Седьмая жена

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ПРОПАЖА

1. Звонок
Боль пробиралась в десне медленными толчками, как поезд в горах. В горах они прожили с пятой женой, женой-5, с Джил, почти три недели еще до женитьбы, прячась от всех, потому что она боялась, что ее муж наймет сыщиков, разыщет их («да-да, не смейся, они умеют теперь снимать ночью через окно, может быть, прямо сейчас мы с тобой уже на их кинокадрах, вот в этой самой позе») и отсудит детей, этот ужасный муж-5-1, всегда смотревший прямо-прямо перед собой, будто ему приходилось все время идти между двумя шеренгами людей, просящих на доброе дело. Похожий остановившийся взгляд – вперед, в упор, в невидимую точку – был у того безработного полицейского сержанта, которому он продал свою первую страховку против Большого несчастья (ему-то зачем? у него уже случилось) давным-давно, в Чикаго, не вспомнить, сколько лет назад. «Все безработные, – любила говорить жена-2, – должно быть, к тому же еще и неграмотны, раз они не могут прочесть все эти длиннющие столбцы объявлений о предлагаемой работе в газетах». «Каждый грамотный агент в моем бизнесе, – любил повторять он сам, – должен помнить, что мы живем не в той огромной, перевернутой вниз головой стране, где название нашей профессии происходит от слова „страх», а в Америке, где мы продаем людям за их деньги первосортную, с гербами и печатями „уверенность»». Но вся уверенность разлетелась вдребезги, когда Большое несчастье обрушилось на него самого, когда волна неоплаченных счетов начала перехлестывать через его письменный стол и он вздрагивал при виде каждого полицейского, и в очереди за добрыми делами, то есть за пособием по безработице, перед ним всегда (будто караулила) оказывалась одна и та же многодетная – хоть бы их кто-нибудь отсудил! – негритянка, и сердце порой отказывалось сделать следующий удар, потому что знало, что снова будет натыкаться на боль, боль, боль.

Зазвонил телефон.

Антон осторожно высунул ноги из-под одеяла, поставил пятки на холодный пол. За окном миссис Хильбрам прогуливала свою таксу Шебу. Шеба, собрав все четыре лапы в одну точку посреди газона, балансировала, тужилась, выгибалась. Хвост ее дрожал от усилий и предвкушения. Миссис Хильбрам любовно похлестывала себя свободным концом поводка по бедру. Ночью Антон слышал рев мотора под самым окном. Муж ее, видимо, опять погнал свой грузовик на другой конец континента. Зачем? С каким грузом? Что он мог прихватить здесь, на Восточном берегу, чего не нашлось бы на Западном – в этой от края и до края одинаковой, из цветных кубиков собранной, стране?

Телефон звонил.

Это могло быть Бюро по взиманию долгов. Он так и не успел расплатиться за моторную лодку к тому моменту, когда Большое несчастье сразило его. Лодка была переведена на имя жены-4 трюкачом-адвокатом в счет уплаты алиментов. Агент из Бюро примчался к нему, в его последний дом, и даже клацнул зубами с досады, когда узнал, что дом уже тю-тю, заглочен обратно банком, что и автомобиль в гараже весь поделен на кусочки другими кредиторами. Антон, небритый и сонный, раскачивался перед ним с пятки на носок, держался обеими руками за отвороты пижамы, будто был готов и ее отдать по первому требованию. Агент разговаривал брезгливо и быстро делал записи в блокноте, поглядывая на еще висевшие по стенам ковры и картины. Весело пообещал явиться через два часа с полицией и фургоном. Не знал, бедолага, что были другие, побойчее его, что уже к полудню стены будут голые, с большими темными квадратами там и тут.

Могли они отыскать его здесь, в этом сарае? У них всюду теперь компьютеры. Все просмотрено, высчитано, зарегистрировано, все отпечатки – пальцев, ладоней, зубов, щек на подушке, ног на песке.

Ступням делалось все холоднее на полу. Телефон звонил.

Конечно, это могла быть и просто миссис Дарси, теща-3, отделенная от него всего тридцатью футами стриженой травы, фиалок, орущих цикад, скрупулезных муравьев. «Ты принимал вчера лекарство?… Что тебе приготовить на обед?… Ты закончишь передачу к субботе?… Миссис Хильбрам опять оставила на улице незавязанный мешок с мусором. Ты не можешь намекнуть ей, что это дикость?… Я вырезала для тебя интересное объявление из газеты: требуется консультант по сейсмической кибернетике… Я знаю, что ты в этом ничего не понимаешь, но ведь у тебя такая голова… Можно закончить какие-нибудь курсы… Сьюзен звонила вчера, у них все в порядке, если не считать, что Кэти в школе с гордостью заявила, что она „бастард», и теперь ее задразнивают до слез, а я вам всегда говорила, что оформить брак – это такой пустяк, который вполне можно сделать ради детей, даже если это пойдет на пользу гнилой морали прогнившего общества… На твою последнюю передачу пришло восемь писем – принести их тебе? Одна женщина пишет, что она всю жизнь была принципиальной противницей насилия и даже возглавляла Комитет по защите гнезд и птенцов, но, когда она слушает тебя по радио, она мечтает, чтобы кто-нибудь когда-нибудь взял этого джентльмена покрепче сахарными щипчиками за язык, вытянул бы язык подальше, налил бы на него жидкого мыла марки „Эра-плюс» и хорошенько отдраил бы проволочной мочалкой».

Телефон звонил.

Над телефоном на стене сияли три медных кольца. Дрожащие стрелки внутри них вот уже много лет каждый день обещали бурю, жару и нестерпимую влажность. Дальше шли фотографии мальчиков в широких кепках. Запыленное перо из хвоста павлина. Коврик с вязаной картой Италии. Зеркальце в рамке. Желтые кленовые листья, засушенные во время короткого перерыва между двумя мировыми войнами. Доска с рельефом, изображающим длинногрудую африканку. Два дуэльных пистолета. Рекламный плакат кинофильма, прорвавшего звуковой барьер.

Телефон звонил.

Антон наконец догадался, кто это был. Старый хрыч Симпсон – адвокат жены-4. Только он мог вынюхать, выспросить, выгрызть у кого-то этот номер телефона, который они с тещей-3 держали в тайне от всех. Только у него хватило бы терпения не вешать трубку так долго. Что ему может быть нужно? Добавить новую кабальную статью в условия развода? Увеличить алименты? Как будто он не знал, что тут взять уже нечего, что тут косточки обсосаны и хрящики съедены. Но Симпсон потому, видимо, и был лучшим разводным адвокатом во всем графстве, что умел идти по следу намеченной жертвы с волчьим упорством. Нет, он не просто отстаивал интересы своей клиентки – он карал порок. Самый страшный человеческий порок – жажду счастливых перемен. Справедливое возмездие за ненасытность воплощал собой старик Симпсон. Казалось порой, что настоящей его целью было задушить в корне само желание впредь жениться, заводить детей, покупать дома, иметь деньги. Не нес ли он кару за отступничество от всего того, что было заповедано нам уже две тысячи лет назад, в проповеди на небольшой палестинской горе? Он был так фанатичен и безжалостен, что порой работал без гонорара.

Звонил телефон.

Когда жена-4 еще не была его женой, а летала пальцами по клавиатуре компьютера в том бюро путешествий в Лос-Анджелесе, отправлявшем туристов в неведомые дали Перевернутой страны, а он явился туда и увидел сначала сзади ее вздернутые чуть вверх и вперед плечи и почувствовал этот такой знакомый первый толчок в груди, будто начал раздуваться невидимый болезненный шарик, не в сердце, как обещали стихи и книги, а всегда где-то выше, между легкими и трахеей, он подумал, что ведь ничего не стоит пройти прямо вперед, по проходу, в кабинет директора, не оглядываться на нее, потому что он уже сильно наигрался во все эти игры к своим тридцати годам, и он так и сделал, но на обратном пути забыл, не учел, что придется идти по проходу обратно, выпустил эти вздернутые плечи из головы за деловым разговором и напоролся на ее взгляд лицом к лицу. И потом они сидели в ресторане, кажется, в тот же день, и она была молодцом, виду не показывала, что все еще на службе, что директор умолил ее не отказываться, развлечь важного гостя (потом она ему созналась), потому что со страховками тогда творилось безумие, не купить было ни за какие деньги, бизнесы разорялись один за другим, а уж тем более их контора, отправлявшая путешественников в такой рискованный путь.

– Вы понимаете, – объясняла она, пожимая плечами (тогда снова в моде были ватные, и у нее под блузкой, к его досаде, тоже просвечивала пара пристегнутых эполет), – присяжные такие безжалостные добряки, они любому пострадавшему готовы присудить миллион, и им дела нет, что мы ни в чем не виноваты, что мы не можем отвечать, если любопытный турист в Перевернутой стране купит на улице пирожок и съест. «А нет, – говорят они, – виноваты, потому что ваша брошюра не предупреждает, что после того надо немедля выпить стакан водки для дезинфекции, как это делают тамошние жители…»

И через день, когда они поехали на пляж и он втирал ей крем в спину, но все заезжал рукой выше, как бы забывшись проводил ладонью по плечам, которые она уже и без него смазала, они тоже обсуждали дела, как помочь их конторе спастись от головокружительных цен страховки, и в глазах ее еще стоял зеленый компьютерный отсвет, который пропал лишь тогда, когда она в первый раз пришла к нему в гостиничный номер, и тут уж они точно забыли про дела и страховки, а плечи у нее блестели из-под сползающих клочьев, розовели, как сосновая кожица под шелухой, никакие кремы, видать, не спасали, но про свой пунктик, про свое извращение он сказать ей в первые недели не решался, притворялся, что все нормально, что каждый раз он залетает на седьмое небо, и она и потом долго ничего не замечала.

Третий развод занял гораздо меньше времени, чем первые два, формальностей было совсем немного, потому что жена-3 выставила всего одно условие: чтобы он не показывался на глаза ни ей, ни детям. Поначалу он снял для своей суженой квартиру в Нью-Джерси, на самом берегу Гудзона, на семнадцатом этаже, так что она уверяла, что замечает его красную машину, когда он едет с работы по Западному шоссе на другом берегу, и ставит обед в духовку (она еще готовила тогда), а он любил подшучивать над ней, подмечая, как много вещей она делает плечами – закрывает и открывает двери, включает свет, убирает волосы со лба, прижимает к уху телефонную трубку, и уверял, что, как только создадут автомобиль, которым можно будет управлять мановением плеч, он купит ей такой и тогда, может быть, она научится не поддавать другие машины на перекрестках, не сбивать почтовые ящики у домов. Но только когда они поженились, он смог перестать притворяться и действительно каждый раз улетал на миг в блаженное беспамятство, а она, конечно, заметила перемену, и это встревожило ее, будто он научился что-то брать у нее без ее воли и ведома, она стала незаметно пробовать то одно, то другое, пыталась нащупать его любимые игры, которые она могла бы дать ему или не дать, а он старался не рассмеяться, – где уж ей догадаться! – глядя на ее серьезное, разгоряченное лицо над собой, а потом она ныряла зажмурясь вниз, но так бы никогда и не раскрыла секрета, не догадалась бы, если бы он сам не проговорился в припадке ярости, когда нашел эту проклятую коробочку.

Телефон звонил.

Он никогда не испытывал волнения при виде пачки полученных писем.

Он никогда не радовался, взрезанным секретаршей конвертам, потому что в них не могло быть ничего кроме раздутых счетов, обременительных просьб, обидных отказов.

Пачки полученных писем могли накапливаться на рабочем столе день ото дня, но к телефонным звонкам он испытывал совсем другие чувства.

Все волнующее, азартное, победное, новое, как и все по-настоящему опасное, тягостное, ужасное, могло прийти только под телефонный звон, из белого аппарата на столе, и он уже по голосу секретарши пытался угадать, какой сюрприз несет очередной звонок.

Даже в те дни, когда звонки шли неостановимой волной, как, например, после выхода первого объявления о великом новшестве, о его гениальном изобретении, прославившем его и обогатившем, – о страховке от разводов, – даже тогда острое волнение не притуплялось от звонка к звонку, накапливалось иголочками в пальцах, которые уже сами подлетали с крышки рабочего стола и кидались к трубке, прыгавшей вверх-вниз, как теннисный мяч.

В те дни гора писем на столе доросла до абажура лампы, но их нельзя было просто сбросить в корзину, потому что многие начинались словами «мы не могли вам дозвониться…», а дальше шли списки вопросов – «как, когда, в каком возрасте, на какой срок, за какую цену – можно застраховать себя от горя развода?»

Чтобы справиться с потоком клиентов, им пришлось нанять двух новых клерков, и по вечерам он натаскивал их, объясняя все аспекты разработанной им методики – но только под секретом, под клятвенным, у нотариуса заверенным обещанием не рассказывать конкурентам, а секретарша работала порой до десяти вечера и оставалась спать на диване в приемной, не имея даже сил убрать из-под настольной лампы остатки пиццы.

Но когда нагрянуло Большое несчастье, когда из конторы один за другим стали исчезать клерки, бухгалтеры, машинистки, а потом пришлось уволить и секретаршу, тогда телефон превратился в исчадие ада, в белое чудовище, завывавшее посреди стола, в жадного дракона, пострашнее всех писем, сваленных кучей вокруг него, в вестника беды, которого хотелось утопить в унитазе.

Боль дошла до правого заднего зуба и остановилась, буксуя всеми колесами. Телефонная дребедень сливалась с ней, попадала в ритм, подпевала. Казалось, стоило убить одну, и вторая должна сгинуть сама собой.

Он снял трубку.

Тарахтенье газонокосилки за окном тут же заполнило образовавшуюся звуковую пустоту, подхватило боль на буксир, поволокло дальше.

– Энтони, не лги мне, не лги! – закричала трубка. Он узнал голос жены-1.

– Почему ты полчаса не давал ей взять трубку? Что вы там прячете? Опять сговариваетесь за моей спиной? Низость, гадость! Я мать, и у меня есть права. Мой адвокат уже все знает… Что? Не верю я, что ты только что вошел в дом… И тебя не касается, где я раздобыла твой номер, сукин ты сын!.. Знаешь ведь, как у меня сердце должно было изныть за три дня… Ну что тебе стоило позвонить и предупредить хотя бы?! Немедленно дай ей трубку, змей полосатый!

– Кому?

– Голде, врун несчастный! Дочери твоей, обормот. И моей, между прочим, тоже.

Он почувствовал, как в животе у него начал заплетаться узел страха.

– С чего ты взяла, что она у меня?

– Да ладно тебе, ну что ты… Подурачились, поиграли в прятки, хватит уже… Ведь глупо…

Она начала всхлипывать, но он понял, что она сразу поверила и что все крики, угрозы и ругань были лишь частью спектакля-заклинания, какие она всегда сочиняла и разыгрывала, когда чего-нибудь очень хотела. Или очень боялась.

– Она пропала три дня назад. Пошла на урок тенниса, с ракеткой и сумкой, сказала, что оттуда зайдет еще в библиотеку. Ни на теннисе, ни в библиотеке ее не видели. Полиция обещала навести справки, но при этом намекнула, что девятнадцатилетних они не разыскивают. Как тебе это нравится? Я-то сразу подумала, что она могла удрать к тебе, а ты назло не позвонишь. Три дня ушло на то, чтобы добыть твой телефон.

– А в колледж ты звонила? Подругам?

– Там уже каникулы. Я уверена, что она удрала к кому-нибудь из твоего гарема. Ей всегда больше нравилось у тебя, чем в родном доме. Конечно, папочка устраивал девчонке двухнедельный карнавал, кружил голову подарками. Простой и безотказный трюк. К тому же разнообразие – каждый раз новая мачеха. А дома что? Надо учиться, надо ходить к врачу, надо стелить за собой постель, надо пылесосить комнату, надо помогать по саду, надо нянчить младших. Одни сплошные «нады».

– Вы опять на чем-нибудь сцепились?

– О, этого я ждала. Теперь он меня же выставит виноватой. Да, если вежливо попросить унести из домашней оранжереи чужие растения, которые были там поставлены без спроса, есть очередное проявление родительского деспотизма, то я признаю себя виновной в деспотизме. А если доказывать свою точку зрения с излишним жаром – агрессивность, то я виновна и в этом. Тем более что спор-то был чисто академический. Тема: что вырастил в горшках вундеркинд-сокурсник – эвкалипты или марихуану? Такие развесистые кусты, вполне подсудное дело, года на четыре потянет. Так что можно считать, что да – мы сцепились накануне. Поэтому я хочу, чтобы ты выехал сегодня же.

– Куда?

– Я хочу, чтобы ты совершил полный объезд. Начни с той, которая живет в Питсбурге. Номер пятый – забыла, как ее зовут. Оттуда – в Вашингтон. Я почти уверена, что дальше ехать не придется. Голда всегда обожала твою вторую. И не мудрено. Ведь у нее есть все, чего нет у меня. Включая две бороды под мышками. Найдешь ее либо там, либо там. И привезешь ко мне в Детройт.

– Ольга, ты спятила. Питсбург, Детройт… Да у меня нет денег доехать до аптеки.

– Боже, что я слышу? Кто это говорит? Не тот ли это знаменитый богач-страховальщик, которому каких-нибудь два года назад ничего не стоило нанять частный реактивный самолет, чтобы слетать с новой дамой сердца на Гавайи? Не он ли нарожал дюжину детей и отдавал половину своих доходов на алименты? И за что же судьба его так страшно покарала, что нынче даже на скромный автобусный билет ему не наскрести нескольких долларов? На что же ты живешь, идол поверженный?

– Миссис Дарси снабжает меня всем необходимым. Она даже не берет с меня денег за флигель, в котором я живу.

Когда доходишь до самого дна унижения, когда падать дальше некуда, вдруг чувствуешь в собственном голосе какую-то перемену, сам слышишь его словно сквозь мутную болотную воду, но в то же время ощущаешь в нем неожиданную ровность. Дно все же твердое – на нем, по крайней мере, можно стоять. Или лежать. Но так, чтоб уж не шевелиться.

– О, миссис Дарси! Ее я могу понять. Как не отблагодарить бывшего зятя, который подарил ей две пары внуков! Этот человек скоро начнет размножаться делением. А почему же этот наш чадолюбец не поищет себе работу?

– Я работаю. Я веду важный отдел в бизнесе миссис Дарси.

– Ай-я-яй, про это мы тоже что-то слышали. Местная радиостанция, покрывающая целых два квартала. В эфире каждую субботу мистер Энтони Себеж с новой порцией откровений. Хорошо, я пришлю тебе деньги на дорогу. Но об автобусе забудь. Возьми машину напрокат и жарь в Питсбург сегодня же. Или а Вашингтон. Где у вас ближайший телеграф?… Подожди, я запишу… Надеюсь, ты в своих бегах еще фамилию не сменил?… Лэдисвиль, Нью-Джерси?… Ну и названьице…

Он мог бы сказать, что в Вашингтон нет смысла ехать, потому что жена-2 никогда бы не стала укрывать Голду у себя (ответственность – как можно!). Он мог бы начать объяснять, что даже до телеграфа добраться ему будет нелегко, потому что миссис Дарси, теща-3, может отказаться подвезти его на машине (ключи она ему никогда не доверяла), а ведь с телеграфа надо будет еще как-то доползти до бюро проката (ближайшее – за пять миль). А что если теща-3 заявит, что он ей нужен позарез, что без очередной передачи она его не отпустит? Но все эти препятствия и трудности он уже перечислял не жене-1, а самому себе, и уже выдумывал обходные хитрости, как их преодолеть, и одной рукой нашаривал кеды под кроватью, а другой пытался вырвать брюки из двух железных пастей на проволочной вешалке.

Он чувствовал, что дрожит от нетерпения. Он не мог понять почему.

Конечно, он не видел детей целую вечность, не выезжал за пределы Лэдисвиля, не держал в руках руль, не заходил в придорожный ресторан, не заказывал себе бифштекс с кровью, истекающий холестерином и канцерогенами. Иногда он прогуливался в сумерках по главной улочке Лэдисвиля, глядел на закрывающиеся лавки и воображал себя иностранцем, который не знает языка, не может прочесть вывеску, не имеет ни одного знакомого, не запасся местными деньгами, но и в свою страну уже вернуться не может, потому что она каким-то диковинным образом ушла под землю, затонула, распалась на кусочки грязи.

Он очень хотел поехать, но опять же не потому, что впервые со времен Большого несчастья он был в силах прийти на помощь кому-то из своих детей, мог сделать для них, для нее – для Голды, для любимой дочери-1-1 – что-то, чего не могли сделать все эти их новые отцы, со всеми их респектабельными службами, автомобилями, счетами в банке, шикарными связями, дачами на океане. Впервые за долгие месяцы он испытал толчок забытого восхитительного чувства – злости. В этом, в этом была вся загвоздка. Чувство только мелькнуло и пропало, но Антону казалось – если напрячься, если не оставлять попыток, его снова можно будет поймать, как ускользающую волну в приемнике, как потерянную строчку в книжной странице. И злость была не на жену-1, не на боль в десне, не на затерявшийся носок – нет, это был явно отблеск той большой, былой злости на главного врага всей его жизни до катастрофы, злости, которая, оказывается, составляла стержень и опору, потому что, когда ее не стало, он и превратился в тряпицу, в мягкий комочек сохнущей на ветру плоти.

Он так хотел поехать, что даже забыл бояться за – убежавшую? похищенную? загулявшую? – дочь-1-1.

2. Миссис Дарси
Когда будущая жена-3 везла Антона знакомиться с будущей тещей-3, она предупредила его, что если ему покажется, что миссис Дарси кокетничает с ним, даже заигрывает и завлекает, то пусть он не думает, что ему это только кажется. И если он заметит, что миссис Дарси говорит прямо противоположное тому, что говорила пятнадцать минут назад, пусть не вздумает поправлять, если не хочет сделать будущую тещу врагом с первой встречи. И не дай ему Бог заговорить о равенстве полов – миссис Дарси глубоко убеждена в изначальном, вечном, неколебимом превосходстве женщин. А сейчас они сделают крюк миль в пять, заедут в зоомагазин и купят специальные семечки для попугая миссис Дарси, коробку деликатесов для обеих кошек и кусок буженины для спаниеля по кличке Сэр. («Представляешь, сколько мужских голов в парке нервно оборачиваются, когда она зовет „Сэр, Сэр – сюда!»»)

За прошедшие десять лет зверинец миссис Дарси разросся.

Сверкнув розовыми неоновыми ушами, кролик Мао Цзедун скакнул из-под ног Антона за свисавшую со стола скатерть. Спаниель Сэр (уже другой, Сэр-2) с разгона ударил сзади под коленки. Зашевелился за стеклом террариума крокодил Никсон, выкатил свой бильярдный глаз, окунул кончик хвоста в ручеек с резиновыми берегами. Теща-3 обернулась от клетки с лисятами, улыбнулась, пошевелила пальцами поднятой в приветствии ладони. Дикий голубь Элвис спикировал с лампы под потолком на рояль.

Иногда казалось: приди к миссис Дарси убийца с исповедью о только что совершенном преступлении, она и его бы выслушала все с той же мягкой, чуть снисходительной улыбкой, подбадривая то поднятой бровью, то наклоном корпуса вперед, все запомнила бы ничего не простила и незаметно накинула бы ту веревочку о двух концах – огорчение с поджатыми губами на одном, восторженное сияние на другом, – при помощи которой она так успешно вертела всем сонмом людей, клубившихся вокруг нее.

Пока Антон рассказывал о телефонном звонке жены-1 и о пропаже дочери-1-1, она то прижимала Сэра к груди, то зарывалась лицом в его шерсть, словно прячась от ужасов заоконной жизни. Но как только замелькали в рассказе слова «ехать», «искать», как только стало ясно, к чему он клонит, теща-3 сбросила собаку с колен, отбежала к окну и повисла на нем, как испуганная девочка, которой карты нагадали хлопоты, разлуку, дорогу, расходы.

Антон сказал, что деньги не понадобятся, потому что жена-1 высылает ему телеграфом.

Теща-3 сказала, что где-то в романах она читала и видела в кинофильмах, что бывает на свете такая черная неблагодарность, но в жизни до сих пор не встречала. Что он способен уехать вот так, накануне субботы, бросить все, не подготовив передачу, когда ее радиостанция переживает такой трудный момент, – этого она просто не ожидала.

Антон сказал, что до субботы еще целых четыре дня, что поездка не продлится долго, что, возможно, он найдет Годду уже в Вашингтоне и вернется в тот же день.

Теща-3 сказала, что примерно те же слова он говорил ее дочери, его жене-3, перед своей невинной поездкой в Лос-Анджелес, где он встретил эту – с плечами, как вешалка, и, как мы видим, отъезд его затянулся уже на восемь лет и конца ему не видно.

Антон сказал, что эгоизм в соединении с деспотизмом и вообще-то не украшает человека, а когда он еще пытается натянуть маску обиженной беспомощности, то выглядит вдвойне отвратительно.

Теща-3 сказала, что следует только поражаться тому, что не кто иной, как замаскированный эгоизм, подобрал раздавленного, никому не нужного неудачника, кормит и поит его, дает ему кров над головой, а также снабжает работой, благодаря чему этот неудачник может сохранять хотя бы крохи собственного достоинства.

Антон сказал, что человек, который не смеет высунуть носа на улицу, позвонить по телефону, человек, у которого нет ни одного ключа в кармане, потому что ему нечего отпирать или запирать, человек, который вот уже третий день мучается зубной болью, потому что ему стыдно попросить денег на дантиста, такой человек о достоинстве и не помышляет, но тем-то он и опасен, потому что ему ничего не стоит выйти на улицу и пойти за деньгами на телеграф все пять миль пешком, невзирая на палящее солнце.

Теща-3 сказала, что деньги деньгами, но если он попытается арендовать машину, используя свои водительские права, имя его полетит от компьютера к компьютеру и очень скоро попадет в один из трех штатов, где его разыскивают за неуплату долгов, после чего полиция Вашингтона будет немедленно оповещена о необходимости задержать такого-то джентльмена, едущего в таком-то автомобиле.

Антон задумался над ее словами. Боль в десне тронулась с места и пошла рывками одолевать очередной подъем. Спаниель Сэр спрыгнул с кресла, подошел и сел перед ним, наклонив голову ухом до пола.

Антон услышал сдавленное рыдание.

Теща-3 смотрела на него светлым выжидающим взглядом.

Тогда он понял, что плачет сам.

За десять месяцев затворничества во флигеле он успел забыть, как опасно бывает захотеть чего-то. Сильно захотеть. Змеиная головка надежды с шипением уползала обратно в нору.

Теща-3 пришла силуэтом от окна, села на ковер рядом с Сэром. Сдвоенная нитка красного стекляруса вилась по ее черной блузке, как ночное шоссе, которое различаешь в окне, перелетая последние холмы перед аэродромом. У него всегда было чувство, что стареть она не боится и чуть не с любопытством поджидает каждую новую морщину на лице или шее, заранее предвкушая, как с ней можно будет схватиться, одолеть и приспособить для косметических нужд автопортрета, рисуемого каждый день заново перед трехстворчатым зеркалом. Когда она заговорила, ему сразу стало легче, но тут же мелькнул и новый страх – неужели он так уже повязан, так зависит от нее, то есть не только уже от ее денег и помощи, а и от слов – тоже? от веревочки, которой она крутит людей направо и налево, то слезами, то улыбками, налево и направо?

– …Ну пусть я перехватила, пусть перегнула палку, не такие уж они быстрые, может, и не найдут тебя на короткой дороге до Вашингтона, но дело ведь не в этом, не потому тебе нельзя уезжать, а потому, что жалко до слез прерывать растительный процесс, с тобой что-то важное происходит все эти месяцы, ты, может, не замечаешь, а мне со стороны видно, это какое-то преображение, только не говори мне, что я опять лезу с церковными бреднями, тебя явно испытывают свыше, ты сейчас – как Иов в пустыне, хотя я, конечно, стараюсь, чтобы у тебя пустыня была с комфортом, с ванной и холодильником, зато с советами, как те друзья, не лезу и других не подпускаю, и, может быть, напрасно я это делаю, может, меня Бог накажет, чтобы помнила Писание и не вмешивалась в Его дела, когда Он так ясно показывает, что готовит тебя для чего-то специального, когда сыплет на твою голову несчастье за несчастьем, совсем уже почти в порошок растер на дне своей ступки, но что-то ведь из этого порошка вылепляется, вот и дар речи ты вдруг обрел, этого же никогда у тебя не было, хотя язык-то с юности был подвешен неплохо, иначе как бы ты продал свой миллион страховок, как бы завлек всех своих жен и не жен, но я не об этом сейчас, я о даре речей, потому что не зря все эти люди слушают тебя у приемников по субботам, чем-то ты берешь их за душу, даже когда они сердятся на тебя, то сердятся именно за то, что ты их растревожил, вырвал из спячки, я по себе это чувствую, так бы, кажется, бросила все и сидела у твоих ног, и вот это-то созревание дара нельзя тебе прерывать, нельзя погружаться назад в суетню своих многоженских дрязг, ну что там с ней могло случиться, с Голдой твоей, убежала из дому, эка невидаль, найдется и без тебя, а вот передачу за тебя никто подготовить не сможет, здесь ты единственный и неповторимый, то есть еще не настоящий проповедник, наверное, иначе я бы не смела так тобой помыкать, хотя, по совести сказать, я ведь в душу к тебе не лезу, только внешней оболочкой занимаюсь, так сказать, сосудом, тленным скафандром нетленной души, и сдается мне, что этому скафандру пора подкрепиться, у меня в холодильнике как раз пара свежайших омаров, а первой твоей я сама позвоню потом, объясню, что никуда поехать ты не сможешь, у тебя важная и срочная работа, а беглых детей гораздо скорее разыщут частные детективы, она вполне может нанять на те деньги, что они высосали из тебя за все эти годы, и номер твоего телефона надо будет не забыть сменить – сегодня же.

Теща-3 легко вскочила с ковра, нагнулась близко-близко к лицу Антона, словно вглядывалась в глазок камеры, и, как бы убедившись, что узник внутри вернулся к полезному для него состоянию полной послушности, умчалась на кухню.

Антон встал и поплелся за ней. Открыл шкаф с лекарствами, начал шарить в нем, но она не дала, тут же подскочила, сама достала бутылочку с обезболивающим, высыпала таблетки на ладонь, заставила его открыть рот, хлопнула ладошкой по губам, подала запить.

Она снова говорила, распоряжалась, командовала самой себе – «Тарелки сюда, вилка налево, нож направо, а где же крышка от кастрюли? марш на место! теперь рюмки, нет, не те, ну-ка быстро, все по местам!»

Кочан салата поскрипывал под быстрым ножом. Хвосты омаров забились в предсмертной судороге, высовываясь из бурлящей пучины, краснея на глазах. Лимон распался на две золотые лодочки, которые закачались, задевая друг друга бортами. Извлеченная из бутылки пробка издала звук вороватого поцелуя.

В первый год жизни с женой-3 у Антона иногда возникало чувство, что он может подбить ее на что угодно, если только сумеет доказать, что матери ее это не понравилось бы. Даже в свои двадцать пять лет Сьюзен жила и как будто не жила, а все выдиралась – с криками и проклятиями – из гущи пеленок, намотанных на нее матерью за долгие годы детства и отрочества.

– Уедем отсюда! – умоляла она Антона. – В Дакоту, Юту, Небраску. Или на Западный берег. Ты изобретешь страховку от землетрясений и разбогатеешь в Калифорнии за полгода.

Но никуда бы она не поехала, потому что пеленки-тесемки держали крепко и она места себе не находила, если мать не звонила два дня подряд. Теща-3 потеряла недавно мужа, и гнев на эту несправедливость судьбы, покружив над крышами и бассейнами графства Бергамон, обрушился вдруг на Антона и его профессию.

– Значит, вы хотите откупаться деньгами, одними лишь деньгами, всегда и только деньгами? И есть у вас расценки на пустоту, которую нечем заполнить, на шок одиночества? Когда Стивен умирал у меня на руках, знаете, что я ему говорила? Я поносила его последними словами, кричала: «А обо мне ты подумал, негодяй? Меня-то кто будет держать, когда настанет моя очередь?» Вы обязаны предупреждать своих клиентов обо всем этом, должны заставлять их ходить на специальные курсы, готовящие людей к одиночеству. Я очень хочу, чтобы вы с Сьюзен записались уже сейчас на эти курсы. Они открылись недавно в Принсто-не и стоят совсем недорого. Или хотя бы прочли книгу «Запланированная смерть». Скальтесь, скальтесь… Потом горько пожалеете, что не слушались меня, но будет поздно.

Муж ее, тесть-3, в последние дни жизни пристрастился читать газеты. Он требовал, чтобы ему приносили и местные, и центральные, и даже заокеанские. Газеты лежали горой в больничной палате. Он просматривал их с жадностью, листал, отыскивая какие-то особенно важные для него места. И прямо-таки впивался в них. Однажды он подозвал Антона и хихикая показал ему обведенную карандашом заметку, Это был некролог, сообщавший о безвременной кончине мистера Джерри Малькольма, погибшего вчера в автомобильной катастрофе.

– Вы его знали? – спросил Антон.

– Первый раз слышу.

– Что же вас так заинтересовало в этом сообщении?

– Ну как же! Еще вчера утром он выходил из дома, садился в автомобиль, ехал себе под солнышком на службу, за ланчем пропускал мартини, потом возвращался домой, к жене, шуры-муры… Может быть, даже проезжал здесь под окнами, но ни разу! за весь день! даже в голове не мелькнуло!.. А-а, да что тебе объяснять. Ты ведь и сам такой же. Передай-ка мне «Нью-Йорк таймс», там тоже про таких вчерашних весельчаков часто попадается.

И он снова погружался на весь день в смешные рассказы о людях, воображавших еще вчера утром, что уж его-то – безнадежного в больничной палате – они переживут без труда.

После его смерти теща-3 пристрастилась приезжать к ним без звонка, в их городок миль за тридцать от нее, и робко просить разрешения посидеть в гостиной. Через час-другой ее удавалось разговорить, и тогда она сознавалась, что старинная подруга Патриция устроила вечеринку, а ее опять не позвала.

– В принципе я ее понимаю, – говорила теща-3. – Кому охота иметь за столом гостью, которая способна вдруг замолчать и просидеть полчаса с остекленевшим взглядом. И надо думать, с кем посадить такую, кто пойдет ее провожать. Но со мной это просто смешно. Она ведь должна знать, что я не какая-нибудь психопатка, не умеющая владеть собой. Я хожу в специальные терапевтические группы для вдов, участвую в семинарах «Одиночество – это свобода». Даже выиграла приз в телевизионной игре «Кто забудет первый?». Я умею справляться со своими проблемами. Вообще-то они звонят часто и спрашивают, не нужна ли помощь, просят обращаться к ним не стесняясь. Правда, я недавно позвонила Патриции и сказала, что у меня отключился холодильник и не может ли Гарри зайти посмотреть, потому что в воскресенье никого не вызвать. Она сказала, что Гарри уехал на два дня. Я уж не стала ей говорить, что видела его час назад около бензоколонки.

– Сучки! – кричала Сьюзен. – Лицемерки! Думаешь, они горя твоего боятся? Они просто трясутся за своих мужей. Те и при папиной жизни не упускали случая тебя облапить, а уж теперь… Энтони, посмотри на эту женщину и скажи честно: дошел бы Гарри до холодильника?

Антон окидывал строгим взглядом изящную фигурку тещи-3, парикмахерские башни и каскады на ее голове, блестящие из-под шортов коленки и уверенно заявлял, что не только холодильник остался бы неисправленным, но и телевизор начал бы барахлить, чтобы у Гарри был повод заглянуть еще раз. Причем говорил он это, ничуть не лицемеря. Хотя тот болезненный шарик между сердцем и горлом, который разрастался у него куда как легко на разных женщин, при появлении тещи-3 никак не реагировал, некто другой, кого Антон – если хотел обидеть – про себя называл третий-лишний, очень даже оживлялся и предъявлял свои права.

Иногда Сьюзен после поездки к матери возвращалась заплаканная.

– Представляешь, приезжаю без предупреждения, а у нее стол накрыт на двоих. «Откуда, говорю, ты знала, что я приеду?» – «Я не знала». – «Ждешь кого-нибудь?» – «Нет, поставила просто так, на всякий случай». Подала мне прибор, а тот не убрала. Пустая тарелка пялилась на нас, пока мы ели. А в спальне я заметила, что у нее из-под подушки что-то торчит. Вытянула – отцовская пижама. Кончится это когда-нибудь или нет?

Они много тогда делали, чтобы это кончилось, очень старались, пока однажды, во время увеселительной поездки к морю – кажется, уже с первой парой близнецов, – она не впала в очередное омертвение, и они начали тормошить ее, а она, не выходя из транса, сказала потусторонним и раздраженным голосом:

– Не стану я его прогонять. Вы вдвоем, а я все одна да одна? Мое горе – это он. Все, что осталось. Я вам не мешаю тискаться там на переднем сиденье, и вы нас оставьте в покое.

– Тискаться, тискаться! – запищали на разные голоса близнецы-3-1. (С близнецами его система нумерации несколько утрачивала стройность, но он справлялся, вводя буквенные добавки – «а», «б».)

Потом она очнулась и весь оставшийся день смотрела на них виноватыми глазами, словно прося прощения за то, что вот всех поучала, а сама опозорилась, сошла на минуту с дистанции, уцепилась за мертвое горе, как за живого человека, и теперь не видать ей очередного приза в этих забываниях наперегонки, потому что игра-то оказалась длиннее и труднее, чем она думала.

Года на три длиннее. Или на четыре? Когда она впервые появилась с тем инкассатором? У инкассатора плечи были тяжелые и круглые, как арбузы, а в глазах стоял какой-то неподвижный желтоватый отблеск, словно там отсвечивали горы перевезенных им чужих денег. Потом еще она открыла несуществующий магазин несуществующей керамики. Дала объявление в газете: требуются продавщицы. Девушки приходили на интервью – она заставляла их рассказывать свою жизнь, ходить перед ней, вертеться так и эдак, раздеваться и примерять вещи из ее гардероба.

После разрыва Сьюзен уехала в Канаду, увезя с собой близнецов, так что у Антона не осталось повода видеться с миссис Дарси. При случайных встречах она не выражала по отношению к нему ничего, кроме презрения и скуки. Он так и не понял, почему же из сотен людей, прошедших через его жизнь, именно она примчалась к нему, когда он погибал в пучине Большого несчастья, ухватила за шиворот, вытащила, откачала, увезла с собой, спрятала во флигеле на просушку и излечение. Пожалела? Вспомнила, как он суетился вокруг нее в первый год ее вдовства? Или ей нравилось заполучить наконец кого-то, в ком воли осталось меньше, чем в ватном зайце?

Он не возражал. Его это устраивало. Неудобство состояло лишь в том, что она-то воображала, будто все уже знает про одиночество и отчаяние, помнит все тропинки, кряжи, ущелья и перевальчики и может вывести потерявшегося обратно на ровные луга. Тянула, дергала, тащила – да все не туда. Она не понимала, что его дыра была куда глубже и безнадежнее. А он не пытался ей объяснять. Он все ждал и ждал удара о дно.

Они сидели, разделенные красной горой омаровой скорлупы, попивали бренди, щипали виноград. Домашний зверинец угомонился, кошки, собаки и птицы расселись по своим любимым обетованным местам, словно поверив наконец, что ковчег не отплывет без них. Теща-3 встала, обошла стол, взяла Антона за палец, потянула за собой в спальню.

Они уже делали это раньше несколько раз. Не очень часто. Не разговаривали при этом, не целовались. Все должно было оставаться в рамках процедуры, необходимой манипуляции по уходу за тленной оболочкой, за скафандром. Не раздеваясь, он лег на спину на кровать, прикрыл глаза. Третий-лишний рвался наружу, как пес на прогулку. Дальше это была уже ее забота – выпускать его, гладить, водить по любимым местам. Похоже, у них был сговор и полное взаимопонимание. Антон в этом как бы не участвовал. Истории Эдипа, Гамлета, Федры и Ипполита не имели к данной ситуации никакого отношения. Там кипели страсти, а у него? И его смешной заскок, извращение, беда тоже были тут ни при чем. Просто он был пуст, совсем пуст, от макушки до пяток. Со времен Большого несчастья шарик в его груди ни разу не вспух хотя бы до размеров дробинки.

Он приоткрыл глаза и увидел, что она и на этот раз почти ничего не сняла с себя. Только блузка была расстегнута. (Корабль входит в опасные воды, спасательные буи рас-чех-ляй!) Широкая юбка, раскинувшись, укрывала его до подбородка. Третий-лишний – неисправимый эгоист – несся где-то в темноте к ему одному видимой цели, не слушая ни окриков, ни команд.

Потом лицо женщины начало меняться. Глаза были все так же зажмурены, и дыхание так же отдувало напрягшиеся в улыбке губы, но теперь отрешенность сделала его совсем чужим. Будто утолщался и темнел слой облаков, будто вражья сила заходила незаметно в город со всех сторон. Снова, как и утром, Антон испытал толчок испуга и забытой злости, снова ему на секунду захотелось напрячься и изготовиться к схватке с неведомым и вездесущим врагом. Но в это время третий-лишний доскакал наконец и в последнем прыжке рванул его с такой неожиданной силой, что Антон весь выгнулся и невольно ухватился руками за нависшие над ним спасительные поплавки.

Слабеющий заговорщик еще пытался куда-то бежать – теперь уже без цели, из одного только чувства долга. Но женщине хватило этих нескольких секунд, вражья сила захлестнула ее, унесла в другой мир, и она стала падать навзничь, соскальзывая, дрожа, повторяя без конца одно и то же: «Подарок, подарок, подарок…»

Он не заметил, когда она уснула. Он все лежал и пытался вернуть обратно, сфокусировать свою промелькнувшую воскрешающую злость. Листва отплясывала на шторе. Веснушки на спине женщины шли кругами, как ожерелье. Он осторожно опустил руку в ее сумку, валявшуюся рядом с кроватью. Нащупал и зажал в горсть ключи. Извлек их наружу. Кровать скрипнула, когда он опустил ноги на ковер. Спящая пошевелилась, выпустила изо рта закушенную наволочку. Он дошел до двери босиком, неся кеды в одной руке, ключи – в другой. Он снова оглянулся. Он не был уверен, что она спит. Он не был уверен, что ему нужно делать то, что он делает. Он нажал локтем на ручку двери и пятясь вышел из спальни.

Обулся он уже в машине. Мотор завелся почти бесшумно. Ему показалось, что штора в окне спальни зашевелилась, и он судорожно нажал на газ, забыв включить скорость. Мотор взревел. Нагретый солнцем дом безмятежно плыл в море листвы.

Он осторожно выехал на улицу.

Каждая встречная машина, казалось, замедляла ход и с подозрением косилась на автомобиль миссис Дарси, которым правил неизвестный мужчина.

Телеграфист лишь мельком глянул на его кредитную карточку и водительское удостоверение и отсчитал пятьсот долларов, присланных женой-1. Но в магазине проката хозяйка заметила, что права просрочены, и замотала головой.

Он на какое-то мгновение обрадовался. Он повернулся и пошел к выходу. Он почувствовал, что слезы снова подступают к глазам. Он вернулся к конторке и отсчитал сумму необходимого задатка, потом рядом – отдельно – набросал такую же кучку купюр. По напряженному лицу хозяйки нельзя было понять, подсчитывает ли она в уме деньги или пытается вспомнить номер телефона полицейского участка. Он добавил еще две бумажки. Она смахнула деньги в ящик конторки и принялась заполнять документы.

Ему достался красно-белый французский LeCar. Мальчишка-служащий снял комочек смазки с подбородка, снисходительно принял десятку и сказал, что «никаких проблем, кто же не знает миссис Дарси, отгоним ей машину и ключи?… в щель для писем?… будет сделано».

Выезжая из города, Антон заметил вдали знак, разрешающий скорость сорок пять миль в час, и собрался было нажать на газ, но равнодушный спидометр показал ему, что он уже несется где-то под шестьдесят.

Желтый цветок светофора распустился в листве, пролетая над его головой.

Замелькали щиты, предупреждающие о приближении большой дороги. На юг? На север? Кошмар последнего школьного экзамена по географии начал было выплывать из чуланов памяти, но тут же спасительная стрелка-подсказка со словом «Вашингтон» вынырнула из-за поворота, и он с облегчением повернул руль вправо.

И минут через десять ступня, глаза, руки пообвыкли, вспомнили все нужные движения, сплелись в привычный дорожный союз. И Антон расслабился. И он вытащил из кармана портативный магнитофон. И он начал наговаривать в него очередную передачу. И слова являлись сами собой и нанизывались на смутную мысль, которая давно уже росла, росла в его голове, да все никак не могла распуститься

.

Радиопередача, сочиненная на пути в вашингтон
(Идол жизни)
Однажды на площади перед университетской библиотекой я увидел проповедника. Он был похож на всех прочих проповедников, он так же потрясал Библией и грозил, но говорил он дикие вещи.

– «О город, делающий у себя идолов, чтобы осквернить себя! Идолами, каких ты наделал, ты осквернил себя, и приблизил дни твои, и достиг годины твоей. За это отдам тебя на посмеяние народам, на поругание всем землям…» Слушайте, слушайте слова пророка Иезекииля, вы, новые идолопоклонники. Вы воображаете себя христианами, или иудеями, или мусульманами, или атеистами, но все вы на самом деле поклоняетесь одному и тому же идолу, забыв о Боге. Вы соорудили себе нового кумира и служите ему, как язычники, никогда не слыхавшие ни гласа Божьего, ни пророков.

Имя этого нового кумира – жизнь человеческая.

Жизнь священна, говорите вы, и глаза ваши сияют самодовольством и гордостью. Но посмотрите кругом! Разве не чувствуете вы на себе гнев Божий, разве не видите казни, которые он насылает на вас за эту измену?

Тысячами, десятками тысяч лежат в ваших больницах коматозные полутрупы, подключенные трубками и проводами к хитроумным машинам. Все они – человеческие жертвы, приносимые вами на алтарь нового идола. И чем хитроумнее будут ваши машины, тем больше жертв будет гнить у подножия алтаря.

Ибо жизнь – священна.

Полубезумные младенцы со сросшимися ногами, с вываливающимися глазными яблоками, с жидкой кашей вместо мозга ползают среди ваших детей, волоча за собой прозрачные трубки и провода, хрюкая и воя.

Миллионы стариков обречены на долгие муки, вы растягиваете их агонию на годы, с одной лишь целью – потешить своего ненасытного молоха. Зародыш в утробе для вас священней живой матери, и вы готовы взорвать ее бомбой, если она попытается избавиться от него.

Жизнь священна.

Скоро вы дойдете до того, что гибель сперматозоида будет объявлена уголовно наказуемым деянием. Вы будете собирать сперму мастурбирующих мальчишек и хранить ее в пробирках-курортах веками.

Миллионы молодых, полных сил людей должны трудиться в поте лица своего для поддержания культа, но если кто-то попробует возмутиться, если откажется платить непомерные налоги, идущие на строительство медицинских капищ, его тут же упрячут в тюрьму.

Безмерно богатеют жрецы культа – лекари и сутяги! Это они заставляют вас строить все новые и новые машины для сохранения полутрупов, это они лишают вас права достойно начинать жизнь и достойно уходить из нее. Но вы верите в идола жизни – и подчиняетесь им.

Свою веру вы пытаетесь навязать окрестным народам. Глядя на вас – таких самоуверенных, благочестивых и процветающих, – они верят вам и начинают плодиться безудержно и бесконтрольно. Дети, рожденные от детей, рожденных от детей, рожденных от детей, рожденных от детей, заполняют улицы и трущобы городов. А ваши жрецы и пастыри требуют от вас, чтобы вы кормили эти расплодившиеся народы, составленные наполовину из детей. Вы слушаетесь и в этом, а чужие дети, накормленные вами, в поисках новых игр, уже в двенадцать лет берут в руки автоматы и начинают поливать друг друга пулями.

Вы изумляетесь – «Как можно! убивать? насмерть?!» Вы пугаетесь, шлете им своих миротворцев в касках, чтобы они разнимали озлобленных выкормышей, но вы запрещаете своим посланцам пользоваться оружием. Ведь жизнь священна! Порой вы даже не даете им патронов. И тогда бездумная свора юных дикарей обрушивается на ваших миротворцев и с восторгом рвет их на части.

Как горды, ваши правители, как кичатся они перед всем миром своим богатством и мощью! Но чем же тут гордиться, если любая шайка мелких разбойников может поставить их на колени? Стоит бандитам захватить где-то в далеких землях кого-нибудь из вас – праздношатающихся, ищущих развлечений, – и что делается с вашими правителями? Они лепечут бессмысленные просьбы, взывают к гуманизму разбойников, умоляют пощадить вашу священную жизнь, платят огромные выкупы, ползут к ним чуть ли не на животе. Ибо и они – такие же идолопоклонники жизни, как вы, а других правителей вам не надо.

Сбывается по слову пророка! На посмеяние народам, на поругание всем землям отдам тебя за поклонение ложным идолам!

Но не слышите вы в безумии своем, и не откроются глаза ваши даже тогда, когда хлынут через ваши границы подросшие выкормыши, когда начнут падать под их пулями ваши жены и дети, когда запылают ваши капища, набитые священными полутрупами, когда побегут жрецы ваши прислуживать новым повелителям и новым истуканам!

«Жизнь свята!» – вопите вы. Этим заклинанием хотите отогнать страх смерти. Трусость – подножие вашего кумира, эгоизм – балдахин над ним, маска сострадания – на лице его. Ниц распростерлись вы, не поднять вам глаз, не взглянуть на разгневанный лик Истинного Бога. Ибо жизнь – ненасытный идол. И за поклонение ему ждут вас кары небесные.

Я слушал этого проповедника, и разум мой слабел перед напором его ненависти и убежденности. Как можно остановить таких людей, как погасить в них горечь и злобу, как научить добру и всепрощению? Дорогие радиослушатели – кто из вас возьмется, кто найдет слова, чтобы доказать им, что жизнь – действительно – священна?

3. Кэтлин
Жир капал из бараньей туши, взрывался на раскаленных углях, улетал наверх прозрачными дымками, оседал корочкой на блестящих ребрах. Профессора, аспиранты, студенты – звания и ранги забыты – семенили в очереди к бочонку с пивом, бродили меж расставленных на траве столов. Антон почти никого не знал. Жена-1 знакомила его со своими коллегами каждый год, но ему не по силам было удержать в памяти их имена от пикника до пикника. Кроме того, у него было чувство, что на обзаведение новыми знакомыми эти люди смотрели как на вредную тяготу с тех пор, как им открылась более высокая ступень человеческого общения – создание полезных контактов и связей.

По крайней мере он знал в лицо несколько постоянных членов кафедры и считал, что это дает ему право не обращать внимания на заезжих гастролеров. Те текли и текли через факультет, почти каждый год – новые, съезжались со всей страны и со всего света. Где-то в глубинах отведенных им кабинетов и аудиторий они производили положенные по договору километры устных, письменных, печатных, компьютерных словес, выпивали свою долю коктейлей и исчезали, разбогатев на несколько важных контактов, на две-три строчки в профессорском послужном списке.

Да и о чем ему было говорить с ними? Они все занимались изучением Перевернутой страны, а он тогда, в молодости, знал о ней лишь то, что поезд идет там от границы до границы десять дней, да еще помнил название местечка, из которого его дед уехал много лет назад, еще во время первой Большой войны. (Название запомнить было нетрудно, поскольку дед превратил его в свою фамилию.) Правда, он почти свободно говорил на этом рыкающем, недоступном американской гортани языке. Но стоило ему попытаться пустить его в дело, факультетский народец начинал с укоризненными и недоумевающими улыбками пятиться от него подальше.

Наверное, он потому и подошел тогда к Кэтлин, что она тоже была очень одна. Он увидел ее в дрожащем мареве бараньего костра. Она была большая, пышноволосая и печальная. Антон обогнул двух студентов, вертевших оглоблю с насаженной тушей, и, пока он шел к ней, любовная горошина в его груди дрогнула и начала слегка набухать.

Она посмотрела на него без улыбки и сказала с некоторым вызовом, что ее пригласила подруга, работающая на факультете, и что она заплатила за вход. Он сказал, что вот уж не думал, что он похож на контролера – проверяльщика билетов, да никто их здесь и не проверяет, слава Богу, потому что он и сам здесь на птичьих правах (а про жену промолчал), но что у него тоже уплачено, так что он не намерен упустить свой ломтик баранины.

– Обычно мне нелегко найти общий язык с университетскими, – сказала она. – Они любят разговаривать только о сегодняшнем или вчерашнем. О самом важном – о будущем – с ними невозможно поговорить. Они как дети.

– Зато студенты есть очень милые. Я и про вас сначала подумал, что вы – новая студентка.

– Мне кажется, когда я училась, профессора были другие.

– Говорят, за последние десять лет атмосфера в колледжах очень изменилась. Потакательство студентам стало просто эпидемией. Идут на все, лишь бы завлечь побольше числом. Я читал, что один профессор психиатрии в Нью-Йорке ставил своему курсу зачеты за посещение нудистских пляжей, порнографических кинофильмов, публичных домов. Он называл это практическими занятиями по сексопатологии.

– Вы видите того высокого мужчину с усами? У которого на футболке написано «Суперлингвист»?

– Я его знаю. Это он каждый год заведует пикником. Закупает барана, насаживает его на оглоблю, готовит костер. Он интересно рассказывает о кавказских шашлыках.

– Я попыталась объяснить ему, какой пенсионный план я придумала для себя. И представляете – выяснилось, что он даже не знает, что это такое. А ведь он вдвое старше меня. Как люди могут так жить, не заботясь о будущем?

Она смотрела на гомонящую толпу с кассандровской печалью, словно перед ней были беспечные пассажиры, поднимающиеся на борт «Титаника». Антон почувствовал, что горошина в его груди начинает стремительно раздуваться, что размеры ее летят вверх по плодово-ягодной шкале – вишня, слива, апельсин.

– Я слыхал, – сказал он, – что в Калифорнии появилась компания, страхующая от внезапного снижения пенсий в будущем. Вы знаете, неизвестно, какое правительство придет к власти через двадцать лет. Это могут быть страшные консерваторы, которые отменят пенсии вообще. Компания предлагает очень умеренные расценки.

Лицо Кэтлин начало розоветь на глазах. Она отбежала к мусорной корзине, бросила туда бумажную тарелку так, что помидорные дольки разлетелись с нее веером во все стороны, вернулась к Антону, на ходу доставая записную книжку из сумочки.

– Вы помните название этой компании? Адрес? Что-нибудь известно об их репутации? Это солидная фирма? Судя по описанной вами идее, там сидят очень неглупые люди.

Антон смотрел на нее, слабея от нежности, не веря своим ушам, обмирая от – ох, не спугнуть бы, не разбить невзначай! – от неожиданно приблизившейся вплотную мечты.

– Если вас все это интересует, я могу дать вам довольно много интересных адресов. Ведь я и сам работаю в этом бизнесе. Вообще, расскажите мне, что у вас уже есть. Тогда мне легче будет подобрать недостающее. Медицинская страховка, страховка жизни, от огня, от наводнения – об этом я не спрашиваю. Я вижу, что вы относитесь к своей судьбе серьезно. Это все наверняка есть. Зубоврачебная, автомобильная, от ограбления? Да-да, мне ясно, что главная крепость у вас уже готова, стены построены. Теперь пришла пора возводить башни. Как насчет страховки от случайной беременности? Вы замужем? Нет? Впрочем, это неважно, все мы не ангелы бесплотные и не всегда способны сохранять холодную голову. А как насчет страховки от увольнения, от отравления, от похищения? Да-да, есть уже компании, предлагающие такое. А от нежелательного соседства? Если рядом с вашим домом начнут строить атомный реактор, или завод по производству цианидов, или тюрьму для особо опасных преступников? Сейчас я вам объясню, как это работает.

Университетский пикник катился по заведенной программе, не будучи в силах ни оторвать, ни отвлечь их друг от друга. Им не досталось ни глотка пива, ни поварешки пунша, ни ломтика жареной баранины, ни даже сосиски в булочке. Только бутылка вина, которую Антон в самом начале разговора машинально вытащил из ящика со льдом, помогала им освежать пересохшие языки.

Подруга Кэтлин несколько раз подходила к ней и озабоченно расспрашивала о чем-то, но та только глядела на нее сияющими, непонимающими глазами и мотала головой. Лицо жены-1 проплывало поблизости и беззвучно исчезало в круговороте лиц. Прочь, прочь, оставьте нас в покое, занимайте каюты в своем «Титанике»!

Всю свою жизнь, сколько он себя помнил, Антон воевал с таинственным и главным врагом своим, жившим в Завтра, в После – в следующей неделе, месяце, году. Поначалу у него не было имени. Только клички – Беда, Несчастье, Опасность. И он всегда нападал из будущего. Изобретательность его была неистощима и убийственна. Он налетал то приоткрытым люком в тротуаре, в который семилетний Антон падал и ломал руку, то очередным увольнением отца, то болезнью матери, то переездом в еще более бедный квартал, то просто куском асфальта, брошенным неизвестно кем и содравшим всю бровь над правым глазом, так что она висела на лоскутке кожи отдельно от лица, и когда он добежал до дома, кровь уже струилась по щеке, по рубашке, затекала под ремень брюк.

Жизнь делилась на две неравные части. В одной все было ясно, покойно, неизменно, немного скучно, никогда не страшно – она называлась Прошлое. В другой все было тревожно, зыбко, переменчиво, напряженно, населено неведомыми опасностями, мечтами, призраками. И там, как в густой чаще, обитал он – главный враг. С какого-то момента детства Антон стал мысленно называть его словом, подхваченным из русских сказок: Горемыкал. Горемыкал был черным, длинным, быстрым, безликим, с переливчато извивающимся телом, с крокодильими зубами, с осьминоговыми щупальцами, с парой горячих белых глаз. Он нападал бесшумно, безжалостно и упивался причиняемыми страданиями. Он был страшнее всего на свете. Вернее, он и был само воплощение Ужаса. Тонкая ниточка стремительно несущегося «сейчас», отделявшая одну часть жизни от другой, не могла защитить от него. Наоборот, она-то и была той уязвимой границей, через которую ужасный Горемыкал совершал свои набеги.

Но постепенно страх Антона перед Горемыкалом начал перерастать в ненависть. Он стал замечать, что Горемыкала иногда удается перехитрить, обмануть, вовремя заметить и увернуться. Он стал бороться с ним сколько хватало силенок. Он нашел дорогу в школу, которая была вдвое длиннее, но шла по лучше освещенным улицам, куда хулиганы, посылаемые Горемыкалом, не решались появляться. Он придумывал все новые потайные места в одежде, обуви и ранце, куда можно было прятать попадавшие ему в руки деньги: четвертаки – в обшлаг, пятицентовики – в козырек кепки, долларовые бумажки – в носок, под пятку. Он также научился бросать соль через плечо, не переступать через порог левой ногой, стучать по дереву, плевать вслед проехавшей похоронной машине, выдергивать волос из макушки на загаданное желание.

Теперь он с большим интересом всматривался в Прошлое, изучал былые козни Горемыкала, пытался предугадать его следующие прыжки. В одном фильме про Дикий Запад он увидел, как ковбой в салуне не повернув головы, а глядя прямо перед собой в большое зеркало на стене, выстрелил в своего врага, приближавшегося к нему сзади. С тех пор он иногда воображал себя таким ковбоем, всматривающимся в зеркало прошлого и стреляющим, стреляющим в скользящего за его спиной Горемыкала.

Он даже не мог бы вспомнить, в какой момент или в каком возрасте он выбрал свою будущую профессию. Она была таким естественным продолжением его детской войны. Разве мог он заняться чем-то другим? В ней всегда оставалось для него что-то важнее денег, карьеры, успеха. Люди, приходившие к нему в контору, не были просто клиентами, которым требовалось всучить страховку подороже. Нет – все они были жертвами страшного Горемыкала, этой многоголовой гидры, и только Антон знал, как спасти их, укрыть и оградить. Мистическое чудище отступало, пятилось перед ним – перед мужчиной, воином. Но У него не было ни одного близкого человека, которому он мог бы рассказать о настоящем, глубинном смысле своих побед.

Он всегда чувствовал себя одиноким в этой борьбе, непонятым, недооцененным. И вот он впервые встретил кого-то, кто, казалось, понимал его в этой главной его страсти. И по счастливому, невероятному совпадению этот кто-то оказался молодой привлекательной женщиной. И она ненавидела мрачную чащобу Будущего ничуть не меньше него. И тоже была готова из последних своих жалких человеческих силенок отбиваться. И от сознания этого чувство нежности к ней разрасталось в груди и сладко давило, давило на сердце тяжелой дыней.

Через час они уже, сами того не замечая, давали волю рукам, поглаживали друг друга по локтям, по плечам, по волосам. Еще через полчаса пили из одного стакана и шажок за шажком передвигались к зарослям дикого сумаха. Потом пикник сделался невидим и неслышим, и они упоенно целовались за кустами, все еще держа на отлете она – стакан, он – опустевшую ненужную бутылку. Потом был провал.

Потом за окном в свете фар плыли стволы деревьев, жена-1 вела машину и время от времени бросала на него недоверчивые взгляды. Он не знал, видела она их за кустами или нет. И ему было почти все равно. Она промолчала всю дорогу. Только на следующее утро она спросила его с горькой усмешкой:

– Ты хоть помнишь, как ты представил меня этой дебелой девице, с которой вы так спелись вчера?

– Нет, – сказал он.

– Ты сказал: «Знакомьтесь, Кэтлин. Это Ольга, моя первая жена». Что ты хотел этим сказать?

Делаверский мост вырос перед ним, как лыжный трамплин. Горизонт лежал на его ажурном горбе совсем близко, в полминуте езды. Беспросветные перильца неслись справа и слева, не давая возможности взглянуть на реку и корабли внизу. Он досадовал на это каждый раз, когда проезжал этот мост. Он радовался этому каждый раз, когда проезжал этот мост, потому что знал, что иначе загляделся бы на далекую воду и врезался бы в идущий впереди «фольксваген». Проектировщик моста, видимо, тоже что-то знал о кознях и уловках черного Горемыкала и мудро поставил преграду на его пути.

За мостом с него получили плату и тут же загнали в безнадежный затор. Машины ползли все гуще, медленней, теснее. Потом остановились. Пронесся слух, что за три мили впереди них грузовик рухнул на бок, перегородив все три линии.

Люди потянулись из автомобилей на обочину, на травяной откос.

Кто-то уже загорал, кто-то прогуливал собаку.

Пуэрто-риканская семья разожгла канадский дорожный примус и под грохот двуствольного стереофонического «Сони» разогревала спагетти в томате. Черная девица в «фольксвагене» улеглась спать, выставив в открытое окно палевые пятки. От обилия лиц и картин у Антона с непривычки начала кружиться голова. Он расслабленно сполз под руль и прикрыл глаза.

Как самозабвенно, как естественно все у них начиналось с Кэтлин. Как легко было одолевать трясину первого развода, переезда, смены друзей, даже разлуку с детьми, когда в груди непрерывно катался тяжелый любовный шар. И когда же это кончилось? Когда пролегла первая трещина? Он не мог вспомнить. Может быть, еще даже до свадьбы, когда она впервые показала ему предмет своей гордости – сочиненный ею и отпечатанный на пятидесяти компьютерных страницах брачный контракт?

А там было чем гордиться. Взять хотя бы пункт, по которому ни один из супругов не имел права встать из-за стола, не унеся с собой половину грязной посуды. Или пункт, по которому оба должны были представить друг другу свои полнейшие медицинские автобиографии, заверенные врачами, и впоследствии беспрекословно отправляться на все тесты, анализы, просвечивания и прививки, которые потребует другой. Они обязывались посылать поздравительные открытки родителям друг друга, иметь общий счет в банке, ходить в кино или ресторан не реже раза в неделю, растить детей в протестантской вере, не пользоваться лосьоном для загара, не носить теплых наушников, не курить сигар, не храпеть, не харкать, не грызть ногти, не толстеть, по очереди выносить мешок с мусором, по очереди мыть машину, по очереди готовить обед, по очереди пылесосить квартиру.

Дальше шли пункты, покрывавшие весь мыслимый спектр житейских передряг, приключений и раздоров, которые могли ждать их впереди. Если их автомобиль упадет в воду, должны ли они выбираться каждый своими силами или ждать, когда выберется другой? (Каждый своими силами, но, вынырнув, сначала позвать на помощь, а потом уже бежать сушиться.) Если один заболеет неизлечимой болезнью, должен ли другой продать дом, автомобиль и все имущество, чтобы любыми дорогостоящими средствами продлевать жизнь заболевшего, или он/она может позволить себе сказать в какой-то момент «довольно»? (Может остановиться, когда у него останется двадцать тысяч долларов, ибо жизнь без двадцати тысяч равносильна смерти.) Если один решит мухлевать с налогами, может ли другой отказаться? (Не может, должен принимать участие, ибо при вступлении в брак обещал «делить все плохое и все хорошее».) Если в дом ворвутся вооруженные грабители и схватят одного, а другой успеет достать пистолет (который у них обязательно должен быть), может он использовать его для самозащиты или не должен подвергать опасности жизнь другого? (Может в том случае, если на этот раз не он оставил двери незапертыми.) Если их автомобиль сбил кого-то, должны ли они сознаться, кто из них сидел за рулем, или должны запираться перед судьей и требовать, чтобы их судили вместе? (Пусть судят вместе, потому что в этом случае их адвокаты сумеют запутать процесс и затянуть его на десятки лет.)

И так далее, и так далее – на пятьдесят страниц текста.

Этот длиннющий документ ничуть не испугал его, не насторожил. Он все подписал, смеясь и умиляясь. Он смотрел на нее, как бывалый танцор может смотреть на неловкую дебютантку, демонстрирующую все же там и тут проблески настоящего таланта. Ее стратегия в войне с Горемыкалом могла показаться наивной, но энергии и настойчивости всякий мог у нее поучиться. Фантазия ее была неистощима. Каждую неделю она добавляла новые статьи к договору – он подписывал и их.

А ведь мог бы заподозрить неладное. Мог бы обратить внимание хотя бы на то, что в договоре нет ни одного пункта, расписывающего порядок постельной жизни. Он только слегка удивился ее ответу, когда на вопрос «А какие же кары ожидают нарушившего ту или иную статью?» она – как что-то само собой разумеющееся и давно продуманное – обронила: «Мини-развод».

– Это еще что такое?

– Разве непонятно? Временное прекращение брака. На день, на два, на неделю.

– Эй, погоди, погоди. Ты не вынесешь мешок с мусором, а я буду расплачиваться за это недельным воздержанием?

– Ты всегда ужасно утрируешь. Не можем же мы платить друг другу штрафы или сажать друг друга в чулан. Кроме того, я не нарушу ни одной статьи, в этом можешь быть уверен.

– Ага! Значит, весь этот уголовный кодекс, этот казарменный устав – для меня одного?

Она смутилась и увела разговор в сторону. А он не сумел перемножить эти дважды два, не заметил, что она уже тогда выдала себя. Впрочем, если бы и заметил – что тогда? Не женился бы?

Придорожный табор зашевелился. Загоравшие начали натягивать рубашки, возвращать на место лямки лифчиков и сарафанов. Потянулись к автомобилям. Пуэрто-риканские дети, свирепо раскрашенные итальянской томатной пастой, карабкались по откосу. Палевые пятки негритянки лениво потерлись друг о друга и исчезли из окна «фольксвагена». Сверкающий сталью молоковоз взревел, выбросил два черных дымных султана, надвинулся сзади.

Машины тронулись. Дорожный ветер ворвался между ними, начал относить друг от друга. Гигантские размалеванные соблазнители справа и слева опять начали уговаривать поесть гамбургеров, позвонить по телефону, накуриться длинных сигар, выпить шоколадного ликера, покататься на лошадях, выспаться в гостинице «Шаратон», поиграть в гольф, купить летнюю дачу, моторную лодку, телевизор, мотоцикл. Антон опять чувствовал себя как иностранец в новой стране и хотел всего. В то же время бодрящая и настороженная злость, проснувшаяся в нем после звонка жены-1, все крепла, возвращала к жизни забытые инстинкты. На подъезде к Балтимору он вспомнил один опасный изгиб шоссе, заранее сбросил скорость, ушел из левого ряда в средний, и точно! – за опорами моста мелькнули красные крабьи глаза притаившейся в засаде полицейской машины. Горемыкал скрипнул зубами и уполз в дебри своего завтрашнего царства готовить новые западни.

Лишь на четвертый, на пятый месяц своего второго супружества стал Антон замечать неладное. Вернее, он-то все еще был так влюблен, что ничего не заметил бы. Но начал проявлять раздражение и обиду третий-лишний. Он заявил, что его недооценивают, не замечают, не отдают должного. Что он не привык к такому обращению. Что жена-1 чуть не молилась на него (тут он слегка преувеличивал), а эта хорошо если терпит (тут он сильно упрощал).

Встревоженный Антон попытался приструнить его, взять под контроль – куда там! Третий-лишний заявил, что нечего с ним обращаться, как с мальчишкой, что он прекрасно умеет владеть собой и откликаться на желания избранниц Антона в том случае, если у них есть желания. Эта же остается нежной, послушной, приветливой и равнодушной, как кассирша в банке. Выдаст просимую сумму (благо деньги не свои), улыбнется – и до свиданья.

И Антон был вынужден с этим согласиться. Он попробовал осторожно расспрашивать жену-2. Она смотрела на него с печальным недоумением, раздраженно отмахивалась. Он стал подсовывать ей свои потрепанные, со студенческих лет сохранившиеся путеводители по сексуальным лабиринтам. Жена-2 сердилась, он потом находил книжки в мусорной корзине. Туда же летели и цветастые журналы, в которых сотни фотографов состязались друг с другом на тесном пространстве заданного объекта, как школьники, которых жестокий учитель заставляет рисовать раз за разом одну и ту же связку бананов в одной и той же вазе.

Но Антон не унимался. Знакомый психиатр сказал ему, что не бывает людей без скрытого сдвига в этой области, порой даже неосознанного. Если найти этот сдвиг и сыграть на нем – вот тогда они заводятся по-настоящему.

Почти месяц ушел на окольные расспросы, прощупывание почвы, вытягивание незначащих деталей. Наконец измотанная жена-2 намекнула, что да, и она не хуже людей, и у нее есть свой вывих. Но это такой смех и позор, что она никогда, никогда, никому не расскажет. Да, даже ему. Тем более ему. Язык себе раньше откусит. Ей плевать, что он извелся. Нет, ни на какой обмен она не согласна. Ее не интересуют его извращения. Их и так видать. Воспаление спортивного самолюбия – вот и всех делов. Так разрослось, что стало важнее близости и наслаждения. Каждый мужчина болен тем же самым.

Он бился об эту стенку еще месяц. Когда она наконец согласилась сказать ему, оба были измотаны, как гонщики, толкавшие в гору испортившийся автомобиль.

– Ты будешь смеяться, – безнадежно повторяла она.

– Клянусь, нет, – говорил он.

– Всякий нормальный человек должен смеяться.

– Нет такой вещи, которую я бы не сделал для тебя.

– Я знаю, что буду жалеть потом.

– Муж и жена не могут ничего скрывать друг от друга.

– И ты тоже будешь жалеть.

– Ты ведь знаешь все мои позорные слабости.

– Только помни, что ты меня сам вынудил. Силой заставил.

– Я тебя так люблю, что мне ничего не может быть стыдно с тобой.

– Тогда принеси чайник.

– Какой? В том смысле, что у нас их два.

– Принеси зеленый.

– Пустой? Или с кипятком?

– С теплой водой.

Он забарабанил босыми подошвами вниз по лестнице. Чайник под напором струи, казалось, разбухал, как резиновый.

– Принес. Что теперь?

– Нет, я не могу.

– Умоляю!

– Я лягу на живот.

– А я тебя полью?

– С ума сошел. Подними мне рубашку. Поставь чайник туда.

– Он тяжелый.

Она молчала.

– Тебе не горячо?

Она лежала, уткнувшись лицом в согнутый локоть.

– И это все?

Она не отвечала. Он видел, что ее бьет дрожь. Чайник покачивался на зыбких полушариях. Он сдержал слово – не смеялся. Он целовал ее в шею, в плечи, в лопатки. Все испортил третий-лишний. У него, похоже, были свои представления о смешном. Похоже, самые примитивные. Вульгарный маскарадный зевака. Беда была в том, что от смеха он делался ни на что не годным.

– Вот видишь! Вот видишь!

Жена-2 плакала в его объятиях от обиды и разочарования. Она рыдала так, словно ее отвергли, оскорбили, надругались. Ошеломленный своей новой ролью чайник, выставив зеленый хоботок, глядел на них с пола. Жена-2 сквозь слезы рассказывала, как это случилось первый раз, когда ей было семь лет и они с одноклассником играли в телевизионную передачу «Тетя Джамайна готовит завтрак», и одноклассник сказал, что нужна электрическая плита, а она сказала, что с плитой ей запрещено играть, а он сказал, что тогда ты будешь плитой, и она легла животом на ковер, и они сначала очень смеялись, а потом он поставил на нее чайник с водой, и тогда ее вдруг так пронзило это незнакомое сладкое чувство, от чресел до груди, и с тех пор все детство и юность, если она хотела вызвать отголосок этого чувства, ей стоило только вспомнить, и, видимо, это так прочно связалось одно с другим в ее воображении…

Потом все же было несколько случаев, когда они возвращались из гостей такие пьяные, что чувство юмора в третьем-лишнем притуплялось и им удавалось ввести чайник в используемый реквизит. Но это были считанные разы.

Миновав Балтимор, Антон почувствовал, что коварные мурашки сонливости поползли у него от затылка к глазам. Он включил радио.

– …Двенадцать процентов годовых вы будете получать в течение первых трех лет, при условии, что ваш вклад не опустится ниже десяти тысяч. Если же вы хотите, чтобы ваши деньги работали на вас с полной отдачей…

– …Лорд Джизус не может покинуть тех, у кого он в сердце. Если вы ходите путями Его, исповедуете слово Его, соблюдаете заповеди Его, радость и покой поселяются в вашем сердце. Радость и покой – это и есть дыхание Духа Святого, завещанное нам Евангелием…

– Гарвардский социолог Джим Голецкий опубликовал исследование, рассматривающее связь между солнечной активностью и ростом немотивированных насильственных преступлений. По его подсчетам, уменьшение площади солнечных пятен в прошлом году оказалось причиной трехсот восьмидесяти внутрисемейных убийств, двухсот пяти нападений пациентов на врачей, трехсот сорока поджогов. Профессор Голецкий имел возможность познакомиться с проблемой весьма основательно, когда его студент прострелил ему руку за плохую отметку…

– …Общество защиты животных подало в суд на овцевода из Миннесоты. Этот жадный человек держал своих овец в амбаре, кормил специальными смесями, снабжал резиновыми игрушками и надевал на них защитные накидки, чтобы получать сверхчистую шерсть, которая стоит втрое дороже обычной. По приказу судьи это жестокое обращение было запрещено, и овец выпустили пастись на обычный луг. К сожалению, психика животных была к этому времени так разрушена, что через пятнадцать минут вся отара ринулась обратно в амбар к своим игрушкам.

– Забудьте всё! Всё бросьте! Неделя в Рио-де-Жанейро! Все включено в стоимость! Бесплатный бразильский завтрак! Бескрайний песчаный пляж! О Рио-Рио-Рио, тра-та-та-та-та!.. Чего же вы ждете?!.. Тра-пампа, трам-па-па!..

– …Последние обследования показали, что 40 % выпускников американских школ не знают, кто был Гитлер, 35 % не могут найти на карте Англию, 29 % считают, что Мопассан – это фешенебельный район Парижа, 90 % путают Эйнштейна с Эйзенштейном и только 2 % правильно отвечают на вопрос «На чьей стороне Россия вступила во Вторую мировую войну?».

– …Вчера сепаратисты взорвали еще один автобус со школьниками. Число жертв…

– …Из Таиланда сообщают, что начато строительство курорта и парка с аттракционами рядом со знаменитым мостом через реку Квай…

– …Значит, вы полагаете, что все дело в запахе?

– Так мне кажется. Помню, я четыре месяца прожила с мужчиной, который почти не пах, и мое здоровье совсем расшаталось.

– Что вы имеете в виду, говоря «не пах»?

– Он мылся по нескольку раз в день. У меня поднялось давление, начались головные боли, стали запаздывать менструации.

– И вы решили расстаться?

– Не сразу. К нам начал заходить его приятель, и мне стало гораздо лучше. Этот приятель мылся, я думаю, раз в неделю.

– Вы в него влюбились?

– Что вы! Он мне совсем не нравился. Но запах! Его было слышно уже из-за двери.

– Это очень занятно. Я читала о подобных феноменах и не очень верила, но ваш рассказ…

Как всегда, на самое интересное было не настроиться. Подернутые немецким акцентом слова выныривали далеко друг от друга, тонули в эфирном треске.

Блистательная идея страховки от Большого несчастья осенила Антона уже в первый год жизни с женой-2. Принцип ее строился на его смутной психологической догадке о том, что в каждом человеке живет игрок, любящий азарт, и трус, боящийся проигрыша. Клиент, страхующийся от Большого несчастья, должен был внести любую сумму – но не меньше тысячи долларов. На проценты с этой суммы покупались лотерейные билеты. Человек не знал, выиграл ли какой-то из его билетов или нет. Если были выигрыши, они добавлялись к сумме. Через год человек мог объявить что угодно – лопнувшее автомобильное колесо, гибель кошки, разбитое окно, разлуку с женой – Большим несчастьем и потребовать деньги назад. Но он никогда не знал при этом, получит ли он свою тысячу или намного больше.

Такую страховку покупали люди, склонные к тихой мечтательности. Не игроки, нет. Не те, кому дорого напряжение борьбы, злобное торжество победы, сладкая тоска поражения. Мечта о том, что где-то, в глубинах шкафов конторы «Себеж Инкорпорэйтед», лежит и ждет их маленькое счастье – вот что было нужно его клиентам. И их было много, очень много. Он ворочал чужими миллионами умело и снимал с них густые пенки, не нарушая никаких законов и правил.

Жена-2 считала ужасной несправедливостью, что из-за его высоких заработков она не может получать пособие по безработице. Вскоре после их свадьбы она уволилась из своей рекламной фирмы, ибо теперь получалось, что их совместный доход перебросил их на слишком высокую ступеньку налоговой лестницы. Из каждых двух заработанных ею долларов один приходилось отдавать ненасытному казначейству, которое тут же перебрасывало его каким-нибудь никчемным лежебокам.

Она скучала. Она корила себя за то, что не включила в брачный контракт пункт против безделья. Она хотела найти себе новое занятие. Она ввязывалась во всевозможные кампании борьбы за и против, вступала в различные комитеты, собирала деньги на защиту китов, писала в газеты о мелких и крупных безобразиях. По вечерам рассказывала Антону о прошедшем дне.

– Понимаешь, одна фирма решила выпускать лапшу с портретом Микки-Мауса. И они хотели узнать мнение нашего комитета. Какого цвета должна быть лапша? Стоит ли делать ее подслащенной? Или подсоленной? Захотят ли дети съесть своего любимого героя? Все это очень серьезное исследование рынка. Мы провели вместе три часа. Мне заплатили двадцать пять долларов.

Однажды ему пришлось задержаться в конторе. Он вернулся в сумерках. Его встревожил вид темного дома, уползшего под кленовые заросли. Даже фонарик над крыльцом не был зажжен. Но машина жены-2 стояла в проезде.

Антон рванул незапертую дверь и ринулся внутрь. Ее не было ни в кухне, ни в столовой, ни в спальне. Он сбежал в подвал. Там горели все лампы. Жена-2 висела под балкой, поникнув головой на плечо, уронив вдоль тела руки – ладонями вперед. Лица не было видно за свесившейся копной волос. Антон почувствовал в горле такую боль, точно сам главный Горемыкал прыгнул на него с потолка и разом вонзил туда свои клыки.

Он обхватил колени жены-2 и попытался приподнять ее. Он хотел закричать и не мог. Он судорожно пытался вспомнить приемы искусственного дыхания, которым их учили в школе. Он шарил глазами по полкам с инструментами, по стенам. Он увидел какие-то палки в углу. Он выпустил колени жены-2 и ухватил нужную палку. Он помнил, как с нею управляться, потому что как раз две недели назад его заставили (по договору!) подстригать разросшиеся акации. Он зацепил изогнутым лезвием натянутый ремень и дернул за веревку. Ноги жены-2 ударились об пол, и она стала падать лицом вперед. Он едва успел подхватить ее. Он не удержался – оба рухнули на холодный цемент.

Жена-2 открыла глаза, села и принялась тереть ушибленное колено. Потом увидела косо обрезанный парусиновый ремень. Лицо ее перекосилось от обиды.

– Зачем ты это сделал?

Антон судорожно заглатывал подвальный воздух и ощупывал следы зубов Горемыкала на горле.

– Ты понимаешь, что мне теперь придется все начинать сначала?

– Но почему, почему, почему?

– Потому что лямки надо испытать на прочность. Потому что мы с Дженифер изобрели подвесную люльку-рюкзак для младенцев. А ты что подумал? Что я решила вешаться? Ты просто ненормальный. Ты не видел, что лямки зацепляют под мышками, а не за шею? Да, я заснула при испытании – что с того? Мог бы просто разбудить. Комиссия по детской безопасности требует, чтобы лямки были испытаны под нагрузкой не меньше четырех часов. Я не могла найти во всем доме никакой тяжелой вещи, кроме себя, чтобы подвесить. Ты видел этих младенцев, которым приходится раскорячиваться у мамаш на груди, как лягушкам? А мы изобрели люльку, в которой они смогут сидеть боком. И мы уже получили патент на нее. И скоро я буду зарабатывать на этой люльке больше тебя. И если ты сейчас же, сейчас же не прекратишь свое ржание, я пойду и повешусь по-настоящему. Понял? И ты не получишь ни цента со всех моих страховок. Потому что твои коллеги устроили этот ваш подлый заговор: родственникам самоубийцы не платить. Как будто желание покончить собой – не такой же несчастный случай, налетающий на человека точно так же, как шальной грузовик.

Люлька-рюкзак подоспела как раз вовремя, чтобы принять в свои прочные лямки дочку-2-1. А потом и сына-2-2. Терзания скуки отступили перед терзаниями тревоги за детей. Любая новая игрушка проходила десять проверок на безопасность. Пластмассовый луноход летел в мусорный бак – у него слишком легко снимались колеса, которые всякий нормальный ребенок тут же захотел бы заглотить. Лошадь-качалка могла отдавить пальцы. Об этом писали даже в газетах. А разве не естественно для трехлетнего малыша намотать на шею гирлянду елочных лампочек и включить их в сеть? А потом побежать, чтобы показать это дивное украшение папе и маме? Ножи, вилки, штопоры, ножницы, иголки хранились, как в королевстве той красавицы, которая впоследствии стала знаменита под именем Спящей, – под замком. Запрещалось также держать в доме пластиковые мешки (натянут на голову и задохнутся), сигареты (съедят), бензин для зажигалок (выпьют), мясорубки (страшно даже подумать). Бездетные соседи однажды получили от них дорогой подарок: кожаное кресло-кровать, складывавшееся одним нажатием рычага. («Как? Вы не читали? Пятилетняя девочка играла на таком кресле и нажала на рычаг. Ох, я лучше не буду рассказывать, как ее сложило».) Когда в газетах написали об утечке газа на какой-то фабрике, детям немедленно были куплены маленькие противогазы.

Антон в этой битве за безопасность участвовал мало, но сочувствовал ей всей душой и восхищался женой-2, ее талантом отыскивать и закупоривать скрытые лазейки, через которые Горемыкал мог пролезть в их жизнь. Сам он при одном только взгляде на детей так слабел от нежности, что утрачивал всякую волю к борьбе. Эта волна нежности была совсем не похожа на любовный комок, раздувавшийся у него в горле при встречах с женщинами. Она плескалась гораздо ниже, где-то под солнечным сплетением, то приливая, то отливая. Она скатывалась вниз по ногам и начинала щекотать ступни, как песчинки, которые вымывает, вымывает, вымывает из-под ног морской прибой. Она относила его куда-то далеко назад по лестнице эволюции, на птичий уровень, и ему хотелось только одного: чтобы две сияющие пары глаз вечно глядели на него снизу вверх из гнезда кроватки, чтобы неровные зубки блестели в розовом полумраке и жадно ловили бы из его пальцев то клубничину, то дольку мандарина, то печенье.

Когда ему доводилось подстригать им прозрачные, как лепестки, ногти на руках и ногах, он весь покрывался испариной. Долго выносить эту нежность было так же трудно, как держать лезвие бритвы около открытого глаза. Ему хотелось, чтобы дети поскорее выросли и чтобы нежность перестала быть такой острой и обнаженной.

От страха за детей не было защиты даже за красиво отпечатанными страховыми полисами. Разве смог бы он прикоснуться к страховой премии, если бы с ними что-то случилось? Да и чем могли бы помочь деньги? Это была единственная отрасль его профессиональной деятельности, в которой он всегда терпел неудачу. Продать страховку на ребенка ему не удавалось почти никогда. То ли голос выдавал, то ли выражение лица. Не покупали.

Мысль о детях ни разу не смогла удержать его, когда он решался на очередной развод. Не хотел ли он подсознательно развестись и с детьми, убрать их из своей жизни, заделать эту опасную брешь? Но, с другой стороны, каким лабиринтовым ходом эта нежность возвращалась потом обратно и наполняла его диковинное – никому не сознаешься, ни с кем не поделишься, в самом бесстыдном журнале не прочтешь – извращение?

Мистер и миссис Фихтер (такую фамилию теперь носили жена-2 и его дети) просили странствующих торговцев и проповедников не утруждать себя понапрасну, а гостей с собаками и кошками – оставлять своих животных дома или в автомобиле, а сборщиков мусора – не проверять содержимое помойных мешков, ибо это есть подсудное вторжение в частную жизнь. Последняя фраза на табличке выглядела ярче остальных – видимо, такое вторжение случилось совсем недавно.

Антон не был здесь года три. Подросших детей ему присылали на рождественские каникулы самолетом или автобусом. Он заметил, что к дому пристроили вторую веранду – с цветными стеклышками тут и там и с изогнутой на китайский манер крышей. Если Голда действительно спряталась здесь, признаются ли хозяева в укрывательстве? Могут запереть ее в спальне и разыграть святую невинность.

Палец Антона замер над кнопкой звонка. Через окно был виден угол гостиной. Продавец японских мотоциклов взывал с экрана телевизора к пустому дивану.

Антон попятился с крыльца и обошел на цыпочках веранду с витражами. За домом, посреди садика раскачивались водяные стебли поливальной установки. В стороне, недосягаемая для брызг, раскачивалась на качелях девочка лет пяти. Гигантский, четырехспальный поролоновый матрас был расстелен на траве под качелями. Никакая центробежная сила не могла бы отбросить ребенка за его мягкие края.

Антон не помнил имени девочки, не помнил, в каком году она родилась, не знал даже ее номерного обозначения (2-2-2 или 2-2-1?), не мог вспомнить, сколько детей жена-2 прижила с новым мужем, и тем не менее он почувствовал, как опасная волна нежности неудержимо накатывает на него и начинает вымывать песчинки дорожки из-под ног. Девочка глядела на него без страха и не то чтобы улыбалась, а делала какие-то знаки-гримасы губами: всасывала то верхнюю, то нижнюю и потом выплевывала их с негромким хлопком. И посреди этой поролоновой тишины, посреди шелеста капель, падающих на летнюю листву, подернутую домашней низенькой радугой, посреди поскрипывания качельных столбов страшный, нечеловеческий рев, взорвавшийся у Антона над правым ухом, без труда пробил его голову насквозь, нашел все больные точки в мозгу, нанизал их на себя, задернул свет в глазах, повалил навзничь на траву.

Очнувшись, он увидел над собой встревоженные лица жены-2 и мужа-2-2. Жена-2 отвела руки со шлангом – водяные стебли перестали хлестать его по лицу. Муж-2-2, мистер Фихтер, Гордон, стоял на коленях и все еще сжимал в кулаке портативную сирену.

– Страшно сожалею, спорт. Страшно сожалею… Мы никого не ждали… Кэтлин говорит: «Кто-то пробрался на задний двор, крадется к Бетси». Я поначалу схватил свой тридцативосьмикалибровый. Потом гляжу – это же бывший родственник. Дай, думаю, насмешу. А ты – с катушек… Страшно сожалею…

Девочка Бетси каталась по поролоновому матрасу, восторженно дрыгала в воздухе ногами, вопила: «Еще! Еще раз! Хочу еще!»

– Бетси, замолчи! – прикрикнула жена-2. – Дядя Энтони мог остаться глухим на всю жизнь. Энтони, ты меня слышишь? Ты мог оглохнуть! Он слышит, Гордон, слышит! Ну, твое счастье. Если бы он оглох, представляешь, какой иск на нас бы обрушился? Представляешь? А еще адвокат, называется.

– Иск – это ерунда. Такой иск я бы мизинцем раздавил. Вторжение на частную территорию было? Было. Действия, угрожающие жизни ребенка, имели место? Вне всякого сомнения. Присяжные все были бы за меня. Чистая самозащита, да еще без применения оружия. Поверь, спорт, ничего бы у тебя не выгорело. Не горюй. А каким ветром тебя занесло? Почему не позвонил? Почему в дверь не постучал?

– Энтони, наверно, захотел повидать детей, – сказала жена-2. – Он вдруг вспомнил, что не видел их больше года, и решил приехать. Такое случается – я читала. Отцовские чувства иногда вспыхивают в самый неожиданный момент.

– А детей-то старики забрали на месяц.

– Некоторые люди еще способны на спонтанное поведение. Что-нибудь накатит, нахлынет на них – они прыгают в машину и едут. А потом снова не вспоминают годами. Они называют это «жить, подчиняясь чувствам». Всем чувствам, кроме чувства долга. Это так удобно. Можно не вспоминать про дни рождения, не интересоваться отметками, не беспокоиться о здоровье, о счетах из школы. Ведь чувства молчат.

– Мы как раз садились обедать, спорт. Ты обедаешь с нами. И-и-и – никаких разговоров. А то вызову полицию и припаяю тебе «вторжение с преступными намерениями». Вечером поедем катать шары. Есть тут одно славное местечко. Без баб, без танцулек. Работают только глаз и локоть, глаз и плечо, глаз и мышца. Р-раз! Вход только для членов клуба и их гостей. А оттуда – в бассейн. И в сауну. И в джакузи. Вообще – куда душа попросит.

Все пошли в дом. Антона отвели наверх, заставили снять мокрый пиджак и рубашку, надеть хозяйскую пижаму. На несколько минут он был оставлен один. Он вспомнил о своей миссии и поплелся осматривать второй этаж. Детская с зарешеченным окном. Главная спальня. Комната для гостей, комнаты старших детей с поблескивающими компьютерами и радиокомбайнами. Одна дверь оказалась запертой. Он постоял прислушиваясь, потом негромко позвал:

– Голда!.. Голда, это я. Если ты не хочешь, я никому не скажу, что ты здесь. Мне бы только самому знать.

Никто не ответил.

– …Все же я не могу понять, что с тобой стряслось, спорт. Уйти из бизнеса в такие времена! Ну случилось несчастье, ну потерял жену – но не конец же света. Тем более для тебя. Были у тебя до нее жены, будут и после. Ты хоть выгляни ненадолго из своей норы, посмотри, что творится кругом. Знаешь ли ты, какое сейчас раздолье – и вашему брату, и нашему? Нет такой беды, такого несчастья, на которое не найдется виноватого с толстым бумажником. То есть они и раньше были, большого ума не надо, чтобы найти. Но чего не было – доброты. Такой всеобщей. Разливанной. Такого воспаленного сострадания. Такого разнузданного, безудержного милосердия. Вот я тебе задам простую задачу: обиженный психопат-учитель забредает в школу, из которой его уволили, достает тридцативосьмикалибровый и начинает от огорчения палить направо и налево. Двое убитых, пятеро раненых. Кто виноват?

Муж-2-2 на минуту застыл, подняв вилку с розовым лепестком ветчины.

– Правильно – виноват учебный округ. Почему? Потому что не разглядел психопата, потому что огорчил его, потому что не обеспечил школу охраной, а главное, потому, что у него бюджет в десятки миллионов и он от исков застрахован. Родственники подают в суд, начинается отбор присяжных – и вот тут все будет зависеть от меня. Тут и начинается главное искусство адвоката! Ох, я уже поднаторел в этом деле, ох, я человека насквозь вижу. Если у тебя хоть проблеск сообразительности заметен, если хоть какая-то мысль в глазах светится – отведу с порога. Если говоришь гладко, если улыбаешься иронично, если одет элегантно, если, не дай Бог, дипломы имеешь – лети туда же. Нет, мне подавай таких, которые двух слов связать не могут, которые смотрят перед собой в одну точку, у которых рот приоткрыт и глаза сияют, которые только мекают, кивают, извиняются на каждом слове, – вот это мой товар. С такой командой присяжных я горы сворочу. Таких я разжалоблю, до слез доведу, раскачаю так, что школьный округ у меня семизначными суммами будет расплачиваться.

– Меня почему-то никогда не вызывали в присяжные, – сказала жена-2. – Соседка наша уже два раза получала повестку и не пошла, отговорилась. А мне бы очень хотелось. Но вот – не вызывают.

– Тебя-то я отведу с порога, можешь быть уверена. Ты не выдержишь мой тест на доброту. Да-да, я теперь на отбор присяжных по таким делам прихожу с пластмассовым пупсом. Разборным. Судья мне разрешил. Выламываю на глазах у кандидата ребеночку руки, отрываю ноги. Если он сидит невозмутимый, гоню его в шею. Если морщится, страдает – оставляю. Потому что мне нужны только добрые-предобрые.

– Скажите, – невпопад спросил Антон, – моя Голда случайно у вас не появлялась в последнее время? Я давно от нее ничего не слышал.

Супруги Фихтер переглянулись, задумались на секунду, потом решительно замотали головами и продолжали разговор.

– И куда учебный округ побежит после приговора миллионов на пять? К вам же, к страховальщикам. Вам и делать сейчас ничего не надо: только поднимай ставки и греби денежки. Паника полная! Заснет пьяный с сигаретой в мотеле, сожжет себя – кому платить? Конечно, мотелю – почему нет автоматических брызгалок в каждом номере. Другой пьяный собьет тебя, искалечит, но что с него взять, когда у него ни гроша за душой? Так нашелся адвокат, который догадался подать в суд на тот ресторан, где виновник надрался. И выиграл! Но больше всего я люблю историю, как один бедолага в Нью-Йорке собой кончал: бросился в метро под поезд, но не погиб, а только потерял обе ноги. И что ты думаешь? Подал-таки в суд на метро – зачем машинисты у них медленно тормозят. А метро суда испугалось и откупилось от него. Шестьсот тысяч отвалило! Нет, спорт, не понимаю я тебя и никогда, наверно, не пойму. Это все равно что уйти от рулетки, когда шарик падает в твой номер раз за разом.

– Нас здесь все время пугают засухой, – сказала жена-2. – Говорят, что в резервуарах понизилась вода, что не хватает миллиона кубических футов.

– Миллиарда, – сказал муж-2-2.

– Я не понимаю – много это или мало. Когда они сыпят по радио своими процентами, галлонами, баррелями… Миллион, миллиард – я их не вижу.

– Я человек трех видов спорта: плаванье, автомобильные гонки и слалом, – сказал муж-2-2.

– Наконец нашелся умный комментатор, который объявил: чтобы наполнить резервуары, понадобится семь ливней…

– …Если снег лежит тонким слоем – полегче на поворотах. Причем ступня должна пружинить постоянно, не застывая, как бы пританцовывая…

– Семь ливней – это я поняла. Это много. Это настоящая засуха. Я стараюсь экономить воду. Я заворачиваю краны. Принимая душ, я ставлю в ванну горшки с цветами. Чтобы не пропало ни капли. Я считаю дожди. Осталось два. Правда, не всегда ясно, какой можно считать ливнем, какой – нет. Сегодня первый день, когда разрешили полить газоны…

– Спорт, ты нас, надеюсь, извинишь, если мы на полчаса поднимемся в спальню?

– Гордон!

– Что такое? Я опять выдал большую тайну? Энтони не знал, чем мы занимаемся наедине.

– Ради Бога, не обращайте на меня внимания, – сказал Антон.

– Видишь, спорт понимает. Он знает, что есть люди, которым очень трудно отменять то, что было запланировано на день. Тем более что приехал-то он без предупреждения. Ты ведь найдешь чем себя занять на полчаса, правда, спорт?

– Я могу сделать что-нибудь по хозяйству. Помыть посуду, например. Не тратя много воды.

– Лучше выкоси газон перед домом. Впрочем, на это обычно уходит целый час. Кэтлин, как ты думаешь, есть у Антона час или нет?

Жена-2, не отвечая, глядела в окно, словно пыталась понять, каким образом в одном и том же мире уживаются рядом сияние струй, листвы, радуги и сияние неистребимой людской вульгарности.

– Все дело в том, что она иногда очень долго раскочегаривается. Никогда нельзя знать заранее. Впрочем, что я тебе буду рассказывать. Так что не морочь себе голову. Посмотри телевизор, полистай журнальчики. На Бетси не обращай внимания – она может качаться часами.

Супруги встали из-за стола и отправились наверх. Жена-2 пыталась удержать на лице мечтательную безучастность. «Меня с вами нет, нет, нет, делайте и говорите все, что хотите, я останусь, всегда останусь среди листвы, под душем струй, в кольце цветов».

– Эй, – окликнул их Антон. – Вы забыли чайник.

– Чайник? – Нотка заинтересованности явно мелькнула в голосе мужа-2-2.

Жена-2 схватила его под загорелый локоть и повлекла за собой, полоснув по Антону испепеляющим взглядом – «Никогда, никогда не забуду и не прощу, предатель, предатель!»

Антон услышал наверху дребезжание ключей и щелчок отпираемого замка. Он вспомнил, что и у них в доме после рождения детей тоже была заведена комната с запором, где хранились все острые предметы. Впрочем, и все, что угрожало только неродившимся детям, тоже хранилось там же. Так или иначе стало ясно, что Голды нет и в запертой комнате. Антон пошел к телефону.

Набирая номер, он невольно прислушивался к звукам, доносившимся сверху. Ухо все еще побаливало от испытания сиреной, с трудом улавливало обрывочные скрипы, писки и трески – оркестр настраивается перед началом спектакля, а ты застрял внизу, в вестибюле, перед кассой с табличкой «Все билеты проданы».

Трубку взял муж-1-3.

– Докладывает специальный агент Себеж, – сказал Антон. – В Вашингтоне объект не обнаружен. Выезжаю в направлении Питсбурга.

– Эх, старина, забудь про Питсбург. Дело обернулось худо-худо.

В трубку ворвался голос жены-1:

– Энтони, это то, чего я боялась! Они ее похитили. Они требуют за нее выкуп. Ты можешь себе представить?! Полмиллиона долларов! Они говорят, что четыреста тысяч им заплатили за похищение. Какие-то арабские богачи захотели нашу дочь в жены. Похищение невесты! Но если мы хотим вернуть ее назад, должны переплюнуть арабов и заплатить больше…

– Все ложь, ложь, не верь ни одному слову…

– Они всё делают как в кино. Это какие-то молокососы без сердца, без мозгов, им самим не сочинить сценария, и они делают всё точно, как видели на экране. И если в конце было, что заложника убивают, они убьют ее.

– Я вылетаю, – бормотал Антон. – Успокойся и жди. Все будет нормально. До аэропорта тут близко, денег мне еще хватит. Я вполне успею, ты не тревожься.

– Я слышала его голос по телефону, я знаю эту сучью породу. У нас в школе был такой. Он однажды зажал мне палец дверью и смеялся. И полмиллиона!.. Они же знают, что у нас нет таких денег. Они, наверно, рассчитывали на тебя. Они же не знают, что ты в полной дыре…

– Может быть, они прознали про деда Козулина? Ты звонила ему?

– Да я лучше умру, чем возьму хоть доллар у отца. А ты – ты должен им сразу сказать, что ты полный банкрот, слышишь?

– Конечно, я все сразу скажу. Зато хоть неизвестность кончилась – правда? Если они снова позвонят, скажи, что я вылетаю. Отец, мол, будет с минуты на минуту. Скажи, что похищениями у нас в семье занимается отец, обращайтесь к нему. И если с девочкой что случится – им не жить. Так и скажи: пусть считают себя трупами.

Он бросил трубку, взлетел наверх, топоча и запинаясь, как опоздавший безбилетник на галерке, схватил подсохший пиджак, крикнул: «Прощайте, должен срочно лететь в Детройт, адажио может переходить в аллегро, спасибо за обед!» – и выбежал на улицу к притулившемуся у обочины, остывающему в сумерках краснобокому «лекару».

4. Ольга
Жена-1 возникла в его жизни под стук мячей. Он тогда перешел на третий курс, только что вернулся после летних каникул, его перевели в новое общежитие, он стоял посреди комнаты, решая, куда бы поставить песочные часы (на три минуты, чтобы следить за собой и не разориться на телефонных разговорах), когда услышал за окном женский, чуть задыхающийся голос, повторявший:

– Да… Да… еще раз… чудно… да… еще… не останавливайся… О, какой ты… О, какой!.. еще… да… о, да… еще, еще…

Он почувствовал, что горячо краснеет. Он знал, что деликатные люди прекрасны, а бестактные – отвратительны, но понял, что сейчас ему не совладать с собой и придется на несколько минут стать отвратительным. Он присел на корточки и утиной перевалкой двинулся к окну. Только выставив нос над подоконником и выглянув наружу, он понял, что неровный перестук, накладывавшийся на страстный женский голос, не был посторонним шумом, случайной помехой. Невысокая девушка стояла посреди корта, крепко расставив загорелые ноги, один за другим доставала из проволочной корзины теннисные мячи, взмахивала ракеткой, и ее ученик по другую сторону сетки метался то вправо, то влево, ловя воздух перекошенным ртом, разбрызгивая пот, путаясь в собственных икрах, пятках, коленях.

– Да… Да… Еще раз… еще… чудно… молодец… еще… О, да…

Потом он узнал, что она изучает славянские языки. Что она старше его на два курса. Что отец ее, как и его родители, приехал в свое время из Перевернутой страны, разбогател здесь на производстве консервов для собак и кошек, но дочери денег почти не дает, потому что она его ни в чем не слушается. Ей приходится подрабатывать уроками тенниса.

Антон попытался записаться к ней на урок, но выяснилось, что очередь желающих слишком длинна. Кто-то познакомил их в библиотеке, но он не был уверен, что она запомнила его. Она всегда проносилась по коридорам так быстро, всегда в окружении большой или маленькой свиты, всегда напевая, спеша, утекая. Взгляд ее ловил и отпускал мелькавшие кругом лица так мимоходом, словно все это были мячи, улетавшие за край площадки, не стоившие взмаха ракетки.

Ее задыхающийся голос за окном будил его каждое утро. «Да… еще… еще… О, какой ты… Да, да, да!..» Он некоторое время лежал, не открывая глаз, пытаясь вообразить, что голос обращен к нему. Потом вскакивал, бежал под душ, продирался мокрой головой сквозь рубашку – влажный холодный след надолго оставался на спине – и выходил со скучающим видом из общежития. Да, бывают студенты, которые любят рано вставать. Которым некуда спешить, потому что все необходимое сделано с вечера. Которые легко обходятся без завтрака, без модной беготни по дорожкам, но обожают поглазеть на солнечные пятна, ползущие по псевдоготическим стенам, на попрошаек-белок, выстраивающихся вдоль края газона, на птичьи свары в зарослях плюща. А это что у вас тут? Теннисный матч? Тренировка? Что ж, можем себе позволить поторчать несколько минут и у корта.

Ее щиколотки, охваченные носками с синей полоской. Ее икры с раздвоенной быстрой мышцей. Ее колени, всегда в пружинящей работе, всегда далеко друг от друга. Ее самое-самое, под летающей, белой, непотребной юбчонкой. Ее круглые двойняшки, прыгающие под майкой, пытающиеся замешаться в игру, в которой им нет ни места, ни роли, не понимающие – глупышки, – что им просто повезло, что в древние, дославянские, амазоночные времена не жить бы им вдвоем, что одну бы – правую – выжгли в младенчестве, чтобы не мешала размаху руки с копьем. Ее руки, тонкие и сильные, как жилы катапульты, посылающие мячи через сетку с таким разгоном, что двухсотфунтовый детина на другом конце площадки вот-вот разорвется на пять частей, пытаясь дотянуться до них. Ее черные кудряшки, стянутые белой лентой. И наконец, ее лицо, тонкой и нежной резьбы, с тонким вздернутым носом, с напряженным в полуулыбке ртом, выкрикивающим непристойные команды. Лицо, от которого любовная горошина в горле разрастается в гигантскую сказочную репу – семерым не вытянуть, воздуха не вдохнуть.

В ноябре корты закрыли, и жизнь стала пуста. Иногда он встречал ее на коротких, под падающим снежком, перебежках из одного учебного корпуса в другой. Она на секунду замедляла бег, вспыхивала мгновенной выжидательной улыбкой, но он всегда упускал этот момент. Даже если у него было что-то заготовлено заранее, он не успевал воспользоваться отпущенной ему секундой – и она убегала. Однажды он все же пересилил себя и крикнул ей – уже почти вслед, почти убегающей:

– Завтра. В час дня. Кафе «Доминик». Ланч.

– Хорошо, – крикнула она через плечо.

Но не пришла.

Они встретились дня через три.

– Что-нибудь случилось? – спросил он.

– Когда?

– Вы не пришли к «Доминику».

– А, верно. Не пришла. Кстати, я потом очень жалела.

– Может быть, попробуем еще раз?

– Когда?

– Завтра. Там же, в то же время.

– Чудно, договорились.

Поток студентов уносил их друг от друга. Она помахала ему варежкой над головами.

И снова не пришла.

Он был ошарашен. И взбешен. Он чувствовал себя ограбленным. В следующий раз, увидев ее в толпе, он подкрался сзади и прошептал над ухом:

– Играем в игры? Получаем удовольствие? И много у нашей кошки таких глупых мышек в запасе?

Она посмотрела на него отчужденно и недоумевающе. Когда она хотела изобразить высокомерное презрение, ей приходилось откидывать голову неестественно далеко назад.

– Мама не говорила вам в детстве, что нарушать обещания нехорошо?

– Я не смогла прийти. Меня задержали дела.

– Такое случается. Но обычно люди звонят потом и объясняют, что произошло.

– Это было бы как извинение. Я ненавижу извиняться. Мама в детстве учила меня просить прощения за порванный чулок, за несделанный урок, за чихание, за ковыряние в носу. Эй, вы там, в дальнем ряду – вы не слышали, как я пукнула? Так вот – я извиняюсь! Теперь хорошо? Почти не пахнет?

Он не удержался – хихикнул.

– Честно сказать, я и обещания ненавижу, – сказала она. – Мы ничего не можем изменить в своем вчера – так? Ничего не можем изменить в сейчас. Так неужели лишать себя свободы и там, где она еще выживает, – в завтра?

Он решил, что она просто издевается над ним. В конце концов, она была звезда. И знаменитость. Она делала революцию. Тогда все делали революцию, но она была где-то далеко впереди всех. Если, скажем, все занимались свержением плохого правительства в какой-нибудь далекой стране, то ее группа уже занималась свержением того правительства, которое только должно было прийти на смену нынешнему. И если выходили на демонстрацию с требованием окончания войны и вывода войск, то она уже несла плакат против войны, которая еще даже не начиналась, и вывода войск оттуда, где их еще не было. А когда все подписывали петиции против испытаний ядерного, бактериологического, лазерного, огнестрельного, химического и даже холодного оружия и вывешивали плакаты в окнах общежития, она прокралась и наклеила плакат аж на багажник патрульной машины, и полицейские не могли понять, почему студенты за стеклами хохочут и показывают на них пальцами.

Антон тоже подписывал петиции, демонстрировал, носил плакаты. Однажды он даже провисел ночью полчаса под мостом над шоссе, макая кисть в ведро с краской и выводя огромными буквами слово «Долой…». (Второе слово лозунга рисовал неизвестный ему и невидимый в темноте напарник, и он так и не узнал, что же там было, потому что полиция закрасила оба слова на следующее утро.) Но делал он это все без страсти, больше из страха быть зачисленным в реакционеры, то есть в отверженные. Потому что не принять участия в свержении плохих правительств и прекращении войн в далеких странах в те годы было так же опасно, как пойти пешком через перегруженное шоссе в час пик.

Другое дело – она, Ольга. Это был ее мир, ее стихия. В этом мире не выполняли обещаний, не уважали чужую собственность, не извинялись, не требовали и не выказывали благодарности, не помогали ближним – а только дальним, не слушались родителей, не делали домашних заданий, не сеяли, не жали, но каким-то образом перелетали из одного дня в другой да еще становились при этом объектом завистливого восхищения. Все было чуждо Антону в этом мире. Именно там, в густых его чащобах, легко уживались большие и маленькие Горемыкалы, именно там им было так удобно прятаться, что никакой, самый меткий выстрел не мог отыскать их и парализовать хотя бы на день, на час.

Так почему же, спрашивается, когда она вылетала ненадолго из этих джунглей и на минуту застывала перед ним со своим вздернутым носиком, с тонко вырезанной, выжидающей улыбкой, он испытывал толчок такой острой и счастливой близости ко всему на свете? Почему никак не мог стереть ее из памяти и поддаться призывным взглядам Сары Капельбаум, которая была сама надежность, верность и обстоятельность? Почему все люди порой казались ему закрытыми дверьми и только она одна – незапертой, готовой вот-вот распахнуться?

Весной, накануне пасхальных каникул, раздался телефонный звонок. Она не назвала себя, а просто сказала «это я», и он сразу понял и узнал, хотя они не виделись и не говорили до этого месяца два. Она заявила, что закончила все дела (свергла все правительства? остановила все войны?), что они могут выехать хоть завтра (куда? почему?), что до ее родителей почти день езды, так что нужно проверить и заправить автомобиль, а на бензин у нее деньги будут. Он вслушивался в ее чуть возбужденный, чуть задыхающийся голос, ни о чем не расспрашивал и только судорожно думал о том, под каким предлогом – заболел? разбил автомобиль? дополнительный экзамен? – он отменит поездку-визит к своим родителям в Айову – задолго обещанный, со всеми деталями оговоренный, обставленный заготовленными подарками, зваными обедами, визитами родственников.

На следующее утро, в назначенное время, он сидел в машине, трясся мелкой дрожью и пытался не глядеть в сторону юридического факультета, из-за которого она должна была появиться. «Должна»? Она – должна? Нет, в этом, в этом было все дело. Он не знал, придет она или нет, но точно знал, что если она и появится сейчас из-за колонн, то вовсе не повязанная вчерашним обещанием прийти, вовсе не на веревочке каких-то своих, неизвестных ему, схем и планов, а, как всегда, по-птичьи свободная, никому ничем не обязанная, могущая даже сейчас, уже появившись совсем с другой стороны и разгоняя голубей с дорожки, вдруг задуматься, замотать головой и повернуть назад или, уже подойдя, берясь за ручку дверцы и улыбаясь ему, вдруг передумать и улететь, трепля по ветру парусиновой сумкой, но могущая и открыть дверцу, и доверчиво сесть рядом на нагретое солнцем сиденье, и кто тебе поверит потом, что к тебе в автомобиль залетали пернатые?

Стюардесса перегнулась через Антона, задела его чем-то мягким (чем бы это?), извинилась. Сосед, сидевший у окошка, принял из ее рук пузырек с виски, вытряхнул содержимое в стакан со льдом, сделал несколько жадных глотков. Он заметно нервничал всю дорогу. Льдинки в стакане звенели.

– Я иногда думаю: как ужасна судьба хирургов, – сказал он. – Они видят нас насквозь. Мы говорим им что-то, а они смотрят на нас и прикидывают: «Э, брат, печень-то у тебя сдает. Да и почки пора менять. И в желчном пузыре, наверно, уже целая каменоломня завелась».

Он отер салфеткой лоб и шею. Через минуту пот выступил снова. Припухлые веки за стеклами очков моргали виновато.

– Когда я сам покупаю билет, я всегда беру место в хвосте самолета. Или в носу. А тут покупала фирма и засунула в самую середину. Да еще у окна.

– Хотите, поменяемся? – сказал Антон. – Я даже люблю у окна.

– Не поможет. Я ведь понимаю, что дело не в месте. Дело в лишних знаниях. Как там в Библии? Кто много знает, тот умножает скорбь на томление духа? Я, видите ли, инженер. Специалист как раз по этим штукам, которые ревут там за окном. Каждый раз, как приходится лететь, их внутренности встают у меня перед глазами. Они такие нежные, такие уязвимые.

– Правда? А снаружи выглядят такими прочными, надежными.

– Ах, если бы можно было на время полета отключать все эти опасные познания. Забыть, выкинуть на время из головы барабан со стальными лепестками. Который вращается с бешеной скоростью. Стальные лепестки. Их сотни. Как у ежа, как у дикобраза. Если хоть один оторвется, он разворотит и мотор, и крыло, и это окошечко. Разрубит, как саблей. А если птицу затянет внутрь двигателя на взлете или на посадке? Такие случаи бывали. Тело птицы на такой скорости бьет, как снаряд. Костей не соберешь. Вы не думайте, что я вас просто запугиваю…

– Ничего, ничего, – сказал Антон. – Мне всегда хотелось узнать, что там внутри. Это очень интересно.

– Забыть! Забыть эти раскаленные цилиндры! Они называются камеры сгорания. И к ним подводится топливо. К таким распылителям. Знали бы вы, какие крошечные отверстия в этих распылителях. Меньше игольного ушка. Я так это и вижу: случайная соринка плывет в потоке керосина, доплывает до распылителя и затыкает отверстие. Одно, другое, третье. И все. Мотор умирает. Не нужно проносить никакую бомбу на борт самолета. Пригоршня сора в топливный бак – и дело сделано.

– Неужели террористы еще не пронюхали про этот способ?

– Возможно, что и пронюхали. Сколько уже было катастроф, про которые сказано: «Причины неизвестны». Но самое страшное – в конце. Вращается диск. В адской жаре. Адские центробежные силы. Случайная трещина в отливке – и все. И место нам досталось сегодня – как раз напротив этого диска. Вон он там крутится сейчас, хочет разорваться на части. И не то чтобы остальные пассажиры – в носу или в хвосте самолета – уцелеют. Но сидеть вот так, как перед пушечным жерлом, и знать все это… Ведь ни в какой технической библии не сказано, когда им время вращаться, а когда – время разрываться. Мисс, мисс! Будьте добры – еще бутылочку.

Нет, летать Антон никогда не боялся. Он-то знал, что в этом месте Горемыкалу было нелегко прорваться через высокий частокол компьютерных расчетов, выверенных цифр, высоких страховых премий, бесчисленных инспекций и контролей. Вот та первая поездка с Ольгой к ее родителям – это было действительно опасно. Потому что тогда он почти не глядел на дорогу, лишь с трудом и на короткое время отрывал глаза от – так рядом! так надолго рядом! – обращенного к нему лица с остроптичьим – да разве у птиц бывают вздернутые? – носом, от поджатых под себя, загорелых теннисных колен.

Она рассказывала ему о своей семье. Мать – с ней еще можно было бы жить, какие-то проблески человеческих чувств в ней оставались. Но отец – это же полное законченное чудовище. Его привезли в Америку десятилетним, но как-то он успел наверстать эти десять лет, впитал в себя все самые страшные американские пороки. Откуда привезли? Ну, это была не совсем Россия, но очень рядом. Такая маленькая северная страна, которую Россия то захватывала, то отпускала. Но родители его русские, и у него еще есть старший брат, который до сих пор живет там. На том кусочке северной страны, который Россия снова захватила в последней войне. Очень трудно изучать историю стран, у которых границы то расширяются, то сужаются. То ли дело Америка! Все толще и больше, все шире и жирней – с каждым десятилетием. Там отхватит, там прикупит, там украдет, там завоюет.

Да, так вот. Семейство Козулиных приехало – выбрали времечко! – в самый разгар Депрессии. Бедовали страшно. Хватались то за одно, то за другое, чем-то спекулировали, прогорали, начинали опять с нуля. Есть люди, у которых капитализм в крови, как отрава. Независимо от классового происхождения. Либо это есть, либо нет. Тут Маркс ошибался. Взять хоть его самого, хоть Энгельса, хоть Ленина. Откуда у них при таком эксплуататорском происхождении такие правильные революционные взгляды? Да и почти все знаменитые революционеры имели ужасное происхождение. Недаром их после революции очень скоро казнили. Если у нас произойдет переворот, мне тоже не сносить головы. Но это будет только справедливо. Хватит Фемиде торчать с повязкой на глазах. Гляди, с кем имеешь дело.

Наконец мои Козулины зацепились за одно дело: собачьи и кошачьи консервы. Только стали становиться на ноги – новая напасть. Война. Отца забрали на флот и послали возить «студебекеры» и яичный порошок для русских. Так что он снова побывал у себя на родине. Расхаживал по Мурманску и Архангельску. Даже выслужился в мичманы и стал военным переводчиком, даже разжился на каких-то делишках с русскими. Вернулся – дело дышит на ладан, конкуренция давит. Кошки требуют только осетрину, собаки с трудом соглашаются на вырезку. Слушай, мне кажется, этот бензовоз сзади чем-то недоволен. Ты всегда ездишь по двум полосам?

Да, так вот. Отец вернулся – и тут!.. Тут его осенило. В их семье не помнят Дня независимости, не отмечают День труда, путают Святого Патрика со Святым Валентином, но свято чтут день, когда ему в голову пришла великая идея. Простая, как колесо! Гениальная, как красный квадрат! Мысль-находка, мысль-золото. Он придумал добавлять к надписи на этикетках консервных банок всего одно слово. Даже не очень крупным шрифтом. И начался бум! Консервы фирмы «Пиргорой» пошли нарасхват. Ну догадайся, какое это было слово?

Конечно, Антон не мог догадаться. Он только вертел головой – на ее сияющее лицо – на бампер идущей впереди машины, на ленту в волосах – на разделительный пунктир шоссе, только шарахался вправо и влево от обгоняющих, галдящих, недовольных грузовиков.

– «Кошерное»! Да-да. Вот так просто, взяли и стали лепить на каждой банке: «кошер, кошер, кошер…» И что тут началось! Причем не одни евреи кинулись покупать. Скорее даже наоборот. Если ты не еврей, но любишь свою кошечку, неужели пожалеешь для нее лишние пять центов? А ведь евреи не зря едят по своим правилам. Тысячелетиями проверено! Кто-то, конечно, возмущался, кто-то протестовал. Приходили комиссии с проверкой. Но они действительно отвели один небольшой цех, где все делалось строго по правилам, точно по инструкциям приглашенного раввина. Ну а сколько банок из этого цеха выходит, а сколько из других – поди проверь. И кошки только облизываются, псы машут хвостами. Ты смеешься. А каково мне в школе было слышать: «Кошерная Козулин! Кошерная Козулин!» И этот запах, который, казалось, висел всюду, – рыбных отбросов, мясных отходов. Мне мерещилось, что даже учебники мои пахли «Облизанной косточкой», «Собачьей мечтой» или «Ужином из курятинки». Я все заворачивала в пластиковые мешки. И старалась дышать только ртом. Только когда меня услали в частную школу в Коннектикут, научилась дышать нормально.

Да, не всякому достается такое ужасное детство. Вспомнить только орду родственников, налетавшую по праздникам. (Эх, подать бы им разок «Кошачий восторг» или «Приморское ассорти».) И писание поздравительных открыток по списку. («Ради Бога, не перепутай отчества!») И поездки всей семьей в русскую церковь за сто миль, а потом часами стой на ногах и слушай их заунывную тарабарщину. И мамаша, которая воображает, что на свете нет ничего опаснее, чем промокшие туфли и немытые руки. И папаша, с его всезнайством, с непробиваемой правотой и вечным укоризненным взглядом инквизитора. Или с разъяснениями, которые давят почище испанского сапога.

Антон поймал минуту, когда она переводила дух, и спросил, зачем же они едут к этим ужасным людям.

Она сказала, что ей позарез нужны деньги, а больше взять решительно негде.

Он спросил, почему же ее родители станут давать ей деньги, когда она их по-прежнему ни в грош не ставит, в церковь больше не ходит, поздравительных открыток с правильными отчествами не пишет, а только бунтует, дразнит полицию и свергает дальние и ближние правительства.

Она сказала, что сейчас будет все по-другому, потому что она скажет, что выходит замуж и ей нужны деньги на свадьбу, на двуспальный матрас и на стиральную машину.

– Но они спросят, за кого ты выходишь?

Она улыбнулась задумчиво.

– И Я СКАЖУ, ЧТО ЗА ТЕБЯ.

Антон охнул, уставился на ее гордое приподнятое лицо. Она взяла его пальцами за подбородок, повернула обратно – «дорога, дорога, смотри вперед, ехать еще далеко».

Но он больше не хотел никуда ехать. Ему хотелось перемахнуть через разделительный газон и рвануть обратно. Ему хотелось выбросить ее из машины. Он с трудом дотянул до первого съезда, и через пять минут они сидели в придорожном «Макдональде», уныло макали картофельные палочки в томатный соус.

– …Ну что? Что вдруг? Почему это тебя так оглоушило? Я думала, ты развеселишься от такой чудной идеи, а ты…

– Потому что я ненавижу врать.

– Тебе и не придется. Говорить буду только я. А ты знай себе кивай и улыбайся. Увидишь, ты им понравишься. Ты спокойный, надежный, предсказуемый. Поговори с ними по-русски – они растают. И вообще, капиталистов обманывать – святое дело. Ведь все их деньги обманом заработаны – разве не так? «Оближите ваши кошерные косточки». Не станут же они лезть к тебе с ножом к горлу: «Женишься ты на нашей дочери или нет, злодей? Да или нет?» А я наплету с три короба. Что мы уже комнату подыскали, но нужен задаток, что свадьбу устраивают друзья, так что пусть они с родственниками не рассчитывают на потеху, что им не удастся вокруг нас хороводы с балалайками и вербами – или с чем там? – водить. А в свадебное путешествие мы уезжаем в Канаду – годится? И ла-ла-ла, и бла-бла-бла…

– Да, это ты сумеешь.

