Ангел супружества 

Лилиас Папагай старалась не давать воливоображению. В ее ремесле оно было необходимо, но поскольку вызывалоподозрительность, его приходилось сдерживать, обуздывать. Софи Шики,обладавшая способностью видеть своими глазами и слышать своими ушамигостей-призраков, была заметно флегматичнее и приземленнее. Так чтоони стали отличной парой медиумов 1;миссис Папагай интуитивно почувствовала, что у них все будет отличнополучаться, когда ее соседка миссис Поуп впала в истерику, услышав,как новая гувернантка беседует в детской с кузиной Гертрудой и еемалышом Тобиасом, утонувшими много лет назад.
— Они сидят за столом, —сообщила хозяйке Софи Шики, — а их одежда, хотя совсемсвежая и сухая, пахнет соленой водой. Они спрашивают, где часы деда,что стояли в углу детской.
Тобиас любил смотреть, как улыбающиесясолнце и луна на циферблате догоняют друг друга. Миссис Поуп продалачасы и не хотела теперь ничего об этом слышать. Миссис Папагайпредложила хрупкой, бесстрастной мисс Шики пожить у нее, и та, собравсвои нехитрые пожитки, перебралась к ней. Сама миссис Папагай насеансах ограничивалась пассивным письмом (по общему признанию, весьмамногословным) и считала, что Софи Шики способна творить настоящиечудеса. Софи и в самом деле изумляла и ошеломляла всех, хотя и нечасто. Но скупость ее откровений убеждала присутствующих в ихподлинности.
Однажды ненастным вечером 1875 годаженщины шли по маргитской 2набережной, направляясь к миссис Джесси на спиритический сеанс. НаЛилиас Папагай, шагавшей впереди, было густого винного цвета шелковоеплатье с оборчатым шлейфом и шляпа, отягощенная загадочно мерцавшимплюмажем из чернильно-черных перьев с изумрудными крапинками, срадужно-синими, как стрекоза, и ультрамариновыми пятнами; элегантныехвостовые перья соседствовали с крыльями вроде тех, какие старыеживописцы изображали на шлеме и сандалиях Гермеса. На Софи Шики былосеро-сизое шерстяное платье с белым воротничком, в руке она держалаудобный черный зонтик.
Солнце, огромный багровый диск цветасвежего ожога, опускалось на серую воду, и потоки рубиново-золотогосвета проливались вниз сквозь сито стальных облаков, как отблеск огнясквозь начищенную решетку камина.
— Взгляни-ка, —сказала Лилиас Папагай, повелительно взмахнув рукой в перчатке. —Видишь Ангела? Он облечен в облако, над головою его радуга, и лицоего как солнце, и ноги его как столпы огненные. В руке у него книжкараскрытая. 3
Она-то видела, как ноги колосса изоблачных мускулов и жил упираются в море, видела его огненно-красныйлик и пылающие ступни. Она понимала, что преувеличивает. Но ей такхотелось увидеть, как множество невидимых небожителей плывут к своейцели, затеняя солнце перистыми крыльями. Она знала, что их мирпроникает в наш мир, он пронизывает и серый незыблемый Маргит, иСтоунхендж, и Лондон. Софи Шики заметила, что закат сегодня и в самомделе очень живописен. Огненная нога ангела вспыхнула и вытянулась,пустив розовую рябь по хмурой воде. Серое, пухлое, облитое золотомтулово ангела изгибалось и скручивалось.
— Как я люблю смотреть назакат! — сказала Софи Шики. У нее было бледное, как полнаялуна, лицо с рябинками от перенесенной в легкой форме оспы, усыпанноекое-где веснушками. Высокий лоб и пухлые бесцветные губы, обычнопокойно сомкнутые, как сложенные ладони. Длинные, шелковистые и почтиневидимые ресницы; из-под тяжелых темно-русых прядей виднелись уши впрожилках. Она бы не удивилась, скажи ей кто, что солнце и луна дляобычного глаза человека постоянного размера, примерно с гинею. Амиссис Папагай, вслед за Вильямом Блейком, была склонна видеть внебесных светилах неисчислимое Воинство Небесное, восклицающее:«Свят, свят, свят Всемогущий Господь Бог», или вместе сЭмануэлем Сведенборгом 1видеть легионы небожителей, огненными сферами проплывающих в вышине.Над головой сердитые чайки дрались за лакомый кусочек. Но вот,пронзительно крича и хлопая крыльями, они тучей взмыли ввысь, и ангелмиссис Папагай распался на куски и расплавился. Его прощальный светна миг зарумянил бледное лицо Софи. Они ускорили шаг. Миссис Папагайникогда никуда не опаздывала.
В гостиной миссис Джесси собраласьобычная компания. Комната была неуютной; миссис Джесси никогда незаботилась об уюте, кое-где лежала пыль, мебель поцарапана, кружевныезанавеси слегка потерты. В застекленных шкафах много книг; вазы иящики с коллекциями камней и ракушек тоже копили пыль. В окнеустановлена до блеска начищенная латунная подзорная труба; отдельныйшкаф занимали другие навигационные приборы: секстант, хронометр икомпасы. На малиновом бархате сияли «Medaille de Sauvetage enOr» 2,выбитая для капитана Джесси по особому распоряжению Наполеона III, исеребряная медаль Королевского общества спасения утопающих, похожаяна лунный диск величиной с тарелку. Обе награды капитан Джессиполучил, уже выйдя в отставку и поселившись в Маргите: трижды вотсутствие обычной спасательной шлюпки он собирал местных рыбаков,спускал лодку, сам становился к румпелю и выходил спасать корабли,застигнутые в море штормом или сильной волной. Трижды — сфранцузского, английского и испанского кораблей — он спасалвсех до единого членов экипажа. Это случилось еще до их знакомства смиссис Папагай, и теперь она готова была часами слушать подробныйрассказ капитана об этих таких реальных и таких романтичныхспасательных экспедициях и словно воочию видела, как беснуется море,бушуют, ревут, вздымаются и рассыпаются волны, меж бегущих грозовыхтуч вспыхивают искорки звезд, далекие огни набережной прокалываюткромешную тьму, а бесстрашный капитан Джесси умело крепит канаты;окатываемый потоками воды, карабкается по кренящейся палубе,спускается по мокрому трапу в каюту, где кипит и клокочет вода, чтобыспасти маленького юнгу-француза, и надевает на щуплое полуживоетельце свой спасательный пояс, хотя сам, как почти все капитаны, неумеет плавать.
— Ричарду страх неведом, —говаривала миссис Джесси звучным, уверенным голосом, а капитанзастенчиво кивал и бормотал, что, мол, правда, страхом природа забылаего наделить, что он действует безоглядно и так, как емупредставляется необходимым в ту минуту, что, по его разумению, страх,несомненно, полезен большинству людей, но только ему он неведом, онне знает, что это за штука такая, а ведь верно говорят, что истинноемужество доступно лишь тем, кто умеет бояться; а он, точно принц изсказки, не помнит уже из какой, не представляет себе, что такоечувство страха; хотя вроде, если припомнить и подумать как следует,замечал страх в других, правда, долго он над этим не размышлял, почтисовсем не размышлял. Капитан Джесси был многословен и говорилнескладно; странно было слышать такую речь из уст этого солидного,энергичного человека.
Высокий, подтянутый, седовласый, сокладистой седой бородой, капитан стоял у камина и беседовал смистером Хоком. Последний совмещал много должностей: был дьякономНовоиерусалимской Церкви, редактором «Духовного листка»,доверенным лицом Фонда помощи морякам, а по вечерам —председателем на сеансах. Внешне мистер Хок ничем не походил наястреба 1;это был круглый человечек (миссис Папагай называла его про себяяблочком) с круглым брюшком и круглыми, лоснящимися красными щеками,на которые с круглой, розовой плешивой головы падали волнистымипрядками рыжеватые волосы. По ее оценке, ему было за пятьдесят; онбыл холост. Они с капитаном Джесси вели беседу, почти не слушая другдруга. Мистер Хок был знатоком богословия. В свое время он перебывалритуалистом, методистом, квакером, баптистом, теперь же нашелуспокоение, — кто знает, временное или постоянное —в лоне Новоиерусалимской Церкви, которая явилась в духовный мир в1787 году, когда приказал долго жить старый религиозный порядок иЭмануэль Сведенборг, духовный Колумб, совершив странствия помногочисленным Небесам и Преисподним Вселенной, открыл для себя, чтоВселенная есть форма Богочеловека, причем все духовное и сущеесоответствует одной из частей тела этого бесконечного ВеликогоЧеловека.
Капитан Джесси и мистер Хок пили чай.Капитан Джесси рассказывал, что чайные кусты разводят на горныхсклонах Цейлона, и расхваливал чай, который пил когда-то: «Онароматный и свежий на вкус, сэр, как здешний настой листьев малины;чай, который перевозят в ящиках, обитых внутри свинцом, отдаетплесенью, а для тех, кто пил его на его родине из простых глиняныхчашек, не больше вот этой солонки, чай имеет вкус земли, сэр, исолнца, не чай — настоящий нектар». Мистер Хокрассказывал также о пристрастии Сведенборга к кофе и о том, что людинеумные утверждали, что его видения — следствие чрезмерногоколичества выпитого кофе и его пагубного влияния на организм.
— Ибо кофе, полагают они,воздействуя на темперамент, вызывает возбуждение, бессонницу,приводит к аномальным реакциям мозга и воображения, вызываетфантастические видения и логорею. Я допускаю подобное воздействиекофе, я сам это наблюдал. Но только недалекий человек станетутверждать, что «Аркана» или «Дневник»получены благодаря кофейнику. Тем не менее и в этом кроется истина:Бог сотворил Вселенную, а следовательно, все сущее, — икофейный куст, и кофейные бобы. Если кофе располагает к ясновидению,не понимаю, почему средство может повредить цели. Провидцы,несомненно, такие же упорядоченные организмы, как и любой кристалл, ипри необходимости они способны извлекать пользу из наркотика и излюбого плода. Мы живем в век материализма, капитан Джесси: нет болееметафизики, миновало то время, когда что-либо происходило из ничего.Если видения хороши, то, по-моему, столь же хорош их материальныйисточник. Пусть видения служат показателем качества кофе и наоборот.
— Зеленый чай тоже вызываетгаллюцинации, — отвечал капитан Джесси. — Нанашем судне был матрос-индиец, так ему в парусах все время мерещилисьчерти, покуда помощник не заставил его пить меньше чая.
Миссис Папагай подошла к миссис Джесси;та сидела на софе с миссис Герншоу и разливала чай в чашки,расписанные гирляндами из пухлых розовых бутонов и ярких незабудок.Миссис Герншоу была в черных траурных шелках, ее пышные каштановыеволосы покрывал черный кружевной чепец, большой эбеновый медальон нацепочке из резных гагатовых звеньев покоился на ее полной груди. Унее была кремового оттенка кожа, глаза — большие,прозрачно-карие, но вокруг них лежали синевато-серые тени, а губы —искусанные и поблекшие. Она недавно похоронила пятую за последниесемь лет крошку, Эми Герншоу: они жили недолго — от трех недельдо одиннадцати месяцев; всех их пережил маленький Джекоб, болезненныйтрехлетний малыш. Мистер Герншоу разрешал жене посещать спиритическиесеансы, но сам на них не появлялся. Он был директором школы и твердодержался христианской веры в ее довольно мрачном варианте. Он былубежден, что смертью дочерей Бог испытывает его и наказывает замаловерие. В спиритизме он, однако, не видел ничего дурного ипорочного, ибо и ангелы, и духи — постоянные персонажи Старогои Нового Заветов. По мнению миссис Папагай, он позволял жене посещатьсеансы, потому что она постоянно выплескивала на него свои страдания,что, в свою очередь, было для него нестерпимо, лишало его душевногопокоя. Ни его натура, ни профессия не допускали несдержанностьчувств. Если бы Анни обрести утешение, в доме сделалось бы спокойнее.Во всяком случае, миссис Папагай, великая мастерица сплетать картинуиз разрозненных тонких нитей слов, чувств и взглядов, полагала, чтоон рассудил именно так.
Миссис Папагай любила истории. Онаплела их из сплетен и наблюдений, она рассказывала их себе по ночамили когда шла по улице, она постоянно старалась не пропустить ниодной сплетни, разузнать всю подноготную, чтобы постичьхитросплетения судеб, проследить причинно-следственные цепочки чужихжизней. Внезапно овдовев и оставшись без средств к существованию, онавзялась было записывать свои истории, надеясь заработать, но либо невладела словом, либо писать для публики ей претило — как бы тамни было, но из-под ее пера выходила неживая, приторно-сладкаяписанина, неинтересная даже ей, и тем более другим. (Иное дело —бессознательное письмо) Она вышла за капитана торгового кораблямистера Папагая, метиса по происхождению, потому что, как ОтеллоДездемону, он очаровал ее рассказами о своих подвигах и лишениях вдальних странах. Десять лет назад он утонул где-то в Антарктике; онасчитала его мертвым, потому что вот уже десять лет ни о «Калипсо»,ни об экипаже не было никаких вестей. Первый раз она посетила сеанс,чтобы узнать, вдова она или нет, и получила, как это часто бывает,двусмысленный ответ. Сеанс проводила самоучка, очень взволнованнаясвоей недавно открывшейся чудесной способностью, она продиктовала ейпослание от Артуро; для вящей достоверности он упомянул о своихчерных вьющихся волосах, золотом зубе, кольце-печатке с сердоликом ивелел передать милой возлюбленной, что обрел покой и ей желает покояи радости, ибо грядет время, когда прежнее небо и прежняя земляминуют, и моря уже не будет, и Бог отрет всякую слезу c очей их. 1
Миссис Папагай не была вполне уверена,что это послание Артуро, — тот выражал свои чувства обычнокороче, грубее и озорнее, к тому же он не смог бы обрести покой,довольство и радость там, где нет моря, Артуро не умел сидеть сложаруки, а море — его запах, его дыхание, его неспокойная,опасная, бездонная пучина — тянуло его к себе как магнит.Впервые самостоятельно попробовав бессознательное письмо, миссисПапагай получила послания от Артуро, этот факт она не подвергаласомнению, Артуро из прошлого или настоящего, живого или, быть может,мертвого, оплетенного путами водорослей или путами ее памяти.Послушные пальцы выводили ругательства на языках, неизвестных ей, онаи не думала переводить их, ибо и без того хорошо знала, о чемприблизительно говорят все эти «эфы, коны и куны» —такими короткими словами Артуро выражал как гнев, так и остроенаслаждение. Она произнесла нараспев:
— О, жив ты или мертв,Артуро? — и получила в ответ:
«озорная раковины корабль путыморская трава песок песок бейся бейся море 2озорницаЛилиас, infm che’l marfu sovra noi richiuso». 3
Из этого она заключила, что мужвсе-таки утонул и, погибая, боролся со смертью. Тогда она наделатраур, взяла к себе двух жильцов, начала писать роман и все дальшеуходила от реальности в бессознательное письмо. Мало-помалу она вошлав круг тех, кто пытался установить контакт с миром духов. Она сталажеланной гостьей на сеансах в частных домах, ибо в ее присутствиинезримые пришельцы всегда выстукивали послания усерднее и были болееподробны и впечатляющи, чем их обычные туманные фразы. Она научиласьвходить в транс; транс несколько напоминал обморок: жар сменялсяознобом, выступал холодный липкий пот, подкатывала тошнота; правда,ее угнетало то, что она, умная и добропорядочная женщина, теряет надсобой контроль. Находясь на другом конце кремового туннеля, в которыйона попадала, точно сквозь сетку, она наблюдала, как ее ботинкиколотят по ковру, слышала, как надрываются ее бедные голосовыесвязки, когда хриплые чужие голоса говорят через нее. Только теперьона совершенно уверилась, что пассивное письмо — не плод еесознания. Через нее говорили то добрый дух по имени Помона, тодругой, по имени Даго, назойливый и озорной. После того как Софи Шикистала ее напарницей, она реже входила в транс, ибо Софи ускользала вдругой мир без всякого усилия, оставляя на земле лишь холодную каклед оболочку, и тогда ее дыхание едва затуманивало серебряную ложку.Она рассказывала о странных видениях и передавала странные речи, онамогла с поразительной точностью указать, где искать потерянную вещьили пропавшего родственника. Миссис Папагай была убеждена, что прижелании Софи может заставить духа материализоваться, как это делализнаменитая Флоренс Кук со своей напарницей Кэти Кинг. Софи не былосвойственно любопытство, и она не видела собственной выгоды, а потомуспросила: «Зачем это?» и добавила, что не представляет,зачем бы мертвым желать вновь обрести тело, ведь их бестелесное бытиенамного лучше. «Они не для того существуют, чтобы разыгрыватьцирковые фокусы, — говорила она. —Материализация повредит им». Миссис Папагай, будучи умнойженщиной, согласилась с ней.
Исподволь, при помощи маленькиххитростей, им удалось выскользнуть из мира чисто любительского,домашнего спиритизма и попасть в утонченный мир платных медиумов.Ничего вульгарного они себе не позволяли, лишь принимали«благодарность» от джентльменов, устраивавших сеансы, ибрали гонорар за консультации. «Разве я не вправе, миссисПапагай, отблагодарить вас за ваши таланты, как благодарю священника,хорошего музыканта или целителя? Всем нам необходимо уберечь душу внашем бренном теле до наступления того благостного момента, когда мыперешагнем могильную черту и соединимся с Ними».
Миссис Папагай была женщиной думающей,обладавшей пытливым умом. Родись она веком раньше, она была быувлекающейся богословием монахиней, родись веком позже —изучала бы философию, психологию или медицину в университете. Оначасто задавалась сложными вопросами, например таким: «Почемутолько сейчас, лишь с недавнего времени мертвые при помощи стуков,посланий, эманации, материализации и произвольно двигающихся книжныхполок стали вторгаться в мир живых?» Историю она знала неважно,хотя прочитала все романы Вальтера Скотта, но считала, что быловремя, когда мертвые уходили далеко в мир иной, откуда нет возврата.Однако и во времена Учителей, и еще раньше, во времена Пророков, вмир людей вплывали прекрасные ангелы, принося с собой яркий, мягкийсвет, небесную музыку, волнуя людей своим таинственным и вещимпоявлением. Отцы Церкви тоже их видели, а некоторые видели имятущихся духов. Являлся призрак отца Гамлета, завернутые в саванмертвецы визжали и болтали вздор на улицах Рима; и в Англии, конечноже, на больших и малых дорогах, в старых домах всегда водились и досих пор водятся призраки — стучат по ночам, испускаютнеприятные запахи, издают завораживающие вибрирующие звуки, жуткотаращат на вас глаза, заставляют вас леденеть от ужаса и нагоняюттоску, — разные призраки: буки, кикиморы, привязчивыйсердитый мертвец фермер, молодая женщина, испытывающая жуткие муки.
Но откуда они явились и что нужно им,этим полчищам ночных гостей, дядюшкам и тетушкам, поэтам ихудожникам, невинным младенцам и буйным утопшим морякам, которыестоят за каждым стулом, заключены в каждом шкафу, которые вомножестве собираются в саду и толпами взбираются по лестнице? Настенах старых церквей, на алтарной стене Сикстинской капеллы 1сидит на привычных местах рядом друг с другом небесная паства сзолотыми нимбами над головой, а грешники стонут и извиваются в рукахчерных демонов с жаркими алыми языками, которые влекут их впреисподнюю. Быть может, наши новые знания о мире потревожили и тех идругих? Звезды сияют, рассекая пустоту, — мы знаем теперь,что они всего лишь солнца, которые могли бы сжечь наш маленький мир,как уголья сжигают апельсиновую косточку. А под геенной расстилаютсязеленые луга Новой Зеландии и красные австралийские пустыни. «Теперьмы знаем это, — размышляла миссис Папагай, — ипредставляем мир именно таким; небо и ад все меньше для нас значат.Но мысль, что по смерти мы превратимся в ничто, как кузнечики илиубойный скот, эта мысль нам невыносима. И мы просим их, нашихангелов, прийти и успокоить нас. И они приходят, приходят на нашзов».
Но в глубине души она знала, что ходитна сеансы, пишет, выстукивает, и кричит не ради успокоения, а радинастоящего, ради более полновесной жизни сегодня, — неради жизни После, которая никогда не изменится. Иначе что бы ожидалоее, бедную вдову не вдову, как не тоскливое существование в замкнутомпространстве? Она терпеть не могла болтовни о чепчиках, вышивках ивечных недоразумениях со слугами — ей хотелось подлинной жизни.И общение с мертвыми было наилучшим способом узнавать, исследовать илюбить живых, но не такими, какими они становились во время чайнойцеремонии, а как людей с душой, тайными желаниями и страхами. Ониоткрывались перед ней, миссис Папагай, — людям своегокруга они не доверились бы никогда. Миссис Джесси пусть и не былабогата, но происходила из благородной семьи, а капитан — измелкопоместных дворян. Если бы не Духовный мир, который уравниваетвеликих и малых, миссис Папагай не имела бы возможности общаться счетой Джесси.
II

Миссис Джесси была маленькая красиваяженщина лет шестидесяти с небольшим. Ее импозантная голова казаласьвеликоватой для щуплого тела. У нее были очень ясные голубые глаза иглубоко изрезанное морщинами смуглое цыганское лицо с резкоочерченным профилем. Красивые темные с проседью волосы все еще былипышными; она подвязывала их изящными лентами. Ее руки напоминалиптичьи лапки, взгляд проницательный, птичий, голос удивительноглубокий и звучный. Ее сильный линкольнширский акцент очень удивилмиссис Папагай. Миссис Джесси говорила с апломбом: в тот вечер, когдаони познакомились, присутствующие завели речь о разных стадиях горя имиссис Джесси кивала с видом знатока:
— Мне это знакомо. Я этопережила, — подхватывала она, словно трагический хор. —Я все пережила. Мне все это знакомо. Я не желаю нового чувства. Мнеизвестно, что такое душа как камень.
Этот воодушевленно-однообразный пафоснапомнил миссис Папагай «Никогда» жуткого ворона мистераПо, к тому же миссис Джесси неизменно сопровождал ее любимец, воронпо кличке Аарон; она привязывала его за кожаный поводок к запястью икормила сырым мясом из зловещего мешочка, который ворон носил насебе. Помимо Аарона на сеансах присутствовал Мопс, уродец серого,будто слон, цвета, чьи мелкие, тоже цвета слоновой кости зубынависали над вывороченными губами; у него были умные, выпученныекарие глаза. Мопс был невосприимчив к всплескам эмоций сидящих устола и обычно дремал на кушетке, а в наиболее напряженные моментыдаже храпел, фыркал или чавкал во сне. Иногда и Аарон нарушалглубокую сосредоточенность — начинал стучать когтями, хриплокаркать или, встряхиваясь, шуршал перьями.
Миссис Джесси была героиней трагическойистории. В юности, девятнадцатилетней девушкой, она полюбила, и ееполюбил блестящий молодой человек, университетский друг ее брата; онприехал в гости в дом приходского священника, где в уединении жила еесемья, и очень скоро осознал, как близки их души. Он попросил еестать его женой. Но вмешался Рок в лице искушенного и честолюбивогоотца юноши. Ему запретили видеться с нею и объявлять о помолвке дотех пор, пока ему не исполнится двадцать один год. Наконец этот деньнастал; несмотря на долгую разлуку и враждебность отца, влюбленныеупорно хранили друг другу верность. Объявили о помолвке, и молодойчеловек приехал на Рождество к своей невесте и ее родным. Потом онистали посылать друг другу нежные письма. Летом 1833 года он уехал сотцом за границу. Он написал ей по пути из Пешта в Вену, называя ее«Ma douce amie». 1А в начале октября брат миссис Джесси получил письмо от дядюшкимолодого человека. Миссис Папагай знала наизусть начало этого письма.Его читала ей своим глубоким меланхоличным голосом миссис Джесси;строки этого письма, слово в слово, задумчиво бормотал капитанДжесси.
«Милостивый государь.
Я пишу Вам, исполняя волюнесчастных близких, которые, переживая безутешное горе, не нашли всебе сил лично написать Вам.
Ваш друг и мой любимыйплемянник, Артур Галлам, оставил нас, — Богу было угодновосхитить его от земной жизни в тот лучший мир, для которого он былсоздан…
С бедным Артуром случился легкийприступ лихорадки — это бывало с ним часто… он приказалрастопить камин… и продолжал говорить с обычной веселостью,как вдруг лишился чувств, и его дух отлетел без боли… докторпустил кровь, а по обследовании составилось общее мнение, что ему несуждено было долго жить…»
Услыхав, что прибыла почта, молодаяженщина сошла вниз и заставила пораженного брата прочитать ей письмо— свет померк в ее глазах, и она упала в глубокий обморок, нопробуждение было еще ужаснее, еще тяжелее, чем первый удар,рассказывала миссис Джесси, и миссис Папагай верила каждому слову,даже переживала это, так искренне и деликатно та повествовала.
«Он отошел совсем тихо инезаметно, — рассказывала миссис Джесси, — егоотец долго еще сидел рядом с ним у камина, ничего не подозревая,полагая, что он занят чтением, пока его не насторожило чересчурзатянувшееся молчание, а может, что-то показалось ему странным; мы незнаем наверное что, а он не припомнит. Но когда он заговорил с моимдорогим Артуром и дотронулся до него, то обнаружил, что его головалежит на кресле несколько неестественно, ответа не последовало. Тогдапослали за хирургом; тот вскрыл локтевую вену и вену на запястьеАртура, но тщетно, он ушел безвозвратно».
Год после этого черного дня она провелабезвыходно в спальне, убитая горем, лишь потом она вновь предсталаперед родными и друзьями; миссис Папагай представляла эпизод еевозвращения не глазами юной особы, как она воображала себе сцену,когда ее героиню настигает Рок, но видела все вопрошающими глазамиприсутствующих: вот она, с трудом сохраняя гордую осанку, едвапередвигая ноги, входит в комнату; она в глубоком трауре, но с белойрозой в волосах, как нравилось ее Артуру. Она вернулась в сей мир, нобыла не от мира сего, ее душа была больна, погружена во мрак. Поздно,слишком поздно — так часто бывает в трагедиях — суровыйотец раскаялся в своей жестокости и пригласил возлюбленную сына всвой дом, где при жизни любимого она так и не побывала; она сделаласьсердечной подругой его сестры, «вдовствующей дочерью» егоматери, и ей, по слухам, назначен был щедрый ежегодный пенсион втриста фунтов. Такие вещи держат в тайне, но все о них наслышаны;молва передает новость из гостиной в гостиную, люди восхищаютсящедростью и в то же время с усмешкой спрашивают: «Отчегоподобная щедрость: назначено ли ей купить любовь? или утишить чувствовины? или сохранить вечную верность умершему?» Последнееосуществить, очевидно, не удалось, ибо появился капитан Джесси.Миссис Папагай не знала точно, откуда он взялся. Ходили слухи, чтозамужество невесты Артура жестоко разочаровало и старого мистераГаллама, и ее брата Альфреда, близкого друга Артура. Миссис Папагайпоказали — под строжайшим секретом — письмо отпоэтессы Элизабет Барретт 1(написанное до того, как она сделалась миссис Браунинг, и до того,как сама присоединилась к блаженному сонму духов), где она называлаповедение миссис Джесси «позорящим женскую половинучеловечества» и «верхом гнусности». Капитана Джесси— тогда, в 1842 году, он еще был лейтенантом Джесси —мисс Барретт презрительно именовала «неотесаннымлейтенантишкой». Она клеймила презрением жениха и невесту зато, что они не отказались от ежегодного пенсиона, выплату которогостарый мистер Галлам, будучи человеком благороднейшим, решил непрекращать. И выказывала крайнее негодование по тому поводу (миссисПапагай временами была расположена считать это поэтическим иромантическим), что своего первенца они назвали Артуром Галламом Джесси: «То была отчаянная попытка проявить „чувство“,но попытка эта провалилась», — тогда, много летназад, заявила мисс Барретт.
«Возможно, миссис Браунинг была бы милосерднее», — раздумывала миссисПапагай. Когда она сама бежала из дому и вышла замуж, ее умениесочувствовать чудесным образом проявилось.
Миссис Папагай хотелось представлятьэто крещение как залог вечной памяти, как Жизнь после Смерти дляумершего возлюбленного, подтверждение дивной общности Духовного мира— для тех, кто верит в этот Мир. Ибо не сказал ли сам ГосподьБог: «На небесах не будут ни жениться, ни замуж выходить»?2С другой стороны, Эмануэль Сведенборг, побывавший на Небесах, виделбракосочетания Ангелов, соответствующие Единению Христа и Его Церкви,и потому держался иного мнения, по крайней мере умел объяснить, чтоимел в виду наш Господь — ведь супружеская любовь так важна дляАнгелов. Имя Артур Галлам Джесси не принесло старшему сынуособого благополучия. Он выбрал карьеру военного, но, казалось, жил всобственном мире, возможно потому, что, как и у отца, егоярко-голубые глаза не глядели дальше собственного носа. Его черты,как у отца и младшего брата, были романтически красивы и выражалимягкое добродушие. Его крестным отцом стал старый мистер Галлам, онже был крестным отцом старшего сына Альфреда, также названногоАртуром в память об усопшем. На сей раз это никого особенно невозмутило, так как Альфред Теннисон написал свою «In memoriam»,сделавшей Артура Галлама, А.Г.Г., спустя двадцать лет со дня егосмерти объектом национального траура, а позже люди начали путатьмолодого, блестящего Артура с покойным, всеми оплаканным принцемАльбертом 3и, конечно же, с легендарным королем Артуром, цветом рыцарства идушой Британии.
Софи Шики знала наизусть большиеотрывки из «In memoriam». Она любила стихи, но совершенноне интересовалась романами, что миссис Папагай считала причудой еевкуса. Она говорила, что любит ритм и ее воодушевляет поэзия, впервую очередь ритм, а уж потом смысл. Самой миссис Папагай нравился«Энох Арден» 4,трагическая история моряка, который потерпел кораблекрушение, а повозвращении домой обнаружил, что жена благополучно вышла замуж иобзавелась детьми; моряк прожил остаток дней и умер в добродетельномсамоотречении. Сюжет поэмы напоминал миссис Папагай сюжетсобственного неудачного романа: моряк, один из всей команды уцелевшийпосле пожара на судне в безбрежном океане, несколько месяцев провелна плоту под знойным солнцем, был спасен, некоторое время егоудерживали у себя влюбленные в него таитянские принцессы, потом егозахватили в плен пираты, после этого его насильно завербовали навоенный корабль, который разгромил пиратов, он был ранен в жарком бою— наконец, возвратился к своей Пенелопе и обнаружил, что онавышла замуж за ненавистного кузена и стала матерью кучки малышей,похожих на него, но не от него. Этот последний момент миссис Папагайсчитала изящным трагико-ироничным штрихом, но она не сумела живоизобразить ни пожар на корабле, ни рабство, ни Таити, ни командувербовщиков, хотя Артуро довольно часто живописал ей все это, когдаони гуляли в Даунсе или сидели вечером у камина. Она до сих портосковала по Артуро, тем более что после него у нее никого больше небыло. В поэме Лауреата 1ей больше всего нравился стих, где говорится о том, какими бедамичревато возвращение мертвеца в мир живых:
Когда б мертвец в родимый дом,
Восстав, вернулся из могилы,
В супруге он и детях милых
Холодный встретил бы прием.
Его, согретые вином,
Добром родные поминали,
По нем скорбели и скучали,
И часто плакали по нем.
Он к ним пришел.
И что же зрит?
Его любовь — жена другого,
Наследник-сын, хозяин новый
Земель, — и алчен, и сердит.
Пусть даже сына не расстроит
Отца любимого приход, —
Смятенье страшное взорвет
Столпы домашнего покоя.
Но ты, мой друг, вернись скорей!
Пусть время все переменило.
Душа тебе не изменила,
Как прежде, ты желанен ей.
«Но ты, мой друг, вернисьскорей», — шептала миссис Папагай, и с нею эти словашептали королева и бесчисленные вдовые мужчины и женщины, сливаяголоса в едином вздохе безнадежной надежды. Того же, определенно,желала и она — Эмили Теннисон, Эмили Джесси, — тасамая Любовь, которую молодой человек «вкусил умом одним»,которой не коснулся: ведь она призывала его на сеансах, она жаждалавидеть его и слышать, для нее он был жив, несмотря на то что умерсорок два года тому назад — срок, в два раза длиннее, чем егоземная жизнь. Общаться с ним напрямую не удавалось даже Софи Шики, имиссис Папагай, не понаслышке знакомая с самообманом и проделкамивоображения, не уставала восхищаться упрямым нежеланием миссис Джессипринимать на веру ложные послания озорных фантомов, двигать коленямистол и побуждать их с Софи приложить больше усилий.
— Он ушел слишком далеко, —сказала однажды Софи. — Ему нужно о многом подумать.
— Он и всегда много думал, —ответила миссис Джесси. — А за могильной чертой, говорят,мы остаемся прежними, лишь продолжаем путь, начатый при жизни.
III

