясь, что домопустеет. Последним выносят тело, покрытое златотканым покровом.
И тотчас в дом проскальзывают первыехищники. Изнутри доносится крик. Мужчина? Женщина? Убийство?Изнасилование? Или это чей-то предсмертный вопль? И после –тишина; гиены в образе людей ринулись в дом, грабят, громят,растаскивают… Делят добычу под яростные крики…
Стражи? Да есть ли еще стражи вумирающем городе? Не превратились ли и они в гиен?
У ног Сократа чернеет несколько ещеживых. Они не молят богов – они проклинают Перикла, веря, чтонесчастье на Аттику и столицу навлек он.
Сияние, разлившееся над Гиметтом,возвещает восход солнца. Сократ приветствует его.
– Привет тебе, сверкающее,доброе! Помоги Афинам, ибо тысячи свиваются здесь в муках, и Танатосво множестве уловляет их в свои сети… Сожги своим пламенемчерное зло!
Со всех сторон выныривают недругиПерикла; страна, горячечная, воспаленная, вся больна из-за внезапногоскачка от благополучия к бедствию, страшного скачка от беспечныхрадостей к смертельной опасности.
Аспасия, хоть и неверующая, тайноприносит жертву перед домашним Зевсовым алтарем:
– Смилуйся над нами,Громовержец! Не допусти, чтоб и Перикл расплачивался за проклятый родАлкмеонидов!..
Бьется Аспасия челом об землю, плачет.После жертвоприношения идет к Периклу. Просит его, пока не поздно,покинуть вместе с ней Афины, спасти обоих от чумы.
Он вперил в нее долгий взгляд.
– Возьми своих служанок иуезжай в наше имение. Я не могу покинуть Афины.
В тот же день Аспасия оставила домПерикла.
Сама чума стала на сторону Перикловыхврагов.
Скосила обоих его сыновей, сестру.Когда Перикл хоронил второго сына, он и сам уже был болен. Стоял,опершись на посох, не позволял пришедшим на похороны приближаться ксебе – чтоб не заразились. С закрытыми глазами слушал воплиплакальщиц, и из-под век его – впервые в жизни –скатывались слезы. Его унесли в носилках, и дома он слег. Лежал,беспокойно ворочался, галлюцинации мучили его, он все время слышалотчаянные, монотонные заплачки плакальщиц – и казалось ему, торыдает его собственное сердце.
Домоправитель Эвангел,вольноотпущенник, много лет прослуживший Периклу, оставался с ним.Тщетно метался он в поисках врачей – бывало, они приходили вгости к Периклу; теперь они давно покинули Афины…
Эвангел один ухаживал за Периклом.Обертывал ему грудь холодными компрессами, окуривал спальню.
Эвангел почти не спал. Бодрствовал вуглу Перикловой комнаты и тихо разговаривал с богами, тихо молился, впреданности своей предлагая Танатосу себя вместо Перикла.
Волны горячки на время опали. Перикл –словно отдернулась пелена, заслонявшая взор, – увиделЭвангела. Большого труда стоило ему облечь мысль в слова, выговорить:
– Есть тут еще кто-нибудь?
– Нет, господин. Только ты ия.
– Почему ты не ушел состальными?
Молчание.
– Говори же!
– Ты отпустил меня израбства. Дал мне свободу.
– А ты не воспользовалсяею, – трудно, с укором вымолвил Перикл. –Остался…
Эвангел боролся с глубоким волнением;голос господина доходил до него тоненьким дыханием знойного ветерка.Он сказал:
– Так мне нравится –остаться.
– Вот как. Благодарность, –с горечью проговорил Перикл. – Благодарностьвольноотпущенника… А что афиняне? Любят ли еще меня эти толпыбольных?
«Толпы мертвых, –мысленно поправил его Эвангел. – А мертвые уже не знают нилюбви, ни ненависти».
– Больных уже не такмного, – вслух сказал он. – Ты, величайший излюдей, один из последних. Чума уходит.
Потрескавшиеся от жара, бледные губычуть растянулись в улыбке.
– Позволь, я переменю тебекомпресс – Эвангел наклонился над ложем.
– Нет, друг. Не прикасайсяко мне. И не противься больше мору. Пускай завершает на мне своедело…
Эвангел настаивал:
– Ты долго сопротивлялсяболезни, как никто другой, продержись еще немного –выздоровеешь…
– Для кого? Для чего? –Голос Перикла слабел, угасал. – Для Афин я уже мертв. Чтомог дать государству – дал. Живому Периклу за это не достанетсяпризнания; придется подождать, пока его не станет… Дашь мненемножко воды?..
Он потерял сознание и так скончался.
3
«Фокиону и его жене Леониде –привет от дяди Лептина из Афин!
Весточка твоя порадовала меня, выздоровы, и все у вас благополучно. Тот, с кем ты послал нам съестныеприпасы, передал мне все твои слова.
Насчет возврата денег, которые я ссудилтебе пять лет назад, головы себе не ломай. Я не ростовщик, а твойкровный дядя, и потому вполне довольствуюсь процентами, которые тывыплачиваешь мне мукой и маслом.
Ссудой ты распорядился по-хозяйски.Поди, много попотел, пока починил дом после этих разбойниковспартанцев и привел в порядок поле и сады, чтоб приносили добрыйурожай.
С деньгами я тебя не тороплю. Знай,война выгодна всем ремесленникам. И нам, башмачникам. Хотел бы яиметь десять пар рук. Сам я уже мало что могу, зато Симон прилежен.Правда, мудрствует по-прежнему, даже за работой, все чего-тозаписывает, но если он и дело знает, так с какой стати его упрекать?
Старые отцы шпыняют да поучают дажесорокалетних сыновей, а у нас наоборот. Симон поучает меня, старогоотца. Набрался разной премудрости от нашего соседа Сократа. Я тебе онем напишу дальше.
Не поверишь, сколько деревенскихзастряло в Афинах. Многие не стали возвращаться к своим разореннымочагам. Я им, в общем, не удивляюсь. Ты, дорогой Фокион, живешьдалеко отсюда, а в окрестностях Афин никто не знает, что будетзавтра, да будет ли и сам-то он завтра жив. Вдруг опять навалятсялакедемонские гоплиты? Забряцают оружием, а что есть против них укрестьянина? Фаланга олив да отара овец? Все это только приманиваетграбителей, и кровь тогда льется ручьем. Многие земледельцы и рабы,прибежавшие сюда в начале войны, так тут и остались. Житье у них каку пса под забором, зато они за стенами, а о том, что эти самые стеныстали для них уже клеткой, они и думать перестали.
Иной раз гадаю – может, я к нимнесправедлив, что они обленились как вши, разбаловались и уже воротятнос от крестьянского труда. Конечно, это настоящая каторга –начинать на голом месте, зато их труды окупались бы, как уже было сомногими, да и с тобой тоже.
Теперь об этом Сократе. Ты опятьпереслал ему привет через меня. Я передал, и он тоже шлет всем вампривет. Ты все вспоминаешь с благодарностью, каким добрым он был квам, когда вы тогда бежали в Афины от спартанцев и поселились в егодоме.
Ты прав, он, в сущности, человекдобрый, но чем дальше, тем чудаковатее. О себе не заботится, дома ина улице ходит босиком, еще не женился, хотя, говорят, ухлестываеттут за одной торговкой керамикой – она моложе его на много лет.А вот о любом другом у него – забота. Прежде-то гудел в ушитолько молодежи, с ними и Симон был, а теперь уж взялся гудеть в ушичуть ли не всем афинянам. В общем-то он желает им добра, но некаждому по нутру, чтоб из него клещами вытаскивали, что там в неместь, даже пороки, которые люди прячут от посторонних. Вот и множатсяу Сократа друзья и недруги что тебе грибы после дождя.
Передавал ты мне еще через посланного,как тебе уже хочется мира и что все у вас там сыты войной по горло, испрашиваешь ты меня, когда это все кончится, дескать, я тут поближе квластям и, наверное, знаю больше.
Ошибаешься, милый племянник, от тебя-тоближе к Дельфийскому оракулу! Мы здесь ничего не знаем про конецвойны.
Иной раз вместе с Симоном ломаем себеголову, что же это с нами происходит. Со смертью Перикла все тутбудто начало замирать. Знаю, тебя больше интересует, сколько тысоберешь корзин оливок да сколько шерсти настрижешь с овец за год, ното, про что я тебе теперь пишу, – ответ на твоебеспокойство, когда же дождемся мы мирного времени. Не знаю, сумеетли Клеонт обеспечить мир. Вспомни только, что он вытворял, когдаМитилены на Лесбосе откачнулись от Афинского союза. Всех митиленцевсобирался побить! Истребить! Уничтожить! И аристократов тамошних, идемократов. Этого он, правда, не добился, но все же тысячи убитых,разрушение митиленских городских стен, потеря флота говорят сами засебя, верно? Может, странно тебе, что мы, после Перикла-то, выбралиименно Клеонта. Трудно нам было после чумы, сам знаешь. Кто насвызволит из беды? – говорили мы себе. Клеонт! Слыхал бы тыего в экклесии! Не речь, а рев. Очень уж мы бедствовали, вот он иувлек нас. Многие отдали ему голоса. Ох и показал же он нам потом!
Демагог! Ему власть в голову бросилась.Одно время Спарта мир предлагала – это когда проигрывала, –так он отверг. Бахвалился – мол, не прекратит войны, пока нераздавит и не растопчет Спарту. А теперь, когда Спарта наступила намногой на горло, сваливает вину на афинский народ: мол, слабый он, невоинственный. Видал хитреца!
Теперь Клеонту и от Аристофана здороводостается. Тот расписал его в своей комедии „Всадники“,да так, что от него теперь и собака кость не возьмет. Не останься унас от Перикла такая свобода слова, Клеонт бы ему голову велелоторвать вместе с ядовитым языком.
Чтоб у тебя было представление, до чегодоходит этот Аристофан, посылаю тебе два образчика из этой комедии.
„У нас хозяин Демос из Пникса; онбрюзга, глухой старик, капризен, груб и до бобов охотник… Он вэтом месяце купил раба, кожевника, по роду – пафлагонца,распрощелыгу, преклеветника!“ (Это он про кожевенника Клеонта,понял?!) И дальше – то-то рот разинешь!
„О презренный крикун!Захлебнулась земля твоей наглостью. Всюду царит лишь она. Суд, казна,и собранье народа, и архивы полны только ею. Взбаламутил ты грязь, тывесь город смешал, оглушил громким криком Афины, и за взносами даниследишь ты со скал, как в морях рыбаки за тунцами“ 1.
1 Перевод К. Полонской. Аристофан.Комедии в двух томах. М., 1954, т. 1, с. 102, 117.
Этого, милый Фокион, по-моему,достаточно, и ты поймешь, что не могу я тебе сказать, как будет свойной, раз все тут у нас запуталось. Кто может предвидеть, до чегодоведет нас Клеонт?
Желаю вам хорошей жизни, тебе, Леонидеи детям. Да будет Деметра ко всем благосклонна, и пусть добрый богПан хорошенько охраняет ваш дом и стада».
4
– Главк, эй, Главк! Слышишьменя?
– Еще бы! Тебя, Сократ,поди, и на Сунионе слыхать! Иду! – Главк по-прежнемустатен и крепок. – Вот ты и снова к нам заглянул! Все Гудитебя приветствует, и первым – твое поместье!
Оба рассмеялись слову «поместье»,дружески похлопали друг друга по плечам.
– Хочешь молока с лепешкой?
– Нет, благодарю, –сказал Сократ. – Поем, когда солнце поднимется над Кеем.
С ходу поднялись на холм, квинограднику.
– Как здесь дышится! –вздохнул всей грудью Сократ. – В городе-то мы дышим грязьюда помоями…
– И вонью из дубильниКлеонта, так?
– Клянусь псом, прямозадыхаемся! – отвел душу Сократ.
Они взяли мотыги и принялись окапыватькусты винограда.
Сократу повезло – в Главке оннашел добросовестного помощника: он отдает Главку часть урожая, а тот– уже со своими детьми – ухаживает за Сократовымвиноградником, собирает виноград и оливки, давит их и возит Сократу вАфины оливковое масло, соленые оливки, хорошо перебродившее вино,даже делится с ним теми драхмами, которые выручает за избыток урожаяс участка Сократа.
Философ же иногда ходит в Гуди –поработать на винограднике и удовольствия ради.
– Я как Антей, –говорит он. – Руками-ногами должен держаться за землю,чтоб не лишиться силы!
Взяв горсть земли, Сократ размял ее,дал высыпаться сквозь пальцы.
– Здесь я всегда радуюсьжизни, хотя она порой и колет меня пуще тернового венца, –сказал он Главку. – Здесь я забываю о падении нравов вАфинах. Здесь, с мотыгой в руке, я с самого утра любуюсь солнцем,тогда как афинские улочки все в тени. Здесь после доброй работысажусь я с тобой и с твоими детьми за чашу вина, и это заставляет моюкровь обращаться быстрее, все черные мысли уносит ветер с гор, и яснова становлюсь прежним жизнелюбом, который и родился-то, смеясь вовесь рот!
Потом Главк-младший запряг осла и повезв Афины для Сократа несколько мехов перебродившего вина и соленыеоливки. Философ весело шагал рядом с повозкой, распевая:
Упал я в высокие травы,
И молвил Эрот златоглавый,
Взмахнув серебристым крылом
Над моим безобразным лицом:
«О жалкий, напрасны грезы твои —
Ты недостоин любви!»
А тем временем вокруг стола во двореСократова дома собрались, как обычно, его друзья, ученики: Симон,Критон, Критий и молоденькие Антисфен с Эвтидемом.
Они ждали Алкивиада – тот, избравполитическое поприще, задержался сегодня в совете – и Сократа,который должен был вернуться из Гуди. Симон разделил на равные долиеду – по обычаю, каждый принес с собой что мог. Только Критонвсякий раз приносит столько, что хватает и на ужин Сократу, и на весьследующий день.
– Дарион, хоп! –донесся с улицы звучный голос, и великолепный пес редкостной породыстрелой перемахнул через ограду и дружески обнюхал собравшихся,хорошо ему знакомых. В калитке появился Алкивиад в лазурном хитоне ибелой хламиде, расшитой золотыми цветами лотоса. У всех прямо духзахватило от восхищения этим прекрасным образом – один лишьКритий сжался от зависти и прикинулся равнодушным.
Душа Крития полна желчи: что бы нивытворял этот смазливый молодчик, все равно соберет дань восхищения!Такой щеголь – и бродяга Сократ! Ха, то-то зрелище для афинян,эта парочка! Но я-то знаю, почему Алкивиад любит показываться вобществе Сократа. Беспутный, необузданный расточитель хочет внушитьАфинам, что он, племянник Перикла и возможный преемник его вдолжности стратега (а для этого ему нужно завоевать большинствоголосов в экклесии), как родного отца или старшего брата, чтитфилософа, этот образец скромности, справедливости, мудрости. Глядите,мол, мужи афинские, дивитесь! По виду вертопрах, в душе-то я человектакой же праведный, как мой учитель, и таким же я буду, когда станувашим вождем… И этак грациозно сделает ручкой –аристократ, в сравнении с которым я, Критий, выгляжу серой мышью…
– Где Сократ? –спросил вновь пришедший.
– В Гуди, –ехидно ответил Критий. – Виноградник рыхлит. Шел бы и ты сним вместе землю копать.
– Неплохая идея! –улыбнулся красавец. – Алкивиад в винограднике, с мотыгой!Полагаете, это было бы мне к лицу?
– А что тебе не к лицу,тщеславная душа? – осклабился Критий; он заметил –молоденький Эвтидем, прельщенный красотой Алкивиада, нежно погладилему щиколотку. Алкивиад легонько отстранил Эвтидема и нетерпеливозаходил по двору.
– Жду не дождусь узнатьмнение Сократа об Аристофановых «Всадниках». В театре кнему нахлынуло столько народу, что мне не удалось с ним поговорить.
Эвтидем, отвергнутый Алкивиадом, явнорасстроился. И Критий взял его под свое крылышко. Усадил рядом ссобой, стал гладить по голове, по лицу…
И тогда пробудилось в Критий страстноежелание…
С улицы донеслась песня, заглушаемаягрохотом повозки.
– Сократ!
Симон открыл ворота, и Главк-младший,следуя за Сократом, ввел во двор упряжку.
Пришлось прервать бурные приветствия –надо было убрать на место привезенное и откупорить один мех длясегодняшнего ужина.
Сократу и Главку помогали в этой работеАнтисфен и Симон. Накачали воды из колодца, принесли кратер длясмешивания вина с водой, черпачком разлили вино по чашам. Главктотчас уехал восвояси.
– Итак, друзья! –поднял Сократ чашу, когда все уселись за стол. – Земля,наша древняя мать, шлет вам привет из Гуди! – Он глянул наАлкивиада. – Что это с тобой, милый? Отчего такое мрачноелицо? Чем ты встревожен?
– Да, Сократ, ты нашелточное слово: я встревожен. Нападками Аристофана на Клеонта. Мневидятся в них нападки и на демократию. Его злой язык неостанавливается ни перед чем. Слыхал я – он и на тебя пишеткомедию!
– Неужели, по его мнению, яэтого стою? – засмеялся Сократ. – Вряд ли. Темне менее хотел бы я знать, чем «Всадники» так захватилизрителей и даже судей, которые отдали им первую награду. Что вы обэтом думаете?
– Клеонт хочет многого, –сказал Алкивиад, – но он мало что знает и умеет. Он рад быраздавить весь Пелопоннес, но в военных делах умеет только болтатьсвоим дубленым языком. Между тем он ведь теперь хозяин не над однойсвоей дубильней и над своими рабами – он глава Афинскогоморского союза! А союз распадается, вдобавок наши мелкие стычки соспартанцами грозят перерасти в новую большую войну. Но Клеонта,плохого стратега, совершенно не заботит одна из самых важных вещей ввойне – тыл.
– Какой тыл? –спросил Сократ.
– Экономический и этический.
Сократ одобрительно улыбнулся.
– Отлично! Я рад, чтопрозвучало это слово – этика. Как же обстоит с ней дело внынешних Афинах?
Антисфен, юноша угрюмого характера,ответил с возмущением:
– Этика… Бедняжка –нищая она! Ее уже почти и не заметно. Люди судятся друг с другом,дерутся за кусок, повальная испорченность нравов, хотя после чумыпрошло уже пять лет. Великий дух Афин, высоко реявший с Акрополя,прибит к земле потоком разврата и алчности…
Критон положил Антисфену руку на плечо:
– Как мрачно смотришь ты нажизнь! Быть может, потому, что родился в недоброе время. Мы,знававшие лучшие времена, верим, что они вернутся. Нам необходим мир!Война превращает людей в негодяев.
Алкивиад вспыхнул, стукнул по столу:
– Не всякая война, Критон!Но – война, скверно ведомая и растянутая до бесконечности. И вэтом виноват Клеонт!
Под платаном воцарилась напряженнаятишина.
Первым ее нарушил Сократ:
– Афинский народ заслуживаетлучшего вождя. И, рукоплеща Аристофановым «Всадникам», онтем самым требует нового правителя, рачительного хозяина и стратега.
Симон, который, как всегда, обслуживалтрапезу, споткнулся о какой-то предмет возле мраморной глыбы,заросшей плющом. Поднял этот предмет – оказалось, заржавленныйрезец скульптора. Узнав резец, Симон попытался спрятать его, ноСократ уже заметил.
– Что ты нашел, Симон?
– Да так, резец… Весьржавый… Резец твоего отца.
– Постой! Покажи-ка…
Удивленно смотрели все на Симона –отчего у него такое испуганное лицо? А он бормотал:
– Да говорю же –ржавый… никуда не годный…
– Дай сюда!
Симон неохотно подал. Сократвнимательно разглядел инструмент.
– Зачем ты лжешь, Симон? Невидишь мой знак? Ты ведь отлично его знаешь. Мой это резец.
Повертев инструмент в руках, Сократзашвырнул его подальше, в мусор под стеной.
Заговорил Антисфен:
– Ты, Критон, упрекнул меняза мрачный взгляд на жизнь. Говоришь – вы, старшие, верите, чтовернутся лучшие времена. А вот Сократ, который дольше всех нас жил вэти счастливые годы, не верит в их возвращение!
– Я не верю?! –изумился Сократ. – Я?!
– Конечно, –ответил Антисфен. – Не веришь, что опять начнут строитькакие-нибудь новые Пропилеи, не веришь, что тебе понадобится резецдля каких-нибудь новых Харит!
– Все время, что мы сидимсегодня за ужином, – молвил Сократ, – не я вас,а вы меня поучаете. И теперь, вижу, не один Антисфен – все выудивлены, что я выбросил резец как ненужную вещь. Вот вы говорили оКлеонте, о том, что война превращает людей в негодяев. Каким жеспособом разрешает эту проблему Клеонт? Думаете, он не видит, чтотворится в Афинах и как обстоит дело с нашими союзниками? Видит –но не знает, как с этим справиться. Потому и кричит! Потому и хочетзаглушить криком все эти беды. Он видит один лишь способ –насилие. Все, что подает голос против него, – истребить,перебить, стереть с лица земли. На все у него одно лекарство –война. Но она не излечит болезни народа. Она ничему не поможет,ничего не исправит. Вы сказали, война делает людей негодяями. Аподумайте: не следует ли делать из негодяев – людей?
Было слышно, как слетел с платана лист,подточенный гусеницами.
– Я выбросил резец! Да ведьуже столько лет я не занимаюсь ваянием! Новые Пропилеи сейчас строитьне станут, это верно. Так что же вы хотите, чтоб я вытесывалнадгробные плиты для мертвых? Нет, нет. Я хочу заботиться о живых!
5
Неделю за неделей ходит Сократ вгимнасий Академа, что за Дипилонскими воротами, заниматьсяфизическими упражнениями и беседовать с молодежью. Сегодня вышел наулицу – день пылает белым пламенем, словно олимпийский факел, авоздух влажен, напоен дыханием моря и цветов, которые любят пчелы.
Слегка переваливаясь, неторопливо шагалСократ, и шлепанье его босых ступней по плитам мостовой было похожена плеск рыб, пойманных в сети.
В том месте, где река Эридан пересекаетего путь, в деме Керамик, он всякий раз наблюдал одно и то же. Встороне от главной улицы, на крошечной площади, расстелив на землековер, выставлял на продажу свои изделия гончар Нактер. Продавала жеюная девушка.
На этой маленькой, залитой солнцемплощади открывалась Сократу такая картина: помимо будничногогончарного товара – кувшинов, блюд, мисок, –красовались на ковре прекрасные амфоры с ручками, пузатые ойнохои,кратеры для смешивания вина с водой, калафы и стройные лекифы длямасел – все высокого художественного достоинства. А над этиморанжево-коричневым лесом керамики, расписанной ярким черным иликрасным, геометрическим или растительным орнаментом, или фигуркамилюдей и животных, возвышалась великолепная живая амфора. Стройнаядевушка безукоризненного сложения; смуглое, твердо очерченное лицопод массой блестящих черных роскошных волос. Уперев руки в бока –прямо ручки амфоры! – она озирала свое разноцветноецарство благородных и обычных сосудов. И с терпением, поистиневосточным, ожидала покупателей.
Долго с восхищением любовался Сократ еесилуэтом. А она не показывала виду, что замечает его. Однакоразглядела она его хорошо и оценила верно. С малых лет видела вокругсебя изображения мужчин на глиняных сосудах. Желала себе в мужьятакого же вот героя – когда еще и не догадывалась, зачем ейвообще нужен муж.
Туманные грезы со временем отлились вчеткое представление. И вот здесь, на солнечной стороне улицы, неделюза неделей останавливается мужчина – а что останавливается онради нее, девушка поняла моментально. На нем всегда простой белыйхитон без рукавов и длинный коричневый гиматий, отброшенный за плечи.Мужчина опален солнцем, атлетического сложения, и, если представитьего без бороды, она дала бы ему лет тридцать пять. Девушка поняла,что этот человек ни в чем не уступил бы Ясону, Ахиллу, Одиссею, а ужтем более божественному Силену. Но что в нем было лучше всего, то этовзгляд, завораживающий, но не так, как завораживает взгляд змеи, откоторого цепенеет жертва; этот взгляд покорял сиянием доброты, и отнего сразу становилось радостно и легко.
Смотрит Сократ, смотрит… но чтоэто? Девушка, руки в боки, начала легонько раскачиваться в ритмемелодии, которую бренчит на кифаре какой-то местный Орфей…Правда, девушка не обращает на кифареда никакого внимания, поддаетсятолько мелодии и – улыбается Сократу…
Ну, хватит таращить глаза! –решает Сократ, но едва он сделал один шаг – ох! К выставленномутовару подходит какой-то чужестранец. А подошел чужестранец –тут же, как оно бывает, потянулись за ним и другие покупатели, изеваки, и детишки со всей площади – мигом собралась толпавокруг горшков, кувшинов, ваз и зашумела, закричала… Всехпокупателей, всех любопытных быстро утихомирил звонкий, повелительныйголос девушки. Он звучал уверенно, твердо и решительно.
Молодая красавица держится так, чтоСократ смотрит на нее словно загипнотизированный. Любующимся взглядомпожирает сцену, развертывающуюся перед ним; он захвачен. Да он и несопротивляется!
Ну и язычок! Острый что бритва. Вотдевушка отгоняет подростка, который схватил высокий белый обливнойлекиф– схватил только для того, чтоб полюбоваться вблизикрасивой торговкой.
– Поставь сейчас же наместо! Нахал! Товар не по твоим чумазым лапам! И вы молчите, о боги!
Сократ тихонько смеется себе в бороду:зато ты не молчишь, красноречивая красотка!
– Знаю я, что тебе нужно! –звенит девичий голос. – Щупать и пачкать лучшие изделия даглаза на меня пялить, воображая, будто щупаешь меня… Невыйдет! Хватит! Молчи, бесстыдный, и проваливай, пока я не запустилав тебя черепком!
Какой великолепный аттический говор! –наслаждается Сократ. Могла бы давать уроки Горгию… А скольковыразительности! Жаль, что на театре играют одни мужчины…
Мальчишки-керамичане хохочут надподростком, однако тот не «проваливает». Только попятилсянемного, ибо вперед выдвигается чужестранец в парчовом плаще,сопровождаемый рабом.
– Приветствую тебя,господин, у Нактера, знаменитого торговца самой прекрасной керамикойв Афинах! Боги твои и наши благословили твои шаги, приведшие тебя кнам. Выбирай тщательно, ибо здесь что ни сосуд – тодрагоценность.
Сократ чуть не зааплодировал. Простонаслаждение слушать эту девушку!
– Расписную амфору для масланужно тебе? О господин! Нигде не найдешь ты такой работы, какую могупредложить тебе я. Скажи лишь, какой желателен стиль: чернофигурный?Или краснофигурный? А может быть, вольный стиль в манере Полигнота? Икакой сюжет: мифология, палестра, быт? Ах так. Понимаю. Тебе нужнааттическая керамика, на красно-оранжевом фоне которой ярко-чернымлаком изображен эпизод из мифа… Нет? Ага. Значит,краснофигурную. Конечно. Поразительный вкус. Вот то, что ты ищешь,господин! Эта амфора, конечно, дороже чернофигурной, но и так, присвоей красоте, идет за полцены. Слышишь, как изумительно звенит, еслипостучать по ней? Да, конечно, она обожжена в печи моего отца.Сколько стоит? Двести драхм. Много? О господин, в другом месте затакую вещь ты заплатил бы и триста, и более – если б толькобыли такие в других местах, но их нет. Говоришь, сто восемьдесят?
Тут девушка заметила, что к нейнаправляются богатые носилки, и поспешила закончить торг.
– Согласна. В видеисключения. Как подарок твоей сирийской родине. О да, это сразувидно. Уже по тому, как ты себя держишь. Завернуть? Сохраните, боги!Амфора выскользнет из ткани, и произведение искусства превратится вгруду осколков. Твой раб пускай бережно понесет ее…
Она приняла сто восемьдесят драхм,вежливо, но с царственным достоинством попрощалась с чужестранцем иперевела взгляд на носилки.
Из носилок вышла молодая женщина втрауре. За ней следовали две рабыни.
Торговка почтительно склонила голову,ожидая, когда с ней заговорят.
– У меня умерла мать. Мненужен хороший жертвенный сосуд на ее надгробие.
– Могу предложить тебенесколько прекрасных лекифов, госпожа… – Девушкапроворно нагибалась, поднимая и показывая сосуд за сосудом.
Женщина, рассматривая их, заметилаСократа – он стоял неподалеку. Повернулась к нему, приветливокивнула. Сократ, узнав ее, ответил тем же.
– А ты действительнокрасива, – сказала девушке покупательница. –Отец не солгал. – Она улыбнулась. – Мой отец –поэт Софокл, он пишет трагедии.
– Разве он меня знает? –удивилась продавщица.
– Ты ведь Ксантиппа, дочьзнаменитого гончара Нактера?
– Да. Это я. Но не могуприпомнить…
– Быть может, о твоейкрасоте отец слышал от кого-либо из друзей. – Женщинакинула на Сократа беглый взгляд. – Что стоит этот лекиф сбледно-голубым изображением Харона на белом фоне?
– Его расписывал сам мастерБриг, госпожа. Лекиф стоит двести пятьдесят драхм.
Покупательница взяла в руки благородныйсосуд, внимательно рассмотрела.
– Он действительно хорош.Логейра, заплати, а ты, Аграна, осторожно отнеси его в носилки. Многосчастья тебе, Ксантиппа! – Женщина улыбнулась и села вносилки, жестом попрощавшись с Сократом. Мальчишки-зеваки побежали заносилками.
Сократ все слышал. Действительно, оннедавно расхваливал Софоклу прелесть Ксантиппы. Чем старше мужчина,тем больше у него опыта, зато меньше смелости. Но дольше нельзяколебаться, нечего стоять тут, подобно нищему…
Он подошел к девушке со словами:
– Очаровательная царица этихкрасочных чудес, позволь поклониться твоей красоте!
– Я тоже благодарю случай –или, быть может, твою волю? – который привел тебя ко мне.
– Боюсь, моя красавица, чтообману твое ожидание и не куплю…
Его перебил звонкий смех, такой жебелый и чистый, как зубы девушки.
– О нет, Сократ, я неопасаюсь, что ты пришел покупать! Он не удивился тому, что девушкаего знает. Ведь его знают все Афины. А вскоре обнаружилось, что знаетона его даже очень хорошо.
– Итак, ты пришел…
– Я уже сказал. Поклонитьсятвоей красоте…
Она тряхнула головой, взметнулась еечерная грива.
– А я-то подумала, ты пришелбеседовать со мной!
Теперь они смеялись оба. И Ксантиппа,видя, как весело принял Сократ ее шутливый тон, так же и продолжала:
– Ты наверняка хочешьвыманить у меня признание, до чего я сама себе кажусь мудрой, а потомразоблачишь меня при помощи своей диалектики и докажешь, какбезнадежно я глупа…
Он был восхищен ею, но еще не хотелотказываться от веселого тона, чтоб не лишать себя дразнящегонаслаждения ее смехом.
– Ты, верно, знаешь порассказам имя Фенареты?
– Кому же не ведомо имятвоей матери!
– Повитухи, которая, бытьможет, и тебе помогла выкарабкаться на свет…
– Не быть может, а точно.Это я знаю от моей матери.
– Так вот, от нее яунаследовал повивальное искусство, тэхнэ маевтике, и теперь на многихнагоняю страх: вдруг возьму да и вытащу – не из чрева, правда,но, что куда хуже, из их головы – мысль… если там,впрочем, есть хоть какая-то. Потому что бывает, – Сократпринял печальный вид, – что в голове у человека нетничего, одна пустота и мерзость запустения, и – представь! –из-за такого открытия я обычно перестаю нравиться тому человеку…
– И ты удивляешься? –спросила Ксантиппа. – Бедняга прячет под крышкой, что унего там есть, ты дерзко поднимаешь крышку, а из-под нее вместобессмертных слов о гармонии и Сократовой калокагафии вырываетсявсего-то немножко пара… Вон и мне становится страшно, каквперишь ты в меня свой взор…
– Тебе бояться нечего! Тынеглупа, прекрасная Ксантиппа, – убежденно сказалСократ. – У тебя отличная школа. Та же, что и у меня.
Тон Ксантиппы стал резким:
– Не издевайся! Нет у меняникакой школы.
– Есть, милая. Мое торжищебольше, твое меньше, но и там и тут – люди. –Ксантиппа смотрела изумленно и недоверчиво, из полуоткрытых губок невырывалось ни словечка. – Вот я кое-что скажу о себе, и тыповеришь, что я не смеюсь над тобой, что мы действительно ученикиодного мастера.
Ксантиппа даже попятилась и вскрикнула,задев босой ногой высокий лекиф – тот закачался.
– Ничего, не упал, –успокоил ее Сократ.
– Да я сама чуть не упала!Такие удивительные вещи ты говоришь… Пожалуй, мне и слушать-тотебя не следует… – Она покачала головой, дивясь исебе, и Сократу, но, не дожидаясь его ответной реплики, закончилаповелительно: – Так что же ты хочешь сказать о себе? Говори!
Сократ засмеялся.
– Многому я научился изкниг, многому от ученых мужей, но еще большему научили меня люди нарынке. И я не перестаю учиться у них. А сегодня и от тебя я получилурок!
– Хочешь сказать, что я твояучительница?! – расхохоталась Ксантиппа. – Ну,это у тебя удачно получилось!
– А что ж, иной раз и у менячто-то получается удачно. Хотя бы вот то, что я остановился околотебя. Сколько лет меряю шагами афинские улицы, сую нос во все уголки– и только ты, сегодня, сказала мне: куда, куда ты всестремишься, Сократ, со своей премудростью! Может, остановишьсянаконец? Есть ведь и я на свете!
– Кто? – непоняла Ксантиппа. – Я?
– Ах нет, девочка. Любовь.Прекраснейшее в мире безумие. Ты же преподала мне урок: хорошобродить с места на место, но иной раз лучше остановиться.Остановиться – если такая остановка означает влюбиться. Яочарован тобой, Ксантиппа, лошадка моя! – просто сказалСократ.
– Неделю за неделей жду я,когда появишься ты, и остановишься, и станешь глядеть на меня, словновидишь что-то… что-то…
– …прекраснее чегонет в моих глазах! – закончил он свое признание.
– Какое блаженство, что этоговоришь мне именно ты!
– Можно спросить, почему тыупотребила почитаемое мною слово – блаженство – в связисо мной?
Девушка притихла. Гладила рукойгорлышко лекифа, ясные глаза ее слегка затуманились.
– Почему?.. Потому что оттебя ко мне струится что-то такое чудесное, не знаю, что это, –но я от этого делаюсь счастливой…
Довольно трудно было Сократу пробратьсяв своем длинном гиматии между сосудами и не свалить ни одного. Но этоему удалось, и он, обняв девушку, жарко ее поцеловал.
6
– Опять сегодня ждать его добесконечности, – хмуро бросил Антисфен.
– Да, бродит где-то нашхозяин дома, – усмехнулся Критон.
– Когда-то из-за девушки онпитал пристрастие к сапожному шилу, теперь – к гончарномукругу, – в том же тоне подхватил Симон.
Несколько в стороне сидел на мраморномкубе Критий. Нежно прижимая к себе юного красавчика Эвтидема,нашептывал любовные стихи, которые сам для него сложил.
– Ты ее знаешь, Критон? –спросил Антисфен. – Должно быть, это какая-то звезданебесная, если проповедник знаменитой софросине до того себе изменил,что забывает свои любимые собеседования – и нас тоже…
– Говорят, его Ксантиппавесьма красноречива, – ответил Критон. – Что,впрочем, не удивительно для торговки; нечего удивляться и Сократу –молчаливая-то вряд ли привлекла бы его. К тому же она, по слухам,поразительно красива, и тут уж сомнений быть не может – уСократа безошибочный вкус к красоте.
– Да уж, конечно! –раздался от калитки громкий голос, и во дворик вошел сам хозяин. –Ах вы нетерпеливцы, или не знаете, как далеко отсюда до Дипилонскихворот и обратно, включая прогулку по берегам Эридана?
– А! –торжествующе вскричал Критон. – Наконец-то признался!Слыхали – прогулки вдоль Эридана! Я спрашиваю: с кем?
Сократ счастливо, мечтательноулыбнулся:
– С Ксантиппой – сИппой, с моей лошадкой!
– Значит, ты сильновлюблен? – удивился Антисфен.
– Порядочный человек недолжен ничего делать наполовину – к тому же, кажется, Эротпоразил меня божественным безумием…
Друзья уже не смеялись. Только Антисфензаметил:
– А как же возвещенная тобойсофросине?
– Бывает такое сочетаниезвезд, говорят астрологи, когда следует придерживаться софросине, –усмехнулся Сократ, – но оно бывает и таким, когда нужнопротивиться ей и отбрасывать ее!
– От чего же это зависит? –спросил Критий, поглаживая шею Эвтидема.
Сократ подумал: «Как раз тебе обэтом и спрашивать?!» – но ответил:
– Зависит это, милый Критий,от того, какова любовь. Любовь – это стремление к наслаждению ик добру. Если отсутствует второе – значит, это не любовь.Великий, хотя и маленький бог Эрот, дитя и столетний старец в одномлице, желает, чтоб божественное безумие, которое он пробуждает всердцах людей, проявлялось в красоте любви, ведущей к гармонии душ.
– Это относится и кнемолодым влюбленным? – язвительно осведомился Критий.
– Обязательно, –ответил ему Симон вместо Сократа. – Ибо они мудрее, ихчувства глубже и способны вызвать такие же у тех, кого они любят.Взгляни на Сократа! По нему видно, что могучее влечение к красоте ижизни, которым поразил его Эрот, – достоинство не однойтолько молодости!
Сократ же бросил еще один камешек вогород Крития:
– Тем более что Сократаникогда не привлекали мальчики, а только женщины, такие жепрекрасные, как Ксантиппа. Мужчине нужна женщина, а не мужчина.
Критий глянул на него строптиво:
– Каждый хвалит свое –и имеет на это право.
– Что ж, пора намсобираться, – сказал Сократ, не отвечая больше Критию. –Гиппий скоро явится на агору, и мы не должны заставлять его ждать.
В эту минуту калитка распахнулась, и водвор вбежала девушка в крестьянской одежде с покрывалом на голове;тяжело переводя дух, она шлепнулась на ближайший камень.
Все кинулись обнимать ее. Сократпогладил ее лицо, раскрасневшееся от бега:
– Привет тебе, дорогойЭвклид! Счастливо ли добрался?
Эвклид, ученик Сократа, был гражданиномМегары; а так как мегарцам под страхом смерти было воспрещено ступатьна землю Аттики и на афинские мостовые, он, отправляясь к Сократу,проделывал весь путь по ночам, переодевшись девушкой.
– Все в порядке, Сократ! ИзМегары я вышел после полуночи. До Элевсина бежал, а в пределахАттики, когда уже рассвело, шел бодрой девичьей походкой, вот с этойкорзинкой на руке…
– Кого-нибудь встретил подороге? – спросил Критон.
– Ни души. Я хожумалолюдными тропками, а под утро присоединяюсь к торговкам.
– Ты самый самоотверженныйиз нас! Столько раз в месяц пробегать эти сто шестьдесят стадий!Никогда я не смогу отблагодарить тебя, Эвклид.
– Для меня награда –каждое твое слово, Сократ, – просто ответил Эвклид,сбрасывая женскую одежду, под которой оказался его собственный хитон.
К Сократу обратился Эвтидем:
– Говорят, Гиппийзамечательный оратор!
– Ну и что?
– Да нет, я… простотак…
Сократ широко улыбнулся ему.
– У тебя ясные глаза,Эвтидем, по ним легко читать!
– И что же ты прочитал?
– То, что ты стесняешьсявыговорить: «Тебе не страшно, Сократ?» Видишь, я прочиталправильно. Ты покраснел, как роза.
– Да что ты, Эвтидем?! –вскричал Критон. – Чтоб Сократ – и боялся?!
Сократ жестом руки остановил его:
– То, что нам известно оГиппий, указывает, что справиться с ним будет не так-то легко. Нельзянедооценивать такого противника, искушенного во многих науках, и ктому же первоклассного оратора. Или этого вам кажется мало?
– Но разве слово, пускайловко сказанное, – достаточный аргумент в диспуте? –спросил Антисфен.
– А ты хочешь от Гиппиядел? – возразил ему Эвклид.
– Нет, конечно. Но –мыслей, – стоял на своем Антисфен.
– Надо заниматьсячеловеком, – вставил Сократ.
– Это делают и софисты, –возразил Критий, имея в виду формулу Протагора. – Что тытогда скажешь, учитель?
Сократ внимательно посмотрел в глазаКритию и ответил:
– Очень просто. Тогда яскажу: важно, кто как на человека смотрит и какие питает замыслы наего счет.
Они вышли со двора. Со всех сторонлетят к Сократу веселые, бодрые приветы. Даже те люди, которых онкогда-то брал в оборот, вскрывая, что в них истинное, а чтопритворное, причем делал это публично, – даже эти люди,пряча оскорбленное самолюбие, сердечно здороваются с ним.
Сократ пробирается между палаткамиторговцев, за ним следом ученики. Рынок шумит. «Купите! Купите!Лучшие селедки, самые дешевые! Сюда, сюда! Даром отдаю!»
– Хайре, Сократ!
– Будь весел, Дион! И ты,Фарнака! Что торговля?
– Эй, Сократ! У меня свежиефиги! Возьми – за доброе слово!
Он подошел к старой женщине, продающейсемечки нута.1Почти каждый день покупает он у нее. Покупает? – Получаетдаром в знак уважения.
– Как могу я брать с тебяденьги, добрый человек? Бери сколько хочешь! Я у тебя в долгу…Читай!
На дощечке неумелой рукой, ностарательно вырезано:
«У МЕНЯ ПОКУПАЕТ СОКРАТ!»
Смеются все вокруг, Сократ говорит:
– Ты бы, Фиона, после слова«покупает» написала: «за так!»
– Ах, что же это ты говоришьо себе, словно о воришке!
– А он и есть воришка! –добродушно хохочет сосед, торговец оливками. – У меня онвыкрал тайну моей души! – Сократ оборачивается к нему, иторговец спешит объяснить: – Заставил меня сознаться, что яколочу жену… Но я больше не делаю этого, Сократ!
Остановились у лавочки их приятеляПистия. Ныне Пистий уже самостоятельный мастер, продает свои изделия– чеканные украшения из бронзы, серебра, золота. Лавочка его насамом краю рынка, чтоб было перед ней место для носилок, в которыхрабы носят благородных красавиц или гетер.
Пистий, широко улыбаясь Сократу,делится своей радостью:
– Богач Ментин заказал мнезолотой обруч на шею, по египетскому образцу. Тяжелое, великолепноеукрашение. И знаешь, для кого? Ты ее хорошо знаешь! – Онпереходит на шепот. – Для гетеры Феодаты. Сама приходилако мне мерку снимать. Заработаю, пожалуй, драхм восемьсот! Чтоскажешь?
– Что Ментин на твоем местезаработал бы тысячу восемьсот! Поступи и ты так же. У него есть чемзаплатить! – смеется Сократ.
– Ладно, –потирает руки Пистий. – А теперь складываю товар и запираюлавчонку! Хочу послушать, как ты будешь гонять этого космополита,хе-хе!
– Как бы он не загонял меня,милый Пистий! Заходи как-нибудь вечерком, если сможешь…
– Я бы рад, да жена…
– Ага! –усмехнулся Сократ. – Держит тебя на коротком поводке…А ты не давайся!
– Говорят, и ты женишься?
– Уже и тебе про этоизвестно?
– На рынке известно все… –И, наклонившись к Сократу, Пистий шепнул: – Керамик –прелестная Ксантиппа…
7
Сократ с друзьями вошел под сеньпортика. Возле огромной фрески Полигнота, которая изображала битвупод Марафоном, стояла кучка софистов и их приверженцев – ониждали молодого, но уже прославленного по всем греческим городамсофиста Гиппия из Элиды.
Пришли послушать диспут между Сократоми Гиппием и риторы. Здесь был Лисий из Сиракуз – один изстарейших логографов и верный демократ. И Антифонт, сочинительсудебных речей, сторонник олигархов – давний противник Сократа.
Тот, со своими, остановился подальше отсофистов. Вокруг тех и других собрался народ.
– Прямо два войска передбитвой! – усмехнулся Сократ. – Но у нашихпротивников крепкий исторический тыл – за ними Марафон…
– Марафон – прошлое, –возразил Критон. – Нам же важно будущее.
Между тем толпы граждан облепили иступени портика, и пространство перед ним. Все знали, что здесьпредстоит.
В дальнем конце портика появилсястройный мужчина. Он приближался неторопливой походкой вельможи.Густая окладистая борода придавала ему важный вид. На нем былдлинный, в пышных складках хитон, по которому вышит золотом без концаповторяющийся мотив: египетская пирамида, пальма и сфинкс. Этотроскошный хитон ниспадал до самых пят, а поверх него была наброшенахламида цвета топаза. В тщательно завитые волосы была воткнутаветочка лавра, вычеканенная из серебра. Увешанный золотымиукрашениями – которые сам изготовил, – человек этотдержал в руке эбеновый посох с золотым набалдашником. Весь облик его– образец изысканной утонченности и надменности.
А против него – босоногий Сократ,простой, загорелый, сильный, как аттический крестьянин.
Толпа приветствовала обоих философоврукоплесканиями. Антифонт кинулся навстречу знатному гостю. Тотпервым приблизился к Сократу с учтивым приветствием.
– Я – Гиппий из Элиды,учитель мудрости.
– Это видно, –заметил Сократ. – А я – Сократ, любитель мудрости.
Гиппий обвел его взглядом с головы добосых ног.
– Видно и это – есливерить тому, что я о тебе слышал.
Софисты переглянулись с усмешкой:первый удар!
Сократ произнес спокойно и вежливо:
– Добро пожаловать к нам, оГиппий, познавший мир. Афины для многих распахивают свои ворота.Сердце же – лишь для немногих. Ты пришел из Элиды?
– Родину свою Элиду я почтине вижу в последнее время. Чаще навещаю Спарту, восхищаясь ею. Был ятакже в Сиракузах, Акраганте и в Египте. Посетил Сарды, Родос,Галикарнасс, Милет, Самос, Эфес и, наконец, фессалийскую Лариссу,откуда и прибыл сюда.
Все это Гиппий перечислял с плохоскрытым хвастовством.
– Я тоже совершилпутешествие, – отозвался Сократ. – Ездил вГуди.
Взрыв смеха в толпе слушателей.
Один из софистов шепнул Гиппию:
– Это деревушка близ Афин…
Гиппий:
– У тебя там имение?
– Именьице. Пятьсот душ. –Каждый кустик винограда Сократ превратил в душу.
– О, это значительноесостояние. Но мне говорили, что ты беден?
– Тебе лгали. Я очень богат.
Все изумленно воззрились на Сократа. Аон продолжал:
– Есть у меня пятьсотвиноградных лоз. Есть крыша над головой и множество верных друзей, издесь, и там, – он махнул рукой в сторону рынка, гдевзорвался гром оваций.
– Итак, мы познакомились,Сократ. Это мне очень приятно. Я мечтал побеседовать с тобой, ибослава о тебе обошла все страны, лежащие на берегах нашего моря. Яслышал о тебе удивительные вещи, особенно же похвалу твоей мудрости.
– Преувеличиваешь, почтенныйГиппий. Кто же может претендовать на мудрость! Если следовать твоемуучению, которое велит сомневаться во всем, должно усомниться и всуществовании мудрости.
– В этом я не сомневалсяникогда, ибо сам – учитель мудрости.
– Но вот вопрос: что такоемудрость вообще?
Гиппий слегка занервничал:
– Ах да, я слышал о твоемметоде – вытягивать у людей воззрения и знания, дабы путемдедукции прояснять понятия…
Сократ засмеялся:
– Тэхнэ маевтике! Конечно.Тебе не говорили, что моя мать была повитухой? Повивальное искусствоя перенял от нее. Человек больше ценит то суждение, которому япомогаю родиться у него, чем то, которое высказал бы я сам.
Гиппий выпятил грудь:
– Я же признаю другой метод:лекцию и состязание в искусстве риторики.
Сократ покачал головой:
– Со мной это не получится.Я привык вести собеседование. Согласен ли ты?
– Я сумею ко всемуприспособиться.
– Тему нашей беседы ты,конечно, выберешь сам.
– Просвещение народа –этим ведь занимаешься и ты, Сократ, и я. Я, например, обучаюматематике, астрономии, грамматике, музыке, литературе, родословнойбогов и героев, физике и риторике.
– О горе мне! –вскричал Сократ. – Как же мне вести диспут с ученым,постигшим все, что нас окружает! Мне, жалкому невежде, которыйзанимается только душой человека?!
Жалобное восклицание Сократа дало емупреимущество перед софистом. Гиппий это мгновенно уловил. Отойдяназад, чтоб увеличить пространство между собой и публикой, он передалсвой посох Антифонту, желая освободить обе руки для жестикуляции, иначал выспренне:
– Кто повелевает звездами внебесной выси и солнцем? Говорят – олимпийские боги, однако яне вижу никого, кто бы это делал, никто не является нашему зраку, имногое на земле творится по чьей-то таинственной воле, о которой намничего не известно. Может ли кто назвать человека, который разгадалбы эту загадку? Вы молчите… Кто должен повелевать человеком?Он ведь и сам знает, по какому пуститься пути, чтоб не вред емувышел, а польза…
Кто-то зааплодировал. Гиппий посмотрелв ту сторону и слегка поклонился. Затем продолжал:
– Подвяжи крылья птице –она не сможет летать и будет биться в дорожной пыли, беспомощная иубогая. Что же связывает крылья человеку, что пригнетает его к земле,хотя, по твоим, Сократ, словам, душа человека, будучи окрыленной,должна летать?
– Я восхищен тем, как многоты обо мне знаешь, Гиппий, – скромно вставил Сократ.
– Что же душит гражданина?Закон – вот тиран человека, вот преступник против свободы; ктому же, не будучи неизменным, он всегда имеет лишь преходящеезначение. Закон ограничивает желания и действия человека. Законограничивает его свободу. Свобода же, как говорил еще Эсхил, естьнаивысшее достояние человечества.
Громкие овации покрыли эти слова. РечьГиппия была смелой и действовала сильно. Опираясь на Протагорово«человек – мера всех вещей», он развивал этотпосыл, искажая его, и свел наконец к тому, что каждый имеет право нанеограниченную свободу.
Случайно ли выбрал Гиппий эту тему?Нет, без сомнения. Он отлично знал, какое в Афинах настроение. Емубыла известна широкая свобода слова в Афинах. И он знал, чемподкупить слушателей.
Право человека на свободу! И этотребование высказывается во время затяжной войны, которая товспыхивает ярким пламенем, то едва тлеет, но не угасает!
В этот период афинский люд стремилсякак можно свободнее утолять свои животные и собственническиевожделения. Неограниченная свобода! Какие красивые слова, как легкослетают они с уст, как великолепно звучат в ушах, именно для того инаставленных, чтоб ловить дерзкие призывы и проповеди, которыеосвобождают человека от всего, что его связывало, утверждая его правона вольность дикаря! Именно теперь и желательно пробуждать в людяхтоску по древней свободе, – тоску, до сей поры переходящуюот прадедов к правнукам…
Но кому она желательна сейчас, этатоска? – подумал Сократ, ибо он думал не только о том, чтоговорит Гиппий, но и о том, кому он говорит, в какое время и по какимпобуждениям.
А толпа ликует, славя Гиппия. УченикиСократа не отрывают взгляда от учителя, который невозмутимо лузгаетсемечки.
Когда овации стихли, Сократ приблизилсяк Гиппию.
– Восхищаюсь тобой ипреклоняюсь перед твоим умом. Блестящая декламация. Жесты складные,плавные и вместе с тем сильные, энергичные, всегда эффектные, отличносогласованные с ритмом фраз…
Гиппий победоносно озирается на своихдрузей олигархов. Но те, зная Сократа, хмурятся: сначала-то хвалит, ачто будет потом?
Сократ, не меняя вежливого тона,постепенно оживлялся, становился веселее.
– Из речи твоей, блистающейпоэтическими образами и отлично подобранными словами, меня большевсего заинтересовало, как ты сумел свести мудрое изречение Протагора– что человек есть мера всех вещей – к требованиюнеограниченной свободы для человека. Поистине, посмотреть –прямо Элисий! Позволишь ли мне, почтенный Гиппий, исследовать этоттвой тезис?
– Отчего же? Исследуй,дорогой Сократ!
– Благодарю за разрешение.Но, давая его мне, ты, конечно, понимаешь, что тезис твой я будуисследовать на твоем же примере. – Глаза Сократаулыбались, но в лице не дрогнул ни один мускул.
– На чьем же еще? –самодовольно ответил Гиппий. – Речь мою оценили уже все,кто нас слушает: меня немало порадовали рукоплескания, –так стану ли я отказывать тебе в этом? Ты доставишь мне большоеудовольствие.
– Итак, разберем сообща твоюречь. Ты сказал, что закон – тиран человека?
– Сказал.
– Хорошо ли я тебя понял? Тысчитаешь, что не существует неких сверхъестественных, невидимых сил,которые бы эти законы установили?
– Ты понял меня оченьхорошо.
– Но в таком случае законымогли установить только сами люди. Согласен, милый Гиппий?
– Конечно. Это подтверждаетмой тезис, – твердо ответил софист.
– Но ради чего установилилюди законы? Чтоб им было хуже или лучше?
– В одних случаях лучше, вдругих хуже… – Гиппий слегка повел рукой в сторонуслушателей.
Те одобрительно зашумели.
– Не стану этогооспаривать, – неожиданно для Гиппия сказал Сократ. –Но пойдем дальше, рассмотрим законы, с которыми человеку лучше,нежели без них.
– Следую за тобой! –охотно откликнулся Гиппий, уверенный, что, чем ближе подойдет Сократк некоторым законам, тем легче будет подвергнуть их критике.
Сократ переступил с ноги на ногу, какбы удостоверяясь, что стоять ему удобно, и заговорил о тех законах иреформах, с помощью которых Солон ограничил избыток роскоши у одних ивзял под защиту других, обедневших.
– Солон, – сказалСократ, – назвал единственными виновниками всякого зла ибедствий алчных богачей, эвпатридов, которые наживаются на земле и натруде рабов. Неограниченная свобода выгодна именно им. Твоя речь,милый гость, звучит так, словно ты говоришь богачам: удачи вам,друзья, наживайтесь без затраты своего труда!
В толпе слушателей уже какое-то времянакипало, и теперь вскипело. Софисты роптали, топали, Антифонтзамахал руками:
– Этого Гиппий не говорил!
Но кто-то из стоявших поближевоскликнул:
– Не говорил, но так можнобыло его понять!
– Хайре, Сократ! Хайре,Сократ! – выскакивали отдельные голоса и скоро слились вединый хор.
Сократ мягкой улыбкой успокоилвозбуждение. Вот он протянул к Гиппию обнаженную руку, без браслетови перстней:
– Мы встретились сегоднявпервые, милый Гиппий из Элиды, но твои мудрые речи, которые слышаливо всех греческих городах, дошли до меня прежде тебя самого. Буду лия несправедлив к тебе, если скажу вот здесь, при всех, что никто изучителей мудрости не признает столь открыто, как ты, естественноеправо человека – против права, установленного и одобренногомногими людьми?
– Я горжусь этим, Сократ, –возразил Гиппий. – Каждый человек жаждет естественногоправа, данного ему природой.
Сократ, словно не зная, как бытьдальше, спросил:
– Ты изучаешь историю?
– Конечно, –ответил Гиппий. – Мог ли я обучать истории, если б сам небыл ее учеником?
– Очень рад услышать это.Значит, мне уже нет надобности поучать тебя, коли сама история учит,что все права и преимущества забрали себе богатые и могущественные,отказывая в них всем прочим.
Гиппий широким взмахом распахнулхламиду и с большим нажимом произнес:
– Я признаю естественноеправо за каждым человеком!
На пафос софиста Сократ возразилбудничным тоном:
– На словах – да,допускаю. Однако от слов твоих до дел далеко, да последние, пожалуй,никогда у тебя и не родятся. А вот Солон, как тебе известно изистории, ограничил законом неограниченную свободу богачей наживатьсякорыстно. Так что же – эти законы на пользу или во вред людям,милый Гиппий?
– Зачем ты спрашиваешь меняо том, что знаешь сам? – раздраженно отозвался тот.
– Очень просто, –объяснил Сократ. – В любом утверждении скрыто егочастичное отрицание и в любом отрицании – его частичноеутверждение. Ты, больше меня повидавший мир, мог бы помочь мне лучшеразобраться в этом.
Гиппий в тщеславии своем думал показатьсебя мудрее Сократа:
– Частичное отрицание еще неотрицает всего утверждения, так же как и частичное утверждение неопровергает отрицания в целом.
– Отлично, Гиппий! –воскликнул Сократ. – Но тогда ты, несомненно, согласишься,что закон одним во вред, другим же на пользу. И тут нельзя умолчать отом, что наши демократические законы – на пользу многим, вовред немногим. Однако… – Сократ почесал бороду. –Ты, Гиппий, если память мне не изменяет, сказал, что признаешьестественное право за всеми.
– Не могу отрицать этого.Здесь много свидетелей тому, что память твоя верна, но я и несобираюсь этого отрицать. – Гиппий самодовольно усмехнулсяи процитировал строки из элегии Солона: – «И тех, ктоздесь, на родине, влачился в гнусном рабстве, дрожа пред господином,я освободил. Законов мощью это я свершил, соединив умело насилье справом, и сделал все, что обещал». – Гиппийзасмеялся уже громко. – Ты хорошо расслышал, Сократ, слово«насилье»? От кого-нибудь из вас ускользнуло ли слово«насилье»? – обратился он к толпе.
– Ни от кого! Мы слышали! –закричали зрители. – Продолжай, Гиппий!
Гиппий поклонился народу, как бы ужепрощаясь.
– Мне нечего больше сказать.Солон умело сочетал право с насильем, и вы ныне живете под этимнасильем, подчиняетесь ему, почитаете его, пускай без охоты, как меняв том заверяли во всех городах вашего союза.
Толпа придвинулась ближе к ораторам.
– Благодарю тебя забеседу, – молвил Сократ, – но, прежде чемзакончить ее, позволь мне спросить. Почему это естественное право,эту неограниченную свободу, ты проповедуешь во всех городах, на всехостровах Афинского морского союза, в то время как – ты сам этосказал – на родине своей, в Элиде на Пелопоннесе, ты менее чемгость, милый Гиппий? Тебе не по нраву строгость ваших законов, правили обычаев и ты предпочитаешь нашу страну, где царит столь великаясвобода слова, что от нее кружится голова у таких, как ты? Или тебе иэтого еще мало и ты хотел бы вызвать у нас неповиновение законам итем самым вернуть нас ко временам глубокого варварства и тирании?Тебе кто-нибудь за это платит? Ты учитель мудрости. Это твое ремеслоили ты кормишься чем-то иным?
Гиппий, оскорбленный, преодолел себя ирешительно заявил:
– Это мое ремесло!
– То, что делаю я, –возразил Сократ, – я считаю своим призванием и долгом.
– Оно и видно по твоейвнешности – босой… потрепанный хитон, засаленныйгиматий… – презрительно бросил Гиппий.
– Послушай, друг! Выведименя из заблуждения. Быть может, у вас вообще нет никаких законов ивсем страстям человеческим дана полная воля? И ты, несчастныйизгнанник, бежишь от этой вольности к нам, чтоб тебя, чего доброго,не растерзали страсти других?
Толпу всколыхнул смех. Люди захлопали.Гиппий выпятил грудь. Вскинул выше голову. А Сократ продолжал:
– Почему же тогда желаешь тынам того, от чего сам бежишь?
– У нас тоже есть законы, –вынужден был Гиппий признать то, что старался опустить в своейречи. – Но если б их и не было, я не считаю себя до тогоуж слабым, чтоб бояться сильнейших меня! Я смогу их обезоружить, и,если хочешь знать, я ни в чем не испытываю недостатка. Я могупутешествовать, где захочу, я совершенно не завишу от моих знаний,таланта и способностей. Такой независимости я желал бы для всех, ибознаю, до чего сладостен ее вкус.
Сократ воздел руки:
– О, позволь поблагодаритьтебя от имени этого небольшого собрания – я говорю небольшого,ибо вижу здесь всего несколько сот человек, мы же привыкли собиратьсяи решать дела при участии шести тысяч; но все равно – примиблагосклонно и эту благодарность!
Гиппий промолчал.
Сократ подошел к нему и, прикасаясьпальцем к его чеканным пряжкам, браслетам, запонам, перстням,спросил:
– Это золото?
Золото? Слово это заставило вздрогнутьчеловека, который уже некоторое время бродил в толпе.
– Чистое золото! –хвастливо ответил Гиппий. – Чеканил я сам, и камни –настоящие. И все это – из того, что мне платят за мои уроки.
– Эй-эй, какую роскошь явижу? – раздался в тишине громкий голос, и через толпупробрался человек с бронзовой бляхой на груди. Он поспешно подошел кГиппию, беззастенчиво разглядывая его шелка и золотые украшения.Гиппий брезгливо отшатнулся, а человек проворчал:
– Я астином, надзиратель,поставленный народом следить, чтоб не было излишней роскоши. Это утебя золото, это тоже. Штраф будет велик, гражданин! Твое имя?
Но Сократ уже держал астинома за плечи:
– Не торопись, приятель!
– Хайре, Сократ. Тызащищаешь этого расфранченного щеголя?
– Это софист, Гиппий изЭлиды. Он явился в Афины, чтобы побеседовать со мной. Он чужестранеци не знает наших установлений. Можешь спокойно обойти его своимусердием.
Астином еще раз смерил взглядомразодетого чужестранца и сказал:
– Если ты за него ручаешься,Сократ, я отказываюсь от штрафа. Хайре!
Он отошел, но остался в толпелюбопытных.
– У тебя ценныезнакомства, – сказал Сократу Гиппий. – Примимою благодарность за заступничество.
– Я сделал лишь то, чтополагается по отношению к гостю. Но хочу сделать больше. Хочу я,милый Гиппий, дать тебе на дорожку подарок. – Он лукавоусмехнулся. – Что скажешь, если я поведаю тебе, скольбезгранично я свободен? Быть может, на своих путях ты будешьрассказывать о нашей встрече и смеяться над Сократом: мол, знаете,люди добрые, что он сказал мне на прощанье?
– Прошу, говори. Я готовпринять твой дар, – сказал Гиппий в надежде понравитьсятем, кому он хотел понравиться.
– «Подумайте только! –заговорил Сократ как бы от лица Гиппия. – Этот странный,дурно одетый, босой человек считает себя самым свободным из людей,потому что – ой, меня душит смех! – потому что он-дене раб своих страстей и еще потому, что подчиняется законам, даннымАфинам прославленными предками! И если закон хорош – а чудакубежден, что афинские законы хороши, – и если сам он, приего тонком чутье к добру, им подчиняется, то это, по его словам, ещеувеличивает его свободу, ха-ха-ха!»
– Это не смешно, –несколько помрачнев, в задумчивости проговорил Гиппий.
– «А еще, дорогиедрузья, – продолжал Сократ предполагаемую речь Гиппия, –этот чудак утверждает, будто самым свободным из людей его делает то,что нет у него почти никаких потребностей – кроме потребности всамом необходимом питании и одежде, ха-ха!»
– Позволь мне теперь,дорогой Сократ, поблагодарить тебя за подарок. Быть может, ты дал мнебольше, чем думал. Потому что теперь мне ясно, отчего ты ходишь босойи так дурно одет. Необходимость ты возводишь в добродетель…
Через расступавшуюся толпу приближалсяк философам высокий молодой человек. На черных кудрях его пылал венокиз жгуче-алых роз. За его плечами развевался и волокся по земле алыйшелковый плащ. Лицо его разрумянилось, глаза слегка затуманены:нетрудно было угадать, что идет он с пира.
– Ты учишь даром, бедныйСократ, – говорил меж тем Гиппий, громко, чтоб вся толпаслышала, как он торжествует, и уже едва справляясь с гневом,вызванным его унижением. – Не ценишь ты свою мудрость –как же можешь ты после этого хотеть, чтоб ее ценили твои ученики,твои слушатели? От нищих, которым ты желаешь уподобиться внешностью,не потекут к тебе ни оболы, ни драхмы. Нищий нищему не поможет. Асостоятельные люди не дураки. Не станут они платить тебе за твое«знаю, что ничего не знаю»!
А высокий юноша шел легкой походкой,гибкий и сильный, как великолепный хищник. На ногах его были мягкиесандалии, ремешки которых, перекрещиваясь на голенях, доходили доколен. Молочно-белый хитон матового шелка, в богатых складках, былкоротким, зато алый плащ – таким длинным, что тащился за ним поземле, как шлейф. Рядом с юношей бежал громадный пес, редкостное,драгоценное животное. Фигура юноши привлекла всеобщее внимание.Эвтидем восторженно вздохнул.
Молодой человек приблизился, как разкогда Гиппий позорил Сократа, и слышал все. Двинувшись к софистам, онбросил собаке:
– Дарион, стойку!
Великолепное то было зрелище:гигантское животное, мгновенно замершее с оскаленными клыками…
Его хозяин повернулся к Сократу:
– Спускать?
– Да сохранят тебя боги,Алкивиад! Мы просто немножко повздорили – нельзя же за этоотдавать Дариону наиболее нежного из нас двоих!
Тут вдруг и толпа, и сам Сократразразились хохотом:
– Смотри-ка, спускать-то ужеи не на кого!
В самом деле, Гиппий растворился втолпе, как капля воды в реке.
8
Алкивиад подошел к Сократу. Низкопоклонившись ему, он обратился к учителю – и сладостен был звукего ритмической речи, тем более что согласную «с» онвыговаривал с пришепетыванием, а слова были исполнены любви ивосхищения:
– Мой дражайший Сократ! Дажекогда на афинское небо выезжает в золотой колеснице сам Гелиос, егосияние кажется мне не столь ослепительным, как то, что озаряет меня,когда я вижу твое лицо!
Все улыбается юному красавцу, всевнимает ему с удовольствием. Только двоюродный брат его, Критий,следит за Эвтидемом, который старается хоть коснуться плащаАлкивиада. Это ему удалось, и Эвтидем в блаженстве прикрыл глаза. Всекому не лень любят этого спесивого франта: Сократ, народ, даже мойЭвтидем, думает Критий. Меня же не любит никто…
Алкивиад бурно радуется:
– Наконец-то я увиделся стобой, дорогой Сократ!
Сократ отозвался с иронией:
– В самом деле! И как это мынынче встретились… Опять у тебя на голове венок из роз! Ты спира идешь. Целый месяц бегаешь от меня, кутишь. Но что я вижу? Ктоизуродовал твоего Дариона? Кто отрубил ему хвост?
– Мне и самому жалко. Хвостбыл ему удивительно к лицу.
– Лицемер! –прошипел Критий. – Люди говорят, ты же сам это и сделал!
– Не может быть, –сказал Сократ.
Алкивиад смиренно сознался:
– Это правда. В минутуслабости… выпил много вина… Моя жена Гиппарета пыталасьпомешать мне, плакала… В самом деле поступок позорный, каюсь…
– Такое редкостноеживотное! – вставил Критий. – Ты сам говорил,что пес стоил семьдесят мин!
– О Гера! –ужаснулся Сократ. – Вдесятеро дороже всего, что есть уменя в Афинах и в Гуди!
– Все потому, что не было сомной тебя, дорогой Сократ!
– За это тебя осуждают всеАфины, – проговорил Критий.
– За то, что со мной не былоСократа?
– За то, что ты изуродовалпрекрасную собаку.
– А мне этого и надо, –возразил Алкивиад. – Пускай лучше говорят о моей шалости,а не о чем-либо похуже.
– Разве есть что и похужесказать о тебе? – спросил Сократ.
– Есть, клянусь Зевсом!
Сократ нахмурился:
– Так вот почему ты такдолго от меня прятался?
Алкивиад покаянно признался: да, емустыдно было показаться на глаза Сократу. Он предался обольщениямгетер, пьянству, кутежам… Тогда Сократ спросил: было ли емудействительно стыдно показаться на глаза, или он не показывался, чтобможно было кутить без помех? Алкивиад воскликнул с жаром:
– Если б ты, мудрейший, но ихрабрейший, не спас мне жизнь под Потидеей и не вынес меня с полябоя, сегодня я соединился бы уже с тенью Перикла в подземном царстве!И теперь, Сократ, прошу тебя второй раз спасти мне жизнь, иначе япогиб! Сам я не умею сдерживать себя и укрощать. Слаб я передстрастями, что одолевают меня…
– Друг, ты меня огорчаешь!
– О Сократ, учитель мой,сколько в тебе достоинств! – не слушая возражений,страстно молит Алкивиад. – Не отвергай моей просьбы! Втебе такая великая сила, ты можешь все, даже защитить меня от напорабешеных страстей. О, я жажду снова, как на войне, делить с тобойпалатку и еду, биться с врагами бок о бок с тобой и учиться у тебявсему доброму! Как я чту тебя, мой самый бесценный друг! Мойспаситель!
– Ну хватит, –оборвал его хмурый Сократ. – Ты преувеличиваешь, хотязнаешь – я этого не люблю.
– Я теперь не отойду оттебя, Сократ! – вырвалось у Алкивиада. – Стобой я делаюсь лучше. Без тебя же мной овладевают демоны зла. А я,мой дражайший, не так уж скверен, чтоб радоваться этому! Желатьэтого! Зевс свидетель – я несчастен, когда поступаю плохо. Корименя, Сократ, свяжи меня силой своего слова, бичуй меня, топчи!
– Перестань, Алкивиад. Ни вчем ты не знаешь меры. Ни в грехах, ни в раскаянии. Не говорил ли ятебе сотни раз, что одна из высших добродетелей человека –софросине! Умеренность, чувство меры… Она – предпосылкадля всех прочих добродетелей, без нее же ты клок соломы, треплющийсяпо ветру!
Но не так-то легко было утихомиритьАлкивиада.
– Когда Сократ говорит одобродетелях – это как богослужение! Вся афинская молодежьдолжна слушать…
– Потому что я обнажаю то,что есть в ней нездорового? В том числе и в тебе?
– Ты обнажаешь недобрыепоступки, но и недобрые мысли. Ты как пророк, как ясновидящий… –Алкивиад никак не успокоится. – Мы любим тебя больше всех,Сократ! Ты наш отец, ты голос бессмертных богов! – И сновасамоуничижение. – Чем был бы я без тебя! Один ты в силахукротить меня, тигра, и я смиренно лежу у твоих ног. Но больше я оттебя – ни на шаг! Поведу жизнь простую и прекрасную, как ты…
Алкивиад сорвал с плеч свой алый плащ ишвырнул его со ступеней портика. Плащ, взвившись, пролетел повоздуху, словно живое пламя, – и вот уже люди бросилисьрвать его: каждому хочется добыть кусочек этой восточной роскоши.
Критий язвительно бросил двоюродномубрату:
– Собаку свою тоже кинешьтолпе?
– О нет. Ее я люблюбольше… – он посмотрел в глаза Критию, –больше, чем людей, у которых желчь переливается через край…
Сократ был рад раскаянию Алкивиада,которое выразилось внешне в том, что он с себя сбросил драгоценныйплащ. Но тут он вспомнил о живописце Агафархе, которого Алкивиадзапер у себя в доме, пока тот не распишет ему все стены, и спросил онем. Алкивиад сознался, что все еще держит художника в плену.
– Какой позор! Какоенасилие! И после этого ты обещаешь мне перемениться?!
– Я скоро выпущу его,Сократ. Он скоро закончит. Он украсил мне весь дом. Гиппарета ввосторге от его искусства. Согласись! Если его отпустить, он,вернувшись, уже не сможет сделать столько, как сейчас. Запертый жесреди голых стен, он, желая вообразить себя на свободе, расписываетих пейзажами и фигурами людей. Отлично работает!
Кругом засмеялись.
Засмеялся и Критий: сколько дерзости,какие причуды… Сколько безобразий совершает Алкивиад – иему-то стать первым человеком в Афинах?!
– Почему ты, Сократ, обладаявсеми необходимыми для этого знаниями, не хочешь посвятить себявоенному делу и политике? – повернулся Критий к философу.
– Если б я занялся этим,милый Критий, то, пожалуй, кое в чем и преуспел бы. Но тогда я был быодин. А я хочу трудиться во имя того, чтобы искусством управлятьовладело как можно больше людей – к выгоде Афин. Поэтому япосвятил себя не политике, а вам. Таким путем я умножил самого себя.И я сближаю вас с другими, чтобы вы стали добрыми друзьями… –Видит ли Сократ, с какой ненавистью смотрит Критий на Алкивиада,которому влюбленно улыбается Эвтидем? – Чтоб помогали другдругу жить добродетельно, пользуясь при этом всеми дарами жизни…
А поодаль, под портиком, два эпигонасофистов поучают толпу, как легче и быстрее добиться успеха, власти иблагосостояния.
– Барыш – всеобщийзакон! Барыш – цель гражданина нашего времени! –наперебой кричат они.
– Барыш – это полныегорсти серебряных монет, – сказал Сократ, – ночто внутри у того, кто ими владеет? Убожество, пустота, ибо подлинноебогатство – в образованности, в мудрости, в арете…
Раздался режущий смех. Это подросток,афинский оборванец Анофелес, смеется таким режущим смехом,прислонившись к мраморной колонне. И насмешливо смотрит на Сократа:
– Очень уж ты витаешь воблаках, Сократ! Не видишь, чем дышат люди. Эти двое правы. Людямнужна только щепотка мудрости, как перца, зато – многохитрости, чтоб скорее дорваться до успеха. Что нам добродетель,граждане? Что она нам, скажите на милость? Разве ею насытишься?Наоборот – за добродетель-то и платят голодом, бедностью, а тои собственной головой, ха-ха! Что, премудрый Сократ, разве я не прав?
– Ты прав, Анофелес, –усмехнулся Сократ. – Прав, как и эти софисты.
И Анофелес вскричал:
– Слава мудрому Сократу!
9
Гончар Перфин праздновал рождениепятого ребенка, сына, а так как был он довольно зажиточным человекоми дом имел просторный, то и пригласил друзей на кувшин вина подострые закуски. Приглашен был и отец Ксантиппы Нактер.
Пир получился веселый и шумный, ибостарший сын Перфина неплохо играл на авлосе, чьи звуки к месту и не кместу смешивались с голосами гостей.
Нактер оказался средоточием шуток,сыпавшихся на него со всех сторон.
– Друг, возьми-ка плетку дапочеши спинку своей старшенькой!
– С чего бы это? –удивился Нактер. – Не могу пожелать лучшей дочери, чем мояКсанта!
Перфин – в одном глазусерьезность, в другом смех – сказал:
– Что правда, то правда, вКерамике никто не умеет продавать горшки лучше твоей девчонки!
Сосед же Нактера раздраженно проворчал:
– Хорошо тебе хвалить дочь,Нактер! А мне что делать? Всех покупателей переманивает!
– Не у тебя одного,дружище. – Перфин обвел пальцем сидящих за столом. –У всех у нас отбивает покупателей, хитрюшка! Но коли не возьмешь тывовремя плеть, Нактер, потеряешь такую знатную торговку. Мы-то,конечно, вздохнем с облегчением!
Гончары засмеялись и, смеясь,продолжали подтрунивать над Ηактером.
– А хорошенькая она у тебя,даже Гермес со своей гермы глазки ей делает!
– Сдается мне, дельце-то ужеслажено! Уже не будет покрываться пылью наш товар – теперьзапылятся твои горшки, Нактер!
Тот все еще считал такие разговорышуточками, неотделимыми от семейного торжества.
– Чего это вы разорались?Брюхо набили, вина напились, теперь забавляетесь на мой счет, так?
– А коли так – что ж,смейся с нами, и дело с концом!
– Знаю я вас, хитрецы!Небось сказали себе: разыграем Нактера! Всем нам известно, как онумеет злиться! – Говоря так, Нактер уже и впрямь злился. –Только не больно-то расходитесь, голубчики! Ксанта – моя праваярука! Так что не пугайте меня! – Нактер грозно повращалглазами. – И кому это из вас пришла в башку дурацкаямысль, что я ее потеряю? Тебе, Перфин?
– А как отцы теряют дочерей?Ты сам-то не отобрал ли в свое время дочку у другого отца? –И Перфин толкнул Нактера под ребро.
Нактер понятия не имел о том, чтотворится в сердце дочери. Но он не подал виду и проговорил, будто емуизвестно все:
– Но-но-но, милый Перфин,что за спешка? Сынок твой уж дождаться не может, когда приведет в доммою Ксанту? Посоветуй-ка безбородому сосунку потерпеть пару годочковбез супружеских ласк…
– Безбородый! Сосунок! –грохнул смехом Перфин.
– А то кто же? Конечно,сосунок! – распалился Нактер.
Его заглушил взрыв хохота:
– Слыхали? Сократ ему –сосунок!
Нактер вытаращил глаза, как собака, укоторой застряла в горле рыбья кость.
– Что? Кто? Чего болтаете?Какой Сократ?
– В Афинах, насколько мнеизвестно, есть только один! – давился смехом Перфин. –Я сейчас лопну! Сократ – жених Ксантиппы, а папенька-то ничегоне знает!
Слово «жених» побудилоНактера действовать. Он стукнул кулаком по столу и под ржаньегончаров помчался домой.
Еще с порога он заорал:
– Вставайте! Поднимайтесь!Вон из постелей! Да не вы, мелюзга, вы – марш обратно в свойчулан, дрыхните дальше! Жена, вставай! Ксанта, сюда!
Жена села на постели; Ксантиппа,сонная, растрепанная, босая, в измятом пеплосе предстала перед отцом.
Нактер сначала долго ругался, поносявсех богов и мерзкий мир – для разбега. Потом громовым голосомосведомился у дочери:
– Ты, негодница, знаешьСократа?
– А как же. В Афинах все егознают.
– И ты его знаешь, жена? –Он упер руки в боки, чтоб обеспечить себе прочную позицию.
– Конечно, знаю. Часто вижуего на рынке.
– Вот-вот, шляется по рынку,по улицам, словно бродяга, ничего не делает, только языком мелет даза дочкой моей ухлестывает!
Дочь Нактера давно выросла из детскихсандалий, когда она не позволяла себе перебивать отца. И теперь онарезко прервала его:
– Я думала, отец, ты человекученый. И значит, не должен употреблять слова, недостойные ни тебя,ни Сократа.
– Какие еще слова?
– Ну ты ведь сказал, что онничего не делает, только языком мелет.
– А разве это неправда?
– Неправда, отец. Он учитлюдей, с которыми вступает в разговоры.
Нактер вытаращил глаза:
– Чему же это он их учит?!
– Думать, –кратко ответила Ксантиппа.
Думать! Для Нактера это было слишкомсложно.
– Да нешто надо учитьдумать? Вот дурак-то!
Жена Нактера была далека от сути спора.Она попыталась приблизиться к нему, задав практический вопрос:
– А что у тебя, Ксанта, сэтим Сократом?
Ксантиппа почти пропела:
– Я возьму его в мужья!
– Что-о?! Сократ хочет натебе жениться?! – Мать была поражена.
– А я – выйти за него.Мы уже договорились.
– Без меня?! –вскричал Нактер.
– Сумели и без тебя, отец.
Тучи сгустились в родительской спальне,и грянули громы.
Отец:
– Да у него ничего нет!
Ксантиппа:
– У него буду я.
Отец:
– Он к гетерам ходит!
Ксантиппа:
– Перестанет.
Отец:
– Не работает!
Ксантиппа:
– Я научу его работать.
Отец:
– Только разговорыразговаривает!
Ксантиппа:
– Я тоже люблю поговорить,будет диалог.
Мать:
– И питается-то кое-как…Одни семечки лузгает…
Ксантиппа:
– Буду для него готовить.
Мать:
– Целыми днями – наагоре да в гимнасиях…
Ксантиппа:
– При мне будет дома сидеть.
Мать:
– Ночи напролет кутит, ходитпо пирушкам, речи держит…
Ксантиппа:
– Устрою ему пирушку дома иречи держать позволю.
Отец:
– Говорят, он хочет дажелюдей изменить!
Ксантиппа:
– Я изменю его!
Мать задала щекотливый вопрос:
– Чем жить-то будете?
Любая другая девушка в Элладе,посвященная в обстоятельства Сократа, теперь смутилась бы. НоКсантиппа… и есть Ксантиппа.
Открыв шлюзы своего красноречия, оназаговорила:
– И вы полагаете, ваша дочьне подумала о главном? Клянусь всеми расписными горшками –плохая была бы она хозяйка! Во-первых: я получу приданое, и немалое,как не раз обещал отец. Постой, отец! Тихо! Теперь говорить буду я.Приданое мы, разумеется, проедать не станем. На эти деньги мы купимто, что нам поможет кормиться: осла, козу, хорошие орудия для работ вимении. – (Деловитая Ксантиппа позволила себе тутнебольшую гиперболу, чтоб поразить родителей.) – Какоеимение, спрашиваете? Да Сократово, в Гуди под Гиметтом, я была там сним – у него виноградник, оливовая роща, несколько фиговыхдеревьев и так далее. В общем, имение. Его, да в хорошие руки, –с помощью Деметры столько принесет, что рот разинете!..
Она остановилась перевести дух, иНактер воспользовался этим:
– Но на винограднике и всаду должен кто-то работать!
– Сократ и я.
– Козу доить, навоз убирать…
– Сократ и я.
Все наскоки родителей разбивались оволю Ксантиппы, как волны о вековечные скалы, – но прибойне ослабевал.
– Он на двадцать лет старшетебя!
– Лысеть начал!
– Даже сандалий у него нет!
– Кормится за счет своегоблагодетеля Критона, как нищий!
– Бросил ваяние, котороедавало приличный заработок!
– Есть у него несколькоучеников, только он, слышишь, Ксантиппа, говорят, ни обола с них неберет!
– Стойте! –вскричала девушка, почувствовав, что спор дошел до апогея. –Он учит и сыновей богатых…
Отец с матерью настороженно поднялиголовы.
– Но я уговорю его, и онбудет брать плату с них за учение! – решилась заявитьКсантиппа.
Родители присмирели. Перед ихвнутренним взором всплыли лица самых богатых Сократовых «учеников»,известных всем Афинам: Алкивиад, Критий, Критон, Хармид…
Ксантиппа так закончила ночнойразговор:
– У нас с Сократом появитсястолько денег, что мы и знать не будем, куда их девать. Спокойнойночи.
И, повернувшись, она отправилась спать.
Нактер стал раздеваться на ночь. Женасказала:
– А я, отец, вовсе неудивляюсь нашей дочке. Это я должна признать. Ходила я намедни нарынок, за рыбой. Глядь – Сократ. Хоть и босой, а выступает чтотебе царь, а за ним толпа. Потом он обратился к народу – уж непомню, чего он говорил, только было все это так трогательно давесело, что люди смеялись и плакали. У него, отец, великая власть надлюдьми. Верь мне.
Жена погасила светильник и легла рядомс мужем, который уже засыпал, утомленный событиями.
Тут к ним влетела Ксантиппа иторжествующе крикнула:
– Мама! Отец! Главное-то яеще не сказала! Я буду знаменита!
10
Симпосий у богача Каллия получилсявеликолепный – благодаря отличному предсвадебному настроениюСократа. Сегодня он беседовал с сотрапезниками о любви. Высоко подняллюбовь к женщине над «однополой мерзостью», как он назваллюбовь мужчин к мальчикам.
– Ты потому, Сократ, с такимжаром превозносишь любовь к женщине, что сам влюбился в хорошенькую иочень молодую девушку. Говорят, она на пятнадцать лет моложе тебя?
– На двадцать, –поправил Сократ.
– Зато язычок у нее будтокуда старше, – ядовито заметил давний соперник Сократа,софист Антифонт, ученик Горгия.
– Рассказывают, Ксантиппа –единственный человек в Афинах, способный одолеть могучего Сократасвоим острым язычком. Уже до того она подчинила его себе, что онготов на ней жениться! – поддразнил философа и Каллий.
К нему тотчас присоединился будущийпоэт, молодой Агафон, в ту пору еще только ожидавший постановки своейпервой трагедии, которой ему суждено будет ждать еще несколько лет:
– А взять свою невесту вученики Сократ не может – та ему слова не даст выговорить!
Шутки сыпались со всех сторон.
– Какое зрелище нас ждет:великий философ под маленьким каблучком!
– Тут не поможет дажеповивальное искусство, унаследованное Сократом от матери! Из душиКсантиппы вылетит отнюдь не феникс, а стрекотунья-сорока!
– Говорят, даже знаменитаядиалектика Сократа не устоит против Ксантиппы!
Критон с Критием спешили защититьучителя; Алкивиад уже с угрозой поднял тяжелую серебряную чашу –бросить в обидчика, но Сократ остановил их движением руки: пускайвыговорятся и язвительные ругатели, вроде Антифонта, и те, кто шутитдобродушно. Сам он только усмехался в бороду да смаковал хиосскоевино. Но вот шутки иссякли – сотрапезники ждали, что-то ответитСократ.
А тот стал защищать выбор невестытакими словами:
– До сих пор, когда явозвращался ночью с симпосия или с пирушки, меня встречали домаодиночество и немота. Вино развязало язык, а ты изволь молчать, какмолчит сама тьма! Нет, так нельзя. Нехорошо все время быть одному. Иоставалось мне произносить монологи, чтоб не чувствовать себяодиноким. А дом? Ужас! Неуютно, пусто, глухо, грустно… Воткогда женюсь – о, клянусь подземным псом Кербером, тогда будетсовсем другое дело! Возвращаюсь поздно ночью. Слышите – поздно.Любая другая давно сбежала бы от меня. Но Ксантиппа, моя Иппа, милаямоя лошадка, образец всех жен, – да я так и вижу: ждетменя хоть ночи напролет! Издали узнает мои шаги, издалека летит комне ее звонкий, веселый голос. Так и звенит он, так и поет, когда оназасыпает меня ласковыми словами… Немотствующий дом превратилсяв шумный зал, где живым эхом звучат слова… А ее голос! Да этокак если бы звенели…
– Горшки и миски! –вставил Антифонт.
– Как если бы звенелисоловьи. – Сократ будто не слышал Антифонта. –Голос Ксантиппы – пенье священной цикады, и Антифонт побелел быот зависти, если б только услышал, сколько бодрости ижизнерадостности скрыто в горлышке этой прелестной девы. Редкийчеловек способен так глубоко впадать в священный экстаз, как она.Знал бы мою Ксантиппу бог радости Дионис, поместил бы ее в первыхрядах поющих менад за звонкий ее голосок! Все риторы могли бы у наспоучиться. Клянусь псом! Иной ритор едва выжимает из себя слова,заикается, повторяется, помогает себе руками, ногами, прямо пляшет натрибуне – а она? Встанет, подобная Артемиде, чуть выдвинетвперед красивую ножку, левую руку в бок, правую поднимет изящнымжестом, откроет ротик – и полетят слова к покупателям, кродителям, ко мне, да со свистом – не слова, а туча стрел, неречь – персидская скачет конница! О, верьте мне, дорогиедрузья, очень и очень многим следовало бы поучиться у нее. Изучатьбогатство выражений, подражать своеобразной решительной манере,перенимать интонации и так далее… А какой она знатоксинонимов! Слышали бы вы, сколькими меткими сравнениями из царстваприроды и духа умеет она сказать хотя бы просто, что я опоздал насвидание! А как она меня описывает! Как меня знает! Я и сам себя незнаю так…
– Хотя твой девиз совпадаетс девизом дельфийской святыни: познай самого себя! –крикнул Критий под общий веселый шум, и смех усилился.
– Ах вы мелкие душонки! –вскричал Сократ. – Знаю я, почему вы так на неенапустились: завидуете, что Ксантиппа будет моей! Завидуете, чтосмогу теперь упражняться дома для словесных битв с такими, какАнтифонт, и вообще с софистами нового толка. Завидуете, что есть уменя моя Иппа-лошадка, буйная и неукротимая! Но если я выдержу рысь,и галоп, и все аллюры этой кобылки, выдержу прикосновения ее зубок икопытец, если справлюсь с ней – тогда уж наверняка сумеюсправиться и с непослушными, брыкающимися, как норовистый конь,афинянами!
Поднялся столь оглушительный хохот, чтоСократ вынужден был сделать паузу, которой он воспользовался, чтобыдопить чашу и сделать знак рабу наполнить ее снова. После этого онснял с головы венок из роз и поднял его над собой:
– Самыми роскошными розамиприличествует увенчать тебя, моя белорукая и острословная невеста!Подумайте, дорогие: Ксантиппа прославлена уже теперь по всем Афинам идаже за пределами Аттики. А что ваши возлюбленные и жены? Я даже незнаю, есть ли они у вас! Если же и есть у вас какие-нибудь курочки,то имена их мне не известны. Не будь Ксантиппа в моем вкусе, зачем бымне, достигшему возраста мудрости, брать ее? Ну скажи ты, Антифонт,моя черная тень, а в остальном умная головушка, – зачем? Иправо, я уже заранее радуюсь, как буду поздно возвращаться домой;нет, я не стану прокрадываться к постели на цыпочках, подобно вам,трусливые тихони, – я вступлю в свой дворец под громбарабанов и труб, и гром этот будет куда торжественнее, чем тот, чтосопровождает варваров в битвах…
Грянули бурные рукоплескания, веселыйхохот…
Огромные топазовые глаза совоокойФидиевой Афины видели с высот Акрополя горстку светлячков. Мы же,находящиеся внизу, в улицах города, видим факелы, которые высокодержат рабы, а вокруг них – нескольких человек.
То почтенные мужи возвращаются с пира убогача Каллия.
А в скором времени топазовые очи Афиныувидели с высот Акрополя другую горстку светлячков, медленно плывущихиз дема Керамик к дему Алопека.
То были свадебные гости, с факеламипровожавшие в дом Сократа его жену Ксантиппу.
11
Театр Диониса постепенно заполняетсязрителями. Сегодня у Аристофана великий день: его комедия «Облака»состязается с комедией Кратина «Бутылка».
Почти ни у кого нет сомнений: молодойостроумный Аристофан победит старого пьяницу Кратина с егокрупнозернистой комикой. Недаром же в прошлом году Аристофан вызвалбурю восторга в Афинах нападками на Клеонта в своих «Всадниках».
Клеонт и архонты, правители города,усаживаются на свои места. На самое почетное место провели Дионисоважреца. Пришел на представление и Эврипид. Устроители бегали,разыскивая Сократа, да так и не нашли. А он, сгорбившись, сидел всамом высоком ряду. Его ученики добыли себе места поближе к сцене.Ксантиппа, услыхав, что комедия задевает ее мужа, бросила все ипримчалась в театр в последнюю минуту перед закрытием входа.
Прозвенел гонг, и действие началось.
У старого Стрепсиада есть сын Фидиппид,расточительство которого заставило отца влезть в долги. Стрепсиадслышал на агоре, что есть мудрецы, по прозванию софисты, которыеумеют слабое сделать сильным, а несправедливость превратить всправедливость. Старик отправляется в их «мыслильню»,чтоб обучиться этому искусству и с помощью словесных выкрутасовизбавиться от кредиторов. Проникнуть в «мыслильню»разрешается только посвященным. Там, в окружении бедных, отощавшихучеников, в подвешенной корзине раскачивается учитель софистики,изучая солнце.
Комедия начинается весело, остроумно,зрители довольны, смеются, Аристофан уже видит себя на сцене славровым венком на кудрях – как было после премьеры его«Всадников».
Но вот мудрец сходит на землю из своейкорзины, чтобы принять в «мыслильню» Стрепсиада,подвергнув его обряду посвящения; актер, играющий софиста,оборачивается лицом к публике. И на этом лице – маска Сократа!
Зрители на мгновение опешили. РазвеСократ – софист? Но тотчас по театру пробежал смех, будтоветерок поднялся. А, значит, комедия будет об их любимце, об этомчудаке Сократе, и маска, в которой больше сходства с лицом Силена,чем с его собственным, увеличивает веселье. Комедия развиваетсядальше: бессодержательную, расплывчатую мудрость софистовсимволизирует – и пародирует – хор облаков; импоклоняются как божествам, словно бы отринув существующую религию.Софистика – новая мода, новая мудрость, призванная вытеснитьвсе, что было прежде.
Смех разом отрезало: насмехаться надрелигией равно опасно как для автора, так и для Сократа, да и кое-ктоиз зрителей мог бы пострадать за то, что смеялся. Но комедия естькомедия – это ведь не жизнь, так отчего же и не посмеяться,ведь еще сам Перикл говорил: празднества и игры для того иустраиваются, чтоб дать утомленному духу разнообразный отдых,позволить ему воспрянуть после упадка и меланхолии!
Далее в комедии выясняется, чтоСтрепсиад к ученью туп; он посылает в «мыслильню» вместосебя своего неудачного сынка Фидиппида – и в огромный амфитеатрвернулось веселое настроение, зрители хохочут снова, и лишь кое-гдеэтот хохот звучит ехидно.
Клеонт задумался, наморщив лоб. Онсравнивает: год назад Аристофан грубо высмеял его самого –Сократа же он только вроде добродушно поддразнивает. Почему? Боитсяударить сильно потому, что Сократа слишком любит народ? Да нет,Аристофан не из пугливых. Если уж меня не испугался – кого ичего ему бояться? Выходит, по его, что я – наглец и крикун, носам он наглее меня, сам орет устами актеров и хора…
Клеонт то подается вперед, тооткидывается назад – изменяя дальность взгляда, хочет датьотдохнуть глазам. Ждет напряженно: проткнет ли наконец АристофанСократа острым словом или нет? А дело к тому идет…
Фидиппид – полнаяпротивоположность отцу: он жадно внимает речам софистов онеограниченной свободе, мгновенно научается всяким ораторскимвывертам, и старый Стрепсиад, вдохновленный познаниями сына,прогоняет кредиторов; но между отцом и сыном возникает спор о вкусахв области искусства: отец любит Эсхила, сын – поклонникЭврипида. Начинается драка, и Фидиппид, избив отца до крови,доказывает ему, что, согласно новому софистскому учению, сын имеетправо колотить и отца, и мать…
Свист, топот, крики! Актерам пришлосьпрервать игру – их не слышно в нарастающем реве публики.Афинский народ вступился за своего босоногого чудака. Он не можетпримириться с такой несправедливостью к Сократу. Со всех сторон летятк Аристофану бранные слова.
– Скоморох! Это не нашСократ!
– Долой безобразника!
– Долой! Не желаем ничегослышать!
И свист! Свист!
Ученики Сократа вне себя отнегодования. Они тоже свистят. Можно ли так выворачивать Сократанаизнанку?! Он ведь хочет, чтоб мы стали лучше, он не внушает намподобных пакостей!
Свист, топот, крики из тысяч грудейпотрясают амфитеатр. Аристофан бледен. Он съежился, он страстножелает, он молит богов, чтоб буря эта не утихала, не позволила быдоиграть до конца спектакль, позорящий Сократа.
