Заказать звонок

Психология человеческой агрессивности

Автор: СЕЛЬЧЕНОК К.

ПРЕДИСЛОВИЕ
Ближайшими по смыслу словами к термину «агрессия» являются следующие: нападение, захват, переход границ, насилие, проявление враждебности, угроза и реализация воинственности. Издревле человечество проявляло интерес к феномену агрессии. Особенно это верно для представителей правящих классов, из века в век озабоченных практикой управления своими подданными и стратегиями направленного воспитания законопослушных и исполнительных членов общества. И в наше время агрессия является предметом активнейших научно-практических изысканий. Ежегодно в свет выходят сотни статей, десятки монографий, посвященных самым различным вопросам стимуляции и обуздания агрессии с использованием самых разных методов: от психотропных препаратов до психотехнологий скрытого управления идеологическими ориентациями целых групп населения.
Склонность к агрессивному, захватническому, насильственному поведению досталась нам в наследство от наших животных предков. Завоевание новых территорий, получение свободного доступа к наиболее богатым источникам удовольствия, стремление контролировать наибольшее число членов сообщества и распоряжаться запасами пищи и питья — всем этим более или менее успешно занимались наши далекие предки. Как и большинство животных, представители рода человеческого существенно различаются по степени склонности к проявлению агрессии. Наряду с тихонями и недотрогами активно действуют драчуны и забияки, всеми силами реализуя гнетущее желание поразрушать и позавоевывать. Сила, направленность и продолжительность агрессивных проявлений зависит от целого спектра психологических, физиологических и ситуационных факторов. Немаловажное значение при формировании приличного уровня агрессивности играют многие биографические и конституциональные факторы — характер рациона человека в немалой степени определяет его воинственность. Но так или иначе, в основе всякой агрессивности лежит тот или иной конфликт — осознаваемый или бессознательный, мимолетный или затяжной, охотно раздуваемый или вынужденно принимаемый. По сути своей, всякая агрессия является ничем иным, как проявлением активного, деятельного недовольства человека условиями окружающей жизни, ближними или самим собой.
Агрессия вовсе не должна пониматься как сугубо негативный, деструктивный и противостоящий гармонии жизни феномен. Как раз напротив — роль агрессии в развитии жизни столь велика, что ее попросту трудно переоценить. Кстати, эллинское божество, символизирующее агрессию, Арес, покровитель воинов и сражений, — имел наряду с разрушительным и позитивный, конструктивно-созидательный аспект. Агрессия характеризуется активным движением психо-биологической энергии, направляемой на тот или иной вид деятельности. Однако сама эта деятельность может быть различной. Агрессия может служить как покровителю любви, Эросу, так и властелину умирания Танатосу. Критериями же оценки характера того или иного агрессивного эксцесса служат преследуемые индивидуумом цели, движущие мотивы и реализуемые в процессе обнаружения агрессивных импульсов ценности. Энергии агрессивности могут успешно канализироваться в напряженной конкурентоспособности и художнической пассионарности, направляться на самосохранение и защиту угнетенных, способствовать скорейшему выздоровлению или усердно преследуемому физическому либо интеллектуальному развитию. Но те же силы могут динамизировать активность сексуального маньяка или вести на смерть вконец запутавшегося подростка. Во всех этих случаях мы имеем дело с одним и тем же психофизическим феноменом, но сколь различно он проявляется!
Не следует забывать о том, что человек, отягощенный известным зарядом агрессивной активности, неизменно страдает от нее сам, причем в немалой степени. В наше сумбурное и взбалмошное время мало кто оказывается в состоянии реально управлять собственной агрессивностью. Раздражительность и нетерпеливость, всегда сопровождающие невольные проявления агрессивности, носят неестественный, навязчивый, компульсивный характер. Фактически подавляющее большинство людей являются рабами собственной агрессивности, особенно если от рождения они наделены ею в значительной степени. Внешние проявления агрессивности неизменно связаны с плохо осознаваемым (но оттого ничуть не менее разрушающим души) чувством страха. Плохо контролируемая агрессивность нередко оборачивается против самого индивидуума, проявляясь в различных формах саморазрушения — от самообвинений и самобичеваний до растянутого по времени самоубийства в форме никотиномании или злоупотребления алкоголем. Специалисты-психологи вполне обоснованно полагают, что главной причиной несчастных случаев и автомобильных аварий на деле оказывается все та же неосознаваемая ненависть к самому себе и порожденная ею страсть к самоуничтожению. Даже если последняя и не осознается, это тем не менее не мешает ей реализовываться на практике, заводя человека в непроходимую топь и направляя его автомобиль навстречу гибели.
Особенно опасным в сегодняшнем мире представляется то, что агрессивное поведение нередко связано с так называемой дефицитарной мотивацией, определяемой недостатком или отсутствием тех или иных желаемых предметов или состояний. Чаще всего агрессивность выходит наружу тогда, когда человек не в состоянии интеллектуально разрешить стоящую перед ним проблему и вместо того, чтобы обойти или каким-либо образом преодолеть вставшее на его пути препятствие, в слепой ярости стремится его попросту разрушить. Почти как в известном анекдоте: «Что тут думать — трясти надо!» Любая задача может решаться без излишнего насилия лишь в том случае, если человек знает, как именно следует ее решать, и в полной мере использует дарованные ему сокровища интеллекта. Однако еще страшнее, когда выраженная страсть и агрессия сочетается с развитым интеллектом. Последствия такого инфернального союза прекрасно демонстрируются членами преступных банд всего мира. Это воистину кошмарный психологический коктейль: злоба и жестокость, ненависть и жадность, неосознаваемое чувство вины и глубинный стыд за содеянное в сочетании с развитым рассудком. С каждым десятилетием такое сочетание становится все популярнее, что вполне может способствовать разрушению и человечества, и планеты.
Но все же без известной доли агрессивности людям не обойтись. Мягкотелость и попустительство, укрепленные не в силе но в слабости, могут принести не меньше вреда, чем маниакальное стремление к столкновениям и разрушениям. Когда нужно отстоять спортивную честь страны на международных соревнованиях, когда необходимо спасти своих близких от нападения уличных хулиганов, наконец, когда приходится с оружием в руках защищать свою Родину — тут без высокого уровня управляемой агрессивности не обойтись. Энергии агрессии питают смелость и отвагу, дерзость и самоотверженность, способность идти на риск и проявляемую в экстремальных условиях находчивость. Однако нужно все же различать напористость в проведении дерзкой шахматной атаки при численном превосходстве противника и сметание фигур с доски, подхлестнутое вспышкой гнева и раздражения по поводу проигранной партии.
Сегодня мир стал крайне опасным во многих отношениях. На первом же месте в ряду дестабилизирующих факторов стоит эскалация агрессии в самых разнообразных формах. Развитие технологической цивилизации привело к пересмотру основных ценностей и идеалов, которые в прошлом выступали в качестве ограничителей агрессивных эксцессов и способствовали упорядочиванию человеческих отношений. Теперь же, когда фиксирующие рамки этики и духовности утратили свое былое значение для очень многих людей, последние сдерживаемы в своих деструктивных поползновениях лишь сотрудниками правоохранительных органов, да и то далеко не всегда. Временами наблюдаемая картина напоминает веселье обезьян, наконец-то вырвавшихся из клеток. Потому-то ученые всего мира по прежнему проявляют колоссальный интерес к изучению различных аспектов феномена агрессии и не прекращают своего продвижения к решению задачи управления ею.
Понятно, что психологическим видением агрессии должен обладать каждый из нас как ради управления самим собой, так и ради более полного понимания поведения окружающих. В настоящей хрестоматии объединены работы самых разных авторов, представляющих различные подходы к исследованию феномена агрессии. Все эти подходы равно интересны и прекрасно дополняют один другого, совместно предоставляя возможность объемного, стереоскопического видения проблемы. Мы убеждены в том, что всем без исключения будет полезно познакомиться с материалами, представленными в данной книге, не только ради удовлетворения чисто теоретического интереса, но, прежде всего, ради понимания способов практического управления агрессивностью. Многим предстоит заново переосмыслить значение и глубину феномена агрессии, причем на примере своего собственного поведения. «Страусиная политика» в решении этого вопроса может оказаться попросту губительной. Нельзя закрывать глаза на столь серьезную проблему, каковой является агрессивность. Мы убеждены, что благодаря изучению данной книги многим удастся разобраться в себе и лучше понять причины того или иного поведения окружения. Это позволит не только перестать страшиться агрессивности в себе и других, но и научит сотрудничеству с этими капризными и вздорными, но живыми и подвижными энергиями. В конце концов, мы не в состоянии как-то помочь другим, если не умеем справляться с самими собой. Именно эта максима нам и представляется организующей идеей настоящей книги.

Конрад ЛОРЕНЦ
АГРЕССИЯ. ДЛЯ ЧЕГО НУЖНА АГРЕССИЯ
Часть силы той, что без числа,Творит добро, всему желая зла.

Гете

Для чего вообще борются друг с другом живые существа? Борьба — вездесущий в природе процесс; способы поведения, предназначенные для борьбы, как и оружие, наступательное и оборонительное, настолько высоко развиты и настолько очевидно возникли под селекционным давлением соответствующих видосохраняющих функций, что мы, вслед за Дарвином, несомненно, должны заняться этим вопросом.

Как правило, неспециалисты, сбитые с толку сенсационными сказками прессы и кино, представляют себе взаимоотношения «диких зверей» в «зеленом аду» джунглей как кровожадную борьбу всех против всех. Совсем еще недавно были фильмы, в которых, например, можно было увидеть борьбу бенгальского тигра с питоном, а сразу вслед затем — питона с крокодилом. С чистой совестью могу заявить, что в естественных условиях такого не бывает никогда. Да и какой смысл одному из этих зверей уничтожать другого? Ни один из них жизненных интересов другого не затрагивает!

Точно так же и формулу Дарвина «борьба за существование», превратившуюся в модное выражение, которым часто злоупотребляют, непосвященные ошибочно относят, как правило, к борьбе между различными видами. На самом же деле, «борьба», о которой говорил Дарвин и которая движет эволюцию, — это в первую очередь конкуренция между ближайшими родственниками. То, что заставляет вид, каков он сегодня, исчезнуть — или превращает его в другой вид, — это какое-нибудь удачное «изобретение», выпавшее на долю одного или нескольких собратьев по виду в результате совершенно случайного выигрыша в вечной лотерее Изменчивости. Потомки этих счастливцев, как уже говорилось, очень скоро вытеснят всех остальных, так что вид будет состоять только из особей, обладающих новым «изобретением».

Конечно же, бывают враждебные столкновения и между разными видами. Филин по ночам убивает и пожирает даже хорошо вооруженных хищных птиц, хотя они наверняка очень серьезно сопротивляются. Со своей стороны — если они встречают большую сову средь бела дня, то нападают на нее, преисполненные ненависти. Почти каждое хоть сколь-нибудь вооруженное животное, начиная с мелких грызунов, яростно сражается, если у него нет возможности бежать. Кроме этих особых случаев межвидовой борьбы существуют и другие, менее специфические. Две птицы разных видов могут подраться из-за дупла, пригодного под гнездо; любые два животных, примерно равные по силе, могут схватиться из-за пищи и т.д. Здесь необходимо сказать кое-что о случаях межвидовой борьбы, иллюстрированных примерами ниже, чтобы подчеркнуть их своеобразие и отграничить от внутривидовой агрессии, которая собственно и является предметом нашей книги.

Функция сохранения вида гораздо яснее при любых межвидовых столкновениях, нежели в случае внутривидовой борьбы. Взаимное влияние хищника и жертвы дает замечательные образцы того, как отбор заставляет одного из них приспосабливаться к развитию другого. Быстрота преследуемых копытных культивирует мощную прыгучесть и страшно вооруженные лапы крупных кошек, а те — в свою очередь — развивают у жертвы все более тонкое чутье и все более быстрый бег. Впечатляющий пример такого эволюционного соревнования между наступательным и оборонительным оружием дает хорошо прослеженная палеонтологически специализация зубов травоядных млекопитающих — зубы становились все крепче — и параллельное развитие пищевых растений, которые по возможности защищались от съедения отложением кремневых кислот и другими мерами. Но такого рода «борьба» между поедающим и поедаемым никогда не приводит к полному уничтожению жертвы хищником; между ними всегда устанавливается некое равновесие, которое — если говорить о виде в целом — выгодно для обоих. Последние львы подохли бы от голода гораздо раньше, чем убили бы последнюю пару антилоп или зебр, способную к продолжению рода. Так же, как — в переводе на человечески-коммерческий язык — китобойный флот обанкротился бы задолго до исчезновения последних китов. Кто непосредственно угрожает существованию вида — это не «пожиратель», а конкурент; именно он и только он. Когда в давние времена в Австралии появились динго — поначалу домашние собаки, завезенные туда людьми и одичавшие там, — они не истребили ни одного вида из тех, что служили добычей, зато под корень извели крупных сумчатых хищников, которые охотились на тех же животных, что и они. Местные хищники, сумчатый волк и сумчатый дьявол, были значительно сильнее динго, но в охотничьем искусстве эти древние, сравнительно глупые и медлительные звери уступали «современным» млекопитающим. Динго настолько уменьшили поголовье добычи, что охотничьи методы их конкурентов больше «не окупались», так что теперь они обитают лишь на Тасмании, куда динго не добрались.

Впрочем, с другой стороны, столкновение между хищником и добычей вообще не является борьбой в подлинном смысле этого слова. Конечно же, удар лапы, которым лев сбивает свою добычу, формой движения подобен тому, каким он бьет соперника, — охотничье ружье тоже похоже на армейский карабин, — однако внутренние истоки поведения охотника и бойца совершенно различны. Когда лев убивает буйвола, этот буйвол вызывает в нем не больше агрессивности, чем во мне аппетитный индюк, висящий в кладовке, на которого я смотрю с таким же удовольствием. Различие внутренних побуждений ясно видно уже по выразительным движениям. Если собака гонит зайца, то у нее бывает точно такое же напряженно-радостное выражение, с каким она приветствует хозяина или предвкушает что-нибудь приятное. И по львиной морде в драматический момент прыжка можно вполне отчетливо видеть, как это зафиксировано на многих отличных фотографиях, что он вовсе не зол. Рычание, прижатые уши и другие выразительные движения, связанные с боевым поведением, можно видеть у охотящихся хищников только тогда, когда они всерьез боятся своей вооруженной добычи, но и в этом случае лишь в виде намека.

Ближе к подлинной агрессии, чем нападение охотника на добычу, интересный обратный случай «контратаки» добычи против хищника. Особенно это касается стадных животных, которые всем скопом нападают на хищника, стоит лишь им его заметить; потому в английском языке это явление называется «мобинг» (mob — англ. толпа).

В обиходном немецком соответствующего слова нет, но в старом охотничьем жаргоне есть такое выражение — вороны или другие птицы «травят» филина, кошку или другого ночного хищника, если он попадется им на глаза при свете дня. Если сказать, что стадо коров «затравило» таксу — этим можно шокировать даже приверженцев святого Хуберта (покровителя животных и охоты); однако, как мы вскоре увидим, здесь и в самом деле идет речь о совершенно аналогичных явлениях.

Нападение на хищника-пожирателя имеет очевидный смысл для сохранения вида. Даже когда нападающий мал и безоружен, он причиняет объекту нападения весьма чувствительные неприятности. Все хищники, охотящиеся в одиночку, могут рассчитывать на успех лишь в том случае, если их нападение внезапно. Когда лисицу сопровождает по лесу кричащая сойка, когда вслед за кобчиком летит целая стая предупреждающе щебечущих трясогузок — охота у них бывает основательно подпорчена. С помощью травли многие птицы отгоняют обнаруженную днем сову так далеко, что на следующий вечер ночной хищник охотится где-то в другом месте. Особенно интересна функция травли у ряда птиц с высокоразвитой общественной организацией, таких, как галки и многие гуси. У первых важнейшее значение травли для сохранения вида состоит в том, чтобы показать неопытной молодежи, как выглядит опасный враг. Такого врожденного знания у галок нет. У птиц это уникальный случай традиционно передаваемого знания. Гуси, на основании строго избирательного врожденного механизма, «знают»: нечто пушистое, рыже-коричневое, вытянутое и ползущее — чрезвычайно опасно. Однако и у них видосохраняющая функция «мобинга» — со всем его переполохом, когда отовсюду слетаются тучи гусей, — имеет в основном учебную цель. Те, кто этого еще не знал, узнают: лисы бывают здесь! Когда на нашем озере лишь часть берега была защищена от хищников специальной изгородью, — гуси избегали любых укрытий, под которыми могла бы спрятаться лиса, держась на расстоянии не меньше 15 метров от них; в то же время они безбоязненно заходили в чащу молодого сосняка на защищенных участках. Кроме этих дидактических целей, травля хищных млекопитающих — и у галок, и у гусей — имеет, разумеется, и первоначальную задачу: отравлять врагу существование. Галки его бьют, настойчиво и основательно, а гуси, по-видимому, запугивают своим криком, невероятным количеством и бесстрашным поведением. Крупные канадские казарки атакуют лису даже на земле пешим сомкнутым строем; и я никогда не видел, чтобы лиса попыталась при этом схватить одного из своих мучителей. С прижатыми ушами, с явным отвращением на морде, она оглядывается через плечо на трубящую стаю и медленно, «сохраняя лицо», трусит прочь.

Конечно, мобинг наиболее эффективен у крупных и вооруженных травоядных, которые — если их много — «берут на мушку» даже крупных хищников. По одному достоверному сообщению, зебры нападают даже на леопарда, если он попадается им в открытой степи. У наших домашних коров и свиней инстинкт общего нападения на волка сидит в крови настолько прочно, что если зайти на пастбище к большому стаду в сопровождении молодой и пугливой собаки — это может оказаться весьма опасным делом. Такая собака, вместо того чтобы облаять нападающих или самостоятельно удрать, ищет защиты у ног хозяина. Мне самому с моей собакой Стази пришлось однажды прыгать в озеро и спасаться вплавь, когда стадо молодняка охватило нас полукольцом и, опустив рога, угрожающе двинулось вперед. А мой брат во время первой мировой войны провел в южной Венгрии прелестный вечер на иве, забравшись туда со своим скоч-терьером под мышкой: их окружило стадо полудиких венгерских свиней, свободно пасшихся в лесу, и круг начал сжиматься, недвусмысленно обнажив клыки.

О таких эффективных нападениях на действительного или мнимого хищника-пожирателя можно было бы рассказывать долго. У некоторых птиц и рыб специально для этой цели развилась яркая «апосематическая», или предупреждающая, окраска, которую хищник может легко заметить и ассоциировать с теми неприятностями, какие он имел, встречаясь с данным видом. Ядовитые, противные на вкус или как-либо иначе защищенные животные самых различных групп поразительно часто «выбирают» для предупредительного сигнала сочетания одних и тех же цветов — красного, белого и черного. И чрезвычайно примечательны два вида, которые — кроме «ядовитой» агрессивности — не имеют ничего общего ни друг с другом, ни с упомянутыми ядовитыми животными, а именно — утка-пеганка и рыбка, суматранский усач. О пеганках давно известно, что они люто травят хищников; их яркое оперение настолько угнетает лис, что они могут безнаказанно высиживать утят в лисьих норах, в присутствии хозяев. Суматранских усачей я купил специально, чтобы узнать, зачем эти рыбки окрашены так ядовито; они тотчас же ответили на этот вопрос, затеяв в большом общем аквариуме такую травлю крупного окуня, что мне пришлось спасать хищного великана от этих безобидных с виду малюток.

Как при нападении хищника на добычу или при травле хищника его жертвами, так же очевидна видосохраняющая функция третьего типа боевого поведения, который мы с X. Хедигером называем критической реакцией. В английском языке выражение «сражаться, как крыса, загнанная в угол» символизирует отчаянную борьбу, в которую боец вкладывает все, потому что не может ни уйти, ни рассчитывать на пощаду. Эта форма боевого поведения, самая яростная, мотивируется страхом, сильнейшим стремлением к бегству, которое не может быть реализовано потому, что опасность слишком близка. Животное, можно сказать, уже не рискует повернуться к ней спиной — и нападает само, с пресловутым «мужеством отчаяния». Именно это происходит, когда бегство невозможно из-за ограниченности пространства — как в случае с загнанной крысой, — но точно так же может подействовать и необходимость защиты выводка или семьи. Нападение курицы-наседки или гусака на любой объект, слишком приблизившийся к птенцам, тоже следует считать критической реакцией. При внезапном появлении опасного врага в пределах определенной критической зоны многие животные яростно набрасываются на него, хотя бежали бы с гораздо большего расстояния, если бы заметили его приближение издали. Как показал Хедигер, цирковые дрессировщики загоняют своих хищников в любую точку арены, ведя рискованную игру на границе между дистанцией бегства и критической дистанцией. В тысяче охотничьих рассказов можно прочесть, что крупные хищники наиболее опасны в густых зарослях. Это прежде всего потому, что там дистанция бегства особенно мала; зверь в чаще чувствует себя укрытым и рассчитывает на то, что человек, продираясь сквозь заросли, не заметит его, даже если пройдет совсем близко. Но если при этом человек перешагнет рубеж критической дистанции зверя, то происходит так называемый несчастный случай на охоте — быстро и трагично.

В только что рассмотренных случаях борьбы между животными различных видов есть общая черта: здесь вполне ясно, какую пользу для сохранения вида получает или «должен» получить каждый из участников борьбы. Но и внутривидовая агрессия — агрессия в узком и собственном смысле этого слова — тоже служит сохранению вида. В отношении ее тоже можно и нужно задать дарвиновский вопрос «для чего?». Многим это покажется не столь уж очевидным; а люди, свыкшиеся с идеями классического психоанализа, могут усмотреть в таком вопросе злонамеренную попытку апологии Жизнеуничтожающего Начала, или попросту Зла. Обычному цивилизованному человеку случается увидеть подлинную агрессию лишь тогда, когда сцепятся его сограждане или домашние животные; разумеется, он видит лишь дурные последствия таких раздоров. Здесь поистине устрашающий ряд постепенных переходов — от петухов, подравшихся на помойке, через грызущихся собак, через мальчишек, разбивающих друг другу носы, через парней, бьющих друг другу об головы пивные кружки, через трактирные побоища, уже слегка окрашенные политикой, — приводит наконец к войнам и к атомной бомбе.

У нас есть веские основания считать внутривидовую агрессию наиболее серьезной опасностью, какая грозит человечеству в современных условиях культурно-исторического и технического развития. Но перспектива побороть эту опасность отнюдь не улучшится, если мы будем относиться к ней как к чему-то метафизическому и неотвратимому; если же попытаться проследить цепь естественных причин ее возникновения — это может помочь. Всякий раз, когда человек обретал способность преднамеренно изменять какое-либо явление природы в нужном ему направлении, он был обязан этим своему пониманию причинно-следственных связей, определяющих это явление. Наука о нормальных жизненных процессах, выполняющих функцию сохранения вида, — физиология, — является необходимым основанием для науки о нарушениях этих процессов — патологии. Поэтому давайте забудем на какое-то время, что в условиях цивилизации агрессивный инстинкт очень серьезно «сошел с рельсов», и постараемся по возможности беспристрастно исследовать его естественные причины. Как подлинные дарвинисты, исходя из уже объясненных оснований, мы прежде всего задаемся вопросом о видосохраняющей функции, которую выполняет борьба между собратьями по виду в естественных — или, лучше сказать, в доцивилизованных — условиях. Именно селекционному давлению этой функции обязана такая борьба своим высоким развитием у очень многих высших животных; ведь не одни только рыбы борются друг с другом, как было описано выше, то же самое происходит у огромного большинства позвоночных.

Как известно, вопрос о пользе борьбы для сохранения вида поставил уже сам Дарвин, и он же дал ясный ответ: для вида, для будущего — всегда выгодно, чтобы область обитания или самку завоевал сильнейший из двух соперников. Как часто случается, эта вчерашняя истина хотя и не стала сегодня заблуждением, но оказалась лишь частным случаем; в последнее время экологи обнаружили другую функцию агрессии, еще более существенную для сохранения вида. Термин «экология» происходит от греческого «ойкос», «дом». Это наука о многосторонних связях организма с его естественным жизненным пространством, в котором он «дома»; а в этом пространстве, разумеется, необходимо считаться и с другими животными и растениями, обитающими там же. Если специальные интересы социальной организации не требуют тесной совместной жизни, то — по вполне понятным причинам — наиболее благоприятным является по возможности равномерное распределение особей вида в жизненном пространстве, в котором этот вид может обитать. В терминах человеческой деловой жизни — если в какой-нибудь местности хотят обосноваться несколько врачей, или торговцев, или механиков по ремонту велосипедов, то представители любой из этих профессий поступят лучше всего, разместившись как можно дальше друг от друга.

Что какая-то часть биотопа, имеющегося в распоряжении вида, останется неиспользованной, в то время как в другой части вид за счет избыточной плотности населения исчерпает все ресурсы питания и будет страдать от голода, — эта опасность проще всего устраняется тем, что животные одного и того же вида отталкиваются друг от друга. Именно в этом, вкратце, и состоит важнейшая видосохраняющая функция внутривидовой агрессии. Теперь мы можем понять, почему именно оседлые коралловые рыбы так поразительно расцвечены. На Земле мало биотопов, в которых имелось бы такое количество и такое разнообразие пищи, как на коралловых рифах. Здесь вид рыбы, в ходе эволюционного развития, может приобрести «всевозможнейшие профессии». Рыба в качестве «неквалифицированного рабочего» может прекрасно перебиваться тем, что в любом случае доступно каждой средней рыбе — охотиться на более мелкую, не ядовитую, не бронированную, не покрытую шипами или не защищенную еще каким-либо способом живность, которая массой прибывает на риф из открытого моря: частью пассивно заносится ветром и волнами в виде планктона, а частью — активно приплывает «с целью» осесть на рифе как это делают мириады свободно плавающих личинок всех обитающих на рифе организмов.

С другой стороны, некоторые рыбы специализируются на поедании организмов, живущих на самом рифе. Но такие организмы всегда как-то защищены, и потому рыбе необходимо найти способ борьбы с их оборонительными приспособлениями. Сами кораллы кормят целый ряд видов рыб, и притом очень по-разному. Остроносые рыбы-бабочки, или щетинозубы, по большей части паразитируют на кораллах и других стрекающих животных. Они постоянно обследуют кораллы в поисках мелкой живности, попавшей в щупальца полипов. Обнаружив нечто съедобное, рыбка взмахами грудных плавников создает струю воды, направленную на жертву настолько точно, что в этом месте между кораллами образуется «плешь»: струя расталкивает их в стороны, прижимая вместе с обжигающими щупальцами к наружному скелету, так что рыба может схватить добычу, почти не обжигая себе рыльца. Все-таки слегка ее обжигает; видно, как рыба «чихает» — слегка дергает носом, — но кажется, что это раздражение ей даже приятно, вроде перца. Во всяком случае, такие рыбы, как мои красавицы бабочки, желтые и коричневые, явно предпочитают ту же добычу, скажем рыбешку, если она уже попалась в щупальца, а не свободно плавает в воде. Другие родственные виды выработали у себя более сильный иммунитет к стрекательному яду и съедают добычу вместе с кораллами, поймавшими ее. Третьи вообще не обращают внимания на стрекательные клетки кишечнополостных — и поглощают кораллов, гидрополипов и даже крупных, очень жгучих актиний, как корова траву. Рыбы-попугаи вдобавок к иммунитету против яда развили у себя мощные клешнеобразные челюсти и съедают кораллов буквально целиком. Когда находишься вблизи пасущейся стаи этих великолепно расцвеченных рыб, то слышишь треск и скрежет, будто работает маленькая камнедробилка, и это вполне соответствует действительности. Испражняясь, рыба-попугай оставляет за собой облачко белого песка, оседающее на дно, и когда видишь это — с изумлением понимаешь, что весь снежно-белый коралловый песок, покрывающий каждую прогалину в коралловом лесу, определенно проделал путь через рыб-попугаев.

Другие рыбы, скалозубы, к которым относятся забавные рыбы-шары, кузовики и ежи, настроились на разгрызание моллюсков в твердых раковинах, ракообразных и морских ежей. Такие рыбы, как императорские ангелы, — специалисты по молниеносному обдиранию перистых корон, которые выдвигают из своих известковых трубок иные трубчатые черви. Короны втягиваются настолько быстро, что этой быстротой защищены от нападения других, не столь проворных врагов. Но императорские ангелы умеют подкрадываться сбоку и хватать голову червя боковым рывком, настолько мгновенным, что быстрота реакции червя оказывается недостаточной. И если в аквариуме императорские ангелы нападают на другую добычу, не умеющую быстро прятаться, — они все равно не могут схватить ее каким-либо другим движением, кроме описанного.

Риф предоставляет и много других возможностей «профессиональной специализации» рыб. Там есть рыбы, очищающие других рыб от паразитов. Самые свирепые хищники их не трогают, даже если они забираются к тем в пасть или в жабры, чтобы выполнить там свою благотворную работу. Что еще невероятнее, есть и такие, которые паразитируют на крупных рыбах, выедая у них кусочки кожи; а среди них — что самое поразительное — есть и такие, которые своим цветом, формой и повадкой выдают себя за только что упомянутых чистильщиков и подкрадываются к своим жертвам с помощью этой маскировки. Кто все народы сосчитает, кто все названья назовет?!

Для нашего исследования существенно то, что все или почти все эти возможности специального приспособления — так называемые «экологические ниши» — часто имеются в одном и том же кубометре морской воды. Каждой отдельной особи, какова бы ни была ее специализация, при огромном обилии пищи на рифе для пропитания нужно лишь несколько квадратных метров площади дна. И в этом небольшом ареале могут и «хотят» сосуществовать столько рыб, сколько в нем экологических ниш — а это очень много, как знает каждый, кто с изумлением наблюдал толчею над рифом. Но каждая из этих рыб чрезвычайно заинтересована в том, чтобы на ее маленьком участке не поселилась другая рыба ее же вида. Специалисты других «профессий» мешают ее процветанию так же мало, как в вышеприведенном примере присутствие врача в деревне влияет на доходы живущего там велосипедного механика.

В биотопах, заселенных не так густо, где такой же объем пространства предоставляет возможность для жизни лишь трем-четырем видам, оседлая рыба или птица может позволить себе держать от себя подальше любых животных других видов, которые, вообще говоря, и не должны бы ей мешать. Если бы того же захотела оседлая рыба на коралловом рифе — она бы извелась, но так и не смогла бы очистить свою территорию от тучи неконкурентов различных профессий. Экологические интересы всех оседлых видов выигрывают, если каждый из них производит пространственное распределение особей самостоятельно, без оглядки на другие виды. Описанные ранее яркие плакатные расцветки и вызываемые ими избирательные боевые реакции приводят к тому, что каждая рыба каждого вида выдерживает определенную дистанцию лишь по отношению к своим сородичам, которые являются ее конкурентами, так как им нужна та же самая пища. В этом и состоит совсем простой ответ на часто и много обсуждавшийся вопрос о функции расцветки коралловых рыб.

Как уже сказано, обозначающее вид пение играет у певчих птиц ту же роль, что оптическая сигнализация у только что описанных рыб. Несомненно, что другие птицы, еще не имеющие собственного участка, по этому пению узнают: в этом месте заявил свои территориальные притязания самец такого-то рода и племени. Быть может, важно еще и то, что у многих видов по пению можно очень точно определить, насколько силен поющий, — возможно, даже и возраст его, — иными словами, насколько он опасен для слушающего его пришельца. У многих птиц, акустически маркирующих свои владения, обращают на себя внимание значительные индивидуальные различия издаваемых ими звуков. Многие исследователи считают, что у таких видов может иметь значение персональная визитная карточка. Если Хейнрот переводит крик петуха словами «Здесь петух», то Боймер — наилучший знаток кур — слышит в этом крике гораздо более точное сообщение: «Здесь петух Балтазар!»

Млекопитающие по большей части «думают носом»; нет ничего удивительного в том, что у них важнейшую роль играет маркировка своих владений запахом. Для этого есть различнейшие способы, для этого развились всевозможнейшие пахучие железы, возникли удивительнейшие ритуалы выделения мочи и кала, из которых каждому известно задирание лапы у собак. Некоторые знатоки млекопитающих утверждают, что эти пахучие отметки не имеют ничего общего с заявкой на территорию, поскольку такие отметки известны и у животных, кочующих на большие расстояния, и у общественных животных, не занимающих собственных территорий, — однако эти возражения справедливы лишь отчасти. Во-первых, доказано, что собаки — и, безусловно, другие животные, живущие стаями, — узнают друг друга по запаху меток индивидуально, потому члены стаи тотчас же обнаружат, если чужак осмелится задрать лапу в их охотничьих владениях. А во-вторых, как доказали Лейхаузен и Вольф, существует весьма интересная возможность размещения животных определенного вида по имеющемуся биотопу с помощью не пространственного, а временного плана, с таким же успехом. Они обнаружили на примере бродячих кошек, живших на открытой местности, что несколько особей могут использовать одну и ту же охотничью зону без каких-либо столкновений. При этом охота регулируется строгим расписанием, точь-в-точь как пользование общей прачечной у домохозяек нашего Института в Зеевизене. Дополнительной гарантией против нежелательных встреч являются пахучие метки, которые эти животные — кошки, не домохозяйки — оставляют обычно через правильные промежутки времени, где бы они ни были. Эти метки действуют, как блок-сигнал на железной дороге, который аналогичным образом служит для того, чтобы предотвратить столкновение поездов: кошка, обнаружившая на своей охотничьей тропе сигнал другой кошки, может очень точно определить время подачи этого сигнала; если он свежий, то она останавливается или сворачивает в сторону, если же ему уже несколько часов — спокойно продолжает свой путь.

У тех животных, территория которых определяется не таким способом, по времени, а только пространством, — тоже не следует представлять себе зону обитания как землевладение, точно очерченное географическими границами и как бы внесенное в земельный кадастр. Напротив, эта зона определяется лишь тем обстоятельством, что готовность данного животного к борьбе бывает наивысшей в наиболее знакомом ему месте, а именно — в центре его участка. Иными словами, порог агрессивности ниже всего там, где животное чувствует себя увереннее всего, т.е. где его агрессия меньше всего подавлена стремлением к бегству. С удалением от этой «штаб-квартиры» боеготовность убывает по мере того, как обстановка становится все более чужой и внушающей страх. Кривая этого убывания имеет поэтому разную крутизну в разных направлениях; у рыб центр области обитания почти всегда находится на дне, и их агрессивность особенно резко убывает по вертикали — очевидная причина этого состоит в том, что наибольшие опасности грозят рыбе именно сверху.

Таким образом, принадлежащая животному территория — это лишь функция различий его агрессивности в разных местах, что обусловлено локальными факторами, подавляющими эту агрессивность. С приближением к центру области обитания агрессивность возрастает в геометрической прогрессии. Это возрастание настолько велико, что компенсирует все различия по величине и силе, какие могут встретиться у взрослых половозрелых особей одного и того же вида. Поэтому, если у территориальных животных — скажем, у горихвосток перед вашим домом или у колюшек в аквариуме — известны центральные точки участков двух подравшихся хозяев, то исходя из места их схватки можно наверняка предсказать ее исход: при прочих равных победит тот, кто в данный момент находится ближе к своему дому.

Когда же побежденный обращается в бегство, инерция реакций обоих животных приводит к явлению, происходящему во всех саморегулирующихся системах с торможением, а именно — к колебаниям. У преследуемого — по мере приближения к его штаб-квартире — вновь появляется мужество, а преследователь, проникнув на вражескую территорию, мужество теряет. В результате беглец вдруг разворачивается и — столь же внезапно, сколь энергично — нападает на недавнего победителя, которого — как можно было предвидеть — теперь бьет и прогоняет. Все это повторяется еще несколько раз, и в конце концов бойцы останавливаются у вполне определенной точки равновесия, где они лишь угрожают друг другу, но не нападают.

Эта точка, граница их участков, вовсе не отмечена на дне, а определяется исключительно равновесием сил; и при малейшем нарушении этого равновесия может переместиться ближе к штаб-квартире ослабевшего, хотя бы, например, в том случае, если одна из рыб наелась и потому обленилась. Эти колебания границ может иллюстрировать старый протокол наблюдений за поведением двух пар одного из видов цихлид. Из четырех рыб этого вида, помещенных в большой аквариум, сильнейший самец «А» тотчас же занял левый-задний-нижний угол — и начал безжалостно гонять трех остальных по всему водоему; другими словами, он сразу же заявил претензию на весь аквариум как на свой участок. Через несколько дней самец «В» освоил крошечное местечко у самой поверхности воды, в диагонально расположенном правом-ближнем-верхнем углу аквариума и здесь стал храбро отражать нападения первого самца. Обосноваться у поверхности — это отчаянное дело для рыбы: она мирится с опасностью, чтобы утвердиться против более сильного сородича, который в этих условиях — по описанным выше причинам — нападает менее решительно. Страх злого соседа перед поверхностью становится союзником обладателя такого участка.

В течение ближайших дней пространство, защищаемое самцом «В», росло на глазах, и главное — все больше и больше распространялось книзу, пока наконец он не переместил свой опорный пункт в правый-передний-нижний угол аквариума, отвоевав себе таким образом полноценную штаб-квартиру. Теперь у него были равные шансы с «А», и он быстро оттеснил того настолько, что аквариум оказался разделен между ними примерно пополам. Это была красивая картина, когда они угрожающе стояли друг против друга, непрерывно патрулируя вдоль границы. Но однажды утром эта картина вновь резко переместилась вправо, на бывшую территорию «В», который отстаивал теперь лишь несколько квадратных дециметров своего дна. Я тотчас же понял, что произошло: «А» спаровался, а поскольку у всех крупных пестрых окуней задача защиты территории разделяется обоими супругами поровну, то «В» был вынужден противостоять удвоенному давлению, что соответственно сузило его участок. Уже на следующий день рыбы снова угрожающе стояли друг против друга на середине водоема, но теперь их было четыре: «В» тоже приобрел подругу, так что было восстановлено равновесие сил по отношению к семье «А». Через неделю я обнаружил, что граница переместилась далеко влево, на территорию «А»; причина состояла в том, что супружеская чета «А» только что отнерестилась и один из супругов был постоянно занят охраной икры и заботой о ней, так что охране границы мог посвятить себя только один. Когда вскоре после того отнерестилась и пара «В» — немедленно восстановилось и прежнее равномерное распределение пространства. Джулиан Хаксли однажды очень красиво представил это поведение физической моделью, в которой он сравнил территории с воздушными шарами, заключенными в замкнутый объем и плотно прилегающими друг к другу, так что изменение внутреннего давления в одном из них увеличивает или уменьшает размеры всех остальных.

Этот совсем простой физиологический механизм борьбы за территорию прямо-таки идеально решает задачу «справедливого», т.е. наиболее выгодного для всего вида в его совокупности, распределения особей по ареалу, в котором данный вид может жить. При этом и более слабые могут прокормиться и дать потомство, хотя и в более скромном пространстве. Это особенно важно для таких животных, которые — как многие рыбы и рептилии — достигают половой зрелости рано, задолго до приобретения своих окончательных размеров. Каково мирное достижение «Злого начала»!

Тот же эффект у многих животных достигается и без агрессивного поведения. Теоретически достаточно того, что животные какого-либо вида друг друга «не выносят» и, соответственно, избегают. В некоторой степени уже кошачьи пахучие метки представляют собой такой случай, хотя за ними и прячется молчаливая угроза агрессии. Однако есть животные, совершенно лишенные внутривидовой агрессии и тем не менее строго избегающие своих сородичей. Многие лягушки, особенно древесные, являются ярко выраженными индивидуалистами — кроме периодов размножения — и, как можно заметить, распределяются по доступному им жизненному пространству очень равномерно. Как недавно установили американские исследователи, это достигается очень просто: каждая лягушка уходит от кваканья своих сородичей. Правда, эти результаты не объясняют, каким образом достигается распределение по территории самок, которые у большинства лягушек немы.

Мы можем считать достоверным, что равномерное распределение в пространстве животных одного и того же вида является важнейшей функцией внутривидовой агрессии. Но эта функция отнюдь не единственна! Уже Чарлз Дарвин верно заметил, что половой отбор — выбор наилучших, наиболее сильных животных для продолжения рода — в значительной степени определяется борьбой соперничающих животных, особенно самцов. Сила отца естественно обеспечивает потомству непосредственные преимущества у тех видов, где отец принимает активное участие в заботе о детях, прежде всего в их защите. Тесная связь между заботой самцов о потомстве и их поединками наиболее отчетливо проявляется у тех животных, которые не территориальны в вышеописанном смысле слова, а ведут более или менее кочевой образ жизни, как, например, крупные копытные, наземные обезьяны и многие другие. У этих животных внутривидовая агрессия не играет существенной роли в распределении пространства; в рассредоточении таких видов, как, скажем, бизоны, разные антилопы, лошади и т.п., которые собираются в огромные сообщества и которым разделение участков и борьба за территорию совершенно чужды, потому что корма им предостаточно. Тем не менее самцы этих животных яростно и драматически сражаются друг с другом, и нет никаких сомнений в том, что отбор, вытекающий из этой борьбы, приводит к появлению особенно крупных и хорошо вооруженных защитников семьи и стада, — как и наоборот, в том, что именно видосохраняющая функция защиты стада привела к появлению такого отбора в жестоких поединках. Таким образом и возникают столь внушительные бойцы, как быки бизонов или самцы крупных павианов, которые при каждой опасности для сообщества воздвигают вокруг слабейших членов стада стену мужественной круговой обороны.

В связи с поединками нужно упомянуть об одном факте, который каждому небиологу кажется поразительным, даже парадоксальным, и который чрезвычайно важен для дальнейшего содержания нашей книги: сугубо внутривидовой отбор может привести к появлению морфологических признаков и поведенческих стереотипов не только совершенно бесполезных в смысле приспособления к среде, но и прямо вредных для сохранения вида. Именно поэтому я так подчеркивал в предыдущем абзаце, что защита семьи, т.е. форма столкновения с вневидовым окружением, вызвала появление поединка, а уже поединок отобрал вооруженных самцов. Если отбор направляется в определенную сторону лишь половым соперничеством, без обусловленной извне функциональной нацеленности на сохранение вида, это может привести к появлению причудливых образований, которые виду как таковому совершенно не нужны. Оленьи рога, например, развились исключительно для поединков; безрогий олень не имеет ни малейших шансов на потомство. Ни для чего другого эти рога, как известно, не годны. От хищников олени-самцы тоже защищаются только передними копытами, а не рогами. Мнение, что расширенные глазничные отростки на рогах северного оленя служат для разгребания снега, оказалось ошибочным. Они, скорее, нужны для защиты глаз при одном совершенно определенном ритуализованном движении, когда самец ожесточенно бьет рогами по низким кустам.

В точности к тем же последствиям, что и поединок соперников, часто приводит половой отбор, направляемый самкой. Если мы обнаруживаем у самцов преувеличенное развитие пестрых перьев, причудливых форм и т.п., то можно сразу же заподозрить, что самцы уже не сражаются, а последнее слово в супружеском выборе принадлежит самке и у кандидата в супруги нет ни малейшей возможности «обжаловать приговор». В качества примера можно привести райскую птицу, турухтана, утку-мандаринку и фазана-аргуса. Самка аргуса реагирует на громадные крылья петуха, украшенные великолепным узором из глазчатых пятен, которые он, токуя, разворачивает перед ее глазами. Эти крылья велики настолько, что петух уже почти не может летать; но чем они больше — тем сильнее возбуждается курица. Число потомков, которые появляются у петуха за определенный срок, находится в прямой зависимости от длины его перьев. Хотя в других отношениях это чрезмерное развитие крыльев может быть для него вредно, — например, хищник съест его гораздо раньше, чем его соперника, у которого органы токования не так чудовищно утрированы, — однако потомства этот петух оставит столько же, а то и больше; и таким образом поддерживается предрасположенность к росту гигантских крыльев, совершенно вопреки интересам сохранения вида. Вполне возможно, что самка аргуса реагирует на маленькие красные пятнышки на крыльях самца, которые исчезают из виду, когда крылья сложены, и не мешают ни полету, ни маскировке. Но так или иначе, эволюция фазана-аргуса зашла в тупик, и проявляется он в том, что самцы соперничают друг с другом в отношении величины крыльев. Иными словами, животные этого вида никогда не найдут разумного решения и не «договорятся» отказаться впредь от этой бессмыслицы.

Здесь мы впервые сталкиваемся с эволюционным процессом, который на первый взгляд кажется странным, а если вдуматься — даже жутким. Легко понять, что метод слепых проб и ошибок, которым пользуются Великие Конструкторы, неизбежно приводит к появлению и не-самых-целесообразных конструкций. Совершенно естественно, что и в животном и в растительном мире, кроме целесообразного, существует также и все не настолько нецелесообразное, чтобы отбор уничтожил его немедленно. Однако в данном случае мы обнаруживаем нечто совершенно иное. Отбор, этот суровый страж целесообразности, не просто «смотрит сквозь пальцы» и пропускает второсортную конструкцию — нет, он сам, заблудившись, заходит здесь в гибельный тупик. Это всегда происходит в тех случаях, когда отбор направляется одной лишь конкуренцией сородичей, без связи с вневидовым окружением.

Мой учитель Оскар Хейнрот часто шутил: «После крыльев фазана-аргуса, темп работы людей западной цивилизации — глупейший продукт внутривидового отбора». И в самом деле, спешка, которой охвачено индустриализованное и коммерциализованное человечество, являет собой прекрасный пример нецелесообразного развития, происходящего исключительно за счет конкуренции между собратьями по виду. Нынешние люди болеют типичными болезнями бизнесменов — гипертония, врожденная сморщенная почка, язва желудка, мучительные неврозы, — они впадают в варварство, ибо у них нет больше времени на культурные интересы. И все это без всякой необходимости: ведь они-то прекрасно могли бы договориться работать впредь поспокойнее. То есть, теоретически могли бы, ибо на практике способны к этому, очевидно, не больше, чем петухи-аргусы к договоренности об уменьшении длины их перьев.

Причина, по которой здесь, в главе о положительной роли агрессии, я так подробно говорю об опасностях внутривидового отбора, состоит в следующем: именно агрессивное поведение — более других свойств и функций животного — может за счет своих пагубных результатов перерасти в нелепый гротеск. В дальнейших главах мы увидим, к каким последствиям это привело у некоторых животных, например у египетских гусей или у крыс. Но прежде всего — более чем вероятно, что пагубная агрессивность, которая сегодня как злое наследство сидит в крови у нас, у людей, является результатом внутривидового отбора, влиявшего на наших предков десятки тысяч лет на протяжении всего палеолита. Едва лишь люди продвинулись настолько, что, будучи вооружены, одеты и социально организованы, смогли в какой-то степени ограничить внешние опасности — голод, холод, диких зверей, так что эти опасности утратили роль существенных селекционных факторов, — как тотчас же в игру должен был вступить пагубный внутривидовой отбор. Отныне движущим фактором отбора стала война, которую вели друг с другом враждующие соседние племена; а война должна была до крайности развить все так называемые «воинские доблести». К сожалению, они еще и сегодня многим кажутся весьма заманчивым идеалом.

Возвращаясь к теме о значении поединка для сохранения вида, мы утверждаем, что он служит полезному отбору лишь там, где бойцы проверяются не только внутривидовыми дуэльными правилами, но и схватками с внешним врагом. Важнейшая функция поединка — это выбор боевого защитника семьи, таким образом еще одна функция внутривидовой агрессии состоит в охране потомства. Эта функция настолько очевидна, что говорить о ней просто нет нужды. Но чтобы устранить любые сомнения, достаточно сослаться на тот факт, что у многих животных, у которых лишь один пол заботится о потомстве, по-настоящему агрессивны по отношению к сородичам представители именно этого пола или же их агрессивность несравненно сильнее. У колюшки — это самцы; у многих мелких цихлид — самки. У кур и уток только самки заботятся о потомстве, и они гораздо неуживчивее самцов, если, конечно, не иметь в виду поединки. Нечто подобное должно быть и у человека.

Было бы неправильно думать, что три уже упомянутые в этой главе функции агрессивного поведения — распределение животных по жизненному пространству, отбор в поединках и защита потомства — являются единственно важными для сохранения вида. Мы еще увидим в дальнейшем, какую незаменимую роль играет агрессия в большом концерте инстинктов; как она бывает мотором — «мотивацией» — и в таком поведении, которое внешне не имеет ничего общего с агрессией, даже кажется ее прямой противоположностью. То, что как раз самые интимные личные связи, какие вообще бывают между живыми существами, в полную меру насыщены агрессией, — тут не знаешь, что и сказать: парадокс это или банальность. Однако нам придется поговорить еще о многом другом, прежде чем мы доберемся в нашей естественной истории агрессии до этой центральной проблемы. Важную функцию, выполняемую агрессией в демократическом взаимодействии инстинктов внутри организма, нелегко понять и еще труднее описать.

Но вот что можно описать уже здесь — это роль агрессии в системе, которая порядком выше, однако для понимания доступнее; а именно — в сообществе социальных животных, состоящем из многих особей. Принципом организации, без которого, очевидно, не может развиться упорядоченная совместная жизнь высших животных, является так называемая иерархия.

Состоит она попросту в том, что каждый из совместно живущих индивидов знает, кто сильнее его самого и кто слабее, так что каждый может без борьбы отступить перед более сильным — и может ожидать, что более слабый в свою очередь отступит перед ним самим, если они попадутся друг другу на пути. Шьельдерупп-Эббе был первым, кто исследовал явление иерархии на домашних курах и предложат термин «порядок клевания», который до сих пор сохраняется в специальной литературе, особенно английской. Мне всегда бывает как-то забавно, когда говорят о «порядке клевания» у крупных позвоночных, которые вовсе не клюются, а кусаются или бьют рогами. Широкое распространение иерархии, как уже указывалось, убедительно свидетельствует о ее важной видосохраняющей функции, так что мы должны задаться вопросом, в чем же эта функция состоит.

Естественно, сразу же напрашивается ответ, что таким образом избегается борьба между членами сообщества. Тут можно возразить следующим вопросом: чем же это лучше прямого запрета на агрессивность по отношению к членам сообщества? И снова можно дать ответ, даже не один, а несколько. Во-первых, вполне может случиться, что сообществу (скажем, волчьей стае или стаду обезьян) крайне необходима агрессивность по отношению к другим сообществам того же вида, так что борьба должна быть исключена лишь внутри группы. А во-вторых, напряженные отношения, которые возникают внутри сообщества вследствие агрессивных побуждений и вырастающей из них иерархии, могут придавать ему во многом полезную структуру и прочность. У галок, да и у многих других птиц с высокой общественной организацией, иерархия непосредственно приводит к защите слабых. Так как каждый индивид постоянно стремится повысить свой ранг, то между непосредственно ниже- и вышестоящими всегда возникает особенно сильная напряженность, даже враждебность; и наоборот, эта враждебность тем меньше, чем дальше друг от друга ранги двух животных. А поскольку галки высокого ранга, особенно самцы, обязательно вмешиваются в любую ссору между двумя нижестоящими — эти ступенчатые различия в напряженности отношений имеют благоприятное следствие: галка высокого ранга всегда вступает в бой на стороне слабейшего, словно по рыцарскому принципу «Место сильного — на стороне слабого!».

Уже у галок с агрессивно-завоеванным ранговым положением связана и другая форма «авторитета»: с выразительными движениями индивида высокого ранга, особенно старого самца, члены колонии считаются значительно больше, чем с движениями молодой птицы низкого ранга. Если, например, молодая галка напугана чем-то малозначительным, то остальные птицы, особенно старые, почти не обращают внимания на проявления ее страха. Если же подобную тревогу выражает старый самец — все галки, какие только могут это заметить, поспешно взлетают, обращаясь в бегство. Примечательно, что у галок нет врожденного знания их хищных врагов; каждая особь обучается этому знанию поведением более опытных старших птиц; потому должно быть очень существенно, чтобы «мнению» более старых и опытных птиц высокого ранга придавался — как только что описано — больший «вес».

Вообще, чем более развит вид животных, тем большее значение приобретает индивидуальный опыт и обучение, в то время как врожденное поведение хотя не теряет своей важности, но сводится к более простым элементам. С общим прогрессом эволюции все более возрастает роль опыта старых животных; можно даже сказать, что совместная социальная жизнь у наиболее умных млекопитающих приобретает за счет этого новую функцию в сохранении вида, а именно — традиционную передачу индивидуально приобретенной информации. Естественно, столь же справедливо и обратное утверждение: совместная социальная жизнь, несомненно, производит селекционное давление в сторону лучшего развития способностей к обучению, поскольку эти способности у общественных животных идут на пользу не только отдельной особи, но и сообществу в целом. Тем самым и долгая жизнь, значительно превышающая период половой активности, приобретает ценность для сохранения вида. Как это описали Фрейзер Дарлинг и Маргарет Альтман, у многих оленей предводителем стада бывает «дама» преклонного возраста, которой материнские обязанности давно уже не мешают выполнять ее общественный долг.

Таким образом — при прочих равных условиях — возраст животного находится, как правило, в прямой зависимости с тем рангом, который оно имеет в иерархии своего сообщества. И поэтому вполне целесообразно, что «конструкция» поведения полагается на это правило: члены сообщества, которые не могут вычитать возраст своего вожака в его свидетельстве о рождении, соизмеряют степень своего доверия к нему с его рангом. Йеркс и его сотрудники уже давно сделали чрезвычайно интересное, поистине поразительное наблюдение: шимпанзе, которые известны своей способностью обучаться за счет прямого подражания, принципиально подражают только собратьям более высокого ранга. Из группы этих обезьян забрали одну, низкого ранга, и научили ее доставать бананы из специально сконструированной кормушки с помощью весьма сложных манипуляций. Когда эту обезьяну вместе с ее кормушкой вернули в группу, то сородичи более высокого ранга пробовали отнимать у нее честно заработанные бананы, но никому из них не пришло в голову посмотреть, как работает презираемый собрат, и чему-то у него поучиться. Затем, таким же образом работе с этой кормушкой научили шимпанзе наивысшего ранга. Когда его вернули в группу, то остальные наблюдали за ним с живейшим интересом и мгновенно переняли у него новый навык.

С.Л. Уошбэрн и Ирвэн Деворе, наблюдая павианов на свободе, установили, что стадо управляется не одним вожаком, а «коллегией» из нескольких старейших самцов, которые поддерживают свое превосходство над более молодыми и гораздо более сильными членами стада за счет того, что всегда держатся вместе — а вместе они сильнее любого молодого самца. В наблюдавшемся случае один их трех сенаторов был почти беззубым старцем, а двое других — тоже давно уже не «в расцвете лет». Когда однажды стаду грозила опасность забрести на безлесном месте в лапы — или, лучше сказать, в пасть — ко льву, то стадо остановилось, и молодые сильные самцы образовали круговую оборону более слабых животных. Но старец один вышел из круга, осторожно выполнил опасную задачу — установить местонахождение льва, так чтобы тот его не заметил, — затем вернулся к стаду и отвел его дальним кружным путем, в обход льва, к безопасному ночлегу на деревьях. Все следовали за ним в слепом повиновении, никто не усомнился в его авторитете.

Теперь оглянемся на все, что мы узнали в этой главе — из объективных наблюдений за животными — о пользе внутривидовой борьбы для сохранения вида. Жизненное пространство распределяется между животными одного вида таким образом, что по возможности каждый находит себе пропитание. На благо потомству выбираются лучшие отцы и лучшие матери. Дети находятся под защитой. Сообщество организовано так, что несколько умудренных самцов — «сенат» — обладают достаточным авторитетом, чтобы решения, необходимые сообществу, не только принимались, но и выполнялись. Мы ни разу не обнаружили, чтобы целью агрессии было уничтожение сородича, хотя, конечно, в ходе поединка может произойти несчастный случай, когда рог попадает в глаз или клык в сонную артерию; а в неестественных условиях, не предусмотренных «конструкцией» эволюции, — например в неволе, — агрессивное поведение может привести и к губительным последствиям. Однако попробуем вглядеться в наше собственное нутро и уяснить себе — без гордыни, но и без того, чтобы заранее считать себя гнусными грешниками, — что бы мы хотели сделать со своим ближним, вызывающим у нас наивысшую степень агрессивности. Надеюсь, я не изображаю себя лучше, чем я есть, утверждая, что моя окончательная цель — т.е. действие, которое разрядило бы мою ярость, — не состояла бы в убийстве моего врага. Конечно, я с наслаждением надавал бы ему самых звонких пощечин, в крайнем случае нанес бы несколько хрустящих ударов по челюсти, — но ни в коем случае не хотел бы вспороть ему живот или пристрелить его. И желаемая окончательная ситуация состоит отнюдь не в том, чтобы противник лежал передо мною мертвым. О нет! Он должен быть чувствительно побит и смиренно признать мое физическое, — а если он павиан, то и духовное превосходство. А поскольку я в принципе мог бы избить лишь такого типа, которому подобное обращение только на пользу, — я выношу не слишком суровый приговор инстинкту, вызывающему такое поведение. Конечно, надо признать, что желание избить легко может привести и к смертельному удару, например, если в руке случайно окажется оружие. Но если оценить все это вместе взятое, то внутривидовая агрессия вовсе не покажется ни дьяволом, ни уничтожающим началом, ни даже «частью той силы, что вечно хочет зла, но творит добро», — она совершенно однозначно окажется частью организации всех живых существ, сохраняющей их систему функционирования и саму их жизнь. Как и все на свете, она может допустить ошибку — и при этом уничтожить жизнь. Однако в великих свершениях становления органического мира эта сила предназначена к добру. И притом, мы еще не приняли во внимание, что оба великих конструктора, Изменчивость и Отбор, которые растят все живое, именно грубую ветвь внутривидовой агрессии выбрали для того, чтобы вырастить на ней цветы личной дружбы и любви.

СПОНТАННОСТЬ АГРЕССИИ
С отравой в жилах ты ЕленуВ любой увидишь, непременно.

Гете

В предыдущей главе, я надеюсь, достаточно ясно показано, что наблюдаемая у столь многих животных агрессия, направленная против собратьев по виду, вообще говоря, никоим образом не вредна для этого вида, а напротив — необходима для его сохранения. Однако это отнюдь не должно обольщать нас оптимизмом по поводу современного состояния человечества, совсем наоборот. Какое-либо изменение окружающих условий, даже ничтожное само по себе, может полностью вывести из равновесия врожденные механизмы поведения. Они настолько неспособны быстро приспосабливаться к изменениям, что при неблагоприятных условиях вид может погибнуть. Между тем, изменения, произведенные самим человеком в окружающей среде, далеко не ничтожны. Если бесстрастно посмотреть на человека, каков он сегодня (в руках водородная бомба, подарок его собственного разума, а в душе инстинкт агрессии — наследство человекообразных предков, с которым его рассудок не может совладать), трудно предсказать ему долгую жизнь. Но когда ту же ситуацию видит сам человек — которого все это касается! — она представляется жутким кошмаром, и трудно поверить, что агрессия не является симптомом современного упадка культуры, патологическим по своей природе.

Можно было бы лишь мечтать, чтобы это так и было! Как раз знание того, что агрессия является подлинным инстинктом — первичным, направленным на сохранение вида, — позволяет нам понять, насколько она опасна. Главная опасность инстинкта состоит в его спонтанности. Если бы он был лишь реакцией на определенные внешние условия, что предполагают многие социологи и психологи, то положение человечества было бы не так опасно, как в действительности. Тогда можно было бы основательно изучить и исключить факторы, порождающие эту реакцию. Фрейд заслужил себе славу, впервые распознав самостоятельное значение агрессии; он же показал, что недостаточность социальных контактов и особенно их исчезновение («потеря любви») относятся к числу сильных факторов, благоприятствующих агрессии. Из этого представления, которое само по себе правильно, многие американские педагоги сделали неправильный вывод, будто дети вырастут в менее невротичных, более приспособленных к окружающей действительности и, главное, менее агрессивных людей, если их с малолетства оберегать от любых разочарований (фрустраций) и во всем им уступать. Американская методика воспитания, построенная на этом предположении, лишь показала, что инстинкт агрессии, как и другие инстинкты, спонтанно прорывается изнутри человека. Появилось неисчислимое множество невыносимо наглых детей, которым недоставало чего угодно, но уж никак не агрессивности. Трагическая сторона этой трагикомической ситуации проявилась позже, когда такие дети, выйдя из семьи, внезапно столкнулись, вместо своих покорных родителей, с безжалостным общественным мнением, например при поступлении в колледж. Как говорили мне американские психоаналитики, очень многие из молодых людей, воспитанных таким образом, тем паче превратились в невротиков, попав под нажим общественного распорядка, который оказался чрезвычайно жестким. Подобные методы воспитания, как видно, вымерли еще не окончательно; еще в прошлом году один весьма уважаемый американский коллега, работавший в нашем Институте в качестве гостя, попросил у меня разрешения остаться у нас еще на три недели, и в качестве основания не стал приводить какие-либо новые научные замыслы, а просто-напросто и без комментариев сказал, что к его жене только что приехала в гости ее сестра, а у той трое детей — «бесфрустрационные».

Существует совершенно ошибочная доктрина, согласно которой поведение животных и человека является по преимуществу реактивным; и если даже имеет какие-то врожденные элементы — все равно может быть изменено обучением. Эта доктрина имеет глубокие и цепкие корни в неправильном понимании правильного по своей сути демократического принципа. Как-то не вяжется с ним тот факт, что люди от рождения не так уж совершенно равны друг другу и что не все имеют по справедливости равные шансы превратиться в идеальных граждан. К тому же в течение многих десятилетий реакции, рефлексы были единственными элементами поведения, которым уделяли внимание психологи с серьезной репутацией, в то время как спонтанность поведения животных была областью «виталистически» (то есть несколько мистически) настроенных ученых.

В исследовании поведения Уоллэс Крэйг был первым, кто сделал явление спонтанности предметом научного изучения. Еще до него Уильям Мак-Дугалл противопоставил девизу Декарта «Животное может быть лишь объектом, а не субъектом действия», который начертала на своем щите американская школа психологов-бихевиористов, свой гораздо более верный афоризм — «Здоровое животное активно и действует». Однако сам он считал эту спонтанность результатом мистической жизненной силы, о которой никто не знает, что же собственно обозначает это слово. Потому он и не догадался точно пронаблюдать ритмическое повторение спонтанных действий и измерить порог провоцирующего раздражения при каждом их проявлении, как это сделал впоследствии его ученик Крэйг.

Крэйг провел серию опытов с самцами горлицы, в которой он отбирал у них самок на ступенчато возрастающие промежутки времени и экспериментально устанавливал, какой объект способен вызвать токование самца. Через несколько дней после исчезновения самки своего вида самец горлицы был готов ухаживать за белой домашней голубкой, которую он перед тем полностью игнорировал. Еще через несколько дней он пошел дальше и стал исполнять свои поклоны и воркованье перед чучелом голубя, еще позже — перед смотанной в узел тряпкой; и наконец — через несколько недель одиночества — стал адресовать свое токование в пустой угол клетки, где пересечение ребер ящика создавало хоть какую-то оптическую точку, способную задержать его взгляд. В переводе на язык физиологии эти наблюдения означают, что при длительном невыполнении какого-либо инстинктивного действия — в описанном случае, токования — порог раздражения снижается. Это явление настолько распространено и закономерно, что народная мудрость уже давно с ним освоилась и облекла в простую форму поговорки: «При нужде черт муху слопает»; Гете выразил ту же закономерность словами Мефистофеля: «С отравой в жилах, ты Елену в любой увидишь непременно». Так оно и есть! А если ты голубь — то в конце концов увидишь ее и в старой пыльной тряпке, и даже в пустом углу собственной тюрьмы.

Снижение порога раздражения может привести к тому, что в особых условиях его величина может упасть до нуля, т.е. при определенных обстоятельствах соответствующее инстинктивное действие может «прорваться» без какого-либо видимого внешнего стимула. У меня жил много лет скворец, взятый из гнезда в младенчестве, который никогда в жизни не поймал ни одной мухи и никогда не видел, как это делают другие птицы. Он получал пищу в своей клетке из кормушки, которую я ежедневно наполнял. Но однажды я увидел его сидящим на голове бронзовой статуи в столовой, в венской квартире моих родителей, и вел он себя очень странно. Наклонив голову набок, он, казалось, оглядывал белый потолок над собой; затем по движениям его глаз и головы можно было, казалось, безошибочно определить, что он внимательно следит за каким-то движущимся объектом. Наконец он взлетал вверх к потолку, хватал что-то мне невидимое, возвращался на свою наблюдательную вышку, производил все движения, какими насекомоядные птицы убивают свою добычу, и что-то как будто глотал. Потом встряхивался, как это делают все птицы, освобождаясь от напряжения, и устраивался на отдых. Я десятки раз карабкался на стулья, даже затащил в столовую лестницу-стремянку (в венских квартирах того времени потолки были высокие), чтобы найти ту добычу, которую ловил мой скворец. Никаких насекомых, даже самых мелких, там не было!

«Накопление» инстинкта, происходящее при долгом отсутствии разряжающего стимула, имеет следствием не только вышеописанное возрастание готовности к реакции, но и многие другие, более глубокие явления, в которые вовлекается весь организм в целом. В принципе, каждое подлинно инстинктивное действие, которое вышеописанным образом лишено возможности разрядиться, приводит животное в состояние общего беспокойства и вынуждает его к поискам разряжающего стимула. Эти поиски, которые в простейшем случае состоят в беспорядочном движении (бег, полет, плавание), а в самых сложных могут включать в себя любые формы поведения, приобретенные обучением и познанием, Уоллэс Крэйг назвал аппетентным поведением. Фауст не сидит и не ждет, чтобы женщины появились в его поле зрения; чтобы обрести Елену, он, как известно, отваживается на довольно рискованное хождение к Матерям!

К сожалению, приходится констатировать, что снижение раздражающего порога и поисковое поведение редко в каких случаях проявляются столь же отчетливо, как в случае внутривидовой агрессии. Ранее мы уже видели тому примеры; вспомним рыбу-бабочку, которая за неимением сородичей выбирала себе в качестве замещающего объекта рыбу близкородственного вида, или же спинорога, который в аналогичной ситуации нападал даже не только на спинорогов других видов, но и на совершенно чужих рыб, не имевших ничего общего с его собственным видом, кроме раздражающего синего цвета. У цихлид семейная жизнь захватывающе интересна, и нам придется еще заняться ею весьма подробно, но если их содержат в неволе, то накопление агрессии, которая в естественных условиях разряжалась бы на враждебных соседей, — чрезвычайно легко приводит к убийству супруга. Почти каждый владелец аквариума, занимавшийся разведением этих своеобразных рыб, начинал с одной и той же, почти неизбежной ошибки: в большой аквариум запускают нескольких мальков одного вида, чтобы дать им возможность спариваться естественным образом, без принуждения. Ваше желание исполнилось — и вот у вас в аквариуме, который и без того стал несколько маловат для такого количества подросших рыб, появилась пара возлюбленных, сияющая великолепием расцветки и преисполненная единодушным стремлением изгнать со своего участка всех братьев и сестер. Но тем несчастным деться некуда; с изодранными плавниками они робко стоят по углам у поверхности воды, если только не мечутся, спасаясь, по всему бассейну, когда их оттуда спугнут. Будучи гуманным натуралистом, вы сочувствуете и преследуемым, и брачной паре, которая тем временем уже отнерестилась и теперь терзается заботами о потомстве. Вы срочно отлавливаете лишних рыб, чтобы обеспечить парочке безраздельное владение бассейном. Теперь, думаете вы, сделано все, что от вас зависит, — и в ближайшие дни не обращаете особого внимания на этот сосуд и его живое содержимое. Но через несколько дней с изумлением и ужасом обнаруживаете, что самочка, изорванная в клочья, плавает кверху брюхом, а от икры и от мальков не осталось и следа.

Этого прискорбного события, которое происходит вышеописанным образом с предсказуемой закономерностью, — особенно у ост-индских желтых этроплусов и у бразильских перламутровых рыбок, — можно избежать очень просто; нужно либо оставить в аквариуме «мальчика для битья», т.е. рыбку того же вида, либо — более гуманным образом — взять аквариум, достаточно большой для двух пар, и, разделив его пограничным стеклом на две части, поселить по паре в каждую из них. Тогда каждая рыба вымещает свою здоровую злость на соседе своего пола — почти всегда самка нападает на самку, а самец на самца, — и ни одна из них не помышляет разрядить свою ярость на собственном супруге. Это звучит как шутка, но в нашем испытанном устройстве, установленном в аквариуме для цихлид, мы часто замечали, что пограничное стекло начинает зарастать водорослями и становится менее прозрачным, — только по тому, как самец начинает хамить своей супруге. Но стоило лишь протереть дочиста пограничное стекло — стенку между «квартирами», — как тотчас же начиналась яростная, но по необходимости безвредная ссора с соседями, «разряжавшая атмосферу» в обеих семьях.

Аналогичные истории можно наблюдать и у людей. В добрые старые времена, когда на Дунае существовала еще монархия и еще бывали служанки, я наблюдал у моей овдовевшей тетушки следующее поведение, регулярное и предсказуемое. Служанки никогда не держались у нее дольше 8-10 месяцев. Каждой вновь появившейся помощницей тетушка непременно восхищалась, расхваливала ее на все лады как некое сокровище и клялась, что вот теперь наконец она нашла ту, кого ей надо. В течение следующих месяцев ее восторги остывали. Сначала она находила у бедной девушки мелкие недостатки, потом — заслуживающие порицания; а к концу упомянутого срока обнаруживала у нее пороки, вызывавшие законную ненависть, — и в результате увольняла ее досрочно, как правило с большим скандалом. После этой разрядки старая дама снова готова была видеть в следующей служанке истинного ангела.

Я далек от того, чтобы высокомерно насмехаться над моей тетушкой, во всем остальном очень милой и давно уже умершей. Точно такие же явления я мог — точнее, мне пришлось — наблюдать у самых серьезных людей, способных к наивысшему самообладанию, какое только можно себе представить. Это было в плену. Так называемая «полярная болезнь», иначе «экспедиционное бешенство», поражает преимущественно небольшие группы людей, когда они в силу обстоятельств, определенных самим названием, обречены общаться только друг с другом и тем самым лишены возможности ссориться с кем-то посторонним, не входящим в их товарищество. Из всего сказанного уже ясно, что накопление агрессии тем опаснее, чем лучше знают друг друга члены данной группы, чем больше они друг друга понимают и любят. В такой ситуации — а я могу это утверждать по собственному опыту — все стимулы, вызывающие агрессию и внутривидовую борьбу, претерпевают резкое снижение пороговых значений. Субъективно это выражается в том, что человек на мельчайшие жесты своего лучшего друга — стоит тому кашлянуть или высморкаться — отвечает реакцией, которая была бы адекватна, если бы ему дал пощечину пьяный хулиган. Понимание физиологических закономерностей этого чрезвычайно мучительного явления хотя и предотвращает убийство друга, но никоим образом не облегчает мучений. Выход, который в конце концов находит Понимающий, состоит в том, что он тихонько выходит из барака (палатки, хижины) и разбивает что-нибудь; не слишком дорогое, но чтобы разлетелось на куски с наибольшим возможным шумом. Это немного помогает. На языке физиологии поведения это называется, по Тинбергену, перенаправленным, или смещенным, действием. Мы еще увидим, что этот выход часто используется в природе, чтобы предотвратить вредные последствия агрессии. А Непонимающий убивает-таки своего друга — и нередко!

Лоренц К. Агрессия. — М., 1994, с.30-62.

ПРОМЕТЕЙ ВОССТАВШИЙ. АНАЛЬНЫЙ ЭМОЦИОНАЛЬНО-ТЕРРИТОРИАЛЬНЫЙ КОНТУР
Беги, щенок, беги!Беги, щенок, беги!Вот идет большая собака —Беги, щенок, беги!

Детский стишок.

Второй контур — эмоционально-территориальная система мозга — занимается исключительно силовой политикой. Этот «патриотический» контур присутствует у всех позвоночных и имеет возраст от 500 миллионов до миллиарда лет. В современном человеке он, по-видимому, сосредоточен в таламусе — «заднем», или «старом» мозге — и связан с мышцами.

Этот контур проявляется в каждом новорожденном, когда матрица ДНК отправляет посланцев-РНК для запуска процесса обучения прямостоянию и ходьбе. Обучение ходьбе, овладение гравитацией, преодоление физических препятствий и освоение политического манипулирования другими людьми — все это точки уязвимости, в которых возникает импринтирование или тяжелое кондиционирование. Мышцы быстро программируются на выполнение этих силовых функций, обретая устойчивые, пожизненные рефлексы.

Как всегда, в зависимости от событий окружающего мира — того, что происходит в точках нейрологической уязвимости, — этот контур определит либо сильную, доминирующую роль, либо слабую, подчиненную роль в стае (семье). Чтобы в этом убедиться, вовсе не обязательно отправляться в джунгли с этологами: процесс импринтирования можно наблюдать в любом помете щенков. У них очень быстро определяется, кто будет доминировать, а кто — подчиняться.

Статус в стае или племени определяется на основе превербальной сигнальной системы, в которой эти мышечные рефлексы играют главную роль. Все эмоциональные игры, или схемы, перечисленные в популярных книгах д-ра Эрика Берна о психологических играх и трансакционном анализе, являются импринтами второго контура, или стандартными тактиками млекопитающих.

Приведу цитату из моей повести «Кот Шредингера»:

«Большинство одомашненных приматов Терры не знало, что они приматы. Они думали, что являются чем-то особенным и «превосходящим» все остальное на планете.

Даже регулярная колонка Бенни Бенедикта «Еще один месяц» была основана на этой иллюзии. Бенни вообще-то прочел Дарвина один раз — давным-давно, еще в колледже — и слышал о существовании таких наук, как этология и экология, но факты эволюции никогда не затрагивали его по-настоящему. Он никогда не думал о себе как о примате и никогда не осознавал, что его друзья и коллеги тоже приматы. Наконец, он никогда не понимал, что альфа-самцы Единштата были типичными лидерами обезьяньих стай. В результате этой неспособности видеть очевидные вещи Бенни постоянно тревожило и пугало его поведение, поведение его друзей и коллег, а особенно — поведение альфа-самцов стаи. Так как он не знал, что это поведение было обычным для приматов, оно казалось ему просто ужасным.

Так как поведение приматов в значительной мере расценивалось как ужасное, большинство одомашненных приматов проводили большую часть своего времени, пытаясь скрыть свои действия.

Некоторых приматов изобличали другие приматы. Все приматы жили в страхе быть пойманными за руку.

Тех, кого ловили, называли «дерьмом».

Термин «дерьмо» был глубоким выражением психологии приматов. К примеру, один дикий примат (шимпанзе), которого двое одомашненных приматов (ученых) обучали языку знаков, совместил знаки «дерьмо» и «ученый», описывая ученого, который ему не нравился, как «дерьмо-ученый». Он также совместил знаки «дерьмо» и «шимпанзе» для обозначения другого шимпанзе, который ему также не нравился, как «дерьмо-шимпанзе».

«Ты — дерьмо», — часто говорят друг другу одомашненные приматы.

Эта метафора глубоко выражает психологию приматов, так как они метят свою территорию экскрементами и иногда кидают ими друг в друга, когда дело доходит до территориальных споров.

Один примат написал длинную книгу, где подробно описывалось, как должны быть наказаны его политические враги. Он представлял себе огромную дыру в земле, с огнем, дымом и реками дерьма. Этого примата звали Данте Алигьери.

Другой примат написал, что каждый младенец-примат проходит этап, на котором его основной заботой является биовыживание, т.е. пища, т.е. Мамина Грудь. Он назвал это оральной стадией. Он также сказал, что далее ребенок переходит к этапу изучения политики млекопитающих, т.е. признания Отца (альфа-самца), его Авторитета и территориальных требований. С гениальностью, которую оценили весьма немногие приматы, он назвал эту стадию анальной.

Этого примата звали Фрейд. Он сделал объектом исследования свою собственную нервную систему и анализировал составляющие ее контуры, периодически изменяя ее структуру с помощью нейрохимических средств.

Среди анальных оскорблений, которыми обмениваются одомашненные приматы, сражаясь за территорию, присутствуют такие: «Пошел в задницу», «Срать я на тебя хотел», «Ты дерьмо», а также многие другие.

Одним из наиболее почитаемых альфа-самцов в Королевстве Франков был генерал Канбронн. Он заслужил такое уважение за ответ, который дал, когда ему предложили сдаться в битве при Ватерлоо.

«Дерьмо», — был его ответ.

Слово петарда обозначает разновидность бомбы. Оно происходит из того же староанглийского корня, что и слово fart («пускать ветры» — груб. англ.).

Менталитет генерала Канбронна был типичным менталитетом альфа-самца, принадлежащего к военной касте.

Когда приматы начинали воевать или прибегали к другим видам насилия, они всегда говорили, что собираются сделать из противника «кучу дерьма».

По окончании войны считалось, что побежденный «обгадился».»

Стандартный «авторитарный» рефлекс в эмоционально-территориальном контуре — раздувание мышц и вой. Его можно наблюдать у птиц, млекопитающих, а также на собрании членов правления вашего местного банка. Стандартный рефлекс «подчинения» заключается в сжатии мышц, опускании головы и «отползании». Его можно наблюдать у собак, приматов, домашней птицы и клерков, которые во что бы то ни стало стараются удержаться на работе.

Если первый (биовыживательный) контур в основном импринтируется матерью, второй (эмоционально-территориальный) контур в основном импринтируется отцом — ближайшим к ребенку альфа-самцом. Социолог Дж. Раттрэй Тэйлор выдвинул предположение, что общество поочередно проходит через периоды «матризма», когда доминируют материнские оральные ценности, и периоды «патризма», когда доминируют ценности отцовские, анальные.

Предложенная Тэйлором таблица характеристик этих «матристских» и «патристских» периодов выглядит следующим образом:

МАТРИЗМ

ПАТРИЗМ

Одобрение сексаСвобода женщинЖенщины имеют высокий статусЦеломудрие не ценитсяЭгалитарностьПрогрессивностьОтсутствует недоверие к наукеНепосредственностьПоловые различия минимальныСтрах инцестаГедонизмБогиня-мать

Неодобрение сексаОграничение свободы женщинЖенщины имеют низкий статуеЦеломудрие высоко ценитсяАвторитарностьКонсервативностьНедоверие к наукеСдержанностьПоловые различия максимальныСтрах гомосексуальностиАскетизмБог-отец

Не знаю, справедлива ли эта теория Тэйлора по отношению к обществу, но она, безусловно, справедлива по отношению к отдельным индивидам. Приведенные выше характеристики являются всего лишь последствиями (а) тяжелейшего импринта в оральном (матристском) контуре биовыживания или (б) тяжелейшего импринта в анальном (патристском) территориальном контуре.

Если не употреблять этологических терминов, то эмоционально-территориальный контур — это то, что мы обычно называем «эго». Эго — это просто осознание млекопитающим своего статуса в стае, это, как сказали бы социологи, «роль», отдельный контур мозга, который ошибочно принимает себя за личность, механизм «мозг-сознание» в целом. «Эгоист» ведет себя, по общепринятому выражению, «как будто ему всего два года» потому, что эго представляет собой импринт этапа, на котором ребенок обучается ходьбе и туалетным процедурам.

Насколько много человеческого в животных (особенно в собаках и домашних кошках)? Этот вопрос извечно отделяет ученых от простых смертных, а также одних ученых от других. В терминах современной теории различия между одомашненными приматами (людьми) и другими одомашненными животными практически равны нулю, пока мы говорим о первых двух контурах. (Так как большинство людей проводит большую часть своей жизни в пределах этих примитивных контуров, различия часто менее очевидны, чем сходства.) Настоящие различия появляются, когда мы начинаем говорить о третьем, семантическом контуре.

Новички в дрессировке собак всегда совершают одну и ту же ошибку — используют слишком много слов. Так как собака проявляет большое сходство с человеком (например, собаки, как и приматы, прекрасно владеют мимикой), новичок приписывает ей излишнюю «человечность». Средняя собака имеет в словарном запасе около 150 слов и довольно сообразительна в пределах этого семантического мира. Очень легко научить собаку воспринимать команды «сидеть», «рядом», «фас» и т.д.; слова «гулять» и «корм» собака выучит и без ваших усилий. Проблема возникает, когда новичок требует от собаки понимания фраз типа: «Нет, нет, Фриц — где угодно в спальне, только не на кровати». Этого не сможет понять даже человек, для которого английский язык — не родной. Собака пропускает подобные предложения и пытается понять, чего от нее хотят, анализируя ваш животный (и бессознательный) язык тела.

Понимание этих различий может значительно улучшить механизм общения приматов с собаками. Моя жена (социолог по профессии), например, отучила нашего пса по кличке Клык клянчить кусочки у обеденного стола. Она использовала самый что ни на есть простой и прямой язык млекопитающих. Жена просто рычала на пса первые несколько раз, когда он пытался приблизиться к столу во время обеда. (Конечно, она знакома с этологией.) Клык все прекрасно понял; вскоре он перестал подходить к столу, когда ели Вожаки Стаи (моя жена и я). Его генетические программы сообщили ему, что мы являемся Доминирующими Собаками или наиболее близки к ним среди всех окружающих существ; у собак, как и у волков, имеется генетическая программа, запрещающая им тревожить Доминирующих Особей во время еды. Рычание доставило ему всю необходимую информацию о локальных параметрах этого закона. Кстати, наш Клык был помесью таксы с лабрадором и большинству людей казался очень странным существом. Люди часто останавливали меня на улице, когда я прогуливался с ним, и спрашивали: «Что ЭТО такое???»

Люди (экстремальные случаи), у которых самый тяжелый импринт приходится на территориально-эмоциональный контур, обычно являются мускулотониками. Это означает, что большая часть их внимания и энергии сосредоточена в мышечных системах защиты-нападения. Поэтому они обычно имеют средний вес — они достаточно тяжелы, чтобы их было трудно сбить с ног, и достаточно легки, чтобы быть подвижными и мускулистыми. Они часто становятся культуристами, тяжелоатлетами и т.д. и необычайно увлечены демонстрацией своей физической силы. (Даже простой обмен рукопожатиями является для них не проявлением дружелюбия, а скорее силовым состязанием.)

В большинстве обществ подобные типы вытесняются в военную сферу, где их склонности находят надлежащее этологическое применение в защите племенной территории. Анальная ориентация этого контура объясняет необычность военной речи, впервые отмеченную Норманом Мейлером: слово «задница» служит для обозначения личности в целом, а слово «дерьмо» — для обозначения окружающих обстоятельств.

Рис. 1. Сетка первого и второго контуров образует четыре квадранта. Заметьте, что Враждебная Сила (тиран) склонна к параноидальной замкнутости; он должен править, но он также боится. Вспомните Гитлера, Сталина, Говарда Хьюза и др., а также недоступный Замок и Суд в аллегориях Кафки. Заметьте также, что зависимый невротик находится совсем не в области отступления; он наступает на вас, требуя удовлетворения его эмоциональных нужд (импринтов).

Эти четыре квадранта были известны еще на заре человеческого самоосознания. В терминологии средневековой психологии «нравов» эти четыре импринтных типа известны как:

Желчный нрав(Враждебная сила)

Сангвинический нрав(Дружелюбная сила)

Холерический нрав(Враждебная слабость)

Флегматический нрав(Дружелюбная слабость)

Если следовать по часовой стрелке, сангвинический тип (дружелюбная сила) отождествлялся с архетипом Льва и элементом огня. Лев, знаменитый своим чувством собственного достоинства, представляет «хорошую» силу», а огонь — власть. Флегматический тип (дружелюбная слабость) отождествлялся с архетипом Ангела и элементом воды; эти люди «слишком чувствительны, чтобы сражаться» и «плывут по течению». Холерические типы отождествлялись с архетипом Быка (свирепая подозрительность, паранойя) и элементом земли (медлительная псевдоглупость, традиционная поза покоренных рас по отношению к их завоевателям). Желчные типы (враждебная сила) отождествлялись с архетипом Орла (символ Римской Империи, немецкой королевской семьи и т.д.) и элементом воздуха, который, по-видимому, означает небо, так как эти типы обычно наделены «высотой и властью».

История этих символов уходит корнями в далекое прошлое; они хорошо знакомы каббалистам (лев, ангел, бык и орел появляются в библейском видении Иезекииля). Они часто встречаются в католическом искусстве, представляя четырех евангелистов (Матфей — ангел, Марк — лев, Лука — бык, Иоанн — орел) и, начиная со средних веков, являются неотъемлемым элементом карт Таро.

В мудром языке популярной системы трансакционного анализа эти четыре импринтных типа соответствуют четырем основным жизненным сценариям:

Желчная/Враждебная сила»Я в порядке, а ты не в порядке»

Сангвиническая/Дружелюбная сила»Я в порядке, и ты в порядке»

Холерическая/Враждебная слабость»Я не в порядке, и ты не в порядке»

Флегматическая/Дружелюбная слабость»Я не в порядке, а ты в порядке»

В офисах психотерапевтов чаще всего оказываются флегматики (дружелюбная слабость; зависимый невротик), которые добровольно ищут переимпринтирования. С ними не все в порядке, однако они глубоко верят, что врач хорош.

Желчные (враждебная сила) и холерики (враждебная слабость), могут оказаться у психотерапевта только в том случае, если их коллеги, семьи или, чаще всего, постановление суда вынудят их попробовать переимпринтировать их обременительную враждебность.

Сангвиники (дружелюбная сила) практически никогда не обращаются к психотерапевту. Они, как правило, удовлетворены своей жизнью, как и все остальное общество. Увы, они также не могут ощутить необходимость в какой-либо терапии, просто потому, что принимают на себя слишком большую ответственность и взваливают на себя слишком большую ношу. Обычно они попадают к психотерапевту только по направлению лечащего врача, который догадывается о причине их недугов.

Эта система не претендует на неоспоримость и не подразумевает, что существует только четыре типа гуманоидных роботов. Последние четыре контура, которые мы вскоре рассмотрим, намного все усложняют: некоторые импринты расплывчаты (частично покрывают два или более квадрантов), а наш мозг способен на внезапные изменения. Также важно понять, что четыре архетипа выбираются только для удобства — и это действительно оправдано, как показывает их появление в трансакционном анализе, где у них отсутствует историческая связь с цепочкой Лев-Ангел-Бык-Орел. Для диагностических целей каждый квадрант можно разделить на более узкие секторы.

К примеру, наиболее широко применяемый в США психологический тест, «Интерперсональная сетка Лири» (1957), разбивает четыре квадранта на шестнадцать подквадрантов, позволяя получить в каждом типе поведения спектр оттенков — от умеренного до эксцессивного. В сетке Лири умеренные импринты находятся в центре, а эксцессивные, или экстремальные, случаи — ближе к периметру, но с ее помощью можно определить только то, каким образом импринтированы первые два контура (орально-биовыживательный и анально-территориальный).

Чтобы лучше разобраться в этом, представьте, что четыре младенца появились на свет в один и тот же миг в больнице «Джон Дж. Босковиц Мимориэл» города Эннитаун на планете Земля. Двадцать лет спустя мы обнаруживаем, что каждый из них представляет собой отдельную и совершенно непохожую на других личность (оставим объяснение этой загадки астрологам). Для простоты предположим, что они приземлились точно в четыре наших квадрантах.

Субъект No 1 — Ответственный/Сверхобыкновенный (сангвиник). Все считают его (ее) уважаемым общественным лидером — полезным, внимательным, дружелюбным и уверенным в себе. Некоторые даже скажут, что он (она) портит людей своей добротой, слишком многое прощает, соглашается с каждым. Он (она) любит управлять теми, кто не может управлять собой. Это Благородный Лев.

Этот человек может быть (и, вероятно, является) абсолютным роботом. Это означает, что если он не способен отдавать строгие приказы, не способен сомневаться в других, не способен проявлять эгоцентричность и т.п. — значит, он механически импринтировал первый квадрант, «дружелюбную силу». С другой стороны, если в соответствующих ситуациях он способен выйти за пределы первого квадранта (например, проявить враждебность по отношению к мародеру или агрессору), у него имеется импринтированно-кондиционированная склонность к «Я — в порядке, ты — в порядке», но он не полностью ею роботизирован.

Субъект No 2, по прошествии тех же двадцати лет импринтирования и кондиционирования, приземлился в квадранте 2 — дружеская слабость (флегматик). Он самокритичен, застенчив, робок, легко поддается чужому влиянию, «бесхребетен» и всегда ищет кого-нибудь, кто взял бы руководство на себя и отдавал приказы. Это Неземной Ангел или, на языке современного символизма, Дитя Цветов.

Опять-таки, это импринтирование-кондиционирование может быть полностью роботическим или достаточно гибким, и тогда у личности остается возможность в случае необходимости перепрыгнуть в другой квадрант.

Субъект No 3, полностью роботоподобный или обладающий небольшой гибкостью, приземлился в квадранте 3, «враждебная слабость» (холерик). Он никому не верит, восстает против всего, постоянно саркастичен, все время жалуется и в целом является резким, злопамятным и (до некоторой степени) параноидальным типом. Это Мрачный Бык.

Субъект No 4 приземлился в квадранте 4, «враждебная сила» (желчный), и является «начальственным», холодным, бесчувственным, авторитарным, самовлюбленным, хвастливым и т.д., хотя большинство все же считает его «хорошим лидером». Это Царственный Орел.

Ирония и трагедия человеческой жизни в том, что ни один из них не подозревает о том, что он — робот. Каждый из этих четверых пространно и с большой убедительностью объяснит вам, что каждый из его роботических, бесконечно повторяющихся рефлексов вызывается окружающими обстоятельствами, т.е. «плохим» поведением других людей.

ЧТО БЫ НИ ДУМАЛ ДУМАЮЩИЙ, ДОКАЗЫВАЮЩИЙ ЭТО ДОКАЖЕТ
Итак, если поместить этих четырех приматов на необитаемый остров, можно предсказать, примерно с той же вероятностью, с какой химик предсказывает нам результат соединения четырех элементов, что субъект No 1 и субъект No 4 (дружелюбная сила и враждебная сила) попытаются захватить власть — No 1 для того, чтобы помочь другим, No 4 потому, что он не может представить у руля никого другого. No 1 уступит No 4, так как хочет, чтобы все шло хорошо в интересах других, а это невозможно, если No 4 не окажется наверху. No 2, дружелюбную слабость, не интересует, кто — No 1 или No 4 — будет у власти, лишь бы кто-то другой принимал решения. А No 3, также независимо от того, кто будет у власти, будет жаловаться (и жаловаться, и жаловаться), в то же время избегая любых действий, требующих личной ответственности.

Те же политические решения были бы приняты четверкой шимпанзе или собак, если бы их импринтные квадранты соответствовали нашему гипотетическому примеру.

Социобиологи, которые отлично знакомы с этими четырьмя квадрантами, присутствующими как в человеческих, так и в животных обществах, утверждают, что каждый организм рождается с генетической предрасположенностью к одной из этих ролей. Критики социобиологии (а они обычно догматические либералы), объявляют эту идею чудовищной. Мы не будем пытаться решить этот сложный вопрос здесь, так как любая попытка определить, какие аспекты поведения обусловлены генетически, а какие приобретены в процессе обучения уже после появления на свет, всегда сводится к идеологической метафизике ввиду отсутствия, в большинстве случаев, реальных данных. Мы просто скажем, что, независимо от того, рождаемся ли мы с предрасположенностью к определенному квадранту, все организмы появляются на свет с предрасположенностью к импринтной уязвимости, а импринт, будучи установленным в нейросистеме, действует так же автоматически, как любая генетическая жестко заданная программа.

Каким образом можно изменить импринты, мы обсудим позже. Упражнения, которые вы выполняете в конце главы, уже слегка ослабляют ваши импринты и делают их более гибкими.

Верхние два квадранта сетки Лири — дружелюбная сила и враждебная сила — приблизительно соответствуют тому, что Ницше называл моралью господ, этикой правящих классов. Действительно, враждебная сила — это воплощение ницшеанской «белокурой бестии», примитивного типа пирата-завоевателя, который обнаруживается на заре любой цивилизации. Ницше также называл эту силу «животной» или «несублимированной» формой воли к власти.

Дружественная сила, с другой стороны, не соответствует, разве что очень слабо, ницшеанской «сублимированной воле к власти».

Нижние два квадранта — дружелюбная слабость и враждебная слабость — соответствуют ницшеанскому понятию морали рабов, тех, кто принадлежит к «низшей» касте или к «низшему» классу. Ницшеанская концепция «злопамятности» — скрытого мотива мести в «альтруистических философиях» — наделяет элементом враждебности даже квадрант дружелюбной слабости, т.е. общепринятую «христианскую этику», символом которой является «кроткий Иисус, смиренный и мягкий». Этот парадокс (под личиной дружелюбного слабака скрывается враждебный слабак. Дитя Цветов является потенциальным роботом-убийцей из банды Мэнсона) получил второе рождение в современной клинической терминологии в качестве концепции «пассивной агрессии». Оккультисты на своем странном жаргоне называют подобных типов «психическими вампирами».

Вот почему Ницше утверждал, что св. Павел уничтожил евангелие (благую весть) Иисуса, заменив ее дисангелием (дурной вестью). В представлении Ницше евангелие Иисуса было сублимированной волей к власти, путем сознательной эволюции к Свехчеловеку. Дисангелие же св. Павла было традиционной моралью рабов — «Рабы, повинуйтесь вашим господам», но лелейте свою злопамятность в твердой уверенности, что вы «хороши», а они «плохи», и в конце концов вы будете наслаждаться, наблюдая, как они горят в вечном огне ада. По мнению Ницше, все, что прибавил к этому Маркс, заключается в идее сжигания и наказания правящего класса здесь и сейчас (вместо того, чтобы ожидать, пока Бог займется ими в посмертии).

Та же идея присутствует в незабываемом куплете э.э. каммингса* о коммунистической интеллигенции 1930-х (* Эдвард Эстлин Каммингс (1894-1962) — американский писатель и поэт, прославившийся «типографической эксцентричностью» своих стихов. В частности, игнорировал прописные буквы и даже свое имя писал со строчных. — Прим. ред.):

Каждый «товарищ» — это комок

концентрированной ненависти.

Интересно, что Ницше постепенно отказался в своих книгах от «психологического» языка, заменив его «физиологическим». В его поздних работах — таких, например, как «Антихристианин», — «злопамятность» в «рабской морали» (общепринятом христианстве) рассматривается как физиологическая реакция, характерная для некоторых физических типов. Ницше был на правильном пути, однако за отсутствием нейрологии он искал физическую основу этих процессов только в генетике.

Импринтная же теория, наоборот, утверждает, что подобные физиологические рефлексы подчинения создаются специфическими «триггерами» (то есть пусковыми механизмами) в ранние моменты импринтной уязвимости.

Тем не менее, они распространяются на весь организм и, в силу этого, являются физиологическими. Любой профессиональный актер знает это, поэтому его тело увеличивается физически, если он играет сильного персонажа, и съеживается, когда он играет слабака. Род Стайгер, в частности, кажется то выше, то ниже ростом в зависимости от исполняемой им роли.

Не забывайте, что все эти категории приняты для удобства и в природе отсутствуют те резкие границы, которые мы используем при ее моделировании. На схеме Лири 1957 года мы видим дальнейшее подразделение наших четырех типов на шестнадцать, каждый из которых, в свою очередь, имеет четыре степени — всего шестьдесят четыре подтипа.

Любая система, описывающая человеческое поведение, должна быть достаточно гибкой для бесконечного ее расширения и в то же время сохранять смысл при редуцировании ее до самых основ.

Поскольку у всех нас имеется территориально-эмоциональный контур, нам необходимо ежедневно его упражнять.

Хорошее упражнение — игра с детьми, особенно если вы играете с большими группами, тогда вам приходится улаживать их животные территориальные споры. Плавание, бег или любая привлекающая вас физическая активность хороши для поддержания тонуса мышц. «Разгадывание» эмоционального состояния других людей — одно из лучших упражнений для этого контура и очень поучительно в общем. Оно активизирует древние животные центры в таламусе, где язык тела связывается с эмоциональными сигналами.

Хороший генерал пользуется этим контуром для «разгадывания» планов вражеского генерала. Хорошая мать с его помощью угадывает значение плача своего младенца в каждом отдельном случае.

Для углубленной проработки этого контура, связанной с некоторым риском в личных отношениях, можно предложить такие игры, как «задирание» кого-либо, если вы никогда не делали этого прежде, проявление подчинения и покорности, если вы никогда не делали этого прежде, и овладение умением должным образом проявлять свой гнев и избавляться от него, когда в нем исчезает необходимость.

Каждый «ярко выраженный» тип на сетке Лири представляет собой один из четырех секторов круга:

Конечно, идеально «уравновешенная» — то есть нероботизированная и умеющая приспосабливаться к возникающим обстоятельствам — личность не должна быть столь однобокой. Такая личность будет способна слегка входить в каждый квадрант «сообразно обстоятельствам и временам года», как говорят китайцы, но в основном будет занимать центральное положение. Это можно изобразить в виде круга:

Темный внутренний круг представляет несокрушимую индивидуальность этой идеально свободной от роботических импринтов личности. Серый круг представляет способность сдвигаться в каждый квадрат, когда это необходимо.

Такие круги, называемые мандалами, широко применяются в буддизме для медитации. Часто на них изображаются четыре демона, которые, как и западные Лев, Бык, Ангел и Орел, символизируют крайности, которых следует избегать.

Упражнения
1. Каждый раз, встретив молодого человека (молодую женщину), сознательно спрашивайте себя: «Если дело дойдет до рукопашной, смогу ли я победить его (ее)?» Затем попытайтесь определить, насколько ваше поведение основано на бессознательном выяснении этого вопроса при помощи невербального «языка движений».

2. Напейтесь в доску и опрокиньте стол, громко объявив всем присутствующим, какие они тупые задницы.

3. Найдите книгу по медитации, позанимайтесь по ней в течение месяца по пятнадцать минут два раза в день, затем встретьтесь с теми, кто всегда умудряется расстроить вас или заставить вас защищаться. Посмотрите, удастся ли им надавить на ваши кнопки территориального отступления.

4. Проведите уик-энд в клубе знакомств. В течение первой половины дня попытайтесь интуитивно определить, к какому квадранту принадлежит каждый член группы. В конце определите, удалось ли кому-нибудь из них стать менее роботизированным. Определите, удалось ли вам стать менее роботизированным.

5. Отправьтесь в зоопарк, в павильон львов. Изучайте львов до тех пор, пока не поймете их туннель реальности.

6. Возьмите напрокат видеокассету с комедией из тех, которые обычно нравятся маленьким детям. Внимательно просмотрите ее и подумайте, какую функцию выполняет этот юмор; заодно используйте возможность всласть посмеяться.

7. Проведите все воскресенье у телевизора, смотря программы о животных. На следующий день, придя в офис, внимательно, как ученый-зоолог, понаблюдайте за иерархией стаи приматов.

Уилсон Р.А. Психология эволюции. — К., 1998, с.62-86.

Татьяна РУМЯНЦЕВА. ФАКТОРЫ, СПОСОБСТВУЮЩИЕ АГРЕССИИ
Как и в предыдущие 60-70-е годы, главной целью всех исследований в области агрессии в 80-е годы остаются поиски причин и наиболее эффективных средств ее контроля. Большое место занимают также вопросы, связанные с анализом природы тех факторов, которые способствуют агрессии. При этом можно выделить два основных направления поисков:

I. Выявление ряда индивидуально-личностных параметров, содействующих осознанию роли и места самого субъекта агрессии в тех различиях, которые наблюдаются в проявляемых им видах деятельности.

Используя основные парадигмы теории социального научения, американские социологи и социальные психологи К. Джеклин, Р. Джин, Э. Маккоби, Дж. Уайт и другие предпринимают попытки сконцентрировать свое внимание на различии половых характеристик субъекта и ответить на вопрос о том, влияют ли они на характер враждебного поведения.

В рамках этого же направления и с позиций того же подхода такие ученые, как П. Белл, Э. Доннерштейн, Э. О’Нил, Р. Роджерс и другие, уделяют большое место вопросу о том, какое воздействие оказывает на проявления межличностной агрессии расовая принадлежность индивида. Учитывая особую практическую значимость этой проблемы, очевидна необходимость более углубленного изучения природы факторов, способствующих как обострению, так и сдерживанию межрасовых конфликтов.