Широкая и пухлая софа с высокойспинкой, на которой сидели Эмили Джесси и миссис Герншоу, былаобтянута набивной материей. Рисунок набойки был выполнен УильямомМоррисом; узор из черных ветвей, беспорядочно на первый взглядсплетшихся, повторялся с геометрической периодичностью натаинственном, темно-зеленом фоне. Эмили, неисправимо, как и вся еесемья, романтичная, сразу же вспоминала густой лес, заросли падуба ивечнозеленые лесные прогалины. Ветви были усыпаны белыми звездочкамицветов, а сквозь их гущу выглядывали малиновые и золотистые гранаты,синие и розовые хохлатые птички с кремовой, в крапинку грудкой икрестообразным клювом — фантастическая помесь волнистогоамазонского попугайчика и английской дерябы. Эмили не гналась зароскошной обстановкой и не увлекалась домашним хозяйством: онаполагала, что в жизни есть вещи, более достойные внимания, чем фаянси воскресное жаркое; но софа доставляла ей удовольствие, доставлялудовольствие правильный узор, сплетенный мистером Моррисом изволшебных предметов; этот рисунок навевал воспоминания о детстве, обелом пасторском доме в Сомерсби. 1Их было одиннадцать детей; они играли в Арабские ночи и в Камелот; еерослые братья в масках и с рапирами фехтовали на лужайке, выкрикивая:«Получи-ка, гнусный изменник!» или с палками в руках, какРобин Гуд, обороняли от деревенских мальчишек мосток через ручей,впоследствии увековеченный в поэме. Все тогда было двойственно —было явью и было любимо; было здесь и сейчас, излучало волшебство ивыдыхало слабый холодный аромат утраченного мира, королевскогофруктового сада, сада Гарун аль Рашида. Окна готической столовой,которую вместе с кучером Хорлинсом собственноручно построил их отец,из которого энергия била ключом, представлялись живому воображениюдвояко: они могли служить рамами картин, на которых красовалисьодетые по последней моде дамы, готовые упорхнуть на свидание, а моглибыть окнами волшебного замка, у которых Гиньевра и Лили Мейд сбьющимся сердцем ожидали своих любимых. Софа с рисунком мистераМорриса соединяла оба мира: на ней можно было отдохнуть, и оназаключала намек на Райский сад. Эмили это нравилось.
В их гостиной в Сомерсби тоже стояласофа, желтая софа. На ней сиживала со штопкой миссис Теннисон, авокруг нее, словно выводок щенят, как волны на неспокойном море,резвились малыши. В тот единственный рождественский вечер на нейсидели Эмили и Артур, великолепный Артур с точеными чертами лица,знаток женских причуд и кокетства. Он, ее суженый, обнимал ее заплечи, его осторожные губы касались ее щеки, уха, смуглого лба, еегуб. Она до сих пор помнила, как он мелко-мелко дрожал, колени,казалось, его не слушались, помнила, как было страшно ей. Сейчас онауже не могла припомнить, чего боялась тогда: обрушившихся на неечувств, того ли, что, возможно, не так отвечала на ласки, или того,что теряла голову. Его губы были сухими и теплыми. Позже он частописал о той желтой софе, софа постоянно присутствовала в его письмах— таинственный материальный предмет, напоминающий онематериальном — вперемежку с чосеровскими вздохами,доносившимися словно из рыцарского романа:
Увы, Эмилия моя.
Увы, в разлуке ты и я.
Увы, царица сердца.
Он опустил и начало, и конец этогоплача:
Увы, кончина! Увы, Эмилия моя!
Увы, в разлуке ты и я!
Увы, царица сердца и жена!
И она до сих пор временами твердила просебя: «Увы, царица сердца и жена». Только его женой онане стала. Бедный Артур. Бедная Эмили, которой нет больше, девушка сдлинными темными локонами и белой розой в волосах. Те осторожныеобъятия так растревожили ее тело и мысли, что она целых два дняпролежала в постели, хотя его краткий визит длился жалкие две недели.Из своего укрытия она писала ему записочки на очаровательно неумелом(его слова) итальянском языке, а он терпеливо исправлял ошибки ивозвращал листок ей, пометив его там, где запечатлел поцелуй.«Poverina, stai male. Assicurati ch’io competisco da cuore alsoffrir tuo 1,благородный рыцарь Артур».
Миссис Герншоу не обращала внимания наузоры софы. Она рассказывала Эмили и Софи Шики, которая устроиласьрядом на скамеечке для ног, о своем горе.
— Она была такой крепенькой,миссис Джесси, так бодро размахивала ручками и сучила ножками, такпокойно смотрела на меня, в ее глазках светилась жизнь. Муж говорит,что нельзя так привязываться к малышкам, потому что им совсем недолгобыть с нами… но как не привязаться, это ведь так естественно?Они растут у меня под сердцем, а я со страхом и трепетом чувствую,как они шевелятся.
— Они стали ангелами, миссисГерншоу.
— Иногда я в это верю. Ноиногда воображаю разные ужасы.
— Расскажите, о чем выдумаете постоянно, вам станет легче, — сказала ЭмилиДжесси. — Мы, те, кто ранен в самое сердце, переживаем иза других, нам предназначено нести и чужое горе. Мы плачем вместоних. В этом нет ничего постыдного.
— Я рождаю смерть, —мысль эта постоянно тяготила миссис Герншоу. Она хотела еще добавить:«Я сама себе внушаю ужас», но передумала. Ее неотступнопреследовало воспоминание о сведенных судорогой маленьких ручках, ожесткой, холодной, мертвой постели.
— Мы одинаковы, живые ли,мертвые ли — безразлично. Как грецкие орехи, —сказала Софи Шики.
Она словно воочию увидела маленькие,скрюченные тельца в маленьких ящиках, похожие на мертвые белые долькиорехов в коричневой кожуре, увидела слепое острие, похожее на головкучервя, пробивающееся к свету и веселой листве. Она часто «видела»послания. Она не знала, были то ее мысли или мысли других, или ониприходили к ней Извне. Возможно, и другие получали послания.
К разговору присоединились капитанДжесси и мистер Хок.
— Грецкие орехи? —начал капитан Джесси. — Я большой любитель грецких орехов.На десерт, с портвейном они отменно вкусны. И зеленые, молочные орехитоже хороши. Грецкий орех похож на человеческий мозг. Бабушкарассказывала мне, что грецкие орехи используются в деревенскихснадобьях, но это скорее чародейство, чем медицина. А что бы сказал отаком сравнении Эмануэль Сведенборг, мистер Хок? Я имею в видуэнцефаломорфность грецкого ореха?
— Мне не приходилосьвстречать в его трудах рассуждений о грецких орехах, капитан Джесси,хотя его наследие столь обширно 2,что где-то, не исключено, может таиться указание и об этом. Кстати,мне вспоминается наша ведунья, госпожа Юлиана Нориджская 3:во время одного откровения она увидела на своей ладони все сущее ввиде ореха и услышала слова Бога: «Все будет хорошо. Ты самаувидишь, что все будет хорошо». Я думаю, что она увидела в рукемысль одного из Ангелов — ангельская мысль, попав в мир духов илюдей, — приняла форму ореха. В этом смысле Юлиану можносчитать предтечей нашего духовного Колумба.
Тот рассказывает, что в мире духов емудовелось увидеть в руке сэра Ганса Слоуна 1прекрасную птицу. Эта птица нисколько не отличалась от обыкновеннойземной птахи, однако Сведенборгу было открыто, что это не птица, аничто иное, как любовь Ангела; и когда любовь иссякла, исчезла иптица. Сам Ангел не мог видеть птицу, в облике которой его чувствопроникло в мир духов, ибо Ангелы видят все сущее в высочайшей форме,то есть в Богочеловеке. Сведенборг говорит, что Ангелы высочайшегоранга представляются тем, кто приближается к ним снизу, человеческимимладенцами (однако себе они видятся иначе), ибо их нежные чувстварождаются, когда соединяются в супружеской любви любовь к Добру, тоесть Ангел-отец, и любовь к Истине, то есть Ангел-мать.
Пребывая в мире духов, Сведенборг виделптиц, и ему было откровение, что в форме птиц в Великом человекепредстают рациональные идеи, так как голова соответствует небу ивоздуху. Ему даже довелось ощутить падение Ангелов, составивших себеложное представление о разуме и инфлюксе 2:его жилы и кости потрясла жестокая дрожь, и он увидел трех птиц: однучерную и уродливую и двух светлых и прекрасных. Эти реальные птицыбыли мыслями Ангелов — в такой форме явились его чувствампрекрасные рассуждения и отвратительное заблуждение. Ибо мирыстроятся на соответствиях, и всякая сугубо материальная вещь находитсвое соответствие в сугубо Божественном, то есть в Богочеловеке.
— Очень занятно, оченьзанятно, — с нетерпением заметил капитан Джесси. Самбольшой говорун, он не мог молча слушать, как мистер Хок разматываетперед ними бессчетные нити, связывающие Богочеловека с земными,перстными людьми. Начав говорить, мистер Хок уже не способен былостановиться и продолжал толковать им «Аркану»,«Принципы» 3и «Clavis Hierogliphica Arcanorum et Spiritualium», тайныинфлюкса и духовного очищения, супружеской Любви и загробной Жизни.Чтобы возможно полнее представить слушателям свои религиозныеубеждения, он жонглировал богословскими понятиями, подбрасывая иходновременно в воздух, как шары, и они сливались в стремительноммелькании в сплошную дугу, которая на миг, во время пространногоотступления касательно птиц, представилась Софи Шики стайкойпорхающих зобастых голубей и горлиц.
— В том мире, то есть в миредуховном, — продолжал мистер Хок, — светисходит от духовного солнца, и обитатели того мира не могут видетьсоответствующего ему материального солнца из нашего мертвого мира.Наше солнце — непроницаемая тьма в их глазах. Тот мир населенмножеством духов, которым отвратительно все материальное, напримердухами с планеты Меркурий — в Великом человеке онисоответствуют памяти о сущем, отвлеченной от этого сущего. Сведенборгпосетил их и с их согласия показал им земные луга, земли под паром,сады, леса и реки. Но духи выказали отвращение, отвращение кматериальности всего этого. Они любят отвлеченное знание, поэтому онизаполонили луга змеями и омрачили их, а реки сделали черными.
Сведенборг добился большего успеха,показав им красивый сад, полный огней и светильников, — ито и другое было понятно духам, так как свет олицетворяет истину. Ониприняли и ягнят, поскольку агнец олицетворяет невинность.
— Они похожи напроповедников, — заметила миссис Джесси, — этидухи с планеты Меркурий. Мыслят одними отвлеченностями.
— Они похожи на дикарей, —подхватил ее муж. — Люди, которые ходили в плавание скапитаном Куком, рассказывали, что новозеландские дикари не сумелиувидеть их корабль, стоявший на якоре в гавани. Они как ни в чем небывало занимались своими делами, будто никакого корабля и не было:рыбачили, купались, разводили костры и пекли на них рыбу — вобщем, жили повседневными заботами. Но как только шлюпки были спущеныи взяли курс на берег, пришельцев тут же заметили, и среди дикарейсделалось большое волнение: они толпой сбежались к воде и принялисьразмахивать руками, вопить и плясать. Но корабль они так и неувидели. Можно было бы подумать, что по аналогии они приняли корабльза большую белокрылую птицу или за дух, просто не понимая, что онивидят, но не тут-то было: они вообще не видели его, не способны быливидеть. По-моему, это говорит в пользу теории, утверждающей, что мирдухов смыкается с нашим и пронизывает его, как ходы долгоносиковпронизывают хлеб, и мы не видим его только потому, что еще не развилив себе необходимого способа мышления, понимаете? Мы подобны этимвашим меркурийцам или меркурианам, которым отвратительны земные поляи все прочее, мы как те несчастные ангелы, для которых свет нашегосолнца — кромешная тьма.
В это время Аарон, который устроился наподлокотнике софы, взмахнул черными крыльями, почти сведя их надголовой, и вновь уселся, шурша перьями и резко подергивая головой.Потом бочком подобрался к мистеру Хоку, и тот нервно отодвинулся. Какбольшинство внушающих страх тварей, Аарон, казалось, возбуждался, чуячужое волнение. Он открыл сине-черный клюв, каркнул и склонил головунабок, наблюдая за произведенным эффектом. Его веки были, как и клюв,синеватыми и походили на веки пресмыкающегося. Миссис Джесси сердитодернула за поводок. Однажды мистер Хок спросил у нее, почему вороназовут Аарон (сам он полагал, что птицу назвали в честь брата Моисея,первосвященника, которому Бог заповедал носить ризу с золотымипозвонками и яблоками). Но оказалось, что ему дали имя мавра из «ТитаАндроника» 1,пьесы, с которой мистер Хок, не обладавший теннисоновской эрудицией,совсем не был знаком.
— Это был черный как смольмалый, который гордился своей чернотой, мистер Хок, —пояснила вкратце миссис Джесси. Мистер Хок заметил, что, по поверьям,вороны предвещают дурное. Если следовать толкованию, которое далСлову Сведенборг, Ноев ворон олицетворяет ум, блуждающий над океаномошибок.
— А филины и вороныолицетворяют наши тяжкие и неискоренимые заблуждения, —добавил он, поглядывая на Аарона, — потому что филин живетво тьме ночной, а ворон черен. Исайя говорит: «…и филини ворон поселятся в ней» 2.
— Вороны и совы — тожеБожьи твари, — запальчиво возразила миссис Джесси. —Я не верю, мистер Хок, что сова, эта красивая, мягкая и наивнаяптица, может нести в себе зло. Вспомните сипух, которые отзывалисьвордсвортовскому Мальчику 3,когда тот ухал по-совиному. В детстве и мой брат Альфред умелподражать всякой птице и дружил с целым совиным семейством — поего зову совы слетались ему на руки за кормом, а одна даже поселиласьу нас под застрехой и прогуливалась вместе с братом, усевшись ему наголову.
Черты лица миссис Джесси, как этообыкновенно бывало, смягчились при воспоминании о Сомерсби. Она взялакожаный мешочек и поднесла ворону кусочек требухи. Дернув клювом, онсхватил его, подбросил, перевернул и проглотил. Эти кусочки мясазачаровывали миссис Папагай. Каждый раз после обеда миссис Джессинезаметно прибирала в свой мешочек остатки жаркого со стола. Да, былов миссис Джесси что-то отталкивающее, как было в ней, разумеется, инечто чистое и трагическое. Рядом с немигающей птицей и острозубой,головастой уродливой серой собачонкой она словно беззащитная переднепогодой каменная голова меж двух горгулий на церковной крыше, —вообразила на миг миссис Папагай, — проходят столетия, еесечет ветер и мочит дождь, но голова смотрит так же неотрывно, что-тотерпеливо высматривая в дали.
Мистер Хок предложил, если все готовы,составить круг. В середину комнаты перенесли круглый стол, накрытыйбархатной скатертью с бахромой, а капитан Джесси расставил стулья,разговаривая с ними, как с живыми: «Ну же, двигайся, не будьтаким неуклюжим, вот здесь и стой». Миссис Джесси принесладостаточное количество бумаги, перьев и карандашей, большой кувшин сводой и стаканы для всех. Они уселись в полутьме, освещаемой лишьдрожащими языками огня в камине. Миссис Папагай объяснила, что именнов такой обстановке проводят сеансы прогрессивные спириты. Духи боятсяяркого света, точнее, он их стесняет, потому что его лучи имеютнеподходящую структуру, — такое объяснение устамиамериканского медиума Коры Таппан дал дух одного ученого, но идеальноподходит для них успокаивающий фиолетовый свет. Эмили Джесси любиласвет камина. И верила искренне, что дух переживает тело и мертвыежелают общаться с живыми. Как и ее брат Альфред, как тысячи мятущихсяверующих, тревоги которых он нередко выражал в своих стихах, онаостро желала убедиться, что душа бессмертна и за гробом сохраняетиндивидуальность. Альфред же с годами все с большей горячностьювысказывался по этому поводу. Если жизни за гробом нет, —кричал он друзьям, — если его сумеют в этом убедить, онбросится в Сену или Темзу, засунет голову в духовой шкаф, примет ядили выстрелит себе в висок из пистолета. Она часто вспоминала егостроки:
Иные верят, что, за жизнь
Вобрав в себя кусочки Я,
Становится по смерти всяк
Частицей мировой Души.
То вера смутная и злая.
Я верю, дух пребудет вечный
В обличье вечном, и при встрече
Я друга без труда узнаю.
Ей нравился стих. Нравилась строчка «Товера смутная и злая». Она любила и огонь в очаге, вернее,детская половина ее души, которая ждала чудес, любила. В маленькомдомике пастора их было одиннадцать детей; они играли у очага вдеревенские игры, пугали друг друга жуткими байками, пересказывалисвои волшебные видения. Старик отец сходил с ума: его изнурялибеспричинные припадки ярости, мучили несбывшиеся надежды иразочарование. К тому же, если говорить откровенно, его убивалалкоголь. Половина детей постоянно были в подавленном состоянии, аЭдвард, о котором старались не вспоминать вслух, был на постоянномсодержании в заведении для душевнобольных в Йорке. Септимус все времялежал у камина в депрессии, а Чарлз пристрастился к опиуму. И все жеони были счастливы тогда, она хорошо помнила, что тогда они былисчастливы. Они радовались темноте и с восторгом пересказывали другдругу загадочные происшествия. Так, самый младший, Горацио,направляясь в сумерках домой мимо Сказочного леса, что междуХаррингтоном и Баг Эндерби, увидел, как мелькает за деревьями жуткаяголова, видно отрубленная, и таращится на него из-за изгороди. Непрошло и недели после смерти отца, как Альфред, в надежде, как сказалон, увидеть отцов дух, торжественно заявил, что проведет ночь в егопостели. Без отцовских воплей и буйства в доме стало так удивительнотихо и покойно, что девочки стали упрашивать брата не беспокоитьсмятенный дух. Но Альфред во что бы то ни стало хотел осуществитьсвой нечестивый замысел, внушавший ему благоговение и ужас. Онзакрылся в душной комнатушке и погасил свечу. А наутро рассказал им,что ночь прошла спокойно, он много думал об отце, о его недовольствежизнью и страдании, о его мощном уме, о припадках болезненнойрассудительности и, вглядываясь в темноту, все ждал, что сейчасвысокая и грозная фигура отца прошествует мимо него. «Илисхватит тебя, невежу, за глотку», — добавил Горацио.«Да ни за что он к тебе не явится, — сказалаСесилия. — Ты такой рассеянный, такой тупой». —«Тем, у кого богатое воображение, духи не являются», —согласился Альфред и начал рассказывать им, как один крестьянин виделпризрак убитого фермера, из груди которого торчали вилы. Артур Галламрассказывал, как в Кембридже Альфред читал свою единственную прозу«Духи» «апостолам», молодым ученым, которыестремились совершенно изменить мир, сделать жизнь справедливой ипрекрасной. 1«Стоило на него посмотреть, милая Нем: он был ужасно красив истрашно стеснялся и тушевался. Он оперся на камин, долго смотрел врукопись, а потом начал читать зловещим голосом, словно сиднеевскийрассказчик 2,и мрачным своим видом едва не напугал нас всех до смерти».
Как-то раз, уже в Сомерсби, он прочиталпервую часть этого сочинения братьям и сестрам:
«Имеющий власть говорить одуховном мире говорит о высоком простыми словами. Он рассказывает ожизни, и о смерти, и о том, что после смерти. Он приподнимает вуаль,но некто за нею закутан в саван, еще более непроницаемый. Онприподнимает облако, но затемняет горизонт. Золотым ключом онотпирает решетчатые врата склепа, распахивает их — и на свет изглубинного мрака выходят колоссы прошлого, majores humano ;кто-то — как жил, бледный лицом, с легкой улыбкой на устах;иной — как умер, все еще окоченевший от внезапного холодасмерти; третий — как был погребен, с закрытыми веками,завернутый в погребальные пелены.
Слушатели жмутся друг к другу;они боятся вздохнуть, пугаются стука своих сердец. Одинокий, какгорный поток в тихую ночь, голос рассказчика заполняет мертвуютишину…»
Артур любил, когда они собиралисьвместе и начинали рассказывать истории. Дома у него, говорил он, всетак правильно и строго. Из всей детворы, почти столь жемногочисленной, как и Теннисоны, до зрелого возраста дожили только онсам, один брат и сестры. За ними неусыпно присматривали, их малейшеенедомогание всех пугало, ими дорожили, их оберегали от опасностей, ихвоспитывали в добродетели, но усвоенные уроки спрашивали строго. Имне позволяли носиться по полям, кувыркаться в кустах изгороди,стрелять из лука, ездить верхом сломя голову.
— Как я люблю вас, —говорил он Теннисонам, и его худощавое лицо пылало от счастья. Онзнал, что они тоже любят его и испытывают радость в общении с ним, —он был великолепен, чист и добродетелен, его ждало великое будущееминистра или философа, поэта или принца. Матильда называла его«король Артур» и увенчивала лавром и зимним аконитом. Онбыл снисходителен к Матильде, хотя та была непредсказуема, грубоватаи резковата: в детстве ее стукнули по голове, и она немногоповредилась. В отличие от Альфреда, Матильда видела призраков.Однажды они с Мэри увидели, как высокая белая фигура, с головы до ногзакутанная в саван, прошла по дорожке мимо их дома и исчезла за живойизгородью там, где не было прохода. От испуга с Матильдой случиласьистерика; она рыдала, скулила, как собачка, и в смертельном ужасекаталась по постели. А несколькими днями позже Матильда пошла вСпилсби и принесла с почты то страшное письмо:
«Ваш друг и мой любимыйплемянник, Артур Галлам, оставил нас, — Богу было угодновосхитить его от земной жизни в тот лучший мир, для которого он былсоздан…
По возвращении в Вену из Буды онумер от апоплексического удара. Его останки прибудут домой изТриесты».
IV

Мистер Хок рассадил всех. Сам он, взявБиблию и положив перед собой «Небо и Ад» Сведенборга, селмежду Софи Шики и Лилиас Папагай. Рядом с ней сели миссис Джесси идальше — миссис Герншоу. Капитан Джесси сел между миссисГерншоу и Софи Шики. Так обычно рассаживаются за обеденным столом,когда женщин больше, чем мужчин. В начале сеанса по обыкновениюмистер Хок читал им из Сведенборга и Библии. Эмили Джессинедоумевала, с какой стати мистер Хок взял на себя обязанностипредседателя, ведь он даже не медиум. Как-то она рассказала ему проих удачные, пусть и жутковатые, осторожные спиритические опыты иобрадовалась, когда он попросил позволения присутствовать на них.
Как ее старший брат Фредерик и сестраМэри, она была ревностным членом сведенборгианской НовоиерусалимскойЦеркви и убежденным спиритом. Хотя спириты признавали Сведенборга,совершившего столь знаменательное путешествие по миру духов, отцомновой веры, все же ортодоксальные сведенборгиане смотрели на них снедоверием и опаской: спиритизм набирал силу и угрожал лишить ихпаствы. Новоиерусалимская Церковь не наделила мистера Хока высокимправом рукополагать, он был странствующим проповедником без прававозглавлять общину, но с правом просвещать — его должность, безустали твердил он всем, Сведенборг называл «жрец»,«каноник», а также «фламен». 1
Мистер Хок начал читать:
«Земная Церковь предГосподом есть один Человек. Церковь разделяется на общины, и каждаяобщина тоже Человек, и все, кто внутри этого Человека, пребывают наНебесах. Каждый член Церкви есть ангел небесный, ибо становитсяангелом по смерти. Скажу более, Земная Церковь и ее ангелы составляютне только внутренние части Великого Человека, но и наружные егочлены, которые назову хрящами и костьми. Потому Церковь и Человексоответствуют, что земные люди наделены телом, и дух человеческийоблечен в естественное. Так сопрягаются Небо и Церковь, Церковь иНебо».
— Сегодня я прочитаю вам изОткровения, — продолжал он. — Глава двадцатая,стихи с одиннадцатого по пятнадцатый:
«И увидел я великий белыйпрестол и Сидящего на нем, от лица Которого бежало небо и земля, и ненашлось им места.
И увидел я мертвых, малых ивеликих, стоящих перед Богом, и книги раскрыты были, и иная книгараскрыта, которая есть книга жизни; и судимы были мертвые понаписанному в книгах, сообразно с делами своими.
Тогда отдало море мертвых,бывших в нем, и смерть и ад отдали мертвых, которые были в них; исудим был каждый по делам своим.
И смерть и ад повержены в озероогненное. Это — смерть вторая. И кто не был записан в книгежизни, тот был брошен в озеро огненное».
Внимая словам Откровения, миссисПапагай, как и всегда, дрожала от восторга. Она любила их звучнуювнушительность, любила эти зловещие цвета: алый, золотой, белый ичерный цвет Преисподней. Она с самого детства была влюблена в этинеземные картины и образы: вот ангелы навеки свивают небо, как свитоккнижный, и золотые смоквы звезд падают в море огненным дождем, здесьдраконы и мечи, кровь и мед, армии саранчи и легионы ангеловнепорочной белизны, с пламенными очами, и они бросают в стеклянноеморе шапки золотые. Она беспрестанно задавалась вопросом: почему всетак любят неистового Иоанна и его ужасное Откровение, и, как хорошийпсихолог, находила этому не одну причину. Люди любят пугаться —только посмотрите, с каким удовольствием они читают самые жуткиерассказы мистера По про все эти колодцы и маятники, про заживопогребенных. Но дело не только в этом, размышляла она, люди хотятверить, что над ними будет Страшный суд: жизнь стала бы им в тягость,знай они наверное, что она лишена значимости в Очах Кого-то свыше,кто наблюдает за нами и сообщает нашей жизни ценность. Ибо, не будьсмерти и Страшного суда, не будь неба и ада, чем бы отличался человекот растений, от бабочки или мясной мухи? Если бы смысл жизнизаключался только в том, чтобы сидеть за чаем, а затем ожидатьвремени сна, зачем дано мне то многое, о чем я гадаю, на что уповаю,чего страшусь; то, что пребывает вне моей полной, стесненной корсетомгруди; то, что не имеет отношения к обыденным кухонным хлопотам. Кчему эти эфирные исполины и жена, облеченная в солнце, и ангел, нанем стоящий 1?Миссис Папагай не удавалось вовремя прервать свои размышления.Следовало же, легко взявшись за руки, составить круг, слиться воединои сидеть в тишине, открыв ожидающий, расслабленный мозг для духов,так, чтобы они могли говорить через него. Первое время они задавалидуху вопрос и ожидали ответного стука — один раз значило «да»,два раза — «нет», и сейчас еще им приходилосьвздрагивать, когда из-под стола раздавалась внезапно дробь сильныхударов или столешница под их пальцами начинала ходить ходуном. Нотеперь все чаще они дожидались, пока дух сам заявит о своемприсутствии, после чего приступали к бессознательному письму. Этойспособностью обладал каждый, и все, за исключением капитана,воспринимали послания, сжатые, а иногда пространные, и вчитывались вних, пытаясь истолковать. А потом, если им сопутствовала удача,устами Софи Шики или ее собственными (что случалось реже) с нимиговорили пришельцы. Иногда Софи их видела и описывала остальным.Однажды ей явились покойные племянники миссис Джесси, дети ее сестрыСесилии — Эдмунд, Эмили и Люси (первый умер в тринадцать лет,вторая — в девятнадцать, а последняя только прошлым летомдвадцати одного года отроду). «Духи были вялы и печальны, —вспоминала миссис Папагай, — хотя, по их словам, вСолнечной стране среди цветов и фруктовых садов жили в счастье итрудах праведных». Бракосочетание Сесилии прославлялось вэпилоге «In memoriam» как триумф любви над смертью.Миссис Папагай ясно представляла, как туфельки невесты ступают постарому церковному кладбищу, где под плитами покоятся мертвые. «Мыживем в юдоли слез, — размышляла миссис Папагай, —и нам необходимо знать, что где-то есть Летняя страна. Будущее дитя,на которое уповал Лауреат, родилось и умерло, как умер и А.Г.Г.»Последнего, несмотря на все ее старания и даже старания Софи, неудавалось призвать на сеанс.
Огонь в камине горел, на стены ипотолок ложились тени. Белая грива капитана Джесси напоминалаочертаниями царскую корону, а борода была как у Бога; гладкая, чернаяголова Аарона отбрасывала дымчатую, дрожащую тень. Огонь, судорожновспыхивая, неровно освещал их руки. У миссис Джесси кисти рук былидлинные и смуглые, как у цыганки, а на пальцах мерцали краснымкольца. У миссис Герншоу руки были мягкие, белые, их унизывалитраурные кольца с крохотными ларчиками, в которых хранились локоны еепокойных детей. Руки мистера Хока были землистого цвета и порослиредкими рыжими волосками. У него были тщательно ухоженные ногти, и онносил перстенек — печатку с гелиотропом. Во время сеанса онпостоянно похлопывал и пожимал руки соседок, как бы ободряя их иуспокаивая. Он часто касался миссис Папагай коленями, несомненно, онкасался и Софи Шики. Она интуитивно догадывалась, что в этом смыслемистер Хок легко возбудим, что он любит женщин, часто и подолгудумает о них. Она догадывалась, или ей так казалось, что он судовольствием думает о прохладном теле Софи, мысленно расшнуровываетее гладкий, простой корсаж и гладит ее белые ноги, спрятанные подсерым платьем. Она знала также, хотя была в этом меньше уверена, чтоСофи равнодушна к нему. «Вот и сейчас, — думалаона, — бледная рука Софи неподвижно и бесстрастно лежит вего ладони, даже не увлажняясь от этого прикосновения. Казалось, этосовершенно не интересует ее. Возможно, ее успех в духовныхпредприятиях отчасти объясняется именно ее несокрушимым равнодушием кплотскому. Она чистый и прохладный сосуд, воплощение мечтательногоожидания».
Миссис Папагай было известно, чтомистер Хок рассматривает и ее стати как источник земного блаженства.Она ловила его невольно оценивающий взгляд на своей груди и талии, ав напряженные моменты сеанса его теплые пальцы потирали ей ладонь.Несколько раз она перехватывала его взгляд, когда он разглядывал еепухлые губы и девичьи нежные локоны. У нее не было намерения поощрятьего к большему, но и решительной отповеди она не давала ему, когда ончересчур долго глазел на нее или прикасался к ней. Она взвешивала«за» и «против». Она считала, что побудитьмистера Хока просить руки способна любая женщина при условии, что онадостаточно пышногруда и чувствует к нему расположение. Но желает лиона сделаться миссис Хок? Сказать откровенно, она желала Артуро иповторения «брачных восторгов», как выражаетсяСведенборг. Она желала засыпать в мужских объятиях, в ароматесупружеского ложа. Артуро учил ее многому, а она была способнойученицей. Он набрался мужества и рассказал жене, распахнувшей отудивления глаза, о том, что повидал в разных портовых городах, оженщинах, с которыми нескучно проводил время. Рассказал откровенно, аувидев, что жена не оскорбилась, но, напротив, любопытствует оподробностях, рассказал и больше. Да, она могла бы поучить кое-чемумистера Хока или еще кого — то-то бы он подивился. Толькоспособна ли она на это после Артуро? Однажды ей приснился страшныйсон: она обнимает Артуро и вдруг оказывается в жадных объятияхогромного морского змея, угря или дракона, выглядевшего так, словноон то ли поглотил, то ли исторг из себя Артуровы члены. Однако тенечастые сны, в которых Артуро как бы воскресал, по пробуждениидоставляли ей жуткие мучения. «Но ты, мой друг, вернисьскорей», — позвала про себя покойного мужа миссисПапагай. Мистер Хок негнущимся большим пальцем поглаживал ее палец.Она попыталась сосредоточиться на цели сеанса и, взглянув на большоеи мягкое лицо миссис Герншоу, напрягшееся в ожидании, пожурила себяза рассеянность.
В отличие от миссис Папагай, Софи Шикиничего не стоило во время сеанса выбросить из головы лишние мысли.Счастливые и немного тревожные состояния души были ей знакомы еще дотого, как миссис Папагай уговорила ее заняться спиритизмомпрофессионально. Ей не стоило ни малейших усилий соскользнуть вдругое состояние сознания и выскользнуть из него — онапроделывала это с такой же легкостью, с какой облачалась и сбрасывалаплатье, с какой погружалась в теплую ванну и выходила из нее, с какойокуналась в морозный зимний воздух. Она очень любила один отрывок изВторого послания к коринфянам, который иногда в начале сеанса читалмистер Хок (он помогал ему размышлять о переживаниях Сведенборга), —это был рассказ Павла из двенадцатой главы:
«Знаю человека во Христе, которыйназад тому четырнадцать лет, — в теле ли — не знаю,вне ли тела — не знаю: Бог знает, — восхищен был дотретьего неба. И знаю о таком человеке, — только не знаю — в теле, или вне тела: Бог знает, — что онбыл восхищен в рай и слышал неизреченные слова, которых человекунельзя пересказать.
Таким человеком могу хвалиться;собою же не похвалюсь, разве только немощами моими».
Ей нравилась двусмысленность этойповторяющейся фразы: «в теле ли — не знаю, вне ли тела —не знаю: Бог знает». Слова эти описывали состояние, которое онаиспытывала сама, а их монотонное журчание, ритм способны были, как истихи, приводить ее именно в такое состояние. Надо только твердитьэто про себя — сначала слова становятся необычными, словнообезумели и ощетинились блестящими стеклянными волосками, а потом —совсем бессмысленными и прозрачными, как чистые водяные капли. И вотты есть — и тебя нет. Софи Шики сидела будто незаметнаямонахиня, склонив голову; она что-то видела. Что это было? Софи неощущала большой разницы между существами и предметами из сновидений итеми, которые мельком видишь в окно или над морем за дамбой; существаи предметы из стихов и Библии или те, что являлись в наш мир изниоткуда, она также могла описывать другим людям, видеть их, обонять,слышать, даже осязать и пробовать на вкус — одни были сладкими,другие отдавали дымом. Когда ночью она лежала в постели в ожиданиисна, ей представлялись разнообразнейшие вещи; иногда они маячили всумраке ночи, иногда пришельцы приносили с собой свой мир — тобыли разные миры, знакомые и чуждые: пустынные дюны, равнина,поросшая вереском, или сумрачное нутро шкафа, жар костра илиотягченный плодами сад. Она видела стаи птиц и облака бабочек, виделаверблюдов и лам, черных нагих человечков и спеленатых, с подвязаннойчелюстью, покойников, прямых как жердь, светящихся. Ей являлиськакие-то огненные ящерицы и стада золотых шаров, больших и бесконечномалых, представлялись прозрачные лилии и ходячие пирамиды из стекла.И другие, не поддающиеся описанию существа забредали в ее сознание:проходил, открываясь и складываясь, пурпурный экран камина сбахромчатыми руками, испуская флюиды удовольствия, вспыхивал ивзрывался перед глазами сгусток боли, похожий на оранжевого ежа.Многие из своих видений она даже не пыталась описать другим. Онисоставляли ее личный мир. Но некоторые пришельцы имели обличья исудьбы, их можно было позвать, и они приходили. Постепенно, с трудом,она осознала, что и мертвым, и живым требуется ее посредничество, —оказалось, что живые не видят и не слышат мертвых.
Сегодня, сосредоточившись, она ощутила,что комната наполнена движением. По обыкновению она медленно обвелавзглядом круг собравшихся, воспринимая их отстраненно, проникаясь ихзаботами и мыслями, а потом отвлеклась и прислушалась. Часто заспинами живых толпились существа из другого мира — они хотелипопасть в круг, ждали, что их позовут и выслушают; казалось, вот-воткто-то из них не выдержит, воздух в комнате начнет колебаться, а онзахихикает или завоет. Она бесстрастно посмотрела на свою руку —мистер Хок поглаживал ложбинку между ее пальцами — и заставилаее мертвенно похолодеть, рука сделалась холодной как лед, потому чтовся кровь отхлынула к сердцу. Она посмотрела на мистера Хока и, какобычно, увидела вместо него багрового, точно обожженная глина илиосвежеванная туша, зверя, обличьем похожего на Мопса, на фарфоровогокитайского льва, на красную атласную подушечку, утыканнуюстеклянноголовыми булавками, — такого же цвета былблестящий кончик известной части тела мистера Поупа, когда однажды,расхаживая во сне, он поднялся к ней в мансарду, зажав эту прямую какпалка часть тела в кулаке и сипло постанывая; тогда она сделаласьхолодной как мрамор, и он, коснувшись ее горячей ладонью, отпрянул,обожженный ледяным холодом.
Миссис Папагай виделась ей такой, какаяесть, ибо она любила ее такой, какой она была, и все же, словноцарицу Южных морей, ее голову венчал плюмаж из павлиньих перьев, иперьев лирохвоста, и лилейных страусиных перьев. Миссис Герншоу частоказалась влажной с головы до пят; влагой мерцали жирные складки еетела, и она напоминала то ли русалку, поднявшуюся из морских глубин,то ли морского льва, который сидит на камне и, задрав морду, тоскливолает. А иногда миссис Герншоу представлялась ей в виде гигантскойвазы или огромного бутона, внутри нее шевелились фигурки, похожие наконсервированные персики. А по другую руку миссис Герншоу сиделкапитан Джесси. Как-то раз, посмотрев на него, Софи увидела огромноебелое хохлатое существо с большими мощными крыльями и острым клювом.Существо томилось в его теле, отгороженное от мира, словно прутьямирешетки, ребрами капитана, и выглядывало наружу золотистыминечеловеческими глазами. Позже, определенно это было уже позже,капитан Джесси показал ей пару своих гравюр, на которых изображалсяогромный белый альбатрос, — капитану доводилось видетьальбатросов во время полярных экспедиций. Он много рассказывал ей оснежных пустынях, о голубоглазых ездовых собаках, которых съедали,как только они выбивались из сил. Рассказывал об изумрудных ледяныхрасселинах, в которых бесследно пропадали люди.
— Поэт прав, —говорил ей капитан, — лед зеленый, как изумруд, это, моямилая, я говорю вам как очевидец с научной достоверностью.
Что до миссис Джесси, то порой онавиделась Софи юной, красивой девушкой с белой розой в черных, точновороново крыло, волосах, — такой она нравилась ему. ТеперьСофи знала, что, бесстрастно вглядевшись, может увидеть в любойженщине призрак юной девы, каковой она была много лет тому назад, истарой карги, в которую суждено ей превратиться. Так что миссисДжесси виделась ей и ведьмой, закутанной в черные, как ночь, тряпки илохмотья, старухой с заострившимися носом и подбородком, с беззубойгузкой рта. Девушка ждала и надеялась — старуха сидела, сложивморщинистые руки рядом с когтистыми вороньими лапами или поглаживаяМопса по дряблой, складчатой холке.
— Давайте споем, —предложила миссис Папагай.
Мистер Хок закончил читать Слово, итеперь ей предстояло направлять присутствующих, настроить их дляобщения с миром духов. Больше всего она любила гимн «Свят,свят, свят», сочинение епископа Гебера, который любили такжеЛауреат и Софи Шики; прозрачная радость, словно тысяча стеклянныхкопий, пронзала Софи, когда пели:
Свят, свят, свят. Святые славят Твою милость,
Скинули в стеклянное море шапки золотые.
Херувим и Серафим пред Тобой склонились,
Бывший, Сущий и Грядущий. Свято Твое имя.
Но миссис Герншоу особенно любиладругой гимн, «Приют для младенцев», и еще:
Вкруг Божьего престола в ряд
Святые Ангелы стоят;
Короны златые на них;
Господню Славу зрят они
И сладкозвучный лирный звон
Возносят Богу всех племен.
Поэтому они спели оба гимна, ритмичноподымая сцепленные руки и чувствуя, как через обнявшиеся пальцыпробегает теплая струя, электрический пульс, связывающий их с мироммертвых.
Огонь в камине приугас. Сгустиласьтемнота. Ясным, холодным голосом Софи Шики произнесла:
— Духи здесь, я чувствую ихи чувствую запах роз. Кто-то еще ощущает сильный аромат роз?
Миссис Папагай отвечала, что ейкажется, и она ощущает запах. Эмили Джесси втянула носом воздух, и ейтоже показалось, будто слабый розовый аромат пробивается сквозьпеченочный дух дыхания Аарона и невыветрившиеся кишечные газы Мопса,по поводу которых благовоспитанные гости никогда не делали замечаний.Мистер Хок все принюхивался и сопел: уф, уф, уф, — так чтоСофи вежливо попросила его сидеть тихо: если он станет напрягаться,то ничего не увидит и не почувствует, поэтому нужно расслабиться исосредоточиться.