Но в первом ряду поднялись Клеонт иархонт басилевс, движением руки требуя тишины.
Семнадцать тысяч зрителей, хоть иворча, все же постепенно успокаиваются; комедия продолжается.
Актеры, словно им самим уже тягостно,торопятся поскорей доиграть. Старый Стрепсиад, избитый родным сыном,до того рассвирепел, что со злости поджигает «мыслильню»безбожника Сократа, натравливающего сыновей на отцов…
Но тут рассвирепели и зрители. УченикиСократа – Алкивиад, Симон, Критон, Антисфен – чуть невыплюнули легкие, крича. Бесновались и софисты. Ведь в образе СократаАристофан высмеивал их!
Автора закидали тухлыми яйцами, гнилымияблоками.
И тогда, под это беснование публики,произошло странное: кто-то показал на средний проход между скамьями –по нему медленно, шаг за шагом, спускался с самого верха Сократ.
Его увидели. И встретили громовымиовациями, переросшими в подлинный триумф.
Антифонт – он не видел Сократа –наклонился к расстроенному Аристофану:
– Слышишь, какое ликование?Ты победил!
Но тут только оба поняли, комурукоплещет театр. А Сократ, улыбаясь своей приветливой, светлойулыбкой, меж тем сходил по ступеням и тоже аплодировал.
Он аплодировал не Аристофану, которыйтак исказил его образ, – он рукоплескал публике,справедливо осудившей злобный пасквиль.
Провал Аристофана был полным.
Сократ спустился в первые ряды. Здесьего ждали ученики и друг, Эврипид; но был здесь и Аристофан.
Сократ подошел к нему первому инасмешливо поздравил со смешной несмешной комедией… Но он одини отнесся к представлению так легко.
Алкивиад перепрыгнул из третьего ряда впервый и в необузданной ярости набросился на Аристофана:
– Какое свинство! Неужели ненашел ты никого другого для осмеяния?! – Не обращаяникакого внимания на Сократа, пытавшегося утихомирить его, Алкивиад сжаром продолжал: – Говорят, ты, Аристофан, хороший повар. Иверно – знатно смешал ты нынче коренья и пряности, подливкахоть куда – но где же жаркое? Его-то ты и сжег! Героя-то нету!А может, ты действовал со злым умыслом, превратив Сократа, противникасофистов, в их главаря? Не останавливай меня, дорогой Сократ! Так онои есть!
Аристофан сумел сохранить хладнокровие.
– Я всего лишь комедиограф,забавляю народ, и только безумец может принимать комедии всерьез,даже чуть ли не трагически, как делаешь ты, Алкивиад!
– Комедия, говоришь, нолюди-то узнают…
– Мужей, которыми гордятсяАфины, – ловко ввернул Аристофан. – Клеонт,Сократ, Эврипид… Я умножаю их славу.
– Ты выставляешь их на смех!Бросаешь в них грязью! – крикнул Алкивиад.
Сократ, неторопливо переваливаясь,подошел к ним:
– Сегодня он сам себявыставил на смех. Ждал лавров, а что получил? Публику, милыйАристофан, ты, как оказалось, не завоевал. Дай-ка! У тебя тут нахламиде растеклось вонючее яйцо… Позволь, сотру кончиком моегогиматия. Он у меня старый, ничего ему не сделается.
Каждое прикосновение Сократа, каждоеего слово Аристофан воспринимал как пощечину. Он вырывался, но не могосвободиться от Сократа, не мог уйти. Пришлось терпеть.
Тогда заговорил Эврипид:
– По моему мнению, со сценыдолжен говорить воспитатель граждан, ты же, Аристофан, подлинноговоспитателя молодежи, Сократа, изобразил как ее развратителя! Зачем?Почему твоя комедия так все искажает, путает, смешивает, хотя в нейчетко видны торчащие острия ненависти к людям определенного рода…
– Какого рода? –встревожился Аристофан.
– Ну во всяком случае, нетого, что твое окружение. Вы, ретрограды, не хотите, чтобы молодыеделались лучше, образованнее отцов. Вы не можете примириться с тем,как, скажем, я сам или Сократ смотрим на человека, с тем, что мыверим в возможность его совершенствования, верим, что путем болееглубокой образованности он сделается добродетельнее и полезнееобщине. А ты все перевернул! Умышленно! Устами актеров ты намереннокричал, что Сократ подстрекает сыновей не уважать отцов и развращаетмолодежь. Теперь все отцы будут возмущены против Сократа.
– Не все! –воскликнул вдруг один из вождей демократов, кожевенник Анит, подойдяк столпившимся вокруг Сократа. – Именно теперь, посмотревтвою комедию, Аристофан, я решил отдать своего сына в ученье кСократу. Ты, мой милый, задеваешь людей, к которым принадлежу и я!
Аристофан, поняв, что своими нападкамитолько сплотил демократов и их друзей, собрался с духом, чтобынанести Сократу более сильный удар, чем в комедии:
– Но Сократ публично, повсем Афинам, проповедует, что сыновья должны превосходить отцов!
Сократ не позволил долее защищать себяни Эврипиду, ни Аниту или Алкивиаду. Он сам весело возразил:
– А разве это не верно? Илиразвитие человека должно идти вспять? Если б афиняне не хотели, чтобих сыновья стали более образованными, знающими, способными, чем онисами, тогда, значит, я – лучший отец для этих юношей, чем ихсобственные отцы!
Кто еще оставался поблизости, всезааплодировали. Но Эврипид озабоченно нахмурился.
Аристофан усмехнулся:
– И ты думаешь, Сократ, чтоафинские отцы похвалят тебя за то, – тут он софистическисместил смысл Сократовых слов, – за то, что ты хочешь,чтоб сыновья презирали их и превозносились над ними?
Сократ, лузгая свои семечки, уселся накаменную скамью в первом ряду, в то время как остальные осталисьстоять, возвышаясь над ним. Но поразительная вещь – сила слова!Сократ заговорил медленно. Речь его звучала просто и величаво:
– Когда бы отцы признавалитолько то, что было и есть, и отстаивали бы только это, я считал бычестью для себя, восстань они против меня. И такая же, даже большаядля меня честь – то, что я любим их сыновьями.
Молодые люди, окружавшие его,восторженно закивали.
– Право, я предпочел бы,чтоб меня ненавидели отцы, чем сыновья. Заглядывая в будущее Афин, ятвердо верю – и всеми силами буду этому способствовать, –что люди будут становиться все лучше и лучше.
Ученики бросились обнимать Сократа, и сих ликованием смешивались рукоплескания Эврипида, Анита, несколькихзрителей, задержавшихся в амфитеатре, и актеров, которые – ужебез масок – вышли из уборных под сценой. Аплодировал даже тот,кто играл роль Сократа.
Аристофан корчился, словно его колесомпереехало; глаза его налились кровью. Насколько любил он задеватьдругих, настолько же тяжело переносил, когда задевали его самого, игоре тому, кто одерживал над ним верх в словесном поединке.
Сократ встал, с довольной улыбкойраскинул руки:
– Сегодня Афины показали,как они меня за это любят! Видишь, Аристофан, а ведь этот день долженбыл стать твоим великим днем…
12
Жизнь новобрачных складывалась не так,как представляла себе Ксантиппа. Не Сократу – ей самой пришлосьвзять в руки хозяйство.
На деньги, полученные в приданое, онакупила осла – Сократ дал ему имя Перкон; купила козу –Сократ угощался теперь парным молоком; во дворике она развела огород– Сократ приправлял сыр чесноком и луком.
Если Ксантиппа не могла с чем-нибудьсправиться сама, она обращалась к соседям. Симон давно был женат, егодети уже подросли, и, когда Ксантиппа приходила за помощью, онпосылал их.
Симон питал к Сократу глубокуюблагодарность за то, что столькому от него научился: он мог теперьсам писать рассуждения о добре и красоте. Помощь Ксантиппе он считалсправедливой платой учителю.
Все же помощь Симоновых детей быланедостаточна, и Ксантиппа трудилась с утра до вечера, чтоб как-топрокормиться и поменьше зависеть от Критона. Она обрабатывалазапущенный виноградник в Гуди – Сократ, беседуя с друзьями,любил потягивать винцо; сбивала и собирала в корзинку оливки –Сократ предпочитал оливки домашнего соления.
Ксантиппа гордилась тем, как ловко онауправляет домом, Сократ восхищался ею, и так шли дни за днями. Незная, за что браться раньше, Ксантиппа придумывала, как облегчитьсебе работу. Сегодня она собралась стирать. Поднявшись на цыпочки,окликнула через ограду Симона. Тот, даже не спрашивая, что ей нужно,тотчас отправил к ней сына. Мальчик помог Ксантиппе подкатить кКолодцу известняковый куб, на который она поставила корыто.
Заплетя волосы в две косы, онапринялась за стирку. Вся облилась водой, ее пеплос тонкого полотнаприлип к телу, колени были черные – утром она, ползая наколенях, сажала в грядки рассаду салата.
Из дому вышел Сократ, поцеловалКсантиппу, потом вынес лепешку, несколько фиг и подсел к столу.
С удовольствием смотрел он на молодуюжену – ее черные косы, похожие на двух толстых змей,подскакивали по спине; работа радовала ее – Ксантиппа дажезапела. Взгляд Сократа упал на камень под корытом, и он расхохотался:
– Великолепная картинка!
– Чему ты смеешься? –Ксантиппа с недоумением оглядела себя.
Сквозь мокрый пеплос просвечивают сосцыее грудей, под животом наметилась черная тень. Этому он смеется?..
Нет, нет. Вот он отвечает:
– Да знаешь ли ты, чтопоставила корыто на голову бога?
– Что? –Ксантиппа осмотрела камень. – Какой еще бог? Обыкновенныйизвестняк!
– А ты погляди получше с тойстороны, к колодцу. В этом известняке сидит сын Ночи, бог насмешкиМом. Отец задумал его бюст, но не закончил, я начал было доделывать,да тоже так и не высвободил его из камня. Мы крепко связаны с Момом.И не чарами какими-нибудь, а уделом насмешников…
Ксантиппа, с детства продававшая богов,изображенных на керамических сосудах, знала их родословную и питала кним почтение. Она испугалась:
– А я-то на него грязнойводой брызгаю… – Она поспешно обмыла лицо бога. –Почему же ты его не доделал?
– Была у меня другая работа,поважнее, а потом я понял – надо выбирать: либо ваять богов,либо заниматься людьми. И Мом поплатился за мой выбор.
– Вот почему он внушилАристофану написать на тебя комедию!
– А что ты знаешь об этойкомедии? – заинтересовался Сократ.
Ксантиппа, подняв против солнцавыстиранную вещь, смотрела, не остались ли на ней пятна.
– Хотя бы то, –весело ответила она, – что ты, оказывается, любишь сидетьв корзине и разглядывать облака. Всякий раз, убирая в козьем закутке,я вижу, как ты поклоняешься солнцу, и вспоминаю эту комедию. Мнетогда тоже чудится, будто ты висишь в корзине над нашим двориком, а япод нею сажаю чеснок.
– Ты видела комедию? –И, когда Ксантиппа кивнула, упрекнул ее: – Почему же ты от меняскрыла?
Ксантиппа, склонившись над корытом,терла белье; отбросив на спину косы, перевела речь:
– Вот беда – там всеперепутано… То правда, то ложь, то веселое, то злое… Авышла я из театра – вокруг кучки людей увивался этот комар,Анофелес. Он не знал, что я твоя жена, все жужжал: «Сократбезбожник, Сократ развращает молодежь…»
– А что люди?
– Брезгливо отворачивалисьот этого паразита.
– Почему же ты про все этоне рассказала мне сразу? Ты ведь всегда мне все рассказываешь, –удивился Сократ.
– Потому что в тот вечер,когда ты вернулся из театра, ты был такой печальный – мне нехотелось…
– Может, и ты думаешь, что япорчу молодежь, что есть у меня причина печалиться?
– Нет, нет! Как я могу такдумать, ведь я слушаю, когда ты беседуешь с друзьями! Голос у тебятакой звучный, что всюду слышен: в чулане, в погребе, в огороде, наулице… – Она заговорила тише. – А вот втом, что ты веришь в богов, я не решилась бы поклясться. Недавно тыговорил, будто Эврипид утверждает: если боги совершают позорныепоступки, например мстят, если они такие злобные и безжалостные, –значит, они не боги! А это кощунство!
– И я сказал, что согласен сэтим, да? – перебил ее Сократ. – И прямосказал: богов нет.
Она в ужасе закрыла ему ладонью рот:
– Что ты говоришь! Как этонет богов?! О Гера, наша общая мать! И перестань хихикать, слышишь?Смех – дар божий, как ты говоришь, но здесь он неуместен!Сейчас же помоги мне откатить бога на достойное место! Вон туда, ктамариску…
Она кинулась к камню, но Сократ ласковоотстранил ее, поднял камень и перенес к тамариску. Ксантиппа нарваладиких маков, связала в букет, вынесла вазу, наполнила водой –готовилась воздать почести Мому.
Сократ тем временем покончил слепешкой, заел ее фигами, выпил кружку вина. Отряхнув ладони, онподошел к Ксантиппе и попрощался с ней жарким поцелуем.
– Куда? Куда опять?! –рассердилась та. – Опять болтаться по городу?!
– Опять, Иппа моя.
– И не отдохнешь?
– Сегодня нет. Мне надо клюдям.
– А когда тебе к ним ненадо! – вздохнула Ксантиппа. Сократ ушел, а она поставилавазу с крупными огненными маками прямо под искривленный нос Мома.
Села перед богом на пятки – этоведь почти то же самое, что стать на коленки, – и тихо, ногорячо заговорила:
– Прости меня, бог Мом! Я незнала, что ты заточен в этом камне. Но ничего, я это исправлю. Будутеперь помнить про тебя. И на бродягу моего не сердись. Понимаешь, онодержимый. Он одержим мыслью, что должен беседовать с каждым жителемАфин. Если он не поговорит с каким-нибудь рабом, торговцем,сапожником, служанкой – вплоть до пританов, архонтов идемагогов, – жалуется мне, что даром потерял день жизни ичувствует себя несчастным. Он хотел бы, чтоб день длился в три разадольше, чтоб успеть ему потолковать со всеми… –Ксантиппа оглянулась. – Но говорит он очень хорошо, людислушают с удовольствием. Я и сама иной раз так заслушаюсь, что молокона огне убежит… И он все время хочет чего-то новенького,понимаешь? Мне кажется – он все что-то ищет. Нелегко мне с нимжить. И я ревную! А он только смеется: «Гера тоже ревнует Зевса– вот какая у нас сварливая, упрямая главная богиня!» А яему: «Потому что ты такой же распутник, как Зевс!» –«Ах, милая моя, – отвечает он, – в этом иесть красота человечности: не будь в ней изъянов, была бы онаскучной. Однако наш великий Дий бегает за юбками постоянно, а я современи нашей свадьбы знаю только тебя одну!» – «Ачто ты говорил нынче ночью во сне?» – напускаюсь я нанего. «Понятия не имею, – отвечает, – норад буду узнать». И я его голосом произношу: «Прекрасная!Недосягаемая… Ах, острое слово вскрывает тайные раны! Чтотеперь скажешь, вероломный? Кто же эта прекрасная и недосягаемая?»И знаешь, Мом, что было? Он расхохотался, да и говорит: «Откроютебе, что прекрасно и недосягаемо: совершенная красота человека!»И опять засмеялся. «Всему-то ты только смеешься, зубоскал, –говорю. – Ты вон даже во сне смеешься!» И знаешь,милый бог, что он ответил: «Смеется тот, у кого совестьчиста!..»
Ксантиппа погладила грубо обтесанныйкамень, наклонилась, чтобы лучше разглядеть лик Мома, наполовинуувязший в камне, и просительно закончила:
– Так ты уж прости, что яоблила тебя грязной водой, и ему тоже все прости! Я его люблю…
Она поднялась, встала на цыпочки икрикнула через ограду:
– Симон! Симон!
Когда тот отозвался, спросила:
– Не знаешь, почему этоСократ только заглянул домой да и снова ушел?
Симон с заготовкой сандалии в рукевышел на порог:
– Верно, все из-за этогоБрасида. Слыхать, опять он идет на нас со своими спартанцами.
– Дева Афина! –ахнула Ксантиппа.
– Не пугайся. Он не на Афиныидет, а далеко на север, на наши союзные города.
– Но ведь это тоже как бы имы сами, правда?
– Правда, –кивнул Симон и ушел к себе.
13
Симон не ошибался.
Брасид форсированными маршами двинулсяна север через Фессалию и Халкидику к городу Амфиполису, афинскойколонии, и осадил его.
Клеонт, на кораблях, полных афинскихгоплитов, поспешил на помощь Амфиполису и разбил свой стан неподалекуот стана лакедемонян.
– Как когда-то у Потидеи, –ласково шептал Алкивиад Сократу. – Снова мы с тобой водной палатке, делим пищу, всегда вместе на отдыхе и в бою, всегдарядом, милый мой Сократ.
Завязалась битва, стукнулись щит о щит,зазвенели мечи, ручьями потекла кровь афинян и спартанцев. Афинскойкрови текло больше, ибо афиняне проиграли битву. Вожди обеих сторон,Клеонт и Брасид, нашли в ней свою смерть.
Сократ и Алкивиад, невредимые,вернулись в обессиленные Афины, жаждущие мира. К миру взываликрестьяне Аттики, мира хотела и Спарта – и тогда на сценепоявился давний проповедник примирения Никий: мир был выгоден для егомошны.
Никию удалось склонить народноесобрание к тому, чтобы заключить со Спартой мирный договор напятьдесят лет. Как прочен мир, заключенный на такой долгий срок!Никий заключил мир со Спартой, но в экклесии он мира не нашел.
После гибели Клеонта во главерадикальной демократии встал Алкивиад и начал длительную борьбу сНикием за благосклонность народа.
Алкивиад обсуждал положение дел сСократом. Как обычно, он сидел на обломке мрамора, Сократ жерасхаживал перед ним, грызя семечки.
– Этот прекрасныйполувековой мир имеет целью ослепить нас! Ему даже новорожденный неповерит! – страстно говорил Алкивиад. – Миррассчитан на крестьян, это ловушка для земледельцев: спите, мол,спокойно, жители Аттики! Мир вам обеспечен на полсотни лет, а темвременем – готов спорить на десять мин! – уже нынчеспартанские эфоры готовят планы нового вторжения в Афины! Никию этона руку: мол, мир, граждане, все-таки мир, договор есть договор,сложите руки на коленях, – а в одно прекрасное утро всяАттика будет наводнена спартанскими гоплитами!
Сократ кивнул:
– А те отлично знают своеремесло. Я всегда восхищался дисциплиной и надежностью спартанскихвоинов.
Никий и многочисленные аристократы внародном собрании целыми месяцами убаюкивали афинский народ видениямибратского любовного союза между Спартой и Афинами.
– Какой может быть любовныйсоюз между нами, демократами, и Спартой, аристократической испоконвеков?! – взвился Алкивиад. – Они, наверное,хотят сказать – между спартанскими аристократами иаристократами афинскими!
Народ медленно, но все более и болееявно склонялся на сторону Алкивиада. Он весь в Перикла, говорили онем. Тот тоже всегда был непримиримым противником Спарты.
– Под угрозой не одни Афины– все наши союзники! Под угрозой морская и экономическая мощьгосударства. Во имя спасения родины готовьте войско и флот, мужиафинские!
Страстная речь Алкивиада имела успех.Члены народного собрания сотнями присоединялись к нему.
Однако прилежно трудился и Никий.
– Неужели вы не цените стольдрагоценный, с таким трудом добытый мир, что хотите готовить новуювойну? Разве не хлебнули мы ее досыта?
Кто-то в запальчивости крикнул:
– Аристократы хотят продатьАфины Спарте! Что тогда? Спартанцы перебьют всех нас, демократов, илипревратят в рабов!
Словно раскаты грома прокатились надэкклесией, открывая путь Алкивиаду к высшей вехе.
Установили день, когда экклесия выберетдля Афин новых десять стратегов.
14
– А не заглянуть ли нам ккакой-нибудь из афинских красавиц? – бросил Антисфен,когда они после ужина вышли из виллы Критона, и добавил: –Говорят, Феодата – из самых красивых и образованных гетер,каких когда-либо знала ночная жизнь.
Алкивиад вопросительно посмотрел наСократа.
– «Говорят» –обманное слово, – заметил тот. – Красота послухам – этого мало. Я всегда жажду смотреть на красоту вблизи.Веди нас, Алкивиад, ты ведь все знаешь.
Алкивиад сказал привратнику, что Сократс друзьями желают поклониться прекрасной Феодате. Имя Сократапроизвело такое впечатление, что всех троих тотчас ввели в просторныйзал, из которого открытые двери вели в сад; из сада заглядывали сюданочь и звезды, вплывала ароматная свежесть.
Покой был обставлен роскошно –ковры, занавеси. За столиком сидел бледный молодой человек, из-за егоспины рабыня наполняла вином его чашу.
Молодой человек представился вошедшим,сказав, что он – трапезит из Пирея.
Легкий звон кифары стих – Феодатавстала с кресла, чтобы встретить гостей.
– Благодарим за ласковыйприем, – поклонился ей Алкивиад. – А дочь твояне выйдет приветствовать нас?
– Тимандра еще в Эфесе, –ответила Феодата. – Но скоро приедет, чтобы отпраздноватьу матери свой четырнадцатый день рождения.
Сократ глаз не мог отвести от Феодаты.Юная мать – прекрасная мать! Лицо ослепительно белое подвысокой, сложной прической волос, окрашенных в темно-рыжий цвет.Глаза же темные, как агат, рот широкий, чувственный, но вместе с теми нежный.
– Сядешь с нами?
– Конечно. Только отдамраспоряжения моим девушкам.
– Ага! – радостновоскликнул Сократ. – Не успели мы войти, как ты меня ужепорадовала!
На вопрос Феодаты – чем именно,Сократ ответил:
– Тем, что чтишь в рабыняхлюдей и называешь их «мои девушки».
Феодата улыбнулась ему:
– Я их люблю. Извини меняненадолго.
Она вышла, а скульпторское око Сократа,в котором вечно светился художнический восторг, отметило совершеннуюкрасоту сложения Феодаты и ее походки.
Гетера велела рабыням увенчать гостейрозами, принести мясные и сладкие закуски и охлажденное вино. Онавернулась в длинном пеплосе с тонкой вышивкой по подолу и вбледно-сиреневой накидке: то и другое казалось сотканным из воздуха иблагоуханий, то и другое прозрачно, так что просвечивали под нимиокруглые плечи и великолепной лепки груди. Под грудью дыхание тканистянуто лентой, чтоб подчеркнуть линии тела.
Взгляд Феодаты прикован к Сократу. Тотудивился:
– Если бы я смотрел на тебяодну, Феодата, это было бы вполне объяснимо, но удивительно, что тысмотришь только на меня!
– Я много слышала о тебе имечтала с тобой познакомиться. Когда ты вошел, стало будто светлее.
– Мой долг, да и всех,входящих под твой кров, оценить твою ослепительную красоту.
Началось соревнование в похвалах ивосхищении рыжеволосой красавицей; Антисфен одолевал молодоготрапезита, который был способен лишь сравнивать ее с разнымиАфродитами – Кипрской, Книдской…
– Клянусь псом, сколько же унас Афродит! – тихо заметил Сократ; но тут трапезитвспомнил еще Афродиту Анадиомену, которая-де выступает из морскойпены точно так же, как Феодата из волн своего прозрачного пеплоса.
Сравнение недурно, подумал Антисфен ипустился во весь дух сравнивать красоту гетеры с розовой лилией, сбутоном дикого мака, с песней, со свежестью, что царит на вершинеПарнаса…
Сократ молчал.
Феодата слушала, улыбаясь пообязанности, и выжидательно смотрела на философа. Ждал и Алкивиад,что-то он скажет. А Сократ с удовольствием отведывал угощение; поев,ополоснул пальцы в серебряном тазу и осушил их виссонной тканью.Затем, вытерев бороду, он проговорил:
– Следовало бы теперь и мне,божественная Феодата, присоединить свою долю к восхвалению твоейкрасоты. Но хотя я захвачен ею и потрясен до мозга костей и ввергнутею в такой же экстаз, какой овладевает мною при восходе солнца, непозволяй мне этого делать.
– Почему, Сократ?
– Трудно говорить о великойрадости, какую внушает нам красота, если душа внезапно сжимается иболит…
– Болит?.. И –внезапно?.. Стало быть, боль эта навалилась на тебя здесь, у меня?
– Вот именно, прекрасная.
– О боги, какое же злопричинил тебе мой дом?
– Не дом твой, а ты сама.
Феодата вскочила, в испуге протянула кнему руки:
– Чем же, о я несчастная?!Сократ быстро сказал:
– Прошу, помедли так, в этомдвижении, с этим испугом на лице! – И к остальным. –Видите? Медные волосы, откинутые резким движением, брови раскрылись,как небесные врата, ресницы – волшебные стрелы, которые ранят,но сладостной раной, лодыжка, изящной кривой переходящая в белуюколонну голени, над широкими боками – тонкая талия, ивыпуклость груди с двумя яблочками, шея, несущая голову, губы, закоторые не трудно умереть… И все это я говорю только от одногоиз пяти чувств человека!
– Ах, какая хвала! –вздохнула гетера, влюбленно глядя на Сократа. – Но тысказал – я причинила тебе боль!
– Конечно. –Сократ обеими руками обвел, не прикасаясь, линии ее плеч, рук, бокови ног и горько закончил: – А я, глупец, оставил ваяние!
– Никто, Феодата, невыскажет тебе большей хвалы, чем эта! – сказал Антисфен.
Алкивиад добавил:
– А я завершу ее. Я почтикаждый день провожу с Сократом, но еще не слыхал, чтоб он хоть разпожалел о том, что оставил ваяние, – только сегодня,увидев тебя, Феодата!
Она опустилась на пол у ног Сократа иположила голову ему на колени:
– Не знаешь ты, как ясчастлива, что ты пришел ко мне, и до чего несчастна, что не дано мнестать прообразом твоей статуи…
Сократ медленно провел ладонью по ееволосам, от темени до самых их кончиков:
– Тебя пишут лучшие нашихудожники, и это смягчает мое сожаление.
Антисфен поднял глаза на Сократа:
– А тебе не хочется, радиФеодаты, снова взять в руки резец и молоток?
Сократ покачал головой.
– Да, то была бы славнаяработа. Я, пожалуй, еще не забыл – нет, нет, даже наверное;такой образец разом вернул бы мне былое мастерство…
– Что же тебе мешает? –спросила Феодата.
– Я черпаю воду решетом, –усмехнулся Сократ. – Занимаюсь человеком, хочу, чтобы онстал лучше, но приверженцы софистики путают мои карты…
– Ах, я знаю. Замечаюсама, – вздохнула Феодата. – Младшие софистыдурно влияют на души. Разглагольствуют без умолку, прямо подавляютчеловека словами. Разрушают в нем всякую веру в себя…
– Подрывают все, как дикиекабаны, – нахмурился Антисфен. – Стремятсяобратить мир в первозданный хаос… При нем-то им, конечно,жилось бы наилучшим образом. Долой народовластие, долой законы, долойкакой бы то ни было порядок, устрояющий совместную жизнь людей! Онипоклоняются произволу, который позволяет отдельной личности, несчитаясь с прочими, добиваться успеха для себя… –Антисфен виновато посмотрел на хозяйку. – Но в какие дебризабрела наша беседа от твоей красоты?
Феодата покачала головой:
– Мы говорим о вещах болееважных, чем моя внешность… – Перевела взор наСократа. – Меня поражает наглость, с какой софистыпублично учат людей, как сделаться прожженными себялюбцами…
Сократ засмеялся горьким смехом.
– Можно ли поражатьсячеловеческой слабости, заставляющей людей слушать подсказки софистово том, как взобраться повыше и извлечь для себя побольше выгоды?
Феодата брезгливо передернулась.
– Ужасно, что их слова имеюттакую большую власть.
– Да, – подхватилСократ. – Слово – великая сила, но не одно только ихслово; вот почему у меня и у моих друзей нынче много дела.
Феодата повела рукой в сторонуАлкивиада.
– Ты, Сократ, пестуешьчеловека, как сирийские садоводы – дички. Они их прививают,делают все, чтоб вырастить прекрасные плоды…
Молодой богатый трапезит слушал все этиразговоры с неудовольствием. Он пришел взять свое, заранее известив опосещении, а непрошеные гости задерживаются… Давно миновалаполночь. И он не выдержал:
– Время позднее. ПораФеодате решать, кого из нас оставит она сегодня у себя для любовныхутех!
Положив руку на свой кошелек, онвызывающе посмотрел на гетеру, уверенный, что та не устоит передзвоном золота.
Феодата обвела мужчин взглядом, словнораздумывая.
– Я очень жадная. Я простохищница и не скрываю этого. – Она глянула на молодогоменялу, который горделиво выпрямился, уже чувствуя себяпобедителем. – Сегодня же особенно обуяла меня невероятнаяалчность. Поэтому, друзья, не сердитесь, если я хочу мужчину, вкотором два мужа!
– Как это понимать? Скажияснее…
Феодата встала.
– Хочу того, в которомодновременно живут философ и художник! – И она низкопоклонилась Сократу.
Все были поражены. Меняла спрятал свойкошелек и удалился.
Алкивиад заявил, что они с Антисфеномвыбрали для себя по молодой рабыне и потешатся с ними. Оба ушли всад, примыкающий к залу, сговариваясь потихоньку подглядывать, какбудет Сократ ласкать Феодату: интересно, удастся ли ему сохранитьсдержанность, к которой он так часто призывает их!
Гетера погасила яркие светильники изажгла оранжевую лампу. Бросила в огонь несколько палочек аравийскихблаговоний и принесла целую охапку подушек. Все это создало атмосферуинтимности, дурманящей чувства.
– Ты попался в сетипродажной женщины, – тихо проговорила она. – Неуйти ли тебе? Я слышала – ты недавно женился.
– Да, – улыбнулсяСократ. – Но это не причина, чтобы я ушел, хотя я оченьлюблю жену.
– Говорят, Ксантиппапоразительно красива.
– Это правда. Иной красотой,чем твоя.
– И, наверное, ревнует тебя.
– Ты угадала.
– Угадать нетрудно. Такогочеловека!
Сократ засмеялся.
– А я вот дивлюсь ееревности. Разве это не в порядке вещей, что я люблю Ксантиппу и в тоже время восхищаюсь Феодатой?
– Думаю, да. Однако я плохотебя развлекаю. Вот – пробудила в тебе сожаление, что ты, излюбви к человеку, перестал высекать его в камне. Но ведь и то, что тыделаешь теперь, – искусство.
Он гладил ее, задерживал пальцы на ееобнаженной шее, наслаждаясь этим прикосновением.
– Отбрось все, что тебятерзает, пока ты со мной… Молю тебя, Сократ! Сегодня у меняпраздник. Забудь мучительные мысли, стань весел, как ты сам советуешьдругим…
Сократ поцеловал ее:
– Когда мы входили, я слышал– ты играешь на кифаре…
Феодата села на подушки у его ног;оранжевый свет подсвечивал ее медные волосы. Устремив взор наСократа, она вполголоса запела стихи Архилоха, аккомпанируя себетихими аккордами:
По любви безмерная тоска
В глубину души моей проникла,
Зрение окутав черной мглою,
Жалкий разум из груди исторгла…
Сократ любил музыку и пение. Слушал,улыбался.
– Вместе с тобой плыву наволнах твоей песни, и это несказанно прекрасно… –Он притянул ее к себе. – Как умеешь ты насытить всечувства человека, милая! – проговорил он с изумлением.
Он преодолевал искушение, исходящее отее красоты. Даже сам увеличивал опасность…
Алкивиад с Антисфеном подглядываютсквозь ветви олеандров; они поражены.
– Но это больше, чем терпетьголод, жажду, зной и холод! – шепчет Алкивиад.
Антисфен взволнованно вздыхает:
– Сократ действительносильный человек: что хочет, то и может…
Бледнеет над горами небо, масло в лампена исходе, она еле светит, и лица в полумраке еще загадочнее, ещежеланнее. Феодата жарко целует Сократа на прощание:
– Сегодня я узнала, мойдорогой, новую, глубокую связь между мужчиной и женщиной, неизвестнуюмне доселе. Это доказывает твою правоту, что наслаждение – неодно, их сотни, может быть, тысячи, и ты умеешь открывать и даритьих…
– У тебя же, Феодата,редкостный дар: возвращать, насыщая, все множество наслаждений.
– Можно мне попросить тебя?
– Ну конечно же!
– Приходи поскорее снова!
Он расцеловал ее:
– Я и сам заранее радуюсьэтому.
Он ушел – из-за олеандра выступилАлкивиад, раскрыв объятия.
Феодата попросила его ничего сегодня отнее не требовать.
15
Сократ идет домой от Феодаты. Скороутро – над гребнем Гиметта светает, заря растекается по небу.
Сократу хорошо. После вина у неголегкий шаг. Прямо танцевать хочется… Из груди рвутся словапесни Феодаты:
По любви безмерная тоска
В глубину души моей проникла,
Зрение окутав черной мглою,
Жалкий разум из груди исторгла…
Шлепают босые ноги по плитам мостовой.Сократ думает о Ксантиппе, радуется, что скоро ее обнимет. Где найдетее? Позавчера она сидела, съежившись, обнимая колени, на глыбегранита, волосы распустила, и они покрывали всю ее. Очень нескороудалось ему развернуть этот горестный комочек, прижать к себе. Как-тобудет сегодня? – с опаской думает Сократ, тихонькооткрывая калитку.
Уже видна дверь дома, а Ксантиппы нигденет. Не ждет его, как обычно. Легко ступая, Сократ прошел к дому –и тут дверь распахнулась, вышла Ксантиппа с подойником в руке.
Сократ ожидал громы и молнии. Зубы женыблеснули, но в ласковой улыбке:
– Ай-яй-яй! Ты уже здесь? Ая только еще доить иду… Или сегодня не весело было, что тыспешишь домой?
Приветливость жены сбила Сократа столку. Он приготовился встретить грозу – а погода-то ясная…
– Хорошо ли выспалась,милая? – уклонился он от ответа.
– Спасибо, отлично! Тихобыло в доме. Никто не храпел, не хихикал во сне, не разговаривал…
Величайший мастер диалога опешил. Сталвыкарабкиваться, как умел.
– Это хорошо, что тыложишься спать, когда я где-нибудь задерживаюсь. Розовенькая ты,будто только что выкупалась…
– О, как ты меня хвалишь! –Ксантиппа отставила подойник, подбоченилась. – Зато ты всюночь глаз не смыкал, будешь теперь отсыпаться, а мне – целыйдень спину гнуть… Клянусь совоокой Афиной! А все – твоинесчастные беседы. Только из дому – уже хватаешь кого попало ипошел выматывать ему душу… Ах ты, неуемный язык, все бы тебеговорить, говорить, конца-краю нету! Ах ты мой болтливый пустозвон,дырявый кувшинчик, горшочек ты мой кипящий!
Сократ продолжал льстить ей:
– Вот видишь, милая, я прав!Всем риторам и синонимистам поучиться бы у тебя богатству речи…О певучий аттический язык, обогащенный Керамиком! Прямо музыка льетсяиз твоих хорошеньких губок…
Но Ксантиппа не дала отвлечь себя отпрактической стороны:
– Что это с твоим хитоном?Клянусь Герой! Весь облит вином…
– Это – был симпосий уКритона…
Ксантиппа уже начала раздражаться:
– Вот как! Глядите-ка! Я тутторчу среди камней, как в тюрьме, вокруг немота, а ты пируешь?Лакомишься паштетами да селедочками, винцо потягиваешь, я-то знаю,сколько ты в состоянии выхлебать, вот тебе и весело… Молчи!Оставь меня! Я издали слышала, как ты распевал, да только не от тойрадости, что ко мне идешь, а от той, какая у тебя там была!
Он нежно обнял жену:
– Знаю. Я негодяй, что всевремя оставляю тебя одну, но я ведь не виноват, что женщинамзапрещено бывать в мужской компании. Как раз сегодня у Критонаговорили о том, как это несправедливо по отношению к нашим женам, чтомы запираем их дома, словно кур в курятнике, и именно сегодня яподумал – надо подать проект закона, чтобы девушки получалиобразование наравне с юношами и ходили бы слушать философов. Толькообразование улучшит положение женщин. Они станут подругами своиммужьям, и тогда не одни гетеры будут хоть мало-мальски образованны,будут владеть, например, искусством декламации, танца, пения имузыки… Это будет переворот в обществе, дорогая!
Ксантиппа вырвалась из его рук и завеласвое:
– Что ты болтаешь? Хочешьменя еще пуще разозлить? Это как же – чтоб я оставила нашвиноградник в Гуди, пускай гниет на корню, пускай в доме беспорядок,коза пускай подыхает – не будет ни капли молока! – ая чтоб пошла учиться, в то время как ты будешь таскаться по городу?!
Она вдруг осеклась, принюхалась к егохитону.
– Благовония! Ты был угетеры! – Голос ее дрогнул. – О, бессовестный!Так вот они, твои премудрости! Лжешь, что с приятелями беседовал, асам всю ночь с гетерой вожжался!
Слова ее рвались сквозь всхлипывания,пальцы так и вцепились в плечи Сократа.
– Был я, Иппа, у гетеры. Мыбыли у Феодаты. Но я не вожжался с ней. Ел, пил, разговаривал.Феодата – высокообразованная женщина. А ты – самаяпрекрасная и славная из афинянок! Я рассказал Феодате, как люблютебя.
Он закрыл поцелуем рот Ксантиппы, ужеоткрывшийся было для отповеди, и нежно повел ее в дом.
Ушли…
Мом, сердитый на Артемиду за то, чтодевчонка все время оставляет его одного, а сама носится где-то поАркадии, с интересом слушал супружеский диалог.
Старый ворчун полюбил Сократа с самогоего рождения, но казалось ему – еще больше привязался он к егоженушке. Хотя бы за то, как ловко она бегает по двору – черныеволосы развеваются, глаза – живое пламя… К тому жеКсантиппа не забывает почтить его букетиком цветов. А что у нееязычок ловко подвешен? Да это лучше, чем если б была она божьейовечкой…
16
Трое сидят под платаном: Сократ,Алкивиад, Критий. Четвертого не видно.
– Спите, дремлите,похрапывайте, дрыхните как убитые – вот что советует нам Никий!Но кто же поднимет Афины к былому могуществу? Спящие? –говорил Алкивиад.
– А Никий и не видит, что ихнадо поднимать. Зато это видит афинский народ, мореходы,ремесленники, торговцы, – отозвался Сократ. – Яслушаю твои выступления в экклесии и слышу, как принимает народ твоиречи. Люди верят в твою рачительность и талант полководца. Потому илюбят тебя, Алкивиад.
– А какая тебе от этоговыгода – нетрудно угадать, – вставил Критий.
Алкивиад замахал руками, словно отгоняяосу:
– Нет, нет! Пока меня непроводят с собрания первым человеком в Афинах – и слышать обэтом не хочу!
Крития непрестанно гложет зависть: яведь тоже племянник Перикла, тоже ученик Сократа, и способности моине меньше – я поэт, и все же ползаю по земле, в то время какАлкивиад взлетает орлом!
И он процедил ядовито:
– По-моему, Алкивиад, тебялюбят больше за красоту, которую ты еще подчеркиваешь крайностямичужеземной моды.
– Ах, милый Критий, –возразил Алкивиад, – очутись ты в моей шкуре, знал бы:когда женщины и мужчины любят тебя за внешность – это тягостно,а часто даже противно!
– Но ты и с теми, в чьейлюбви не нуждаешься, разговариваешь сладко…
– Верно, – кивнулАлкивиад. – Не умею я вызвать к себе неприязнь, быть слюдьми кусачим и язвительным. Но уж если кто меня взбесит –могу так отдубасить, что тот своих не узнает; зато на другое утро –я уже у него, готов донага раздеться и просить, чтоб он меняотхлестал кнутом в отместку…
Сократ молчал. Обмакнув палец в вино,рисовал на столе Эрота с луком и стрелами. Заметил на вискахАлкивиада набрякшие жилы. Какой человек, мой милый Алкивиад! Хищныйзверь – и вместе кроткий ягненок…
– Я не умею стать неприятнымдаже собственной жене. Любит она меня. Говорит – до безумия…
– То-то сбежала от тебя ксвоему брату, – злобно заметил Критий.
– Ах да, –вздохнул Алкивиад. – Хочет довести меня до того, чтоб я несмотрел на других женщин и сходил бы с ума от любви к ней одной, какона сходит с ума по мне… – Он повернулся кСократу. – Скажи сам, дорогой, разумно ли, что Гиппаретахочет запретить мне ходить к Феодате и другим гетерам? А почему мы,мужчины, посещаем гетер? Потому что находим у них то, чего нет у насдома…
И он стал развивать мысль: жена должнабыть не просто самкой, но и другом мужа, с которым тот мог быговорить обо всем, как с мужчинами.
– У гетер нередко можнорассуждать о разных вещах даже лучше, чем на пирушках, на которыххозяин усердно потчует тебя жарким, паштетами, вином, а то и живыммясцом… Начинается шумное веселье, шутки, приходят фокусники –и тогда всякое разумное слово воспринимается как очередной фокус. Межтем как у гетер…
– Остановись, Алкивиад, –сказал Сократ. – Что хочешь ты скрыть под этой речью?
– Я отстаиваю свое право навыбор! А моя ревнивая Гиппарета воображает, будто по причине безумнойлюбви ко мне вправе стать моим тюремщиком…
– Алкивиад говорит обезумии! – усмехнулся Критий. – Но лишь вотношении других…
Сократ спросил:
– В чем, Алкивиад, видишь тыбезумие любви Гиппареты?
Алкивиад как-то сник, на лице егопоявилось страдальческое выражение:
– Она и впрямь обезумела.Подала архонту требование о разводе. Сегодня я должен предстать передсудом.
– И ты спокойно сидишь тут снами вместо того, чтоб идти на суд и защищаться?! –изумился Сократ.
– Я защищаюсь здесь, передтобой, Сократ. Мне очень важно, чтоб ты знал, как я с ней мучаюсь.
– Мучаешься?
– Да, Сократ. Разве небезумие, что она судом хочет принудить меня, как собачонку, лежать уее ног и каждый день клясться в страстной любви? Но этого она на судене заявит. Будет без конца доказывать, какой я дурной, прикрываяэтими словами угрозу и давление на меня. Насилие! Скажи, Сократ,сколько раз предостерегал ты нас от насилия в делах любви?
Но Сократ осведомился:
– А ты – не любишьжену?
В калитке показался запыхавшийсясудебный служитель и передал Алкивиаду повеление судьи: немедленноявиться в зал суда.;
– Твоя супруга, какпредписывает закон, лично вручила судье требование о разводе…Теперь она и судья ждут с нетерпением, когда ты наконец явишься дляразбирательства…
Тут недобрый вестник взглянул в лицоАлкивиада и в страхе попятился.
– Постой, приятель! –остановил его Алкивиад. – Передай судье, что я не явлюсь.Ну чего же ты ждешь? Повторять мне, что ли?!
– Я искал тебя в твоем доме,и, пока нашел здесь, прошло много времени… Если все-такипойдешь на суд – дело-то серьезное, – такпоторопись… – пролепетал служитель.
– Это ты поторопись передатьсудье мои слова, не то я разобью этот кувшин о твою голову! –крикнул Алкивиад.
Сократ строго посмотрел на своегоученика:
– Разве тот, кто хочетправить государством, не обязан быть образцом послушания закону?!
Алкивиад не отвечал; мысленно онследовал за служителем. Вот теперь тот, наверное, вышел из Алопеки,теперь входит в город, пересекает Мелиту…
Между тем в зале суда Гиппарета, вневыразимом напряжении ожидавшая мужа, почувствовала себя дурно.Принесли воды, охладили ей виски, судья исчерпал уже все словаободрения. Он больше не надеялся на то, что Алкивиад все-таки явится,и устал выдумывать все новые и новые утешения. Сейчас он и сам в нихнуждался. Знал – Алкивиаду предстоит вскоре стать во главегосударства, а он, несчастный архонт, не сумел помирить его с женой,как то следовало и надлежало…
Алкивиад не ответил на уговорысерьезные – Сократа и ехидные – Крития подчиниться законуи отправиться в суд. Вместо этого он набросил на плечи хламиду,сколол ее пряжкой и пустился в танец… Танцуя, дошел он докалитки и весело помахал друзьям на прощание.
Когда он скрылся из виду, Критийпромолвил:
– Ужасный человек. Даже недождавшись развода, помчался к гетерам праздновать это событие…
Служитель вбежал в зал суда исокрушенно доложил, что ему не удалось привести Алкивиада.
– Он просто выгнал меня…
– А ты-то что же? –взъелся на него архонт.
– Он пригрозил разбить мнеголову кувшином, я спасся бегством…
Отчаянный вопль Гиппареты предварил еегорькие причитания:
– О я злосчастная! Он непридет! Как я несчастна! Он меня не любит! – Звенябраслетами, она заломила свои холеные руки. – О, зачем япотребовала развода! Какой злой демон внушил мне эту мысль! –Гиппарета пала на колени, в мольбе протянула руки к архонту. –Злосчастная, я хотела только пригрозить ему разводом! Надеялась –он поймет, признает недостойность своего отношения к любящей жене, кматери двух сыновей, которых я ему родила! Надеялась, он исправится,бросит кутежи, озорство!
– Мне очень жаль, но суд ужеознакомился с твоим требованием, доказательств достаточно, и потому,дорогая Гиппарета, нам не остается ничего иного, кроме какудовлетворить твою просьбу о разводе… – сломленнымголосом сказал судья.
Гиппарета повалилась как подкошенная,рыдала, кричала в отчаянии:
– Убейте меня! Я не хочужить! Я не хочу жить!
В зал влетел Алкивиад.
– Что ты тут делаешь,милая? – раздался над нею его голос. – Хочешь вцарство Аида? Откуда такое сумасбродное желание, когда в моем домедля тебя – настоящий Элисий?
И прежде, чем женщина успелаопомниться, прежде, чем судья сумел выговорить слово, Алкивиадподхватил Гиппарету на руки и выбежал с нею на площадь.
– Эй! Граждане! Глядите!Алкивиад! – раздались голоса в толпе, вечнобездельничающей на агоре.
– Что это он несет? –Кучка зевак побежала за ним.
– Клянусь Зевсом!Собственную жену!
Гиппарета отбивалась, выкручивалась,била ногами, отталкивала его голову, кричала – не помогалоничего! Алкивиад бежал по городу, неся ее на руках, и за его плечамиразвевалась хламида и распустившиеся волосы его жены. Ее несшитыйпеплос распахнулся, и восхищенным взорам толпы открылись ее белыеноги. Смех провожал их. И веселые крики:
– Похитил собственную жену!
Кучка любопытных и шутников,следовавших за Алкивиадом, разрасталась с каждым шагом.
– Молодец Алкивиад!
– Отлично, Алкивиад!
– Вот поступок настоящегомужчины!
Поняв, что сопротивление бесполезно,Гиппарета обхватила мужа за шею, а он на бегу целовал ее до самогодома.
Афины ликовали! Афины смеялись! Афинампредставился редкостный спектакль!
Весть о похищении Гиппареты летела погороду. Долетела она и до Сократа, все еще сидевшего с Критием подплатаном. Сократ хохотал так, что едва мог связно выговорить:
– Вот так выходка! Ну ивыходка, ах ты шалопай эдакий! Какие там суды! Иди ты в болото,архонт! И ты, Гиппарета! Ты любишь меня, я люблю тебя –выкраду, как жених невесту, и будем мы снова как молодожены!
– Да, шутка неплохая. Естьчему смеяться, – сказал Критий. – А нет ли тут,дорогой Сократ, еще одной причины для смеха?
– Глядите-ка! –не успокаивался Сократ. – Хочешь мне, повивальной бабке,помочь родить? Уже перенял от меня это искусство?
– Я перенял побольше, чемэто. Однако испытывать на тебе свое повивальное искусство я бы неосмелился. Но, как кровный родственник Алкивиада, я рад и думаю, чтои ты, его друг, радуешься его ловкости и сообразительности. А то ведьеще немного – и он из-за разлада в семье потерял быпопулярность среди порядочных афинян. Сегодня же, утащив Гиппарету иззала суда, он завоевал сердца многих. С его стороны это был отличнорассчитанный ход перед выборами.
Сократ слушал, задумавшись, и задумчивопроизнес:
– Я и радуюсь.
– Тем более он сделал это навиду у всех. – Критий подсластил свою кислоту. –Мы-то знаем, как оно бывает. Ведь за каждый удачный шаг Алкивиадалюди хвалят тебя, его учителя.
– Но тем самым ты хочешьсказать, что за каждый его неудачный шаг они же меня бранят, –сказал Сократ.
– С чего бы им тебя бранить?Алкивиад слушает тебя с благоговением: твое слово и его дело –едины. Это он показал недавно. Ты осуждаешь аристократов за то, чтоони презирают бедняков; Алкивиад же, наш будущий стратег, желаядоказать, что твое мнение, противное аристократам, он усвоилполностью, что ему чуждо присловье аристократов «бедность дурнопахнет», накрыл богатые столы и впустил к себе в дом всехголодных, нищих, сирот павших воинов и тех, кто неспособен трудитьсяиз-за недугов, безруких и одноногих… И сам пировал, пел сними, ничуть не смущаясь тем, что люди эти не мыты и не натертыблаговонными притираниями. Одним словом, он отлично умеет добиватьсяблагосклонности народа.
Сократ устремил на Крития взгляд своихбольших глаз:
– Я непонятлив, милыйКритий. Скажи мне, ты хвалишь Алкивиада или поносишь его?
За оградой кто-то приглушеннозасмеялся. Критий вздрогнул; но больше ничто не нарушало тишины, и онуспокоился. А за оградой сидел Симон, записывал высказывания Сократа– он часто так делал.
С хорошо разыгранным восхищением Критийответил:
– Можно ли поноситьАлкивиада? Этот необыкновенный человек способен привлечь к себе когоугодно, прямо-таки очаровать… – И льстиво добавил:– Так же как и ты, Сократ. Злой человек счел бы, что Алкивиадаследует предать суду гелиэи за его необузданные выходки, –тебе не кажется? Но ведь ни ты, ни я – не злые люди. Тывыбираешь самые мягкие выражения, говоря о его своеволии, ты находишьвсе это просто проявлением его непосредственности, а люди, частослушающие тебя, привыкли перенимать твою точку зрения. Однако, боюсь,то, что к лицу юноше, не подобает мужу и стратегу.
Сократ воздел руки:
– Клянусь Герой, я разделяюс тобой это опасение, мой милый! Боюсь – не избрали быАлкивиада стратегом слишком рано… Ты говоришь – муж. Да,ему тридцать один год. Но в нем столько еще милой детскости и наивнойигривости… Взгляни на него – увидишь лицо, сияющеесчастьем и любовью…
Критий до крови закусил губу.
– Почему ты смотришь на менятак пристально, Сократ?
Тот снова поднял руки и дал имопуститься на стол:
– Думаю об Алкивиаде –вот и смотрю на тебя, который о нем говорит.
– И видишь, что мое лицо несияет счастьем и любовью, – вызывающе сказал Критий. –Кивни же, кивни! Не бойся меня. Скажи правду! Я отталкиваю всех…Даже этот молокосос Эвтидем меня не любит. Ни из приличия, ни извежливости не обнаруживает ко мне расположения – ни в какую!Нет в Афинах никого, кто любил бы меня, когда рядом ослепительныйАлкивиад…
В эту минуту Сократ понял, как чуждему, как далек от него этот человек, горький словно полынь.
– Этого нам не изменить,милый Критий. Это дело натуры… Людям всегда больше нравитсялицо, озаренное любовью и приветливостью…
– Чем то, на которомнаписаны ненависть и угрюмость…
– Зачем такие резкие слова?
– Они – сестры тех,что сказал ты.
Сократ подумал: эта ненависть теперь ико мне… Нет, не только теперь. Давно уже. И стало емунеприятно быть рядом с человеком, у которого ненависть уже не тольков сердце, но и на устах.
– Мы забываем пить, –сказал он, наполняя обе чаши; потом мягко обратился к собеседнику: –Видишь ли, Критий… Я ведь учил вас обоих одинаково…
– Нет! –вырвалось у Крития. – Его – больше!
– Он сам большему научился уменя. Быть может, и тому, как привлекать к себе людей. –Сократ пригубил вино, слегка причмокнул. – В сущности,сегодня мы все время говорим об Эроте: о любви человека к человеку, кженщине, к любимцу. Кстати, отнюдь не все Афины любят Алкивиада, этопреувеличение. – Гнев овладевал Сократом. –Достаточно наберется таких, кому он противен до глубины души. Но он,невзирая на это, ни на кого не давит; ты же, Критий, видишь, чтоЭвтидем тебя отвергает, но пользуешься всяким случаем потереться обнего, как свинья о забор…
Критий опешил. Сжал руками доску стола,глаза его налились кровью. Поджав губы, он заговорил ядовито, злобно:
– Наконец-то, Сократ,искреннее слово! Я давно понял, что ко мне ты испытываешь не течувства, что к остальным ученикам, и в особенности к Алкивиаду…
Сократ хотел что-то сказать, но Критийрезко перебил его:
– Я еще не кончил! Особеннок Алкивиаду, в которого и ты влюблен. Молчи! Я знаю. Вот почему тыего – хотя он моложе меня – выпестовал и поставил на томесто, где должен был стоять я!
– Выпестовал, милый Критий,не отрицаю. Но – поставил на какое-то там место? Так можетсказать лишь тот, кто сам в душе насильник. Молчи теперь ты! Ктознает, быть может, и ты когда-нибудь станешь стратегом – тогдая пожелаю тебе допускать насилие единственно словом и единственноради доброго дела. – Сократ вздохнул. – Ах,если б мог я провидеть будущее – что каждый из вас двоихпринесет нашей родине?!
– Ты часто говоришь какпровидец, а мое и Алкивиада будущее видишь недостаточно ясно?
Сократ встал.
– Будущее таит в себе чудесакрасоты и блага, но творцы их – те, кто обращает к нему своевоображение, свою фантазию, смелые помыслы, поэтическую образность…
Поднялся и Критий.
– Но из нас двоих разве не я– поэт? – Гордой поступью он двинулся к калитке итам еще обернулся. – Мне больше нечего искать у тебя,Сократ, если ты видишь во мне свинью. Наш диалог пока закончен.
Когда Критий ушел, над оградойпоявилась взъерошенная голова Симона.
– Опять подслушивал? –укоризненно спросил Сократ. – Да? И что скажешь?
– Оба они одинаковые –равно страстные, упрямые, неукротимые…
– Спасибо за ободрение, –иронически молвил Сократ.
17
Над Грецией – одно небо, голубое,как цвет василька, один свет – прозрачнейшее сияние; один уГреции Олимп, населенный народцем богов и богинь, которые всепропахли человечьим духом, как морской причал – запахом рыбы.Одни Дельфы в Греции, которым открыто будущее. Один язык в Греции –в нем так мало различий, какую область ни возьми, – но нету нее единой идеи, одной общей цели.
Войны обостряют классовые раздоры иборьбу за власть; эти обостренные споры в свою очередь разрешаютсяостриями копий и мечей. Страна, оскудевшая, опустошенная войной, ищетобогатиться и возвыситься с помощью новой войны. Но дажеоборонительные войны превращаются в грабительские.
Элладу все мучительнее раздираютпротиворечия, кровавые междоусобицы. Как тут поверить в Никиев мир?Какое значение имеет то, что в мире нуждаются владельцы поместий икрестьяне Аттики или владельцы рабов, на труде которых они наживаютбешеные деньги? А остальные граждане?
Можем ли мы, афиняне, поставить надсобою миролюбивого Никия, слабого, стареющего человека, который воимя неверного мира протягивает руку тем, кто издавна воспитываетсвоих юношей и девушек в суровом воинском духе? Того, кто обещаетвдобавок спартанцам помощь Афин, если взбунтуются их илоты?
Нет, мы хотим, чтоб нашим главой был неглупый в своей хитрости старец, а доблестный муж, который не позволитводить себя за нос и вооружится сам, когда сосед вооружается.
Кто этот муж? Ответ один:
сын Клиния,
племянник Перикла,
ученик Сократа —
Алкивиад.
Афинян поведет этот молодой, еще неприрученный хищник, красивый до того, что дух захватывает, гибкий,ловкий, отважный, дитя Фортуны, жарко любимый, жарко любящий,гордость Афин, надежда народа.
«Никого столь щедро не наделиласудьба прекрасною внешностью, никого не осыпала она богатейшимидарами жизни так, как Алкивиада», – говорили о нем вболее поздние времена, но и современники его знали это. Под бурноеликование народа Алкивиад был избран и введен в должность стратега.
Но Алкивиад не был бы Алкивиадом,воспитанником Сократа, и никакой радости не ощутил бы он сегодня,если б с ним вместе не радовались все афиняне.
«Всякий, кто по дружбе захочетприйти сегодня в мой дом перед заходом солнца, будет желаннымгостем!» – так устами глашатаев звал Алкивиад всехграждан на пир.
Толпа у стен вокруг его садов все гуще,люди не могут дождаться, когда откроют ворота. Анофелес забрался поспинам на стену, наблюдает оттуда за приготовлениями к пиру.
– Боги Олимпа! –кричит он в изумлении. – Я ослепну от такого зрелища!
Голодная толпа под стеной бранится:
– Да говори же! Что тывидишь?
Тощий верзила дернул Анофелеса за ногу:
– А вот стащу тебя,бездельник! Или ты и за то, что видишь, будешь клянчить подачку?!
– Сбрось комара!
– Не волнуйтесь, граждане!Сейчас все перескажу, – торопливо откликается Анофелес и,заслонив ладонью глаза от солнца, в восторге выкрикивает: – Оживотворный Гелиос! Прекрасная Афродита, вдохновительница любви!Великий Пан, оберегатель стад!..
– Ты не у алтаря, дуралей!Говори, что видишь!
– О Дионис, бог вина иплодородия! – не прекращает взывать к богам Анофелес.
Кто-то нагнулся за камнем, но Анофелесуже спрыгнул по ту сторону стены.
– Негодяй! Паразитнесчастный! А нас-то тут как мух!
– Не хватит на всех!
– И мы даже не знаем, чтотам готовят!
– Знаем! –вскричал какой-то подросток, которого отец подсадил на стену. –Сад полон рабов! Носят дрова к кострам, насаживают на вертела говяжьиокорока, свиней, телят, гусей, овец! Рабыни носят блюда с горамисельдей, корзины, полные сладостей, груш, фиг, орехов, амфоры свином, их целая вереница, по пятам друг за дружкой… –Вдруг он истошно заорал: – Пожар! Горит! Весь сад в огне!
Дым повалил через стену – то рабыподожгли все костры и принялись вращать вертела. Дым пахнет древеснымдухом, жиром, жарящимся мясом, дразнит обоняние нетерпеливых –и тут раздается отчаянный вопль:
– Ворота открыли! Мы непопадем!
– Попадем!
Кое-кто уже прорвался внутрь, ктопосмелее – лезет через стену, в воротах столпотворение, тело ктелу, давят друг друга, кричат, зовут на помощь… Рабы наводятпорядок. Впустили столько голодных, сколько могут вместить сады,после чего с великим трудом ворота закрыли. В садах настоящий Элисий,ибо Алкивиад щедр, прямо расточителен. А за воротами –отчаяние. Грохают кулаки по медным створкам: ведь Алкивиад всостоянии накормить все Афины! Алкивиад может все, что пожелает!Алкивиад словно прочитал эти мысли: на стену поднимаются трубачи иглашатаи:
– Граждане Афин! Достанетсякаждому. Все рассчитано, чтоб ни один человек не ушел, не поев и невыпив. Терпение!
А в садах пирующие уже дерутся запервое угощение: печень на вертеле, рыбный салат… Рукамизачерпывают с блюд густую подливу, овощи, гороховую кашу…
Во всех покоях Алкивиадова домараздвинуты занавеси, по всем помещениям снуют рабы и рабыни, разносятазы для ополаскивания пальцев, амфоры с вином, кратеры, воду.Подошло время открыть пир, а Алкивиад все еще не подает знака. Егоокружает пестрая толпа друзей: здесь богатый кожевенник Анит, один изведущих демократов, Эврипид, Критон, двоюродный брат Критий, другиеученики Сократа – Аристипп, Антисфен, Эвтидем, Симон, и еще, иеще… Но нет Сократа.
Алкивиад с трудом скрывает своебеспокойство, даже досаду. Почему не идет? Придет ли вообще? Алкивиадвыслушивает хвалебные речи гостей, едва отвечает, все смотрит навход.
Наконец – пришел! Босиком. Белыйхитон, коричневый гиматий.
Улыбнулся – и разом озарился весьпиршественный зал. Ясней проступила на стенах роспись Агафарха, ярчестали цветы, одежда гостей, лица…
Алкивиад вскочил, с грохотом опрокинулнакрытый столик, серебро, золото зазвенели на полу. Кинулся кСократу, низко ему поклонился, вскричал в экстазе:
– Вот, дорогие друзья, вотподлинный стратег Афин! Это ты, неотразимый Сократ, все время говорилв экклесии моими устами, я был лишь твоим глашатаем! Не я – тыпобедил!
Гости захлопали, радостно зашумели.
– Слава Алкивиаду, слава еготворцу Сократу!
А тот стоит, растроганный любовьюАлкивиада, но и смущенный.
– Тебе я обязан всем! –с жаром твердит Алкивиад.
– Довольно! Довольно,мальчик, – останавливает его Сократ. – Илихочешь, чтоб я ушел? Задумал выжить меня отсюда?
Алкивиад обнимает, целует Сократа.
– Неужели же мне благодаритьтебя тайком? Нет! Пускай все знают, кто дал Афинам Алкивиада! Да смелли бы я называться твоим учеником, если б, раздувшись от гордыни,забыл сегодня своего учителя!
Обняв Сократа, он подвел его к гостям иусадил рядом с собой.
– Верно, –заговорил философ, – я стараюсь, чтоб каждый уходил отменя лучшим, чем пришел ко мне. Но могу я далеко не все. Многоезависит от самого ученика. Иной раз вмешивается таинственная богиняТиха, осыпает человека счастьем из рога изобилия, а бывает, что, какговорит мой дорогой друг Эврипид, вмешиваются страсти и необузданныепорывы…
– Это так, –подхватил Эврипид. – Страсти играют большую роль в жизничеловека. Но это еще не причина к тому, чтобы я отрицал рольслучайностей и того, что дано человеку при его рождении.
Алкивиад дал знак домоправителю, итотчас по всем покоям зашуршали босые ноги рабов, разносящих холодныеи горячие блюда. Из перистиля донеслись тихие аккорды кифар.
Со своего места за дальним столиком,укрывшись за цветами в высокой вазе, Критий во все глаза наблюдает,как Алкивиад сам обслуживает Сократа. Выбирает для него с блюд непросто хорошие куски – нет, самое лучшее из лакомств, желе,корзиночки из теста, наполненные паштетами из дичи и мяса, кусочкикуриной печени с миндалем… Горечь, овладевшая Критием при видевзаимной любви этих двух людей, подсказала ему странную мысль…
Спартанцы время от времени объявляют«священную войну» илотам, своим невольникам, устраиваютна них охоту, как на диких зверей, истребляя самые сильныеэкземпляры. Но что такое порабощенные илоты, живущие на берегахЭврота, заросших высокими камышами? Животные! Критий прикрыл глаза. Авот объявить священную войну тем, за почетным столом! Вот это была быохота – выбрать лучшие экземпляры людей!
Упиваясь такими мыслями, Критийперестал смотреть на Сократа, за которым ухаживал Алкивиад. Запустилзубы в утиную ножку…
Эвтидем, влюбленно поглядывавший наАлкивиада, был озадачен. Критий, обычно старавшийся быть поближе ксвоему любимцу, сегодня сел в другом конце зала и даже не глядит нанего. Почему? Что я ему сделал? Юношу вдруг охватило чувствозаброшенности. Ему недоставало комплиментов, которые, бывало,нашептывал ему Критий, недоставало поползновений Крития прикоснутьсяк нему… И стихов своих ему больше не приносит!
Тем временем гости насытились до того,что не в силах были одолеть даже дроздов, фаршированных желтками изеленью, и только отщипывали кусочки печенья с орехами и миндалем,пропитанного тяжелым вином.
Алкивиад, широко раскинув руки,обратился к Сократу:
– Скажи, мой дорогой, чеммогу я отблагодарить тебя за все те годы, что ты учил меня?
– Учил? –довольно нелюбезно переспросил Сократ.
Алкивиад схватился за сердце.
– Я не могу перенести –только брать у тебя и ничего не давать взамен! Скажи только, чеготебе хочется, – все тебе дам! Объявляю об этом при всех…
– Помнишь, что я тебеответил, когда ты много лет назад спросил, сколько должен платитьмне?
– Помню. Ты тогда ответил,что потребуешь от меня высокой награды.
– А ты небрежно махнулрукой. И гордо сказал: «Слыхал я, ты учишь даром, но я денег несчитаю. Я унаследовал большое богатство и заплачу сколько хочешь».
– Ты же, Сократ, тогдазасмеялся во все горло! «Что ты, мальчик, я учу только даром,так буду учить и тебя!»
– А ты надулся! –Сократ и теперь рассмеялся. – Ибо если б ты мне уплатил,то не чувствовал бы себя перед кем-то в долгу.
Алкивиад вспыхнул.
– И ты хочешь, чтоб я досего дня испытывал это тягостное чувство, и не позволишь мне от негоизбавиться?!
– Мой милый, не думаешь литы, что сегодня я запрошу с тебя меньше, чем в те давние годы?
Гости прислушивались с напряженнымлюбопытством. Они не могли угадать, чего бы мог потребовать от богачаАлкивиада человек, у которого так мало потребностей.
Эврипид спросил Сократа:
– А чего ты пожелал тогда?
– По всей вероятности,любви, – съязвил Критий.
– Конечно, любви, милыйКритий, – согласился Сократ. – Я требую отученика больше чем денег: я хочу, чтоб он жил так, как я его учу. –Сократ посмотрел на смутившегося Алкивиада. – И ты тогдасказал мне: согласен.
– Да, я сказал так, но ведьс твоей стороны то была просто скромность, и тебе полагается большаянаграда, драгоценный дар…
– Именно этого я и требую оттебя, Алкивиад. С тобой и со всеми моими учениками я велсобеседования для блага Афин. Ради любви к ним я не считаю дней,отданных тебе, Алкивиад, и мне было бы стыдно принимать за этоденьги. Скромность, говоришь? Напротив, я очень нескромный: хочу,чтобы ты любил Афины такой же великой любовью, как моя, и служил быим верно.
У Алкивиада сверкнуло что-то в глазах,голос дрогнул:
– Ты благородный человек,Сократ! Ты лучший сын Афин! Я бесконечно благодарен тебе за любовь кАфинам, которую ты привил и мне… – Борясь срастроганностью, он произнес веско, словно приносил здесь, при всех,торжественную клятву: – Пока я жив, буду верно и честно служитьАфинам!
Глубокие чувства взволновали всехсотрапезников. Гости поднимались с мест, тост следовал за тостом.
Рабыни в подпоясанных пеплосах разнесливенки из роз. Алкивиад взял венок из рук девушки, поцеловал его ивозложил на голову Сократа. Тот хотел воспротивиться этому, говоря,что первый венок принадлежит сегодня Алкивиаду, но новоиспеченныйстратег только улыбнулся:
– Нет, нет! Рядом с тобой якажусь себе взбалмошным мальчишкой, которого бросает во все стороныбеспокойный нрав. Никогда не достичь мне твоего чувства меры,гармонии твоих добродетелей – нерасторжимости добра и красоты…
– Ты вызываешь меня на то,чтоб теперь я начал золотить твои добродетели? – спросилСократ.
– Ох нет, ради богов, нет! Яобязан теперь подтвердить их действиями, – сказалАлкивиад.
Новая волна ликования прошумела позалу, зазвенели, сталкиваясь, золотые чаши.
Никто не заметил, как в тот момент,когда Алкивиад увенчивал Сократа розами, Критий вышел.
Сады Алкивиада в пламени. В вышине огнисливаются в единое розовое зарево. Масляные лампы и светильники,развешанные на прочных веревках среди деревьев, озаряют, украшая,сады; костры пылают, новые и новые куски мяса жарятся на вертелах,целые туши баранов и свиней, сотни факелов разгоняют мрак, языки огнялижут друг друга – и все же не в силах они разогнать густыетени в зарослях лавров, олеандров, рододендронов и цитрусов.
– Берите! Хватайте!Ловите! – кричит раб, снимая с вертела и разделываязолотисто поджаренного барана. – Только рот не обожгите!
– Ах, божественное яство,прямо амброзия! – слышны голоса вокруг костра и крики. –Теперь еще нектару! Амфоры сюда!
Кто похитрее, уволакивает в кусты целыебараньи окорока и лопатки, чтобы там, в укромности, съесть их в своейкомпании. Выйди с такой добычей на свет – еще вырвут из рук…
Все глубже ночь, все полнее желудки, икровь разгорячена вином – веселые становятся веселее,разговорчивые болтливее.
– Я так скажу, –заявляет с полным ртом, но с пустым карманом один свободныйгражданин, – готов сцепиться с кем угодно, а только такогостратега у нас в Афинах спокон веку не было. Алкивиад! Да это всеравно что целый месяц пировать на Олимпе! Прямо баловать нас будет…
– Похоже на то, –пережевывая хрустящие, жирные куски, его сотоварищ мысленноперебирает греческий календарь, в котором что ни месяц, то праздникили торжества, связанные со жратвой. – Уж и нынче видать,какие тучные будут у нас Панафинеи, Элевсины, Большие и СельскиеДионисии, годовщина победы у Саламина… Были бы мы здоровы, а онашем брюхе позаботится этот двойник Аполлона…
– Да уж, сквалыга Никийвидит только прибыль от своих рабов, зато этот быстроглазый молодецвидит всю Аттику, весь наш союз, он всю землю видит и море тоже.Задремали мы было, а он нас разбудил и – посмотришь! –здорово тряхнет этот трухлявый, тухлый мир!
– Не спорю, –ложится на спину полный надежд гражданин и наклоняет к себе амфору,так что вино струйкой течет ему прямо в горло.
Алкивиада хвалят даже те, кто осталсяза воротами: рабы спускают через ограду, прямо в протянутые руки,корзины, доверху набитые вкусной едой. Элисий выплеснулся из садов.
В покой, где, окруженный ближайшимидрузьями, потягивает вино новый стратег, любуясь колышущимся танцемнежных гречанок, в руках и в волосах которых веточки мирта, рабвводит здоровенного детину: это кормчий Антиох, желающий поговорить сАлкивиадом.
Лицо его кажется Алкивиаду знакомым, носколько же лиц знакомо полководцу и участнику многих битв!
Антиох представляется сам:
– Я тот, кто много летназад, на агоре, поймал твою перепелку, когда она испугалась ивыпорхнула у тебя из-под плаща.
Случилось это давно, в день, когдасобирали доброхотные даяния в пользу города. Алкивиад тогда назвалогромную сумму, на агоре поднялось ликование, и юноша в радостномволнении перестал прижимать к груди свою любимицу.
Алкивиад обратился к друзьям:
– Подумайте только, каким ябыл хвастуном! Я ведь обещал тогда этому человеку в благодарность заперепелку, что, если стану когда-нибудь стратегом, назначу егокормчим своей триеры!
А кифары и бубны звучат, звучат, итанцовщицы не прекращают волнообразных, мягких движений. Залогласился смехом. Антиох смутился.
– Да нет, я не за обещаннымпришел, славный Алкивиад, это я в шутку, позабавить тебя в твойвеликий день. Ведь и ты тогда, конечно, просто пошутил.
Алкивиад перестал смеяться и сказалсерьезно:
– Тогда-то я пошутил, но зато, что ты теперь явился за обещанным – не лги! – зато, что ты поверил мне, назначаю тебя кормчим на моем корабле.
– Ты меня осчастливил! –в восторге вскричал Антиох.
– Это ты осчастливил меня, –возразил Алкивиад. – Люблю тех, кто мне верит, на морелюблю таких вдвойне, а в битве – втройне! – Онвыпрямился. – Кроме того, мне нестерпима мысль, что есть вЭлладе хоть один человек, который мог бы сказать: «Алкивиад недержит слова, хотя бы и данного в шутку!»
Иссякает масло в светильниках, догораюткостры. От больших куч золы пышет жаром. Словно у домашних очагов,валяются вокруг них полунагие мужчины, юноши, рабыни – ипроститутки, ибо в конце всякого празднества наступает их черед. Ктокого ухватил, тот с тем и лег. Вино, даже разбавленное водой, туманитмозг и возбуждает инстинкты. Черным вихрем пролетает над деревьями икустами животная, первобытная тяга к спариванию. Запах потасмешивается с ароматом цветов и благовонных масел.
Стоны, вздохи, бредовые слова страсти –невидимой невидимому, незнакомой незнакомому…
Музыка смолкла. Гудит над садамиединственный тон, древний зов земных недр, пробивается сквозьтемно-синюю ночь, как кровь пробивается по жилам.
Критий сидит с Антифонтом под колоннамиперистиля. Софист Антифонт никак не поверит новости – Критийразошелся с Сократом!
– А теперь-то ты к комуже? – пьяно бормотал он.
– Конечно, милый Антифонт,поближе к тебе. Пойду к твоему учителю Горгию…
Критий поднялся с мраморной скамьи.
Но он-то отдает себе отчет, чторазошелся не с одними Сократом и Алкивиадом – он разошелся сдемократами вообще. Разошелся… Только ли? Да нет…Сколько раз друзья звали меня в свою гетерию. Что ж, ладно. Но ведьэто не пустяк – принести клятву на верность олигархии, насвержение демократии… А впрочем, к чему колебаться? Давно мнеуже не по нутру их порядки, согласно которым простые люди должны житьлучше благородных. Критий сухо засмеялся: а, драгоценный братецАлкивиад! И ты, старикашка Сократ! Задали бы вы мне жару, узнай вы,что я собираюсь делать… Хорошо, что узнать-то вы этого неможете…
Когда Критий вышел в сад, навстречуему, облитый серебристым рассветом, попался Эвтидем, любовно емуулыбавшийся.
«Вот он, забор, о который третсясвинья», – подумал Критий.
Эвтидем обратился к нему с укором:
– Почему ты избегаешь менясегодня, милый Критий? Я по тебе соскучился…
– Поздновато. Наш с тобойдиалог тоже закончен.
– Нет! Нет! –бросился к нему Эвтидем. – Не говори так, дорогой! Я люблютебя…
– Проваливай, –процедил сквозь зубы Критий и, когда Эвтидем протянул к нему руки,оттолкнул его так, что юноша упал на ограду фонтана и в кровь разбиллицо.
Критий, не взглянув на плачущего, пошелк воротам.
Из садов входила прохлада, и с неюбесшумно вошла в виллу тень. На одном из столов лежало блюдо тяжелогозолота, на блюде осталось несколько фисташек. Тень бросила фисташки врот, а блюдо спрятала в объемистую суму, в какую нищие собираютподаяние – лепешки, объедки… Убедившись, что никто заней не следит, тень юркнула в сад и, прикинувшись тенью деревьев,огляделась вокруг. Всех, кто с вечера вошел в ворота, скосило вино.Путь был свободен. Медленно, от дерева к дереву, тень приблизилась краскрытым воротам. В это время к ним же с другой стороны быстрымшагом направлялся молодой человек в шелковой хламиде.
– Примешь ли ты мойсмиренный привет? – прошептала тень.
– Конечно. И ты уже уходишь?
– Собираюсь, – пословечку «уже» тень поняла, что человек этот, явновысокого рода, чем-то расстроен. – Я нищий, –засмеялась тень, и в ее желтых зубах открылись две щели, придававшиеволчье выражение худому, продолговатому лицу. – Я нищий,но не люблю толкаться среди нищих. Среди них я чувствую себяодиноким.
Критий с интересом посмотрел на своегоночного спутника.
– Странно. Мною здесь тожевладело чувство одиночества и отчужденности…
– Среди тех? –Нищий показал на дом, а слово «тех» выговорил весьмапочтительным тоном. – Но ты ведь и сам из тех, благородныйКритий!
Оставив без внимания, что имя егоизвестно назойливому, Критий спросил:
– Ты чей?
– Я принадлежу тем, ктонуждается в моей помощи, славный мой господин.
Они вместе вышли за ворота.
– Чем же можешь ты кому-либопомочь?
– Я – Анофелес,господин.
– Ах так! Значит, и я тебязнаю.
– И тебе, благородныйКритий, возможно, когда-нибудь понадобится моя помощь.
Критий внимательно посмотрел на него.
– Тогда, –продолжал Анофелес, – позови меня, благородный господин, иузнаешь, чей я.
Критий бросил ему золотой дарик.Анофелес поймал его на лету и опустил в суму – золото звякнулоо золото. Критий усмехнулся этому звуку.
18
Двое из толпы рабов, поджидавшиххозяев, зажгли факелы от костра, горевшего за воротами, и подошли кКритию.
– Ступайте домой. Я пойдуодин, – сказал тот.
– Без света? –послышался от ворот голос Анофелеса.
Критий засмеялся:
– А чего мне бояться?
Он двинулся во тьму. На перекресткебыстро свернул к дему Кидатеней. Месяц менялся так же, как настроениеКрития: то мерк, заслоненный облаком, то снова начинал светить вовсю.Но Критий уже не колебался: он принял решение.
Он подошел к маленькой дверце –черному входу в ограде одной из вилл. Тихо постучал. Дверца мгновеннооткрылась, на пороге встал старик раб.
– Там еще сидят? –Критий показал на дом.
– Кто ты, господин?
Критий взял светильник из рук раба,посветил себе на лицо.
– О да, господин! –воскликнул раб. – Я тебя знаю. Ты ходишь к нам, правда сдругого входа. Доложу о тебе.
Старик побежал к дому, шурша по травебосыми ногами.
В небольшой комнате, освещенной толькодвумя светильниками, царил полумрак. Вдоль стен стояли ложа, передкаждым – столик с солеными и сладкими закусками, с амфорамивина и чашами. Здесь гостей не обслуживали рабы и рабыни. Странныйпир… Гости сами себе наливают. Гости хотят быть одни. Им ненужен яркий свет. Здесь ничего не записывают: все нужно запоминать.За дверью сторожит любимый вольноотпущенник хозяина дома. Он надежен.Он глух.
Старый раб вбежал, пробрался к ложу напереднем месте – там возлегал хозяин дома, Писандр, афинскийдемагог. Раб известил его, что у калитки ждет Критий.
– Наконец-то! –засмеялся Писандр.
Гости подхватили радостное восклицание.
– Почему именно сегодня? –заметил Антифонт.
– Вероятно, это и должнобыло случиться именно после пира у Алкивиада, – отозвалсяФерамен.
– Введи гостя, –велел рабу Писандр.
Критий был встречен дружескимивозгласами. Олигархи, один за другим, обнимали и целовали его.
Писандр уложил новоприбывшего напротивсебя. Улыбнулся:
– Какой дорогой гость! Ты –и у меня… у нас, – поправился он. – И втакой день! Что ты принес нам, милый Критий?
Тот с волнением ответил:
– Ничего, кроме самого себя!
Ликующие голоса:
– Разве этого мало?!
– Какой подарок для нашегодела!
– Не скромничай, Критий!
Но Критий лицом и голосом изобразилскромность – научился у софистов:
– Я пришел потому, что хочубыть с вами.
Когда взрыв восторга утих, Антифонтсказал:
– Хорошо ли ты обдумал? Ведьты переходишь к нам в тот момент, когда твой кровный родственник,избранный стратегом, начнет укреплять демократию в Афинах!
– Да, – подхватилПисандр. – Уж он-то рьяно примется за дело, этот Сократоввыкормыш. Теперь нам долго ждать благоприятного случая…
Критий скривил губы в усмешке:
– Я тоже Сократов выкормыш.И именно для того явился к вам, чтоб нам не пришлось долго ждать.
– Не понимаю, что ты имеешьв виду? – удивился Ферамен. Критий сурово произнес:
– Желаю принести клятву!
– Помилуй Зевс, да мы веримтебе, как брату, – с одушевлением вскричал Писандр. –Однако действительно – каждый в нашей гетерии обязан поклястьсяв том, что он сделает все для свержения демократии. Твою присягу,Критий, должно принять в торжественной обстановке. Через неделю. Атеперь говори свободно.
И Критий заговорил:
– Как я уже упомянул, я тожеученик Сократа. Но Алкивиад перенял от него не самое ценное. Я взял уСократа больше: софросине, искусство не быть опрометчивым.
– Алкивиад –прославленный муж, и он опасен для нашего дела, как никто до сихпор. – Писандр сделал ударение на слове «никто».
Критий усмехнулся:
– Алкивиад опаснее всего длясамого себя. Знаю я моего знаменитого двоюродного братца. У него естьвсе, что нужно для счастья и что может привести к желанной славе,но, – тут он громко рассмеялся, – но, дорогиедрузья, боги одарили в его лице не человека, а хищника! У людей же –так уж оно повелось – рождается естественное желание уничтожитьхищника.
Ферамен кивнул:
– Алкивиад не живет –он мчится по жизни. Куда – вот вопрос.
Критий посмотрел в лицо Писандра, слабоосвещенное тусклым огоньком лампы.
– «Любезно богам –вы слышите, Музы? – давать человеку пути направленье…»
Писандр захлопал в ладоши:
– Я аплодирую не толькопоэту, но и самой мысли! Вмешаться в великие планы, остановить поход,возникший в воображении мегаломана…
– Ты тоже поэт, Писандр, –подобострастно молвил софист Антифонт. – Я всего лишьобыкновенный судебный ритор, выступающий по делам об убийствах, ноосмелюсь пройти дальше по твоему следу, благородный Писандр.Остановить поход – но прежде чем брызнет первая капля крови.
Писандр перевел взгляд с Антифонта наКрития.
– Так встретим же с радостьюКрития, который принес нам не только себя, но и Сократову софросине.Знать цену времени и цену тому, как развиваются события, –вот главный вывод для каждого из нас; а потом – направлять, счувством меры, терпеливо, но и неутомимо готовить час, когда счистого неба грянет гром…
– Отлично, славныйПисандр! – вскричал Антифонт. – За это стоитсовершить возлияние Гермесу, богу хитрецов!
Чаши подняты. Рисунки на золотыхсосудах словно шифр, сложный, как заговор олигархов.
– О чем говорил на пируАлкивиад? – спросил Крития Писандр.
– Ни о чем особенном. Олюбви к Афинам. Заговорили о практическом воплощении этойАлкивиадовой любви.
– Радикальный демократ, онзахочет вернуть Афинам прежнее могущество и славу, –сказал Ферамен.
– Сравняться с Периклом? –бросил Антифонт.
– О нет, превзойтиПерикла! – воскликнул Критий. – Распространитьдемократию на всю Элладу, Афины же сделать ее главой.
– Ну нет! Это пустые мечтымегаломана…
Ферамен отверг такое предположение –не потому, что не верил в его осуществление, но как раз потому, чтоверил.
– Перикл тоже былмегаломаном, а сколь многого сумел добиться! – медленнопроговорил Писандр.
– То, что удалось Периклу,не может удаться Алкивиаду, – с пророческой убежденностьювозразил Антифонт.
– Почему? –Писандр намеренно задал этот вопрос, чтоб друзья не успокоились. –А если эти мечты понравятся всем демократам Эллады и островов? Да ониоткроют тогда ворота Алкивиаду! Он легко выиграет войну…
– Стало быть, мы никогда недождемся своего часа! – одновременно воскликнули Антифонтс Фераменом.
Критий поднял и медленно опустил руки.
– Сойдем с облаков на землю,с высот мечтаний к действительности, друзья. Ибо чем смелее мечта,тем легче она рушится.
Тишина. Потом – Писандр:
– Сама по себе?
Тишина. И – Критий:
– Этому помогут.
Язычки пламени в светильниках будтоподскочили и сделались ярче. Писандр собрался произнести речь, но неуспел проглотить кусочек миндального пирожного, вдохнул ртом, икрошка проскочила ему в дыхательное горло. Он поперхнулся, сталзадыхаться, лицо налилось кровью, посинело, набрякли жилы на лбу.
Испуганные гости вскочили, кинулись напомощь, осыпая Писандра вопросами – что с ним случилось?
А тот кашлял, руками отгоняя всех отсебя. Наконец от кашля крошка выскочила. Писандр вытер ладонями лицои проговорил с большей настойчивостью, чем было задумал:
– О любви Алкивиада к Афинамнадо будет поставить в известность наших приверженцев по всей Элладе,на материке и на островах; ибо эта любовь означает, что, куда войдетс войском Алкивиад, туда же войдет с ним и демократия. А кто излучших позволит портить себе жизнь народовластием? Если поклонникидемократии захотят открыть перед Алкивиадом ворота городов, олигархидолжны будут захлопнуть их у него перед носом!
– Ты хорошо видишь,проницательный Писандр, – похвалил его Антифонт.
– Все мы, собравшиеся здесь,и ты тоже, милый Антифонт, пустимся в дорогу, – заявилПисандр, все еще откашливаясь. – Завтра же условимся, комукуда и когда ехать.
Гости в знак согласия подняли обе руки,ладонями к Писандру.
– Итак, нам нечегоопасаться, – подвел итог Ферамен. – Войнаокажется не такой-то легкой!
– Хороший руководительдумает о послезавтрашней опасности еще вчера, – заметилКритий.
Помолчали, освежаясь сочными персиками.У Ферамена сорвалось:
– Алкивиад – страшнаясила…
– Бедняга, –лицемерно пожалел брата Критий. – Он слаб, если подумать,что он хочет поднять Афины. Как их поднимешь, когда на них висятсотни тяжелых гирь – голодные, бездомные, ненасытные глотки… –И он сам пренебрежительно засмеялся вместе со всеми. –Клеонт протянул черни палец – и сразу пришлось платитьприсяжным в гелиэе за безделье по три обола вместо двух. Того игляди, голодные поднимут вопль, требуя четвертый обол, а где возьметих мой бедный братец, если он хочет строить новые корабли,увеличивать численность войска, вооружения – да я уже прямовижу, как у него от всего этого раскалывается голова!
У Писандра от смеха заколыхался живот.
– Когда захватим власть, унас-то голова раскалываться не будет! Первым долгом прекратимрасточительную выплату лодырям и голодранцам, а наш Антифонт объяснитим, что для них же лучше не получать эти три обола, чем получать.
Взрыв хохота – пламя всветильниках заметалось и чуть не погасло.
Ферамен сказал:
– Естественно! Кто же лучшевсего разобъяснит им это, как не всеведущие софисты!
С улицы донеслись веселые крики.Отблеском факелов озарились высокие проемы в стенах, и имя Алкивиадато и дело вторгалось сюда, словно толпа бросалась камнями.
– Чернь тащится по домам спира. Уже все кости обглодали, – с отвращением проговорилАспет. – А знаете, уважаемые друзья, разумнее всего нежелать никакой войны. Сколько рабов опять перебежит к противнику…
Писандр насмешливо прищурился:
– То-то я ждал, когда же ты,милый Аспет, подашь голос! Еще бы – ты загребаешь огромныеденьги, отдавая свору своих рабов внаем на рудники, вот и боишься:вдруг да сбежит голов с полсотни!
– А что же мне, даром ихотдавать? Может, ты так поступаешь? – довольно миролюбивовозразил Аспет, мысленно обругав Писандра: «Проклятый брюхан,сам-то из всего выжимаешь куда больше, чем все мы, вместе взятые! Мыеще не на коне, а ты уже фараона из себя корчишь и чтоб мы тебекланялись».
Писандру не нужно было услышать этислова – он и так понял.
– Не сердись на меня,дорогой друг. Я пошутил. Но хочешь говорить серьезно – давай.Даже если долго не будет войны, то есть если Афины будут гнить, какстоячее болото, целых полвека – а так это себе представляетНикий, – то все равно рабов у нас будет чем дальше, темменьше. Эти говорящие машины страшно невыносливы – чуть что,заскрипит в них – и конец! Победоносная война доставит намновых рабов. Их станет опять сколько надо, но тогда наше делопроиграно. Вполне ли ты предан ему, Аспет?
– Я? До смерти!
– Прости, дорогой Писандр, –вмешался Антифонт, – что я перебиваю вас и осмеливаюсьдосказать за тебя твою мысль. Хуже всего для нашего дела –победоносная война; и, наоборот, война проигранная лучше всего: онадаст нам возможность…
– Умолкни, дорогой, –строго прервал его Писандр. – Больше ни слова!
Антифонт наклонился к нему:
– Скажи, друг, не играем лимы тут собственными головами?
Писандр мило ему улыбнулся:
– Спарта знает о нас –и она недалеко.
ИНТЕРМЕДИЯ ВТОРАЯ
Конечно, лучше не держать вселенье льва – но, уж коль держишь, не перечь ему ни в чем!
Аристофан
Я как раз дописывал сцену пира в садахАлкивиада, когда ко мне вошел смеющийся Сократ.
– Вижу, вы в хорошемнастроении, – встретил я его.
– Ты все говоришь со мной,будто я – два или три человека, – напустился он наменя. – Вот странная манера! Но я пришел рассказать тебекое-что веселенькое.
Он уселся в кресло, удобно вытянул своибосые ноги и начал:
– Держал семь пар коней. Наэто способны и другие эвпатриды, подумаешь ты. Конечно. Но –каких коней! Однажды в состязании четверок он взял все три награды…
– Кто, прости? –недоуменно спросил я.
Сократ выкатил на меня глаза:
– Как кто? Вот вопрос!Алкивиад, конечно. Разве в те поры говорили о ком-либо другом? Можноли было в Афинах говорить о ком-то еще?
– О тебе, Сократ.
– Да, –согласился он. – Потому, что Алкивиад был моим любимымучеником, и еще потому, что тогда у меня родился сын.
– Лампрокл, –поспешил я показать свою осведомленность.
– Так. А знаешь ты смыслэтого слова – Лампрокл? Не знаешь. Оно от двух слов: lampas, тоесть «факел», и lampros, что означает «блистательный». –Сократ рассмеялся. – Мне нравился «факел»,Ксантиппе «блистательный», вот мы и договорились.Лампрокл был славный мальчуган. От матери взял красоту и красноречие,от меня… что же от меня? Ей-богу, ничего, разве что привычкушататься по городу – но, конечно, без моей страсти кповивальному искусству и к игре в творца и усовершенствователячеловеческих душ.
– Не надо, дорогой,насмехаться над тем, что люди веками почитали в тебе и почитают досего дня, – заметил я.
– Ну, я-то могу себе эторазрешить! – Он озорно рассмеялся и снова заговорил осыне. – Человеческий детеныш сам по себе вещь прекрасная,но в наш дом его появление внесло много шума. Ксантиппа превратиласьв настоящую наседку, и тут уж не обходилось без громкого обменамнениями. Ксантиппа рассчитывала, что теперь я больше времени будупроводить дома. Но ты понимаешь – для моей работы нужен былболее зрелый материал. Работа же моя, право, была необходима: нравы вАфинах падали все ниже и ниже, дел нашлось бы для стольких же тысячвоспитателей, сколько тысяч жителей в них было. Короче, на каждогоафинянина по Сократу. Да с кнутом в руке. Впрочем, этика без добройволи, этика, навязанная под угрозой наказания, никуда не годится, итак, мой милый, все и идет… Да нет, я шучу. Мои друзья, моитак называемые ученики – кроме Крития, который ушел от нас, –доставляли мне радость. Они научились познавать самих себя и училиэтому других, а ведь это, то есть учить других, быть апостолами, изначит – распространять человеческое самосознание все дальше ишире, о чем я и мечтал. А гордость моя, Алкивиад, занимал уже местоПерикла. Он часто советовался со мной, нередко слушался меня, и лишькое в чем мы с ним расходились.
Сократ нахмурился, в сердцах стукнул постолу.
– Как стратег, он былсплошное отчаянное озорство! Не слушал меня, упрямый осел!
Но тут же Сократ весело расхохотался, ия понял – он смеется чему-то далекому, удивительному.
– Можно спросить, что тебяразвеселило?
– Конечно! Понимаешь,вспомнил… Лампроклу было три или четыре года, и пристал он комне, чтоб я вырезал ему из дерева какую-нибудь зверюшку. Я отыскалславный обрезок акации, белый, как женская грудь, и – заработу. Дело спорилось: инструмент-то у меня был. «Что этобудет, папа?» – «Собачка». Лампрокл захлопалот радости: собачка! Я люблю собачек. Когда фигурка была готова, он сторжеством понес ее домой, показать матери. И тут я вдруг слышу:Лампрокл говорит «гав-гав», а Ксантиппа – «и-а,и-а»! И хохочет так, как редко хохотала. Выходит она из дому,зубы, глаза – все у нее смеется: ты, говорит, обещал емусобачку, а гляди-ка – ведь это осел! И я, старый осел, тожерасхохотался: думая об упрямце Алкивиаде, вырезал вместо собачкиосла!
Я засмеялся тоже.
– Ну, будь весел. Ступайспать, сынок.
Я улыбнулся:
– Право, Сократ, я уже нетак молод, чтоб ты называл меня сынком…
– Ну, как-никак, а на две споловиной тысячи лет будешь помоложе меня!
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
1
Друг и ученик Сократа Херефон, никомуничего не сказав, отправился в Дельфы. Там он спросил пифию, есть лив Элладе человек мудрее Сократа. Жрица, от имени бога Аполлона,ответила так: нет среди людей никого независимее, справедливее имудрее Сократа.
Ликуя, Херефон прибежал к Сократу. Тотлежал на каменной скамье перед домом, погруженный в размышления.Херефон сообщил ему новость, Сократ же ответил:
– Милый Херефон, ты знаешь,я тебя люблю, но такой шум – для дураков! Иди ты в болото!
И повернулся на правый бок.
Херефон махнул рукой, подумав: так я изнал! Опять эта арете! Теперь – скромность. Но погоди! Сейчаспро это узнают все!
И верно, вскоре полгорода было наногах. Ответ Дельфийского оракула облетел Афины. Врагов огорчил,друзей обрадовал.
Долетела весть и до Алкивиада, и тотсейчас же понял, что она принесет выгоду и ему. Если Сократ мудрейшийиз эллинов, то не может быть не мудрым желание его лучшего ученика –воскресить давнюю мечту афинян о покорении Сицилии.
Жалоб на бедность в Афинахпредостаточно. Со смерти Перикла государственная казна почти пуста.Однако жалобами ее не наполнишь. Все хотят, чтоб жизнь стала лучше, авот воевать за это?.. Сколько людей согласно взяться за оружие?Благословен будь ответ Аполлоновой жрицы! Он поможет нам привлечь насвою сторону всех колеблющихся, шептунов, трусов, запечных лентяев…
Алкивиад верхом прискакал в Алопеку.Осадив коня, крикнул поверх ограды лежащему Сократу:
– Ты уже знаешь? Был у тебяХерефон?
– Был, – сказалСократ и повернулся на левый бок.
– Клянусь всеми совамиАфины! – вскричал Алкивиад. – И ты валяешься?Вставай! Это надо отпраздновать!