– Что именно?

– Наврать с три короба.

– Да будет тебе известно: я не вру ни-ког-да.

– Ха-ха.

– Я никогда не вру о том, что позади. Могу иногда о том, что впереди.

– Какая разница?

– Потому что я не знаю, что впереди. И ты не знаешь. И никто. О том, что впереди, можно говорить что угодно.

– Но почему меня?…

– О том, что позади, можно не говорить чего-то, можно скрывать. Но я не хочу от тебя ничего скрывать. Ты, наверное, видел в нашей компании такого высокого аргентинца. Рамон. Рамон Мортадеро. Почти как убийца Троцкого. Но он, наоборот, сам с троцкистским уклоном. У нас с ним был роман. По-русски получается смешно: роман с Рамоном. Но это все уже позади. Далеко-далеко – два месяца сзади. Только не совсем. Остался маленький след. Пока виден только под микроскопом. Но растет с каждым днем. Говорили же мне родители: нельзя много пить в важные минуты жизни. А аргентинцы вообще о таких вещах не беспокоятся. Мы, говорят, католики, нам нельзя предохраняться. И теперь мне нужны деньги на операцию. Позарез.

– И все же я не понимаю, почему из всех своих приятелей с автомобилями…

– Ты знаешь, что я не могу тебя заставить. Как ты решишь, так и будет. Сейчас мы вернемся обратно к шоссе. Захочешь – повернешь на восток, и мы поедем на запах «Куриных восторгов» и «Собачьих деликатесов». Захочешь – на запад, и мы вернемся в университет и забудем всю эту историю. Как-нибудь я выкручусь. Я много денежных трюков знаю, ты не думай. Вот прямо сейчас можно подойти к менеджеру и сказать, что я об их чертов бутерброд сломала зуб. И проглотила. И пусть платят компенсацию триста долларов. Что ты думаешь? Заплатят. Чтобы не связываться. У тебя нет во рту сломанного зуба? У меня, как назло, все целы.

Она не смотрела на него. Рисовала пальцем на тарелке томатные вопросительные знаки, между ними клала две картофельные палочки. Получалась формула «вопрос равен вопросу». Она удовлетворенно облизывала палец.

– Ответь мне наконец, – бубнил он свое. – Я хочу только знать. Почему из всех своих автомобильных приятелей и знакомых тебе понадобилось – черт! черт! черт! – выбрать для этой авантюры именно меня?

– Ну, ты же знаешь моих приятелей. От любого из них мать в обморок упадет, отец побежит звонить в полицию. Не только денег не дадут – проклянут, наследства лишат. Да и не согласился бы никто. Вот так, почти без предупреждения, сесть в машину и ехать к черту на рога? Нет, никто бы не поехал.

Она стерла с тарелки все формулы и стала писать новую: О + А = 0.

– Потому что ведь среди всех моих приятелей нет ни одного, кто был бы в меня влюблен. Ни-ко-го. Только ты.

И от этого короткого последнего «только ты» ворсистый теннисный шар влетает ему в горло, перебивает дыхание, так что кажется, вот-вот можно звать менеджера и требовать компенсацию за смерть от удушья, и он встает, и берет ее за руку, и она послушно и молча идет за ним, садится потупясь в машину, и они катят обратно к шоссе, сворачивают направо – на восток, на Кливленд, на Баффоло! – и несутся, набирая скорость, к царству «Облизанных косточек» и «Печенок мяу-мяу» и «Лососевых обедов».

Антон никогда не виделся с мужем-1-3, но тот оказался дотошным, догадливым и встречал его в аэропорту, держа у груди большую фотографию Голды.

– Ольга не смогла поехать. Кто-то должен дежурить у телефона. Я говорю: давай я подежурю. Все же прилетает твой бывший родственник, не мой. А она говорит: «Да у меня в глазах темно от страха и злости. В первый же столб врежусь, всех старух по дороге передавлю». Нервы в вашем семействе просто никудышные.

У него был тон недовольного покупателя, который давно потерял гарантийный талон и не надеется, что бракованный товар примут назад, – но хоть частичную-то компенсацию можно получить? Посочувствовать хотя бы по совести? Одет он был в туристскую куртку, слепленную, казалось, из одних карманов – на пуговицах, на крючках, на молниях, на висячих замках, на цепочках с медными колечками, на каких-то пушистых кружочках, вцеплявшихся друг в друга, как репейники.

Автомобильная гирлянда медленно сползала вниз по этажам аэропортовской стоянки. В просвете между бетонными балками был виден кусок темного неба, и заурядное чудо взлетающего самолета разыгрывалось на нем с ежеминутной гремящей монотонностью.

– Вообще-то все давно к этому шло, – рассказывал муж-1-3. – Не обязательно к похищению, но к чему-то уголовному. Компания у нее была – оборванцы, да наркоманы, да горлорезы, да всякие непризнанные гении. Но – начитанные, черти. Скажешь им что-нибудь, вроде, мол, что хватит, ребятки, куролесить, пора о будущем подумать, – так обрежут, такую цитату загнут, с каким-нибудь Гобсеком Шейлоком сравнят, с каким-то Сноупсом Сомсом, с каким-то Каратаем Карамазовым, что и не рад будешь, что связался. А то, что я все двери в доме на ключи запираю, когда Голдина компания собирается, так как же не запирать? Они ведь на первом же своем сборище всю мою коллекцию старинных вин выпили. И деньги потом пытались всучить. Двадцать долларов. Я чуть не плачу. Что ж вы, говорю, вампиры алкогольные, в магазин не могли съездить? Так нам же не продадут, говорят. «Ваши же прислужники, наймиты капитала – штатные законники – постановили спиртное продавать с двадцати одного года. За океан, под пули, нас можно посылать и в восемнадцать. А выпить на дорожку – ни-ни».

Машина добралась наконец до окошка кассира, нырнула под деревянную гильотину шлагбаума и, разгоняясь, понеслась к шоссе.

– Но Голду саму я никогда не обижал, ты не думай. Когда они с Ольгой сцеплялись, я всегда старался между ними пролезть, как подушка или матрас, чтобы они об меня свои когти драли. Я, конечно, человек в семье новый, всего три года, но и в первый год мне все было видно. Это, конечно, красиво, когда женщина непредсказуемая, взбалмошная, зажигательная. Вдруг вскочит, крикнет посреди лета: «Хочу на лыжах!» – и ты все бросай и лети с ней хоть на Аляску, хоть в Австралию. Но если она и дочку такую же вырастила, тогда не будет покоя в доме. Вот ты захочешь непредсказуемо в ресторан – сейчас же! без промедления! – кинешься к шкафу и увидишь, что дочка твое любимое платье непредсказуемо на себя напялила и ускакала на танцульки. Выходишь утром, на работу ехать надо, глянь – а машины нет. Опять дочка раньше тебя поспела. Ну а заночевать где-то v подруги и не позвонить – это самое обычное дело. Так что мы и в этот раз думали, что просто загуляла где-то. Даже не очень волновались после первой ночи. Только когда ее компания стала звонить на следующий день и разыскивать ее, мы поняли, что дело худо. Ну и сегодня – этот звонок. Судя по голосу – полный психопат. Неуправляемый и непредсказуемый. Полмиллиона ему подавай. Захочет – отпустит, захочет – переправит арабам, захочет – пристрелит. Может и себя заодно. И спросить будет не с кого.

Машина вдруг стала замедлять ход, вильнула в правый ряд, съехала на обочину, стала. Муж-1-3 повернулся к Антону.

– Нам сейчас сворачивать. Но если мы хотим заявить в полицию, надо проехать еще милю и съехать там. Весь вопрос в том, хотим мы или нет. Мое дело, конечно, сторона. Но будь я отцом или матерью, я не стал бы больше тянуть. Как ты считаешь?

– А Ольга?

– Она ни в какую. Боится. Но этот психопат может беды наделать и без вмешательства полиции. Я его слышал.

Проносившиеся слева грузовики поддавали машину кулаками плотного воздуха. Справа, под темными кустами, любовные стоны лягушек незаметно переходили из стадии призыва в стадию проклятий. Заржавевшая стрелка весов в душе Антона качалась то вправо, то влево под грузом уродливых, мокрых страхов, шлепавшихся на запылившиеся чашки – один туда, другой сюда, туда-сюда – какой перетянет.

– Хорошо, – сказал он. – Едем в полицию.

Муж-1-3 вздохнул с облегчением.

Они проехали еще милю и скатились на Стэйт-стрит, прорезавшую городок насквозь, с юга на север. Антикварный магазинчик до сих пор еще стоял около первого светофора, а за ним громоздились многоэтажные базары, гостиницы, кинотеатры, банки. Двадцать лет тому назад ничего этого не было. Только кленовая роща, и поле бурьяна, и блеск воды в мелких овражках, и одинокий магазинчик, пытающийся завлечь путешественников прелестью отживших вещей, и он проезжает мимо с девушкой, залетевшей к нему в машину неизвестно откуда, неизвестно на сколько, неизвестно – к нему ли?

Закончив заполнять протокол, дежурный полицейский не удержался, протянул палец и засунул его в колечко, болтающееся на груди мужа-1-3.

– Ради Господа нашего, Иисуса Христа, – а это-то зачем?

– Открывать и закрывать специальный кармашек. Непромокаемый. Для живой приманки. Черви, креветки, мальки. Но если хочешь, можно любую жидкость залить. Хоть джин, хоть суп, хоть бензин. Ни капли не просочится.

Дежурный завистливо покачал головой, еще раз проглядел протокол.

– Картина невеселая, джентльмены. Завтра с утра начнем опрашивать ее приятелей, а пока… Все, что мы можем сделать, – подключить ваш телефон и ждать. Если он позвонит ночью, немедленно дайте нам знать. Попробуем проследить его звонок. Сможете его заговорить? Нужно как минимум минут десять. Поторгуйтесь с ним, поплачьтесь на бедность, потребуйте, чтобы он дал трубку похищенной. Имейте также в виду, что мы должны будем известить Агентство. Похищение – это их епархия.

Они уже были на пороге, когда дежурный бросил им вслед:

– Только не вздумайте на самом деле заплатить ему хоть доллар. Мы этого очень не любим.

Жена-1 кинулась им навстречу с таким ликованием, что у Антона на секунду мелькнула надежда: Голда вернулась, нашлась, отпустили, все обошлось. Но тут же он увидел стакан в ее руке, початую бутылку, тающие кубики льда на ковре. Она подставила щеку одному, губы – другому и потащила обоих за собой к журнальному столику.

– Нет-нет, никто не звонил… Но я напала на такую статью… Это просто поразительно, чтобы именно в такой момент… Рука провидения. Сейчас я вам прочту, и вы увидите… Это о замораживании зародышей… Эмбрионы под вечной мерзлотой… Новейший, но испытанный уже метод… Яйцеклетку берут от матери или от донора, оплодотворяют в пробирке и потом – в морозильник. Одну, вторую, третью – хоть десяток. Про запас. Конечно, не в простой морозильник, который на кухне. Нет – в специальный, в клинике, градусов на триста с минусом. И все проблемы решены! Теперь ты можешь не трястись за детей… Пусть они себе тонут, убегают, разбиваются на машинах, подхватывают неизлечимые болезни, стреляются, дают себя похитить – нам все нипочем. Мы идем себе в клинику, раздвигаем ноги, нам опускают куда надо замороженную горошину, и через девять месяцев получаем новенького ребеночка на замену. Конечно, все это настолько ново, что возникает много непредвиденных сложностей… Вот, например, вообразите такую ситуацию, когда…

Она не то чтобы располнела за те годы, что Антон не видел ее, но как бы сильно напружинилась – руками, щеками, бедрами, шеей, животом – да так и забыла расслабиться. Новая короткая стрижка – хохолок над лбом. Можно подумать, что парикмахер сверялся не с модным журналом, а с учебником орнитологии, глава – «Павлины». Она носилась кругами по замкнутому пространству гостиной, а муж-1-3 поворачивался за ней следом, манил пальцем из середины, уговаривал:

– Оля, Оля, угомонись, иди спать, ты две ночи не спишь уже, мы с Энтони подежурим, второй час ночи, а то представляешь – зазвонит телефон, надо будет что-то решать, что-то делать, а ты не в себе…

– Нет, подожди, ты слушай дальше, как одна богатая пара не могла родить нормально, и они заготовили себе штук пять эмбриончиков в пробирках, заморозили и уехали в Бразилию отдохнуть и набраться сил перед операцией, а там – такая беда! – попали в авиакатастрофу и погибли. И вот их родственники съехались делить наследство, а адвокат им и говорит: «Извините, у меня тут в пробирках пять прямых и законных наследников дожидаются». Те, конечно, в крик: «Какие это наследники? Сосульки незаконные! А вот мы их сейчас в джакузи окунем! Эскимо на палочке! На коктейли их пустить да распить за упокой души! В кастрюлю с супом! В заливное!» «Нет, – говорит адвокат, – так не пойдет. Мы сейчас объявили конкурс, и на такое дело довольно много добровольных мамаш записалось, которые готовы наследников вынашивать». И я тоже решила – пошлю заявление. Вот и адрес уже переписала, потому что мне хоть и за сорок, но я еще вполне могу, и опыт у меня большой, и дочку только что потеряла, так что мне должны быть какие-то льготы, если уж к замороженным эмбрионам столько заботы, то на живых-то должно что-то остаться, ты ведь мне разрешишь, Энтони, то есть нет – Харви, Энтони уже ни при чем, мы с ним пропустили свое время, не запасли, хотя он вообще-то возражал против чужих детей, но то против горячих, а на замороженных, наверно бы, согласился, потому что он чудный был парень – Энтони, когда-нибудь я вам о нем расскажу, как он все время за надежностью и безопасностью гонялся, так гонялся, что у всех кругом кости трещали от его безопасности и кровь из-под ногтей выступала, но это дело прошлое, сейчас у нас другие заботы, сейчас…

Она наконец дала увести себя наверх в спальню. Она упала на кровать ничком. Они осторожно сняли с нее туфли, укрыли пледом. Она затихла. Они уже выходили из комнаты, когда услышали, как она ясно и громко – и Антону почудилось, что она передразнивает его, того – двадцать лет назад, – сказала:

– Но почему, почему, почему? Почему из всех неприкаянных – именно ее?

Антон проснулся, когда занавески уже светились и раскачивали на своих волнах вздернутые саксофоны, клавиши рояля, трубы, барабаны, россыпи скрипичных ключей. Он вспомнил, что его уложили в пустовавшей комнате сына-1-2. Муж-1-3 лег в гостиной, у телефона. В доме было тихо. По стенам висели плакаты с портретами самозабвенно поющих, горестно потрясающих гитарами, сладко жмурящихся под софитами. Но и для семейных фотографий нашлось место. Вот Голда с братьями и кузенами. Дед и бабка Козулины. Сам хозяин комнаты в квадратной шапочке с кистью, болтающейся перед носом. Жена-1 около дымящейся туши барана. Не на том ли пикнике, где он впервые – за кустом, за кадром – целовался с будущей женой-2?

Антон поискал себя. Не нашел. Он попытался прикинуть, есть ли среди десяти его детей хоть один, у кого на стене нашлось бы место для отцовской фотографии. Разве что дочь-5-1… Как она плакала, когда узнала, что он уходит. Сколько ей теперь?

Он вернулся взглядом к старикам Козулиным. Кормилец миллионов собак и кошек стоял прямо, ничуть не по-стариковски, жеманно отставив правую ногу, и по снисходительной улыбке на его лице можно было легко догадаться, что камеру держит кто-то из внуков. Каким-то образом жена-1 не унаследовала от него ни высокого роста, ни скандинавской рыжеватости. Черные кудряшки, приземистость, птичья прыть – все от матери. Там, кажется, бродили татарские гены.

Антон на всю жизнь запомнил ту виноватую сердечность, с которой будущий тесть-1 встретил его тогда, в первый их приезд с Ольгой. Так вышло, что Антон стал объектом шуток – явился в дом в одном (левом) сандалете, а правый забыл в машине, потому что любил чувствовать педаль босой подошвой, – но мистер Козулин одергивал шутников и говорил, что тактичные хозяева виду бы не подали, а сами тут же скинули бы правый ботинок или туфлю – «вот так: раз!» – и делали бы вид, что все нормально, что просто мода такая пошла – хромать на правую ногу. Был он с виду ничуть не страшным, на дочь поглядывал с грустной и вороватой нежностью. У миссис Козулин лицо светилось ожиданием, будто вот-вот в любую минуту перед ней мог подняться театральный занавес, а какую покажут пьесу, уже неважно – она поверит, поверит всему.

– Что раньше – обедать или прокатиться по озеру на моторке?

– Прокатиться! прокатиться, пока еще светло!

Парусные яхты возвращались им навстречу, закончив сбою извилистую петлю, круг, синусоиду в волнах, доказав очередной раз тщету и ненужность всякого движения в пространстве. Все еще горячее, опасное солнце опускалось на невидимую за горизонтом Канаду. Чайки с безнадежным упорством гнались за позолоченным египетским зерновозом.

Мистер Козулин показывал свою империю. Нет, сам консервный завод отсюда не виден, он там, за этими холмами. Но вот к северо-востоку – трубы рыбообрабатывающей фабрики, которую он недавно купил. А в другую сторону – мясобойня. Нет, бойня еще не принадлежит ему, но они сотрудничают очень тесно. Озеро Эри на этом участке самое чистое, потому что ни фабрика, ни бойня практически не создают отбросов производства. Все идет в дело, все можно превратить в «Ужин для мурлыки», в «Рагу для бульдога» или – это новинка – в «Разборчивого подлизу».

Антон незаметно перевел бинокль вниз, на нос кораблика, на шезлонги, летевшие над волнами. Мелькнул распахнутый Ольгин халатик, загорелый холмик живота с нежным кратером посредине. Миссис Козулин наклонялась над дочерью, о чем-то расспрашивала, время от времени поднимала ее руку к лицу и терлась щекой.

Скучает ли мистер Козулин о России? Сказать по совести, нет. Ведь его увезли десятилетним. И даже не из России, а из Финляндии. Съездить посмотреть было бы любопытно, но ему почему-то отказывают в визе. Раз за разом. Впрочем, он догадывается почему. В годы войны он вел кое-какие дела с товарищами комиссарами в Архангельске. Абсолютно нормальные, честные сделки, но по тамошним перевернутым законам за это могли расстрелять. Сейчас эти товарищи комиссары – большие шишки. Наверное, им не хотелось бы, чтобы приехал свидетель их юношеских грешков. Смешно! Если бы он хотел насолить им, он дал бы материал американским газетам. Но зачем ему это нужно?

– Зато Ольга съездила год назад со студенческой группой. Как? она вам не рассказывала? О, у нее масса впечатлений. Она смотрела во все глаза, но, как водится у дочерей, видела только то, что превращало ее родителей в выдумщиков, злопыхателей и клеветников. Все я ей неправильно рассказывал, все врал. Ничего там нет перевернутого. И люди там чудесные, ходят на двух ногах, и порядки вовсе не такие казарменные, и кормят очень вкусно, и реки текут в правильные моря, и деревья покрываются листьями как положено, и поезда приходят по расписанию, а кошки и собаки как-то обходятся без дурацких консервов и выглядят очень довольными. Я, конечно, не спорил, только слушал и поддакивал. Что тут поделаешь! Я действительно должен был страшно раздражать ее. Всегда – с детства, сколько она себя помнит: прав, прав, прав. Кто это в силах выдержать? Теряйте, теряйте сандалию почаще, дорогой Энтони, дайте им посмеяться над собой, хромайте, спотыкайтесь. Девочке необходимо самоутверждаться. Разве так уж важно – на чем? Зато – представьте – она добралась и повидала моего брата!

Скандинавский профиль мистера Козулина несся на фоне розовых облаков, резал вечерний воздух всеми своими зазубринами – подбородок, нос, надбровье, козырек фуражки.

– Брат – это мое больное место. Старше меня на восемь лет. У вас не было братьев? Тогда вы не в силах себе представить, как можно обожать старшего. Считалось, что он получит финский диплом и поедет за нами. Он учился на врача и получал стипендию. А мы знали, что в Америке медицинское образование будет стоить огромных денег. Но война захлестнула его. Он попал в плен к русским, чуть не погиб. После войны его отпустили, но городок, где он жил, отошел к России, и все жители были объявлены русскими подданными. И конечно, уехать уже было невозможно. Но брат и не пытался. Он считал себя по-прежнему гражданином Финляндии и не хотел обращаться с просьбами к русским властям. К этим оккупантам! Ужасный идеалист! И до сих пор такой. Работает врачом, но при этом считает себя великим непризнанным художником. Рисует, правда, одни чемоданы. Открытые и закрытые, кожаные и деревянные, с замками и задвижками. Никаким успехом его картины не пользуются, но он без них ни за что не уедет. А по тамошним порядкам картины ни за что не выпустят. Художественной ценности ваши картины не представляют, говорят ему, но они представляют материальную ценность и являются собственностью государства. Получается какой-то безнадежный тупик. Художник на все времена заложник своих картин, потому что без них ему не попасть в вечность – так, кажется, сказал один их – то есть наш – поэт.

Во время речи самый кончик носа мистера Козулина нарушал жесткую заостренность профиля, двигался вверх и вниз за верхней губой, когда она хлопала по нижней на звуках «п» и «б», «в» и «ф». Чем больше человеческих черт обнаруживал этот обирала всех голодающих в мире, тем тоскливее становилось Антону от мысли, что придется его бессовестно дурачить, вымогать деньги. Он все чаще прятал глаза за окулярами бинокля.

– Возможно, рано или поздно мне удастся съездить туда и повидать брата. Но я знаю, что это только разобьет мне сердце. О чем бы я мечтал – это вытащить его сюда. Чтобы он доживал тут спокойно рядом с нами и рисовал бы свои чемоданы. Я бы ему устроил и персональную выставку, и каталог с цветными картинками, и упоминание в энциклопедии. Сделать что-то для старшего брата – мечта всего детства. Но как?

Мистер Козулин заметил наконец кислые морщины на лице Антона, заметил и прицел его бинокля, и самозабвенно раскинувшуюся в шезлонге соблазнительницу-дочь.

– Я рад, что у Оли появился такой друг, как вы. Мне очень тревожно за нее. Я даже деньгами не могу помочь. Потому что все, что мы пытались посылать ей, она передает каким-то революционным маньякам, или колониям «Вольных цветов», или каким-нибудь сварщикам, именующим себя скульпторами. И изучать мою бывшую родину она начала только для того, чтобы доказать мне, что я о ней ничего не знаю. Так что поверьте мне, – сказал он вдруг, пряча голос и сочувствие за шумом мотора. – Поверьте. Я люблю ее уже двадцать лет и знаю, какое это нелегкое занятие. Но бывают, бывают минуты… Очень неожиданно… Надо только терпеливо ждать…

Могла она расслышать эти слова? Могла вдруг, по необъяснимой прихоти, поддаться их заразительной влюбленности? Или сама она так вошла в роль, пока расписывала позже, за столом, их брачные планы – лет, конечно, они закончат колледж, получат дипломы, до этого никаких детей, будет нелегко поначалу, но они оба знают, как подзаработать доллар-другой, ведь правда, Энтони? правда? а если родители захотят помочь, то что ж, это очень мило, хотя нужно ли? как ты считаешь, Энтони? – так разыгралась, что не могла вырваться из образа и именно поэтому заявилась к нему в комнату в час ночи? И присела на кровать, и стала говорить, что она не в силах больше выносить его физиономию, перекошенную шекспировской скорбью, что он ей чуть не сорвал все представление, а главное, ей до смерти надоело, что он никак не может уразуметь правильную связь между «было» и «будет», не понимает, что не обязательно «было» управляет «будет», а можно и наоборот, что из «будет» можно все переворошить в «было», чудное сделать отвратным, когда-то любимое – ненавистным, правду – враньем или наоборот.

– Ах, ты не понимаешь? Тебе нужны примеры? Ну хочешь, мы сделаем правдой все то, что я плела сегодня за столом? Да-да, вот так, до последнего слова? Так тебе легче будет? Ведь я ничего не говорила про любовь, я не очень знаю, что это такое, а все остальное легко исполнить, и, может быть, нам хватит одной твоей любви на нас двоих, мы поженимся и наплодим детей, и будем с трудом просыпаться ни свет ни заря, каждый день в одно и то же время, и тащиться на честную службу, и ненавидеть друг друга за неправильно поставленный будильник, за одинаковые слова (где же новых-то набрать на каждый день?), за разбитую фару автомобиля, за потерянную кредитную карточку, за чувство вины, за беспричинную ревность? Ты этого хочешь, несчастный возничий – босая пятка?

И он – охламон – поначалу гордо тряс головой – нет! вот еще! меня так просто голыми руками не возьмешь, – хотя ему хотелось завопить: да, да, да! – но он все еще не верил, что ее можно вот так поймать на слове, затащить в сети правдоподобия, в ею самой затеянный розыгрыш. И пока она сбрасывала халатик и ныряла к нему под одеяло, и искала его руками, голыми руками, и, казалось, всюду натыкалась только на третьего-лишнего, все еще не верил, и только когда услышал знакомое «о да, еще… еще… о, какой ты… сильнее… не останавливайся… еще… да-да-да!» – только тогда поверил и смутно начал понимать, как она живет на этой тонкой проволоке между «было» и «будет», не по-людски – чтобы только вперед, а то туда, то сюда, но все это понимание…

Муж-1-3 влетел в комнату, держа переносной телефон, как заброшенный в электронные волны спиннинг, – антенной вперед.

– Это он! По коллекту звонит, подлец, за наш счет! Говори! Что хочешь говори – только подольше! Подматывай гада, не дай сойти!

Антон ошалело взял телефонную трубку двумя руками.

5. Похититель
– Мистер Себеж? Ну скажите на милость, почему всегда я, один я? Почему я все должен делать один? Кажется, мы оба заинтересованы в деле. Нужно элементарное чувство справедливости… У меня разработан последний этап. Превосходный план. Вы приезжаете на берег озера. Отвязываете указанную вам лодку, ставите в нее сумку с деньгами, запускаете мотор. И все. Дальше работает радиоконтроль. Вы меня слушаете? Вам интересно то, что. я говорю? Наконец-то кому-то интересно, что я говорю. Итак, я пригоняю лодку к себе, сажаю в нее Голду и возвращаю вам. Мы не встречаемся, не видим друг друга. Но до этого? Как вы попадете на берег озера в нужное место, хотел бы я знать?

Голос у похитителя был молодой, чуть тронутый акцентом. Мексиканским? Кубинским? Досада человека, отрываемого от важных дел на чужие затеи и капризы, позвякивала в каждой фразе. И в то же время он сыпал словами с такой скоростью, словно не был уверен, что его дослушают до конца.

– Если вы дадите мне название озера и адрес места, я могу приехать на машине, – сказал Антон.

– На машине! Вы только послушайте его! А как я буду знать, что вы меня не обманете? Что не притащите за собой полицию? Хотите, чтобы я верил вам на слово? С чего вдруг? Нет, дайте мне гарантии, дайте себе труд подумать…

– Ну, например… Можно использовать эти карманные приемники, воки-токи. Они продаются в радиомагазинах парами. Один вам, другой мне. Вы посылаете кого-нибудь из своих, скажем, друзей, и он кладет воки-токи в мой автомобиль…

– Да? А полиция наблюдает за вашим автомобилем. И засекает моего друга.

– Действительно…

– Думайте, мистер Себеж, думайте.

– Я немного нервничаю.

– А я, думаете, нет? Каково мне всем этим заниматься? Думаете, для меня это привычное дело? Похитить и передать заказчику – это моя профессия. Но возвращать – тут возникает масса сложностей. И я иду на них только из-за сочувствия к вашей дочери. Которая упросила меня не отрывать ее от родного дома. Можно это хоть как-то ценить? Так что думайте, мистер Себеж, думайте. Не может быть, чтобы вдвоем мы не придумали толковую схему.

– Хорошо. Отменяем воки-токи. Простой конверт. В нем какой-то адрес. На полпути до вашего озера. Ваш сообщник приходит в ресторан. Скажем, в кафе «Ольга». Знаете? Нет, мать Голды тут ни при чем. Это совпадение. Садится за столик у окна на Стэйт-стрит. Незаметно приклеивает конверт снизу. И уходит. Полиция не может задерживать всех, кто присаживался к этому столику. Я появляюсь через час. Отклеиваю конверт и еду в указанное место. Сообщник незаметно следует за мной. Если убеждается, что слежки нет, дает мне вторую половину маршрута.

– Так-так. Это уже лучше.

– Но нам не собрать такую кучу денег.

– Начинается. Дешевеет родительская любовь. Неходкий товар. На все цены ползут вверх, только на это вниз. Вы что, не понимаете, что мне придется возвращать аванс? И что заказчик будет очень-очень сердит? Давайте устроим аукцион. В вашем рассвободном, пресвободном мире это ведь любимая игра. Вы привозите пятьдесят тысяч, мой заказчик дает шестьдесят. Вы добавляете еще пятнадцать, а мой заказчик перекрывает еще пятью… Законы рынка, спрос и предложение, ваша святая святых… Выиграете – ваше счастье. Проиграете – мы передаем вашу дочь неизвестному заморскому жениху. Под венец или под чадру.

– Как вас зовут?

– Педро. Или Пабло. Вообще – не ваше дело. Не морочьте мне голову.

– Я только хотел сказать, что… Не знаю, слыхали вы уже или нет. Тут они в вашем штате, говорят, недавно приняли новый закон. Просто варварский. Я не хотел верить поначалу, но говорят, что об этом было в газетах.

– К чему вы клоните?

– Не подумайте, что я хочу вас запугать. Мы все выполним, как вы сказали. Но этот закон… Мне кажется, справедливость требует, чтобы вы были в курсе.

– Ох, не тяните резину.

– Называется «заключение под окошком». Закон о смертной казни этим извергам не протащить, они это знают, поэтому додумались до такой замены. «Преступный индивидуум, – заявляют они, – отчуждает себя от общества, сознательно становится его врагом. Поэтому общество имеет право прекратить защищать этого индивидуума от других индивидуумов». И вот осужденного, скажем, за убийство, сажают в камеру, в потолке которой есть окошко. Оно заделано решеткой, но стекла нет. Вроде вентиляции. Зато снаружи так устроено, что в комнату над камерой, к этому окошку, может подойти любой желающий. И охрана тюрьмы обязана пропустить его, не спрашивая имени, не обыскивая. Это может быть просто любопытный зевака, но может быть и родственник убитого, может быть и просто посторонний маньяк. Разрешается иметь при себе оружие. Даже незарегистрированное. Даже чужое, одолженное. Понимаете, на что они рассчитывают?

– Ловко, ловко. Жестокое, изуверское и необычное наказание. Но конституции ведь для того и пишутся, чтобы их обходить.

– Представляете себе состояние осужденного? День за днем, каждую минуту ждать выстрела. Ложиться спать, смотреть на это окно над собой и не знать, суждено ли тебе проснуться. Родственники погибших часто бывают так мстительны. И все эти психопаты, которые что ни день – как мы читаем в газетах – палят по незнакомым людям, хотя знают, что их почти наверняка арестуют. А тут – безнаказанно! Да на такое дело будут съезжаться за тысячу миль.

– Опять же конституция. Разрешается погоня за счастьем. А если для него нет большего счастья, чем пострелять через «окошко»?

– Они как бы умывают руки. «Смертной казни нет, казним не мы, а какие-то отбросы общества совершают очередное преступление. Мы же остаемся чистенькими и незапятнанными». А представляете, как плохо стреляют нетренированные люди? Они ведь, прежде чем убить, двадцать раз ранят тебя, искалечат. Раздробленное колено – это, говорят, адская боль. Так же, как простреленная челюсть. Но хуже всего – рана в живот. Люди кричат не своим голосом. А эти лицемеры ведь тут же подхватят несчастного, уволокут его в больницу, подлечат и положат обратно «под окошко».

– Нет, все же мне кажется, что вы пытаетесь меня запугать.

– Ничуть. Просто среди преступлений, наказываемых «заключением под окошком», упоминается и похищение.

– Я уже догадался. Но это неправильный подход. Нам предстоит серьезное дело. Мы должны сотрудничать, должны быть партнерами. На вас лежит огромная ответственность. Один неверный шаг, и… Даже когда Голда уже будет плыть к вам в лодке… Если я замечу полицию, все может случиться. Взрыв, столб пара… Зачем мне оставлять свидетелей? Все будет зависеть от вас.

– Я понимаю. Никакой полиции. Но можно мне хотя бы поговорить с ней?

– Еще чего.

– Но как же я узнаю, что она у вас? Что жива и здорова?

– Например, если я скажу, что на левой ступне у нее родимое пятно в форме дубового листа? И что мать в детстве – она сама мне рассказала – забыла ее спящую на автобусном вокзале?

– Да-да, теперь я вижу…

– Значит, в кафе «Ольга». В пять вечера. Мне нужно время, чтобы все подготовить. Езды вам будет около часу, потому что маршрутик я залеплю извилистый. И очень, очень прошу: без глупостей. А то мне порой кажется, что жизнь вашей дочери нам дороже, чем вам.

Трубка щелкнула, грохнула, перешла на писк. Антон все сидел, прижав ее к уху. Муж-1-3 вошел в комнату, волоча за собой провод второго аппарата.

– И с такими она тоже водилась, – сказал он. – Такой и правда может взорвать. Глазом не моргнет.

Телефон зазвонил снова.

– Мистер Себеж? Говорит сержант Варне. Неплохо вы его заболтали. Но, как и следовало ожидать, он тоже не дурак. Звонил из телефона-автомата.

– Откуда?

– Из Брайтона. С бензоколонки «Саноко». Это полчаса езды на север.

– Нельзя ли послать туда кого-нибудь? Известить тамошнюю полицию?

– Думаете, он стоит там, дожидается? Кроме того, он же сказал вам: никакой полиции.

– Что же теперь?

– Делайте так, как он вам сказал. В пять часов приходите в кафе «Ольга». Он, наверно, будет за вами наблюдать. Но и мы тоже.

– Это мне не нравится.

– Он упомянул лодку. Значит, обмен планируется на озере. У нас будет достаточно времени, чтобы все приготовить на берегу.

– Я знаю двадцать озер в получасе езды от «Ольги». На каком из них вы собираетесь готовить свою засаду?

– Давайте договоримся: пусть каждый выполняет вою часть, о’кей? Вы свою, мы свою.

– Взрывать будут мою дочь, не вашу.

– Никто никого не взорвет. Мы подложим в чемодан с деньгами канистрочку со снотворным газом. Без цвета, без запаха. Он откроет, а ему – в рожу. Действует мгновенно.

– У него могут быть сообщники. Такие, которые тоже действуют мгновенно. То есть не рассуждая. И на всех вашего газа не хватит.

– Вы хотите, чтобы мы помогли вам? Хотите или нет?

– Конечно хочу. Но разве нельзя…

– Нет, нельзя. Положитесь на нас. Кстати, этот закон, про который вы ему рассказывали, – в каком штате он введен? Еще ни в каком?… Фантазия?… Взяли из собственной радиопередачи? Очень плодотворная мысль. Не пришлете ли нам текст? Я уверен, что наш босс заинтересуется. Очень, очень эффективная затея. Мы вас используем в будущем. Нам такие нужны…

Муж-1-3 осторожно взял трубку-спиннинг из рук застывшего Антона, щелкнул выключателем. Они посидели рядом молча, словно пассажиры, вошедшие в вагон, исподволь готовящие себя к тому, чтобы отдаться целиком на волю чужих, невидимых машинистов, которые повезут их по невидимым рельсам, то замедляя, то разгоняя по своей прихоти, и, дай Бог, доставят невредимыми куда им надо. Знать бы только – куда надо.

Антон подумал, что со времен Большого несчастья он не видел Горемыкала так близко – лицом к лицу. «А-а, ты вообразил, что с тебя уже нечего взять, поуспокоился, – говорил знакомый усмешливый оскал. – Забыл, что ли, что живому от меня не уйти. Потому что всякая жизнь, даже такая жалкая, как у тебя, – это боль. Разной длины, толщины, цвета. Этакий полевой букет из больших и маленьких цветочков боли. Завернутый в листья страха».

– …А однажды, – говорил муж-1-3, – Голдина компания до того меня своими насмешками довела, что я пошел в бар и напился. И встретил там механика из моей типографии. Чарли Сиртаки. Из греков. Говорю ему: «Чарли, скажи правду – кровосос я или нет? Настоящий я эксплуататор или не самый еще худший обдирала?» А он мне говорит: «Да уж, Харви, мы давно хотели с тобой обсудить это. С хваткой у тебя плохо. Не умеешь ты нас брать за горло и за все другие места. Если так пойдет, мы ведь разорим твою типографию и сами без работы останемся. Есть же, наверное, какие-нибудь вечерние курсы усовершенствования эксплуататоров. Ты бы пошел подучился. А то быть беде».

– Я, пожалуй, съезжу в Брайтон, – сказал Антон.

– Не сходи с ума, – сказал муж-1-3.

– Оле не говори, когда она проснется. И сержанту Барнсу тоже.

– Ты все завалишь. Спугнешь их или, того хуже, доведешь до истерики.

– Скорее всего я и не найду там ничего. Не станет же он действительно ждать у телефона.

– Гляди – загубишь дочь.

– Времени ведь еще полно. Не сидеть же до вечера сложа руки. Да и не верю я в то, что их снотворный газ сработает. Им небось просто хочется новую игрушку испытать.

– Правду, видать, Ольга про тебя говорила.

– Какую машину мне можно взять – «додж» или «тойоту»?

– Она говорила, что в тебе есть какая-то стена, как в Китае, и если ты за нее зайдешь, тебя уже никакими словами оттуда не достать.

– Голда в детстве однажды заперлась в уборной и как-то так повернула замок, что не могла открыть. А мы как раз куда-то вышли. Она так там вопила и билась, что соседи услыхали и прибежали ломать дверь. Она не выносит быть взаперти.

– Хорошо, возьми «тойоту». Ключи в пепельнице. Правое стекло не опускается. И гудок не гудит. А так ничего. Доедешь. Если что-нибудь узнаешь, позвонишь?

Вывеска бензоколонки «Саноко» была вознесена двумя столбами так далеко в небо, словно строитель хотел сделать ее пластмассовую незапятнанность недосягаемой даже для голубей и воробьев. Если бы когда-нибудь вернулись отвергнутые эпохой дирижабли, они могли бы швартоваться прямо к этому небесному причалу, опускать вниз шланги, накачиваться бензином и гелием. «Вы отдаете себе отчет, что вы живете на бомбе? – говорил обычно Антон, когда ему доводилось продавать страховку владельцам бензоколонок. – Или на бочке с ядом. Я говорю не только о пожаре. Вы можете долго ничего не замечать, но крошечная трещина в сварке под землей, и бензин незаметно утекает в почву, отравляет все вокруг. Такой случай был недавно на Лонг-Айленде. Владельцы окружающих домов высудили у заправочной два миллиона».

Служащий закончил смывать трупы жуков, слепней и мошек, налипшие на ветровое стекло за короткий проезд до Брайтона, терпеливо ждал.

– Долейте заодно и масла, – сказал Антон. – И охладитель не мешает проверить.

На вид служащему было лет шестьдесят. Седина выглядывала из-под фирменного бейсбольного картуза неровным венчиком. Разорился, овдовел, проигрался, спился? Двигался он подчеркнуто быстро, чуть ли не вприпрыжку, словно старался показать, что мальчиковая работа его не тяготит и вполне по силенкам.

– Вы хорошо знаете Брайтон? – спросил Антон, отсчитывая деньги.

– Двадцать лет здесь живу, сэр, – сказал старик-мальчик, с недоверием разглядывая лишнюю – чаевую – пятерку.

– Я влип тут по-дурацки. Прочел объявление в газете. Договорился по телефону о встрече, записал адрес и фамилию, а бумажку оставил дома.

– Бывает, сэр. Крайне признателен, сэр.

– Страшно неохота ехать обратно. Парня зовут Педро. Или Пабло. Он откуда-то из Южной Америки.

– О, этих тут понаехало за последние годы – тьма-тьмущая. Работу уже не ищут, сразу прут за пособием.

– Договорился купить у него лодочный мотор. Кажется, он еще и радиоаппаратурой занимается. Коротковолновые приемники, передатчики.

– Есть тут один такой радиоумелец. Только он говорил, что его зовут Армандо. Хозяин его нанимает иногда, если в машине приемник барахлит. Невысокий такой. И будто все время принюхивается. Вроде он и сегодня появлялся здесь.

– Может, это он? Я-то его никогда не видел, только по телефону говорили. Не знаете, где он живет?

– Однажды я его подвозил. Дайте-ка вспомнить… Кажется, так: поедете по этой дороге и у второго поворота – налево. Через квартала два-три увидите цветочный магазин. За ним – проезд. Там в тупике – двухэтажная развалюха с жильцами. Год назад он там жил.

– Огромное спасибо.

– Только заставьте его при вас проверить мотор. Хоть в ванной, хоть в бочке. Эти понаехавшие – народ прожженный. И если не понравится, возвращайтесь сюда. Я вам подыщу продавца с настоящим товаром.

– Непременно.

– Если мы, американцы, не будем держаться друг за друга, они нас всех выжмут куда-нибудь в Канаду. Или еще подальше.

С первого взгляда возникало впечатление, будто дом оплетен строительными лесами. Потом делалось ясно, что это просто лабиринт наружных лестниц. Казалось, они шли не только к каждой двери на втором, на третьем этаже, но и к каждому окошку. Фамилии рядом со звонком были стерты, замазаны, перечеркнуты, неразличимы. Антон на всякий случай достал свою старую визитную карточку – «Себеж Инкорпорэйтед, страхование от бед грядущих и минувших», постучал в дверь. Никто не ответил.

Он начал подниматься наугад по одной из боковых лестниц. Снизу было невозможно понять, куда она идет. Растрескавшиеся под солнцем перила грозили тысячью притаившихся заноз. Дойдя до второго этажа, он услышал голоса. Мужской голос сыпал словами так быстро, словно хотел заполнить ими, заткнуть все промежутки и щели времени-пространства, не оставить собеседнику ни одного просвета, куда бы можно было сунуться с возражением. Женский голос отвечал негромко, жалобно, не надеясь дождаться пауз, плывя поверх и по сторонам пулеметно-словесного града.

– Опять я во всем один я всегда я не слушал я не сделал я перепутал должен должен должен а когда меня будут слушать когда мне будут должны за все что вы со мной сделали за все что у меня отняли за все ваши дома автомобили яхты за всех ваших слуг собак лошадей за все ваши кожаные пиджаки телевизоры «сони» в полстены за все ваши танцы курорты охоты за все диснеи голливуды карибы, – выкрикивал мужчина.

Антон узнал голос Пабло-Педро.

Что говорил женский голос, он понять не мог, потому что слова теперь заглушались всхлипыванием.

«Это не по правилам, – мелькнуло у Антона. – Похищенных нельзя держать в том же доме, где живешь. Не было таких сценариев».

Он перелез через перила и спрыгнул на деревянный балкончик второго этажа. Игла страха беззвучно строчила в груди, оставляя длинный болезненный шов с левой стороны. Женский плач сверлил уши. Он побежал по расхлябанным просвечивающим доскам. Он ударил плечом в дверь. Дверь была не заперта, и он чуть не упал. Он стал на пороге и поднял руки. Визитная карточка все еще дрожала в пальцах, как крошечный флаг капитуляции.

– Я один, совсем один, никого нет ни за мной, ни внизу, ни в машине, давайте обсудим спокойно, деньги будут, деньги – дело наживное, сегодня их нет, завтра появятся, – бормотал он.

Педро-Пабло прижался спиной в угол и достал из висевшего на стене балахона пистолет. Он целился в пришельца из пистолета. Дуло ходило вверх-вниз, и Антон ощущал тупой конец этой огнестрельной траектории то лбом, то животом, то третьим-лишним. Комната выглядела как радиолавка после ограбления. Или после взрыва.

– Так я и знал, так и думал. Все у вас на обмане, все на хитрости, – выдавил из себя Педро-Пабло. – Но я ведь вас предупреждал. Предупреждал я или нет, чтоб без фокусов? Шаг вперед. Еще один. Закройте дверь. Линь Чжан, дай-ка подушку. Я его пристрелю через подушку. А то соседи опять будут жаловаться, что мы шумим.

Только теперь Антон решился повернуть голову. Заплаканная китаянка смотрела на него из другого угла комнаты. Длинные полосы испещренной иероглифами бумаги стекали со столика-конторки перед ней.

– Мистер Себеж. Не слушайте его. Пожалуйста. Ничего не бойтесь. Он не выстрелит. Не имеет патронов. Я вынула все. И спрятала. Это ужасно. Может купить пистолет. Любой мальчишка. Опасная страна. Оружие возбуждает их. Хуже наркотиков. Женам приходится караулить. Все время быть начеку.

– Какая ты мне жена?! – закричал Пабло-Педро. – Я развелся с тобой уже восемь раз ты меня взяла обманом за деньги бессовестно надула делала вид что ты из Красного Китая а оказалась из паршивого Гонконга это ложное рекламирование подсудное дело в нашей загнивающей империи отдай сейчас же патроны не то я изорву все твои гранки и верстки заставлю голодать как голодает все прогрессивное человечество.

– Я не понимаю. Мистер Себеж. Ложное рекламирование? Объясните ради вашего прославленного Христа. Всего пять лет в этой стране. Не укладывается в голове. Кто кому платил деньги? я тебе? ты мне? Вся моя семья платила. Откладывала десять тысяч долларов. Американских. Три года. Я должна выйти замуж в Америке. Это я тебя купила. Имею право вернуть товар. Только куда. Не имеет одной почки. Никто не предупредил. На спине портрет Че Гевары. В три краски. Даже имя мое не мог запомнить. Мы пришли оформлять брак, а он не может вспомнить. Не знает, как зовут невесту.

– Уговор был, что мы разведемся через год!

– Это невозможно. Ты сам знаешь. Эмиграционное управление. Аресты, аресты, аресты. За фиктивные браки дают пять лет. Меня вышлют. Тебе привесят новый приговор. Ты этого хочешь? Тебе мало двух лет за махинации с чеками? Ты ведь уже сидишь.

Это правда, мистер Себеж. Вы сейчас в гостях у заключенного.

Педро-Пабло с гордостью задрал штанину и показал пристегнутую к щиколотке коробочку.

– На нем проводят испытание. Последнее изобретение. Еще не совсем заключение «под окошком», но почти. Если коробочку отстегнуть, в полиции звонит звонок. И если уйти на пять миль от участка – тоже. В древности к ноге приковывали ядро. Я читала. Теперь радиопередатчик. Чтобы не платить за камеру. И за еду в тюрьме. Зарабатывай сам. Ищи работу. Но не дальше пяти миль от дома. А что если и за пятьдесят миль не найти? Не их дело.

– Как же он собирался ехать на озеро, управлять радиолодкой, получать выкуп?

– Озеро недалеко. Мы ходим туда купаться. И ничего – полиция не приезжала. А конверт в «Ольгу» должна была отвезти я. Потом следить за вами. Давать команды. План неплохой. Голова работает. Иногда. Но жадности слишком много. Не понимает богачей. Не хочет знать их трудностей. Деньги считать умеет только до тысячи. Дальше все сливается. Хоть двадцать тысяч, хоть пятьсот. Не различает.

– Где Голда?! – неожиданно для самого себя рявкнул Антон. – Куда вы дели мою дочь?

– Ради Бога! Не так громко, мистер Себеж, ради Бога! Соседи всегда сердиты. У них свои огорчения. У нас – свои. У кого больше? Кто знает. Но они жалуются. Домохозяину. А мы – нет. Они хотят, чтобы мы уехали. Но куда? Квартплата растет. Я корректирую весь день. Десять часов, двенадцать, пятнадцать. Но все равно не хватает. А у него – одни только прожекты, прожекты. Разбогатеть! Одним ударом! За один день! Я умоляла его. Похищение безнадежно. Не связывайся. Но разве он слушает меня? Если говорит сама Голда – это для него как глас свыше.

– Голда уговаривала его похитить себя?

– Не совсем. Сначала она хотела застраховать свою жизнь. В нашу пользу. А потом исчезнуть. Так было нужно. Но это не вышло. Нужно больше времени. Она сказала, что отец бы ей устроил. То есть вы. Но вы-он больше не работает.

– Почему ей надо было исчезнуть?

– Она явилась к нам. Неделю назад. Сказала, что ей надо срочно уехать. У нее какие-то неприятности. И ей захотелось, чтобы мы заработали. На ее бегстве. Она нам очень сочувствовала. Вы же знаете. Ей всегда хотелось помогать. Униженным и оскорбленным. А мы в этом смысле в самом нижнем оскорбленном низу. Среди ее знакомых. Нас унижает общество. Но мы и сами друг другу добавляем. Так что получается вдвойне. Но никто никого не похищал. Пабло-Педро придумал похищение, когда она уже уехала. Я сказала ему: «Требуй двадцать тысяч». Ведь двадцать тысяч вы бы заплатили, правда? А этот решил заломить полмиллиона. Ненасытный. Вот и доигрался.

Антон – без сил, без воли, без злости, без мыслей – опустился на придвинутый к стене матрас.

– Куда же она уехала?

– Я скажу вам, мистер Себеж. Скажу все, что знаю. Но только уговор. Одно условие. Что вы не станете доносить в полицию. Пожалуйста, не надо, не надо, не надо. Обещайте. Ведь кто все затеял? Ваша же дочь. Страхование с целью обмана. Это преступление. Пабло сам бы не додумался. Она подбила его. На обман и вымогательство. Это очень нехорошо. Могут присудить на три года. Если до этого был хороший-хороший. Не было других грехов. У нее были. Но у нее не было арестов. Ей все сходило с рук. Она очень белая и без акцента. А уж ему-то вот закатают все пять. Хотя для меня это, может быть, очень хорошо. На пять лет я буду в безопасности. От его прожектов и пистолетов. Спокойно дождусь получения гражданства. Буду корректировать только восемь часов в день. Зачем я стараюсь?

– У Голды был арест! – крикнул Пабло-Педро-Армандо. – Ее арестовал морской патруль.

– Ох, ох. Будто я не знаю. Это он про визит команды крейсера. Встреча моряков и студентов. Весь город полон мальчиков. Стройных. Во всем белом. Вокруг Голды – пять или шесть. В кафе «Доминик». «А кто из вас нажимает на кнопку?» – спрашивает ваша Голда. «Какую кнопку?» – «Пусковую. Ракеты». Ей показали. И она облила. Итальянским соусом. Всю белую форму. В знак протеста. И они ее вывели. Взяли под руки и вывели на улицу. А мальчик заплакал.

– Все равно – арест! Все равно – агрессор! Я бы его не соусом, я бы его кипятком облил!

– Он в Голду влюблен. Все ей прощает. Она – отчаянная. За ней следит Агентство. Она водится с русскими. Даже была в посольстве. Ездила в Вашингтон. Она героиня. Ей цены нет. Двадцать тысяч – мало. Сто давай. Двести. Полмиллиона. Почему не миллион?

«Ничего здесь не изменилось, – подумал Антон. – Ничего. Антикварный магазин, кафе „Доминик», протесты. Стук теннисных мячей на кортах. Стриженные ежиком морячки, раз в год заполняющие вечерние улицы. Как визитеры из старинных фильмов, где все было только черно-белым, добро-злым, храбро-трусливым. Как будто приезжают проверить, стоит ли еще эта беспечная гуляющая толпа того, чтобы защищать ее где-то там, в далеких морях, бронированными крейсерами, юркими ракетами, тонкими, торчащими из-под белых рукавчиков руками».

– Что это за поездки в посольство? Какие русские? Вы сами-то их знаете?

– Здесь их сейчас много. Учатся и преподают. Культурный обмен. Обмен знаниями. И еще чем-то. Чем нельзя меняться. Но трудно провести черту. Какой-нибудь фотоснимок. Чертеж. Ксерокопия. Каждый хочет подзаработать. Ведь это лучше, чем наркотики. А русские платят. И потом, им нужно отправлять. Но почтой плохо. Они не доверяют. Так привыкли. А Гол-да все ездила в Вашингтон. К вашей второй жене. И они ее попросили. Раз, другой. Сначала она не знала. Письма семье, детям – так они ей говорили. Потом она стала догадываться. Испугалась. Но они уговаривали. Вот это последний раз. И еще. И еще. А если нет, то они про нее расскажут. Но потом здесь арестовали одного американца.

– Не американца, а гавайца, – вставил Пабло-Педро.

– Разве это не все равно?

– Гавайи – оккупированная страна. Придет время, мы ее освободим.

– Хорошо. Пусть гавайца. И тогда один русский сразу исчез. Уехал болеть домой. А другой русский сказал ей, что ей тоже надо уехать. Потому что тот гаваец ее знал. И это называется прокол. А все проколотые должны сразу уезжать. Но она не хотела ехать. Очень не хотела. Но говорила, что иначе нельзя. Мы не знаем куда. Пабло думает – в Гавану. Так бы ему хотелось. «Моя любовь – в Гаване». Но я думаю, что дальше. Например, в Прагу. Или даже в Москву.

«Интересно, можно ли было бы страховать от побега детей, – привычно думал Антон. – Скажем, до восемнадцати лет. Конечно, желающие нашлись бы. Проблема, как всегда, в одном: как защититься от жульничества? Родители могут тайно услать свое чадо куда-нибудь к тетке в Дакоту и заявить, что оно бежало. А если не выплачивать всю премию сразу? Выплаты делаются помесячно, с раскладкой на десять лет? И не родителям, а частному детективу, который занимается поисками? И как только чадо найдется, выплаты прекращаются. Тогда жуликам придется по-настоящему расставаться со своими детьми, чтобы что-то заработать. Много ли найдется таких? С другой стороны, не объявятся ли ушлые детки, которые явятся к родителям заранее и заявят: „Мом, дэд, я решил отвалить от вас навсегда, и остановить меня вам не удастся. Так почему бы нам хотя бы не заработать на этом несколько тысчонок?»»

– Хорошо, я не буду доносить полиции, – сказал Антон. – Но я хочу, чтобы и вы никому не рассказывали. Нет никакой необходимости, чтобы мать Гол-ды знала, что ей грозит какая-то опасность. Нужно было уехать – и все. А ее так называемые друзья решили воспользоваться этим обстоятельством и устроили небольшой розыгрыш. На двадцать тысяч, на полмиллиона – какая разница? Им просто хотелось узнать сегодняшние расценки на родительскую любовь.

– Мои бы не стали платить, – сказала китаянка. – Только обрадовались бы. Иначе нужно выдавать меня замуж. Платить приданое. Огромные деньги. Другое дело – отдать замуж в Америку. Это тоже дорого. Конечно. Но это – как положить в банк. Потом будет большой доход. Они все смогут приехать сюда. И спасутся от красных. Но, может быть, и не спасутся. Красные уже здесь. Посмотрите на меня. Я приехала раньше них. И за кого я вышла замуж? За красного.

– Я не красный, – крикнул Пабло-Педро. – Ты прекрасно знаешь. Мы – «Уравнители пути». Как сказано в Библии: «Всякий дол да наполнится и всякая гора и холм да понизятся». Лука три-пять. Уравнять – вот наша заповедь. И не только в правах и имуществе. Это лишь первая ступень. Мы идем дальше. Хирургическое равенство – вот наша цель. Чтобы не было высоких и низких, красивых и уродливых, мускулистых и щуплых…

Антон пошел к дверям.

– Мистер Себеж, минуточку. – Китаянка встала из-за своей конторки и пошла за ним. – Я хочу вам что-то показать.

Она подбежала к холодильнику и с гордостью распахнула его. Паутина пустых проволочных полок и отбрасываемых ими теней заполняла все пространство. Только на самом дне белизна была нарушена бутылкой подсохшего кетчупа и изогнувшимся, осенним лепестком сыра.

Антон колебался. Китаянка смотрела на него невинными черничными глазами. Униженные и оскорбленные больше не хотели петь под окнами, продавать спички, гадать по ладони. Она вдруг выгнула обтянутое джинсами бедро, запустила руку в карман и кинула извлеченный предмет в сторону своего фиктивного супруга. Тот подхватил на лету сверкнувший в воздухе патрон, ловко вогнал его в обойму, обойму – в пистолет и снова навел дуло на Антона. Он сиял и дышал так тяжело, словно его долго удерживали под водой, без необходимого кислорода и вот наконец выпустили, вернули к нормальной жизни, от которой нетребовательному человеку так мало нужно для самоутверждения, сущий пустяк – держать кого-нибудь на мушке.

Антон выгреб на крышку разобранного приемника остатки шальных долларов, свалившихся на него так неожиданно всего лишь день назад, но не почувствовал никакого облегчения. Денег было жалко. Вслед за прочими эмоциями проснулся, видимо, и инстинкт собственника. Он не удержался и, выходя из логова юных разбойников, злобно хлопнул дверью.

* * *
Он остановился у бензоколонки «Саноко» и позвонил. Он испытывал странное возбуждение. Жизнь, повисев несколько секунд на замысловатой цепочке – капсюль, боек, пружина, спусковой крючок, палец истеричного мальчишки, – приобрела какой-то новый блеск и ценность. Новый прилив злой готовности сражаться с Горемыкалом переполнял его. Он помнил, что телефон прослушивается, и не стал ничего объяснять подробно, только сказал, что у него есть неплохие новости и что он едет домой. Еще он добавил, что, видимо, придется звонить в Агентство.

– Нет, старина, не придется, – сказал муж-1-3. – Потому что они уже здесь. Два вполне приветливых джентльмена. Так что приезжай поскорей.

6. Афера
Дантист, задав очередной вопрос («Здесь болит? Дергает или тянет? А здесь?»), смотрел выжидательно и приветливо, но каждый раз забывал вынимать руки и инструменты изо рта пациента. Антон преданно пучил глаза, моргал, мычал. Совсем молчать – невежливо, но и начать говорить, не укусив при этом врача за палец, не получалось. Почтительная благодарность к человеку, который в пять минут своими шприцами и ватками сумел отогнать трехдневную боль, переполняла его. Дантист был старый знакомый, помнивший его еще со студенческих времен, и согласился принять вечером, сверхурочно.

За окном раскачивалась кормушка для птиц. Птичка чикади время от времени опускалась на нее, но, завидев сверкающий ад кабинета, с отвращением улетала. Антону ни разу не удалось заметить, чтобы она успела ухватить зерно.

– Подождите минут десять, пока я проявлю снимки, – сказал дантист. – Дать вам журнал? В приемной есть телевизор.

Антон помотал головой. Какой там телевизор! Прошедшие два дня и без того навалили в его память горы перемешавшихся кадров – проявлять и проявлять.

Посланцы Агентства действительно оказались людьми тактичными и по виду дружелюбными. Они несколько раз повторили, что родителям Голды Козулин-Чичиков не о чем беспокоиться, что ее саму они ни в чем не обвиняют, что она нужна им только как свидетель. Но, видимо, она испугалась даже этого. И предпочла внезапно уехать. Это немудрено – в наши дни свидетелем порой опаснее быть, чем преступником. Но не в ее случае. Здесь бы ей ничего не грозило, а там… Конечно, никакого похищения не было. Кто-то просто решил воспользоваться ее отъездом и поживиться. И они сначала не знали, где она. За ней не было постоянного наблюдения. Потом выяснилось, что она улетела в Хельсинки. Оттуда легче всего проехать в Перевернутую страну по туристской визе. Они догадывались, что ей могли посоветовать воспользоваться этой щелью, но уверенности не было. А позавчера она позвонила в американское посольство. Уже в Москве.

Она не назвала себя. Сказала только, что она американка и что просит передать ее родителям, что с ней все в порядке. Чтобы они не волновались. Дала номер телефона матери. Так они узнали, кто она. Кстати, почему она взяла такую странную фамилию. Чичиков – это родственник? Нет? Ах, предок? По ее предположениям? Так или иначе, они уверены, что она в Москве. Но русские говорят, что нет. Посольство сделало запрос. Официальный ответ пришел сегодня утром: «Мисс Голда Козулин или Чичиков советскую границу не пересекала. Звонок в посольство она могла сделать из любой другой страны. Или кто-то вместо нее». Но посольство знает: звонок был местный. Они записали разговор. Хотите послушать?

Голос Голды записался вместе с каким-то ровным глухим перезвоном, словно ему приходилось плыть через потоки московских медяков, сыпавшихся в щели телефонов-автоматов.

– …Передайте моим родителям, что со мной все хорошо. Что общежитие светлое и удобное. Пусть не волнуются. И пусть простят меня. Так уж вышло. Надо было уехать без предупреждения… И пусть не забывают… Я их помню всегда-всегда. Я напишу, когда будет можно. Здесь очень вкусное мороженое… Я их люблю и помню… Я не знаю, что со мной будет дальше… Запишите, пожалуйста, их телефон…

Всхлипнула она только один раз – на слове «мороженое». Вообще же старалась говорить четко, уверенно. Но не получалось. Звуки шли с какими-то неестественными замедлениями. Так она говорила, когда у нее болело горло и раздувшиеся гланды хватали каждое слово, как ждущие взятки таможенники.

Жена-1 попросила пустить пленку с начала. Агенты сказали, что они могут оставить всю кассету, – у них есть копия.

– Где?! – закричала жена-1 – В ваших секретных папках? В ее персональном деле? У вас на всех заведены дела, да? На каждого из нас? С нашими голосами, фотографиями, отпечатками пальцев, обрезками волос? Вы видите, до чего вы довели девочку своей слежкой? Вы слышали ее голос?

Старший агент, отвернувшись к окну и обмахиваясь шляпой, сказал, что дела у них заведены далеко не на всех, но что о деятельности профессора университета Ольги Козулин им кое-что известно. Ни для кого не секрет, что она уже двадцать лет расписывает своим студентам, как все неправильно тут и как все замечательно там, в Перевернутой стране. И в связи с этим ему не очень понятны причины огорчения профессора Козулин. Ей бы следовало только радоваться, что ее дочь наконец оказалась в таком чудном, справедливом и безопасном месте.

– Ага, значит, и про меня все известно? И я у вас под колпаком? Вы можете контролировать каждый мой шаг, каждый поступок? Я должна спрашивать у вас разрешения? Например, на поездку в Москву? Можно мне съездить повидать дочь? Пожалуйста. Я хочу вылететь завтра же. Вы не снимете меня с самолета?

– Летите с Богом. Нашего разрешения вам не нужно – вы это прекрасно знаете. Но вам нужна будет их виза. А они ее вам не дадут.

– Ха! Да я летала в Москву сто раз.

– То было раньше. Теперь – иное дело. Раз они сказали, что вашей дочери у них нет, они будут стоять на этом. И не пустят никого из родственников.

– На каком основании?

– Скажут, например, что трудящиеся их страны попросили в этом году не пускать иностранных гостей с фамилиями, начинающимися на «коз». Или что у вас подозревают новый вирус, на который у них нет вакцины. Но самая обычная формула: «Нецелесообразно». «Мы решили, что ваш приезд в нашу страну в настоящий момент нецелесообразен». Даже зависть берет. Легко работать людям.

– Я завтра же полечу в Вашингтон, в посольство. А послезавтра пошлю вам открытку из Москвы. Подошьете ее к моему делу.

– Ну-ну. Главное, дайте нам знать, если будут известия от дочери. И передайте ей, что здесь ей нечего бояться. Что ее профессора преувеличивали нашу кровожадность. Маленьких детей мы едим только по вторникам, а все остальные дни питаемся салатом и петрушкой.

После ухода агентов Антон рассказал о своем визите в разбойничью пещеру в Брайтоне. Все сходилось одно к одному, картина прояснялась. Но радоваться или огорчаться? Что было страшнее: Голда под дулом пистолета, но здесь, рядом, или Голда живая и невредимая, но за тридевять земель, за тридесять границ с колючей проволокой? И может быть, надолго, может быть, навсегда?

Решили наконец оповестить о случившемся деда и бабку Козулиных.

Дед пришел в невероятное возбуждение.

Хотя непонятно было – огорчен он, испуган, обрадован?

Он закричал, что немедленно вылетает. Что это перст судьбы. Что он знает, как вызволить заблудшую внучку. Что у него есть блистательный план. Вылетает из Кливленда первым же рейсом. И пусть без него никто ничего не предпринимает!

Ничего не предпринимать? Для жены-1 это было концом колебаний – детский упрямый инстинкт сработал, и она пошла наверх паковаться. Мужу-1-3 нужно было срочно ехать по делам в типографию, и он позвал Антона с собой (ты ведь еще не видел наш новый пресс!). Но потом заметил его раздутую щеку, его покачивания и постанывания, которые тот уже не в силах был скрывать. «Как? Зачем же ты терпел все это время? Нет денег? Ты обезумел! Вот тебе чек с подписью – поезжай немедленно!»

Удачно, что его детям достался наконец добрый отчим. До него был Рональд Железная Ладонь, муж-1-2, фанатик здоровья. При нем каждый день, каждая свободная минута детей были расписаны: когда обливаться холодной водой, когда бегать, плавать, загорать, крутить педали неподвижных велосипедов, грести, поднимать тяжести, бить ребром ладони по доске и по арбузу, лягать друг друга пяткой в живот, приседать, отжиматься.

Главной помехой здоровью считались разговоры. За столом разговоры – а особенно смех! – отвлекали от правильного усвоения калорий и грозили случайным удушьем (непрожеванный кусок раз в жизни залетает в горло каждому сотому американцу), во время ходьбы на лыжах – сбивали дыхание, при бросании мяча в кольцо – ухудшали меткость (да-да, проводились исследования: меткость разговаривающих на 25 % ниже). Вся еда, прежде чем попасть в холодильник, регистрировалась компьютером, и компьютер немедленно показывал, сколько в ней содержится жиров, сахара, витаминов, углеводов, холестерола, клетчатки. Если какого-то нужного ингредиента не хватало, приходилось возвращаться в магазин и докупать. Дети приезжали к Антону на каникулы загорелые, молчаливые и непробиваемые, как орехи.

Этот Рональд крутился вокруг них еще в студенческие времена, в первые годы их брака. Как ни странно, замужество ничуть не уронило жену-1 в глазах ее прежних друзей. Кому-то другому не простили бы, объявили бы ренегаткой, перебежчицей в стан врага. Но не ее. Она была и осталась ниспровергательницей. Просто, как и раньше, как и во всем, она зашла дальше других и приступила уже к ниспровержению ниспровержения. Этот этап был описан и предсказан в их священных книгах (отрицание отрицания). Ее брак считался самым экстравагантным и смелым поступком года.

Нет, ни тягаться, ни равняться с ней Антон не пытался. И даже когда он уговаривал ее оставить ребенка от аргентинца Рамона, это не было ни красивым жестом, ни стремлением подмазаться к их цветочной догматике, которую он тогда понимал как попытку постепенного перехода к размножению посредством опыления. Не подавал ли здесь голос его заскок, сдвиг, извращение, о котором он тогда еще лишь смутно догадывался, потому что не с чем было сравнивать? Тоже вряд ли. Просто мысль о будущем, еще никем не виданном, никого не видавшем человечке наполняла его незнакомым волнением. Это было живым знаком того, что там впереди, в густой чащобе грядущего, могли обитать не одни лишь Горемыкалы. Но она отказалась наотрез. Иметь ребенка от человека, который позволил себе похвалить князя Кропоткина (анархиста!) и усомниться в первичности материи и в законах эволюции? Ни за что.

Согласилась бы она рожать Голду, если бы знала, что творилось в голове самого Антона? Как правило, он помалкивал, свои щенячьи идеи придерживал на короткой сворке, давал им грызться только между собой, в тишине, а вслух повторял лишь то, что должно было – могло – прийтись ей по вкусу. Это было ему нетрудно. Но вот что было по-настоящему изнурительно, что отнимало все время, силы и нервы, это вечная – на износ и уничтожение – война, которую она вела с вещами.

Поначалу ему казалось, что теперь-то, с его помощью, она легко выиграет эту войну. В первой комнате, которую они сняли после свадьбы, и места почти не оставалось для врага. Антон пытался терпеливо объяснять жене-1 великую – всем давно известную – им самим для себя недавно открытую – истину: если вещь каждый раз оставлять на одном и том же месте, есть большая вероятность, что в будущем, когда она снова понадобится тебе, ты без труда найдешь ее там же.

Жена-1 слушала презрительно, скучнела, морщилась. Чернь мелких забот должна была знать свое место – за порогом сознания, через дверь для разносчиков и мусорщиков, не дальше кухни. Казалось, ей была даже унизительна мысль, что какая-то паршивая оторвавшаяся пуговица может заставить ее встать, пересечь комнату, открыть дверцу шкафа, достать нужную шкатулку, открыть ее, извлечь катушку ниток, иголку и потом, после мелочного ковыряния – продеть нитку в ушко, пришивать, завязывать узелок, откусывать – проделать все действия в обратном порядке: отнести на место, закрыть одно, другое. И обо всем этом – помнить?! Впустить в голову такие ничтожные, банальные заботки? Нет, подчиниться всему этому для нее было все равно что добровольно сесть в тюрьму, продаться в рабство. Она защищалась отчаянно и самозабвенно.

Вскоре Антон понял, что уговорами тут ничего не исправишь, что это засело в ней на такой глубине, куда не спуститься никаким словесным батискафам. Он решил, что единственное спасение – взять все на себя. Живя один, он ведь управлялся с бунтующими вещами, держал их в подчинении. Неужели ему не по силам сдержать неприятеля, всего лишь удвоившего свою численность? Теперь, толкая коляску вдоль магазинных полок, ему приходилось держать в голове удвоенный список нужных вещей и продуктов. И отводить глаза, когда кассирша укладывала в бумажный мешок ежемесячный пакет санитарных прокладок. И в прачечной маневрировать собственной спиной, как ширмой, когда надо было переложить комбинации жены из стиральной машины в сушилку. И готовить обеды на двоих, и мыть посуду после двоих, и подбирать по углам сброшенные колготки, и вытряхивать вдвое больше пепельниц, и ремонтировать два велосипеда вместо одного (дамский – всегда с новой вмятиной), и возвращать в библиотеку двойную охапку книг.

Ценила она все это? По-своему. Иногда. Но близости это не добавляло. Освобожденная от мелких забот, она могла теперь улетать от него еще дальше в прошлое и в будущее, порхать между этими двумя бескрайними океанами, почти не присаживаясь на тонкую жердочку настоящего, которая все больше становилась для него единственным обиталищем. Раскопки Трои, полеты на Марс, проповеди Томаса Мюнцера, коралловый барьер Австралии, переход феодального строя в капиталистический (а обратно нельзя?), строение кристаллов, лазерное оружие, борьба за остров Сахалин, любовные утехи Байрона, звон ростовских колоколов, Маркс против Бакунина, фарисеи против саддукеев – что он мог знать обо всем этом, когда времени не оставалось даже на газетные заголовки? Лицо его постепенно застывало в маску постоянной озабоченности, и даже вечный враг Горемыкал куда-то оттеснялся толпой мелких, кусачих, сиюминутных «надов».

Мало того, что жена-1 отказалась быть ему союзницей в борьбе с вещами, – она еще часто действовала как предательница, как диверсантка. Она очень быстро и без труда запомнила все места, где он хранил свои тетради, ножницы, гребенки, зубную пасту, словари, лезвия для бритв, стиральные резинки, и устраивала постоянные набеги. Он попытался прятать в разные места, но тогда сам стал забывать, где что лежит, и только впадал в бесплодное остервенение. Тогда он попробовал закупать все нужное десятками, дюжинами, пачками, фунтами. Он ставил эксперименты: за сколько дней исчезнет коробка авторучек, дюжина вешалок, ящик электрических лампочек, стопка блокнотов, десяток консервных ножей. Порой ему казалось, что где-то за домом должно быть у нее тайное место, алтарь, на котором она сжигает все эти невинные предметы как жертвы богу беспечности и безалаберности, которому она поклонялась.

Когда нужда или прихоть заставляли ее все же взяться за какое-нибудь мелкое дело, она старалась отдать ему ровно столько секунд внимания, сколько – как ей казалось – оно заслуживало. «Хорошо, я согласна выгладить эту блузку, раз уж мы идем сегодня на концерт. Но вы при этом никакими силами не заставите меня еще и думать о всем том, что берут мои руки: об утюге, о проводе, о подстилке, на которой гладить, о воде, заливаемой в утюг, о подставке, защищающей поверхность стола».

Вещи, словно бы чувствуя ее презрение и ненависть к ним, платили ей тем же. Консервные ножи срывались с края банки и раздирали запястье, лампочка выскальзывала из бездумных пальцев за дюйм до патрона и разбивалась, ключи обламывались в замках, зажигалка выбрасывала пучок пламени, слизывавший ресницы, утюг прикипал к лаковой поверхности стола.

Порой Антон так уставал от этой изнурительной и безнадежной войны, что чувствовал, как мозг его усыхает до размера двух-трех сиюминутных забот. Но чего же он хотел от нее на самом деле? Чтобы она клала карандаши на место? Чтобы научилась снимать яичницу с плиты, не дожидаясь обугливания? Или чего-то другого – более важного? Чтобы она перестала бесконечно улетать в свое было – будет – когда-то – возможно? Улетать любой ценой – прочь от «здесь-сейчас»? Но если так, то зачем же, зачем из всех сверстниц, обожавших «здесь-сейчас» еще сильнее, чем он сам, и тоже прелестных, ждущих, его угораздило прикипеть сердцем именно к этой – перелетной мучительнице, опасной вечной кочевнице? И какой нездешний воздух раздувал ему шар в горле каждый раз, как она шла к нему от дверей душа до кровати, освобождаясь от плена последних вещей, роняя по дороге полотенце, шапочку, шлепанцы, пояс, гребенку, халат, так что лишь остатками туманящегося сознания он привычно отмечал, куда надо будет поутру прибрать все эти предметы, как оттеснить в очередной раз хаос, чтобы ей было куда приземляться – снова и снова, совсем ненадолго – на горькое счастье ему, на жадную радость третьему-лишнему – опускаться на тонкую разделительную струнку летящего в космосе «сейчас».

Вернувшийся дантист показывал ему рентгеновские снимки. Черно-белые скалы, расщелины, отроги. Туннели, в которых таилась и из которых выползала боль. Залатать все это – понадобится гораздо больше времени, чем казалось вначале. Есть у Антона время? «О, сколько угодно». Вернуться во флигель миссис Дарси он может и завтра. А вызволять Голду из лесов, болот и общежитии Перевернутой страны – это уж ему не по силам. Пусть уж кто-то возьмет это на себя, кто-то, кого еще не свалило Большое несчастье. Да и нужно ли вызволять? Может быть, девочке там понравится, может быть, это как раз то, что ей нужно? От сознания, что она была так далеко, привычная тревога о ней холодела и затвердевала, как десна под наркозом.

Как они готовились к рождению Голды! Купить детскую кроватку, наклеить новые обои в комнате, прочесть нужные статьи в медицинской энциклопедии, расспросить знакомых, имевших детей, об опасностях, подстерегающих новорожденных в этом мире, – все это Антон мог взять на себя. Но не родить. Родить жена-1 должна была сама. И он не верил, что она справится с этим. Ведь для этого ей нужно будет часов на десять, а то и на двадцать, перестать порхать, застрять в ненавистном «сейчас», в тисках непривычной боли. Он боялся за нее. Любовному шару не хватало места в его горле – казалось, он переместился в живот жены-1 и растет там, растет. Иногда ему хотелось, чтобы она избавила его от надвигающегося ужаса, чтобы родила где-нибудь вдали, на лету, в прошлом или будущем, и чтобы ребенок появился в кроватке под хлопанье аистовых крыльев.

Роды прошли легко. Голда одним рывком перемахнула порог, отделяющий рыб от зверей, хватила сухого, обжигающего воздуха, взвыла, захлопала беззубым ротиком, пустила несколько пузырей. И успокоилась. Жена-1 лежала потная, обессиленная, довольная собой, словно выиграла такой занятный приз-сюрприз в трудном теннисном матче.

Страшное началось потом. Ни в каких медицинских пособиях и руководствах, ни у какого доктора Спока не было написано – а может быть, он проглядел – про муки, причиняемые грудницей. Перед каждым кормлением Антон обходил соседей – справа и слева, вверху и внизу, – предупреждал, извинялся, просил не звонить в полицию, когда жена начнет вопить, – это не потому, что ее режут, нет, никаких драк и насилий у них не бывает, а просто кормление грудью оказалось очень болезненным.

– Но почему же не перейти на бутылочку? Сейчас продают такие чудные смеси.

Потому что жена отказывается. Она говорит, что грудное молоко передает ребенку всю важнейшую информацию, необходимую для будущей жизни. Что ей вовсе не обязательно болеть теми же болезнями, которыми болела мать. И повторять все ее глупости и ошибки тоже нет нужды. Жена-1 упиралась ногами в столик под телевизором, доставала грудь и, как только Голда вцеплялась беззубыми деснами в воспаленный сосок, начинала рычать и вопить.

– Ты вырастишь неизлечимую садистку! – умолял Антон. – У ребенка удовольствие от еды будет на всю жизнь связано с криками пытаемой жертвы. Опомнись! Посмотри, какую чудную смесь я приготовил в бутылочке, попробуй сама.

Жена-1 мотала головой, плакала, выла. Двухмесячная мучительница невозмутимо накачивалась нужной и ненужной молочной информацией. Соседи справа включали на полную мощность Вагнера, соседи снизу уезжали на велосипедную прогулку.

С Даниэлем, с сыном-1-2, таких мук не было. Он ел неприхотливо, спал запойно и улыбался даже собственным пальцам. Но он пожирал время. Заводить второго ребенка в их положении – это было как погрузить рояль в перегруженную, черпающую бортами лодку. В воду полетел последний балласт – походы в кино, встречи с друзьями, купанье в бассейне, вечера у «Доминика». 1440 минут, составлявших каждый день, нарезались мелкими порциями и выдавались, как по карточкам, – лишь на самое необходимое. Даже жена-1 вынуждена была считаться с этой осадной экономикой.

Только дети ни в грош не ставили трудности. Их беспечность и обожествление собственных «хочу» казались порой сознательным и злорадным бандитизмом. В каждый набегающий миг их желания были разными, несовпадающими – спать, есть, идти гулять, запускать змея, гладить чужую собаку, смотреть телевизор, рисовать на стенах, вырезать картинки из учебников родителей – все в разное время. Даже их микробы и вирусы устраивали непредсказуемую чехарду – болели они непременно врозь и по очереди. Они теряли одежду, били посуду, опрокидывали горшок с цветами как раз в ту самую последнюю минуту, когда еще можно было успеть кинуть их в машину и отвезти к очередной няне-студентке и после этого не опоздать на работу.

Дети пугались своих снов и плакали в разные ночи, до очереди, не давая родителям пощады. Жена-1 на следующий день в своих лекциях делала какие-нибудь губительные для карьеры начинающего профессора ошибки (путала, например, Василия Розанова с Василием Темным); Антон же, только что взятый на испытательный срок в страховую компанию, с трудом дотягивал до перерыва на ланч, потом плелся к раскаленному автомобилю на стоянке и валился на заднее сиденье, как комок теста. Он засыпал через минуту, не имея сил хотя бы развязать шнурки на ботинках. «Энтони, запеченный в галстуке» – так дразнили его сослуживцы, когда он возвращался.

Они бы, наверное, не выдержали в те первые годы, если бы не Моррисоны. Моррисоны свалились на них нежданно-негаданно, как будто их доставил с небес спасательный вертолет. Они поселились в соседнем доме. Они были вдвое старше. У них не было детей. Миссис Моррисон не работала. Она сказала, что они могут оставлять Голду и Даниэля с ней в любое время. Да-да, в любое – она просит понимать ее буквально. Приводите хоть в три часа ночи.

Моррисоны взяли на себя все. Они возили детей к окулисту, парикмахеру, педиатру, ортопеду, фотографу, хиропракту, гадалке. Они брали их в зоологический сад, кукольный театр, бассейн, аквариум, на ярмарку, на автогонки, на пляж. Они покупали им электронные игрушки и дорогие наряды. Они вздыхали, когда родители забирали детей на выходной. Они научили детей говорить «спасибо», «пожалуйста», «приятно было познакомиться», «заходите опять». Они были незаменимы. Они были святые. Они были вкрадчивые и опасные. Они оказались красиво замаскированным Горемыкалом – только и всего.

Антон помнил, что смутная тревога шевелилась в нем в тот день уже с утра, но он не мог понять, откуда она заползает, чем грозит. Лишь когда жена-1 поцеловала его третий раз на людях – они выходили из ресторана всей толпой, старые и новые знакомые, и Рональд Железная Ладонь в те дни кружил все ближе и ближе, – лишь тогда он почувствовал что-то неладное. Дома, в гостиной, она толкнула его в кресло, прыгнула на колени и – хоть дом был пуст, дети у Моррисонов – стала шептать в ухо просительно и нежно:

– Знаешь, я просто ожила за последний год… Соседи наши – это какое-то благословение, не представляю, чем их отблагодарить… Но ты замечал, что бывают дни, раз в месяц, когда они не берут детей, всегда умоляют оставить, а тут не берут, и причины такие вздорные каждый раз… И я не понимала раньше, в чем тут дело, а совсем недавно поняла… Я поняла, что она все еще надеется, даже в свои сорок три года не перестает надеяться… И она подтвердила, что эти дни у них отведены для попыток, две недели спустя после месячных, ты сам мне читал, самые лучшие шансы для посева, только все равно ничего не всходит, чего только они не пробовали, она мне рассказала недавно, сколько они истратили на врачей и на всяких шарлатанов, один заставлял ее простаивать полчаса на голове после каждого – я думаю, в русском языке слово «случение» происходит от слова «лучи», а не от слова «случайность» – с мужем, а приемных детей не достать, за ними очереди на годы, и они совсем отчаялись…

Ему не хотелось слушать дальше. Ему хватало своих забот. Ему не нравился ее просительный тон и шепот заговорщицы. Он попытался скинуть ее с колен, но она крепко держалась за спинку кресла.

– Подожди, я не кончила, мне нужно тебе объяснить, это ужасно тяжело – смотреть на них каждый раз, как мы забираем детей, ловить их просительные взгляды, это такая несправедливость, у нас – двое и будут еще, а у них – ни одного, конечно, не наша вина, но мы ведь можем что-то сделать, неужели всю жизнь делать все только для себя, загребать и подгребать, мне бы так хотелось им помочь, мы только кричим о равенстве и справедливости, а если доходит до того, чтобы поделиться с ближним…

Он наконец вырвался и сбросил ее с колен. Его трясло от злости и отвращения. Он чувствовал, что готов ударить ее, ударить больно, кулаком.

– Поделиться? К чему ты клонишь? Детьми поделиться? Отдать одного из наших? Ты совсем спятила со своим равенством! Террористка, мракобеска!..

– Что ты, зачем? Так поворачивать…

– Тебе бы гильотину в руки! Вот бы ты развернулась! Всех бы уравняла, мигом! Встала бы на площади перед библиотекой, где мальчики-мормоны к Богу зовут, а ты бы рядом: «А ну, подходи высокий и низкий, толстый и тонкий, всех подравняем, уравняем путь ему!»

– Да я вовсе не то… У меня и в мыслях такого не было…

– Не дождешься!.. Никогда не будет по-твоему!.. Всегда останутся хотя бы глупые и умные, красивые и уроды, высокие и низкие, здоровые и больные, с детьми и без детей, лысые и волосатые…

– Сейчас уже многие так делают, и в некоторых штатах приняты законы…

– …счастливые и несчастные, поющие и безголосые, востроглазые и подслеповатые…

– …и ты ведь хвастал, что ревность тебя не мучает, так что для тебя в этом не будет ничего тяжелого, а мы сделаем так, чтобы никто не узнал, я уже все продумала, можно на время родов уехать в другой штат, а потом сказать, что ребенок родился мертвым, и никто не узнает…

– Я не могу, не могу больше слышать этот бред. Можешь ты сказать наконец прямо, что у тебя на уме?

– Родить. Я хочу родить. Ребенка. Для них. С мистером Моррисоном. С ним, кажется, все в порядке. Я могу родить от него. Но мне нужно, чтобы ты разрешил мне. Нет… Мне нужно… Мне нужно, чтобы ты тоже этого захотел.

Когда Антон вернулся от дантиста, только что приехавший Козулин-старший как раз кончал слушать запись телефонного звонка своей внучки, выковыривал слезы из углов глаз. Тонкая ленточка голоса, перелетевшего через океан, вилась под потолком, словно подвешенная на электронных защепках. Козулин поседел, ссутулился (сколько они не виделись? лет пятнадцать?), но его зазубренный варяжский профиль по-прежнему, казалось, рвался резать морской воздух в открытую, не прячась за стеклами рубки.

– Оля, Энтони, Харви, не унывайте! Мы вызволим ее. Как много может сказать голос. Если бы ей удалось только забросить в посольство записку, мы могли бы ничего не понять. Но интонация – она важнее всех слов. Теперь мы знаем главное: она не хочет там оставаться. Она попала туда по ошибке, с перепугу, запаниковав, и сейчас жалеет. Мы должны ей помочь, и мы поможем.

– Я уже упаковалась, – сказала жена-1. – Завтра лечу в Вашингтон, оттуда – в Москву.

– Никуда ты, родная, не долетишь. Гости из Агентства все тебе объяснили правильно. Ты выбита из игры еще до начала игры. Ты стреляный патрон, битая карта, засвеченный кадр.

– У меня есть знакомые и в консульстве, и в посольстве.

– Они будут улыбаться тебе и предлагать водку с красной икрой, но визу не дадут.

– Кто же тогда полетит? Ты?

– Нет, мне тоже не дадут. Я пытался много раз, ты знаешь. И Харви не пустят – близкий родственник. И вообще, лететь нет смысла. Ну прилетит туда кто-нибудь – и что? «Отдавайте нашу Голду!» – скажет он. «Сколько вам можно говорить, что у нас ее нет?» – ответят ему. Они просто запихнут нашего посланца в сумасшедший дом, если он попробует настаивать. Нет, в открытую нам ничего не добиться. Чтобы похитить Европу, Зевс превратился в быка и спокойненько поплыл по волнам. Нужно учиться у небожителей. Нужно взять хотя бы два элемента из этой поучительной истории: превращение и плавание. Да-да, лететь не имеет смысла. Нужно плыть.

– …«сказал старый морской волк»? Какая разница – морской лайнер или воздушный? Или у тебя что-то другое на уме? Подводная лодка, тральщик, эсминец, авианосец? Захотелось вспомнить военные деньки?

Неуместное оживление и веселость отца, видимо, раздражали жену-1, сбивали с толку. Она запустила руку под стекло журнального столика, достала телефонную книгу.

– Если посланец найдет Голду, если она согласится вернуться с ним, он не сможет просто прийти в кассу и купить билеты. В Перевернутой стране так не делается. Там паспорт могут потребовать при покупке буханки хлеба. Нам придется скопировать у Громовержца и третий элемент: похищение. А для похищения нужен корабль.

– Почему не воздушный шар? Почему не карета с двойным дном, не ковер-самолет, не джинн из бутылки?

– Потому что у меня нет ни кареты, ни ковра, ни шара. А корабль есть. Ты же видела мою «Вавилонию». Скромная, но вполне надежная моторная яхта. В прошлом году мы выходили на ней в озеро Онтарио, и она показала себя прекрасно. Рональд Железная Ладонь не сумел управиться с тобой, но яхта слушается его, как собака. Шкипер он отличный, я им очень доволен. Пересечь Атлантику в летнее время года для него не составит труда. Остается только подумать о команде и капитане.

– …«Пэнэмерикан»? Мне нужен один билет до Москвы и обратно, из Детройта, с остановкой в Вашингтоне на день или два… Да, если возможно, завтра утром… И еще мне нужен второй билет из Москвы до Детройта… Да, туда я лечу одна, а обратно полечу вдвоем… О визах я позабочусь… Это уж мое дело… Запишите номер моей кредитной карточки…

– Нет, я тебя не отговариваю, – сказал дед Козулин. – Это даже лучше. Было бы подозрительно, если бы мать не попыталась полететь выручать дочь. Ты будешь нашей дымовой завесой, отвлекающим маневром. А мы тем временем подготовим настоящую спасательную экспедицию. Как я говорил, главное сейчас – найти капитана. Это должен быть человек смелый, образованный, с даром убеждать, с талантом перевоплощения, с некоторой любовью к риску и, желательно, с верой в равенство и прогресс. Власти Перевернутой страны должны испытывать к этому человеку интерес и доверие. И у него должна быть миссия, причина для поездки. Это я беру на себя. Это у меня давно было разработано – для других целей. Но сам человек, но этот капитан-посланец, которого я искал столько лет, которого никак не мог найти, сейчас – волею судьбы, игрой случая, подарком провидения – сидит с нами, в этой комнате.

Жена-1 и муж-1-3, поневоле подчиняясь радостному возбуждению Козулина, повернули головы в направлении его взгляда и тоже уставились на Антона. Антон поежился в кресле, потом неожиданно для самого себя сказал:

– Я все думаю: что за общежитие она помянула по телефону. Я читал, что в Китае, например, в общежитии для аспирантов университета комнаты отделены друг от друга стенами с окном. Но окно – без стекла. Просто квадратная дыра. Часто в ней стоят цветы и ветки в вазах. Все слышно через несколько комнат. Конечно, в Китае свои странности…

Жена-1 обернулась к отцу:

– Значит, все это какая-то афера, которую ты вынашивал давным-давно? Но почему тебе надо замешивать сюда Голду? Девочка запуталась, испугалась. Нужно думать о том, как вызволять ее, а не о том, как обделывать делишки за ее счет. Твоя спасательная экспедиция обернется для нее только новой бедой.

– Кто говорит о Голде? При чем здесь она? Она самостоятельный взрослый человек, уехала по своим делам или по своей прихоти в экзотическую страну. Фирма «Пиргорой» никакого отношения к ней не имеет. Она осуществляет давно задуманную рекламно-деловую поездку. В Перевернутой стране обитают, по скромным подсчетам, сто миллионов собак и двести миллионов кошек. Это гигантский рынок, который ждет своего завоевателя. Жители Перевернутой страны любят своих домашних животных ничуть не меньше, чем мы. Здесь открывается непочатое поле дружбы между народами. В спортивных состязаниях все же есть элемент борьбы, вражды. Здесь будет одна любовь. В совместных собачьих выставках будет полное слияние душ, для которого даже язык не понадобится. Собакам не нужны переводчики, кошки поймут друг друга с первого «мяу». Мы создадим новые добровольные объединения и привлечем их к нашему плаванию. КОШВОНН! – «Кошкам война не нужна» СОБХОМ! – «Собаки хотят мира». Это гигантский проект, на ход которого судьба одной взбалмошной девчонки повлиять никак не может.

– …Я не могу открыть вам сейчас все детали моего замысла – о них я расскажу только капитану. Энтони, дорогой, прежде чем вы ответите «да» или «нет», позвольте мне объяснить вам в подробностях – только вам и по секрету, – что я задумал. Оля, где бы мы могли поговорить наедине? Наверху, в комнате Даниэля? И не смотри на меня с таким презрением и гневом. Ты материалистка, ты не веришь в знаки судьбы, а мы с Энтони верим. Не могло все это так волшебно сойтись без вмешательства высших сил. Ведь мало того, что Энтони подходит для моей затеи по всем статьям. Мало того, что его любимая дочь сбежала именно в Перевернутую страну – а могла бы ведь убежать на Кубу или в Эфиопию, которые мне задаром не нужны. Но надо же, чтобы это произошло в тот момент, когда идеальный капитан-посланник подброшен нам именно на таком повороте его собственной жизни, когда терять ему абсолютно нечего!

Поднимайтесь, Энтони, я тут же следом за вами. Только захвачу бутылку и стаканы. Разговор будет долгий, они нам понадобятся.

Радиопередача, посланная с берегов озера Эри
(Клиника «Круговорот»)
Однажды, еще до Большого несчастья, постигшего меня, в мою страховую контору явилась элегантная клиентка. Она представилась адвокатом, ведущим дела одной процветающей клиники в соседнем штате, носившей причудливое название «Круговорот». Она хотела бы купить страховку против исков пациентов, недовольных лечением. Без такой страховки клиники и больницы, как известно, не могут работать. Почему она не обратилась к страховым компаниям в своем штате? О, ей сказали, что наши расценки процентов на десять ниже.

Я обещал подготовить необходимые бумаги и попросил ее прийти через две недели. Конечно, я навел справки о клинике «Круговорот». Судя по всем данным, она процветала. В ней работала небольшая группа врачей, но все – с отличными репутациями. Она располагалась в дорогом горном курорте, была окружена великолепным садом. Телефонистка отвечала нежнейшим голосом, но всегда говорила, что, к величайшему, величайшему ее сожалению, мест у них нет и очередь, как минимум, на два месяца. Была лишь одна тревожная деталь. По слухам, примерно треть поступавших в клинику больных умирала. Но никто из родственников умерших никогда не подавал на нее в суд. Врачи объясняли эту печальную статистику тем, что они бесстрашно брались лечить тяжелейшие, безнадежные случаи.

Я подготовил нужные бумаги, но женщина-адвокат не явилась. Телефон ее откликался только записанным на пленку голосом. А через неделю в соседнем штате разразился скандал. Газеты поместили на первой странице сообщение о налете полиции на «Круговорот». Все врачи были арестованы. Оказалось, что клиника эта обслуживала самоубийц. Она обеспечивала желающим легкий и безболезненный уход из этого мира. Расценки были очень высокими. Как вы понимаете, пациенты этого сорта о деньгах не пекутся. Но даже если у вас не было гроша за душой, вас могли взять в эту клинику и тихо переправить в мир теней даром. Потому что вторым источником дохода преступной шайки была продажа органов самоубийц для пересадки людям, воображающим, что они еще не насладились этим бренным миром и всеми рассыпанными в нем удовольствиями. Как вы сами понимаете, никто не мог соперничать с «Круговоротом» по свежести поставляемого продукта. Так что и здесь цены были весьма высокими.

На суде вскрывались ужасные вещи. Бывали случаи, когда настроение самоубийцы менялось и он заявлял, что нет, пожалуй, он готов попробовать начать жизнь сначала. Ему говорили, что, конечно, зачем спешить, все дороги открыты перед вами. Но, само собой разумеется, выпускать пациента с такой неустойчивой психикой, не умеющего довести простое дело до конца, они не могли. Рано или поздно он начал бы болтать. На прощание ему делали укольчик, якобы витаминный, и он не доходил до ворот шикарного сада.

Иногда родственники привозили надоевшего им старика, обуянного подлым стариковским эгоизмом, не думающего о покое близких, который и в мыслях не имел расставаться со своими мелкими стариковскими радостями. Давалась подписка о том, что родственники не будут иметь никаких претензий к врачу, который попытается излечить тяжелейший – к сожалению, еще не диагнозированный – недуг в этом зажившемся пациенте.

Конечно, клиника предпочитала пациентов, не имевших назойливой родни. Но даже если родственники были и чуяли что-то неладное («такой молодой? сердце не выдержало операции? а что вы у него оперировали?»), они оказывались перед дилеммой: промолчать или подать в суд, доказать, что это было самоубийство, и лишиться страховой премии.

Преступную медицинскую банду погубила случайность. Вернее, тщеславная тяга к улучшению качества продукции. Они вырезали одному молодому самоубийце почки, печень и желудок, не дождавшись, чтобы он умер по-настоящему. И по какому-то чудесному стечению биологических обстоятельств в мертвецкой пациент пришел в себя. Он не помнил, что с ним произошло. Он нашел какую-то рубашку, брюки. Оделся и незаметно вышел из клиники. Его немного беспокоила непривычная легкость в животе. Он решил, что он просто голоден. Зашел в пиццерию и съел полпиццы. Тут ему стало совсем нехорошо. «Скорая помощь» подобрала его на улице и отвезла в городскую больницу.

Врачи были, естественно, поражены, обнаружив отсутствие у пациента столь важных органов. В бреду он несколько раз произнес название «Круговорот». Позвонили туда. Те переполошились, сказали, что вышло недоразумение. Привозите больного, а мы пока постараемся вернуть его почки из Аризоны, печень – из Вермонта, а даже если желудок не удастся отнять у кувейтского шейха, то мы что-нибудь придумаем. Но в этот момент биологическое чудо кончилось. Больной, которому было суждено заблудиться на выходе из нашего бренного мира, скончался, и преступную шайку накрыли.

Казалось, ничто не могло спасти врачей из «Круговорота» от справедливого возмездия. Однако их адвокатша применила простой, но очень эффективный ход. Одного за другим она стала показывать присяжным людей из обеих очередей, тянувшихся к «Круговороту». Телевизионные интервью с каждым – минут на десять. Сначала из очереди самоубийц – истерзанных, отчаявшихся, замученных горем или неизлечимой болезнью, молящих об избавлении. Потом – из очереди ждущих пересадки: полных трепетного желания жить, надеящихся на спасительную операцию, на скорую замену отказавших сердец, глаз, колен, почек, окруженных любящими родственниками, умоляющими вернуть к жизни близкого человека.

– Врачи, сидящие сейчас перед вами, были последней надеждой этих несчастных, – говорила коварная защитница. – Да, они делали нечто такое, что пока возбраняется нашими законами. Но разве не провидим мы приближение новых чудесных времен, когда смерть отступит еще дальше перед наукой? Разве так уж трудно вообразить нам сшитых по двое людей, живущих в буквальном смысле слова одним сердцем, одной печенью или дышащих легкими одного и очищающими кровь почками другого? Разве не проступают перед нами черты будущего общества, в котором любые органы человеческого тела можно будет приобретать так же свободно, как батарейки к приемнику? Но спрашивается – где же их взять? Одними автомобильными катастрофами не обойдешься. Рано или поздно всем станет ясно, что все эти чудные здоровые печени, почки и сердца, сейчас пропадающие зазря в утопленниках, в самосожженцах, в удавленниках, висящих днями без всякой пользы на чердаке, могут и должны быть пущены на дело пересадки. Нужно только разрешить разочарованным людям гигиенично, продуктивно и достойно сделать то, что они все равно сделают, но только в ужасных условиях, через боль, грязь, нервные потрясения для близких.

– Так кто же эти врачи, сидящие на скамье подсудимых? – воскликнула завлекательная дама в конце своей речи. – Преступники или бесстрашные пионеры прогресса? Если вы вынесете им обвинительный приговор, не окажетесь ли вы в анналах истории рядом с теми, кто судил Сократа, Галилея, Джона Брауна, Дрейфуса?…

И присяжные дрогнули. Они так и не смогли прийти к какому-то решению. Пришлось назначать новый суд. Затем дело откладывалось и откладывалось. Насколько мне известно, оно тянется и до сих пор.

А вы, дорогие радиослушатели? Какой приговор вынесли бы вы врачам из клиники «Круговорот»? Врачам, решившимся взять на себя удовлетворение острейшего спроса на столь необычные товары и услуги?

7. Отплытие
Флаг на мачте щелкал и извивался под ветром. Собачья голова на нем рвалась вперед, в погоню за катящейся консервной банкой. По сходням сновали рассыльные из магазина. Китаянка Линь Чжан, в белом поварском колпаке, проверяла ящики с бутылками и пакеты с провизией, делала отметки в своем списке. Пабло-Педро, с отверткой и кистью в руках, двигался вдоль правого борта «Вавилонии», подтягивая разболтавшиеся винты в перилах и сетке, закрашивая пятнышки ржавчины.

Только для смеха, только шутки ради обронил Антон их имена, когда обсуждали состав команды. Но непредсказуемый авантюрист Козулин тотчас загорелся, сам поехал в Брайтон поговорить с ними и в тот же день завербовал разбойную парочку. («Они знают и любят Голду – раз. Они представляют униженные и оскорбленные народы, так что их тепло встретят в Перевернутой стране, – два. Пабло-Педро служил в морской пехоте, ему знакомы начатки пиратского ремесла – это может очень пригодиться. И наконец, им тоже абсолютно нечего терять».) Козулин сам и вывез их на своем автомобиле. Тюремный радиодатчик был отстегнут и снят с ноги Пабло-Педро на границе пятимильной зоны, тут же выброшен в озеро. («Беглый каторжник на борту, свежий след от цепи на ноге – это же очаровательно, в этом есть стиль».)

Штурман Рональд Железная Ладонь готовил их к плаванию безжалостно. Каждый день они должны были сниматься с якоря ни свет ни заря и бороздить озеро Эри до позднего вечера. Солнечный блеск на волнах не исчезал и ночью, плыл по закрытым векам, как по экрану, и ручки штурвала качались на фоне надраенных медных приборов. Дрожали стрелки. Дрожали пальцы. Дрожал под ногами деревянный пол рубки. И сладкой дрожью, предвкушением и страхом наливалось сердце.

В прибрежном кафе, арендованном для прощального ланча, официантки кривыми ножами вскрывали устриц. Четыре пароходных винта, вертящихся под потолком, тщетно пытались вознести обеденный зал над землей. Провожающие со стаканами в руках толпились на танцевальном пятачке. Ждали стариков Козулиных. Они позвонили, что задерживаются на полчаса.

Миссис Дарси, теща-3, печально улыбнулась Антону, выпустила рукав его новенького капитанского кителя.

– И все же это не то, совсем не то, что тебе нужно.

– Я ведь не для своего удовольствия ввязался…

– Радиопроповеди – это такой большой бизнес сейчас. Ты бы мог приобрести имя, тебя бы начали приглашать другие станции…

– Мы же договорились: я буду присылать передачи каждую неделю.

– Конечно, мне противно даже подумать, что тебя могут увести от меня другие студии. Но я понимаю, что наш городок тесноват для твоего дара…

– …Это будет очень эффектно звучать: от нашего заморского корреспондента, специально для жителей Лэдисвиля…

– В будущем можно было бы думать и о телевизионной программе…

– …Голде удалось переслать нам еще одно сообщение. Это был уже настоящий вопль, крик о помощи.

– Да-да, я слыхала. Вы будете плыть мимо Монреаля? Хочешь, я попробую уговорить Сьюзен, чтобы она позволила тебе повидать детей? Все же перед такой опасной экспедицией отец имеет право…

– Попробуйте. Но вряд ли получится. Вы же знаете свою дочь.

Теща-3 смотрела на него с выражением грустного упрека. Мужчины так безответственны. Ни с того ни с сего они решают вдруг уехать, решают умереть. Они непредсказуемы. Наброшенные петли слов и фраз соскальзывают с них, как часы с руки, как кольца – с исхудавших пальцев. Кажется, вот он уже совсем твой, совсем рядом, совсем послушен – для своей же пользы! – каждому подтягиванию бечевки. Но стоит на минуту отвлечься – и вот уже в твоих руках нет ничего, одна пустая упряжь. Это так печально.

Новое известие от Голды – вопль, призыв, плач – на этот раз долетело до них завернутым в чужие слова, в чужой голос. Незнакомая женщина позвонила из Филадельфии, назвалась миссис Глендейл, сказала, что только что вернулась из туристской поездки в Москву. Да, там все было восхитительно за исключением обязательного похода в эту их гробницу на главной площади, потому что она страшно боится покойников, а тут пришлось пройти совсем-совсем близко мимо трупа под стеклянной крышкой. Других важных покойников они замуровывают рядом в стену, но это не очень надежно, потому что позднее могут найти какие-то ошибки в прожитой жизни и вынуть из стены. И их группа уже закончила свой тур, все накупили сувениров, шли от гостиницы к автобусу, чтобы ехать в аэропорт, когда эта девушка подбежала к ней на улице, и миссис Глендейл сперва подумала, что просто любительница значков и сувениров, но по выговору сразу поняла, что это американка, и она очень торопилась, сунула записку с номером телефона, говорила сбивчиво, просила позвонить только и сказать ее родителям, что их отправляют на работу, на сбор урожая («я забыла, как у них называется эта помесь фермы и плантации?»), на несколько месяцев. Кажется, она назвала город Псков. Но тут подбежали два молодых человека и буквально оттащили ее.

– Они, правда, улыбались и делали вид, что заигрывают с девушкой, но я видела, как она испугалась, и мне это очень не понравилось, так что я в автобусе на всякий случай переписала телефон в свою записную книжку, а бумажку изорвала мелко-мелко, я знаю, что в таких случаях надо съесть, но у меня не было томатного сока, чтобы запить, другого я не пью, а в аэропорту меня пригласили в кабинет главного таможенника и долго выспрашивали, что эта девушка мне сказала или передала, но я наврала, что она просто разыскивала какого-то Джерри Ньюкасла из Сиэтла и что я сказала, что такого у нас в группе нет, но вслед за нами едет другая группа, и они держали меня почти час, и это был второй очень неприятный момент в Москве, даже хуже, чем визит в гробницу, но раз вы говорите, что известие важное, я рада, что могла помочь американке и что все это было не зря, потому что наша группа была очень недовольна мною, что из-за меня им пришлось долго ждать отлета.

Этот рассказ добил жену-1. Она уже была обескуражена своей неудачей в Вашингтоне. Отец ее оказался прав (вечно, невыносимо прав!), в посольстве ей сказали, что ее заявление о визе будет рассматриваться обычным порядком, то есть три месяца, и при этом не предложили даже сесть, не то что красной икры, а потом еще этот звонок миссис Глендейл…

Она стояла между двумя своими бывшими мужьями, маленькая, нахохлившаяся, обмякшая, будто вляпалась опереньем, крыльями в нефтяной разлив, поминутно поправляя шляпку с черным хохолком. Снова стало заметно, как она располнела и укоротилась от наземной жизни. «Да, я стала уродиной, – казалось, говорило ее лицо, – но это уродство – от горя, а горе – оттого, что вы добились своего, заставили меня опуститься в ваше болото, где детей похищают, увозят, отправляют на тяжелые работы. Вот теперь и возитесь со мной такой, получайте то, что хотели, чего заслужили».

Точно такое же лицо, тон, вид, точно такое же уползание в раковину нарочитого уродства – последнее оружие в борьбе за свободу перелетов – было обрушено на Антона пятнадцать лет назад, когда он отказался рожать ребенка для – вместо – в пользу – Моррисонов.

Мистер Моррисон работал в библиотеке. Кроме того, он спекулировал домами и участками. Он был долговязый, седой и сутулый и любил говорить, что давно распрямился бы, если бы не тяжесть налогов. Чем успешнее шла торговля домами, тем тяжелее давили налоги. Однажды они ездили вместе на пляж, и Антон увидел на груди библиотекаря татуировку. Поверх кучерявой седой поросли, как арка над входом в пыльный парк, шла надпись: «У дверей грех лежит: он влечет тебя к себе, но ты господствуй над ним (Быт. 4:7)». Не эта ли надпись отпугивала нерожденных потомков Моррисонов, мешала им появиться на свет? Мысль о том, что жене придется зарыться лицом в эту пожухлую рощу или, по крайней мере, прочесть грозную цитату, – пять? десять? сколько им понадобится раз? – наполняла Антона содроганием.

– Ты безграмотный дикарь! Невежда! – кричала жена-1. – Безмозглый и пошлый ревнивец! Неужели ты думаешь, что я могла бы просить тебя о разрешении лечь в постель с чужим мужчиной? Неужели ты никогда не слышал про искусственное осеменение?

Он слышал. Он читал. Он пытался себе представить, как это происходит. Их поместят в соседние палаты. Или даже кабинки. Путь сперматозоидов через бездну комнатного космоса должен быть сокращен до предела. Мистеру Моррисону дадут почитать журнал с картинками. Наверное, довольно зачитанный, с загнутыми углами. Или они достаточно богаты, чтобы позволить себе иметь полную подписку? Наверное, там есть целая книжная полка с эротикой на любой вкус. Антон однажды видел на стенде газетного киоска рядом три конкурирующих журнала: для любителей крошечных – с грецкий орех – грудей, для любителей гигантских, тыквоподобных, и для поклонников отвислых, болтающихся, как кабачки на забора Наверно, у каждого журнала были свои подписчики. Пациенты бывают такие разные. Клиника должна быть готова удовлетворить любые запросы. Может быть, даже есть медсестра, обученная делать стриптиз?

Жена-1 больше не настаивала, не просила, не жаловалась. Она просто начала тихо угасать. Часами сидела у письменного стола, подперев виски кулаками, уставясь в студенческую работу, раскрытую на одной и той же странице. «Базаров обладал сильным характером и время от времени хотел обладать Одинцовой…» Или лежала спиной к разоренной комнате, отданной во власть торжествующим вещам. Моррисоны почти не показывались. По вечерам Антон забирал у них детей и вез ужинать в пиццерию с огромными механическими куклами, игравшими на гитарах, приплясывавшими, поздравлявшими гостей с днем рождения, раздававшими призы, обнимавшими смельчаков, просившими заходить снова и снова. Дети умоляли его разрешить им остаться ночевать здесь, с этими замечательными меховыми плясунами, не везти домой, к матери, которая разучилась разговаривать, улыбаться, летать.

Немудрено, что он так ухватился тогда за эту поездку. Фирме нужно было послать кого-то в техасское отделение. «Но это ведь на четыре недели. Вы уверены, что не запроситесь через неделю обратно? У вас ведь семья, дети…» Он был уверен. Он рвался прочь из дома. Перед отъездом он сказал жене-1:

– У тебя есть месяц. Решай сама. Но я ничего не хочу знать. Не могу я этого захотеть – хоть ты меня режь.

На десятый день жизни в Хьюстоне он напился. Бар был украшен портретами автогонщиков, вынутых из кабин, их шатало на земле от недостатка скорости, и все посетители у стойки дружно, как на параде, поворачивали головы к телевизору, когда с экрана доносился очередной рев стадиона. Потом он брел по ночным улицам и нес в руке зажженную зажигалку, потому что девушки в коротких кожаных юбках просили у него прикурить чуть не на каждом углу. Потом он сидел на кровати в своем номере, и одна из девушек торопливо раздевалась в углу – видимо, ей казалось, что он вот-вот заснет, а он был ничуть, ни в одном глазу, только ему хотелось прочесть название ее книжки, он и выбрал ее за то, что у нее была книжка в руках, ко она вдруг открыла книжку, которая оказалась коробкой, и вытряхнула из нее на столик кучу предохранительных причиндалов, свернула полученные деньги в рулончик и спрятала их в пластмассовую статуэтку третьего-лишнего, и пошла к нему, неся на растопыренных пальцах резиновый чехольчик – его всегда поражало, насколько мал этот выступ на конце, – неужели они думают, что там достаточно места для всех его молодцов? – но в этот раз ни выступ, ни сам чехольчик не понадобились, потому что третий-лишний не проявлял ни малейшего интереса, как они его ни уговаривали вдвоем, он только мотал головой на мягкой шее и рвался без разрешения исполнять другие свои функции, которые в этот момент казались ему не в пример более важными. Девушка оделась и ушла с гордым и обиженным видом, а неопытный Антон не знал, имеет ли он право попросить назад часть своих денег в такой ситуации.

Он вскочил посреди ночи, разбуженный простой и все примиряющей идеей. Он схватил телефон, набрал номер и стал кричать, не дав жене-1 даже проснуться как следует:

– Я придумал!.. Это же так просто!.. Как нам раньше не пришло в голову… Почему ты – с мистером Моррисоном? Почему не я – с миссис Моррисон? Насколько это проще и быстрее. Она, конечно, не красавица и не первой молодости, но лучше мне отмучиться девять минут, чем тебе – девять месяцев. Что?… Нам наплевать на фаллопиевы трубы. Мои ребята прорвут любую закупорку, любую оборонительную линию, просочатся, если надо, в обход! Ты же их знаешь. Подготовим специальный десантный отряд – и вперед!.. Ты говоришь «нет», даже не дав себе труда обдумать… Это значит, что все разговоры о благотворительности – камуфляж, а тебе просто очень-очень захотелось попробовать цветочной жизни. Ну и как проходит опыление? Мистер Моррисон тобой доволен? Или все же понадобится случка?

Жена-1 обругала его плохим словом и бросила трубку.

Но когда он прилетел обратно, приехала встречать в аэропорт. И от одного вида ее третий-лишний впал в такое волнение, что Антону пришлось побежать к ней и спрятать восставшего хулигана в коротком приветственном объятии, а потом еще усесться на стул и полчаса просидеть в зале ожидания, прежде чем ему было разрешено идти дальше, к автомобилю.

– Бедный, бедный, – говорила жена-1, косясь на него растроганно и насмешливо, – не знает, что ему придется ждать еще дня два… Да, так неудачно совпало… Вчера началось… Да, как видишь… Бедные Моррисоны… Ничего у нас не вышло. Но зато с этим покончено. Пойми, мне нужно было хотя бы попытаться…

Он понимал. Он понимал теперь не только ее, но – как ему казалось – начал догадываться и о секретах третьего-лишнего. Именно тогда у него впервые мелькнуло предположение, что этот его непредсказуемый Ванька-встанька помешан на производстве детей. Что он готов заниматься этим хоть в одиночку, хоть в компании, хоть взаправду, хоть понарошку, хоть с женой, хоть с подругой жены. Но если этого нет, если производство детей по каким-то причинам исключается, этот извращенец готов объявить забастовку в любую минуту!

О, Моррисоны, Моррисоны, с их неисполненной, мучительной мечтой! Зачем они поселились рядом? Зачем прошли в жизни так близко – как айсберг мимо «Титаника» – и задели где-то в невидимой глубине их прочный счастливый мирок? Ибо пробоина осталась, и она сделала бы свое дело, даже если бы не случилась вскоре эта – за кустами цветущего сумаха, в дыму жарившегося барана – встреча с Кэтлин на пикнике.

Вслед за стариками Козулиными из лимузина вылезли двое рабочих в комбинезонах, извлекли длинный рулон. Корреспонденты побросали стаканчики с питьем, ринулись к дверям кафе, на ходу доставая свои фотоаппараты, магнитофоны, авторучки, телекамеры. Рабочие, с рулоном на плечах, прошли по мосткам на борт яхты, опустили его на палубу, начали разворачивать. Нацеленные объективы поймали огромные сияющие глаза и шелковистый лоб рыжего спаниеля – над краем приоткрытой банки – как раз в тот момент, когда рекламный плакат раскатывали по борту «Вавилонии» мягкими малярными роликами на длинных палках.

– Кошачью голову – на левый борт, – распоряжался старый Козулин. – Но ближе к корме. Требования симметрии нам не указ. А миску с телячьими фрикадельками и надписью «Пиргорой» – на крышу рубки. Надо ведь подумать и о тех, кто будет снимать с вертолетов. Кстати, дорогие друзья, отметьте в своих блокнотах: рекламное бюро заверило меня, что эти плакаты выполнены из специального пластика и должны выдержать и бури, и соленые брызги, и палящее солнце. Если оторвется хоть уголок, они вернут мне деньги.

Козулин был похож на старого адмирала, вызванного из ссылки спасти – в который уже раз! – родину от врага. Или завоевать последний заморский остров, без которого империи – не жить. За завтраком он сказал речь:

– Вы все, наверное, знаете, что наше путешествие, еще не успев начаться, стало объектом злобных домыслов, враждебных интриг, шуток на грани клеветы, клеветы за гранью правдоподобия. И в бульварной прессе, и в клубных кулуарах, и на площадках для гольфа кто-то упорно распространяет слухи, будто под прикрытием торговли и рекламы мы собираемся заниматься сбором шпионских сведений. (Интересно знать, о чем? О числе блох у перевернутых кошек?) Или что в консервных банках очень удобно перевозить наркотики и бриллианты. Или что мы намерены заниматься злобной пропагандой, тайно внушая людям, что мир между двумя великими странами так же невозможен, как мир между собакой и кошкой.

Мы не пытаемся даже выяснять, кто распространяет эти слухи. (Наши конкуренты? Политические радикалы? Любители газетных сенсаций?) За долгие годы жизни я убедился: клевета, будучи проявлением человеческой порочности, нападает только на проявления человеческой порядочности и достоинства. Гордитесь, когда на вас клевещут! Смело идите вперед – вы на верном пути.

Какова же настоящая цель нашего плавания?

На это так же непросто ответить, как и на вопрос, зачем семьсот лет тому назад Марко Поло отправился из родной Венеции навстречу восходящему солнцу? За наживой, скажете вы? Наживу он мог получить, не покидая Европы, и с гораздо меньшим риском. Он поехал, потому что его мучила стена – стена незнания и непонимания, вечно разделяющая Восток и Запад. Он хотел открыть им глаза друг на друга, а заодно и себе – на весь мир. И он знал, что в этом мире нет более универсального языка, чем язык торговли.

Торговать не считается возвышенным занятием. Во всяком случае, не таким, как убивать. Воин по статусу всегда выше купца. Торг для многих – это спор, конфликт, ссора. И мало кто способен осознать, что рынок – это храм свободы. Недаром во всем мире рынки так нарядны и праздничны. Ибо там и только там предельно свободный покупатель встречается с предельно свободным продавцом и они осуществляют таинство свободного товарообмена. Недаром в английском языке слова «ярмарка», «красивый» и «справедливый» – fair! – синонимы.

Пожелаем же нашему капитану – этому новому Марко Поло, этому миссионеру свободного предпринимательства – благополучно достичь далеких берегов и наглядно показать тамошним жителям, как много они потеряли, разрушив храмы свободы. Пожелаем ему также благополучно вернуться и, может быть, приоткрыть глаза и нам. Может быть, он узнает и расскажет нам, как, отчего, какими путями это самоубийственное наваждение, эта жажда разрушения свободного праздничного рынка может внезапно охватить миллионы людей. Мы видим, что наваждение это расползается по всему миру. И кто знает – не мы ли следующие.

В суматохе последних рукопожатий, объятий, напутствий миссис Козулин, прижимая к груди небольшой пакетик, отвела Антона в сторону. Ее вечная готовность к поднятию занавеса потускнела за прошедшие годы, но все же она вглядывалась в его лицо с надеждой – ведь должны же где-то остаться волнующие пьесы – про нас, но с хорошим концом?

– Антоша, увидимся ли, Бог один ведает… Но ты для меня всегда был самый родной… Только тебя могу попросить… Потому что только тебе поверю. Вот тут… пузырек и коробочка… Я их в церкви освятила… Христом-Богом заклинаю: привези мне воды из Невы и земли из Летнего сада. Или, на худой конец, – из Таврического. Для могилы. Мне тогда куда как легче будет доживать… Чтобы в петербургскую землю лечь… хоть в щепотку… Много наших знакомых уже туда ездило, а я все не решалась. Посмотрю на него и подумаю: «Да ведь он забудет, поленится, а потом у себя на газоне ковырнет совок земли и воды нальет из крана. И буду я всю оставшуюся жизнь мучиться сомнением». А ты не обманешь… В тебе я буду спокойна… Только вернись целый и невредимый. Как местные говорят – одним куском.

Антон взял у нее сверток, поцеловал, прижал к пуговицам кителя. Жена-1 оттеснила мать, закинула ему руки за шею, повисла на минуту, оторвав носки от земли, растревожила без нужды третьего-лишнего, улыбнулась печально, покачала головой, отодвинулась в толпу. Миссис Дарси, Харви, Даниэль (сын-1-2 прилетел из Калифорнии, умолял взять с собой, с трудом удалось его отговорить, подарили взамен поездку на Аляску), какие-то неизвестные доброжелатели, родственники родственников, корреспонденты. Со старым Козулиным последние детали были оговорены накануне, заучены наизусть нужные адреса и телефоны, прослежены все варианты и ответвления многослойного замысла, похожего на семь матрешек – одна в другой, но вместо последней – опасный, затаившийся, дымный Джинн. Сейчас оставалось только чокнуться шампанским под фотовспышками, пожать руки и все – можно было идти по ковровой дорожке к трапу.

И в эту самую минуту, разрушая всю торжественность и умиленное настроение прощания, давя на уши безжалостным, охотничьим воем, взбаламучивая в душе старые и новые страхи («а что я натворил?»), на стоянку влетела полицейская машина. И из нее вышли двое патрульных, а с заднего сиденья – волосатый, бровастый, с очками на лбу – проповедник раздачи и отбирания имущества, финансовая Немезида, неутомимый защитник оставленных жен и неродившихся детей – адвокат Симпсон.

– Вот он, – сказал Симпсон и пошел прямо на Антона, выставив вперед неумолимый палец. – На капитанскую форму не обращайте внимания, это маскарад. По отпечаткам пальцев вы увидите – это тот самый.

Полицейские, придерживая дубинки, двинулись за ним. Педро-Пабло надвинул фуражку на нос, задом, задом засеменил по трапу, исчез в трюме «Вавилонии».

Путь полицейским преградил дед Козулин.

– Фред, Дэвид, что происходит? Где вы взяли этого типа?

– Не знаю, откуда он взялся, мистер Козулин, сэр. Явился в участок и заявил, что нужно арестовать беглого алиментщика. Говорит, что его разыскивают в трех штатах.

– Он показал вам какие-нибудь бумаги? Ордер на арест, постановление местного судьи?

– Ничего у него нет. Говорит, только что прилетел из Нью-Йорка, не успел оформить. Но завтра обещал все представить законным порядком. Сержант велел нам поехать проверить.

Симпсон тем временем придвинулся вплотную к Антону, барабаня пальцами по портфелю, пританцовывая, облизываясь.

– Чья же это яхта, мистер Себеж? Похоже, она должна стоить кучу денег. На океанском побережье – не меньше миллиона. Ну а здесь, во внутренних водах, наверное, подешевле? Но во всяком случае вашу годовую неуплату она вполне покроет. Не знаю, достанется ли что-то другим вашим бывшим женам, но моя клиентка получит все сполна.

– Яхта принадлежит мне, – сказал Козулин. – Так что не разевайте на нее рот – поперхнетесь. Мистер Себеж поступил ко мне на службу в качестве капитана. Я попрошу вас не приставать к нему и не портить наше маленькое торжество.

– Ох, эти нью-йоркские, – сказал один полицейский. – Всюду влезут, куда их не звали.

– Заграбастали себе весь Восточный берег и думают, что и здесь им можно распоряжаться, – сказал другой.

– Фред, Дэвид, вы же меня знаете. Взял бы я на службу непроверенного человека? Да мы двадцать лет знакомы с мистером Себежом. Я за него ручаюсь.