Вдруг миссис Герншоу воскликнула:
— Я чувствую запах, я егочувствую; он повеял на меня, словно аромат летнего сада. МиссисПапагай проговорила:
— Что-то говорит мне, чтонам надо представить себе розовый сад с изгородью и арками из роз,мягкие лужайки и огромные клумбы с розами всех цветов: красными,белыми, кремовыми и всех оттенков розового цвета, изолотисто-желтыми, и тех цветов, которых нет в природе, —огненные розы и розы с небесно-голубой сердцевиной и с сердцевинойкак черный искристый бархат.
И они представили себе такой сад.Теперь каждый чувствовал восхитительный аромат. Стол под их рукамизагудел и затрясся. Миссис Папагай спросила:
— Это дух?
И в ответ раздалось три быстрыхутвердительных удара.
— Это дух того, кто намзнаком?
Удары посыпались как горох.
— Я насчитал пятнадцать, —сказал капитан Джесси, — пятнадцать. Пять раз по три.Здесь пять духов, которых мы знаем. Быть может, это ваши малышки,миссис Герншоу.
Боль, надежда и страх миссис Герншоуворвались в Софи Шики, терзая ее словно гигантский клюв. Она невольновскрикнула.
— Быть может, это злойдух, — предположил мистер Хок.
— Желаешь ли ты говорить снами? — спросила миссис Папагай.
Раздались два удара, что означалосомнение.
— Или с кем-то одним?
Снова пятнадцать ударов.
— Или с мисс Герншоу?
Три удара.
— Если мы возьмем перья, тыбудешь направлять их? Назовешь нам свое имя?
— Кто должен писать? —спросила у пришельцев миссис Папагай. Затем она одно за другимназвала имена всех сидящих в кругу, и духи выбрали ее, как онапредполагала и надеялась. Она чувствовала, что боль и опустошенностьпрочно связывают сейчас миссис Герншоу и Софи, и по наитию знала, чтодолжна сама взять перо, иначе жажда не будет утолена, но толькоусугубится. Ей хотелось передать этой несчастной, обездоленнойженщине хорошее послание. Про себя она помолилась ангелам,прося утешения для нее: «Пусть она утешится», и, взяв вруку перо, добросовестно очистила от всякой мысли свой ум, чтобы онбеспрепятственно пропускал к ее пальцам слова пришельцев.
Каждый раз, когда рука ее начиналаписать без всякого понуждения с ее стороны, ее на миг охватывал ужас.Однажды она с родителями гостила у кузена в Саутдаунсе, и ее повелипосмотреть, как работает человек, отыскивающий под землей воду:человек шел по лугу, держа в руках раздвоенную ореховую рогатку, ивдруг прутик дернулся и согнулся. Она стояла между отцом и матерью,которые со скептицизмом горожан наблюдали все это, а человек взглянулна нее и, протягивая прутик, сказал: «Ну, теперь ты попробуй».Она отпрянула от рогатки, как от ножа, а отец засмеялся и сказал: «Нучто ты, Лилиас. Это всего-навсего деревяшка». Это и в самомделе была деревяшка, срезанная мертвая веточка, и, взяв ее в руки,она пошла по траве деревянной походкой, чувствуя, что выглядитдовольно глупо. И вдруг что-то влилось в прутик и побежало по нему,заставило его брыкаться и извиваться в ее руках, и она завизжала втаком ужасе, что все поверили, никому не пришла мысль, что она можетих разыгрывать. Теперь легко было представить тот опыт как случайранней восприимчивости к силам животного магнетизма. Миссис Папагайрассказывала в спиритических кругах об этом как о проявлении своейдуховной силы, о первом указании на то, какие в ней заложеныспособности. Но тогда она едва не упала в обморок от страха, да итеперь, когда, даже помолившись и преисполнившись надежды, она бралав руку перо, ее одолевал какой-то животный ужас. Ибо перо вело себятак же самовольно, как та ореховая рогатка. Ореховый прутик былпосредником между руками девочки и невидимыми протоками холодныхподземных вод — это было понятно. Но какая сила заставляла перобрыкаться, извиваться и выписывать буквы?
Обычно миссис Папагай начинала сразрозненных слов и обрывков фраз, но постепенно, изнизываясь друг надруга, слова сливались в цепочки, а из путаницы возникало посланиеили вырисовывался чей-нибудь портрет — блуждающее перо рисоваловыразительные глаза, широкий лоб; бессвязные обрывки слагались вточную, яркую картину. Так было и сегодня:
«Руки руки через руки рукасверху снизу над между под руками пусенькие ручки пусенькие пухлыеручки цветник роз руки запутались в траве морской на голой улице влысом черепе не черепе детской головке небесные врата открылись вголовке холодные руки такие холодные такие холодные руки большенехолодные цветник роз ЭМИ ЭМИ ЭМИ ЭМИ ЭМИ люби меня я люблю тебя мылюбим тебя в нашем розовом саду мы любим тебя твои слезы делают намбольно они обжигают нашу нежную кожу как обжигает лед здесь холодныеручки порозовели мы любим тебя».
— Спрашивайте, миссисГерншоу, — сказала миссис Папагай.
— Вы мои девочки? Где вы?
«Мы растем в розовом саду.Мы твои Эми. Мы смотрим за тобой, мы заботимся о тебе ты будешь снами еще не скоро не скоро».
— Узнаю ли я вас? —спросила женщина. — Я помню запах их волосиков, —сказала она Эмили Джесси.
«Мы выросли. Мы растем иучимся мудрости. Нам улыбаются ангелы и учат мудрости».
— Может быть, вы дадитесовет вашей матушке? — спросила миссис Папагай.
Перо начертило на бумаге размашистуюдугу и пошло выписывать заостренные буквы, не похожие на прежние,по-детски округлые:
«Мы видим, что новыйбратец или сестрица принимает очертания, растет, как семя в темнойземле; в наших темных могилах, в нашем розовом саду мы радуемся иуповаем на это дитя. Ожидай ее с надеждой, любовью и верой, не бойся,ибо, если ей велено будет вскоре прийти в нашу летнюю страну, тембудет она счастливее. Будь в этом уверена, это облегчит боль;переживи боль разлуки с ней, как потерпишь боль при ее рождении, нашамилая смерть мама, милая смерть, мы любим тебя, люби же ее. Ненарекай ее нашим именем. Мы будем жить вечно. У нас одно имя, но идовольно. Мы пять пальцев одной розовой руки».
Миссис Герншоу словно таяла. Все ееполное тело колыхалось и дрожало, широкое лицо блестело от теплыхслез, шея тоже стала мокрой, мелко тряслись ее большие груди, наруках проступили пятна влаги.
— Как же мне назвать ее?Какое имя дать? — спросила она.
Перо замерло, а затем медленно вывелопрописными буквами:
«РОЗА, — и послепродолжительной паузы: — МУНДИ».
И вновь решительно застрочило:
«Назови ее Розамунд РозаМира и может быть она погостит подольше на твоей мрачной земле ипринесет тебе радость милая мама нам не дано знать так ли это будетно если тому быть не суждено мы с радостью примем в наш цветник новуюрозу и все же мы верим и надеемся что если ты будешь сильной она тожебудет сильной и проживет с тобою долгие годы милая смерть мама».
Писать «смерть», когдаочевидно подразумевается «дорогая» 1и наоборот, было странностью, присущей бессознательному письму миссисПапагай. Так выходило само собой; и все давно решили не придаватьэтому большого значения; один мистер Хок искал в сходстве этих словтайный смысл или умысел. Миссис Папагай немного испугало то, с какойопределенностью духи провозгласили, что, во-первых, миссис Герншоуожидает малютку и, во-вторых, что ребенок будет девочкой. Онатяготела к посланиям более тактичным и двусмысленным, наподобиепредсказаний дельфийского оракула. Миссис Джесси отирала слезы миссисГерншоу скомканным носовым платком — тем же платком она,покормив Аарона, вытирала руки. Софи сделалась матово-жемчужногоцвета и застыла словно статуя. Мистер Хок, разумеется, принялсярассуждать о том, поддается ли проверке правдивость этого милого,трогательного послания.
— Это — подлинноепророчество, миссис Папагай. Остается решить, ложное оно илиистинное. Миссис Герншоу вновь залилась слезами.
— Ах, мистер Хок, все этоправда. Все, ими сказанное. Всего неделю назад я догадалась и ни скем не делилась, даже с моим мужем, но они сказали правду: я ждуребенка и, буду откровенна, меня одолевал страх, а надежда едватеплилась; после того что я пережила, страх мой простителен, и милыемалютки поняли и простили меня, и пришли ко мне с утешением. —Ее белая шея дрожала от клокотавших в горле слез: — Я сделалавсе, чтобы не допустить… я уже не надеялась… мне былострашно, очень страшно.
Миссис Папагай, ужасаясь того, чтосейчас предстанет перед ней благодаря ее неукротимому воображению, снетерпением и гадким любопытством мысленно ворвалась в супружескуюспальню миссис Герншоу. Крупная женщина, плача, расчесывает волосы —у нее, должно быть, хорошая щетка с ручкой из слоновой кости, да, иона сидит перед небольшим туалетным зеркалом. На ней черный шелковый— траурный — пеньюар. Она расчесывает свои густыеволосы и уже сняла драгоценности: кучка гагатовых и эбеновыхкрестиков и медальонов, траурных колец и браслетов печально выситсямеж двух свечей, будто крошечная усыпальница для ее дочек. И входитон, маленький мистер Герншоу; вот именно, он маленький человечек,похожий на черную осу, с густыми, жесткими, черными бакенбардами,которые он отпустил специально, чтобы выглядеть больше ивнушительнее; на голове у него — хохол жестких черных волос,похожий на коротко подстриженную конскую гриву. Он подает ей едвазаметный условный знак, давая знать о своих намерениях, о тех самыхнамерениях. Он может по-разному это сделать: может тихонько подойти кней, поднять прядь волос и поцеловать в печально согнутую шею илипросто погладить по голове. И бедняжка все ниже, все ниже склонитголову: она готова исполнить супружеский долг, но страх переполняетее, страх перед неотвратимым — извержением семени в ее лоно.Тут миссис Папагай попыталась обуздать свое разгулявшеесявоображение, но оно вырвалось и снова полетело вперед: и вот мистерГерншоу крепко схватывает жену и теснит ее к кровати. Миссис Папагайвзялась и ее представлять. Она снабдила ее бархатным балдахином, нотут же убрала его — слишком не к месту он пришелся. У нихкровать большая и мрачная , — решила она, —широкая и пухлая, наподобие самой миссис Герншоу, с алым пуховымстеганым одеялом и свежими, пахнущими лавандой простынями. На этукровать нелегко взобраться, и вот миссис Герншоу медленно влезает нанее — она уже сняла пеньюар и осталась в одной белой льнянойсорочке, отделанной broderie anglaise и черными лентами. Онасклоняется над кроватью, и ее груди покачиваются в колоколе сорочки,а он взбирается следом, ухватившись за ее широкие бедра. Да, миссисПапагай видит именно так — этот колючий человечек загоняет ее впостель, словно свинью в тесный загончик. Из-под его полосатой ночнойрубашки торчат ноги, словно каракулями испещренные черными волосами.У него худые, сильные, угловатые ноги, они могут ушибить. Ивот такой следует диалог:
— Дорогая, я должен…
— Ради Бога, нет. У меняболит голова.
— Я должен. Сжалься,дорогая. Я должен.
— Я не вынесу этого. Мнестрашно.
— Господь не оставит нас.Надо лишь следовать Его воле и верить в Его Промысел. —Бакенбарды колют ей лицо, маленькие ручки тискают ее дородное тело,острые коленочки подвигаются ближе к белым бедрам.
— Все же я не…
Миссис Папагай охватывает гнев:человечек оказывается наверху и начинает качаться, вверх-вниз, сживотной одержимостью, не обращая внимания на мольбы жены. Но миссисПапагай раскаялась, рассердилась на себя за это сочинительство,вызвавшее в ней столько негодования, и попыталась все представитьиначе: два отчаявшихся, любящих друг друга человека, охваченныегорем, тянутся друг к другу в темноте, обнимаются, стараясьутешиться, и от тепла сочувствия в них естественно вспыхиваетжелание. Только эта сцена, в отличие от первой, казаласьнеправдоподобной. Миссис Папагай вернулась, наконец, кдействительности (эти сцены лишь на краткий миг заняли еевоображение) и подумала напоследок: наверное, другие тожерассказывают себе выдуманные истории; может быть, человек постояннонаделяет ближних, и живых и мертвых, выдуманными чертами; и то, чтоона минуту назад узнала о сокровенной жизни миссис Герншоу —истинное ли это знание или ложное, или и то и другое, ведь духам былоизвестно, что миссис Герншоу enceinte 1, —понять ей не дано.
V

— В комнате что-то есть, —произнесла словно во сне Софи Шики. — Между софой и окном.Живое существо. Все посмотрели в темный угол, — тем, ктосидел напротив Софи Шики, и в частности Эмили Джесси, сидевшей прямонапротив, пришлось повернуть голову и вытянуть шею, но они увиделилишь смутные очертания гранатов, птиц и лилий мистера Морриса.
— Вы его ясно видите? —спросила миссис Папагай. — Кто это, дух?
— Вижу ясно. Только не знаю,кто это. Но я могу его описать. Хотя и не полностью: для многихоттенков нет слов в человеческом языке.
— Опишите его нам.
— Он из какого-то вещества,которое походит — как бы сказать поточнее — на витоестекло. То ли сплетенные перья, то ли полые стеклянные трубки; онисвиты как пряди волос в косе: как мышцы на рисунках, изображающихчеловека без кожи, но они из расплавленного стекла. Это существоочень горячее, испускает яркий шипучий свет… очертаниями онопоходит на огромный графин или флягу, но оно живое. На продолговатомстеклянном лице пылающие глаза, а впереди предлинный клюв или хобот…длинная шея чуть согнута, и этот нос, клюв или хобот…заправлен в… в… косицы огненной груди. Оно целикомсостоит из глаз, оно заполнено золотыми глазами. На нем как бы перья…разноцветные перья в три слоя… не могу разобрать цвета…перья плотные, как густой туман… на шее брыжи из перьев, апосередине туловища что-то вроде мантии… не знаю, есть ли унего шлейф, хвост или крылышки на ногах, не вижу: оно все времяколеблется, сияет, искрится, испускает пучки света. Я чувствую,ощущаю, что ему не нравятся некоторые мои слова, сравнения, что ониего унижают; когда я сравнивала его с графином и с флягой, ему это непонравилось. Я ощутила его гнев, оно было горячим. Но оно хочет,чтобы я описала его вам.
— Оно настроено враждебно? —спросил капитан Джесси.
— Нет, — медленнопроговорила Софи Шики и добавила: — Оно раздражено.
— Иные два — как звездный пояс, облегали чресла,
Скрывая бедра пухом золотым,
Пестревшим всеми красками небес,
— продекламировала миссисДжесси.
— Вы тоже его видите? —спросила Софи Шики.
— Нет. Я цитировала«Потерянный рай». Поэт описывает архангела Рафаила:
Шестью крылами стан
Его божественный был осенен. 1
Капитан Джесси заметил:
— Про крылья ангелов пишутзанятные вещи. Подсчитали, что для того, чтобы уравновесить тяжестькрыльев, ангелу необходима очень высокая грудина, в несколько футов,изогнутая, как киль у птицы, киль огромной птицы.
— Мой брат Горацио, —вступила в разговор миссис Джесси, — однажды наблюдая, какженщина-скульптор покрывает резьбой царские врата, заметил: «Этиангелы — ну чем не гусыни неуклюжие?», чем очень ееогорчил.
— В подобную минуту, миссисДжесси, — сказал мистер Хок, — вы ещепозволяете себе шутить. Какое легкомыслие…
— Мы таковы, какими нассоздал всеблагой Господь, — возразила миссис Джесси. —И Он знает, что наше легкомыслие выражает наше благоговение, нашужас, нашу неспособность постичь чудесное. Трудно предположить, чтомисс Шики созерцает сейчас чистый ангельский образ, образ ангела,сотворенного из воздуха, как ангел доктора Донна 2:
Крыла и лик ее воздушны и едва ли
Не столь же, как у ангела, прозрачны.
Что общего может быть между эфирнымангелом и стеклянной бутылью с хоботом?
Даже в напряженнейшие, драматическиемоменты сеанс все же оставался просто вечерним развлечением. Нет,нельзя было сказать, чтобы миссис Джесси не верила в то, что СофиШики видит пришельца из мира иного, — она была убеждена,что Софи в самом деле его видит; однако доля сомнения всегдаприсутствовала, как и скептицизм, и удобная, неосознанная животнаяневосприимчивость к невидимому, — все это отрезвляло,удерживало в границах здравого смысла. Мистер Хок заметил тономзнатока:
— Возможно, мисс Шики видитангельскую мысль, принявшую такой облик в мире духов, находящемсяниже мира ангелов. Сведенборг рассказывает много удивительного обангельских эманациях, о следах их умственной деятельности, которыесохраняются в нас, чтобы проявиться в будущем. Он, например, полагал,что ангельские эманации достигают младенца еще в утробе матери, вчастности останки супружеской любви ангелов (ибо любовь — этоживой организм), и при определенных обстоятельствах мы способныощущать их.
«Даже если перед мистеромХоком, — подумала миссис Папагай, — явитсяисполинский багровый херувим с огненным мечом, угрожая испепелитьего, он все же станет искать этому объяснения; и если звездыпосыплются с небес, как плоды фигового дерева, он и тут будетрассуждать об „определенных обстоятельствах“».
Софи Шики смотрела, как блестящеесущество из витого стекла кипит и пузырится. Ее бросало то в жар, тов холод; она то вспыхивала, то, когда жаркая волна откатывала, вновьбледнела и коченела. Существо в образе фляги или вазы, наполненноеглазами, золотыми глазами, напоминало скопление лягушечьих икринок.Но все же она чувствовала, что это скопление пылающих глаз едваразличает ее самое, что существо видит обстановку комнаты и людей нетак ясно и четко, как она, Софи, видит его.
— Он говорит: «пиши», —произнесла она сдавленным голосом.
Миссис Папагай в тревоге взглянула нанее и поняла, что ей больно.
— Кто будет писать? —торопливо спросила она. Софи взяла перо. Миссис Папагай заметила, какнапряглись жилы на ее шее, и сказала остальным:
— Будьте предельноосторожны. Контакт опасен и болезнен для медиума. Сидите оченьспокойно, старайтесь ей помочь.
Перо побежало по бумаге, выводя словааккуратным, изящным почерком, полная противоположность по-ученическикруглому и крупному почерку Софи:
«Ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден или горяч.
О вашем легкомыслии я мрачно размышляю,
Ваш долг священен, вам о нем напоминаю:
Должны оплакивать вы вечно нашу Госпожу.
Лаодикия, Лаодикия».
Перо замерло, вернулось к написанному,вычеркнуло «Лаодикия» и медленно и старательно вывело:
«Теодицея новые новиссима.
Домой по сонной глади моря
Везет прах милый, прах один,
Груз черный — сгинувшую жизнь.
Прах. Прах». 1
Чувства всех присутствующих, такиеразные, но слившиеся в один поток, захлестнули миссис Папагай.Благоговейный ужас поразил миссис Герншоу, она с трудом могла дышать.Мистер Хок быстро соображал, что бы могли значить эти слова.
— Это строки из Откровения,глава третья, стихи пятнадцатый и шестнадцатый. Послание обращено кангелу Лаодикийской церкви: «Знаю твои дела; ты ни холоден, нигоряч; о, если бы ты был холоден или горяч! Но как ты тепл, а негоряч и не холоден, то извергну тебя из уст моих». Нам вменяютв вину недостаток усердия. Что значит теодицея, я не знаю; можетбыть, нам хотят сказать, что в нашем Маргите мы недостаточноревностно приближаем Царствие Божье. Однако слова не все из одноготекста.
— Стихотворная строфа взятаиз «In memoriam», — сказал капитан Джесси. —В ней речь идет о корабле, который везет домой мертвеца, «грузчерный — сгинувшую жизнь». Я всегда восхищаюсь этойстрочкой: выходит, что вес груза есть тяжесть пустоты, черноты,сгинувшей жизни. Тяжелы не останки, но то, чего больше нет; этотприем называется парадоксом, не так ли? На море зловещее затишье, поего сонной глади идет под парусами, скользит неслышно, как призрак,корабль и везет…
— Довольно, Ричард, —прервала его миссис Джесси. — Все знают, что эта строфа изпоэмы моего брата. Разговаривая с нами, духи часто используют строкииз этой поэмы. По-видимому, она им очень нравится, причем они говорятее языком не только в моем доме — в наших мыслях эта поэма,естественно, занимает много места, — но и в других, вомногих других домах.
В полумраке она оборотила к Софи Шикисвое смуглое, хищное лицо. Ворон, сидевший с ней рядом, затрещалперьями, собачонка оскалила мелкие острые зубы.

— Помилуйте, к кому жеобращены эти слова. Кто послал их?
— И кто эта «нашаГоспожа», которую должно оплакивать? — поспешилдобавить мистер Хок, всеми силами своего живого ума стараясьразгадать спиритическую головоломку.
Софи Шики пристально посмотрела напришельца — в его глазах крутились горячие вихри. Она сновавзяла перо:
Твой голос в высоте звенит,
И в шуме вод его я слышу;
Тебя в лучах рассветных вижу,
Твой образ — где закат горит.
<Откровение, 2, 4>
Мистер Хок бросился комментировать:
— В Откровении упоминается«Ангел, стоящий на солнце», но это не вторая глава, асемнадцатый и восемнадцатый стихи девятнадцатой главы: «Иувидел я одного Ангела, стоящего на солнце; и он воскликнул громкимголосом, говоря всем птицам, летающим по средине неба: летите,собирайтесь на великую вечерю Божию, чтобы пожрать трупы царей, трупысильных…»
— Нам хорошо знакомы этислова, мистер Хок, — сказала миссис Джесси, —они в самом деле из семнадцатого и восемнадцатого стиховдевятнадцатой главы.
Тогда капитан Джесси взял со столаБиблию и заглянул в нее:
— А вот четвертый стих главывторой. Послание обращено к Ангелу Эфесской церкви: «Но имеюпротив тебя то, что ты оставил первую любовь твою». Бог мой.Как занятно. Что бы это могло значить?
— Так кто же эта «нашаГоспожа», которую должно оплакивать? — не могуспокоиться мистер Хок.
— Это перевод сонета изДантовой «Vita Nuova», — с ехидцей поясниламиссис Джесси. — «Наша Госпожа» — этоБеатриче, умершая в двадцать пять лет и вдохновившая Данте насоздание «Божественной Комедии». Поэт познакомился с ней,когда им обоим было девять лет, и хотя после ее смерти женился,остался верен ее памяти. Не откроет ли нам наш гость, мисс Шики, ккому из нас обращено предостережение?
Софи Шики посмотрела в бурлящие глаза,на оперенное тело.
— Оно исчезает, —промолвила она.
Перо вывело:
«Увы, кончина. Увы Э. моя.Увы».
— Послание предназначеновам, — сказала миссис Герншоу. Она хуже других былазнакома с историей жизни миссис Джесси, и ее не встревожил грозныйтон послания.
— Я так и думала, —сказала миссис Джесси. — Но мы все же не знаем, от когооно. В круг спиритов, как всем известно, могут проникать разные духи,духи и живых людей, и мертвых.
Она разорвала круг и обхватила рукамиголову с прядями серебристо-темных волос. Ее жест вывел ворона изоцепенения; он вдруг взмахнул огромными крыльями, хлопнул ими надголовой и, раскрыв черный клюв, показывая острый, черный, змеиныйязык, хрипло, скрипуче закаркал. Темные перистые тени заметались попотолку. Мопс очнулся от дремоты, гортанно зарычал, заворчал глухо, ив брюхе у него громко забурчало. В камине, судорожно вспыхнув алым ималиновым, изрыгнув облачко дыма, рассыпался крошечный Везувий изугольков. От пришельца Софи Шики оставался теперь только контур изярких линий на темном фоне; он был бледнее, чем золотые плоды извездочки цветов на софе позади него, но потом и он исчез. МиссисПапагай объявила, что сеанс закончен. Ей ужасно хотелось поподробнеерасспросить миссис Джесси о том, что значили слова пришельца, —она ясно видела, что миссис Джесси поняла их, отлично поняла смыслпослания; видела, что эти слова задели ее за живое и она не желаетраскрывать их смысл остальным.
Обычно после своих трудов они пили чайили кофе и обсуждали сеанс, но на этот раз миссис Папагай заметила,что миссис Джесси утомлена и им лучше уйти.
Сегодня миссис Джесси не благодарилаее. Капитан завел долгое, со многими отступлениями рассуждение о техстихах великой поэмы, в которых Лауреат описывает море.
— Строки, где говорится опогребении моряка в океанской пучине, просто великолепны, —заявил он. — Вы можете подумать, что церемония изображенас точки зрения человека, далекого от моря, и будете правы —океан действительно по-разному влияет на моряка и неморяка. По-моему,морская стихия представляется моряку более прозаичной, вездесущей и,пожалуй, более таинственной ; моряк постоянно помнит о том,что вокруг него и под ним эта необъятная, беспокойная соленая бездна,грозящая ему смертью. Оттого жизнь человеческая представляется емучрезвычайно хрупкой, короткой и преходящей, и это вполне естественно;неморяк более склонен обманываться кажущейся незыблемостью инадежностью окружающего мира, но его сильнее поражает зрелищемертвого тела, скрывающегося под водой; всякий раз, когда мнеприходилось наблюдать, как тело погружается в пучину, оставляя засобой белый след из пузырьков (воздух, достигнув какой-то глубины,возвращается к поверхности, а тело все медленнее и медленнее уходит виную стихию, где и упокоится) — всякий раз, когда я видел это,мне на миг делалось больно, меня охватывал ужас — поверьте,любой моряк, боится морской стихии, и это объяснимо; вы удивитесь,узнав, что очень многие моряки твердят про себя вот эти строки: матьмолит Бога оберечь ее сына-моряка, в то самое время как он
В могилу упадает стоя
В койке своей как в пеленах
И с пушечным ядром в ногах.
Нет ей ни края, ни покоя.
Как это хорошо написано: «Нет ейни края, ни покоя». Очень складно. Моряки хранят поэму подподушкой, они благодарны за сочувствие…
— Довольно, Ричард, —оборвала его миссис Джесси.
VI