II. Стремление раскрыть природу действия внешних факторов, оказывающих также весьма существенное влияние на проявления агрессивности. Речь в данном случае идет о негативных факторах окружающей человека среды, таких как влияние шума, загрязнения воды, воздуха, температурных колебаний, большого скопления людей, посягательств на личное пространство и т.д. Этой тематикой занимаются сегодня на Западе Р. Барон, Д. Зилманн, К. Лоо, Дж. Карлсмит, Ч. Мюллер, Дж. Фридмен, X. Холдин и другие.

Определенное место в исследованиях этого направления находят также вопросы о выяснении роли таких факторов, как алкоголь и наркотики, безудержный рост употребления которых отмечается сегодня во всех странах мира. Здесь можно было бы отметить работы А. Арменти, Р. Боятжиза, X. Кэппела, Дж. Карпентера, Д. Капассо, К. Леонарда и С. Тейлора.

Роль половых различий
До недавнего времени в зарубежной экспериментальной литературе традиционным было мнение о том, что представители сильного пола более агрессивны, чем женщины, а также то, что мужчины значительно чаще выступают в роли непосредственных объектов нападения. Это объяснялось главным образом ссылками на физиологические особенности, прежде всего на высокий уровень концентрации в мужском организме ряда гормонов.

Большую роль в обосновании этой точки зрения сыграли многочисленные опыты, проводившиеся на животных еще в конце 40-х годов нашего столетия. Их основной целью было установить связь между агрессией и мужскими половыми гормонами. Один из классических экспериментов в этой области был в свое время описан Э. Бименом. Когда взрослые самцы серых мышей были кастрированы, то уже через некоторое время после операции они не включались так активно во внутривидовую борьбу, как это было до операции, и вели себя абсолютно миролюбиво. Если же им вводили мужской гормон, они начинали драться до тех пор, пока его действие не прекращалось.

Подобные эксперименты позволили Бимену и ряду его коллег сделать вывод о том, что мужские гормоны являются побудителями агрессивного поведения, хотя их не следует рассматривать как условие, без которого это поведение не может иметь место.

К таким же выводам пришли Г. Кларк и Г. Берд, которые провели в 1946 году опыты с шимпанзе. Ими же было установлено, что женский гормон понижает уровень агрессивности.

В более позднее время, в конце 60-х годов, К. Мойер в работе «Психобиология агрессии» показал, что «существует значительный потенциал, являющийся функцией гормональной и нейрофизиологической дифференциации между полами. Например, внутривидовая борьба у мышей обычно ограничивается самцами и не проявляется до тех пор, пока мышь не достигает сексуальной зрелости».

Однако в том случае, когда речь заходит о человеке, становится явно недостаточно объяснений исключительно с позиций биологических факторов. Конечно, аспекты, связанные со спецификой функционирования генетико-гормональных механизмов у каждого из полов, ни в коем случае не могут быть сняты полностью, но их следует обязательно дополнить рассмотрением вопросов о взаимодействии этих механизмов с факторами социальной среды, особенностями процессов социализации у мальчиков и девочек, по-разному протекающих в конкретных общественных структурах.

Уже к середине-концу 70-х годов было накоплено достаточное количество документальных подтверждений, свидетельствующих о случаях, когда женщины ведут себя так же или даже более агрессивно, чем мужчины. Например, четырнадцатилетняя школьница (заметьте, не мальчишка) несколько часов держала под дулом пистолета весь класс и учителя, превратив их в своеобразных заложников.

В настоящее время за рубежом зафиксирован своеобразный скачок женской преступности. Так, в США по числу мошенничеств, магазинных краж, драк и потребления наркотиков девушки в возрасте от 13 до 19 лет, как свидетельствует американский Институт по проблемам молодежи, вполне сравнялись с юношами. Как утверждают многие ученые, женщины разделяют с мужчинами способность к овладению всеми видами причинения вреда их сотоварищам и почти везде существуют женщины, которые так же агрессивны, как и мужчины. Не случайно поэтому в западной психологии и социологии 70-80-x годов все чаще звучит мысль о существовании целого ряда исключений, не соответствующих традиционно сложившемуся стандарту о большей агрессивности мужчин по сравнению с женщинами.

Все это приводит ряд специалистов к мысли о необходимости признать «минимальным биологический вклад по сравнению со значением ситуационных и социализирующих факторов».

Американский ученый Дж. Уайт считает, что «даже в том случае, если биология все же увеличивает готовность мужчин к агрессии, очевидно, что факторы среды могут действовать таким образом, чтобы свести к минимуму или же, наоборот, довести до максимальной величины любое половое различие».

В чем же истоки необычайной живучести утверждений о решающей роли этих биологических факторов? Их сторонники, во-первых, ссылаются на уже упоминавшиеся нами исследования половых различий в агрессии у разных видов животных; во-вторых, на выводы, полученные из гормональных опытов, изучающих действие тестостерона и эстрогена на агрессивность, а также на дискуссии по поводу природы Y-хромосомы; в-третьих, на межкультурные исследования, анализирующие поведение детей на ранних стадиях социализации.

1) Опыты и многочисленные наблюдения за животными показывают, что, действительно, у большинства видов самец обычно агрессивнее, чем самка. Но имеется и целый ряд исключений, служащих серьезным предостережением против признания этих различий в качестве универсальных и уж тем более против переноса результатов этих опытов на человека.

Американский ученый Дж. Уайт приводит в качестве примера поведение хомяков и гиббонов, утверждая, что оно во многом отличается от стереотипизированных ритуалов борьбы, имеющих место среди самцов многих видов. «Гиббон, — замечает он, — будучи очень близким в отношении к человеку приматом, проявляет очень незначительные половые различия в агрессивном поведении».

Многие специалисты, среди которых и известный биолог К. Мойер, обращают внимание на высокую степень агрессивности, наблюдаемую среди самок. Он называет ее «материнской», так как она относится главным образом к беременности, родам и кормлению: «Агрессивное поведение с целью защиты молодняка — характерная черта самок. У многих видов мать будет нападать на любого самца, который приближается к гнезду, включая в некоторых случаях и ее партнера». Возникая, таким образом, в ответ на малейшую угрозу потомству, этот вид враждебности свойствен почти всем позвоночным.

Как видим, и материал, почерпнутый из животного мира, оказывается порой чрезвычайно многообразным, поэтому вряд ли, опираясь только на такого рода свидетельства, можно строить прямые аналогии между агрессивным поведением животных и человека.

2) Другим основанием для широкого распространения идеи о решающей роли биологических факторов явились открытия, а затем и многочисленные спекуляции по поводу природы Y-хромосомы.

Генетический подход к проблемам насилия получил особое распространение примерно 15 лет тому назад, когда несколько ученых заявили о том, что у значительной части высоких мужчин, совершающих преступления, отмечается наличие лишней хромосомы Y. Обычно у людей имеется их 46. Они содержат основной генетический материал. Две из них определяют пол индивида. У мужчин пара хромосом состоит из одной X и одной Y-хромосомы — XY, у женщин — это хромосомы XX. Однако в процессе клеточного деления могут произойти отклонения от нормы. Одним из таких важнейших с точки зрения изучения агрессии отклонений может быть появление лиц мужского пола, имеющих одну X- и две Y-хромосомы (XYY).

Установление зависимости между такой аномалией (XYY) и преступными наклонностями связано с именем англичанки П. Джекобс, которая пришла к этому выводу в результате обследования одной из тюрем Шотландии в 1965 году. У людей, не совершавших уголовных преступлений, заявила она, комбинация XYY встречается гораздо реже, чем у преступников.

Уже через несколько лет, в 1973 году, Рональд Рейган, находившийся тогда на посту губернатора штата Калифорния, одобрил идею по созданию специального центра по изучению и предотвращению насилия, одной из главных задач которого должно было стать выявление связи между агрессивностью и нарушениями комбинаций половых хромосом, К числу важнейших факторов, определяющих высокое распространение насилия, был отнесен прежде всего пол индивида — мужской.

Однако уже тогда многие ученые заявили о том, что сама идея о зависимости преступных наклонностей от структуры хромосом является не чем иным, как возвратом к теории Ч. Ломброзо, утверждавшего, что люди с определенными особенностями в строении черепа более склонны к совершению насильственных актов. Более того, как показал американский ученый С. Чавкин, уже в 70-е годы был проведен ряд аналогичных исследований во Франции, Англии и США, инициаторы которых так и не получили данных, подтвердивших бы выводы Патриции Джекобс.

Так, Эрнст Хук и другие обнаружили комбинацию XYY у тех, кто принадлежал к вполне уважаемым категориям граждан — врачей, управляющих, учителей и т.д., никогда не совершавших преступлений и не отличавшихся высокой степенью агрессивности.

Как отмечал еще в 1970 году американский ученый С. Шэн, и в настоящее время невозможно утверждать то, что XYY-комплект определенно или неизбежно связан с поведенческими отклонениями. Более того, несмотря на широкую рекламу этих идей, индивиды с XYY-аномалией не обнаруживают большей агрессивности по сравнению с обычными преступниками с нормальной хромосомной конституцией. В этом отношении надо иметь в виду, что преждевременные и необоснованные спекуляции могут неоправданно зачислить XYY-личностей в разряд необычайно агрессивных по сравнению с обычными преступниками.

В настоящее время многие западные специалисты призывают отказаться от такого рода попыток спекулировать на все еще недостаточно изученных взаимосвязях между генетическими, биохимическими и психологическими аспектами враждебного поведения; говорят о недостаточной очевидности для того, чтобы «документировать связь между агрессией и генетикой».

Конечно, нельзя игнорировать данные последней, но не следует и абсолютизировать их роль в решении задачи объяснить отдельные виды отклоняющихся действий. В противном случае мы будем иметь дело с попытками отвлечь внимание людей от осознания подлинных причин, порождающих насилие, коренящихся в социально-экономических условиях жизни самого общества.

Следует упомянуть еще об одном направлении поисков путей влияния биологических факторов на половые различия в агрессии — гормональном. Так, в ряде работ по биохимии были высказаны предположения о том, что избыточное выделение тестостерона у лиц мужского пола вызывает неконтролируемую агрессивность.

Другие данные говорят о решающей роли гормональных нарушений в предменструальный период и во время менструаций, что может приводить женщин к излишней раздражительности, резким изменениям настроения, несчастным случаям, вспышкам гнева и неконтролируемым действиям. Так, К. Мойер пишет, что такое поведение имеет, конечно, много причин, но сегодня хорошо известно, что существует периодичность в раздражительности женщин. «В период овуляции, — считает он, — беспокойство и чувство враждебности находятся на относительно низком уровне; в период, предшествующий менструации, значительное число женщин проявляет ряд симптомов, которые могут быть обозначены как предменструальный синдром. Он включает головную боль, отек лица, рук, ног, изменения аппетита, эмоциональную нестабильность». Мойер делает вывод, что этот отрезок времени очень опасен: «62 процента насильственных преступлений совершается в течение предменструальной недели и только 2 процента в конце периода. Эта связь очень значительна, так что в некоторых странах закон признает менструацию как смягчающее обстоятельство».

Подтверждая в определенной мере тот факт, что мужчины могут иметь потенциально большую врожденную готовность к агрессии, чем женщины, и то, что эта разница имеет, по-видимому, некоторую филогенетическую основу, данные гормональных исследований вносят определенный вклад в объяснение колебаний в агрессивном поведении, и пренебрегать их значением ни в коей мере не следует. Не стоит, однако, и абсолютизировать их роль в понимании причин такого поведения, особенно в тех случаях, когда их сводят к выявлению концентрации в плазме тестостерона, адреналина, эстрогена, прогестерона и т.д., для того, чтобы в последующем изолировать от общества тех, у кого это содержание оказывается повышенным. Видимо, современное состояние исследований о роли этих гормонов мало что дает пока для психологического изучения враждебности. Гораздо лучше изученными являются половые различия в деструктивном поведении, обусловленные особенностями процесса социализации.

3) Часто для обоснования подобных различий зарубежные ученые использовали результаты наблюдений за детьми на ранних стадиях их социализации. Аргументы здесь сводились главным образом к следующему: разница в агрессивности мальчиков и девочек проявляется уже примерно к двухлетнему возрасту, поэтому дело якобы не в особенностях процесса социализации у тех и других, а во врожденной предрасположенности к агрессии лиц мужского пола.

Так, Р. Рохнер, ссылаясь на результаты своих экспериментов, пишет, что в 71 проценте случаев наблюдается большая предрасположенность к агрессивному поведению со стороны мальчиков, чем со стороны девочек. Однако, как считают некоторые другие специалисты, познакомившиеся с его исследованиями, часто за агрессию он выдает резкие выпады, беспорядочные стычки во время детских игр и т.д. Что же касается тех фактов, которые свидетельствовали бы о физических нападениях, о них Рохнер упоминает крайне редко.

Традиционно используется за рубежом и такой аргумент, как признание универсального характера наблюдаемых половых различий в агрессии, то есть наличие таких различий во всех человеческих культурах.

Однако в освещении фактов такого рода имеются и некоторые предубеждения. Так, если половые различия в частоте такого поведения у детей высоки, о них сообщается. Если же они не обнаруживаются, то и фактов на этот счет нигде не приводится. Нечто аналогичное происходит и с сообщениями о половых различиях в поощрениях и наказаниях детей, которые они получают за враждебное поведение. Все это во многом похоже на манипуляцию фактами, когда из пестрого и достаточно разнообразного запаса сведений выбираются именно те, которые соответствуют определенной исследовательской позиции и служат ее подтверждением.

Что касается Рохнера, то, проведя огромную работу (он сделал обзор 101 общества и проанализировал более 130 работ, опубликованных в США, по проблемам психологии половых различий), ученый пришел к выводу, что имеются довольно существенные, распространенные по всему миру колебания, свидетельствующие о том, что конкретная культура часто в большей степени предопределяет агрессию, нежели пол индивида. Иначе говоря, в пределах конкретных единичных обществ половые различия в агрессии обычно невелики, но с перевесом в пользу мужчин. Однако, подчеркивает Рохнер, эти незначительные различия в силу их определенной устойчивости дают на выходе вполне достоверный межкультурный стандарт большей агрессивности у сильного пола, чем у женщин. Ученый отметил также рост в процентах отчетов об отсутствии половых различий во враждебности у детей. Так, 23 процента мальчиков и девочек отличались примерно одинаковым уровнем агрессии, у 6 процентов девочек он был выше. Применительно к подросткам эти цифры выглядели как 37 и 6 процентов.

Таким образом, есть филогенетическая предрасположенность к агрессии у мужчин, что, однако, не исключает возможных влияний со стороны культуры в рамках конкретного общества на формирование поведения индивидов обоих полов.

Превалирующей ориентацией в современной экспериментальной литературе по данной проблеме является своеобразный вариант теории социального научения с акцентом на изучение процессов имитации и дифференцированного подкрепления соответствующих каждому полу образцов поведения. Этими вопросами в зарубежной психологии занимается сегодня А. Бандура, а также ряд его учеников. Особое внимание уделяется при этом выяснению роли стереотипов, используемых родителями в процессе воспитания детей.

Кроме отмеченной, существует и ряд других теоретических ориентаций — ситуативная, эволюционная, а также такой подход, который связан с проверкой индивидуальных особенностей личности — ее привычек, ценностных ориентаций и других.

При этом ситуативная перспектива выявляет сиюминутные контекстуальные переменные, обусловливающие выражение агрессии, а эволюционный подход идентифицирует главным образом саму практику воспитания детей, способствующую формированию агрессии у мальчиков и девочек. Проводившиеся в этих рамках исследования показали, в частности, что независимо от того, имеется или нет у мальчиков биологическая предрасположенность к агрессии по сравнению с девочками, эти различия могут быть сведены к минимуму посредством социализации. Это может достигаться, например, путем изменения значения самого понятия мужественности, удаления из совокупности составляющих его черт агрессивности и осуществления сходной социализации для детей обоего пола.

Трудно во всем согласиться с авторами этой идеи, особенно с их утверждением о необходимости стирания существенных различий в процессах взросления мальчиков и девочек. Психологи и социологи многих стран мира и без того предостерегают нас сегодня против чрезмерной феминизации представителей сильного пола. Не вдаваясь в детали этого весьма актуального и дискуссионного вопроса, отметим, что мальчики и девочки, конечно же, должны воспитываться по-разному. Особенности их социализации связаны со спецификой тех ролей, для которых они предназначены, тех социальных ролей, к которым они должны быть готовы при вступлении во взрослую жизнь. Идеал, с одной стороны, мужественности и, с другой, — женственности. Это — бесспорно. Иное дело, что мужественность ни в коей мере не должна отождествляться с культом жестокости, насилия. Тем не менее подобные отрицательные качества усердно насаждаются в последние десятилетия через кино, телевидение, массовую литературу Запада путем восхваления героя-супермена как образца современного человека вообще. Практика показывает, что и женщины могут развиваться сегодня в аналогичном духе, и примеров тому более чем достаточно. С другой стороны, имеются многочисленные случаи, когда сильный пол социализирован таким же невраждебным, как и прекрасная половина.

Все это доказывает положение о том, что связь половых различий с агрессией не всегда прямолинейна и раз и навсегда дана. Но игнорировать ее также нельзя. Решающая роль в распространении большей агрессивности у мужчин принадлежит, по-видимому, традиционной социализирующей практике, которая воспитывает специфическую приверженность к тем или иным стереотипам поведения.

Этой практике необходимо противопоставить иной, альтернативный вариант социализации, в котором отсутствовали бы такие различия. Но о том, как же конкретно это будет выглядеть, западные ученые не говорят почти ничего. Мало констатировать лишь факт господства в том или ином обществе каких-то конкретных стереотипов; следует, по-видимому, объяснить, почему именно эти стереотипы становятся официально приемлемыми, воспроизводимыми и постоянно тиражируемыми.

Сама социализирующая практика — продукт и одновременно элемент всей системы господствующих экономических, политических и т.д. отношений, и заменить ее противоположной, воспроизводящей качественно иные нормы поведения вот так сразу нельзя, не посягая на саму эту систему.

Важно то, однако, что проблема поставлена, что намечается переход от традиционных представлений о только биологической заданности половых дифференциаций в агрессии к признанию идеи о необходимости учета и социально-культурных компонентов при изучении этих различий.

Итак, при изучении такого сложного феномена поведения, как агрессия, особенно в экспериментальных условиях, ни в коей мере не следует абстрактно подходить к личности наблюдаемого. Каждый человек имеет собственную «индивидуальную историю» агрессивных актов — представления об их правомерности и эффективности, приобретенные образцы реагирования в тех или иных обстоятельствах и т.д. Иногда степень этих различий может доходить до максимума, в других случаях — смягчаться или вообще элиминироваться. Ситуационные факторы часто взаимодействуют с теми или иными социально-классовыми, групповыми и индивидуальными пристрастиями и интересами, привычками и стереотипами людей в отношении, например, к женщине, половым ролям и ориентациям, что суммирует и отражает все множество богатого опыта социализации.

Исследователи не могут и не должны не учитывать пол и субъектов агрессии, и тех индивидов, на которых она направляется, и также самих ученых, если речь идет об их экспериментах в лабораториях.

Таким образом, для правильного обобщения результатов тех или иных наблюдений необходимо учитывать ориентации субъекта, то есть мужчина это или женщина, его сексуально-ролевое отношение, что очень часто является важным опосредующим фактором в выражении агрессии.

Другим тесно связанным с субъектом фактором является расовая принадлежность индивидов.

Расовая принадлежность индивидов
В 70-80-e годы в США стали активно изучать влияние этих различий на межличностную и групповую агрессию. Одним из побудительных мотивов, приведших к оживлению таких исследований, явилось резкое обострение расовых конфликтов, а сама эта проблема стала одной из наиболее актуальных для ряда капиталистических государств. Как отметил исполнительный директор Национальной ассоциации за прогресс цветного населения США Бенджамин Хукс, «расовая ненависть сейчас сильнее, чем когда бы то ни было. Дело в том, что началась новая эра соревнования за рабочие места, за влияние и власть. Негритянское население ныне — это люди, которые могут претендовать на вашу работу, могут жить с вами по соседству и т.д. Путь к этому был долог. Но все равно результат — не более чем намек на равноправие».

На почве обострения этих противоречий растет число нападений, вызванных межнациональной ненавистью. Эта цифра увеличилась в 1986 году по сравнению с 1980 годом с 99 до 276 случаев в год (по Нью-Йорку). Причем и эти данные неполные. Например, полицейская служба того же Нью-Йорка сообщает, что число таких происшествий только за последние месяцы 1987 года достигло десяти раз в неделю вместо четырех.

Забывая порой о том, что расовая проблема не исчерпывается отдельными, хотя и достаточно частыми, случаями столкновений, что в основе ее лежат глубокие социальные различия между белыми и цветными гражданами ряда государств, западные исследователи концентрируют свое внимание главным образом на психологической подоплеке таких конфликтов, выясняя истоки различного рода этнических предубеждений и их влияние на агрессию. Большинство ученых сходятся сегодня во мнении о том, что предубежденные люди с большей вероятностью будут вести себя враждебно в отношении членов тех групп, к которым они испытывают неприязнь.

Сравнивая современный этап взаимоотношений между белыми и черными, а также их отношения к представителям собственной расы, американские специалисты отмечают наметившиеся здесь значительные изменения по сравнению с традиционными, глубоко укоренившимися нормами прошлого. Так, с их точки зрения, представители белых утратили во многом свою антинегритянскую предвзятость и встали на позиции эгалитарного взгляда на расы. Но есть некоторые свидетельства, что ранее сложившиеся отрицательные стереотипы все еще могут быть распространены.

Что же касается черных, то им, как полагают, удалось развить новое для них чувство расовой гордости и одновременно — враждебности в отношении белых, что привело в свою очередь к некоторым изменениям в образцах агрессивного поведения. «Мы можем заключить, — пишет, в частности, Р. Роджерс из Алабамского университета, — что люди, сохранившие предубеждения — и черные, и белые, ведут себя одинаково агрессивно».

Данные Р. Барона, Э. Доннерштейна и других ученых показали, что во многих случаях представители белых проявляют гораздо меньше прямой враждебности по отношению к потенциальным жертвам среди негров, чем к согражданам своего цвета кожи. Такое, если можно выразиться, более мягкое отношение к представителям другой расы некоторые авторы обозначили понятием обратной дискриминации, отметив при этом, что со стороны черных она не наблюдается. Получается, что представители обеих рас действуют в таких случаях как бы в противовес со своими старыми, традиционно сложившимися стереотипами отношений. Так, если для белых обычным поведением в предшествующие времена была дискриминация, то сегодня они якобы всячески стремятся избежать этого и относятся к черным значительно менее враждебно, чем к белым. При этом эксперименты, проводившиеся многими западными учеными в лабораторных условиях, выявили, что расовые предубеждения все больше и больше вытесняются эгалитарными взглядами как наиболее социально приемлемыми.

Для черных же граждан США исторически утвердившейся нормой межрасового поведения было всегда сдерживание агрессии в отношении к белым. Теперь негры относятся к ним с большей воинственностью и даже открытой враждебностью. Выходит, таким образом, что и те и другие, хотя и по-разному, как бы отказываются от глубоко укоренившихся в их сознании стереотипов прошлого.

Ограничиваясь часто лишь фиксацией тех результатов, которые были получены в рамках лабораторных исследований, зарубежные авторы не стремятся порой вскрыть реальные истоки ряда действительно наметившихся изменений в осознании традиционных норм межрасовых взаимоотношений. Такая узкая и однобокая подача фактов может логически привести, однако, к выводам, на основе которых могут возникнуть новые предубеждения. А ведь против них выступают сами же эти исследователи. Может показаться, к примеру, что белые в сегодняшней Америке отказались от традиционных норм расизма, черные же относятся к ним воинственно. Отсюда, мол, и причины нынешних столкновений между ними.

Разумеется, прямо об этом говорится не всегда, но возможность для такого заключения открывается, а следовало бы вскрыть корни расизма, традиционно присущего американскому обществу, глубоко уходящие в почву самой истории, культуры и образа жизни США. Надо было бы показать, что в последние десятилетия, и особенно после второй мировой войны, здесь действительно наметился определенный прогресс. Этому способствовал ряд мер, в том числе и принятие верховным судом США в 1954 году решения о десегрегации всех государственных школ и допуск темнокожих к управлению рядом городов — Вашингтона, Чикаго, Детройта, Филадельфии и других.

Эти хотя и ограниченные, но реальные успехи привели к росту самосознания значительной части американских черных, которые вроде бы получили, наконец, свободу считаться полноправными гражданами. Однако социальная пропасть между белыми и неграми по-прежнему остается значительной, примером чему служит громадная разница в доходах. Так, разница в среднем доходе чернокожего и белого в 1985 году составляла 56 процентов. Безработица среди негритянской молодежи с 25 процентов в 1960 году выросла до 40 процентов в 1985 году. Все это толкает афроамериканцев к активному продолжению борьбы за свои гражданские права против расизма и социального неравенства. А подается это нередко как взрывы необузданной враждебности черных.

Итак, в лабораторных исследованиях были получены следующие результаты: действуя на основе новых норм межрасовых взаимоотношений, белые проявляют большую агрессивность к согражданам своего же цвета кожи, чем по отношению к черным (что было названо обратной дискриминацией). Что же касается последних, то они оказываются более агрессивны в отношении белых. Такого рода результаты были обнаружены в условиях отсутствия эмоционального возбуждения, словесных оскорблений или каких-либо иных провоцирующих стрессовых факторов.

В том же случае, когда все эти условия были налицо, воспроизводились реакции старых образцов, более традиционных норм межрасовых взаимоотношений.

Зарегистрированная в экспериментах высокая степень агрессии, проявляемой национальными меньшинствами к своим же соплеменникам, согласуется, по мнению ряда авторов, с полицейскими отчетами о преступлениях среди этой категории американцев. Так, в течение нескольких последних десятилетий нормы смертности среди негров, убивавших друг друга, приблизительно в 8-10 раз превышают эти же данные для белых групп населения. Отсюда делается вывод о том, что у афроамериканцев все еще отсутствует уважение к представителям своей расы и что большая часть их враждебности направляется по-прежнему на других черных. Такой парадокс многие психологи интерпретируют как конфликт между новыми воинственными нормами и остатками расового гнета.

Под влиянием гнева, словесных оскорблений и других провоцирующих факторов происходит как бы своеобразный регресс к более ранним и привычным способам реагирования, при которых белые относятся более нетерпимо к неграм: те же традиционные образцы дискриминации черных. Такое поведение было названо американскими психологами регрессивным расизмом.

Не считая фрустрацию главной детерминантой человеческой агрессии, ряд ученых полагают тем не менее, что в данном случае с ее помощью можно объяснить некоторые аспекты межрасовых столкновений. Так, если одна группа людей постоянно испытывает угнетение и издевательства со стороны другой, то первая становится враждебной по отношению ко второй. Изучение неприязни, проявляемой неграми, показывает, что она растет по мере того, как нецветное большинство продолжает выступать для них в качестве источника постоянной фрустрации. Как считают Гриффин и Роджерс, понятие регрессивного расизма и было введено для того, чтобы показать возможность замены новых норм межрасовых взаимоотношений (которые могут и не всегда быть полностью усвоены индивидами) старыми, более традиционными образцами поведения в условиях эмоционального возбуждения экспериментируемых.

Учитывая специфику нынешних социальных ритмов жизни, трудно предположить, однако, возможность такой ситуации, когда и белые и цветные оказались бы в абсолютно стерильных условиях, в которых отсутствовали бы какие-либо провоцирующие факторы. Поэтому все рассуждения об обратной дискриминации кажутся нам приемлемыми только для лабораторных нужд, а не для объяснения реальных межрасовых взаимоотношений. Здесь, по-видимому, по-прежнему во многом еще господствуют нормы регрессивного расизма. Это тем более справедливо, если учесть тот факт, что описываемая зарубежными специалистами «хроническая фрустрация», которую испытывают черные от белых, является пока не достоянием глубокой истории, а все еще реалией сегодняшних дней.

Определенное место в изучении межрасовой агрессии занимают вопросы, связанные с возможностью ее регулирования и контроля. Речь здесь идет главным образом о механизмах, которые сдерживают межрасовые столкновения, и тех, которые способствуют их возникновению.

Опираясь в целом на основные принципы социального научения, Э. Доннерштейн, С. Прентис-Дунн, Л. Уилсон и другие ученые считают, что враждебные акты могут быть нейтрализованы либо ожиданием общественного осуждения, либо опасением расплаты. Все, что уменьшает этот риск, растормаживает агрессию. Одним из таких условий Э. Доннерштейн считает, в частности, анонимность в отношениях с предполагаемой жертвой.

Еще А. Бандура в 1973 году писал о том, что, «уменьшая страх обнаружения и наказания, анонимность в значительной мере способствует противоправному поведению». У Доннерштейна такой возможностью является также отсутствие в прошлом каких-либо контактов между агрессором и потерпевшим. Наоборот, если последнему был заранее известен нападающий, то может свершиться отмщение.

Проделанные в таком направлении лабораторные эксперименты показали, что в условиях отсутствия анонимности белые «агрессоры» демонстрировали значительно меньше прямой враждебности к черным и больше — к белым. При этом они испытывали куда больший страх перед предполагаемыми контрдействиями негров, нежели белых. Хотя в случае гарантии анонимности и отсутствия у потерпевшего возможности опознать нападающего и затем осудить или наказать его на долю негров обрушивались более интенсивные акты агрессии, чем на белых.

Эти результаты показывают, что американское большинство всем своим жизненным опытом обучено испытывать чувство страха перед возможным отмщением со стороны черного меньшинства в отсутствие анонимности.

Итак, к переменным, обеспечивающим сдерживание межрасовых столкновений, американские психологи относят потенциальное прямое или косвенное осуждение, угрозу расплаты за содеянное, наблюдение неагрессивных моделей такого поведения, отношения подобия между членами внутри и вне расовой группы, к которой принадлежат индивиды, и т.д.

Что имеется в виду под потенциальным осуждением? Так как белые подписываются под эгалитарными расовыми нормами, они вправе ожидать и осуждения за их нарушение. Вполне в духе теории социального научения и модернизированного варианта гипотезы фрустрации выглядят и утверждения о том, что страх перед возможной расплатой за содеянное тоже способствует предотвращению преступления.

Некоторые ученые отмечают, однако, что такого рода условия сдерживают только прямые, открытые виды агрессии и потому обладают ограниченной ценностью для контроля и регуляции межрасового насилия. Они порой даже содействуют возрастанию других, непрямых видов ее проявлений.

Определенное место в анализе механизмов сдерживания межрасовой агрессии занимают исследования о роли болевых сигналов, поступающих со стороны жертвы в момент враждебного акта. Получены данные, что такие сигналы выполняют свою роль в том случае, если страдания потерпевших вызваны непосредственно нападением агрессора. Причем эти сигналы уменьшают уровень последующих атак. Исключением здесь является лишь такая ситуация, когда нападающий был спровоцирован самой же жертвой. В таком случае ее боль и страдания будут усиливать агрессию безотносительно к расе. Обработка анкет, использованных в одном из экспериментов, показала, что «замещающее эмоциональное возбуждение было сильнее по отношению к представителям аналогичной с «агрессором» расы».

Иначе говоря, белые экспериментируемые более эмоционально откликались на обратную связь, поступающую от белых, и были относительно равнодушны к таким же сигналам от черных испытуемых.

Выводы, к которым приходят американские специалисты, звучат довольно пессимистически: «И черные, и белые все еще высоко чувствительны к расе жертвы»; «печально, но ни белые, ни черные не жалуют другую расу эгалитарным обращением» и т.д.

Фиксируя факт наличия угрожающих предубеждений у представителей большинства и меньшинства в их отношениях друг с другом, западные ученые не могут пока предложить ничего обнадеживающего для поиска реальных механизмов сдерживания межрасовой агрессии.

Негативные факторы окружающей среды
Наряду с изучением сущности внутриличностных факторов (пол, возраст, расовая принадлежность субъекта и т.д.) в работах 70-80-х годов определенное место занимает изучение специфики влияния на агрессию окружающей человека среды.

Осознавая угрожающий характер современной экологической ситуации, многие ученые обращаются к поискам причин ее обострения, стремясь наметить действенные меры, позволяющие связать дальнейший прогресс человечества с бережным отношением к природе.

В 70-80-е годы многие специалисты все чаще высказывают мнение о необходимости не только экологизации мировоззрения, но и пересмотра всей традиционной экономики, политики, социологии и психологии с учетом качественных изменений во взаимодействии общества и биосферы.

Именно в этот период сформировались и получили широкий общественный резонанс те работы, в которых прослеживается влияние кардинальных изменений среды обитания на человеческий компонент всей экосистемы. Было замечено, в частности, что загрязнение воды, воздуха, почвы, шум, дальнейшее увеличение числа больших городов отрицательно воздействуют на умственное и физическое здоровье людей. Некоторые ученые попытались даже проследить влияние этих негативных факторов окружающей среды на обострение социальной напряженности, рост преступности, насилия и агрессии в современном мире, трактуя многие из этих явлений как «болезни современной цивилизации».

В работах Р. Барона, Д. Зилманна, Дж. Карлсмита, Ч. Мюллера и других проводится идея о том, что агрессия никогда не возникает в вакууме и что ее существование во многом обусловлено некоторыми аспектами окружающей естественной среды, которые «провоцируют ее возникновение и влияют на форму и направление ее проявлений».

Среди таких стрессоров они выделяют физические, к которым относят шум, жару, загрязнение воздуха и т.д., и межличностные, включающие в себя территориальное вмешательство, нарушение персонального пространства, высокую плотность проживания людей.

Однако лабораторные эксперименты, а также многочисленные социальные наблюдения показывают, что эти стрессоры не всегда производят одни и те же эффекты. Например, шум, жара и чрезмерная скученность людей в определенных условиях вообще не влияют на агрессию. Поэтому если в ряде работ 60-х годов делались выводы о прямой зависимости между ней и рядом факторов среды, то в 70-80-е годы строятся более сложные теоретические модели, описывающие взаимосвязь между этими двумя переменными.

Большинство специалистов приходят к выводу, что наличие стрессора, как среды, так и межличностного, оказывается явно недостаточным для возникновения агрессивного поведения личности. При этом американские ученые разрабатывают своеобразные модели, предусматривающие здесь самые различные варианты взаимосвязи и взаимодействия.

Вариант I. Многие стрессоры среды вызывают состояние эмоционального возбуждения, которое, как считает, к примеру, Ч. Мюллер, может выступать в роли генерализирующего мотива всего последующего поведения. Этот, по его словам, драйв имеет наибольший эффект на доминирующую реакцию индивида. Поэтому если человек был предрасположен действовать агрессивным образом, то переменная среды как бы «взвинчивает», электризует его, подталкивая к такому поведению.

Экспериментально этот вывод может быть проиллюстрирован на следующем примере. Американские психологи взяли две группы испытуемых, одной из которых был предложен шум на уровне 45 децибел, который воспринимается индивидами относительно спокойно. Другая группа подверглась действию шума в 60 децибел — возбуждающего, но не раздражающего. Перед этим каждой из групп был продемонстрирован фильм либо агрессивного, либо противоположного характера. После чего им было предложено проэкзаменовать друг друга с помощью применения электрических ударов небольшой силы за неправильный ответ. Индивиды, которым показали киноленту агрессивного характера и на которых обрушился шум на уровне 60 децибел, проявили несравненно большую степень враждебности, чем те, которым был показан тот же фильм, но которые подверглись при этом воздействию нераздражающего шума. Такого эффекта не возникало после просмотра качественно иного по содержанию фильма.

Вариант II. Ряд исследователей свидетельствуют, что воздействие стрессоров среды может привести к перегрузке стимулов, в результате чего индивид оказывается как бы ошеломлен, а значит, и не способен эффективно перерабатывать поступающую в мозг информацию. Это вынуждает его активно приспосабливаться к ситуации. Если данный процесс проходит успешно, стрессор, скорее всего, не вызывает агрессию. В противном же случае, когда адаптация протекает с большими трудностями, человек может либо вообще пропустить, либо неадекватно проинтерпретировать смысл поступающих извне сигналов. Такие неадекватные восприятия могут раздражать личность и толкать ее к вызывающему поступку.

Вариант III. Стрессор может помешать совершающемуся в данный момент действию. Это способно оказать угнетающее воздействие на индивидов, вызвать у них ощущение безысходности. Уже сама фрустрация может привести к агрессии, Кроме того, потеря контроля над ситуацией часто становится добавочной мотивацией для индивида, стремящегося вновь обрести свое влияние. Часто это осуществляется именно в форме агрессии.

Вариант IV. Стрессоры среды делают человека раздражительным и создают своеобразное ощущение дискомфорта. Многие специалисты экспериментально демонстрируют такую зависимость. Однако Р. Барон и П. Белл пытаются доказать, что отношение между негативным эффектом и агрессией можно представить в виде своеобразной кривой. Так, до определенной точки негативный стрессор, жара к примеру, увеличивает враждебность, но как только эта точка достигнута и даже превышена — отрицательный раздражитель становится настолько силен, что индивиды всячески стремятся избавиться от него и переходят от агрессии к инструментальному поведению. Если при этом дискомфорт уменьшается, враждебность резко падает.

Итак, при рассмотрении данного вопроса западные психологи приходят к следующим выводам:

1) стрессоры среды не увеличивают прямо и однозначно степень агрессивности;

2) они могут влиять на нее лишь в том случае, когда: а) возбужденный таким образом индивид как бы заранее был предрасположен к нападению, б) нарушается способность личности к адекватной переработке получаемой ею информации, в) прерывается осуществляемое в данный момент поведение;

3) физические стрессоры увеличивают степень враждебности лишь до определенного предела, после которого она резко падает по мере того, как замещающие ее инструментальные акты устраняют негативные последствия действий стрессора.

Характеризуя модель описания важнейших механизмов взаимодействия между физическими факторами среды и агрессией, следует заметить, что применительно к характеристике изолированного индивида она имеет определенную объяснительную значимость. Представленные в ее рамках возможные варианты воздействия шума, жары и т.д. на человеческое поведение отличаются экспериментальной выверенностью.

Однако вопрос о переносе полученных в экспериментах данных (оформленных затем в различных вариантах теоретической модели) на реальные процессы социальной действительности вряд ли может быть решен утвердительно. Это в некоторой мере снижает значимость полученных результатов.

Приведем только один пример того, к чему могут привести подобного рода экстраполяции. В конце 60-х начале 70-х годов в США было отмечено резкое возрастание масштабов социального протеста со стороны неимущих слоев населения страны. На борьбу за свои гражданские права поднялись тысячи и тысячи белых, негров и цветных граждан. По времени эти события совпали с необычайно знойной погодой, установившейся тогда почти во всех штатах. «Длинное жаркое лето» — под таким названием вошли эти события в американскую историю.

Ссылаясь на мнение известных специалистов, все газеты США писали о том, что решающую роль в возникновении этих «бунтов» сыграла жара, ибо длительная подверженность людей таким высоким температурам (27-32 градуса по Цельсию) подрывала якобы их обычное самообладание, увеличивала раздражительность и способствовала росту коллективного насилия.

Уже в конце 70-х годов Р. Барон и В. Рансбергер вновь обращаются к рассмотрению событий «жаркого лета». Сопоставляя график отмеченных тогда температур с числом выступлений, они обнаруживают, как им кажется, отношение по типу кривой, той самой, которая была выявлена ими еще в лабораторных исследованиях. У них получилось, что сначала возрастает количество «бунтов», а затем оно резко падает после достижения пика высокой температуры.

Не ясно, однако, каким образом максимум жары приводит к резкому снижению числа выступлений. Ведь согласно выводам этих же авторов, полученным в экспериментальных условиях, агрессия резко падает только в том случае, когда замещающее ее инструментальное поведение уменьшает испытываемое индивидами ощущение резкого дискомфорта. Ведь в лаборатории, где индивиды хорошо осознают временный характер действия раздражителя, это понятно. Но как быть с реальными людьми, подверженными длительному воздействию изнуряющей духоты? Вряд ли у них есть хоть малейшая надежда на уменьшение состояния дискомфорта. Это особенно касается тех многочисленных представителей неимущих слоев, для которых недоступны ни бассейны, ни кондиционеры. Бегство от стрессоров в данном случае для них просто бесполезно, а замещающее агрессию инструментальное поведение, призванное уменьшить вызванные этой жарой неудобства, будет неизбежно блокироваться. Поэтому вряд ли стоит связывать падение числа выступлений именно с наступлением высшей точки действия раздражителя.

Не умаляя провоцирующего характера температурных колебаний, не стоит, по-видимому, полностью подменять анализ социально-экономических причин такого рода событий ссылками на жару, шум и другие факторы среды.

Еще менее изученным является вопрос о влиянии на агрессию межличностных стрессоров, к которым относят: а) территориальное вмешательство, б) нарушение персонального пространства, в) высокую плотность населения.

Работ по этой проблематике пока немного, да и в тех, которые имеются, постоянно проводится мысль о необычайной сложности установления прямой зависимости между агрессией и этими факторами. При этом ссылки идут главным образом на групповую природу межличностных стрессоров, что не позволяет якобы строго и однозначно предсказывать возможные последствия влияния каждого из них на человеческое поведение. Тем самым затрудняется контроль за этими стрессорами, а выдвигаемые западными специалистами меры по обузданию вызываемой таким образом агрессии становятся уязвимыми по многим позициям.

Рассмотрим, как описывается влияние каждого из этих факторов в современных исследованиях.

Территориальное вмешательство. В советской философской литературе получили достаточно широкое освещение, а также были подвергнуты критическому анализу распространенные в 60-70-е годы на Западе концепции Р. Ардри, Д. Морриса и Д. Стеа о территориальном императиве. В них человек трактуется как существо, которое должно для своего нормального функционирования обладать строго фиксированным жизненным пространством. Обладание им, считает, в частности, Ардри, жестокий императив, он лишь в некоторой мере модифицируется в условиях современной цивилизации и оказывается основой стабильности и процветания общества, а детерриторизация — соответственно причиной всех жизненных невзгод.

Аналогичные идеи мы находим и у Морриса, который считал все человеческие аномалии результатом отсутствия у людей оптимальных пространственных норм.

Большой резонанс получили также в свое время за рубежом взгляды П. Ванден Берга, видевшего в территориальности основу человеческой агрессивности.

Сегодня такие взгляды переосмысливаются и большинством западных авторов.

Было бы неверно, однако, отождествлять процесс переосмысления этих идей с полным отказом от них. В настоящее время зарубежные специалисты признают, что не все животные виды территориальны, что люди вполне могут принимать других на своем пространстве, не прибегая при этом к открытой агрессии, и что, наконец, они в течение какого-то времени делят его с посторонними.

Мало кто из западных исследователей агрессии признает сегодня утверждение Ардри о том, что люди движимы инстинктивными факторами — атавизмами их биологической природы. Сформулированная этим австрийским антропологом концепция о территориальном императиве не находит достаточно серьезной поддержки в широких кругах академической общественности. И все-таки одной из наиболее важных в этом спектре проблем по-прежнему остается выяснение того, «какая часть нашего повседневного поведения связана и находится под влиянием человеческого эволюционного прошлого».

Исследования, ставящие своей целью выяснение связи между территориальностью индивидов и агрессией, сегодня очень немногочисленны. Среди авторов, работающих в этой области, можно назвать С. Барски, Л. Лефебра, М. Пассера, Б. Швартца.

В их книгах выдвигаются и анализируются понятия первичной и вторичной территории. Под первичной разумеют область, принадлежащую и используемую исключительно одной личностью или первичной группой (здесь индивиды, как правило, не подвергаются угрозам со стороны посторонних, чувствуют себя в большей безопасности, расслаблены, доброжелательно настроены и менее скованы; свое пространство они защищают от какого бы то ни было нежелательного вторжения извне).

Вторичная территория играет менее важную роль в жизни человека. Кроме того, как утверждают некоторые авторы, она более доступна для других, менее протяженна по сравнению с первичной.

По мнению Б. Швартца и С. Барски, индивид осуществляет меньше контроля над этими областями и, как правило, владеет вторичной территорией в течение менее продолжительного срока. Однако именно здесь, как заявляют они, чаще всего дают о себе знать доминирование и агрессия.

Ученый А. Эссер полагает, что если физическое столкновение имеет место на нейтральной территории, то поединок обычно заканчивается победой доминирующего в конкретной иерархии индивида; если же столкновение происходит на чьем-либо более или менее фиксированном пространстве, то в 85 процентах случаев выигрыш приходится на долю того, кто постоянно проживает здесь, причем независимо от субординации.

Особенно часто объектом рассмотрения американских и западноевропейских специалистов становятся различные спортивные состязания. Можно даже сказать, что большая часть всех выводов, касающихся влияния вторичных территорий на человеческое поведение, получены именно в этой области. Подавляющее большинство авторов обнаружили, что спортивные команды выигрывают значительно больше игр у себя дома, чем в гостях. В этом и проявляется, на их взгляд, эффект вторичного пространства, суть которого они видят в том, что свое поле, площадка и т.д. как бы придают силу их обладателю, способствуя возникновению ярко выраженного наступательного поведения в его инструментальной форме. Это преимущество хозяев территории известно настолько хорошо, что постоянно учитывается различного рода дельцами за рубежом при заключении сделок.

Итак, выводы, к которым приходят ученые, можно свести кратко к следующему: у себя «дома» индивиды находятся в большей безопасности, располагают большим влиянием, более склонны к соперничеству, а иногда и более агрессивны.

Почему так происходит? Большинство авторов считают, что это дело дальнейших исследований, призванных восполнить многочисленные пока пробелы в данной области.

Так же мало сегодня и работ, касающихся выяснения связи между так называемым личным пространством, его границами и их нарушениями, с одной стороны, и агрессией, с другой. Здесь имеется в виду другой, существующий наряду с первичным и вторичным, вид свободного пространства, представляющий собой как бы воображаемую границу вокруг индивида, за пределы которой никто не может выйти. Любые пересечения этой незримой границы могут заставить человека броситься в бегство, вызвать у него чувство возмущения или же помешать нарушителям в исполнении их задач.

Американский психолог из Милуоки Чарльз Мюллер показывает, что такое нарушение может привести к агрессии главным образом по двум причинам. Во-первых, появляющееся при этом возбуждение будет всячески способствовать выполнению индивидом доминирующей реакции, если же такой доминантой в поведении является враждебность, то можно предположить возможность со стороны индивида отыскать облегчение в такого рода агрессивной реакции.

Во-вторых, такое поведение может выступить в роли инструментального. Это, по мнению Мюллера, произойдет в том случае, если человек не сможет никакими своими другими действиями избавить себя от излишнего стресса. Так, если при нарушении личного пространства возможность бегства полностью блокируется, индивид может прибегнуть к прямой агрессии.

Ясно, что подобные ситуации вовсе не обязательно завершаются нападением со стороны пострадавшего. Оно здесь выступает только как одна из возможных реакций личности и проявляет себя лишь в том случае, когда исчерпан весь арсенал альтернативных ответов. Исключение составляют случаи с необычайно разгневанными индивидами, для которых, согласно Мюллеру, агрессия является доминирующим мотивом, а также те, кто обладает своеобразной «агрессивной историей».

В ряде исследований было установлено, что различные люди по-разному переживают нарушение их личного пространства и возникающее как следствие этого состояние телесной близости. Одно из возможных объяснений этого факта основывается на сравнении главных функций межличностного дистанцирования. Показывается, что здесь возможны два варианта — либо позитивно окрашенное притяжение, интимность, либо ассоциация с угрозой применения силы и доминированием. Как оказалось, разгневанные и обладающие своеобразной «агрессивной историей» люди воспринимают подобную близость именно как угрозу и стремятся по мере возможности предотвратить или избежать ее. Склонные к насилию, они отличаются, как считает Мюллер, завышенными по сравнению с другими индивидами требованиями в отношении личного пространства. Для иллюстрации этого вывода Мюллер ссылается на многочисленные исследования, проводившиеся в федеральных тюрьмах США и ФРГ.

Спрашивается, ведет ли предрасположенность к враждебности к появлению завышенных требований в отношении личного пространства или же само наличие у человека этих кажущихся аномальными по сравнению с другими людьми территориальных границ вынуждает его прибегать к частым насильственным нападениям?

Прямого ответа на этот вопрос мы так и не находим в работах по данной проблематике, хотя отдельные авторы высказывают ряд догадок и склоняются скорее в пользу первого предположения. Аргументация здесь чаще всего опирается на результаты исследований среди заключенных, и поэтому она вряд ли может быть перенесена без соответствующих оговорок на всех других индивидов.

Основным направлением исследований становится сейчас стремление некоторых авторов определить личное пространство у индивидов с «агрессивной историей» и попытаться экспериментальным путем манипулировать с возникающими у них состояниями гнева и раздражения. После этого производятся замеры индивидуальных пространственных границ.

Первые полученные здесь выводы показывают, что возмущенные и оскорбленные субъекты обнаруживают необычайно высокие требования в отношении личного пространства, а также то, что такие границы оказываются несравненно большими у тех индивидов, которые склонны к насилию.

Высокая плотность. Под высокой плотностью населения западные исследователи понимают большое количество людей на относительно малом пространстве. Гораздо больше работ за рубежом посвящены влиянию эффекта высокой плотности населения на поступки и действия людей, в том числе и враждебные.

Следует заметить, что в работах 60-х начала 70-х годов это влияние бесспорно считалось негативным. При этом большинство ученых опиралось главным образом на данные, полученные при изучении животных, на которых такой фон действительно оказывает неблагоприятное воздействие.

Такие специалисты, как Дж. Кэлхун, К. Саузвик и Р. Микитович, обнаружили, что высокая скученность оказывает сильное воздействие на крыс, мышей и некоторые виды обезьян, повышая у них уровень агрессии.

Опираясь на эти эксперименты, некоторые авторы попытались рассмотреть по аналогии ряд явлений в обществе и обнаружили, как им казалось, то, что многие симптомы из животного мира очень напоминают те проблемы, с которыми мы сегодня сталкиваемся в больших городах, — высокая детская смертность, сексуальные отклонения, преступность, распространение ряда болезней и т.д. и т.п.

Иные ученые стали даже утверждать, что существует строгая взаимозависимость между скученностью индивидов и всеми вышеперечисленными отрицательными последствиями. Причем чем она выше, тем больше социальная патология.

Отдельные специалисты дошли даже до того, что полностью отождествили современные условия обитания людей с ситуацией зверинца, деформирующей и делающей невозможной нормальную человеческую жизнедеятельность.

В нашей литературе эта позиция была подвергнута основательной и аргументированной критике. Было показано, в частности, что первичной причиной указанных социальных бед является не скученность людей, что она сама обусловлена общественным неравенством, порождаемым капитализмом, который оказывается не в состоянии решить проблемы крупных городов. Буржуазные же идеологи стремятся представить их не как продукт этого строя, а как результат действия каких-то иных, в том числе и биологических, факторов.

Примерно с середины 70-х годов начался кардинальный пересмотр подобных представлений. По этому поводу канадский исследователь Дж. Фридмен пишет: «Нам говорили в течение ряда лет, что скученность вызывает напряжение, агрессивность, умственную болезнь, преступления и даже войну. Однако результаты последних исследований показывают, что все это не так. Скученность, проживание или работа в условиях высокой плотности населения не всегда плохо воздействует на людей. Крысы, мыши, цыплята и другие животные испытывают ужасные последствия от скученности, но люди — нет»; «люди точно так же живут и действуют в условиях скученности, как и в нормальных условиях, и не проявляют при этом какой-либо физической или умственной патологии».

Другой крупный знаток в этой области Ч. Мюллер считает, что влияние высокой плотности на человеческое поведение гораздо менее ясно, чем у животных, и его последствия необходимо самостоятельно изучать в обществе, не перенося на него автоматически результаты, полученные при экспериментах с другими видами.

Некоторые авторы предложили уточнить смысл и значение ряда исходных понятий, используемых при описании исключительно человеческого поведения, и даже внести ряд новых, которые были излишни при изучении действий животных. Так, по мнению Д. Стоколза, необходимо различать плотность населения как объективный показатель количества индивидов на единицу пространства и скученность, то есть субъективно-психологическую реакцию на стресс. При этом высокая плотность является необходимым, но недостаточным условием для того, чтобы возникло состояние скученности. Здесь должен присутствовать целый ряд дополнительных условий — перегруженность стимулами, нарушение персонального пространства, негативные раздражители, отсутствие контроля и т.д. Все они, по мнению ученого, очень близки по своей природе к тем переменным, которые влияют на проявления человеческой агрессии.

Другое такого рода уточнение было сделано К. Лоо, который предложил различать плотность территориальную (когда изменяется площадь при том же количестве находящихся в нем индивидов) и социальную (когда иным становится число индивидов в данном фиксированном пространстве). При этом, подчеркивает ученый, само присутствие новичков оказывает сильное воздействие на многие виды социального поведения, в том числе и преступного. Таким примером, по его мнению, являются действия людей в больших группах, когда ощущение анонимности и деиндивидуализации способствует возрастанию уровня агрессии.

Какое же влияние на нее оказывает плотность населения? Наиболее полно этот вопрос представлен в работах Дж. Фридмена, его коллег и учеников С. Клевански, П. Эрлиха и других.

Первые эксперименты Дж. Фридмена (в начале 70-х годов) были направлены на то, чтобы показать, что нахождение в ситуации скученности имеет губительные последствия. Были взяты две группы испытуемых (одна в обычных условиях, а другая — в состоянии скученности). Их членам было предложено решить ряд задач различной степени сложности. Результаты анализа показали, что высокая плотность существенно влияет на качество ответов.

Учитывая, однако, тот факт, что скученность все же оказывает довольно сложное воздействие на определенные виды социального поведения, Фридмен и его коллеги в следующей серии своих исследований сосредоточили внимание на влиянии высокой плотности на агрессивность, конкуренцию и те или иные чувства, возникающие в группе людей. Вывод был следующий: скученность может усиливать эти реакции. Так, если первоначальным состоянием индивидов в группе был страх, в условиях высокой плотности они стали бояться еще больше. Если же атмосфера была сердечной и доброжелательной, она становилась еще теплее и привлекательнее. Примерно аналогичным образом дело обстояло и с агрессией.

Но так как все эти эксперименты проходили в лабораторной обстановке, где испытуемые хорошо осознавали исключительный характер ситуации и возможность ее скорого завершения, Фридмен и его коллеги не спешили приложить полученные здесь результаты к реальной жизненной практике. Они предприняли еще одну попытку оценить воздействие высокой плотности в естественных условиях. С этой целью Фридмен сравнил отношения между нею в различных регионах США и количеством проявлений в них социальной патологии.

Особенно убедительны те аспекты его анализа, которые связаны с насилием. Ведь именно в крупных городах угрожающее число обитателей становится сегодня жертвами таких преступлений. Так, только в 1979 году тут было совершено более 5 миллионов правонарушений. Число их, согласно американской статистике, постоянно растет, особенно сейчас.

Это привело многих специалистов к выводу о том, что скученность людей и агрессия причинно обусловлены в городском окружении. Но, как показали исследования Фридмена, такие заключения оказались преждевременными.

Получив данные о плотности населения в столицах всех штатов США, он и его сотрудники сравнили их с количеством криминальных происшествий в этих же районах, но при этом не обнаружили какой-либо связи между этими двумя переменными. Она совершенно отсутствовала между числом убийств, изнасилований, грабительских нападений и плотностью населения. Это было особенно впечатляющим фактом. «Если скученность вызывает агрессивные чувства, — пишет Фридмен, — то ясно, что насильственные преступления должны более тесно ассоциироваться с плотностью. Но этого нет».

В качестве одного из примеров, иллюстрирующих отсутствие подобной строгой зависимости, ученый приводит ситуацию на Манхэттенском острове в Нью-Йорке, являющемся наиболее перенаселенным районом США — примерно 70.000 человек на 1 кв. милю. «Этот остров, — пишет он, — был еще более перенаселен в 1900, 1915, 1920, 1925 годах, чем сейчас. Плотность населения здесь сегодня меньше, а число преступлений — значительно выше».

Вслед за Фридменом и другие социологи указывают на тот факт, что почти все американские города населены сегодня значительно менее плотно по сравнению с предыдущими десятилетиями и живущие в них люди имеют гораздо больше пространства, однако кривая правонарушений в них не падает, а продолжает расти бурными темпами.

В отличие от своих предшественников исследователи 70-80-х годов приходят к выводу о том, что города не потому имеют большое количество преступлений, что они перенаселены, и проблемы городов не следует связывать только с высокой плотностью. Истинную подоплеку этих трудностей многие авторы справедливо усматривают в бедности, расовых конфликтах, коррупции и отсутствии заботы со стороны федерального правительства США. Остается сделать один шаг в сторону выявления подлинных механизмов, детерминирующих все отмеченные явления, связанные часто с антигуманными последствиями капиталистической урбанизации. Вместо этого многие стремления западных авторов осмыслить проблемы крупных городов остаются на уровне поверхностного эмпирического описания, не вторгающегося в область глубинных истоков социальных процессов.

Что же касается выдвигаемых здесь прожектов по улучшению условий существования людей, то они звучат по меньшей мере наивно, если не сказать хуже, в отношении большого числа тех, кто живет сегодня за чертой бедности. Например, предлагается так проектировать здания и другие виды пространства города, чтобы максимально использовать все позитивные эффекты высокой плотности и сводить к минимуму ее негативные последствия. Мысль действительно интересная и заслуживающая внимания. Но как реализовать ее практически в обществе, где высокая концентрация людей в трущобах, гетто и т.д., заселенных бедняками и цветными, обусловлена не архитектурными издержками, а элементарным общественным неравенством.

Алкоголь и наркотики
В своем стремлении связать ряд внешних факторов с проявлениями агрессивности западные исследователи обращаются к изучению последствий употребления алкоголя и наркотиков.

В работах, главным образом американских, а также ряда западноевропейских ученых выявлены некоторые особенности действия марихуаны, барбитуратов, амфетамина и кокаина. Более тщательно рассмотрены отрицательные последствия принятия алкоголя, особенно для выяснения влияния его на агрессивное поведение личности. При этом учитывается подобное же воздействие на человеческий организм и наркотиков.

Такое пристальное внимание к данной проблеме объясняется тем, что только в США число алкоголиков достигает огромной цифры — 10 миллионов. Еще более велико количество регулярно курящих марихуану — более 16 миллионов человек. Кроме того, около 400.000 американцев употребляют героин, 1,8 миллиона — амфетамин, 1,1 миллиона — сильнодействующие седативы, 1,6 миллиона — кокаин и т.д. Поэтому становится очевидным, что анализ динамики взаимосвязи алкоголя и наркотиков с агрессией приобретает исключительно важное значение не только в теоретическом, но и в практическом аспекте.

На первый план здесь выдвигается анализ факторов, взаимодействующих с алкоголем и способствующих агрессивному реагированию индивида. Делается это для того, чтобы понять опосредствующие данную связь процессы, что дает в свою очередь возможность определить наиболее эффективные средства контроля за враждебным поведением людей, находящихся в состоянии опьянения.

Такие исследования органически вплетаются в общий круг проблем всей темы агрессии в современной западной социологии и социальной психологии, то есть поиска причин ее возникновения и средств борьбы с нею.

Систематические исследования по выявлению зависимости между алкоголем и насильственными преступлениями начинают проводить во многих странах мира с середины XX века (опираясь главным образом на методы коррелятивного анализа). Так, в 1956 году американцы М. Вольфганг и Р. Строхм на основе обработки обширных материалов, предоставленных им полицией, установили, что из 688 случаев убийств, совершенных в Филадельфии с 1948 по 1952 год, в 64 процентах случаев пьянство выступало в роли толчка, способствующего преступлению: здесь либо жертва, либо правонарушитель находились под воздействием алкоголя.

Другие американские ученые, такие как Г. Восс и Дж. Хепберн, анализируя убийства, произошедшие в конце 50-х годов в Чикаго, обнаружили присутствие спиртного в организме человека в 53,5 процента случаев. Было установлено также, что алкоголь оказывает заметное влияние и на то, что расправа при этом совершается наиболее жестоким образом. Так, Вольфганг и Ферракути обнаружили алкоголь в 72 процентах случаев из тех, когда жертвы заколоты ножом, в 69 процентах случаев они погибли от побоев, в 55 процентах были застрелены.

Подобного рода факты были выявлены не только в Америке, но и в других странах. Имеется ряд аналогичных исследований во Франции, ФРГ, Финляндии, Аргентине, Мексике и других.

Так, финский исследователь Т. Ахо, изучая причины убийств, произошедших в Хельсинки с конца 50-х годов до конца 70-х, обнаружил, что 85 процентов всех правонарушителей принимали алкоголь непосредственно перед преступлением.

Давно обратили внимание на такую взаимосвязь и советские специалисты, проследившие закономерность, суть которой в том, что с ростом потребления спиртных напитков неизбежно увеличивается преступность, ухудшается нравственный климат нашего общества, тяжело страдает физическое и нравственное здоровье людей.

По данным Исполкома ВОЗ (Всемирной организации здравоохранения), в мире под влиянием опьянения совершается до 50 процентов всех изнасилований, до 72 процентов вооруженных нападений, до 86 процентов убийств и т.д.

Характеризуя вышеприведенные работы западных исследователей, можно заметить, что с точки зрения качества приводимых в них данных они носят корреляционный характер, ибо получены не в эксперименте, а при использовании различных методов статистического анализа. Так, сведения об общем числе убийств сопоставляются здесь с количеством этих случаев, совершенных после принятия спиртного. Затем делаются выводы о прямой зависимости между употреблением алкоголя и правонарушениями индивидов.

На первый взгляд такая методика кажется вполне очевидной и высокоэффективной. Следует заметить, однако, что здесь надо учитывать и целый ряд опосредствующих переменных, которые, как оказалось, не могут быть выявлены с помощью корреляционных способов. Поэтому с начала 70-х годов некоторые зарубежные социологи и социальные психологи начинают выдвигать существенные возражения против использования исключительно таких методов при анализе взаимосвязи алкоголь-агрессия.

Так, С. Тейлор и К. Леонард показали, к примеру, что такой высокий процент лиц, находящихся в состоянии опьянения, среди преступников можно объяснить тем, что, во-первых, их легче задержать, чем трезвых. Кроме того, корреляционные методы часто опираются на данные, полученные из устных или письменных донесений полиции, порой весьма субъективные, а не на прямые измерения уровня алкоголя в крови задержанных. И наконец, при этом отсутствуют сведения о количестве лиц, которые хотя и увлекаются спиртным, но отнюдь не склонны при этом к применению насилия.

С точки зрения этих ученых, для того, чтобы установить тесную связь между пьянством и агрессией, необходимо доказать, что в строго контролируемых экспериментальных условиях употребление алкоголя ведет к большой вероятности враждебного поведения.

Руководствуясь этими соображениями, некоторые специалисты попытались использовать методы прямого измерения агрессии с целью изучения влияния на нее алкоголя. Полученные данные отличаются, однако, во многом своей противоречивостью. Так, ряд ученых, среди которых американцы Р. Беннет, А. Басс, Дж. Карпентер и другие, не обнаружили такой связи в своих экспериментах. В противовес им Р. Шунтих и уже упоминавшийся С. Тейлор сообщают о том, что пьяные субъекты ведут себя более враждебно по сравнению с трезвыми.

Преобладающая часть всех последовавших затем экспериментальных работ показала вполне однозначно, что алкоголь следует рассматривать в качестве фактора, способствующего выражению физической агрессии. При этом чем больше доза потребленного спиртного, тем сильнее выражено агрессивное реагирование. Здесь надо добавить, что немалое значение имеет также и крепость употребляемого напитка.

Анализируя нынешний этап подобных исследований, можно проследить четко выраженную тенденцию отказа от ранее широко распространенной методики, фиксирующей чисто внешнюю очевидность, и создание более или менее сложных совершенных моделей, описывающих различные факторы, под влиянием которых алкоголь вызывает агрессивное поведение.

До недавнего времени одной из самых влиятельных была модель фармакологического растормаживания, представленная двумя основными своими разновидностями: физиологической и психодинамической.

Главное значение здесь имеет прямое фармакологическое действие на определенные нервные процессы, прежде всего процессы торможения. В первом варианте алкоголь первоначально воздействует на доли мозга, в значительной мере ответственные за сдерживающий контроль над поведением. Как результат повреждения этих корковых процессов происходит псевдостимуляция более низких, относительно примитивных центров мозга.

С позиций второй версии — психодинамической — спиртное дает простор подавленной агрессии путем ослабления системы цензуры. Ученые Р. Джеллес и М. Штраус показывают, что в основе этой модели лежит утверждение о том, что «алкоголь и наркотики нарушают торможение в суперэго и тем самым высвобождают человеческий врожденный или приобретенный потенциал к насилию».

Можно заметить, что в основе вышеописанных механизмов лежат два основных предположения: 1) алкоголь непосредственно воздействует или, образно говоря, имеет прямое попадание на сдерживающие нервные центры; 2) люди обладают некоей врожденной тенденцией причинять вред себе подобным, и этот мотив будет обязательно выражаться в том случае, если нарушены сдерживающие нервные механизмы.

Получается, таким образом, что пьянство неизбежно усиливает агрессивность, сдерживаемую в обычных условиях.

Эта широко распространенная и на сегодня модель описания взаимосвязи между алкоголем и агрессией оказывается неспособной ответил на целый ряд важных вопросов: почему среди принявших алкоголь не все и не всегда ведут себя в исключительно враждебной манере? Почему без наличия предшествующего побуждения ни трезвые, ни находящиеся в состоянии опьянения не стремятся обычно к причинению вреда окружающим?

Модель фармакологического растормаживания можно рассматривать как своего рода дань, один из отголосков популярных в свое время биологизаторских теорий, в основе которых лежит утверждение о том, что алкоголь освобождает примитивные, подавленные агрессивные импульсы посредством ослабления либо кортикального контроля, либо системы цензуры. Главным аргументом против этой схемы следует считать ее несовместимость с очевидными фактами как в самой действительности, так и в экспериментально очерченных ситуациях, когда состязающиеся в непровоцируемых условиях пьяные субъекты ведут себя относительно неагрессивно.

Следующая модель, предложенная Р. Боятжизом, как и предыдущая, основана главным образом на фармакологическом воздействии. Однако если в первой акцент делался на растормаживающем влиянии спиртного, то здесь на первый план выдвигаются его физиологически пробуждающие эффекты.

По мысли ученого, алкоголь вызывает состояние повышенного физиологического возбуждения, которое похоже на состояние, сопровождающее враждебное поведение. К числу таких предполагаемых изменений относятся: возросшее кровяное давление, увеличение содержания сахара в крови, прилив крови к мускулатуре и т.д. Боятжиз пишет, в частности, что главный эффект алкогольного потребления связан с межличностной агрессией через индивидуальную интерпретацию чьего-либо состояния возбуждения.

Иначе говоря, выходит, что в определенной ситуации это возбуждение может быть объяснено как гнев или угроза и тем самым ассоциироваться с возросшим опасным поведением.

Модель Боятжиза также не разъясняет процессов, посредством которых алкоголь способствует агрессии. Тут подчеркивается только один из возможных аспектов его действия на человека и игнорируются все другие важные факторы. Как и в первой интерпретации, в ней излишне акцентируются медико-биологические стороны воздействия спиртного, то есть признается только его прямое влияние на физиологические процессы в организме, не учитывается то, что связь алкоголь-агрессия представляет собой необычайно сложный комплекс, имеющий несколько взаимообусловленных переменных. Они обязательно взаимодействуют с социальными и средовыми факторами, и лишь в некоторых случаях физиологические моменты являются более важными и значительными в определении враждебного поведения личности.

Существуют, на наш взгляд, и некоторые другие сомнения по поводу утверждения Боятжиза о том, что принятие спиртного последовательно увеличивает физиологическое возбуждение. Различными специалистами показано, что при этом обе функции — и возбуждение, и торможение — подавляются. Кроме того, в современной литературе не решен еще однозначно и окончательно вопрос о связи агрессии с возбуждением. Не до конца ясна и природа последнего. Многие считают, в частности, что высокие уровни возбуждения, вызванные алкоголем и другими наркотиками, не обязательно ведут к опасному поведению. Они могут ускорить ритмы сердца и т.п., но не привести к возрастанию агрессивного потенциала.

В роли другого рода крайности выступает теория так называемого обучаемого растормаживания. Ее авторы (В. Адессо, Д. Гоэкнер, А. Ланг, Б. Марлатт и Д. Розенау) утверждают, что ответственной за наблюдаемое возрастание враждебности, следующей за приемом спиртного, является сигнальная значимость самого акта этого употребления.

Если две предыдущие модели приписывали главную роль именно фармакологическим действиям алкоголя, то здесь всячески превозносится роль социально-культурных факторов научения. Авторы этой позиции делают акцент, в частности, на то, что вся жизнь современного общества как бы наставляет людей относиться к некоторым общественно неприемлемым поступкам более терпимо тогда, когда они совершаются под влиянием алкоголя. При этом само употребление алкоголя воспринимается человеком как своеобразный перерыв в отправлении обычного круга норм социального поведения.

Выходит, что люди как бы проникаются убеждением, что они могут действовать более свободно в том случае, когда пьяны. При этом не будут привлечены к ответственности за аморальные действия.

В своих работах Б. Марлатт и Д. Розенау утверждают, что прием спиртного служит как бы отличительным сигналом для растормаживающего поведения даже в том случае, если употребляемый напиток — безвредное лекарство, или, как его называют медики, плацебо.

Данная точка зрения предполагает, таким образом, что именно вера в сам факт, что употребление алкоголя служит определенного рода сигналом, делает позволительным агрессию. И она не будет меняться в зависимости от фармакологической силы введенного напитка, ибо главное — вера в то, что спиртное принято. Даже получив в действительности безалкогольный напиток, такие субъекты будут отличаться повышенной враждебностью.

Характеризуя эту модель, следует заметить, что здесь анализ связи между алкоголем и насилием переместился с традиционного рассмотрения его химико-фармакологических воздействий на мозг к социально-психологическому и даже социо-лингвистическому пониманию.

С одной стороны, авторы теории обучаемого растормаживания справедливо акцентируют внимание на одном из важнейших аспектов взаимодействия алкоголь-агрессия, освещая ту сторону, которая полностью выпадала в рамках ранее приводившихся схем. Здесь прежде всего имеются в виду социально-культурные факторы, так или иначе оказывающие свое воздействие на поведение индивидов, ставших агрессивными под влиянием спиртного.

Давно замечено, что во многих культурах (особенно в субкультурах) человек в самом деле как бы автоматически освобождается от ответственности за свои поступки, если он находится в состоянии опьянения. Это служит для многих своеобразным способом уклонения от выполнения общепринятых правил и норм поведения. Один из сторонников этой модели Р. Джеллес пишет: «Пьяница может использовать период времени, на протяжении которого он пьян, как перерыв, как средство нейтрализации и дезавуирования…»

С другой стороны, в рамках данного описания, скорее всего из-за его излишнего социологизма, полностью игнорируется фармакологическое действие алкоголя, что, разумеется, совершенно несправедливо. Если считать, что не опьянение, а сам факт питья ответствен за опасное поведение, то невозможно объяснить, почему небольшие доли алкоголя и манипуляции с плацебо не способны повысить степень агрессии. Почему также наивысшие ее вспышки мы наблюдаем у субъектов, принявших большие дозы спиртного или же особо крепкие его разновидности.

В новейших работах по данной проблематике наметилась своеобразная тенденция к преодолению крайностей всех вышеперечисленных подходов и созданию более совершенной синтетической схемы описания взаимозависимости алкоголь-агрессия.

Ученые Тейлор и Леонард показали, в частности, что агрессия не является ни прямым следствием фармакологических свойств спиртного, ни опосредованным результатом сигналов, связанных с его употреблением. Результаты проведенных ими многочисленных экспериментов свидетельствуют, что это «совместная функция как фармакологического состояния, вызванного алкоголем, так и ситуативных факторов».

Было установлено также, что незначительные доли выпитого и манипуляции с плацебо не приводят к возрастанию враждебности. Более того, эти авторы получили важный результат, согласно которому само по себе фармакологическое состояние опьянения не способствует агрессии в отсутствие соответствующих ситуативных сигналов. Она возникает и изменяется при взаимодействии видоизмененного состояния, вызванного алкоголем, и провоцирующих сигналов.

Аналогичные результаты были получены американскими учеными Дж. Карпентером и Н. Арменти, которые пришли к выводу, что алкоголь изменяет проявления агрессивного поведения в том случае, если он соответствует некоторому набору стимулирующих условий. А вот что пишут по этому поводу П. Плинер и Г. Кэппел: «Фармакологическое действие порождает состояние пластичности, в котором организм отвечает более интенсивно, чем обычно, на превалирующее социальное окружение».

Закономерно встает вопрос, почему все-таки возникает такое состояние, или, иначе говоря, что способствует возрастанию агрессивных склонностей индивида?

Медики давно установили, что отравление спиртными напитками характеризуется ослаблением основных нервных процессов, оказывающих отрицательное влияние на поведение, мышление, память, речь и т.д. Именно этим определяется и возникновение нарушения способности усваивать внешние впечатления, перерабатывать их в своих суждениях и закреплять в памяти. Ведь даже самые незначительные количества алкоголя заметно понижают способность человека к физическому и умственному труду. Представления утрачивают ясность и остроту, а тончайшие детали и отношения между ними ускользают от внимания.

Таким образом, при этом нарушаются сложные когнитивные процессы, наступает дефицит памяти, происходит замедление центральных мозговых процессов и т.д. Спрашивается, как все эти нарушения влияют на агрессию?

Тейлор и Леонард справедливо полагают, что она контролируется посредством побуждающих и сдерживающих сигналов. В виде различного рода угроз, словесных оскорблений и т.д. они всячески увеличивают возможность опасного реагирования через постепенно возрастающие уровни возбуждения и посредством обеспечения информацией, касающейся как угрожающих намерений потенциального противника, так и позитивных последствий возможных агрессивных актов. Внешние и внутренние сдерживающие сигналы (нормы взаимности, физическая сила потенциального противника и т.д.) всячески уменьшают саму вероятность таких межличностных столкновений путем понижения уровня возбуждения, переоценки ситуации и своевременного доступа информации о негативных последствиях агрессии. Однако она, с точки зрения Тейлора и Леонарда, будет иметь место лишь в том случае, если влияние провоцирующих сигналов, переработанных индивидом, оказывается сильнее, чем сопротивление сдерживающих сигналов.

Но что же происходит в мозгу человека под влиянием алкоголя? Уменьшается способность индивида осуществлять адекватную переработку сигналов среды и одновременно с этим своевременно переключать внимание от одного источника информации к другому. Такое сокращение поля внимания означает, что «для опьяненного субъекта, находящегося во враждебном столкновении, будет достаточно меньшего количества ситуативных сигналов, чем для того, кто алкоголь не принимал».

Сужение поля восприятия понижает, таким образом, количество сигналов, доступных для человека, поэтому он будет оценивать действия других людей неправильно, случайно, наобум, то есть здесь увеличивается опасность для индивида встать на путь агрессии. «Действие другого человека, — пишет по этому поводу американский исследователь К. Пернанен, — будет казаться опьяненному субъекту более произвольным и поэтому вызовет больше агрессии».

Нарушая способность мозга заниматься несколькими сигналами одновременно, алкоголь тем самым вынуждает субъекта отвечать на них неадекватно и часто акцентирует его внимание лишь на доминирующих сигналах, что с большей вероятностью заставляет отвечать на них агрессивным образом. Однако, по мнению Тейлора и Леонарда, если количество провоцирующих сигналов будет минимальным, такой реакции не будет. «Алкогольное опьянение, — пишут они, — может способствовать агрессивному поведению в присутствии доминирующих провоцирующих сигналов посредством привлечения к ним чьего-либо внимания и понижения доли внимания в направлении всех других непровоцирующих, сдерживающих сигналов».

Итак, из-за когнитивного нарушения после опьянения индивид становится как бы более связанным внешними стимулами и, следовательно, в меньшей мере способен управлять своими действиями. Он немедленно реагирует на доминирующие сигналы, отвечая на них излишне ситуативно. Если же они идут в виде угроз, словесных оскорблений и т.д., то опьяненные индивиды будут неизбежно реагировать с большей агрессивностью, чем трезвые. Однако те же субъекты ведут себя более спокойно при отсутствии таких сигналов.

Таким образом, ученые сегодня уже не исходят из признания простого соответствия между алкоголем как чисто фармакологическим агентом и агрессией индивида. Согласно итогам многочисленных экспериментов, проводившихся прежде всего американцами, большую роль в возникновении такого поведения выполняют различного рода сигналы среды, с которыми так или иначе вынуждены взаимодействовать опьяненные субъекты. Непосредственное социальное окружение, в котором они находятся, во многом приобретает роль и значение опосредствующего фактора, который, взаимодействуя с индивидами, побуждает их (или сдерживает) к враждебным действиям. Отсюда становится ясна та важная роль, которую призвано играть непосредственное окружение субъекта в процессе предотвращения актов насилия.

Нельзя не признать, что американские специалисты, занятые изучением проблемы влияния алкоголя и наркотиков на человеческое поведение, добились определенных успехов в описании и объяснении переменных, взаимодействующих с алкоголем и способствующих опасному реагированию индивида. Ими разработаны новые, несомненно, более совершенные по сравнению с предыдущими десятилетиями, научно перспективные и нетривиальные исследовательские программы, высказаны интересные догадки и предположения, способные обогатить наше понимание всех этих непростых вопросов, связанных с деятельностью человека. Особый интерес здесь должна представлять последняя, так называемая синтетическая, модель.

Можно, конечно, спорить по поводу ее достоинств, ссылаясь на ряд присущих ей недостатков. К ним прежде всего можно было бы отнести крайне ограниченное понимание самой природы внешних воздействий на индивида, под которыми имеется в виду лишь его ближайшее, непосредственное окружение, часто вообще сводимое лишь к различным вариантам диадического взаимодействия. Все социально-групповые процессы, по существу, выпадают из поля зрения сторонников этой ориентации, что несколько снижает значимость полученных результатов.

Однако некоторые выводы и разработки западных исследователей, касающиеся влияния алкоголя на агрессивное поведение людей, могут сыграть определенную позитивную роль и в наших условиях для дальнейшего теоретического изучения этой взаимосвязи, а также практического поиска возможных методов и средств по предотвращению и контролю прямой межличностной агрессии, возникающей под действием алкоголя (включая и ее самые крайние проявления в виде различных форм антиобщественного поведения).

Румянцева Т.Г. Агрессия: проблемы и поиски в западной философии и науке. — М., 1991, с.89-133.

Отто КЕРНБЕРГ
АГРЕССИЯ ПРИ РАССТРОЙСТВАХ ЛИЧНОСТИ. ПСИХОПАТОЛОГИЯ НЕНАВИСТИ
Предложив общую теорию аффектов как структурных компонентов влечений, я хотел бы обратиться к одному определенному аффекту, занимающему центральное место в поведении человека. Я имею в виду ненависть, ядерный аффект при тяжелых психопатологических состояниях, а именно при тяжелых расстройствах личности, перверсиях и функциональных психозах. Ненависть происходит от ярости, первичного аффекта, вокруг которого группируется агрессивное влечение; в случае тяжелой психопатологии ненависть может полностью доминировать как в отношении к самому себе, так и к окружающим. Это сложный аффект, являющийся главным компонентом агрессивного влечения и перекрывающий собой другие имеющие всеобщее распространение агрессивные аффекты, такие, как зависть или отвращение.

Ниже я постараюсь сосредоточиться на тех особенностях развития ярости, которые у некоторых пациентов приводят к преобладанию ненависти и тяжелой патологии характера, выражающихся в проявлении ненависти в качестве всеобъемлющего аффекта в переносе. Это развитие позволяет исследовать ненависть психоаналитически, но также бросает серьезный вызов аналитику, который должен привести соответствующую ей психопатологию к разрешению в переносе. Суждения, которые я высказываю ниже, основаны, с одной стороны, на связи между патологией во взаимоотношениях матери и младенца у младенцев, принадлежащих к группе риска, и развитием чрезмерной агрессии у таких младенцев, и, с другой стороны, на психопатологии чрезмерной агрессии в переносе у пациентов с пограничной организацией личности и нарциссическими и антисоциальными расстройствами личности. Наблюдения состояний сильной регрессии у пациентов, демонстрирующих преобладание ненависти в переносе, являются главным источником моих рассуждений.

Ярость
С клинической точки зрения, основное аффективное состояние, характеризующее активацию агрессии в переносе, это ярость. Раздражение — слабо выраженный агрессивный аффект, который сигнализирует о потенциале реакций ярости и в хронической форме предстает в виде раздражительности. Злость — более интенсивный аффект, нежели раздражение, однако более дифференцированный по своему когнитивному содержанию и природе активируемых им объектных отношений. Полностью развернутая реакция ярости — ее всеобъемлющий характер, ее диффузность, затемненность специфического когнитивного содержания и соответствующих объектных отношений — может создавать ошибочное впечатление, что ярость — это «чистый» примитивный аффект. Однако в клинической ситуации анализ реакции ярости — так же как и других интенсивных аффективных состояний — всегда открывает лежащие за ними сознательные и бессознательные фантазии, включающие специфические отношения между аспектом «Я» и аспектом значимого другого.

Исследования младенцев свидетельствуют о раннем появлении аффекта ярости и его первоначальной функции: удалении источника боли или раздражения. При дальнейшем развитии функцией ярости становится удаление препятствий к удовлетворению. Исходная биологическая функция ярости — сигнал ухаживающему за младенцем человеку к удалению того, что раздражает, — становится тогда более направленным призывом восстановить желательное состояние удовлетворения. При бессознательных фантазиях, которые развиваются вокруг реакций ярости, она призвана обозначить как активацию абсолютно плохих объектных отношений, так и желание устранить их и восстановить абсолютно хорошие. На еще более поздней стадии развития реакции ярости могут выполнять функцию последнего усилия по восстановлению чувства автономии перед лицом ситуаций сильной фрустрации, бессознательно воспринимаемых как угрожающая активация абсолютно плохих, преследующих объектных отношений. Бешеное усилие воли направляется на восстановление состояния нарциссического равновесия; этот акт самопринуждения представляет собой бессознательную идентификацию с идеализированным полностью хорошим объектом.

С клинической точки зрения, интенсивность агрессивных аффектов — раздражения, злости или ярости — в целом коррелирует с их психологической функцией: отстаивания автономии, удаления препятствий или барьеров на пути желаемого уровня удовлетворения, либо удаления или разрушения источника глубокой боли или фрустрации. Но психопатология агрессии не ограничивается интенсивностью и частотой приступов ярости. Наиболее тяжелый и доминирующий из аффектов, которые вместе образуют агрессию как влечение, — это имеющий сложное строение и развитие аффект ненависти. Если мы перейдем от развития переноса у пациентов с невротической организацией личности к его развитию у пациентов с пограничной организацией личности, в особенности с серьезной нарциссической патологией и антисоциальными чертами, мы столкнемся не только с приступами ярости в переносе, но и с ненавистью, возникающей вместе с типичными вторичными характерологическими проявлениями и защитами против осознания данного аффекта.

Ненависть
Ненависть — это сложный агрессивный аффект. В противоположность остроте реакций ярости и легко варьирующим когнитивным аспектам злости и ярости когнитивный аспект ненависти является хроническим и стабильным. Ненависть также укоренена в характере, что выражается в мощных рационализациях и соответствующих искажениях деятельности Эго и Супер-Эго. Важнейшей целью человека, захваченного ненавистью, является уничтожение своего объекта, специфического объекта бессознательной фантазии и сознательных производных этого объекта. В глубине души человек нуждается в объекте и вожделеет к нему и так же точно нуждается в его разрушении и вожделеет этого. Понимание данного парадокса находится в центре психоаналитического исследования этого аффекта. Ненависть не всегда является патологической: в качестве ответа на объективную, реальную опасность физического или психологического разрушения, угрозу выживания себя или тех, кого человек любит, она может быть нормальной производной ярости, направленной на устранение этой опасности. Но бессознательные мотивации обычно вторгаются в данный процесс и приводят к усилению ненависти, как в случае желания мести. Если это становится хронической характерологической установкой, то ненависть уже отражает психопатологию агрессии.

Крайняя форма ненависти требует физического устранения объекта и может выражаться в убийстве или радикальном обесценивании объекта, которое нередко находит свое выражение в символическом разрушении всех объектов: т.е. всех потенциальных взаимоотношений со значимыми другими — как это наблюдается клинически у людей с антисоциальной структурой личности. Эта форма ненависти иногда выражает себя в самоубийстве, когда «Я» идентифицируется с ненавидимым объектом и самоуничтожение — единственный путь устранения объекта.

В клинической ситуации некоторые пациенты с синдромом злокачественного нарциссизма (нарциссическая личность, Эго-синтонная агрессия, параноидные и антисоциальные тенденции) и «психопатическими» переносами (лживость как доминирующая черта переноса) могут постоянно пытаться эксплуатировать, разрушать, символически кастрировать или дегуманизировать значимых других — включая и терапевта — до степени полного подрыва усилий терапевта по защите или восстановлению хотя бы небольшого островка идеализированных примитивных абсолютно хороших отношений. В то же время перенос выглядит удивительно свободным от явной агрессии; хроническая лживость и поиск примитивного абсолютного хорошего состояния «Я» при устранении всех объектов — с помощью алкоголя или наркотиков, путем бессознательных или сознательных усилий включить терапевта в эксплуатацию или разрушение других — вот что является доминирующим. Усилие терапевта воспрепятствовать диффузному разрушению или разложению всего ценного может переживаться пациентом (посредством проективных механизмов) как грубое нападение, которое ведет к появлению направленной ярости и ненависти в переносе; мы становимся свидетелями превращения «психопатического» переноса в «параноидный». Парадоксально, но такое превращение знаменует собой проблеск надежды для подобных пациентов.

Несколько менее тяжелый уровень ненависти проявляется в садистских склонностях и желаниях; такой пациент ощущает бессознательное или сознательное вожделение заставить свой объект страдать вместе, вожделение ощутить сознательное или бессознательное удовольствие от этого страдания. Садизм может принимать форму сексуальной перверсии с действительным физическим повреждением объекта, или являться частью синдрома злокачественного нарциссизма, садомазохистской структуры личности, или представлять иногда рационализированную, интеллектуализированную форму жестокости, включающую в себя желание унизить свой объект. В отличие от вышеупомянутой всеобъемлющей формы ненависти для садизма характерно желание не уничтожать объект, а поддерживать отношения с ненавистным объектом в форме отыгрывания объектных отношений между активным садистом и его парализованной жертвой. Страстное желание причинять боль и ощущение удовольствия от этого занимают здесь главное место, представляя собой тайный сгусток агрессии и либидинального возбуждения при причинении страданий.

Еще более мягкая форма ненависти проявляется в страстном желании доминировать над объектом, обладать властью над ним, что тоже может включать в себя садистские компоненты, но при этом нападки на объект ограничены требованием подчинения, что подразумевает подтверждение свободы и автономии субъекта. При более тяжелых формах ненависти мы обнаруживаем преобладание анально-садистских компонентов над орально-агрессивными; утверждение своего иерархического превосходства и «территориальности» в социальных взаимодействиях и агрессивные аспекты регрессивных процессов в малых и больших группах — наиболее частые проявления такой более мягкой степени ненависти.

Наконец у людей с относительно нормально интегрированным Супер-Эго и невротической организацией личности с хорошо дифференцированной трехчленной структурой ненависть может принимать форму рационализированной идентификации со строгим, наказывающим Супер-Эго, форму агрессивного утверждения идиосинкратических, но при этом хорошо обоснованных систем морали, оправданного негодования и примитивной приверженности идеям наказания и кары. Ненависть на этом уровне приближается к сублимирующей функции отважного и агрессивного утверждения тех идеалов и этических систем, которым привержен данный человек.

Обычно на этом уровне интеграции существует также тенденция направлять ненависть на самого себя, в форме жесткости Супер-Эго; с клинической точки зрения, мы видим возможность превращения переноса из примитивного «параноидного» в более развитый «депрессивный». Мазохистские и садомазохистские личностные структуры и смешанные невротические констелляции, включающие параноидные, мазохистские и садистские черты, могут испытывать относительно внезапные колебания между депрессивной и параноидной регрессиями в переносе. В отличие от этого на более тяжелых уровнях психопатологии преобладает параноидный перенос, кроме тех случаев, когда психопатический перенос защищает пациентов от появления параноидного.

Полный спектр аффективных и характерологических компонентов ненависти нередко наблюдается в переносе пациентов с патологией второго уровня, которые по крайней мере хотят сохранить ненавистный объект. Постоянство, стабильность и характерологическая укорененность ненависти сочетаются со страстным желанием причинять боль объекту, характерологическим — и иногда сексуальным — садизмом и жестокостью.

Примитивная ненависть также принимает форму стремления разрушить способность ко вступлению в удовлетворяющие отношения с окружающими и возможность научиться чему-либо ценному в этих отношениях. Подоплекой этой потребности в разрушении реальности и общения в близких отношениях является, по моему мнению, бессознательная и сознательная зависть к объекту, особенно к такому объекту, который сам внутренне не охвачен подобной ненавистью.

Мелани Кляйн была первой, кто указал на зависть к хорошему объекту как на важную характеристику пациента с тяжелой нарциссической психопатологией. Такая зависть осложнена потребностью пациента разрушить собственное осознание этой зависти, чтобы не почувствовать весь ужас бешеной зависти, которую он испытывает к тому, что ему дорого и ценно в объекте. Под завистью к объекту и потребностью уничтожить и испортить все хорошее, что может исходить из контактов с ним, лежит бессознательная идентификация с первоначально ненавистным — и необходимым — объектом. Зависть можно рассматривать и как источник примитивных форм ненависти, тесно связанный с оральной агрессией, жадностью и прожорливостью, и как последствие ненависти, происходящее из фиксации на травме.

На поверхностном уровне ненависть к объекту бессознательной и сознательной зависти обычно рационализируется в качестве страха перед разрушительным потенциалом этого объекта, происходящего как от действительной агрессии, испытанной со стороны прошлых объектов пациента, в которых тот очень нуждался (в случае пациентов, переживших тяжелые травмы), так и от проекций его собственных ярости и ненависти.

Склонности к хроническому и потенциально тяжелому самоповреждению, а также недепрессивному суицидальному поведению часто сопровождают синдром злокачественного нарциссизма. Самоповреждение обычно отражает бессознательную идентификацию с ненавистным и ненавидимым объектом. Ненависть и неспособность выносить общение с объектом защищают пациента от того, что может в ином случае проявиться как сочетание жестоких нападок на объект, параноидных страхов перед ним и направленной на самого себя агрессии при идентификации с объектом.

С клинической точки зрения, перенос характеризуется высокомерием, любопытством и псевдотупостью (неспособностью понимать то, что говорит терапевт), описанными Бионом, что иллюстрирует выраженные в форме действия вовне зависть пациента к терапевту, разрушение смысла и садизм.

Одна из наиболее постоянных особенностей переноса, в котором преобладают действия вовне, выражающие глубинную зависть, это необычная зависимость пациента от терапевта, проявляющаяся совместно с агрессией по отношению к терапевту — впечатляющая демонстрация «фиксации на травме». В то же время фантазии и страхи пациента отражают его представление, что пока он будет нападать на терапевта, он будет подвергаться аналогичным атакам ненависти, садистской эксплуатации и преследованиям с его стороны. Очевидно, с помощью проективной идентификации пациент приписывает собственную ненависть и садизм терапевту; эта ситуация иллюстрирует тесную связь между преследователем и преследуемым, хозяином и рабом, садистом и мазохистом, что, в конце концов, отсылает нас к садистской, фрустрирующей, дразнящей матери и беспомощному, парализованному младенцу.

Обычно пациент отыгрывает объектные отношения между преследователем и жертвой, чередуя свои идентификации с каждой из этих ролей и проецируя дополнительную роль на терапевта. В наиболее патологических случаях это выглядит так, как будто единственная альтернатива тому, чтобы быть жертвой, — быть тираном, и повторяющиеся приступы ненависти и садизма, кажется, единственное, что позволяет выжить и почувствовать какой-либо смысл, кроме убийства, самоубийства или психопатии. В более легких случаях возникает дополнительный динамический фактор, зависть, т.е. нетерпимость к хорошему объекту, избегнувшему этой жуткой жестокости, к объекту, которого ненавидят за то, что он намеренно удерживает в себе нечто (как фантазирует пациент), что превратит этот объект из преследующего в идеальный. Здесь поиск идеального объекта (идеальной матери) является подоплекой нескончаемых вспышек ненависти в переносе.

В еще более легких случаях (при сложных и особых типах садомазохистского поведения в рамках невротической организации личности) мы обнаруживаем бессознательную способность получать удовольствие от боли, искушение переживать боль в качестве предварительного условия переживания удовольствия; в контексте кастрационной тревоги бессознательная вина покрывает Эдиповы желания и окончательно превращает пассивно переживаемую боль в активное компромиссное решение соответствующих бессознательных конфликтов.

Вся эта динамика может возникать в сильно сгущенном и смешанном виде, различаясь по степени и пропорции. Общим для нее является интенсивная мотивация к поддержанию связи с ненавистным объектом, связи, которая удовлетворяет все эти примитивные переносы и, с моей точки зрения, отвечает за мощную фиксацию на травматических взаимоотношениях.

Фиксация на травме
Я считаю, что пиковые аффективные состояния организуют интернализованные объектные отношения не только в условиях любви — возбуждения, соответствующего примитивному идеализированному слиянию между абсолютно хорошим «Я» и абсолютно хорошим объектом, — но и в условиях ярости при интернализации первоначально недифференцированных репрезентаций абсолютно плохого «Я» и объекта, которые постепенно складываются в типичные объектные отношения при преобладании ненависти. Мощная связь с травмирующим объектом при преобладании ненависти наблюдалась в исследованиях постоянно избиваемых детей и младенцев из группы риска, а также в исследованиях лиц, переживших экстремально травматические ситуации, таких как взятые в заложники авиапассажиры, которые в конце концов начинают защищать своих захватчиков («Стокгольмский синдром»). Исследования Фрайберга и Галенсона особенно убедительно показывают, как младенцы интернализуют агрессивное поведение матери по отношению к ним и копируют его в отношениях с ней и другими объектами.

Сильная привязанность к фрустрирующей матери является главным источником превращения ярости в ненависть. Причиной данного превращения является фиксация на травматических отношениях с фундаментально необходимым объектом, переживаемым как абсолютно плохой и разрушивший или поглотивший идеальный, абсолютно хороший объект. Имеющее характер мести разрушение этого плохого объекта направлено на магическое восстановление абсолютно хорошего, но процесс мести ведет к разрушению самой способности «Я» к отношениям с объектом. Это превращение принимает форму не просто идентификации с объектом (матерью), но с отношением с нею, так что ненависть матери как преследователя, приводящая к боли, бессилию, чувству парализованности также превращается в идентификацию с ней как с жестоким, всемогущим, разрушительным объектом. В то же время возникает потребность в поиске других объектов, на которые проецируется атакуемое, презираемое и унижаемое «Я». Идентифицируясь как со страдающим «Я», так и с садистским объектом, субъект сам оказывается поглощенным всеобъемлющей агрессией этих взаимоотношений.

Ненависть как оборотная сторона страдания — это основной способ мстительного триумфа над объектом, триумфа также над внушающей ужас репрезентацией «Я», который достигается посредством проективной идентификации и символической мести за прошлые страдания, нашедшей конденсированное выражение в садистических паттернах поведения. Пациенты с подобной мотивацией садистски относятся к окружающим, так как ощущают, что к ним таким же образом относятся их садистские объекты; бессознательно они становятся собственными преследующими объектами, садистски нападая на свои жертвы. Они не могут быть одновременно и жертвой, и преступником. Как преступники они не могут жить без своей жертвы — проецируемого, отчужденного от них, преследуемого «Я»; как жертвы — остаются привязанными к своим преследователям внутренне, а иногда, что шокирует наблюдателя, и внешне.

Крайне противоречивое, непредсказуемое поведение матери, видимо, подкрепляет психопатическую часть спектра ненависти, позволяя интерпретировать ее поведение как предательство со стороны потенциально хорошего объекта, который, таким образом, становится непредсказуемо и всеобъемлюще плохим. Идентификация с предающим объектом приводит на путь мстительного разрушения всех объектных отношений. Именно здесь, по-видимому, находится глубинный источник параноидной страсти к предательству. Наиболее тяжелая психопатологическая привязанность была описана у младенцев, поведение матерей которых сочетало в себе отвержение, насилие, хаос и дразнящую сверхстимуляцию наряду с хронической фрустрацией.

Раньше я уже описывал агрессивный компонент, входящий в сексуальное возбуждение — агрессивный компонент проникновения и принятия в себя — как принятие агрессии на службу любви, использующее эрогенный потенциал переживания боли как важнейший вклад в удовлетворяющее слияние с другим в сексуальном возбуждении и оргазме. Эта нормальная способность к трансформации боли в эротическое возбуждение страдает в случаях, когда отношения матери и младенца характеризуются сильной агрессией, и является, по-видимому, главным мостом, ведущим к эротическому возбуждению от вызывания страданий у других людей, что приводит к консолидации приятных характеристик садистской ненависти. Если в то же самое время, как предполагают Брауншвейг и Файн, противоположные друг другу эротически стимулирующие и отвергающие установки матери по отношению к младенцу образуют основу для его бессознательной идентификации с дразнящей матерью, так же как и с тем, что его дразнят, и в этом процессе происходит активация его собственного сексуального возбуждения к качестве основного аффекта, то мать, которая чрезмерно дразнит младенца, может направить его ненависть непосредственно в сторону садомазохистских перверсий.

Вообще, если вызвать у младенца или маленького ребенка сильную боль, вначале это приводит к ярости, а затем, посредством механизмов идентификации и превращения, о которых упоминалось выше, к развитию ненависти. Таким образом, как предположил Гроссман, боль через серию внутрипсихических превращений приводит к усилению и психопатологизации агрессии.

Чрезмерная активация агрессии как влечения, в которое важнейший вклад вносит патологически фиксированная ненависть, препятствует нормальной интеграции диссоциированных друг от друга абсолютно хороших и абсолютно плохих интернализованных объектных отношений на исходе фазы сепарации-индивидуации и, следовательно, в начале периода константности объекта и на продвинутой стадии эдипова развития. При повреждении этих процессов чрезмерная агрессия ведет к фиксации на точке, когда абсолютно хорошие и абсолютно плохие интернализованные объектные отношения еще не интегрированы, в то время как репрезентации «Я» и объектов внутри каждого из этих абсолютно хороших и абсолютно плохих объектных отношений дифференцировались друг от друга. Это создает психоструктурные условия для пограничной организации личности, характерной для тяжелых расстройств личности, при которых преобладает преэдипова и эдипова агрессия.

В более благоприятных условиях интеграция абсолютно хороших и абсолютно плохих интернализованных объектных отношений может все же произойти и возникнет константность объекта, ведущая к интеграции структур Эго и Супер-Эго и установлению барьера вытеснения, отделяющего Эго от Ид: трехчленная структура получает свою консолидацию. В таких условиях патологическая ненависть поглощается Супер-Эго. Интеграция ранних садистских предшественников Супер-Эго с преэдиповым идеалом Эго, с одной стороны, и эдиповых запретов и требований с этими ранними структурами Супер-Эго, с другой стороны, ведет к садистским требованиям со стороны Супер-Эго, депрессивно-мазохистской психопатологии и вторично рационализированному характерологическому садизму, коррелирующему с интеграцией жестоких и садистских этических систем. Или, возможно, различные сексуальные патологии, включая перверсии на невротическом уровне организации личности, могут содержать в себе ненависть как относительно безобидный, эротизированный симптом.