– А знаете вы, сколько жен и детей он бросил без средств к существованию? – рявкнул Симпсон.

– Если у них нет средств к существованию, как же они могли нанять такого дорогостоящего крикуна, как вы? Короче, коли у вас есть какие-то претензии к мистеру Себежу, приходите завтра к моему адвокату. А пока – исчезните. Вы и так уже подпортили нам праздник.

– И не подумаю! Я требую, чтобы на яхту немедленно – вплоть до выяснения личности владельца – был наложен арест. А этого фальшивого капитана чтобы сейчас же отвели к судье.

– Фред, Дэвид, я удивлен, – сказал Козулин. – Происходит явное вторжение в частную жизнь. Явное нарушение мира и спокойствия, а вы стоите в странной задумчивости.

– И верно, приятель. Пошумели, и хватит, – сказал Фред, беря Симпсона за локоть.

– Еще чего! Хватит?! Вы будете выполнять свои обязанности или нет?

Полицейские молча зажали Симпсона с двух сторон и стали теснить назад к машине.

– Эй!.. Что вы делаете?… Эй! Я буду звонить прокурору. Вы завтра же лишитесь своих значков!..

– Фред, похоже, он нам угрожает, а? И это при исполнении служебных обязанностей.

– Нью-йоркские совсем обнаглели.

Симпсону загнули руки за спину и впихнули на заднее сиденье. Последнее, что он успел выкрикнуть, долетело до Антона клочками звуков, которые он с трудом – догадкой? созвучным предчувствием? – смог сложить обратно в слова:

– Ничего… этому человеку… никогда… ни цента… ни носового платка… принадлежать… я добьюсь… не может… навеки!.. Согласно статье 185-бис…

Берег удалялся.

Уменьшались дома, деревья, рекламные щиты. Гирлянды флажков нависли над крышей кафе, как стая разноцветных птичек, выстроившихся к перелету. Медленно проехал по набережной грузовой фургон с изображением парусного кораблика, приплывшего в эти края триста пятьдесят лет назад. Сине-белый почтовый джип провез дневной запас писем, газет, счетов, чеков, предвыборных обещаний, торговой похвальбы, призывов к милосердию. Поблескивала солнечной точкой труба в оркестре, слабели звуки марша.

Прочь, прочь уплывала земная жизнь, и вода без труда заполняла пространство разлуки.

«Отплытие, отъезд, – подумал Антон, – ведь это как прививка небытия, как маленькая доза смерти, из которой можно выглянуть и убедиться, что жизнь без тебя возможна».

«…Этому человеку не будет принадлежать ничего».

Но зуд предвкушений, но бодрая злость, но готовность сразиться с вечно юным Горемыкалом, но надежды возвращались в забытые места в душе, как кровь возвращается с покалыванием в замерзшие пальцы, и оттесняли, глушили мрачное пророчество Симпсона.

Железные ладони Рональда качнули штурвал, и нос «Вавилонии» стал разворачиваться на восток.

Конец первой части
ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ПЛАВАНИЕ

Радиопередача, навеянная видом канадских берегов
(Сердитый канадец)
Проезжая как-то по делам через Канаду, я встретился с одним бывшим американцем, который переселился туда лет двадцать назад. Он был все еще очень сердит на свою первую родину. Он считал, что мы – американцы – не хотим видеть свои ошибки, а когда нам указывают на них, только вежливо улыбаемся и говорим, что это очень интересно, но как раз сейчас нам надо спешить домой, чтобы отпустить бебиситтера. Я спросил, какие наши главные ошибки, и он сказал, что мы помешаны на политике – в этом наша главная беда.

– От политических споров в Америке некуда спрятаться, – говорил он. – При этом никто не хочет признать их бессмысленность. А они бессмысленны, ибо любые наши политические взгляды есть просто отражение наших же страхов. Одни больше всего боятся террористов, другие – пацифистов, третьи – коммунистов, четвертые – империалистов, пятые – негров, шестые – сионистов, седьмые – иммигрантов, восьмые – контрабандистов, девятые – гомосексуалистов, десятые – рецидивистов. Кто-то с ужасом говорит, что мы идем к анархии, кто-то – что к тоталитаризму. О чем тут спорить? Вы ведь не спорите с человеком, который боится высоты, или змей, или замкнутого пространства, или воды, самолетов, пожаров, автомобилей, молний, землетрясений. Каждый обречен жить со своими родными страхами и излечить – переубедить – переделать другого никому никогда не удавалось.

– Нужно обсуждать конкретные беды и способы их исправления, – говорил он. – Я пытался это делать, но меня не хотели слушать. Из-за этого я и уехал. Какие именно беды? Ну вот, например, проблемы автомобильного движения. Каждый день машины сталкиваются, разбиваются, людей калечат, убивают – а никто ни за что не отвечает. Потому что все оплатят страховые компании. Которые, естественно, знай себе поднимают цены. И водитель-преступник снова садится за руль и выезжает на дорогу. Что же делать? Я говорил им, что нужно делать: нужно клеймить автомобили, как в старину клеймили преступников. Вы видите машину с большим зеленым кругом спереди и сзади и сразу понимаете: этот врезался в чужой автомобиль и пытался скрыться. С желтым кругом: ездил пьяный или под наркотиком. С красным – убил кого-то или искалечил. И уж вы будете держаться подальше от таких клейменых машин, и число аварий резко сократится.

Другая конкретная проблема: во всей богатейшей Америке вы не найдете дешевого ресторана с вареной едой. Жареное мясо, жареная рыба, жареная курятина – все жареное. Или напичканное перцем. Или вымоченное в уксусе. А почему? Вы не догадываетесь почему? Зайдите в любую аптеку, и вам все станет ясно. Посмотрите на бесконечные ряды бутылей с лекарствами от изжоги. Вы наедаетесь жареного, наперченного мяса, потом бежите в аптеку, покупаете бутыль «алька-зелъцер» или пачку таблеток «ролэйд», и ваши доллары дружно текут в сейфы фармацевтических гигантов. Они-то и следят за тем, чтобы ни один ресторан не подавал человеку нормальную вареную еду. Они зарабатывают миллиарды на нашей изжоге. Попробуйте-ка пойти против них.

Третья проблема: все жалуются на дороговизну медицинского обслуживания. Но разве не ясно, что причина этого – бесплатное медицинское обслуживание бедных и старых. Законодатели наши сами еще не были ни бедняками, ни стариками и не понимают, что у миллионов этих людей каждое утро встает одна и та же проблема: на что убить день? Им хватает на еду, у них есть крыша над головой, но чем заполнить время? Не вылезая из-под одеяла, они вслушиваются в свои ощущения, в поскрипывание суставов, в движение газов в прямой кишке, в писк за ушами и решают, что им пора показаться врачу. Ведь это бесплатно! И тебя будут внимательно расспрашивать, щупать, просвечивать. На час или даже на два ты станешь центром заботливого внимания, спасешься от скуки и одиночества. А уж какой счет выпишет врач за проделанные процедуры – кому это интересно? Платить-то не пациенту.

Я знал таких стариков. Мои родители были такими. Я видел, что половина государственного бюджета тратится впустую. Я мог спасти казне сотни миллиардов. Я обращался к законодателям, к журналистам. Введите маленькую, номинальную плату за визит к врачу. Пусть она будет равна цене билета в кино. Такую плату может осилить любой бедняк. Но тогда у него будет выбор. И девять из десяти предпочтут пойти в кино. Понятно, что врачи смотрели на меня, как на врага. Но почему и все остальные отворачивались и не хотели даже слушать?

– Хорошо, я согласен, что в этом вопросе есть политический оттенок. Голоса малоимуш. их избирателей и все такое… Но вот вам чисто экономическая проблема: размеры рта среднего американца. Да-да, никто не занимается его увеличением. А между тем здесь таятся огромные возможности экономического роста. Посмотрите на этот маленький ротик, а потом переведите взгляд на двойной гамбургер. Он легко мог бы стать тройным, четверным!!! Представьте себе пять котлет, положенных друг на друга, со свисающим по сторонам салатом, с торчащими кусками помидора, лука, соленого огурчика. Разве это не прекрасно? Разве не воспряли бы наши беднеющие фермы при таком повышении спроса на говядину и свинину, разве не пошли бы веселей дела у изготовителей комбайнов, силосных башен, удобрений, сенокосилок? Но этого не происходит, потому что среднему американцу лень раззявить пошире свой рот, а ученые-медики не хотят заняться этой проблемой, не хотят разработать специальную методику растягивания челюстей.

Как много! Как много полезного можно было бы сделать для людей, если только перестать болтать о политике и заняться простыми и нужными делами!

Я сказал, что человеку с таким обилием идей, наверно, нелегко находить собеседников. Он сознался, что это так. И что, не имея подходящей аудитории, он изводил речами свою жену и она в конце концов оставила его. Но нет – на одиночество он не может пожаловаться. Урок не прошел для него даром. Он разработал специальную методику обращения с ближними и дальними, и теперь каждый день дом его полон гостей. Да, да, люди идут и идут к нему – друзья, соседи, сослуживцы, старые и новые возлюбленные, деловые партнеры и случайные приезжие. И об этой методике я хочу рассказать вам подробнее, дорогие радиослушатели, потому что она показалась мне самой интересной из всех идей сердитого канадца.

– Во-первых, – говорил он, – необходимо, чтобы в доме всегда была еда. Не пытайтесь отделаться колбасой, сыром и крекерами. В холодильнике должны быть замороженные крабьи ноги, маринованные помидоры, ростбиф, соленая лососина, два-три сорта селедки в банках, маслины, филе из куриной грудки – его можно зажарить очень быстро, – салат с креветками, ветчина, пиво, копченая индюшатина, печенье в шоколаде. Не спрашивайте пришедшего, хочет ли он есть. Ваш первый вопрос всегда должен быть один и тот же: «Ну как?!» Даже если вы не сразу вспомните имя гостя, даже если вы понятия не имеете о его невзгодах и тревогах, он сразу поймет, что вы спрашиваете о самом – для него, для его жизни – главном. Он поверит, что все последние дни вы только и думаете о его передрягах, и начнет рассказывать о них с жаром, как родному брату.

В этот момент вы незаметно выставляете на стол еду. И выпивку, конечно. Это не угощение, нет. Вы просто собирались поужинать. Ведь нетрудно поставить вторую тарелку. Накрывая на стол, вы подаете реплики, восхищаетесь, ужасаетесь. Если вам известно, что гость увлекается фотографией, попросите посмотреть последние снимки. Если пописывает, спросите, нет ли у него с собой последних вещей, – пусть оставит почитать. Будьте осторожны с музицирующими – у них может оказаться в автомобиле скрипка или саксофон и они захотят сыграть вам. А это всегда надолго и может отпугнуть других гостей.

Вообще приход второго, третьего гостя – всегда проблема. Никогда не ведите его сразу в ту комнату, где сидит первый. Уединитесь с ним хотя бы на пять минут, спросите волшебное «Ну как?». Только дав ему выговориться, вы сводите его с теми, кто пришел раньше, представляете друг другу. Теперь они уже расслаблены, могут отвлечься от себя на минуту, заняться едой. Вы выставляете фрукты, готовите кофе. Если приходят новые, уединяетесь и с ними – теперь можно даже подольше, остальные у вас пристроены. Представляя нового человека собравшимся, переглянитесь с ним и намекните, что он только что рассказал вам такое волнующее, такое важное, такое… И все время держите стол в поле зрения. Даже если какой-то гость ни к чему не притронется – не беда. Где-то в его подсознании даже мимолетное воспоминание о вас должно связаться с чем-то вкусным, должно вызывать у него приятное слюноотделение.

Когда начнут расходиться, провожайте каждого и настоятельно просите держать вас в курсе того дела, о котором он сегодня рассказывал. И если вы будете следовать моей методике пункт за пунктом, я уверяю вас – о конечно, не каждый раз, полной гарантии здесь быть не может, даже запуск космического корабля, к которому готовятся годами, может потерпеть неудачу, – но все же вероятность очень и очень велика, что кто-нибудь, уходя, хотя бы один из десятка, – вдруг спохватится, обернется и спросит: «Ну а вы-то как? Вы опять ничего не рассказали о себе. Как жена, дети?»

Не дай вам Бог тут сорваться. Не дай Бог поддаться счастливому трепыханию сердца и ляпнуть: «Жизнь ужасна, я смертельно устал, жена ушла к другому, дети не отвечают на телефонные звонки». Кивните смущенно, улыбнитесь загадочно – «Ну что обо мне говорить», – попросите заходить снова и снова.

Тот, кто освоит мою методику, не узнает одиночества вовек. Это я гарантирую. Если же и она не сработает, позвоните мне вот по этому телефону, заходите. Я встречу вас участливым «Ну как?», и мы обсудим, что тут можно сделать.

Дорогие радиослушатели! Пишите нам, и мы поможем вам связаться с сердитым канадцем – замечательным генератором недооцененных идей.

8. Монреаль
Одной рукой Антон покачивал штурвал, другой – листал судовой журнал. Почерк у Рональда был незатейливый, буквы – гладкие и ровные, как витаминки, высыпанные на страницу и уложенные в цепочки одинаковой длины.
14 июня
Проходим Уэллендский канал. Позади осталось озеро Эри, высота которого над уровнем океана 570 футов. Впереди – озеро Онтарио высотой 245 футов. Эта разница высот создала Ниагарский водопад. Он остался справа. Мы не видели и не слышали его. Досадно.
15 июня
Идем вдоль северного берега озера Онтарио. Миновали Торонто, Ошаву, Кобург. На борту произошел конфликт. Матрос Пабло-Педро ударил по лицу свою жену, кока Линь Чжан. По его мнению, она неправильно готовит китайское блюдо «порк-ламейн». Капитан приказал мне запереть Пабло-Педро в кладовке с кошачьими консервами на два часа. Пабло-Педро боится темноты.
16 июня
Огибаем парк Святого Лаврентия. Другое его название – Тысяча островов. Туристский сезон – с июня по октябрь. Матрос Пабло-Педро научил меня играть в коммунистический покер. Правила те же, но с одним отличием: выигравший не получает деньги проигравшего, но должен выбросить их за борт. Смысл в том, чтобы научиться получать удовольствие не от выигрыша, а от разорения противника. Странное ощущение.
17 июня
Входим в реку Святого Лаврентия. Справа Америка, слева Канада. Впереди 750 миль по реке и заливу. Вода совсем прозрачная. Это единственная крупная река Северной Америки, которая течет с запада на восток. Ширина ее – от одной до трех миль. Мы с капитаном долго говорили о женщинах. В том числе о нашей бывшей жене. Я узнал много нового.
Антон закрыл журнал и перевел глаза на реку. Канадские волны теснили американские, потом откатывались обратно. Чайки тянули свою контрабандную цепочку от берега до берега. В утренней солнечной истоме таяли границы между небом и водой, землей и деревьями, живым и мертвым, прошлым и будущим.

До Монреаля оставалось часа четыре. Там они остановятся на день, пополнят запасы провианта и топлива, дадут интервью местным газетам. Надо будет проследить, чтобы фотографы сняли рекламу «Пиргороя» на борту крупным планом. Но во второй половине дня у него останется несколько свободных часов. И будь что будет – он поедет на улицу Сент-Люк. Не может жена-3 отказать ему в такой малости: повидать детей перед отъездом. Все же ему предстоит опасное путешествие. Нет никакой гарантии, что он вернется целым и невредимым.

Он не видел близнецов со времени ее отъезда в Канаду. Сколько это? Восемь лет? На фотографиях, присылавшихся теще-3, старшие уже выглядели ростом с мать. Правда, это было нетрудно. При первой встрече его поразило, что она – такая маленькая. Жена-2 говорила о предстоящем визите школьной подруги с таким благоговением, что Антон невольно представлял себе кого-то уж во всяком случае крупнее самой Кэтлин.

– Сьюзен Дарси – это самая большая привязанность моей юности, – говорила жена-2. – Так много есть вещей, на которые она раскрыла мне глаза! Я ужасно рада, что она согласилась погостить у нас. Но умоляю – будь с ней помягче. Она так ранима. Нужно время, чтобы узнать ее ближе и полюбить.

Сьюзен Дарси едва возвышалась над чемоданами, которые вносил таксист. Презрительная улыбка блуждала на ее лице. Пальцы раздвигали пачку долларов в зеленый веер. Таксист не глядел в ее сторону. Он поставил вторую пару чемоданов так, что Сьюзен оказалась запертой в замкнутом квадрате, как в сторожевом укреплении. Часовой, не знающий, откуда ждать врагов, и готовый от растерянности открыть круговой огонь по своим.

Антон поспешил к ней на помощь.

– Почему вы не позвонили? Мы бы встретили вас в аэропорту. Я могу отлучаться из конторы в любое время.

– Не надо хватать! – взвизгнула Сьюзен. – Я сама! Прекрасно могу выбраться сама. Что он себе позволяет?

– Подумайте только, – продолжала она, глядя на дверь, захлопнувшуюся за таксистом. – Он спросил, где мои родители. Он не хотел поверить, что я прилетела одна. Сказал, что просто не видел, чтобы такие малышки путешествовали с четырьмя чемоданами. Я спросила, не интересуется ли он растлением малолетних. Он стал извиняться. Я сказала, что у меня редкая болезнь гипофиза, из-за которой мне нельзя ездить очень быстро. Что если он попробует ехать быстрее сорока миль в час, я подам на него в суд. И этот идиот поверил. Мы ползли так, что на нас все оглядывались. Надеюсь, он потерял на мне долларов двадцать. Ой, куда вы тащите?! Я же сказала – не хватать! В зеленом чемодане самая дорогая камера. А в желтом – главные лампы. Они бьются от вздоха. Наверное, там внутри – одна стеклянная пыль.

Сьюзен занималась фотографией. Журналы и рекламные фирмы заказывали ей работу. Она и погостить к ним смогла прилететь только потому, что одна фирма здесь в Чикаго пригласила ее и оплатила дорогу. Раньше дешевых рабов привозили из Африки, теперь их вызывают телефонным звонком из Нью-Джерси. Какой прогресс!

За обедом подруги принялись перемывать кости старым знакомым.

– Сидни Робинсон? Дай я расскажу тебе про Сидни Робинсон. Она вышла замуж за того парикмахера, который работал в салоне около банка, родила ему двоих детей, и они принялись морить их голодом. Да-да! Как это выяснилось?… Детки залезли к соседям и обчистили холодильник – вот как. Сожрали все мороженое, колбасу и виноград. У соседей сработала сигнализация, и полиция примчалась через десять минут. Детей поймали на месте преступления. Об этом писали газеты. Они попали в книгу мировых рекордов. Самые юные грабители – два и три года…

– Том Годзилло? Хорошо, слушай про Тома Годзилло. Он влюбился в Пэтси Глюк. И сделал ей предложение. Ты должна помнить Пэтси! У нее юбка еще всегда сползала, и я подарила ей на день рождения мужские подтяжки. Сначала она отказала Тому. Какие это были страдания! Он приходил ко мне изливать душу. Он говорил, что покончит с собой. Он напивался, садился за руль и гонял по округе в поисках смерти. Смерть настигала окрестных кошек, енотов, белок, скунсов, а ему – ничего. Наконец Пэтси согласилась. Была неделя ликования, строились планы будущей жизни. Но выяснилось печальное обстоятельство. Бедняжке Пэтси нельзя было рожать. Почему-то для нее это было смертельно опасно. Естественно, встал вопрос, чтобы жених перед вступлением в брак сделал несложную операцию. Теперь это чикают абсолютно безопасно, в один день. И тут наш хваленый влюбленный начал чесать в затылке. В нем зашевелились задние мысли. Он, видите ли, мечтал о том, как будет размножаться. Он хотел плодить подобных себе. Таких же бесхарактерных, тщеславных, набитых банальностями эгоистов. И свадьба не состоялась. Ох, это мужское лицемерие! Ох, эти вздохи под луной, эти страсти-мордасти. Но если нужно хоть чем-то поступиться…

Жена-2 сочувственно кивала, хихикала, вздыхала, хотела слушать еще и еще. И не потому, что ее так уж занимали друзья юности. Рассказы Сьюзен завлекали ее чем-то другим, возбуждали, как кинофильм со стрельбой. Мир был населен порочными, жестокими, опасно жалкими людьми, они крались со всех сторон, а посредине стояла маленькая храбрая Сьюзен и рассыпала направо и налево очереди язвительных слов. И ты был рядом с ней – в зоне огня и в то же время в безопасности, ты был пощаженным избранником, ты радовался, что слова-пули не летят в тебя, и благодарно любил ее за это.

– Ты бы не узнала наш городок. Нельзя понять, что растет быстрее: уровень цен или уровень жульничества. Иногда, если нет сил больше терпеть, я пытаюсь бороться. Дай я расскажу тебе историю про купоны из телефонной книги. Недавно купила себе подержанную машину. На следующий же день у нее отваливается выхлопная труба. Я позвонила в магазин и потребовала заменить. Они стали смеяться. «Но это же нечестно», – говорю я им. Они смеются еще пуще. И тогда я – ты не поверишь – придумала страшную месть. Этот магазин помещал в телефонных книгах рекламные купоны. «Приходите к нам с этим купоном – получите скидку 100 долларов». Я объездила сорок знакомых, вырезала у них из телефонных книг сорок купонов и приехала в магазин. Выбрала машину за четыре тысячи. «Чем будете платить?» – «Наличными». Продавец – я нарочно пошла к другому и темные очки нацепила, чтобы не узнали, – пока заполнял бумаги, чуть не растаял от приветливости, чуть не утек под стол. Но когда я выложила перед ним мои купоны – ты бы видела его лицо! Как они все забегали, как засуетились. Стали кричать, что один купон – на одну машину, это всякому дураку ясно. Но я сказала, что подам на них в суд за ложную рекламу. Может быть, и подам. Они перепугались насмерть.

«Это нечестно» в устах Сьюзен было самым страшным обвинением. Не добро и зло боролись в мире, не просвещение с невежеством, не ум с глупостью, а только честность с нечестностью, правда с ложью. Ложью были пронизаны газеты, фильмы, правила поведения, правила уличного движения, поступки людей (особенно мужчин), обещания политиков, прогнозы погоды. Правда если и выживала, то лишь в виде слабых ростков, каких-то высокогорных эдельвейсов, в редкостных – нас с вами включая – избранниках, ради которых можно пощадить весь остальной город.

Как ни странно, это печальное состояние мира доставляло Сьюзен огромное удовольствие. Каждое известие о новой победе неправды, об очередном продвижении армий обмана вызывало у нее торжествующую улыбку. Ей приятно было видеть, что презрение ее получало столь многочисленные подтверждения и оправдания. И наоборот, если какой-то обман на поверку оказывался правдой, она хмурилась и впадала в растерянность. Но ненадолго. Потому что жизнь и люди были к ней щедры и очень скоро подбрасывали новые подтверждения того, что их можно презирать с чистым сердцем.

Жена-2 ожила с приездом подруги. Скука была забыта. Она отвозила Сьюзен на работу в фирму и привозила домой. Она таскала тяжелые чемоданы с софитами и громоздкие треноги. Одна комната в доме была выделена под лабораторию, и они просиживали там вечерами, проявляя и печатая дневную порцию снимков. Однажды они приехали в контору к Антону очень возбужденные. Они стали ходить из кабинета в кабинет, не обращая внимания на секретарш, негромко переговариваясь. Сьюзен время от времени поднимала к глазам камеру, прицеливалась.

– Посмотри на этот шкаф, – говорила жена-2. – Верхние полки в нем очень высоко. Если заставить его тянуться за книгами, может получиться интересный ракурс.

– Мне нравится свет из того окна, – говорила Сьюзен. – Он ложится такими неровными пластами, дрожит, как йогурт.

– Что это вы затеяли? – спросил Антон.

– Сьюзен получила новый заказ! Поздравь ее. На этот раз – от журнала. Редакция приняла ее идею. Это не какая-нибудь реклама. Целый цикл художественных снимков. Но все нужно делать срочно-срочно. Снимки должны быть готовы в понедельник. А сегодня уже пятница. И ты должен нам помочь.

Антон решил пропустить мимо ушей это «нам». Он пытался понять идею цикла. «Мужчины без прикрас» – что это значит? Мужчина за письменным столом, мужчина звонит по телефону, мужчина у книжной полки, мужчина за компьютером? То есть в обычной рабочей обстановке? Кому это может быть интересно? Ах, есть одна маленькая деталь? Мужчина без одежды? Только галстук на голой шее? То есть «а король-то голый» – в этом ваша идея?

Они пересмеивались и зажимали друг другу рот рукой. Они все почти уже устроили. Они поймали в самом конце рабочего дня театрального агента, и тот связал их с актером, который согласился позировать. За довольно умеренную плату. Дело теперь за сущим пустяком – за помещением. Нужен нормальный деловой кабинет, никаких выкрутасов. Но все учреждения уже закрылись на субботу и воскресенье. Что делать? И они подумали: нельзя ли воспользоваться его конторой?

– Ты с ума сошла!

Антон подбежал к дверям кабинета и поспешно прикрыл их.

– В моей конторе? Для печати? Чтобы все это потом появилось в порнографическом журнале? А если увидит кто-то из моих клиентов? Пронюхает пресса? Начнется такой скандал, что я разорюсь в два дня.

Сьюзен глядела в окно, раскачивала камеру на ремешке, презрительно улыбалась. Жена-2 опустилась в кресло и сжала виски ладонями, словно пытаясь прийти в себя от постыдного открытия:

– О чем ты говоришь? Какая порнография? Этот цикл делается для женского художественного журнала. Ты слышал, надеюсь, о Венере Милосской, о картине «Завтрак на траве», о Давиде Микеланджело? Или слова «обнаженная натура» для тебя навеки связались с обложкой «Плейбоя»?

– Кэтлин, оставь, – брезгливо сказала Сьюзен. – Я же тебе говорила. Все это бесполезно. Знакомый типаж.

– Энтони, ты меня поражаешь. Кроме всего прочего, неужели ты думаешь, что твою контору кто-то может узнать по снимкам? Что этот образец стандарта и безвкусицы, неотличимый от миллионов других таких же кабинетов, может в чьем-то мозгу связаться именно со страховым бюро «Себеж Инкорпорэйтед», что в номере 2735 на 27-м этаже одного из пятидесяти главных чикагских небоскребов? Наконец, может быть, тебя утешит, что журнал, заказавший Сьюзен цикл «Мужчины без прикрас», находится в Канаде и сюда почти не попадает?

Антон упирался еще минут пятнадцать. Потом махнул рукой. В конце концов, не может жизнь состоять из одной предусмотрительности, рутины, соблюдения контрактов. Нужны время от времени и дикие выходки, и встряски, и приключения, и непредсказуемость. Когда еще дождешься, что тяга к рискованным затеям проснется в жене-2? Не сердиться ему нужно на маленькую заезжую фотоавантюристку, а благодарить ее.

На следующий день он сам отвез Сьюзен в контору, помог поднять и установить лампы, показал все розетки и выключатели. Вернувшись домой, поддался на уговоры детей и сел собирать с ними головоломку. Старинный замок отбивал штурм. Уже была видна башня с развевающимся флагом, шляпа коменданта, зубцы стены. Сын-2-1 рылся в россыпях картонных завитушек, выискивал крупы и головы лошадей. Дочь-2-2 сосредоточилась на голубом: кусочки неба, вода во рву, окна в башнях.

В какой-то момент жена-2 поднялась к ним. Лицо ее было озабоченно.

– Звонила Сьюзен. Она чуть не плачет. Этот актер до сих пор не появился. Телефон его не отвечает.

– Наверное, застрял где-нибудь в пробке. По субботам транспорт бывает невозможен.

– Мне так хочется, чтобы у Сьюзен приняли этот цикл. В ее жизни как раз сейчас такой момент, когда маленький успех просто необходим.

– Все будет хорошо. А ты сама чем занимаешься?

Антон кивнул на открытую бритву в ее руке.

– Это? Я наконец собралась привести в порядок розы. Дети последнее время так носятся по саду, пробегают совсем близко от кустов. Конечно, срезать все шипы мне не по силам, но хоть самые крупные.

Прошел еще час. Битва за замок разгоралась все пуще. Штурмовые лестницы гнулись под тяжестью нападающих. Из-за веселой рощицы справа высунулись новые, уже окутанные дымом пушки.

Жена-2 появилась опять и поманила Антона пальцем. Он давно не видел ее такой смущенной и растерянной.

– Сьюзен плачет, – сказала она, уводя его в коридор. – Этот негодяй так и не появился. Она говорит, что дома, в Нью-Джерси, она бы за пятнадцать минут нашла кого-нибудь среди знакомых мужчин. Но здесь в Чикаго у нее никого нет. Я не помню, чтобы Сьюзен Дарси когда-нибудь плакала.

– Да, не повезло бедняге.

– Она спрашивает, не буду ли я против, если она попросит позировать тебя.

– Меня?!

– А почему бы и нет?

– Но я никогда не учился актерству. Даже в любительских спектаклях не выступал.

– Актерские способности того прохвоста нас меньше всего интересовали. А все остальное у тебя есть. Уверена – ничуть не хуже, чем у него.

– Ты же знаешь – лесть на меня не действует.

– Во-первых – действует. Во-вторых, она говорит, что загримирует тебя так, что ты станешь абсолютно неузнаваем. Что вообще лицо персонажа в данном цикле – второстепенная деталь.

– И ты? Мне очень интересно знать, что ты ей ответила.

– Я сказала, что, конечно, я ничего против не имею. И что весь вопрос в том, согласишься ли ты. Что воспитание у тебя было очень пуританское и родимые пятна ханжества порой всплывают по самым неожиданным поводам. Потом снова пропадают. Как медузы.

– А ты бы могла позировать в чем мать родила перед незнакомым мужчиной?

– Нет. Но это потому, что я тоже ханжа. Гораздо хуже, чем ты.

– Да уж, если вспомнить, сколько месяцев у меня ушло на то, чтобы выпытать тайну чайника…

– Слушай, ты устраиваешь из всего этого какую-то великую жертву. Если для тебя это очень тяжело, то и не надо. Мне просто очень-очень хотелось помочь Сьюзен. Всегда хотелось. Но она такая гордячка. Такого случая больше не представится.

– А ты поедешь со мной?

– Зачем?

– Не знаю. Мне было бы легче.

– Сьюзен может подумать, что я приехала надсматривать за вами. Она обольет меня презрением.

– За последний год я поднабрал лишнего жира.

– Тебя же не на конкурс красоты приглашают. Кроме того, кто-то должен остаться с детьми.

– Вообще, это может быть и забавно. Вдруг передо мной откроется новая карьера.

– Я была бы тебе очень и очень признательна.

– Но ты запомнишь, что я звал тебя с собой?

– Я поставлю говядину в духовку. К вашему возвращению как раз будет готова.

– Помоги детям закончить головоломку. Там осталось ввести в бой последние резервы.

– Будь с ней поласковей. Не шути. Особенно над ее профессией.

Он отмахнулся. Он сунул в карман автомобильные ключи и спустился вниз. В столовой он украдкой опрокинул в рот стопку виски. Он вышел через боковую дверь и пошел к автомобилю мимо свежевыбритых роз. Он старался сохранить на лице выражение денщика, посланного исполнять генеральские придури. Он чувствовал, что ему трудно дышать.

Можно было подумать, что в городе Монреале в тот день прервался нормальный поток пожаров, аварий, демонстраций «за» и «против», убийств, грабежей, политических перетасовок и настала тягостная, лишенная новостей тишь и благодать. Едва «Вавилония» успела подойти к монреальским причалам, как навстречу ей кинулась стая изголодавшихся корреспондентов и операторов.

– Мистер Себеж, как проходит плавание?

– Получили ли вы уже русские визы?

– Планируется ли испытание продукции «Пиргороя» на тамошних животных?

– Продается ли ваша продукция в Канаде?

– Не боитесь ли вы, что, пока вы будете плыть, ваши конкуренты полетят в Москву на самолете и захватят тамошний рынок раньше вас?

Жужжали телекамеры. Подползали со всех сторон микрофоны. Маленькая команда «Вавилонии» – все трое в белых кителях и фуражках – из-за спины капитана подставляли объективам окаменевшие улыбки. На столике перед Антоном стояла пирамида консервных банок.

– …Мы думаем, что русских должна заинтересовать вот эта новинка «Пиргороя». Нет, ее выпуск начался уже год назад, когда мы еще не планировали поездку в Перевернутую страну. Мы просто задали себе вопрос: как должен чувствовать себя владелец собаки, который вдруг – по моральным или диетическим соображениям – стал убежденным вегетарианцем? Ведь в душе его должна начаться мучительная борьба. Он вынужден кормить своего четвероногого друга мясными продуктами, которые – как он верит – ничего, кроме вреда, принести не могут. Вегетарианские консервы для собак – вот что нужно таким людям…

На пирсе тем временем собралась толпа зевак. Пожилая супружеская чета, любопытная ко всему на свете, кроме друг друга – потому что нельзя же быть любопытным к собственному плечу, уху, затылку, – протолкалась вперед. Изогнувшись под тяжестью радиокомбайна на плече, подошел утренний прожигатель жизни – в бахроме волос, в бахроме обрезанных штанов, задумчивый, непризнанный, прыщеватый. Двое детей, прислонившись к ногам матери, кормили друг друга разноцветным мороженым. Их малиново-зеленые языки свивались кольцами вокруг твердых шариков, потом прятались назад полные сладкой добычи.

– …Не считаясь ни с какими затратами, фирма «Пиргорой» готовит для псов-вегетарианцев вкусную и питательную смесь из двадцати различных трав. Нет, мы не выходим в поле с косой, как Лев Толстой, не гребем все сено подряд. Наука торжествует и здесь! Наши исследователи взяли дикого кролика, вскрыли его желудок и по его содержанию определили, какие травки нравятся четвероногим. Из них-то и идет приготовление данных консервов. Конечно, с добавкой витаминов. Конечно, кальций, железо, аспирин, антибиотики…

Пожилой чете надоело смотреть на перегруженную корреспондентами «Вавилонию». Они нагнулись к детям и стали делать вид, будто хотят отнять у них мороженое. Дети, визжа, укрывались за юбкой матери. Мать сняла козырек, прятавший ее лицо в зеленой, пластмассовой тени, улыбнулась. Она была совсем не похожа на жену-3. Ему показалось.

Сьюзен не вышла встретить его у дверей конторы. Она сидела в кабинете, за его столом, как босс, ожидающий подчиненного для разноса. Лицо у нее было таким недовольным, словно он был – нет, не избавителем, великодушно согласившимся помочь, преодолевшим трудные ханжеские предрассудки, – а именно тем непутевым, опоздавшим, исчезнувшим актером, нарушителем всех обещаний, нечестным, нечестным человеком.

– Я не нашла здесь ни одного зеркала. Только в туалете. Но там оно слишком высоко. Мне придется встать на стул.

Когда она стояла на стуле, головы их оказывались на одном уровне. Прикосновения ее пальцев были быстры, как толчки рыбьих губ под водой. Она заклеила ему брови бежевым пластырем и поверх налепила искусственные, с безжалостным мефистофельским изломом. Волосы зачесала назад и обрызгала рыжеватым лаком. В рот засунула боксерскую жвачку и заставила зажать между деснами и щеками. Под носом появилась щекочущая полоска усов. Он стал неузнаваем, коварен, омерзителен, неотразим.

– Вы можете раздеться прямо здесь. Я пока приготовлю камеры. Но помните, что я просила? Галстук на голую шею. Пожалуйста.

Раздевшись, он остановился перед зеркалом. Он подумал, что в сущности она, наверное, права. Что еще, кроме презрения, могли вызывать эти покатые плечи, этот кучерявый треугольник на груди, этот незагорелый живот, подвешенный к ребрам, как полупустая лошадиная торба? Лицо под гримом было чужим, но что-то главное она сумела угадать про него и перерисовать в эту карикатурную маску. Конечно, это был он – сластолюбец, идущий по жизни мелкими прыжками, от одного удовольствия – скок-поскок – до другого, как с кочки на кочку, где повыше, туда и прыгну – без дальней цели, без глубинного смысла; падкий на лесть, умеющий подольститься; трус, каждую минуту озирающийся на призрак Горемыкала за спиной; бездельник, всю жизнь боявшийся настоящей работы и потому прицепившийся к несложному ремеслу, позволяющему наживаться на чужих страхах и горестях; скупердяй, отказавшийся вчера купить двухсотдолларовую ракетку для Голды (жена-1 позвонила напомнить, что девочка закончила первый класс с отличием) и отделавшийся карманным магнитофоном; лицемер, справляющийся по телефону о здоровье отца, чтобы тут же выбросить из головы весь перечень – каждую неделю новый – очередных болезней, мучивших одинокого старика; безвольный бабский угодник, давший втянуть себя в эту нелепую маскарадную затею.

В тесном пространстве туалета воздух густел от презрения, делался горячим. Антон перебирал в памяти телевизионных комиков, надеясь украсть у них какую-нибудь подходящую остроту для выхода и прикрыться ею, как фиговым листком. Но ничего не вспоминалось. Да и все равно он чувствовал, что маленькая фотографиня ни за что не откажется от своей медицинской, сухой деловитости – остри не остри. Он сделал глубокий вдох и вышел молча и послушно, как пациент, разглядывая сине-белые полоски презренного галстука на голом презренном животе.

– Лучше всего, если вы не будете обращать на меня внимания, – сказала Сьюзен. – Просто вообразите, что сейчас утро понедельника, что вы пришли на работу и начали заниматься делами. Достаньте ту папку, которая у вас на очереди, и просматривайте документы из нее.

Тон ее сделался почти приветливым, почти веселым, но Антон уже знал ее довольно, чтобы понять, откуда идет это улучшение настроения: мир, в его лице, дал ей очередное подтверждение своей ничтожности, и она приободрилась.

Он послушно подошел к стене железных ящиков, выдвинул один, достал папку миссис Туркинсон. Компания, продавшая ей страховку дома, хотела слегка повысить размеры платежей и запрашивала, под каким предлогом это можно сделать. Накануне он проехал мимо дома миссис Туркинсон и увидел, что тротуар, идущий мимо него, слегка вспучился и потрескался. В понедельник он собирался написать в компанию письмо и указать на этот факт. Любой прохожий, споткнувшийся о задранный угол плиты и сломавший ногу, был вправе высудить у миссис Туркинсон изрядную сумму, которую должна будет выплатить страховая компания. Компании следовало поставить миссис Туркинсон перед выбором: либо отремонтировать тротуар (не меньше тысячи долларов), либо добавить к месячным платежам небольшую сумму для покрытия возникшей угрозы. Совет был тонок, точно рассчитан (кто же выложит тысячу сразу?), цепок, как рыболовный крючок, и Антон презирал себя за него от всего сердца.

Краем уха он слышал щелчки и жужжание электрической фотокамеры. Горячие снопы света скользили по голой коже. Сьюзен кружила вокруг него, сбросив туфли, то взлетая на стул, на стол, то забиваясь спиной в угол, то ложась на пол.

Внезапно все стихло. Свет погас.

Он оторвал глаза от папки миссис Туркинсон.

Презрение на лице Сьюзен, пропущенное через линзы фотоаппарата, казалось, сгустилось в пучок, отразилось от невидимого зеркала в пространстве и распалось на две горящие точки – глаза.

– Как вам не стыдно!

– Что случилось? – спросил Антон.

– Я могла ждать чего-то подобного от нанятого актеришки… Но от цивилизованного человека, от мужа лучшей подруги…

Антон оглядел себя. Опустил глаза вниз. И увидел причину гнева Сьюзен.

Это было восстание. Бунт на борту. Третий-лишний – гордый и одинокий – наотрез отказывался поддаться волне презрительных самообличений, стушеваться, исчезнуть.

Он стоял, как последний спартанец в Фермопилах, как Малахов курган, как последнее зенитное орудие тонущего авианосца, все еще готовое вести огонь. Он бросал вызов презрению врагов, он защищал поруганное достоинство, он был как флагшток, ждущий и жаждущий флага.

– Сделайте же что-нибудь! – крикнула Сьюзен.

– Что я могу сделать?

– Откуда я знаю? Станьте под холодный душ.

– В конторе нет душа.

– Только не говорите мне, что вы тут ни при чем. Вы должны, должны были подумать о чем-то таком, вообразить что-то грязное. Неужели обо мне?

– Я думал только о миссис Туркинсон.

– Кто это?

– Ей восемьдесят два года.

– Извращенец! Боже мой, а что подумает Кэтлин? Она вообразит, что я соблазняла вас.

– Откуда она узнает?

– От меня, конечно. Я звоню ей немедленно.

– Весьма разумно. Если из клетки бежал дикий зверь, кому звонят в первую очередь? Смотрителю зоопарка – кому же еще.

– Даже если я ничего не скажу, она по моему поведению почувствует, что что-то неладно.

– Мы скажем ей, что у вас сломалась камера и съемки пришлось прекратить.

– Конечно! Как это по-мужски – хвататься за первое подвернувшееся вранье. Неужели вы думаете, что я стану покрывать вас, что унижу себя ложью?

– Я только пытался помочь. А вы в благодарность хотите испортить мои отношения с женой. Это и есть ваша хваленая честность?

– Кэтлин, возможно, поймет. Но что я напишу редактору журнала? Такой непрофессионализм! Если они узнают правду, все отношения со мной будут порваны. А это сейчас лучший женский журнал!

– Может быть, подождем еще немного? Рано или поздно он должен угомониться.

– Откуда вы знаете? Такое случалось и раньше?

– Не раз. Самое неудачное было, когда он воспрял на экзамене по экономике. Сокурсница стала поправлять лямки лифчика – и все. Ему много не надо.

– Но ведь я-то не сделала ничего такого?

– Не знаю. Все же вы сняли туфли.

– Так. Теперь вы попробуете меня же выставить виноватой.

– Никто ни в чем не виноват. В жизни случается всякое. Потом проходит. Нужно дать время. Немного терпения.

– Все равно у меня нет больше сил. Три часа бессмысленного ожидания утром, теперь это… Нервы гудят. Работать я не смогу. Не могли бы вы убрать его куда-нибудь? Скажите ему, что съемки закончены. Скажите, что он не прошел конкурс, что остался за кадром.

Разбушевавшийся вояка не хотел возвращаться обратно в свой окоп – его пришлось уводить силой. Антон, уже одевшись, помогая Сьюзен собирать и упаковывать лампы, старался все время поворачиваться к ней спиной. Только когда они вернулись домой, он смог распрямиться и встретить испытующий взгляд жены-2 лицом к лицу.

Сьюзен немедленно взяла подругу за руку и увела на кухню. Трибунал совещался минут пятнадцать. Антон взял газету, но никак не мог понять, из-за чего на этот раз загорелась перестрелка в Бейруте. Ему хотелось, чтобы его простили. Ему хотелось, чтобы все было как вчера.

Женщины вышли в столовую, неся по кастрюле в руках. Они загадочно улыбались сквозь пар. Они были самыми нежными, самыми преданными подругами на свете. И за это весь презренный свет – включая даже мужчин, даже самых никчемных – получал временное и условное право на существование.

Корреспондентов, уже собравшихся покинуть «Вавилонию», ждал приятный сюрприз. К причалу подъехало такси, и из него показались заказные ботинки из кожи игуаны, потом заказной чемоданчик, расписанный палехскими мастерами, потом заказной спортивный костюм японского модельера, а потом и весь адмирал Козулин. Камеры снова зажужжали, микрофоны подняли свои змеиные головки.

– …Да-да, прилетел только что и сегодня же – обратно… Возникли новые обстоятельства, надо ввести в курс капитана и команду… О, наоборот, все в самом положительном смысле… Русские проявляют всё большую заинтересованность в нашем плавании… Они убедились, что намерения у нас самые дружеские, что здесь нет никакого подвоха… Конечно, они слегка презирают нашу западную погоню за рекламой… Но мы-то с вами знаем, что реклама – это наш хлеб. Ваш и наш, хе-хе, наш и ваш…

Спровадив корреспондентов, Козулин сказал, что хочет поговорить с каждым членом экипажа отдельно. Он переходил из каюты в каюту, и его расписной чемоданчик становился все легче и легче. Войдя к Антону, он извлек два свертка – видимо, последних.

– Я не хочу, чтобы вы открывали эти пакеты раньше времени. Вот этот вам понадобится, когда – и если – вы отыщете Голду. Вот этот – при встрече с моим братом. Там же уложены и подробные инструкции. Спрячьте все куда-нибудь подальше. Русские таможенники очень дотошны. Как проходит плавание? Как настроение?

– Все идет нормально.

– Команда слушается приказов?

– Рональд распределил все обязанности и поддерживает порядок.

– Адвоката Симпсона нам удалось на время нейтрализовать. Но он собирается перехватить вас в Европе. Там мне труднее будет отбивать вас.

– Моя четвертая жена – единственная, с которой у меня не было детей. Но благодаря Симпсону она сумела высудить самые высокие, алименты.

– Мне показалось, что он не просто старается ради клиентки. Что-то тут замешано посерьезнее. Я поручил кое-кому расследовать, что он против вас имеет. Со временем узнаем. Правильно ли я помню, что в Монреале живет одна из ваших бывших жен? Кажется, пятая?

– Третья.

– Вы собираетесь навестить ее?

– Еще не знаю.

– Старые увлечения иногда вспыхивают с неожиданной силой.

– Мне бы не хотелось говорить на эту тему.

– Я слышал, что все это время она не позволяла вам видеться с детьми.

– Давайте я лучше опишу вам идею, которая пришла мне в голову: консервы для путешествующих.

– Говорят, у нее здесь в Монреале свое фотоателье. И довольно успешное. Правда, с порнографическим уклоном…

– То есть консервы-то обычные, но путешественник не берет их с собой, а оставляет в специальном холодильнике…

– Кажется, у нее двойное гражданство, канадское и американское.

– …Есть миллионы одиноких владельцев кошек, которые и хотели бы поехать в путешествие – по делам или отдохнуть, – но не могут оставить своих любимцев…

– …Тот, кто на ней женится, может стать канадцем и остаться здесь…

– …И вот мы предлагаем таким людям холодильник с несложным часовым механизмом…

– …А канадские адвокаты очень умело защищают своих граждан от чужих адвокатов, в том числе и от симпсонов.

– …Этот холодильник раз в сутки автоматически вскрывает и выбрасывает из себя очередную банку. Или два раза – смотря по аппетиту кошечки…

– …И если у вас бродят идеи насчет воспользоваться всем этим и остаться, я хочу сказать, что это будет слишком тяжелым ударом по моим планам…

– …Наш путешественник заряжает холодильник нужным числом банок – три, пять, семь – и уезжает себе с легким сердцем…

– …и я вынужден буду принять меры…

– …а возвращаясь, видит ряд опустошенных банок и счастливого, облизывающегося друга.

– …которые мне очень не хотелось бы принимать по отношению к отцу моих внуков.

– Да о чем вы говорите! – воскликнул Антон. – Остаться! Да я даже не уверен, захочет ли она говорить со мной.

– Вот и прекрасно, – сказал Козулин, направляясь к двери каюты. – А насчет холодильника для путешественников – очень занятная идея. Если дело пойдет, я обещаю вам участие в прибылях.

Дни, остававшиеся до отъезда Сьюзен, прошли в тягостном и надсадном подшучивании.

Сначала она рвалась уехать тут же, на следующий день, но жена-2 уговорила ее, что это будет просто глупо, что ничего – решительно ничего важного – не случилось. Что их отношения ничем не омрачены, что мужчины действительно не умеют распоряжаться собой, они-то и есть слабый пол, не имеющий полной власти над движущимися частями своего тела. Пусть с журналом все провалилось, но работа в фирме, вызвавшей ее, должна быть закончена.

На эти дни жена-2 стала как бы главной в доме. Сьюзен и Антон вели себя тихо, как пристыженные, попавшиеся озорники. Антон часто задерживался после работы в конторе, а дома запирался в кабинете. Дел у него было выше головы. Страховка против Большого несчастья приобретала все большую популярность, клиенты валили толпой. Но правда заключалась в другом. Часто он не мог ни поиграть с детьми, ни присоединиться к женщинам, смотревшим по вечерам телевизор. Ибо бунт на борту продолжался.

Третий-лишний демонстрировал все признаки одичания. Как побитый когда-то пес, помнящий обидчика долгие годы и вскакивающий – шерсть дыбом – при одном его приближении, он вздымался и только что не рычал от звука шагов Сьюзен за дверью, от дуновения ее духов, от вида раскачивающейся у бедра фотокамеры, от шума воды, падавшей на нее в душе по утрам. С ним не было никакого сладу. «Дурак, прекрати, больно же!» – готов порой был крикнуть Антон. Но знал, что может услышать в ответ: «Это мне, мне больно!!» Какая-то мстительность появилась в третьем-лишнем, какая-то злобная решимость. Словно ему мало было, что он сорвал создание фотоцикла «Мужчины без прикрас». Нет, он непременно хотел добраться до горла, до сердца, до самого-самого своей обидчицы, прорваться сквозь стену презрения, доказать…

Только дня за два до ее отъезда Антон понял, что происходит. Они сидели втроем (вчетвером?) у камина, посасывали коньяк, и в полумраке, в мягком кресле, нога на ногу, можно было какое-то время удерживать одичавшего бунтаря и даже что-то отвечать с улыбкой лучшей подруге жены-2, перебросившей ноги через валик дивана, и даже рассматривать узор ее чулка, просвеченный сосновым огнем сквозь узор пальцев. Потом она заметила его взгляд, убрала ноги, спрятала их под юбку.

И тогда до него дошло.

Просто любовная горошина на этот раз обманула его – вот в чем все дело. Не чувствуя ее в обычном месте, в горле, он вообразил, что она невинно дремлет под снежком домашней рутины. А на самом деле она давно убежала из своей ямки, бороздки – ведь говорят, что даже почка может отправиться в какие-то блуждания внутри нас, – и неосторожно свалилась в горло третьему-лишнему, и раздувается там, и сводит непривычного бедолагу с ума, доводит до исступления.

Ночью, часа в два, он был внезапно разбужен бессонным бунтарем. Тихо встал, вышел в коридор. Прошел мимо лестницы, ведущей на первый этаж, мимо спальни детей, дошел до ванной. Потом сделал еще несколько шагов и остановился около гостевой комнаты. Погладил медный набалдашник дверной ручки. Казалось, это прикосновение разбудило электрические токи в ладони и в меди, которые слились, юркнули куда-то внутрь, к невидимому моторчику – закрутились невидимые и неслышные шестеренки, шкивы, редукторы, и медная ручка без всякого волшебного «сезама» клинкнула и начала поворачиваться сама собой.

Дверь приоткрылась.

Из нее полилась темнота, полная презрения. Дверь приоткрылась шире. Он зажмурил глаза. Потом открыл их снова. В дверях – ночная рубашка перехвачена пояском, волосы вперемешку с кружевами воротника, взгляд полон недоумения – стояла Сьюзен. Недоумение было направлено не на него, а на собственную руку. Что ты наделала, рука, кто тебе позволил, с чего вдруг тебя сорвало открывать дверь посреди ночи?

Он шагнул в спальню. Она отступила. Он сделал еще один шаг. Она подняла руки навстречу и притянула его за пижаму к себе, но бунтовщик попытался оттолкнуть ее. Тогда она встала на кресло, снова притянула к себе и чуть расставила ноги, так чтобы и бунтовщику нашлось место. Теперь он не мешал им обняться по-настоящему. Антон почувствовал, что весь презренный мир улетает вниз из-под ног. По какой-то необъяснимой прихоти Сьюзен Дарси решила выделить его, вырвать к себе наверх и сделать – на секунду? на минуту? на час? – неподсудным, помилованным, от приговора освобожденным, сердцем избранным.

Здесь наверху было жутко, как у окошка взлетающего самолета. Земля внизу пугала острыми крышами своих спящих, непрощенных, невознесенных обывателей. Нужно было очень крепко держаться – но за что? За это маленькое, мягкое, уязвимое тельце, оказавшееся у него в руках? Да оно само нуждалось в защите и опоре, в нем только и было твердого – две тонкие лопатки под скользящей тканью да два бугорка, вдавившихся ему в грудь.

Они стояли не двигаясь. Они стояли так долго, что даже допотопная фотогармошка прошлого века могла бы запечатлеть их объятие без всякой магниевой вспышки, довольствуясь только светом из приоткрытой двери.

Потом и этот свет померк.

Антон оглянулся и увидел в дверном проеме дагерротипный силуэт жены-2. Охваченный мгновенной паникой, он разжал руки и полетел бы обратно вниз, в гущу острых земных крыш, если бы не Сьюзен. Она упрямо держала его за шею и смотрела в заспанное, растерянное лицо подруги.

Жена-2 начала гладить стену ладонью. Нащупала выключатель. Свет залил комнату, как безжалостный фиксаж, превращающий мимолетное переплетение лучей, движений, чувств, теней в застылость фотодокумента. Жена-2 сделала несколько шагов вперед. Сьюзен зажмурилась, но рук не расцепила. Антон стоял – летел – падал – плыл – растворялся. Жена-2 подошла к ним вплотную, взяла Сьюзен за талию и прижала свою щеку к ее плечу. Потом взяла пальцы Антона и переплела их со своими. Неподвижная сценка теряла последние молекулы светочувствительного слоя, закрепляла черно-белую нелепицу. Вечный бунтовщик, не зная, как себя вести в ситуации, грозившей превратить его из третьего в четвертого-лишнего, впал в растерянность, стушевался, дал забыть о себе. Остановившееся мгновение было неправдоподобным, как вылезающий из люка оперный Мефистофель.

Антон решил не звонить, ехать прямо без предупреждения. Сьюзен никому, даже матери, не давала свой домашний адрес – только адрес фотоателье. Оно располагалось в северной части города. За окном такси проплывали памятники – Нельсон, королева Виктория, Эдуард Седьмой… Но французские вывески повсюду теснили английские, и лестницы тянулись к дверям вторых этажей на марсельский манер, и главная церковь рвалась повторить собор Парижской Богоматери всеми своими башнями, контрфорсами, аркбутанами. Осколки французской империи повсюду блистали сквозь осколки британской и часто выглядели сохраннее и прочнее. Таксист на вопросы Антона только бурчал что-то по-французски.

Кафе, радиомагазин, маленькая печатня, винная лавка, гигантский супермаркет, автомастерская – все это тянулось вокруг бывшей рыночной площади, заполненной сейчас рядами автомобилей. В витрине фотоателье было несколько репродукций с розового Ренуара и в углу – небольшой плакатик: «Интимные портреты. Portraits intimes». Молоденькая узколицая ассистентка улыбнулась Антону из-за стола, обронила вопросительное «oui».

– Я бы хотел…

Невидимый Ла-Манш пролег через улыбку ассистентки. Она перешла на английский.

– Вам было назначено на это время?

– Я проездом, приехал только сегодня, но друзья в Кливленде мне очень рекомендовали…

– Вы бы хотели отдельный портрет? или полный набор? открытку? А может быть, календарь? Правда, мужчины редко заказывают календарь… Это как-то не принято. Но потом бывают довольны.

– А можно взглянуть на образцы? И на цены тоже.

Она указала ему на столик у окна. Он взял календарь, лежавший наверху. Витиеватое полукружье надписи сверкнуло позолотой: «A mon cher Marcel de Jeannette». На первом листе костлявая Жаннет была изображена в лисьей шубке, наброшенной на голое тело, так что обнаженное плечо открывалось январской стуже. В феврале она собралась кататься на лыжах, уже была одета по пояс – то есть в свитер, шапочку и варежки – и теперь, встав на цыпочки спиной к объективу, искала в стенном шкафу все остальное. Мартовская погода осталась за кадром, потому что Жаннет забралась в ванну и открывалась взору Марселя лишь несколькими интимными фрагментами, сверкающими из мыльнопенных холмов. В апреле потеплело, так что можно было наконец выйти на балкон в прозрачном развевающемся пеньюаре. На майской странице чья-то рука протянулась через плечо Антона и захлопнула календарь.

– Здравствуй, Сьюзен, – сказал он, не поворачивая головы.

– Что тебе нужно? Я ведь запретила тебе показываться мне на глаза. Это было мое единственное условие.

– Я здесь проездом, всего на один день…

– У меня нет для тебя времени. Ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра. Ни тем более сейчас.

– Хоть полчаса?

– Нет!!

– О мисс Дарси, ради Бога простите… Я думала, джентльмен просто хотел заказать…

– Ничего, Николь, ничего. Ты не могла знать. Джентльмен сейчас уйдет.

– Я никуда не уйду. Буду сидеть и ждать. И если ты не найдешь для меня получаса, я буду ждать до вечера. А потом прослежу, когда ты поедешь домой. И узнаю наконец, где ты живешь, где прячешь моих детей. И увижу их, и расскажу им, как их мать…

– Это шантаж. Я позвоню в полицию. Николь подтвердит, что ты шантажировал меня.

– Звони. А я позвоню в газеты. И тогда мои дети узнают хотя бы из газет правду о своих родителях…

Она смотрела на него с брезгливой жалостью. Так смотрят на енота, размазанного колесами по шоссе. В ее челке просачивалась седина. Потом злой прищур исчез, ему даже показалось, что она вот-вот улыбнется. Он понял, что оправдал самые худшие ее ожидания и тем доставил мимолетную радость.

– Хорошо. Но только полчаса. Николь, попроси мадам Контрасье одеться и подождать. Скажи ей, что я не нашла в гардеробе подходящей шали и мне пришлось поехать за ней домой…

Они перешли рыночную площадь, вошли в кафе. Жена-3 кивала знакомым, помахала рукой хозяину. Официантка очистила для них столик у окна. Вдали, на склоне горы, виднелся купол. Не тот ли это знаменитый собор Святого Иосифа, к которому ведет лестница в сто ступеней? И кающиеся грешники поднимаются по ней на коленях? Или это не грешники, а больные, жаждущие исцеления?

– Мать писала, что ты выглядишь как откопанный мертвец. И что же мы видим? Старушка опять приврала без всякой корысти.

– Морская жизнь. Конечно, мне не приходится лазить на мачты, крутить лебедки. Но солнце, ветер… Поглядела бы ты на меня месяц назад.

– Куда же вы плывете? То есть я знаю куда – читала. Но с какой целью?

– Отчасти реклама, отчасти разведка рынка. Долго объяснять. Расскажи лучше про себя. Тебе, я вижу, тоже несладко. Приходится зарабатывать на жизнь чем попало.

– Что ты имеешь в виду?

– Ты всегда была против порнографии.

– А ты никогда не понимал смысла этого слова.

– Где уж мне.

– Порнография – это безликость. Это когда одно голое тело подставляется под взгляд любого другого голого тела. А наши календари всегда делаются в одном экземпляре. От одного любящего – другому. Как правило, от жены в подарок мужу. Так есть разница?

– А-а, в таком случае… Этого я не учел… Прости…

– Зато ты, как я понимаю, можешь наконец отдохнуть. Когда я узнала, что моя мать поселила тебя во флигеле, я тебя почти пожалела. Флигель у нас в семье был всегда местом ссылки. Для отца, для меня. Но потом я поняла, что она просто решила расширить свой зверинец. Надеюсь, кормят тебя прилично, песочек меняют каждый день?

– Перестань. Ты всегда недооценивала свою мать. А она страдала от этого. Она очень скучает по внукам.

– Скучает – может в любой день приехать и повидать их. Я сэкономлю на бебиситтерах.

– Как дети? Где они сейчас? Они знают что-нибудь о твоей работе? Как они вообще?

– Они здоровы. Растут. Младшие повторяют все гадости старших, когда приходит время. Недавно справляли их день рождения, и я заранее знала, что они насыпят перца в пунш гостям. Так и случилось. Причем я поняла потом: им совершенно не хотелось этого делать. Но нельзя же отставать.

– Что ты говоришь им, когда они спрашивают об отце?

– Что он оставил нас и не хочет нас видеть.

– Но ведь это неправда!

– Почему же? Ты хотел бы получать их на каникулы, как игрушки, – это ты имеешь в виду? Но все твои «хочу», маленькие и большие, дерутся с утра до вечера. Потом какое-то побеждает, ты совершаешь поступок, из которого и видно, какое было сильнее. То, что и остальные «хочу» не бывают при этом убиты до смерти, продолжают попискивать, не имеет значения. Маленьким этого не объяснить – слишком сложно. Вырастут – поймут со всеми тонкостями.

– Разреши мне повидать их. Хоть ненадолго.

– Ни за что.

– Но почему, почему?

– Потому что ты порочный, опасный, злокозненный, неуправляемый.

– Я?!

– Ты неизлечимый соблазнитель. Ты можешь влюбить их в себя за десять минут и потом оставить с разбитым сердцем на всю жизнь. Не могу я этого допустить.

– Ты помнишь нашу первую поездку на океан? В Вирджинию, в сентябре? И как мы однажды вышли из ресторана, пошли на рыболовный мол, там еще была мексиканская семья с толстой мамашей, которая всеми распоряжалась, они ловили крабов под фонарем, и пока краб поднимался в ловушке от воды до перил, он махал всеми лапами и клешнями, пытался перевернуться на брюхо, вот, мол, – только бы мне перевернуться и жизнь снова пойдет нормально, можно будет опять отпугивать тех, кто больше тебя, и хватать тех, кто меньше, и мы прошли на самый конец мола и обнимались там, и ты помнишь, что ты мне сказала тогда?

– Словами, тебе бы все словами…

– Ты сказала: «Никогда, ни за что, никогда и ни за что не верь, если я скажу, что было в моей жизни что-то лучше и важнее тебя».

– И это все?

– Так я запомнил.

– О, конечно. Что удобно – помню, что мешает – забуду. Разве я не добавила тут же: «И как я жалею, что эти слова вырвались у меня»? Потому что я тогда уже знала – все это ненадолго. Ты вечный кочевник – жадный, близорукий, ненасытный. Кочевники не строят домов. В одно прекрасное утро я проснусь и увижу только след на земле от шалаша, остывшие угли, черепки. Я предощущала это всем существом, инстинктивно. Иногда мне кажется, что и моя аномалия – две двойни подряд – тоже случилась недаром. Тело словно знало лучше меня, как все это ненадолго, и спешило урвать побольше.

– Ты до сих пор веришь, что я один во всем виноват?

– Виноват? Разве кочевник бывает виноват в том, что природа гонит его от стойбища к стойбищу? Даже если его уговорить оставить свой шалаш, вигвам, кибитку, научить строить дом, он останется верен себе. «Да, – говорит он, – я понимаю. Построить дом вместе – мне нравится эта идея. Но мои доски и кирпичи останутся моими досками и кирпичами, а твои – твоими». И здесь его не переломать. Он убежден в своем праве собственности и называет это свободой. И когда его что-то поманит, он забирает свои кирпичи и доски и уходит. И ему наплевать, что позади остается не другая половина дома, а развалины.

– Поманит? Что же его поманило?

– Не знаю. Какая разница? Разве был в твоей жизни случай, чтобы что-то плыло мимо твоего носа и ты не цапнул бы это клешней?

– Нет, ты не можешь сказать, что я был плохим учеником. Свою домостроевскую науку ты в меня вбивала крепко, и я рвался в отличники. Одна была загвоздка: чем повязать кирпичи и доски? В теории их соединяют чувством. Желательно – сильным. Желательно – разделенным. Любовью? Нет, ты знала, что этого раствора у тебя не хватит и на постройку крылечка. И ты хотела использовать то, чего у тебя было в избытке. Ты хотела, чтобы я разделил твое самое сильное, самое любимое чувство. Твое презрение. В том числе и ко мне. То есть начал бы презирать весь мир и самого себя. И на этом крутом замесе возвести фундамент, стены, крышу…

– Все это ложь…

– И я старался. Бог горшков и пеленок будет свидетелем – я старался. И мне это почти удалось. Я почти презирал наш городок, соседей, своих прежних жен, твоего умирающего отца, радовавшегося траурным сообщениям об обогнавших его, твою овдовевшую мать посреди ее зверинца и, уж конечно, себя!.. Но, видимо, накапливалась усталость… Так это было не по мне! И вот я встретил женщину, с которой можно было передохнуть. Которая почти восхищалась мною. И жизнью. И собой. И я почувствовал минутное облегчение. Даже солдат отпускают на побывку домой, даже преступникам в самых строгих тюрьмах разрешают прогулку. Но только не мне. Кто побросал детей в машину и уехал, не оставив адреса? Кто обрезал по живому, не дал даже последнего слова обвиняемому? Кто оставил на дверце холодильника грязное ругательство вместо прощального письма? И после этого ты смеешь говорить мне, что это я забрал свои кирпичи и доски, я ушел, разрушив дом!

– Доверие… Ты убил доверие… Пойми наконец, что во всем, что ты говоришь…

Я понимаю только одно: что вместо дома ты выстроила себе башню из презрения и хочешь отсидеться за ее стенами всю жизнь. Окна забиты, двери заделаны, мост поднят. Никакой несусветный рыцарь-спаситель не доберется до тебя туда. Потому что кто-то вырвал из твоих учебников главу про боль. Про ее связующую силу. Нет прочнее раствора, чем сострадание. Но это – не для тебя. Жалоба, стон, «пощади!» – это всё объекты презрения. Это табу. Презренны те, кто ими пользуется. Кто строит свой дом на таком замесе. Ах, если бы хоть раз ты показала, что тебе бывает больно от того, что я говорю или делаю! Но нет, нет, нет и нет! Никогда. Только причинять боль, только упиваться чужой болью и никогда не признаться в своей!

Он говорил все это, не глядя на нее, отвернувшись к окну, вглядываясь в лесистый склон вокруг собора, пытаясь разглядеть сквозь листву целительные ступени, и потому не сразу понял, откуда возник мычащий сдавленный звук. Звук нарастал, делался выше, тоньше, пронзительней. Он обернулся к ней, увидел наморщенный лоб, зажмуренные глаза, прижатые к щекам ладони и искаженный криком-мычанием рот.

В кафе стало тихо. Хозяин поспешил к ним, заслонил ее собой от зала, нагнулся к уху.

– Что-нибудь случилось? Вам нехорошо? Хотите перейти в мой кабинет?

– Ничего, Альберт, уже прошло. Мне страшно совестно… Простите… Мы лучше выйдем на воздух…

Он шел за ней через рыночную площадь, под мелким, вороватым дождем, глядел на далекий затуманившийся купол, и ему хотелось встать на колени и по намокшим каменным ступеням ползти к нему – за прощением? за приговором? за исцелением? Они сели в ее машину и заговорили наперебой, наугад выдергивая заготовленные фразы из протоколов бесконечной тяжбы, беззвучно кипевшей между ними все эти годы. Каждый упрек, обвинение, сарказм вылетал с такой убийственной силой, что, казалось, не было стены, которая сможет выдержать удар, отразить его. Но немедленно из дымной, враждебной мглы прилетала ответная стрела и больно впивалась под сердце, так что приходилось спускаться еще ниже, в самые душные погреба, за новыми порциями словесной картечи и бить, бить ею в упор, не целясь, тщетно надеясь, что противник утихнет, сдастся, заплачет.

Не выходя из боя, не умолкая, Антон вдруг ясно-ясно вспомнил ночь их первой невинной измены, этого полусонного объятия, за которым их застала жена-2. И как он послушно ушел за женой и забылся быстрым, защитным– сном, а когда проснулся, то увидел ее над собой, с листами бумаги в руках. Она не могла заснуть и всю ночь писала письмо. Она хотела, чтобы он прочел его. После этого письма все-все должно было стать на свои места.

Он начал читать.

Дорогая Сьюзен!
То, что случилось сегодня ночью, открыло мне глаза. Я ничуть не сержусь, потому что ни ты, ни Энтони ни в чем не виноваты. Вы оба действовали не по своей воле. Он был моим невольным – безвольным – посланцем, частью меня, моим alter ego. Я заразила его своим чувством к тебе. Это я обнимала тебя его руками. Мое чувство оказалось таким сильным, что смогло преодолеть даже постоянное и сильное раздражение, которое вызывает в нем твоя саркастичность и гордость. Недавно он сказал, что заносчивость, отпущенная нам, видимо, имеет постоянный объем, который рассчитан на среднего человека, поэтому она просто не умещается в маленьких женщинах и постоянно выплескивается из них наружу. Еще он пожаловался, что вокруг тебя витает какой-то цепкий запах, вызывающий в нем воспоминания о спортивных раздевалках. И тем не менее мое чувство оказалось сильнее – вопреки всем полям отталкивания, оно подняло его с постели и привело к тебе, как луна приводит лунатика на край крыши.
Помнишь наш выпускной год? Помнишь, как мне хотелось, чтобы ты пришла на мой день рождения, а ты говорила, что уже обещала этой серенькой Патси Робинсон, и я хотела даже переменить дату…
Дальше шли истории из школьных лет, которые все теперь тоже представали в новом свете и требовали длительного и увлекательного пересмотра. Жена-2 сидела на своей половине кровати по-турецки, всматривалась в лицо мужа, ловила отзвуки его чувств, слышала только свои.

…Мне хочется, чтобы ты осталась в нашем доме еще на месяц, на два, на полгода. Мы должны наконец понять, что с нами происходит, испытать самих себя. Ты всегда была такой смелой, выше всяких предрассудков и условностей. Ты увидишь, что я тоже не робкого десятка. Если у нас хватит духу дать волю своим чувствам…
Упрятанное в поздравительный конверт письмо было положено утром рядом с тарелкой Сьюзен. Оладьи с корицей шипели на сковородке, лунные кратеры булькали на их поверхности там и тут. Жена-2 в нетерпении поглядывала на лестницу. Потом отправилась наверх. Через минуту она вернулась с искаженным обидой лицом.

– Ее нет… Как тебе это нравится? Ни вещей, ни чемоданов, ни записки… Она уехала… У меня нет слов, нет слов… что она вообразила? За что? А мое письмо? Нет, ее нужно вернуть… Аэропорт… Энтони, ты должен ее вернуть… Надо немедленно ехать в аэропорт… А если она уже улетела? Боже, какая жестокость!.. Отправляйся за ней в Нью-Джерси, слышишь? Где расписание рейсов?… И вручи ей мое письмо… Тогда она увидит и все поймет… Я заверну тебе завтрак в дорогу… Нельзя терять ни минуты…

Он пытался ее урезонивать. Он пытался доказать, что все это к лучшему. Что их жизнь вернется в нормальное русло и они забудут об экстравагантных срывательницах всяческих прикрас. Что даже в их брачном контракте не было пункта, чтобы один служил посредником и выяснял запутанные отношения для другого. Но жена-2 не унималась. Она с гневом требовала, чтобы он отправился в погоню. Так охотник гонит своего сеттера на поиски вальдшнепа, твердя вопреки всякой очевидности: «Я попал, я попал, я попал…»

И он подчинился. Он поехал в аэропорт с письмом. Ему сказали, что мисс Дарси уже улетела. Он купил билет на ближайший рейс. Он прилетел и приехал в городок Вестфилд, что в штате Нью-Джерси. И вручил ей письмо. И они оба смеялись, не могли не смеяться. И он уже никогда, никогда не вернулся обратно в Чикаго.

Внутри автомобиля было тихо. Обессиленные битвой, расстрелявшие боеприпасы, израсходовавшие весь запас ненависти враги сидели понуро внутри светлой клетки из бегущих струй. Потом, не говоря ни слова, повернулись друг к другу и тихо обнялись.

О Сьюзен, о жена-3! Почему так должно было случиться, что мы хотели друг от друга невозможного? Почему никто не предупредил нас, что словами не дано нам менять друг друга – только ранить?

О Энтони, о муж мой первый и единственный, о отец моих детей, почему не хватило тебе того счастья, которое у нас было, почему ты хотел еще и еще?

Потому что всю жизнь я гнался за одним и тем же – за новыми полями любви. Я мог потерять огромное – уже завоеванное – поле, погнавшись за ничтожным лужком. Но разве не так я нашел и тебя? Разве иначе могли бы мы узнать друг друга? Разве и ты не мелькнула вначале такой же случайной солнечной, земляничной поляной рядом со мной?

Как можно любить не свое – чужое – поле? Я никогда не пойму. Это ты заразил меня, ты втянул меня в грех предательства, в грех воровства, а теперь по греху мне и наказание.

Я всегда ухожу безнаказанным, все поля остаются моими. Потому что я продолжаю вас всех любить. Но этого-то мне и не прощают.

Я строю дом. Всегда. Всю жизнь. Это мой дом. Ты разрушаешь его – я строю снова. Я могу жить одна, с детьми. Мне никто больше не нужен.

Я перед домом твоим. Дверь закрыта. О, как я хочу внутрь, обратно. О, как мне найти слова, открывающие дверь?

Ты перед домом моим. Ты усталый, одинокий, измученный. Ты истоптал чужие поля, выжег чужие лужайки. Но ты все тот же опасный разрушитель. О, как мне найти силы и запереть дверь перед тобой?

О как бы я хотел научиться разлюблять! Тогда бы я боялся потерять вас.

О, как бы я хотела научиться прощать – тогда мне стало бы страшно оставаться одной…

Он первым разжал объятия и задом вылез через узкую дверцу. Пошел под дождиком к телефону вызывать такси.

«Вавилония» должна была отплыть через полтора часа. Он подумал, что успеет еще заехать в канцелярский магазин, накупить бумаги и магнитофонных кассет, чтобы хватило на долгое плавание через океан.

Радиопередача, посланная с острова Ньюфаундленд
(Тактичные народы)
Несколько лет назад я ездил к своей дочери в Мичиган, на праздник окончания школы. Молодые лица под квадратными шапочками, болтающиеся кисточки, синие средневековые мантии, сгущенный воздух надежд, предвкушений, веры в грядущий успех – все это пробудило горько-сладостные воспоминания о собственной юности. Я с умилением слушал прощальные, напутственные речи наставников и думал, что в банальностях, произносимых в подобных ситуациях, есть свое неповторимое очарование.

Потом на трибуну поднялась женщина, имя которой было напечатано в программке крупнее всех других. Говорилось, что дирекция школы пригласила эту знаменитую участницу многих международных комиссий, съездов, совещаний, чтобы она могла рассказать о недавно созданной ею организации «За тактичное поведение народов».

Речь этой женщины никак нельзя было назвать банальной.

– Представьте себе, что вы пригласили гостей на обед, – начала докладчица. – И вдруг обнаруживаете, что среди них есть человек, здоровье которого сильно расшатано. Мало того – этот человек обожает привлекать к себе внимание рассказами о своих болезнях. Вы с тревогой замечаете, что он распускает галстук и расстегивает ворот рубашки, чтобы показать соседям по столу свежую сыпь у себя на шее. Потом широко открывает рот, чтобы они могли увидеть язву под языком. Вот задрал рубашку и выставил на всеобщее обозрение катетеры, выведенные у него из живота, и бутылочку, в которую стекает вонючая жидкость из больной печени. Вот начал раскладывать на столе рентгеновские снимки опухоли на почке, вот дает пощупать отросток на неправильно сросшемся пальце, вот комментирует анализы мочи и кала.

Стали бы вы терпеть подобного гостя? Пригласили бы его снова в свой дом?

Не думаю. Ибо такт есть абсолютно необходимое условие нормальных человеческих отношений. Мы требуем его от окружающих нас людей. Мы не хотим, чтобы нам подсовывали под нос вырванный зуб, гангренозную ступню, пораженное саркомой плечо.

Но почему же не требуем мы того же самого от окружающих нас народов?

Когда мы видим на экранах своих телевизоров падающих под пулями демонстрантов, сброшенный в пропасть автобус, облепленные мухами лица изможденных матерей, избитых в кровь парламентариев, разве не ощущаем мы в груди болезненный импульс? Разве не остается у нас после этого чувство, что кто-то незваный бестактно вторгся в наше существование, в наш уютный дом, огорчил нас и лишил возможности наслаждаться жизнью и гнаться за счастьем – возможности, обещанной нам конституцией?

Нет, мы не должны обвинять наших журналистов, наших теле– и кинооператоров в том, что они подсовывают нам мучительные сцены, собираемые ими по всему миру. Разве обвиняем мы свой глаз в том, что он увидел все мерзкие болячки нашего бестактного гостя? Ни в коем случае. Журналисты выполняют свое предназначение точно так же, как наши глаза и уши – свое. Ответственность должна целиком лежать на бестактных народах, допускающих журналистов увидеть их раны.

Вспомните, сколько лет мучили нас зрелищем своих бед народы Юго-Восточной Азии. Как мы страдали от видa обожженных напалмом детей, горящих деревень, бредущих по дорогам стариков, воющих от голода животных. И как улучшили свои манеры эти народы за последние десять лет! Они скромно удалились с наших глаз и с наших экранов, прикрыли свои язвы. Конечно, мы знаем, что жизнь там не сахар, что болезни прогрессируют и что сотни тысяч пытаются бежать и тонут в океане. Но наши объективы не видят их захлебывающихся ртов – вот что главное. Вот что я называю тактичностью.

Говорят, что там изгнали из городов всех жителей, отправили их в голое поле, где миллионы умерли от голода. Говорят, что многим помогали умереть, натягивая на голову голубенький пластиковый мешочек и затягивая тесемки. Но наши телевизоры – наши глаза – ни разу не потревожили нас этим отвратительным зрелищем.

Очень достойно, воспитанно, в духе своих тысячелетних традиций вел себя самый многочисленный народ на земле. И как отвратителен был поступок калифорнийского профессора, попытавшегося рассказать нам об абортах на восьмом месяце, которые он видел там. Правы были его американские коллеги, с позором изгнавшие бестактного из своей среды. К сожалению, в последнее время в этой стране замечаются тенденции приоткрывать пошире двери для наших журналистов, выставлять напоказ тягостные и неприятные моменты жизни. Но будем надеяться, что этому положат конец.

«Вторжение в дом», «вторжение в личную жизнь» – в век телевизора и радио мы должны пересмотреть эти понятия. Безногий погонщик мулов, подорвавшийся на мине в далеких горах и показанный мне на экране телевизора, огорчает меня так же сильно, как если бы он вломился в мою дверь. Поэтому я имею право принять меры защиты.

Я бесконечно уважаю албанцев. Кто, когда видел на своем экране замученного или голодающего албанца? Никто. Очень улучшили свое поведение страны Африки. Только на юге нашим журналистам дано еще разгуливать почти свободно и совать свои безжалостные объективы вплотную к ранам и ожогам. (Вспомним хотя бы автомобильные шины, горящие на шеях живых людей!) Но надо надеяться, что вскоре с этим будет покончено и весь континент станет образцом тактичности.

Докладчица провела подробный обзор других стран и континентов, сравнивая их между собой. В конце же она несколько отвлеклась от темы и рассказала о небольшом народе – чемпионе тактичности. По политическим или по каким-то иным тактичным причинам она не стала называть этот народ. Пояснила только, что он населяет долину, окруженную горами. Жизнь там течет благополучная, мирная и изобильная, так что прятать этому народу нечего. Тактичность его проявляется в другом. Если жители этой страны слышат, что где-то, у другого народа, совершаются жестокие дела, они сразу просят свое правительство порвать с той страной всякие отношения, чтобы – не дай Бог – не оказаться виноватыми в творимых там жестокостях.

В последние годы идея непротивления злу насилием все больше проникает в сознание этого народа. Всюду сооружаются памятники Толстому и Ганди. К сожалению, соседи злоупотребляют этими настроениями, собираются в банды и спускаются с окрестных гор для грабежей и убийств. Тактичные жители не оказывают нападающим никакого сопротивления. Нет, они борются с этим злом – но борются по-своему. Они просто изменили критерии, определяющие победу или поражение в такой борьбе. Вопрос для них состоит не в том, как защититься от бандитов (это, считают они, так же невозможно, как защищаться от смерчей и ураганов), а как сделать так, чтобы бандиты убивали и грабили их, не имея на то никаких моральных оснований.

Дело это весьма тонкое и трудное. Если кто-нибудь из жителей этой страны позволит себе завести крепкие замки на дверях или прочные ставни на окнах, это повсеместно осуждается, ибо такие действия очень оскорбляют нападающих и вызывают их оправданный гнев. Если кто-то купит пистолет, или ружье, или даже лук, он становится изгоем. Был, говорят, один человек, который выстрелил в машину нападавших, но имени его не помнят, потому что его сразу с позором изгнали, а все жертвы бандитов, погибшие в течение последующих пяти лет, умирали без малейшего чувства правоты, что было для них крайне тяжело.

– Итак, – закончила докладчица, – возрастание коллективной и индивидуальной тактичности в международных отношениях – вот главная цель созданной мною организации. Мне кажется, для молодых людей, вступающих в жизнь, здесь открываются большие просторы благотворной и плодотворной деятельности.

Ей долго аплодировали. Сознаюсь, я тоже заразился ее убежденностью и хлопнул несколько раз в ладоши. Но потом тяга к банальности взяла свое, и я остановился.

А вы, дорогие радиослушатели? Чувствуете ли вы, что нашему миру не хватает прежде всего тактичности? Или вам кажется, что есть и другие, более неотложные проблемы?

9. Абордаж
Волна…

Волна…

Волна…

Волна…

Волна…

Волна…

Волна…

И еще волна… И еще… И еще…

Казалось, они подготовили себя ко всем опасностям и трудностям долгого плавания, кроме одного – скуки. Пошатывая штурвал вправо-влево, Антон пытался вызвать воображением другие корабли, проплывавшие в этих водах. Ладьи викингов. Испанские галеоны, везущие солдат в одну сторону, золото и серебро – в другую. Корветы работорговцев. Шхуны пилигримов, молящихся в трюме; рассевшихся вокруг проповедника на бочонках с порохом и пшеницей. Пиратские бриги. Английские фрегаты, завоевавшие полмира и побежденные облачком пара, спрятанным в железном цилиндре. Пароходы с иммигрантами, осевшие по ватерлинию под грузом новых слов: «колбаса», «мафия», «погром», «кинематограф». Немецкие подводные лодки. Американские конвои со «студебекерами» для русских. Плот «Кон-Тики». Арабские танкеры.

Многовековой корабельный карнавал подпрыгивал на волнах, кружился, густел. Антон встряхивал головой, протирал глаза. Стрелка компаса успевала уползти в сторону на несколько делений и возвращалась назад неохотно, как ребенок, которому не дали доиграть в опасном соседнем квартале.

Из кубрика-столовой долетали голоса. «Две добавляю… Пас… Добавляю пять… Флешь… А у тебя?… Две пары…» Потом раздался радостный вопль, барабанная дробь ладонями по столу. Антон увидел, как Пабло-Педро вышел на палубу, пятясь, сияя, потрясая долларовыми бумажками. Он прижал их к окошку кубрика, всмотрелся через стекло в лица проигравших. Потом швырнул бумажки по ветру. Веселье его было явно наигранным. Посреди океана деньги теряли свои чары. Расставаться с ними было не жалко. На 52 градусах северной широты и 45 градусах западной долготы даже коммунистический покер не спасал от скуки.

Через несколько минут Рональд Железная Ладонь поднялся в рубку. До его вахты оставалось полчаса. Антон почувствовал, как кожа на затылке напряглась в болезненном ожидании. Что он начнет? Бег на месте, бокс с гантелями, прыжки на скакалке? Рональд, упражняясь, никогда не задевал его, но все равно ощущение было неприятным. Может человек хоть тонкий слой пространства вокруг себя считать своим? Особенно когда кругом – миллионы кубометров пустоты? Правда, на палубе сегодня было довольно холодно. Недавно он случайно узнал тайну штурмана, и теперь ему не хотелось встречаться с ним глазами.

– Наша парочка опять отправилась в постель, – сказал Рональд. – Никогда раньше не замечал, что перегородки между каютами такие тонкие. Вы что-нибудь знаете о звукоизоляции?

– В кладовке есть поролоновые матрасы.

– Иногда мне кажется, что они продолжают препираться, даже занимаясь любовью.

– Я видел, вы опять проигрались.

– Угу. Но это к лучшему. После выигрыша Пабло-Педро перестает ненавидеть меня. На час, на два. Вчера даже говорил со мной почти сочувственно. Сказал что иногда на него находит слабость и он начинает жалеть эксплуататоров. За их обреченность. Я сказал, что моя семья – лесорубы из Монтаны. И сам я всю жизнь живу на зарплату. Почему же меня нужно зачислять в эксплуататоры? «За размеры, – сказал он. – Люди выше шести футов ростом автоматически причисляются к классу угнетателей. И разговор с ними будет короткий». Наверное, он не может простить мне, что я запираю его в чулан. Но ведь это всегда – по вашему приказу. А вам он симпатизирует.

Антон бросил быстрый взгляд на лицо штурмана. Бедный Рональд. Еще в студенческие годы он был всегда тем, кому не доставалось билета на футбол, девушки на танцах, места в машине, бутылки пива на вечеринке.

– Да, матрос нам попался – не подарок. Эта прихоть адмирала Козулина еще выйдет нам боком.

– Позавчера он был почти красноречив. Он описывал, как ему отвратительны мои бицепсы. И мой прямой нос. И светлые волосы. И широкие плечи. Мои зубы так и просятся, чтобы их выбили бейсбольной битой. Моим тренировочным костюмом он заставил бы меня подтирать масло в машинном отделении. То, что я никогда не ругаюсь, кажется ему пошлым лицемерием. Не пью, не курю, не колюсь – это от трусости и жалкого цепляния за жизнь Если он еще раз заметит, что Линь Чжан толкает меня бедром, он обольет меня – заметьте, не ее, а меня! – кипящим супом. Уж и не помню, когда я был объектом таких сильных чувств.

Что правда, то правда – сильные чувства с Рональдом как-то не вязались. Он всегда был где-то рядом, на подхвате, готовый помочь, улыбнуться, дать ключ от комнаты, вовремя исчезнуть. Никогда ни к кому он не лез с рассказами о том, что его волновало и занимало по-настоящему. Если он когда-нибудь, размякнув от рюмки вина, давал себе волю, его нелегко было понять без учебника анатомии в руках. «Вчера я весь день работал над quadriceps femoris… Массаж, разминка динамичная и статическая, вибрационная нагрузка… Говорят, есть древнее японское упражнение, его используют борцы дзюдо… Оно натягивает сухожилие gluteus médius. Мне обещали достать видеозапись. Если хотите, я дам вам знать… Кстати, мне кажется, вам следует обратить внимание на extermus abdominis… Все же мне кажется, что абсолютное обезжиривание его нежелательно… Это – погоня за эффектом, крайности позеров. Жировой слой необходим мышечному слою и как теплоизоляция, и как питательная среда. Что же касается obliquus externus…»

Нет, надо отдать Рональду должное – в такие монологи его заносило нечасто. Он уже понял и примирился с тем, что друзья неспособны разделить его главную страсть. Таинственное движение соков и сил в собственной плоти не зачаровывало их. Они были жадными дикарями. Они выжимали из собственного тела все, что могли, и замечали его только тогда, когда оно, истощенное и измученное, заставляло их делать перерыв в погоне за развлечениями. Или в трудах. Они выжигали участок, сеяли случайные семена, срывали жалкий урожай, перекочевывали дальше – в следующий день, месяц, неделю. Права Сьюзен, во всем права: племя кочевников, доисторические неандертальцы.

Рональд огорчался этим, но не пытался их просвещать. Если человек слеп к чуду – что тут можно сделать? К чуду крови, бегущей в подкожных реках – почти рядом, почти на виду, – к чуду вдохов и выдохов, к чуду гладких, скользящих друг по другу суставов, к тайне сужающегося и расширяющегося зрачка, к загадке сцепления позвонков. Ему не нужны были единоверцы, он готов был совершать свои обряды и поклоняться в одиночку. Ведь проповедничество требует противоборства, а противоборства Рональд не выносил ни в каком виде.

В студенческие годы тренеры футбольные, баскетбольные, боксерские обхаживали его, восхищенно охлопывали, как коня, заманивали к себе. Он только качал головой, отходил. Даже те состязания, в которых соперники не касались друг друга, а, скажем, неслись рядом, крутя педали велосипедов или налегая на сверкающие весла, таили что-то отталкивающее для него. Даже игры, разделявшие противников сеткой, не обладали нужной ему чистотой. Только там, где тело боролось один на один с силами природы – с тяжестью, инерцией, давлением воздуха, сопротивлением воды, – только этим схваткам он мог отдаться самозабвенно, всей душой. Он поднимал штангу, метал копье, прыгал в высоту и длину, отжимался на турнике, плавал, нырял – но всегда один. Он исчезал, заболевал, ускользал, когда дело доходило до участия в соревнованиях. В конце концов тренеры махнули на него рукой.

И женщины. Почему они оставляли его? Он был такой красивый, мужественный, надежный. Он любил брать их на руки и бежать по кромке прибоя, поднимая облако брызг. Но они уходили. Преданность, любовь, постоянство – какая ложь. Вовсе не этого они хотят от нас. Удобные статьи обвинения, тихий террор… Да если б они действительно жаждали верности и постоянства, Рональд Железная Ладонь был бы их кумиром. Бедный парень. Кажется, все, что было в его жизни, – это три года жизни с Ольгой. Бедный, бедный муж-1-2. С тех пор он так и жил один.

Антону рассказывали про их свадьбу. Жена-1 придумала такое! – превзошла себя. И они нашли священника-модерниста, который согласился участвовать. И Рональд тоже был на все согласен. Бракосочетание вплавь! Для гостей арендовали все лодки на озере. Жених и невеста – в купальных нарядах, в резиновых шапочках – плыли брассом во главе процессии. Священник ждал их на причале. «Рональд, берешь ли ты в жены эту мокрую женщину и обещаешь ли любить ее больше утренней пробежки?» – «Обещаю». – «А ты, Ольга, берешь ли в мужья этого фыркающего мужчину и обещаешь ли прощать ему незнание славянских языков?» – «Да». На заключительном поцелуе головы новобрачных ушли под воду. Кощунствующий священнослужитель сделал шаг вперед и – как был, в рясе – тоже исчез под водой. Гости неистово раскачивали лодки. Старики Козулины отказались участвовать в этом шабаше.

Потом, когда дети приезжали к нему на каникулы, Антон с тревогой расспрашивал их о новом отце. «Не обижает? Помогает с уроками?» Дети не жаловались. Они немного уставали от бесконечных разминок и упражнений, но в общем это им нравилось. Жизнь как вечная тренировка. Вопрос «К чему?» даже не задавался. Тренировка была прекрасна сама по себе и не нуждалась в оправдании целью. Цель, видимо, знал только один Верховный тренер, пославший нас в этот мир.

Только однажды девятилетняя Голда задумалась и сказала про своего отчима: «Ты знаешь, папа, мне кажется, он совсем не боится вчера». И Антон сразу понял, что она имела в виду. Потому что он и сам замечал за Рональдом эту странность. Еще в студенческие годы. Когда изморенная скукой компания обсуждала, чем заполнить надвигающийся вечер, он мог предложить отправиться в кино, на тот самый фильм, который они смотрели накануне. «Ты что, издеваешься? Поостроумнее ничего не мог придумать?» Он прикрывался руками от летевших в него бумажных стаканчиков, от сыпавшихся тумаков, смеялся, но было видно, что он действительно не понимал их. Почему нет? Это был такой замечательный фильм, они так смеялись вчера, так чудно провели время. Почему же не повторить то, что было так хорошо?

Таким он был во всем. Он мог дочитать последнюю страницу понравившегося ему романа, перевернуть книжку и тут же начать чтение сначала. Во всем студенческом городке не было лучшего слушателя анекдотов, чем Рональд. Он готов был самозабвенно смеяться одной и той же шутке хоть десять раз подряд. В кафетерии он с удивлением глядел на друзей, отталкивавших надоевшее блюдо. Ветчина с горошком! Третий день, пятый, десятый – какая разница? Ведь это так вкусно.

Говорят, бывает отклонение – страшно редко, один на миллион, – когда человек не чувствует боли. Не такой ли редкий сдвиг выпал и железнорукому Рональду? Не обошла ли его судьба, не забыла ли при рождении наказать тем, чем наказала – кого больше, кого меньше, но всех нас, всех нормальных, – мучениями скуки? Но если так, то что это – дар или уродство? Если тебе ничто не приедается – ни твоя улица, ни работа, ни вид из окна, ни голос жены, ни пластинки на полках, если ты можешь до скончания века продолжать любить ту же улицу, ту же работу, ту же жену, ту же музыку – разве это не благословение? Так чего же они все хотели от добродушного силача, почему издевались, почему не могли принять таким, каков он есть? О, эти ненасытные свергатели дальних правительств, о, сочинители нового, о, изобретатели водоплавающих свадеб и диковинных страховок! Не зависть ли вас гложет? Не за то ли вы гоните от себя несчастного, что он не боится повторений, что способен радоваться и стомиллионной – солнцезеленой, белопенной, гладко разрезанной надвое волне, а вас – проклятых, ненасытных – начинает мутить уже от десятой?

– Я все время пытаюсь представить тот момент, когда мы отыщем Голду в Перевернутой стране, – сказал Рональд. – Не могу вам передать, что значит для меня наша экспедиция. Все три года, что мы жили вместе, меня не оставляло беспокойство за нее. Я чувствовал, что не могу дать ей того, что ей было нужно. Чего именно? До сих пор не знаю. Она меня загоняла в угол своими «Почему?». И часто я вынужден был отвечать: «Потому что так уж устроено на нашем шарике». Так вот однажды она мне сказала на это: «А другого шарика у вас нет?»

– Голда всегда о вас говорила очень тепло, – сказал Антон. – Чаще осуждала мать. Горевала, когда вы расстались. Все пыталась упражняться, сохранять тот режим, к которому вы их приучили. Она говорила, что устать до смерти – это лучший способ забыть о себе. Почему-то это было ей важно – научиться забывать о себе. Но не получалось. Ей нужен был тренер. Который гнал бы ее, и гнал, и гнал. Сама себя – она не могла.

– Золотая девочка. Вы правду говорите? Она на меня не держала обид?

– Поминала только добром. Говорила, что вам нужно поскорее завести своих детей. Удивлялась, что вы все не женитесь.

– Да? Я и сам удивлялся. Как-то все откладывал. А сказать по правде – боялся. Наши законы всегда на стороне женщин. У отцов нет никаких прав. В случае развода ребенка всегда отдадут матери. Если я так привязался к вашим детям, что бы со мной было, если бы у меня отнимали моих? Страшно подумать. Жениться и заводить детей в наши дни могут только бесчувственные болваны.

– Благодарю.

– О, простите ради Бога. Я не имел в виду… Правда. Мне всегда казалось, что вы женитесь снова и снова именно потому, что боитесь остаться без детей. Потому что у вас их каждый раз отнимали. Я восхищался вашей смелостью и упорством. Сколько у вас набралось всего на сегодня?

– Десять своих и двое чужих. Так сказать, счет 10: 2. Не знаю, в чью пользу. Но, говоря по правде, никто меня ничего не лишал. Каждый раз я уходил сам. Единственная жена, которая оставила меня, детей как раз не имела.

– Это была третья?

– Нет, четвертая. Не извиняйтесь – я и сам иногда путаюсь. Так что, как видите, мы с вами шли разными дорогами, но оба оказались на одной и той же мели. Наше плавание – это экспедиция отцов-неудачников. Сколько еще до конца моей вахты?

– Четыре минуты. Вы не возражаете, если я пару раз отожмусь от пола? После долгого покера pectoralis major делается как деревянный. Да и rectus abdominis тоже просит движения.

– Конечно, конечно. Вам хватит там места за моей спиной? С пекторалисом шутить не следует.

Корни деревьев нависали над подмытым берегом. Ветер бежал по кронам, нажимал, пробовал на крепость. Если находил слабину, задерживался и начинал давить неослабно. Дерево не выдерживало, рушилось кроной в воду. По вывороченным в небо корням метались ослепшие муравьи. Река струилась между ветвей, обсасывала новую добычу.

Лодкам приходилось огибать упавшие в воду деревья. Иногда сидевшие в лодках хватались за мокрые ветви, зависали, раскачиваясь на струе. Антон слышал их смех, выкрики. Но каждый раз смех смолкал, когда сидевшие замечали его. Проплывали байдарки, резиновые шлюпки, маленькие моторки. И каждый раз сидевшие в них умолкали и начинали тревожно всматриваться в берег.

Антон не мог понять, что их пугало. Он был один, мирный и безоружный, настроенный благодушно. Кажется, его автомобиль остался где-то на дороге. Кажется он шел к реке, чтобы отыскать мост. Он помнил, что где-то на этом участке раньше был деревянный мост. Может быть, его снесло ледоходом? Он хотел спросить у проплывавших, не видели ли они моста. Но их помрачневшие лица смущали его. Что они замечали на берегу, чего не мог заметить он?

Вдруг земля под его ногами стала беззвучно трястись. Огромный пласт перевитого корнями песка стал выворачиваться, становиться на дыбы. Люди в лодках навалились на весла, пытаясь скорее отплыть в сторону, увернуться от покрытого суками ствола. Падая, Антон увидел торчащие из воды валуны. Они неслись к нему с нарастающей скоростью. Он не знал, то ли ему выставить руки вперед, то ли постараться прикрыть голову. Земля продолжала трястись. Он изо всех сил оттолкнулся от нее ногами, пытаясь перебросить свое тело за камни, в полоску чистой воды.

И проснулся.

Встревоженное лицо Рональда нависало над ним в узком пространстве каюты. Железные ладони перестали трясти плечо, виновато потерлись друг о друга.

– Капитан, справа по носу какой-то корабль. Я думаю, вам надо взглянуть.

Антон поднялся вслед за ним в рубку. «Вавилония», негромко постукивая, ползла по угомонившимся волнам. Над горизонтом небесный рисовальщик упрямо пробовал розовый цвет в самых диковинных сочетаниях. Все попытки воздушных орд прорваться в морскую глубину на сегодня были отбиты. Последние вырвавшиеся из плена пузырьки удирали к поверхности. Кислород водяной снова был отделен от кислорода ветрового тончайшей границей – зеленоватой, рябящей, непробиваемой.

Корабль, видневшийся справа по носу, казался неподвижным. Без огней. По виду – рыболовный траулер. Довольно большой. Какая рыба могла заманить его так далеко от берегов?

– Он выглядит совсем брошенным, – сказал Антон.

Рональд молча протянул ему бинокль.

Подсвеченный заходящим солнцем борт траулера придвинулся вплотную, заполнил оба окуляра. Картинка в овальной рамке – хоть сейчас на стену каюты. Перила в одном месте были порваны и загнуты вверх так, будто кто-то пытался подцепить корабль за них и вытащить из воды. Пустой флагшток на корме. В носовой части – как разбитая скула – рваная пробоина, разрубившая надпись из шести иероглифов ровно посередине. Но высоко над водой – неопасно. В какой-то момент Антону показалось, что тень скользнула по палубе у левого края овальной рамки. Знакомая – встречу с Горемыкалом предвещающая – игла кольнула в горле. Он подкрутил фокусировку. И тогда различил человеческую фигуру.

Казалось, человек пытался подняться по лесенке на верхнюю палубу. Но на последних ступенях потерял силы и упал ничком. Рука неподвижно свисала сквозь поручни. Потом он понял, что это была женщина.

– Я пытался вызвать их по радио, – сказал Рональд. – Никакого ответа Помахал флагом – то же самое.

– Может быть, покричать в мегафон?

– Для этого нужно подойти поближе.

– Возможно, там никого нет в живых.

– Увидим.

– А мы не можем просто пройти мимо? Будто не заметили? Что-то мне очень не нравится в этом корабле. Он явно из Азии. Какой-то «Летучий вьетнамец». Как его занесло в Атлантику?

– Мы не можем оставить терпящих бедствие без помощи. По морским законам это преступление. Нас могут отдать под суд. Если кто-то на траулере жив и видел нас.

– И что? Присудят всыпать сто линьков? Протащат под килем? Там может быть какая-то заразная болезнь.

– Вы капитан – вам решать. Я пока подойду поближе. Сейчас почти штиль – можно стать бортом к борту.

Омертвелый корабль приближался. Были уже ясно видны немытые иллюминаторы, потеки ржавчины на стене надстройки, свисавшие обрывки сетей.

Рональд выключил мотор. «Вавилония» бесшумно добирала последние килограммометры разгона. И тогда в наступившей тишине они ясно расслышали плач. Детский.

– Дьявол, – сказал Антон почти с облегчением. – Кверху дном и бутылка рома! Надо же было нам так влипнуть. Зачем вы меня разбудили? Прошли бы себе сторонкой, подальше – и дело с концом.

– Может быть, нам следует послать сигнал SOS? Рассказать о корабле, терпящем бедствие, дать координаты?

– Для этого сначала нужно узнать, что за бедствие их постигло.

– Пожалуй, вы правы насчет болезни. Это вполне возможно. Я сбегаю на камбуз за резиновыми перчатками.

Полоска воды между бортами сужалась. Антон снова включил двигатель, начал осторожно маневрировать. Задний ход, передний, опять задний… Рональд стоял на носу, держа наготове раздвижную лестницу. Черные зрачки иллюминаторов отразили белую рубку «Вавилонии», флаг с собачьей головой.

Детский плач время от времени прерывался кашлем. Свесившаяся рука женщины то ли манила спасителей, то ли раскачивалась под ветерком. Крючья лестницы пришлись как раз вровень с бортовыми перилами траулера. Рональд подкрутил ручку-регулятор, закрепил нижний конец стремянки, превратил ее в подобие трапа. Потом перешел на корму, зашвырнул на чужую палубу трезубый крюк, подергал, подтянул веревку. «Вавилония» мягко стукнулась о старые шины, развешанные по борту траулера. Двигатель умолк.

Антон первым взялся за перекладины лестницы. Сверху шел запах гниющей рыбы. Детский плач сверлил уши. Он подумал, что ребенка надо будет устроить в кормовой каюте, чтобы он не будил их между вахтами. Но если это совсем младенец, то чем его кормить? И если понадобится врач – где его взять? Рональд окончил какие-то курсы по оказанию первой помощи – и это всё. Правда, они взяли с собой медицинский справочник под названием «Симптомы». «Если вас мучает кашель, то это может быть: а) воспаление легких (сопровождается высокой температурой); б) сердечный приступ; в) отек легкого (боль в груди, лихорадка, общее недомогание); г) аневризм; д) корь (температура подскакивает, глаза краснеют, болят от света, появляется красная сыпь по всему телу, в одном случае из тысячи может перейти в энцефалит со смертельным исходом, больного нужно держать в полном карантине), и т. д.

Голова Антона поднялась над перилами. Он окинул беглым взглядом палубу корабля и замер. Лесенка под ногами дернулась, будто хотела отъехать. У него закружилась голова. Он прикрыл глаза. Давно уже Горемыкал не появлялся перед ним так близко, так внезапно.

Человеческие тела валялись по всей палубе.

В грязных лохмотьях, исхудавшие, почерневшие. Мужчины, женщины, дети.

Рыбная вонь накрывала траулер, как гигантская медуза. Слабому ветерку было не по силам оторвать ее щупальца от поручней, от мачт, от ржавых тросов. Антон перелез через перила, подал руку поднявшемуся вслед за ним Рональду. Тот охнул при виде плавучего кладбища, застыл на минуту. Небесный рисовальщик безмятежно и увлеченно разбавлял розовое зеленым.

Одно из тел вдруг зашевелилось. Приподнялось на локтях, поползло к ним. Вьетнамец, камбоджиец, индус? Белый, черный, желтый? Мужчина, женщина, ребенок?

«Человеческая неповторимость кончается на уровне скелета, – подумал Антон. – Педро-Пабло был бы доволен. Строение костей – вот где мы все наконец-то равны».

Разрез век, цвет кожи и волос, форма губ – все стало неопределимым, неважным. Голод высасывал мелочи, оставлял одну затвердевшую, высохшую суть. Человеческое существо. Когда-то. Теперь остались одни глаза. Затянуты мутью.

– Лодочный народ, – прошептал Рональд. – Я читал… Они платят последние деньги. Капитан обещает доставить их в Америку, Австралию, Канаду… Потом ночью исчезает вместе со всей командой… Их носит по волнам… Говорят, они начинают есть друг друга… Сначала детей, потом стариков…

– Нужно немедленно радировать властям, – сказал Антон.

– Каким? Мы в нейтральных водах. Никто не хочет связываться с этими несчастными. Да посудите сами – куда их деть?

Человек, ползущий к ним, исчерпал запас сил, снова уткнулся лбом в облупленные доски. Рональд потрогал его резиновым пальцем, приподнял веко.

– Совсем как мертвый. Надо проверить остальных. Может быть, внутри, в каютах, есть живые? Они могли бы нам помочь.

– Давайте начнем с ребенка.

Осторожно перешагивая через тела, они пошли на звук плача. Одна из дверей на секунду приоткрылась и тут же захлопнулась. Ветром, качкой, рукой? Некоторые из лежавших приоткрывали глаза на звук шагов, начинали хрипеть, скрести палубу непомерно отросшими ногтями. Казалось, жизнь то отлетала от этих бесформенных куч, то возвращалась, как навозная муха, пытающаяся понять, есть ли тут чем поживиться, или все уже высосано дотла.

Они обогнули надстройку, перебрались через лебедки и тросы. На корме была расстелена старая сеть с дырами там и тут. Ребенок, придавленный телом матери, лежал посередине и кричал не переставая. При их приближении мать вдруг вскочила на четвереньки, оглянулась, оскалилась. Черные азиатские космы. Высохшая грудь. Но где-то внутри, видимо, еще таился запас горячей энергии, равный двум-трем рисовым зернышкам. Быстро-быстро перебирая коленями и ладонями, по-собачьи вскидывая зад, она понеслась прочь от них, исчезла за углом надстройки.

Антон и Рональд подошли к плачущему ребенку. Он лежал в собственных нечистотах. Абсолютно голый. Лицо пятимесячного старичка. Непомерная голова не хотела гибнуть вместе со всем телом, нечестно забирала себе последние соки. Нагибаясь к нему, Антон пытался рассмотреть, есть ли на тельце сыпь, обещанная медицинским справочником.

Взрыв оглушил их.

Вернее, так им показалось в первую секунду, что это был взрыв. Но тут же они поняли, что это просто взревел мотор. Где-то в глубинах траулера, похоже, еще шевелилась рука, способная дотянуться до пусковой кнопки, еще сохранилось несколько чашек бензина, способного вспыхнуть и сдвинуть с места заржавевшие поршни.

Углы расстеленной на палубе сети приподнялись, как кобры на звук дудочки. Рональд первым сообразил, что происходит, рванулся в сторону.

Но было поздно.

Сеть поднялась перед ним стеной, отбросила обратно на Антона. Натянувшиеся тросы стремительно вздымали края трала наверх, к стреле крана. Под рев мотора, под скрип лебедки, барахтаясь, путаясь, проваливаясь руками в дыры, оба посланца фирмы «Пиргорой» повисли, вознесенные над палубой. Где-то в ногах у них отчаянно пищала большеголовая человеческая приманка. Антона развернуло боком, прижало лицом к узлам сетевых ячеек. Перед его глазами медленно вращался вставший дыбом, розовеющий горизонт, мачты «Вавилонии», палуба траулера. И палуба эта больше не была безжизненной.

Она быстро заполнялась людьми.

Они выползали из двух открывшихся люков, выбегали из дверей надстройки. Они тоже были исхудалые и грязные, но все же не такие изможденные, как полутрупы, валявшиеся на палубе. Впрочем, и те тоже, казалось, оживали и включались в общую беготню.

В беготне этой была какая-то молчаливая, муравьиная слаженность, целеустремленность. Ею распоряжались несколько человек – повыше других, с соломенными китайскими конусами на головах. Они размахивали палками и кусками каната, то направляя, то подгоняя бегущих. Толпа распалась, пропуская носильщиков с тяжелыми рулонами сетей. Их раскатали, перебросили через борт, превратив в веревочные лестницы, стекавшие на палубу «Вавилонии». Орда ринулась на абордаж.

В беспомощном отчаянии Антон наблюдал, как поплыли над немытыми, всклокоченными головами, из рук в руки, исчезая в трюмах траулера, их сокровища, запасенные перед отплытием с таким старанием. Спальные мешки, электрические батареи, ящики с минеральной водой, канистры с топливом, барометр, примус, печенье в шоколаде, радиопередатчик, гарпун, спасательные круги, запасные тросы, ящики с калькуляторами и грампластинками (подарки перевернутым жителям), надувная лодка, вырванные с мясом хронометры, ручная лебедка, бутылки с джином и виски, резиновые сапоги, метла, баллоны со сжатым газом…

Боль в подвернутой ноге протянулась вверх, как лиана, переплелась с болью обиды, засевшей в горле. Да-да, горчайшая обида на этих неблагодарно голодающих, коварно воскресших, бездумно жадных, опасно обездоленных клокотала в нем. Последний раз что-то подобное он испытал, когда нашел в сумочке жены-4, – и это после всех их разговоров и даже споров о том, в какой цвет покрасить детскую спальню, какой страховкой обзавестись для будущего ребенка, где поселиться поближе к хорошим школам! – нашел те дьявольские пилюли, которыми они научились теперь травить неродившихся детей. Но эти-то, эти! Откуда они знали, как догадались, чем его – их – можно безотказно заманить в расстеленную сеть?

Лес потемневших, скелетных рук работал безостановочно. Над головами, над бортами, вверх по веревочным лестницам – и в трюмы, трюмы плыли огнетушители, ведра, ящики с кошачьей и собачьей едой, электрический кабель, весла, воздушный насос, магнитофон, рыболовные снасти, машинное масло, часы, коробки с медикаментами, чайник, макароны, цепь с замком, генератор, пила и топор, копченые окорока, сигнальные флаги, пистолет-ракетница, банки с компотом, фонари, ласты и маски, акваланг, книги и журналы, сушеные фрукты, зубная паста и мыло, мешки с мукой, подсолнечное масло, полотенца и подушки, свечи и одеяла…

Что-то тяжелое с плеском уронили в воду. Надсмотрщики в соломенных шляпах тотчас кинулись к виноватым. Замелькали палки.

– Секстант! – вдруг тонким голосом завопил Рональд. – Оставьте хотя бы секстант! Вы все равно не умеете пользоваться им!

Лучше бы он молчал! О них, казалось, забыли. Теперь десятки осклабившихся возбужденных лиц задрались на них. Невидимый в своей будке крановщик не в силах был пропустить такой момент. Он снова врубил мотор лебедки, и сеть с невиданным уловом, под хохот и свист пиратов, начала опускаться в океан за кормой.

«Какой вещий водяной сон я видел, – успел подумать Антон. – Впредь буду верить в сны… Иногда и они сообщают что-то важное о планах Горемыкала…»

Потом он понял, что никакого «впредь» у них не осталось. Что изголодавшийся по зрелищам «лодочный народ» просто не сможет отказать себе в таком удовольствии. Человеческие жертвоприношения – это, наверное, единственное, что еще могло щекотать нервы измученных голодом людей.

Розоватая вода быстро приближалась.

Орда прихлынула к борту траулера, перегнулась через перила, замерла в ожидании.

В прежней жизни, в жизни до Большого несчастья, профессия часто сводила Энтони Себежа с тяжко умирающими, долго болеющими стариками. Они внушали ему ужас. Их заплетающиеся языки, их водянистые глаза, дряблая опустевшая кожа, изливающиеся из них нечистоты, их стоны, их цепляющиеся за простыни пальцы наводили на мысль о разливах загробных рек, о наводнениях в царстве мертвых, проникающих в наш мир, захлестывающих нас без предупреждения и волочащих вместе с собой – полуутопленников на глазах у живых. И каждый раз он говорил себе: «Если будешь падать в горящем самолете, вспомни этот ужас и успей порадоваться, что тебе досталась быстрая и чистая смерть».

Но вот она пришла – стремительная, соленая, прозрачная, и никакие воспоминания о тяжко больных стариках не помогали.

Он не был готов.

Он бился, дергался, рвался прочь.

Он что-то кричал.

Ему казалось, что где-то в глубине его памяти, на каком-то из известных ему языков спрятано слово-ключ, слово-пароль, которое могло бы остановить вращение роликов лебедки.

Вода полоснула неожиданным холодом, сдавила живот. Он успел набрать полную грудь воздуха. О, если бы лейкоциты и эритроциты не были такими жадными! О, если бы они умели при нужде расходовать кислород так же бережно, как расходуют хлеб в осажденном городе! Нет, они поднимают бунт почти немедленно, требуют еще и еще, колотят в виски, разрывают аорту, выдавливают глаза…

Опутанный сетью человеческий клубок с плеском вылетел на воздух, вознесся на несколько метров и снова пошел вниз. Толпа застонала от восторга. Антон судорожно глотал воздух. Прощальное кружение вод и небес все гуще наливалось зеленым и розовым.

Потом что-то произошло. Раздался какой-то – не кровяной в ушах, а чуждый, воздушный – стук. И движение сети вниз остановилось с громким ударом. И никогда его прежде не слыхавший, оглушенный и задыхающийся Антон вдруг узнал этот – благословенный, втайне все время ожидавшийся, слух распарывающий, жизнь обратно сшивающий, возвращающий надежду – звук.

Треск автоматной очереди.

Со звоном осыпались стекла кабины, в которой притаился крановщик.

Сеть зависла в метре над водой, медленно вращаясь.

Треск полоснул снова, отскочил эхом от бортов, окутался воплями и стонами раненых.

«Лодочный народ» с криками карабкался наверх по веревочным бортам траулера.

С кормы «Вавилонии» ударил пистолетный выстрел. И еще один. И еще.

Соломенные шляпы метались вдоль борта, размахивали палками, рубили веревки и лестницы.

Труба траулера выбросила струю дыма.

Из окна надстройки на палубу «Вавилонии» стали кидать зажженную мазутную ветошь.

Перекрутившиеся тросы остановили сеть, и, прежде чем она начала вращаться в обратную сторону, Антон разглядел быстро расширяющуюся полоску воды между двумя кораблями.

Снова ударил автомат.

Теперь был слышен и опережающий посвист пуль. Они пролетали где-то совсем близко. У Антона мелькнула мысль, что обезумевший Педро-Пабло стреляет уже по ним. Но в это время огнестрельная пила сделала свое дело – пробитый в нескольких местах трос не выдержал, лопнул, и раскрывшаяся сеть выронила в океан весь свой улов.

Но это уже был не океан смерти, а океан свободы.

Руки и ноги свободно молотили по нему, приближая каждым гребком родной спасительный борт. И легкие взахлеб упивались всем надводным кислородом, которого было так непомерно много. И ухватившись за железные скобы, высунувшись по пояс из воды, Антон оглянулся, вспомнил наконец и выкрикнул спасительное слово-пароль, которое оказалось грязным русским ругательством.

Обрамленный загоревшимися огнями траулер удалялся в вечерний сумрак, как паук, насосавшийся светом и дымом. Ограбленная, ободранная, опозоренная «Вавилония» качалась посреди плавающих в волнах трупов. Неведомо откуда вынырнул фыркающий Рональд. Он плыл на боку, гребя одной рукой, а на другой держал тихо подвывающего, может, и земли-то никогда не видавшего, между небом и водой рожденного «лодочного детеныша».

Только при утреннем свете смогли они по-настоящему осознать размеры беды. Уныло хлопали дверцами опустевшие шкафы на камбузе. Корчились торчащие из стены электрические провода. Онемевший дизель остывал в темноте машинного отсека – пираты ухитрились выкачать топливо из бака почти до дна. Исчезли все аппараты, способные испускать или принимать радиоволны. Исчезли все лампочки. Но даже если бы они оставались, нечем было разогнать электроны в их волосках хотя бы до слабого накала. Чудом уцелевшая пачка маргарина растекалась лужей по дну согревшегося холодильника. Линь Чжан, присев на корточки, пыталась осторожно вычерпать ее пластиковым стаканчиком.

Решено было начать с поисков еды и питья. Через час на столе в кают-компании выросла небольшая горка: пачка лапши, две банки компота, пакет сушеных слив (Пабло-Педро держал их в своей каюте под подушкой), три коробки крекеров, бутылка минеральной воды «перье», кочан салата. Из бачка унитаза бережно выкачали остатки пресной воды. Стеклянный флакончик с остатками молотого перца выбросили за борт – от одного взгляда на него жажда начинала сушить горло.

Потом устроили военный совет. Оставаться на «Вавилонии» и ждать помощи? Или попытаться построить плот? А может быть, соорудить парус из простыней? Но яхта была слишком велика, простынкой ее не сдвинешь с места. А ведь Рональд предлагал в свое время запастись настоящими парусами. Но его не послушали, пожалели места. Впрочем, ведь и паруса были бы похищены всеядными морскими налетчиками.

Педро-Пабло сидел молча и мрачно, в обсуждении участия не принимал. Казалось, он не мог поверить, что торжество победы позади и надо возвращаться к несносным мелочам выживания. Пальцы его все еще сжимали автомат, словно это был некий универсальный инструмент, способный разрешить все жизненные трудности, согреть и накормить, смастерить все нужные предметы, привести корабль в спасительную бухту. Никто не решился спросить у него, откуда он взял оружие. Его презрительная мина, казалось, говорила всем: «Стоило мне заснуть – и вот до чего вы довели корабль. Расхлебывайте теперь эту кашу без меня».

У Рональда левая рука была на перевязи. Барахтаясь в сетях, он то ли вывихнул, то ли сломал средний палец. Антон отделался разодранной щекой.

За дверью каюты плакал морской подкидыш. Размоченный крекер не пошел ему в горло, кашей вылезал обратно по губам. Молока не было. За какие-то полчаса атаки они были отброшены в доэлектрические, доконсервные, доводопроводные времена, в пещерный век.

Страх заползал в них медленно, как ледник.

Усилившийся западный ветер перекатывал омертвевшую «Вавилонию» с волны на волну, гнал ее все дальше и дальше, на вспухающий над океаном солнечный желток.

Радиопередача, сочиненная посреди бездушного Атлантического океана
(Ошибка Творца)
Однажды я проводил отпуск на берегу океана в штате Мэйн. (О, как бы я хотел перенестись туда сейчас, снова оказаться в теплой комнате мотеля, в двух шагах от облюбованного мною ресторана!) Из окна моего номера был виден небольшой остров, с одним-единственным домом на нем. Мне рассказали, что там живет одинокий чудак. Иногда он переплывает пролив на лодке, чтобы купить себе продуктов. Местные стараются не вступать с ним в разговор. Помашут рукой, поздороваются и убегают. Потому что он всегда говорит только об одном. Они уже заранее знают наизусть все, что он скажет. Это – как заезженная пластинка. Одинокий островитянин ловит неопытных туристов в ресторане или на пляже и заставляет их выслушивать свои защитительные речи.

Поймал он и меня.

– Вот вы говорите, что в мироздании Он наделал ошибок, – начал он, ставя свою порцию джина рядом с моей. (Хотя, конечно, я ничего подобного не говорил.) – А я вам готов доказать, что Он шел шаг за шагом только вверх и каждый раз находил оптимальное решение. Если всмотреться внимательнее, то нигде, нигде вы не найдете ни одного сбоя, ни одного неверного хода.

Да, на первый взгляд может показаться, что Он просто развлекается, что безжалостно отдает каждой новой своей твари старую на поедание. Сегодня Он создал красивых рачков, плавающих в океане, завтра создаст китов, которые будут миллиардами пожирать этих рачков. Сегодня полюбуется рыбками, резвящимися подо льдом, завтра напустит на них свою новую игрушку – тюленей, послезавтра тюленей начнут хватать зубами белые медведи, а еще через миллион лет по медведям начнут стрелять бесхвостые обезьяны.

Но всмотритесь внимательно – и вы увидите, как бережно отделена одна тварь от другой, как заботливо выстроены загончики времени-пространства для каждого существа. Стены этих загончиков созданы из невидимого и неразрушимого – пересечением времени и пространства порожденного – материала, именуемого скорость. Льву никогда не догнать здоровую газель, и кошка всегда удерет от собаки на дерево, но белка всегда успеет вскарабкаться от кошки на более высокие и тонкие ветки, и ласточка всегда увернется от ястреба, и суслик добежит до своей норки раньше лисы. Если же тварь слишком медлительна, Он строит вокруг нее стену из чистого – без посторонних примесей – времени. Он множит ее до бесконечности, как крабов в пучине морской, как гусениц на листьях, как червей в толще земли, как леммингов во мху. Эй, быстрый кальмар, проворная синица, неутомимый крот, вечно голодный волк – попробуй-ка сразу съесть всех крабов, гусениц, червей, леммингов! Нет, не успеешь – они наплодятся быстрее.

Иные говорят, что вымершие динозавры и птеродактили и прочие исчезнувшие с лица Земли твари – вот бесконечный перечень Его неудач и ошибок. Что и в наши дни многие виды продолжают исчезать и Он не в силах продлить им жизнь даже на два-три столетия. Но откуда мы знаем, что Он хочет продлевать жизнь до бесконечности? Видели вы когда-нибудь ребенка, который одинаково и всегда любил бы все свои игрушки? Если какая-то надоест, он забросит ее и даст исчезнуть в подвальном хламе. Да, какие-то твари исчезают на наших глазах. Но что же неудачного найдете вы в бенгальском тигре, в лысом орле, в дюгоне, бизоне, в снежном леопарде? И наши судорожные попытки спасти их – разве не отражают наше восхищение? Не похожи ли мы на бедных детей, которые кидаются к игрушкам, выброшенным из богатого дома, уносят к себе, подклеивают, подкрашивают, подшивают?

Конечно, у Него бывали проблемы. И весьма серьезные. И уходило, видимо, немало времени на решение их. Когда Он перешел от неподвижных растений к перемещающимся в пространстве животным, нужно было научить их искать и находить себе еду. Он наделил их муками голода и наслаждением насыщения. Они радостно побежали отыскивать себе пропитание. Эгоизм был сделан синонимом жизнеспособности любой твари. Ешь все, что сможешь ухватить своими зубами, когтями, щупальцами. Самка жука-богомола пожирает самца сразу после оплодотворения, а самка-щука – иногда и не дожидаясь, чтобы самец обрызгал молоками ее икру, а крокодил покрупнее съест крокодила поменьше и не проронит ни одной своей знаменитой слезинки.

Но потом столкнулись две задачи – им нужно было есть, но в то же время и размножаться. Выполняя замысел Творца, животные ели все, что им попадалось, не оставляя никакой еды своим потомкам. Часто они пожирали и потомков, стоило тем зазеваться. Вымирали целые виды, о которых мы теперь и понятия не имеем. Его же постепенно начинало тянуть к более сложным созданиям. Созданиям, которые умели бы быстрее откликаться на разные ходы в Его игре, на смены холода и тепла, тьмы и света, и главное – на появление новых созданий. То есть они должны были уметь обучаться друг у друга – младшие у старших. Но как оставить младших рядом со старшими – ведь те их тут же съедят?