– И не подумаю, –проворчал Сократ.
Ксантиппа все слышала. Вышла во двор:
– Когда не надо, ты бегомбежишь! А когда надо – с места не сдвинешься! Входи, милыйАлкивиад, – крикнула она гостю. – Не бойся, онпойдет! – Она тряхнула мужа за плечо. –Поднимайся же! Надень чистый хитон и не заставляй ждать дорогогогостя!
Меж тем Алкивиад, спешившись, вошел водвор.
– Благословенна будь, милаяКсантиппа, за твои слова. Мы с твоим мудрецом отпразднуем нынче, а тыотпразднуешь завтра с Лампроклом, и не только завтра…Лампрокл! Малыш! Что ты любишь больше всего?
Мальчонка недолго думал:
– Ореховые лепешечки,медовые коврижки, и виноград, и фиги… – Он потянулмать за подол. – А что я еще люблю?
– Отстань!
Алкивиад смеялся:
– Бедный ребенок, как емунелегко – нам с тобой, Сократ, куда проще выбирать: дарДиониса!
Сократ не поддался на призыв славы, ноперед зовом лозы не устоял. Двинулись.
– Куда ты меня ведешь? КФеодате?
– Вот именно, дорогой. Тебечто, не хочется?
– Отличная мысль.
Идти было недалеко, и вскоре ониподошли к вилле гетеры; на плоской крыше горели канделябры, идоносились оттуда женские голоса.
Алкивиад, став лицом к вилле, пропеланакреонтические стихи:
Пьет влагу черная земля,
Ее саму пьет вечно жаждущее древо,
А море горные потоки питают; оно же
Поит собою солнце
И бледные уста луны.
Зачем же вы меня корите, други,
За то, что и меня томит такая жажда?
На крыше радостно закричали:
– Алкивиад!
В доме поднялась суматоха, затопалибосые ноги рабынь – вот открылась входная дверь.
Алкивиад с Сократом стали подниматьсяна крышу. На лестнице их встретила Феодата в белом, пышно-складчатомпеплосе, подпоясанном по талии, в оранжевой накидке на плечах,предохраняющей от ночной прохлады. Хотя первым по узенькой лестницеподнимался Алкивиад, Феодата сначала обняла Сократа; затем поцеловалав губы обоих.
Следуя за нею, мужчины подошли кпушистому ковру; с разбросанных подушек, озаренная лунным серебром,приподнялась юная дева, приветствуя пришедших. Она с трудом веритсвоим глазам. Так много слышала об Алкивиаде, о его мужественнойкрасоте, но действительность превосходит всякое воображение. Тимандразатрепетала.
Феодата обратилась к гостям с вопросом:
– Что это нынче в городе?Факелы мечутся по улицам, подобные огненным змеям. Возбужденные людинарушают тишину пением, ликующими кликами…
– Эти нарушители ночногопокоя – мои друзья, – засмеялся Алкивиад. –Пировали у меня, а теперь разносят по городу замечательную новость,которую Херефон принес из Дельф от самого Аполлона…
– Перестань, –строго перебил его Сократ.
– Не перестану, клянусьАполлоном, и перескажу эту новость! Дельфийский оракул изрек: нет вЭлладе человека мудрее Сократа!
Феодата, прослезившись от радости,обняла философа. Девушка подошла, сказала с пленительнойзастенчивостью:
– Позволено ли, Сократ, имне, неизвестной, сердечно поздравить тебя?
Он обнял девушку, расцеловал в обещеки. Потом внимательно оглядел ее.
– Неизвестная, говоришь? –Он перевел внимательный взгляд на Феодату, которая воздела руки клуне:
– О Селена, украсившая нассеребристым сиянием, ты, конечно, тоже знаешь, что этот человек нетолько мудр, но и всеведущ!
Сократ улыбнулся.
– Ну, не нужно бытьвсеведущим, чтоб понять: эта прелестная дева – твоя дочь!
– Да. Тимандра моядоченька, – просто сказала Феодата. – Сегоднямы празднуем четырнадцатый год ее жизни.
Гости, совершив возлияние богам, выпилив честь юной новорожденной.
– Да не позавидуют Харитытвоему обаянию – оно же пускай возрастает с годами! –пожелал ей Сократ.
Алкивиад погрузил долгий взор вагатовые глаза Тимандры и различил на дне их золотые искорки.
– Да даруют тебе боги все,чего ты сама пожелаешь!
Тимандра тоже не в силах оторвать глазот Алкивиада.
Стало тихо – шумные толпыудалились, их уже не слышно; угасали на террасе огоньки, на которыхжгли ароматические смолы. Их запах заглушило благоухание расцветшегошалфея, поднимающееся из сада вместе с пением цикад.
Феодата вынула из чеканного ларчикалист папируса и подала Алкивиаду:
– Это письмо я получила отодного из друзей – будь так добр, прочитай нам его.
Алкивиад подошел к светильнику и началвслух:
– «Пьем тебя, словноводы реки, берем в руки, словно розу. Не стыдись своей доступности,напротив, гордись, что желанна ты стольким людям. Ведь и воды реки –для всех, и огонь не принадлежит одному, и солнце – божество,единое для всего человечества. Дом твой – храм любви, ктовступает в него – жрец; кто увенчает себя в нем венком –паломник к божеству, и дар его – десятина, приносимая в жертву.Властвуй же над подданными, к их радости, и да сопровождает тебя ивпредь их уважение».1
– Какой у тебя голос,Алкивиад! – вздохнула Тимандра. – Он так ивлечет к себе…
– У тебя же, Тимандра,влечет к себе все, – молвил Алкивиад.
Феодата сняла накидку с плеч дочери –из-под одежды выскользнула маленькая твердая грудь.
– Дотроньтесь, –попросила Феодата.
Сократ сжал ладонью девичью грудь ивосхищенно проговорил:
– Сам насмешник Мом ненайдет здесь изъяна…
Феодата обратилась к Алкивиаду, но тотне шевельнулся:
– Не смею…
– Спасибо тебе, –тихо промолвила девушка.
Сократ задумчиво смотрел на эту сцену.И это – Алкивиад?!
Светильники, расставленные по угламковра, отбрасывали в ночь желтое зарево, и оно, смешиваясь снежно-серебряным сиянием луны, создавало чарующее бледно-зеленоеосвещение, в котором золотые украшения Феодаты казались выкованнымииз льда. Раковины на шее и запястьях Тимандры метали опаловыеотсверки.
Алкивиад лег так, чтоб видеть однуТимандру. Сократ сказал:
– Прекрасная дева, ты ужедоставила большое наслаждение нашему зрению. Но наслаждение нашихглаз стало бы полнее, если бы дала ты им полюбоваться лепотоюдвижений…
Тимандра взглянула на мать. Та кивнула.Девушка сняла шелковые сандалии:
– Я буду танцевать босиком.
Она вошла в круг, озаренныйсветильниками, блеснув белизною ступней, освобожденных от обуви,тонких щиколоток и прелестных пальчиков.
Феодата ударила по струнам кифары,начав торжественным аккордом храмовый танец жриц Деметры.
Под простые, строгие звуки Тимандраисполнила танец, составленный из плавных шагов, движений рук иколенопреклонений перед богиней. Что-то трогательное было в том, какэта девочка с глубокой серьезностью двигалась перед незримым алтаремДеметры.
Закончив, она снова переглянулась сматерью, отошла и вернулась обнаженная, с одним развевающимся шарфомв руке. Она стала танцевать для Алкивиада. Легкая ткань топрикрывала, то обнажала ее совершенные члены, реяла над головой,подобная вспугнутой птице, обвивала сверкающее девичье тело и водопадчерных волос. Смятение, царившее в сердце Тимандры, сталкивалось сосмятением зрелого, искушенного мужа. Древний демон Эрот ранил обоих.Они видели только друг друга. Божественное безумие. Божественноеопьянение. То была уже не жрица Деметры – то была хмельнаявакханка из свиты Диониса, призывно колышущая бедрами, дева,истомленная зноем извечной ночи, под покровом которой древниеинстинкты превращают девочку в сжигаемую желанием женщину.
– Да будет добрым тот бог,что ведет твои босые ножки к мужчине и твою распаленную грудь –на его грудь, – проговорила Феодата.
Среброногая кружится так близко отАлкивиада… Даже светильники будто перестали светить,посрамленные сиянием белого тела.
Алкивиад пожирает глазами Тимандру,ноздри его трепещут, приоткрытым ртом он жадно втягивает воздух,дыхание его стало частым, тяжелым. А ритм танца – все быстрее,кифара Феодаты поет и гудит, удар за ударом, дикий вихрь аккордов, анад ними – один, несмолкающий, высокий звук, сводящий с ума,неумолимый, властный, словно бичующий кровь…
Движения танцовщицы все смелее, онараскрывает кому-то объятия, кого-то манит, и опять улетает, ивозвращается, и кружится, кружится, как опьяневшая, – ивправду она опьянела…
– Ты бледна, Феодата.
– Ах да. Наверное. Этопройдет, Сократ.
– Прислонись головою к моейгруди – хочешь?
– Ах да. С радостью. Твоесердце тоже так сильно колотится, Сократ.
– Солгу ли тебе, что это –от вина и ночных ароматов?
– А каково ему? И она, моямаленькая, козленочек мой, моя голубка нежная…
– Я сотру слезы с ресниц и слица твоего, Феодата. Ты плачешь.
– Как всякий, кто теряеттого, кого любит…
– Не плачь. Не дрожи больше.У тебя ведь было с ним много прекрасных дней.
– Да. Но живое создание,человек, зверь… ненасытно! – И вдруг с нежностью: –Но ведь это моя дочь. Мое единственное дитя. Да будет богиня Тихаблагосклонна к ней…
Тимандра, танцуя, приблизилась вплотнуюк Алкивиаду, на секунду влетела в его протянутые руки – и вновьупорхнуло это живое очарование. И, словно споткнувшись, онаостановилась, сотканная из белого света.
Перед этой красотой пал на колениАлкивиад.
Сократ держит Феодату за руку:
– Говорю вам, дорогие мои:любить – не недуг, недуг – не любить.
Снова усилился, приближаясь, шум вгороде, напомнив об изречении дельфийской пифии.
Феодата встрепенулась, сказала сраскаянием в голосе:
– Афины славят твоюмудрость, мой Сократ, а мы здесь заняты днем рождения моей девчушки…Теперь я сожалею об этом.
– Милая моя Феодата, –возразил улыбаясь Сократ. – Мог ли бы я придумать лучшийспособ отпраздновать свою мудрость, чем так, как было этой прекраснойи немудрой ночью.
2
Остров Саламин в своей восточной частипохож на кисть руки с растопыренными пальцами. На одном из этихпальцев поместилось имение Эврипида. В склоне, сбегающем к морю,укрывалась от глаз людских просторная, светлая пещера; в ней обычноработал Эврипид. Когда к нему являлся Сократ, чтоб по просьбедраматурга высказать свое мнение о его труде, рабы Эврипида ставилистолик и кресла на обрыве над пещерой, под сенью нескольких пиний.Отсюда открывался великолепный вид на материк, на море и на острова.
Стоял солнечный день, но Эврипид, передтем, как сесть в кресло, закутался в широкий дорожный плащ из овечьейшерсти. В глазах Сократа блеснули лукавые огоньки:
– Опять ты усадил меня наэтом обрыве?
– Ты сам так пожелал, –возразил Эврипид, определяя, с какой стороны дует ветер.
– Но ты ведь больше всеголюбишь сидеть в своей норе, как суслик, – поддразнил другаСократ. – Здесь тебе явно не по себе.
Эврипид повернулся спиной к ветру иукутал плащом голые ноги.
– Как видишь, я предохранилсебя от всяких неприятностей.
– Клянусь псом, о какихнеприятностях ты говоришь? Меня тут ничто не задевает – если несчитать чудесного вида на море, на корабли да вон на тех овец, белых,как молоко!
– Не задевает?! Да тут дуетс моря! Не чувствуешь? И тень от пиний жидкая, того и гляди, солнцеголову напечет… Не слышишь? Пастушья свирель, овечье блеяние,собачий лай, возня и крики моих людей в оливовой роще, жужжание пчел…
Сократ не дал ему докончить, засмеялся:
– Ужас! Крылья бабочекшумят, как ветви платана в бурю… Слышишь? Топот жука в траве,рев шмеля на цветке – слышишь? На цветке дикого мака, чьяокраска бьет по глазам, – видишь? Если б не серьезныйразговор, сбежал бы я от тебя к твоим пастухам и сборщикам оливок…
Оба посмеялись. Поэт воскликнул:
– Это на тебя похоже!Бродячий философ, как тебя называют… Тебе просто необходимо,чтоб тебя что-нибудь задевало. А я со своими трагедиями вынужденукрываться в пещере, где меня ничто не коснется… –Он опять немножко передвинулся, чтоб уйти от назойливых солнечныхлучей, проникавших сквозь ветки пиний. – Только там, втишине, куда не проникнут дождь, ветер, солнце, голоса, –там являются мне Медея, Геракл, Ипполит, Федра… Только тамслышу я отчетливо их рыдания, жалобы, проклятья, мстительные крики,трепет любящих сердец…
– Прости меня, дорогойЭврипид, – Сократ сжал его локоть. – Я простоиспытывал тебя. Подозреваю давно, что ты мучаешься здесь, наверху, сомной, лишь бы я не запросился в твою пещеру, к твоим героям. Ты ведьбоишься, как бы я не пустился с ними в собеседование, а тогда какаяуж трагедия!
– Тебе, моему другу,дозволено все, – ответил Эврипид. – Спустимся!
– Нет! – вскричалСократ. – Останемся здесь. Ты меня знаешь – я нашутку скор, и твои трагические герои, явившись, еще обидятся на меня,да и будут таковы… Как ты тогда их догонишь?
Эврипид с облегчением засмеялся:
– Ну, если ты с такимделикатным вниманием относишься к моим героям, принимаю сблагодарностью!
– Осторожно! –крикнул Сократ. – Не шевелись! Молчи!
Эврипид все же дернулся, хотел встать,но плащ связывал ему ноги, и он невольно подчинился Сократу,испуганно глядя в его выпуклые глаза.
– Она еще там, недвигайся. – Сократ медленно поднес руку к бороде Эврипида,в которой запуталась пчела.
Эврипида охватила холодная дрожь, влице его не осталось ни кровинки.
– Ну-ка, маленькая, ну-ка,золотце, иди, иди сюда… – ласково приговаривая,Сократ осторожно взял пчелу за крылышки и отпустил на волю.
– Ты, может быть, спас мнежизнь, – весь еще под действием испуга едва выговорилЭврипид.
– Тебе-то нет, а вот пчеле –наверняка. Но и у тебя теперь не вздуется на подбородке шишка! –засмеялся Сократ.
– Вот сам видишь. –Эврипид сплюнул. – А ты хочешь, чтоб я воспевал эту дикуюприроду!
Тем временем пчелка уже отыскала нужныйей цветок, да и у Эврипида поднялось настроение после перенесенныхстрахов.
– Меня называют самымтрагическим из поэтов. Послушай, друг, а не написать ли мнеразнообразия ради какую-нибудь комедию?
– Чтоб отплатить Аристофануза его насмешки над нами с тобой? Это я приветствую, более того,готов и советом помочь…
– Какое будешь пить вино? –спросил Эврипид.
– Белое. У тебя –всегда белое, топазовое. – Сократ усмехнулся. –Но если подумать – ведь у нас в каждой комедии выведен этакийплут и бесстыдник со здоровенным кожаным фаллосом, торчащим из-пододежды, с которым он проделывает непристойные телодвижения,сопровождая их скабрезными прибаутками, не знаю, переваришь ли этоты, с твоей тонкостью чувств, о трагичнейший из поэтов!
– Что ж такого, –засмеялся в ответ Эврипид. – Каждому свое: и богуплодородия, и нам, чувственным людям, для возбуждения. Однакосогласись, милый Сократ, такой бесстыдник в одну минуту заставитхохотать весь театр! Вот чему я завидую.
– Я тоже люблю посмеяться, –возразил Сократ, – но все равно больше ценю трагедию;трагедия, правда, не заставит весь театр держаться за животики, затозаставляет думать.
Они совершили возлияние богам, плеснувна землю струйку золотистого вина, и пригубили. Сократ причмокнул,облизал губы.
– Милый Эврипид, ты –трагичнейший из поэтов? Нелепая ошибка! Тогда, значит, и я –трагичнейший из философов. А разве про меня так скажешь?
– Про тебя? Чепуха! Тынасмешничаешь, фыркаешь, дерешься, гладишь, ласкаешь, а все для того,чтоб расшевелить людей, чтоб они стали лучше.
– Но то же самое делаешь иты, Эврипид, хотя и с помощью душераздирающих монологов твоей Медеи:Самый трагический поэт? – Сократ протянул руку кфосфоресцирующему морю. – Кто пролагает пути новым добрымнравам и законам, тот самый веселый человек. Веселье мерится несмехом, а радостным чувством и действием. Ты – веселый бес. –Сократ и сам развеселился. – Бросаешь в публику смоляныевенки без счета. Иной раз в благодарность за эти пылающие венки тебяувенчивают лаврами, однако случается – ты слишком сильнопугаешь зрителей, и они тебя освистывают. – Сократ отпилвина из серебряной чаши. – Вино у тебя лучше, чем уКаллия. – Он вытер ладонью усы и бороду. – Но,клянусь псом, много у тебя грешков перед афинянами! –Весело тараща глаза, он стал перечислять: – Ты против произволаправителей. Против несправедливых законов. Против олигархии, тирании,монархии. Не всякому по нраву то, что ты столь резко выступаешьпротив Спарты. И у поэтов ты бередишь желчь новшествами, изменяешьмифологию, своими трагедиями отрицаешь их трагедии, выводишь, правда,на сцену богов, но для того лишь, чтобы на их примере изобличатьчеловеческое. И в сущности, твои боголюди уже просто люди со всемипотрохами, и вот – ты ссоришься и с богами, и с людьми.
– Клянусь дубинкой Геракла,многовато! – удивился Эврипид.
– А я только начинаю, –возразил Сократ. – Ты вступаешься за права женщин изащищаешь их от мужчин. Этим ты восстановил против себя всех, кто ненастоящий мужчина, а ведь есть и такие.
– И женщин тоже! –со смехом подхватил Эврипид. – Обо мне толкуют, будто япосле двух неудачных браков стал женоненавистником.
– А то, что ты принижаешьроль рока? – продолжал Сократ. – Думаешь,дорогой, людям нравится, что ты делаешь их самих ответственными запоступки, лишая возможности все сваливать на Мойр или Ананку?
– Это, безусловно, неприятнолюдям, согласен. Но как же они не сообразят: почему, когда онипоступают дурно, осуждают вовсе не рок, а их самих? –усмехнулся Эврипид. – Но не пугай меня больше, лучшевыпьем.
– О почтенный поэт, это ещене все. Самое худшее, что ты натворил и теперь творишь в своих«Троянках», я оставил под конец.
– Ладно, добивай меня, –наморщил лоб Эврипид.
– Так слушай же о самомпозорном: о рабах ты отзываешься как о людях! По-твоему выходит, чтораб может быть нравственно выше свободного. Ужас! Ты – философна сцене, позор! Ты – ученик Анаксагора! Друг Сократа! Триждыпозор!
– Довольно! Довольно!Довольно! – закричал Эврипид, махая руками. – Яраздавлен. Я пропал. Но отдаешь ли ты себе отчет, Сократ, что ко всеммоим преступным грехам причастен и ты?
Сократ попытался изобразить сокрушение,и получилась такая гримаса, что Эврипид расхохотался.
– Клянусь всеми псами! Вон ион наконец хохочет от души! Слава тебе, брат! –обрадовался Сократ и поднял чашу. – Отливаю Аиду, чтоб онне слишком мучил в Тартаре нас с тобой за наши грехи, и пью за то,чтобы общие наши грехи росли как грибы после дождя!
Поднял чашу и Эврипид.
– За это, дорогой Сократ,следует не просто выпить, а прямо-таки напиться! Ах ты коварный! Яуже трепетал, что ты посоветуешь мне бросить писание!
– Да разве я на такоеспособен? – возмущенно вскричал Сократ. – Тогдабы позволительно было подумать, что по дороге сюда меня забодалапестрая корова! Впрочем, – уже веселее закончил он, –я ведь сызмальства несколько тронутый…
Они вернулись к «Троянкам».Эврипид прочитал то, что успел написать.
Сократ подумал и сказал:
– Хочешь знать моевпечатление? По-моему, самый сильный образ у тебя – Андромаха,то место, когда ее сына Астианакса собираются сбросить со стензавоеванной Трои, и еще – царица Гекуба, когда ее принуждаютотдать милую дочь Кассандру в наложницы Агамемнону. Вот явление сцарем Менелаем и его блудливой женой Еленой я хотел бы послушать ещераз.
– Хорошо.
– А заключительная сцена? Тыуже думал о ней?
Эврипид невольно перевел взор насеверо-восток, в том направлении, где стоял когда-то могучийфригийский город Троя.
– Примерно так: Троя горит.Греческие воины тащат связанных троянских девушек и женщин ккораблям, которые увезут их в неволю. Их плач, руки, воздетые к небу,озаренному багровым отсветом пожара… Гигантское пламя, грознаястихия – и страдание женщин и детей, образ ужасов, которыенесет с собой война для беззащитных и невинных…
– Отлично, Эврипид! Мне этоочень нравится. У тебя великолепный размах!
– Придешь в следующий раз –все это будет уже на папирусе.
Они поднялись, пошли к дому. Эврипидпомрачнел.
– Только, пожалуй, афинскийнарод освищет эту трагедию. Я изобразил там греков варварами всравнении с троянцами, и вся пьеса направлена против войны, тогда какАфины, по-моему, к войне-то и готовятся.
– Ты не ошибаешься. Войнавот-вот разразится.
Они проходили через оливовую рощу, иСократ, словно бы этим меряя время, заметил:
– Оливки начинаютналиваться…
– Ты боишься за Алкивиада? –спросил Эврипид.
– Боюсь Алкивиада, –ответил Сократ и надолго замолк.
Солнце закатывалось в серебре. Скороляжет роса. С холма протрубили в бычий рог – сигнал пастухамгнать стада в загоны.
– Сегодня же вечером принесижертву Пану в благодарность за погожий день, хозяин, –сказал Сократ и добавил с улыбкой: – Только сушеные фигиприпрячь для своего друга Сократа. Для Пана ты, конечно, найдешьчто-нибудь другое…
Усмехнулся и Эврипид:
– С удовольствием обделюбога ради тебя.
Подошли к дому; Сократ обнял друга исел в повозку, запряженную парой мулов, – она отвезет егок пристани.
3
Даже став стратегом, Алкивиад неотказался от своих сумасбродств и беззастенчиво совершал их на глазаху всех. Репутация легкомысленного кутилы и любителя наслаждений былаему выгодна. Ею он обманывал врагов. Они переставали бояться его.
Но его боялся Никий. Однажды Алкивиадуже одолел его и все время заслоняет его в экклесии. Никийпредостерегал своих приверженцев:
– Я его хорошо знаю. С малыхлет его воспитывали как будущего полководца. И вырос он честолюбцем,какого не упомнят Афины. Лошади, корабли, военные упражнения, дажесловесные схватки – во всем он желает побеждать. Быть вторым –да ему легче умереть! Говорю вам – под маской веселого малогосидит хищник!
Приверженцы Никия важно качалиголовами:
– Да что тебя встревожило,дорогой Никий? Разве он что-нибудь против нас затевает?
– Милые друзья, –укоризненно возражал тот, – вы хотите меня рассмешить? Дачто бы он ни затевал, это всегда будет против нас, миролюбивыхлюдей. – Он погрозил кулаком отсутствующему Алкивиаду. –Этот змей, как собственные сандалии, знает любой город, любуюпристань и на материке, и на островах, а в последнее время повадилсяплавать по морю. То его на восток несет, то на запад… Во имячего бы? Тесно ему в Афинах? Путешествия для забавы? В поискахлюбовных приключений? Уже пресытился афинскими наложницами? –Никий сменил язвительный тон на увещающий. – Послушайтеменя, друзья! Этот его разукрашенный плавучий дворец отнюдь неувеселительное судно, это военный разведчик!
Меж тем тот, кого так опасался Никий,действительно объезжал города и порты. Тут остановится ненадолго, тампоживет… И нигде не выступает первым мужем Афин – толькодобрым товарищем на пирах за чаркой вина, во всевозможныхразвлечениях.
Причина? Знать, где какое положение.Кто как настроен – в пользу афинской демократии или в пользуолигархов; кто какие чувства питает к Афинам, к другим полисам. Авторая причина? Приобретать друзей. Алкивиад прошел у Сократа хорошуювыучку: мало обладать знаниями! Он отлично усвоил, как уловлятьдрузей, как завоевывать их сердца: протяни к человеку руки –отпугнешь. Сделай так, чтоб тот, кого ты хочешь привлечь, сампротягивал руки к тебе. Силой никого не принудишь ни к дружбе, ни клюбви, и не существует для этого никаких заклинаний. Неискренне льстячеловеку, очень скоро себя разоблачишь. Делай добро своей жертве!Будь с ней терпеливым и ласковым! Дай совет! Помоги!
В обществе людей самых различныхположений и характеров, в среде моряков и сухопутных воинов Алкивиадвел себя с абсолютной непринужденностью и к тому времени приобрел ужетысячи друзей, поклонников и благодарных почитателей.
Когда-то ему твердили: ты прославишьсябольше самого Перикла. Но – как прославиться? Алкивиад помнил –еще при Перикле многие афиняне мечтали о покорении Сицилии. То былавеликолепная мечта. Алкивиад долго приглядывался, сравнивал силы Афинс силами Сицилии. Все взвесил. И сказал наконец: да, да! Я воскрешуэту мечту. Отправлюсь туда с тысячами моих воинов, добуду Сиракузы, сними всю Сицилию – и тогда задрожит передо мной сама Спарта!
В гетериях же рассуждали так: Алкивиадпобедит, его уже не остановишь, он пойдет все дальше и дальше, станетвластителем всей Эллады и всюду введет свою безумную радикальнуюдемократию.
Что тогда будет с нами? Мы тут клянемсясмести демократию, а сметут-то нас самих…
В народном собрании против Алкивиадаподнимались волны сопротивления, высокие как горы, а Алкивиаднавстречу им гнал горы зерна, мяса, фруктов, золота, меди, серы,толпы рабов. И еще – позора: за то, что афиняне ни в чем неумножили дело Перикла, но во всем его преуменьшили.
Не только экклесия – рынок тожекипит и клокочет, как море, бичуемое ураганом. Сторонники мира шлютсвоих агитаторов и сюда.
Но видение покоренной Сицилии всечетче, определеннее, неотвязнее. Оно не дает покоя ни воинам, нимирным жителям, оно манит, прельщает…
Остров в десять раз больше Аттики! И мынад ним господа! Какая добыча! Какой неиссякаемый источник богатства!
Афиняне до того уже вызолотилиАлкивиада, что сверкание его видно из дальней дали. Одно солнце внебе – Феб Аполлон, одно солнце на земле – Алкивиад.
«Сицилия наша!» Афины,вздувшиеся, как чрево беременной женщины, лопаются от этих криков.Стены исписаны известкой, углем, красками: «Удачи походу наСицилию!», «Благо тебе, Алкивиад!»
Карту Сицилии чертят на песке палестр,на утоптанной земле дорог, на стенах домов. Рынок на агоре так икишит возбужденными толпами. Голоса «за» и «против»злобно схлестываются.
– Шляется по ночам кФеодатиной дочке Тимандре, а надушен так, что провоняли все улицы, покоторым он проходит!
– Пускай! Сам надушенный –хочет, чтоб и у нас были благовония. Вытащит нас из нужды –или, может, у тебя, горлодера, лишние оболы завелись?
Горлодер, которому хорошо заплачено задранье глотки, скалится:
– Не запыхайся, дружок! Угряеще только за хвост держим, а ты уже к столу садишься…
– Это старый пердун Никийвсе тормозит!
– Видно, знает почему!
В кучке близстоящих поднялся шум:
– Ах ты грязная рожа! Уж неты ли, оборванец, наполнишь пустую казну? Да только чем? Разве чтонавоняешь – так ведь в казне-то и без тебя одна вонь…
Народ взбудоражен.
– Поход на Сицилию –выгода родине, наша выгода!
Горлодер потихоньку отступает, прячетсяв толпе, но еще гавкает напоследок:
– Или наше несчастье!
Съев пару оплеух, он исчезает, посеяв,однако, сомнения и тревогу. Люди думают о том, что среди них нетединства. Один кричит «но», другой – «тпру».А это плохо для войны. Кто-то говорит:
– Слыхать, в помощьАлкивиаду хотят назначить Никия. Где логика?
– Логика, видать, есть.Никий не помог ему в походе на Аргос, не поможет и теперь. Видно,кому-то так нужно.
– Свинство!
Но тут чей-то бодрый голос:
– Да нам только двинуться –все само в руки упадет! На Сицилии много людей, которые только иждут, чтоб мы привезли к ним демократию. Они там по горло сытытиранами. Встречать нас будут – ворота настежь!
Женщины, словно осы, облепили лавки,жужжат, гудят, торгуются, а товары быстро исчезают, чтоб завтра ипослезавтра торговцы могли драть в пять раз дороже. На оболы –обычную рыночную монету – счет почти уже и не идет.Надсмотрщики, назначенные следить за тем, чтобы торговцы не превышалиустановленных цен и весов, не хотят ссориться с ними в столь неверныевремена. Надсмотрщикам тоже есть надо, надо покупать. И ониповорачиваются спиной к торговке, которая требует серебро за мешочекбобов и говорит покупательнице:
– Не удивляйся, гражданка.Нынче ничего нет. И не будет. – Но заканчиваетутешительно: – Вот станет Сицилия нашей, полон рынок натащат –тогда и обнюхивай, свеж ли товар, а мы все разоримся…
Покупательница озирается, ища помощипротив обдиралы. А надсмотрщика давно и след простыл. Теперь он будетплатить за свои покупки, поворачиваясь спиной. Хорошее платежноесредство в такие времена.
На стене портика намалевана огромнаякарта Средиземноморья. Государства его обозначены разными красками.Перед картой – толпа.
– Где же эта самая Сицилия?
– А ты, умник, не знаешь?Вот она!
– Чего ж это она такаяжелтая?
– Сера. Хлеб. Золото.
– О, Афина, какие сокровища!Они-то нам и нужны! – И спрашивающий пялит глаза наСиракузы, обведенные красным кружком, словно уже охваченные пожаром.
– Потому-то и идем на них,баранья твоя башка!
– Еще не идем. Еще экклесияне проголосовала, еще…
– Еще тебя ждут, дубина,твоего милостивого разрешения начать войну!
– А я бы и не дал такогоразрешения. Кабы от меня зависело – запретил бы.
– Вон как! Это почему же?
– Опять прольется кровьафинян! Да самая лучшая!
– Ну, твоя-то вряд липрольется. Не бойся.
Рев, смех. Рев, негодование.
– Таких засранцев, как ты, вдругих местах камнями побивают, понял?!
– Дайте ему пинка, паршивомуизменнику!
А тот уже испарился как дух –отправился сеять семена недоверия на другой конец агоры. Везде люди,везде уши, везде доверчивые простачки, которых можно обвести вокругпальца.
Женские голоса:
– Далеко-то как! Сицилия!Долго же не увидим мужей…
– Замена останется!
– И вообще, как оно там, наэтой Сицилии? Слыхала я, есть там громадная гора, а из нее огонь…
4
Сократ возвратился домой, еще в калиткеокликнул Ксантиппу:
– Иппа, душенька! Вот я ипришел к ужину…
Он поиграл с Лампроклом, который,изображая гоплита, размахивал очищенной от коры веткой, словно мечом,и топал по двору босыми ножками. Потом Сократ вымыл руки, удобноуселся за стол под платаном, где всегда ужинала семья, и стал ждать.
Вышла Ксантиппа, и Сократ удивленно нанее воззрился: не поцеловала его, как обычно, ни словом не попрекнулаза то, что целый день его не было дома. И еды никакой не вынесла.Села напротив, сложив руки. Ага, подумал Сократ. За день здесь что-топроизошло…
– Ну, говори, милая,сказывай, что у тебя на сердечке, да и дай нам поужинать. Мыпроголодались, правда, Лампрокл?
– Хочу я немножкопобеседовать с тобой.
– Что? Ты? Клянусь псом,беседы мне всегда по душе, даже в собственном доме. Но нельзя липосле ужина?
– Нельзя.
Он вздохнул и потянулся к сумке засемечками.
– Ну начинай, дорогая. Яготов.
Ксантиппа, устремив на мужа черныеглаза, заговорила так:
– Сократ учит: отсутствиевсяких потребностей – свойство богов; чем меньше у наспотребностей, тем ближе мы к божественному, к совершенству. Так чтосегодня мы станем богами.
Сократ, не догадываясь, к чему онаклонит, воспринял ее слова с юмором:
– Вот как! Это мне нравится.Какой же богиней хочешь ты стать? Которую выберешь из всей толпы?
– Я еще подумаю. Сначалавыбирай ты.
– Я? Мне, видишь ли, неприходило в голову… Который из них лучше? Нет, не так.Которому из них лучше живется? Ясно, кому: Зевсу! У него есть личныйвиночерпий Ганимед, и стройнобедрая Геба носит ему на стол яства, ина каждом шагу у него красивая земнородная – наш Дий гуляка изгуляк! Я, Иппа, выбираю Дия.
Ксантиппа улыбнулась – в уголкахее губ залегла маленькая черточка коварства.
– Так! Наш папочка выбралвеличайшего обжору на Олимпе, да не накажут меня боги! Кто бы ожидалот столь мудрого аскета. Значит, я лучше следую учению Сократа, чемты.
– Как это понять, милая?
– Ну, возможно меньшепотребностей – это ведь божественно, правда? Вот я и выбираюЭхо.
Сократ удивился:
– Эхо? Богиню Отзвука?Почему?
– Во-первых, она оченьболтлива, как и я. Во-вторых, слыхал ты когда-нибудь, чтоб Эхо чем-топиталась?
– Я люблю хорошую шутку, –с упреком сказал Сократ. – Но такие речи вместо еды…
– Вот именно, дорогой. Берисвой дорожный гиматий и отправляйся на Олимп.
– Что мне там делать?
– Напросись там на ужин, какты привык делать здесь. А я возьму Лампрокла, мы встанем у портика наагоре и, быть может, выклянчим себе что-нибудь на ужин.
– Клянусь псом, что этозначит? – всерьез рассердился Сократ.
Ксантиппа в ответ привела неумолимыерасчеты:
– Сколько мы выручили отпродажи оливок? Несколько драхм. На эти деньги купили муки и уже всюсъели. Из остатков оливок выжали масло и тоже съели. Вино из Гудивыпил ты с друзьями. А несколько кружек молока, что я надаиваю откозы, – это для Лампрокла.
– Почему же ты мне… –начал было Сократ, но его тотчас перебили.
– Готовится война. На рынкеначинается паника. Ничего нет. Ничего не будет. Из-под полы-то всебудет – конечно, за серебро. В нашем доме – ни обола.Софисты… Молчи! Я осведомлялась! Софисты берут в месяц попятидесяти драхм с ученика. Сколько у тебя учеников? Да из какихбогатых семей! И – ни гроша. Ловишь людей на крючок, как рыбакрыбу. А поймаешь – ни чешуйки тебе не перепадает. Молчи! Так ислышу твое: «Но, Иппа, я думаю о человеке, а не о драхмах! Отчеловека зависит и его счастье, и счастье всех…» Какойтебе прок оттого, что ты заботишься об их счастье? А? Знаю, скажешь,мол, награда твоя велика: благо людей. Ну ладно. Накорми же меня инашего мальчика этим благом! Ага, не можешь? То-то и оно, мудрая твояголова! И опять слышу, как ты говоришь: чего нам не хватает, моялошадка? У меня есть ты, у тебя – я, у нас обоих – малыш,который вырастет красивым в маму и глупым в папу…
Сократ расхохотался:
– Точно так, дорогая!
– Не сказал ли тебе в глазаАнтифонт, какой ты безумец? Такой жизни не выдержал бы ни один раб!Питаешься – хуже быть не может… Раб не выдержит –а мне выдерживать? Нам с Лампроклом тоже вместо еды семечки лузгать?Но ты-то ведь ходишь по пирушкам! Так? К одному на обед, к другому –зачем же брать за учение хоть несколько жалких оболов! Тебе не нужно!Или никто не желает платить за твою мудрость?
– Дураки были бы, если быплатили. – Сократ еще пытался шутить. – А яведь советую всем быть умнее…
Ксантиппа, не в силах продолжать влегком тоне, заплакала от злости и от жалости; Лампрокл, хоть и непонимал, в чем дело, присоединился к матери весьма громким ревом.
Сократ обошел вокруг стола, подсел кжене и взял ее, несмотря на сопротивление, к себе на колени. Вытираяей слезы, целовал смуглое лицо.
– Ах ты, моя лошадка! Ну,ну, умерь свой бешеный галоп. Монолог свой ты произнесла отлично. Нуне реви, я ведь это всерьез, с самыми лучшими намерениями… Нопочему же ты, дурочка, ничего мне об этом не говорила?
Ксантиппа отвечала сквозь всхлипывания:
– Да ведь все у тебя наглазах… Я говорю – ты не слышишь… Дух твойдалеко… – Она повысила уже сердитый голос. –Вечно он где-то витает, твой дух, а я тут погибаю от работ и забот…
– Ну хватит, девочка. ВчераКритон говорил мне, что дела на рынке все хуже и хуже и, если нам чтопонадобится, чтоб я зашел к нему. У него, знаешь, два поместья подГиметтом.
Она взглянула на Сократа сквозь слезы –отчасти с любопытством, отчасти с подозрением:
– А скажи мне… ВедьКритон часто нам помогает, почему же ты, не принимая ни от кого нидрахмы, от него…
– От него тоже ни драхмы! Аеда – не деньги. Еда – не милостыня. Это – дар. Эй!Лампрокл! На коня!
Мальчик проворно взобрался к нему наспину и сел верхом на плечи.
– Н-но! – крикнулСократ и выбежал со двора.
Ксантиппа, еще со слезами на глазах,смотрела им вслед, шепча с любовью:
– Сумасшедший…
Критон, как всегда, принял Сократарадостно. Погладив Лампрокла по кудрявой головке, поручил его рабыне,приказав угостить всеми лакомствами, какие найдутся в доме.
Оставшись с другом наедине, Сократрассказал, что у Ксантиппы нет больше и горсти ячменной муки; Критонизвинился перед гостем и вышел, чтоб распорядиться отнести в домСократа корзину с припасами, а также вино и масло.
– Ну вот, все устроено, –сказал он, вернувшись.
В таких случаях у Сократа всякий разпортилось настроение, и всякий раз Критону приходилось повторять, чтоему просто приятно оказывать другу небольшую помощь. Но сегодня ипосле этих слов Сократ не перестал хмуриться. Тогда Критон повел егов свою библиотеку.
– Вижу, тебе мало моихуверений, что не ты мой должник, а, напротив, я – твой. Пойдемже, дорогой, ты кое-что увидишь…
В библиотеке Критон повернул Сократалицом к стене, где на полках светились круглые золотые крышечкифутляров, хранивших свитки папируса. Показав на эти крышки, Критонпопросил:
– Будь добр, прочитай, чтона них написано.
– «Критон: Одоблести», – начал читать Сократ. –«Критон: О красоте и добре», «Критон: О любвидуховной и телесной», «Критон: О справедливости»…
Сократ отвел глаза от полки и сизумлением посмотрел на Критона:
– Я знаю, что ты многописал, но столько!.. Я и понятия не имел…
Прикасаясь к золотым кружочкам,закрывавшим его труды, Критон объяснил:
– Надписи не точны. В этихсвитках заключены не только мои мысли, но прежде всего твои, Сократ!И ты хочешь, чтоб я оказался таким жадным, чтоб только высасыватьтебя, не шевельнув для тебя и пальцем? Я получаю от тебя дары,которые не оплатишь ничем на свете, – и в благодарность заэто не имею права уделить тебе несколько жалких крох? Я будупировать, угощать друзей, а лучшему из них позволю голодать с женой исыном? Да за кого ты меня принимаешь?!
Сократ хмурился, протестующе махалруками, но Критон был неудержим:
– Ты, Сократ, богач, а я –нищий, вот и вся правда! Что такое мука, масло, сушеные фиги и чтотам еще? Поместья достались мне по наследству – какая в томзаслуга? Разве честолюбие и гордость афинян не в том, чтобы приноситьпользу родному городу? Не рассуждали ли мы с тобой об этом с юныхлет? Брось! Тебе совестно – в то время как это мне должно бытьсовестно, что я все беру у тебя, чуть ли не ворую. Есть единственное,что хоть немного успокаивает мою совесть, но ты не желаешь этогопонять и всякий раз превращаешь мою радость в нечто тягостное для насобоих…
– А разве это нетягостно?! – взорвался Сократ. – Я по крайнеймере так чувствую.
– Неверно чувствуешь! –разозлился и Критон. – А все потому, что сам себя неценишь. Но ценить себя предоставь уж другим, в том числе и мне!
– Клянусь псом, дорогойКритон, ты нынче, кажется, кричишь на меня, – сердитопроворчал Сократ.
– Пора наконец высказатьтебе все, что я думаю. Ты явился с такими на первый взглядпростенькими, и при этом столь важными для человека мыслями, какникто до сих пор. Скажи сам – занимался ли кто-либо до тебячеловеком? Долгие годы обрабатываешь ты душу человеческую! Творцовчеловека много – и ты один из них!
– Какие высокие слова! –вскричал Сократ. – Клянусь псом, ты меня замучишь!
Критон рассмеялся:
– Что ты, что ты!Аристофана, с его насмешками над тобой, ты можешь выдержать, а меня,который относится к тебе несколько мягче, не можешь?
– Лишь с большим напряжениемсил, друг мой…
Критон закончил уже весело:
– Смотри, дорогой: если б ятебя не поддерживал, тебе пришлось бы зарабатывать на жизнь, и ты немог бы вести с нами беседы, и не было бы этих маленьких солнышек,которые я тебе показал. И можешь сколько угодно сверлить менявзглядом! Ну ладно, перестань ершиться – или не хочешьдоставить мне ту радость, ту славу, что есть хоть малая, да моязаслуга в том, что ты – есть?
Сократ перестал хмуриться.
– Я больше не сержусь, милыйКритон.
– Наконец-то! –вскричал тот и добавил серьезным тоном: – Пока есть у меня –будет и у тебя, и у твоей семьи. Ну а чему быть, того не миновать. Помне, можешь яриться от мысли, что когда-нибудь потомки узнают –были в Афинах не только лежебоки, бездельники да дураки, но и своиКритоны…
Сократ снова нагнулся к золотымкрышечкам, читая названия. Улыбнулся:
– «Сократ советуетКритону, как оградить себя от ложных обвинений…»
Критон засмеялся:
– Вот видишь – если бне я, остался бы твой ценный совет тайной для людей…
Сократ, обернувшись, горячо воскликнул:
– Клянусь псом! Клевета начестных граждан – самое презренное, но, увы, и самое выгодноезанятие. Но где взять такого Архедема, которого я рекомендовал тебе,чтобы он отгонял от тебя клеветников и вымогателей, как собака –волков от стада?
Они пошли из библиотеки. Отдергиваязанавес, Критон спросил:
– А почему, Сократ, ты непишешь сам?
– Об этом ты меня частоспрашиваешь.
– И ты всегда уклоняешься отответа.
Сократ расправил занавес во всю егоширину. Складки разгладились, открылись вытканные в занавесе сценыпутешествия Одиссея.
– Смотри: ткач золотою нитьювыписал древние события. А я писать не могу. Я должен разговаривать.Мне необходим живой диалог, столкновение мыслей, чтобы то с одной, тос другой стороны рассмотреть все, что так запутанно и противоречиво.Когда же мне успеть еще и записывать мгновенно вспыхнувшие мысли ислова? Это по силам кому-нибудь другому. Я рад, что вместо меня этоделаете вы, мои друзья, в том числе и ты.
Тем временем через заднюю дверь домадавно вышли рабы, неся Ксантиппе несколько больших амфор вина, сосудыпоменьше с маслом и большую, тяжелую корзину.
Ксантиппа так и кинулась к корзине. О!Мука, горох, фасоль, копченая треска, отлично зажаренная бараньянога, горшочки, обвязанные ослиной кожей, а в них – соленыеоливки и мед, в полотняных мешочках – сушеные фиги, сушеныйвиноград, орехи… А на дне! О, Гера со всеми ее сыновьями идочерьми! Кошелек, туго набитый драхмами! Сократ, конечно, про деньгине знает – и не узнает. А то подхватится мой дурачок, побежитвозвращать… Скорее спрятать понадежнее! Так. Остальное –в погреб, в чулан, и – приготовить пир! Неужто же все только уКаллия пировать да у подобных ему? Почему бы в кои-то веки и не уСократа? Ксантиппа пела, собирая ужин.
Когда вернулись Сократ с Лампроклом,она поцеловала мужа так крепко, как только умела. И, ставя блюда настол под платаном, с признательностью проговорила:
– Ты действительно великиймудрец, мой Сократ!
Через агору проходит отряд гоплитов,закованных в металл. Железная змея, стоглазая, стоногая, рассекаеттолпу. Бряцает железо, ритмичный шаг по камням мостовой –словно грохот боевых барабанов.
Гоплитов бурно приветствуют: отряднесет великую весть. Экклесия одобрила сицилийский поход.
Вышел Алкивиад. Рука поднята, сверкаютбелые зубы, сияет лицо. Крики:
– Хайре, Алкивиад!
Он отвечает:
– Хайрете, други, хайрете,товарищи мои!
Олигархи не вешают носа. Не допустим жемы, чтобы славу стяжал вождь демократов и тем усилил ее! Не допустим,чтобы он разгромил олигархов в Сиракузах, наших доброжелателей, нашихтайных союзников, и тем ослабил нас! Не удалось одолеть Алкивиада воткрытой борьбе – осталось другое оружие, а оно, еслихорошенько все подготовить, стоит большего, чем все тысячи преданныхему гоплитов и моряков.
5
Солнце закатывается в сиянии вечернейзари. Алые отблески бросает алмазное ожерелье Тимандры. Прекрасна этадевушка. И еще хорошеет от любви. Полные губы ее временами легоньковздрагивают, большие глаза печальны, ноздри изящного носика чутьтрепещут – крошечные волны под водопадом роскошных волос, чейаромат стоит над террасой, подобно облачку вечерних испарений.
Феодата оставила влюбленных наедине.Они сидят на подушках, разбросанных по ковру. Минута разлуки тяжеладля обоих. Алкивиад думает уже о возвращении:
– Ты останешься в Афинах,Тимандра? Не скучаешь по своему родному Эфесу?
– Нет. Моя отчизна не там.Моя отчизна там, где ты, любимый.
– Будет ли так всегда?
– Так будет, пока я жива.
Он целует ей ладони, запястья.
– Когда я увидел тебя здесьвпервые, такую хрупкую, маленькую… Я думал, ты еще девочка, ноты была так очаровательна – я жалел, что ты еще девочка…
– Я думала: ты пришел к моейматери, и мне стало больно у сердца…
– Когда же ты началатанцевать, я понял, что ты уже женщина и сама этому рада… –Он расцеловал ей пальчики.
– … Но ты смотрел нена мою мать, ты смотрел на меня…
– Преображаясь у меня наглазах, ты манила, овладевала мной… Наверное, сама Пейто,богиня обольщения, стоит у колыбели всех женщин… –Теперь он целовал ей грудь.
Она обняла его, погрузила пальцы вчерные волны его кудрей.
– Помнишь, –спросил он, – что тогда сказал Сократ?
– «Любить – ненедуг; недуг – не любить».
– И нет большегонаслаждения, чем любить и быть любимым.
– Если б ты попросил менявстать – думаю, я лишилась бы чувств… Это от любви,милый?
– Да, это от любви. Судьбаодаряет меня щедро, даже слишком щедро. Порой я думаю – к добрули?
– Я слыхала – твой щитпозолочен, и на нем Эрот с молнией. Я слыхала – у всякого, ктоувидит тебя в твоих золотых доспехах и алом плаще, загорается сердце.У мужчин и у женщин. Но меня ты сразил молнией очей, молниями губ,голоса…
Он подложил ей под голову подушечку.Целовал… Феодата тихо прошла по мягкому ковру, гасясветильники.
Всходила багровая луна. Тимандра,увидев ее, затрепетала.
– О, если б ты уже вернулся!И – ко мне!
– А если я вообще невернусь?
– Когда вступишь победителемв Сиракузы, сходи к роднику нимфы Аретусы, выбивающемуся из-подзарослей папируса и папоротника. Если ты не вернешься, выпрошумилость у Великой Матери – пускай превратит меня в родник, какбыла превращена Аретуса. Но ты вернешься.
Она встала, принесла треножник; вкотелке, подвешенном к нему, светились раскаленные угольки. Тимандравздула огонь, накормила его ароматическими смолами.
Тихими словами, которых не понималАлкивиад, взывала девушка к Великой Матери Кибеле. Просила любви.Просила жизни для Алкивиада. Просила, чтоб вернулся он победителем.Подавив возглас ужаса, вдруг до крови закусила губу. Алкивиадпочувствовал ее смятение. Встал:
– Что говорит огонь?
Тимандра заливала угли очищающей водой,стараясь унять дрожание рук и голоса:
– Ничего страшного, любимый.Безумие моей любви погибнет со мною. Спасибо, Великая Мать!
Маленькая рука проделала магическиежесты над серебряным амулетом с выгравированными на нем знакамиЗодиака. Тимандра повесила амулет на шею Алкивиаду. Он надел ей напалец перстень с камнем цвета моря.
Полная луна посветлела, засияла ярко. Вее белом свете Алкивиад разглядел, что Сократ лежит на каменнойскамье перед своим домом.
– Спишь, Сократ?
– Нет, что тебе от менянадо?
Алкивиад свернул свой шелковый плащ,хотел подложить его Сократу под голову. Тот неприязненно оттолкнулего руку, неприязненно повторил:
– Что тебе от меня надо?
– Пришел проститься с тобой.
– Ступай не прощаясь!
– Сократ! Без твоегоблагословения? Без слова любви, связывающей нас…
– Больше не связывает.
– Без твоего объятия ипоцелуя – мне предпринять…
– Несправедливое дело?! –прервал его Сократ. – Зачем же я учил тебя, что полководецдолжен биться только за правое дело?!
Алкивиад вскипел гневом:
– Я считаю это делосправедливым! Сегеста, угнетенная Селинунтом, который поддерживаютСиракузы, просила нашей помощи. Помощи, слышишь?
Сократ поднялся. Гнев заговорил и внем:
– Знаю я, как тысочувствуешь Сегесте! Лжец! Знаю, какую помощь имеешь в виду: Сиракузтебе захотелось!
Алкивиад сухо возразил:
– А это тоже ложь –что народное собрание признало войну необходимой?
– Потому что ты заморочилсобрание своими речами. Потому что привлек в экклесию молодыхбезумцев, жаждущих битв, и моряков, алчущих грабежей и добычи! Нотаким ты нравишься не всем афинянам!
– И мне не все они нравятся.Неужели же из-за этого отказываться от такого блистательногопохода? – В голосе Алкивиада зазвучала насмешка. –Видел ли кто, чтоб у меня недоставало мужества? Уж ты-то, Сократ, неможешь в нем сомневаться!
Сократ нахмурился.
– Если ты добрый стратег –думай об Афинах! Ты хочешь прославиться, как Перикл. Но Перикл былславен тем, что он совершил во время мира, а не тем, как он велвойны. Ты же развязываешь войну из жажды славы. И это – мойученик?!
Алкивиад умышленно пропустил мимо ушейпоследние слова Сократа и возразил, преувеличивая:
– Сиракузы опережают нас.Медленно, но верно они занимают место Афин во всем мире – отИндии до Иберии. Усмирить тиранические Сиракузы – мой долг,если я настоящий стратег.
– Опять ложь! –загремел Сократ. – В Сиракузах ты видишь ключ к военномупоходу в Африку, к покорению Карфагена, а затем – к завоеваниюПелопоннеса. Ты, честолюбец, хочешь властвовать над всей Элладой! –И он с горечью закончил: – Напрасно… впустую учил ятебя!
Эта горечь пуще негодования Сократавзбесила Алкивиада. Он почувствовал себя оскорбленным и униженным.
– Я афинский стратег идобиваюсь того, что нужно Афинам. Незачем мне покоряться тебе. Я ужене ребенок. А ты? Знаю! Две-три кровавые лужи страшат тебя…
Голос Сократа стал твердым:
– Крови я не страшился. Втрех битвах я видел, как текла человеческая кровь. Но теперь видетьэтого не желаю! Насилие, убийства? Стыдись!
Алкивиад презрительно засмеялся:
– Ну и покойся на своейскамейке! Ты уже стар!
Тем временем Сократ снова улегся наскамью и теперь ничего не ответил. Из дома выбежал маленькийЛампрокл, разбуженный громкими голосами. Подбежал к Алкивиаду,которого любил:
– Посмотри, какой у менябольшой орех! Расколи мне его!
Алкивиад поднял ребенка на руки,поцеловал в щечку.
Сократ, не двинувшись, строго окликнулсына:
– Лампрокл! Не прикасайся кнему! Сейчас же домой!
Гордый Алкивиад остолбенел, словнополучив пощечину. Потом молча повернулся, вышел со двора и вскочил наконя.
Сократ сорвался с места, бросился ккалитке, крича:
– Алкивиад! Постой! Я ведьне…
Только цокот копыт вдалеке.
6
Были б Афины гигантским кристаллом,играли бы всеми цветами радуги. Что ни человек – то особоемнение о сицилийском походе, а если и не совсем особое, то все же вчем-то отличное от прочих.
Экклесия избрала трех полководцев:Алкивиада, Никия и Ламаха. Уже сам этот выбор был не по душеАлкивиаду, получившему полномочия верховного военачальника. Ламах,правда, защищал Алкивиадов план экспедиции и помог при голосованииАлкивиаду против Никия – и был Ламах хорошим, мужественнымвоином; но пламенному Алкивиаду он казался недостаточно быстрым ирешительным.
И почему включили Никия? Зачем навязалиего Алкивиаду? В помощь – или для помехи? Никий не хотел этойвойны – так может ли он вести ее с одушевлением? Любому гоплитуизвестно, что без одушевления сражаться нельзя, а экклесия этого незнает?
Неужели же Никий, этот проповедник миралюбой ценой, хоть пальцем шевельнет во имя победы как раз Алкивиада,своего самого грозного соперника? Какие цели преследуют те, ктоподсунул Никия в число полководцев? Какие цели преследует он сам? Ужне хочет ли он сорвать поход? Алкивиад чувствовал: вокруг негосгущается опасность. Поэтому – как можно скорее в путь!
Он лично наблюдал в Пирее за погрузкойпродовольствия и людей, считал, пересчитывал, мерил, держал речи квойску, держал речи к народу, не спал, а завтра опять все сначала…Под погрузкой стояли полторы сотни триер. Людской контингентсоставлял многие тысячи. Аргос и Мантинея заявили об участии вэкспедиции. Это ободряло.
Однако предсказания оракула былинеблагоприятны для похода. Проницательное око Алкивиада распознало заэтим враждебную руку. Сколько же получили жрецы Аполлона иДельфийская пифия за составление недобрых прорицаний? И от кого?
– Воины! Отвага, твердость,решимость и несгибаемость – вот наш оракул! И очень хорошийоракул!
Огромная толпа воинов всех видов оружиярукоплескала Алкивиаду. И он добился у экклесии разрешения отплытьвопреки неблагоприятным предсказаниям.
Последние приготовления, прощание! Но вту же ночь на перекрестках афинских улиц и у домов были осквернены исбиты гермы – столбы с головой бога Гермеса. Кто виновниктакого кощунства? – с самого утра спрашивали себя афиняне.
Коринфяне – чтоб помешать походуна дружественные им Сиракузы?
Противники демократов?
Неизвестные пьяницы?
Нет, нет! Это – Алкивиад!
Никто не мог сказать, откуда взялсяэтот слух. Словно выполз из всех щелей. Из какой-нибудь норыолигархов? Но из которой? Все гетерии клялись Зевсом Громовержцемсвергнуть демократию. Чьи уста первыми выговорили, что сбитые гермы –дело рук Алкивиада?
Зачем это ему? – недоумевалилюди.
Словно из всех щелей выползал одинответ: разнузданность Алкивиада выше его заботы о родине! Оннеисправимый гуляка. Такую пакость учинил перед самым отплытием! Ногде свидетели? – спрашивали люди.
Как и каждый день, Сократ приветствовалсолнце.
– Привет тебе, золотой друг!Добро пожаловать. Вставай, выходи из зари, добрый брат! Залей нассвоим животворным сиянием! Ты наш очаг, наша печь и наш факел…
Он не докончил приветственной речи. Заоградой послышались взволнованные голоса – люди кричали другдругу о том, что случилось ночью с гермами, бранились, проклиналисвятотатца… В ту же минуту во двор вошли Симон с Критоном ирассказали Сократу, что в этом кощунстве обвиняют Алкивиада и егосторонников.
Сократ, коренастый, крепкий, с бородой,еще спутанной после сна, Сократ, босиком стоящий на каменном кубе, вгневе своем был похож на одного из титанов. Он кричал – отзлости, от боли, от ужаса – какая несправедливость!
– Да разве возможно то, очем вы говорите? Верховный военачальник, человек, превыше всегомечтающий умножить славу и могущество родины?! – гремелСократ. – Человек, перед глазами которого столь великийплан, у которого голова лопается от забот о том, чтобы флот вышел вполном порядке, – чтобы этот человек, накануне отплытия,взял дубинку или кувалду и, подобно уличному мальчишке, бегал повсему городу, разбивая гермы, отбивая нос, подбородок, уши у самогопопулярного бога греков?! Да кто же поверит такой лжи?!
Критон посмотрел на Сократа снизувверх:
– Но ты сам не желал этогопохода и отговаривал Алкивиада.
Сократ спрыгнул с камня, заходил подвору, щелкая свои семечки, но от волнения путал – иногдавыплевывал ядрышко, глотая шелуху.
– Да! Я против этого похода.И предостерегал Алкивиада перед дикой авантюрой, которая должназакончиться не в Сицилии, а в Карфагене и в конце концов – вСпарте. Я опасался, что Алкивиад развяжет страшное кровопролитие. Ноесть еще и другие – те опасаются, как бы Алкивиад, победив, неустановил на Сицилии народовластие вместо теперешней тирании и тем неусилил бы афинскую демократию! Не верьте предсказаниям оракулов, неверьте запугиваниям, мои дорогие! Верьте собственному разуму.Спросите себя – кто и почему заинтересован в том, чтобы сорватьсицилийский поход? Тот – виновник!
Поход оказался под угрозой. Алкивиаддолжен был предстать перед народным судом – гелиэей.
Тысяча тяжеловооруженных воинов Аргосаи Мантинеи заявили, что согласились идти на Сиракузы исключительно изпреданности Алкивиаду и немедленно откажутся от участия, если с нимобойдутся несправедливо.
Алкивиад вне себя от возмущения кричал,требуя немедленного расследования.
Но вот ведь какая штука! Этого-то и нежелали архонты!
Однако народ желал знать правду. И…смотрите-ка! Нашлись ловкие ораторы, которые так успокаиваливзбудораженных людей: зачем же, мол, откладывать отплытие, а темболее лишать экспедицию столь прославленного полководца!
Разумными, дальновидными казались ихслова: «Пускай отплывает, и да сопровождает его удача! Кончитсявойна, тогда и предстанет он перед судом, тогда и ответит».
Но Алкивиад понял нечестную игру; онтолько не знал, как она разовьется дальше. С тем большей страстностьюон возражал: «Ужасно – оставить за спиной обвинение иподозрения; еще более ужасно – отправлять меня во главе такихсил, когда я терзаюсь неизвестностью! Ведь если я не очищусь оттакого обвинения – я заслуживаю смерти! Зато если обнаружитсямоя невиновность – а она обнаружится! – я пойду наврага, не опасаясь ложных доносов!»
Он обращался к глухим ушам, к глазам,затаившим коварство. Ему приказали вместе с двумя другими стратегами,Никием и Ламахом, отплыть без промедления. Алкивиад понял, что сейчасему не одолеть сил, которые гонят его в неизвестность далекой войны.Но когда он в присутствии высших должностных лиц всходил на свойкорабль, у него блеснуло в глазах: ну, погодите! Дайте мне тольковернуться!
Узнав, что Алкивиад подчинился приказу,Сократ со всех ног бросился в военную гавань Пирея. Он бежал, бормочавслух:
– Нельзя ему отплыватьнеочищенным! Нельзя! Нельзя!
Добежав до мола и протолкавшись сквозьтолпу любопытных, он увидел: море ощетинилось кораблями, сотнямивесел, сотнями мачт и рей.
Величие силы.
Величие человеческого разума.
Величие красоты.
Грозное величие.
Триера за триерой, переполненныевоинами, выплывали в открытое море.
Сократ спросил, где корабль верховноговоеначальника. Ответ: ушел первым. И стоял Сократ, в отчаянии, но и свосхищением наблюдая движение триер. Мой Алкивиад! Командует такоймощью! И такое страшное обвинение оставляет за спиной!
Еще и теперь, быть может не замечаясам, Сократ твердил – напрасно твердил! – обращаяськ морю, к тому, кого оно несло на своей глади:
– Нельзя отплыватьнеочищенным! Нельзя! Нельзя…
Кто-то из толпы повернулся к нему,засмеялся:
– Что ты мелешь, старый?Вернется победителем – и не будет никакого суда! Встретят стриумфом…
Сократ не уходил, пока все триеры неподняли якоря, пока не раздулись их паруса, не погрузились в волныдлинные весла. Он стоял на берегу, пока все корабли не вышли в море,пока последний не скрылся из глаз.
– Я этого не хотел! Я этогоне хотел, но теперь мне осталось одно: всей душой желать ему победы.Прав этот человек: если Алкивиад победит – никто не осмелитсявозвести на него ложное обвинение…
И Сократ протянул руку к морю:
– Тогда – удачи тебе,возвращайся со славой, мальчик мой!
7
Отплыл неочищенным.
Ждать, когда он вернется победителем?
День за днем сходились для тайныхсовещаний гетерии олигархов. Что бы такое взвалить на Алкивиада, разпровалилась затея с гермами? Долго не могли найти ничего серьезного,достаточно действенного. И вот однажды Критий задумчиво произнес:
– Элевсинская мистерия?..
Собравшиеся ужаснулись:
– Мистерия?.. Но этоозначает…
Никто не выговорил вслух это слово:смерть. А Критий стал отнекиваться:
– Да я ничего не утверждаю.Я просто размышлял о разных возможностях. Сохрани бог! Он ведь мойродственник. Поймите же! Забудьте, что слышали…
– В таких делах нельзясчитаться с родственными узами, – возразили ему. –Тебе делает честь, что ты не хочешь повредить Алкивиаду, но этоединственный шанс. И ты присягал. Хочешь нарушить клятву?
– Нет, нет, –откликнулся Критий. – Я подчиняюсь вашему решению.
Вне себя от радости тут же решили:
– Итак, мистерия. Всякомубудет ясно, что такой святотатец принесет экспедиции не победу, агибель. За работу!
И заработали языки: обещали,уговаривали, грозили. Звякали серебряные драхмы. Нахлынули сикофанты.Нашлись свидетели. Являлись с вымыслами – но и с неоспоримойистиной.
Поначалу военные действия не былиуспешными. Преждевременный шум насчет покорения Афинами всей Сицилиидостиг острова раньше, чем афинское войско. Сицилийские городазакрывали перед афинянами ворота, сопротивлялись упорно.
Понадобились мощные удары, чтобы взятьгорода Занкла и Катана.
Архонты выслали за Алкивиадом к Сицилиибыстроходный государственный корабль «Саламиния».
Алкивиад стоял в своей палатке надкартой, когда к нему вошли посланцы Афин. Он удивленно поднял глаза:
– Кто вы? Что вам нужно? Каквы вошли без доклада? Стражи!
– Не зови стражей, Алкивиад.Они все арестованы, так же как и тебя мы арестуем именем архонтаэпонима и афинского народа. Приказ гласит: «Алкивиаду надлежитне мешкая взойти на государственный корабль, вернуться в Афины ипредстать перед судом».
Алкивиад словно окаменел. Затемвзорвался:
– Вы с ума сошли! Я ведьтолько начал… У меня все продумано! Такое войско! И чтоб я егопокинул? Что тут будет без меня, не скажешь?
Капитан «Саламинии» спросилсурово:
– Ты не слышал приказархонта и народа?
Алкивиад невольно схватился за свойкороткий меч.
– Сдай оружие!
Стиснув зубы, он, колеблясь, протянулкапитану меч. И, окруженный посланными, пошел к «Саламинии».
По дороге кучками собирались воины,слышались окрики:
– Что происходит, начальник?
– Куда ты ведешь этих людей,Алкивиад?
Он засмеялся, ответил, стараясь невыдать своей горечи:
– Они меня ведут, не я их!Надо ненадолго прогуляться в Афины. Через несколько дней я обратно квам! Не падайте духом, ребята!
И он ускорил шаг.
На корабле его поместили в лучшейкаюте, предоставив свободу передвижения. Он стоял на палубе:вцепившись в поручни так, что побелели пальцы, следил, как исчезаютвдали берега Сицилии.
Корабельный колокол оповестил о том,что наступило время обеда. Алкивиад спустился в свою каюту, где егоуже ждал молодой матрос с блюдами.
Алкивиад стал есть. Матрос не уходил.Алкивиад неприязненно взглянул на него:
– Тебе приказано сторожитьменя даже за едой?
– Нет, господин. Я хочуговорить с тобой, если позволишь.
– Говори, парень.
– Оба мои брата –гоплиты в твоем войске. Мы все тебя любим.
Алкивиад медленно пережевывал пищу,наблюдая за матросом. Пригожий молодец с обветренным лицом и детскичестным взглядом. Алкивиад улыбнулся ему:
– Хорошо. Сядь и продолжай.
Лицо матроса выразило прямо-таки испуг:
– Сесть – мне?.. Нет,нет! Ты просто слушай. – Он понизил голос. –Известно ли тебе, зачем тебя везут в Афины?
– Да. Отвечать по обвинениюперед судом.
– А в чем тебя обвиняют –знаешь?
– Конечно. Какие-то негодяи,чтоб сорвать поход, разбили в Афинах гермы и все свалили на меня.
– Ах, хуже! Такое, за чтоодно наказание: смерть… – прошептал матрос. –Кто-то донес, что ты в своем доме устраивал Элевсинскую мистерию…
Алкивиад вскочил, уронив на пол блюдо,жилы вздулись у него на лбу:
– Но тогда война проиграна!Ее мог выиграть один я!
– Не кричи, господин, как быне услыхали…
– Дай мне кинжал, мальчик! –приказал Алкивиад.
– Я дам тебе кое-чтополучше. – Матрос, придвинувшись вплотную, совсем тихоспросил: – Есть у тебя знакомые в Фуриях?
– Еще бы! Их ведь построилмой дядя Перикл и заселил афинянами. Я знаю там многих.
– Это хорошо. Завтра квечеру мы придем в Фурии. Простоим сутки. Чтобы взять воду и датьотдых гребцам. Я могу доставить тебя, переодетого, на берег…
Есть ли еще в этом смысл? Алкивиадвнезапно выпрямился и твердо сказал:
– Хорошо, парень. Приготовьвсе. Спасибо тебе.
8
В Фуриях нашлись люди, которые приютилиплемянника Перикла. Их тронула его судьба – они дали емуприбежище и заботливо за ним ухаживали.
А он не выздоравливал. Вчера ещестратег, командовавший огромным великолепным войском, вчера ещеполновластный руководитель сицилийского, похода – сегодняпотерпевший кораблекрушение, выброшенный на берег с пустыми руками…Беглец. Проситель. Жалчайший под солнцем нищий.
После столь высокого взлета к славеупасть в глубины бед и унижений – удар, слишком тяжелый дажедля его выносливости. И все же его ждало еще более страшноеиспытание, Когда «Саламиния» вернулась в Афины без него,афиняне заочно приговорили его за кощунство и безбожие к смерти черезотравление. Имущество, унаследованное им от предков, конфисковали.Вдобавок постановили, чтобы все жрецы и жрицы прокляли его. Неповиновалась этому приказу одна Теано, заявив, что ей, жрице,подобает молиться, а не проклинать.
Когда эта весть долетела до Алкивиада,он рухнул на ложе. Отказывался принимать пищу. Бредил. Устремлялвзгляд в прошлое.
Много лет назад, в юности, он замешалсяоднажды в тысячеглавую процессию, совершавшую паломничество посвященной дороге из Афин в Элевсин. Алкивиад убедил себя, чтоПериклов племянник имеет право увидеть новое элевсинское святилище,отстроенное Периклом на месте древних его развалин. Любопытствоподстрекнуло юношу посмотреть святилище во время таинственныхобрядов.
Во главе процессии следом за статуейбога Диониса шли в длинных белых одеяниях увенчанные миртовымивенками жрецы и посвященные. Одни несли факелы, другие – связкиколосьев. Над процессией звучали священные песнопения, и с ликованиемраздавалось имя бога плодородия, бога необузданного веселья и вина:Дионис! Иакх! Дионис! Иакх! До Элевсина, до священных владенийДеметры, процессия добралась уже в сумерках. Все посвященные –мисты – очистились купаньем в морском заливе и с зажженнымифакелами в руках закружились в бешеных плясках.
Сотни факелов мелькали на прибрежномлугу, и никто не замечал, что пляшет среди них незваный,непосвященный – Алкивиад.
По сигналу бычьих рогов паломникипогасили факелы и через шесть ворот вошли из тьмы ночи во мракогромного квадратного телестерия.
Проскользнул сюда и Алкивиад. Внутрихрама, меж рядов ионических колонн – гробовая тишина. Мракусиливал напряжение. Будил священный ужас.
Завесы раздернулись – и,озаренная внезапным ярким светом, посередине святилища открыласьсцена.
Руководил мистерией верховный жрец,иерофант, в роскошной пурпурной мантии, в царском венце на длинныхкудрях. По его знаку началось действо древнего мифа: хор рассказывал,как богиня Деметра ищет свою красавицу дочь Кору. Плутает мать посвету, тщетно вздыхая о дочери, тщетно ее призывая. Горестная Деметранаслала на землю неурожай, сама не принимает пищи и наконец послеизнурительных странствий в поисках дочери является в дом Келея вЭлевсине. Вот – богиня плодородия, дарующая людям злаки имирную жизнь, сама для себя не находит покоя.
Она бродит по сцене шатающейся тенью,жалобный плач рвется из ее груди, крик боли, не похожий ни набожественный, ни на человеческий голос; это крик самой осиротевшейземли, вопль, поднимающийся из ее недр, пронзая слух и сердце.
Алкивиад дрожал всем телом.
Хор жалобно рассказывал богам остраданиях Деметры, нашедшей приют в доме Келея, неподалеку откоторого, по преданиям, скрыт один из входов в подземное царство.
Гелиос видит все. Он видел, как Аидунес в свое царство Кору, когда она плясала с нимфами; сжалившись наднесчастной матерью, Гелиос поведал ей об участи Коры. Деметра вотчаянии. Обессилев от страданий, от голода и усталости, она похожана призрак, она еле держится на ногах, и единственное проявлениежизни в ней – вздохи и плач.
Но Иамба, служанка в Келеевом доме,сумела развеселить Деметру, напомнив о сласти совокупления иоплодотворения всего живого, и смехом своим заново пробудила в богиневкус к жизни.
Открылось подземное царство, где бродяттени умерших, и по велению Зевса, Кора, супруга Аида, дочь Деметры иЗевса, возвращается на землю.
Она восходит из подземного царства впышной славе, с охапками цветов в руках, под музыку и пение хора.После долгой зимы возвращается на землю весна. Обновляется жизнь.Смерти нет – есть вечность. Облачка ароматных куренийподнимаются над сценой. Под внимательными взглядами мистов Зевс всвященном соитии обнимает Деметру – оплодотворение женщины натрижды вспаханной земле должно сделать почву плодородной и принестиурожай людям. Алкивиад и теперь, вызвав в памяти ту сцену, дрожит отвозбуждения. Но он идет дальше в своих воспоминаниях.
…Звуки авлосов и кифар наполнялителестерий, через верхний проем постепенно вливался в храм слабыйрассвет. Смерти нет – есть вечность…
Алкивиада не покидало глубокоевпечатление от мистерии. Спустя несколько лет оно преобразилось вдерзкое намерение тайно воспроизвести мистерию в собственном доме –Алкивиаду хотелось еще раз испытать то мощное ощущение древней силыземли, ее вечного умирания и вечного воскресения. Он пригласилнескольких друзей – Сократа не позвал, опасаясь, что тот станетего отговаривать, – взял с них клятву молчать, и священныйобряд начался.
Сам Алкивиад изображал верховного жреца– иерофанта в царском венце; его приятель – другогожреца, дадуха, факелоносца.
Роскошь Алкивиадова дома, красота«Деметры» и несмешанное вино, которое пили вместокикеона, напитка мистов, – все это привело к тому, чтоподражание священному обряду вылилось в его поругание. ПьяныйАлкивиад, увлеченный красою «Деметры», сбросил длиннуюпурпурную мантию иерофанта и, объявив себя самим Зевсом, на глазах удрузей предался любовным утехам с «богиней плодородия»,которую представляла одна из афинских красавиц.
Мнимые мисты долго хранили молчание –и вот теперь кто-то его выдал… Алкивиад вскочил с ложа, словнохотел броситься на клятвопреступника, метнулся по комнате – иостановился перед занавесом. Он вдруг понял, почему этот кто-то еговыдал, почему заговорил… Не для того, чтоб уничтожить его,Алкивиада: Алкивиада надо было уничтожить, чтоб погубить сицилийскуюэкспедицию! Донос был нужен, чтоб усилить не демократов, ноолигархов!
Кто я теперь? Все еще не хочу поверить,но это так, это так: я изгой! Отнято все, что у меня было. Отнялиродину, украли богатство, разлучили со всеми, кого я люблю! Как таммоя Гиппарета? Маленькие сыновья? Укрылась ли с ними у своего брата?Или тот запер дверь перед женой и детьми приговоренного к смерти?Алкивиад сжимает в ладонях виски, на которых бурно пульсируют вздутыевены. А моя маленькая Тимандра? Вспоминает ли она еще обо мне?
Не вспоминай! Не хочу! Я изверг! Япроклят! Гнев переполняет кровью мозг Алкивиада. Он уже не владеетсобой, разговаривает вслух, кричит:
– Но за что я проклят? Зачто осужден? Пусть не лгут, что из-за Деметры и Коры! Я проклятпотому, что хотел того же, что и Перикл!
Ну, не совсем того же. Периклу неудалось осуществить свой замысел: чтобы по его призыву все эллиныприслали в Афины своих представителей и договорились держаться вместеи сообща противостоять всем врагам. Но Перикл хотел достичь такогосоюза путем добровольных соглашений между греками – Алкивиадзадумал навязать это соглашение силой. Однако сегодня он не вспоминало способе осуществления своей мечты. Он оправдывал себя этой мечтой:
– Я видел счастье всехгреков в объединении, в великой, непобедимой Элладе, главой которойстали бы Афины – самой прекрасной главой, какую могла бы себепожелать Эллада! О я безумец! Глупец! Но я знаю, кому было нужносорвать мой поход!
Мучительные образы и догадки терзаютАлкивиада, в мыслях своих он, осужденный на смерть, прокрадывается вАфины.
Олигархи – вот смертельный враг,это их заговор, скрепленный ненавистью к демократии. Алкивиад с юныхлет знал их гетерии, где они собирались советоваться, как бы свалитьнародовластие. Там, в своих гетериях, они клялись всеми средствамиподрывать его, чтобы захватить власть и отменить все, чего добилсянарод.
Как не знать ему все это! Со многимиолигархами, особенно из аристократических родов, он был в кровномродстве. Как стратег, он общался со многими плутократами тоговремени. Достаточно опыта – в том числе и в диспутах –приобрел он и с софистами, засевшими в гетериях.
Эти поздние софисты были философами,далеко не равными Протагору, Горгию, Пармениду или Гиппию. Новыесофисты считали себя выше народа, они сделались политическимиавантюристами, переняв от ранних софистов лишь то, что годилось дляослабления народовластия. Эти люди обливали грязью народ, видя в немтолько наглость, подлость и глупость. Зато олигархов, этих немногих,противопоставляющих себя всем свободным гражданам, они восхваляли каклюдей, наиболее способных управлять государством. Сейчас Алкивиадвдруг увидел все гораздо яснее, чем когда жил в Афинах. Его несчастьеярким светом озарило прошлое. И прошлое его ужаснуло.
Смолоду знал он образ мыслей олигархов,знал, что могут натворить гетерии. Не забыл, как они, подобностервятникам, набросились на почти семидесятилетнего Перикла, когда утого уже иссякли силы, когда с вторжения спартанцев и опустошенияАфин началась Пелопоннесская война…
Неудачная война – самоеблагоприятное условие для осуществления их целей! Этого они сейчас идобиваются. Вот почему теперь на очереди – я. Не допуститьпобеды Афин над Сиракузами! Не допустить победы демократии! Вотпричина неблагоприятного предсказания для сицилийского похода! Ихруки дотянулись до самой Спарты – почему бы им не дотянуться доДельф?!
А когда это меня не испугало, когдаменя поддержал народ, мои моряки – сразить меня самого!Алкивиад осквернил гермы! Ах, почему только уже у берегов Сицилиирассказал мне Ламах, о чем шептались в Афинах? В деле с гермами былзамешан Критий! Почему Ламах опасался, что я затею драку с Критием ипоход сорвется? Сначала выбить оружие из рук всех жаждущих властитам, дома, и лишь после этого двинуться в бой! Так надо было сделать!Ведь несомненно – Критий причастен и к доносу о том, что яосквернил Элевсинскую мистерию… Он давно про это разнюхал! Носидел тихо, ждал подходящей минуты. И, как всегда, теперь тожевыставил вперед других, сам остался сзади, незримый…
Алкивиада трясло от боли, от гнева, отжажды мести. Он заболел от этого. Стонал. Плакал. Кричал:
– Но погодите! Я еще невыпил чашу с ядом, которую вы мне уготовили! Клянусь отомстить всемвам, вздумавшим почтить меня ядом, всем вам, приговорившим меня!Всем, кто согласился с этим, кто этому не помешал! Месть – всемАфинам! Низкий поклон вам за подобную благодарность! Клянусь громамиЗевса, я тоже умею быть благодарным! Еще увидите! Безумцы, тупицы!Сократилось и постоянно сокращается число полисов, зависящих от Афин,а я, слышите, я хотел дать вам всю Элладу и еще больше! Ах, опятьмечта… Прочь, мечтания!..
В Сицилии без любимого полководцаослабели мужественные сердца моряков и гоплитов. Нерешительноеведение войны Никием лишало их всякого желания биться не на жизнь, ана смерть.
Один! Один! – кричал вотчаянии Алкивиад. Во что вы меня превратили?! В призрак с чашейцикуты в руке? Не желаю быть призраком! Или нет, не так: хочу, хочубыть призраком – но внушающим ужас! Призраком с ядом в сердце…Я выпил эту чашу!
Люди, приютившие его в Фуриях, находилиего с расцарапанной до крови грудью, с мутными, налившимися кровьюглазами, с губами бледными, чуть ли не белыми. Алкивиад болен,шептали они друг другу, искали врача… Меж тем Алкивиад тайнопокинул Фурии, и услыхали о нем тогда лишь, когда его уже принялспартанский царь Агидем: Алкивиад предложил ему свою службу.
Алкивиад, больной жаждой мести,оказался весьма желанным для спартанцев. Кто сумеет лучше нанестиудар Афинам, как не тот, кто сам ими ранен! До чего же недальновидныэти афиняне, лишая себя столь блистательного полководца, да еще в тотмомент, когда под его командой было такое сильное войско, чтоСиракузы могли свалиться ему в руки, словно спелая груша! ВзбешенныйАлкивиад понравился царю, понравился царице, понравился всемспартанцам.
А сицилийскую экспедицию преследовалинеудача за неудачей, пока все не завершилось катастрофой. Никийвоевал ни шатко ни валко, просто нехотя. Военные действиязатягивались, и каждая затяжка отнимала у афинян частицу надежды напобеду. Тут вдруг против осадивших Сиракузы выступила погибельнаясила, которой всю жизнь боялся Никий: рабы. В одну ночь рабы-гребцыбежали с афинских триер, превратив великолепный флот в беспомощное,небоеспособное скопление судов. Никий понял, что попал в отчаянноеположение. С одним наземным войском Сиракуз не возьмешь.
Но этого мало. Спарта отправила напомощь Сиракузам свое войско. Пройдя форсированным маршем через всюСицилию от Гимера, оно с тыла напало на афинян.
Сиракузцы воспряли духом, и афиняне,зажатые со всех сторон, тщетно попытавшись пробиться из окружения,сдались на милость и немилость противника.
Никий был взят в плен и казнен. Тех,кто остался жив из семи тысяч афинских воинов, обратили в рабство ипогнали в рудники на самые тяжелые работы.
Спартанцы распаляли мстительностьАлкивиада, предлагали ему что угодно, лишь бы он погубил Афины. Онпривел спартанских воинов к самому слабому месту афинской обороны, кселению Декелея; там они укрепились и оттуда стали наносить удары поАттике.
Сократ, сгорбившись, сидел напротивСимона; его голос, полный отчаяния, гулко отдавался от стен небольшоймастерской. Симон слушал, не прекращая шить сандалии.
– Симон, ты тоже мой ученик.Ты, несомненно, видишь пропасть между бегством от смерти и бегствомради мести? Да еще – мести родному городу. Всем нам!
– Н-да, –рассудительно ответил Симон. – Камушек катится со склона,увлекая другие камни, в конце концов захватывает с собой огромныйвалун…
Сократ дергал кусок дратвы, пытаясьразорвать, – дратва только врезалась ему в пальцы.
– Человек, с которым я делилпищу и палатку… Мой самый способный ученик! –горевал Сократ.
Симон помял в пальцах кусок кожи,натянул, придав желаемую форму.
Сократ смотрел на коротко остриженнуюголову своего преданного и заботливого ученика, который с юностиведет запись его мыслей. Сколь жалок башмачник в сравнении сгероическим обликом Алкивиада! Но сколь велик добродетелью идобротой! Сколь прекрасную жизнь ведет он…
Ласково улыбнулся Симону:
– Знаешь, порой я тебезавидую. Сидишь мирно, обуваешь людей, добрая у тебя работа –никаких мучений не доставляет, не то что моя!
– Ошибаешься, дорогойСократ. В моей работе очень и очень многое зависит от сырья.Случается хорошая кожа, бывает и плохая, а из плохой не сделаешьхорошей обуви. Когда попадается свежая кожа, мягкая и прочная,сандалии из нее во всю жизнь не сносишь. У тебя – так же.Юноши, что приходят к тебе учиться, – это ведь тоже сыройматериал, правда? Вот видишь. Из плохого сырья и ты не сделаешьничего хорошего, а? В том-то и дело: не все зависит от мастера. Важноеще – какой материал, какого качества получаешь для обработки.Так-то.
– Но ты, мой милый, сразураспознаёшь, что кожа плохая, и не станешь шить из нее обувь. А мнечто делать? Человек – не сапожная кожа. Тут важно, что у негосамого под кожей, а туда не заглянешь!
– В этом ты прав. Такаяопасность есть, но все же у тебя гораздо больше хорошего сырья, чемплохого. И питомцами своими ты можешь гордиться.
– Да, – сказалСократ, но лицо его не прояснилось. – Да. У меня хорошиеученики. Они моя радость. Но всю радость портит один дурной! Ты ведьзнаешь, кем был для меня Алкивиад. Во всем – самый одаренный,самый способный… Я верил – он станет мудрее,утихомирится… Любил его… как родного… –Голос его сорвался. Он умолк.
Симон поднял на него глаза. Робкоспросил:
– Ты плачешь? Со смертитвоих родителей не видал я, чтобы ты плакал…
Сократ не поднял головы.
– Говорят, я самый мудрыйчеловек в Элладе. Не хочу кощунствовать, но это ложь. У меня, Симон,тоже, как у всякого, бывают глупые мечты…
– Не мучь себя, дорогой!Ведь в этом несчастье… – Симон оглянулся, словносандалии, наполнявшие мастерскую, могли разнести по городу его слова,и понизил голос: – В озлоблении Алкивиада, в сицилийскойкатастрофе много виноваты и сами афиняне. Не сосчитать, сколькозамешано в этом недругов народа, предателей, и тех, кто играетсловами, и всяких прочих негодяев…
Сократ вздохнул:
– Милый Симон, ты всегдаскажешь что-нибудь утешительное, но та истина, которую ты высказалсейчас, доставляет мне такую же боль, как и измена Алкивиада…
ИНТЕРМЕДИЯ ТРЕТЬЯ
«Поразительной былаприспособляемость Алкивиада; как умел он приноровиться, подладиться кобычаям и образу жизни тех или иных людей, меняя окраску быстрее, чемхамелеон! В Спарте он вел чисто спартанскую жизнь: отпустил длинныеволосы и бороду, купался в холодной воде, ел ячменные лепешки ичерную похлебку, носил одежду из грубой холстины – трудно былоповерить, что когда-то этот человек держал в доме повара, что онкогда-либо знавал благовония, притирания и шелковые одежды…»
Сократ молчал, и я продолжал читать:
«В Спарте он занимался телеснымиупражнениями, жил просто, вид хранил серьезный. В Ионии бывал буен,предавался легкомысленным развлечениям. Во Фракии много пил и отличноскакал на коне, а живя у персидского сатрапа Тиссаферна, пышностью ибогатством одеяний затмевал персидскую роскошь…»
Тут я вопросительно глянул на Сократа.Он сидел, устремив взор куда-то далеко, лицо его, обычно такоеприятное, светлое и веселое, исказила болезненная гримаса. Не глядяна меня, он проговорил:
– Хочешь знать, как я всеэто переносил? По видимости – жил как всегда, чинилчеловеческие души, как чинит сапожник разбитые башмаки. Но сам я былразбит. Мой призыв – стремиться к благу – глухо звучал вгрохоте войны. Что такое благо? И где было взять его мне после стольстрашного удара? После той боли и горя, которые причинил мне –и себе! – Алкивиад?
Он посмотрел на меня блестящимиглазами.
– Клянусь псом, я не знал,что делать! Проклясть Алкивиада или простить? – Сократнаклонился ко мне и, сдерживая бурное дыхание, продолжал: – Всегоды, что я еще прожил, я бился над этим вопросом, и до сего дня незнаю, как его разрешить. Алкивиад… Он был добрый – излой, принес родине вред – и пользу… Был неверным –и верным. Все в нем – сплошное смятение. Скажи «Алкивиад»– обозначишь этим словом только крайности и ни капли чувствамеры. Хочешь слышать обо мне? Да разве не о себе говорю я все время?Алкивиад, ученик Сократа, бежал к спартанцам, Алкивиад наноситжестокие удары родине!
Алкивиад был далеко, я близко –ну и расплачивался за него. Даже друзья несколько охладели ко мне. Анедруги? Все эти заговорщики из гетерий, непрестанно строившие кознипротив демократии? То-то подарок для них: прямо-то на меня накинутьсяони никогда не смели, так теперь – через Алкивиада! Если бкаждое слово, брошенное тогда в меня, было камнем или дубинкой –верь мне, я пал бы под ударами!
Но потом опять все перевернулось.Алкивиад начал усердно действовать в пользу Афин. Он помог нашемуфлоту одержать победу над спартанцами у Ионийских островов и вернулсяв Афины, покрытый славой. О боги! Видел бы ты мою медвежью пляску!
А что поднялось, когда по городуразнеслась весть: тотчас после своей речи в экклесии Алкивиадпомчался к Сократу и пал на колени, умоляя о примирении!
До этого времени Ликон и Писандр так ишипели: учитель Алкивиада более виноват, чем сам Алкивиад! Сократ егоиспортил! Совратил с пути надежду Афин! Теперь этот же самый Ликон ивсегда трусливый, продажный Писандр – оба притихли. Но в тупору Алкивиад не был счастлив, как не бывает счастлив ни одиносиротевший человек. Жена его Гиппарета несколько лет как скончалась.Мое отношение к нему уже не было таким жарким, как прежде. А никомудругому в Афинах он не доверял. С одной Тимандрой было ему хорошо.
Сократ еле заметно улыбнулся –улыбнулся одними глазами.
– Но позже, когда недругамАлкивиада снова удалось замарать его – не стану утверждать, чтоповода к тому он не подал, – и изгнать из Афин, они опятьнакинулись на меня, как шершни…
– У меня такое впечатление,Сократ, что ты всегда недооценивал своих противников, –сказал я. – Неужели тебе не приходило в голову, что онимогут повредить тебе, и очень жестоко?
– Мне никогда не приходило вголову, чтобы эта овчинка им стоила выделки.
– Есть, как я вижу,недостатки и в твоем величии, – сказал я. –Такая наивность, такая недооценка самого себя! Да ведь для каждогонесправедливца, для каждого себялюбца, лжеца, стяжателя ты былвеличайшей опасностью, сильнейшим врагом!
– Воитель от младыхногтей, – засмеялся Сократ.
– Хорошо сказано… –Я тоже засмеялся, но подумал, что здесь сила духа противостоит силехитрости, сила правды – могуществу серебряных монет, силадобродетели – силе страсти. И я перестал смеяться.
– Чем сильнее человек, тембольше у него врагов.
– И друзей, дорогой мой, –подхватил Сократ. – Для совершенной гармонии нужно и то идругое. Друзья, точно так же как и недруги, укрепляют дух человека.
Я стал мысленно перебирать друзейСократа. Верными ему остались Критон, его сосед Симон, Эвклид изМегары, Антисфен. В круг новых друзей вошли юный Аполлодор и,наконец, Ксенофонт. Сократ, словно читая мои мысли, вдруг проговорил:
– Ты хорошо знаешь моихдрузей и недругов, но погоди – были ведь еще всякие моиоскорбители и язвительные ругатели. Аристофан? Конечно. Ты знаешь –читал у Платона, – как Аристофан в своих «Облаках»первый изобразил злом все мое доброе. Странный человек этотАристофан. Вырос в Кидатенее, в деме аристократов, хотя сам к ним непринадлежал; и кажется мне – о демократах он отзывался кудаязвительнее… Насколько остроумен был этот малый, настолько жедерзок, кусался больно и никого не щадил в своей неукротимости.Первейший мастер насмешки… Только глухого не мог рассмешить!
– Но много лет спустя он ещераз задел тебя в «Лягушках».
– Ах, ты об этом? –Сократ улыбнулся. – А мне приятно было, что хоть так онсоединил мое имя с именем Эврипида. – Он глубоковздохнул. – Жаль мне было только, что Эврипида он осмеялтак скоро после его кончины…
Я вспомнил – греки верили, чтоумершие пребывают всегда в каком-то таинственном общении с живыми, ипозорить мертвого запрещал в Афинах особый закон; тем лучше понял ягоречь Сократа.
А он махнул рукой:
– Но таков уж был Аристофан:поборник старины, он беспощадно нападал на всякое новшество, кто быего ни предложил. – Сократ строго взглянул на меня. –Не думай, однако, что я – само совершенство. Наверняка я злюсьна Аристофана больше, чем, быть может, вы сегодня. Правда, напредставлении «Облаков» я изображал героя, притворялся,будто это меня не задевает, но – клянусь псом! –изрядно тогда бунтовала моя желчь! Подумай сам – я, не щадясил, дерусь с софистами, ты ведь знаешь: их вечные сомнения, вечныйпессимизм и мой оптимизм – все равно что вода и огонь! А онвыставляет меня главарем этих крикунов! Ну что я мог об этомподумать? Сделал ли он это для того, чтоб потешить охочую до забавпублику, изобразив, как я, босой и лысый, возношусь к облакам, иличтоб ударить меня за то, что я стараюсь воспитать для Афин новыхПериклов и Анаксагоров? Нет, нет – надо сказать, были и у негосвои достоинства: он, подобно канатоходцу, видел сверху всю нашуафинскую суету и отлично умел ее изображать…
– А как он относился кнароду? Сочувствовал ему?
– А я и не знаю, –усмехнулся Сократ. – Иногда да, иногда нет. Онсочувствовал прежде всего своим комедиям…
Тут Сократ начал читать нараспев –не знаю, точно или неточно, – однако я узнал обращениеавтора «Всадников» к афинскому народу:
– «О народ, прекраснотвое могущество! Все пред тобою склоняется, все дрожит пред тобою встрахе, словно перед тираном. Но ты доступен соблазнам, тебя тешитпустая лесть, и легко тебя обмануть. Разинув рот, в восторге глядишьты на тех, кто засыпает тебя фразами, и разум твой блуждает где-тодалеко…»
Сократ посмотрел на меня:
– Вот и выбирай! Самрассуди, что он кому дал – нам, тогдашним, и вам, нынешним.
Он помолчал, потом медленно произнес:
– То было очень трудное дляменя время, но я еще приду к тебе поговорить о нем.
Я ожидал, что он помрачнеет от такихвоспоминаний, а он, напротив, просветлел лицом:
– Представь, дорогой, я былуже довольно стар и понемножку начал удаляться от жизненных бурь, ноименно тогда меня снова привлекла к жизни Мирто – желтоволосый,спелый дар Геи, Матери-Земли…
Я видел – он хочет сказать что-тоеще, может быть, чтобы помешать мне перебить его воспоминания о Миртокаким-нибудь словом, и потому промолчал, слушая его. Тогда онпродолжал:
– Да не ее одну –целую троицу получил я тогда в дар: Мирто, Ксенофонта, глубоко мнепреданного, и – Платона. Платон – то была моя новаябольшая надежда: молодой человек, который ради того, чтобы беседоватьи размышлять со мной, как изменить жизнь к лучшему, оставил поэзию исочинительство трагедий, хотя имел к тому необыкновенные способности…
Я позволил себе вставить:
– Как некогда ты, Сократ,оставил ваяние.
– Да, действительно, точнотак же, – кивнул он. – Только Платон и вмолодости был серьезнее, чем я. И представь – он был потомокдревнего рода, родственного Алкмеонидам, он даже приходилсяплемянником Критию! До чего же несхожи меж собой эти побеги старинныхродов: Перикл! Алкивиад! Критий! Платон! Даже мой демоний не всостоянии был справиться с этим и не предостерег меня…
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
1
Фракийский Херсонес, край медведей,волков, диких лошадей, воинственных мужчин, прекрасных дев. И –странно: по преданию, именно там – родина дифирамбов в честьДиониса, родина лиры Орфея. Край первозданных лесов и первозданноймузыки.
Фракийский Херсонес – полуостров,похожий на меч, отсекший Самофракийское море от узкого Геллеспонта.Над длинным и диким отрогом материка, разделившим морские воды,свищут бешеные ветры, гоня по темному небу клочья туч. Среди ветромрастрепанных клочьев мечутся хищные птицы. Отвесные береговые скалы –наполовину в воде, наполовину в ветрах, и вихри завывают над ними.Дремучий лес спустился с гор к югу, покрыл землю непролазной чащей,которая сам хаос. Только фракиец найдет здесь дорогу.