Желание унизить — это еще одно проявление ненависти, интегрированной в черты характера, опосредованные Супер-Эго. Обсессивно-компульсивный пациент нуждается в том, чтобы контролировать других и доминировать над ними, для того чтобы чувствовать себя защищенным от опасных вспышек агрессивного неподчинения или хаоса у других людей — таким образом отыгрывая свою идентификацию с ненавистным объектом и проекцию неприемлемых, вытесненных и проецируемых аспектов своего «Я» при относительно высоком уровне психического функционирования. Фиксация на специфических ненавистных объектах может наблюдаться вместе с целым спектром психопатологии и иллюстрирует, иногда почти в карикатурной форме, привязанность к врагу или преследователю. Об общих источниках основных аффектов ярости и сексуального возбуждения на симбиотической стадии кое-что сообщает нам тот факт, что наивысшая тенденция к взаимной фиксации взгляда существует в условиях интенсивной ненависти и интенсивной любви.

Некоторые замечания о лечении
В своих предыдущих работах я указывал, что пациент, особенно нарциссический пациент с антисоциальными чертами, больше всего ненавидит то, что он в наибольшей степени надеется получить от терапевта — неизменную преданность ему. Пациент ненавидит также (поскольку он ей завидует) творческую способность терапевта, выражающуюся в попытках понять пациента и передать ему свое понимание. Усталость аналитика, ощущение, что его усилия потрачены напрасно, чувство, что пациент чудовищно неблагодарен, может привести к контрпереносу, который сохранит или даже замаскирует действия вовне пациента, выражающие его ненависть и зависть.

Терапевт может попытаться избегнуть этого разочарования, эмоционально отстранившись от пациента. Восстановление спокойствия терапевта может стоить ему внутренней капитуляции, что пациент, и это неудивительно, часто воспринимает и легко переносит, поскольку правильно ощущает как поражение терапевта. В результате возникает ложное равновесие, при котором поверхностное дружелюбие затмевает «паразитический» характер терапевтических отношений.

Или терапевт может войти в союз с процессами расщепления пациента, облегчая перемещение агрессии куда-то в другое место и поощряя создание псевдотерапевтического альянса, обеспечивающего поверхностно дружелюбные отношения в переносе.

Другое решение, часто выбираемое терапевтом, состоит в том, чтобы принять в себя агрессию пациента при полном осознании того, что происходит, но без обнаружения пути превращения этого действия вовне в работающие интерпретации. Такое развитие, напоминающее «мазохистское» подчинение «невозможному» пациенту, часто выбирается терапевтом вполне сознательно, так как он считает, что при достаточной любви многое можно излечить. Подобное мазохистское подчинение пациенту часто сопровождается постоянными агрессивными действиями вовне в контрпереносе, либо прогоняющими пациента, либо бессознательно провоцирующими его уйти.

Однако наиболее вероятной является ситуация, когда терапевт, даже опытный, начинает колебаться в своей внутренней позиции день ото дня, от сеанса к сеансу, от попыток аналитического разрешения активирующейся ненависти в переносе до ее игнорирования и избегания. Эти естественные колебания отражают реальное компромиссное образование, позволяющее терапевту отойти в сторону и оценить последствия своих различных вмешательств и дающее ему передышку, пока он вновь не вернется к активной интерпретативной позиции.

Во всех случаях, как я полагаю, очень важно диагностировать вторичные защиты против ненависти на наиболее патологическом краю спектра агрессии в переносе — т.е. развитие антисоциального или психопатического переноса. Сознательное или бессознательное разрушение пациентом всех взаимоотношений, особенно терапевтических, должно постоянно прослеживаться, при этом терапевту следует полностью осознавать, что подобное прослеживание, возможно, вызовет переключение внешне «спокойных» психопатических отношений переноса на тяжело параноидные и активирует сильнейшую ненависть в переносе. Нормальные функции супер-Эго аналитика, его моральная, но не морализаторская позиция, будет восприниматься пациентом с антисоциальными тенденциями как разрушительные нападки и критика.

Важно интерпретировать параноидные реакции пациента как часть интерпретаций антисоциального переноса в целом. Такая интерпретация может звучать примерно следующим образом: «У меня возникает впечатление, что если я укажу вам, что я считаю (то или иное ваше поведение) проявлением вашей глубокой потребности разрушить (определенные отношения), вы истолкуете мое замечание как мое нападение на вас, вместо попытки помочь вам понять то, что я считаю важным аспектом ваших затруднений в данный момент».

Если произошло переключение переноса с преимущественно антисоциального на параноидный, показан обычный технический подход к тяжелым параноидным регрессиям, характер и способ применения которого я обсуждаю далее. Сейчас я только хотел бы подчеркнуть необходимость открытого признания перед пациентом, убежденном в параноидном искажении реальности, что терапевт видит реальность совершенно иначе, но с уважением относится к временной несовместимости своего восприятия и восприятия пациента. Другими словами, «психотическое ядро» переноса идентифицируется, ограничивается и терпится до того, как будет предпринята какая-либо попытка разрешить его посредством интерпретаций. Обычно только на продвинутых стадиях лечения пациентов с тяжелой психопатологией может иметь место интеграция идеализированного и преследующего интернализованных объектных отношений, при соответствующем переключении параноидного переноса на депрессивный — т.е. возникновении у пациента чувств вины, озабоченности опасными последствиями агрессии и желания возместить ущерб для психотерапевтических взаимоотношений.

Там, где садистские элементы наиболее выражены, важно чтобы пациент осознал свое удовольствие от ненависти. Для этого необходимо, чтобы терапевт был способен эмпатически почувствовать то удовольствие, которое подразумевает агрессия пациента. Когда отношения власти становятся главным вопросом в переносе и ненависть начинает выражаться как чрезмерная потребность в утверждении своей власти и автономии, анализ этого аспекта переноса обычно облегчается тем фактом, что в него включаются обычные анально-садистские компоненты, и терапевт имеет дело с более «здоровым» краем спектра психопатологии агрессии.

Еще раз хочу подчеркнуть, что наиболее нежелательными пациентами являются те, у кого интенсивная агрессия сочетается с глубокой психопатологией функционирования Супер-Эго, так что внутренние ограничители против опасного отыгрывания агрессии теряются, и терапевт может реально опасаться, что освободившиеся разрушительные силы могут превзойти возможности лечения, направленного на их удержание. Это относится к некоторым пациентам с синдромом злокачественного нарциссизма и, видимо, является главной причиной того, что антисоциальные личности в чистом виде не поддаются лечению психоаналитического типа. Важно, чтобы терапевт испытывал достаточное чувство безопасности, чтобы анализ мощных агрессивных сил не создавал нового риска для пациентов и других людей, в том числе и самого терапевта. Реальная оценка такой возможности и реалистическое структурирование ситуации лечения для защиты пациента, терапевта и других людей от чрезмерных и опасных потенциально необратимых последствий агрессивных действий вовне являются предварительным условием успешной работы в данной области.

КЛИНИЧЕСКИЕ ГРАНИ МАЗОХИЗМА
Мазохизм невозможно понять без рассмотрения превратностей развития либидинальных и агрессивных стремлений, патологии и развития Супер-Эго, уровней организации Эго и патологии интернализованных объектных отношений, степени преобладания нормальных или патологически нарциссических функций. Учитывая всеобщую распространенность мазохистского поведения и конфликтов, не всегда просто понять, когда мазохизм является патологией. Последние тенденции к чрезмерному расширению понятия мазохизма делают особенно важным точное очерчивание данной области.

Лапланш и Понталис дали наиболее кроткое и, на мой взгляд, наиболее удачное определение мазохизма во всей психоаналитической литературе: «Сексуальная перверсия, при которой удовольствие связано со страданием или унижением, которому подвергается субъект». Они добавляют: «Фрейд раздвигает рамки понятия мазохизм за пределы перверсии, описываемой сексологами. Во-первых, он находит мазохистские элементы в бесчисленных формах сексуального поведения и видит рудименты мазохизма в инфантильной сексуальности. Во-вторых, он описывает производные формы, например, «моральный мазохизм», при котором субъект в результате бессознательного чувства вины ищет для себя позицию жертвы без какого-либо прямого участия в этом сексуального удовольствия.» Это определение обладает тем достоинством, что включает в себя все основные элементы широкого спектра мазохистского поведения.

«Нормальный» мазохизм
Цена, которую платит человек за интеграцию нормальных функций Супер-Эго, это предрасположенность к бессознательному чувству вины при активации вытесненных инфантильных проявлений влечений. Поэтому склонность к небольшим вредным для себя действиям, — например, в качестве отклика на нечто, бессознательно воспринимаемое как эдипов триумф, присуща практически всем. Обсессивное поведение, которое бессознательно выражает магическую поддержку против опасной активации инфантильных запретов и их клинических коррелятов, таких как характерологические запреты и самоограничения полного наслаждения жизнью, также широко распространены. Тенденция к реалистической самокритике, которая может переходить в общее депрессивное настроение — это еще одно проявление такого наносящего себе вред давления Супер-Эго. Коротко говоря, небольшие проявления «морального мазохизма» являются почти неизбежными спутниками нормальной интеграции функций Супер-Эго. Сублиматорная способность выносить боль (в форме тяжелой работы) как плату за будущие успех и достижения также имеет свои корни в общей нормальной мазохистской предрасположенности.

В сексуальной сфере способность переносить сохранение полиморфно-перверсной инфантильной сексуальности оставляет место для сексуального возбуждения с мазохистскими и садомазохистскими фантазиями и опытом. Садомазохистский аспект инфантильной сексуальности играет важную роль в поддержании равновесия между либидинальными и агрессивными стремлениями, так как представляет собою примитивную форму синтеза любви и ненависти. При садомазохистском удовольствии сексуальное возбуждение и боль объединяются в одно; поэтому давать или принимать агрессию в форме боли означает также давать или принимать любовь в форме эротической стимуляции. Именно подобное сгущение физических удовольствия и боли ведет путем до сих пор не изученных процессов превращения и предрасположенности к переживанию такого же сгущения психологических удовольствия и боли, когда человек направляет обусловленные Супер-Эго обвинения и атаки на самого себя.

Мазохистская патология характера. Депрессивно-мазохистское расстройство личности
Такая констелляция патологических черт характера образует одно из трех распространенных расстройств личности высокого уровня или невротической патологии характера («невротической организации личности»). Остальные два — обсессивно-компульсивное расстройство личности и истерическое расстройство личности. Все эти личностные расстройства обнаруживают хорошо интегрированную личностную идентичность, неспецифические проявления силы Эго (хорошая толерантность к тревоге, контроль импульсов и сублиматорная деятельность) и жесткое, но хорошо интегрированное Супер-Эго. Такие пациенты также способны к установлению глубоких и хорошо дифференцированных объектных отношений.

Депрессивно-мазохистское расстройство личности характеризуется тремя особыми типами черт характера: (1) чертами, отражающими непреклонность Супер-Эго, (2) чертами, отражающими сверхзависимость от поддержки, любви и принятия со стороны других людей, (3) чертами, отражающими трудности в выражении агрессии.

Особенности депрессивно-мазохистской личности, связанные с Супер-Эго, отражаются в тенденции быть чрезмерно серьезным, совестливым и озабоченным по поводу качества работы и исполнения обязательств. Эти пациенты очень надежны и обязательны, склонны строго оценивать себя и устанавливать по отношению к себе высокие требования. Они мрачны, и им не хватает чувства юмора. Но в противоположность своему обычно уважительному, тактичному и заинтересованному поведению, они иногда могут проявлять жестокость в своих суждениях об окружающих, жестокость, которая может быть связана с оправданным негодованием. Если эти люди не дотягивают до собственных высоких стандартов и ожиданий, они могут впадать в депрессию. Они могут даже, если их чрезмерные требования к себе сочетаются с их бессознательной тенденцией ставить себя в положение жертвы страданий или эксплуатации, бессознательно создавать или поддерживать внешнюю реальность, которая бы оправдывала чувство, что к ним плохо относятся, недооценивают или унижают.

Черты, отражающие сверхзависимость от поддержки, любви и принятия со стороны окружающих, являются проявлением, как показывает психоаналитическое исследование, тенденции чувствовать чрезмерную вину перед другими людьми из-за бессознательной амбивалентности по отношению к любимым и необходимым объектам и быть гиперреакцией на фрустрацию, когда ожидания этих пациентов не оправдываются. Они показывают аномальную уязвимость к разочарованию в других людях, заставляющую их делать многое из того, что им не нравится, чтобы обрести симпатию и любовь. В отличие от нарциссической личности, которая сверхзависима от внешнего восхищения, но не отвечает на это любовью и благодарностью, депрессивно-мазохистская личность обычно способна на глубокую ответную любовь и благодарность. Чувство отверженности и несправедливого отношения со стороны окружающих в ответ на относительно мелкие проявления неуважения может приводить этих пациентов к бессознательному поведению, направленному на то, чтобы заставить объекты своей любви чувствовать себя виноватыми. Запускается цепная реакция повышенной требовательности, чувства отвергнутости и бессознательной тенденции заставить других почувствовать свою вину; следующее за этим действительное отвержение со стороны окружающих может привести к тяжелым проблемам в самых близких взаимоотношениях и стать пусковым механизмом депрессии, связанной с потерей любви.

Пациенты данной категории сталкиваются с трудностями в выражении агрессии и склонны чувствовать депрессию в условиях, которые в норме вызывают злость или ярость. В дополнение к этому, бессознательная вина за выражение злости к окружающим может еще больше осложнить их межличностные отношения, добавив к уже описанной выше цепной реакции еще и склонность к «оправданным» нападкам на тех, в ком они нуждаются и со стороны кого чувствуют одобрение, после чего следует депрессия, униженное, подчиненное или послушное поведение, а затем — вторая волна злости на то, как к ним относятся, и на свою собственную послушность.

То, что я описываю, соответствует описанию «морального мазохизма» в психоаналитической литературе. Обычно соответствующая ему бессознательная динамика группируется вокруг чрезмерного давления со стороны Супер-Эго, исходящего из инфантильных, особенно эдиповых конфликтов, и может выражать себя в бессознательной защитной регрессии к преэдиповой динамике и общему мазохистскому поведению, которые в значительной степени дистанцированы от инфантильных сексуальных конфликтов. В некоторых случаях, однако, бессознательные сексуальные конфликты тесно связаны с мазохистским поведением, так что пациенты проявляют самонаказывающее поведение именно в сексуальной области, в качестве отражения бессознательных запретов против эдиповых импульсов. Такие пациенты могут выдерживать удовлетворяющий сексуальный опыт только при условии объективного или символического страдания, и депрессивно-мазохистская структура личности может сопровождаться настоящей мазохистской перверсией на невротическом уровне. Именно у пациентов с такой структурой личности наиболее часто проявляются мазохистские мастурбаторные фантазии и мазохистское сексуальное поведение без мазохистской перверсии как таковой. Мазохистское поведение, непосредственно выражающее бессознательные чувства вины за эдиповы импульсы, связывает депрессивно-мазохистское и истерическое расстройства личности.

Садомазохистское расстройство личности
Такие пациенты обычно демонстрируют чередующееся мазохистское и садистское поведение к одному и тому же объекту. Здесь я не имею в виду индивидов, подчиняющихся своим вышестоящим и тиранизирующих нижестоящих, — такое социальное поведение сочетается с различными патологическими личностными структурами. Те пациенты, о которых я говорю, чередуют самоуничижающее и унижающее, самообесценивающее поведение с садистскими нападками на те же объекты, которые они ощущают необходимыми для себя и к которым глубоко привязаны.

Садомазохистские личности обычно относятся к пограничной организации личности с размытой идентичностью, неспецифическими проявлениями слабости Эго (низкая переносимость тревоги, слабый контроль над импульсами и недостаточные возможности сублимации), преобладанием объектных отношений с частичными объектами и преобладанием примитивных защитных механизмов (расщепление, проективная идентификация, отрицание, примитивная идеализация, всемогущий контроль и обесценивание). В хаосе их объектных отношений выделяются интенсивные хаотические взаимоотношения с наиболее близкими для них людьми. Такие пациенты часто ощущают себя жертвами агрессии окружающих, горько жалуются на несправедливое отношение и легко оправдывают собственную агрессию по отношению к тем людям, от которых зависят. «Отвергающий помощь жалобщик» — это их типичная позиция; межличностные и социальные трудности таких пациентов могут вести к хроническим неудачам на работе, в социальных и близких отношениях.

В отличие от импульсивного, высокомерного и обесценивающего поведения на уровне нарциссического функционирования личности садомазохистская личность, находящаяся на явном пограничном уровне, имеет гораздо большую способность к аффективно заряженным и глубоким отношениям с окружающими; она зависима и льнет, в отличие от отстраненной нарциссической личности.

Динамические особенности подобных пациентов включают тяжелые конфликты, как эдиповы, так и преэдиповы, особенно внутреннюю зависимость от примитивных материнских образов, которые воспринимаются как садистские, нечестные и контролирующие. Такие образы усиливают эдиповы страхи и приводят к сгущению бессознательных эдиповых и преэдиповых проблем в поведении этих пациентов в гораздо большей степени, чем это случается при преэдиповой регрессии у пациентов с депрессивно-мазохистской личностью и преимущественно эдиповой динамикой.

Один пациент-мужчина переживал очень сильные чувства небезопасности и униженности перед своим аналитиком, при этом постоянно ругая его. В своих отношениях с женщинами он, с одной стороны, очень боялся, что те променяют его на более привлекательного мужчину, и требовал от них много времени и внимания для себя; его разрывы с женщинами приводили к патологическому горю с интенсивными параноидными реакциями, чередующемуся с депрессивным ощущением брошенности.

Недостаточная интеграция функций Супер-Эго, проекция примитивных предшественников Супер-Эго в форме параноидных особенностей и терпимость к противоречиям в поведении — действительно являющаяся рационализацией агрессивного поведения — все это иллюстрирует неудачу в интеграции Супер-Эго у этих пациентов, что заметно контрастирует с ригидной интеграцией Супер-Эго при депрессивно-мазохистском расстройстве личности.

Примитивные самодеструктивность и самоповреждение
В более ранних работах я описывал группу пациентов, склонных к разрядке агрессии, безразлично — либо вовне, либо на собственное тело. Такие пациенты, явно самодеструктивные, со слабой интеграцией Супер-Эго и удивительной неспособностью к чувству вины, проявляют общие для пограничной личностной организации черты. Наиболее типичным примером являются пациенты, которые достигают неспецифического облегчения тревоги посредством самоповреждения какого-либо рода или импульсивных суицидальных жестов, выполняемых с большой яростью и почти без депрессии.

Такие самодеструктивные пациенты делятся на три группы. У пациентов с преимущественно сценическим или инфантильным расстройством личности, у тех, кто наиболее точно соответствует описательному пограничному расстройству личности, самодеструктивность возникает в периоды интенсивной ярости, или ярости, смешанной со временными вспышками депрессии. Это поведение часто представляет собой бессознательную попытку восстановить контроль за окружающими, путем пробуждения у них чувства вины — например, когда рвутся отношения с сексуальным партнером или когда что-то мешает реализации желаний пациента.

Наиболее тяжелые случаи самоповреждающего поведения или суицидальные тенденции можно встретить у пациентов со злокачественным нарциссизмом. В отличие от первой группы эти пациенты не проявляют интенсивного зависимого или льнущего поведения, они довольно отстранены и не привязаны к окружающим. Самодеструктивное поведение возникает у них при появлении угрозы их грандиозности, приводящей к переживанию травматического чувства унижения или поражения. Часто это сопровождается явно садистским поведением. Грандиозность находит себе подкрепление в чувстве торжества над страхом или болью и смертью и в ощущении своего превосходства над теми, кто шокирован или огорчен его поведением.

Третий тип хронического самодеструктивного поведения мы находим при определенных атипичных психотических состояниях, которые имитируют пограничную патологию. История причудливых суицидальных попыток таких пациентов, отмеченная особой жестокостью и другими чрезвычайно идиосинкратическими чертами, пробуждает подозрение клинициста о возможности лежащего в их основе психотического процесса.

Все эти самодеструктивные пациенты испытывают сознательное или бессознательное удовольствие, связанное с болью, которую они причиняют себе, и агрессией, направленной на себя. В этом случае боль и агрессия не являются частью патологии их Супер-Эго (бессознательное чувство вины) и не связаны непосредственно или первично с эротическими стремлениями. С клинической точки зрения, эти пациенты иллюстрируют самодеструктивность, находящуюся в зависимости от интенсивности примитивной агрессии, примитивизации всех интрапсихических структур, недостаточного развития Супер-Эго и использования либидинальных и эротических стремлений на службе агрессии. Из своей диффузной деструктивности они черпают ощущение власти, торжествующее ощущение независимости и отсутствие потребности в других людях; клинически это проявляется в неприкрытых попытках разрушения любви и привязанности, благодарности и сострадания у самих себя и у окружающих. Возникает вопрос, можно ли еще рассматривать эту группу как часть мазохистской психопатологии в узком смысле? Бессознательная вина и эротизация боли у них, как правило, отсутствуют.

Вообще, если мы продвигаемся к более тяжелому полюсу спектра мазохистской патологии характера, то обнаруживаем постепенное снижение интеграции Супер-Эго и ослабление участия Супер-Эго в консолидации мазохистской патологии, повышение примитивной и тяжелой агрессии наряду с примитивизацией объектных отношений и защитных операций. Эротизм также увядает на этом полюсе мазохистского спектра.

АНТИСОЦИАЛЬНОЕ И НАРЦИССИЧЕСКОЕРАССТРОЙСТВА ЛИЧНОСТИ
В этой главе наше внимание будет сосредоточено на тесных связях между нарциссическим и антисоциальным расстройствами личности. Главное мое предположение состоит в том, что все пациенты с антисоциальным расстройством личности проявляют черты, типичные для нарциссического расстройства личности, плюс специфическую патологию интернализованной моральной системы (функций Супер-Эго) и особую испорченность мира их интернализованных объектных отношений. Единственным важным исключением из этого правила является относительно редкий и прогностически неблагоприятный клинический синдром «псевдопсихопатической шизофрении», обычно наблюдаемый у хронических больных шизофренией с периодическими улучшениями (при наличии лечения или его отсутствии) и антисоциальным поведением в периоды этих «улучшений», которое исчезает, только если пациент вновь становится психотиком. Существует также группа пациентов, находящихся между нарциссическим и антисоциальным расстройствами личности, которых характеризует то, что я назвал синдромом злокачественного нарциссизма. Этот синдром определяется сочетанием 1) нарциссического расстройства личности, 2) антисоциального поведения, 3) Эго-синтонной агрессии или садизма, направленных против окружающих или выражающихся в специфическом типе торжествующего самоповреждения или попытках суицида и 4) сильной параноидной ориентации.

Таким образом, я описываю измерение антисоциального поведения, связывающее нарциссическое расстройство личности с антисоциальным расстройством личности и со злокачественным нарциссизмом. Характерологическое измерение, связывающее три эти расстройства, напоминает другие характерологические измерения, объединяющие друг с другом иные расстройства личности, например, измерения, связывающие шизоидное и шизотипальное расстройства личности или истерическое расстройство личности и сценические (или истероидное, или инфантильное) и пограничное расстройство личности.

Мой интерес к теме антисоциальных расстройств личности исходит из того, что я считаю недостатком описания данного расстройства в ДСМ-III-П (Диагностический и статистический справочник ментальных расстройств, Американская психиатрическая ассоциация, издание третье, пересмотренное, 1987). Критерии, используемые в Руководстве (ДСМ-lll-П), конечно, достаточно широки, чтобы включить практически все антисоциальные расстройства личности, при которых проявляются преимущественно агрессивный паттерн взаимоотношений и криминальное поведение. Делая ударение на детских предвестниках, ДСМ-III-П адекватно адресует клинициста к детским источникам этой патологии характера. К сожалению, акцентируясь на криминальном аспекте, оно включает правонарушителей с очень различным личностным обликом и смазывает разницу между социокультурными и экономическими детерминантами делинквентности, с одной стороны, и психопатологией личности, с другой. Таким образом, критерии ДСМ вносят вклад в то, что Раттер и Гиллер называют сваливанием в одну кучу всякого делинквентного поведения, что, по их мнению препятствует усилиям по нахождению специфических предрасполагающих факторов для этого особого расстройства личности. Критерии ДСМ-III-П также игнорируют неагрессивный, пассивный тип антисоциального расстройства личности, при котором преобладает скорее хронически паразитическое или эксплуататорское поведение, нежели агрессивное. Но наиболее разочаровывающим в описании антисоциального расстройства личности в ДСМ-III-П я нахожу отсутствие внимания к чертам личности в противоположность вниманию к антисоциальному поведению, в этом я согласен с критикой, высказанной Миллоном десятилетие назад.

Диагноз антисоциального расстройства личности еще более усложняется благодаря используемой терминологии. В 1952 г. ДСМ-l (Американская психиатрическая ассоциация, 1952) отошло от традиционного термина социопатическая личность, подчеркивающего социально дезадаптивные стороны этих пациентов и взаимодействие личностных и социальных детерминант, к социопатическому нарушению личности. Оно также дифференцировало антисоциальную реакцию, относящуюся к психопатам, как их классически определили в англоязычной литературе, от диссоциальной реакции, относящейся к пациентам, нарушающим социальные нормы, выросшим в аномальной социальной среде, но все же способным к проявлению сильных личных привязанностей.

«Маска психической нормальности» Клекли остается, на мой взгляд, базовым текстом, описывающим то, что мы сейчас называем антисоциальным расстройством личности. В попытке очертить диагноз психопатии, ДСМ-ll (Американская психиатрическая ассоциация, 1968) заменило этот термин на антисоциальную личность и предложило узкое определение, в своих главных чертах восходящее к работам Гендерсона и Клекли.

«Этот термин относится к индивидам, в своей основе не социализированным, чьи поведенческие паттерны приводят их к постоянному конфликту с обществом. Они не способны к существенной привязанности к индивидам, группам или социальным ценностям. Они в основном эгоистичны, черствы, безответственны, импульсивны и не способны чувствовать вину или учиться на опыте и наказаниях. Толерантность к фрустрации у них низка. Они склонны обвинять других или давать благовидные рационализации своего поведения. Простое наличие истории повторных нарушений закона или социальных норм недостаточно для подтверждения этого диагноза.»

С клинической точки зрения, это блестяще точное и умное определение; будучи коротким, оно включает ссылки на нарциссические черты личности таких пациентов. После этого ДСМ-III (Американская психиатрическая ассоциация, 1980) сохранило термин антисоциальная личность, добавив в конце расстройство, но перешло к более широкому взгляду, ориентированному на криминальное поведение. Эпидемиологические исследования, выполненные О’Нилом с коллегами, Гузом и особенно Робинсом стали основой данного подхода.

Мне кажется, что психоанализ внес свой вклад как в запутывание диагностических вопросов, так и в прояснение структурных характеристик антисоциальной личности. Александер выдвинул концепцию «невротического характера» по отношению к патологии характера с антисоциальными чертами; таким образом, он снивелировал различия между антисоциальным расстройством личности как таковым и другими расстройствами личности. Эйслер, применив термин аллопластические защиты в противоположность аутопастическим защитам, также внес вклад в гомогенизацию подхода к патологиям характера, что размывало дифференциальный диагноз антисоциальной личности. Акцент, который делала психоаналитическая литература 1940-х и 1950-х гг. на описанных Фрейдом «преступниках из (бессознательного) чувства вины», приводил к интерпретации антисоциального поведения (наивной, как я теперь думаю) как реактивного образования против бессознательной вины, а не как проявления дефицита в развитии Супер-Эго.

Только после Джонсона и Шурека, описавших пробелы в Супер-Эго, психоаналитическое мышление стало обращать внимание на структурные, а не на динамические аспекты антисоциальных личностей. Их сравнительно простая формула быстро сменилась более сложным описанием выраженной патологии Супер-Эго, связанной с нарциссической личностью, которое сделали Розенфельд и Якобсон, чьи работы оказали влияние на мои собственные взгляды.

«Преступность несовершеннолетних: тенденции и перспективы» Раттера и Гиллера дает полный обзор эпидемиологических исследований, изучавших связь между преступным поведением несовершеннолетних и аномальным функционированием их личности в процессе переоценки современного нам знания об этиологии этих состояний. С точки зрения продолжающихся дебатов относительно биологических, психологических и социологических факторов, влияющих на развитие антисоциального поведения, они указывают на четкую связь между специфическими констелляциями раннего детского развития в семье и последующей степенью социального послушания индивида, но утверждают, что механизмы, с помощью которых происходит связывание семейных факторов с преступностью, по-прежнему неясны. Они также указывают на связь между социальными переменами и ростом преступности, вновь подчеркивая недостаточность знаний относительно механизмов этой связи. Они приходят к заключению, что для преступности несовершеннолетних существуют множественные причины, включая влияние групп сверстников, социального контроля и социального научения, биологических факторов, влияющих на крайние типы асоциального поведения и ситуационных факторов. С их точки зрения, абсурдно искать единственное объяснение преступности несовершеннолетних, и, подводя итоги, они подчеркивают, что не может быть четкой стратегии профилактики.

Льюис и ее коллеги в исследовании ранней детской истории людей, совершивших впоследствии убийство, указывают на распространенность психотических симптомов, сильных неврологических нарушений, психозов среди ближайших родственников, их собственное присутствие в качестве свидетеля актов насилия в детском возрасте и тяжелое физическое насилие над ними, таким образом придавая значение как биологическим, так и психосоциальным факторам.

Дикс исследовал наследственность и развитие личности у ряда массовых убийц из германских СС до и после их работы в концентрационных лагерях. Он получил драматические доказательства того, что эти преступники, хотя и страдали тяжелыми расстройствами личности при преобладании нарциссических, параноидных и антисоциальных черт с самого детства, вступили на путь отвратительного преступного поведения, только когда обучение в СС и лагеря смерти придали социальное обоснование их поведению, а затем вернулись к своему прежнему, не преступному личностному функционированию во время тюремного заключения и после него. Это исследование вносит вклад в эмпирическое изучение социальных фактов, способствующих облегчению преступности. (Очевидно, что и склонность к поджогам у средневековых преступников здесь также следует принимать во внимание).

В идеале антисоциальное поведение следует определять в терминах его психологического значения, а не в поведенческих или юридических терминах. Например, «по крайней мере двукратный побег ночью из родительского дома или дома людей, заменяющих родителей (или однократный побег без возвращения)» — один из критериев антисоциального расстройства личности, по ДСМ-III-П, — это чисто описательная фраза, неспособная различить, бежит ли ребенок из дома, где невозможно жить, где родители физически издеваются над ним, или из хорошего дома. Далее, «…никогда не мог поддерживать полностью моногамные отношения более чем один год», — другой критерий ДСМ-III-П также подходит к большому числу юношей и молодых взрослых, чье любовное поведение может находиться под влиянием разнообразных невротических торможений, культурально обусловленных паттернов и практически любого из расстройств личности. Сексуальный промискуитет имеет различное значение в зависимости от социальной среды и личностной структуры, при которых он проявляется. Использование промискуитета в качестве критерия опять смещает диагностический фокус на поведение, вместо сосредоточения его на том, что определяет это поведение.

Предлагаемая диагностическая схема
Я обнаружил, что, независимо от степени преступности (делинквентности) поведения или даже при ее отсутствии, с клинической точки зрения, первым признаком возможного антисоциального расстройства личности является наличие нарциссического расстройства личности. Действительно, клинический профиль антисоциальной личности, описанный Клекли, естественно распадается на три категории: 1) определенные базовые характеристики, отличающие антисоциальную личность от психоза и органического мозгового синдрома: «отсутствие бреда и других признаков иррационального мышления» и «неадекватно мотивированное антисоциальное поведение» (непосредственно доминирующий симптом); 2) ряд характеристик, обнаруживаемых при тяжелой нарциссической патологии характера: «половая жизнь безлична, тривиальна и слабо интегрирована», «отсутствие отклика в обычных межличностных отношениях», «общая бедность основных аффективных реакций», «патологический эгоцентризм и неспособность к любви»; 3) то, что является признаком тяжелой патологии Супер-Эго: «ненадежность», «лживость и неискренность», «недостаток раскаяния или стыда», «слабость суждений и неспособность учиться на жизненном опыте», «неспособность следовать какому-либо жизненному плану».

Я нахожу спорным только четыре пункта клинического профиля Клекли: «отсутствие «нервозности» или психоневротических проявлений», «причудливое и непривлекательное поведение в пьяном состоянии и иногда в трезвом», «редкость суицидов» и «поверхностные обаяние и хороший интеллект». Многие антисоциальные личности демонстрируют психоневротические симптомы; импульсивный суицид также случается у таких пациентов, как и у пациентов с синдромом злокачественного нарциссизма; а «причудливое и непривлекательное поведение в пьяном состоянии и иногда в трезвом» кажется мне неспецифичным. Многие пациенты с антисоциальным расстройством личности, особенно принадлежащие к преступному сообществу, не обнаруживают поверхностного обаяния. Кроме того, это расстройство встречается при любом уровне интеллекта.

Но антисоциальное поведение, связанное с нарциссическим расстройством личности, не является достаточной основой для диагноза антисоциального расстройства личности. Как я упомянул выше, существует группа, промежуточная между нарциссическим расстройством личности и антисоциальным расстройством личности, — злокачественный нарциссизм. Антисоциальное поведение может также проявляться в контексте других расстройств личности; дифференциальный диагноз очень важен при оценке данного симптома, поскольку имеет как прогностическое, так и терапевтическое значение. Антисоциальное поведение при ненарциссической структуре личности является прогностически более благоприятным по сравнению с крайне плохим прогнозом в случае антисоциального поведения при антисоциальном расстройстве личности как таковом.

Антисоциальное поведение может быть также следствием нормальной или патологической адаптации к высоко патологичному социальному окружению, такому как «культура банды»; хотя это клинически и не часто встречается, но «диссоциальная реакция» из ДСМ-l стала полезным напоминанием об этой группе пациентов. Иногда антисоциальное поведение может служить эквивалентом невротического симптома: невротическое подростковое бунтарство, например, может иногда принимать форму антисоциального поведения.

Антисоциальное поведение следует изучать в контексте общего уровня организации функций Супер-Эго пациента, что приводит нас к новому рассмотрению вопроса о «преступнике из бессознательного чувства вины». Антисоциальное поведение, исходящее из бессознательного чувства вины, и соответствующий бессознательный поиск наказания должны дифференцироваться от огромного большинства случаев, при которых саморазрушительность и самопровоцируемое наказание являются следствием антисоциального поведения, но не отражают такой бессознательной мотивации. Действительно, психоаналитическая гипотеза о бессознательном чувстве вины может продемонстрировать свою валидность только в том случае, если вина становится осознанной в результате психоаналитической эксплорации. Этого определенно не происходит при интенсивной, длительной психоаналитической психотерапии у большинства пациентов, проявляющих серьезное антисоциальное поведение. В дополнение к этому, с чисто теоретической точки зрения, принимая в расчет все прочие признаки крайнего снижения или отсутствия основных функций Супер-Эго у большинства пациентов с антисоциальным поведением, очень трудно предположить, что они могут действовать, исходя из бессознательного чувства вины.

В клинической практике встречаются пациенты с невротической организацией личности (в противоположность пограничной организации личности), которые могут проявлять антисоциальное поведение, бессознательно нацеленное на самонаказание или получение наказания извне. Тип доминирующего расстройства личности (истерическое, обсессивно-компульсивное, депрессивно-мазохистское) указывает на его довольно редкую этиологию.

В связи с этим сравнительно редкий симптом, pseudologia fantastica, также следует изучать в контексте расстройства личности, при котором он возникает. Pseudologia fantastica можно обнаружить у истероидных, сценических или инфантильных личностей, и прогностически он менее неблагоприятен, чем хроническая лживость или pseudologia fantastica при нарциссических или антисоциальных расстройствах личности. И опять решающее значение имеет выделение ведущей патологии характера при дифференциальном диагнозе антисоциального поведения.

Вопросом, очень часто осложняющим дифференциальный диагноз антисоциального поведения, является наличие алкоголизма или наркомании, а также их вторичных симптомов. Другой близкой и часто сложно вовлеченной психопатологией является антисоциальное поведение и хорошо структурированная перверсия, или сексуальная девиация, — «парафилия», по терминологии ДСМ-III и ДСМ-III-П. По практическим соображениям, главным вопросом здесь является степень, в которой эго-синтонная агрессия встроена в девиантный сексуальный паттерн: чем больше структура личности сдвигается от нарциссической к антисоциальной, тем более такое агрессивное поведение может представлять угрозу для жизни, и подгруппа агрессивных антисоциальных личностей может концентрировать свое поведение на сексуальных насилиях и убийствах.

Классификация и дифференциальный диагноз
Ниже приводится классификация расстройств личности в соответствии с их тяжестью, при которых антисоциальные черты занимают важное место. У всех пациентов, демонстрирующих антисоциальное поведение, полезно вначале проверить наличие диагноза антисоциальной личности как таковой. По этой причине я систематически исследую потенциальную представленность антисоциального поведения у всех пациентов с нарциссическим расстройством личности.

Антисоциальное расстройство личности
Такие пациенты обычно проявляют нарциссическое расстройство личности. Типичными симптомами нарциссической личности в области патологической любви к себе являются чрезмерные внимание к себе и центрированность на себе; грандиозность и различные производные эксгибиционизма, позиция превосходства, безрассудство и сверхамбициозность; сверхзависимость от восхищения; эмоциональная пустота; приступы чрезмерной беззащитности, чередующиеся с грандиозностью. В области патологических объектных отношений преобладающими симптомами таких пациентов являются огромная зависть (как сознательная, так и бессознательная); обесценивание других в качестве защиты от зависти; склонность к эксплуатации, выражающаяся в жадности, присвоении чужих идей или собственности, позиция человека, которому должны, неспособность к действительной зависимости от других в отношениях взаимности; замечательная неспособность к эмпатии и преданности другим людям. Основное состояние Эго подобных пациентов характеризуется хроническим ощущением пустоты, неспособностью учиться, чувством изоляции, стимульным голодом и диффузным чувством бессмысленности жизни.

В дополнение к этому нарциссические пациенты обнаруживают некоторую степень патологии Супер-Эго, включая неспособность к переживанию печали по собственному поводу, глубокие перепады настроения, преобладание стыда в противоположность вине при интрапсихической регуляции их социального поведения и систему ценностей, в большей степени детскую, нежели взрослую. Иными словами, они ценят физическую красоту, силу, богатство и восхищение со стороны окружающих, а не способности, достижения, ответственность и связь с идеалами.

Антисоциальное расстройство личности как таковое представлено даже еще более серьезной патологией Супер-Эго. Антисоциальное поведение этих пациентов включает в себя ложь, воровство, подлоги, мошенничество и проституцию — все преимущественно характерное для «пассивно-паразитического» типа; насилия, убийства и вооруженные ограбления являются характерными для «агрессивного» типа. Другими словами, можно клинически дифференцировать поведенчески агрессивную, садистскую и обычно также параноидную направленность некоторых пациентов с антисоциальным расстройством личности от пассивной, эксплуатирующей, паразитической направленности других.

Следует подчеркнуть, что в случае интеллигентных пациентов, имеющих благоприятное социоэкономическое и культуральное происхождение и проявляющих преимущественно пассивно-паразитический тип антисоциального поведения, детские предвестники подобного поведения могут проявляться очень мягко или даже быть незаметными, особенно в некоторых высоко патологических, хотя и социально адаптированных семьях. Например, один из пациентов был блестящим учеником в начальной школе, средней школе и колледже, социально преуспевающим и всеми любимым молодым человеком. Его периодическое воровство великодушно прощалось родителями, а недостаточное чувство ответственности приписывалось тому, что его портят гиперопекающие и восхищающиеся им мать и дед с бабкой. Он защитил диссертацию, женился на женщине, с которой поддерживал внешне нормальные супружеские отношения около пятнадцати лет, был добр со своими детьми. В то же время он расхищал средства своих партнеров и семейного бизнеса. Войдя в огромные долги, он одновременно делал дорогие подарки друзьям и партнерам, выступая в роли круглогодичного «Санта-Клауса», и был направлен на консультацию семьей, только когда ему стало угрожать тюремное заключение за неуплату налогов.

Ключевым для дифференциации как пассивного, так и агрессивного антисоциального поведения, выступающего в качестве элемента нарциссического расстройства личности, от антисоциального расстройства личности как такового является отсутствие в последнем случае способности к ощущению вины и раскаяния. Так, даже после столкновения с последствиями своего антисоциального поведения и несмотря на бурное выражение сожаления, у них не возникает изменений в поведении по отношению к тем, на кого они нападали или кого эксплуатировали, или какой-то спонтанной озабоченности из-за неудачи в изменении поведения.

Хотя дифференциальный диагноз способности к переживанию вины и участия подразумевает в качестве предварительного шага оценку реакций пациента на ограничение и крушение его всемогущества, другие характеристики, отражающие эту неспособность к вине и участию, могут быть обнаружены непосредственно в интервью. Например, такие пациенты неспособны представить наличие у других моральных качеств. Настаивая в беседах с диагностом на том, что он говорит правду, а затем будучи пойман на вопиющей лжи, пациент может заробеть. Однако после этого он не способен ответить на вопрос, какова реакция терапевта на него, он только ощущает, что терапевт может злиться за то, что тот оставил его в дураках. Или антисоциальный пациент может «признаться» в своей вине, но только по отношению к тем действиям, на которых был пойман, таким образом входя в вопиющее противоречие с выражаемым им раскаянием по поводу прошлого поведения.

Неспособность входить в неэксплуататорские отношения с другими людьми может отражаться в мимолетных, поверхностных, безразличных отношениях, неспособности эмоционально привязываться даже к домашним животным, в отсутствии каких бы то ни было интернализованных моральных ценностей, а также способности к переживанию наличия таких ценностей у окружающих. Поврежденность аффективных переживаний подобных пациентов выражается в их неспособности выдержать любое повышение тревоги без возникновения дополнительных симптомов или патологического поведения, в их неспособности к депрессии с переживанием грусти, в неспособности влюбиться или испытывать какую-либо нежность в сексуальных отношениях.

У этих пациентов нет ощущения проходящего времени, планирования на будущее или сравнения нынешних переживаний и поведения с предполагаемыми идеальными. Их планирование ограничивается избавлением от текущего дискомфорта и снижением напряжения посредством достижения желаемых в данный момент целей. Их неспособность учиться на опыте является выражением той же неспособности к восприятию своей жизни за рамками настоящего момента. Их манипулятивность, патологическая ложь и примитивные рационализации общеизвестны. Полина Кернберг (личное сообщение) предложила термин человек-голограмма по отношению к пациентам, создающим туманный, эфирный образ собственной личности в ходе диагностических сеансов, что производит впечатление странной оторванности от их нынешней реальности или действительного прошлого — образ, меняющийся от минуты к минуте при расспросах под разными углами зрения и оставляющий у диагноста смущающее чувство нереальности.

Затем, если очевиден диагноз нарциссической структуры личности, ключевой диагностической задачей становится оценка тяжести всех представленных антисоциальных особенностей, их прошлой истории и детских источников и сохранившихся у пациента способности к объектным отношениям и функционирования Супер-Эго. Практически полное отсутствие способности к неэксплуатирующим объектным отношениям и морального измерения в функционировании личности являются ключевым элементом в дифференциации антисоциальной личности как таковой от менее тяжелых синдромов злокачественного нарциссизма и нарциссического расстройства личности. К этому диагнозу можно прийти, собрав полную историю пациента, тщательно исследуя нарратив пациента, тактично конфронтируя его с противоречивыми или темными разделами этого нарратива, оценивая его взаимодействие с диагностом и исследуя его реакции на конфронтации с противоречиями между объективной информацией о его прошлом, нынешним повествованием и поведением.

Полезно исследовать реакции пациента на расспросы о потенциально антисоциальном поведении, вытекающем из того, что он сказал, хотя и не упомянутом им. Например, можно спросить пациентку, история жизни которой показывает естественную тенденцию к вовлечению в проституцию: «Что препятствует вам стать проституткой?» Или в аналогичной ситуации спросить наркомана: «Почему вы не торгуете наркотиками?» Такие вопросы проверяют функции Супер-Эго пациента, так же как и его честность перед лицом терапевта. Очевидно, что обнаружение пациентов, которые лгут терапевту, не признаваясь во лжи (многие антисоциальные личности могут признаваться, что лгут, и продолжать это делать), требует сбора информации у родственников, сложных интервенций в области социальной работы и отчетов тех учреждений, с которыми связана жизнь пациента.

Оценка причин, по которым пациент решил проконсультироваться у психиатра — они могут включать манипулятивную попытку получить справку о здоровье для восстановления в школе или избежать судебного преследования, — нередко служит как диагностическим, так и прогностическим целям. Изучение всех этих факторов обычно требует нескольких интервью; порой необходимо вновь и вновь возвращаться к областям сомнений и спутанности и повторно оценивать реакцию пациента на конфронтацию с обманным маневром или с противоречиями.

Другим источником информации является контрперенос, возникающий по отношению к пациентам с выраженным антисоциальным поведением: терапевт может реагировать ощущением спутанности, склоняться либо к некритическому принятию заявлений пациента, либо отвергать их, принимая в переносе параноидную позицию, либо принимать позицию защитной «псевдонейтральности», говорящей о подспудном обесценивании пациента или желании избежать невыносимых отношений с пациентом, который скрыто атакует самые главные ценности человеческих взаимоотношений. С моей точки зрения, колебание терапевта между параноидной позицией и элементами участия — иными словами, истинная амбивалентность в его реакциях на этих пациентов — является здоровой реакцией. Она помогает терапевту проявлять себя моральным, но не морализующим, честным, но не наивным, конфронтирующим, но не агрессивным. Конфронтация как техническое средство означает тактичное соединение противоречивых или спутанных аспектов повествования пациента, его поведения или его прошлого; это не агрессивное проявление критики или несогласия с пациентом.

Обычно возможность существования серьезного аффективного расстройства отсекается путем внимательного сбора биографических сведений и исследования психического статуса, дополнительную помощь могут оказать психологические тесты, выявляющие психоорганические расстройства, такие как эпилепсия в лобных долях или синдром лимбических долей, проявляющиеся во взрывчатом агрессивном поведении. Они могут также способствовать выявлению атипического шизофренического расстройства, такого как «псевдопсихопатическая шизофрения». Если антисоциальное поведение развивается в среднем или позднем взрослом возрасте вместе с потерей памяти и высшего абстрактного мышления, необходимо исследовать возможность наличия многих вероятных хронических органических психических расстройств, требующих, в дополнение к психологическому тестированию, неврологических, радиологических исследований и снятия ЭЭГ.

Если не выявлена антисоциальная личность как таковая, то следующей диагностической категорией, которую необходимо рассмотреть, является нарциссическое расстройство личности с синдромом злокачественного нарциссизма или нарциссическая личность с преобладающими пассивно-паразитическими антисоциальными наклонностями.

Злокачественный нарциссизм
Такие пациенты характеризуются типичным нарциссическим расстройством личности, антисоциальным поведением, эго-синтонным садизмом или характерологически укорененной агрессией и параноидной ориентацией, но, в отличие от антисоциальной личности как таковой, все еще имеют потенциал привязанности и участия к другим людям или ощущение вины; они способны понять наличие у других людей моральных интересов и убеждений, могут иметь реалистическое отношение к собственному прошлому и планировать будущее.

Их эго-синтонный садизм может выражаться в сознательной «идеологии» агрессивного признания собственной правоты, а также (довольно часто) в хронических эго-синтонных суицидальных тенденциях. Эти суицидальные тенденции возникают не в качестве части депрессивного синдрома, но скорее в периоды эмоциональных кризисов или даже на пустом месте, при подспудной (сознательной или бессознательной) фантазии, что лишение себя жизни означает проявление своего превосходства и торжество над обычным страхом боли и смерти. Совершить самоубийство, согласно фантазии таких пациентов, значит установить садистский контроль над окружающими или «покинуть» мир, который, по их мнению, они не в силах контролировать.

Параноидная ориентация таких пациентов (которая психодинамически отражает проекцию ими на других людей собственных неинтегрированных предшественников Супер-Эго) находит свое проявление в восприятии ими окружающих кумирами, врагами или дураками в самом преувеличенном виде. У таких пациентов есть склонность регрессировать к параноидным микропсихотическим эпизодам в процессе интенсивной психотерапии; так, они наиболее ярко иллюстрируют дополнительные функции параноидных и антисоциальных взаимодействий в межличностной области. Некоторые из них могут демонстрировать рационализированное антисоциальное поведение (например, вожаки садистских банд или террористических групп). Идеализированный образ самого себя и эго-синтонная садистская, самообслуживающая идеология рационализируют антисоциальное поведение и могут сосуществовать со способностью испытывать привязанность к своим товарищам.

Нарциссические расстройства личности с антисоциальным поведением
Такие пациенты проявляют различные виды антисоциального поведения, в основном пассивно-паразитического типа, и признаки автономного морального поведения в некоторых сферах и бессовестной эксплуатации в других. Они не демонстрируют эго-синтонного садизма, направленной на себя агрессии или явной параноидной ориентации, типичных для злокачественного нарциссизма. Они обладают способностью к переживанию вины, участия и привязанности к другим людям и адекватного восприятия прошлого, они могут реалистически оценивать и планировать будущее; в некоторых случаях то, что выглядит как антисоциальное поведение, является просто проявлением неспособности к глубокой привязанности в длительных отношениях. Здесь распространены нарциссические типы сексуального промискуитета, безответственности в работе, эмоциональной или финансовой эксплуатации других людей, хотя эти пациенты все еще способны в некоторых случаях заботиться об окружающих и принимать обычную социальную ответственность в более дистантных межличностных взаимодействиях.

Другие тяжелые расстройства личности с антисоциальными чертами
Следующий уровень патологии с менее негативными прогностическими и терапевтическими характеристиками — антисоциальное поведение при других, не нарциссических расстройствах личности. Это пациенты с пограничной организацией личности и непатологическим нарциссизмом. Типичными примерами являются инфантильное, сценическое, истероидное расстройства или расстройства личности типа 3 и 4 по Зетцель (не путать с истерической личностью как таковой) и параноидное расстройство личности: это два наиболее частых расстройства личности данной группы, когда проявляется антисоциальное поведение. При инфантильной личности нередко встречается «pseudologia fantastica»; «параноидный зуд предательства» иллюстрирует вероломство в контексте паранойи. По моему опыту, большинство пациентов, склонных к выдумкам и обману, проявляющих психологические или соматические симптомы, патологическую страсть к игре, клептоманию, пироманию и симуляцию, если у них отсутствует типичное нарциссическое расстройство личности, образуют часть этой группы расстройств личности с антисоциальными чертами.

Невротическое расстройство личности с антисоциальными чертами
Здесь мы встречаем описанных Фрейдом преступников из (бессознательного) чувства вины. Эти пациенты представляют большой клинический интерес благодаря их иногда драматически антисоциальному поведению, возникающему в контексте невротической организации личности, и имеют блестящий прогноз для психотерапевтического и психоаналитического лечения.

Пациент с обсессивно-компульсивным расстройством личности ворует мелкие предметы из общественных мест, где работает, подвергая себя унизительному риску быть пойманным и уволенным. К счастью, тонкая психиатрическая оценка, сделанная коллегой, дает нам информацию, оберегающую будущее этого пациента после начала лечения. Хотя такие случаи относительно редки, громадная разница между их прогнозом и прогнозом групп пациентов, упомянутых выше, требует внимательного исследования структуры личности в каждом случае антисоциального поведения.

Антисоциальное поведение как часть симптоматического невроза
К этой категории относится случайное антисоциальное поведение как часть подросткового бунтарства, нарушения адаптации или при наличии во многих случаях способствующего этому социального окружения, облегчающего перевод психических конфликтов в антисоциальное поведение.

Диссоциальная реакция
Это клинически относительно редкий синдром нормальной или невротической адаптации к аномальным социальной среде или подгруппе. Согласно клинической практике, большинство таких пациентов проявляют какой-либо тип расстройства личности, облегчающий их некритическую адаптацию к социальной подгруппе с антисоциальным поведением.

Прогностическая и терапевтическая оценка
Лечение антисоциального поведения является в своей основе психотерапевтическим, за исключением, конечно, случаев, когда это поведение возникает в контексте органического поражения мозга или психотического заболевания. Степени тяжести антисоциального поведения, описанные мной, соответствуют прогнозу для психотерапевтического лечения. Первый уровень, антисоциальное расстройство личности как таковое, имеет наименее благоприятный прогноз, так как практически никто из этих пациентов не реагирует на традиционные психотерапевтические подходы. Лечение антисоциального расстройства личности в детстве — «расстройства поведения», по ДСМ-lII-П — имеет, однако, более благоприятный прогноз и дает обнадеживающие результаты при лечении этих детей в специализированных центрах-интернатах. «Несоциализированное агрессивное расстройство поведения» имеет, кажется, наименее благоприятный прогноз. Этот диагноз соответствует тому, что называется «одиночным агрессивным типом», по ДСМ-lII-П.

Если говорить о взрослых пациентах, результаты амбулаторной психотерапии с антисоциальными расстройствами личности являются весьма обескураживающими. Я считаю, что пока слишком рано делать заключение, является ли лечение подобных пациентов в рамках терапевтического сообщества эффективным в долгосрочном плане. Длительное стационарное лечение в специализированных закрытых больницах или в тюремной системе, возможно, является эффективным в некоторых случаях, особенно если твердый и не поддающийся коррупции внешний контроль за режимом сочетается с возможностью групповой терапии в группах, составленных из пациентов-заключенных.

Первой задачей при оценке пациентов с антисоциальным поведением в обычных амбулаторных условиях является описанная выше тщательная постановка дифференциального диагноза, а затем — отделение прогностически более благоприятных расстройств личности от антисоциальной личности как таковой. Второй задачей становится защита непосредственного социального окружения пациента от последствий его поведения, помощь членам его семьи в защите себя, и тактичное, но открытое сообщение семье всей информации и заключений относительно природы этой психопатологии и ее прогноза. Тот факт, что, как указывают многие исследователи и клиницисты, антисоциальное расстройство личности имеет тенденцию к угасанию в среднем и старшем возрасте, может подать некоторую отдаленную надежду или, по крайней мере, некоторое утешение семье.

Третьей задачей является создание реалистических условий для возможной попытки лечения путем устранения всех вторичных выгод лечения, например, избегания уголовного преследования или продолжающейся паразитической зависимости от родителей или других систем социальной поддержки.

Прогноз лечения злокачественного нарциссизма, хотя и сдержанный, значительно лучше, чем для антисоциальной личности как таковой; в ходе интенсивной, длительной психоаналитической психотерапии некоторые из этих пациентов достигают постепенного преобразования своего антисоциального поведения и соответствующего ему манипулятивного, эксплуатирующего поведения в переносе в преимущественно параноидные сопротивления. Такие параноидные сопротивления могут даже вести к параноидному трансферентному психозу, но также, если подобная регрессия контейнируется и удерживается в психотерапии, к последующему постепенному преобразованию в более обычный перенос, характерный для тяжелых нарциссических расстройств личности. Одним из возможных ограничений таких лечебных попыток могут стать пациенты, чье агрессивное поведение является потенциально угрожающим для окружающих, включая психотерапевта. Возможность опасного насилия, связанного с выраженно параноидной трансферентной реакцией, следует оценить до начала интенсивной психотерапии.

Лечение пациентов с нарциссической личностью и антисоциальными чертами может следовать привычными шагами интенсивной психотерапии для этого расстройства личности. Таким пациентам обычно показана психоаналитическая психотерапия, а не психоанализ как таковой, что также справедливо и для других тяжелых расстройств личности с антисоциальными чертами. Для пациентов с антисоциальным поведением как проявлением бессознательной вины (т.е. с невротической организацией личности) показано психоаналитическое лечение.

Психодинамика злокачественного нарциссизма и антисоциальной личности
С моей точки зрения, психодинамические находки относительно пациентов со злокачественным нарциссизмом открывают путь к психоаналитическому пониманию интрапсихической структуры и внутреннего мира объектных отношений антисоциальной личности как таковой.

Перенос пациентов со злокачественным нарциссизмом отражает как нарушения в раннем формировании Супер-Эго, так и неспособность консолидировать целостные объектные отношения в контексте интеграции идентичности Эго. По сути дела, эти пациенты находятся под властью наиболее ранних садистских предшественников Супер-Эго, которые не нейтрализуются впоследствии идеализированными предшественниками Супер-Эго, следовательно, блокируется интеграция Супер-Эго, и более реалистические интроекты Супер-Эго эдипова периода в основном недоступны. Реалистические ожидания или торможения со стороны родительских объектов или обесцениваются, или преобразуются в персекуторные угрозы. Такие пациенты производят впечатление, что их мир объектных отношений претерпел злокачественное превращение, что привело к обесцениванию и садистскому порабощению потенциально хороших интернализованных объектных отношений со стороны интегрированного, но при этом жестокого, всемогущего и безумного «Я». Это патологически грандиозное и садистское «Я» принимает в себя садистские предшественники Супер-Эго, поглощает всю агрессию и преобразует то, что иначе было бы садистскими компонентами Супер-Эго, в аномальную структуру «Я», которая затем воинственно противодействует интернализации более поздних, реалистических компонентов Супер-Эго.

Такие пациенты воспринимают внешние объекты как всемогущие и жестокие. Они чувствуют, что любящие, взаимно удовлетворяющие объектные отношения не просто могут быть легко разрушены, но и содержат в себе семена нападок со стороны всемогущего, жестокого объекта. Единственным путем для выживания становится полное подчинение. Следующим шагом является идентификация с объектом, дающая субъекту чувство силы, свободы от страха и ощущения, что единственный путь к вступлению в отношения с другими людьми — это удовлетворение собственной агрессии. Альтернативным путем является принятие фальшивого, циничного способа общения, полностью отрицающего важность объектных отношений, превращение в невинного наблюдателя, а не идентификация с жестоким тираном или мазохистское подчинение ему.

Мой ограниченный опыт попыток психодинамического исследования пациентов с антисоциальной личностью как таковой, наряду с данными, полученными при интенсивной психотерапии или психоанализе пациентов со злокачественным нарциссизмом, привели меня к выдвижению следующих пробных соображений.

Такие пациенты сообщают, что переживали жестокую агрессию со стороны родительских объектов и часто рассказывают о том, как наблюдали, так и сами переживали насилие в раннем детстве. Они также признаются, что полностью убеждены в бессилии любых хороших объектных отношений: хорошие люди являются, по их мнению, слабыми и ненадежными, и пациенты проявляют презрение к тем, кого предварительно воспринимают в качестве потенциально хороших объектов. Сильные же, наоборот, необходимы для выживания, но они также ненадежны и несомненно являются садистами. Боль зависимости от сильного, отчаянно необходимого, но садистского родительского объекта превращается в ярость и выражается как ярость — в основном проецируемая, — таким образом и далее преувеличивая садистский образ сильных плохих объектов, которые становятся могучими садистскими тиранами. В этом мире, напоминающем «1984» Джорджа Оруэлла, агрессия является преобладающей, но непредсказуемой, и эта непредсказуемость предрешает подчинение садистскому тирану и препятствует пациенту в идеализации садистской системы ценностей агрессора.

Такая невозможность достигнуть какой-либо идеализации объектов отличает антисоциальную личность как таковую от «самооправдывающейся» агрессии пациентов со злокачественным нарциссизмом, которые по крайней мере нашли некоторую возможность сочетания садизма и идеализации, идентифицируя себя с идеализированным, жестоким тираном. Невозможность идеализации также препятствует антисоциальным пациентам при попытках мазохистского подчинения предсказуемому, хотя и садистскому авторитету. Пациент глубоко и полностью убежден, что только его собственная сила является надежной и что удовольствие садистского контроля является единственной альтернативой страданию и разрушению слабого. В таком мире существует необходимость (перефразируя Поля Парена) «пугать соседа, как пугаешь себя самого» и обесценивать все ослабляющие тебя связи с окружающими.

До этого я сосредоточивался в основном на агрессивном антисоциальном расстройстве личности. Пассивно-паразитическое антисоциальное расстройство личности, наоборот, находит путь к удовлетворению, минуя садистскую власть, путем отрицания значимости всех объектных отношений и регрессивной идеализации удовлетворения рецептивно-зависимых потребностей — в пище, вещах, деньгах, сексе, привилегиях — и в символической власти, получаемой над окружающими путем получения от них такого удовлетворения. Получить необходимые припасы, игнорируя других как личностей и защищая себя от мстящего наказания, становится смыслом жизни. Есть, испражняться, спать, заниматься сексом, чувствовать возбуждение, не будучи обнаруженным со стороны окружающего опасного, хотя и безличного мира — все это создает особый способ адаптации к жизни, даже если это адаптация волка, замаскировавшегося для жизни среди овец в реальном страхе перед также замаскировавшимися другими волками, против которых и возникает защитная «овечья шкура». Подобная психологическая структура позволяет отрицать агрессию и преобразовывать ее в бесстыдную эксплуатацию.

У пациентов со злокачественным нарциссизмом некоторые идеализированные предшественники Супер-Эго были все же включены в насыщенное агрессией, патологически грандиозное «Я», что облегчило по крайней мере консолидацию чувства «Я», преемственности «Я» во времени и посредством проекции так же ощущение стабильности и предсказуемости мира сильных и опасных других людей. Патологический нарциссизм, эго-синтонная грандиозность, антисоциальное поведение и параноидный настрой этих пациентов позволяют им контролировать внутренний мир своих объектных отношений. Это же патологически грандиозное «Я» одновременно защищает их от невыносимых конфликтов, связанных с примитивной завистью, которые мучают менее защищенных нарциссических личностей. Антисоциальная личность как таковая, напротив, защищена от яростной зависти только агрессивным, насильственным присвоением чужого или пассивно-паразитической эксплуатацией окружающих.

Зиновьев провел исследование социальных групп и институтов при тоталитарных политических режимах, где образ морального авторитета проецируется на высшую иерархию системы как на внешние «преследующие» фигуры. Зиновьев подчеркивает общее социальное разложение как последствие такой социальной структуры, которое влияет на общественное поведение больших сегментов населения. Данное им драматическое описание общего разложения общественной жизни в данных обстоятельствах иллюстрирует зависимость морального поведения индивида от окружающей его социальной структуры. Милгрэм в своих знаменитых экспериментах показал, как некритическое подчинение авторитету может легко привести к свободному от чувства вины участию в садистском поведении даже у людей с высоким уровнем психологической организации и в атмосфере социальной свободы. Реальность антисоциальной личности — это кошмар нормального человека; реальность нормального человека — это кошмар для психопата.

Кернберг О. Агрессия при расстройствах личности. — М., 1998, с.35-57, 89-110.

Кристиан БЮТНЕР
НАСИЛИЕ В ФАНТАЗИЯХ. ФАНТАЗИЯ И РЕАЛЬНОСТЬ
Фантазия считается — как это написано в психологическая словаре — силой воображения или представлениями, «…которые возникают в нашем сознании и связаны с наличным содержанием сознания. Решающее значение имеет своеобразие, отсутствие опыта переживания в прошлом подобных фантастических комбинаций. В большинстве случаев они не содержат ни воспоминаний, ни узнавания, хотя и могут быть новыми комбинациями уже имевшегося опыта». При всех сложностях попыток дать определение фантазиям, всесторонне описать их как способ человеческих переживаний, провести границы между категорией фантазии и категориями сна, грез, галлюцинаций, интуиции, умозрительных построений или других психологических явлений, в той или иной мере связанных с фантазией, все же один разграничительный признак обнаружить легко: фантазия — это не реальность.

Но что такое реальность? Является ли реальностью то, что воспринимается органами чувств и, как нам хорошо известно, подвержено многочисленным иллюзиям восприятия? Является ли реальностью общепринятое мнение об объективности определенного опыта или состояния? Являются ли реальностью материальные или материализованные структуры человеческих отношений?

Чтобы выразить все эти вопросы в одном конкретном образе, я напишу так: можно находиться в определенное время в определенном месте при определенных обстоятельствах и при этом в своих чувствах и мыслях жить на фантастической планете где-то в необозримых просторах Вселенной или быть рыцарем в далеком прошлом. Но где субъективно мы находимся при этом на самом деле? В здесь-и-теперь или в там-и-тогда? Или же вообще в будущем?

Похоже, работа над темой фантазии вносит лишь путаницу и неясность. Фантазию невозможно определить однозначно, как научное понятие. Ее нельзя операционализировать или включить в социальные прогнозы. Эта реальность, наоборот, кажется закрытой для всех рациональных попыток найти в ней закономерности, логику или такую ось проблемы, с помощью которой ее можно было бы сделать осязаемой. Куда ни бросишь взгляд в политике или педагогике, едва ли найдется такое развитие событий, которое можно было бы назвать естественным и рациональным, слишком уж большое количество противоречий заключено в каждом из них. Это заставляет предположить, что фантазия как в хорошем, так и в плохом смыслах, скорее всего, является определяющим признаком реальности.

Например, экран кажется реальным материальным компонентом видеоигры (как поверхность проецирования), а сама же игра представляет собой материализацию фантазии. С другой стороны, реальным покажется проведение игры, когда играющий нажимает на клавиши, реагируя на раздражители. Напротив, его включенность в процесс игры можно воспринимать как нечто в высшей степени иррациональное, пусть даже весь его внутренний мир будет всецело поглощен игрой. Без знания о смысловом содержании игровой фантазии неинформированный наблюдатель не догадается, что на самом деле означают действия видеоигрока.

Различие между фантазией и реальностью становится понятным, когда можно одновременно указать смыслообразующие связи между ними. Итак, для чего необходимы фантазии, какую реальную цель они могут достичь? В своем дальнейшем обсуждении темы фантазии и реальности я хотел бы ограничиться двумя аспектами, кажущимися мне психологичными, т.е. имеющими смысл: фантазия как исполнение желаний и групповая фантазия или лейтмотив политических процессов.

Исполнение желаний
Одним из первых в психологии проблему порождения и переработки фантазий разрабатывал Зигмунд Фрейд. Он, например, выработал классический сеттинг (методика проведения сеанса. — прим. пер.) психоаналитической терапии: пациент ложится на кушетку, врач садится позади него и просит сообщать все, что тому приходит в голову, без комментариев и оценки аналитика (так называемый «метод свободных ассоциаций». — прим. пер.). Свободные ассоциации, фантазии, образы воображения служили ему материалом, казавшимся сначала бессмысленным, беспорядочным и непонятным. Но в соединении с теоретическими размышлениями о формировании фантазий и психическом развитии, особенно о невротическом развитии личности, оказалось, что этот материал с точки зрения терапевтического процесса является в высшей мере осмысленным и плодотворным. Ибо Фрейд понял, что в этих фантазиях скрыты желания, подавляющиеся в реальности и недопускаемые в сознание, будучи либо чересчур пугающими, либо не соответствующими моральным нормам, например считающимися слишком «злыми». Эти желания, по его убеждению, затрагивают в первую очередь агрессивные или сексуальные комплексы.

Такие фантазии об исполнении желаний в их наиболее чистом виде Фрейд открыл в сновидениях, о которых ему рассказывали пациенты. В своей работе «Толкование сновидений» он разработал теоретическую модель, в которой противоречие между фантазиями и их «опасностью» для сознания разрешается с помощью способа символического кодирования, который использует спящий. Желания, вытесненные в бессознательное, символически являются сознанию так, как это было описано во вступительной цитате: они не вспоминаются как реальные переживания и не узнаются заново, однако могут быть скомбинированы с пережитым опытом. Следовательно, фантазии представляют собой немаловажный клапан для выхода опасных желаний и вместе с тем облаченные в символизирующую форму послания, несущие в себе вытесненные состояния сознания.

Этим определением фантазии обосновывается необходимость сосуществования реальности и фантазии. Ибо продукция фантазии, в том числе и известная нам по творческой деятельности человека, одновременно служит и для освобождения от психического напряжения. Все же без аналитической переработки она не может быть полностью объяснена ни спящим, ни художником, ни рассматривающим продукты фантазии, даже если рассматривающий и разделяет бессознательно с художником выраженные в его фантазиях желания. Вероятно, именно это и привлекает всех к продукциям фантазии — произведениям искусства, фильмам или любым другим внешним выражениям фантазии. Однако содержание фантазии не считается реальным, даже если в ней можно обнаружить некоторые элементы реальности. Поэтому фантазия привлекательна и для других как «объект» идентификации своих собственных вытесненных желаний: можно преуменьшить серьезность нереальных содержаний фантазии, т.е. символических представлений чего-то опасного.

Но есть у фантазирования и опасная сторона: бессознательное узнавание в чужой фантазии своего собственного вытесненного желания может послужить соблазном для его актуализации. Ибо при нарушении равновесия между реальностью и фантазией кажется, что преодолевается граница, за которой желание становится всемогущим. Тогда фантазии могут все более и более овладевать человеком, по крайней мере, это будет выглядеть так со стороны, хотя сам он может считать, что его фантазии и есть настоящая реальность. Или же независимо от его воли будут повторяться определенные фантазии или фантастические структуры, как это, например, бывает в случае так называемой игромании. В конце концов человек теряет способность жить нормальной человеческой жизнью и общаться с окружающими, как многие психически тяжело больные люди, чей мир состоит как раз из таких нереальных представлений о живущих рядом с ними людях, из воображаемых страхов, навязчивых идей или других фантазий о других людях или о самих себе.

Инсценирование жизненного опыта
Вероятно, не вызовет ни у кого сомнений утверждение, что в игре или фантазии человека прежде всего находят выражение наиболее волнующие его темы. Например, если дети в своей жизни нередко испытывали насилие, то в своих играх или фантазиях они, скорее всего, будут склоняться к темам насилия. Таким образом, игру, содержащую элементы насилия, можно интерпретировать двояко. Во-первых, игра может затрагивать повторение пережитых им случаев насилия, которые, возможно, еще не осознаются ребенком. Этот аспект прежде всего используется в игротерапии для интеграции в сознании ребенка травмирующих его переживаний. Если такая интеграция удается, то это приводит в большинстве случаев к снятию психического напряжения у детей, формируя у них способности восприятия новых впечатлений и переноса их фантазий на темы, не связанные с насилием. Но все же не следует ожидать, что эта интеграция приведет к бесследному исчезновению прошлого опыта или к освобождению от новых переживаний насилия, которые в свою очередь вновь проявятся в виде новых фантастических игр. Скорее всего, этот аспект следует понимать так: возможно, в игре проявляется не известная нам фирма преодоления травмирующих переживаний.

Во-вторых, я хотел бы здесь рассмотреть проблему мести и расплаты. Травмирующие переживания на жизненном пути не только предопределяют собой страдание и боль, но и делают человека озлобленным на обидчика. Казалось бы, у ребенка нет никакого выхода в ситуации насилия, если обидчиком оказывается объект любви, например отец или мать. Ведь месть и расплата могут уничтожить объект любви, от которого еще существует экзистенциальная зависимость. Перенос спонтанного желания мести и расплаты на символические или фантастические объекты и проживание своих мечтаний о расплате в игре потенциально обладают эффектом катарсиса. И не потому, что игра может разрядить это чувство мести и стремление к расплате, а потому, что игра может привести к определенному временному (ведь травмирующий конфликт еще не разрешен) снятию напряжения до тех пор, пока вновь возникшее напряжение не приведет к повторным проявлениям в игре и фантазии.

Само собой разумеется, с возрастом у ребенка изменяются формы его фантазий и игр. Ребенок не только дифференцирует и развивает свои способности в целом, но и сталкивается в ходе своего роста со все новыми и новыми соответствующими его возрасту и волнующими его проблемами. Так, например, трехлетний ребенок озабочен в первую очередь своей позицией в семейном треугольнике отец — мать — ребенок. Подросток же занят в основном проблемами отделения от семьи и уделяет больше внимания противоположному полу. Заторможенность или полное разрушение деятельности игры и фантазии определяет собой, вероятно, нарушения, задержки и динамику развития ребенка. Подросток, с которым его мать обращается как с маленьким ребенком, вынужденно поглощен иными темами, нежели другой его ровесник, в котором родители с раннего детства видели партнера, а не только ребенка. Можно предположить, что в первом случае фантазии о насилии будут связаны с элементарными темами (младенческая экзистенция), а во втором случае особую роль будут играть поиски партнера для совместного выхода в большой мир.

Если исходить из определения, что насилием прежде всего является действие, воспринимаемое в виде такового самой жертвой, то станет вполне понятным, почему даже «благополучные» дети в своих играх и фантазиях имеют дело с темами насилия. Ведь и они постоянно сталкиваются с ограничениями, которые их родителям могут показаться необходимыми воспитательными мерами, а не запретами, или с ограничениями, накладываемыми социальными нормами или проявлениями определенной позиции родителей в семье. Даже если эти воспитательные меры со стороны родителей проводятся в форме ненасильственных действий, дети могут воспринимать их все же в виде насилия и переживать его в форме импульсов протеста в фантазиях и играх.

Как стало известно из работы с детьми, имеющими эмоциональные нарушения, фантазии об окружающем мире могут приводить к существенным трудностям в активном овладении жизнью. Желания, возникающие в ответ на отказы в удовлетворения элементарных потребностей и проявляющиеся в фантазиях о величии собственного Я, ведут к самоослеплению миром супергероев и других могущественных персонажей. Кроме того, сила этих желаний объясняется реакцией злости, вызванной внешними ограничениями. Если они не будут поддерживаться взрослым в гармонии с полноценным Я-развитием (что соответствует функции вспомогательного Я педагога), то в буквальном смысле заведут в тупик, ибо фантазии о социальных действиях уведут далеко от существующих в обществе норм.

Сознательное и бессознательное фантазирование
Понятие «сила воображения» позволяет нам предположить, что фантазирование в человеческом развитии связано с появлением и развитием способности создавать фантазии. Так, например, без умения фантазировать была бы немыслима способность вживаться в проблемы других людей. Выражение «ты не можешь себе этого представить» указывает именно на необходимость иметь в своем распоряжении для общения развитую способность создавать фантастические построения. Здесь фантазия подразумевается, скорее, как создание образных сценариев, аналогичных реальному миру нашей жизни, и тем самым отличается от приводимого ранее определения фантазии.

Для такого сознательного фантазирования необходимы в высшей степени субъективные содержания из собственной истории жизни, а именно образные воспоминания, служащие для создания определенных новых образов (отражающих новые отношения). Возможно, взаимопонимание между людьми складывается так трудно потому, что люди обычно имеют дело лишь со своими собственными фантазиями о других. Эти фантазии, однако, всегда связаны с осознаваемыми и бессознательными желаниями по поводу того, каким должен быть другой человек. Ханс-Карл Лойнер с помощью техники кататимного переживания образов создал возможность для использования продуктов сознательных фантазий с целью выявления и переживания в реальности вытесненного бессознательного опыта своих взаимоотношений. Он показал, как благодаря целенаправленному фантазированию может произойти осознание вытесненных переживаний в виде образов, в результате чего вскрывается «нарыв» актуальных нарушений этих взаимоотношений. Сходным образом действуют детские и подростковые психотерапевты, которые в ходе игры-фантазии и общения с ребенком расшифровывают скрытые значения нарушений межличностных взаимоотношений, и используют эти результаты в процессе терапии. Чаще всего после этого пациенты получают возможность расстаться со своими фантазиями об окружающих их людях и создавать реальные представления, соответствующие формам поведения их собеседников.

До сих пор, рассматривая проблему фантазии и реальности, я касался в основном индивидуального опыта, даже когда речь шла о том, как и почему отдельные люди так охотно делятся и обмениваются своими фантазиями. В то же время, они охотно и часто спорят о содержании фантазий, принимая или не принимая его или же идентифицируясь с одной фантазией и призывая всех и вся к активной борьбе с другой. Так, например, общеизвестно, что образы врага могут содержать в себе в определенной мере и фантазии. Но это не мешает создателям фантазируемых образов врага, как правило, отвергать упреки в использовании фантазий и утверждать, что речь идет об их представлениях о реальном враге.

Фантазии, как склонность к определенным символизациям и к скрытым за ними желаниям, могут объединять людей в более или менее изолированные друг от друга группы: можно либо восхищаться каким-то определенным фильмом (например, фильмом «Звездные войны»), либо относиться к нему негативно. Фантазии могут быть и выражением напряженности, присущей группе людей. Эти люди могут бессознательно выражать в своих фантазиях нечто опасное и защищаться от этого совместными усилиями. Так, например, обстоит дело с «врагом», представляющим собой некий фантастический образ, встретить которого в реальности можно лишь в редчайших случаях. Существуют самые различные механизмы, позволяющие в таких совместных фантазиях, связанных с реальностью, защищаться от какой-либо стоящей перед группой проблемы (желания, комплекса). К ним можно отнести проекцию — представление о том, что «враг» локализован вне группы, а не внутри нее, отрицание существования в группе внутренних проблем или перенос проблем, не желательных для этой группы, в другие группы. Эти основные механизмы групповой защиты проявляются в самых разных ситуациях.

Историк Ллойд де’Маус показал перспективность концепции групповых фантазий как бессознательной защиты от внутренних опасностей для открытых политических дискуссий. С помощью своего метода «Анализ фантазий» он исследовал общественно-политические движения в Америке, политические мотивы которых, рассматриваемые как реакции на «существующие реалии», не могли оправдать ни аффективного раздражения их участников против, например, такой крошечной страны, как Ливия, ни действий рейгановской администрации (имеется в виду бомбардировка г. Триполи в 1986 г американскими вооруженными силами с целью уничтожения главы ливийского режима М. Каддафи. — прим. пер.): «Мы открыли, что американцы в последние два года культивировали групповую фантазию, согласно которой лишь жертвенная война могла бы очистить Америку от ее греховности. Эта война должна быть проведена против «террористов и коммунистов» — образа врага, созданного из вытесняемых элементов бессознательного мира фантазий Америки». Грех, от которого раньше можно было символически очиститься ценою одного жертвенного козла, сейчас объединяет собой целый народ.

В настоящее время это единственное аналитическое исследование, предметом которого является «тон», определяющий собой всю политическую музыку. Ибо анализ фантазий имеет дело не с официальными правительственными сообщениями, а с речами президента, документами прессы, карикатурами и плакатами, используемыми в политических процессах в обществе. Поиск скрытых символизаций и толкование бессознательных мотивов удивительным образом выявляют более убедительные связи с реальными событиями, чем официальные сообщения о сознательных намерениях. Они снимают внешний покров с бессознательного содержания фантазий, представляющего собой могущественную движущую силу политической деятельности, провоцируя одновременно психологическое сопротивление, так как из сознания обычно вытесняются именно предосудительные желания. В политике, как и в психологии, существуют две плоскости, в которых строятся планы: плоскость морально одобряемых мотивировок и плоскость подлинных мотивов, которые нередко с возмущением отвергаются при указании на них.

Концепция групповых фантазий позволяет также понять, почему неизбежно возникновение напряженности между группами, существующими а рамках государства или же международными. Ибо в то время как одна из групп все «зло», все нежелаемое проецирует на другую группу, та вынуждена защищаться, используя аналогичный механизм. И тем самым она неизбежно подтверждает худшие фантазии первой группы, укрепляя ее позиции. Когда говорят о том, что «одностороннее разоружение» представляет собой неисполнимую политическую фантазию, этим подтверждают, скорее, не реальную опасность группы противника, а свое стремление сохранить в неприкосновенности собственные представления. Ллойд де’Маус в своем психолого-историческом анализе вскрыл возможность катастрофических последствий подобной приверженности своим фантазиям, если к этому прибавятся могущественные внешние факторы (такие, как, например, экономическое положение государства), что может привести к воплощению этих фантазий в реальность в форме «освободительной» войны. Ведь развязывание войн едва ли можно объяснить рациональными причинами. Именно неимоверно разросшиеся фантазии форсируют политические решения, особенно если они, вопреки всякому здравому смыслу и человечности, обещают принести прибыль.

Образы человечества
Одна из проблем, требующих пристального внимания при изучении фантазии, — это проблема архетипа. Легко заметить, что во многих фантазиях, связанных с насилием, повторяются персонажи, правила, места действия и развязки игр, более или менее перекликающиеся с историческими и мифологическими примерами. При более детальном рассмотрении из всего многообразия известных игр-фантазий можно выделить несколько основных (архетипных) тем и персонажей, вновь и вновь появляющихся в течение тысячелетий в истории и мифологии, например мифы о «путешествиях героев». Даже если, используя достижения соответствующего общественного развития, эти темы и персонажи принимают вполне определенные внешние формы, соединяя в себе характеристики различных времен, в этих немногих типичных игровых действиях отражаются все же одни и те же вечные проблемы человеческого и социального существования.

Исследование сказок и дискуссии о мифологии выявляют наличие сюжетов и персонажей, в которых отражаются судьбы человечества. Скорее всего, при этом имеются в виду не реальные моменты жизни здесь-и-теперь, а области переживаний в важнейших типах отношений (с братьями и сестрами, родителями, партнерами). Так называемые витания в облаках служат красноречивым примером того, что и сегодня люди погружаются в свои фантазируемые переживания, чтобы приблизиться к вечным проблемам жизни, а значит, и к их решениям.

Чем менее развит человек, тем более архетипичны, элементарны интересующие его взаимосвязи и проблемы. Так, для совсем еще маленького ребенка основную роль играет различение добрых и злых персонажей, а для более старшего ребенка это различие значительно более дифференцировано и дополнено многочисленными промежуточными ролями. Это также соответствует реальному развитию его отношений, от основанных на таких простых физических процессах, как еда, питье и сон, к более сложным и дифференцированным в позднем возрасте. Фантастическая игра, и прежде всего игра в насилие, направленное на противостояние или борьбу с «черными силами» жизни, представляет собой необходимое дополнение к реальности. В ней можно открыто проявлять свои желания и испытывать в действии различные формы поведения. Фантастическая игра к тому же останавливает спонтанные желания, пробивающиеся наружу независимо от соответствующих исторических условий человеческого бытия. Они несут в себе элемент магии, преодолеть которые пытается просвещенная цивилизация. Но вероятно, именно иррациональное не менее, чем сознательное в человеке, ответственно за происходящее здесь-и-теперь.

Желание и действительность
Поскольку фантазии передают бессознательные желания, постольку они указывают на необходимость реализации вытесненного желания. Таким образом, они содержат в себе набросок будущего, не представляя опасности в настоящем. Фантазирующий человек и играющий ребенок находятся в игровой реальности или в своих внутренних фантазиях. Наблюдающий за ними неосознанно воспринимает информацию об их скрытых желаниях и исходящую от них угрозу. При этом, во-первых, он предвосхищает возможный агрессивный взрыв, во-вторых, так как он воспринимает информацию о вытесненных стремлениях, у него возникает та же самая бессознательная фантазия, то же самое бессознательное желание. И теперь уже ему самому грозит опасность оказаться во власти вытесненных стремлений, которые потому-то и были им вытеснены, что были опасными для него.

Таким образом, наблюдатель заинтересован в отрицании тех фантазий собеседника, которые он воспринимает как потенциально направленные против него. Восприятие этих фантазий, например, при обсуждении темы видеоигр в войну осложняет выработку адекватных установок и поведения участников дискуссии. Видеоигра в войну не реальность, а игра. И вместе с тем она все-таки является реальностью, так как в ней воплощается подавляемый импульс враждебности, ненависти и желания разрушать, так как она показывает факт реального существования этих желаний, а также людей, «разыгрывающих» эти сценарии не только на экране, но и на кабинетных макетах или даже на военных учениях.

Сила воображения предоставляет место как страху (быть схваченным и уничтоженным), так и агрессивности (подавлять и властвовать). Не только прошлое, но и наше с вами настоящее подтверждает, что в определенных исторических условиях эти фантазии переносятся в реальность. Возможно, видеоигра содержит в себе бессознательную информацию о том, что недоброжелательные устремления могут стать реальностью. Увлеченность игрока сценарием указывает также и на аффективную включенность, ведущую к принятию бессознательных фантазий видеоигры. Но эта аффективная включенность, скорее всего, связана с переживаниями отношений в реальном мире, а не в том, который уничтожается в видеоигре. Это может быть связано с тем миром, в котором игрок некогда был вынужден вытеснять в бессознательное свои мечты и фантазии. И здесь опыт психоаналитической терапии показывает, что на самом деле грандиозные фантазии, связанные со страхом и агрессией, восходят к детским переживаниям, бывшим для его тогдашнего Я в столкновениях со взрослыми серьезными и устрашающими.

Фантазирование, например, разыгрывание в воображении игрового сценария, имеет дело либо с возможным будущим, либо с прошлым, воздействующим на настоящее. Но воплощение этой фантазии в содержании игры полностью выключает из поля зрения ситуацию здесь-и-теперь. Внимание переключается на мучительное переживание определенных страхов или на воспоминания о прошедших событиях. Это приводит к рассогласованию между внутренней и внешней реальностью, которое я уже описывал выше. И здесь фантазирующий вполне правомерно защищается от тех, кто, желая помешать ему фантазировать, вырывает его из вневременья и возвращает в настоящее, лишая его личного пространства, может быть, в целях наказания. Однако сам наказанный воспринимает это как неисполнение его желания. И тем самым рожденная фантазией враждебность может превратиться в чувство реальной вражды, а это уже достаточное основание для новых фантазий о самозащите и мести.

Это подводит меня к последней теме в дискуссии по поводу насилия в фантазиях. Поскольку процессы взаимодействия друг с другом в игре не имеют серьезных последствий (впрочем, отрицательный опыт в игре может привести к далеко идущим реальным последствиям для играющего), постольку в игровых отношениях допустимы некоторые проявления агрессии и насилия. Существует целый ряд принятых и культивируемых в обществе игр, основанных на абстрактных агрессивных действиях. Это широкий диапазон игр — от настольных, связанных с преследованием и наказанием за насильственные действия (игра «Скотланд-Ярд»), до абстрагированного выражения феодальных междоусобиц (шахматы). Я бы хотел обозначить и еще одну сферу таких игр — спорт, предлагающий широкую палитру агрессивных действий, от наиболее мягких до самых жестоких видов спорта с применением реального насилия, в которых дело доходит и до настоящих физических повреждений с целью победить своего соперника. Этими примерами я хочу подчеркнуть, что переживание насилия в фантазиях зависит одновременно от моральных оценок и внешних условий происходящего. Доната Эльшенбройх говорит в связи с этим о допустимом пороге причинения мучений. Определенные символические и реальные действия отдельных лиц, превышающие этот порог, являются нетерпимыми в соответствующих группах или в обществе в целом. У разных людей этот порог может быть различным, даже если они наблюдают за игрой со стороны, а не участвуют в ней.

Столкновение с чьей-то фантазией — это всегда столкновение с определенным табу, хотя бы в смысле раскрытия тайного намерения фантазирующего. Чем менее человек готов к конфронтации с фантазируемым насилием, тем с большей вероятностью это насилие прорвется и в реальные взаимоотношения. Приведу для иллюстрации этого тезиса заключительный пример: до некоторого времени в одном детском саду религиозного типа в основном для карнавалов разрешались револьверы и другие игрушечные орудия убийства. Хотя это и не приводило воспитательниц в восторг, они якобы вынужденно терпели это мальчишеское увлечение оружием. Когда этот детский сад приняла новая руководительница, она ввела строгий запрет на оружие. Она получила поддержку со стороны родителей и, возможно, внутренне не всеми разделяемое согласие сотрудников. Но через некоторое время среди детей стали учащаться конфликты с применением насилия. Прежде миролюбивый психологический климат в детском саду уступил место агрессивной напряженности. Положение удалось улучшить вновь лишь после того, как в результате сеансов супервидения* воспитательниц и руководительницы ими была понята взаимосвязь между фантазируемым насилием и разрядкой напряженности в реальности. Сейчас в этом детском саду вновь разрешено игрушечное оружие. А сотрудники смогли настолько наладить отношения между детьми, что лишь изредка дело доходит до «перестрелок».

/* Супервидение — это метод психологического обучения или консультирования, заключающийся в том, что опытный профессионал-эксперт (супервизор), не включенный в процесс групповой динамики, наблюдает за происходящим взаимодействием и осуществляет анализ этого процесса для его участников. В качестве супервизоров могут выступать, например, учителя, знакомящиеся на курсах повышения квалификации с приемами психоаналитической педагогики. — Прим. пер./

ХИ-МЭН, СКЕЛЕТОР И ВЛАСТИТЕЛИ ВСЕЛЕННОЙ
Мы, вчерашние дети
Начну с принципиального замечания: я принимаю за данность, что каждый хотя бы однажды в детстве — запрещено ли, разрешено ли это было — встречался с героями сказок, ведьмами и демонами, волшебниками и великанами, а также со священными героями и их помощниками. В сказках мы встречаем, например, людей обманутых, оклеветанных и затем убитых, людей преданных, покинутых всеми и списанных со счетов. Нас захватывали истории о смерти в камине, кончине в огне кузницы, убийстве мачехой. Большей частью занятие это мы уже давно забросили, отчасти потому, что повзрослели и овладели в наших повседневных переживаниях и поступках многомерностью добра и зла, успеха и неудачи, надежды и разочарования. Хотя и сегодня нас могут увлекать фантазии о всесилии героев, хотя нам и сейчас нравится узнавать в негодяях и ангелах из театра или с телевизионного экрана свои желания и идеалы, все же мы уже научились различать фантазии и реальность. Нам хватает сил противостоять соблазнам зла, не творить беззаконий, не наносить оскорблений и не следовать инстинктам. А как же наши дети? Их привлекают фантазии о добре и зле, силе и бессилии, как когда-то и нас с вами, стремившихся к этому не всегда с согласия и одобрения наших родителей.

Сегодня мы полны забот. Но мы можем прилагать усилия к тому, чтобы не превращать наши заботы в запреты для детей, что, как известно, все равно не удерживает их от увлечений. Более того, запрет, скорее всего, приведет к страху и тем самым еще усилит детские фантазии о всемогущих героях, а также увлеченность детей властителями тьмы. Но что же мы можем сделать? И что мы должны сделать?

Перво-наперво мы должны научиться понимать хотя бы кое-что из того, на что мы хотим повлиять. Возможно, тогда нам удастся и самим без больших затрат находить правильные решения. Итак, о чем же идет речь в мастерсовских мультфильмах, что делает их персонажей столь привлекательными для наших детей и как это влияет на их психическое развитие?

Хи-Мэн
«Я Адам, принц Этернии, Хранитель и Защитник тайн замка Грэйскалл (унылый череп. — прим. пер.). Это мой бесстрашный друг Гринго. Таинственные волшебные силы замка Грэйскалл переходят ко мне, когда я поднимаю высоко над собой магический меч и громко выкрикиваю: «Именем Грэйскалла!» Я обладаю волшебной силой. Тогда Гринго превращается во всесильного бесстрашного тигра-борца, а я становлюсь Хи-Мэном — сильнейшим человеком во всей Вселенной. Лишь три других обитателя нашей планеты владеют моей тайной: колдунья Зоа, кузнец-оружейник и Орко. Вместе мы защищаем замок Грэйскалл от черных сил Скелетора» (Из заставки к видеофильмам о Хи-Мэне. — прим. пер.).

Хи-Мэн, герой мастерсовских мультфильмов, — это немного мечтательный принц Адам, способный при угрозе со стороны Скелетора, Властителя преисподней, развивать в себе могущественные силы и вновь и вновь вместе со своими друзьями одерживающий верх в их бесконечных сражениях. Хотя силы добра и зла постоянно вступают в битву друг с другом, никто из участников сражений не бывает ранен или убит. Как будто речь идет не об изображении реальных боевых действий, а, скорее, о борьбе одной идеи с другой. В пользу этого говорит и то, что истории о Хи-Мэне внепространственны и вневременны, в них нередки перемещения во времени, а события разыгрываются далеко от Земли, в чужих мирах. Персонажами мастерсовского сценария являются гибриды человека, гуманоида и животного, которые также взаимодействуют независимо от реальных условий. Таким образом, в общем и целом речь идет о сказочном мире мультфильмов, скроенном с помощью современных, кажущихся безграничными технических возможностей, наполненном персонажами, которых можно обнаружить как в древнегреческой мифологии, так и на средневековых иллюстрациях.

В Хи-Мэне сосуществуют мечтательный принц и мускулистый заносчивый супермен. Это роднит его с другими героями сказок и научно-фантастических произведений, которые в ситуации экстремальной опасности с помощью магических средств активизируют свои силы. Я вижу перед собой маленького мечтательного мальчишку, который именно этими-то качествами и не обладает, который, будучи вырван требованиями повседневной жизни взрослых людей из мира своих мечтаний, тоскует по таким возможностям. Хи-Мэн мог бы стать идеалом его всемогущего Я, а в Скелеторе этот мальчуган мог бы увидеть того, кто причиняет ему зло. Ведь он хотел бы оставаться хорошим мальчиком, смело борющимся против собственной озлобленности, когда ему приходится делать то, чего он не хочет. Нельзя сказать, что мальчуган сознательно использует персонажи именно так, скорее всего, свойства этих персонажей просто соответствуют полярным чувствам в его бессознательной внутренней борьбе между желанием и моралью. Хи-Мэн и Скелетор символизируют бессознательные столкновения между внутренними притязаниями и внешними ограничениями. Таким образом, использование мастерсовских персонажей в фантастической игре ребенка можно понимать как инсценировку внутренних, душевных конфликтов между противоборствующими мотивами.

Добро и зло без промежуточных оттенков
Мир чувств совсем маленьких детей еще очень полярен, амбивалентность чувств еще не возникла. Бруно Беттельгейм пишет об этом так: «Нужно подождать с двусмысленностями до тех пор, пока на основе положительной идентификации не возникнет относительно прочная личность. Лишь при этом условии ребенок оказывается в состоянии понять, что люди существенно отличаются друг от друга, и поэтому необходимо решать, на кого ему хотелось бы быть похожим. Это основополагающее решение, определяющее собой все последующее развитие личности, облегчается с помощью поляризации добра и зла в сказке».

Развитие ребенка детсадовского возраста протекает параллельно его первичному опыту общения со значимым взрослым, как правило отцом, матерью или воспитательницей детского сада. Эти люди обладают властью над ребенком, и чем младше дети, тем острее они переживают силу этой власти, тем сильнее они вынуждены компенсировать недостаток своей силы в фантазиях. Такая компенсация может быть нужна, если, например, ребенок воспринимает превосходство взрослого как ущемление своих фантазий о собственном величии, так же как и мы, взрослые, бываем вынуждены пережить потрясение, порой доходящее до отчаяния, неожиданно встретив значительно превосходящего нас человека. Этим объясняется привлекательность не только больших и сильных героев, но и маленькой мышки из мультфильма «Том и Джерри», которой всегда удается провести большую кошку.

Чем младше ребенок, тем болезненнее он переживает проявление власти «сердитыми» родителями, например, ограничивающими его в удовлетворении элементарных потребностей (еда, питье, сон, свобода передвижения и т.д.). Чем больнее ранит такой отказ, тем вероятнее сохранится до более поздних этапов жизни разделение мира на «я хороший» и «все остальные плохие» независимо от того, поступает на самом деле такой ребенок «плохо» или нет. Это называется фиксацией на определенной ступени развития, которая в дальнейшем совершенно не обязательно приведет к каким-то нарушениям, но может перерасти в основную жизненную проблему личности, если у ребенка подобные травмирующие переживания будут повторяться. В таком случае мечты о величии не прекратятся, но неизбежно будут приводить к возникновению новых обид.

Независимо от того, приведет ли это к фиксации, фаза раннего детства определяется бессознательным разделением мира на добро и зло, которое преодолевается в процессе развития и дифференциации сознательных способностей и различных функций Я ребенка. На смену этому примитивному разделению придет широта переживаний, знание обо всех оттенках в смешении добра и зла. Вместе с этим возрастают реальные и экзистенциальные требования к ребенку, что развивает его личность, превращает его во взрослого человека, имеющего уже другие фантазии.

Магия как помощь слабому Я
Еще один момент необходимо выделить при рассмотрении проблемы психического развития человека. Так как ребенку приходится мало-помалу учиться жертвовать своими потребностями в соответствии с требованиями его повседневной жизни, например делиться с братьями и сестрами, он должен одновременно развивать механизмы, помогающие справляться с наплывом его сильных желаний и инстинктивных импульсов. Обычно подобные импульсы считаются нежелательными, возможно, потому, что отец, мать или воспитательница детского сада в состоянии их выдерживать лишь в течение некоторого определенного промежутка времени, или потому, что они содержат в себе «мщение» за прежние отказы со стороны взрослых. Приобщение к социальным нормам, умение уравновешивать собственные желания и желания других людей не даны от рождения. Мы, взрослые, часто забываем, что нельзя требовать от детей, чтобы их рассудок функционировал как наш собственный, как будто бы наше умение постигать нас самих и окружающий мир, наши теперешние представления должны созревать быстрее, чем наши душа и тело.

Необходимо одолеть силы зла, пытающиеся овладеть добрым и светлым, т.е. нашим Я. Но их нельзя уничтожить, поскольку они всегда присутствуют. Ведь на протяжении всей нашей жизни продолжает существовать напряженность между инстинктивными импульсами, с одной стороны, и социальными нормами и конкретными реальными условиями, с другой. Лишь с помощью магии сравнительно слабые силы ребенка могут овладеть силами зла и ограничениями внешнего мира. Сопричастность магическим силам супергероев и суперзлодеев помогает укрощать собственные глубинные аффекты при столкновении добра и зла. Позднее у юноши эта задача будет решаться иначе — подбадривающее и одновременно строгое воспитание может вывести на передний план не игру-фантазию, а другие виды деятельности (например, дискуссию с группой ровесников). Но это позднее. А пока…

Если к слабому Я приходит позднее настоящая сила
Хи-Мэн и его мир отражают душевное напряжение между добром и злом таким образом, что борьба остается сказкой и может быть легко воспроизведена снова с любой частотой и совершенно безопасно. Между тем игрушечные персонажи с их вполне современными средствами ведения боя все более напоминают о том мире, который в фантазиях взрослых о добре называется раем, а в фантазиях о зле — адом, силами которого можно уничтожить все вокруг. Обладающие силой взрослые, и прежде всего мужчины, трудятся над тем, чтобы защитить нас от всевозможных опасностей Вселенной, накопив между тем потенциальные возможности для уничтожения нашего мира. Нередко в мире взрослых можно встретить детские фантазии, создаваемые тоже мужчинами, например научно-фантастическая сказка Джорджа Лукаса «Звездные войны» с супергероем Люком Скайвокером, успешно вступающим в бой с властителем империи зла (между прочим, персонажи Мастерса по популярности превзошли героев «Звездных войн»). Космический щит, за который шла борьба в третьей серии фильма («Возвращение Джеди-рыцаря»), привел Рональда Рейгана еще в бытность его актером в восхищение в связи со стратегической оборонной инициативой, над которой работали серьезные ученые и политики.

Так вредят они или не вредят?
Никто не может сказать точно, виновата ли в последующих страданиях ребенка та или иная игра, в которую он играл в детстве. Кроме того, игра как деятельность фантазии среди всего, что может происходить с человеком в течение его жизни, имеет далеко не самое важное значение. Но все же решающее значение имеет обращение педагога с игровыми фантазиями ребенка, с проявлениями его бессознательного. В последний раз процитирую Бруно Беттельгейма: «У ребенка бессознательное является такой же значимой детерминантой поведения, как и у взрослого. Если бессознательное подавляется, а его содержание не может быть осознано, то либо с течением времени сознание частично переполнится производными образованиями этих бессознательных элементов, либо их придется поместить под столь пристальный принудительный контроль, что при этом может серьезно пострадать и сама личность. Если все же появится возможность этот неосознаваемый материал пропускать в определенных рамках в область сознания и перерабатывать его в фантазиях, то опасность причинить вред себе самому или окружающим уменьшится. Тогда некоторая часть душевных сил ребенка может быть отдана служению позитивным целям». У многих из нас «…все-таки преобладает мнение о необходимости отвлекать ребенка от того, что его очень сильно угнетает, т.е. от беспредметных и безымянных страхов и от выражающих его гнев или полных насилия фантазий». Большинство педагогов «…считают, что ребенок должен иметь дело только с осознанной частью действительности или с приятными образами, приводящими к исполнению всех желаний и показывающими ему лишь светлую сторону вещей. Но такая ограниченная подготовка к жизни лишь односторонне развивает личность, а реальная жизнь имеет и свои теневые стороны».

Если игра с мастерсовскими персонажами увлекает ребенка больше, чем его ровесников, если он привязывается к ним в ущерб всему остальному, а его одногодки давно уже перешли к другим играм, то тогда, наверное, необходимо разобраться бело основательно, почему ребенок не может освободиться из-под власти этих фантазий. Тогда нужно задать вопрос, что выражает это навязчивое увлечение. Но это относится уже к сфере индивидуального консультирования.