И тогда Он придумал одну деталь, ход – изящнейший штрих во всем Творении. Мне кажется, Он до сих пор втайне гордится им – и по праву. Во всем мироздании я не нахожу ничего более восхитительно остроумного.

Он изобретает любовь.

Любовь к собственным щенятам, котятам, утятам, львятам, ребятам, цыплятам, дельфинятам. Любовь к другим существам своей породы. Вообще любовь.

Мне кажется, именно в этот момент Он забросил ихтиозавров, птеродактилей, бронтозавров и прочих простодушных набивателей живота. Ему просто перестало быть интересно с ними, и Он дал им исчезнуть в земном прахе. Теперь он занимался в первую очередь только теми, кто сумел подхватить посланный им заряд любви. То есть птицами и млекопитающими. А потом и людьми.

И как быстро у него все завертелось! Раньше на создание новой твари уходили миллионы лет. А теперь? Домашних животных не было на свете еще двести тысяч лет назад. Все коровы, курицы, кошки, свиньи, козы, ламы, верблюды, даже домашние пчелы – все были созданы на ферменте любовного обмена едой, все сгустились вокруг человека любовью.

Конечно, Он выделяет нас, конечно, любит по-особенному. Ибо мы – единственные из его созданий, способные оценить и восхититься Его творением. Именно для этого Он дал нам способность имитировать Его, то есть творить.

Однако есть один вопрос, одна загадочная недоделка, которую я пока не знаю, как объяснить. Нет-нет, я не обвиняю Его – я просто, по человеческому убожеству и скудоумию, не могу себе представить, как Он справится с этим. Мы должны верить, что Ему и это по силам, что Он разрешит неразрешимое. Ибо иначе погибнет эта чудная, голокожая, двуногая находка – съест, уничтожит сама себя.

Повторяю: мы не должны, мы не смеем вменять Ему в вину муки неразделенной любви.

Это лишь наше недомыслие – полагать, будто Ему ничего не стоило устроить так, чтобы любовь любящего немедленно рождала ответную любовь в любимом, как ток огня рождает тепло, как луч света вызывает отблеск. Мы не должны бояться неразделенной любви, а когда нам нечем дышать от боли, мы должны верить, что Он найдет, придумает – скоро, скоро, через каких-нибудь десять тысяч лет – избавление.

Да, неразделенная любовь мучает нас, как неутоленный голод. Но, может быть, мы сами в этом виноваты? Потому что мы непременно хотим любви этой женщины, этого друга, этого – своего – ребенка. Быть может, наказывая неразделенной любовью, Он учит нас любить всех? Или Он слегка ревнив и хочет, чтобы мы обратили нашу любовь к Нему? А может быть, эта недоделка – бессмысленные, не имеющие рационального оправдания муки неразделенной любви – и делает нас интересными Ему? И в тот момент, когда Он справится и с ней, когда одолеет, когда мы станем спокойно любить только в обмен, с гарантией, на равных, я – ее, она – меня, Ему станет скучно с нами и Он забросит нас, как забросил сотни других своих созданий?

Дорогие радиослушатели, если мне удастся вернуться к вам живым, я, как всегда, с нетерпением буду ждать ваших ответов на вопросы, поставленные одиноким островитянином – непрошеным защитником Творца.

10. Дрейф
Однажды вернувшийся из конторы Антон увидел повязку на глазах жены-5. Да, ее зрению необходим отдых. Так сказал врач. Нет, очки ей не нужны. Это просто усталость сетчатки. Довольно редкое заболевание. Врач обещает, что через неделю все пройдет. Только нужен полный покой, полное отсутствие световых раздражений. И витамины. Она заранее накупила нужных витаминов. Не подаст ли он ей зеленую коробочку со столика рядом с буфетом? Ему и детям придется целую неделю обходиться без ее услуг и даже помогать ей во всем. Как он думает, это будет им не очень тяжело?

Дети были в восторге. Особенно старшие, от ее первого брака. Они водили мать на прогулку, набирали для нее номер телефона, наливали ей кофе, вытирали рот салфеткой, одергивали, выговаривали за неосторожность, пугали последствиями. Смена ролей превратила их жизнь в завлекательный спектакль. Они научились готовить обед, ухаживать за младшими, запускать стиральную машину, подстригать газон, орудовать пылесосом.

Жена-5 настаивала на том, что повязку нельзя снимать даже ночью. Ведь кто-то может оставить включенный свет в ванной, и одному Богу известно, что случится с сетчаткой, если по ней вдруг полоснет внезапный луч. Антон смирился и с этим. Третий-лишний поначалу был в некоторой растерянности – ведь ему еще ни разу не доводилось иметь дело со слепыми женщинами, способными действовать только на ощупь. Но потом он даже, кажется, вошел во вкус и, как и дети, начал находить в ситуации карнавальную новизну.

Все же Антон был встревожен. Что должно было случиться с сетчаткой, чтобы она начала бояться того, для чего была создана, – лучей света? Он никогда не слыхал о таком. Прошла уже неделя, а повязка по-прежнему оставалась на глазах жены-5. Антон решил съездить к их окулисту и поговорить с ним подробно. Может быть, нужны какие-то дополнительные лекарства помимо витаминов? Он поехал, ничего не сказав жене-5. Он вышел из приемной врача взбешенный. Выяснилось, что окулист и понятия ни о чем не имел. Судя по ее карточке, жена-5 не проверяла зрение больше двух лет.

Зачем ей нужен был этот обман? Чего она хотела добиться? Получить отпуск от домашних забот, отдохнуть? Но разве не могла она сказать об этом открыто, обсудить, договориться? Конечно, он разрешил бы ей просто уехать на неделю к тете Кларенс, или на Багамы, или даже в Европу. Они могли бы нанять экономку на эти дни, которая следила бы за детьми и за домом. Как она могла заставить его так волноваться?

Жена-5 не оправдывалась. Слезы текли у нее из-под повязки. Она сидела на кровати, уронив голову, и молча слушала его брань и попреки, вздрагивая от каждого громкого «зачем?».

– Затем, что я хотела, – наконец выдавила она из себя, – мне было очень важно… А ты бы ни за что не позволил… Ты начал бы смеяться… И рассказывать нашим друзьям… Я понимаю, что это звучит дико… Но мне было просто необходимо испытать… Самой почувствовать, как… КАК ЖИВУТ СЛЕПЫЕ…

Жена-5 ничем – решительно ничем – не была похожа на его прежних жен. В отличие от жены-4, она постоянно думала о ком и о чем угодно, только не о себе. В отличие от жены-3, она не презирала ни одного человека на свете, а только себя. В отличие от жены-2, она не верила в возможность обретения безопасности в этой жизни. И в отличие от жены-1, она не бунтовала против окружающих каждого человека «налов» и «над», а жила у них в полном и безоглядном рабстве.

Как от окрика, как от удара кнутом, могла она в любой момент подскочить и помчаться на зов очередной «нады». Впрочем, слово «очередной» здесь не годилось. Разные «нады» не сговаривались между собой, не выстраивались в правильную очередь, а окликали ее наперебой, как сварливые постояльцы отеля, не умеющие поделить одну служанку. Пробегая на зов «нады поливания цветов», жена-5 могла быть перехвачена «надой звонка тете Кларенс», но, опять же, не успев дойти до телефона, замирала на месте под окриком «нады вынуть рыбу из морозильника», а взявшись за ручку холодильника, вдруг покрывалась испариной при мысли о «наде уплаты просроченного счета за электричество». Ее лицо постоянно было искажено напряженным ожиданием, в глазах переливался радужный, мыльный, щиплющий пузырь испуга.

Друзья время от времени приносили ей бумажки с телефонами психотерапевтов, которые вот-вот, совсем недавно спасли их знакомого от очень похожей беспричинной тревоги. Или от преувеличенного чувства вины. О, наши родители и наши учителя так научились накачивать в нас чувство вины – про запас, на всякий случай, чтобы обеспечить себе комфортабельную старость. Без профессиональной медицинской помощи выкачать эту отраву прочь очень трудно.

Она соглашалась, брала бумажки, звонила. Но ей не везло. Все ее психотерапевты оказывались сами со странностями. Один заявил ей, что лечение может быть успешным только в том случае, если она будет пытаться – да-да, она правильно расслышала – соблазнить его. Другой – вернее, другая – приходила в восторг от ее ночных кошмаров, завидовала, выспрашивала мельчайшие детали, говорила, что в жизни ей не доводилось слышать ничего более спонтанного, творческого, непредсказуемого. Третий на каждый тревожащий ее случай извлекал что-то похожее из истории своей жизни, разъяснял, насколько у него все болезненней и тяжелее, но вот посмотрите – он же не разваливается на части, продолжает трудиться, ведет нормальную полноценную жизнь.

Правда, скоро она узнала, что ничего полноценного в его жизни не было. Он сознался, что медленно сползает в долговую дыру, что подросшие дети отказываются его видеть, что пациенты пишут на него жалобы в психиатрические журналы, что он в одиночку напивается на ночь, чтобы заснуть хоть на три часа. Она жалела его, приносила протрезвляющий бульон. Еще одного психотерапевта она пыталась помирить с женой. Ей нравилось заботиться о них, именно потому, что никто ее не обязывал это делать. Видимо, это даже давало какой-то лечебный эффект – она веселела ненадолго. Но очень скоро и здесь все ее «хочу» – людьми ли, судьбой, ею самой – превращались в «должна». Она словно несла вокруг себя некое магнитное поле, которое наполняло тяжестью всякое приближающееся желание, безжалостно превращало его все в ту же кусачую, неусыпную «наду».

Именно жену-5 чаще всего вспоминал по утрам Антон, просыпаясь в душной, покачивающейся каюте. Ему казалось, что она – единственная на свете – могла бы получать удовольствие от случившейся с ними катастрофы, даже радоваться ей. Ибо никаким назойливым «надам» не удалось бы заглушить – даже в ней, он был в этом уверен – два могучих «хочу», заполонивших их души. Есть. Пить. Есть и пить. Пить. Есть.

Судовой журнал был спрятан у Рональда в сейфе. Он уцелел, поэтому можно было продолжать вести записи единственной оставшейся у них – в записной книжке Линь Чжан – шариковой ручкой.

1 июля
Третий день дрейфа. Утром допили последнюю воду. Вся надежда на дождь. Но на небе ни облачка. Жарко даже ночью. Все мысли о воде. Еда тоже подходит к концу. Мы пытаемся ловить рыбу. Я вынул все булавки из одежды Линь Чжан. Долго думал, как их загнуть. У нас нет ни молотка, ни клещей, ни плоскогубцев. Выход нашел капитан. Он засунул острый конец булавки в петлю кухонного шкафа. Нажал. Булавка сломалась. Следующую он подержал над огнем. И она загнулась нормально.
Теперь у нас есть крючки. У Линь Чжан нашлись прочные нитки для лески. Но нет наживки. Мы украсили крючки кусочками фольги. Мы просидели весь вечер у борта. Рыбы видны. Но на наши фольговые блесны они не обращают внимания. Очень хочется пить.
2 июля
Дрейфуем четвертый день. Все так же жарко. Капитан сказал, что у него есть одна идея. Можно будет добыть немного воды. Но для ее осуществления нужно снять крышку мотора. А это, увы, невозможно. Нет инструментов. Пабло-Педро сказал, что он снимет. Но потребует за это награду. Первая порция воды – ему. Мы не поверили. Все спустились в машинное отделение. Пабло-Педро прижался щекой к крышке. Зажал гайку зубами. Раздался треск. Мы думали, он останется без зубов. Но нет – гайка стронулась. Теперь ее можно было открутить пальцами. А он перешел к следующей. Он отвинтил зубами 16 гаек. Автомат и зубы – вот его инструменты. Но автомат остался совсем без патронов. Все же один зуб у него раскололся. Он заслужил награду. Но будет ли она?
Под вечер увидели корабль. Танкер, идущий на запад. Мы стали срывать с себя рубашки, размахивать ими, кричать. Но танкер не замедлял хода. Тогда мы обмакнули тряпку в остатки мазута и подожгли. Поднялся столб дыма. Но танкер все равно не остановился. Наверное, нас не заметили. А если бы и заметили? Могли решить, что дым идет из трубы. А люди просто напились и пляшут на палубе.
Вечером мы с капитаном пытались рыбачить. Опять ничего не получалось. Вдруг к нам подошел Пабло-Педро. Он дал капитану чистое полотенце. Достал нож. И полоснул себя по предплечью. Потом еще раз. Он вырезал с руки тонкую полоску кожи вместе с мясом. (Мы не успели его удержать.) Насадил ее на мой крючок. Руку он свесил через борт так, чтобы кровь стекала в воду. Рыбы начали просто кишеть в кровяном облаке. И полминуты не прошло, как здоровенная макрель цапнула мой крючок. Победа!
Теперь у нас была наживка. Мы нарезали рыбу на кусочки и насадили их на крючки. До темноты мы поймали еще дюжину разных рыб!
За ужином все прославляли Пабло-Педро. Он сидел во главе стола с перевязанной рукой. Он очень горд собой. Но для меня он загадка. Никакого благоговения перед собственным телом. Завидую. Боюсь. Немного презираю.
3 июля
Идея капитана сработала. Но не совсем. Роса действительно собралась за ночь в перевернутой, оставленной на палубе крышке. На дне набралась лужа в полстакана. Но когда Пабло-Педро попытался высосать ее через трубочку, сразу начал плеваться. Вкус мазута. Придется мыть и скрести крышку целый день.
Зато у нас теперь много рыбы. Ловили все утро. Я показал всем, как делать надрезы на рыбьих спинах и выдавливать сок. Жажда была очень сильна. Пили сок не морщась. Даже «морской подкидыш» проглотил несколько ложек.
Капитан содрал со стены телефонный провод. Из него получилась прочная леска, к которой мы привязали самый крупный крючок. На него насадили летающую рыбу. И вскоре поймали на нее рыбу до-раду. Она имеет за жабрами острую кость в форме крючка. Я читал, что дикари, не знающие железа, пользуются ею для рыбалки. Мы попробовали привязать такой костяной крючок к нитке. Вскоре поймали неплохую макрель. Ловить приходится круглый день. Нелегко накормить и напоить четырех человек одной рыбой. Даже четырех с половиной. Начинаешь понимать эскимосов.
Впервые Антон встретил будущую жену-5 в приемной у адвоката. Он запомнил ее, потому что несколько раз поймал на себе ее долгий – над журнальным столиком, над машинкой секретарши, ему одному, на грани бесстыдства – неотрывный, печальный взгляд. Войдя в кабинет, он спросил у адвоката, кто это.

– Тяжелый случай, – махнул рукой адвокат. – Муж оставил ее с двумя детьми после десяти лет брака. Ушел к кассирше из банка, с которой у него был пятилетний роман. Негритянка, между прочим. И теперь пытается высудить у жены не только дом, но и детей. Я ей внушаю, что она должна быть очень осторожна, что по нынешним диким временам и неверный муж может извернуться в победители, если ему дать зацепку. Но она все пропускает мимо ушей. Ей главное, чтобы в контракт был включен один пункт: его письменное подробное объяснение, ответ на вопрос «почему?».

Все же эта первая встреча была такой мимолетной, что Антон вскоре забыл о ней. Его собственный бракоразводный процесс отнимал у него все силы. Он до сих пор был в шоке. Он оказался совершенно неподготовлен к роли оставленного. О, как он понимал теперь своих прежних брошенных жен! Волна сострадания к ним проходила через сердце, оставляла соленый, болезненный след, и вслед за ней катилась волна вины, а там, глядишь, и волна гнева на всех оставляющих, которая, естественно, сливалась с волной злобы к жене-4, посмевшей нанести ему – неважно, что поделом! неважно, что возмездие! – такой удар. Его адвокат возвращался после схваток с Симпсоном измочаленный, униженный, готовый капитулировать по всем пунктам. Антону приходилось выжимать из себя остатки воли, чтобы делиться с ним и гнать обратно в бой.

Второй раз он увидел брошенную женщину в аэропорту. Она не узнала его или просто не заметила в толпе прилетевших. На всякий случай он кивнул ей, проходя мимо. Все же что-то показалось ему странным в ее позе, в остекленевших, сияющих глазах. Он осторожно вернулся и стал наблюдать. Ее взгляд был устремлен на двух немолодых друзей, обнимавшихся посреди прохода. Может быть, это были братья. Родом из Афин. Или из Барселоны, Неаполя, Бейрута, Танжера, Тель-Авива, Каира. Во всяком случае, такие страсти, такие бандитские усы, такие нежности, такое безразличие к неудобствам остальных – протискивавшихся мимо – пассажиров могли произрастать только на берегах Средиземного моря.

Она смотрела на них, сцепив пальцы перед грудью, как смотрят на любимого певца, дотягивающего последние ноты любимой арии. Чтобы вот-вот вскочить, бешено зааплодировать, ринуться к сцене с цветами. Антон и правда ждал, что она побежит к ним, протиснется внутрь их объятия, окажется сестрой, племянницей, дочерью. Но нет – она только проводила их взглядом и снова стала всматриваться в толпу. Она явно не обращала внимания на проходивших мимо, никем не встречаемых одиночек. Но вот увидела бабушку, к которой, растопырив ручонки, бежал пятилетний внук, – и снова сцепила пальцы перед грудью, замерла.

Антон пожал плечами и пошел прочь. Он отогнал мелькнувшую догадку, как отмахивают – не прикасаясь – осу, стараясь не напороться на таившуюся в этой догадке жало-жалость. Но неделю спустя он снова был в том же аэропорту, у той же калитки, теперь уже в роли встречающего. И нескладная тринадцатилетняя Голда шла к нему по проходу, с солдатской («пусть уродство! пусть в пятнах! зато ни у кого больше такой нет!») санитарной сумкой на плече. И ее улыбка из-под мрачно нависающих кудряшек была как нежданный, незаслуженный подарок. И пока они шли обнявшись по проходу, он вдруг снова напоролся на восторженный взгляд брошенной женщины, стоявшей на своем обычном месте, – им одним теперь посвященный, радостью чужой встречи упивающийся. Антон не был готов и не успел отмахнуться. Он понял, зачем она приезжает в аэропорт, и жало впилось ему где-то совсем-совсем рядом с давно не шевелившейся, словно в морозильник засунутой любовной горошиной.

Голда в том году была невыносима. Ее чарующие улыбки сменялись презрительными усмешками так же внезапно, как цвета в светофоре. Она отказывалась мыть руки, чистить зубы, стелить постель, говорить «пожалуйста», убирать за собой посуду, гладить одежду, вежливо отвечать по телефону, навещать родственников. И пусть ее лучше не трогают, потому что она может вот-вот впасть в глубочайшую депрессию. Она уже ходила к школьному психиатру, и тот подозревает, что причиной всему – развод родителей. Это они нанесли ей такую травму, так что теперь пусть помалкивают. Еще психиатр объяснил ей, что у девочек процесс юношеского созревания часто бывает очень болезненным. Научно доказано, что с тринадцати до семнадцати лет им положено быть мерзкими, капризными, неопрятными, эгоистичными, скандальными. И она собирается использовать эти золотые годочки так, чтобы было что вспомнить в унылой – на вашу похожей – взрослости. А может быть, не остановится и в семнадцать. Впервые Антон был рад концу ее каникул.

Оставшись один, он первым делом позвонил адвокату и спросил, как идут дела у его клиентки – той, от которой муж ушел к черной кассирше. «Без перемен», – сказал адвокат. И нехотя дал ему телефон. Он узнал, что ее зовут Джил. Он позвонил и назвал себя. Он сказал, что видел ее несколько раз в аэропорту. И в конторе их общего адвоката. Она тоже запомнила его? правда? Он сознался, что и у него сейчас идет бракоразводный процесс. Так что им будет о чем поговорить. Если она согласится пообедать с ним. И она согласилась.

4 июля
Плохо спал из-за боли в пальце.
Пытаемся определить, куда нас несет. Каждый день записываем время, когда солнце достигает зенита. Капитан под моим руководством соорудил подобие секстанта. Из деревянной линейки и кастрюльной крышки. Но проку от него мало. Нас все время качает. Похоже, что ветер и течение сносят нас на восток.
Время от времени спасаемся от жары, купаясь за бортом. Сегодня Линь Чжан отплыла от трапа всего на три метра. И тут вдруг налетел внезапный шквал. Стал относить «Вавилонию» прочь. Так быстро, что Линь Чжан не могла догнать. Я схватил в руку конец веревки и поплыл ей навстречу. Мы едва успели дотянуться и ухватить друг друга, как веревка кончилась. Капитан с трудом подтянул нас обратно к трапу. Теперь я требую, чтобы каждый, купаясь, привязывал себя веревкой. Кроме того, надо все время следить за акулами. Они появляются постоянно, но днем держатся в отдалении.
5 июля
Ночью опять мучился бессонницей. И слышал время от времени, как кто-то постукивал снаружи по борту. Лишь под утро я догадался, что это такое. Летающие рыбы! Днем они видят корабль и оплывают его стороной, а ночью выпрыгивают из воды вслепую и натыкаются на борт. К сожалению, ни одна не залетела на палубу – слишком высоко.
Я рассказал о своем открытии капитану. Мы решили попробовать одно приспособление. Работали весь день. Трудность в том, что из инструментов у нас есть только два ножа, иголка с ниткой и маникюрный набор Линь Чжан. (В их каюту пираты не проникли, поэтому все, что было у них, – сохранилось. В том числе и автомат. Педро-Пабло сознался, что автомат и три обоймы к нему были вручены ему мистером Козулиным в Монреале.)
То, что мы соорудили, похоже на помесь гроба и индейской пироги. Каркас сделали из дощечек (в дело пошел палубный настил), обтянули простыней. Подвесили наше сооружение снаружи у борта. Веревок у нас тоже не осталось – пользуемся электрическими проводами, которые выдираем из-под обшивки стен.
Я читал, что птицы в океане – знак того, что близко берег. Вокруг нас довольно много птиц, но никакой земли поблизости не должно быть, если верить картам. Я узнаю фрегатов (широченные крылья и красная полоска на горле у самцов), олушей (голубая голова), остальных не знаю. Интересно, где они проводят ночь? Неужели продолжают парить в воздухе? Или опускаются на воду?
Под вечер видели еще один корабль. Он прошел в двух милях к востоку от нас. Мы прыгали и размахивали рубахами полчаса. Но солнце садилось как раз за нами. Вряд ли они могли бы нас заметить, если бы даже специально искали.
Теперь вспоминаю, что я и сам, плавая на «Вавилонии» по озеру Эри, никогда не останавливался при виде неподвижных моторок или парусных лодок. Мало ли ради чего люди остановились! Не станешь же подплывать к каждому и проверять. Мы не готовы к встрече с терпящим бедствие, как не готовы к встрече с инопланетянином. Кроме того, нас губит изобретение радио. Корабль, не испускающий радиосигналов, как бы не существует для других кораблей. Эй, вот же мы! Нас видно невооруженным глазом!
6 июля
Ура! Ура! Ура!
В наш гроб-пирогу-корыто попадало за ночь десятка два летающих рыб. И на леску из электрического провода попалась метровая акула. Мясо у нее не слишком вкусное, но зато печень – очень полезна. Удалось выжать много сока. Мы постепенно привыкаем к его вкусу. Я заставляю всех есть рыбьи головы тоже, особенно глаза. Там есть витамин «це» – спасение от цинги. Неизвестно, сколько нас будет носить по океану. Нужно готовиться к худшему.
Для стряпни у нас есть только одна маленькая кастрюлька с крышкой. (Тоже оказалась в каюте Линь Чжан.) Мы разводим под ней огонь из щепочек, но этому скоро придет конец. На «Вавилонии» оказалось очень мало деревянных частей. Всюду пластик, алюминий, стекло. Мы не можем без конца разбирать палубу. Иначе первый же шторм зальет нас и потопит.
Понемногу приучаем себя есть рыбу сырой. Если нарезать кубиками и посолить, получается почти как суши в японском ресторане. Кстати, соль посреди соленого океана тоже не так-то просто добыть. Мы обмакиваем простыни в морскую воду и вывешиваем их сушить. Потом отряхаем высохшую ткань над чистым столом. Набирается щепотка, которой хватает на ужин. На следующий день повторяем снова.
7 июля
Девятый день дрейфа. Выловили из океана большой пробковый поплавок от сети. Капитан развел костер из мазутных тряпок и на минуту бросил туда поплавок. После этого все мы целый час ползали по палубе и выводили пробковой сажей большие буквы SOS. Если самолет будет пролетать низко, он сможет разглядеть буквы. Потом мы сообразили, что нужно было сделать эту надпись не на палубе, а на борту. Но было поздно, пробка кончилась. А другой краски у нас нет. SOS! SOS! SOS!
– …Как ты кричишь, милый, – повторяла восхищенная и изумленная Джил. – Как ты кричишь…

Потом она сидела перед зеркалом, задумчиво играла голой грудью, как апельсином, подкидывала на ладони и с недоверием пыталась высмотреть за гладью стекла объяснение, причину, повод для его непристойньгх воплей. Да, конечно, она слыхала – читала в книгах, смотрела в кино. Любовь – это страшная сила. Любовь может подчинить себе сердце и ум. Она может превозмочь даже наше естественное отвращение к телу другого человека. Конечно, она испытала любовь – как бы иначе она могла родить двух детей? Но ее муж никогда не терял самообладания, никогда не впадал в такой смехотворный экстаз. Она была ошарашена, сбита с толку, шокирована, польщена.

Да, возможно, что ее отношение ко всему телесному было преувеличенно настороженным. Протестантская семья, религиозное воспитание. «Плотские утехи» – эти слова за их столом произносились тем же тоном, что и «естественные отправления». Наверно, это отношение было привито ей, вошло в подсознание. Но она ничуть не гордилась им. Она не хотела заразить им своих детей. Наоборот, она хотела, чтобы они были свободны и сведущи. Держала в доме учебники, показывала детям картинки. Два года назад увезла их на месяц в колонию нудистов. Хотя муж ее был очень недоволен. Но она настояла. Это был чудесный месяц. И без всяких утех. Ее мальчики до сих пор дружат с двумя девочками, с которыми они познакомились там. В конце концов, в Японии мужчины и женщины испокон веков купаются вместе. А это очень здоровая нация. Но собственные «табу» она так и не смогла преодолеть. Выходить раздетой на пляж ей было так же трудно в последний день, как и в первый. И это при том, что она как-никак получила медицинское образование.

Вообще она не очень охотно рассказывала ему о своем прошлом, особенно о детстве. Если он задавал прямой вопрос, она на минуту поднимала глаза к потолку, будто просматривала на свет цепким взглядом кинопленку памяти, которую и предъявляла ему потом, но с явными следами цензорских ножниц, с затемнениями там и тут. Родители? Да, они были учителями всю жизнь. Где жили? Постоянно переезжали из города в город. Нет, не только в Нью-Джерси, но и в Пенсильвании тоже. А год, помнится, прожили и в Огайо. Нет, они уже умерли. Конечно, она знает, где они похоронены, но сейчас название городка выскользнуло из памяти. Там живет дальняя родственница, она ухаживает за могилами. Вовсе нет, они не в один день умерли. Сначала мама, потом папа. Известно, что вдовцы не живут долго, одиночество ломает их очень быстро. Они похоронены рядом. Но неужели это так важно, от чего они умерли? Можешь не бояться, никакими наследственными болезнями я не страдаю.

Он складывал картинку по кусочкам. Не то чтобы ему было очень интересно. Просто нравилось схватиться с ее затаенным цензором, обыграть, вытянуть кусочек правды. Она и про свою бывшую профессию сначала темнила и потом проговорилась случайно. Вернее, выдала себя, когда он явился хромая, с распухшей лодыжкой.

Это было еще в первые месяцы, когда они так изворачивались, чтобы муж-5-1 ничего не прознал. Муж-5-1, глядящий прямо перед собой, идущий и идущий мимо просящих на доброе дело, уходящий к своей черной кассирше, – он сказал ей ужасные слова в момент разрыва. Он сказал, что жизнь с ней была для него мучением. Что он терпел ее только из-за детей. И что он сделает все возможное, чтобы суд отдал детей ему.

Адвокат заверил ее, что это не пустая угроза. Муж-5-1 имеет связи в судейском мире. Если только он сумеет доказать, что она была психически неустойчива, уводила детей прочь из реального опробованного мира (вспомнить месяц среди нудистов!), травмировала их слабые, распираемые любопытством сердца, то судья может по знакомству вынести решение в его пользу.

– Это безумие! – твердила Джил, обнимая Антона в полумраке фанерной кабинки, которую они сняли на берегу небольшого озерка. – То, что мы делаем, – чистое безумие. Рано или поздно мы попадемся. Бабочки летают у меня в животе. Полный живот бабочек страха.

Поездки в кабинку обставлялись шпионскими предосторожностями. Ее машина не должна была появляться поблизости ни при каких обстоятельствах. Они сговаривались о месте и времени, звоня из одного платного телефона в другой («Да-да, он способен нанять частного сыщика для подслушивания домашней линии!»). Приезжали на стоянку около большого магазина (каждый раз – нового), она надевала темные очки, повязывала косынку, шла не спеша к его машине, не спеша открывала дверцу, проскальзывала внутрь и укладывалась бочком на заднее сиденье, где он запасал для нее подушку. Ведь город полон знакомых – заметят ее голову в машине и донесут! Ехать им было около часу, так что иногда она даже ухитрялась заснуть, и он потом целовал отпечатки наволочки на ее щеке.

В тот день, когда он явился хромающим, она просто расцвела. Она догнала его на тропе, поднимавшейся к кабинке, отняла бумажный мешок с провизией, велела опираться на нее. Она усадила его на стул, завернула штанину. Она заставила его подержать распухшую лодыжку в воде со льдом. Лицо ее сияло. Вытирая ему ногу, накладывая тугую повязку, сделанную из шпионской косынки, она несколько раз прижалась лбом к его колену.

Дальше скрывать эту слабость было бесполезно. Она созналась. Да, она обожает лечить. До дрожи, до самозабвения. У нее есть диплом медсестры. И она работала медсестрой почти два года. Это было ее настоящим призванием. Ничего в жизни она так не любила. Но очень вскоре у нее открылась одна черта, одна фобия, которую она так и не смогла преодолеть. Она стала бояться, что пациент умрет по ее вине. То есть она могла сделать все правильно, пункт за пунктом выполнить предписания врача, сверяясь на всякий случай с учебником, но человек все равно умирал. Просто потому, что он был слишком стар, или болезнь зашла так далеко, или рана была слишком глубокой. Это случалось не очень часто, но страх все равно душил ее. Непоправимость смерти сбивала с толку, бросала лицом к стене. И не было ни одной больницы, в которой лечили бы только неопасные болезни, от которых никто бы не умирал.

Она попробовала выбивать клин клином – поступила на работу в дом для престарелых. Там смерть была нормальным и единственным исходом, почти избавлением. Никто не мог быть виновен в ней, никто из остающихся в живых от нее не страдал. Старики, завернутые в свою пергаментную кожу, тихо сидели в креслах, послушно открывали рот подносимой ложке, смотрели восковыми глазами на принесенные родственниками подарки. Они были как пассажиры отходящего поезда, со всеми уже простившиеся, уезжающие в невозвратные дали, сжимая в руке билет в один конец. Директор дома иногда давал подработать начинающим музыкантам, и те устраивали концерты для стариков, собранных в общей столовой. Бравурные звуки аккордеона отскакивали от неподвижных лиц. Джил не выдерживала и выходила из зала.

Все несложные процедуры, которые ей надо было проделывать со стариками, казались ей бессмысленными. Радостный сюрприз выздоровления был изъят из процесса – а без него лечение не приносило ей никакого удовлетворения. Лечить же живых после того, как она провела целый год рядом с мертвыми, стало ей еще страшнее. Да и с появлением второго ребенка на работу не оставалось времени. Пришлось уйти.

Теперь для удовлетворения лечебной страсти у нее оставалась только семья. Заслышав где-то в недрах дома кашель или чихание, она неслась на звук, как десантник, поднятый по тревоге, на ходу подхватывая нужные прыскалки, таблетки, полоскания. Волдыри, оставленные на коже ядовитым плющом, наполняли ее таким боевым азартом, что пострадавший должен был покориться и безропотно менять повязки с разными мазями, замешанными ею самой по знахарским книгам. Если у детей случался запор, они терпели до предела, не сознавались, зная, что мать никогда не ограничится простым слабительным. Мозоль на пятке или на пальце была чревата сеансами ультрафиолетового облучения. Друзья никогда не спрашивали, что ей подарить, – знали, что любой новый медицинский справочник вызовет искренний, на недели растянутый восторг. Антон слушал ее признания с умилением и сочувствием, но главного все же не понимал. Почему нужно было бояться смерти пациента? Больные бывают такие коварные, умеют проскользнуть на тот свет сквозь любые лечебные препоны. И ведь всякая больница имеет страховку против подобных случайностей. Через выстроенную здесь китайскую стену Горемыкалу перелезть было почти невозможно. Заделывать очередные бреши – вот чем надо было заниматься в первую очередь.

Измученный очередным разводом, он в те месяцы как раз подходил ощупью к своему великому изобретению. Три больших, три одинаковых несчастья – а если считать не формально, то все четыре – обрушились на него в жизни. И во всех этих ситуациях он оказался беззащитным перед клыками Горемыкала. Половина браков в стране кончается разводом, и никто еще не придумал защиты против этого массового бедствия! Не может быть, чтобы здесь нельзя было найти работоспособную схему.

«Как избежать обмана, как избежать обмана, как защититься от ложного развода, развода ради страховой премии?» – ломал он себе голову. С другой стороны, вот этот прямоглядящий муж Джил, бросающий ее ради другой женщины, – неужели и он должен получить вознаграждение за свою измену? Или жена-4, оставившая его самого так подло, так унизительно исчезнувшая, передернув прямыми плечами, – неужели и ей что-то достанется? И так, шажок за шажком, подогреваемый ненавистью к нечестным изменникам, он вплотную приблизился к простой, как задвижка – одним пальцем отодвинуть, – мысли. И отодвинул!

Это же так просто, так гениально просто!

Платить должна не страховая компания, а уходящий, бросающий, изменяющий.

8 июля
Проснулись от криков Пабло-Педро. Он был за бортом. Но не тонул. Одной рукой он держался за трап, а другой вцепился в ласт большой черепахи. Я прыгнул в воду и ухватил черепаху за другой ласт. Капитан бросил нам электрический провод. Мы возились полчаса, пытаясь привязать черепашьи ноги. Наконец втащили ее наверх. Она так исцарапала и искусала нас, что не жалко было убивать. Устроили пир. Ничего нет вкуснее черепашьего мяса. Внутри у нее оказались еще и яйца. Они вязнут на зубах. Это чистый протеин. Жир тоже очень нужен нашим исхудавшим организмам.
После пира я сделал небольшое открытие. Под задними ластами черепахи обнаружил двух присосавшихся рыб. Кажется, они называются прилипалы. Самка под левой ластой, самец – под правой. Мне с трудом удалось отодрать их. Подумать только – они проводят так всю свою жизнь. Едят, путешествуют, размножаются. И весь их мир – задняя подмышка черепахи.
Вечером опять видели корабль. Махали ему всем, чем могли, но довольно вяло. Наши надежды умирают. Корабль не остановился.
9 июля
Капитан все время что-то изобретает. Сегодня он с утра возился, вынимая круглые стекла из приборов на пульте управления. Они слегка выпуклые. Он сложил их вместе, обмотал края изолентой и налил внутрь воды. Получилось большое увеличительное стекло. Он укрепил его над кастрюлькой с рыбой, собрал солнечный пучок на крышке. И через час рыба внутри сварилась! Проблема готовки решена. Правда, вода все время вытекает из стекла. Но можно добавлять.
В 2.30 пополудни услышали гудение мотора. Самолет шел довольно высоко. Но Линь Чжан вдруг схватила нож и бросилась в туалет. Через минуту выбежала оттуда, держа в руках содранное со стены зеркало. Начала пускать солнечного зайчика в небо. Мы смеялись и аплодировали. Может быть, самолет заметил ее сигналы – как знать?
Как подозрительно, как испытующе смотрели на мистера Энтони Себежа пары, приходившие к нему в первые дни после объявления, помещенного им в газетах. Многие уже имели по одному, по два развода за плечами, знали, что к чему. Не спрашивали о пустяках, сразу кидались к главному:

– Кто платит? Откуда вы будете знать, что люди разводятся всерьез, а не жульничают ради премии?… Ах, они сами же и платят друг другу?… Бывший муж – бывшей жене, или наоборот?… Но чем же это отличается от обычных алиментов?… Деньги вперед?… Каким образом?…

Он терпеливо объяснял. Вы платите страховые взносы. Каждый месяц или каждый квартал. Это ваши деньги. Если вы захотите мирно расстаться, каждый получит назад пятьдесят процентов накопившейся суммы. Но если один из супругов заявит, что он не хочет разводиться, он получает все сто процентов. Чем дольше вы прожили вместе, тем дороже вам будет покинуть своего спутника жизни.

Возможны и другие варианты. Крупная сумма вносится обеими сторонами при вступлении в брак. Или только одной стороной. Она лежит там как залог, тихо увеличивается за счет процентов. Или к ней также прибавляются страховые взносы. Но главный принцип сохраняется: в случае развода все деньги достаются тому, кого бросают. Учтите при этом, что в случае – не попусти Господь! – смерти одного из супругов все деньги возвращаются оставшемуся в живых. Так что вы, вместе со страховкой от развода, получаете за те же деньги и частичное страхование жизни.

На чем зарабатывает страховая компания «Себеж Инкорпорэйтед»? Ну это ясно: на дивидендах от доверенных ей денег. Конечно, она не будет пускаться в рискованные спекуляции. Нет, деньги будут вкладываться в надежные государственные бумаги. И часть дивидендов будет зачисляться на счет антиразводной премии. Точные цифры, таблицы процентов и отчислений вы можете найти в этой брошюре.

Конечно, он надеялся на успех, ждал его. Но к такому наплыву клиентов, к такой лавине он не был готов. Ему пришлось срочно открыть две новые конторы в Нью-Джерси и одну – за рекой, в штате Нью-Йорк. Не было никакой нужды больше тратиться на рекламу. Весть о новой сенсационной страховке летела из уст в уста, от дома к дому, от одной двуспальной кровати к другой. Газетчики сами осаждали его с просьбами об интервью. Он выступал по телевидению, раздавал автографы. Антиразводная страховка стала модным свадебным подарком. Он не поспевал жонглировать чужими миллионами, плывшими и плывшими к нему в руки.

В редкие минуты тишины и одиночества – в лифте, в автомобильной пробке, под душем – он с умилением думал о превратностях судьбы. Еще каких-нибудь полгода назад он был так одинок, так несчастен. Стареющий мужчина, обремененный алиментами, брошенный красавицей женой, поднабравший ненужного жира, барахтающийся в бракоразводной тяжбе. А теперь?! Теперь у него было богатство, слава и Джил, восхитительно безответная Джил, просящая только об одном: чтобы время от времени он давал ей прижечь ему листерином какой-нибудь прыщ, помассировать шею, наложить компресс на ушибленное колено. Горемыкал бежал по всему фронту!

Конечно, этот полный триумф не мог продолжаться вечно. Через несколько месяцев вечный враг опомнился от неожиданности, начал собирать силы, пытался перейти в наступление тут и там. В газетах появились заметки о том, какие драмы начали происходить в семьях из-за страховок против развода. В одной семье жена хотела купить страховку, а муж считал это напрасной тратой денег, проявлением оскорбительного недоверия и в конце концов, разозлившись, ушел от жены. В другой, наоборот, жена была оскорблена низкой стоимостью страховки, купленной мужем. «Так-то ты ценишь наш брак? А я, идиотка, воображала…» Фельетонисты изощрялись в остротах. «Нынче брак имеет стоимость, так что им можно хвастать, как маркой автомобиля. „Подумайте только: он купил себе дом за четыреста тысяч, «кадиллак» с серебряной отделкой за пятьдесят, а на брак каких-то десяти тысяч не наскреб. Дешевка! И как только терпит жена»».

Но в общем, эти язвительные голоса тонули в восторженных кликах успеха. В Древнем Риме – он читал – за колесницей триумфатора обязательно должен был следовать один громкоголосый хулитель. Это считалось необходимой острой приправой, без которой триумф не имел настоящего вкуса. Такую же роль играли и его хулители. О, какие это были денечки!.. Победное завоевание обоих берегов Гудзона фирмой «Себеж Инкорпорэйтед» продолжалось почти год. В конце этого года Антон столкнулся, почувствовал, на себе испытал то, во что легкомысленно не верил: пресыщение успехом. Восьмизначные цифры годового оборота оставляли его равнодушным. Еда не имела вкуса. Зрачок разучился сужаться под светом телевизионных прожекторов, и резь в глазах не давала спать. Клиенты были чем богаче, тем мелочнее, чем старее, тем лживее, – противные, подозрительные, безлюбые, неблагодарные судьбе люди. Желание защищать их от свирепого Горемыкала умирало день ото дня.

Врач написал ему на бланке рецепта: «Месячный отпуск, абсолютный покой». И заставил расписаться. «С нервным истощением не шутят!» Антон подчинился. Работа в его трех конторах катилась гладко, персонал был обучен, страх разводов уверенно витал в воздухе и гнал, гнал к нему цепляющихся друг за друга – так текут грешники на картинах Страшного суда – людей, жаждущих вечной верности за любую цену.

Джил пришла в восторг. У тети Кларенс как раз есть пустующий домик в горах, она всегда умоляет пожить там, избавить ее от чувства напрасной траты. И детей она готова взять на это время к себе. Тетя Кларенс – чистое золото! Мы могли бы выехать хоть завтра.

Домик оказался одноэтажным лесным замком, осажденным соснами, дубами, птицами. Особенно много было дятлов. Они подняли недовольный гомон, пролетали низко над головами приехавших, когда те носили пакеты и чемоданы в дом, норовили прорваться в приоткрывшуюся дверь. Джил испуганно отмахивалась.

– Они охотятся за бабочками в твоем животе, – смеялся Антон.

Мебель внутри выглядела неуместно нарядной и новой. Ни одного инвалида с продавленными сиденьями, с расползающимися ножками, каких обычно ссылают на доживание в деревню. Простыни и полотенца в ящиках комода слепили голубизной, ласкали пальцы безупречной отглаженностью. Только вода, полившаяся из крана, таила приметы запустения – она была розоватой и горькой на вкус. Но у них среди припасов оказалась пластиковая бутыль «Сверкающей весенней родниковой» – хватило и на чай, и на чистку зубов, и на утренний кофе.

Все же утром Антон решил проверить водяной бак. Достал из багажника фонарик, поднялся на чердак. Хлопанье птичьих крыльев оглушило его. Стая дятлов ринулась прочь от него через приоткрытое окошко. Один упрямец попытался вернуться, завис на секунду в воздухе, выронил то, что было у него в клюве, улетел. Антон подобрал откатившийся к стене предмет. Это был желудь.

Он подошел к водяному баку. Деревянная крышка была продолблена в десятке мест. Он поднял ее, засучил рукав, стал шарить на дне. Извлек пригоршню какого-то сора. Подошел к свету, разжал ладонь. Это были желуди. Полусгнившие, распавшиеся на половинки, порозовевшие, почерневшие. Дятлы с возмущенными воплями носились за окном. Значит, и у дятлов есть инстинктивное желание страховаться? Антон был растроган.

С очисткой пришлось провозиться больше часа. Нужно было слить застоявшуюся жижу, выгрести лопатой слежавшиеся птичьи запасы, подключить насос, промыть бак, наполнить его чистой водой. Ящик с гнилыми желудями отнесли в лес, поставили под сосной. Но дятлы не обратили на него никакого внимания. Они продолжали с проклятьями носиться вокруг дома. Они вели себя точь-в-точь как персонажи самого знаменитого пугательного фильма, поставленного самым знаменитым пугальщиком всех времен и народов.

– Ты посмотри на них, – философствовал Антон. – Ведь если бы не я, у них никогда не было бы ни малейшего шанса получить назад свои сокровища. Это было накопительство ради накопительства. И где благодарность? Совсем как люди, совсем как люди.

– Ты страховальщик – а не понимаешь, – сказала Джил. – Ты разрушил их страховую контору. Им не нужны сейчас эти желуди. Им важно было знать, что они у них есть.

12 июля
Шторм. Буря. Третий день. Корабль трещит. Кончилась рыба, кончилась черепаха. Есть вода. С неба. Нет сил. Нужно вычерпывать. Нас заливает. Нет ведер. Только крышка мотора. И черепаший панцирь. Если это конец… Ольга, я все-таки был счастлив. Три года с тобой. Но осталась тайна. Верховный тренер… Я так любил придуманную им тренировку… Но к чему…
14 июля
Буря кончилась. Мы уцелели. Но у нас не осталось почти ничего. Все было смыто за борт, разбито, поломано. По ночам мучаемся от холода. В корпусе открылось много протечек, которые нам нечем заделать. Нужно вычерпывать воду 24 часа.
Единственная удача – сильная качка вынесла откуда-то ящик кошачьих консервов. Видимо, он застрял в дальнем углу трюма, и пираты не заметили его. Сорт «Завтрак мурлыки». Я внимательно прочитал на этикетке, из чего они сделаны, и не нашел ничего вредного для человека. Попробовал первый. По вкусу напоминает подсоленный фарш, перемешанный с глиной. Есть можно. Только Пабло-Педро не выдержал – зажал нос и побежал к перилам. Ничего, привыкнет. Зато лодочный подкидыш ел с наслаждением. Но надо беречь наш запас. По две банки на человека – хватит на пять дней. А дальше?
15 июля
От нехватки витаминов и от соленой воды мы постепенно покрываемся незаживающими язвами. Невозможно ни сесть, ни лечь.
По ночам мучает холод. Линь Чжан освободили от вычерпывания воды, и она целый день шила нам теплые жилеты. Она вспорола все мягкие диваны в кубрике, проложила добытые слои поролона между двумя кусками материи – получилась довольно теплая шкура, закрывающая грудь и спину. Но руки и ноги мерзнут по-прежнему.
Куда-то пропали все рыбы. Может быть, из-за холода? Уж не в Ледовитый ли океан нас несет? Только недоступные птицы кружат над нами. Впервые в жизни без отвращения думаю об охотничьем ружье.
16 июля
Кошачьи консервы подходят к концу. Они подарили нам несколько дней жизни. Но их все время нужно запивать большим количеством воды. Мы быстро расходуем ту воду, которую запасли во время шторма.
Нужно ловить рыбу. Но на что? Даже Пабло-Педро не сможет теперь отрезать от себя ни кусочка. Его первая рана до сих пор не зажила. Вся кожа покрыта трещинами и язвами. Он предложил отрезать палец у лодочного подкидыша. Но Линь Чжан достала пистолет и не дала ему. Да и все равно, не видно рыб. Ни кораблей. Мы в какой-то мертвой зоне. Несет по-прежнему на восток.
17 июля
У всех у нас появились какие-то странные ужимки. Мы вдруг начинаем облизывать собственные плечи, руки, колени. Или скрести ногтями палубу. Или прихлопывать ладонью скользящие тени. Или почесываться спиной и боками об углы рубки. А сегодня я увидел, как капитан стал на четвереньки и начал подкрадываться к птице олуше, усевшейся на носу «Вавилонии». Боюсь, все это – действие «Завтрака мурлыки».
Пабло-Педро пытался подстрелить олушу из пистолета. Промахнулся. У нас остался последний патрон.
В тот первый день в горах Антон и Джил решили дать дятлам время успокоиться. Закрыли все окна и отправились гулять. Кустарник в густом лесу цеплял их колючками беззлобно, но привязчиво, как нищий, просящий уже не денег, а хотя бы внимания. Зеленые треугольнички чьих-то блудных семян вцеплялись в одежду.

Они вышли на берег речки. Каждый камень был одет в кружевной бурлящий воротник. Антон прихватил с собой удочку, найденную в сарае. Они вошли в мелкую воду и побрели вверх по течению. Вода обжимала резиновый сапог, дергала ногу назад на каждом шагу. Упрятанный в красивую пушинку крючок плясал в волнах где-то далеко сзади. Зеленые треугольнички срывались в воду, как зазевавшиеся безбилетники, пропустившие свою станцию. Ветки спускались к самым их лицам, красовались первыми желтыми листочками.

Джил ойкнула и выпустила из рук удилище. Оно нырнуло раз, другой, поплыло прочь, но быстро застряло в камнях. Антон догнал его, вырвал из воды, начал крутить катушку. Рыба сидела прочно. Она плеснула в десяти метрах. Она казалась огромной. Удилище перегибалось дугой. Антон пятился к берегу. Где-то сбоку повизгивала Джил. Натянутая леса ходила вправо-влево, как маятник. В последний момент неумелые руки рванули удилище с такой силой, что раздувшаяся от противоборства форель вылетела из воды, описала сверкающую дугу, забилась в ветвях прибрежной сосны.

– Отпустим, пожалуйста, давай отпустим ее, – умоляла Джил, прыгая под сосной.

– Еще чего, – отмахнулся Антон. – Этих форелей отпускать нельзя – ты разве не знаешь? Если их тронешь рукой, они все равно потом погибают.

Он осторожно ослабил леску, приспустил бьющуюся рыбу на траву, упал рядом на колени, накрыл ладонями, снял с крючка. Вырванная из струи, она совсем не казалась такой тяжелой и сильной. Пожалуй, меньше фунта. И все же сердце у него колотилось.

Кажется, они нарушили закон. На ловлю рыбы в реках и озерах нужно покупать разрешение. Кажется, за форель надо доплачивать отдельно, покупать специальную марку. Они были преступниками вдвойне – бежавшими от своих семей, от адвокатов, вольно разбойничающими в лесах. Но он не боялся. Мир вокруг был так прекрасно безлюден, так полон своей бесчеловечной волшебной жизни. В нем бурлили реки, носились птицы, зрели и осыпались семена, гусеницы превращались в бабочек, личинки – в стрекоз. В нем раскачивались сосны, колыхалась трава, горы неслись на фоне сверкающих облаков.

Переливающаяся точка «сейчас» была пронизана тысячью трепетных лучей, протянутых из вчера в завтра, и это наполняло ее пульсирующим, гудящим сиянием. Какой вздор – толки о нашем одиночестве внутри этой сияющей точки! Разве не ясно, что весь мир трепещет в ней вместе с нами и дятлы, запасающие желуди в недоступном для них бачке, – такие же смелые и самоотверженные бойцы со своим Горемыка-лом, как и он – ковбой перед зеркалом Прошлого, стрелок в чащобу Грядущего. И даже каждая из миллионов смертей, совершающихся ежечасно в мире, презрительно равнодушном к справедливости, звенела не тишиной, а трепетной, волнующей нотой, отдавалась затухающими толчками рыбы-недотроги, засунутой в карман куртки.

Он встал с колен и сделал шаг к Джил. Впервые он не чувствовал в горле жадной любовной горошины, и впервые она не была ему нужна. Они были одно. Они были сообщники во всем, во всем. Людские законы, людские предрассудки, людские болезни, дорогостоящие людские страхи, жара городов, толчея аэропортов, тишина больниц, грохот вагонов, кусачие «нады» всех пород и оттенков казались безопасно далекими, дремуче залесными, ничтожно загорными.

Он сделал еще шаг, обошел ее сзади, взял за локти. Он вытянул шею по-оленьи далеко вперед и положил подбородок ей на плечо. Прижался щекой к растрепанным волосам и сказал медленно и внятно:

– Я хочу… Я предлагаю… Я очень прошу тебя стать моей женой.

Она замерла на целую вечность, уставясь прямо перед собой на мотающиеся в воде ветки кустов. Потом глубоко вздохнула и сказала, так же внятно выговаривая слова:

– Я знаю… Я буду… Я очень хочу стать твоей женой… Но я должна просить… Это не условие, но… Мне нужны две вещи…

– Я на все согласен.

– Нет, подожди. Первое нетрудно… Но все же… Не сердись… Могу я узнать… Ты скажешь мне точно мой порядковый номер?

– Пятая. Ты будешь моей пятой и – клянусь – последней женой.

– Второе условие труднее…

– Я справлюсь.

– Ты не должен будешь никогда, никогда… Я знаю, что мужчине это очень тяжело, почти невозможно… Но если ты хочешь, чтобы мы были вместе…

Она подняла руку и крепко ухватилась за сосновые иголки.

– …ты не будешь никогда от меня требовать… или безмолвно ждать… или показывать, что тебе это нужно… чтобы я была или хотя бы выглядела счастливой. Потому что это единственное, чего я совсем, совсем не умею.

18 июля
Кончились консервы, кончилась питьевая вода. Зато в трюме вода только прибывает. Мы вычерпываем из последних сил. Пабло-Педро упал в обморок. Он был самый худой, и его энергетические резервы кончились раньше, чем у нас. Я отнес его в каюту. Он начал бредить по-испански. Но при этом улыбался. Потом пришел в себя. Ухватил меня за отросшую бороду. И сказал по-английски, с каким-то горячечным удовлетворением: «Ну, теперь-то ты видишь, что мы до смеху и до смерти равны, равны, равны?»
19 июля
Линь Чжан тоже слегла. Она вычерпывала кастрюлькой. Теперь мы вычерпываем воду вдвоем. Я и капитан. Я зачерпываю черепашьим панцирем, передаю ему наверх. Капитан относит к борту и выливает. Потом меняемся. Спим ночью три часа. За это время уровень воды в трюме поднимается. Долго мы не продержимся. Подходит к концу наша Большая Тренировка. Пабло-Педро прав – мы все равны перед лицом Главного Тренера. Вся наша обросшая, хилая, голодная, драная земная команда. Но цель? Какова же была Его цель? На какое состязание Он хотел послать нас? И с кем?
20 июля
«Вавилонию» начинает качать. Видимо, надвигается новый шторм. Вычерпывать невозможно. Вода уже по колено. Ольга, родная, если бы в тот день, когда мы впервые… Но все же как хорошо… За одно я благодарен судьбе: что мне не довелось пережить никого из любимых…
Статья корреспондента журнала «Инсайт», переданная вместо очередной субботней передачи радиостанцией миссис Дарси
Лететь мне пришлось сначала из Нью-Йорка в Лиссабон, а уже оттуда – на маленький остров милях в двухстах к северо-западу.

Об острове этом следует рассказать отдельно. В свое время газеты кое-что писали о нем, но лишь как о курьезе. А курьез тем временем превращается чуть ли не в военную базу.

Остров возник совсем недавно. На картах трехлетней давности вы его не найдете. Видимо, произошло извержение подводного вулкана, и над поверхностью океана высунулась каменная гряда размером со спину кита. Во время прилива этот клочок суши почти исчезал под водой. Первым его заметил английский сейнер, проплывавший неподалеку. В капитане немедленно проснулся инстинкт колониальных предков, и он поспешно водрузил посреди бесплодного пятачка «Юнион Джек». Этот благородный и естественный поступок немедленно сделал его мишенью остроумцев с Флит-стрит. «Наконец-то у нас будет колония, не требующая независимости!» – писали они. «Королевский флот устраивает волейбольную площадку посреди океана!» «Сколько авианосцев надо построить для защиты нового владения Британской короны?»

Однако шутки скоро умолкли. Нашлись, нашлись еще в Лондоне сообразительные головы, нашлись и кошельки, отзывчивые на запах наживы. И к крошечному острову потянулись караваны тяжело нагруженных кораблей. Гигантские баржи везли спрессованный мусор из Лондона, Плимута, Ливерпуля. За ними шли сухогрузы, заполненные песком. Слой мусора, слой песка, слой мусора, слой песка – остров рос на глазах. Через год на нем построили первые дома, пивную, маяк, пристань, здание таможни и взлетно-посадочную полосу. Через два года здесь уже был небольшой порт, полицейский участок, церковь, больница. Доставка песка и строительных материалов частично покрывалась платой за вывоз мусора из городов-гигантов. Но главные доходы компания «Трэшфромхом» (мои русские коллеги, летевшие со мной в самолете, почему-то упорно называли ее «Сóри-зизбú») получала от рыболовных фирм. Ибо появление нового британского владения посреди океана подарило английским рыбакам тысячи квадратных миль дополнительных территориальных вод с преимущественным правом лова!

Такова краткая история этого новорожденного клочка земли, на который опустился наш двадцатиместный «Дуглас» после часового полета. Все двадцать мест были заняты корреспондентами из разных стран, рвущимися взглянуть на знаменитую «Вавилонию», доставленную сюда английским ракетным крейсером два дня назад. Но только мне – по личной просьбе моего старого знакомого, мистера Козулина, владельца фирмы «Пиргорой», с которым я созвонился перед вылетом из Нью-Йорка, – только мне разрешено было посетить спасенных путешественников в больничной палате.

И вот я сижу рядом с кроватью, на которой лежит исхудавший бородатый человек, с печальным взглядом покрасневших, гноящихся глаз. Это капитан «Вавилонии», мистер Себеж. Солнце, соль, нехватка витаминов отпечатались на его лице кровоточащими язвами. Ему пока еще нельзя бриться. Нельзя есть твердую пищу – только соки и бульоны. Я чувствую себя рядом с ним ребенком. Он побывал там. Он знает что-то такое, чего нам – живым – знать не дано.

Около его кровати, на столике, лежат газетные вырезки. Он успел уже прочесть то, что писали газеты об исчезновении «Вавилонии» посреди океана. Сообщалось о прекращении радиосвязи, о международных усилиях наладить поиски. Но площадь была слишком велика и так далека от суши, что поисковым вертолетам было не долететь. А потом выловили акулу, в желудке которой нашли банку «Завтрака мурлыки». После этого поиски практически прекратились. Все решили, что яхта затонула.

Я не хочу утомлять капитана расспросами. Врачи дали мне всего полчаса. О том, через что пришлось пройти экипажу «Вавилонии», читатель уже получил представление из страниц судового журнала, напечатанных выше. Я же прошу капитана рассказать о самом последнем дне – о том, когда их «атаковал» британский крейсер.

– В тот день нам повезло, – рассказал капитан. – «Вавилония» сидела уже так низко в воде, что несколько летающих рыб залетели ночью на палубу. Мы с Рональдом подобрали их, выдавили сок. Дали попить лежавшим в каюте, поели сами. Линь Чжан даже смогла подняться наверх. Мы посадили ее на корме, дали в руки леску, наживили крючок. Сами спустились в трюм.

Мы понимали, что «Вавилония» не продержится на плаву больше двух-трех дней. Надо было что-то делать. Мы решили отвинтить опустевший топливный бак и использовать его как поплавок. К нему можно было прикрепить спасательный плот. Конечно, нам не под силу было вытащить бак наверх. Идея была в том, чтобы разобрать палубу над ним, – тогда вода поднимет его сама, когда «Вавилония» начнет погружаться. О том, что будет дальше, мы старались не думать.

По счастью, болты были затянуты не так туго, как на крышке, и их удалось отвинтить, не пользуясь зубами. Мы трудились внизу над последним, когда услышали крики Линь Чжан. Ей попалась неплохая до-рада, но у нее не было сил вытащить ее. Мы поднялись наверх, чтобы помочь ей. И тут-то и раздался этот страшный удар.

Палубу будто вышибло у нас из-под ног. Мы попадали друг на друга. Первой моей мыслью было: яхта столкнулась с каким-то морским чудовищем. Или с подводной лодкой. Потому что в звуке удара был явно металлический отголосок. Я подполз к краю палубы. Перегнулся через перила. И тогда увидел ее. Ракету. Она еще дымилась. Наружу торчало футов пять. Остальная часть была внутри. Пробоина оказалась над водой. Видимо, ракета ударилась носом в двигатель. До сих пор не понимаю, как она не разнесла нас в щепки. Я согласился с мистером Себежем, что это просто невероятно. Но вечером того же дня мне удалось выведать из надежного источника (хаш-хаш! мы говорим о вещах в высшей степени секретных!), что ракета была новейшей испытательной моделью – без взрывного заряда, но со специальным гасителем скорости. За несколько секунд до встречи с целью в ней включается тормозящий двигатель, который замедляет полет адской машины до скорости трамвая. Испытателям необходимо получить ракету целехонькой, чтобы проверить записи приборов, – это и спасло «Вавилонию».

– Вскоре над нами появились два реактивных истребителя, – продолжал свой рассказ мистер Себеж. – Они сделали круг, пролетели низко-низко и исчезли. И примерно через полчаса мы увидели корабль. Это был военный крейсер. Он шел прямо на нас. Мы не могли поверить своему счастью. Ведь столько кораблей прошло мимо, не обращая на нас никакого внимания!

Но крейсер приближался. Вскоре он уже был в сотне ярдов. С него спустили спасательный мотобот. Мы махали руками. У нас не было сил прыгать. Линь Чжан плакала. Рональд говорит, что и у меня слезы текли по лицу. Очень возможно. Но думаю, они быстро высохли, когда я услышал, что прокричал нам офицер с приблизившегося мотобота.

– Вы незаконно завладели объектом, принадлежащим флоту Ее Величества! Требуем немедленно вернуть его!

Представляете? Я чуть не свалился за борт.

– Мы завладели?! Да вы чуть не потопили нас своей чертовой ракетой!

– К какому порту приписано ваше судно? Как вы оказались в зоне военных учений? Все страны были предупреждены о том, что этот квадрат закрыт для судоходства на четыре дня.

– Мы – мореплаватели, терпящие бедствие. У нас не было никакой связи с миром вот уже четыре недели.

– Я должен предупредить, что объект, которым вы завладели, является в высшей степени секретным. Если я увижу, что кто-то из вас пытается зарисовать его или сфотографировать, последствия могут быть весьма тяжелыми для вас.

– Я повторяю – мы терпим бедствие. У нас нет ни воды, ни еды, ни топлива. На борту – больные. Нам нужна срочная помощь.

Постепенно мистеру Себежу удалось втолковать лейтенанту серьезность положения. Тот заявил, что ему нужно связаться с командиром корабля. Но по условиям учений они обязаны хранить полное радиомолчание. Поэтому он должен будет вернуться и доложить лично.

И вот, пока мотобот, поплыл обратно к крейсеру, мистер Себеж сделал вещь, которой он вправе будет гордиться до конца дней своих. Это – из тех поступков, о которых потом рассказывают внукам у горящего камина. Сохранить такую ясную голову в такой ситуации! Нет, я преклоняюсь перед этим человеком. Ибо он приказал своему штурману принести весь электрический провод, какой у них оставался. И с этим проводом они поспешно спустились вниз и крепко-крепко привязали голову ракеты к двигателю. По счастью, у нее нашлись удобные выступы, на которые можно было накинуть проволочные петли.

И как вовремя они это проделали! Как правильно оценили психологию людей, вовлеченных в дела военно-секретные!

Ибо вернувшийся лейтенант заявил, что, увы, они не могут прервать свою важную миссию и заняться спасением «Вавилонии». Принять на борт экипаж они тоже не смогут – их крейсер набит секретами, которые никто не должен видеть. Правда, мотобот доставил им ящики с провизией, медикаментами и едой, канистры с бензином. Они также забросили в трюм шланг и в несколько минут выкачали набравшуюся там воду. Но это – все, чем они могут помочь. О «Вавилонии» они сообщат на берег, как только им будет разрешено прервать радиомолчание.

На хвост ракеты накинули проволочный трос. Потянули. Ракета сидела прочно. «Вавилония» медленно двигалась вслед за мотоботом. Мистер Себеж поспешно открывал доставленные ящики. Нет, не пакеты с печеньем он хватал, не банки с апельсиновым соком. Какая выдержка! Он искал какой-нибудь гаечный ключ, плоскогубцы, цепь. И нашел! В британском аварийном ящике оказался полный набор инструментов, болтов, гаек! Капитан со штурманом снова спустились вниз и примотали голову ракеты намертво.

– Тем временем буксирный трос передали на корабль, – продолжал мистер Себеж. – И рванули со всей силы. Но ракету мы примотали на совесть, сидела как приваренная. Тогда лейтенант прокричал, что он вынужден послать своих матросов на «Вавилонию», чтобы освободить секретный объект. Он так ни разу и не употребил слова «ракета». Я сказал, что запрещаю кому бы то ни было подниматься на борт. Что это приведет к конфликту между Великобританией и США. Что, раз они не хотят помочь нам, мы будем защищать нашу территорию с оружием в руках. Показал наш автомат. (Он же не знал, что патронов у нас не осталось.)

Но лейтенант сказал, чтобы мы не валяли дурака. Мотобот стал приближаться. И конечно, они бы вынули свою ракету и бросили бы нас посреди океана, если бы не Линь Чжан.

Пять тысяч лет китайской цивилизации что-нибудь да значат. Что она сделала? Она подошла к борту и показала лейтенанту бумажную обертку от шоколадки из спасательного ящика. «Листок, – сказала она. – На нем схема. Я зарисовала. Всю ракету от головы до хвоста. Указаны все размеры. Места расположения лампочек и объективов. Высота полета над уровнем океана. Можно хорошо заработать. Продать хоть Москве, хоть Пекину. Теперь смотрите. Беру пластиковый пакетик. Скатываю бумажку в маленькую трубочку. Трубочку в пакетик. И…» Вот какая девушка! Положила пакетик в рот, открыла банку апельсинового сока и выпила ее целиком. «Теперь, говорит, можете бросить нас посреди океана. Посмотрим, кто больше заплатит за ваши секреты в моем животе».

Я упрашивал мистера Себежа, упрашивал врачей устроить мне хотя бы короткую встречу с этой замечательной женщиной. Но она ни на минуту не отрывается от ребенка, которого они называют «морским подкидышем». Конечно, после того, что она сделала, у англичан не было иного выхода, как отбуксировать «Вавилонию» в свой ближайший порт. Ближайшим оказался Мусорный остров. Только здесь Линь Чжан отвезли в больницу и извлекли секретный пакетик. Было ли что-то на бумажке? Не знаю, не знаю. Об этом сейчас подан запрос в английском парламенте.

Но главное – героическая четверка спасена, все они поправляются, а «Вавилония» срочно ремонтируется в доке Мусорного острова. Неужели они решатся продолжать свое опасное путешествие после того, что им довелось пережить? Кто знает. Во всяком случае, каждому ясно, что команда, подобранная мистером Козулиным, оправдала самые смелые его ожидания.

11. Мусорный остров
Океанский ветерок шевелил бахрому на шезлонгах, нежно скользил по тонкой кожице подживающих язв. Влажные полотенца пузырились на прутьях балконной решетки. Гладко причесанные волны катились на пустынный пляж внизу. На острове не было ни туристов, ни стариков, ни детей. Вообще ни одного праздного человека. Когда четверо спасенных мореплавателей выходили рано утром искупаться, им порой казалось, что они снова одни посреди равнодушной воды, навеки забытые, отброшенные к рыбам и птицам – мягкие моллюски без скорлупы, сухопутные медузы, слизняки.

Но потом они возвращались обратно, пританцовывали под теплым душем у больничной стены, смывали соль и песок, ловили ртом тугую струю. И первый глоток утреннего кофе проскальзывал близко у сердца, и волшебная смесь молока и меда ласкала язык, и поджаренный кусочек белого хлеба казался приманкой, на которую бог цивилизации будет безотказно ловить и ловить их каждое утро, а потом добродушно отпускать в белый садок палаты.

Они упивались бездельем. Они почитывали газеты. Они удивлялись, что иногда пишут не о них. Они ждали прилета адмирала Козулина.

Антон выздоравливал медленнее остальных. Мышцы его вели себя как индусы, навеки уверовавшие в спасительную силу тихого неповиновения. «Зачем? Ради чего тебе понадобилось тянуться за этой книгой? – говорила правая рука. – Что нового ты надеешься в ней прочитать? Разве может быть что-нибудь лучше, чем просто лежать и упиваться нежностью чистой простыни? И почему всегда я? Ведь левой гораздо ближе. Черепаший панцирь с водой, поднятый миллион раз, – неужели я не заслужила отдыха?»

Особенно трудно было справляться с мускулами лица. Эти окаменели, казалось, навеки. Никакими уговорами ему не удавалось убрать с губ блаженную бессмысленную улыбку. Рональд намекал на то, что тут нужна специальная медицинская помощь. Но ни в штате маленькой больницы, ни на всем Мусорном острове, конечно, не было ни одного психиатра.

Он постоянно ощущал приятный холодок в груди, какую-то незнакомую пустоту. Отдаленно это напоминало счастливые мгновения школьных лет, когда звонок уже прозвенел, а учитель все не появляется и не появляется. Задержали? Или заболел? Урок отменят? И что же делать с этой внезапно свалившейся свободой?

Казалось, что это опустевшее место было занято когда-то золотым петушком из сказки, непрерывно посылавшим его в течение четырех недель отбивать многоликую смерть – то из волн, то из ветра, то с востока, то с запада, то сверху, то снизу. А теперь этот петушок, этот намахавшийся указкой учитель, то ли заснул непробудно, то ли вообще пропал навеки. Но в приятном холодке, оставшемся на пустом месте, таилась еще и жуть ненужного покоя. Ему хотелось, чтобы золотой учитель, чтобы петушок с указкой вернулся. Или чтобы кто-то другой занял его место. И чтобы привычно послал его в завтрашний день. Потому что он почти забыл, куда они плыли. И зачем.

Мысли его блуждали только в прошлом. Будущее было отделено дамбой непроницаемого сейчас. Там, за дамбой, все было расплывчато, тревожно, испещрено тайными тропами Горемыкала. Туда не хотелось. В прошлом же можно было бесконечно скользить по знакомым проливам, рекам, озерам, прудам. Снова и снова его заносило в залив, называвшийся жена-5. В какой восторг она пришла бы, если б увидела его сейчас. Как накинулась бы лечить, обхаживать, спасать. Что за несправедливость судьбы – иметь двух мужей, четырех детей, и всех – с отменным здоровьем? Правда, детей от первого брака вполне здоровыми назвать было нельзя. Но болезнь у них была такого сорта, что лечение их никакого удовольствия не могло ей доставить.

Все же это было нечестно со стороны жены-5 – даже не попытаться приготовить Антона заранее. Они вернулись из недельного свадебного путешествия, разбирали чемоданы, бродили по дому (мужу-5-1 так и не удалось отсудить его – шалишь, руки коротки!), поднимали шторы, сталкивались на лестнице и в коридорах, мимоходом целовались, бежали дальше. Детей должны были привезти на следующий день от тети Кларенс.

Что-то показалось Антону странным в приготовлениях жены-5. Почему нужно было запирать на ключ все дверцы и ящики буфета? Привинчивать винтами настольные лампы? Прибивать ковер к полу гвоздями? Ведь он своими ушами слышал, своими глазами видел метеорологического толстяка на экране телевизора – никаких штормов, никаких смерчей острый глазок спутника не обнаружил в их краях. Уж не землетрясения ли она опасалась?

– Я знаю, что делаю, – говорила жена-5 печально и загадочно. – Поверь мне.

Он все понял в первые же пять минут. От подъехавшего такси до матери, вышедшей с распростертыми объятиями на крыльцо, было всего каких-нибудь тридцать футов шелковистого газона, но дети так и не сумели преодолеть их.

Семилетний сын-05-2 (пасынков и падчериц Антон решил помечать нулем) выскочил из правой дверцы и начал быстро-быстро перебирать ногами, не дожидаясь, чтобы твердая земля коснулась подошв его кед. Конечно, упал. Это дало время девятилетнему сыну-05-1 выскочить из левой дверцы (проезжавший по улице хлебный фургончик должен был при этом шарахнуться к кустам на противоположной стороне), обежать автомобиль, отстучав барабанную трель на багажнике, и рвануться к финишу без соперников. Но пробежать мимо лежащего братишки и не ткнуть его лицом в траву – у кого хватило бы спортивной выдержки? А младшему только и нужна была эта секунда: он ухватил старшего за щиколотку руками, нацелился зубами.

Оба покатились по траве.

Мать бежала к ним, чтобы разнять.

Но они сами вдруг вскочили на четвереньки и уставились на кошку на соседнем газоне. Кошка, почуяв беду, глухо завыла. Братья понеслись на нее, не поднимаясь с четверенек, заливаясь лаем. Кошка обрела балетную невесомость и взлетела на соседскую магнолию, едва коснувшись когтем коры. Только здесь, под чужим деревом, среди лая и воя, удалось жене-5 поймать своих сыновей, расцеловать, увести в дом мимо ошеломленного Антона.

– Это называется повышенная возбудимость, – объясняла она два часа спустя, когда уморившиеся дети заснули среди разбросанных на полу вещей, подсунув под щеку один – заводной автомобильчик, другой – два позолоченных кирпича «Британники». – В общем-то очень распространенное сейчас расстройство. Им страдает каждый десятый ребенок в стране. Разбитые чашки, разбитые носы – это бы все ничего. Главная беда – им трудно сосредоточиться на чем-то надолго. Трудно учиться. В классе они поднимают шум, мешают другим. В прошлом году директор школы заявил мне, что он не допустит их до занятий, если я не начну давать им риталин. Но это слишком сильное лекарство. Дети от него становятся как истуканы. Одна знакомая рассказывала, что ее семилетнего сына довели риталином до попытки самоубийства. Да-да, он съел ложкой почти полную коробку соли. Он мог заживо просолиться изнутри. В больнице ему промывали желудок целый час.

Повышенную возбудимость нужно было лечить не лекарствами, а диетой – так считала жена-5. Все эти искусственные добавки к еде, все новые вещества, все красители, ароматизаторы, увлажнители, окислители – вот что сводит детей с ума, превращает в диких зверенышей. Если сын-05-1 в очередной раз разбивал головой цветочный горшок, сразу же после наложения повязок и пластырей ему устраивался подробный допрос: что ты ел за завтраком? что давали на ланч в школе? не залезал ли без спроса в холодильник? Лучше сознайся, чтобы мы узнали, чего нельзя покупать. Маринованный огурец, шоколадная конфета, свиная сосиска, засахаренный ананас – виновный всегда находился. И его немедленно вносили в черный список подозреваемых или осужденных продуктов, запрещенных к вносу в дом.

Антон с тревогой ждал рождения дочери-5-3. Они уже знали, – о, чудеса медицинских прорицаний! – что это будет дочь, и заранее обсуждали разные способы защиты ее от неуправляемых братьев. Кроватка должна быть прикреплена к полу болтами – это само собой. Но не следует ли добавить и решетчатую крышку на замке, чтобы девочку нельзя было без спроса извлечь для каких-нибудь игр. Два года назад младший загляделся на мать, поливающую цветы. «Зачем я это делаю? Чтобы они выросли большими-большими». Через день его застали поливающим телевизор, велосипед, солдатиков. Не может ли эта поливальная мания возродиться в нем при виде маленькой сестренки? А как быть с их последней страстью – раскрашиванием? Ведь они пускают в ход не только акварельные краски и мелки, купленные им, но даже материнскую косметику. Где гарантия, что в один прекрасный день они не доберутся до ребенка, не накрасят ей губы, щеки, ресницы?

К изумлению родителей, все страхи оказались напрасными. В присутствии сестры мальчики благоговейно утихали. Не дать подержать ее на руках – это стало наказанием, которого они боялись больше всего. Они напоминали матери, что подходит время кормления, они требовали, чтобы им рассказывали результаты последнего визита к педиатру, они спорили из-за очереди катить коляску, менять пеленки, взвешивать, купать. Споры прекратились только с появлением на свет дочери-5-4. Теперь у каждого было по сестре, и в доме разлилась какая-то уже почти елейная атмосфера взаимной заботливости, услужливости, терпимости, какое-то несбыточное благолепие, каким может быть награждена разве что семья из рекламного фильма, только что купившая правильный холодильник.

Какой это был счастливый год! Как ему все удавалось!

Адвокат Симпсон затих где-то, то ли насытившись, то ли отвлекшись на другие жертвы. Жена-4 уехала в Европу и не досаждала ему больше. Люди шли и шли в его три конторы за страховкой от развода, которую еще нельзя было купить ни у кого другого. Неусыпный Горемыкал, казалось, был загнан в свои дебри, запуган провалами козней, обескуражен навеки. И Антон проезжал по цветочным улицам перетекающих друг в друга городков, мимо обольстительных стеклянных витрин, заполненных тортами, часами, купальниками, заморскими – только войти в самолет – островами, бокалами, драгоценностями, коврами, мимо одноэтажных, кирпично-неприступных – не третий ли поросенок их строил? – банков, где копились, перетекали, позвякивали и его немалые денежки, мимо добрых старушек в седых кудрях, в оранжевых жилетах, переводивших школьников через дорогу, мимо ароматных ресторанчиков всех стран и народов, под звуки Шубертовой сонаты из автомобильного приемника, перемежаемой рассказами о далеких-далеких пожарах, наводнениях, войнах, он проезжал и думал, что, если бы древние искатели земли обетованной забрели сегодня сюда, на берега великой реки Гудзон, они бы, наверное, застыли в изумлении и поняли, что идти дальше некуда, что они нашли то, что искали.

Его немножко печалило, что жена-5, метавшаяся целый день между кусачими «надами» (а число их умножилось в несколько раз с рождением новых детей), не могла полностью разделить его радостное возбуждение. Конечно, она предупредила его заранее, еще до свадьбы, и он честно – как обещал – старался не обращать внимания на ее вечную грустную озабоченность, на неожиданные выходки (чего стоила, например, эта выдуманная слепота на две недели!), но все же в глубине души надеялся, что когда-нибудь он победит и в этом и она скажет: «Да, это случилось – сегодня, сейчас, может быть только на одну минуту, я абсолютно и беспечно счастлива!» Пока же ему хватало и того, что она живет только им, домом, детьми, что она так послушна его советам, так полна почтения к его победам, так зависит от него во всем, во всем и не боится этой зависимости.

Нет, он не забывал о затаившемся Горемыкале. Но все же он расслабился. Он не учел, что вечный враг тоже хитреет с годами, что его диверсии становятся тоньше, ходы – расчетливее. Случайно оставленная дома чековая книжка – что плохого, что опасного можно было предугадать в этом пустяке? И конечно, Антону пришлось заехать домой в необычное время, посреди рабочего дня. И жена-5 уговорила его поесть дома и пошла готовить ланч. А он, найдя чековую книжку на тумбочке в спальне, сидел на кровати и перебирал в памяти счета, которые следовало оплатить в первую очередь. И когда зазвонил телефон, он не сразу смог отвлечься от своих подсчетов. И протягивая руку, он краем сознания понимал, что не надо, что жена-5 на кухне уже сняла трубку. Но не остановился. И все, что он успел услышать, был мужской голос, произнесший три слова: «Только один вечер». Но в голосе этом была такая искренняя мольба, что он все мгновенно понял.

Десятки мелких неясностей, пустяковых недоразумений, неубедительных объяснений вдруг разом вспомнились, нанизались на эти три слова и загорелись, как высвеченный кусок текста на экране компьютера. И внезапные отлучки, и постоянная печаль, и поздравительные открытки без подписи, летевшие в огонь камина, и таинственная тетя Кларенс, которую он видел всего один раз, в ресторане, и которая почему-то никогда не звала племянницу к себе вместе с ним, ее мужем, у которой, при всей ее бедности, был замок в горах.

Жена-5 встретила его в кухне тревожным – слышал или нет? – взглядом, и теперь ему ясен был и этот взгляд, и ее рассеянность, и подгоревший на сковородке бекон. Он ждал и не удивился, когда она заявила, что в субботу ей придется съездить к заболевшей тете Кларенс, но что она обязательно вернется в тот же вечер.

Три слова, выбранных для него Горемыкалом, пришлись точнехонько, как код к замку сейфа, – тяжелая дверца открылась, и там, в темноте, лежала свернувшись простая, миллионами других мужей когда-то открытая, но каждый раз заново невероятная истина: у нее есть кто-то другой.

Козулин возник на пороге палаты, обвешанный подарками, как Санта-Клаус. Рональду достался костюм для подводного плавания, Линь Чжан – золотой будильник, Пабло-Педро – радиоприемник, Антону – фотокамера с микрокомпьютером, все решающим за дурака-фотографа. Рассыльный из ресторана внес бутылку шампанского, корзину фруктов, блюдо креветок. Козулин подходил к каждому, молча обнимал. Двигал вверх-вниз своим зазубренным профилем, показывал, что у него нет, нет, нет слов.

Пузырьки понеслись к поверхности внутри бокалов, как спасенные души утопающих.

– За мужество, – сказал Козулин. – За стойкость. За верность. За выносливость. За удачу. За преданность друг другу. За вас, друзья мои.

– И за «Завтрак мурлыки», – нашелся Рональд. Козулин слушал их рассказы со слезами на глазах.

Он выпытывал подробности. Он стучал себя кулаком по лбу, когда узнал, что на «Вавилонии» не было запасного радиопередатчика. (Как будто пираты не утащили бы и его.) Он хохотал над историей о том, как Линь Чжан пыталась привлечь внимание пролетавшего реактивного лайнера солнечным зайчиком. В заключение он сказал:

– Друзья мои! Вы прошли через ад. Вы побывали на грани жизни и смерти. Вы заслужили отдых. Но я не могу отказаться от своего замысла. Есть обстоятельства, не позволяющие мне дальше откладывать его. Поэтому я должен прежде всего узнать: есть у вас силы и решимость продолжать плавание? «Вавилонию» вчера отбуксировали в лиссабонский док, ремонт уже начался. Поставщики наперебой предлагают нам новые приборы, двигатели, паруса, надувные лодки, любое оборудование. И все – с огромными скидками или даже бесплатно, за одно лишь право упомянуть в рекламе, что их продукция установлена на знаменитой «Вавилонии». Как гласит русская поговорка: «Несчастье – лучший помощник счастья». Мне обещали закончить ремонт за неделю. К этому времени вы окрепнете телом. Но душой?

Козулин взял со столика бинокль и начал по очереди наводить его на их лица.

– Я готов удвоить вашу зарплату на оставшиеся недели плавания. Готов выслушать и по возможности удовлетворить любые пожелания. Я ничуть не рассержусь, если вы скажете, что сыты по горло. Но в этом случае мне придется набирать новую команду. И я не уверен, что найду такой же надежный, спаянный экипаж. Мне очень хотелось бы, чтобы вы согласились. Итак… С кого начнем? Рональд – как вы?

Рональд помусолил палец, потер подозрительное пятнышко на коже предплечья. Откинул голову за спинку шезлонга. Улыбнулся в потолок. Замер, словно заслушавшись бурлящей музыкой жизненных токов в собственном теле, потом начал считать на пальцах:

– …Два, три, четыре… Мне нужно еще четыре дня. И я буду в полном порядке. Можете рассчитывать на меня. Ведь Голда все еще в плену – правда? Так о чем тут говорить. Я мог бы еще добавить, что за недели плавания влюбился в «Вавилонию» окончательно. Но боюсь, что тогда вы забудете свое обещание удвоить зарплату.

Козулин подошел к нему, забрал его ладонь в обе руки и прочувствованно потряс.

– Спасибо. Не забуду, нет. С сегодняшнего дня. Лично позвоню в бухгалтерию. Кто следующий? Линь Чжаи? Что скажете вы?

– Я – как Пабло-Педро. Должна быть с ним. До конца срока. Потом получу гражданство. И свободу. Но еще «морской подкидыш». Не могу с ним расстаться. Он неповторимый. Узнаёт меня и смеется. Как его назвать? Можно мне его усыновить? Пусть будет имя Вавилонец. Хорошо?

– Мальчик очаровательный. О нем позаботимся. Сдадим в лучший приют до вашего возвращения, подготовим все бумаги. Значит, дело за Пабло-Педро. За нашим бортрадистом, за нашим бортстрелком, за морским Вильгельмом Теллем. Что скажете вы, беглый каторжник, откованный от радиоядра?

Пабло-Педро бросил в рот пригоршню креветок, долил себе шампанского. Важность распирала его. Он был похож на посланца крошечной, никому не ведомой страны, внезапно собравшего в своих руках все козыри большой дипломатической игры. Долгонько мировые гиганты помыкали нами и не замечали – теперь наш черед. Видимо, ему казалось, что в сферах высокой политики люди должны изъясняться исключительно намеками, недомолвками, обрывками придаточных предложений, по возможности без подлежащих.

– Отчего же не выйти в море, если есть бумага с гарантией. Правильный, у нотариуса заверенный документ. Где одна сторона обещает доплыть до цели, если другая обещает больше не мешать ей и не подвергать смертельной опасности. То есть не посылать на перехват полный корабль пиратов, а обойм давать только три штуки.

Изумленный Козулин опустился на краешек кровати, протер глаза.

– Вы считаете, что это я подстроил встречу «Вавилонии» с «Летучим вьетнамцем»?

– Никто ничего такого не говорит, никто никого ни в чем таком не обвиняет. Потому что бывают всякие случайности, и одна может цепляться за другую, и получается очень длинная цепь случайностей. Если два корабля близко встретились в огромном океане, это случайность раз. И почему-то встреча происходит, когда я сплю, а на вахте стоит очень большой и очень гнилой интеллектуал – случайность два. И на пиратском корабле откуда-то знают, на какую жалость можно подловить вавилонскую команду, – три. И знают, где у нас что запрятано, – четыре. Но при этом не убили, а только ограбили – пять. И всё-всё унесли, а случайно оставили ящик кошачьих консервов – шесть. Так что когда так много случайностей, они все вместе приводят нас к разным подозрительным выводам.

– Но если я все это подстроил, то для чего, для чего?

Пабло-Педро медлительным жестом подцепил со столика газету, передал ее Рональду, ткнул в обведенный красной авторучкой параграф.

– «Бедствия героической „Вавилонии», – начал читать Рональд, – имели еще один побочный, но весьма важный результат научного характера. Главная трудность, стоящая перед учеными-диетологами: по этическим соображениям они не могут ставить опыты на живых людях. Здесь же, волею судьбы, было экспериментально доказано, что питательные вещества, содержащиеся в ящике кошачьих консервов фирмы „Пиргорой», достаточны для поддержания жизни четырех человек в течение недели. Корпорация гастрономов „Крогер» сообщает, что продажа „Завтрака мурлыки» в последние дни утроилась».

– Ага, – сказал Козулин. – Тогда крыть нечем. «Qui bono» – «Ищите, кому это выгодно». Только скажите, дорогой Пабло-Педро, а кому была выгодна гибель «Титаника»? Тысячи родственников погибших получили крупные страховые премии. Не они ли подтащили ночью огромную льдину точнехонько по курсу несчастного лайнера? Вы ведь не сомневаетесь, что «Титаник» затонул в Атлантическом океане на пути из Англии в Америку? Вы видели по телевизору обе половины корабля на дне океана, видели тарелки, лампы, шкатулки, портфели, извлеченные на поверхность бестактными французами – осквернителями морской могилы?

– Конечно, я видел, – сказал Пабло-Педро. – Всегда интересовался этой историей. Но лежащий на дне корабль не говорит нам ни о чем. Затонул – это неоспоримый факт. Но кто и когда видел ночью сам айсберг? Пассажиры отплясывали в салоне, капитан выпивал и закусывал. Почувствовали сильный толчок – вот и все. Айсберг не был обнаружен, не был представлен в суд в качестве вещественного доказательства и не лежит на дне рядом с кораблем. Но я предлагаю вам проделать эксперимент. И не на людях, как вы с нами, а на мертвых предметах. Возьмите железную бочку и кучу ледяных глыб. Бейте бочку ледяшками хоть два месяца. Колотите, роняйте, сшибайте их с разгона. И никогда вы не сможете проделать в бочке дыру. Потому что железо тверже льда. Помнете немного – только и всего. Но дыру – никогда.

Представитель маленькой страны победно оглядел слушателей и откинулся на подушку.

– Сдаюсь! – сказал ошарашенный Козулин. – Ваша взяла. Против такой логики я бессилен. Возможно, никакого айсберга не было. Возможно, «Титаник» был потоплен бомбой, подложенной анархистами. Или родственниками пассажиров. Я подпишу. Что никогда-никогда не буду устраивать экспериментов, угрожающих жизни членов экипажа «Вавилонии». Даже если это может удвоить доходы фирмы «Пиргорой». Или мешающих выполнению их миссии. И в этом случае?…

– Я всегда хотел побывать в Перевернутой стране. Если верить слухам, они разработали много интересных путей достижения равенства, нам еще неизвестных. Но я требую, чтобы мне было дано в пять раз больше патронов. И еще понадобятся другие защитные штучки и игрушки. Я составлю список.

– Прекрасно! – воскликнул Козулин. – Почти вся команда снова в сборе. Остается капитан. Энтони, что вы скажете? Эй, Энтони! Вы не заснули? Вы меня слышите?…

Он не слышал. Он снова плыл в своих прошлодальних морях. Он ехал по шоссе, ведущему от их дома к желтому закату. Машины обгоняли его справа и слева. Он не мог прибавить скорость. Ему нужно было держаться за автомобилем жены-5. Она не знала, что он едет за ней. Неделю назад старшие дети навязали на антенну ее автомобиля сиреневый флажок. Они играли в пришельцев из космоса. Инопланетяне вторглись на Землю под сиреневым флагом. Сейчас треугольный лоскуток бился над крышами обгонявших машин и вел его за собой.

Он почти не чувствовал горечи. Жгучее любопытство – да. Как мало мы знаем о наших близких. Был ли у него в жизни кто-нибудь, кому он мог бы рассказать о себе все-все? Нет, никого. Даже от жены-3, не боявшейся никакой правды, он утаивал очень многое. Так почему же жена-5 не могла иметь своих грустных тайн? Ведь до встречи с ним она прожила на свете тридцать лет. С чего он вообразил, что она целиком отрезала их ради него, что никакая сердечная лиана не тянулась туда, в дебри ее прошлого? И почему он был так уверен, что ей не свойственна скрытность? Ведь от слежки мужа-5-1 она уворачивалась довольно умело, падала к нему – Антону – на заднее сиденье автомобиля и уносилась в дальние мотели, а потом возвращалась домой точно к назначенному часу, как опытная Золушка, и никто про них ничего не узнал.

Инопланетный автомобиль с сиреневым флажком съехал с шоссе, покружил по людным улочкам, подкатил к недавно выстроенному многоэтажному отелю. Жена-5 вышла, отдала ключи швейцару, кивнула, ушла в распахнувшуюся дверь. Тысяча светящихся окон – и за каждым кто-то ждет ее. Потом одно погаснет. Если следить очень внимательно…

Антон подумал, что вот – еще не поздно. Можно развернуться и уехать. Вернуться домой. Дети будут рады. Или можно отправиться в кино. Он как раз хотел посмотреть один фильм о столичных журналистах. Его заинтриговала рецензия. Герои – муж и жена. Жена заподозрила мужа в измене и стала рыться в его бумагах. Нашла квитанции. Этот простофиля платил в мотелях кредитной карточкой. Антон тоже платил карточкой, когда у него начался роман с женой-4, но квитанции всегда выбрасывал. И жена-3 поймала его не на этом, а на фотографиях. Он хранил поляроидные снимки, сделанные на пляже в Сан-Франциско. Тоже – умник. Рука не поднялась выбросить эти плечи, покрытые розоватой загарной шелухой, эти расширенные требовательным ожиданием глаза. Да и всегда можно было сказать Сьюзен, что это просто жена важного клиента. А надпись, сделанную ею на обороте, так и не заметил. «Третьему-лишнему – с восхищением и признательностью». Ваша честь, подсудимому нечего сказать в свое оправдание.

Он остановил машину на соседней улице. Посидел в ней с полчаса. Вернулся к отелю пешком. Улыбающийся клерк за стойкой сказал, что нет, миссис Себеж он не может найти в списках постояльцев. (Как будто она дала бы свою настоящую фамилию.) Может быть, проверить в списках гостей, приглашенных на прием? О да, сегодня у них большое событие. Все восточное крыло арендовано для празднования шестидесятилетия – он назвал фамилию знаменитого певца, слава которого недавно снова пошла вверх после недолгого спада. Нет, и в списках приглашенных на прием миссис Себеж тоже нет. Может быть, мистер Себеж хочет подождать? Вход в бар вон там, за пальмами и азалиями.

Антон отправился бродить по вестибюлю. У входа в восточное крыло толпились любопытные и поклонники. Время от времени по коридору, образованному полицейскими, проходили пары во фраках и бальных платьях, загримированные в невозмутимую приветливость. Антон приподнялся на цыпочки и попытался заглянуть в зал. Кусочек недоступного мира испускал медовое свечение, гудел. Простые смертные могли проникнуть туда, только если им посчастливилось носить белую куртку официанта.

Потом в вестибюле заиграла музыка. Полицейские передвинули свои шпалеры к подножию внутренней лестницы. Седеющий певец стал спускаться по мраморным ступеням навстречу поднятым лицам, цветам, аплодисментам, вспышкам. Его спутница прятала лицо у него за плечом. Антон вспомнил, что ранние пластинки этого певца он покупал в подарок еще жене-1, когда она родила Голду. Там была одна песенка, которую напевал тогда весь кампус. «У тебя столько дорог впереди, шоссейных, мощеных, проселочных, ты забудешь меня, как забывают дорогу, по которой промчались в ночи, но однажды припомнишь мой взгляд, и как свет встречных фар, как свет встречных фар, он ударит в лицо, так, что выпустишь руль, так, что выпустишь руль».

Улыбающийся певец прошел совсем близко и на минуту остановился, чтобы вписать автограф в блокнот, протянутый ему между фуражками полицейских. Его спутница оказалась на виду без прикрытия, застыла, оглядываясь в растерянности, барабаня пальцами по медальону на груди, и на ней было сиреневое платье с глубоким вырезом, длинное, до щиколоток, и Антон подумал, что он никогда не видал этого платья на жене-5, а медальон однажды видел и удивился, что у нее есть такая старинная и дорогая вещь, но она сказала, что это подарок тетушки Кларенс, подарок тетушки Кларенс.

– Капитан Себеж – встать! На месте шагом марш! – рявкнул вдруг Козулин. – Бегом! Быстрее!.. Колени выше! Рукой – отмашку!.. Переходим на шаг!.. Теперь приседания!.. Раз – два, раз – два!..

Антон подчинялся с радостной готовностью. Он задыхался. Лицо его сияло. Встревоженный Рональд шагнул к нему, но Козулин жестом приказал не вмешиваться.

– Оставьте! Я знаю, что делаю. У нас случалось такое на флоте. Человек терял волю. От усталости. Его нужно подключить к чужой. Как к респиратору. Как к искусственной почке. Как к электросети. Раз – два!.. Раз – два!.. Встать! Смирно! Руки за голову, концы пальцев сведены! Наклоны вперед на-чи-най! Правой рукой – до левого носка! Левой – до правого! Колени не сгибать! Не останавливаться!.. Остальные могут идти. Встретимся за обедом. Раз – два, раз – два…

Антон хрипел, слизывал катившийся пот, смеялся. Место золотого петушка с указкой больше не пустовало. Как хорошо было подчиниться захватчику, как хорошо, когда тобой распоряжаются. Разленившиеся мышцы оставили свою индусскую дурь, с готовностью выполняли все приказы нового сахиба.

– Раз – два – три – четыре!.. Раз – два – три – четыре!..

Потом он стоял навытяжку перед адмиралом, выслушивал инструкции. Мозг впитывал их автоматически, не смел сомневаться, спрашивать, возражать. «Есть, вылететь в Лондон… Есть, явиться в советское посольство… Есть, встретиться с мистером-товарищем Глухаревым… Есть, получить визы на всю команду…»

Но дальше начались какие-то сбои. Память отказывалась записать непонятное, издавала протестующие писки.

Откуда возьмется адвокат Симпсон? Что делает жена-4 в Лондоне? Почему ему нужно выследить ее и одновременно прятаться от Симпсона?

– Симпсон вылетает, чтобы перехватить вас в Европе. Так донесла моя агентура. С вас теперь есть что содрать. Одни авторские права на историю плавания «Вавилонии» потянут тысяч на сто. Единственная защита от него – доказать, что у жены-4 новый спутник жизни. Они свили временное гнездышко в Лондоне, в одном отеле. А Симпсон будет караулить вас в Кале.

– В Кале?

– Так я объявил на пресс-конференции. Что отремонтированная «Вавилония» сделает первую остановку на французском берегу Ла-Манша. На самом же деле она подхватит вас в Дувре. С Симпсоном надо быть крайне осторожным. У него огромные связи. Кроме того, вас ненавидит вся адвокатская братия. Изобретатель страховки от разводов должен быть раздавлен любой ценой. Теперь вы понимаете, как вам валено заполучить хорошие снимки вашей четвертой жены в обнимку с новым другом? Недаром же я выбрал в качестве подарка для вас фотоаппарат…

Фотоаппарат, поднятый над головами кем-то из поклонников певца, на мгновение заслонил от Антона жену-5. Когда аппарат опустился и отблеск вспышки растекся по глазной сетчатке, он увидел, что жена-5 раздвоилась. Вернее, две женщины теперь стояли по обе стороны певца и держали его под руки. Вторая женщина выглядела постарше. Это была тетя Кларенс. Чем-то обе женщины были похожи друг на друга. Но еще больше сходства было у жены-5 с самим певцом. Когда они стояли так рядом, все могли видеть, как бесконечно изобретательно гены умеют лепить наши лица, как ловко вписывают неповторимость в родовые черты. Потом шестидесятилетний победитель жизни, владелец миллионов сердец – плюс два самых дорогих по бокам, – торжественно ушел в зал навстречу аплодисментам, поддерживаемый с двух сторон женой и дочерью.

Антон попятился. Вышел из отеля. Ночной мрак стоял стеной, оттесненный шеренгой фонарей. Он добрел до своей машины. Он ехал очень осторожно, потому что чувствовал провал в том месте памяти, где хранились правила уличного движения. Да и во многих других местах. Мозг был заполнен вопросом «зачем?». Зачем ей понадобилось скрывать? Все эти годы. Такая скрытность, такое притворство. Она стыдилась его, стыдилась появиться с ним в недоступном мире? Обгоняющие машины недовольно гудели ему. Только упершись в ворота своего гаража, он понял, что ехал с выключенными фарами.

– …Зачем, зачем, зачем? – повторял он, раскачивая перед глазами стакан неразбавленного бурбона. – Что это тебе давало? Ты стыдилась меня? Неужели ты думала… Нет, я не сержусь, но мне необходимо понять…

Жена-5 сидела перед ним в кресле, прикрыв щеки ладонями, все в том же сиреневом парадном платье, которое даже с двенадцатым ударом часов отказалось превратиться в домашний халатик. Она пыталась объяснить. Конечно, она виновата. Она давно собиралась ему признаться. Но все не хватало духу. Это было кошмаром ее жизни. С раннего детства. Уже лет с двенадцати она чувствовала на себе гнет отцовской славы. Вдруг она поняла, что все улыбки, все подарки, все добрые слова – все не ей. Она – только отблеск.

Сначала она злилась. Она стала оскорблять людей. Она всех подозревала в неискренности, в желании пролезть к ней в доверие только для того, чтобы что-то урвать от знаменитости. Потом впала в тоску. В отупелость. Каникулы на Гавайях, лыжные курорты Швейцарии, подводные царства Карибских островов не радовали ее. Подаренная шубка из соболей давила на плечи. «Форд-мустанг», преподнесенный по случаю окончания одиннадцатого класса, вызвал ручьи слез. Куда она могла поехать на такой машине? Как могла поставить ее на школьной стоянке рядом со скромными «вегами» и «хондами» одноклассников?

Ее водили к психиатру. Тот подробно расспросил ее и поставил диагноз: инфлюэнца. Да-да, так называется новая болезнь, которая нынче очень распространена среди богатых наследников. Молодые люди, зараженные ею, тоскуют, маятся, не могут ничему научиться, не умеют найти себя. Одно из ужаснейших свойств этой болезни – она не вызывает никакого со– чувствия у окружающих. Попробуйте рассказать кому-нибудь, что вас тяготят нависшие над вами миллионы, – вас осмеют, предложат тут же поменяться местами. Больные инфлюэнцей не рассказывают о ней знакомым. Они встречаются между собой небольшими группами, но даже на этих собраниях не называют своих настоящих имен. Обмениваются своими печальными историями под наблюдением психиатра. Это помогает, хотя и ненадолго. Лечить настоящей бедностью? Но как ее достичь? Разориться? Но ведь деньги еще не ваши, так что их нельзя даже раздать бедным, пожертвовать на бесплатные шприцы для наркоманов или на защиту китов.

Она поняла, что ей надо что-то делать. Она погибала от одиночества, от чувства никчемности, от пустоты вокруг. Перед поступлением в колледж она пошла в муниципалитет и подала заявление с просьбой о смене фамилии. Родители были в отчаянии. Почему она хочет отказаться от них? Стыдится? Что они ей сделали? Разве они не лезли из кожи, чтобы обеспечить ее всем необходимым для счастья? Но подчинились. Они даже согласились платить за ее обучение анонимно, через подставного опекуна. Она выбрала недорогой колледж в маленьком городке за двести миль, где никто не мог знать ее.

О, какое это было счастье – впервые быть приглашенной в кино! Однокурсником, который думал, что он богаче ее, потому что у него машина была на два года новее ее развалины. А получить работу! Да-да, ей удалось самой устроиться клерком на вечерние часы в медицинскую библиотеку, потому что она знала немецкий и немного латынь. Конечно, деньги были ничтожные, но они были – ее! А она твердо решила не брать у родителей ни цента сверх платы за обучение. И они обещали ей не писать на письмах обратного адреса.

Она тогда словно родилась заново. Но оказалось, что она ничего не умеет. Она сжигала хлеб в тостере до черноты. Она бросила в стиральную машину любимую куртку, которую можно было только чистить, и потом всю зиму ходила с укоротившимися, не прикрывавшими запястий рукавами. Она не знала, что бензобак всегда должен быть плотно закрыт, и когда потеряла колпачок, так и ездила, пока дождевая вода не налилась в бензин и не замерзла ночью, так что ей пришлось бежать на занятия через весь городок. Видимо, тогда-то она и попала в рабство к бесчисленным «надам», которое тянется до сих пор.

Но что ей было до всех этих мелочей! Впервые в жизни у нее были друзья. Настоящие. Которые тянулись – к ней. И улыбались – ей. И звали ее с собой. Не потому, что она была чья-то дочь, а потому что она была просто Джил, Джил с медицинского, на всех похожая и неповторимая, сама по себе, с кем-то водилась, а с кем-то не хотела, кому-то помогала, а у кого-то просила помощи, с кем-то целовалась на заднем сиденье машины, а с кем-то только говорила про мудреные вещи до трех часов ночи. Друзья даже не боялись поссориться с ней – и это тоже было так непривычно больно и так хорошо, что кто-то смел перестать с ней разговаривать, а потом прощал и милостиво возвращал свое расположение, и у нее сердце дрожало от радости.

Но ей всегда надо было быть начеку. Этот счастливый мирок был таким хрупким. Она могла разрушить его одним неосторожным словом. И конечно, она проговаривалась. В каком-то дурацком споре про знаменитого киноактера, про его жен, какая – когда, в запальчивости ляпнула, что сейчас он вот с этой самой, маленькой и конопатой, ей ли не знать, если в прошлом месяце он привел ее к ним на обед. Как на обед? Собственной персоной? Ах, ну это случайно он какой-то племянник моему дедушке, очень его любит, зашел навестить, было великое событие, ла-ла-ла, бла-бла-бла. В другой раз рассказывала, как этот самый дедушка приехал повидать их, он любил так вот нагрянуть без предупреждения, поймать родителей на чем-то неправильном, например на приглашении в гости иностранцев, ибо иностранцы были главной пагубой для правильной жизни, но у него сломалось сцепление за милю до их дома, и он шел пешком под неправильным дождем, который не должен был быть в это время, и явился в таком жалком и неправильном виде, что дворецкий не узнал его и не хотел пускать и… а-а-а-пп! Что? какой дворецкий?… О, это… это было прозвище… да-да, прозвище ее брата Билла, его так прозвали за то, что он первым бежал к дверям на звонок… Как? Она не рассказывала, что у нее есть брат Билл?…

Она путалась в своем поспешном вранье, и выручало ее лишь то, что друзья по молодости не умели помнить чужую жизнь, не умели сопоставлять и подлавливать, но все равно ей было в тягость это притворство, всегда в тягость, оттого и ее вечная печаль, хотя все же это было в сто раз лучше, чем детские годы, так что иногда ей кажется, что она вправе гордиться, что сумела вырваться и спастись, из всей их группы больных инфлюэнцей, собиравшихся у психиатра, только еще один мальчик сумел вырваться, стал специалистом по пингвинам в Антарктиде, и если бы Антон только в силах был представить, через что ей пришлось пройти, он, наверное, простил бы ее, может быть, не сразу, но со временем…

Он был растроган. Он не мог сердиться на нее. Инопланетное сиреневое платье соскальзывало с плеч, путалось в ногах. Медальон тети-мамы Кларенс был вездесущ, пытался проскользнуть и подставиться под его поцелуи. Ей столько пришлось пережить. У третьего-лишнего всегда была слабость к печальным женщинам, полным чувства вины, и в ту ночь он просто превзошел себя.

Но потом…

День за днем, незаметно и неумолимо, яд открытия растекался по самым дальним углам его царства я-могу. Что все твое карабканье по лестнице успеха, если твоя жена – оказывается – давно и навсегда на сто ступеней выше? Что значит приглашение на прием к мэру городка, если твоя жена может блистать на приемах звезд, куда тебя пустят, только если она очень попросит? Что такое твой дом на пять спален в престижном районе, если твоя жена росла в особняке с дворецким? Как можно гордиться своими тремя конторами и доходом, подбирающимся к двумстам тысячам, если жена может унаследовать миллионы?

Нет, никакой гордости он не испытывал от того, что она верно любила его одного, а свой роскошный и блистательный мир ненавидела и отвергала. И ее уверения в том, что до него она вообще не знала любви, не грели ему сердце. Она говорила, что вышла за своего первого мужа, как прыгают в первый попавшийся лифт, не успевая заметить, что он не поднимается до нужных тебе этажей. Она так боялась, что он все узнает про нее и она не сможет больше верить в его любовь. Узнал ли он? Нет, никогда, уверяла его жена-5. Мать приехала на их свадьбу одна, уже под видом тети Кларенс. А детей она привозила к бабушке и дедушке не чаще двух раз в год. Но когда мальчики подросли, она запретила своему знаменитому отцу играть с ними и показываться им на глаза. Потому что потом они могли узнать его на экране телевизора, на конверте с пластинкой.

Но Антон не верил. Он думал, что и муж-5-1 в какой-то момент случайно узнал правду. Может быть, окруженный облаком славы отец так же взмолился, чтобы дочь пришла на его пятидесятилетие. И муж-5-1 так же подслушал и проследил. Когда у него начался роман с черной кассиршей из банка? Да-да, даты почти совпадают, десять лет тому назад. Наверное, муж-5-1 узнал, но был так раздавлен, что не мог признаться жене. Наверное, тогда у него и появился этот прямой взгляд вперед, взгляд, означавший «мне дела нет до чужих страданий».

О, как Антон понимал его теперь. И как понимал его выбор: внизу, поглубже, простую кассиршу, из угнетенного меньшинства. Как остро ощущал он сходство их судеб и не стыдился его, когда входил в стеклянную дверь парикмахерской, под вертящийся цилиндр цвета французского флага, и Пегги приветственно позвякивала ему ножницами над головой клиента – да-да, Пегги, он хотел, чтобы она навсегда осталась в памяти только под именем, без номера шесть, который ей полагался, – а он смотрел на нее каждые две секунды, выглядывал из-за края журнала, пока ждал своей очереди, и благодарил судьбу за то, что мужчинам не возбраняется бриться хоть каждый день и никакой местный блюститель нравов не сможет состряпать из этого сплетню на длинных ногах.

Через два дня Антон вылетал с Мусорного острова в Лиссабон, а оттуда в Лондон, перегруженный фотообъективами, фунтами, рублями, инструкциями, провожаемый всей своей вернувшейся с того света командой и вездесущим, всезнающим адмиралом.

Радиопередача, подготовленная во время полета над Европой
(Парижский террорист)
Как выяснилось впоследствии, в тот день большой и новый прыщ выскочил у Жюльена прямо под глазом, и участь городского судьи была решена. Но оставалось еще полторы тысячи франков, которые нужно было использовать с максимальной отдачей. Потому что Жюльен был беден и знал цену деньгам.

Он отправился в одно кафе на улице Гей-Люссака, где всегда толпились безработные актеры, неудачливые агенты, операторы, снимавшие свадьбы, режиссеры, кормившиеся рекламными роликами. Оператор, выбранный Жульеном, никак не мог понять, чего хочет от него молодой человек. Заснять его обычный день? Как он встает, как завтракает, как выходит на улицу? И что потом? Сделать получасовой документальный фильм, продать его телестудии и половину выручки отдать Жюльену? Но кто же станет покупать документальный фильм о никому не известном молодом человеке? «Если не купят, значит, я потеряю мои деньги, – объяснял Жюльен. – Но вы-то не останетесь в проигрыше. Полторы тысячи франков за день работы – не так уж плохо, а? Половину я заплачу завтра утром, когда мы начнем съемки, а половину оставлю для вас у нотариуса. Вы ведь не откажетесь пойти со мной к нотариусу и скрепить нашу сделку печатью на договоре?»

У оператора была просрочена плата за квартиру и за телефон, и ему было не до колебаний. Он согласился на все условия тщеславного дурачка. Его немного удивила бедность комнаты, в которой жил Жюльен. Он подумал, что лучше бы тот купил себе абажур на лампу и новые простыни, чем выбрасывать деньги на идиотскую затею. Но вслух ничего не сказал. Послушно снимал утро молодого человека – в ванной, у газовой плиты, за столом с чашкой кофе. На улице у газетного ларька. В книжном магазине. Крупным планом – томик Сартра, который листал Жюльен. В вагоне метро, на скамейке в Тюильри, окруженным голубями.

У молодого человека была явная слабость к фонтанам. Он снялся на фоне тритонов и нереид, поддерживающих фонтаны на площади Согласия, потом попросил отвезти его на площадь Святого Михаила и покрасовался у широких струй на фоне бронзового дракона, потом они пешком дошли до Обсерватории, и там молодой человек опять был увековечен в сверкании воды, извергаемой дельфинами и черепахами.

Оператор потом рассказывал, что никогда еще ему не доводилось работать с таким покладистым клиентом. Никакой критики, капризов, замечаний. Единственная просьба-предложение режиссерского характера, которое он себе позволил: начать снимать рапидом, когда он подаст знак, расстегнув правый карман на рубашке. Нужный момент долго не наступал, и оператор почти забыл, так что Жюльену пришлось не только расстегнуть пуговицу, но и окликнуть оператора. Вечерело, они прогуливались по разным сторонам уютной улочки в районе бульвара Лефебр, оба устали за день, но все же оператор расслышал негромкий оклик, послушно переключил скорость, и все движения Жюльена начали ложиться на кадры в неестественной растяжке: медленный сгиб колена, готовящий тело к прыжку, медленный переход на бег, волосы колышутся, как в воде, пальцы, оставив расстегнутый карман рубашки, исчезают за пазухой, медленно появляются обратно, сжимая восьмизарядную испанскую «астру», и в тот же момент в кадре возникает автомобиль, подъехавший к парадным дверям двухэтажного особняка, и городской судья медленно выходит из него навстречу медленным вспышкам и медленным дымкам из дула «астры» и медленно ложится лицом вниз на тротуар. Жюльен медленно отбрасывает пистолет и дает выскочившему шоферу медленно прижать себя лицом к ограде.

У оператора хватило сообразительности не ждать приезда полиции, поэтому момент ареста не был заснят. Но, конечно, и того, что было на пленке, оказалось вполне довольно. Сумма, уплаченная телестудией за получасовой фильм, держится втайне. Однако ходят слухи, что она превысила сумму, уплаченную журналом «Лайф» Абраму Запрудеру за его двадцатисекундную ленту об убийстве президента Кеннеди.

Французские газеты много писали об этой истории. Никто не мог понять мотивов Жюльена. На допросах он отвечал сбивчиво. Говорил, что хотел выразить свой протест против угнетения и несправедливости. Против несправедливого устройства общественного гнета. Нет, он не принадлежит ни к какой группе. Почему из всех членов городского суда он выбрал именно этого? Тоже ничего личного, просто однажды увидел его на экране и запомнил имя. Нет, никаких денег и инструкций он ни от кого не получал. Просто его чаша терпения переполнилась. Когда переполнится у тысяч других людей, тогда можно будет ждать перемен к лучшему.

Психиатрическая экспертиза нашла его нормальным.

Журналистам была, таким образом, оставлена свобода интерпретировать этот кровавый жест, как им заблагорассудится. Одни утверждали, что душа Жюльена не вынесла несправедливого обращения с иностранными рабочими. Другие – что он был измучен зрелищем страданий парижских бездомных. Третьи – что он мечтал о независимости для последних французских колоний – Корсики и Каледонии.

Находились и такие, что пускались в психологические изыскания. На путь террора обычно вступает человек, который несет в душе постоянный кошмар, утверждали они. Мирная жизнь вокруг него кажется ему преступно равнодушной к страданиям всего человечества или какой-то части его. На самом деле она преступно равнодушна к его страданиям. И он мстит ей за это. Он переносит кошмар своей души в окружающую жизнь. Так возникают Белфасты, Бейруты, Шри-Ланки, Пенджабы. Религиозные, политические, националистические лозунги – только камуфляж. Несправедливость состоит лишь в том, что такой человек страдает каждую минуту своей жизни, а остальные – только время от времени.

Психологам возражали политические скептики, сухие аналитики, разжигатели вечно тлеющей вражды. Ну не странно ли, ехидно писали они, что из двух лагерей, на которые сейчас разделился мир, только один оказывается обиталищем людей с кошмаром в душе? Как это так получается, что от пуль и бомб террористов гибнут только мирные граждане и руководящие деятели одного лагеря, а другого – никогда?

Это вполне объяснимо, отвечали им. Потому что террорист может эффективно действовать только там, где разрешен свободный переезд с места на место, свободная продажа оружия, свободная пересылка и обмен иностранных денег, свободное приобретение нужной техники, средств передвижения, фальшивых документов.

«Да ведь по этим же свободным странам разъезжают тысячи дипломатов, журналистов и всяких делегаций из другого лагеря, – не унимались скептичные разжигатели. – Отчего же им всюду такая безопасность, а всем другим без телохранителей лучше не показываться? Прямо такое чудо, как будто дождь стал избирательным, стал орошать только поля неправедных, а поля праведных – ни-ни».

Были и такие, что все истолковывали человеческими причудами. В каждой стране есть люди с причудой выпивать, есть с причудой блудить, есть с причудой играть в карты, есть с причудой бродяжничать, есть с причудой лазить по горам, есть с причудой рисовать картины, а есть с причудой убивать. Такими уж они родились. И в любой стране эти причудники найдут тот или иной способ утолить свою страсть. Где модно убивать за веру, пойдут в отряды святых мучеников, где модно убивать за эксплуатацию – пойдут «сияющим путем» в «красные бригады», где за национальную независимость – кинутся подкладывать бомбы в самолеты, а где модно убивать за деньги – пойдут в гангстеры. Если же вы не дадите таким людям никакого применения, им не останется иного выхода, как захватить верховную власть в стране и взять монополию убийств в свои руки. Что и случилось во многих странах, как мы это видим на примерах недавней истории. Так что лучше не доводить этих причудников до отчаяния и дать применение их силам и вкусам в ограниченных, контролируемых масштабах.

Такова сумятица мнений по этому немаловажному вопросу на Европейском материке, дорогие радиослушатели. И мы, как всегда, будем рады услышать ваши соображения и комментарии. Если же кто-то ощущает в себе описанную выше опасную причуду, он может написать нам анонимно – его мнение будет для всех нас особенно интересным.

12. Лондон
– Мистер Себеж?! Уже! Без предупреждения. Какая досада! А я-то мечтал встретить вас в Хитроу. Сняться рядом, попасть на первые страницы газет. Когда еще выдастся такой случай! Ах, вы нарочно хотели без лишнего шума? Так сказать, инкогнито? Понимаю, понимаю…

Давно-давно не доводилось мистеру товарищу Глухареву принимать в посольстве такого дорогого гостя. Да, он все сделает быстрее быстрого. Да, въездные визы будут готовы через три-четыре дня. Самое долгое – через неделю. Нет, про самого мистера Себежа они всё знают, читал, читал его прогрессивные радиопередачи и коллегам давал. Как он точно припечатал американские пороки устами сердитого канадца! Да, мистер Козулин любезно прислал их заранее. Но ведь нужно проверить и остальных членов экипажа «Вавилонии». У них в прошлом может вскрыться что-то реакционное. Нет, это не помешает их поездке. Но местные власти в Ленинграде должны знать, как себя вести с приезжими. А сам мистер Себеж за эти дни прекрасно отдохнет в Лондоне. После того, что ему довелось пережить в океане, он все еще выглядит как блокадник. Ах, личные дела? Тем более. Здесь неподалеку имеется вполне прогрессивный отель… Но сначала он хотел бы познакомить его с сотрудницей, которая будет заниматься их документами. Вдруг у нее возникнут вопросы: Надо, чтобы она знала ваш телефон. Очень прогрессивная девушка. Всего два месяца назад переведена к нам в посольство из ленинградского Интуриста.

Он извинился, снял телефонную трубку, заговорил по-русски.

– Мелада, зайди ко мне на минутку. Познакомлю тебя с этим хером собачьим. Ну да, и кошачьим. Свалился на нашу голову раньше времени. А что я могу сделать?… Начальство велело его на руках носить, ковры раскатывать… Так что ты это… Зайди к Клаве в буфет, захвати пузырь и закуску. Нет, буженину не бери, она уже вчера была довольно реакционная. Возьми семги да икорки. И каравай карельского. А пузырь лучше коньячный. Попроси грузинский «грэми». Если она проспалась после вчерашнего, так даст.

Глухарев обернулся к гостю с обновленной приветливостью. Он надеется, что мистер Себеж найдет общий язык с Меладой. Она очень славная. Лондон знает как свои пять пальцев, хотя пробыла здесь всего ничего. По книжкам изучала. Нет, она вполне русская. А имя такое, потому что родня спорила, как назвать – Меланья, Мелодия, Млада или Лада. И состряпали такой гибрид. Но еще он подозревает, что ее отец – очень идейный и прогрессивный человек – согласился на эту комбинацию букв из-за того, что там в начале есть «эм», «е» (его по-русски молено произносить как «э») и «эл».

– Понимаете? – Мистер Глухарев указал на три портрета над своей головой. – А окончание имени можно перевести как «yes». Вы называете детей именами своих святых, мы – своих. Все нормально, все мы человеки, все за мир до победного конца – не так ли?

Девушка вошла спиной вперед, стараясь уберечь поднос от пружинящей двери. Она была высокая, чуть пучеглазая, очень прямая, чем-то похожая на учительницу без указки (потеряла? забыла в классе? проглотила?). Светлые волосы закручены в мелкие спиральки, лежащие шапкой на голове, – так и ждешь мелькания искр, треска разрядов. Синий ромбик на лацкане жакета. Отсутствие полагающейся к знакомству улыбки настораживало, наводило на мысль о том, что экзамен может оказаться посерьезнее, чем вы ожидали.

– О мистер Себеж, мистер Себеж!.. Мы все читали… Это так ужасно… Пить один рыбий сок… Я бы не могла… И этот ребенок, которого вы спасли… В статье не было сказано, что с ним стало. Он выжил?

Английские слова иногда медлили секунду-другую на краях ее губ, словно парашютисты, вдруг потерявшие решимость.

– С ребенком все в порядке. Он набирает вес быстрее нас всех.

– Если хотите, я помогу вам закупить детской еды для него.

– К сожалению, мы не сможем взять его с собой. У каждого члена экипажа во время плавания слишком много обязанностей. На уход за ребенком не будет времени.

Мистер товарищ Глухарев разлил коньяк в граненые стаканчики.

– За встречу! За знакомство! И за ваше чудесное спасение! И за то, чтобы только спасательные ракеты летали над океаном в поисках потерпевших крушение.

Мелада поставила стаканчик, чтобы поаплодировать тосту. Потом вдруг уставилась на поднос и с досадой начала осыпать себя легкими пощечинами.

– Забыла, забыла! Хотела принести еще фисташек и забыла. Ну что мне с собой делать!..

– Послезавтра у нас в посольстве прием, – сказал Глухарев. – По случаю визита советских кораблей. Не хотите прийти? На всякий случай я включу вас в список приглашенных. Мелада, дашь гостю пригласительный билет. Может быть, смогу представить самому послу. Закуску везут на флагманском крейсере, так что это будет что-то особенное.

Мелада, раскрасневшаяся от коньяка и покаянных пощечин, вызвала такси для Антона, проводила его на улицу.

– Я думаю, детскую кроватку я тоже могу для вас отыскать. В Далвиче есть один недорогой универмаг, но с отличными вещами. Только нужно найти без колесиков, чтобы она не каталась по полу каюты во время качки.

Антон посмотрел на ее серьезное лицо, на ореол радиоспиралек вокруг головы и подумал, что искусству не слышать того, чего не хочется слышать, он должен срочно выучиться за те дни, которые отделяют его от прибытия в Перевернутую страну.