Ночь – черный краб,растопырившийся по поднебесью. Медленно проползает он, выпускаяполночную тьму, что затопила весь край.
Один огонек мигает во тьме –кованый светильник в крепости Алкивиада на Фракийском Херсонесе,неподалеку от Козьих речек – Эгос-Потамов.
Здесь устроил Алкивиад уголок дляТимандры – не с восточной роскошью, а по-фракийски. Зрелище,дразнящее воображение: изнеженная, утонченная женщина в варварскойобстановке. Дерево, дерево, дерево, железо, кожа, лыко и грудамедвежьих, лисьих, рысьих шкур. На ложе, на скамьях, на полу и набревенчатых стенах, вперемежку с мечами, кинжалами, луками. Вместоаравийских и индийских благовоний – запахи мускуса, юфти,запахи истлевших трав. В очаге гудит пламя, лошади ржут в стойлах,лают собаки, воют волки…
Нежная, как горный цветок, чуткая, какЭолова арфа, Тимандра посреди этой дикости; ее расшитый льнянойпеплос стянут на талии широким кожаным, окованным медью поясом. Онаполулежит на шкурах и с опаской провожает взглядом беспокойные шаги ижесты Алкивиада.
– Не понимаю тебя, дорогой…
Он снял со стены короткий фракийскиймеч, перевернул лисью шкуру мехом вниз и острием меча начертил на нейкарту.
– Вот это берегаГеллеспонта. Тут, наверху, – Лампсак, и там стоит со своимфлотом Лисандр. Он хорошо укрыт. А здесь, ниже, в Геллеспонт впадаютЭгос-Потамы. И около их устья стоит на якорях афинский флот. Болваныне понимают…
– Кто не понимает, дорогой?
– Эти тупицы, афинскиевоеначальники: Тидей, Менандр, Адимант и другие идиоты, как их там…Они не понимают, что может случиться!
– Не сердись, милый, но яопять не возьму в толк – в чем же тут опасность?
Алкивиад ткнул мечом в устьеЭгос-Потамов, да так сильно, что острие пробило шкуру и воткнулось вдерево. Алкивиад вскочил:
– Надо съездить к ним…
Поспешно поднялась и Тимандра. И –с ужасом:
– Сейчас? Ночью? В темноте?Шею сломаешь! Не езди, прошу, прошу тебя, не езди…
– Мой конь знает здеськаждый камень…
Метнулся к ней, поцеловал в губы –и хлопнула за ним тяжелая дубовая дверь, а голос его донесся уже содвора:
– Ребята! Седлайте моегоконя! Живо!
Набросив на плечи шерстяной плащ,Тимандра выбежала во двор. И только различила: люди едва успелирастворить ворота, как мелькнул в них и пропал во тьме одинокийвсадник.
Пригнувшись к гриве, Алкивиад стегнулконя – тот полетел стрелой, и цокот копыт по каменистой почвесопровождал его, словно бубен, аккомпанирующий страстной песневарваров.
На флагманском корабле афинян всеспало. Часовой по просьбе Алкивиада разбудил трех главныхначальников. Они поднялись на палубу, сонные, позевывая.
– Кто там?
– Алкивиад!
– Что надо?
– Говорить с вами. Пришлитеза мной лодку.
– О господи! –зевнул Менандр. – И ради этого ты нас разбудил? Не могподождать до утра?
– Не мог. Дело спешное.
– Что за дело? –осведомился Адимант.
Алкивиад тихо скрипнул зубами и сломалхлыст.
– Речь не обо мне. Речь –о вас. Скорей давайте лодку.
Главный из троих, Тидей, возразил:
– Зачем лодку? Мы и такхорошо тебя слышим. Поделись же с нами своей мудростью с того места,где стоишь.
Сердце Алкивиада подскочило к горлу, ноодновременно блеснула мысль, что лучше ему быть подальше от этихлюдей – хоть насилия над ним не совершат. Он бурно заговорил:
– Вы плохо выбрали стоянку!Крайне невыгодно! Пристани нет. Нет у вас тыла, который кормил быкоманду! За продовольствием посылаете в самый Сест!
– Есть о чем заботиться! –насмешливо вскричал Адимант.
– Не перебивай его, –иронически бросил Тидей. – Великий Алкивиад еще не кончил.
Алкивиад метал слова, как охотничьиножи:
– А ваши маневры! С утратащите весь флот к Лампсаку, выманиваете Лисандра на битву ивоображаете, что он попадется на удочку! Он и не думает трогаться,тогда вы возвращаетесь в это гибельное, невозможное место, позволяетекоманде сойти на берег и шататься, где вздумается! Это безумие!
Тидей расхохотался, за ним – егосотоварищи.
– Да разве вы не понимаете,что вам противостоит флот, привыкший действовать без шума, подчиняясьприказу единого начальника? Сами суете голову в петлю, Афины заплатятза это ужасной ценой!
– Афины? –издевательским тоном вскричал Тидей. – Что тебе до Афин,что им до тебя? Разве тебя назначили командовать флотом?!
– Заклинаю всеми богами! –яростно кричал Алкивиад. – Послушайте же меня! Неподвергайте флот такой опасности! – Он еще повысилголос. – Флот не ваша собственность, он принадлежитродине, Афинам…
– Которым ты изменил! –рявкнул Тидей.
– Но я же им и помог! –вне себя крикнул Алкивиад. – А вот вы, если не послушаетеменя, – вы их погубите!
Тидей выпрямился:
– Здесь распоряжаемся мы, ане ты. Проваливай восвояси со своими запугиваниями!
И повернулся спиной.
До изнеможения выкрикивал Алкивиадбрань, угрозы, просьбы – напрасно. С корабля ему не отвечалиболее. С проклятием вздыбил Алкивиад коня и поскакал обратно.
Он задыхался от злости, от отчаяния, отслез, рассказывая Тимандре, как все было. Не пригласили на корабль,заставили орать с берега, отвечали ухмылками, оскорблениями –Алкивиад чувствовал себя щепкой, выброшенной на берег, ненужным,недостойным доверия…
Рассказав, как Тидей бросил ему в лицоупрек в измене родине, Алкивиад начал сумбурную исповедь:
– Афиняне отняли у менямечту всей моей жизни… Что такое – моя мечта? Я смертен,не вечно буду жить, зато Афины стали бы навечно главою Эллады! У меняотняли заслугу – вознести Афины на вершину мира… Самисебя этого лишили! Пускай лучше все гибнет, только б не досталась мнекапелька чести и славы! Лучше косность предков, чем народовластие,которое на своих кораблях вез через море я!
Тимандра сидела на пушистых рысьихшкурах, слушала с сильно бьющимся сердцем.
– Знаю, я поступил позорно.Но разве потом я не искупил мой позор? Любому известно – я спасдля Афин все, что еще можно было спасти, и я вернул бы им все, чтоони потеряли по моей вине – и по вине других…
Тимандра легонько коснулась краяАлкивиадова плаща – плащ этот так и развевался вокруг нее:Алкивиад взволнованно метался из угла в угол.
– Да, милый, я это знаю.Никто другой не сумел бы – только ты!
Алкивиад остановился, заговорил с ещебольшим жаром:
– И афиняне это знали!Призвали меня обратно. Но я не побежал по первому зову. А как менятянуло домой, Афины навсегда вросли мне в сердце и в мозг – итебя мне хотелось обнять, Тимандра!
– Я грустила, что ты все невозвращаешься…
– Прежде я должен был сизбытком загладить зло, причиненное мной. – Тут он сновавспомнил о том, что довелось ему выслушать сегодня, и голос его началокрашиваться страстью и злостью. – Кто еще осмеливаетсясегодня говорить о моей измене? Кто? Только недруги Афин? Толькодурак Тидей! Берегись, Тидей, как бы сам ты не нанес Афинам худшегозла, чем я!
Тимандра с тревогой наблюдала, каквздуваются вены у него на висках, как кровь приливает к лицу.Чувствовала – хоть и близко он, тут – но как далек отнее… Они могли быть так счастливы вместе – но он сердцемвсегда остается в Афинах и будет мучить себя ими, пока жив.
– Иди сюда, милый, сядьрядом. Мне так одиноко…
Он сел к ней, но не утих. Горе свое,боль свежих ран, нанесенных ему тремя начальниками огромногоафинского флота, изливал на подругу:
– Ответь хоть ты мне,Тимандра! Разве не смыл я свой давний грех? И не лучшим ли способом,как мне и подобало? Я не удовольствовался одним поражениемспартанцев, от острова к острову гнал я этих грабителей, разметывал,жег их корабли, они пылали на морской глади, словно поленницы дров, ина них заживо жарились кровожадные лакедемоняне… Или этопустяк, что я очистил от них Ионийское море и можно было снова безпомех доставлять в Афины зерно с берегов Понта?
– Ах да! –вздохнула Тимандра. – Ты сделал для Афин больше добра, чемзла.
– Я еще не вернулся домой,достаточно было одной лишь вести о непобедимом Алкивиаде, как Афиныуже свергли олигархию Ферамена и восстановили народовластие. Однимэтим не искупил ли я, Тимандра, то зло, которое причинил Афинам? Тыговоришь – да, искупил. Но почему же другие отрицают это? Чтоеще хотят от меня? Что? Скажи мне! – Голос его дрожал,горло перехватывала судорога. – Да я дал бы им то, о чемони и мечтать не смели! А теперь – не могу ничего, ничего,только смотреть, как надвигается гибель… – И изсамой глубины своего отчаяния Алкивиад вскричал: – Ах мойСократ! Мой отец! Прозорливый отец, зачем я не послушал тебя? Миргреков мог выглядеть иначе…
Он умолк, обессилев.
Тимандра нежно гладила его. Ее пальцыстали влажными от его пота. Она чувствовала, как сотрясается грудьАлкивиада под тяжкими ударами сердца. Он поднялся.
– Я должен опять ехать…Должен! Они ведь от страха, что вместо них победителем окажусь я,способны погубить Афины!
Он метнулся к стене, погрозил кулаком.
– Идиоты! Какие выполководцы! Пустите меня на корабль! – кричал он вбессильном гневе. – Я вырвусь из этой ловушки! Схвачусь сЛисандром в открытом море! Заставлю его помериться силами со мной!Слышите вы, трое тупиц?! Я добуду победу! Спасу Афины! Я спасу дажеваши бараньи головы!..
– Светает… –промолвила Тимандра.
Алкивиад – ему чудилось, чтостоит он на берегу возле устья Эгос-Потамов, – оглянулсяна Тимандру, бледную в рассветных сумерках. Бросился наземь рядом снею и, зарывшись лицом в рысий мех, застонал.
Следующий день принес ужасающеедоказательство правоты Алкивиада.
Лисандр, командовавший спартанскимфлотом, внезапно всеми своими судами бросился на афинские корабли,запертые в узком заливе, как в западне. Лишь восьми триерам удалосьпрорваться. Остальные – почти две сотни – досталисьврагу. Около трех тысяч афинских воинов попали в плен, и всех ихЛисандр приказал умертвить.
Узнав, что его предсказание сбылось,причем еще ужаснее, чем он предполагал, Алкивиад снова воспрянулдухом. В нем заговорил афинский стратег, которым он не переставалбыть в душе. Пока я жив – Афины не погибнут!
Не хотелось Тимандре покидатьфракийское поместье Алкивиада, где им была обеспечена спокойнаяжизнь. Но Алкивиад, не слушая ее просьб, вывез ее из уютного гнезда ипустился с нею в путь – в Вифинию. Лишения, опасности в дороге?Не знаю, что это такое. Я должен во что бы то ни стало ехать кперсидскому царю Артаксерксу, должен добиться от него помощи Афинам!
Но прежде нужно привлечь на своюсторону сатрапа Фарнабаза. Ладно!
– Мы поселимся в небольшойдеревушке поблизости от резиденции Фарнабаза – в Даскилее, чтово Фригии. Охотно ли ты едешь со мною, Тимандра?
– Да, милый. – Ноглаза ее были печальны.
2
Разгромом афинского флота уЭгос-Потамов война не кончилась. Им началась катастрофа Афин.
Лисандр со своим победоносным флотомнаправился к Афинам, покоряя по пути остров за островом Афинскогоморского союза, всюду свергая демократический строй и сажая на местодемократических правительств олигархов, сочувствующих Спарте; и всюдуон оставлял свои гарнизоны.
Тем временем спартанский царь Павсанийпривел своих гоплитов к Афинам по суше. Когда на кровавом своем путипо морю флот Лисандра подошел к Пирею, Афины, эта крепчайшая твердынядемократии, оказались окруженными со всех сторон.
Олигархи советовали сдаться, демократыне желали сдаваться и до последней минуты защищали город. Но тутначал действовать самый коварный фактор: голод.
Голод стал на сторону олигархов исильно укрепил их в споре с демократами. Вести со Спартой переговорыо мире поручили Ферамену, известному стороннику олигархов ипротивнику демократов.
Для афинской республики условия мирабыли гибельными. Она обязывалась выдать победителям все свои военныекорабли, снести до основания все свои укрепления, разрушить Длинныестены и признать суверенитет Спарты над всей Элладой.
А когда Афины стали совсем бессильными,дело погибели довершили под дозором спартанцев афинские олигархи. Внародном собрании – где заседал и Лисандр, начальникспартанского гарнизона в Афинах, – Ферамен предложилотменить демократическую конституцию. Перед голосованием Лисандр,подыгрывая Ферамену, заявил: отклонение этого предложения спартанцысочтут нарушением мирного договора.
После этого оставался уже только одиншаг к тому, чтобы в Афинах, включенных в Пелопоннесский союз, властьперешла в руки Тридцати тиранов. И, как ни странно, во главе этихТридцати оказался не испытанный могильщик демократии Ферамен, а тот,кто умел долгие годы оставаться в тени, – поэт, софист иревностный олигарх Критий.
Критий полагал, что вынырнул изолигархической норы в самый удачный момент. Но едва он обогрелся влучах своего нового положения, как почувствовал прилив давней горечи.Ей он, однако, противопоставил насмешку: что-то скажет теперь мойстрогий учитель, когда я, беглый ученик, забрался повыше еголюбимчика Алкивиада?
Порой судьба сама сводит за человекастарые счеты. Сегодня я хожу в пурпурной мантии тирана, а Алкивиад,изгнанный из Афин, валяется на волчьей шкуре с гетерой – где-тотам, в диком краю варваров.
Критий собирался на совет. Прежде чемвыйти из дому, оглядел себя в полированном серебре. Вид нехорош.Усмехнулся себе самому: как у всякого, кто ни в чем не знает меры.Познал я радости жизни – и еще познаю.
Его снова потянуло к Сократу. Но онхвалил себя за то, что в свое время ушел от учителя. После этогомного лет общался со сливками афинского общества, главным образом сбогатыми сынками в олигархических гетериях. Долгие годы тайноподстрекал их против народовластия, сплачивал их, готовил к решающейсхватке. Много времени прошло, пока дождался этого. Постарел, но ещене стар.
Раб застегивал на его ногах пряжкизолоченых сандалий.
Мысли Крития текли дальше. Он былхорошим учеником софистов; их эристика вошла ему в кровь, ихспособность разлагать любую ценность, их поклонение индивидуализмунравились ему до того, что и сам он стал усерднейшим из софистов.
До сих пор он и действовал хорошо.Спартанские и афинские олигархи оценили его по заслугам…
Критий резко оборвал ход мыслей. Порабыло показаться среди тех, кто его ждет.
Во исполнение условий мирного договораафиняне сносят укрепления города.
Работники переругиваются. Спорят –не спорят…
– Ну и чудовище! Ну ивыродок этот Критий!
– За что ты его?
– А это тебе ничего, что онспелся с врагами против собственного народа?
– Может, тут хитрость такая:вроде бы спелся, а сам потом будет защищать своих.
– Что-то непохоже, сказал быя…
– Понятно: он ведь софист. Ате больше языком воюют, чем мечом.
– Это-то так. Только, милок,кто они, его «свои»? Кого он защищать-то будет? Нас –вряд ли!
Не отвечая, второй работник размахнулсяударить по стене. Первый вздохнул:
– Прямо сердцу больно –рушить родной город! – Но тоже поднял тяжелую кувалду.
– Да ты, болезный, не городрушишь – стены.
– Это одно и то же. Развалистены храма – и алтарь не уцелеет.
– Ладно, отстань! –сердится второй работник: его тоже мало радует, что город раздевают.Без панциря стен он будет отдан на произвол всякому, кто толькозахочет вредить Афинам. – Мне больше хочется знать, чеммы, неимущие, жить-то теперь будем! – яростно продолжаетон. – Пособия отменили, и за общественные работы теперьломаного гроша не получишь. Три обола в день было мало, а ни одногообола – уж просто ложись да помирай!
– Прямо будто хороним кого…
Трррах! Рухнул кусок стены, поднявоблако пыли. И снова, немного дальше – трррах! –словно кто-то разбил огромную амфору из обожженной глины…
– Еще посмотрим, кто когохоронить будет, – не падает духом второй работник.
Олигархи прямо расцветают. Хлынули навсевозможные должности, спеша захватить местечки повыше. Толкаясь,рвутся вперед, ликуют: настал мой час! К веслу! К кормилу! Ккормушке! Им выгодно несчастье Афин. Натасканные в софистике, ониутвердились во мнении, что всегда прав тот, кто сильнее; они умеютпредставить унизительное порабощение Афин – добром. Голоднымсогражданам эти лжеспасители обещают благоденствие, но преждеобеспечивают благополучие себе самим – что же тут такого, мыведь тоже афиняне! – а там будет видно. Давно исповедуютони собственное вероучение, сведя всю плеяду богов к трем идолам:деньги, влияние, власть.
Принимай эту веру кто может! Почитай,как мы, того бога, имя которому Плутос, бог богатства! Ибо разве неласкает твой слух древняя присказка: «О Плутос, прекраснейшийиз богов! Даже низкий становится благородным, когда ты к немублагосклонен!»
Стражи ведут богача – онарестован скорее за то, что был богат, чем за приверженность кдемократам. Богач молит отпустить его, обещает серебряные драхмы…Пинком ноги его заставляют умолкнуть. Стражи знают, что Анофелес,донесший на богача, издали следует за своей жертвой – точно липредадут ее в руки тиранов, а вернее, в объятия смерти? Да и обещаниезаплатить – пустые слова. О деньгах богача уже позаботилисьдругие: денежки под строгим надзором отправились куда надо, допустимв государственную казну, которой распоряжаются Тридцать тиранов.
Сократ стоит неподвижно, глядя на этобесчинство.
Люди узнают его, молча проходят мимо,чтоб не нарушать его мыслей. Даже Платон не осмеливается подойти.Закутавшись в плащ, бродит поодаль.
Спускается ночь на искалеченный город.Сократ все стоит.
Может ли он думать о сне? Может лизаснуть? Вместе с Афинами переживает он самые тяжкие их часы. Сгородом своим Сократ как с больным, которому хуже всего по ночам, ибоночами охватывает его смертельная истома.
Отчаянный женский вопль в ночи. Что это– молитва? Кощунство?
– Дева Афина! АфинаЗащитница! Ужас! Будь ты проклята! Что же ты палладием своим незащитила свой город?!
Голос ломается.
– Смилуйся, смилуйся же хотьнад нами, людьми! Не допусти, чтоб убили и моих сыновей! Мужа ужеувели, теперь и их уводят… Помоги! Защити! Спаси!..
Быстрые тяжелые шаги по улице. Двоеидут? Трое? Страшный крик женщины вспорол ночь. Не слышно большемольбы. Смятенье в ночи. И непрестанно – шаги по мостовой: ногибосые, ноги в сандалиях… Невнятный говор прерывается вскриками– боли, злобы… Кто-то залился хохотом. Сумасшедший?Пьяный? Или – счастливчик, добравшийся до золота казненного?..
Кто там плачет? Ребенок? Кто вздыхает?Лавры, кипарисы, олеандры, утратившие свой аромат? Ветер доносит сморя едкий дым. Дым проникает в легкие, душит. Уже не качает морегордые афинские триеры. Остались от них одни тлеющие обломки, трутсядруг о друга на волнах, не хотят ни догореть, ни утонуть. Неохотноисполняют повеление спартанцев уничтожить афинский флот.
Всеми чувствами впитывает в себя Сократкартины, скудно освещенные ущербным месяцем да кое-где чадящимфакелом; мимы этого спектакля – без масок. Сколько дней ужевтягиваются в город беженцы из тех мест, по которым прошли ордыПавсания, оставляя за собой пустыню. Теперь беженцы ищут средства кжизни в городе – как прежде те, у которых когда-то царьАрхидам, а позднее спартанцы, совершавшие вылазки из Декелеи, уводилискот, жгли дома, вырубали оливовые рощи.
К безземельным, которых в Афинах и такуже полным-полно, к увечным воинам, ко всей бедноте, прозябающей вголоде и холоде, прибавляется новая голытьба, новые толпы несчастных,не знающих, где приклонить голову. Афины вспухают, они подобныбрюхатой самке – каков же плод этого нежеланногооплодотворения? Человек, утративший все человеческое…
Пришельцы шастают по домам и садам,брошенным демократами, подбирают с земли то, что кто-то бросил им илиобронил впопыхах, выдают себя за лекарей, за прорицателей, набиваютсяв дома городских родственников…
Чувства афинян противоестественновыворачиваются наизнанку. Этих паразитов, явившихся объедать и безтого голодных, они боятся пуще самих спартанцев, которые не делят сними беду, питаясь в других местах, иначе и лучше.
Ночи не утихают. Не утихает и нынешняя.Она оживает. Руки, еще недавно честно возделывавшие землю, руки новыхворишек сталкиваются у добычи с руками старых грабителей.
Но мимы этих ночей – в то жевремя зрители больших трагедий, чем те, какие они разыгрывают сами.
С надвигающейся ночью Платон все ближеподходит к учителю. Вот окликнул его:
– Сократ!
– Слышу тебя, Платон.
– Можно к тебе?
– Для тебя – всегда,мальчик. Но почему ты пришел ночью?
– Я здесь с вечера, тольконе решался – ты был погружен в размышления…
– Что ты хочешь?
– Мне страшно, Сократ. Ужасобъял меня. Я искал опоры, поддержки и увидел – дать их мнеможешь ты один. Но я видел еще – ты тоже удручен, и боялся, чтоне найду ободрения и у тебя… – И вдруг: – Мнестрашно за тебя!
Сократ улыбнулся:
– Это ты о Критии?
– Ты не знаешь, как онжесток. В детстве он забавлялся тем, что привязывал животным к хвоступаклю и поджигал… Радовался, когда они метались, вопили отболи. И я у него на примете: он зазывал меня в свою гетерию, хотел,чтобы я сделал политическую карьеру, а я, как он говорит, изменил емуи пошел к тебе…
– Другими словами, япереманил тебя от него, так?
– Он и этого тебе незабудет.
– Он еще многое не забудетмне, мальчик. Но ты сказал – тебе нужно ободрение. Ты самтверд, к тому же у тебя есть я. А как же Афины? Видишь ты этиразрушения? Вид страшный, правда? Но еще ужаснее – разрушения вчеловеческих душах.
Сократ обнял Платона за плечи имедленно двинулся с ним к дому, ибо начало светать. Тихо проговорил:
– Как только мы потерялинародовластие – воцарился ужас.
– Ужас, ужас… –кивнул Платон, но его прервал смех Сократа. – Чему тысмеешься? – спросил, пораженный.
Сократ не перестал смеяться.
– Слушал ты сегодня царяПавсания?
– Слушал.
– Он сказал – Афинынавеки покорны Спарте! Да клянусь всеми псами, милый Платон, развеЭгос-Потамы и то, что творится теперь, означают, что Афины навекутратили величие духа? Афины еще долгие века будут державой духа, аэта солдафонская, бездуховная Спарта оставит по себе разве что дурноевоспоминание. Нет причин, мальчик, впадать в отчаяние. Теперь многоезависит от нас. Мы обязаны восстановить в человеке то, что в немрухнуло!
Платон обнял Сократа.
– Да, да! Как я рад, чтомогу быть с тобой… Ах, если б я мог быть таким же твердым иясным, как ты, учитель!
– Учитель, сказал ты? Такслушай же мое поучение. Знаешь, чем отличается мудрый от немудрого?Добрыми надеждами!
3
На ступенях против Парфенона сиделСократ со своими друзьями. Он обедал. Козий сыр, ячменную лепешку,несколько оливок запивал вином из бурдюка.
В этот предполуденный час на Акрополебыло почти безлюдно. Но вдруг те немногие, что бродили здесь,побежали к Пропилеям, из которых вышла группка людей, поднимаясь наАкрополь.
Впереди, направляясь к Парфенону, шагалКритий в пурпурной мантии, за ним несколько человек из советаТридцати и – две шеренги стражей Критий видел Сократа сучениками, но притворился, будто не заметил их. Они поступили точнотак же. Критий и сопровождавшие его вошли в храм, чтобы совершитьжертвоприношение.
– Пошел принести жертвуАфине, а сам твердит – религия изобретена для того, чтобыприручать глупую толпу и властвовать над ней, – заметилКсенофонт.
Сократ засмеялся:
– Не говорю ли я всегда, чтов каждом человеке есть нечто хорошее?
– Разве это хорошо, когданеверующий приносит жертвы богам? – возразил Ксенофонт.
– То, что он приноситжертвы, нет, – ответил Сократ. – Хорошо то, чтоон неверующий.
Все засмеялись, а Платон оглянулся –не слышит ли их кто.
– И тем не менее Критий –самый несчастный человек во всех Афинах, – добавил Сократ.
– Критий?! –изумился Анит-младший. – Как же так? У него есть все, чтоможет пожелать смертный. Огромное богатство, верховная власть, к томуже он образованный софист и блестящий оратор…
– И даже талантлив, –похвалил Крития Эвклид. – Пишет элегии и трагедии. Чегоему не хватает, скажи, Сократ?
– Софросине –умеренности, – ответил тот. – К тому же выговорили пока только о его достоинствах.
– Правда, –заговорил Антисфен. – Ограничение числа афинских граждантремя тысячами самых состоятельных – это ведь подлость. Теперьиз всех нас граждане Афин – только Критон, Платон и Ксенофонт.
– Критий считает террорсредством управления, без которого не обходится ни одна власть, –с возмущением сказал Платон. – И хотя правит он всегонесколько недель, мы уже видим результаты: бесконечные убийства,конфискация имущества, сумасшедшие налоги, реквизиции…
– Они выходят из храма, –предупредил Ксенофонт. – И Критий смотрит сюда. Сократ,может быть, тебе уйти?
– С чего бы? Я обедаю.
– А я ухожу, –сказал Ксенофонт. – Не хочу с ним встречаться.
С Ксенофонтом ушли все. Сократ осталсяодин.
Критий снял пурпурную мантию, бросил еена руки одному из стражей:
– Ступайте все вперед. Я васдогоню.
Он подошел к Сократу, который спокойнопродолжал есть.
– Хайре, Сократ.
– Будь счастлив, Критий.
– Позволишь посидеть стобой?
– Не только позволю, –улыбнулся Сократ, – но предложу тебе сыру с лепешкой. Якак раз обедаю.
Критий сел на ступеньку.
– Скудный обед. Но благодарю– не буду.
– Напрасно. Разве непомнишь, какие лепешки печет Ксантиппа? Сказка!
– Сидишь тут словно нищий. Ябыл бы для тебя лучшим благодетелем, чем Критон. Если бы ты, конечно,захотел. Я не забыл, что ты мой учитель.
– Бывший, – мягкопоправил его Сократ. – Я тоже не забыл те времена. Но тыошибаешься, видя во мне бедняка. Если кого из нас двоих можно такназвать, то не меня.
Критий обиженно поерзал.
– Почему же это я бедняк? –сердито спросил он.
– Клянусь псом! Это ведь такпросто: я тут сижу себе над городом в холодке, дышу свежим морскимветерком, ем с удовольствием лепешку с сыром и чесноком, запиваювинцом из Гуди. Тебя, знаю, ждет пир. Угри, фаршированные дрозды,паштет из гусиной печенки с фисташками, медовое печенье, хиосскоевино. Отлично. Великолепно. Да только со всеми этими вкусными вещамиты вкушаешь еще очень несладкую сладость…
– Какую же? –нетерпеливо воскликнул Критий.
– Страх, – сказалСократ.
Критий засмеялся режущим смехом, какимсмеялся всегда, когда чувствовал себя задетым.
– Ты в своем уме? Чего мнебояться?
– Загляни дома в зеркало –какой ты озабоченный, желтый, весь извелся. Не удивительно. Ни одногокуска не можешь ты проглотить с удовольствием, ни одного глотка вина,охлажденного льдом. Знаю. Ты завел рабов, которые должны отведыватьпищу, приготовленную для тебя. А что, если яд-то подействует черезнесколько часов?
– Перестань! –вырвалось у Крития.
– Нет, правда, есть такиеяды, я не выдумываю. И не только это. У тебя куча льстецов, вокругтебя кипит дружеская беседа, но можешь ли ты знать, что у кого-нибудьиз твоих друзей… гм, странное слово… скажем лучше –из твоих сотрапезников, не спрятан под хитоном кинжал для тебя?
– С этим должен считатьсявсякий…
– Не всякий, –перебил его Сократ. – Я, например, – нет,потому что мои друзья не могут ждать от меня зла, я от них тоже. А тыдаже спать спокойно не можешь. Бедняк.
Критий вскочил.
– Довольно! Ты неисправим.Когда-то ты из-за Эвтидема назвал меня свиньей, а сегодня такаядерзость… Постой! Вспомнил – я ведь хотел тебя спросить.Про Саламин. Помнишь, где это?
– Конечно. Я ездил туда кЭврипиду.
– Знаешь там некоего Леонта?
Сократ поднял глаза на Крития:
– Богача?
– Владельца поместья, –поправил его Критий.
– Что тебе от него надо?
– Чтоб он приехалпотолковать со мной.
Сократ задумчиво смахнул с хитонакрошки. Потом сказал:
– Да, ты любишь посадить… –поправился, – посидеть с богатыми демократами…
– Нищие башмачники илигончары не так опасны, – резко ответил Критий. –В охоте на крупную дичь я соревнуюсь с Хармидом.
– Я предложил бы тебесоревнование другого рода. И тогда был бы рад помогать тебе… –Сократ заколебался.
– Говори. Вижу, мы сможемдоговориться.
Сократ тихо сказал:
– Соревновался бы ты,властитель Афин, с властителями других государств в том, чтобысделать Афины самыми счастливыми… Вот это было бысоревнование! Тебе позавидовал бы весь мир!
– Проповеди! –взорвался Критий. – Оставь свои назидания про себя!Короче: я желаю, чтобы ты привел ко мне Леонта с Саламина!
Сократ отпил из бурдюка и вытер усы.
– Такое поручение, право, недля меня. Не сердись, Критий, но тут я тебе не помощник.
От злости у Крития сорвался голос:
– Да ты знаешь, чтоговоришь?!
– Как не знать. То, чтодумаю, как всегда.
– И обо всем этом тыбеседуешь с учениками?
– А почему бы и нет? –удивился Сократ. – Нынче ведь такие вещи очень важны длякаждого афинянина. Ты не находишь?
Но Критий уже спешил через Пропилеи вгород.
– Ну вот, теперь, пожалуй,придется мне самому обзавестись отведывателями еды и питья даприсматривать, не прячет ли кто для меня кинжал! –засмеялся Сократ и по старой привычке пошел полюбоваться фризомработы Фидия на челе Парфенона.
4
– Ну вот, еще с однимпокончено. Можешь убрать… – Отравитель вгляделся вбледное лицо лежавшего перед ним человека: заметил в его глазахпризнаки жизни. – Впрочем, погоди еще.
Помощник отравителя махнул рукой:
– Ничего, может и наносилках дух испустить. Сам знаешь – приказано не возиться…
Но отравитель не позволил подгонятьсебя. Он добросовестно отправлял свое ремесло, когда в его рукипередавали преступников, так может ли он работать небрежно теперь,когда речь идет о невинных жертвах? Он не отрывал взгляда от глазотравленного, из которых все не уходила жизнь.
– Я знавал его. Мудрый исправедливый был человек. Выступал с речами на агоре, под портиком…
– За что же мы его…того?
– Много говорил.
Помощник отравителя покачал головой:
– Удивительное дело. Мудрый,а такой дурак…
В совете Тридцати Критий держит речь.
– Боги благословляют нашуработу…
Голос:
– Работу?..
Критий раздраженно:
– Кто это сказал?!
Молчание.
Критий:
– Мы поднимем Афины спомощью Спарты. Как – Спарта? Наш исконный противник? Нашспаситель! И кто не хочет этого понять…
Голоса:
– Слава Спарте! Слава царюПавсанию! Слава…
Имя Лисандра с трудом выговаривают дажеуста Тридцати. Критий голодным взором окидывает тех, кто не так ужревностно вторит ему: хочет их запомнить.
Критий:
– Что еще у пританов длясовета?
Притан:
– Смертные приговоры,вынесенные вчера вечером, – на подпись.
Притан читает приговоры.
– Голосуйте! –велит Критий – и подписывает.
Голос:
– Говорят, вчера ты приказалбез суда казнить Лесия и Тедисия!
Тишина. С улицы доносится плач, вопли.
Ферамен:
– Боюсь, ты переходишьграницы, Критий. Человеческая кровь – не вода из Илисса.Тедисий был уважаемый гражданин – и тебе было достаточно, чтокакой-то сикофант нашептал про него – быть может, облыжно?
Критий побледнел, положил стило и,пронзая взглядом Ферамена, отрезал:
– Мне этого было достаточно!
Ферамен:
– Ты один еще не советТридцати!
Критий:
– Разве вы сами не дали мнеправо решать в некоторых случаях единолично?
Ферамен:
– Такое право тебе далитолько на первые дни нашего правления и только для исключительныхслучаев. Лесий же, Тедисий и другие, которых ты устранил, не былиисключительным случаем!
Критий:
– Здесь уже несколько разпрозвучали строптивые голоса. И прежде всего твой голос, Ферамен. Нопродолжим совет. Когда закончим, выйдут все, кроме Ферамена.
Олигархи по-прежнему собираются в своихгетериях. Обсуждают положение. Все ли так хорошо, как кажется? Или –так плохо, как пугают некоторые?
Они не могут договориться, что дальше,чья очередь подняться выше, а кого пора устранить. Одни поддерживаютКрития: нас мало, а противников много, и даже смертоносная рукаКрития кажется не такой уж энергичной в сравнении с многочисленностьютех, кого следует умертвить или запугать. Другие стоят за Ферамена.Призывают к разумным, осторожным действиям – не надо раздражатьнарод… Третьи ни туда ни сюда – не знают, чего имдержаться.
Сборища олигархов прежде проходили вопределенном порядке. Сначала – разговоры о том, что им портилокровь: о народовластии. Каждый приносил сюда, что успел узнатьновенького, предложения так и сыпались – чем да как ослабитьненавистную демократию. После этого наступал черед попойки, котораяпримиряла участников, нередко переругавшихся насмерть из-за различиямнений. Тот же, кто не предавался разгулу без оглядки, кто не умелнадлежащим образом распалить свои инстинкты или инстинкты других, азатем удовлетворить их, тот, отличаясь от прочих, был подозрителен.
Но теперь в гетериях благотворноепримирение не наступает. Не помогают и тяжелые вина. Спорыпродолжаются даже во время оргий с девушками или юношами. Критий? ИлиФерамен? Какой метод лучше – жесткий? Или мягкий?
И ни у кого из них, даже если спроситьих по отдельности, нет своей твердой, неизменной точки зрения. Ихречи, подобно флюгеру, поворачиваются в ту сторону, в какую дуетветер. Но в одном, как яйцо с яйцом, схожи все олигархи, всезаговорщики разных гетерий, и даже сами Тридцать тиранов: афинскийнарод нагоняет на них все больший и больший страх, в то время какстрах народа перед террором ослабевает.
Из страха перед демократами Критий неперестает убивать, маскируя жестокость правления тиранов красивымисловами. Ораторов для этой хорошо оплачиваемой работы он находитпредостаточно.
Оратор за оратором выступают у портика,обмывают языками тиранов, и те выходят чистенькими, доблестнымиспасителями несчастных Афин.
Выступает и ритор Ликон. Его речиотличаются мастерским умением, от усердия у него воспаляются суставычелюстей – но олигархам кажется, он говорит в их пользу, ународа же создается противоположное впечатление.
Критий – Ферамену:
– Ты недоволен? Я отдал тебероскошную виллу, полную драгоценных вещей, оставшуюся после одного…ну, ты знаешь… Все мы кому-то не нравимся, даже кое-кому изаристократов. Ни один из Тридцати не получил так много – и темне менее они довольны. Ты хочешь большего? Рабов? Скажи, чего тыхочешь!
Ферамен:
– Ничего этого мне не нужно.Но я не люблю черный цвет, и у меня чуткий сон. Ночи напролет слышуплач и причитания. Не люблю слез, а их полны глаза…
Критий:
– К чему ты мне этоговоришь?
Ферамен:
– Умирая, Перикл сказал –самое большое его счастье в том, что ни одному афинскому гражданинуне пришлось носить траур по его вине. Что скажем мы, когда будемумирать?
Критий – с раздражением:
– Зачем ты говоришь «мы»?Ты заявил в совете, что не согласен с моими действиями. Не увиливай!
Ферамен:
– Ну… прежде всего –что скажешь ты?..
Критий:
– Я знаю мой долг, а того,кто мне мешает, следует устранить…
Ферамен:
– Но, великий Зевс, счетидет уже на тысячи!
Критий:
– Будешь продолжать в том жедухе – я и тебя причислю к нашим противникам.
Ферамен:
– Но ведь ты и для того ещеубиваешь богачей, чтоб захватить их имущество!
Критий:
– Как можешь ты смешиватьдве такие разные вещи? Да, богачей – которые против нас. Чтокасается имущества… А ты не знаешь, как выглядит наша казна?Мы вынуждены быть безжалостными, конфисковать имущество, увеличиватьналоги, проводить реквизиции…
Ферамен:
– Но, Критий, мневолей-неволей приходится общаться с людьми – я ведь один из«тридцати извергов», как нас называет народ, –так вот, на кого я ни взгляну, все от меня отворачиваются! И ночью,во сне, приходят ко мне мертвецы, с которыми я пировал еще вчера…
Критий:
– Дрянь ты, Ферамен, иплевать мне на твои жалкие чувства. Спартанцы приказывают…
Ферамен взорвался:
– Спартанцы не приказываютубивать, хотя они и рады видеть, как мы истребляем своих же!
Критий с яростью:
– Много себе позволяешь,Ферамен! Я не могу не убивать. Это в высших интересах, не в моихличных! Или ждать, когда начнут убивать нас?
Ферамен:
– Когда во главе Афин стоялАлкивиад, он никого не обижал, устраивал пиры даже для бедняков –весело было у подножия Акрополя…
Критий:
– Что?! Уже и ты хочешьпосадить Алкивиада на мое место?
Ферамен уклонился:
– Как ты, поэт, можешьустраивать такие гекатомбы? Или не был ты учеником Сократа?
Критий:
– Дойдет очередь и доСократа!
Ферамен:
– Ну, этого ты не сделаешь!
Критий:
– Довольно. Ты – одинпротив двадцати девяти. Завтра явишься в совет и заявишь при всех,что берешь назад все, что когда-либо говорил против меня и противспартанцев!
Ферамен:
– А если не возьму назад?
Критий вышел, не ответив.
После заката в сумраке тюремной камерымигает тусклый огонек светильника. У осужденного немеет тело,оцепенение поднимается от ног к сердцу.
Отравитель философствует:
– Н-да, мой милый, живемсреди обломков. А кто их делает, обломки-то? Кабы только спартанцы!Так нет, и наши туда же; сами-то они обломки крушения, да и мы стобой тоже. – Он кивает на человека, умирающего такмедленно.
Но вдруг он спохватывается, принимаетпочтительный вид – входит Критий, закутанный в длинный плащ.
Не поздоровавшись, без всякогообращения, Критий спрашивает:
– Как дела?
Отравитель нерешительно:
– Работы много… Непоспеваю за тобой, господин.
– Что за дерзость? За мной?Ты хочешь сказать – за нами?
– Оговорился я, –оправдывается палач.
Но Критий не удовлетворен; отступив нашаг, крикнул:
– Как это не поспеваете?Нарочно?
– Нет, господин. Мы-тостараемся. Но наше дело требует времени – а когда цикуты мало,тем более. Все ночи не спим.
– Скольких можете обработатьза ночь?
– Раз на раз неприходится, – уклончиво объясняет палач. – И неот нас зависит. Некоторые – ну, вы понимаете кто – бываютуже полумертвые от страха, когда их приносят, в других, –он взглянул на лежащего, – словно девять жизней, однойчаши им мало.
Критий перевел взгляд туда же, кудасмотрел отравитель, и процедил сквозь зубы:
– Другого способа не знаешь?
Отравитель промолчал.
Критий двинулся к выходу. Поняв, чтоэто означает для него, отравитель быстро выговорил:
– Душить…
Перед тюрьмой – толпа. Страшныедлинные ящики, в них всегда тишина, наводящая ужас: у тех, когопривозят сюда, во рту кляп; тем же, кого отсюда увозят, кляп уже ненужен. Страшный караван носильщиков смерти проходит через шеренгистражей.
Голоса:
– Послушали б Алкивиада,победили бы мы у Эгос-Потамов!
– Был бы Алкивиад в Афинах –такая бойня была бы невозможна!
– Вместо слез текло бы вино!
Алкивиад! Таинственным эхом отдаетсяэто имя по всему городу.
Помощник отравителя принимает уносильщиков очередную жертву.
Отравитель разглядывает человека –как всех до него. Видимо, осужденный защищался. Он весь в крови. Ивсе же палач узнает его, и у него вырывается:
– О всемогущий Зевс! Ты лиэто, господин?! Ферамен?
Ферамен не отвечает. У него кляп ворту.
Но отравитель продолжает, обращаясь кнему:
– Ужасно! Вы уже и другдруга отправляете к Аиду! А впрочем, что я говорю! Что тут ужасного?
Помощник шепчет палачу:
– Ты сказал – теперьмоя очередь душить, но этого я не могу, этого ты сам…
Отравитель засмеялся:
– Успокойся – ни одиниз нас к нему не притронется. Он получит питье, сколько бы времениэто ни заняло…
5
Ранними утрами Сократ прогуливался поберегу Илисса – там, где юношей ходил на встречи с Анаксагороми на свидания с Коринной.
Возвращаясь, останавливался в тенипиний неподалеку от домика, в котором жил с семьей внук великогогосударственного мужа Аристида, прозванного Справедливейшим из людей.
Внук Аристида выходил из дому только поутрам – продать свои изделия. Во времена такой дороговизнытрудно было прокормить себя, жену, детей да еще сестру Миртоплетением лыковых корзин и кошелок.
Мирто ела скудную пищу, выслушиваягрубости брата и язвительные замечания невестки. По утрам, когда братс женой отправлялись на рынок с товаром, Мирто выходила внеогороженный садик, брала кифару и пела песни – и всемизвестные, и свои, сочиняя слова и мелодию. Она знала – подпиниями стоит Сократ. Стоял он там и сегодня.
Но сегодня он подошел к ней изаговорил:
– Ты внучка Аристида?
– Да, Сократ. Я Мирто.
– Часто слушаю твое пение.
– Я всегда пою для тебя,когда ты стоишь под пиниями.
– Мне приятно слушать тебя,смотреть на тебя. – Он легонько приподнял ей голову. –Ты плачешь?
Она рассказала ему о своей печальнойдоле. Сократ задумался. По его просьбе Критон, конечно, возьмет Миртов свой богатый дом. Но тут же в нем взыграла ревность – с какойстати этому прелестному созданию жить вблизи от Критона! Удивилсясвоему чувству, попытался прогнать его – не получилось. Громкозасмеялся.
– Могу я узнать, чему тысмеешься, Сократ?
– Себе и другим я внушаю:познай самого себя! А все еще сам себя не узнал. Более того, в себе,в своей душе нахожу такие уголки, которые – клянусь псом! –вовсе и не мои! – Он погладил девушку по желтым волосам. –Такая красавица – и не замужем?
– Нет у меня приданого. Ниобола. Да и мне не всякий подходит…
– Из-за нескольких драхмотнята у тебя часть жизни! Да это беда – всеобщая наша беда…
– Тяжело мне. В доме братакаждый кусок становится поперек горла, как подумаю, что объедаю егодетей… И ту же мысль читаю в глазах брата и его жены…
– Попробую, Мирто,что-нибудь сделать для тебя.
В последнее время Ксантиппенездоровилось. Она обрадовалась тому, что Мирто сможет помогать ей подому, даже заменить ее. И Ксантиппа сама отправилась к Мирто ипредложила ей прибежище у себя.
– Только знай – тыпереходишь из нужды в нужду. Мы бедны…
– Зато ласковы и приветливы.А это больше чем богатство.
Мирто перешла не только из нужды внужду, но и из безопасного места туда, где грозит опасность.
Он сидит на бортике бассейна,окруженный юношами и взрослыми.
Людям так нужен светлый взгляд на жизнь– и они собираются вокруг Сократа, слова которого хоть немногорассеивают мрак этих времен убийств и грабежей.
– Ты учишь молодежь вопрекизапрету Тридцати лучших? Нарушаешь закон, Сократ? –раздается голос Анофелеса, который незаметно затесался в кружокдрузей.
– О нет, милый Анофелес, яне нарушаю закон. Ты только хорошенько прочти его текст, вывешенныйна пританее. Там написано, что я не имею права обучать юношествоискусству риторики, но ни словом не сказано, что мне запрещают скем-либо беседовать, а этим я сейчас и занимаюсь. Я ведь никого извас не учу, друзья мои. Вот вы собрались тут все, с кем я частобеседую. Скажите: взял ли я с кого-нибудь из вас плату, как подобаетучителю? Хоть обол? Нет. Видишь, милый друг! А рот мне закон незашил.
Смех, рукоплескания.
Ученики уводят своего наставника вдальний уголок палестры, надеясь, что будут там с ним безпосторонних. Это приятное местечко, здесь пахнет тимьяном и тихонькожурчит ручей, облизывая выступающие из воды камни. Над ручьем носятсястрекозы.
– Когда-то я говорил вам,каким должен быть хороший правитель, – начал Сократ. –Тогда со мною были Алкивиад и Критий – правда, Критон? НоКсенофонта, Аполлодора, Анита и тебя, Платон, тогда еще не было снами. Сегодня я расскажу и вам.
– Ты хочешь говорить об этомздесь? – спросил, озираясь, Критон.
– Об этом я хочу говоритьвезде, – спокойно ответил Сократ.
И он стал рассказывать, отличнозаметив, что в ручей соскользнул Анофелес – видно, тоже хотелпоучиться.
– Я упомянул Алкивиада иКрития. Да, с ними обоими беседовал я о том, сколь почетна иблагородна задача – править своей страной. Искусство правителя– самое сложное из всех человеческих занятий. Человек,поставленный на первое место в общине, обязан многое знать, уметь,быть рассудительным и отважным, и надо, чтобы в разуме его и в сердцебыла гармония добра и красоты.
Можно ли научиться искусству правления?Я убежден, что – да. Сегодня – судите сами! Вы, вероятно,скажете, что правитель прежде всего должен быть справедливым. Легколи это? Добро не птица, летающая в небе; то, что добро для одногодела, может оказаться злом для другого. Точно так же исправедливость. Ее тоже нужно рассмотреть со всех сторон прежде, чемопределить – на чьей стороне, за какими людьми должна онастоять, чтоб называться справедливостью…
Платон пристально, с лицом, все болеесерьезным, смотрит на Сократа, который в своих рассуждениях подходитк самым опасным границам. Его поняли все. То, что справедливо длявсех граждан, не может быть справедливым для Крития.
Макушка головы Анофелеса выдавалась надлинией берега – доносчик сидел в ручье на камне и лихорадочнозаписывал на табличку обрывки Сократовых речей. Полностью фразы он неуспевал записать, да и не совсем понимал их.
Сократ, как обычно, избрал для своихрассуждений пример из сельской жизни, чтоб пояснить мысль.
– Честолюбие многих афинянзаключается в том, чтобы стать во главе города и заботиться о тысячахсограждан. А прославиться? Это всегда удается, если слово«прославиться» понимать слишком общо, не спрашивая себя –как. Как же следует действовать правителю, хозяину, чтобы однимсловом выразить возможность для него прославиться? Возьмем пастуха,на попечении которого отара овец. Если пастух уменьшает свое стадо –не назовем ли мы его скорее волком для своих овец, чем добрымпастырем?
Друзья Сократа теснее придвинулись кнему, невольно стремясь сделать так, чтобы сказанное им осталосьмежду ними. Но они соглашались с ним, и сердца их бились свободнее.
– Вы согласны? –улыбнулся Сократ и весело продолжал: – Но если мы назовем еговолком – можно ли назвать его пастухом? Нет? Я того же мнения,что и вы. Правильно ли ты записываешь, Анофелес?
Платон в ужасе прошептал:
– Анофелес это слышал?!
Все испуганно повернулись к ручью. АСократ продолжал:
– И добавим: если такпоступает правитель – правитель ли он еще?
У слушателей мороз пробежал по спине.
– Чистые воды источникаКаллирои дала Афинам природа – но потоки человеческой кровиотворил в Афинах человек…
Анофелес, пригнувшись, бежал по руслуручья, перепрыгивая с камня на камень.
6
Похвастаться на людях новой одеждойвсегда успеется, сказал себе Анофелес; и он бегает по городу в старомрванье.
– Люди! Свобода! Каждыйможет делать, что хочет! Нет у нас никаких правителей!
– Сдурел ты, шут? –удивляются мужчины.
– Нет у нас правителей! Нетправителей! – выкрикивает Анофелес.
– Издеваешься над нашимгорем! – кричат ему вслед женщины.
– Ничего подобного! Сократсказал – кто плохо правит, тот не правитель! Вот как!
– Придержи язык, дуралей!
– Разве мудрый Сократ неправ? Кто не умеет шить – не портной, кто не умеет стряпать –не повар! Может, скажете, нет? – Анофелес расхохотался,ожидая, как подействуют его слова.
И дождался. В кучке мужчин одинстроптиво пробормотал:
– Да уж, это ужасноеправление не продержится долго…
– А чего тебе не хватает,приятель? – допытывается Анофелес.
– О том, что у нас есть,лучше не говорить. Набито нас в Афинах что сельдей в бочке. А чегонам не хватает? Хлеба, мяса, денег, работы, земли, крыши надголовой… – И тише добавил: – И демократии,которая сделала бы нас снова людьми…
– Держим и мы кое-какиежелезки в горне, – ободряюще заговорил другой афинянин. –Первая – Фрасибул, укрывшийся в Филе, вторая железка –демократы в Фивах, но есть и третья, уж из нее-то выкуется славныймеч!
– Кто же это? Говори! –настаивает Анофелес.
И бедняк доверчиво отвечает мнимомубедняку:
– Алкивиад.
Анофелес выражает сомнение:
– Он-то нам чем поможет? Какзнать, где он сейчас…
– Я знаю, где он, –похвастал моряк-инвалид. – Он со своей Тимандрой бежал вАзию, обедает с персидским царем. И каждый день выпрашивает у него потриере. Как наберет сотни две – будет здесь!
– Ох! Скорей бы! –восклицает Анофелес и скрывается, тихонько посмеиваясь.
В роскошной вилле Крития раб доложилхозяину: пришел Анофелес. Зачем явилась эта мразь? За подачкой? Сдоносом?
– Впусти.
Анофелес проскользнул в дверь и замер впочтительной позе. Критий смерил его холодным взглядом:
– За милостыней? Об этом тымог сказать привратнику.
– Благородный, высокийгосподин! Мне ничего не надо. Просто пришел поклониться тебе –как старый знакомый, как твой почитатель. В твоем лице Афиныдождались наконец крепкой узды. – Он поднял руки и, как быв пророческом исступлении, продолжал: – Вижу – тобоюочищенные Афины взрастают в новой славе! Вижу – на Акрополе,рядом с Афиной Фидия, стоит твое изваяние…
– Перестань. Я не спешупомирать, чтоб мне ставили памятники.
– Сохраните, боги! Это я изпочтительности…
– Ну, довольно лести. Чтохочешь за нее?
– Сохраните, боги! Я пришелне просить. Я принес тебе нечто более ценное, чем то, что можнооплатить серебром.
– На кого доносишь?
– Сохраните, боги!Доносительство презираю, но могу ли я, честный гражданин, сидетьсложа руки, когда… даже язык не поворачивается! До чего жеужасно, что о тебе говорят, будто ты плохо правишь, а стало быть –ты не правитель.
– И ты посмел ко мне сэтим?.. Вон! – рявкнул Критий.
– Не торопись, благородныйгосподин. Дело серьезное. И опасное. Люди уже повторяют… Уже ина стенах появились позорящие тебя надписи: «Пастух ли тот, ктоуменьшает стадо? Правитель ли Критий, который истребляет сограждан?Критий не умеет править – Алкивиад умеет! Пускай вернется!»
– Думаешь, я не знаю,сколько у меня врагов? Но меня заинтересовало сравнение с пастухом.Какой дурак это выдумал?
Анофелес выжидающе промолчал.
Критий вынул из шкафчика кошелек,бросил на стол. Зазвенело серебро.
За одну минуту семикратно изменилосьвыражение лица Анофелеса:
– Дурак, сказал ты? О нет,господин. Нет. Сама Дельфийская пифия объявила этого человекамудрейшим…
– Что?! Так это мой…
Критий побагровел. Значит, мало емубыло обозвать меня свиньей? Так я не правитель? Готовит почву длявозвращения Алкивиада? Своего любимчика?
– Болтливый болван, –небрежно бросил Критий и, не прибавив ни слова, швырнул кошелекАнофелесу.
7
Скиф в полном вооружении соскочил сконя и трижды грубо ударил в калитку коротким мечом. Сократзавтракал, Мирто поливала цветы.
Услышав стук, Сократ крикнул:
– Какой невежа рвется кнам?!
Скиф вошел:
– Тебе надлежит немедленно вмоем сопровождении явиться в булевтерий к Первому из Тридцати,Критию.
– Хо-хо! –рассмеялся Сократ. – В сопровождении такого великолепноговоина с мечом! Какая честь! – Он спокойно продолжалуплетать лепешку с медом, запивая козьим молоком. – Аскажи-ка, приятель, меня ожидает одна только его просвещенная головаили там будет много таких голов?
– Он ожидает тебя вместе сХармидом.
– Отлично, сынок. Оба онимои ученики, и, когда я по их предписанию явлюсь к ним, они окажутсяв достойной компании.
– Не ходи! –вскричала Ксантиппа.
– В твоем предложении,Ксантиппа, что-то есть…
– Приказ Первого гласит… –начал было скиф, но Сократ, словно его тут и нету, продолжал:
– Ты права, мне не подобаетидти пешком: Критию следовало бы прислать за мной носилки. Но онвсегда был немножко невоспитан. Прощу его и пойду.
– Все Афины увидят… –Рыдания перехватили горло Ксантиппы.
– Увидят мою славу, –договорил за нее Сократ.
Критий увидел его через проем в стене.Тихо выругался. Слишком поздно сообразил, что совершил ошибку. ЗаСократом, ведомым скифом, валила толпа – мужчины, женщины,молодежь… Валила толпа с угрожающим ропотом.
Критий сидел в кресле на возвышении –Сократу он указал на низенькое сиденье напротив себя.
Сократ, не ожидая, когда с нимзаговорят, смерил взглядом разницу в высоте сидений:
– О высокопосаженный Критий,вот я пришел по твоему приглашению в это уютное помещение. Что у тебяновенького?
Критий протянул ему лист папируса. Нанем был написан закон, запрещавший Сократу обучать искусству риторикив гимнасиях, у портика и в других публичных местах.
– Тебе это известно?
– А как же! То же самоевывешено и внизу, чтоб каждый мог прочитать, и в обоих текстах одна ита же грамматическая ошибка. Вот здесь, видишь? Тут надо писатьомикрон, а не омегу.
Критий яростно дернул бровью.
– Не задерживай меня! Мненекогда. Стало быть, тебе известен закон?
– Да. Только не понимаю, причем тут я?
Критий бросил на него гневный взгляд.
– Не прикидывайся дураком,великий философ!
– Ну, если ты прикидываешьсядеспотом, великий услужающий…
– Что? Кто услужающий –я? – обиделся было Критий, но поспешил обойти щекотливоеместо и резко заговорил: – Нам известно, что ты общаешься смолодежью и обучаешь ее искусству риторики!
Сократ встал и как бы нечаянно подошелк проему в стене, чтоб его слышали и на улице:
– Восхищаюсь твоимвсеведением. Ты меня поражаешь. Когда ты ходил у меня в учениках –всеведением не отличался. Видимо, источник его – тайный; навозвышенных местах нередко бывает много тайного. Ведь и Олимп окутаноблаками, чтоб даже Гелиос не видел, что там творится. Но к делу. Тысказал, тебе некогда, и я думаю, у тебя действительно мало времени…
– Что ты имеешь в виду?
– Понимай как хочешь. Таквот, насчет обучения. Ты ошибаешься.
– Нет. Мы знаем – тыобучаешь. Я сам знаком с твоей тэхнэ маевтике и с тем, сколькоковарства за ней скрывается.
– Ах да, прекраснаяфилософия, помогающая человеку родить мысль. Но, насколько я понимаю,вам тут не нравится мысль, что афинский народ может рождать мысли…
Снаружи раздался взрыв хохота.
– Сядь сюда! –повелительно крикнул Критий, указав на сиденье, и задернул тяжелыйзанавес в проеме. Затем он раскрыл ладонь перед носом Сократа и сжалее в кулак. – Раз уж ты так любишь порождать в людяхмысли, скажу тебе, какую мысль ты породил во мне, в правителе, понял,повивальная бабка?! Я издаю новый приказ: Сократу запрещается вообщеразговаривать с молодежью!
– О, это удивительныйзапрет. Издавался ли где-нибудь когда-нибудь подобный?
– Не послушаешь –берегись, Сократ, я все еще щажу тебя! – Даже черезтяжелый занавес слышен был ропот толпы. – Я щажу тебяпотому, что ты был моим учителем, но, если ты не повинуешься, тебяждет палач…
На площади раздались нетерпеливыекрики:
– Сократ! Что с Сократом?Сейчас же отпустите Сократа!
Критий побледнел.
Заметив это, Сократ проговорилуспокаивающим тоном:
– Не бойся, мой дорогой, ятебе помогу.
Он встал, подошел к проему своейутиной, переваливающейся походкой и отдернул занавес. Его встретилиликующими кликами. Сократ поднял руку, прося тишины.
– Вот он я, милые моидрузья! Мне здесь очень хорошо. Высокопосаженный принял меня какгостя и только что посулил мне государственные почести…
– Прекрати! –крикнул Критий.
Сократ, отойдя от проема, спросил:
– До какого возрастазапрещаешь ты молодежи разговаривать со мной?
– До тридцати лет.
– Клянусь шеей лебедя Леды,цифра тридцать как-то особенно вам по душе! Впрочем, теперь уже –двадцать девять. Это много. Нельзя ли скостить десяток?
– Хватит с меня твоихшуточек! – рявкнул тиран.
Но Сократ продолжал расспрашивать:
– А как быть с продавцомоливок на рынке, если ему меньше тридцати? Случится, к примеру, что яне смогу ему сразу уплатить – ты ведь знаешь, цены скачут вверхс каждым днем, – а говорить с ним мне нельзя, я не смогусказать ему, что остаток отдам завтра, уйду, а он пошлет за мнойскифа, как за вором… Ты, конечно, согласишься, что это неподобает Сократу…
– Глупости выдумываешь!
– Вовсе нет. Сунься-ка нынчена рынок без денег! Горсти гороха в долг не дадут. Или если, скажем,встретится мне юноша, спросит: скажи, гражданин, как найти мнепрославленного Крития? Мне и ему нельзя ответить?
Критий вдруг понял, что Сократразговаривает с ним отнюдь не как с правителем, тем самым подтверждаядонос Анофелеса. Он встал, указал Сократу на дверь.
Выйдя из булевтерия, Сократ попал вобъятия своих учеников. Его засыпали вопросами – чем кончилось?
– Критий почтил меня новымзапретом. Отныне я вообще не имею права разговаривать с теми, ктомоложе тридцати лет.
– Ах, это за то, что тысравнил его со свиньей, когда он отирался об Эвтидема, –сказал Критон.
– Скорее за то, что тыраспространил по Афинам мысль: тот не правитель, кто, подобнонегодному пастырю, уменьшает свое стадо, – возразилКсенофонт.
– Это – страх, –вымолвил Платон. – Страх, который Сократ внушает Критию.
– А мы-то хотели, чтоб тынам рассказал… – жалобно протянул Аполлодор.
Сократ ухмыльнулся.
– Но мне позволеноразговаривать с теми из вас, кому больше тридцати – как Критонуили Симону. С младшими разговаривать закон мне запрещает. Постойте!Не ершитесь, не возмущайтесь, будьте внимательны: вам, молодым, законне запрещает слушать, когда я буду беседовать со старшими. Об этом,клянусь шкурой Кербера, в законе ничего не сказано!
Обнимают, уводят Сократа, весело шумя.
Когда Сократ покинул булевтерий,отдернулась одна из завес, и в зал вошел Хармид.
– Ты хорошо слышал, Хармид?
– Каждое слово, особенно –его. Но я уверен, он и теперь не подчинится. Ты говоришь – надонагнать на него страху. Да разве этот упрямец знает, что такое страх?Он сам нагоняет страх на нас!
– Порой я думаю, не лучше липредать его суду за подстрекательство: один свидетель у меня есть,других найдем играючи, а тогда – чаша цикуты, и будет покой.
– Не будет, милый Критий.
– Ты прав – он имертвый будет вредить нам. И даже больше, чем живой. Афиняне насненавидят, его любят. И все же я был бы спокойней, если б его нестало.
– Замолчи – он был нетолько твоим, но и моим учителем, – сказал Хармид,передернувшись от отвращения к Критию.
– Нет, с ним пока подождем.Сейчас нам опаснее Алкивиад. Народ уже громко кричит, призывая его, аесли ему удастся поднять на нас персидского царя, будем иметь дело ис ним, и с афинским демосом. Пока Алкивиад жив, нам и в собственномдоме небезопасно.
– Что ты задумал? –Голос Хармида звучал зло, возмущенно. – Он тоже любимецАфин. И мой и твой родственник.
– Эту работу я предоставлюспартанцам. Пойду к Лисандру. А за Сократом установлю наблюдение.
– Делай, как разумеешь, а яне желаю иметь со всем этим ничего общего. Но берегись: в том, за чтотебя упрекал Ферамен, после его смерти упрекают уже и другие изоставшихся двадцати восьми. Взвесь все хорошенько – еслиобезвредишь Алкивиада и Сократа, как бы не погубили нас раздоры всобственных рядах!
Критий сверкнул глазами:
– Спасибо, чтопредупредил, – вижу, придется нам все-таки казнитьСократа! Что мы уменьшаем стадо – это лишь часть правды, ацелая правда – в том, что мы избавляемся от паршивых овец. Иесли парша распространяется быстро, это значит, что мы должныдействовать еще быстрее.
8
И даже в теперешнем положенииоставалась слабая надежда, что дела афинян не погибли окончательно,пока жив Алкивиад. Ибо как раньше, будучи в изгнании, он не любилбездеятельной и спокойной жизни, так и теперь, если он будет иметьдостаточно сил, он не снесет надменности лакедемонян и бесчинствТридцати. Эти мечты народа не были невероятными…
И даже в теперешнем положенииоставалась слабая надежда, что дела афинян не погибли окончательно,пока жив Алкивиад. Ибо как раньше, будучи в изгнании, он не любилбездеятельной и спокойной жизни, так и теперь, если он будет иметьдостаточно сил, он не снесет надменности лакедемонян и бесчинствТридцати. Эти мечты народа не были невероятными…
Плутарх 1
С каждым днем мысль об этом все большепугала тиранов. Критий велел доложить о себе Лисандру; мужлан сидяпринял поэта, софиста, главу правительства, и выслушал, так и непредложив ему сесть.
– Спартанцы не смогутспокойно владеть Афинами, пока жив Алкивиад, – такзакончил Критий.
Лисандр отпустил Крития кивком головы.И тотчас отправил гонца в Даскилею на Пропонтиде, к сатрапуФарнабазу, чтоб устроить нужное.
День тот имел странные краски, звуки изапахи. Ветер дул с фракийских гор, где пребывает Сабазий, как здесьназывали Диониса. Ветер холодный, бешеный, будоражащий и пьянящий. Нагребне свистящего ветра летел высокий, непрекращающийся звук,неизменной высоты, неизменной пронзительности.
День был окрашен в цвет тумана, которыйстелется у самой земли, коварно выползает из всех расщелин,впитывается во все, что встречается ему на пути.
Алкивиаду привиделся дурной сон. Емуснилось – он переодет в платье возлюбленной, и Тимандраподкрасила ему лицо, словно он женщина.
Алкивиад был хмур; беспокойно ходил покомнате. Вчера он ужинал у Фарнабаза; но ко всем намекам, что пораему, Алкивиаду, двинуться в поход во главе персидского войска иосвободить Афины от спартанцев и от власти Тридцати, тот оставалсяглух и нем.
– Должен же Фарнабазприслать за мной и дать мне персидское войско! Почему он медлит? Кто,кроме меня, может спасти Афины?
Уже много дней Тимандра с тревогойследила за нетерпением Алкивиада. Ей тоже не нравилась мешкотностьсатрапа, и теперь, улавливая нотки отчаяния в голосе любимого, онався дрожала. Как он страдает! Чем помочь ему? Как успокоить?
– Что означает этот сон,Тимандра?
Мороз пробежал у нее по коже до самыхног, до ногтей на ногах, окрашенных кармином. Тимандра была суевернаи боялась дурных снов. Она ответила нежно:
– Он означает, что ты –это я, а я – это ты. Мы с тобой – одно, понимаешь?
Она привлекла его к себе, на шкуры,разложенные по полу перед очагом, и заговорила, ласкаясь:
– Как я люблю тебя,Алкивиад! Как хочу, чтоб и ты любил меня такой же любовью…
Ее агатовые глаза, всегда такиезавораживающие, сегодня сверкали напрасно.
– Сатрап Фарнабаз –хитрый варвар, – сказал Алкивиад. – А царьПерсии хитрее его настолько же, насколько могущественнее. –И вдруг закричал: – Долго ли собираетесь вы играть со мной впрятки?! Выслушаете ли меня наконец? Послушаетесь?!
Тимандра прижала его ладонь к своейгруди. Жалобно проговорила:
– Сегодня ты даже непогладишь свою маленькую Тимандру? Не любишь меня больше, дорогой?..
– Чем объяснить, что царьПерсии медлит? Может, он опять полюбил спартанцев больше, чем нас?
Тимандру охватила дрожь. Почему это такмучает Алкивиада? Почему мало ему нашего скромного счастья?
– Мне холодно без твоихласк, – прошептала она. – А у тебя сегодня былтакой хороший сон – ты был мною, а я тобой…
– Слышишь этот звук? –перебил он ее.
– Какой звук, любимый?
– Такой высокий, непрерывныйзвон…
Она прислушалась.
– Ничего не слышу. Он звенитв тебе, этот звук, от мучительного ожидания.
Она поднялась, пробежала по шкурам закифарой, торопливо ударила по струнам.
– Сейчас ты перестанешь егослышать!
Запела.
Дурное свершается мгновенно, хотянадвигается медленно, подумал Алкивиад. Но какое дурное, по какойпричине? Что может быть хуже для меня, чем ждать, словно нищему, уворот сатрапова дворца? Я должен, должен вернуться в Афины! И –со славой! Ах, я уже слышу ликование толп, вижу пылающие факелы…
Кифара Тимандры звучала – глухие,темные аккорды; голос ее дрожал от страха, напрасно старалась онаокрасить его страстной жаждой любви. Почувствовала, что сейчасрасплачется, и умолкла. Отложила кифару, бросилась к Алкивиаду,обнимала его, целовала…
– Люби меня! Люби меня! Япогибну без твоей любви!
Он отвечал ей объятиями, поцелуями.
– Я-то тебя люблю, но тыскоро перестанешь любить меня, нищего, жалкого просителя. Я б наколени упал перед персидским царем, слезами смягчил бы его сердце –да он меня к себе не допускает!
– Взгляни, Алкивиад. –Тимандра показала на высоко прорубленное окно, задернутоезанавесом. – Я еще не видела таких кровавых закатов.
– Здесь, на севере, закатыпышнее, чем в Афинах…
Но багровые отсветы на занавесешевелились.
Алкивиад вскочил.
– О боги! – вужасе воскликнул он. – Смотри! И на восточной сторонезарево! Это не закат, Тимандра. Дом горит!
Бревенчатый дом, подожженный с четырехсторон, стоял в пламени.
Алкивиад, как ребенка, подхватилТимандру на руки, вынес из дому. Одним прыжком вернулся внутрь,обмотал плащ вокруг левой руки, правой схватил меч – ждалвоинов, а не убийц из-за угла.
Выбежал через огонь навстречу врагу.Ярко озаренный пожаром, со сверкающим мечом в руке, стоял он –разъяренный, страшный демон. Наемные убийцы, сбежавшиеся было кгорящему дому, отступили к лесу. Имя Алкивиада внушало им страх. Самон наводил на них ужас.
Он стоял перед пылающим домом, словно вогне, тучи дыма минутами совсем скрывали его.
– Сюда, ко мне, негодяи!Выходите против меня! Всем вам головы снесу!
Почудился издали отчаянный зовТимандры:
– Алкивиад!
Заглушая треск огня и грохот рушащихсябалок, он крикнул:
– Не бойся, Тимандра! Меняникто не одолеет!
Трусливые тени стали метать в негокопья с опушки леса, засыпали дождем стрел. Он пал бездыханный.
Ветер свистел, раздувая пламя, но тениФарнабазовых наемников укрылись во тьме, и ночь поглотила их.
Дом догорал, когда Тимандра нашла телолюбимого.
Горько зарыдала она. И так просиделанад мертвым возлюбленным до рассвета.
Утром она умастила Алкивиадаблаговонными маслами, обернула в свои белые одежды, увенчала емуголову венком из зеленых листьев.
Когда хоронили Алкивиада, вперединебольшой погребальной процессии несли его копье – в знак того,что те, кого он оставил на земле, будут мстить его убийцам.
9
Гой, сегодня все напейтесь, пейтедаже через силу: умер Критий!
Надпись на афинских стенах
Много афинских демократов, спасаясь оттиранов, вовремя покинули Афины и Аттику, укрылись в Фивах и впограничной крепости Филе.
И вот после долгих месяцев кровавогоправления настал час, когда Критий стоял на высоком пьедестале изтысяч трупов, а тираны не могли уже договориться меж собою –убивать ли больше или меньше, и кого, и за что, у кого что отнять,кому отдать; когда одни афиняне въезжали в роскошные дома убитых,восхваляя тиранию, а другие, поселившись на свалках, взывали ксправедливости, – старый воин, флотоводец Фрасибул, верныйсторонник народовластия, двинулся во главе демократов на Пирей иМунихий, разгромил олигархов и освободил государство от ненасытныхубийц.
Критий пал в бою, сраженный множествомран, нанесенных спереди и сзади.
По дороге к агоре тянется шествие, воглаве его – Фрасибул и Анит. В колонне шагает приплясываястранный человек. На его голове венок, с которого, развеваясь,свисают разноцветные ленточки; человек восторженно вскидывает руки,выкрикивая:
– Да здравствует демократия!Да здравствует Фрасибул, освободитель!
Это Анофелес. Граждане веселоприветствуют его как шута, неотъемлемую принадлежность города.
С таким же энтузиазмом, как Фрасибула,приветствует народ Сократа и его учеников. Сократ, как всегда, босой,на нем его обычный – единственный – гиматий, но лицосияет празднично.
Юная девушка подбежала к нему, увенчаларозами. Какой-то мужчина протянул ему кувшин:
– Выпей, Сократ! Сегодня –несмешанное!
Сократ, отхлебнув, восклицает:
– За счастливую жизнь!
На возвышении для ораторов, на котороесовсем недавно поднимались Павсаний, Лисандр и Критий, –лицом к площади, набитой людьми так тесно, что и оливке некудаупасть, встали сегодня Фрасибул, демагог Анит и ритор Ликон.
Анофелес в своих лентах пробился кСократу:
– Что же нету тебя средиораторов в столь торжественный день?
Взяв кончиками пальцев одну из ленточекего венка, Сократ возразил:
– А зачем это мне?
Анофелес – громко, выспренне:
– Но ты показывал примербесстрашия перед кровавыми деспотами, перед худшим из них –Критием! Это знают все Афины!
– Ну и разве недостаточно,что это знают все Афины? – удивился Сократ. –Неужели же мне еще об этом рассказывать?
Старому воину Фрасибулу легчесхватиться с полчищем неприятеля, чем сочинять возвышенные фразы. Онговорит сурово и кратко.
Анит, полагая, что лаконичностьФрасибула не придала достаточного блеска великому моменту, сочнымголосом заводит торжественную речь – о вражде богов, ожестокости спартанцев, которую превосходила только жестокостьафинской олигархии, возглавляемой Критием. Обещает:
– Мы отпустим на свободувсех, кого бросили в темницу Тридцать тиранов, вернем конфискованноеимущество… Обновим славную демократию. Восстановим народноесобрание, буле и гелиэю. Вновь введем обычай справедливого избранияархонтов и пританов из числа полноправных граждан путем жеребьевки.Установим бесплатный вход в театры и плату за время, отданноеслужению городу. Будем выдавать пособия неимущим гражданам…
Долго говорил Анит, много наобещал, подвосторженные клики толпы камень за камнем укладывал в основание храмаобновленной демократии, которая отныне будет править в Афинах.
Ликон, весьма искушенный в риторике,начал от Гомера и довел до нынешнего великого дня. Речь свою онзаключил высокопарной фразой:
– Граждане Афин, друзья!Власть народа даст вам все, что до сей поры виделось вамнедосягаемым!
Толпа расступилась. Государственныерабы вынесли амфоры вина – первое из того, что было недосягаемодля бедняков.
ИНТЕРМЕДИЯ ЧЕТВЕРТАЯ
Едва он сегодня вошел и без приглашениянаправился своей переваливающейся походкой к креслу, которое я всегдаему предлагал, я сразу набросился на него с нетерпеливым вопросом:
– Как могло случиться,Сократ, что ты невредимым пережил власть тиранов? Повиновался запретуКрития и перестал беседовать с молодежью?
Округлый живот Сократа заколыхался отсмеха:
– Как тебе такое на умпришло, милый мой северянин? Ты ведь уже немножко знаешь меня. Мог лия прекратить беседы? Да для меня это все равно что перестать дышать…А было так. Выйду, как обычно, пошататься по городу, встречузнакомого юношу, только заговорю с ним – а он палец к губам идавай бог ноги! Я зову, я кричу ему – куда! Самые преданные моиученики не желали меня узнавать. Оберегали, добрые души, от менясамого. Не стану врать, это делало меня счастливым – востальном же очень мало радости приносило мне то время. Критийрассчитывал, что сикофанты застигнут меня, когда я буду по-прежнему«подстрекать» молодежь против него, и я за это поплачусьголовой. Но скажу тебе – молчать, когда Критий сотнямиумерщвлял своих же, афинян, было для меня мукой… Зато позднеея щедро вознаграждал себя – вплоть до самого…
– Знаю, –поспешил я прервать его. – Когда Афины стали сновасвободны, ты начал нападать и на вождей демократии.
– Ошибаешься, друг, –возразил Сократ. – Нападал я на Крития – демократиюже всегда только стремился улучшить. Вспомни: права женщинам,облегченье рабам и хорошее образование для всех… Мог ли ямолчать, глядя на Анита? Но я не хочу быть несправедливым, даже кнему. После Пелопоннесской войны он получил в наследство разруху.Трудное было время. От могущественных Афин, главы морского союза,остался маленький клочок земли, разоренной дотла… Конечно,нелегко было вести хозяйство в таких бедственных условиях. Но демагогАнит и ему подобные совершенно выпустили вожжи из рук, вместо хотькакого-то порядка воцарились полный произвол и разврат. Не обижайсяпоэтому, что я тебя поправил: таких, как Анит, уже нельзя былоназвать демократами – то были демагоги, зараженные софистикой.Объяснить народу умели все, а вот решить – ничего. Зато гдетолько могли гребли к себе, как все эти крысы, что повылезали тогдаиз нор. И не спрашивай, до чего возмущал я их своим простым образомжизни и наставлениями к скромности и умеренности. Со старыми и смолодыми я без обиняков обсуждал то, что есть, и то, что должно ичего не должно быть.
– Я читал о так называемыхплутократах, – вставил я. – Они нахваталибольше богатств, чем когда-либо было у старых аристократов. Лисий такотзывался об этих скоробогачах: «Люди эти находят родину влюбой стране или общине, там, где им открывается возможность большойнаживы. Их родина – не община, а имущество».
– Прекрасно написал Лисий, –похвалил Сократ. – Так метко и я не сумел бы сказать! Но ядолжен объяснить тебе, что еще из всей софистики особенно подходиловсем этим крысам, в том числе Аниту.
Сократ взъерошил бороду и перечислилгрехи софистов. Отрицание объективной истины. Каждый человек имеетправо убеждать прочих, будто истина – то, что ему таковойкажется. Единственный авторитет – индивидуум. Сила тождественнаправу. Нравственно то, что полезно сильному. Даже умно построеннаяречь может стать инструментом силы.
– Достаточно ли внимательноты слушаешь? – многозначительно осведомился Сократ. –Понимаешь, для чего они использовали риторику? Хотели сказать, чтоловкостью языка достигнешь на свете большего, чем мудростью идобродетелью. А софросине? По их мнению, это просто чепуха, раздутаястарым чудаком Сократом. Они же, напротив, требовали всего сверхмеры, через силу и невоздержанность свою называли радостью жизни.Грубость и бесчувственность полагали свойствами, привлекательными уизбранных. Заносчивость свою изображали чувством собственногодостоинства. А недисциплинированность провозглашали свободой. Ихнеустанные проповеди произвола привели со временем к страшнымпоследствиям.
Сократ сидел опустив голову, руки егопокоились на коленях; он показался мне очень бледным.
Но вдруг старый философ выпрямился,щеки у него порозовели, и он быстро заговорил:
– Я рассказал, как плохобыло тогда. Спекулянты хлебом и прочими товарами немилосердновыжимали последний обол у людей – и моя небольшая семья жила нелучше других. Как раз в ту пору случилось такое, что лучше б мнепровалиться… А все из-за Ксантиппы…
Я давно собирался расспросить Сократа оего жене, да не решался; но теперь у меня сорвалось с языка:
– А правда, что Ксантиппабыла сварливой и злой женщиной?
– Клянусь клыками Кербера! –возмущенно вскричал он. – Какой только не изображали злыеязыки мою бедную Ксантиппу! Настоящей Мегерой! Ох и люди же! Точилибы лучше об меня свои зубы… Это я был упрям! Она от менястрадала, не я от нее!
– Ах, Сократ! Опять тыпреувеличиваешь. Вижу, сказывается темперамент грека…
– Ладно, ладно, –надулся Сократ.
Он встал с кресла, заходил из угла вугол – по ковру его босые ноги ступали бесшумно, по паркету сошлепаньем. Но вот он остановился передо мной.
– Отвечу тебе одним лишьпримером, и надеюсь, этого будет достаточно, чтобы показать подлиннуюкартину наших отношений. Ксантиппа прихварывала – ей перевалилоза пятьдесят. Всю домашнюю работу делала Мирто. Ксантиппа была рада,что мы взяли Мирто к себе, она и сама полюбила девушку, словечканедоброго ей не сказала, но… Но, как уж оно бывает, тяжело ейбыло, что я свое сердце делил пополам… Что ж, правда: половинуя оставил Ксантиппе, вторую отдал Мирто. Это не улучшало расположениедуха моей жены, и порой она меня основательно пробирала. Однако тут ябыл совершенно не виноват. Сам знаешь – мужчина в таких делахникогда не бывает виноват, – произнес он с серьезнымвидом, однако лукаво подмигнув мне одним глазом.
Я кивнул с такой же серьезной миной,хотя кто знает – быть может, и меня выдал один мой глаз, лукавоподмигнув Сократу…
– А потом и случиласьнеприятность. – Сократ помрачнел. – Инеприятность эту причинил Ксантиппе я. Мой бывший ученик Аристипп изКирены, что в Северной Африке, основал у себя на родине школу. Онпринял мою мысль, что образованность дает человеку ощущениевысочайшего блаженства. Но, хитрая лиса, Аристипп на первое местопоставил наслаждение, гедоне объявив его смыслом жизни, и темзавоевал огромную популярность, пускай и оговаривался робко, что вкаждом наслаждении следует соблюдать мою софросине. Ловкач, скажутебе, был этот Аристипп, брал с учеников высокую плату – иразбогател. С того-то и началось. Этот гедонист Аристипп презрел мойпринцип – ни от кого не брать денег за учение; быть может, онрассуждал так: я тут живу как в Элисии, а у Сократа собачья жизнь,пускай же мой старый учитель не испытывает нужды на склоне лет.Намерение-то у него было доброе, вот и послал он мне с особым гонцомдвадцать мин! А знаешь ли ты, человек из далекого будущего, что такоедвадцать мин?! – возбужденно вскричал Сократ. –Это две тысячи драхм! Сумма, намного превышающая все, что я имел!
Итак, сваливаются на нас двадцать мин:вот он, конец всем бедам, рукой подать, до глубокой старости намобеспечен сверкающий серебром достаток, Ксантиппа уже благодаритбогов… Деньги явились как по заказу, знаю, все знаю, и то, чтоэто в первую очередь принесет облегчение больной Ксантиппе…Дрожу весь словно в лихорадке – но не могу иначе! Отвергаю дар!Иппа моя обращает на меня умоляющий взгляд, руки протягивает –напрасно: я возвращаю Аристиппу царский подарок. Лампроклу с Миртопришлось увести Ксантиппу на ложе. Она теряла сознание.
Даже и после этого я велел гонцуудалиться с его кошелем.
Что же ты теперь обо мне думаешь,неведомый мой северянин, к которому я явился сам не знаю черезсколько Олимпиад?
У меня прямо-таки зубы стучали отволнения. Ведь прежде всего своему учителю обязан был Аристипп тем,что смог открыть в Кирене школу, пользующуюся такой широкой славой, иразбогатеть. Но к тому времени я уже слишком хорошо знал Сократа,чтобы понять, как трудно ему было, сострадая к семье, принять такоерешение; но еще я понимал, что только так и мог он поступить.
Сократ не вынес моего молчания в такомбольном для него вопросе и спросил:
– Так как же считаешь ты,глядя на все это из такой дали: быть может, я должен был сгрести этукучу серебра… после того как всю жизнь отказывался приниматьплату за то, что стараюсь подсадить людей ступенькой повыше?
– Нет, Сократ! –чуть ли не крикнул я. – Нет, ты не мог принять этосеребро!
– Вот и хорошо. Ты со мнойсогласен. Но по отношению к Ксантиппе это было безжалостно. И японимал ее, если впоследствии, когда у нее ничего не бывало на ужин,она попрекала меня этими двадцатью минами и бранилась так, что всяулица сбегалась, точно на пожар. Верь мне, и никому иному: хорошейженой была мне моя Иппа. Другая бы в ту минуту бросилась на меня,словно гарпия, и царапалась бы, и визжала, пока я не взял бы серебро– между нами говоря, в общем-то отчасти и заслуженное. Но послеэтого я был бы уже не тем Сократом, какого вы нынче знаете.
Он вздохнул.
– И это не все! Позднее яеще хуже поступил с Ксантиппой и со всеми моими. Буду рад, друг –а я убедился, что ты мне друг, – если ты не пойдешь попути недругов, изобразивших мою Ксантиппу злой бабой. Напиши правду –в нашей супружеской упряжке иноходцем-то был я, а не Иппа.
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
1
Под низенькими кустами тамариска, прямона голой земле, любятся мужчина и женщина. С трех сторон их окружаетсвалка, четвертую замыкают остатки снесенных стен, уже поросшихсорной травой.
На расстоянии стадия от парочки стоитнеподвижный Сократ, ученики его расселись на обломках стены.
Осторожно приближается страж порядка,скиф. Он все видит, но не вмешивается. Распаляясь, жадно наблюдает онпроисходящее. Под ногой его скрипнул камешек – мужчина поднялголову, увидел скифа, увидел его глаза. Любовные труды прерваны.
Только тогда скиф крикнул:
– Вы нарушили законнравственности! Это публичный разврат! Девка задрала голые ноги,будто она дома!
Женщина опустила пеплос, села, ответилакриком:
– Это я-то девка? А?Слышите, боги?!
Мужчина встал, напустился на скифа:
– Что-о? Нравственность,публичный разврат? Девкой ее назвал? К твоему сведению, паршивыйварвар, это моя жена! А безнравствен – ты, коли пялишь на насглаза… и вообще, как ты смеешь препятствовать исполнениюсупружеских обязанностей?
– В общественных местах этимзапрещено заниматься, вы не дома…
– А у нас нет дома! Наш дом– здесь! Наш дворец – вот это вот. – Мужчинасо злостью раскинул руки. – Вон тот обломок – нашстол, тот – мое кресло! А тут тебе и перистиль с роскошнымицветочками. – Он показал на заросли репейника, опунций итамариска и, теперь только заметив Сократа с его друзьями, добавил: –И со статуями! А статуи-то живые, видал? – Он махнул рукойв сторону неподвижно стоящего философа.
Скиф, однако, не собирался сдаваться.
– Знаю я вас! Бродяги!Бездельники! Дармоеды! Клопами к Афинам присосались!
– Заткнись, морда! Я-тоздесь дома – проваливай с моего места!
Скиф опрометчиво брякнул своим короткиммечом, опрометчиво прокричал что-то насчет примерного наказаниятюрьмой или штрафом.
Тогда шевельнулись кусты, из-заобломков стены стали подниматься еще и еще несчастные.
– Кто тут орет?!
– Это я только начинаю! –закричал мужчина, почувствовав поддержку. – Ты чего тутсвой меч дергаешь? Я тебя так дерну, что душа с телом расстанется!Видали невежу? – обратился он к сотоварищам. –Вздумал наказывать нас за то, что нам негде жить! Дай нам дом, как уАнита, покажем мы тебе тогда такое, чего тут не увидишь, толькоприди! А еще говорят – свобода в Афинах… Хороша свобода– прогонять нас с нашей свалки!
Обитатели ям один за другим выползалииз-за развалин. Кучка оборванцев двинулась к скифу. Тот попятился:
– Да я что… Я,граждане, только хотел предупредить этих супругов… Дурного и вмыслях не было – в их же интересах… Вот этот старик –свидетель…
Но Сократ молчал и не двигался, и скифпоспешил унести ноги.
Оборванцы повернулись к Сократу, нотот, не сказав ни слова, медленно пошел прочь, сопровождаемыйучениками.
По дороге обсуждали то, что видели ислышали. Бездомные люди живут и любятся на городской свалке,заменившей им дом. Закон же это запрещает. Вместе с тем он допускает,чтоб были люди, которым негде приклонить голову. Ксенофонт спросил:
– Найдешь ли тут виноватого?У этого человека нет иной возможности, кроме как поселиться вразвалинах. Он не может быть виноватым. Кто же тогда? Что же тогда,Сократ?
Сократ печально глянул на него и сказалтолько:
– Пойдем дальше.
2
Они остановились у источника Каллирои.Сократ сел на бережку ручья, вытекавшего из водоема, в котором передсвадьбой окунаются невесты. Омыв ноги, он обратился к друзьям:
– Вот и хорошо, что выподошли поближе: увидите, сколько грязи у меня на ногах. Но грязь ужеунесла вода… А какая вода унесет худшую грязь Афин?
– Грязь – неподобающееслово, когда речь об Афинах, учитель, – возразил Платон.
– Ты ее не видел, правда? –Сократ встал. – Пойдемте, я поведу вас, как обещал…
– Куда?
– Чтоб вы видели.
– Но я спросил – кудаты нас поведешь?
– В Тартар.
– Что это еще зачудачество? – тихо спросил Антисфена Федон.
Пошли.
Чем дальше проникали они в квартал, гдепоселились безземельные, тем уже и извилистее становились улочки; тути там, словно щели, оставшиеся после выбитого зуба, зияли пустыри наместе обвалившихся лачуг.
На их развалинах, на кучах камней росрепейник, но под ними сохранились подвалы. В подвалах – тьма,крысы и холод, на поверхности – отбросы и смрад.
– Приподними гиматий –запачкаешь подол…
Перекресток. Куда дальше?
Сократ сказал:
– Здесь – вход вТартар. – Он показал рукой на улочки, по которым сновалитолпы нищих, изможденных женщин и рахитичных детей. – Вотрека Стикс, река ужаса, там – Ахерон, река вздохов, а это –Кокит, река плача… Воздух здесь как на гноище.
– Не хватает Леты, рекизабвения, – вымолвил Антисфен.
Федон:
– Лета – всегда вконце…
– Бросимся в волныАхерона, – предложил Сократ.
Они медленно двинулись вперед –странные фигуры на этой улочке, тонущей в волнах вздохов.
– Где ты, мой виноградник насклоне горы? Созрела ли хоть единая гроздь? Или затоптали тебя безследа?..
– Я был сам себе хозяин…Было у меня поле, пастбища, был дом. Стада коров, множество добра, анынче я за весь день не выклянчил даже на ячменную лепешку!
– О моя оливовая роща, каксладостно было отдыхать в твоей тени! Когда поспевали оливки, какславно было собирать их! А теперь? Теперь перед глазами моими –одно уродство…
– Перестань ты вздыхать! Ужлучше утопиться…
Лающий смех с мусорной кучи:
– Да где тут утопишься?Разве что в грязи, ее тут больше, чем воды в Илиссе!
– Ох как больно! Больно!Нарыв с каждым днем взбухает… Что же это со мной? О великаяГера, спаси меня, помоги!..
Видят ли вздыхающие, как руслом Ахеронапроходит группа теней? Или это – люди? Кое-кто в группе одеткрасиво, даже богато, но вон тот молодой человек – в дырявомплаще, а ведет их босой старик в потрепанном гиматии…
– Что им тут надо?
– Чего надо, эй! –яростно крикнули им. – Вы не наши! Были б наши – нетак бы выглядели!
И женщина – пронзительно:
– Убирайтесь!
И снова волнами вздуваются вздохи…
Сократ с друзьями свернул в улочкунаправо.
– А что это за река, Сократ?
– Сам на знаю, погоди,Аполлодор, увидишь…
В начале улочки – пустырь наместе обвалившейся хижины, только старая олива торчит еще… ночто это? Какой странный плод свисает с нее…
– Удавленник! –ужаснулся Платон. – О боги!
Под оливой лежит, рыдая, женщина.
Сократ подступил к ней, тихо молвил:
– Позволишь спросить –что здесь произошло?
– Повесился! Мой муж это! Унас пятеро детишек… Понял?!
– Понял, –ответил вместо Сократа Платон и сунул монету в руку несчастной.
Она развернула ладонь, глянула –да так и обомлела…
– Пошли дальше, –поторопил Платон.
Вдоль стены тащится оборванец, за нимкрадется другой такой же, в лохмотьях, – с ножом в руке.
Первый круто оборачивается, успеваетпоймать уже поднятую руку с ножом, выкручивает ее, нож падает.
– Ты, Бассон? Убить меняхотел? За что?
Бассон стонет от боли в вывихнутойруке, дышит прерывисто:
– Тебе дали три обола! И тыеще ничего не истратил, я знаю, я следил за тобой…
Слезы текут у него. От боли? От стыда?
Навстречу бежит плачущая женщина, занею – двое малых детей:
– Мама, мамочка, возьми нас!Не убегай!
– Я не ваша мать!
– Наша! Мама! Ты наша! Мывсегда были с тобой!
– Ищите себе другую маму, укоторой есть чем кормить вас!
И женщина бежит дальше по кривой тропкемежду лачуг, дети с плачем – за ней…
– Это Стикс – рекаужаса… – шепчет Аполлодор.
Старуха стучит в запертую дверь лачуги:
– Открой, Элиада, это я!
Голос изнутри:
– Сейчас, дай доползу додвери…
Старуха:
– Мне нынче повезло, у менявосемь оболов!
Голос изнутри:
– О боги, молчи! Как бы ктоне услыхал!
Дверь приоткрывается. Старухапросовывает руку в щель:
– Возьми пять – с меняи трех хватит…
Платон:
– Мне холодно. Нельзя лиидти побыстрее, Сократ?
Аполлодор:
– Медленно течение Стикса…
Они прибавили шагу. Впереди них бредет,качаясь, пожилой человек – и вдруг падает лицом вниз.
Сократ склонился к нему:
– Что с тобой? Чтослучилось?
– Не могу больше… Недержусь на ногах… Дышать нечем… Пить! Воды!
Федон кинулся к лачуге:
– Человек упал! Идитескорее! Дайте ему воды!
– А тебе-то что? –ответил изнутри грубый мужской голос.
Федон:
– Дай напиться упавшему…Может, он умирает!
– Это наше дело. Не твое.Проваливай!
– Река ужаса… –повторяет Аполлодор.
Завернули в следующую улочку. Быстросмеркается. Скоро станет совсем темно. Со всех сторон доносятсякрики, плач, проклятия, жалобы, возгласы отчаяния…
– Почему они так жалобнокричат? – спросил Сократ человека, сидевшего передхижиной.
– Больные они. Зараженные.Все тело в язвах, болячках, все гноится. Я ношу им холодную воду.Больше ничего не сделаешь.
– Идемте, –сказал Платон. – Заклинаю вас всеми богами, идем дальше!
Проходят мимо ограды. За нею слышитсябезутешный плач. Отворяют калитку – видят: низенький человекподобострастно склоняется перед верзилой, который, расставив ноги,мочится, как вол.
Рядом с низеньким человеком –обнаженная девочка, щеки ее пылают от стыда. Закрыться бы ей –ах, руки малы!
– Лучший товар, господин.Отличное качество. Ты только пощупай. И для тебя – всего за стодрахм. А стоит все четыре сотни. – Человечек оживляется. –Есть у меня еще одна, ей только десять… Замечательная! Сейчасприведу….
– Отличное качество! –хохочет покупатель и от скуки хлещет девочку коротким хлыстом погруди, по животу.
Девочка вскрикивает, плачет…Сократ рывком распахнул калитку, вырвал хлыст у верзилы:
– Смотрите, благородныегоспода, каков храбрец! Новый греческий герой! Современный Ахилл!
Верзила, дрожа от ярости, кликнулрабов, велел расправиться с Сократом и его друзьями.