Извозчик увез миссис Герншоу. МистерХок предложил проводить женщин до дома: во-первых, ему по пути,во-вторых, на улице темно, то есть прогулка выгодна всем. Когда онивышли на улицу, он попытался взять дам под руку, но Софи Шикиприотстала, и получилось, что мистер Хок с миссис Папагай пошливпереди, а Софи, словно послушный ребенок, — за ними. Нанабережной горели газовые фонари, их желтые огни колебались имерцали. За набережной расстилалось чернильно-черное море, и слабыйветер свивал на верхушках волн пенные гребешки. «Вот уж в самомделе, — подумала миссис Папагай, — нет ему никрая, ни покоя. Море, должно быть, уже добела обточило Артуровыкости. Может, и некому было как следует зашить его в „впелены“. Но ты, мой друг, вернись скорей». —«Никогда», — отвечал шепотом рассудок.
— Какая мерзкая птица! —заговорил мистер Хок. — По-моему, ее присутствие на сеансесовершенно неуместно, миссис Папагай. Я говорил об этом миссисДжесси, но она не соблаговолила прислушаться. И собачонка тоженеприятная — говоря без обиняков, миссис Папагай, она дурнопахнет. Но эта птица, мне иногда кажется, одержима злым духом.
— Когда я вижу ее, мистерХок, то непременно вспоминаю Ворона Эдгара По:
Я сказал: «Признаться надо, облик твой не тешит взгляда;
Может быть, веленьем ада занесло тебя сюда?
Как ты звался там, откуда занесло тебя сюда?»
Ворон каркнул: «Никогда!» 1
— Трудно решить, —заметил мистер Хок, — задумал ли поэт это стихотворениекак мрачную шутку, или эти строки порождены неподдельным чувствомутраты, тоски по умершему близкому человеку: легкость истремительность рифмы не гармонируют с тоскливым и зловещим фоном.
— Зато оно легкозапоминается, — проговорила миссис Папагай, — икогда укладывается в памяти, его уже невозможно забыть.
Свободной рукой она плотнее обмоталашарф вокруг шеи и начала читать наобум:
Кресло я придвинул ближе: был занятен гость бесстыжий,
Страшный ворон, что на свете жил несчетные года.
И, дивясь его повадкам, предавался я догадкам, —
Что таится в слове кратком, принесенном им сюда,
Есть ли смысл потусторонний в принесенном им сюда
Хриплом крике «Никогда!»?
— Очень живое стихотворение, — заметил мистер Хок. — Оноописывает неизбывное горе, а вы, миссис Папагай, при вашем ремесле ис вашим даром, видите его, должно быть, предостаточно. Меня поразило,сколь близко сегодняшнее послание коснулось миссис Джесси: «Потомучто ты оставил первую любовь твою». Повторный брак часто бываетневозможен, тонкость ситуации в том, что, как мы знаем, супруг и замогильной чертой остается неделимой частью супружеского союза —хоть и становится призраком. Поэтому повторный брак нежелателен. Чтовы об этом думаете, миссис Папагай?
— В Индии, —отвечала миссис Папагай, — вдова ложится на погребальныйкостер рядом со своим господином и добровольно принимает смерть черезсожжение. Мне трудно такое представить, но обычай этот соблюдается ипо сей день; говорят, самосожжение там довольно распространено.
Она пыталась представить, как женщина вдлинных шелковых одеждах с радостью ступает на гору благовонных дрови заключает в объятия мертвое умащенное тело. Вообразила языкипламени. И без труда представила себе отчаянное, невольноесопротивление женщин, юность которых восставала против смерти,представила смуглые руки и суровые лица тех, кто обуздывал, связывал,принуждал идти на костер непокорных.
— Ну а с точки зренияхристианина, — настаивал мистер Хок, — хорошоили дурно поступила миссис Джесси?
— Миссис Джесси была всеголишь помолвлена, — отвечала неуверенно миссис Папагай. —Они не были в браке.
— А я хочу сказатьследующее, — отозвался мистер Хок. —Сведенборг, как вы знаете, учит, что истинная супружеская любовьприходит к человеку лишь однажды и у нашей души, может быть лишь одинсупруг, единственная половина, которая ей идеально подходит. Ангелсоединяет половинки в целое, и так рождается супружеская любовь. Ибонебесное Супружество (а Небо и есть Супружество, СупружествоБогочеловека и в Богочеловеке) сочетает истину с добром, сочувствие сволей, мысль с нежностью, так как истина, сочувствие и мысльсчитаются мужскими началами, а добро, воля и нежность —женскими.
Потому-то супругам даются на Небе именане двух ангелов, но имя одного ангела — такой смысл, учитСведенборг, вкладывал Господь в свои слова: «…не читалили вы, что Сотворивший их в начале мужчиной и женщиной сотворил их? Исказал: посему оставит человек отца и мать и прилепится к жене своейи будут два одной плотью, так что они уже не двое, но одна плоть.Итак, что Бог сочетал, того человек да не разлучает». 2
— Прекрасно и очень верно, —заметила неопределенно миссис Папагай. Ее воображение не моглоухватиться за добро, волю, истину и сочувствие: то были холодные,бесплотные слова, похожие на одинаковые монетки, которые повоскресеньям бросают — звяк, звяк — в блюдце на нуждыблаготворительности. Зато она хорошо представляла себе «однуплоть» («чудище о двух спинах», —смеялся Артуро) и то восхитительное ощущение, когда все тело —от груди до самого ключа в замке, соединяющего двоих, —словно тает, растворяется от тепла.
Свободной рукой мистер Хок потрепал еепо руке, что лежала скромно на сгибе его локтя.
— Сведенборг, —продолжал он, — живописует небесное блаженство супруговсамыми яркими, самыми радужными красками. Он рассказывает, что навнутреннем Небе супружеская любовь, она же невинность, предстаетвзгляду во множестве великолепных обличий: это может быть прекраснаядева в сияющем облаке или эфирный шар, сверкающий, как бриллиант,огненно-искристый, словно усыпанный рубинами или карбункулами.Ангелы, миссис Папагай, облечены в одежды, соответствующие ихприроде, поскольку на Небе все находится в соответствии. Самые мудрыеангелы носят одежды огненные или блистающие ярким светом, тогда какна менее мудрых одежды снежно-белые или матовые, без особого блеска,а у еще менее разумных ангелов одежды разных других цветов. Но ангелывнутреннего Неба наги.
Мистер Хок, немного запыхавшись,выдержал эффектную паузу и потрепал затянутую в перчатку руку миссисПапагай, лежавшую на его руке. Миссис Папагай задумалась над словом«карбункулы»: карбункул, когда она читала или слушала овеликолепии Небесном, неизменно представлялся ей в земном, плотскомсмысле — как твердая болезненная припухлость на ступне, носуили ягодице. «Выходит, и у Богочеловека, —посмеивалось в ней что-то неукротимое, что-то от Артуро, —выходит, и у него бывают прыщи!»
— Сведенборг, —продолжал мистер Хок важно, — первый из основателейрелигий определил радостям любви главное место на Небесах — тоже, что они занимают во многих земных сердцах. Он первый постиг иповедал нам, что любовь земная и любовь Небесная в их высшемпроявлении суть истинно одна Любовь. Его истолкование нашей природы инашего истинного долга благородно и пугает смелостью суждения, вы ненаходите?
— Лучше вступить в брак,нежели разжигаться, — ответила миссис Папагай задумчивословами угрюмого предписания женоненавистника святого Павла 1,но миссис Папагай размышляла сейчас о собственных желаниях ума итела. Она чувствовала, что, шагая с ней рядом, мистер Хок«разжигается», хотя и не подает виду.
— Давайте поговорим о вас,миссис Папагай. Как бы вы отнеслись к повторному браку? Не сочтитемой вопрос дерзким. По-моему, он вполне пристоен. Я спрашиваю обэтом, потому что пекусь, очень пекусь о благоденствии вашей натуры, ккоторой тянется моя натура, ваша тончайшая чувствительность должнабыла вам об этом поведать.
Как хорошо он все продумал, размышляламиссис Папагай. Она даже мысленно крикнула ему «браво»Сформулировав ей свою просьбу, он оставлял для них обоих возможностьс достоинством отступить в чисто духовное общение. Он говорилоткровенно, но был в то же время уклончив. «Браво», —повторила про себя миссис Папагай и посмотрела на темное море,подумав об Артуро, который покоится в его глубинах. Был ли Артуро еедуховным супругом, недостающей половиной ее ангела? Этого она неведала. Но зато помнила, что Артуро удовлетворял ее тело так, как донего она и вообразить себе не могла: он обжигал ее тысячью огоньковнаслаждения, — и ее ноздри, и живот тосковали по егозапаху, мужскому, соленому, табачному, сухому запаху желания. И тело,которое доставляло ей такое наслаждение, лежало теперь обезображенноена дне, придавленное тяжестью холодной воды. В послании былонесуществующее ласковое слово «пусенький» —«пусенькая ручка». «Посмотрите-ка, какие у крошкиЛилиас пусенькие ручки и ножки», — сюсюкал бывалоАртуро. Возможно, то было искаженное слово, заимствованное им изкакого-нибудь языка, а он владел множеством языков, возможно, онпридумал его сам, чтобы обозначить то, что любил целовать и ласкать.Она была почти уверена, что в послание для миссис Герншоу от ее дочекАртурово словечко по странной прихоти вставил ее собственный ум. Но,быть может, это сам Артуро давал ей знать о своем присутствии.
— Не знаю, мистер Хок, —ответила миссис Папагай, — я была счастлива с капитаномПапагаем, я все еще горюю по нем и уже смирилась с одиночеством.Стараюсь обходиться тем, что есть. Стараюсь быть добропорядочной и неунывать. Я ничего не могу сказать о «духовном супружестве».Мне доводилось видеть мужчин и женщин, снедаемых любовью друг кдругу, но сама я не испытывала такого, даже не представляю, как этобывает. Но, признаюсь, мне недостает уюта: уюта общего очага,совместной жизни, взаимной любви, хотя изо всех сил стараюсьпримириться со своим нынешним уделом.
— А мне так и не довелосьнасладиться ни счастьем, ни уютом. Однажды счастье казалось совсемблизким, но чашу отвели от моих губ, когда они уже касались ее края.Я тоже смирился со своей одинокой полужизнью. Вряд ли в той женщине янашел и потерял свою единственную половину, но тогда мне думалось,что эта она. Сведенборг говорит, что Господь, пребывающий вБогочеловеке, понимает тех людей, которые, не лицемеря, ищут своегодуховного супруга и для этого неоднократно вступают в земной брак; онне осуждает такие браки в отличие от любодеяний, совершаемых полегкомыслию души.
Миссис Папагай ответила не сразу.
— Вы хотите сказать, мистерХок, что узнать в человеке свою половину бывает нелегко?
— Думаю, да, миссис Папагай.Мужчина всматривается в одну женщину, в другую и гадает: она или неона? — и мучается искренним сомнением. И мне такоеслучалось. Но я так и не разглядел свою половину.
Дальше они шли молча, а за ними в своихсерых ботинках бесшумно скользила Софи Шики.
Они добрались до дома миссис Папагай;здесь по заведенному обычаю все трое выпивали портвейна или хереса, апотом мистер Хок уходил восвояси. Дом был высокий и длинный; на дверивисел дверной молоток в виде толстой рыбины — и Артурокогда-то, и Софи Шики были от него в восторге. Бетси, выполнявшей всюработу по дому, дано было указание в холодные зимние вечера к ихвозвращению, а приходили они с сеанса измотанные, растапливать камин.И сегодня огонь ярко пылал в гостиной на втором этаже, —это была узкая комната с высокими потолками и высокими узкими окнами.Миссис Папагай достала бокалы и стала наливать в них вино из графина.Мистер Хок подошел к камину погреть ноги. Софи Шики села в отдаленииот них и от огня, откинулась на спинку стула и закрыла глаза. МистерХок заговорил с ней:
— Вижу, милая, чтосегодняшний сеанс вас очень утомил. Существо, которое вы нам описали,весьма необычно, настолько необычно, что трудно полагать его простоплодом талантливого воображения.
— Да, я очень устала, —отозвалась Софи, — меня уже не хватит на бокал портвейна.Если можно, миссис Папагай, я только выпью молока и сразу уйду ксебе. Мне очень не по себе. Словно мы что-то упустили. Что-то тяготитменя. Мне надо лечь, успокоиться.
В самом деле, принимая стакан молока,она с трудом разомкнула веки, и члены ее налились мраморной тяжестью.Маленькими глотками она стала прихлебывать молоко; мистер Хокнаслаждался портвейном, а огонь вспыхнул ярче и вытеснил из комнатывзвесь морской сырости и дымного воздуха.
Софи Шики сонно поднялась и ушла спать.Мистер Хок сел в кресло лицом к хозяйке. Миссис Папагай пошла налитьему еще вина и, увидев в зеркале над столом свое отражение, решила,что все еще хороша собой. У нее был густой, но здоровый, живойрумянец; красивые черные ресницы затеняли большие темные глаза; носбыл остренький и с горбинкой, хотя и изящный; нельзя было сказать,что она слишком худая или слишком толстая. Она встретила свойпристальный, требовательный взгляд и мельком увидела позади себямистера Хока — знакомым оценивающим взглядом он мерил ее талиюи бедра. Вдруг ей стало ясно, что сейчас он будет говорить. Он решилсделать ей предложение и получить ответ.
Она не торопилась наливать из графина,обдумывая ответ. Конечно, ей нужна компания, чтобы было с кемпосплетничать, — нужен человек, о котором бы оназаботилась, а Софи — неважная собеседница и лишена любопытства,она будто живет в другом мире, вот именно — в другом мире. Амистера Хока можно научить смеяться, можно научить избавляться отсвоей торжественности — он ведь человек сластолюбивый, а какойсластолюбец не откажется хоть на время от своих проповедей, оставшисьнаедине с красавицей женой? «Я отказываюсь, —убеждала она себя, — от отличной партии. Надо хотя бынемного его поощрять, правильнее всего принимать знаки его внимания сдостоинством и радушием; надо развязать ему руки и посмотреть, каковон и как себя поведет».
— Кхм, — громкооткашлялся мистер Хок. — Миссис Папагай, я хотел бывернуться к прерванному разговору. Пусть наш разговор будет…давайте мы с вами кое-что предположим… пусть он будет болееличным. Вот мы с вами сидим у огня и чувствуем себя совсем свободно,я бы даже сказал, очень естественно себя чувствуем, вместенаслаждаемся теплом и вином; у нас с вами общие идеалы, мы оба оченьвосприимчивы и легко воспринимаем, — он говорил совсем нето, что думал: его привычка проповедовать оказалась сильнее его, —волеизъявления незримого мира духов, окружающего нас со всех сторон,такого близкого и дивного.
— Да уж, —сказала миссис Папагай, — это правда, и слава Богу. —А сама подумала: «Как-то неискренне это у меня вышло».
— Я надеюсь, —продолжал мистер Хок, — что несколько скрасил вашеодиночество своей заботой о вас, своим соучастием и, если позволите,миссис Папагай, своим чувством к вам.
— Да, я это ощутила, —намеренно торжественно и неопределенно ответила миссис Папагай. «Чтоцерковь, что гостиная, — подумала она, — длянего нет разницы. Неужели так будет всегда? Быть может, в постели онстанет другим? Или он заставит жену часами молиться вместе с собой укровати или даже, — ее воображение вновь пустилосьвскачь, — во время близости?»
— Лилиас, —позвал мистер Хок, — позвольте мне звать вас по имени.
— Уже много лет никто неназывал меня Лилиас, — сказала миссис Папагай. И тутмистер Хок оплошал.
— Зовите меня Джоб, —сказал он и плашмя повалился на миссис Папагай, которая сидела насвоей вишневой бархатной софе.
Может быть, думала она впоследствии, онпросто оступился и потерял равновесие; наверное, он хотел подойти исесть у ее ног или поцеловать ей руку, — но как бы то нибыло, пухлый человечек бухнулся ей прямо на колени; вот так же Мопсвзбирался на софу миссис Джесси; его пальцы заскребли по ее груди, аего дыхание, насыщенное парами портвейна, обдало ей губы и ударило вноздри. Тогда миссис Папагай, благоразумная и умудренная жизньюженщина, взвизгнула и машинально с силой оттолкнула его от себя, такчто он отлетел и уселся на коврике перед камином, вцепившись в еещиколотки, побагровев и с хрипом дыша.
VII

При свете лампы миссис Джесси изучалапослание. Служанка, неопрятная, упрямая и истеричная девица, котораячасто падала в обморок от запаха хереса и при которойсверхъестественным образом из графина улетучивался виски, а из ящиков— столовое серебро, унесла пустые чашки и расшевелила кочергойугасающий огонь. Капитан расхаживал взад и вперед у окна, посматривална звезды и бормотал что-то насчет погоды — складывалосьвпечатление, что он ведет дом как корабль по бездонным хлябям вдалекий порт. Из этого окна моря не было видно, он так деловитовыглядывал наружу, словно воочию видел его. Он вслух производилматематические расчеты, делился сам с собой астрономическиминаблюдениями, оценивал видимость Сириуса, Кассиопеи и Плеяд.
— Довольно, Ричард, —приказала миссис Джесси механически, наморщив лоб: она всеразбиралась в послании.
Однажды она нечаянно подслушаларазговор золовки, Эмили Теннисон, с кем-то: Эмили рассказывала, чтоАльфред просто бежит из дому под любым предлогом, если ожидаетсявизит капитана Джесси — капитан вечно бубнит что-тоневразумительное, Альфреду же для сочинения стихов необходима полнаятишина.
— Она пеленает своегоАльфреда как мумию и пуговицы ему как дитяти застегивает, —часто повторяла про себя безжалостно Эмили, но лишь про себя, ибо всеТеннисоны остро чувствовали родство и страстно любили друг друга; вседо единого, за исключением несчастного Эдварда, который обретался вприюте для душевнобольных. Но и его они изо всех сил старалисьлюбить, окружали вниманием, пока не стало ясно, что все это тщетно.Альфред писал отличные стихи, писал даже лучше, чем сейчас, тогда вих доме, в веселой и гораздой на выдумки суете, которой таквосторгался Артур, — это было в 1829 и 1830 годах, в тенесколько недель, когда их неистовый отец уехал во Францию;предоставленные самим себе, они расцвели, оживились. Уже тогдаАльфред был великим поэтом, он и по сей день оставался им; Артурсразу же признал в нем великий талант — с восхитительной,спокойной убежденностью в этом, так ободрявшей и укреплявшей веруАльфреда в свои силы!
Миссис Джесси всмотрелась в почерк,которым было написано послание. Он не имел ничего общего с невиннымипетельками и кружочками Софи Шики. Он напоминал ей мелкий истремительный почерк Артура и одновременно — почерк Альфреда,тоже мелкий и стремительный, но менее убористый. Наклон букв кое-гдеменялся. Встречалась характерная Артурова маленькая «д» с завитушкой наверху, но не во всех словах. Такая «д» была в слове «должны» («Оплакиватьдолжны вы вечно нашу Госпожу» ) и еще в загадочном длянепосвященных слове «Теодицея» . Послание имелонесомненную связь с Артуром, и, быть может, ей следовало разрыдаться,как разрыдалась миссис Герншоу, от тоски и муки — ведь почерк впослании так сильно был похож на его почерк! Но она не заплакала. Онапредпочла вслух усомниться. Притворилась. Она, «вечная Госпожа»Артура, «монна Эмилия», «моя Эмили», «милаяНем», «милая Немкин», отлично знала, что этиДантовы строки не просто цитата из «Новой Жизни», ностроки одного из стихов, в котором Данте пишет о любви к своейпокойной Госпоже, монне Беатриче, переведенного Артуром ситальянского незадолго до смерти. «L’amaro lagrima chevoifaceste» , — он предложил и ей перевестистих и посмеивался над ее неважной памятью и неуклюжим синтаксисом.«Вы горько плакали», — напоминает поэт своимглазам, когда их взгляд на миг падает на другую деву; отсюда иукоризна: «Ваш долг священен, вам о нем напоминаю. Оплакиватьдолжны вы вечно нашу Госпожу». Какой шум подняла быспиритическая печать, как поразились бы члены НовоиерусалимскойЦеркви, если бы узнали про такое связное, точное и личное посланиедухов! Но помимо прочего, кроме уже привычных цитат из «Inmemoriam», в этом послании упоминалась «Теодицея».«Теодицею» Артур написал специально для высоколобыхкембриджских «апостолов», и, прочитав эссе, они согласнорешили, что оно очень оригинально и великолепно написано. В«Теодицее» Артур доказывал, что зло существует в мирепотому, что Богу необходима человеческая любовь, страстная любовь; поэтой причине он сотворил осязаемого Христа как предмет желания, а длятого, чтобы любовь к Христу могла проявиться, создал полную греха ипечали Вселенную. «Воплощение, — писал Артур, —сочетало человеческую любовь („связывающую двоих узами стольтесными, что каждый уже не мыслит себя без своей половины“) слюбовью Божественной, и, таким образом, смерть Христа ради любви естьпуть к Богу». Эмили было неясно, почему Артур так уверен в том,что любовь не может проявиться без зла.
Эссе было очень абстрактным, но егопереполняли страсти, кипевшие в авторе. Артур сожалел, что она егопрочла:
«Я почти жалею, что ты читала мою„Теодицею“. Она, пожалуй, не прояснила, но, наоборот,затемнила твое видение добра и зла. Я полагаю, женщине ни к чемууглубляться в богословие; постигая веру, мы более вас склоннынаходить в ней тонкие противоречия и имеем большую нужду в оружии,способном повергнуть их ниц. Но для неколебимой веры прочнейшейосновой служит невинность. Сердце, а не разум должно внушить нам двеосновные истины: существует Любовь, существует и Зло. Так пусть же нескроют их от тебя, возлюбленная Эмили, облака сомнений и душевнойсмуты, пусть не скроют великого Факта, я имею в виду смыслИскупления, которое помогает нам не ужасаться Любви и Злу, норадоваться им».

«Я полагаю, женщине ни к чемууглубляться в богословие», — какой резкой отповедьюпоказались ей тогда эти слова! Каких трудов стоило ее непривычномууму разобраться в хитросплетениях и тонкостях «Теодицеи»,но в награду за труды Артур прислал ей еще одно высокомерное письмо,в котором давал ей понять, что ей, провинциалке, недостает изящности,что она, женщина, не всегда способна поддержать умную беседу, и ейстало не по себе, она испытывала раздражение и еще какое-то чувство,какому не было имени. Теперь, когда ей стукнуло шестьдесят четыре,она почти забыла, что Артур написал это в двадцать лет. А в двадцатьдва он умер. Он был юным богом. Для всех друзей и знакомых он былюным богом. Когда он оставался с нею наедине, его высокомериепропадало; его лицо пылало (причиной тому было расстройствокровообращения, которым он уже тогда страдал), узкие губы выдавалисмятение чувств. Но вместе они провели только месяц перед помолвкой,и еще трижды перед самой смертью он недолго гостил у них. Она длянего была и богиней, и: ангелом-хранителем, и маленькой девочкой, илюбимцем-ягненком. Ничего странного в таком отношении она ненаходила, по крайней мере в то время. Она страстно любила его. Послетех нервных объятий на желтой софе она постоянно, ежедневно думала онем.
Отогнав воспоминания, она вернулась кпосланию. Одни укоры, одни горькие упреки — они адресованы ей,чтобы причинить боль. Какие они жестокие: «Но имею противтебя то, что ты оставил первую любовь твою. О вашем легкомыслии ямрачно размышляю. Прах».
Люди склонны к раздражительности иразочарованию, думала Эмили Джесси. Ей так хотелось поговорить спокойным Артуром, так хотелось убедиться, что он прощает ее за то,что из нее не получилось «вечной и верной монахини»,говоря словами его сестры Джулии. Но Артур, должно быть, не простилее, как не простили его родные и Альфред. В бюро хранится письмо отее племянника Галлама Теннисона, названного, как и ее сын, АртурГаллам Джесси, в честь покойного Артура; они оба крестники старогоГаллама, который был так добр и щедр к ней в память о сыне, inmemoriam.
«Дорогая тетушка!
Вы можете представить моеудивление, когда мне стало известно, что экземпляр «Праха» Артура Галлама, надписанный для Вас его отцом, выставлен на продажув книжной лавке в Лайм Риджисе 1.Мы с отцом полагаем, что Вы продали книгу по нелепой случайности,однако нам обоим неясно, как могло такое случиться. Мы немедленновыкупили ее, и она останется в нашей библиотеке, пока мы не получимот Вас соответствующего распоряжения. Вы, конечно, понимаете, чтопережил отец, узнав об этом горестном недоразумении…»
Она была убеждена, что духов разгневалфакт продажи «Праха» . Может быть, это Артурвыражал ей свое недовольство, но ей хотелось надеяться, что Софи Шикипри помощи сил животного магнетизма, посредством некоего эфирноготелеграфа уловила и передала неодобрительное брюзжание Галлама Джессиили разочарование Альфреда. Не надо было продавать «Прах» . Продав книгу, она поступила очень дурно: старый мистер Галламнапечатал на свои деньги всего лишь сто экземпляров для близкихдрузей сына и родственников, как свидетельство его гениальности,столь трагически загубленной. В книге были собраны его сочинения оДанте и о божественной Любви, о сочувствии и о Цицероне; сюда былавключена и восторженная рецензия на «Стихотворения, восновном лирические» (1830) Альфреда, вызвавшая колкиенасмешки желчного Кристофера Норта 1по поводу «сверхчеловеческой, более того —сверхъестественной надменности» молодого критика. Эти насмешкивызвали бессильную ярость всех Теннисонов, вставших на защиту молодыхлюдей: Альфреда, очень болезненно переносившего критику, и Артура,который — в силу своей гордой натуры — не подавал вида.Среди Артуровых стихов в книге были и те, что он благоговейно шепталей, и стихи, обращенные к его бывшей возлюбленной, Анне Уинтур, очьих достоинствах, как и всякий молодой человек на его месте, онподробно рассказал своей Эмили, сидя рядом на желтой софе, вручая ейсвое сердце и свою короткую жизнь. Стихи, посвященные Анне, считалаона, в целом были лучше тех, что он посвятил ей: они звучали живее, вних было меньше сладкого фимиама, он меньше обожествлял ее. В одномстихотворении он призывал Эмили войти с ним в Храм итальянской Поэзиии уверял ее, что «веселье музыки», «то наслаждение,что мы с тобой разделим» не навредит ее нежной душе и
Не умалит любви к отчизне,
Питающей и явь, и сны
Британской девы, будущей жены.
Этот стих напоминал ей, как онасилилась овладеть итальянским, чтобы его порадовать. С какойнеобыкновенной точностью духи процитировали его перевод из «НовойЖизни»! Артур с гордостью показывал ей свои переводы, но в«Прах» их не включили. Старый мистер Галлам решил ихсжечь, посчитав «слишком дословными и вследствие этогошероховатыми». Но ей нравилась эта шероховатость, в которойощущалась мужская сила, откровенность, последнюю она привыкла ценить.Старый мистер Галлам многое решал самовольно: он разлучил влюбленныхи взвалил на себя тяжесть вины за это, он проявил заботу о печальномбудущем Эмили, назначив ей разделять его печальное будущее. Онастаралась жить в печали. Но она выросла в ином окружении, и строгаяправильность Галламов была ей в тягость. Ей нравилась младшенькаяЭллен, она, как и Артур, не напрягалась в испуге, если рядомпоявлялась особа противоположного пола; не стесняясь, выражала своюсимпатию. Но их дружба не выжила. То есть не пережила ее замужества.
Нельзя сказать, что она намереннопродала «Прах». Дом был завален книгами, и, чтобыосвободить место для новых, они с Ричардом время от времени отсылалибукинисту пару корзин со старыми книгами. Когда они однажды снималикниги с полок, она краем глаза заметила переплет «Праха»,но сделала вид, что не заметила. Она надеялась, что Артур простит ееза этот поступок. Ей причиняли невыразимые страдания его вещи,которые боготворили его поклонники, она была в их числе —отчаявшаяся, то и дело падающая в обмороки девица.
Она вовсе не была уверена, что Артур еепростит. Он очень дорожил своими сочинениями. Они жили вместо него. Снамерением или без оного, но, продав «Прах», онапоступила дурно. Она заслужила наказания.
Она не любила эту книгу потому,наверное, что само название мучило ее, вызывая в памяти строки тогострашного письма:
«По возвращении в Вену из Будыон умер от апоплексического удара. Его останки прибудут домой изТриесты».
В те дни она против воли размышляла ожуткой участи его останков. Дух освободился, тело сгниет в земле. Откого-то она узнала, что сердце Артура привезли отдельно в железномларце. Было вскрытие. Несчастного Артура, уже мертвого ибесчувственного, резали, ранили — «доктор пустил кровь, апо обследовании составилось общее мнение, что ему не суждено былодолго жить». Он уже начал распадаться, но его вскрыли, что-тоискали. Все время его отсутствия она всегда думала о его возвращении,представляла себе сцену свидания: его протянутые руки, веселые глаза,большой лоб с «шишкой Микеланджело», которым он такгордился. После его смерти она невольно воображала, во чтопревратятся эти руки, и глаза, и лоб, недаром ее детство прошло рядомс кладбищем. Она приходила в ужас, думая о том, что он сейчасмедленно движется домой по морским волнам, но свой ужас не выказывалани единой душе. Артур, наверное, понял бы ее состояние. Однажды онпосмеялся над словом «пахучий», которое Альфред, говоря облагоухании сада, употребил в «Воспоминаниях о „Тысяче иодной ночи“», помянув и зловонный труп прекраснойРозамунды 1:«Пчелы могут пахнуть медом, весна — „благоухатьюностью и любовью“, но безупречно точного использования слова,боюсь, мы не найдем ни на латыни, ни в английском языке; пусть лучшимпримером нам служит эпитафия на монастырской могиле прекраснойРозамунды:
«Hie jacet in tombaRosa Mundi, non Rosa Munda, non redolet, sed olet, quae redoleresolet». 2
Но, может, он и не понял ее. Если тебятяжело ранило, как ее, надо мысленно обнять мертвое тело и застыть,как застыла она в те долгие месяцы болезни и горя. Как застылАльфред. Альфред тоже никому ничего не говорил, но из каждой строки«In memoriam» явствует, что воображением он исследовалто, что осталось — осталось, но было уже неузнаваемо, —от столь дорогого сердцу человека:
Вцепился в камень старый тис…
Под камнем спит без снов мертвец.
Главу оплел корней венец,
Корнями кости сплелись.
Как это мрачно, но в каком-то смыслепрекрасно — мертвый слился с природой. Но были строки гораздоболее страшные:
Не мщу я Смерти-изуверу
За искаженные черты.
Что б ни родил в союзе ты
С землею — не оставлю веры!
Плоды союза мертвеца и земли являлисьей во сне вплоть до публикации в 1850 году поэмы «In memoriam»;шел уже семнадцатый год со дня гибели Артура и девятый год еезамужества, избавившего ее от некоторых страхов и наваждений. «Inmemoriam» растревожила ее успокоившуюся было душу. ГореАльфреда не ослабело, и он отказывался снимать траур. И тем умалял еепусть и глубокое, пусть и безысходное, отчаянное горе. Однако исейчас еще, случалось, вспыхивали припадки ярости. Так, прочитавписьмо от Галлама Теннисона, она заметалась по гостиной, как будто ейстало тесно, и выкрикнула в пространство: «Выкупил, так незабудь украсить фиалками!» Фиалок в «In memoriam»было изобилие:
Печаль фиалкой обернется,
Распустится и зацветет.
В той восторженной рецензии на стихиАльфреда Артур писал:
«Когда умрет сей поэт, не оплачутли его сами Грации и Любовь, fortunataque favilla nascentur violae?»1— и Альфред, скорбя вместе с фиалками по утрате, вернулпокойному другу долг.
Когда Эмили овладевало мрачноенастроение, она сравнивала «Прах» с базиликом Изабеллы,на горьких слезах и мертвой голове обраставшим благовонной листвой:
Он становился и высок и густ,
Как ни один подобный куст в Тоскане,
Корнями восходя из мертвых уст,
Ланит, очей, — и то, что было ране
Истлевшей отсеченною главой,
Взрастало благовонною листвой. 2
Дурно, она знала, что это дурно —думая об Артуре, представлять образ его истлевшей плоти и пытатьсяуспокоить больную совесть. Приезжая гостить к ним в Сомерсби, онпревращал все вокруг в Страну вечного лета, Страну романтики. Вот онвыпрыгивает из двуколки на дорожку у изгороди, под деревьями,обнимает Альфреда, Чарлза, Фредерика — своих кембриджскихдрузей, дружески улыбается младшим мальчикам и цветущим девушкам:красавице Мэри, умнице Сесилии, бедняжке Матильде и ей, диковатой,стеснительной Эмилии, Эмили.
— Как же я люблю вас всех! —воскликнул он, когда вечером при свете луны они сидели на лужайкеперед домом. — Я влюблен в каждого из вас, каким быромантичным, прозаичным, странноватым, каким бы решительноприземленным он ни был. — Он широко раскинул руки, как быобнимая их всех, и этот жест позже отозвался в «In memoriam»:«И вязы черные стоят, ветвями обнимая поле». Они читалиПетрарку и Данте, она пела и играла на арфе, и оттого, что Артурвосхищенно вслушивался, не сводя с нее глаз, музыка приобреталаособую прелесть, звучность, чего не бывало, когда Теннисоны играли ипели друг для друга. И дух этих вечеров Альфред уловил и споразительной точностью запечатлел в своей поэме воспоминаний, поэме«In memoriam», и хотя она слышала свой призрачный голос,в своих воспоминаниях, пел он слова из поэмы:
О счастье! На лужайке в круг
Сбирались мы, и милый друг
Читал. Поил сердца и слух
Тосканских вирш прелестный звук.
Там днем златым и в вечера,
Когда, всходя, луна яснела,
Под трели арфы песню пела
Для нас счастливая сестра.
От нее не укрылось, что Артур не могсразу решить, кого из них двоих ему полюбить: Мэри или ее. Когдастрастное чувство не заглушало в ней рассудок, она все зоркозамечала, к тому же первое время она, как и все прочие Теннисоны,только восхищалась блестящим юношей. Он писал стихи им обеим, Эмили иМэри, он одинаково восторгался их темными глазами, а возвращаясь сАльфредом с прогулки, приносил им букетики лесных цветов. Онпо-городскому раскованно ухаживал за женщинами, и, в отличие отсдержанной Мэри, Эмили пугалась его непринужденности и казалась самасебе деревенской мышкой, несмотря на то что до его приезда воображаласебя, особенно когда выезжала верхом, этакой дикой байроновскойгероиней, за которой скоро явится прекрасный принц и увезет ее всказочный замок. И она решила, что он отдаст предпочтение Мэри; она исама любила сестру, любила по сей день и вместе с ней разделяланеземные восторги и упования сведенборгианки и спирита.
Но однажды, прогуливаясь в одиночествепо Сказочному лесу (вся их компания разбрелась кто куда), онаповстречала его. Это случилось в апреле 1830 года; все было напоеновлагой и залито серебристо-золотым светом солнца, по небу неслисьдлинные ленты облаков, дождевая пелена висела в воздухе, вспыхивалирадуги; деревья были еще мрачными, но их уже покрывала живая вуаль изярко-зеленых почек; от земли поднимался запах прели, и все вокругбыло усеяно бледными анемонами и глянцево-желтыми цветами чистотела.Запыхавшись от бега, она остановилась на краю лесной прогалины, а он,Артур, друг Альфреда, — на противоположной стороне; солнцесветило ему в спину и окружало его сиянием, а его лицо было в тени. Ион сказал ей:
— Вы похожи, правда похожина лесную фею, на дриаду. Никогда не встречал такой красоты.
Если бы эту сцену припоминала другаяженщина, она, возможно, дорисовала бы в воображении самое себя, чтобызаполнить пространство на своем краю поляны, как-то уравновесить егорадостный, улыбающийся лик, но, поскольку Эмили не имела привычкипростаивать перед зеркалом, собственный образ не удержался в еепамяти. Она даже не могла вспомнить, в каком была платье. Она толькопомнила, с каким восхищением он любовался ею; помнила, что шагнулаему навстречу — и в этот миг он перестал быть просто другомАльфреда: теперь это был юноша, он любовался ею, исполненный, как иона сама, в равной мере ожидания и опасения. Она подошла к нему поцветочному ковру, сквозь запах прелых листьев, а он взял ее руки всвои и сказал:
— Неужели прошел всего месяцс тех пор, как я полюбил вас? А мне кажется, вечность прошла!