Через Лондонский мост, всегда по правой стороне, чтобы любоваться башнями замка, над которыми невидимо реют десятки умнейших и прелестнейших – но, увы, отрубленных – голов. Мимо памятника, поставленного на месте пекарни, прославившей этот город самым страшным пожаром (о, несчастный пекарь, о, жертва, принесенная лондонской толпой на алтарь собственной лени и беспечности!). Налево, по Пушечной улице, нацеленной на купол знаменитого собора, под которым покоятся оба победителя Наполеона – на суше и на воде, на купол, манивший гудящие сонмы бомбардировщиков полвека назад, – но гибли в ночи, но гибли в ночи. Свернуть на проспект, носящий имя королевы-чемпионки, всех побившей по размерам владений, по количеству подданных, по долготе удержания трона, имевшей ко дню кончины тридцать внуков и сорок правнуков (ах, ему бы так!). Дальше – по набережной, в сторону моста Ватерлоо, перекинутого над слезами миллионов кинозрителей; и мелкими улочками – на Стрэнд, проскальзывая под носом у похоронного цвета такси, чуть не руками поворачивая голову сначала направо, потом налево, а не наоборот, как ей привычнее; через Трафальгарскую площадь, мимо первых туристов, мимо панков с лиловыми протуберанцами на бритых головах, вздымая тучи голубей, несчитаных, но всегда по числу душ моряков, погибших в великой битве, в битве, решавшей, какой язык будут учить школьники в Африке и Азии – французский или английский; и вдоль ограды парка, еще пустого, росистого, с озером посредине, принадлежащего уткам и лебедям до полудня, пока Большой Бен последним ударом не высыпет на газоны толпы вестминстерских клерков; и в сторону торчащего над крышами Хилтона, из верхних окон которого, говорят, при удаче можно увидеть королевскую семью, прогуливающуюся в тени деревьев за Букингемским дворцом; но принцы и принцессы ему не нужны, ни стража их в медвежьих шапках – не на них заряжена его фотокамера, не на них прицел объектива.

Каждое утро Антон проходил этим маршрутом от своего отеля на правом берегу до Хилтона, в котором жила мисс Абигайль фон Карлстон, как именовалась теперь бывшая жена-4. И каждое утро, придерживая дальнобойную камеру на груди, он без труда убеждал себя, что ощущение болезненного прокола под сердцем есть лишь знак фотоохотничьего азарта и ничего больше. Что он не испытывает ничего, кроме презрения и злобы к женщине, надругавшейся над его страстью размножаться, а потом еще натравившей на него дракона по имени Симпсон. И что вообще он живет и действует теперь по чужой золотой указке, ему не надо думать и выбирать, он блаженствует, подчиняясь приказу пославшего его адмирала – да сбудется воля его. А то, что он не едет на арендованном автомобиле, а идет пешком, тоже не связано с желанием растянуть проход по утреннему Лондону с юношеским томлением в груди, а лишь с тем, что автомобиль удобнее оставлять у ее отеля на всю ночь, иначе не найдешь потом подходящей охотничьей стоянки, с которой видна главная дверь.

Но потом он доходил до своего автомобиля, прятался внутри, приспускал стекло, нацеливал объектив фотоаппарата, и с этого момента ему не оставалось ничего другого, как ждать. И ощущать легкий посвист то ли вытекающей, то ли втекающей обратно – через проколотое место – души. И вспоминать.

Вспоминать, как в первый же месяц их жизни жена-4 – где ласковыми уговорами, где насмешкой, где прямым разбоем, то есть «случайно» забыв под включенным утюгом – извела всю его прежнюю одежду. Иногда она говорила, что просто ревнует его к прошлому, что ей хочется, чтобы на нем было все новое, нетронутое другими женщинами. Она сама выбрала для него дюжину рубашек, сама купила три пары финских туфель, пять французских галстуков, кепку в шотландских клетках, запонки с аметистом, итальянскую расческу, спасенную – по слухам – из-под пепла Помпеи, портмоне из кожи исчезнувшего недавно животного. Ему пришлось сменить старый надежный «олдсмобиль» на модный в том году «сааб». Только на новом «саабе» могли они поехать в небольшой магазин, где она высмотрела для него костюмы заморской фирмы с тремя коронами на внутреннем кармане. («Да-да, нечего смеяться, продавцы очень наблюдательны, и, если ты приедешь в каком-нибудь рыдване, они будут презирать тебя и подсунут дешевку».)

Каждый проход с женой-4 по улицам Нью-Йорка был похож на экскурсию по музею оживших фигур с экскурсоводом, который почти не удостаивает тебя объяснениями, а лишь самозабвенно бормочет себе под нос отрывистые реплики. «Ох-хо, ну-ну, куда же ты, милая, нацепила эту брошь?… А сумка, бедняжка ты моя, – кто тебя надоумил?… А это кто у нас?… Ага, это уже лучше, это проходит, поздравляем… Ну и что? что с того, что от Диора?… Нет такой элегантной вещи, которую нельзя было бы испохабить… Ой, смотри, смотри скорей… Да не туда, а на эту в синем… Я умру от смеха… Как, неужели ты не понимаешь?… Ты какой-то слепой!.. Да она извлекла из сундука платье, которому тридцать лет, чтобы поймать вернувшуюся моду на подкладные плечи… Но не проходит фокус, нет, хоть ты лопни – не проходит…»

Как пилот самолета держит в памяти десятки кнопок и приборов, которые надо обязательно проверить перед вылетом, так и жена-4 осматривала мужа перед поездкой в гости, на выставку, в театр, в ресторан. Пункт за пунктом. Волосы? На голове причесаны, со щек сбриты, из носа выстрижены. Галстук? Подобран в цвет, закушен булавкой с малахитом. Рубашка? Приталена в обтяжку. Пуловер? Пиджак? Платочек в кармане? Брюки? Носки? Ботинки? Начищены, зашнурованы, каблуки не сносились, подошвы мягки, пружинят на взлетной полосе – можно запускать моторы.

Жизнь их внезапно наполнилась толпой новых знакомых. На каждой вечеринке жена-4 исподволь высматривала достойных кандидатов, незаметно передвигалась в их сторону, в какой-то момент оказывалась неподалеку – одна, чуть растерянная, с бокалом в руке, с чарующе вздернутыми плечами, – и кандидат поддавался, делал шаг в ее сторону, заговаривал о новом кинофильме или о вчерашнем шторме (упавшая ветка – такая досада – разбила стеклянный столик в саду!), заглатывал крючок. Через неделю следовало приглашение на обед – они к нам, мы к ним, совместный поход в оперу, загородная прогулка, фотографирование у входа в ресторан, интимная поездка в любимый магазин. Такое нарастание нежной дружбы могло тянуться несколько недель, а то и месяцев, и вдруг обрывалось внезапно, как старая кинолента. «Кто? Эти? Я была дружна с ними? С чего ты взял?» А телефон уже снова звонил, а новые друзья, привороженные порой на вечеринке у тех же недавно отвергнутых, уже звали в гости, уже летели на огонь.

Поначалу Антону казалось, что эта вереница мимолетных дружб не имела никакой системы, что жена-4 просто металась от одного человека к другому, не в силах по-настоящему привязаться к кому-то всем сердцем. Но потом он стал замечать, что нет, не так уж стихийны были эти метания. Ибо каждый новый знакомый на главной заповедной шкале – успеха, образованности, богатства, талантов, влияния, элегантности – был на дюйм-два выше предыдущего.

Двигал ли ею корыстный расчет? Тоже вряд ли. Ведь она не делала карьеру, даже не работала больше нигде. Скорее она была похожа на страстного альпиниста, который упорно отыскивает в скале новые и новые точки опоры – здесь для руки, там для обутой в острое ноги, но каждая новая точка непременно должна быть чуть выше предыдущей, хоть на несколько сантиметров, иначе обрывается мистерия подъема, то есть рушится смысл жизни, и тогда лучше уж разжать руки и дать бездне проглотить тебя.

А еще где-то была вершина. Где-то были люди неописуемо преуспевшие, на весь мир прославленные, богатые до беззаботности, элегантные до неряшливости, насмешливые до кощунства, талантливые до простодушия. Они не снисходили даже появляться в журналах светской хроники, блистать на экранах телевизоров на потеху миллионным толпам. Нет, это был какой-то высший клан, орден, члены которого узнавали друг друга по им одним понятным тайным перстням, шуткам-паролям, взглядам-намекам. И это для них – в мечтах и предвкушениях – жена-4 просиживала часы перед зеркалом. Если она читала накануне о французском премьер-министре, она мечтала, как ее увидит французский премьер-министр. И что он подумает при этом. А если на экране телевизора промелькнул мексиканский тореадор, то на роль глядящего – сверху, но не свысока – попадал мексиканский тореадор. А если показывали смельчака пилота, посадившего пассажирский авиалайнер на брюхо без шасси, то она мечтала о пилоте, подхватывающем ее на руки прямо с надувного аварийного ската. Для них она одевалась, для них учила французский язык, для них ходила в косметический салон, для них изводила себя гимнастикой, для них читала новые книги. Для случайной – неправдоподобно счастливой – встречи с кем-нибудь из них она должна была держать свой светильник вечно горящим и манящим. Какой ужас, если счастливый миг застанет ее не в форме – не в тех чулках, не с той прической, не видевшей последнего фильма, неправильно ставящей ударение в слове «супрематизм», не покрытой карибским загаром!

В глубине души Антон чувствовал, что и он для нее – только временная зацепка, опора для ноги, прыжок из провала туристской конторы. И он пытался превратить себя в ожившую скалу, двигаться вместе с ней, послушно появляться удобным выступом там, куда протягивалась ее рука, крепким древесным корнем над головой, зацепкой для брошенной вверх веревки.

Хотя к идее справедливости жена-4 относилась как к личному врагу, она вовсе не презирала тех, кто оставался – кого она оставляла – позади. Она не сердилась на тех, кто отказывался рваться к успеху, потому что чаще всего это были слабые люди, не хотевшие мучить себя мечтой о невозможном. Облупившиеся двери в доме, разномастная мебель, дешевый автомобиль, одежда из супермаркета вызывали в ней только брезгливую жалость. И к тем, кто был пока впереди и выше, относилась без зависти, а с честным спортивным восхищением. Но против кого она кипела неподдельным негодованием, так это против отщепенцев, отрицавших шкалу. Против лицемеров, заявлявших, что вечное карабканье наверх для них вообще не существует. Что в жизни могут быть другие цели, другие интересы. Что человеческие привязанности не имеют верха-низа, что они важнее любой шкалы. О, этих еретиков она готова была сжечь на костре презрения, отправить в зону вечной отверженности. И Антон со страхом думал, что рано или поздно он выдаст себя. И трибунал высокогорной инквизиции вынесет ему безжалостный приговор. И он боялся этого грядущего аутодафе.

Но все же больше всего он страдал от быстротечности их дружб, от беспричинных разрывов с людьми. Когда ему надо было поднимать трубку и что-то врать, объяснять новым – и уже заглазно женой-4 зачеркнутым – друзьям, почему они не смогут прийти к ним на обед в следующую субботу – нет, и через субботу не смогут, а там им надо будет уехать на две недели, и, да-да, конечно, мы позвоним по возвращении – он весь покрывался мурашками отвращения к самому себе.

Новые друзья принимали свою отставку с тихим недоумением. Исчезали послушно. Лишь Марта Келлерс все-таки заставила его встретиться с ней днем в ресторане и объясниться начистоту. Преподавательница экономики с математической добросовестностью перечислила ему по пунктам свои впечатления о нем и о жене-4: а) бездушные светские карьеристы; б) эксплуататоры людской доверчивости; в) ничем не брезгующие втируши; г) эгоисты, никогда не слыхавшие о таких вещах, как такт, отзывчивость, уважение к чувствам других людей; д) опасные прелюбодеи дружбы, которых бы надо клеймить алой буквой по обеим щекам. Она-то все это предчувствовала в самом начале их знакомства и не удивилась. Но муж ее, Поль, слишком переживает их разрыв. Он твердит, что здесь какое-то недоразумение, что они, Келлерсы, наверное, чем-то очень, очень обидели Себежей – иначе их поведение необъяснимо. Только под его нажимом Марта решила пойти на этот тягостный ланч. Значит, может она передать своему мужу, что никаких обид нанесено не было? И никаких неблаговидных поступков за Келлерсами не водится? Их отбросили просто за дальнейшей ненадобностью – не так ли? Тогда вот ее доля – за овощной суп, плюс блинчики с творогом, плюс кофе и чаевые. Нет, пожимать руку ей что-то не хочется. Всех благ.

Много недель после этого Антон сочинял в уме оправдательные речи, обращенные к Марте Келлерс. Он хотел объяснить – доказать – ей – всему свету – себе, – что жене-4 нужно и можно прощать больше, чем обычному человеку. Как мы прощаем поэту, художнику – его высокомерие, измены, непостоянство. Ибо это у них не культ прекрасного себя, а просто культ прекрасного. И они не всегда умеют провести границу. Художник начинает немного скучать с человеком, который уже просмотрел все его картины, узнал все его обличья и выразил свое восхищение. Он раздраженно начинает искать других людей, других зрителей своему искусству. Как и изменчивая Абигайль, неугомонная жена-4.

Нет, неправда, будто ей нравится обворожить каждого встречного, а потом отбросить. Просто, как настоящий художник, она рвется к высшей требовательности. Наверное, очарованные ею теряют для нее интерес. Ей все время кажется, что где-то существуют люди еще более утонченного вкуса. И ей предстоит заворожить и их. Эти невидимые, предстоящие, ожидаемые зрители играют в ее жизни огромную роль. Да-да, Ожидаемый, еще ею не встреченный, ее не видавший – вот для кого она живет. Мечтая о нем, она способна не замечать живых вокруг себя, ранить их, унижать.

А сами Келлерсы? Разве не отбрасывают они десятки достойных людей за ограду своей жизни только потому, что им скучно с ними? Разве пригласили бы они к себе заурядного продавца страховок, мистера Себежа, если бы он мелькнул перед ними один, без очаровательной жены? А каково этим отброшенным сознавать, что вся их честность, доброта, трудолюбие, отзывчивость не откроют им двери в утонченный и нервный дом Келлерсов, а перед бездельной чаровницей эти двери распахнутся сами собой? Так чего же жаловаться теперь, чего кидать обвинительные сети вслед той, которая блеснула перед глазами и уплыла себе дальше на вечный неведомый зов?

Да, Марта, вы женщина – вы должны понять ее. В ней живет это предчувствие главной встречи – с олимпийцем, с носителем судьбы. Оно накапливается в ней, как заряд в электрическом скате, оно светится во взгляде, каждый волосок упруго привстает на своем внезапно окрепшем корешке, каждый лейкоцит и эритроцит ускоряет свой бег по кровеносным туннелям. И если ей вдруг покажется, что он – это вы, что встреча свершилась, этот заряд накопленного предвкушающего обожания, нерастраченного восхищения бьет вас глубоко и надолго, я испытал это на себе, в момент нашей первой встречи с ней, когда шел между компьютерами в далекой туристской конторе и напоролся на ее напряженный взгляд, полный не заслуженной мною преданности. И Поль ваш напоролся точно так же, и десятки других, прошлых и будущих – обожглись, обжигаются, обожгутся, останутся опаленные позади.

Да, ею можно упиться, как будто кинокартиной, или поэмой, или симфонией, но никому не завладеть ею навек. Не завладеть этой линией бедра, нежно приподнявшей линию платья. Ни быстрым плечом, включающим свет, ловящим загар, уносящим поцелуй. Ни косметическим наплывом лица, обрамленного позолотой волос, заполняющего крупным планом весь отпущенный вам экран. Ни музыкой шеи, ни ландшафтом груди. Разве можно получить в полную собственность стаккато стопы, вниз, за край объектива, на поиск ступеней, или крещендо неслышных касаний чулка о чулок, или хореи улыбок, которые так быстры в разговоре и так чудно рифмуются со взлетами ресниц. Из-под которых летят лучи для роста любовных горошин. Проникающие даже издалека, сквозь линзы и зеркала аппарата. Шевелящие застарелую боль.

Нет – никому, никогда. Ни тебе, седовласый и важный, идущий сейчас рядом, в парижском костюме по эскизу Пикассо, в галстуке, раскрашенном Матиссом, ни твоей руке, лежащей на ее плече, ложащейся на пленку с каждым щелчком затвора. И ты останешься позади, не догонишь в своем шикарном, швейцаром подкачанном «ягуаре». Лишь нефтяные шейхи и халифы знают, как ловить чару, или думают, что знают, – как прятать навеки в гарем. Но выживает ли она там? Что-то не видно, нет, не похоже. А мы всё еще играем с огнем, всё даем этим кинопоэмам летать меж нами свободно – и мучить, мучить.

После утренних фотоохот у Хилтона Антону нечем было занять себя. Он уже выспросил у швейцара имя седовласого плейбоя – мистер Стокбридж, телекоммуникации через спутники, тянет миллионов на десять. Адвокат Антона вздохнет с облегчением. Особенно если Антону удастся поймать в кадр хоть мимолетный поцелуй. Пока же надо было чем-то заполнить время до прибытия отремонтированной «Вавилонии». Он решил пойти на прием в посольство.

Мистер товарищ Глухарев суетился у входа, сортируя прибывающих гостей. Он был счастлив снова увидеть мистера Себежа. Одной рукой он тряс его ладонь, другой – пожимал ему локоть.

– Хотите сыграть в очередь? О, это у нас такая лотерея – с национальным колоритом. Будут разыгрываться призы. На запястье ставится номер. Мужчинам – нечетный, женщинам – четный. Выигрывает всегда пара. Нужно найти свою, так сказать, соседку по очереди. Вы не против?

– Отчего же…

– Дайте я сам напечатаю вам. Это очень забавно. Не беспокойтесь, краска легко смоется. Обычным мылом. Вот вы теперь номер сто тринадцатый. Ищите свою сто четырнадцатую. А пока я представлю вас двум немецким красавицам. Они немного дикие, но очень прогрессивные девушки. Только недавно вышли из тюрьмы. Я бы и сам не прочь с ними пофлиртовать, но – на работе. Ингрид, Гудрун – идите сюда. Смотрите, кто к нам пожаловал! Сам мистер Себеж, капитан знаменитой «Вавилонии»!

Красавицы вынырнули из толпы, прильнули, защебетали.

– Как вы себя чувствуете? Наверное, вам до сих пор снятся рыбные кошмары? Мы тоже держали голодовку в тюрьме, можем вас понять. Но все же вода у нас всегда была. И вы продолжите свое плавание? Только не заезжайте в Германию. Там сейчас началось повальное антикошачье безумие. Кошек травят, рубят, стреляют. Об этом писали в газетах. За что? Спросите что-нибудь полегче. Расовые законы оказались ошибочными, но кто-то ведь должен быть виноват во всех наших несчастьях. Кошек ловят сотнями и продают для экспериментов. Консервы фирмы «Пиргорой» там не пойдут.

– И в Америке у них немногим лучше. Я видела по телевизору. В одном техасском городке запретили выпускать кошек на улицу без поводка. Приняли специальный закон. Потому что бескошатники жаловались, что кошки вытаптывают им газоны. Поглядели бы вы на несчастных тварей, которых волочат по земле на поводках. Они упираются всеми лапами, орут, скребут когтями по асфальту. Ужас!

– За что вас посадили в тюрьму?

– Мы разбили витрину одному филателисту. Вернее, слегка взорвали. В знак протеста. Наша группа раскрыла заговор филателистов всего мира. И вообще коллекционеров. Коллекционирование – это ведь реализация самой страшной человеческой страсти. Это жадность в чистом виде. Это накопление ради накопления. Наркомания стяжательства. Скрытый филателизм правит миром.

– А нумизматика?

– И она тоже. Но филателия – центр заговора. Недаром она родилась вместе с империализмом – в середине прошлого века. А для чего захватывали колонии? Чтобы выпускать обманно-красивые марки, морочить людям головы. Видели вы когда-нибудь марки острова Борнео, Берега Слоновой Кости, Кюрасао, Гвинеи? Весь этот пестрый обман всегда служил одной цели: взвинчиванию стяжательских инстинктов. Или еще нарочно выпустят двадцать штук с каким-нибудь неправильным числом зубчиков и лет через десять продают их по миллиону за штуку как редкую диковину. Наш лидер очень убедительно разоблачил все это в книге «Раковая опухоль филателии». Если хотите, мы пришлем ее вам.

Антон сказал, что обязательно. Когда он вернется из поездки в Перевернутую страну. До этого у него просто не будет времени. Отремонтированная «Вавилония» уже плывет к английским берегам. Будет в Ла-Манше дня через два. К тому времени он получит советские визы и присоединится к своей команде.

Дипломатический хоровод кружил вокруг них, сжимаясь все теснее. Прогрессивные мешались с реакционными. Антон чувствовал, что пьянеет не на один выпитый стакан пунша, а по крайней мере на пять. Не подливают ли они водку во все напитки? Говорят, у них в старину купцы по утрам пили шампанское из чайников. А царь заставлял гостей осушить кубок Большого орла размером с ведро. Кто выживал, имел шанс наутро проснуться министром.

Офицеры эскадры и разогретые замаскированной водкой дипломаты со смехом кинулись занимать свои места в очереди. «Вас здесь не стояло!» – «Как не стояло?!» – «А номер!» – «Глядите на номер!» – «Это никакая не восьмерка, это они тройку так пишут!» – «Эй, сейчас милицию позову!»

Сто четырнадцатой оказалась Мелада. Случайность? Или подстроено?

– Вам весело? Правда ведь, сегодня ужасно весело?

Очередь прижимала их друг к другу. Все отпущенные ему силы осязания стремительно перемещались из кончиков пальцев в кожу спины. Ему казалось, что он мог бы подробно описать все ее лямки, пряжки, резинки. Очередь продвигалась вперед рывками. (Выигрывает одна пара из десятки, остальные уходят не-отоваренными.) На время перебежки он терял ее и потом жадно ловил назад всей спиной.

Они выиграли мехового медведя, распахнувшего бежевые лапы, готового обнять весь мир. Они выбрались из давки и пошли в свободный конец зала, к бару, держа свой выигрыш за уши. Они со смехом обсуждали, что им делать с одной игрушкой на двоих. Не разрубить ли пополам, как советовал мудрейший Соломон? Как, она не слыхала про царя Соломона? Это, пожалуй, самый знаменитый певец на Западе. Когда-нибудь он даст ей послушать его пластинки.

Он заметил, что она дала волосам вырваться из проволочной закрутки, рассыпала их по плечам. И платье было куплено, похоже, не в том дешевом универмаге в Далвиче, куда она обещала Отвезти его. И туфли, насколько он понимал, могли бы даже у жены-4 вызвать снисходительно-одобрительный кивок.

– Я так счастлива, что меня перевели сюда в Лондон. Здесь встречаешь так много своеобразных людей. И работа гораздо интереснее, чем была в Ленинграде. Обидно только, что мои прежние подруги не пишут и не звонят мне. Наверное, они думают, что я получила это место интригами или что мне помогал отец. Он занимает довольно высокий пост. Но, клянусь, он ничего не знал. Для него мой перевод был такой же неожиданностью, как и для меня самой.

Ее серьезное лицо расплывалось перед ним, множилось по числу люстр на потолке. Силы осязания вернулись на отведенные им места, и пальцы зудели от наглого любопытства, рвались назад, к недостижимым теперь пряжкам, бретелькам, резинкам. Впрочем, если бы он даже дал им волю, вряд ли кто-нибудь заметил. Потому что вся сильно перебравшая дипломатическая братия тратила последние запасы трезвости на то, чтобы не выболтать государственные секреты или хотя бы получить что-то взамен.

Антон запомнил, как его усаживали в такси, как подкладывали под бок призового мишку, так и не нашедшего желающих обниматься с ним, и как Глухарев говорил смеющейся Меладе:

– Свой парень, свой! Я же тебе говорил – прогрессивный до костей. Эх, побольше бы таких – не надо было бы и на ракеты тратиться. Обошлись бы одной «Столичной».

Жена-4 считала себя великолепным водителем. В студенческие годы она даже участвовала в гонках на автотреке. Самой никчемной частью автомобиля, с ее точки зрения, был спидометр. Зачем интересоваться скоростью, когда кругом всегда полно других машин? Обгоняй их – и дело с концом. В автомобиле, идущем впереди, ей всегда чудилось что-то невыносимо оскорбительное. Оскорбление можно было смыть если не кровью, то скоростью. Она шла на обгон хоть справа, хоть слева, выезжала на обочину, прошивала движущийся поток наискось, через три, четыре полосы, сопровождаемая гудками, скрипом тормозов, неслышными заоконными проклятиями. Попасть в дорожную пробку было для нее как попасть в тюрьму. Она звонила Антону из автомобиля, выспрашивала объездные пути – пусть хоть в два, хоть в три раза длиннее, лишь бы не мучиться в этой одиночке на колесах.

От полиции она защищалась антирадарными коробками и чутьем, которое у нее работало не хуже новейшей электроники. Ситуация становилась опасной только в том случае, если дорожная судьба сводила ее с другим таким же маньяком за рулем. Особенно за рулем грузовика.

Кажется, они ехали тогда в Кливленд. Да-да, почему-то им непременно понадобилось попасть на концерт немецкого дирижера. И что такое пятьсот миль, если твоя жена вдруг воспылала любовью к Вагнеру? Или к дирижеру. Она могла прочесть заметку о нем или увидеть фотографию в газете и разглядеть в нем какие-то черты того, вечно ожидаемого (я должна увидеть его, он должен увидеть меня!) – и вот уже готово – мы все бросаем, мы мчимся на концерт. По безлюдной, безмашинной Пенсильвании. Под ее красными кленами. Мимо оленей, лижущих соль в придорожных бетонных стоках. Мимо нависающих скал, удравших когда-то из недр земли, готовых поддаться на зов, рвануться обратно. (Ах нет, это еще впереди, припасено у Горемыкала не для этой жены!) Мчимся, пока не упираемся в задние двери грузового фургона. Украшенные болтами и замками, как крепостные ворота.

Грузовик идет по левой полосе. Жена-4 терпеливо ждет, когда он уступит ей дорогу. Есть ведь какие-то правила, которые даже ей не хотелось бы нарушать. Лишь выждав достаточную паузу, она включает правую мигалку. Все могут видеть, как ей неприятно идти на вынужденное нарушение, на обгон грузовика справа. Но ничего не поделаешь. Не лишаться же вагнеровского концерта из-за какого-то черепашьего фургона.

Их «сааб» проскользнул уже почти до середины несущейся белой стены, до намалеванной на ней бутыли с шипучкой, когда грузовик вдруг начал резко забирать вправо. Жена-4 едва успела сбросить скорость и пропустить ревущую крепость вперед.

– Он что – обезумел?! Ослеп?

Теперь грузовик шел по правой полосе. «Сааб» начал обходить его слева. И снова где-то на полпути зеленая пенящаяся бутылка начала стремительно наваливаться на них, грозя сбросить с дороги на облетающие далеко внизу кленовые кроны.

Сомнений не оставалось – их вызывали на дуэль. С возможным смертельным исходом. Вот так, ни с того ни с сего, просто от дорожной скуки. И что тут началось!

Жена-4 закусила губу. Прищурилась. «Сааб» в ее руках преобразился в атакующий истребитель. Он то отставал, затаивался за поворотом, то разгонялся и мчался на врага. Справа, слева? Грузовик начинал идти зигзагами, захватывая не только обе полосы, но и обочину. Намалеванная бутылка едва не чиркала о скалы. О, если бы шведы догадались делать свои машины на несколько дюймов ниже! тогда можно было бы проскочить под колесами дорожного бретера. А так крепостные, запертые на замок ворота всегда успевали вынырнуть перед ними в последний момент, отбросить назад. Когда дорога шла под уклон, грузовик набирал такую скорость, что мотор «сааба» начинал реветь по-звериному, пытаясь не отстать. На подъемах же задыхающийся бутылковоз обманно раскрывался, оставлял кусок асфальта свободным, но лишь для того, чтобы приманить на него противника и затем ударить по нему всем бортом.

Антон сидел ни жив ни мертв. Прощался с жизнью. Но молчал. Он косился на разъяренную дуэлянтку, на ее взметенные золотые волосы, на прищуренные глаза и думал, что никогда еще Горемыкал не выпрыгивал перед ним в таком чарующем облике. Ему казалось, что если они разобьются сейчас – сильно, но не насмерть, – это принесет ему какое-то извращенное удовлетворение. Будто он что-то докажет ей этим. Будто в их отношениях произойдет какой-то важный и необходимый поворот. Будто она сможет осознать наконец тщету своих вечных состязаний, вечного карабканья наверх.

Но они уцелели тогда. На очередной попытке обгона по обочине «сааб» не удержался, слетел в мелкий кювет, подпрыгнул, развернулся в воздухе и, теряя скорость, саданул задним фонарем о скалу. Антон медленно вылез, мельком глянул на красное калейдоскопное крошево, усыпавшее траву. Осторожно оторвал от руля дрожащие пальцы жены-4, вынул ее из машины. Усадил на место пассажира, пристегнул.

Ах, если бы она могла видеть себя сейчас, свои наполненные слезами глаза, свои распухшие от обиды губы, изогнутые по звуку последнего, недовыкрикнутого ругательства! Может быть, она открыла бы новые краски для своего вечно обновляемого автопортрета, может быть, поняла и оценила ту щемящую прелесть, которую женщине безотказно придает поражение. Но нет – она только всматривалась в горный просвет, ловила прощальным взглядом зеленую бутылку, победно уносящуюся по красному склону долины далеко-далеко впереди. Она могла признать победу за противником и честно смириться с ней. Но научиться извлекать из этого удовольствие? Ах, подите вы с вашими извращенными вкусами… Слышать не хочу!

Антон был терпелив. Он ждал. Он был уверен, что с рождением ребенка все изменится. Ребенок будет мостом между ними, который соединит расползающиеся друг от друга берега залива. Залив расширялся – этого он не мог не признать. Но все станет по-другому, когда они вместе будут вскакивать по ночам на детский плач. И покупать игрушки, и подсчитывать прорезавшиеся зубки, и снимать домашние киноленты первых шагов, и ездить втроем в Диснейленд. А какой бескрайний мир откроется перед ней в магазинах детской одежды! Ведь она еще не пробовала свои силы в этой октаве, жанре, ключе. Ведь наверняка там есть бесчисленные возможности для художественного поиска новых цветосочетаний (юбка матери – комбинезончик ребенка), новых ритмов (материнский шаг – ход коляски), новых языковых и звуковых эффектов.

Она слушала его разглагольствования с явным интересом, поддакивала, расспрашивала даже с некоторым почтением (как-никак он был к тому времени отцом восьми детей), листала приносимые им педиатрические руководства и журналы детских мод. Но каждый месяц исправно повергала его в двойное разочарование. Нет, с ней все в порядке. Да, она ходила к врачу, сделала все нужные обследования. Возможно, это у нее наследственное. Она тоже была поздним ребенком в семье. Нужно набраться терпения.

Ах, все еслибы, еслибы, еслибы, еслибы нашей жизни!.. Еслиб – она не залезла в ту субботу в ванну с утра. И если б – он не засел в прохладной тишине кабинета оплачивать домашние счета. И еслиб – не было среди них очередного штрафа, назначенного жене-4 за неправильную парковку автомобиля. И еслиб – у него был выписан для таких оказий (ведь давно собирался!) номер ее водительского удостоверения. Тогда он не пошел бы рыться в ее сумках и кошельках в поисках номера, который надо было переписать с удостоверения в квитанцию штрафа. И не наткнулся бы на эту плоскую коробочку с пилюлями. Которые он так хорошо знал по виду, потому что жена-3 не расставалась с ними после рождения второй двойни. Которых в коробочке оставалось меньше половины.

По счастью, дверь в ванную была заперта и, колотя по ней кулаками, коленями, плечами, он успел израсходовать какую-то часть своей ярости. Иначе он, наверное, искалечил бы ее. Когда шурупы замка вырвались наконец вместе с древесным мясом из своих гнезд и он ворвался во влажный аромат, жена-4 сидела, забившись в угол, прикрывшись полотенцем, скользила пятками по мокрому дну ванны, пытаясь задвинуться дальше, дальше, от его перекошенного лица, от побелевших костяшек пальцев, от пихаемой ей под нос раздавленной в кулаке коробочки.

– Ты!.. Ты!.. Гадина!.. Гнида!.. Все эти месяцы!.. Весь год!.. Ложь, ложь, ложь!.. Зная, как это важно для меня!.. Нагло глядя в глаза!.. «Ах нет, детскую мы покрасим в зеленое… Ах, я бы предпочла девочку…»

Она пыталась спрятаться за мокрый полиэтиленовый занавес. Она просила выслушать ее. Да, она боялась. Она не чувствовала себя готовой к материнству. Ни морально, ни физически. Но не смела сознаться ему. Он так стремился к этому, так ждал. Она не смела попросить его об отсрочке. Он должен ее понять. Ей нужно время. Она еще не нашла себя, не знает, что ей делать с собой в этой жизни. Это было бы безответственно перед ребенком. Он должен дать ей время.

Отец Антона любил говорить, что в семейных сварах царит вечная справедливость. Ибо всегда побеждает тот, чьи чувства сильнее. Беда была в том, что Антон не хотел побеждать. Ведь побежденная жена станет беспомощной и ей нельзя будет мстить. А после того злосчастного дня он хотел только одного – мстить и упиваться местью. Ему доставляло наслаждение разрушать все, что она заботливо выстраивала в течение года их совместной жизни. Он нарочно надевал какие-нибудь шутовские галстуки в горошек, размером с салфетку, являлся на обед к ее новым друзьям в розовых шортах, громко хохотал, рыгал, сквернословил. Он устраивал ей сюрпризы – снимал вдруг все деньги с их общего счета и потом с наслаждением слушал, как она смущенно оправдывалась по телефону, обещала владелице магазина немедленно прийти и принести обратно купленное платье или заплатить кредитной карточкой. А он тотчас звонил в банк и закрывал ее кредитную карточку тоже. Если она пыталась устраивать ночные попытки примирения, он для виду поддавался, но потом разрешал третьему-лишнему такой разгул эгоизма, что все делалось похоже не на честный конец войны, а на какую-нибудь версальскую расправу, на потсдамское изнасилование.

– Она разбудила во мне негодяя, – с изумлением и гордостью говорил он случайным собутыльникам в баре. – Она превратила меня в подонка.

Он с наслаждением вспоминал и пересказывал ей все, что говорила в ее адрес Марта Келлерс. Он сам придумывал новые оскорбительные реплики и приписывал их другим бывшим друзьям и знакомым. «Эта женщина воображает, что главное назначение человека в жизни – быстро ездить и сильно пахнуть». Да-да, это было сказано про тебя. Или еще: «Она всем намекает, что жаждет разделенной любви, но при этом имеет в виду, чтобы все просто разделили ее любовь к себе». Или: «Дайте же ей наконец пролезть без очереди – пусть убедится сама, что на ее имя билет у кассира не оставлен».

Она принимала наказание с печальной покорностью. Или так ему казалось. Она не жаловалась, не протестовала, не просила пощады. Он был уверен, что, если он потребует, чтобы она на его глазах выбросила проклятые пилюли в туалет и спустила воду, она подчинится. Но ему хотелось сначала упиться ее униженностью.

И когда в один из вечеров, вернувшись за полночь, он не застал ее дома, то ничуть не встревожился, а лишь немедленно стал сочинять в уме новые сцены, которые закатит ей при возвращении, насмешливые реплики, издевательские подозрения, которыми осыплет ее. Даже обнаружив наутро исчезновение почти всей ее одежды, он все еще воображал, что это лишь тактическая уловка врага, древнеримское удаление на священные горы. Но он не поддастся, о нет! Как приятно было представлять ее сидящей где-то в мотеле, глядящей на телефон, ждущей, что он кинется на розыски. Ха-ха, не на такого напали! Нас, негодяев и подонков, на чувствительность не возьмешь! Посидите денька два в одиночестве и приползете обратно. Никуда не денетесь.

Но она не приползла. Ни на второй день, ни на третий. А на пятый пришло письмо из адвокатской конторы Симпсон и Ко. Жена-4 подавала на развод. Вследствие физических и моральных пыток, которым ее подвергал муж. О, там было перечислено всё! Принуждение к деторождению вопреки угрозе здоровью. Публичные оскорбления, издевательства перед лицом знакомых (с именами свидетелей, готовых подтвердить это на суде). Описание сексуальных извращений, к которым ее вынуждали (перечислены все ее любимые игры, но в страдательном наклонении). И если мистер Себеж не желает, чтобы все эти прискорбные факты получили огласку в открытом суде, у него остается возможность договориться полюбовно о справедливой денежной компенсации: за моральные травмы, которые потребуют долгого лечения у психиатров; за разрушенную карьеру (жена-4, оказывается, была на пороге блистательного восхождения в туристском бизнесе, когда он оторвал ее от клавиатуры компьютера и сделал рабой своих прихотей); а также на поддержание того жизненного уровня, к которому он ее приучил. Речь шла всего о двух-трех миллионах, выплату которых можно будет растянуть на довольно долгий срок. Мы не звери.

Но больше всего Антона поразил приложенный к письму пакет с вещественными доказательствами. Там были магнитофонные ленты с записью его оскорбительных тирад и надругательств. Копии банковских отчетов, подтверждавшие преднамеренное отнятие у нее финансовой поддержки. Фотопортрет жены-4 с синяком на лбу. (Она получила этот синяк во время гонки с бутылковозом, но поди докажи.) Даже фотография выломанной двери в ванную была вложена в пакет. А ведь ее отремонтировали уже на следующий день! Значит, уже тогда она успела хладнокровно все рассчитать, начала запасать боеприпасы против него… А он-то, он-то воображал!

О, наша слепота на близких, на любимых!

И ведь ему говорили, намекали, предупреждали. Но он не верил. Он воображал, что знает ее. Да, она могла быть чудовищно несправедлива, могла быть жестока. Но в ней не было холодной расчетливости – так ему хотелось верить. Чтобы совершить что-то жестокое, ей нужно было разгорячить в себе чувство правоты. Правота же разогревалась возмущением, гневом, презрением. Яростью. Повод был неважен. Неважно, чем вы зажигаете газовую горелку – спичкой, электрической искрой, свечой. Регулируемая ярость загорается безотказно, и кастрюля правоты вскипает в мгновение ока.

Кипящей правотой можно было обварить случайного прохожего, замешкавшегося на переходе, норовящего попасть под колеса. Дальнего родственника, посмевшего прислать приглашение на свадьбу дочери. Приятельницу, посмевшую попросить денег в долг. Клерка в магазине, посмевшего не расслышать вопроса.

И какую же праведную ярость должен был вызвать человек, шпионящий за тобой? Выследивший тебя за тридевять земель? когда ты воображала себя в заокеанской безопасности? Делающий снимки из окна притаившегося автомобиля? Какое горе, что в руках у тебя не бейсбольная бита, а только зонтик и сумка. И все, что ты можешь, – это в бессильной ярости колотить ими по захлопнувшейся дверце, по поднявшемуся стеклу. Вырываясь из рук седовласого плейбоя. Выкрикивая проклятия и угрозы вслед удирающей машине.

Антон был в панике. Как он мог так зазеваться, зачем высунулся с фотоаппаратом наружу? Теперь она побежит звонить дракону Симпсону. Тот прилетит, найдет, дохнет огнем, напустит ядовитого дыма, засунет его в диккенсовскую тюрьму, набитую беглыми должниками.

Антон примчался в посольство, отыскал Меладу. Визы? Да, они почти готовы. Осталось поставить последнюю, третью печать. Но сегодня нельзя. Почему? Еще не просохла вторая. Каждая печать сохнет три дня. Таков порядок. Хорошо, если ему нужно так срочно, она постарается что-то сделать. Подсушит под феном. Но не сейчас. Сейчас она должна везти моряков на автобусную экскурсию. Вернется часа через три и сразу займется визами. Он не хочет на это время оставаться один? Не поехать ли ему вместе с ними? Место в автобусе еще есть.

Она опять была в жакете с ромбом, в прическе из радиоспиралек. Моряки, истомившиеся в долгом плавании, не могли оторвать от нее глаз. Молоденький лейтенант, с букетом цветов, от возбуждения все время привставал с места и засыпал ее арифметическими вопросами. «Высота Трафальгарской колонны?… А в метрах?… Грузоподъемность Тауэровского моста?… А в тоннах?… Максимальная ширина Темзы?…»

Они ехали по Лондону, который был совершенно неизвестен Антону. То есть улицы, мосты, дворцы, памятники проплывали все те же, но все они были окутаны другими воспоминаниями, населены неизвестными ему призраками. Здесь наш вождь жил со своей женой в такие-то годы. И представьте себе, хозяйка, у которой они снимали квартиру, стала приставать к ним с бестактными вопросами: почему жена не носит обручального кольца? Они вынуждены были пригрозить ей судом за клевету – только тогда она отстала. В этот почтовый ящик, да-да, в эту самую красную тумбу, он, наверное, опускал пакеты со своими статьями для эмигрантской газеты. А тут жил основоположник. Подумать только – их разделяло каких-нибудь двадцать лет. Если бы они встретились – как много они могли бы сказать друг другу. Но вместо этой встречи произошла другая. С тем, кто впоследствии предал вождя и его дело. За что был изгнан из нашей страны. И впоследствии зарублен в Мексике без объявления приговора. Даже имени его нет в наших книгах и энциклопедиях.

Шофер-англичанин нагнулся к микрофону и вкрадчиво попросил мисс Интурист перестать бегать по проходу. Движение очень напряженное, а по правилам безопасности все в автобусе должны сидеть на своих местах. Мелада нехотя заняла место гида, но через пять минут снова вскочила, помчалась к задней двери, тыча пальцем в какой-то балкон на высоте пятого этажа. Три десятка стриженых голов поворачивались вслед за ней послушно, как подсолнухи. Лейтенант щелкал фотоаппаратом.

– Справа вы видите библиотеку Британского музея. В ней хранится десять миллионов томов. Если книжные полки вытянуть в одну линию, они растянутся на двести километров. И именно здесь работал основоположник, а двадцать лет спустя – и сам вождь. Может быть, он брал в руки книги, которые хранили пометки, сделанные основоположником, – как знать.

– Мэм, я настоятельно прошу вас вернуться на место, – сказал шофер ледяным тоном. – Не хочу отвечать, если с вами что-то случится.

Теперь они проезжали по районам, куда не забредали даже самые любознательные туристы. Но для них и здесь обнаруживались священные здания, заслуживающие паломничества. Давным-давно, больше ста лет назад, здесь жил великий русский мыслитель – изгнанник. И его навещал великий – и тоже изгнанный – бунтарь. Они разговаривали и мечтали о нашем светлом будущем. Мы помним их с благодарностью, мы называем их именами улицы наших городов, наши фабрики и институты. И подумать только, что сейчас мы видим дом, в котором они встречались, может быть, прогуливались по этому самому тротуару. Или заходили выпить кофе вон в ту кофейню. Да-да, за теми деревьями.

Она снова бегала по проходу. Автобус начал набирать скорость после поворота. Антон успел увидеть велосипедиста, рванувшегося под колеса, инстинктивно вцепился в сиденье. Надежные британские тормоза сработали мгновенно. Тридцать стриженых голов чуть не вылетели из сине-белых воротников. Велосипедист был спасен. Но несчастная мисс Интурист пронеслась по проходу так, словно автобус хотел выстрелить ею в нарушителя. Она ударилась спиной о железную штангу. По звуку удара Антон понял, что ее Горемыкал на этот раз прорвался. И забил победный, решающий гол.

Лейтенант бросился поднимать ее, усаживать, успокаивать. Она ловила воздух, не могла выдавить ни звука. Шофер подносил указательный палец к лицам сидевших в первом ряду и повторял:

– Я предупреждал ее – да или нет? Вы слышали, сколько раз я предупреждал ее?

Встревоженный Антон прошел по проходу вперед.

– Вы знаете, где ближайшая больница?

Мелада пришла в себя, попыталась сесть прямо.

– Ни о какой больнице не может быть речи. Экскурсия продолжается. Из-за какого-то синяка…

Автобус тронулся. Она взяла микрофон, начала говорить сквозь стиснутые зубы, но на первом же ухабе потеряла сознание.

– В больницу! – приказал Антон.

– На кладбище! – простонала очнувшаяся Мелада. – Поезжайте к Хайгейтскому кладбищу. Экскурсия должна быть доведена до конца.

Шофер поднял глаза к потолку, помотал головой, но подчинился. Антон сел рядом с Меладой. Она судорожно глотала слезы на каждом толчке.

– Я думаю, у вас сломано ребро, – сказал Антон. – И наверное, не одно.

Автобус остановился у ворот кладбища. Моряки, виновато отводя глаза, гуськом потянулись наружу.

– Я не могу встать. – Можно было подумать, что она сообщает занятную новость, которая всех должна развеселить. – Правда-правда, я не могу встать.

– Я звоню в «Скорую помощь».

– Ни в коем случае.

– Мисс, английские врачи в таких случаях работают бесплатно, – сказал шофер. – Им ваши рубли не нужны.

– Мистер Себеж, не могли бы вы… – На шофера она не смотрела. – Это очень легко найти… Голова основоположника видна издалека… Любой служащий вам покажет дорогу.

Антон молча кивнул и вылез из автобуса. Махнул рукой. Моряки выстроились колонной и двинулись за ним, на ходу подстраивая шаг. Голуби и воробьи бежали перед ними, как дети, приветствующие парад. Мягкий травяной ковер тянулся между дорожкой и крестами. Лесной анемон, чистотел, подорожник, дикий чеснок… Коммивояжер вегетарианских консервов был рад случаю проверить свои познания в новой для него сфере.

Около могилы основоположника лейтенант сунул фотоаппарат в руки Антону, жестами показал, на что нажимать. Антон сфотографировал его возлагающим букет к подножию памятника, сфотографировал весь экскурсионный десант. Моряки сняли бескозырки.

– Этот момент нашей жизни, – сказал лейтенант. – До гробовой доски… Детям и внукам… Навсегда… Прикосновение к граниту… Память сердца… Но время на исходе…

На обратном пути у Мелады хватило сил поднять микрофон к побелевшим губам.

– …Где-то в этом районе… Самый первый съезд… Страсти были накалены… Делегаты продолжали спорить на улице… Мальчишки смеялись, слыша русскую речь… Хулиганы швырялись комками мокрой бумаги… На следующий день для охраны съезда был поставлен полицейский… Хорошо, что он не понимал по-русски, не знал, о чем говорили делегаты…

Она попросила шофера высадить ее за квартал до посольства. Антон помог ей сойти, вышел вслед за ней. Высунувшийся из окна лейтенант так тряхнул ей руку, что она вскрикнула. Черные следы слез тянулись к углам ее рта.

– В порт, – приказала она шоферу. – Везите их обратно в порт.

Мелкими шажками, поддерживаемая Антоном, она доплелась до дверей кафе, вошла внутрь, осторожно села к столу.

– Вы можете позвонить товарищу Глухареву? Расскажите ему, что случилось, попросите прийти сюда. Я не хочу, чтобы в посольстве меня видели в таком виде.

Глухарев явился озабоченный, цокал языком.

– Ну как же так, старуха? Как же ты не убереглась? Да сиди уж, сиди. Я тоже в молодости ломал ребро, Колька Викулов меня клюшкой на барьер бросил, помню, что это такое. Ах ты, реакционная сила! Ну ничего – посадим тебя на военный корабль, пока будете плыть до Ленинграда, все и заживет.

– Нет! Пожалуйста! Толечка, Толик, Толенька, придумайте что-нибудь! Я не хочу в Ленинград.

– Ну, старуха, ну подумай сама – о чем ты просишь. Ты же знаешь порядок.

– Они никогда не вернут меня сюда. Все будет закрыто для меня, кончено…

– Да почему ты так говоришь?… Бывали же случаи…

– Когда? Назовите хоть один? Галю Червонную вернули? Иру Кошелеву вернули?

– Что ты сравниваешь? Ирка хотела своего француза ребенком повязать, додумалась раззява. А ты без всякого обмана, честная производственная травма…

– Все равно, все равно…

Она вынимала салфетки из пластмассового коробка на столе, прижимала их к мокрым щекам. Они говорили по-русски. Антон делал вид, что не понимает. Но колесики в его голове быстро вертелись, высчитывая, примеряя, размечая контуры смутно забрезжившей комбинации.

– Простите, что вмешиваюсь… Но мне бы хотелось понять… Что, собственно, происходит? Ведь сломанное ребро обычно срастается легко… Никто не остается калекой.

Они переглянулись. Кивнули друг другу. Видимо, решили, что можно. Начали объяснять. Заболевших работников не принято оставлять в посольстве. И тем более класть в местные больницы. Это большой расход. Их отправляют лечиться домой. Но рабочее место не может пустовать. Немедленно присылают замену. Очередь желающих – ого-го-го! И как-то так получается обычно, что присланная замена остается навсегда. Пока сама не заболеет. А уж того заболевшего недотепу устраивают на работу дома. Когда выздоровеет. И за границу его больше не посылают. Считается ненадежным. По состоянию здоровья. И Мелада боится, что и с ней так будет. Ей очень не хочется назад. Конечно, обидно. И двух месяцев не проработала. В посольстве все ее любили. Но ничего не поделаешь. Нет, в законах и правилах ничего такого не записано. Но есть кое-что посильнее законов и правил. Называется порядок. Таков порядок.

Счетные колесики в голове Антона продолжают крутиться. Он чувствует, что проступающая комбинация таит в себе какую-то опасность. Что она слишком сложна, что ему не просчитать ее до конца, что в ней слишком много темных ответвлений – любимых обиталищ Горемыкала. Но в основных своих чертах она так заманчива, так изящна. И ведь ему не обойтись без помощи в Перевернутой стране. И глаза этой девушки так темны от горя, так потеряны на дне колодцев из слез. И не судьбой ли свыше послано ему ее сломанное ребро? И под продолжающийся счетный перестук, которому еще далеко до конца, он слышит себя уже говорящим, уже двинувшим вперед центральную пешку.

– …Не знаю, вправе ли я вмешиваться… Но если это может помочь мисс Меладе… Завтра утром «Вавилония» будет в Дувре… И мы немедленно продолжим плавание… Но рано или поздно нам понадобится переводчик… Почему бы посольству не предоставить переводчика уже сейчас? На «Вавилонии» есть свободная каюта… Мисс Меладе будет там удобно и покойно… Она сможет давать команде уроки русского языка, не вставая с постели. Плавание займет дней пять, так что первый, самый важный этап выздоровления… Если, конечно, все это не противоречит всемогущему Порядку.

Они смотрят друг на друга. Потом на Антона. Потом опять друг на друга.

– Каков хер кошачий! – задумчиво говорит Глухарев. – Как они это умеют. Откуда у них такие головы? Да что ж ты молчишь, дуреха? Целуй прогрессивного гада, целуй взасос! А самому я скажу, что откомандировал тебя для наблюдения. Что замечены элементы реакционности в иностранном вавилонце, необходимо проследить. И будешь ты числиться в служебной командировке – только и делов. Ох, ловко! Ох, я люблю, когда гладко сработано! Да будешь ты его целовать или нет?

Она улыбалась сквозь слезы. Она послушно положила руку Антону на шею и попыталась притянуть его голову к себе. Но это движение оказалось за пределами болевой границы, так что поцелуй, не дотянувшись до щеки героя-избавителя, превратился в затяжной, самозабвенный стон.

И вот утро следующего дня. Посольский автомобиль приближается к Дувру. В кармане у Антона – четыре визы со всеми нужными, хорошо просушенными печатями. Мелада, обложенная подушками, лежит на заднем сиденье. Накануне Антон сводил ее к хирургу. Он настоял на этом. И заплатил за визит. Теперь у Мелады в чемодане есть черно-белые фотографии сломанных ребер. Шестое и седьмое. С правой стороны. А в сумке – коробочка с обезболивающим. В первые дни их лучше принимать регулярно. Но все же не злоупотреблять. Интимная прозрачность рентгеновских снимков вдруг разволновала третьего-лишнего. Неисправимый, неугомонный причудник. По совести говоря, надо было бы попросить на него пятую визу.

«Вавилония» у причала – краше, чем была. Свежая ватерлиния, новый флаг с собачьей головой, сверкающая якорная цепь. Но кругом – слава Богу – никаких корреспондентов. Ведь ее ждут в Кале, на другой стороне Ла-Манша. Поздоровевшая команда, в белых кителях, выстроилась по борту, приветливо машет фуражками. И все же угольки тревоги больно тлеют в груди Антона. Горемыкал где-то рядом – он чувствует это. Вот пролетает полицейский вертолет – разве не может он сейчас опуститься на набережную и выпустить в ветре и грохоте дракона Симпсона? Или это черное такси, выезжающее там из-за угла?

Команда с любопытством рассматривает поднимающуюся по трапу Меладу. Да-да, это наш новый член экипажа, русская переводчица. Она поплывет вместе с нами. К сожалению, ей немного не повезло – стукнулась вчера. И довольно сильно. Рональд, она не может подать вам правую руку – разве вы не видите? Линь Чжан, проводите ее в свободную каюту и помогите лечь. Мы отплываем немедленно. Нет, Англию посмотрите на обратном пути. Ничего особенного, поверьте мне на слово. Обычные останки великой империи. Нет, запасы пополним в Осло. Или в Хельсинки. Всё. Все по местам.

Кажется, пронесло. Полицейский вертолет улетел, набережная почти безлюдна. Из подъехавшего такси вылезли две курортные девицы, в пестрых шляпах и шортах, с сумками, набитыми, видимо, чтением, вязаньем и едой на тысячу и один пляжный день. Девицы двинулись вдоль причалов, увидели «Вавилонию», замахали руками.

– Мистер Себеж, мистер Себеж! Гудбай, ауфвидерзеен, счастливый плавать!

Да это же прогрессивные девушки Гудрун и Ингрид! Антон с облегчением помахал им в ответ.

– А где Мелада? Мистер Глухарев сказал нам, что она в командировке, что плывет с вами. Можно, мы скажем гудбай и ей тоже?

– Только недолго. Нам через десять минут отплывать. Она в каюте внизу.

Гудрун и Ингрид поднимаются на борт, волоча за собой сумки. Красота воскресшей из пепла «Вавилонии» ошеломляет их. Они гладят пальцем сияющую медь иллюминаторов, они нюхают свежий лак перил, они перегибаются через поручни трапа, они срывают фуражку с Пабло-Педро и примеряют ее по очереди.

– Какой корабль! Какое совершенство линий! А нельзя и нам поплыть с вами?

Антон отечески улыбается двум шалуньям.

– Как-нибудь в другой раз. Когда мы не будем так спешить, обязательно прокатим вас.

– Дело в том, что сейчас нам как раз по пути. И конечно, мы заплатим за проезд. Нам обязательно нужно попасть в Финляндию.

– Почему бы зам не полететь самолетом? Думаю, это будет в пятьдесят раз быстрее.

– Морем – это так романтично. Кроме того, нам хотелось бы миновать паспортный контроль. Вы ведь знаете – английская бюрократия стала просто невыносимой. Чиновники цепляются к каждой мелочи.

– От души желал бы помочь вам. Если бы «Вавилония» принадлежала мне, вы были бы дорогими гостьями на борту. Но мы все здесь – на службе. Мы выполняем приказы пославшего нас адмирала. И нам категорически запрещено брать пассажиров.

– Жаль. Но ничего не поделаешь. А можно, мы хотя бы подарим вам ручные часы со счетной машинкой? Одна швейцарская фирма попросила нас раздавать их новую марку встреченным знаменитостям. В рекламных целях. А знаменитее вас мы еще никого не встречали. Есть разные размеры, разные покрытия. Вот эти, по-моему, очень хорошо выглядели бы на могучей руке штурмана. Вы позволите примерить?

Рональд любезно подставляет запястье, любуется подарком.

– Вам нравится?

– Немного тяжеловаты. Но в общем красиво. И такой мощный браслет. Словно наручник. А как он расстегивается?

– О, там небольшой секрет. Мы объясним его позже. Вот еще одна модель. Имитация золота. Такими любят щеголять молодые моряки. Вы не откажетесь?

Пабло-Педро пристально всматривается в протянутые ему часы. Потом вдруг прикрывает голову руками и бросается бежать. Он бежит на корму, вскакивает на поручни. И, не сказав ни слова, не оглянувшись, не сняв ни кителя, ни белых брюк, прыгает в воду.

– Он знает, он знает! – смеются прогрессивные немки.

Они кланяются друг другу, кланяются ошарашенным вавилонцам, как цирковые фокусницы после удачного номера. Ингрид достает из сумки черную коробочку с антенной, Гудрун театральным жестом швыряет часы далеко в воду. В тот момент, как часы исчезают под водой, Ингрид щелкает рычажком. Небольшой белопенный конус прорывает поверхность, доносится ватный звук взрыва. Две курортные сирены снова кланяются друг другу и забывшей аплодировать публике.

Пока длится суматоха, пока Рональд с недоумением рассматривает тикающие оковы на своем запястье, пока мокро-мазутный и пристыженный Пабло-Педро взбирается обратно на палубу, Антон находит в себе силы справиться с растерянностью и встретить очередную победу своего закадычного врага с оттенком достоинства. Он даже испытывает некоторое удовлетворение: вот ведь, значит, его сторожевой петушок работает исправно, верно предупреждал его с самого утра. А Горемыкал, словно издеваясь над тупостью проигравшего, останавливает его взгляд на газете, торчащей из открытой сумки непрошеных пассажирок:

«Взрыв филателистического магазина на Коллет-стрит, – гласят заголовки. – Двое раненых. Убытки исчисляются в 50 тысяч фунтов. Разыскиваются две незаконные иммигрантки…»

Беглые сирены наперебой утешают взволнованного Рональда:

– Вам нет никакой нужды волноваться… Взрыватель установлен на восемь часов вечера… А в восемь часов мы переведем его на двенадцать часов вперед… И так будем продолжать переводить вперед каждый день утром и вечером. Главное – не пытайтесь расстегнуть и снять часы своими силами… Взрыватель – вы понимаете?… Без знания кода это невозможно. А код знаем только мы… И в Хельсинки мы снимем часы с вашей руки и расстанемся друзьями… Вы не должны сердиться на нас… У нас не было иного выхода… Вот этот молодой мокрый матрос смотрит на нас так сердито… Ему бы очень хотелось выбросить нас за борт, сдать полиции… Но тогда некому будет перевести стрелки часов вечером… Так что вы уж проследите, чтобы с нами не случилось ничего плохого. Из-за кормы пассажирского лайнера вылетает катер береговой охраны, несется в их сторону.

– Эй, на «Вавилонии»! Мы получили сообщение, что у вас человек упал за борт!

– Он уже спасен, он уже вылез!

Ингрид машет своей пестрой шляпой и смеется. Гудрун присоединяется к ней.

– Все в порядке, констебль, никто не пострадал.

– Но вы только посмотрите на этого мокрого петуха. Сейчас мы будем отмывать его в ванной от нефти.

– Не пора ли дирекции Дуврского порта заняться очисткой воды?

– Мы отплываем через десять минут. Не правда ли, капитан?

Антон смотрит на свою приунывшую команду, на веселящихся девиц, на полицейских в толстых спасательных жилетах, на тикающий будильник на руке Рональда. Со вздохом кивает. Достойно принять поражение, пройти под взглядами к столу, подписать капитуляцию недрогнувшей рукой – что еще остается? Он отдает честь и поднимается в рубку.

Новенький дизель «Вавилонии» послушно наполняет корпус нетерпеливой дрожью.

Радиопередача, сочиненная при переходе из пролива Скагеррак в пролив Каттегат
(Быт и бытие, или имена тревог)
Однажды мне довелось почти целые сутки ехать на автобусе из Чикаго в Нью-Йорк. Соседкой моей оказалась немолодая женщина, преподающая философию в одном из нью-йоркских университетов. Мы разговорились. Она пыталась объяснить мне разницу между бытом и бытием.

– Быт и бытие присутствуют в каждой секунде нашей жизни одновременно, – говорила она. – Но они отделены друг от друга невидимой гранью. Мы просыпаемся утром, ставим на газ кофейник, колеблемся минуту над банками – с кофеином пить или без? – пробегаем мимо окна, отмечаем, что температура сегодня упала на пять градусов, думаем «надо бы надеть свитер», не успеваем, выходим на крыльцо дома, дверь скрипит – ах, надо бы смазать, да ведь масленка куда-то опять задевалась, отвлекаемся, вспоминаем, что не вынули вчера письма из ящика, достаем, вот счет за телефон, на тридцать долларов выше, чем в прошлом месяце, – откуда? Вздыхаем.

Это быт.

И одновременно с этим, тут же, но в другом измерении, рука всегда держит кофейник, всегда скрипит дверь, мы всегда выходим на крыльцо, всегда над нами склоняется и шумит вечнозеленый дуб, всегда достаем письма из ящика, их солнечная белизна режет глаза, и мы, забывая цифру в телефонном счете, вдруг вздыхаем от счастливой своей причастности – через скрип, через прохладный ветерок, прокравшийся под плащ, через запах скошенной травы на газоне, через теплоту ключа в ладони – бытию.

Когда вы впервые открываете для себя это двуединство жизни, вы испытываете поначалу необыкновенную радость. Как хорошо уметь в любой момент покинуть наскучивший быт! Как хорошо уметь приобщаться вечности без всяких усилий! Бегство из быта в бытие становится вашей любимой игрой. Вам кажется, что в бытии можно спастись от любых повседневных огорчений и бед. Ах, как хорошо никуда не спешить – ведь в бытии невозможно опоздать куда-то, ибо там не бывает ни начал, ни концов. Как хорошо забыть о своих ошибках, просчетах, утратах – ведь в бытии они ничего не значат, ибо там вы бессильны что-то изменить. Как хорошо простить все упреки, оскорбления, обиды, нанесенные вам, – ведь ясно, что вы заведомо ни в чем не виновны, раз уж вы оказались там, где ничего нельзя ни улучшить, ни ухудшить.

Вы купаетесь в блаженстве. Вы пытаетесь открыть глаза своим близким, зовете их к себе. Вы с наслаждением и по-новому перечитываете знакомые книги, всматриваетесь в виденные ранее картины, обнаруживая в них до сих пор не замечавшийся вами драгоценный блеск бытия сквозь пленку быта. Ибо настоящие поэты и художники – великие искусники в этом деле, и весь их секрет в том и состоит, что они умеют безошибочно разглядеть и воспроизвести каплю бытия в капле воды на стебельке травинки, уловить вечное в сиюминутном.

Какая новая, какая волшебная жизнь, думаете вы. Какой подарок судьбы – это озарение, это открытие нового мира. А ведь есть несчастные, которые и до самой смерти не узнают о сокровищах, дарованных им, которые до конца дней своих будут думать, что на свете нет ничего, кроме сиюминутного быта.

Если судьба будет милостива к вам, вы сохраните это радостное и благодарное чувство надолго и уйдете в мир иной с легким сердцем, без страха, просто уроните голову на подушку, или на спинку кресла, или на руки, лежащие на столе, и сольетесь с бытием всецело.

Но мало, очень мало избранников судьбы. Гораздо чаще заигрывание с бытием не проходит человеку даром. Точно юный и неопытный наследник, вселившийся в старинный дом своих предков, вы начинаете замечать приметы заколдованности, слышите голоса злых духов. Постепенно – а иногда и стремительно, как обвал, как раскол земли под ногами, – на вас налетает, наползает, накатывает – туча, волна, смерч – неясной тревоги. Вы вдруг начинаете осознавать, что раз в бытии нет времени, значит, ваша смерть всегда рядом, здесь же, ежесекундно, неотделимо, ближе, чем руку протянуть, – ее руку, не вашу. Что все ухищрения вашего ума, включая и самые изящные, включая и тонкое различение быта и бытия, останутся навеки бессильной бессмыслицей в мире, где ничего изменить невозможно. И что все ваши усилия стать лучше, краше, добрее, заслужить одобрение, любовь, приятие, прощение – все это смехотворная возня, ибо в бытии каждый навеки один, изначально оправдан, бессрочно осужден, никому не нужен, ни к кому не привязан, безлик, одинок, нелюбим, отвергнут, проклят.

Вечный распад, вечная бессмыслица, вечное осуждение – вот имена главных тревог, подползающих к вам из бытия.

Раковой опухолью разрастается трехголовая тревога в душе, прорывается там и тут метастазами ужаса, гнойниками сомнения. Многие прошли через это, многие пытались описать нам пережитое. От Авраама до Кьеркегора, от Экклезиаста до Толстого, от Иова до Достоевского, от Лютера до Нищие и Кафки, от Паскаля до Камю понаписано подробнейших путеводителей по всем девяти кругам, вычерчены карты мучений, составлены таблицы течений боли, нанесены розы ветров отчаяния.

Но миллиардам простых и слабых душ нет нужды заглядывать в эти цветистые атласы. Ведь для них всегда есть такой легкий, спасительный путь из бытия – обратно в быт. И быстро заделать дверку. И поставить между собой и смертью длинную вереницу непрожитых лет, дней, часов, заполненных беспочвенными надеждами, спасительными поражениями, выполнимыми заботами. И выкинуть всех змей сомнения за высокий забор наук и знаний, и строить, строить этот забор до облаков, до неба, превращая его постепенно в глухой купол. И слиться с другими душами в тесном клане, племени, шайке, партии, церкви, спастись в их гуще от отверженности и одиночества, получить гарантированное оправдание за отказ – всего лишь – от своего «я», причастного бытию.

О, горе тем, кто теперь придет и попытается поманить нас обратно, в леденящий свет и ужас бытия. Мы будем смотреть на него как на преступника, пытающегося разрушить наши плотины, как на поджигателя с копеечной московской свечкой, как на отравителя колодцев, как на колдуна с колорадскими бациллами чумы. Эй вы – непризнанные художники с отрезанным ухом, загнанные в концлагеря философы, сожженные на кострах еретики, побитые камнями пророки! Хватит ныть, хватит жаловаться на несправедливость, хватит уверять нас, что вы желали нам только добра. Открывание глаз и душ бытию – это вы называете добром? Вы смутьяны и искусители, вы хотите, чтобы мы разделили с вами ваш ужас и отчаяние, когда даже у вас – двужильных – не хватает душевных сил выносить его? Так вам еще нужно свалить его на слабых нас, на малых сих? Огня, камней, пуль, стрел, колючей проволоки! – сюда! скорее!..

Здесь моя спутница утратила самообладание, и дальше ее рассказ стал маловразумительным, наполненным вспышками глубоко личных переживаний, обвинений, самооправданий, укоров. Однако эти рассуждения о двуединстае быта и бытия запомнились мне, и я пытался еще задолго до Большого несчастья научиться извлекать лучшее из обоих миров, прыгать то сюда, то туда, как люди прыгают со льдины на льдину, перебираясь через опасный пролив.

А вы, дорогие радиослушатели? Доводилось ли вам ощущать эту глубинную разницу двух сторон нашей жизни? И если да, не поделитесь ли вы с нами приемами, как легче всего проникать из одного в другой и как надежнее, крепче и герметичнее можно заделывать дверь между ними?

13. Балтика
– Капитан, нельзя этого делать, – сказал Пабло-Педро. – Нельзя меня ставить на утреннюю вахту. Только ночью. Иначе сорвусь и разбросаю их по морским просторам. На полном разгоне, на таран, ударом о камни. Так, чтобы вылетели головами вперед. Налетят чайки, расклюют, что останется, все станет чисто, светло. Легко могу потерять контроль, легко и безвозвратно.

Взгляд его был прикован к двум безмятежным красоткам, лежавшим в шезлонгах на носу «Вавилонии». Одинаковые белые колпачки на носах, одинаковые розовые очки, одинаково повернутые к солнцу ладошки делали их кукольно похожими друг на друга, доверчиво хрупкими, беззащитно дружелюбными. Антон заметил, что «Вавилония» нацелилась плыть по кругу. Положил ладонь на руку замечтавшегося рулевого, подтолкнул штурвал.

– Без паники, Пабло, – сказал он. – Без нервов. До Хельсинки осталось три дня. Мы высадим их там, они снимут с Рональда часы, и плавание будет продолжаться тихо-мирно.

– Не верю. Тихо-мирно уже не для нас. Легко можем донести полиции. Легко собрать и представить полный букет словесных примет. Свидетелям трудно остаться в живых. Труднее, чем взрывникам. Зачем им оставлять нас свидетелями? Что-нибудь они подстроят в последний момент. И никто никогда про нас не услышит – на какой глубине, на какой широте.

– Что ты знаешь об этих часах? Сильный в них заряд?

– Руку оторвет по локоть. Да и голову пробьет заодно. Можно, конечно, не ждать, заранее ампутировать кисть и снять часы. Но Рональд не согласится. Слишком дорожит плотью. Да и где найти хирурга? Такого смельчака, чтобы согласился работать рядом с бомбой?

– Кто бы мог знать код взрывателя? Если бы связаться по радио с изготовителями, узнать комбинацию, разрядить…

– Не проходит по радио, не проходит по почте. У каждого будильника свой код. Как автомобильный ключ. Узнать можно только у них самих. Потому что они сами его и составили. Я вам твержу это уже два дня.

– Знаешь точно, что я не соглашусь, потому и твердишь.

– Понимаю. Воспитаны в страхе слов. Боитесь, что напечатают в газетах про капитана Себежа – морского палача. Который пытал красивых девушек. Получится черно-белый позор на всю жизнь. А лучше большой заголовок: ШТУРМАН ИСКАЛЕЧЕН, НО ПРИНЦИПЫ ЦЕЛЫ!

– Слушай, мне любопытно: ты дразнишь меня или всерьез? Как ты себе это представляешь? Мы посадим их на электрическую плиту и будем постепенно добавлять напряжение? Зажмем пальцы якорной цепью? Начнем по очереди пороть сигнальными флагами?

– Не надо сочинять морскую инквизицию, не надо ничего выдумывать. Есть простые испытанные способы – не оставляют шрамов, не увидишь никаким рентгеном, никто ничего не докажет. Вам вполне знакомы, испытали на собственной шкуре совсем недавно. Как они вас, так и вы их. Привязать за ноги, а головой за борт. Чтоб заглянули в иной подводный мир. Сначала на минуту, потом на две, потом на три. И очень скоро будут рассказывать код и разминировать бомбу наперебой. Узнаем все, что захотим. Явки, пароли, имена любовников, число абортов.

Одна из красоток подняла голову (не могла же она услышать?), обвела розовым взглядом морские дали, поерзала, устраиваясь поудобнее в шезлонге.

На палубу поднялся задумчивый Рональд. Он подошел к загорающим сиренам, протянул им левое запястье, отвернулся. Они стали что-то говорить ему, поглаживать по руке, тормошить. Ингрид поколдовала над часами, снова попыталась разговорить печального заложника. Он слушал с молчаливой покорностью ученика, навеки утратившего веру в слова наставников, но вынужденного терпеть их и подчиняться. Потом так же молча удалился.

Сирены включили приемник, начали подпевать шведской песенке, покачивать в такт головами. Их безмятежность была обидна, неподдельна, заразительна. Да, жизнью можно наслаждаться, даже путешествуя со смертником на борту. Нужно только выработать правильное отношение. Нужны терпимость и понимание. Голая ненависть Пабло-Педро бесплодна и несправедлива. И то, что Антон снова и снова вызывал его на обсуждение ситуации, было всего лишь машинальным действием, как щупать рукой набухающий нарыв – достаточно ли горяч?

– Я читал, что на переговоры с террористами теперь вызывают целую команду специально обученных психологов. Но этих даже и террористками не назовешь. Они ведь ничего не требуют. Все время извиняются за беспокойство. Только довезите их по назначению – ничего больше им не надо.

– Вот отсюда, с этой точки, могу скосить одной очередью…

– И, через двенадцать часов? Ты сам переведешь стрелки на часах? Нет, сегодня за обедом попробую еще раз уговорить их. Дам твердое обещание доставить в хельсинкский порт и не сообщать полиции. Да простят меня финские филателисты.

– А мне очень хотелось бы спросить нашего адмирала, откуда эти девки узнали, что «Вавилония» будет в Дувре в этот день, в этот час. Конечно, он опять скажет, что это случайность. И сколько еще таких случайностей он приготовил нам впереди?

– Ты снова за свое.

Разговор был круговым, бесплодным, как скачки на карусельных лошадях. Антон махнул рукой и вышел. Подумав, отправился в пассажирский отсек. На всей «Вавилонии» оставалось единственное место, где можно было отдохнуть от тикающего кошмара, – каюта Мелады. Ей решено было ничего не рассказывать. Просто взяли на борт двух прогрессивных попутчиц, у которых не было денег на самолет.

Попутчицы забегали к больной выкурить сигаретку и поболтать. Антон же просиживал у ее постели часами. Мелада расспрашивала его о жизни в Америке, рассказывала о себе. Она радовалась его приходу. Приподымалась с подушки, хватала левой рукой расческу, приглаживала волосы, поправляла воротник халатика. Она хотела все знать. Отличница, забрасывающая профессора больными вопросами, ставящая в тупик.

Сегодня она попросила его рассказать про детство. Про учителей, про родителей, про школьных товарищей. В каком классе у вас сообщают детям, что все люди смертны? Когда начинают изучать тычинки и пестики? Ведь это так важно в годы созревания. Нет, она не верит, что все дети втайне мечтают отбить для себя маму от папы или папу от мамы. Она надеется, что когда-нибудь теории венского профессора выйдут из моды. Но вообще детский эгоизм очень силен, и победить его крайне трудно.

Она, например, до сих пор помнит тот день, когда она сама – в первый раз! – отдала соседской девочке пластмассового пупса в ванночке. И вовсе не потому, что он ей надоел. Ей жалко было с ним расставаться. И ей не очень нравилась соседская девочка. Просто она в тот день поверила в то, чему ее учили с младых ногтей. Что отдавать – всегда хорошо. А брать – всегда плохо. Ей очень, очень хотелось быть хорошей. А он? Помнит он самый важный день своего детства? Что это было?

Конечно, он помнил. Это был день, когда он познакомился на пляже с девочкой Робин. Ему было лет шесть. Они зарывали друг друга в песок, и он все время старался касаться длинных вьющихся волос. А потом мама Робин сняла с нее штанишки и велела бежать в воду и смыть весь песок. И оказалось, что Робин – мальчик. Просто у него были длинные волосы и тонкий голосок и девчоночья привычка надувать губы. Но Антон понял это только потом. А в тот момент он замер, онемел от ужасного разочарования. Оказалось, что под штанишками у мальчиков и девочек все одинаковое. Откуда-то он догадывался и знал (и надеялся?), что должно быть разное. А тут – такой удар.

Нет, его горе было ей непонятно. Если бы штанишки сняли с него и весь пляж увидел и смеялся над ним… Да, такой позор она бы запомнила надолго. Но родители никогда бы не поступили с ней так. Даже в наказание. Если она делала что-нибудь запрещенное, ей говорили «дрянная девчонка», и этого было довольно. Быть «дрянной, плохой», рассердить родителей – вот что казалось самым страшным в детстве. У отца было много разных гневов: на детей, на жену, на подчиненных, на собаку, на продавцов в магазине, на сослуживцев, на судьбу, на врагов страны… Кажется – никогда на начальников. Впрочем, это просто сорвалось у нее с языка. По-русски она никогда не смогла бы выговорить такое про отца.

– Мой отец никогда на меня не сердился, – сказал Антон. – Во всяком случае, я не помню страха перед ним. Единственное, чего я боялся, – это потерять его в толпе. Он обожал быть в толпе, в давке. Если народ собирался вокруг пожара или столкнувшихся машин, он непременно шел туда, зарывался, терся о людей, расспрашивал, давал советы. Я терял его и плакал от страха. И каждое воскресенье – бейсбол или футбол. А отпуск – на каком-нибудь людном курорте. Чтоб на пляже на тебя наступали каждую минуту, осыпали воздушной кукурузой, спрашивали время, одалживали крем, хвалили погоду.

Его огорчало, что люди постепенно богатели, разъезжались каждый в свой дом, в свою дачку, к своему телевизору. Залы кинотеатров пустели, курорты растягивались цепочкой многоэтажных безлюдных отелей по всему побережью. Даже бейсбольные матчи часто шли при полупустом стадионе. А когда мы переехали из Нью-Йорка в Индиану, отцу стало совсем невмоготу. И он пользовался любым поводом, чтобы вырваться хотя бы в Чикаго, проехаться там на метро, потолкаться вечером в пивных.

– Бедный, бедный человек, – сказала Мелада. Губы ее кривились искренним состраданием. – Как ему хотелось забыться, заглушить.

– Что заглушить? – не понял Антон.

– Вы же сказали, что он был агентом по рекламе.

– Да. Так что?

– Такая ужасная, унизительная работа. Я бы умерла от стыда. С утра до вечера уговаривать людей купить ненужные им вещи.

– Почему же ненужные?

– Если бы были нужны, они покупали бы их без уговоров.

– Мне рассказывали, что в вашей стране на стенах висят лозунги: «Всякий труд почетен».

– Конечно. Потому что у нас не бывает агентов по рекламе. Только цыгане уговаривают погадать по руке или на картах. Но их не переделаешь.

– А так все профессии равны?

– К сожалению, нет. Всё же докторов или, скажем, музыкантов или летчиков больше уважают, чем уборщиц или кондукторов. Даже если ты плохой доктор или летчик, тебя будут уважать. Тем более что трудно узнать, кто плохой, кто хороший… Пока он тебя не залечит или не разобьет о землю. Есть даже люди, которые обманывают, придумывают себе другую профессию, чтобы понравиться новым знакомым. Никто, например, не сознается, что он продавец.

– Значит, любым продавцом быть позорно?

– Я так не считаю. У нас вполне можно быть хорошим и честным продавцом. Это не то что в Лондоне. В первые дни я просто была ошеломлена. На одну и ту же вещь или продукты в одном магазине одни цены, в соседнем – совсем другие. Как это можно? Я не стала поднимать скандала. Когда ты в гостях, хозяев не критикуют… Но все же… Это не укладывается у меня в голове. Ведь они обрекают покупателя на вечную муку. Каждый поневоле думает: «А вдруг в магазине за три квартала можно купить то же самое дешевле?» Невозможно получить удовольствия ни от одной покупки. И мне объяснили, что на Западе так повсюду.

– А когда сам магазин меняет цену? Допустим, снижает. Вчера было четыре фунта, сегодня – три. Распродажа – это ведь хорошо?

– Ничего хорошего. Это значит, что меня вчера обманывали, хотели продать втридорога. Цена каждой вещи должна быть одна и та же – всюду и всегда. А уж рекламировать, то есть приставать к людям с уговорами, да еще так настойчиво, под музыку, с полуголыми красотками, это… это… Ох, ради Бога, простите. Я не имела в виду вашего отца.

Антон отвернулся к иллюминатору. Облака сегодня были в три этажа. Нижний двигался на запад, средний – на север, верхний оставался неподвижным. Она действительно обладала талантом все повернуть в какую-то неловкую сторону, создать угрозу мирному потоку минут и слов. Как тогда в автобусе – упрямо вскочить, побежать по проходу, сломать себе ребра.

Он попробовал увести разговор обратно, на невинные поляны детства. Стал рассказывать о матери. Мать не разделяла страсти отца к толпе. Это она в конце концов заставила его переехать в тихую Индиану. Люди подавляли мать своей непредсказуемостью. Никогда нельзя было знать заранее, что они о тебе подумают. Если одеться понаряднее, не осудят ли тебя за щегольство? А если победнее, не сочтут ли это знаком неуважения? Перед походом в гости она заставляла детей примерять то одно, то другое, бормоча себе под нос: «Нет, дяде Роберту это не понравится… Он не любит ничего кричащего!.. А миссис Горски очень строга в отношении обуви… Она считает, что нужно носить ботинки и туфли только английского производства… Я как раз хотела купить вам на прошлой неделе, но не было ваших размеров… Что же делать, что же делать?»

Маленький Антон бунтовал. Почему это он должен думать только о том, чтобы понравиться дяде Роберту и миссис Горски? Они ведь не старались ему понравиться. Он нарочно надевал носки наизнанку, сутулился, смеялся громче, чем ему хотелось, хватал еду руками, сосал суп через коктейльную трубочку. Отец, не решавшийся огорчать свою жену открытым неповиновением, втайне радовался выходкам сына, хихикал, прикрывшись газетой. Мать прижимала ладонь ко лбу и молча уходила в спальню.

Сначала это называлось мигрень. Мигрень могла вспыхнуть даже без всяких видимых огорчений. Казалось, любопытствующие, оценивающие, осуждающие взгляды соседей, постоянно направленные на нее, сходились где-то за стенкой нежного лба, как сходятся прожектора на серебряной точке самолета, грозя взрывом, уничтожением, падением вниз. А потом пришла болезнь. Настоящая. У нее не было названия. Врачи не могли определить ее и вылечить. Это были какие-то внезапные приступы лихорадки и рвоты, после которых мать не могла подняться несколько дней. Не помогали никакие лекарства, никакие поездки в специальные санатории. Приступы возвращались, и мать отлеживалась после них бессильная, мечтательная, удовлетворенная.

Антону потом казалось, что даже ребенком он понимал болезнь матери лучше всех врачей. Он замечал, что только во время приступов и после них с лица матери исчезало выражение напряженного испуга. Он видел, что матери приносило огромное облегчение быть больной и ни в чем не виноватой. Какой мог быть спрос со слабой женщины, придавленной к постели загадочной болезнью?

Антон боялся этих просветлений на лице больной. Он все больше паясничал, шалил, дразнил взрослых, маскарадил в одежде, мусорил в словах. Но он вовсе не хотел огорчать мать. Он хотел показать ей пример, как можно не бояться осуждающих, оценивающих взглядов, не думать о пересудах за твоей спиной.

Мать не хотела понимать его. Огорчалась. И все глубже пряталась в свою болезнь. Приступы учащались. Теперь ей доставляло особое удовольствие обдумывать собственные похороны. Она готовила для мужа длинные списки того, что он должен будет купить, кого пригласить, как устроить отпевание. Крематорий или кладбище? Простой гроб или с обивкой? И во что ее одеть? Когда она тихо и застенчиво умерла, самым сильным чувством ее десятилетнего сына была обида. Потому что ему казалось, что мать сбежала от них, бросила, уморила себя нарочно только для того, чтобы миссис Горски не могла осудить купленные ею туфли.

Антон прервал ручеек воспоминаний, потому что его слушательница начала вести себя странно. Она морщилась и натягивала простыню на лицо. Она слегка постанывала и мотала головой.

– Опять приступ? Дать вам таблетку? У меня в каюте есть американское обезболивающее. Принести?

– Не надо. Со мной все хорошо. Но ваш рассказ… Такое ужасное детство… Неужели мать вас совсем-совсем не любила?

– С чего вы взяли? Да она обожала меня. Вся ее жизнь была во мне.

– Но как же тогда… Я не понимаю…

– Чего?

– Вы так рассказываете о ней… Так безжалостно… Совсем постороннему для вас человеку… Как о чужой…

– Но все это – чистая правда.

– Мне страшно подумать, что и мои дети будут когда-нибудь так… про меня…

– А что бы вы хотели? Чтобы они только пели: «Ах, наша золотая, любимая мамочка, ах, как нам ее недостает!»?

– Любовь детей к родителям – разве мы не вправе на нее рассчитывать?

– По-вашему, все дети всегда любят своих родителей?

– Конечно нет. Но должны любить. А если не любят – это-то и ужасно.

Он посмотрел на нее. Она выглядывала из-за натянутой на лицо простыни, как испуганный ребенок из-за ограды дворика: взрослые ушли, наказали не пускать чужих, но как тут понять, кто свой, кто чужой?

– Не знаю, как это звучит по-русски. Но по-английски оборот «должны любить» режет ухо.

Раздражение прорвалось в его голосе. И он не пожалел об этом. Где-то нужно провести черту. Он встал, надел фуражку и сухо отдал ей честь. Потом вышел.

20 августа
Идем вдоль берегов Дании. Море спокойно. В свободное от вахты время я читаю книги о викингах. Рассматриваю рисунки их кораблей. Идеальная форма. Всего 75 футов в длину, 18 в ширину. В среднем помещалось 30 воинов. Весла и парус. Никаких надстроек. Неужели они оставались под открытым небом во время морских переходов? Ведь они доходили до Гибралтара, разбойничали в Средиземном море. Их ладьи сидели в воде так неглубоко, что они могли подниматься вверх даже по мелким рекам. От них не было спасения никому нигде. Но почему? Что заставляло их покидать эти красивые зеленые берега, эти богатые пастбища, эти воды, полные рыбы? Загадка. И почему они были так бессмысленно жестоки? И почему они всегда побеждали – десять против ста, сто против тысячи?
Наши пассажирки тоже непредсказуемы и жестоки. То они часами загорают, болтают между собой и с нами, стараются услужить. Вчера вдруг попросили разрешения и приготовили на всех вкусный немецкий обед. Шницели в грибном соусе и треска на пару. То вдруг впадают в мрачность, начинают все поносить, над всем издеваться. Сегодня Ингрид у нас на глазах отстегнула свою коробочку с радиовзрывателем и начала перебрасываться ею с Гудрун. Конечно, я вздрагивал при каждом броске. А они смеялись. Может быть, их часы вовсе не бомба, а игрушка? Но хватит ли у меня духа проверить это?
21 августа
Прошли Орезундский пролив, отделяющий Данию от Швеции. Теперь мы в Балтийском море. Любуюсь альбатросами. Они скользят низко-низко, чертят опущенным крылом по воде, будто пробуют на ощупь, потом вдруг взмывают вверх и бьют собою без промаха в подводную цель, как стрелой.
Мы почему-то уверены, что птицы всегда думают только о еде. Что они всегда заняты охотой, всегда ищут добычу. Но чем больше я смотрю на них, тем чаще мне начинает казаться, что они просто наслаждаются, любуются собственным полетом. И этот заключительный удар – как рапирой под воду – не исключено, что они бьют впустую, лишь бы покрасоваться друг перед другом. А может быть, во мне просто проснулась сентиментальность. Когда смерть притаилась так близко, все кажется окрашенным какой-то грустной прощальной красотой.
В исторических книгах написано, что викинги верили в загробный мир. Воинов, смело павших в бою, валькирии уносили в залы Валгаллы, где бог войны Один усыновлял их. Может быть, поэтому они дрались так бесстрашно? Но ведь и христиане верили в бессмертие души, в награды на том свете. Почему же маленькие отряды викингов всюду побеждали, захватывали и разоряли христианские города и монастыри? Богатые королевства предпочитали платить дань захватчикам вместо того, чтобы собрать настоящую армию, построить мощный флот и разбить их раз и навсегда.
Прочитал, что к началу двенадцатого века почти все европейские троны были захвачены королями, герцогами и князьями норманнского происхождения. Вот эта земля, мирно синеющая на горизонте, тысячу лет назад была каким-то питомником по выращиванию свирепых королей. Какой же воспитательный микроклимат нужен был для этого? Не под северным ли сиянием вырастает непобедимость в бою? Но почему сейчас это самый мирный народ, не воевавший уже, кажется, двести лет? Может быть, они ждут своего часа, ждут, когда снова появится спрос на смелых королей? Мистерия.
Запястье под часами начинает болеть. Раздражение кожи? Нервная экзема? Интересно, почему они выбрали именно меня? Случайность? Или почувствовали слабину?
22 августа
Последние дни Пабло-Педро много времени проводит с нашими пассажирками. Расспрашивает их, почтительно слушает. По долетающим обрывкам фраз можно понять, что они разъясняют ему мировой заговор филателистов. Он кивает, иногда даже делает записи в блокноте. Линь Чжан, глядя на них, только вздыхает и крутит пальцем у виска.
Как легко человек привыкает жить рядом со смертью. Тикающая бомба на запястье уже не кажется мне такой страшной. Опасность даже придает жизни новый вкус и остроту. Но все время хочется оглядываться назад и думать о том, какие прошлые дела и поступки сейчас хотелось бы переделать.
Идем на север вдоль берегов Швеции. Сюда викинги возвращались со своей добычей. В раскопках обнаружены огромные клады монет: франкских, английских, византийских, арабских. Похоже, викинги не знали, что им с ними делать, и хранили, как спортсмены хранят свои призы и кубки.
Некоторые историки считают, что они пускались в свои далекие походы потому, что дома им стало не хватать земли. Мне трудно в это поверить. Ведь они захватывали огромные земли, но никогда не начинали пахать и пасти скот. Они либо становились властителями над покоренными народами, либо возвращались и продолжали свои междоусобные побоища.
Их легенды повествуют о царстве в загробном мире, которым правит отвратительная богиня Хел, похожая на разлагающийся труп. Она повелевает теми бедолагами, которые умерли не в битве, а от старости, болезней или несчастных случаев. Конечно, никто не хотел попасть после смерти в лапы этой богини.
Все же как унизительно идти по утрам к каюте наших пассажирок, смотреть на часы – семь-тридцать, семь-тридцать пять, семь-сорок, а они всё не выходят, стучать, слышать их сонные и недовольные голоса, напоминать им, что пора перевести стрелки…
– Парт-ком, проф-ком, об-ком, рай-ком, дом-ком…

Антон старательно повторял вслед за Меладой самые нужные в Перевернутой стране слова. Их не было в старых книгах, по которым его учил дедушка Ярослав, и ему нетрудно было изображать послушного первоклассника, только-только выучившего алфавит чужого языка. Но в какой-то момент он не удержался и чуть не выдал себя, забормотав сквозь зубы:

– …гусь-ком, полз-ком, молч-ком, торч-ком…

– Стойте, стойте, – засмеялась Мелада. – Это совсем не то. Откуда вы взяли эти слова?

– Наверное, из той книжки, что вы мне дали читать.

Она стала терпеливо объяснять разницу. Потом они заговорили о непереводимых словах. Она рассказала ему, что по-русски нельзя сказать «прайваси». Наверное, потому что нет такого понятия, чувства, явления. Зачем народу иметь в своем языке слово для вещи, которой он не обладает, не знает, не ценит. Зато в английском языке нет слова «сокровенность». Приводимый в словарях перевод secrecy, innermost – совсем не то. Что оно означает на самом деле? Самое дорогое и тайное, хранимое глубоко в душе. То, о чем можно рассказать лишь самому-самому близкому другу. Или любимому человеку. Нет, не исповеднику и – тем более – не психоаналитику. Сокровенность вообще с трудом выживает в разговорах. Хотите выучить это слово? Давайте я напишу вам его транслитерацию. Да, пишется почти как «сокровище». В русских словарях стоит рядом со словом «сокрыть». А в английских «сокровище» оказывается рядом с «предательством». Занятно, не правда ли?

Она посмотрела на часы.

– Время урока истекло… Вам нужно уходить? Нет?… Вы можете еще побыть у постели больной? Тогда можно, я превращусь в ученицу, а вы – в учителя? Есть английские слова, которые я не совсем понимаю. Например, слово «пасс». До сих пор я думала, что это только передача мяча от одного игрока другому в спортивных играх. Или термин в карточной игре. Но недавно я обнаружила, что у слова появилось новое значение. Что-то связанное с отношениями между мужчиной и женщиной. Это так?

Он улыбнулся. Уселся на стуле поудобнее. Она сама не понимает, какую важную тему она затронула. Ответ на ее опасный вопрос может вылиться в целую лекцию. И волею случая она попала на профессора, на доктора пассовых наук. Да, пасс существует в тысяче форм и оттенков. Нет, это слово нельзя перевести как ухаживание, кокетство, флирт. Пасс – это пробный сигнал, предшествующий ухаживанию и флирту. Но в последние годы он так развился и окреп в Америке, что многие пытаются обойтись совсем без ухаживания. Пасс – а потом сразу: «Твоя квартира или моя?» Времени у людей не хватает ни на что.

Да, пасс может быть проделан словом, или интонацией, или взглядом, или касанием. Есть тонкачи, умеющие проделать пасс миганием автомобильных фар. И есть ответные тонкачи, способные расшифровать такой пасс и послать ответный. Придержать дверь в лифте, спросить «Который час?», напеть мелодию из последнего фильма, убрать волосы со лба, зажечь сигарету, подбросить кубик льда в стакан, застегнуть пуговицу, показать фотографию любимой собаки, поделиться бананом – любой из этих невинных поступков может быть превращен в пасс. И дальше уже дело адресата – откликнуться или нет.

– О да, он хранит в памяти несколько блистательных пассов, свидетелем которых ему довелось быть. Однажды его приятель столкнулся на утренней пробежке с очаровательной бегуньей. Он немедленно свернул с пешеходной дорожки, добежал до своего автомобиля, проехал несколько кварталов вслед за ней, обогнал, выбежал ей навстречу еще раз, потом повторил операцию снова и снова. На четвертый раз она рассмеялась – тогда он повернул и побежал с ней рядом. А одна молодая знакомая, работавшая в туристской конторе, никак не могла привлечь внимание своего босса, озабоченного холостяка, вечно напевавшего себе под нос модные песенки – но без всякого пассового оттенка. Однажды он диктовал ей какое-то деловое письмо, глядя на экран компьютера, и она – словно забывшись – набрала припев того, что он напевал полчаса назад. «Я знаю, знаю, никогда в жизни мне уже не полюбить, как я любила в то лето…» Только тогда он впервые заметил ее по-настоящему, и с тех пор они жили вместе долго и счастливо, пока заезжий владелец страховой конторы не послал ей неотразимый пасс – предложил квартиру на берегу Гудзона, руку и сердце.

Или вот однажды его кузен на большой вечеринке подошел к понравившейся ему женщине и сказал: «Ради Бога простите… Но не могли бы вы мне помочь?… Здесь одна моя старая знакомая просто преследует меня… Она знает, что я застенчив и боюсь ее заигрываний на людях… Смотрите, смотрите – опять шлет грубый пасс… Можно, я сделаю вид, что я пришел с вами?… Иначе она от меня не отстанет». Пикантность заключалась в том, что он при этом указывал на свою жену.

Главное свойство пасса – внешняя невинность. От пасса всегда можно отпереться, сказать, что, мол, ничего такого не имелось в виду. Например, подмигивание – это уже не пасс. Это прямое приставание, даже принятие на себя известных обязательств. В принципе, на вас могут подать в суд за нарушение многообещающих подмигиваний. Или обвинить в непристойном поведении. Наверно, искусство пасса так и расцвело, потому что старомодное ухаживание стало таким опасным делом.

– Конечно, легче было бы объяснить на примерах. Ну вот, допустим, я бы захотел послать свой пасс вам. Какие тут, в этой тесной каюте, возможны варианты? Я мог бы поправить подушку и «случайно» коснуться вашей щеки – вот так. И видя, как вы отшатнулись и как «случайно» стерли след моего прикосновения, я бы понял, что мой пасс отвергнут. Или я мог бы начать расспрашивать вас о ваших вкусах. Нравятся вам высокие мужчины?

– Да.

– А я невысок. Значит, мой пасс снова отбит. Тут можно сделать какое-нибудь интимное признание. Например, что трусы из синтетики вызывают у меня раздражение на коже. Не уточняя, на коже чего. И если вы не выразите моментально отвращения или равнодушия к моим кожным проблемам, можно сделать следующий пасс и спросить, как реагирует на синтетику ваш муж.

– Я не замужем.

– Именно на это и надеется отправитель пасса. Но вы понимаете, что, если бы вы хотели отбить мой пасс, нужно было бы сказать что-то вроде: «Слушайте, я ведь не спрашиваю вас о белье, которое носит ваша жена».

– Какое белье носит ваша жена?

– Ого. Мне попалась способная ученица. Я не женат. Овдовел два года назад. Несчастный случай. Когда-нибудь я расскажу вам, как это произошло. Но сейчас не хочется о печальном. Давайте вернемся к теории пассов. Вообще, умение правильно расшифровывать их и правильно реагировать – тоже большое искусство. Особенно для женщины. Особенно если она получает пасс будучи на людях. Или даже на работе. Допустим, она работает в парикмахерской. И ловит на себе масленые взгляды клиента. Который заходит бриться каждый день. И всегда старается сесть в ее кресло. Конечно, профессия парикмахерши дает больше возможностей для ответного пасса. Можно, сбривая усы клиента, оттянуть кончик его носа и сопроводить это прикосновение нежным, укоризненным, никому не заметным покачиванием из стороны в сторону. Или прижать бедром его ладонь, лежащую на ручке кресла. Или, заправляя салфетку ему за воротник, скользнуть пальцами чуть глубже, чем нужно. Или проделать и то, и другое, и третье, и продолжать посылать эти пассы, и придумывать другие, и посылать их тоже, не дожидаясь ответных, не подчиняясь кодексам скромности, забрасывая, затягивая себя и его, как в быстрый танец, как в спуск с горы на санях – все теснее друг к другу от страха, от скорости, от ветра.

От ветра в то лето в городке падали старые деревья, их тяжелые ветви часто рвали провода, и в парикмахерской умолкали фены, холодели сушилки, останавливалось жужжание стригущих машинок, и они с Пегги выходили вместе, как будто случайно, как будто им по пути. Ей никогда не было с ним скучно. Она не верила ему, когда он говорил, что знаки нежности и приязни могут, наверно, тоже надоесть, что их нужно разнообразить, дозировать, дожидаться ответных, набивать цену. Нет, она хотела только так – потоком, одно за другим, улыбкой и касанием, касанием и подарком, обнять за плечи и взмахнуть рукой, взмахнуть рукой и позвонить посреди ночи, а дальше все сначала, то же самое, не бойся, не надоест.

Даже в ту пору, когда все пассы остались уже позади за ненужностью и он, приходя к ней вечером, приносил цветы, она просила, чтобы он оставлял букет в прихожей и вносил ей цветок за цветком в течение вечера, и радовалась каждому по отдельности. Один она ставила в вазочку перед собой, пока они ужинали. А следующий втыкала в волосы, когда они танцевали. А о третий терлась щекой, пока они смотрели телевизор. И эта игра в дарение цветов помогала им заполнить время до ухода подруги, с которой она делила квартиру. Нет, подруга все знала про их роман и ничуть не возражала, и комната ее была отделена коридором. Но все же громкое пение могло бы донестись до нее и помешать готовиться к экзаменам. А Пегги знала за собой эту слабость к пению в последний момент, и немного смущалась, и предупредила его заранее, чтобы он не пугался, если она начнет не стонать, а петь во весь голос. Слух у нее был не очень хороший, но она знала десятки оперных арий и – не смущаясь – перескакивала от «Зачем вы посетили нас?» Татьяны Лариной к «Стрела не так быстра» предательницы Далилы и заканчивала самозабвенным криком Кармен: «Но крыльев ей вам не связать!» Забыв слова, она могла вставлять и отсебятину и где-то фальшивить, но один верный поклонник ее талантов, музыкально бездарный, но импульсивный и отзывчивый, всегда срывался с места на ее пение, даже если она начинала напевать в машине, и мешал Антону следить за дорогой.

Она верила в приметы. Но только в счастливые. Выходя по утрам из дома, она загадывала, кого увидит первой: кошку или белку? Кошка у нее была к удаче, а белка – к нежданной радости.

Если в очереди на автобусной остановке было больше женщин, это обещало встречу со старой подругой, а если мужчин – с приятным незнакомцем. Бегун, повстречавшийся на улице, был к деньгам, а велосипедист – к подарку.

Все ее любили, все ею любовались. Так ей казалось. Квартирная хозяйка оставила раскрытый зонтик в прихожей не потому, что забыла, а именно для нее, чтобы защитить от дождя свою любимую квартирантку. И полицейский пропускал на перекрестке их автобус без очереди, потому что заметил ее в окне. И клиенты валили к ним в парикмахерскую не из-за дешевых расценок, а из симпатии к ней. И в магазине кассирша говорила ей «хелло» по-особому, не как другим. И в церкви Мадонна знала ее по имени и выделяла, и каждый раз, молясь ей, она начинала с того, что обязательно называла себя по имени и фамилии, словно звонила по телефону в перегруженную делами контору.

Нет, попадались, конечно, люди, которые были с ней грубы, неприветливы, даже злы. Но эти вызывали у нее неудержимый смех. Это были какие-то чудаки, какие-то лунатики, не от мира сего, какие-то ходячие анекдоты.

– Представляешь, – рассказывала она со смехом, – клерк в банке отказался сегодня дать мне наличные по чеку. По моему собственному чеку! И говорил так, будто его душили. «Вы знаете нашши-и-и правила, нужж-но-о удостоверение личности…» Я так смеялась.

Или в другой раз, они были на большом пикнике у Келлерсов, которые простили Антона и время от времени приглашали теперь с женой-6, и на обратном пути она смеясь вспоминала, как за столом вмешалась вдруг в разговор (кстати, какой это фильм они обсуждали? может, и нам нужно сходить?), вмешалась и вдруг громко сказала, что у них на соседней улице открылся новый универмаг, и как они все замолчали и уставились на нее, это было так забавно, что крошечная новость из реальной жизни, пустяк, который можно тут же забыть, а можно и запомнить (вдруг пригодится?), приводит этих людей в такую растерянность, она с трудом сдерживалась от смеха, глядя на их застывшие лица.

Нет, никакой неловкости за нее Антон не испытывал. Ему казалось, что на каком-то ином, пока недоступном ему уровне, она мудрее и Келлерсов, и их гостей, и создателей изысканных фильмов, и авторов не прочитанных ею книг. Он хотел учиться у нее. Он хотел узнать тайну этого безоблачного приятия каждого дня, каждой минуты, каждого человека.

Они обвенчались в церкви. И он потом ходил с ней несколько раз на воскресную службу. И слышал, как каждый раз перед молитвой она называла и свою новую, и свою девичью фамилию, не надеясь на память Мадонны, у которой было столько просителей. И просила счастья, здоровья и мира для себя, для мужа и для будущего ребенка.

Он надеялся, что, женившись на католичке, он прервет наконец роковую цепь своих разводов. Ничего, что он настолько старше: все его страховки были переписаны на ее имя, так что она будет хорошо обеспечена в случае его смерти. О том, что она может умереть раньше него, он даже не думал.

Иногда ему казалось, что она погибла так внезапно именно потому, что Мадонна, или судьба, или древний рок не могли исполнить ее молитвы, но и отказать ей не могли, а длить дальше эту жизнь, это невероятное балансирование на верхней точке незамутненного счастья у небесных жонглеров больше не хватало сил.

– Мистер Себеж, – позвала Мелада.

Он остановился в дверях каюты.

– Можно мне… Могу ли я отнестись к вашему рассказу… Эта история про вашу жену… Так искренне… Можно, я не буду думать, что это был просто… пасс?…

Он всмотрелся в ее лицо. Неужели она способна на язвительность, на иронию? Она казалась взволнованной. Но при этом улыбалась. Чуть нервно.

Он погрозил ей пальцем.

23 августа
Сегодня пассажирки приказали капитану остановить «Вавилонию». Пабло-Педро, по их команде, спустил мотобот, отплыл в нем на 300 футов и положил на спасательный круг данный ему пассажирками небольшой термос. Потом вернулся. Они сунули ему коробочку с антенной. Он нажал на рычажок, и термос взорвался, как граната. Потом он вернулся на место взрыва и собрал всплывших рыб. Все трое очень веселились, готовя марсельский рыбный суп «буабес». Но нам не до смеха.
Берегов больше не видно. Идем на восток. Этим путем викинги шли на завоевание Руси. Вернее, они сами и были «русь» – так называли их племя византийские летописи. А покоряли они племена финнов, славян, эстов, чуди, которые жили по берегам Волхова, Днепра, Волги и прочих рек. Сами славяне называли своих покорителей варягами. Очень скоро варяги спустились до Черного моря, стали нападать на Константинополь. Один их князь даже прибил свой щит к городским воротам. Чтоб помнили о нем и дрожали.
Глядя на всех безжалостно сражающихся, страстно соревнующихся, упорно борющихся, я чувствую себя таким одиноким, таким отверженным. «Слепцы! слепцы!» – бормочу я сквозь зубы. Но, может быть, это лишь моя зависть? может быть, это я – обделенный судьбою слепец?
24 августа
Сегодня нашим пассажиркам пришла фантазия фотографироваться. И они потребовали, чтобы мы все приняли участие. Мы снимались парами и группами, в форме и в купальных халатах, в обнимку и под ручку, с надсадным хохотом и с кислыми улыбками. Потом они собрали все поляроидные снимки и спрятали их к себе в сумку.
Вообще, они все время стараются создать впечатление, что ничего особенного не происходит, что все мы дружно участвуем в увеселительной прогулке. Обижаются, если мы говорим с ними неприветливо. Настаивают, чтобы мы обедали вместе, чтобы устраивали танцы, чтобы вместе смотрели телевизор. Пабло-Педро первым откликается на их затеи. Он слушается их во всем. Даже если капитан попросит его сделать одно – скажем, принести бутылку белого вина, а пассажирки попросят красного, он послушает их. Может быть, у него это просто стокгольмский синдром? Желание понравиться тем, кто распоряжается твоей жизнью? Ведь и я чувствую что-то похожее, и я невольно улыбаюсь им каждый раз, как они переводят стрелки взрывателя в моих часах.
Прочитал, что главный бог викингов по имени Один однажды принес самого себя себе в жертву – повесился на древе познания и провисел там девять дней, чтобы овладеть высшей мудростью. Если викинги хотели принести ему человеческие жертвы – а это случалось довольно часто, – они вешали пленных или рабов на деревьях. В минуты вечерней медитации перед собственным портретом я порой тоже начинаю казаться себе то ли приносимым в жертву, то ли подвешенным на тонкой ниточке взрывателя в часах, для овладения новыми познаниями, о которых я никого не просил. Что же откроется мне на исходе девятого дня?
Завтра утром мы увидим берега Финляндии.
Плоское балтийское солнце, сильно порастратившееся где-то на карельскую бруснику, на невские сосны, на эстонских коров, на псковские ромашки, приятно согревало кожу. Мелада прижимала к щеке стакан пепси-колы, покрытый ледяной испариной. Сегодня она первый раз сама поднялась на палубу. Блаженствовала. Время от времени опускала ногу с шезлонга и гладила теплый настил босой ступней. Антону жалко было разрушать ее безмятежность. Но внезапная смутная догадка жгла язык. Ему необходимо было с кем-то поделиться. Он плюхнулся на шезлонг рядом с ней и спросил, в силах ли она поговорить о тягостном и мрачном.

– О том, как погибла ваша жена?

– Да, да, – с надеждой сказал Антон.

– Я и сама не могу выкинуть из головы ее историю. Такая ужасная смерть. Но, может быть, она ужасна только для вас – для близких, для оставшихся в живых? Изуродованное тело, кровь… Не знаю… Если бы нам дано было выбирать… Я бы тоже хотела так, мгновенно. Ведь, наверное, смерть наступила раньше, чем она могла почувствовать боль.

– Такое случается раз в десять, двадцать лет. Шансы – один на миллиард. Но она словно предчувствовала. Каждый раз, когда мы проезжали это место на шоссе, она потешалась над выставленным знаком «Берегись падающих камней». «Ну что, что мы должны делать? – спрашивала она, смеясь. – Как беречься? Выйти из машины и толкать ее перед собой, оглядываясь на вершину скалы? Искать объезд? Раскрыть зонтик?» Полицейский сказал мне, что на шоссе не осталось следов от шин. Это значит – она даже не успела нажать на тормоза. Миг – и ее не стало.

– Вот видите. Это, конечно, слабое утешение – но все же…

– Потом я читал статистику. Около пятидесяти тысяч человек гибнет каждый год в автомобильных катастрофах. Около тысячи – в авиационных. Столько-то – от смерчей и наводнений, столько-то – под обвалившимися постройками, столько-то – от взрывов и пожаров, столько-то – от отравлений, столько-то тонет, столько-то кончает с собой. Но во всех этих смертях можно найти виноватого. Пьяный шофер, отказавшие тормоза, зазевавшийся авиадиспетчер. Смерч и наводнение приближаются у нас на глазах, от них можно укрыться. Против пожаров есть дымовые сигнализаторы, прыскалки, огнетушители. Даже если рушится мост и машина падает в реку, виноватой будет строительная фирма, допустившая просчет или недосмотр. Но камнем с небес – тут виноватых нет. И в этом весь ужас. Эти случаи даже не включены в статистику.

– Мой младший брат служил в армии и попал в автомобильную катастрофу. Он не рассказывает подробно – военная тайна, – но я думаю, что это была не автомобильная катастрофа, а танковая. Он потерял четыре пальца на правой руке.

– Я превратился в какой-то манекен. Друзья говорили про меня: «Он никак не может прийти в себя от горя». На самом деле это было уже даже не горе. Какой-то затянувшийся обморок. Сознание будто пряталось в нем, как улитка. Горе-раковина. При этом я ходил, разговаривал, занимался делами. Вернее, так мне казалось, когда мои клерки говорили мне, что я не сделал того, что обещал, не подписал нужные бумаги, не оплатил просроченные счета, я сердился на них, кричал. Было бы гораздо лучше, если бы я запил или попал в психиатрическую лечебницу на пару месяцев. Персонал у меня был обучен, и худо-бедно они бы поддерживали дело до моего выздоровления. Но я являлся в контору каждый день, уверенно брал у секретарши гору распечатанных писем, просил не звать меня к телефону, запирался в кабинете и сидел над ними не в силах понять ни единого слова. Это был какой-то кошмар. Иногда, придя в себя, я замечал, что сижу над вставленным в машинку листом бумаги четыре часа. Но тут же сознание исчезало, пряталось в свою защитную скорлупу, и я просиживал над пустым листом до конца дня.

Дела шли все хуже. Мои помощники начали увольняться. Клиенты подавали в суд за причиненные им убытки. А я все так же проводил день за днем в тупом оцепенении и так же гневно отгонял всех, кто пытался мне помочь, кричал: «Перестаньте меня учить! я знаю, что делаю!» Через год я был разорен полностью.

– Но неужели не нашлось ни одного близкого человека, который сумел бы вывести вас из этой летаргии? Отыскал бы слова, встряхнул, прорвался, взял бы на себя ведение дел, отогнал вашего страшного Горемыкала?

– Прорвался? Нет, в Америке это не принято. Каждый должен сам справляться со своими неприятностями. С большими и малыми несчастьями. Иногда мне кажется, что каждый американец начинает утро с одной и той же молитвы: «О, всесильный и всеведающий Боже, молю тебя, пожалуйста, сделай так, чтобы и этот день я мог прожить до вечера, не замешавшись в чужие беды и заботы…» Но вы упомянули Горемыкала… Случилась странная вещь… Я никому раньше не рассказывал про это… Дело в том, что когда пришло известие о смерти жены… Да-да, это звучит дико, но Горемыкала не было рядом… Вернее, он был, но какой-то растерянный, сам не свой… Вы понимаете, о чем я? Может быть, это было самое страшное… Он словно хотел извиниться… Хотел показать, что он сделал это не сам, не по своей воле… И может быть, над этим я и ломал голову все те часы и дни, сидя взаперти в своем кабинете… Я как бы расшибся о непостижимую загадку: если Горемыкал нападает не по собственной воле, кто же, кто посылает его?

Антон в возбуждении спустил ноги с шезлонга, сел лицом к Меладе. Она смотрела на него выжидательно, словно знала ответ, но не могла нарушить запрет на подсказки.

– Да, теперь я убежден, что не столько утрата жены, сколько страх перед Насылающим Горемыкала вогнал меня тогда в обморок на целый год. У меня словно бы отняли закадычного врага, которого я знал и который был мне по силам, и вместо него поставили лицом к лицу с Неведомым. Рухнул привычный строй всей жизни. И знаете, когда я это понял? После нашего вчерашнего разговора. Да, я вышел из того обморока, снова живу. Но не так, как раньше. Ибо эта мысль сверлит меня почти каждый день. Кто, кто, о, кто – ради всех святых! – насылает на нас Горемыкала?

Мелада молча всматривалась в белесый балтийский горизонт, пробовала языком острие соломинки в стакане. Если люди дошли до изобретения отрицательных чисел, почему никто не додумался до понятия отрицательных движений – пальцев, глаз, губ? Ее минус-улыбка тревожила Антона, сбивала с толку.

– Конечно, у меня нет ответа на этот вопрос, – сказала она наконец. – Но мне кажется… Вернее, я абсолютно убеждена… Что из всей этой истории… Из вашего несчастья и размышлений о нем вы сделаете… Вы напишете очень интересную радиопередачу…

И опять он так и не смог понять, иронизирует ли она или говорит серьезно.

25 августа
8 часов вечера. «Вавилония» стоит в миле от финского берега. Все кончено. Пабло-Педро предал нас. Перешел на сторону террористок. У него автомат. Они прикрепили термос с бомбой к топливному баку. Уверяют, что это только предосторожность. Чтобы мы не могли включить двигатель и помчаться доносить на них полиции. Что через два часа они будут в безопасности у надежных друзей на берегу и по радио отключат взрыватель. И в моем браслете тоже. Тогда браслет откроется сам собой и упадет.
Но я не верю. Мне кажется, они способны на все. В Дахау перед газовыми камерами людей тоже уверяли, что их ведут в баню. Играла музыка. Не для того ли они и фотографировались с нами? чтобы доказать в случае ареста, что были с нами в самых дружеских отношениях. Плыли себе и плыли, а потом высадились на берег – вот и всё, что они знают. А отчего произошел потом взрыв и когда – понятия не имеют.
Я должен был с самого начала пожертвовать собой и спасти остальных. Но духу не хватило. Ольга, ты знаешь, я не боюсь боли, но одна мысль о разрываемой на части человеческой плоти…
– Всем, всем стать на колени вдоль борта! – Ингрид прихлопывала в ладоши, как воспитательница в детском саду. – Взяться руками за перила!

– Что происходит? – спрашивала растерянная Мелада. – Это новая игра? Я не хочу становиться на колени. Зачем?… Мне очень больно наклоняться…

– Так надо, так надо, так надо, так надо, – напевала Ингрид, застегивая наручники на запястьях вавилонцев.

– Делайте, как они велят, – сказал Антон.

Гудрун уже была внизу, в спущенном на воду мотоботе, укладывала сумки и запасы. Радиопередатчик «Вавилонии» тоже был снят и конфискован борцами с мировым филателизмом. Застывшие кукольные улыбки ни на минуту не исчезали с их лиц.

Коленопреклоненная Линь Чжан посмотрела на Пабло-Педро и задумчиво сказала:

– Предчувствовала. С первой нашей встречи. Подумать только! Выложила пять тысяч. Самая неудачная покупка в моей жизни. Но все-таки хочу знать. Ты не забыл свои таблетки?

Пабло-Педро молча похлопал себя по нагрудному карману.

– Их хватит еще на два дня. В Финляндии они, наверно, называются по-другому. Покажи коробочку аптекарю. Он поймет.

– Какая дурацкая затея… – бормотала Мелада. – Как вы могли согласиться?…

Далеко-далеко в вышине украшенный двумя огоньками самолет удирал по звездам в Европу. Розовеющая дорожка тянулась по волнам в сторону электрического зарева над Хельсинки. Ингрид в последний раз прошла вдоль ряда прикованных к перилам пленников.

– Вам не следует волноваться. Все будет очень-очень хорошо. Но мы должны думать в первую очередь о своей безопасности. Ведь против нас – весь обманутый филателистами мир. Главное – постарайтесь на эти два часа подавить в себе злые, враждебные чувства.

Пабло-Педро начал спускаться в мотобот. Ингрид двинулась за ним. Пабло-Педро задержался и протянул ей пучок полотняных салфеток с собачьими головами по углам.

– Наверное, лучше завязать им глаза. Чтоб не видели, в какую сторону мы поплывем.

– Хорошая идея.

– А я пока опробую мотор.

Линь Чжан попыталась увернуться, но Ингрид ловко зажала ей шею локтем и затянула повязку. Сональд послушно подставил печально-отрешенное лицо с закрытыми глазами.

– Идиотизм, поймите, это же чистый идиотизм, – говорила Мелада.

– Мисс Мелада ничего не знает, – сказал Антон. – Кроме того, она никогда не коллекционировала марки. Кроме того, мистер Глухарев будет очень недоволен, узнав, как вы с ней обращались. Перед вами закроются двери советских посольств во всем мире. Почему бы вам не взять ее с собой и не высадить на берегу? Ведь это уже как бы принятое у вас правило: отпускать заложников, нуждающихся в лечении.

Внизу зашумел мотор. Две белые бурлящие грядки потянулись за удаляющимся мотоботом.

Ингрид вдруг рассердилась:

– У кого это «у вас»? На что вы намекаете, капитан Себеж? Уж не хотите ли вы сказать, что вы приравниваете нас к каким-то заурядным террористам? И это после всего, что мы рассказали вам о нашем движении? После всех чудесных часов, проведенных с нами во время этого плавания? Какой опустошенной душой надо обладать…

Она вдруг замолкла, отбросила оставшиеся салфетки и кинулась к перилам.

Мотобот покачивался метрах в сорока. Отражения фонарей «Вавилонии» точками поблескивали на его резиновых бортах. Шум мотора умолк, и вместо него из недр суденышка вырастал тонкий, жалобный, нечеловеческий вопль.

– Что?! Что там у вас происходит? – закричала Ингрид.

– Er verdreht meine Ohren! – долетел захлебывающийся слезами голос Гудрун.

– Was macht er?

– Er verdreht meine Ohren! Дерет меня за ухо! О-о-ааа… ыыы-жжи… аяяяяя-ооо!.. бии-и-и-и-и!..

– Er wagt es nicht! Как он смеет!..

– Aber doch, aber doch!

– Aber es kann doch nicht so schmerzen.

– Er Fut es mit Zangen!

– Как плоскогубцами?! Палач! Негодяй! Прекрати, прекрати немедленно! Прекрати, или я… я…

Новый вопль полетел к небу, как игла, и начал метаться там, словно ему было поручено нанизать на себя весь рассыпанный звездный бисер.

Ингрид бегала вдоль борта, то затыкая уши руками, то закусывая пальцы, то вцепляясь в перила и вглядываясь в наполненную стонами темноту.

– Я взорву корабль! Слышишь, ты! Я не пожалею себя и взорву всю вашу пиргоройскую банду!

– Давай-давай! – донесся голос Пабло-Педро. – Мне станет светлее. Я смогу наконец заняться ее носиком. Он ведь нуждается в легком исправлении. Никто не станет с этим спорить. Вот, например, эта немецкая картошечка на конце. Если ее слегка ужать…

Новая серия воплей, похожая на гундосые крики дельфинов, понеслась по черным волнам.

Ингрид рухнула на колени рядом с Антоном.

– Умоляю! Довольно! Что ты хочешь?! Я все сделаю… Подлец, обманщик, втируша… Чего ты добиваешься?…

Вопли сменились сдавленными рыданиями.

– В трюм! – скомандовал Пабло-Педро. – Ступай в трюм и выноси термос. Только без фокусов.

Ингрид вскочила на ноги, исчезла в машинном отделении и через минуту появилась обратно, неся в руках красный, тикающий снаряд.

– Открой крышку! Капитан, она там не жульничает?… Играет честно?

– Я вижу какие-то стрелки! – крикнул Антон.

– Так. Значит – то самое. Кидай за борт!

Хитроумный сосуд, наполненный горячим тринитротолуоловым напитком, с бульканьем ушел на дно Финского залива.

Зашумел мотор. Мотобот выплыл из темноты, начал осторожно приближаться. Теперь можно было различить силуэт Пабло-Педро, державшего в одной руке руль, в другой – туго намотанный пучок кукольных волос. Жертва его лежала навзничь, на резиновом дне, колени ее слабо взбрыкивали.

– Отпирай наручники!.. Нет, начинай с капитана. Так… Теперь все отойдите от Рональда… Рональд, вытяни руку с часами… А ты, курва, ты стань к нему спиной… И зажми его руку между ног… Оседлай ее… Так будет надежнее… Если какая несчастная случайность – сама понимаешь, без чего останешься… Теперь расстегни браслет… Сняла?… Кидай за борт… Пусть балтийские селедки поживут по швейцарскому времени… И сама – туда же!

– Как?

– Ты слышала, что я сказал!

– Но мне нужно надеть купальник…

– Обойдешься.

– И я очень плохо плаваю…

– Самое время получиться. Долго я буду ждать?

Пабло-Педро выпустил руль, схватил плоскогубцы, и новый вопль резанул глубокий ночной воздух.

– Я сейчас, сейчас… Гудрун, не надо… Вот… Я уже…

Она перелезла через бортовые перила и в нерешительности зависла над загадочной невинно-гладкой водой. Антон, не в силах вмешаться, прижимал к себе ошеломленную Меладу, поглаживал ее по вздрагивающей спине. Рональд с благодарным изумлением рассматривал под фонарем возвращенную ему руку.

– Подождите! – сказала Линь Чжан. – Так нельзя. Получается как-то не по-людски.

Она подошла к Ингрид, всмотрелась в ее искаженное, заплаканное, наконец-то ожившее лицо и вдруг, подпрыгнув, влепила ей оглушительную пощечину. Та с воплем рухнула в воду.

Пабло-Педро захохотал, ущипнул свою жертву последний раз, подцепил ее под колени и с плеском вывалил через борт мотобота.

Две головы закачались на краю освещенного кольца, испуская английские жалобы, немецкие угрозы, русскую брань. Двигаясь как автомат, как робот, подчиняющийся только священным морским законам, Рональд подошел к перилам, снял спасательный круг и швырнул его в сторону утопающих. Те быстро-быстро добултыхались до него, ухватились за веревки, развернулись и поплыли прочь 6 т безжалостных, неблагодарных, непредсказуемых рабов мировой филателии. Две пары пластмассовых пяток вспенили воду и вскоре исчезли в ночи.

На «Вавилонии» пировали.

Два красных огня, подвешенные один над другим на мачте, слали всем проходящим судам сигнал о том, что экипаж не в силах продолжать плаванье в эту ночь, что он должен, должен прийти в себя после перенесенных испытаний.

Пабло-Педро сидел во главе стола, снисходительно принимал тосты и восхваления, прятал усмешку за стаканом вина.

– Выпьем за жестокость! – разглагольствовал захмелевший Рональд. – За цинизм, за лицемерие, за закон джунглей. За все, что нам уже не по силам… Завтра мы протрезвеем и снова отвернемся от этого человека. Мы назовем его палачом, двойным обманщиком, хитрым лицедеем. Поглаживая спасенные им руки, ноги и шеи, мы будем говорить, что ничего общего с ним не имеем. Что решительно осуждаем его бесчеловечные методы самообороны. Но сегодня… Под покровом ночи… Твое здоровье, морской разбойник! Живи сто лет, пират с плоскогубцами!..

Стаканы и рюмки опять потянулись в сторону героя. Что там еще осталось в холодильнике? Коробка ветчины, банка соленых огурцов, персиковый компот, копченые устрицы? Всё на стол! Не оставляйте ничего, пировать так пировать! Завтра в Хельсинки закупим гору жратвы, море выпивки! И двинем в неведомые дебри Перевернутой страны. Но сегодня…

– Все же мне кажется, мы должны предупредить финские власти, – говорила улыбающаяся, обложенная подушками Мелада. – Эти психопатки могут быть очень опасны. По крайней мере, я хотела бы позвонить в наше посольство… Справедливость требует, чтобы мы…

– Долой справедливость! – завопил Рональд. – Долой правосудие! Я знаю, как это будет! Финская полиция задержит двух мокрых бедняжек на берегу. И спросит, что с ними случилось. И услышит страшный рассказ. И увидит распухшее ухо. А завтра утром арестует нашего избавителя на причале в порту. Его будут судить за нанесение увечий и за попытку убийства путем утопления. Мы все пойдем под суд как сообщники. А вас заставят быть свидетельницей на суде.