Фантастическое отображение реального мира группы
Напоследок я хотел бы привести еще один практический пример, показывающий содержание фантазии на мастерсовские сюжеты как отображение реального мира группы в детском саду. Кроме того, он показывает достаточно четко, что одно и тоже девочки и мальчики выражают разными способами.

Большинство мальчиков заняты распределением между собой ролей в мастерсовской игре. Они дотошно и долго обсуждают, кому какая роль достанется. В игре может быть только один Хи-Мэн, но ведь без помощников его не спасет и его волшебная сила. Так каждый мальчик в группе может подобрать себе подходящую роль, благо все роли имеют сходные основные качества. И вот в конце концов все остаются довольными своими персонажами и ролями. Тогда мальчики организуют игровые атаки на группу девочек, играющих в другом углу комнаты. Эти атаки носят ритуальный характер, так как проводятся в некотором смысле стереотипно: якобы напугав девочек, мальчики с победой возвращаются в замок Грэйскалл. Итак, мальчики заняты своей борьбой в пределах комнаты. Их агрессивность направлена вовне, на существа противоположного пола.

Девочки же играют в клинику Шварцвальда. Внутри операционного зала они выражают своей игрой то же самое столкновение жизни и смерти; некоторые из них весьма агрессивным образом оперируют своих пациентов. Они вонзаются в тело ножами и ножницами, чтобы уничтожить там все больное, злое, а затем ухаживают и заботятся о пациенте. Направление агрессивности девочек — вовнутрь, в тело. Зло находится внутри. Но и у девочек в конце концов побеждает добро. В конце игры их пациенты снова выздоравливают!

Фантазия и коммерция
Увлечение детей мастерсовскими персонажами принимается в штыки многими родителями и воспитателями. Их беспокоит клишированность сюжетов мастерсовских игр и взаимоотношений в них, которые, похоже, совершенно не соответствуют стремлению воспитателей к миролюбивому общению детей друг с другом. Их раздражает также «наркотическое» действие мастерсовских персонажей, заставляющее детей жертвовать последними карманными деньгами и вновь и вновь требовать их у родителей. Это увлечение оказывает сильное влияние на ребенка в детских компаниях (что есть у моего друга, должно быть и у меня). Что же касается эстетической стороны проблемы, то в оценке ее едины почти все родители и воспитатели: катастрофа.

За образами Хи-Мэна и Скелетора скрывается производитель игрушек, навязывающий этих персонажей потребителю всеми психологическими и коммерческими средствами. Он может быть уверен в постоянной увлеченности детей этими образами, но не должен оставлять без внимания и противодействие воспитателей. Возникающий из этих напряженных отношений «крестовый поход» инициатив «за хорошие игры» против мастерсовских персонажей не может в конечном счете привести к победе лишь с помощью одних педагогических аргументов. Ибо вопрос о том, должны ли эти персонажи предлагаться детям, является не только педагогической, но и политической проблемой. Именно в политических кругах должно быть принято решение о том, что общество готово терпеть, а что нет, какие предметы детских игр оно считает желательными и хорошими, а какие — плохими и злыми. Перекладывание решения этой задачи на семью в современном обществе означает, что все может определять полнейшая свобода спроса и предложения. Эта свобода создает напряженность и в семье, во-первых, из-за необходимости задавать такую ориентацию, которая даст детям возможность самим вырабатывать систему координат, позволяющую разрешать их внутренние конфликты между добром и злом. Во-вторых, эта свобода провоцирует желание родителей снять с себя в высшей степени сложную задачу борьбы против внутренних сил ребенка. Если бы этих персонажей не было или они были бы запрещены, то, как надеются многие, конфликт между добром и злом в семье бы не возник. Ненавистное зло было бы изгнано из семей, ибо сама по себе семья хороша и не имеет внутренних проблем. Подавление внутри семьи дурных и злых чувств могло бы привести к возникновению у ребенка тяжелого чувства вины, которое в лучшем случае разрядилось бы в виде агрессии по отношению к самому себе или в виде необъяснимых эмоциональных взрывов, возможно, в другое время и в другом месте. Запрет или усиленный контроль за производством игрушек, помимо прочего, привел бы к чрезмерной регламентации, которая могла бы чувствительным образом затронуть и взрослых. Ведь и среди них многие находят немалое удовольствие в негативных сторонах власти, правда в основном лишь в фантазиях. Ежедневная программа телевидения — красочный пример такого явления.

Другой вопрос заключается в том, нужны ли детям мастерсовские персонажи, оправдан ли аргумент производителей, что в этих персонажах заключена педагогически ценная концепция воспитания. Ответ звучит однозначно: нет. И без мастерсовских персонажей дети могут вырасти здоровыми и научиться балансировать внутреннее противоречие между добром и злом. Детская фантазия безгранична и пользуется всем тем, что ей предложат. Она наталкивается на ограничения лишь тогда, когда определенные образы нельзя продуцировать (как в случае с мастерсовскими персонажами) из-за того, что родители этого терпеть не могут. Свобода или ограниченность детской фантазии не зависит от определенного ассортимента образов (и персонажей). Ибо если это будут не мастерсовские персонажи, то в окружающем мире найдутся другие персонажи, отвечающие внутренним мотивам детей. И до тех пор пока взрослые сами не освободятся от внутреннего конфликта между добром и злом, они будут продуцировать достаточное количество новых героев для себя и для своих детей как в реальности, так и в сказочных фантазиях.

УЖАСЫ И НАСИЛИЕ В ВИДЕОФИЛЬМАХ
Совместный просмотр видеофильмов ужасов и насилия является в настоящее время одним из наиболее типичных способов времяпрепровождения подростков. Что скрывается за притягательностью кровожадности и зверского насилия для детей и какие мотивы объединяют их в группу, сидящую у телеэкрана? Я подойду к рассмотрению этих вопросов с учетом психических процессов, важных для перехода из детского во взрослое состояние. При этом я сделаю особый акцент на насилии и садизме в отношении женщин, стоящих на переднем плане в большинстве фильмов подобного жанра. Поскольку популярность и темы фильмов чрезвычайно разнообразны, я приведу несколько различных примеров.

Перерезание пуповины: ритуализация перехода
Тот факт, что на переломе между детством и юношеством молодые люди объединяются в группы и разрабатывают в них определенные ритуалы и что это наблюдается во всех культурах, указывает на существование единого транскультурного и надындивидуального механизма человеческой психики или человеческого развития, не требующего для своего запуска каких-либо внешних условий. Основой ритуала просмотра видеофильмов является общность, задаваемая определенным возрастным периодом, а также то, что привлекательно для каждого в острых ощущениях во время показа сцен ужасов и насилия. При этом не имеют значения различия в интересах и потребностях членов группы в других сферах жизни. Определяющую ценность в групповых взаимоотношениях имеет способность «что-то представлять собой».

Представлять собой человека, который в состоянии видеть самые отвратительные сцены и наиболее кровожадные зверства, суметь выдержать все это, оставаясь при этом в позиции постороннего наблюдателя, — таков один из идеалов, имеющий, особенно в группах подростков мужского пола, наибольшую ценность (идеал типа Джона Вэйна). Этот существовавший издревле идеал в своем «варварском» варианте ярко представлен в видеофильме «Конан-варвар»: «Что является для мужчины самым прекрасным в его жизни? Бескрайняя степь? Сокол, сидящий на его груди? Ветер, свистящий в его волосах? Быстрая лошадь? Ерунда! Конан, ответь-ка мне ты». Конан: «Бороться с врагом, преследовать его и уничтожать, радуясь крикам баб!»

Переориентация подростков с ценностей родительского дома на ценности своей возрастной группы, т.е. новый социальный опыт в новом физическом и социальном статусе, несет с собой повторение ситуаций беззащитности, типичных для каждого при его первых самостоятельных шагах в мире. Подростки переживают непредсказуемость, с которой в фильмах ужасов человека настигает насилие, подобно совсем маленьким детям, переживающим решения родителей по поводу удовлетворения или неудовлетворения их элементарных жизненных потребностей или даже насильственные действия родителей как внезапное вторжение.

Как всякое начало чего-то нового, фаза пубертатного развития имеет много схожего с ранним детством, например в том, что в обоих случаях важную роль играет испытание своих возможностей. В ходе приобретения нового опыта взаимодействия с окружающим миром раскрываются разнообразные возможности, касающиеся собственной роли в нем подростка. Среди этих возможностей каждый должен выбрать свои собственный путь подобно тому, как это делает маленький ребенок, который постепенно учится понимать мир. Формами проявления этого поиска у мальчиков и девочек могут быть быстрая смена друзей и подруг, моды и «звезд», неожиданный отказ от старых привычек и появление новых.

Принадлежность к компании не только сталкивает отдельного подростка с определенными ожиданиями и социальными ориентациями на групповой идеал, но и ставит его перед необходимостью предъявления доказательств своего соответствия и самоконтроля. Особенно значимы в этом отношении видеофильмы ужасов и насилия для тех подростков, которые чувствуют себя неполноценными по сравнению с ровесниками и другими членами компании в физическом, социальном или учебном плане и подвергаются дискриминации со стороны сверстников и компаний. Кровавый фильм ужасов, который они могут спокойно обсуждать с другими подростками, дает им возможность под видом прожженного типа вполне соответствовать идеалу компании и таким образом добиться признания. Меньший интерес к видеофильмам ужасов у девочек указывает на то, что в этой области мальчики (мужчины) добиваются чего-то именно друг от друга. Впрочем, определенную роль при этом может играть и представление, что добытый благодаря успешному преодолению своего страха статус в группе мальчиков имеет позитивное значение и для девочек. Кроме того, роль девочек и женщин в какой-то мере определяется существующей в этих фильмах тенденцией изображать их в основном в виде жертв сексуального насилия.

В связи с тем что именно чувствующие себя неполноценными подростки проявляют особенный интерес к видеофильмам ужасов, интересно привести описания первого впечатления от встречи с лицами, лишенными свободы за совершенные ими садистские изнасилования. Эти люди, сделавшие в реальности то, что другие делают «только» в своих фантазиях, с точки зрения людей, не являющихся их жертвами, внешне выглядят так, что на первый взгляд трудно поверить, чти они могли реализовать в жизни такие ужасные фантазии.

А при просмотре видеофильмов ужасов, напротив, решение вопроса, кто в группе более остальных может соответствовать идеалу Джона Вэйна, происходит исключительно в сфере фантазии. Это безопасно вдвойне: во-первых, не принуждает никого к непосредственному действию, во-вторых, чувство страха можно сделать вполне переносимым с помощью попытки понять трюковую технику режиссера. Нет настоящих жертв насилия, а также жертв собственного страха и тем самым жертв группового ритуала, как это было, например, во время испытаний на мужество, практиковавшихся в пятидесятые годы («Петушиные бои»: подростки мчались на автомобилях навстречу друг другу, увернувшийся последним считался самым мужественным). Но существует прямая опасность оказаться во власти вызванного внутренней причиной страха, спровоцированного отдельной сценой в видеофильме, при этом неважно, документальный это кадр или же фантастический вымысел. Но каким же страхом подростки подвержены изнутри?

Именно изменения в физическом плане (менархе, первая поллюция, резкие скачки в росте) сталкивают подростка с процессами изменений, сопоставимыми с динамикой физического развития в первые годы жизни. Этому соответствуют изменения и в области психического развития: «перерезание пуповины», связывающей с родительским домом, все более усиливающаяся ориентация на ровесников, поиск социальных моделей, в идеале основанных как на ранних детских потребностях (в заботе и безопасности), так и на произволе взрослых и травмирующем отказе в их удовлетворении (месть и правосудие). Все это означает необходимость во второй раз встать на собственные ноги. В группе и в созданных ею ритуалах страхи, связанные с повтором подобной жизненной ситуации, не только производятся, но и частично гасятся.

Эриксон описывал цель этих ритуализаций у подростков как преодоление амбивалентных чувств — необходимости потери близости с родителями (зависимости) и привлекательности нового образа жизни (самостоятельности). При этом потеря близости может приобрести и характер бунта против всего существующего. Нередко это выражается в том, что в процессе переориентации все существующие нормы, ценности и даже законы начинают восприниматься как те самые признаки мира взрослых, от которых необходимо отмежеваться или же сделать их плацдармом для проверки на прочность своих новых целей. Многие подростки считают просто-напросто своей обязанностью «хорошенько показать» этим взрослым, считающим их еще слишком маленькими. С точки зрения подростков лучше всего они могут сделать это, ужаснув взрослых той грубостью, которой они, подростки, уже давно, как им кажется, овладели. Поэтому фильмы ужасов и насилия представляют собой некоторую составляющую антикультуры, которую подростки тщательно оберегают и защищают от взрослых.

Прощание со старым и поиск нового пристанища характеризуют собой также амбивалентность чувств, связанных с преобразованиями пубертатного периода, а именно: чувств единения и отделения к самостоятельности. В отношении семьи с этим связана следующая проблема. Попытки отделения затрагивают и родителей подростков, так как либо дети вообще и подростки в особенности воспринимают их как назойливых (и склонны отталкивать от себя), либо дети чрезмерно привязываются к ним и не могут по-настоящему от них освободиться. Кроме того, проблема изменений их детей и связанная с этим проверка традиционных представлений о нормах и ценностях заставляют родителей оценить реализацию собственных юношеских замыслов и идеализированных желаний. Таким образом, не только подростки, но и их родители потенциально находятся в кризисной ситуации (а женщины иногда и в физическом плане — из-за менопаузы), связанной прежде всего с проблемами индивидуальной и социальной идентификации. В такой ситуации перед родителями может внезапно встать вопрос о возможности начать все сначала. Ведь и они стоят перед проблемой: а не расстаться ли им со всем стародавним, привычным и достигнутым? Примитивные и асоциальные сюжеты многих фильмов ужасов (например, фильма о Зомби) ставят проблемы и перед родителями увлеченных видеофильмами подростков.

До сих пор я концентрировал внимание в основном на периоде перехода от ребенка к подростку, который регулируется в других культурах ритуалом инициации, совершаемым при достижении сексуальной зрелости. В заключение этой части я хотел бы остановиться на втором переходе — от подростка к взрослому. Тобиас Брохер, основываясь на различии между уровнем биологического развития и степенью экономической ответственности, показывает, что на базе одного физического изменения одновременно происходят два переходных процесса. Хотя биологически ребенок становится взрослым со вступлением в период половой зрелости, в этой промежуточной фазе на него накладывается бремя сексуального воздержания. Это неизбежно приводит к конфликтам. Ниже я перейду к рассмотрению этого аспекта подростковой проблематики в свете ее значения для взрослого на примере одной сцены насилия из видеофильма, чтобы на этой основе показать, как обстоят дела с интересами взрослых в патриархальном обществе, в котором в сфере сексуальности и агрессивности доминирует мужчина. Ведь в конце концов большинство этих фильмов создано мужчинами.

Мужчины: разбить зеркало
В ходе одного радиоинтервью о насилии и ужасах в видеофильмах многие подростки в возрасте от 14 до 17 лет единодушно высказались, что самое большое впечатление на них произвела следующая сцена из фильма «Выпуск 1984 года».

«Шестнадцатилетний предводитель банды в американской средней школе Стигмэн во время стычки с преподавателем Норрисом в школьном туалете ударами о зеркало, крючки для полотенец и край раковины разбивает в кровь себе лицо и рот. Этому предшествовал акт мести банды в отношении преподавателя биологии, вместе с которым учитель музыки Норрис пытался противостоять террору в школе. Вот описание сцены:

Норрис. Если ты еще раз приблизишься ко мне, проклятый сын потаскухи, то я тебя прикончу, клянусь, я покончу с тобой и с твоей бандой! (Норрис хватает Стигмэна за ворот.)

Стигмэн. Только попробуйте… (Норрис отпускает Стигмэна.) Ведь я же знаю, что вы этого не сделаете… Вы не можете мне ничего сделать, потому что вы сами себя не знаете. Когда действительно совсем прижмет, когда дело дойдет до убийства, все бахвальство спадет, потому что вы слишком многое потеряете… если разобьете мне нос… или, может быть, так (с размаху бьется головой о вешалку для полотенец)… или, может быть, так (разбивает рот о край раковины).

Норрис. Прекрати это, прекрати это. (Стигмэн пачкает Норриса кровью).

Стигмэн. Вот так, теперь вы уже не учитель, теперь вы вылетели… Теперь вы вылетели… (обращаясь к школьному полисмену, вошедшему в туалет). Эй, этот хотел прикончить меня!

Школьный полисмен. О господи, Норрис, вы сошли с ума?

Побежденный таким образом предводителем банды, преподаватель музыки, не сумевший доказать директору факта самоистязания подростка (ведь и школьный полисмен поверил Стигмэну), в развязке фильма борется с членами банды не на жизнь, а на смерть.»

Выдержать боль и причинить самому себе телесные повреждения и сделать это в присутствии взрослого, от которого ты зависишь, — эти действия в разных вариациях известны в этнологии как элементы мужского ритуала инициации. При инициации речь идет о приеме подростка в сообщество взрослых мужчин, следовательно, практикуемые ритуалы основывались в первую очередь на общепринятых фантазиях мужчин соответствующей культуры. Понятно, что условия жизни так называемых примитивных культур требовали определенной тренировки восприимчивости к боли, так как в первую очередь мужчины подвергались риску получить телесные повреждения, вплоть до смертельных. Чем в меньшей мере они могли управлять окружающим миром, тем большую роль для них играло магическое преодоление страхов. Логичным в этом смысле мне кажется ритуал демонстрации взрослому своей способности переносить боль, вплоть до самоистязания. Таким образом, в вышеописанной сцене из фильма в действиях подростка (до того момента, когда он втягивает взрослого в безвыходную ситуацию виновности) прослеживается архетипичность инициации: посмотри, на что я способен, что я в состоянии вынести.

На значимость подобной тематики, особенно на первой фазе периода полового созревания, я обратил внимание в связи с ростом числа актов самоистязания. В относительно длительном по времени кадре фильма было показано, как изо рта у подростка течет кровь. Так как в фильме не пояснено, откуда в случае такого повреждения должна вытекать кровь, ведь, по меньшей мере, Стигмэн должен был выбить себе зубы (чего, как можно будет убедиться позже, не произошло), сцена должна указывать на более скрытое значение вытекающей из отверстия в теле крови — на аналогию с менструацией.

С помощью многочисленных примеров из жизни Беттельгейм описывает самые различные реакции мальчиков и девочек на соответствующие физические процессы — менархе и первую поллюцию; например, уговор в одной группе, состоящей из двух мальчиков и двух девочек, о том, что каждый месяц мальчики будут надрезать себе указательные пальцы и смешивать свою кровь с менструальной кровью девочек. В конце концов одна девочка рассказала «… своей руководительнице (в которой она увидела со-жертву месячного кровотечения) с большой гордостью о своем плане, согласно которому мужчины должны были таким же образом ежемесячно терять кровь, о том, какую силу, по ее мнению, это дало бы им всем, если бы мужчины и женщины постоянно смешивали свою кровь».

Самоистязание подростков в столкновении со взрослыми можно понять с помощью еще одного специфического аспекта ритуалов инициации, рассматриваемого Жоржем Деверо. В процессе описываемого им ритуала надрезания пенис инициируемого надрезается с внутренней стороны от начала крайней плоти до семенного яичка раскаленным осколком камня, при этом образуется зияющая кровавая полоса.

Этот австралийский ритуал надрезания был снят на пленку и показан группе антропологов и психоаналитиков. Деверо пишет, что реакция мужчин и женщин во время просмотра фильма четко различалась друг от друга. Мужчины были довольно сдержанны, выглядели бледными и смущенными. В противоположность этому многие девушки были возбуждены и покраснели. Сходные реакции Деверо наблюдал у психиатров и психоаналитиков: «…во время надрезания и непосредственно после него некоторое количество психиатров и психоаналитиков покинули аудиторию. Они расходились либо поодиночке, либо парами, но лишь с лицами одного с ними пола. Я могу с уверенностью сказать, что не видел ни одной смешанной по признаку пола пары среди выходящих». Факт истечения крови, надрезание мужского полового органа, а также различные реакции на показ этого фильма у мужчин и женщин позволили мне предположить, что в этом ритуале инициации сконцентрированы две мужские проблемы. Проблему доказательства своей мужественности перед другим мужчиной я уже называл. Кроме того, для мужчин это могло бы означать символическое преодоление их общего жребия в противоположность женщинам, т.е. эта цель инициации группы взрослых мужчин связана с их отношением к женщинам. Но что могло бы быть этим совместным жребием мужчин в противоположность женщинам?

Клаус Тевелайт в своем исследовании мужских фантазий на примере Свободного корпуса в Веймарской республике особенно подчеркивает страх группы мужчин при виде вытекающей крови и связывает его со страхом мужчин перед женщинами и менструальной кровью. Тем самым он возводит страх перед «красным потоком» к физиологическим процессам, которые могут показаться мистическими для юношей и мужчин ввиду их собственного устройства тела. Но так как женская половая зрелость начинается с первой менструации, а та является единственным естественным, т.е. вызванным без насильственного воздействия извне, выделением крови из человеческого тела, она, менструация, прямо-таки предназначена вызывать страшные или даже пограничные фантазии (например, о потопе, несущем в себе уничтожение), которые нельзя объяснить, исходя лишь из собственного (мужского) физического бытия.

Кроме того, естественные процессы постольку вызывают страх, поскольку их нельзя контролировать (читай: овладеть ими). Попытки освободиться от мистичности женщины породили в мире кинофантазий многочисленные вариации на тему «Франкенштейна»: мужчины (чаще всего врачи по профессии) создают жизнь, но так как они не вынашивали ее перед этим в своем животе, то они обречены на создание мертворожденных, которых они затем оживляют с помощью многочисленных техник. Уже почти десятилетие продолжающееся увлечение прежде всего юношеской аудитории фильмом «Красочное шоу каменного ужаса» отражает ее очарованность этими темами (сексуальность, насилие, каннибализм, ужас и т.д.), тем более здесь показывается фантастическое преодоление межполовых границ главным действующим лицом картины: Фрэнк Фертер «вытворяет» это, будучи транссексуальным существом, как с мужчиной (Брэндом), так и с его невестой (Жанет). Наказание за это следует незамедлительно: в развязке фильма Фрэнка подвергают экзекуции, все фантастические привидения возвращаются в свою галактику, а Брэнд и Жанет остаются, вернувшись к своим земным возможностям, в их ограниченном рамками пола бытии. Сам способ восприятия фильма уже приобрел ритуальный характер: многие юноши и девушки, снова и снова (до 300 раз!) смотрящие этот фильм, копируют актеров своим внешним видом и одеждой и соисполняют каждое действие в соответствующей роли.

Можно понять описанный Деверо ритуал надрезания как проистекающий из страха мужчин перед женщинами: они лишь в том случае смогут стойко противостоять всем превратностям жизни, если будут обладать таким-де половым органом, как и женщины. Реакции зрителей-женщин и зрителей-мужчин, возможно, подтверждают, что речь идет не о зависти женщин к пенису, на которой мужчины основывают свою власть, а о более глубоком уровне бессознательного, где ритуал дает защиту от страха перед собственной слабостью.

Описанный здесь вид страха затрагивает в свою очередь два других аспекта: во-первых, страх кастрации (фантазия, подразумевающая, скорее всего, страх перед мужчинами, отцами), а во-вторых, страх, связанный с происхождением мужчины (из материнского чрева) и соответствующий той единственной ситуации, в которой женщина действительно имеет власть над мужчиной. В то же время мужчина сталкивается со своей половой предопределенностью, обрекающей его на подчиненную роль в обществе: одной лишь женщине дано рожать, лишь в ней одной зарождается человеческая жизнь (в этом заключается вековая зависть мужчины к женщине). С этой точки зрения мужские представления о женской зависти к пенису и создание эквивалента вагины в обряде инициации можно в любом случае понимать как квазимагическую компенсацию мужского страха перед женской сексуальностью.

Общество: волки и прочие хищники
Значительно меньше материала мне удалось найти о современных подростковых ритуалах у девочек, связанных с насилием на видеоэкранах, хотя и они, похоже, увлечены насилием и ужасами в видеофильмах нисколько не меньше, чем мальчики. В пользу этого говорит не только то, что для девочек также актуальны ранние чувства мести и ненависти и наличие проблемы отделения от родителей, но и начинающиеся вместе с их физическим созреванием процессы, так пугающие мужчин. В уже процитированном выше сообщении Бруно Беттельгейма о ритуальном смешении крови в группе мальчиков и девочек упоминалось, какое большое значение может иметь менархе для девочки, насколько значимо для нее восприятие окружающими ее первой менструации и какие чувства собственной всесильности могут быть связаны с этим событием.

До сих пор мне не удалось найти никаких других публикаций по проблеме значения менархе для девочек в наше время, не говоря уже о каком-либо описании ритуалов, связанных со страхами, возникающими во время этого события, и касающихся девочки и ее подруг либо напротив — мальчиков. В этнологических публикациях тоже преобладают описания лишь форм мужского обращения с менархе, т.е. ритуалов овладения мужскими страхами. В них часто речь идет о боязни заразиться при встрече или даже при прикосновении к менструирующей женщине. Этот страх вплетается в многочисленные ритуалы обособления. Например, во время менструации девушки и женщины содержатся в особых домах. Во многих обществах дни и недели после менархе были особенным и опасным промежутком времени, в течение которого будущее девочки в значительной мере определялось точным соблюдением ею определенных обязанностей и ритуалов.

В нашем обществе нет однозначных ритуалов обособления. Менархе и менструация относятся, скорее, к неприятным и замалчиваемым темам, и им не придается должного значения в развитии женщины, хотя превращение девочки в женщину выделяется намного ярче, чем соответствующее развитие ребенка в мужчину у мальчиков. Менструация, первое таинство появления крови у женщин, является в любом случае более важным переломным событием в жизни, чем первое семяизлияние у мужчин. Последнее вспоминается редко, в то время как менструация по праву повсеместно признается судьбоносным моментом в жизни женщины.

В таком случае ей, как и всякому знаменательному событию, должно быть выделено соответствующее место в общественной жизни. Клаус Э. Мюллер показывает, что женские ритуалы скорее более похожи на «камерную игру», чем на грандиозные инсценировки мужчин. Вероятно, женщине менее свойствен интерес к глубинным объяснениям своих внутренних переживаний.

Хотя в настоящее время и нет ритуализированной формы обращения с менархе, но обхождение с менархе и менструацией в других или же древних культурах в аспекте обособления имеет некоторые параллели с современными правилами поведения девочки: можно (и положено) не участвовать в спортивных занятиях, она сидит обособленно на скамейке, видимая всеми, стесняясь или гордясь. Начиная с данного момента, это заметно для других. И прежде всего это отмечают другие девочки, даже если об этом речь потом не заходит. Правда, такие переживания не имеют характера ритуала, как у мальчиков (хотя в игре и у девочек, конечно же, могут проявляться страхи). И уж подавно никакой роли в таком внутреннем столкновении с проблемой физического созревания не играет насилие против самой себя (как, например, в актах самоистязания у мальчиков) или против других. Действительно ли у девочек или девушек нет оснований преодолевать свои страхи с помощью ритуалов? Неужели в течение этой фазы жизни у них нет никаких страхов, сравнимых со страхами мальчиков, перед самими собой или противоположным полом? Выполняет ли у них групповая фантазия функцию защиты, или же эту роль выполняют мужские фантазии о власти, которые содержатся в их пубертатном ритуале?

Женщины: месть крыс
По сюжетам видеофильмов ужасов и насилия в банды и другие группировки обычно объединяются только мужчины. Женщины, будучи героическими персонажами, выступают лишь в роли борцов-одиночек, имея при этом за своей спиной поддержку мужчины-супергероя (например, фильмы «Скромная Блэз», «Лилиана — девушка из дикого леса», «Три ангела на острове смерти» и т.д.). Одним из редких исключений является фильм ужасов «День матери», в котором доминирующую роль играет насилие со стороны группы молодых девушек. Эта картина по результатам опроса популярности видеофильмов ужасов и насилия оказалась единственной лентой, названной девушками. В этом разделе я хотел бы подробнее коснуться практиковавшихся в этом фильме групповых действий и связанного с ними ритуала. Рамки действия фильма, полностью запрещенного для показа согласно параграфу 131 государственного сборника законов, таковы.

«Три молодые девушки — Абби, Жакки и Трина вместе учились в колледже «Волчье дыхание». Они объединяются в группу, «крысиную стаю», и насмехаются над другими людьми, преимущественно над глуповатыми мужчинами. Над входом в их комнату висит предупреждение: «Входить на свой страх и риск!» После каждого удара жертве сообщается: «Над вами пошутила крысиная стая». К групповой культуре «крысиной стаи» относится их девиз: мы навсегда останемся вместе.

Ежегодно эти женщины встречаются, и вот на этот раз их цель — рыбалка. По дороге они заходят за покупками. Когда Абби заходит в магазин, продавец, возившийся с ножницами или ножом, что весьма примечательно, нечаянно ранит себе палец. Трина и Жакки входят за ней и (случайно?) наводят в магазине полнейший кавардак. Продавец после бесполезных предостережений относительно цели их поездки кричит им вслед ругательство: «Лесбиянки!» В конце концов трио приезжает в «дикую пустыню черного барона», при въезде в которую написано: «Входить на свой страх и риск!». Во время вечерней беседы в палатке члены крысиной стаи вспоминают о своих школьных годах. Трина: «Нам пора потихоньку прекращать маяться дурью, мы уже слишком стары для этого!» Жакки и Абби возражают ей: «Наш девиз гласит: до тех пор пока мы останемся крысиной стаей, ни один человек не сможет причинить нам вреда». Жакки: «Крысиная стая предназначена, чтобы защищать меня».

Во время сна девушки похищаются двумя братьями, которые по приказу своей матери приволокли их к себе в дом и начали мучить. Сначала они берутся за Жакки. Трине и Абби удается освободиться и найти Жакки, жестоко изнасилованную, лежащую в комоде. Они пытаются бежать, но это им не удается, им постоянно приходится возвращаться в свое укрытие в лесу. Тем временем Жакки умирает. У Трины и Абби созревает план: «Мы прикончим этих свиней!» Они прислоняют труп Жакки к дереву лицом к дому. Абби: «Я хочу, чтобы и Жакки смогла это увидеть… Всю жизнь у тебя были одни неудачи, всю твою жизнь. Но я обещаю тебе, что мы отплатим братьям». Трина в отчаянии. Абби ободряет ее девизом: «Крысиная стая держится вместе».

Девушкам удается убить обоих братьев. Один погибает от удара дубиной между ног, другой в конце концов оказывается заколотым электроножом. Мать уже почти смиряется с тем, что будет задушена пластиковым пакетом. Абби: «Вы можете больше не волноваться. Мы сделаем все, что нужно. Мы позаботимся о вас. Мы будем обращаться с вами так, как вы этого заслуживаете. Не бойтесь. Я буду заботиться о вас как родная дочь и даже еще лучше».

Жакки похоронена. Абби: «Это несправедливо. Почему именно Жакки?» Трина: «На этот вопрос никто не сможет дать ответ. Вероятно, мы выжили, потому что мы должны были выжить». Абби: «Что ты имеешь в виду?» Трина: «Нам было уготовано выжить, потому что мы сильнее большинства других. С нами уже не может ничего случиться». Заключительный кадр фильма: из кустов вблизи могилы на обеих девушек кто-то набрасывается.»

Сюжет фильма представляет собой вариант сказки «Ганс и Гретель»: брат и сестра встречают в лесу ведьму, которая хочет взять с них плату за угощение и от которой они успешно, хотя и с потерями, защищаются. Но все же на переднем плане здесь находится не оральная тема сказки (пряничный домик), а сексуальное унижение «сестер» на глазах матери «братьями», которым в конечном счете не удается спастись от «ведьмы». Предупреждение об опасностях леса напоминает вместе с тем и о «волке», подстерегающем Красную Шапочку.

Нельзя не увидеть в этом фильме переплетения сексуальности, страха, насилия, групповых действий и ритуалов. Но все же, когда я искал указания на символическое значение крыс, меня охватило сомнение в существовании взаимосвязи между группой женщин, символом этого животного и ритуалом группы. На доказательства значимости этой символики для агрессивной антикультуры я наткнулся в сообщении о крысах как наиболее популярных домашних животных у юных панков. В сфере поиска половых партнеров панки отличаются неприхотливостью. «Для женщины панк является оптимальным партнером, так как здесь не делается никаких различий между мужчиной и женщиной», — сказала одна девушка-панк в газетном интервью. Все же я нашел чрезвычайно мало научной литературы о крысе как носителе символа, неважно, в мужских или женских фантазиях. Очевидно, плодом моих собственных ассоциаций, связанных с этим животным, стал вывод о том, что оно едва ли может являться символом, хотя с одомашненной крысой работает бесчисленное число ученых, и прежде всего мужчин.

Ритуал «крысиной стаи» в видеофильме ужасов «День матери» (с помощью которого женщины оказываются сильнее мужчин и унижают их сексуально) появляется как замаскированное и воплощенное в образе выражение страха мужчин перед заражением, описанного этнологами в обрядах обособления девушек и женщин во время менструации. Кроме того что крысы представляют собой серьезную опасность как переносчики чумы, существуют и суеверия, связывающие это животное со зловещей опасностью, заключающейся в том, что крысы и мыши были помощниками и союзниками ведьм и колдунов. Здесь затрагивается все то жуткое, опасное и пагубное, что мужчины приписывают женщине: проституция, измена, лишение мужчины потенции, кастрация и стерилизация, лесбиянство и гомосексуализм, предохранения от зачатия, прерывание беременности, детоубийство и принесение в жертву детей. Таков, во всяком случае, «молот ведьм». Все это в фильме «Дети матери» женщины используют для расплаты с мужчинами в той групповой форме, сила которой очень уж хорошо известна мужчинам.

Молодежь: действовать на свой страх и риск
Обобщая, можно сказать, что увлечение ужасами и насилием в видеофильмах связано с возрождением или, лучше сказать, с выражением заторможенных архаических страхов и агрессивности и их связи с ритуалами. Видео как средство массовой информации, вероятно, так привлекательно потому, что в любое время и с любой частотой можно воспроизвести те картины, которые ты сам создать не в состоянии или которые сейчас хочется посмотреть, а в неисчерпаемом многообразии фильмов можно воссоздать любые нюансы внутренней напряженности. В зависимости от того, что играет центральную роль в фильме, индивидуальные предпочтения могут быть отданы тем или иным сценам или же фильмам в целом.

Фильм, в содержании которого зритель видит отражение своего бессознательного состояния, привлекает его как зрелище до тех пор, пока вытесненное содержание будет тянуть его к этой сцене или пока эта тема не изнурит его. Лишь урегулирование типичных возрастных проблем влечет за собой возникновение новых тем и, возможно, новых средств для их разрешения. Это может быть, например, переход в новый возрастной период с новыми темами или утрата актуальной ситуацией, в которой находится ребенок, функции снятия конфликтности. В конце концов вытесненное содержание вновь всплывает на других этапах жизни и на другом уровне.

В конечном счете неутолимое тяготение к страху, к бессмысленной жестокости связано, в первую очередь, с близостью этих фильмов пережитым когда-то лично травмам и связанным с ними желаниям мести и расплаты во всей их накопленной с годами тяжести. Эти чувства могут быть одинаково значимыми как для мальчиков, так и для девочек, увлекающихся насилием и ужасами в видеофильмах. Общая для них тема отделения от родителей может сделать эти чувства часто возникающими (в фильмах «Выпуск 1984 года» и «День матери» у детей есть только матери, обожествляющие их, проявляющие о них чрезмерную заботу, потому что они, матери, стары и больны и хотят таким образом обеспечить себе защиту и заботу своих детей). Тем самым тема родителей заставляет отдельных подростков полностью замыкаться на самих себе, чрезвычайно чувствительно реагируя на сигналы из мира взрослых, имеющие значение для их собственного жизненного «курса». Видно, что чем более ранимыми и израненными эти подростки считают самих себя, тем легче их затронуть действиями извне.

За пределами этого глубоко личностного взаимодействия с собственным бессознательным феномен насилия и ужасов в видеофильмах становится ситуативным выражением пубертатных ритуализаций (коллективного бессознательного) в том, что отдельный подросток находит важным для самого себя, и в том, что является конкретным носителем обряда.

Так как взрослые относятся без понимания и даже с возмущением или осуждением к увлечению подростков такими фильмами, то в этом можно усмотреть существующую в нашем обществе форму столкновения взрослых и подростков, сравнимую с ритуалом инициации.

Способы общения друг с другом у подростков, т.е. их групповая культура, связаны с переходом к миру взрослых. Взрослые снова и снова оценивают многообразные формы проявления таких культур с точки зрения их точного соответствия моральным представлениям и целям общества. Но две темы при этом всегда выносятся за скобки: во-первых, все, связанное с сексуальностью, во-вторых, — связанное с насилием. Агрессия и насилие остаются прерогативой родителей (насилие в воспитательных целях) и государства (государственное насилие), поэтому они как бы автоматически становятся первым пробным камнем для антикультуры. Наряду с этим устанавливается основное содержание возможных ритуалов, связанных с испытаниями, прежде всего у подростков мужского пола. Таким образом, агрессия (и наказание), а также сексуальность в той мере являются инициационными барьерами, в какой общество пытается отграничить их от молодежной культуры.

Поскольку мужчины, будучи производителями видеофильмов о насилии и ужасах, зашифрованно выражают свои проблемы из области секса и агрессивности в форме фантазии, то и подростки вынуждены ориентироваться на эти фантазии и в реальности создавать и развивать соответствующие взаимные представления о лицах противоположного пола. Однозначная оценивающая установка общественности в отношении видеофильмов ужасов, приводящая к запрету определенных лент, очень часто оказывается в стороне от собственно молодежных проблем. Вероятно, дать молодежи необходимую поддержку в ориентации на социально одобряемые отношения мужчин и женщин можно лишь тогда, когда само общество будет иметь дело с образами идеальных мужчин и женщин и соответствующими структурами взаимоотношений (а не настаивать на применении жестокости в ответ на жестокость).

ВИДЕОИГРЫ В ВОЙНУ
Видеонасилие как педагогическая проблема
Только в начале 70-х гг. озабоченная благом детей общественность и отдельные родители и воспитатели начали проявлять беспокойство по поводу военных игрушек. Затем внимание привлекли к себе игровые залы и установленные в них автоматы с военными играми. Сейчас же основное зло для подростков видят в видеоиграх в войну на персональных компьютерах третьего поколения. Однако возросшая «опасность» тем не менее не повод для вторжения в сферу влияния семьи даже с целью защиты молодежи. Кроме того, уже нереально остановить творческую фантазию детей и подростков, которые порой лучше многих взрослых педагогов составляют компьютерные программы для таких игр.

До сих пор идет жаркая дискуссия о том, оказывают ли на самом деле эти военные действия и сцены насилия, мерцающие на экранах, огрубляющее действие на нашу молодежь, действительно ли они прокладывают им путь если и не к третьей мировой войне, то, по меньшей мере, к тотальному подчинению игровых установок военным интересам. Ретроспективный анализ этой продолжающейся уже пятнадцать лет дискуссия заставляет удивляться тому, как глубока вера в существование неразрывной причинно-следственной связи между злом, созданным в фантазии (в игре), и злом реальным: мол, увлечение военными игрушками и военными видеоиграми непременно приведет к претворению всего этого в жизнь. Тем временем, кажется, опомнились те ученые, которые в начале дебатов сами же и постулировали наличие связи между игрой в войну и жаждой войны в более позднем возрасте. Сейчас они придерживаются иной точки зрения. «Вредное влияние не было доказано, хотя его нельзя полностью исключить. Не хватает методически безупречных исследований, касающихся влияния видеоигр на детей и подростков. Необходимы, например, многолетние лонгитюдные исследования».

Мне кажется совсем непонятной вера многих представителей профессиональных кругов в то, что влияние военных игрушек, военных видеоигр и телевидения вообще можно считать единственной причиной агрессивного и насильственного поведения. Ведь перед лицом обострения жизненных проблем (например, возросшая безработица, отмена социально и педагогически необходимой поддержки, возрастающее одиночество каждого) более убедительным мне кажется прямо противоположный вывод, что внутренняя агрессивность является следствием возрастающей агрессивности внешних, реальных отношений здесь-и-теперь. Кроме того, многие просто игнорируют индивидуальную историю жизни ребенка, играющего в военные игры: как будто до подросткового возраста и увлечения видеоиграми в войну он никогда не сталкивался с реальным насилием, как будто он такой податливый человек, что достаточно лишь раз подвергнуть его соответствующим раздражителям с экрана, чтобы превратить в чудовище!

Что же касается проведения лонгитюдных исследований, необходимых для строгого доказательства наличия или отсутствия влияния видеоигр, то я придерживаюсь мнения, что никогда даже самый детальный анализ биографии не сможет полностью раскрыть взаимосвязи между индивидуальной судьбой и насилием в обществе. Во всяком случае, Улла Джонсон-Смарагди эмпирически подтвердила прописную истину, что родители все еще представляют собой основную модель для поведения детей, т.е. в плане потребления (в данном случае — выбора телепрограмм) поведение детей зависит от соответствующего поведения родителей (выбора ими телепрограмм). Было бы вдвойне странно, если бы все обстояло иначе. Как могут дети и подростки вести себя в этом мире иначе, чем служащие им примером родители? И еще. Как следовало бы воспитывать детей тем, кто, собственно, и является их воспитателями? И наконец, последнее замечание: усвоенные однажды формы поведения в тех социальных отношениях, где ты вырос, остаются практически неизменными вплоть до глубокой старости. Поэтому не стоит тешить себя иллюзиями, что увлеченность видеовойнами якобы может однозначно выводиться из какой-нибудь одной-единственной причины и что эту увлеченность можно устранить простым педагогическим вмешательством или запретом.

Все это уже было неоднократно написано и описано, так что я не хочу повторяться в деталях. Я бы хотел подробнее рассмотреть два вопроса: почему, собственно говоря, подростки, играющие в военные видеоигры, вызывают столько волнений? И следующий вопрос: что необходимо изменить в области политики и образования, чтобы оптимально воздействовать на причины и последствия этой увлеченности видеоиграми?

Столкновение с «внутренней, воображаемой войной»
Исходным для меня является факт, что большинство родителей и воспитателей уверены в том, что они желают всего самого лучшего для своего ребенка, даже когда откровенно его ненавидят. «Все самое лучшее», конечно же, включает в себя меры защиты, контроля, оптимального развития для последующей жизни ребенка. Это могут быть и наказания, ибо до сих пор еще распространена точка зрения, что наказания и запреты являются якобы лучшими методами воспитания. Их применяют из лучших побуждений, но в педагогическом отношении дело обстоит совершенно иначе: лучшие намерения оказываются понятыми ребенком вопреки ожиданиям воспитателей и родителей как ограничения, насилие, унижение, черствость или просто осуждение.

Иллюстрацией этого является следующий отрывок из диалога между матерью и ребенком:

«Мать. Знаешь что, Андреас, выходит, что если тебя слишком много хвалить, то тебе это нисколько не идет на пользу. Тогда ты делаешь все еще хуже, не так ли? Ну, ну, Андреас, я ведь так часто тебя хвалила, но это нисколько тебе не помогало. Но стоит мне снова тебя поругать за что нибудь, ты тотчас же быстро берешь себя в руки. Не правда ли?

Андреас. При той ничтожной похвале, которую ты…

Мать. Ну, ну, послушай, Андреас, я имею в виду те случаи, когда ты поступаешь правильно. Тогда я тебе часто говорю: видишь, если ты захочешь, ты сможешь еще лучше. Иногда ты недостаточно усерден.

Андреас. Что? Еще лучше, чем хорошо? Еще лучше, чем хорошо?»

И тогда вместо ожидаемого послушания родители и воспитатели получают от ребенка такое поведение, которое их сердит, которое они не могут в большинстве случаев понять, которое приносит им новые заботы и часто воспринимается ими как неблагодарность по отношению к их педагогическому усердию. Едва ли родители вспоминают при этом о своих собственных чувствах и переживаниях в том же возрасте, едва ли они, будучи в качестве родителей «по другую сторону баррикад», смогут однозначно и без сомнений решить проблему соединения своих собственных интересов с интересами и жизненными потребностями детей.

Но самое ужасное в педагогических отношениях — это неразборчивое смешение осуждения и одобрения, одновременно ласкового и агрессивного обращения, короче говоря, то, что вызывает у ребенка сомнения, любим он или нет. Родители и воспитатели уверяют детей в своей любви к ним и в то же время действуют так, как будто их ненавидят. Так ребенок оказывается в трагичном положении: с одной стороны, он вынужден переживать однозначное и откровенное осуждение, наказание и даже лишения, а с другой стороны, ему придется взваливать на свои плечи упреки в неблагодарности и чувство вины перед родителями, если он попытается восстать против скрытой за любовью ненависти.

Детскому стремлению к понятности и простоте видеоигры в войну соответствуют как нельзя лучше: здесь точно установлено, кто является врагом (противник на экране), какими средствами можно пользоваться в борьбе с ним, а также то, что играющий однозначно является «хорошим». Он подвергся нападению, он находится в ситуации вынужденной защиты — единственной, оправданной законом ситуации, в которой снимается табу на агрессию. Но самое главное, собственные средства уничтожения в этом фантастическом мире выступают как положительные, мало того, они даже вплетены в ткань игры как необходимые для выживания меры.

Если в реальной ситуации ребенок может выражать свои чувства лишь так, как это ему позволяют воспитатели, то в игре он может без всяких ограничений и чувства вины предаваться агрессии благодаря вышеописанным игровым структурам. В результате игры не происходит уничтожения любимого объекта (например, одного из родителей), несмотря на всю амбивалентность чувств к нему. Реальное же нападение на родителей означало бы причинение реального вреда собственному существованию, например потерю надежды на любовь, защиту и заботу родителей.

И взрослый, оставаясь в твердой уверенности, что делал все лучшее для блага своего ребенка, неизбежно с ужасом воспримет столкновение с «внутренней, воображаемой войной» ребенка на экране. Неужели этот ребенок — продукт его воспитания? Считая самого себя миролюбивым воспитателем, он изумится, как могло случиться, что его ребенок ведет себя столь разрушительно. Это извращенное стремление его ребенка к садизму и разрушению может иметь свои корни лишь где-то на стороне: у соседских детей, в телевидении, в прогнившей системе ценностей нашего общества и так далее, и так далее!

Поведение ребенка отзывается в нем ударом по его самооценке как воспитателя. Оказывается, и он тоже испытывает желание сделать ситуацию однозначной, например, в отношении собственной самооценки и Я-концепции — «я делаю все лучшее для ребенка». Лишь немногие люди в состоянии позволить себе признать существование «злых» сторон своей души или даже позволить себе проявлять их в реальных действиях, но ни в коем случае не по отношению к ребенку, которого они любят от всею сердца. Большинство людей имеют тенденцию отрицать в себе все злое, травмирующее и проецировать все это на какого-нибудь врага, существующего где-то вовне. И они находят подтверждение этому механизму защиты от травмирующих их переживаний в действиях и словах других людей, совместно с которыми они создают гигантский защитный потенциал, охраняющий их от зла. Но и они — как дети — хотят, чтобы накопленное ими оружие не привело ни к чему серьезному, не привело к войне. И у них существуют лишь фантазии о войне. И в их представлении реальные маневры с настоящим оружием являются не более, чем «игрой».

Особенности обращения с полярными чувствами ярко проявляются в поведении с партнером, например, в ранних отношениях ребенка и матери. Известный в профессиональных кругах детский психоаналитик и психиатр Винникот, например, пытается снять с матери моральный запрет на проявление ненависти к собственному ребенку, чтобы она смогла любить его по-настоящему: «Мать должна быть в состоянии переживать чувство ненависти к ребенку, не выражая его ни в каких действиях… Если же она из страха перед своими возможными ответными действиями не может найти форму выражения для своей агрессии, когда ребенок ее поранит или обидит, то вынуждена прибегать к мазохизму, и, по-моему, именно на этом и базируется неверная теория о природном мазохизме женщин. Самое замечательное в матери — ее способность претерпевать очень сильную боль, причиненную ее ребенком, и столь же сильно его в этот момент ненавидеть, не давая ему, однако, почувствовать это. Она поступает так в надежде на вознаграждение в будущем, даже если его и не последует».

Известнейший феномен у нелюбимых детей: они до тех пор «достают» воспитателей всяческими нарушениями правил поведения, пока не нащупают их внутренние границы терпения, за которыми последует, например, агрессивный эмоциональный срыв. Возможно, это делается потому, что большинство педагогов непоследовательны в своих действиях, или, может быть, потому, что эти дети уже не в состоянии поверить, что их можно любить на самом деле. Провокация и следующая за ней реакция воспитателя освобождают ребенка от сомнений по поводу того, каков на самом деле противостоящий ему взрослый; вместе с тем это освобождает ребенка и от боязни проявлять свои разрушительные чувства в действиях.

Видеоигры в войну представляют собой одну из таких провокаций, предлагая одновременно и свой сценарий безграничных возможностей. Эти безграничные возможности проявляются не только в том, что играющий перемещается в дальние дали космического пространства, но и в создании иллюзии всемогущества: весь мир помещается на прямоугольнике диагональю 36 см, а для овладения им достаточно одного движения руки. Чувства безграничной силы и отсутствия реальных последствий разрушающих фантазий могут перекликаться со стремлением педагогов все контролировать. Ведь и педагоги исходят из предположения, что нет реальных ограничений для их власти над вверенным им ребенком. Ребенок, поступая вопреки желаниям педагога, напоминает взрослому об ограниченности педагогических мер воздействия, в том числе похвалы и наказания — тех средств, которые все еще считаются наиболее эффективными педагогическими средствами воздействия. И действительно, это очень обидно — постичь в упрямстве ребенка свое педагогическое бессилие. Лишь осознав свои представления о собственном величии и расставшись с ними, педагоги смогут увидеть, что именно в их собственном поведении, получив отражение в действиях ребенка, рикошетом бьет по ним самим.

Но каким образом переплетаются между собой индивидуальное поведение и общество? Какие отношения или, точнее, какие принципы взаимоотношений ограничивают возможности воспитателя и его питомца?

«Наша система — наиболее прогрессивная из всех»
Во взаимоотношениях взрослых друг с другом общество четко устанавливает, как можно выражать ненависть и враждебные чувства, т.е. какие формы агрессивности считаются дозволенными перед лицом внешнего «врага». В этом смысле общество представляет собой глобальную модель того, чему дети должны научиться, чтобы выжить. В обществе уживаются разнообразие и противоречивость индивидуальных судеб, часто упускаемые из виду вследствие собственной, например, педагогической, суженной перспективы, и представления о всемогуществе, о том, что возможно все. И особенно предрасположены к таким представлениям юноши в период их отделения от своих родителей. В этот период, когда они повсюду видят преграды, ограничивающие их стремление действовать, но при этом хотят поскорее повзрослеть, для них важна идентификация с положительным идеалом общества, с которым они связывают свое будущее. И не важно при этом, старшее ли поколение считает бесперспективным или разрушительным то, чем занимается молодежь, или же молодежь занимается этим именно потому, что старшие стараются держаться от этих сфер деятельности в стороне.

Идентификация с положительным идеалом общества не допускает представлений о том, что по сравнению с другими наше собственное общество может быть более несправедливым и даже разрушительным, что оно, например, занято необоснованными приготовлениями к войне. Более того, идентификация с положительным идеалом требует однозначности: если есть «плохие» люди (которым нельзя доверять), то это «не наши» люди. Такой идентификации легче достичь, если ее можно связать с образом вождя, и это будет соответствовать стремлению к однозначности оценок: «Вера в вождя, стоящего выше всех моральных норм, укрепляет положительную идентификацию его приверженцев. Все другие мнения о таком вожде привели бы каждого к конфликту, оказавшемуся для него слишком опасным. Вас никогда не учили в детстве, что самое надежное место на Земле — рядом с абсолютно хорошим (прежде всего в моральном плане) родителем, во всех отношениях превосходящим другого — злого и неполноценного?»

Удивительным образом похожи друг на друга не только современные, но все существовавшие на протяжении нашей истории образы врага. Редуцированный до уровня символического узнавания, например, образ воинственного самурая вызывает те же чувства и страхи, что и известный плакат партии ХДС 50-х гг. против коммунистической угрозы или внешний вид Дерза Вейдера из фильма «Звездные войны». Символы врага действуют вне времени: они показывают, как выглядит другой. И хотя эти образы созданы нами самими и живут в нас самих, существует тенденция отрицать их связь с нашими собственными темными сторонами. Даже те, кто, стремясь к достижению однозначно добрых целей, воображают себя находящимися на антимилитаристском фланге нашего общества, имеют своего «врага» — милитариста. Тем самым они противоречат сами себе. Они подвержены, вероятно, тем же самообманам, что и милитаристы. Ведь антимилитаристы и милитаристы представляют собой два сходных варианта разрешения проблемы амбивалентности. Оба борются с врагом, находящимся вовне, оба пытаются отрицать существование врага в самом себе.

Точно так же и видеоигры в войну нового поколения представляют врага существующим вовне, в определенном месте, а в наиболее откровенных вариантах («Налет на Москву») находящимся в полном созвучии с принятым в обществе образом врага. Но игровая ситуация отражает борьбу, происходящую во внутреннем мире играющего, — внутреннее раздвоение, доходящее порой до возникновения безумных идей. Слава богу, видеоигра в войну остается игрой. Зато реальность, понимаемая как гигантское отображение сюжета, созданного внутренним миром человека, потенциально содержит в себе подобное раздвоение на добро и зло, на свое и чужое. Люди, стремящиеся воплотить в жизнь надежду на вечное добро, на длительный мир, изнуряли и по сей день изнуряют себя неудачными попытками урегулирования международной обстановки с помощью, например, политических переговоров. Благодаря таким переговорам ослабевает страх перед будущим, и все опять остается на своих местах.

Надежда на статус кво представляет собой самую грандиозную из всех иллюзий. Ибо, несмотря на стремление к миру, в котором находит свое выражение светлая сторона этого противоречивого сюжета, все попытки урегулирования в сфере международных отношений до сих пор проваливались, ведь они не могли предотвратить развития злых фантазий, например, в виде боевых действий. Напротив, попытки ограничить жажду разрушения вновь и вновь приводили обоих партнеров по договору к обходу достигнутых соглашений с помощью дальнейших разработок, например, в области технологии. Именно это и привело человечество к тому, что оно простым нажатием кнопки может мгновенно уничтожить самое себя. И внутри общества господствует тот же принцип сладости запретного плода. Именно запретное бросает вызов и создает все новые соблазны, приводя к тяжелым последствиям, вплоть до экологических катастроф.

Но когда человек, усваивая имеющуюся в обществе модель, начинает ей внутренне соответствовать, то педагогике остается, по крайней мере, попытаться, воздействуя на внутренние импульсы человека, как-то повлиять и на глобальные процессы.

Политическое образование
Приведенные размышления, возможно, показали, насколько пока не изучена связь международных отношений с индивидуальным развитием человека. Это отражается и на отношении к проблеме видеоигр в войну: о какой, вообще, проблеме идет речь? О политической или педагогической? Я попытаюсь тезисно ответить на эти вопросы.

В случае с видеоиграми в войну речь прежде всего идет о проблемах отдельного педагога, сталкивающегося с такими факторами в поведении ребенка, на которые он не в состоянии повлиять, например, ранние взаимоотношения ребенка и матери или глобальные общественные отношения, в которых находятся и педагог, и ребенок. Он может оказывать воздействие лишь на воспитанника, ограничиваясь рамками его личности. Он может увидеть в воспитаннике отражение своих собственных противоречий, например, насколько глубоко он может конфронтировать с установленными нормами, угрожающими разрушить его идеальные представления о гармоничных взаимоотношениях. Если педагог сумеет выдержать эмоциональное напряжение, вызванное противоречием между его стремлением к идеальным моделям и воплощенной в ребенке реальностью, включающей увлечение войной, то он не будет интерпретировать увиденное им как «дурное» поведение, а сумеет разглядеть в этом увлечении защитные фантазии травмированного человека. Это было бы необходимой предпосылкой для создания доверительных отношений, в которых и воспитанник мог бы в чем-то понять педагога.

На мой взгляд, в случае видеоигр в войну речь идет об ответственности политики за педагогику. Если с помощью политических средств невозможно подойти к проблеме амбивалентности чувств у подростков, а игра в войну подразумевает и наличие проблем у педагога, то в силах политиков развести те связанные с будущим задачи, решение которых они передадут педагогам, и те, которые относятся к их собственной компетенции. Нельзя ожидать, что детей можно воспитать для будущего, которое никак не согласовано с настоящим и которое может так и не стать реальностью.

Таким образом, политика может определять лишь границы и возможности педагогики. Она действует в области ценностей, норм и стратегий поведения, существующих в мире взрослых, в который должен вступать каждый молодой человек, желающий найти свой путь в жизни. В этом смысле политика ответственна и за те образы и структуры, которые так привлекают к себе подростков в видеоиграх. Эти образы благодаря политикам существуют для всех людей в реальности — танки, оружие нападения и обороны. Возможности и ограничения должны увязываться с педагогическим контекстом, а не наоборот, когда педагогические цели односторонне связываются с имеющей место реальностью. Было бы самонадеянно считать, что с помощью педагогики можно оказывать прямое или опосредованное воздействие на международные отношения.

Кроме того, чаще всего педагогические цели достигаются не с помощью педагогики как таковой, а благодаря привязанности воспитанника к своему учителю (ведь дети растут сами по себе). Школа потому и не считается важнейшим социальным институтом образования, что она лишь в редчайших случаях может предоставить учащимся условия для установления и поддержания положительных взаимоотношений. В основном в школе господствуют осуждение, унижение и вызывающая обеспокоенность конкуренция. В своей традиционной форме школа является наименее подходящим местом для изменения существующих отношений путем воспитания.

Следовательно, одной из задач политического образования могло бы явиться разъяснение тех жизненных отношений, которые возникают во «внутреннем мире» играющего и продуцируют образ «врага», необходимый ему для обретения собственной устойчивости. В конечном счете политическое образование должно руководствоваться знанием о том, что только тогда можно достичь готовности к диалогу обеих сторон, когда обеспечивается априорное принятие партнера по переговорам. В этом смысле запреты, санкции и репрессии не ведут к такому решению проблемы видеоигр в войну, которое позволило бы играющим подросткам самим найти путь к согласию между ними и миром.

Дополнение. Я не хочу отрицать, что именно молодым людям необходимы ориентиры, помогающие определить, что должно и чего не должно быть. Но не склоняемся ли и мы всегда в силу непонятных причин к тому, чтобы идти путем наименьшего сопротивления? И разве запрет когда-нибудь выступал в качестве действенного средства, предотвращающего ту или иную беду?

Бютнер К. Жить с агрессивными детьми. — М., 1991, с.39-80.

Валерий КАЙТУКОВ
ЭВОЛЮЦИЯ ДИКТАТА. ОСНОВАНИЯ ДИКТАТА: ЕСТЕСТВЕННОНАУЧНЫЕ АРГУМЕНТЫ; ПСИХОЛОГИЯ ГРУПП, СЛОЕВ
Цивилизация, социум, диктат, индивид. Государство, политика, экономика, производство, индивид. Глобальное, социальное, коллективное, индивидуальное. Можно привести и другие логические цепочки осмысления человеческого бытия, и в основе каждой — человек, единица, вмещающая космос. Его мысли, идеалы, устремления, творчество немногих и примитивный гедонизм большинства — все то, что ему свойственно от рождения и составляет основу существования, остается неизменным тысячелетиями. На эту основу наслаивается культурный слой с его вариативными нормами, догмами, запретами, понятиями, символикой. Эти аспекты инородны и являются чаще всего порождением и следствием диктата. Не «сны разума порождают чудовищ сознания» (Ф. Гойя. «Сон разума». — Капричос), а необходимость подавления, пучины диктата, возникшего вместе со стадом млекопитающих, порождает тех уродцев психологии и те «вершины духа», которые считаются достижениями человечества. Это понятия справедливости, честности, морали, добра, мужества, общественного блага, самопожертвования, которые весьма удобны иерархам диктата и интенсивно проповедуются ими, их подручными, но почти никогда не становятся основой, доминантой для их собственных активаций. Интроспективная, глубинно-психологическая сущность диктата расслаивает отношение индивида к диктату на два базовых компонента: подсознательную совокупность мотиваций универсально-гедонистского толка, движущих человеком и детерминирующих его жизненные активации, и сознательно-подсознательную совокупность мотиваций самой различной природы, инъецируемых диктатом, противостоящих, ассимилирующих, подавляющих мотивации первой совокупности с целью выработки конформистского стереотипа мышления, догм, установок и, в конце концов, жизненного уклада. Трактовка эволюции диктата как процесса антагонизма этих двух совокупностей мотиваций даже при первом рассмотрении обнаруживает свои психологические корни в классическом учении Фрейда и последователей в той его части, где рассматривается взаимосвязь сознательного, подсознательного, бессознательного: Оно, Я, супер-Я (Ид, Эго, супер-Эго). Эта трактовка проблемы явственно связана также с идеями Платона («Государство»), Аристотеля («Политика»), Кьеркегора, Хайдеггера.

В данной работе находят отражение этические идеи античной Стои, например Эпиктета. «Человек не может быть господином другого человека, его господа — страх, горести, внешние признаки, которых он боится. Тот, кто презирает телесное, не страшится тиранов, он истинно свободен, ибо ничто и никогда не может связать его волю. Свобода обретается не удовлетворением, а уничтожением желаний. Обретая блага, человек становится рабом». Эта цитата дает основание утверждать, что этическая сторона диктата и его интроспективная сущность были ясны мыслителям самых ранних формаций. Некоторые положения Стои будут приводиться и далее.

Психологизм истории не нов, но он обычно рассматривает изменения психологии масс или индивидов (чаще всего выдающихся) как детерминанты и суть исторических событий. В данной работе этот метод не применим принципиально, так как он является попыткой связать в единое неизменные сущности, активирующие инварианты мышления, и бесконечный изменяющийся внешний мир. Истинность, реальность наличия инвариантов психологии индивида, детерминирующих его базовые активационные проявления, отрицать трудно (даже как априорно постулируемые), во всяком случае, у основных слоев социума, необходимо присутствующих в нем как неизменные структуры: иерархов диктата, проводников диктата, сопутствующих слоев диктата, негативно-пассионарных слоев диктата, производителей, внедиктатных слоев творцов и мыслителей, контрдиктатных инфраструктурных конгломератов. Одни из этих слоев представляют собой олицетворение объективных необходимостей существования социума и диктата, другие — производные контакта диктата и базовых детерминантов психологии индивидов, его мотивационно-активационной основы.

Построение модели исторической эволюции человечества необходимо влечет за собой интегрирование ряда сущностей — от онтологически-экзистенциальных аспектов бытия индивида до объективных условий окружающей его природы, включая психологию и физиологию индивидов и социальных групп. Введение Л. Гумилевым психофизиологической сущности, названной им пассионарностью, является весьма плодотворным теоретическим изыском, дающим возможность осмыслить важнейшие явления функционирующего социума. Использование этой сущности в данной работе связано с попыткой придать ей реальную основу — из разряда теоретических, абстрагированных перевести ее в разряд естественнонаучных, психологических, отвечающих представлениям о мотивациях, жизненных установках человека, т.е. функционирования его органа мышления в связи с социумом. По-видимому, одним из недостатков теоретических построений Гумилева на основе этой сущности является постулирование ее только как имманентного аспекта психофизиологии индивида, обладающего способностью количественного изменения, и детерминация исторических событий интегральным континуумом этой сущности в социуме. Наполнение этой теоретической абстракции ее естественнонаучным содержанием и представление ее как функции большого числа переменных субъективного, объективного, субъективного-объективного плана в ее двусторонней связи как собственно с человеком, так и с диктатом в его физическом и интроспективном воплощении увеличивают познавательную и объективную ценность этой категории.

Постановка задачи в таком виде требует определения тех сущностей психофизиологии индивида, которые являются базовыми, принципиальными, детерминирующими его стратегические жизненные проявления, причем определения их в тех терминах и понятиях наук о мозге, мышлении, психологии, которые имеют достаточно устоявшуюся аргументацию — эмпирическую и аналитическую. Из предыдущего изложения может возникнуть мысль о тождестве пассионарности и фрейдовского либидо, но она не правомерна, во всяком случае не полностью правомерна. Либидо в его классической трактовке составляет одну из кардинальных черт пассионарности, включающей в себя еще ряд компонентов самой разной природы, рассматриваемых далее. Либидо как сущность Оно, являясь важнейшим структурным компонентом комплексного детерминанта человеческих активаций — пассионарности, сообщает ей свои важнейшие черты — ограниченную континуальность, подсознательность, трансформируемость (сублимируемость), кардинальность как активирующего детерминанта, индивидуальную вариантность. Для аргументированности и полноты дальнейших построений введем ряд определений этого компонента пассионарности и связанных с ней теоретических структур психологии Фрейда (все определения и трактовки даны в соответствии с работами З. Фрейда «Я и Оно», «Тотем и табу», «Введение в психоанализ»). Объективная сущность индивидуальной психофизиологии, обусловливающая связную организацию духовных, мотивационных аспектов, обозначается как Я этого индивида. «Это Я связано с сознанием, что оно господствует над побуждением к движению, т.е. вынесению возбуждений во внешний мир. Это та душевная инстанция, которая контролирует все частные процессы… Из этого Я исходит также вытеснение, благодаря которому известные душевные побуждения подлежат исключению не только из сознания, но также из других областей значимости и деятельности. Это устраненное путем вытеснения в анализе противопоставляет себе Я…». И далее: «Нетрудно убедиться в том, что Я есть только измененная, под прямым влиянием внешнего мира, часть Оно… Я старается также содействовать влиянию внешнего мира на Оно и осуществлению тенденций этого мира, оно стремится заменить принцип удовольствия, который безраздельно властвует в Оно, принципом реальности. Восприятие имеет для Я такое же значение, как влечение для Оно. Я олицетворяет то, что можно назвать разумом и рассудительностью… Большое функциональное значение Я выражается в том, что в нормальных условиях ему предоставлена власть над побуждением к движению…» Отходя от традиционных трактовок (онтологического плана) этой фрейдовской категории и рассматривая ее в контексте рассматриваемой проблемы, достаточно ясно видно, что фрейдовское Я есть по сути тот консервативный цензор жизнеобеспечивающих мотиваций гедонистского толка, которые не проявляются в осознанных активациях, но движут ими; это именно тот компонент, к которому в конечном итоге апплицируются, обращаются все действия интроспективного диктата. Интроспективная основа внешних (силовых) проявлений диктатного подавления базируется именно на этом компоненте функционирующего разума. Акции устрашения в виде реалий восприятия становятся теми цензорами активаций Оно, которые являются нелояльными, контрдиктатными. Именно к этому детерминанту активаций индивида обращены как силовой, так и первичный, поверхностный аспекты интроспективного подавления, базирующийся на реалиях внешнего мира: укладе, обычаях, табу (не идеально-мистического характера), т.е. на тех интроспекциях, которые являются каузальным следствием конкреций восприятия, а не следствием активаций рационального, идеального — высшего компонента разума. «Я складывается и обособляется от Оно, по-видимому не только под влиянием сознательного восприятия, но и под действием также другого момента. Собственное тело, прежде всего поверхность его, представляет собой место, от которого могут исходить одновременно как внешние, так и внутренние восприятия… Чувство боли, по-видимому, также играет при этом роль». Конфликты между цензором (Я) и подсознательным фундаментом на некоторой стадии усиления интенсификации диктатного давления негативно-запретного плана (табу) неизбежно привели бы к прорыву подсознания, если бы не комплексное воздействие других компонентов — супер-Я и Оно. Сверх-Я (супер-Я, супер-Ид) является, если так можно выразиться, цензором более высокого ранга. «Психоанализ с самого начала приписывал моральным и эстетическим тенденциям в Я побуждения к вытеснению… Все, что биология и судьбы человеческого рода создали в Оно и закрепили в нем — все это приемлется в Я в форме идеала… То, что в индивидуальной душевной жизни принадлежало глубочайшим слоям, становится, благодаря образованию идеального Я (супер-Я), самым высоким, в смысле наших оценок, достоянием человеческой души… Легко показать, что идеальное Я соответствует всем требованиям, предъявляемым к высшему началу в человеке… Суждение о собственной недостаточности при сравнении Я со своим идеалом вызывает то смиренное религиозное ощущение, на которое опирается страстно верующий. В дальнейшем ходе развития роль отца переходит к учителям и авторитетам, заповеди и запреты сохраняют свою силу в идеальном Я, осуществляя в качестве совести моральную цензуру. Религия, мораль и социальное чувство — это главное содержание высшего человека».

Трудно что-либо добавить к этому развернутому определению того высшего компонента психологии, психогенотипа, на который опирается диктат в реализации интроспективного подавления и в котором даны даже этапы внедрения негативных установок, мотиваций, составляющих основу диктата. Каноны лояльной морали, догмы добродетели и общественного блага, идеологические доктрины, от религиозных до коммунистически-эгалитарных, — все аспекты духовной жизни индивида, связанные с взаимоотношениями человека и социума в контексте имманентности диктата со всеми его интроспективными атрибутами реализуются именно этой субструктурой психотипа. Супер-Я есть та индивидуально-психологическая основа, на которой возникает негативно-мотивационный интроспективный компонент подавления всех и любых форм, компонент ограничения гедонизма и принуждения к аскетизму в интересах иерархов и высших слоев диктата.

Глубинная основа психики человека и мотиваций, детерминирующих базовые жизненные активации, обозначена Фрейдом символом Оно (Ид). Именно эта структура реализует базовый комплекс мотиваций гедонистского толка, который детерминирует основные жизненные проявления. Другие области психического, в которые эта сущность проникает и которые являются бессознательными, обозначаются словом «Оно». Если мотивации и контрмотивации, определяемые Я и супер-Я, присущие индивиду, имеют структуру коллективно выработанную, социально детерминированную или внешне, объективно детерминированную, то Оно, имея универсальную сущность, сущность всеобщего стереотипа, в то же время определяет сугубо принципиальную индивидуальность генерируемых активаций, индивидуальность, противопоставляющую себя как социуму, так и другим индивидам социума. По сути Оно есть основа индивидуализма гедонистско-эгоцентрического толка и в силу этого основа контрдиктатности мотиваций и активаций индивидов и групп.

Предваряя дальнейший анализ психологических основ диктата, необходимо дать также развернутые трактовки гедонизма, сублимации, пассионарности, либидо, учитывая контекст работы, предполагающий несколько более широкую семантику этих терминов, традиционных для психоанализа и используемых скорее как дань традиции. Часто упоминавшийся в предыдущих разделах термин «гедонизм» используется не совсем в прямом значении этого слова (Гедонэ — богиня чувственного наслаждения) и является расширением термина «принцип удовольствия», используемого Фрейдом. Гедонизм в той трактовке, которая используется в данной работе, подразумевает комплекс всех аспектов чувственных наслаждений, удовлетворения жизненных потребностей: пищи, жилья, защиты от внешних врагов и неприятностей, тяги к комфорту, стремления избежать труда и необходимости личного участия в войнах, этнических коллизиях и к безопасности, стабильности жизненного уклада, отрицание перемен и, самое главное, стремление переложить реализацию этих аспектов на чужие плечи, т.е. противопоставление комплекса индивидуальных наслаждений социальному аскетизму.

Доминантность гедонизма Оно в общей структуре мотиваций млекопитающих иллюстрирует опыт со стимуляцией центра удовольствия у крыс. Суть опыта — крыса нажимает педаль и получает импульс во вживленный в центр удовольствия электрод. В результате крысы нажимали непрерывно, отказываясь от пищи, вплоть до смертельного исхода.

Гедонизм в этой трактовке как имманентная черта подавляющей части глобального социума есть категория, социально-индивидуальные конкреции которой эволюционируют с ростом технологической мощи социума и возможностей диктата, причем эволюция происходит дифференцированно для различных слоев диктата и различных форм диктата: прогрессивно для высших слоев и форм диктата и регрессивно для производителей (основной подавляемой группы).

Перечень тех черт жизненного гедонизма индивидов, которые приведены выше, ясно указывает на то, что эта сторона функционирующего разума, мышления, психики твердо может быть отнесена к сфере подсознательного (по терминологии Фрейда — бессознательного), т.е. активации, вызываемые и определяемые им, есть прорывы подсознания, и вряд ли осознаются образно или логично. Если человек и ощущает осознанную тягу к комфорту, часто аргументированную и моралью, и различными теориями, то действия, конкреции разума есть результат активности подсознания. Этот тезис присутствует у Фрейда как «принцип удовольствия»: «Ощущения, сопровождающиеся чувством удовольствия, не содержат в себе ничего побуждающего к действию, наоборот, ощущения неудовольствия обладают этим свойством в высокой степени. Они побуждают к изменению, к совершенствованию «движений»»; другими словами, мощным движущим моментом, мотивацией является тяга к удовлетворению, удовольствию, расширенно — к гедонизму.

Вторым аспектом гедонизма в этой трактовке является его непосредственная связь с либидозными (шире — пассионарными) аспектами психотипа. Степень неудовлетворенности репрессируемого гедонизма является мерой мощи движущих мотиваций, т.е. в конечном итоге одним из аспектов, определяющих уровень индивидуальной и, как следствие, коллективной пассионарности (либидозности в расширенной трактовке), является дефект индивидуального гедонизма. С другой стороны, диктат в своей основе есть социальное образование, в той или иной степени ограничивающее возможности гедонизма различных слоев диктата. У Фрейда есть сходная идея: «Наша культура в общем построена на подавлении страстей (гедонизма. — В.К.). Каждый человек поступился частью своего достояния, своей власти, агрессивных и мстительных наклонностей своей личности… Кто не способен в силу своей неподатливой организации подавить страсть, выступает против общества как преступник (негативный пассионарий. — В.К.), как отщепенец, если только его социальное положение (место в иерархии диктата. — В.К.) и выдающиеся способности не позволяют ему выдвинуться…». Другими словами, социум как конгломерат индивидов при единой их функциональной направленности есть сущность, ограничивающая гедонизм индивидов; его мощь зависит от формы, уровня, характера, интенсивности этих ограничений, накладываемых Я и супер-Я, на этот аспект активного Оно.

Еще один аспект взаимосвязи гедонизма и либидо (пассионарности) относится к формам инверсных сублимаций. Десублимированная либидозность определяет каузальную гипертрофию гедонизма, и в тоже время сублимация либидо (инверсия пассионарности) в структуре Оно определяет уровень удовлетворенности гедонизма и в конечном итоге место в иерархии диктата. Взаимная сублимация этих компонентов есть функция Я и супер-Я, т.е. компонентов, определяемых внешней целесообразностью и критериями культурного плана, т.е. именно теми, на которые направлены все действия и интроспекции диктата. Возникает кольцо следствий и причин, инициаций, конкреций и активаций — взаимоувязанные в интроспекции гедонизм и либидо (пассионарность) определяют форму и характер структур диктата (т.е. соотношение различных структур и слоев подавления, уровень удовлетворения их гедонизма и вследствие этого эффективность диктата), которые прямо и опосредованно через сопутствующие, внедиктатные, и контрдиктатные слои влияют на суть и интенсивность инверсных сублимаций этих сущностей.

Вторым аспектом психотипа, определяющим место индивида в иерархии диктата, является интегральность компонентов психологии садистско-мазохистского толка. Наличие в сложном комплексе движущих мотиваций, определяющих мысли, устремления, действия индивида, садистских и мазохистских компонентов разной интенсивности, вряд ли можно оспаривать. Несколько патетические вопросы в самом начале введения имеют весьма глубокий смысл. Диктат сопряжен не только с подавлением (со всеми его имманентными жестокостями), не только с войнами, но, что самое главное, с огромными массами производителей, солдат, палачей всех рангов, которые реализуют диктат, получая взамен весьма небольшую гедонистскую компенсацию. Настолько небольшую, что она вряд ли может исчерпывающе объяснить их соучастие в структуре диктата.

Уровень гедонизма, реализуемого в силу произвольных обстоятельств, определяет лишь основные структуры диктата, но устойчивость структуры в значительной степени зависит от психогенотипной предрасположенности членов диктатных слоев. Например, масса производителей с высоким уровнем агрессивности и превалированием садистского компонента в структуре индивидуального психотипа вряд ли может быть удержана в подчинении иерархами при любых изощрениях, любой интенсивности подавления. С другой стороны, проводник диктата с мазохистскими доминантами не будет эффективным орудием иерархов.

Страх смерти, усиливаемый инверсно либидозными аспектами психологии, является мощным фундаментом жизненной агрессии садистского плана, инвестированной в Оно, и сублимируемой (в той или иной степени) с помощью категорий, инъецируемых диктатом в Я и супер-Я. Превалирование садизма во врожденном психотипе индивида, усиливаемое приведенным выше механизмом, приводит к формированию индивидов и групп, необходимых для образования слоев проводников подавления. Психологическая предрасположенность функционеров подавления к садизму является основой для повышения эффективности их воздействия на подавляемые слои, что в той или иной степени определяет эффективность существующей конкретной формы диктата.

Индивиды с ослабленными упомянутыми выше тенденциями психики и превалированием тяги к смерти в мазохистской форме (чаще всего настолько глубоко бессознательной, что прорывы в сознание имеют инверсную форму и часто трудно (или невозможно) установить истоки этого) составляют основу другого слоя, имманентного любой форме диктата — производителей. Под производителями подразумеваются не только индивиды, занятые непосредственно в производстве, но и все, кто обеспечивает устойчивость диктата к внешним воздействиям — солдаты (когда они используются против внешних врагов), ученые, врачи и т.д. Этот психотип неизбежно предполагает ослабление, понижение уровня и интенсивности либидо, являющегося помимо усилителя контртенденций (садистско-мазохистского плана), упомянутых выше, еще и стимулятором, инициатором жизненной активности, дееспособности. Снижение влияния агрессивного компонента Оно, превалирование мазохистского компонента, ведет прежде всего к возможности навязывания аскезы производителям, а также определят те внешние, осознаваемые черты (инверсные бессознательные) психотипа, которые определяют их место в иерархии диктата: активационная нерешительность, безмыслие, безынициативность, стремление к стереотипам, конформизму, отсутствие осознания индивидуального бытия, отсутствие творческой основы, примитивный, урезанный гедонизм и т.п. «Большинство людей готовы безмерно работать, лишь бы избавить себя от необходимости думать» (Т.А. Эдисон). Эти черты дополняются и частично детерминируются стремлением к стереотипу, конформизму, сознательные основания которого сложны, глубоки и многогранны. Эта мысль в развитом виде присутствует у М. Хайдеггера: «Человек строит поведение на основе общепринятого. Так говорят, так делают, так думают… Лучше ползать по земле, как червь, чем летать в небе, как птица. …Не хочет видеть ничего, кроме будничного опыта».

Китайский полководец VI в. Сунь-Цзы высказал мысль, весьма созвучную этому положению: «Если солдаты знают много, то у них будут собственные мысли, и их нелегко будет гнать, как овец, не сообщая, куда и зачем». Таким образом, отнесение к слою проводников диктата или к производителям есть следствие сложения двух компонентов: совокупности внешних воздействий и в значительно большей степени структуры психогенотипа в виде вариаций (Оно, Я, супер-Я).

Вопрос, который напрашивается сам собой: что порождает иерархов диктата, т.е. какие особенности психогенотипа, аналогичные или противоположные вышеприведенным, составляют основу иерархов — идейную, мотивационную, активационную? Если принадлежность к двум вышеупомянутым слоям диктата демонстрирует некоторую закономерность в особенностях психотипов, то иерархи как слой диктата представляют собой разнородный конгломерат всех возможных генотипов. Трудно найти доминанты психологии, дифференцирующие индивидов этого слоя от других слоев диктата, поскольку к нему относятся и садисты самого радикального плана: Нерон, античные деспоты, Иван Грозный, Сауделеры и мазохисты параноидального плана: Гитлер, Сталин, современные посредственности и др. Вообще практически всю палитру человеческих психологий демонстрирует история эволюции этого слоя диктата, за исключением одного психотипа, который кардинально отличается от любого другого, включенного, а точнее, самопричислившего себя к структуре диктата. Этот тип — внедиктатные творцы — будет рассмотрен далее.

Рассмотрение истории в аспекте психотипа иерархов приводит к парадоксальному выводу: в те эпохи, когда нарушается принцип наследования иерархов, этот слой диктата формируется в основном не из числа представителей проводников и исполнителей диктата, как можно было бы ожидать, а из состава производителей. Проводники диктата переходят в иерархи только в эпохи этнического развала или готовящегося краха государства, а в остальных обстоятельствах это происходит лишь как исключение. Исторических аргументов в пользу этого положения множество, и они относятся не только к эпохам революций и мятежей, но и к стабильным эпохам истории.

Любой факт, аспект соучастия индивида в иерархии диктата имеет психологические корни, основания, и рассмотренный феномен тоже. Объяснение — в том комплексе садо-мазохистских тенденций во взаимосвязи с гедонистской основой, который описан выше для этих слоев социума и диктата. Для производителя запретительные аспекты диктата, табу, вводимые в сознание с помощью физических и интроспективных средств и методов, есть лишь вспомогательный инструмент конформизации и стереотипизации мотиваций. Основа — это вовлечение в единую структуру с гедонистской телеологией, инициация самопричисления индивида к структуре диктата, стимулируемая возможностью удовлетворения его гедонизма на примитивном уровне. Те черты психотипа производителей, которые перечислены ранее, есть лишь оформление, огранение этой основы. Нельзя не привести здесь мысли Эпиктета: «Раб никогда не хочет свободы для всех. Ему нужно лишь рабство для других». В структуре диктата свободных (духом) нет: в ней все рабы, от иерархов до люмпенов, именно вследствие единства доминанты мотиваций — гедонизма. И, как во многих явлениях бытия, крайности смыкаются: производители со своей убого-гедонистской основой становятся императорами иерархов — с той же основой, но с большими потенциями. Рабы воцаряются, внося свою рабскую мораль в основу социума.

Немаловажен для существования диктата и слой сопутствующих, названный так потому, что не входя формально в структуру диктата, т.е. не производя, не подавляя, не максимизируя собственный гедонизм, индивиды, его составляющие, реализуют (или помогают в реализации, в зависимости от формы диктата) ряд функций интроспективного подавления, в частности идеологические, связанные с воздействием на Я, супер-Я и подсознание. Поскольку индивиды этого слоя являются в некотором смысле творцами, то имманентно должны обладать некоторым накалом пассионарности, инвертируемой в творчество. Наличие данного компонента в совокупности с творческими талантами делает человека творцом, но чего и как? Структура Оно стабильна, и влияние Я и супер-Я на него проявляется лишь в стимулировании или подавлении сознательно проявленных активаций, этой основы психологии и разума, поэтому принадлежность к этой структуре, этому слою диктата определяется, по-видимому, соотношением двух последних компонентов сознания. Реалии диктата, конкретизирующиеся в структурах социальных, экономических, культурных и т.д. и в конечном итоге в коллективной психологии, отражаются в восприятии индивидов (в частности, и этого слоя) в виде объективной реальности с имманентными законами и отношениями. Превалирование этого компонента при минимизации наказательной функции супер-Я в отношении лояльных диктату активаций, связанных с проституированием пассионарных активаций, приводит к тому, что существующие реалии диктата становятся инициаторами духовной проституции индивидов этого слоя в угоду гедонизму Оно. Репрессивная функция супер-Я, хотя и недостаточная для превалирования высших аспектов духа в пассионарности, приводит к тому, что столкновения этих компонентов становятся причиной неполноценного творчества, пригодного лишь для оболванивания производителей, проводников и других слоев диктата, в том числе и самих сопутствующих слоев. Иногда влияние восприятия (опосредованно, через Я) на суть мотиваций становится столь сильным, что затрагивает подсознание; в этом случае акты творчества становятся не просто лояльным ремесленничеством (необходимым, например, при создании идеологии), а произведениями искусства; но и они никогда не достигают уровня истинной философии, являющейся результатом высшего накала творческой пассионарности, не могущей быть стесненной рамками убогой идейной базы конкретной формы диктата, т.е. идейно-моральных табу, инвертированных в супер-Я. Произведения этого рода непосредственно служат инструментом внедрения, инъекции стереотипов духа в сознание и даже в подсознание подавляемых; инъекции не только догм идеологии или законодательных табу и поощрений, но и трансцендентных понятий духа, восприятия, морали, красоты, целесообразности, блага. Поскольку комплекс садо-мазохистских компонентов этого слоя не имеет определяющего значения для сопричисления к структуре диктата и сублимация либидо (пассионарности) имеет сугубо творческую окраску, то каузальное снижение уровня и интенсивности гедонизма Оно определяет имманентность снижения (или отсутствия в некоторых случаях) контрдиктатной пассионарности, увеличения роли сознательных, инъецированных аспектов психологической лояльности и самопричисления к конкретной форме и структуре диктата.

Доминантную принадлежность к этому слою, помимо сугубо творческих начал индивидов, определяет соотношение Я и супер-Я. О роли Я говорилось выше. Супер-Я (высшие аспекты цензуры сознания) в случае соответствия индивида функциям этого слоя должно иметь структуру, т.е. совокупность догм, установок, мотиваций, морали, соответствующую максимальному уровню лояльности диктату с точки зрения потребностей гедонизма иерарха. Другими словами, производное собственной активности, проявление конкреции самости должны стать одним из определяющих компонентов активности. При этом данная детерминация должна варьировать при изменении стимуляции Я, т.е. супер-Я индивида, функционально оптимального для этого слоя, должно обладать достаточной пластичностью, а точнее, аморфностью. Это значит, что внутренняя переменная (по Толмену), или совокупность детерминантов активности в значительной степени определяется структурой и характером восприятия, а также характером воспринимаемой объективности. Продолжая далее, следует отметить, что внешне объективная целесообразность мотиваций определяет для индивидов этого слоя конечные активации как непосредственно, через гипертрофированное Я, так и опосредованно, через деформацию и пластичность супер-Я, совместно цензурирующих частично сублимированный гедонизм Оно.

Следующая группа социума, необходимая для эволюции диктата и самого социума, может быть названа контрдиктатной, или контрдиктатно-пассионарной. Хотя в определении и присутствует термин контр-, но эта группа столь же имманентна любой структуре диктата, как и производители, и иерархи. Не следует смешивать контрдиктатную группу с иными мотивационно-ориентированными на действия, связанные с насильственной сменой государственных формаций: революционеры, бунтари и т.д., члены этих групп обычно негативные пассионарии с гипертрофией гедонизма, со средним или низким интеллектом, — такие же рабы духа, как и самые покорные производители, но с мощной тягой, мощными движущими мотивами к собственному гедонистическому превалированию в социуме. Эти группы рассматриваются далее. Контрдиктатные же пассионарии имеют свои имманентные особенности психогенотипа, те мотивационные доминанты, которые приводят индивидов к самопричислению к этой группе вне зависимости от формы диктата или эпохи эволюции.

Контрдиктатные пассионарии — это сравнительно небольшая группа индивидов социума, которая не исповедует сознательно или подсознательно-мотивационно гедонизм в качестве единственного или превалирующего детерминанта жизненных активаций. Эта группа (но не слой диктата, так как она внедиктатна по духу), не определяя конкретно индивидуальных или социальных аспектов эволюционирующего социума, генерирует идеи индивидов, которые меняют лицо цивилизации. Индивиды этой группы — творцы с самой большой буквы, пассионарии духа высшего накала. Эти вершины ума, духа, пассионарности (всегда сублимированной), являясь движущей силой цивилизации во всех ее аспектах, в силу внедиктатности и полного отрицания диктатного стереотипа могут внушать членам рабской структуры диктата преклонение (мыслящим), удивление (примитивам гедонизма), недоумение, неприятие, ненависть. Они являются олицетворением (негативным) жизненной философии (как детерминанты всех мотиваций), антагонистичной подавляющему большинству и в силу этого не принимаемой большинством. Это гимнософисты, Сократ, Диоген, аскеты, мистические отшельники всех времен, это фанатики познания и веры, это теоретики (но никогда не практики) эгалитаризма, это умершие в забвении или случайно ставшие знаменитыми (Роден, Хемингуэй и т.д.) художники, писатели, ученые.

Высший цензор сознания — супер-Я — у этих индивидов достигает невиданной мощи не только в силу психогенотипных особенностей, но и вследствие гигантской мощи гедонизма Оно, сублимируемого интеллектом супер-Я в проявлении гениальности творящего мышления. Я с имманентными критериями внешней адекватности, целесообразности реальному, адаптации обладает минимальным влиянием (или вообще не влияет) на результаты функционирования мышления, разума, поскольку подавляется гипертрофированным супер-Я и творческой структурой психотипа, — продуктом гипертрофии сублимированного гедонизма и интеллекта. Глубинно-подсознательный характер доминант мотиваций у лиц этой группы делает бессильными традиционные методы и инструменты интроспективного принуждения или вовлечения. Потребности могучего интеллекта к активации столь мощно сублимируют гипертрофированный гедонизм Оно, что индивиды этой группы практически полностью отчуждаются от внешних атрибутов гедонизма, иногда, в случае мистической акцентации мысли, в самой радикальной форме (например, гимнософисты или аскеты). В зависимости от характера диктата, его формы, стадии развития технологии и мощи внешних деформирующих детерминантов отношение к этой группе варьирует от физического уничтожения до либерального попустительства деятельности и даже до посмертного возвеличивания, когда такие индивиды не опасны для диктата, а их произведения можно извращать.

В период расцвета формы диктата, при невысоком уровне технологии контрдиктатные пассионарии уничтожаются (Анаксимандр, Сократ, киники, Бруно, Коперник и др.). Развитие технологии определяет необходимость мощных идей не только в конкретных науках, и вследствие этого индивиды данной группы становятся необходимыми или их терпят (Кьеркегор, анархисты, Ницше, Гойя, Босх, Роден и др.). По-видимому, здесь играет роль внешняя, видимая и в первую очередь понятная даже средним умам контрдиктатная сторона творений этих индивидов. Сложность, возможность понимания лишь со стороны интеллектуальной элиты делает их менее опасными для диктата в глазах иерархов. Контрдиктатность Гойи или Эпиктета более скрыта, чем анархистов или Солженицына, вследствие этого и отношение к ним дифференцируется. Мощь сублимации гедонистской основы Оно столь велика, и толерантность гипертрофированного мышления соответствует ей, и вследствие этого садо-мазохистские компоненты мотивационных детерминантов нивелируются, их влияние на структуру мотиваций и активаций становится минимальным, что является еще одной причиной отсутствия самопричисления к диктату, отчуждения от него. Основа диктата — интроспективное подавление — не действует. Остается или уничтожить, или, не замечая, терпеть их наличие, в силу необходимости, что и подтверждают вышеприведенные примеры.

Ни одна система диктата не обходится без наличия в ней негативно-пассионарных (Л. Гумилев) индивидов, представляющих собой некоторую инверсию контрдиктатных пассионариев. Если у контрдиктатных пассионариев могучий интеллект сублимирует не менее мощный гедонизм Оно, то у негативных пассионариев недостаток интеллекта при сравнимом (по мощи) гедонизме либидозно-пассионарного толка приводит к тому, что происходит инверсия цензора — супер-Я, совмещенная с изменением веса Я в общей структуре мотивационной детерминации. Восприятие, совмещенное с Я индивида, являясь структурой отражения в сознании реалий диктата, приводит к тому, что уменьшение моральной цензуры супер-Я становится причиной инверсии сублимационных активаций либидо (пассионарности). Иными словами, пассионарность из детерминанта социальной выгоды, блага, становится детерминантом индивидуального блага в ущерб социальному (а следовательно, и диктатному). В этом слое преобладает садистский характер мотиваций, т.е. агрессивность направлена вовне, на других индивидов социума. Весь этот комплекс: гипертрофия гедонистской основы Оно, увеличение веса внешних восприятий и Я как арбитра целесообразности внешней агрессии и снижение моральных критериев — приводит к появлению в структуре негативных пассионариев: преступников всех мастей, люмпенов, проституток и т.п. Существование этого слоя имеет обоснование не только в дифференциации психотипов, но и в социальной сфере. Именно наличие этого слоя явилось первоначальным импульсом, инициировавшим появление инфраструктур подавления, пенитенциарных систем, которые затем переросли в системы всеобщего подавления. В более упрощенном виде сходная мысль присутствует во многих теориях и трудах (Платон, Аристотель, Эпиктет, Макиавелли, Руссо, Монтень, Гельвеций и др.).

Промежуточные выводы
Из предыдущего раздела читатель может сделать вывод, что реальные структуры конкретных, исторически существовавших форм диктата представляют собой социальные образования, укомплектованные именно в соответствии с вышеуказанными психологическими детерминантами, особенностями психотипа. Если бы это было так, то система диктата представляла бы собой реализацию принципа социально-диктатной целесообразности и являла бы конкрецию максимально эффективную, метафизически стационарную. Слои диктата не есть однородно-серые, монотонные в своей психологической окраске образования со стандартными чертами психотипа, указанными в предыдущем разделе. Взаимосвязь, взаимодействие, взаимовлияние психологических мотиваций индивидов социума в рамках реалий всех аспектов диктата приводит к тому, что слои диктата частично конкретизируются как конгломераты психотипов, отличных от оптимальных, описанных выше. Причина в том, что слои диктата формируются не по принципу функционального самопричисления совместно с принципом социально-диктатной целесообразности, а в соответствии с объективными, природно-социальными реалиями существования диктата. Исторических примеров, подтверждающих это положение, много. Обращение в рабов-производителей путем продажи индивидов, ранее бывших свободными производителями, при всех жестокостях рабства редко приводило к диктатным коллизиям именно вследствие соответствия психотипа производителей-рабов необходимому стереотипу. Положение меняется, когда рабами стали военнопленные. Наличие среди них значительной прослойки пассионарных, агрессивных индивидов с мощной гедонистской мотивационной основой привело к тому, что социальные коллизии внутри структуры диктата становятся и чаще, и страшнее по последствиям для диктата. Достаточно вспомнить восстания зинджей, Спартака и т.д.

Неадекватность психотипа индивидов, составляющих слои диктата, не обязательно приводит к социальным коллизиям. Но от этого зависит эффективность, устойчивость данной формы диктата, длительность ее существования. Например, структура диктата, реализованная в государственном праве, совокупности этических и моральных норм социума и т.п., приводит к тому, что причисление к сопутствующему слою сопряжено с высоким уровнем удовлетворения гедонизма и приближением к иерархам. Кроме того, структура диктата в данном гипотетическом случае такова, что функционирование ее элементов (чиновников, индивидов) оценивается не в соответствии с объективными критериями, а произвольно, из соображений интересов иерархов. Это приводит к тому, что бездарные идеологи и творцы интроспекций подавления не могут создать эффективные идеологические основания диктата и дисбаланс, расхождение между реальностями жизни и идеологией увеличиваются. Влияние интроспективного компонента падает, что приходится компенсировать интенсификацией физического подавления. В конечном итоге это усиливает разнонаправленность мотиваций индивидов социума и диктата и снижает жизнеспособность формы диктата. Примеров тому достаточно много в истории любого этноса, от самых древних времен до современности.

Содержание данного раздела — анализ стереотипов психологии индивидов, входящих в разные слои диктата, — служит основой для последующего анализа психологии групп социума, слоев диктата в их взаимосвязи с всеобщим процессом эволюции диктата.

Естественнонаучные основания психологической модели эволюции диктата
Прежде чем перейти к психологии слоев, групп диктата в их взаимосвязи и их эволюции, а также к эволюции диктата в целом, есть смысл рассмотреть основания этой модели эволюции социума с привлечением частных моделей, теорий, эмпирики из конкретных наук, связанных с человеком, его мышлением. Аргументация модели только доводами психологического и интроспективно-философского плана, несмотря на всю их привлекательность, применимость, имеет тот недостаток, что является производным рационального, без какой-либо достоверной эмпирики, поскольку трактовка исторических событий, как и любая иная теория, может быть весьма различной в зависимости от структуры постулатов и сути модели исторического генезиса. Базирование только на психологическом рационализме приводит к замкнутому кругу спекулятивных идейных построений, умозрительных спекуляций — рациональные постулаты, рациональные модели, рациональные экстраполяции.

Нейроанатомические и косвенные нейроструктурные аргументы
Если принять в качестве постулата распространенную точку зрения о структурной каузальной детерминации психологической активации, т.е. структурной дислокации (в той или иной степени четко детерминированной) психологических функций в мозге человека, то аргументы в пользу теоретических положений, изложенных выше, следует искать, анализируя структуры мозга млекопитающих с различным уровнем сложности социального поведения. Животные, имеющие стадный образ существования, всегда обнаруживают в той или иной степени развитые диктатные отношения в инфраструктуре стада. Опыты с крысами, поставленными (в объеме большой популяции) в условия, связанные с внешними возмущениями, показали удивительные результаты, особенно с точки зрения данной работы. У крыс образовалась сложная иерархия, включающая иерархов, удовлетворявших свою потребность в пище и самках; подавляемых, с минимальной долей удовлетворения потребностей; группу негативно-пассионарных крыс со всеми атрибутами преступного поведения: кражами, грабежами, убийствами, поеданием других крыс.

Иерархические структуры других млекопитающих, особенно близких человеку, например обезьян, также обнаруживают ряд черт диктата. Следовательно, его наличие в социуме связано со структурами мозга, функционирование которых в некотором смысле унифицировано для всех млекопитающих и не связано с высшими аспектами деятельности мозга: логическим мышлением, аспектами, экстраполирующими опыт в ассоциации, творчество и т.д. Однако говорить об этой унификации можно только в общей постановке, так как сложность человеческого социума не сравнима ни с чем и высшие аспекты мышления, как показано выше, имеют огромное влияние на эволюцию диктата и социума. Возможно, стабильность стадных отношений у низших млекопитающих не зависит от вариаций внешних возмущений и объясняется именно отсутствием высших аспектов мышления, психологии. Иначе говоря, возникновение диктата обусловлено психологическими причинами, мотивациями, имманентными всем млекопитающим в их социальной контрдикции (и продуцирующими их структурами мышления), но эволюция диктата обусловлена взаимосвязью внешних возмущений, сопряженных в сознании, и тех сущностей разума, которые являются кардинальными для появления диктата. У крыс или обезьян нет актов самопожертвования во имя высших идеалов, догм, но есть мощный заряд гедонизма — психологическая основа всякого диктата.

Отвлекаясь от чисто количественных измерений мозга, необходимо отметить две основные структурные тенденции строения мозга млекопитающих в эволюционном ряду: 1) появление и гипертрофия (у человека) неокортекса; 2) увеличение веса сенсорных проекций структуры мозга в общей структуре. Наряду с этим имеется сравнительно консервативная структура, не соотносимая ни с сенсорной, ни с регуляторной (гомеостатической) функциями мозга — древняя кора.