Они взялись за руки, и так, полагалаона, родилась ее любовь к Артуру: на прогалине в лесной чаще, средилиствы и цветов; в лесной чаще, какую встретишь только в Англии,говорил Артур, ибо тот священный миг принадлежал и ему, он сотворилего, в лесной чаще, какую встретишь у Мэлори и Спенсера, в священнойчаще, подобной вечным священным рощам, Неми и Додоне. 1В письмах он называл ее то Нем, то милая Дод, переделывая на детскийлад демонические слова, так ей казалось тогда. Он сравнивал ее спрекрасной Персиянкой из Альфредовых «Воспоминаний о „Тысячеи одной ночи“», «одетой в чернь волос благоуханных,в чернь свежих локонов прекрасных». Вспоминая ту чащу вВолшебном лесу, он цитировал чистым и выразительным голосом, болеевысоким, чем густое рычание поэта, строки этой живописнейшей поэмы, вкоторых говорилось о «беседках лиственных и гротах», осоловье, который поет в чаще:
Ночные ветерки стихали,
Заслышав голос соловьиный.
Не соловей то — амальгама
Тьмы, ликованья и печали,
Страданья, смерти и бессмертной
Любви, что протянулась трелью
Сквозь время и вовне пространства.
Воображение создало и обессмертилоСомерсби, разливаясь соловьем. В «Оде памяти» и«Воспоминаниях о „Тысяче и одной ночи“»Альфред, тогда еще молодой человек, по его признанию, хотел передатьновое для себя ощущение, ощущение невозвратного прошлого, в которомостались его детские книги и сад, превращенный его воображением врайский сад. И взрослея, Теннисоны все чаще и чаще поминали земнойсад словами его поэмы:
Под буйством розовых ветвей —
Сплетенье множества аллей:
Те к гротам сумрачным сбегают,
Иные взгляду открывают
Средь яркой зелени листов
Поляны царственных цветов.
Наступит час, и в этот край,
Где нет зимы и вечно май,
Придем и мы, забыв тревоги,
И станем юными, как боги.
Нам духи милые предстанут,
И говорить нам мудрость станут
Тысячеумные друзья —
Внимать им станем ты и я.
О, только б быть с тобою рядом,
Мой друг! Ни трона мне не надо,
Ни скиптра, ни златых нарядов.
Цыганские руки миссис Джесси перебиралишуршащие листы — она вновь блуждала в чаще мыслей, обступавшейбессмертный Сомерсби, созданный людьми и для людей. Там ей встречалсяАльфред — он хотел жить рядом с другом. Он удостоил его, безтени иронии, высокого титула «тысячеумный» — такназвал Шекспира Кольридж. Нет, она не ревновала к Альфреду, да и счего бы? Артур хотел жениться на ней, от ее близости у негоперехватывало дух, на ее губах он запечатлевал страстные поцелуи. Оночень хотел на ней жениться, горел желанием жениться на ней —это было очевидно. Альфред вел себя иначе. Как жестоко он испытывалтерпение Эмили Селвуд, которая приходилась Луизе, обожаемой женеЧарлза, сестрой. Их помолвка неоднократно расторгалась, и он женилсяна ней лишь в 1850 году, когда увидела свет «In memoriam»;невесте было уже тридцать семь лет, юность безвозвратно миновала. Всвое время и Эмили Селвуд посылала Эмили Джесси отчаянные письма,умоляя подтвердить, что их любовь и дружба не иссякли; Альфред же былпогружен в мрачные раздумья, ограничивался двусмысленными отговоркамии, уезжая куда-то, писал стихи. «Как забавно, —удивлялась всякий раз Эмили Джесси, — Эмили Селвуд,ничтоже сумняшеся, твердит всем о том, как она повстречала Альфреда,прогуливаясь с Артуром в Холиуэл Вуд».
«На мне было голубое платье, —рассказывала Эмили Селвуд. — Вдруг из-за деревьев в синемдлинном плаще появляется Альфред и спрашивает меня: „Кто вы?Дриада или, быть может, наяда?“ И вдруг я понимаю, что люблюего, и, вопреки всем соблазнам и мукам, моя любовь к нему остаетсянеизменной».
Эмили Джесси представила, как молодыелюди на ночь глядя беседуют в своей комнате. Курят, лежа в мансардена белых кушетках, и Артур рассказывает Альфреду об их встрече вВолшебном лесу, а тот обращает повествование друга в стихи и в стихахоказывается на месте Артура, играет его роль — это он, Альфред,встречает в лесу другую Эмили в другом голубом платье, идущую подруку с Артуром. Альфред мгновенно растворял реальность впоэзии. И очень часто путал лица: как-то на одном из театральныхвечеров у Диккенса в 1844 году он взял Джейн Карлейль 1,своего близкого друга, за руку и совершенно серьезно спросил ее:«Скажите мне, кто вы? Я уверен, что знаком с вами, но неприпомню вашего имени». Отозвавшись на его «вы, бытьможет, наяда?», думала Эмили, Эмили Селвуд обрекла себя намуки, хотя в конце концов она была по-своему счастлива. Она вырастиладвух сыновей и была замужем за Лауреатом, который вывозил ее напрогулку в инвалидной коляске.
Эмили знала, что женщины, шушукаясь,рассказывают друг другу о своей любви в восторженных тонах:вспоминают слова возлюбленного, описывают его внешность, поведение —был ли он на свидании умерен в себе или очаровательно робок; иромантические нотки так восхитительно вплетаются в тихую беседу; иоставшись вновь наедине с предметом своей любви, после того как допоследней мелочи обсудила его с сестрами и подругами, женщина, какправило, бывает поражена разницей между живым человеком иобразом, который сама сотворила; иногда это ее возбуждает, иногдапугает, а бывает, и разочаровывает. А как между собой говорят оженщинах мужчины? Считается, что их занимают другие, болеевозвышенные темы. «Тысячеумные друзья» Артур и Альфредговорили о ней и об Эмили Селвуд. Что же они обсуждали?
Если быть до конца с собой откровенной,надо признать, что она по сей день помнит то чувство, котороепереживала, видя две мужские спины и две пары ног, резвоподнимающихся по лестнице в мансарду, — ее словно быоставляли за вратами рая. Друзья часами, бывало до рассвета, велиразговор о любви и красоте; до нее доносились неразборчивые обрывкифраз: то раздавалось задумчивое ворчание, то звучал быстрый,решительный и выразительный голос. Она слышала, как они читают стихи.«Оду соловью». «Оду греческой вазе». «Покоядевственной невестой став…» 1— она знала стихотворение наизусть и могла восстановитьнеуслышанное. Артур хвалил стихи Альфреда, сравнивал его с Китсом иШелли. Он называл его «поэтом чувства», цитировал письмабезвременно погибшего юного поэта. «О если б жить не разумом,но чувством!» — одобрительно восклицал он вслед за ним,когда хвалил Альфреда за его стремление к добру, совершенству,истине, за его стихи, проникнутые «чувствительной любовью ккрасоте». В «Теодицее» Артур утверждал, что Богсоздал Вселенную, полную греха и печали, чтобы через Сына,искупившего падение мира и сделавшего его прекрасным, ощутить любовьк Себе. Раз, выйдя на лужайку, она наткнулась на них: они полулежалив плетеных креслах, откинувшись на мятые подушки, и беседовали, каксвойственно мужчинам, о природе вещей. Из трубки Альфреда поднималасьи таяла в воздухе струйка дыма. Артур втыкал в землю железную тяпку,с помощью которой садовник — вопреки протестам Теннисонов,любивших всякую былинку, — безуспешно боролся смаргаритками и клевером, разросшимися на лужайке.
— Такое миропониманиезародилось еще в мифологии неоплатоников, — говорилАртур. — Разум, высший Разум, или Нус, погружаясь внеподвижную Материю, Хиле, порождает жизнь и красоту. Нус —мужское начало, Хиле — женское, подобно тому как Уран-небо —мужское, а Гея-земля — женское, как Христос, Логос, иначеСлово, — мужское начало, а душа, им животворимая, —женское.
Юная Эмили Теннисон, держа в рукахкорзину с книгами (с Китсом и Шекспиром, «Ундиной» и«Эммой»), подошла ближе и посмотрела на них из-за вуалитемных волос. Они с явным удовлетворением стали рассматривать ее. Ихруки, свисая до самой земли через прогнувшиеся подлокотники кресел,потянулись друг к другу: одна — смуглая до черноты, другая —белая и ухоженная.
— Почему? —спросила Эмили.
— Что «почему»,милая? — переспросил Артур. — Как живописно тысмотришься на фоне роз, когда ветер развевает твои волосы. Недвигайся — я тобой любуюсь.
— Почему, скажите,неподвижная Материя — это женское, а животворящий Нус —мужское?
— Потому что земля —наша Мать, она рождает все прекрасное: и деревья, и цветы, и тварей.
— А Нус, Артур?
— Потому что мужчинызабивают свои неразумные головы понятиями, добрая половина которых —химеры и небывальщина, и оттого впадают в ересь.
Артур не умел дразнить. Говорилсерьезно, убежденно, точно читал лекцию.
— Это не ответ, —настаивала она, заливаясь краской.
— Потому что женщиныпрекрасны, малышка, а мужчины — всего лишь поклонники красоты;потому что женщины — воплощение доброты, которой переполненываши милые сердца, а мы, жалкие мужчины, понимаем, что где-то естьистина, и ищем ее, дабы укротить свое воображение, лишь ощущая вашудобродетельность.
— Это не ответ, —повторила Эмили.
— Женщине ни к чему забиватьвсем этим свою милую головку, — начиная утомляться,ответил Артур.
Альфред мечтал о чем-то; его длинныечерные ресницы были покойно сомкнуты. Руки друзей расслабленносвисали с подлокотников, касаясь земли, а пальцы молча указывали другна друга.
VIII

Огонь в камине угасал; Мопс уснул, онхрапел и фыркал но сне. Аарон не спал — сгорбившись и уставивна хозяйку черный мерцающий глаз, он бочком подобрался ближе к ней.«Никогда», — мрачно пошутила миссис Джесси,обращаясь к птице, и, опустив руку в кожаный мешочек, достала ещекусочек мяса. Устремив на него взгляд, ворон приблизился к ней ираскрыл клюв. Жареное, но по краям красное, как рана, мясо соскользкой бахромой жира скрылось в клюве, вновь появилось, воронперехватил его поудобнее и за один присест проглотил. Мышцы на егошее задергались. Птица встряхнулась и уставилась на нее, ожидаядобавки.
— Какие у тебя острые кривыекогти, — сказала ворону миссис Джесси, пальцем касаясь егоголовы, — ты исцарапал все стулья в доме. Ни стыда, нисовести. Мы с тобой оба такие стали старые, жесткие, потрепанные.
В них воспитывали благородство души.Обида и злоба — неблагородные чувства, и Эмилия надеялась, чтов ней их нет. Но ей все время не давало покоя то, что Альфред своимтрауром умалил, принизил ее траур. И не просто принизил, —говорила она себе в минуты трезвой откровенности, —уничтожил, свел на нет. Ведь это она, Эмилия, падала в обмороки, этоона целый год была заточена, погребена в своем горе, это оназаставила плакать друзей и родственников, выйдя к ним в черном, сбелой розой в волосах, как нравилось ему. Альфред не пришел напохороны, он снова начал писать, устраивать свою жизнь, а она лежалав постели в боли и муке. Она помнила, как лежала, уткнувшись вмокрую, насквозь мокрую от слез подушку. Помнила свои распухшие веки,беспокойный сон и ужасные пробуждения, когда к ней возвращаласьреальность утраты. Горькая тоска по несчастному Артуру, его ясномууму, его молодому телу, его нравоучениям, по его влечению к нейпоселилась в ней, а вместе с ней — ужас перед пустым будущим.Она стыдилась этих мыслей и неистово гнала их от себя прочь, но поночам, когда сознание теряло бдительность и она просыпалась, онаоткрывала глаза в мертвенном лунном свете, а они толпою вновь лезли вголову.
Сказочный Сомерсби Альфреда, райскийсад Артура, дремучий лес, домашний очаг, смех и песни — всепропадало, если не было рядом творцов этой сказки. С приходом долгойзимы мир менялся (и до Артура он был другим, а после его смерти сталсовсем другим): у юной девушки не было ни возможности поездить посвету, ни подходящего занятия, ни праздников, чтобы скрасить скуку,оставалось только ожидать замужества или оплакивать умершеговозлюбленного. Ей очень хотелось выйти из дому, но, будучи, каквсякая женщина, созданием противоречивым, она страшилась показатьсяна людях, так что, когда наконец Теннисоны собрались в гости, в домна Уимпол-стрит, туда отправились Альфред и Мэри, а она, невеста,затаилась в тиши Сомерсби, стесняясь провинциального покроя своегоплатья и линкольнширского акцента и страдая от настоящей, физическойболи в печени и приступов гипертонии; болезнь уложила ее в мягкую иуютную, как гнездышко, постель, согретую горячими голышами; ееотпивали вкусным бренди с водой, она читала Китса и книги, чтоприслал ей Артур: «Ундину», на которую, по его словам,она была похожа, и «Эмму» мисс Остин, «книгу испитоженскую (не хмурьтесь, мисс Фитч, я и не думаю насмехаться), —только женщина и леди способна мастерски передавать мельчайшие деталии обладать столь тонким сарказмом». Как она болела все своиюные годы, какие трогательные письма писала старику с Пустошей 1,своему деспотичному деду, который лишил отца наследства и у которогоприходилось выпрашивать деньги, она молила его прислать денег, чтобыпоездить по Европе или отдохнуть на минеральных водах, может быть, ееотпустит болезнь, может быть, маленькая веселая компания развеет еечерное отчаяние. Но дед был неумолим, и она никуда не выехала изСомерсби, любимой своей темницы. Колики были очень болезненны. Онасвертывалась калачиком, пряча свой распухший, нежный животик. Ейпредставлялось, что она Прометей в женском облике и к ней прилетаетогромный черный орел и терзает ее печень; хищная птица выпивала изнее жизнь. Ей стоило больших усилий заставить себя выйти на улицу, нона лужайке ее одолевало головокружение — вокруг нее словнотрепетали тысячи крыльев, они хлопали и свистели, в глазахмельтешило, в ушах звенело. Миссис Джесси вспомнила, как полвеканазад стояла вот так, покачиваясь, а затем ощупью добиралась вспальню, где ее ждала надежная постель, где свет был не таким ярким.Артур обещал ей избавление от одиночества и болезни, избавлениежеланное и пугающее. В каждом письме он сетовал по поводу еенедомогания, ласково спрашивал о здоровье, просил поскореепоправиться, набраться сил, бодрости, веселости и уверенности в себе.
«И потому, Эмили, —тем более что я свято чту свою любовь к тебе, — какие быни нашел я в тебе недостатки, они не ослабят, но, напротив, возбудяти возвысят ее. Ибо твои недостатки происходят от переутомления иизлишней чувствительности, которая, в силу обстоятельств, замкнута всебе, и недостатки твои представляются мне даже достоинствами, ведьты смиренно в них исповедуешься и прилагаешь усилия к ихисправлению».
По иронии судьбы его кончинаспособствовала тому, что не могло случиться при его жизни. После егосмерти она вышла из своей темницы, стала появляться в обществе. Еерадушно принял старый Галлам, она подружилась с Эллен, сестройАртура, и писала ей о своем лишенном поэзии окружении, наслаждаясьневедомыми ранее уверенностью и сарказмом:
«Знай же, что таких столпов,как Вордсворт, Кольридж и др., не встретишь в наших краях —ничто не украшает наши черные пустоши; здесь только холодный ветер илюди с холодной душой. Иногда охотник торопливо пройдет через сад, носогласись, что эти люди, без колебаний отнимающие жизнь, —даже хуже, чем ничего».
Она писала, что в лесах у Сомерсбисоловьи не поют, выражая сомнение в том, что они водятся у них:
«Выводят ли уже соловьи своинежные трели? Ты ошибаешься, полагая, что в Сомерсби они есть, —этих птиц у нас и не видывали. Лишь однажды в Линкольн залетелодинокий соловей и какое-то время распевал в огороде бедняка.Разумеется, посмотреть на него и послушать пение собрался народ совсей округи. Хозяин скоро заметил, что зеваки топчут его овощи
(«Растил капусту он,
И в должный срок,
Срезал ее и щи варил»)
и осмелился — неслыханноеварварство! — подстрелить безрассудного певца. Гадкий,тугоухий мужик! — стоят ли все кочаны на свете одногосоловья!»
С Эллен она могла и посмеяться, на чтоиз страха, из любви, из сознания своего несовершенства не решаласьпри Артуро. Она оживлялась — робко, постоянно помня о своемгоре — за обеденным столом у Галламов, где однажды вечером нанее обратил внимание молодой, высокий лейтенант Джесси. Десять летона оплакивала его , оправдывалась Эмили. Живого Артура оназнала только четыре года, из которых провела в его обществе не большемесяца. И девять лет его оплакивала. Она надеялась, что Галламывойдут в ее положение, будут снисходительны; зная, сколь глубоко ихгоре и как они уповали на Артура, она, конечно же, не рассчитывала,что они обрадуются ее замужеству. И они, по крайней мере старыймистер Галлам, остались к ней безукоризненно великодушны, по-прежнемувыплачивали ей пенсион, к которому она уже привыкла и который считаласобственным небольшим доходом; они не прервали с ней отношений, хотяДжулия нехорошо отзывалась о ней за глаза. «Она считает менябессердечной кокеткой или хуже того — продажной женщиной», —твердила себе Эмили, когда на миг бешенство одолевало в ней обычноесмирение. Их отношения сделались натянутыми, в них прониклораздражение. Теперь она часто отговаривалась вежливыми фразами (в чемТеннисоны никогда не были сильны) в тех случаях, когда прежде скромнои всем на радость шутила. Но Теннисоны по-прежнему окружали иподдерживали ее своей тоскливой любовью, окружали и душили ее своиммолчаливым и неумолимым недовольством.
У нее хватило духу противостоятьГалламам, хотя для этого ей часто приходилось усилием воли выкидыватьих из головы, притворяться, что они не существуют. После свадьбы онис мужем поездили по свету; она побывала во взбудораженном КоммунойПариже, бродила по горным тропкам в Апеннинах, во Флоренции навестилаБраунингов. Она общалась с самыми разными людьми в Лондоне, и, хотявела себя несколько эксцентрично, неровность ее поведения, по еемнению, очаровывала окружающих. Она умела смешить и увлекатьсябеседой. Но все же — вспоминала она в часы мрачных раздумий —ей было не под силу терпеть болезненные уколы и тайные обиды, которыеей причинил шедевр Альфреда, памятник Артуру — поэма «Inmemoriam». Но, видит Бог, она обожала и обожествляла эту поэму,как и другие читатели, ибо она словно отражала ее собственныепотрясения и тоску, описывала каждую стадию и оттенок долгой душевноймуки, трансформацию ее горя — так же медленно разрастаетсяплесень, так корни и слепые черви проникают в могилу. Поэма выражаламногое: тоску по умершему, по крепкому дружескому рукопожатию, поясным глазам и голосу, по высказанным и невысказанным мыслям. Онапревращала маленькую лужайку перед домом, море и пустошь, окаймленнуюровным линкольнширским горизонтом, в непреходящий, бесконечный мир.Она обращалась к Богу, и ужасалась Его деяниями, и сомневалась в них.Поэма поселилась в глубине ее сердца и влилась в кровь ее тела,«бездумной путаницы нервов». Как же устала она бытьпутаницей нервов! Но Альфред еще восемь лет оставался замкнут в своемгоре, упивался им. Она вышла замуж за Ричарда в 1842 году, и в тотгод ее траур закончился.
Альфред продолжал горевать и писатьстихи. Он работал и предавался мрачным мыслям с того дня, когдапришло страшное письмо, и почти до самой свадьбы; лишь в 1850 годуего отшельничеству наступил конец, и тогда же он выпустил в свет «Inmemoriam». На титульном листе не значилось его имя —только посвящение Артуру: «In Memoriam А.Г.Г.» Альфредсохранил верность другу, она — нет. На свадьбе он был спокоен искрытен, лишь, как обычно, что-то бормотал, а затем вновь сел за своиужасные, гнетущие стихи, словно не стихи писал, а вел подробныйдневник, в котором рассказывал об утрате, смятении и неутолимой тоскепо другу.
Эмили чувствовала, что поэма —укор ей. В первый раз она прочитала ее не так, как читала ее потом,не так, как жена или сын, друг или враг романиста читают его новыйроман, листая страницы и отыскивая самих себя: кружевной воротничокособого фасона или тайный порок, который, как они надеются, авторуспешно умалил, завуалировал. Она прочла ее с любовью и слезами наглазах, как она читала все стихотворения брата, — онаплакала по Артуру и из-за неземной красоты этой поэмы. Когда-то вСомерсби юные женщины образовали тайный поэтический кружок, которыйназвали «Мякина»: во время страстных споров они как бывышелушивали из мякины семя поэзии. Следуя совету Артура и Альфреда,они читали «чувствительные» стихи (Артур утверждал, чтоэто он возродил в языке важное слово «чувствительный»).Стихи Китса, Шелли, Альфреда Теннисона. Высшей похвалой стихотворениюсчиталось, если его признавали «острым», то естьволнующим, будоражащим, страстным. Иногда Эмили Джесси, в отличие отробкой Эмили Теннисон тех дней, задавалась вопросом: что же побудилоих назваться таким сухим, безжизненным именем? Ведь что такое мякина— шуршащая оболочка вокруг спелого зерна. Они читали с любовью,она читала (и сегодня еще способна была читать с любовью) «Inmemoriam». Она была уверена и убеждала других, что это —величайшая поэма их времени. Но поэма метит огненными стрелами ей всамое сердце, — думала она, когда ее одолевала тоска, —поэт задумал уничтожить ее, — и она мучилась при этоймысли, но не смела поделиться ею ни с одной живой душой.
В строках поэмы являлся время отвремени ее призрак. Она узнала себя уже в шестом стихе, где говоритсяоб утонувшем моряке: Альфред ждет возвращения Артура и сравниваетсвое ожидание с юной девой, «голубкой робкой, что беды нечает». «Бедняжка ждет его любви», подбираетленточку, розу, чтобы порадовать его, подходит к зеркалу «ипоправляет завиток», не ведая, что любимый, ее «будущийвладыка»:
Иль утонул, минуя брод,
Или, упав с коня, убился.
Увы, нам утешенья нет.
Что нам сулила с ним разлука?
Ей девство вечное, а мне —
Остаток дней прожить без друга.
Это были ее локоны, ее роза, тольковолосы у Альфредовой «голубки робкой» не воронова крыла,а золотые. Артур однажды сказал ей, что голос ее сладок, как пениеДамы из Комуса 1(«И ворона полночной тьмы ласкает песнь ее, и тьма улыбкойпросияла»); он говорил и ласкал ее буйные локоны. Вопрекиупованиям Альфреда, она оказалась не готова к «девствувечному». И тогда удивительным образом Альфред —возможно, так велела ему чуткость поэта — сам преобразился вовдову Артура:
И наш союз казался мне
Супругов парой неразлучной,
О ты, в бескрайней тайне сущий,
Жених и муж души моей.
И еще:
Но сердцу вдовому любить
Былое только не под силу.
Оно желает с сердцем милой
Стучать согласно, рядом быть.
Альфред привязал к себе Артура, проникв его плоть и кровь, не оставив ей ничего. И хотя в поэме упоминалосьо ее любви и ее утрате, это мучило ее, жестоко мучило. ФантазияАльфреда рисовала будущее Артура, его детей, не родившихсяплемянников и племянниц, в которых могла бы смешаться кровь друзей:
Уж близился счастливый миг.
Слить наши жизни, кровь смешать,
Дыханье твоим детям дать
Он мог. Уже ребят твоих
Я нянчил в мыслях. Но могила
Флер в черный креп, в тоску веселье
И в саван брачные постели
Без сожалений обратила.
И нерожденных чад твоих
Я и ласкаю, и балую,
Своими крошками зову их
Не наяву — в мечтах моих.
Эти нерожденные чада с жутким упорствомвмешивались в ее жизнь и жизнь ее сыновей, названных в память обусопших — младший, Юстас, носил имя покойного сына дядюшкиЧарлза, а старший, Артур Галлам Джесси, — имя Артура. Новсе сложилось наперекор ее чаяниям. Ангельские личики нерожденных чадбыли дороже и милее всем (и ей самой в минуты горечи), чем земная,беспокойная мордашка Артура Галлама Джесси, хотя он вырос красивыммальчиком. И так как он был живым напоминанием того, что ее «девствовечное» не состоялось, она испытывала при нем неловкость ипонимала, что он принимает ее неловкость за равнодушие. Об АртуреДжесси поэт не упомянул ни слова, зато в эпилоге воспел брачнуюцеремонию, утверждая победу жизни над смертью и призывая грядущуюдушу, «отстав от горней пустоты, телесный облик обрести».Ее странный брак Альфред обошел молчанием, а воспел супружество еесестры Сесилии и Эдмунда Лашингтона, который в университетские годывходил вместе с Артуром и Альфредом в кружок «апостолов»:
Достойный, мощный, он высок.

Свободомыслый, цельный, чуткий.
Он поднимает груз науки
Словно легчайший василек.
В другой строфе эпилога он вспомнил иоб их любви с Артуром:
Лишь раз, когда чуть-чуть несмело
Мне дорогой поведал друг,
Что любит он мою сестру, —
Душа вот так от счастья пела.
Разумеется, он не смог так же звучно,так же талантливо воспеть ее брак, бывший за пару месяцев добракосочетания Сесилии. Однако он просто умолчал о нем, словно она ине выходила замуж, словно она не произносила слов брачного обета,словно душа А. Г. Г. не могла обрести достойного жилища в ее детях.
Уж близится заветный миг.
На плиты мертвые ступая,
Живым внимает молодая
Словам, что шепчет ей жених.
— Согласен ли? — Он молвит «Да».
— Согласна ли ты? — Да. — Во имя…
Муж и жена они отныне
И до скончанья плоть одна.
Быть может, здесь, среди других
Незримый гость пирует с нами.
Беззвучно шевеля губами,
Он поздравляет молодых,
— тем не менее писал он.
Она тоже любила Сесилию. Покойные детисестры приходили из мира духов и говорили с ней голосами Софи Шики имиссис Папагай. Сесилия была счастлива в супружестве, но ее первенецЭдмунд, к которому взывал Альфред, умер тринадцати лет от роду;медленно текли годы, и вслед за мальчиком ушли в могилу его сестры —Эмили в девятнадцать и Люси в двадцать один год. Смерть детейискалечила жизнь бедной Сесилии. Но и Сесилии, доброй идобропорядочной Сесилии, не удалось полюбить ее Ричарда; после одногоиз его визитов она выразила опасение, что он «зачастит» кним. Как моряк, Ричард удивлял всех полным и естественным отсутствиемстраха, а в обществе он удивлял полным равнодушием к чувствам других,не замечал ни раздражения другого, ни сдержанности. Он без умолкуговорил о том, что думает и чувствует сам, будто всем было уютно ипросторно, а солнце светит всем одинаково ровно и ясно, где всевокруг было таким, каким виделось, — чем приводил людей вбешенство. Так, во всяком случае, думала Эмили, когда ей хотелосьразобраться в других. Но чаще ей это было совсем не нужно.
Она замкнулась в себе, в своейэксцентричности, в своей старой драме, в неусыпной заботе о Мопсе иАароне.
Если бы не бесстрашие Ричарда, «девствовечное» могло стать ее уделом, и тогда бы ее все превозносили илелеяли. Нет, она не тотчас полюбила Ричарда, как полюбила тогда, вВолшебном лесу, великолепного Артура. Артур назвал ее «трепетнымцветком» и сказал, что она, «как Ундина, создана изматерий более тонких, чем земной прах». Ричард сидел напротивнее в темной, обитой панелями столовой Галламов, застыв, будто некийджинн обратил его в камень: тяжелые серебряные нож и вилка застыли наполпути от жареного цыпленка к его рту, он смотрел отсутствующимвзглядом в одну точку, словно — поделилась она с ним позже —решал про себя трудное уравнение. Кто-то спросил:
— О чем вы задумались,мистер Джесси?
А он ответил просто:
— Какая живая и красивая присвечах мисс Теннисон. В жизни не видел лица интереснее.
— Хороший комплимент, —заметил кто-то. Это была Джулия Галлам, а сказала она это с издевкой,подумала Эмили Джесси и припомнила, как сама опустила глаза втарелку, испугавшись, что слишком широко улыбнулась или как-то иначеобратила на себя внимание.
— Это вовсе не комплимент, —возразил Ричард, — это правда. Чистая правда.
И снова погрузился в созерцание. Соседимысленно посмеивались, а его цыпленок совершенно остыл, и в концеконцов все были вынуждены дожидаться, пока он доест жаркое. ВечеромЭллен и Джулия стали расспрашивать Эмили: «Как это тебе,дорогая, удалось покорить этого разиню гардемарина?», и Эмилипрыскала с ними, говоря, что и в мыслях не имела кого-то покорять. Ноей пришлось по душе восхищение Ричарда — могло ли быть иначе? —хотя он выразил его так неловко. Ей было приятно, когда однажды наУимпол-стрит он догнал ее и пошел с ней в ногу, сознаваясь в том, какнелегко ему приходится в Лондоне, и поминая родной Девоншир. Онподдерживал ее под локоть широкой и твердой рукой, а у дверейбиблиотеки, в которую она шла, сказал на прощанье:
— Мне жаль, что я так смутилвас за обедом, мисс Теннисон. Честное слово, жаль. Я не подумал. Сомной такое бывает: скажу, а потом приходится объясняться, вытаскиватьсебя из лужи и недоумевать, как это я умудрился в нее сесть. Но ясказал сущую правду: я восхищаюсь вами, к тому же я не делаю дамамкомплиментов. У меня мало знакомых женщин, и, сказать начистоту, досих пор я был к ним довольно равнодушен. Но вы мне нравитесь.
— Благодарю вас, мистерДжесси.
— О ради Бога, к чему этотнадменный вид, зачем вы смущаетесь? Ведь я не сказал ничегооскорбительного. И почему никто не понимает простых вещей? Я всеголишь хочу сказать, что восхищен тем, как вы одолели горе…
— Боюсь, что не одолела иникогда не одолею.
— Я хотел сказать… нето, чтобы «одолели», нет, это слово не подходит. Но вытакая живая, мисс Теннисон, и вы вдыхаете жизнь в других,одухотворяете.
— Благодарю вас.
— Вы по-прежнему непонимаете меня. Я не собирался так скоро открыться вам, но чтоподелаешь — я лечу вперед без оглядки, точно северный ветер, иуже не могу остановиться. Случалось ли с вами: увидев человекавпервые, вы почувствовали, что он вам близок… вот так, сразу.Вокруг вас люди, у которых носы пуговками и глаза-смородины, и люди,величавые, как римские статуи, — и вдруг вы видите живоелицо, для вас оно живое, и понимаете, что это близкий человек, что ончасть вашей жизни, — случалось с вами такое?
— Однажды, —ответила Эмили, — однажды случилось.
А может быть она заблуждается? Онистояли на улице и смотрели друг на друга. Доброе, дружелюбное лицоРичарда хмурилось — он был озадачен, не понимая, почему несумел объяснить ей то, что ему самому было предельно ясно. Он неловкопошевелил руками — то ли хотел отдать честь и удалиться, то лиобнять ее — и отступил.
— Я не стану давить на вас,мисс Теннисон. Прощайте. Надеюсь, мы еще обо всем поговорим и…ведь вас не оскорбляет моя неуклюжесть? Если я прав, нам будет чтодруг другу сказать; если ошибся, мы это скоро поймем и без обид,хорошо? Ну а пока до свидания, мисс Теннисон. Рад был с вамиповидаться.
И он быстро зашагал прочь, а онаосталась и не знала, смеяться ей или плакать.
Он продолжал ухаживать за ней сзавидным упорством и совсем не замечал, что его ухаживание вызываетнасмешки. Он приглашал мисс Теннисон в музеи и парки, а за обедомсидел, едва помещаясь на стуле, ухватив неловкими пальцами фарфоровуючашку, слушая, как Галламы оплакивают несостоявшееся великое будущееАртура, кивая со знанием дела, и во все глаза смотрел на Эмили. ИЭмили поглядывала на него из-за локонов, все таких же густых иблестящих. Его продолговатое лицо казалось Эллен и Джулии пустым итуповато-приветливым, тогда как Эмили в первую очередь обратилавнимание на его доброе выражение. Ричард Джесси совсем не умелзлиться, и потому насмешки в его адрес казались ей жестокими.Рассмотрев его как следует, она поняла, что он притягивает ее и какмужчина. У него были красивые брови, красиво очерченные губы. Высокийторс и длинные упругие ноги были изящными и сильными. Силачувствовалась и в его руках; пусть чашка со звоном ездила у него поблюдцу, но во время шторма, — теперь ее уже интересовалаего жизнь, — они, несомненно, намного ловчее управлялись скорабельными канатами. Она внушала себе, что он человек действия, ане ритор, и сравнивала его с моряками из книг мисс Остин. Артурприслал ей «Эмму»; она любила этот роман, но больше всегоона любила (хотя и втайне) «Доводы рассудка», рассказ оженщине уже не первой молодости, одинокой старой деве, котораявлюблена в морского капитана. Героиня говорит: «Я полагаюединственное преимущество нашего пола в том (это преимущество незавидное, не стоит мечтать о нем), что, когда нет уже любимого, когдаиссякла уже надежда, мы не перестаем любить!»
Он сделал ей предложение у Галламов, несмутившись, что в этом доме жил Артур, что девушка, которой онпредлагает руку и сердце, сидит в том темном кожаном кресле, вкотором сидел ее жених. Над головой нависали мрачные, кожаныепереплеты исторических книг мистера Галлама. 1С улицы, «долгой и нелепой» Уимпол-стрит (здесь Альфред сбьющимся сердцем лелеял несбыточную надежду вновь пожать руку друга,«которой не пожать, увы, вовек»), заглядывало в комнатузимнее солнце. Ричард подтащил стул, проскрежетав им по навощенномуполу, и подсел к Эмили поближе. Она так крепко стиснула коленоруками, что Артурово кольцо впилось ей в палец.
— Я хочу попросить вас кое очем, — начал Ричард Джесси. — Мне неловконаедине с вами, и меня угнетает мысль, что в любой момент сюда могутвернуться хозяева. Поэтому я буду краток — не смейтесь, колидело не терпит отлагательства, я бываю краток и действую оченьбыстро, когда корабль натыкается на мель или поднимается буря…
— Забавная метафора, —заметила мисс Теннисон и, склонив на плечо голову, взглянула нанего. — Значит, мы сели на мель, нам грозит крушение?
— Никак нет. Ну вот, опятьта же история. Ведь вы понимаете, о чем я? Я хочу просить вас статьмоей женой. Не спешите с ответом, он мне известен. Но я уверен, чтосо мной вам будет хорошо. И мне с вами тоже. Вы не из тех, с кемлегко жить; еще бы, у вас очень неровный характер, вас все пугает, свами на каждом шагу приключаются трагедии, и, говоря откровенно, вамне хватает серьезности . Но мне кажется, мы подходим другдругу и нужны друг другу. Наверное, вам, члену семьи Теннисонов,претит выслушивать мои речи. Я так коряво говорю. Нескладно, —исправился он.
Она собралась было отвечать.
— Не надо, —сказал он, — не отвечайте. Сейчас вы скажете «нет»,а я этого не вынесу. Пожалуйста, подумайте, поразмыслите над моимисловами, и тогда вам станет ясно, что мы отлично друг другу подходим.Ради бога, мисс Теннисон, подумайте… обо мне.
Эмили была тронута. У нее готова былакороткая, почти искренняя речь о том, как страстная любовь опустошаетчеловека. В ней даже была строчка из Донна: «Но после вот такойлюбви любить еще во мне нет сил». Ей так казалось. Она в этоверила. Но капитан Джесси накрыл ее руки большой ладонью и приставилк ее губам указательный палец:
— Не надо, не отвечайте, —сказал он. Ей недостало сил поднять руку и отстранить палец. Онахотела возмутиться, но, когда пошевелила губами, получилось так,словно она поцеловала этот огромный указательный палец. Негодуя, онашироко открыла глаза и устремила взгляд в его глаза, пристальные,голубые, решительные. Она хотела сказать: «Вы берете меня наабордаж, как пират», но палец помешал ей. Она рассерженнопомахала головой. Волосы взметнулись по плечам. Дерзновенной рукой онвзял одну прядь.
— Чудные. Красивей я невидывал.
— Какой же вы глупый, —Эмили была встревожена, потрясена, — ведь мне уже затридцать. Я не молоденькая. Любовь осталась в прошлом, и я ужесмирилась с незамужней жизнью. Я… разучилась чувствовать.
— Ничего подобного.
— Все эти годы я была каккаменная. Любовь меня обескровила. Я не хочу больше любить.
— Ничего подобного. Да, выне молоденькая девушка. Вы старше меня, будем откровенны, —мне об этом известно. Юные девицы утомительны: все только порхают,суетятся, у них в голове одна романтика. А вы, мисс Теннисон, выистинная, зрелая женщина. Вам нужен муж. Быть старой девой, добройтетушкой — не ваш удел, я знаю это, я внимательно за ваминаблюдал. Конечно, вы решили смириться со своей участью, но ведь выне подумали обо мне. Ведь вы не ожидали, что я сделаю вампредложение?
— Правда, —пролепетала Эмили, — не ожидала.
Черная, жестокая часть ее душистремилась уязвить его необоснованную самоуверенность, поставить наместо, высмеять, обидеть его. И в то же время ей хотелось принестиему радость и защитить от унизительных насмешек других людей, которыеон так спокойно пропускал мимо ушей.
— Со смертью Артура, мистерДжесси, на мое сердце была наложена печать. Я любила его всемсердцем, а он умер. Такова моя история. И больше любить нам несуждено — ни мне, ни ему.
— Нет ничего страшного втом, что вы любили его, — возразил Ричард Джесси. —Ваша преданная любовь к нему — лишнее доказательство тому, чтовы способны любить и хранить верность, как и я сам, пусть пока мне невыпадало случая доказать вам это. Если вы выйдете за меня, миссТеннисон, мы не забудем его, пусть ваша любовь к нему живет. Я чтувас, чту за то, что ваша любовь так глубока и неизменна.
— Не потому ли вы хотитежениться на мне? Не из-за него ли? Быть может, вам кажется, что язаслуживаю жалости, — ведь вы так добры, вы очень добрый.Но только спасать меня не надо.
— Черт возьми, что значит«спасать»? Неужели вы совсем меня не понимаете?Выслушайте меня внимательно — вместе нам будет уютно, ячувствую это всем своим нутром, всем сердцем, нервами, даже печенкой,если хотите.
Она молчала. Он продолжал:
— Я умираю от желания обнятьвас. Уверен, вы почувствуете , что вам это нужно. Эти чертовыстулья, этот книжный хлам — они вам мешают. Давайте прогуляемсяпо берегу, послушаем чаек — и вы поймете меня… сейчас янемного не в себе, я почти не спал последнее время и довел себя доэтого… до такого состояния; изо дня в день я выматываюсьсильнее, чем в бою.