– У меня были завязаны глаза. Я ничего не видела.

Линь Чжан закинула себе за шею руку мужа, терлась о его подмышку.

– Негодяй! Играл нашими жизнями. А сам отъехал подальше на безопасное расстояние. Но хитро и правильно. Рассчитал ловко. Не могла она нас взорвать, а тебя оставить в живых. Психология. Вы, негодяи, хорошо друг друга знаете.

Она вдруг высвободилась, зашептала что-то на ухо Меладе. Та закивала, дала ей ключ от каюты, обе начали хихикать и гримасничать. Линь Чжан убежала и через несколько минут вернулась, торжественно неся на вытянутых руках обыкновенный канцелярский блокнот. Она поставила его на край стола, оглядела повернутые в ожидании лица и откинула картонную обложку.

Стайка ярких квадратиков трепетала, наспех прихваченная клейкой лентой к листу. Их зубчатые края наползали друг на друга. Московский Кремль, китайский дракон, американский президент, английская королева, цветок магнолии…

Ликующими воплями встретили вавилонцы свое приобщение к мировому заговору филателистов. Снова полилось вино, застучали ножи и вилки, заблестели рюмки, зазвенели в приемнике гитары и балалайки.

И казалось, лишь на короткое мгновение, обегая взглядом веселые лица своей команды, пересекся, напоролся, запнулся капитан Энтони Себеж о взгляд двух светлых, увлажнившихся, заморских глаз. Но и мгновения хватило. Луч их прорвался, скользнул ему в грудь. Он почувствовал забытую боль набухающей, воспаляющейся горошины. Почувствовал боль.

Конец второй части
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ПОХИЩЕНИЕ

Радиопередача, начатая в Финском заливе и законченная при входе в Неву
(Печальный дипломат)
Культурный атташе американского посольства в Москве был отпущен в Хельсинки всего на три дня – для лечения глаз и подбора новых очков. (То ли ближе финской столицы нельзя было найти хорошего окулиста, то ли наши дипломаты побаиваются, что русские научились встраивать подслушивающие устройства даже в дужки очков.) Он выкроил время между двумя визитами к врачу и приехал в порт только для того, чтобы поприветствовать нас и поделиться кое-каким опытом, что было, конечно, большой любезностью с его стороны. И пока моя команда занималась закупкой и погрузкой припасов, он рассказал мне много интересного о стране, в которую мы направлялись.

– Я живу там уже третий год, – говорил он, – и уже привык и притерпелся ко многим особенностям местной жизни. Но помню, как в первые дни я был оглушен и травмирован одной совершенно непривычной для нас чертой: раздражением всех против всех, раздражением на грани злобы. Озлобление буквально выплескивается вам в лицо на каждом шагу. И это не потому, что вы – иностранец. Озлобление людей друг к другу пронизывает воздух городов, оно сочится из переполненных троллейбусов, из трехслойных очередей, оно отпечатано на лицах продавцов, официантов, таксеров, вахтеров. Кажется порой, что главная и любимая задача каждого – показать вам, что ни быть здесь, ни просить чего-то вы не имеете никакого права. Конечно, вы платите деньги, но эти деньги у вас берут с видом великого и брезгливого одолжения. Вы всегда, в любой ситуации остаетесь жалким просителем. Порой вам начнет казаться, что даже клиенты вашей фирмы «Пиргорой» – собаки и кошки – смотрят на вас с одной затаенной мыслью: «Эх, кусануть бы тебя как следует».

Но рано или поздно – а порой и очень скоро – вы столкнетесь там с особой породой людей, на лицах которых не будет отпечатка надписи «Оставь надежду всяк сюда входящий». Вас вынесет на них, потому что одна из их особенностей – они не боятся поддерживать отношения с иностранцами. Очень возможно, что вскоре они пригласят вас к себе в гости. Не в ресторан, не в кафе – ибо там будет плескаться то же море разливанное раздражения на грани ненависти, – а именно домой. Вы входите к ним – и с порога вас охватывает атмосфера искренней сердечности на грани влюбленности. Вы ощущаете ее почти физически, как клубок горячего воздуха. Это – как брести час по Чикаго, в январе, под снегом, дождем и ветром, а потом опуститься в горячую ванну в отеле.

Вы видите кругом приветливые лица, полные интереса и ожидания маленьких чудес. Они улыбаются не только вам, но и друг другу. Когда кончится короткая процедура приветствий и представлений, про вас могут скоро забыть. Но не равнодушно забыть, а просто перестать смотреть как на чужака. Вы чувствуете, что вы уже негласно включены, приняты в эту крошечную подпольную секту взаимного участия и доброжелательства. В тесной комнатенке или даже на кухне гости уходят и приходят, приносят кто банку рыбных консервов, кто бутылку спирта, украденного на работе, кто испеченный дома пирог с рисом – если в магазинах давали рис, с капустой – если родственник ездил в деревню на уборку капусты. Иногда появляются разбуженные дети, залезают на колени хозяев или гостей, с молчаливой серьезностью, засунув палец в рот, приобщаются к этому новому культовому священнодействию, имя которому – Разговор.

Нет более точного названия для этой еретической секты, чем «словопоклонники».

Русский разговор – как русский балет. Он может протекать одновременно в разных углах и в центре – комнаты, сцены. Солист ведет свою партию, но и кордебалет живет своей жизнью по краям. Вы можете слушать главную историю, рассказываемую очередным гостем, или отвлечься на тихую беседу в углу, или сами начнете расспрашивать о чем-то свою соседку, отвечать на ее участливые расспросы, скользить по тонкой грани между флиртом и ухаживанием, которая там еще натянута высоко-высоко, не опускается до делового пасса. Вдруг по наступившей тишине, по обернувшимся лицам вы чувствуете, что солист-рассказчик вот-вот совершит какой-то блистательный пируэт – вы успеваете умолкнуть – и действительно – словесный прыжок – полет – взрыв хохота, поднятые стаканы. Потом – смена солистов.

Согласен, это похоже на наши вечеринки, на наш балет. Неуловимая, но важнейшая разница – в полноте самоотдачи. Объяснить это невозможно, надо почувствовать самому.

О чем говорят словопоклонники? О кольцах Сатурна » языке дельфинов, о военном перевороте в Латинской Америке и Фермопильской битве, о причинах рака и уральских самоцветах, о способах засолки грибов и спорах Лютера с Эразмом Роттердамским, о прошлогодней поездке на Камчатку и вчерашнем обыске у общего приятеля, о разнице между импрессионистами и пуантелистами, о сходстве между добром и злом, о глупости правителей и беззаботности подданных, о школьных отметках детей и перенаселенности земли, о конкурсе в институты и предсказаниях по звездам.

Но главная и любимейшая тема – их новое Священное Писание – изящная словесность, литература. Иностранцу нелегко бывает понять и оценить эту часть разговорного культа, потому что он, как правило, не знает в нужной мере священных текстов. Он только может понять, что вот сейчас цитата из святого Достоевского скрестилась с цитатой из святого Лермонтова, а теперь другому собеседнику удалось несколькими строчками святого Пушкина зачеркнуть целую главу из святого Чехова. Не всегда понимаешь, о ком идет речь, потому что главных святых принято называть не по фамилии, а по имени-отчеству – Лев Николаевич, Николай Васильевич, Анна Андреевна, Михаил Афанасьевич. Впрочем, в каких-то ситуациях это может прозвучать панибратски и неуместно. Здесь есть масса тонкостей. Кроме главных священных текстов есть еще километры второстепенных, есть целые библиотеки комментариев и комментариев к комментариям – все это тоже вовлекается в разговорные бдения и питает их, как нескончаемый словесный планктон.

В сущности, в миллионах подобных бдений вокруг чайника и бутылки с водкой ежевечерне происходят дебаты, которые определят следующие – новые – имена в литературных святцах. Каждая кандидатура обсуждается и рассматривается с той же ревнивой придирчивостью, с какой у нас разбирают кандидата в Верховный суд. Однако верховный судья назначается всего лишь пожизненно. Если он вам не по душе, вы можете тихо и терпеливо ждать его смерти. Русский же литератор зачисляется в святые классики до скончания веков. И все, что он написал, будет влиять на ваших детей, внуков и правнуков. Поэтому обсуждение кандидатур тянется порой десятилетиями и протекает с несоразмерной, непонятной нам страстью.

У приехавших туристов может остаться впечатление, что вся страна населена одними словопоклонниками. На самом деле их совсем немного. Просто, как я уже говорил, только они не боятся встречаться с гостями из-за границы. Когда живешь долго, как я, узнаешь постепенно и другие слои. Сталкиваешься с начальством всех рангов, главное занятие которого – прятать свои привилегии и богатство. Они словно знают, что их благополучие замешано на чем-то нечистом. Никогда не скажут «это мое». Они употребляют странное слово, которого нет ни в одном словаре: «спец». Спецполиклиника, спецсамолет, спецдача, спецраспределитель, спецпоезд, спецкурорт. Словопоклонники не завидуют им, даже подсмеиваются. Вообще начальство принято презирать и осуждать. И все же тому, кто живет долго, опасаться нужно именно словопоклонников.

Как бы это объяснить…

Когда вы выйдете обратно на улицу после первого участия в разговорной мистерии, душа ваша будет полна ликования. Что вам за дело теперь до того, что весь город по крыши залит тоской и злобой! Ведь вы только что окунулись в атмосферу такой горячей и сердечной приязни, вас приняли – без заслуг и услуг – только за то, что вы есть вы, – в тесный круг друзей, умеющих так радоваться друг другу, так украшать друг другу жизнь, существовать на такой полноте и самоотдаче человеческого общения, какую вам не доводилось переживать никогда раньше. Даже мрачность текущих перед глазами лиц меньше тяготит вас. Вы начинаете думать – или фантазировать, – что у каждого из этих людей есть где-то маленький домашний храмик доброты и нежности, есть круг близких, внутри которого маска «Куда укусить?» спадает и онемевшим губам возвращается способность открыться в улыбке.

Потом вы начинаете регулярно ходить в дома словопоклонников. Вас передают из кружка в кружок. Вам всегда рады, у них всегда есть время для вас. Вы лучше и лучше понимаете их язык, понемногу открываются для вас подтексты иронии, скрытых цитат, беззлобного пародирования, поэтического подтрунивания. Вы начинаете участвовать в их делах, помогать чем можете – привезти из-за границы книгу, лекарство, увезти письмо. Их так легко обрадовать, им так мало нужно от жизни, от судьбы, от вас. Ваше сердце захвачено, растоплено, вы полны благодарной влюбленности в этих людей.

Но берегитесь, не поддавайтесь.

Не для нас этот климат, не рассчитана наша кожа на подобный всеохватный жар. Скоро, очень скоро начнете вы чувствовать болезненные уколы. Сначала в пустяках. Кто-то из новых друзей не позвонил вам, когда обещал. Кто-то не позвал на вечеринку с зажаренным глухарем, привезенным знакомым браконьером. А на вечеринке, куда вас позвали, все присутствовавшие слишком легко забыли о вас, перебросили все внимание – причем гораздо более восторженное – на приезжего, притащившего новую магнитофонную пленку с песнями очередного непризнанного гения.

Ревнивая боль накатывает на вас все чаще и чаще. И не уходит. Накапливается слой за слоем. Тщетно уговаривать себя, тщетно убеждать, что никто тобой не пренебрегает, что такова их манера отношений. Что женщина, с которой ты два часа, уединившись в коридоре, делился самыми сокровенными чувствами, все еще помнит тебя и месяц спустя, а не подходит просто потому, что сегодня в новой компании это ей почему-то неудобно. И знакомая супружеская пара, всегда подвозившая тебя до посольства, не потому сегодня забыла это сделать, что ты уже достал для них медицинский справочник, а просто потому, что им надо было срочно ехать домой. И вообще, с чего ты взял, что доверительная дружеская беседа обязывает твоего собеседника и при следующей встрече как-то выделять тебя из гудящей, тесно клубящейся толпы?

Невозможно понять: мы ли неисправимые собственники, не умеющие оставить чужую душу всеобщим достоянием, неогороженным парком, всегда пытающиеся превратить ее в наш собственный маленький садик с табличкой: «Не входить»? Они ли небрежные соблазнители, сбивающие нас с толку своей открытой на все стороны душой, не имеющие в своем языке даже слова для огороживания ее священным забором «прайваси»? Или всему виной мороз неослабной трескучей злобы, текущий по улицам их городов, из которого неосторожно кидаешься на сходки словопоклонников, как в горячую – обжигающе горячую! – сауну?

То есть я хочу сказать вам: не бойтесь их бедности, доносов, тесноты, давки, слежки; не бойтесь керамических плиток, выпадающих вам на голову из стен их домов, не бойтесь открытых люков под ногами, не бойтесь проходных дворов и темных подъездов; при удаче и сноровке вы увернетесь от их обезумевших грузовиков, пройдете по шатким деревянным мосткам над морем грязи, съедите солянку в вагоне-ресторане и останетесь живы. Бойтесь дружбы словопоклонников – она опалит, расплавит, разобьет вам сердце. И у нас нет от нее защиты.

На прощанье печальный дипломат дал мне книгу одного французского путешественника, посетившего эти места сто пятьдесят лет назад. Дипломат уверял, что книга не утратила своего значения и в наши дни. «Вам будет любопытно читать и сравнивать», – говорил он. Следуя его совету, я сижу сейчас на носу «Вавилонии»-, входящей в устье Невы, листаю подаренную книгу и с удивлением нахожу все на тех же местах. Я убеждаюсь, что мне нет нужды сочинять описание знаменитого города для вас, дорогие радиослушатели, что я могу прямо читать куски из записок полуторавековой давности:

«Подернутый дымкой силуэт берега возникает вдалеке между небом и землей. По мере приближения к нему вы начинаете замечать неровности этой линии. Вскоре вы понимаете: то, что поначалу казалась лишь незначительными бугорками, на самом деле представляет собой гигантские архитектурные сооружения… Мы различаем уже позолоченные купола монастырей и колокольни, построенные в греческом стиле; затем появляются современные здания – фасад Биржи, белые колоннады колледжей, музеев, казарм, дворцов, стоящих вдоль гранитных набережных. Вы проплываете мимо двух огромных сфинксов тоже из гранита… Вскоре взгляд путешественника привлекает множество башенок и шпилей. Санкт-Петербург окружен со всех сторон монастырями и колокольнями: крепостной вал благочестия вокруг безбожного города…

Шпили, позолоченные и заостренные, будто ловящие электричество; портики, основания которых почти исчезают под водой; площадки, украшенные колоннами, которые выглядят потерянными среди огромного окружающего их пространства; античные статуи, весь облик которых так не соответствует характеру местности и цвету неба, что они выглядят как пленные герои, попавшие в землю врагов…»

А вот – ну не удивительно ли! – и описание тех же ревнивых чувств, которые так красочно обрисовал мне печальный американский дипломат. Во время плавания французский путешественник ~ автор записок – познакомился с несколькими русскими – судя по всему, предшественниками нынешних словопоклонников, – которые совершенно очаровали его. И он был больно задет тем, что они почти забыли о нем, когда плавание закончилось:

«Берегитесь изящества в женщине и поэтичности в мужчине – они ранят глубоко именно потому, что защитой от них пренебрегаешь.

Мы все еще были вместе на палубе, но между нами не было прежней близости. Наш кружок, еще вчера гармонично слитый, сегодня утратил свои таинственные связующие нити. Ничто не могло опечалить меня сильнее, чем эта внезапная перемена… Каждый из них был готов вернуться в привычную колею своей жизни, а я оставался предоставлен своей судьбе вечного скитальца… Я больше не интересовал их… Сердца людей севера переменчивы; их чувства недолговечны, как бледные лучи их солнца… Они едва сказали мне „до свиданья». Я для них умер… Ни теплого слова, ни взгляда. Они больше не думали обо мне. Тени волшебного фонаря исчезли с экрана, оставалась только белая пустота. Мне доводилось не раз сталкиваться с намеренным пренебрежением… Но никогда, никогда оно не причиняло мне такой глубокой боли».

Что ж, дорогие радиослушатели, если и на мою долю выпадет что-то подобное в Перевернутой стране, я даже не смогу пожаловаться вам. Ибо вы вспомните эту передачу и скажете: «Ты был предупрежден дважды, пеняй на себя».

14. Ленинград
Блестел и испарялся мокрый асфальт. Блестящая точка жгла бронзовый лошадиный круп. Блестел купол собора. Крошечные туристы расхаживали там, за перильцами, в высоте, и смотрели на крошечные автомобили и троллейбусы внизу.

– Вы очень понравились нашему мэру, – сказала Мелада. – Я не помню, чтобы он кого-нибудь из гостей провожал до лестницы. Думаю, он сделает все, о чем вы просили.

– И все же решающая встреча – завтра. Все будет зависеть от того, что нам скажут на консервном заводе. Вы уверены, что они получили наши образцы?

– Я звонила с утра. Ящик доставлен им в целости и сохранности. Они обещали ознакомиться к завтрашнему заседанию.

– Прекрасно, превосходно. Кто это на коне?

– Один из наших царей.

– Как? Вы оставили памятники царям? В Америке после революции всех бронзовых королей переплавили на пушки.

– Там за собором есть еще один. Самый знаменитый. Основатель этого города. Он прорубил окно, чтобы русские могли выйти в Европу. Но получилось наоборот: Европа пролезла через окно в Россию. И выстроила для себя этот город на Неве. Хотите посмотреть?

– С удовольствием. А вы не устали. Как ваши ребра? Их можно пересчитать?

– Если идти медленно, совсем не болят. Я люблю показывать Ленинград. Но иногда слишком увлекаюсь и начинаю хвастать. Говорю таким тоном, будто сама участвовала во всех великих событиях. Будто сама стояла под картечью вот на этой площади, холодным декабрем, много-много лет назад.

– Я что-то читал. Это было восстание военных – да? Неудачный путч. Его подавили в тот же день. Чего они хотели?

– Скорее всего – избавиться от позора мелочных обид. Так сказал наш поэт. Но в учебниках, конечно, пишут по-другому. Пишут, что они хотели свергнуть царя и освободить народ. А народ их не поддержал. Люди стояли вокруг площади и глазели. А к вечеру царь подвез пушки и расстрелял восставших.

– Тот самый царь, который верхом на лошади перед мэрией?

– Да.

– А где же памятники мятежникам?

– Их нет. Правда, их именами названы улицы, площади и переулки.

– Но почему они ждали до вечера? Почему сами не захватили дворец, корабли, мосты?

– У них не было вождя. Офицер, которого они выбрали главнокомандующим, не явился на площадь. Кроме того, мне кажется, они пытались вести себя, как на дуэли. Они все были дуэлянты и всё старались делать по правилам поединка. Царская власть оскорбила их – они бросили ей вызов. И ждали, чтобы противник либо извинился, либо прислал секундантов для переговоров. Договориться о виде оружия, о расстоянии. Но противник подвез пушки и без всяких правил их расстрелял. Выживших арестовали. На следствии они вели себя растерянно, выдавали друг друга. Наверное, потому, что следствие не упоминалось в дуэльном кодексе. Потом их отправили на каторжные работы в рудники. А пятерых повесили вон в той крепости за рекой.

– Крепость выглядит очень старинной. Должно быть, выдержала много штурмов.

– Ни одного. Вы не замечали? Если крепость выстроена надежно, ее никто не решается штурмовать. Вспомнить хоть Тауэр в Лондоне. Тоже стал тюрьмой и местом казней. Штурмы приходилось выдерживать дворцам. Вот этому, например. Уже сто лет спустя после восстания дуэлянтов. Конечно, дворец трудно оборонять. Окна низко, кругом двери и ворота. Если бы защищавшиеся догадались вовремя перейти в ту крепость, может быть, они и отбились бы. Но, видимо, им больше нравилось погибать во дворце, чем выживать в крепости-тюрьме. Слишком любили комфорт.

– Мне нравится эта галерея, повисшая над каналом.

– О, это очень примечательное место. Считается, что именно здесь утопилась героиня знаменитой оперы. Когда я водила экскурсии, мои русские туристы при виде мостика через канал непременно начинали напевать: «Ночью и днем, только о нем думой себя истерзала я. Где же ты, радость бывалая…» Ваша покойная жена не пела эту арию?

– Кажется, нет… А что там за колонна с ангелом?

– Триумфальная. Самая высокая в мире. Победа над Наполеоном – ее нужно было отметить чем-то необычайным. Тысячетонную глыбу гранита везли из финской каменоломни на специальном корабле. Тогда ведь не было современной техники. Пришлось, вместо подъемного крана, вызвать две тысячи солдат. Не странно ли: в Париже стоит колонна, прославляющая победы Наполеона, а во всех других столицах – колонны, прославляющие его победителей. Однажды я пыталась узнать: есть ли у какого-нибудь народа, где-нибудь памятник великому поражению? Никто не мог припомнить.

– Разве что стена плача в Иерусалиме.

– Действительно. Надо будет это обдумать. А видите тех гранитных атлантов? Экскурсантам я, конечно, не рассказывала, но вам могу сознаться: когда я была студенткой, мы с подругой всегда назначали мальчикам свидания около них. И если мальчики не приходили, мы начинали фантазировать, что мы влюблены в этих атлантов. Гладили их по каменным пяткам, кидали снежки в голые спины и жутко хохотали. Она была влюблена в того – крайнего справа. Его звали Гриша. В зимние дни у Гриши на плечах намерзал снежный воротник. А мой Игнатий стоял в середине. И если мальчик все же приходил на свидание, я тихо извинялась перед Игнатием и просила не переживать. Уверяла, что это несерьезно, временное увлечение. Так оно и оказывалось. Я теперь даже не помню имен тех мальчиков. А Игнатия помню. Бай-бай, Игнатий! Давайте все же обойдем его по другой стороне улицы. Он всегда был непредсказуемый ревнивец.

– Все эти европейцы, пролезшие в прорубленное царем окно, – сказал Антон, – смотрите, как им хотелось повторить города своего детства. Собор – как в Риме, дворец – как в Версале, мосты и каналы – как в Венеции. Архитектор – что за несчастная профессия! Художнику всегда найдется чистый холст, поэту – стопка бумаги. А этим обязательно подавай чистый, незастроенный город. На всех ведь не напасешься. То-то они обрадовались, наверно, когда их позвали сюда.

– Раз уж вы упомянули поэтов – вон там за каналом дом-музей нашего величайшего. Как я его боялась в школе! Откроешь томик, прочтешь наугад строк двадцать – и жить не хочется. А через десять минут рука сама тянется снова открыть. Как наркотик… «Дар напрасный, дар случайный, жизнь – зачем ты мне дана?…» Я не понимала учителей: как они могут давать нам такие мучительные книги? Но они все делали вид, будто ничего опасного в этих томиках нет. Когда-нибудь я прочту вам несколько стихов. Правда, говорят, что в переводах эта сладкая отрава исчезает. Получается что-то вроде безалкогольного вина, безникотинных сигарет.

Они вышли на мощеную площадь, уставленную неподвижными трамваями. Люди сидели в трамваях послушно и тихо, как в библиотеке. В одном окне белела прижатая к стеклу щека спящей женщины.

– Дом моего позора, – показала Мелада. – Здесь сдают экзамен на вождение автомобиля. Мы выезжали с экзаменатором из подворотни. Я спросила, куда повернуть – налево или направо? Он сказал: «Чем глупые вопросы задавать, учили бы правила. Придете через месяц». Из-за трамваев я забыла, что это площадь, а не улица. А ее ведь можно объезжать только направо. До сих пор как вспомню – краснею.

– За чем эта очередь?

– За тем, что будут давать.

– Вы шутите.

– Ничуть. Магазин еще закрыт на перерыв. Видите – внутрь никого не пускают. Люди ждут. Может быть, это будет подсолнечное масло, или сахар, или мыло, или сыр, или даже колбаса.

– Но если не будет того, что им нужно?

– Они купят то, что будет. Для родственников, для соседей, для друзей.

– А если окажется слишком дорого?

– Я уже говорила вам: у нас цены не меняются.

– То есть они воспримут кусок мыла как случайный сюрприз? как выигрыш в лотерею?

– Примерно так. У вас сила людских желаний измеряется числом долларов, которые человек готов потратить. У нас – числом часов, которые он готов отстоять в очереди. Но и вы должны сначала потратить сколько-то часов, чтобы заработать свои доллары. Так не проще ли тратить их прямо в очереди, не надрываясь?

– Сейчас мы утонем в пучине политэкономии. Лучше не надо. Что там за церковь? Вот такого я, пожалуй, не видел в Европе. Похоже на разноцветный свадебный пломбир с башнями.

– Называется «Храм на крови». Здесь был убит царь – освободитель крестьян. Иностранным туристам всегда очень трудно объяснить, почему мостик, ведущий к храму, носит имя убийцы царя. А все прилегающие улицы названы именами других заговорщиков. И улица, на которой стоит прекрасный дворец с атлантами, – не именем человека, который его строил, а именем того, кто его взрывал.

– Ох, эти иностранцы, – сказал Антон. – Жалкие люди – все примеряем на себя. Пытаемся представить, каково бы нам было где-нибудь у себя в Далласе ездить по таким улицам и мостикам. Выходишь утром из дома, садишься в автомобиль, отправляешься на работу. Сначала по бульвару имени Освальда, потом выезжаешь на шоссе Чарльза Мэнсона, через десять минут сворачиваешь на авеню Чэпмена, ведущее к площади Сирхана Сирхана, а там уже рукой подать до твоей конторы в переулке Уилкса Бута. Представишь такое и поневоле занервничаешь.

– Мне и самой было трудно привыкнуть к этому противоречию. Пока один умный руководитель не посоветовал объяснять его через особенности русского характера и литературы. У нас как бы всегда присутствует элемент любовного слияния убийцы со своей жертвой. Алеко и Земфира, Арбенин и Нина, Рогожин и Настасья Филипповна, поручик Ромашев и чужая жена Шурочка, поручик Яровой и его собственная жена Люба… Говорят вам что-то эти имена? Обычно, когда их перечислишь, найдется хоть один, который начнет понимающе кивать… Недоумение исчезает. Но мне, пожалуй, на сегодня хватит ходить. Давайте посидим немного перед Филармонией.

Он подвел ее к скамье. Она всмотрелась в нее, огляделась кругом и потянула его к другой, точно такой же.

– Пойдемте, пойдемте. Это несчастливая скамья, я ее помню… Выпускной вечер, белая ночь, гулянье до восхода, а мальчик оказался глупым-глупым… Вот здесь мы с ним сидели… Что за город такой – никуда не деться от воспоминаний!..

Кленовая стена закрывала полнеба. Солнечный луч, посланный из многоярусной листвы, упал на двух женщин, кативших перед собой детские коляски, шепотом пересказывавших друг другу последние обиды. Подвыпивший хромой старичок пытался пасти клюкой стаю голубей на газоне, манил их пальцем, предлагал табачные крошки.

– Мелада, – сказал Антон, – могу я попросить вас о помощи? Боюсь, самому мне не справиться.

– Правда? Это будет для меня таким облегчением. Я устала чувствовать себя в долгу.

– Мне нужно встретиться с одним человеком. Он живет где-то за городом. Примерно в часе езды. Но меня просили не пользоваться телефоном. Вообще, сделать встречу по возможности незаметной. Так чтобы никто о ней не знал.

Она наклонилась вперед. Вложила подбородок в подставку из сложенных ладоней. Молчала. Недоверчиво покачивала головой.

Антон смотрел на нее сбоку. Он уже знал эти внезапные провалы в тягостные паузы. Они случались несколько раз во время их занятий-бесед на «Вавилонии». Губы сжимались, втягивались по-улиточьи внутрь, глаза стекленели. Она явно переставала видеть окружающее – видела только то, что творилось внутри. А внутри разгорался бунт. Какие-то темные, не имеющие права на существование чувства выскальзывали из своих камер, крушили красивый порядок, рвались за ограду. Кожа натягивалась на лбу, на нежных скулах и будто вздрагивала от внутренних толчков и ударов. Переговоры с восставшими были бессмысленны. Нужно было тратить все силы на то, чтобы не дать им прорваться к мышцам рук и ног, не завладеть всем телом, не вырваться гневным криком. Техника подавления у нее была отработана, но требовалось время. Иногда две минуты, иногда пять. Смотреть на нее было больно.

Наконец она выпрямилась, вздохнула, пустила кровь обратно к разжавшимся губам. Потом повернула к нему измученное борьбой лицо.

– Ну вот… Вот ларчик и открылся… Теперь я понимаю, зачем вы взяли меня на «Вавилонию»… Все наши долгие беседы, вся игра в искренность… А на самом деле вам просто нужна была подручная здесь… Для каких-то темных дел…

– Передать привет и подарок от одного старика другому – вот и все мои темные дела.

– Да разве вы не понимаете, что уже вот эту вашу просьбу я должна буду упомянуть в сегодняшнем докладе.

– Докладе?

– Каждый гид Интуриста обязан ежедневно писать отчет о своих иностранцах и сдавать его начальству. Таков порядок. Неужели вас никто не предупредил?

Теперь настала очередь Антона впадать в ошеломленное молчание. Но он не смог – да и не захотел – сдерживать возмущение.

– И вы!.. Так спокойно… Значит, все это правда!.. Стены имеют глаза и уши… Каждый вечер, о каждом иностранце!.. Где же все это хранится? Немудрено, что у вас бумаги нет, немудрено, что людям жить негде… А то, что вы писали во время плавания?… Это тоже были отчеты для начальства?

– Нет, то я писала для себя. По привычке. Как бы вела дневник… И никому не показывала… Но с того момента, как мы пересекли границу… Поймите, это моя обязанность… Служебный долг…

Антон бегал перед ней по дорожке, тыкал в нее пальцем, хватался за голову. Ошеломленные мамаши, забыв о своих младенцах, глядели на разбушевавшегося иностранного хулигана. Пенсионер поднял клюку, но решил не вмешиваться, пока не будет нанесен материальный ущерб или членовредительство.

– Хорошо, исполните свою обязанность. Пишите – пишите всё! Сообщите, что представитель фирмы «Пиргорой» пытался втянуть вас в темные махинации, в шпионскую сеть. Может быть, в торговлю наркотиками… И пусть вас наградят премией. Пусть вам дадут связку плюшевых медведей. Нет, сидите… Я вижу отель отсюда. Дойду сам… Какой идиот, какой доверчивый профан!..

И уже отойдя:

– Эй! Не забудьте упомянуть о моей преступной встрече с Гришей и Игнатием. Откуда вы знаете, что я не завербовал и их в свою сеть?

Кабинет директора консервного завода был просторным и круглым, как допитый стакан. Люди, сидевшие вокруг стола, терпеливо и недоверчиво слушали докладчика. Даже непривычный глаз Антона мог подметить, что каждый из них, видимо, имел доступ к каким-то потайным кладовым, где их заслуги вознаграждались недоступными прочему населению спецдарами. Щеки гладко блестели, отшлифованные спецбритвой и спецкремом. Дамы щеголяли меховыми воротниками, сделанными из спецбобров.

На стене висела огромная разноцветная карта говяжьей туши, похожая на разрезанную на штаты Америку. Флорида передних ног омывалась красными, синими, зелеными волнами восходящих диаграмм. Негромким искаженным эхом звучал голос переводившей Мелады. Она с утра была молчаливой, чужой, печальной.

Антон приглядывался к директору. Тот заметно выделялся среди прочих консервных чиновников. Седая шевелюра клубилась над шишковатым лбом, стекала за уши. Брови грозно чернели. Когда он говорил, язык его заметно и грубо ворочался во рту, как пленник в слишком тесной пещере. Красноватые кулачки далеко вылезали из рукавов коричневого спецпиджака.

– Ну и хорошо, – прервал он вдруг докладчика на полуслове. – И молодец. Дальше нам все ясно. Как говорится, не все мели, что помнишь. А то мы тут до вечера засидимся. А у нас еще два важных пункта. Дегустация и заморский гость. Вон он сидит, ушами хлопает. Ты это, красавица, пропусти. Знаешь небось, что можно переводить, что – нет. Дегустацию сегодня будем проводить закрытую. Приказ министерства. Новые консервы «Ужин студента». А какая фабрика выпускала – не объявлено. Чтобы все было чисто. А то знаем вас: приятелей захвалите, недругов с грязью смешаете. Как говорится, «друг другу терем ставит, а недруг недругу гроб ладит».

Две официантки в кружевных веночках начали обносить присутствующих голубыми тарелочками. На каждой стояла вскрытая консервная банка без этикетки, стакан минеральной воды, лежала серебряная ложечка и ломтик хлеба. Антону и Меладе тарелочки не досталось.

В благоговейной тишине началась дегустация. Обладатель спецгалстука откидывал лоснящееся лицо к потолку, закатывал глаза, вслушивался в оттенки вкусовой симфонии. Обладатель золотого спецпера держал непрожеванный комок за щекой, пробовал языком там и тут, записывал впечатления на листке бумаги. Тощий старик, с прозрачной, иконописной бородкой, накинулся на банку так, будто утром никто не дал ему позавтракать и в обеде он тоже был не слишком уверен. Директор вырезал ложечкой аккуратные полушария, бросал их в рот и смаковал, как мороженое. Потом встал и пошел вокруг стола собирать листки.

– Так, так… «Удачное сочетание легкости и питательности…» «Следует особо отметить отличные вкусовые качества говяжьего желе по краям…» «Добавление печенки – отличная идея…» «Посол хорош, но не добавить ли слегка перчику для пущей сохранности?» Короче говоря – что? Какой будет приговор? Вкусно? Был бы студентом, так ел бы не только на ужин, но и на обед, и на завтрак? Мельница сильна водой, а человек едой? Все полезно, что в рот полезло?

Присутствующие одобрительно кивали. Директор отошел к высокому окну, стал спиной к круглому залу, бросая время от времени вороватый насмешливый взгляд через плечо. Потом вернулся на свое место. Тряхнул белой дирижерской шевелюрой. Поднял кулачок с зажатыми листками. И запел, запричитал речитативом:

– Обманул я вас, дорогие мои товарищи, разыграл, как детей, бесценные сотруднички. Нет в этих консервах ни говядинки, ни печенки, ни свиного ушка, ни бараньего хвостика. И не министерством они нам присланы. А привез их нам наш дорогой заморский гость, Антон… а по батюшке? как отца звали? Харви… Антон, стало быть, Гаврилович. Привез попробовать. И спросить, не захотим ли мы купить у них весь производственный конвейер, штампующий эти вкусные баночки. И мы, я вижу, очень-очень захотим. Потому что сделаны эти консервы, которые мы так единодушно одобрили и расхвалили, не из мяса, не из жира, не из куры, не из утки, не из рыбки, не из рака, которых у нас в стране такая острая нехватка, а из двадцати сортов луговой травы, которой у нас еще, слава Богу, хватает. Похлопаем же замечательным достижениям далеких империалистов, дорогие товарищи, отдадим должное их зверскому мастерству эксплуатации человека и природы.

Антону пришлось встать и несколько минут раскланиваться, пожимать руки, отвечать на летящие со всех сторон золотозубые улыбки.

– Я считаю несущественным тот факт, – продолжал директор, – что у них, в их зажравшемся мире, эти отличные консервы продаются не для студентов, солдат или лесорубов, а для котов и собак. Да-да, Галактион Семенович, прошу не бледнеть и не хвататься за живот. Клавдия Парфеновна, если тебе нехорошо, разрешаю выйти по коридору направо. Ишь какие чувствительные стали. Вспомнили бы, какое мясо ели наши деды на броненосцах и крейсерах. И ничего – только крепче били классового врага. Ведь в чем тут суть? Суть в том, что мы стоим на пороге научной революции, революции, которую подготовили своими руками загнивающие империалисты, но использовать никогда не смогут, ибо не знают передовой теории. Сейчас человечество ест – коли повезет – баранину и говядину, свининку и козлятину, забывая временами, что все это мясо и жиры – только переработанная млекопитающими организмами трава. Отменить мясное производство как ненужную промежуточную ступень в процессе усвоения человеком питательных веществ травы – вот каша цель!

Он оглядел притихших сотрудников, как дирижер, ждущий, чтобы финальные аккорды замерли под сводами зала.

– Я уже советовался с товарищами из министерства, получил полную поддержку. Будем строить новую фабрику под заграничный конвейер. Остается вопрос – где? Надо же так ее поставить, чтобы траву не за сто верст возить. Чтобы сенокосилка прямо с луга в одни ворота въезжала, разгружалась, а из других ворот чтобы выкатывались вегетарианские баночки на ужин студенту, строителю, моряку и хлеборобу. И тут нам, конечно, не обойтись без совета нашего дорогого загнивающего гостя. Антон Гаврилович, скажи ты нам честно: как звать траву, из которой вы, враги рода человеческого, эту вкуснятину стряпаете? И есть ли у нас такая трава? И если есть, то где? Потому что сказано ведь в доброй народной поговорке: «Кормил бы и волка, коли бы он траву ел».

Антон встал. Он чувствовал, что волнуется. Он разложил перед собой листки с инструкциями адмирала Козулина. Дело в том, сказал он, что в наименованиях трав царит разнобой. Ваши и наши ботаники не занимались всерьез проблемами перевода. Нет уверенности, что словари правильно соотносят. Кроме того, возможно, что два сорта травы отличаются друг от друга очень мало. Один – русский – вполне может заменить другой, американский. А словари и справочники будут утверждать, что в России такая-то трава не растет – и дело с концом. Поэтому фирма «Пиргорой» считает, что начинать нужно с небольшой экспедиции в русские луга. Ему, Антону, понадобится неделя или две, чтобы обследовать наличие нужных трав и выбрать оптимальное место для строительства фабрики. Такая экспедиция не будет стоить дорого, потому что команду он оставит на борту «Вавилонии». Ему понадобится только автомобиль, карты местности и рекомендательные письма к властям. Переводчица у него, как видите, уже есть. По имеющимся в Америке данным, лучшие луга с подходящими травами должны обнаружиться в Псковской области.

Участники совещания загудели одобрительно и облегченно. Иностранец попался простодушный, неопытный. Не сумел использовать ошибку их новичка-директора, который так неосторожно и откровенно загорелся на вегетарианский конвейер. Настоящий капиталист ведь тут же схватил бы за горло, потребовал бы аванс в твердой валюте, свободный вход на все балеты, а то и возврата каких-нибудь северных островов, а то и освобождения каких-нибудь психов, каких-нибудь еврейских тунеядцев, замешанных в ивритном соусе. Этому же простофиле только устрой поездку на Псковщину (даже не в Крым!), и он будет доволен. Это мы можем, прокатим с ветерком заезжего Паганеля. Там ему псковские хулиганы устроят веселую жизнь. Будет знать, как подсовывать ответственным работникам кошачий консерв. Самые яркие реплики и крепкие эпитеты Мелада, краснея, пропускала.

Увенчанные кружевами официантки внесли шампанское. Бурлящие потоки пузырьков ринулись омывать натруженные вкусовые пупырышки. Антон троекратно чокался с каждым подходившим доброжелателем счастливого пути. Краем уха слушал, о чем болтал директор с Меладой под картой говяжьей разрезанной Америки.

– Что-то мне твоя фамилия знакома, красавица… Ты не Пашки ли Сухумина дочка? Это для кого другого, может быть, и Павел Касьянович, а для меня до гробовой доски – Пашка… Мы же с ним вместе начинали! По удобрениям да по мелиорации в Карелии. И китайского шелкопряда вместе на Кольский полуостров продвигали. Только потом раскидало: меня – в новгородскую оперу директором (у меня ведь голос – ого! – меня Лемешев слушал!), а его – по народному образованию. (Говорил ведь я ему на курсах партийного повышения: не рвись в отличники, не будет добра.) Из оперы меня сюда недавно перебросили. На укрепление. А он где же теперь? Да что ты!.. Заместителем у главного?! В целом Пскове?… Ого! Далеко пошел! Так ты повезешь своего кошкоеда туда – и родных повидаешь. Гляди, как удачно! Ну поцелуй отца за меня. Скажи: если консервы нужны – пусть звонит, не стесняется. Есть покамест и не из одной травы у нас продукция – и крабиков для старого друга найдем, и икорки, и осетринки.

Директор проводил их по коридору до главной лестницы. Пожал руки. Несколько секунд боролся с собой. Антон понял, что должно произойти, но отстраниться не успел: директор быстро нагнулся вперед и лбом, бровями, шевелюрой потерся о его плечо.

Интуристовский автомобиль ехал по широкому проспекту. Аккуратные шары подстриженных деревьев тянулись вдоль тротуаров. Казалось, надуй их чуть посильнее легким зеленым газом – и они оторвутся от асфальта, вознесутся над крышами домов, защитят от вечно грозящих, вечно летящих где-то вражеских эскадрилий.

– Вы довольны? – спросила Мелада, глядя в окно.

– По-моему, все прошло прекрасно. Они действительно могут получить для меня нужные разрешения?

– Безусловно. Вы теперь превратились в важного специалиста. Приобрели эту заветную приставку «спец». Нам понадобится дня два на сборы. Сможем выехать послезавтра.

– Превосходно. Кстати, сегодня я впервые услышал вашу фамилию. Что она означает? Сухой ум? Ухо ума?

– Сухумины – значит из города Сухуми. На берегу Черного моря. Много тысяч лет тому назад туда тоже приплывал один заморский искатель приключений. Из Греции. Тоже поначалу скрывал свои настоящие цели.

– Во всяком случае, ни золотое, ни медное, ни даже оловянное руно меня не интересует.

– Хотелось бы верить, хотелось бы верить…

Она опять глядела в окно на проносящиеся лиственные аэростаты.

– Я думала о вашей вчерашней просьбе… Ведь в конце концов, мне необязательно знать имя человека, которого вы хотите повидать… Бумажка с адресом у вас с собой? Согните ее так, чтобы имя не было видно… И закройте пальцем номер дома… Только город и улица… Да, я знаю, где это. Минут сорок езды на электричке. Побережье Финского залива, курортный поселок. Этот человек говорит по-английски? Ну вот, значит, переводчик вам не понадобится. Я могу написать в докладе, что вы захотели искупаться и позагорать, И я отвезла вас на пляж. Вы ведь хотите позагорать под финским осенним солнцем? Это не будет обманом?

Антон попытался взять ее за руку. Она выдернула пальцы.

– Мелада, поверьте… Я понимаю, что ради меня вы нарушаете ваш священный порядок… Вы чувствуете себя обязанной мне… В другой ситуации я бы отказался, сказал бы: «Забудьте и не терзайтесь». Но в данном случае это слишком важная услуга… И мне не до красивых поз… Дело в том, что человек, которого я должен повидать…

Она зажала уши ладонями и повернула к нему сердитое лицо.

– Разве вы не поняли? Я не хочу ничего знать. Ничего! Мы встретимся в вестибюле отеля. В четыре часа.

Сосновые дачки тянулись в сосновом лесу за ровными рядами сосновых заборчиков. Белки, дятлы и воробьи раскинули свой летучий базар между крышами и кронами, не замечая разницы между ними, не признавая границ. Казалось странным, что из телевизионных антенн не пробиваются хвойные побеги с шишками, а в розовых вечерних стволах не поблескивают окошки.

Дойдя до номера тридцать пятого, Антон оглянулся. Мелада честно исчезла. «Много будешь знать – скоро состаришься», – дразнил его в детстве дедушка Ярослав. Мелада не хотела знать лишнего, хотела остаться молодой. Она сказала, что будет ждать его на пляже. Он обещал поторопиться, не затягивать разговор.

Высокий, прямой старик медленно шел к нему от дома по скользким сосновым иглам. Черный ньюфаундленд следовал за ним, подняв недоумевающую морду, словно хотел сказать, что с непрошеным пришельцем он смог бы справиться и один. Фамильный зазубренный профиль у Козулина-старшего был тронут по всем пикам-вершинам голубоватой сединой – бородки, усов, бровей.

Антон достал из бумажника пересекший океан фотоснимок и молча протянул старику над сосновыми копьями калитки. Старик всмотрелся в портрет брата, окруженного внуками, стоящего за массивным креслом, делающего приглашающий взмах в сторону пустого сиденья. Перевернул, прочел короткое послание на обороте. Потом трижды осенил себя крестным знамением, поднял лицо к притихшим ветвям и забормотал слова благодарственной молитвы. Ньюфаундленд подцепил носом щеколду и отворил калитку.

Введя гостя в дом, Козулин-старший прежде всего достал из холодильника затуманенный графинчик и бережно поставил его на стол. Извлек кусок сыра, банку огурцов. Сосновые стены гостиной были едва видны в просветах между позолоченными рамами картин. Чемоданы в стиле позднего Сезанна, баулы под Дега, вангоговские сундуки, передвижнические несессеры, кубистические тюки…

– Ну что ж, посмотрим, что у вас там разболелось, – неожиданно громко сказал хозяин. – Разденьтесь до пояса.

Антон послушно взялся за пуговицы рубашки. Козулин-старший остановил его жестом. Показал на телефон, на ухо, похлопал себя двумя пальцами по плечу. Взял блокнот с бланками рецептов, написал крупно: «Когда?»

«Дней через десять, – написал в ответ Антон. – Мне нужно сначала отыскать дочь. Успеете собраться?»

«Только вынуть картины из рам, упаковать – и я готов».

– …Ложитесь на кушетку… Так… Живот расслабьте… Здесь, говорите, покалывает?… Выше?… А с этой стороны?

Говоря все это, хозяин осторожно наполнил стопки, сделал приглашающий жест, выпил. Антон последовал его примеру, но тут же сдавленно вскрикнул, поперхнулся, захрипел.

– Ничего-ничего, сейчас пройдет, больше не буду, – приговаривал Козулин. – Печень, дорогой, надо поберечь, спиртным не злоупотреблять…

Он взял Антона за руку, вывел через веранду на задний дворик. Там вдоль забора была устроена миниатюрная домашняя аллея в густых кустах бузины.

– Это моя «тропа откровенности». Только здесь могу говорить с людьми начистоту… Давайте постоим минуту… Сердце так колотится… Ваше внезапное появление… Я верил, что рано или поздно это случится, что брат что-то придумает, что Господь не допустит умереть среди иноплеменников, чужаков… Но бывали минуты отчаяния… Ослабевала вера, не надеялся, что доживу…

– …Почему «иноплеменников»? Ах, дорогой мой, на свете нет ни русских, ни французов, ни американцев, ни финнов, ни евреев, ни индусов, а есть лишь два вечных племени: варяги и чудь. Они живут в любом народе, они нужны друг другу, и пока они занимают свои извечные места – варяги наверху, чудь внизу, – все идет хорошо… Но… Но чудь устает быть внизу, а варяги устают, чтобы все шло хорошо… И сцепляются варяг с варягом… А чудь приходит в смятение, видя дерущихся варягов… И тогда вся постройка рушится, и льется кровь – варяжская вперемешку с чудовинской, так что и не различить, где чья…

– …Нет, не возражайте, не спорьте с моей теорией… Она помогала мне пережить последние пятьдесят лет, она создавала стройную картину мира, и если теперь вы докажете мне, что я был не прав, мне уже не успеть придумать новую… Варяжская кровь чуть гуще чудовинской, но простым глазом не различить… Нужен опыт… Мне ли не знать… Сколько раз она у меня перемешивалась вот на этих самых руках… Не успеешь вытащить скальпель из варяжского живота, как тебе уже подкладывают разорванное чудовинское горло… Ах, какая была война, как дрались финские варяги с русской чудью… Один против ста… вот под этими самыми соснами, за этими валунами… Видите, там еще торчат драконовы противотанковые зубы… А чудь лезла и лезла, в танках и самолетах, с пушками и автоматами, волна за волной… И помочь было некому, потому что английские и французские варяги в те месяцы сами едва отбивались от немецкой чуди…

– …Чудь всегда числом берет… Умеют сбиваться в орду, в стаю, налетают, как саранча… А хуже всего, если им удастся завлечь на службу себе хоть несколько сотен варягов… Почему-то часто удается… И тогда нет от них спасения… Кладешь их ряд за рядом, а им конца не видно… Одно слово – белоглазые… Ворвались к нам в госпиталь, хватают всех подряд… Когда гнали нас в свой тыл, я говорю их офицеру: «А этих-то двоих зачем?… Они ведь ваши, я их только вчера оперировал… Не дойдут, вон у них кровь снова хлещет из-под бинтов… Глядите: и гимнастерки со звездами…» А тот: «Настоящие наши в плен не сдаются. Кто сдался – уже не наш. Пристрелил бы как собак. И тебя заодно, белофинская продажная шкура…»

– …Меня заносит… Простите… С тех пор как умерла жена, говорить совершенно не с кем… Она тоже была чудовинка, из Крыма… Слушать умела, как никто… В варяжских женщинах не бывает этого очарования, они не способны забывать себя, растворяться… Им бы только тягаться с вами, только бы вскарабкаться вровень… Это большой соблазн, когда тебя боготворят… Да и остальные, вся чудь, которую я тут лечил… Они смотрели на меня как на вершителя их судьбы… Даже их всевластные ханы… Доходило до смешного… Я не начинал операции, не прочитав молитвы, и они – безбожники! – просили разрешения повторять за мной слова… Хотя их идолы и жрецы могли за это их страшно покарать…

– …Так вы говорите, мы поплывем на яхте?… А хватит ли там места для моих картин?… Варяг не может расстаться со своей добычей, со своим сокровищем… А-а, это яхта без паруса, маленький пароходик?… Но как же я проберусь на нее?… Ведь у них всюду контроль, граница на замке, это они умеют… Хорошо-хорошо, я доверяю вам… Пусть все идет по вашему плану… Если мы выберемся отсюда, я подарю вам одну из своих картин… Кто знает – быть может, вы сумеете кое-что заработать на ней в недалеком будущем…

– …Да, последний одинокий варяг, поневоле ценимая диковинка – таким я себя ощущал все эти годы… Правы ли они были, изгнав и уничтожив всех моих соплеменников, всех местных и пришлых варягов, семьдесят лет назад? Да разве история знает правоту-неправоту? А вправе мы были господствовать здесь тысячу лет? Да, мы построили самую огромную в мире империю. Но разве мы спрашивали чудь, нужна ли ей эта империя, не тяжеленько ли давят на плечи мраморные дворцы? А вправе были европейские варяги затеять – и без всякой причины! – междоусобную мировую резню в начале века? Которая и довела чудь до безумия всех наших революций?

– …Все же в одном поражение пошло нам на пользу – избавило от чувства вины перед чудью. Когда поживешь среди них, внизу, когда насмотришься, что они могут проделывать друг с другом, оставшись без нас, как давят, травят, жгут, калечат друг друга, когда все это испытаешь на себе, кровь словно очищается от всей виноватой гнили…

– …В детстве я, конечно, принимал все на веру, перенял от родителей эту чуму русских варягов, вечную виноватость… Ну а после войны, плена, голода, обысков, издевательств – вылечился. Нет лучшего лекарства от виноватости, чем пожить среди чуди, на тех же, на чудовинских правах. И на смену виноватости приходит презрение. Если презрение заполняет всю душу, им тоже можно жить. Но недолго. Вскоре понимаешь, что и это – болезнь. Как и чувство вины… Особенно если у тебя жена, и родня, и пациенты, и соседи – все чудовины. В них может быть много доброты, и порядочности, и живого чувства, и обаяния, и трудолюбия. Нет лишь одного – взрослости. Чудовины – вечные подростки. Зато в них не встретишь этой страшной варяжской гордыни, этого жуткого самомнения. Ведь даже чувство вины у варягов вырастает от бешеной самоуверенности… Надо же! Вообразить, что не Господь, а они сами – жалкие людишки! – главные раздатчики страданий и радостей в этом мире!..

– …Да, я знаю, вам надо спешить… Сейчас… Сейчас отпущу… Покажите еще раз, как управляться с этой коробочкой… Здесь приемник, здесь передатчик… Это антенна… Хорошо, я буду постоянно носить с собой… Даже в больницу… Меня до сих пор иногда вызывают для консультаций… Но в основном принимаю на дому… Да, картины упакую и перевяжу в несколько пакетов… Килограмм по тридцать каждый, не больше… Начну сегодня же, как только кончится дрожь в руках…

– …Как вы думаете, найдется там за океаном похожее место?… Чтобы сосны были такой же высоты, и белки, и валуны, и серенькое море с песочком по краям?… Было бы смехотворно заболеть ностальгией на девятом десятке лет, но кто знает… Мне попадались стихи изгнанных русских варягов… Некоторые строчки больно застревают в памяти… «Но если у дороги куст, один, особенно рябина…» В моем случае это может оказаться бузина…

– …Дайте я вас выпущу через заднюю калитку… Эта улица тоже приведет вас к пляжу… Значит, вы думаете, что в штате Мэйн найдутся и сосны, и похожие валуны, и даже бузина?… А это далеко от того места, где живет брат?… Два дня езды?… Впрочем, не исключено, что мы уже через месяц осточертеем друг другу… Варяги так неуживчивы… Что?… Как отличить варяга от чудовина?… Ну, это просто. По молитве. Какому бы богу молитва ни посылалась – Юпитеру, Одину, Христу, Перуну, Магомету, Яхве, Будде, – чудовин всегда просит об одном: «О Великий и Всемогущий, услышь меня и исполни мое желание». Варяг же молится так: «О Великий и Всемогущий, дай мне услышать Тебя и исполнить волю Твою». «Отче Мой, не как Я хочу, но как Ты…»

Вечерний ветер выщипывал из берез первые желтые листочки. От пляжа до станции Мелада шла рядом с Антоном молча, зябко обхватив себя руками за голые локти. По лицу ее снова пробегали тени бьющихся в своих камерах, пожизненно осужденных, безгласных и бесправных чувств. Опять все ее силы были отвлечены на подавление бунта.

Антон тоже молчал.

На высоком перроне лежали длинные тени ног. Отрезанные туловища и головы терпеливых пассажиров пересекали рельсы, дотягивались до водонапорной башни вдали.

Подошла электричка.

– Я покурю в тамбуре – можно? – сказала Мелада.

Антон задумчиво кивнул и прошел в вагон. Сел к окну, спиной к ходу поезда. Сидевшая напротив женщина в фетровом колпаке, с приколотыми фетровыми цветами, вгляделась в него и приветливо спросила, из каких он краев. Антон честно сказал, что из далеких, из американских.

– Надо же! – всплеснула руками женщина. – А у меня дочка туда к вам недавно уехала. За мужем, за непутевым. Такой муж ей попался неудачный, что нигде ему не было наполнения жизни. Служил себе инженером, хорошую зарплату получал. А потом захандрил, заскучал. «Хочу, – говорит, – перейти в высокую науку». Ладно, ученым так ученым, будь ты неладен. Четыре года дочка моя работала сверхурочно, пока он свою диссертацию химичил. Дописал наконец, сдал, от всех защитил, вак-шмак – стал ученым. В научно-исследовательском институте, при своих ста семидесяти рублях. Изучает порчу металлов, домой приходит весь в ржавчине. Ему всегда стол накрыт, почет и уважение. Ну чего ему не хватало? Зачем ему эта ваша Америка? А правду говорят, что у вас обману много и, скажем, улица вся из пяти домов, а на первом будет написано номер двенадцатый, а на последнем так хоть девяностый?

– Чистая божеская правда, – сказал Антон. – Последний дом – я жил в нем – имел число шестьдесят пять, дом слева имел число пятьдесят девять, а справа проходил садик, а дальше дом на углу был оккупирован банком, чей адрес был семьдесят девять.

– Вот поди ж ты! Как же вы, бедные, отыскиваете друг друга по таким адресам? Недаром мои письма к дочке не все доходят. А живут они там в городе Брукляйне и сначала очень бедовали. Квартира с тараканами и крысами, детей в школе негритята дразнят коми-коми, работы зятю нигде не найти, потому что, наверно, ржавчина там у вас совсем другая, далеко до нашей, или изучать ее никто не хочет, а только смазывают всё напропалую, благо масла много. И тогда надоумили его приятели: «Иди-ка, говорят, ты, парень, работать на велоферму бедняком». Он их послушался, и теперь – дочка пишет – всё у них хорошо, живут богато, машина, квартира… А я ночи не сплю, все думаю: «Ведь врет все, врет, чтобы мать успокоить!» Ну что это за работа такая – бедняком на велоферме? Наверно, что-то здесь нечисто. А то каждый бы побежал. Вот вы – скажите мне по совести: есть такая работа в Америке или нет?

– Во всяком случае бедняков довольно много… Как-то они проживают, заставляют концы встречаться… Есть много путей и средств…

– Пишет она мне, скажем, что поначалу они пошли и получили заем на учебу, который дают только бедным-бедным. На эти деньги купили автомобиль, и зять стал возить бедных пенсионерок к врачу по имени Медик Эдик. Этому Эдику государство за все платит, даже за доставку бедных пациентов. Нет больных старушек – подвезет куда надо здоровых. Тоже и отсюда стали деньги капать. Дальше – больше. Зять уговорил дочку развестись с ним для виду, чтобы она стала совсем расперебедная мать-одиночка. А таким дают от вашего государства бесплатную квартиру. Квартиру они получили, но сами остались в старой, а новую сдают теперь за такие деньги, каких у нас даже мясник не заработает. Можно такому поверить?

– Знаете, – сказал Антон, – я слушаю с большим интересом. Весь глаза и уши. Здесь для меня много нового, но все очень похожее на возможность. Я постараюсь запомнить. Если потеряю свою текущую работу, это может мне очень прийтись по руке.

– Хорошо. Тогда слушайте дальше…

Женщина вдруг мотнула фетровыми цветами и послала сердитый взгляд над головой Антона:

– Тебе чего, красавица? Что ты на нас уставилась? Свободных местов много кругом. Садись себе в стороне и езжай без оглядки.

Антон обернулся.

Мелада стояла над ними, все так же обхватив себя за голые локти, поеживаясь то ли от озноба, то ли от отвращения. Лоб ее вспухал морщинами, глаза щурились, щеки раздувались и опадали, как будто за ними метались уже не осужденные чувства, а пернатые слова-воробьи, о которых потом придется жалеть и жалеть.

Так ничего и не сказав, она повернулась и побежала прочь.

Антон ринулся за ней.

Они бежали из вагона в вагон, оставляя позади себя хлопающие двери, сквозняки, грохот колес. Встревоженные пассажиры поднимали головы от журналов и книг и, неправильно истолковав причины их бега, нащупывали в карманах картонные уголки билетов.

В одном из тамбуров дверь оказалась заклинена.

Он настиг ее – рвущую железную ручку, – схватил за плечи.

– Что? Что я опять сделал не так? Я не должен был говорить с этой женщиной? Не должен был сознаваться, что я американец? Но что в этом такого страшного? Они приезжают теперь тысячами… Думаете, она может донести?… И вас выгонят с работы?…

Она не оборачивалась к нему, но и не вырывалась. Давила лбом на дверное стекло. Бормотала невнятно по-русски. Он расслышал несколько раз произнесенное слово «ложь». Наконец ему удалось повернуть ее к себе.

– В чем «ложь»?

– Вот в этом!.. В этом самом…

– Да в чем, наконец?

– В том, что вы… вы…

– Ну?

– В том, что вы свободно говорите по-русски!

Он опешил. Он почувствовал жар в щеках. Долгий разговор с Козулиным-старшим, видимо, растопил его осторожность, втянул в русскую жизнь, заставил пересечь и языковую границу тоже.

Он начал уверять ее, что это не так. Что просто откуда-то из подсознания стали выплывать давнишние уроки русского дедушки. Кроме того, и занятия с ней на «Вавилонии» дали ему очень много. Только поэтому он смог через пень на колоду понять рассказ случайной попутчицы. Но о знании языка нет и речи. Тем более не может быть и речи о том, чтобы ему отказаться от услуг переводчицы. Она нужна ему, нужна на все время путешествия в провинцию.

На ее лице блуждало выражение печальной обреченности. Потом новая мысль пришла ей в голову, и она начала отталкивать его, закрываться локтями, ладонями, откидывать голову, шлепать себя по щекам.

– Значит, вы всё понимали?! Все, что мы говорили о вас в посольстве, у мэра, на заводе… Все эти глупые реплики, все грубости… О, какой стыд, какой позор!.. Как вы могли так поступить со мной?! За что?… Это… это… – как подслушивать, как подсматривать в замочную скважину, как шпионить, как вскрывать чужие письма, как…

– Как писать ежедневные доносы? – подсказал он.

Она растерянно умолкла. Сняла его руки со своих плеч. Ушла в вагон.

Они молчали всю оставшуюся дорогу.

Поезд остановился.

Они вышли на перрон, прошли мимо музейного паровозика в стеклянной клетке, вышли на площадь. За рекой, на темном небе, сверкали сады антенн на крыше Дворца тайной полиции. Бронзовый вождь, привезенный когда-то из Финляндии легендарным паровозиком, стоял на башне броневика, указывал на сады бронзовой рукой.

Такси неслось по набережной. На горбатых мостиках космическая невесомость сладко подкатывала под сердце. Она вдруг накрыла его ладонь своей. Ее напряженное, застывшее лицо то исчезало, то появлялось в свете проносящихся фонарей. Антон почувствовал, что ожившая горошина в груди внезапно прорвалась острым ростком, который начал колко извиваться вправо и влево, словно в поисках обещанной щелки, просвета, натянутой струны.

– Сверните к Дворцовой, – сказала Мелада водителю. – …Остановите здесь. Дальше мы дойдем пешком.

В вечернем освещении Антон не сразу узнал улицу, на которой они оказались. Но потом увидел мостик над оперным каналом, гранитных гигантов, согнувшихся под тяжестью балюстрады. Мелада поманила его за собой. Полого поднимавшийся въезд отсвечивал черной брусчаткой, таил под сводами перестук старинных карет. Мелада уселась на огромную гранитную ступню Игнатия, поставила Антона перед собой, тронула его грудь пальцем острым, как указка, и ошарашила трудным вопросом, которого не могло, не должно было быть ни в одном из билетов:

– Кто вы?

Он смотрел на черную звездную доску над ее головой и молчал. Острый болезненный росток в груди медленно полз вверх, в сторону горла.

– Кто вы, кто вы, кто вы? Зачем вы здесь? Зачем вы посетили нас? Что ищете? Почему я должна ради вас разрушать весь родной порядок вещей? У меня так хорошо было все выстроено, так прилажено одно к другому… Ни страху, ни стыду, ни сомнению было не пролезть… Я хорошо, твердо стояла на своем островке… А теперь он уплывает из-под ног… Зачем вам нужно было сворачивать в Лондон? Плыли бы себе прямиком в Неву, как варяжский гость, и торговали бы своими кошачьими фрикадельками без меня – не хуже…

Он заставил ее подняться. Чуть запинаясь и подбирая русские слова, сказал:

– Я не могу вам выразить сейчас всю сокровенность… Но об одном должен известить… Что, если я вас сейчас немедленно не поцелую, я могу умирать.

Она задумалась – ответ был какой-то нестандартный, уклончивый, на тройку. Но потом с санитарной деловитостью подставила ему лицо, замерла. Уже прижимая ее к себе, он пытался вспомнить, – ведь последний раз это было с ним так давно! – что ему нужно делать с ее губами. Дышать через них? Или пить? Росток в груди напрягся и вдруг остро рванулся вверх, словно оттуда хлынул на него долгожданный поток кислорода, словно он открыл наконец, куда натянута долгожданная струна.

Гранитный Игнатий терпеливо держал над ними каменный балдахин.

Радиопередача, записанная на пленку в гостинице «Европейская» накануне отъезда в Псковские луга
(Начальник водолазов)
Почти полдня мы закупали в валютном магазине припасы, необходимые для поездки в русскую провинцию. Список продуктов и предметов, составленный моей переводчицей, был таким длинным, будто мы собирались в Антарктиду. Но я не считал себя вправе возражать. Я смолчал даже тогда, когда она вместе с ящиком водки купила целый ящик фонариков с батарейками. Кто знает – быть может, действительно ночи там так черны, что уличным фонарям не по силам разогнать мрак?

После закупок я поехал в порт, чтобы попрощаться с экипажем «Вавилонии», проверить, всё ли в порядке, оставить последние инструкции. Там Пабло-Педро познакомил меня со своим новым другом – начальником водолазно-ремонтного цеха. Этот своеобразный человек за свою жизнь переменил много профессий, работал в разных местах, в том числе и на Кубе. Там он научился немного говорить по-испански, так что они с Пабло-Педро могли объясняться.

Поначалу я не мог понять, что именно в этом человеке и в его судьбе приводило в восторг Пабло-Педро. Жизнь у него была вполне заурядная, если не считать того, что удача преследовала его во всем, как иного преследует несчастье. В детстве он был худым и болезненным мальчиком, но при этом учился так плохо, что его постоянно оставляли на второй год. Благодаря этому он скоро оказался самым старшим и сильным в классе и не испытал тех мучений, которые в школах всего мира выпадают на долю заморышей.

Потом его призвали служить в вооруженные силы. Отправили на флот. Но выяснилось, что никакие инструкторы и никакие наказания не могут заставить его научиться плавать. Тогда его стали использовать для тренировки группы спасателей. Его швыряли в бассейн, и он шел на дно с такой готовностью, что всякий спасатель мог тут же отработать на нем приемы поднятия на поверхность, откачивания воды из легких, искусственного дыхания. Он был отличным утопающим, без обмана и притворства, его награждали значками. После каждой тренировочной сессии ему давали дополнительную бутылку молока и день отпуска, который он проводил на черноморском пляже. Военная служба оставила у него самые радужные воспоминания.

Жизнь вне армии в Перевернутой стране почему-то называется словом, второе значение которого – равноправный член общества женского пола. Так вот вернувшись на эту самую «гражданку», наш водолаз-утопленник устроился чернорабочим на текстильную фабрику. На таких фабриках здесь работают исключительно женщины, так что даже низкорослый и щуплый чернорабочий был окружен постоянной лаской и вниманием. Зарплата была сначала небольшая, но потом профсоюзный начальник взял его себе в помощники, и платить ему стали гораздо больше. Этот начальник очень уставал от того, что вышестоящие ругали его за глупость и нерасторопность, и ему нужен был помощник еще глупее и нерасторопнее него, чтобы отводить на нем душу и возрастать в собственных глазах. Утопленник-доброволец был для него находкой. Его неспособность запомнить простейшие правила сбора профсоюзных взносов была неискоренимой, неподдельной и восхитительной. Начальник так полюбил его, что – перед своим уходом на пенсию – продвинул его на пост инженера по технике безопасности.

По просьбе Пабло-Педро его новый друг подробно и с удовольствием разъяснил мне, что требовала от него его новая должность. Нужно было каждый день проходить вдоль станков, проверять, чтобы все работницы носили косынку и чтобы кушаки их рабочих халатов были завязаны. Если ему казалось, что кушак болтается свободно, он любил подкрасться сзади и – подчиняясь своему профессиональному долгу – схватить работницу за талию и затянуть кушак потуже. Иногда из центрального управления присылали новые плакаты, призывающие не стоять под грузом, не браться голыми руками за неизвестные провода, не пить водку на работе. Эти плакаты нужно было развешивать на видных местах. Тут приходилось вступать в конфликт с начальником пожарной охраны, который (гад прожженный!) тоже искал пустые места на стенах для своих плакатов. А пустых мест оставалось, конечно, немного после того, как представитель партийного бюро залеплял их своими лозунгами и портретами вождей. Так что эта плакатная война требовала немалой выдержки и изворотливости. Все остальное время можно было сидеть у себя в кабинете и на все просьбы, проекты, замыслы и предложения отвечать уверенным «Нет, не пойдет, не велено, не треба». Только если из какого-то верхнего кабинета позвонят и дадут соответствующее распоряжение, тогда можно было ответить «да». Но это случалось крайне редко.

Именно в качестве инженера по технике безопасности этот человек был послан на строительство портовых сооружений на Кубе. Были, конечно, и другие претенденты на это заманчивое место, с настоящими инженерными дипломами, но у всех у них обнаруживалось какое-нибудь темное пятнышко в анкете. Этот же не имел родственников за границей, не имел предков, принадлежавших к эксплуататорским классам, никогда не оставался на территории, оккупированной врагом (это здесь тоже довольно серьезная провинность), не знал иностранных языков, не прочел ни одной книги, не имел друзей, не писал писем. Он был чист и прозрачен, как мыльный пузырь. Поэтому именно он был послан за границу, где получал двойную зарплату, а по возвращении устроился на престижный пост начальника портовых водолазов.

Сознаюсь, мне скоро надоело слушать историю этих завидных и незаслуженных удач. Человечек сидел за столиком в нашей кают-компании, посасывал виски и блаженно улыбался. Время от времени в дверь заглядывал кто-нибудь из его подчиненных, пытался задать вопрос. Тогда он багровел и рявкал: «Не видишь, что ли, – я занят!» И снова возвращался к стакану с заморским напитком.

Я спросил Пабло-Педро, что так привлекло его в этом человеке. Он попытался объяснить. Дело в том, что радикальное движение «Уравнителей пути», к которому принадлежит Пабло-Педро, давно было раздираемо спорами о том, осуществимо ли в принципе абсолютное равенство людей. Нет, они не спорили о сословном, или имущественном, или расовом неравенстве – эти проблемы теоретически давно были решены, и здесь оставалось только проводить теорию в жизнь. «Уравнители» с большим вниманием следят за успехами пластической хирургии и трансплантации органов – тут, им кажется, есть огромные возможности уравнять высоких с низкими, красивых с уродами, здоровых с увечными и так далее. Но вот неравенство способностей – это до сих пор остается камнем преткновения, источником споров. Как уравнять умных с глупыми, энергичных с вялыми, талантливых с бездарными? Головоломка.

Так вот, судьба водолаза-ремонтника, который никогда не спускается под воду и не способен ничего отремонтировать, кажется Пабло-Педро блистательным примером решения проблемы, нащупанного только в Перевернутой стране и нигде больше. Не нужно связывать руки энергичным, не нужно лишать умников доступа к образованию, не нужно отнимать кисти, бумагу, краски, перья у талантливых. Нет – достаточно только все руководящие посты отдавать ленивым, глупым и бездарным. Нужно компенсировать их чувство второсортности властью, повышенными окладами, дачами, безответственностью. Ведь талантливые и энергичные часто сознаются, что успешная работа радует их сама по себе. Вот пусть они и остаются при своих чистых радостях. А бедным, обделенным судьбой бездарностям нужно дать материальные блага, ибо блага духовные им недоступны. Пусть «нищим духом» принадлежит не только Царствие Небесное, но уже и земное.

Я сказал, что проведение в жизнь такого принципа очень скоро должно привести к общему упадку государства. Урожай будет гнить на полях, реки – мелеть, больные – умирать, корабли – тонуть, дороги – трескаться, самолеты – разбиваться. Что и наблюдается в Перевернутой стране прямо-таки в неправдоподобных масштабах. На что Пабло-Педро возразил, что именно это его и восхищает. Вот на какие материальные жертвы готова идти эта страна ради соблюдения высокого принципа уравнивания людей! Он собирается использовать свое пребывание здесь для максимально подробного изучения их опыта. Но и со своей стороны ему хотелось бы внести в их нравы и обычаи что-то полезное и передовое. Поэтому завтра он обещал научить водолаза и его сотрудников игре в коммунистический покер.

Вы догадываетесь, дорогие радиослушатели, что я внимал разглагольствованиям Пабло-Педро с известным скептицизмом. Но, с другой стороны, я вспоминаю директора консервного завода, его извилистую карьеру, включавшую в себя и разведение тутового шелкопряда, и заведование областной оперой, и начинаю думать, что отбор и выдвижение руководителей в этой стране действительно подчинены каким-то причудливым, не совсем понятным для нас принципам.

Я буду сообщать вам о всех новых наблюдениях в этой интереснейшей сфере – в этом вы можете быть уверены.

15. Псков
Тенистая деревянная страна пролетает за окнами автомобиля «фиат-жигуль». Деревянные домики, окруженные деревянными частоколами, покрытые деревянной дранкой, украшенные деревянной резьбой.

Штабеля бревен и досок, деревянные колодцы, деревянные столбы, деревянные вывески, деревянные шлагбаумы. Поленницы дров – в форме башен, в форме стен, в форме лестниц, в форме развалин. Деревянные телеги, деревянные дуги, деревянные оглобли. Деревянные колеса грохочут по деревянным мостам. Березы, дубы, ели, сосны – это лишь другая стадия бытия древесины: плод в кожуре, жук в личинке. Застыли на поверхности озер деревянные челноки, в каждом – фигурка с тонким деревянным прутом, сделавшим человека быстрее рыбы. Сияют очищенные от веток и коры бревна на месте задуманных изб, посерели от непогоды бревна изб неновых, чернеют сгнившие бревна развалюх, из них тут и там пробиваются зеленые ростки будущих бревен. Красуются суковатыми узорами новые доски. Порою начинает казаться, что даже стекла в домах сделаны из тончайшей, прозрачно срезанной древесины.

– Когда я была маленькая, – рассказывает Мелада, – от одного слова «лес» у меня делалось сладко во рту. Черника, малина, земляника, брусника, морошка заменяли нам конфеты и мороженое. Пойти в лес – это было как для вас пойти в кондитерскую. От деревни до леса было всего метров двести. Однажды шестилетняя я взяла четырехлетнего брата, и мы отправились за добычей. Рожь была уже высокая, поэтому никто не заметил нас, пока мы шли по дороге до опушки. А там началось. От одного черничника к другому, шаг за шагом, перебежка за перебежкой… Потом пошли малинники… Когда мы почувствовали, что в нас больше не лезет, решили возвращаться. Но куда? Ни дороги, ни опушки, ни поля уже не видно… Одни сосны и дубы кругом. Брат начал плакать. Вместо вкусно и красиво все стало тихо и страшно. Птица парит – наверно, коршун, хочет вцепиться когтями. Листок под кустом шевельнется – змея притаилась. Шмель в цветке копошится – сейчас загудит, вылетит, в глаз ужалит…

Антон смотрит на нее сбоку. Она уверенно держит руль, уверенно обгоняет тихоходные самосвалы, неспешные бетономешалки, автобусы, отяжелевшие от незаконных, забивших проходы пассажиров. Волосы ее убраны под пеструю косынку. Он купил для нее эту косынку вчера, в валютном магазине, уговорил принять. Она отмахивалась – «Что вы! подарки от туристов! нам нельзя», – но потом взяла. Взяла с каким-то безнадежно лихим жестом – «Нарушать так нарушать до конца». Тиски вездесущего Порядка разжались еще на один миллиметр. Антон был горд собой.

– …Нас нашли, когда уже начинало темнеть. Прабабка Пелагея порола меня ивовым прутом и приговаривала: «А то, что братика не бросила, то молодец… Ох, молодец, девка!.. Вот тебе! Вот тебе!.. Чтобы помнила, что младших в беде бросать нельзя…» Но я гораздо сильнее запомнила то странное чувство, которое у меня возникло в темнеющем безлюдном лесу. Он казался мне живым существом. Которое собралось меня заглотить. Как мы заглатывали ягоды. И от этого рождалось острое и непривычное ощущение своей – для кого-то – сладости…

По косынке шел хоровод знаменитых туристских башен и колонн: Эйфелевой, Пизанской, Тауэровской, Вандомской. Но это было последним заморским отблеском на Меладе. С каждым днем, с каждым часом, с каждым оборотом колеса она все больше возвращалась домой. Она менялась на глазах. Делалась уверенной, властной, спокойной. Свое гнездо, своя ячейка в улье. Она знала, чего ждать от людей и вещей. Глаз ее привычно находил в зеркальце подкрадывающуюся сзади милицейскую машину, ступня привычно переходила с газа на тормоз. Ухо привычно выбирало из радиовздора важные сообщения о погоде. Пальцы на ощупь находили в кошельке нужные монеты при покупке бензина. Губы раздвигались в улыбку правильной ширины – ни миллиметра лишнего! – в ответ на воздушные поцелуи и призывные жесты солдат в обгоняемом грузовике.

Свой лес, своя дорога, свой горизонт, свои облака, свои солдаты, свои воспоминания. Антон чувствовал себя обделенным, потерянным, зависимым. Как быстро они поменялись ролями. Кажется, где-то в переходной точке они страстно целовались под сенью гранитного истукана. Но не приснилось ли ему это? Она, во всяком случае, вела себя так, будто ничего не произошло. Будто не было ни утаенной поездки в финский дачный поселок, ни утаенных разговоров по-русски, ни утаенных поцелуев.

– Стойте! – закричал вдруг Антон. – Остановите машину! Пожалуйста… Мне необходимо…

– Что случилось? Вам нехорошо?…

Обрусевший «фиат-жигуль» замигал правым глазком, съехал на обочину. Антон выскочил на откос, перепрыгнул через канаву. Быстро пошел по разрытой земле, усыпанной картофельными стеблями. Дорожный рев уплывал назад, делался слабее с каждым шагом. Комбайн беззвучно полз вдалеке по желтой стерне.

Женщины, работавшие на краю поля, заметили приближение незнакомца, распрямились. Даже неопытный глаз Антона легко опознал в них – по яркой куртке? по модным очкам? по тесным брючкам? – горожанок, посланных на спасение урожая. Одна все еще стояла на коленях, спиной к нему, пыталась дорыться и нащупать в холодной глубине борозды последнюю картофелину. Антон был уже совсем близко, когда и она обернулась, удивленно глянула на него из-под ладошки. Светлые ресницы, светлые глазки, белые жадные зубки… Нет, ничего похожего… Может быть, наклон плеч?

– Вы не из Москвы, красавицы? – Он изо всех сил прятал акцент, старался подражать развязности начальника водолазов.

– Нет, мы ленинградские. Завод «Красный треугольник». А вы что, корреспондент?

– Похожий на него. Выступаю по радио. А не знаете, если есть поблизости бригады из Москвы? Я нуждаюсь в Интернациональном институте.

– Не знаем… Не слыхали… Да ведь мы ничем не хуже. Расскажите и про нас в своей Эстонии… Опишите наши подвиги, трудовые и прочие… А то все Москва да Москва…

Женщины, хихикая, начали приближаться. Антон попятился.

– В другой раз… Непременно… Буду ославлять на весь мир…

Мелада встретила его изумленным, встревоженным взглядом. Казалось, трудный вопрос «Кто вы?» опять был готов сорваться с ее – целованных или нет? было или не было? – губ. Но она сдержалась.

– Мы не должны задерживаться. Отец не любит, когда опаздывают к обеду. По случаю вашего приезда он приказал зарезать и доставить ему на дом спецпоросенка.

Каменный двухэтажный дом был укрыт от завистливых глаз высоким забором. Только въехав в глухие ворота, посетитель получал возможность полюбоваться высокими окнами, старинными гипсовыми гирляндами, небольшими колоннами, вдавленными в фасадную стену и поднимавшими всю постройку до статуса небольшого дворца. Дворца-подростка.

Две женщины выбежали из дверей обнимать Меладу. Антон попытался угадать, которая из них секретарша Гуля, а которая – домоправительница Катя, и ошибся. Секретарша оказалась грузной теткой, затянувшей с подкраской волос недель на пять. Зато домоправительница Катя (она же кухарка, прачка и огородница, согласно разъяснениям Мелады) щеголяла спортивной талией и крепкими икрами, способными, наверно, подбросить свою хозяйку в прыжке головой выше волейбольной сетки. Мать Мелады умерла шесть лет назад от сосудистой, сердечной, нервной и гормональной – так было сказано в медицинском заключении – недостаточности.

Хозяин дома, Павел Касьянович Сухумин, ждал гостя и дочь в кабинете. Облик этого человека содержал в качестве главной черты какую-то всеобщую худощавую угловатость – носа, локтей, ушей, колен, взгляда. Еще бросался в глаза контраст между неподвижностью позы и необычайной напористой энергией речи. Казалось, языку Павла Касьяновича было отдано строгое распоряжение оберегать любыми средствами покой его рук и ног. Обе ладони, словно мгновенно устав от коротких усилий (одна – от рукопожатия, другая – от похлопывания Мелады по спине – «В командировку? уже? с важным гостем? Ай, молодец!»), поспешно вернулись обратно на живот, переплелись пальцами. Дальше их нельзя было расцепить ни для какого движения. Все делал за них язык: указывал, кому в какое садиться кресло, манил гостя поближе к окну с видом на фонтан в саду, отдавал распоряжение секретарше набрать нужный номер цветочного хозяйства и подержать трубку у его рта, пока он отдаст приказ доставить к столу свежих георгинов.

– Значит, вы, Антон Гаврилович, пожаловали к нам за травой?… Славное дело, славное… А в Америке что ж – своей не осталось?… Ах, в плане, так сказать, сравнения и изучения… Применение местных ресурсов к плодотворному сотрудничеству… Гуленька, разлей-ка нам чешского пива для разгона… Так, а теперь пену сдуй мне и гостю, окажи уважение… Что ж так поздно приехали? Ведь во всей округе трава уже скошена, вся в стогах да на сеновалах. Разве что трын-трава где-то осталась. Трудности плавания задержали?… Бывает, бывает… Единственный вам сподручный выход: поезжайте в мою родную деревню. Называется Конь-Колодец. Там одни старики да лодыри остались, косить не поспевают… Трава в иных местах бабам по поясницу, мужикам не скажу по что… А дом наш так и стоит, большой, крепкий, его дед еще ставил. Там и поселитесь. Меладушка вас отвезет, все покажет, со стариками познакомит, все их байки переведет. Моя бабка Пелагея еще жива, она по травам главная была…

– …Поезжайте прямо завтра – попадете как раз на свадьбу. Никогда не догадаешься, Мелада, кто женится! Анисим и Агриппина – вот так-то… Ну и что, что обоим под шестьдесят… Вы, молодые, думаете, что под шестьдесят жизнь кончается, что нас всех можно на свалку… ан нет, не дождетесь. Мы еще вас вперед пропустим. Тридцать лет она его ждала, замуж не выходила… Другое дело, что соблазну большого с гармошкой перед глазами не гуляло – женихов в деревне почти не осталось. А он как овдовел, так через сорок дней и посватался. Чудеса!.. Только бы сестра ее не убила его. Все эти годы при Агриппине жила, а теперь одна остается. Ревнует люто… А знаешь, что и Витька твой, Полусветов, до сих пор не женился? Говорят, ждет тебя… Ну я не знаю, почему он твой… Из ружья ты в него стрельнула? Стрельнула. Вот и осталась, как в сердце дробина…

Спортивная кухарка Катя заглянула в дверь и объявила, что обед подан. Мелада взяла под руку отца, секретарша Гуля – заморского гостя, и маленькая процессия двинулась по лестнице маленького дворца вниз в столовую. Цветастая скатерть стекала до полу, несла на себе сверкающий парад салатниц, рюмок, графинчиков, тарелок, кувшинов.

– Все свое у нас, Гаврилович, все свеженькое, с огорода. Водка, конечно, из магазина, но это дело святое, государственное. Да и магазин, сам понимаешь, не простой, не каждого туда пустят… А что ты думаешь – зря мы кровь свою проливали, вас – неблагодарных – освобождали? Ну, забудем… Выпьем за встречу и за знакомство и за мир между полушариями. Одно – вам, другое – нам, так? Твое здоровье!..

За столом Павлу Касьяновичу все же пришлось расцепить пальцы и допустить их к держанию вилки, ножа и рюмки. Но и здесь всем трем женщинам приходилось часто вставать на его бесчисленные «налей», «передай», «наложи», «подвинь», «оботри». Впрочем, казалось, они выполняли эти просьбы без всякого раздражения, воспринимали их как приятные знаки внимания.

– Тебе, значит, Гаврилович, повоевать не довелось?… А я свое отбухал, все четыре года… Эх, помню, пришли мы в Австрию… Домики такие чистенькие, садики аккуратненькие, на мостовой каждый булыжник вымыт, стекла сияют, площади в цветочках… И такая, знаешь, злоба в душе поднимается… Били мы их за это смертным боем… Напор был страшный, рвались вперед и вперед… Даешь Ла-Манш! Даешь Париж! Маршал Жуков так и ставил вопрос перед Сталиным: «Без Атлантического океана нам не жить, Иосиф Виссарионович!» Но Сталин хоть и великий человек был, а имел свои слабости. Очень договоры уважал. «Не могу, говорит, товарищ маршал. Я слово Рузвельту дал». Так и остановились на Эльбе. А был бы приказ – никакие ваши Шерманы и Эйзенхауэры нас бы не удержали. Сколько у вас тогда танков и пушек было?… Не помнишь?… И я запамятовал… Гуля, позвони-ка ректору в институт, попроси приехать… Скажи – срочный вопрос… А я тебе, Гаврилович, пока про другое объясню: про наш народ. Про великий и непобедимый. Но сначала выпьем.

Нежные ломтики спецпоросенка были разложены по тарелкам, малосольные огурчики окружали их зеленым бордюром. Павел Касьянович опер острый локоть о стол, дал домочадцам и гостю чокнуться с собой, нашел край стопки острыми губами и втянул водку с захлебом, с разбойным свистом.

– Ты вот, Гаврилыч, конечно, думаешь, что русский народ беден, что в магазинах пусто, что дороги в ухабах, что земля бескрайняя, а на всем пространстве от Ленинграда до Пскова нету места культурно посрать путешествующему человеку. Но есть у нас одно бесценное сокровище, одно богатство, которого вы, иностранцы, не понимаете и не цените, а мы – ни на какие другие блага не променяем. Сокровище это – НЕВИНОВАТОСТЬ. Народ наш может прожить без хлеба и молока, без одежды и крыши над головой, без дров в печке и табаку в цигарке, но только не без этого главного сокровища. Ибо народ у нас очень совестливый и в виноватости жить не может.

– …Это и по всей нашей истории видно. При царе жили так и сяк, то густо, то пусто, но невиноватость у народа всегда была. Ежели случалось что плохое, министры и жандармы обвиняли смутьянов, смутьяны обвиняли министров и жандармов, а матерый человечище Лев Толстой еще и попам задавал перцу. Но на народ никто не смел замахнуться. А потом понемногу стали распускать писак и крикунов, стали раздаваться попреки народу. И то у вас не так, и это вы неправильно делаете, и соху не тем концом в землю втыкаете, и корову не за ту титьку дергаете, и кобылу не с тем жеребцом знакомите. Смутился тогда народ, впал в тоску и сомнение. И дотосковался аж до революции. А как раскололось все, покатилось, рассыпалась царская власть, за кем народ пошел? Опять же за теми, кто вернул ему невиноватость. Кто сказал, что грабил ты, золотой человек, у тебя же награбленное, и поджигал не дома с детками и стариками, а гнезда врагов рода человеческого, и топорами рубил злодеев эксплуататоров за дело, чтобы не пили рабоче-крестьянскую кровь.

– …А за что, ты думаешь, народ так полюбил самого невиноватого вождя всех времен и народов, почему так плакал на его похоронах? Он ведь поначалу и силы большой не имел, и по-русски говорить как следует не мог. Но никогда не оставлял народ в его главной нужде, всегда находил ему врагов-супостатов, виновных во всех наших бедах. Сначала это были классово-чуждые недобитки, потом кулаки и подкулачники, потом басмачи и наймиты капитала, потом шпионы и вредители, потом безродные космополиты. Но все же не уберегли мы его, дали добраться до него убийцам в белых халатах…

– …Сейчас тут у нас опять писаки пораспустились, дана им потачка все критиковать и пересматривать. Но и они – почитай-ка – не посмеют народ задеть. Только дурных правителей, только секретарей-перегибщиков и председателей-волюнтаристов. Пишут про разорение хозяйства, про миллионы невинных жертв. Миллионы – это, конечно, перегиб, можно было бы и поменьше. Но упускают опять же главный смягчающий момент: что в расход пускали почти всегда невиноватых. Так что всякий человек, даже идя в подвал на ликвидацию, мог сохранить до последнего момента свое главное счастье – сознавать свою невиноватость. Сам посуди: нельзя же было совсем не казнить – народ перестал бы власть уважать. А виноватых казнить – вот это уж была бы последняя жестокость, прямо изуверство какое-то. Так что и тут…

Дверь в столовую приоткрылась и впустила полноватого человека, поспешно, видимо, понадевавшего на себя разноцветные части парадных туалетов, которые только подвернулись ему под руку.

– Вызывали, Павел Касьянович?

– Да, Семеныч… Ты это… Дай-ка припомнить… Зачем же ты был мне нужен?…

– Вы, Павел Касьянович, хотели у них спросить, сколько пушек и танков было в конце войны у нас и сколько – у американцев, – звонким голосом напомнила волейбольная кухарка Катя.

Секретарша Гуля повела в ее сторону тяжелыми веками, пригладила седые корни волос, но промолчала.

– Да, точно. Скажи-ка нам, Семеныч, сколько у нас было под ружьем солдат в мае сорок пятого и сколько прочей военной техники. А потом дай сравнение с американскими захватчиками другой половины Европы.

– Да как же я… Помилуйте, Павел Касьянович… Такие цифры наизусть… Я же не еврей какой-нибудь!

– Не помнишь? Эх ты, ректор, называется… Оконфузил меня перед иностранным гостем.

– Если бы вы заранее сказали, я бы вызвал кого следует, послал поглядеть справочники, списать из энциклопедии…

– Вот и поезжай, и погляди, и спиши! Все бы вам посылать кого-то. Гуля, налей ему на посошок. Выпьем за нашу передовую науку! За никогда ни в чем невиноватых ученых! Которые, может быть, прошлое и не так хорошо знают, зато все будущее у них как на ладони.

Ректор почтительно влил в себя стопку водки, прикрыл глаза, будто хотел проследить мысленным взором ее движение в тайниках организма, дождался благополучного прибытия ее к центрам тихого ликования и только тогда осторожно выдохнул загустевший от спиртяжного духа воздух. Потом ринулся прочь из зала.

– Это я еще у нашего взводного в армии научился, – сказал Павел Касьянович, глядя на закрывшуюся дверь. – Никогда не оставляй подчиненных без дела. Бывало, сидим после учений, ждем фузовиков. Час ждем, другой… «Поднимайсь! – кричит взводный. – Слушай приказ: разобрать лопаты, зарыть окопы!» – «Товарищ командир! Так ведь нам завтра снова сюда на учения возвращаться. Неужто обратно будем те же окопы копать?» – «Разговорчики! Выполнять приказ!» Так и шло: утром выкапывали, вечером закапывали. И все были при деле. Некогда было глупыми мыслишками плесневеть, не росли в головах сорняковые идейки.

Павел Касьянович мечтательно понежился в воспоминаниях. Потом отвлекся на другое.

– Вот он тут мимоходом еврейскую нацию задел. Про эту нацию у нас в народе много глупостей говорят. И что воевать они не любят, и что им бы только торговать да наживаться, что всегда пролезут на тепленькое да на готовенькое. Все вранье. Сам воевал с Санькой Залмановичем, бок о бок. Не было лучшего гранатометчика во всем полку! Гранату лимонку мог танку в пушечный ствол на ходу забросить. И никуда им выше инженера, или скрипача, или кинооператора теперь не пробраться. Не найдете их в наших верхних эшелонах нигде – ни в военных генералах, ни в первых секретарях, ни во вторых. Грузины в этом смысле куда прытче. Двое из них всей страной сколько лет управляли, да и сейчас есть министры из них. Но не держит наш народ обиды на грузин, а на евреев держит. Почему?

Павел Касьянович застыл с соленым груздочком на вилке, предвкушая счастье поделиться любимой мыслью.

– Да все потому же. Потому что чувствует наш народ, нутром чует, что еврейская нация невиноватость не ценит, не понимает и даже где-то в грош не ставит. Это у них с детства уже так заведено, чтобы детей ни за что не бить, а воздействовать виноватостью. Мы своих лупцуем почем зря с малолетства, социалистический страх Божий вколачиваем, чтоб порядок был и почитание. А они, хитрые, всё хотят мягко, полюбовно. Не желают разделять тягость всенародного общежития, ненавистного содружества. Если меня отец в детстве, бывало, выпорет за украденный гривенник, так сразу вся виноватость проходит, потому что вспухшая задница есть лучшая опора невиноватости. У них же этого не бывает, они даже жен, говорят, не бьют – куда уж дальше?! И по Библии выходит, что их святые пророки не только на правителей, но и на весь народ голос поднимали. «Погрязли вы, говорят, в грехе, не будет вам от Бога прощения!» Страшно сказать, но сдается порой, что эта нация ставит виноватость превыше невиноватости. А это, сами понимаете, может быть только на полной их всенародной бесчувственности.

Павел Касьянович оглядел притихших посерьезневших слушателей, остановил взгляд на Антоне и вдруг заговорил с еще большим напором и запальчивостью.

– Сокровище наше – невиноватость. Это так. Ну а знаете ли вы, в чем наше богатство? Чего у нас больше, чем у любого другого народа? Чем мы вправе гордиться? Страдания необъятные – вот чего у нас в недостижимом избытке. Вы там восхищаетесь всякими отшельниками, которые сорок дней в пустыне торчали на сухом пайке из кузнечиков, или которые себе язвы на ступнях и ладонях распускали, или психопатами, переплывшими океан без запасов пресной воды, и всякими религиозными изуверами, заставлявшими начальство жечь себя на кострах. В чести у вас кто по углям босиком ходит, да кто глубже других занырнет, да кто со змеями спит в одном мешке, да кто по отвесной ледяной скале до вершины долезет. Так почему же не восхищаетесь вы народом, превзошедшим все другие в причинении страданий самому себе? Зачем говорите, что эти страдания можно было ослабить, предотвратить, что они были бессмысленны, ни к чему не привели? Врете, волки гадовы! Вы же и заманиваете нас на наш крестный путь, а потом научаетесь на наших страданиях и вовремя спрыгиваете! Так и в последний раз: заманили небывалой мечтой поголовной объедаловки, всеобщей уравниловки, концом всех войн и раздоров. А потом пропустили вперед, чтобы посмотреть, что выйдет, и испугались. Пусть, пусть вы нас опять надули! Но шли-то мы за высоким, за невозможным. И не смейте, не смейте нам говорить своими радиоподголосками, что все было напрасно! Потому что зашли мы далеко, заблудились крепко, но как выберемся на твердую дорогу, мы вас нашей невиноватостью так по башке…

Из-за кадки с мандаринным деревцем вдруг раздался нежный звон кремлевских курантов. Волейбольная Катя ринулась туда, схватила красный телефонный аппарат и поднесла его хозяину. Тот поспешно вскочил, отер салфеткой руки и губы, взял трубку.

– Да, Емельян Степанович… Так точно… Что вы, Емельян Степанович, как можно… Когда? Через час?… Есть прибыть через час… С нашим удовольствием… Премного благодарен… Есть привезти обеих… Ох вы и шутник, Емельян Степанович!.. Да когда же я отказывался выпить?! И все остальное, конечно… Как пионер – всегда готов!

Павел Касьянович бережно положил трубку на место и горестно покачал головой.

– Сам зовет… Надо же – как неудачно совпало. Посадит за стол – что я буду делать? В меня уже не лезет. Ай-я-яй… Такая обида начальству… Ты, Гуля, скажи Степке, чтобы подавал не «Чайку», а «виллис». Поедем в объезд, через Малые Цапельки. Там дорога в таких ухабах – может, меня и вывернет наизнанку, очистит желудок… А вы потерпите. Да-да, и вас обеих велел привезти… Ему как раз старую индийскую фильму доставили, с Радж Капуром, а он любит, когда вы вместе с ним в зале плачете… Что значит «не проймет», что значит «не сможете»? Луковицу с собой возьмите, прысните в глаза друг другу. Чтобы мне слезы градом катились! С начальством не шутят…

Важная неспешность Павла Касьяновича улетучилась, заменилась школьниковой прытью. Он бегал по столовой, отдавал распоряжения, примерял у зеркала приносимые ему пиджаки и френчи, подставлял то один, то другой ботинок под сапожные щетки, мелькавшие в Катиных руках. Мелада сидела за столом молча, уставясь на блюдце с надкушенной сливой. Отец чмокнул ее в затылок, велел быть умницей, развлекать гостя, их не ждать. Специальные киносеансы у «самого» идут не по расписанию.

В дверях он столкнулся с довольным, запыхавшимся ректором:

– Все нашел, Павел Касьянович, все выяснил. Наших под ружьем было пятнадцать миллионов, а ихних всех вместе с союзниками восемнадцать. Пушек, танков, самолетов, кораблей…

Но Павел Касьянович только буркнул: «Пропади ты с глаз, милитарист чертов, поджигатель несчастный», отодвинул его с дороги и пошел к поданному автомобилю. Дамы поспешно устроились на заднем сиденье, хозяин сел рядом с водителем. Ректор еще некоторое время стоял посреди двора и обиженно выкрикивал вслед удаляющимся огням «виллиса»:

– Танков американских… английских… советских… Пушек дальнобойных, гаубиц, минометов… Реактивная артиллерия… Самолетов-истребителей… самолетов-бомбардировщиков… а также боевых кораблей…

Антон проснулся настороженным, бодрым, с предчувствием удачи, со сладким привкусом подававшихся к чаю местных ореховых конфет, название которых он не мог вспомнить, потому что его вытеснило похожее название трехстворчатого зеркала, стоявшего у стены в отведенной ему комнате – «трельяж». Он взглянул на светящиеся стрелки своих штурманских часов. Семь вечера. Пора. Пора действовать самостоятельно. Ни переводчицы, ни шоферы ему больше не нужны. Хватит держаться за женское плечо, хватит подвергать ее риску, выбивать из-под ног островок налаженной жизни.

Он тихо оделся, сунул в карман пиджака припасенную фляжку канадского бурбона. Ковровая дорожка на полутемных ступенях скрадывала звуки шагов. Стены старинного дома умели проглатывать эхо, не отозвались даже на звяканье дверной цепочки. Он обогнул фонтан во дворике, отодвинул задвижку калитки. Вышел на улицу.

Подсвеченные розовым тучи собирались в темных небесных углах на свои ночные затеи. Редкие прохожие оглядывались и смотрели вслед безнадзорному иностранцу, словно прикидывая, пора сообщать начальству про непорядок или оставить это нужное дело другим.

Антон свернул наугад направо и оказался на набережной. За рекой тянулась длинная крепостная стена. Старинные башни с бойницами, белая колокольня, высокий собор, пять позолоченных луковиц в вечернем небе… Подъезжая к городу, Мелада не удержалась и высыпала на его голову ворох подрумяненных туристских сказок. Тысячелетняя история, расцвет культуры, фрески в церквах, торговля со всем миром… В течение трех средних веков эти стены отбивали немцев, татар, литовцев, поляков… А потом без боя, устало и добровольно открыли ворота Москве. Что-то, видимо, знала эта загадочная Москва уже тогда, чем-то умела приманивать, подгребать под себя земли, просачиваться в города, завлекать народы. Уж не той ли самой «невиноватостью», о которой толковал за столом подвыпивший Сухумин? Не этим ли сладким наркотиком продолжает она заманивать желторотых со всего света и в наши дни? А ты потом отправляйся вызволять их за тридевять земель, тащи обратно в мир, где всяк за себя и всяк навсегда виновен.

Закатное солнце учинило короткий пожар в окнах собора и пропало за тучами. Пассажирский кораблик подобрал с пристани последнюю стайку туристов, затарахтел в сторону озера, раскачал рыбацкие челноки у берега. Круглые глазастые башни из-под нахлобученных шлемов высматривали вечного врага – залесного, заречного, заозерного. Антон попятился под этим взглядом и свернул обратно в переплетение городских улиц.

Он не очень хорошо представлял себе, что ему нужно искать. Но если в этом городе живут не одни вечерние старухи с кошелками, если есть люди помоложе, должны же они где-то встречаться, гулять, выпивать, знакомиться, драться, танцевать? Может быть, у них есть центральная улица, променад, Корсо, Бродвей? Может быть, облюбована какая-нибудь таверна или кинозал, куда по вечерам съезжаются не только горожане, но и молодежь из окрестных деревень?

Почти на каждой улице попадались ему белые коренастые церквушки. Оконные проемы уходили в толщу их стен, как туннели. Похоже, строителям было велено не жалеть камня и известки и думать только о том, чтобы храм Божий устоял перед любым наводнением, смерчем, землетрясением, чтобы удержал маленький позолоченный крестик в высоте на луковом острие. Таблички рядом с дверьми указывали возраст строений: где три, где четыре, а где и шесть веков. Около одной сидели двое мужчин в лохмотьях и что-то ели из консервной банки. Но Мелада уже объяснила ему про таких, что они вовсе не бездомные, что бездомных в Перевернутой стране не бывает, а называются они испокон века юродивыми и пользуются даже некоторым почетом.

Наконец Антон увидел то, что искал. Светящаяся надпись над трехэтажным зданием потеряла несколько букв, и получалось «Дом культуры…ика». Что бы это могло значить? Летчика, грузчика, железнодорожника, стекольщика, печника, разбойника, неудачника, плотника, барабанщика, танцовщика? Ах, не все ли равно, если у входа клубился приодетый народ, блестели набриолиненные головы, слышались звуки музыки!

Антон протиснулся через толпу остывающих курильщиков, купил билет и вошел в танцевальный зал как раз в тот момент, когда музыкальный жокей извлек из своих запасов американский диск тридцатилетней давности и Элла Фитцджеральд начала уговаривать танцующих без разбора влюбляться друг в друга. «Разве не влюбляются они в Латвии, Литве, Испании, Аргентине?… Разве не тем же занимаются финны, голландцы, сиамцы – вспомните только сиамских близнецов… Птицы, пчелы, романтичные губки в пучине морской, холодные устрицы, даже ленивые медузы, даже электрические угри – и представляете, как их бьет при этом током?… Так давайте следовать их примеру, давайте влюбляться друг в друга…»

Тридцать лет назад на их школьных танцульках эта пластинка вызывала безотказный смех, расслабляла, помогала притянуть девочку ближе, через последние – самые трудные и ненужные – разделяющие миллиметры. Ностальгическая рябь щекотнула горло, затянула глаза. Могло это совпасть так случайно? Именно эта мелодия? Или кто-то слал ему тайный знак, дружеское приветствие? Псковские подростки явно не понимали слов и танцевали с сурово захлопнутыми лицами.

Завитые и прифранченные девушки терпеливо стояли вдоль стен, крошечными шажками пытаясь продвинуться в первый ряд. Почти каждая держала в руках пластиковый мешок. Если накурившийся на улице кавалер выбирал какую-нибудь на танец, она отдавала мешок подруге. Утратившие надежду стояли с пятью-шестью мешками в руках.

На Антона косились с опаской и любопытством – откуда приплыл иностранный старикан?

Музыка смолкла. И тотчас одна из девушек, оттолкнув своего партнера, дробно застучала каблучками, выбежала на освободившееся пространство и запела:

Не стучи мне, Ванька, в рамку —

Я не скоро отопру.

Калоши ясные надену,

Потихонечку пойду.

Другая запела ей навстречу, подбоченясь и тоже дробно стуча каблуками:

Обещал мне Петенька,

Эх, сладкую конфетинку.

Конфетинка растаяла —

Петю любить заставила.

Первая пошла по кругу, кружась и подхлопывая себе в такт ладошками.

Возьму в руки платок белый,

Разгоню в поле туман.

На кого была надежа,

От того вышел обман.

Другая двинулась за ней, заламывая руки в неправдоподобном отчаянии:

А как по нашему по полю

А две дорожки иде врозь.

Ты нашел себе хорошую, —

Плохую, меня брось.

– Дамы приглашают кавалеров! – приказал микрофонный голос, прежде чем поставить следующую пластинку.

Миловидная девица отделилась от своей компании в углу и смело направилась к Антону. Приятели провожали ее советами и смешками. «Нам, красавицам, тоже не все легко дается» – так, пожалуй, можно было расшифровать чуть брезгливое и досадливое выражение на ее лице.

Антон был польщен. Хорошо все же стать ненадолго иностранцем. Как помолодеть на двадцать лет. Отзвуки обеденной выпивки туманили взгляд. Плакаты на стенах клуба сливались в красно-белую карусель. Партнерша крутила им как хотела. Он с удовольствием подчинялся.

Он стал расспрашивать ее, откуда она и чем занимается. Она сказала, что местная и что ворочает большими деньгами в сберкассе, но, к сожалению, – всегда чужими. Он спросил, какие ценности девушки прячут в пластиковых мешках. Она ответила, что по большей части там плащи и уличные туфли, потому что гардероб в клубе закрыли, но некоторые нечестные разлучницы, которые ни лицом, ни фигурой не вышли, также прячут там маленькую бутылку водки, чтобы уводить бесхарактерных кавалеров от порядочных девушек.

Он извинился за свой акцент и назвался – вспомнив догадку сборщиц картофеля – эстонским радиокорреспондентом. Приехал в командировку, а заодно разыскивает свою родственницу, которая где-то здесь помогает убирать урожай. Но то ли ему дали неправильное название деревни, то ли эту бригаду куда-то перевели. Не слыхала ли она случайно про Интернациональный отряд из Москвы?

Нет, она не слыхала. Судя по тону, она была недовольна его расспросами. «Нам, красавицам, и так нелегко живется, а тут еще начинают спрашивать про посторонних». Но все же она сказала, что в их компании есть эстрадный жонглер-любитель Костя, который может ему помочь. Потому что он разъезжает по деревням с концертной бригадой самодеятельности и знает все колхозы и совхозы в округе. Да, он и сейчас здесь. Вон там их компания, а он торчит головой над всеми, как коломенская верста.

Они докружились в своем дамском танго, и она разочарованно повела его в угол – знакомить и делить с остальными. У жонглера Кости были сочные южные глаза, изливавшие на собеседника жар преданности, внимания и готовности то ли поделиться своим последним рублем, то ли, наоборот, чужой прикарманить безраздельно. Бригада из Москвы? Потерялась племянница? Да он все свои дела бросит, ночей спать не будет, пока не найдет. Вот ребята не дадут соврать, знают, какой он человек. Надежный. Скала. Только для этого ему сначала придется сделать несколько телефонных звонков разным людям. Есть у эстонского корреспондента двухкопеечные монеты? Какие приметы у племянницы?

После пятиминутного разговора, включавшего обсуждение запевшего в этот момент Синатры, полетов на Марс и преимуществ баскетбола перед всеми другими играми, они вышли из зала лучшими друзьями, протолкались через куривших к телефону-автомату. Костя, нагнув голову, залез в будку, но скоро вышел и сказал, что придется подождать, потому что занято.

– Что-то холодает быстро, – протянул он доверительно. – Сейчас бы выпить в самый раз. Да где ж его взять, выпить-то?

Предусмотрительный Антон гордо похлопал себя по карману и выдвинул наверх бурбоновое горлышко. Жонглер закатил сочные глаза к черному небу. Он знал, чувствовал, что встретил исключительного человека, но что такого… такого душевного, тонкого… Нет-нет, лучше не здесь. А то налетят так называемые друзья, всякий захочет примазаться.

Они перешли за угол, вошли в темную подворотню. В руках Кости появились две стеклянные стопочки. Он не мог удержаться, подбросил их в воздух, поймал у себя за спиной, подставил под зажурчавший ручеек. Выпил и вдруг от души, без притворства закручинился.

– Ну вот, Антон, скажи хоть ты мне по совести: почему у вас, эстонцев, все есть, чего у нас нет? Живем рядом, земля одна, дождей поровну, картошка одинаковая. Но при этом у тебя галстук иностранный, полботинки крокодиловые, на руке часы, как кремлевские куранты, а в кармане такая сласть, что от одного глотка душа возлетает, как белые паруса. Я же, рисковый мастер своего дела, жонглирую бензопилой «Буран» в работающем состоянии на второй скорости, и при этом мне даже ликеру «Вана Таллин» не достать, ни в гостиницу «Выру» швейцар ваш ни за что не пустит.

Антон допил свой стаканчик, вернул его Косте и взялся обеими руками за узел галстука. Пальцы тыкались друг в друга суетливо и виновато, тянули не те концы не в ту сторону. Недоверчивый увлажненный взгляд следил за ними неотрывно. Когда галстук наконец выполз из-под воротника рубашки и повис на шее рискового жонглера, тот только выдохнул в изумлении:

– Мне?!

В знак подтверждения Антон достал канадский бурбон и снова наполнил стаканчики. Костя опрокинул свой залпом.

– Как, значит, твою племянницу звать? Голда? Голда Козулина? Или Чичикова? Из-под земли достанем… Ничего не бойся… Да я… да для такого друга!..

Дай-ка еще две копейки… Бегу!.. Жди здесь, не сходи с этого места…

Он вернулся через пять минут и сказал, что в одном месте нет и в другом общежитии не нашли, но в третьем точно – есть бригада из Москвы, человек сто, так что верный друг пошел проверить по списку. Надо подождать.

Они выпили еще по стаканчику.

– Ну а по-честному, между нами, Антон, как дружок дорогой дружку золотому – сколько выложил за костюмчик заграничный? Мне просто интересно, как у вас в Таллине с фарцовкой… Ведь в порт суда приходят, морячки того привезут, штурмана – этого, да и капитаны небось не отстанут… Эх, мне бы в загранку хоть раз сходить!.. Говорят, на туристские лайнеры нанимают концертные бригады – пассажиров в плавании развлекать… Уж я бы их развлек, я бы подготовил смертельный номер. Есть задумка одна – жонглировать тремя живыми гадюками…

Он снова ушел звонить и вернулся бегом, потрясая победным рукопожатием над головой.

– Есть!.. Нашлась твоя Голда!.. Чтоб Костя да не нашел!.. Допиваем и едем… По Киевскому шоссе километров десять… Эх, до чего приятно другу помочь…

Он не дал Антону выбросить опустевшую бутылку. («Да я в ней буду портвейн „Три семерки» хранить и нюхать по праздникам!») Он повел его к фонарному столбу, около которого стоял прикованный цепями мотоцикл с коляской. Отпирая замки, распутывая узлы, он объяснял Антону, что дисциплина в Интернациональном отряде из Москвы – как в армии. В восемь двери запирают – и все. Но его друг там как раз сторожем, и он согласился вызвать Голду и выпустить ее на улицу ненадолго.

Холодный ночной воздух кинулся им навстречу.

Пряча лицо за плексиглазовым щитком, Антон думал, что все случилось слишком быстро. Что он не успел подготовить нужных слов. Какими аргументами он сможет убедить ее уехать с ним? И нужно ли ей уезжать? А может быть, эта армейская дисциплина, этот тяжелый физический труд днем и общежитская теснота ночью – как раз тот последний, важнейший курс, которого не сможет дать ей никакой американский университет? Но если судьба позволила ему найти ее так быстро, может быть, судьба подскажет ему и нужные слова? Не мудрее ли довериться ей во всем, а самому теперь уже только упиваться скоростью, хмелем, чистым от холода ветром, тающим чувством счастливой гордости в груди. Доплыл, доехал, доврался, доиграл – нашел, отыскал!

Мотоцикл свернул на проселок. Луч фары заметался по бревенчатым стенам, по изгородям, по проносящимся стволам. Двухэтажный дом, около которого они остановились, тяжело и тихо скользил по ночным тучам. Горела только одна лампочка над крыльцом.

– Раньше тут школа была, – прошептал Костя. – А теперь опустели деревни, школьников не набрать. Деревенские в город бегут, городских в деревню шлют. Эх, запуталась жизня!

Из стены дома вышел коренастый мужчина и неслышно подошел к ним. В свете далекой лампочки можно было разглядеть гимнастерку без погон, полосы тельняшки в вырезе, неулыбчивое лицо, разделенное загаром на две половины – белую верхнюю и темную нижнюю.

– Вот, Антон, это Родя, тот самый сторож… Знакомьтесь… Выглядит он мрачным, но на самом деле добрейшая душа…

Антону показалось, что голос жонглера звучал нервно. Неужели совершаемое ими нарушение всесильного Порядка было таким серьезным? Страж Родя молча взял приятеля за локоть, отвел в сторону. До Антона доносились обрывки тихого разговора. Слова были по большей части ему незнакомы. Что такое «башли», «шмотки», «шкары», «клево», «фарт»? Так или иначе, им, кажется, удалось договориться. Возвращаясь, Костя кивал и поглаживал воздух открытой ладонью.

– Ты пойдешь с ним за школу, постоишь немного, и он тебе ее выведет – океюшки? И уж там отблагодаришь его чем можешь. А я здесь подожду, покараулю вас. Если кто появится – свистну.

Родя раздвинул в улыбку нижнюю, пропеченную солнцем – афганским? ангольским? йеменским? – половину лица.

Антон пошел за ним.

– За мануфактуру отвечаешь! – шепотом крикнул им вслед Костя.

Сзади к зданию школы примыкала небольшая терраса. Родя поднялся по ступеням первым, посветил карманным фонариком. Взял из угла метлу и стал сметать палые листья, пыль, птичий помет. Смущенный Антон сказал, что в такой чести нет необходимости, что они с Голдой вполне могут постоять и поговорить на не очень чистом полу.

Родя не отвечал. Он закончил уборку, осветил широкий выметенный круг. Пальцами подобрал прилипший к доскам кусочек грязи. Потом жестом пригласил Антона в середину круга.

Антон, снисходительно улыбаясь, подчинился.

Они стояли некоторое время друг против друга. Свет фонарика бил Антону в глаза. Ему было смешно, что его разглядывают, как новобранца перед приездом важной инспекции. Он хотел сказать, что времени у них не так уж много и не мог бы добряк Родя поторопиться.

Но сказать ничего не успел.

Прокопченный афганский кулак выпрыгнул из-за слепящего луча, ударил его в висок, и отлетающим сознанием он уловил стук собственного тела, рухнувшего на чистые доски.

Воздуха не было. Он весь превратился в липкий, мокрый холод, вгрызавшийся в кожу ног, рук, лица, спины. Но руки еще могли двигаться. Антон протиснул их наверх и задыхаясь стал отдирать шершавый холод от глаз и рта. Он нащупал слабое место, пробрался туда онемевшими пальцами и потянул изо всей силы.

Раздался треск.

Старая мешковина поддалась и впустила несколько глотков воздуха вперемешку с дождем.

Сознание возвращалось, но оно тянуло за собой боль.

У боли было два царства – в левой половине головы и в левом колене. Между этими двумя царствами шел туннель, по которому сгустки боли проносились взад-вперед, как тяжелые грузовики.

Антон разорвал мешковину еще шире. Высунул голову. Ручьи грязи текли перед самыми глазами вниз по отлогому склону. Дальше, сквозь дождь, в свете фонаря можно было рассмотреть мелкие волны, а вдалеке за ними – подсвеченную крепостную стену с башнями. Кажется, он где-то видел эту стену совсем недавно. Кажется, он смотрел на нее через реку сегодня. Но что такое сегодня? Когда оно было, когда оно кончилось? Сколько часов он пролежал здесь, на мокром обрыве, засунутый в старый мешок?

Он попытался встать. Коленное болевое царство с воплями взбунтовалось. Кроме того, ноги были спеленуты мешком. Он выпростал одну руку в дыру, потянулся вниз, нащупал завязку, дернул. Босые ступни выскользнули наружу, начали елозить по грязи. Кое-как он перевернулся на живот, приподнялся на одном колене и одном локте. Пополз вверх. Ухватился за какие-то перила. Подтянулся. Боль замерзающего тела стала громче, чем боль в колене. Он перелез через перила и встал пошатываясь на обе ноги посредине пустынной ночной набережной.

Голый под мокрой мешковиной, покрытый грязью и кровью, туманящимся взглядом он всматривался в амфитеатр темных переулков и, наверное, не удивился бы, если бы из них вдруг выскочила стая местных медведей, барсов, волков и понеслась бы к нему по пустынной набережной, как по арене.

Все же ему казалось, что где-то в самой глубине грудной клетки у него должен был оставаться небольшой запасец тепла – всего на несколько ударов сердца, – чтобы добрести до следующего фонаря. И так, выпрашивая, вымаливая, выгребая из мышц последние калории, он брел хромая от перекрестка к перекрестку, следуя то ли инстинкту, то ли отпечатавшемуся в памяти короткому маршруту, которым он вышел вечером к реке, пока не увидел высокий запомнившийся спецзабор.

Калитка рядом с глухими воротами оставалась незапертой.

Он из последних сил дохромал до подъезда особняка.

Он не сразу узнал женщину, открывшую ему на звонок. Розовые складки халата незаметно переходили в розовые складки подушки, отпечатавшиеся на щеке.

При виде одетой в мешок, шатающейся, истекающей грязью фигуры Мелада окончательно проснулась, хихикнула, но тут же лицо ее сморщилось то ли от жалости, то ли от отвращения.

Потом был провал.

Потом он лежал в горячей воде, голый и невиноватый, а она уговаривала его выпить стакан все того же их универсального лекарства, которого он и так нахлебался за последние дни больше, чем нужно.

Все же он выпил. И действительно начал оживать. Разбежавшиеся в страхе чувства возвращались к нему, и он встречал их, поглаживая и пересчитывая (кажется, должно быть пять?), как блудных котят. Горячие молекулы воды рвались соединиться с горячими молекулами спирта внутри, они барабанили по коже с обеих сторон, наполняли ее жаром. Жар выдавливал слезы из глаз, разгонял сердце до барабанного боя. Боль оставалась, но она больше не вызывала ненависти и страха, а казалась лишь колючим цветком, неизбежно венчавшим ветви вернувшейся жизни.

Мелада принесла ему пижаму, отвернулась, пока он одевался, помогла дойти до кровати. Потом начала хлопотать вокруг него с ватками, йодом, бинтами, компрессами. О нет, никакого удовольствия – забудьте о жене-5! – ей это не доставляло. Она злилась на его синяки и раны, будто он был просто ценной вещью, доверенной ей государством и посмевшей треснуть, расколоться. Она латала своего подопечного, как латают испортившийся трухлявый автомобиль. И пусть он только попробует не поехать дальше!

Антон вскрикивал под ее пальцами, накладывавшими пластырь на рассеченное надбровье, тянувшими повязку на колене, смазывавшими ссадины на локтях. Порой ему казалось, что она в досаде может пнуть его ногой, как пинают спустившее колесо.

– Что вас потянуло на улицу? Я была уверена, что вы спите, ходила на цыпочках, боялась включить телевизор. Кто на вас напал? Где? Я говорила вам, что нужно переодеться в пиджак фабрики «Ударница», не соблазнять бандитов. Ох, попадись они мне! Пристрелила бы на месте!

Она радостно вскрикнула, будто нашла решение трудной задачи, выбежала из комнаты и вернулась с двустволкой в руках.

– Что здесь у отца в патронах? Утиная дробь? Ну ничего, потом найду и картечь.

Она поставила ружье в угол и залюбовалась таившейся в нем прямолинейной и беспощадной справедливостью.

– Длинный жонглер, говорите вы? С маслеными глазами? на мотоцикле? А этот дом культуры?… Как он назывался?… Ничего, ничего, найдем без труда! Они не знают, с кем связались. Вам все будет возвращено. До последнего носка, до последнего цента, до последней кредитной карточки. Как я ненавижу уголовщину! С детства… Вы ненавидели своего Горемыкала, а я – тех, кого он насылает. Впрочем, теперь вам кажется, что им тоже кто-то распоряжается?… А я знаю только одно: не нужно тюрем, не нужно казней, не нужно вашей камеры под окошком. Нужно отвести специальный остров и назвать его, скажем, «Остров смельчаков без сокровищ». И отправлять их всех туда. Пусть живут друг с другом, раз не могут жить среди честных людей. Сбрасывать им с вертолетов одежду, продовольствие, лекарства. Как бывали острова прокаженных… Ну а если они немножко повздорят между собой, если подерутся из-за банки компота, милицию посылать не будем… Пусть как-нибудь улаживают ссоры своими методами…

Она маршировала взад-вперед по комнате, размахивала руками, ораторствовала. Он ухватил ее за полу халата, остановил, заставил присесть на кровать.

– Это я во всем виноват… Но я скажу вашему начальству, что вы ни при чем. Что я ускользнул тайком. Мне было очень-очень нужно… Главное, чтобы вы поверили мне… У меня нет никаких черных замыслов. Все, что мне необходимо, – отыскать родную дочь… И поговорить с ней. Да, это правда. У меня есть взрослая дочь от первого брака. Да, мне не хотелось сознаваться вам, что я был женат не один раз.

Моя дочь еще студентка. И она убежала. Запуталась в каких-то делах и убежала в вашу страну. Она где-то в этих краях. И я знаю – ей нужна помощь…

– …Все детство, всю юность ее любимыми словами были «я сама»… Это стало каким-то лозунгом, каким-то девизом. Потом из-за этого начались неприятности в школе, ссоры дома. Но еще раньше… Вы как-то спросили меня, когда у нас сообщают детям, что все люди смертны. Так вот, ей я так и не смог сознаться в этом. Чувствовал себя так, будто это мы, взрослые, заготовили им такую безысходность… Я рассказывал ей, что в прежней жизни она, наверное, была птичкой… Наверное, птичкой блюджэй… Такой же красивой и крикливой недотрогой… Никогда нельзя взять в руки… Она смеялась и спрашивала: «А раньше, а раньше?» – «А раньше, – говорил я, – наверное, ракушкой. И у нее научилась вот так поджимать губы, как створки. А еще до этого – лошадкой. И тоже задевала других лошадок острыми коленями, когда ехала в автобусе. А еще раньше – гусеницей. И тоже стелила кровать медленно-медленно. А еще раньше…»

– …Это превратилось для нее в любимую игру. Перед сном она требовала не сказку, а историю из своей прежней жизни. «Расскажи, как я была енотом и любила больше всего куриные косточки, а мама – кошкой и боялась меня до смерти… Нет, ты путаешь: енотом я была после стрекозы, а не после помидора… Ты не должен путать такие вещи». Потом мы перешли на будущее. Теперь уже она выбирала, кем бы хотела стать в будущей жизни, а я должен был разрабатывать сюжет. Помню, я сочинил неплохую историю про медузу, которая хотела стать для кого-нибудь зонтиком. Но под водой, как известно, не бывает дождей. А солнечным зонтиком она стать не могла, потому что была прозрачной. И вот однажды…

– Но вы не должны были, не должны, не должны, – вдруг громко сказала Мелада. – Зачем вам нужно было так запутывать ребенка? Вот потому она, наверно, и сбежала от вас. От всех этих красивых выдумок, от неправды… И никогда она к вам не вернется!