Для дальнейшего анализа необходимо привести еще один факт, относящийся к структурно-функциональным особенностям мозга млекопитающих. Повреждения различных отделов неокортекса, как показывает клиническая практика, приводит к исчезновению, к нивелированию некоторых аспектов функционально-психологического плана, относящихся к высшим аспектам мышления; пролонгированной экстраполяции мотивационно-поведенческих актов, оценки и самооценки объектов и интроспекций, осознанных мотивационных инициатив и т.д. Взамен появляется ощущение интегрального комфорта и удовлетворенности и отсутствие ощущения антагонизма объективности, неудобства, неприятности, являющегося движущим детерминантом поведения. Несомненна связь неокортекса как структуры мозга, дислоцирующей те аспекты его функционирования, которые связаны с фрейдовским рациональным компонентом психотипа — супер-Я, высшим цензором движущих мотиваций. Этот факт вместе с эмпирически достоверным фактом эволюционной гипертрофии сенсорных разделов мозга дает возможность дислоцировать структуру Я, непосредственно связанную с восприятием реалий объективного мира с оценкой целесообразности мотиваций, в континуум структур мозга, связанных с сенсорным восприятием. Структурная детерминация и дислокация фрейдовских компонентов психологии и прослеженная их эволюция являются достаточно вескими аргументами, эмпирически подтверждающими объективность этих психологических, рационально порожденных сущностей. Соотнесение подсознания, инстинктивно-глубинной мотивационной основы Оно с древней корой, Я — с сенсорными и сенсорно-моторными структурами мозга и супер-Я — с неокортексом имеет достаточно прочную основу. И хотя положение У. Наута и М. Фейртаг в работе «Организация мозга», безусловно верно отражающее место нейроанатомических моделей в общей структуре познания мышления («Обратившись только к связям внутри мозга, а именно, только к происхождению и назначению различных систем волокон, мы можем создать лишь грубый набросок… Тем самым мы вовсе не касаемся того, над чем человек мучительно размышляет в течение тысячелетий — самой таинственной сущности мозга».), значительно редуцирует ценность подобных аргументов, тем не менее эмпиризм этих аргументов, положений повышает ценность теоретических, рациональных построений, лежащих в основе данной работы. Антропологический фактор — увеличение неокортекса в процессе эволюции человекообразных и проточеловека — является вторым аргументом в пользу детерминации эволюции диктата (но не его наличия) развитием неокортекса как места дислокации супер-Я, высшего цензора, особенно если рассматривать этот фактор совместно с теми последствиями патологий неокортекса, о которых речь шла выше. Другими словами, именно столкновение высших аспектов сознания, восприятия и подсознательного гедонизма детерминирует мотивации индивидов и стереотипы групп, которые определяют эволюцию диктата. Снижение влияния, детерминации мотиваций супер-Я (неокортексом) ведет к исчезновению сугубо человеческих форм диктата — к исчезновению стремления активно противостоять внешним факторам, а не в виде тех поведенческих аномалий, которые описаны в опыте с крысами. Детерминация мотиваций структурами целесообразности по отношению к объективным реалиям, структурами адаптации поведенческих актов, функционально дислоцированным (здесь, как и ранее, дислокация не означает физического размещения, а по семантике это ближе к смыслу — эта структура детерминирует в основном те аспекты, функции, мотивации, о которых идет речь) в древней коре, и подсознательным гедонизмом вызывает возникновение рефлекторных дуг, активационных конкреций мотивационной основы, связанных с пассивной или инстинктивной реакцией на внешние возмущения: убежать, вступить в бой с конкурирующим самцом, урвать пищу, сменить ареал обитания и т.д.

Предваряющими доминантами, преамбулами структурной организации мозга и его каузальных активаций, как показывают вышеприведенные поведенческие опыты над животными, являются наличие подсознательных активаций древней коры, развитые структуры восприятия, включая структуры сенсорных ассоциаций и экстраполяционных потенций, и необходимая дифференциация характеристик жизненной агрессии, доминантности индивидов социума (стада), у людей имеющая форму десублимированного либидо (пассионарности) как функционального аспекта древней коры. Эти характеристики мозга свойственны млекопитающим на той стадии эволюции, на которой проявляется тенденция к стадному образу существования, т.е. к той форме социума, которая подразумевает существование примитивных форм диктата. Развитие мозга, продуцента всех аспектов мышления и психики, приводит к развитию тех его структур, которые реализуют новые функции, активации, новые психологические конкреции, и именно с этого периода начинается фаза эволюции диктата как формы социума людей.

Рассмотрим еще одну совокупность эмпирических данных, касающихся функционирования мозга, в контексте данной работы. Речь пойдет о структурной детерминированности, адекватности структур мозга и функциональных активаций, связанных аффекторно-эффекторными актами, т.е. связанных непосредственно со структурами восприятия, внешними отношениями и объектами и уровнем целесообразности поведения. Многими исследователями эмпирически установлено, что часть функций мозга достаточно строго структурно локализована, а часть имеет весьма размытые структурные дислокации. На первый взгляд может показаться, что эти факты далеки от сути психологических детерминантов эволюции диктата и социума, но это не так. Достаточно четкую дислокационно-структурную детерминированность обнаруживают функции мозга, связанные с восприятием и выработкой реакций на внешние возбуждения, на объекты и отношения внешнего мира, не связанные с культурными, социальными, идейными и т.п. проблемами, т.е. высшими субъективными детерминантами поведения. Это зрительная, слуховая, соматосенсорная и другие сенсорные структуры мозга. Иной структуре соответствуют те стороны жизни человека, которые связаны с культурными и мыслительными детерминантами поведения — это кора, подкорка и т.д. Детерминированность, структурно-дислокационная локализация сенсорных функций мозга, непосредственно осуществляющих акты восприятия и связанные с ними акты целесообразного поведения, является причиной того, что обучение, адаптация к внешним объектам и отношениям представляют собой конечный континуум реакций — стереотипов, рефлекторных актов, сходных с теми, которые упоминались выше. Конечность континуума простых реакций на аффекторные воздействия определяет тот факт, что минимизация аспектов мышления приводит к доминированию тех аспектов, которые непосредственно отражают внешние объективные сущности и отношения, вынося их в ранг единственных сущностей-детерминантов. Разумеется, это имеет место в идеальном случае, когда подсознание, Оно (древняя кора в функциональных активациях гедонистско-либидозного толка) малоактивно, т.е. когда подсознательная детерминация движущих мотиваций нейтрализована, нивелирована действием внутренних и внешних факторов, в основном диктатного плана. Отсутствие структурной локализации, сущностей детерминации высших, человеческих функций мышления, мозга, разума является причиной того, что внедрение, инъекция культурных догм, установок, теорий в сознание с помощью обучения в самых разных реалиях приводит к различным реакциям. Поскольку реакции есть производное интроспективных детерминантов (в стереотипных внешних условиях), то диссипативность, вариативно-индивидуальная стохастичность структур, продуцирующих эти высшие детерминанты, являются следствием формирования тех вариантов психогенотипа, который служит основой диктата в социуме и его эволюции. Если принять за реальную, за соответствующую истинному положению вещей теорию гештальт-восприятия (Вертгеймер), т.е. восприятие внешнего объектного мира в виде целостей (гештальт) с имманентными чертами и отношениями приводит к интерпретации реакций на аффекторные воздействия как вероятностных реакций, адекватных ассоциациям, определяемым как характером аффекторных сущностей, так и, в значительно большей степени, состоянием реагирующего мозга, т.е. интроспективными структурными детерминантами. Это положение также можно читать аргументом опытного характера в пользу психологических оснований данной работы.

Нейрофизиологические эмпирические аргументы, подтверждающие психологические основы данной работы, обусловлены характером нейронной и секреторной активности. К первым факторам, например, относятся процессы, активируемые гипоталамусом, который помимо регуляторных процессов солевого, водного обмена и т.д. определяет чувство голода, а также вкупе с лимбической системой влияет на эмоции и мотивации человека. Установленная опытным путем локализация медиаторов в тканях мозга, например моноаминов: норадреналина, дофамина, серотонина имеет важное значение с точки зрения данной работы, так как, например, норадреналиновые нейроны оказываются причастны к функционированию центра удовольствия, к регуляции настроения. С другой стороны, некоторые стороны деятельности мозга, его особенности, мотивации определяются действием гормонов внешнего, по отношению к мозгу, плана, например, тестостерона, помимо многих других функций детерминирующего уровень агрессивности. Двусторонняя регуляция поведенческих структур эндокринными факторами свидетельствует о том, что главные, жизнеобеспечивающие структуры поведения, так же как гедонизм (удовольствие), пассионарность (либидо), обслуживаются подсознательной деятельностью мозга, поскольку гормональную активность мы осознанно ощущаем лишь в конечном виде, т.е. в виде желаний, ощущений, эмоций, иногда совмещенных с категориями сознательными, сопутствующими им. Кардинальные подсознательные мотивации, перешедшие в сознание, далее стимулируются либо подавляются центром сознания. Аспекты цензурирования, безусловно, связанные с образным и логическим мышлением человека, и есть то, что отличает глубинную сущность социума человека от социума (стада) животных. Структура диктата в стаде животных определяется внешними и подсознательными доминантами индивида: сравнительными размерами, силой, уровнем агрессивности (уровнем тестостерона) и представляет собой примитив силового диктата. Развитие мышления (не его аппарата, а его производных: мыслей, представлений, категорий и т.д., необходимых социуму для его жизнеобеспечения, влечет усложнение взаимоотношений и отход от примитивных доминант диктата.

Приведенный выше краткий анализ эмпирических данных, аргументирующих базовые психологические положения данной работы, дает возможность утверждать, что постулируемые сущности и теоретические построения на их основе имеют не только рациональную, интроспективно умозрительную, но и естественнонаучную основу. Следующим шагом, предваряющим осмысление непосредственно эволюции диктата, является анализ психологии социальных групп, составляющих структуру диктата и составленных из отдельных людей, неповторимых в своей индивидуальности.

Психология слоев диктата — его эволюционная основа
Выше вкратце приводился тезис, что стереотип индивида, имманентный слою диктата, представляет собой тот вариант психотипа, который обеспечивает наиболее эффективное функционирование слоя диктата и всей формы в интересах социума и иерархов. По теории Мэслоу, подкрепленной большим объемом опытных данных, доминантный психотип составляет примерно 5% объема популяции млекопитающих, как среди крыс, так и среди людей. В фазе формирования диктата, его расцвета большую часть из этих 5% поглощают слои диктата, непосредственно связанные с осуществлением диктата: проводники, исполнители, сопутствующие слои. В статической фазе диктата, в которой принадлежность к слоям подавления, связанная с удовлетворением гедонизма в большей степени, чем у производителей, становится атрибутом кастовым, не связанным с функциональной адекватностью индивида: при этом кастовость становится наследственной, происходит конгломерирование в слоях диктата индивидов с самыми различными психотипами. В слои исполнителей проникают индивиды с психотипом производителей, доминантные, пассионарные индивиды с мощной либидозно-гедонистской основой мотиваций — в производители, лишенные всяких творческих талантов индивиды с примитивным гедонизмом утилитарно-материального плана — в сопутствующие слои, а в иерархи попадает вообще кто угодно — от рабов по психологии до одержимых маньяков и патологических садистов. Вместо функциональной единонаправленности мотиваций, обусловленной сходством, стереотипом основных мотиваций слойных психотипов, континуум слоев трансформируется в совокупность мотиваций (в каждом слое и в целом в структуре диктата) самого разного направления. Реальный социум превращается в структуру интроспективно крайне сложную, без ярко выраженных, поверхностно ясных законов психологической детерминации эволюции диктата и социума. Но это поверхностный вывод. Сущность интроспективной основы эволюционного генезиса диктата объясняется вышеизложенными стереотипами психологии слоев диктата совместно с некоторыми законами психологии групп, коллективов. И не самую последнюю роль здесь сыграют данные опытов и теорий Мэслоу. Даже при самом равномерном распределении, диссипации 5% доминантных индивидов во все слои, т.е. если предположить, что 5% каждого слоя будут доминантными (что может иметь место при длительной эволюции и смешивании генофонда, приводящим к равномерности), то влияние этих доминантных особей на структуру слоев, их мотивации, на деформацию их коллективных действий будет различным — в зависимости от фазы эволюции диктата, конкреций структуры и т.д.

Рассмотрим изменения структуры мотивационной основы слоев в связи с диффузией иных психотипов. Поскольку иерархи определяют эффективность формы диктата в крайне незначительной степени, то рассмотрение этих групповых интроспективных деформаций начнем со слоя проводников и исполнителей подавления. Предположим, что в силу численного превалирования слоя производителей в эпоху статического состояния диктата слой проводников в результате взаимной диссипации, диффузии формируется за счет слоя производителей, т.е. пополняется индивидами со стереотипом психотипа, мотивационно-детерминантной основой, присущей индивидам именно этого формирующего слоя. Это значит, что слой проводников диктата включает в этом случае индивидов с низкой пассионарностью, регрессирующей либидозной доминантой, отсутствием или низким уровнем интеллекта (сравнительно с творцами или сопутствующими), доминированием Я, формированием супер-Я в основном реалиями внешнего мира, реалиями подавления, с минимальным компонентом супер-Я в сущности сублимированного либидо, доминированием мазохистского компонента в комплексе доминант. Как видно из перечня этих основных доминант стереотипа производителей, среди них нет доминант, которые бы входили в антагонизм, противоречили бы назначению слоя подавления. Некоторые из них понижают эффективность функционирования этого элемента структуры, другие индифферентны к его целевому назначению, но они не входят в антагонизм с функциональной целесообразностью. С другой стороны, та доля доминантных индивидов, которая в силу социальной диффузии инвестируется в слои производителей, в силу особенностей своего психотипа приобретает характер групповой доминанты, доминанты группового поведения. «Много фанатиков не нужно, их роль — вести за собой рабов, покорных, как овцы» (Сунь Цзы).

Доминантные особи, вне зависимости от фактической принадлежности, определенной в силу общественных, политических, этнических и любых других причин, являются носителями такого комплекса психомотивационных доминант, которые делают их движущей силой, инициирующей и увеличивающей эффективность любого слоя диктата. Этот фактор групповой психологии — психомотивационная инициация функциональной активации слоев диктата — доминантными индивидами негативируется или минимизируется в тех формах диктата, где определяющим фактором причисления индивида к слою является кастовость, т.е. принадлежность от рождения к той или иной касте, слою социума, слою диктата. Не следует ассоциировать эти касты с традиционным понятием «классы» как элементы инфраструктуры экономической жизни социума (в соответствии с Марксом). Наследственные военные касты Пруссии, сословия древнего Египта, торговые сословия всех времен, неформальные касты экстремистских форм, не являясь классами при любой точке зрения, в то же время представляют собой замкнутые формы слоев и субслоев диктата. В этом случае, опять-таки в силу того же количественного превалирования производителей, большая часть доминантных особей остается в составе производителей. Они, не имея возможности проявить свою основную черту — стремление к доминированию, к социальному и гедонистскому превалированию (как в случае их попадания в число исполнителей), инвертируют в подсознательном комплексе и в сублимированно-осознанном виде свою агрессивность, доминантность в формы, связанные с различными реалиями негативной пассионарности: уголовно-преступную, социально-инверсивную, мятежную. Эта инверсия порождает крупных преступников, организованную преступность, пиратство, революционеров всех мастей, среди женщин — феминисток, апологеток извращений и отрицательниц семейных форм диктата. Другим фактором инвестиции производителей в слои проводников является внесение в общий психомотивационный конгломерат слоя тех особенностей психотипа, которые связаны со стремлением к стереотипу, с безынициативностью, ориентацией на структуры целесообразности поведения в соответствии с объективными отношениями, отражаемыми восприятием (Я). Внесение этих черт в структуру подавления приводит к снижению эффективности функционирования слоя, так как комплекс черт производителя подразумевает стремление к подчинению, некоторую инверсию мазохистского компонента мотиваций.

Отсутствие контрадикций между психотипом производителя и функциональным назначением слоя проводников не умаляет факта несоответствия, неадекватности психотипа производителя и проводника подавления. Тенденция инициативных индивидов доминантного плана к пассивному исполнению чужой воли приводит к бюрократизации структуры, и в стадии гипертрофии — к самозамыканию, функциональной самозавершенности слоя. В этой стадии слой становится «вещью в себе» для диктата, функционируя лишь в собственных интересах, вне связи с интересами диктата в целом и собственным назначением. Исходом эволюции в этом случае чаще всего бывает смена формы диктата или кардинальное изменение структур. С другой стороны, степень превалирования в слое доминантных инвеститов, а следовательно, уровень детерминации ими функциональных активаций слоя зависит от фазы генезиса диктата и конкретной формы диктата. Возникает замкнутое кольцо, а скорее, цепная реакция психологических причин и следствий: объективные детерминанты вкупе с интроспективными аспектами диктата есть причина существования конкретной формы диктата и фазы его генезиса, в свою очередь детерминирующих структуру конкретных институтов подавления, степень, уровень интроспективности диктата. Последние детерминируют как степень диссипации доминантных индивидов в слоях, так и уровень их воздействия на функциональные процессы в слое диктата — детерминанты эффективности.

Рассмотрим другие варианты диссипации, взаимной диффузии слоев диктата. Сопутствующий слой, сам являясь необходимой структурой подавления, с соответствующими чертами психологической вовлеченности, лояльности духа (по крайней мере, поведенческой, декларируемой) и другими, инвестируясь в слой подавления, вносит незначительные изменения в суть функциональных активаций и коллективной психологии слоя. В отличие от производителей, этот слой численно невелик, и число инвеститов-пассионариев, доминантных индивидов, вносящих свой вклад в континуум движущих мотиваций слоя, незначительно. Стереотип психотипа индивида этого слоя таков, что он мало что может изменить в сути коллективных активаций этой структуры диктата.

Во многих формациях в континуум исполнителей попадают индивиды, по своему психотипу относящиеся к негативно-пассионарным. Примеров служения диктату лиц с криминальными наклонностями сколько угодно, но дело даже не в этом. Вовсе не обязательно индивиду быть преступником, чтобы быть отнесенным к негативным пассионариям. Внешние обстоятельства, сдерживающие мотивации могут в конкретной обстановке удерживать от криминальных активаций, и вследствие этого негативная пассионарность остается психологической потенцией. В других обстоятельствах: войны, мятежи — эти факторы перестают сдерживать, и индивид попадает либо в акцидентные негативные пассионарии, либо, что бывает довольно часто, в адепты структуры подавления диктата. Подобный исход имеет глубокие последствия для деформации структуры и активации этого слоя, особенно сути его мотивационного стереотипа.

Инфильтрация, диффузия пассионариев слоя производителей, в эпохи бурных социальных, этнических и прочих коллизий переходящих из негативных пассионариев в функционеры слоя подавления, приводит к последствиям, которые детерминированы особенностями стереотипа психологии, особенностями мотивационного комплекса. В первую очередь это примитивный гедонизм материального толка, низкий интеллект без каких-либо творческих инициаций, тенденциозное стремление к внешнему и внутреннему, духовному единообразию и в силу этого — неприятие нестандартного, не укладывающегося в рамки, очерненные примитивными жизненными представлениями: стремление к рабскому подчинению, совмещенное с тенденцией к доминированию. Инфильтрация больших контингентов негативных пассионариев в слой подавления приводит к доминированию или хотя бы к ощутимому влиянию комплекса их мотиваций на совместные активации этого слоя.

Сползание к силовым формам диктата, часто в форме самого жуткого физического и морального террора является прямым следствием подобного процесса. Античные тирании, маздакизм, Савонарола, Робеспьер, революции (успешные мятежи) всех расцветок являют яркие примеры этого положения. Структуры подавления трансформируются в самодовлеющие, интроцелевые сущности под влиянием также и других аспектов, характеризующих психотип этого инфильтрата. Недостаток интеллекта, точнее, минимальная или отсутствующая сублимация гедонизма в творческие активации приводит к гигантским возможностям внедрения в структуру сознания (Я и супер-Я) нехитрых догм диктата, что является причиной, совместно с инверсией знака у высокопассионарных индивидов, формирования фанатиков подавления. Фанатичные адепты декларируемой идеологии, инвестированные в структуру подавления, приводят к тому, что, во-первых, ее функционирование приобретает характер тотального террора, а во-вторых, устанавливается самозавершенность, самодовление этой структуры, этого слоя. Активация подавления в этом случае телеологически отчуждается от целесообразной основы существования диктата и иерархов, в результате чего эффективность подавления (не путать с интенсивностью!) как инструмента функционирования диктата и социума резко снижается. Это происходит из-за уменьшения компонента мотивационного вовлечения и роста компонента внешнего подавления. С ростом технологии, интеллектуально-технической основы социума действие этого фактора усиливается и инвестиции негативных пассионариев в слои подавления во время внешних коллизий приводят к быстрому развалу структуры диктата и социума в целом.

Социальные или этнические коллизии приводят к взрывному характеру подобных диффузий, что является причиной синхронных инвестиций большого (сравнительно с уровнем пассионарности, необходимым для воздействия на массу) контингента негативных пассионариев. В спокойные периоды истории диффузия имеет характер медленного эволюционного процесса и инвестируемые индивиды не оказывают столь мощного влияния на конечные активации слоя. Это если и приводит к сходным конечным деформациям, интроспективным и функциональным, то в значительно меньшей, сглаженной форме. В таком случае активации слоя являют пример усредненно-целесообразного функционирования, в значительной мере детерминируемого формой, структурой, стадией генезиса диктата.

Если сопутствующие слои оказывают минимальное влияние на слой подавления при взаимной диффузии, то контрдиктатные пассионарии не влияют на него совсем по той причине, что структура психотипа индивидов этого слоя социума принципиально антагонистична необходимому стереотипу (по крайней мере, в основных детерминациях) индивидов слоя подавления.

Рассмотрим другую группу социума, осуществляющую монофункциональное соучастие в подавлении — сопутствующий слой, составленный из пассионариев низкого накала, сублимирующих часть своей пассионарности в лояльно-проституированное творчество с имманентным творческим компонентом разума. Этот слой, осуществляющий, объективизирующий интроспективные реалии и инструменты интроспективного подавления, представляет собой структуру, важность и необходимость которой увеличивается с увеличением эффективности диктата вообще и компонента мотивационного вовлечения в частности. Другими словами, из тенденций эволюции глобального социума — рост необходимости этого слоя диктата, что в свою очередь определяет необходимость формирования этого слоя из индивидов, во-первых, соответствующих его функциональному назначению, а во-вторых, руководствующихся (из любых побуждений) лояльными диктату мотивациями. Второй пункт важен не менее первого, так как творческая (квази) суть этой группы подразумевает высокий уровень мотивационного вовлечения индивидов слоя. Это положение еще более усиливается на тех этапах генезиса диктата, когда подавление высокоинтеллектуальных производителей требует глубокого проникновения в сознание, инъекцию идей и мотиваций не только в Я и супер-Я, но и внесение трансцендентных категорий лояльной диктату окраски в разделы пред- и подсознания. Например, производители в ипостаси солдат (во время противодействия внешним воздействиям), идущие на самопожертвование, являют собой реализацию проникновения инструментов подавления в их подсознательных, иррациональных конкрециях именно в эти уровни разума.

В силу естественных социальных условий в сопутствующий слой диффундируют индивиды из всех слоев диктата: проводники, производители, контрдиктатные пассионарии, и часто даже иерархи, что приводит к последствиям, весьма глубоким и неожиданным для интроспективной основы и внешних реалий диктата. Очень часто индивиды этого слоя в силу социальных причин и сопричастности к (псевдо) творчеству в тех формах, которые лояльны диктату и поэтому имеют большую известность (точнее, широко внедряются в сознание принадлежащим диктату пропагандистским аппаратом), окружаются ореолом интеллектуальной элиты социума. Этот ореол вместе с диктатным поощрением является основой высокого места в иерархии социума и диктата, причем этот уровень растет с увеличением значения слоя вообще. В силу этого в слой проникают пассионарные индивиды из производителей и проводников, а также наименее пассионарные из контрдиктатных слоев, причем степень, интенсивность проникновения талантливых, пассионарных индивидов, с одной стороны, характеризует эффективность формы диктата и ее интроспективность, а с другой стороны, является одним из детерминантов (отнюдь не последним) именно этих черт диктата. Рассмотрим один пример — историю конфуцианства в древнем Китае. Конфуций (Кун Цзы), пожалуй, один из самых великих индивидов сопутствующего слоя, один из величайших идеологов диктата всех времен. Догматы иерархического подчинения: семейного, административного, социального, государственного, воплощенного в систему оформленных этических норм, включая и мистическую сущность верховного иерарха (и все это в виде аргументированного учения о всеобщем благе!) — делают конфуцианство желанным идеологическим основанием практически для любой формы диктата. Столь блестящее обоснование диктата и столь совершенные методы инъекции в сознание социума должны были бы сделать конфуцианство основой официальной, декларируемой идеологии Китая. Но это не всегда соответствовало реальному состоянию дел. Правление Цинь Шихуанди характеризовалось централизацией власти, единообразием, бюрократией, жесточайшим террором, подавлением в самых жутких силовых формах. Конфуцианство не только не приветствовалось, оно уничтожалось; его адептов вырезали и закапывали живыми в землю. Интроспективные формы подавления были сведены к табу, детерминированным внешним подавлением. Как и всякий режим подавления данного типа, этот оказался непрочным и развалился в кратчайшее время. На смену пришла династия Хань. При императоре У-ди конфуцианство стало официальной религией, и индивиды сопутствующего слоя (в то время), имевшие высокую пассионарность и интеллект, с помощью системы экзаменов могли получить не только высокий социальный статус, но и высокий административный чин. Империя процветала, развивалась экономика, армия, социум.

Безусловно, не только вышеуказанный аспект детерминирует расцвет диктата и социума, но повышение уровня интроспективности подавления является одним из основных детерминантов прогресса. Отношение к этому слою, его социальный статус определяет характер инфильтрации в этот слой пассионарных умов из других слоев. Поскольку эффективность его функционирования есть прямая производная от творческого континуума этого слоя, то вышеуказанная черта представляется одной из важных. Но слои, диффундирующие в сопутствующий слой своих представителей, инъецируют и некоторые психологические особенности мотивационного стереотипа, соответствующие слою-инъектору.

Производители. Социальные коллизии, связанные с деформацией или сменой формы диктата, приводят к физическому уничтожению значительной части сопутствующего слоя. Инвестированные производители, кроме необходимых функциональных возможностей (наличествующих в той или иной степени), вносят в мотивационно-психологический континуум слоя такие черты, как превалирование цензуры Я над всеми сублимативными активациями, интроспективное отчуждение нового и органичную тягу к стадному стереотипу, приниженно-материальный примитивный гедонизм, и некоторые другие, детерминирующие мотивационные деформации в меньшей степени.

Начнем с первого аспекта. Цензорная доминанта Я над творческими сублимационными активациями, без влияния социально-культурных детерминантов высшего цензора супер-Я, имеет следствием тот факт, что объекты творчества представляют собой продукт отражения существующих реалий в категориях индивидуальной целесообразности в соответствии с восприятием этих индивидов — лояльные диктату отражения в терминах Я и минимизация детерминантов супер-Я в их составе снижают воздействие на сознание подавляемых, так как уменьшается доля универсальных вневременных этических и онтологических категорий и догм, позитивирующих суть интроспективного подавления. Реалии конкретной формы диктата, т.е. ее внешние проявления, отражения которых суть основа творений этих инвеститов, всегда вызывают негативное отношение большинства подавляемых, и отсутствие в творениях идеологических компонентов, связанных с высшими аспектами разума, приводит к мотивационному антагонизму между декларируемой идеологией (продуктом инвеститов) и характером восприятия производителя. Происходит это потому, что производители-инвеститы и просто производители сходны в своем психомотивационном стереотипе и воспринимают мир диктата через призму целесообразных мотиваций Я; инвеститы лояльны диктату в творчестве и в терминах восприятия, реалиях декларируют диктат, подавление как благо, без всякого флера высших категорий бытия и сознания. Производители же воспринимают подавление как акты насилия над ними самими, и без флера высших категорий очень трудно представить в их глазах подавление (в его внешних формах) как благо. Это и является причиной антагонизма и одной из причин расхождения идеологии во всех ипостасях. Кроме того, эволюционирующий социум и диктат подразумевают и эволюцию средств интроспективного подавления, в частности тех, которые продуцируются сопутствующим слоем. Изменение средств воздействия на сознательные и подсознательные мотивации должно затрагивать как их суть, так и формы. Возникает второй антагонизм между детерминантами сознания инвеститов и функциональными нуждами слоя, снижающий эффективность диктата и связанный с органическим отчуждением нового, тягой к духовному стереотипу, консерватизму, что является следствием невысокого интеллекта и слабой творческой сублимативности. Поклонение догмам, святыням, жупелам, пророкам и т.д., т.е. стандартам мысли и духа, вносит в структуру конечных продуктов функционирования слоя эти же компоненты. С течением времени несоответствие реалий объективного мира и декларируемых догм снижает эффективность интроспективного проникновения в сознание и подавления в целом. Пример — характер воздействия на сознание всех ортодоксальных государственных религий, не трансформирующихся со временем.

Наличие в сознании инвеститов такого мощного детерминанта, как примитивный материалистический гедонизм, приводит к декларации этого детерминанта в продуктах творчества слоя. В эпохи спокойной жизни социума этот факт является одной из причин эгоистического самодовления мотиваций, стремления к индивидуально-материальному превалированию, которое внешне не ухудшает стойкости социума. Но в моменты коллизий эта тенденция настолько ослабляет стойкость диктата и социума, что часто приводит к разрушению и того и другого.

Контрдиктатные пассионарии. Этот слой социума, точнее субслой, невелик по объему, но влияние его на все процессы эволюции диктата и социума огромно. Как и любой конгломерат людей, он включает все градации детерминантов творчества — от гигантов мысли и духа до уровня, близкого к уровню сопутствующего слоя. В некоторых условиях, например при высоком общественном и духовном поощрении иерархами активной мысли пассионарии нижнего уровня шкалы контрдиктатности иногда переходят в слой сопутствующих. Имманентный творческий компонент психотипа, совмещенный с мощными сублимативными активациями, приводит к таким реалиям, конкретным актам, которые являют собой идеологическую (сознательную и подсознательную) основу не только данной конкретной формы диктата, но и многих последующих. Отношение к этому субслою, ингредиенту слоя сопутствующих, является одним из признаков эффективности диктата. Помимо приводившегося выше примера с Конфуцием и конфуцианством можно вспомнить Платона и его лояльно-диктатные творения — «Государство» и «Законы», Платон не был признан на родине в период развала демократии и пришелся по душе сицилийским тиранам. Воздействие данного субслоя инвеститов не ограничивается созданием интроспективной идеологии; оно включает в себя разработку глубоких, великих этнических учений и эстетических канонов и догм, произведений искусства. Создание лояльных (интроспективно, духовно) диктату творений таланта, вносящих в сознание идеи и эмоции красоты, добра, блага, духовных добродетелей: мужества, альтруизма, великодушия и т.д. — ассоциированно, подсознательно связывается с конкрецией диктата, перенося, апплицируя ей эти высшие категории разума. Это ассоциативное присвоение, перенос категорий, эмоций, образов приводит к формированию в сознании подавляемых столь мощных структур супер-Я, что способно подавить многие, самые могучие естественные мотивационные детерминанты — самосохранения, гедонизма. Яркий тому пример — совокупность идеалов этического плана, объединенных категорией «калокагатия» в античной Греции эпохи расцвета; реализация идей, догм, образцов, ассоциируемых этой категорией, в великих произведениях искусства и связанный со всем этим уровень эффективности интроспективного диктата, позволявший не только доминировать этнически, но и выработать такие мощные структуры подавления в интроспекции индивидов, что акты самопожертвования в то время не были чем-то из ряда вон выходящим.

Иерархи. На некоторых стадиях генезиса диктата, в определенных условиях (обычно в эпохи социальных, идейных, этнических коллизий) появляются люди, являющиеся фактически сопутствующими, но для разных форм создающие и талантливо пропагандирующие идеологию, становящуюся затем официальной, декларируемой идеологической основой формы диктата. Это может быть и новая идейно-теоретическая система, и компиляции известных догм и установок, и кардинальная смена декорума старых теорий. Примеры: Маздак, Мухаммед, Савонарола, Французская революция 1793 г. и Робеспьер, фараон Эхнатон, Мао Цзедун, классический фашизм в Италии и его дикая немецкая конкреция и т.д. В основе этих теорий часто лежат идеи конъюнктурно-демагогические, с флером эгалитаризма, и совершенно необходимым компонентом персонификации апостола идеологии (обычно индивида сопутствующего слоя), с приданием ему черт мистической непогрешимости.

Ранее было показано, что это одна из самых удобных ширм для авторитарных тираний экстремистского характера. Если в традиционных сопутствующих структурах акты творчества есть имманентные сублимативные активации в той или иной степени мощного гедонизма (либидо), то иерархи в ипостаси сопутствующих при фактически той же основе творчества по сути проходят через все слои диктата: контрдиктатные пассионарии (часто), негативные пассионарии на втором этапе (так как перевороты всегда связаны с негативной диктату пассионарностью), иерархи в результате (при успешном перевороте) — но всегда по внутренней сути остаются как бы сопутствующими. Происходит этому потому, что их психотип не типичен для иерархов, с их доминантой гедонизма в рафинированном виде, без всяких инверсий и сублимаций Я и супер-Я. В сущности это не иерархи, инвестированные в сопутствующие слои, а индивиды сопутствующего слоя (будущей формы диктата), в результате социальных коллизий попавшие, инвестированные в иерархи. Возможно, этим и объясняется тот факт, что во время существования этих форм диктата идеология и ее пропаганда в социуме во всех формах — от прямой инъекции догм в сознание до подсознательных форм, связанных с искусством — становится одной из самых кардинальных сторон общественной жизни, если не самой главной, а ее официальные институты и носители получают самый высокий социальный и диктатный статус, смыкаясь со слоем высших проводников. Это справедливо не только для государственных форм диктата, но и для других: партий, банд и др.

Негативные пассионарии и проводники (адепты) диктата. Разница этих двух слоев лишь в направлении их активности, знаке мотиваций. Структура мотиваций, их подсознательная и сознательная основа у стереотипов этих слоев идентична, но внешние, социальные условия определяют их конкреции, лояльность или негативность диктату. При изменении условий, например изменении структур или формы диктата, часто происходит инверсия знака пассионарности, и проводники становятся негативными пассионариями и наоборот. Инвестирование индивидов этих групп, слоев диктата в силу особенностей их психотипа приводит к негативным последствиям для эффективного функционирования сопутствующего слоя. Отсутствие творческих талантов, низкий уровень творческой сублимации гипертрофированного гедонизма структурами сознательного цензурования, эгоцентризм со значительным садистским компонентом — это те качества, которые имманентны данным инвеститам и которые могут лишь негативно влиять на эффективность активаций слоя. Нужно отметить, что фактически инвестирование в сопутствующий слой индивидов двух рассматриваемых слоев происходит не столь часто и интенсивно, как других: точнее, это имеет место, когда сопутствующие слои в силу внешних обстоятельств или особенностей конкретной формы диктата приобретают высокий социальный и диктатный статус, т.е. гипертрофируются материальные возможности удовлетворения гедонизма, например при описанных выше экстремистских и тотально-интроспективных формах диктата.

Слой негативных пассионариев и его инвеститы
Этот слой — резервуар, собирающий индивидов других слоев, причем в отличие от слоев иерархов, производителей и т.д., в своей основе имеющих наследственную преемственность, слой негативных пассионариев формируется только за счет зрелых индивидов других слоев и вследствие этого представляет наиболее пластичную, адаптивную структуру диктата. Детерминанты формирования и развития (или регресса) этого слоя имеют как внешние — внутрисоциальные и объективно-природные, так и интроспективные компоненты. Объективные конкреции диктата в культурной, социальной, интеллектуальной, законодательной, пенитенциарной и других сферах социума в отраженном в сознании виде, сталкиваясь с интроспективными, психологическими, мотивационными детерминантами индивида (в его сознании) при наличии антагонизма и достаточного уровня активационных мотиваций приводят индивида к самопричислению к негативно-диктатным пассионариям. К интроспективным доминантам, имманентным для такого самопричисления, относятся минимальная цензура супер-Я, гипертрофия гедонизма в активно-десублимированной форме и детерминация активаций преимущественно эгоцентристской гедонистской основой Оно подсознания, при некотором участии цензора отраженно-объективной целесообразности Я. Как видим, сходство с психотипом иерархов налицо, и при отсутствии возможности инвестиции в иерархи, достаточном уровне пассионарности индивид переходит в негативные пассионарии. При этом характер инвестирующего слоя не играет роли — все слои поставляют инвеститов в этот слой диктата при различных условиях. В результате удачных переворотов и полной смены функционеров диктата наиболее пассионарные индивиды слоев с максимальным удовлетворением гедонизма переходят в негативные пассионарии — контрреволюционеры, бандиты и т.д. В спокойные эпохи эволюции диктата наибольшее число инвеститов пополняет слой производителей за счет наиболее пассионарных своих индивидов.

Большую роль играет структура диктата и отношение его к пассионарным индивидам с неудовлетворенным гедонизмом. Завоевательные или гражданские войны, этническая экспансия (например, конкиста в Южной Америке) поглощают большое количество пассионариев нижних уровней иерархии диктата, давая им возможность удовлетворить гедонизм за счет завоеванных или в конце концов растерять, снизить уровень индивидуальной пассионарности. Неэкспансирующие этносы на некотором этапе эволюции аккумулируют заряд негативной пассионарности, и он приобретает черты инфраструктуры в виде организованной преступности, мятежных организаций, просто уголовников. В общем, можно сказать, что если инвеститы других слоев приводят к деформациям, чаще всего негативным, имманентного стереотипа мотиваций индивидов конкретного слоя, то слой негативных пассионариев является в своей основе каузальным следствием инвестиций остальных слоев социума и диктата. Иными словами, только вариации, мутации психотипов индивидов других слоев, стимулируемые или негативируемые объективностями диктата, порождают, формируют и определяют эволюцию этого слоя. Эволюция этого слоя диктата в исторической ретроспективе обнаруживает некоторые интересные закономерности. Одна из них — смыкание государственно-бюрократического подавления форм диктата с превалирующей интроспективностью с различными конкрециями негативной пассионарности.

Рассмотрим это положение в исторической аргументации. Причина, по-видимому, в том, что гипертрофия интроспективных структур подавления приводит, во-первых, к функциональному ослаблению структур силового диктата, а во-вторых, к развитию систем общественных норм, догм, установок, сдерживающих, ослабляющих возможности силового диктата. Следствием этого является необходимость использования для целей подавления части негативных пассионариев. Исторических фактов много: это и государственное пиратство всех времен — от античности до европейской глобальной экспансии, и использование банд и преступных обществ для целей подавления — древний Иран, Китай, современная история капиталистических гегемонов, это и конкретное врастание слоя негативных пассионариев в структуру иерархов — США конца двадцатого века. С другой стороны, при превалировании силового подавления происходит обратный процесс. Силовое давление на сознание, создание запретительных структур в мотивационных комплексах при мощном гедонизме, свойственном потенциальным негативным пассионариям всех слоев, приводит не к желаемому стереотипу (на базе страха), а к усиливающемуся мотивационному антагонизму, разнонаправленности мотиваций диктата и индивида (потенциального негативного пассионария). Пассионарность и мотивационный антагонизм вызывают прорыв гедонизма в инициирующие активаты действий, поведения, в направлении, обратном интересам диктата — всегда связанным с отчуждением благ. И диктат, и негативные пассионарии для удовлетворения гедонистской доминанты, не сдерживаемой ничем, пользуются теми же инструментами, точнее, инструментом — индивидуальным отчуждением в свою пользу материальных и иных благ, производимых другими. На это покушение на свои коренные интересы диктат отвечает усилением тех инструментов подавления, которыми располагает — силовым подавлением, что в свою очередь усиливает и интенсивность негативизма мотиваций, и континуум индивидов, вовлекаемых в этот слой, и не только за счет производителей. В истории это явление реализуется и в виде роста (аномального) преступности, и в виде социального брожения, завершающегося спонтанными мятежами (которых множество в истории каждого этноса), и в виде духовного и социального отчуждения от диктата — религиозные и мистические секты всех возможных конкреций.

Из вышеизложенного можно сделать вывод, что негативные пассионарии есть слой, структура диктата, существование и пластичность которой определяются наличием потенциальных его компонентов (в смысле необходимого психотипа) во всех слоях социума, и проявляются акцидентно под действием объективных черт и характеристик — структурных, функциональных, субъективных и т.д., присущих данной конкретной форме диктата. Характер этого слоя и его соучастие в общем функционировании диктата может служить объективной оценкой степени интроспективности диктата, а также уровня мотивационного вовлечения, а следовательно, и фазы эволюции диктата.

Контрдиктатные пассионарии
Если негативные пассионарии есть продукт диктата, его структуры и конкреций, то контрдиктатные пассионарии есть имманентная, универсальная и инвариантная черта социума — от стада до высокоорганизованного государства. Гениальные особи есть в каждом конгломерате млекопитающих, что особенно хорошо проявляется в стаде наших ближайших соседей по шкале эволюции — обезьян, достаточно вспомнить известные опыты с обезьянами, проводимые французскими исследователями на атоллах Тихого океана. Гениальное, выдающееся мышление, связанное с развитым аппаратом высшего цензора, и приводит к появлению этого небольшого слоя индивидов. Гениальность творчества связана с полным сублимированием гедонизма Оно, и вследствие этого детерминация поведенческих структур подсознательными гедонистскими мотивациями минимальна или отсутствует. Минимизация этого базового компонента — гедонизма мотиваций, на котором основываются любое подавление и любая форма диктата, является той причиной, по которой этот слой назван контрдиктатным. Индивиды этой группы мотивационно отчуждаются от диктата, т.е. не самопричисляют себя к структуре конкретной формы диктата. Именно этот компонент является основой самопричисления, а не принятая социумом, возвеличиваемая диктатом творческая активация индивида. Слава и известность творчества есть следствие лояльности диктату и понимания толпой, что не всегда является признаком гения духа. Контрдиктатные пассионарии — это и человек, изобретший плуг и водяное колесо, это Левкипп и Канада, это гимнософисты и мистики Индии, алхимики средневековья, математики и звездочеты древнего Египта, это Ницше и Кьеркегор, это Сократ, Диоген, Анаксимандр, это Босх, Роден и многие, многие другие, известные, а чаще, неизмеримо чаще — неизвестные человечеству и не понятые им люди. В тех случаях, когда их творческая деятельность не связана с материальным миром, миром борьбы и производства, их произведения представляют собой продукт гениального отражения реалий окружающего мира, социума, диктата — величайшие произведения философии, искусства. Связь с диктатом ограничивается именно этой отраженно-интроспективной формой, без тех компонентов гипертрофии материально-гедонистских отражений в сознании, которые определяют сопричисление других слоев. Именно эта черта — врожденность психотипа контрдиктатного пассионария определяет и характер коллективной психологии, и инвестиционные деформации. Хотя в данном случае говорить о коллективной психологии и инвеститах не совсем верно, так как индивиды этой группы не объединены в функционировании, их активации в структуре социума имеют сугубо индивидуальный характер. Инвестиции же в данном случае — уместный термин лишь с обратным знаком, т.е. отчуждение индивидов от этого слоя в силу давления диктата или объективных естественных факторов, вследствие именно врожденности психотипа. Никакие внешние факторы не могут сформировать контрдиктатного пассионария, они могут лишь подавить (в некоторых случаях) его мотивационную основу. Рассмотрим факторы, определяющие наличие и интенсивность этого отчуждения. Контрдиктатность пассионария ума и духа есть в своей глубинной основе отражение конкреций диктата (всех аспектов, прямых и косвенных) в сознании мыслителя, причем характер отражения, его интроспективная сущность, предваряющая акты творчества, определяет структура комплекса высшего цензора супер-Я — комплекса этических, эстетических, онтологических и других идей, догм, табу, воззрений. Следовательно, первый фактор — конкреция формы диктата, при которой творит пассионарий. Второй, связанный с первым, — сила давления на контрдиктатных пассионариев со стороны структур подавления, так как способность к контрадикции диктату определяет врожденный уровень пассионарности и при некотором, достаточно высоком уровне подавления пассионарность конкретного индивида может оказаться недостаточной для активного антагонизма. Еще один фактор, также связанный с первыми двумя, — это характер и сущности структуры супер-Я, инъецированные в сознание органами воспитания и образования. Но действие этого фактора несколько нивелируется тем, что высокий уровень мышления и пассионарности делает контрдиктатных пассионариев крайне невосприимчивыми, устойчивыми как к инъекции лояльных догм и идей, так и к цензуре Я, примиряющей с воспринимаемой (отраженной) действительностью.

Проанализируем конкретный характер деформации психомотивационной основы каждым фактором, используя исторический материал и рассматривая психологические детерминанты внедиктатности этого слоя в исторической ретроспективе. Форма диктата, фаза генезиса, суть и инструменты подавления определяют многие черты функционирующего социума, как социальные, так и индивидуальные. Контрдиктатные пассионарии не составляют исключения. Выше была показана связь между уровнями силового и интроспективного в структуре подавления для негативных пассионариев. Эти же факторы детерминируют и деформации слоя контрдиктатных пассионариев. Силовой диктат, при превалировании в общей сумме инструментов подавления, подразумевает полное пренебрежение мотивациями подавляемых и детерминацию их активности с помощью негативных табу и физического наказания, т.е. ущемления, принижения, подавления индивидуального гедонизма. Репрессии в духовной среде, а следовательно, и поведения воздействуют, помимо (отчужденно от) структур высшего цензурованная опосредованно через Я на подсознательный гедонизм. Но выше было показано, что основа психогенотипа контрдиктатных пассионариев базируется на отрешении от стратегически-жизненного гедонизма и минимизации цензуры Я, с доминированием в самой превосходной степени структур супер-Я и сублимированного гедонизма в форме творчества и пассионарности. Таким образом, силовой диктат при минимальном уровне интроспективности не затрагивает основы мотивационного комплекса слоя и его активации. Рабовладение в античных этносах — ярчайший тому пример. Древний Рим и Греция, Иран, Китай и еще раньше Шумер, Элам, Аккад являют собой пример активности творчества контрдиктатных пассионариев. Философы, математики, скульпторы и т.д., чьи творения не представляют собой апологию (явную или скрытую) диктату, в эти эпохи творят и дают мощный толчок эволюции социума. Но как только силовой диктат рабства дополняется интроспективными компонентами, например в Афинах эпохи Эфиальта и Перикла, то начинается деформация слоя и его деятельности. Анаксагор, Сократ — яркие контрдиктатные пассионарии — уничтожаются, а появляются духовно деформированные творцы сопутствующего слоя: Иктин, Калликрат, Фидий, далее Платон.

Рассмотрим второй случай — ортодоксальный превалирующе-интроспективный диктат. Конечный объект, цель подавления — тот же базовый, глубинный гедонизм подсознания, но подавление происходит опосредованно через Я и в развитом виде в основном через категории и аспекты супер-Я. Инвестиция лояльных догм, табу, идей и в конце концов инверсия мотиваций на всех уровнях сознания обеспечивается воздействием (при этой форме) на структуру именно супер-Я. Эта структура разума, являясь объектом интроспективного подавления, в то же время представляет собой структуру, кардинально детерминирующую суть активаций этого слоя. Это и является основной чертой деформации психогенотипа и инициирует отчуждение индивидов от этого слоя. Инверсия негативных табу и превалирующий компонент позитивно-мотивационного вовлечения приводит к тому, что сублимативно-творческие активации гедонизма (либидо) получают гедонистское поощрение, стимуляцию и возникает рефлекторная связь между творчеством и гедонизмом (произвольных конкреций), неизбежно ассоциируемая с диктатом, генерирующим эти конкреции гедонизма. При некоторых, вполне определенных взаимных уровнях пассионарности, творческой сублимативности гедонизма в рафинированном виде, структур Я и супер-Я в комплексе, детерминирующем активации, может возникнуть ситуация, когда контрдиктатность (мотивационная) уменьшается и в качестве доминанты начинает превалировать гедонизм (поощряемый диктатом), совмещенный с лояльным творчеством. Осознанно или нет, осмысливая свои действия в сознательных категориях или творя лояльные произведения искренне, подсознательно, контрдиктатный пассионарий в этом случае проституирует свою суть и функциональное предназначение в структуре социума и диктата.

Отчуждение контрдиктатных пассионариев безусловно усиливает, кардинально улучшает функционирование структур, обеспечивающих интроспективное подавление, повышая эффективность диктата в целом, но появляются и негативные аспекты этой деформации. Контрдиктатность, а точнее, внедиктатность, отчужденность мотиваций и творчества от интересов диктата является причиной и основой свободного полета духа, творчества. Новые идеи в науке и философии, новая техника, новизна в литературе и искусстве — все это есть продукт активности контрдиктатных пассионариев, и в то же время именно эти аспекты социума являются основой его эволюции. Усиление же диктата за счет отчуждения части этого слоя (и без того небольшого) по вышеприведенным причинам приводит к пролонгированному ослаблению творческого компонента духовного континуума социума и, следовательно, к замедлению эволюции. Пример — духовная экспансия христианства в Европе от его зарождения до эпохи Возрождения. Рассмотрим второй аспект, определяющий отчуждение индивидов от этого слоя, — прямое давление, духовная репрессия контрдиктатных пассионариев, которая имеет место во всех формах диктата со значительным компонентом интроспективности и в крайне-радикальной, ортодоксальной конкреции присуща тотально-интроспективным и особенно экстремистским формам диктата. Если тотально-интроспективная форма характеризуется гипертрофией всех аспектов интроспективного подавления, как негативно-мотивационного, так и позитивно-вовлекающих, то экстремистские формы характеризуются гигантской гипертрофией интенсивности и методов духовной репрессии негативно-мотивационного плана, прямо смыкающейся с физическим, силовым подавлением в самых крайних, жутких формах. Суть мотивационных деформаций, детерминируемых позитивно-мотивационным вовлечением, проанализирована выше. Обратимся теперь к деформациям, мотивационной основе, детерминируемой общим для этих форм диктата компонентом интроспективного подавления — негативно-мотивационным. Этот компонент диктата связан как с инъективным воздействием на структуру Я в форме внешних воздействий, так и (в значительно большей мере) на структуру супер-Я во всех формах духовного диктата: государственно-правовой, юридической, этнической, культурной, идейной, этической, эстетической, даже мистической. С одной стороны, это создает в сознании индивида структуру понятия, категорий целесообразности активаций (для удовлетворения гедонизма) в конкретном восприятии реалий диктата как основы социума; с другой стороны, это создает в сознании индивида мощный барьер норм, догм, идей, веры, препятствующий прорыву естественных доминант подсознания, в том числе и сублимированных в творчестве. Поскольку догмы, идеи и т.д., инъецируемые в структуру супер-Я, имеют лояльно-диктатный характер (в терминах категорий эффективности диктата или интересов иерарха), а основу активаций контрдиктатных пассионариев составляют пассионарные сублимации доминант Оно (гедонизма, либидо), то антагонизм этих компонентов в сознании неизбежен. Этические и эстетические догмы, добродетели и нормы, даже в том случае, когда они внешне соответствуют традиционным общечеловеческим понятиям: мужеству, доброте, великодушию и т.д. — при более глубоком анализе обнаруживают черты лояльности диктату, точнее, отражают интересы диктата в отношении к интроспекции подавляемого. Мужество имеет категорию ценности лишь при наличии целесообразности и пользы для диктата, но не в том случае, когда оно противопоставляет индивида диктату; великодушие — но не по отношению к врагу диктата. Этот перечень прагматических оценок истинности этических, эстетических и других компонентов, составляющих сложный конгломерат высшего цензора — супер-Я можно продолжить.

Тенденциозность критериев, норм, установок, инъецируемых в сознание, является следствием официальной идеологии, т.е. совокупности идей, постулатов, теорий самой различной природы, но имеющих одну общую черту, доминанту — конформистский догматизм, направленный на стереотипизацию духа и мысли. Разумеется, все это для контрдиктатного пассионария не может быть уложено в рамки любых догм. Интроспективный антагонизм между этими факторами в интроспекции контрдиктатных пассионариев каузально детерминирует отрицание, отчуждение как догм официальной идеологии, так и ее порождения — этических и других норм, составляющих основу инъецируемого лояльно-диктатного цензора — структуры супер-Я. Отрицание лояльных догм, установок, добродетелей, осознание их лояльной целесообразности и релятивизма приводит к созданию своих, индивидуальных этических ценностей и догм, чаще всего имеющих индивидуально-эгоистическую окраску, лишенную в то же время садистско-агрессивных черт, связанных с остаточным континуумом десублимированного гедонизма подсознания, Оно. Именно это — индивидуализм этических догматов и норм, лежащий в основе отрицания базовой структуры психомотиваций, инъецируемой в сознание подавляемых (мотивационного приятия аскетизма, отчуждающего блага гедонизма в пользу иерархов), и является той чертой, которая внедиктатных пассионариев духа делает контрдиктатными. Иными словами, творчество высшего разума и духа человека есть основа контрдиктатности, ее потенция.

Как и всякий конгломерат индивидов со сходными признаками, слой пассионариев включает широкую шкалу их кардинальных детерминантов — творческого потенциала и пассионарности. Противоборство вышеприведенных аспектов — внутренних доминант психотипа и инъецируемой структуры супер-Я — в обычных условиях, т.е. при некотором среднем уровне интроспективного подавления, приводит к формированию индивидуального супер-Я, не связанного с критериями диктата. Но повышение интенсивности и разнообразия методов подавления может привести у некоторой части слоя с меньшим уровнем доминант мотиваций к превалированию в сознании структур лояльного супер-Я. Например, в моменты этнического перенапряжения, в эпохи социальных и этнических коллизий интенсивность инъекции в сознание лояльных догм бывает столь велика, что приводит к отчуждению некоторого, сравнительно небольшого числа индивидов этого слоя в другие слои, чаще всего в слой сопутствующих. Иногда эти же факторы интроспективного давления ведут не к вытеснению природных доминант, а к аннулированию влияния супер-Я в целом. В этом случае активации контрдиктатных пассионариев детерминируются несублимированным гедонизмом такой мощи, что они инвестируются либо в иерархи, либо в негативные пассионарии вышей иерархии. Примеры первого положения: Платон, Архимед, Конфуций, Фома Аквинский, Эйнштейн и многие другие; примеры второго: Вийон, Алкивиад, Писсарро.

В предыдущих разделах было показано, что основным фактором, пролонгированно детерминирующим стратегический рост интроспективного компонента диктата в его эволюции, является развитие технологии, которая сама является порождением активности контрдиктатного слоя. Возникает круг следствий и причин — контрдиктатные пассионарии инициируют эволюцию технологии, ведущую к росту интроспективности диктата, что приводит к отчуждению этого слоя. Напрашивающийся вывод, что конечный эффект этого круга следствий есть замедление эволюции технологии, не учитывает одного из следствий технологической эволюции. А именно, эволюция технологии, всех ее научных и технических аспектов увеличивает длительность жизни и континуум глобального человеческого социума. Как показывают опыты Мэслоу, доля индивидов, комплектующих слой, стационарна, независима от объема популяции, т.е. отчуждение индивидов от слоя пассионариев уравновешивается, компенсируется ростом континуума самого слоя и сохранением в слое наиболее ценных, с точки зрения глобально-человеческой идеологии, индивидов.

Производители
Необходимую основу для существования и функционирования этого фундамента социума составляют индивиды, в той или иной степени соответствующие стереотипу, описанному в начале главы. Но и объем этого слоя, и исторически сложившееся разнообразие психотипов, инвестируемых в него и деформирующих его стереотип, и его функционально-социальная фундаментальность — все эти факторы являются причиной того, что данный слой, воспринимая инициирующие моменты, продуцируемые другими слоями, трансформирует их в социальную активность и в конечном итоге в эволюционный процесс. Именно в эволюцию социума, детерминируемого эволюцией диктата — как непосредственно, так и опосредованно через другие факторы, а не в революции и социальные коллизии. Этот слой не адекватен понятию класса пролетариев или крестьянства, весьма широко трактуемых марксизмом. Этот слой включает всех, прямо или косвенно связанных как с производством материальных благ, так и с обеспечением иных жизненных потребностей иерархов. Это рабочие, крестьяне, торговцы, солдаты, прислуга, административно-производственный аппарат, ученые, инженеры, архитекторы, врачи и др. — те, кто, осуществляя необходимые функции социума, отчуждаются от возможностей удовлетворения гедонизма (в различной степени).

Самопричисление к слою есть следствие соответствия индивидуального психотипа стереотипу слоя. Стационарность, статичность, неизменность этого самого большого слоя социума означает смерть социума, так как неизменность жизни есть метафизическая абстракция. Но этот слой непрерывно изменяется, изменяются коллективные мотивации, тенденции, активность, действия. Это происходит вследствие непрерывных инвестиций в слой и генераций вовне его. Инвестиционные деформации мотивационной основы слоя имеют сложный характер, отличный от всех рассмотренных выше. Инвестиция индивидов в этот слой производится всеми слоями диктата — от иерархов до сопутствующих, в зависимости от конкретных исторических условий, событий, превалирующих детерминантов эволюции социума. Войны, социальные перевороты, революции перемешивают все слои, и самый большой и самый подавляемый слой служит резервуаром для потерявших свою ступень в иерархии социума и диктата. Экономические флуктуации: кризисы, индивидуальные банкротства — также пополняют этот слой.

Частым и весьма интенсивным фактором является авторитарный диктат и сопутствующий ему разгул произвола в актах подавления, принудительный труд в качестве меры подавления высших слоев предыдущих форм диктата или государства; примеры: подавление знати Эхнатоном, сицилийскими тиранами, Маздаком и другими с применением как физического уничтожения, так и насильственного причисления иерархов к производителям. Это явление имеет место и в более поздние времена.

Гипертрофия интроспективного компонента и развитие пенитенциарной системы приводит к переходу части негативных пассионариев (с пониженной пассионарностью) в слой производителей. Те же события и факторы в различных исторических конкрециях приводят в слой производителей и проводников, и индивидов из сопутствующих слоев. Одновременно идет и другой процесс — отток наиболее пассионарных индивидов со стереотипом производителей в другие слои, как показано в предыдущих разделах этой главы. Таким образом, налицо два процесса — отток пассионарных производителей и приток пассионарных индивидов из других слоев, имеющих другую структуру и другие доминанты психогенотипа. Это один из детерминантов эволюции этого слоя. Вторым является своеобразный характер деформации психотипа собственно производителей. Особенности психогенотипа индивидов этого слоя, необходимые для его эффективного функционирования (они описаны в начале главы), определяют большую устойчивость его стереотипа к деформационным влияниям инвеститов. Это происходит потому, что гипертрофия любого из детерминантом психотипа слоя каузально определяет отказ от самопричисления к нему и переход в другой слой. Например, интенсификация агрессивного компонента садистской природы приводит к переходу в исполнители (низшего ранга); гипертрофия гедонизма — в проводники, а иногда, как показано выше, — и в иерархи; отчуждение от стереотипов в комплексе с агрессивностью — в негативные пассионарии и т.д.

Таким образом, стереотип среднего индивида этого слоя стационарен, но в нем самом заложены именно те черты, которые определяют вариации его активности; вариации же эти являются результатом действия не его мотивационных индивидуальных комплексов, а исключительно внешней пассионарности.

Безынициативность, стремление к стереотипу, конформизму, к стадному существованию и мышлению в соединении с мазохистским компонентом психотипа приводит к тому, что упомянутый выше первый фактор — встречные потоки пассионарности — становится внешним детерминантом деформации, но не мотивационной (стабильной) системы, а активаций как следствия проявления уже присущих ему черт психотипа. В этом случае внешние инвеститы пассионарности являются тем избирательным проявителем, который выдвигает в качестве мотивационных доминант аспекты психотипа, необходимые для активации производителей в нужном направлении действий и доступные воздействию инвеститов. Например, негативный пассионарий апеллирует к гедонизму производителя, акцентируя на этической несправедливости распределения благ, и это очень действенная апелляция. Независимо от идеологического камуфляжа собственных гедонистских мотиваций, лозунг негативных пассионариев: «Бей богатых и занимай их место» настолько соответствует сути рабского психотипа, что при наличии внешних условий, обеспечивающих интроспективное действие этих детерминирующих инициаций, может привести в действие производителей и изменить структуру государственности; примеры: приход к власти Дионисия I, Маздака, все мятежи и революции. Это происходит, если негативные пассионарии трансформируются в революционеров, мятежников. При их концентрации в уголовном мире растут бандитизм, массовая преступность (Франция XIII-XIV вв., Персия эпохи развала Сасанидской империи), а при определенных условиях деформируется и этническая основа поведения (например, возникает социальное непротивление воровству, пьянству, разбою).

Инвеститы контрдиктатного слоя, апеллирующие к догмам супер-Я и разбивающие идеологическую основу интроспекции, являются активациями производителей в сторону контрдиктатности (молокане, раскольники в России, альбигойцы и т.д.). Пассионарии слоя проводников в некоторые моменты этнических коллизий проявляют ту же дикую жестокость, которая имела место в истории каждой нации и которую проявляли производители, т.е. индивиды, в обычных условиях не предрасположенные к жестокости и садизму в силу особенности психогенотипа. Крайние формы этого явления: монгольская экспансия, фашизм, японский геноцид в Китае в 30-40 годы XX в., турецкий геноцид армян.

Рассмотрим глубинную интроспективную суть этого явления, поскольку внешние факторы, пассионарность их извне и т.п. — это лишь преамбулы, предваряющие детерминанты мотивационных активаций индивидов этого слоя. В мотивационных доминантах производителей бросаются в глаза следующие особенности: слабость и усредненность всех доминант, слабость супер-Я, гедонизма, пассионарности. По сути дела, нет ни одной доминанты, которая превалировала бы над остальными, обеспечивая устойчивую тенденциозность, направленность мотивационных активаций, свойственную другим слоям. Сравнительная слабость сублимируемой сущности и слабость сублимирующих детерминантов сознания совместно определяют мотивационную индифферентность стереотипа этого слоя, что и вызывает деформационные сдвиги тенденции активности, детерминируемые внешней пассионарностью. Слабость собственного цензора есть причина легкости инъекции чужеродных детерминантов в качестве детерминантов мотиваций и активаций. Иначе говоря, внешняя тенденциозная пассионарность выступает тем инициатором, который сдвигает индифферентно-сбалансированный статичный комплекс мотиваций производителей в состояние, соответствующее превалированию некоторой доминанты. Хотя сам комплекс остается стационарным, инъективная пассионарность является как бы довеском, определяющим тенденциозность и целенаправленность мотивационного комплекса индивида, причем тенденция определяется структурой доминант высших инвеститов: гедонизмом и негативной пассионарностью одних, контрдиктатностью, отчуждением от интересов диктата других и т.д.

Структура и форма диктата как следствие интегральной интроспективности индивидов, континуума индивидуальных движений и мотиваций в своей эволюции детерминируют характер инфраструктурных миграций между слоями и в конечном итоге образуют внешний детерминант, совокупную психомотивационную и активационную суть слоев, в частности производителей. Превалирование негативных, запретительных форм подавления приводит к растущему антагонизму пассионарных индивидов слоев и потребностей диктата, т.е. к увеличению миграций слоев и росту эффектов, указанных выше. Рост разнонаправленности мотиваций индивидов и необходимого стереотипа приводит к выпадению пассионарных индивидов из иерархической структуры диктата и, как следствие, к увеличению пассионарных инвестиций (в слой производителей) с психотипом, деформирующим (способом, описанным выше) континуум психомотиваций этого слоя. В итоге сам диктат, его структура, уровень негативности подавления, интенсивность методов составляют ту основу, которая каузально детерминирует его распад. Свою смерть форма диктата несет в акте рождения. Позитивное вовлечение, при превалировании его в структуре подавления, несколько (иногда значительно) может сгладить, нивелировать эти процессы инвестирования и деформаций слоя производителей, опосредованно действуя через те же факторы, которые определяют эти процессы при негативно-мотивационном подавлении. Например, экстремистские формы диктата используют подавление тотально-негативного плана, максимальной интенсивности и разнообразия, что приводит к интенсивному перемешиванию слоев и мощным процессам экстерминации из слоев, и инвестиции в слой, в частности, в слой производителей. Процесс этот столь мощен, что экстремистские формы являют собой пример предельного дисбаланса и разнонаправленности мотиваций индивидов, их функционального несоответствия интересам диктата. Отсюда и крайняя недолговечность этой формы, сравнительно с другими: от нескольких поколений людей до менее чем одного поколения. Примеры приведены в предыдущих главах: Сауделеры в Микронезии, сицилийские тираны, фашизм в Германии.

Формы диктата с превалированием позитивного вовлечения (кардинального) в истории не было, но тенденциозно к нему приближаются, могут быть отнесены католическая церковная иерархия как форма внегосударственного диктата и современный капитализм США, Англии и других технологически высокоразвитых стран.

Вышеприведенные факторы усиливаются еще и тем, что позитивно-мотивационное вовлечение производителей, помимо уменьшения инвестиционных деформаций индивидами других слоев, приводит вследствие слабости и примитивности гедонизма подсознания к стимуляции именно этой кардинальной доминанты мотиваций. Удовлетворение, хотя бы частичное, урезанное, гедонизма производителей, необходимо присущее позитивно-мотивационному подавлению, определяет уменьшение негативных диктату мотиваций (и без того сравнительно слабых вследствие структуры психотипа), т.е. снижает вероятность активного антагонизма. По Фрейду, понижение уровня неприятного (негативного подавления. — Авт.) уменьшает мотивационную детерминируемость активных действий с гедонистской тенденцией.

Таким образом, основа структурности социума, наличие в нем диктата, определяются совместным существованием в нем индивидов со слойно-дифференцированными психотипами, а эволюция диктата детерминируется взаимосвязью внешних институтов диктата и интроспективного континуума перемешивающихся слоев диктата.

ЭВОЛЮЦИЯ ДИКТАТА: ПСИХОЛОГИЯ, ФОРМЫ, СЛОИ, ТЕНДЕНЦИИ
История глобального социума людей явственно делится на несколько гигантских эпох, которые определялись как стратегическими закономерностями — эволюции социума, так и его имманентной основой — диктатом. Первая — это эпоха стадного и примитивно-общинного существования людей, длившаяся сотни тысяч лет. Примитивный труд, не требовавший объединения и оставлявший беззащитным человека перед лицом природы, борьба за существование, когда лишь мозг был самым высокоорганизованным инструментом приспособления к природе, адаптации и выживания в быстро меняющемся внешнем мире. Технология в самом зачатии, орудия труда представляют собой крайний примитив, оседлое земледелие и скотоводство отсутствуют.

Жестокая борьба за выживание и ориентация на целесообразное поведение в вариативном внешнем мире развивает структуры Оно и Я в качестве доминант активаций. Структуры супер-Я инъективно-культурального плана находятся в зачаточном состоянии, поскольку индивиды, продуцирующие комплексный континуум супер-Я, находятся объективно в состоянии, когда они не могут реализовать свое предназначение, свои психогенотипные особенности и доминанты. Отсутствие (или почти отсутствие) как внешних детерминантов этнического, технологического и т.д. плана, так и внутренних, определяемых интроспективной коллизией компонентов сознания и подсознания детерминирует крайне замедленный характер эволюции социума и диктата. Эту эпоху человеческой истории часто называют до-(или перед-) цивилизацией.

Примерно 9-10 тыс. лет тому назад темп эволюции начал ускоряться. Появление оседлого земледелия и животноводства, развитие орудий труда, появление зачатков знаний об окружающем мире, т.е. всех компонентов технологической эволюции, приводит к тому, что человек производит или может потенциально производить больше продуктов жизнеобеспечения, чем потребляет. Структуры диктата, процесс их эволюции получают мощный толчок к развитию, так как есть избыток материальных благ и, следовательно, излишек времени (не занятый непосредственным добыванием средств жизнеобеспечения, по крайней мере, у части социума). Возникает возможность свободного, творческого функционирования мозга, и появляются первые структуры супер-Я в виде верований, мистики, табу, обычаев. Рождаются конгломераты людей по признаку самопричисления — первобытные этносы. Начинается история человечества как организованного глобального социума, приведшая к появлению знаковой системы коллективной памяти, городов, государств, технологии в ее сегодняшнем виде, войн и геноцида, искусства, этики, морали и всех иных аспектов того, что сейчас называется цивилизацией. Этот период по традиции назовем цивилизованной эпохой, или цивилизацией.

XVII в. знаменует начало оформления науки как системы коллективных знаний в организованную сущность, со временем превращающуюся усилиями слоя контрдиктатных пассионариев-мыслителей в основную движущую силу эволюции технологии. Этот фактор к концу ХХ в. приводит к тому, что цивилизация входит в переломную фазу, фазу перехода в следующую эпоху эволюции глобального социума — обычно ее называют постцивилизацией. Благодаря развитию технологии небольшое число активных индивидов обеспечивает основные потребности всех людей в пище, крове, одежде. Значительная часть социума высвобождается для иной деятельности, а при соответствующем развитии форм диктата — для бездеятельности, что вызывает экспансивный рост слоя иерархов и слоев обеспечения жизнедеятельности диктата. Гипертрофия технологии и развитие творчества во всех аспектах детерминируют развитие структур супер-Я у самых малоразвитых индивидов, приводит к столкновению, мощным антагонизмам в интроспекции индивидов, интересов диктата со всеми аспектами стереотипизации мотиваций и подсознательных доминант индивидов. Это является причиной интенсивной эволюции диктата и проявления ее стратегических тенденций, закономерностей.

Перечислим особенности внешних и интроспективных доминант в эти эпохи, что позволит выявить те закономерности, которые будут проанализированы в данной главе.

1. Предцивилизация (варварство). Низкий уровень технологии: примитивные орудия труда и оружие, отсутствие науки, организации труда, навыков и ремесел. Этносы и другие конгломераты индивидов также отсутствуют. Культура, искусство, литература либо еще не появились, либо находятся в зачаточном состоянии. Преобладает индивидуальный труд: охота, рыболовство и т.д. Мораль, табу, обычаи в зачаточном состоянии. В сознании индивидов доминирует примитивный гедонизм, сдерживаемый цензурой внешней целесообразности Я. Диктат имеет форму примитивного силового подавления в стаде, основанного на физическом доминировании.

2. Цивилизация. Развивается технология: орудия труда, организация производства, специализированные навыки и ремесла, зачатки науки, оружие и т.д. Часть людей освобождается от непосредственного производства жизненных благ. Появляются, развиваются и сменяются формы диктата. Развиваются этнические, национальные и государственные структуры, культура, искусство, познавательная наука. Табу, обычаи, религия, мораль, этика, эстетика поднимаются людьми на необычайную высоту. Структуры и разнообразие компонентов супер-Я становятся чрезвычайно большими, превращаясь у значительной части социума в превалирующую доминанту сознания, в высшего цензора мотиваций и активаций. Крайне усложняется структура интроспективных коллизий (по сравнению с примитивом адаптации), детерминируемых внешними факторами и структурой мышления в целом. Диктат эволюционирует как регионально и внутри этносов, так и в глобальном социуме, причем сложность детерминантов вызывает сложность и стратегических законов эволюции, и локальных вариативных флуктуаций от общих законов, тенденций.

3. Постцивилизация. Ее общие черты и закономерности пока не ясны, так как XX в. — переходная эпоха к этой фазе, и законы, тенденции могут быть лишь экстраполированы из общих законов эволюции социума и диктата и процессов, имеющих место в переходной фазе. Технология становится главной внешней доминантой, совершая гигантский скачок во всех своих компонентах, причем скачок качественный, а не эволюционный. Именно вследствие качественного, революционного изменения технологии эта стадия, настоящее время, есть фаза перехода в новую эпоху генезиса социума. Наука во всех аспектах, техника, орудия производства, оружие, организация производства, включая информационную технику всех видов, трансформация самого характера труда — все факторы технологии изменяются качественно. Культура, наука, творчество не только развиваются, но и становятся доступными всем. Этнические и государственные антагонизмы сглаживаются, уступая место идеологически-государственным коллизиям. Формы диктата эволюционируют в сторону превалирования интроспективности, но учащаются флуктуационные конкреции экстремистских региональных вариаций. Технические, практические возможности инъекций в сознание, в Я и супер-Я разнообразных идей, догм, представлений становятся поистине безграничными. Одновременно увеличивается уровень и качественно изменяется характер возможностей удовлетворения желаний для всех членов социума, по крайней мере в примитивно-материальном смысле. Трансформируется сексуальная мораль, один из аспектов гедонизма.

Краткое перечисление внешних и внутренних аспектов индивидуальной и социальной жизни по эпохам, безусловно упрощенное, выделяющее лишь те черты, которые являются кардинальными (в свете рассматриваемой темы), дает возможность обнаружить закономерности, стратегические для эволюции детерминантов диктата, его форм и структур. Характер внешних и интроспективных детерминантов был рассмотрен в предыдущих главах, здесь же мы рассмотрим их в совокупности иерархической взаимосвязи и уровень детерминации ими как процесса эволюции диктата, так и стратегических закономерностей и характеристик этого процесса.

Внешние детерминанты эволюции диктата:закономерности, взаимосвязь, иерархия, доминантность
Основная проблема предстоящего анализа связана с объективным рассмотрением вопроса о том, какие детерминанты и как определяют стратегические законы эволюции диктата, а какие являются отклонениями от основной тенденции, а также формы, характер, хронологию, закономерности этих флуктуаций. Стратегические закономерности имманентно инвариантны регионально, хронологически, этнически. Флуктуации же имеют характер частно-специфический или стратегически периодический, в зависимости от сущности внешних детерминантов и характера их интроспективных коллизий, с сутью мотивационных комплексов индивидов и слоев диктата.

Основная тенденция, или стратегическая закономерность (закономерности) эволюции диктата, должна иметь такие свойства, как конкретизация и прослеживаемость в течение всей человеческой истории, каузальная детерминация основных аспектов функционирования социума вне зависимости от флуктуаций (на достаточно больших отрезках времени), апплицируемость ко всем формам социальной жизни (а не только государственных) и во все эпохи: вследствие всего вышеизложенного она должна обладать экстраполятивными характеристиками, т.е. должна давать возможность экстраполяции событий, истории в ее стратегическом развитии.

Внешние детерминанты эволюции диктата имеют самую разнообразную природу. Это объективные природные факторы физического, этногенетического и социально-государственного плана, в разные эпохи определяющие как возникновение, так и эволюцию конкретных реалий диктата; технологические факторы, прямо и опосредованно детерминирующие эволюцию диктата на протяжении всей истории человечества — от каменных скребков до атомной бомбы, факторы, связанные с идеологическим антагонизмом государств и внегосударственных форм диктата в более поздние эпохи истории. Ранее каждый фактор был проанализирован изолированно от остальных и были показаны многочисленные аспекты детерминации эволюции диктата и обратных связей. Но в реалии, в исторической конкретности все аспекты жизни социума существуют синхронно, и превалирование в каждый момент истории конкретного фактора определяется множеством взаимосвязанных и взаимоопределяющих причин, так что используя лапласов детерминизм, можно считать короткие временные конкреции производными стохастической суперпозиции факторов. В свете этого необходимо выделить несколько характеристик детерминантов, которые являются принципиальными, кардинальными в эволюции диктата в целом и в частных конкрециях.

Природные факторы всех видов по сути являются детерминантом рождения диктата в социуме и действуют на протяжении всей истории. Любой из этих факторов предельно пролонгирован и уже поэтому может претендовать на место стратегического детерминанта. Но так ли это? Как уже было показано, факторы действуют синхронно, и их детерминация может быть как синфазной, так и в противофазе, т.е. суперпозиция воздействий может быть как их суммой, так и их разностью. Природные факторы, как эволютивные, так и катаклизмы, воздействуя на человеческое сообщество и деформируя диктат, встречают антагонистическое воздействие технологических факторов, противодействующих им (или иногда дополняют их). С течением времени, особенно со вступлением в эпоху постцивилизации с ее мощным развитием науки и технологии, техники и энерговооружения резко снижаются если не физические последствия природных факторов, то во всяком случае воздействия на эволюцию диктата. Миграции русла реки Хуанхэ при слабом развитии технологии древнего Китая приводят к полной деформации формы диктата; при уровне технологии постцивилизации это может привести лишь к некоторым изменениям региональной экономики, никак не затрагивая основ формы диктата. Другими словами, эти факторы в своей эволюционной детерминации проходят три фазы, соответствующие эпохам человеческой цивилизации: предцивилизации, цивилизации, постцивилизации. В эпоху предцивилизации природные факторы являются основным и по сути единственным детерминантом эволюции диктата; крайне медленный характер эволюции этих факторов при отсутствии других, ускоряющих или замедляющих эволюцию диктата, определяет медленный характер процесса. Природные катаклизмы в этой фазе приводят либо к уничтожению социума, либо к региональным миграциям, но не к деформациям формы диктата.

В эпоху цивилизации эволютивный характер природных факторов совмещается с действием иных факторов, отсутствующих в эпоху предцивилизации: технологических, этнических, государственных и т.д. Строго эволюционный характер природных факторов (не имея в виду катаклизмы) суперпозирует с другими факторами, действие которых имеет не только эволюционный, линейный, но и периодический, циклический характер. Эта суперпозиция приводит к очень сложным конкрециям эволюции диктата в эту эпоху: сменяются формы, структуры, реалии, государственные образования; закономерные процессы обрываются или регрессируют (под влиянием малозначащих факторов, которые вдруг становятся доминантными, или приобретают застойный характер). По сравнению с предыдущей эпохой быстро развиваются остальные факторы, кроме технологии, которая медленно эволюционирует, что совместно с характером природных эволюционных процессов приводит к двум возможным альтернативным выводам. Первый: процессы, детерминирующие эволюцию диктата, помимо природных и технологических, являются причиной частных, флуктуационных конкреций эволюционирующего диктата. Второй возможный вывод: природные факторы утрачивают в эпоху цивилизации свою каузальную детерминантность линейной эволюции диктата, соответствующей предыдущей эпохе, т.е. действие этого фактора как доминанты нивелируется суперпозицией других факторов.

По-видимому, в действительности имеет место не альтернатива, а совместное существование обоих этих каузальных следствий. Действие природных факторов нивелируется технологическими, этническими и другими факторами, и суперпозиционная совместность детерминантов варьирует в континууме компонентов в каждом конкретном случае, и характер доминанты эволюции приобретают различные факторы или совокупности факторов. При этом не имеет ни малейшего значения, как действуют эти факторы (доминанты) — прямо, непосредственно или опосредованно через другие аспекты функционирующего социума. Линейно эволютивные детерминанты диктата, например технология, на первых этапах этой эпохи имеют малый вес, малое влияние на эволюцию диктата в общей сумме факторов-детерминантов, поэтому большее влияние приобретают факторы, имеющие характер периодичности, цикличности функционального действия, детерминации.

Этнические факторы периода зарождения и развития этносов приобретают характер доминант эволюции, и каузально характер эволюции диктата становится циклическим, спирально-прогрессивным. Зарождающаяся форма диктата, например силовой диктат, имеет органичный компонент позитивно-мотивационного подавления как основы, а далее форма эволюционирует в направлении роста негативно-интроспективного и силового компонента подавления со стратегической тенденцией негативации подавления и позже негативации интроспективного подавления — до полного развала данной формы диктата и замены ее новой.

Смена формы диктата не обязательно связана с насильственным развалом предыдущей формы, как в случае государственных образований. Чаще это происходит ассимилятивно, с прорастанием одной формы из другой. Следующая форма диктата также в своем зарождении имеет значительный компонент позитивно-мотивационного подавления, доминирующий на данном этапе, но интроспективный компонент значительно весомее, чем в начале предыдущего цикла. Эволюция этой формы также идет в направлении роста силового подавления до того момента, когда этот компонент становится кардинальной доминантой эволюции. Налицо два процесса, имеющих место в данную эпоху: линейный рост интроспективного позитивно-мотивационного подавления (доминанта) и циклическое усиление силового негативно-интроспективного компонентов. Таким образом, на линейный характер эволюции диктата, детерминированной эволюцией природных факторов и зарождающейся технологии, накладываются, а чаще даже превалируют над ним факторы циклические, определяющие цикличность эволюции. Циклический характер эволюции, безусловно, зависит не только от изменения внешних детерминантов и нивелирования природных факторов, но и от усложнения интроспекции индивида. Однако качественная цикличность внешних детерминантов тем не менее определяет цикличность эволюции диктата. Другие факторы: государственные, политические, экономические, идеологические — создают частные флуктуации диктата (сицилийские тирании, македонская экспансия, маздакизм и другие экстремистские формы диктата).

Третья фаза — постцивилизация в силу ее особенностей, перечисленных в начале главы, снижает влияние ряда компонентов, конгломерата детерминантов внешнего плана и выдвигает на первый план детерминанты технологические. Они детерминируют не только эволюцию социумов, но и диктатную экспансию социумов с превалирующей технологией, т.е. навязывание социумам с более низким уровнем технологии формы диктата, присущей социуму с более высокой технологией. Циклические внешние детерминанты, не исчезая полностью из структуры функционирования социума, лишаются того уровня детерминации, той степени влияния на эволюцию диктата, которыми они обладают в эпоху цивилизации. Природные факторы, как эволютивные, так и катаклизмы, также теряют свое значение вследствие ураганного развития всех аспектов технологии. И технология выдвигается на уровень основного детерминанта, доминанты эволюции, определяя именно те черты диктата, которые проанализированы ранее, т.е. превалирующую интроспективность форм и инструментов подавления.

Таким образом, вне зависимости от бесконечного внешнего разнообразия событий, мотиваций, индивидов, государств на протяжении всей эволюции социума во всех его аспектах наблюдается стратегическая тенденция детерминации форм диктата, тенденция, определяющая доминантный прогресс интроспективной сути подавления, подавления, ориентированного на стимуляцию, поощрение позитивных, лояльных диктату мотиваций, на вовлечение подавляемых в конформистскую структуру духовной жизни диктата, обеспечивающую эффективное функционирование органично необходимой структуры социума — диктата. На некоторых этапах эволюции эта стратегическая тенденция может затушевываться, нивелироваться частными, стохастическими суперпозициями иных, многочисленных факторов, тормозящих или останавливающих на время действие стратегических детерминантов. Однако глобальная закономерность эволютивных детерминантов от этого не исчезает, и со временем она вновь занимает то место, тот уровень, который ей присущ.

Неизбежен вопрос: когда, в каких конкретных обстоятельствах, где и в силу каких факторов проявляются те флуктуационные искажения стратегической детерминации эволюции диктата, о которой речь шла выше. Стратегическая детерминация и соответствующий ей процесс эволюции есть следствие столкновения внешних детерминаций и интроспективных структур мотиваций индивидов, и вследствие этого внешние аспекты определяют изменения интроспективных сознательных структур и всей формы диктата. Этот логичный, исторически целесообразный процесс эволюции имеет место во многих регионах, начиная с колыбели человечества — Междуречья, Египта, Индии и т.д. и кончая Европой. С другой стороны, в региональных социумах с нарушенной в силу произвольных причин последовательностью формаций и технологической эволюцией, как правило, приводящей к отставанию, в первую очередь в развитии технологии, может создаться такая ситуация, когда второстепенные факторы становятся доминантами эволюции.

Отставание в уровне технологии и других эволюционных аспектах совместно с этническим перегревом и, вследствие этого, усиление инфраструктурных антагонизмов в континууме социальной интроспекции приводит к усилению слоя негативных пассионариев в ипостаси революционеров всех видов. Это и порождает диктатные коллизии, бунты и экстремистские формы диктата. Фашизм в Италии был возможен только в эпоху упадка, перехода во второстепенные государства со слабой технологией, и тогда же он и проявился. То же можно сказать и о маздакитах, Сауделерах, Савонароле, России, Монголии Чингиз-хана и др. Эти явления всегда кратковременны по историческим меркам, и не только в силу интроспективного несоответствия, присущего этой форме в высшей степени. Стратегическая детерминация эволюции диктата, особенно в конечной фазе цивилизации и переходной к постцивилизации с доминированием в них технологических детерминантов, приводит в конечном счете к превалированию форм диктата, соответствующих более поздним этапам эволюции технологии. Развитая технология, кроме основных аспектов, позволяет отчуждать от производительного труда большое число людей, в частности, и для войн, и для создания нового оружия, что прямо определяет и государственное, и диктатное превалирование социума с более высоким уровнем технологии. Например, никакие этнические, идеологические и любые другие факторы не смогут спасти современный Китай при столкновении с США. Более того, интроспективность диктата, соответствующая социумам с более высоким уровнем технологии, приводит к тому, что пассионарность индивидов творческого плана и части контрдиктатных пассионариев приобретает формы конкретного творчества, в том числе и необходимых диктату, что в свою очередь усиливает те факторы превалирования, которые показаны ранее.

Таким образом, флуктуационные конкреции диктата, имеющие место при нарушении целесообразной эволюции функциональных аспектов социума, являются тупиковыми ответвлениями стратегического глобального процесса эволюции диктата, не влияют на общую историю глобального социума и диктата. Какое влияние на историю глобального диктата оказали, например, структуры диктата в империи инков, майя, Сауделеров, Маздака, фашизма? Никакой. Эти формы диктата в конечном итоге были раздавлены социумами, реализовавшими нормальный, стационарный процесс эволюции диктата, и не оставили никаких следов в последующих формах диктата, кроме следов этнического присутствия (иногда в ассимилированием виде).

Эволюция структуры сознания, или интроспекция эволюции
В рассмотрении эволюции структурных детерминантов сознания и их диктатной функциональности используем деление истории глобального социума на те же три эпохи, что и при рассмотрении внешней детерминации эволюции диктата. Особенности структуры сознания, точнее, особенности доминирования структур сознания в детерминации мотивационных комплексов рассмотрены выше (см. начало главы). Здесь приведем лишь суммирующие выводы.

Эпоха предцивилизации — ориентация на структуры восприятия; превалируют доминанты целесообразности активаций с целью выживания, сохранения вида, адаптации к внешнему миру, т.е. структуры Я, но начинается развитие структур супер-Я у творческих индивидов.

Эпоха цивилизации — развиваются все аспекты супер-Я, как контрдиктатно-творческого плана, так и лояльно-инъективного. Вводятся мощные интроспективные барьеры садистским, агрессивно-индивидуальным мотивациям. Мистико-этические и философские идеи приобретают статус идеологий диктата, инъецируемых и навязываемых подавляемым. В сознании индивидов и групп интроспективные конфликты структур мышления, разума приводят к формированию слоев и групп социума с диктатно-ориентированными мотивациями и функциями к социальным и мотивационным коллизиям и к ускорению эволюции социума и диктата. Эволюция аспектов духовной жизни, несмотря на внешние флуктуации и вариации, приводит к росту, экстенсивному расширению возможностей и средств интроспективного подавления.

Постцивилизация и переходный этап. При сохранении тенденций, которые доминируют в глобальном социуме последние тысячелетия, постцивилизация есть эпоха гипертрофии тех доминант и интроспекций, которые наличествуют в настоящее время. Интроспективное подавление расширяет свои возможности настолько, что становится в состоянии затронуть даже подсознание, а также дать иллюзию гедонистской удовлетворенности.

Это краткое схематическое суммирование интроспективных аспектов диктата в эволюции обнаруживает четкую закономерность. От наскальных рисунков предцивилизации до глобального телевидения, видеофильмов и всего гигантского разнообразия средств интроспективного воздействия конца XX в. налицо два процесса: интенсификация деятельности творческого мышления контрдиктатных пассионариев (континуально и экстенсивно) и расширение круга методов, инструментов и объема интроспективного подавления. Иными словами, существует закономерность — эволютивный рост интроспективности как диктатного подавления, так и контрдиктатного (внедиктатного) мышления, детерминирующего эволюцию технологии.

На первый взгляд, подобная схема не имеет ничего общего, теоретически ценного для объяснения того многообразия истории, которое имело место, например, в эпоху цивилизации. Подобный вывод появится у того читателя, который упустит из виду термин «глобальный» в применении к диктату и социуму. Именно глобальность, теоретическая универсальность представлений и установок являются целью этой работы. Что же касается исторического урагана цивилизации, то к нему приведенные выше положения применимы полностью, с учетом того, что эти законы реализуются не в глобальном социуме, а в регионе, этносе, нации, государстве асинхронно с теми же процессами в соседних и дальних человеческих конгломератах. Эта асинхронность и является причиной различных коллизий, так как синхронность привела бы к образованию единой системы глобального диктата, интегрирующей органически или экспансивно все более мелкие субструктуры социума планеты. Два предложенные выше коррелята, точнее, две стороны одного и того же явления в органическом соединении определяют суть единого стратегического процесса эволюции диктата: эволюции его интроспекции от примитивных запретов, негативных табу, инъецируемых в Я, до сложных доктрин этико-мистического плана, составляющих основу лояльного супер-Я, и в высшем проявлении — до структур и догм, инъекция которых приводит к позитивно-диктатным, лояльным мотивациям и в конечном итоге к мотивационному вовлечению, индивидуальному мотивационному самопричислению к диктату, его форме и конкрециям.

Более лаконично основной закон эволюции диктата можно сформулировать следующим образом: эволюция диктата есть развитие и углубление его интроспективной основы, отраженное в изменениях внешних форм и методов. Прогрессивный рост интроспективности диктата реализуется как в интенсивной, так и в экстенсивной конкрециях. Он отражает не только расширение внешних, инструментальных средств воздействия на мотивации индивидов, но и, в значительно большей мере, глубину проникновения в сознание (Я и супер-Я) и утилизацию активаций подсознания, направление его активаций в нужное, лояльно-мотивационное для диктата русло. Глубина проникновения средств воздействия подавления в структуру сознания и уровень мощи лояльных структур в интроспекции совместно с уровнем позитивизации активаций Оно определяют этап, фазу эволюции диктата.

Закон эволюции диктата в его интроспективной трактовке является частным случаем общего для высокоорганизованных млекопитающих закона природы, обеспечивающего соучастие, самопричисление индивида к иерархической структуре благодаря интроспективному вовлечению, поощрению гедонизма. К этой сущности индивиды приходят также в результате эволюции, но не социума, а биологической. Ограничения, накладываемые на индивида телеологией вида, рода и подавляющие или уменьшающие его индивидуальную свободу, компенсируются гедонистически. Например, все тяготы, связанные с рождением и ростом потомства, достаточно пролонгированные у млекопитающих, индивид берет на себя, поощряемый половым наслаждением. Необходимость физических усилий, труда делается добровольными веригами, так как в организме эволюционно образовались эндокринные системы, генерирующие гормоны, вызывающие эйфорию в результате не слишком тяжелого физического труда. Отличие от эволютивной позитивации мотивационного вовлечения в структуру диктата лишь в форме, средствах, методах, поскольку социум есть лишь частный аспект биологической жизни. Цивилизованные искажения этого основного закона эволюции диктата, детерминированные суперпозицией множества факторов, имманентных конкретной эпохе, нисколько не умаляют его стратегического и принципиального значения, лишь замедляя или на короткое время нейтрализуя его действие.

Вступление социума в эпоху, переходную к постцивилизации, приводит к нивелированию следствий, деформирующих основной закон эволюции факторов, этнических, государственно-идеологических и т.д. Вследствие этого легко можно отметить такую закономерность реализаций основного закона эволюции диктата. В первой эпохе, предцивилизации, природные факторы, определяющие наличие и линейную эволюцию диктата, испытывают незначительное влияние деформирующих побочных факторов. В эпоху цивилизации факторы нелинейные, стохастические, циклические становятся равными основным или даже превалирующими детерминантами эволюции, которые не могут отрицать основного закона, но могут осложнять и искажать его действие на конкретных отрезках истории. Переход к постцивилизации нивелирует деформирующие факторы и реализует стратегию основного закона и основных факторов, и, вследствие этого, реализует процесс эволюции в конкрециях истории. В качестве основного детерминанта — внешнего на этом этапе выявляется технология, заменяющая и дополняющая природные факторы. Иными словами, стратегический, основной закон эволюции в социальных и исторических конкрециях реализует диалектическую эволюционную спираль развития социума и диктата — круговой возврат к исходному, но на более высоком уровне, а именно на уровне интроспективности диктата.

Производитель предцивилизации был позитивно-мотивационно вовлекаем в структуру формы диктата на основе подсознательного гедонизма, так как отчуждение его от диктата, следовательно, от социума, означало его смерть. Производитель постцивилизации также позитивно вовлекаем в структуру диктата, но на основе гигантского роста технологии, а следовательно, объема производимых материальных благ; последнее дает возможность иерархам частично потворствовать гедонизму остальных слоев, превращая в то же время индивида в частицу, микроскопический элемент технологии и экономики.

Раскроем более широко, конкретно действие основного закона эволюции, рассматривая эволюцию слоев и исторические факты. Экзистенциально-негативная, репрессирующая природа первобытного человека детерминирует необходимость объединения его в социум с иерархией обязанностей и, как следствие, с иерархией возможностей, но не произвольных, а именно возможностей удовлетворения гедонистских нужд. Лучшая пища, лучшие самки, лучшее место в жилье — это прерогатива самого сильного самца, который по мере эволюции социума становится главой, вождем, иерархом. Функциональная неравноценность индивидов при социальном противодействии, противостоянии природному давлению неизбежно определяет неравенство и в потреблении того минимума благ, который производит социум предцивилизации. Если бы человек был столь же приспособлен к окружающему миру, имел бы свою экологическую нишу, как другие стадные млекопитающие, и приспосабливался бы к вариациям окружающей природы с помощью внешних конституционных мутаций, то на этом этапе эволюции диктата все бы закончилось, и гомо сапиенс не занял бы своего места на Земле. Но человек приспосабливается к окружающему миру активно, с помощью того высшего инструмента, который ему дала природа — мозга, мышления. Вследствие этого голое физическое превалирование (гедонистское) самца-гориллы в человеческом социуме не может продолжаться долго, и по мере эволюции оно дополняется другими факторами. Вождем становится не самый сильный, а самый умный, имеющий жизненный опыт индивид, осуществляющий диктат как с помощью физического подавления чужими руками (проводников), так и с помощью негативных мотивационных запретов, ограничивающих произвол сильных самцов: обычаев, табу, догм, мистических и этических норм, исполнение которых также обеспечивается как общественной моралью, так и, в значительно большей мере, с помощью проводников и появляющегося сопутствующего слоя: знахарей, колдунов, шаманов. Характер и методы противостояния внешним факторам, действующим на человеческий социум и диктат, определяют низкий уровень интроспективного подавления, так как основной характер труда производителя не требует интеллектуального напряжения, а связан в основном с физическим трудом: охотой, рыболовством, собиранием злаков.

Физический характер труда подавляемых, помимо сугубо психологических аспектов подавления, имеет и еще одну особенность, весьма немаловажную для индивида и социума и касающуюся нейрогуморального аспекта функционирования организма человека. В организме количество некоторых гормонов (с многообразными аспектами действия), например тестостерона, вследствие тяжелой мышечной работы уменьшается, а это снижает как уровень жизненной агрессивности, так и органическую тягу к гедонизму, к одной из его форм — половому наслаждению. Другими словами, характер труда способствует упрочению интроспективных оснований диктата, проанализированных в предыдущих главах. Стабильность технологии, т.е. совокупности познавательных, творческих, технических аспектов социума, непосредственно влияющих на характер производства материальных благ и стабилизирующих интроспективных антагонистов сознания, является причиной огромной длительности существования этой формы диктата как этапа эволюции. Тот же фактор — низкий уровень технологии (противостоящей природным факторам) — определяет и такие аспекты, как минимум контрдиктатно-творческих конкреций из-за отсутствия возможности отчуждения части благ для этой деятельности, отсутствие государственных, юридических, военных и т.д. образований, как и остальных факторов (внешних детерминантов эволюции), вносящих циклические и спорадические флуктуации в эволюцию диктата. Результаты контрдиктатного творчества, хотя и минимальные, определяемые структурой психогенотипа этого слоя, накапливаясь эволютивно в виде наследования навыков, инструментов, знаний, приводят к эпохе цивилизации. Переход к земледелию, и скотоводству на этой стадии эволюции технологии позволяет производить излишек материальных благ, освобождающий часть социума от производительного труда; и эти индивиды получают возможность реализовать особенности своих психотипов, отличных от психотипа производителей — иерархов, проводников, сопутствующих. Технология в этом случае является фактором, определяющим переход в новую фазу эволюции глобального социума и диктата — цивилизацию и ее развитие.

Конкретизация психотипов индивидов в слоях диктата, усложнение и объективной структуры социума и диктата, и интроспективной, духовной жизни социума, появление конгломератов людей с совокупными мотивациями стратегического плана (жизнеобеспечивающего), противопоставляющих (или интегрирующих) себя мотивационно или функционально другим конгломератам инфраструктуры социума, другим слоям диктата — таков далеко не полный перечень факторов, которые аддитивны, суммируются с основным, детерминирующим стратегию эволюции диктата, — технологией.

Пластичность, вариативность суммарной эффективности этого континуума факторов, его зависимость от региональных, хронологических, социально-этических и ряда других, вплоть до чисто случайных детерминантов, усложняет процесс эволюции как в отдельно взятом регионе, так и в связи с другими вследствие асинхронности эволюции частных факторов (упомянутых выше). В одних конкретных условиях на первый план в детерминации выходят этнические факторы, особенно в регионах, где контактируют много инородных этносов, в других — государственные, в третьих — совместность этих и других факторов, но в любом случае эти факторы являются причиной изменения характера эволюции, отклонения, флуктуации от того (в переносном смысле «эталонного») процесса, который детерминирован эволюцией технологии, причем отклонения могут быть и положительными, ускоряющими эволюцию, например, ни фазе подъема этноса, и негативными, замедляющими эволюцию.

Несмотря на кажущуюся случайность выдвижения в качестве кардинальных детерминантов различных факторов, этот процесс имеет строгую определенность, каузальную связь с аспектами и структурами социума, диктата, индивида. В конечном итоге эта кардинальность в той или иной степени явно связана с теми же внешними детерминантами и интроспекцией индивидов, что и эволюция социума как всеобщая категория. Очень ярко это иллюстрирует в случае превалирования этногенеза в качестве детерминанта работа Л. Гумилева. Усложняется и интроспективная структура как индивида, так и социума, точнее, именно это усложнение совместно с эволюцией внешних детерминантов и есть основа эволюции диктата и социума. По сути, речь идет о том, как реализуется основной закон эволюции диктата (как органично-интегральной категории) в одном из основополагающих элементов его структуры индивидуальной интроспекции человека. Потенции общего закона эволюции, детерминирующие характер и интенсивность эволютивных изменений, реализуются в конкрециях активаций (мотивациях, действиях людей) дифференцированно в зависимости от объекта воздействия, т.е. конкретного индивида с конкретным психофизиологическим генотипом.

Эволюция диктата, реализуясь в дифференцированных психотипах членов социума, является каузальным детерминантом расслоения, функциональной и гедонистской иерархизации социума и диктата. Поэтому конкретное действие закона эволюции диктата как многостороннего процесса интроспективного подавления и контрдиктатности следует рассматривать дифференцированно, в применении к конкретным слоям диктата, к конкретным психогенотипам индивидов.

Начнем с высшего слоя диктата — иерархов. Доминантой мотиваций этого слоя является гипертрофированный гедонизм, в зависимости от конкретных исторических условий совмещенный в той или иной степени с пассионарностью агрессивно-садистской направленности. Превалирование этого детерминанта определяет тот факт, что эволюция диктата, адекватная эволюции его интроспективного компонента, по сути дела незначительно отражается в вариациях интроспективных аспектов индивидов этого слоя. Гедонизм при достаточно низком уровне цензурования супер-Я, свойственном иерархам, представляет собой детерминант психологических активаций, не деформируемый (или деформируемый в малой степени) эволюцией диктата, ее внешними факторами, или мотивационными инвеститами.

Иерарх первобытного стада, царь Шумера или Элама, египетский фараон, сицилийский тиран, китайский император, король средневековой Европы, иерарх капитализма — это все одинаковые стереотипы по сути своих глубинных мотиваций, по жизненным мотивационным детерминантам, по отношению к другим слоям, и интегрально, глубинно-фундаментально — по возможностям удовлетворения и степени полноты удовлетворения гедонизма. Тупой людоед Сауделер, миллиардер современности, князь или просвещенный монарх, Савонарола, Маздак и т.д. — суть жизненной философии, осознанных мотиваций и подсознательных детерминантов едина, хотя декларативная, внешняя сторона активности может быть разной.

Происходит это потому, что воздействие эволютивных сущностей на интроспекцию диктата, с одной стороны, является реализацией конкретных нужд этого слоя, представляет собой порождение детерминантов и мотивационных комплексов, а с другой стороны, осуществляется непосредственно через структуры его Я и супер-Я. Структура Я в этом случае (в сознании иерархов) есть отражение через призму доминирующего гедонизма внешних реалий обеспечения индивидуального гедонистического превалирования, т.е. любая сущность Я так или иначе связывается с целесообразными действиями, обеспечивающими собственное доминирование. Изменение, деформация, цензурование этой доминанты (Я) структурой морально-этического плана не имеет места в реалии сознания, так как данная структура принципиально слаба у этого слоя и подавлена мощными доминантами гедонизма. Телеологизм имманентного наличия и характер функций этого слоя определяют как его интроспективную сущность, так и его статичность, стабильность в течение эволюции. Те общественные ограничения диктата, которые появляются в процессе эволюции и которые как будто сдерживают, деформируют характер функционирования иерархов, представляют собой изменения лишь формальной стороны подавления и относятся к изменениям формы и интроспективной основы других слоев диктата, определяемых эволюцией.