Но рабы не осмеливаются –остановились в нерешительности. Тем временем низенький выволакиваетиз сарая следующую жертву…
– Уйдем отсюда скорей, –пробормотал Антисфен. – Страшная река – Стикс…
Наконец, почти уже в темноте, Сократпривел учеников к Лете, реке забвения. Тела спящих и бодрствующихваляются по всей улочке. Среди них попадаются и мертвецы. Но большевсего – пьяных, ибо вино дарит забвение.
– Войду к фараону, царюегипетскому, и даже не поклонюсь ему, слышите – не поклонюсь… –бормочет пьяный.
А другой, расчесывая лишай:
– Ох, как хорошо здесь,только вот крысы бегают у меня по лицу какие-то мокрые, ну, затоохлаждают…
– Вот бы поймать их дасъесть…
– Принеси козла в жертвуПану, как полагается в праздник…
– Господин! –Молодой женский голос из хижины. – Купи меня на время!Всего за пять драхм…
Этот возглас словно разбудил улицу.Где-то забренчали на кифаре, кто-то запел печальную песню.
Сразу зашевелилось множество людей,стараясь перекричать друг друга, высыпали на улицу женщины –молодые, немолодые, старые…
– Я голодная, купи меня,господин!
– Нет, меня – онавчера ела! И я – моложе! – Женщина кинулась кАнтисфену. – Ты, конечно, не богач, но пять-то драхм дашьмне…
– Не хочу! Не дам! –брезгливо отшатнулся тот.
Из хижины выскочил мужчина.
– Почему ты ее не хочешь,господин? Это моя жена… Знает толк в этом самом… Купиее! У нас четверо детей… Она тебе и за четыре драхмы даст –по драхме на ребенка… Смилуйся!
К Платону, словно лунатик, приблизиласьмолодая девушка, вдохнула благовония, которыми сбрызнута его хламида:
– Ах, как пахнет…Так, давно когда-то, пахло от моего пеплоса… Возьми меня,пригожий юноша, возьми на часок. Пойдем со мной. Я зажгу светильник,и ты увидишь, как я красива… Сладко буду любить тебя! –Она перешла на шепот. – И – даром! Ничего не хочу заэто! Хочу забыться!
Она крепко обняла Платона худенькимируками, светившимися в темноте. Он вырвался, кинулся к Сократу:
– Зевсом заклинаю тебя,учитель, пойдем, прошу, уйдем отсюда!
Спотыкаясь в темноте, они выбрались изТартара – и открылось их взору мраморное чудо, белоснежныйАкрополь, а над ним – яркий диск луны.
3
Под стеной роскошного дома Анита, втени, расположилась кучка людей без работы. Эти недобровольныелентяи, пиявками присосавшиеся к городу, коротают время, играя вкости, в щелчки, обмениваясь грубыми шутками, вспоминая о доме иругая обстоятельства.
Неподалеку от них, на самом солнцепеке,стоит Сократ, погруженный в думы. На него посматривают с удивлением итревогой. Кто это? Чего ему надо? Голодранец какой-то – гиматийзасален, ноги босы… Дурак – в такое время дня торчит насолнце с непокрытой башкой…
Молодой мужчина из тех, кто сидел вкучке, глянул, высоко ли солнце, – поднялся и зашагал кцентру города.
– Ты куда, Кирон?
– Работать. Взяли меня –амбар строить.
– Видали! Его-то приняли,клянусь Деметрой и Корой! А почему – его? Почему не меня? Нукак же. Молодой, сильный. Нас-то, кто постарше, небось не берут. Хотьложись да помирай!
– Молчи! Тебе похлебкувыдают?
– Плевал я на эту бурду!Обещали златые горы, а на поверку – шиш.
– Чего ты удивляешься, –урезонивает один изгнанник из оливового и виноградного рая другогоизгнанника. – Много тут нашего брата.
– А вот и буду удивляться!Четвертый год у кормила народолюбцы, а для нас и пальцем непошевелили. Зато языком трепать горазды. Все-то у них свобода дасвобода. Только – для кого? – Бедняк погрозилкулаком дому Анита. – Погоди, болтун! Тряхну я свободнотвой кошель, который тебе рабы наполняют!
– Ладно, не хвались, лучшеза костями следи, – оборвал его игрок, недовольный тем,что прервали игру; он потряс стаканчик и выбросил кости. –Тройка, двойка, четверка! Девять у меня. Знаешь, как было в Коринфе,губошлеп? И в Аргосе тоже. Голодные бросились на богачей, поубивалиих, и все дело.
– А какой им от этого вышелпрок – небось молчишь! Ничего они не выиграли, а толькоголовами поплатились.
– Клянусь копытами всехсатиров, этот чудак на солнце портит мне кровь! – вскричалБирон. – Эй ты! Чего это ты бросил якорь на самом припеке?Чего торчишь, как столб у дороги?
Сократ услышал, двинулся к ним.
– Иди, иди к нам, кум!Сдается, ты в таком же положении, что и мы, верно?
Сократ подошел, поздоровался. Еговнимательно разглядывали. Босой. Ветхий плащ. Нет, их одежда излучшей ткани, осталась от лучших времен, и на ногах кожаные сандалии.
– Право, тебе, кажется, ещехуже приходится, чем нам!
– Ну и тряпье на тебе! Ибосиком ходишь?
– У меня собственныеподошвы, – усмехнулся Сократ. – Тоже кожаные,да прочные какие…
Смех.
– Вроде я тебя где-то видел.Милостыню, что ли, собираешь по городу?
– Нет, друг…
– Но-но, ты полегче! Сразу вдрузья лезешь! Да знаешь ли ты, что такое – друг?
– Сокровище и благо жизни.
– Как ты сказал? Говорипонятней, Харон тебя возьми!
– А может, я тебя где-нибудьслышал?
– Не из тех ли ты…как их… а, из софистов? Нищенствующих?
– Софисты не нищенствуют, –вступился Сократ за честь своих противников. – Они продаютсвои знания.
– Ну, этого добра я покупатьбы не стал, разрази меня гром! Его и руками не пощупаешь…
– А оно между тем поройстоит больше, чем то, что можно пощупать руками, – так-то,гражданин Афин! – возразил Сократ.
– Брось насмешки, старик! Нуда, я гражданин Афин, а дальше что? Чего нам только не наобещали! Всена ветер – правда, слушать приятно. Все же хоть немножкочувствуешь – кто-то что-то делает, чтоб в Афинах лучше стало…
– А ты знаешь, что для этогонужно? – живо перебил его Сократ.
– Откуда мне знать? Это ихдело – придумывать, не наше. Мы землю понимаем, а не денежныесчеты.
– Ах, клянусь Гестией!Домашний очаг, стадо овец, и земля так сладко пахнет! Какие быливремена, когда вокруг тебя золотился ячмень…
– А чуть подальше наливалисьсиние гроздья винограда, зеленели оливы… Да что – ивспоминать-то больно! Огонь, пламя – один пепел остался…Проклятые спартанцы!
– И вам уже нельзявернуться? – спросил Сократ.
– На чужое-то? Ведь все этодавно не наше. Пришлось продать за гроши, чтоб с голоду не помереть.Толстосумов, что могли скупить все, нашлось ой-ой сколько! Какподумаю, что теперь мой ячмень золотится для такого обиралы…
Поднялся еще один из кучки бедняков.
– Ну, мне пора к хозяину, –проговорил он, потупившись; слова с трудом сходили у него с языка.
– Как это – кхозяину? – заинтересовался Сократ, на что другой беднякответил:
– Чего ты удивился? Служитьхозяину идет. Так, поденщина.
– Афинянин –афинянину? – ужаснулся Сократ.
– А что мне делать? Ничегодругого не остается.
– Утратить достоинствогражданина? Бедняк – злобно:
– Утратить голод! Вотперетаскаю на своем горбу весь груз с его парусника – утратитголод и моя семья!
Из перистиля Анитова дома донеслисьаккорды кифары, пение. В столовом покое, выходящем в перистиль, –пир горой; запахи яств перетекают даже поверх стены.
По этим аппетитным запахам бедняки,зная обычаи, стали гадать, что делается в доме, а главное – чтотам едят.
– Теперь – вальдшнепы,фаршированные желтками, – сказал Сократ.
– А ты ведь прав, старый.Пожалуй, вальдшнепы и есть. Что мы, бывшие земледельцы, узнали запах,это понятно. А ты-то откуда знаешь?
– Случается и мне бывать напирах.
– Ага. Стоишь, поди, вдверях да декламируешь Гомера?
– Вроде того, –усмехнулся Сократ.
– Клянусь козлом Пана, уменя слюнки текут!
– Вот житуха-то, а?!
– У кого?
– У кого, у кого… УАнита! У вождя народа. Нашего вождя.
– Ха-ха! Наш! Это онприкидывается нашим. Только это курам на смех, прямо как в комедияхКратина.
– От него кожами разит,будто от целой дубильни! А вот как до его собственной кожи добраться?
– Да, трудновато.Пожалуешься на него, а судьей-то будет над собою он сам. Так чтолучше держать язык за зубами.
Сократ сказал:
– Я знаю силу, очень большуюсилу, которая даже такого человека может довести до падения, изгнанияили смерти.
– Что же это за сила,мудрец? Я ее тоже знаю?
– Знаешь. Разве нечувствуешь ее в тех запахах, что долетают через стену? Эта сила –неумеренность. Она порабощает человека пуще всякого рабства.
– Да брось ты!
– Постой: сейчас тамразносят жареную камбалу, – сказал Сократ.
– Да ну тебя! Зажми свойнос, нюхало! Мне сейчас интересней потолковать про неумеренность. Какэто она может ввергнуть в рабство?
– В рабство страстей, милыймой. И владеют эти страсти человеком до тех пор, пока не доведут добеды… – Тут Сократ понюхал воздух и причмокнул. –Клянусь псом! Теперь рабы носят на стол фаршированных поросят,отлично подрумяненных, с розовой корочкой…
– О молнии Зевса! –не выдержал Бирон. – Ты так в этом разбираешься, словносам едал, а могу поспорить на пару быков, что таких поросят ты отродуне отведывал…
Сократ с улыбкой возразил:
– Поймать бы тебя на слове –если б сохранил ты еще свое имение, – проиграл бы сейчаспару быков!
– Не напоминай ты мне всевремя об имении, и нечего зубы скалить, а то не сдержусь да брошусьна того прожорливого пустобреха…
Ксирон тихонько поддал жару:
– Сын моего бывшего рабатеперь – раб у Анита, и он говорил мне: денег-то сколько ухозяина спрятано, а все новые да новые так рекой и текут к нему…Сто человек жили бы по-царски на эти денежки до самой могилы…
Наевшись и напившись, гости ушли –у Анита не было в обычае предаваться после пира философским беседам.Остался только молодой поэт Мелет, приятель Анита-сына. Сейчас Мелетпринял живописную позу и хмельным голосом начал читать приятелю своиновые стихи. Анит-сын, захмелевший градусом больше, чем поэт, сам егостихов не понимает; но Сократ публично их высмеивал, и этого младшемуАниту достаточно. Слушает он Мелета, как слушают жужжание мухи. Чтоза приземленный дух, думает о нем Мелет, не стоит ему даже и стихи-точитать. Да ладно уж, не даром ведь…
– Ты заметил, дорогой Анит,как я меняю метр? Три спондея перемежаю дактилем. Это –новшество, ни один поэт до меня…
– И после тебя тоже, –еле ворочая языком, перебил его Анит. – Ты начинаешь новуюэру… или это называется модой, что ли?
Сын кожевенника сидел в мраморномкресле, покрытом прекрасно окрашенным лисьим мехом; сейчас он ленивымдвижением вернул рабыне поданный ею флакончик:
– Не хочу. Аромат слишкомслабый, прямо, я бы сказал, целомудренный. – Он ткнулрабыню в живот. – Чего хихикаешь? Что я про целомудриезаговорил? Это ведь не для тебя, так? Давай другой, да живо! –Рабыня подала еще один флакон. – Этот слишком резок. Нехочу. Другой!
Мелет повернулся к нему:
– Как ты разборчив, милыйАнит… впрочем, нет! В наше время разборчивость – признаквозвышенных натур…
– Эх ты, блеющий козел, яведь для тебя выбираю!
Мелет подошел неверным шагом, сверляАнита своими водянистыми глазами. Это я-то – блеющий козел?..Однако обиды не показал.
– Принеси-ка, Гликерия,аравийское благовоние. Это будет для тебя в самый раз, Мелет, в немдевять ароматов… Найдешь его, верно, в спальне матери,Гликерия. Живо!
Рабыня второпях схватила первыйпопавшийся флакон в спальне госпожи, но это оказалось розовое масло.Анит же не выносит запаха роз… Понюхав, он так швырнул флакон,что тот вдребезги разлетелся о мрамор пола.
– Дура, коза, это розы!
Гликерия бросилась на пол. Не думая отом, что может порезаться об осколки, пальцами, ладонями сталасобирать драгоценное масло, натирать им лицо, все тело…
Мелет вытаращил глаза:
– Капля розового масла стоитбог весть сколько серебра, а флакон был полон… Тысячи…
– Пустяки. – Анитважно махнул рукой. – Запах роз мне противен, как воньотцовой дубильни. Весь дом провонял… Да и во всех нас впиталсяэтот смрад, так и разит от нас…
Мелет с льстивой улыбкой сделалотрицательный жест, подумав при этом, что в доме действительносмердит невыделанными кожами, зато серебро Анита не пахнет.
– О какой запах! Клянусьмолнией Зевса, так пахло когда-то в моем саду, где розы…
Люди за стеной принюхиваются. Хотьчто-то! Нечего в рот положить, так хоть ароматом насытиться…
Э, гляньте-ка! Рабы открывают калитку,выходит Анит-старший, одетый умышленно скромно, чуть ли не бедно. Нодвижения его и осанка вполне подобают одному из высших правителейАфин. Увидев кучку бедняков под стеной, он поспешно запирает калиткуи, проходя мимо, громко здоровается:
– Привет вам, мужи афинские!
Восторг, рукоплескания, крики:
– Да здравствует Анит! Даживет вождь народа! Слава демагогам!
Анит скрылся из глаз, и тогда вскипелБирон:
– За глаза ругаете, а какпокажется, рукоплещете ему – эх вы, герои! Гнилушки вы!
– Да ты и сам хлопал! Явидел! – возмутился Ксирон.
– А как же! Если б я нехлопал, он бы меня приметил, и тогда вовсе пропадать! Но, к вашемусведению, я вовсе не хлопал. Я только притворялся.
Встречаемый приветствиями, не спешашагает Анит. Бедняки поднимаются с земли, тянутся за ним кобщественной кухне. Сократ идет с ними.
– Молодцы демократы, –говорит Ксирон, как бы оправдывая свое рвение. – Хотьпохлебку дают! Аристократам бы плевать на нас.
– Ладно, Ксирон, смотри, неспоткнись о свою похвалу. У вождей народа всего по горло и даже вышегорла! Неумеренность! Это ведь то самое, о чем толковал этотбедняга. – Он показывает на Сократа. – Да уж наэто они мастера: сами обжираются без меры, а нам – без меры –как бы поменьше…
Ярко пылают пиниевые поленья, поварапомешивают в котлах.
Демагоги Мухар и Сусий, ритор Ликонпробуют похлебку, причмокивают – отличная, мол! Все ждут Анита.
А вот и он: важно несет свое тело,облаченное в старый гиматий. Здоровается с друзьями и подходит ккотлам. Попробовал, задумчиво прикрыв глаза, облизал губы, ещепопробовал.
– Превосходно, повара!
Он сам берет половник, наливает первымголодающим.
– Клянусь псом, как говоритэтот оборванец! – бормочет Ксирон. – Опятькакие-то помои! – Но тут он ловит на себе строгий взглядАнита и умолкает, чтоб через минуту заявить:
– О, хороша! Очень хорошая.Превосходная! Слава Аниту! Слава демократии!
У Анита изумительная память. Он каждогоназывает по имени. Расспрашивает о жене, о детях, о больном брате.Настоящий народолюб. И как хорошо распорядился: кивок притану –и тот выходит вперед, читает ожидающим похлебки список тех неимущих,кто, по жребию, получит денежное пособие от казны. При этом ондобавляет, что со временем такое пособие получат все. Счастливчикиликуют. Снова кричат славу вождям народа.
Анит стоит над котлами, горделивовыпятив грудь. Вид у него великолепный. Заметно, что он собираетсядержать речь. И тут глаза его встречаются с глазами Сократа. Прямодыхание перехватило: глаза Сократа не веселы, не ласковы, как обычно.Хоть и круглы – колются. Анит бессильно уронил руки, разомсник. Зачем он тут, этот пройдоха? Неужели за похлебкой? Исключено.До такой степени он не унизится. Следит за мной? Наверное, так иесть. Он способен жестоко высмеять меня, стоит мне заговорить. Нопочему он здесь, с этими людишками? Что у него с ними? Самголодранец, как и они, – не заведет ли речь о разгульнойжизни нас, демагогов? Нет. Вполне достаточно того, что он стоит здесьв своих отрепьях и так вызывающе смотрит на меня…
Взгляд Сократа сделался еще острее. УАнита задрожали колени, руки. Не знает, куда деваться. Горло стянуло.Боги, да ведь все эти люди – голоса! Голоса на суде, всюду там,где решают голосованием, особенно на выборах! Мне необходимо говоритьперед ними!
Громче ропот нетерпеливой толпы. А Анити слова не в силах вымолвить. Тысячу Керберов на этого старика! Какаястрашная власть в его взгляде! Я весь словно оцепенел… Но всеже Анит собрался с силами:
– Дорогие мои друзья, яхотел обратиться к вам как афинский демагог. – Опыторатора уже помог ему найти нужный тон. – Но мне толькочто сообщили – я должен срочно удалиться в булевтерий дляважного совещания. Так что на сегодня извините меня. Желаю вамприятного аппетита. Хайрете, друзья!
Толпа в недоумении молчит: что моглослучиться? Анит торопливо уходит и слышит за спиной столь знакомыйему смех Сократа.
4
В день четвертой годовщины низложенияТридцати и победы демократии в Афинах держит перед народом речь главадемократов демагог Анит. Нелегко ему говорить, хоть он и опытныйоратор, и умеет складывать фразы в тоне и манере народной речи.Говорит он о том, как медленно заживают раны, нанесенные общине, а вмысли его при этом вкрадывается другое: как быстро наполняется егокошель – кошель рабовладельца…
– Народ избрал нас, о мужиафинские, и мы делаем все для народа. Для блага народа, для егопользы, для расцвета Афин. – Жиденькие аплодисменты, иАнит спешит продолжать: – Жизнь в нашем государстве улучшаетсяс каждым днем…
– Верните наши дома, нашиполя!
– Мы требуем!.. Требуем!..
До сих пор в Афинах никто неосмеливался прерывать оратора. Анит вытер пот на лбу.
– Терпение, мужи афинские!Мы вернем Афинам былую славу, богатство и могущество…
– Как?! –выкрикнул кто-то.
И другой:
– Когда?!
Анит оставил без внимания неприятныевопросы.
– Народ – верховныйвладыка над всеми нашими учреждениями, над нами, даже над законами…
Тут ему показалось – стоит втолпе Сократ. Почудился пристальный взгляд его больших глаз.
Анит перевел взор на другую часть толпы– ужас! И там Сократ, Анит видит его большие глаза –глаза, устремленные на него, такие же проницательные, как у того,первого… Куда бы ни обращал взгляд Анит – всюду видит онСократа и его глаза.
– Мужи афинские…расцвет города… в ваших руках… право выбирать…голосование…
Анит путается, слышит шепот Ликона:
– Кончай скорей!
Несколькими выспренними фразамизавершает он торжественную речь в честь четвертой годовщиныосвобождения от тиранов и приглашает народ явиться вечером кпританею, где будут раздавать вино.
Афиняне и пришлые принимают приглашениес непривычным холодом. Толпа расходится разочарованная. Опять пустыеобещания…
Анит сидит в зале совета, вытирает лоб,с которого струями стекает пот.
– Тебе нехорошо, Анит? –спросил Ликон.
Тот ответил вопросом:
– Видел ты в толпе Сократа?
– Не видел.
Ага. Лжет. Он должен был его видеть.
Ликон, оглянувшись – одни лиони, – заговорил:
– А ты веришь тому, о чемречь держал? Веришь в новый расцвет Афин?
– Конечно, –насупился Анит.
– Мы здесь одни, –сухо заметил Ликон.
Анит пересел к нему поближе, понизилголос:
– Но разве могу я сказатьнароду, что мы скоро докатимся до нищенской сумы? Перикл – имы! Страшно подумать. Могу ли я открыть народу, что наша казна зияетпустотой? Что мы отчаянно выжимаем налоги из чужестранцев, из купцов,что мало даже пошлин, которые мы взимаем в Пирее…
Он следил за выражением лица Ликона, ипоказалось ему, что на этом лице появилась ехидная усмешка. Вскочил:
– Хочешь, я обвиню тебя втом, что ты ничем нам не помогаешь, а, напротив, подрываешь мощьгосударства?!
Вскочил и Ликон, возмущенно крикнул:
– Что-о?! Я подрываю?!..
– Вы, софисты, уже скольколет требуете полной свободы. Вот ты только что слышал, как меняпрерывали криками. Когда это бывало? И далеко ли от криков додействий? На первых порах вы брезговали этими пришельцами издеревень, да и городской беднотой тоже, а как сосчитали, сколько их,так и начали задницу им лизать, явились с вашими милыми поучениями –мол что человеку хочется, на то он и имеет право! И прав тот, ктосильнее… О демоны ада! Нынче все плюют на законы! И чтополучается? Вместе с чернью вы твердите, что поддерживаетедемократию, а на деле идете против нее!
Ликон выпучил глаза:
– Владыка Олимпа! Что ты наменя так взъелся, милый? Можно подумать, сам ты так уж точнособлюдаешь законы!
– А что? –огрызнулся Анит. – Разве я их нарушаю?
Ликон хитро усмехнулся:
– Это тебе лучше знать.Однако народ полагает, что народовластие означает – заботитьсяо народе.
Анит в волнении повысил голос:
– А что мне делать? Могу явернуть земли этим людям? Пускай будут рады, что мы эти земли скупили– люди получили хоть что-то. Впрочем, Ликон, ты и сам купилизрядные угодья…
Ликон самодовольно выпрямился.
– Да, и это моя заслуга! Япостроил новые селения, накупил скота, обработал землю, посадилоливы. Община должна быть благодарна нам, таким вот Ликонам, за то,что мы оживили пустыню и кормим Афины!
– Верно, –согласился Анит. – Но в таком случае – чего же тыхочешь от нас? Или нам плетьми выбить из города этих паразитов? Это,по-твоему, забота о народе? И где взять для них оболы, не скажешь?Разве на стольких голодных хватит государственной казны?
Ликон не утратил хорошего расположениядуха.
– Видишь! Вот мы идоговорились. Афины переполнены голодными, и ты говоришь, что ничегоне можешь для них сделать. Дороговизна растет, за все требуют деньги,проценты ростовщиков взметнулись до небес…
– Это намек на то, что яодолжил тебе денег? – покраснев, перебил его Анит. –Разве этим я не помог городу, способствуя тому, что поля снова началиприносить урожай?
– Конечно, конечно, милый, –сладенько ответил Ликон. – А знаешь, мне ведь опятьпонадобятся денежки… Надо прикупить пастбища.
Анит наморщил лоб.
– Это в интересахгосударства, и потому сделаю тебе новый заем. –Вздохнул. – Поверь, мне и самому больно, что столько нашихсограждан становятся поденщиками… Они вынуждены наниматься насамые тяжелые работы, и приходится им туже, чем моим рабам…
– В самом деле этогрустно, – помрачнел Ликон. – Таков уж нашафинский характер – мы обращаемся с рабами мягче, чем где бы тони было. Странное дело – свободным не в пример хуже… И яспрашиваю себя: что будет дальше? Не поднимутся ли против нас?
– Вот за это-то я большевсего упрекаю вас, ораторов. Вечно вы скулите тут с вашей софистикой…Что вы распространяете в народе? Полезное? Как бы не так! От вас –только жалобы, малодушие, безнадежность, отчаяние. Тем, кто васслушает, вы замазываете глаза черной краской, и они не видят уженичего, кроме тьмы небытия. Вы способны только разрушать, несозидать. Вызываете неуважение к авторитетам. К чему это приведет? Краспаду, который когда-нибудь погубит всех нас!
Анит умолк, с утомленным видомопустился в кресло. Ликон, не садясь, снисходительно проговорилсверху вниз:
– Отведи душу, Анит. Но ведьсам ты больше всех кормишь народ софистикой.
Про себя Ликон подумал: когда-нибудь мысхватим друг друга за горло, но сейчас у нас иные заботы. И софистприбегнул к софистике:
– Ты взволнован, милый Анит.Отчего бы это? – Помолчав, он сухо ответил сам: –Потому что видел в толпе человека, который роет тебе могилу, –Сократа.
Анит отшатнулся: вдруг понял, до чегоправ Ликон.
– Что ты говоришь, Ликон?Ты, верно, хотел сказать – «который унижает тебя,насмехается над твоим невежеством, указывает пальцем на твоего сынакак на устрашающий образец развращенности», а ты сказал:«который роет тебе могилу»!
Ликон сел напротив Анита и дружескиулыбнулся ему:
– Ладно, не стану возражатьтебе, приведу только одно место из речи Сократа к бедноте – яслучайно ее слышал. Сократ говорил так: «Мужи афинские, я нематематик и не эконом, чтоб сосчитать, насколько обогащаетсягосударственная казна и насколько за это же время толстеет мошнакое-кого из демагогов. Я простой человек, но зрение у меня хорошее –видите, какие у меня большие, навыкате, глаза?..»
При упоминании о глазах Сократа Анитощутил трепет. А Ликон продолжал пересказывать речь Сократа:
– «И слух у меняхороший, я слышу, что обещают демагоги, а потом то, что говорит народоб исполнении этих обещаний. Я – крот, роющий подземные ходы. Я– гром, ударяющий в высокие деревья. Я – ветер, чторазгоняет туман, пыль и тучи, очищая воздух. Не моя вина, есликое-кто боится ветра и грома. Я учу вас, дорогие мои, видеть ислышать, но учу вас еще мыслить и сопоставлять…»
Анит прилагал все усилия, чтобпритвориться спокойным. Ликон же продолжал:
– Это было в Керамике,недавно, – он обращался к тамошним гончарам. Я слышалконец его речи и видел ее воздействие на мелких ремесленников,которым в наши времена трудно сводить концы с концами.
– Но что он еще говорил? –не выдержал Анит.
Ликон, нарочито равнодушным тоном, сталдальше плести свою ложь:
– Говорил он как раз о тебе.О том, что твой сын утопает в роскоши, словно отпрыск царского рода,меж тем как он сын обыкновенного кожевенника, необыкновенного разветем только, что у него сундуки набиты серебром.
– Что им от меня надо?! –страстно вскричал Анит. – Неужели же и мне стать нищим потой причине, что в Афинах полно нищих? В городе толпы бездельников –что же мне, бросить дело и валяться с ними на свалках? Или отпуститьрабов и тем умножить число несчастных, которым негде головуприклонить? Не хотят ли, чтоб я покинул свой дом и пошел жить счернью в завшивленных норах, полных мышей и крыс?
– Ах, как легко тывозбуждаешься, милый Анит. Я ведь только передал, что слышал. Я нехотел тебя задевать…
– Ты, быть может, и нет. Ноэтот бродячий брехун Сократ – тот хотел задеть меня! Всеперевернуть, разрыть, кишки мне вырвать… И против него,любимца народа, я бессилен!..
Ликон пожал плечами, взмахнул рукой иподнялся.
– Пора нам к народу –праздник все-таки…
Анит провел ладонями по лицу, как быстирая выражение растерянности, перекинул через левое плечо конецнарядного плаща и вышел первым.
Они проходили через портик к агоре.Неподалеку, у колонны, перед кучкой людей держал речь какой-точеловек – коренастый, босой, лысый, в потрепанном гиматии. Анитвздрогнул, изменил направление. Но и в другом месте увидел босого,лысого, коренастого старика, обращавшегося с речью к другой кучкенарода. Анит заколебался. Остановился в нерешительности, обернулся кЛикону:
– Что ж, посмотрим и мы егознаменитое повивальное искусство!
Прикрыв лица плащами, стали слушать.Сильный голос гремел под колоннами:
– Я – крот, роющийподземные ходы. Я – гром, ударяющий в высокие деревья. Я –ветер, что разгоняет туман и очищает воздух. Почему же, о мужиафинские, есть люди, которые страшатся ветра и грома?!
Оратор обернулся, и Анит увидел –хоть и говорит он Сократовыми словами, но это не Сократ.
5
Позавтракав, Сократ отправился вгимнасий Академа, куда он часто хаживал беседовать с друзьями испорить с противниками.
Миновал дем Лимнэ. Остановился околотеатра Диониса, задумался. Сколько лет прошло с тех пор, как в этомтеатре Аристофан высмеял его в своих «Облаках», изобразивсофистом? Двадцать четыре. Многое изменилось со времен «Облаков»до нынешних туч. Сколько гроз прошумело над Афинами! Скольких друзейя уже потерял! Мой Алкивиад, как кровоточило мое сердце из-за твоегоизвилистого пути и ужасного конца!.. А другие любимые: Перикл,Анаксагор, Эврипид… Их призвал в Элисий бог Аид, Ксенофонтпереселился в Персию… Уход одних этих людей так страшнообеднил Афины! Только я, старик, остался, брожу все по улицам,раздариваю людям свои мысли, желая достичь одной-единственной цели:изменить человека, сделать его лучше. Неужели мое желание так ужчрезмерно, что мне так мало удается?..
Пошел дальше. И тут в нем заговорилвнутренний голос. То его демоний предостерегает – не ходи вАкадемию! Сократ остановился снова. Почему? Какая ждет меня тамопасность? Или наступил мой черед?.. А в сущности, почему бы и нет?Не высказал ли я уже все, что хотел? Что хотел – вероятно, да.Но высказал ли я все, что должен был сказать? Многое, сказанное впрошлом, сильнее действует сегодня – и не утратит своегодействия в будущем. Время – неумолимый счетовод: неустанноследит, подсчитывает, что было исполнено и что еще остается. На моемсчету осталось еще много, очень много…
Сократ заторопился. Необходимо сновавытащить на свет то, что было сказано, но до сих пор не исполнено.
Он пересек агору, прошел под портиком идвинулся к дрому, священной дороге, что ведет к Дипилонским воротам,и дальше, за черту города, к Академии. Он был уже в нескольких шагахот нее, когда опять отозвался его демоний. Не ходи туда! Сократ ужехотел остановиться, когда заметил в воротах Академии Мелета с сыномАнита; оба очень учтиво приветствовали философа. И он вошел следом заними.
А какую встречу оказали ему Ликон и егоприверженцы! Льстивый восторг, подобострастное ликование,аплодисменты…
Сократ поздоровался с друзьями. Незаметил – до чего они расстроены и бледны. Не заметил, какпереглядываются Ликон, Анит-младший, Мелет и ученик АнтифонтаСпекион, безмолвно договариваясь о том, кому когда говорить.
Высокопарные слова похвалы, лести,раболепия сыпались на лысую голову Сократа.
Ликон заговорил первым: он заявил, чтопреимущество Сократа перед всеми афинянами бесспорно, ибо слова егоне расходятся с делами. Сын Анита, этот лукавый молодчик,избалованный в семье, погрязший в пороках и распущенности, начал справды: в то время когда многие берут большие деньги за мелкие советы– как достичь личного успеха, Сократ отдает свою мудрость,подтвержденную Дельфийским оракулом, кому угодно – и даром.Даже тем, кто этого не просит, указывает он, как стать лучше исчастливее…
Платон внимательно следил за тем, кто,что и как говорит, – он был встревожен. Видел –Ликон сделал знак глазами, и слово взял Спекион, завзятый софистновой формации и такой же недруг Сократа, каким был его учительАнтифонт. С медовой улыбкой на жестком лице Спекион начал спритворного сожаления:
– И видишь, Сократ,находятся все-таки неблагодарные, которые не ценят твоей щедрости, аповторяют друг за другом, что, если сам ты не ценишь своих советов,значит, и нет в них ничего ценного!
– Ты не сказал – длякого, Спекион! – возразил Сократ. – Для тех ли,с кем я беседую, для меня или для общины? Мне важно, чтобы как можнобольшее число моих учеников или приверженцев усвоило добродетели, накоторых покоится благо семьи и государства. Считаешь ли ты, чтоумножать число достойных граждан – дело бесполезное и не имеетникакой цены?
– Клянусь Зевсом, этого я несчитаю! – воскликнул Спекион. – Я толькоповторил, что говорят другие.
– Ты повторил это потому,что сам сомневаешься. Заявляю тебе и всем вам: я ни от кого платы неберу, потому что не продаюсь. – Не обратив внимания навозмущенное выражение лица Спекиона, он продолжал: – Не желаюделаться рабом, обязанным собеседовать с тем, кто мне заплатит. Яхочу быть свободным. Хочу свободно рассуждать с друзьями, вместе сними доискиваться всего того, что делает человека более совершенным,и усваивать это. Наградой мне служит сознание, что я умножаю числоболее совершенных людей.
Мелет франтовским движением закинул наплечо полу плаща и дерзко взглянул на Сократа:
– Этим ты хочешь сказать,что те, кто учится за деньги у софистов, не стремятся к добродетелиили к совершенству, а думают только о личной выгоде? Не кажется литебе, что подобным утверждением ты оскорбляешь софистов, их ученикови многих, присутствующих здесь? Поскольку себя, который учит даром,ты решительно не считаешь рабом, то очевидно, что других учителеймудрости ты мнишь рабами, а их учеников – рабовладельцами.
Первый, неожиданно сильный удар. ДрузьяСократа со стесненным чувством вперили взгляды в своего учителя. Нотот спокойно возразил:
– Кто берет у кого-либоденьги, принужден делать то, за что он их берет. Или это не так?
Ликон провел ладонью по бороде,жесткой, как хворост. Он махнул рукой, но оборвал повелительный жестна середине и скривил узкие губы в фарисейски-смиренной учтивости:
– Никто из нас не сравнитсяс Сократом в скромности. Он – самый скромный человек подсолнцем. Ни от кого не принимает платы, не желая становитьсячьим-либо рабом, довольствуется пищей, питьем и одеждой, какие неудовлетворили бы и раба. Я тоже – признаю это здесь – несумел бы довести свои потребности до уровня ниже того, какой подобаетрабу. – И, язвительно усмехнувшись, он добавил: —Яне умею ходить босиком, полуголым, терпя голод и жажду…
Мелет, Анит и Спекион злобнозахохотали.
Сократ же, не теряя ровногорасположения духа, ответил так:
– Многие полагают, чтоудовлетворенность и благо – а кому же не хочется достичь этихсостояний! – заключены в роскоши и богатстве. Я же считаю,что не иметь никаких потребностей – свойство богов. Иметь ихкак можно меньше – значит приблизиться к божественному. А то,что близко божественному, близко и человеческому совершенству.
– Отлично! –раздались голоса.
– Отлично, –шепнул Ликон Мелету. – Он сам лезет туда, куда мы хотимего заманить. Теперь ты, Мелет. Высмеивай меня.
Мелет раскинул руки:
– Ой, дорогой Ликон, какойудар получил ты! Горе тебе… Стало быть, ты очень далек отсовершенства! Сними скорее сандалии, сбрось хламиду, минуты неоставайся в этом позорном состоянии!
– А мне как поступить,Сократ? – с наигранной наивностью спросил Анит. –Раздеться донага? Я тоже хочу приблизиться к божественному…
– Ты уже очень близок кнему, мой милый, – сказал Ликон. – Чуть ли неруками касаешься. Ведь Сократа, единственного из нас, посещает бог ибеседует с ним. Но кто может беседовать с богом? Опять-таки толькобог!
Удар был столь сокрушителен, что уСократа искры из глаз посыпались. Он пошире расставил ноги, чтобчувствовать себя прочнее. Все притихли, ошеломленные недвусмысленнымобвинением Ликона. Теперь Сократ вдруг понял, что очутился средиврагов, которые добиваются большего, чем просто унизить его ивысмеять.
Тишину нарушил Мелет, проговорив схорошо разыгранным недоумением:
– Как же это, клянусьЗевсом? Самый скромный под солнцем человек – и бог?..
Ликон успокоительно ответил:
– Я пошутил, друзья.
– Не совсем, Ликон, –вмешался Спекион. – Я спрашиваю, кто из людей можетпохвастать тем, что часто общается с демоном… ах, простите! Яхотел сказать – с демонием! – Спекион обвелприсутствующих своими зелеными холодными глазами. – Никтоиз вас? – Он подождал. – Никто. Прими моевосхищение, Сократ! Я опасаюсь высказать вслух, о чем мы сейчас тутдумаем, – как бы не покарали меня боги, с которыми тыстоль тесно связан. Еще обрекут меня смерти за то, что я не признаютвоей божественности…
– Это подло, Спекион! Таквсе извращать, искажать, заостряя против Сократа! –возмущенно заговорил Платон.
– Кто этот юноша? –Спекион притворился, будто не знает. – Ах да, племянникблаженной памяти кровавого Крития…
– Еще большая подлость! –вскричал Критон. – Ты делаешь честь своему учителюАнтифонту и даже превосходишь его, но смотри, как бы тебе непревзойти его и в том, как он кончил, и не попасть в руки палача кудабыстрее, чем он!
Спекион, а с ним и Ликон приготовилисьнаброситься на Критона, но Антисфен оказался проворнее – онпоспешил на помощь Критону, а тем самым и Сократу:
– Вот как действует эпигонсофистов! Это уже любитель не мудрости, а выворачивания наизнанку!Что ни слово, то противоположный смысл… А цель?
Сократ подошел к Антисфену:
– Успокойся, милый, дайСпекиону говорить свободно – ведь и такое жонглирование словамине лишено интереса. Узнаем хорошенько, что такое софисты.Договаривай, Спекион, прошу тебя.
Спекион сощурил свои зеленые глаза:
– Нет, договаривать я нестану! Но хочу спросить тебя, Сократ. Ответь, пожалуйста: правда ли,что ты вводишь в Афины новую религию?
Друзья Сократа ужаснулись, противникинасторожились. Все замерли. У Сократа морозец пробежал по спине. Онпонял, что попался в ловушку. Обвел взглядом собравшихся – еговыпуклые глаза блестели ярче обычного. Лица, лица перед ним:дружеские – озабоченные, враждебные – злорадноосклабившиеся, и все ждут, сумеет ли он выпутаться из тенет. Усилиемволи Сократ подавил растерянность. Овладел собой настолько, что голосего прозвучал с прежней твердостью и невозмутимостью:
– Я рад, мой милый: тызаговорил о том, что неясно тебе и, видимо, еще некоторым слушателям.Подумайте, друзья, сколько созданий, живущих на земле, в воде и ввоздухе, сотворили боги. Но одного лишь человека создали они подобнымсебе. Дали ему совершенное тело, более того – дали душу,сокровище превыше прочих. Из всех тварей только человек, пускайсмертный, живет на земле, подобно бессмертным богам. Чувства его иразум способны созидать. И он создает не только полезные предметы дляповседневных потребностей, но и творения искусства – творит ихиз слов, мыслей, из мрамора, красок, звуков, из голосов, из света итеней…
Одобрительные возгласы друзей покрылислова Сократа. Но петля врезается ему в горло:
– Следует ли понимать тебятак, – спрашивает Ликон, – что Сократ славитчеловека вровень с богами?
– Ничего подобного он неговорил! – вскричал Антисфен.
– Перекручиваешь слова, какзмея свой хвост! – возмущенно подхватил Аполлодор.
– Это допрос, а не диспут! –гневно бросил Федон.
Ликон удовлетворенно усмехнулся:
– Допрос? Откуда взялось тутэто слово? Чего вы испугались, милые сократики? У нас ведьнеограниченная свобода слова. За это нас превозносит весь мир. А высегодня испытываете такой же страх, как во времена тирании. Почему?
Сократ плотнее завернулся в гиматий,словно защищаясь от новых нападок. Увидев, что глаза всех обращены кнему, он собрал всю силу своей воли и заговорил:
– Некоторые люди ошибаются,полагая, что хорошо разобрались в вопросах жизни и больше им нетнужды размышлять о них. Мне же кажется – боги дали людямвозможность во всех своих действиях, при решении всех делруководиться знаниями. Поэтому следует развивать разум человека,показывать ему, что полезно, а что нет, что – добродетель, ачто – порок. Но прежде всего должен человек познать самогосебя. Тогда он поймет, способен ли он к той или иной деятельности,способен ли выполнить доверенную ему задачу или иное дело,поставленное перед ним. – Дыхание Сократа стало свободнее,голос окреп. – Заглянуть в самого себя столь женеобходимо, как и видеть окружающее. Человек должен чуткоприслушиваться к самому себе, чтобы расслышать тот внутренний голос,которым говорит в человеке божественное, предостерегая от опасностей,в которые он, не будь такого внутреннего голоса, ввергся бы слепо.Этот внутренний голос – не мое только преимущество, не толькомой дар. Мое преимущество перед другими лишь в том, что у меня тонкийслух и я умею хорошо слушать…
Движение прошло среди друзей Сократа,показывая, что слушают они внимательно, однако напряжение не ослабло.Мелет шепотом спросил Ликона – что, собственно, имеет в видуСократ, говоря о своем демонии: это исключительно его привилегия илиподобный демоний посещает и нас всех? Ликон покачал узкой головой взнак того, что не знает. Еще Мелет прошептал – не хочет лиСократ подвигнуть всех присутствующих к тому, чтобы и они принялиновую веру? Ликон сжал локоть Мелета костлявыми пальцами:
– Ты высказал ценную мысль,Мелет! Но на сей раз хватит о его демонии: он и так выболтал больше,чем нам нужно!
Ликон пронзительно взглянул наСпекиона, что-то ему шепнул, и тот спросил Сократа:
– Стало быть, сам человек незнает, что полезно и добродетельно?
И по знаку Ликона на Сократа посыпалисьвопросы других Ликоновых сторонников и выучеников:
– Значит, тот, кто не училсяу премудрого Сократа, – круглый невежда и будет бросатьсяв огонь, со скал, в море, подобно самоубийце или сумасшедшему?
Пробежали смешки. Тогда еще один юнециз тех, что явились разбить Сократа, в надежде унести с собой хотьлепесток сомнительной славы, в экзальтации вскричал:
– Без Сократа – все мысыны погибели и…
– Тихо, друзья! –прервал его резкий голос Ликона. – Я не позволюнасмехаться над человеком, достойным уважения всех эллинов! –Он повернулся к Сократу. – Нам интересно, – онподчеркнул весомость своих слов загадочным множественным числом, –нам интересно, что думает Сократ о людях, стоящих во главегосударства. Знают ли они, что полезно и добродетельно, хотя никогдане были твоими учениками, Сократ?
Волнение среди слушателей. Им кажется –тут-то и конец Сократу. Но он уже справился со своим испугом изаговорил весело, как всегда, когда ему приходилось вступать в спор спротивником:
– Известно ли вам, дорогие,что такое совесть? Кажется, слово это придумал и явил мой любимыйЭврипид. С каждым днем я все больше и больше ценю это понятие ипризываю тех, кого Ликон обозначил сейчас словечком «мы»,самим заглянуть в свою совесть. Если же они еще и сегодня не знают,что добродетельно и полезно нашей общине, хотя я уже полвекарастолковываю это на улицах Афин, то я готов повторить еще раз. Знаю,среди вождей народа, демагогов, – Сократ вперил своивыпуклые глаза в Ликона, – есть замечательные ораторы, иони стремятся снискать любовь людей, тщательно подбирая слова. Однакоораторское искусство, лишенное знания того, что полезно обществу,обществу не полезно, обманно и вредно.
Возгласов одобрения становится больше,чем выкриков несогласия. Сократ распалился. Перестал следить засобой, заговорил громче:
– Демагог призван быть мечоми копьем народа, завоевывать для него достойный образ жизни. Длятого, кто хочет пользы обществу, превыше всего должна быть именнопольза общества, а не его собственная!
Буря одобрения захватывает дажекое-кого из противников Сократа.
Мелет, стараясь утихомирить эту бурю,поднял руки, закричал:
– Тише! Тише! Будет говоритьдемагог Ликон!
Ликон выждал, когда уляжется шум, исреди напряженной тишины заговорил с подчеркнутой значительностью:
– Утверждая это, ты, сталобыть, убежден, что нынешние правители больше пекутся о собственнойвыгоде, чем о благополучии Афин, и что таким правителем прежде всегоявляется глава демократов Анит…
Ликон сделал умышленную паузу, и втишине прозвучал язвительный вопрос Сократа:
– Ты, Ликон, подозреваешьнашего народолюбивого Анита в таких некрасивых делах?
Друзья Сократа расхохотались. ЛицоЛикона сделалось серым, как пепел.
– Это ты его подозреваешь! –выкрикнул он.
– Но, милый Ликон, я ведь неназывал ни Анитова, ни твоего имени!
Смех приверженцев Сократа грянул сновой силой: им известно, что Ликона можно нанять на любую работу,даже на такую, которая была бы направлена прямо против афинскойдемократии.
Сократ перешел в наступление:
– Или у тебя нет глав,Ликон, чтобы видеть, все ли у нас в порядке? Заклинаю тебя богинейсправедливости, к которой мы так часто взываем, скажи, заметно ли унас хоть какое-то улучшение или все катится под гору?
Множество голосов из толпы:
– Под гору! Под гору!
Голоса эти – в пользу Сократа, неЛикона. Казалось бы, последний совсем загнан в угол и бой склоняетсяк победе Сократа.
Ликон бледен от напряжения, лицо егоосунулось, но он поднимает руки, повышает голос:
– Слышишь, Сократ? Слышишь,как твои собеседования пробуждают в людях мятежный дух и вносятразброд?! Понимаешь, мой дорогой, не пугайся, я говорю только правду,но я желаю тебе добра, ибо ведь правда не вредна, правда помогаетвсем, так вот, ты, Сократ, не добродетели учишь – тыразвращаешь нашу молодежь!
Даже Анит, Мелет и Спекион онемели,изумленные ловкостью Ликона, и их восхищение софистикой, котораяумеет злом подавлять добро, стало куда больше, чем было, когда онисюда пришли.
Аполлодор тихо сказал Критону:
– Мне страшно за Сократа…
– Мне страшно за Афины, –громко возразил Сократ, расслышав эти слова.
6
Анит-младший вместе с поэтом Мелетомвошел в дом любви.
При виде статуэтки Эрота Анитусмехнулся:
– Привет тебе, возлюбленныйцарской дочери Психеи! Поклоняюсь тебе, хотя безбожник Сократразжаловал тебя из богов в демоны… Эй, Демонасса! –обратился он к владелице Афродитина рая. – Мы хотимпринести ему жертву!
Демонасса подала гостям цветы олеандрадля жертвоприношения.
– Я же в честь вашегопосещения, дорогие гости, почту, как всегда, Афродиту.
Демонасса подошла к богине и у каменныхног ее зажгла зернышки аравийской смолы.
Усадив затем гостей, она хлопнула владоши. Отдернулись тяжелые завесы, и вышли девушки – известноевсем украшение этого дома.
– Семь звезд первой величиныночного неба Афин, – хвастливо сказала Демонасса.
– Семь звезд кружат вокругтвоего лица, подобные лишь малым огонькам, о Демонасса, чья красотазатмевает все звезды, прекрасная, прекрасная, но недоступная! –галантно сымпровизировал Мелет.
Из-под полуопущенных век Анит наблюдалза Демонассой – и вдруг в облике этой красивой зрелой женщиныявилась ему волшебница Кирка, некогда принимавшая на своем островеОдиссея, царя Итаки.
Кирка. Кирка, дочь бога солнца Гелиоса.Недавно Анит слышал ее имя. Когда? От кого? Ах да! От Сократа –от человека, ради которого я притащил сюда сегодня этогостихосплетающего мула…
Мелет с недовольным видом отослал прочьпервую из девушек, приблизившуюся было к нему:
– Нет. Эта меня невозбуждает. Другую!
Он оставил себе Неэру, дочь пустыни,жгучую, как черный жар. Похотливая дрожь охватила его. Крикнул:
– Вот эта будет моя, ладно?
Этого прихлебателя, который уже годыпаразитировал в доме кожевенника, Анит презирал, не отдавая себеотчета, что сам-то он паразитирует на собственном отце. Зато втоварищи по распутству он не мог найти никого лучше Мелета.
– Нет. Она будет моя, –отрезал теперь Анит.
Он вспомнил о Сократе, и это внушилоему некую идею. Он вышел в задние помещения дома, где трудилисьрабы-евнухи, и вернулся довольно скоро, закутавшись в длинный плащ.
– Я немножко озяб, –объяснил он.
Мелет все еще рассматривал девушек –вдобавок он желал убедиться, здоровы ли они, – и наконецвыбрал Харину, желто-золотую львицу с пышными прелестями.
Анит начал свою игру, смысла которойникто не мог угадать; он принял недовольный вид.
– Ты сегодня не выспался,дорогой? – озабоченно спросил Мелет, опасаясь, как бы неускользнули от него наслаждения Афродитина рая. – Или не внастроении?
– Напротив, клянусь Зевсом!У меня нынче самое прекрасное настроение, какое ты только можешьпредставить.
Анит сбросил плащ; под ним оказаласьгруботканая рубашка, какие носят рабы. Не обращая внимания навсеобщее изумление, он разулся.
– К чему без нужды нежитьсебя, прикладывая к собственной подошве еще другую? –заметил он.
Мелет смотрел на него пытливо. Грубаярубашка? Босые ноги? Что это – причуды богача?
Хозяйка дома предложила гостямредкостные лакомства.
Анит, развалясь в кресле и вытянувбосые ноги, проворчал:
– Черепаховый суп? Нет, нет!И барашка, жаренного в вине, не надо. Сельдь с каперсами? Телятинапод пряным соусом? Яйца с икрой по-скифски? Видеть не желаю!
– Ты что, объелся? Желудокиспортил? – осведомился Мелет, который уже прямо трясся,вожделея ко всему названному.
– Напротив. Я голоден. Иаппетит у меня что надо. Поэтому, – Анит обратился кДемонассе, – козьего сыру на всех с ячменными лепешками!
– Что ты мелешь? –поразился поэт.
– Не спеши, дорогой гость, –сказала Демонасса. – У меня есть еще паштет из печени стрюфелями и миндалем, сильно сдобренный пряностями…
– Нет, нет, не надо ничеговозбуждающего! – упорствовал Анит.
Мелета охватил гнев. Видали, каковбарчук? Угощает, не спросив желания гостя! И он строптиво произнес:
– Тогда уж лучше ничего неесть…
– Значит, это ты объелся ииспортил желудок, если тебе надо возбуждать аппетит и поглощать то,что вредит телу и духу. Будь добра, милая Демонасса, вели принестито, что я заказал: козий сыр с лепешками.
Девицы влюбленно улыбались Аниту, хотяв их улыбках читалась некоторая горечь: что это с ним такое?Кончились папочкины драхмы?
Принесли заказанное – ковсеобщему неудовольствию. Все нехотя отщипывали кусочки лепешек,сыру, долго пережевывали – в глотку не лезет, когда из кухнидоносятся чудесные запахи жаркого и пряных подливок. А Анитпричмокивал с удовлетворенным видом, хвалил и сыр, и лепешки: каквкусно, какая здоровая пища, как легко спится после нее…
Почему он так с нами обходится? –думала Неэра. И какие злые у него нынче глаза… Невесело будетлюбиться с ним сегодня, а придется изображать страсть – не тозамучит он меня…
– Что же ты сегодня такскромно, дорогой? С какой стати лишаешь себя наслаждения? –спросила Анита Демонасса.
– Ошибаешься, милая госпожа.Я ем с огромным удовольствием. Теперь, будь добра, угости нас ещеродниковой водичкой.
Мелет в ярости стукнул кулаком постолу:
– Ты забыл, где мынаходимся! Вина! Как всегда – хиосского!
– Ах, Мелет, в какой грех тывпадаешь! В какую пропасть катишься! Сначала острые блюда, теперьтяжелое вино – а там, глядишь, захочешь обнять голую женщину?
На него смотрели, словно он и впрямьлишился рассудка. А он упрямо продолжал:
– Вспомни о волшебницеКирке, которая опоила спутников Одиссея волшебным зельем – ачем было это зелье, как не тяжелым вином? – и угостилапряными блюдами, чтоб превратить в свиней!
Демонасса поднялась с оскорбленнымвидом:
– Стало быть, это я –Кирка?
Она подала знак девушкам, те тожевстали. В свете ламп обрисовались под прозрачными тканями ихпрелестные формы.
Мелет не в силах был долее сдерживатьнетерпеливое желание есть, пить и любить. Схватив Демонассу за руку,он воскликнул:
– Прекрасная госпожа, будьнашей волшебницей Киркой! Напои нас допьяна! Накорми! Дай нам самыхкрасивых девушек твоего дворца! Если уж мой благодетель и друготрекается сегодня от наслаждений, то я доставлю их вам! Видишь,Кирка, эту золотую пряжку? Отдаю ее тебе в залог и заказываю все, чтоты нам предложила. Лучше, насытившись лакомствами и любовью, статьсвиньей Кирки, чем лишать себя всего этого, подобно нищему! –Он усадил девушек, не преминув при этом ощупать их. – Чтоскажите, соблазнительные свинки? Отведаете со мной пряного паштета,жареного ягненка, фаршированных вальдшнепов и хиосского вина? –Мелет захрюкал. – Что вы выбираете – сладкую жизньсвинушек или горькую человеконенавистников?
Девицы приняли игру, завизжалипоросятами:
– Сладкую, слааааденькую!..
– Слышишь? –повернулся Мелет к Аниту. – Отказываться от того, чтодарят человеку богиня Деметра и бог Дионис, может только святотатец идурак!
– А кроме – никто? –громко, чужим голосом спросил Анит.
Он встал, прошелся раскачивающейсяутиной походкой, шлепая босыми ступнями по мозаичному полу. Никто емуне ответил, тогда он проговорил:
– Известно ли вам, дорогиемои, что и в доме Афродиты следует соблюдать умеренность?
– Сократ! –вскричал Мелет, и все захлопали в ладоши. – Ну и комедиантнаш Анит, здорово это у него вышло – притащить в дом радостиСократа с его умеренностью!
Мелет захохотал и, обхвативзолотоволосую Харину, начал целовать ее.
– Несчастный! –возопил Анит, все еще в роли Сократа. – Что ты делаешь? Тыпьешь яд с ее губ!
– Клянусь Гераклом, оСократ, ты приписываешь поцелуям слишком грозную власть! –возразил Мелет.
– А ты не знаешь, чтосуществуют ядовитые пауки, размером меньше полуобола, но стоит имвпиться в кожу человека, и они способны уморить его болью и лишитьрассудка? Не знаешь, что животное, именуемое женщиной, страшнееядовитых пауков, ибо прикосновение ее губ ввергает в безумие? Беги,спасайся от нее, пока не поздно, как это делаю я!
И Анит с упрямым выражением сталвырывать Харину из рук Мелета, крича:
– Нечего тут развратничать!Какое беспутство! Всех девок вон!
Демонасса проговорила сухим тоном, недопускающим возражений:
– Ты извинишь меня, любезныйАнит, если я закончу нашу сегодняшнюю встречу иным образом. Харина!Подай господам хламиды и проводи их к воротам!
Анит расхохотался уже своим обычнымсмехом:
– Милая моя Демонасса,значит, мне и тебя удалось обмануть! И вы все поверили, –он обернулся к остальным, – что Сократ, стараясь изменятьлюдей, превратил даже меня в добродетельного юношу? – Онстал расхаживать по комнате, выкрикивая: – Поверили, сталобыть, что я откажусь от наслаждений, от всех приятностей жизни истану ходить как оборванец?! Что Сократ превратил меня в такого жехилого сухаря, как Антисфен? Или как Платон, который, хоть и молод,держит себя стариком? Может, вы вообразили, что если Симон сидит назаднице и шьет сандалии, то и я стану скрести вонючие шкуры взаведении моего отца? – Анит сбросил грубую рубашку, подкоторой оказался розовый хитон, раскинул руки, словно желая обнятьвсех. Он и жест-то этот перенял от отца. – Не бойтесь,голубчики мои! Я Сократу не удался! Я– из числа Сократовыхнеудач. Хо-хо, на моем примере вы видите, что Сократ развращаетмолодежь! Этот старый брюзга до того надоел мне своей арете, что ястрастно захотел прямо противоположного!
– Вот отличные плоды ученияу этого старого растлителя молодежи! – осклабился Мелет.
Анит уже хвастливо распоряжался:
– Будем пировать! Неситеблюда! И миску для блеванья – ни в чем не будем себеотказывать! И что за мелочность – по девке на брата? По три намна ночь! Эй ты, умеренный старикашка, покажем мы тебе сегоднясофросине! Угощаю всех!
Он взял у Демонассы золотую пряжку,вернул Мелету. Тот обнял приятеля:
– Наконец-то Анит стал сновасамим собой! А то у меня уже совсем в глотке пересохло. Большой уменя аппетит и на жаркое, и на Харину! – воспламенилсябыло поэт.
– Погоди минутку. ДорогаяДемонасса, вели приготовить угощенье, достойное тебя, а мы с Мелетомпока выйдем в перистиль, подышим ароматом лилий.
– Это еще зачем? –воспротивился Мелет. – Чего ради оттягивать?
Анит молча взял его под руку и увлек вперистиль. Там он подвел Мелета к каменной скамье.
– Зачем ты привел менясюда? – недоумевал Мелет.
– Помнишь, что сказал Сократв гимнасии Академа о моем отце?
– Еще бы. Старикосновательно его поддел… – Мелет понизил голос. –Неужели твой отец смолчит?
– Смолчит? – Аниткак бы просмаковал это слово. – Нет, никто из нас, кого онзадел, молчать не может – в том числе и ты, Мелет.
– Разве он нападал на меня?
– Резче, чем на всех нас,дружок. Сократ не признает тебя поэтом, насмехается над твоимискусством.
– В сущности, ты прав. Этотак. Он меня не признает.
– И это несправедливо! –разгорячился Анит. – Я не знаток поэзии, но настолько-то вней разбираюсь, чтоб со спокойной совестью утверждать – ты, мойМелет, пролагаешь новое направление в греческой поэзии. Твои стихи –я говорю искренне – так своеобразны, так необычны, что их невсякий поймет. Их глубокий смысл в состоянии постичь только самыеобразованные… – Анит кашлянул. – Причемвоспринимаются они по-разному… Ах, ты! – Онпогрозил Мелету пальцем. – До чего же ты хитроумен, поройя просто поражаюсь, сколь различное истолкование допускают твоитворения…
– О, не говори… –скромничает Мелет.
Но Анит все неотступнее:
– Ты мне открыл, что хочешьдостичь большего, чем заплесневелый Гомер, чем Алкей или Сапфо…И ты смолчишь, когда Сократ публично высмеивает твои новшества?!
Мелет до того взволнован, что не всостоянии – как он привык – говорить только то, что онхотел бы внушить людям о себе; теперь он высказывает свои истинныемысли:
– Сомневаюсь… Я…Анит, ты ведь друг мне?
Анит со смехом потер пальцы правойруки, как бы пересчитывая деньги:
– Разве я не доказываю этодостаточно осязательно?
– Конечно, доказываешь, –поспешил заверить его Мелет. – Поэтому откроюсь тебе…мне нравится делать то, чего никто не делал до меня. И горжусь этим.Я должен отбросить старое, то, что уже было, иначе нельзя, клянусьзмеями Лаокоона! Но как к этому подступиться, чтоб еще и слушателейпоразить? Поразить – мало. Их надо ошеломить. А то все ни кчему. Постой! Не вставай! Дай договорить! Сам знаешь, нынче у нас вголовах сплошь софистика – все перевернуть вверх ногами, каксофисты… Мои стихи – это опыт в ответ на опыт. Тебекажется, то или то – прекрасно? Куда! Это уродливо. Думаешь,то-то или то-то уродливо? Ошибка! И в безобразии я хочу видетькрасоту. На что нам устарелые ценности? Нам подавай самоенепривычное, самое неестественное! Обожаю хаос! В лирике, в драме, вовсем. Ломаю себе голову, но все время чувствую – все, что япишу, еще не настоящее, не то счастливое, великое… –Мелет опечалился, голос его дрогнул. – Ты говоришь, моистихи умны. Но я, не сердись, – я этому не верю. Я вижусвои творения глазами этого ужасного старика Сократа, а не своими ине твоими, Анит, ты слишком добр ко мне…
Анит слушал внимательно, даже дыханиезатаил. Признание поэта поразило его – оно еще крепче связывалоМелета с семьей Анита.
– Дорогой Мелет, –заговорил он, хотя его мнение о стихах поэта было еще хуже, чемСократа и Мелета, вместе взятых, – зачем ты терзаешь себясуждениями врага и не радуешься похвале и наградам, которыми осыпаеттебя друг?
Мелет удрученно сознался:
– Я, Анит, все время слышуего голос… Он все время звучит во мне!
– Сократ – злой дух! –вскипел Анит. – Он завораживает. Вот почему взял он такуювласть и над тобой. Он хотел бы подчинить себе и моего отца, и многихиз нас, людей имущих, которые живут так, как велит наше естество…
Мелет вздохнул свободнее. Погладил рукуАнита, лежавшую у него на колене. Анит продолжал доверительным тоном:
– Однако мой отец тоже недурак. Он прекрасно понимает, против кого направлены собеседованияСократа. Отец отлично знает, какую клевету распространяет о немСократ. Будто мой отец – плохой демократ! Можно ли сказать онем хуже? – Анит хохотнул. – От кого требуетСократ все эти добродетели? Скромность, трезвость, умеренность? Отголозадых бедняков? Нет, это относится к нам, богатым. На нас оннападает! Но мой отец не имеет права молчать, ждать…
Анит оборвал, как бы спохватившись.Мелет крепко сжал его руку:
– Чего ждать?
– Да хотя бы нового Коринфа,нового Аргоса. Нельзя ему медлить, не то рабы объединятся с беднотойи поубивают нас!
– Ты хочешь сказать –Сократ натравливает на вас бедноту?
– Нет, этого он не делает. –Анит ненавидяще цедил слова сквозь зубы. – Достаточнотого, что он шляется по городу, этот босоногий брат нищих, иобъясняет, что справедливо, а что нет.
Мелет хмуро сказал:
– Да, этого достаточно. Сменя же хватит и того меньше: его насмешек. Но это грозный удар! –выкрикнул он.
– Конечно, удар, –подхватил Анит. – И ты не собираешься защищаться?
– Сначала пускай защищаетсятвой отец.
– Он так и сделает. Думаешь,я тут с тобой разговариваю забавы ради? Мне нужно знать –согласен ли ты помочь отцу?
Мелет встал в испуге:
– Я – твоему отцу? Нокак?
Анит тоже поднялся и дружески хлопнулего по плечу.
– Как? Тоже мне вопрос! Какпоэт. Как оратор.
Мелет молчал, не в силах опомниться.
– Награда будет велика,Мелет.
Молчание.
– Так передать ему, что онможет рассчитывать на тебя, на моего лучшего друга?
Молчание.
Анит смотрел на длинные, до плеч,склеенные потом волосы Мелета. На бледном, испитом лице выступалбольшой нос, распухший словно от слез.
Анит нетерпеливо постучал ногой пополу.
Мелет поднял руку – словно кприсяге.
Анит обнял его:
– Спасибо, друг. Сократпревыше всего почитает свет – так пойдем же к нашим светлячкам!
И, засмеявшись, он взял поэта под руку.
На столиках уже были приготовленыхолодные закуски, охлажденные вина, рабыни носили дымящееся жаркое.
Оба гостя со своими избранницаминакинулись на вкусные яства, жадно запивали их тяжелым вином, хваталито куски дичи, то ломти жареного ягненка, и снова пили, инабрасывались на сладости, на фрукты, и снова – мясо, вино,гусиная печенка, вино, селедки, вино…
Анит был в таком приподнятомнастроении, что даже Демонасса, нередко видавшая его у себя, его неузнавала. Или у молокососа какой-то праздник? Ночка-то ему дорогообойдется. Но опасаться нечего – не хватит у сынка, заплатитпапаша.
Анит так и сыпал новыми распоряжениями.Одни Демонасса исполняла, другие нет, но все заносила на дощечку. Отвина у Анита уже заплетался язык, заплетался он и у Мелета, которомуникак не удавалось воспеть стихами ушки-раковинки Харины.
Девицы переглянулись с Демонассой: да,сегодня улов, выраженный в драхмах, будет необычайно обильным. Ну идовольно, не стоит навлекать на себя гнев Анита-отца.
– Пора нам насытить другойголод гостей, – прошептала Неэра.
Девицы томно задышали.
Анит и Мелет нетвердым шагом удалилисьсо своими «светлячками» в соседнее помещение, болееуютное и менее освещенное. Мелет плелся сзади всех.
– Ты не задернул занавес,золотце, – сказала Харина, бросаясь на ложе.
Неэра, шедшая следом за Анитом,оглянулась.
– Неважно, –пробормотал Мелет. – Никому не противно смотреть, как людинаслаждаются…
Но Неэра задернула занавес. В быстромритме зазвучали кифара и бубен, затем раздались подмывающие звукиавлоса. Любовные игры… Смех… Поцелуи… Счастливыевздохи… Приглушенные стоны.
Молодой своей силой Анит укрощаетНеэру, она же впилась в него и впрямь как ядовитый паук, упомянутыйСократом, и лишает его рассудка.
– Я тебе нравлюсь, мойборовок?
– Которая из вас искуснее влюбви – ты, Неэра, или Харина? – спрашивает Анит.
Харина хвалит Неэру, та – Харину.
– Так мы ничего не узнаем! –заявляет Анит. – Поменяем девчонок, тогда станет ясно!
Теперь в его объятиях – пышноетело, покачиваются широкие бока…
Чувственная Неэра, сама стихия, беретприступом Мелета, извивается, распаляет его похоть, а тот уже весьдрожит, молит: довольно, довольно!
Гости обессилели, уже и говорить не всостоянии, лепечут только. Полные желудки, раздутые животы…Пьяные вдрызг, они лишь смутно различают голоса новых девиц, понятияне имея, когда те появились.
– Миленький, иди ко мне, этоя, твоя Идэа…
– Люби меня, свою Нефеле…
– Открой глаза –увидишь, как я красива…
Под утро вошла сюда волшебница Кирка сбледными жемчугами на шее.
Вповалку валяются тела. Анит – вобъятиях Мелета. Ковры и ложа испачканы блевотиной, смраднестерпимый…
– Свиньи! –сказала Кирка и задернула занавес.
7
Там, где Илисс огибает холм Мусейон,Анит-старший построил на берегу большую дубильню.
Шкуры вымачивают в чанах. Моют впроточной воде. Удаляют шерсть, скребут раковинами или ножами. Мнут,обрабатывают соком дубовой коры, квасцами, жиром, превращая в мягкие,выделанные кожи.
У всякого ремесла свои недостатки. Укожевенного дела недостаток весьма чувствительный –отвратительная вонь, которой пропитывается одежда, весь человек,стоит ему только пройти по мастерской.
Еще Анит построил виллу с садом;богатея, приумножил и богатство обстановки. Нынче у него гости: Ликони Мелет. Втроем они разбирают, что сказал Сократ в гимнасии Академа.
Анит слушает; гости возмущаются, а онмолчит. С большим удовольствием обошел бы он молчанием весь этотэпизод. Но нельзя. Многие слышали, как Сократ обвинил демагогов, ипрежде всего Анита, хотя и не называл его имени. Анит не имеет правамолчать, он обязан найти способ защитить себя в глазах общины.
Ликон сказал ободряюще:
– И это вовсе нетрудносделать – старик отличнейшим образом попался на нашу удочку!
Анит нахмурился.
В эту минуту занавес отдернулся, ивошел его сын.
– Благо – вот нашацель, говорит Сократ! Это и нам известно. Скажи, Мелет! Неэра –вот штучка, правда? Ты тоже ее имел – гибкость-то какая!
– Умолкни! –вскричал отец. – Опять несешь непотребное, олух!
– Я веду философскийразговор.
– Этому ли учит тебя Сократ?Пьянствовать? Блудить? А как же его умеренность?
– Сократу –сократовская умеренность, мне – анитовская. Человек ведь меравсех вещей, не так ли? У меня же мера иная, чем у дряхлогостарикашки…
Анит понял, что сын подыгрывает емупротив Сократа, и тотчас ухватился за это:
– И зачем я, несчастный,посылал тебя к этому погубителю нравственности! Я-то надеялся, онподготовит моего сына для политической карьеры, достойного преемникамоего…
– Достойного? –прыснул со смеху молодой Анит. – Да ты сам ходишь на людив мешковине, чтоб хоть внешне не отличаться от Сократа! Это ядостойный, не ты! Я не притворяюсь, как ты, отец!
– Ты смеешь дерзить мне,негодяй?!
– Но, папочка! Ты же послалменя к Сократу, чтоб он сделал меня умнее тебя. И, по-моему, это емуудалось…
– Какая наглость! –вскричал Анит, но Ликон мягко положил ладонь на его руку:
– Не брани сына, Анит! Он невиноват. Ясно, что его испортил Сократ.
– Точно так же, как Крития иАлкивиада, – с горечью подхватил старший Анит. –Славные пташки вылетают из его гнезда… Хвастает, чтопревращает червивые яблоки в здоровые, а между тем оказывает пагубноевлияние на молодежь.
– Это я-то червивоеяблоко? – нагло засмеялся сынок. – Ах да,правда! Черви наползли на меня с папенькиных кож, ха-ха! Так и кишатвнутри – вот отчего мне все время хочется пить, пить… ижрать!
Анит отослал сына. Но имя Сократаосталось. Оно кричит изо всех углов, словно некая угроза.
– Такому, как он, труднозажать рот, – сказал Анит, обращаясь к Ликону. –Сократ живет бедно, как бедняки, и это дает ему право обвинятьбогатых.
Ликон смекнул, что разговор обеспомощности демагогов в области экономики следует перевести напочву религии.
– Но Сократ вводит новоебожество. Он утверждает, что живет в нем некий божественный голос,божественный демоний, который руководит им, и будто его устамиговорит сам бог.
Молчание, насыщенное тихой радостью.
– А как из-за этого ширитсяв народе неверие! – воскликнул Ликон.
– Человек, превозносящийсебя выше богов! Святотатец, самовлюбленный спесивец! –подхватил Мелет.
– Святотатец, спесивец… –повторил Ликон. – Этого и будем держаться.
– Надо будет… Как выдумаете, что будет надо? – спросил Анит.
– Обратиться к закону, –отрезал Ликон. – Привлечь его к суду.
– О боги, нет, нет! –испугался Анит. – Сократ – замечательный человек. Ясам почитаю и люблю его…
– И все же твои благородныечувства не должны помешать исполнению долга, – налегаетЛикон. – Ты сам сказал – беру в свидетели Зевса! –что чувствуешь себя виноватым, доверив ему воспитание сына.
– Положим. Но ведь Сократ –гордость Афин! Его знают и почитают даже в других странах…
– Однако тебе известно…
– Заклинаю тебя Афиной,смилуйся, Ликон! Не требуй этого от меня! Изменить старой дружбе?..Человека, который, быть может, действительно несет нам божественноепослание…
– Ты должен очистить Афиныот этого злого духа! – воскликнул Ликон.
Анит рванул хитон на груди, закричал:
– Да кто же возьмет на себяужасную роль обвинителя?!
– Я! – волнуясь,произнес Мелет. – Сегодня же напишу…
– Нет, нет! –крикнул Анит. – Уйдите! Оставьте меня одного с моимгорем! – Крик его становился все громче. – Ах янесчастный, самый несчастный, злополучный!..
Ликон и Мелет вышли, но еще и застенами слышали причитания Анита. Раб, стоявший за дверью, спросилих, надо ли войти к господину.
– Не входи. Он в горе ижелает быть один.
Лица уходивших выражали спокойствие иудовлетворение. Мелет улыбнулся привратнику. Ликон погладил собаку нацепи у ворот.
Анит прислушался к шагам – ушли?Тогда он сел к столу, допил вино из чаши Ликона и, обмакнув палец влужицу вина, вывел на столе слово:
SOKRATE1
А в это время в общественном саду заДипилонскими воротами, где много святынь и жертвенников разным богам,качалось на ветру развешанное меж священных олив тряпье. На ступеняхГефестова алтаря сидела женщина, напевая колыбельную хныкающемуребенку, которого держала на руках.
Из города возвратился ее муж вместе сдругими двумя такими же бедняками; он громко смеялся.
Женщина подняла к нему глаза:
– Тебе нынче повезло,Форкин?
– Мне тоже повезло, –похвалился его товарищ Гиперион. – Мы все вытянули жребий,будем присяжными на суде.
– Кого же вы будете судить?
– Откуда нам знать? –вмешался третий, Кипарисс. – Сегодня я вытянул жребийвпервые и скажу вам, милые мои, не очень-то мне все это по нутру.
– Может, ты не нуждаешься? –резко бросил ему Форкин.
Кипарисс повел плечами.
– Как-то это не по мне.Поставят перед тобой незнакомого человека, а ты его суди! И может,как раз мой боб окажется решающим, и человек тот, может, вовсеневинный, расстанется с жизнью.
– Ты прав, –сказала женщина. – Кто же хочет убивать невинного? Так тыклади белый боб, а не черный!
Кипарисс с горечью засмеялся:
– Ну да, добрый совет чтозолото! Положу белый боб – и, может, он-то и будет тем самым,из-за которого выпустят на свободу убийцу…
На это женщина уже ничего не сказала.Склонившись над ребенком, она прикрыла ему личико от солнца уголкомстарого пеплоса, в который было закутано дитя.
– А я давно перестал ломатьсебе голову над этим, – пренебрежительно заметил Форкин. –Зарабатываю на смертях и на помилованиях, чтоб самому не сдохнуть, даеще и забавляюсь.
– Не понимаю, что тутзабавного, – нахмурился Кипарисс.
– Есть забавное, милок,есть! Это тебе все равно что театр, – объяснил Форкинновичку. – То плач, то смех, малость от Софокла, малостьот Аристофана…
– Верно, –вмешался Гиперион. – На суде я всегда натянут как лук –так мне интересно, что будет с обвиняемым; чуть ли не кровью потею…
– Тоже мне удовольствие! Чтоза охота кровью потеть? – Кипарисс в задумчивости поднял сземли два камешка и стал тереть их друг о друга.
Форкин обхватил Кипарисса за шею:
– Понимаешь, дружок, на судеиграют без масок. И лица у них играют, и слезы настоящие. И чаша,которая ждет приговоренного, не пустая, как на сцене, нет – вней настоящий яд, и потому жертва на суде корчится куда больше, чемактер в театре Диониса…
– Да что ты несешь,кровожадная тварь! – взорвался Кипарисс. –Убери-ка лапу!
Тогда Форкин простер руку к алтарюГефеста и бранчливо закричал:
– Клянусь хромоногимГефестом, огненным кузнецом, я не потерплю, чтобы кто-то ругал суд,когда он нас кормит!
– Послушай, Кипарисс, –добродушно заговорил Гиперион, – ты только подумай,скольким людям от этого выгода. Мягкое сердце никого не прокормит!Гляди: сикофант застукает кого-нибудь на деле, и пошло! Знаешь,сколько вокруг этого кормится? Сам сикофант, писец, притан, скифы,архонт, да нас, пять сотен присяжных из народа, да сторожа в тюрьме,и в конце концов – палач. Только для нас, неимущих, судебныхдел маловато…
Кипарисс смотрит на Гипериона – ине видит; тот исчез из поля его зрения, в какие-то неведомые далиунесся взор Кипарисса, и обещанные оболы за участие в суде никак невызывают в нем ощущения того счастья, какое владеет Форкином.
– И что я там буду делать?
Голос безрукого калеки:
– Очень просто. Голосовать.А вернешься с полным кошелем – не забудь тех, кому не повезловытянуть счастливый жребий…
Кипарисс чувствовал – егонеудержимо толкают на это дело: не только вынутый жребий, но и люди,которые недавно помогли ему, когда он после тщетной борьбы потерялсвое маленькое поле. Он взволнованно отвечал:
– Вам легко говорить!Виновен обвиняемый или нет? Как тут разобраться? – Онрезко повернулся к Форкину. – Вот ты – как тыразберешься, за что голосовать?
– А это – смотря чтоуслышу про обвиняемого.
– Услышишь обвинителя изащитника. А как узнаешь, кто из них прав? И сам обвиняемый –как ты его-то взвесишь?
Заплакал ребенок. Женщина горестносказала:
– Опять есть хочет…
Форкин подошел к жене:
– Потерпи, завтра что-нибудьпринесу… – И Кипариссу: – Я почти никогда незнаю обвиняемого. Вижу впервые в жизни. Обвинение говорит – онпреступник, сам он возражает – нет, я порядочный человек. Кактут быть?
Женщина, укачивая ребенка, тихонькозапела.
Кипарисс медленно проговорил:
– Значит, это самая тяжелаяработа, какую тебе когда приходилось делать…
– Что я белый боб положу,что черный – в любом случае получу три обола, –сказал Форкин. – Так чего же тут рассуждать?
Под тихую песню женщины Гиперионпробормотал:
– Хорошо сказал Кипарисс –самая это тяжелая работа…
Кипарисс далеко отшвырнул камешки.
– Не пойду я на этот суд!
– Не будь бабой! –крикнул Форкин.
– Не пойду! Не стану я затри обола убивать человека или отпускать преступника!
– Это только сначала. Потомпривыкнешь.
– Не привыкну.
– Но ты должен пойти радивсех нас! От этого тебе не отвертеться.
Кипарисс промолчал. Колыбельная песнязазвучала громче и сладостней в ночной тишине. Форкин смягчился:
– Знаешь, как нам разрешитьспор?
– Хотел бы я знать, –миролюбиво отозвался Кипарисс.
– Бросим жребий. –Форкин вытащил из сумки тряпицу, в которой была увязана монетка. –Ты будешь сова, то есть черный боб, я – Афина, стало быть,белый.
Он подбросил монетку. Все внимательноследили за ней.
– Афина! Белый! –первым крикнул Гиперион.
– Вот и все, –засмеялся Форкин. – Значит, я положу белый, а ты черныйбоб. И мученьям конец.
Все засмеялись тому, как одним махомони свалили с себя ответственность, передав ее в руки богини удачиТихи.
Женщина перестала напевать, сказала:
– Вот как решается жизнь илисмерть человека…
Сова – Афина, черный боб –белый боб… Как упадет монетка, так и будет…
8
Сократ стоит, прислонившись к стене.Вокруг него играют дети. Солнце клонится к закату. Щуря глаза противсвета, Сократ разглядел роскошные носилки, несомые рабами.
Подчиняясь приказу, рабы остановились.Из носилок вылез человек в дорогих одеждах; подрагивая в коленях, онприблизился к Сократу. Легкая язвительная усмешка сморщила его лицо.Каждое его движение говорит о том, что этот человек осознает своепревосходство над философом.
– Хайре, драгоценный Сократ!
Сократ заслонил глаза ладонью отсолнца. Он не узнает человека. И медленно отвечает:
– Хайре. Но почему ты назвалменя драгоценным?
– Потому что я убежден –ни в одном городе на свете, кроме Афин, нет второго Сократа.
– Не пойму – речь твоянасмехается или льстит?
– Когда узнаешь, кто этоговорит, поймешь: ни то, ни другое. Просто я хотел почтить тебя.
– Не знаю, кто ты. Прости,против солнца плохо видно.
Человек взмахнул рукой. Это движениевзвихрило волну благовоний, которыми пропитаны его прическа, кожа,его одежда.
– Я презренный бедняк,бродяга. Когда-то уличные мальчишки кричали мне вслед: «Комар!Комар!» Многие, вместо того чтоб положить обол в мою протянутуюруку, плевали мне на ладонь. И сам ты никогда не дарил меняприветливым взглядом; быть может, тебе противно было даже мое имя…
– Анофелес, –назвал теперь это имя Сократ.
– Да. Комар. Значит,узнал-таки. И согласишься – нельзя правильно судить о человекев его юности, ибо лишь зрелые годы показывают, удачна или неудачнабыла его жизнь.
– А сам ты как о себесудишь? – спросил Сократ. – Ты был удачлив?
Анофелес приподнял полу шелкового плащаи усмехнулся:
– Нужно ли отвечать?
– Прошу тебя об этом, –возразил Сократ, чувствуя, что входит в свою стихию.
– Исполняю твою прихоть,хотя и не очень люблю об этом говорить.
– Неприятные воспоминания? –бросил Сократ.
– Да нет. Но – старыеобиды, несправедливость… Помнишь, как в годы правления тирановобо мне ходили слухи, будто я сикофант?
– А ты им не был? –с детской наивностью спросил Сократ.
Анофелес оставил без вниманияоскорбление.
– Я беседовал свластителями, с власть имущими, – возразил он. –Но ведь это же делаешь и ты. Это ли – работа сикофанта?
– Смотря по тому, о ком ты сними беседовал и как. Того, кто в беседе с деспотами клевещет начеловека за его спиной, кто хоть единым словом очернит человека,изменив мнение деспотов об оклеветанном в худшую сторону, самоставаясь в тени, – того и называют сикофантом илидоносчиком.
– Спасибо за поучение, –иронически отозвался Анофелес. – Благодарение богам,завистников у меня много! Я и не надеялся никогда на такой успех.
– Чем же меришь ты размерысвоего успеха? – живо подхватил Сократ.
– Именно тобой! Ты для меня– самая убедительная мера. Ты был беден; теперь ты еще беднее.Твой плащ сваливается с плеч, твои босые ноги разъела грязь. За всюжизнь ты никогда не наедался досыта – и это пока ты жил один.Теперь у тебя на шее жена, сын, да еще эта нищенка Мирто. Твой домнаполовину развалился, от твоего ваяния остались лишь обломки камней,что валяются по двору. Старость застала тебя в большей нужде, чем та,которую я терпел в юности. Теперь – прости мою искренность,Сократ! – ты представляешься мне бедняком, бродягой,который назойливо пристает к людям…
– Ты сказал очень метко, –живо ответил Сократ. – Я бедняк. Нет у меня серебра, нетни золота, ни виллы, ни рабов. Я бродяга: брожу по городу с утра довечера. И я назойлив. Пристаю ко всем, к кому могу, с тем лишьразличием, что ни у кого ничего не беру для себя, но – отдаю.
Анофелес захохотал.
– Знаю! Отдаешь! Пустымируками раздаешь слова, которые никого не накормят и растают как дым…
– Не перебивай меня,Анофелес. Я сказал: я пристаю к людям, вытаскиваю из них, какповитуха ребенка, все, что сокрыто в человеке. Беседую, помогаю людямпонять, что они сами могут научиться любой добродетели.
Последнее слово прозвучало в устахСократа так просто и правдиво, словно вместо «добродетель»он сказал «хлеб».
– Да, ты стремишься кблагороднейшей, к лучшей цели, этого у тебя не отнимешь, –похвалил Сократа Анофелес. – И все же ты – лишьучитель бедноты. Ты презирал софистов, резко отвергал их учение. Ивот – эти софисты, к которым ныне я причисляю и себя, оказалисьпрактичнее: все они приобрели немалое имущество, объединились сдемагогами, некоторые из них достигли высоких должностей, и всем имживется отлично.
Почудилось вдруг Анофелесу –бывший ваятель Сократ сам превращается в изваяние, каменеют складкиего гиматия, только руки остаются живыми, их движения похожи надвижения рук повитух, они хотят что-то извлечь из Анофелеса…
И он искренне предложил:
– Но что же мы тут стоим?Садись ко мне в носилки, продолжим беседу в моей вилле! Пора подуматьоб ужине…
Сократ не шевельнулся, и Анофелеспотянул его за гиматий:
– Пойдем же, дорогой! Мойстол достаточно богат, чтоб усладить твой вкус!
Сократ легонько высвободил руку,улыбнулся:
– Спасибо, Анофелес. Носегодня я уже приглашен к ужину.
Анофелес мгновенно нашел другой путь:
– Я могу поддержать тебяминой-другой. Ты примешь от меня дар, но это будет твоим подаркоммне!
Сократ засмеялся коротко и весело:
– Тебе, благородныйАнофелес, ничего не нужно от Сократа!
9
Нередко нас всю жизнь сопровождаетчто-то от юных лет – какой-нибудь жест, слово, мотив, привычка.Мирто осталась верна обычаю, усвоенному с детства, еще в доме деда: кужину надевать праздничное платье.
В длинном белом пеплосе, в мягкихсандалиях она неслышно ходила вокруг стола, обнося гостей жаренойрыбой и вином.
Ксантиппа наделяла ужинающих ячменнымилепешками к рыбе. Свет скользил по ее черным волосам, углубляяморщинки на лице. Рядом с ней слева сидел Лампрокл, справаАнит-младший. Возле Сократа поместились Аполлодор и Платон, напротив– Критон с Симоном.
Вокруг стола бегала ручная овца,выпрашивая подачку.
Дворик Сократа полнился веселым смехом.Не смеялся лишь один гость, притворяясь, будто смеется, –Анит. Он знает нечто, чего никто здесь еще не знает. Сегодня онпришел к Сократу только затем, чтоб насладиться своей победой надчеловеком, сурово осудившим его нравы. Анит сидит как на иголках;одним ухом слушает рассказ Сократа о встрече с Анофелесом, когда-топопрошайкой, а ныне пригласившим его на ужин, другим ухом ловит звукина улице: когда же раздастся топот копыт?
– Судя по тому, что тыговоришь, – обратилась Мирто к Сократу, – этотвнезапно разбогатевший Анофелес доносил на очень многих.
– Доносчик и клеветникнедостоин называться человеком, – заметил Сократ.
Анит с трудом владел собой.
Симон сказал:
– Эту мысль ты впервыевысказал шесть Олимпиад тому назад.
– Откуда такая точность? –спросил Аполлодор.
Был удивлен и Сократ:
– А я и сам не помню, когдаговорил так…
Симон перелез к себе через щель вограде и вскоре вернулся с целой охапкой свитков папируса. Перебираяих, бормотал:
– Погодите, сейчас найду…
– Клянусь всеми псами, какойогромный труд! – вскричал Сократ, разглядывая свитки; сталчитать заглавия: – «О добре», «О красоте»,«О поэзии», «О богах», «О любви»,«О философии», «О добром расположении духа»,«О музыке», «О чести»…
– А, вот! –воскликнул Симон. – Здесь! Видишь? «Доносчик иклеветник недостоин зваться человеком…»
– С каких же пор ты все этозаписываешь? – спросил изумленный Аполлодор.
– Мне еще мальчиком былолюбопытно, что говорит Сократ. Когда сидишь на табурете и шьешьсандалии – есть время поразмыслить о том, что слышал. В ту поруСократ учился и у старых софистов, но то, что он говорил, не говорилни один из них. Ну, захватило это меня, я и начал записывать.Впрочем, Критон, Симмий и Кебет тоже записывают, что слышат от него.
– Я тоже, –вставил Платон. – Пишу каждый вечер. И Ксенофонт многоезаписал. Да и другие.
Аполлодор спросил:
– Почему ты, дорогойучитель, подходишь к человеку иначе, не так, как прочие?
Сократ улыбнулся юноше:
– Я простой человек.Обыкновенный и незамысловатый. Мне приятнее складывать человека, чемразнимать его на части. Правда, сначала-то я его на части разбираю,но потом собираю обратно. Скульпторы берут лучшее от десятка мужчинили десятка женщин и отдают это одной статуе. Так и я мечталпоступать с живым человеком, с его образом мыслей, с его чувствами.Все меня сверлила одна мысль: мать моя принимала беспомощныхчервячков – отец высекал в камне взрослых, совершенных людей; иникто на свете на думал о том, что же происходит между этими двумясостояниями, какое внутреннее развитие проделывает такой червячок,пока не станет взрослым. Кто же вложит в человека знания, кто научитего мыслить, научит добродетели и поведет к благу? Ну вот, я ипопробовал заняться этим…
Каждое слово Сократа било Анита понервам, ему казалось – все направлены против него. Тут старыйфилософ посмотрел ему прямо в глаза. Анит покраснел, потупился.
– Есть учители мудрости, –продолжал Сократ, – которые поставили себе задачейразлагать, разрушать, расшатывать. Мое величайшее желание –складывать и наполнять. Скульптор – строит. И если я в своевремя с тяжелым сердцем оставил ваяние, то принципу его –строить – я всегда оставался верен. Над этим я тружусь ужедовольно долго – и не жалею.
Сократ встал, отлил несколько капельвина из своей чаши.
– Совершаю возлияние треммилым мне образам, которые преданно шли со мною рядом. Первому –Аполлону, дарителю света, второму – Дионису, дарителю восторговдуши, и третьей – Артемиде-охотнице.
Анит расслышал на улице топот копыт.Побледнел. Встал и тоже, как все, совершил возлияние богам. Рука еготак дрожала, что он расплескал вино. Перед спокойными словамиСократа, перед его твердостью, перед огромным смыслом его жизни и егомыслей Анит почувствовал себя негодяем. Все хорошее, что ещеоставалось в нем, восстало против того, что должно было вскоресвершиться. Ему вдруг гнусной показалась его собственная измена,отвратительным – поступок отца и Мелета. Но было поздно.
Он не вынес напряжения, сдавившего емувиски. Вскочил и без единого слова выбежал со двора.
– Куда это он? Что с нимтакое? – встревожились гости Сократа, но тот мягкоулыбнулся, отвечая:
– Не обращайте внимания,милые. Порой даже в дурном человеке вспыхивает на минутку искоркасовести – или стыда…
– Дурной человек? Что тыговоришь, учитель? – недоуменно спросил Аполлодор. –Какое зло причинил тебе Анит?
– Успокойся, мой маленький.Ничего злого со мной не может стать.
Критон сказал:
– Но он был странен впоследние дни. Не нравился он мне.
– Критон прав, –подхватил Платон. – И мне он не нравился.
Сократ беспечно отмахнулся. И в этуминуту во двор вошел скиф. Поздоровался и сказал:
– Архонт басилевс посылаетСократу это письмо. Мне велено выслушать твой ответ.
Мирто охватила дрожь. Ксантиппа немогла отвести испуганных глаз от посланца, друзья в тревоге смотрелина Сократа. Тот развернул свиток и прочитал вслух:
– «Архонт басилевсэтим письмом вызывает Сократа, сына Софрониска из дема Алопека, напятый от нынешнего день, к третьему пению петуха, предстать переднародным судом по обвинению в непризнании богов, признаваемыхгосударством, во введении других, новых божеств, далее, в развращениимолодежи».
В гробовой тишине, полной ужаса,прозвенел крик Аполлодора:
– Мой Сократ!
Сократ, нажав ему на плечи, усадил наскамью и обратился к посланцу:
– Передай архонту басилевсу– я явлюсь в назначенное время. Хайре.
Удрученная тишина.
– Не падайте духом, друзья.Афины услышат моих обвинителей, но они услышат и меня.
Критон взял старого друга за руку.
– Но подумай, Сократ, втаких случаях афинский закон…
Тот быстро перебил его, глянулукоризненно:
– Я знаю, что ты хочешьсказать.
Напряженное молчание. Светятся белыестены дома, излучая впитанное за день солнечное сияние. Роса пала накусты олеандра, в воздухе разлит дурманящий аромат.
Но никто не воспринимает прелестьвечера. Симон за всех выразил тревогу:
– Что же станет с тобой?!
– Дело не во мне самом,друзья. Дело в моих мыслях: что станет с ними? На свете всегда будетпроисходить борьба между хитростью и мудростью. Побеждать будет тоодна, то другая. Но как бы долго ни длилось колебание весов – вконце концов чаша хитрости окажется более легкой… –Сократ погладил Аполлодора по волнистым волосам. –Мудрость – не неподвижная глыба мрамора. Мудрость – живоепламя, которое надо постоянно поддерживать и питать. И это –ваша работа, друзья.
Аполлодор благоговейно слушал,прикованный взором к учителю.
– И ты возьмешься за этуработу, – сказал ему Сократ. – Правда, моймаленький?
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
1
Много рассветов простоял за свою жизньСократ под открытым небом, ожидая восхода солнца. Он любил этутишину, когда дух человека, не отвлекаемый ничем, бродит потропинкам, едва ли столь же легко проходимым при свете дня. Нонынешнюю ночь он простоял всю напролет.
Он поднялся на мраморный куб, чтобылучше видеть Гиметт, из-за которого встанет его милый крестный –солнце.
Сегодня не было тишины. Из домишекАлопеки, теснившихся друг к другу, задолго до рассвета доносилисьобрывки взволнованных разговоров: с той стороны, с этой –отовсюду!
Бог сна Гипнос не властвовал этой ночьюнад афинскими крышами. За многими стенами звучали возбужденные речи:ведь утром предстанет перед судом человечнейший из афинских граждан –Сократ.
А он недвижно стоит на мраморном кубе.Слышит этот непокой, слышит испуганные голоса, слышит – сегодняего город не может уснуть. Улыбается: вот оно, благо! В столь злойчас я не одинок.
С ароматами олеандров и кипарисовсмешивается запах дыма. Кое-где уже встают, кипятят к завтракумолоко, пекут лепешки – суд продлится до вечера. Спешат –не опоздать бы, видеть, слышать, быть с ним…
Бодрствуют и Ксантиппа, и Мирто.Последняя босиком скользнула во дворик, увидела на фоне небанеподвижный силуэт Сократа. Вышла из дому и Ксантиппа. Обе женщины встрахе прижимаются друг к другу. Видят: вокруг силуэта Сократабледнеет небо.
Мирто прошептала:
– Пусть бы солнце невсходило сегодня!
Мелет велел Абиссе разбудить себя нарассвете. Обычно, когда она приходила его будить, распускала волосы,как он любил. Сегодня Абисса свернула волосы в тугой узел иперевязала цветной лентой. Она знает, куда собирается господин, ипотому не ложится к нему, как всегда, чтоб приятным было для неговступление в день.
Абисса нежно поцеловала Мелета:
– Светает, дорогой. Впередиу тебя великий день.
Он ответил на нежность жестокостью: такущипнул за грудь, что женщина заплакала от боли.
– Да, Абисса, –сказал он, поднимаясь с постели. – Великий день. Мой иСократа. Сократа и мой.
Абисса посмотрела ему в лицо. Как онопостарело за ночь. Или это глаза постарели? Почему? Ведь судить-тобудут не его…
– Ванна готова?
– Конечно, господин, –сказала рабыня, провожая его в ванную. – Какую одеждуприготовить тебе?
Мелет мысленно перебрал дары,полученные вчера в виде аванса от Анита. Крикнул, уже сидя в ванне:
– Терракотовый хитон,золотой браслет и… Какой бы взять плащ?
– Алый? –предположила Абисса.
– Нет! Скажут, –подражаю Алкивиаду.
– Может, новую зеленуюхламиду, расшитую золотом?
– Вот то, что нужно! Буду вовсем новом.
Он оделся после купания и селзавтракать. Абисса рассказала ему о волнении в городе. Но всемипомыслами своими Мелет был уже в ареопаге.
Доев, он повторил перед зеркалом своюобвинительную речь против Сократа, тщательно следя за точностьюораторских жестов и мимики.
Вдруг злобно рассмеялся: погоди,старый! Превращенный в свинью волшебницей Киркой, уж я нынчехорошенько тебе похрюкаю!