— Не могу, —прошептала она.
— Если не можете, если вы вэтом уверены, повторите еще раз — и я сию же минуту уйду ибольше мы не увидимся. Вы понимаете меня? Верите мне на слово? Ядействительно исчезну. Если вы — в самом деле — способнысказать мне, что не хотите — не можете — не согласны, яуйду. Я никогда не попадусь вам на глаза, как бы тяжко мне это нибыло. Вы слышите меня?
— Не кричите так, мистерДжесси, вы всполошите всех.
— Да что за дело нам довсех! — забывшись, воскликнул он.
Эмили (которой, как бы то ни было,понравилась его дерзость) резко встала, словно намереваясьраспроститься с ним, но не вымолвила ни слова и не сдвинулась сместа. Она стояла и молчала. Он шагнул к ней, он был даже выше еебратьев, такой же красивый и смуглый, — и своими большимируками обнял ее за плечи. Потом оторвал ее от пола, прижал к груди инежно прильнул щекой к ее щеке. Его руки и тело говорили ей о многом,он притягивал ее как магнит, он был крепкий, словно дерево, да, —заговорил в ней поэт, — таким же крепким и полным жизни,какими летом бывают деревья. И она склонила ему на плечо голову ивслушалась: их сердца громко стучали, кровь волновалась.
— Вы меня задушите. МистерДжесси. Мне нечем дышать.
— Ответьте мне немедленно…
— Пустите. Я согласна. Нетсил вам противиться. Пустите же. Дайте мне стать на ноги.
— Мне хочется рычать, каклев, — довольно спокойно проговорил он. — Но унас все еще впереди; вот поженимся и тогда — будем делать чтодуше угодно.
— Этого я не обещаю, —вдруг насторожилась Эмили, оказавшись, наконец, на ногах.
Разумеется, им не удалось жить, как«душе было угодно», но в их супружеской жизни было многотакого, чего ей не довелось бы испытать, останься она «старойдевой и доброй тетушкой», любимицей Галламов. Да, онапредвидела, как воспримут ее отступничество Галламы, но не ожидала,что оно так ужаснет Теннисонов и общество, вызовет такое неодобрение.В ночных кошмарах они являлись к ней, гневные, оскорбленные, ибросали ей в лицо горькие упреки. Но на их стороне стояла еще девушкав черном с белой розой в волосах, как нравилось ему. Всю жизнь тебяпреследуют и осуждают не только те, кого ты любила и кто уже умер, —думала она иногда, — тебя осуждает и твой собственныйнеумолимый дух.
IX

Софи Шики в белой ночной сорочке стоялаперед зеркалом. Она неотрывно смотрела на свое отражение, и отражениетак же неотрывно взирало на нее. Зеркало, привинченное к сосновомусундуку, отражалось вместе с нею в большом туалетном зеркале у двериза ее спиной так, что она видела позади себя свои бесчисленныеотражения, раз за разом уменьшавшиеся и уходившие в никуда. Онаприкоснулась пальцем к фиолетовым теням под широко раскрытымиглазами, и все зеркальные двойники повторили этот жест. Онадотронулась до губ, наклонилась к зеркалу и дохнула на него —все ее лица затуманились, сероватые туманы окутали ее, светлые волосыобрамляли туманные овалы этих лиц. У нее были, казалось, бесцветныеволосы, однако назвать их так было бы неверно, просто их оттенок неподдавался определению: их ни с чем нельзя было сравнить — ни сцветом мышиной шерстки или серых голубиных перьев, ни с цветомпшеницы или сена; их нельзя было назвать ни металлическими, низолотыми, ни бронзовыми, но при этом цвет ее волос был самым обычным,самым распространенным. Когда чего-то очень много, то можешь считать,и вовсе нет. Она была повсюду и нигде. Она вглядывалась в свои зрачки— в бесконечные бархатисто-черные пустые кружочки глаз СофиШики — и мир вокруг исчезал, а с ним — она сама.
Однажды она загипнотизировала себя воттак и стояла, окаменев, у зеркала, широко открыв незрячие глаза, покаее не начала искать и не обнаружила миссис Папагай. Она прижала ее ксвоей большой и теплой груди и, когда Софи, вздрогнув, очнулась, непонимая, что случилось, закутала ее в одеяло и принялась отпаиватьбульоном. В груди миссис Папагай, как нежный маленький дрозд в своемгнезде, таилось теплое сердце. И почувствовав его трепет, Софи безстраха вернулась в этот мир. В детстве подобные опыты, бывало,заканчивались плачевно. Она научилась выходить из своего тела ещемалюткой, и это получалось у нее так естественно и просто, чтоказалось, все другие люди способны проделывать это с такой желегкостью, с какой они пьют воду, пользуются ночным горшком или моютруки. Она задерживала дыхание или, лежа в постели, быстро, ритмичновыгибалась и вновь расслабляла мышцы — взмывала к потолку итихо парила там, покойно созерцая сверху недвижную, мертвенно бледнуюоболочку своего тела, саму себя с приоткрытым ртом и сомкнутымивеками. Но ее нетерпеливая мать с шершавыми руками, похожими на щипцыдля колки орехов, всегда так резко возвращала ее на землю, что потомеще с месяц ее изнуряла рвота и она едва не умирала от истощения.Тогда Софи стала остерегаться и научилась уходить и возвращаться вподходящее время.
Сзади до нее доносился беспрестанныйшелест и шорох, словно комнату заполонили птицы. Это шумело в ушах отусталости, и все же, если повернуться, увидишь белые крылья. Мысленноона видела золотоглазых голубей, целую стаю голубей; они сиделиповсюду: на изголовье кровати, на подоконнике, — иохорашивались. У них были розовые лапки, такие хрупкие, такие голые,такие шершавые; одни важно расхаживали, другие обнимали узкую опору,лапки сжимались и расправляли коготки. Скоро среди шороха и шелестаона расслышала тихое воркованье. Если сейчас повернуться, увидит лиона белые крылья? Ей было неведомо, воображение это, или онапочувствовала присутствие птиц и наделила их зримой оболочкой, или,быть может, в комнате на самом деле были голуби. Ей стало ясно, что,как ни старайся, она не умеет заменить голубей попугаями, устрицамиили, например, розами. Голуби не зависели от ее воображения. Ониворковали друг с другом на разные голоса: одни звучали успокаивающе,другие раздраженно, третьи надменно, четвертые умиротворенно.
Всматриваясь себе в глаза, онаспросила, но спросила не себя: «Ты здесь?»
Она все время, задавала ему этотвопрос, и часто ей казалось, что молодой человек рвется к ней, онаощущала за спиной его незримое присутствие, как теперь чувствовалаголубей, как чувствовала других пришельцев, которые иногда вползали,просачивались, входили в ее спальню. Ей казалось, он жаждетпрорваться в этот мир, жаждет установить с людьми контакт (с тех поркак она сделалась медиумом, она стала употреблять профессиональныевыражения). Не испытывай она перед ним такого сильного страха, он ужедавно сумел бы прорваться к ней. Она чувствовала, что он где-то оченьдалеко, что ему холодно, что он заблудился в чужом мире и одинок; но,с другой стороны, почему этот беспорочный юноша должен страдать отхолода, как мог он заблудиться? — скорее всего, он умеетспускаться с Небес, о которых столько рассказывает всезнающий мистерХок. Ей хотелось помочь ему, открыть перед ним врата в мир людей, ноон не появлялся. Вот и сейчас вместо него только холодный потоквоздуха, только пустота, отделяющая ее от теплых птиц, безмятежнозанятых чем-то, и она снова позвала: «Ты здесь?»
И ей показалось, что ей ответилиутвердительно.
Она и в детстве умела вызывать духов.Вызывала персонажей сказок и легенд: несчастного слепого Принца,возлюбленного Рапунцели 1,библейского убиенного Авеля, вызывала мальчика по имени Микки,который оставался ее самым близким другом, пока она не познакомиласьс миссис Папагай. Микки являлся ей в разных обличьях: временами онапросто ощущала рядом его присутствие, иногда она наделяла его теломтемнокожего цыганенка, иногда он приходил в облике кого-нибудь иззнакомых, которого она каждый Божий день встречала на улице. Онусаживался на краешек туалетного столика и барабанил по нему ногами,у него часто бывал сломан ноготь или поцарапана губа. Он приходилнаяву. Иногда почти наяву, и тогда усилием воли она втягивала его вреальность. Она разговаривала с ним, и он ее понимал, но сам всевремя молчал. Бывало, вместо Микки или другого желанного гостяявлялись незваные, нежданные пришельцы: сердитая девочка, котораябезутешно вопила, или холодный исполин с синей щетиной и выпученнымиглазами, который силился схватить ее, но почти совсем ее не видел,она это чувствовала. Пришельцы являлись из разных миров. Изредка,всего раз пять или шесть, перед ней представали плотские существа,вроде утонувших родственников ее бывшей хозяйки, с которыми онабеседовала за столом, или полной дамы в Кримондском лесу, отчаянноискавшей часы, которые обронила, или сынишки уличного торговца,которого насмерть затоптала лошадь (он поведал ей, что очень скучаетпо старому Беляку и что не надо винить коня в его смерти, потому чтотот взбесился от боли в копыте). До сих пор ни одно такое телесноесущество не являлось на их сеансах, так что либо общими усилиямиспириты заставляли дух принять зримые очертания, либо, уступая еестрастному желанию помочь, ей на миг являлись смутные призраки, едвапостижимые чувствами и умом обитатели других измерений, вродесегодняшнего бутылкообразного существа с кипящими глазами. Впервыевидение было столь живым и ярким, но все же ему недоставалоплотности. Софи расчесывала волосы, а голуби шуршали перьями иворковали. Как ей хотелось отыскать среди мертвых жениха миссисДжесси, найти для миссис Папагай ее капитана! Но сила ее желанияпочему-то отталкивала духов. Существа и духи приходили врасслабленный, пустой мозг, избегая напряженного внимания. И все жесейчас она чувствовала, что он где-то рядом. Возможно, он ждет вхолодной пустоте, что образовалась между нею и голубями. Она незнала, как Он выглядит, но представляла его бледным, с золотымикудрями, греческим ртом и широким, бугристым лбом (про «шишкуМикеланджело» она слышала от миссис Джесси и прочитала в «Inmemoriam»). Однажды миссис Джесси заявила, что на однойфотографии, сделанной в Бристоле, различимы его очертания, но,тщательно рассмотрев размытый силуэт в высокой шляпе за спиной миссисДжесси, Софи смогла разглядеть лишь чье-то белое как мел лицо ичерные глазные впадины. Это мог быть кто угодно, но Мэри, сестрамиссис Джесси, подтвердила, что и чертами лица, и осанкой человек нафото поразительно походит на Артура, каким он ей запомнился.
Иногда ей удавалось добитьсянеобходимого — туманного и парящего — настроя, читая просебя стихи. До сеансов в доме миссис Джесси ее почти не интересовалапоэзия, но теперь ее тянуло к стихам, как уточку к воде, —это была вполне уместная метафора, ибо Софи плавала в поэзии,погружалась в ее мощный поток, поэзия поддерживала ее. И во многихдругих домах сеансы часто начинались со стихотворного призыва кумершим. Одной из поэм, которые чаще всего читали для зачина, была«Блаженная дева» Данте Габриела Россетти. 2По всеобщему мнению, поэма была прекрасна и печальна: одинокий ангел,опершись на парапет небесного дворца, смотрит призывно вниз, а вокругБлаженной девы стоят, обнявшись, пары счастливых любовников, и нет нислезинки в их глазах; каждая пара — две слившиеся половинкиодного ангела супружества (это особенно подчеркивал мистер Хок,считая, видимо, что Россетти был интуитивным сведенборгианцем). ДушаСофи напоминала реку: в ее глубине неслись мощные, управляемыетечения, а на поверхности ходила рябь обыкновенной женскойсентиментальности. Глядя на свое отражение, она видела Деву: ее белуюрозу, «Мариин дар»; ее пшеничные волосы, ее грудь, оттепла которой нагрелись перила дворца. Глядя на миссис Джесси,раздражительную и едкую, она тоже видела страстную деву, ночувствовала в ней еще что-то кошачье, что-то колючее. А Дева Россеттигипнотизировала ее, иногда в буквальном смысле. Это был путь «туда».Он знал нечто такое, что было известно ей. Неотрывно глядя в глазасвоего отражения, она начала читать строки о Небесном дворце:
Дворец тот словно мост: под ним — эфирная струя,
В ее бездонной глубине — граница тьмы и дня,
Там мошкой надоедливою вертится земля.
Влюбленных пары вкруг нее в объятиях сплелись,
Чуть слышные, из чистых уст слова любви лились,
А снизу искры новых душ под Божью длань неслись.
Померкло солнце, в глубине, как перышко, повис,
Мерцая, завиток луны, — она смотрела вниз,
И в тишине, как пенье звезд, слова ее лились:
«О, скоро ль он ко мне придет? Я знаю, он придет…»
Софи, обхватив себя руками, тихонько —словно лилия на стебельке, как змея перед заклинателем —раскачивалась взад и вперед. А волосы в такт движениям приподнималисьи ниспадали с плеч. Она читала негромко, чисто и выразительно. Оначитала и видела искры душ и перышко луны; она чувствовала, как,кружась, покидает тело; она словно прильнула к окуляру гигантскогокалейдоскопа, внутри которого, среди вертящихся пушистых хлопьев,снежных кристаллов, целых миров, кружится и крошечная блестка еелица. Издалека она услышала свой голос:
Нет, не придет. Все время ждать
Устала я, устала.
Молю Его мне смерти дать…
То были строки из другой поэмы. Читаяих, она вся окоченела. Чтобы согреться, она крепче обняла себя;холодная грудь легла на холодный выступ рук, мизинцы впились в ребра.Она была уверена, почти полностью уверена, что сквозь шорох голубиныхперьев за спиной слышит чье-то дыхание. Стихи шелестели на разныеголоса. Боль холодной сосулькой пронзила ей грудь. Внезапно по стеклусильно, с короткими перерывами, начал барабанить град, а может,дождь, словно кто-то швырял в окно пригоршни семян. Воздух в комнатевдруг потяжелел, пустота сделалась весомой — так бывает, когдастучишься в чью-то дверь и еще до того, как раздадутся на лестницешаги, а в прихожей шорох и позвякивание, уже точно знаешь —дома кто-то есть. Она не должна была оборачиваться и, чтобыотвлечься, стала нараспев читать роскошные строки «Канунасвятой Агнессы» 1:
Свеча клонила пламень голубой,
В лучах луны скользил дымок лениво.
Девица дверь закрыла за собой,
Молчанье соблюдая терпеливо;
Но сердце… сердце стало говорливо,
Стучит в груди лилейной все сильней, —
Так бьется, умирая от надрыва,
В орешнике зеленом соловей,
Внезапно онемев пред гибелью своей.
Кто-то вздохнул у нее за спиной, втянуввоздух в легкие. Софи неуверенно заговорила:
— Мне кажется, ты здесь. Немог бы ты показаться?
— Понравится ли тебе мойоблик? — послышалось в ответ или, быть может, прозвучало вее голове.
— Это ты?
— Тебе может быть неприятенмой облик.
— Мне не свойственны нипристрастность, ни предубеждение, — услышала она свойответ.
Она взяла свечу и поднесла ее к зеркалу— суеверное чувство, что она не должна оглядываться, чувство,знакомое и Маделине 1,и госпоже острова Шалот 2,все еще владело ею. Пламя свечи то рассеивало мрак в глубине зеркала,то он вновь сгущался. Ей показалось там какое-то движение.
— Но мы не всегда можемпобороть свои чувства, — теперь он говорил гораздо болееотчетливо.
— Прошу, —прошептала она зеркалу.
Она почувствовала, что он подходит кней, все ближе и ближе. Хриплый голос заговорил насмешливо словамипоэмы:
Он вплелся в сон ее — так запах нежный
Вливает роза в аромат фиалки;
Благоуханна ароматов смесь.
Ее рука дрожала, лик за ее спиной тобугрился, то разглаживался, менял черты и выражение. Лицо не былобледным — на нем вздувались багровые вены; синие глаза смотрелине мигая, тонкие губы над нежным подбородком были сухи ипотрескались. Вдруг ее обдал сильный запах, но то не был аромат розыили фиалки, то был дух прели, разложения.
— Теперь ты видишь? —проговорил он тихо и хрипло. — Я мертвец.
Софи Шики набрала в грудь воздуха иповернулась. Она увидела свою белую кроватку, голубей на чугунномизголовье, заметила, что на подоконнике примостился ало-синийпопугай, она увидела темное оконное стекло и — его. С отчаяннымупорством он старался удержать свое непрочное тело в границахочертаний, не дать себе расплыться.
Она сразу же поняла, что он тот, когоона ждала. Не потому, что знала его в лицо, но потому, что егоописывали именно так: эти кудри, эти узкие губы и шишка на лбу. Нанем была старомодная рубашка с высоким воротником: этот фасонустарел, когда ее мать была еще девочкой, — и брюки,запачканные землей. Он стоял перед нею мрачный и дрожал, но дрожалнечеловеческой дрожью: его тело раздувалось и съеживалось, словно егосначала накачивали воздухом, потом воздух выпускали. Софи подошлаближе, вгляделась. На его бровях и ресницах засохла земля. Онповторил:
— Я мертвец.

Он побрел прочь — так ходитчеловек, только что вставший на ноги после продолжительной болезни, —и присел на подоконник, спугнув стайку белых голубей. Птицывспорхнули и уселись под занавеской. Софи вновь приблизилась ипристально посмотрела на него. Он был совсем юным. Те, кто любил его,кто ждал и чаял повидаться с ним, считали его мудрым божеством, а насамом деле он был даже моложе ее. Казалось, его новый жребий отнял унего все силы. В Новоиерусалимской Церкви ей рассказывали, чтоСведенборгу приходилось встречать недавно умерших; они не желаливерить в свою смерть и с любопытством и негодованием взирали насобственные похороны. Причина их беспокойства в том, учил Сведенборг,что в иной мир с ними возносятся мысли и чувства, принадлежавшиеземному миру. Пройдет время, и они обретут свое истинное Я, найдутсреди духов и ангелов своих истинных супругов, свою половину. Носначала они должны осознать свою смерть и примириться с ней.
Она спросила:
— Как ты? Как ты себячувствуешь?
— Как видишь. Меня угнетаютнемощь и смятение.
— Люди оплакивают тебя,скорбят по тебе. Больше, чем по кому бы то ни было.
Багровое лицо исказилось от муки, иСофи Шики нутром почувствовала, что его терзает людская скорбь. Онаугнетает, душит его, тянет назад. Отвыкшим от человеческой речи,тяжелым языком он проговорил:
— Я все скитаюсь. Междудвумя мирами. За их пределами. Всего не объяснить. Я принадлежупустоте. Я немощный и смятенный, — членораздельно и быстродобавил он, будто за долгие годы выучил эти слова, словно все времяон неустанно приручал их. Но, возможно, долгие годы не казались емудолгими. «Чреда веков в глазах твоих — один короткиймиг».
Она искренне пожалела его:
— Ты такой юный.
— Да, юный. И мертвый.
— Но тебя все помнят.
Снова мука исказила его черты.
— Но я так одинок.
Он жалел себя, как свойственно молодым.
— Как мне помочь тебе? Оннуждался в помощи.
— Обними меня, —ответил он, — обними, если можешь. Мне холодно. Вокругтемнота. Обними меня.
Софи Шики застыла, вся побелев.
— Не можешь.
— Я хочу.
Она легла на белую постель. Оннеуверенно и неуклюже приблизился и лег рядом, положив свою зловоннуюголову на ее холодную грудь. Она закрыла глаза — так былолегче. Он был тяжел, тяжел, словно живой, но не дышал и лежалнедвижно — то была мертвая тяжесть, тяжесть говяжьей туши. «Отэтого можно умереть», — мелькнула мысль, и по гладиее души, ужаснувшись черной глубины, разбежалась рябь. Но глубинныеводы не принимали ее, держали на плаву их обоих, Софи Шики и молодогомертвеца. Холодными губами она коснулась его кудрявой головы. Нопочувствовал ли он поцелуй? Хватит ли у нее тепла, чтобы согреть его?
— Успокойся, —словно капризному ребенку, сказала она ему.
Он положил ей на плечо подобие руки, иее обожгло холодом.
— Поговори. Со мной.
— О чем? О чем мне говорить?
— Назовись. Прочти из ДжонаКитса.
— Меня зовут Софи Шики. Ямогу… могу тебе прочитать «Оду соловью». Хочешь?
— Прочти ее. Прочти.
— От боли сердце замереть готово,
И разум — на пороге забытья,
Как будто пью настой болиголова,
Как будто в Лету погружаюсь я 1.
— Да, он понимал ее. Онпонимает, что такое чувствительная любовь к красоте. Я помню. Помню,что подарил ему это слово. «Чувствительный». Это моеслово. Нет, не «чувственный» — «чувствительный», —сиплый голос прервался и вновь возвысился: — О, если б жить неразумом, а чувством! Но ничего не осталось. Во мне не осталось ниразума, ни чувства, Софи Шики. Пистис София. Стихи суть духи чувств,Пистис София, духи мыслей. Стихи живут в душе, милая; стихи —это и мысли и чувства, союз мыслей и чувств. Мне тепло на твоейгруди, Пистис София. Я отогреваюсь, как окоченевшая змея. Гностикиутверждали, что змею в райском саду поселила Пистис София 2.
— Кто такая Пистис София?
— Разве ты не знаешь, милая?Это ангел. Она жила в саду прежде человека. Чувствительная любовь ккрасоте. Китс и Шелли были юны. Я любил их за то, что они были такюны. Читай дальше. «Когда во мраке слушал это пенье».Мрак.
— Я в смерть бывал мучительно влюблен,
Когда во мраке слушал это пенье,
Я даровал ей тысячи имен,
Стихи о ней слагая в упоенье;
Быть может, для нее настали сроки
И мне пора с земли уйти покорно,
В то время как возносишь ты во тьму
Свой реквием высокий, —
Ты будешь петь, а я под слоем дерна
Внимать уже не буду ничему.
— Я чувствую, что чувстваумерли во мне, — прошептало существо, лежащее в ееобъятиях. Он становился все тяжелее. Дышать было совсем трудно.
Софи Шики перевела дух:
— Но ты, о Птица, смерти непричастна —
Любой народ с тобою милосерд 3.
Гость вздохнул. Ледяная струя коснуласьее уха.
Не соловей то — амальгама
Тьмы, ликованья и печали,
Страданья, смерти и бессмертной
Любви, что протянулась трелью
Сквозь время и вовне пространства.
В середине комнаты вырисоваласьдлинная, смуглая, старческая рука. Наугад, неумело рука застегиваланочную рубашку. Софи разглядела пуговицы: они были застегнутынеправильно. Рука беспомощно возилась с ними. И вдруг, словно ощутивхолод, исходивший от них, прижала скомканную рубашку к груди.
— Но «амальгама тьмы,ликованья и печали», — повторил в ухо Софи холодный,глухой голос. — Хорошо, правдиво написано. Я предвидел,что он сравняется величием с Китсом, — так Кольриджразглядел в Вордсворте величайшего после Мильтона поэта. За это я илюбил его, верь мне, Пистис София.
— Я верю тебе.
— Не вижу… не вижу.София, я ничего не вижу… а ты видишь?
— Не очень отчетливо. Вижусмутно руку. И старика в ночной рубашке… в его комнате горитсвеча. Он поднес руку к лицу и… он нюхает ее. У него борода,растрепанная, с проседью… у рта она в желтых пятнах. Красивыйстарик. Я его знаю…
— Я ничего не вижу, —толстые, холодные пальцы коснулись ее ресниц, он словно пытался наощупь увидеть то, что видит она. — Он стар, и я не вижуего. Что это? Я чувствую запах его табака. Раньше он, бывало, утопалв облаке ароматного табачного дыма, а потом от него пахло остывшимпеплом, табачным перегаром… Чем он занят?
— Он сидит на постели иразглядывает руку. Словно в недоумении. И очень красив. И чуточкурассеян.
— Я должен бы слышать егомысли. Но не слышу.
X