Следующий слой в иерархии диктата — проводники и исполнители подавления — слой, индивиды которого непосредственно обеспечивают подавление и в силу этого присутствуют в любой форме диктата так же, как иерархи и производители; он эволюционирует в течение всей истории сменяющихся форм диктата и эволюций интроспекций. Этот слой воплощает в жизнь подавление, т.е. иерархи, используя особенности психотипа индивидов, самопричисляющих себя к этому слою, осуществляют непосредственные функции подавления. Поскольку сущность подавления, как интроспективная, так и формальная (как следствие интроспективной), изменяется в соответствии с основным законом эволюции, то эволюция диктата в ее стратегической интроспекции должна оказывать непосредственное влияние, детерминировать развитие как психотипа слоя, так и интроспективного компонента (инъецируемого) сознания.

Основной закон эволюции диктата определяет стратегический характер эволюционного роста интроспективности подавления, смещения акцента подавления с сугубо физического, силового к превалирующе интроспективному, с проникновением в глубокие слои подсознания. Физический характер ранних форм подавления предполагает низкий уровень компонентов цензурования в супер-Я, связанных с высшими этическими и моральными догмами гуманитарного плана, и пластичностью, минимальной сопротивляемостью инъекции лояльных догм, совмещенной с пассионарностью в форме садистской агрессивности и необходимым уровнем примитивного гедонизма. Этот комплекс дает возможность оптимального исполнения подавления центуриону, легионеру, администратору Рима, исполнителям воли иерархов-жрецов городов-храмов Месопотамии и т.д. Грубое подавление подразумевает грубые инструменты — нет необходимости в творческих изысках, разнообразии инструментов и средств подавления, развитии интроспективных средств инъекции лояльных догм в сознание.

Дальнейшее течение эволюции определяет экспансивный рост, превалирование именно этих компонентов подавления, направленных на подавление мотивационных основ антагонизма диктату. Эволюция диктата в его внешней форме хронологически сопутствует возникновению и развитию государства, государственного права и этики, религии с ее мощной мистико-этической основой, морали как совокупности общечеловеческих представлений, догм, норм, обычаев, регламентирующих и неправовые междучеловеческие отношения, и представления о духовных и гуманитарных ценностях, а также этики, искусства, литературы, науки и т.д. Даже поверхностный взгляд на эти внешние атрибуты эволюции социума обнаруживает их непосредственную связь с диктатом и их использование или возможность использования, полностью или частично — в интересах диктата функционерами слоя проводников.

Эволюция в интроспективной основе определяет смещение функций проведения и исполнения подавления, разделение их между слоем проводников и сопутствующим слоем. Интроспективность подавления в эволюционном развитии отнюдь не исключает наличия в ее структуре негативно-мотивационных, запретительных аспектов, реализуемых бюрократическим, военным, полицейским аппаратами, органами юрисдикции и т.д. Фаза эволюции определяет уровень превалирования над активациями этих структур мотивационного подавления позитивно-вовлекающего толка, продуцируемого в большей (сравнительно с проводниками) степени индивидами сопутствующего слоя. Другими словами, несмотря на мотивационные деформации слоя, его флуктуации, связанные с частно-историческими детерминантами и другими второстепенными факторами, эволюция диктата ведет к прогрессивному континуальному и функциональному редуцированию этого слоя и переносом части функций в другие слои, например в сопутствующие. Налицо следующий эффект эволюции диктата как всеобщей категории в частном приложении к слою проводников: сохранение качественного характера функциональных активаций этого слоя с редуцированием социального и функционального континуума слоя. Сохранение качественной инвариантности активаций этого слоя (как и предыдущего, рассмотренного выше) является каузальным следствием мотивационного стереотипа сопутствующего слоя, вне зависимости от инвестиционных деформаций.

С другой стороны, закон больших чисел совместно с результатами анализа популяционных иерархий млекопитающих (Мэслоу) приводит к выводу, что процентная стабильность, инвариантность структур иерархии социума должны определять эволюционный рост континуума слоя. Этот вывод верен, если не принимать во внимание отличие человеческого социума от популяций других млекопитающих — а именно, уровень развития его мышления, интроспективной сути, определяющей конкретный характер эволюции диктата. Интроспективный характер закона эволюции диктата, сталкиваясь с континуально-популяционным ростом иерархии, приводит к частным процессам индивидуальной и функциональной инвестиции в другие слои, с переносом функций психогенотипных доминант в совокупную структуру интроспекции этих слоев. Иными словами, речь идет о численной редукции индивидуального континуума слоя и инвестициях в другие слои (описанных в предыдущих главах) и передаче части функций интроспективного подавления позитивного толка сопутствующему слою.

Можно проследить развитие этого процесса с использованием исторической фактологии. Эпоха раннего силового диктата — развитие Шумера, Аккада, Ура — связана с превалированием прямого физического подавления, административного и военного. Та же форма, но на более поздней стадии — эллинизм и античный Рим — часть функций подавления (в его мотивационной основе) переходит в ведение других функционеров: религиозно-мистических, лояльных творцов этических и эстетических догм и канонов и т.д., т.е. представителей сопутствующего слоя. Этот процесс усиливается с появлением и экспансией христианства как этико-мистической онтологии бытия с имманентно-лояльными основаниями (в Европе) и с появлением ислама на Востоке, конфуцианства в Китае и сходных по базовой лояльности учений в других регионах. Развитие лояльного (а также и контрдиктатного) творчества: литературы, живописи, архитектуры (не в последнюю очередь дворцы иерархов и храмы), скульптуры, музыки ведет к развитию общесоциальных и общечеловеческих представлений о добродетели, о канонах морали, этики и и т.д., которые немедленно утилизируются диктатом для своих целей. Это еще более усиливает процесс эволюции интроспективности подавления и передачи части функций, связанных с ней, сопутствующему слою. Архитектор величественного собора или дворца иерарха, творец гимна или скульптуры, возвышающей грозный облик какого-нибудь императора, ложа или кондотьера делают гораздо больший вклад в общую сумму воздействий на подавляемые слои, чем все палачи эпохи, особенно при наличии такой доминанты, как технологическая эволюция. Этот процесс принимает характер доминантного превалирования в эпоху перехода к постцивилизации, характеризующуюся гигантским развитием, гипертрофией средств воздействия на сознание — и качественным, и экстенсивным. Слой проводников по отношению к общей численности социума непрерывно регрессирует, а перенос функций интроспективного подавления непрерывно увеличивает сопутствующий слой. Особенности психотипа этого слоя — агрессивность садистского толка и низкий уровень детерминаций супер-Я — являются причиной облегченной инъективности лояльных идей в структуру супер-Я, причем это явление прогрессирует в соответствии с законом эволюции диктата, определяющим рост объема и качества интроспективного подавления. Это детерминирует гипертрофию лояльности индивидов слоя. Вследствие этого исполнителей и проводников античности сменяют фанатики более поздних эпох с гипертрофией лояльных структур супер-Я: инквизиторы, гестапо и т.д.

Сопутствующий слой — конгломерат творчески-лояльных индивидов в силу своего функционального предназначения и структуры психогенотипа является наиболее ярким индикатором и конкретной иллюстрацией, отражением общего закона эволюции диктата. Интроспективно-диктатная направленность активности этого слоя в соответствии с законом эволюции растет и континуально (сравнительно с другими слоями, опережая экстенсивный рост социума), и функционально. Адекватность назначения, телеологизма слоя и глубинной, фундаментальной сущности эволюции диктата есть причина того, что хронология эволюции диктата в общем есть хронология экстенсивного роста численности слоя, вклада и значения его в общей структуре подавления, увеличения разнообразия функций (кино, телевидение и т.п.) при полной неизменности как характера потенций и активаций, так и психологических структур мотиваций, доминантности и продуцирования. Нет нужды иллюстрировать это положение, так как собственно вся история человечества, вне зависимости от региона и этнических различий, есть ее интегральная иллюстрация и аргумент. Другими словами, и в этом случае наблюдается количественное и формальное изменение структуры и функционирования данного слоя без изменения его глубинной основы и телеологизма.

Негативные пассионарии представляют собой тот слой, который непосредственно индуцирует уровень негативности интроспективного диктата, характер и уровень совмещения компонентов вовлечения и запрещения в общем континууме методов и инструментов подавления. Как уже отмечалось ранее, основной закон имеет основную тенденцию интроспективизации подавления, осложненную суперпозицией флуктуационных детерминантов. При наличии только стратегической тенденции, т.е. линейной эволюции интроспекции в направлении позитивации подавления, слой негативных пассионариев имел бы перманентную тенденцию к мотивационному отчуждению, что было проанализировано в предыдущих главах. Но этого не происходит, так как этот слой, в отличие от других, не является наследственным, перманентно-индивидным, а имеет конкретно-временную комплектацию, т.е. его деформации, увеличение или уменьшение отражают в первую очередь конкретные социальные, исторические, природные детерминации. Отрезки истории, на которых ярко реализуется стратегическая тенденция интроспективизации подавления, являются эпохами, когда негативные пассионарии отчуждаются и инвестируются в другие слои. Причины этого могут быть самыми разными, но в обязательном порядке интроспективно-этического плана — патриотизм, этническая экспансия и т.д. Примеры: кооперация античных государств и пиратов (того же этноса) в моменты отражения внешней экспансии, государственное пиратство в Англии, Франции, Испании в XVI-XVII вв. и т.д. В любом случае, кратковременно или пролонгированно, но основной закон эволюции детерминирует отчуждение индивидов от этого слоя, хотя это явление может быть нивелировано спорадическими событиями, социальными особенностями, особенностями иерарха, этническими фазами, циклической сменой форм диктата в эпоху цивилизации и т.д. По сути дела, состояние этого слоя есть следствие антагонизма негативной пассионарности (доминанты индивидов слоя), представляющей в основе мотивационную инверсию гедонизма, и характера подавления, присущего данной форме диктата.

Позитивное вовлечение, т.е. инъективное вторжение через структуры Я и супер-Я или непосредственно в сферу подсознания гедонистической основы мотивационных потенций, представляет собой процесс формирования ассоциативных рефлекторных дуг, связывающих внешние и внутренние гедонистические аспекты и реалии необходимости диктата. Стимулирование гедонизма приводит к инверсии знака пассионарности, по крайней мере у той части слоя, которая характеризуется сравнительно низким уровнем пассионарности. Усиление позитивного мотивационного вовлечения, характерное для основного закона эволюции, определяет прогрессивное вовлечение индивидов этого слоя в структуру опорных слоев диктата и, наоборот, усиление негативно-мотивационного подавления, разрушая позитивно-гедонистские ассоциативно-рефлекторные дуги, приводит к усилению негативных диктату мотиваций. Подытоживая, можно сказать, что вариации континуума и уровня пассионарности этого слоя являются индикаторами характера подавления в данной регионально-исторической реалии. (Иногда эта картина осложняется такими факторами, как этнические инвестиции наиболее пассионарных (негативно) индивидов соседних этносов, или в силу особенностей формирования социума из индивидов, сугубо негативно-пассионарного толка — США, Австралия, Южная Америка и т.д.)

Слой, который создает материальную основу социума и диктата и на который направлены все конкреции подавления — производители, являет собой наиболее четкое отражение закона эволюции диктата. Являясь непосредственным контрагентом технологической детерминации процесса эволюции и одной из составляющих частей ее технико-экономического компонента, этот слой эволюционирует как бы в двух плоскостях, инвариантных друг от друга, но взаимно дополняющих друг друга в едином процессе эволюции социума. Первый процесс, аспект — это описанная в предыдущих главах интеллектуализация труда как материализованной сущности, конечного эффекта технологии. Эволюция технологии, детерминируемая контрдиктатными пассионариями, оказывает доминантное воздействие на эволюцию диктата опосредованно, через изменение необходимого характера материального производства. В свою очередь, нужды эволюционирующего диктата, в силу основного закона эволюции, заставляют функционеров подавления изменять характер активаций в сторону положительно-мотивационной интроспективизации. Иначе говоря, на сознание индивида-производителя действуют две инвариантные автономные доминанты, определяющие в качестве конечного один и тот же эффект: необходимость мотивационного вовлечения для эффективного труда при высоком уровне интеллектуальности производства, определяемая технологической эволюцией; и позитивно-гедонистское вовлечение с той же целью, детерминируемое основным законом эволюции диктата; все это в конечном итоге приводит к одному и тому же результату, к усилению процесса эволюции. Технология как детерминант в данном случае выступает как двунаправленная сущность, действующая на интроспекцию индивида и непосредственно, и опосредованно через процесс эволюции диктата, конкретизированный в формах, структурах, событиях.

Линейный характер процесса эволюции детерминировал бы эволюцию этого слоя именно таким образом. Но реалии истории сложнее, поэтому рассмотрим действие закона эволюции в тех эпохах, к которым обращались выше: предцивилизации, цивилизации, постцивилизации. Медленная эволюция диктата эпохи предцивилизации, являвшаяся следствием суперпозиции природных детерминантов и медленной эволюции технологии, является как бы прелюдией к собственно процессу эволюции этого слоя, так как и диктат, и сам слой производителей еще не имеют строгой структуры. По сути, иерарх этой эпохи является таковым только в смысле присвоения части гедонистских благ, но не самоотчуждения от производства (т.е. добычи пищи) и обеспечения безопасности. Наоборот, иерарх, т.е. самый сильный самец, является и самым сильным орудием социума в борьбе против внешних факторов. Собственно эволюция этого слоя начинается именно с появлением труда как процесса воздействия на окружающую среду (земледелие, скотоводство), т.е. с изменением уровня технологии и связанным с ней увеличением объема производимых материальных благ как основы существования всех паразитирующих структур социума и диктата: иерархов, проводников, сопутствующих и т.д. Действие закона эволюции в эту эпоху, описанное выше, определяет и характер эволюции слоя производителей. Стратегическая тенденция — следствие основного закона — определяет и основную закономерность эволюции слоя производителей: технологически детерминированную интроспективизацию труда и подавления. Конкретные же структуры и основания диктата в эту эпоху зависят от сложного взаимодействия этнических, идеологических, природных, субъективных и ряда других факторов. Этим объясняется тот факт, что достаточно протяженные интервалы развития истории ясно проявляют действие основного закона эволюции, и в то же время короткие исторические периоды являют конкреции доминант самой различной природы. Например, период с VIII-IX до XX в. в Западной Европе в общем подтверждает основной закон, и в то же время отдельные отрезки истории этого периода в различных регионах являют конкреции, детерминированные самыми различными факторами: Ганза, Венецианская республика, Савонарола, Французская революция и последующие эпохи, Болгария и Греция эпохи турецкого завоевания, христианские секты. Те же положения применимы и к любым другим регионам и социумам, имевшим достаточно длительную хронологию эволюции. Эпоха постцивилизации, переходного периода к ней, характеризующиеся выдвижением на первый план в качестве базовой доминанты технологии социума (глобального), представляет собой наиболее яркую, логичную закономерную конкретизацию основного закона эволюции применительно к слою производителей, со всеми имманентными сущностями и факторами, описанными выше.

Контрдиктатные пассионарии, в силу своей отчужденности, отстраненности от диктата — мотивационной, духовной, потенциальной и акцидентальной — являются инвариантным слоем по отношению к диктату в процессе его диалектической эволюции и в то же время инициативным детерминантом эволюции технологии. Это справедливо по отношению к слою в целом, но побочные факторы позитивно-мотивационного вовлечения, описанные в предыдущих разделах и главах и связанные со стратегической тенденцией подавления (следствием основного закона), приводят к частичному отчуждению наименее пассионарных индивидов слоя, обладающих некоторой пластичностью структур супер-Я по отношению к диктатным инъекциям в сознание. Другими словами, эволюция диктата определяет лишь некоторые количественные континуальные изменения этого слоя, без исключения функциональных и интроспективных основ и телеологизма.

Выводы
Основной закон эволюции диктата с его интроспективной сутью, тенденциями и конкретно-временными флуктуационными реалиями, детерминируя как стратегический характер эволюции подавления, так и внешние конкреции существования социума (экономика, политика, культура, этика), в то же время влияет и на структуры, слои, составляющие фундамент и основу собственного существования, причем весьма специфичным образом. Рассмотренные слои диктата с имманентными психогенотипами в процессе эволюции демонстрируют принципиальную особенность, а именно способность к устойчивому сохранению большинством индивидов каждого слоя особенностей психотипа, важных для эффективных функциональных активаций слойного континуума. Инвестиционные и деформационно-эволюционные изменения мотивационных стереотипов являются причиной, кардинальным детерминантом инфраструктурных мотивационных и активационных коллизий, т.е. в конечном итоге континуально-интроспективным детерминантом эволюции диктата в целом.

Таким образом, можно сказать, что диктат как категория и социально материализованная сущность и эволюция диктата как объективный телеологический процесс определяются наличием внешних детерминантов, имманентными индивиду структурами мышления (разума, сознания и т.д.), слойно-диктатными психогенотипными стереотипами, подверженными динамическому смещению и деформациям, вызывающим социально-диктатные инфраструктурные коллизии. Диалектическое иерархическое проявление, активация этих структур и факторов являются причиной эволюции диктата, т.е. социальной сущностью, детерминирующей в той или иной степени все аспекты существования социума.

Кайтуков В.М. Эволюция диктата. — М., с.94-152.

Альбер КАМЮ
ИСТОРИЧЕСКИЙ БУНТ. Разборчивые убийцы
1878 год был годом рождения русского терроризма. 24 января, накануне суда над ста девяноста тремя народниками, совсем еще юная девушка, Вера Засулич, стреляет в генерала Трепова, губернатора Санкт-Петербурга. Оправданная судом присяжных, она вслед за тем ускользнула от царской полиции. Этот револьверный выстрел вызвал целую волну репрессий и покушений, которые следовали друг за другом; уже тогда было ясно, что они прекратятся не раньше, чем окончательно выдохнутся все их участники.

В том же году член «Народной воли» Кравчинский выпускает памфлет «Смерть за смерть», в котором содержится апология террора. Последствия не заставили себя ждать. Жертвами покушений в Европе стали немецкий кайзер, король Италии и король Испании. В том же 1878 году Александр II создает в лице Охраны наиболее действенное орудие государственного террора. Начиная с этого момента, весь конец XIX века, как в России, так и на Западе, ознаменован непрекращающейся серией убийств. В 1879 году — новое покушение на испанского короля и неудавшийся заговор против русского императора. В 1881-м — его убийство боевиками «Народной воли». Софья Перовская, Желябов и их сподвижники повешены. В 1883-м — покушение на немецкого кайзера; покушавшийся гибнет под топором палача. В 1887-м — казнь чикагских мучеников и съезд испанских анархистов в Валенсии, которые предупреждают: «Если общество нам не уступит, порок и зло все равно должны будут погибнуть, даже если мы погибнем вместе с ними». 90-е годы во Франции отмечены так называемой «пропагандой посредством фактов». Подвиги Равашоля, Вайана и Юбера Анри (французские анархисты конца XIX в. — прим. сост.) предшествуют убийству Карно. Только в 1892 году происходит более тысячи покушений динамитчиков в Европе и около пятисот — в Америке. В 1898 году от их рук гибнет австрийская императрица Елизавета, в 1901-м Мак-Кинли, президент Соединенных Штатов. В России, где покушения на второстепенных представителей власти никогда не прекращались, в 1903 году возникает боевая организация партии эсеров, группа самых поразительных фигур русского терроризма. Убийство Плеве Сазоновым и великого князя Сергея Каляевым знаменуют собой апогей тридцатилетнего кровавого апостольства и завершают эпоху мучеников революционной религии.

Нигилизм, тесно связанный с развитием этой обманчивой веры, завершается, таким образом, терроризмом. С помощью бомбы и револьвера, а также личного мужества, с которым эти юноши, жившие в мире всеобщего отрицания, шли на виселицу, они пытались преодолеть свои противоречия и обрести недостающие им ценности. До них люди умирали во имя того, что знали, или того, во что верили. Теперь они стали жертвовать собой во имя чего-то неведомого, о котором было известно лишь одно: необходимо умереть, чтобы оно состоялось. До сих пор шедшие на смерть обращались к Богу, отвергая человеческое правосудие. А знакомясь с заявлениями смертников интересующего нас периода, поражаешься тому, что все они, как один, взывали к суду грядущих поколений. Лишенные высших ценностей, они смотрели на эти поколения как на свою последнюю опору. Ведь будущее — единственная трансцендентность для безбожников. Взрывая бомбы, они, разумеется, прежде всего стремились расшатать и низвергнуть самодержавие. Но сама их гибель была залогом воссоздания общества любви и справедливости, продолжением миссии, с которой не справилась церковь. По сути дела, они хотели основать церковь, из лона которой явился бы новый бог. Но разве дело лишь в этом? Их добровольное нисхождение в мир греха и смерти породило только обещание неких будущих ценностей, и весь ход истории позволяет нам утверждать, по крайней мере в данный момент, что они погибли напрасно, так и оставшись нигилистами. Впрочем, само понятие будущей ценности внутренне противоречиво, поскольку оно не может ни внести ясности в действие, ни служить основанием выбора до тех пор, покуда не обретет хоть какую-то форму. Но люди 1905 года, раздираемые противоречиями, именно своим отрицанием и смертью порождали ценности, которым было обеспечено будущее, производя их на свет одной только верой в их появление. Они подчеркнуто ставили превыше самих себя и своих палачей это высшее и горькое благо, которое, как мы уже видели, лежит у истоков бунта. Остановимся же на одной ценности подробнее, пользуясь моментом, когда дух бунта в последний раз в нашем исследовании сталкивается с духом сострадания.

«Разве можно говорить о терроре, не участвуя в нем?» — восклицает Каляев. Все его товарищи по боевой организации эсеров, руководимые сначала Азефом, а потом Борисом Савинковым, оказались на высоте этих слов. То были требовательные к себе люди. Последние в истории бунта, кто целиком принял вместе со своей судьбой свою трагедию. «Живя террором, они верили в него», — как сказал Покотилов. Чувство надлома никогда не покидало их. История знает немного примеров, когда фанатики мучились бы угрызениями совести даже в разгар схватки. А люди 1905 года постоянно терзались сомнениями. К их чести надо сказать, что сейчас, в 1950 году, мы не можем задать им ни единого вопроса, который уже не стоял бы перед ними и на который они, хотя бы отчасти, не ответили своей жизнью или своей смертью.

И однако они торопились войти в историю. Когда Каляев, например, в 1903 году решил, вместе с Савинковым, принять участие в террористической деятельности, ему было всего двадцать шесть лет. А через два года этот «Поэт», как его называли, был уже повешен. Стремительная, что и говорить, карьера. Но для того, кто с некоторым пристрастием изучает историю этого периода, Каляев, с головокружительной судьбой, представляется самой показательной фигурой терроризма. Сазонов, Швейцер, Покотилов, Войнаровский и большинство их сподвижников также неожиданно ворвались в историю России и всего человечества, чтобы через мгновение погибнуть, став мимолетными и незабвенными свидетелями разрастающегося бунта.

Почти все они были безбожниками. «Помню, — писал Борис Войнаровский, погибший, бросая бомбу в адмирала Дубасова, — еще перед гимназией проповедовал атеизм одному товарищу детства, причем затруднялся только вопросом — «откуда же все взялось», так как не имел представления о вечности». А вот Каляев был верующим. За несколько минут до неудавшегося покушения Савинков видел, как он молился перед уличной иконой, держа бомбу в одной руке и крестясь другой. Но в конце концов и он отрекся от религии, не приняв перед казнью последнего причастия. Конспирация вынуждала их жить отшельниками. Им разве что теоретически была ведома могучая радость всякого деятельного человека, рождающаяся в общении с коллективом. Но узы дружбы заменяли им все иные привязанности. Сазонов называл их союз «рыцарским» и так объяснял это понятие: «Наше рыцарство было проникнуто таким духом, что слово «брат» еще недостаточно ярко выражает сущность наших отношений». Уже будучи на каторге, он писал друзьям: «Для меня необходимое условие моего счастья, это — сохранить навсегда сознание полной солидарности с вами». С другой стороны, показательна и такая фраза, обращенная Войнаровским к любимой женщине, — фраза, звучавшая, по его собственному признанию, «довольно комично», но тем не менее полностью отражавшая его настроения: «Я прокляну тебя, если опоздаю к товарищам».

Эта сплоченная горстка людей, затерявшихся среди русской толпы, избрала себе ремесло палачей, к которому их ничто не предрасполагало. Они были воплощением парадокса, объединявшего в себе уважение к человеческой жизни вообще и презрение к собственной жизни, доходившее до страсти к самопожертвованию. Дору Бриллиант вовсе не интересовали тонкости программы. В ее глазах террористическое движение оправдывалось прежде всего жертвой, которую приносят ему его участники. «И все же, — писал Савинков, — террор тяготил ее как крестная ноша». Каляев тоже готов был в любой миг пожертвовать жизнью. «Более того, он страстно желал этой жертвы». Во время подготовки к покушению на Плеве он предлагал броситься под копыта лошадей и погибнуть вместе с министром. А у Войнаровского стремление к самопожертвованию сочеталось с тягой к смерти. После ареста он писал родителям: «Сколько раз в юношестве мне приходило в голову лишить себя жизни…»

И в то же время эти палачи, бестрепетно ставившие на карту собственную жизнь, долго колебались, прежде чем посягнуть на жизнь других. Первое покушение на великого князя Сергея не состоялось по той причине, что Каляев, поддержанный всеми своими товарищами, отказался поднять руку на детей, находившихся в великокняжеском экипаже. А вот что Савинков пишет о террористке Рахили Лурье: «Она верила в террор, считала честью и долгом участвовать в нем, но кровь смущала ее не менее, чем Дору». Тот же Савинков воспротивился покушению на адмирала Дубасова в скором поезде «Петербург-Москва»: «При малейшей неосторожности снаряд мог взорваться в вагоне и убить посторонних людей». Позже он с негодованием отверг мысль о привлечении к делу шестнадцатилетнего подростка. Во время одного из своих побегов он решил стрелять в офицеров, которые встанут на его пути, но скорее покончить с собой, чем обратить оружие против простых солдат. Закоренелый убийца Войнаровский, питавший, кстати сказать, отвращение к охоте, которую считал «занятием зверским», в свою очередь, заявлял: «Если Дубасова в скором поезде «Москва-Петербург» будет сопровождать жена, я не брошу бомбу».

Столь явственное самозабвение в сочетании со столь глубокой тревогой за жизнь других позволяет предположить, что эти разборчивые убийцы осознавали свою бунтарскую судьбу как сгусток крайних противоречий. Надо думать, что, принимая необходимость насилия, они все же признавали его неоправданность. Убийство было для них неотвратимым, но и непростительным актом. Столкнувшись со столь чудовищной проблемой, посредственные натуры чаще всего предают забвению одну из ее сторон. Либо они во имя формальных принципов объявляют непростительным всякое прямое насилие и допускают тем самым рост скрытого насилия на всемирно-историческом уровне, либо от имени истории провозглашают его неизбежность и громоздят убийство на убийство до тех пор, пока эта история не превратится в сплошное подавление всего, что восстает в человеке против несправедливости. Именно этим определяется двойное обличье современного нигилизма — буржуазного и революционного.

Но те склонные к крайностям натуры, о которых идет речь, не забывали ничего. Не в силах оправдать того, что они считали необходимым, они решили найти оправдание в самих себе и ответить самопожертвованием на стоявший перед ними вопрос. Для них, как и для всех предшествующих бунтовщиков, убийство отождествлялось с самоубийством. Одна жизнь представала расплатой за другую, и обе эти жертвы служили залогом неких грядущих ценностей. Каляев, Войнаровский и другие верили в равноценностность жизней и, таким образом, не ставили идею выше человеческой жизни, хотя убивали по идейным побуждениям. Строго говоря, они жили на высоте идеи. И в конце концов оправдывали ее, воплощая в собственной смерти. Здесь мы снова сталкиваемся если не с религиозной, то хотя бы с метафизической концепцией бунта. На смену этим людям явятся другие; одухотворенные той же всепоглощающей идеей, они тем не менее сочтут методы своих предшественников сентиментальными и откажутся признавать, что жизнь одного человека равноценна жизни другого. Они поставят выше человеческой жизни абстрактную идею, пусть даже именуемую историей, и, заранее подчинившись ей, постараются подчинить ей других. Проблема бунта будет отныне разрешаться не арифметикой, а теорией вероятностей. Сравнительно с будущим воплощением идеи жизнь человеческая может быть всем или ничем. Чем сильнее грядущие «математики» будут верить в это воплощение, тем меньше будет стоить человеческая жизнь. А в самом крайнем случае — ни гроша.

Нам еще предстоит рассмотреть этот крайний случай, то есть эпоху философствующих палачей и государственного терроризма. А пока бунтовщики девятьсот пятого года, не преступившие последней грани, среди грохота бомб доказывают нам, что бунт, если он остается бунтом, не может привести ни к утешению, ни к идейному умиротворению. Их единственная бесспорная победа заключалась в преодолении одиночества и отрицания. Находясь в гуще общества, которое они отрицали и которое их отвергло, они, как и подобает всем людям широкой души, стремились мало-помалу сплотиться в единое братство. Представление о безмерности их отчаяния и надежды может дать взаимная любовь, которую они питали друг к другу даже на каторге, — любовь, которая простиралась на бесчисленные массы их порабощенных и безмолвных собратьев. Чтобы стать служителями этой любви, им нужно было сначала сделаться убийцами, чтобы утвердить царство невинности, им предстояло принять на себя вину. Это противоречие разрешалось только в последний миг их жизни. Одиночество и благородство, отчаяние и надежда могли быть преодолены лишь добровольным приятием смерти. Желябов, организовавший в 1881 году покушение на Александра II и схваченный за двое суток до гибели царя, просил, чтобы его казнили вместе с настоящим убийцей. «Только трусостью правительства, — писал он в обращении к властям, — можно объяснить тот факт, что вместо двух виселиц будет воздвигнута всего одна». Он ошибался; их было целых пять — и одна из них предназначалась для женщины, которую он любил. Но Желябов встретил смерть с улыбкой, тогда как Рысаков, ставший предателем во время допросов, настолько обезумел от страха, что его пришлось силком тащить на эшафот.

Дело в том, что Желябов стремился избежать обвинений, которые постигли бы его наравне с Рысаковым, если бы он остался в одиночестве после того, как стал реальным участником или пособником убийства. У подножия виселицы Софья Перовская обняла Желябова и двух его друзей, но отвернулась от Рысакова, который умер в одиночку, став предателем новой религии. Для Желябова его смерть в кругу собратьев была равносильна оправданию. Убийца виновен лишь в том случае, если соглашается жить после убийства или предает своих сообщников. А его смерть целиком заглаживает как вину, так и само преступление. Именно поэтому Шарлотта Корде могла крикнуть Фукье-Тенвилю (общественный обвинитель революционного трибунала во время якобинского террора — прим. сост.): «Чудовище, да как ты смеешь называть меня убийцей!» То было душераздирающее и молниеносное постижение человеческой ценности, которая представала на полпути между невинностью и виной, разумом и безумием, временем и вечностью. В миг этого откровения — но не раньше! — на отчаявшихся узников нисходит странная умиротворенность, свидетельство окончательной победы. Находясь в тюремной камере, Поливанов говорит, что ему будет «легко и просто» умирать. Войнаровский пишет, что он победил страх перед смертью. Не изменившись ни в одном мускуле лица, и, не побледнев, я взойду на эшафот… И это будет не насилие над собой… — это будет вполне естественный результат того, что я пережил». Через много лет лейтенант Шмидт писал перед расстрелом: «Моя смерть подведет итог всему — и дело, за которое я стоял, увенчанное казнью, пребудет безупречным и совершенным». А Каляев, представший перед судом не в роли обвиняемого, а в роли обвинителя и приговоренный к повешению, твердо заявил: «Я считаю свою смерть последним протестом против мира крови и слез». И еще он писал: «С тех пор, как я попал за решетку, у меня не было ни одной минуты желания как-нибудь сохранить жизнь». Его желание сбылось. В два часа утра десятого мая он шагнул навстречу единственному оправданию, которое признавал. Весь в черном, без пальто, в фетровой шляпе на голове, он поднялся на эшафот. И когда священник, отец Флоринский, попытался поднести к его губам распятие, осужденный, отвернувшись от Христа, бросил: «Я уже сказал вам, что совершенно покончил с жизнью и приготовился к смерти».

Итак, здесь, в конце пути, пройденного нигилизмом, у самого подножия виселицы, возрождаются прежние ценности. Они — отражение, на сей раз историческое, той формулы, которую мы вывели, завершая анализ мятежного духа: «Я бунтую, следовательно, мы существуем». Суть этих ценностей — в лишениях и одновременно в ослепительной уверенности. Именно она предсмертным отблеском озарила лицо Доры Бриллиант при мысли о тех, кто отдал жизнь во имя нерушимой дружбы; она толкнула Сазонова к самоубийству на каторге в знак протеста против нарушения прав его собратьев; она снизошла и до Нечаева, когда он ответил пощечиной жандармскому генералу, который склонял его к доносу на товарищей. Наделенные этой уверенностью, террористы утверждали братство людей и в то же время ставили себя над этим братством, в последний раз в истории доказывая, что истинный бунт — это источник духовных ценностей.

Благодаря им девятьсот пятый год стал вершиной революционного порыва. Затем начинается упадок. Церковь не состоит из одних мучеников, они лишь скрепляют ее и служат ей оправданием. Вслед за ними приходят священники и святоши. Последующие поколения революционеров уже не станут стремиться к размену жизней. Будучи готовыми к смертельному риску, они постараются беречь себя для служения революции. Иными словами, согласятся взять на себя всю полноту виновности. Готовность к самоуничижению — вот точнейшая характеристика революционеров XX века, ставящих революцию и мирскую церковь превыше самих себя. Каляев же, напротив, доказывает, что революция, будучи необходимым средством, не является самодовлеющей целью. Тем самым он возвышает, а не принижает человека. Именно Каляев и его собратья, как русские, так и немецкие, противопоставили себя Гегелю («Существует два рода людей. Одни убивают только раз и расплачиваются за это собственной жизнью. Другие совершают тысячи преступлений и удостаиваются за это почестей.»), сочтя всеобщее признание необходимым лишь поначалу, а потом вовсе недостаточным. Показное величие их не устраивало. Если бы Каляева признал весь мир, у него и тогда оставались бы сомнения; ему важна была его собственная решимость, а не буря аплодисментов, как раз и вселяющая сомнения во всякого настоящего человека. Каляев сомневался до конца, но колебания не мешали ему действовать; именно в этом он предстает перед нами как чистейшее воплощение бунта. Кто согласен умереть, расплатиться жизнью за жизнь, тот — каковы бы ни были отрицаемые им идеи — тем самым утверждает некую ценность, превосходящую его самого как историческую личность. Каляев всю свою жизнь посвящает истории, но в миг кончины он возвышается над нею. В каком-то смысле можно сказать, что он предпочитает ей самого себя. Но что такое он сам — личность, без колебаний приносимая им в жертву, или ценность, которую он воплощает в себе и наделяет жизнью? Ответ не оставляет сомнений: Каляев и его собратья восторжествовали над нигилизмом.

Шигалевщина
Но торжество это мимолетно — ведь оно совпадает с гибелью. Нигилизму было суждено пережить тех, кто его преодолел. Политический цинизм продолжает прокладывать себе победоносный путь в самой сердцевине партии эсеров, Азеф, пославший Каляева на смерть, ведет двойную игру, выдавая революционеров охранке и в то же время совершая покушения на министров и великих князей. Его провокационная деятельность вдохновляется пресловутым лозунгом «Все позволено» и отождествляет историю с абсолютной ценностью. Этот нигилизм, уже успевший оказать влияние на индивидуалистический социализм, заражает и так называемый «научный социализм», появившийся в России в 80-е годы. Совокупному наследию Нечаева и Маркса суждено было породить тотальную революцию XX века. В то время как индивидуальный терроризм преследовал последних представителей «божественного права», терроризм государственный готовился окончательно искоренить это право из общественной практики. Техника захвата власти для осуществления этих конечных целей начинает преобладать над попытками их идейного оправдания.

И в самом деле, именно у Ткачева, товарища и духовного брата Нечаева, Ленин заимствует концепцию захвата власти, которая кажется ему «великолепной» и которую он резюмирует так: «строжайшая тайна, тщательный отбор участников, воспитание профессиональных революционеров». Ткачев, под конец жизни сошедший с ума, оказался посредником между нигилизмом и военным социализмом. Он считал себя создателем русского якобинства, хотя перенял от якобинцев только их тактику, полностью отрицая какие бы то ни было принципы и добродетели. Будучи врагом искусства и морали, он в этой тактике стремился лишь к примирению рационального с иррациональным. Его целью было достижение равенства между людьми посредством захвата государственной власти. Тайная организация, революционные ячейки, непререкаемый авторитет вождя — во всех этих терминах можно усмотреть если не фактическое зарождение, то хотя бы прообраз «аппарата», которому было уготовано столь великое и действенное будущее. Что же касается самих методов борьбы, то четкое представление о них дает замысел Ткачева, согласно которому все население России старше двадцати пяти лет подлежит уничтожению ввиду его неспособности к восприятию новых идей. Этот поистине гениальный замысел будет в значительной мере воплощен на практике современной супердержавой, где принудительное образование детей будет осуществляться терроризированными взрослыми. Цезарианский социализм осудит, разумеется, практику индивидуального терроризма, но лишь в той мере, в какой она воскрешает ценности, несовместимые с владычеством исторического разума. И в то же время возвратится к террору на уровне государства, оправдывая его необходимостью построения обоготворенного человеческого общества.

Здесь завершается диалектический виток — и бунт, оторванный от своих истинных корней, подчинившийся истории и потому предавший человека, стремится теперь поработить весь мир. Тогда начинается предсказанная в «Бесах» эпоха шигалевщины, восхваляемая нигилистом Верховенским, защитником права на бесчестье. Этот злосчастный и беспощадный ум («Он человека сочинит да с ним и живет.») избрал своим девизом волю к власти, ибо только она дает возможность руководить историческим процессом, не ища оправданий ни в чем, кроме самой себя. Свои идеи он позаимствовал у «филантропа» Шигалева, для которого любовь к людям служит оправданием их порабощения. Этот ярый поборник равенства («В крайних случаях — клевета и убийство, а главное — равенство.») после долгих размышлений пришел к безнадежному выводу, что возможна всего одна общественная истина, да и она, в сущности, безнадежна. «Выходя из безграничной свободы, я заключаю безграничным деспотизмом». Безграничная свобода, то есть всеобъемлющее отрицание, может существовать и быть оправданной лишь тогда, когда она ведет к созданию новых ценностей, отождествляемых с благом всего человечества. Если же этот процесс запаздывает, человечество может погибнуть в братоубийственной схватке. Наикратчайший путь к этим новым скрижалям лежит через тотальную диктатуру. «Одна десятая доля получает свободу личности и безграничное право над остальными девятью десятыми. Те же должны потерять личность и обратиться вроде как в стадо и при безграничном повиновении достигнуть рядом перерождений первобытной невинности, вроде как бы первобытного рая, хотя, впрочем, и будут работать». Это и будет царством философов, о котором мечтали утописты, только философы эти ни во что не будут верить. Царство наступило, но оно отрицает истинный бунт; это всего-навсего царство «разумных Христов», если здесь уместно выражение, заимствованное у одного ретивого поклонника Равашоля. «Папа вверху, — с горечью говорит Верховенский, — мы кругом, а под нами шигалевщина».

Таким образом, здесь предвосхищены тоталитарные теократии XX века с их государственным террором. Новые сеньоры и великие инквизиторы, использовав бунт угнетенных, воцарились теперь над частью нашей истории. Их власть жестока, но они, как романтический Сатана, оправдывают свою жестокость тем, что эта власть не всякому по плечу. «Желание и страдание для нас, а для рабов шигалевщина». В эту эпоху появляется новая и довольно отвратительная порода подвижников. Их подвиг состоит в том, чтобы причинять страдания другим; они становятся рабами собственного владычества. Чтобы человек сделался богом, нужно, чтобы жертва унизилась до положения палача. Вот почему судьба жертвы и палача в равной степени безнадежна. Ни рабство, ни владычество отныне не тождественны счастью; владыки угрюмы, рабы унылы. Сен-Жюст был прав, говоря, что мучить народ — это ужасное преступление. Но как избежать мучений для людей, если из них решено сделать богов? Подобно тому как Кириллов, убивающий себя в надежде стать богом, соглашается, чтобы его самоубийство было использовано для «заговора» Верховенского, так и обожествивший себя человек выходит за пределы, в которых держал его бунт, и неудержимо устремляется по грязному пути террора, с которого история так до сих пор и не свернула.

Государственный терроризм и иррациональный террор
Все перевороты Нового времени приводили к укреплению государства. 1789 год влечет за собой Наполеона, 1848-й — Наполеона III, 1917-й — Сталина, итальянские волнения 20-х годов — Муссолини, Веймарская республика — Гитлера. И тем не менее, особенно после того как первая мировая война разделалась с остатками «божественного права», устроители этих переворотов со все большей и большей уверенностью провозглашали своей целью созидание «града людей» и завоевание подлинной свободы. Всякий раз залогом этих амбиций было возрастающее могущество государства. Было бы неверно утверждать, что всего этого не могло не произойти. Но вполне возможно рассмотреть, каким образом оно произошло, и постараться извлечь из прошлого соответствующие уроки.

Наряду с незначительным количеством объяснений, которые не укладываются в рамки настоящего исследования, непостижимое и ужасающее усиление современного государства может рассматриваться как логическое следствие его непомерных технических и философских амбиций, чуждых подлинному духу бунта, но тем не менее породивших революционный дух нашего времени. После того как с идеей «града божьего» было покончено, пророческие мечты Маркса и смелые провидения Гегеля или Ницше в конце концов привели к созданию нового типа государства, рационального или иррационального, но в обоих случаях — террористического.

Строго говоря, фашистские перевороты XX века не заслуживают названия революций. Им не хватало универсальных притязаний. Разумеется, и Гитлер, и Муссолини стремились к созданию империй, а идеологи национал-социализма недвусмысленно высказывались о планах мирового господства. Их отличие от теоретиков классического революционного движения состояло в том, что они избрали и обоготворили иррациональную часть нигилистического наследия, отказавшись обожествить разум. И тем самым отреклись от универсальных притязаний. Это не помешало Муссолини ссылаться на Гегеля, а Гитлеру — считать своим предшественником Ницше, но не подлежит сомнению, что они воплотили в истории лишь некоторые из пророчеств немецкой идеологии. И в этом отношении они принадлежат истории бунта и нигилизма. Они первые построили государство, исходя из идеи, что ничто на свете не имеет смысла и что история — всего лишь случайное противоборство сил. Последствия не замедлили сказаться.

Начиная с 1914 года Муссолини прославлял «святую религию анархии» и провозглашал себя врагом всех разновидностей христианства. Что же касается Гитлера, то его официальная «религия» без колебаний совмещала в себе обоготворенную судьбу с божествами Вальхаллы («Чертог убитых» — в скандинавской мифологии небесное жилище, где пируют павшие в бою храбрые воины. — прим. сост.). На самом же деле его божествами были броские речи на митингах и овации по окончании этих речей. До тех самых пор, пока ему сопутствовал успех, он выдавал себя за боговдохновенную личность. А накануне разгрома заявил, что был предан своим собственным народом. В промежутке между двумя этими крайностями ничто не свидетельствовало о том, что он готов признать себя виновным в нарушении каких бы то ни было высших принципов. Эрнст Юнгер, единственный человек высокой культуры, придавший нацизму видимость философии, использовал в своих писаниях все те же нигилистические формулы: «Лучший ответ на предательство жизни духом — это предательство духа духом, и одна из величайших и мучительнейших радостей нашего времени состоит в том, чтобы участвовать в этой разрушительной работе».

Люди действия, пребывающие в безверии, никогда не доверяли ничему, кроме действия. Неразрешимый парадокс Гитлера в том и состоял, что он хотел основать стабильный порядок на основе беспрестанного действия и отрицания. Раушнинг (немецкий политический деятель и публицист. — прим. сост.) был прав, когда в своей «Нигилистической революции» писал, что гитлеровский переворот был чистейшим воплощением динамизма. В Германии, до самых основ потрясенной беспрецедентной войной, разгромом и экономическим кризисом, ни единая ценность уже не внушала доверия. Нельзя сбрасывать со счетов изречение Гете, сказавшего, что «немцы стараются усложнить все на свете, такова уж их судьба», и все же эпидемия самоубийств, прокатившаяся по всей Германии между двумя войнами, лучше всего свидетельствует о духовном смятении той эпохи. Никакие рассуждения не способны вернуть веру людям, которые отчаялись во всем; это могут сделать только страсти, в данном случае — те самые, что лежали в основе их отчаяния, то есть горечь унижения и ненависть. Не существовало больше истинных ценностей, признаваемых всеми этими людьми и в то же время возвышающихся над ними, во имя которых они могли бы судить друг друга. И вот в 1933 году Германия не только согласилась признать низкопробные ценности, принадлежавшие всего нескольким людям, но и попыталась навязать их целой цивилизации. За неимением морали Гете она избрала мораль уголовного мира и поплатилась за это.

Мораль уголовника — это бесконечное чередование побед, завершающихся местью, и поражений, порождающих отчаяние и злобу. Прославляя «стихийные порывы личности», Муссолини предвосхищал преклонения перед темными силами инстинкта и крови, биологическое оправдание всего наихудшего, к чему может привести слепая тяга к господству. На Нюрнбергском процессе Франк (глава нацистской юстиции. — прим. сост.) подчеркивал, что Гитлером руководила «ненависть ко всякой форме». И нельзя не признать, что это человек был всего лишь проявлением силы, находящейся в постоянном движении, — силы, подкрепленной расчетливой хитростью и безошибочным тактическим ясновидением. Даже сама телесная сущность Гитлера, посредственная и банальная, не ограничивала его страсть к движению, позволяя раствориться в человеческой массе. Лишь действие гарантировало ему стабильность. «Быть» значило для него «делать». Вот почему Гитлер и его режим не могли обходиться без врагов. Эти взбесившиеся денди нуждались в противниках, чтобы выявить свою суть; они обретали форму только в ожесточенной борьбе, которая привела их к гибели. Евреи, франкмасоны, плутократы, англосаксы, скотоподобные славяне — все эти образы врага один за другим мелькали в их пропаганде и истории, чтобы не дать сникнуть слепой силе, толкавшей их в пропасть. Бесконечная борьба требовала беспрестанных усилий.

Гитлер был воплощением истории в чистом виде. «Становление, — говорил Юнгер, — важнее жизни». Вот почему он проповедовал полное отождествление с потоком жизни на самом низком его уровне и вразрез с любой высшей реальностью. Режим, который изобрел биологическую внешнюю политику, попирал свои же собственные насущные интересы. Он повиновался своей, особой логике. Розенберг напыщенно сравнивал свою жизнь с поступью солдатской колонны: «Главное в том, что она марширует, а в каком направлении и с какой целью — это дело тридесятое». И неважно, что колонна эта оставит после себя руины, а потом опустошит и собственную страну, — суть в том, что она все-таки маршировала. Истинная логика этого порыва заключалась либо в полном поражении, либо в бесконечных победах над все новыми и новыми врагами, победах, которые должны увенчаться созданием империи крови и действия. Маловероятно, что Гитлер, по крайней мере в начале своей карьеры, провидел эту империю. Не только по своей духовной культуре, но даже по тактическому чутью или инстинкту он не был на высоте своей судьбы. Германия потерпела крах, потому что развязала всемирную бойню, руководствуясь при этом местечковым политическим мышлением. Но тот же Юнгер уловил эту логику, дал ей определение. Ему мерещилась «всемирная техническая империя», «религия антихристианской техники», чьими послушниками и воинами должны стать рабочие, поскольку рабочий (и в этом он смыкается с Марксом) по сути своей универсален. «На смену общественному договору придут уставы нового порядка. Рабочий будет отторгнут от сферы торговли, благотворительности и литературы и вознесен в сферу деяний. Юридические обязанности превратятся в воинскую присягу». Империя эта, как явствует из вышеприведенной цитаты, должна была стать полузаводом-полуказармой всемирного масштаба, царством раба, принявшего обличье работника-солдата, о котором писал Гегель. Гитлер относительно рано был остановлен на пути, ведущем к этой империи. Но если бы даже он продвинулся по нему гораздо дальше, дело ограничилось бы все возрастающим размахом неукротимого динамизма и ужесточением тех циничных принципов, на которых он мог покоиться.

Говоря о такого рода «революции», Раушнинг подчеркивал, что здесь уже не может идти речь об освобождении, справедливости и духовном взлете, а лишь «о гибели свободы, о власти насилия и духовном рабстве». В самом деле, фашизм — это прежде всего презрение. И стало быть, всякая форма презрения, примешанная к политике, подготавливает фашизм или помогает ему восторжествовать. Необходимо добавить, что он и не мог быть ничем иным, не отрекшись от самого себя. Исходя из своих собственных постулатов, Юнгер пришел к выводу, что лучше быть преступником, чем благонамеренным обывателем. Гитлер, наделенный меньшим литературным талантом, но отличавшийся — по крайней мере в данном пункте — большей последовательностью, понимал, что человеку, верящему только в свой успех, совершенно безразлично, кем он является — преступником или обывателем. И сам был одновременно и тем и другим. «Дело — это все», — говорил Муссолини. А Гитлер развивал эту мысль так: «Когда расе грозит опасность порабощения… вопрос о законности может играть только второстепенную роль». Оно и понятно: раса просто не может существовать, не испытывая угрозы со стороны, о каком уж тут равенстве может идти речь. «Я готов подписаться под чем угодно, — продолжал Гитлер, — сегодня я могу без всякой задней мысли ратифицировать любое соглашение, но, если завтра на карту будет поставлено будущее немецкого народа, я хладнокровно порву его». Однако, перед тем как развязать войну, фюрер заявил своим генералам, что у победителя не будут спрашивать, лгал ли он или говорил правду. Лейтмотив защиты Геринга на Нюрнбергском процессе сводился именно к этой, отнюдь не бесспорной, идее: «Победитель всегда будет судьей, а побежденный — обвиняемым». Но тогда непонятна позиция Розенберга, заявившего на том же процессе: «Я не мог предвидеть, что нацистский миф ведет к массовым убийствам». Когда английский обвинитель заметил, что «Майн кампф» — это прямая дорога к газовым камерам Майданека, он коснулся главной темы процесса, темы исторической ответственности западного нигилизма — единственной, которая по вполне понятным причинам не была по-настоящему затронута в Нюрнберге. Невозможно построить процесс на тотальном обвинении целой цивилизации. Поэтому были осуждены только преступные деяния, к отмщению за которые взывала вся земля.

Как бы там ни было, Гитлер пустил в ход вечный двигатель завоевания и захвата, без которого он сам остался бы ничем. Но вечные поиски врага предполагают вечный террор — теперь уже на государственном уровне. Государство отождествляется с «аппаратом», т.е. с совокупностью механизмов завоевания и подавления. Завоевание, обращенное внутрь страны, называется пропагандой («первый шаг к преисподней», по выражению Франка) или репрессией. Направленное вовне, оно порождает военную экспансию. Таким образом, все государственные проблемы милитаризируются, переводятся в область насилия. Начальник генерального штаба определяет не только внешнюю политику, но и основные вопросы внутреннего управления. Этот принцип, неоспоримый в военной сфере, распространяется и на гражданское население. Формула «Один вождь, один народ» на деле означает: «Один хозяин, миллионы рабов». Политические посредники, в любом обществе являющиеся гарантами свободы, исчезают, уступая место Иегове в солдатских сапогах, царящему над толпой, которая либо безмолвствует, либо — что не меняет сути дела — выкрикивает навязанные ей лозунги. Общение вождя с народом осуществляется не с помощью органов примирения и посредничества, а с помощью партии, пресловутого «аппарата», который является эманацией вождя и орудием его воли, направленной на угнетение. Так рождается первый и единственный принцип этой низкопробной мистики, «принцип вождизма» (объявлен нацистскими идеологами высшей формой управления и высшим проявлением народовластия. Согласно этому принципу, вся полнота власти принадлежит верховному вождю, выражающему народную волю; каждый государственный или партийный чиновник полностью подчинен вышестоящему по иерархии вождю, но обладает широчайшими полномочиями и полнотой власти над подчиненными. — прим. сост.), восстанавливающий в нигилистическом мире идолопоклонство и выродившееся священство.

Латинский юрист Муссолини довольствовался идеей всеобъемлющей значимости государства, которую он посредством риторических ухищрений возвел в абсолют. «Ничего вне государства, над государством, вопреки государству. Все посредством государства, ради государства, в государстве». Гитлеровская Германия облекла эту ложную идею в соответствующую словесную формулу, по сути своей религиозную. «Наше божественное предназначение, — писала одна нацистская газета во время партийного съезда, — состоит в том, чтобы вернуть каждого к истокам, в царство Матерей. Это воистину богоугодное дело». Под «истоками», по всей видимости, нужно понимать вой первобытной орды. Но о каком боге идет здесь речь? Просветить нас на сей счет может одно из официальных заявлений партии: «Все мы верим в Адольфа Гитлера, нашего фюрера… и признаем, что национал-социализм — это единственная вера, ведущая наш народ к спасению». Законом и моралью в таком случае становятся заповеди вождя, звучащие с Синайских высот, уставленных трибунами, украшенных флагами и озаренных прожекторами, заменяющими пламя неопалимой купины. И достаточно всего один раз прокричать в микрофон преступный приказ, чтобы он от начальника к подчиненному докатился до последнего раба, который только получает приказания, но никому их не отдает. А потом какой-нибудь угодивший за решетку палач из Дахау начинает плакаться: «Я был всего лишь исполнителем приказов. Все это затеяли фюрер и рейхсфюрер. Кальтенбруннер спускал приказы Глюку, тот пересылал их дальше, а отдуваться за них всех приходится мне, ведь я простой хауптшарфюрер, у меня под командой никого нет. Я только исполнял приказы о расстреле, а теперь они твердят, что я — убийца». Геринг на процессе оправдывался своей верностью фюреру и тем, что «в этой проклятой жизни еще существуют понятия о чести». Честь для него состояла в слепом повиновении, которое зачастую было тождественно преступлению. Военные законы карают за неповиновение смертной казнью, а воинская честь равносильна рабству. Когда все население страны приравнено к военным, преступником оказывается тот, кто отказывается убивать по приказу.

А приказы, к сожалению, весьма редко требуют творить добро. Динамизм, облеченный в форму доктрины, не может быть направлен на благо, он стремится лишь к эффективности. До тех пор, пока у него есть враги, он будет раздувать террор, а враги у него будут до тех пор, пока он существует, ибо они — непременное условие его существования: «Любые замыслы, могущие подорвать суверенитет народа, обеспечиваемый фюрером при поддержке партии, должны решительно пресекаться». Враги — это еретики, их нужно либо обращать в истинную веру посредством проповеди, то бишь пропаганды, либо истреблять с помощью инквизиции, то есть гестапо. В результате человек, как таковой, исчезает: будучи членом партии, он превращается в орудие фюрера, становится простым винтиком «аппарата»; будучи врагом фюрера, он подлежит перемалыванию между жерновами того же «аппарата». Иррациональный порыв, порожденный бунтом, направлен теперь только к одному: подавить в человеке то, что не позволяет ему стать простым винтиком, то есть его страсть к бунту. Романтический индивидуализм немецкой революции в конечном счете жаждет овеществить весь мир. Иррациональный террор превращает человека в вещь, в «планетарную бактерию», согласно выражению Гитлера. Он ставит своей целью не только разрушение личности, но и уничтожение заложенных в ней возможностей, таких, как способность к мышлению, тяга к единению, призыв к абсолютной любви. Пропаганда и пытки — это всего лишь прямые орудия разложения; кроме них используется систематическое запугивание, втаптывание в грязь, насильственное привлечение к соучастию в преступлении. Убийце или палачу приходится довольствоваться лишь тенью победы — ведь они не могут чувствовать себя невиновными. Им нужно вызвать чувство вины у своих жертв, чтобы в том безысходном мире, где они оказались, всеобщая виновность послужила оправданием новых актов насилия. Когда понятие невиновности истребляется даже в сознании невинной жертвы, над этим обреченным миром окончательно воцаряется культ силы. Вот почему омерзительные и страшные ритуалы покаяния так распространены в этом мире, где разве что камни избавлены от чувства вины. Осужденные должны там сами надевать друг другу веревку на шею. И даже материнский вопль находится под запретом — вспомним ту гречанку, которой было предложено выбрать, какого из трех ее сыновей отправить на расстрел. Вот так в этом мире обретают свободу. Право на убийство и унижение спасает рабскую душу от небытия. И тогда гимны немецкой свободе звучат в лагерях смерти под звуки оркестра, состоящего из заключенных.

Гитлеровские преступления, в том числе истребление евреев, не имеют себе равных в истории хотя бы потому, что в ее анналах отсутствуют сведения о столь всеобъемлющем разрушительном учении, сумевшем завладеть командными рычагами целой цивилизованной нации. Но важнее другое: впервые в истории правители этой страны приложили колоссальные усилия для построения мистической системы, не совместимой ни с какой моралью. Эта первая попытка создания религии на идее уничтожения привела к уничтожению самой этой религии. Разрушение Лидице как нельзя лучше показывает, что логическое и наукообразное обличье гитлеровского движения на самом деле служило лишь прикрытием иррационального напора, который не может быть объяснен ничем иным, кроме отчаяния и гордыни. По отношению к деревне, заподозренной в связях с неприятелем, можно было применить два рода наказания. Либо расчетливые репрессии и хладнокровное истребление заложников, либо остервенелый — и в силу этого непродолжительный — налет карателей. Лидице подверглось обоим наказаниям сразу. Гибель этой деревни показывает, на какие зверства способно иррациональное мышление, подобного которому невозможно отыскать в истории. Все дома в деревне были сожжены, сто семьдесят четыре жителя мужского пола расстреляны, двести три женщины депортированы, сто три ребенка отправлены в детские приюты для перевоспитания в духе гитлеровской религии. Но и этого оказалось мало. Специальным воинским бригадам потребовалось несколько месяцев, чтобы расчистить пепелище при помощи динамита, вывезти обломки камней, засыпать пруд, отвести речку в новое русло и, наконец, разровнять дорогу, которая вела к деревне. В результате от Лидице не осталось ровным счетом ничего, кроме будущего, к которому вела вся логика событий. Для большей уверенности каратели опустошили даже местное кладбище, которое еще напоминало о том, что здесь что-то было.

Таким образом, нигилистическая революция, исторически воплотившаяся в гитлеровской религии, привела только к бешеному всплеску небытия, в конце концов обратившемуся против себя самого. Вопреки Гегелю, отрицание, по крайней мере на сей раз, не было созидательным. Гитлер являет собой, быть может, единственный в истории пример тирана, не оставившего после себя ничего положительного. Для своего народа и для всего мира он пребудет лишь воплощением истребления и самоистребления. Семь миллионов замученных евреев, семь миллионов лиц других национальностей Европы, убитых или отправленных в лагеря смерти, десять миллионов погибших на войне — всего этого, быть может, и не хватило бы истории для того, чтобы осудить Гитлера — ей не привыкать к убийцам. Но его отказ от последнего своего оправдания, то есть от немецкого народа, превращает этого человека, долгие годы наводившего ужас на миллионы людей, в пустую и жалкую тень. Из показаний Шпеера на Нюрнбергском процессе явствует, что, отказавшись прекратить войну, не доводя ее до тотальной катастрофы, Гитлер обрек немецкий народ на самоубийство, а германское государство — на материальный и политический разгром. Единственной его целью до конца оставался триумф. Поскольку Германия проигрывала войну, поскольку она оказалась страной трусов и предателей, она заслуживала гибели. «Если немецкий народ не способен победить, он недостоин жить». И в то время, когда русские пушки уже крушили стены берлинских дворцов, Гитлер решил увлечь его за собою в могилу, превратив собственное самоубийство в мрачный апофеоз. Гитлер и Геринг, Геббельс, Гиммлер и Лей, надеявшиеся, что их останки будут покоиться в мраморных саркофагах, покончили с собой в подземных укрытиях или тюремных камерах. Но их смерть была лишена смысла, она напоминала дурной сон или дым, развеянный по ветру. Не будучи ни жертвенной, ни героической, она лишь выявляла кровавую пустоту нигилизма. «Они мнили себя свободными, — истерически вопил Франк, — но разве они не знали, что от гитлеризма не освободишься!» Да, они не знали ни этого, ни того, что всеобщее отрицание равносильно рабству и что истинная свобода — это внутреннее подчинение истине, которая противостоит истории со всеми ее «триумфами».

Но, даже мало-помалу настраиваясь на руководящую роль в мире, фашистские мистики никогда всерьез не помышляли о создании вселенской империи. Удивленный своими победами, Гитлер сумел разве что отойти от провинциальных истоков своего движения и обратиться к неясным грезам об империи немцев, не имеющей ничего общего со Вселенским Градом. Русский же коммунизм, напротив, как раз в силу своего происхождения открыто претендует на создание всемирной империи. В этом его сила, его продуманная глубина и его историческое значение. Несмотря на броскую внешность, немецкая революция была лишена будущего. Она была лишь первобытным порывом, чьи сокрушительные амбиции оказались сильнее ее реальных возможностей. А русский коммунизм взвалил на себя бремя описываемых в этом эссе метафизических устремлений, направленных к созданию на обезбоженной земле царства обожествленного человека. Русский коммунизм заслужил название революции, на которое не может претендовать немецкая авантюра, и, хотя в настоящее время он вроде бы недостоин этой чести, он стремится завоевать ее снова и уже навсегда. Это первое в истории политическое учение и движение, которое, опираясь на силу оружия, ставит своей целью свершение последней революции и окончательное объединение всего мира. Дойдя до пределов безумия, Гитлер намеревался на тысячу лет остановить ход истории. Он полагал, что уже взялся за эту задачу, и философы-реалисты побежденных стран уже готовились оправдать его замыслы, когда битвы за Англию и Сталинград вновь подтолкнули историю вперед. Но человеческая тяга к самообожествлению, столь же ненасытная, как сама история, тут же вспыхнула с новой силой в обличье рационального государства, построенного в России.

Камю А. Бунтующий человек. — М., 1990, с.245-263.

Эрих ФРОММ
ТИПЫ АГРЕССИИ. ДОБРОКАЧЕСТВЕННАЯ АГРЕССИЯ
ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ
Механизм оборонительной агрессии «вмонтирован» в мозг человека и животного и призван охранять их жизненно важные интересы от угрозы. Если бы человеческая агрессивность находилась на таком же уровне, как у других млекопитающих (например, хотя бы наших ближайших родственников — шимпанзе), то человеческое общество было бы сравнительно миролюбивым. Но это не так. История человечества дает картину невероятной жестокости и деструкции, которая явно во много раз превосходит агрессивность его предков. Можно утверждать, что в противоположность большинству животных человек — настоящий «убийца».

Как объяснить эту «гиперагрессивность»? И какого она происхождения — того же самого, что и агрессия животного, или у человека есть какой-то специфически человеческий деструктивный потенциал?

В пользу первой гипотезы свидетельствует то, что животные также проявляют чрезвычайную, ярко выраженную деструктивность, когда нарушается равновесие в окружающей их среде. Правда, это случается довольно редко, например в условиях скученности. Из этого можно сделать вывод, что человеческая психология оказалась значительно более деструктивной в связи с тем, что человек не только сам создал себе условия жизни, способствующие агрессивности (перенаселение и т.д.), но и сделал эти условия не исключением, а нормой жизни. А поэтому гиперагрессивность человека следует объяснять не более высоким потенциалом агрессии, а тем, что условия, вызывающие агрессию в человеческом обществе, встречаются значительно чаще, чем у животных в естественной среде их обитания.

Этот аргумент звучит достаточно убедительно. Он имеет серьезное значение еще и потому, что дает повод для критического анализа истории человечества. Возникает мысль, что человек большую часть своей истории прожил в зоопарке, а не в «естественной природной среде», т.е. не на свободе, необходимой для нормального развития. И в самом деле, большинство данных о «природе» человека носит тот же самый характер, что и данные Цукермана о поведении павианов на Обезьяньей Горе Лондонского зоопарка.

Однако факт остается фактом, что человек часто ведет себя деструктивно даже в таких ситуациях, когда никакого перенаселения нет и в помине. Бывает, что жестокость вызывает в человеке чувство настоящего удовольствия, а неистовая жажда крови может охватить огромные массы людей. Индивиды и целые группы могут иметь такие черты характера, вследствие которых они с нетерпением ждут ситуации, позволяющей им разрядить свою деструктивную энергию, а если таковой не наступает, они подчас искусственно создают ее.

У животных — все иначе, они не радуются боли и страданиям других животных и никогда не убивают «просто так». Иногда возникает впечатление, что поведение животного носит черты садизма (например, игра кошки с мышью). Но если мы думаем, что эта игра доставляет кошке удовольствие, то это не что иное, как антропоморфная интерпретация. На самом деле любой движущийся предмет приводит к такой же точно реакции, как реакция на мышь. Значит ли это, что моток шерсти будоражит в кошке садистский инстинкт? Или другой пример. Лоренц рассказывает о двух голубях, которые сидели в одной тесной клетке. При этом более сильный заживо «ощипывал» более слабого (по перышку); Лоренц не вмешался и не расселил их. Но ведь этот пример свидетельствует вовсе не о жестокости, а лишь является показателем реакции на недостаток пространства, т.е. подпадает под категорию оборонительной агрессии.

Желание разрушить ради самого разрушения — это нечто совсем иное. Вероятно, только человек получает удовольствие от бессмысленного и беспричинного уничтожения живых существ. Обобщая, можно сказать, что только человек бывает деструктивным независимо от наличия угрозы самосохранению и вне связи с удовлетворением потребностей.

Основная идея, развернутая в этой главе, сводится к тому, что объяснение жестокости и деструктивности человека следует искать не в унаследованном от животного разрушительном инстинкте, а в тех факторах, которые отличают человека от его животных предков. Главная проблема состоит в том, чтобы выяснить, насколько специфические условия существования человека ответственны за возникновение у него жажды мучить и убивать, а также от чего зависит характер и интенсивность удовольствия от этого.

Даже в форме защитной реакции агрессивность у людей встречается значительно чаще, чем у животных. Поэтому вначале мы рассмотрим именно эту форму агрессивности в собственно человеческих вариантах ее проявления.

Если мы условимся обозначать словом «агрессия» все те действия, которые причиняют (или намерены причинить) ущерб другому человеку, животному или неживому объекту, то сразу надо осознать, что под эту категорию подпадают нередко весьма разнообразные типы реакций и импульсов; поэтому необходимо все же строго различать агрессию биологически адаптивную, способствующую поддержанию жизни, доброкачественную, от злокачественной агрессии, не связанной с сохранением жизни.

Биологически адаптивная агрессия — это реакция на угрозу витальным интересам индивида; она заложена в филогенезе; она свойственна как животным, так и людям; она носит взрывной характер и возникает спонтанно как реакция на угрозу; а следствие ее — устранение либо самой угрозы, либо ее причины.

Биологически неадаптивная, злокачественная агрессивность (т.е. деструктивность и жестокость) вовсе не является защитой от нападения или угрозы; она не заложена в филогенезе; она является спецификой только человека; она приносит биологический вред и социальное разрушение. Главные ее проявления — убийство и жестокие истязания — не имеют никакой иной цели, кроме получения удовольствия. Причем эти действия наносят вред не только жертве, но и самому агрессору. В основе злокачественной агрессивности не инстинкт, а некий человеческий потенциал, уходящий корнями в условия самого существования человека.

Разграничение между биологически адаптивной и биологически неадаптивной формой агрессии поможет нам устранить путаницу в толковании понятия «агрессия». Дело в том, что те, кто выводят человеческую агрессивность из самой родовой сущности человека, вынуждают своих оппонентов, которые не хотят совсем расстаться с надеждой на мирную жизнь, приуменьшать масштабы человеческой жестокости. И эти адвокаты-миротворцы нередко высказывают излишне оптимистические прогнозы развития человечества. Если же разделить агрессию на оборонительную и злокачественную, то такая необходимость отпадает. Тогда предполагается, что злокачественная доля агрессии не является врожденной, а следовательно, она не может считаться неискоренимой. С другой стороны, допускается, что злокачественная агрессивность представляет собой некий человеческий потенциал, более значимый, чем одна из возможных моделей поведения, которой можно по желанию обучиться и от которой можно легко освободиться, приняв другую модель.

ПСЕВДОАГРЕССИЯ
Под этим понятием я понимаю действия, в результате которых может быть нанесен ущерб, но которым не предшествовали злые намерения.

Непреднамеренная агрессия
Яркий пример псевдоагрессии — случайное ранение человека. Классический пример — это проверка револьвера и непроизвольный выстрел, задевающий находящегося поблизости человека. Психоанализ дает таким несчастным случаям несколько усложненное толкование, используя понятие неосознанной мотивации; так что возникает вопрос: не является ли любой внешне несчастный случай на деле результатом неосознанной мотивации агрессора? Такой ход рассуждений должен был бы снизить число случаев непреднамеренных агрессивных действий. Однако такой подход был бы догматическим упрощением ситуации.

Игровая агрессия
Игровая агрессия необходима в учебном тренинге на мастерство, ловкость и быстроту реакций. Она не имеет никакой разрушительной цели и никаких отрицательных мотиваций (гнев, ненависть). Фехтование, стрельба из лука или сражение на мечах развились из потребности поразить врага, но сегодня они полностью утратили эту свою функцию и превратились в виды спорта. Например, сражение на мечах в дзэн-буддизме доведено до подлинного искусства, которое требует огромной ловкости, полного владения своим телом, а также полной концентрации. Все эти качества необходимы еще в одном искусстве, которое внешне не имеет ничего общего с боевым, а именно в церемонии чаепития. Мастер дзэн в сражении на мечах не испытывает ненависти и желания убить или ранить. Он просто точно выполняет свои движения, и если противник его оказывается убит, то это лишь оттого, что он «неудачно выбрал место». И если представитель классического психоанализа будет утверждать, что в основе подобного убийства может лежать неосознанный мотив бойца (ненависть и желание уничтожить противника), то я скажу: это его дело, однако подобная аргументация свидетельствует лишь о том, что ее носитель не имеет ни малейшего представления о духе дзэн-буддизма.

Лук и стрелы тоже когда-то были оружием защиты и нападения, а сегодня это чистое искусство. И в западных культурах мы наблюдаем тот же самый феномен в отношении к фехтованию и сражению на мечах, которые также стали видами спорта. И хотя здесь отсутствуют духовные аспекты боевого искусства дзэн, все равно оба эти вида спорта исключают намерение нанести вред сопернику. Здесь уместно вспомнить, что и у первобытных народов соревнования по борьбе в первую очередь служили демонстрации ловкости и мастерства, а выражение агрессивности отходило на второй план.

Агрессия как самоутверждение
Важнейший вид псевдоагрессии можно в какой-то мере приравнять к самоутверждению. Речь идет о прямом значении слова «агрессия»: в буквальном смысле корень aggredi происходит от adgradi (gradus означает «шаг», а ad — «на»), т.е. получается что-то вроде «двигаться на», «на-ступать»). Aggredi — это непереходный глагол, и потому он напрямую не соединяется с дополнением; нельзя сказать to aggress somebody «нападать кого-либо».

В первоначальном значении слова «быть агрессивным» означали нечто вроде «двигаться в направлении цели без промедления, без страха и сомнения».

Концепция агрессии как самоутверждения находит подтверждение в наблюдениях за связью между воздействием мужских гормонов и агрессивным поведением. Во многих экспериментах было доказано, что мужские гормоны нередко вызывают агрессивность. При этом следует учитывать, что главное различие между мужчиной и женщиной заключается в их разных функциях во время полового акта. Анатомические и физиологические особенности мужчины обусловливают его активность и способность к вторжению без промедления и без страха, даже если женщина оказывает сопротивление. Поскольку сексуальная способность мужской особи имеет важное значение для продолжения жизни рода, неудивительно, что природа снарядила самца особенно высоким потенциалом агрессивности. Многие исследователи приводят вроде бы убедительные подтверждения этой гипотезе. В 40-е гг. было проведено много исследований для установления связи между агрессией и кастрацией самца, или между агрессией и инъекцией мужских гормонов кастрированным самцам. Один из классических экспериментов описал Биман. Он доказал, что взрослые самцы мышей (25 дней от роду) после кастрации в течение какого-то времени вели себя более миролюбиво, чем до кастрации. Когда же им делали после этого инъекцию мужских гормонов, они снова начинали драться. Биман также показал, что мыши не переставали быть драчливыми после кастрации, если им после операции не давали возможности успокоиться, а, наоборот, натравливали их на обычные стычки. Это говорит о том, что мужской гормон выполняет роль стимулятора агрессивного поведения, но вовсе не является единственным условием, предпосылкой, при отсутствии которой агрессия вообще исключена.

Сходные эксперименты с шимпанзе проводили Г. Кларк и X. Берд. Результат показывал, что мужской гормон повышал уровень агрессивности, а женский — снижал. Позднее эксперименты, описанные Зигом, подтвердили данные Бимана и других. Зиг приходит к следующему выводу: «Можно утверждать, что усиление агрессивности изолированных мышей основано на нарушении гормонального равновесия, в результате которого обычно снижается порог раздражительности. Мужские половые гормоны в этой реакции играют решающую роль, в то время как все остальные выполняют только вспомогательную функцию».

Среди многих других работ на эту тему я хотел бы назвать только имя К.М. Лагершпетца. Он сообщает об очень интересной тенденции, обнаруженной в экспериментах с мышами. Мыши, воспитанные в духе агрессивности, испытывали большие затруднения при совокуплении, в то время как мыши, у которых формировалось неагрессивное поведение, в сексе чувствовали себя абсолютно свободно. Автор считает, что эти результаты позволяют предположить, что оба эти типа поведения поддаются селекции: что их можно либо усиливать, либо подавлять. Одновременно эти результаты опровергают гипотезу о том, что сексуальное и агрессивное поведение имеют одни и те же стимулы, только они затем направляются в разные русла благодаря внешним раздражителям. Подобный вывод противоречит гипотезе о том, что агрессивные импульсы составляют часть мужской сексуальности. Я, однако, не считаю себя достаточно компетентным, чтобы комментировать это явное противоречие. Правда, несколько позднее я предложу свою гипотезу по данному вопросу.

Предположение о наличии связи между мужественностью и агрессией, возможно, опирается на результаты исследований и домыслы о сущности Y-хромосомы. Женский ряд содержит две женские хромосомы (ХХ), а мужская формула состоит из хромосомной пары XY. В процессе деления клетки возможны отклонения от нормального развития, но с позиций теории агрессии самое главное заключается в том, что живое существо мужского пола получает в своем генетическом коде одну Х-хромосому и две Y-хромосомы, т.е. (XYY). (Бывает еще и другое расположение хромосом, но в нашей ситуации это нас не интересует.) Индивиды с формулой XYY нередко отличаются какими-либо физическими отклонениями от нормы. Обычно они значительно выше среднего роста, несколько ограниченны в умственном отношении и довольно часто бывают больны эпилепсией или подвержены эпилепсоидным состояниям. Особенно интересен для нас тот факт, что индивиды этого типа бывают чрезвычайно агрессивными. Это предположение первоначально возникло при обследовании буйных обитателей специальной клиники в Эдинбурге. Семеро из 197 психически больных мужчин имели хромосомный ряд XYY; а это составляет 3,5%, т.е. более высокий процент, чем это наблюдается у обычного населения. После публикации этих данных было проведено не менее десятка исследований, которые подтверждали и дополняли приведенные результаты. Однако их еще недостаточно для окончательных выводов, это всего лишь некоторое основание для гипотез, которые ждут еще своей проверки. А для этого необходимы многочисленные исследования с помощью точных методов и аппаратуры.

В литературе нередко высказывается предположение, что мужская агрессивность не отличается от воинственного поведения, которое направлено на ущемление других людей; в обычной жизни такое поведение принято обозначать словом «агрессия». Но с биологической точки зрения было бы в высшей степени странно, если бы к этому сводилась сущность мужской агрессии. Разве сексуальный партнер может выполнить свою биологическую функцию, если он ведет себя враждебно по отношению к партнерше? Это бы разрушало элементарные связи между полами, а еще важнее с позиций биолога то, что это могло бы нанести ущерб женским особям, которые несут ответственность за будущих детей. При известных обстоятельствах, особенно в патриархальных обществах, где сложилась система эксплуатации женщин, действительно дело доходит до глубокой вражды между полами. Однако очень трудно объяснить этот антагонизм с точки зрения биологической целесообразности и не менее трудно понять его как результат эволюционного процесса. С другой стороны, мы уже упоминали, что в биологическом смысле мужчине необходима сила, быстрота и натиск, способность преодолевать преграды. Но при этом же речь идет не столько о враждебно-агрессивном поведении, сколько о наступательности, необходимой для достижения цели. Такая мужская агрессивность существенно отличается от жестокости и деструктивности; это доказывается хотя бы тем, что по данному критерию женщины не менее жестоки и деструктивны.

Такой подход к делу помогает прояснить некоторые моменты в эксперименте Лагершпетца. Он установил, как мы упоминали выше, что мыши, которые показали высокую степень агрессивности, не проявляли никакого интереса к копуляции. Если агрессивность в общепринятом смысле этого слова составляет часть мужской сексуальности или хотя бы стимулируется ею, то приведенный эксперимент должен был бы дать прямо противоположный результат. Это явное противоречие между данными Лагершпетца и результатами других авторов получает свое естественное и очень простое объяснение, если научиться отличать враждебную агрессивность от агрессивной «наступательности». Тогда легко понять, что драчливые мыши-самцы пребывают в таком яростно-воинственном состоянии, которое никак не может стимулировать сексуальную активность. Экспериментальное впрыскивание мужских гормонов, скорее всего, стимулировало не враждебность, а общий физический подъем, прилив сил и готовность к преодолению преград.

Наблюдения за нормальным человеческим поведением подтверждают догадку Лагершпетца. У людей в состоянии гнева не возникает половое влечение, и даже на прямые сексуальные раздражители они реагируют слабо.

Я говорю в данном случае о гневе и враждебности как о настрое, о состоянии духа нормального человека; совсем другое дело — садизм, который насквозь пропитан сексуальными импульсами.

Короче говоря, гнев (т.е. по сути своей состояние оборонительной агрессивности) не способствует сексуальной активности; что касается садистских и мазохистских импульсов, то хотя они не производятся сексуальным поведением, но все же они с ним совместимы или стимулируют его.

Агрессивность, направленная на достижение цели, не ограничивается сферой сексуального поведения. В структуре личности это одно из важных качеств, оно необходимо хирургу во время операции, альпинисту при подъеме на гору, без него немыслимы большинство видов спорта и многие другие жизненные ситуации. Без этого качества не может обойтись и охотник, оно нужно для успешной торговли и т.д. Во всех этих ситуациях достижение успеха возможно лишь тогда, когда проявляется необходимая готовность к решимости, к прорыву, настойчивость и неустрашимость перед лицом трудностей и препятствий. Разумеется, те же самые качества необходимы и при встрече с врагом. Генерал, у которого отсутствует агрессивность в таком смысле слова, будет просто неуверенным в себе, нерешительным офицером, неспособным на активные действия; а солдат, лишенный такой агрессивности во время атаки, будет легко обращен в бегство. Одновременно следует отличать агрессию с целью нанесения ущерба от агрессии самоутверждения, которая облегчает в какой-то мере достижение любой цели, будь то обретение творческой активности или нанесение вреда.

Следует помнить, что эксперименты с инъекцией мужских гормонов, которые усиливают бойцовские качества животных, можно интерпретировать по-разному. Во-первых, можно предположить, что гормоны вызывают ярость и желание напасть. Но во-вторых, нельзя упускать из виду и такое воздействие гормонов, когда они усиливают волю животного к самоутверждению и достижению любых целей, в том числе и враждебных, если таковые имели у него место и притом были обусловлены совсем другими мотивами. Изучив материалы экспериментов о влиянии мужских гормонов на агрессивность, я пришел к выводу, что допустимы обе гипотезы, но с биологической точки зрения вторая представляется мне более вероятной. Возможно, последующие эксперименты позволят обнаружить более убедительные доказательства либо первой, либо второй гипотезы.

Связь между агрессивностью самоутверждения, мужскими гормонами, а возможно, еще и Y-хромосомами настраивает на мысль, что мужчины в большей мере, чем женщины, обладают высоким уровнем наступательной активности, необходимой для самореализации личности, и что именно поэтому из них выходят хорошие охотники, хирурги и генералы, в то время как женщины обладают такими чертами, как склонность к защите слабого и уходу за другими, и потому из них получаются хорошие учителя и врачи. Конечно, из поведения современной женщины, по этому поводу, нельзя сделать сколько-нибудь точных выводов, ибо сегодняшнее состояние в значительной степени является результатом патриархальной общественной системы. Да и, кроме всего прочего, вопрос этот в целом чисто статистический, т.е. он имеет смысл в отношении больших чисел, а не в отношении отдельных индивидов. Как раз многим мужчинам недостает той самой целеустремленно-наступательной активности, которая способствует самореализации личности, в то время как женщины нередко блистательно выполняют такие сложные задачи, которые без них вообще решить невозможно. Между мужественностью и агрессией, направленной на самоутверждение, явно существует гораздо более сложная система связей, чем это представляется на первый взгляд. У нас об этом мало знаний. А генетика тут не удивишь, ибо он знает, что генетический код можно перевести на язык определенных типов поведения, что его расшифровка требует изучения связей с другими генетическими кодами и с той жизненной ситуацией, в которой человек родился и живет. Кроме того, следует помнить, что агрессивность, способствующая личной целеустремленности, — это качество, необходимое не только для выполнения определенных видов деятельности, но и для выживания самого индивида. И потому с биологической точки зрения следует думать, что этим качеством должны быть наделены все живые существа, а не только особи мужского пола. Однако нам придется отказаться от окончательного суждения об истоках мужской и женской агрессивности в сексе и в жизни до лучших времен, когда у нас будет больше эмпирических данных о роли хромосомной формулы в мужской и женской бисексуальности, а мужских гормонов в самоутверждающемся поведении индивида.

Однако есть один очень важный факт, уже получивший клиническое подтверждение. А именно: установлено, что тот, кто беспрепятственно может реализовывать свою агрессию самоутверждения, в целом ведет себя гораздо менее враждебно, чем тот, у кого отсутствует это качество целеустремленной наступательности. Это относится в равной мере и к феномену оборонительной агрессии, и к злокачественной агрессии типа садизма. А причины этого очевидны. Что касается оборонительной агрессии, то она, как известно, представляет собой реакцию на угрозу. Человек, который не встречает препятствий для активного самоутверждения, менее подвержен страхам и потому реже оказывается в ситуациях, на которые приходится отвечать оборонительно-агрессивными действиями. Садист становится садистом, ибо он страдает душевной импотенцией; ему недостает способности разбудить другого человека и заставить его полюбить себя; и тогда он компенсирует эту свою неспособность стремлением к власти над другими людьми. Таким образом, агрессия самоутверждения повышает способность человека к достижению целей, и потому она значительно снижает потребность в подавлении другого человека (в жестоком, садистском поведении).

В заключение необходимо добавить, что степень развитости у каждого конкретного человека «агрессии самоутверждения» проявляется в определенных невротических симптомах, а также играет огромную роль в структуре личности в целом. Робкий, закомплексованный человек страдает от недостатка наступательной активности точно так же, как невротик. И первая задача при лечении такого человека состоит в том, чтобы помочь ему осознать свой комплекс, а затем дойти до его причин, т.е. прежде всего обнаружить, какие факторы в самой личности и в ее социальном окружении питают этот комплекс, усиливают его.

Вероятно, главным фактором, снижающим в индивиде «агрессию самоутверждения», является авторитарная атмосфера в семье и обществе, где потребность в самоутверждении отождествляется с грехом непослушания и бунтарством. Любой абсолютный авторитет воспринимает попытку другого индивида к реализации собственных целей как смертный грех, ибо это угрожает его авторитарности. И потому людям подчиненным внушается мысль, что авторитарная власть представляет интересы народа, преследует те же самые цели, к которым стремятся «простые люди». И потому послушание — это якобы самый лучший шанс к самореализации.

ОБОРОНИТЕЛЬНАЯ АГРЕССИЯ
Различие между человеком и животным
Как уже упоминалось ранее, оборонительная агрессия является фактором биологической адаптации. Коротко напомним: мозг животного запрограммирован филогенетически таким образом, чтобы мобилизовать все наступательные и оборонительные импульсы, если возникает угроза витальным интересам животного. Например, когда животного лишают жизненного пространства или ограничивают ему доступ к пище, сексу или когда возникает угроза для его потомства. Все в нем направляется на то, чтобы устранить возникшую опасность. В большинстве случаев животное спасается бегством или же, если нет такой возможности, нападает или принимает явно угрожающую позу. Цель оборонительной агрессии состоит не в разрушении, а в сохранении жизни. Если эта цель достигается, то исчезает и агрессивность животного со всеми ее эмоциональными эквивалентами. Так же филогенетически запрограммирован и человек: на угрозу его витальным интересам он реагирует либо атакой, либо бегством. Хотя эта врожденная тенденция у человека выражена менее ярко, чем у животных, все же многие факты убеждают, что у человека тоже есть тенденция к оборонительной агрессии. Она проявляется, когда возникает угроза жизни, здоровью, свободе или собственности (это последнее, когда он живет в обществе, где частная собственность является значимой ценностью). Конечно, агрессивная реакция может быть обусловлена моральными и религиозными убеждениями, воспитанием и т.д.; однако на практике мы ее встречаем у большинства индивидов и даже у целых групп. Вероятно, оборонительной агрессией можно объяснить большую часть воинственных проявлений человека.

Можно утверждать, что нейронное обеспечение оборонительной агрессии и у животного, и у человека одинаково. Однако это утверждение истинно только в узком смысле. Ибо зоны, связанные с агрессией, являются частью целостной системы головного мозга, а у человека эта система с большими полушариями и огромным количеством нервных связей существенно отличается от мозга животного.

Но даже если нейрофизиологические основы оборонительной агрессии у животного и у человека полностью не совпадают, все же у них достаточно много общего, чтобы утверждать, что одно и то же нейрофизиологическое устройство у человека вызывает более сильную агрессию, чем у животного. Причина такого явления заключается в специфических условиях человеческого существования. При этом речь идет, главным образом, о следующем:

1. Животное воспринимает как угрозу только явную опасность, существующую в данный момент, и, конечно, его врожденные инстинкты, а также генетическая память и индивидуальный опыт способствуют тому, что животное часто более остро ощущает опасность, чем человек.

Однако человек, обладающий даром предвидения и фантазией, реагирует не только на сиюминутную угрозу, но и на возможную опасность в будущем, на свое представление о вероятности угрозы. Он может, например, вообразить, что соседнее племя, имеющее опыт ведения войны, когда-либо может напасть на его собственное племя, чтобы завладеть его богатствами; или ему может прийти в голову, что сосед, которому он «насолил», отомстит за это при благоприятных условиях. «Вычисление грозящей опасности» — это одна из главных задач политиков и военачальников. Таким образом, механизм оборонительной агрессии у человека мобилизуется не только тогда, когда он чувствует непосредственную угрозу, но и тогда, когда явной угрозы нет. То есть чаще всего человек выдает агрессивную реакцию на свой собственный прогноз.

2. Человек обладает не только способностью предвидеть реальную опасность в будущем, но он еще позволяет себя уговорить, допускает, чтобы им манипулировали, руководили, убеждали. Он готов увидеть опасность там, где ее в действительности нет. Так начиналось большинство современных войн, они были подготовлены именно пропагандистским нагнетанием угрозы, лидеры убеждали население в том, что ему угрожает опасность нападения и уничтожения, и так воспитывалась ненависть к другим народам, от которых якобы исходит угроза. На самом деле угроза была чаще всего чистой фикцией. Особенно после Французской революции, когда на месте маленького профессионального войска возникали огромные народные армии, политическим лидерам стало все труднее и труднее убеждать народы, что они должны идти на смертельную бойню ради приобретения дешевых рынков сырья и рабочей силы. Мало кто согласился бы участвовать в войне, если бы ее необходимость мотивировалась такими целями, как рынки и прибыль. Но когда правительство внушает своему народу, что ему грозит опасность, то мобилизуются нормальные биологические механизмы, направленные на защиту от угрозы. Кроме того, очень часто эти предупреждения об опасности сбываются сами собой: когда государство-агрессор начинает подготовку к войне, это вынуждает государство, на которое готовится нападение, в свою очередь вооружаться, чем оно и предъявляет как бы «доказательства» своих агрессивных намерений.

Только у человека можно вызвать оборонительную агрессию методом «промывания мозгов». Чтобы внушить человеку, что ему грозит опасность, нужно прежде всего такое средство, как язык; без языка подобное внушение чаще всего невозможно. Кроме того, нужно, чтобы социальная система обеспечивала почву для промывания мозгов. Например, трудно себе представить, что такого рода внушение имело бы успех у племени мбуту. Это африканские охотники-пигмеи, которые благополучно живут в своих лесах и не подчиняются никакому постоянному авторитету. В этом обществе никто не имеет столько власти, чтобы заставить кого-либо поверить в невероятное. Совсем иное дело, когда общество располагает набором таких авторитетных персон, как колдуны, волшебники, политические или религиозные лидеры. По сути дела, сила внушения, которой обладает правящая группа, определяет и власть этой группы над остальным населением или, уж как минимум, она должна уметь пользоваться изощренной идеологической системой, которая снижает критичность и независимость мышления.

3. Дополнительное усиление оборонительной агрессии у человека (в сравнении с животным) обусловлено спецификой человеческого существования. Человек, как и зверь, защищается, когда что-либо угрожает его витальным интересам. Однако сфера витальных интересов у человека значительно шире, чем у зверя. Человеку для выживания необходимы не только физические, но и психические условия. Он должен поддерживать некоторое психическое равновесие, чтобы сохранить способность выполнять свои функции. Для человека все, что способствует психическому комфорту, столь же важно в жизненном смысле, как и то, что служит телесному комфорту. И самый первый витальный интерес заключается в сохранении своей системы координат, ценностной ориентации. От нее зависит и способность к действию, и в конечном счете — осознание себя как личности. Если человек обнаруживает идеи, которые ставят под сомнение его собственные ценностные ориентации, он прореагирует на эти идеи, он воспримет их как угрозу своим жизненно важным интересам. Он отвергнет эти идеи и притом попытается дать этому рациональное толкование, чтобы объяснить свое неприятие этих идей. Он может, например, сказать, что новые идеи по сути своей «аморальные», «некультурные», «безумные» и т.д. Но все это только рационализации. На самом деле антагонизм имеет под собою только одну почву — это просто ощущение угрозы извне.

Человеку нужна не только «система координат» для ориентации в жизни, для его эмоционального равновесия (комфорта) жизненно важную роль играет и выбор объектов почитания. При этом речь может идти о самых невероятных феноменах: это могут быть ценности, идеалы, предки, отец, мать, родина, класс, религия и десятки других объектов, к которым человек относится как к святыне. Даже к привычкам можно относиться как к символу традиционных ценностей. Любое покушение на объект почитания вызывает такой же точно гнев со стороны индивида или группы, как если бы речь шла о покушении на жизнь.

Все, что сказано о реакции на витальную угрозу, можно кратко выразить следующим образом: страх обычно мобилизует либо реакцию нападения, либо тенденцию к бегству. Последний вариант часто встречается, когда человек ищет выход, чтобы «сохранить свое лицо». Если же условия столь жестки, что избежать позора (или краха) невозможно, то тогда вероятнее реакция нападения. При этом нельзя упустить из виду, что реакция бегства зависит от двух факторов: во-первых, от интенсивности угрозы, а во-вторых, от степени физической и психической выносливости субъекта, его уверенности в себе. С одной стороны, причиной могут выступать такие события, которых кто угодно испугается, а с другой стороны, человек может сам быть настолько слабым и беспомощным, что напугать его ничего не стоит. Поэтому страх бывает обусловлен не только реальной опасностью, но почти так же часто он может возникать в результате внутреннего состояния индивида, и тогда достаточно малейшего внешнего толчка — и реакция обеспечена.

Страх, как и боль, — это очень неприятное чувство, и человек пытается любой ценой от него избавиться. Есть много способов преодоления страха. Например, медикаменты, секс, сон или общение с другими людьми. Но одним из самых действенных приемов вытеснения страха является агрессивность. Если человек находит силы из пассивного состояния страха перейти в нападение, тут же исчезает мучительное чувство страха.

О причинах войн
Важнейшим случаем инструментальной агрессии является война… Стало модно объяснять причины войн деструктивным инстинктом человека, на этой позиции стоят инстинктивисты и психоаналитики. Так, например, один из крупных ортодоксов психоанализа, Гловер, возражая Гинзбергу, утверждает, что «загадка войн… кроется в глубинах бессознательного», и сравнивает войну с «нецеленаправленной формой инстинктивного приспособления».

Сам Фрейд придерживался значительно более реалистических взглядов, чем его последователи. В известном письме Альберту Эйнштейну он не утверждал, что война обусловлена человеческой деструктивностью, а видел причину войн в реальных конфликтах между группами. Он утверждал, что эти конфликты с давних пор стали решать насильственным путем потому, что нет такого обязательного международного закона, который бы предписывал (подобно гражданскому праву) мирное разрешение конфликтов. Что касается деструктивности человека, то Фрейд считал ее сопутствующим явлением, которое делает людей более готовыми к вступлению в войну, когда правительство уже ее объявило.

Любому человеку, хоть мало-мальски знакомому с историей, идея о причинной связи между войной и врожденной деструктивностью человека кажется просто абсурдной. От вавилонских царей и греческих правителей до государственных деятелей современности — все и всегда планировали свои войны, исходя из самых реальных оснований, тщательно взвешивая все за и против. Причем мотивы (цели) могли быть самые разные: земли и полезные ископаемые, богатства и рабы, рынки сырья и сбыта, экспансия и самооборона. К числу исключительных, нетипичных факторов, способных спровоцировать военные действия, можно отнести жажду мести или разрушительную ярость малого народа. Но это большая редкость.

Утверждение, что причины войн следует искать в человеческой агрессивности, не только не соответствует действительности, но и является вредным. Оно переносит внимание с истинных причин на иллюзорные и тем самым уменьшает шансы предотвращения войн. Очень важным представляется мне, что тезис о врожденной склонности к ведению войн опровергается не только анналами истории, но еще и таким феноменом, как войны первобытных народов. Мы уже обращали внимание на тот факт, что первобытные охотники и собиратели вовсе не отличались воинственностью, кровожадностью или разрушительностью, как таковой. Мы видели также, что по мере развития цивилизации возросло не только число захватнических войн, но и их жестокость. Если бы причина войн коренилась во врожденных деструктивных импульсах, то все было бы как раз наоборот. Гуманистические тенденции XVIII, XIX и XX вв. способствовали снижению уровня жестокости, что было закреплено в международных соглашениях, которые имели силу вплоть до первой мировой войны.

С позиций прогресса, казалось бы, цивилизованный человек должен быть менее агрессивным, чем первобытный, и тот факт, что в разных регионах мира продолжают вспыхивать войны, ученые упорно пытались объяснить агрессивными инстинктами человека, который не поддается благотворному влиянию цивилизации. На самом деле такие объяснения ограничивают проблему деструктивности природой человека и тем самым путают историю с биологией.

Рамки данной книги не позволяют мне даже кратко рассмотреть проблему причинной обусловленности войн; я ограничусь лишь примером первой мировой войны.

Движущими мотивами первой мировой войны были экономические интересы и тщеславие военных и политических лидеров, а также промышленных магнатов обеих воюющих сторон, но не потребность участвующих народов открыть клапан и «спустить пары» своей накопившейся агрессивности. Эти мотивы слишком хорошо известны, и нет нужды рассматривать их здесь в деталях. Кратко можно сказать, что военные цели немцев одновременно были и главными причинами войны: экономическое господство в Западной и Центральной Европе и захват территорий на Востоке. (В значительной мере эти цели сохранили значение и при Гитлере, который во внешней политике продолжил линию кайзеровской империи.) Такого же рода цели были и у западных союзников. Франции нужны были земли Эльзаса-Лотарингии, России — Дарданеллы, Англия хотела получить часть колоний Германии, а Италия — хотя бы участие в прибыли. Если бы не эти военные цели (которые частично были зафиксированы на бумаге и скреплены секретными соглашениями), то подписание мира могло состояться на много лет раньше и миллионы молодых людей с обеих сторон остались бы в живых.

Обе воюющие стороны были вынуждены апеллировать к патриотическим чувствам своих граждан, обращаясь к лозунгам борьбы за свободу и независимость родины. У немцев было создано ощущение окружения, изоляции и угрозы со всех сторон, кроме того, в немецком народе постоянно поддерживалась иллюзия борьбы за свободу, ведь война велась против царизма. Зато их противнику мерещилась угроза со стороны агрессивного юнкерского милитаризма, и одновременно его согревали фантазии борьбы за свободу, поскольку он воевал против кайзера. Допустить мысль, что война разразилась оттого, что народы (французский, немецкий, английский и русский) нуждались в выхлопном клапане для освобождения от накопившейся агрессивности, было бы ошибкой, которая только способствовала бы отвлечению внимания от истинных причин, социальных условий и личностей, виновных в одной из величайших мясорубок мировой истории.

Что касается энтузиазма в этой войне, то здесь следует проводить различие между «восторгом» первых побед и теми причинами, которые вынудили народы продолжить борьбу. В Германии необходимо различать две группы населения: первая (меньшинство) — это маленькая группа националистов, которые еще за несколько лет до 1914 г. призывали к захватнической войне. В нее входили в основном учителя гимназий, несколько университетских профессоров, журналисты и политики, поддержанные командованием военно-морского флота, а также некоторыми магнатами тяжелой индустрии. Их психологические установки можно было бы определить как смесь группового нарциссизма, инструментальной агрессивности и тщеславного стремления сделать карьеру и достигнуть власти на гребне националистического движения. Большая часть населения проявила значительное воодушевление перед самым началом войны и некоторое время спустя. Хотя и здесь мы видим заметные различия в оценке событий и реакции разных социальных классов и групп. Так, например, интеллигенция и студенты проявили больше энтузиазма, чем рабочий класс. (Интересный факт, проливающий некоторый свет на эту проблему, приводится в документах, опубликованных после войны немецким министром иностранных дел. Он пишет, что рейхсканцлер Бетман Хольвег был уверен, что он получит поддержку социал-демократической партии, которая была сильнейшей партией Германии, только в том случае, если сначала объявит войну России и тем самым даст возможность рабочим почувствовать свою причастность к борьбе за свободу и против насилия.)

Основная масса населения находилась под мощным идеологическим воздействием правительства и прессы: перед самой войной и сразу после ее объявления пропаганда настойчиво твердила, что Германии грозит опасность нападения извне. Таким образом в народе формировался инстинкт оборонительной агрессии. Что касается инструментальной агрессии, то можно считать, что в целом народ был ею не слишком «инфицирован», т.е. идеи завоевания чужих территорий не имели особой популярности. Это явствует из того, что в начале войны даже официальная пропаганда отрицала наличие каких бы то ни было экспансионистских целей, а позднее, когда события в Европе развивались под диктовку генералов, правительство подыскало идеологическое оправдание для своей захватнической политики: она была обусловлена необходимостью обеспечения будущей безопасности германского рейха. И все равно через несколько месяцев патриотический энтузиазм заглох и больше никогда не возобновлялся.

Весьма примечательно в этом смысле, что в начале второй мировой войны, когда Гитлер напал на Польшу, энтузиазм в народе практически был равен нулю. Несмотря на десятилетия тяжелой милитаристской вакцинации, население ясно дало понять правительству, что оно не намерено вступать в эту войну. (Гитлеру даже пришлось инсценировать нападение на радиостанцию в Силезии, которое якобы совершили поляки, а на самом деле это были переодетые нацисты — тем самым создавалась видимость угрозы и у населения стимулировалось чувство опасности.)

Но несмотря на то, что немецкий народ определенно был против войны (даже генералы не спешили), он послушно пошел воевать и храбро сражался до самого конца.