– Да я только…

– Теперь я понимаю, почему мне бывает так неловко с вами, почему я часто теряюсь… Чувствую себя, как на льду… Все скользко, размыто, вот-вот треснет под ногами. Это у вас какой-то особый талант – окутывать все туманом. То розовым, то черным, то вперемешку…

– А вы… вы… – Антон пытался сглотнуть пьяные слезы обиды.

– Боже, во что я влипла. Сначала всплывают темные дела на финских дачах… Потом открывается знание русского языка… Теперь – когда сильно стукнули по голове – выясняется, что есть взрослая дочь! И что она где-то в этих краях… Ну, что там у вас еще в запасе? Нельзя ли выложить все сразу?

– Зато я не скрываю главного. Того, что чувствую… А вы… вы… Кто держит каждое чувство под замком, как тюремщик? Это ли не самая главная ложь, жизнь под вечной маской?

– Нет, не ложь, не ложь, не ложь. Сдерживаю – да. Но не скрываю.

– Охо-хо, посмотрите на эту мисс Откровенность!

– …И вы прекрасно знаете, что я чувствую, чего хочу.

– Я?!

– Нечего притворяться…

– Что я знаю? откуда?

– Необязательно все называть словами…

– Ну что? что именно? Дайте хоть какой-то пример.

– Например, вы прекрасно знаете, что каждую минуту я хочу лишь одного: чтобы вы меня снова обняли и поцеловали.

Антон онемел. Веки его послушно откликнулись на всплеск изумления в душе и поползли вверх, но левое наткнулось на разросшуюся опухоль, и он вскрикнул от боли.

– Этого нельзя не увидеть, – продолжала Мелада. – Гуля и Катя сразу заметили и спросили меня. Но я объяснила им, что между нами ничего не может быть, потому что вы скоро уедете к себе и мы никогда больше не увидимся. Так что не о чем тут говорить и расспрашивать.

Антон чувствовал, что смесь спирта и крови начинает колотить в висках еще сильнее.

– А я? Ограбленный, избитый, униженный, одинокий я? Мои желания что-то значат? Или вы скажете, что по мне ничего не видно?

– Видно. Еще как. Но если я могу сдерживать себя, то уж вы – тем более должны. На то вы и мужчина.

Антон приподнялся с подушки. В растерянности оглядел комнату. Взгляд его упал на двустволку в углу.

– Вот! Это то, что нам сейчас нужно! Принесите, пожалуйста, сюда ваш дробовик. Нет-нет, не суйте его мне. Я не хочу к нему прикасаться. Положите его вот здесь на кровать. А сами прилягте с другой стороны. Так вы будете в безопасности. И я наконец смогу рассмотреть вас. И рассказать вам, что со мной происходит. Нет-нет, вы себе глядите в потолок. Не мешайте мне. Вам не о чем беспокоиться. Огнестрельная граница на замке, курки взведены, нарушитель не прорвется. Так хорошо?… Вам хватает там места?… Ну вот…

Помните когда мы с вами первый раз обнимались

нет не под Игнатием а еще в посольстве

таким странным образом я обнимал вас спиной

но ведь и вы хотя очередь прижимала нас друг к другу

вы могли бы повернуться боком если бы захотели

но вы не захотели и я запомнил их спиной запомнил обеих

правую и левую по отдельности

но потом началась ревность

глаза ревновали к спине

и все время пока мы плыли и я ходил к вам в каюту

мне было так хорошо и так интересно все что вы говорили

и все же я думал порой подозревал себя

что хожу к вам не для душевных разговоров

а для того чтобы подглядывать за ними

ждать когда вы потянетесь за расческой

и они снова мелькнут в вырезе блузки

и думал насколько легче мне было бы

если бы вы сняли блузку и выпустили их обеих на волю

и тогда мы бы уже спокойно могли разговаривать

обо всем на свете

мысли мои стали бы яснее глубже

не отвлекались бы на постороннее

но тогда я не решился попросить вас об этом

мы были едва знакомы

зато теперь мы знаем друг друга уже так давно

и даже вместе встречали с недоверием смерть

и может оттого что я сильно пьян и сброшен на дно

и в грязи где нечего больше стыдиться

я могу попросить вас об этом пустяке

мне так о многом нужно вам рассказать

но я ни о чем другом не могу думать пока они обе там под халатом

то есть мне хватило бы даже одной

раз уж мы договорились что вместе нам не бывать

осталось всего несколько дней может неделя

и так горько было бы потратить эти последние дни

на препирательства на разговоры о пустяках так…

Да простите сейчас

конечно я сбился с мысли

вы сделали это так просто так естественно

сейчас дыхание вернется и я смогу продолжать

пусть глаза упиваются ею как дети телевизором

а мы сможем поговорить наконец спокойно

двое взрослых у которых свои проблемы гораздо серьезнее

мне пришло сейчас в голову что колонии нудистов

или даже целые поселки как во Франции

это не просто причуда это видимо те люди

которые не могут общаться друг с другом иначе

они непрерывно думают о том что у другого под одеждой

и только сняв всю одежду они могут наконец

говорить о важном о делах о чувствах о детях

о деньгах о здоровье о судьбе

я их теперь понимаю и понимаю тех художников

которые обнажали свои модели по любому поводу

ну зачем скажите Свободе на баррикадах

нужно сбрасывать лямки платья с плеч

зачем раздеваться для завтрака на траве

для игры на лютне

не проще ли махе остаться красиво одетой

но я понимаю художников и завидую им

они часами могут предаваться блаженному и оправданному созерцанию

а пальцы у них при этом заняты палитрой и кистью

простым же людям возбраняется проводить время

в разглядывании самой совершенной части творения

это считается смешно и глупо

кроме того начинается ревнивый зуд в пальцах

они ревнуют как раньше глаза к спине

и тоже оказывается умеют поднимать скандалы

отвлекать мысли от возвышенно абстрактных тем

и я вижу что вы не сердитесь на них

вам кажется что эта орава заслуживает снисхождения

о вы даже готовы взять их в руки и успокоить

вы даже готовы впустить их в комнату с телевизором

Да приходится признать

снова сбой дыхания

наверное у меня начинается воспаление легких

во всяком случае жар налицо

пролежать столько часов под дождем на холодной земле

но это ничего организм справлялся и не с таким

плохо только что глазам теперь ничего не видно

эти пятеро в подобные минуты начинают вести себя так

будто дорвались наконец до своего истинного предназначения

будто ничем другим они заниматься не могут не хотят не будут

словно вот так слегка нажимая

и чувствуя обволакивающую податливую бесконечность

нажимая и отпуская

нажимая и отпуская

каждой подушечкой по отдельности

они извлекают какую-то неслышную нам музыку

которую они могут слушать часами

и однажды они действительно провели так всю ночь

причем женщина была незнакомой

соседкой по автобусу Чикаго – Нью-Йорк

вы будете меня осуждать назовете развратником

но мне просто было нужно что-то сделать

чтобы она перестала говорить о философии

и она действительно успокоилась

перешла как они говорят из быта в бытие

и я был отчасти даже горд ими

их постоянством и умением довольствоваться одной

я всегда считал что жадное блуждание вправо и влево

вверх и вниз

это признак дикости

это неумение наслаждаться вглубь чем-то одним

правда мы сидели тесно прижавшись друг к другу

и они прокрались под пледом незаметно для других пассажиров

туда куда только и могли добраться

то есть до одной левой

и если бы у них был выбор…

Нет так нельзя

зачем вы это сделали

вы провоцируете эту жадную ораву сбиваете с толку

конечно теперь бесполезно говорить им

что левая точно такая как правая

дети не станут вас слушать если им говорить

что телевизор в соседней комнате имеет те же программы

они все равно будут рваться туда

но только для того чтобы потом захотеть обратно

видимо им как и людям дороже всего

момент встречи и узнавания

и они бегают взад-вперед не от жадности

а для того чтобы множить эти счастливые встречи

и радостно проверять рост правой и левой

это волшебное созревание

хотя здесь конечно появляется снова пожирательскии элемент

да-да и глаза и пальцы начинают воображать

что они превратились в рот

и должны оставлять время от времени

сладкие предметы своих вожделений

как огородник оставляет время от времени клубничный куст

чтобы дать время дозреть новым ягодам

но при этом ему не хочется терять время зря

ведь он должен проверить и другие грядки

он помнит что где-то ниже у него зрел

бесподобный гибрид светлой тыквы и мягкого мандарина

да-да тропинка туда шла по ущелью перекрытому узлом кушака

несложный шлагбаум

и все же его не одолеть без помощи второй пятерки

ага так вот она эта цветущая долина

с кратером посредине

какое счастье оказаться здесь

в ней узнаешь предмет мечты

предмет снов

поле бескрайних скольжений для глаз и пальцев

это как выход на новый регистр тысячи клавиш

по которым можно пролетать вверх и вниз

от ноты томительно до ноты больно

прости не понимаю слишком громкие ноты

нет ты не хочешь сказать что и твои пальцы

одержимы музыкальными страстями

что им нужен мой жалкий клавесин

Но тогда нам придется открыть границы

полное разоружение долой стены и барьеры

я уже понял что руки твои

почему-то тянутся к оружию

в минуты сердечного волненья

но все же забудь положи его на пол и иди сюда

не обращай внимания если я вскрикну раз другой

это всего лишь ссадина на колене

но ведь мы можем сегодня обойтись без него

не будем его трогать нам хватит трех колен на двоих

твои так прекрасны

но можно я сначала повернусь спиной

дай ей встретиться снова

теперь уже без всяких текстильных помех

я узнаю старых друзей правую и левую

и мягкую долину под ними

а теперь иди сюда

теперь я должен представить одного нарушителя

пересекшего границу без визы

он слегка оскорблен этим держится напряженно натянуто

о да он обожает быть в центре внимания

но сегодня его лучше не баловать

его не отвлечь пустяками

его не пошлешь как ребенка к телевизору

он без ума от тебя давно-давно

кажется с той ночи в Лондоне

когда я водил тебя к хирургу и потом мы вместе

рассматривали твою подкожную рентгеновскую сокровенность

и если его не пустить туда куда он рвется

в царство милых тайн как сказал ваш поэт

он не даст нам покоя

не позволит ни говорить ни рассматривать друг друга

ни обниматься

Ну вот

вот он и дома скандалист и бунтарь

совсем совсем дома

в центре мироздания

а я наконец могу делать то

чего и ты оказывается все время хотела

обнимать и целовать а он нам больше не помешает

теперь ты видишь как ужасна скрытность

как много мы упустили из-за нее

в коротком плаванье жизни

вот это мы могли уже делать в Хельсинки

когда спаслись от бандиток

но только осторожно чтобы не сдвинуть твои сломанные ребра

а вот это в Финском заливе

когда проплывали мимо Кронштадта

и ты уже чувствовала себя гораздо лучше

а в иллюминаторе был виден далекий купол собора

а вот это в гостинице «Европейской»

вечером того дня когда мы так глупо поссорились

когда мне было так невыносимо одиноко

смотри какая длинная жизнь у нас уже позади

и вот это мы могли бы сделать друг другу

когда остановили машину в Гатчинском парке

а вот это подъезжая к Луге

а это в лесу под Плюссой

а на подъезде к Пскову на подъезде к Пскову

могло произойти непоправимое

то чего больше всего боится ваше правительство

то есть высадка многомиллионной американской армии

в самом центре любимого отечества

она надвигается она приближается неумолимо

но об этом никто не узнает никто не узнает

если только я смогу сдержать рвущийся из сердца крик

рвущийся крик рвущийся крик

Он замер, но не как измотанный, упавший без сил бегун, а как победный метатель копья, ядра, мяча, диска, подгоняющий жадным взглядом летящий снаряд, подталкивающий его справа и слева к заветной цели, напрягающий нераскрытые радиосилы наших желаний, текущих по беленьким нервам, пока не услышал волшебный шелест пробитой мишени и не начал тихо смеяться.

– Попал, попал, попал, – бормотал он.

– О чем ты? о чем ты? о чем ты? – бормотала она.

– Я попал, я забил, я победил, я выиграл, – объяснял он.

– Не знаю, не верю, не слышу, не понимаю, – повторяла она.

– У нас родился, зачинался, начинался, возникался ребенок!

– Сынок или дочка? – деловито и доверчиво спросила она.

– Он сам еще не решил.

– Вот и прекрасно. И пока он там решает, кем ему быть, ты можешь поговорить со мной серьезно, как ты хотел с самого начала? Можешь рассказать все те волшебные вещи, которых ты не мог высказать вслух, пока я была вдали и под одеждой?

– Да… Конечно… Я так ждал этого… так ждал… Но сейчас… не знаю, что со мной происходит… Конечно, это позор… но я засыпаю… позорно и счастливо засыпаю… но завтра… завтра я… непременно…

Радиопередача о главной русской тайне
(Лес под Опочкой)
Да, я открыл ее, дорогие радиослушатели. Случайно, без всяких усилий напоролся, не зная, что меня ждет. Теперь я понимаю, почему они держат свою границу на замке, почему не разрешают иностранцам разъезжать свободно по стране, почему смотрят на каждого пришельца с подозрением. Тайна тянется на десятки и сотни километров, и тем не менее ее невозможно заметить ни с самолета-шпиона, ни со спутника, ни из окна туристского автобуса. Я еще не знаю, где я спрячу эту пленку. Если таможенники обнаружат ее, вряд ли мне разрешено будет уехать. Разумнее было бы подождать и вывезти этот рассказ в голове. Но я боюсь, что месяц спустя впечатление ослабнет, я сам себе не поверю и не смогу описать увиденное.

Возможно, все дело в скорости передвижения. Возможно, если бы у нас не испортился автомобиль, я бы проехал ее насквозь, но так ничего и не заметил бы. Но из-за поломки нам пришлось идти до деревни пешком больше часа. Возьмите любой знаменитый киношедевр и пустите его в три раза быстрее. Сможете вы что-то почувствовать, оценить за двадцать минут мелькания? Нет, вам нужно увидеть все кадр за кадром, все три тысячи шестьсот секунд, на правильной скорости – только тогда откроется замысел режиссера.

Впрочем, не только скорость. Эффект касания тоже очень важен. Даже сквозь подошву ботинка. Сначала вы ощущаете мягкость пыли на дорожке. Потом дорожка ныряет в низинку, исчезает под лужей, и вам нужно обойти стороной, пройти между стволами деревьев. Сразу нога тонет во мху. Мох сухой, беловатый, прохладный. Если присесть и вглядеться, он напоминает зимний лес, ждущий уменьшенную Алису. Он тянется бесконечно. Правда, вдали он начинает менять цвета. Будто там, в уменьшенном моховом мире, времена года могут уживаться рядом: зелень лета бок о бок с осенней рыжиной, потом – снова белые, облетевшие веточки.

Вы возвращаетесь на дорогу, но ощущение двойной бесконечности – вширь и в глубину, под ногами и над головой – не исчезает. Оно просто отодвигается на задний план, как звук контрабаса. А на передний план выходят трубы. То есть сосновые стволы. Им не видно конца. И не слышно. Небо ритмично мелькает в просветах наверху. Небесный тапер выводит незатейливую мелодию чуть механически, словно устав подыгрывать раз за разом одной и той же – пусть прекрасной – фильме. Но безбилетный зритель, пробравшийся в зал волею случая, поддается колдовству безотказно.

Сосновый бор кончается. Начинается море листвы. Березы и дубы. Поляны, окруженные неизвестными мне кустами. Желтые и оранжевые листочки – как пробы косметики к большому осеннему балу. («Не слишком ли много кармину? Ничего, в нынешнем году это будет модно».)

Дальше – еловая поросль. Ряды новогодних елок. Все в белой сверкающей мишуре. Вглядевшись, понимаешь, что это просто роса на паутинках. Миллионы ловчих сетей, отяжелевших от капель, натянуты в воздухе между иголками. Через полчаса роса испарится и сети снова станут невидимы. Начнется большой лов летучей добычи. А мы снова вернемся к иллюзии, будто этот мир устроен для нас. (Не для пауков же!)

За ельником – широкий просвет. Высохшее болото. Мох расшит клюквенным бисером. Янтарем морошки. Сады перезревшей, осыпающейся гоноболи. Запах дурмана. Белые косметические пуховки раскачиваются на высоких стеблях.

И снова дорога поднимается к соснам. «Пронизан солнцем лес насквозь, лучи стоят столбами пыли», – как сказал их поэт, прославившийся на Западе знаменитым киносценарием про доброго доктора.

Я пытаюсь понять, откуда у меня это чувство пронзительной новизны. Как будто я никогда в своей жизни не видел таких деревьев. Может быть, это оттого, что лес так расчищен, что нет засохших, гниющих, упавших древесных трупов? Что под ногой трава и мох, а не сучья и камни? Что стволы не обвиты колючими, неприкасаемыми плетьми, как у нас в Пенсильвании или Массачусетсе?

Но нет – бывал я и в прекрасно ухоженных парках и заповедниках. Что-то не то, что-то не то…

И вдруг понимаю: я иду и подсознательно каждую минуту жду таблички. Или ограды. Натянутой проволоки. Клейма чьей-то собственности. Но их все нет и нет. Миля за милей – бескрайний, безлюдный, музейно-дворцовый, ничейный лес. Ты вырван из мира, раздробленного на миллионы «мое». Ты возвращен Творению во всей его цельности. Это все равно что привыкнуть к обрывкам большой симфонии, растащенной на шлягеры, танцы, музыкальные заставки к рекламе, и вдруг услышать симфонию всю целиком. Привычную по кусочкам, но невероятную в полноте своей. В исполнении лучшего оркестра, под управлением самого Композитора.

О, теперь я понимаю русских!

И я бы на их месте охранял такую тайну, и я бы сражался за нее на границах, и я бы не пускал в нее нас – жадных разрезателей пирога, видящих в мироздании всего лишь очень крупную Недвижимость.

Что бы мы сделали с этим лесом? Ого!

Я гляжу по сторонам и предвижу с тоской: здесь появится мотель «Три казака», здесь – курорт «Князь Мышкин», за ним – асфальтированная стоянка для машин, бензоколонка с рекламой выше крон… Продается! Продается! – звоните нам с десяти до двенадцати – низкий процент – лучшее обслуживание – комнаты с искусственным климатом – поля для гольфа – электрические сжигалки комаров – электронное распугивание волков – лучшие системы автоматизированной защиты от всего живого – гарантируем, что ни одна птица не пролетит над вашей головой, или требуйте свои деньги обратно!

Как еще никто у нас не догадался разгородить поролоновыми канатами океан и продавать его по участкам? А ведь наверняка придет к этому, как только мы научимся строить подводные дома. Вертолеты будут доставлять нас каждого в свой поролоновый квадратик, и мы будем опускаться на дно, в свой коралловый дворик, и с тревогой вглядываться в иллюминаторы соседнего домика: не поселился ли в нем какой-нибудь нежелательный сосед, не завел ли старый какое-нибудь новшество, не купил ли, например, сторожевую акулу, что, конечно, может заметно понизить в цене нашу уютную бездночку.

Дорогие радиослушатели!

Возможно, в ближайшие годы русские заразятся нашей жаждой наживы и разделения Творения на продающиеся участки. Возможно, они откроют нам, за наши доллары, доступ к своему главному сокровищу. Возможно, они проложат здесь дороги, поставят шлагбаумы и начнут взимать плату за въезд с фотоохотников, про которых другой их поэт так замечательно пошутил: «Kodak ergo sum» («Фотографирую, значит, существую»). Не поддавайтесь! Оставьте автомобиль на опушке! Идите пешком! Может быть, даже снимите обувь, как перед входом в восточный храм.

Ибо только так вы сможете прикоснуться к мистической тайне, открывающейся путнику в русском лесу.

Имя этой тайны – неотделимость.

Вы почувствуете неотделимость ваших глаз от божьей коровки на листке, от блеска воды в бочажке, от сиреневой тени мотылька на стволе, от еловой верхушки, нагруженной шишками, как бомбовоз. Вы почувствуете неотделимость вашей кожи от можжевелового ветерка, от ультрафиолетового тепла, от шершавости подосиновика. Ваш слух сольется с жалобами шмеля, с воркованием ручья, с плотничьим перестукиванием дятлов, с шуршанием стрекозиных крыльев. И вам захочется воскликнуть вслед за святым: «Брат мой ручей! Сестра моя береза! Мы разделены в быту, но в бытии мы едины!»

А если вам посчастливится оказаться в русском лесу вместе с возлюбленной, то на какой-нибудь заросшей полянке, в окружении трав, названия которых я снова вынужден позаимствовать не из своего учебника, а у поэта-сценариста – «Иван-да-марья, зверобой, / Ромашка, иван-чай, татарник, / Опутанные ворожбой, / Глазеют, обступив кустарник», – вы испытаете такую полноту слияния с ней, которую не сможете забыть до конца дней своих.

16. Деревня Конь-Колодец
– Помогите… Помогите… Помогите…

В голосе женщины нет ни тревоги, ни боли, ни испуга. Он звучит, как ауканье в лесу, как занятная новость, как «Завтрак на столе!». Он залетает с улицы под оконную занавесочку, пускается вдогонку за лиловой мухой, атакующей под разными углами ходики на стене.

Антон, не поворачивая головы на подушке, осторожно проводит рукой под одеялом. Сзади, спереди… Пусто. Никого нет. Он один. Один в кровати. Один в комнате. Один в доме.

Но, кажется, это уже совсем другой дом. Тот был каменный, городской, а этот из бревен. В этом доме они пили вчера с мужиками водку «Гордон». И Мелада была с ними, и бабка Пелагея, и другие деревенские бабы пришли, и невеста Агриппина неполных шестидесяти лет. А жених Анисим не смог. Потому что сестра Агриппины подкралась-таки и хватила его по голове поленом. И его отвезли в больницу – зашивать. Свадьбу пришлось отложить. А сестру забрали в дурдом – лечить ревность, учить покою.

– Помогите… Помогите…

Голос слабеет, удаляется по улице в сторону шоссе. Это хорошо. Можно будет еще полежать, навести порядок в памяти. Это приятно. Каждому фигурному кусочку должно быть свое законное место. Собирание головоломной картинки последних двух дней.

Река.

Дерево опрокинулось кроной в воду.

Сосна.

Корни задраны в небо.

Внизу проплывает байдарка. Такой сон он видел посреди океана. Но сейчас это явь. Они стоят на берегу, а автомобиль остался где-то на дороге. Весло байдарки отводит мокрые иглы. Гребец смеется, что-то кричит назад. Конечно, Антон видел это место, эту речную излучину во сне. Но Мелада говорит, что это ему лишь кажется. Не может человек увидеть во сне место, в котором он никогда не бывал. Они возвращаются на дорогу и идут дальше.

Подходят к дому. Это самый большой дом в деревне. На нем железная крыша. Бревенчатые стены укрыты за досками. Доски покрашены в желтый цвет. Крыльцо – в лиловый. На лиловое крыльцо выходит прямая старуха в зеленом сарафане. Она отставляет клюку, принимает Меладу в свои объятия. Она остается на верхней ступеньке, Мелада – на нижней, так что старуха может глядеть через ее плечо на Антона. Она всматривается в его лицо и вскрикивает то ли от радости, то ли от испуга.

– Батюшки-светы! Батюшки-светы! – кричит она. – Да кого же ты, Меладушка, привезла?! Да где же ты их отыскала? Да какие же они молодые еще и пригожие!..

Она оставляет Меладу, подхватывает клюку и бойко-бойко ковыляет навстречу гостю. Она хватает его руку и пытается поднести к губам. Она гладит его по рукаву пиджака, тянется трясущимися пальцами к лицу.

– Ярослав Гаральдович, родное сердце! Да где же вы укрывалися все эти годы? Да как же они вас не сыскали, волки гадовы, как не погубили?… Только, вижу, глаз повредили, анчихристы окаянные… Да кого же вам здесь нонеча делать?… Мельницу-то вашу давно спалили, а в лавке сделали сельпо с солью и конфетами, а и тех конфет нонеча не осталось.

– Это было имя моего деда – Ярослав Гаральдович, – говорит Антон. – И правда, был он купцом в ваших пространствах. Так вы его, кажется, привыкали знать?

– Вылитые вы, вылитые Ярослав Гаральдович, родителька ты мой, – причитала старуха. – А вас как величают?… Энтони?… Антон по-нашему?… Ах, Антоша, Антоша… Радость-то какая!.. Мать Пресвятая Богородица, заступница наша, вот ведь послала свидеться на старости лет…

Весть о приезде Мельникова отпрыска летит по деревне. Бежит поглядеть стар и млад. Забыты Анисим с Агриппиной, забыта ревнивая сестра, забыта свадьба. Куры не кормлены, свиньи не поены, дрова не наколоты, радио не слушано. Набился народ в большой сухуминский дом, ни о чем гостя не расспрашивают, сами наперебой для него вспоминают.

– …И в лавке у него чего только не было!.. Седла и лампы, топоры и веревки, самовары и рукомойники, лак и полуда, гвозди и мыло, керосин и табак, часы и граммофоны… Народ толпился с утра до вечера, телегам места не хватало. И всех Ярослав Гаральдович по имени помнил, всех насквозь знал – кому можно в долг поверить, а кому – ледащему – и иголки одолжить нельзя.

– Веселый был, балагурить умел!

– А через дорогу другую лавку Соломон держал. Очень печальный еврей, плакал легко, как девушка. Мужик, скажем, пилу у него покупает. Согнет, пальцем щелкнет, пила звенит жалобно – Соломон плачет. Кошка пройдет с птенчиком в зубах – у него опять слезы катятся. Черемуху цветущую ветер повалит – Соломон закручинится на неделю. И народ к нему редко ходил… Все к Ярославу валили…

– А вот и врешь, вот и врешь, молокосос недопамятный! Ты еще тогда под стол пешком ходил, не можешь ты помнить. А я помню! Год-то на год не приходился. В урожайный-то год, верно, все в Ярославовой лавке покупали, веселились от души. А как ударит недород не в тот рот, как соберешь сам второй с поля, как затоскуешь, так и не захочешь никакого балагурства. Глядишь, в неурожайный год все телеги вокруг Соломоновой лавки. Гутарят мужики с печальным Соломоном, закупают запас на последние деньги, и греет им сердце, что он даже деньгам не рад, что его еврейская тоска ихнюю русскую тоску на три печали обгонит…

– То верно, то верно… В неурожай больше к Соломону шли… Но и Ярослав не зевал. Знал, что к зиме затревожатся мужики, пойдут искать любой заработок. Он денег у Соломона займет и шасть, шасть по округе – дешевые вырубки искать. И к Покрову уже сидят вокруг его лавки с пилами да топорами, ждут не дождутся. Глядят – скачет, шапкой машет, кричит: «Мои вырубки, мужики! Мои! Ставлю ведро водки!» Эх, азарту в жизни много было, а теперь…

– И собой, собой до чего пригожи были, – вмешивается бабка Пелагея. – Я совсем девчонкой была, а и У меня сердце замирало. Девки же наши сохли по нему – одна хуже другой! А они, Ярослав-то Гаральдович, возьми и влюбись в кого? В Соломонову дочку. И она в него. Хорошая была девушка, задумчивая. Крестилась ради него, свадьбу справили православно, чин чином. Жить бы и жить. А не простили ему наши местные, ни в деревне, ни в поселке… Наши, говорят, дочки ему нехороши, с чужеверкой спутался. Стали стороной обходить. Тот на именины не позовет, другой в крестные отцы не согласится, третий обругает на людях ни за что. А озорники деревенские сразу чуют, кого народ невзлюбит, сразу бегут тайные пакости делать. То грабли на тропинке зароют зубьями вверх, как раз для босой детской ноги. То кабану заморскому, за червонцы купленному, толченого стекла в корыто подбросят. То стог сена ночью сожгут. А как свергли царя, так совсем не стало управы на хулиганов. Закручинился тут Ярослав свет Гаральдович, стал слушать жалобы молодой жены. «Уедем, говорит, да уедем, за детей мне страшно!» Так и уговорила. Продали они и дом, и лавку, и мельницу и посреди войны уехали, говорят, через Финляндию и Швецию куда глаза глядят, от нашей злобы да зависти. А теперь получается – аж до самой Америки они добежали? Вот, Антоша, как мы пугать умеем. А потом вспоминаем и слезы льем.

– Помогите… Помогите…

Голос снова приближался.

Антон поспешно натянул на себя старый пиджак, найденный для него Меладой в шкафу отцовского дома, подвязал спадающие брюки, притопнул подошвами «скороходовских» башмаков. Башмаки елозили на ноге, но он решил, что у него нет времени набивать в них скомканную газету, как его научил брат Мелады, Толик – военный инвалид мирного времени. Из зеркала на него глянул помятый и небритый проходимец, с подбитым глазом, которому бы самое место в утренней очереди к пивному ларьку, какие они видели, выезжая из Пскова – день? два? неделю назад?

Он вышел на крыльцо, окликнул незнакомую тетку, бредущую по улице и зовущую на помощь.

– Эй, мамаша! В чем, кажется, быть беде?

Тетка глянула на него из-под ладони.

– Да вот, родителька ты мой, ехали мы, слава Богу, в поселок, в магазин, слух прошел, что спички завезли и курево, и песок у нас кончился, мы и поехали из наших Чаловниц напрямки, но вода, вишь ты, поднялась, вброд лошади не перейти, мой-то и говорит: «Давай да давай, через мост, однова живем», такой рисковый, я ему говорю, на этом мосту еще о прошлом годе племянник на мотоцикле чуть не провалился, а с той поры никто его не чинил, а только ледоходом весной еще хуже расшатало, а он свое, давай да давай, вот и поехали, вот и провалился конь, а он у нас последний, один на всю деревню…

– Разбивался? До смерти?

– Не-а… Висит еще… Передние ноги на мосту, а зад весь над водой свесился… Мужики ваши уже почитай второй час над ним бьются… Да не осилить им впятером… Вот послали меня еще подмогу звать… А где она, подмога? Все ваши конь-колодецкие с утра на вырубках, сухостой валят, одни детки да старухи вроде меня по домам сидят… Уж ты не откажи, кормилец, приложи ручку свою… Глядишь, вшестером-то и сладите, где пятерым – невподым…

Антон пошел вслед за женщиной по пыльной дороге, стекающей к реке. Дорога шла через свекольное поле. Правда, половина деревни считала, что поле не свекольное, а капустное. Чтобы доказать свою правоту, спорщики опускались на четвереньки в море сорняков, погружали лицо в сурепку, пырей, васильки, рылись в глубине руками и действительно извлекали капустный кочан размером с кулачок новорожденного ребенка. Однако их противники тут же опускались рядом, рылись в соседней невидимой грядке и доставали пучок свекольной ботвы с крысиным хвостиком на конце. Спор увядал.

– Вот приедет Витя Полусветов на своем «Псковитянине», скосит сорняки, тогда узнаете! – говорили одни.

– Вот приедет Витя Полусветов, протянет борозду, тогда увидите! – говорили другие.

Тракторист Витя Полусветов – местная легенда. Говорят, что у него самогонный аппарат встроен в тракторный мотор. Что закуска в виде грибов и огурцов растет на крыше кабины. Так что этот Витя – бывший Меладин ухажер – пребывает уже в коммунизме, на тысячу лет раньше всех других. Говорят, что, если он кого полюбит, может вскопать огород за пять минут, как добрый тракторный Робин Гуд, а кого не полюбит, тому заденет угол хлева гусеницей, и бегай потом жаловаться да собирать свои обиды по бревнышку и по кирпичику.

Строг бывает Витя, но может вдруг и смягчиться. Скажем, гульнула сестра его с проезжим байдарочником. Другой бы брат мог до крови избить, мог калекой сделать. А Витя, кормилец, только взял топор, вывел непутевую на двор, повалил головой на колоду и тюк! – косу ей аккуратненько, у самой шеи оттяпал. Когда Антон, забывшись на третьей бутылке, клал руку на плечо Мелады, деревенские вздыхали и качали головами, перешептывались: «Ох, только бы до Витеньки не дошло, только бы не узнал радетель наш, уязвленное сердце».

Дорога перевалила через холм, и взгляду открылась река. Деревянные сваи моста вколочены в дно под углам, расползаются, как ноги пьяницы, покрыты ссадинами от весенних льдин. Сверху – дощатый настил, сквозь который поблескивает вода. Конь сидел посредине, в нелепой собачьей позе, выставив передние ноги. Задние, вместе с крупом, провалились в дыру между разъехавшимися досками. Они болтались там в двух метрах над несущейся отяжелевшей водой, судорожно искали опоры. На лошадиной морде – выражение виноватой тоски. Отпряженная телега стояла в прибрежных кустах.

Антон ускорил шаг, перешел на бег. С первого взгляда ему было ясно: если доски раздвинутся дальше, конь рухнет всей тяжестью на камни внизу. Но собравшиеся мужики не допустят этого. Наверное, им не впервой вытаскивать провалившихся лошадей, наверное, они знают, с какого конца браться за такое дело. Все, что требуется от него, Антона, – предоставить в их распоряжение пару своих рук. Слава Богу, после вычерпывания воды из трюма «Вавилонии» к ним вернулась цепкость и крепость.

Но, добежав до группы спасателей, Антон почувствовал – что-то неладно. Мужики явно устали и закручинились от тщетных усилий. Они бестолково хлопали коня по крупу, гладили по морде, тянули за сбрую. Они вспоминали похожие случаи, хвастались, спорили, обижались, бились об заклад. Вот два умника сняли доску из настила, подсунули под лошадиное бедро, собрались нажать, как на рычаг. Еще минута – и лошадиная кость хрустнула бы, порвав мясо. Антон едва успел оттолкнуть новоявленных Архимедов.

Теперь все уставились на незваного помощника с недоверием и насмешкой. «Этот откуда взялся?… Что он может знать о вытаскивании коней?… У них небось в заморских краях и забыли, куда хомут надевать, куда седло».

Антон размышлял лихорадочно.

«Нужен подъемный кран… Но его не достать… Забудь о всякой технике… В скаутском лагере учили вытягивать завязшую машину: привязать веревку одним концом к бамперу, другим – к дереву, и навалиться посредине… Нет, это тоже не пройдет – только искалечишь несчастное животное… Вот если бы сверху нависала прочная ветка, можно было бы перебросить веревку и поднять, как лебедкой. Но ветки нет. А если быстренько сколотить раму из бревен? Этакую спасательную виселицу?… Но хватит ли у нас силенок – у шестерых – подтянуть наверх?… А почему шестерых?… Ведь есть еще сам конь… Одна лошадиная сила… Одна большая лошадиная сила… Конь – сильнее нас всех…»

И тут Антон хлопнул себя по лбу и просиял.

– Толик! Будешь помогай?

Толик Сухумин с готовностью взялся за другой конец доски. Вдвоем они спустились под мост. Антон упер один конец доски в береговой скат, знаками объяснил помощнику свою затею. Тот с готовностью подставил крепкую спину. Антон оседлал его и въехал в воду, держа второй конец доски. В полуметре под настилом, между сваями была прибита горизонтальная укрепляющая балка. Антон положил на нее конец доски. Попробовал – прочно. Толик, по пояс в воде, подвез своего всадника под брыкающиеся лошадиные ноги. Антон крепко ухватил одно копыто и поставил его на доску. Конь перестал брыкаться, замер, словно не веря своему счастью. Потом замахал вторым копытом, чуть не разбив Антону голову, нащупал доску, уперся.

Жилы его вздулись под дрожащей кожей. Еще минута, и он не шагнул, а с грохотом взмыл вверх.

В опустевшую дыру хлынул дневной свет.

Ликующие крики спасателей слились с лошадиным ржанием и топотом копыт по доскам.

Толик вернулся на берег, спустил Антона на землю и начал прочувствованно трясти ему руку.

Распираемые гордостью, обняв друг друга за плечи, они выбрались из-под моста и замерли в картинной позе, ожидая поздравлений, дубовых венков, благодарственных грамот или хотя бы приветливого кивка.

Но никто не обратил на них внимания. Мужики уже перевели коня на другой берег, впрягли его обратно в телегу. Мимоезжая тетка кланялась в пояс каждому по очереди и осеняла крестным знамением. Мужики хлопали друг друга по плечам, отирали пот, передавали по кругу бутылку с водой.

Антон не мог смириться с происходящим. Он перебежал через мост, приблизился к запряженной телеге.

– Всем теперь ясно, как извлекать коней? – весело крикнул он. – Если кто не запоминал, можно повторять.

Мужики посмотрели на него с молчаливым недоумением. Переглянулись. Им явно было неловко за перемазанного, назойливого иностранца. «Кого он хочет от нас, – было написано на их лицах. – Мы долго и честно трудились, вытаскивали провалившегося на мосту коня. Наконец с Божьей помощью одолели всем миром это нелегкое дело. А этот прибежал на готовенькое и хочет теперь примазаться… Нет, не знают заграничные, как вести себя, нету у них правильной манеры».

Они молча расселись по краям телеги и поехали в сторону деревни. Даже Толик Сухумин обогнал Антона и присоединился к своим.

Антон, как оплеванный, потащился следом, пытаясь уложить в своей непривычной, тщеславной, заграничной голове трудный, но – видимо – очень важный урок.

Бабка Пелагея возилась у жадной до дров русской печи, готовила обед. Пламя бушевало в кирпичной пещере. Языки его высовывались наружу, лизали бока двух чугунков, загибались наверх в дымоход. Пахло смолой и капустой. Печь медленно запасалась теплом, чтобы потом нехотя отдать его ночью спящим обитателям дома.

– А где же наша Мелада? – спросил Антон. – Просыпалась уже и вставала?

Бабка Пелагея отставила ухват и глянула на него сочувственно.

– Мелада, Антоша, уже спозаранку вставши и неизвестно куда уехамши.

– Как уехамши? Куда? Без сказанных слов прощанья?

– А вроде она вам письмецо оставляла. Аккуратно на столике положено, возле вашей кровати. Али не заметили? Не знаю, что в том письме, не по-нашему написано.

Антон ринулся в свою комнату. Исписанная страница была прислонена к стакану с букетом засохшего овса. Как он мог ее не заметить?

«Доброе утро. Простите. Должна была уехать. Хочу найти вашу Голду. Чтобы вы поговорили с ней и убедились. Не мы заманили ее, а она убежала от вас. Иначе мне не будет покоя. Вам нет нужды ехать со мной. Вы были бы только помехой. Со своим подбитым глазом и эстонским акцентом. Поживите два дня в деревне. Может быть, три. Ищите травы. Деревенские к вам отнеслись хорошо. Они понимают вас без переводчика. А вы – их. Не будет никаких неприятностей. Но умоляю – не углубляйтесь в лес. Тем более – один. Боритесь с этой новой страстью. В пасмурный день заблудиться ничего не стоит. По нему можно пройти десятки километров и никого не встретить. Никакие спасательные ракеты, или корабли, или вертолеты вас там не найдут. Если вам не дорога собственная жизнь, подумайте о моей карьере. Потерю такого ценного специалиста мне не простят.
Письмо на всякий случай сожгите. Ваша М.»
Он вернулся на кухню расстроенный. Машинально сунул листок в гудящее пламя. Бабка Пелагея вздохнула и задумчиво сказала:

– Вот они, автомобили да мотоциклы… Вскочила и умчалась. Не знали мы раньше такой напасти, жили себе рядышком и жили… Куда же это ее унесло?

– Не знаю точно. Писала, что по делам. Будет разъезжать через всю область на несколько дней.

– Одно тебе скажу, Антоша: спрашивала она меня, как проехать в деревню Волохонка, к Тихомировой Ирине Борисовне.

– Это означает что?

– А то это означает, что молодые девки к Борисовне только за одним ездят: либо нужно им приворожить чье-то сердце, либо свое отворожить. Нет лучшей ворожеи во всей нашей округе.

Отблески пещерного огня осветили лицо старухи. Она подняла руку и указала пальцем на икону.

– Господа просить разучились, а к колдунам все еще бегают. Не знаешь ты, Антоша, кто ей сердце на этот раз растревожил?

– Нет, не знаю. Даже не думаю так. Она всегда держит свои чувства под строгой командой. Почему? Почему нельзя быть шире открытым?

– Это кому как. Есть люди, у которых чувства слабые и добрые, как детки. Таких отчего не выпустить поиграть на приволье. Они ни себя не поранят, ни другим не повредят. А есть такие – что ни чувство, то буйный хулиган. Таких выпустишь без конвоя – они наделают делов. Все кругом спалят, разобьют, изничтожат. Вот, например, едет к нам на своем тракторе Витя Полусветов. Слыхал о нем?

– Да.

– Ты держись от него поначалу в сторонке. А то злые люди ему уже наболтали с три короба про вас с Меладой. Как бы он ягодку мою, цвятинку, не задел со зла своей гусеницей. Или тебя.

– Говорят, он был ее старинное пламя.

– Не верь. Сам-то он по ней сох – это правда. Как она приехала первый год на лето, студенткой на каникулы, так он голову и потерял. Но у нас это для парня считается большой позор. Задразнят, пословицами закидают. «Влюбился – как сажа в рожу влепился». «Влюбился – как мышь в короб ввалился». Цветы поднести, как в городе, или какие ни на есть колечки-браслетики – ни-ни. Влюбляться – девкина морока. «Для милого дружка и сережку из ушка», «Милый не злодей, а иссушил до костей» – и пословицы-то все про одних девок.

– У нас это называется мужественный шовинизм.

– Вот он и начал ухаживать за ней не по-городскому, а по-нашему. То насмешку на танцах кинет, заржет с приятелями. То подкараулит на тропинке, напугает в темноте. То на тракторе начнет ночью взад-вперед гонять. Она осерчала однажды, да и выскочила с двустволкой на крыльцо. И как стрельнет!

– Попала?!

– С правого ствола смела ему все грибы с капота. А как навела левый на кабину, он тут же задний ход. Спужался, отстал от нее. Но не забыл до сих пор, остался с уязвленным сердцем. Когда она приезжает, никому к ней подойти не даст.

– Я не буду прятать себя от него, как страус.

– И не надо. Мы ему слово за слово объясним, что нет промеж вас никого, что она – при служебном исполнении, а спишь ты на кровати в горнице, а она – на сеновале. А то, что ты ей руку на плечо по пьянке кладешь, это есть твоя заморская невоспитанность, а ей приходится терпеть от гостя. Один скажет, другой подтвердит – глядишь, и отведем беду…

Она вдруг обернулась к окну.

– Глянь-ка, вон Феоктист за тобой идет. Куда он, говоришь, обещал тебя свозить?

– На свое дальнее сенокошение. Говорит, у него много еще там трав нерезаных.

– Это хорошее дело, хорошее. Феоктист мужик надежный, правильный – родное сердце. Но ты, Антоша, все же не всему верь, что он говорить будет. Он от нового человека как хмельной делается. Сыпет все свои байки подряд и остановиться не может. Ты, коли устанешь, скажи, что все – не варит голова дальше по-русски. Он тогда утихнет. А то заговорит так, что забудешь, откуда ты приехал и каким путем домой возвращаться.

Стебли камыша скользят по борту лодки, клонятся к береговому песку. У каждого вместо цветка – пломбир на палочке, в замшевом шоколаде. Раскачиваются подводные леса, облетают воздушными пузырьками, прячут стаи красноглазых рыб, обвиваются вокруг валунов и коряг. По заросшему сентябрьскому склону – синие ягодки можжевельника, розовые – брусники, желтые – боярышника, и как редкий подарок, как лаково-ювелирная игрушка – черно-красная подвеска бересклета.

Седобородый мудрец Феоктист мерно вонзает шест в воду, переносит тяжесть тела, зависает, дает челноку ускользнуть под собою вперед и, в последний момент подтолкнув шестом корму, нацеливает нос точнехонько навстречу струе.

– Ты, Антоша, на этот лужок не заглядывайся, – говорит Феоктист. – Там травы еще полно, это точно, да не про нас та трава. Видишь, посреди березка торчит побуревшая, маковка узлом завязана? Это бригадирская мета – значит, луг совхозный, собственность всего народа, трогать нельзя. А мы поплывем на восьмую излучину, туда бригадир пока не добрался.

– Разве не поздно косить всенародный бригадирский лужок? Трава коричневая, я вижу, почти как березка.

– Поздно, Антоша, родное сердце, правильно видишь. Упустили время. Он и весной, ту березку втыкая, знал, что скосить не успеет, что косилка сюда через лес не проедет. А все же воткнул, чтобы нам не досталось.

– Но почему, почему?

– Потому что ему так назначено – Порядок охранять, нам жизнь портить.

– А вам назначено работать всю жизнь по тридевять часов и сено возить за тридесять излучин?

– Точно так, точно так…

– Я встречал ребенка в доме Шуткоплоховых. Девочку. Я говорил с ней про свежие фрукты. Я спросил, сколько раз она ела яблоко этим летом. Она сказала: однажды. Одно яблоко ей дала жена Колхидонова. Это все. А в колхозном саду яблоки капают на землю и гниют в ликованье червей. Почему?

– Потому что в колхозе не хватает рабочих рук убирать их.

– Почему не разрешать девочке пойти и набирать яблок для себя в свой ситцевый подол сколько может унести?

– Потому что это будет нарушение порядка всенародной собственности. Дело подсудное.

– А можете вы позвать меня на подхват всенародной собственности, как мы в Америке позываем мексиканцев?

– Это будет самый страшный непорядок – возврат сплотации, как при твоем деде, Ярославе Гаральдовиче.

– Но колхоз ведь заплатит мне?

– У них нечем платить.

– Тогда я готов работать без платы, за одну еду, как глупый доброволец мирного корпуса.

– Нельзя. Это будет нарушение порядка прибавочной стоимости и отрицание отрицания.

– Феоктист, от ваших порядков у меня кружится голова. Я сейчас же падаю за борт.

– Только не здесь. Тут у нас как раз глубина, недоброе место.

Словно в подтверждение его слов, поверхность воды разрывается с громким плеском, и появляется застекленная голова чудовища с торчащим рогом. Голова приближается в солнечных отблесках, приподнимается над бортом, чудовище разжимает зубы и выплевывает в лодку бьющуюся рыбину.

Из-под сдвинутой на лоб стеклянной маски появляется смеющееся лицо Толика Сухумина. Он машет рукой, возвращает в рот резиновый набалдашник дыхательной трубки, сдвигает маску обратно на глаза, отталкивается от лодки ногами в ластах и снова исчезает в речных подводных чащобах.

– Ах ты, батюшки-светы, какого язя ухватил! – восхищается Феоктист. – Талант у мальчонки, чистый талант! До армии он все больше руками или вилкой ловил. Рыба глупая, станет в траве или в коряге, думает – ее не видно. Он подкрадется сзади тихо, хвать! – и обед готов. А как в армии отдавило ему пальцы танковой башней, так он – поди ж ты! – зубами научился хватать. Что твоя щука! Эх, повезло Пелагее! Мне бы такого внучонка.

– Но не нарушает ли он великий Порядок сохранения рыбных стад?

– Нет, на это запрета нет. Руками или ртом лови на здоровье. Много ведь не наловишь. Даже удочкой еще можно. Вот сетью нельзя. И мережей. И динамитом глушить не велено. Но нарушают мужики. Как без рыбки проживешь? Только и сетью теперь немного добудешь. Понастроили внизу дамб, рыба хоть лоб себе о плотину разбей – подняться к нам не может.

– Но почему, Феоктист, почему? Почему вам надо строить плотины без рыбьих калиток? Почему у вас мелкие дети вырастают без крупных яблок? Почему курам выливать на двор яйца без скорлупы? Почему свиней и коров питать буханками хлеба, а хлеб покупать на золото в Мичигане? Почему вы отвозите всю капусту вагонами в города, а потом ваши родственники шлют ее к вам назад в почтовых посылках? Почему вы поливаете каждый свою грядку из тяжелых ведер, а не купите вместе насос, как у Колхидоновых, и не сядете отдохнуть на старости лет?

Феоктист пригорюнился, потерся бородой о шест, загляделся на вопросительный знак красноносого аиста на берегу. Толпы водяных шестиногих лыжников сновали между созревшими кувшинками, защищенные от подводных обитателей то ли своей прытью, то ли невкусностью. Солнечная рябь оставалась в глазах даже под закрытыми веками.

– Я так думаю, Антоша, потому это у нас так все перекосилось, что мы всех догадливых мужиков извели. Или заставили свою догадливость прятать глубоко-глубоко. Возьми хоть моего отца. У нас между вторым и третьим голодом стали вдруг мужикам землю давать. Он первый взял участок, отделился на хутор, развел коней, свиней, кур. Работали мы все от мала до велика, от зари до зари. И начали богатеть. Называли нас тогда трудным словом, но ласково: крестьяне-инициативники. А лет через пять назначено было повернуться политической планиде, и начали нас в газетах ругать понятным словом – «кулаки». Так мой отец – не поверишь! – такой догадливый был: все богатство бросил и с хутора перевез нас всех к брату, сюда в Конь-Колодец. Набил всю семью в пристройку и объявил бедняками. Неимущая голытьба, взять с нас некого. Так и спаслись. А всех бывших инициативников похватали неласковые люди с наганами, и больше мы их не видели.

Позолоченная лягушка квакнула и соскользнула с листа кувшинки за секунду до того, как шест пронзил его и отправил вниз по течению.

– Но уж после этого наша семья никогда, ни в чем свою догадливость не выставляла. Кто высунется – хоть перед соседями, хоть в школе перед учителями, – отец порол нещадно. Так в глубине башки далеко засунули, что уж и не вспомнить куда. А она от бездействия, видать, усыхает. Возьми хоть меня. У меня ума – на три деревни хватит, книжек я прочитал – что твой профессор. А догадливости нет. Когда картошку сажать – сам не соображу, подгляжу, как другие. Где колодец рыть – рассчитать не сумею, весь участок издырявлю. Если грибное место запомню, буду каждый год туда упрямо ходить, хоть там и не вырастет никого, а новое найти не смогу. Даже электричество меня не слушается: какой аппарат ни включу, тотчас трансформатор в поле не выдерживает, отключает всю деревню. Беги его потом включай по новой.

Песчаный откос уходит под самое небо, кажется выше крепостной Псковской стены. В свисающих сверху корнях понастроено птичьих гнезд и норок, там не умолкает крылатый пересвист. Люпин в синих цветочных шлемах раскачивается рядами внизу, у самой воды. Кое-где высунулись злыми пушками еловые пни. На одном – муравьиный форпост, шевелящийся холмик, нависающий над водой. И кто поверит рассказам его обитателей о неопознанных плавающих объектах внизу на воде? Никто, никогда.

– С догадливым рядом жить, конечно, чистая мука, – продолжал Феоктист. – Он тебя во всем обойдет, обскачет, переумелит, да сам же над тобой и насмеется. Придут дожди, кинется вся деревня сено сгребать – а у догадливых, глянь-ка, оно уже в стогах да на сеновалах. Вдруг к осени подскочит цена на горох – и у догадливых в аккурат целое поле горохом было засеяно. Выйдет вдруг от начальства разрешение мед продавать – а у догадливого уже ульев понатыкано, деревья гудят от пчел. И жена, и родня, и детки будут тебе глаза колоть: вон как надо, раззява! учись хозяйствовать, недотепа! А что тебе остается? Только зубами скрипеть да кулаки сжимать.

– …У нас в деревне из догадливых один Ленька Колхидонов остался. И как-то у него и яблоки есть, и крыша железная, и мотоцикл, и телевизор в доме, и насос огород поливает. Не любит народ Колхидоновых, обходит стороной. И Ленька нас не жалует. Но вот ведь вернулся к нам, тридцать лет назад из ссылки приехал. С молодой женой – тоже из ссыльных. Вся его семья там погибла, он один выжил. Только зубы цинга ему съела. А почему? Потому что не был его отец таким догадливым, как мой, не захотел прикинуться бедняком. До последнего упирался, не соглашался в колхоз идти. Запрет, бывало, ворота и ни на какие бригадирские стуки не выходит. А бригадиром тогда был Анисимов отец. Так он что удумал. Взберется на колхидоновскую крышу и молотом печную трубу обрушит. Поневоле от дыма выбежишь на улицу. Он многих тогда таким манером в колхоз уговорил.

– Анисимов отец – это такой старик, похожий на утку с синим носом? Который вспоминал моего деда Ярослава?

– Точно, он. Дед твой его насквозь видел, коробки спичек в долг не давал.

– Но почему каждый его до сих пор уважает, сажает в первые ряды? А Колхидоновых, которые никогда не сделали вам вреда, не пересекали вас дважды, никто не пригласит? А разрушителю печных труб все прощено и забыто?

Шест на минуту завис в воздухе, роняя в лодку капли реки. Потом скольжение возобновилось, но Феоктист еще некоторое время искал доходчивые слова для непонятливого иностранца.

– Зря ты, Антоша, на все вылезаешь со своими «почему?». Ты, говорят, раньше, до кошачьих консервов, в страховой конторе служил. По-нашему выходит, боролся с судьбой. А это работа недобрая. От нее у человека мозги перекашиваются, и он перестает понимать, кому что назначено.

– Слышал, слышал… Значит, отцу Анисима было назначено разрушать трубы и жизни. А отцу Колхидонова назначено было погибнуть со всей семьей в ссылке, не понюхав табаку. А моему догадливому деду было назначено вовремя убежать от победы недогадливых. А бригадиру назначено отнимать у вас последнюю трын-траву. И никто никогда ни в чем не виновен.

– Точно! А тебе назначена, вишь, легкая доля – котов кормить. А Толику Сухумину было назначено потерять все пальцы на левой руке во время военных учений девятой мотострелковой дивизии по взятию города Стокгольма. Но никому пока не известно, назначено ли девятой мотострелковой взять город Стокгольм или назначено лечь костьми на балтийском дне посреди своих же подлодок.

Антон задумался. Было что-то необычное, что-то заманчивое в простодушном трюке, которым Феоктист переиначивал людские затеи, невзгоды, удачи, беды. В этой благостной картинке не оставалось места Горемыкалу. Вернее, он был – но уже не как злой и опасный враг, а как бесстрастный вестник. Он только возвещал, кому что назначено. Бороться с ним было бы даже не столько наглостью и самоуверенностью, сколько недомыслием.

Горемыкал величественно скользил над миром и раздавал судьбы и роли. «Ты, сосна, стоящая над обрывом, – тебе осталось стоять еще три зимы и три лета, а потом назначено рухнуть кроной в воду и пролежать так еще восемь лет, пока тебя не распилят на костер туристы, приплывшие на байдарках из независимой Эстонии. А тебе, плеснувшая над водой плотвичка, назначена встреча с большим окунем, дремлющим пока в глубине третьей излучины. А тебе, пушинка чертополоха, назначено быть унесенной ветром, пронестись над лесами и долинами, над железными мостами и дымящими паровозами, опуститься у ограды монастыря близ речки Сороти и прорасти роскошным цветущим кустом, на радость длинной очереди к рукотворному могильному памятнику, в которой тунгус, финн и калмык до сих пор спорят, кому за кем назначено стоять».

– Эх, не гордись, Антоша! – со вздохом произнес Феоктист. – Не гордись перед нами. Ведь и у нас бывало всего вдоволь, не хуже, чем у вас в американской сторонке.

– Когда это? во времена вина и роз, под властью Царей и императоров?

– Зачем же. Еще раньше, еще до царей. В Америке вашей тогда одни дикие индейцы скальпы друг с друга сдирали. А у нас уже Псковская республика была. Богатейшая! В церквах иконы сияли, базары ломились от снеди, в пшенице конь пропадал, в реке между рыб весло было не просунуть. Враг на границу ступить не смел, а купцы ехали за товаром со всего света. И это все подлинная правда, в книгах у Аркадия Макаровича навеки запечатанная.

– Кто такой Аркадий Макарович?

– Наш разлюбимейший дачник, родное сердце. Приедь ты на неделю пораньше – еще застал бы его. Такой благолепный, такой золотой человек, каких уж почти и не осталось. Все лето он старикам крыши латает бесплатно, дрова заготовляет, огород поливает. А как испортится погода, то либо свои книжки пишет, либо из чужих нам про старину читает. От него мы всё и узнали, как славилась Псковская земля. Что Москва? Она татарщиной заразилась и туретчиной, и половецкие замашки там остались. Она ведь и под монголами бывала не раз, и под ляхами, и под французами. А мы, псковские, всегда от врагов отбивались.

– …В Москве купцы цены, бывало, задерут до небес и стоят на пустом базаре, ждут, когда к ним заморского простака занесет, чтобы его надуть, облегчить душу. А к нам караван за караваном стекались. Потому что у нас все без обману было, любой товар – первый сорт. Капитал всегда в почете и всему отсчет давал, хоть на базаре, хоть в суде. Выбьешь зуб – плати двенадцать гривен. Украдешь бобра из ловушки – тоже двенадцать. Просто по морде съездить кому-то захочется – уплати три гривны и бей на здоровье. Также и на убийство свои расценки. За простого мужика – сорок гривен, а за княжьего мужа – уже восемьдесят. И баб тоже задаром убивать не разрешалось: двадцать гривен вынь да положь за каждую. Вот как наши псковские закон уважали. Тем и держались.

– И куда же это все подевалось? То есть я хочу спросить: когда и за что вам было назначено завоеваться отуреченной Москвой?

– Ты брось это, брось! Молод ты еще, Антоша, надо мной насмешки играть! А ежели ты опять хочешь вылезть со своим «почему?» дурацким, то я тебе…

От волнения Феоктист нарушил правильный ритм толчков, дал лодке уйти под собой дальше, чем было нужно, потерял равновесие и повис на увязшем в дне шесте, болтая ногами над самой водой. Течение начало заворачивать нос потерявшего управление челнока. Антон лег животом на борт, свесил ноги в воду, стал на илистое дно.

– …то я тебе скажу, – кричал с шеста разгорячившийся Феоктист, пока Антон брел назад по пояс в воде и подсовывал просмоленное днище под его болтающиеся ноги, – скажу, как наши старики говаривали: потому это случилось, что искуса не выдержали! За Божьими дарами Бога забыли! Гляди, Антоша, как бы и у вас того же не вышло! Потому что не видать Господа за «кадильяком» вашим, да за ананасом, да за гологрудой красоткой, да за стеклянной дачей под пальмами! Покайтесь, пока не поздно!

Они вернулись в деревню под вечер. Коллекция луговых трав, собранных на восьмой излучине, остывала у Антона между страницами гербария. Силуэты банек на берегу чернели вразброс по желтому небу, как декорации театра теней. Солдатка Валентина гнала домой деревенское стадо из семи последних нетучных коров, мычавших в предвкушении вечерней буханки, выпеченной из мичиганского хлеба. На деревянных мостках Толик Сухумин чистил рыб с прокушенными спинами. Эскадра колхидоновских гусей проплыла на фоне зеленой стены камыша. И над всей этой мирной картиной издалека вырастал, обещал, нависал, манил, приближался шум автомобильного мотора.

Антон выскочил из челнока на мостки, побежал наверх по склону, поскальзываясь на гусином помете. Острый росток в груди, оставленный без струны, заплетался сам за себя, превращался в бесформенный болезненный комок. А что если ворожба удалась, если сердце ее избавилось от милого иностранного дружка, не стоящего сережки из ушка? Деревенская улица пролетала мимо, слепя десятками заходящих солнц – по одному в каждом окошке. А навстречу, из-за пригорка, вырастали еще два слепящих шара с торчащими вперед снопами лучей.

Но нет – даже в своем русском варианте автомобиль «фиат» не мог издавать такие страшные звуки. Вой и грохот надвигались стеной. Что-то огромное, громоздкое, чуть не задевающее провода на столбах, двигалось вперед по деревенской улице.

Антон прижался спиной к плетню и пропустил мимо себя ревущую громадину. Он успел разглядеть высокую щелястую клеть, укрепленную на крыше тракторной кабины, густые огуречные плети, обвивающие ее сверху донизу. На огромном капоте были привязаны три трухлявых бревна, на них пышно кустились букеты опят. Из клети сквозь рев мотора доносилось куриное кудахтанье. Стар и мал сбегались навстречу дорогому гостю – Вите Полусветову.

Трактор, дымя, остановился около дома невесты Агриппины. Тракторист вышел на ступеньку, начал вырывать из гущи листьев свежие огурцы и совать их в протянутые детские руки. Потом дернул за веревку – клеть открылась, и куры посыпались из нее, как засидевшиеся десантники. Только после этого Витя спрыгнул на землю, поднял руки и помог сойти пассажиру с забинтованной головой.

– Анисим! Анисим! Витя Полусветов Анисима из больницы привез!

– Вот тебе, тетя Агриппина, жених обратно, – сказал щедрый Витя. – На шашé подобрал. Смотрю, прямо как в песне, – раненый человек бредет, «голова повязана, кровь на рукаве, след кровавый стелется по сырой траве».

Агриппина подошла улыбаясь, поздоровалась с женихом за руку.

– Сбежал я, люди добрые, не вынесла душа, – говорил Анисим. – Иглами колют, рентгеном светят, ходить не дают, курить нельзя, выпить – не приведи Господь. Только сцы им в стаканчик с утра до вечера. А много ли насцышь с их чаю да молока? Тьфу ты, нечистая сила. Мою-то одёжу они попрятали. Так я там в мертвецкой с одного покойника снял. Не позабыть бы вернуть человеку.

Витя Полусветов брал по очереди протянутые ему кружки, открывал краник, торчащий из радиатора, плескал каждому попробовать моторного первача, подносил на закуску кому соленый опенок, кому печеное яйцо, совал в карман звонкую мелочь.

– У выхлопной трубы у меня теперь, мужики, духовка приделана. Хоть курицу пеки, хоть яйца, хоть пироги с грибами.

– Да, хорошо тебе, Витя! Ты на своем «Псковитянине» в коммунизм раньше всех на тыщу лет въехал. Тебе ведь уже ни магазин не нужен, ни базар. Кроме солярки, все у тебя свое. А нам, отсталым, все еще никак из социализма путя не найти!..

– Всё, мужики, хватит тянуть! – закричал захмелевший с полглотка раненый жених. – Мы с Агриппиной решили назавтра свадьбу гулять! Тридцать лет она ждала, куды же дальше откладывать? Пока меня доктора обратно не схватили, пока ейная сестра с поленом не подкралась – загудим завтра на всю ивановскую!..

– Правильно!

– Некого тянуть!

– Пока небо ясное, пока жисть не опасная, надо играть!

– А как же гостей-то скликать?

– Прослышат сами!

– Набегут – только успевай столы выставлять!

– А еще вон у нас какой гость есть – за три тыщи верст приехал, моря-окияны переплыл!

– Ты, Витя, познакомься с Антошей, – высунулась бабка Пелагея. – Он хотя и иностранец, а нашего корня, псковского. Дед его из Себежа к нам переселился, лучшим купцом был и мельником. Мы – старики – до сих пор его добром поминаем.

Стало тихо.

Толпа расступилась, оставив узкую дуэльную тропинку между двумя пришельцами из разных миров. Антон сделал несколько шагов вперед и протянул руку. Витя поправил кепку, сорвал несколько огуречных листов и начал стирать пыль с надписи «Псковитянин», косо намалеванной на дверце кабины. Потом вдруг вложил два пальца в рот и свистнул. Тракторные куры разом прекратили свой мародерский налет на деревню и одна за другой начали прыгать обратно в клеть. Последнюю петух загнал угрозами и щипками и сам прыгнул вслед.

Витя передернул широченными плечами, поправил ватник.

– Что-то холодает нынче вечерами, – сказал он.

Не обращая внимания на протянутую руку Антона, он вспрыгнул на гусеницу и отворил дверцу.

– Выпивки на завтра много надо заготовить. Почитай, всю ночь придется трактор гонять.

«Псковитянин» затрясся, взревел, напустил сизого дыму и поехал прочь, наполняя дрожью избы, раскачиваясь куриной башней, размахивая огуречной гривой, тряся гроздьями опят.

Мужики и бабы смущенно обходили застывшего с протянутой рукой Антона.

Рассказ мудреца Феоктиста, записанный на пленку на берегу утиного озера
(Два атамана: Вашингтон и Пугачев)
В ночь накануне свадьбы Анисима и Агриппины мне стало ясно, зачем понадобилось привозить ящик с фонариками. Толя Сухумин и Феоктист позвали меня на ловлю раков для свадебного стола. После часа ходьбы мы пришли на берег Утиного озера. Солнце уже зашло. Но Феоктист сказал, что нужно еще подождать, чтобы раки уснули покрепче.

Почти в полной темноте мы нарубили дров для костра, вколотили в землю рогульки, подвесили на перекладину котел. (Кстати, тут же приоткрылось, почему их леса так чисты и прекрасны: ведь им разрешается рубить на дрова только сухостой, поэтому каждое лето миллионы добровольных дровосеков, не имеющих ни газовых, ни электрических плит, задаром вырубают омертвелые деревья, собирают валежник, невольно превращая леса в подобие дворца с колоннами и коврами.) Только после этого, светя себе фонариками, мы вошли в мелкую воду.

Она еще хранила дневное тепло. Мы брели осторожно, стараясь не взбаламутить ил. Рак, попадая в круг света, начинал пятиться, но очень лениво, полусонно. У меня и у Феоктиста были сачки, мы подцепляли их в сетку, а Толик хватал прямо руками. И все равно к концу охоты на нем не было ни одной царапины, а у меня правая рука, достававшая пойманного рака из сачка, была вся исщипана до крови.

Мы израсходовали по нескольку батареек каждый и наловили вместе два ведра раков и дюжину заспанных окуньков и щурят. И вот пока мы варили раков в соленой воде, пока ужинали пойманной рыбой и сладким чаем, я услышал самое своеобразное истолкование русской и американской истории, которым обязан поделиться с вами, дорогие радиослушатели.

Феоктист уверял, что он ничего от себя не добавил, что все рассказанное есть в книгах Аркадия Макаровича. Не знаю, насколько можно этому верить. Хочу только подчеркнуть, что у меня был с собой маленький «Сони» и я незаметно включил его, так что весь рассказ сохранился у меня на пленке слово в слово.

– И русская страна, Антоша, и английская начались одинаково, примерно в одно и то же время – тысячу лет назад. И к вам, и к нам заявились варяги, которые по-вашему назывались норманны, или викинги, и стали всем заправлять. Про нас врут, что мы их добровольно на княжение позвали. Очень надо! Это они сами же потом эту сказку сочинили. «Пиши, говорят, летописец Пимен, что земля у вас была велика и обильна, но порядку в ней не было. Пиши, что вы сами нас позвали прийти и володеть, а не то на кол посадим и другого писать заставим»: Знаем теперь, как эти дела делаются, насмотрелись.

У нас и у вас ведь и в языке много слов осталось одинаковых. По-вашему «ноуз», по-нашему – «нос». По-вашему «солт», по-нашему – «соль». По-вашему «йес», и по-нашему «есть» – согласен, мол, будет исполнено. По-вашему «арми», по-нашему – «арми» и «я». По-вашему «кост», а по-нашему – «кошт», цена то есть.

И дальше все у нас под варягами похоже развивалось. В четырнадцатом веке вы от французов отбились, мы – от татар. В пятнадцатом и вы, и мы все больше промеж себя дрались. В шестнадцатом ваши короли много голов нарубили, но и наш Иванушка Четвертый один с вашими сравнялся. В семнадцатом и у вас, и у нас новый род стал править. У вас – Стюарты, у нас – Романовы. И стали и те и другие новую веру вводить, а кто хотел по-старому Богу молиться, тем тюрьма, да батоги, да пытки.

Ваши староверы назывались пуритане. И начали они убегать в Америку. А наши староверы назывались раскольники. И они побежали на Волгу, на Дон, на Яик-реку (Урал по-нынешнему) и стали вольными казаками.

Докуда мы уже дошли? Ага, восемнадцатый век. Живут себе наши казаки на дальних границах великой Российской империи. Хлеб сеют, зверя бьют, рыбку ловят, калмыцких да башкирских дикарей отгоняют. То же самое и американские казаки на краю империи Британской: хлеб, меха, табачок, и индейцев потихоньку оттесняют. А сунутся французы или испанцы – и тем укорот дадут. Наши тоже, если надо, турка побьют, а то и против шведов помогут. Сами собой управляют, аккуратно собираются решать дела. Ваши – в своих приходах и штатах, наши – в своих станицах и куренях. Кажись, и от тех и от других ничего, кроме пользы, нет государству.

Но не бывает полного насыщения души королям, царям, императорам, не могут они пройти спокойно мимо вольной головушки. Обязательно им надо ее либо пригнуть, либо срубить. И короли у нас и у вас к тому времени были похожие – из немцев. Начали они казаков – и ваших, и наших – страшно притеснять. Шлют им своих генералов, своих судей, своих попов. А те и рады измываться, да судить, да старую веру поганить всяким непотребством. И до того доизмывалисъ, что рассердили казаков до открытого– бунта. А что особенно интересно, и у вас, и у нас казачий бунт начался точнехонъко в один год – в одна тысяча семьсот семьдесят третий.

Но вот тут-то и вышла у нас первая важная непохожесть.

Ваши казаки нашли себе хорошего атамана по имени полковник Вашингтон. (Заметь, звучит по-русски как «Вашим-в-тон».) Он и в военном деле понимал, и законы уважал, и в Бога верил, и людей жалел. А нашим в атаманы достался Емельян Пугачев. Он воевать-то умел не хуже вашего Вашингтона, тоже две войны отслужил в армии против немцев и турок. Но в остальном был казак малограмотный, вместо подписи крест на своих приказах ставил. А генералами у него были все известные яицкие пьяницы. Потому-то американские казаки под командой Вашингтона своего короля побили и от него отделились, и образовали свое государство Независимых Американских Штатов. А русские казаки свою войну проиграли, и казнено их было видимо-невидимо.

Эх, будь у нас генералы подогадливее да атаман no-образованнее! Все ведь по-другому могло пойти. Воссияли бы и у нас свои Независимые Приуральские Курени. И тоже начали бы расширяться – только не на Дикий Запад, а на Дикий Восток. Появились бы у нас новые штаты-курени: Ишим, Тобол, Енисей, Таймыр, Байкал, Лена, Сихотэ-Алинь, Камчатка, Чукотка. Вышли бы к океанскому побережью. И тогда сцепились бы наши казаки с вашими на Тихом океане. Ого! Русские казаки – это вам не япошки. Так легко вы бы от нас не отбились. Аляски бы вам точно не видать, а может быть, и Калифорния была бы наша со столицей в Форте Росс.

Но не было назначено такого хода мировой русско-американской истории.

Отстали мы от вас тогда сильно. Но все же девяносто лет спустя почти нагнали. Потому что рабство и у вас, и у нас отменили опять же в одном и том же одна тысяча восемьсот шестьдесят первом году. У вас из-за этого началась гражданская война, а нас Бог помиловал. Так нам, русским, казалось. А обернулось, что вовсе не помиловал, а только отложил на пятьдесят лет. Что вышло для нас гораздо больнее, потому что пулеметами да шрапнелью можно гораздо больше народу перебить, чем мушкетами и ядрами.

И вот очнулись мы после своей гражданской войны посреди пепелища, вертим головами, утираем кровавую юшку, ломаем голову – куды податься? И стали говорить, что уж раз мы шли раньше ухо в ухо с Америкой, то надо и дальше ее держаться и во всем у нее учиться. Вон она как разбогатела и прославилась! Стали мы быстренько трактора покупать, и самолеты строить, и плотины, и крестьянам фермы раздавать. Даже кино у нас Ленька Утесов научился не хуже вашего Чарли Чаплина делать, так что вся страна под его джазы весело танцевала.

Но недолго это тянулось.

Потому что, как назло, всех самых догадливых мы к тому времени либо перебили, либо изгнали. А на самый верх вылез опять малограмотный, на этот раз – из недоучившихся грузин, и сбил всех с толку. «Что ж вы, говорит, ребятки, начали Америку с середины догонять? Так вы никогда не догоните. Надо догонять по порядку, надо с того начинать, с чего Америка разбогатела». – «С чего же это?» – спрашивают его соратники и сподвижники. «Ясно, с чего. С рабства». – «А где же мы черных столько наберем? У нас ведь когда-то завезли одного, произвели его в генерал-аншефы, а правнучка его – в генерал-поэты, вот и всё». – «Нэту черных – сдэлаем из бэлых», – сказал главный грузин. И послушались его, и стали догонять Америку через рабство, и назвали это новое рабство «кол хозяевам», сокращенно – «колхоз».

А того малограмотные да недогадливые не могли вспомнить, что рабство у нас уже было. Было оно столько же, сколько в Америке, – двести лет, и ничего хорошего из этого ни у них, ни у нас не вышло.

И с тех пор мы, Антоша, тычемся, как слепые, всё не можем понять, по какой дорожке нам вас, хит-роглазых, догонять. То кукурузу начнем сеять невпопад, то в космосе наперегонки летаем, то юбки девкам по самый срам обрежем. Теперь еще у вас какой-то новый аппарат появился под названием «Кум Питер» – нам и его подавай. Но я, Антоша, все свое твержу: ничего у нас не выйдет, пока мы не научимся догадливых прощать и терпеть. А не вернем догадливых – никакой «Кум Питер», хоть он семи пядей во лбу и семи дюймов в экране, нам не поможет. Вот ты скажи: терпят ли в Америке догадливых, дают ли им ход?

Тут настала моя очередь говорить. И под треск ночного костра, под шуршание красных раков в бурлящем кипятке, я начал объяснять Феоктисту, как невыносимо бывает жить среди забравших силу догадливых, которые обгоняют тебя каждый день в своих «роллс-ройсах» и «лимузинах», возносятся над тобой на сотый этаж своих закрытых клубов, покупают своим женам шубы из барсов, посылают детей учиться в Гарварды и Оксфорды, зарабатывают за минуту столько, сколько ты – за день, да при этом еще пытаются тебе вдолбить, что ты всего этого лишен исключительно по своей лени и глупости. И эту свою речь я тоже когда-нибудь запишу на пленку и представлю вам, дорогие радиослушатели, в виде очередной передачи.

17. Вермонтский мост
Гудит по деревне свадьба.

Третий день гудит, и не видно ей остановки.

Каждый вечер поют и пляшут у костра на берегу, потом вынимают свалившихся в бурьян, потом пьяные разносят по домам упившихся, а с утра начинают сначала. Едут и идут новые гости из окрестных деревень и поселков, везут кто горшок картошки жареной с луком, кто малиновую настойку, кто таз малосольных огурчиков, кто бидон маринованных маслят. И местные бабы не устают блины жарить, щи варить, пирожки с морковкой печь.

Вода в реке холодна, давно уж, как местные говорят, святой Илья льдинку в нее уронил, да Телика Сухумина не испугаешь: натянет с утра толстый свитер, занырнет в своей маске, поплавает, поплавает и нахватает рыбки на котел ушицы – всем на радость, на горячий опохмел.

Когда кончается самогон, идут искать золотого человека с уязвленным сердцем, Витю Полусветова. Находят его где-нибудь на сеновале, будят, поливают водой, ведут, сажают на трактор. И катит Витя на своем «Псковитянине» новый круг по свекольно-капустному полю. Валятся под плугами сорняки, вздымается черным зеркалом борозда. Бегут сзади бабы и ребятишки, выбирают из срезанной травы капустные кочешки, из вздыбленной земли – свекольные корнеплоды. Капусту относят к столам, тут же ее порубят, добавят сольцы, масла, клюквы – тоже закуска. А свеклу тем временем покидают в приемный бункер трактора, он ее там железными челюстями нарубит, засыпет в самогонный аппарат внутри мотора, и после двух-трех кругов – нате вам ведерко розового первача, пейте на здоровье.

Они себе и пьют, знай похваливают, Анисиму с Агриппиной «горько» кричат.

Летят над деревней частушки, одна другой солонее.

С неба звездочка упала

Прямо милому в штаны.

Хоть бы все там разорвало,

Лишь бы не было войны.

Почти всех уже Антон знает, почти каждый успел ему свою жизнь рассказать.

Вот сидит невестин отец, Онуфрий, – военный человек, вечный солдат. Как забрали его мальчонкой на Первую мировую, так, почитай, и не давали до старости ружье из рук выпустить. Шел он под генералом Брусиловым против австрийца, под генералом Корниловым – против большевика, с командармом Тухачевским чуть Варшаву у поляка не отбили, потом за басмачом по пустыням охотились, потом латыша от буржуев освобождали, на свою голову.

Ко Второй мировой войне он уже по возрасту не проходил, думал – пронесет. Ан нет. Пришли в их края немцы, стала в их деревне танковая ремонтная часть, и забрали всех оставшихся мужиков себе на подмогу. Надели немецкие пилотки, назвали «хи-ви» – «согласные помогать». А когда красные вернулись, этих же «хи-ви», старых и малых, переодели в советское, сунули в руки бутылки с горючей смесью и погнали те же танки поджигать, которые они вчера ремонтировали. Много у Онуфрия в сундуке орденов и медалей разных времен и народов, и не упомнить ему по старости, какие можно сегодня надевать, а какие лучше покамест не показывать. Нацепил он на грудь, чтоб подальше от греха, один только круглый значок – «Мы за мир!» – на разных языках и сидит себе, попивает, ни о чем не тревожится.

Что-то странно мне,

Кто-то был на мне.

Сарафан не так

И в руке пятак.

Слева от Онуфрия – племянница его, Валентина, тоже вечная солдатка всех времен и всех народов.

Ударило ее недавно то ли горе, то ли счастье, то ли просто смех какой-то – сама понять до сих пор не может. Прожила она всю жизнь без мужа, но сынов троих родила справных, здоровеньких: одного – от русского солдата, другого – от немецкого, третьего – от испанского (прошли тут и такие). Выросли сынки шустрыми, школу окончили, в город перебрались, зажили своими семьями. Но мать не забывали – слали гостинцы, в отпуск помогать приезжали, к себе зазывали. Так надо же: откуда ни возьмись объявился у среднего его немецкий отец, Гюнтер Феликсович Шлотке. Живет в городе Ганновере, имеет свой магазин, но скучает без семьи и зовет русского сына к себе.

И за что такая напасть?

А этот-то, дурак, в сорок с лишним лет ума не нажил. Ведь поддался! «Долго, говорит, я в детстве мучился, когда меня фрицем дразнили и били всем классом. Теперь уж я своего счастья упускать не желаю. Надоела мне эта хамская жизнь вчетвером в одной комнате. Желаю воссоединиться с моим культурным немецким народом». Уже и заявление подал – вот какое лихо!

Ой вы, девки, ой вы, бабы,

Уезжаю за кордон!

У меня миленок Ваня,

Он по матери Гордон.

Дальше – Володя Синеглазов, разжалованный учитель, деревенский правдолюб. Долго начальство терпело его длинный язык, прощало и письма в газеты, и ядовитые реплики поперек трибунных речей. Потому что откуда же другого учителя литературы в деревенскую глушь заманишь? Но надо такому было случиться, чтобы ехала в зимнюю пору по Киевскому шоссе кавалькада правительственных «Чаек». И так вдруг по морозцу приспичило столичным руководителям выпить и закусить, что свернули они без предупреждения к поселковой столовке и ввалились всей веселой краснолицей гурьбой.

А на беду, сидел там Володя. Хлебал свой печальный компот из сухофруктов и размышлял об идейной незрелости писателя Достоевского, которого никакими приемами не представить ученикам в прогрессивном виде. И как увидел он, что приезжие разложили по столам свою ветчину и лососину и подняли стаканы с водкой, так взыграл в нем идейный восторг, встал он на ноги и, побледнев, крикнул писклявым голосом:

– Запрещаю!

Кинулись к нему верные шоферы и референты:

– Ты что, ослеп? Не видишь, с кем разговариваешь?!

– Вижу, – говорит правдолюбец. – А вот вы, видать, слепые или неграмотные, если не видите, что на стене написано!

И тычет пальцем в плакат: «Приносить и распивать спиртные напитки строго воспрещается».

Пока его тащили к дверям и выкидывали пинками, он все кричал:

– Если вы сами свои законы не исполняете, кто же, кто же, кто же их исполнит?!

Испортил он проезжим, видимо, удовольствие. Так сильно испортил, что не забыли о нем, прислали из столицы приказ о его увольнении, подписанный, как говорят, самим Достоевским. Загоревал Синеглазов, загремел вниз, прозябает теперь в учетчиках.

Расскажу я вам, ребята,

Как хреново без жены.

Утром встанешь – вердце бьется

Потихоньку о штаны.

Дальше – беглые горожане, Саша и Маша, год как поженились. И вернулись – отчаянные! – жить в родные места. «Не можем, говорят, городскую давку и вонь переносить. Ни бедности, ни холода, ни работы не боимся. А что до деревенской скуки, так нам вдвоем никогда скучно не бывает». Мать Сашина как раз померла, они и въехали в ее дом. Починили двери, пристроили крыльцо, расчистили дымоход, побелили печь. Получили работу в совхозе, на хлеб-соль заработают, остальное в огороде вырастят – что еще надо?

Одна беда: завезли они, видимо, в своих городских вещах супружескую пару клопов. И клопам этим в их доме, между бревнами и обоями, оказалось приволье неописуемое, так что они там страшно размножились. Деревенский клоп – он что? создание нежное, слабое, от засушенной ромашки легко и благодарно умирает. Эти же оказались такие лютые, как продукт генетических махинаций и городской борьбы за выживание, что никакие яды и химикалии их не берут. Саша с Машей только что иприт с горчичным газом еще не пробовали. Каждую ночь с клопами сражаются. Глаза от бессонницы красные, щеки искусаны, языки заплетаются. Хотели они ребеночка завести, но как его заведешь – клопам на съеденье? Сидят грустные, нет-нет да и уронят голову на плечо друг другу – хоть немного поспать.

Приходи ко мне на пляж

И со мною рядом ляжь.

Мы с тобой построим дом,

Ты будешь первым этажом.

Напротив Саши и Маши – Федя, юный партизан. То есть был он юным давно-давно, в годы войны, сорок с лишним лет назад, когда немецкого майора к немецким праотцам отправил. Но любит до сих пор вспоминать этот случай, рассказывает безжалостно по десять раз. Как стояли в их избе два танковых немецких офицера, майор с лейтенантом, и очень полюбили они в бане париться. А Федя хоть совсем еще мальчонкой был и ни для советской, ни для немецкой армии не годился, но баньку истопить мог и вообще был у них на побегушках. И высунулся лейтенант Гюнтер Шлотке в предбанник, кричит:

– Федька, вассер, вассер еще давай!

Федя подхватил ведерко, топор, спустился по скользким ступенькам к реке. Расколол в проруби ледяную корку, набрал воды. А как наверх подниматься, когда обе руки заняты? Даже за перила не ухватишься. Он и положи топор в ведерко. Поднялся, прошел через предбанник, где у немцев была их форма сложена и портупеи с пистолетами, и ввалился в парную. Тут только вспомнил, что у него топор в ведре. Вынул, стал капли стряхивать. А майор-то его в полутьме не признал. Сидит голый на полке и вдруг видит только: стоит русский мужик в шапке и полушубке и размахивает топором. Он как завопит: «Партизанен! Партизанен!» И дух из него вон.

Вытащили лейтенант с Федей его в предбанник, стали откачивать – да куда там. Он тучный был да шнапсу набрался – вот и не выдержало немецкое сердце русского испуга. Насилу лейтенант, добрая душа, Гюнтер свет Феликсович, Федю от гестапы отбил, доказал им, что мальчонка ни в чем не виноватый. А когда наши вернулись, спрашивают: кто геройски бился в тылу с оккупантами? Им для смеху показали на Федю. Так ему тут же медаль, статьи в газетах, в кино снимали. Так и остался Федя на всю свою взрослую жизнь юный герой-партизан.

Минометчик, дай мне мину,

Я ее туда задвину.

А когда война начнется,

Враг на мине подорвется.

Дальше за Федей – Катерина-доводчица. Еще девчонкой первой ябедой в школе была. Такой и осталась. Не может выпустить пера из рук, пишет и пишет без наград и похвал, с чистой страстью воплощает свое назначение. Писала она чекистам про бывших кулаков и купцов, писала немцам про бывших чекистов, писала вернувшимся чекистам-энкведистам про будущих немцев, то есть про тех, которые пока только у баб в животах немецкими пяточками колотят. Писала мужу про жену, жене – про мужа, бригадиру – про прогульщика, председателю – про тайных сборщиков колосков, инспектору – про тайных продавцов мясного, прокурору – про тайных гонщиков спиртного. Сколько судеб разбила, сколько жизней погубила – а вот, поди ж ты, сидит рядом со всеми, смеется и чокается. Потому что так уж ей было назначено, а против назначенного человек идти не может.

Вот она, великая, блаженная невиноватость!

Разлита, как облако, над столами, всем в ней есть место. И сокрушителю печных труб, и втыкателю запретных березок, и невинно пострадавшему новобранцу без пальцев, и незаслуженно прославленному вечно юному партизану, и удравшему в тракторный коммунизм Вите Полусветову, и писательнице доносов Катерине. И если бы ревнивая сестра невесты явилась вдруг сейчас из дурдома, то и для нее нашлось бы местечко – только убрали бы поленья да топоры подальше. Даже Колхидоновым прощена сегодня их догадливость, даже они тут же сидят, улыбаются осторожно, вынимают рачьи хвостики из скорлупы, угощают соседей принесенным тыквенным пирогом.

Ах как хочется Антону, чтобы и его приняли, чтобы и его окутало это облако! Разве не их он корня? разве не его русско-литовский дед веселил их дедов своими прибаутками? Разве не его еврейско-христианская бабка роняла печальные слезы в эту печальную землю? И разве сделал он в своей жизни что-нибудь такое, чего нельзя было бы простить, за что лишают билета в Невиноватость?

– Я хочу предлагать тост!..

Только поднявшись на ноги, он понял, что зря, что лучше бы ему говорить сидя. Тогда бы и падать не страшно – лицом в блюдо с квашеной капустой. А так – устоит ли на ногах до конца речи?

– Я хочу прославлять всю вашу деревню… Весь Конь, весь Колодец, все дома, все печи, все кровати, все стулья и всех людей, лежащих на тех и сидящих на других… Я хочу выпивать за коров, за свиней, за курей, за гусей и даже за воробей, живущий под крышей… Я зову выпить за все лампы в домах, все электроплитки в кухнях, все фонари на улицах и даже за слабосильный трансформатор на столбе в поле, который не выдерживает перегревательства и отключает нам свет каждые полчаса… Я выпиваю за все огороды, за все дороги сюда и отсюда, за все луга, за все излучины и за все дворцовые леса… Потому что все это я успел залюбить и хочу оставаться здесь навсегда, на все мои оставшиеся трудодни, чтобы строить много домов, сажать много деревьев, рожать много ребенков…

– Ура! – закричало свадебное застолье и потянулось чокаться с Антоном. – Ай да Антоша, ай да иностранец!..

– Слова-то по отдельности у него все кривые, а вместе как складно вышло!

– Оставайся, мил человек, живи с нами…

– Найдем тебе и избу, и жену, и землицы отрежем…

– Ой, дайте я его обойму!..

– Ой, дайте я с ним похристосуюсь!..

– Ой, что ж ты, Федька, бандит, меня за грудь хватаешь?

– Да опомнись ты, Катерина, уж тебе на плечо опереться нельзя.

– На грудь, на грудь оперся, люди добрые. Сейчас жене доведу!

– А что, соседушки, отдадим за Антошу нашу Меладу?

– Толик, эй, Толик, отдашь сестру замуж за иностранца?

– Будете с ним лошадиная скорая помощь – по всей округе коней из дыр вытаскивать…

– Я всем, всем хочу помогать! – закричал в восторге Антон. – Потому что мне назначено всюду бить и побеждать Горемыкала! Мы прогоним клопов от Саши и Маши. Я знаю новый хитрый способ. Мы закроем их дом пластичной пленкой и напустим горячего пару, пока они не сварятся насмерть. Мы будем привозить из Америки не дорогой хлеб, а бесплатную траву домашних лужаек и накормим семьдесят семь коров! Мы починим трансформатор в поле и переложим всю гниющую картошку и морковку из мелких погребов в глубокие холодильники! Мы построим у шаше ларек-ресторан и будем продавать мимоезжим шоферам вареные ракушки со дна реки! Мы поставим давилки под каждой яблоней, и они будут сдавливать падающие государственные яблоки в ничейный сладкий сок, и наши дети будут им напиваться! Мы купим лыжный самолет, он будет каждое утро прилетать на Утиное озеро и улетать в Псков, Ленинград, Москву, полный раков. Мы вспахаем…

Он замолчал, словно налетев с разгону на твердую стену тишины. Он посмотрел туда же, куда глядели все, то есть себе за спину. Там стоял покачиваясь Витя Полусветов, в кепке, украшенной осенними флоксами, в парадном пиджаке, в синих шароварах, подаренных, по слухам, братом – танцором из оперы «Майская ночь, или Утопленница». Витя откинул правую руку и запричитал:

– Ой, братцы, держите мою правую, чтоб я этого заезжего хвастуна не убил до смерти!

Федя-партизан, Володя Синеглазов и Толик Сухумин послушно подбежали и повисли на Витиной правой. Он тем временем откинул левую и воззвал:

– Ой, держите мою левую, чтобы я их не искалечил на месте!

Нашлись немедленно отзывчивые держать Витину левую. И так, распятый хмельными миротворцами, Витя обрушил на Антона все, что накопилось у него на уязвленном сердце:

– Кого ты тут расхвастался, недобиток буржуйский? Кого ты к нам заявился нежданно-непрошенно? Последнюю нашу траву захотел для своих котов украсть? Девок наших, самых лучших, задумал заманить своими капронами, да шифонами, да адидасами? Ишь, зародился Никита на волокиту, куры да амуры, да глазки на салазках! А может, соскучился по дедовой мельнице да по магазину? Может, захотел обратно их загрести своей сплотаторской лапой?

Но пьяный Антон не испугался его криков, не растерялся от обвинений, не попятился.

– Молчал бы ты, гонитель свекольного алкоголя! Ты все сумел сделать хорошо для себя и ничего хорошо для других! Ты не умел правильно вспахать поле от сорняковых трав. Ты не умел отдельно посеять свеклу, отдельно – капусту. Ты пьяный разрушил гусеницей сарай Шуткоплоховым и навсегда забыл починить! Ты забыл, как строить наверх и вдаль, а только знаешь, как гоняться по кругу, напуская синий вонючий дым!..

– Да я!.. Да ты!.. Держите меня, братцы, крепче держите! Я забыл, как строить наверх?! А ты?… Кого ты построил за свою страхотно-кошачью жизнь?… Кого ты можешь построить, травоед тонконогий?

– Я могу строить мост!

– Мост??!

– Да. Один могу строить мост. Совсем новый. За три дня. Мне это будет, как кусок пирога.

– Ой, я умру от смеха!.. Ой, отпустите меня, дайте схватиться за живот!

– Мне назначено построить такой мост, который не заденет ни одна льдина. Он будет стоять год за год, слово за слово, а под ним будет катиться бушующий вал, волна за волной!

– Ой, рекламный мужик! Ой, краснобай запевальный! Ой, трепло бушующее!..

– Пусть мне дают только старый свинарник там на пригорке. И немного бревен. И один помощник. Пусть даже инвалид, как Толик Сухумин. Потому что каждое бревно имеет два конца. Одному не взять. Вдвоем мы построим мост из свинарника.

– Анисим, одолжи ему свою шапку! Все слышали, мужики? Бьюсь с иностранцем об заклад. Если он построит в три дня свой свинячий мост – пусть остается с нами. Если нет – я сажаю его в клеть и сам отвожу на автобусный вокзал при всем честном народе. Чтоб он катился отсюда туда, откуда явился. Чтоб духу его заморского здесь не осталось. Не нужно нам его травяных консервов, не козлы мы какие-нибудь – траву есть. Ну что, иностранец? будешь биться об заклад?

Антон повертел в руках подсунутый ему треух, взялся за козырек и вдруг неожиданно для самого себя, как будто подброшенный не своей, а дедовой, в генах упрятанной силой, подпрыгнул двумя ногами в воздух и – в момент приземления – сильно хряснул о землю каблуками и треухом одновременно.

Бабы ахнули восхищенно.

Отпущенный мужиками Витя Полусветов приблизился к нему, стал лицом к лицу, снял свою кепку и ударил ею сверху по треуху с такой силой, что лепестки флоксов подлетели высоко-высоко и закружились над свадебными столами.

Посередине второго дня работы в одночасье кончилось бабье лето. С вечно вражьей западной стороны нашла дождевая морось, потянуло колючим ветром. Струйки дождя стали залетать внутрь сквозь дыры в крыше свинарника. Антон на минуту перестал махать топором, подставил им горячее лицо. Капли зашипели, как на сковородке. Впрочем, возможно, что это был просто шум дождя, падающего на старую дранку. Все чувства притупились от боли в плечах, в локтях, в мозолях.

Толик Сухумин крутился рядом как заведенный, себя не жалел: подносил скобы и гвозди, крутил рукоятку точила, тянул рукоятку пилы, заносил конец бревна. Но все же топор ему было не нацелить как следует одной пятерней. Вся топорная работа («Что тут смешного, Толик? почему нельзя так говорить?») выпадала на долю Антона. Он освоился с ней к середине первого дня и метко всаживал острое лезвие раз за разом в податливую древесную мякоть. Смоляные бруски вылетали из паза, как гладкие детские игрушки, – только раскрась и дари. Кора и щепа устилали пол свинарника. Мужики, проходя по своим делам, заглядывали в окна, качали одобрительно головами.

– Ятить твою, гляди-ка ты – чистый плотник! Так и садит, так и ябачит! А говорили – иностранец, иностранец…

Время от времени Антон отходил к стене, где у него хлебным мякишем был приклеен генеральный чертеж, украденная идея, главный план – картинка из случайно завалявшегося в чемодане туристского путеводителя по Вермонту. На картинке был изображен старинный деревянный амбар, опертый двумя концами на берега несущегося потока. Он казался легким, прочным и уютным, как спичечный коробок. Сколько раз, путешествуя по Новой Англии, Антон переезжал речки по таким мостам, и никогда ему не приходило в голову, что инженерная идея, заложенная в них, не была известна и доступна всему остальному человечеству.

Конечно, если у тебя на дне реки не песок, а вермонтские камни, ты поневоле оставишь в стороне мысль о вколачивании свай и начнешь думать о том, как бы перенестись через поток одним пролетом. Но уж после того, как кто-то один додумался – почему конструкция не разлетается по всему свету, не катится победно, как колесо? А может быть, именно это сейчас и происходит? Может, именно ему и было назначено перенести через океан эту строительную идею в своей голове, как переносится тополь в крошечной пушинке? как переносили когда-то способы варки меда, лепки фарфора, полировки зеркал?

Как он и надеялся, пол у свинарника был еще прочным, доски сохранились хорошо. Вдоль пола и потолка шли довольно надежные балки. Только одна потребует замены. Оставалось лишь воспроизвести по стенам те укрепляющие – крест-накрест – раскосины, которые виднелись на картинке во внутреннем сумраке Вермонтского моста.

«Оставалось лишь» – как это легко звучит!

«Лишь» – от слова «лихо».

Каждое бревно нужно было сначала обтесать. Потом превратить его в фигурное подобие деревянного идола, вырубая и выпиливая пазы на концах и в середине. Два подготовленных бревна-сваи клались крестом друг на друга, сколачивались тяжелой железной скобой. Потом они поднимали крестовину, прилаживали нижними концами к нижней балке, верхними – к верхней. Приколачивали. При удаче – если все нужные выступы с первого раза попадали в нужные пазы – можно было управиться часа за три. Всего нужно было вбить восемь крестовин – по четыре на каждую стену. На сон и еду времени почти не оставалось.

С какого-то момента Антону начало казаться, что он участвует не в постройке моста, а в злой драке. Бревно словно отвечало на каждый удар и больно било его рукояткой топора по ладоням. Ручка точила стукала по ребрам, раскладная лестница ставила подножку, скоба норовила пригвоздить кисть к бревну. Но в то же время боль, копившаяся в теле, все теснее срасталась с наглядным вызреванием, набуханием, с превращением зародышевой идеи в прочный осязаемый мост. Будущее сооружение больно шевелилось в глубине его усталых мышц, как нерожденный ребенок. Он был беремен этим детищем, он любил его заранее и гордился им и готов был трудиться из последних сил. О том, как они перетащат готовую конструкцию через сто метров до реки, он старался не думать.

На вторую ночь у него не было сил дойти обратно в деревню – он заснул тут же в свинарнике – на куче стружек и соломы, завернувшись в принесенный бабкой Пелагеей тулуп. Разогнавшаяся кровь продолжала нестись через мозг, не давая клеткам погрузиться в спасительное забытье. Сквозь этот шум до сознания доносилось потрескивание щепок в печурке и голос Толика, важно объяснявшего собравшимся бабам и девкам американские чудеса.

– Хотите верьте, девоньки, хотите нет – я от себя врать не стану. Что мне Антоний Гаврилыч поведал, то я вам и рассказываю. Огурцы у них вырастают размером с валенок, арбузы – с бочонок, черника – как вишня, зреет на деревьях в садах, и собирают ее не на карачках, как мы, а с лестниц.

– Ой ты, святые угодники! – восхищенно перешептывались бабы.

– В магазинах продавцов нет, товары и продукты лежат горой – подходи и бери что хошь. Даже тебе для этого специальную клетку дадут на колесиках. Но украсть не украдешь, потому что на выходе непременно обыщут.

– Неужто догола раздевают?

– Не только не раздевают, а даже пальцем не прикасаются. Но все увидят насквозь. Лучами ощупают. И за пазухой, и в карманах, и промеж ног – нигде не спрячешь. И если что найдут, тут уж будьте добры – пожалуйте в кабинет. Наручниками щелкнут и отправят куда Макар телят не гонял.

– С нами крестная сила!

– Да. И в аэропорте, и в библиотеке, и в музее, и в цеху обыщут завсегда. Пришлось бы тебе, Никифоровна, за подсолнечное масло денежки выкладывать – забыла бы, как из школьной столовой под подолом выносить. Но и с деньгами у них все не по-нашему. Уж не знаю сам, верить или нет. Однако же объяснял Антоний Гаврилович, что можно их брать прямо из стены сберкассы. Нужно только знать заветное слово-пароль. Подъехал на машине, постучал в стену, сказал пароль – и на тебе пачку зелененьких.

– Эх, вот бы нам так!

– Ну да! А за углом бы тебя как раз муж поджидал. Мало что деньги отнял бы – еще и слово-пароль с третьей оплеухи сама бы ему выдала. И потом ищи-свищи его в вытрезвителе.

– Бабе там не то что оплеуху дать – пальцем не тронь ни-ни. И такую они силу взяли, что мужикам совсем воли не стало. Есть там даже специальные кабаки для одних только баб, где нанятые мужики перед ними танцуют и за деньги догола раздеваются.

– Тьфу! тьфу! тьфу!

– Если есть желающие собрать мне на маленькую, могу и я в следующую субботу из бани во всей красе показаться.

– Мы тебе покажем на маленькую!

– Мы тебе покрасуемся крапивой по заднице!

– Всем они богаче нас – а почему? Потому что ничему пропадать не дают. Все у них в ход идет, даже человечина. Слыхали про это? Если человек попал насмерть в аварию, его тотчас свеженького на стол и – на разруб. Кому кого на замену надо, пожалуйста, становись в очередь. Тебе локоть, тебе глаз, тебе почки, тебе сердце, тебе легкое. А почем у вас нынче парная человеческая печеночка? Эх уж ладно, разорюсь для любимого дедушки!

– Тьфу, Толька, срамник ты эдакий!

– И врет-то как противно, с вывертом.

– Это еще что! А недавно там до того дошли – пуповины начали собирать. Мы, дураки, выбрасываем, а они, как только баба родит, пуповину отрежут, от крови отмоют, в холодильник упрячут и спозаранку – на рынок. Кто покупает? Всё те же врачи. Они эти пуповины вместо испортившихся жил вращивают. И ходит себе человек, и кровь в нем бежит – не жалуется. И ты никогда не узнаешь, что от колена до жопы ей по пуповине бежать!

– Тьфу, Толька, тьфу, бесстыжий!

– Давайте, девки, защекочем его до смерти, чтобы гадостей не рассказывал.

– За ногу, за ногу хватай!

– Ватник держи!

– Стой!

– Лови его!..

– От леса отрезай!..

– Толя!

– Толя, вернись!

– Мы не будем!

– Простим на этот раз!..

– Вернись, расскажи дальше!..

К середине третьего дня они подняли и приколотили последнюю крестовину. Теперь предстояло выдирать большие гвозди, державшие свинарник вприбивку к фундаменту. Руки у Антона тряслись от усталости. И все же он велел Толику все бросить и ехать на велосипеде на поиски согласного тракториста. Дотащить отяжелевший свинарник до берега без помощи трактора они не смогут – это стало теперь ясно.

Оставшись один, Антон начал ногами выкатывать оставшиеся бревна на короткий путь, ведущий к реке. Он укладывал их на равном расстоянии друг от друга и уже видел в мечтах, как покатится по ним его детище, как повиснет изящно на двух береговых уступах рядом со старым мостом. Вот было бы славно, если бы и Мелада вернулась к этому моменту, если бы и она стала свидетельницей его торжества. Но она разъезжала где-то по каким-то неотложным делам.

Что это за дела накатились на нее в такое неподходящее время?

Он пытался вспомнить и не мог. Повидать ей понадобилось кого-то? Или отыскать? От усталости память мутнела, как экран старого телевизора, выбрасывала на поверхность ненужные пустяки. Что-то он хотел спросить у нее, о каких-то людях, часто поминаемых деревенскими в разговоре, которых он не знал, а разузнавать постеснялся. Вот и вчера ночью Толик опять вспомнил загадочного Макара и его телят. Еще часто поминают козу какого-то Сидора и шапку какого-то Сеньки, и мельницу неизвестного Емели. Все же она не должна была бросать его здесь одного, без помощи, как-никак она на работе и получает зарплату именно за то, чтобы снимать с него мелкие заботы.

К вечеру бабка Пелагея принесла горячей картошки в кастрюльке, пучок зеленого лука, соль и полбухаики мичиганского. Она обошла преображенный свинарник, недоверчиво погладила крестовины, покачала головой, сказала, что не видали они такого в их краях и как бы не вышло из всей затеи какой беды. Ушла.

Толик вернулся уже почти в темноте и привез печальную весть, которую вообще-то можно было ожидать: все окрестные трактористы были предупреждены и запуганы Витей Полусветовым. Кто посмеет помочь иностранцу с мостом, тому не миновать встречи с «Псковитянином» на узенькой дорожке. В надвинувшейся сырой мгле свинарник казался налившимся тяжестью, неподъемно разбухшим, вросшим в землю навечно.

Антон вошел в него и повалился на солому почти равнодушно.

Ну что ж, они сделали все, что могли. Может быть, когда-нибудь в будущем году или в будущем веке деревня поймет свою пользу и уговорит Витю Полусветова сменить гнев на милость. Тогда он подцепит готовый свинарник своим «Псковитянином», установит на место, и все проезжающие будут восхвалять его и называть мост «Полусветовским». Про Антона все забудут. И пускай. Конечно, он не станет дожидаться завтрашнего позора. Он не позволит, чтобы его запихнули в клеть и вывезли под куриное кудахтанье. Нет, встанет с первым светом и тихо уйдет сам. Где-нибудь на дорогах его подберет Мелада и отвезет в другую деревню, окруженную другим лесным дворцом. Не сошелся свет клином на их Конь-Колодце. Старый Сухумин уверял его, что блаженная невиноватость простирается над всей Перевернутой страной.

Они могут пожениться с Меладой и поселиться в любом уголке, среди любого из ста разных народов, живущих здесь. Его давно занимала мысль: неужели на всем свете не существует ни одного, хотя бы дикого, племени, в языке которого слова любви не употреблялись бы как ругательства? Вот бы отыскать такой народ! Ему казалось, что эта чисто лингвистическая особенность должна була свидетельствовать о необычайной сердечной тонкости. Наверное, люди этого народа, изучая чужие языки, должны были впадать в недоумение и растерянность, когда дело доходило до изучения нецензурной брани. «Как, как? – переспрашивают они. – Наверно, вы хотите сказать „бить мою мать», „бить мой рот», „бить меня по ногам»? Нет? Именно „любить»? Но как же это замечательное действие может стать бранью или угрозой? Мы не понимаем. Или для вас оно связано с какими-то болезненными и тяжелыми ощущениями?» Да-да, надо будет и об этом расспросить Меладу. И поехать, немедленно уехать в те края, в какие-нибудь Зауральские курени, где живет такое племя, и жить только с ними, только среди них…

Антон проснулся от толчков и от света фонарика, бившего в глаза.

– Давай, Гаврилыч, просыпайся!.. Мне одному невподым!..

Будивший перевел луч на себя – Антон узнал беззубую улыбку Лени Колхидонова.

Ничего еще не соображая, он послушно поднялся, на ощупь натянул ватник, поплелся наружу вслед за нежданным гостем. В предрассветной мгле Колхидонов подвел его к своему мотоциклу, ткнул пальцем в коляску и сказал странное – не греческое ли? – слово:

– По-лис-паст.

– Зачем? – не понял Антон.

– Та-щи! – Колхидонов показывал руками и разделял слова на слоги, как для глухого. – Та-щи наверх! По-мо-гай. По-том та-щим мост. Та-щим вбок.

Они извлекли тяжелый механизм из коляски, отнесли его к крепкому дубу, росшему между свинарником и рекой. Привязали к стволу. Колхидонов сунул Антону пару рабочих рукавиц, показал, как разматывать бухту стального троса. Они раскатали трос по мокрой траве, привязали к балке под передними воротами свинарника. Еще один трос протянулся от полиспаста до коляски мотоцикла. Колхидонов сел в седло, включил мотор, осторожно, косясь через плечо назад, поехал прочь от реки.

Заверещали блоки, заскрипела дубовая кора, натянулись тросы и веревки.

Оторвался от земли и повис в воздухе тяжелый полиспаст.

Одна мотоциклетная сила юркнула по тросу в древний механизм, удесятирилась там так же безотказно, как во времена строительства пирамид, парфенонов, колизеев удесятерялись в нем воловьи или лошадиные силы, перекинулась титаническим усилием к вермонтскому коробку и попыталась оторвать переднюю балку.

Раздался скрип, треск, скрежет.

Из окошек посыпались остатки стекол.

Могучее тянущее усилие прокатилось по всем балкам и крестовинам, как прокатывается по вагонам первый рывок паровоза, и, словно убедившись, что их не оторвать друг от друга, нехотя сдвинуло всю конструкцию целиком.

В одну секунду разрушив судьбы миллионов мокриц, жучков, личинок, ящериц, свинарник оторвался от старого фундамента и съехал на подготовленное бревно-каток.

Из задних ворот с воплем выскочил разбуженный Толик. Но сразу все понял и с восторгом принялся скакать вдоль ползущих стен.

Как затемненный корабль, покидающий гавань в военную пору, плыл свинарник сквозь разводья тумана. Старательным буксиром надрывался прицепленный к световому лучу мотоцикл. Разбуженная до времени утиная стая снялась с пятой излучины и с шелестом прошла низко-низко над местом тревожных перемен.

Три раза пришлось перевязывать полиспаст к новым деревьям – все ближе и ближе к намеченному месту на берегу. Как только из-под ползущего сооружения сзади выкатывалось освободившееся, ободранное бревно, Антон и Толик подхватывали его и бегом переносили вперед. Небо было уже светло-зеленым, когда Колхидонов положил всемогущий механизм в коляску и осторожно переехал с ним по старому мосту на другой берег. Они нашли там подходящую раздвоенную сосну, перекинули трос через развилку, протянули над рекой.

Передние ворота свинарника нависли над водой.

Вермонтская тень упала на псковскую осоку.

Бревна начали выкатываться одно за другим из-под днища, падать в прибрежное мелководье и тихо уплывать в туман.

Устремленный в высоту трос не давал свинарнику коснуться поверхности, тянул и тянул вперед и вверх.

Когда опорная балка легла на песок дальнего берега, демобилизованный солдат Сухумин испустил то пронзительное «ура!», которое было заготовлено в девятой мотострелковой для взятия города Стокгольма.

Ошеломленный, еще не верящий в победу Антон вошел в задние ворота, осторожно дошел до середины новорожденного моста, подпрыгнул. Доски отозвались непривычно пустым, торжественным гулом.

Колхидонов смотал тем временем тросы, уложил все грузоподъемные вериги в коляску, сел в седло, тихо въехал на мост с другой стороны. Беззубая улыбка сияла на его лице.

– Я тут не бывал, никому не помогал!.. Про меня молчок, как на шесте сверчок! Ясно? Заклад – дело святое. А ведь и без моста жизни нет – так?… Эх, красиво стоит американщина! Ну, мужики, не поминайте лихом…

Он свернул на боковую тропинку и уехал в сторону леса.

Антон и Толик взяли лопаты и принялись песочком выравнивать въезд с дороги на доски моста.

Первым от деревни показалось стадо коров. Всенародная солдатка Валентина подгоняла их сзади ласковыми уговорами – «Шнель! шнель!» Увидав преображенный, выплывающий из тумана свинарник, она изумленно ахнула и обернулась к двум строителям-рекордсменам, скромно сидящим в сторонке.

– Неужто выдержит?

– Мотоциклетка проехала – осталась довольна, – лукаво сказал Толик.

Коровы недоверчиво, одна за другой, потянулись в распахнутые ворота, застучали копытами по доскам.

– Мы же на той стороне почитай уже месяц не пасли, – объясняла Валентина. – По старому мосту – страшно, а вброд – вода уже высока, сносит. Вот спасибо, ребятушки, вот скотине радость-то какая!

Потом прикатил на велосипеде школьный прогульщик, Ваня Шуткоплохов. Увидел постройку, свистнул, умчался назад разнести новость. И тогда уже потянулась остальная деревня – стар и млад.

Прибежали новобрачные, Анисим и Агриппина, трясли строителям руки, говорили, что не ждали такого подарка к свадьбе.

Приехал на телеге Федя-партизан, привез солдата Онуфрия, смело вдруг повесившего на грудь звезды вперемежку с крестами.

Пришла Катерина-доводчица, с чистым листом бумаги, свернутым в трубочку, и через эту трубочку разглядывала мост с высотки, как Наполеон.

Саша и Маша прибежали улыбающиеся, смахивая со щек зазевавшихся, самых азартных клопов, тут же нарезали свежих веников, принялись выметать щепки и стружки.

Володя Синеглазов прошел вермонтскую диковину взад-вперед, несколько раз, насквозь, выискивая, нет ли какой неправды.

Дошкольные детишки топотали внутри, носились в косых лучах встающего солнца.

И наконец, для довершения ликования, с пригорка тихо скатился «фиат-жигуль».

Он въехал в ворота доверчиво, как в гараж, остановился, дал ребятне набиться внутрь и на капот, выкатился на той стороне. И пока он разворачивался там, чтобы ехать обратно, сообразительный Толик сбежал к воротам и натянул поперек чистый бинт из солдатского санитарного пакета.

«Фиат-жигуль» красиво прорвал белую ленточку и остановился на обочине.

Ребятня посыпалась наружу.

Мелада вышла следом, сняла перчатки, пошла навстречу Антону.

– Что здесь происходит? Неужели это правда? Вы соорудили эту прелесть своими руками? Вдвоем с братом? Я не могла поверить… Сюрпризам нет конца… Что еще вы умеете делать, заморский спец на все руки?…

Они стояли, сцепив пальцы, глядя друг другу в глаза. Он изо всех сил сдерживал себя, пытался не дать клокочущему в груди торжеству вырваться диким индейским воплем. Острый любовный росток тыкался без разбору во все стороны, как вилка в руке пьяного. Казалось, они ждали только криков «горько», чтобы начать целоваться и обниматься прямо сейчас, на людях.

Но вместо криков они услышали рев мотора.

Как задымленный дракон, как сорвавшаяся с места доменная печь, как гибрид танка и курятника, как поставленный на гусеницы вулкан, появился на вершине пригорка «Псковитянин».

Дети притихли, взрослые попятились, Федя-партизан взял лошадь под уздцы, потянул ее в кусты.

Туча закрыла недолгий солнечный просвет, принесла ветер.

«Псковитянин» постоял минуту, словно упиваясь всеобщим испугом.

Потом ринулся вниз, в сторону моста.

Мелада едва успела добежать до автомобиля, прыгнуть на сиденье, уехать в придорожный репейник.

– Нельзя! – закричал Антон, выбегая наперерез несущейся громаде. – Тебе нельзя! Для тебя – брод! Так нечестно!..

Толик налетел на него головой вперед, как заправский квотербек, подхватил на плечо, выкинул в сторону из-под накатывающейся гусеницы.

Куриная башня ударилась о притолоку ворот, разлетелась белыми кудахтающими хлопьями.

«Псковитянин» исчез внутри свинарника.

Дым и пыль повалили в окна.

Застонали балки и крестовины, заверещали доски.

На какую-то долю минуты – когда «Псковитянин» появился на другом берегу – у всех мелькнула надежда, что пронесло, что невероятный Вермонтский мост выдержал и это несправедливое испытание.

Но трактор тут же врубил задний ход и снова исчез внутри дощатого туннеля.

Обезумевшая машина начала таранить стены изнутри.

В воду полетели оконные рамы, щепки, куски крыши.

С пятого, с шестого, с десятого удара гусеница перерубила-таки нижнюю несущую балку, на минуту высунулась в пролом и тут же начала вываливаться наружу, извлекая за собой весь огнедышащий, самоходно-самогонный, из будущего нагрянувший агрегат, переламывая надвое свинарник, сминая заодно и сваи старого моста…

Столбом брызг и пара встретила река нежданную добычу.

Волны окрасились радужными мазутными разводами.

Мычали отрезанные на дальнем берегу коровы.

В долгое плавание к Чудскому озеру отправились огуречные плети, яичная скорлупа, оглушенные белобрюхие рыбки, букеты опят на бревнах, кепка с торчащими флоксами.

Сам тракторист выбрался из торчащей над водой кабины, уплыл на другой берег.

Там он встал, держась одной рукой за обожженную паром щеку, другой – за уязвленное сердце, оглядел содеянное. Мгновенно выброшенный из своего уютного тракторного будущего в пасмурное сегодня, он явно не знал, что ему с собой делать на ровной, не-трясущейся земле. Обрушенные в воду мосты словно подтверждали всем своим безнадежным видом, что возврата к прежнему не будет.

Витя Полусветов повернулся и, не выпуская из рук сердца, пробитого дробиной любви, пошатываясь побрел в глубь заречного леса.

Антон стоял, уткнувшись лбом в плечо Мелады, и мычал, словно от боли. Она утешала его, как первоклассника, обещала хорошие отметки, веселые каникулы, интересные встречи.

– Я нашла ее – это главное. Мы поедем завтра же… Вам надо умыться, переодеться, прийти в себя… Я нашла ее, вы слышите?… Мы поедем в город Великие Луки.

Он не слышал.

Он тупо смотрел на подошедшего учетчика Синеглазова, пытался понять, что за столбики цифр, нарисованные наспех в блокноте, тот подсовывал ему под нос.

– Я, это, значит, Антоний Гаврилович, подсчитал тут вприглядку… Может, чего и упустил, так потом уточню… Бревен истрачено было пятнадцать кубометров, да инструменту потонуло рублей на сорок, да весь предстоящий ремонт… Думаю, убытку не меньше чем на четыре тысячи… Трактор я сейчас не считаю, с трактором будем разбираться отдельно… Так что вы в рублях будете платить или в долларах?

– Я?! Я же еще и платить! Я, по-вашему, во всем виноват?!..

– Никто ни в чем не виноватый, – смутился правдолюбец. – Но ведь за убыток кто-то должен отвечать… С Витьки взять нечего, у него, кроме трактора, за душой ничего не было, а и трактор был не его, у государства временно отчужденный…

Антон вырвался от Мелады, стал бегать от одного к другому.

– Люди добрые, что же вы?! Вы всё видели! Почему молчите?… Все случилось перед фронтом ваших глаз… Мне было назначено построить Вермонтский мост… И я его построил! Феоктист, скажи им!..

Феоктист вздохнул, поглядел на чернеющее небо, отвел глаза.

– Да сам ты посуди, Антоша… Пока ты к нам не приехал, был у нас мост какой ни на есть. И был свинарник – хотя пустой и старый… И был трактор с самогоном и огурцами… А где теперь все это?… Где? Вон на дне лежит, по волнам уплывает… Как мы жить-то теперь будем?

Антон не нашел что ответить.

Он закрыл лицо ладонями и затряс головой, словно пытался проснуться.

Мелада взяла его под локоть и, отодвинув с дороги правдолюбца со списком материальных убытков, повела к автомобилю.

Радиопередача, сочиненная в часы волнующего ожидания в зале провинциальной библиотеки
(Юноши против стариков)
Как многочисленны, как многообразны лики вражды! Наши ученые и мыслители пытаются изучать ее истоки, анализировать причины, контролировать вспыхивающие эпидемии массовых раздоров. Много книг написано о вражде религиозной, расовой, межплеменной. Хорошо изучена ненависть бедных к богатым, кочевников – к землепашцам, бесправных – к власть имущим, бездарных – к талантливым.

Но не замечали ли вы, дорогие радиослушатели, что в последние десятилетия из-за кровавых кадров кинохроники все чаще, все настойчивее проглядывает новый лик? Не обратили ли вы внимания, как много молодых, порой детских лиц мелькает в шеренге партизан, пробирающихся сияющим путем в джунглях, горах, пустынях на экранах ваших телевизоров? Не показалось ли вам знаменательным, что те же полудетские лица составляли большинство в толпе, забивавшей старых профессоров красными цитатниками? В толпе, выхватившей железные палки и посеявшей смертельную панику среди футбольных болельщиков? В толпе, надевающей горящую шину на шею несчастной жертвы? Забрасывающей камнями автобус? Подталкивающей дулами «Калашниковых» женщин и стариков прочь, прочь из городов, в открытое поле, где им суждено было умереть от голода или быть задушенными голубым полиэтиленовым мешочком?

Нет, я не говорю, что молодые непременно несут кровь, жестокость и разрушение. Мы видели их и безоружными лицом к лицу с танками, видели сжигающими себя на площадях за идеалы свободы, карабкающимися через разделительную стену, втыкающими цветы в дула наведенных на них ружей. Но и здесь оставалось это новое, грозное и неодолимое: «Мы – против вас». Глядящие вперед против глядящих назад. Богатство непрожитых лет против богатства накопленных премудростей.

Я снова и снова ворошил эти тревожные мысли, листая газеты, журналы и книги в библиотеке провинциального русского городка, пока ждал очень важной для меня встречи с очень молодым человеком, снова и снова натыкаясь на неестественно молодые лица людей, несущих кому-то смерть или спешащих навстречу своей. И надо же, чтобы в груде снятых наугад с полок книг я случайно обнаружил одну, в которой враждебные чувства и настроения молодых были выкрикнуты, названы, спрессованы в сверкающие строчки полузабытым местным поэтом уже – оказывается – семьдесят лет назад!

«Мы прекрасны в неуклонной измене своему прошлому, – писал он, – и в неуклонном бешенстве заноса очередного молота над земным шаром, уже начинающим дрожать от нашего топота… Мы вскрыли печати на поезде за нашим паровозом дерзости – там ничего нет, кроме могил юношей… Как освободить крылатый двигатель от жирной гусеницы товарного поезда старших возрастов?

Пусть возрасты разделятся и живут отдельно.

Пусть те, кто ближе к смерти, чем к рождению, сдадутся! падут на лопатки в борьбе времен под нашим натиском дикарей.

Мы идем туда, юноши, и вдруг кто-то мертвый, кто-то костлявый хватает нас и мешает нам вылинять из перьев дурацкого сегодня. Разве это хорошо?

Государство молодежи, ставь крылатые паруса времени!»

Поэт пронизан нежным чувством взаимопонимания с юношами других стран, он постоянно возвращается к мысли объединения их в мировые союзы ради войны между возрастами.

«Я скорее пойму молодого японца, говорящего на старояпонском языке, чем некоторых моих соотечественников на современном русском…

Право мировых союзов по возрасту. Развод возрастов, право отдельного бытия и делания».

Старшие возрасты, в терминологии этого поэта, называются «приобретатели», младшие – «изобретатели». Какими же изобретениями поэт хочет осчастливить человечество?

«Нужно, – пишет он, – разводить хищных зверей, чтобы бороться с обращением людей в кроликов… В реках разводить крокодилов. Исследовать состояние умственных способностей у старших возрастов…

Разводить в озерах съедобных, невидимых глазу существ, дабы каждое озеро было котлом готовых, пусть еще сырых озерных щей…

Внести новшество в землевладение, признав, что площадь землевладения, находящегося в единоличном пользовании, не может быть менее поверхности земного шара.

Ввести обезьян в семью человека и наделить их некоторыми правами гражданства.

Все мысли земного шара (их так немного), как дома улицы, снабдить особым числом и разговаривать и обмениваться мыслями простой вывеской дощечки с обозначением числа.

В обыкновенных войнах пользоваться сонным оружием (сонными пулями).

Воздвигать бегающие и странствующие памятники на площадках поездов.

Измерять единицами удара сердца трудовые права и трудовой долг людей. Удар сердца – деньги будущего… Голод и здоровье – счетоводная книга, а радость, яркие глаза – расписка».

Ах, как стыдно не поддаваться этому поэтическому дурману, как стыдно чувствовать себя уже навеки среди старших, среди приобретателей. Быть может, если бы мы сумели преодолеть себя, если бы согласились лечь на лопатки под бешеный занос их молота, они бы простили нас? Простили за то, что мы, даже не открывая рта, одним видом своим напоминаем им: их богатство непрожитых лет убывает с каждым днем. Ведь когда мы говорим им о своей любви и просим – или молча ждем – хоть проблеска ответного чувства, они справедливо отвечают нам – или молча отфыркиваются, – что любовь не предъявляют, как счет к оплате; что все наши разговоры о чувствах – корыстная комедия, сочиненная на то, чтобы заставить их покорно умирать на наших войнах, послушно работать и платить налоги, которые пойдут на наши пенсии, наши лекарства, наши дачи, наше старческое обжорство, наши вялые развлечения.