Орлы, гнездившиеся на гребнях Гиметта,поднялись в воздух и полетели на север. Они всегда просыпалисьнемного раньше, чем Феб выводил из конюшни своих золотых коней.
На плоской крыше своего домика стоялпекарь Мерин, протирая глаза. Увидел – плывут в небе орлы всторону Пентеликона.
– Светает, –сказал он, ни к кому не обращаясь, ибо эллины так любят говорить, чторазговаривают даже сами с собой, если не находится собеседник.
Но из соседнего дворика на его словаотозвались:
– Н-да, пожалуй, скоропора! – Это говорил сосед Мерина, Люстрат. –Приготовь что-нибудь поесть, для меня тоже.
– Я возьму с собой лепешки.Они уже испеклись. В лавке сегодня останутся жена с сыном. А тызахвати вина. Денек будет адски жаркий…
– Не рад я, что вытянулжребий, – угрюмо заявил Люстрат.
– А я так прямо трясусь отнетерпения. Глаз ночью не сомкнул. – И Мерин снова потерутомленные глаза.
– Я тоже. –Люстрат стоял на крыше, расставив ноги; взмахнул руками. –Какая ужасная ответственность! Я не знаю, что ему дать.
– Там увидим… –успокоил соседа Мерин.
Однако Люстрат не желал успокаиваться.
– Что ты там увидишь такого,чего бы не знал уже теперь? Запутанное дело! Не разберешься. Я своимиушами слышал, как он внушал тут одному, – пускай, мол,больше полагается на собственный рассудок, чем на высказыванияАполлоновых оракулов. И нечего со всяким вопросом бегать в Дельфы,надо самому находить ответ. В том смысле вроде, так будто лучшеполучится. Н-да… Может, он и не точно так выразился, как ятебе передаю. Но мы, стоявшие вокруг, поняли его так, чточеловеческий разум выше божеского. Скверно, правда? И точно так же ясвоими ушами слышал, как он говорил о том, что нужнее всего для нас,афинян. Вот тут и выбирай, что важнее!
Мерин не разделял озабоченности соседа.Засмеялся:
– К чему раньше времениголову ломаешь? Там ведь будет Ксантиппа. Она все и решит.Представляю, что она будет вытворять! Вот когда пригодится Сократу еекрасноречие! Увидишь – на колени бухнется, с плачем будетмолить нас о милосердии, будет рвать свои роскошные волосы…Так разжалобит всех присяжных, так разделает на все корки – итебя тоже! Вот мы и размякнем. Бедняки ведь! Сам посуди: у негомальчонка, да еще другая жена – неужто же мы проголосуем, чтобиз него еще штраф выжимали? Или отправим в изгнание? Он так любитсвои Афины – станем ли мы… И думать нечего!
Люстрат покачал головой:
– Ну, не знаю, не знаю,скажу только, очень уж запутанное дело. Говори что хочешь, а устарика рыльце-то изрядно в пушку, это уж как есть. И не все на этотак легко смотрят, как ты.
– Хочешь, поспорим –не будет ему ни штрафа, ни изгнания?
– Не хочу.
В сверкающей полосе над восточнымгоризонтом вынырнул золотой сегмент, всплывая все выше и выше.
Сократ приветственно поднял руки:
– Привет тебе, великоесветило! Благословенно будь, что явилось!
Низко поклонившись солнцу, онповернулся. Медленно прошел по двору, от камня к камню. Проходя,прикасался к ним, гладил шероховатую поверхность. Куб гранита заигралсверкающими крупинками, когда на него упали солнечные лучи.
А вот и Мом! Мой старый милый Мом,насмешник, мой дядюшка и учитель! Ты и сегодня усмехаешься мне, хотязнаешь, какой день меня ждет. Что ж, братец, ты остановился наполпути: не понял, что насмешка – меньше, чем смех…
Сократ повернулся к Артемиде ипреклонил колени перед ее красотой. Моя любимая! Ты оберегала моерождение, когда солнце было в зените своего пути. Ты приветствоваламой первый смех…
Он помолчал, затем, как всегда,поцеловал прекрасное колено.
Под Гиметтом уже замелькали роизолотистых пчел.
– Пора, – сказалСократ, вставая из-за стола.
– Идем, –одновременно отозвались Ксантиппа и Мирто.
– Вы со мной не ходите.
Они не ответили; молча взяли в рукидавно приготовленные кошелки.
Молча вышли во двор – преждеСократа. Ксантиппа, обернувшись, тихо сказала Мирто:
– Лампрокл придет прямо тудас моим отцом.
– Прошу тебя, Ксантиппа! Итебя очень прошу, Мирто, не ходите со мной, останьтесь дома.
– Сократ, –перебила его Ксантиппа, – я взяла лепешки для тебя. Бытьможет, это затянется. – И она грустно улыбнулась.
– Я вернусь до заходасолнца. Подумайте лучше о том, чтоб встретить меня добрым ужином.
– Ох, если б нам было дановстретить тебя добрым ужином! – вздохнула Ксантиппа.
– Чего ты боишься? –спросил Сократ.
– А этого мало, что тебяобвиняют в ниспровержении богов? Как ты из этого выпутаешься? Я-товедь лучше всех знаю, что в богов ты не веришь. Подсмеиваешься надними. С этой вот мраморной Артемидой забавляешься потому только, чтоона – женщина…
Он засмеялся.
– Ну, если б судьей былаКсантиппа – плохи были б мои дела, пришлось бы последовать заАнаксагором! Как я выпутаюсь, говоришь? Ты, моя милая, не можешьсказать обо мне ничего хорошего. Но не все я делал плохо! И Афины этознают. Сегодня ночью я слышал их.
Женщины не ответили. В это время вкалитку постучали. За воротами стояли два скифа.
– Нас послал архонтбасилевс…
– Знаю. Я готов, –ответил Сократ.
Он вышел на улицу, где уже собраласькучка любопытных. Ксантиппа с Мирто вышли следом. Сократпримирительно сказал им:
– Ладно, проводите менянемного. А что у тебя в этой большой кошелке, Мирто?
Она было отдернула руку, но Сократпоймал ее и заглянул в кошелку.
– Что такое? Ба, клянусьвсеми псами – тут венок из роз!
Он мягко улыбнулся Мирто, подумав: воткак хочет она меня встретить, когда я выйду оправданный изсудилища, – розами увенчать мою старую голову!
Но вокруг стояли зеваки, и он сказал:
– Как это славно с твоейстороны – когда я выйду после суда, ты украсишь себя розами вмою честь!
Демагог Анит тоже не спал всю ночь.Ложе его не стояло неподвижно на мозаичном полу: оно покачивалось напружинах. Но тщетно пытался Анит усыпить себя качанием. Сократ стоялперед его глазами. Анит повернулся на правый бок, ложе закачалосьсильнее, но Сократ не исчез; повернулся на левый бок – и сноваперед ним Сократ, с тем самым ироническим выражением лица, с каким онговорил на агоре: богач хочет стать еще богаче, демагог желает бытьсверхдемагогом, Анит – Архианитом… Что за наказание, всевремя вижу его! Эдак и с ума сойдешь!
До зари было еще далеко, когда Анитподнялся: вот уже и с постели сгоняет его этот…
Анит почувствовал неприязнь, дажеотвращение к сегодняшнему судебному разбирательству. Нельзя лиотменить суд? Притвориться больным? Выдумать срочный отъезд?Неблагоприятное предсказание? Нет, нет. Я не должен отступать.
Взор его упал на статую Афины. Он итебя оскорблял, когда – как мне сказал сын – перечислял вгимнасии, сколько есть Афин! Благослови же меня и укрепи! Сегоднявечером я принесу тебе за это жертву…
Чего я, собственно, боюсь? Когда осудимего – все от него отвернутся, начнут валить на него самоехудшее, правду и клевету – и конец любви афинян к их любимцу!Или любовь их потеряю я? Да пользуюсь ли я ею?
– Махин! – позвалон раба. – Анисовки! И – в большой чаше!
Аполлодор сидел за столом над кружкоймолока; мать стояла рядом. Озабоченно наблюдала за лицом сына –по щекам его текли слезы. Мать погладила его по голове.
– Не плачь и ешь, –сказала. – Увидишь, все кончится хорошо.
Аполлодор разрыдался, как дитя.
– Не была ты на агоре! Нечитала объявление архонта басилевса! Ничего ты не знаешь, мамочка!
– Не плачь, сынок. Оннаверняка докажет свою невиновность. Гелиэя, несомненно, оправдаетего…
А юноша кричал:
– Страшно, что такогочеловека вообще можно предавать суду! Такого праведника!
– Ну не плачь, мальчик мой.Если он праведный человек – ничего дурного с ним не можетслучиться.
Но Аполлодор не успокаивался. Вскипел:
– А откуда мне знать,праведны ли те, кто будет его судить? Кто его обвиняет? ПриживальщикМелет, хамелеон Ликон и мстительный Анит!
– Заклинаю тебя Герой,молчи! Знаешь ведь, сколько в Афинах сикофантов… Услышат,донесут, и на суд потащат тебя…
Аполлодор немного притих.
– Но, мама, я не один такдумаю. Эти мысли так и носятся вокруг – как же мне избавитьсяот них? Вчера, впервые за все время, что я знаю Сократа, я увидел унего печальные глаза…
Сократ со своими поднялся на холмареопага, к самому входу для судей. По дороге женщины говорили мало,народ, окружавший их, тоже. Сократ начал было рассказывать веселыеистории из своей молодости, но никто не засмеялся, и он умолк и шелмолча, лузгая семечки.
На вершине ареопага его ждали Лампроклс дедом и группа друзей. Все они были тут, близкие ему и дорогие. Онвесело поздоровался с ними:
– Будьте счастливы, милые!Как славно, что вы пришли разделить со мной эти часы…
– Часы незаслуженногоунижения! – взорвался Антисфен.
– Нет, нет, дорогой. –Сократ сжал ему плечо. – Чтить закон – долг каждогогражданина. – Он обернулся к женщинам. – Вверяювас обеих и Лампрокла моим друзьям. Они отведут вас вон на тот выступхолма, оттуда вы хорошо все увидите и услышите. То место отведено дляродственников.
– Нет! – крикнулаКсантиппа. – Жена имеет право сопровождать мужа и на суде!Разве ты умеешь защищать себя? Других – да, а себя – нет!Кто будет просить за тебя, если не я… если тебя осудят?..
– Но, Ксантиппа, разве могутосудить Сократа? – вмешался Федон.
Плач. Причитания. Жалобы. Просьбы. Всенапрасно – Сократ не уступил.
– Со мной пойдут толькоКритон и Платон… – Тут он заметил умоляющий взглядАполлодора, взял его за руку и добавил: – И ты, мой маленький.
Ксантиппа кричала:
– Я хочу с тобой! Я имеюправо! Я должна просить за тебя!..
Друзья окружили ее, Мирто и Лампрокла,приготовившись отвести их на выступ под названием «СтолСолона».
– Неужели ты даже непопрощаешься со мной? – всхлипнула Ксантиппа.
Сократ поцеловал обеих женщин, сына иулыбнулся:
– Да ведь мы еще увидимся.
Они ушли. Ксантиппа причитала. ГлазаМирто были полны слез. Сократ остался с тремя друзьями.
Один из скифов почтительно указал емукамень, предлагая сесть в ожидании вызова.
– Садись, братец, сам, –ответил Сократ. – Я люблю стоять.
Толпы народа растекались повозвышенности, опоясывающей природный амфитеатр ареопага, на которомбыли отведены места для дикастерия– одной десятой частипятитысячного собрания верховного народного суда, гелиэи. У входов кэтим огороженным местам была самая сильная толчея. Присяжные,выбранные по жребию на сегодня, толкались и теснились совершеннонапрасно: входы были еще закрыты, перед ними стояла стража.
– О Геракл! Я потерял свойпинакий… Отодвиньтесь! Помогите же искать! Ведь это целых триобола!
Наконец! Стража открыла входы и,проверяя пинакии, стала пропускать присяжных по одному. Последнимивыходили из носилок аристократы и богачи, вытянувшие жребий; всемсвоим видом они показывали, что богатый человек никогда не спешит.
Напротив самого нижнего ряда амфитеатрабыло возвышение для судей с особым входом. Посередине возвышениястоял большой стол для судьи, писца и глашатая, справа было место дляобвинителей, слева – для обвиняемого.
Вскоре на возвышение поднялись писец,глашатай, секретарь, судебный служитель и два скифа. Затем вторжественном одеянии появился председатель суда, архонт басилевс, тоесть архонт-царь. Он уселся за стол в самом центре, лицом к рядамприсяжных, продиктовал писцу введение к записи сегодняшнегоразбирательства, приготовил молоточек, ударами которого по столуводворялась тишина, и приказал ввести обвинителей.
Мелет, как главный обвинитель, долженбыл войти первым, но он уступил место главе государства Аниту истаршему по годам Ликону. Анит был в синем гиматии, Ликон – всером. Но наибольшее внимание привлек к себе Мелет своейтравянисто-зеленой хламидой, застегнутой на плече золотой пряжкой изатканной золотым узором. В рядах присяжных раздался изумленныйвозглас:
– Это кто?!
Архонт представил Мелета: поэт иглавный обвинитель.
– Введите обвиняемого! –приказал он затем.
На весь дикастерий, на толпу зрителей,усеявших близлежащие выступы, пала вдруг тишина. Тысячи глазобратились ко входу, который открыли два скифа.
В проеме появилась фигура –большая, крепкая, величественная: Сократ. Как всегда босой, он вошелнеторопливой, раскачивающейся походкой; его лысина, опаленнаясолнцем, была словно из меди. Одет он был тоже как всегда –поверх белого хитона старенький гиматий.
И тут произошло небывалое: большинствоприсяжных встали и приветствовали Сократа громовыми овациями.
Он смутился. Не хотел верить своимглазам и ушам. Робко обернулся к Критону, который вместе с Платоном иАполлодором шел за ним.
– Видишь, как встречают тебятвои Афины! – сказал Платон.
Сократ улыбнулся ему:
– Погоди, мой милый, как-тобудут они меня провожать!
Рукоплескания стихли, присяжныеуселись, и сам архонт пододвинул Сократу сиденье.
Потом он постучал молоточком помраморному столу и объявил:
– Начинается судебноеразбирательство по делу афинского гражданина Сократа, сынаСофрониска, из дема Алопека. В обвинении, поданном на него,говорится: Сократ провинился перед законом тем, что он не признаетбогов, признанных государством, вводит другие, новые божества, далеетем, что он развращает молодежь. Главный обвинитель – Мелет.
2
Мелет обеими руками откинул назад своидлинные рыжие волосы и воздел руки к небу:
– Зевс всемогущий! ЗевсГромовержец! Взывая к тебе от имени всех собравшихся здесь мужейафинских, молю: обрати свой взор на наши действия, цель которых –вернуть тебе и всем богам Олимпа почет, величие и любовь – все,чего хотел лишить вас этот человек – Сократ! Он насмехался нетолько над тобой, о Дий, но и над Афиной, Афродитой, Эротом и другимибессмертными… – Мелет повернулся лицом кАкрополю. – Вы все, олимпийские боги, боги земли, вод иподземного царства, будьте свидетелями суда над этим обвиняемым. Молювас всех, хранителей наших, благодетелей, дарителей жизни –всех вас, чьим сердцам дороги наше благоденствие и процветание, –не мстите нам! Не отказывайте нам в благосклонности, хоть и тяжканаша вина, ибо мы долго молча терпели распространение подобного зла.Сократ, как подтверждают свидетели, желал низвергнуть вас и возвестина ваше место новые божества!
Подобно недоброму ветру, что пролетаетнад лугами перед грозой, ужас прошел по всему ареопагу, повозвышению, где теснились толпы зрителей. Ксантиппа, рыдая, прижала ксебе сына, словно могла занять у него силы снести этот ужас.
Заключительные слова Мелета еще подлилимасла в огонь. Повысив голос, он повторил формулу обвинения:
– Сократ виновен в том, чтоне признает богов, признанных нашим государством, и вводит другие,новые божества. Виновен он и в том, что портит молодое поколение.
Толпа замерла; толпа объята ужасом итак тиха, что слышно, как опадают иголки с пиний у городской стены. Укого-то из присяжных вырвалось сдавленное:
– Он пропал…
Сократ смотрит на солнце. Рассказывают– он родился точно в полдень, когда солнце жарче всего. Онлюбил солнце, как брата. Что-то будет сегодня, когда оно встанет взените и тени исчезнут? Сократу кажется – сегодня с самогораннего утра солнце палит сильнее обычного. Хочет прибавить мне сил,старый приятель, согревает мои старые кости… Как я рад, что тысегодня здесь со мной, золотая моя голова!
Ксантиппа, опершись на плечо Мирто,рыдает:
– Не могу я этого видеть, нев силах слышать – он ведь такой добрый… Прямо дитямалое…
– Большое, бесхитростноедитя… – шепчет Мирто.
Мелет вволю упился ужасом, объявшимпублику. Не нравились ему только глаза его кормильца Анита. Вместоожидаемого удовлетворения Мелет прочел в них испуг и злобу. Поэтрастерянно поморгал, но он знал, что не имеет права переговариватьсяздесь с Анитом. На последнем совете с Анитом и Ликоном ему былосказано: обвини его в том-то и том-то. Что ж, он это и делает. И,судя по реакции зрителей на его обвинительную речь, делает этоуспешно. Так что беспокоиться не о чем – надо продолжать. Мелетобладал прекрасной памятью, он помнил, что ему говорить дальше.Поднял руку. Золотой браслет ярко сверкнул на солнце – словноблеснула молния Зевса.
С этого взблеска началась игра, ставкойв которой была жизнь человека.
– Одно за другим я приведувам доказательства вины Сократа. Он потом, в своей защитительнойречи, постарается опровергнуть их, и я заранее вас предупреждаю, чтоего защита сведется главным образом к утверждению, будто я обвиняюего в отместку за то, что он часто публично называл меня плохимпоэтом.
Один из присяжных во втором рядуприкрыл рот уголком своего шелкового гиматия.
– Почему ты смеешься? –тихо спросил его сосед.
– Потому что я тоже знаюстихи Мелета…
– Но это не помешает мне, –Мелет заговорил громче, не считаясь с тем, что на такой высокой нотеголос его неприятно заскрипел, – не помешает мне защищатьнаших великих богов от его злоязычия!
До сих пор Сократ стоял, обратившисьлицом к солнцу. Теперь он повернулся к Мелету. Вынул из карманагорсть семечек и начал грызть их, выплевывая шелуху на землю. Никтоему ничего на это не сказал, но он сам вдруг испугался – вкаком месте он это делает! – и виновато оглянулся наархонта. Тот, хорошо зная привычку Сократа, с улыбкой кивнул ему –мол, ничего, можно. Сократ благодарно посмотрел на него и сноваперевел взгляд на Мелета. Вспомнив одно из его высокопарных, нобедных мыслью стихов, улыбнулся. Сколько лет может быть этомумолодчику? Лет тридцать… Н-да, к тридцати годам пора бы ужевладеть своим ремеслом…
Мелет продолжал:
– Еще юношей Сократ каждоеутро прогуливался по берегам Илисса со своим учителем, усваивая еговзгляды. Но кто же, о мужи афинские, был этим учителем? ФилософАнаксагор, приговоренный афинским судом к смерти за безбожие. Лишьблагодаря Периклу удалось Анаксагору бежать от казни в Лампсак. Егокнига «О богах» была публично сожжена на агоре, нокощунственные мысли его остались в Афинах!
Он бросил на Сократа вызывающий взгляд.Старец выплюнул шелуху и сказал:
– Стану ли я отрицать то,что делает мне честь?
– Слышите?! –вскричал Мелет. – Он признается! Где бы ни был Сократ –он всюду распространял взгляды Анаксагора…
– Нет. Я распространяю своивзгляды.
Мелет был поражен – Сократ сампомогает обвинению!
– Тем хуже для тебя, ибовзгляды, которые ты распространяешь против наших богов, достойныосуждения… Подобно тому как любимый тобою безбожник Демокритнасмехался в Абдере над священными лягушками богини Лето, тынасмехаешься над нашими богами! Сколько лет излюбленной шуткой твоейслужит перечисление Зевсовых шашней, как ты их называешь, с богинямии смертными женщинами – все равно, в своем ли обличье или воблике лебедя, быка, Амфитриона, золотого дождя и так далее!
– А разве неправда? –Голос из рядов присяжных.
– Это оскорбление! –Другой голос.
– Нет!
– Да!
Встал человек почтенного вида:
– О архонт басилевс,уполномоченный народом решать все вопросы веры – скажи нам,оскорбление ли это?
Архонт растерялся до того, что даже ушиу него покраснели; он боялся взглянуть на Сократа, предполагая, чтотот ехидно ухмыляется; он вертел в руках молоточек, словно видел еговпервые в жизни… Но тут в рядах присяжных поднялся еще одинчеловек:
– Позволишь ли мне, архонт,ответить на заданный вопрос?
Архонт, хотя и не знал, выручит егоэтот человек или поставит в еще более затруднительное положение,кивком выразил согласие; но рука его, державшая молоток, так дрожала,что рукоятка постукивала по столу.
Человек заговорил назидательным тоном:
– Говорить о том, в какиеотношения когда-либо вступал Зевс со смертными женщинами или сбогинями, не оскорбление. Он ведь бог, и делить с ним ложе –честь, особенно для земнородных.
– А что, Зевс все еще…того… занимается этим или больше нет? – спросилпекарь Мерин.
– Кто знает! Боги, слыхать,не стареют, – ответил кто-то из присяжных.
– Примите в соображение ещевот что, – продолжал тот, кто вызвался ответить навопрос. – Такое общение, как правило, приводило к рождениюполубога, а нередко и бога. Не сидят ли на Олимпе, в числе высшихбогов, дети, рожденные Зевсом от Лето, близнецы Артемида и Аполлон?
Оратора наградили рукоплесканиями.Архонт кивнул – оратор сказал именно то, что думал и сампредседатель суда.
Мелет, делая вид, будто выиграл этотпункт обвинения, перешел к дальнейшим доказательствам:
– Как говорит Сократ –а тому есть много свидетелей, ожидающих допроса, – как онговорит, как насмехается над нашей блистательной богиней Афродитой!Одной нам мало, говорит он, нам нужны две! Одна – Небесная,другая – Земная, или Общедоступная. Последняя покровительствуетпроституткам Пирея, Небесная – элевсинским девственницам иблагородным гетерам благородных афинян, причем сама она наставляетрога супругу своему Гефесту с богом войны Аресом…
Хихиканье в рядах.
– Да это всем известно!Отчего бы не говорить об этом и старику? – крикнулЛюстрат.
Мелет покраснел; теребя подол хламиды,запинаясь, ответил:
– Ты прав, гражданин…Но важно – каким тоном говорил об этом Сократ!
– А можешь ты нам доказать,что тон этот был враждебным? Можешь привести нам этот тон? Не можешь!
– Свидетели… –забормотал было Мелет, но архонт, не желая долее скользить на стольтонком льду, счел за благо отойти от щекотливой темы.
– Довольно, –сказал он Мелету. – Следующее доказательство! –И в толпу, по которой перекатывался смешок, строго бросил: –Прекратите шум!
Глаза Анита налились кровью. Выбрал жея болвана! Да поразит его Зевс своей молнией!
– На пиру у богатогоземлевладельца Каллия Сократ заявил, что наш могущественный бог Эротвовсе не бог, а всего лишь демон…
– Подумаешь! А хотя бы идемон… Мне без разницы, а ты ступай в болото!
– Дальше, дальше, –подгонял обвинителя архонт, видя, как ослабевает интерес присяжных,как люди ерзают, словно укушенные оводом, как вспухают их щеки откусков, потихоньку засунутых в рот, и как они, прячась за спинамисидящих впереди, потягивают вино из бурдюков.
Для друзей Сократа вспыхнула надежда.«Ступай в болото!» – хлестнул Мелета чей-то резкийвозглас. Да только ли один? Так же наверняка думают и прочие, хотя ине осмеливаются выкрикнуть столь резкие слова. Ксантиппа стараетсяпоймать взгляд Сократа, блуждающий по скалистым склонам холмов. Мирто– в таком напряжении, что не замечает, как крепко впилась онаногтями в свой праздничный пеплос – едва не порвала ткань…
Мелет опустился на одно колено и,протянув руки к гигантской статуе на Акрополе, воскликнул:
– О Афина, любовь наша, какпозорили тебя и оскорбляли! Сердце мое сжимается, стоит мневспомнить, как этот безбожник, со своей обычной насмешкой, перечислялвсе твои божественные имена: Парфенона, Полиада, Ника, Промахида…Ах, у нас двенадцать Афин? – говорил он. –Почему же не двадцать? Еще одну – для метельщиков, другую дляпогонщиков мулов…
– Лжешь!
– Этого Сократ не говорил!
– Когда? Кому? Где?!
Мелет почувствовал: вот момент, когдаможно нанести Сократу смертельный удар; теперь надо особо подчеркнутьзначение богини для города, ее значение для всех этих всегда и вовсем торгашей – ведь тут сидят многие, у кого над дверью доманачертан девиз всей их жизни: «Почет и привет тебе, прибыль!»
– Кто насадил и дал афинянамоливовые рощи? Кто охраняет город от беснования стихий и врагов? Ктопечется о выгоде всех афинян? Где были бы вы, безземельные, чьи поляи дома спалил неприятель, чьи стада он угнал, если б Афина не открылавам свои объятия и не приняла вас в город, где она властвует и царит?Где было бы ваше имущество, мужи афинские, если б сама богиня непомогла освободить город от спартанских захватчиков?
Присяжные и зрители насторожились:такие речи всегда сильно действуют на любого эллина. Анит приятноулыбнулся Мелету. Сократ, следивший за маленькой зеленой ящерицей,перебегавшей в эту минуту по его ступне, встрепенулся и поднялголову.
Сократ знал вес слов. Хоть не был он ниграмматиком, ни ритором – силой слова владел в совершенстве.Хорошо знал он и своих афинян. Всех этих лавочников, жуликоватых ижадных, которые превыше всего чтут деньги. Клянусь псом, ведь именноэтот инстинкт стяжания я почти полсотни лет подряд пытаюсь заменить вих душах сокровищами духа и мысли!
Собственность, нажива… Вотслова, на которые он наталкивался всю жизнь, о которые разбивал себелоб, желая сделать людей лучше. Загадочные, таинственные слова,похожие на непонятные заклинания восточных магов, тающие в густомдыму жертвенных костров. Но множество людей в Афинах внимает им…
Сократ посмотрел на присяжных:некоторые лица, только что насмешливые, на которых явно читалосьпренебрежение к поэту с его обвинениями, разом изменились. Они словноутратили индивидуальные черты и стали все на одно лицо:неподвижно-голодные глаза, приоткрытый рот, готовый глотать…Что, ко всем псам? Что глотать? Все что угодно! Лишь бы у меня сталобольше, чем было, чем есть у соседа! Еду, питье, оболы, гроздьявинограда, куски мяса, а может, даже кости…
Сократ пристально стал следить заМелетом, когда тот заговорил о том, как обвиняемый недавно оскорбилпокровительницу города издевательской пляской; он ставил ему в вину,что, в то время как величайшие ваятели Эллады – Фидий, Мирон,Поликлет – с любовью и благоговением создавали изображениябогов, Сократ отбросил молоток и резец, не желая воплощать богов вкамне!
– Все мы в обычном разговореупотребляем имена богов, чаще всего Зевса, которому поклоняемся сособым благоговением. А что же Сократ? Он знает одно словечко: пес!Не явствует ли из этого, что Зевс для него – не прогневайтесьна меня, боги, за правду! – все равно что собака! Уже одноэто не есть ли проявление оскорбительного безбожия? Далее: каждоеутро Сократ встречает восход солнца, поклоняется и молится ему.Однако не подумайте, что он чтит таким образом бога Гелиоса, которыйна золотой колеснице выезжает в свой каждодневный путь! Как и учительего, безбожник Анаксагор, Сократ считает солнце всего лишьраскаленной массой, чем-то вроде горящего полена или пылающей печи!До чего же это смешно и глупо – и безбожно! И к богам Сократотносится не так, как должно, не так, как это установленогосударственной властью: он осмеливается даже беседовать с ними,словно они не более чем люди, на которых он упражняет своеповивальное искусство!
Слыша, как Мелет нагромождает стольтяжкие обвинения, ловко связывая их в единый узел, и узлом этим душитСократа, Критон, Платон и Аполлодоρ обступили своего учителяв невольном стремлении защитить его.
– Что вы, дорогие? –сказал им Сократ. – Зачем закрываете меня от этогочеловека? Или не слышите, как он меня превозносит? Я даже краснею…
Мелет торжествующе усмехнулся:
– Что ответила пифияХерефону на вопрос – кто самый мудрый из эллинов? Она изрекла:мудр Софокл, мудрее его Эврипид, но мудрее всех – Сократ. И чемже отблагодарил Сократ Аполлоново прорицание за высочайшую честь,оказанную ему? Целым толпам народа на агоре внушал он, будто толькодураки испрашивают предсказания в вопросах, которые люди сами могутразрешить путем познания! Так умаляет он славу прорицателей, зажимаетим рот и превозносит над ними себя – подумайте только, о мужиафинские, он ставит себя выше прорицалищ, ставит смертного вышебогов, а человеческий разум – выше оракулов! И при всем том ондерзает изменять человека – прекраснейшее творение богов!
Движение среди присяжных и зрителей.Возникает неприязнь к Сократу: стало быть, он и впрямь собиралсязаводить новшества, за что его высмеивал в своих комедиях Аристофан?
Аполлодор шепчет Критону:
– Боюсь я за Сократа!
Сократ наблюдает, как Мелет освежаетгорло водой из чаши. Над ареопагом висит запах человеческого пота ивонь вяленой рыбы. Слетается мошкара, жалит, сосет кровь…
Мелет разражается новым потоком слов:
– Этот безбожник восхваляетбогов не за то, что они покровительствуют нам и пекутся о нас, но зато, что они так хорошо создали человека. Человек, по его мнению,создан так замечательно, что являет собою великое творение некоегомудрого и доброго мастера! Стало быть, не Зевса, о мужи афинские, неАфину, Аполлона или других богов, перед которыми почтительнопреклоняется Гомер, следует нам почитать – но человека! Исоздатель его, этот таинственный мастер, удостоился признания Сократатолько потому, что хорошо сотворил человека… Не есть ли это тосамое новое божество, известное одному Сократу? Он, правда, лицемерноутверждает о себе, будто «знает, что ничего не знает», авот о новом божестве не знаем ничего мы, зато он – все! Уж нето ли это загадочное божество, с которым Сократ находится в стольтесном общении, что даже беседует с ним, как равный…
– Демоний! Сократовдемоний! – со всех сторон раздались выкрики.
– … Но это божество –сила, чуждая нашим богам. Это новое божество, этот Сократов демоний –черный демон, враждебный богам, от века почитаемым в нашемгосударстве…
Гнетущую паузу, наступившую послеэтого, разорвали взволнованные возгласы со скамей присяжных:
– Стойте! Кому причинил вредСократов демоний? Пускай скажет! Видите? Никому!..
– Никому! Никому! –эхом прокатилось по склонам.
Архонт бешено застучал молоточком.Какая дерзость! Слыханное ли дело – так орать во времясудебного разбирательства?..
– Тише! Не шумите! Немешайте! – кричал он, но шум не утихал.
Порядок нарушен – ширитсянепослушание. Архонт, сам обуреваемый любопытством – чем-топрисяжные еще прервут ход разбирательства, – недостаточнострог.
Встает старый, бедно одетый человек:
– Я требую справедливостидля Сократа! Потому я здесь!
– Ты ее дождешься, –отвечает архонт.
– Я тоже требуюсправедливости – для Афин и их божественных покровителей! –вскакивает один из эвпатридов. – Граждане, избавьте Афиныот крота, который врылся под почву и перекусывает все корни, ими жеАфины всасывают жизненные соки древних традиций, унаследованных отпредков!
Мелет с подчеркнутой настойчивостьюобратился к присяжным:
– Мужи афинские, прежде чемвы бросите в урну ваш боб, призываю вас: вглядитесь хорошенько вСократа – вы увидите странное. Думаете, это один человек? Какбы не так: в Сократе – два человека!
Волнение в толпе.
– Который из двух настоящий?Тот ли, который верит в наших богов? Но тогда он не стал бынасмехаться над ними и отрицать их существование. Или – другой,не верящий в них? Но тогда он не должен бы публично приносить имжертвы! Правда, жертвоприношения его убоги: положит на алтарь пучокцелебных трав из своего садика, отольет несколько капель вина изкожаного меха… – Тут он страстно повысил голос: –Полсотни лет самому себе строит обвинение безбожник Сократ, враг Афини всех нас! Предупрежденный приговорами Анаксагору и Протагору,прячется Сократ, опасный распространитель новшеств, от такого жеприговора – прячется за Дельфийским оракулом, за своими жалкимижертвоприношениями, которые он принародно возлагает на алтари…Судьи афинские, хорошенько взвесьте эту двойственность Сократа ивынесите справедливое суждение о том, что – правда, а что –нет!
Раздробленные рукоплескания зазвучали:дружные там, где сидели богачи, жидкие в других местах, и были целыеряды скамей, где никто не поднял рук для аплодисментов. Архонтвзглянул на солнце, прикинул, что надо выслушать еще двухобвинителей, и решил продолжить разбирательство без перерыва.
3
По знаку архонта к краю возвышенияподошел высокий, костлявый Ликон. Закрыв узкое свое лицо полойгиматия, он зарыдал. Голос у него был хорошо поставлен – Ликонумел повышать его, понижать, шептать, греметь, даже заставлять еготрогательно дрожать от избытка чувств; последний прием и решил онприменить сейчас.
– Мужи афинские! Я начинаю вслезах – простите мне эту слабость. Я плачу, ибо долг обязываетменя обвинить перед вами этого старца… Начать дурно, нокончить хорошо – таким должен быть ход жизни. Но начать стольмногообещающе, а кончить перед судом, предстать перед пятьюстамиприсяжными, перед друзьями – обнаженным, опозоренным… Огоре! Оймэ! Сколь глубоко мое сострадание к человеку, который уже неможет исправить зло, творимое им в течение всей жизни…
Ликон открыл свое длинное лицо ибледные глаза.
– Повторяю: ему уже неисправить того, что он сотворил, ибо семя его пагубных идей ужепринялось в юных душах, проросло и само уже плодит и сеет новыесемена плевелов. Этот старец заразил все Афины. Он развратил душимногих наших юношей, оставив нам трудную работу – искоренитьвсе вредное, дурное и злое, посеянное им. Видите, мужи афинские, ярыдаю над Сократом вместе с его друзьями, с его женой Ксантиппой исыном Лампроклом! Почему же сжимается горло мое от горя и сожаления,хотя я обвиняю этого человека? Потому, о афинские граждане, что этотзаблудший человек по природе своей – хороший. Потому что ондействительно хочет счастья для всех вас и ваших сыновей. Потому чтоон верит, будто отдает вам свою мудрость и делает человека лучше. Яуверен, Сократ воображает, будто своими неутомимыми собеседованиями сгражданами он достигнет своей цели – превратит Афины,прекраснейший в мире город, еще и в город высочайшей мудрости.
Ликон сделал риторическую паузу иосвежил губы водой.
Молодой присяжный – соседу:
– Слыхал? Прославленныйоратор, а распустил нюни…
Пожилой присяжный:
– А ты не видишь, что многиеиз нас тоже чуть не ревут над Сократом?
Молодой:
– Уместно ли это, если онсовершил преступления, за которые полагается смерть? Чего этот Ликонне возьмется за него как следует? А то все жалеет, все хвалит –того и гляди, лавровый венок нахлобучит на его лысину и кончится тем,что Сократ отделается каким-нибудь паршивым штрафом!
Пожилой:
– Да так бы и следовало.Штраф – и того довольно с бедняка.
Молодой:
– Ну нет. Я поспорил надесять драхм, что он получит смерть, у меня уже слюнки текут, как яна эту десятку попирую, да с бабой и детишками!
Пожилой:
– Что ж, приятного аппетита.Стало быть, на ужин будешь жрать мясо Сократа. Ладно еще, есть вАфинах и умные люди. Так что, пожалуй, не отведаешь ты Сократовамясца, людоед!
Тут внимание обоих привлек возгласоратора:
– Несчастный Сократ! Такие утебя большие глаза, и все же ты слеп! Как, чем хочешь тысовершенствовать афинских граждан, чьи образованность, искусство идобродетели прославлены во всем мире? Ты избрал наихудший путь:воспользовавшись своей популярностью у молодежи, которой нравится,что ты сторонник новшеств, воспользовавшись чем, что, говоря языкомвосточных народов, ты кумир молодых людей, ты воздействовал на нихвсеми способами, быть может даже колдовством, чтоб оторвать от наснаших сыновей, накапать в их души яд твоих пагубных новых идей обулучшении человека – и сбить их с толку!
Мужи афинские, поверьте мне, молю васименем всемогущего Зевса, поверьте – я сам долго сомневался втом, что сказал сейчас! Но за моим утверждением стоят неопровержимыедоказательства: Алкивиад, Критий, Хармид – сыновья нашихдревних родов. Отцы их знали Сократа, человека, презирающего корыстьи собственность, человека, который превыше всего ставит добродетель ипровозглашает, что ей можно научиться. Добродетель многогранную,включающую понятия мужества, справедливости, преданности правде иродине, умеренности, которая ведет человека к тому, что он еще прижизни на земле может достигнуть высочайшего блага и привести к немусвоих ближних и даже все государство…
Кто же не захотел бы доверить сынатакому учителю, такому мудрецу? Кто не мечтает, чтобы сын был обученискусству править государством?
Но увы! В этом старце скромностьсочетается с манией величия, умеренность с необузданностью, смирениес гордыней и доброта со злобой. Мелет благодаря интуиции поэта увиделверно: в Сократе – два человека! С большим нежеланием беру я вруки нож, чтоб отделить Сократа добродетельного от Сократа –растлителя молодежи.
Отцы посылали к нему невинных юношей,чистых душой, мечтающих послужить родине. Какими же возвращал ихСократ? Надменными, заносчивыми, тщеславными и непорядочными. Как жеон, скромный, не научил их скромности? Он, умеренный, –умеренности? Не странно ли это?
В рядах присяжных поднялось жужжание,словно в улье. Ликон выпил воды. Ученики Сократа, окружавшиеКсантиппу и Мирто, страстно заспорили. Платон напряженно смотрел наСократа, со вкусом лузгавшего свои семечки. Платон хмурился. Онсердился на учителя, зачем тот столь безучастен, когда на его головувалят циклопические глыбы обвинений.
– Ответ на мой вопрос вам,несомненно, ясен, – продолжал Ликон. –Скромность Сократа лишь внешняя, а внутри сидит гордыня. И этойгордыней он развращал молодежь, он заразил ее своей насмешливостью,своим непочтением к богам, он довел молодежь до того, что она сталапрезирать отцов. Все это Сократ делал не с умеренностью, которую самже возвысил как одну из главных добродетелей, а, напротив, снеутомимой энергией и страстностью – делал это до сего дня.Какое самоотвержение! Он предпочитал не спать и не есть, лишь бынеустанно удовлетворять извращенную жажду сеять зло с помощью своих«бесед». И так случилось, что самые одаренные егоученики, имевшие все предпосылки стать гордостью Афин, становились ихпозором…
Друзья Сократа возмутились. Критонспокойно, но твердо выговорил:
– Передергиваешь, Ликон!
Федон вскричал:
– Гнусная софистика! Лживаяклевета!..
Но Ликон, не обращая на них внимания,продолжал наступать:
– Только искусству убежденияСократа обязаны мы тем, что Алкивиад, великая надежда Афин,превратился в наглого осквернителя священных герм, в пропойцу в аломплаще и в конце концов изменил родине… А до чего довелоСократово воспитание Крития? Он стал выродком и извергом, которомунет равных, которого стыдится весь мир…
Антисфен взобрался на самое высокоеместо «Стола Солона», впереди Ксантиппы, и закричалповерх всего амфитеатра:
– Лжешь, софист! Критий ушелот Сократа и стал учеником твоего учителя, Горгия!
Ликон не удостоил внимания этот выкрик.
– Что представляется нашемувзору? Босые ноги, потрепанная одежда, бедный, обветшалый домишко,голодные рты всей семьи? И – его уста, разглагольствующие одобрых намерениях, о справедливости, о совершенствовании человека?Афины ждут от нас справедливого суждения – полезен им Сократили вреден. Афинам нужны молодые люди, которые могли бы вернуть имбылую славу, богатство и могущество. Но таковые не выходили из«мыслильни» Сократа! Он не дал таких мужей своему городу!
Возмущение Сократовых друзей и учениковнарастает. Но Ликон заговорил быстрее, силой голоса перекрывая ропоти выкрики.
– Он учит их своемуповивальному искусству, но он его позорит, а не возвышает. И при этомеще обвиняет нас, софистов, – Ликон прижал к груди обеладони, – нас, которые стремятся возвысить молодежь,выделить ее над толпой, научить ее вести эту толпу, блистать во главеее! – В этом месте Ликон раскинул руки в обе стороны, какбы отрывая что-то от груди.
Сократ все время стоял на самомсолнцепеке, смотрел на Ликона и думал. Славно же они сговорились.Хорошо показали мне, как софистика все передергивает, выворачивает,как она все употребляет во зло. В каком свете сумели они показать то,что я когда-либо делал или утверждал! Вижу, присяжные – воск вих руках. Поэт – и опытный ритор! А я не умею жонглироватьсловами, как фокусник шариками… Что могу я против них, с моейправдой, голенький, как младенец без рубашонки? Как могу я в столькраткое время, отмеренное мне, опровергнуть всю эту клевету? А ведьеще не выступал худший из них, Анит, который ненавидит меня пущевсех…
Неужели придется мне покинуть Афины?Клянусь псом, не могу я этого! Без Афин не могу я жить – и какже Афины без меня?.. Моя семья?.. Друзья?..
Нить его мыслей прервал громкий возгласЛикона:
– Не я! Все Афины обвиняютСократа в том, что он отнимает у отцов самое дорогое – надеждуродины. Ты, Сократ, украл наших сыновей! Кто вернет их нам?
Сознавая, сколь эффектно удалось емузакончить обвинительную речь, Ликон возвратился на свое место,благосклонно кивая тем, кто демонстративно ему рукоплескал. Онпритворялся, будто не слышит, как другая часть присяжных выкрикивает:
– Позор Ликону! Позор!..
Архонт в это время тихо разговаривал сАнитом, следующим обвинителем. Сократ тщетно пытался утихомиритьнегодующего Платона. Юноша против обыкновения резко возражал ему:
– Да, это твое дело, мойдорогой, но и мое тоже! Ликон оскорбляет и меня вместе с тобой!
И загремел над присяжными и зрителямизвучный голос Платона:
– Зачем бы мне идти учитьсяу тебя, Сократ, если б было правдой, что ты сбил с пути моих близкихродственников – Алкивиада, Хармида и Крития? Какой же был бы яслепой глупец! Да только и я, и все, в том числе сам Ликон, отличнознают, что конец их был так жалок именно потому, что они ушли оттебя, Сократ!
На скамьях присяжных, хорошорасслышавших Платона, зашумело:
– Здорово живешь! Ну игалиматья! Этот длинный долдонит, будто Сократ портит молодежь, амолодой-то, Платон, у которого достаточно толстая мошна, чтобзаплатить куче других учителей, добровольно идет к этому старомубородачу… Да еще он в родстве с теми тремя негодяями, так чторазбирается в деле… А нам-то теперь что думать?..
– Вот именно! Что?
А в рядах, шуршащих дорогими одеждами:
– И не стыдно Платону!Публично признавать свою близость к такому оборванцу!
– Да, да… Юноша стользнатного рода – и скатился в такую грязь…
– Вот и видно, какую властьимеет этот старик…
Сократ с легкой улыбкой сказал Платону:
– Спасибо, милый, что,защищая себя, ты защищаешь и меня.
– Да! – Платонеще весь дрожал от возбуждения. – Я думаю не только осебе, но и о тебе, мой дорогой учитель! У меня такое впечатление, чтоименно сегодня ты забываешь о себе…
– О нет, –возразил Сократ. – Я очень много думаю о том, какой я есть– и каким, по всей вероятности, останусь.
4
Поступью человека, привыкшего ходитьвпереди прочих, вышел Анит. Смрад дубильных веществ не оставил егодаже здесь, перед судом: то ли он его уже не чувствовал, то лигордился им…
– О, политэ! Граждане! –резко воскликнул он, небрежно приподняв руку в знак приветствия. –Вы часто приходите ко мне со своими просьбами. Сегодня я пришел спросьбой к вам: будьте особенно вдумчивы и справедливы в сегодняшнемделе! Вам – решать спор немалого значения. То, в чем обвиняютСократа, в чем обвиняю его я, – слова тяжелые, но я обязаних выговорить, чтобы вы могли тщательно все взвесить. Мое обвинениегласит: Сократ виновен в величайшем преступлении. Сократ подрываетмощь государства!
Испуганные возгласы. Кое-кто изприсяжных в передних рядах даже вскочил, в ужасе подняв руки, чтобАнит заметил и запомнил. Ведь его благосклонность так важна…
Сократ наблюдал за присяжными: толькочто аплодировали Платону, а теперь круто повернули в противоположнуюсторону и разыгрывают перед могущественным демагогом подобострастнуюпреданность…
Жгучая жажда и чувство голода охватилиСократа. Слизнул с губ соленый пот. Солнце жгло его лицо и лысину,ослепляя до того, что лица присяжных сливались перед ним в единуюрозовую массу. Сократ был удивлен. Таким он себя не знал; такихощущений у него до сих пор не бывало. Неужели именно сегодняперешагнул он предел физической выносливости? Но нельзя поддаватьсяслабости. Он обязан защищать не только себя, но, главное, свои идеи,своих учеников и последователей. Попросил глоток воды. На Анита несмотрел, боялся собственного гнева, который всегда рождался в егодуше при взгляде на этого человека.
Анит же с удовлетворением отметил, чтоего резкий выпад против Сократа разом сломил в присяжных склонность кснисходительности и мирному решению. Первым же ударом он лишилСократа сочувствия многих присяжных. Этим он, однако, неудовольствовался. Знал – у Сократа много врагов, особенно средитех людей, с которых тот сорвал маску, прикрывавшую зияющееневежество, но и множество друзей, которым он был добрым советчиком.Необходимо было подорвать и их чувство благодарности к Сократу. Анитуже владел приемами софистики. Тем более что наблюдал их и сегодня, ввыступлении Ликона. Но Анит был осмотрителен. За его спиной былодостаточно судебных дел, чтобы знать, сколь изменчиво отношениетолпы. Какой-нибудь пустяк – и в последнюю минуту настроениеприсяжных повернется в другую сторону…
За себя Анит не опасался. Главныйобвинитель – Мелет, и в случае провала он понесет моральную иматериальную ответственность (в последнем, впрочем, ему нетруднопомочь). Но тогда Анит не избавится от самого страшного противника!Сократ по-прежнему будет восстанавливать против него человека зачеловеком, лишит покоя, лишит сна… Раз за разом будетраздевать Анита перед глазами избирателей… И Анит заговорилмягко, чуть ли не ласково:
– Друзья мои! Вы все знаете,что Сократ злоупотребил своим влиянием, воспитывая и моегособственного сына…
– Он еще и об этом! Вотздорово! – раздался голос из первых рядов.
– Таким образом я сампострадал от Сократовой «заботы» о молодежи. Сколькихтрудов стоит мне теперь выправить эту испорченную юную душу! Несмотряна это, я клянусь вам здесь, призывая в свидетели всех двенадцатьглавных богов, что нет никакой связи между моим обвинением Сократу иего дурным влиянием на моего сына!.. – Смущенные хлопки. –Мой сын уже давно стал учеником настоящих учителей мудрости,софистов. – Анит встал в позу главного актера,декламирующего монолог. – Но что мне сын в сравнении сблагом нашего города, служению которому я отдал себя целиком?!
Шумные рукоплескания. Но и разрозненныевыкрики неудовольствия.
– Вы видите, стало быть, –гладко продолжал Анит, – что я не предубежден противСократа лично, и в доказательство хочу теперь упомянуть о лучших егоделах, о его заслугах перед родиной. Он обнаружил примерное мужествов битвах при Потидее, Амфиполисе и Делии. Я не хочу отнять у него нималейшей заслуги и потому упомяну о том, как он противился приказамТридцати тиранов, не считаясь с тем, что рискует жизнью прибесчеловечном убийце Критии.
Присяжные, настроенные дружески кСократу, оживились; враждебные ему мысленно преклонились передвеличием духа Анита, который так справедливо выделяет заслугипротивника, притупляя тем самым острие обвинений предыдущих ораторови даже своего собственного; вопреки своему утверждению, что Сократподрывает мощь государства, Анит перечисляет лучшие деяния Сократа наблаго государства…
Одни друзья Сократа радуются; другиеже, особенно Платон, нахмурились. Поняли: в тот момент, когдавеличайшие заслуги Сократа попали на язык Анита, они были вырваны изуст Сократа. Чем ему теперь защищаться?
Платон посмотрел на учителя. Увидел: налбу – морщинки озабоченности. Увидел: изменяется лицо Сократа,улыбка, навечно вписанная в него, приобретает черточки боли. ГлазаПлатона встретились со взглядом Сократа. Это был погасший взгляд, но,коснувшись Платоновых глаз, он мгновенно заискрился обычным своимсветом. Платон превозмог страх за учителя, задушил в себе наплывмалодушия. Ободряюще улыбнулся старику.
Меж тем Анит бросал в толпу:
– Если б демократия неодержала вовремя верх над тиранией, Сократ, несомненно, был бы вчисле полутора тысяч казненных афинян!
Он приостановился, видя, что писец непоспевает за ним; сделав небольшую паузу, тихонько повторил для писцасвои последние фразы. Затем, снова повернувшись к присяжным,отрывисто крикнул:
– Если б наша демократия непобедила вовремя, не мог бы Сократ каждое утро по своему обычаюпоклоняться солнцу! Но именно к этой, спасшей ему жизнь, демократиион неблагодарен!
Предшествовавшее этому восхвалениеСократа удвоило силу удара. Воцарилась мертвая тишина – лишьжужжание насекомых трепетало над испуганным собранием.
Анит продолжал уже с возмущением:
– Он неблагодарен к тойсамой демократии, которая дает народу такую полноту свободы, как ниодно правительство ни одного государства! – Голос Анитазазвучал слащаво – он решил польстить присяжным: – К тойсамой демократии, которая щедро раздает деньги из казны всем вам,неимущим и нуждающимся!
Присяжные, сидящие на солнцепеке,потихоньку освежаются глоточками вина. Это коварное винцо в одномвызывает необузданное веселье, в другом строптивость, а кто-тобеспокойно ерзает и вдруг, распалясь, выкрикивает:
– Эту мелочь-то? Медяки?!
Возглас этот прорвал и без того ужеистончившуюся плотину уважения к суду.
– Требуем работы!
– Отдайте нам наши поля!
Архонту стоит многих трудоввосстановить относительный порядок.
– Да пускай даст имвыкричаться, – шепчет один богач на ухо другому.
– Ну, не знаю…
– Коли они могут делать чтохотят, то и мы можем делать что хотим. Ничего, пускай их!
Но Анит взгремел так, что напугалприсяжных:
– И все же! Нашелся срединас человек, который день за днем обходит город и, где он ниостановится, тут же собирает толпу вокруг себя, чтоб держать речипротив нас, демагогов! Слушайте, мужи афинские! И эти речи его, этиразрушительные идеи, находят почву и ширятся!
Анит задел совесть присяжных, и тебыстро умолкают: кому это надо – из присяжного вдруг статьобвиняемым?
– Даже со сцены Дионисоватеатра обращался он к тысячам! – гремит Анит. –Дивитесь – как это так? Я вам скажу. Другу своему, поэтуЭврипиду, он вбил в голову, чтобы он защищал в стихах рабов и боролсяза равные права женщин с мужчинами!
Не дожидаясь, чтоб из рядов, где сновазаваривалось беспокойство, поднялись новые выкрики, он быстрозакончил:
– Славно бы выглядели Афины,если бы мы поставили во главе государства женщину, а сами, свободныеграждане, принялись бы мыть ноги рабам!
Представление, что на месте Анита моглабы стоять какая-нибудь красавица, а сам он мыл бы ноги рабам, вызвалоу неимущих взрыв веселого хохота. Разошедшись, орали:
– Слава Сократу!
Рабовладельцы – а их тут былонемало – по настоянию Ликона взялись перекрикивать их:
– Позор ему! Позор!
Анит, ободренный успехом у богачей,которые наконец-то тоже раскачались, живо продолжал:
– Сократ видит зло в том,что люди, стоящие ныне во главе общины, имеют собственный дом иприличную одежду. Он, видимо, хочет, чтобы они жили как рабы! Ходилибосиком и питались семечками, как он сам!
Язвительность, которой он рассчитывалрассмешить присяжных, сыграла лишь частично. Многие вдруг вспомнили,в каком притворстве живет Анит, как меняет он и одежду свою, иобращение, как он всякий раз принимает другое обличье в зависимостиот того, идет ли раздавать нищенскую похлебку, или в совет, илипринимает друзей в своем доме…
Анит моментально почувствовал это иотреагировал мгновенно:
– Сократ лицемерно заявляет:«Знаю, что ничего не знаю». Это разошлось по всем Афинам,но он знает, он один знает, каким должен быть справедливый человек исправедливый правитель! Ему одному ведомо, каким должно бытьсовершенное государство, и это он внушает своим ученикам. Сократтребует, чтоб во главе государства стоял любитель размышлять! Так,может, философ? Может, он сам?! – В тишину, наступившуюпосле этих слов, Анит кинул вопрос:
– Что же предлагает он вамвзамен нашего величайшего достижения, нашей неограниченной свободы? –Он повысил голос. – Ложную свободу, стесненную тем, чтоСократ называет добровольной дисциплиной, которая якобы избавляет отдуховного рабства!
Сократ повернулся к нему. Посмотрелпрямо в его глаза – глаза ящерицы. Анит занервничал. Отвелвзгляд. Перенес его с Сократа на присяжных – и вдруг егоохватило отвратительное ощущение, будто в рядах перед ним сидятСократы, Сократы, сотни Сократов…
Его прошиб пот. Он хотел еще многоесказать, но решил поскорее закончить.
– Мужи афинские! Вы слышалиобвинение Мелета, Ликона и мое, и каждое из них в отдельностиизобличает Сократа. Но перед нами три обвинения, и в совокупности онидоказывают, насколько больше вреда принесли Афинам собеседованияСократа, чем пользы. Вы сами решите, умышленно или неумышленновырывал он Афины из-под нашего влияния, чтобы подчинить их влияниюсвоему. Вам предстоит решить дело, важнейшее для нашегогосударства, – великое дело.
Один из захмелевших смельчаковвстрепенулся.
– О славный Анит! Великийдемагог! – Но тут же пафос его сменился доверительнымтоном. – Слышь, братец, коли это такое уж трудное дельце,как ты говоришь, не кажется ли тебе, что три обола за него мало?Может, дашь по пяти?
Со всех сторон подхватили:
– Да и пяти-то мало за такуюработенку! Прибавь! Прибавь!
– Молчи, ребята! Прикусиязык! – уговаривал крикунов один из таких же голодных. –Не то в жизни вас не пустят к кормушке!
По знаку архонта судебные служителизакричали:
– Тихо там! Тихо!
И стали пробираться к беспокойным.
Однако захмелевший присяжный –хотя видел он двух Анитов сразу, причем куда явственнее, чемобвинители – двух Сократов, тем не менее устремил взор куданадо и, приложив ладони рупором ко рту, гаркнул:
– Ну как, Анитик, прибавишь?Или казна-то уже совсем пуста?!
Голос смельчака потонул в буре криков,смеха, брани, которую архонт утихомирил только угрозой очиститьскамьи, откуда неслись дерзкие выкрики.
Эпизод этот был крайне неприятен Аниту.В словах наглецов ему слышался голос Сократа. И слови эти показывали,до чего дошло разложение всякого порядка в Афинах, и еще они убедилиего в том, что он правильно решился на такой суд. Скорее кончать!
Он поднял руки:
– Именем олимпийских богов иустановлений предков я тоже обвиняю Сократа! Он виновен в том, что непризнает богов, чтимых в Афинах, вводит новые божества, совращаетмолодежь и подрывает могущество государства!
5
Обвинители отговорили свое и отошли назадний план.
Архонт басилевс поправил на головемиртовый венок, символ неприкосновенности, встал и, обратившись кобвиняемому, произнес торжественно, как и подобает говорить в гелиэе:
– Настало время твоейзащиты, Сократ. Говори!
Клепсидра начала отмерять капливремени.
Сократ молчал. Голову склонил нескольконабок, как бы прислушиваясь к чему-то. Стояла глубокая тишина.Казалось, молчит не один Сократ – молчит весь холм Ареса, всеАфины, все небо, вся земля. А Сократ все стоит, слушает, словно хочетслухом уловить что-то в этой тишине. Тишина длилась, капала вода вклепсидре, но никто не осмеливался вступить в Сократово время хотьсловечком, чтобы поторопить его.
Пока говорили обвинители, присяжныесмотрели на них, на архонта, на членов суда, глашатая, притана –Сократа же задевали лишь беглым взглядом. Но теперь перед ними былодин только Сократ. Взгляды пятисот пар глаз облепили его, его босыеноги, сильные руки, пятнали его белый полотняный хитон, сходились наего лице, больше всего – на его сомкнутых губах. Когда же онинаконец раскроются! Бежит ведь драгоценное время!
Только теперь присяжные –особенно из новых переселенцев – как следует рассмотрелиСократа. Коренные же афиняне мысленно сопоставляют то, в чем егообвинили, с тем, каким они его знали с давних пор.
Внешний облик Сократа ни в ком невозбуждал жалости. Перед ними не жалкий бедняк, не хилый запуганныйстаричишка, один вид которого остановил бы руку присяжного, готовуюкинуть черный боб в урну. Сократ и в семьдесят своих лет статный,крепкий, выглядит куда моложе. Тело его, чаще открытое солнцу, чемпрячущееся в тени, приобрело цвет почвы гудийских виноградников и поконтрасту с белым хитоном кажется еще смуглее. Это тоже молодитСократа. Но резче всего противоречит возрасту лицо, округлое лицо, неисчерченное старческими морщинами, лицо, несущее густую,мягковолнистую, окладистую бороду. Нельзя сказать об этом сильномлице, что оно улыбается; но и отрицать этого нельзя. Лицо Сократаизлучает силу воли, радостное веселие и свет.
Бродячий философ, чудак… Как сним поступить?
Рука Сократа, покоящаяся на согнутомлокте другой руки, неподвижна. Рука архонта, лежащая на столе,дрожит. Когда же наконец?!. Рука архонта уже потянулась к молоточку,но тут Сократ широко улыбнулся и спокойным голосом проговорил:
– Мужи афинские! В этиминуты тишины я понял: заговорив здесь, я не подвергнусь никакойопасности и зла мне это не принесет. Довольно долго прислушивался я,не подаст ли голос мой демоний, не предостережет ли меня от этоговыступления…
Среди присяжных раздались возмущенныевозгласы:
– Слышите? Да он признаетсяс первых же слов!..
– Безумие!..
– Позор!
Сократ поднял руку, прося тишины.
– Я доволен тем, что выперестали есть и пить и внимательно следите за моей речью. Но мне быхотелось, чтоб вы умерили поспешность в суждениях, друзья. Вам ведьэто легче, чем мне. Это мне тут наступают на горло, не вам; а я некричу. Начнете кричать вы – заставите кричать и меня, а мнеэто, согласитесь, вовсе не подобает.
Хуже другое: я не знаю, что сказать всвою защиту. Ибо обвинители мои, как говорится, выбили у меня из руквсякое оружие. Огромный труд проделали Мелет, Ликон и Анит! Да развесам я вспомнил бы все те подробности, с какими они описали мою жизнь!Однако они не только обвиняли, но и защищали меня. Выглядело этовесьма благородно, в высшей степени справедливо по отношению ко мне –и вам, судьи мои, внушило, несомненно, хорошее мнение о моихобвинителях. Но рассудите: стою-то я здесь, притянутый к суду именноэтими благородными и справедливыми людьми! И когда слушаю обвинения,мне кажется неправдоподобным, чтоб, к примеру, главный обвинитель,обесславленный мною поэт Мелет, поставил меня перед вами из одноготолько желания похвалить за заботу об афинянах и увенчать славой,какой недостает ему самому. Не верится также, что два другихобвинителя расхваливали меня за мои заслуги перед Афинами только радитого, чтобы распространить мою славу, или что они так хвалят и славятменя в конце моей жизни из любви и уважения ко мне. Эти трое включилив свое обвинение и защиту мою, присвоили то, что полагалось сказатьмне, оправдываясь перед вами. Таким образом они сделали меня на этовремя безоружным.
Сократ плавно опустил руки.
– Этот коварный прием, этаораторская ловкость, достойная софистов наших дней, застала меняврасплох. Мой язык, всегда с трудом пробивающийся к правде, не такгибок и, право же, не сходен с угрем или со змеей.
Если теперь, после моих обвинителей, ястану повторять, что доброго я сделал за свою жизнь для родины, тоуже только потому, что они завладели этим до меня, вам будетказаться, будто я сам продолжаю их обвинения против себя. Ведь всякуюмою заслугу они тотчас затоптали в прах – и боюсь я поднять ееиз праха, ибо теперь она будет уже нечистой.
Но о главной моей заслуге передродиной, далеко превосходящей мои воинские дела и мое сопротивлениепроизволу Тридцати тиранов, – о моих идеях, которые я сеюсреди людей, об этом-то самом важном они вообще не упомянули. Поэтомуя обращаюсь теперь к вам, афиняне.
Не говорят ли: Сократа можно всегданайти там, где собирается много народа? Там-то он и применяет своеповивальное искусство, помогая рождаться пониманию: что такое добро изло, красота и уродство, что добродетель, а что порок, чтосправедливость и что – несправедливость? О Сократе говорят –он просто одержим этой деятельностью. Как же не поспешить Сократусюда, когда он знает, что здесь его будет слушать пять сотен человек?Может ли он упустить столь редкостную возможность, когда ему ужестукнуло семьдесят, когда он накопил огромный опыт и когда самаястрастная его мечта – потолковать об этом с добрыми людьми?
Видите – вполне естественно, чтоя не мешкая поспешил на столь заманчивое приглашение и не стал искатьникаких предлогов уклониться от приятной встречи с вами. Я благодаренАниту и его друзьям Ликону и Мелету за такое приглашение. Всемизвестно – я не пессимист и вижу мир отнюдь не в черныхкрасках. Поэтому я говорю: кто знает, что доброго принесет этот деньи кому? Мне, обвиняемому, обвинителям моим или вам, присяжным?
Рассмотрим же вместе несколько крошек,по нечаянности просыпанных моими обвинителями и потому оставшихся дляменя. Рассмотрим и то – да простят они мне слово правды, –где они напутали.
Сократ шагнул ближе к краю возвышения ираскинул руки:
– Ведь я – и в этомникто мне не откажет, – я простой человек, ничем невыдающийся, и неуместно Мелету сравнивать такого, как я, со стольславным мужем, как Гомер. В богах, изображенных Гомером, куда большекипучей жизни, чем во многих земнородных. Эти боги полны человеческихчувств и страстей. Поэтому Мелет ошибается: не я сочинил все этидавние предания о богах, признанных нашим государством. Не яизобретатель сочных любовных историй о них. Я только любознателен,любопытен, я только рассуждаю и беседую обо всем этом с людьми. Развене интересный предмет для разговора? Разве не видел я, как вы всеоживились, едва я упомянул об этом единым словечком? Да, яподсчитывал, скольких смертных женщин осчастливил Зевс своейблагосклонностью. Считал, сколько есть Афродит и Афин. Уже в этомподсчете кроется некая божественная сласть, которую, к сожалению, неиспытывает Мелет. Вы все умеете считать, многие – лучше меня. Иэти многие знают, что я так и не досчитался до окончательного числа вэтом Эротовом круге богов. За что же осуждать счетчика? Он ведьтолько считает. Однако я с изумлением вижу, что Мелет осуждает нетолько Гомера, но и самого Зевса Громовержца – за то, что оннедостаточно целомудрен и сдержан…
Пригоршни смешков со всех сторон. НоСократ, ни на что не обращая внимания, невозмутимо говорит дальше:
– И через меня, сухогосчетчика, Мелет укоряет богиню Афину – зачем она является встольких обличьях, в стольких уделах…
Смех усилился. Мелет побагровел отзлости. Крикнул:
– Как можешь ты шутить?!
– Клянусь псом, я не шучу! –возразил Сократ. – Я только наслаждаюсь богатством нашегобогословия. Мои обвинители сказали, что я люблю Демокрита, самоговеселого из философов. Люблю. Его труд «О добром расположениидуха» – мое любимое чтение. Когда на пиру человекпотягивает с друзьями вино и развлекается, глядя на фокусника, ему ненужно напрягать волю, чтоб сохранить доброе расположение духа –оно держится само. Демокрит же советует – и я с ним согласен –сохранять доброе расположение духа даже в самые тяжкие часы жизни.Никто из вас, конечно, не собирается убеждать меня, будто я тут пьюхиосское вино и радую свой взор ловкостью фокусников. Вы все,несомненно, согласны в том, что клепсидра отсчитывает довольногорькие капли моей жизни, и если есть здесь среди нас фокусники, тоим, по всей вероятности, и в голову не приходит меня увеселять.Посему простите мне, что я не призываю на помощь богов, как то делалМелет, не роняю крокодиловы слезы, как Ликон, и не прибегаю кначальственным окрикам, как Анит… В шум, поднявшийся послеэтих слов, он бросил:
– Однако не отклонились лимы малость?..
Ощущение внутреннего жара у Сократаусиливалось; усиливалось и ощущение внешнего жара. Зной становилсятяжким ему. Он глянул на солнце, поднимавшееся к зениту. Что это?Неужели и ты, милый брат, сегодня недобр ко мне? Сократ стер пот солба. Мелочь. Простое движение руки. Но близких его, никогда невидевших у него такого жеста, он напугал.
– Знаю, я больше понравилсябы обвинителям – и, быть может, тем из присяжных, которые, сидяздесь, вспоминают, как я когда-то наступил им на любимую мозоль,превратившуюся ныне, спустя годы, когда они увидели меня здесь в ролислабейшего, в болячку, сочащуюся сукровицей, – я большепонравился бы им, если б попричитал над собой. Если б привел жену,чтобы она плачем и мольбами смягчила вас, если б я тут, при столькихсвидетелях, поклялся – хотя бы этим своим псом, –что не буду больше шататься по агоре, по гимнасиям, рынкам, не будуни с кем больше беседовать. Милый мой Мелет и вы, Ликон и Анит, –этого от меня уже до вас требовали другие. Не сердитесь на меня заправду, но этими другими были Критий и Хармид – они даже, когдая не подчинился им, издали закон, запрещающий мне разговаривать смолодыми людьми и обучать их искусству риторики.
Сильное движение в рядах.
А Сократ неудержимо продолжает:
– Случайно ли такоесовпадение между проклинаемыми убийцами афинян и вами тремя, или оноотражает некую более глубокую связь?..
– Протестую! –вскочил Анит, побагровев до синевы. – Такие нападкинедопустимы! Требую, чтоб архонт…
– Требую, чтобы архонт непозволял Аниту говорить во время, отведенное для меня, –громко и твердо перебил его Сократ, затем повернулся к Аниту. –В чем же тут нападки? В том ли, что я вспоминаю недавние события и постарой привычке рассуждаю вслух? Кого это задевает? И почему?
– Требую, чтоб архонт… –снова начал было Анит.
– Поздно спохватился, Анит,теперь пять сотен афинян слышат и еще услышат то, что тебе хотелосьбы скрыть от них. Спроси самого себя, и Мелета, и Ликона –зачем были вы столь неосмотрительны и заставили меня говоритьпублично?
Анит бросился к столу судей, но архонтостановил его движением руки:
– Прости, Анит. Но по законуправо говорить имеет теперь только обвиняемый.
Анит в ярости закусил губу. Он прав,этот демонический старик! Я сам вытащил его сюда! Я дурак! Но погоди– последнее слово за мной…
– Я должен вернуться кМелету, – продолжал Сократ. – Он сказал, чтовидит меня как бы двухголовым и что одними устами я говорю –верю в богов, другими – не верю.
Пойдем по порядку. Да, я оставил резецскульптора, но я-то все-таки, пожалуй, лучше знаю, по какой причине.Еще молодым человеком был я одержим мыслью – формовать и лепитьвместо недвижных тел души живых людей. Мне так хотелось, чтобы средимраморной красоты Афин жили люди, такие же прекрасные, благородные ивысокие духом. Как видно, опасная одержимость, правда? Какаяребячливость! Ведь если бы я столько же трудился над изваяниями,сколько давал себе труда с людьми, я мог бы стать преуспевающимскульптором, мог бы жить в покое, пользуясь уважением и авторитетом,и не мучил бы ни Ксантиппу мою, ни себя, ни вас, афиняне. Но жило вомне неотвязное чувство, жалило меня подобно скорпиону –чувство, что греки, у которых есть свои Фидий и Мирон, нуждаются и всвоем Сократе…
– Отлично, Сократ! –взорвалось в публике.
– Видишь, Мелет, ты непонял, кто такой Сократ и почему сами Афины назначили ему иноепоприще, чем поприще ваятеля. Мелки твои придирки, Мелет. Обвиняешьменя в том, что я возлагал на городские жертвенники только связкицелебных трав из моего садика да отливал богам капли красногогудийского вина.
Сомневаюсь, позорно ли для меня то, чтоя ни на ком не наживаюсь, что я беден. Но именно моя бедность большевсего побуждает Анита и Ликона заниматься моей особой. Ибо онипонимают: моя бедность, пускай безмолвная, говорит афинянам кое-что оСократе – но еще и о тех, других; и пускай нет у моей бедностиглаз – все же смотрит она на них отнюдь не сквозь пальцы.
Волнение пробежало по рядам присяжных.Одни ворчат, недовольные, другие выражают одобрение Сократу.
– Ты же, Мелет, видишьтолько то, что можно увидеть глазами. Связку растений видишь, но незамечаешь, что я возложил на общественный алтарь самое ценное, что уменя есть, – свою жизнь. И если я не ошибаюсь, то эти моислова – не просто поэтическая метафора. – Онраскинул руки. – Быть может, они окажутся правдой вбуквальном смысле!
Сократ немного повысил голос –ему казалось, что когда он говорит тише, то начинает дрожать.Помолчал.
Молчали теперь и присяжные, словнозадумались – над Сократом и над тем, зачем они здесь. В мертвойзнойной тишине издали доносились лишь глухие рыдания. Если бголосование состоялось сейчас – в урнах насчиталось бы кудабольше белых бобов, чем черных. Но сейчас еще не голосовали.
Медленно, с неумолимой размеренностью,капала вода в клепсидре; и Сократ заговорил опять:
– Ты, Мелет, не зная, скакой стороны подступиться ко мне, служителю своего любимого города,прицепился к моему демонию. Назвал его черным демоном, чтоб повредитьмне. Я же – и я никогда этого не скрывал – называю егобожественным голосом. Божественным потому, что голос этот всегда былдобр, рассудителен и пекся о моем благе. Он предостерегал меня передвсякой опасностью, в какую я бросался без оглядки. Сократ – ибросался?! А как же его знаменитая умеренность, его софросине? –скажете вы. Не заблуждайтесь, мужи афинские! Кровь во мне – нехолодная. Я не тепел всего лишь, сердце мое вспыхивает, как клоксоломы, когда речь идет о чем-либо прекрасном и добром. Понятиякрасоты и добра я соединил в одном слове: калокагафия.
Милый мой демоний! Он оберегал меня отсамого себя. Вы, мои обвинители, даже и сейчас можете убедиться, чтоникто не приносит человеку столько вреда, как он сам. Подумали ли вы,какой вред нанесли вы сегодня себе, вы трое, лишенные доброгодемония?
Ты, Мелет, считаешь моего демониячерным демоном. Но зачем же я так часто беседовал о нем со всемиэтими торговцами, башмачниками, с жителями Афин, с поденщиками, смоими учениками? Поверьте – вовсе не затем, чтобы дать поводобвинить меня. Но затем, чтобы каждый, кто в согласии с добром, ктоумеет слышать, – чтоб каждый научился слышать этот голос,который тихонько звучит в его душе. Однако для этого нужно большоетерпение, а его нет у людей, да, кроме того, этот предостерегающийголос нередко отговаривает человека от поступка, который тот во чтобы то ни стало желает совершить, от которого не хочет отказаться. Какзнать, быть может, многие заглушают в себе этот голос, не подозревая,что он оберегает их благо?
Может, и ты сам, Мелет, слышишь такойпредостерегающий голос. Может, ты слышал его и сегодня, когда онубеждал тебя не давать против Сократа ложных и искаженных показаний –но ты его не послушал!
Эти слова усилили волнение средиприсяжных.
– Куда это ты уставился? –спросил Мерин Люстрата.
– Никуда. Слушаю – нетли и у меня голосов…
– Умник! Они ведь вродетолько перед важным решением бывают…
– А это что – неважное? Судить, виноват человек или нет?
– В общем-то да, –вздохнул Мерин.
Сократ все еще обращался к Мелету:
– По твоим словам, у меня –две головы… – Он шагнул к Мелету, тот отскочил виспуге. – Не бойся, – рассмеялся Сократ, ивидно было, как искренне он смеется, быть может забыв о том, гденаходится и с кем говорит. – Ни одна из двух моих головтебя не съест! Нет, ты взгляни вблизи – видишь, голова у меняодна, правда довольно большая, и многим ужасно досадно, что в нейстолько всего варится… Но я-то в своей голове поддерживаюкое-какой порядок, ибо забочусь о ней каждодневно, выметаю мусор,причем есть у меня обыкновение отметать его подальше. Это хорошееобыкновение, Мелет, только порой неприятное для соседа, тебе некажется?
Он подошел еще ближе к поэту. Тотподнял руки, как бы обороняясь. Сократ, усмехнувшись, остановился.
– Все еще боишься меня,словно я собираюсь бросить тебя львам, но я всего лишь хочу показатьтебе, по каким кривым дорожкам ковыляют твои мысли. Слушай же! –Голос Сократа стал громче, окрасился страстностью. – Какоеже оно, это божественное, о котором я говорю? Мерзостное оно,отвратительное? Или, напротив, справедливое и мудрое? Или тыполагаешь, что божественное несовместимо с понятием справедливости имудрости? Стало быть, по-твоему, боги не справедливы и не мудры?Просто – люди? Вот, значит, какой ты безбожник?!
Жестокая ирония, раздавившая Мелета,развеселила присяжных, но привела в ужас друзей и учеников Сократа.Им знаком был этот жар, эта страстность, когда Сократ подходил кзаключительным выводам в своих беседах или бывал очарован чем-либовеликим и прекрасным. Но здесь, на этом месте, страстность его пугалаих.
– Ничего такого я неговорил… – пробормотал Мелет, но Сократ неотступал:
– Моя цель, Мелет, найтибожественное совершенство, хотя я и знаю, что полного совершенства неможет быть ни в чем…
– Опять кощунствуешь! –взвился Мелет. – Сам напрашиваешься на наказание!
Сократ – с наигранным удивлением:
– Как? Разве я не в Афинах,о которых вы твердите, будто здесь господствует абсолютная свобода? –Он усмехнулся. – Я забыл: эта ваша абсолютная свободазаходит так далеко, что допускает любое злоупотребление… –заметив, что слова эти возмутили его обвинителей, он спросил:
– Да разве стоял бы я теперьперед пятью сотнями граждан, вынужденный выслушивать ваши ядовитыедоносы, если б в Афинах была подлинная свобода? Ни в коем случае!Впрочем, этой вашей безбрежной свободы я не желаю ни себе, ни темболее Афинам. За нее приходится расплачиваться каждому, кто честнеесвоего противника!
Возбужденные возгласы со скамейприсяжных слились в сплошной гул, в котором потонул стук архонтовамолотка.
Сократ снова повернулся к Мелету:
– Видишь ли, Мелет, нетолько у Гомеровых богов и героев беру я совершенное ими добро –я собираю его, переходя от человека к человеку; все хочу доискаться,из чего же состоит доброта, человечность и справедливость. Так мыслитлюбитель философии – так же работает ваятель.
Ты утверждаешь, Мелет, что, собираятаким образом крохи добра, я ввожу новые божества; должен тебяпоправить: я хотел бы дать нашему государству новых граждан, болеесовершенных, лучших, чем нынешние, но это я уже, собственно, перешелк беседе с Ликоном, который плачет надо мной оттого, что мне это неудается. Но, клянусь псом! Хотел бы я видеть человека, которого бымой неуспех терзал больше, чем меня самого! Я порчу молодежь, сетуетЛикон. Ну, тут он приписывает мне сверхъестественное могущество исилу. Допускаю, не вся нынешняя афинская молодежь такова, какой мыхотели бы ее видеть. Она оживляется там, где угадывает поводпопроказничать, но засыпает там, где перед нею серьезное дело илитруд. Однако таких – меньшинство, да и взрослые не всегдаподают им добрый пример. Я даже должен признать, что немалая частьмолодежи испорченнее, чем была прежде.
Ах, если б мог я восполнить пробел вмоих знаниях и понять, почему так случилось, что так искривило душиафинян! С той самой минуты, как Ликон обрушил на мою голову обвинениев такой нравственной катастрофе, я все ломаю эту свою голову, пытаясьпонять, какая часть вины лежит на обстоятельствах, какая на прочихлюдях и какая на мне!
Боюсь, Ликон, если б и ты начал ломатьнад этим голову, то плачу твоему – но тогда уже искреннему –не было бы конца, тем более что среди множества людей, повинных вэтом, ты нашел бы изрядное количество граждан, стоящих к тебе ближе,чем я!
Знакомый голос несется к Ксантиппе, нисловечка не теряется даже на таком расстоянии, но каждое ужасает ее:
– Боги, смилуйтесь! Он незащищается, он говорит против себя!
Мирто, поддерживавшая Ксантиппу,почувствовала, как та все тяжелее и тяжелее налегает на нее.
– Если отцы жалуются, чтосыновья у них неудачные, – продолжал Сократ, –то странно с их стороны винить в этом одного-единственного человека,да еще именно того, кто часами рассуждает с этими юношами одобродетели, да и сам, в жизни своей, не в разладе с нею, и хвалитьтех, кто, разглагольствуя о добродетелях, ведет порочный образ жизни…
Те из присяжных, кто с началаразбирательства открыто роптали, вздохами или смехом поддерживаяАнита, считая его по праву вдохновителем обвинения, теперь, будтообвиненные сами, съежились, примолкли. Другие же, для которых речиСократа были как бы их собственные, смелевшие все больше от вина,зашумели:
– Имена! Назови имена!
Анита трясло от бешенства.
– Вы хотите знать имена,добрые люди? – живо откликнулся Сократ. – Ноэтого вы не должны спрашивать! Так нельзя! Будьте благоразумны!Впрочем, имена-то известны каждому афинянину, так зачем же мне носитьсов в Афины.
Снова смех. Платон озабоченнопереглянулся с Критоном: что делать? Тот кивнул, что понял. Но они немогут остановить Сократа, хотя в глазах присяжных защита его всеменьше и меньше походит на защиту.
Критон коснулся руки Сократа –тот отошел от него, не прерывая речи:
– Величайшие мудрецы Элладыи других стран веками занимались вселенной, они чаще глядели на небо,чем на землю, и сами люди, за малым исключением, избегали исследоватьдела человеческие. Исследовать человека.
И вот! Я, целиком посвятивший себя этимисследованиям, воображая, что буду больше любим, чем ненавидим, –я вижу теперь, что если я хотел жить спокойно, то должен был избегатьдел человеческих. Ибо тот, кто проникает в сущность звезд, атомов,вселенского коловращения, числа стихий и тому подобное, никогда непризовет на свою голову таких невзгод, как тот, кто затронет сущностьчеловека.
Гром одобрительных возгласов покрыл егослова. Здоровое ядро афинских присяжных все еще было с ним.
– Анит хорошенько наточилкинжал, чтоб вонзить его мне в сердце. Удар, нанесенный им, конечно,кажется вам самым тяжелым.
Я же поражен лишь неожиданностью этогоудара, но отнюдь не его справедливостью, ибо справедливости в немнет, и потому сердце мое не испытывает боли. Понимаете вы? Я ведьпредстал перед судом за любовь к Афинам – а меня обвиняют втом, что я нанес им вред! Вы, несомненно, уже сами обнаружилипротиворечие в обвинительной речи Анита: всю жизнь любит родину –и будто бы стремится погубить то, что любит!
Тысячи мелких проявлений приязни исочувствия так и сыплются на Сократа: тут блеснет прояснившийсявзгляд, там дружеский кивок, ободряющая улыбка…
Второй раз наступает момент, когда рукиочень многих присяжных готовят белый боб.
Те же, кто хотел угодить Аниту илисвести собственные счеты с этим слишком откровенным Сократом,беспокойно ерзают, взглядом ища у Анита поддержки для черного своегорешения.
Анит внимательно следит за ходом дела.Ход этот ему не нравится. Анит тяжело дышит. Защитительная речьСократа опровергает большую часть наших обвинений, меньшую часть ихон признает. Все может свестись к третьей ступени наказания – кштрафу, а при таком настроении присяжных – чуть ли не коправданию. Мелет чересчур круто повернул к высшей ступени – ксмертному приговору. На это, пожалуй, рассчитывать нечего –Сократа слишком любят. Нужно не то и не другое: я хочу среднего, чтоустраивает меня больше всего, – изгнания.
Едва подумав об этом, Анит ухмыльнулся.Там где-нибудь, в македонской Пелле или в Сардах, – там ирассуждай с каким-нибудь монархом о том, каким, по-твоему, долженбыть монарх!
Анит одернул сам себя: но как жедобиться этого среднего?
Голос Сократа вырвал его иззадумчивости:
– В пример моих злодеянийАнит привел собственного сына. Ладно. Возьму и я тот же пример. Этобыло ведь очень важно для меня, и я много труда положил, чтобвоспитать сына афинского демагога. Но какое воспитание получил этотюноша до того, как отец привел его ко мне? Многие из вас могли быответить на этот вопрос вместо меня. Благосостояние, неограниченнаясвобода, распущенность. Он рос среди всего того, чего я советуюмолодым людям избегать. Я переоценил себя, надеясь – хоть инедолго – исправить такого юношу. Тот, кто привык к пороку,желает продолжать жить в нем и начинает ненавидеть того, кто пытаетсяотвести его от порока; тот бежит от такого человека, а никоим образомк нему не привязывается, и уж тем более не желает следовать ему вскромности.
Не один молодой Анит – и другиеюноши, избалованные благосостоянием, приходили ко мне вовсе не длятого, чтобы я научил их презирать порок. Они приходили ко мне, чтобы,считаясь моими учениками, добиться высоких должностей и званий. УАфин хорошее зрение и слух, Афины давно знают, что беседы свои смолодежью я направляю к тому, чтобы она сделалась лучше, узнала бы,что такое добро и справедливость, и руководилась бы этим – нена словах, а в делах, – чтоб с течением времени, возможно,повести за собой все государство. Ведь целью моего учения было, чтобкаждый прожил жизнь в счастье и благе – своем и всей страны!Допускаю, друзья, прошло слишком мало времени, чтобы Афины моглизажить в состоянии блага. Но времени прошло достаточно, чтобыафинский Тартар превратился если еще не в Элисий – моитребования не так чрезмерны, – то хотя бы в такое место,где бы люди жили не хуже зверей…
Анит по-прежнему напряженно следит заразвитием действия: все удается этому старому чародею! Нас топит –а его дела все лучше и лучше… Как умеет он обводить людейвокруг пальца! Как они притихли! С каким благоговением слушают его!
А Сократ продолжает пылко:
– Помните: афинские граждане– избиратели, и они, конечно, предпочли бы видеть во главегосударства человека скромного, как я, а не жаждущего славы спесивцаи стяжателя. Теперь, афиняне, вы могли бы сказать обо мне – вотвторой Сизиф. Учу, учу, а как доучу – ученик стал не лучше, ахуже, и я сызнова принимаюсь за каторжный труд с новым учеником. Онет, не всякий раз выпадает мне столь хлопотный и бесцельный Сизифовтруд! Знаете ли вы, со сколькими людьми беседовал я за эти полсотнилет? Я и сам этого не знаю, дорогие мои друзья. Как же вы полагаете –разве все они стали Критиями? Но это значило бы, что вы дурно судитео себе и о своих сыновьях. Не надо видеть мир в черных красках!
Ропот тех, кого задели эти слова,заглушают близкие и далекие выкрики согласия.
– Слышите? Они и здесь! Сомной!
Морозец ужаса пробежал по спине Анита.Сто Сократов! Вот он уже и слышит их!
– Они не покинули меня,старика, в день суда, когда на меня сыплются тягчайшие обвинения, иэтим они подают убедительное доказательство своей нравственнойвысоты!
И среди вас, присяжные, многие знаютменя давно, и не с дурной стороны. Вы – лучшие очевидцы всеготого, что совершил я за свою жизнь. Я ведь и с вами делился всемимоими знаниями, как голодные делятся куском хлеба. Кто же лучше васзнает, каков я? Стало быть, вы-то лучше всего и рассудите, действовалли я во вред Афинам или хоть крохами, да способствовал укреплению ихдуховной силы. Поэтому вы – не только судьи, но и свидетелимои.
Люди вставали, вскидывали руки:
– Правильно говоришь! Мы –твои свидетели!
Но тут из кучки Анитовых приверженцеввыбрался один присяжный, протолкался к возвышению:
– Я тоже твой свидетель,Сократ! Я своими глазами видел, как ты бесстыдной пляской на агоренасмехался над Афиной, оскорблял ее! И чтобы мы после этого оказалитебе милость, призвав на свою голову месть богини? Мужи…
– Остановись! –вскричал архонт. – Ты не имеешь права вмешиваться в ходсудебного разбирательства!
Но Сократ попросил:
– Время – мое, но дайему слово, архонт. Будь так добр! Пускай скажет, чем он можетдоказать, что мой танец был оскорблением богини.
– И докажу! –крикнул присяжный. – Пускай Сократ здесь, на месте,пропляшет так, как плясал он на агоре перед изваянием богини!
Дикая мысль! Буря протеста…
– Плясать перед судом?Оказывать суду такое неуважение?! – резко возражаетархонт.
– Пускай пляшет! –требует Мелет.
Сократ не в состоянии пальцемпошевелить. Его большая лысина, все его лицо блестят от пота.
Воздух содрогнулся от криков:
– Да! Пляши! Танцуй!
Сократ не двигается.
Присяжный кричит так, что едва нервутся голосовые связки:
– Видите! Не желает! Боится!
Стоит над Сократом полуденное солнце,поднявшееся в зенит небесного своего пути. То же солнце, под которымродился он семь десятков лет назад.
Какой дивный момент – полдень!Вершина дня, когда ничто не отбрасывает тени…
– Танец! Танец!
Архонт застучал было молоточком помрамору стола, да заметил жест Анита, повелевающий не вмешиваться. Налице архонта – удивление, недоумение, однако молоточек оноткладывает.
Сократ послушно выходит вперед,готовясь к танцу.
Платон тихо просит:
– Умоляю, дорогой, не делайэтого…
Сократ оглядывается на негонепонимающе.
Ксантиппа видит, как под ударамикриков, под ударами солнечных лучей поджаривается Сократ. И какупорно противоборствует он и тому, и другому. Закричала в отчаянии:
– Ради сверкающего Гелиоса,смилуйтесь! Не терзайте его! Сократ, несчастный мой, не слушай ты их!Пойдем домой! Пойдем!
Но Сократ уже тяжело поднял онемевшуюногу для первого шага в танце.
– Не надо, Сократ! –просит и Критон.
А он уже и рукою повел, и другой,щепотью подобрал подол старого гиматия и начал подпрыгивать вмедленном ритме.
Голые волосатые ноги поднимаются выше ивыше, трясутся складки белого хитона вокруг мясистого тела,подрагивает круглый живот.
Враги Сократа так и пожирают егоглазами. То тут, то там, а потом уже со всех сторон поднимается злойсмех. Злой смех опасно усиливается, заражает и других, тех, ктосмеется от души, без злого умысла, не подозревая, как они вредятСократу.
А тот грузно подскакивает, шатается,разомлев от зноя, машет руками, словно пьяный…
Да ведь это знакомая фигура! Этотолстопузый, плешивый мудрец, спутник Диониса… Кто-то изприсяжных не выдержал, вскочил, крикнул пронзительно:
– Да это подвыпивший Силен,наш батюшка Силен! Валяй, папа Силен!
– Славно же ты почтил Афину!
– Скачи, скачи, гоп, гоп!..
Все собрание бурно хохочет. Очень малотех, кто не забыл, что суд-то продолжается, кто понимает, какой танецтанцует Сократ.
Анит даже ноги расставил, чтоб легчебыло снести то, что он видит. Силен! Что такое его, Анита, хитроумносоставленная обвинительная речь в сравнении с этой пляской, которойСократ сам себя обвиняет.
Сквозь хохот прорезается плачКсантиппы. Сократ шатается все сильнее. Дышит тяжело, со свистом.Приподнимая развевающийся гиматий, кружится, уже обессиленный,неуклюже подскакивает под жгучим солнцем, которое медленно спускаетсяс точки зенита.
Буря смеха слабеет. Один за другимафиняне вдруг вспоминают – Мелет обвинил Сократа в безбожии…
И вот уже многие стоят молча, неотрывая взгляда от страшной комедии; многие сели на место, прикрылиглаза плащом.
Смех редеет, тает, затихает, только вправой части ареопага судорожно давится хохотом кучка продажныхтварей, глядя больше на Анита, чем на Сократа.
Критон и Платон угрюмо молчат.Аполлодор пал наземь ничком, тихонько прошептав:
– Сократ, дорогой мой, зачемты допустил такое?..
Тут встал архонт, взял со стола водяныечасы, поднял высоко:
– В клепсидре иссяклапоследняя капля. Твоя защита, Сократ, закончена.
Сократ сделал неверный шаг к столу,оперся на него, громко дыша. Посмотрел на архонта и тихо сказал:
– Но я… я еще незакончил свою защиту…
6
Архонт басилевс колотил молоточком стакой силой, что отколол кусочек мрамора; когда наконец улеглисьрасходившиеся страсти, он призвал присяжных приготовиться кголосованию. Убеждал их – вынося суждение о Сократе,действовать с величайшей справедливостью и по чистейшей совести. Онидолжны теперь решить – виновен или невиновен Сократ в том, вчем его обвинили.
И снова зашумели присяжные. Они долгосидели, обливаемые жаром солнца и земли – раскаленный солнцемхолм отдавал людям принятое тепло. Присяжные утоляли жажду смешаннымвином. Не удивительно, что и головы у них раскалились.
Они не могли разобраться в этомпроцессе. Разбились на несколько групп. Одни готовились оправдатьСократа, как человека, полезнейшего для Афин, другие – наказатьего, как самого вредоносного, третьи растерянно колебались между теми другим решением, четвертым вообще ничего не хотелось решать…
Над взбурлившим ареопагом, где одинстарался убедить другого в своей правоте, мелькали жестикулирующиеруки и длинные посохи – знаки судебной власти присяжных.
Очевидец Сократовой пляски перед Афинойпробирался через толпу, распаленную страстями; стараясь побольшенасолить Сократу, похвалялся:
– Это я его изобличил! Япоказал вам, как он плясал перед богиней… – И –понизив голос: – А перед нею этот бесстыдник делал еще хуже…
Надушенный присяжный схватил его заруку:
– Как же он делал, друг?
Очевидец поднял подол своего хитона ипоказал любопытному то, что есть под хитоном у каждого мужчины.
Рев хохота смешался с ревом возмущения,а очевидец скользнул дальше, показывая свой фаллос другим, третьим…Присяжные нерешительно перебирали бобы в потных ладонях.
Кто-то крикнул знакомому через дваряда:
– Клади ему белый, Ларидон!
– И не подумаю! –отозвался тот. – Старикашка однажды и надо мнойнасмехался, перед моей лавчонкой на рынке…
– Не будь мелочным! Кладибелый, говорю тебе! Хотя б за то, что плясал… Клянусь Зевсом,дело идет о его жизни, а он, старый брюхан, и знать не хочет, что самсебе вредит… Скажи-ка, будь он такой негодяй, как говорили, –поступил бы так?
Сидит беловолосый старик, каменотесПантей, товарищ Сократова отца; сидит он в последнем, верхнем, рядусудилища и смотрит на кипение страстей перед собой. Мальчик перелезчерез ограду, подсел к нему:
– Думаешь, дедушка, Сократсделал что-то плохое?
– Не думаю, сынок.
– Значит, его оправдают! –обрадовался мальчик.
– И этого не думаю, –ответил старик.
Мальчик вытаращил глаза:
– Как же так? Не понимаю…
– И я не понимаю, сынок.Быть может, когда ты будешь таким старым, как я… А может,когда твой сын будет таким старым, – может, он поймет…
Среди бедняков присяжных были ирасчетливые. Анит даст мне похлебку, оболы, да мало ли что еще. Ачего ждать от бедного, болтливого старика?
– Поддержу-ка я Анита…
– Я тоже. И черный боб брошутак, чтоб он заметил.
– Да есть ли у вас сердце?Решается ведь судьба человека!
– Когда, милок, твоейсудьбой станет голод – не то еще запоешь!
Присяжные из зажиточных думают так: отАнита можно получить почести, должность, да мало ли что еще… Ачего ждать от бедного, болтливого старика? Холеная рука готовитчерный боб.
Кто-то предсказывает:
– Зря все это. Мелету непридется платить штраф за ложное обвинение. За суд заплатит Сократ.
– Чем? Он ведь чуть ненищий!
– И у такого найдется, чтотерять.
Загудела труба, глашатай пригласилприсяжных, не мешкая, отправиться к урнам для голосования.
Падают в урны бобы – белые,черные…
Когда все присяжные отдали свой голос,судебные счетчики под присмотром притана начали считать бобы снадлежащей обрядностью. Сначала – соответствует ли число бобовчислу присяжных. Сегодня члены дикастерия явились в полном составе:пятьсот один человек. Счетчики установили: бобов точно столько же,нет ни лишнего, ни недостающего. Тогда стали отделять белые отчерных.
Сократ ждал результата, окруженныйдрузьями. Отдыхал, сидя на каменной скамье. Аполлодор, прикорнув уего ног, гладил его жилистую лодыжку. Критон и Платон спрашивали, неутомился ли учитель; предложили подкрепиться жареной рыбой, Платонвстал так, чтоб заслонить Сократа от солнца.
От мясного Сократ отказался:
– Спасибо. В жару я никогдане ем сытного. А нынче здесь изрядно припекает. – Онразвязал свой узелок. – Мне достаточно лепешки. На вид онане очень аппетитна, но, если долго жевать, появляется сладость.Сегодня же лепешка особенно удалась. Постарались Ксантиппа с Мирто!Но что это с вами сегодня? Хлопочете вокруг меня, кормить собрались,а ни слова дельного от вас не слышу! Я в чем-то обманул вашиожидания?