Психологическая проблема заключается не в том, чтобы выяснить причину войны, вопрос должен звучать так: какие психологические факторы делают возможной войну, даже если они не являются ее причиной?

Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо «просчитать» целый ряд релевантных факторов.

Когда началась первая мировая война (а то же самое с незначительными поправками можно сказать и о второй), немецкие солдаты (а также и французы, и русские, и британцы) снова и снова шли в бой, ибо им казалось, что поражение в войне означает катастрофу для страны и для народа. У каждого отдельного солдата было ощущение, что борьба идет не на жизнь, а на смерть: либо ты убьешь, либо тебя убьют. Но и этого чувства было недостаточно, чтобы поддерживать в солдатах боевой дух и желание продолжать войну. Был еще один сдерживающий фактор: солдаты знали, что дезертирство карается расстрелом. Но даже это их не останавливало, и в какой-то момент почти во всех армиях начались мятежи, а в России и Германии в 1917 и 1918 гг. дело дошло до революции. Во Франции в 1917 г. не было ни одного армейского соединения, в котором бы не бунтовали солдаты, — и потребовалась мудрость и ловкость генералов, которые нашли способы их усмирить.

Еще один важный фактор, который способствует развязыванию войны, — это глубоко сидящая вера, почтение и страх перед авторитетом. Солдатам испокон веков внушали, что их моральным и религиозным долгом является беспрекословное подчинение командиру. Понадобились четыре страшных года в окопах, чтобы пришло осознание того, что командиры просто используют их как пушечное мясо; тогда идеология абсолютного послушания рухнула, значительная часть армии и подавляющее большинство населения перестали беспрекословно подчиняться и начали роптать.

Существуют и другие, менее значительные эмоциональные мотивы, делающие возможной войну и при этом не имеющие ничего общего с агрессивностью. Война — волнующее и драматическое событие, несмотря на сопряженный с нею смертельный риск, а также физические и моральные страдания. В свете того, что жизнь среднего человека скучна, однообразна и лишена каких бы то ни было приключений, становится понятнее его готовность идти на войну, ее можно расценить как желание покончить с рутиной обыденного существования и поискать приключений.

Война несет с собой серьезную переоценку всех ценностей. Она будоражит такие глубинные аспекты человеческой личности, как альтруизм, чувство солидарности и другие чувства, которые в мирное время уступают место эгоизму и соперничеству современного человека. Классовые различия почти полностью и немедленно исчезают. На войне человек снова становится человеком, у него есть шанс отличиться, и его социальный статус гражданина не предоставляет ему привилегий.

Короче говоря, война — это некий вариант косвенного протеста против несправедливости, неравенства и скуки, которыми пронизана общественная жизнь в мирные дни. Нельзя недооценивать тот факт, что солдату, который в битве с врагом защищает свою жизнь, вовсе нет нужды сражаться с членами своей собственной группы — за пищу, жилище, одежду, медицинское обслуживание. Все это должно обеспечиваться всей системой социализации. А тот факт, что эти стороны жизни оказываются «высвеченными» войной, — всего лишь грустный комментарий к нашей цивилизации. Если бы в буржуазной действительности нашлось место для таких явлений, как любовь к приключениям, стремление к солидарности, равенству и другим идеальным целям (а все это как раз встречается на войне), то заставить кого-либо воевать было бы почти невозможно. В период войны каждое правительство использует «подводные» течения и скрытое недовольство народа в своих интересах. Власти сознательно направляют все бунтарские настроения в русло достижения своих военных целей; при этом они автоматически избавляются от опасности внутреннего взрыва, ибо в условиях войны создается атмосфера строжайшей дисциплины и беспрекословного подчинения лидерам, которых пропаганда превозносит как самоотверженных государственных мужей, спасающих свой народ от уничтожения.

В заключение следует отметить, что мировые войны нашего времени, так же как все малые и большие войны прошлых эпох, были обусловлены не накопившейся энергией биологической агрессивности, а инструментальной агрессией политических и военных элитарных групп. Это подтверждается данными о частоте войн — от первобытных до высокоразвитых культур. Чем ниже уровень цивилизации, тем реже войны. О той же самой тенденции говорит и тот факт, что с развитием технической цивилизации число и интенсивность войн значительно возросли: самое низкое их число у примитивных племен без постоянного лидера, а самое высокое — у мощных держав с сильной правительственной властью.

Специалисты, объясняющие происхождение войн врожденной агрессивностью людей, считают и современную войну нормальным явлением, ибо они полагают, что она обусловлена «деструктивной» природой человека. Они ищут подтверждение своей догадки в наблюдениях за животными, в данных о жизни наших доисторических предков; нередко эти данные даже искажаются в угоду гипотезе. А причиной такого отношения является неколебимая уверенность в превосходстве нашей современной цивилизации над дотехническими культурами. Отсюда следует логический вывод: если даже цивилизованный человек так сильно страдает от деструктивности и от многих разрушительных войн, то насколько хуже обстояло дело у примитивных людей, которые были в своем развитии еще так далеки от «прогресса». И поскольку они не хотят возложить ответственность за человеческую деструктивность на нашу цивилизацию, они возлагают ответственность за нее на наши инстинкты. Но против этого свидетельствуют факты.

Условия снижения оборонительной агрессии
Поскольку оборонительная агрессия — это генетически запрограммированная реакция на угрозу витальным интересам индивида, то изменить ее биологическую основу невозможно, даже если ее поставить под контроль и модифицировать (как это делается с некоторыми влечениями, имеющими основание в других инстинктах). Поэтому главным условием снижения оборонительной агрессии является уменьшение числа факторов, реально провоцирующих эту агрессию. Разумеется, рамки данной книги не позволяют начертить программу социальных перемен, необходимых для решения такой задачи. Поэтому я ограничусь здесь лишь несколькими замечаниями.

Главное условие состоит в том, чтобы устранить из жизни взаимные угрозы — как индивидов, так и групп. Это зависит от материальных условий жизни: они должны обеспечивать людям достойные условия бытия и исключать (или делать непривлекательным) стремление к господству одной группы над другими. Данная предпосылка может быть в ближайшем обозримом будущем реализована путем замены нашей системы производства-распределения-потребления на более совершенную. Но мое утверждение вовсе не означает, что это будет сделано или что это легко сделать. На самом деле такая задача настолько сложна, что самые лучшие намерения в этом направлении разбиваются о стену преград. И люди, высказывавшиеся весьма решительно, отступают перед трудностями и предпочитают надеяться, что катастрофу можно предотвратить, произнося ритуальные хвалы прогрессу.

Создание системы, которая будет гарантировать удовлетворение основных потребностей населения, предполагает исчезновение господствующих классов. Человек не может больше жить в «условиях зоопарка», т.е. ему должна быть снова обеспечена полная свобода, а господство и эксплуатация в любых видах и формах должны исчезнуть.

Утверждение о том, что человек не может жить без контролирующих руководителей, — чистый миф, опровергнутый всеми социальными системами, которые отлично функционируют в условиях отсутствия иерархии. Подобная перемена, конечно, приведет к радикальным социальным и политическим изменениям, следствием которых должны стать преобразования во всех человеческих отношениях, включая такие сферы, как семья, религия, воспитание, труд, досуг и т.д.

Поскольку оборонительная агрессия — это реакция не столько на реальную, сколько на воображаемую угрозу, раздуваемую пропагандистским «промыванием мозгов» и массовым внушением, серьезные социальные преобразования должны охватить и эту сферу и устранить подобный способ психологического насилия. А поскольку внушаемость масс покоится на бесправии (беспомощности) индивида и его почтении к правителям, то предложенные социальные и политические перемены, ведущие к исчезновению подобных авторитетов, сделают возможным формирование независимого критического мышления у индивидов и групп.

Наконец, для снижения уровня группового нарциссизма нужно устранить нищету, монотонность, скуку и беспомощность, распространенные в широких кругах населения. А это не так-то просто сделать: недостаточно всего лишь улучшить материальные условия жизни людей. Это может быть достигнуто лишь в результате коренного преобразования всей социальной организации. Должен быть осуществлен переход к другой системе координат: место таких ценностей, как «власть — собственность — контроль», должны занять координаты «рост — жизнь». Принцип иметь-копить должен быть заменен принципом быть и делиться с другими. Такие перемены потребуют активнейшего участия каждого рабочего и каждого служащего, а также и каждого совершеннолетнего в роли гражданина. Необходимо найти совершенно новые формы децентрализации, нужны новые социальные и политические структуры, которые покончат с социальной «анемией» массового общества, которое есть не что иное, как механический конгломерат, состоящий из миллионов атомов.

Каждое из перечисленных условий нераздельно связано со всеми остальными. Все они составляют части одной системы, и потому настоящее снижение реактивной агрессии возможно лишь тогда, когда вся система, известная нам за последние 6 тыс. лет человеческой истории, будет заменена на нечто принципиально иное. Когда это произойдет, то утопические идеи Будды, пророков, проповеди Иисуса Христа и мечты гуманистов эпохи Возрождения будут восприняты не как утопии, а как разумные и реальные пути реализации основной биологической программы человека, которая служит сохранению и развитию человека как индивида и вида.

ЗЛОКАЧЕСТВЕННАЯ АГРЕССИЯ:ЖЕСТОКОСТЬ И ДЕСТРУКТИВНОСТЬ
КАЖУЩАЯСЯ ДЕСТРУКТИВНОСТЬ
От деструктивности следует отличать некоторые известные с давних пор эмоциональные состояния, которые современному исследователю нередко кажутся доказательством прирожденной деструктивности человека. Серьезный анализ показывает, что они хотя и приводят к деструктивным действиям, но не обусловлены страстью к разрушению.

Примером такого эмоционального состояния может быть желание, обозначаемое как «жажда крови». Практически пролить кровь человека — означает убить его; поэтому выражения «убивать» и «проливать кровь» употребляются в литературе как синонимы. Возникает вопрос: может быть, в древности существовали какие-то ритуалы, связанные с проливанием крови, а не с жаждой убивать.

На глубинном, архаическом уровне переживания кровь ассоциируется с каким-то «особым соком». В общем виде понятие «кровь» приравнивается к понятиям «жизнь» и «жизненная сила». Кроме того, кровь издавна считается одной из трех основных субстанций живого тела, в то время как остальные две субстанции составляют молоко и семя. Семя — это выражение мужской силы, молоко — символ женственности, «материнства» и созидания. Во многих культах и ритуалах молоко и семя считались священными. В крови разница между мужским и женским началом стирается. В глубиннейших слоях переживания человек каким-то магическим образом захватывается самой жизненной силой, если он проливает кровь.

Применение крови в религиозных целях хорошо известно. Священники храма в Иерусалиме, совершая богослужение, разбрызгивали кровь убитых животных. Жрецы ацтеков приносили в жертву богам еще трепещущие сердца своих жертв. Во многих ритуальных обрядах братские узы символически скреплялись кровью.

Поскольку кровь является «соком жизни», то нередко прилив жизненных сил напрямую связывают с выпиванием чужой крови. На ритуальных оргиях в честь Вакха и богини Геры обязательным было поедание сырого мяса и выпивание крови. А на Крите во время праздников Дионисия было принято зубами рвать мясо туш только что заколотых и еще живых животных. Подобные ритуалы встречаются также в культе многих хтонических богов и богинь. Бурке утверждает, что арийцы, вторгшиеся в Индию, презирали аборигенов за то, что те способны были есть сырое мясо людей и зверей. Это отвращение они выразили, назвав аборигенов «сыроедами».

О ритуальных кровопролитиях нам напоминают обычаи ныне живущих примитивных народов при определенных религиозных церемониях. Так, у индейцев хаматса на северо-западе Канады есть обычай, когда во время религиозной церемонии у человека откусывают кусочек мяса руки, ноги или груди. Поскольку кровь считается полезной для здоровья, то и сегодня встречаются разные формы «терапии», связанные с видом крови. В Болгарии, например, человеку, пережившему сильный страх, дают съесть трепещущее сердце только что убитого голубя, — считается, что это поможет преодолеть страх. Даже в римском католицизме сохранился древний обычай называть церковное вино кровью Христа. И, конечно, было бы недопустимым упрощением связывать этот ритуал с деструктивными инстинктами и не видеть в нем жизнеутверждающего начала.

Современный человек связывает кровопролитие только с деструктивностью. С точки зрения «реализма» это так и есть. Но если взять не сам по себе акт кровопролития, а проследить его значение в глубинных пластах человеческой психики, то можно прийти к совершенно иным ассоциациям: пролив кровь (свою или чужую), человек соприкасается с энергией жизни.

На архаическом уровне этот акт сам по себе был уже достаточно сильным переживанием, а когда кровь проливалась к тому же во имя богов, то это было актом величайшего поклонения. И здесь вовсе не обязательно должен был присутствовать разрушительный мотив. Сходные соображения, возможно, имеют отношение и к людоедству.

У представителей теории врожденной деструктивности каннибализм фигурирует нередко чуть ли не как основной аргумент. Они указывают на то, что в пещере Чжоукоудянь находили черепа, из которых мозг был изъят через основание черепа. Предполагали, что это делалось ради поедания мозгов, которое якобы было присуще людоедам. Такая возможность, конечно, не исключена, но она скорее соответствует мировоззрению современного потребителя. Гораздо убедительнее выглядит объяснение, согласно которому мозг использовался в ритуально-магических целях. Такую точку зрения высказал А. Бланк, который установил большое сходство между черепом синантропа и человека, найденного в Монте-Чирчео спустя почти полмиллиона лет. Если эта интерпретация верна, то и в отношении ритуального каннибализма и ритуального кровопролития можно сделать аналогичное предположение.

Ясно, что у «примитивных» племен нового времени (в последние два-три столетия) был широко распространен каннибализм вовсе не ритуального свойства. Но все, что мы знаем о доисторических охотниках, а также о характере еще и ныне живущих примитивных охотников, говорит о том, что они не были убийцами и потому маловероятно, чтобы они были каннибалами. Л. Мэмфорд по этому поводу ясно формулирует свою мысль: «Так как примитивный человек не был способен к таким проявлениям жестокости, как пытки и массовое уничтожение людей, то вряд ли мы имеем право обвинять его в убийстве собрата ради собственного пропитания».

Таким образом, я только хотел предостеречь читателя от того, чтобы любое разрушительное поведение слишком поспешно объявлять следствием врожденной деструктивности, вместо того чтобы выяснить для себя, как часто за таким поведением стоят религиозные и другие вовсе не разрушительные мотивы. Ибо в противном случае стирается грань между ритуальным кровопролитием и настоящей жестокостью и не получает должной оценки подлинная деструктивность, к анализу которой мы сейчас переходим.

СПОНТАННЫЕ ФОРМЫ
Деструктивность встречается в двух различных формах: спонтанной и связанной со структурой личности. Под первой формой подразумевается проявление дремлющих (необязательно вытесняемых) деструктивных импульсов, которые активизируются при чрезвычайных обстоятельствах, в отличие от деструктивных черт характера, которые не исчезают и не возникают, а присущи конкретному индивиду в скрытой или явной форме всегда.

Исторический обзор
Богатейшие и ужасающие документы относительно спонтанных форм деструктивности нам дают летописи цивилизованных народов. История войн является хроникой безжалостных убийств и пыток, жертвами которых становились и мужчины, и женщины, и дети. Часто возникает впечатление какой-то вакханалии — когда разрушительную лавину не в силах удержать никакие моральные или рациональные соображения. Убийство было еще самым мягким проявлением деструктивности. Оно не считалось жестокостью и не утоляло «жажду крови»: мужчин кастрировали, женщинам вспарывали животы, пленных сажали на кол, распинали или бросали на растерзание львам. Трудно даже перечислить все виды жестокости, изобретенные человеческой фантазией. Мы сами были свидетелями, как во время разделения Индии сотни тысяч индусов и мусульман в бешенстве убивали друг друга, а в Индонезии в ходе проведения антикоммунистической «чистки» в 1965 г. были истреблены от 400 тыс. до миллиона действительных или мнимых коммунистов вместе со многими китайцами. Далее мне придется описывать такие примеры человеческой жестокости, которые всем хорошо известны и которые обычно упоминаются всеми теми, кто хочет доказать, что деструктивность является врожденной.

Причины деструктивности будут рассмотрены позднее при описании садизма и некрофилии. Здесь же я только приведу примеры деструктивности, не связанной со структурой характера. Хотя эти спонтанные взрывы разрушительности тоже не проявляются безо всякой причины. Во-первых, всегда имеются внешние обстоятельства, стимулирующие их, как, например, войны, религиозные или политические конфликты, нужда и чувство обездоленности. Во-вторых, есть также субъективные причины — высокая степень группового нарциссизма на национальной или религиозной почве (например, в Индии) или склонность к состояниям транса (как в определенных районах Индонезии) и т.д. Спонтанные проявления агрессивности обусловлены не человеческой природой, а тем деструктивным потенциалом, который произрастает в определенных постоянно действующих условиях. Однако в результате внезапных травмирующих обстоятельств этот потенциал мобилизуется и дает резкую вспышку. По-видимому, без провоцирующих факторов деструктивная энергия народов дремлет. Поэтому в данном случае вряд ли можно говорить о постоянном источнике энергии, который наблюдается в деструктивном характере.

Деструктивность отмщения
Агрессивность из мести — это ответная реакция индивида на несправедливость, которая принесла страдания ему или кому-либо из членов его группы. Такая реакция отличается от обычной оборонительной агрессии в двух аспектах.

Во-первых, она возникает уже после того, как причинен вред, и потому о защите от грозящей опасности уже говорить поздно. Во-вторых, она отличается значительно большей жестокостью и часто связана с половыми извращениями. Не случайно в языке бытует выражение «жажда мести». Вряд ли нужно объяснять, насколько широка сфера распространения мести (как у отдельных лиц, так и у групп). Известно, что институт кровной мести существует практически во всех уголках земного шара: в Восточной и Северо-Восточной Африке, в Верхнем Конго, в Западной Африке, у многих племен Северо-Восточной Индии, в Бенгалии, Новой Гвинее, Полинезии и (до недавнего времени) на Корсике. Кровная месть является священным долгом: за убийство любого представителя семьи, племени или клана должен понести кару тот клан, к которому принадлежал убийца. Институт кровной мести делает кровопролитие бесконечным. Ведь наказанием за преступление становится тоже убийство, которое в свою очередь ведет к новому витку мести, и так без конца. Теоретически кровная месть является бесконечной цепью, и она действительно приводит нередко к истреблению целых семей или больших групп. Кровная месть в порядке исключения встречается даже среди очень миролюбивых народов, например у гренландцев, которые не знают, что такое война, но знают кровную месть и не испытывают по этому поводу каких-либо страданий.

Не только кровная месть, но и все формы наказания — от самых примитивных до самых совершенных — являются выражением мести. Классической иллюстрацией этого служит lex talionis (закон возмездия: око за око, зуб за зуб) Ветхого завета. Угрозу наказывать детей за вину отцов до третьего и четвертого поколения следует рассматривать как выражение мести Бога, заповеди которого были нарушены, хотя одновременно мы видим попытку смягчить эту угрозу в форме обещания творить «милость до тысяч родов любящим Меня и соблюдающим заповеди Мои» (Исх. 20:5, 6). Ту же самую мысль мы встречаем у многих других народов — например, у якутов есть закон, который гласит: «Если пролилась кровь человека, она требует искупления». У якутов потомки убитого мстят потомкам убийцы до девятого колена.

Нельзя не согласиться, что кровная месть и закон о наказании выполняют определенную социальную роль в обеспечении стабильности общества. Если эта функция отсутствует, то жажда мести находит иное выражение. Так, проиграв войну 1914-1918 гг., немцы были охвачены желанием мести и хотели во что бы то ни стало отплатить за несправедливые условия Версальского договора… Известно, что даже ложная информация о злодеяниях может вызывать сильнейшую ярость и жажду мести. Так, Гитлер, прежде чем напасть на Чехословакию, приказал распространять слухи о жестоком отношении к немецкому меньшинству на территории Чехословакии. Массовое кровопролитие в Индонезии в 1965 г. началось после сообщения о зверском убийстве нескольких генералов, которые были противниками Сукарно.

Одним из наиболее ярких проявлений мстительной памяти поколений является бытующая уже две тысячи лет ненависть к евреям, которые якобы распяли Христа. Репутация «христопродавцев» стала одной из главных причин воинствующего антисемитизма.

Почему мстительность является такой глубоко укоренившейся и интенсивной страстью? Попробуем поразмышлять. Может быть, в мести в какой-то мере замешаны элементы магического или ритуального характера? Если уничтожают того, кто совершил злодеяние, то этот поступок как бы оказывается вытеснен магическим способом в результате расплаты. Это и сегодня еще находит свой отзвук в языке: «Преступник поплатился за свою вину». По крайней мере теоретически после отбытия наказания преступник равен тому, кто никогда не совершал преступления. Месть можно считать магическим исправлением зла. Но даже если это так, то возникает вопрос, почему так сильно это стремление к искуплению, к благу, к добру? Может быть, у человека есть элементарное чувство справедливости, исконное ощущение экзистенциального равенства всех людей? Ведь каждого из нас в муках родила мать, каждый когда-то был беспомощным ребенком, и все мы смертны. И хотя человек порой не может противиться злу и страдает, но в своей жажде мести он пытается вытеснить это зло, избавиться от него, забыть, что ему когда-то был причинен вред. (По-видимому, такого же рода корни имеет и зависть. Каин не мог перенести, что он был отвергнут, в то время как его брат был принят. Все произошло само собой, он был не в состоянии что-либо изменить. И эта несправедливость вызвала в нем такую зависть, что он не нашел другого способа расплаты, как убийство Авеля.) Однако для мести должны существовать еще и другие причины. По всей видимости, человек тогда берется вершить правосудие, когда он теряет веру… В своей жажде мести он больше не нуждается в авторитетах, он «высший судия», и, совершая акт мести, он сам себя чувствует и ангелом и Богом… это его звездный час.

Можно найти еще целый ряд причин. Например, рассмотреть ряд жестокостей с нанесением телесных повреждений. Разве кастрация (или просто пытки) не противоречит элементарным общечеловеческим требованиям совести? Разве совесть не препятствует совершению бесчеловечных поступков под влиянием чувства мести? А может быть, здесь проявляется механизм защиты от собственной деструктивности: лучше совершить месть чужими руками и сказать: вот тот (другой человек, палач) способен на жестокость, а я — нет.

Чтобы ответить на эти вопросы, необходимо дальнейшее исследование феномена мести.

Высказанные выше соображения, по-видимому, опираются на представление о том, что жажда мести как глубинное чувство личности присуща всем людям. Однако факты не подтверждают это предположение. Несмотря на то что потребность в мести довольно широко распространена, ее проявления существенно отличаются по характеру и интенсивности в разных культурах, а уж тем более у отдельных индивидов. Эти различия обусловлены целым рядом факторов и причин. Одним из таких факторов является отношение к собственности — к проблеме богатства и бедности. Так, например, человек (или группа), не располагающий огромным богатством, но все же достаточно обеспеченный, чтобы не скупиться и не думать с тревогой о завтрашнем дне, способен радоваться жизни и не «делать трагедию» из временной неудачи, принесшей некоторый материальный ущерб. В то время как настоящий богач с недоверчивым характером скупца и накопителя воспринимает всякую утрату как непоправимую трагедию.

Мне кажется, что жажда мести поддается вполне определенному шкалированию. При этом на одном конце шкалы находятся люди, совершенно лишенные мстительных чувств: это те, кто достиг в своем развитии уровня, соответствующего христианскому и буддистскому идеалу человека. Зато на другом конце этой шкалы располагаются люди с робким накопительским характером, нарциссы высшего ранга, у которых даже малейший ущерб своей персоне вызывает бурю мстительных эмоций (настоящую жажду мести). Этому типу примерно соответствует человек, требующий, чтобы жулик, который украл у него пару долларов, был сурово наказан. Это также профессор, который, помня обидное высказывание студента в свой адрес, откажется рекомендовать его при устройстве на работу или даст плохую рекомендацию. Это покупатель, жалующийся директору магазина на плохое обслуживание и требующий обязательно, чтобы продавец был уволен. Во всех этих случаях мы имеем дело с жаждой мести как устойчивой чертой характера.

Экстатическая деструктивность
Если человек страдает сознанием одиночества, беспомощности и тоски, он может попытаться преодолеть свое экзистенциальное бремя путем перехода в состояние экстатического транса, где он (как бы «вне себя») приходит к единению с самим собой и с природой. Для этого есть много возможностей. Одна из них дана человеку природой в форме сексуального акта. Это кратковременный экстаз, который можно назвать естественным прототипом полноценной концентрации… При этом сексуальный партнер может быть подключен к сопереживанию, а может, и нет: очень часто для обоих партнеров это остается актом самолюбования, хотя при этом каждый, возможно, и благодарен партнеру за вызванные чувства и за совместное действо (которое нередко оба называют любовью).

Мы уже упоминали о других, более устойчивых и интенсивных способах получения экстаза. Мы встречаемся с ними в религиозных культах (например, в экстатических танцах), при употреблении наркотиков, в сексуальных оргиях или в состоянии транса… Прекрасным примером такого состояния являются принятые на Бали церемонии, ведущие к трансу. Они особенно интересны при изучении феномена агрессивности, так как в одном из таких церемониальных танцев используется малайский кинжал (которым танцоры наносят резаные раны себе или друг другу).

Существуют также другие формы экстаза, при которых ненависть и агрессивность оказываются в центре внимания. Возьмем, к примеру, обряд инициации, известный германским народам. Фридрих Клюге в своем этимологическом словаре пишет: «В древнегерманском языке слово «berserkr» (от beri — Bar — «медведь» и serkr — «одеяние») означает воина, одетого в медвежью шкуру».

Речь идет об обряде посвящения. Юноша подвергается ритуальному испытанию, в ходе которого он идентифицирует себя с медведем. Посвященный таким образом обычно становится агрессивным. Он рычит, как медведь, и пытается кого-нибудь укусить. Достигнуть состояния такого транса — дело нелегкое, а выдержать его с честью означает положить начало мужской взрослости и независимости. В словах «furor teutonicus» (гнев тевтонца) находит отражение священный и магический характер этого состояния буйства. Многие признаки этого ритуала весьма примечательны. Вначале речь идет о ярости как самоцели; такая ярость не направлена на врага и не является следствием специальной провокации: оскорбления, ущерба и т.д. Главной целью является достижение состояния, близкого к трансу, при котором человек преисполнен всепоглощающим чувством ярости. Не исключено, что такое состояние обеспечивалось специальными средствами типа наркотиков. Для достижения такого чувства экстаза необходима абсолютная сила ярости. Далее речь идет о состояниях, основанных на традиционном коллективном чувстве. Они связаны с механизмами заражения, группового коллективного действа, массового психоза и т.д. В самой последней фазе это уже попытка возврата в животное состояние (в данном случае — медведя), когда посвященный ведет себя как хищник. И все же здесь речь идет о временном, а не о хроническом состоянии ярости.

Другой ритуал, при котором также наблюдается запредельное состояние буйства и деструктивности, до настоящего времени сохранился в маленьком испанском городе Каланда. Там ежегодно в определенный день на главной площади собираются мужчины, каждый с большим или маленьким барабаном. Ровно в полночь они начинают бить в барабаны, и этот бой продолжается 24 часа. Немного времени требуется, чтобы участники этого грохота впали в состояние, близкое к буйному безумию. Через 24 часа ритуал окончен. На многих барабанах кожа разорвана в клочья, у барабанщиков распухли и кровоточат ладони. Но самое примечательное — лица участников. Это невменяемые мужские лица, которые не выражают ничего, кроме дикой ярости. Нет сомнения, что барабанный бой вызывает мощный разрушительный импульс, который, усиливаясь, достигает эффекта резонанса. Если вначале ритм просто помогает войти в состояние транса, то в конце ритуала коллективный экстаз охватывает каждого настолько, что люди не чувствуют ни боли в руках, ни физической усталости, а, охваченные одной всепоглощающей страстью, в полном самозабвении барабанят беспрерывно 24 часа.

Поклонение деструктивности
С деструктивностью экстаза можно в какой-то мере сравнить поведение человека, живущего в состоянии хронической ненависти. Это совсем не то, что мгновенная вспышка гнева, это концентрация отрицательной энергии и колоссальная целеустремленность личности, все силы которой направлены на то, чтобы разрушать. Здесь перманентное служение идеалу разрушения, принесение своей жизни в жертву кумиру.

Эрнст фон Саломон и его герой Керн.Клинический случай поклонения идолу разрушения
Блистательно иллюстрирует этот феномен автобиографический роман Эрнста фон Саломона, который в 1922 г. принимал участие в убийстве талантливого человека, либерально настроенного германского министра иностранных дел Вальтера Ратенау. Фон Саломон родился в 1902 г. Когда в 1918 г. в Германии разразилась революция, он был юнкером. Он ненавидел и революционеров, и в не меньшей мере представителей средней буржуазии, которые, по его мнению, были достаточно обеспечены в жизни, чтобы жертвовать собою ради нации. (Иногда он симпатизировал радикальному крылу левых революционеров, так как и они хотели разрушить существующий порядок.)

Фон Саломон подружился с фанатически настроенной группой бывших офицеров-единомышленников, к ним относился и Керн, который позднее убил Ратенау. Фон Саломона затем арестовали и приговорили к пяти годам тюрьмы.

Фон Саломона, как и его героя Керна, можно рассматривать в качестве прототипа нациста, однако, в отличие от нацистов, он и его группа были свободны от оппортунизма.

В своем автобиографическом романе фон Саломон говорит сам о себе: «С ранних пор я получал от разрушения особое наслаждение. Мне нравилось наблюдать, как у человека от ежедневных страданий постепенно уменьшался запас его прежних представлений и ценностей, как разлетались в прах его идеалистические желания, мечты и надежды, как он превращался в кусок мяса, сплошной комок нервов, обнаженных и вибрирующих, словно туго натянутые струны в прозрачном воздухе».

Как явствует из этого описания, Саломон не всегда поклонялся идолу разрушения. Вероятно, на него оказали влияние его друзья, особенно Керн, который произвел на него огромное впечатление своим фанатизмом. Одна беседа между фон Саломоном и Керном очень характерна: она показывает Керна как олицетворение абсолютной деструктивности. Фон Саломон начинает разговор со слов: «Я хочу большего. Не хочу быть жертвой. Я хочу видеть империю поверженной в прах, за это я сражаюсь. Я хочу власти. Хочу испытать всю сладость жизни, все радости этого мира. Это моя цель — и она стоит средств».

Керн горячо ему отвечает: «…хватит сомнений! Скажи мне, разве существует большее счастье, чем в нас самих, когда у нас есть власть и сила и право сильного, которое пьянит нас и наполняет нашу жизнь».

Через несколько страниц Керн говорит: «Я бы не вынес, если бы расколотое на куски, поверженное отечество снова возродилось в нечто великое… Нам не нужно «счастье народа». Мы боремся, чтобы заставить его смириться со своей судьбой. Но если этот человек (Ратенау) еще раз подарил бы народу веру, если бы он снова вселил в их души ту веру и ту волю к победе, которая вела их на войну и которая трижды была разбита в той войне, если бы она воскресла, я бы этого не перенес».

На вопрос о том, как он, кайзеровский офицер, смог пережить день революции, он отвечает: «Я не пережил его. Я, как приказывала мне честь, пустил себе пулю в лоб 9 ноября 1918 г. Я мертв, то, что осталось во мне живого, это — не я. Я не знаю больше своего «Я» с этого дня… Я умер за нацию, и все во мне живет только ради нации. А иначе как бы я мог вынести все, что происходит? Я делаю то, что должен. Поскольку я должен был умереть, я умираю каждый день. Все, что я делаю, есть результат одной-единственной мощной воли: я служу ей, я предан ей весь без остатка. Эта воля хочет уничтожения, и я уничтожаю… а если эта воля меня покинет, я упаду и буду растоптан, я знаю это» (Выделено мной. — Э.Ф.).

Мы видим в рассуждениях Керна ярко выраженный мазохизм, который делает его послушным орудием высшей власти. Но самое интересное в этой связи — всепоглощающая сила ненависти и жажда разрушения, этим идолам он служит не на жизнь, а на смерть.

Трудно сказать, что более всего повлияло на Саломона — самоубийство Керна, которое тот совершил, чтобы избежать ареста, или крушение его политических идеалов, — но складывается впечатление, что стремление к власти и радости жизни у Саломона уступило место абсолютной ненависти. В тюрьме он чувствовал себя настолько одиноко, что ему было невыносимо, когда директор пытался приблизить его к себе «человеческим обращением». Он не выносил вопросов своих сотоварищей: «Я спрятался в свою капсулу… кругом были враги… я ненавидел чиновника, открывшего дверь, тюремщика, который приносил баланду, собак, лаявших под окном. Я боялся радости» (Выделено мной. — Э.Ф.). Дальше он описывает, как его раздражало цветущее во дворе миндальное дерево. Он сообщает о своей реакции на третье рождество в тюрьме, когда директор попытался сделать для заключенных какой-то праздник, чтобы помочь им забыться:

«Но я не хочу ничего забывать. Будь я проклят, если я все забуду. Я хочу помнить каждый день и час. Память мне дает силы ненавидеть. Я не хочу забывать обиды, ни одного косого взгляда… или высокомерного жеста… Я хочу помнить каждую подлость, каждое слово, которое меня когда-либо ранило. Я хочу оставить в памяти и каждое лицо, и каждое впечатление, и каждое имя. Я хочу навсегда сохранить этот омерзительный опыт жизни со всей его грязью. Единственное, что я хочу забыть, так это те крохи добра, которые встретились на моем пути» (Выделено мной. — Э.Ф.).

В определенном смысле можно было бы говорить о Саломоне, Керне и их небольшом круге как о революционерах. Они стремились к тотальному разрушению существующей социальной и политической системы и хотели заменить ее националистическим, милитаристским порядком, о котором вряд ли у них было конкретное представление. Но революционера характеризует не только желание свергнуть старый порядок. Если внутри его мотивации нет любви к жизни и свободе, то это не революционер, а просто деструктивный мятежник. (Это относится ко всем, кто, участвуя в настоящем революционном движении, движим только страстью к разрушению.) И когда мы анализируем психическую реальность таких людей, то убеждаемся, что они были разрушителями, а не революционерами. Они не только ненавидели своих врагов, они ненавидели саму жизнь. Это видно и в заявлении Керна, и в рассказе Саломона о его ощущениях в тюрьме, о реакции на людей и на саму природу. Он был совершенно неспособен к положительной реакции на какое-либо живое существо.

Исключительность, неординарность его реакций тотчас бросается в глаза, когда вспоминаешь поведение настоящих революционеров в их частной жизни и, особенно, в тюрьме. Невольно вспоминаются знаменитые письма Розы Люксембург из тюрьмы, когда она с поэтической нежностью описывает птицу, которую могла наблюдать из своей камеры. Письма, в которых нет и следа горечи. Да не обязательно приводить пример такой незаурядной личности, как Роза Люксембург. В тюрьмах разных стран были и есть тысячи и сотни тысяч революционеров, в которых нисколько и никогда не ослабевала любовь ко всему живому…

Чтобы понять, почему люди типа Керна и фон Саломона искали свое выражение в ненависти и разрушении, нужно немного больше узнать об их жизни. К сожалению, мы не располагаем такими данными и должны довольствоваться тем, что знаем хотя бы одну предпосылку для произрастания ненависти. Все их нравственные и социальные ценности рухнули. Их представления о национальной гордости, их феодальные представления о чести и послушании — все это потеряло свой смысл, когда пала монархия. (Хотя на самом деле не военное поражение союзников разрушило их полуфеодальный мир, а победоносное шествие капитализма внутри Германии…) Их офицерские звания и ценности потеряли свой смысл (кто знал, что их профессиональные акции так скоро снова пойдут в гору, всего лишь спустя 14 лет). Утрата смысла жизни, социальных корней достаточно хорошо объясняет жажду мести и культивирование в себе ненависти. Однако мы не знаем, в какой мере эта деструктивность одновременно соответствовала структуре личности, сложившейся задолго до первой мировой войны. Это, вероятно, относится прежде всего к Керну, в то время как позиция Саломона была менее определенной и сформировалась под сильным влиянием Керна. Очевидно, Керн — это действительно представитель некрофильского типа личности.

Дополнительный анализ этого и многих других случаев деструктивности, особенно в группах, дает массу интересных данных. Возьмем эффект стимулирования «агрессивного поведения». Например, реакция на угрозу может сначала носить форму оборонительной агрессии, но, проявив один раз агрессивность, человек как бы освобождается от обычных запретов и преград, а это облегчает переход к другим формам агрессивности, в том числе и к жестокости… А дальше все может пойти по типу цепной реакции, при которой в какой-то миг деструктивность достигает «критической массы», и тогда у человека или у целой группы наступает состояние разрушительного экстаза.

Деструктивный характер: садизм
Феномен спонтанных, преходящих проявлений деструктивности имеет так много аспектов, что для его изучения необходимы многочисленные исследования. С другой стороны, мы располагаем достаточно богатыми и ценными данными о деструктивности в ее характерных формах. Это неудивительно, если вспомнить, что они получены путем психоаналитических наблюдений за отдельными лицами, а также из многочисленных наблюдений повседневной жизни на протяжении многих десятков лет.

Нам известны две распространенные точки зрения на сущность садизма. Первая нашла выражение в понятии алголагнии (от algos — «боль» и lagneia — «желание»). Автором ее считается Шренк-Нотцинг (начало XX в.). Он делит алголагнию на два типа: активную (садизм) и пассивную (мазохизм). По этой классификации сущность садизма заключается в желании причинить боль, вне зависимости от наличия или отсутствия сексуальных мотивов.

Другой подход усматривает в садизме прежде всего сексуальный феномен во фрейдистском смысле, первородное влечение либидо (как Фрейд его понимал еще на первой стадии своего научного развития). Согласно этому взгляду, даже те садистские желания, которые внешне не связаны с сексуальностью, все равно имеют сексуальную мотивацию, только на бессознательном уровне. Немало усилий пришлось затратить остроумным аналитикам, чтобы доказать, что либидо — движущая сила жестокости даже тогда, когда невооруженным глазом никакой сексуальной мотивации обнаружить невозможно.

Я не собираюсь оспаривать, что сексуальный садизм (вместе с мазохизмом) представляет собой одну из наиболее распространенных форм сексуальной перверсии. У мужчин, страдающих таким извращением, он является условием получения удовлетворения. Это извращение имеет несколько вариантов — от желания причинить женщине физическую боль (например, избиение) до желания унизить (связать или любым другим способом заставить подчиняться). Иногда садист нуждается в том, чтобы причинить партнеру сильную боль, а иногда ему достаточно минимальной ее степени, чтобы уже получить удовольствие. Нередко садисту хватает одной фантазии для достижения сексуального возбуждения… Известно немало случаев, когда мужчина нормально общается со своей женой и той даже в голову не приходит, что для получения сексуального удовольствия муженек прибегает к помощи своей садистской фантазии. При сексуальном мазохизме ситуация диаметрально противоположная. Возбуждение достигается ценой собственных страданий: боли, избиения, насилия и т.д. Садизм и мазохизм как сексуальные извращения встречаются часто. По всей видимости, у мужчин чаще, чем у женщин, проявляется садизм (по крайней мере, в нашей культуре). В отношении мазохизма мы не располагаем надежными данными.

Прежде чем перейти к обсуждению проблемы садизма, мне кажутся уместными некоторые замечания, связанные с понятием «извращение».

Некоторые политические радикалы (как, например, Герберт Маркузе) взяли моду преподносить садизм как одну из форм выражения сексуальной свободы человека. Работы маркиза де Сада заново перепечатываются радикальными политическими журналами как иллюстрации к этой «свободе». То есть признается утверждение де Сада о том, что садизм — это одно из возможных выражений человеческих страстей и что свободный человек должен иметь право на удовлетворение всех своих желаний, включая садистские и мазохистские… коль скоро это доставляет ему удовольствие.

Это довольно сложная проблема. Если считать извращением любую сексуальную практику, которая не ведет к производству детей, т.е. секс ради секса, то, разумеется, очень многие встанут горой (и по праву) и будут защищать эти «извращения». Но ведь такое довольно старомодное определение извращения отнюдь не является единственным определением.

Сексуальное желание даже тогда, когда оно не сопровождается любовью, в любом случае является выражением жизни, обоюдной радости и самоотдачи.

В отличие от этого, сексуальные действия, характеризуемые тем, что один человек стремится унизить партнера, заставить его страдать, — и есть извращение, и не потому, что эти действия не служат воспроизводству, а потому, что вместо импульса жизни они несут импульс удушения жизни.

Если сравнить садизм с той формой сексуального поведения, которую часто называют извращением (а именно с различными видами орально-генитального контакта), то разница видна невооруженным глазом. Сексуальная близость так же мало похожа на извращение, как и поцелуй, ибо ни то ни другое не имеет цели обидеть или унизить партнера.

Утверждение о том, что удовлетворение своих желаний есть естественное право человека, с точки зрения дофрейдовского рационализма вполне понятно. Согласно этому рационалистическому подходу человек желает только то, что ему полезно, и потому желание есть наилучший ориентир правильного поведения. Но после Фрейда такая аргументация выглядит достаточно устаревшей. Сегодня мы знаем, что многие страсти человека только потому и неразумны, что они ему (а то и другим) несут не пользу, а вред и мешают нормальному развитию. Тот, кто руководствуется разрушительными влечениями, вряд ли может оправдать себя тем, что он имеет право крушить все вокруг, ибо это соответствует его желаниям и доставляет наслаждение. Сторонники садистских извращений могут на это ответить, что они вовсе не выступают в защиту жестокости и убийств; что садизм — только один из способов сексуального поведения, что этот способ не лучше и не хуже других, ибо «о вкусах не спорят»… Но при этом упускается из виду один важнейший момент: человек, который, совершая садистские действия, достигает сексуального возбуждения, обязательно является носителем садистского характера, т.е. это настоящий садист, человек, одержимый страстью властвовать, мучить и унижать других людей. Сила его садистских импульсов проявляется как в его сексуальности, так и в других несексуальных влечениях. Жажда власти, жадность или нарциссизм — все эти страсти определенным образом проявляются в сексуальном поведении. И в самом деле, нет такой сферы деятельности, в которой характер человека проявлялся бы точнее, чем в половом акте: именно потому, что здесь менее всего можно говорить о «заученном» поведении, о стереотипе или подражании. Любовь человека, его нежность, садизм или мазохизм, жадность, нарциссизм или фобия — словом, любая черта его характера находит отражение в сексуальном поведении.

Кое-кто утверждает, что садистские извращения даже полезны для «здоровья», так как они обеспечивают безобидный выпускной клапан для тех садистских тенденций, которые присущи всем людям. Ну что же, подобные рассуждения вполне логично было бы завершить таким выводом, что надзиратели в гитлеровских концлагерях могли бы вполне благосклонно и дружелюбно относиться к заключенным, если бы у них была возможность получить разрядку для своих садистских наклонностей в сексе.

Примеры сексуального садизма и мазохизма
Следующие примеры сексуального садизма и мазохизма взяты из книги Полины Реаж «История О.», которая, по-видимому, не нашла так много читателей, как соответствующие классические сочинения маркиза де Сада.

«Она стонала… Пьер прикрепил ее руки цепочкой к перекладине кровати. После того как она была скована таким образом, она снова поцеловала своего любовника, который стоял на кровати рядом с нею. Он сказал ей еще раз, что он ее любит, затем он спустился с кровати и позвал Пьера. Он смотрел, как она безуспешно пыталась защитить себя от ударов, он слышал, что ее стоны становились все громче и громче, в конце она просто кричала… Когда у нее брызнули слезы, он отослал Пьера. Она еще нашла силы сказать, что любит его. Затем он поцеловал ее залитое слезами лицо, ее тяжело хрипевший рот, развязал ее, уложил на кровати и ушел.»

Ее зовут О. Она не смеет проявить собственную волю. Ее любовник и его друзья должны полностью управлять ею. Она находит свое счастье в рабстве, а они свое — в абсолютном господстве. Следующий отрывок хорошо показывает этот аспект садо-мазохистского поведения. (Следует добавить, что ее любовник, чтобы полностью управлять ею, поставил, кроме всех прочих, еще и такое условие, что она должна подчиняться не только ему, но и его друзьям. Один из них — сэр Штефен.)

«Наконец она приподнялась — как будто бы то, что она хотела сказать, ее душило, — она освободила верхние застежки своей блузы так, что стала видна ямочка на груди. Затем она встала, ее руки и колени дрожали.

«Я вся твоя, — сказала она наконец, обращаясь к Рене. — Я буду принадлежать тебе так, как ты этого хочешь…»

«Нет, — перебил он ее, — нам! Повторяй за мной. Я принадлежу вам обоим. Я буду точно такой, как вы оба хотите…»

Пронизывающие серые глаза сэра Штефена смотрели на нее в упор, как и глаза Рене. Она потерялась в них и медленно повторяла предложения, которые он ей говорил, но только от первого лица, как будто бы она твердила правила грамматики.

«Ты предоставляешь право мне и сэру Штефену…»

Речь шла о праве владеть и распоряжаться ее телом, как бы и где бы они того ни пожелали… о праве заковать ее в цепи, бить, как рабыню или пленницу, за малейшую ошибку или проступок или просто ради удовольствия; о праве не обращать внимания на ее стоны и крики, если дело дойдет до истязаний.»

Садизм (и мазохизм) как сексуальные извращения представляют собой только малую долю той огромной сферы, где эти явления никак не связаны с сексом. Несексуальное садистское поведение проявляется в том, чтобы найти беспомощное и беззащитное существо (человека или животное) и доставить ему физические страдания вплоть до лишения его жизни. Военнопленные, рабы, побежденные враги, дети, больные (особенно умалишенные), те, кто сидят в тюрьмах, беззащитные цветные, собаки — все они были предметом физического садизма, часто включая жесточайшие пытки. Начиная от жестоких зрелищ в Риме и до практики современных полицейских команд, пытки всегда применялись под прикрытием осуществления религиозных или политических целей, иногда же — совершенно открыто ради увеселения толпы. Римский Колизей — это на самом деле один из величайших памятников человеческого садизма.

Одно из широко распространенных проявлений несексуального садизма — жестокое обращение с детьми. Только в последние 10 лет эта форма садизма была довольно подробно изучена в целом ряде исследований, начиная с классического произведения Ц.X. Кемпе и других. С тех пор было опубликовано много работ, и исследования продолжаются во всех странах. Из них следует, что шкала зверств по отношению к детям очень велика — от нанесения незначительных телесных повреждений до истязаний, пыток и убийств. Мы практически не знаем, как часто встречаются подобные зверства, так как данные, имеющиеся у нас в распоряжении, доходят до нас из общественных источников (например, из полиции, куда поступают звонки из больниц или от соседей). Но ясно одно, что количество зарегистрированных случаев представляет сотую часть от общего числа. Наиболее точные данные были сообщены Гиллом (речь идет о данных только по одной стране). Я хотел бы привести здесь только некоторые из них. Детей, которые стали жертвами насилия, можно разделить на несколько возрастных групп: первая — от года до двух лет, вторая — от трех до девяти (число случаев удваивается); третья группа — с девяти до пятнадцати (частота снова понижается, пока не достигается исходный уровень, а после шестнадцати лет постепенно совсем исчезает). Это означает, что в наиболее интенсивной форме садизм проявляется тогда, когда ребенок еще беззащитен, но уже начинает проявлять свою волю и противодействует желанию взрослого полностью подчинить его себе.

Душевная жестокость, психический садизм, желание унизить другого человека и обидеть его распространены, пожалуй, еще больше, чем физический садизм. Данный вид садистских действий наименее рискованный, ведь это же совсем не то, что физическое насилие, это же «только» слова. С другой стороны, вызванные таким путем душевные страдания могут быть такими же или даже еще более сильными, чем физические. Мне не нужно приводить примеров такого садизма. Их — тьма в человеческих отношениях. Начальник — подчиненный, родители — дети, учителя — ученики и т.д. и т.п. Иными словами, он встречается во всех тех ситуациях, где есть человек, который не способен защитить себя от садиста. (Если слаб и беспомощен учитель, то ученики часто становятся садистами.) Психический садизм имеет много способов маскировки: вроде бы безобидный вопрос, улыбка, намек… мало ли чем можно привести человека в замешательство. Кто не знает таких мастеров-умельцев, которые всегда находят точное слово или точный жест, чтобы кого угодно привести в смятение или унизить. Разумеется, особого эффекта достигает садист, если оскорбление совершается в присутствии других людей.

Иосиф Сталин, клинический случай несексуального садизма
Одним из самых ярких исторических примеров как психического, так и физического садизма был Сталин. Его поведение — настоящее пособие для изучения несексуального садизма (как романы маркиза де Сада были учебником сексуального садизма). Он первый приказал после революции применить пытки к политзаключенным; это была мера, которую отвергали русские революционеры, пока он не издал приказ. При Сталине методы НКВД своей изощренностью и жестокостью превзошли все изобретения царской полиции. Иногда он сам давал указания, какой вид пыток следовало применять. Его личным оружием был, главным образом, психологический садизм, несколько примеров которого я хотел бы привести. Особенно любил Сталин такой прием: он давал своей жертве заверения, что ей ничто не грозит, а затем через один или два дня приказывал этого человека арестовать. Конечно, арест был для несчастного тем тяжелее, чем более уверенно он себя чувствовал. Сталин находил садистское удовольствие в том, что в тот момент, как он заверял свою жертву в своей благосклонности, он уже совершенно точно знал, какие муки ей уготованы. Можно ли представить себе более полное господство над другим человеком? Приведу несколько примеров из книги Роя Медведева:

«Незадолго до ареста героя гражданской войны Д.Ф. Сердича Сталин произнес на приеме тост в его честь, предложил выпить с ним «на брудершафт» и заверил его в своих братских чувствах. За несколько дней до убийства Блюхера Сталин на собрании говорил о нем в самых сердечных тонах. Принимая армянскую делегацию, он осведомился о местонахождении и самочувствии поэта Чаренца и заверил, что с ним ничего не случится, однако через несколько месяцев Чаренц был убит выстрелом из-за угла.

Жена заместителя Орджоникидзе А. Серебровского сообщает о неожиданном звонке Сталина вечером 1937 г. «Я слышал, что Вы ходите пешком? — сказал Сталин. — Это не годится, люди придумывают разную чушь. Пока Ваша машина в ремонте, я пошлю Вам другую». И действительно, на следующий день Кремль предоставил в распоряжение Серебровской машину. Но через два дня ее мужа арестовали, не дожидаясь даже его выписки из больницы.

Знаменитый историк и публицист Ю. Стеклов был в таком смятении от многочисленных арестов, что он записался на прием к Сталину. «С удовольствием приму Вас», — сказал Сталин. Как только Стеклов вошел, Сталин его успокоил: «О чем Вы беспокоитесь? Партия Вас знает и доверяет Вам, Вам нечего бояться». Стеклов вернулся домой к своим друзьям и родным, и в тот же вечер его забрали в НКВД. Само собой разумеется, первая мысль его друзей была обратиться к Сталину, который, по-видимому, не предполагал, что происходит. Было намного легче верить в то, что Сталин ничего не знал, чем в то, что он был изощренный злодей. В 1938 г. И.А. Акулов, бывший прокурор, а позднее секретарь ЦК, упал, катаясь на коньках, и получил опасное для жизни сотрясение мозга. Сталин позаботился, чтобы приехали выдающиеся иностранные хирурги, которые спасли ему жизнь. Акулов после долгой, тяжелой болезни вернулся к работе и вскоре после этого был расстрелян.»

Особенно изощренная форма садизма состояла в том, что у Сталина была привычка арестовывать жен — а иногда также и детей — высших советских и партийных работников и затем отсылать их в трудовые лагеря, в то время как мужья продолжали ходить на работу и должны были раболепствовать перед Сталиным, не смея даже просить об их освобождении. Так, в 1937 г. была арестована жена президента СССР Калинина. Жена Молотова, жена и сын Отто Куусинена, одного из ведущих работников Коминтерна, — все были в трудовых лагерях. Неизвестный свидетель сообщает, что Сталин в его присутствии спросил Куусинена, почему тот не пытается освободить сына. «По всей видимости, для его ареста были серьезные причины», — ответил Куусинен. По словам этого свидетеля, Сталин ухмыльнулся и приказал освободить его сына. Посылая жене передачи, Куусинен даже не подписывал адреса, а просил сделать это свою прислугу. Сталин арестовал жену своего личного секретаря, в то время как тот продолжал работать у него.

Не нужно обладать слишком буйной фантазией, чтобы представить себе, в каком унижении жили эти функционеры, если они не могли оставить свою работу и не могли просить об освобождении своих жен и сыновей: более того, они должны были поддакивать Сталину, допуская, что арест их близких небезоснователен. Либо у этих людей совсем не было чувств, либо они в моральном отношении были полностью сломлены и потеряли всякое чувство собственного достоинства. Яркий пример тому — Лазарь Каганович и его поведение в связи с арестом его брата Михаила Моисеевича, который до войны был министром авиации.

«Он был одним из могущественнейших людей в окружении Сталина, он сам нес ответственность за репрессии многих людей. Однако после войны он впал у Сталина в немилость, а группа арестованных по обвинению в тайной организации «фашистского подполья» решила наказать Кагановича, объявив его в ходе следствия своим помощником. Они построили совершенно фантастическую версию, согласно которой Михаил Моисеевич (еврей!) должен был, по-видимому, после занятия Москвы немцами возглавлять прогитлеровское правительство. Когда Сталин услышал то, что ему было нужно, он позвал Лазаря Кагановича, чтобы сказать ему, что его брату грозит арест по обвинению в связи с фашистами. «Ничего не поделаешь, — ответил Лазарь, — раз это необходимо, прикажите его арестовать!» Когда Политбюро обсуждало этот случай, Сталин похвалил Лазаря за принципиальность — ведь он не возражал против ареста своего брата. Затем Сталин добавил: «Не нужно спешить с арестом. Михаил Моисеевич уже многие годы в партии, и нужно еще раз основательно проверить все обвинения». Микоян получил задание устроить очную ставку М.М. с тем, кто написал на него донос. Встреча происходила в кабинете Микояна. Привели человека, который в присутствии Кагановича высказал свое обвинение и еще добавил, что перед войной намеренно построили несколько авиационных заводов так близко к границе, чтобы немцы смогли их легко занять. Когда Михаил Каганович услышал это обвинение, он попросил разрешения выйти в туалет — маленькую комнату рядом с кабинетом Микояна. Вскоре оттуда раздался выстрел.»

Другой формой проявления садизма Сталина была абсолютная непредсказуемость его поведения. Были случаи, когда людей, арестованных по его приказу, после пыток и тяжелых обвинений снова освобождали, а через несколько месяцев (или лет) они снова назначались на высокие посты, и притом без всяких объяснений.

Выдающейся иллюстрацией поведения Сталина является его отношение к старому товарищу Сергею Ивановичу Кавтарадзе, который когда-то в Санкт-Петербурге помог ему спастись от тайных агентов.

«В 20-е гг. Кавтарадзе вступил в оппозицию Троцкого и расстался с ней только после того, как троцкистский центр рекомендовал своим членам прекратить всякую оппортунистическую деятельность. После убийства Кирова Кавтарадзе, сосланный как бывший троцкист в Казань, заверял Сталина в письме, что он ни в коем случае не ведет работы против партии. Тотчас же Сталин освободил его из ссылки. Вскоре после этого во многих газетах появилась заметка Кавтарадзе, в которой он описывал случай из подпольной работы, которой он занимался вместе со Сталиным. Сталину статья очень понравилась, но Кавтарадзе больше не писал заметок по этому поводу. Он даже не вступил опять в партию, скромно жил и работал в печати. В конце 1936 г. он и его жена были неожиданно арестованы, их пытали и приговорили к расстрелу. Его обвинили (вместе с Буду Мдивани) в подготовке покушения на Сталина. Вскоре после оглашения приговора Мдивани был расстрелян. Кавтарадзе, напротив, долгое время держали в камере смертников. Оттуда его однажды привели в кабинет Лаврентия Берия, там он увидел свою жену, которая так сильно постарела, что он ее едва узнал. Обоих отпустили. Вначале они жили в гостинице, затем получили две комнаты в коммунальной квартире и долго искали работу. Внезапно Сталин проявил к нему, Кавтарадзе, внимание — сначала пригласил к себе на обед, а через некоторое время он вместе с Берия нанес визит семье Кавтарадзе. (Этот визит поверг всю квартиру в волнение. Одна из соседок упала в обморок, когда она, как она выразилась, вдруг увидела, что на пороге стоит портрет Сталина».) Когда Кавтарадзе бывал у него на обеде, Сталин сам наливал ему суп в тарелку, рассказывал анекдоты и много вспоминал. Однажды на одном из таких обедов Сталин подошел к нему и сказал: «И все-таки ты хотел меня убить!»

В этом случае в поведении Сталина проявляется одна из черт его характера — желание показать людям, что у него над ними была власть. Достаточно было одного его слова, чтобы человек был убит или подвергнут пыткам, спасен или награжден. Он, как Бог, был властен над жизнью и смертью и, как сама природа, мог разрушить или заставить расти, доставить боль или исцелить. Жизнь и смерть зависели от его каприза. Этим, быть может, объясняется то, что некоторым людям он сохранил жизнь: например, Литвинову (после краха его миролюбивой политики на Западе). То же самое относится к Илье Эренбургу, который был воплощением ненавистных Сталину черт личности… и к Пастернаку, который, как и Эренбург, был «уклонистом». Медведев это объясняет тем, что Сталину в отдельных случаях было необходимо сохранить жизнь кое-кому из старых большевиков, чтобы поддерживать иллюзию, что он продолжает дело Ленина. Но в отношении Эренбурга, конечно, совсем другой случай. Я думаю, что главным мотивом для Сталина было наслаждение своей неограниченной властью: «Хочу — казню, хочу — помилую».

Сущность садизма
Я привел эти примеры сталинского садизма, потому что они превосходно подходят для вступления к центральной теме: сущность садизма. До сих пор мы описывали различные виды садистского поведения в сексуальной, физической и духовной сфере. Все эти различные формы садизма не являются друг от друга независимыми. Проблема заключается в том, чтобы найти общий элемент, «сущность» садизма. Ортодоксальный психоанализ утверждал, что общим для всех этих форм якобы является сексуальный аспект. Во второй период своей жизни Фрейд внес поправки в свою теорию, утверждая, что садизм — это смесь Эроса и Танатоса, имеющая экстравертную направленность, в то время как мазохизм — смесь Эроса и Танатоса интравертной направленности.

В противоположность этому я считаю, что сердцевину садизма, которая присуща всем его проявлениям, составляет страсть, или жажда власти, абсолютной и неограниченной власти над живым существом, будь то животное, ребенок, мужчина или женщина. Заставить кого-либо испытать боль или унижение, когда этот кто-то не имеет возможности защищаться, — это проявление абсолютного господства (одно из проявлений, хотя и не единственное). Тот, кто владеет каким-либо живым существом, превращает его в свою вещь, свое имущество, а сам становится его господином, повелителем, его Богом. Иногда власть над слабым может быть направлена на пользу слабому существу, и в этом случае можно говорить о «благом» садизме, например в случаях, когда кто-то держит рядом слабоумного «для его же собственного блага» и, действительно, во многих отношениях поддерживает его (рабство — особый случай). Но обычно садизм — это злокачественное образование. Абсолютное обладание живым человеком не дает ему нормально развиваться, делает из него калеку, инвалида, душит его личность. Такое господство может проявляться в многообразных формах и степенях.

Пьеса Альбера Камю «Калигула» дает пример крайнего типа садистского поведения, которое равнозначно стремлению к всемогуществу. Мы видим, как Калигулу, который в результате обстоятельств приобрел неограниченную власть, жажда власти захватывает все сильнее и сильнее. Он спит с женами сенаторов и наслаждается унижением их мужей, которые вынуждены делать вид, что они его обожают. Некоторых из них он убивает, а оставшиеся в живых вынуждены и дальше смеяться и шутить. Но даже этой власти ему недостаточно. Он недоволен. Он требует абсолютной власти, он хочет невозможного. Камю вкладывает в его уста слова: «Я хочу луну».

Очень просто было бы сказать, что Калигула безумен, но его безумие — это форма жизни. Это пример возможного решения экзистенциальной проблемы: Калигула служит иллюзии всевластия, которое переступает через границы человеческого существования. В процессе завоевания абсолютной власти Калигула теряет всякий контакт с людьми. Выталкивая других, он сам становится изгоем. Он должен сойти с ума, ибо его попытка достичь всевластия провалилась, а без власти он — ничтожество, изолированный индивид, жалкий немощный одиночка.

Конечно, Калигула — это исключительный случай. Немногие люди в реальной жизни получают шанс приобрести такую власть, когда все вокруг начинают верить, что эта власть безгранична. И все-таки в истории вплоть до наших дней такие случаи были. Они заканчиваются, как правило, тем, что при удачной судьбе такие люди выбиваются в военачальники или становятся крупными государственными деятелями, но те, кого покидает удача, обычно объявляются либо преступниками, либо сумасшедшими.

Такое выдающееся решение проблемы человеческого существования недоступно среднему человеку. Однако в большинстве общественных систем — включая нашу — представители даже самых низших ступеней социальной лестницы имеют возможность властвовать над более слабым. У каждого в распоряжении есть дети, жены, собаки; всегда есть беззащитные существа: заключенные, бедные обитатели больниц (особенно душевнобольные), школьники и мелкие чиновники. В какой мере руководство всех перечисленных учреждений способно проконтролировать и ограничить властные функции чиновников, зависит от конкретной социальной системы. Если этот контроль недостаточно эффективен, то всегда остается возможность для злоупотреблений властью и для проявлений садизма по отношению к слабым. А кроме того, существуют ведь еще и религиозные и этнические меньшинства, которые всегда могут стать объектом садистских издевательств со стороны любого представителя большинства народа (государственной религии и т.д.).

Садизм — один из возможных ответов на вопрос, как стать человеком (если нет других способов самореализации). Ощущение абсолютной власти над другим существом, чувство своего всемогущества по отношению к этому существу создает иллюзию преодоления любых экзистенциальных преград (пограничных ситуаций), особенно если в реальной жизни у человека нет радости и творчества. По своей сущности садизм не имеет практической цели: он является не «тривиальным», а «смиренным». Он есть превращение немощи в иллюзию всемогущества. То есть это — религия духовных уродов.

Однако не надо думать, что любая ситуация, в которой индивид или группа облечены неограниченной властью над другими людьми, обязательно дает проявление садизма. По-видимому, большинство родителей, тюремных сторожей, учителей и чиновников — все-таки не садисты. По самым различным причинам даже при благоприятных для садизма внешних условиях сама структура личности многих людей препятствует развитию садизма. Человека с жизнеутверждающим характером нелегко совратить властью. Однако было бы опасным упрощением, если бы мы всех людей разделили только на две группы: садистские дьяволы и несадистские святые. Все дело в интенсивности садистских наклонностей в структуре характера каждого индивида. Есть много людей, в характере которых можно найти садистские элементы, но которые в результате сильных жизнеутверждающих тенденций остаются уравновешенными; таких людей нельзя причислять к садистскому типу. Нередко внутренний конфликт между обеими ориентациями приводит к особенно острому неприятию садизма, к формированию «аллергической» установки против любых видов унижения и насилия. (Однако остаточные элементы садистских наклонностей могут просматриваться в незначительных, маргинальных формах поведения, которые настолько незначительны, что не бросаются в глаза.) Существуют и другие типы садистского характера. Например, люди, у которых садистские наклонности так или иначе уравновешиваются противоположными влечениями; они, быть может, и получают определенное удовольствие от власти над слабым существом, но при этом они не станут принимать участия в настоящей пытке, а если окажутся в такой ситуации, то она не доставит им радости (за исключением, быть может, ситуации массового психоза). Это можно доказать на примере гитлеровского режима и массовых акций уничтожения. Так, истребление евреев, поляков и русских проводилось руками только небольшой элитарной группы СС, а от населения все эти акции содержались в строгой тайне. Гиммлер и другие исполнители этой ужасной «кампании» постоянно подчеркивали в своих речах, что убийства должны производиться «гуманным» способом, без садистских эксцессов, чтобы избежать ожесточения людей против СС. В некоторых случаях отдавался приказ, что русских и поляков, которые уже были обречены, нужно сначала подвергнуть стандартному допросу: это давало палачам ощущение «законности» совершаемого преступления. Как ни абсурдно выглядит вся эта лицемерная игра, но она свидетельствует о том, что нацистские лидеры считали, что широкомасштабные садистские акции вызвали бы осуждение большинства даже лояльно настроенных сторонников рейха. Хотя с 1945 г. было обнаружено много материалов, до сих пор не было систематического изучения того, в какой мере рядовые немцы были вовлечены в садистские акции своих фюреров.

Садистские черты характера никогда нельзя понять, если рассматривать их изолированно от всей личности. Они образуют часть синдрома, который следует понимать как целое. Для садистского характера все живое должно быть под контролем. Живые существа становятся вещами. Или, вернее говоря, живые существа превращаются в живущие, дрожащие, пульсирующие объекты обладания. Их реакции навязываются им теми, кто ими управляет. Садист хочет стать хозяином жизни и поэтому для него важно, чтобы его жертва осталась живой. Как раз это отличает его от некрофильно-деструктивных людей. Эти стремятся уничтожить свою жертву, растоптать саму жизнь, садист же стремится испытать чувство своего превосходства над жизнью, которая зависит от него.

Другая черта характера садиста состоит в том, что для него стимулом бывает всегда только слабое существо и никогда — сильное. Например, садист не получит удовольствия от того, что в бою с сильным противником ранит врага, ибо данная ситуация не даст ему ощущения господства над врагом. Для садистского характера есть только одна «пламенная страсть» и одно качество, достойное восхищения, — власть. Он боготворит могущественного и подчиняется ему, и в то же время он презирает слабого, не умеющего защищаться, и требует от него абсолютного подчинения.

Садистский характер боится всего того, что ненадежно и непредсказуемо, что сулит неожиданности, которые потребуют от него нестандартных решений и действий. И потому он боится самой жизни. Жизнь пугает его потому, что она по сути своей непредсказуема… Она хорошо устроена, но ее сложно планировать, в жизни ясно только одно: что все люди смертны. Любовь также непредсказуема. Быть любимым предполагает возможность любить: любить себя самого, любить другого, пытаться вызвать у другого чувство любви и т.д. При слове «любовь» всегда подразумевается риск: опасность быть отвергнутым, просчитаться… Поэтому садист способен «любить» только при условии своего господства над другим человеком, т.е. зная свою власть над предметом своей «любви». Садистский характер всегда связан с ксенофобией и неофобией — все чужое, новое представляет некоторый интерес, но в то же время вызывает страх, подозрительность и отрицание, ибо требует неординарных решений, живых человеческих реакций.

Еще один важный элемент в синдроме садизма составляет готовность подчиняться и трусость. Это звучит как парадокс, когда говорят, что садист — легко подчиняющийся человек, однако данное явление с точки зрения диалектики вполне закономерно. Ведь человек становится садистом оттого, что чувствует себя импотентом, неспособным к жизни… Он пытается компенсировать этот недостаток тем, что приобретает огромную власть над людьми, и тем самым он превращает в Бога того жалкого червя, каковым он сам себя чувствует. Но даже садист, наделенный властью, страдает от своей человеческой импотенции. Он может убивать и мучить, но он остается несчастным, одиноким и полным страхов человеком, который испытывает потребность в том, чтобы подчиниться еще более мощной власти. Для тех, кто стоял на ступеньку ниже Гитлера, фюрер был высшей властью; для самого Гитлера высшей силой было провидение и законы эволюции.

Потребность в подчинении уходит корнями в мазохизм. Взаимосвязь садизма и мазохизма очевидна, но с точки зрения бихевиоризма они являются противоположностями. В действительности же это два различных аспекта одной и той же основной ситуации: ощущение экзистенциальной и витальной импотенции. Как садист, так и мазохист нуждаются в другом существе, которое может, так сказать, их «дополнить». Садист дополняет сам себя при помощи другого существа, мазохист сам себя делает дополнением другого существа. Оба ищут символических связей, так как каждый из них не имеет стержня внутри себя. Хотя садист вроде бы не зависит от своей жертвы, на самом деле она ему необходима; он в ней нуждается, но ощущает эту потребность в извращенной форме.

Из-за тесной связи между садизмом и мазохизмом будет правильнее говорить о садо-мазохистском характере, хотя ясно, что у каждого конкретного лица преобладающим является либо один, либо другой аспект. Садо-мазохистский характер можно еще назвать авторитарным, если перейти от психологической характеристики к политической, ибо, как правило, авторитарные лидеры демонстрируют черты садо-мазохистского характера: притеснение подчиненных и подобострастие по этношению к вышестоящим.

Нельзя полностью понять садо-мазохистский характер без учета фрейдовской концепции «анального характера», которая была дополнена его учениками, особенно Карлом Абрахамом и Эрнстом Джойсом.

Фрейд предположил, что анальный тип личности проявляется в сочетании таких черт характера, как упрямство, чрезмерная любовь к порядку и скаредность, которые затем дополняются сверхпунктуальностью и сверхчистоплотностью. Фрейд считал, что этот синдром коренится в «анальном либидо», источник которого связан с соответствующей эрогенной зоной. Характерные черты синдрома он объяснил как реактивное образование или сублимацию настоящей цели, на которую это анальное либидо направлено.

Когда я стал искать возможности заменить либидо другими видами зависимости, мне показалось, что различные черты характера (внутри одного и того же синдрома) могут быть проявлением четырех разных видов зависимости: дистанционной (на расстоянии), под непосредственным контролем, отрицательной и накопительной («накопительский характер»). Это вовсе не означало, что были ошибочными клинические наблюдения Фрейда или его выводы о необходимости особого внимания к проблеме стула, недержания и тому подобным симптомам при изучении личности.

Напротив, мое собственное обследование отдельных пациентов полностью подтвердило наблюдения Фрейда. Разница состояла в том, как ответить на вопрос об источнике: то ли анальное либидо обусловливает интерес к экскрементам (и — опосредованно — анальный синдром личности), то ли синдром этот есть проявление особого вида зависимости? В последнем случае анальный интерес следует понимать как иное, символическое, выражение анального характера, а не как его причину. Экскременты являются и в самом деле очень подходящим символом: они представляют то, что исключается из человеческого жизненного процесса и больше не служит жизни.

Накопительский характер может проявляться в отношении к вещам, мыслям и чувствам. Но чрезмерная любовь к порядку делает его безжизненным… Такой человек не выносит, если вещи лежат не на своих местах, и спешит все привести в порядок. Таким образом, он следит за помещением, за временем (феноменальная пунктуальность). Если он обнаруживает недостаток чистоты, он впадает в шок, мир кажется ему грязным и враждебным, и он должен немедленно все «вылизать» до блеска, чтобы восстановить свое равновесие. Иногда, пока соответствующая установка (или сублимация) еще не закрепилась, он не проявляет «чистоплюйства», а предпочитает быть грязнулей. Человек-накопитель ощущает себя самого как осажденную крепость: он должен не допустить, чтобы что-либо вышло наружу, удержать все, что находится в крепости. Его упорство и настойчивость обеспечивают почти автоматическую защиту от любого вторжения.

Накопительской личности часто кажется, что у нее совсем мало сил, физической и духовной энергии и что этот запас очень быстро тает, что он невосполним. Такой человек не понимает, что каждая живая субстанция постоянно обновляется, что только функционирование живых органов увеличивает их силу, в то время как их «простой» ведет к атрофии. Для него смерть и разрушение обладают большей реальностью, чем жизнь и рост. Акт творчества для него — чудо, о котором он слышал, но в которое он не верит. Его самые главные ценности — порядок и надежность. Его девиз гласит: «Ничто не ново под солнцем». В человеческих отношениях он воспринимает близость как угрозу: надежность обеспечивается только ценой освобождения от всяких связей с людьми. Накопитель подозрителен, ратует за «справедливость», которую понимает весьма однозначно, в плане: «Мое — мое, а твое — твое».

Накопитель может чувствовать себя уверенно в этом мире только при том условии, что он им владеет, распоряжается им, является его хозяином, ибо другие отношения с миром — такие, как любовь и творчество, — ему неизвестны (он на них не способен).

То, что анально-накопительский характер связан с садизмом, в значительной мере подтверждается клиническими данными, и тут уж не важно, объяснять ли эту связь теорией либидо или зависимостями человека от окружающего мира. Тесная связь между анально-накопительской личностью и садизмом проявляется также в том, что в социальных группах с таким характером чаще всего обнаруживается высокая степень садизма.

Садо-мазохистский характер в первом приближении соответствует и бюрократической личности (не столько в политическом, сколько в социальном смысле). В бюрократической системе каждый человек осуществляет контроль над своими подчиненными, а он, в свою очередь, контролируется своим начальником. Как садистские, так и мазохистские импульсы в такой системе оправдывают свои расходы. Бюрократическая личность презирает нижестоящих и в то же время восхищается и боится вышестоящих. Достаточно посмотреть на выражение лица такого бюрократа и послушать его голос, когда он критикует подчиненного за минутное опоздание, чтобы понять, что он требует, чтобы подчиненный всем своим поведением показывал, что он во время работы «принадлежит» своему начальнику. Или вспомните бюрократа из почтового отделения, когда он, ухмыляясь, ровно в 17.30 захлопывает свое окошечко, а два последних клиента, ждавших полчаса у дверей, идут домой ни с чем и на следующий день должны будут прийти снова. При этом речь идет не о том, что он ровно в 17 ч 30 мин заканчивает продажу марок; показательно то, что ему доставляет удовольствие помучить людей; ему нравится, что кто-то от него зависит, на его лице совершенно отчетливо читается удовлетворение по поводу этой ситуации, когда он чувствует свое превосходство.

Думается, нет нужды доказывать, что не всякий бюрократ старого образца обязательно является садистом. Только глубокий психологический анализ мог бы показать меру распространенности садизма в этой группе по сравнению с другими категориями служащих. Хочу привести только два выдающихся примера: генерал Маршалл и генерал Эйзенхауэр, оба в период второй мировой войны принадлежали к высшему ярусу военной бюрократии и при этом отличались своей заботой о солдатах и полным отсутствием садизма. С другой стороны, целый ряд немецких и французских генералов в первую мировую войну проявили бесчеловечную жестокость и с легкостью посылали солдат на смерть ради тактических целей.

В некоторых случаях садизм скрывается под маской любезности и показной доброжелательности. Но было бы ошибкой считать, что такое поведение сознательно направлено на то, чтобы ввести кого-то в заблуждение, что эта внешняя любезность исключает настоящие чувства. Чтобы лучше понять данный феномен, нужно вспомнить, что психически нормальные люди, как правило, думают о себе хорошо и стараются укрепить это представление у окружающих, демонстрируя, где только возможно, свои человеческие качества. И потому очевидное проявление жестокости ведет к утрате понимания и одобрения со стороны окружающих, а то и к полной изоляции. И когда человек встречает полное равнодушие или враждебность, то это надолго вызывает у него непереносимый страх. Хорошо известны, например, случаи душевного расстройства бывших нацистов, которые служили в специальных подразделениях и уничтожили тысячи людей. Многие из тех, кто вынужден был выполнять приказы о массовых убийствах, демонстрировали затем психические отклонения, которые так и назвали «профессиональной болезнью».

Я употреблял в связи с садизмом слова «контроль», «господство», «власть», однако нужно отдавать себе отчет в неоднозначности этих понятий. Власть можно понимать как господство (т.е. власть над…) или же как свою силу (способность к…). Садист как раз стремится к власти над… ибо у него нет способности иначе реализовать себя, он не способен БЫТЬ. Многие авторы упускают из виду многозначность этих терминов и допускают двусмысленное толкование. Они пытаются протащить похвалу «господству», отождествляя его с могуществом индивида, со способностью к активному действию. Что касается проблемы контроля, то его отсутствие вовсе не исключает всякую организацию; речь идет лишь о некоторых формах контроля, при которых осуществляется эксплуатация и давление и при которых нижестоящий, управляемый, не имеет возможности обратного воздействия — проверки или иного контроля над управляющим. Существует много примеров примитивных обществ, а также современных союзов и групп, где рациональный авторитет основан на реальном (а не подстроенном) одобрении большинства группы, в таких объединениях не формируется стремление к господству.

Тот, кто не способен оказать сопротивление, разумеется, также страдает определенным дефектом характера. Вместо садистских черт у него развиваются черты мазохиста, стремление подчиняться. С другой стороны, полная непритязательность в отношении собственного лидерства может привести к формированию таких добродетелей, как чувство товарищества, солидарность и даже творческое начало. Спрашивается, что хуже: не иметь власти и жить под угрозой порабощения или же обладать властью и оказаться перед опасностью потерять человеческий облик? Какое из двух зол больше страшит человека — зависит от его религиозных, нравственных или политических убеждений. И буддизм, и иудаизм, и христианство предлагают решение, которое диаметрально противоположно современному образу мысли. Так что вполне закономерно проводить различие между «властью» и «безвластием», но при этом все же всегда есть опасность, которой следует избегать: не надо пользоваться многозначностью терминов ради одновременного служения и Богу и кайзеру или (что еще хуже) не надо ставить их на одну доску. Богу — Богово, а кесарю — кесарево.

Условия, вызывающие садизм
Вопрос о том, какие факторы приводят к развитию садизма, слишком сложен, чтобы можно было одной книгой дать на него исчерпывающий ответ. Важно с самого начала уяснить следующее: отношения между личностью и окружающим ее миром вовсе не простые и не однозначные. Это связано с тем, что индивидуальный характер определяется индивидуальными факторами: задатками и способностями, обстановкой в семье, а также целым рядом чрезвычайных событий в жизни индивида. Факторы окружающей среды намного сложнее, чем предполагают обычно, и они также играют огромную роль в формировании личности. Как мы уже говорили, общество — чрезвычайно сложная система. Здесь и классы и сословия, старые и новые буржуа, новый средний класс, высшие классы (распадающиеся элиты). Проблему урбанизации, принадлежности к той или иной религиозной или другой этнической группе (и многое другое) необходимо учитывать при изучении проблемы личности. Исходя из отдельно взятого изолированного фактора, невозможно понять ни личность, ни общество. Если пытаться провести корреляцию между садизмом и социальной структурой, то сразу же станет ясно, что неизбежен подробный, эмпирический анализ всех факторов. Одновременно следует добавить, что власть, с помощью которой одна группа притесняет и эксплуатирует другую группу, часто формирует у эксплуатируемых садистские наклонности (хотя есть много индивидуальных исключений).

И потому, вероятно, садизм (за исключением особых случаев) может исчезнуть лишь тогда, когда будет устранена возможность господства одного класса над другим, одной группы над другой, относящейся к расовому, религиозному или сексуальному меньшинству. Если не считать доисторического периода (и нескольких мелких социальных систем), то можно утверждать, что мир еще не знает такого состояния. И все же надо сказать, что создание правового порядка, опирающегося на закон и отвергающего произвол в отношении личности, — уже шаг вперед даже при том, что во многих частях мира, включая США, такое развитие идет непросто и периодически нарушается «во имя закона и порядка».

Общество, основанное на эксплуатации, предполагает и еще некоторые показатели. Например, оно имеет тенденцию ущемлять тех, кто находится внизу, ограничивать их независимость, целостность, критическое мышление и творческий потенциал. Это не означает, что оно лишает своих граждан всевозможных удовольствий и развлечений, только чаще всего эти стимулы скорее тормозят, чем способствуют развитию личности. Так, например, римские императоры питали свой народ публичными зрелищами преимущественно кровавого толка. Современное общество демонстрирует подобные садистские развлечения с помощью средств массовой информации, вещающих о преступлениях, войнах и жестокостях. Там, где нет ужасающей информации, все равно мало пользы, а гораздо больше вреда (как это мы видим в любой рекламе продуктов, жвачки или курева). Такая «культурная программа» не развивает человека, а способствует только лени и пассивности. В лучшем случае она строится на развлечениях и сенсациях, но почти никогда не несет настоящую радость: ибо радость невозможна без свободы. Свобода предполагает ослабление управления, контроля и давления, т.е. именно то, что так претит анально-садистскому типу личности.

Что касается садизма в каждом отдельном случае, то он коррелирует со среднестатистическим социальным типом, включая индивидуальные отклонения в ту или другую сторону. Индивидуальные факторы, которые способствуют развитию садизма, — это все те обстоятельства, которые дают ребенку или взрослому ощущение пустоты и беспомощности (несадистский ребенок может стать садистским подростком или взрослым, если появятся новые обстоятельства). К таким обстоятельствам относится все, что вызывает страх, например «авторитарное» наказание. Я подразумеваю такой вид наказания, который не имеет строго фиксированной формы и не связан с тем или иным проступком, а произвольно выбирается по усмотрению власть имущего и в соответствии с его садистскими наклонностями. В зависимости от темперамента ребенка страх перед наказанием может стать доминирующим мотивом в его жизни, его чувство целостности может постепенно надломиться, а чувство собственного достоинства — рухнуть: если ребенок чувствует себя обманутым, то он теряет чувство самодостаточности и перестает быть «самим собой».

Другое обстоятельство, приводящее к утрате жизненных сил, может быть связано с ситуацией душевного обнищания. Если ребенок не получает положительных стимулов, если ничто не будит его, если он живет в безрадостной атмосфере черствости и душевной глухоты, то ребенок внутренне «замерзает». Ведь нет ничего, где бы он мог оставить свой след; нет никого, кто бы ему ответил на вопрос или хотя бы выслушал его. И тогда в его душе поселяется чувство отчаяния и полного бессилия. Такое чувство бессилия не обязательно должно привести к формированию садистского характера, дойдет ли дело до этого или нет, зависит от многих других факторов. Это, однако, одна из главных причин, которая способствует развитию садизма как на индивидуальном, так и на общественном уровне.

Если индивидуальный характер отклоняется от общественного, то социальная группа имеет тенденцию усиливать те черты характера, которые ей соответствуют, и ослаблять нежелательные черты. Если, например, индивид садистского типа живет в группе, в которой большинство людей лишено этой черты, где садистское поведение осуждается, то это еще не значит, что садист-одиночка обязательно изменит свой характер. Однако он будет стараться действовать вопреки своему характеру; его садизм не исчезнет, но он из-за недостатка питания «засохнет». Иллюстрацией к такому утверждению является жизнь в кибуце и других общностях, объединенных одной идеей (хотя есть и такие случаи, когда новая обстановка и новый социальный климат вызывают радикальные перемены в характере личности).

Для общества антисадистского толка личность одного садиста не представляет особой опасности. Его будут считать больным. Он никогда не будет популярен и вряд ли получит доступ к социально значимым позициям. Когда речь идет о причинах и корнях злокачественного садизма, конечно, нельзя ограничиваться только врожденными биологическими факторами, а нужно учитывать также психологическую атмосферу, от которой зависит не только возникновение социального садизма, но и судьба индивидуального, личностного садизма. Поэтому развитие индивидуума никогда нельзя понять в достаточной степени, если рассматривать только его генетические и семейные корни. Если мы не знаем социальный статус его и его семьи в рамках общественной системы и дух этой системы, то мы не сможем понять, почему некоторые черты характера такие глубинные и такие устойчивые и так глубоко укоренились.

Фромм Э. Анатомия человеческой деструктивности. — М., 1994.

Адольф ГУГГЕНБЮЛЬ-КРЕЙГ
БЛАГОСЛОВЕННОЕ НАСИЛИЕ
«Бог против насилия»

Эврипид, «Елена»

(пост. около 412 г. до н.э.)

Насилие, словно проклятие, тяготеет над человечеством и отравляет жизнь индивида, семьи, религиозных и политических сообществ, народов и целых наций. Казалось бы, парадоксальный подход к исследованию различных феноменов, которого я придерживаюсь, в данном случае не применим. Насилие, по мнению большинства людей, — безусловное зло. Так ли это?

Приведу для начала примеры из собственной жизни, которые живо иллюстрируют нижеизложенные тезисы и, несмотря на свою кажущуюся бессистемность, приобретают в данном контексте глубокий смысл. Когда мне было шесть лет, недалеко от дома моих родителей находился дворик, окруженный небольшими домами, — идеальное место для детских игр. Полновластным владельцем этого пространства была десятилетняя девочка, которая жила в одном из таких домов. Она не позволяла соседским ребятишкам играть в своих владениях, а если кто-то осмеливался нарушить запрет, она с яростью обрушивалась на смельчака. И я, увы, не смел надеяться попасть когда-нибудь в этот милый дворик. Однажды, возвращаясь в расстроенных чувствах домой, я натолкнулся на разносчицу газет, которая поинтересовалась, почему у меня такой грустный вид, и я поделился с ней своей обидой. Женщина сказала мне: «Малыш, посмотри, ведь ты носишь деревянные башмаки (надо сказать, что такого рода обувь была тогда еще достаточно распространена). Сделай так — войди во двор и, приблизившись к этой девочке, дай ей хорошего пинка. Увидишь, что она оставит тебя в покое». Будучи доверчивым и наивным мальчиком, я последовал совету разносчицы газет и даже дважды ударил девочку, которая тотчас же закричала и, обливаясь слезами, бросилась в дом своих родителей. С этого момента все соседские ребятишки смогли беспрепятственно играть во дворе. Злые чары рассеялись. Я чувствовал себя превосходно, ведь я совершил доброе дело, но вместе с тем, несомненно, удовлетворена была и моя детская жестокость.

Поведаю еще одну историю. В девятилетнем возрасте, когда я перешел в третий класс, мне пришлось столкнуться с грубым и жестоким преподавателем. По мнению этого учителя, нас следовало держать в «ежовых рукавицах», что на его языке означало — применять телесные наказания. Например, малыша по имени Юрг этот «воспитатель» грубо избивал линейкой за малейшие провинности. Но однажды, когда учитель в очередной раз разорался на бедного Юрга и замахнулся на него линейкой, тот потерял контроль над собой, вскочил на парту и попытался ретироваться. Учитель бросился за ним, и, наконец, жертва с криками выбежала вон. Приблизительно через четверть часа открылась дверь класса, и вошла статная пожилая женщина. Это была бабушка Юрга, школьная уборщица, воспитывавшая мальчика. С раскрасневшимся лицом, понося учителя, она закричала: «Господин, если Вы еще хоть раз ударите моего внука, я оттаскаю Вас за уши так, что Вы позабудете свое имя». Учитель заикаясь пролепетал что-то о преподавательском долге, а женщина с достоинством покинула класс. С тех пор грубиян перестал бить Юрга и осторожнее обращался с другими учениками.

В бытность свою студентом медицинского факультета я проходил практику в должности младшего ассистента, как говорится, мальчика на побегушках, на небольшом психиатрическом отделении госпиталя. По вторникам и средам под руководством старшей медсестры проводились сеансы электрошока. Если пациент осмеливался развязно обратиться к медсестре (назвав ее, скажем, «милашкой»), то она считала его опасным, агрессивным и депрессивным субъектом, заслуживающим электрошока. В те времена подобные сеансы в большинстве клиник были крайним видом терапии. Пациенты боялись электрошока ужасно и изо всех сил сопротивлялись ассистентам, пока им не удавалось нажать маленькую кнопочку, после чего пациент начинал биться в эпилептическом припадке и терял сознание. Я и мой напарник выполняли это с чувством непреодолимого отвращения, успокаивая себя лишь мыслью о том, что такая процедура необходима и полезна. Замечу, что сейчас многие сомневаются в хваленой эффективности электрошока. Так или иначе, но нас, ассистентов, изматывала такая работа. Мой напарник даже разрыдался после того, как впервые провел электрошоковую терапию.

Следующая моя история не носит автобиографический характер. Пару недель назад мне довелось прочитать в одной британской газете такую заметку. Ученицы старших классов некой английской школы, две девочки пятнадцати лет, постоянно ссорились. Одна девочка распространяла слухи о беременности другой. Однажды на перемене произошел конфликт. Мнимая беременная (разумеется, беременной она не была) принесла с собой в школу кухонный нож. Угрожая ножом, она потребовала, чтобы обидчица публично созналась в своей клевете. Но девочка отказалась это сделать. Одноклассники взревели: «Ну, давай, режь ее! У нас нет времени ждать». Девочка ударила ножом свою обидчицу и убила ее, после чего со слезами на глазах убежала домой. В заключение приведу в пример данные статистики. До достижения восемнадцатилетия юные американцы, а следовательно, и европейцы, видят на телеэкране в среднем десять тысяч убийств и иных актов насилия.

Насилие сопровождает нас повсюду. Однако, говоря о нем, мы должны ясно отдавать себе отчет в том, что существуют физическое, телесное насилие, заключающееся в издевательстве, надругательстве над другим человеком, причинении ему боли и манипуляции им, и насилие психологическое, психическое, которое, столь же отвратительно, встречается чаще, чем прямая жестокость, но менее драматично и не фигурирует в газетах в разделе криминальной хроники. Страх за свою жизнь, шантаж, зависть и другие обстоятельства толкают людей на применение силы, позволяющей им добиваться своего. Бывает, что ближнего мучают психологически. Я припоминаю в этой связи шестнадцатилетнюю девочку, которая безропотно подчинялась своей матери, поскольку в противном случае та прикидывалась больной. «Посмотри, до чего ты довела свою мать», — говорил дочери отец. Представим себе рыдающего пятилетнего малыша, рассказывающего по приходе домой из детского сада, что воспитательница сыграла с детьми в дурную психологическую игру. Они сказали, с кем бы им хотелось вместе сидеть за столом, воспитательница написала их пожелания на доске, но оказалось, что никто из детей не хочет сидеть в паре с этим ребенком. Тогда сообразительная дама подчеркнула имя малыша и сказала ему: «Как видишь, это ты, это — твое имя. Ответь-ка нам, почему никто не хочет с тобой сидеть? По-моему, ты сам виноват в этом, тебе следует изменить свое отношение к ребятам, потому что никто в группе тебя не любит».

Психологическими средствами можно измучить человека, будь то ребенок или взрослый, не меньше, чем физическим насилием. Человек — существо телесное и духовное. Все человеческие отношения, насколько бы ни были они проникнуты любовью, представляют собой более или менее выраженную борьбу за власть, вне зависимости от того, дружба ли это или брак. Поэтому в той или иной степени психологическое и физическое насилие проявляются повсюду.

Насколько мы можем судить, насилие не новость. Оно издавна сопровождает отношения индивидов, группировок, народов и наций, часто оказываясь средством поддерживания порядка внутри организаций и государств. История человечества пестрит бесчисленными примерами индивидуальной и коллективной борьбы за власть с применением силы. Феномен насилия не только преследует людей всех эпох, но и вдохновляет их. Даже такие тонко чувствующие писатели, как Бернард Шоу и Жан-Поль Сартр вместе со многими другими западными интеллектуалами восхищались мощью Сталина. Обыватели в этом смысле далеко не исключение.

Сознательные точки зрения на проблему насилия разнообразны. Слова, позволяющие говорить о крайне негативном отношении христиан к насилию, мы находим в Новом Завете: «…кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую» (Матф. 5, 39.). Тем не менее Иисус с гневом изгнал торговцев из храма. Парадоксальным образом насилию не нашлось места в списке семи смертных грехов. Нередко насилие прославлялось. Примером тому могут служить хотя бы упоительные описания троянской битвы у Гомера. Герои вступают в противоборство, заканчивающееся для многих участников сражения смертью. Средние века доносят до нас множество великолепных сентенций по поводу насилия, заставляющих сильнее биться сердца читателей: «Нет зрелища прекраснее, чем вид бьющихся героев и хлещущей крови». Архиепископ Кентерберийский в «Генрихе V» Шекспира говорит:

«И, стоя на холме, мог любоваться // Отец его великий тем, как львенок // Его отважный жажду утолял // В крови французских рыцарей…». Современная литература тоже воздает хвалу силе, свидетельством тому книги Эрнста Юнгера «Стальной ливень» и «Борьба как внутреннее событие». В современных брутальных видеофильмах, снискавшими себе множество фанатичных поклонников среди молодежи, постоянно педализируется реалистичное изображение убийства, разбоя и разрушения. На наших телеэкранах без зазрения совести проламывают черепа, расчленяют, калечат, взрывают, и так до бесконечности. Даже люди, не сталкивающиеся с проблемой насилия в своей жизни, склонны к подобным имитациям. Проведите эксперимент, включите свой телевизор и вы увидите, что уже через пять минут на экране произойдет убийство. В цивилизованных рамках своего рода необходимого ритуала насилие является составной частью и таких видов спорта, как футбол, регби, бокс, борьба и др.

Пойдем дальше: насилие проявляет не только человек, но и природа, творение, а следовательно и творец, Бог. Принципы природы гласят: ешь или будь съеденным, защищайся, убивай, одним словом, выживай. Кроме того, на земле периодически происходят необъяснимые катастрофы и природные бедствия. Окружающая среда опасна для человека. Только люди, помутившиеся рассудком, любили в Средние века Альпы с их коварными лавинами и камнепадами. Удобная среда нашего обитания — создание человечества, а не Творца. Первозданная природа грозит нам топями, пропастями, гремучими змеями и обвалами. Мы не можем достигнуть гармонии с природой, а вынуждены с нею бороться. Даже дельфины и киты, бороздящие просторы мирового океана, ни на миг не забывают об опасностях, которые таит в себе вода. Сложный механизм творения потрясает нас не меньше, чем красота Земли. Однако только доведенный до крайности эстетизм не позволит наблюдателю разглядеть грубость природы. В 1775 году Лиссабон был разрушен землетрясением. Ведущие умы тогдашней Европы, великие просветители, задавались неразрешимым вопросом: «Как можно уважать Бога, покушающегося на свое творение?» Ответ прост: что можно ожидать от творца, если грубо его творение. Человек, созданный по образу и подобию Господа, не может избежать насилия, принужденный к нему или выбирающий его не без удовольствия. Данный феномен, по моему глубокому убеждению, не следует понимать как патологию или результат социальных проблем. Насилие — естественная склонность, являющаяся составной и неотъемлемой частью человеческого существа.

Психология Юнга опирается на учение об архетипах. Согласно этому учению человек — не единое существо, он обладает множеством разных душ, сил или, иначе говоря, психоидов, а также архетипов. Вопрос состоит лишь в том, как классифицировать склонность людей к насилию. Что такое насилие, грубость, удовольствие от нее — проявление силы, архетип или часть архетипа? Отрицание насилия христианами и многими другими современными сообществами, например пацифистами, которыми в Европе по большей части являются все те же христиане, коль скоро они объясняют свою нетерпимость религиозными принципами, вполне объяснимо. Насилие — почти что синоним деструктивности. Оно подразумевает совершение действий, идущих вразрез с волей человека и животного (не говоря уже о беззащитных растениях), которые бывают, как правило, жестоки и опасны. Таким образом, совершить насилие — значит убить, уничтожить, отказать живому существу в праве на собственные взгляды, желания и интересы.

Имеет ли с архетипической точки зрения насилие какое-либо отношение к тени? Под тенью я понимаю бессознательное, вытесненное содержание, не отвечающее требованиям коллектива и идеала эго. Юнг полагал, что архетипическая тень состоит из деструктивного, образно говоря, заключая в себе образ внутреннего убийцы и самоубийцы. Важно подчеркнуть, что в том случае, если бы человек был лишен данного аспекта тени, он не мог бы рассчитывать на осознание. Только тот, кто может сказать творению — «нет», способен избрать путь созидания. Вольфганг Гигерих, делая в Линдау в 1991 году доклад на тему «Умерщвление. О психическом насилии», указывал на то, что первое бесполезное с биологической точки зрения убийство животного, жертвоприношение, следует рассматривать как момент зарождения человеческой психики.

Фрейд говорил в этом контексте о Танатосе, описав в своей книге «По ту сторону принципа удовольствия» базовые влечения: любовь, эрос и танатос, инстинкт смерти. Эрос созидает любовь, а танатос ее разрушает. Таким образом архетипическую тень можно сравнить с танатосом, инстинктом или влечением к смерти, отметив, что его сознательность или бессознательность никакой роли не играет. Сознательный внутренний убийца и самоубийца не менее опасен, чем бессознательный.

В связи с тем, что насилие имеет отношение к архетипической тени, становится понятно, почему оно столь неотделимо от человека. Однако между этими феноменами нельзя ставить знак равенства. Если мы, угрожая наказанием, заставляем ребенка держаться подальше от проезжей части, мы действуем, исходя из лучших побуждений, из любви. Насилие можно сравнить с немецкими ландскнехтами, служившими Священной Римской империи. Такие солдаты — лишь элементы тени, поддающиеся манипуляции, но всегда готовые убивать и грабить. Следует разделять насилие с эросом и насилие без эроса.

Часто человек причиняет вред себе и ближним по недомыслию или незнанию. Однако куда чаще индивида раздирают противоречивые, амбивалентные чувства, лавирующие между танатосом и эросом. Человек бывает не в силах определить, чего же он хочет. Подчас позитивные воззрения индивида насильственно преувеличиваются ближними, а негативные ощущения подавляются ради его здоровья и благополучия. Порой речь в данном случае идет отнюдь не об убеждении или мягком внушении, а о полнокровном насилии. Разумеется, пресекать агрессивность — дело благое, и, если мы становимся свидетелями уличного ограбления дамы, нам вне всяких сомнений следует схватить преступников, всеми силами помешать им скрыться. В этой ситуации было бы непростительной глупостью или трусостью попытаться пресечь зло только словами, наблюдая за происходящим со стороны.

Таким образом, мы приходим к выводу, что насилие может стоять на службе у эроса или, говоря более сдержанно, служить индивиду и человеческому сообществу. Однако в то же время оно всегда к услугам деструктивного начала, жестокости, архетипической тени, внутреннего убийцы и самоубийцы и т.п. Это имеет свои последствия. Существуют люди, в весьма незначительной степени руководимые эросом, подверженные влиянию танатоса, архетипической тени. Всего несколько десятилетий тому назад психиатры характеризовали таких людей как психопатов, именовали подобные явления «нравственное безумие». При этом не давалось никакого объяснения возникновению нравственного безумия. Однако факт состоит в том, что число людей, склонных к убийству и самоубийству, весьма велико. Чем больше разрушений способны они вызвать, тем лучше они себя чувствуют. Я до сих пор помню, как Саддам Хусейн с горящим взором вещал по иракскому телевидению: «Мы сотрем в порошок весь Средний Восток». Подобные психопаты могут становиться крупными предпринимателями, политиками, диктаторами и преступниками, принося огромные беды. Они не задумываясь применяют силу с целью разрушения. Подобные люди повсеместно и во все времена использовали и продолжают использовать насилие, поскольку они считают свое мнение единственно верным и не терпят амбивалентности. Удивляешься, почему власть над человечеством до сих пор ускользала из рук психопатов, ведь они, кажется, не останавливались ни перед чем. К счастью, индивиды и народы защищались от произвола властителей, употребляя насилие в интересах эроса. Если психопаты начинают доминировать в отдельных областях человеческой деятельности, положение еще остается терпимым, поскольку законы держат их в определенных рамках. Но стоит им стать руководителями государств, положение меняется и предсказать их действия становится невозможно. Миролюбивый человек, например пацифист, оказывается в данном случае в сложной ситуации. Что ему делать — подчиниться силе, позволить себя уничтожить или сопротивляться, защищаться, рискуя кого-нибудь убить?

Вернемся к разговору о христианстве: «… все взявшие меч, мечем погибнут» (Матф. 26, 52). Применение силы ведет к индивидуальной и коллективной эскалации напряженности. Насилие — это не нейтральная энергия или инструмент, который можно без риска применять для защиты своей и чужой жизней. С психологической точки зрения насилие — сила как таковая, близкая к архетипической тени. Она стремится к уничтожению как разрешению даже в том случае, когда стоит на службе у добра. Преследуя эротические цели, заключающиеся в помощи ближним, насилие не теряет своего деструктивного значения, не избавляется от аспектов внутреннего убийцы и самоубийцы. Первые рассказанные мной истории — о девочке, которую я ударил, бабушке невинно пострадавшего мальчика — примеры справедливого применения силы во благо, во имя эроса. Однако чувство, которое я испытал, ударив девочку, не было человеколюбивым и дружелюбным, напротив, я получил удовольствие от того, что причинил другому боль. Как чувствовала себя бабушка, отчитывая учителя, я не знаю. Она совершала благородный поступок, она защищала свое право на любовь ко внуку, но вполне вероятно, что ей было отрадно унижать учителя.