Дорогие радиослушатели! Если их лозунги порой трудно уразуметь, то разве трудно просто повторять за ними: «Мир понимается как луч. Вы (старшие) – построение пространств. Мы (юные) – построение времени». И рано или поздно вы отыщете в их выкриках, листовках, граффити, да-дзы-бао и понятные, простые указания, перечисляющие то, чего от вас ждут, что вам следует делать, чтобы заслужить хотя бы снисхождение:

«В наших снятых во временное пользование живописных владениях устраивать таборы изобретателей (разве не видели мы уже эти таборы сквозь гитарный звон и дымок марихуаны?), где они смогут устраиватъся согласно своим нравам и вкусам. Обязать соседние города и села питать их и преклоняться перед ними».

Вы слышите? Разве это так уж трудно?

«Питать и преклоняться» – только и всего.

18. Великие Луки
«Мачеха, – неожиданно для самого себя подумал Антон, глядя на Меладу, входящую в библиотечный зал впереди Голды. – Я хочу, чтобы она стала Голде мачехой. Только доброй. И нарожала бы ей сводных братьев и сестер. Семь – святое число. Седьмая жена. И ни одной больше».

Всю дорогу до Великих Лук он пытался выспросить у Мелады подробности: как, где она отыскала Голду? что с ней происходит? как она выглядит, в каком состоянии?

Мелада отвечала уклончиво.

– Она в учебно-трудовом лагере… Нет, работа не очень тяжелая… Кормят нормально… Если не нарушаешь дисциплину… Иначе могут сильно сократить порции… Но это не только наказание… Входит в учебный процесс… Их учат по каким-то новейшим теориям… Считается, что человек, не испытавший голода, не может быть полноценным гражданином… Всякие контакты с внешним миром запрещены… Но мне просто повезло… Мой однокурсник работает там инструктором… Он разрешил мне встретиться с ней… Конечно, не с глазу на глаз… Я не могла сказать ей, что вы здесь… Да и не хотела… Она ведь обо всем должна сообщать своему командиру… И тогда уж ее точно никуда не выпустят… А я хочу, чтобы вы повидались… Теперь я согласна… Мне кажется, ей лучше бы уехать… Все это не для нес… Так мне показалось… Я придумала один ход…

Дождь метался по всей округе с такой лихорадочной поспешностью, с какой запоздавшая уборщица хлещет мокрой тряпкой по разным углам, пытаясь наверстать упущенное время. Автомобильное стекло словно бы утолщилось вдвое за счет слоя воды, и Меладе приходилось низко наклоняться над рулем, чтобы что-то увидеть впереди. Лицо ее было озабоченным и печальным. Встречные грузовики на секунду превращали «фиат-жигуль» в подводную лодку.

– Им приходится не только работать в поле и мастерских… Постоянно устраиваются всякие состязания и тесты… Например, я видела, как они играли в казаки и разбойники… Знаете такую игру? Похожа на вашу – «солдаты и индейцы». Казак отыскивает спрятавшегося разбойника, ловит его, садится на него верхом и весело разъезжает по кругу… Но в этом лагере играют чуть по-другому… Светящаяся надпись все время меняет роли. В тот самый момент, когда казак поймал разбойника, надпись может объявить, что они меняются ролями. И разбойник тут же оседлает казака. Я видела, как одна тоненькая девушка упала на втором круге под тяжестью огромного детины… Нет, отлынивать, не ловить совсем тоже нельзя – за это полагается штраф и карцер.

– Какое изуверство! – сказал Антон.

– Зато это прояснило для меня их методы… И я изобрела подходящее задание для Голды. Достаточно головоломное. Они заинтересовались и согласились отпустить ее со мной на день в городскую библиотеку… Она должна помочь мне расставить книги в иностранном отделе… По именам авторов, в алфавитном порядке… По английскому алфавиту, но одновременно и по русскому.

– Разве это возможно?

– В том-то и секрет. Учащийся должен браться за порученную работу с энергией и энтузиазмом, не рассуждая, не задумываясь над тем, выполнима она или нет. Для этого применяется целая серия тестов и упражнений. Называется, кажется, иррациональная перековка. Она просто необходима для иностранцев, решивших работать на нашу страну. Их ум слишком подчинен рациональному началу – это нужно разрушить в первую очередь, вытеснить слепым подчинением приказу… У меня есть договоренность с заведующей библиотекой – она обещала впустить нас в зал еще до открытия.

И вот они идут по проходу между библиотечными столами. Две женщины. Дороже которых нет для него никого на свете. Широкий комбинезон болтается на исхудавшей Голде, волосы подстрижены пушистым шариком. Предсказывал он ей когда-нибудь, что в будущей жизни ей предстоит стать сусликом? Настороженно замершим у своей норки, тревожно озирающимся, готовым исчезнуть при малейшем шевелении травы? Точно так, как она замерла сейчас при виде него?

– Это мой отец, – негромко сказала она.

– Да, – сказала Мелада.

– Как он сюда попал?

– Он приехал повидаться с тобой.

– Как он узнал, что я здесь?

– Он искал тебя. Ему было нелегко, но он нашел.

– Могу я поздороваться с ним?

– Конечно.

– Хай, дэд.

– Хай, Голда.

– Могу я обнять его?

– Да.

Кожура комбинезона нехотя смялась под его ладонями. Почему ему раньше не приходило в голову, что по-английски слова «талия» и «утрата» звучат одинаково? А как называется по-русски эта цепочка бугорков, которая скользит сейчас под его пальцами? Спинные колокольчики? И правда – вот-вот зазвонят. Ему показалось, что она слегка дрожит.

– Мне бы хотелось поскорее начать работу, – сказала Голда, высвобождаясь и оборачиваясь к Меладе.

– Ты не хочешь ничего узнать о матери? о брате? о деде с бабкой? – спросил Антон.

– Может быть, позже. В обеденный перерыв. У меня будет обеденный перерыв?

– Конечно.

– Мне сказали, что задание очень ответственное. Не, хотелось бы ударить в грязь лицом. Мы и так потеряли много времени на дорогу от лагеря.

– Хорошо, – сказала Мелада. – Ты можешь начать с этой полки. С буквами «А» и «Б» у тебя не будет трудностей – они занимают одинаковые места в русском и английском. Но что делать дальше? «Вэ» или «си»? Тут придется поломать голову.

– Я справлюсь. Только… Последний вопрос… Здесь довольно жарко. Могу я расстегнуть верхнюю пуговицу на блузке?

– Да. И я не думаю, что на это нужно специальное разрешение.

– Что вы!.. Обязательно. Форма одежды – важнейший параграф внутреннего устава.

Голда подвинула к полкам маленькую стремянку, забралась на нее, потянулась к книжным корешкам. Антон подумал, что даже в тот день, когда она упала с велосипеда и он, отирая ей кровь с лица, несся с ней в больницу и держал ее за руку, пока хирург зашивал ей разорванную губу, он не испытывал к ней такой щемящей жалости.

– Теперь вы видите? – тихо сказала Мелада.

– Да.

– Вы должны увезти ее.

– Но как?

– Есть люди, которым нравится, чтобы за них все решали другие. Или устав. Один для всех. Таким в этом лагере очень хорошо.

– Если я обращусь к вашим властям, они опять придумают какую-нибудь отговорку.

– Но есть слишком самостоятельные. Вы рассказывали, что в детстве она всегда требовала: «Сама», «Я сама». Таким там очень нелегко. Она пытается себя переломить, но добром это не кончится.

– Я пригрожу сообщить всю историю газетам. Скандал может попасть на первые полосы.

– Вряд ли это поможет. И потом, ваша Голда останется на всю жизнь с клеймом беглеца-неудачника. Всегда будет под подозрением. Нет, нужно все сделать тихо. Ведь теперь вы все про нее узнали – где она, чем занимается. Она засвечена. Нет смысла держать и прятать. Я знаю нужных людей, которые могут помочь. Даже мой директор в «Интуристе». Если сам не поможет, подскажет, к кому нужно пойти наверху. Если хотите, я могу позвонить ему прямо сейчас.

– Да, пожалуйста.

– Заведующая разрешила мне пользоваться ее телефоном. А вы побудьте с дочерью. Сколько лет вы с ней не виделись? Три года? Хорош отец. Десять раз подумаешь, оставлять ли ребенка от такого.

Она вышла.

Антон осторожно приблизился к Голде. Каким образом наморщенный лоб может помочь в решении трудных жизненных задач? Улучшается кровоснабжение мозга? Или старческие морщины автоматически добавляют старческой умудренности? А эта манера – чуть потрясти головой, не соглашаясь с собственными мыслями, – от кого она подцепила ее? Кажется, у жены-1 в студенческие годы был похожий жест. Но потом пропал. Когда она научилась во всем с собой соглашаться. А спорить только с ним, с Антоном.

– Могу я тебе помочь?

– По уставу это не разрешено.

– Но хотя бы подержать снятые книги. Ты можешь использовать меня как неодушевленный книжный шкаф.

– Трудности начались гораздо раньше, чем я ожидала. Уже с буквы «А».

– Это можно было предвидеть.

– Ясно, что Генри Адамс должен идти после сборника Кобо Абэ. Потом я поставлю сказки Андерсена. Но куда пойдет Айзек Азимов? По английскому алфавиту он должен стоять в конце полки «А». А по русскому – в середине.

– Мы все очень волновались первые три дня. Мать, я, дед Козулин. Пока нам не позвонили из посольства.

– Но и дальше не легче. Смотри – тут у них книги Олдингтона, Олдриджа, Джейн Остин. По-русски они все вообще начинаются на «О». А вот еще вынырнул Кингсли Эмис. Этого-то куда?

– Отложи его пока в сторону. Пабло-Педро и Линь Чжан передают тебе привет.

Суслик у норки испуганно вскинул голову, огляделся, раздувая ноздри.

– Они согласились плыть со мной. Мы приплыли на дедовой яхте. На «Вавилонии». Ты могла прочесть о нас в газете.

Она достала из кармана комбинезона огрызок карандаша, быстро написала что-то на библиотечной карточке, протянула ему.

«Не надо называть имен».

– Мы ни от кого ничего не скрываем. Меня очень хорошо встретили в Ленинграде. Наши деловые предложения приняты с восторгом. Как видишь, мне даже дали персональный автомобиль и переводчицу.

Голда снова взялась за карандаш.

«Не доверяй ей! – прочитал Антон. – У нее спрятан микрофон!»

В ответ на его недоверчивый взгляд она энергично закивала и несколько раз ткнула себя пальцем – «Вот здесь, вот здесь!»

Антон хотел сказать, что она ошибается. Что там у Мелады нет никакого микрофона и он имел возможность убедиться в этом своими глазами и своими руками не далее, чем сегодня утром, когда они остановились на короткий привал в лесу. Но передумал. Лучше для виду во всем соглашаться. Он перевернул карточку и написал:

«Ты хотела бы вернуться домой?»

Она задумалась. Потом долго писала что-то в ответ. Он прочел:

«Я разучилась думать так далеко вперед. Только на час, на два. Самое большее – до конца дня. Дальше нет смысла. Потому что всегда может загореться надпись и поменять все роли».

– Тебе нечего бояться, – тихо сказал Антон. – Я говорил с людьми из Агентства. Они поклялись, что ничего не имеют против тебя. Может быть, зададут несколько вопросов. И это все.

Голда снова взялась за карандаш. Но в это время из коридора донесся тяжелый стук шагов. Она поспешно начала рвать карточку, сунула клочки между страницами Аристотеля. (Кто – когда – откроет его в Великих Луках?)

В зал вбежала взволнованная заведующая, отвела Антона в сторону.

– Мистер американец! Товарищ сэр гражданин! Там с Меладой Павловной что-то случилось около телефона. Нехорошо ей. Прямо вся корчится и сказать ничего не может. Уж не съела ли она чего в нашей столовой? Для непривычного человека это беда.

Мелада лежала на диване в кабинете заведующей. Она лежала неподвижно, только лицо с закрытыми глазами подергивалось от сдерживаемых конвульсий. Зеленое платье некрасиво задралось с одной стороны, открыв подвязку. Белый след зубов на руке медленно наливался красным.

Жестом она показала, чтобы подождали. Чтоб не спрашивали ее ни о чем. Потом с трудом приподнялась, села, привалившись к кожаной подушке. Спустила ноги, поправила платье.

– Вы не могли бы оставить нас одних? – сказала она заведующей. – Нам нужно поговорить о важном.

– Сейчас, сейчас ухожу, – с облегчением запричитала та. – И чаю, чаю вам приготовлю внизу. Сладкого-пресладкого, горячего-прегорячего. Чтобы аж во рту кипел. Нет от живота лучшей подмоги, чем сладкий чай. Уж вы мне поверьте – страдалице многолетней.

Мелада дождалась, когда дверь за ней закроется, и погладила сиденье рядом с собой. Антон поспешно подсел к ней, попытался обнять за плечи. Она сняла его ладонь, вернула ему на колено. Сказала мертвым голосом:

– Вас высылают из страны. В двадцать четыре часа. Я должна немедленно везти вас обратно.

– За что?!

Она хотела ответить, но маленькая банда упрятанных пожизненно обид вырвалась из своей камеры и стянула горло новой судорогой. Минуты две ушло на то, чтобы загнать их обратно.

– Я ни на минуту не забывала, что у нас не много дней впереди. И что число их тает и тает. Но все же так резко, рывком… это как объявить нищему, что у него в кулаке даже не гривенник, как он воображал, а копейка…

– Но это наверняка недоразумение! Я же не дал никакого повода!.. Наверно, это происки конкурентов фирмы «Пиргорой», клевета… Или адвокат Симпсон нашел способ навредить мне и здесь… Нужно немедленно, выяснить причины и объясниться…

– Что вы там наплели в своей радиопередаче? И неужели вам не объяснили, что для таких вещей нельзя пользоваться обычной почтой?

– Какой передаче?

– Той, что вы посылали из Ленинграда. Чьи-то услужливые руки вскрыли ее, перевели и передали на самый-самый ленинградский верх. Моего интуристовского директора вызывали туда для разноса. Он сказал, что на него никогда так не кричали. Он и сам никогда так не кричал на меня, как сегодня.

– Но что такого я мог наплести там? Обычный разговор с радиослушателями, путевые заметки…

– Вы утверждаете там…

– Никогда! Ни в одной из своих передач я никогда ничего не утверждал! Только спрашивал и делился, делился и спрашивал.

– …Вы утверждаете там, кричал мой директор, что в нашей стране до высоких постов могут подняться одни только недоучки и бездари…

– Да ничего подобного…

– …рассказываете про какого-то полуграмотного начальника водолазов…

– Зарисовки характеров, случайные мысли путешественника…

– …и смеете утверждать, что это наиболее типичный случай, характерный пример…

– Я описал его даже с симпатией, человечек был так забавен… Они сами сделают себя посмешищем, реагируя так преувеличенно. Мы должны позвонить…

– Команда «Вавилонии» уже предупреждена, они готовятся к отплытию.

– И какая низость – вскрывать чужие письма, подслушивать. Хуже, чем воровать! Нужно действительно быть полным ничтожеством…

– Всё, милый, всё! – Она вдруг взяла его лицо и повернула к себе. – Мы не можем ничего сделать. Поверь мне. Это стена. Пусть ты не хотел… Но задел самое больное место… Воображаю, что будет с моим отцом, когда до него дойдет…

Он мгновенно отвлекся под ее. руками, оживился, взял ее локти, потянул к себе.

– Плевать на них! Ехать так ехать… Все к лучшему. Пусть остаются без консервов, без мостов, без самогонных тракторов… Я найду тебя в Лондоне, и там уж нам никто не помешает. Там мы будем впервые по-настоящему вместе, ни ты, ни я не на работе, только друг для друга…

– Да, милый, да…

– А что будет с Годдой?

– Я отвезу ее обратно в лагерь… Это по дороге…

– Но теперь им уже не спрятать ее. Поиграли, и хватит! Я дойду до Конгресса, до сенаторов… Если она захочет, сможет вернуться в любой момент…

– Конечно. Надо ехать не откладывая. До Ленинграда восемь часов езды, а по такой погоде – все десять. Вот как много еще у нас времени вместе. Наверно, тебе придется подменить меня ненадолго за рулем.

– Конечно, непременно. Я буду гнать так, что мы выиграем целый час и проведем его вместе на «Вавилонии»…

– Ты все о своем, все о своем…

– Мы откроем комнату с телевизором, напустим туда больших и маленьких, детей и взрослых…

– Почему мне иногда кажется, что чем ближе я к тебе, тем дальше…

– …и все клавиатуры на всех регистрах…

– А когда я рядом, ты забываешь обо мне совсем…

– Я помнил о тебе каждую минуту, все эти дни, что ты разъезжала по своим колдуньям и сивиллам! Я не могу забыть о тебе ни на секунду, даже если хотел бы!

– …забываешь так же, как ты забыл о собственной дочери…

– Я? Я, проплывший за ней четыре тысячи миль?!

– …ты, наверно, умеешь помнить только дальних и забываешь о ближних…

– Это неправда, неправда, неправда!

– …но теперь я стану для тебя дальняя-дальняя, и ты будешь помнить меня долго-долго… Правда? будешь? Нет, словами! Не кивай – скажи словами!..

Он сказал.

И вот они едут втроем в машине. Совсем родные, совсем чужие. Еще не простившиеся и уже расставшиеся. Нежная семья, составленная из отца, дочери, любовной горошины, третьего-лишнего, матери-мачехи и нерожденного брата в ее мандариновом животе. Посторонние люди, которые жили друг без друга и проживут впредь. «Как по нашему по полю три дорожки иде врозь…» Три дорожки иде врозь от камня с надписями, и каждый уже ступил на свою.

Грунт не поспевает впитывать в себя падающую с неба воду, и она вспухает повсюду бурлящими морями, мчится грязевыми реками. Крохотный мирок сухого тепла катит внутри потопа, неправдоподобный и упорный, как птичье гнездо на колесах.

Антон сидит на заднем сиденье рядом с Голдой. Держит ее за плечи. В руках у нее пачка библиотечных карточек. Она так испуганно огорчилась, когда ее оторвали от задания. Пришлось поспешно переписать ей на карточки имена авторов хотя бы от русского «А» до английского «F». Теперь она сможет продолжить работу в лагере.

Она и сейчас уже сортирует их, разложив на коленях. Она вся погружена в это занятие. Суслик спрятался в свою норку, окружил себя прочной стенкой сиюминутных забот. За этой стенкой можно переждать, пересидеть все беды. Можно далее не пытаться узнать, что произошло, отчего прервалась работа, почему нужно срочно ехать обратно, почему такое напряжение висит в воздухе.

Антон пытается разговаривать с ней, расспрашивает о последних месяцах. Она роняет односложные «да», «нет», «немножко», «там видно будет». Или вдруг поворачивает к нему лицо, предостерегающе показывает глазами на сидящую впереди Меладу. «Курс подозрительности» – пятерка. «Курс недоверия» – пятерка с плюсом. Она всегда умела вырваться в отличницы. Даже если было не очень нужно.

Машина останавливается у черного от дождя дома.

– Уже приехали? – спрашивает Антон.

– Еще нет. Это перекресток, у которого нужно свернуть к лагерю. Но я не хочу, чтобы вас видели там.

– Разве теперь это имеет значение?

– Для Голды так будет лучше. Да и для меня тоже. Это здание местной почты. Вы можете подождать меня внутри.

Антон повернулся к дочери. Нагнулся поцеловать.

Она отшатнулась. Казалось, до нее только сейчас дошел смысл происходящего. Она затрясла головой и несколько раз сказала «нет».

– Я ничего не могу поделать, родная, – сказал Антон. – Мне приказано срочно выметаться. Чем-то я рассердил важных начальников. Но если ты решишь, что с тебя довольно, ты немедленно сможешь уехать. Вот хоть сейчас – напиши в этом блокноте заявление, поставь подпись, и я по возвращении немедленно передам его в Агентство. Колеса завертятся, и мы вытащим тебя в два счета.

Голда снова замотала головой.

– Ты не понимаешь… Ты ничего про них не знаешь… Эти люди… Надпись загорается, и все роли меняются в секунду… – бормотала она.

Пальцы ее стискивали его руку с такой силой, что в памяти у него снова высветилась та давнишняя сцена: ее голова на клеенчатой подушке, ватный тампон, убирающий кровь с подбородка, игла хирурга, протыкающая мякоть губы, и потом прозрачная нить шнурует расходящиеся края раны, стягивает их обратно, а смелым девочкам нельзя, нельзя плакать, но ведь можно держать дэдди за руку? Крепко-крепко? Так чтобы и ему стало хоть немного больно? Чтобы он принял на себя хоть малую часть?

– О, дэдди, дэдди, дэдди…

Библиотечные карточки разлетелись по тесному пространству. Она прижалась лицом к его груди и начала тихо подвывать.

Она что-то говорила, но слов было не разобрать.

Подвывание перешло в тонкий пульсирующий стон. Как будто суслик понял, что зубастая лисья пасть прорвалась в норку, что вот она уже рядом и дальше нет смысла прятаться и таиться.

– Дэдди, дэдди, дэдди!..

Это было единственное слово, которое он мог разобрать. Все остальные сливались, мешались, захлебывались, тонули в шуме дождя. Но где-то ниже, на зверином, на рыбьем, дочеловеческом уровне этот прощальный вопль, видимо, можно было понять, услышать, расшифровать. Наверное, это нерожденный брат шевельнулся в ответ на крик о помощи. Наверное, это он, наверное, по его приказу левая нога онемевшей Мелады надавила на педаль сцепления. А правая рука передвинула рычаг коробки скоростей на цифру один. А правая ступня нажала на газ.

Заметались внутри цилиндров горячие масляные поршни.

Застучали гладкие кулачки.

Ярко заискрились электрические свечи.

Закрутился крепкий карданный вал.

Завертелись колеса, расплескали дождевое море, прокатились мимо здания почты, мимо нужного – ненужного – ненавистного – перекрестка и помчались дальше вперед, туда, где в просвете между тучами…

Радиопередача, задуманнаяво время проезда мимо станции дно
(Отцов – в тюрьмы)
Однажды, в прошлой жизни, я встретил человека. Он был убит горем. Его сын сидел в тюрьме. Человек не рассказывал, какое преступление совершил сын.

– Это неважно, – говорил он. – Может быть, он ограбил бедную старуху. Или богатый банк. Может быть, задавил кого-нибудь и удрал, не оказав помощи. Может, поджег дом, пытаясь получить страховку. Или захватил самолет с заложниками. Суть в том, что виноват во всем я. И я должен занять его место в тюрьме или, по крайней мере, рядом с ним. Но наша нелепая судебная система не признает этого очевидного факта. Я предлагал себя много раз судьям и тюремщикам. Но они только отправляют меня к психиатру.

Спорить с этим человеком было невозможно. Он был абсолютно уверен в своей виновности. Он говорил, что всякий человек, родивший ребенка, тем самым заранее принимает на себя ответственность за все его будущие проступки.

– Не имеет никакого значения, как вы его воспитывали, – говорил он. – Если вы были строгим отцом, наказывали сына за дурные поступки, ставили в угол, дергали за ухо, пороли ремнем, он возненавидит вашу силу, ваши углы и ремни. Его изуродованная и стиснутая воля будет искать выхода в нарушении запретов, будет тянуться к свободе любой ценой, даже к свободе совершить преступление. Если вы были добры, если пытались воздействовать на него, призывая в свидетели справедливость, честность, сострадание, он может возненавидеть справедливость, честность и сострадание, ибо для него это опять же будут только стены загона, в котором вы вечно пытаетесь удержать его.

Ясно, что и в бегстве нет для вас спасения. Ибо если вы оставляете детей и уходите к другой женщине или к другому мужчине, или начинаете блудить сам по себе, вы уже точно преступник, разбивший сердце ребенку, и обязаны принять все будущие печальные последствия как свою вину.

Эта истина вытекает не только из логики, но и из наших подсознательных эмоций. Все люди были когда-то детьми, но знали вы хоть одного ребенка, который ни в чем бы не обвинил своих родителей? «Мы вас просили нас рожать?» – кидают они нам в лицо. «Вы завели нас для собственной забавы!» – кричат они. А те люди, которые боятся заводить детей? Что же, по-вашему, удерживает их, как не предчувствие этой тягостной заведомой вины, которую принесет с собой рождение ребенка? Человечество поэтому может размножаться только через самых безответственных своих представителей, а значит, обречено оставаться из века в век на своем нынешнем примитивном уровне.

Грехи отцов всегда падут на головы детей, поэтому отцы всегда виноваты и должны расплачиваться за эту вину. Нам остается лишь молиться, чтобы дети не совершили ничего особенно чудовищного до самой нашей смерти. Но если это случается, мы должны без слова протеста принимать наказание и занимать место рядом с ними в соседней камере. До тех пор, пока законы наши не будут изменены соответствующим образом, тюрьмы останутся заполнены исключительно невинными людьми, а настоящие виновники – их родители – будут расхаживать на свободе, изображая праведное негодование или фальшивое сочувствие.

Конечно, я спорил с этим человеком. Я говорил, что при такой системе злые дети получат огромную власть над родителями, смогут легко шантажировать их, грозить отправить в тюрьму в любой момент. (На это он возражал, говоря, что родители, у которых выросли злые дети, ничего другого и не заслуживают.) Я говорил также, что, по такой логике, каждый может перебрасывать свою вину дальше, на своих родителей, на дедов и прадедов вплоть до Адама, и все окажутся невиновными. Я приводил много других аргументов, которые тогда казались мне убедительными.

Но сейчас я в сомнении. То ли несчастье подкосило мою самоуверенность. То ли рождение десятого ребенка заставило меня наконец задуматься. Сейчас я бы не знал, что ответить тому убитому горем человеку. И я обращаюсь к вам, моим радиослушателям, как бездетным, так и безответственным, с просьбой подсказать мне новые аргументы в этом нешуточном споре.

19. Земли и воды
…где в просвете между ночными тучами поблескивал шпиль Петропавловской крепости.

– Кажется, это называется Летний сад? – спросил Антон.

– Да, – ответила Мелада.

– Остановитесь здесь. Пожалуйста.

– Но мы сильно опаздываем…

– Одна! Всего одна минута! Голда, там у нас осталась пустая бутылка из-под молока? Дай-ка ее сюда. И бумажный кулек из-под ватрушек. Я сейчас…

Он вылез под дождь, натянул плащ на голову, спустился по гранитным ступеням к черной Неве. Сполоснул бутылку несколько раз, потом погрузил под воду. Воздушный пузырь вылетел на поверхность с негромким хлопком.

Наполненную бутылку он отдал Голде, велел держать крепко и прямо. Сам перебежал через набережную, вошел в пустой, залитый дождем сад, быстро зашагал по аллее. Бронзовый старик сидел в кресле, окруженный бронзовыми лисами, волками, котами, журавлями. Казалось, они сбежались искать у него защиты от захвативших сад голых нимф, муз, богинь, амуров. Старый баснописец опустил глаза в книгу, словно не понимая, зачем нужно было сажать его посреди этого мраморного бесстыдства.

Одинокая сторожиха с острым капюшоном на голове брела вдали. Антон спрятался от нее за памятник, разгреб ногой палую листву. Наклонился. Перочинный нож мягко вошел в дерн. Дождевой червяк, не пискнув, начал новое, раздвоенное существование. Одна половинка вместе с куском земли отправилась в далекое путешествие в пакете из-под ватрушек.

Снова замелькали дворцы, колонны, памятники. Около гранитных исполинов Мелада притормозила. Воскурить фимиам, сжечь клок шерсти, капнуть бараньей крови? Но нет – она только посмотрела на своего Игнатия долгим взглядом, точно ждала совета, кивка, доброго слова. Потом поехала дальше.

Они почти не разговаривали. У них было довольно времени обсудить все нужное еще по дороге от Великих Лук до Ленинграда. Решили согласованно врать, что Голда убежала сама. Тогда – быть может – Меладу покарают не так строго. Все же она получила приказ от своего директора: срочно везти подопечного американского специалиста обратно в Ленинград. Где его ждал заслуженный пинок кованым сапогом под зад. И она выполнила этот главный приказ. А Голду она якобы посадила на попутку, идущую в лагерь. Но та якобы остановила попутку на полдороге, вышла, села на поезд, сама приехала в Ленинград, сама явилась в американское консульство, где и заявила, что хочет домой. Никаких оснований задерживать далее гражданку Соединенных Штатов высокая американская сторона не видит, о чем и извещает высокую советскую сторону.

Они отрабатывали детали. Как называлась станция, на которой Голда села на поезд? Новосокольники. На какой поезд? На львовский, приходит в 12.30, стоянка пятнадцать минут. Откуда взяла деньги? Американский специалист по травяным консервам и радиоклевете, узнав, что рубли ему больше не понадобятся, отдал их соотечественнице на мороженое. (О родственных связях они решили не упоминать.) На какой вокзал пришел поезд? На Витебский. Как добиралась до консульства? На метро, до станции Чернышевская.

Они оживились. Они поверили, что побег может удаться. Мелада даже сумела заставить себя поспать часок, отдав руль Антону. Она даже вспомнила свои профессиональные обязанности и развлекала их коротенькими рассказами о пролетающих городках. Она даже пыталась объяснить им исторический каламбур, когда они проезжали мимо города Дно, где последний русский император подписал отречение от престола, оставив, таким образом, империю «на дне». А Антон в ответ на это вспомнил и рассказал ей, что в штате Нью-Мексико есть городок под названием Правда или Последствия, и спрашивал, в какой из двух половин она предпочла бы жить, и они смеялись, взвешивая все «за» и «против».

Но в мокром ночном блеске ленинградских улиц страх и тоска вернулись в гнездо на колесах. И когда они остановились неподалеку от американского консульства, сквозь деревья бульвара они разглядели не одного, не двух, а почему-то целых трех милиционеров, прогуливающихся у дверей. И при виде их Голду снова начала бить такая дрожь, что пришлось оставить всякую надежду на то, что она сможет уверенно подойти к ним, уверенно попросить вызвать какого-нибудь полуночного дипломата, уверенно проскользнуть внутрь. («Американская гражданка?… А где же ваш паспорт?… Ах, его у вас забирают?… Но почему бы вам не позвонить в консульство завтра?… Срочное дело?… Какие же дела могут быть в десять часов вечера?…»)

Оставалось последнее. Последний вариант. О котором Антон не хотел говорить, пока были живы другие. Потому что опять нужно было просить Меладу о помощи. И опять открывать ей еще какую-то часть правды про себя. И опять выдерживать ее укоряющий, удивленный, усталый взгляд.

– Вы думаете, в лагере уже подняли тревогу? – спросил Антон.

– Конечно, они поняли, что дело неладно. Могли позвонить в библиотеку. В местную милицию. Но вряд ли в Ленинград. Надеются отыскать нас своими силами. Никому неохота сознаваться в своих промахах. Но утром позвонят наверняка.

– Значит, у нас есть только одна эта ночь.

Антон вышел из машины, обошел ее, влез на переднее сиденье рядом с Меладой. Руку откинул назад, положил на щеку забившейся в угол Голде, то ли успокаивая, то ли лаская, то ли отодвигая подальше, то ли прося прощения за то, что им приходится шептаться при ней.

Мелада слушала молча.

К его удивлению, она не возмутилась, не испугалась. Она даже прервала его где-то в середине уговоров.

– Я уже поняла, что ты – как это у вас говорят? – полон сюрпризов. Ты хочешь, чтобы я это сделала? Значит, я сделаю. Всё. Я помню название поселка и улицу. Дай мне только номер дома. И имя-отчество. Фамилию не надо.

За всю оставшуюся дорогу до Гавани она так и не вернулась к запретной теме.

Она остановила машину неподалеку от здания таможни.

Антон притянул к себе дочь.

– Ничего не бойся. Мы увидимся снова через несколько часов. Все будет хорошо. Ты ведь больше не боишься Меладу? Вот и хорошо. Никакая надпись не загорится, не объявит ее злой Бастиндой. А меня – казаком с маузером. Слушайся ее во всем. Скоро мы поедем домой.

Он поцеловал обеих, вылез из машины. Дождь истощился, превратился в туманную пыльцу, у которой уже не было сил долетать до асфальта. Он достал из багажника свои чемоданы и зашагал к таможне.

На «Вавилонии» все было готово. Дизель негромко гудел, разогреваясь на холостых оборотах.

– Что там произошло? – встревоженно спросил Рональд, помогая Антону подняться на борт. – Нам не разрешили даже зайти в консульство. Собирайтесь и выметайтесь! В два счета! Чем мы им не угодили?

– Потом расскажу. Вы заправились горючим? Проверили радар? Ночной бинокль? Он понадобится нам сегодня ночью. Это самое важное – опробуйте его до отплытия.

Пабло-Педро высунул из машинного отделения лицо, затянутое черной щетиной, как маской, глянул исподлобья, застыл в ожидании приказаний.

– Как вы тут жили? – спросил Антон. – Познакомились с городом, со страной? Как ваши новые друзья?

Пабло-Педро только махнул рукой и попятился обратно, в свою тесную дизельную пещеру.

– Что с ним? – спросил Антон у Линь Чжан.

– Очень разочарован. Сначала все было хорошо. Играл с русским начальником водолазов в карты. И других учил. Дружно бросали деньги за борт. Рубли и доллары. Очень хвалили новую игру. Коммунистический покер – хорошо, хорошо! Но однажды задержался у борта. И увидел резиновую руку. Высунулась и схватила плывущий доллар. Был подосланный водолаз. Ловил тонущую валюту под водой. Тогда всех прогнал, порвал дружбу. Даже в город больше не ходил.

– Ну а как вы?

– Очень хочется домой. Ничего не могла тут понять. Хотела продать брючный костюм и старые туфли. Спросила: «Где»? Говорят: «Нужен паспорт». Паспорта нет, только виза. «Тогда по закону – нигде. А без закона – вот здесь». Показывают вниз. Под прилавок. Усмехаются. Но я боюсь без закона. Поняла одно: надо вывозить семью в Америку. Скорей, скорей. Если нельзя торговать, им будет плохо. Больше ничего не умеют.

Таможенники прочесали «Вавилонию» еще днем, забрали купленного Рональдом бронзового футболиста (народное достояние! сокровища искусства! где специальное разрешение?) и поставили свои печати в документах. Теперь явились пограничники. Лейтенант и двое солдат с собакой. Они ходили из каюты в каюту, заглядывали в кладовки, в душевые комнаты, в стенные шкафы, даже в холодильник. Антон улучил момент, когда лейтенант остался один, отозвал его в сторону, достал блок сигарет.

– Решил покинуть курение. Хотел выбросить соблазн за борт. Но правила запрещают мусорить гавань. Прошу об услуге конфисковать.

– Это можно, – сказал лейтенант. – В плане взаимной выручки между странами. А не найдется у вас заодно и какого-нибудь непрозрачного мешочка?

Мешочек нашелся. В него еще влезла – сопровождаемая одобрительными кивками лейтенанта – пачка журналов с глянцевыми красавицами. Удачно, что бусам, браслетам, зеркальцам и прочим традиционным подаркам для туземцев удалось найти такую дешевую замену. Но нет – тут же пограничный лейтенант показал, что он не так прост, ошарашив капитана Себежа неожиданной просьбой.

– Что, что? – не поверил своим ушам Антон.

– Нет ли у вас свежих номеров газеты «Уоллстрит джорнел»?

– Боюсь, что нет…

– Пристрастился, видите ли, последнее время читать биржевые новости. Падение акций авиакомпании «Истерн» – волнующая история. Не знаете, как они стоят сегодня?

– К стыду своему… Но в следующий раз обязательно привезу… Не предполагал встретить такой большой диаметр интересов…

– Следим на досуге. Присматриваемся, почитываем… Может быть, есть что-нибудь о разговаривающих дельфинах? Или о свитках Мертвого моря?

– К стыду, к величайшему стыду моему…

– Жаль, жаль…

– Сдается мне, что двигатель у нас стал шалуном за время простоя, – сменил тему Антон. – Но не хочу откладывать отплыв. Мало ли какие задние мысли придут вашему начальству наутро.

– Да, этого не угадаешь.

– Будем регулировать в пути. Если понадобится, можем останавливаться в заливе на полчаса? Прошу вас предупреждать радарную станцию.

– Это сделаем. Выручать так выручать до конца. Но недолго. А то они пошлют катер на проверку.

Пограничники вылезли из машинного отделения. Овчарка отфыркивалась и лапой пыталась смахнуть смазку с носа. Лейтенант проштамповал паспорта. Линь Чжан вручила солдатам банку «Баскервильского обеда» и жестами показала, что это для четвероногого друга – не для них.

– Счастливого плаванья, – козырнул лейтенант.

– Спасибо, – сказал Антон.

– Служба – она ведь дело такое, – протянул лейтенант, как бы извиняясь. Потом вдруг вспомнил подходящую цитату и продекламировал со школьническим жаром: – «Служить бы рад! Прислуживаться тошно!»

И, глядя на его четкий силуэт на отплывающем причале, Антон вдруг вспомнил предостережения печального дипломата и подумал, что судьба была все же милостива к нему в этой стране, коли послала единственную встречу с разносторонним словопоклонником лишь в последний, короткий, неранящий момент.

Зеленый луч кружился по экрану радара, как часовая стрелка, сорвавшаяся в погоню за ускользнувшим временем. «Вавилония» с притушенными огнями тихо ползла по финскому мелководью. В окулярах ночного бинокля прибрежные сосны и пустующие пляжи тянулись призрачной, потусторонней, никем еще не открытой землей, тонкой ленточкой, зажатой между небом и морем.

– Есть! – сказал Рональд. – Есть контакт!

Он протянул Антону коробочку радиотелефона.

Голос Козулина-старшего звучал сдавленно и возбужденно.

– Да-да, у меня все готово… Я жду вас уже столько дней, месяцев, лет… И обе юные дамы прибыли благополучно… Моя внучатая племянница очаровательна… Видна варяжская кровь… Но почему она ко всему относится с таким подозрением? Она не верит, что ее дедушка – мой родной брат… Вежливо кивает, соглашается, но по глазам видно, что не доверяет… Что нам делать дальше?… Где вы сейчас?… Конечно, мы можем перенести картины на берег… У меня есть специальная тележка… Ладно, мы постараемся не выходить на открытое место… Варяги умеют прятаться, когда нужно, иначе чудь давно истребила бы их до последнего… Вытянуть до конца антенну?… Направить в сторону моря… И периодически нажимать на красную кнопку?… С какой частотой?… Две-три секунды?… Нет ничего проще… И вы нас отыщете?… Невероятно… Но нет, конечно, конечно, я верю…

Им пришлось ползти еще минут пятнадцать, прежде чем приемник сумел выудить из сырого мрака писк радиомаяка. «Вавилония» повернула на север и стала приближаться к невидимому берегу.

– Пятнадцать… четырнадцать… тринадцать». – вслух объявлял Рональд, не отрывая глаз от глубиномера. – Всё!.. Дальше нельзя… Прибрежные мели слишком коварны…

Дружно, наперегонки пробарабанили обе якорные цепи. Заранее надутый мотобот уже лежал на палубе, заполнив ее целиком, вминаясь резиновыми бортами в перила. Где-то наверху, в тучевых катакомбах, дождь и ветер набирались сил для новой атаки. Но пока было затишье. Днище мотобота шлепнулось о воду с неожиданно громким хлопком.

– Назад! – прошипел Пабло-Педро, хватая за руку Рональда, тащившего к борту мощный бензиновый мотор. – У меня электрический припасен, бесшумный… Вон там, под надстройкой.

Пока устанавливали мотор и опускали один за другим тяжелые кубики батарей, Антон натянул высокие, до подмышек, резиновые сапоги, застегнул лямки.

Рональд помог ему перелезть через борт, протянул попискивающий радиотелефон.

– До берега не больше мили… Доплывете за десять минут… Вы уверены, что справитесь вдвоем?

– Справится ли мотобот – вот в чем проблема. Я совершенно не представляю, сколько тонн багажа захочет взять наш пассажир.

Пабло-Педро уселся на мягкой корме, взялся за руль. Лопасти винта, изготовленного в Западном полушарии, взбаламутили воды Восточного. Резиновый борт прошелестел вдоль железного, отделился, бесшумно окунулся во мрак. Антон сидел на носу, выставив вперед антенну, ловил летящие навстречу сигналы, нанизывал их, как колечки, на невидимую путеводную нить. Пабло-Педро не видел его руки, но видел качания светящегося циферблата часов. Правее, левее, так держать…

Минут через десять из темноты высветилась полоска прибоя. Но почти одновременно восточный песок стал задевать за западный винт. Пришлось выключить мотор, перевести его в горизонтальное положение.

Антон перешагнул через борт и побрел к берегу, волоча мотобот за веревку. Пабло-Педро помогал ему, подгребая веслом. Бульканье прибоя и шум сосен боролись друг с другом за ничейный простор тишины. Но обгоняя их, все настойчивее, все призывнее проскальзывал навстречу писк радиомаяка.

Негромко тявкнула собака.

Луч фонарика мелькнул среди стволов.

И тут же темная фигурка выбежала на холодный пляж и помчалась Антону навстречу, раскинув руки.

Он уже готов был поймать ее, но в это время Пабло-Педро проскочил вперед, перехватил, поднял на воздух, закружил, расцеловал. Только после этого отдал отцу.

– Значит, это правда? Дэдди, это правда? Мы уезжаем? Мы возвращаемся домой?… И никакая надпись не загорится?… Ты – это ты? И я – это я?… И так будет всегда?…

– Поздравляю, – раздался в радиотелефоне голос Рональда. – От всего сердца. Голда, родная, скажи мне два слова.

– Как ваш extermus abdominis? Мой стал позорно дряблым.

– Завтра мы им займемся. Но сейчас у вас нет ни минуты. Далее на поцелуи. Грузитесь и отчаливайте немедленно.

Пабло-Педро выбежал навстречу Козулину-старшему, впрягся вместе с ним в тележку, поволок тяжелый груз к лежащему на резиновом брюхе суденышку. Ньюфаундленд подталкивал сзади. Антон опустил Голду на песок, шепнул: «Иди помогай», а сам быстро пошел в сторону одинокой фигуры, темневшей рядом с каким-то постаментом. (Дзотом? драконовым зубом? жертвенником?)

Она не сделала ни шагу ему навстречу.

– Что случилось? – спросил он, подбегая.

– Дальше мне нельзя. – Мелада показала на широкую вспаханную полосу у своих ног. – Это граница.

– Если бы было светло, – сказал Антон, – я бы написал поперек нее на песке одно слово. Так чтобы каждая буква была размером от прибоя до сосен. «Б», потом «Л», «А», «Г», «О», «Д» и так далее.

– Я рада, что смогла помочь.

– Когда ты попадешь в Лондон? Через неделю, через две? Ведь после моего отъезда им нет никакого смысла держать тебя здесь…

– Подожди, милый…

– Но, главное, я очень хочу, чтобы рожать ты приехала в Америку. Тогда наш ребенок сразу станет американским гражданином.

– …Ты упомянул в автомобиле название городка…

– …Не то чтобы я мечтал о карьере президента для него, но все же, как знать…

– …кажется, в Новой Мексике…

– Правда или последствия?

– Вот-вот…

– Почему ты вспомнила?

– Правда состоит в том, что мне не простят бегство Голды… И особенно этого старика…

– Но откуда они узнают? Ты тут ни при чем!

– …А последствия – никуда меня больше не выпустят. Никогда. Это наша последняя встреча. Поэтому обними меня крепче. И помолчи.

Строгая учительская интонация снова окрасила ее голос. Но ученику уже было наплевать на дисциплину. Он вышел из повиновения. Он пересек границы. Теперь пришла его очередь распоряжаться.

– Если это так, ты должна плыть с нами. Да-да, сейчас! Немедленно!

– Ты сошел с ума!..

– Тебя ничего не держит здесь…

– …Родные, друзья, вся жизнь…

– …С Игнатием ты уже простилась, отца и брата все равно не видишь по году…

– …Какое ни на есть, у меня здесь есть свое место…

– …я хотел отложить серьезный разговор, сначала встать на ноги…

– …а что ждет меня там?

– …но раз уж так получилось, я лучше встану на колени в мокрый песок…

– …Мне все там чужое…

– …и попрошу тебя стать моей женой немедленно… – …Ты сам знаешь, что это невозможно…

– Мелада, готова ли ты взять в мужья этого человека, у которого нет за душой ничего, кроме ребенка в твоем животе?…

– Это опять твои розовые выдумки, сказки, мечты…

– Я могу дать тебе на размышление только пять секунд… Начинаю отсчет: пять… четыре…

– Пожалуйста, не мучай меня!

– Три… два…

– Пойми, я не могу, это слишком внезапно…

– Один… Старт!

– Нет!

– Ах, так?! Пабло! Марш сюда! – крикнул Антон, забыв об осторожности.

Запыхавшийся Пабло-Педро вынырнул из темноты.

– Достань пистолет! – приказал Антон. – Доставай, доставай. Хватит притворяться. Я знаю, он всегда при тебе. Так. А теперь похить мне эту женщину. Под дулом пистолета. Я хочу ее в жены. Но она не верит в силу слов. Только в силу оружия. Магическое воздействие…

– Пойми, для меня это – как шагнуть в пропасть!..

– Так шагни! Я поймаю тебя! Вот мои руки! Ну?…

Не отрывая взгляда от пистолета в руке растерянного Пабло-Педро, словно убеждая себя, словно черпая в нем силы и невиноватость – «Да-да, видите, я делаю это не своей волей!», – Мел ада шагнула на священную борозду границы, но уже дав Антону подхватить себя и обняв его за шею, не смогла удержаться и процитировала печально и насмешливо из старинного фильма, по которому они в институте изучали американский акцент:

– Ты поймаешь меня? Но кто поймает тебя, мой дорогой, мой сокровенный, мой суженый, мой новоявленный, мой самозваный супермен?

Казалось невероятным, что резиновая ванночка смогла вместить в себя всех беглецов, все свертки с картинами, да еще и тяжеленного пса в придачу. С каждым новым пассажиром ее приходилось оттаскивать все дальше от берега, на большую глубину, Вода была Антону по бедра, когда он последним перевалился внутрь через круглый, едва торчащий над поверхностью борт и махнул рукой рулевому. Пабло-Педро включил бесшумный двигатель. Нарушители границы, нарушив заодно и законы Архимеда, Бернулли и Торичелли, медленно двинулись по спасительной радиониточке в сторону «Вавилонии».

Каждая встречная волна забрасывала внутрь небольшую соленую лужу. Голда орудовала черпаком, остальные помогали ладонями, выжимали за борт намокшую одежду. Ползли так медленно, что на часы лучше было не смотреть. Отведенные им полчаса кончились давно-давно.

Потом из темноты проступил сигнальный огонек на борту «Вавилонии».

Потом была суета погрузки, суматошные объятия, сдавленные крики и команды Линь Чжан: «Всем переодеваться… Все мокрое – сюда… Стесняться будете потом… Быстро, быстро…»

Потом возбужденный ньюфаундленд носился вверх-вниз по лестницам нового дома, возмущенно лая на следы, оставленные пограничной овчаркой.

Они без помех снялись с якорей и понеслись на запад, пытаясь наверстать упущенное время и уже веря, веря, что дерзкий план удался.

Погоня появилась только под утро.

Она возникла невинной точкой на мерцающем экране и стала медленно расти и приближаться.

Антон попробовал изменить курс – точка последовала за ними.

Запищал антирадарный детектор.

Вездесущие электронные щупальца нашли их и крепко присосались к бортам «Вавилонии».

Антон врубил двигатель на полную мощность.

Белый бурун вырос по обе стороны форштевня и понесся по водной пустыне, как испуганный страус.

Но зеленая точка на экране радара не отставала. А вскоре в туманном разрыве мелькнул и силуэт настигающего корабля. Пограничная канонерка. Не больше чем в полумиле.

– Вы не знаете, сколько лет дают за похищение? – прокричал Рональд.

– По-английски или по-русски?

– Какая разница?

– По-английски вы всегда «подзащитный». А по-русски всегда «обвиняемый».

– Видимо, пора будить остальных, – уныло сказал Рональд.

Но пассажиры «Вавилонии» сами уже проснулись от рева мотора, потянулись на палубу. Мелада и Линь Чжан стали рядом у перил, точно в том месте, где их держали прикованными и коленопреклоненными две недели назад, смотрели на приближающуюся погоню печально и серьезно. Козулин-старший удерживал за ошейник лающего ньюфаундленда. Голда уткнулась сусликовой головой в грудь Рональду. Потом вдруг выставила палец в сторону Мелады и закричала:

– Я знаю, знаю! У нее спрятан датчик! Она шлет сигналы! Ее нужно выбросить за борт!

Рональд зажал ей рот железной ладонью.

Пабло-Педро вылез последним, увидел канонерку на светлеющем горизонте, воздел к рубке кулаки и прокричал:

– Опять?! Опять, пока я сплю! И опять это случайность?!

Тут же исчез за дверью, ведущей в трюм.

«Вавилония» с разгону влетела в лежащее на воде облако. Утренний свет померк. Туман честно пытался укутать корабль, скрыть от врагов, как он умел делать это веками. Ах, брат туман, брат туман! Разве не видишь, каким ты стал прозрачным, уязвимым, проницаемым для злых, пронырливых электронов?

Пабло-Педро снова появился на палубе. В левой руке он тащил тяжелый ящик, на правом плече – какую-то толстую палку.

Рональд кинулся ему наперерез.

Пабло-Педро навел на него палку – Рональд отпрыгнул.

«Гранатомет, – подумал Антон. – У этого безумца был припрятан гранатомет. Он всех нас погубит!»

От растерянности он словно окаменел, рука его застыла, удерживая дрожащую рукоятку на «полный вперед».

Пабло-Педро тем временем задрал ствол в небо. Вспышка выстрела отбросила розовое пятно на несущуюся мимо стену тумана. Пабло-Педро нагнулся к ящику, достал вторую гранату – даже штатскому взгляду Антона снаряд показался не совсем обычным – и выстрелил на этот раз вперед, по ходу «Вавилонии».

– Прекратите стрельбу! – раздался неожиданно громкий голос из радиоприемника. – Приказываю немедленно остановить корабль! Сдавайтесь! В противном случае открою огонь!

Пабло-Педро продолжал метаться по палубе и расстреливать небо. Будто не сзади, а сверху настигала их погоня, будто он видел сквозь белесую пелену каких-то десантников, сброшенных на них с вертолетов.

Наверное, эти десантники были очень малы, потому что Мелада вдруг начала отмахиваться от них руками. Потом ее примеру последовали остальные. Потом Антон увидел прилипшую к окну рубки полоску алюминиевой фольги.

И только тогда до него дошло.

Он глянул на экран радара.

Зеленый снегопад летел там сплошной спасительной стеной.

Заброшенные в небо гранаты рассыпались в вышине на миллионы серебряных ленточек, которые медленно опадали теперь на воду праздничным маскарадным дождем, скользили по лицам, по мачтам, по бортам. То, что не по силам было брату туману, сделала сестра фольга: накрыла «Вавилонию» многокилометровым шатром, спрятала от электронных лучей, оторвала смертельные щупальца.

Антирадарный ящичек пискнул последний раз и умолк.

Антон крутанул штурвал направо так резко, что ликующих пассажиров на палубе прижало к поручням. Где-то за кормой ослепшая канонерка пронеслась вперед по прямой, исчезла в электронно-фольговой пурге. Угрозы и приказы в приемнике превратились в слабый хрип.

Страусовый бурун на носу «Вавилонии», укрывшись под осыпающимся серебряным крылом, несся все ближе и ближе к границе нейтральных вод.

И вот – снова тишина.

Неяркое солнышко проглядывает сквозь краны Хельсинкского порта.

Слабенькая волна стукает апельсиновой коркой то в борт «Вавилонии», то в стенку причала.

Хочется спать. Невозможно заснуть. Нервная дрожь продолжает звенеть в пальцах, в глазах, в пересохшем рту.

Один лишь Козулин-старший кажется ничуть не измотанным, радостно-возбужденным. Он разглагольствует о чем-то, стоя на носу яхты. Он разматывает один из свертков с картинами. Часто мелькает слово «неповторимость».

– …за нее сейчас платят огромные деньги. Представьте себе богача, у которого все есть. Дворец, яхта, реактивный самолет, любовница в Голливуде, любовница в Европе, фотография в обнимку с президентом. Но все то же самое есть и у других богачей из его клуба. Что же делать? Он жаждет обрести неповторимость. Любой ценой. Он готов выложить за неповторимость любые деньги. Миллион, пятьдесят миллионов. Его страшит мысль навеки оказаться затерянным в неразличимой толпе богачей. И тогда он покупает себе картину Гогена. Теперь он спасен. Он обрел неповторимость. Он – тот, у кого есть «Купанье в розовом ручье». И вы уже не спутаете его с тем, у которого есть всего лишь «Остановка на пути в Египет» школы Рембрандта. Имеется у вас на продажу что-нибудь неповторимое? Призовой скакун, египетский сфинкс, бейсбольный игрок, поздний Ренуар? Запрашивайте любую цену – покупатель найдется.

Антону хочется собраться с силами, вылезти из шезлонга и подойти к стоящей у перил Меладе. Его тревожит выражение ее лица. Ему хочется обнять ее при всех и громко сказать, что все будет хорошо. Что все опасное, чужое было на самом деле там, позади, в мире молотобойных бригадиров, тонущих водолазов, невиноватых предателей, самогонных тракторов. Что впереди ее ждет незнакомое, но не чужое. Что она вскоре почувствует новую страну близкой, родной и понятной – дома, людей, цветы, дороги, а слова она знает уже и так, пропетые и напечатанные, раскатанные на стенах домов и светящиеся в небе, летящие из репродукторов и скользящие по экранам. Но холст с изображением двух чемоданов возникает перед ним и заслоняет Меладу.

– Вот мой обещанный подарок, капитан.

У Антона хватает сил сесть, опустить нога на палубу. Он вежливо рассматривает глухие коричневые тона, кожаный блеск нарисованных ремней, хвалит, благодарит.

– Мы повесим его в гостиной нового дома, правда, Мелада?

Та недоверчиво кивает.

– Минуточку, – говорит Козулин. – Вы еще не всё видели. Теперь прошу всех смотреть внимательно.

Он взмахивает оберточной клеенкой, как фокусник – плащом. Потом что-то делает с подрамником и одним движением снимает с него холст. Под ним открывается другой. На нем зеленый человек идет по заснеженной улице, несет желтый самовар, в сияющем нутре которого плавает баранья голова. Над покосившейся церковью пролетает рыба с букетом во рту. Сверкающая розовая телега везет двух обнявшихся влюбленных по морю, яко по суху, без всяких Вермонтских мостов.

– …Не было у моего отца никаких миллионов, – объяснял Козулин. – Но неповторимость жила в его душе. Поэтому он умел узнавать ее, находить, ценить и покупать, когда она еще называлась придурью, мазней и никем не ценилась. Он собирал свою коллекцию, путешествуя от одного сумасшедшего чудака к другому, взбираясь по шатким лестницам на их чердаки, отдавал им свои трудовые рубли, марки, талеры и возвращался домой с добычей, как настоящий варяг из заморского плавания. Вся жизнь его была в этой коллекции. Любоваться ею приходил иногда наш знаменитый сосед – большой мастер рисования бурлаков и запорожцев, неповторимость которого разворовали потом подражатели. И для меня это тоже стало смыслом жизни. Спрятать, не дать чуди захватить в свои руки. Я рисовал свои маскировочные тюки и чемоданы с такой страстью, что думаю – и в них есть что-то от подлинного искусства. Как мог я уехать без них? Оставить нашим врагам сокровища, накопленные отцом? Да за это бог Один вышвырнул бы меня из своего зала в пещеру омерзительной Хел. И правильно сделал бы.

Конечно, Антон видел и раньше картины этого художника. У него еще такое странное имя, похожее на русский глагол, обозначающий ходьбу. Ступал? Топал? Ходил? Кажется, года два назад одна его картина продавалась в Лондоне за несколько миллионов. И если под каждым изображением тюков, ящиков и чемоданов у старика спрятано что-то подобное, то, пожалуй, неизвестно, кто из двух братьев Козулиных окажется богаче.

Его усталый, истощенный мозг пытается охватить невероятность происходящего. Еще сутки назад у него не было ничего. Неудачник, провалившийся во всем, упустивший последний шанс, давший рухнуть всем мостам и надеждам, своим и чужим, способный привезти домой только горсть земли и склянку воды. И вот двадцать четыре часа спустя ему возвращено, подарено все: спасенная дочь, любимая жена, нежданное богатство.

За что? Почему? Сделал он что-то в трюме своего бытия, чтобы получить такие награды на палубе быта? Или действительно, как верит Феоктист, безразличное время лишь подносит нам по очереди назначенные чаши, то с горечью, то с медом, и лишь требует, чтобы мы пили их до дна, взахлеб, с благодарностью?

И, пытаясь удержать разбегающиеся мысли, не дать им забрести туда, где залегли змеиные сомнения и тревоги бытия, пытаясь остаться на игле сиюминутного ликования, входящей ему в сердце, он в то же время с недоумением замечает, что огромность обрушенных на него даров рождает в нем такой же парализующий ужас перед Дарящим, какой он испытал два года назад перед Отнимающим, Горемыкала насылающим.

Такой же, если не больший.

Конец третьей части
ЭПИЛОГ

ПРОЩАНИЕ

Радиорассказ о тетради, оставленной непрошеным защитником творца
Недавно я снова побывал в своем любимом курортном городке на берегу океана, в штате Мэйн. Дом одинокого островитянина все так же грустно торчал за проливом. Но знакомый бармен рассказал мне, что старый чудак умер год назад. Мэрия пытается разыскать наследников, прежде чем выставить дом на аукцион.

В один из последних приездов старик оставил бармену толстую тетрадь и попросил отправить ее в какое-нибудь издательство после его смерти. Но бармен ничего не понимал в литературном бизнесе и не знал, как приступить к этому делу. С другой стороны, рука не поднималась выбросить тетрадь в мусорный бак. Все же это была последняя память о человеке. И потом, кто знает? Может, в ней спрятан бестселлер, стоящий миллионы? Не соглашусь ли я полистать ее на ночь? По тому, как я гладко составляю слова, он чувствует, что я знаю, где и как можно продать их за сходную цену. Будет очень признателен за совет.

Перед сном в отеле я полистал тетрадь. Старик оставался верен своей теме. Но теперь восхваления Творца приобрели несколько двусмысленный, я бы даже сказал, кощунственно ироничный оттенок. Похоже, что писавший проводил часы у телевизора, переходя от одной программы новостей к другой, и потом заносил впечатления от увиденного в тетрадь.

«Славься Ты, без воли которого ни один самолет не упадет на спящий городок, не превратится в огненный шар, уносящий к Тебе наверх сотни неготовых душ…

И стена школьного кафетерия не рухнет под налетевшим смерчем на пьющих молоко детишек без ведома и согласия Твоего…

Может быть, однажды нам повезет, и у очередной жертвы землетрясения, засыпанной заживо в своем доме, окажется в руке магнитофон. Тогда мы узнаем наконец, о чем говорит с Тобой человек, медленно умирающий от голода и жажды, слышащий только боль в раздробленной, прижатой глыбами ступне…

Но не всегда следует полагаться на случайности. Ведь почти все современные банки оборудованы автоматически снимающими телекамерами. Не пора ли установить подобные камеры на всех кораблях, чтобы мы – когда какой-нибудь очередной корабль отправится на дно – смогли увидеть лица тех, кому суждено встретиться с Тобою под водой?

О, как наивны родственники туристов, погибших в автобусе, изрешеченном пулями разбойников! Разве не понимают они, что без воли Твоей ни один боек не коснется капсюля, не вспыхнет гремучая ртуть, не загорится порох, не сгустятся всемогущие газы, не выплюнут пулю из ствола…

А как темна, как несведуща мать, завывающая у горящего дома, в котором остался ее двухлетний сын, колотящая кулаками по асфальту, шлющая проклятия всем вокруг и ни одного – наверх…»

Видимо, иногда телевизор портился, и тогда восхваления Творца на несколько страниц приобретали иной оттенок.

«Славься Ты – величайший гений рекламы. Неописуемо искусство Твое навязывать нам Твой главный товар, продукт, изобретение – дар жизни. Миллионы Твоих коммивояжеров из века в век пытаются – и весьма успешно – убедить нас, что ни о какой торговле здесь нет речи, что Твоя фирма устраивает даровую раздачу, что жизнь дается нам – ничтожным тварям – бесплатно. И нет такой инстанции, такого бюро, куда мы могли бы подать жалобу на ложное рекламирование. Ибо на самом деле речь всегда идет о сделке. Нам предлагается жизнь – мы платим страданием. Страдание есть тот золотой эталон, та диковинная валюта, которую Твои банкиры почему-то охотно и безотказно принимают во всех отделениях.

Похоже, Тебе нравятся простодушные покупатели, которые приобретают предлагаемый товар без споров, легко соглашаются прожить жизнь от начала до конца и при этом исправно платить по счетам, со всеми грабительскими процентами. Зато те, кто – разобравшись в условиях сделки – вежливо уклоняются, то есть кончают с собой, не дожив порой и до двадцати лет, вызывают у Тебя неподдельный гнев. Недаром Твои служители часто даже отказывают таким в погребении.

Но, как и всякий Торговец, особое внимание Ты обращаешь на богатых клиентов, на толстосумов боли. На тех, кто, поглаживая в карманах пухнущие бумажники, вечно колеблется, торгуется с Тобой, пробует предлагаемый товар на вкус и на ощупь, пересчитывает снова и снова свои капиталы, свои запасы боли – хватит ли расплатиться? Этих Ты обхаживаешь с неподражаемой изобретательностью, даешь им скидку подбрасываешь дополнительные льготы – успеха, красоты, таланта, мечты, любви. Ты даже разрешаешь им покидать твою лавку и потом приходить снова, выманиваешь боль по частям, и в конце концов упрямец незаметно проживает жизнь до старости. „Твой дар я возвращаю!» – гордо написал недавно один из таких. Ан нет, поздно – сделка состоялась».

Потом телевизор, видимо, чинили, и снова в тетради начинались горько-ироничные восхваления: за мощный грязевой потоп, за превосходный пожар, за маньяка-рекордсмена, задушившего тридцать женщин в очень короткий срок, за взрывы, войны, ураганы, землетрясения, болезни. Но к концу тетради все настойчивее начал звучать иной мотив: «НЕ ОСТАВЛЯЙ!»

«Да, я понимаю. Ты устаешь с нами, как продавец устает с нищими покупателями, как учитель – с тупыми учениками. Мы понимаем только повторения. И Тебе делается скучно. Двадцать, тридцать, сорок раз должны случиться наводнения, чтобы мы научились строить дома на сваях или дамбы. Миллионы должны умереть от оспы, чумы, малярии, прежде чем мы займемся поисками вакцины, и еще столько же – прежде чем согласимся делать прививки. И это всё случаи, когда нам нужно спасать свою шкуру. Как же научить нас чему-то высокому и бескорыстному? Чему-то непредсказуемому, своеобразному, неповторимому, что могло бы позабавить Тебя или даже озадачить?

И все же молю: дай нам еще одну попытку, оставь в классе на второй год, не выгоняй из школы Твоей.

Да, мы не понимаем единичного. Мы побиваем пророков Твоих именно потому, что они – единственные на свете, кто способен услышать Тебя. То, что не повторится сто раз, не существует для нас. Только один раз будет дано муравьям в лесном муравейнике увидеть человека, задумчиво ковыряющего прутиком в их постройке. „Если он разумен, – будут говорить муравьи-скептики, – если принадлежит к иной цивилизации, как утверждают некоторые наши оригиналы и психопаты, то почему же он не заговорит с нами? Почему не попытается рассказать о своем мире, расспросить о нашем?» Да о чем с вами говорить, несчастные ползуны и кусаки?! Как можно вам что-то объяснить, если вы захлопнули свой мирок самодовольным лозунгом „ВСЕ СУЩЕСТВУЮЩЕЕ РАЗУМНО!»? Как можете вы поверить во что-то, находящееся за пределами вашего разума?

Но если долготерпение Твое было так безгранично до сих пор, нет ли надежды, что оно простирается еще на несколько дней, лет, веков, тысячелетий? Что Ты пошлешь нам нового Посланца с прутиком, который вдруг нащупает просвет во мраке наших душ?

Единственное, в чем мы бесконечно изобретательны (и тут Ты должен отдать нам должное), – это в способах убийства друг друга. Ножом и пращой, копьем и стрелой, греческим огнем и арбалетом, ядром и картечью, пулеметом и огнеметом, бомбой и горчичным газом, электроном и бациллой, лазерным лучом и термоядерным взрывом. Тут мы отличники, тут нам нетравных. О, если бы хоть одну сотую этой изобретательности мы потратили на попытки понять, ради чего мы убиваем друг друга! Удивительные вещи могли бы нам открыться.

Но при всем при том, также взываю к Тебе: не слушай воплей тех, кто умоляет Тебя избавить нас от кошмара бесконечных войн. Они не понимают, о чем просят. Они не отдают себе отчета в том, что ужасных нас один лишь ужас войны спасает еще от ужасов абсолютной тирании. Не боялись бы тираны, воцаряющиеся над нами, угрозы войны, не боялись бы остаться совсем без солдат – истребили бы нас до последнего – за неправильную веру, неправильный нос, неправильного папу и маму, неправильный цвет кожи, а главное – просто так, чтобы утолить похоть господствования.

И еще в одном мы преуспели: прятаться от лика Твоего. Ученые прячутся за свои знания, полководцы – за победные знамена, музыканты – за сладкие звуки, поэты – за темные строчки, врачи – за возвращенных к жизни, учителя – за спасенных от невежества, труженики – за добытый хлеб насущный, влюбленные – друг за друга. И все же подожди – не отворачивайся! Вспомни, что появлялись среди нас искавшие только Тебя, слышавшие только Тебя, говорившие только с Тобой. Пусть редко, пусть раз в тысячу лет! Но что для Тебя тысяча лет? Миг, минута, нужная для смены декораций.

Не оставляй нас несмотря ни на что! Не дай нам уйти к птеродактилям и ихтиозаврам. Мы еще чем-то позабавим Тебя, чем-то растрогаем, чем-то – кто знает – даже умилим…»

Наутро я сказал бармену, что вряд ли найдется издательство, готовое печатать эти записки. Но все же дал ему совет: отправить рукопись на хранение в огромный подземный архив, построенный недавно в штате Юта. Насколько мне известно, создатели этого уникального хранилища пытаются собрать и сберечь сведения о всех-всех людях, когда-либо живших на Земле, чтобы никто не потерялся в день всеобщего Воскрешения. В гранитных туннелях, проложенных на глубине семьсот футов в скале неподалеку от Солт-Лейк-Сити, бесконечно тянутся полки с микрофильмами и компьютерными дисками, содержащими рассказы о жизни и родственных связях миллиардов людей. Затея эта представляется мне настолько своеобразной, что я непременно рано или поздно съезжу туда, дорогие радиослушатели, и тогда расскажу вам о том, что увижу, в очередной передаче.

20. Праздник на воде пять лет спустя
В сумерках последний вертолет с фотокорреспондентами отстал от уходящей на север «Вавилонии-2», повернул обратно к Детройту. Через час упрятанная в рулончиках пленки добыча оживет, превратится в негативы, в отпечатки, размножится, разлетится по всей стране в миллионах утренних газет. Журналистская орда насытилась сегодня вволю. Им давали снимать и при отплытии в Кливленде, и на остановках в Толидо и Виндзоре. Но теперь – довольно. С самого начала пятилетний юбилей встречи братьев Козулиных был задуман как интимный, семейный праздник. Даже очень знаменитые люди должны иметь право на несколько дней покоя и уединения. Завтра они войдут в озеро Гурон и устремятся к таинственному острову с небольшим санаторием, полученному недавно Козулиным-старшим в обмен на неповторимого раннего Кандинского.

К статусу знаменитости Антон так и не смог привыкнуть. Вот и сегодня, когда они стояли у поручней с отцом жены-5 и мирно беседовали о своих детях и внуках и о том, какие убогие песенки отравляют нынче их слух, и эта толстуха с кинокамерой начала кричать из проплывающей внизу моторки: «Сэр! Сэр! улыбку для телезрителей седьмого канала!» – он выжидательно уставился на прославленного певца, пока тот не объяснил ему, что просьба обращена к нему.

– Меня-то они давно низвели из «сэров» в «Бобби». Так что нечего отлынивать. Помашите рукой, пошлите воздушный поцелуй. Если можете – семь раз. Чтобы зрители седьмого канала почувствовали ваше особое расположение.

Корреспонденты начали виться вокруг мистера Себежа уже тогда, когда он возродил свою контору и возобновил страхование от разводов. Однако настоящая известность пришла лишь после того, как он начал появляться со своей десятиминутной программой на телевидении. В каждой передаче он ухитрялся кого-нибудь задеть и вызвать волну гневных откликов. Особенный шум произвел рассказ о немолодом враче («Знаем, знаем ваши штучки! вечно он спрячется за кого-то другого! провокатор чертов!»), который выступал с идеей раскола медицинской ассоциации хотя бы на две конкурирующие корпорации.

Что тут началось!

Его обвиняли в невежестве, мракобесии, безответственности, сеянии смут и раздоров. Две корпорации врачей? Как интересно! И что же, они будут лечить по-разному? Применять разные лекарства, разные методы? Скрывать друг от друга новейшие медицинские открытия? Чтобы у одной корпорации пациенты умирали, а у другой – выздоравливали?

Конечно, нашлись и защитники смелой идеи. Счета, выписываемые врачами, – это национальный позор, кричали они. Разрубите гидру не на два, а на десять кусков! Нет другого способа обуздать их жадность. Никаких секретов лечения людей вы не сможете спрятать, как не можете спрятать секретов постройки автомобилей. Но автомобилестроителям монополии запрещены, а врачам разрешены. Почему? Ведь без автомобиля человек может прожить, а без врача может умереть. Тысячу раз прав мистер Себеж! Пора кончать с этим разбоем.

Хвалебные отзывы шли вперемешку с оскорбительными, поздравления сменялись анонимными угрозами по телефону. Когда у Мелады разыгралась невралгическая боль в локте, он побоялся отправить ее к местному врачу, заставил съездить в Нью-Йорк, записал на прием под вымышленной фамилией. Его продюсер изо всех сил старался замять скандал, выступал с примирительными заявлениями. Он клялся, что старый доктор существует, что он просто озлобился после того, как у него, за какие-то нарушения медицинской этики, отняли право практиковать. Вскоре другие скандалы и сенсации отвлекли жадную публику. Но интерес к мистеру Себежу явно подскочил на несколько градусов, как он подскакивает в нас и остается надолго, когда мы замечаем под клеткой диковинного зверя маленькую табличку с надписью: «Ядовит».

Антон усмехнулся, подлил себе пива. Пена перелилась через край стакана, выплеснулась через борт корабля, потянулась белой дорожкой в сторону пяти прижавшихся друг к другу стекляных цилиндров, все еще темневших над горизонтом. Из окон банкетного зала долетала музыка, и знаменитый Бобби негромко, по-домашнему, напевал песенку их юности – «…припомнишь мой взгляд, и, как свет встречных фар, он ударит в лицо так, что выпустишь руль, так, что выпустишь руль». Привычный толчок – пойти к жене и поделиться любимым воспоминанием – чуть не заставил Антона подняться на ноги и войти внутрь зала. Но он сдержался. В зале было слишком много его жен, и в такой поздний час он мог запутаться, подойти не к той, к которой собирался.

Он был рад, что Мелада согласилась принять участие в праздничном плавании. Он был рад увидеть сегодня ее и детей – замкнутых, отгороженных от него и от мира, слишком сосредоточенных друг на друге, но при этом спокойных, ровных, вежливо подставляющих щеки под родственные поцелуи.

Сколько они не виделись с Меладой? Почти семь месяцев? Всем это пошло на пользу, все испытали облегчение. К старому возврата быть не может, они слишком долго мучили друг друга. Интересно, знает она, что он возвращается к Джил, к жене-5? Наверное, догадывается. Что-то было в ее лице сегодня тревожно-необычное, что-то мелькнуло утром в Кливленде, когда она поднималась с детьми на борт. Или уже в Виндзоре? Не тень ли Горемыкала? Но в какой момент? Он не мог вспомнить.

Камера крупным планом показывает звонящий будильник. Затем соскальзывает на край одеяла. Движется наверх. Женские ноги опускаются на пол, нащупывают шлепанцы. Женщина встает. Она видна со спины. Она завязывает кушак халата, высвобождает волосы из-под воротника. Подходит к окну, отодвигает занавеску. Утренние газеты в разноцветных полиэтиленовых мешках лежат на газоне. Сосед моет автомобиль из шланга. Женщина проходит по коридору, трогает фотографии детей на стенах. Шлепанцы остаются на коврике, босая нога переступает через желтый борт ванны. Шумит вода.
Тогда, пять лет назад, они решили лететь из Хельсинки сначала в Мексику. Вернее, Антон решил, а Мелада согласилась. Он уверял ее, что у них больше не будет такого случая. Что жизнь в Америке закрутит их, засосет, не оставит ни дня на спокойное созерцание нового неба, новой травы, новых памятников, новых мостов, друг друга. Что ему необходимо прийти в себя после всего пережитого. Да и ей тоже.

Ей нравилась поездка по новой стране. Она часто улыбалась. Она поворачивала голову вслед каждой пальме, каждому ослику, каждому сомбреро. Накупала горы ярких открыток на заправочных станциях. И когда они остановились около мэрии в пограничном городке и он объяснил ей, что во всем западном полушарии нет места, где можно было бы пожениться быстрее и дешевле, а кольца он случайно купил в ювелирной лавке на предыдущей стоянке, она, кажется, не вполне поверила ему. Она восприняла это как местную экзотическую игру, как туристский аттракцион и приняла в нем участие, послушно улыбаясь, охотно подставляя ему губы для поцелуев, ловко уворачиваясь от рисовой картечи, которой их осыпали при выходе на площадь.

Американский таможенник поздравил мистера и миссис Себеж с благополучным возвращением на родину.

Антон был на седьмом небе. Да, он спешил! Да, хотел бессовестно воспользоваться ее шоком, растерянностью. И пусть, пусть она потом укоряет его, что он взял ее обманом, силой, похитил под дулом пистолета, нахлобучил ей на замороченную голову невсамделишный мексиканский венец. Он так боялся, что она передумает, что какие-то ее неуправляемые узники вырвутся из своих камер, захватят власть над ней, заставят пожалеть о содеянном, бросить его, уехать обратно в Перевернутый мир.

Их первый дом на берегу Гудзона. Купленный на деньги, присланные фирмой Сотби из Лондона, взявшейся продать подаренного ему Шагала. («Ах, мистер Себеж, это сенсация, сенсация в художественном мире. И много у мистера Козулина таких сюрпризов?… Вы полагаете, что не меньше тридцати?… Мы надеемся, что вы расскажете ему о репутации нашей фирмы?… Мы были бы счастливы, счастливы взять на себя их продажу… Можем обсудить с вами и вопрос комиссионных…»)

Семизначная цифра в присланном чеке, видимо, ввергла его в состояние многодневной эйфории. Иначе он двадцать раз подумал бы, прежде чем покупать этот загородный особняк с мраморным бассейном. В процессе постройки особняк переходил постепенно от одного дипломата к другому, и каждый дипломат добавлял новые архитектурные детали, соответствующие его национальным традициям. Проблема была не в цене (новоиспеченный миллионер мог позволить себе такой расход), а в том, что он часто терял Меладу в бесчисленных спальнях, ванных и кабинетах. В поисках ее он брел из арабского крыла в испанское, переходил из китайского зала во французскую оранжерею, вслушиваясь в смутное внутреннее чувство, говорившее ему, как в детской игре: «Прохладно, холодно, теплее, еще теплее…»

Иногда ему приходилось несколько раз подняться на третий этаж и спуститься обратно, окликая ее, прежде чем она отзывалась из какой-нибудь потаенной готической башенки, пристроенной, видимо, немецким потомком Синей Бороды. Отзывалась и кидалась к нему. И тогда все становилось жарко-жарко. Совсем горячо.

Эти первые недели вместе остались в его памяти именно ощущением исходящего от нее жара. Жар шел от щек, от глаз, от рук. Будто гудящее дровяное пламя выжигало ее изнутри, не оставляя ей ничего своего, заполняя другой, огненной, ему одному принадлежащей стихией. Одна лишь раскаленная оболочка прижималась к нему. Она так сливалась с ним, так беспомощно повисала, что трудно было представить, чтобы она когда-нибудь могла вернуться к самостоятельному существованию. В ней не было легкости – ни одного глотка. Но он блаженствовал под этой новой для него, горячей тяжестью.

Замотав мокрые волосы в тюрбан из полотенца, женщина проходит в детскую. Будит детей, целует их, отправляет в ванную. Сама идет на кухню. Чайник – на газ, хлеб – в тостер, яйца – на сковородку. Оладьи, джем, апельсиновый сок. Солонка в виде матрешки. Салфетки с красными петухами. Холодильник весь облеплен записочками – нужные телефоны, рецепты блюд, напоминания об уплате счетов, расписание визитов уборщицы. Женщина вдруг начинает выдергивать эти записки из-под магнитных зажимов и не читая кидать их в мусорное ведро.
Антон встал со своего места, со стаканом в руках тихо прошел по остывающей палубе к дверям банкетного зала. Бобби все еще напевал, подыгрывая себе на электрическом рояле. Слушатели мечтательно поддавались ему, забывали мимолетное Сейчас, отплывали один за другим каждый в свое Вчера, Завтра, Всегда.

Антон скользил взглядом по лицам.

Козулин-старший сидел в самоходном кресле прямо, вглядывался в варяжскую черноту за окном, время от времени терся щекой о руку медсестры, поправлявшей ему пышный монмартрский бант. Нежность и преданность этой сорокалетней дамы казались неподдельными, а если они и подогревались слегка отписанным ей в завещании Малевичем, то у кого бы повернулся язык осудить ее за это?

На груди у старика белел круглый значок с собачьей мордой. Незабвенный ньюфаундленд на несколько лет сделался самым знаменитым псом в стране. Его морда улыбалась в рекламных роликах фирмы «Пиргорой» с миллионов телевизионных экранов.

Жена-1 располнела за прошедшие годы еще больше. Она говорила, что презирает повальное диетическое безумие, охватившее страну, что не желает опускаться до уровня тех психопаток, которые после каждой ложки супа достают карманный калькулятор и спрашивают у него разрешения проглотить еще несколько калорий. Вам нравятся ходячие скелеты в юбках, заполнившие улицы Нью-Йорка? Тем хуже для вас. Свиная нога, зажаренная ею к последнему семейному обеду, плавала в шипящем и булькающем жире. Сын-1-2 по секрету рассказал Антону, что студенты почти не записываются на курс профессора Козулин, и она очень переживает из-за этого. Но не сдается. Несколько случайных политических переворотов в Восточной Европе не могут нарушить правильного хода мировой истории. И если легкомысленные студенты не хотят больше изучать правильный, научно обоснованный ход, она не станет подлаживаться под их ограниченность и отступать от своих убеждений.

Единственное, с чем она не смогла примириться, – измена Голды. Та, вернувшись из Перевернутой страны, наотрез отказалась жить с матерью. Переехала в общежитие, перешла на другой факультет, сменила друзей. Ходили слухи, что несколько раз ее видели в церкви. По окончании университета поступила на работу в какое-то правительственное учреждение, название которого было подозрительно расплывчатым: «Бюро международных исследований». Жених, приехавший с ней на праздник, имел короткую солдатскую стрижку и снисходительный взгляд человека, знающего про вас больше, чем вы сами. Время от времени они оборачивались друг к другу и бережно целовались, не обращая внимания на остальных.

Неисправимая, непримиримая Сьюзен, жена-3, приехать, как всегда, отказалась. Даже не отпустила старших близнецов, хотя те просились. Зато миссис Дарси была здесь. Сияла. Блаженствовала. Какая злая неправда – говорить про нее, будто она обожает манипулировать людьми, дергать их вправо-влево за веревочки. Если она берет покровительство над кем-то, то исключительно для его же пользы. Чтобы помочь, направить, дать набраться сил, выйти на новый путь. Как она помогла, направила, подтолкнула ныне знаменитого мистера Себежа. А уж если кто-то обратится к ней за советом – как, например, сейчас бывшая (вторая) жена мистера Себежа – она тем более не будет чувствовать себя вправе отказать.

Кэтлин наклонялась к ней в перерывах между музыкальными номерами, что-то негромко говорила. Потом выслушивала ответ задумчиво кивала. Жена-2 теперь вела очень насыщенную, деловую жизнь. Несколько лет назад она с двумя подругами основала новый журнал под названием «Полная безопасность». В нем были разделы «Путешествие без неожиданностей», «Ваш дом – ваш бункер», «Финансовый покой», «Последствия риска», «Соломка в ванной», «Битва за здоровье» и многое другое. Журнал, вопреки прогнозам скептиков, быстро стал набирать подписчиков, популярность его росла с каждым месяцем. Антон несколько раз давал им интервью для раздела «Рассказывают спасшиеся». Он рад был тому, что жена-2 наконец-то нашла себе занятие по душе, гордился ее успехами. Как-никак он в свое время обучил ее некоторым приемам стрельбы по врагу, крадущемуся за твоей спиной в зеркале Будущего. Они теперь стали настоящими друзьями. Им всегда было о чем поговорить, потому что они до сих пор многое в жизни любили сообща, на равных: подросших детей, войну с Горемыкалом, нежную тайну чайника, незабвенную гордячку Сьюзен.

Линь Чжан качала на коленях заснувшего мальчика. Вавилонец – морской подкидыш – вырос крепким бутузом, который уже в пять лет освоил курс математики, преподаваемый в восьмом классе. Пабло-Педро оставил их – не вынес приезда родни из Гонконга, этих гнусных торгашей, немедленно открывших кондитерскую, фирменным продуктом которой стал бесконечный торт в форме Великой китайской стены (продается на дюймы, сантиметры, вершки, за каждую башню – небольшая наценка). Но Линь Чжан недолго оставалась одна. Велико было удивление обоих кланов – Козулиных и Себежей, – когда Рональд Железная Ладонь начал обзванивать их, приглашая на свою свадьбу и смущенно намекая, что с невестой они все более или менее знакомы.

Сейчас он сидел рядом с женой, сияя капитанскими позументами, и время от времени убирал железным пальцем волосы со лба спящего Вавилонца. Линь Чжан жаловалась, что в семейных спорах о воспитании ребенка Рональд всегда может одержать над ней верх, спросив: «Кто извлек это существо из пучины водяного небытия на свет Божий – я или ты?»

Жена-5 сидела у самой стены, в заднем ряду, прячась за спиной тети-мамы Кларенс. Она согласилась приехать при одном условии: что Антон ни словом, ни жестом не выдаст тайны их возобновившихся отношений. Нет-нет, она еще ничего не решила, ничего не может обещать ему. Не для того она всю жизнь пряталась от славы и богатства отца, чтобы потом утонуть в славе и богатстве мужа. И дети! Подумай о детях! Каково им будет жить под бременем двойной известности? Знаменитый дедушка Бобби уже несколько раз звонил знаменитому папе Энтони, и они втайне разрабатывали тактические ходы, которые должны были бы убедить Джил, что инфлюэнца, в конце концов, не самая опасная болезнь и что дети ее могут оказаться к ней вовсе не восприимчивы.

Козулин-младший сильно сдал после смерти жены. Та умерла через несколько месяцев после счастливого воссоединения братьев, будто действительно только и ждала склянку невской воды и пригоршню земли из Летнего сада. Уж не ее ли благословениями были накликаны на голову Антона все невероятные удачи последних лет? Но, с другой стороны, не они ли, не старики ли Козулины были главной причиной того, что Мелада так и осталась чужой в новом мире? За что они так невзлюбили ее? Даже по имени старались не называть, обходились одними местоимениями или числительными: «та», «эта», «ваша седьмая». Вот и неделю назад, когда Антон позвонил старику спросить, нельзя ли Меладе привезти на праздник подругу («Ведь она почти никого не знает из приглашенных, ей будет одиноко»), он услышал в ответ долгую паузу. «Энтони, зачем вам все это? – сказал наконец адмирал Козулин. – Зачем вам понадобилось сводить вместе всех своих жен? Не вышло бы скандала, а? Не испортят они нам праздник? Если ваша седьмая боится, что ей будет одиноко среди пятидесяти приглашенных, не лучше ли ей остаться дома?»

Но все же потом дал уговорить себя. Антон увидел подругу мельком, во время посадки на корабль в Кливленде. Но сейчас Мелада сидела одна. Подруга, наверное, оставалась с детьми в каюте. За прошедшие месяцы Мелада похудела и очень похорошела. Преуспела в погоне за модой. Не так, конечно, как жена-4, но с заметным отрывом от всех остальных. Не может быть, чтобы она долго оставалась одна. Ей нужно только встретить человека, который ценил бы преданность превыше всего. И серьезность. Нежелание смеяться и улыбаться по пустякам. И веру в силу правил. И умение владеть собой. И был бы ростом не ниже шести футов. И умел бы спокойно переносить долгое обиженное отмалчивание.

Она обещала Антону, что по окончании праздника скажет ему, на каких условиях она готова согласиться на мирный развод.

Женщина сидит перед трехстворчатым зеркалом. Красит веки, подводит ресницы. Трехлетняя дочка вертится рядом, подражая матери, поворачивается к зеркалу в профиль, разглядывает себя, скосив глаза. Мать откладывает косметику, берет в руки гребень. Начинает расчесывать волосы дочери. Примеряет один бант, другой. Четырехлетний сын подкрадывается сзади с водяным пластмассовым пистолетом. Целится в зеркальное изображение сестры и матери. Стреляет. Сдвоенные отражением капли стекают по стеклу.
Весь первый год их жизни в особняке с бассейном Антон был сама бережность, само внимание. Он ни на минуту не забывал о том, как трудно жене-7 привыкать к новой жизни. По десять раз на дню ей приходилось сталкиваться с чем-то непонятным, делать что-то, чего она не умела. И она ненавидела просить кого-то о помощи. Даже его.

Тостер сжигал ей утренние вафли до черноты. Дымовой сигнальщик на стене начинал сверлить уши сиреной, и она вырывала его вместе с шурупами, прятала под подушку. Возмущенная неумелым обращением стиральная машина однажды окутала себя холмом ароматной пены и начала танцевать внутри него. С тех пор Мелада не приближалась к ней, стирала руками. Услужливый американский автомобиль пытался помогать ей управляться с педалями, но она не могла привыкнуть к этому и каждый раз нажимала на них с такой силой, что сама чуть не стукалась лбом о ветровое стекло.

И язык. Признать, что она – профессиональный переводчик! – не понимает американский речитатив, отказавшийся разделять паузами слова и фразы, – это было выше ее сил. Из гордости она никогда не переспрашивала звонивших по телефону, на всё отвечала «да», «превосходно», «это очень мило с вашей стороны». Потом оказывалось, что она обещала принять участие в сборе средств на строительство новой больницы, присоединиться к церковной общине «Евреи за Христа», подписаться на журнал «Гольф», прийти на годовщину свадьбы к соседям. Люди обижались, втихомолку поругивали странную русскую. Только телефонные торговцы и зазывалы были довольны. Они подхватывали все ее неосторожные «да», ловили на слове, и Антону потом приходилось с извинениями и приплатами отправлять обратно радиоприемники, пылесосы, ковры, холодильники.

Но тяжелее всего давались миссис Себеж-7 ситуации, в которых нужно было воспользоваться чьей-то отзывчивостью, добротой, гостеприимством. Например, позволить секретарше Антона отвезти ее в незнакомый магазин. Или на выставку цветов. Или пойти на интервью в колледж, в котором приятель миссис Дарси обещал помочь устроиться на преподавательскую работу. Переночевать в чужом доме – об этом не могло быть и речи. Даже отправиться в гости на обед она соглашалась лишь в том случае, если ей разрешали принести какие-нибудь роскошные дары, вдвое-втрое превышающие расходы хозяев: ящик дорогого вина, фарфоровую расписную вазу, не нужный никому самовар.

Из всех старых друзей теплее всех отнеслись к жене-7 Келлерсы. Для них, проживших вместе тридцать лет, каждый новый брак Энтони Себежа был как очередной том полюбившегося романа, который предстоит прочесть с мечтательным и чуть завистливым любопытством. И Келлерсы, и их гости старались умерять при Меладе свою обычную язвительность. Они как бы окружали ее стерильным колпаком, под который не должны были проникать микробы иронии.

Антону казалось, что Мелада тоже полюбила эти визиты. Она, как могла, старалась удовлетворить любознательность Марты Келлерс и ее университетских коллег-экономистов, расспрашивавших ее о тайнах перевернутой экономики, в которой потребитель всегда не прав. Иногда, если вечеринка бывала особенно многолюдной, Мелада извинялась и просила разрешения удалиться ненадолго, погулять внизу по берегу ручья. Однажды, когда она незаметно вернулась в дом, присоединилась к веселящейся компании, Антон услышал, как соседка Келлерсов, пришедшая пять минут назад, негромко сказала своей приятельнице:

– Ой, смотри, это та самая женщина.

– Где?

– Вон, у бара, наливает себе сок. Помнишь, я тебе рассказывала? Та, которая всегда рыдает внизу у ручья, обняв лиственницу. Она, видимо, думает, что кусты скрывают ее. Не знает, что лиственница видна из окон моей спальни.

После этого эпизода Антон не пытался настаивать на своем, если Мелада говорила, что ей не хочется в гости.

Дверь гаража бесшумно ползет вверх, голубенькая «тойота» медленно выезжает на дорожку. Принаряженные дети уже сидят внутри. Младшая – в детском креслице на заднем сиденье, старший мальчик – впереди, рядом с матерью. Она притормаживает, выключает мотор, выходит. Идет обратно, перебирая ключи. Запирает гараж, потом – дверь главного входа. Шторы в доме опущены. Женщина отстегивает домашние ключи от общей связки, прячет их в конверт, заклеивает его.
Садится обратно в машину.
За окнами плывут лужайки, кустики, крылечки, утопающие в осенних георгинах. На одной из лужаек гипсовый дельфин, встав на хвост, держит над собой рассыпающийся водяной зонтик.
«Тойота» останавливается у почтового ящика. Женщина опускает стекло и бросает в щель конверт с ключами.
«Всегда рыдает, обняв лиственницу» – эта фраза надолго застряла в голове Антона. «Почему? – спрашивал он себя. – Чего ей не хватает? Неужели все здесь так мучительно для нее? Любящий муж, приветливые друзья, развлечения, обеспеченность, здоровье – у нее есть всё. Сколько лет ей нужно будет привыкать к новой жизни?»

Реальные поводы для огорчений были у нее – так он считал – только в первые месяцы. Например, она очень близко к сердцу приняла газетную шумиху, поднявшуюся после их бегства. «Похищение национальных сокровищ!» «Россия требует вернуть украденные картины». «Кому принадлежит искусство?» «Крупнейшее ограбление века!» Меладе пришлось встретиться с дипломатами Перевернутой родины и официально заявить, что она не была похищена, а уехала добровольно, но что к увозу картин она не имеет никакого отношения. Нет, причины отъезда исключительно личного порядка – желание вступить в брак с любимым человеком. Нет, он никакой не жулик и не авантюрист. Он хотел научить вас делать хорошие консервы и строить хорошие мосты. А заодно искал потерявшуюся дочь. О картинах же он ничего не знал. Просто помогал уехать старому чудаку.

Тем не менее ее объявили соучастницей преступления, требовали выдачи обратно для предания суду. Даже отец, Павел Касьянович Сухумин, опубликовал в центральной московской газете отречение от изменницы-дочери, вычеркнул ее навеки из своего сердца и из списков невиноватых.

От газетной брани еще можно было укрыться, заперев себя на берегу мраморного бассейна в многонациональном загородном особняке. Но куда было спрятаться от призраков прежних жен? Они витали повсюду. Напоминали о себе то дарственной надписью на лампе, то фотографией, забытой между страницами книги, то телефонными звонками детей, то случайными обмолвками новых знакомых.

– Ну какая разница, сколько их у меня было до тебя? – восклицал Антон. – Неужели это так важно? Главное, что сейчас мне никто, кроме тебя, не нужен. Я ведь не спрашиваю, сколько возлюбленных у тебя было до нашей встречи. Мои бывшие жены не сделали тебе ничего плохого. А твой бывший поклонник чуть не вмазал меня гусеницей в псковский песок.

Но ей было важно. Очень. Обнаружить еще одну жену в его прошлом было для нее каждый раз так же больно, как узнать об измене. Сегодняшней, горячей. И все же это была не ревность. Скорее горечь утраты. Словно возрастание ее порядкового номера отодвигало ее все дальше и дальше от чего-то, без чего жизнь была не жизнь для нее. Но от чего? Пытаясь объяснить ему, она употребила русское слово, которого он сначала не понял.

– Ты просто забыл. Это то самое, о чем разглагольствовал Козулин-старший в Хельсинкском порту. Неповторимость. Как все к ней стремятся, как платят любые деньги. Я не понимала, как для меня это важно, пока не стала терять. С каждой новой твоей женой, выплывающей из прошлого, моя неповторимость убывает. Сколько ее у меня осталось? Одна пятая?

(Разговор проходил в те дни, когда она еще ничего не знала о жене-3 и жене-4.)

Как всегда, он надеялся на то, что появление на свет ребенка отвлечет ее от этих горестных подсчетов. Однако сын Никифор не сумел сыграть роль миротворца. Наоборот – он сделался объектом ожесточенных споров.

Антон пытался сохранять спокойный тон.

– Объясни, почему ты хочешь растить его так, как тебя растили в Конь-Колодце? Почему хочешь провести его в жизни точно теми же тропинками, которыми тебя вела бабка Пелагея? Ты выросла очень счастливой? Ты считаешь себя образцом, совершенством? Даже если бы это было так – твой сын совершенно другой человек. У него может быть другой характер, другие потребности, другие желания.

– Нет, нет, нет… Ты все перевернул с ног на голову… Наоборот! Я как раз хочу, чтобы он смог стать всем, чем я не стала, чтобы избежал всех ям, в которые падала я.

– Но почему для этого необходимо на каждое его «хочу» отвечать «нельзя»? Что страшного, если он съест клубничину не после завтрака, а с самого утра? Почему ему нельзя включать и выключать свет? Почему нельзя сосать мое ухо? Он еще не хочет спать – зачем заставлять его? Что – ему завтра рано вставать на службу?

– У ребенка должен быть режим, он должен понимать разницу между «можно» и «нельзя»…

– Но почему «можно» должно быть таким узеньким, а «нельзя» – таким необъятным? Как он научится управляться с вилкой и ножом, с клеем и ножницами, с мыльницей и расческой, если все это у него отнимают, все остается за границей «нельзя»?

Она не выдерживала, начинала кричать, что он затирает ее, что ей ничего не принадлежит в этом доме, что даже ребенка она не может считать своим и воспитывать по-своему. Никифор начинал плакать, колотил кулачками то одного, то другого. Отец с готовностью принимал стойку на коленях и отвечал серией нежнейших апперкотов. Мать прерывала схватку неравных весовых категорий и уносила брыкающегося бойца за канаты, в безопасное «нельзя».

Она не умела радоваться их богатству. Ни дом, ни цветущий страховой бизнес, ни потиражные за книги о приключениях «Вавилонии», ни радиотелевизионные гонорары, ни поступления от фирмы «Пиргорой» (холодильник для путешествующих кошатников пользовался большим спросом, и адмирал Козулин щедро отчислял изобретателю по два цента с каждой банки, вскрытой часовым механизмом) не доставляли ей никакого удовольствия. Она начала экономить на мелочах. Вырезала двадцатицентовые купоны из газет и журналов и потом с гордостью подсчитывала свой выигрыш после каждой поездки в магазин. Старательно прятала в холодильник остатки еды. Подавала на стол остатки курицы и на второй, и на третий день. Кусок хлеба должен был зачерстветь до стука, ломтик колбасы – украситься зеленым пятном, прежде чем она соглашалась выбросить их.

Ей хотелось зарабатывать что-то самой. Антон не противился ей в этом. Она пыталась давать уроки русского на дому, и знакомые изо всех сил старались помочь ей находить учеников. Но ученики почему-то не задерживались долго. Антон позвонил одной студентке и напрямую спросил, что заставило ее прекратить занятия. Ведь плата была такая ничтожная.

– Ваша жена слишком переживает мои ошибки, – честно созналась та. – Можно подумать, что земля разверзнется под ногами, если я скажу «слухал» вместо «слушал». Она останавливает и поправляет меня почти на каждом слове. Так мне не подготовиться за месяц к поездке в Москву.

«И здесь – то же. Все то же самое, – думал Антон. – Погоня за абсолютной правильностью. Неважно, какой ценой. Правильные слова, правильные чувства, правильный режим, правильные дети…»

Она пыталась понять его.

– Ты хочешь сказать, что я должна быть более спонтанной? Что должна давать больше воли себе и другим? Что имею право каждый раз поступать в соответствии со своими эмоциями? Что все они – абсолютно все! – имеют право на существование. Мелкие, злобные, недолговечные, гадкие, корыстные – все-все? Ты хочешь, чтобы я сию минуту выразила себя до конца, дала себе полную эмоциональную разрядку? Но тогда тебе лучше отойти в другой угол кухни. И забрать с собой эту тяжелую сковородку. И этот утюг. И запереть ящик буфета с ножами. И взять в руки большую-большую подушку с турецкого дивана. Способную принять удар миски с супом.

Он видел – она не шутит. Обида разрасталась в ней день за днем. Теснила любовь. Порой ему начинало казаться, что ее обида сливалась с любовью, делалась знаком особой близости. Ведь она никогда не обижалась на других, на посторонних. Только на него. Его слова и поступки не могли быть причиной обиды. Ибо слова и поступки были разными, а обида жила все время, одна и та же, то сильнее, то слабее. Обида на то, что мы сейчас в одной комнате, но ты не со мной. Что я рядом, а ты смотришь в сторону. Что смотришь на меня, но не улыбаешься. Что улыбаешься, но не идешь ко мне. Что идешь ко мне, но не обнимаешь. Что обнимаешь, но не раздеваешь. Что раздеваешь, но не дрожишь от счастья. Что дрожишь от счастья, но через минуту это кончится. Что вот это кончилось, и ты уже не во мне, и тебя опять куда-то уносит.

Может быть, она ждала, что он когда-нибудь ответит ей тем же? Что обидится на нее за что-нибудь горько, тяжело, до слез? И их обиды кинутся друг к другу и сольются в нерасторжимом навеки объятии? Может быть, обида сделалась единственно доступной ей формой душевного касания, любовного осязания? Но как он мог помочь ей в этом?

Голубенькая «тойота» с женщиной за рулем и двумя детьми катит по средней линии трехполосного шоссе. Справа и слева проплывают курортные, поставленные на колеса, игрушки взрослых: моторные лодки, складные домики, фургончики со скаковыми лошадьми, самоходные бассейны.
«Тойота» осторожно пробирается в правый ряд, съезжает с шоссе. Сворачивает к придорожной гостинице. Останавливается. Из дверей гостиницы выходит девушка в пестром платье. В руках у нее – белый дачный саквояж. На голове – шляпа с большими полями. Она машет «тойоте» кукольной, гладкой ладошкой. Ветер, воспользовавшись этой секундой, чуть не срывает с нее шляпу. «Тойота» останавливается. Девушка входит в заднюю дверь, захлопывает ее так небрежно, что пестрый подол остается торчать наружу.
«Тойота» возвращается на шоссе, полоща по ветру пестрым лоскутком.
Салон пустел. Усталые гости расходились по каютам. Каждый хотел набраться сил перед завтрашним днем. Соблазнительные развлечения были запланированы на самые разные вкусы. Верховая прогулка, концерт знаменитого скрипача, игра в рулетку, катание на водяных мотоциклах, гольф, рыбалка, новая кинокомедия, только что отснятая и присланная из Голливуда в подарок, и конечно – вечерний банкет.

Перед уходом Мелада подвела к Антону сонных детей. Он поцеловал их, пожелал спокойной ночи, пообещал завтра прокатить на белоснежной ламе, спустившейся с высоких Анд специально для встречи с ними. Мелада тоже позволила ему обнять себя, подставила щеку. Но прикоснувшись к ее плечам, он почувствовал, как она напряглась, словно удерживая себя от инстинктивного желания отшатнуться.

Значит, это не зажило в ней. А уезжая, она думала, что ей понадобится всего несколько недель. Несколько недель в пенсильванской глуши («Говорят, на севере горы там очень похожи на Карпаты»), чтобы все обдумать, вслушаться в себя. Она просила его не платить ренту за домик вперед, потому что может вернуться в любую минуту. Но вот – не вернулась. Семь месяцев врозь – и до сих пор болит. Хотя почему же семь? На самом деле гораздо больше. Почти полтора года. Почти полтора года прошло со дня его поездки в Олбани. После которой он вернулся и пошел к ней, раскинув руки, и попытался поцеловать и пошутить как ни в чем не бывало.

Но не вышло.

Как она могла почувствовать, что что-то произошло? Какие уроки псковских колдуний и ворожей истончили в ней ревнивое чутье до такого ясновиденья? Ведь он ничем, ничем не выдал себя. И поездка была самая обычная, запланированная заранее, и он действительно выступал вечером в телевизионном диспуте, и она имела возможность видеть эту программу у себя по двадцатому каналу. Никаким образом не могла она узнать, что накануне дочь-5-3 позвонила ему на работу спросить совета и что в разговоре выяснилось, – вот так совпадение! – что они тоже отправляются сегодня в Олбани навестить заболевшую тетю-маму-бабушку Кларенс. И неужели дэдди не зайдет там повидаться с ними? Ей как раз так нужен, так нужен его совет! Потому что она совсем не знает, как ей вести себя с этим противным Питером Лероем. Который воображает, что баскетбольные успехи дают ему право смотреть свысока на старых друзей. И даже не явиться на репетицию школьного спектакля. И вообще, и вообще…

Конечно, он не мог отказать дочери в ее просьбе. И приехал в Олбани на несколько часов раньше. И явился в дом бабушки Кларенс. И, сидя на диване в обнимку с дочерью-5-3 и разрабатывая стратегию борьбы с зазнавшейся баскетбольной звездой, вдруг поймал на себе сияющий взгляд знакомых глаз. Способных по-прежнему – как и много лет назад, под шум приземляющихся самолетов – упиваться радостью чужой встречи. И любовная горошина вдруг вспухла в горле с такой запоздалой силой, что он поперхнулся. И попросил стакан сока. И жена-5 ушла и долго возилась в незнакомой кухне. Так что он пошел за ней следом. И там, в тесном углу за холодильником, они кинулись друг к другу, как двадцатилетние юнцы. И обнимались так, будто не было у них позади ни тягостных открытий, ни измен, ни обид, ни семейной рутины, ни горечи расставанья.

– Как ты?… Как у тебя всё?… Ты вспоминал меня?… Да, да, да!.. А ты?… Я всегда помню… Всегда… Ох, что мы делаем, что мы делаем… Пожалеем потом… Ты постарел… Я слушаю все твои передачи… Нельзя… Нельзя этому дать исчезнуть… Ох, Боже мой – ты все тот же… Это недаром… Недаром нас так свело… Сегодня… Давай встретимся сегодня… Твой отель?… Или нет… Наш домик в горах… Я освобожусь в девять… Помнишь?… Сокровищница дятлов… Это час езды… Ты помнишь? найдешь дорогу?… Я приеду туда раньше… О, как я буду ждать тебя!..

Он проиграл телевизионный диспут по всем статьям. Он едва мог дождаться конца передачи. В кромешной тьме он отыскал дорогу к лесному замку, как будто жил там всю жизнь. Огоньки свечей множились на рюмках, на ножах, на виноградинах, на бусах жены-5. Он смотрел на ее приподнятые скулы, на светящиеся испугом и восхищением глаза и не понимал, как он мог когда-то оставить эту женщину. Не верящую в возможность счастья для себя, но ждущую его каждую секунду. Женщину, роднее и ближе которой не было у него никого на свете.

Как и десять лет назад, они чувствовали себя беглыми преступниками, удравшими ненадолго из-под стражи неусыпных «над». И так же им чудились притаившиеся во тьме сыщики и нацеленные на них объективы. И так же он ощущал под своими пальцами порхание бабочек страха в ее животе. И она с тем же благодарным изумлением повторяла потом: «Как ты кричишь, милый, как ты кричишь…»

Но наутро они послушно вернулись обратно, каждый к своим «надам», не строя никаких планов, ни словом не обмолвившись о том, что где-то когда-то они могут еще раз украсть для себя такую встречу.

Антон принял душ в отеле, убедился, что ночью ему никто не звонил, купил детям подарки в лавке сувениров, Меладе – серебряное кольцо с агатом, и приехал домой нежный, любящий, невиноватый.

Но она все поняла.

Догадалась с первого взгляда.

Видимо, как-то отпечаталась на нем ночь в Дятловом замке, осталась счастливым облаком, которое не смывалось никакими губками, никакими шампунями.

Она отшатнулась, почти отпрыгнула от него.

Ему почудилось, что он слышит лязг задвигаемых решеток, засовов, болтов.

Он надеялся, что рано или поздно это пройдет. Но это не прошло ни через неделю, ни через две, ни через месяц. Она почти все время оставалась одна, совсем одна, в своей добровольной тюрьме. К нему выходила для коротких свиданий. Разговаривала как через стекло. Ни в чем не обвиняла, ни о чем не расспрашивала. Не показывала ни малейшего желания выйти на свободу. Ему как бы давалась единственная возможность вернуть ее, вернуться к ней: присоединиться к ней в ее пожизненном, сокровенном самозаключении.

Но он не хотел. Долготерпение его истощилось. В нем тоже назревал бунт.

«Тойота» останавливается у окошка кафе-мороженого. Вокруг рамы в три ряда идут цветные картинки, изображающие вазочки с пломбиром, бокалы с молочными коктейлями, стаканчики с насаженными на край дольками апельсина, дыни, банана. Женщина за рулем опускает стекло, получает у официантки меню. Девушка в пестром платье решительно тычет пальцем в фотографию – клубничины, разложенные на взбитых сливках. Сын выбирает кофе с мороженым. Дочь капризничает, отказывается выбирать, указывает не на меню, а на белый саквояж пассажирки. Та сначала не понимает. Потом раскрывает молнию пошире. «Да-да», – кивает головой маленькая капризуля. Она хочет того, что налито там, в красном термосе. Пассажирка смеется, качает головой. Нет, этого тебе нельзя.
Раздеваясь в каюте, Антон опять попытался вспомнить досадное, тревожное ощущение, мелькнувшее в прошедшем дне. Тень Горемыкала скользнула где-то близко – он был уверен в этом. Но где? Да, похоже, что утром, во время посадки в Кливленде. Гости, поднимавшиеся на борт «Вавилонии-2», должны были проходить через контрольную калитку-детектор. Конечно, в подобном недоверии был элемент неловкости, омрачавший праздник. Но на этом настаивали страховые компании. Корабль, нагруженный таким количеством богатых людей и шедевров искусства, представляет слишком большой соблазн для бандитов. Вышколенный стройный охранник встречал каждого улыбкой, подавал дамам руку, пытался все превратить в шутку.

Да, может быть, и к лучшему, что Пабло-Педро отказался занять должность начальника охраны империи «Пиргорой». Уж он бы своей грубостью непременно испортил настроение кому-нибудь из гостей. Его вполне устраивала работа ночного вахтера в гигантской косметической фирме, платившей ему двойной оклад. Второй – за то, что он позволял испытывать на себе новые мужские деодоранты. Единственное, что для этого требовалось, – не мыться неделями. Пахучий вахтер ночью никому не мешал и мог посвящать долгие дежурства своему новому любимому занятию: пересчету стоимости предметов роскоши на стоимость добрых дел. Небольшая радикальная газета публиковала данные его изысканий. «На деньги, уплаченные миллиардером Софаргисом за новый – по специальному заказу – лимузин, можно было бы построить три больницы в государстве Бангладеш, обеспечить жильем 319 чикагских бездомных, снабдить учебниками и одеждой 92 836 мозамбикских школьников…»

Посланная к нему на переговоры Линь Чжан вернулась в тревоге. Она застала своего бывшего мужа листающим свежие газеты и журналы. Глаза его жадно бегали по заметкам светской хроники и фотографиям в поисках новых жертв.

– Что скривилась? – щелкал он ногтем по портрету британской принцессы. – Знаешь небось, что давно у меня в списке… Только попробуй, купи себе этого скакуна. Мигом ославлю!.. А эта-то, эта – гляди, как озирается. Не все тебе голой по экрану кататься да мужей менять! Думаешь, не знаю, сколько твоя последняя вилла стоит? Точнехонько два корабля риса для голодных эфиопцев… Скоро, скоро прочтешь о себе, не тревожься…

Ах, Пабло-Педро, Пабло-Педро – честный солдат в безнадежной войне за равенство! Разве не слыхал ты, что и в роскошной вилле люди кончают с собой от отчаяния? Что и в замке с мраморным бассейном можно быть глубоко и безнадежно несчастным? Только голод живота можно утолить одной и той же пригоршней риса, равной для всех. Но не равны люди по голоду души, и с этим ничего не поделать ни тебе, ни Льву Толстому, ни Карлу Марксу, ни Жан-Жаку Руссо, ни святым апостолам.

Расхаживая взад-вперед мимо дверей, за которыми жена-7 укрылась от него в тюрьме своей сокровенности, Антон сочинял речи. Но это не были речи оправдывающегося. Он нападал.

Да, я сделал все, что мог, чтобы не ранить тебя. И не моя вина, что мне не удалось скрыть главного. Этого чувства обновленности, которое осталось во мне после ночи в Дятловом замке. Будто накупался всласть в горячем лесном озере. И ты, своим ворожейским чутьем, немедленно опознала, обнаружила это чувство. Ну и пусть! Пускай вы будете опять говорить, что я вечный кочевник, что уношу свои доски и кирпичи, что гонюсь за чужими лужками и оставляю позади развалины.

А что если я никуда не хочу уходить? Почем вы знаете – может быть, мне просто тесно в вашем доме? Что если мне назначено построить новый – более просторный? В котором хватило бы места всем моим женам, и всем моим детям, и всем моим любимым? Потому что я никого не в силах разлюбить и не могу поверить, чтобы это было дано мне как проклятие, а не как благословение.

Конечно, обрывки этих речей пытались прорваться в его телевизионные притчи-проповеди.

Продюсер хватался за голову, бежал к нему через всю студию, потрясая листками.

– Тони, ты убийца! Ты разорить меня хочешь?… Что это за разглагольствования о библейских патриархах, имевших по нескольку жен? При чем тут Иаков, при чем тут Второзаконие, при чем тут царь Соломон? Мы живем в двадцатом веке! Кто это будет «вспоминать наши времена, как…» – где это? ага: «…как мрачную и жестокую эпоху принудительной моногамии»? Которая вот – «…ничем не лучше варварства, обязывающего зарывать в землю живых жен и лошадей вместе с умершим вождем племени»!

– Джек, полно тебе. Ты же знаешь, у меня всегда говорит вымышленный персонаж, часто полубезумный проповедник…

– Довольно! Хватит тебе обманывать себя. Прошли те денечки, когда никому не известный Энтони Себеж мог плести, что ему вздумается, и прятаться за чью-то спину. Теперь все твои зрители, все твои слушатели знают тебя как облупленного. Число жен, число детей, число разводов – все им известно! И думаешь, они поверят в какого-то выдуманного разрушителя семейных уз? Ты когда-нибудь видел анкету, которую заполняет иммигрант, въезжающий в эту страну? Его не спрашивают, не был ли он вором, богохульником, наркоманом, убийцей. Нет! Единственное, в чем он должен поклясться: что он не проповедовал и не будет проповедовать многоженство. И тогда – милости просим. А нет – въезд закрыт. Да такую передачу у меня не купят даже в штате Юта!

– Мой чудак вовсе не пропагандирует многоженство. Он только рассуждает о незаслуженных мучениях миллионов одиноких людей. Которые ненавидят одиночество, которые полны нерастраченной любви, которые готовы были бы делить ее с другими. Жить с любимым человеком – мужчиной ли, женщиной – втроем, вчетвером. Но не могут. Потому что общество немедленно заклеймит их позором.

– А что бы он хотел? Снова таборы хиппи под дымком марихуаны? Отдельные городки для тех «раскрепощенных», которые ищут друг друга по объявлениям в газетах? Или просто открытые «Общества свального греха»?

– Вовсе нет. Он признает святость брака. Пусть те, для кого дороже всего неповторимость, живут по-своему, всю жизнь друг с другом или в гордом одиночестве. Но и прочим, тем, для кого «люблю» важнее «владею», пусть дадут жить так, как душа просит. Современное, так называемое цивилизованное, общество, утверждает мой чудак, было создано собственниками. Они умели ценить собственность, но не умели ценить любовь. Ничего не понимали в ней. Поэтому и создали семью на обожаемом ими принципе. «Ты – моя, а я – твой. Навеки. Неотторжимо. Неотчуждаемо. Со всеми набегающими процентами. Со всеми неизбежными убытками». Но в истории вовсе не всегда было так. И в жизни считанные люди могут подчинить себя целиком этому принципу. Перечтите биографии тех, кому поставлены памятники в цивилизованных странах. Многие ли среди них могли прожить всю жизнь в добродетельном браке? Почитайте статистические отчеты, полистайте судебные дела о разводах и изменах. Мой чудак лишь высказывает мысль: «Любовь – как талант. Одни наделены ею с избытком, другие – обделены. Можно счастливо прожить и без таланта, и без любви. В жизни много других радостей. Но жить с неиспользуемым талантом и неутоленной любовью – мука. Можете вы себе представить общество, в котором каждому человеку в течение жизни разрешалось бы написать только одну книгу, нарисовать одну картину, сочинить одну сонату? Все ваши Рафаэли, Бетховены, Фолкнеры, утверждает мой чудак, в таком обществе превратились бы в преступников. Точно так же, как был объявлен преступником добрейший Казанова.

Продюсер Джек в сердцах швырял скомканные листки в корзину и выбегал из кабинета с криком: «Без меня! Делайте что хотите, но чтобы имени моего не было под этим! Мне хватает семейных скандалов и без того! Пусть кто-нибудь втолкует этому истукану, что всему должна быть граница!»

Антон уступал, откладывал опасную тему до других времен. Но в душе не сдавался. Человек должен следовать тому, что ему назначено. Идти на смутный зов. Даже если он не знает точно куда.

Он не знал. Он не знал, что заставляло его снова и снова выкраивать день, вечер, ночь, садиться в машину и мчаться к какому-нибудь заштатному мотелю на полпути до Питсбурга. И верить, что с другой стороны, навстречу ему, примчится машина с сиреневым инопланетным флажком. Поля любви сходились с полями опасности, и в точке их пересечения возникало непереносимо манящее свечение. Оно окружало Джил, когда она входила к нему в дверь скромного номера и вешала снаружи невыполнимую просьбу «не тревожить». Но даже ей он не мог обещать ничего, кроме себя сиюминутного. И был счастлив тем, что она не требовала от него стать другим. И мчалась к нему навстречу, когда бы он ни позвал.

Кто знает – может быть, ему суждено прожить с нею остаток своих дней. А может быть, ему назначено начать с нее и пройти весь путь обратно, вернуться по очереди ко всем своим прежним женам. Может быть, наоборот, предстоит идти только вперед, дойти аж до двенадцатой и закончить плавание жизни на корабле, полном жен и потомков, любящих его и друг друга без ревности, сведенных вместе его любовью. Сегодняшнее плавание на «Вавилонии-2», собравшее так много людей, которые без него никогда бы не узнали, не сблизились бы друг с другом, – не репетиция ли оно того будущего, окончательного его торжества? Быть может, вся его задача – чтобы любви было много, чтобы хватило на всех?

«Тойота» останавливается на стоянке вблизи причала. Обе женщины выходят, помогают выйти детям. Пассажирка берет за руку мальчика. Его мать ставит чемодан в удобную коляску, в которой есть сиденье и для девочки. Они идут в сторону сверкающей «Вавилонии-2». Потом вдруг оборачиваются и прощально машут тому, кто держит камеру. Рука снимающего на мгновение появляется в кадре. Машет в ответ. Она видна расплывчато, не в фокусе. Но кольца, но кружевной манжет блузки явно показывают, что снимает – женщина.
Вновь прибывшие поднимаются по трапу. Приветливый охранник подхватывает детей, проносит их одного за другим через калитку-детектор. Подает руку дамам. Пассажирка в пестром платье достает из саквояжа красный термос, с извиняющимся жестом показывает его охраннику, постукивает пальцем по металлическому корпусу. Охранник понимающе кивает, помогает спрятать термос обратно в белый саквояж. Пропускает приехавших на корабль.
Антон проснулся от сдавленного крика. Подскочил, сел в кровати, выпучив глаза в темноту каюты. Тут же понял, что кричал он сам.

«Это всего лишь дурной сон, – подумал он. – Какое счастье, что это просто кошмар. Что можно проснуться и спастись».

Но страх не исчезал.

Он понял, что просто во сне память его сумела наконец доискаться до тревожного пятна, мучившего его весь день. До красного термоса, мелькнувшего в расстегнутом саквояже.

Десятки других ничтожных впечатлений мгновенно вспыхнули и протянулись лучами к этой обжигающей точке.

Как?! как он мог забыть о ней?

Подруга Мелады! Куда делась подруга Мелады? И кто она? Не она ли уходила прочь от причала во время последней короткой остановки в Виндзоре? Правда, та была в белом брючном костюме. Но разве не могла она просто переодеться, оставить пестрое платье в каюте? Он заметил уходящую мельком. Не узнал. Но сейчас вспоминает – что-то было знакомое в этой кукольной походке. Но кто-то отвлек его в тот момент. Он ни разу не видел ее лица. Но вечером она была без шляпы. И он запомнил мелькнувшую деталь: мочка уха удаляющейся женщины показалась ему странно деформированной, расплющенной.

Погружаясь все глубже в пучину несказанного ужаса, он припомнил также, какое странное выражение было на лице Мелады сегодня вечером. И вместо обычного «доброй ночи» она сказала по-русски «прощай». А дети? Сначала их не было в зале. Она разбудила их? Привела проститься?

Он закричал снова – теперь уже наяву.

Он начал вырываться из плена одеял и простыней.

Босой, всклокоченный, полуодетый, он выбежал в коридор и понесся по нему, воя и колотя кулаками в двери кают.

Испуганные пассажиры просыпались один за другим, высовывали головы из дверей, спрашивали, что случилось.

Завыла сирена тревоги.

Ослепший от ужаса Энтони Себеж метался по лесенкам и переходам незнакомого корабля, не в силах отыскать спуск в трюм.

– Топливный бак! – вопил он. – Где топливный бак! Ищите топливный бак! Скорее! Мы еще можем успеть!

Оставим его в эту минуту.

Он еще может успеть.

Чешская взрывчатка вовсе не так надежна, как принято думать. Бывали, бывали случаи – один на пятьсот, – когда и она не откликалась на электрический укол, посланный детонатором.

Батарейки во взрывателе тоже могут оказаться неисправными. Их срок годности неизвестен. Неизвестно, сколько они пролежали без дела, в ожидании своего часа. Неизвестен ведь и сам час, то есть момент, в который электрическим контактам назначено звякнуть друг о друга.

Он может успеть.

Мелада может опомниться, ужаснуться задуманному. Она может выбежать из каюты, схватить его за руку, потащить потайной лесенкой в трюм, показать – если она знает – то место, где адская машина примотана изолентой к трубе под днищем топливного бака.

Он может успеть.

Мы все можем еще успеть.

Ведь у нас – по несказанной милости Твоей – есть спасительное прибежище бытия. Где секунды так длинны, что босой ступне дано обогнать несущиеся по проводочку электроны. Но даже если он не успеет, если проиграет свое последнее состязание с Горемыкалом, у нас остается возможность занять опустевшее место Одинокого островитянина перед телевизором. И, увидев в утренних новостях страшные кадры катастрофы на озере Гурон, восславить – вопреки всему – Твое взрывоопасное могущество и головоломную премудрость.

Но оставлено ли нам – безнадежным второгодникам – право снова поднять руку и снова и снова задавать Тебе одни и те же вопросы? Что означают эти разорванные тела, плавающие в смеси крови и мазута? Как должны мы понимать детский бант, застрявший на обломке кроватки? Какой путеводной вехой может послужить нам лицо спасшейся женщины с вырванными глазами?

Следует ли нам навеки запретить коллекционирование почтовых марок?

Или мы должны до бесконечности улучшать наши средства самозащиты и самоохраны?

Или нам просто надлежит отзываться на зов Твой каждый день, не дожидаясь столь страшных окриков и напоминаний?

Но почему зову Твоему нужно оставаться таким мучительно неясным? Ведь при желании Ты мог бы открыть его значение даже таким тупицам, как мы. Что стоит Тебе сказать просто и строго: «Идите туда, сделайте то-то»? Мы бы поняли, послушались, с благодарностью кинулись исполнять. Или Тебе это не нужно? Тебе не доставит никакой радости ткань Творения, из которой будет удалена сверкающая нить свободы? Нашей – даже от Твоих приказов – свободы?

Конечно, есть среди нас и такие, что слышат Твой зов отчетливее и яснее, чем другие. Они устремляются всей душой вверх и вперед, к Тебе, к Тебе. Но даже они с тоской и недоумением остановятся, оглядываясь на тонущих – старых, молодых и малых – пассажиров «Вавилонии-2».

– Неужели таково поставленное Тобой условие? – спросят они. – Неужели мы должны бежать к Тебе изо всех сил, но так, чтобы при этом не дать отстать и остальным? Неужели Ты требуешь, чтобы в нашем беге ни одно уязвленное сердце не осталось позади? Да разве это возможно? Уж лучше бы Ты приказал нам выстроить все книги мира по алфавитам всех языков старых и новых Вавилонских башен.

Но Ты молчишь. И даешь уязвленным сердцам кричать их страшную непереносимую правду так, как они умеют, – кровавым, нечленораздельным языком. Кричать, пока мы не услышим.

Только осталось ли у нас время?

На какой – о, на какой! – час, день, месяц, год, век – взведен Твой взрыватель?

Назначено ли нам успеть?