– Нет, дорогой, –ответил Критон.
Сократ вдруг рассмеялся:
– Тут моя – и твоявина, Критон! Помнишь, как ты тайком водил меня в библиотеку твоегоотца? Сколько же нам было? Пятнадцать, шестнадцать, а? И потом –все эти годы, как ты обо мне заботился, помогал… Не будь тебя– не мог бы я целиком отдаваться размышлениям о том, какулучшить, как изменить человека, и не очутился бы здесь теперь. А тыв такой счастливый для нас обоих день – ты хмуришься и смотришьна меня букой! И нечего махать руками. Тебе тоже, Платон. Непонравился я вам.
Критон оглянулся на стол, гдеподсчитывали черные бобы. Ветром порой доносило голос счетчика:
– …двести один,двести два…
Критон и Платон замерли в ужасе.
Сократ провел ладонью по влажному лбу ипринялся подсмеиваться над ними:
– Считать учитесь?Прекрасно. Надо и это уметь. Что – счет кверху ползет? Возьмувот вас, как мама брала новорожденных, да начну утешать…Удивляетесь, отчего я весел? А как же мне не веселиться, когда моислишком уж хитроумные обвинители дали мне возможность назвать своимиименами столько вещей, которые, словно козы, бодают всякогопорядочного человека, но о которых все боятся говорить! Ешьте сомною, друзья…
Он вынул из узелка еще лепешку,разломил и оделил их.
– Что смотришь, Платон, –рука у меня дрожит? Старею я, милый.
– Они не посмеют осудитьтебя, – сказал Платон.
– Посмеют, милый. Меняосудят. Но вы думайте не обо мне. Дело-то куда важнее. Ведь сейчасафиняне самим себе подставили зеркало – и вскоре я узнаю, каковрезультат.
– Не смеют они тебяосудить! – со слезами в голосе повторил за ПлатономАполлодор.
Сократ улыбнулся.
– Можете думать, что я впалв детство – это вполне возможно, годы мои уже такие, –но я, дорогие мои, признаюсь вам: все, что они тут надо мной делают,показалось бы мне слаще меда, если б только знать, что и здесь я,подобно доброму рыболову, уловил несколько душ. Леска моя поройнатягивалась, и я чувствовал – рыбка клюнула… Думаю –вы останетесь не одиноки. После этого суда вас станет больше.
Платон спросил удивленно:
– Ты, учитель, и здесьулавливал души?!
Сократ засмеялся:
– Да разве я умею не делатьэтого в любых обстоятельствах?
– Но, дорогой. –Платон решил высказать хоть немногое из того, что его пугало. –Ты боролся с обвинителями, как борец в палестре! Ломал им хребет,наносил удары, да с какой страстностью… Мы просто поражались…
– А они что –миловались со мной, как со своими любимчиками? – возразилСократ.
Критон, старейший друг Сократа, могсебе позволить больше других:
– И все же ты слишкомстроптив. Присяжные привыкли, чтоб обвиняемые были смиренны, отосанки до речей, чтоб они молили о сострадании, мягкости,снисхождении, просили подумать об их семье…
– И этого вы ждали отменя? – удивился Сократ.
– Нет, конечно, –ответил Платон. – Но ведь ты всегда стоял за умеренность.Куда же она подевалась сегодня?
– …двести сорокчетыре, двести сорок пять… – донеслось со сторонысчетчиков. Счет приближался к роковой цифре.
– Умеренность внаслаждениях, в еде, питье, ласках – да, это я всегда советуюлюдям и сам стараюсь соблюдать. Но когда речь идет об истине, Платон,когда речь об истине – гоните от себя умеренность, как волка отстада!
Сократ стал задыхаться. На виске еговыступила извилистая жила, темная от крови. Он глубоко перевел дух ипродолжал с еще большим жаром:
– Истину не защитишь мягкимисловами! Даже самой страстной горячности нелегко отстоять истину,когда против нее – власть. А о чем шла речь здесь? О Сократеили об истине? Вот видите!
– Но они не простят твоейстрастности, дорогой, – сказал Платон. – Ты быдолжен постараться – если уж не оправдания добиться, так хотьнаименьшего из наказаний…
– А ты знаешь, которое изних для меня – меньшее? – усмехнулся Сократ. –Предоставь это мне, мальчик…
Подсчет голосов закончился. Пританподал архонту табличку с цифрами. Архонт басилевс встал. Поднялись иСократ с друзьями.
Аполлодор в смятении и страхе обнялСократа, приник лицом к его плечу.
Архонт провозгласил:
– Сократ виновен.
Аполлодор ощутил трепет, пробежавший потелу Сократа, заплакал, закричал:
– Нет! Нет! Нет!
Сократ ласково успокоил его:
– Но, мальчик! Что же ты такпереживаешь? Ты ведь должен был ждать этого, как ждал этого я!
Когда архонт объявил, что виновнымпризнал Сократа двести восемьдесят один голос, а двести двадцать –невиновным, лицо Сократа просияло:
– А вот этого я не ожидал!Слыхали? Двести двадцать честных людей! Почти половина! Достаточнобыло привлечь на свою сторону еще тридцать одного – и я был быоправдан!
– Да, – печальносказал Платон. – Не хватает совсем малого. Вижу, ты утешен– радуешься, что отныне у тебя больше друзей, чем ты ожидал…
– Но еще больше должно этоутешить вас, друзья мои!
С того момента как число черных бобовпревысило число белых, то есть когда Мелет понял, что теперь именноему предстоит предложить вид наказания Сократу, он утратил всю своювоинственность. Ему, поэту, карать старца, к которому стремитсястолько сердец, чья доброта ясна как день? Отчего же именно сейчаспокидают его силы, если их хватило, чтобы нагромоздить на эту старуюголову все, что только можно было?
Мелет обвел взглядом ряды присяжных,надеясь найти поддержку у них, но только полнее ощутил, что он –узник в этих живых стенах. И стены эти словно сдвигаются теснее…В мертвой тишине отовсюду улавливал он слухом тяжелое дыхание. Хочетли эта большая часть присяжных того же, чего вчера, во время встречис ним, хотел Анит? Устранить Сократа? Или они боятся поднять на негоруку?
Поздно испугались! Еще сегодня поАфинам, завтра по всей Элладе, а там и по островам, и дальше, заморе, разлетится весть: Мелет обвинил Сократа и требовал для негокары… Мелет задрожал: да кто он такой, этот Мелет? Юношей ямечтал войти в историю совсем иным образом – как Алкей илиАнакреонт… Возникло вдруг ощущение, будто кто-то надавил емуна спину. Резко обернулся. Анит с угрозой вперяет в него взгляд. Японял. Анит говорит мне: не смей отступать! Не отступлю.
Архонт басилевс выпрямился. Из-подмиртового венка по лбу его на щеки сползали капли пота. Но сейчас,когда все взоры обращены к нему, неуместно заниматься подобноймелочью. Он не стал вытирать пот и призвал Мелета, как главногообвинителя, назначить для Сократа кару.
Мелет еще расслышал приглушенный окрикАнита: «Мелет!» – но не оглянулся.
Он вышел вперед, раскинул руки:
– Мужи афинские, присяжныегелиэи! Ни единым словом Сократ не выразил раскаяния в своихпреступлениях, напротив, он был сама строптивость и неуступчивость.Вы дали восторжествовать справедливости. Большинством голосовпоказали, что защита Сократа не убедила вас в его невиновности. Этомубольшинству, полностью сознавая и собственную ответственность, я иподчиняюсь.
Сократ виновен в том, что не признаетбогов, признаваемых всеми нами, вводит новые, иные божества; онвиновен и в том, что портит нашу молодежь. Совокупность же этихзлодеяний означает подрыв мощи нашего государства.
Поэтому я требую для Сократа смертнойказни через отравление.
Ропот холодного ужаса пронесся пособранию. Многие присяжные закрыли лицо.
Сократ задумчиво смотрел вверх, кАкрополю, залитому солнцем. Родной мой город! Опять синева над твоеюглавой, золото солнца на лике твоем, что белее мелосского мрамора.Величественный, благородный, прекрасный. Там и сям высятся над тобойкипарисы. Любящий тебя Сократ – тоже как твой кипарис, он –метла, ею можно наносить удары, но сломить ее нельзя. Попробуйсломить мысль, которую старец передает другим…
Он повернул голову к архонту. Тотсказал:
– По закону, Сократ, тыимеешь право теперь, после главного обвинителя, сам предложить мерунаказания себе, какую считаешь справедливой.
Анит согнал морщинки с лица: бытьможет, Сократ исправит то, что напортил Мелет… Сократ,несомненно, будет говорить в свою – а тем самым и в мою пользу.Он любит жизнь. Он растрогает присяжных, и они проголосуют не заМелетово предложение, а за Сократово, которое, конечно, будет самыммягким. И тогда, пожалуй, назначат среднее: изгнание, как уже длямногих его предшественников. Изгнание – это так человеколюбиво,никому не надрывает сердце, и все же Афины избавятся от Сократа…
Сократ неторопливо прошлепал босыминогами к краю возвышения, поближе к присяжным:
– Закон гласит: обвиняемый,назови наказание, которое, по твоему мнению, справедливо для тебя. Дочего трудная задача! Как же мне, о мужи афинские, наказывать самогосебя, если я ничего дурного не сделал? Ведь я достаточно пространнообъяснил вам, что не виновен ни в чем, что могло бы нанести уронгосударству, что я всегда стремился быть полезным Афинам и каждомужителю их. Поэтому, если я не хочу отречься от всего, что я вамговорил, от того, как я жил, – я должен бы сказать вам,что не заслуживаю никакого наказания, ни большого, ни малого.
Но я-то знаю, чего вы от меня требуете.Вы исходите из предположения, что мне известны различные наказания,полагающиеся кощунствующему безбожнику, который всеми своимидействиями ослабляет могущество государства.
Не в состоянии рассуждать о себе самом,буду рассуждать о некоем воображаемом преступнике, словно перед намиматематическая задача. Возьмем, к примеру, такого воображаемогопреступника, который действительно вредит государству и для какового– не названного – преступника Мелет потребовал смертнойказни.
Рассуждайте вместе со мной: какой карызаслуживают люди, чей долг – печься о благе сограждан, нокоторые этого не делают? Которые боятся света, как величайшего зла, исами бегут во тьму, где не отличишь лица от лица?..
Присяжные, чьи взоры при этих словахобратились на Анита, разражаются криками. Кричат прихлебатели Анита –но и противники его.
Архонт в ужасе – к чему жескатывается все дело!
– Я распускаю суд! –кричит он, но никто его не слушает.
Люди заключают пари: пять драхм заМелета, десять – за Сократа…
Анит попытался что-то сказать в этомшуме:
– Прошу архонта басилевса…
– Милый Анит! –перекрыл весь гвалт ясный, сильный голос Сократа. –Успокойся, не обращай внимания на крикунов. Я ведь сказал, что говорюо воображаемом преступнике, которого здесь изобличали Мелет сЛиконом, да и ты сам. Именно ты обвинил его в подрыве государственноймощи. Я, естественно, должен определить общественное положение такоговоображаемого человека, – положение, которое давало бы емувозможность вредить государству. Ибо – взгляни хотя бы на меня:как может босой старик, живущий в бедности и не занимающий никакойдолжности, выполнить столь нелегкую задачу, как нанесение урона всемугосударству? Или вы думаете, афиняне, он может добиться этого,переходя от человека к человеку и уговаривая их стать лучше?
Так что останемся при нашем примере –при тех людях, которые вместо самоотверженных трудов на пользуобществу карабкаются все выше и выше, набивая мошну, а вокруг нихширится беспорядок, произвол, упадок и всеобщее разложение…
Возможно, вы сумеете представить себеэто, и тогда вы неминуемо признаете правоту моих слов: такоегосударство, ослабленное всесторонне, сильнее всего привлекает врагови легко может стать их добычей. Подумали ли вы о таком страшном деле,о мужи афинские?
Афины – добыча?.. Афинянеиспугались.
– Но вернемся к нашемуделу, – говорил тем временем Сократ. – Ясожалею, что не могу ответить на вопрос архонта, какое наказаниеотмерил бы я такому преступнику, которого мы тут с вами вообразили;ибо кажется мне, что тут уж ничему не помогла бы даже смертная казнь.
Шум поднялся такой, что Сократ не могпродолжать. Он умолк в ожидании тишины.
Анит выпятил грудь, поднял голову,показывая такой горделивой позой, что слова Сократа его не касаются.
Когда волнение несколько улеглось,Сократ заговорил снова, так же просто, как он разговаривал с людьмина рынке:
– Это правильно, афиняне,что вы возмущаетесь, когда мы с вами беседуем о таких правителях,хотя бы и не существующих…
Однако присяжные отлично поняли, к комуотносятся слова Сократа, и утихомирить их стало невозможно. Подняласьновая буря криков. Угрозы. Брань. О боги, да этот человек говорит,что думает!
Перед Сократом вскидываются над толпойруки – одни грозят, другие одобрительно машут… Взревелатруба, требуя тишины.
Сократ смог говорить дальше.
– Теперь пора вернуться комне, которого приплели к этому делу одни боги ведают как. Нопоскольку я тут, то должны вы уж как-то решить мою судьбу. Я немножкоподскажу вам, ладно? Взгляните, мужи афинские, случилось нечтостранное. Анит – как он всегда утверждал и как сказал здесь –заботится и печется о том, чтобы государство наше процветало всебольше и больше. Я тоже забочусь о нашем городе, о вас, хочу, чтоб выжили счастливо. Следовательно, и Анит, и я – мы оба желаемодного и того же; следовательно, мы с ним друзья. Ну, не знаю.Положение наше никак не назовешь равным. В руки ему вы отдали власть,чтите его, кланяетесь ему. Пускай – я не завидую. Но имею же ия право пожелать для себя хоть малости. Кое-что ведь и я сделал дляАфин! Бился против врагов – и бился против незнания человека очеловеке. Послушайте, я не так уж требователен. Я бы хотел, чтобымоей Ксантиппе не надо было на старости лет заботиться обо мне. Ипредлагаю я вам следующее: проголосуйте за то, чтоб меня, как ипрочих заслуженных людей, до конца моей жизни кормило на свой счетгосударство в пританее.
Секунду ошеломленная толпа хранилаглубокое молчание. Потом взорвался рев, в котором преобладалгомерический хохот. Оглушительный гвалт, топот, крики, свист…
– Какая дерзость!
– Слава тебе, Сократ!
– Боги, какая наглость!
– Позор Сократу!
Присяжные схватились друг с другом, впылу азарта забывая о вежливости, о приличии, ядреные словечки так искакали над головами толпы.
– Ишь как рассчиталстарикан!
– Нашелся умник – губане дура!
– Анит, выдавай ему каждыйдень похлебку, как нам!
– Эти помои-то? Неплохоенаказание!
– Заткни пасть, Анитуслышит!
– А старик-то не трусливогодесятка! Решается вопрос о его жизни, а он еще вас дразнит…Воздайте ему этот почет – кормление в пританее!
– Старик прав! Давнозаслужил!
– У него на это большеправа, чем у тех, кого там кормят за счет города…
– Не цикуту – паштетыда вино!
Постепенно смех утихает. Многиеприсяжные растерянны – у них такое ощущение, что произошлонечто крайне непристойное. Каменотес Пантей прижал к себе внука,слезы текут у него по белой бороде.
– Почему ты плачешь,дедушка?
– Потому что вижу –Сократ хочет умереть…
– Как может он хотеть этого?Умирать никто не хочет, – удивился мальчик.
– А он хочет. Он знает, чтоправда может убить его, – и все же высказывает эту правду.
Нет, такого судебного заседания архонтеще не видывал. Его трясло от волнения. Он и сам был полон сомнений –где правда? Но он обязан был чтить закон. Встал:
– Судьи афинские! Мелетпотребовал для Сократа смертной казни. Сократ – пожизненногокормления в пританее. Приготовьтесь голосовать. Закон повелеваетпервым голосовать предложение обвинителя – Мелета.
Второе голосование было куда болеетрудным для присяжных, чем первое. Необходимость решить – житьили умереть Сократу – навалилась на них тяжким бременем.Придавила к земле.
– Как теперь быть?
– За что же смерть? Убил онкого? Родине изменил? За что же его убивать?
– А пританей за что? Своимиглазами видели, как он своей пляской издевался над нашей великойбогиней. И так же он издевается над нами, присяжными. За это, что ли,кормить его пожизненно?
Подходили к урнам, неохотно выпускалииз ладоней бобы: белый, черный, белый, белый, черный, черный…
Счетчики склонились над урнами. В нихтак и чернело. Сосчитали – оказалось: черных теперь на двадцатьбольше, чем при первом голосовании.
Архонт объявил присяжным:
– Сократ приговорен ксмертной казни. Еще сегодня, после заката солнца, Сократу подадутчашу с цикутой.
Присяжные поднялись с мест и замерлинедвижимо, сами ошеломленные услышанным. Ветер шевелил кусты застеной. Казалось – вздыхает сам холм Ареса.
Нет. То были вздохи людей, приглушенныевсхлипывания.
Аполлодор пал на колени, в отчаяниикрикнул:
– Нет! Нет! Этого нельзя! Неубивайте Сократа! Возьмите меня вместо него! Убейте меня!
Крик юноши рассек шепоток присяжных,заставив его умолкнуть, – и осиротел: крик раненой птицы…Высокий, безумный вопль…
Сократ, стоя, спокойно выслушалприговор. Сказал, обращаясь к Критону и Платону:
– Посмотрите на этогомальчика. Как он меня любит!
Оба – Критон и Платон –предложили архонту внести еще сегодня по тридцати мин каждый, чтобзаменить смертный приговор штрафом.
Большая часть собравшихся бурнозааплодировала, закричала:
– Прими! Прими это, архонт!
– Спаси честь Афин! –крикнул старый каменотес.
Обвинители стояли бледные.
Архонт растерянно развел руками:
– Не могу! Закон!
Сократ оттаскивал друзей от архонта,ворча:
– Да что это вам взбрело?Или я – бочка с сельдями, чтоб меня покупать?
Архонт приблизился к Сократу и обрядноспросил: принимает ли тот приговор.
– Конечно, –ответил Сократ.
Тогда архонт осведомился, желает ли он,согласно с законом, взять последнее слово.
– Конечно, – темже тоном произнес Сократ.
Обычно до «последнего слова»не доходило, ибо тотчас по произнесении приговора толпа присяжныхбросалась к казначею за своими оболами, и все разбегались.
Сегодня, на удивление, все остались наместах – кроме считанных одиночек.
Сократ повернулся к солнцу. Золотыелучи озарили его лицо. Исчезли черты Силена, и вернулась на это лицовеселая полуулыбка. Будто разом помолодело оно под солнцем, прояснивдругие, основные свои черты: доброту и ясную мысль.
– Приветствую тех из вас,мужи афинские, кто пожелал мне почета от города – хотя сам-то яне думаю, что заслужил его; ведь я хотел сделать для Афин гораздобольше, а удалось мне куда меньше. Предложил же я кормление себе длятого лишь, чтоб позабавить вас, а еще, чтобы дать понять: смертнаяказнь для меня не годится. Но честь, оказанная мне вами, радует менябольше, чем мучит то, что нашлись рядом с вами другие, не понявшие,что избавляются от старика, который всегда стремился помочь имсоветом и делом. Многих из вас наблюдал я с утра, в том числе тех,кто меня осудил, а распознать таких нетрудно. Только что онираспаляли в себе жажду убийства – и вот я вижу их теперь:бледные, испуганные. Чувствую – нелегко вам. А ведь это вы ещетут, среди своих. Что же будет, когда вернетесь вы домой и васспросят: почему вы не предотвратили убийство? Кто из вас признается,что пришел на суд честным человеком, а вернулся убийцей? В тайномголосовании чрезвычайно приятная выгода: я могу убить, но никто неназовет меня убийцей…
Глухой ропот прокатился по рядам.
Анит не в силах был долее сохранятьгорделивую позу.
– Позднее еще будет разговорубийцы с самим собою – когда спустится ночь; тайный такойразговор, тем более мучительный, что – тайный. Но я облегчуваше бремя, порадую вас всех. Мужи афинские! Сегодня мы видимся свами в последний раз. Но знайте – тяжба моя нынче окончена, носегодня же она начинается сызнова. В природе все – в движении.Нет ничего неподвижного, ни нового, ни старого. Так и этот суд попрошествии времени подлежит новому суду…
Волна беспокойства всколыхнула рядыприсяжных. Сократ не обращал на это внимания. Он стоял подопускающимся солнцем, слегка расставив ноги, и приятным своим,мелодичным голосом говорил так же спокойно, как и начал:
– Мужи афинские! Вы, моидорогие, и вы, не дорогие, помните: когда в грядущие временаподвергнут суду этот суд, очень мало значения будут иметь нашинынешние словесные схватки. Мне вынесут новый, другой приговор, новынесут приговор и вам. Лично для себя, о мужи афинские, я этогонового приговора не боюсь. Я даже счастлив при мысли, что –пускай сам я буду уже в царстве теней беседовать с друзьями – явсе еще буду тревожить совесть мира, за что меня вновь и вновь будутпривлекать к суду…
Какое значение будет иметь тогда вашприговор?
Для меня – никакого, ибо дажездесь, на этом месте, я избежал худшего, что может постичьчеловека, – позора.
Посему, афиняне, идите отсюда с веселоюмыслью. И как стемнеет сегодня – вспомните обо мне. Ибо в тотмиг я вкушу свою последнюю вечерю и совершу возлияние не толькобогам, но и всем вам, почтившим меня чашей цикуты…
Сократ еще говорил, когда вбежал гонеци, задыхаясь, прокричал архонту новую весть:
– Появились знамения, ипредсказание благоприятно для плавания государственного корабля,готового отчалить с торжественным посольством на остров Делос, кпразднику Аполлона! Жрец Аполлона увенчал цветами корму, и триераотплыла…
Ряды присяжных пришли в движение.
– Что это? Что это значит?
Архонт встал, воздел руки:
– Закон гласит: пока корабльне вернется в Афины с Делоса, город должен быть чист, и никого нельзялишать жизни по воле общины. Итак, приговор Сократу будет исполненпосле заката солнца в тот день, когда триера вернется.
Ошеломление. Словно молния с чистогонеба.
Единственный, кто нашел в себе силыпромолвить, был беловолосый каменотес Пантей. Он вскричал:
– Сам даритель жизни Аполлонвмешался и взял Сократа под защиту!
Шум волнами раскатился во все стороны,он все нарастал, и вот уже загремел многоголосый хор.
Чудо! Свершилось чудесное!
Феб Аполлон, сияющий солнечный бог, кому ежедневно поклоняетсяСократ, – сам вмешался!
Вот почему Сократ все смотрел на солнце!
Вот почему не предостерегал его демоний!
Вот почему он так смело говорил тут!
Целый месяц отсрочки! Чего только не случится за это время!
Мелет, охваченный внезапной слабостью,опустился на ступени. Еще целый месяц будет жить Сократ! Сколько жевсего может произойти за такой срок?
Анита била дрожь. Он ведь не хотелэтого! Он ведь подозревал… ах, негодяй Мелет!
Архонт в тревоге видел, какой ужасвызвала эта весть у одних, какое ликование – у других. Этидругие, вскочив, кричали:
– Феб Аполлон требует новогосуда! Хотим новый суд!
Совсем растерявшись, архонтпробормотал:
– Суд закончен. Идите!
Его не слышат, не слушают…впрочем, нет! Те, кто бросил черный боб, поднимаются с мест,прокрадываются к воротам и гурьбою спешат, бегут, мчатся к городу,забыв даже про оболы. Бегут, и слышат над головой свист стрелбожественного Лучника, и вопят от ужаса…
Под их вопли выскользнул из судилища иМелет, бросился в другую сторону, в горле – удары грома.Бледный, он падает, встает, бежит без оглядки… А впереди,кровавое, закатывается Сократово солнце. Небо над землей –прозрачная чаша красного вина, и в ней растворяется зловещаяжемчужина…
То же солнце видит Сократ. Но для негооно – золотой обруч, не отпускающий приговоренного в кровавыедали.
Ксантиппа, сын, Мирто, плача отрадости, обнимают его, целуют; друзья, счастливые, готовы раздавитьего в объятиях. Сократ поднял руку к солнцу:
– За каждый день жизни –благодарю! Мое солнце! Я снова увижу тебя!
Весь холм Ареса содрогается от криков:
– Почести Аполлону!
– Позор Мелету!
– Слава Сократу!
– Позор Аниту!
– Слава Сократу!
Мирто улыбается сквозь слезы и хочетувенчать Сократа венком из роз. Он принимает венок из ее рук, целуетее.
По знаку архонта два скифа стали побокам Сократа.
Он засмеялся:
– Почетный караул! Что ж,сопровождайте меня, коли нельзя без этого. Да вы не бойтесь, ребята,я от вас не убегу.
Пошел своей раскачивающейся походкой,босой, увенчанный алыми розами, окруженный сотнями друзей,приветствуемый как победитель, – к тюрьме.
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ
1
Много веков назад из скалы у подножияхолма Пникс вырвана была, словно циклопической рукой, огромная глыба;в образовавшейся пещере устроили темницу для приговоренных к смерти.Обычно недолгим было их пребывание здесь: у смертников едва хваталовремени освоиться с обстановкой, поглядеть на отверстие, пробитоевысоко в скале, как уже укладывались они на ложе, на котором упокоитих навечно чаша цикуты.
Сократ вошел сюда, не восприняв слухомскрип замка за спиной, и огляделся. После зноя на ареопаге егоохватил приятный холодок. Закатное солнце отражалось вкоричнево-черной ойнохое с водой. Ойнохоя была прекрасной,благородной формы, похожая на стрекозу, у которой отрезали крылья, ина выпуклой части своей несла изображение трех танцующих Харит.
Сократ внимательно рассмотрел рисунок,рассмеялся. Клянусь псом! Я сказал бы, мои Хариты лучше. Во всех трех– моя Коринна, радость юношеского моего сердца… Этомухудожнику больше удалась Аглая.
– А ты и вправдусветишься, – сказал ей Сократ. – Позволь, ятебя поцелую…
Затем он налил воды в кружку, напился иулегся на ложе боком, любуясь ойнохоей с танцующими Харитами, которымбоги назначили в удел украшать жизнь людей и увеселять их сердца.
Когда за Сократом захлопнулась железнаядверь, друзья его окружили теряющую сознание Ксантиппу и Мирто,вывели обеих из толпы и проводили до дому. По дороге им встречалисьчастые надписи, белой краской на стенах: «Да сдохнет Мелет,коварный убийца! Слава Сократу!»
Подобные надписи уже покрыли все Афины,и те же слова выкрикивали люди перед тюрьмой. С прибывающей темнотойприбывало и народу, и факелов…
С угла Анитова сада видно былополоводье мерцающих огней; грозный гул долетал сюда. Люди желаливидеть Сократа. Яростные крики сотрясали циклопические стены темницы.
Тюремщики заглянули в камерусмертников. Сократ спал.
В темной синеве ночи – светлоепятно во дворике Сократа: Мирто. Девушка не может уснуть. Бродит подворику, от глыбы к глыбе, трогает мрамор, еще теплый от солнца,будто ищет у камня хоть немного человечности для Сократа, каплюсправедливости, кроху милосердия…
Шумят вдали Афины – словнобурливое море яростно бьется о скалы. Имя Сократа долетает сюда стого места, где толпы осадили тюрьму, и с тех мест, по каким валятдругие толпы к вилле Анита и к дому архонта.
– Отдайте нашего Сократа!
Их Сократ, улыбнулась Мирто. Сократ –мой! Тоскуя, простерла во тьму белые руки.
– Сократ – мой! –твердо сказала Ксантиппа, выйдя на порог.
– Еще есть время. Еще естьнадежда, – утешая Ксантиппу и самое себя, проговорилаМирто.
С великою страстью, словно бросая словав разверстый зев матери Земли, Ксантиппа воззвала к богиням мести:
– О Эриннии! Непримиримыедочери владыки подземного царства Аида и Коры, к вам я взываю –покарайте злодеяние, совершенное над Сократом!
Мирто прижалась к стволу платана, сужасом слушала призыв Ксантиппы.
– Поднимитесь из подземногоцарства! Расправьте крыла, летите к Афинам! Растерзайте когтямиМелета, Ликона, Анита! – Дико звучит голос Ксантиппы. –Аллекто, Тисифона, Мегера!.. – Вдруг она вскрикнула. –Видишь, там, три клубка тумана? Это они! Видишь? Уже летят по пятамубийц!
Мирто, вся дрожа, не отвечала.
– Смотри же! –приказала ей Ксантиппа. – Редеет туман, и уже видны ихчерные одежды, их волосы – клубок змей, и очи, налитыекровью! – Как безумная закричала Ксантиппа: – Приветвам, Эриннии, карайте за нарушенное право!
И кажется Мирто – видит она: триужасных призрака, колеблемые ветром, летят к Афинам…
2
Туман распался на бледные полосы, ониповисли, колыхаясь, между небом и землей и пали на улицы. Когдасолнце поднялось над Гиметтом, Мирто сказала:
– Пойду туда.
– Тебя к нему не пустят.
– Пускай. А я пойду.
– Иди, Мирто.
Усиленная охрана стеной стоит передтюрьмой. Уже с самого утра здесь снова собралась толпа.
– Я хочу…
– Мне надо…
– Прошу вас…
Стена стражей – глуха,неподвижна. Пришел начальник. Он-то слышит, но ни просьбы, ни плачМирто его не тронули.
– Хоть передай ему…
А хорошенькая бабенка, подумалначальник стражи, улыбнулся.
– Передать, что милая пришлак нему, старику? – сказал насмешливо. – И хочетпоцеловать его с утра?
Гневная морщина врезалась во лбу Мирто.
– Да. Передай, что его милаяпришла поцеловать его.
Начальник перестал улыбаться, сухоотрезал:
– Видеть узника запрещено.
Мирто отошла в сторонку, прислонилась кскале. Здесь она к нему ближе. Здесь ей лучше, чем дома.
На другой день все повторилось. Мирточасами простаивала около тюрьмы, бродила вокруг нее, просила. Тщетно.К Сократу ее не пустили.
Ни вчера, ни сегодня Анит не ходил ни всвою дубильню, ни в эргастерий – приглядеть за рабами. У негосегодня другие дела.
Он бродит в том конце сада, что обращенк городу: смотрит, прислушивается. Время от времени являютсясикофанты с докладом – все одно и то же: недовольствоприговором Сократу нарастает. Тюрьму осаждают толпы, люди желаютвидеть Сократа.
Видеть? – задумался Анит.Что ж, это, пожалуй, можно. Это разрядит обстановку.
Доложили о приходе Мелета. Явилсятребовать награду за роль главного обвинителя. Ждал улыбки –нашел тучи.
– Ничего не дам! –напустился на него Анит. – За что? Выиграл-то Сократ, нея! Сам видишь и слышишь… Ты возмутил Афины против меня!
Мелет был под хмельком и неуступчивотребовал обещанного.
– Вы с Ликоном велели мнеустранить Сократа! И я это сделал!
– Идиот! Болван! Устранить –да, но не убивать! Хватило бы и изгнания!
– Вы сказали –устранить, – стоял на своем Мелет. – Яповиновался. Теперь плати.
Потеряв самообладание, взбешенный Анитпозвал рабов и приказал вышвырнуть пьяного.
До возвращения триеры с Делоса времяесть, сказал себе Анит. Есть еще время. И отправился к архонтубасилевсу.
– Ведомо ли тебе, дорогой,что творится?
– Да, Анит, я все знаю.
– Я не желал его смерти –только остракизма.
– Но тогда обвинение должнобыло звучать иначе.
– Это все Мелет…
– И ты тоже, Анит.
– Как теперь поправить дело,как успокоить народ?
Архонт вздохнул:
– Злое ты совершил, Анит, ия теперь расплачиваюсь вместе с тобой. Успокоить народ… Этотрудно. Постой! Разве если Сократ бежит из заключения…
Анит обрадовался:
– Да, тогда уж ни нас,обвинителей, ни присяжных, ни тебя, дорогой архонт басилевс, никто несможет назвать его убийцами! Спасибо!
– Не спеши благодарить,Анит, – сухо возразил архонт.
Но Анита уже невозможно былоостановить.
– Для начала разрешимсвидания… Это оценит и он сам, и весь город, в том числе егодрузья – а они уж сами постараются…
Архонт задумчиво смотрел на тирскийзанавес, колыхавшийся после ухода Анита. Подлец! Сначала втянул меняв эту грязь…
Архонт вызвал раба-писца и продиктовалписьмо начальнику стражи, повелевая допускать посетителей к Сократу.
Едва рассвет посеребрил небо надгоризонтом, Мирто уже опять стояла перед начальником. Закутавшись вплащ с головы до ног, повторила вчерашнюю просьбу. Сильно забилось еесердце, когда вместо прежнего жесткого «нельзя» онауслышала:
– Посещение узникаразрешено.
Благодарно склонив голову, пошла Миртоза тюремщиком.
Несмотря на ранний час, Сократ ужесидел на ложе. Теперь он встал. Мирто бросилась ему на грудь.
– Мирто! Мирто! –твердил он, прижимая ее к себе. – Да что же это? Я такрад, а ты вся дрожишь, словно от страха?
– Не от страха, мой дорогой:от радости, что вижу тебя.
– Мирто, Мирто, ты пришла комне в эту холодную камеру?
– Я приходила все эти дни,меня не пускали – вот только сегодня…
– А мне и не сказали, что тыбыла тут! Обездолили на целых два дня радости! Знал бы я, что ты такблизко…
– Быть может, ты эточувствовал.
– Что ты хочешь сказать,Мирто?
– Вчера, вскоре послевосхода солнца, я стояла перед тюрьмой совсем одна. И услышала –ты поешь.
– Да, верно, я пел. Думал отебе, милая. – Он сел на ложе, усадил рядом Мирто. –Есть у меня некий дар, за который люди с детства завидуют мне.
– Что же это?
– Не магия и не мистика, –засмеялся он. – Просто могучая фантазия. Например: темно.Закрываю глаза. Думаю о ком-нибудь, о далеком – и вот он передомной как наяву, со свойственными ему движениями, голосом…
– Верю, что тебе завидуют. Ятоже завидую! А скажи, за то время, что ты здесь, думал ты так оком-нибудь?
Он промолчал, нежно ей улыбаясь. Онаприжалась щекой к его ладони.
– Знаю. Существуют тысячинаслаждений. Одно из них сейчас испытываю я…
– Радость моя, –мягко отозвался Сократ, погладил по желтым волосам. – Аведь можно увидеть и целые сцены! – Рука его легла ей наплечо. – Видишь – дорога перед нами? Ты сидишь наосле, я веду его под уздцы, мы медленно-медленно поднимаемся в гору,мое солнце обливает нас своими лучами, от них дрожит в воздухе марево– чувствуешь, как нам тепло?
– Чувствую, –тихо сказала она, стараясь ни малейшим движением не прогнатьвозникший образ. – Мы едем в Гуди, твой виноградник такойзеленый, кудрявый, под листьями – гроздья темно-багряных ягод…Самую крупную гроздь ты сорвал для меня. Как сладок сок ее, ещесейчас, да, именно сейчас ощущаю его…
Так сплетали они мечты, припоминаякаждую подробность былого. «Помнишь? – А тывспоминаешь?» Кто выразит, какое счастье дарит прекрасноевоспоминание?.. И долго шли они вместе через сны наяву – покатюремщик не объявил: время свидания истекло.
– Что принести тебе?
– Нож.
– Что?! Нож? Зачем?!
Сократ лукаво улыбнулся:
– Ты подумала – вскроюсебе вены? О нет. Не хочу отправляться к Аиду, пока ты будешьприходить ко мне. Нож для резьбы, и несколько чурочек липового дерева– я недавно наколол из поленницы Симона. И прочий инструмент.
– Будешь резать по дереву?!
– Триера еще не достиглаДелоса. Времени-то сколько! И скажи Критону– пускай принесетбасни Эзопа. – Засмеялся. – Попробую переложитьих в стихах. На старости лет превращусь в стихотворца… Какпо-твоему, сумею я лучше Мелета?
– Скажу Критону. Сегодня же.
Они обнялись, и Мирто быстро вышла,чтоб он не увидел ее глаз.
3
Ввалились к Сократу в камеру, разомнаполнив ее. Критон протянул Сократу свиток – басни Эзопа.
– Удивило меня твое желание.Вот они.
– Хочу попробовать стихами…Что скажешь?
– Отличная мысль. –Критон счастлив тем, что Сократ даже тут держится за жизнь. –Займись этим!
Когда покончили с приветствиями иобъятиями, оказалось – все сидят вокруг Сократа, а он один наногах.
– Хороши же мы! –заметил Федон. – Сами уселись, а главное лицо стоит!
– Это лицо привыклостоять, – возразил Сократ. – И потом, милые вымои, поймите: теперь главные лица – вы.
Гости засыпали его новостями:
– Афины переполняет гнев натвоих обвинителей. Требуют свержения Анита. Долой Анита! –кричат по улицам и на агоре…
– Меняла Мамаон хвастался налюдях, что положил тебе черный боб, так его до того избили, чтопришлось нести домой…
– Мой дорогой Сократ! Тебявыпустят на свободу! – восторженно вскричал Аполлодор.
Сократ слушал, слушал, усмехался.
– Ах вы, милые дети, да чтоже вы так себя терзаете? Произошло то, что должно было произойти.
– Не должно! –вырвалось у Платона. – Ты сам настроил присяжных противсебя!
– Милый Платон, на суде быловедь пятьсот присяжных, и я действительно хотел не столькопонравиться им, сколько разбудить их совесть. Разбудить в них ту жетревогу, какая снедает мне душу. От суда я получил больше, чем далему взамен…
– Ты так мало ценишь жизнь,дорогой учитель? – спросил Платон.
Сократ ответил:
– Ты, Платон, ты и Аполлодор– вы оба еще очень молоды, и потому вам кажется, будто самоеужасное – смерть. Но для меня было бы горше смерти –говорить на суде иначе, чем я говорил всю жизнь.
Вошел почитатель Сократа, престарелыйАрхедем, служивший в доме Критона ночным сторожем. Принес в корзинееду и вино.
Сократ обнялся с ним:
– Как я рад, мой старичок,увидеть тебя! – Он засмеялся. – Тем более естьтут теперь человек, которого и я, старик, могу называть стариком!Девяносто, а?
– Еще нет, дорогой Сократ,но скоро будет.
Аполлодор поровну разделил еду: жаренуюрыбу, сельди, жаркое из барашка, медовые пироги, ячменный хлеб,оливки, фиги…
За едой завязалась беседа.
Сократ сказал:
– Платон прав. Если б я лгална суде, выкручивался – ходил бы ныне по Афинам свободным, ноуже не тем Сократом, какого вы знаете. То был бы другой, жалкийСократ. Понравился бы вам такой учитель? Вы сказали бы: если онотрекся от себя – не имеем ли на то право и мы, чтобы уберечьсяот всяких Мелетов, Анитов и им подобных, какие могут явиться послених?
– Прости меня, –попросил Платон.
Критон наполнил чашу вином и подалСократу. Остальным налил в кружку, которую пустили по кругу.
Сократ отпил глоток и сказал:
– Сократа ли судили? Судиливообще человека? О нет! К смерти приговорили правду – вотпочему так возмущены Афины. Честным людям нельзя жить без правды, иафиняне доказали, что еще не утратили понятие чести. –Отхлебнув вина, он продолжал: – Подать чашу с ядом мне –это исполнимо, но умертвить правду? Кто в силах это сделать?
– Теперь у тебя естьнадежда, – сказал Критон. – Но ты должензащищаться, а не подставлять себя под удар!
Сократ отмахнулся:
– Вы все твердите о надеждедля меня и устремляете ко мне испуганные взоры. Я же толкую вам онадежде для нашего общества. Вот о чем надо беспокоиться, как быобщество не постигло худшее из всех несчастий: порабощение на долгиевека!
Закричали наперебой:
– Опять ты говоришь такиеужасные слова! Порабощение Афин?!
– А разве так уже небывало? – возразил Сократ. – Порабощение –это Тридцать тиранов, конфискация имущества, казни, истребление целыхродов… Но они еще были греки, все эти Лисандры и Критии, амогли быть чужестранцы, и надолго! Тогда, вы сами знаете, тираниюнавлекли на наши головы олигархи, а думаете, сейчас не сходятсяолигархи в своих гетериях, не устраивают заговоров, не клянутсяуничтожить афинскую демократию? И кого они ныне зовут на помощь?Только ли Спарту? Не раздаются ли снова разные голоса? Голоса чуждые,из чуждых пределов… Они поднимаются и смолкают вдали, нооставляют после себя смятение в душах и хаос…
Отзвук Сократовых слов бился о стены,как крылья птицы, ищущей выхода к свету.
Антисфен угрюмо произнес:
– Подорвана экономика, ноподорвана и нравственность. Что хуже? Не знаю. Одно обусловленодругим. Ты, Сократ, укоряешь меня в пессимизме, но я не могу умолчатьо том, чего опасаюсь. Боюсь, раны, нанесенные Афинам за последнеевремя, неисцелимы.
Ученики вопросительно уставились наСократа. Они тоже полны опасений. Сократ медленно повернул ладоникверху и подержал их так, словно нес в них что-то:
– Насколько я помню –и помнят некоторые из вас, – олигархам дважды удавалосьдорваться до власти. Думаете – потому, что они были сильны?Нет, дорогие мои! Потому что ослаблена бывала афинская демократия. Ачто сегодня? Когда перестают чтить законы, когда во имя безбрежнойсвободы сильный угнетает слабого, не встречая ни в чем препон, –тогда, мои дорогие, нет у меня веры, будто в этом, как утверждаютнекоторые, и заключается сила нашего времени. По-моему, в этом –опасная слабость. – Он протянул руки к друзьям. –Почему мы с вами так враждебно относимся к софистике, почему нападаемна нее, кто бы ни был ее носителем – простой человек илимогущественнейший? Из одного ли упоения риторским искусством? Чтобыпоупражняться в споре? Нет, друзья: потому что софистика –оружие олигархов! И с этим оружием мы обязаны скрестить свое!
– По-моему, –заговорил Платон, – величайшее зло софистики состоит втом, что она не признает ничего святого и душит всякий духовный взлетчеловека. Разрушает хорошее и превозносит дурное.
Сократ взвесил слова Антисфена и то,что сказал Платон.
– Мальчики мои, вы хорошовидите то, что я и хотел бы, чтобы вы видели, – опасность!Бороться же с этой опасностью могут лишь те, кто знает ее и хочет сней бороться. Демокрит говорит: человек – это маленький мир.Великое откровение! И великий труд – управлять этим маленькиммиром, ибо он пусть малый, но – мир. Антисфен сказал –раны Афин неисцелимы. Я не разделяю этого мнения. А на что же тогдавы, и ваши будущие ученики, и ученики тех учеников? Ходите, учителюдей: познайте самих себя, metanoeite, измените себя, станьте лучше.Вообще, – голос Сократа повеселел, посветлел, –по моему мнению, человек сам творец своей судьбы. Поэтому я верю, чточеловек может стать творцом и судьбы своего народа.
4
Сократ лежал с закрытыми глазами; изуголка глаза на щеку его сползла слеза.
Вошла Мирто. Спит, подумала. Сбросиласандалии, босиком приблизилась к ложу. Положила в ногах кифару;узелок с принадлежностями для резьбы и кусочками дерева опустила напол.
Легонько, едва прикасаясь, погладилаего обнаженную руку. Сократ слышал – пришла Мирто, но хотелпродлить сладостное мгновение и притворился спящим.
Она тихонько прошептала:
– Нет у меня никого насвете, кто так любил бы меня, как ты, дорогой. Сколько счастья дал тымне! – Заметила слезу, высыхавшую у него на щеке,испугалась, громче спросила: – Ты плачешь?
Он открыл глаза, вобрал ими всюкрасоту, что отдавала Мирто ему одному, и улыбнулся:
– Но именно сейчас я оченьсчастлив.
– А эта слеза? –Она сняла ее губами.
– Слеза? Я ее и не заметил.Жаль, нет их побольше – чтобы ты стерла их поцелуями.
– Значит, тебе все же больноот чего-то?
Больно. Сократ вспоминал о Ксенофонте.Он был очень дорог Сократу. Тщетно Сократ уговаривал его не уезжать кКиру в Персию. Не послушал его Ксенофонт. Послушался Дельфийскогооракула. Где он теперь?.. Не увидятся больше… Но Сократулыбнулся Мирто и сказал:
– Видишь ли, девочка, этоткаменный дворец – не виноградник в Гуди, не наш дворик, неагора… Солнца мне тут не хватает.
– Вот отчего слезинка…
– О! Моя кифара! Ты, каквсегда, угадала мое желание, хоть и невысказанное… –Он провел пальцами по струнам.
Мирто подала ему узелок.
– А, нож? – Онпосмотрел на нее. – Не боишься больше за меня?
– Нет. Я прихожу каждый день– ты не доставишь мне такого горя: не дождаться меня.
– Ты права. Мне снилосьсейчас, будто Ксенофонт вернулся в Афины, и вдруг я почувствовал, чтоуже не сплю и со мной – ты.
– Так ты знал, что я тут? Ислышал, что я шептала?
– Слышал.
Мирто прикрыла глаза руками.
– Не сердись; то, что тыпрошептала, сделало меня счастливым. – Он отвел ее руки иприжался к ним лицом. – С тобой ко мне входит все самоепрекрасное и чистое, что есть в Афинах. – Мирто погладилаего. – Я в выгодном положении, – усмехнулсяСократ. – Тот, с кем обошлись несправедливо, внушает ксебе больше участия, чем тот, кто живет спокойно.
Мирто сказала с волнением:
– Афиняне раскаиваются втом, что сделали. Но ведь этого мало – раскаиваться! Они недолжны были позволить отнять тебя у них…
– Ах, Мирто, –весело возразил он, – мы с Афинами уж навсегда останемсясвязанными воедино, что бы ни сталось с ними или со мной. Я отдалсебя им без остатка и в последние дни моей жизни получаю от афинянбольше любви, чем мог бы я, один, отдать им. Пожелай мне легкогосердца, Мирто.
Но она оставалась серьезной.
– Ты все так разговариваешьсо мной, чтобы твоя смерть не казалась мне ужасной. Но я хочу, чтобона казалась ужасной тебе и твоим друзьям! Я хочу, чтоб ты защищалсяот нее и чтоб тебя от нее защищали они!
– Не беспокойся, девочка.Они уже делают это. Антисфен подал в суд на Мелета, Ликона и Анита.Их будут судить.
Мирто вспомнила, как взывала Ксантиппак Эринниям.
– Будем ли мы сновасчастливы?
– Почему же не надеяться? –улыбнулся Сократ. – Человеку скорее надлежит надеяться,чем отчаиваться.
Снаружи послышались гулкие шаги. Миртовздрогнула, засобиралась уходить.
– Хайре, мой дорогой!
И до самой тяжелой, железом окованнойдвери она пятилась – чтоб до последней секунды улыбатьсяСократу.
5
Священная триера, просмоленная дочерна,раскрашенная красным суриком, приближалась к Делосу. Подгонял еепопутный ветер, надувая паруса, и гребцы – размереннымивзмахами длинных весел в три ряда с каждого борта.
Установился быт Сократа. Его знаменитая«мыслильня» перекочевала в тюремную камеру, где стало также оживленно, как некогда во дворике между мраморных глыб. Друзья иученики приносили ему все лучшее, что могли, и он, как прежде,беседовал с ними. Каждый день приходила Мирто. Афиняне, являвшиесяхотя бы постоять у темницы Сократа, слышали мягкие аккорды кифары,доносившиеся через высоко прорубленное отверстие в скале. Некоторыепри этом плакали.
Однажды тюремщик ввел к нему молодуюженщину, чье лицо было закрыто лазурным шелком. Женщина снялапокрывало, опустилась на колени и хотела поцеловать руку Сократу. Онподнял ее:
– Тимандра!
– Ты меня помнишь, Сократ?
– Прекрасна была ты в туночь на террасе материнского дома, когда влюбился в тебя Алкивиад, –и так же прекрасна ты теперь. Как славно, что ты пришла. Но почему непришла с тобой твоя мать? Ну, ну, что ты, дорогая?
– Тебе – всегдаправду, я знаю. – Тимандра опустила глаза. –Моя мать уже не прекрасна. Не хочет, чтобы ты ее видел.
– До чего неразумны вы,женщины, воображая, будто мужчинам нравится в вас только наружность.Феодата обладала и той красотой, которую годы не портят, но делаютеще совершеннее.
– Благодарю тебя за мать.Она по-прежнему любит тебя и почитает.
Сократ смешал с водой вино, дарКритона, налил Тимандре и себе.
Она заговорила о суде.
– Будто ты развращалмолодежь! И первым из якобы развращенных тобой обвинители называлиАлкивиада, что особой тяжестью легло на чашу весов. –Тимандра вспыхнула негодованием, крепко сжала руку Сократа своейизящной рукой. – А знаешь ли ты, что было там, уГеллеспонта?!
Аромат ее благовоний заполнил камеру.Сократ растроганно смотрел в прекрасное, измученное лицо. Бледностьего подчеркивала чернота волос, стянутых серебряной диадемой.
Тимандра поведала Сократу, как мчалсяАлкивиад на коне, ночью, в бурю, к флотоводцам Афин, столь неудачновыбравшим якорную стоянку.
– Он звал, заклинал, молил…А они даже на борт его не пустили, отогнали как собаку! Он хотелспасти флот родных Афин – и он бы сделал это! –Рыдание вырвалось у нее. – Если б его послушали, не былобы ни Эгос-Потамов, ни тех ужасов, что последовали за ним!
– Я рад услышать это –и верю тебе.
Тимандра подняла к нему умоляющий взор.
– Прости мертвому… Онбыл несчастный человек, гонимый страстями и врагами, но благородный!Он так часто говорил мне: только благодаря тебе в нем в конце концоввсегда одерживала верх любовь к родине…
– Я давно простил его,Тимандра.
Она встала, обняла Сократа.
– Твоих обвинителей предалисуду. Я отправлюсь к архонту басилевсу и под великой клятвой выскажувсе, что рассказала тебе об Алкивиаде. Нельзя, чтобы ты был казненнесправедливо.
– Сделай так, Тимандра.Будет очень хорошо – сохранить в памяти людей и самые светлыестороны Алкивиада.
Тимандра изумленно воззрилась на него:
– Сократ! Ты больше думаешьо мертвом Алкивиаде, чем о себе?!
Афинская триера бросила якорь вДелосском порту, на рейде которого стояло уже множество кораблей совсей Эллады. Сошли на берег храмовые жрецы, самые красивые девушки июноши и старцы, избранные участвовать в торжествах. Собрались здесьмузыканты – они будут состязаться в искусстве игры на кифарах,лирах и авлосах, певцы и поэты. Последние явились отдать на судпублики свои оды и пэаны. И – целые толпы флейтистов, танцоров,чья искусность придаст особую праздничность Аполлоновым торжествам.
Перед Судом Пятисот, выбранных пожребию присяжных предстали поэт Мелет и оратор Ликон. Недавниеобвинители теперь сами выступили в роли обвиняемых.
Анит на суд не явился. Бежал за море.Его судили заочно.
Главный обвинитель – высокий,стройный мужчина с лицом аскета, в глазах – лед непримиримости:Антисфен.
Делосские торжества начались спроцессии к священной роще Аполлона. По древнему обычаю, богупринесли кровавую жертву. Голову жреца, совершающего обряд, одетогово все белое, увенчивал венок с пестрыми лентами. Подвели к алтарюжертвенную телку с позолоченными рогами, тоже украшенную лентами.Жрецы осыпали ей голову и шею молотым ячменем, состригли с головыклочок шерсти и бросили в огонь.
Смолк хор, славивший Аполлона ивзывавший к нему. Толпа, храня молчание, смотрела, как жрец вонзил вгорло телки длинный нож, как, пенясь, потекла кровь по плитам алтаря,как собирали ее в священные сосуды.
Антисфен стоял на краю возвышения иговорил со страстью и гневом:
– Кто же он, этот Анит,которого вы судите, мужи афинские? Вы не забыли, конечно, что его ужепривлекали к суду за то, что по его вине, когда он был стратегом,афиняне проиграли битву под Пилосом? Он был судим – ему грозиласмертная казнь, – но не осужден! Анит избежал правосудия,подкупил присяжных! Не подкупил ли он некоторых из них и в делеСократа – однако не для того, чтобы спасти его от неправогосуда, но, напротив, чтобы неправый суд свершился! Разве не слышалимногие из вас, как Мелет, напившись пьян, кричал по городу, что Анитне заплатил ему обещанного за обвинение Сократа? Сократ на суде незащищался: он не нуждался в защите. Он обвинял – и знал почему!Ибо Анит устроил суд над Сократом не в интересах Афин, не в интересахвсего народа и неимущих – но исключительно в своих собственныхинтересах. Скажите сами – мог ли он спать спокойно, имея двалица? Ибо не у Сократа два лица – у Анита! Одно, сладкое,обращенное к народу, и другое, которое тоже сладко улыбалосьсофистам, врагам народа! Вспомните, кого он выбрал на рольобвинителей Сократа! Софиста Ликона! Или, быть может, призывысофистов к хаосу, к произволу, даже к анархии – в интересахАфин?
Антисфен стоял у края возвышения иговорил со страстью и гневом…
На алтаре Аполлона сжигали окорока,обложенные салом и окропленные вином, разбавленным водой. Желтый дым,едкий смрад горелого мяса смешивались с ароматами аравийскихблаговоний в курильницах, и ветерок относил их к толпе, к лазурносверкающему небосводу, чистому, как детское око.
Повернувшись лицом к востоку, людивоздевали руки к небу, моля Аполлона Провидца, хранителя жизни ипорядка, да бдит он всегда над Элладой!
Зазвучали песнопения, танцоры началисвои танцы, и звуки флейт сопровождали их.
6
Друзья Сократа с большим трудомпробились через толпу, окружившую тюрьму. Камера была завалена дарамиафинян: зелеными ветвями, цветами, вином, сладостями…
Критон, самый старый из друзей,разрешил Аполлодору – самому младшему – поведать Сократуо том, чем кончился суд.
Аполлодор опустился на колени и, обнявноги учителя, возвестил:
– Мелет приговорен к смерти,Ликон и Анит – к изгнанию. Но Анит, в страхе перед судом, бежализ Афин. Ты получил отличное удовлетворение, мой дорогой! Когдакорабль вернется с Делоса, умрешь не ты, а Мелет.
Сократ остался серьезным.Удовлетворение, данное ему этим решением суда, радовало, но онразмышлял над тем, какая связь между трагедией Афин, в которую онибыли ввергнуты после Эгос-Потамов, и обоими трагическими приговорами– ему и Мелету.
– Сижу здесь посреди роз,словно невеста. Только жениха-то нету… Ну, свадебные гости,принимайтесь за дело. Отведайте, какое из вин, что подарили мне люди,лучшее, – и выпьем вместе.
Они ждали, что Сократ обсудит с нимивозможность своего освобождения, но он сказал:
– Вы часто слышите – явсем советую удовлетворения ради соблюдать мою излюбленную софросине.Но теперь я хочу завещать вам свою страстность. Не пугайтесь –я знаю, что говорю. Не смотрите на то, что Платон хмурится. Я завещаювам свою страстность: будьте страстны, вскрывая причины несчастийлюдей, будьте страстны, стремясь совершенствовать человека. Будьтетакими – учите людей не хитрости, но мудрости, ибо она роднаясестра добродетели.
– Я уже не хмурюсь,дорогой, – вставил Платон.
– У тебя мягкий нрав, –усмехнулся Сократ. – Ты благородный юноша, Платон. Но хотьи прояснил ты свое лицо, чтоб не огорчать меня, все равно я кажусьтебе слишком ершистым. Меня не проведешь.
Платон хотел было возразить, но Сократопередил его:
– Сейчас я докажу тебе, дочего я ершист. Антисфен подвигнул суд покарать людей, унизивших меня,а поблагодарю я его довольно странным образом. Вижу, дыры в его плащесегодня заметнее прежнего, – наверное, он хочет всемпоказать, что следует мне в презрении к роскоши. Антисфен, Антисфен,прости моим глазам, но они видят: из дыр твоего плаща выглядываеттщеславие!
Платон покраснел. Такой благодарностиАнтисфену он не ожидал. Но сам Антисфен засмеялся:
– Твоя язвительность,Сократ, не оскорбляет – она поднимает дух!
– Спасибо, Антисфен, –сказал Сократ. – Но смотрите, как меня задаривают! –продолжал он, показывая на подношения афинян. – Чем яприобрел стольких друзей, угадайте! Не думаете же вы, что скромностьюмоих потребностей! Напротив: неистовством и упорством, с какими яежедневно добиваюсь своего. Ну, которое вино вы выбрали? Это? –Он пригубил. – Хороший выбор. Ароматное, сладковатое, онодарит блаженство, как поцелуй любимой.
Стали пить вино, передавая друг другукружку и глиняные чарки.
Сократ еще отхлебнул, причмокнул,улыбнулся:
– Нет, нет – смелоберите мое неистовство, исследуя внутренний мир человека, разоблачаяего заблуждения, отыскивая средства исправить его. Не проглупите!Воспитывайте каждого, кто попадет к вам в руки, – пускайумеет жить…
Он протянул ладони к сидящим вокругнего.
– Уметь жить – великоеискусство, друзья: первым долгом разобраться в самом себе, затем втех, кто тебя окружает, а там уж и схлестнуться с противниками –и при этом никогда не утрачивать доброго настроения. Демокритоваэвфимия, дорогие мои, – одна из основ искусства жить.
– Но это и самое трудное, –заметил Платон.
– Да, это самое трудное.Софисты ныне обучают различным знаниям, но превыше всего у нихпоставлено обучение хитрости. Они имеют временный успех – выже, друзья мои, должны стать учителями жизни, и ваш успех станетценностью непреходящей.
– Я – каменотес, какимбыл и ты, Сократ, – взволнованно заговорил Аполлодор. –Должен ли я бросить ремесло? А я как раз начал ваять тебя, Сократ, иработа меня радует…
– На этот вопрос, мой милый,никто не сможет ответить, кроме тебя самого, а уж твой учитель –тем менее. Познай сам себя, гласит изречение Дельфийского оракула;вглядись, для какого из этих двух трудов горит в тебе пламя выше.Случается, оно горит одинаково высоко и для того, и для другого. Норедко рождается настолько одаренный человек, чтобы не обделить одноради другого.
Платон медленно произнес:
– Что касается меня –я решил. Оставлю стихосложение, отдамся философии. А не найдудостаточно покоя и безопасности в Афинах – обоснуюсь где-нибудьв другом месте; но эту свою любовь никогда не покину.
Сократ взял веточку лавра, растер впальцах листок, вдохнул горьковатый запах.
Недолго помолчав, заговорил снова –скорее как бы шутя, чем прощаясь всерьез:
– Завещаю вам, друзья, и моеповивальное искусство. Вы хорошо знаете, в чем оно состоит. И тут ужлучше перестараться, чем остановиться на полпути!
– Это я тебе обещаю, –с жаром отозвался Антисфен. – Если уж я перестарался,подражая твоей скромности, так что обо мне говорят, будто я отличаюсьот нищего только тем, что не прошу подаяния, то, верно, будупреувеличивать и во всем остальном, следуя тебе, Сократ.
– Преувеличивай, Антисфен. Вобучении тому, как надо красиво жить, никогда не перестараешься.
Аполлодор жадно смотрел на лавровуюветку, которой играл Сократ.
Тот протянул ветку юноше, озорноподмигнул друзьям и весело продолжал:
– Завещаю вам еще мойлукавый демоний, который стоил мне доброй трети цикуты. Если егослышу я, человек, в котором нет ничего необыкновенного, невероятно,чтоб его не слышали и другие. Прислушивайтесь к нему и прежде всегосоветуйтесь с этим внутренним голосом. – Построжеввзглядом, спросил Платона: – Ты хорошо следишь за моей мыслью,Платон?
– Да, – ответилтот. – Но почему, дорогой, ты и после сегодняшнегоразговариваешь с нами так, словно прощаешься?
Сократ широко улыбнулся, широкораскинул руки:
– Ах вы, мои любимые! Даразве было когда у нас столько времени потолковать без помех, какздесь? Это надо использовать – вы же меня знаете, какой я вэтом смысле ненасытный!
Глубокие продольные морщины прорезалисьна лбу Платона. Как ни старался Сократ замаскировать смысл своихречей, Платон понял, что это – прощальные речи; понял –учитель охвачен тягостным опасением, как бы ученики его не отошли отвсего того, о чем он с ними беседовал…
Платон понимал это опасение. Методбесед Сократа был сама непредвиденность. Он не вел их мысль позаранее составленному плану. Хотел, чтобы каждый сам дошел до тогоили иного вывода, и, если ученик не находил дороги, Сократподталкивал его наводящими вопросами.
Уже более десяти лет наблюдал Платон,как Сократ заставляет каждого самостоятельно пробиваться сквозьнаслоения неясностей, закостенелых представлений, суеверий и прочегобалласта, – пробиваться к новым взглядам и на себя самого,и на все общество. Такой метод пленял Платона. Он собирался перенятьего для своих работ, которые уже готовил. Вместе с тем он ставилсвоей задачей привести в стройный порядок все, что когда-либо слышалот Сократа, и таким образом слить его понимание мира со своимсобственным.
С наслаждением наблюдал Платон этотсократовский метод философствования. Мысли, которые нес Сократэллинскому миру и миру за пределами Эллады, он частенько сопровождалиронией, шуткой, а то и изрядной долей язвительности, и случалось,что он, рыбак, оставлял пойманную добычу биться, как рыбу, вытащеннуюна берег.
Общение с Сократом всегда сильновозбуждало Платона. Этот старый чародей вносил беспокойство в егодушу, и беспокойство это Платон уносил домой. И до поздней ночи немог успокоиться, мысленно продолжая беседу, записывал, исправлялдиалоги с Сократом.
Поэтическим жаром своим,самостоятельным ходом размышлений Платон день за днем овладевалСократом. Не себя подавлял учителем – начал уже учителяподавлять собой.
Сократ, потягивая с друзьями дареноевино, не обращался к Платону прямо, даже не смотрел на него – ивсе же неотступно думал сегодня прежде всего о нем. Он высоко ценилПлатона, радовался этому молодому ученику, который являл собой прямуюпротивоположность неукротимому Алкивиаду, поражавшему и дразнившемуАфины безрассудными выходками. Платон с юных лет был уравновешен,много размышлял, и – мало этого – все, что он делал,говорил или писал, имело свое особое обаяние, свою стройность.
Афины получат в его лице великого поэтаи мыслителя, говорил себе Сократ.
В камере смеркалось. Цветы и ветвиувядали без воды, выдыхая сладковатый аромат.
Сократ говорил о блаженстве.
– Блаженство от мысли, чтоты становишься лучше и приобретаешь лучших друзей, – тутвзгляд его встретился со взглядом Платона, – есть одно извысочайших блаженств…
Он ценил дар Платона. Тот умеет вразмеренной речи и в прозе одеть мысль столь прекрасной одеждой, чтоее принимают с восторгом.
А я? – спрашивал себяСократ. Я все только ходил по городу и расточительно разбрасывал своимысли… Тому немножко, этому кое-что, в зависимости от того,куда сворачивал разговор; но сам я не записал ничего из моихразмышлений о людях…
Седьмой десяток лет и угроза смертизастигли меня с пустыми руками. Я роздал себя – и нет никакойуверенности, останется ли для будущего хоть что-нибудь из всего того,что я познал. Я раздробил себя на сотни и сотни людей, но кто из нихбудет знать, какой я – нераздробленный? Всем отдавал я покусочку себя. Но никому – себя целиком. Станет ли им Платон?Тот, который сейчас заявил, что покинет мои Афины, если не найдет вних для себя достаточно покоя и безопасности? Не покинет ли он именя?
Сократ давно чувствовал, как Платонпрямо-таки заглатывает его. Почти с болью ощутил он это и сегодня. И,глядя теперь на него своими выпуклыми глазами, Сократ задумался осебе самом.
На суде это было впервые, теперьпоявилось во второй раз: чувствую себя слабым и старым. И вот передомной Платон. Молодой, жадный к познанию, готовящийся сдвинуть мир смертвой точки. Сократ вспомнил неприязнь, а может быть, ипренебрежение Платона к Ксенофонту, Антисфену и Симону. Сократзадавал себе беспощадные вопросы.
Право, Платон ни в чем не уступает этиммоим ученикам, и нет у него оснований для ревности. Но нет у него сними и общего языка, и он дает им это почувствовать. Но если нет унего с ними взаимопонимания – хорошо ли он понимает меня?
Внезапно в глазах у него стало темно –темнее, чем в камере. Он перестал задавать себе вопросы. Знал: за товремя, что ему осталось жить, ответа он уже не найдет.
Платон, заметив, что глаза Сократаслегка потускнели, сказал с одушевлением:
– Как я благодарен тебе, мойСократ, что ты научил меня заниматься человеком! Так пристально, чутьли не навязчиво, – до тебя никто этого не делал. –Плавным движением руки он повел в сторону Акрополя. – Ты,дорогой, высек некогда в камне богинь очарования, а потом уже долгиегоды ваял не прелестных богинь, но людей душевного обаяния…
– Хорошо сказано, –похвалил его Критон.
– Только сказано, –заметил Сократ.
– Нет! Не только! –вспыхнул Аполлодор.
Но Платон еще не закончил похвалуСократу.
– Ты отыскал душу человека,задвинутую глубоко, придавленную древними обычаями, жившую внебрежении и недооценке. Ты открыл красоту души – открыл ее идля моих папирусов…
Вошел тюремщик, внес светильник.
– Пора.
Критон поднялся первым:
– Да. Уходим.
Сократ – его лицо было теперьосвещено – положил руку на плечо Платона:
– Велика красота души, еслидуша красива; но куда больше безобразие уродливой души. Есть люди,утверждающие: здесь ничему не поможешь, это рок, воля богов; вы же,мои милые, говорите всегда: помочь можно и тут – добродетелиможно научиться!
7
За годы, прожитые с Сократом, Ксантиппаизучила каждый его шаг, когда он выходил по утрам во дворик. И со дняего заточения стала ходить тропками мужа.
Освежившись студеной водой, Ксантиппавстречала просыпающееся солнце, затем подходила к Артемиде. Бывало,ее сердило, что муж целует колено богини, – особенно послетого, как он сказал, что целует его не потому, что Артемида богиня, апотому, что она прекрасна. Сократ говаривал – с каждым новымднем надо приветствовать не только солнце, но и красоту.
Здоровье Ксантиппы невосстанавливалось. Неверными шагами ходила она среди мраморных глыб,придерживаясь за них руками, и, как, бывало, муж, разговаривала самас собой.
Ветшает тут все без него. Камниутрачивают гладкость. Ограда обваливается, надо бы починить. Вот быЛампрокл… Ах, этот бродяга убегает от деда, от ученья, всеноровит в палестру с такими же, как он, сорванцами. Хочет, видишь ли,состязаться в беге… В безделье бы ему состязаться! Да, малонам от него радости – быть может, возьмется за ум, когдаотбудет военную службу… Что там за шум? Не несут ли вести отСократа? Нет. Это к соседям…
Ксантиппе плохо дышалось. Но она нелегла в постель, приготовленную для нее Мирто, села на пороге дома.На постели лежал белый праздничный пеплос. Ксантиппа взяла его в руки– к нему была приколота красивая янтарная пряжка.
Пеплос-то свой Мирто мне показала, апряжку – нет. Кто мог подарить ей? Жизнь с Сократом быланелегкой, но все же куда прекраснее, чем теперь, когда его тут нет.Когда мне было столько лет, сколько теперь Мирто, я выходила замуж.Мирто молода. Красива. Скрывает от меня, что любит Сократа. Онавнесла радость в наши будни, она работяща, помогает мне жить –но раздражает меня… Неужели не чувствовала она, как мне бывалобольно, когда она за ужином гладила его руку? И он был так нежен снею. Ко мне он не бывал так нежен. Или я уже забыла? Каждый день онаходит к нему в тюрьму и возвращается молчаливая, словно не хочетпосле того, как слышала его, слушать, что говорю ей я…
В калитку громко застучали. Какойгрохот! Ксантиппа побрела к воротам, выглянула в маленькое окошко и,отодвигая засов, сердито проворчала:
– Вот стук подняла! Прямобудто мне по голове…
– Прости, Ксантиппа! Из Фивприехали Симмий с Кебетом… – радостно сообщилаМирто.
– Ну и что, сумасшедшая?
Мирто отвела Ксантиппу к постели,заставила лечь.
– Положить тебе мокруютряпку на сердце? Дать отвару из кореньев, которые прислал тебелекарь Эриксимах?
– Ничего я не хочу, –отрезала Ксантиппа. – Все равно мне ничто не поможет, и выэто отлично знаете. Вчера Эриксимах смотрел на меня с такимсостраданием…
– Люди вылечиваются и отболее тяжких болезней. Поправишься и ты, Ксантиппа, увидишь!
– Ладно, брось своиутешения, лучше подои козу.
Напившись парного молока, Ксантиппаспросила:
– Что это ты сказала проСиммия и Кебета? Бывало, приезжали они к нам, привозили мне славныевещицы – то гребень, то сандалии, то зеркальце полированногосеребра… – Ксантиппа улыбнулась воспоминанию. –И жареных барашков привозили, паштеты, сыр, белый хлеб… Сократвсякий раз занимал их своими разглагольствованиями о неумеренности ичревоугодии, однако сам ел за двоих, только причмокивал…Всегда был себе на уме! Да, так что же Симмий и Кебет?
Мирто, волнуясь, передала, что сказалей старый Архедем:
– Прискакали они не на ослах– на лошадях, подумай! И сразу к Критону. Теперь обсуждают сним, что делать. Афиняне знают – высшая мера наказания Сократуприсуждена несправедливо! И вот Симмий с Кебетом хотят добитьсянизшей меры! Они предложат за него крупный штраф! – Миртопрямо ликовала. – Они его выкупят! Он вернется к нам!
– Если так, –сказала Ксантиппа, – загляни-ка в его комнату. Там, поди,паутины полно…
– Нет. Я убирала каждыйдень…
– А, так ты каждый день тудалазишь! – взъелась было Ксантиппа, да вдруг ласковозакончила: – Мирто, милая, согрей воды, вымой мне голову…Будь добра!
Мирто вымыла ей голову, высушила насолнце, стала расчесывать.
– Какие у тебя чудесныеволосы!
– По-твоему, Мирто, они исейчас еще хороши? – И мечтательно добавила: –Сократ говаривал – у меня самые роскошные волосы во всехАфинах…
Напрасно скакали в Афины Симмий иКебет. Никакая гора мин не могла изменить приговор гелиэи. А тем пачеснизить столь резко – от высшей меры к низшей, то есть кденежному штрафу.
Симмий и Кебет не нашли в себе мужестваявиться к учителю со злой вестью. Вместо тюрьмы отправились снова кКритону.
– Ужасно думать, как мыбессильны! – воскликнул Кебет.
– Я трепещу за Сократа, –выговорил Симмий.
– Я тоже, –подхватил Кебет.
Критон же произнес:
– Мой страх, друзья, уже таквелик, что я перестал бояться.
– Что же ты хочешьсделать? – спросил Кебет.
– Для его спасения остаетсяуже только одно средство – побег.
8
Отзвучали на Делосе музыка и пение.Кончилось празднество в честь Аполлона. Священная триера спаломниками возвращалась в Афины.
В помещении под палубой лежал нациновке танцор Тиндарей среди других танцоров, певцов, декламаторов имузыкантов. Он совершенно обессилел после стольких дней плясок,пиров, ночных похождений. Все тело его, смазанное жиром, чесалось отпота и пыли.
Он лежал, раскинув руки и ноги. Наладони его правой руки покоилась растрепанная голова юной флейтисткиАнаксибии. На Делос они приплыли чужими. Возвращаются любовниками.
С неизменной регулярностью деньсменялся ночью, но бодрствование не столь регулярно сменялось сном.Так было и в эту ночь. Не спало море, не спало звездное небо, неспали гребцы, бодрствовали и паломники.
Волны качали триеру. Играли ею пальцыморя.
Теплая кудрявая голова Анаксибиилегонько покачивалась в колыбели Тиндареевой ладони.
Он повернулся к возлюбленной, пальцамидругой руки осторожно пощупал – закрыты ли ее глаза. Веки былиопущены, но губы трепетно прошептали:
– Тиндарей…
– Не спишь?
– Как великолепно тытанцевал! Я представляю, будто сейчас танцую с тобой, и это такчудесно, что не могу ни спать, ни бодрствовать…
Кто-то из лежавших тихо спросил:
– А думает ли кто из вас отом, что наш корабль везет в Афины смерть?
Тиндарей по голосу узнал певца Диомеда.Ответил:
– Знаю – мы плывем накорабле смерти.
– А что мы – егоубийцы, это ты тоже знаешь?
– Знаю: он умрет и за нас,молодых, которых он якобы развращал. Но не надо преувеличивать,Диомед. Если мы – его убийцы, то лишь по той причине, чтомолоды…
Анаксибия приподняла голову, ноТиндарей нажатием руки снова уложил ее к себе на ладонь. Диомед этовидел; подумал о благоуханной сандаловой коже флейтистки.
– Ты прав: молодость невина, молодость – красота.
Бессонная ночь словно искаласобеседников, не давала и людям уснуть.
Тиндарей сел скрестив ноги, совершенныепо форме и от природы, и от упражнений.
– Он говорит: малополагаться на богов, ведь мы даже не знаем, существуют ли они вообще.Он говорит: познай самого себя. Это он правильно говорит. Сами себятолком не знаем – и, не знающие себя, должны повиноватьсяневедомым, невидимым? Или хотят, чтобы мы носились в пространстве,подобно призракам, не имея под ногами твердой почвы?
– Придержи язык, дорогой, –оборвал его кифаред, сопровождавший Тиндарея в танцах. –Это похоже на кощунство!
Анаксибия предостерегающе приложиламаленькую ладонь к губам возлюбленного. Тиндарей поцеловал эту ладоньи строго спросил:
– Кто сказал, что якощунствую? Я просто спрашиваю. Говорят, Аполлон покровительствуетмолодым, но я спрашиваю: кому из вас он когда-либо дал совет? Комупомог?
Из кучки дремлющих танцовщиц подняласьНефеле:
– И так говоришь ты, у когоеще и сейчас, поди, ноги болят после танцев, которыми ты чествовалАполлона?
Тиндарей же возразил:
– Да, мы взывали к Аполлону,хранителю жизни, порядка, справедливости, творцу гармонии, и красоты,а сами теперь везем в Афины несправедливую смерть! Это ли гармония?Красота?
Нефеле, в душе которой еще не улеглосьвозбуждение, вызванное праздниками, отвечала:
– Но он еще не умер! Ятанцем молила Аполлона, призывала его – пусть стрелами своимиразобьет чашу с цикутой, когда ее поднесут Сократу! – Издесь, на борту смертоносной триеры, она вскричала в экстазе: –О Аполлон, бог света и радости, услышь меня!
– Услышь нас! –подхватили голоса.
И стихли. Словно ждали –отзовется Аполлон, пошлет какое-то знамение… Но только триеравсе покачивалась на волнах, да стекали с весел тяжелые, соленыеслезы.
– О Аполлон, Лучник, бьющийбез промаха, пошли же свою стрелу в его темницу! – опять,но еще более страстно вскричала Нефеле. – Разбей чашу сядом!
Тиндарей сказал трезвым тоном:
– Это было бы егобожественным долгом. – Затем спросил: – Аполлонлюбит солнце, а в темнице – темно; скажи, Нефеле, не минуют лиэту темницу взгляд его и стрела?
Сраженная этими словами в разгаресвоего экстаза, Нефеле прошептала:
– Насмехайся! Но гляди –больно уж расплясался твой язык! Как бы и тебе не пришлось отведатьяду!
– Что ты, милая Нефеле! Янедостоин равной с ним чести и славы. Единственное, что есть у меняобщего с Сократом, – это молодость.
Тиндарей обвил свою талию рукойАнаксибии и сам ее обнял.
– Он учит людей, как надожить. Добродетели можно научиться, говорит он. Не глядит он назвезды, не заглядывает в загробный мир. Живи, человек, здесь, наземле, и старайся достичь блага. Но ведь этого же хотим и мы,молодые!
Диомед дружески улыбнулся Тиндарею:
– Ты – его человек,как и я.
– Став опасным для Анита иему подобных, перевернувших демократию вверх ногами, он, сам молодой,стал защитником нашей молодости. Стало быть, за нас он и умирает.
Теперь, когда до смерти Сократа былоровно столько, сколько их кораблю до берегов Аттики, они думали оприговоренном с возрастающим стеснением в груди.
Ветер вздувал брюха парусов, гребцыразмеренно погружали в волны длинные весла, резким движением вырываяих обратно.
Триера полетела, перестала качаться.Словно ножом рассекала море. Корпус ее чуть заметно вибрировал.
Лежавшие под палубой почувствовали этуперемену. Анаксибия тихонько заплакала.
– Что с тобой, мышка моя?
– Очень быстро плывем…
9
Беседовали, попивая вино, что принесраб Платона. Сократ уже знал, что Кебет и Симмий ничего не добились уархонта. Он потягивал вино, давая время языку просмаковать каждыйглоточек.
– Я не все еще вамзавещал, – медленно заговорил он; поколебался, но все жепродолжал: – Осталась еще моя боль, дорогие.
Друзья молчали.
Он улыбнулся:
– Не угадаете ли –какая?
В их представлении возникласмертоносная триера – черная птица с могучими крылами,окрашенная в цвет крови, летит к материнской гавани…
– Так вы не знаете, что этоза боль, – не знаете вы, самые близкие мне?
Они и теперь не отвечали, неосмеливаясь открыть, о чем они думают. Тогда он сказал:
– Одна лишь боль достойначеловека – боль от сознания, что он не достиг того, чего хотелдостичь.
– И это говоришь ты,Сократ? – удивился Критон. – Самой малой изтвоих заслуг достаточно, чтобы испытывать удовлетворение и гордость.
– Молодежь называет тебяотцом мышления, – поспешил вставить Аполлодор.
Сократ раскинул руки:
– Ах вы мои неразумные,добрые мои, не утешайте меня, не уклоняйтесь. Отчего же мне больно?Коснитесь этого!
– Нет ничего, что могло быпричинить тебе боль! – вскричал Аполлодор.
– Я тоже был молод, какты, – возразил Сократ. – Долго, долго –почти до сего дня. Смотрел только вперед. Но – сами знаете –пора мне теперь оглянуться, взвесить труд, исполненный за полвека.Чем оценить его? Тем ли, что обо мне говорят? Или тем, что я самкогда говорил? Я беспощаден к другим – так мне ли щадить себясамого, словно какого-нибудь недоросля? Клянусь псом – не хотелбы я так уйти!
Критон обнял старого друга:
– Чем ты терзаешь себя,брат? Чем терзаешь нас?
– Правдой, –ответил Сократ. – И если правду о себе не выскажу я –ее выскажут другие. И кто знает, как они ее исказят!
– С этим нельзя несогласиться. – Критон крепче прижал к себе Сократа. –Но не спеши завещать. Подожди – сначала дай нам поговорить одругом, более неотложном.
Сократ пропустил это мимо ушей. Не всилах он был откладывать долее то, что лежало у него на душе.
– Взгляните, мои дорогие, –вы ведь кровь от крови моей, – какова же моя жатва? Явсегда считал, что добродетели можно научиться. Так ли это? Выотвечаете – так. На что я столь часто напирал? На то, чтознание делает человека справедливым. Так ли это? Вы отвечаете –так. Еще со времен Перикла я вместе с первыми софистами способствовалтому, что в Афинах пустило корни более глубокое просвещение. Многиеиз вас, моих учеников, сами стали учителями. В том, что Афины слывутматерью искусств и наук, есть и ваша, и моя, пускай скромная,заслуга. Но – так ли это?
– Безусловно, –ответил теперь Платон. – И мне кажется, именно этообстоятельство и говорит против твоей боли.
– Это видимость, милыйПлатон. Пятьдесят лет! Нередко доставались мне на рынке и пинки, изатрещины в отплату за советы, которые я давал для пользы того же,кто меня ударил. И что теперь? Теперь, в конце моей жизни? С чем явстретился?
Все молчали. Антисфен долил вина в егочашу. Когда Сократ поднес ее к губам, рука его задрожала, капли винаокропили белоснежный хитон. Он не обратил на это внимания, но друзейужаснул вид алых пятен.
Сократ задал вопрос:
– Действительно ли и теперьвсе то, что я утверждал долгие годы, к чему вел и вас?
Кивнули – хотя и с некоторымсмущением.
– Вы отвечаетеутвердительно. – Сократ все ближе подбирался к своейболи. – С любым утверждением можно по желанию соглашатьсяили не соглашаться, но верность его следует испытывать фактами.Каковы же факты? Что я улучшил? Кого? Не говорили ли мы несколькодней тому назад об упадке Афин?
Аполлодор смотрел на стену камеры,закрывавшую от взоров мраморное великолепие Афин, и видел ужасныйТартар.
Рука Критона сама собой, словноомертвев, соскользнула с плеча Сократа. Тот повернул к себе лицоАполлодора:
– Вот ты, мой маленький, –ты, несомненно, честно скажешь мне, чего я достиг.
– Нет, не скажу! –в ужасе отозвался юноша. – Ничего не скажу!
– Но ты понял мой вопрос? –настаивал Сократ.
– Ничего я не скажу! Немогу!
– Значит, даже от тебя яэтого не услышу?
Аполлодор, закрыв ладонями лицо,взмолился:
– Прости меня, дорогой, зато, что я думаю, но ведь это, конечно, неправда!
– Не мучь мальчика, –укорил Сократа Критон. – Почему ты насел именно на него?
– Потому что все вы упрямомолчите! – вспыхнул Сократ. – А он –скажет!
Аполлодор весь дрожал при мысли, чтовот Сократ трудился всю жизнь, стараясь сделать людей лучше, ауглубляющийся упадок Афин сводит на нет весь его труд. Так, может, оннапрасен, этот Сократов труд, не нужен? Имею ли я право высказатьэто, когда он ничего уже не может сделать, смею ли так огорчить его?
– Я буду любить тебя всюжизнь! – вырвалось у него.
Сократ мягко улыбнулся ему:
– В таком случае ты,конечно, докажешь свою любовь и теперь и ответишь: достаточно лиодного знания, чтобы люди сделались справедливыми идобродетельными, – достаточно ли для того, чтоб им былохорошо, а с ними и всему обществу?
– Недостаточно… –одним дыханием вымолвил Аполлодор.
– Будь благословен, моймаленький, – облегченно вздохнул Сократ. – Тыпервый взял от меня мою боль, а уж если ты сумел это сделать… –Он обвел глазами остальных.
– Но боль твоя слишкомвелика, – сказал Критон. – Велика для тебя идля всех нас, вот почему мы ее испугались…
– Нет, добрый мой друг, –возразил Сократ. – От боли мы не должны убегать – мыобязаны познать и ее целиком. Все то, над чем я бился всю свою жизнь,не привело к тому, на что я надеялся, на что надеялись и вы. Дляблага отдельного человека и для блага всего общества требуется ещенечто совсем иное.
– И ты, дорогой учитель, незнаешь – что? – спросил Платон.
Сократ взволновался, кровь бросиласьему в лицо:
– Не знаю! Обо что яспоткнулся? В чем кроется мой неуспех? Прежнее мое утверждение –«знаю, что ничего не знаю», когда-то имевшее цельюподтолкнуть людей, чтоб они стремились узнать как можно больше, –сегодня, милые, получает иной смысл; сегодня это мое «не знаю»меня… удручает.
Они придвинулись ближе к Сократу, но немогли найти, чем его утешить. Он заговорил сам:
– Равновесие мира нарушено.Давно уж. Это противоречие, сначала просто трещина, постепеннопревращается в бездну, которая разрывает надвое государства илюдей. – Возбуждение Сократа нарастало, все более пугаядрузей. – Тартар, о котором рассказывают, что он – внедрах подземного царства и назначен в вечное наказание страшнейшимпреступникам, – Тартар оказался здесь, в Афинах, истрадают в нем живые люди, взрослые и дети, существа совершенноневинные. Должно ли так быть? Устранил ли я своими беседами этотнарыв на теле нашего великолепного города? Могут ли обитатели этогоТартара жить красиво, как представляю себе я и как представляете высо мной? Можем ли мы словом изменить то, что свободные граждане изнужды нанимаются на работы тяжелее тех, на какие отправляют рабов?Должно ли быть так, чтобы раб считался не человеком, а простоодушевленным орудием? Вещью? Но если мы признаем в нем человека, ибоон ничем от нас не отличается, кроме бедности, должно ли быть так,чтобы он был лишен прав человека? Чтоб не мог он носить имя своегорода, а только прозвище? Чтоб ему не принадлежали даже его дети,рожденные от рабынь, чтоб дети эти были всего лишь приростомимущества рабовладельца, словно они – домашние животные? Это –одни. А что же другие, по ту сторону бездны? Те, кто живет по правилу«имущество рождает имущество, деньги делают деньги»?Должно ли быть так, чтобы кто-то владел тысячами рабов, продавал ипокупал их и жил в царской роскоши на прибыль, высосанную из ихтруда? Должно ли быть так, чтоб людей одного общества разделяла стенасобственности, из-за которой человек человека не видит, а скореененавидит? – Сократ бурно дышал. – Зло нуждытак же портит человека, как и зло золота. Как же быть мне с такимнеравенством? Тут кончается моя мудрость, тут начинается моя боль,мое страдание.
Все ощутили боль Сократа как свою.Примолкли, как умолкают перед ликом несчастья.
Один Антисфен собрался с духом:
– Ты, Сократ, всегдабеседуешь с нами только о том, что полезно и необходимо. Зачем же наммучиться из-за того, чего нельзя изменить? Нужно ли нам так страдать,если все равно этому суждено оставаться вечно?
Сократ встал, порывисто схватилАнтисфена за плечи, тряхнул его:
– Что ты говоришь?! Всеостанется вечно таким, как есть? И ничего нельзя изменить? Да неужелиже я заговорил бы с вами об этом, если б не верил в изменение? Если яверю в возможность изменить человека, как же мне не верить ввозможность изменить и все общество? Я не знаю, с какого концабраться за дело, но знаю: такая перемена произойдет опять-таки толькочерез человека! Вот почему моя забота о человеке не была напрасной,не будет напрасной и ваша забота о нем. Поэтому, любимые мои,мучайтесь болью, которую я вам передаю, и не покидайте человека!Верьте в него, как верю в него я!
Пальцы Сократа отпустили плечиАнтисфена; старец посмотрел на Платона:
– Не печальтесь и непугайтесь того, что я сказал. Долгое время боролся я один с гидройзла, но вас, сократиков, ныне уже много. Примите же то, что я узнал вконце своей жизни, вы, молодые. И от моего последнего познания идитек познаниям новым. Ломайте себе над этим голову, привлекайте к своемуделу кого только сможете. Как менялся мир до нас, так будет онменяться и после нас. Но одних рук, одного мозга для этого мало. Ивы, кровь от крови моей, будьте среди тех, кто станет пробивать мирудорогу, стремясь изменить его к лучшему.
Сократ обвел взглядом печальных друзей.Коснулся рукой лба.
– Что это со мной? Со всеминами? Клянусь псом! Мы забыли пить… Аполлодор, наливай!
Выпили все, кроме Платона. Сократзаметил это.
– Что с тобой, мальчик? Тытак бледен! Болит у тебя что-нибудь?
Платон, прислонившись к стене, ответил:
– Болит. Боль твоя болит вомне.
10
Платон занемог.
– Я хочу тишины. Уйдитевсе, – приказал он озабоченным домашним. – Ты,Дидона, останься.
Дидона села на шкуру леопарда, ожидаядальнейших приказаний. Платон лежал в постели, тяжко дышал. БольСократа сделалась его болью, но он не был таким сильным, как учитель.Не было у него сократовского здоровья и выносливости. Его сводила сума та бездна противостояний в Афинах, какую открыл ему Сократ.Страшный завет оставляет он нам!
Платона била лихорадочная дрожь. Ногизаледенели. Зябли ступни и икры. Молодая рабыня Дидона расставилавокруг его постели жаровни с раскаленными древесными углями.
Жар, пышущий от них, не согрел емуноги; душил дым. Платон раскашлялся. Приказал убрать жаровни.
Дидона ходила босиком, розовымиступнями как бы лаская черно-белый мозаичный пол, выложенныймеандровым узором. Тихие шаги не раздражали Платона, но она уронилажаровню, та задребезжала об пол.
– Что ты наделала,несчастная?! – гневно вскричал Платон.
– Прости, господин…Когда ты болеешь, я и сама больна, вся дрожу…
Она улыбнулась Платону – он невидел; подошла к нему – он не заметил. Только когда онакоснулась губами его ступни, он дернулся словно в нечаянном испуге ипрошептал:
– Ты хорошая, милая, носейчас я хочу покоя.
Она покорно отошла, села опять налеопардовую шкуру, чтоб охранять больного.
Платон трудно дышал. Что-то сжимало емуголову. Хотел сбросить – пальцы нащупали только слипшиеся отпота волосы. Что-то давило грудь. Провел рукой – на грудиничего нет, кроме легкой ткани хитона.
Дидона видела – он всесопротивляется чему-то, что причиняет ему невыносимые страдания. Векиу него покраснели, покраснели белки глаз. И сами глаза сегодня –больны. Как он чувствителен! Даже свет его ранит. Дидона встала.Осторожно, чтоб не звякнуть колечками, задвинула занавес. Опрыскалапокой освежающими благовониями. Ему будет легче дышать.
Платон был далек мыслями отсюда. Изсвоей изысканной роскоши он перенесся в темницу. Там он сказалСократу: если не найду в Афинах покоя и безопасности – уеду.
Наморщил лоб. Архонты отвергли деньги,предложенные Кебетом и Симмием, не заменили казнь штрафом.Несомненно, я тоже не буду здесь в безопасности. Надо готовиться котъезду. Не один Анит – противник Сократа. От Сократа хотятизбавиться и другие влиятельные люди – так же, как того хотелАнит.
И когда это случится, мертвый Сократпотянет за собой следующие жертвы… Я уже тесно связан с ним…Ведь скорее я, живой, должен тащить Сократа к живым, я не должендопустить, чтобы он, мертвый, тащил и меня к мертвецам. А дело похожена то… Платон пошевелился, охваченный страхом. Острые когтиболи глубоко вонзились ему в мозг. Вскрикнул.
– Желаешь чего-нибудь? –отозвалась Дидона.
– Да, – сказалон. – Целуй мне лицо, виски, лоб, волосы – да нетак, легонько, только чтоб я знал, что это твои губы…
Дидона, счастливая его просьбой,выполнила ее.
А мысли Платона уже снова унеслисьдалеко от Дидоны. Сицилия? Он хорошо знаком с сиракузским тираномДионисием. Укрыться у него со своей работой? Или в другое место?..
Дидона целовала Платону лоб, еешелковистая кожа стирала капельки пота.
– Да, – вслухпроизнес он.
Дидона, думая, что этим словом онвыразил удовлетворение ее лаской, вспыхнула от радости, присосаласьгубами к его ладони, словно хищная ласочка.
– Да, Сицилия, –с облегчением промолвил Платон. – Ты что, перепутала? Незнаешь, где у меня губы?
Она поцеловала его в губы:
– Я тебя не мучаю?
Теперь, через ткань своего хитона и еетоненького пеплоса, он ощутил сосцы ее твердых грудей на своей груди.
– Нет. От тебя мне ничего небольно.
– Я тебя исцеляю?
– Моя болезнь – этоболезнь души, и преодолеть ее я должен сам. Но ты смягчаешь еенеистовство.
– Моя душа тоже больна, –сказала Дидона. – Не наказывай меня за то, что я скажу…
– Ты отлично знаешь –я обращаюсь с тобой не как с рабыней. Ты моя приятельница. Сладкаямоя подружка.
– Но ты, дорогой, несмягчаешь моих страданий – ты углубляешь их. Показал мне, чтотакое счастье. А ведь для меня-то это только призрак счастья…
Дидона встала. Пеплос ее былкрасно-коричневого цвета, как ствол пинии. В волосы вплетена зеленаялента. В уши вколоты золотые подвески, и в этих подвесках было то жебеспокойство, что и в самой Дидоне. Красивая она и, кажется, ужезнает о своей красоте, подумал Платон и сказал:
– Призрак, вздыхаешь ты? Нои призраки – неотъемлемая часть жизни. Порой они дажепрекраснее действительности.
Глаза Дидоны вспыхнули затаеннымгневом.
– Чем прекраснее призрак,тем горше жить после того, как он исчезнет…
Платон нахмурился:
– Ты жалеешь, что я взялтебя к себе?
– И да, и нет. –Дидона не совладала с собой. – Ты, счастливый, сыплешь мнекрохи своего счастья, словно зерна твоим горлицам. Долго приходитсямне ворковать, пока дождусь…
И здесь Сократ, подумал Платон. Какточно видит старик этих людей! Голос Платона оставался спокойным,ласковым:
– По-твоему, я дурнойчеловек, моя Дидона?
– Нет, клянусь Афродитой!
– Значит – хороший?
– Да.
– Но ведь и хороший человекне может сделать все, что кажется хорошим другим. Есть вещи,красавица моя, которые можно изменить, и такие, которые должныоставаться как есть.
Дидона поняла. Раб останется рабом.Господин – господином. И он меня понял: я позволила себеслишком много. Он подарил мне прекраснейший призрак, а я недовольна.Но что ждет меня завтра? Как не думать об этом? Как не страшиться?..
– Темнеет, –сказала она. – Желаешь, чтобы я зажгла свет?
– Зажги.
Дидона послушно вышла. Вернулась сгорящей лучиной, зажгла от нее все масляные светильники вканделябрах. Взглянула на Платона. Хитон был лишь немногим белее еголица. Боль возвращалась. Он водил рукой по лицу, словно воскрешая еепоцелуи. Они ведь – последние… Бедная моя Дидона!
11
День в постели, ночь в постели, всладостном покое, нежные заботы Дидоны – и Платону полегчало.Ванна, легкий массаж всего тела, вкусный завтрак – и он большене ложился.
Вышел в перистиль, где привык отдыхать.Сел в кресло под сенью колоннады. Это было его любимое место в доме.Сюда приказывал он принести столик и принадлежности для письма,здесь, вдыхая аромат роз, он записывал свои размышления, здесьовладевал мыслями Сократа, придавая им свою форму и выстраивая их вцельные литературные произведения.
Так и сегодня. Он искал свое отношениек тому, что говорил Сократ о своей боли, к тому тяжкому долгу, какойПлатон видел для себя в этом завете. Анализировал – без успеха.Из какой дали видит Сократ необходимые изменения в устройствегосударства! Похоже, он хочет представить себе государство без рабов.Но разве это возможно? Кто же тогда будет работать? Из какогоотдаления смотрит этот старик… Платон повертел в рукахтростниковое перо: или он прозревает далеко? Платон усмехнулся,ответил себе: в детство впадает старый…
Холодно. Почему опять стало холодно?Неужели я снова в его каменной темнице? Да что же это – я всевремя возвращаюсь к нему?..