Да, Альфред Теннисон почувствовалдвижение. В комнате сделалось вдруг абсолютно покойно, и закололокожу — Альфред обыкновенно говорил об этом ощущении так: «Ангелступает по моей могиле», отлично сознавая, что смешивает дваповерья: говорят, что застольная болтовня смолкает за полчаса до илипосле того, как над людьми беззвучно пролетит ангел, и что человекиспытывает вещий трепет, если кто-то топчет землю, которую однажды, внеизбежный час, разроют, чтобы погрести его бренные останки. Емупоказалось также, будто кто-то пристально смотрит на его руку, и,словно необычного зверька, он поднес ее к глазам. Пальцы былидлинные, смуглые и все еще сильные. Рука не была ни полной, нипухлой, хотя однажды он случайно услышал едкое замечание ЭмилиДжесси: якобы он с самой свадьбы для себя и пальцем не пошевелил.Кое-где на пальцах были бурые пятна от курения. Он опасался, что,того не замечая, распространяет вокруг себя крепкий табачный дух.Запах табака уже до смерти не выветрится из его носа — вот также для конюха любой запах пропитан теплыми парами конского волоса ипота, конской мочи и навоза. Запах был приятным, пока, так сказать,жил; остыв, он был уже не столь хорош. «Как ночью столпогненный, сначала он свеж и благоуханен, — подумал он, —и как днем столп облачный 1,он остывает, превращается в холодный прах, в табачный перегар. Хорошоэто сказано — «табачный перегар»». Можетбыть, это очень дурной запах? Он понюхал пальцы. В ушах звенел ройживых слов — они не оставляли его ни на миг, обволакиваяголову, словно облако из живого остывшего дыма, как пылинки, чтоиграют в солнечных столбах; красивый эпитет нашел он для этих столбов— «густопыльные».
— Дай руку поцелую я тебе, —донеслось до него. И он отозвался:
— Вытру сначала, у неетрупный запах 2.Или нет, не словами Лира, а словами леди Макбет? Никакие ароматыАравии не отобьют этого запаха у этой маленькой ручки 3.Или строкой из Джона Китса: «Когда рука, мой теплый писарь, вмогиле будет тлеть»? 4Или вспомнить строки, еще более обескураживающие:
Рука живая, теплая, что пылко
Способна сжать, — застынь она в безмолвье
Могилы ледяной — тебе бы днем
Являлась, ночью мучила б ознобом,
И сердца кровь ты б отдала, чтоб жилы
Мои наполнить алой кровью вновь
И совесть успокоить, — вот, гляди, —
Я протянул ее тебе? 1
Артур прочитал ему это жуткоевосьмистишие в их спаленке в Сомерсби, когда они лежали на своихбелых постелях, а вокруг висел мрак и в окно несмело пробиваласьлуна.
«Стоит жить, —воскликнул восторженно Артур, — если пишешь такие стихи,когда смерть уже заглядывает в глаза! Как благородно выразил поэтсвое презрение ей!»
В поэме, посвященной Артуру, он создалсвой образ мертвых рук. И гордился им: безжизненные руки обрелиобманчивую жизнь:
Те руки, что в своих сжимал я,
Запутались в траве морской.
Руки волнуются, как водоросли,колышутся, словно обломки корабля, мертвые члены раскачиваются вместес морем — этот ритм удачно запечатлелся в его стихах. ВспоминаяАртура, он ярче всего представлял себе его руки. Сорок лет миновало —и все эти годы воспоминание о крепком рукопожатии друга таяло,оплывало, как свеча. Он взглянул на свои старческие пальцы, потрогалих. Кожа на сгибах суставов сделалась удивительно гладкой илоснилась; линии жизни стерлись, зато морщины избороздили и губы, илоб. Раньше он хорошо помнил теплую Артурову ладонь, его сердечноерукопожатие. Да, крепкое рукопожатие свело их вместе, и до поры онибыли вместе. Мужское, энергичное рукопожатие заменяло им нежноеприкосновение. Пожатие при встрече и на прощание. И после тогострашного письма он еще долго мучился: его рука тосковала подружескому рукопожатию. Эта мука тоже породила чудные, просто чудныестихи. Он получал сотни писем с отзывами:
«Скажу Вам, сэр, что и мнепривелось испытать чувство, о котором Вы пишете: „И я, необнаружив в нем ни перемен, ни тени смерти… не буду этимудивлен“. Знаете ли Вы, что Ваша чуткость приносит утешение ипокой?»
Такое чувство владело им первое времяпосле смерти друга, когда душа и тело еще не могли постичь то, чтомгновенно воспринял ум. И ему виделись корабль, ставший на якорь, исходящие по трапу пассажиры:
И коль средь прочих с корабля
Ко мне мой полубог сойдет,
Внезапно руку мне сожмет
И спросит, как у нас дела,
То я, не обнаружив в нем
Ни перемен, ни тени смерти —
Лишь друга прежнего, поверьте,
Не буду этим удивлен.
Он точно описал свои чувства, но тобыло давно и давно миновало. День за днем воспоминание об Артуреумирало в его теле и душе — так медленно погибает дерево:клетка за клеткой, веточка за веточкой. Первое время после смертиАртура внезапное воспоминание о друге, каком-нибудь его нетерпеливомжесте или его живом взгляде было для Альфреда сущей пыткой. Позже,когда телесный облик друга начал размываться в памяти, Альфред, какбудто назло себе, пытался удержать его, воплотить в слова своивоспоминания, увидеть незримое:
Не различаю ясно черт,
Когда на мраке тщусь писать
Лицо родное…
И Фредерик, и Мэри, и Эмили призывалидухов прошлого, но он бежал от этого из страха и отвращения: изстраха поверить в лжесвидетельство своего слабого мозга, изотвращения к мрачной неестественности спиритизма. «Тебя я болене увижу», — повторял он решительно страшные слова,убеждая себя в безвозвратности утраты. За могильной чертой, считалон, еще возможен союз бесплотного духа со светом, духа с духом, но,пока он жив, его тоскующей руке суждено сжимать только пустоту.
Однажды на лужайке перед домом они сАртуром день-деньской беседовали о природе вещей, о сотворенномсущем, о любви, искусстве, чувствах и душе. Рука Артура покоилась натеплой траве среди маргариток, рядом с его рукой. Артур рассуждал очувствительном воображении Китса, творившем красоту; Китс говорил,что воображение подобно Адамову сну, в котором праотцу привиделось,будто Бог творит из его окровавленного ребра жену, и «когдапроснулся, увидел, что это так». Артур говорил, а Альфредпредставлял себе Адама, не Мильтонова, но Адама Микеланджело 1:вялую руку человека оживляет разряд энергии, электрическая искра,изошедшая из Божьего перста к его пальцу. Артур восхитился дерзостьюмысли поэта, силой и правдой этой мысли. «О, если б жить неразумом, но чувством!» — воскликнул он тогда.
Светило солнце. Артур начал читатьчудное письмо Китса:
«Называется оно „ВидениеЮности“, таким мне представляется наше будущее… И этосоображение тем сильнее убедило меня (оно пришло на помощь, когда яразмышлял об ином предмете, который часто увлекает меня), что и послевсего нам суждено испытывать счастье, с тою лишь разницей, что онобудет утонченнее земного».
Артур заговорил о Данте и Беатриче ио том, как чувствительно автор «Божественной Комедии»описал небо: «Биение земной любви в поэзии и Китса, и Данте,таких непохожих друг на друга, мы, безусловно, должны принимать каккороткое прозрение, короткое предвидение или предчувствие обоимилюбви Божественной; как ты считаешь, Альфред?»
А он полулежал в скрипучем кресле, егорука свисала до земли, и он представлял себе рай, любил Артура ичувствовал такой прилив счастья, счастья такого большого инесвойственного мрачноватым Теннисонам, что лишь улыбался, и согласномычал, и слушал пение летучих слов, разрозненных атомов своегобудущего творения.
Микеланджело любил мужчин. И он сам неоднажды говорил Артуру как бы в шутку, что любит его, как Шекспирлюбил Бена Джонсона — «этот род любви», —они оба находили в шекспировских сонетах строчки, которые могли быдарить друг другу в знак любви и благодарности. Он знал, что онипорхают вокруг «бесплодного» огня и жар не обожжет имкрыльев, но знал и об ужасных домыслах, родившихся в людских умахпосле того, как в поэме, написанной в память об Артуре, он раскрыл идо мельчайших штрихов описал боль утраты и тоску по другу. ОтцуАртура претила их любовь. После смерти Артура, когда Альфред еще нерешался показать миру свое творение, тот написал уничижительнуюстатью о сонетах Шекспира:
«Очевидно, сегодня многие (вособенности же молодежь поэтического склада) склонны преувеличиватьдостоинства этих замечательных произведений… Надпривязанностью к женщине, не задевшей сколько-нибудь серьезно нисердца, ни ума поэта, но и не угасшей совершенно, возобладалапривязанность к другу; и она носит столь восторженный характер, стольнеумеренно поэт выражает ее, что смысл этих сонетов совершеннозатемняет непостижимая тайна. Я согласен, у поэзии и прозы раннихвеков был более пылкий и чувствительный язык для выражения дружескихчувств, чем в новые времена и сегодня, однако мы не находим впроизведениях тех лет другого примера, если бы обнаружилась такая жевсепоглощающая страсть, то обожание, которые величайший человекизливает в своих сонетах на некоего безымянного юнца… И пустьсонеты исполнены великолепия, все же известное недоумение значительноумаляет удовольствие читателя, и мы неизбежно сожалеем, что Шекспирнаписал их».
Генри Галлам уничтожил письма Альфредак Артуру. Альфред прекрасно понимал, чего боится и что подозреваетотец Артура, но ни разу ни выражением лица, ни тоном не выказалбеспокойства, не выдал своей осведомленности. Он был смолоду наученскрывать свои чувства, облекать собственное и чужое недовольство внепроницаемый туман. В течение восьми лет он, словно напуганныйосьминог, выпускал чернильную струю в глаза дорогой Эмили. Он невысказал ни малейшего раздражения в ответ на то личное послание,которое обнаружил в высокомерной отповеди сонетам, и только неустаннотвердил всем, что сонеты благородны. Сейчас он прятался под двойнымпокровом: рассеянности и многозначительности гения и плотным куполомлюдского почтения — случилось так, что он сделался кумиромсвоего Времени. Но однажды он был молод, и критики, высмеивая егонеосторожные откровения, доставляли ему много горечи. Так, описав встихах их «милый чердачок», их «белые и мягкиепостели», он подверг себя насмешкам. Лишь только поэма увиделасвет (вышла она анонимно, поскольку Альфред не пожелал ставить натитуле свое имя), как некий критик заметил, что поэт извел «немалодешевого витийства» на «какую-то пастушку из Канцелярии1».Старая присоленная рана от той шпильки еще отзывалась живой болью, вней было больше жизни, чем в меркнущем воспоминании об Артуровомрукопожатии. Несмотря на успех и всеобщее признание, он до сих пор,слыша в свой адрес резкую критику, кривился точно от острой боли.Другой обозреватель предполагал, что стихи написаны женщиной: «Тольконеобъятное сердце вдовы какого-нибудь вояки могло породить стольтрогательные строки». Все так, все верно, он постоянно называлсебя вдовой Артура, но только в духовном смысле, ибо овдовела егодуша, его анима . Более того, он считал, что в каждом великомчеловеке уживаются оба пола. Сын Божий Христос (следуя Артуровой«Новейшей Теодицее» — предмет Божественной Любви иСтрасти Создателя) сочетал в себе мужское и женское начала, посколькубыл Воплощением Бога: мужские начала — Мудрость иСправедливость присутствовали в нем наряду с женскими —Жалостью и Милосердием. Он полагал, что и они с Артуром обладалиженскими ипостасями («в высоких душах — жалость частыйгость» 2),и оттого и поэтическая их чувствительность, и мужественность отнюдьне умалялись, но возрастали.
Но кое-что его ужасало и отталкивало.Как ужасало и отталкивало и Артура. Он считал, что сам критик втайнесклонен к этому пороку, обвинив его, Альфреда, в страсти к «пастушкеиз Канцелярии». Как-то раз он остроумно заметил, что мужчинамположено быть андрогинными, а женщинам — гинандринными, но ненаоборот. Он даже сочинил эпиграмму «На женоподобногогосподина»:
Раз мы ущербными, мой милый, родились,
Блаженны те, в ком «м» и «ж» слились;
Но различать меж ними есть причина:
Мужчина-женщина — не женщина-мужчина.
«Точно подмечено, —думал он, — и написано ладно. Эпиграмма как леденец: вотего нет, а вот он уже на языке, круглый, гладкий, приятный».Ему отлично известно, что люди принимают его за наивного старикана.Они стремятся ему угодить, ограждают от разочарований. А между тем онтаит в себе больше, чем высказывает, — только так и можножить в эти пуритански-чопорные времена; время, породившее его, былокуда менее наивным. Они с Артуром были наслышаны о, мягко говоря,«наклонностях» одного их кембриджского знакомца, изящногоРичарда Монктона Милнса — его интерес к красивым мальчикам былпостоянно на устах и у самого Милнса. От Артура он знал, какиестрасти побуждают Вильяма Гладстона 1рыскать по ночному городу в поисках тех женщин, хотя после тотмучительно каялся. «Чувственный человек», —говорил о Гладстоне Артур. Гладстон влюбился в великолепного Артураеще в Итоне, Альфред полюбил его в Кембридже. Артур не былчувственным. Он любил романтично, возвышенно. В поэме были о немтакие строки:
Вкусил любви умом одним,
Живящей влаги не испил…,
— и Альфред верил, что неошибся насчет друга; верил, что, шагни тот, образно говоря, черезпорог воображения в любовь плотскую, он бы узнал об этом.
Сам он не был человеком страстным. Егочувственность, так сказать, распространялась на все сущее,смешивалась с ним — проникала в крохотные лопающиеся почки,волновалась вместе с морем. Первое любовное соитие, — онтолкнул пуговицу в прорезь, отстегнул ее, нащупал другую и снова нету, — есть ли смысл думать об этом теперь, слишком многовремени прошло, Эмили уже долгие годы инвалид. Он считал, что егожизнь удалась. Он испытывал полноту чувств и радость семейной жизни.Он подозревал, что у других жизнь была богаче ощущениями, но и то,что пережил он, было приятно и устраивало его. И он был уверен, что иЭмили устраивала ее жизнь. Если говорить откровенно, в тот день налужайке они с Артуром испытывали особую радость любви: через пальцыони словно обменивались душами, упрочали общность помыслов и духовнуюблизость, подтверждали друг другу общее ощущение, что они друзья вовеки веков — им не надо было узнавать, изучать друг друга, какпрочим. Но значит ли это, что они были подобны таким, как Милнс? Нет,они любили друг друга, как Давид и Ионафан, — то быладивная любовь, любовь к женщине уступала ей в силе. И это при том,что библейский Давид страстно любил женщин (чтобы завладетьВирсавией, он послал Урию на верную смерть) и среди героев не былоравного ему мужеством. Неуравновешенные, мятущиеся души тянулись кхолодному совершенству Артура, к его изящной сдержанности исамодостаточности. Альфред знал, что Вильям Гладстон до сих порзавидует его былой близости с их общим кумиром. При встречах они обаиспытывали неловкость, но все же тянулись друг к другу, их объединялаобщая великая утрата, оба были самыми выдающимися людьми своеговремени. Гладстон был Давидом нового времени. Но Артур полюбил его,Альфреда. Однажды Артур показал ему черновой ответ на письмо Милнса —тот в свойственной ему бурной манере умолял Артура разделить своюдружбу исключительно с ним. Это было, кажется, в 1831 году. БедномуАртуру оставалось жить меньше двух лет. Он протянул письмо Альфреду идобавил:
— Быть может, дурнопоказывать письмо, адресованное другому. Но ты все же прочитай его,Алли, я хочу, чтобы ты прочитал мой откровенный ответ Милнсу. Не надоничего говорить, любые замечания будут неуместны. Ты только прочти, ая запечатаю письмо и отошлю, и будь что будет. Надеюсь, ты одобришьмою откровенность.

«В том высоком смысле, которыйты, мой дорогой Милнс, вкладываешь в слово „дружба“, мы стобой никогда не были и не станем друзьями. К тому же я не тешил себятакой надеждой и не давал повода тебе на что-то уповать. Я отнюдь ненасмехаюсь (упаси Боже!) над этим возвышенным чувством, но и несчитаю его чем-то несбыточно-идеальным: оно знакомо мне и владеетмной сейчас, но — прости, мой дорогой Милнс, что говорю необинуясь, — это чувство не к тебе. И однако существуетнеисчислимое множество оттенков симпатии; воистину удел человеческийбыл бы жалок, если бы с безоблачных небес нам светило толькотропическое солнце».
Их взгляды встретились.
— Ты понимаешь меня,Альфред? Понимаешь, о чем я? Да, он все понял. В своей поэме оннаписал: «Тебя любил я, Дух, люблю. Шекспир сильней любить немог бы», — и это была истина.
Он сел на кровать и вновь взялсявозиться с пуговицами, пытаясь правильно застегнуть рубашку. Ногимерзли и покрылись мурашками; ему было знобко в ночной рубашке, ондрожал. Собственное тело внушало ему страх и жалость, словно он —какой-нибудь туповатый вол, обреченный на убой, словно крупный,лукавоглазый кабанчик — он похрюкивает, не подозревая, чтоспустя миг лезвие взрежет его необъятную глотку. Когда он был моложеи смерть Артура была свежа в памяти, каждая клетка его тела кричала онеестественности такого исчезновения. Теперь, состарившись, он понял,что это было от юношеской веры в свое бессмертие, в то, что егополуденная сила никогда не иссякнет, что рука и поступь всегда будуттвердыми и уверенными, а дыхание легким — теперь же каждоедвижение давалось с трудом. Он шагал к небытию (короткому, верил он),и с каждым шагом его тело требовало большей заботы, и он уже привыксмотреть на него как на самостоятельное живое существо. И с каждымшагом все сильнее становился страх, что он просто сгинет, какживотное. В юности они пели в церкви о своей вере в воскресение телаи жизнь вечную. «Наверное, было время, — думал он, —когда все христиане, не сомневаясь, ликуя, верили в то, что при звукепоследней трубы их тела возродятся из частиц праха, осколков костей,истлевших волос, но сейчас люди в это не верят, и им страшно».Как-то в юности он гулял по Лондону, и его пронзила мысль, едва неповергшая его без чувств наземь: через сто лет все до одного жители этого огромного города будут лежать в могиле. Теперь людивидели то же, что видел он: земля нашпигована мертвечиной: обломкамиярких перьев, обугленными мотыльками, разорванными, искромсанными,изжеванными червями, косяками некогда сверкающих, а ныне зловонныхрыб, чучелами попугаев, тигровыми шкурами, вяло скалящимися у очага,горами человеческих черепов вперемешку с черепами обезьян и змей,ослиными челюстями и крыльями бабочек — все перемешивалось,обращалось в перегной и пыль, пожиралось, отрыгивалось, носилось поветру, мокло под дождем, становилось частью чужой плоти. Такой былаявь, такой была «кровавозубая» природа — все толькопыль и прах; но люди верили в другой мир, говорили, что верят,пытались поверить. Ведь, не будь у них веры, какой же смысл во всем,чего стоили бы жизнь, любовь, добродетель? Дорогую Эмили ужасало, чтоон смеет сомневаться. В поэме он отдал должное неколебимости ее веры:
Ты говоришь (но без презренья),
Ты, чьи глаза исходят мукой
Над тонущей в кувшине мухой:
«Сомненье — дьяволово семя».
Он восхищался тем, как Артур боролся ссомнением:
Умолк певец. Он чист был, верь,
Пусть знал сомненье в полной мере:
В сомненье честном больше веры,
Чем в миллионе ложных вер.
Не жалость, другое чувство мучило егосамого при виде тонущей мухи. Вот живая муха, вот она бьется и жужжит— и вот она уже мертва. У мухи есть тело, и в теле жизнь, онакружит вдоль кромки кувшина, жужжит — и вот она ничто. Неужелито же случилось с Артуром, из которого жизнь ключом била? Если бы онмог предвидеть смерть друга, ясно представить себе его телеснуюсмерть, он не сумел бы любить его, они не смогли бы друг другалюбить. Это убеждение родилось не в его мыслях, а под пером. Вотличие от Артура он не был мыслителем. Если бы от убедительногодоказательства зависела самая его жизнь, и тогда он не сумел быничего доказать. Он не умел выдвигать аргументы, не умел защититьсвоей точки зрения. В кружке «апостолов» он не блисталяркими идеями; он украшал камин, отпуская робкие шутки, читал стихи ивнимал панегирикам в честь своего великого дарования, которое,кажется, лишь отчасти можно считать его собственным. Но он разобралсяв любви и в смерти, в этих безжалостных абстракциях, пока писалпоэму; избрав для нее лженаивную форму, незамысловатую, простенькуюпесню-плач, на ощупь постигая себя и мир — мысль текла замыслью, чувство сменялось чувством, рифма догоняла рифму, начиналасьновая строфа, и медленно, но верно он шел к прозрению. От абстрактнойперсонифицированной Любви он добрался до голой животнойчувственности:
И если некто мне шепнет:
«Нас время сушит и сгибает,
А Смерть останки забирает.
Надежда ж в прахе не живет»,
Я все ж пытаться стану вновь,
Пусть на короткое мгновенье,
Свою Любовь отнять у тленья.
Но чу! — Я слышу стон и рев
Бездомных волн и гул ручьев,
Что крепость гор в песок стирают
И основанье полагают
Для будущих материков.
И молвит мне Любовь моя:
«То Леты плеск. Мой зов он глушит,
Бескровит он меня и сушит,
И я умру, умру и я».
К чему слова? Да буде б только,
Влюбляясь, мы страшились смерти,
Любви не стало бы на свете,
Или она бы стала горькой,
Как Смерть сама; иль в буйстве оргий
Она б валялась и скакала,
Давила б грозди, травы мяла
В полях сатиром козлоногим.
Сделавшись знаменитостью, он взял впривычку (особенно после изрядной порции портвейна) говорить, невсегда к месту, афоризмами. Он с удовольствием произносил (а друзья,гости и его любящий сын поспешно доставали блокноты и карандаши)сентенции вроде: «Материя загадочнее, чем разум», «Яне понимаю, что значит просто дух, вне Бога или человека» или«По моему разумению, Вселенная есть дух». Если, бывало,он пытался развернуть какой-нибудь афоризм, то у него, кроместрашного сумбура, ничего не выходило, и тогда, стараясь выдать своюбеспомощность за милую небрежность и уклончивость, он отговаривалсятем, что, увы, не богослов. «Спирит» — какаяскользкая, неуловимая субстанция и какое скользкое, ненадежное слово.Ладное старинное слово «дух» (дух в человеке, духчеловека, Святой Дух, духи из его апостольского эссе) нравилось емунамного больше, чем «спирит» 1,с которым все время выходили нелепые недоразумения. Когда друзьябичевали грубый материализм, поднявший голову в их время, онглубокомысленно кивал, но именно материя поражала его воображение; недух, не «спирит», но огромная, избыточная масса твердой,осязаемой материи — человеческой и животной плоти, земли,растительности. «Мир природы поражает меня также своейнеуемной, расточительной щедростью, — писал он, —меня поражает и буйство тропической растительности, и плодовитостьчеловечества, этот поток младенцев». И если человеческий разумне ангельского происхождения, тогда и его мысли не более чемэлектрические искры, испускаемые бледным, осклизлым, червеобразнымкомком плоти:
Дух мое тело не оставил.
Не все в нас мозг — комок магнитный.
Не тщетно я со Смертью в битву
Вступал, как со зверями Павел. 2
Мы живы не умом единым…
Он остро чувствовал свое тело. «Будьсо мной, — умолял он мертвого друга, — „когдасветильник догорает“, когда стынет кровь и щемит душу».Он умело обращался с выразительными словами и фразами вроде «стынеткровь», «щемит душу» — при помощи таких словон облек в плоть мир из кошмарного сна:
Из пасти врат, отверстых там,
Поток одряблых лиц исходит;
Там, спотыкаясь, тени бродят
По бесконечным берегам.
Какие выразительные, плотные слова«пасть», «одряблый», «бродят».Или «валялась», «скакала», «давила».Они и пугают, и зачаровывают. Но другой мир, мир духовный, мир светане поддавался человеческому языку, ускользал из-под пера, словновоздух. «Кто избавит меня от сего тела смерти?» —взывал в отчаянии святой Павел 3.Да, Павел хорошо знал, что значит быть комком нервов, знал, какпрочно запутывается дух в их мелкой сети. Святой Павел писал очеловеке, вознесенном до третьего неба «в теле ли — незнаю, вне ли тела — не знаю». Альфред тоже умелвырываться из тела, входить при ясном сознании в транс. Удивительно,как он достигал этого состояния: он твердил и твердил про себя дваслова собственного имени до тех пор, пока, как ни парадоксально,сосредоточенность исключительно на своем Я не разрушала границ этогоЯ, этого сознания — и тогда он становился всем, становилсяБогом; причем его сознание не затуманивалось, но наоборот, невероятнопрояснялось, он обретал чудесную уверенность в себе и сознавалсовершенную сверхъестественность происходящего — это состояниене поддавалось никакому описанию. Смерти попросту не было, самаямысль о ней была смехотворна; утрата Я, личности (если то былаутрата) отнюдь не равнялась небытию, но казалась единственнонастоящей жизнью. Притупление сознания было ему известно во многихформах: в юности его изнуряли припадки наследственной эпилепсии, онблуждал в тумане, как герой «Принцессы» или армиипротивников в «Смерти Артура» 4,но утрата личности, вызываемая повторением собственного имени, неимела с такими состояниями ничего общего. Он написал об этом в поэме,надеясь, как и Данте в начале «Рая», что эти строкипрочтут люди, которым известно, что такое пребывать вне тела.
Trasumanar significar per verba
Non si poria: pero l’esiempio basti
A cui esperienza grazia serba.
Пречеловеченье вместить в слова
Нельзя; пример мой близок по приметам,
Но самый опыт — милость божества.
(«Божественная Комедия». Пер. М. Лозинского.)
Он не совсем был доволен тем, какописал в поэме трансцендентальные явления. То быланеудовлетворенность мастера: описания неземных состояний казались емунадуманными, недостоверными, в отличие от тщательно выписаннойкартины своего горя или образов птиц, садов, морских берегов,даривших наслаждение чувствам. Описание транса пришлось многократноисправлять.
За словом слово, вот уже
Мертвец так близко, ближе… вдруг
Во мне живой явился дух
И прилетел к моей душе.
И две души, сплетясь, мгновенно
К высотам мысли воспарили
И суть узрели; ощутили
В себе глубинный пульс Вселенной,
И звуки музыки бессмертной,
И бег Часов, и тяжкий Шаг
Рока и Смерти… Но иссяк
Уже мой транс, сомненьем прерван.
О, речь неловкая. Увы,
Ни перстные слова, ни память
Не в силах до конца представить
То, чем я стал, то, чем я был.
Закат. Между холмов на воле
Коровы белые лежат,
И вязы черные стоят,
Ветвями обнимая поле.
Он долго думал, как ему изменитьстроку, где говорится о сплетении душ. В первом издании она выгляделаиначе:
Дух мой, с его душой сплетясь,
К высотам мысли воспарил…
Он исправил ее. Ему показалось, чтопервое прочтение может быть неверно истолковано.
Он верил, что во время транса его душана самом деле покидает тело и, воспаряя, возносится к Великой душе ичто они с Артуром составляют, возможно, часть ее. Они установилипричину, по которой Дантов «Ад» впечатляет читателягораздо сильнее, чем «Рай»: он был создан из слов,неизбежно более чувствительных, — в них присутствовалодыхание, язык, зубы поэта, его рука, «теплый писарь», чтооставляет на бумаге чернильный след. Он надеялся, что Артурнаслаждается блаженством не меньшим, чем Беатриче в Дантовом раю.Артур говорил ему устами поэмы:
Едва ль постичь тебе дано
Мое блаженство. Знай, оно —
Цель бытия, итог всего.
Но поэма тут же подвергала сомнению егоупования:
Мертвец ли говорит те речи,
Тем утишая скорбь мою?
Или душа тоску свою
Игрой воображенья лечит?
Но не Беатриче — наказанныелюбовники Паоло и Франческа, их сплетшиеся в адском огне души ужесотни лет вызывают у читателя безмерную жалость и остроечувствительное наслаждение.
Его поэма жила благодаря образамбезмятежно дремлющих белых коров, поля в темных объятиях вязов. Какхороша эта фраза — «перстные слова», она передаетвсю косность и неподатливость человеческого языка. Ладное,выразительное слово «персть» — оно наводит наразмышления. На мысли о «сем теле смерти», о глине, отлении. В одном слове ужились искусство и разложение. «Мы живыне умом единым», — убеждал он себя в минутысомнения, под умом подразумевая электрические сокращенияматериального мозга. В другом стихе, однако, он решительно нарисовалруки Горшечника, вылепившего сущее:
И я увидел суть вещей,
То, что постичь не в силах мы.
И в мир простерлися из тьмы
Руки, что лепят нас, людей.
«Лепят», «прах».Бог оживляет глину, Бог или еще что-то вновь обращает ее в прах:
Коль Око, видящее в наших
Поступках зло и благо, гниль
В цветущем ныне древе иль
Руины ныне гордых башен…
Дивно вышло. И это ужасное Око: оновидит гниль в цветущем дереве, которое из гнили сотворено и потомузаключает в себе семя неизбежного тления; несколькими словами онвыразил ужас перед бренностью всего, перед бессмысленнойбесконечностью материи.
«Не хватит слов, чтобы воспеть
Погибель тлеющего тиса…
Главу оплел корней венец,
Корнями кости сплелись».
Свой горестный плач он воплотил в яркихживых образах, сравнил его с трелью, которую рождает нежное горлопевчей птички.
«И крылья омочив в слезах,
Песнь ласточкой несется прочь»;
«Печальный стон моей свирели
Похож на коноплянки трели».
Плач младенца, кричащего во тьмеполночной от отчаяния, громкий плач безъязыкого дитяти превратился вптичью трель.
Отведя бороду (в ней путались неуклюжиепальцы, и волоски вместе с белыми костяшками пуговиц лезли впрорези), он вновь попытался застегнуть рубаху. «Дух естьдыхание». Сегодня он вспоминал прежние битвы, терзался больюстарых ран. Давно уж он не думал обо всем этом. «И сожаленьеумирает». Его горькое сожаление походило на него самого: онозачерствело и ныло тупой болью, утратив живую реакцию. Артур ушелочень далеко, а он со своим сожаленьем догонял его или pari passu 1просто шел к небытию; но теперь они уже не мчались, а неохотноплелись на зов мертвого друга. То была еще не вся правда. Они сАртуром просочились в поэму, жили в ней перстной, словеснойполужизнью, думал он иногда, жили нераздельно, но не сливалисьвоедино: их сосуществование не походило на крепкое единение дружескихрук, скорее один из них, как паразит, крепко присосался к другому —так к умирающему дубу лепится омела, украшая его молочно-белымиягодами и таинственными вечнозелеными листками. Беспокойство поповоду поэмы не оставляло его, в голову постоянно лезли нехорошиемысли. Наверное, поэма необходима ему, чтобы оживлять меркнущуюпамять о друге, но, может быть, стоило проявить мужество и забыть онем? Что, если, используя образ любимого человека, он преследовалличную выгоду, наживал себе славу? Не мудрее, не честнее поступил быон, если бы, вместо того чтобы творить из своего ужаса, вызванногогибелью Артура, фантастически красивую поэзию, в искреннемнепонимании глядел на его смерть, пока, как гаснущий огонь, она неутратила бы в памяти своей язвящей яркости или заставила его отвестивзгляд? Нельзя превращать в стихи человека, будь то сам певец илитот, о ком поют, будь то певчее горло или недвижный труп.
Но, несмотря на это, он был уверен водном: поэма была великолепна, жива и правдива, как ангел небесный.Витавшие в воздухе голоса его предшественников, Данте и Теокрита,Мильтона и несчастного Китса, чьи творения жили вместо творцов,обрели в его поэме жизнь, в ней они вновь зазвучали. Как плененнаяптица, он пел в клетке своей поэмы, то была круглая, вращающаясязападня, большой шар, окаймленный полосами рассвета и заката. Поэмабыла целым миром, и ее тяжелая сфера вращалась в космической пустоте;в ней было все: горы и прах, приливы, деревья; мухи, черви ислизистые драконы; ласточки, жаворонки и голуби-почтари; гладкая, каквороново крыло, тьма и теплый летний воздух; люди, коровы, младенцы ифиалки, а живые нити языка, словно прочные веревки из шелка илисолнечного света, связывали все образы воедино. Поэма вышла сияющимдвойником безобразной мировой глыбы. Мир расползался, терял очертания— поэма, отражение этого мира, слепок с него, упорядочивала,чудесным образом оформляла его.
Увериться я был бы рад,
Что жизнь продлится вечно.
Или Земля — лишь шар из черной пыли,
А сущее — зола и прах:
Все дивные красоты света,
Шар огненный, зеленый круг,
Что страстный вдохновляют труд
Самозабвенного поэта.
И что нам Бог, коли мы смертны?
Разумно ль тленом соблазняться
И терпеливо дожидаться
Телесной смерти? Легче, верно,
Как в омут, броситься в покой —
Так птах ныряет добровольно
В зияющую пасть питона —
И слиться с черной пустотой.
Он боялся, страшно боялся поддатьсяискушению и предпочесть Искусство жизни. Искусство легко овладевалоим и всецело захватывало его; ему было знакомо искушение страстного,самозабвенного труда — как Соловей, он распевал тогда во всегорло. Кембриджский друг его, Тренч, с апостольской серьезностью идобродушной насмешкой внушал ему: «Мы не можем жить вискусстве, Теннисон!» Свой «Дворец Искусства» 1он написал для Тренча и Галлама; героиней поэмы была его Душа. Онвыстроил для нее на высоком утесе величественный дворец наслаждений,дворец Искусства, где Душа восседает горделиво и
В сознанье жизни веселится,
Природы, мира Госпожа,
Над чувствами пятью Царица…
и ведет такие речи:
В раздорах вер я беспристрастна
И все их равно созерцаю,
Как Бог, — никоей не причастна.
Но вот Душа низвергнута из своей башнив кошмарный мир; теперь он сам с жаром доказывал Тренчу: «Мыможем и должны жить как боги», — и послал емуаллегорию с таким посвящением:
Настанет день, и тот, кто гнал Любовь,
Любовью изгнан будет за порог
И ляжет в прах, во тьме, как пес, завоет.
Затем ли Бог слепил из подлой глины
Венец творенья? Ангелы затем ли
Сосуд души слезами обожгли?
И здесь глина, лепка, прах. В юностипишешь, не задумываясь, и лишь много позже понимаешь, что всенеспроста. Еще в детстве он прочитал книгу из библиотеки отца,поразившую его воображение; в ней говорилось о том, как Гавриил сангелами сочувствовали Деве Марии, боявшейся, что ей предстоитпострадать от насилия мужчины и потерять непорочную девственность.Сорок дней ангелы лепили из глины человека — вот откуда в егостихах лепка и прах. Но не только это предание, пробудило интерес кэтому. Он бывал вместе с отцом на похоронах в Баг Эндерби и Сомерсби,когда отец, воодушевленный парами бренди, сурово и трубно читалзаупокойную по усопшим. Его впечатляла глина на стенке могилы,отшлифованная лопатой могильщика и мокрая от дождя, — этавлага представлялась ему слезами ангелов. Впечатляла новейшая теорияДарвина, то усердие, с каким ученый перелопачивал прах и перегной,исследуя жизнь какого-нибудь червя. Человечество было из земли,перстным. Но помимо этого и несмотря на это, существовали и «шарогненный», и «зеленый круг». Артур восхищалсяСоловьем из «Воспоминаний о „Тысяче и одной ночи“»,трель которого «протянулась сквозь время и вовне пространства».И в поэме в память о друге Соловей смело возвысил голос. Он бросалвызов и малодушному «птаху», добровольно ныряющему впитонью пасть, и милой, невинной строчке — «Печальныйстон моей свирели похож на коноплянки трели», и утверждению,будто стих и песня — лишь печальный наркотик, притупляющийболь.
Соловей был тайным голосом искусства, вкотором, как говорил Тренч, нельзя жить. Теперь, состарившись, ониспытывал сильнейшее искушение жить в нем, как ребенком жил варабских сказках. Временами и его дорогая Эмили, и почтительный сынГаллам, и тысячи поклонников, льстецов и тех, кому что-то надо былоот него, казались ему бесплотными, летучими тенями, а истиннойдействительностью представлялись голоса из незримого мира.
Твой, птица, сладкий звон искусный
Звучит в весенних чащах райских.
Скажи мне, где сплавляют страсти,
Поведай, где сливают чувства;
Где их источник? Распевая,
Ты миришь два враждебных чувства.
И в трели скорбной, трели грустной
Сокрыты смех и ликованье.
Но как печальны мои песни —
Мне струны арфы неподвластны;
На миг итог всего прекрасный
Вольется в трель и вновь исчезнет.
«Итог всего прекрасный» —как хорошо звучит! Он обращался к Артуру по-шекспировски риторично:
Смерть изукрасила, я знаю,
Тобою мрачный свой чертог,
но сам украсил поэму смертью друга ипонимал со страхом, что красота эта нечеловеческая, одновременноживотная и бестелесная, перстная и неосязаемая.
Длинная мысль в мгновение окапроносится по проторенному пути; яркие образы, ассоциации,болезненные воспоминания не нанизываются одно за одним, как бусы, асплетаются в плотный шар и все разом катятся стремительно по туннеляммозга. Он так и не нащупал для пуговицы нужную петлю и, бросивпытаться, подошел со свечой к зеркалу, хотя знал, что определить ее взеркале не легче, чем найти ее на ощупь. Перед черной зеркальнойбездной бело-желтый огонек свечи задергался и выгнулся (неожиданнопотянул сквозняк); грязная струйка копоти побежала назад через егоплечо. Он поставил подсвечник на туалетный столик — в зеркалеотразился бородатый демон с кустистыми бровями и мерцающими глазами;в бороде скалились желтые зубы. Морщинистая кожа обтягивала череп. Вогромных провалах глазниц сидели темные, мерцающие бриллианты глаз;«точно влажный студень», — подумал он. Ссожалением посмотрел на редеющие ресницы. Он всмотрелся в глубокиепещеры ноздрей. Выдохнул — невидимая струя поколебала огонексвечи, завила дымок в дрожащие кольца. Огонек судорожно вспыхивал.«Дух есть дыхание». «Этот дотлевающий, но красивыйстарик тоже вглядывается в меня». Он дотронулся до щеки —холодная как лед. Сие тело смерти. Он позвал отражение:
— Альфред Теннисон, АльфредТеннисон.
Ни тот, кто жил в его теплом теле исейчас заглядывал в зеркало, ни холодный призрак, вперивший в неговзгляд из зеркала, не были тем, кого люди знали как АльфредаТеннисона.
— Альфред Теннисон, АльфредТеннисон, Альфред Теннисон — повторил он, а затем еще быстрее,уже с нетерпением: — Альфред Теннисон, Альфред Теннисон, —снова и снова повторяя имя пустоты, этого беспорядочного и страшнонедолговечного сцепления нервов и разума, он постепенно обращал исвое тело, и своего двойника в ничто. Он почувствовал жалость к этойбелой шее, к нежной и беззащитной, как у младенца, груди. Наконец,деревянными пальцами, которые уже не слушались его, он застегнулпуговицу. Все поплыло перед глазами, комната бешено закружилась.Вытянув руки, он попытался оттолкнуть свое отражение и пригасилрукавом свечу — тошнотворно запахло горелыми тряпками инагаром. Шатаясь, он добрел до кровати и бревном упал на нее. Онзнал, что теряет не сознание, а свое тело. Перина под ним шевелиласьи волновалась; он погрузил голову в подушку, которая тоже шевелиласьи вздымалась. Его, мешок с костями, поддерживал мешок с выщипаннымиперьями. Он сделался легок, словно воздух, он превратился в свет ивоздух. Голоса неумолчно пели. В молодости он очень боялся такогосмятения чувств и мыслей, потому что с ним часто случались припадкиэпилепсии: сначала его ослеплял сверхъяркий свет, потом голованачинала кружиться, и он падал, потом хрипел и выл, словно, как душу,его низвергли с высокой башни во мрак. Строчка за строчкой он началприпоминать стихотворение «Мистик», написанное им в 1830году:
И Ангелы держали речь к нему.
Бессменно высились перед его глазами
Фигуры многоцветных исполинов —
Немые, бестелесые гиганты,
Как тени смутные, не знающие смерти,
Четыре лика обратив к краям небес;
Другие тени три лицом друг к другу,
Числом три, но одна по сути:
Одна как столп блистающего света,
Другая — воплощенье вечности,
А третья — бесконечного покоя, —
С недвижным и бесстрастным взором.
Бывало, он не спал, но ум и воля
От тела отделялись и парили;
Тогда в тиши полночной слышал он
Стремительный бег времени и тварей,
Что шли к могиле, медленную поступь.

Софи увидела колеблющийся огонек свечи,дымок и жуткое лицо с темными глазницами: старик, словно сквозьневидимое окно, заглядывал в ее комнату. Мертвая холодная плотьтяжелела с каждым мигом и вдавливала ее в постель так, что она немогла ни пошевелиться, ни разомкнуть веки, ни сглотнуть пересохшимгорлом. Разбухший, неповоротливый язык промямлил ей в самое ухо:
— Что ты видишь?
И словно сквозь очень толстое стеклоона увидела, как старик в ночной рубашке, шатаясь, добирается докровати и растягивается на скомканных простынях. Затем его телоначало испускать множество вьющихся нитей, и он сделался похож наличинку насекомого, прядущую кокон. Блестящие нити тянулись из егорта и обвивались вокруг головы. Первое время еще можно было различитьчерты лица, но нити ложились одна на другую, все гуще и гуще, и скороостался виден лишь острый профиль, который с каждым новым слоем терялочертания, пока, наконец, блестящая ткань не скрыла все тело, котороепревратилось в длинную блестящую куколку, которая не переставалашевелиться и светиться.
— Мне трудно сказать.
— Все мутится. Я ничего невижу. — Он вцепился в нее распадающимися пальцами; словнокорни, они пытались прорасти в ее тело, найти в нем опору. Ей ираньше случалось во время транса испытывать страх, но тот страх нешел ни в какое сравнение с тем, что она испытывала сейчас: страх ижалость, жалость и страх усугубляли друг друга. Он хотел подпитатьсебя ее жизнью и пронизывал смертным холодом ткань ее нервов.Мелькнула мысль: никогда, никогда больше она не станет видеться сужасными мертвецами, а спокойные, темные глубины в ней возмутились отужаса, ее и его ужаса: ужасно расставание души с телом, ужаснанеистовая энергия любви к тому, что остается после того, как уходитжизнь. Он распадался, исчезал, ей, лежавшей рядом, обнимавшей его, неудавалось удержать его; вот пропал его голос, размылись черты,рассыпались руки, и холодная, как глина, зловонная жижа залепила ейгубы и нос.
XI

День Ангела 1выдался пасмурным и ветреным — надвигалась буря. Миссис Папагайи Софи Шики шли по набережной; на сером мокром тротуаре тут и тамблестели покрытые рябью от набегавшего ветра черные лужи. Влажныйветер развевал им юбки, и приходилось придерживать шляпы, ибо ветергрозил сорвать их и унести в море. Белые птицы носились над морем,бросались вниз, перекликались, пронзительно вскрикивали, качалисьбеспечно на свинцовых, взмутненных песком волнах, важно разгуливалипо лужам. Софи подумала о том, как холодна вода, в которую окунаютсяих холодные, когтистые, морщинистые лапки, и содрогнулась. МиссисПапагай вдохнула соленый воздух и спросила Софи, не больна ли она.
— Ты вся серая, милочка. Ненравится мне это. К тому же я чувствую, что-то гнетет тебя.
Софи робко подтвердила, что ей и всамом деле не по себе. И едва слышно добавила (она говорила почтишепотом, и ветер уносил ее слова), что посредничество на сегодняшнемсеансе может оказаться ей не под силу. Миссис Папагай бодропрокричала в ответ:
— Доверься мне. Я приду напомощь, как только замечу, что тебе тяжело.
Софи пробормотала, что спасать человекаот духов не так-то просто. Ее страшит сама мысль о сеансе, —призналась она, зажав в белом кулачке край шляпы, порывавшейсяулететь.
— Быть может, —она приостановила миссис Папагай и заглянула ей в лицо (за спиноймиссис Папагай волновалось море), — быть может, нам неследует вступать с ними в контакт, миссис Папагай. Может, то, что мыделаем, противоестественно?
Миссис Папагай бодро возразила, чтостремление общаться с мертвыми присуще почти всем народам мира исчитается естественной человеческой склонностью. Взять, к примеру,Савла и Аэндорскую волшебницу 2, —продолжала она, — или Одиссея, приносившего прорицателюТересию сосуды с кровью, или краснокожих индейцев: они мирнососуществуют с духами предков. Примером индейцев обыкновенноукрепляли сомневающихся спиритов; души краснокожих довольно частоявлялись на сеансах, они говорили по-английски и, должно быть,обстановка гостиных — чучела попугаев, салфеточки на мебели —сильно сбивала их с толку. Миссис Папагай беспокоило то, что Софи,обыкновенно столь невозмутимая, решила остановиться во время бури,чтобы высказать свои сомнения. Она заглянула под шляпу Софи — вглазах девушки стояли слезы.
— Милая моя, —сказала тогда миссис Папагай, — никогда не делай того, чтопретит тебе, на что у тебя не хватает ни сил, ни духа. Без кускахлеба мы не останемся; мы можем пустить к себе жильцов, можем оченьнедурно шить. Мы еще об этом поговорим.
Софи сквозь слезы посмотрела насвинцовую воду, на раскачивающийся горизонт, на свинцовое небо.Белела морская пена, летали белые птицы, по серому небу неслись тучис белыми оборками.
— Как вы добры. Я такблагодарна вам. Вы очень добрая, и я вас люблю. Я не подведу вас. Вотя выговорилась, и мне уже не так страшно. Я готова продолжать.
Ветер со свистом бил им в лицо, словноиздеваясь над этими словами признательности. Женщины взялись за руки,прижались друг к другу и, преодолевая шквальный ветер, вошли в город.
Недовольство и отчуждение, витавшие ввоздухе гостиной, сразу же обескуражили миссис Папагай. Она невиделась с мистером Хоком с того злополучного дня, когда онибеседовали о браке на Небесах, и подозревала, что он все еще сильноне в духе. Войдя в гостиную, она поняла, что дело обстоит гораздохуже. Мистер Хок сидел в углу и рассказывал миссис Джесси и миссисГерншоу о физическом контакте Сведенборга со злыми духами: те духикоснели в заблуждении, полагая, что копотная чернота и смрад,исходившие от них, — чистейший воздух, а их отвратительныеобличья прекрасны.
— Испуская флюиды страдания,они ухватились за ту часть тела учителя, которой сами соответствовалив Богочеловеке.
Он принес миссис Джесси большой букетмертвенно-бледных тепличных роз, и горничная поставила его в вазе насередину стола. Равнодушно кивнув, он поприветствовал вошедших. Когдамиссис Папагай увидела, в каком состоянии пребывает миссис Герншоу,ей сделалось дурно. Та беспрестанно подносила к губам кружевнойплаточек, а левой рукой поддерживала живот, словно оберегая в себе,вместе с чувствами, своего нерожденного ребенка. Сама миссис Джессивыглядела недовольной и утомленной. Капитан Джесси был непривычномолчалив. Его белая грива светилась отраженным светом масляной лампы;он стоял у окна и вглядывался в густевшую тьму. «Он словнотоскует по свободе и непогоде», — подумала миссисПапагай.
Они расселись за столом в напряженнойтишине. Свет камина обагрил и без того красное лицо мистера Хока —теперь он походил на красное блестящее яблоко, на разгневанногохерувима.
Когда они приготовились приниматьпослания из мира духов и ангелов, мистер Хок не стал открывать своюдушу миссис Папагай, а заявил, что должен поделиться с нимикое-какими важными соображениями. Последнее время, —продолжал он, — он много размышляет о материальном всвидетельствах Сведенборга, как и о том, насколько эти свидетельствасогласуются с верой в духов. Когда он читал свидетельства опутешествии по Небу и Аду в первый раз, его поразило, что мудрецутверждает, будто он преподал Ангелам множество истин. Однако что жев этом удивительного? Человек обитает одновременно в двух мирах и припомощи двойственности своей природы способен постичь и преподатьзнание, которое недоступно обитателю одного мира. До появленияСведенборга Ангелы не ведали, что есть материя и чем она отлична отдуха. Только когда в их мире явился человек, заключающий в себе иматерию, и дух, они сумели путем чувственного опыта постичь разницумежду первой и вторым. Можно утверждать, что явление Сведенборга былодля Ангелов научным экспериментом , позитивным опытом и что Архангелам и Ангелам опыт необходим так же, как химикам,философам и механикам. Вообще, если здраво рассудить, получается, чтоне субстанция, но факт — первооснова всего, а самоебожественное — опыт. Богочеловек тем превосходит Ангелов, чтообладает человеческой природой и так же, как человек, дуалистичен всвоей гармонии материи и духа.
Более того, следует помнить оматериальной природе Богочеловека. Справедливо утверждают, что, как иАнгелы небесные, соединенные супружеской любовью, Богочеловекзаключает в себе и мужское, и женское начала. Истинно то (иСведенборг красноречиво засвидетельствовал эту истину), что в одновремя, в одной точке космоса, на одной из обитаемых планетБогочеловек воплотился в человеческом облике и пребывал земнымчеловеком, «из земли, перстным» 1,как сказал святой Павел. Истинно то, что небо сочетает мужское иженское начало, ибо небо началось от человека, от мужчины и женщины,как в Бытии сказано: «по образу Божию сотворил их; мужчину иженщину сотворил их» 1.Но помимо этого надлежит знать и понимать еще одну доктринуСведенборга — о человеческом в Творце. Воплотившись в земномтеле, Господь взял от человеческой матери человеческий облик, а отсвоего Божественного Я, то есть Отца, — бессмертноеЧеловеческое Естество. Прошло время, учит Сведенборг, и Господьосвободился от человеческого, унаследованного от матери, и облекся вЧеловеческое от Своего Божественного Отца. Пребывая на земле, онпережил два состояния: униженности, или телесности, и затем славы,или единения с Божественным, то есть с Отцом. Он был униженным,пребывая в человеческом от матери, но облекшись в Человеческое отОтца, обрел славу.
В унижении своем Он молился Отцу, каксуществу, отличному от себя, но, обретя славу, заговорил с Ним, как сСобой. Распятие освободило его от тленного человеческого облика, и стех пор он пребывает в славе и единении с Отцом. О том сказано в«Первом послании к коринфянам»:
«Первый человек — из земли,перстный; второй человек — Господь с неба. Каков перстный,таковы и перстные; и каков небесный, таковы и небесные. И как мыносили образ перстного, будем носить и образ небесного.
Но то скажу вам, братия, что плоть икровь не могут наследовать Царствия Божия, и тление не наследуетнетления. Говорю вам тайну: не все мы умрем, но все изменимся.
Вдруг, во мгновение ока, при последнейтрубе; ибо вострубит, и мертвые воскреснут нетленными, а мыизменимся» 2.
Слушатели, а среди них женщин былобольшинство, хмуро молчали: мистер Хок бичевал каждую из них иженский пол вкупе, клеймил их ущербность или, скорее, излишнюютелесность. Миссис Герншоу крепче обняла корсет, за которым томилосьее пышное тело, прутьями ребер ограждавшее от мира растущее дитя,которому все вокруг угрожало смертью. Миссис Папагай потупила взгляд,избегая смотреть мистеру Хоку в глаза, и теребила подбородок. Софидрожала и, сжавшись в комочек, куталась в одежду. Миссис Джессипоглаживала похрапывающего Мопса по мягкой, уродливой голове. КапитанДжесси фыркнул и не к месту пробасил:
— Тогда сыны Божий увиделидочерей человеческих, что они красивы.
Молчание. Мистер Хок поинтересовался:
— Не изволите ли объяснить,к чему это?
— Просто мне нравятся этислова, мистер Хок; они поднимают настроение, ведь в нихзасвидетельствован счастливый союз земли и неба: сынов Божиихвосхитила женская красота. Как давно это было? Еще в раю, наверное.
— Это большое заблуждение,капитан Джесси, очень большое. Богословы утверждают, что такназываемые сыны Божий суть падшие ангелы, развращенные похотливойстрастью к земной красоте. И Сведенборг также свидетельствует, чтоесть ангелы, подверженные похоти. Более того, даже святой Павелпризывает нас предупреждать ангельское влечение к женскому телу. Онобязывает женщин покрывать голову во время молитвы в церкви, ибо«всякому мужу глава Христос, а жене глава — муж».«Итак, — говорит Павел, — муж не долженпокрывать голову, потому что он есть образ и слава Божия, а жена естьслава мужа.
Ибо не муж от жены, но жена от мужа;
И не муж создан для жены, но жена длямужа», а далее говорит он, — продолжал взволнованномистер Хок: — «Посему жена и должна иметь на голове своейзнак власти над нею, для Ангелов» 3.Это замечание Павла может сбить с толку, однако ему найденообъяснение: молитвы паствы привлекают внимание ангелов, и женщины недолжны искушать их — здесь речь идет об ангелах, несовершенныхпо своей духовной природе.
— Следует ли из этого,мистер Хок, что великолепные шляпки наших знатных дам, украшенныеперьями райских птиц, цапель, попугаев, страусов, синих соек иснежно-белых голубей, — также суть «знаки власти»,предупреждающие ангельскую похоть? — поинтересоваласьмиссис Джесси. — По-моему, все эти жуткие башни и башенкииз несчастных убиенных тварей, в перья которых мы рядимся, словнодикари, надевающие маски и накидки из перьев, — все этовоистину «знаки власти», власти денег, которая отправляетза море караваны кораблей ради истребления невинных животных.Печальная участь ожидает их: им суждено украшать чье-нибудьрасплывшееся лицо, и перья их будет ерошить ветерок светскойболтовни.
— При жизни святого Павла,миссис Джесси, ничего этого не было. Он обличал женскую суетность имужскую похоть, полагая их злейшими пороками, которые присущи илюдям, и небожителям, и обитателям преисподней, что убедительнозасвидетельствовал наш великий пророк Сведенборг. Павел питалотвращение ко всякому проявлению женской суетности, а нынешнеестремление к модным шляпкам, о которых вы говорили, несомненно, еедоказывает.
— Но он говорил, что, еслижена растит волосы, это честь для нее, — заметил капитанДжесси.
— Верно, но при этомуточнял: «так как волосы даны ей вместо покрывала».Женщина обязана покрываться, — мистер Хок перешел на крик.
— Когда мы поженились, —проговорил капитан Джесси, — у Эмили волосы спускалисьниже талии, и все локоны, локоны. Прекрасные были волосы.
— И вот что с нимисталось, — беспечно проговорила его жена, дотрагиваясь досеребристых прядей.
— Они просто сталидругими, — возразил капитан Джесси. — И несказать, чтобы в мгновение ока; хотя бывает, что жизнь кажетсякратким мигом; годы уносятся, и мы уже не те; несется крылатое время— и мы меняемся.
— Вы говорите о тайнах безподобающей серьезности, — заметил мистер Хок.
— Вы слишком суровы, —возразила миссис Джесси, — мы собрались ради важного дела,но мы не паства в церкви. Давайте-ка оставим этот разговор, и пустьмиссис Папагай успокоит нас, откроет наши сердца, возможно,возлюбленные духи имеют что-то нам сообщить. Миссис Папагай, что,если для этого мы тихонько споем?
— Атмосфера слишкомнакалена, миссис Джесси. Вокруг множество сердитых и озорных духов,это опасно. Возьмемся за руки и помолимся о душевном покое.
Она протянула левую руку мистеру Хоку,а правую — миссис Герншоу. Софи удалось устроиться между миссисДжесси и капитаном: окунать руку в кипящий гнев мистера Хока быловыше ее сил. Миссис Герншоу оказалась между капитаном и мистеромХоком. Знойный, влажный жар исходил от последнего и волнами накатывална миссис Папагай. Она попыталась отстраниться от этого зноя ипотому, вопреки обыкновению, не могла уловить и распознать настроенияприсутствующих. Дабы защитить себя, она предалась размышлениям, акогда она углублялась в раздумья, сеанс прерывался. Занятные мыслиприходили ей в голову: оказывается, жаркие духовные схватки могутразыграться даже в гостиной, при умиротворяющем свете камина;противники распаляют друг друга, выпуская стрелы слов, которыеобозначают разные вещи: волосы, перья, ангелов, мужчин и женщин,Бога. Мистер Хок с капитаном Джесси, вооружившись словами каккопьями, устроили поединок. Слова эти почти материальны — вовремя поединка от слов соперников в ее голове рождались образы вещей:длинные, пышные волосы, шляпки, объятое страстью мужское тело —и все же слова не вещи в том понимании, в каком вещью является ееосведомленность о душевном расстройстве миссис Герншоу или о духовнойопустошенности Софи, причина которой ей неведома; очевидно, дело и нев существе из глаз, которое явилось ей на прошлой неделе. Да, Софиведет себя загадочно. Она перевела взгляд на миссис Джесси: и онаведет себя непонятно; причиной тому, несомненно, прошлое послание, ноо нем миссис Джесси не желает ни с кем откровенничать. Миссис Джессивысвободила руку и принялась развязывать ремешок на лапке Аарона.Отвязывая ворона, она поглаживала его по черной спине, а он стоял накраешке стола, кланялся и, встряхиваясь, трещал перьями. Потом,склонив голову набок и глядя искоса мерцающим чернильно-чернымглазом, подступил к мистеру Хоку. Тот уже собирался заговорить, но,заметив ворона, остерегся. Аарон склонил голову на грудь, сгорбилсяи, по всей видимости, задремал.
Ярость, тоска, отчаяние и похоть кипелив воздухе и, словно волны, лизали склонившиеся над столом головы. Всемолчали, тишина сгущалась. Упал лепесток. По стеклу внезапнозабарабанил дождь — капитан Джесси повернулся и выглянул наулицу. Миссис Папагай предложила начать бессознательное письмо. Нежелая обременять Софи, она притянула к себе лист бумаги, подождала, испустя миг перо уверенно вывело:
«Блаженны плачущие, ибо ОНИУТЕШАТСЯ» 1.
— Здесь ли дух? —спросил мистер Хок. — Не хочет ли он обратиться ккому-либо из присутствующих?
«Нет, не придет».
— О ком речь? Кто непридет? — озадачился мистер Хок.
— Артур, — совздохом ответила миссис Джесси. — Я уверена, что речь идетоб Артуре.
Перо застрочило:
«Настанет день, и тот, кто гнал любовь,
Любовью будет изгнан за порог
И ляжет в пыль, во тьме, как пес, завоет».
Одно слово будто особенно пришлось емупо душе, и перо написало его несколько раз подряд: «завоет,завоет, завоет», а затем добавило:
«И страдала хуже,
Чем худшие из тех, чьи муки
Едва себе вообразить мы можем.
О это слишком страшно…»2
— Это — дух поэта, —сказал мистер Хок.
— Первые две цитаты —из Альфреда, — проговорила миссис Джесси. —Может быть, перо выудило их из моей головы. Последняя — из«Меры за меру», Клаудио описывает муки души после смерти.Строки эти весьма впечатляли Альфреда, да и всех нас. Кто бы это могбыть?
«И придет утешение. И отретБог всякую слезу с очей. Вот жених идет. Не знаете ни дня, ни часа, вкоторый приидет он. Зажги светильник».
— Кто говорит с нами? —спросила миссис Джесси.
— О нет, не надо, —хрипло прошептала Софи Шики.
— Софи! —вскричала миссис Папагай.
Холодные руки сжимали шею Софи,холодные пальцы касались ее теплых губ. По голове, по рукам, по всемутелу побежали мурашки. Она задрожала и задергалась, как вконвульсиях. Раскрыв рот, она отвалилась на спинку стула. У окнакто-то стоял. Существо было неестественно большим, но почтибесплотным, как столп дыма или огня, как столп облачный. В нем быломало от человека. Это не был тот давно усопший юноша, к которому онаиспытывала столько жалости, — это было живое существо стремя крылами, свисавшими с одного боку. Крылатая половина его телабыла тускло-золотая, в перьях и искрилась металлически; лицонапоминало хищную птицу, гордое, золотоглазое. Другая, обращенная втень половина тела была глинистого серого цвета, бесформенная, сторчащими вместо рук культями. Изо рта, который едва ли можно былоназвать ртом, выходил свистящий шепот. Существо говорило двумяголосами; один звучал мелодично, второй скрипел, как скрипит подпером бумага.
— Скажи ей, что я жду ее.
— Кому сказать? —слабо пролепетала Софи, но все расслышали ее вопрос.
— Эмилии. Мое блаженство —итог всего. Скажи ей. Скажи, что мы соединимся и станем однимАнгелом.
Существо жаждало отнять жизнь у тех,кто сидел за столом.
— Софи, — позваламиссис Папагай, — кого ты видишь?
— У него золотые крылья, —ответила Софи. — Он говорит, что ждет. Говорит: «Моеблаженство — итог всего». Велит передать Эмилии…миссис Джесси, что… что соединится с ней и они станут однимАнгелом. Там, за могильной чертой.
Эмили Джесси глубоко вздохнула.Выпустив холодную руку Софи, отняв у мужа другую, она разорвала круг.Софи лежала недвижно, как узник перед инквизитором, устремив взглядна полуангела, которого не видел, точнее, не чувствовал никто, кроменее. Эмили Джесси взяла мужа за руку.
— Что мне сказать, Ричард? —начала она. — Пусть не все у нас было гладко, пусть нашбрак был не совсем удачен, но оставить тебя было бы крайнейнесправедливостью, и мне претит такая перспектива. Мы немало дурногопережили вместе в этом мире и радоваться благам иного мира тоже будемсообща.
Ричард поднял ее руку и посмотрел нанее.
— Эмили, —проговорил он и снова: — Эмили… Почему…
— Что с тобой? Обычно ты вкарман за словом не лезешь.
— Все так. Но, видишь ли, язнал… знал, что ты хочешь увидеться с ним. И… твоислова… я не ожидал услышать такое.
— Возможно, ты недопонималменя, — предположила миссис Джесси.
— Что ты говоришь. Ястарался понимать тебя и терпеливо ждал, и чтил…
— Чересчур. Чересчур. Тыперестарался… мы оба перестарались.
Капитан Джесси тряхнул головой, словновынырнувший пловец.
— Но ты ведь ждала его,ждала на каждом сеансе…
— Да, я люблю его, —ответила Эмили, — но очень трудно любить мертвеца. Любитьего как живого.
Эти речи несказанно обрадовали миссисПапагай. «Кто бы мог подумать такое?» — удивиласьона про себя. Но насколько все естественно: лишь когда ей далипонять, что мужа, которого она привыкла считать чем-то неотъемлемым,само собой разумеющимся, что мужа не будет рядом, только представиввместо него пустоту, вообразив свое существование без него, она егопо-настоящему оценила. Миссис Папагай понимала, что окрашиваетреальность изрядной долей романтики, но ничего не могла с собойподелать: она преисполнилась восторга, наблюдая, как двое пожилыхлюдей обмениваются понимающими и в то же время вопрошающимивзглядами, — казалось, им нечего таить друг от друга, ивсе же каждый хранил в себе великую тайну. «Сколь занятно всеэто», — подумала миссис Папагай и тут же очнулась —сдавленно вскрикнула Софи. Ужасная, пепельно-сливово-голубая синевазаливала ей лицо, а губы беззвучно что-то шептали. Она всхрапнула иотчаянно, жадно вздохнула, словно кто-то выкачивал из нее воздух.Миссис Папагай тихонько поднялась и, подойдя к Софи, приложила теплыеладони к ее холодным вискам. Маленькие ноги Софи застучали по ковру,она забилась в конвульсиях, ее спина выгнулась. Глаза смотрелиневидяще в одну точку. Ничего столь ужасного не приключалось с ней досих пор. Миссис Папагай пыталась через руки влить в нее свою любовь,ладонями обнять, удержать ее душу. Пустота гипнотизировала Софи,пустота из расползающейся глины и праха, осыпающегося с поникшихперьев. Наконец, существо ослабло и, испустив через ее горло хриплыйвздох, в злобе и тоске сгинуло, обратилось в искристый мрак; мраквскипел, вспенился, качнулся — и перед нею вновь была чернаяозерная гладь. Она посмотрела на капитана Джесси — альбатрос,расправляя огромные, свободные крылья, смотрел на нее глазом взолотом ободке.
— Софи, — позваламиссис Папагай.
— Мне намного лучше, —откликнулась Софи, — теперь.
Миссис Папагай рассудила, что неплохобы под конец сеанса получить ободряющее послание. Она не уставаладивиться, что и в присутствии мертвых живые не забывали о своихсерьезных и пустячных заботах. Никого, кроме нее, не потряслослучившееся с Софи. Никто не испугался за ее жизнь. Складывалосьвпечатление, что они считают Софи лицедейкой, но, с другой стороны,они готовы верить в истинность этих видений. «Наверно, —рассуждала миссис Папагай, — они и верят и не верят в то,что Софи лицедействует, но вера эта защищает их от хищного мрака,который может однажды навалиться на них». Сама она знала, чтоСофи не лицедействует, пусть и не видела того, что представало передСофи. Позже она ужаснется своей беспечности: как же она не подумала,что в комнате может находиться опасный, недобрый дух? Но сейчас, каки все прочие, полагала, что сеанс — всего лишь светскоеразвлечение: так гости рассказывают друг другу байки, разгадываютшарады, уверенность в этом не оставляла ее, даже когда она сжималаскованные мертвым холодом руки Софи. Все еще раздумывая, онапритянула лист бумаги и взяла карандаш. Он радостно запрыгал в ееруке и, точно бесноватый, понесся по бумаге, с тщательностью ирешимостью одержимого выписывая:
Иль Ангел Брачный занемог?
Главу двуликую склонил он
Он словно камень над могилой
Замшел, и мертв, и одинок
Дух Святый насадив на крюк
Толстушку Софи ждет улова
Он удит Божиих сынов а
Те стаей собрались вокруг
Вот в пустоту закинул Сам
Лесу а Софи стонет тяжко
Не терпится прижать бедняжке
Его к роскошным телесам
Вот розы лепестки в могиле
С истлевших сыплются волос
У них увы не запах роз
Смрад адов, дух зловонный гнили
Одним желанием живет
Моя любовь как зверь голодный
Вцепившись жадно в труп холодный
Соитием насытить плоть
Красавица и шлюха Роза
Лежит в своем гробу воняет
Альфред чернильные роняет
Слезинки в ее quelque-chose
Вот Ангел крылья раздает
И член вздымает золотой
И трупом стали муж с женой
Одним что стонет и поет.
— Стойте, —приказал мистер Хок. — Здесь злой дух. Мы должны пресечьего грязные речи. Прибавьте огня. Остановитесь же, миссис Папагай,нельзя поддаваться ему.
Аарон, разбуженный гневным тономмистера Хока, бочком прошелся по столу, опрокинул вазу с цветами иперелетел на камин, оставив на скатерти темное пятно с белыми краями.
— Что это значит? —миссис Герншоу читала послание. — Что это значит?
— Одни непристойности, —сказал мистер Хок. — Женщине читать не следовало бы. Снами говорил злой дух, и мы не станем больше слушать его.
Как бы в подтверждение его слов Ааронгромко каркнул, и все подскочили. Мопс завозился во сне и с трескомвыпустил газы — по комнате распространился густой запах гнили.
Поджав побледневшие губы, миссис Джессиотнесла оскорбительное послание к камину и бросила его в огонь.Бумага покоробилась, скрутилась, сделалась коричневой, обуглилась ина пепельных крыльях вспорхнула в дымоход. Наблюдая за миссис Джесси,миссис Папагай подумала, что сегодня был их последний сеанс в этомдоме: произошло нечто необыкновенное, и хозяйка больше не захочетзвать умершего. Это было и грустно, и радостно.
Ворчливо попрощавшись, мистер Хокудалился, коляска увезла домой миссис Герншоу. Миссис Джесси завариладля них с Софи чаю и заявила, что находит уместным пока воздержатьсяот сеансов.
— Кто-то забавляется моимисвятынями; не я сама, миссис Папагай, но тогда кто же? —этого я и не желаю знать. Вы думаете, смелость оставила меня?
— Я думаю, вы мудропоступаете, миссис Джесси. Очень мудро.
— Вы меня успокоили.
Она разливала чай по чашкам.Керосиновые лампы бросали на поднос теплые блики. Заварной чайник былфарфоровый, по его боку вился узор из малиновых, темно-розовых инебесно-голубых розочек; чашки тоже были расписаны гирляндами из роз.Подали глазурованные пирожные. На каждом был отформован из глазурикремовый, фиолетовый или снежно-белый цветочек. Софи Шики смотрела,как выливается из носика парная, ароматная струя янтарной влаги. Вотоно чудо: где-то в далеком Китае или в Индии люди с золотистой илибронзовой кожей собирали чайные листья; потом на белокрылых кораблях,через штормы и ураганы, под знойным солнцем и под холодной луной чай,надежно упрятанный в деревянные ларцы, выстланные свинцом, добираетсядо них, а его разливают из фарфорового чайника, который вылепили изтонкой глины искусные руки горшечника, потом прокалили, покрылиблестящей глазурью, обожгли, потом тончайшей кистью расписали рукихудожника, нежно вращая гончарный круг и легким, как поцелуй,прикосновением соболиных волосков усаживая на лазурный или белый фонвоздушные бутоны; а сахар привозят с плантаций, где черные рабы,мужчины и женщины, изнемогают и умирают в мучениях, а здесь этотсахар превращают в нежные цветки, тающие на языке, словно свитки ворту пророка Исайи; а еще надо смолоть муку и сбить масло из молока, иприготовить из них эти вкуснейшие маленькие пирожные — миссисДжесси выпекла их в духовом шкафу, красиво уложила на тарелке иподала им: седовласому капитану с веселыми глазами, разрумянившейся ивзволнованной миссис Папагай, ей, такой больной и утомленной, чернойптице и слюнявому Мопсу. Вот они сидят перед жаркими углями камина,при мягком свете ламп. С каждым из них могла случиться беда, и несидеть бы им сегодня за чаем, не лакомиться сладостями. Капитанамогли погубить бури и плавучие льды, его жена могла умереть от горяили в родах, миссис Папагай могла впасть в нищету, а она осталась быприслугой и захирела от тяжелой работы, но ничего этого не случилось,все они здесь, их глаза светятся, а во рту — сладко.
XII

Они вышли на улицу, в кромешную тьму.Подмораживало, порывами налетал ветер, в воздухе носились соленыебрызги, рядом и где-то вдали шумело море. Они решили идти домойпешком — надо было экономить. Если миссис Джесси откажется отсеансов, если мистер Хок будет злиться и относиться к ним враждебно,что тогда с ними будет? Ветер дул в спину. Они скорым шагом шли кнабережной, выставив перед собой зонтики. Спустя некоторое время Софипотянула миссис Папагай за рукав и сипло закричала ей в ухо:
— За нами кто-то идет. С техпор как мы вышли от миссис Джесси, я слышу за спиной чьи-то шаги.
— И правда. Мы остановились,и шаги смолкли. Он один.
— Мне страшно.
— Мне тоже. Давай постоимпод этим фонарем и дадим ему пройти с миром, иначе нам придетсяпомериться с ним силами. Нас двое, а он один. Не хочу, чтобы за намикто-то шел, ведь скоро мы попадем в тот лабиринт улочек за рыбнымрынком. Боишься, Софи?
— Боюсь. Но в конце концовон простой смертный.
— Зато в нем живой дух,поэтому он может быть опасен.
— Знаю, но сейчас менябольше страшат мертвые. Давайте постоим и посмотрим на него. Вдруг онпройдет мимо.
Они остановились, и шаги снова стихли,а затем медленно и неуверенно стали приближаться. Женщины замерли подфонарем, покрепче ухватив зонтики. Шаги приблизились — из мракавыступила угловатая фигура в бесформенном пальто и черной фуражке.Подойдя ближе, человек остановился как вкопанный и воззрился на них.
— Почему вы идете за нами? —спросила миссис Папагай.
— Это ты, —проговорил человек. — В темноте я не мог разглядеть, ктоэто, но теперь вижу: это ты. Я пришел к тебе, свет не горит, и дверьна замке. Соседка сказала, что ты ходишь этой дорогой, и я отправилсяза тобой — ждать на крыльце холодно и сырость пробирает докостей, а я столько мерз и мок, что другому бы на две жизни хватило.Ты не узнаешь меня, Лилиас?
— Артуро, —пролепетала миссис Папагай.
— Мы дважды тонули, —помолчав, продолжал он, — один раз нас прибило к чужомуберегу. Ты разве не получила моих писем? Я писал, что мы возвращаемсядомой.
Миссис Папагай молча покачала головой.Она боялась, что у нее начнется истерика. Нервы у нее напряглись, вголове стучало, ее, как убойную корову, словно оглушили обухом.
— Я тебя, видно, оченьнапугал. Надо было мне подождать тебя на крыльце.
Миссис Папагай на миг очутилась на краюмогилы, а потом крылатый ветер примчал ее обратно. Жизнь влилась в еесердце и легкие, она пронзительно закричала:
— Артуро! Артуро! —И отшвырнула зонтик, который полетел по улице, словно парашютикгигантского одуванчика. — Артуро! — миссисПапагай бросилась к мужу, и не окажись он рядом и не удержи ее, онабез чувств рухнула бы на мокрый тротуар. Но он был настоящий, имиссис Папагай упала в его объятия. Распахнув пальто, он прижал ее ксебе, и она вдохнула его запах, живой запах соли, табака, его волос икожи, — этот запах она не спутала бы ни с каким другим: ееноздри хранили его, даже когда казалось, что благоразумнее бы егозабыть. Он уткнулся в ее волосы, а она свободными теперь рукамиобняла его, пусть исхудавшего, но настоящего, живого, на ощупьприпоминая его плечи, грудь, живот и беспрестанно выкрикивая его имято в пальто, то в холодный ветер.
А Софи Шики стояла под фонарем исмотрела, как они обнимаются, касаются друг друга, лепечут что-тодруг другу — и с каждым мигом все крепче сливаются воедино. Онадумала о том, сколько людей жаждут обнять любимого человека, нообнимают лишь пустоту, и о том, что пусть не так часто, как в сказкахи легендах, но холод и море все же возвращают людям тех, кого у нихотняли. И обдуваемый ветром силуэт соединившихся супругов слился в еевоображении в гармоничное целое с образом очага в доме четы Джесси ичудесным уютом вечернего чаепития. «Вот она, жизнь послесмерти», — подумала Софи, тактично отворачиваясь отрастрепанной и счастливой миссис Папагай и устремляя взгляд туда, гдеиссякал свет фонарей и начинались чернильно-черные небо и море.