На короткий дорийский хитон набросилдлинную хламиду, пестро расшитую птицами. Не думать! Не думать!Думать – больно. Мучительно.
Уставился на плещущий фонтан. С детствалюбил его. Называл «чудесным братцем». Фонтан тихонькошелестел, поворачивая по ветру свой переливчатый султан, орошалцветы. В дымке брызг, окутавшей его, играла радуга.
Платон рос среди красоты. Все вещи вдоме, декоративные и полезные, были произведениями искусства. Ониосвобождали его от страха перед пустым пространством. Их форма, цвет,изображения фигур и целых сцен из древних преданий будили в немвоображение, дарили богатство мысли.
Юношей он любил эти предания. Искал вних глубокий смысл. Они воплощали для него тайны возникновения исуществования земли и жизни на ней. Воплощали тайны в судьбах богов ититанов, сходных с человеческими судьбами благодаря смешениюнереального с реальным.
Куда ни падал взор – на занавес,мозаику, живопись; чего ни касалась рука – чаши, светильника,ларца для хранения драгоценностей, – всюду встречалиськрылатый Гермес, Пегас, Эрот, герои в схватке с чудовищами и друг сдругом. Что ни бог, ни божок – лесной ли, водяной или горныедемоны, сатиры и нимфы, – то частица человеческой жизни,драма или трагедия, переживаемые смертными…
Сократ отрицает существованиеолимпийских и всех прочих официальных богов; в противоположность этимслишком плотским, нередко дикарским богам он выдвигает представлениео высшем, более совершенном божестве, и с этим божеством у негосоединяются понятия добра, красоты, добродетели.
Платон, еще юношей узнавший эти взглядыСократа, пошел – для себя – еще дальше, переместив этобезбожное божество за пределы человеческого мира, определяя, каксамого бога, идею добра. Поэтому вопреки властвующим законам Платонвидел в Сократе, человеке добром и справедливом, еще и человека ввысшей степени набожного.
Платон вздохнул. Как прекрасен мог бытьмир! Но для этого все, что составляет жизнь, должно быть пронизаногармонией. Платону страстно хотелось утишить все бурное,необузданное, неупорядоченное. В противоположность Сократу он лучшечувствовал себя в тиши уединения или в обществе избранных, чем нарынке, среди людской суеты. Он представлял себе, что государстводолжно создавать атмосферу добра и порядка, и считал, что управлениетаким идеальным государством следовало бы вверить человеку мудрому –философу. Однако, мечтая о мудром философе-правителе, Платон неспрашивал себя – а чьи же интересы должен защищать этотправитель? Не обладал Платон сократовской широтой взгляда, чтобохватить всех людей, окружавших его. Он делил население по сословиям,учитывал интересы многих – но рабов как людей он в этот круг невключал, хотя в Афинах было почти столько же рабов, сколько свободныхграждан. И знал ведь при этом, что есть рабы, куда образованнее иблагороднее своих владельцев! Сам встречался с такими и от Сократаслышал – и все же порога его мечты рабы не переступили.
И вот теперь Сократ снова навязываетему эту проблему. Платон отложил перо. Сегодня он не могсосредоточиться для работы. Быть может, когда завершится эта историяс Сократом… и когда он, Платон, будет где-нибудь далеко отАфин…
– Дидона! –крикнул он. – Я тебя вижу! Ты прячешься за кустом лавра ипотихоньку следишь за мной. Зачем? Выходи, станцуй для меня!
Дидона выбралась из кустов, с первых жешагов начав танец. Она скользила среди скульптур и цветов, извиваясьгибкой веткой, ее несшитый пеплос до самой талии обнажал стройныебедра. Груди ее, просвечивающие сквозь прозрачную ткань, вздрагивали.
Платон смаковал эти минуты –минуты грустного прощания с родным домом, прощания с живой и неживойкрасотой.
Он подозвал Дидону. Она испугалась,увидев в руке его кинжал, но покорно приблизилась, танцуя; запрокинувголову, подставила обнаженное горло. Платон поцеловал его. Потомнарезал кинжалом маленьких желтых роз, украсил ими ей волосы.
– Твой танец – самапоэзия движения. Венчаю тебя за это цветами.
Она просияла. Догадывается ли, что это– дни прощания? Нет. Улыбается. Это хорошо. Не хочу видеть ееслез.
Услышал: стук дверного молотка. Потомзнакомый голос. Удивился – что заставило престарелого Критонаявиться к нему лично? Затрепетал в смутной тревоге…
Критон, закутанный в гиматий из тонкойткани, спадающей пышными складками, торопливо шел к Платону подмраморными колоннами, и, несмотря на старость его, походка былатвердой и упругой.
– Хайре, дорогой.
Платон двинулся ему навстречу, раскрывобъятия.
– Хайре, дорогой гость!
– Ты нужен мне, мальчик.
Волнение Платона возросло.
– Я?
– Именно ты. И я рад, что тыуже выздоровел.
Критон – совсем не как гость,скорее как хозяин – увел Платона в тень колонн. Сели намраморную скамью. Напротив них Эрот с лукавым детским личикомнатягивал лук, целясь прямо в них своей ранящей сердце стрелой.
– Любовь, –улыбнулся Критон. – Да, любви по силам очень многое…Я принес тебе тайную весть.
– Добрую? –Платон старался угадать это по тону гостя.
– Пока есть только надежда,что она будет доброй, – вздохнул Критон и рассказал: он сдрузьями подготовил все для бегства Сократа. Бежать надо нынче женочью – священную триеру уже видели на горизонте у Эгины.Завтра тюрьму Сократа осадят толпы людей, стражники, и побег станетневозможным.
– А сегодня ночью –удастся? – жадно спросил Платон.
– Наверное. Будем надеяться.Тюремщикам и сторожам я дал достаточно денег за их случайнуюнебрежность… Впрочем, Сократа и так сторожат очень небрежно –видимо, не случайно.
– Другими словами, в твоемпредприятии нет ничего опасного? Не поставишь под угрозу себя идругих?
– Поставлю, –ответил Критон. – И тебя намерен поставить.
– Ты поступишь так из любви.
– Сократ ее заслужил.
– Я имел в виду себя,дорогой друг. Желая, чтобы я совершил что-нибудь для спасенияСократа, ты проявляешь любовь ко мне, – молвил Платон.
Эти слова порадовали Критона. Такговорят настоящие друзья. И он попросил Платона помочь уговоритьСократа бежать. Платон удивился – о какой малости, совершенноизлишней, просит он!
– Да в этом и нужды небудет! Сократ встретит это с радостью!
– Ты уверен?
– Перед ним выбор. С какойстати изберет он худшее? Он так любит жизнь!
– Но разве еще на суде непоказал он, что есть вещи, которые ему дороже жизни!
Платон возразил с такой убеждающейнастойчивостью, словно перед ним был сам Сократ:
– Одно из главных еготребований к человеку и к обществу – справедливость. Ты жесвоим предложением восстанавливаешь справедливость; отказавшись,Сократ добровольно подчинится бесправию и несправедливости.
– Я знаю это, мой юныйдруг, – сказал Критон, – потому и стараюсь этопредотвратить. Из любви к нему, но еще и из любви к Афинам: да незапятнают они себя этим судебным убийством.
Платон вдруг почувствовал сухость вгорле. Это напомнило ему о долге гостеприимства, который он выполняетдовольно плохо. Хлопнул в ладоши; прибежал раб, поклонился обоимдеспотам; Платон спросил:
– Какого желаешь вина,дорогой гость?
– Белого.
Через минуту принесли кратер длясмешивания вина с водой и золотые чаши с танцующими вакханками.
Критон повертел чашу в руках,разглядывая буйных дев.
– Как думаешь, Платон,отчего я пришел за этим именно к тебе? Ты, мой милый, готов в любоевремя покинуть Афины. Ты сам сказал. Если тебе это кажется такимбезболезненным, то именно ты лучше всего убедишь в этом и его. У тебямного друзей во всей Элладе, у меня тоже. Сократу есть у когоукрыться. Если он будет знать, что встретится с тобой где бы то нибыло за пределами родины, – в тебе он и там найдет кусочекАфин. Возможно, это поможет ему решиться.
Платон вспыхнул:
– Покинуть Афины и для меняне будет безболезненным, дорогой Критон! Но если я хочу исполнитьпредназначение философа, предназначение Сократова сына – уеду,хотя уеду с болью. – Он показал на мраморный перистиль,уставленный статуями, на «чудесного братца», милый свойфонтанчик. – Взгляни на этот приветливый дом – этомоя кожа, без нее я истеку кровью, но я уеду, не могу иначе –это мой долг!
Критон стиснул ему руку:
– Вижу, мой выбор былверным. Поспешим же к Сократу.
12
Думает о смерти, готовится к ней –завтра ему уже уходить… а эти двое хотят повернуть его,послать обратно, на дорогу к жизни!
Слишком внезапно. Сократ ухватился заложе, чтоб не упасть. Сердце загорелось. Не мог вздохнуть. Не могслова выговорить.
А те, что пришли с сияющими глазами,предлагая свободу, теперь испуганно смотрят на него, ошеломленноготакой вестью. Снесет ли он ее тяжесть?
Аполлодор подсел к нему, обнял заплечи, поддерживая. Сократ не противился. Вот – вернулосьдыхание. Загоревшееся сердце постепенно остужалось.
Критон решил, что при этом разговоремогут присутствовать только те из друзей и учеников Сократа, ктопосвящен в подготовку побега и согласился помогать.
Эти несколько человек сидели теперьпрямо на полу, подложив под себя свернутые гиматии, или стояли,замерев в напряжении, пепельно-бледные, но казавшиеся еще бледнее вполумраке камеры.
Сократ заметил, что напугал их. Взялруку Аполлодора, поддерживавшего его за спину, положил ее себе наколено, прижал своею рукой и заговорил:
– Друзья! Неужели васпоразило, что ваша весть едва не сбила меня с ног? Старику, длякоторого уже отмеряют на завтра цикуту, вы несете новое рождение –и хотите, чтобы он и глазом не моргнул? И ты, ты, мой Критон,воображаешь, что я так уж силен? А ты, милый Платон, склонный лишатьменя всего человеческого, – ты удивляешься, что это такменя ошеломило? – Он погрозил им пальцем. –Молчите, молчите! Вам хотелось бы рассказывать обо мне титаническиелегенды. Много вы уже наболтали молодым, я-то слыхал. И теперь вам,для ваших школ, для ваших папирусов отлично сгодилась бы еще однаневероятность: Сократ со спокойным достоинством истого философапринимает как самую страшную, так и самую радостную весть…Глупенькие! – Он рассмеялся. – Да разве вы незнаете, как я люблю жизнь? Каждый кусок хлеба разжевываюблагоговейно, пока он не покажется сладким, каждый глоток вина смакуюпрежде, чем спустить его в горло… Увидеть солнце! –Он поднял глаза к маленькому отверстию высоко в стене. –Опять каждое утро приветствовать его. Хайре, мое золотое! Утреннеесолнышко совсем не жжет, знаете? Оно позволяет мне смотреть ему прямов глаза…
– Мы ждали, что тыобрадуешься, – сказал Критон растроганно.
Сократ, громко рассмеявшись, подавилвозбуждение.
– От радости, что он можетотсюда выйти, дед Сократ чуть ума не лишился. Все тут уже прямо-такижжет его. Опять захотелось ему пошататься по улицам, поболтать совстречными… Нет второго такого говоруна в Афинах… –Он осекся, споткнувшись об имя своих Афин, но быстро овладел собой. –Заводит тары-бары с торговцами, ремесленниками, приезжими, школярамии с теми, кто упражняется в палестрах, да еще и во сне что-тобормочет, как свидетельствует его Ксантиппа…
Странно как-то принимает он возвращениек жизни, подумал Платон.
Сократ постепенно успокаивался, однаконе оставлял веселого тона – именно он-то и позволял емууспокоиться.
– Полагается, мои дорогие,поблагодарить вас. – Не вставая, он поклонился Критону ипрочим. – Но вы тем самым навлекаете на себя всяческиебеды – и только ради того, чтоб я мог лакомиться изысканнымиблюдами у Критонова друга в Фессалии. Стало быть, опять тот жепританей, хоть и несколько иного рода. Что ж, жить так было бы вовсенеплохо – даже и до глубокой старости…
– Но именно ты и заслужилэтого в полной мере – особенно после неблагодарности афинян, –подхватил Платон.
Сократ улыбнулся.
– Да, это уж совсем не то,что там где-нибудь, на лужайке, усеянной бескровными асфоделиями,препираться с Радамантом: набожный я человек или безбожник. Воображаю– совсем они там растеряются, как быть со мной: ввергнуть вТартар нельзя, я ведь набожный, а в Элисий меня не пустят забезбожие…
Он умолк. Подумал: сбеги я из тюрьмы,ждало бы меня то же самое. Не буду я уже ни гражданином Афин, нигражданином того полиса, куда меня отправит Критон. Отогнав этумысль, договорил:
– Чудесно продолжать беседыс Платоном, который обещает навещать меня в Фессалии. Несомненно,будут приезжать ко мне – на ослах или на лошадях – имногие из вас… так что «мыслильня» моя, временноперенесенная сюда, в темницу, переедет еще дальше. Так ты это себепредставляешь, дорогой Критон, и вы все, милые?
Перебивая друг друга, подтвердили,обещали не покидать его, где бы он ни очутился. Один лишь Критонответил иначе:
– Очень легко ты на этосмотришь, брат. Смеешься. Вижу, вспомнил ты своего весельчакаДемокрита… Возвращается к тебе хорошее настроение.
– Я сказал бы, –возразил Сократ, – что старый ваш учитель не изведывал ещетакого блага, как теперь, ибо до сей поры никакое благо не являлосьеще сменить ту чашу… ну, вы знаете какую.
Он видел, как радуются они его радости,и с тихой мечтательной улыбкой слушал Критона, который торопливорассказывал, как тщательно он все продумал и устроил. Тюремщик и егопомощники уже подкуплены. Также и служитель архонта. Никто из нихничего не увидит и не услышит. Тот же человек, который ночью откроеттемницу и на которого свалится вся вина за бегство Сократа, сам бежитв ту же ночь. То, чего не взял от Симмия и Кебета архонт басилевс длягосударственной казны, охотно загребут эти мелкие людишки, убежденныевдобавок, что выпустить Сократа на свободу – справедливо.
– Выглядит это осуществимо исоблазнительно, – похвалил Сократ. – Неудивлен, что таким кажется дело всем вам, даже тебе, Критон, человекус большим жизненным опытом. Но не будем спешить, –попросил он старого единомышленника. – Не знаю, многим лилюдям… вернее, есть ли на свете такие люди, которые оказалисьбы в том же положении, что и я. Поговорим об этом подробнее. У насдля этого целый день.
– Охотно, милый друг, –согласился Критон. – Мы не сумели бы говорить сегодня очем-либо ином.
– Допустим, –начал рассуждение Сократ, – все произойдет так, как сказалКритон, и я благополучно выберусь из заточения. Теперь закройте глазаи представьте сегодняшнюю ночь и меня. Я, который всю жизнь былподобен спруту, присосавшемуся к Афинам, теперь, на склоне лет,выкрадываюсь из городских ворот, словно вор. Слышу шаги за спиной,прячусь за колонны… Да, а какой наряд вы мне приготовили длябегства? Вашего учителя сравнивают с пастухом – не думаете ливы напялить на меня длинный пастушеский плащ? Нахлобучите на головуширокополую шляпу; завяжете шнурки ее у меня под бородой, обуете ввысокие, на шнурках, сапоги, в руки вложите длинный посох – чтоже останется от меня? Разве моя борода – а бороды носят многие…Да уж, воображаю, как вы меня обрядите! Совсем исчезну со света…
– Ничего подобного, –возразил Критон. – Мы наняли людей, они понесут тебя вносилках, будто врача к больному…
– Врач действительно нужен,немедленно, и притом для вас, друзья, – с укором перебилего Сократ. – Из страха за меня вы совсем потеряли голову.Однако шутки в сторону – обсудим доводы в пользу бегства ипротив него.
– Хорошо. Это твой обычныйметод, – кивнул Критон, прибавив с нажимом. –Только думай о том, что ты обязан спасти свою жизнь для семьи, длядрузей и для Афин.
Жена, сын, Мирто, друзья, Афины…Обморочное состояние, подобное тому, какое охватило его на суде,ослепило его и сейчас, остановив движение мыслей. Жена, сын, Мирто…Сократ обеими руками закрыл лицо и склонил голову к коленям.
– Выпей. – Онузнал голос Платона. – Это тебе поможет…
Он выпрямился. Темнота перед глазамирассеялась.
– Спасибо, Платон, неоткажусь. – Он принял кружку. – Давайте вместепить и есть. Тяжелые мысли забирают больше сил, чем работа вкаменоломнях.
Последовали его желанию. Сам Сократ елмало. Удовлетворился сыром и солеными оливками.
Чувствуя, что друзей одолеваетнетерпение, он, еще не проглотив куска, заговорил:
– То, что вы мнепредлагаете, милые, вещь и хорошая – и дурная, чудесная –и некрасивая. Критон, в своем перечислении ты забыл назвать главноелицо, то есть меня, и еще – моих врагов.
– Включи же их в этотперечень, – ответил Критон. – Это толькооблегчит тебе решение оказаться как можно дальше отсюда, и как можноскорее.
Теперь Сократ уже сам обнял Аполлодора.
– Вы предлагаете мне жизньвместо смерти, то есть самое прекрасное, самое лучшее – с вашейточки зрения, с точки зрения верных друзей. – Он глянул наКритона и Платона, которые стояли рядом, прислонившись к каменнойстене. – У меня есть семья. Ксантиппа, Лампрокл, Миртобудут счастливы, зная, что я живу где-то в достатке и безопасности.Но имею ли я право доставить им такое счастье? Ведь в таком случаеони будут семьей беглеца, нарушившего закон. Люди будут избегать их.И не почувствуют к ним ни капли жалости. Если же меня несправедливолишат жизни, люди осыплют их всем, чем смогут. Тогда уж моя семьябудет жить в достатке и безопасности. Не вытекает ли из сказанного,что – пользоваться достатком и безопасностью может толькокто-то один: моя семья – или я.
Критон строптиво молчал.
– Трудно возражать тебе, ноя все же возражу, – нарушил тишину Антисфен. –Жизни своей ты противопоставляешь достаток и безопасность семьи.Жизнь – больше.
– Боюсь, Антисфен, в данномслучае моя смерть нужнее моей жизни.
Аполлодор, вывернувшись из-под рукиСократа, пылко воскликнул:
– В этом ты никого из нас неубедишь!
Но Сократ твердо сказал:
– А я попробую. Смерть невсегда враждебна жизни. Разве не помогает нередко смерть большемусовершенствованию жизни? Не бывает ли так, что смерть становитсяродительницей высочайших духовных ценностей? Ну, любители философии?Или я ошибаюсь?
Они не могли не признать этой истины,проверенной историей и вновь и вновь подтверждаемой современностью.Но они решили бороться за жизнь Сократа до последнего. Зашумели.
Критон, раздраженный сопротивлениемСократа, закричал на него:
– Какая в том логика,Сократ, что ты добровольно покоряешься неправому суду?!
Остальные шумно его поддержали. АКритон торопился высказать свое возмущение:
– Теперь один ты можешьисправить несправедливость, совершенную над тобой, – ктодругой в состоянии это сделать?
– Продолжай, Критон, –попросил Сократ. – По-моему, твоя речь не окончена.
Критон, нервничавший больше самогоСократа, словно это ему грозила гибель, не сразу сообразил, чтосказать еще.
– Да помогите же мнекто-нибудь уломать этого упрямца! – взорвался он наконец,кинув взгляд на Платона.
Тот побледнел.
– Афинские законы священныдля каждого гражданина, – медленно выговорил он. –Каждый обязан чтить их и подчиняться им. Но ведь тут были не законы –тут были люди, стремившиеся уничтожить Сократа! И теперь не нам –ему самому решать эту дилемму.
Критон расслышал какой-то шорох задверью, выглянул – кто там? Это был тюремщик, который долженбыл облегчить побег.
– Он что, не соглашается? –шепотом спросил тюремщик Критона.
– Согласится – онтолько исследует дело…
– То-то же… такоймудрый человек…
– А ты что здесь делаешь?
– Сторожу. Очень уж вышумите. Коли что – я вас сразу предупрежу.
А в камере звучал мелодичный голосСократа, страстный, покоряющий:
– Ага, законами вооружились…Вы, живые, вы, которые хотите жить, – он повернулся кПлатону, – вы не должны восставать против законов. Не будувосставать против них и я. Но если сегодня мы придем к выводу, чтолучше мне подчиниться законам, то именно моя смерть заставит,во-первых, изменить их, а во-вторых, создать такие условия, когданевозможно будет ими злоупотреблять. Меня судила гелиэя, котораявместе с тем – высший суд, и мне уже не к кому обращаться: таквот, если приговор мне будет приведен в исполнение, судьи и знатокиправа под давлением общественного мнения пересмотрят законы и, найдяв них изъяны или недостатки, предложат народному собранию новые,более совершенные законопроекты. Так?
Никто не возразил. Сократу стало жалкоПлатона.
– Видишь, видишь, моймальчик, ты сам, да еще с каким рвением, придвинул ближе ко мне чашус цикутой…
Платон покраснел; но он еще несдавался.
– Ради усовершенствованиязаконов пускай другие, не ты, играют роль жертвенного барана!
Остальные накинулись на Сократа:
– Ты не должен жертвоватьсобой, дорогой, милый!
– Просим тебя! Думай большео себе и о нас!
– Не огорчай нас – утебя осталась только одна ночь!
– Клянусь псом, это вы меняогорчаете! – вскипел Сократ. – Сикофантырасползлись по всему городу, я просто чую, как они обнюхивают дажестены моей тюрьмы, словно собаки! Моя судьба уже решена, но не ваша!Вся моя жизнь определяет и ее завершение. Хорошо ли будет, если вы,самые близкие мне, безрассудством своим собьете меня с пути передсамой целью? Значит, я должен принять от вас сомнительное благодеяниеи допустить, чтоб вас из-за меня притянули к суду? Часть за частьюотдавал я себя вам, чтобы вы в свою очередь часть за частью передалименя другим… Будьте же мудры! Не нам же вредить друг другу!Ведь мы любим друг друга, и должны больше всего любить именно в этитяжкие для меня и для вас часы…
К тюремщику, стоявшему у самой двери вкамеру, подошла Мирто. Он сказал ей:
– Сейчас я тебя к нему непущу.
– Но у него кто-то есть, яслышу голоса… Или он сам не хочет видеть меня сегодня?
– Такой у меня приказ.Больше тебе нечего знать.
– А попозже – можнобудет? – Мирто протянула ему на ладони свою пряжку, чтобыон рассмотрел, как она красива.
Тюремщик крепко сжал ее ладонь, чтобыне видеть драгоценной вещицы.
– Не возьму. От тебя –не возьму!
– Скажи по крайней мере,добрый человек, когда мне можно будет войти?
– Сначала там должныкончить.
– О чем там говорят?
– Не знаю, –уперся тюремщик.
– Но ведь ты слушаешь удвери.
– А я не разберу, о чем тамтолкуют. – Он хотел и не хотел выкрутиться.
– Позволь и мне послушать! Явсех их знаю лучше тебя. – И Мирто сделала шаг, чтобывстать рядом с ним. – По их речам я скорей пойму…
– Прочь! Отойди, говорю, отдвери! – прикрикнул на нее тюремщик. – Вонлавочка. Садись и сиди. А будешь приставать – посыплешьвосвояси!
Мирто села. Тюремщик приложил ухо кдвери.
13
Рядом с Сократом в развязанном узелкележало несколько оливок. Он задумчиво перекатывал их пальцем. Соленыеоливки были почти черного цвета. «Черные бобы»,нахмурился Критон.
– Ты играешь со смертью, –сказал он, – и при этом улыбаешься. Что ты решил?Послушаешь все-таки нас и уйдешь? Не играешь ли ты и с нами?
– Немножко. Как и вы со мной– немножко, Критон. – Сократ перевернул еще однуоливку.
Время, до той поры влекущееся медленно,после полудня полетело как на крыльях. Антисфен, сидевший на полуоколо Сократа, подложив под себя свернутый гиматий, не в силах былдолее выносить все возраставшее напряжение. Он нетерпеливо коснулсяруки Сократа, игравшей оливками:
– Я что-то непонятливсегодня… Помоги мне, объясни – какое завершениепредопределила вся твоя жизнь?
– Если ты полагаешь, что жиля хорошо, то и завершение моей жизни не должно быть дурным. Если уждолжно оно чем-то отличаться от всей моей жизни, то разве тем, чтобыстать лучше ее, – ответил Сократ.
– Еще помоги мне, –попросил Антисфен. – Я все еще не понимаю.
В камере, насыщенной запахом увядающихлавровых листьев, наступило молчание – никто не шевелился.Только слышалось сиплое дыхание Платона.
– Спрашиваешь-то ты,Антисфен, но отповедь мою или, скажем прямо, исповедь хотите услышатьвы все. Хорошо, узнайте. – Сократ оставил в покое оливки инаклонился к своим верным. – Дело мое началось здесь, вАфинах, и надо, чтобы оно здесь и окончилось…
– Нет! –испуганно вырвалось у Аполлодора.
– Не перебивай! –прикрикнул на него Платон.
Сократ тоже повысил голос.
– Тяжба моя продолжается, ия не могу бежать отсюда в разгар процесса. Это было бы равносильнотому, как если б я по слабости усилил позиции моих врагов.
– Ты будешь жить у Критоновадруга, – возразил Антисфен.
Сократ с горечью усмехнулся:
– Друг Критона не избавитменя от моих недругов. С ними я должен свести счеты сам. Взгляните:Мелет должен умереть завтра, как и я. Но будет ли это справедливо,если я тем временем окажусь на свободе? Мелет будет казнен занарушение афинских законов, но я, совершив побег, тоже станунарушителем их, и тогда Мелет уже не будет моим убийцей и,следовательно, его наказание не будет соответствовать егопреступлению, как ныне мое наказание не соответствует моим делам.Справедливые сердца афинян опечалятся над его трупом. И произойдетто, что этот злодей привлечет к себе участие людей, которое нынепринадлежит мне. Этого вы хотите?
– Конечно, нет, если ты такставишь вопрос, – с досадой отозвался Антисфен.
– Не я ставлю так вопрос. Онтак уже стоит. Возьмем теперь Анита и рассмотрим, как обстоит дело сним. Богатый кожевенник Анит, лицемерный стяжатель, бежал отнаказания, как мы слышали, куда-то за море. Если и я сбегу отнаказания, он уже не будет моим убийцей. Но если это убийствосовершится – на любом берегу, на котором высадится мой убийца,он будет встречен градом камней. Софист Ликон, гнусный прихлебательАнита… Что с тобой, Антисфен?
Антисфен, дрожа, зажал уши, крикнул:
– Я не хочу тебя слушать!
– Теперь уж вы должнывыдержать, милые мои.
Платон сказал:
– Говори, Сократ. Мы хотимслышать все. Хотим понять тебя.
Сократ не стал возвращаться к Ликону –с ним ведь дело обстояло так же, как с двумя предыдущими.
– Афины! –вздохнул он. – Я должен подумать о них, как любезнонапомнил мне Критон. Все мы должны думать о них. А вот ты, Критон, оних-то и не думаешь. Ты посылаешь меня к своему другу в Фессалию.Отлично. Но весь тот полис враждебен Афинам и их устройству. Неприходило ли тебе в голову, что там будут смеяться над глупостьюафинян: они-де хотели отравить самого мудрого своего гражданина,который советовал им, как достичь блага, а вот мы почтили его царскойроскошью… Не приходило тебе в голову, как эти зломыслящиестанут похваляться, что они лучше афинян, а их государственноеустройство выше нашего? И чтобы я стал поводом для этого?! Чтоб я настарости лет сделался огнем, который обожжет мою родину?!
Сократ не мог продолжать. Оперся рукойна ложе. Под ладонью скользнули оливки, влажные, холодные.
Критон устало проговорил:
– Как видно, я напраснопытался спасти тебя, дорогой…
Мирто поднялась со скамьи. Подбежала ктюремщику:
– Пусти меня туда! ЗаклинаюЗевсом… Пусти!
– Ты что, рехнулась?
– Я должна там быть! Я люблюего!
Тюремщик загадочно усмехнулся:
– Я тоже его люблю.
– А стоишь столбом…Там происходит что-то страшное, я узнала его голос…
– И поняла?
– Поняла – тяжко ему…Я должна быть с ним! Я люблю его…
– Погоди-ка! – Онотстранил Мирто, прислушался.
Сократ вытер руку о платок, в которомему принесли оливки, и не ответил Критону.
Глаза Аполлодора наполнились слезами,он запрокинул голову, чтоб они не пролились:
– Месяц тому назад я такрадовался, что ты придешь ко мне взглянуть на свой мраморный бюст…Мне так хотелось узнать, что ты скажешь… А теперь ты, ты сам…
Сократ смягчился:
– Не терзай себя этим,милый. Не так уж важно, чтоб я увидел себя; пускай другие увидят,каким смешным выглядел человек, занимавшийся столь серьезным делом,как человеческая душа. – Погрузив пальцы в кудриАполлодора, он легонько подергал их. – Но, надеюсь, твойрезец не солгал. Не переделал ли ты мой приплюснутый нос и выпученныеглаза в согласии с Поликлетовыми наставлениями о пропорцияхидеального человека?
Аполлодор недовольно бросил:
– Что мне до Поликлетовыхобразцов, до его прилизанного Дорифора! Ты мне нравишься такой, какесть. И такого я тебя изваял.
– Такого урода?! –захохотал Сократ.
Никто не засмеялся его шутке.
– Слышишь? –сказал тюремщик Мирто. – Сократ шутит. Он весел, а ты чтотут вытворяешь? Увидишь – все кончится хорошо.
– Он будет жить? –вырвалось у Мирто.
– Умолкни, сумасшедшая! Незнаешь, что ли, где ты?! – взъярился тюремщик, но шепотомдобавил: – Будет жить.
Критон и остальные пали духом. Сократопроверг все их доводы в пользу бегства. Оставалась одна надежда: наПлатона. Он обещал помочь Критону. Что же он медлит? Видно, нарочнооставляет свое слово под конец, как опытные ораторы, подумал Критон.И обратился к нему прямо:
– Наш лучший оратор почтиничего еще не сказал.
– Да, да, Платон! –подхватили друзья.
Платон действительно оставил свое словонапоследок.
– Вы, друзья, похвалою своейсвалили на меня тяжесть словесного поединка с Сократом, сами жеперевели дух. Его доводы серьезны, достойны мудрейшего. Они затвориливам уста. Затворяют они уста и мне, а вы заставляете меня говорить…
Он вперил взгляд в Сократа.
– Приняв чашу смерти, тыпотрясешь Афины и всю Элладу. Твоя смерть, Сократ, будет деянием. Онабудет венцом твоей жизни. Тобой будут восхищаться простые люди ицари, а на твоих неправедных обвинителей, живых и мертвых,воздвигнутся многие и многие, простые и образованные. Они сочтут длясебя честью защищать тебя – буду защищать тебя и я.
У Сократа побежали по спине мурашки.Заглатывает меня – и, может, совсем заглотает, а я уже будубезгласен против этой его апологии…
Платон продолжал:
– По-моему, есть только однапричина, Сократ, ради которой ты должен постараться уйти от такоговенца: твоя миссия – миссия учителя жизни. Все твои доводызаслуживают нашего уважения, но ничто из них не сравнится свозвышенностью этой твоей миссии, перед нею все должно отступить.Спрашиваю тебя, дорогой, разве не будет прекрасным и добрымпожертвовать ради этой миссии всем остальным?
Сократ слушал его внимательно.Отодвинулся от Аполлодора, который все время льнул к нему, –отодвинулся, чтоб юноша не мог заметить, как он начинает дрожать, ипоставил между ним и собою кружку с вином.
– Взываю к твоей любви кчеловеку, – слышал Сократ голос Платона; повернулся к немулицом. – Взываю к твоей неистребимой жажде делать человекалучшим, более добродетельным, более счастливым. Где б ни поселилсяты, голос твой долетит до Афин, ибо дело не в силе твоего голоса, а всиле твоих идей.
Аполлодор отодвинул кружку и, склонивголову на плечо Сократа, прошептал ему:
– Спаси себя!
– Ты будешь не первым, ктопокинул наш город, – продолжал Платон. –Вспомни! Не ты ли помогал бежать Анаксагору? Отвергая теперь нашупомощь, не вступаешь ли ты в противоречие с этим?
– Спаси себя! –молил Аполлодор.
А Платон говорил:
– Правда, недолго прожилпосле этого Анаксагор, но он успел принести еще много пользыфилософии. Почему же ты не хочешь больше быть ей полезным? Ты,который сам говоришь, что мы лишь в самом начале исследованиячеловека… – Натиск Платона усиливался. –Большая часть того, что нам надо познать, еще впереди, она такдалека, что почти еще неразличима, – а ты, наш учитель,хочешь покинуть нас, вместо того чтобы нас вести? Учитель – яне уверен, что без тебя мы будем так же сплочены, как при тебе!
Взгляд больших глаз Сократа,прикованный до этого момента к губам ученика, поднялся теперь к егоглазам. На мгновение стихла словесная схватка, перенеслась в поединоквзоров.
Платон выдержал этот взгляд. Положилруку на грудь:
– Перед тобой твой ученик.Ты увлек меня в философию, показал ее нужность и красоту, ради нее яотказался от политического поприща и от поэзии, из-за нее покидаютеперь даже свой дом, свою раковину, кожу свою, без которой будуистекать кровью…
Критон одобрительно кивал головой.Сократ отхлебнул вина и медленно поднялся на ноги. Платон смолк вожидании. Сократ оправил свой хитон.
– Душно здесь как-то, –проговорил он. – Ветки лавра там, в углу, поглощают весьвоздух… – Потом он ласково, приветливо обратился кПлатону: – Спасибо, милый, за то, что ты говорил не против моихдоводов, а за них…
Платон был ошеломлен. Друзья смотрелина него с выражением отчаяния на лицах, взглядами просили егоговорить еще, еще попытаться что-нибудь сделать, не сдаваться…Но Платон исчерпал уже все, чем мог убедить Сократа.
А тот все тем же ласковым тономпродолжал:
– Дорогой, ты признаешь себямоим учеником. Для тебя, как и для меня, философия – вышевсего. Философия, воплощенная в жизнь. Но тот, кто любит философию,обязан согласовывать свои поступки с этой любовью. Моя миссия –быть учителем, да, согласен. Моя смерть и будет последним поучениемдля всех вас.
– Нет! –вырвалось у Аполлодора. – Не говори так!
– Ты сказал, Платон, дом –это твоя раковина, твоя кожа. Моя раковина – все Афины, без нихя был бы не только как без кожи, но и без глаз, без ушей и языка. Ястал бы обрубком человека. Ты сказал, что отказался ради философии отпоэзии, от политического поприща. И то, и другое – неправда. Тытолько присоединил к поэту философа и политика, но поэтом ты остался.В этом твое преимущество. Ты сказал, что из-за любви к философиисобираешься покинуть Афины: верно – нынешние Афины не создаютатмосферы, необходимой для твоей работы. Уезжай, если чувствуешь, чтоэто необходимо. Это не будет незаконным бегством, каким был бы мойпобег. С течением времени ты сам решишь – быть может, ивернешься. А я уже не смог бы вернуться. Однако не нужно тебе так ужбояться Афин. Они будут грозить тебе, но вреда не причинят. Тебе –нет.
Платон понял – Сократ не совсемдоволен им. Я хотел бы видеть его другим, и он тоже хотел бы меня –другого. Наверное – чтоб я тоже ходил босиком и шатался поАфинам…
Сократ обвел взглядом камеру.
– Смеркается, мальчики.
Все посмотрели на окошко, за которымначало темнеть. Тоска охватила их. Скоро им уходить…
Сократ сказал:
– Платон, милый, ты непринял от меня один из моих заветов: мое неистовство. Философии инойраз подобает – не мудрствовать…
Критон ожидал, что Платон возразит,пустится в объяснения, но Платон молчал.
– Значит, решено? –с несчастным видом прошептал Критон. – Ты остаешься?
Сократ поднял руки, растопырив пальцы:
– Я спрут, которыйобхватывает, присасывается всеми щупальцами, всеми присосками. Можноли оторвать их? Ах, можно, можно – но сначала надо разбить емуголову…
Аполлодор схватил с ложа гиматийСократа, уткнулся лицом в него и зарыдал.
Сократ опустил руки.
– Ах, дорогие мои, да развене знали вы наперед, каким будет мое решение? Ну что ж –темнеет… – Он улыбнулся. – Вот и ещеодин приятный день провели мы с вами… – Поднялкружку с вином. – Благодарение Дионису!
Тюремщик попросил друзей Сократазакончить свидание.
Платон лишь огромным усилием волипреодолевал головокружение. В дверях оглянулся на Сократа. А вышел изтемницы – и сердце его пронзила острая боль. Прислонился кстене. Критон уступил ему свои носилки. Последним от Сократа вышелАполлодор.
В камеру вошли двое из одиннадцатислужителей архонта, на обязанности которых лежало наблюдение заисполнением приговора, и официально сообщили Сократу то, что он ужезнал: завтра.
А Мирто все ждала. Закатное солнцеподернуло белизну мрамора оранжево-розовым отсветом. Зарозовеливысокие стены, скалистые склоны Акрополя, засиял в этом заревеПарфенон.
Уже почти стемнело, когда Мирто сноваподошла к двери, забарабанила в нее кулаками. Тюремщик приотворилузкую щель:
– Чего тебе еще?
– Пусти к нему!
– Поздно.
– Что они сказали? Егоосвободят?
– С чего бы?
– Но ты говорил…
– А ты меня не слушай!Здесь, девонька, бредят, рассуждают, да без ума… Приходизавтра – проститься…
14
Темнело небо над склонами Пникса,прогретыми солнцем, над мохнатыми зарослями шалфея, над кустами,похожими на овечьи спины. К разгоравшимся звездам поднималсясеребряный треск цикад и рокот соловья в ветвях платана. Палавечерняя роса, сильней запахли лавры и олеандры.
Ночь в черном покрывале, ночь,наполненная успокоительными звуками и дурманными ароматами,протиснулась сквозь узенькое отверстие в темницу Сократа.
Приговоренный лежал, с наслаждениемвдыхая запахи, и улыбался, постепенно погружаясь в сон. Сладостноечувство владело им: все остались верны мне, сегодня они – кудабольше мои, чем прежде. Прощание наше, растянувшееся на целый месяцблагодаря делосским торжествам, стало месяцем признания в любви –моей к ним, а их ко мне. Вот что было мне нужно для полного блага!
Тюремщик приложил ухо к двери. Тишина.Мелет, помещенный в камере с другой стороны, плачет, кричит,барабанит ногами в дверь, а тут такая тишина. Тюремщик осторожноотпер дверь, посветил: Сократ спал спокойно, крепко.
О Зевс! – подумал тюремщик.Знает, что завтра умрет, а спит как дитя! Он заслонил свет и вышел нацыпочках.
Сократ проснулся, как всегда, рано.
Окошко затянуло дымкой рассветноготумана, холод проникает в камеру. Где-то поблизости заухала сова.
Сократ поднялся. Завернувшись вгиматий, стал следить, как светлеет в окошке.
Скоро встанет день.
Последний.
Что это обманно сулит мне, будто тамгде-то жизнь моя продлится? Эта ложь притворяется утешением –но она, напротив, усиливает мой страх перед смертью… До сихпор я шел навстречу ей со спокойной мыслью, а теперь, в последнийдень, меня ужасает неизбежность – умолкнуть, стать недвижным…
Вырез в темной камере бледнел.
Сократ постучал в дверь; тюремщикмгновенно появился на пороге, осведомился о его желании.
Сократ попросил разрешенияприветствовать солнце, когда оно встанет над горизонтом.
Тюремщик даже задохнулся: значит, всеже!..
– Конечно, Сократ, –поспешно ответил он. – Пойдем, я покажу тебе путь. Пройдемчерез двор, я открою заднюю калитку, что ведет на склон холма, а тамты уже сам…
Вышли из калитки. Нигде ни души.
Тюремщик вдруг обнял, поцеловалСократа:
– Ну вот… Теперьбеги, и да будут с тобой боги!
И скрылся в калитке. Скрипнул засов.
Сократ стоял, глубоко изумленный.Почему он обнял меня уже сейчас? Зачем запер калитку? Придется мнетеперь обходить кругом, к главным воротам… Сократ медленноподнялся на вершину холма, откуда открывался прекрасный вид наГиметт. И вдруг расхохотался. Ах ты, мой милый благодетель! Теперь японял… Как опечалится твой взор, когда я вернусь…Клянусь псом – сколько же добрых людей ходит по этомусумасшедшему миру, а мы о них и не подозреваем!
На востоке, за Гиметтом, уже ширилась,пламенела полоса зари, из которой вынырнет даритель света. Ага, вотоно! У Сократа перехватило дыхание. Он словно онемел. Поклонилсянизко, воздел руки и тихо, с трудом выговорил, лицом к этомуликующему сиянию:
– Ну, ты ведь все знаешь…
Поспешно отвернулся, чтоб солнце неувидело его глаз; и предстала ему туманная картина: беломраморныйгород под голубым куполом неба, овеянный запахом кипарисов…
Сократ спустился с Пникса, вошел черезглавные ворота тюрьмы, улыбкой обласкал потрясенного тюремщика иступил в свою темницу.
На рассвете Мирто остригла свои желтыеволосы. Ксантиппа, сидя на постели, следила за ее действиями.Подумала: это она в знак траура. Всю ночь я слышала ее тихий плач.
Мирто накрыла голову и плечи тонкимполотняным покрывалом. Срезанные волосы перевязала лентой, завернулав узелок. Как пойду прощаться – отдам ему. Будет знать, что явсегда с ним. Вместе с ним лягу на смертное ложе, вместе уйду…
Бледные, молчаливые явились к Сократудрузья – словно их самих ожидало то, что было уготовано сегодняучителю.
Сократ встретил их оживленно, радостно:
– Идите, идите, дорогие! Ждувас с нетерпением!
– Есть что-нибудь новое? –спросил Критон.
– Время в движении своемнеизменно приносит новое…
– Как ты провел ночь? –спросил Антисфен. – Мне кажется…
– …что у менянастроение лучше, чем у вас, – улыбаясь, договорил за негоСократ. – Но истина превыше всего: была и у меня тяжелаяминутка, словно кошмар давил, но недолго. Вышло солнце, и все сталохорошо. Размышлял я тут, ближайшие мои, все ли свое передал я вам.Выворачивал наизнанку карманы гиматия – ни в одном ни крошки неосталось. И все-таки нашел я нечто; оно показалось мне не менееважным, чем все, что я уже завещал вам. Не хотелось бы мне уноситьэто с собой…
– Что же это такое? –не выдержал Аполлодор.
– Светлый взгляд в будущее –и смех, друзья.
В день казни? Мороз пробежал у них поспине. Никто не в силах был вымолвить слово.
– Платон сегодня непридет? – спросил вдруг Сократ.
– Он болен, –ответил Критон.
– Хотел бы я видеть болезнь,которая помешала бы мне прийти сюда! – вспыхнулнегодованием Аполлодор. – Да я бы на четвереньках приполз!
– Не суди так строго, моймаленький. Ему еще вчера было нехорошо, его шатало, когда вы уходили.Он слишком чувствителен. – И, обращаясь к остальным,Сократ добавил: – Когда-нибудь вы поймете, дорогие мои, чтосегодня – мой славный день, а не злой. Поверьте мне, это так, иполными горстями берите у меня мою веселость.
– Можем ли мы веселиться,когда ты несколько дней назад передал нам свою боль? –возразил Антисфен.
– Ну вот! Я так и знал, чтоглавное-то и забыл: боль и веселье не исключают друг друга! Серьезнаязабота и веселость – это две половины сердца. Без серьезностичеловек становится капризным, легкомысленным, поверхностным. А безвеселости – ожесточенным, сухим, непредприимчивым, не верящим вжизнь. Нести вечный огонь из святилища Зевса в Додоне на игры вОлимпии не так трудно, хоть расстояние велико: бегуны с факеломсменяют друг друга. Но пронести вечный огонь сквозь века может лишьтот, у кого в сердце – равновесие. Так что, мальчики мои,цените смех. Сколько бы ни было смеха на свете, его никогда не будетслишком много. А пословица говорит: следуя за каркающим вороном,подойдешь к падали.
Он взял яблоко, принесенноеАполлодором, откусил с аппетитом.
– Большой я грешник, любимыемои. Не делайте из меня праведника. Сколько я натворил ошибок! Зато яникогда ни перед чем не обращался в бегство и потому не виновен всамом тяжком грехе – в равнодушии к человеку и к жизни. И этотеперь меня радует. Что вы так удивленно смотрите? Видно, думаете:ах, как спокоен Сократ, шутит за несколько часов до смерти…Спокоен? Да разве может быть спокоен тот, кто знает, что ждет еговскоре? А впрочем, с одним вы должны согласиться: до чего милосерднанаша Эллада к приговоренным! Вспомните, как казнят в варварскихстранах! Топором отрубают голову; разрывают на части четырьмя быками;побивают камнями; а то еще сажают на кол, бросают на съедение львам идаже заживо распинают на кресте – и все это на глазах утысячных толп. Наша прекрасная добрая Эллада избавляет смертника отвсего этого – лишь в присутствии близких подносит она ему чашукрасивой чеканки… Согласитесь – высоко эллинское чувстводеликатности и вкуса!
Сократ смеялся, и не было в его смехеоттенка страха, который угнетал его друзей.
– Но пока не будем думать обэтом. Вернемся ко мне самому. Вы, поди, думаете: и хитер же этотСократ! Рассчитал, что, пройдя через смертоносный миг, он совершитединственно правильное деяние в интересах Афин, и друзей, ипоследователей, и семьи – и даже в интересах памяти о себе…
Никто не ответил; снаружи, передтюрьмой, поднялся шум.
– Слышите? –сказал Сократ. – Люди роятся вокруг меня, как пчелы вокругсвоей матки. Я останусь в чести у афинян. И тогда проникну не тольков тот фессалийский город, который выбрал для меня ты, мой любезныйКритон, но и во многие иные города, о которых я даже не знаю, где ониили где они когда-нибудь возникнут. А это разве малая радость дляменя?
Он замолчал. Шум снаружи усиливался,близился. Тюремщик отпер дверь – вошли Ксантиппа с Лампроклом.
Мужчины встали. Сократ двинулсянавстречу жене и подвел ее к самому ложу. Ксантиппа села. Она сидела,прямая, с исхудавшим лицом, с покрасневшими веками, ее блестящиечерные волосы были свернуты в тяжелый узел. Даже в скорби она храниладостоинство. Что-то возвышенное было во всем ее облике.
Критон от имени всех спросил – невыйти ли им.
– Нет, нет, останьтесь снами! – Прядка волос выбилась у Ксантиппы из прически,Сократ бережно засунул ее на место. – Правда же, лошадкамоя, пускай остаются?
Ксантиппа затрепетала, ощутивприкосновение его руки, уловив нежность в его голосе, но сердитоначала:
– Нужно тебе было все это!Ни у кого в голове не укладывается… – Ей удалосьостановить поток горьких слов. Приказала Лампроклу проститься с отцоми возвращаться домой.
Сократ усадил сына рядом с собой ипросил его заботиться о матери.
– И будь ласков с мамой. Тыведь помнишь еще, что я тебе говорил недавно, как должен хороший сынотноситься к матери!
В мыслях Лампрокла тотчас возникловозражение – мол, ни одна мать так не строга к сыну, как его, –но он не решился высказать это здесь. Просто молча кивнул.
Сократ расцеловал сына.
– Ну вот, а теперь беги,мальчик, и постарайся жить хорошо!
Горе Лампрокла прорвалось.
– Отец! – вотчаянии вскричал он.
– Ну что ты, что ты. –Отец погладил его по голове. – Ничего дурного со мной неслучится, не бойся. Я останусь с вами, а больше всего – стобой. Чем старше будешь становиться, тем лучше расслышишь, о чем ятебе когда толковал.
Уткнув лицо в сгиб локтя, юноша выбежалвон. Когда дверь за ним закрылась, Ксантиппа заплакала.
– Не плачь! Не плачь,лошадка моя… Так лучше для меня. И для тебя так будет лучше,да, да, вот увидишь – ты сама скоро поймешь, и все те, у когосейчас это не укладывается в голове. Давай-ка… – Онпомог ей встать. – Дай обниму тебя напоследок. Мы ведьлюбим друг друга. Я знаю, – он мягко улыбнулся, –тебе приносило облегчение, когда ты ворчала на меня. И знаешь, я ведьс удовольствием слушал твою воркотню…
Он прижал к себе жену, поцеловал.
– Ты не должен был допускатьэтого! Все – только не это! – Ксантиппу душилирыдания. Она спрятала лицо на груди Сократа.
А он все гладил ее по голове, шутил:
– Вот подожди –встретимся в Элисии, там я тебя за все вознагражу…
– Недолго ты будешь там безменя – я очень больна…
– Когда кончится этот день,ты успокоишься. Выздоровеешь. И не забывайте с Лампроклом ухаживатьза моим виноградником в Гуди. Дорогая, сейчас ты тоже иди домой…
Она вздрогнула:
– Нет! Я останусь с тобой!
– Нет, нет. Иди домой. И неплачь. Обо мне уже хорошо позаботились. И о тебе тоже – верно,Критон? Так что иди – нам обоим будет легче. Аполлодор проводиттебя.
Аполлодор взял ее за руку; она непротивилась, сраженная скорбью и плачем. Сократ довел ее до двери.
– Благодарю тебя, за всетебя благодарю, моя лошадка…
Ксантиппа круто обернулась к нему,вынула из узелка чистый хитон, подала:
– Вот…
Мирто пошла нарвать цветов – весьсадик зарос ими. Какой же цветок больше всего порадует Сократа? Вуглу, между мраморных глыб, нашла большой желтый златоцвет. Золотоесияющее око, золотое солнышко…
Нагнулась было сорвать, да выпрямилась.Нет. Еще не сейчас. А то увянет. Пойду туда перед самым закатом.
Милый мой, дорогой, хочу проститься стобою последней…
Солнце спустилось ниже. Два служителяархонта пришли, сказали – пора приготовиться. Увели Сократа всоседнее помещение – омыться.
Ужас объял друзей. Плач Аполлодорапроникал через стену.
Сократ сбросил хитон, умылся. Почему,почему не пришла Мирто? Внезапный холод охватил его, он задрожал.Вытерся, надел чистый хитон, вернулся в камеру, к своим.
– Смотрите, какой янарядный, – указал он на свою белоснежную одежду.
Друзья стояли, прижавшись к стене.
И тут вошла Мирто.
– Как хорошо, что ты пришла!Я ждал тебя целый день.
– В мыслях своих я все времябыла с тобой.
– Зачем это покрывало у тебяна голове? Даже погладить тебя не могу…
Мирто протянула ему узелок.
– Что это?
– Сейчас не смотри. Когдауйду.
Она вынула спрятанный на грудизлатоцвет. Сократ принял его, смотрел, растроганный:
– Как ты угадала, что именноэтот цветок я люблю больше всего?
– Я ведь знаю, как ты любишьсолнце…
Тюремщик подошел к Мирто:
– Простись с ним. Пора.
Сократ положил цветок и обнял Мирто. Яне должна плакать, внушала она себе. Ни слезинки не должен он увидетьу меня… Поцеловала долгим поцелуем.
– Будь счастлива, моя милая.
Мирто не разомкнула губ. Пятясь,отодвигалась она к двери и все улыбалась, улыбалась Сократу…
А друзья стояли в ряд у стены,недвижные, словно изваяния, пока за Мирто не захлопнулась дверь.Тогда приблизились к Сократу. Но он уже ничего не стал говорить.Развернул узелок Мирто. Засветились желтые волосы. Он отнес их наложе – руки его дрожали – и бережно, словно что-то живое,уложил их на подушку. Потом поставил золотой цветок в стройнуюойнохою с водой.
Солнце зашло, и в камере смерклось.
Сократ подступил к двери и сказал свнезапной решимостью:
– Давайте яд!
Друзья затрепетали. Казалось, в камереотдался высокий звук, тонкий, как паутина, что облепляет пойманнуюдобычу.
Вошел отравитель, поставил на столсветильник и сказал:
– Когда выпьешь напиток,начни прохаживаться, как советуют знатоки ядов. Почувствуешь тяжестьв ногах – тогда ложись. Я буду следить за действием яда, затем, как цепенеют твои конечности…
– И когда дойдет досердца?.. – вопросительно взглянул на него Сократ.
Отравитель кивнул.
– Да. Тогда.
Он подал чашу.
Сократ принял ее, рассмотрел чеканныйузор, улыбнулся – он ведь предсказал, что яд ему поднесут вкрасивом сосуде. Бросил взгляд на солнечный цветок, намеком совершилему возлияние – и залпом выпил. И стал ходить вдоль шеренгиокаменевших друзей.
Но вот он медленно, с трудомприблизился к ложу, лег, прижал к груди прядь желтых волос.Отравитель пощупал – до каких пределов потеряло его телочувствительность.
Друзья тихо приблизились. Сократ неотрываясь смотрел на цветок Мирто. Его коронка, повернутая к Сократу,сияла золотом в отблеске светильника. Явственно проносился по камеретот высокий, паутинный звук.
Аполлодор рыдал, уткнувшись в ладони.Мужчины, скрывая слезы, закрыли лица плащами. Критон стоял визголовье. Отравитель показал ему – тело Сократа окоченело ужепочти по пояс. Критон был бледен и чувствовал, что теряет сознание, –но тут он заметил: Сократ улыбнулся!
– Хочешь еще что-то сказатьнам, мой дорогой? – тихонько спросил старый друг.
Сократ не отрывал взгляда отзлатоцвета.
– В каждом человеке солнце –только дайте ему светить…
СЛОВАРЬ АНТИЧНЫХ ИМЕН И НАЗВАНИЙ

Авлос – флейта (точнее, дудка,иногда двойная – с двумя створами при одном мундштуке);считалась инструментом, недостойным свободного человека, потому чтонадутые щеки уродовали лицо.
Агамемнон (миф.) – царьМикен, главный вождь греческих войск в войне под Троей.
Агафарх (серед. V в. до н. э.) –художник, мастер декоративной настенной живописи с острова Самос.
Агафон – афинский поэт-драматург(V в. до н. э.); первый из греческих авторов использовал нетрадиционные мифологические сюжеты, а брал их из реальной жизни.
Агора – городская площадь, центрторговой и общественной жизни; в Афинах находилась невдалеке отАкрополя, была окружена лавками, портиками и общественными зданиями(совета, суда).
Агра – деревня близ Афин, вверхнем течении реки Илисс.
Аид (миф.) – богподземного мира, царства мертвых.
Акрагант – город в Южной Сицилии,второй по значению после Сиракуз.
Акрополь – городская крепость нахолме, самом высоком месте Афин; здесь находился Парфенон и другиеглавные святилища города, сюда вела священная дорога через Пропилеи.Разоренный во время греко-персидских войн (500–449 гг. дон. э.), Акрополь был вновь отстроен при Перикле (см. прим.) в443–429 гг. до н. э.
Алкей (нач. VI в. до н. э.) –лирический поэт с острова Лесбос.
Алкивиад (ок. 451–404 гг. дон. э.) – афинский государственный деятель иполководец, известный своим политическим авантюризмом.
Алкмеониды – афинскийаристократический род, к которому принадлежали Клисфен, Перикл,Алкивиад. Считался «проклятым» за осквернение убийствомсвященного места.
Амфиполис – портовый город наберегу реки Стримон во Фракии.
Амфитрион (миф.) – мужАлкмены, матери Геракла. Зевс, являясь к Алкмене, принимал обликАмфитриона.
Амфора – большой глиняный сосуддля хранения и перевозки вина и масла.
Анакреонт (VI в. до н. э.) –лирический поэт, автор застольных и хвалебных песен. По его именипоэзия, воспевающая чувственные наслаждения, названаанакреонтической.
Анаксагор (ок. 500–428 гг.до н. э.) из малоазиатских Клазомен – философ, другПерикла, учивший о вечности материи, движимой мировым Разумом и ненуждающейся в богах традиционной религии.
Анаксимандр (VI в. до н. э.) –один из первых греческих натурфилософов, учивших, что мир состоит изединого материального начала, выступающего в различных проявлениях.Считается, что Анаксимандр изобрел солнечные часы.
Анаксимен (ок. 585 – ок. 525 гг.до н. э.) – философ, ученик Анаксимандра.Первоначалом всего считал воздух, из сгущения и разрежения котороговозникают вещи.
Ананка (правильнее Ананке) –неизбежность, рок.
Андромаха (миф. ) –жена Гектора, классический образ любящей и верной супруги; послепадения Трои пленница греков.
Анит – афинский богатыйремесленник, политический деятель, принадлежавший к умереннымдемократам (группа Ферамена), участник борьбы против власти Тридцатитиранов и за восстановление демократии в Афинах.
Анофелес (букв. «бесполезный») –в современной зоологии название малярийного комара.
Антифонт (ок. 480–411 гг. дон. э.) – оратор и учитель красноречия, близкий ксофистам; участник попытки олигархического переворота, был казненпосле его неудачи.
Аполлон (Феб) (миф. ) –сын Зевса, бог света, предводитель Муз, отвратитель болезней,податель предсказаний (Дельфийский оракул).
Апология – защитительная речь насуде. Подлинная речь Сократа в свою защиту не сохранилась; ученикиСократа сочинили потом несколько вариантов этой защитительной речи,из них сохранились «Апологии Сократа» Платона иКсенофонта.
Аргос – город в Арголиде насеверо-востоке Пелопоннеса. Во время греко-персидских войн (перваяпол. V в. до н. э.) сохранял нейтралитет, позднее примкнулк Афинам. Как их союзник принял участие в сицилийской экспедиции(415–413 гг. до н. э.).
Ареопаг – холм Ареса, на которомзаседал афинский суд по делам о кровопролитии, состоял из бывшихархонтов.
Арес (миф.) – богвойны, сын Зевса; почетом в Греции не пользовался.
Арете – основное понятиедревнегреческои этики: совокупность достоинств человека, его«доблесть» (в древнейшем значении слова), «добродетель»(в позднейшем, более философском).
Аретуса (миф.) – нимфа,убежавшая от преследований бога реки Алфея и обратившаяся в родник подругую сторону моря.
Аристид Справедливый (ок. 540–467 гг.до н. э.) – афинский политический деятель временгреко-персидских войн, основатель Афинского морского союза, славилсябескорыстием и умер в бедности.
Аристипп Киренский (ок. 435–355 гг.до н. э.) – ученик Сократа, впоследствии основательшколы «киренаиков», или «гедоников»,считавших, что высшее благо – наслаждение, когда им владеетчеловек, а не оно владеет человеком.
Аристофан (ок. 445–385 гг.до н. э.) – афинский драматург-комедиограф; егокомедия «Облака», осмеивавшая Сократа, была поставлена в423 г. до н. э. Насмешки в адрес Сократа имеются в комедиях«Птицы» (414 г. до н. э.) и «Лягушки»(405 г. до н. э.). Но, по свидетельству Платона, Сократ иАристофан продолжали оставаться друзьями. Цитируются его комедии«Всадники» и «Лягушки».
Аркадия – дикая гористая областьв Южной Греции; впоследствии считалась сказочно-благодатным пастушьимкраем.
Артаксеркс II – персидский царь в404–358 гг. до н. э.
Артемида (миф.) – дочьЗевса и сестра Аполлона, богиня охоты, луны и девственности,покровительница рожениц.
Архидам (ок. 476–427 гг. дон. э.) – спартанский царь и полководец.
Архилох (VII в. до н. э.) –один из древнейших греческих поэтов, автор раздумий-элегий иязвительных «ямбов».
Архонты («правители») –девять высших должностных лиц в Афинах, избираемых на год: «эпоним»(собственно «правитель», именем которого обозначалсягод), жрец, военачальник и шестеро судей.
Аспасия – вторая жена Перикла, несчитавшаяся законной, так как была не афинянкой, а родом из Милета;враги называли ее гетерой.
Астином – надзиратель заимущественным состоянием.
Аттика – область в Греции,центром которой были Афины.
Афина, она же Паллада (миф.) – богиня – покровительница Афин, дочь Зевса,рожденная из его головы, воительница, наставница в ремеслах иискусствах, для философов – воплощение мудрости; ей былпосвящен Парфенон на Акрополе. Ее священное растение – олива,птица – сова; отсюда поговорка «носить сов в Афины»– делать лишнее дело.
Афинский морской союз – союзгородов на островах и по берегам Эгейского моря, организованный в478 г. до н. э. для борьбы против Персии; во главе союзабыли Афины, крупнейшие города помогали им флотом, второстепенные –деньгами. Был распущен в 404 г. после поражения в войне соСпартой.
Афродита (миф.) – богинялюбви и красоты, дочь Зевса и неверная жена Гефеста.
Ахейцы – древнее (гомеровское)название греков.
Ахерон (миф.) – рекавздохов.
Ахилл (миф.) – герой«Илиады» Гомера, самый доблестный из греческих витязей ввойне под Троей.
Баал (миф.) – древнееобщесемитское божество плодородия, вод, войны. Культ его проникал и вдругие страны.
Беотия – соседняя с Аттикойравнинная область, занятая владениями Фив, Платей и других городов.
Брасид – спартанский полководец,в 424–422 гг. до н. э. отбивший у Афин их союзныегорода на северном берегу Эгейского моря.
Браурон – городок невдалеке отвосточного берега Аттики.
Бромий (миф.) – одноиз имен Вакха, что означает «буйный».
Буле («совет») –Совет Пятисот, верховный орган власти в Афинах в промежутках междусходками народного собрания; делился на 10 Пританий. Здание, вкотором он собирался, называлось «булевтерий».
Вакханка – участницаэкстатических празднеств в честь бога вина Диониса (Вакха).
Варвары (букв. «балаболки»,т. е. непонятно говорящие) – так греки называли всехнегреков.
Виссон – дорогая белая илипурпурная материя из тонкого льна.
Вифиния – область персидскойМалой Азии, прилегавшая к Босфору и Мраморному морю.
Воловьи глаза (г. е. большие) –считались в Греции признаком красоты; «волоокой» называлибогиню Геру.
Галикарнасс – греческий город наюге эгейского берега Малой Азии.
Ганимед (миф.) – виночерпийЗевса на пирах богов.
Гарпия (миф.) – фантастическаякрылатая хищная птица.
Геба (миф.) – богинявечной юности, супруга Геракла, ставшего богом; прислуживала на пирахолимпийцев.
Гедоне – «наслаждение»,центральное понятие философии Аристиппа.
Гекатомба – букв. «стобыков», самая большая из жертв, приносимая лишь висключительных случаях.
Гекуба (миф.) – женатроянского царя Приама, старая мать многих детей.
Гелиос (миф.) – богсолнца.
Гелиэя – народный суд в Афинах,общим числом в 6000 заседателей, заседавших отдельными коллегиями;был одним из оплотов демократической власти.
Геллеспонт («море Геллы») –пролив Дарданеллы.
Гемма (лат.) – резнойкамень с различными изображениями.
Гера (миф.) – сестраи жена Зевса, покровительница брака и семьи.
Геракл (миф.) – сынЗевса, герой-освободитель земли от чудовищ и злодеев, классическийобраз силача, атлета и труженика; почитался как бог, особенно впростом народе.
Гераклит Эфесский (конец VI –нач. V в. до н. э.) по прозвищу «Темный» –крупнейший из философов-досократиков, учивший о вечном изменении ипротивоборстве всего сущего («все течет»), первоосновакоторого огонь, он есть также его Душа и Разум. («Логос»).
Герма – каменный столб с головойи фаллосом, символ бога Гермеса; гермы стояли на перекрестках и удорог, пользовались религиозным почитанием.
Гермес (миф.) – вестникбогов, сын Зевса, бог торговли, красноречия и обмана.
Гесиод (VIII–VII вв. дон. э.) – эпический поэт, считавшийся соперникомГомера, автор дидактической поэмы-наставления «Труды и дни».
Геспериды (миф.) – нимфы,охранявшие на краю земли сад богов с волшебными золотыми яблоками.
Гестия (миф.) – богинядомашнего очага.
Гетера («подруга») –незамужняя женщина, ведущая свободный образ жизни, так в Грецииназывались и проститутки.
Гетерия («дружеский кружок») –товарищеские общества, объединенные общим культом, взаимопомощью исовместными трапезами; во время Пелопоннесской войны были центрамиантидемократических заговоров.
Гефест (миф.) – богогня и кузнечного дела, покровитель ремесленников.
Гея (миф.) – богиняземли и плодородия.
Гильгамеш (миф.) – геройдревневавилонского эпоса. На самом деле в классической Греции этотэпос известен не был.
Гиматий – мужской (иногда иженский) длинный плащ, надевавшийся поверх хитона.
Гиметт – нагорье к юго-востоку отАфин.
Гимнасий – общественное строениедля занятий спортом: двор, окруженный колоннадой и открытымикомнатами. Гимнасий были местом сбора свободной молодежи, и тудаприходили для бесед философы. Гимнасий Академа назван так в честьаттического героя.
Гиперборейцы – мифический народблаженных праведников на северном краю земли, где зимою гоститАполлон.
Гипнос (миф.) – богсновидений.
Гиппий Элидский (вторая половина V в.до н. э.) – видный софист, известный как знаток всехнаук и даже ремесел; его споры с Сократом (в которых он оставалсяпосрамлен) описаны в двух диалогах Платона.
Гомер – легендарный эпическийпоэт, автор поэм «Илиада» и «Одиссея».
Гоплит – воин в тяжеломвооружении (большой щит, панцирь, шлем, поножи, копье и меч),сражавшийся в пешем строю.
Горгий Леонтинский (ок. 485–380 гг.до н. э.) – один из виднейших софистов, талантливыйоратор и философ, утверждавший ненадежность и непередаваемостьвсякого знания.
Греко-персидские войны (500–449 гг.до н. э. с перерывами) – эпоха военных столкновениймежду греческими городами и Персией.
Дарик – персидская монета сизображением стрелка – единственная золотая монета, имевшаяхождение в Греции.
Дафнис (миф.) – богили герой, чтившийся сицилийскими греками; поэму под таким названием(несохранившуюся) написал поэт VI в. до н. э. Стесихор.
Даскилея на Пропонтиде – город наМраморном море, резиденция персидского сатрапа.
Декелея – селение навозвышенности к северо-восток) от Афин.
Делий – городок в Беотии.
Дельфийский оракул – главноепрорицалище в Греции при храме Аполлона в Дельфах; предсказаниядавала пророчица «пифия», одурманенная выходящими изземли парами, а толковали их храмовые жрецы.
Дем – административная единица:село в Аттике или квартал в городе Афины, место приписки афинскогогражданина («такой-то, сын такого-то, из дема такого-то»).
Демагог (букв. «народныйвождь») – чаще так называли своекорыстных итщеславных политиков, заигрывавших с народом.
Деметра (миф.) – богиняземледелия и плодородия, мать Коры, чтившаяся вместе с нею вЭлевсинских мистериях.
Демокрит Абдерский (ок. 460–370 гг.до н. э.) – философ, представлявший мир бесконечныммножеством движущихся в пустоте материальных атомов; считаетсяпредшественником материализма нового времени. Запомнился потомкам как«смеющийся философ».
Демоний («божество») –так Сократ называл свой внутренний голос, предостерегавший его от техили иных поступков.
Демос – народ (как носительвласти).
Деспот – повелитель, господин.
Дикастерий – суд.
Дионис (миф.) – богстихийных производительных сил, покровитель виноградарства ивиноделия; спутниками его считались козлоногие сатиры и силены.
Дионисии – большой весеннийпраздник в честь бога Диониса.
Дискобол – «метательдиска», знаменитая статуя скульптора Мирона.
Дифирамб – хоровая песня в честьбога Диониса.
Длинные стены – укрепления,защищавшие дорогу из Афин в порт Пирей и обеспечивавшие выход Афин кморю. Были построены после побед над персами и разрушены по условияммира после Пелопоннесской войны.
Додона – древнее святилище Зевсав горном Эпире.
Дракон – древнейший афинскийзаконодатель (VII в. до н. э.), его законы славилисьчрезвычайной жестокостью.
Драхма – основная денежнаяединица, тетрадрахма (4 драхмы) – основная монетнаяединица в Греции. При Сократе за 50 драхм можно было купить быка. 100драхм составляли мину, 60 мин – талант.
Елена (миф.) – дочьЗевса, прекраснейшая из женщин, из-за которой велась война под Троей.
Зевс (Дий) (миф.) – царьбогов, Громовержец.
Иберия – так древние грекиназывали Испанию.
Иакх (миф.) – культовоеимя бога Диониса.
Ивик (VI в. до н. э.) –лирический поэт, автор хвалебных песен.
Илифия (миф.) – богиня,помогающая роженицам; иногда отождествлялась с Артемидой илисчиталась ее спутницей.
Илоты – угнетенное население вСпарте, жившее на положении государственных крепостных.
Иония – центральная частьмалоазиатского побережья Эгейского моря, родина первых греческихфилософов; богатые ионийские города были важнейшими членами Афинскогоморского союза.
Ипполит – герой одноименнойтрагедии Эврипида, чистый юноша, погибший от происков влюбленной внего мачехи Федры.
Ирида (миф.) – богинярадуги.
Калаф – большой глиняный сосудцилиндрической формы, разновидность кратера.
Калликл – софист, современникСократа, теоретик «права сильного».
Каллироя (миф.) – водянаянимфа.
Калокагафия – аристократическийидеал человеческого достоинства: быть «прекрасным»(внешне) и «хорошим» (внутренне).
Карфаген – торговый город близсовр. Туниса, центр военной державы, боровшейся с греками за властьнад Сицилией.
Кассандра (миф.) – троянскаяцаревна-пророчица, после взятия Трои – пленница Агамемнона,погибшая вместе с ним.
Кебет – фиванец, ученик Сократа.
Кербер (миф.) – трехголовыйчудовищный пес, сторож царства мертвых, одолеть которого удалось лишьГераклу.
Кибела (миф.) – «матерьбогов», малоазиатская богиня, экстатический культ которой былраспространен и в Греции.
Кимон (ок. 504–449 гг. дон. э.) – афинский политик и полководец, сторонниксоюза со Спартой и войны с Персией; с ним враждовал Перикл.
Киприда – одно из имен богиниАфродиты, данное ей по острову Кипр, который считался ее родиной.
Кирка (миф.) – персонаж«Одиссеи» Гомера: волшебница, обращавшая людей в зверей.
Кифара – семиструнная лира, накоторой играли костяным бряцалом; кифаред – певец,аккомпанирующий себе на лире.
Клеонт (правильнее – Клеон) –афинский политик-демагог из простонародья, поборник войны со Спартойдо победного конца.
Клепсидра – водяные часы,которыми отмерялось время речей ораторов в суде.
Клисфен – организаторполитической реформы 509 г. до н. э., положившей началоразвитию демократии в Афинах.
Кокит (миф.) – рекаплача.
Коринф – крупнейший торговыйгород Греции, соперничавший с Афинами, союзник Спарты.
Котила («кружка») –мера жидкости; 12 котил составляли хус (ок. 3,3 л.).
Краснофигурный (более поздний) ичернофигурный (более архаический) стиль – два способа росписиглиняных сосудов: в первом случае черным лаком покрывался фон, и нанем выступали фигуры цвета обожженной глины, во втором случае –наоборот.
Кратер – большая чаша с широкимустьем (отсюда «кратер» – жерло вулкана), служившаяна пирах, чтобы разбавлять вино водой.
Кратин – комедиограф, старшийсовременник Аристофана; в состязании 423 г. награда былаприсуждена его комедии. «Бутылка» (в которой оноправдывался от попреков в пьянстве), а не «Облакам»Аристофана.
Крон (миф.) – титан,сын бога неба Урана и богини земли Геи; оскопив отца, стал верховнымбогом. Низвергнут сыном Зевсом в Тартар (см. прим.).
Кротон – греческий город в ЮжнойИталии, где Пифагор основал свою религиозно-философскую школу.
Ксантиппа – имя жены Сократа,буквально означало «рыжая лошадь»; лошадь считаласьживотным аристократическим, и имена такого рода – тоже.
Ксеркс I (V в. до н. э.) –персидский царь. В 480–479 гг. возглавлял поход персовпротив греков.
Ксенофонт (ок. 430–354 гг.до н. э.) – ученик Сократа, историк, впоследствиинаписавший дошедшие до нас «Воспоминания» с записямиразговоров Сократа.
Лакедемон – другое названиегорода Спарты.
Ламах – афинский военачальник ввойне со Спартой, знаменитый храбростью и бедностью.
Лампсак – город при проливеГеллеспонт (Дарданеллы).
Лаокоон (миф.) – троянскийжрец, пытавшийся спасти Трою от сужденной ей погибели и за этозадушенный змеями.
Ларисса – город в Фессалии.
Лебедь Леды (миф.) – Чтобыдобиться любви прекрасной женщины Леды, Зевс принял облик лебедя.
Лекиф – флакон, небольшойглиняный сосуд для благовоний.
Лесбос – самый крупный изгреческих островов у азиатского побережья Эгейского моря.
Лета (миф.) – реказабвения в загробном мире.
Лето (миф.) – богиня,мать Аполлона и Артемиды.
Ликон – оратор, один изобвинителей Сократа; в Афинах его мало уважали, и комедийные авторыего высмеивали.
Лисандр – спартанский полководец,с персидской помощью разгромивший Афины в конце Пелопоннесской войны.
Лисий (ок. 445–380 гг. дон. э.) – виднейший афинский судебный оратор; речи егосохранились.
Логограф – судебный оратор,сочиняющий речи от лица своих подзащитных (в афинском суде обвиняемыедолжны были сами себя защищать).
Мантинея – город в восточнойчасти Аркадии.
Марафон – место победы афинян надперсами в 490 г. до н. э.; это сражение было изображенохудожником Полигнотом (ок. 465 г. до н. э.) на фреске впортике на афинской агоре.
Меандров узор – орнамент в видепрямоугольных завитков.
Мегара – важный торговый икультурный центр на перешейке между Центральной Грецией иПелопоннесом. Член Пелопоннесского союза.
Медея (миф.) – женаЯсона, брошенная им и жестоко отомстившая ему, героиня трагедииЭврипида «Медея».
Мелет – афинский стихотворец,осмеянный в комедиях Аристофана, один из обвинителей Сократа.
Мелическая – древнегреческаяпоэзия с музыкальным сопровождением. Возникла в VII–VI вв.до н. э.
Менада – вакханка.
Менелай (миф.) – спартанскийцарь, муж Елены, герой войны под Троей.
Метек (поселенец) –гражданин одного города, живущий в другом и потому неполноправный;метеки часто были ремесленниками и торговцами.
Микены – древняя столица царяАгамемнона, в историческое время – небольшой поселок близАргоса.
Милет – крупнейший город Ионии.
Мина – денежная единица (см.драхма).
Мирон – великий древнегреческийскульптор (V в. до н. э.).
Митилены – главный город наЛесбосе.
Мойры (миф.) – трибогини судьбы, прявшие, отмерявшие и обрезавшие нити человеческихжизней.
Мом (миф.) – младшийбог греческого пантеона, олицетворение смеха и насмешки.
Мунихий – крепость близ афинскогопорта Пирей.
Наварх – командир корабля.
Никий – самый богатый из афинян,осторожный политик и полководец, сторонник мира со Спартой; противникАлкивиада. Погиб после поражения афинской экспедиции в Сицилию.
Обол – мелкая монета (меньшеграмма серебра), шестая часть драхмы.
Одеон – округлое здание длямузыкальных представлений и состязаний.
Одиссей (миф.) – геройТроянской войны, знаменитый своей хитростью; странствия его в пути народину описывались в поэме Гомера «Одиссея».
Оймэ! – О горе!
Ойнохоя – кувшин для вина иливоды, обычно глиняный.
Олигархия («власть немногих») –крайняя форма аристократического правления; слово это употреблялось сосуждением.
Олимп – гора в Северной Греции,считавшаяся в древнейшее время жилищем богов.
Олимпиады – четырехлетний периодмежду двумя празднествами Олимпийских игр. Историки потом поОлимпиадам вели исчисление времени. Годом Первой Олимпиады считается776 г. до н. э.
Олимпиец (миф. ) –греческий бог, обитающий на Олимпе.
Омикрон и омега – буквыгреческого алфавита, обозначавшие краткое «о» и долгое«о».
Орфей (миф.) – певец-чародей,сын одной из Муз и питомец Аполлона; родиной его считалась Фракия.Чаще рассказывали, что погиб он не от молнии, а от рук обезумевшихвакханок.
Остракизм («суд черепков») –афинское установление: большинством голосов (подаваемых на глиняныхчерепках) отправлять во временное изгнание лиц, по закону невиновных,но опасных чрезмерным влиянием.
Павсаний – спартанский царь в409–375 гг. до н. э.
Палестра – открытая площадка дляупражнений в борьбе; часто соединялась с гимнасием.
Палладий – святыня Афины Паллады.
Пан (миф.) – леснойкозлоногий бог диких сил природы, покровитель стад и пастухов.
Панафинеи – один из главныхафинских праздников, отмечавшихся в июле; включал шествие девушек кПарфенону, подносящих Афине новое тканое одеяние, и спортивныесостязания мужчин.
Парис (миф.) – троянскийцаревич, знаменитый своей красотой; похищение им прекрасной Елены,жены спартанского царя Менелая, стало причиной Троянской войны.
Парменид (ок. 540–480 гг. дон. э.) – философ из италийской Греции, считавшийсяучителем Горгия.
Парнас – гора над Дельфами.Согласно греческой мифологии, место обитания Аполлона и Муз.
Паросский мрамор – мраморвысокого качества, добываемый на острове Парос в Эгейском море.
Парфенон («храм Девы») –храм Афины на Акрополе, построенный при Перикле, главное святилищеАфин.
Пасаргады – один из важныхгородов Персидского царства.
Патрокл (миф. ) –герой Троянской войны, друг Ахилла, вышедший вместо него на бой,павший и отмщенный Ахиллом.
Пейто (миф.) – богиняубеждения и обольщения.
Пелла – столица Македонскогоцарства.
Пелопоннес – южный полуостровГреции с городами Спартой, Аргосом, Коринфом и др., почти целикомобъединенный зависимостью от Спарты в «Пелопоннесский союз»,враждовавший с Афинами.
Пелопоннесская война (431–404 гг.до н. э.) – крупнейшая в истории Древней Греции войнамежду союзами полисов: Афинским и Пелопоннесским во главе со Спартой.
Пентеликон – нагорье насеверо-востоке от Афин. Добываемый здесь мрамор использовался пристроительстве Афин.
Пеплос – женская рубаха, подобнаямужскому хитону, но открытая сбоку.
Перикл (ок. 490–429 гг. дон. э.) – выдающийся афинский государственный деятель,полководец, оратор, глава демократического правительства.Способствовал военному и культурному возвышению Афин.
Перистиль – внутренний двор дома,окруженный колоннадой.
Пилос – город на Пелопоннесе,место битв в Пелопоннесскую войну.
Пинакий («дощечка») –здесь: жребий, дающий право на платную должность присяжного в суде.
Пиндар (ок. 518–438 гг. дон. э.) – величайший лирический поэт, автор хоровыхгимнов.
Пифагор (VI в. до н. э.),родом с Самоса, жил в италийских колониях Греции, –математик и философ, герой многих легенд, основательрелигиозно-философского учения, исходящего из представления о числекак основе всего существующего. Пифагорейцы верили в переселение души держали свое учение в глубокой тайне.
Платеи – беотийский город близграницы Аттики, место победоносной битвы греков над персами в 479 г.до н. э.
Платон (427–347 гг. дон. э.) – ученик Сократа, потом самостоятельныйфилософ, создатель самой влиятельной идеалистической школы вантичности, автор философских диалогов, главный собеседник в которыхСократ.
Плутарх(ок. 45 – ок. 127 гг.н. э.) – писатель и историк. Основное его сочинение«Сравнительные жизнеописания» выдающихся греков и римлян(в том числе Алкивиада и Перикла).
Плутос (миф.) – богбогатства.
Полиада (Полиас) – одно изимен Афины, означает «городская».
Полигнот – известный живописец искульптор второй четв. V в. до н. э. с острова Фасос.Работал в Афинах.
Полигнот (серед. V в. до н. э.) –художник, крупнейший мастер краснофигурной живописи.
Поликлет из Аргоса – великийскульптор V в. до н. э. Воспел образ мужественного атлета(«Дорифор», «Диадумен», «РаненаяАмазонка»).
Поликрат – тиран острова Самос(538–522 гг. до н. э.), сильнейший правитель Ионии доее завоевания персами.
Полис – «город-государство»,укрепленный город с окружающей сельской местностью; из такихнезависимых друг от друга полисов, союзничавших и враждовавших,состояла вся Греция.
«Политэ!» – обращение«граждане!»
Понт Эвксинский («гостеприимноеморе») – Черное море.
Портик – стена с навесом иколоннадой для укрытия от солнца, излюбленное место делового идосужего провождения времени у греков.
Посейдон (миф.) – богморя, брат Зевса.
Потидея – город на северномберегу Эгейского моря, колония коринфян, был после долгой осады взятафинянами в Пелопоннесскую войну.
Приам (миф. ) – царьТрои во время Троянской войны.
Пританы – афинский Совет Пятисот(буле) делился на 10 «Пританий» по 50 человек, каждая изкоторых по очереди была «дежурной по государству» 36дней, десятую часть года; эти «пританы» кормились за счетгосударства в здании «пританея» близ Акрополя, туда жеприглашались другие должностные лица и почетные граждане.
Промахида (правильнее Промахос) –имя Афины, означает «борющаяся впереди».
Прометей (миф.) – одиниз титанов, считавшийся создателем (или благодетелем) родачеловеческого, герой знаменитой трагедии Эсхила.
Пропилеи – подъем и вход наафинский Акрополь, обстроенный при Перикле колоннадами и священнымизданиями.
Пропонтида («предморье») –Мраморное море.
Протагор (ок. 480—ок. 410 гг.до н. э.) – один из виднейших софистов, знаменитыйсвоим утверждением «Человек есть мера всем вещам: существованиюсуществующих и несуществованию несуществующих».
Психея («душа») (миф) – царевна, возлюбленная бога любви Эрота, согласнопозднему аллегорическому сказанию.
Пэан – гимн в честь какого-нибудьбога.
Радамант (миф .) –сын Зевса, праведный судья в царстве мертвых.
Родос – остров на юго-востокеЭгейского моря, торговый центр, союзник Афин.
Саламин – остров у береговАттики, место решающей победы греческого флота над персидским в480 г. до н. э.
Саламин – город на Кипре, где в449 г. до н. э. произошло завершающее сражение междугреками и персами, положившее конец греко-персидским войнам.
Самос – остров у эгейского берегаМалой Азии, одно из сильнейших союзных с Афинами государств. В 440 г.до н. э. попытался отложиться от Афин. Попытка была суровоподавлена Периклом.
Самофракийское море (от названияострова Самофракия, «фракийского Самоса») –северная часть Эгейского моря.
Сапфо (нач. VI в. до н. э.) –лирическая поэтесса с острова Лесбос.
Сарданапал – ассирийский царьАшшурбанипал (669 – ок. 633 гг. до н. э.), известныйсвоей воинственностью, тягой к просвещению и расточительностью.
Сарды – древний город в ЗападнойМалой Азии, резиденция персидского наместника.
Сатиры (миф.) – демоныпроизводительных сил природы, козлоногие, веселые и сладострастные;изображались спутниками Диониса, возглавляемыми старшим среди них –Силеном.
Сегеста и Селинунт – греческиегорода в западной части Сицилии, постоянно враждовавшие друг сдругом.
Селена (миф.) – богинялуны, иногда отождествляемая с Артемидой; был миф о ее любви ккрасавцу пастуху Эндимиону, по ее просьбе погруженному в вечный сон.
Семирамида – ассирийская царицаШаммурамат (IX в. до н. э.). Согласно греческому мифу,воздвигла в Вавилоне прекрасные висячие сады – одно из семичудес света.
Сест – город на европейскомберегу Геллеспонта (Дарданелл).
Сикофант – профессиональныйдоносчик-шантажист в Афинах.
Сизиф (миф.) – царьКоринфа, дважды перехитривший смерть и приговоренный богами к вечномутяжелому и бесполезному труду в подземном царстве.
Силен (миф.) – см.Сатиры.
Симмий – фиванец, ученик Сократа;его записи Сократовых диалогов не сохранились.
Симпосий («выпивка») –заключительная часть греческого застолья.
Сиракузы – крупнейший изгреческих городов Сицилии, снабжавший сицилийским хлебом Коринф идругих спартанских союзников.
Солон (VI в. до н. э.) –афинский законодатель и поэт, один из семи знаменитейших мудрецовдревности.
Софисты – «учителямудрости», странствующие философы и ораторы, учившие оботносительности всякого теоретического и нравственного знания.
Софокл (496–406 гг. дон. э.) – афинский поэт, автор «Царя Эдипа»и других трагедий. Цитируется его трагедия «Антигона».
Софросине – «здравомыслие»,«чувство меры», одна из главных добродетелей традиционной(еще досократовской) греческой этики.
Стадий – основная древнегреческаямера длины, ок. 178 м (600 футов).
Стикс (миф.) – рекаужасов.
Стратег – член ежегодноизбиравшейся коллегии из 10 человек, начальствовавший в Афинах надвойском и флотом; это были наиболее влиятельные должностные лица вгосударстве.
Сунион – мыс на крайнем югеАттики. Эгилея, Анафлист – города по дороге к Суниону из Афин.
Схолии – объяснения, толкования(позднее слово; здесь – иронически).
Талант – мера веса (ок. 26 кг)и денежная единица (см. драхма).
Танатос (миф.) – богсмерти.
Тартар (миф) – глубочайшаячасть царства мертвых, где терпят наказания грешники.
Терсит (миф.) – участникТроянской войны, безобразный и злоязычный воин.
Тетрадрахма – см. Драхма.
Тиран – единовластный правитель,пришедший к власти насильственным путем.
Телестерий – место посвящения вЭлевсинские мистерии.
Терпсихора (миф.) – однаиз девяти Муз, покровительница танца.
Тиссаферн – персидский наместникв Сардах в 413–395 гг. до н. э., поддерживавшийАлкивиада и спартанцев в их борьбе с Афинами – главнымпротивником персидской власти.
Титаны (миф. ) –старшие боги, воплощение буйных стихийных сил, побежденные иусмиренные Зевсом и другими младшими богами.
Тиха (миф.) – богиняслучая и удачи (римская Фортуна).
Трапезит – меняла. Ими обычнобывали метеки и вольноотпущенники.
Триера – боевой корабль, длинныйи узкий, с тремя рядами весел, ок. 170 гребцов.
Тридцать тиранов – олигархическаягруппа во главе с Критием, вставшая во главе Афин после поражения ввойне со Спартой и удерживавшая власть в 404–403 гг. дон. э.
Троя (миф.) – древнийгород в Малой Азии близ Дарданелл, с которым греки вели десятилетнюювойну, воспетую в «Илиаде» Гомера; в историческое времяуже не существовал.
Троянский конь (миф.) – огромный деревянный конь, в который спрятались греческиевоины, обманом проникшие в осажденную Трою.
Тэхнэ маевтике – повивальноеискусство.
Уран (миф.) – богнеба и владыка мира (см. прим. к Крону).
Фаланга – плотный боевой строй.
Фаргелион – месяц афинскогокалендаря, соответствовавший нашему маю—июню.
Фарнабаз – персидский наместник всеверо-западной части Малой Азии, поддерживавший спартанцев в ихвойне против Афин.
Фасос – остров на севереЭгейского моря, союзник Афин, отложившийся от них в 465–463 гг.до н. э.
Фемистокл (ок. 525–460 гг.до н. э.) – афинский полководец и политическийдеятель, организатор победы над персами при Саламине, содействовалуспехам афинской демократии; умер в изгнании в Персии.
Ферамен по прозванию «котурн»(«башмак на обе ноги») – афинский политик,вождь умеренных аристократов, видный деятель олигархическихпереворотов 411 и 404 гг. до н. э.
Фессалия – область в СевернойГреции.
Фивы – крупнейший город Беотии,равнинной области к западу от Аттики, центр Беотийского союзагородов, враждовавшего с Афинами.
Фидий (нач. V в. до н. э. –ок. 432–431 гг. до н. э.) – знаменитыйскульптор периода высокой классики. Главный помощник Перикла приреконструкции афинского Акрополя. Придавал своим скульптурам боговчерты живых людей, что послужило поводом для обвинения Фидия вбезбожии.
Фила – аттический дем на границес Беотией.
Филострат – греческийписатель-ритор III в. н. э., автор «Любовных писем».
Фракия – страна на северномберегу Эгейского моря, считавшаяся дикой и варварской.
Фрасибул – вождь демократическойоппозиции олигархическим переворотам 411 и 404 гг. до н. э.,был (вместе с Анитом) одним из организаторов демократическойреставрации после падения Тридцати.
Фукидид, сын Мелесия (V в. дон. э.) – афинский политик, вождь аристократов, врагПерикла; не путать с другим, более известным Фукидидом, историкомПелопоннесской войны.
Фурии – греческий город в ЮжнойИталии, основанный при Перикле.
«Хайре», «хайрете»– «радуйся», «радуйтесь»: греческоеприветствие.
Халкидика – полуостров насеверо-западном берегу Эгейского моря, между Фракией и Македонией.
Хариты (миф.) – спутницыАфродиты, три богини радости и прелести.
Хармид – дядя философа Платона,был должностным лицом при правительстве Тридцати тиранов.
Харон (миф.) – старыйлодочник, перевозящий души умерших в загробный мир.
Херефон (правильнее Херефонт) –ученик Сократа, приверженец демократии.
Херсонес Фракийский – полуостровГаллиполи у входа в Геллеспонт (Дарданеллы).
Хитон – длинная подпоясаннаярубаха без рукавов; поверх хитона надевался плащ-гиматий.
Хламида – короткий плащ дляверховой езды.
Хрисоэлефантина – «золото ислоновая кость», техника изготовления самых больших статуй:корпус их делался из дерева, обнаженные части тела облицовывалисьслоновой костью, а одетые – золотом.
Хус – см. Котила.
Эвбея – остров, примыкающий кберегам Средней Греции.
Эвклид – ученик Сократа,впоследствии основатель философской школы в Мегаре (ок. 450–380 гг.до н. э.).
Эвое! – экстатическийвозглас при обрядах в честь Диониса.
Эвпатриды – родоваяземледельческая знать в Афинах.
Эврика – «нашел!»
Эвримедонт – река на южном берегуМалой Азии, где Кимон (ок. 469 г. до н. э.) одержал большуюпобеду над персами в области Памфилия.
Эврипид (480–406 гг. дон. э.) – младший (после Эсхила и Софокла) из трехвеликих афинских трагиков, внесший в свои драмы идеи и приемысовременной ему философии и риторики.
Эврот – река, на которой стоялгород Спарта.
Эвфимия – «доброе состояниедуши», благорасположенность и мягкость, центральное понятиеэтики Демокрита.
Эгина – остров против береговАттики, торговый соперник Афин.
Эгос-Потамы (Козьи реки) –речка на европейском берегу Геллеспонта (Дарданелл), место решающегопоражения афинян в битве со спартанцами в 405 г. до н. э.
Эдип (миф.) – царь-страдалец,совершитель невольных преступлений, сужденных роком, добровольнопринимающий ответственность за них, – герой трагедииСофокла «Царь Эдип».
Эзоп – легендарный баснописец(VI в. до н. э.) из Фригии.
Экклесия – народное собрание,верховный орган власти в Афинах.
Элевсинские мистерии –богослужения в честь Деметры и Коры, совершавшиеся в аттическомгороде Элевсине; обряды запрещено было разглашать, хотя допускались кпосвящению в мистерии практически все. Считалось, что это посвящениеоблегчает участь человеческой души после смерти.
Элида – область и город насеверо-западе Пелопоннеса.
Элисий (миф.) – «поляблаженных» в загробном мире, место пребывания праведных душ(Елисейские поля).
Эллада – общее название ДревнейГреции.
Эол (миф.) – богветров.
Эос (миф.) – богинязари (римская Аврора).
Эргастерий – мастерская, гдеработали рабы.
Эриннии – богини возмездия,преследующие преступников.
Эристика – искусство спора.
Эрот (миф.) – боглюбви.
Эсхил (ок. 525–456 гг. дон. э.) – великий поэт-драматург, «отецтрагедии». Цитируется его драма «Прикованный Прометей».
Эфебы – юноши в возрасте 18–20лет, несшие пограничную военную службу, дававшие присягу и затемстановившиеся полноправными гражданами.
Эфес – один из крупнейших городовИонии.
Эфоры – коллегия пяти правителей,ежегодно избиравшаяся в Спарте; им принадлежала политическая власть,а царям лишь религиозная и военная. Эхо (миф. ) –нимфа, потерявшая способность говорить за свою болтливость; иссохлаот несчастной любви к прекрасному юноше Нарциссу.
Ясон (миф.) – предводительаргонавтов, отправившихся в Колхиду за золотым руном.
М. Гаспаров
1 Йозеф Томан. Дорогие мои советские читатели! – в кн.: И. Томан. Дон Жуан. М., 1973, с. 5.
2 В 1956 году он был переработан автором и вышел под новым названием – «Карточный домик».
3 М. М. Бахтин. Эстетика словесного творчества. М., 1979, с. 331.
1 V. Nezval. О Vancurovi. – «Literarni noviny», 1930–1931, ¹ 4, s. 2.
1 К. Маркс и Ф. Энгельс. Из ранних произведений. М., 1956, с. 199 и 135.
1 Vladislav Vancura. Rad nove tvorby. Praha, 1972, s. 143.
1 Josef Toman. Sokrates. Praha, 1975, s. 456–457.
2 В. И. Ленин. Полн. собр. соч., изд. 5, т. 29, с. 249.
1 Josef Toman. Metaforite! Zmente se! «Literarni mesicnik», 1974, c. 3, s. 26.
1 См.: А. Ф. Лосев. Предисловие. – В кн.: Платон. Соч. в 3-х томах, т. I. М., 1968, с. 15–23.
1 См. «Словарь античных имен и названий» в конце книги.
1 Перевод В. В. Вересаева. Эллинские поэты в переводах В. В. Вересаева. М., 1963, с. 321.
1 Чешская дидактическая поэма XIV века.
1 Разновидность гороха.
1 Здесь использовано одно из «Любовных писем» Филострата. – Прим. автора.
1 Перевод Е. Л. Оверецкой под редакцией С. Я. Лурье. Плутарх. Избранные биографии. М.—Л., 1941, с. 144.
1 Сократ (греч.).