Психологическую ситуацию, в которой оказались мы, ассистенты, проводившие сеансы электрошока, можно охарактеризовать как очень непростую и жутковатую. Нас учили тому, что подобная процедура необходима и полезна. Однако в действительности старшая медицинская сестра применяла электрошок как наказание, наслаждаясь насилием, которым, увы, не брезговали и мы, хотя и пытались подсластить пилюлю нежной заботой о пациенте после процедуры. Это удовольствие, это грубое наслаждение было оправдано медицинским предписанием, на проблематичность которого мы предпочитали не обращать внимания.

История девочки, зарезавшей свою одноклассницу, — пример чистого насилия, абсолютно лишенного эроса и являющегося следствием разрушительного влияния архетипической тени. Здесь берут начало идеологически или религиозно окрашенные преступления Чингисхана, Робеспьера, Гитлера, Франко, Сталина, Мао Цзэдуна, Саддама Хусейна и других палачей и мучителей человечества.

На мой взгляд, насилие переплетается с архетипической тенью, иными словами, с внутренним убийцей и самоубийцей. Человеку, желающему беспристрастно оценивать, как, когда и в какой степени способен он склониться в сторону применения силы, необходимо взглянуть правде в глаза не приукрашивая неприятные обстоятельства. Насилие связано с архетипической тенью, и поэтому становится понятно, почему люди, мечтающие о мире, свободном от жестокости, отказываются от насилия. К сожалению, такой мир вряд ли возможен, поскольку архетипическая тень — составной элемент человеческого существа, которое, по современным представлениям, стремится к осознанию. Применение психологического или физического давления в частной или общественной жизни моментально ставит человека на службу деструктивному началу и поэтому непременно заключает в себе опасность того, что мания разрушения возьмет верх над индивидом даже в том случае, если он использует насилие исключительно в эротических, гуманных целях. Однако эта опасность не освобождает человека от его гражданского и морального долга, от необходимости проявлять личное мужество, отдавать свои силы служению эросу, добру и благоденствию.

Речь здесь идет не об абстрактных логических домыслах, а о весьма конкретной проблеме. Например, нам не удастся вообразить современное государство без хорошо организованной, мобильной полиции, которая способна выполнять свои задачи лишь в том случае, когда каждый полицейский готов с помощью силы защищать жизнь и собственность граждан от посягательств преступников. Полицейский, хотим мы того или нет, вступает в опасною игру с внутренним убийцей и самоубийцей. Значит, идеальный блюститель порядка — это человек, с готовностью принимающий правила такой игры и расходующий подобную энергию во благо граждан. Таким образом, служащие полиции используют насилие в интересах эроса, не позволяя этому архетипу довлеть над собой.

Кроме того, мне хотелось бы затронуть проблемы людей, отказывающихся от службы в армии, и тех, кто с радостью вступает в вооруженные силы. Среди последних встречаются типажи вроде Рембо, а среди первых — крайние пацифисты, которые не желают служить в армии из чистого идеализма, полагая, что насилие — всегда зло. Однако люди, желающие проходить службу в рядах вооруженных сил, нередко бывают более миролюбивыми и дружелюбными, чем их антиподы, оказываются абсолютными идеалистами, жертвующими все свое свободное время и энергию на неприятное им занятие. Люди, отказывающиеся служить в армии, нередко делают это именно потому, что склонны к применению силы. Участвуя в медицинской комиссии, мне часто приходилось слышать от таких молодых людей:

«Поймите, я ведь не знаю, что сделаю, когда возьму в руки заряженный автомат. Может быть, я застрелю сослуживца».

Мое отношение к насилию как к естественному свойству человеческой натуры может произвести на читателя тягостное впечатление. Действительно, я не верю, что на этой земле возможно мирное сосуществование ягненка и льва; скажу даже больше: никто не сможет сравниться по масштабам насилия с богами. Нет такого смертного, который превзошел бы в жестокости Бога. Священное Писание и мифы постоянно апеллируют к божественной власти. Лишь во времена, когда вера в Бога ослабла, люди вспомнили о том, что «Бог есть любовь». Человек, придерживающийся такого мнения, уже не противостоит Господу, несмотря на то что почти во всех религиях божественной личности первоначально приписывается жестокость, а ее проявления тесно связываются в сознании верующего со страхом. Иначе и быть не может, ведь мы знаем, что коварная природа и отнюдь не кроткий человек суть копия, подобие Бога. На мой взгляд, контакт с Господом, иными словами, с трансцендентным, может состояться лишь при условии того, что человек осознает зловещие стороны проявления воли Божьей. Ужасное столь же божественно, что и прекрасное, и в том и в другом — шанс приблизиться к Создателю. Гром и молния не менее великолепная и захватывающая демонстрация его мощи, чем прелестный закат солнца. Природные бедствия и катастрофы в известном смысле равны по своей красоте прекрасным, романтичным ландшафтам, вызывающим у нас умиротворение. Вера в любовь и всепрощение Господа, убежденность в исключительной доброте его творения не составляют труда. Подлинная же вера в Бога требует конфронтации с проявлениями его жестокости.

Спешу уточнить: я ни в коем случае не приукрашиваю насилие, это было бы непростительной уступкой. Люди и коллективы, оказавшиеся выразителями архетипической тени, жестоки в своих деяниях. Говорить об обелении подобных феноменов можно лишь в смысле лишения их демонического налета. Насилие — прерогатива Бога, имеет непосредственное отношение как к творению, так и к индивиду. Признать это не легче, чем осознать собственную архетипическую тень. Люди стремятся уклониться от такого осознания, выискивая мотивы человеческой жестокости. Находится невероятное множество причин психологического, политического, экономического, религиозного и культурного характеров. Однако насилие как таковое объяснению все же не поддается потому, что причин его не существует. Насилие — неотъемлемая черта человека, связанная с архетипической тенью, внутренним убийцей и самоубийцей.

Настало время рассмотреть весьма щекотливую проблему, приступая к которой, я не могу избавиться от волнения, — взаимоотношение насилия и полового начала. Спрашивается, не является ли жестокость не общечеловеческой, а мужской чертой, следствием патриархата? Быть может, мужчины склонны к насилию, а женщины проявляют кротость? Быть может, мужское начало тождественно понятию насилие, а женское — понятию кротость? Сейчас подобное можно услышать на каждом шагу. Полагают, что, преодолев патриархат и получив места в правительстве, женщины избавят мир от войн и жестокости вообще. Так ли это?

На вопрос можно ответить отрицательно или утвердительно. Здесь уже говорилось о том, что существует насилие двух видов, а именно — телесное и психологическое. Обстоятельства складывались так — почему именно так — это отдельный разговор, — что мужчины оказались физически сильнее, чем женщины. Этим по большому счету и объясняется склонность мужчин решать все проблемы путем применения физической силы. В том случае, если женщины пытались использовать в извечной борьбе полов телесное насилие, это неизменно оканчивалось их поражением. Здесь мужчины садились на своего конька. В этом смысле власть мужчины и поныне закреплена физическим превосходством. До недавнего времени в большинстве европейских стран даже не существовало закона, ограждающего женщину, например, от избиений мужа. Однако в последние годы физическое насилие уступило насилию психологическому. Я не отрицаю факты изнасилования женщин, которые находятся сейчас в центре общественного внимания. Но на мой взгляд, данные факты — атавизм, поскольку применение физической силы иначе как пережитком прошлого не назовешь.

Насилие играет для мужчины огромную роль в сексуальной сфере. Мужчина доминирует над женщиной не только в связи со своим физическим превосходством, но и вследствие анатомического строения своих половых органов. Ибо женщина физически не в состоянии изнасиловать мужчину. Поэтому женщины гораздо чаще становятся для мужчины орудием удовлетворения своих сексуальных желаний, чем наоборот.

Однако вышесказанное не означает, что женщины терпимее мужчин. Природа или, если угодно, Бог отказал женщине в физической силе, ограничил ее сексуальные возможности, поэтому женщина в совершенстве овладела искусством психологического насилия, опередив в этом мужчину. Снижение роли физической силы в современном мире пропорционально успеху, которого добиваются женщины в борьбе полов. Мужчин, оскорбленных и униженных женщинами — матерями, женами, возлюбленными, дочерьми, — гораздо больше, чем женщин, подвергшихся физическому насилию со стороны мужчин. Это не пустые слова; например, там, где физическая сила продолжает играть значительную роль, в частности в среде рабочего класса, мужчины почти не испытывают страха перед женщинами, скорее наоборот. Чем меньше ценится в определенной среде физическая сила, тем значительнее роль женщины и тем больше страх мужчины. Так, мужчины из высшего среднего класса часто находятся «под каблуком» у своих жен. Путем осмеяния и сокрушенного вздоха в ответственный момент можно добиться куда больше, чем битьем.

Делая обобщения, следует с некоторой долей иронии отдавать себе отчет в том, что многие женщины, несмотря на умение мужчин гораздо лучше женщин руководить людьми в критических ситуациях, к примеру во время военных действий, не уступают по степени физического насилия даже мужчинам. Богини часто предстают не менее жестокими, чем боги; они и другие мифологические образы, имеющие важное архетипическое и символическое значение, очень далеки от представления о женской кротости. Вспомним жестоких и воинственных амазонок, медузу Горгону, один взгляд которой сулил смерть, или Кали, хозяйку царства мертвых, лакомящуюся человеческой кровью из чаши-черепа, которой приносили в жертву тысячи людей, а также египетскую богиню Та-Урт, львицу, крокодила и женщину в одном лице, жестокую и безжалостную, богиню войны Хатор, кельтскую богиню Мориган, которую представляли в образе вороны, пожирающей трупы и т.д. В христианстве подобные мотивы выражены менее отчетливо, поскольку здесь Бог ассоциируется с мужским началом. Несмотря на успение Девы Марии и процветание ее культа, она не является, в строгом смысле, богиней. Христианский Бог, смею предположить, лишен, по представлению верующих, жестокости не в силу своей мужской принадлежности, а по причине своей божественности. Поэтому, вне зависимости от того, как мы будем к нему обращаться — «Отец наш небесный» или «Мать наша небесная», — конфронтация с божественным насилием сохранится.

Таким образом, насилие не является прерогативой исключительно мужчин или женщин, по половому признаку можно подразделять лишь типы насилия. Однако понятно, почему так часто и охотно говорят о жестокости как чисто мужском феномене. В данном случае преследуется цель локализации насилия, которая позволила бы ему противостоять. Возникает иллюзия понимания мотивов подобного поведения. В том случае, если будет признано, что насилие является не человеческим, а божественным феноменом, придется взглянуть правде в глаза, умолчать которую уже не удастся. Поэтому не следует поспешно сводить феномен насилия к каузальности. Людям необходимо набраться мужества и признаться себе в том, что человек по природе своей жесток, склонен к проявлению физической силы и по иному жить не может. Американцы в этом смысле более честны, у них существует поговорка: «Грубость нравов — это так же по-американски, как вишневый пирог». Однако грубость, жестокость и насилие присущи не одним американцам, а всему человечеству, мужчинам и женщинам, взрослым и детям, молодым и старикам.

Сталкиваясь с проблемами насилия, психологи подчас не проявляют должного мужества и облегчают свою задачу, ограничиваясь набором латинских слов и разговорами об агрессии и торможении последней. Агрессия — понятие нейтральное, слово, перешедшее к нам из латинского языка и означающее не что иное как «нападение». Очевидно, что нападение как таковое не покажется самым тяжким человеческим грехом, если сравнить его с удовольствием, которое получают некоторые люди от насильственного пресечения намерений другого человека, попадая порой, образно говоря, в яму, приготовленную для ближнего. Уверены ли психотерапевты в том, что избегают злоупотребления этим? Скажу мягче: психологические знания могут стать оружием в руках терапевта. Я уже указывал на то, что значение психологического насилия растет по мере падения «популярности» физического. В такой ситуации психологи могут бессознательно оказаться людьми, занятыми психологическими манипуляциями, в частности, с пациентами и близкими. Психотерапевт в любом случае использует психологическое давление, силу и должен стараться делать это во благо человека, иными словами, служить эросу, но, увы, весьма часто на первый план выступает архетипическая тень. Получается, что вред от психотерапевтической деятельности может быть равен желанию помочь пациенту.

Почему же тогда «благословенное насилие»? Надо сказать, я долго искал это благо и не находил его, понимая лишь то, что синтез насилия и эроса может оказаться весьма полезной, хотя и не менее опасной затеей. Наконец мои поиски увенчались успехом. Для того чтобы продолжать психологическое развитие, необходимо вступать в конфронтацию с окружающими людьми. Что же касается архетипической тени, внутреннего убийцы и самоубийцы, то здесь мы имеем дело с чисто человеческим феноменом. Повторюсь: лишь тот, кто может сказать творению — «нет», способен на созидание. Я согласен с Вольфгангом Гигерихом, который, в частности, полагает, что если бы однажды человек не принес в жертву животное, он бы не стал тем, кем сейчас является. Тем не менее понимание этого отнюдь не облегчает переживания зловещих черт архетипа. И хотя многие психологи говорят об интеграции тени, возникает вопрос, возможно ли интегрировать внутреннего убийцу и самоубийцу? Именно в этом направлении и следует искать благо насилия, которое, будучи реализованным во имя эроса, позволяет человеку перенести влияние архетипической тени без особого ущерба для своей психики. Применяя физическую или психологическую силу, мы ощущаем удовольствие от разрушения, становимся резервуаром, в котором бурлит деструктивная энергия тени, не выплескиваясь, к счастью, наружу.

Насилие благословенно, если у нас хватает мужества для того, чтобы применять его под знаменем эроса. Между тем подобная реализация способна всколыхнуть глубины нашей души и предоставить возможность испытать влияние внутреннего убийцы и самоубийцы. Нам следует вступать в конфронтацию с архетипической тенью, осознать собственные зловещие черты, исходя из психологических и религиозных предпосылок, даже в том случае, если это кажется не совсем приемлемым с точки зрения морали. В данном случае насилие — благо. Да, оно ужасно, но эрос помогает преодолеть ужас. Не случайно великий Гете писал о том, что способность ужасаться — лучшее из человеческих качеств, позволяющее в полной мере осознать чудовищность и мощь творения.

Гуггенбюль-Крейг А. Благо Сатаны. Парадоксы психологии. — СПб., 1997.

Роберт БЭРОН, Дебора РИЧАРДСОН
АГРЕССИЯ
АГРЕССИЯ: ОПРЕДЕЛЕНИЕ И ОСНОВНЫЕ ТЕОРИИ
Невозможно представить себе такую газету, журнал или программу радио- или теленовостей, где не было бы ни одного сообщения о каком-либо акте агрессии или насилия. Статистика красноречиво свидетельствует о том, с какой частотой люди ранят и убивают друг друга, причиняют боль и страдания своим ближним.

Около трети состоящих в браке американцев обоего пола подвергаются насилию со стороны своих супругов.

От трех до пяти тысяч детей в США умирают ежегодно в результате жестокого обращения с ними их родителей.

Ежегодно 4% пожилых американцев становятся жертвами насилия со стороны членов своих семей.

16% детей сообщают, что их избивают братья или сестры.

Ежегодно в США совершается свыше миллиона преступлений с применением насилия, среди которых более 20 тысяч убийств.

Убийство занимает одиннадцатое место среди основных причин смерти в Соединенных Штатах.

Главной причиной смерти чернокожих американцев в возрасте от 15 до 34 лет является насильственная смерть.

Хотя чаще всего, взаимодействуя с другими людьми, мы не ведем себя жестоко или агрессивно, наше поведение все равно нередко оказывается источником физических и душевных страданий наших близких. Не исключено, что под впечатлением приведенных выше статистических данных у кого-то возникнет мысль о том, что именно на современном этапе исторического развития человечества «темная сторона» человеческой натуры как-то необыкновенно усилилась и вышла из-под контроля. Однако сведения о проявлениях насилия в другие времена и в других местах говорят о том, что в жестокости и насилии, царящих в нашем с вами мире, нет ничего из ряда вон выходящего.

При взятии Трои в 1184 году греки-триумфаторы казнили всех лиц мужского пола старше десяти лет, а оставшиеся в живых, то есть женщины и дети, были проданы в рабство.

В годы наивысшего подъема испанской инквизиции (1420-1498) многие тысячи мужчин, женщин и детей были сожжены заживо на кострах за ересь и другие «преступления» против церкви и государства.

У бушменов племени Кунг, живущих на юге Африки, процент убийств в несколько раз превышает таковой же в США и, судя по сообщениям, часто жертвами убийств становятся ни в чем не повинные люди.

Более 45% смертей среди представителей народности уарони, живущей на востоке Эквадора, составляют летальные исходы в результате копьевых ранений, полученных в ходе внутриплеменных стычек.

У народности джебьюси в Папуа-Новой Гвинее на убийства приходится более 30% смертей среди взрослого населения.

Конечно, даже и в тех случаях, когда люди увечат и убивают друг друга с помощью копий, луков, стрел, духовых ружей и другого примитивного оружия, их действия деструктивны и ведут к ненужным страданиям. Однако подобные побоища, как правило, происходят на ограниченной территории и не представляют угрозы для человечества в целом. Применение же современных, несравненно более мощных видов вооружения может привести к глобальной катастрофе. Сегодня некоторые государства имеют возможность смести с лица земли все живое. К тому же производство оружия массового уничтожения в наше время обходится довольно дешево и не требует особых технологических познаний.

В свете этих тенденций невозможно не признать, что насилие и конфликт относятся к числу наиболее серьезных проблем, перед которыми сегодня оказалось человечество. Хотя очевидно, что признание этого факта самый первый и, в некотором отношении, самый простой шаг из тех, что нам предстоит сделать в дальнейшем. Мы должны также задаться вопросом: почему люди действуют агрессивно и какие меры необходимо принять для того, чтобы предотвратить или взять под контроль подобное деструктивное поведение?

Эти вопросы занимали лучшие умы человечества на протяжении многих веков и рассматривались с различных позиций — с точки зрения философии, поэзии и религии. Однако только в нашем столетии данная проблема стала предметом систематического научного исследования, поэтому неудивительно, что не на все вопросы, возникающие в связи с проблемой агрессии, имеются ответы. В сущности, изучение этой темы часто порождало больше вопросов, чем ответов. Тем не менее налицо явный прогресс, и сегодня мы знаем уже довольно много об истоках и природе человеческой агрессии, во всяком случае, гораздо больше, чем даже десятилетие назад.

К сожалению, количество данных об агрессии так велико, что было бы неблагоразумно, если вообще возможно, рассмотреть здесь весь имеющийся материал, поэтому, обсуждая данную тему, мы обратимся к двум важным направлениям.

Во-первых, мы сосредоточимся прежде всего на проблеме человеческой агрессии, ибо она предполагает наличие многих факторов, присущих исключительно людям и обусловливающих поведение (например, мстительность, расовые или этнические предрассудки). Сходное с агрессией поведение представителей других видов будет иметь для нас второстепенный интерес.

Во-вторых, обсуждение агрессии будет производиться прежде всего с социальной позиции. Мы будем рассматривать агрессию как форму социального поведения, включающего прямое или опосредованное взаимодействие как минимум двух человеческих индивидов. Для этого есть две причины. Как покажут следующие главы, природу наиболее важных детерминантов агрессии нужно искать в словах, действиях, присутствии или даже появлении других людей. Глубокое понимание такого поведения требует также знания социальных ситуаций и факторов как способствующих, так и сдерживающих агрессию. Конечно, это не означает, что другие факторы не причастны к ее появлению. Наоборот, многие дополнительные параметры внесоциального плана (например, гормональная перестройка), видимо, оказывают существенное влияние на агрессию. Тем не менее человеческое агрессивное поведение, по определению, осуществляется в контексте социального взаимодействия. В связи с этим представляется уместным и полезным рассмотреть агрессию прежде всего в этом ракурсе, который, с точки зрения современных авторов, наиболее плодотворен и информативен по сравнению с другими подходами, поскольку облегчает понимание «обычной агрессии». Несмотря на то что исследователи клинической или психиатрической ориентации предоставили большой объем информации об агрессии у людей с серьезными психическими нарушениями, они все же мало сообщили о тех условиях, в которых внешне «нормальные» индивиды могут подвергать других опасным нападкам.

То, что мы рассматриваем человеческую агрессию как форму социального поведения, отнюдь не ограничивает рамки наших исследований, а скорее помогает наиболее четко наметить сопутствующие темы при рассмотрении наиболее интригующих и принципиальных вопросов, к которым мы обратимся в следующих главах:

Как влияет на агрессию сексуальное возбуждение?

Действительно ли наказание является эффективным средством ослабления агрессивного поведения или контроля над ним?

Как влияют на агрессию наркотики?

В самом ли деле высокая температура воздуха связана с забастовками и нарушениями общественного порядка?

Действительно ли демонстрация насилия по телевидению ведет к тому, что сами зрители начинают действовать агрессивно?

Как ни заманчиво сразу же приступить к обсуждению этих и других весьма интересных тем, для нас все же важно остановиться прежде на двух вопросах. Во-первых, нам необходимо четко сформулировать рабочее определение агрессии. Только таким образом мы сможем избежать возможных ловушек при обсуждении феноменов, точное значение которых пока не выяснено. Во-вторых, мы рассмотрим некоторые теоретические направления, с позиции которых изучаются природа и происхождение агрессивных действий. Это потому важно, что многие идеи, содержащиеся в данных теориях, стали настолько общеупотребительными, что все — от ученых до широкой общественности — считают их «общеизвестными» и используют без всяких оговорок. Между тем многие из подобных соображений, благодаря последним эмпирическим исследованиям, вызывают серьезные сомнения, и мы полагаем, что их следует прояснить.

Агрессия: рабочее определение
Берковиц обратил внимание на то, что одна из главных проблем в определении агрессии в том, что в английском языке этот термин подразумевает большое разнообразие действий.

Когда люди характеризуют кого-то как агрессивного, они могут сказать, что он обычно оскорбляет других, или что он часто недружелюбен, или же что он, будучи достаточно сильным, пытается делать все по-своему, или, может быть, что он твердо отстаивает свои убеждения, или, возможно, без страха бросается в омут неразрешенных проблем.

Таким образом, при изучении агрессивного поведения человека мы сразу же сталкиваемся с серьезной и противоречивой задачей: как найти выразительное и пригодное определение основного понятия.

Рассмотрим следующие случаи:

1. Ревнивый муж, застав жену в постели с любовником, хватает пистолет и убивает обоих.

2. На вечеринке одна молодая женщина выпускает в другую целую обойму язвительных реплик и настолько выводит ее из себя, что та в конце концов выбегает из комнаты в слезах.

3. Женщина-водитель, перебравшая в придорожном ресторане, вылетает на встречную полосу и врезается в первый же автомобиль, в результате чего водитель и пассажир погибают. Впоследствии она испытывает сильные угрызения совести по поводу этой трагедии.

4. Во время боя солдат стреляет из орудия по приближающемуся противнику. Однако у него сбит прицел, и снаряды пролетают поверх голов, не причиняя людям никакого вреда.

5. Несмотря на то что пациент кричит от боли, стоматолог крепко захватывает больной зуб щипцами и быстро вырывает его.

6. Эксперт говорит новому сотруднику, что надо действовать более профессионально, и указывает конкретные направления желательных изменений.

В каком из вышеперечисленных случаев представлена агрессия? С точки зрения здравого смысла, под эту категорию точно подпадает первая и, возможно, вторая ситуация. Но как в отношении третьей? Является ли и она примером агрессивного поведения? Здесь общепринятое толкование не совсем подходит. Подвыпившая автомобилистка стала причиной смерти двух ни в чем не повинных людей. Но, принимая во внимание ее искренние угрызения совести, стоит ли характеризовать ее действия как изначально агрессивные? А что можно сказать по поводу четвертого случая, когда никто не пострадал, или пятого, где действия врача, вероятно, принесли пользу пациенту? И агрессивен ли эксперт, конструктивно оценивающий действия сотрудника?

Конечно, ответы на эти вопросы зависят от выбора определения агрессии, согласно одному из которых, предложенному Бассом, агрессия — это любое поведение, содержащее угрозу или наносящее ущерб другим. Следуя этому определению, можно сказать, что все вышеперечисленные случаи, за исключением четвертого, можно квалифицировать как агрессию.

Второе определение, предложенное несколькими известными исследователями, содержит следующее положение: чтобы те или иные действия были квалифицированы как агрессия, они должны включать в себя намерение обиды или оскорбления, а не просто приводить к таким последствиям. В этом случае первую, вторую и четвертую ситуации в нашем списке можно оценить как агрессию, поскольку все они содержат попытки, удавшиеся или неудавшиеся, оскорбить или причинить вред другим. Третья же ситуация не может быть отнесена к агрессии, так как в ней описывается вред, причиненный непреднамеренно. Две последние ситуации определенно не могут быть расценены как агрессия, поскольку в обоих случаях человек пытается сделать скорее что-то полезное, чем угрожающее.

И наконец, третья точка зрения, высказанная Зильманном, ограничивает употребление термина агрессия попыткой нанесения другим телесных или физических повреждений. Согласно этому определению, только первая и четвертая ситуации могут рассматриваться как агрессивные по своей сути. Вторую ситуацию, ввиду того, что она включает в себя скорее психологическую, нежели физическую боль, нельзя отнести к агрессии.

Несмотря на значительные разногласия относительно определений агрессии, многие специалисты в области социальных наук склоняются к принятию определения, близкого ко второму из приведенных здесь. В это определение входит как категория намерения, так и актуальное причинение оскорбления или вреда другим. Таким образом, в настоящее время большинством принимается следующее определение:

Агрессия — это любая форма поведения, нацеленного на оскорбление или причинение вреда другому живому существу, не желающему подобного обращения.

На первый взгляд, это определение кажется простым и откровенным, а также тесно связанным с пониманием агрессии с позиции обыденного сознания. Однако при более внимательном изучении оказывается, что оно включает в себя некоторые особенности, требующие более глубокого анализа.

Агрессия как поведение
Наше определение предполагает, что агрессию следует рассматривать как модель поведения, а не как эмоцию, мотив или установку. Это важное утверждение породило большую путаницу. Термин агрессия часто ассоциируется с негативными эмоциями — такими как злость; с мотивами — такими как стремление оскорбить или навредить; и даже с негативными установками — такими как расовые или этнические предрассудки. Несмотря на то что все эти факторы, несомненно, играют важную роль в поведении, результатом которого становится причинение ущерба, их наличие не является необходимым условием для подобных действий. Как мы скоро увидим, злость вовсе не является необходимым условием нападения на других; агрессия разворачивается как в состоянии полнейшего хладнокровия, так и чрезвычайно эмоционального возбуждения. Также совершенно не обязательно, чтобы агрессоры ненавидели или даже не симпатизировали тем, на кого направлены их действия. Многие причиняют страдания людям, к которым относятся скорее положительно, чем отрицательно. Случаи насилия в семье или агрессивное поведение у бушменов, которых за миролюбие и охотное сотрудничество обычно называли «безопасными людьми», могут быть этому примером.

В свете того, что негативные эмоции, мотивы и установки не всегда сопровождают прямые нападки на других, мы ограничим использование термина агрессия сферой явно злонамеренного поведения и рассмотрим другие факторы отдельно.

Агрессия и намерение
В нашем определении термин агрессия предполагает действия, посредством которых агрессор намеренно причиняет ущерб своей жертве. К сожалению, введение критерия намеренного причинения ущерба порождает немало серьезных трудностей. Во-первых, вопрос в том, что мы подразумеваем, говоря, что один человек намерен навредить другому. Обычное объяснение таково, что агрессор по своей воле оскорбил жертву, и это вызывает много немаловажных вопросов, по поводу которых не прекращаются философские дискуссии, и в особенности среди специалистов по философии науки.

Во-вторых, как утверждают многие известные ученые, намерения — это личные, скрытые, недоступные прямому наблюдению замыслы. О них можно судить по условиям, которые предшествовали или следовали за обсуждаемыми актами агрессии. Подобные заключения могут делать как участники агрессивного взаимодействия, так и сторонние наблюдатели, которые в любом случае влияют на объяснение данного намерения.

Итак, включение категории намерения в определение агрессии привносит зыбкость и противоречивость в понимание того, является ли то или иное действие актом агрессии.

Однако иногда намерение причинить вред устанавливается довольно просто — агрессоры часто сами признаются в желании навредить своим жертвам и нередко сожалеют о том, что их нападки были безрезультатны. И социальный контекст, в котором развертывается агрессивное поведение, часто отчетливо свидетельствует о наличии подобных намерений. Представим себе, например, следующую сцену. В баре некий человек осыпает другого бранью, и в конечном счете у последнего лопается терпение, и он бьет своего обидчика пустой пивной бутылкой по голове. В данном случае нет достаточных оснований сомневаться в том, что обидчик намеревался оскорбить или причинить вред пострадавшему и что его действия должны расцениваться как агрессивные.

Однако встречаются ситуации, когда наличие или отсутствие агрессивного намерения установить гораздо труднее. Рассмотрим, например, такой инцидент. Женщина, приводя в порядок свой пистолет, случайно стреляет и убивает оказавшегося рядом человека. Если она глубоко сожалеет и утверждает, что это результат несчастного случая, то на первый взгляд может показаться, что здесь не было намерения причинить вред и что ее поведение, несмотря на исключительную неосторожность, не является примером межличностной агрессии. Если же при дальнейшем расследовании обнаружилось бы, что жертва получила чрезвычайно выгодное деловое предложение, в котором была весьма заинтересована стрелявшая женщина, а «несчастный случай» произошел сразу после бурного обсуждения планов с будущей жертвой, мы могли бы заподозрить, что в этом случае все же могло иметь место намерение причинить вред.

Тем не менее несмотря на трудности, связанные с установлением наличия или отсутствия агрессивного намерения, есть несколько серьезных причин, которые позволяют оставить данный критерий в нашем определении агрессии. Во-первых, если бы в определении не упоминалось намеренное причинение вреда, необходимо было бы каждое случайное оскорбление или нанесение повреждения классифицировать как агрессию. Ввиду того, что люди время от времени оскорбляют чувства других, прищемляют кому-нибудь пальцы дверью и даже калечат друг друга в дорожно-транспортных происшествиях, представляется важным отличать подобные действия от агрессии.

Во-вторых, если исключить обязательное наличие намерения из нашего определения агрессии, было бы необходимо характеризовать действия хирургов, стоматологов и даже родителей, применяющих дисциплинарные меры воздействия на детей, как агрессивные. Конечно, в некоторых случаях агрессоры могут скрывать свое стремление причинить боль или страдания другим: без сомнения, существуют стоматологи, испытывающие некоторое удовольствие от того, что пациенту больно, а иные родители шлепают своих детей, чтобы те ощутили дискомфорт. Однако нет особого смысла квалифицировать эти действия как агрессию: в конце концов, они осуществляются ради какой бы то ни было пользы.

Наконец, если бы критерий намерения был исключен из нашего определения, то примеры, в которых попытки причинить вред предпринимаются, но оказываются безуспешными, нельзя было бы оценить как агрессию, даже несмотря на то что, будь у агрессора чуть более мощное оружие, более точный прицел или более высокое мастерство, жертва получила бы более серьезные увечья.

Подобные примеры случайного непричинения вреда необходимо рассматривать как агрессию, даже если жертве, вопреки ожиданиям, не был нанесен ущерб. Поэтому, учитывая все вышеприведенные соображения, весьма важно определять агрессию не только как поведение, причиняющее вред или ущерб другим, но и как любые действия, имеющие целью достижение подобных негативных последствий.

Агрессия как причинение ущерба или нанесение оскорбления
Из представления о том, что агрессия предполагает или ущерб, или оскорбление жертвы, следует, что нанесение телесных повреждений реципиенту не является обязательным. Агрессия имеет место, если результатом действий являются какие-либо негативные последствия. Таким образом, помимо оскорблений действием, такие проявления, как выставление кого-либо в невыгодном свете, очернение или публичное осмеяние, лишение чего-то необходимого и даже отказ в любви и нежности могут при определенных обстоятельствах быть названы агрессивными.

Ввиду того, что проявления агрессии у людей бесконечны и многообразны, весьма полезным оказывается ограничить изучение подобного поведения концептуальными рамками, предложенными Бассом. По его мнению, агрессивные действия можно описать на основании трех шкал: физическая — вербальная, активная — пассивная и прямая — непрямая. Их комбинация дает восемь возможных категорий, под которые подпадает большинство агрессивных действий. Например, такие действия, как стрельба, нанесение ударов холодным оружием или избиение, при которых один человек осуществляет физическое насилие над другим, могут быть классифицированы как физические, активные и прямые. С другой стороны, распространение слухов или пренебрежительные высказывания за глаза можно охарактеризовать как вербальные, активные и непрямые. Эти восемь категорий агрессивного поведения и примеры к каждой из них приведены в таблице.

Таблица. Категории агрессии по Бассу
Тип агрессии

Примеры

Физическая-активная-прямая

Нанесение другому человеку ударов холодным оружием, избиение или ранение при помощи огнестрельного оружия.

Физическая-активная-непрямая

Закладка мин-ловушек; сговор с наемным убийцей с целью уничтожения врага.

Физическая-пассивная-прямая

Стремление физически не позволить другому человеку достичь желаемой цели или заняться желаемой деятельностью (например, сидячая демонстрация).

Физическая-пассивная-непрямая

Отказ от выполнения необходимых задач (например, отказ освободить территорию во время сидячей демонстрации).

Вербальная-активная-прямая

Словесное оскорбление или унижение другого человека.

Вербальная-активная-непрямая

Распространение злостной клеветы или сплетен о другом человеке.

Вербальная-пассивная-прямая

Отказ разговаривать с другим человеком, отвечать на его вопросы и т.д.

Вербальная-пассивная-непрямая

Отказ дать определенные словесные пояснения или объяснения (например, отказ высказаться в защиту человека, которого незаслуженно критикуют).

Агрессия затрагивает живые существа
Согласно нашему определению, только те действия, которые причиняют вред или ущерб живым существам, могут рассматриваться как агрессивные по своей природе.

При всей очевидности того, что люди часто теряют контроль над собой, что-то разбивают или наносят удары по различным неодушевленным предметам, например, по мебели, посуде, стенам, подобное поведение не может рассматриваться как агрессивное до тех пор, пока не будет причинен вред живому существу. Если вы тяжелым молотком изуродовали автомобиль, такое поведение не будет считаться агрессивным, при условии, что вы заплатили пятьдесят центов за участие в этом аттракционе на ярмарке. С другой стороны, в соответствии с нашим определением, идентичное поведение можно было бы считать агрессивным, если бы этот автомобиль представлял собой раритет, принадлежащий вашему врагу. Хотя такие действия действительно могут иметь большое сходство с агрессивным поведением, все же лучше всего расценивать их как явно эмоциональные или экспрессивные по природе и поэтому не являющиеся примерами агрессии.

Агрессия затрагивает реципиента, стремящегося избежать нападения
Наконец, из нашего определения видно, что мы можем говорить об агрессии только тогда, когда реципиент или жертва стремится избежать подобного обращения. В большинстве случаев объекты физического насилия, сопровождающегося телесными повреждениями или оскорбительными вербальными нападками, хотят избежать подобного неприятного опыта. Однако иногда жертвы оскорбления или болезненных действий не стремятся избежать неприятных для себя последствий. Возможно, наиболее отчетливо это проявляется при определенных формах любовной игры, носящей садомазохистский характер. Здесь партнеры явно наслаждаются получаемыми страданиями или, по крайней мере, не предпринимают усилий, чтобы избежать или уклониться от специфических действий. В соответствии с нашим определением, такое взаимодействие не содержит агрессии, поскольку здесь нет видимой мотивации со стороны «жертвы» избежать боли.

То же самое относится и к самоубийству. Здесь агрессор выступает в роли собственной жертвы. Поэтому подобные действия не могут быть классифицированы как агрессия. Даже если целью суицида является не смерть, а отчаянный призыв о помощи, самоубийца все-таки стремится причинить вред себе. Таким образом, подобные действия не являются примерами агрессии.

Враждебная агрессия в противоположность инструментальной агрессии
Как мы отмечали, агрессия может быть представлена в виде дихотомии (физическая — вербальная, активная — пассивная, прямая — непрямая). Завершая обсуждение этой темы, рассмотрим последний вариант дихотомического деления агрессии — агрессию враждебную и инструментальную.

Термин враждебная агрессия приложим к тем случаям проявления агрессии, когда главной целью агрессора является причинение страданий жертве. Люди, проявляющие враждебную агрессию, просто стремятся причинить зло или ущерб тому, на кого они нападают. Понятие инструментальная агрессия, наоборот, характеризует случаи, когда агрессоры нападают на других людей, преследуя цели, не связанные с причинением вреда. Иными словами, для лиц, проявляющих инструментальную агрессию, нанесение ущерба другим не является самоцелью. Скорее они используют агрессивные действия в качестве инструмента для осуществления различных желаний.

Цели, не предполагающие причинения ущерба, стоящие за многими агрессивными действиями, включают принуждение и самоутверждение. В случае принуждения зло может быть причинено с целью оказать влияние на другого человека или «настоять на своем». Например, по наблюдениям Паттерсона, дети используют разнообразные формы негативного поведения: стучат кулаками, капризничают и отказываются слушаться — и все это делается с целью удержать власть над членами семьи. Конечно, подобное поведение закрепляется, когда маленьким агрессорам периодически удается вынудить своих жертв пойти на уступки. Аналогично агрессия может служить цели самоутверждения или повышения самооценки, если такое поведение получает одобрение со стороны других. Например, человек может показаться «несгибаемым» и «сильным» в отношениях с другими, если нападает на тех, кто его провоцирует или раздражает.

Яркий пример инструментальной агрессии представляет собой поведение подростковых банд, которые слоняются по улицам больших городов в поисках случая вытащить кошелек у ничего не подозревающего прохожего, завладеть бумажником или сорвать с жертвы дорогое украшение. Насилие может потребоваться и при совершении кражи — например, в тех случаях, когда жертва сопротивляется. Однако основная мотивация подобных действий — нажива, а не причинение боли и страданий намеченным жертвам. Дополнительным подкреплением агрессивных действий в этих случаях может служить восхищение ими со стороны приятелей.

Хотя многие психологи признают существование различных типов агрессии, везде это положение вызывает полемику. Так, по мнению Бандуры, несмотря на различия в целях, как инструментальная, так и враждебная агрессия направлены на решение конкретных задач, а поэтому оба типа можно считать инструментальной агрессией.

В ответ на эту критику некоторые ученые предложили разные определения для этих двух типов агрессии. Зильманн заменил «враждебную» и «инструментальную» на «обусловленную раздражителем» и «обусловленную побуждением». Агрессия, обусловленная раздражителем, относится к действиям, которые предпринимаются прежде всего для устранения неприятной ситуации или ослабления ее вредного влияния (например, сильный голод, дурное обращение со стороны других). Агрессия, обусловленная побуждением, относится к действиям, которые предпринимаются прежде всего с целью достижения различных внешних выгод.

Додж и Койи предложили использовать термины реактивная и проактивная. Реактивная агрессия предполагает возмездие в ответ на осознаваемую угрозу. Проактивная агрессия, как и инструментальная, порождает поведение (например, принуждение, влияние, запугивание), направленное на получение определенного позитивного результата. Эти ученые провели серию исследований, в которых выявили различия между двумя типами агрессии. Авторы обнаружили, что проявляющие реактивную агрессию учащиеся начальных классов (мальчики) склонны преувеличивать агрессивность своих сверстников и поэтому отвечают на кажущуюся враждебность агрессивными действиями. Учащиеся, демонстрировавшие проактивную агрессию, не допускали подобных ошибок в интерпретации поведения своих сверстников.

Исследования Доджа и Койи представили эмпирические доказательства существования двух различных типов агрессии. Независимо от выбора термина, обозначающего эти различные виды агрессии, очевидно: существуют два типа агрессии, мотивированные различными целями.

Противоположные теоретические направленияв описании агрессии: инстинкт, побуждение или научение?
То, что люди часто совершают опасные агрессивные действия, вряд ли подлежит обсуждению. Тем не менее вопрос о том, почему они предпринимают подобные действия, долго был предметом серьезной дискуссии. Высказывались резко отличающиеся друг от друга взгляды относительно причин возникновения агрессии, ее природы и факторов, влияющих на ее проявления. При всем разнообразии выдвигавшихся противоречивых теоретических обоснований, большинство из них подпадает под одну из четырех следующих категорий. Агрессия относится в первую очередь к: 1) врожденным побуждениям или задаткам; 2) потребностям, активизируемым внешними стимулами; 3) познавательным и эмоциональным процессам; 4) актуальным социальным условиям в сочетании с предшествующим научением.

Агрессия как инстинктивное поведение:врожденное стремление к смерти и разрушению
Самое раннее и, возможно, наиболее известное теоретическое положение, имеющее отношение к агрессии, — это то, согласно которому данное поведение по своей природе преимущественно инстинктивное. Согласно этому довольно распространенному подходу, агрессия возникает потому, что человеческие существа генетически или конституционально «запрограммированы» на подобные действия.

Агрессия как инстинктивное поведение: психоаналитический подход
В своих ранних работах Фрейд утверждал, что все человеческое поведение проистекает, прямо или косвенно, из эроса, инстинкта жизни, чья энергия (известная как либидо) направлена на упрочение, сохранение и воспроизведение жизни. В этом общем контексте агрессия рассматривалась просто как реакция на блокирование или разрушение либидозных импульсов. Агрессия как таковая не трактовалась ни как неотъемлемая, ни как постоянная и неизбежная часть жизни.

Пережив опыт насилия первой мировой войны, Фрейд постепенно пришел к более мрачному убеждению в отношении сущности и источника агрессии. Он предположил существование второго основного инстинкта, танатоса — влечения к смерти, чья энергия направлена на разрушение и прекращение жизни. Он утверждал, что все человеческое поведение является результатом сложного взаимодействия этого инстинкта с эросом и что между ними существует постоянное напряжение. Ввиду того, что существует острый конфликт между сохранением жизни (то есть эросом) и ее разрушением (танатосом), другие механизмы (например, смещение) служат цели направлять энергию танатоса вовне, в направлении от «Я».

Таким образом, танатос косвенно способствует тому, что агрессия выводится наружу и направляется на других.

Положение об инстинкте стремления к смерти является одним из наиболее спорных в теории психоанализа. Оно было фактически отвергнуто многими учениками Фрейда, разделявшими его взгляды по другим вопросам. Тем не менее утверждение о том, что агрессия берет начало из врожденных, инстинктивных сил, в целом находило поддержку даже у этих критиков.

Взгляды Фрейда на истоки и природу агрессии крайне пессимистичны. Это поведение не только врожденное, берущее начало из «встроенного» в человеке инстинкта смерти, но также и неизбежное, поскольку, если энергия танатоса не будет обращена вовне, это вскоре приведет к разрушению самого индивидуума. Единственный проблеск надежды связан с тем, что внешнее проявление эмоций, сопровождающих агрессию, может вызывать разрядку разрушительной энергии и, таким образом, уменьшать вероятность появления более опасных действий. Этот аспект теории Фрейда (положение о катарсисе) часто интерпретировался следующим образом: совершение экспрессивных действий, не сопровождающихся разрушением, может быть эффективным средством предотвращения более опасных поступков. Однако при лучшем знакомстве с произведениями Фрейда обнаруживаются доводы против подобных утверждений. Хотя у Фрейда не было четкой позиции по отношению к силе и продолжительности действия катарсиса, он все же склонялся к тому, что это действие является минимальным и кратковременным по своей природе. Таким образом, Фрейд проявлял на этот счет меньший оптимизм, чем полагали теоретики более позднего периода.

Агрессия как инстинктивное поведение:взгляд на проблему с позиций эволюционного подхода
В этом разделе мы рассмотрим три взгляда с позиций эволюционного подхода на человеческое агрессивное поведение. Данные в поддержку этих теорий были получены прежде всего в результате наблюдений за поведением животных. Три подхода, о которых пойдет речь, сходятся в признании того, что предрасположенность человека к агрессии является следствием влияния естественного отбора. Утверждается, что агрессия обеспечивала биологические преимущества нашим доисторическим предкам.

Этологический подход. Лоренц, лауреат Нобелевской премии, выдающийся этолог, придерживался эволюционного подхода к агрессии, демонстрируя неожиданное сходство с позицией Фрейда.

Согласно Лоренцу, агрессия берет начало прежде всего из врожденного инстинкта борьбы за выживание, который присутствует у людей так же, как и у других живых существ. Он предполагал, что этот инстинкт развился в ходе длительной эволюции, в пользу чего свидетельствуют три его важные функции. Во-первых, борьба рассеивает представителей видов на широком географическом пространстве, и тем самым обеспечивается максимальная утилизация имеющихся пищевых ресурсов. Во-вторых, агрессия помогает улучшить генетический фонд вида за счет того, что оставить потомство сумеют только наиболее сильные и энергичные индивидуумы. Наконец, сильные животные лучше защищаются и обеспечивают выживание своего потомства.

В то время как у Фрейда не было однозначного мнения относительно накопления и разрядки инстинктивной агрессивной энергии, у Лоренца был совершенно определенный взгляд на эту проблему. Он считал, что агрессивная энергия (имеющая своим источником инстинкт борьбы) генерируется в организме спонтанно, непрерывно, в постоянном темпе, регулярно накапливаясь с течением времени. Таким образом, развертывание явно агрессивных действий является совместной функцией 1) количества накопленной агрессивной энергии и 2) наличия и силы особых облегчающих разрядку агрессии стимулов в непосредственном окружении. Другими словами, чем большее количество агрессивной энергии имеется в данный момент, тем меньшей силы стимул нужен для того, чтобы агрессия «выплеснулась» вовне. Фактически, если с момента последнего агрессивного проявления прошло достаточное количество времени, подобное поведение может развернуться и спонтанно, при абсолютном отсутствии высвобождающего стимула. Как отмечал Лоренц, «у некоторых животных агрессивность соответствует всем правилам снижения порога и инстинктивного поведения. Можно наблюдать животного в ожидании опасности; человек тоже может вести себя подобным образом».

Одно из наиболее любопытных следствий теории Лоренца состоит в том, что с ее помощью можно объяснить тот факт, что у людей, в отличие от большинства других живых существ, широко распространено насилие в отношении представителей своего собственного вида. Согласно Лоренцу, кроме врожденного инстинкта борьбы, все живые существа наделены возможностью подавлять свои стремления; последняя варьирует в зависимости от их способности наносить серьезные повреждения своим жертвам. Таким образом, опасные хищники, например, львы и тигры, которых природа щедро снабдила всем необходимым для успешного умерщвления других живых существ (проворством, огромными когтями и зубами), имеют очень сильное сдерживающее начало, препятствующее нападению на представителей собственного вида, в то время как менее опасные существа — люди — обладают гораздо более слабым сдерживающим началом. Когда на заре истории человечества мужчины и женщины, действуя агрессивно против своих соплеменников, пускали в ход свои зубы и кулаки, отсутствие вышеупомянутых ограничений не было столь страшным. В конце концов, вероятность того, что они могли нанести друг другу серьезные увечья, была относительно низкой. Однако технический прогресс сделал возможным появление оружия массового уничтожения, и в связи с этим потакание своим стремлениям представляет все большую опасность — под угрозой находится выживание человека как вида. Кратко можно сказать так: Лоренц истолковывал стремление мировых лидеров подвергать целые нации риску самоуничтожения в свете того факта, что человеческая способность к насилию превалирует над врожденными сдерживающими началами, подавляющими агрессивные действия.

Несмотря на то что Лоренц, как и Фрейд, считал агрессию неизбежной, в значительной степени являющейся следствием врожденных сил, он более оптимистично смотрел на возможность ослабления агрессии и контроля подобного поведения. Он полагал, что участие в различных действиях, не связанных с причинением ущерба, может предотвратить накопление агрессивной энергии до опасных уровней и таким образом снизить вероятность вспышек насилия. Можно с некоторым преувеличением сказать, что угроза всплеска насилия у человека может быть предотвращена посредством тысячи других действий. Лоренц утверждал также, что любовь и дружеские отношения могут оказаться несовместимыми с выражением открытой агрессии и могут блокировать ее проявление.

Охотничья гипотеза. Ардри, сценарист из Голливуда, «археолог-любитель», написал несколько книг, благодаря которым многие люди познакомились с популярной версией эволюционной теории. Ардри утверждает, что в результате естественного отбора появился новый вид — охотники: «Мы нападали, чтобы не голодать. Мы пренебрегали опасностями, иначе перестали бы существовать. Мы адаптировались к охоте анатомически и физиологически». Эта охотничья «природа» и составляет основу человеческой агрессивности.

Еще два изобретения, имеющие своим началом человеческую потребность «убивать, чтобы жить», делают возможным участие в социальном насилии и войнах. Во-первых, чтобы успешно окотиться группами, люди придумали для общения язык, содержащий такие понятия, как «друг» и «враг», «мы» и «они», служащие для оправдания агрессивных действий против других. Во-вторых, появление оружия, поражающего на расстоянии, такого как лук и стрелы (вместо дубинок и камней), привело к тому, что люди стали более удачливыми «вооруженными хищниками». В беседе с Ричардом Лики, известным антропологом, Ардри уточнил значение изобретения такого оружия: «Когда у нас появилась эта вещь, предназначенная для наступления, убивать стало настолько легче, что благодаря насилию мы стали другими существами». Итак, Ардри уверяет, что именно охотничий инстинкт как результат естественного отбора в сочетании с развитием мозга и появлением оружия, поражающего на расстоянии, сформировал человека как существо, которое активно нападает на представителей своего же вида.

Социобиологический подход. В отличие от сторонников эволюционной теории, социобиологи предлагают более специфическое основание для объяснения процесса естественного отбора. Их основной аргумент сводится к следующему. Влияние генов столь длительно потому, что они обеспечивают адаптивное поведение, то есть гены «приспособлены» до такой степени, что вносят свой вклад в успешность репродукции, благодаря чему гарантируется их сохранение у будущих поколений. Таким образом, социобиологи доказывают, что индивидуумы скорее всего будут содействовать выживанию тех, у кого имеются схожие гены (то есть родственников), проявляя альтруизм и самопожертвование, и будут вести себя агрессивно по отношению к тем, кто от них отличается или не состоит в родстве, то есть у кого наименее вероятно наличие общих генов. Они будут пользоваться любой возможностью, чтобы навредить им и, возможно, ограничить возможности последних иметь потомство от членов собственного клана.

Согласно социобиологическому подходу, агрессивные взаимодействия с конкурентами представляют собой один из путей повышения успешности репродукции в условиях окружающей среды с ограниченными ресурсами — недостатком пищи или брачных партнеров. Очевидно, успешная репродукция более вероятна, если у индивидуума имеется достаточное количество пищи и партнеров, с которыми можно производить потомство. Однако агрессия будет повышать генетическую пригодность данного индивидуума только в том случае, если выгода от нее превысит затраченные усилия. Потенциальная цена агрессии зависит от риска смерти или серьезных повреждений у тех индивидуумов, кто должен выживать для обеспечения выживания своего потомства. Чья-либо генетическая пригодность не будет повышаться, если агрессивная конкуренция приведет к гибели его рода. Таким образом, социобиологи убеждают нас в следующем: агрессивность — это средство, с помощью которого индивидуумы пытаются получить свою долю ресурсов, что, в свою очередь, обеспечивает успех (преимущественно на генетическом уровне) в естественном отборе.

Критика эволюционных подходов. Хотя различные эволюционные теории во многом отличны друг от друга, их критика основывается на сходных аргументах. Критика поднимает вопрос доказательства, требуя необходимости рассмотрения других факторов, которые могут способствовать агрессии или миролюбию; кроме того, возникает проблема определения понятия «адаптивность». Во-первых, сторонники эволюционного подхода не представляют прямых доказательств в пользу тех концепций, на которых базируются их аргументы. Например, не обнаружено генов, напрямую связанных с агрессивным поведением. Аналогичным образом не нашли подтверждения представления Лоренца об агрессивной энергии. Другая сторона проблемы доказательств связана с тем, что доводы основываются на наблюдениях за поведением животных. Критике подвергается и опыт обобщения наблюдений за теми живыми существами, чей мозг устроен более примитивно и на которых менее, чем на людей, влияет общественный и культурный контроль.

Некоторые критики упрекали этологов и социобиологов в том, что в своих теоретических построениях они склонны забывать об изменчивости человеческого поведения. Гоулд утверждает, что наша биологическая наследственность составляет потенциальную основу для весьма широкого спектра поведенческих проявлений, который включает в себя агрессию и насилие, но не сводится исключительно к ним.

«Почему предполагается наличие генов агрессии, доминирования или злости, когда известно, что необычайная гибкость мозга позволяет нам быть агрессивными или миролюбивыми, доминирующими или подчиняющимися, злыми или великодушными? Насилие, сексизм и повсеместная распущенность имеют биологическую природу, поскольку представляют собой одну подсистему широкого ряда поведенческих моделей. Но уж миролюбие, равенство и доброта точно биологического происхождения. Таким образом, моя критика выдвигает концепцию биологической потенциальности в противовес концепции биологического детерминизма — мозг осуществляет регуляцию широкого диапазона человеческого поведения, и он не обладает исключительной предрасположенностью к какой-то одной из форм поведения…»

Наконец, вызывает сомнение сама логика рассуждений о проявлениях адаптивности какого-либо поведения. Например, социобиологи допускают: если поведение существует, то оно должно быть адаптивным. Болдуин и Болдуин приводят пример адаптивной функции появления прыщей, чтобы показать всю нелепость подобного парадоксального мышления: «Прыщи нужны для того, чтобы человек начал следить за своей внешностью, что, в свою очередь, повышает вероятность сексуального взаимодействия — отсюда вытекает передача по наследству генов, вызывающих прыщи».

Агрессия как инстинктивное поведение: итоги и выводы
В то время как различные теории агрессии как инстинкта сильно разнятся в деталях, все они сходны по смыслу. В частности, центральное для всех теорий положение о том, что агрессия является следствием по преимуществу инстинктивных, врожденных факторов, логически ведет к заключению, что агрессивные проявления почти невозможно устранить. Ни удовлетворение всех материальных потребностей, ни устранение социальной несправедливости, ни другие позитивные изменения в структуре человеческого общества не смогут предотвратить зарождения и проявления агрессивных импульсов. Самое большее, чего можно достичь, — это временно не допускать подобных проявлений или ослабить их интенсивность. Поэтому, согласно данным теориям, агрессия в той или иной форме всегда будет нас сопровождать. И в самом деле, агрессия является неотъемлемой частью нашей человеческой природы.

Агрессия как проявление побуждения:мотивация причинения ущерба или вреда другим
При существующей концептуальной невнятности и пессимистичности выводов относительно представлений об агрессии как об инстинкте неудивительно, что психологи никогда не принимали эту теорию всерьез. Фактически идея о спонтанно зарождающейся агрессивной энергии была в основных своих положениях отклонена подавляющим большинством исследователей в этой области. Более распространенным является предположение, согласно которому агрессия берет начало от побуждения, определяемого как «неинстинктивная мотивационная сила, являющаяся результатом лишения организма каких-либо существенных вещей или условий, и возрастающая по мере усиления такого рода депривации». В случае агрессии побуждения рассматриваются как производные от аверсивной (от англ. aversion — отвращение, антипатия. — прим. научн. ред.) стимуляции и их напряжение снижается благодаря агрессивным действиям.

Агрессивное побуждение: фрустрация и агрессия
Если бы вы остановили на улице 50 человек, выбранных наугад, и попросили бы их назвать наиболее важные детерминанты человеческой агрессии, то большинство скорее всего назвало бы единственный термин: фрустрация. Поскольку своим широким распространением это представление обязано нескольким различным источникам, включая и личный опыт человека, оно может быть сведено по крайней мере к двум положениям, лежащим в основе теории агрессии, сформулированной Доллардом и другими. Вместе взятые, эти положения известны как теория фрустрации-агрессии. В слегка перефразированном виде они звучат так:

1. Фрустрация всегда приводит к агрессии в какой-либо форме.

2. Агрессия всегда является результатом фрустрации.

При этом не предполагается, что фрустрация, определяемая как блокирование или создание помех для какого-либо целенаправленного поведения, вызывает агрессию напрямую; считается, что она провоцирует агрессию (побуждает к агрессии), что, в свою очередь, облегчает проявление или поддерживает агрессивное поведение.

Бандура обращал внимание на то, что эти положения чрезвычайно привлекательны отчасти из-за их смелости, а отчасти из-за простоты. В конце концов, если их принять, то такая чрезвычайно сложная форма поведения, как человеческая агрессия, во многом будет объяснена при помощи одного затейливого росчерка пера. Поэтому нет ничего удивительного в том, что эти формулировки получили столь широкое признание и среди ученых, и среди самой широкой публики. Но увы, внимательное рассмотрение каждой из них показывает, что обе эти формулировки слишком расплывчаты.

С одной стороны, ясно, что фрустрированные индивидуумы не всегда прибегают к вербальным или физическим нападкам на других. Они скорее демонстрируют весь спектр реакций на фрустрацию: от покорности и уныния до активных попыток преодолеть препятствия на своем пути. Представим себе следующий случай. Студент отправлял свои документы в несколько высших учебных заведений, но их нигде не принимали. Этот человек скорее всего будет обескуражен, нежели разозлится или впадет в ярость.

Более очевидное подтверждение положения о том, что фрустрация не всегда ведет к агрессии, представили результаты многих эмпирических исследований. Все они показывают следующее: несмотря на то что фрустрация иногда способствует агрессии, это бывает не столь часто. Видимо, фрустрация вызывает агрессию прежде всего у людей, которые усвоили привычку реагировать на фрустрацию или другие аверсивные стимулы агрессивным поведением. С другой стороны, люди, для которых привычны иные реакции, могут и не вести себя агрессивно, когда они фрустрированы. После проведения множества работ по изучению влияния фрустрации на агрессию большинство психологов считают: связь между этими факторами гораздо менее жесткая, чем когда-то предполагали Доллард и его коллеги.

Принимая во внимание эти рассуждения, Миллер, одним из первых сформулировавший теорию фрустрации-агрессии, незамедлительно внес поправки в первое из вышеприведенных положений: фрустрация порождает различные модели поведения, и агрессия является лишь одной из них. Таким образом, сильное и заманчивое по своей широте определение, согласно которому фрустрация всегда ведет к агрессии, было вскоре отклонено одним из его авторов. Однако, несмотря на этот факт, первоначальная выразительная формулировка по-прежнему имеет удивительно широкое хождение и часто встречается в средствах массовой информации, в популярных дискуссиях об агрессии или в частных беседах.

Во-вторых, предположение, согласно которому агрессия всегда обусловлена фрустрацией, также уводит слишком далеко. При более детальном рассмотрении в следующих главах мы убедимся: нет практически никаких сомнений в том, что агрессия является следствием многих факторов, помимо фрустрации. Действительно, агрессия может появляться (как зачастую и происходит) при полном отсутствии фрустрирующих обстоятельств. Рассмотрим, например, действия наемного киллера, убивающего людей, которых он раньше никогда не видел. У его жертв просто не было возможности его фрустрировать. Имеет смысл объяснять агрессивные действия этого человека скорее вознаграждением, которое он получает за убийства (деньги, более высокий статус, удовлетворение садистских наклонностей), чем фрустрацией. Или представим себе действия пилота, который, несмотря на прекрасное расположение духа и отсутствие сколько-нибудь значительных фрустраций в течение дня, бомбит и обстреливает позиции врага, убивая не только неприятеля, но и мирных жителей. Очевидно, что в данном случае агрессивные действия в высшей степени обусловлены не столько фрустрацией, сколько распоряжениями командования, ожиданием различных наград за успешно проведенную операцию и, возможно, чувством долга или патриотизмом. Подытоживая, можно сказать: предположение о том, что все проявления жестокости являются результатом блокирования или создания препятствий целенаправленному поведению, не выдерживает критики.

Некоторые дополнительные аспекты теории фрустрации-агрессии. При том, что два рассмотренных предположения, касающиеся фрустрации-агрессии, являются центральными в теории Долларда и его коллег, они представляют только часть общего теоретического фундамента. Некоторые дополнительные аспекты этой влиятельной теории также заслуживают рассмотрения. Во-первых, как полагали Доллард и соавторы, в отношении побуждения к агрессии решающее значение имеют три фактора: 1) степень ожидаемого субъектом удовлетворения от будущего достижения цели; 2) сила препятствия на пути достижения цели; 3) количество последовательных фрустраций. То есть, чем в большей степени субъект предвкушает удовольствие, чем сильнее препятствие и чем большее количество ответных реакций блокируется, тем сильнее будет толчок к агрессивному поведению. В дальнейшем Доллард и соавторы предположили, что влияние следующих одна за другой фрустраций может быть совокупным и это вызовет агрессивные реакции большей силы, чем каждая из них в отдельности. Из сказанного следует, что влияние фрустрирующих событий сохраняется в течение определенного времени, — это предположение является важным для некоторых аспектов теории.

Когда стало ясно, что индивидуумы не всегда реагируют агрессией на фрустрацию, Доллард и соавторы обратились к факторам, замедляющим открытую демонстрацию агрессивного поведения. Они пришли к выводу, что подобное поведение не проявляется в тот же момент времени прежде всего из-за угрозы наказания. Цитируя их собственные слова, «степень замедления в любом акте агрессии варьирует в прямом соответствии с предполагаемой тяжестью наказания, могущего последовать за этим действием». Однако, несмотря на предположение о том, что угроза наказания оказывает сдерживающее влияние, она не рассматривалась как фактор, ослабляющий актуальное побуждение к агрессии. Если индивидуума предостеречь от нападения на того, кто его фрустрировал, предварительно запугав каким-либо наказанием, он все еще будет стремиться к агрессивным действиям. В результате могут иметь место агрессивные действия, направленные на совершенно другого человека, нападение на которого ассоциируется с меньшим наказанием. Этот феномен, известный как смещение, мы обсудим более подробно в следующем разделе.

Если, как было отмечено выше, угроза наказания только блокирует осуществление агрессивных действий и побуждение к такого рода поведению остается во многом неизменным, то какой фактор или факторы ослабляют агрессивную мотивацию? Согласно Долларду и его соавторам, ответ следует искать в процессе катарсиса. Исследователи предположили, что все акты агрессии — даже скрытые от наблюдения, не прямые и не связанные с причинением ущерба — играют роль некоей формы катарсиса, снижая уровень побуждения к последующей агрессии. Поэтому в контексте их теории положение о том, что фрустрированный индивидуум оскорбляет другого с целью ослабить или устранить свое агрессивное побуждение, совершенно не является необходимым. Даже такие действия, как агрессивные фантазии, умеренно выраженное раздражение или удар кулаком по столу могут оказывать подобное воздействие. Короче говоря, в отличие от Фрейда, Доллард и соавторы были настроены гораздо более оптимистично в отношении возможной пользы катарсиса.

Как мы уже говорили, фрустрированный индивидуум, которого страх наказания удерживает от нападения на другое лицо, помешавшее ему достичь намеченной цели, может переадресовать свои атаки другим объектам. Хотя наиболее подходящим или желательным объектом для разрядки агрессии у фрустрированного индивидуума будет именно тот человек, который блокировал его целенаправленное поведение, объектами агрессии могут также служить и другие люди.

Миллер предложил особую модель, объясняющую появление смещенной агрессии — то есть тех случаев, когда индивидуумы проявляют агрессию не по отношению к своим фрустраторам, а по отношению к совершенно другим людям. Автор предположил, что в подобных случаях выбор агрессором жертвы в значительной степени обусловлен тремя факторами: 1) силой побуждения к агрессии, 2) силой факторов, тормозящих данное поведение и 3) стимульным сходством каждой потенциальной жертвы с фрустрировавшим фактором. К тому же по причинам, которые мы обсудим позднее, Миллер полагал, что барьеры, сдерживающие агрессию, исчезают более быстро, чем побуждение к подобному поведению, по мере увеличения сходства с фрустрировавшим агентом. Таким образом, модель предсказывает, что смещенная агрессия наиболее вероятно будет разряжена на тех мишенях, в отношении которых сила торможения является незначительной, но у которых относительно высокое стимульное сходство с фрустратором. Природу этих предположений поможет объяснить конкретный пример.

Представьте себе студента, которого фрустрировала профессор, д-р Патрисия Пэйн (скажем, она не разрешила ему сдать дополнительный зачет для исправления низкой оценки по психологии). Поскольку стремление излить свой гнев на Патрисию Пэйн в данном случае, видимо, будет очень сильным, а прямые нападки маловероятны, может произойти смещение агрессии. Теперь предположим, что у этого студента имеются три потенциальных мишени для разрядки смещенной агрессии: д-р Тереза Тюдор, профессор истории; Пэтти, его младшая сестра, и сосед по комнате Норберт Нэш. По теории Миллера, скорее всего нападкам подвергнется младшая сестра. Это может произойти потому, что она в каком-то отношении напоминает студенту его фрустратора (например, она одного с профессором пола, у них одинаковое имя), но при этом данная фигура ассоциируется с гораздо меньшей силой сдерживания открытых нападок.

Многие интересные предположения, содержащиеся в теории Миллера, дали толчок к проведению эмпирических исследований. Однако совершенно очевидно, что эти рассуждения достаточно спорны, и этим нельзя пренебрегать. Во-первых, как указывал Зильманн, модель целиком строится на допущении того, что подавление агрессии генерализуется в меньшей степени, чем побуждение к агрессивному поведению. Миллер пришел к этой гипотезе в результате экспериментального изучения конфликта, которое проводилось, в основном, на животных. Прежде всего он основывался на следующем факте. Если голодное животное, предварительно наученное ожидать пищу в определенном месте в конце дорожки, получает там же удар электрического тока, то по мере увеличения расстояния стремление избежать этого места ослабевает у животного более резко, чем стремление к нему приблизиться. Таким образом, вблизи того участка, где животное получало пищу и удары электрического тока, у него наблюдается более сильное стремление спастись бегством, чем стремление подойти ближе. По мере того как животное удаляется от этого участка, стремление убежать ослабевает у него быстрее, чем стремление приблизиться. В результате оно постепенно замедляет бег, и в каком-то месте дорожки стремление приблизиться одерживает верх над стремлением убежать. Очевидно, что основной логический вывод из приведенного наблюдения сводится к предположению: там, где исчезает сходство с фрустрирующим агентом, торможение агрессии ослабевает резче, чем побуждение к агрессии.

Во-вторых, сомнение вызывает выражение стимульное сходство, содержащееся в миллеровской модели смещения. Лежащее на поверхности объяснение, согласующееся с использованием этого понятия в литературе, на которую ссылался Миллер при построении своей модели, подразумевает физическое или перцептивное сходство между потенциальными мишенями агрессии и фрустрировавшим фактором скорее на уровне смысловых, а не физических характеристик. Например, сходство может варьировать в зависимости от степени родства и знакомства. К сожалению, в модели Миллера нет указаний на то, какие из этих характеристик, наряду со многими другими возможными параметрами, наиболее соответствуют феномену смещения.

Агрессивные тенденции: теория посылов к агрессии Берковица
С момента своего появления теория фрустрации-агрессии была объектом пристального внимания и выдержала не одну ревизию. И именно Берковиц внес наиболее значительные поправки и уточнения в эту теорию. В настоящем разделе мы рассмотрим более ранний труд Берковица, посвященный роли посылов к агрессии в цепочке фрустрация-агрессия. К самым последним изменениям, внесенным им в свою теорию, мы обратимся в разделе, посвященном когнитивным моделям агрессивного поведения.

Берковиц утверждает, что фрустрация — один из множества различных аверсивных стимулов, которые способны лишь спровоцировать агрессивные реакции, но не приводят к агрессивному поведению напрямую, а скорее создают готовность к агрессивным действиям. Подобное поведение возникает только тогда, когда присутствуют соответствующие посылы к агрессии — средовые стимулы, связанные с актуальными или предшествовавшими факторами, провоцирующими злость, или с агрессией в целом.

Согласно Берковицу, стимулы приобретают свойство провоцировать агрессию (то есть потенциально могут вызвать агрессию) посредством процесса, сходного с классической выработкой условных рефлексов. Стимул может приобрести агрессивное значение, если связан с позитивно подкрепленной агрессией или ассоциируется с пережитыми ранее дискомфортом и болью. Стимулы, которые постоянно связаны с факторами, провоцирующими агрессию, или с самой агрессией, могут постепенно склонять к агрессивным действиям индивидуумов, ранее спровоцированных или фрустрированных. Поскольку этим требованиям удовлетворяет широкий диапазон стимулов, многие из них могут приобретать значение посылов к агрессии. При определенных условиях роль посылов к агрессии могут играть люди с определенными чертами характера и даже физические объекты (например, оружие). Более того, Берковиц полагает даже, что люди с физическими отклонениями в каком-то смысле обречены притягивать к себе страдания и становиться объектами проявлений враждебности, поскольку сам их дефект или болезнь, ассоциирущийся со страданием и болью, способен спровоцировать людей, предрасположенных к агрессии, на специфические действия.

Другая серьезная поправка, внесенная Берковицем в теорию фрустрации-агрессии, касалась условий, требуемых для ослабления агрессивного побуждения. Мы еще вернемся к представлению Долларда и его коллег о том, что побуждение к агрессии может быть ослаблено путем нападок на другие объекты — на людей, отличных от первоначального фрустратора, а также посредством фактически любого агрессивного действия, включая поведение, не связанное с причинением физического или морального ущерба другим людям. В противоположность этим рассуждениям Берковиц утверждал, что у сильно фрустрированных индивидуумов агрессивное побуждение может ослабевать только при условии причинения ущерба фрустратору. «Если имеет место катарсис, то он происходит не по той причине, что агрессор выплеснул какое-то количество предположительно не находившей выхода агрессивной энергии, а потому, что он достиг своей агрессивной цели и тем самым завершил определенную последовательность в виде ответа на подстрекательство к агрессии».

Далее Берковиц утверждает: поскольку безуспешные попытки причинить вред тому, кто вызвал фрустрацию, сами по себе являются фрустрирующими, они фактически могут скорее усиливать, чем ослаблять стремление действовать агрессивно. Только успешные атаки, сопровождающиеся причинением ущерба объекту агрессии, способны ослаблять или полностью устранять агрессивное побуждение.

Агрессивное возбуждение: теория переноса возбуждения Зильманна
И первоначальная теория фрустрации-агрессии, и теория посылов к агрессии Берковица трактуют агрессию как инстинктивную потребность, которая может быть ослаблена посредством агрессивного поведения. Зильманн утверждал, что эти теории агрессии как потребности являются слишком слабыми и неопределенными для широкого применения. Потребность — это гипотетический конструкт, который не поддается измерению, но тем не менее должен учитываться. Поэтому, он полагал, будет более плодотворным считать, что агрессия обусловлена возбуждением, то есть конструктом, который можно наблюдать и измерять. В данном случае возбуждение имеет отношение к раздражению симпатической нервной системы, что находит выражение в соматических реакциях — таких как учащение пульса, повышение потоотделения и артериального давления, являющихся составной частью реакции «дерись или удирай», которая могла эволюционировать ввиду значимости для выживания.

Одним из наиболее любопытных аспектов теории Зильманна является положение о том, что возбуждение от одного источника может накладываться (то есть переноситься) на возбуждение от другого источника, таким путем усиливая или уменьшая силу эмоциональной реакции. Поскольку возбуждение не угасает немедленно, даже если реакция индивидуума предполагает его ослабление, остатки медленно исчезающего раздражения могут «вливаться в последующие, потенциально независимые (от данного стимула) эмоциональные реакции и переживания».

То, что эти предположения действительно уместны для понимания человеческой агрессии, было продемонстрировано в нескольких исследованиях. Было обнаружено, что возбуждение от таких источников, как физическая активность, фильмы с изображением насилия, возбуждающая эротика, а также шум, — способствует возникновению и проявлению агрессивных реакций. Подобные процессы могут также способствовать уменьшению вероятности появления агрессивных реакций или снижению их силы. Например, агрессия может быть ослаблена в некоторых ситуациях путем приписывания возбуждения источнику, не связанному с переживаемой злостью или с имевшей место провокацией.

Агрессивное побуждение: заключительные комментарии
Теоретики, занимающиеся проблемой мотивации, достаточно оптимистично рассматривают возможности предотвращения агрессивного поведения или контроля над ним, так как приписывают агрессию скорее влиянию особых условий окружающей среды (то есть фрустрирующих, аверсивных или возбуждающих событий), нежели врожденной предрасположенности к совершению насильственных действий. Другими словами, они предполагают, что устранение всех внешних источников возбуждения или аверсивной стимуляции из окружающей среды не приведет к мгновенному исчезновению опасных случаев человеческой агрессии. К сожалению, аверсивные условия в той или иной форме встречаются настолько часто и повсеместно, что их тотальное устранение совершенно нереально. Поэтому и теории, посвященные агрессивным побуждениям, подразумевают действие неиссякаемого и, в общем, неизбежного источника агрессивных импульсов. И хотя подобные влияния предположительно имеют большей частью внешнее, а не внутреннее происхождение, они все еще слишком распространены, и потому у нас нет оснований для особого оптимизма.

Когнитивные модели агрессивного поведения
В рассмотренных выше теориях не учитываются важные аспекты человеческого опыта, которым в последние годы психологи уделяют все больше внимания. Речь идет об эмоциях и познавательной деятельности. Теории, к которым мы обратимся в данном разделе, покажут нам, насколько важно учитывать роль эмоциональных и когнитивных процессов при описании агрессивного поведения человека. Эти теории не содержат в себе каких-либо принципиально новых формулировок. Просто вышеизложенные теоретические модели будут уточнены и расширены в результате приложения их к эмоциональным и когнитивным процессам, выступающим в качестве основных детерминант агрессии.

Модель образования новых когнитивных связей Берковица
В своих поздних работах Берковиц подверг пересмотру свою оригинальную теорию, перенеся акцент с посылов к агрессии на эмоциональные и познавательные процессы и тем самым подчеркнув, что именно последние лежат в основе взаимосвязи фрустрации и агрессии. В соответствии с его моделью образования новых когнитивных связей, фрустрация или другие аверсивные стимулы (например, боль, неприятные запахи, жара) провоцируют агрессивные реакции путем формирования негативного аффекта. Берковиц утверждал, что «препятствия провоцируют агрессию лишь в той степени, в какой они создают негативный аффект». Блокировка достижения цели, таким образом, не будет побуждать к агрессии, если она не переживается как неприятное событие. В свою очередь, то, как сам индивидуум интерпретирует негативное воздействие, и определяет его реакцию на это воздействие. Если, например, девушка интерпретирует неприятное эмоциональное переживание как злость, то скорее всего у нее появятся агрессивные тенденции. Если же она интерпретирует негативное состояние как страх, у нее появится стремление спастись бегством.

В редакции 1989 года теория Берковица гласит, что посылы к агрессии вовсе не являются обязательным условием для возникновения агрессивной реакции. Скорее они лишь «интенсифицируют агрессивную реакцию на наличие некоего барьера, препятствующего достижению цели». Он также представил доказательства того, что индивидуум, которого что-то спровоцировало на агрессию (то есть он объясняет свои негативные чувства как злость), может стать более восприимчивым и чаще реагировать на посылы к агрессии. Итак, хотя агрессия может появляться в отсутствие стимулирующих ее ситуационных факторов, фрустрированный человек будет все-таки чаще обращать внимание на эти стимулы, и они скорее всего усилят его агрессивную реакцию.

Взаимозависимость познания и возбуждения
Несмотря на более предпочтительную трактовку возбуждения и когнитивных процессов как независимо влияющих на агрессивное поведение, Зильманн доказывал, что «познание и возбуждение теснейшим образом взаимосвязаны; они влияют друг на друга на всем протяжении процесса переживания приносящего страдания опыта и поведения». Таким образом, он вполне отчетливо указывал на специфичность роли познавательных процессов в усилении и ослаблении эмоциональных агрессивных реакций и роли возбуждения в когнитивном опосредовании поведения. Он подчеркивал, что независимо от момента своего появления (до или после возникновения нервного напряжения) осмысление события, вероятно, может влиять на степень возбуждения. Если же рассудок человека говорит ему, что опасность реальна, или индивид зацикливается на угрозе и обдумывании своей последующей мести, то у него сохранится высокий уровень возбуждения. С другой стороны, угасание возбуждения является наиболее вероятным следствием того, что, проанализировав ситуацию, человек обнаружил смягчающие обстоятельства или почувствовал уменьшение опасности.

Подобным же образом возбуждение может влиять на процесс познания. Зильманн доказывал, что при очень высоких уровнях возбуждения снижение способности к познавательной деятельности может приводить к импульсивному поведению. В случае агрессии импульсивное действие будет агрессивным по той причине, что дезинтеграция когнитивного процесса создаст помеху торможению агрессии. Так, когда возникают сбои в познавательном процессе, обеспечивающем возможность подавить агрессию, человек, вероятнее всего, будет реагировать импульсивно (то есть агрессивно). В тех условиях, которые Зильманн описывает как «скорее узкий диапазон» умеренного возбуждения, вышеупомянутые сложные когнитивные процессы будут разворачиваться в направлении ослабления агрессивных реакций.

Что следует из когнитивных моделей
В первом приближении данные когнитивные модели агрессивного поведения дают повод для оптимизма в вопросе возможности управления агрессией. Согласно им, поведение можно контролировать, «просто» научая людей реально представлять себе потенциальную опасность, которая может исходить от явно угрожающих ситуаций или людей. Однако мы не должны игнорировать важную роль эмоций в этих моделях поведения. И Берковиц и Зильманн признают, что агрессия иногда бывает импульсивной, не подвластной контролю рассудка. Как полагает Зильманн, большинство людей научаются реагировать на воспринятую ими провокацию ответной агрессией. Так что «навык», который они приобретают, когда когнитивные процессы дезинтегрированы, является деструктивным. В соответствии с данными положениями, подходящим способом научиться контролировать или устранять импульсивную агрессию представляется выработка конструктивных или неагрессивных привычек в ответ на провокацию.

Агрессия как приобретенное социальное поведение:прямое и викарное* научение насилию
/* Викарное научение — научение через наблюдение научения других. (Прим. ред.)/

Другое общее теоретическое направление в изучении агрессии включает в себя многие процессы, о которых уже говорилось в свете рассмотренных выше теорий. Теория социального научения, предложенная Бандурой, уникальна: агрессия рассматривается здесь как некое специфическое социальное поведение, которое усваивается и поддерживается в основном точно так же, как и многие другие формы социального поведения. Схема анализа агрессивного поведения с позиции теории социального научения представлена в таблице. В интересах дальнейшего развития теории, которая достаточно широка для того, чтобы вобрать в себя большинство существующих работ по агрессивному поведению, Бандура рассматривает роль биологических и мотивационных факторов, хотя делает явный акцент на важности влияния социального научения.

Таблица. Теория социального научения Бандуры
Агрессия приобретается посредством:

Биологических факторов (например, гормоны, нервная система).Научения (например, непосредственный опыт, наблюдение).

Агрессия провоцируется:

Воздействием шаблонов (например, возбуждение, внимание).Неприемлемым обращением (например, нападки, фрустрация).Побудительными мотивами (например, деньги, восхищение).Инструкциями (например, приказы).Эксцентричными убеждениями (например, параноидальные идеи).

Агрессия регулируется:

Внешними поощрениями и наказаниями (например, материальное вознаграждение, неприятные последствия).Викарным подкреплением (например, наблюдение за тем, как поощряют и наказывают других).Механизмами саморегуляции (например, гордость, вина).

Согласно Бандуре, исчерпывающий анализ агрессивного поведения требует учета трех моментов: 1) способов усвоения подобных действий, 2) факторов, провоцирующих их появление и 3) условий, при которых они закрепляются.

Короче говоря, глубокое понимание агрессии предполагает знание тех же самых факторов и условий, которые могут потребоваться для аналогичного анализа многих других моделей поведения. Поскольку мы вернемся к детальному рассмотрению социальных, средовых и индивидуальных факторов, подстрекающих к агрессии, в следующих главах, остановимся ниже на проблеме усвоения и регуляции агрессивного поведения.

Усвоение агрессивного поведения
Теория социального научения рассматривает агрессию как социальное поведение, включающее в себя действия, «за которыми стоят сложные навыки, требующие всестороннего научения».

Например, чтобы осуществить агрессивное действие, нужно знать, как обращаться с оружием, какие движения при физическом контакте будут болезненными для жертвы, а также нужно понимать, какие именно слова или действия причиняют страдания объектам агрессии. Поскольку эти знания не даются при рождении, люди должны научиться вести себя агрессивно.

Биологические факторы. Хотя в теории социального научения особо подчеркивается роль научения путем наблюдения и непосредственного опыта в усвоении агрессии, вклад биологических факторов не отрицается. Как в случае любой двигательной активности, совершение агрессивного действия зависит от основных нейрофизиологических механизмов. Проще говоря, нервная система участвует в осуществлении любого действия, включая и агрессивное. Однако влияние этих основных структур и процессов ограничено.

С позиции социального научения:

«Люди наделены нейропсихологическими механизмами, обеспечивающими возможность агрессивного поведения, но активация этих механизмов зависит от соответствующей стимуляции и контролируется сознанием. Поэтому различны формы агрессивного поведения, частота его проявлений; ситуации, в которых оно развертывается, а также конкретные объекты, выбранные для нападения, во многом определяются факторами социального научения.»

В случае именно человеческого агрессивного поведения естественные ограничения, обусловленные биологическими факторами, теряют свою силу за счет способности человека производить и использовать оружие уничтожения. Подобным образом зависимость между последствиями агрессивных действий и выживанием различна у людей и животных. Например, в то время как физическая сила может быть важным условием в выборе брачного партнера у животных, для людей более важным оказываются такие социальные факторы, как физическая привлекательность и финансовое положение.

Непосредственный опыт. Один из важных способов усвоения человеком широкого диапазона агрессивных реакций — прямое поощрение такого поведения. Получение подкрепления за агрессивные действия повышает вероятность того, что подобные действия будут повторяться и в дальнейшем.

Доказательства этого эффекта были получены во многих экспериментах на животных. В этих исследованиях животные получали различные виды подкрепления (например, пищу, воду, прекращение стимуляции электрическим током) за агрессивные нападки друг на друга. Получавшие подкрепление животные быстро приобретали выраженную наклонность к агрессивному поведению. Например, Ульрих, Джонстон, Ричардсон и Вольф обнаружили, что, прежде смирные, крысы быстро научались атаковать своих соседей по клетке, когда им давали воду только при условии агрессивного поведения.

Положение о том, что люди также научаются агрессии, по крайней мере, некоторым ее формам, в настоящее время принимается очень многими. Очевидно, однако, что во многих случаях человеческого научения, по сравнению с научением у разных видов животных, в этом процессе более значимо разнообразие видов подкрепления. Так, к числу положительных результатов, приводящих к заметному усилению тенденции агрессивного поведения как у взрослых, так и у детей, относятся следующие: получение различных материальных поощрений, таких как деньги, вожделенные вещи, игрушки и сладости, социальное одобрение или более высокий статус, а также более приемлемое отношение со стороны других людей.

Научение посредством наблюдения. В то время как непосредственный опыт, видимо, играет важную роль в усвоении агрессивных реакций, по мнению Бандуры, научение посредством наблюдения оказывает даже большее воздействие. Бандура обращает внимание на то, что небезопасно опираться на метод проб и ошибок. Такой способ усвоения агрессивного поведения не является адаптивным процессом, поскольку грозит опасными или даже фатальными последствиями. Более безопасно наблюдать за агрессивным поведением других: при этом формируется «представление о том, как выстраивается поведение, а в дальнейшем его символическое выражение может служить руководством к действию».

Данное предположение подтверждается массой экспериментальных данных. В исследованиях подобного толка и дети и взрослые легко перенимают новые для них агрессивные реакции, к которым ранее не были предрасположены, просто в процессе наблюдения за поведением других людей. Дальнейшие исследования показали: нет необходимости демонстрировать вживую на сцене социальные образцы подобного поведения — их символического изображения в кинофильмах, телепередачах и даже в литературе вполне достаточно для формирования эффекта научения у наблюдателей. И возможно, еще большее значение имеют случаи, когда люди наблюдают за тем, как примеры агрессии встречают одобрение или, во всяком случае, остаются безнаказанными — это часто вдохновляет на подобное поведение. Иллюстрацией этому служат драматические и часто трагические примеры, когда вслед за сообщениями в средствах массовой информации о необычных формах насилия похожие события происходят очень далеко от тех мест, где они были первоначально зафиксированы. Видимо, в подобных случаях зрители (или читатели) овладевают новыми агрессивными приемами посредством викарного научения, а затем, воодушевленные сообщением об эпизоде насилия, применяют их на практике. Поскольку мы вернемся к вопросу о влиянии социальных моделей на агрессию в следующих главах, то, заканчивая на этом обсуждение данной темы, отметим: несомненно, экспозиция образцов социальной агрессии часто вооружает как детей, так и взрослых новыми формами агрессивного поведения, не входившими ранее в их поведенческий репертуар.

Регуляторы агрессивного поведения
Когда агрессивные реакции усвоены, на первый план выступают факторы, отвечающие за их регуляцию, — сохранение, усиление или контроль. Неудивительно, что многие из них схожи с факторами, способствующими первоначальному усвоению агрессии.

Существует три вида поощрений и наказаний, регулирующих агрессивное поведение. Во-первых, это материальные поощрения и наказания, общественная похвала или порицание и/или ослабление или усиление негативного отношения со стороны других. Во-вторых, агрессия регулируется викарным опытом: например, путем предоставления возможности наблюдать, как вознаграждают или наказывают других. И наконец, человек может сам себе назначать поощрения и наказания.

Внешние источники. Результативная агрессия, направленная на других, может обеспечить реальные вознаграждения. Например, дети, с успехом притесняющие своих товарищей по играм, могут постоянно требовать от них всего, чего хотят — игрушек и привилегий. Как отмечал Басс, агрессия часто щедро «вознаграждается» и у взрослых. Например, главари организованной преступности сколачивают гигантские состояния благодаря квалифицированному применению насилия. Агрессию можно также контролировать наказанием, актуальным или потенциальным (то есть угрозой). Однако данный подход содержит определенный риск, поскольку его результаты часто кратковременны и могут незаметно свести все к принудительному контролю.

Социальные поощрения и одобрения также способствуют агрессивному поведению. Во время войны солдаты получают медали, а также непосредственное право убивать противников. И хулиган-подросток в любой стране, в результате успешных нападок на других, обладает значительной долей статуса и престижа, помимо материальных выгод. В целом одобрение агрессивного поведения вызывает еще большую агрессию. Аналогично социальное неодобрение может отбить охоту вести себя агрессивно.

Агрессия, видимо, закрепляется также и в тех случаях, когда ведет к ослаблению боли или прекращению нежелательного обращения. Дети, которые получают положительное подкрепление, манипулируя своими родными с помощью агрессии или принуждения, более агрессивны в отношениях со сверстниками.

Викарный опыт. «В целом, как правило, наблюдение поощрения агрессии у других усиливает, а наблюдение наказания ослабляет тенденцию вести себя подобным образом». Викарный опыт может помочь наблюдателю составить представление о возможных последствиях определенного поведения, а также настроить на ожидание аналогичных наград или наказаний. Данные процессы похожи на те, которые имеют место при усвоении агрессивных действий путем научения в процессе наблюдения. В случае викарного подкрепления агрессивное действие уже воспринимается как приемлемое в репертуаре поведения индивидуума. В данном случае социальные образцы подстрекают к уже усвоенному ответу или не дают возможности ему проявиться.

Последствия самопоощрения и самонаказания. Модели открытой агрессии могут регулироваться поощрением и наказанием, которые человек устанавливает для себя сам. Агрессоры могут в той или иной степени поощрять себя в результате успешных атак на других, вознаграждать себя чем-нибудь и одобрять свои действия. Многие крайне агрессивные люди гордятся своей способностью причинить вред или нанести увечье другим. Даже не склонные к насилию люди время от времени могут испытывать удовлетворение оттого, что, отплатив сполна за нанесенное оскорбление, они «не ударили в грязь лицом» и «не уронили своего достоинства».

Агрессоры также могут наказывать самих себя, осуждая собственное поведение. Люди, усвоившие такую общественную ценность, как неодобрение агрессивного поведения, видимо, чувствуют себя виноватыми, демонстрируя подобные действия. Так, дети, испытывающие чувство вины перед родителями или просящие у них прощения за свое непослушание, менее агрессивны по сравнению с не столь совестливыми детьми.

Концепция социального научения: некоторые важные выводы
Завершая обсуждение теории социального научения, мы хотели бы обратить внимание читателей на то, что она оставляет гораздо больше шансов возможности предотвратить и контролировать человеческую агрессию по сравнению с большинством других теорий. Тому есть две важные причины. Во-первых, согласно этой теории в целом, агрессия представляет собой приобретенную в процессе научения модель социального поведения. В этом качестве она является открытой для прямой модификации и может быть ослаблена с помощью многих процедур. Например, весьма эффективным средством может стать устранение условий, поддерживающих агрессивное поведение. Злонамеренное поведение все еще остается в репертуаре индивидуумов, но в иных условиях будет гораздо меньше оснований для его открытого выражения в актуальном поведении.

Во-вторых, в отличие от теорий мотивации и инстинкта, подход с позиций социального научения не представляет людей как постоянно испытывающих потребность или побуждение к совершению насилия под влиянием внутренних сил или вездесущих внешних (аверсивных) стимулов. Скорее социальное научение предполагает проявление агрессии людьми только в определенных социальных условиях, способствующих подобному поведению. Утверждается, что изменение условий ведет к предотвращению или ослаблению агрессии.

Резюме
Таким образом, агрессия, в какой бы форме она ни проявлялась, представляет собой поведение, направленное на причинение вреда или ущерба другому живому существу, имеющему все основания избегать подобного с собой обращения. Данное комплексное определение включает в себя следующие частные положения: 1) агрессия обязательно подразумевает преднамеренное, целенаправленное причинение вреда жертве; 2) в качестве агрессии может рассматриваться только такое поведение, которое подразумевает причинение вреда или ущерба живым организмам; 3) жертвы должны обладать мотивацией избегания подобного с собой обращения.

Существует несколько разнонаправленных теоретических перспектив, каждая из которых дает свое видение сущности и истоков агрессии. Старейшая из них, теория инстинкта, рассматривает агрессивное поведение как врожденное. Фрейд, самый знаменитый из приверженцев этой довольно распространенной точки зрения, полагал, что агрессия берет свое начало во врожденном и направленном на собственного носителя инстинкте смерти; по сути дела, агрессия — это тот же самый инстинкт, только спроецированный вовне и нацеленный на внешние объекты. Теоретики-эволюционисты считали, что источником агрессивного поведения является другой врожденный механизм: инстинкт борьбы, присущий всем животным, включая и человека.

Теории побуждения предполагают, что источником агрессии является, в первую очередь, вызываемый внешними причинами позыв, или побуждение, причинить вред другим. Наибольшим влиянием среди теорий этого направления пользуется теория фрустрации-агрессии, предложенная несколько десятилетий назад Доллардом и его коллегами. Согласно этой теории, у индивида, пережившего фрустрацию, возникает побуждение к агрессии. В некоторых случаях агрессивный позыв встречает какие-то внешние препятствия или подавляется страхом наказания. Однако и в этом случае побуждение остается и может вести к агрессивным действиям, хотя при этом они будут нацелены не на истинного фрустратора, а на другие объекты, по отношению к которым агрессивные действия могут совершаться беспрепятственно и безнаказанно. Это общее положение о смещенной агрессии было расширено и пересмотрено Миллером, выдвинувшим систематизированную модель, объясняющую появление этого феномена.

Когнитивные модели агрессии помещают в центр рассмотрения эмоциональные и когнитивные процессы, лежащие в основе этого типа поведения. Согласно теориям данного направления, характер осмысления или интерпретации индивидом чьих-то действий, например, как угрожающих или провокационных, оказывает определяющее влияние на его чувства и поведение. В свою очередь, степень эмоционального возбуждения или негативной аффектации, переживаемой индивидом, влияет на когнитивные процессы, занятые в определении степени угрожающей ему опасности.

И последнее теоретическое направление, которого мы коснулись в данной главе, рассматривает агрессию прежде всего как явление социальное, а именно как форму поведения, усвоенного в процессе социального научения. В соответствии с теориями социального научения, глубокое понимание агрессии может быть достигнуто только при обращении пристального внимания: 1) на то, каким путем агрессивная модель поведения была усвоена; 2) на факторы, провоцирующие ее проявление; 3) на условия, способствующие закреплению данной модели поведения. Агрессивные реакции усваиваются и поддерживаются путем непосредственного участия в ситуациях проявления агрессии, а также в результате пассивного наблюдения проявлений агрессии. Согласно взгляду на агрессию как на инстинкт или побуждение, индивидуумов постоянно заставляют совершать насилие либо внутренние силы, либо непрерывно действующие внешние стимулы (например, фрустрация). Теории же социального научения утверждают, что агрессия появляется только в соответствующих социальных условиях, то есть, в отличие от других теоретических направлений, теории этого направления гораздо более оптимистично относятся к возможности предотвращения агрессии или взятия ее под контроль.

СОЦИАЛЬНЫЕ ДЕТЕРМИНАНТЫ АГРЕССИИ
Чикаго. Две чикагские девушки, 13 и 15 лет, фигурируют в обвинительном заключении по делу об убийстве из огнестрельного оружия их 50-летнего отца. Власти, как и девушки, сначала выдвигали предположение, что его убил грабитель, но позднее сестры признались, что планировали убийство с того самого дня, когда Томас их якобы избил… (по данным агентства «Assosiated Press»)

Хьюстон. В полицейских отчетах встречается упоминание о троих мальчиках — 9, 11 и 12 лет, заявивших, что «Паршивец» был плохим, поэтому они били его кулаками, ногами и ремнем, пока он не умер. «Паршивец» — это 4-летний Роберт Хиллард Бэттлз. Его нашли в воскресенье; причиной смерти, как показало вскрытие, оказались удары в голову, грудь и живот. По словам детей, драка в субботу вечером началась из-за того, что «Паршивец» сломал игрушечную машинку (по данным агентства «Assosiated Press»).

Лафейетт, Индиана. 1 апреля 1965 года Гэйл, 29-ти лет, жена Нила, находящаяся с ним в напряженных отношениях, была убита выстрелом в голову из пистолета 45-го калибра; муж предстал перед судом за убийство. По его показаниям, когда они занимались любовью, жена приставила пистолет к его голове, возмущенная его обвинением, что она спит с другими; в последовавшей борьбе за пистолет она была случайно убита…

Бентон, Аризона. Шелнат, отец старшеклассника из школы Боксита, расстроенный тем, какие меры дисциплинарного воздействия были предприняты по отношению к его сыну, подрался с директором школы Сэмми Хартвиком, — сообщили власти округа Сэлин. По словам драчунов, Хартвик получил удар в голову керамической уткой и ударил Шелната кулаком в лицо. «Мы, разговаривали, а потом разговор перешел в ссору», — сказал Хартвик. Как заявил Шелнат, он убежден, что меры, принятые против его сына, несправедливы.

Какие силы движут людьми в этих случаях? Большинство людей полагают, что агрессия в этих и аналогичных эпизодах — результат душевной дисгармонии или эмоциональной неустойчивости. Это кажется логичным: в конце концов, немногие становятся участниками подобных инцидентов, значит, они должны обладать какими-то специфическими особенностями? Тщательный анализ подобных происшествий показывает, однако, что это предположение отражает лишь то, что лежит на поверхности. Рассмотрим вышеприведенные примеры. Разве решились бы на жестокое убийство своего отца девушки, если бы не сильная предварительная провокация (избиение)? Вряд ли. Забили бы до смерти дети своего товарища по играм, если бы он не вел себя вызывающе и не сломал их любимую игрушку? Сомнительно. А молодая женщина — нашла бы она свой безвременный конец, если бы они с мужем не обменялись серией взаимных обвинений? И снова напрашивается отрицательный ответ. И наконец, стал бы отец старшеклассника спорить с директором школы и бить его, если бы не ощущал, что исключение его сына из школы — несправедливость? Это тоже выглядит маловероятным.

Очевидно, что агрессия не возникает в социальном вакууме. Скорее, на наше агрессивное поведение влияют присутствие и действия других людей из социального окружения. Например, слова, поступки или внешность жертвы могут провоцировать, фрустрировать или раздражать нападающего. Окружающие могут принуждать или подстрекать нас к совершению актов насилия. Даже простое присутствие других людей может влиять на проявление агрессивных реакций. Эта глава посвящена влиянию социальных факторов на возникновение и развитие агрессивного поведения. Мы рассмотрим следующие четыре специфические предпосылки агрессии: 1) фрустрацию; 2) вербальное и физическое нападение; 3) характеристики жертвы; 4) подстрекательство со стороны окружающих.

Фрустрация: препятствия на пути к желаемому как предпосылка агрессии
Наиболее пристальное внимание психологов привлекает такая социальная предпосылка агрессии, как фрустрация, то есть блокирование происходящих в настоящее время целенаправленных реакций. Пресечение одним индивидуумом целенаправленного поведения другого может оказаться детонатором агрессии. Отношение к фрустрации как к одной из предпосылок агрессии является следствием приверженности теории «фрустрация — агрессия», которая в своем чистом виде предполагает, что фрустрация всегда приводит к какой-то форме агрессии, а агрессия всегда есть результат фрустрации.

Мы уже говорили о том, что эта гипотеза считается чересчур обобщенной. Фрустрация не всегда приводит к агрессии, а последняя часто вызывается какими-то иными факторами, часть из которых мы рассмотрим ниже. Итак, оба данных предположения в настоящее время не встречают широкой поддержки среди исследователей. Тем не менее отказ от этих довольно полярных утверждений никоим образом не означает отказа от реального взгляда на проблему — предположения, что фрустрация есть просто одна из важных детерминант агрессии и иногда способствует этому типу поведения.

Свидетельства того, что фрустрация способствует агрессии
Тезис о том, что фрустрация усиливает агрессивность, до такой степени утвердился в нашем интеллектуальном наследии, что сделался само собой разумеющимся, и на него часто ссылаются в масс-медиа как на бесспорно установленный факт. Соответственно, было бы вполне естественно, если бы столь распространенное мнение имело убедительные эмпирические подтверждения. На первый взгляд, так оно и есть: большое количество экспериментов, проведенных в течение нескольких десятилетий на разнообразных выборках и с помощью всевозможных методик, свидетельствуют, что фрустрация действительно является важной предпосылкой агрессии. В этих исследованиях испытуемые, у которых вызывали ту или иную форму фрустрации, зачастую демонстрировали повышенную агрессивность по отношению к источнику фрустрации, а иногда и к другим людям. Но, к несчастью, и в этой гипотезе не обошлось без ложки дегтя.

Как отмечено Бассом, Тейлором и Пизано и другими, при тщательном анализе методик, используемых экспериментаторами (особенно в исследованиях, проводившихся много лет назад), возникает ряд важных вопросов. В частности, нередко бывало так, что фрустрации сопутствовали другие факторы или обстоятельства, которые тоже могли повлиять на поведение испытуемых. Рассмотрим, например, хорошо известный эксперимент, проведенный Маликом и Мак-Кэндлесом. В этом эксперименте детям из первой группы (вариант с фрустрацией) незнакомый ребенок (на самом деле он помогал экспериментатору) не давал закончить серию простых заданий и получить за это денежное вознаграждение; детям из второй группы (вариант без фрустрации) он не мешал. Получив позднее возможность выплеснуть злость на этого ребенка, дети, которым он мешал, действительно были более агрессивны, чем те, кто имел возможность закончить работу. Кажется, что полученные данные явно свидетельствуют о возрастании агрессивности из-за фрустрации. Но, к несчастью, интерпретацию, казалось бы, очевидных результатов затрудняет одно существенное обстоятельство: когда юный ассистент экспериментатора мешал испытуемым, он отпускал в их адрес ряд саркастических замечаний, которые вполне могли вызвать ярость. Итак, необходимо определить, что послужило причиной более высокого уровня агрессивности испытуемых из первой группы — то, что им мешали, едкие замечания или же оба этих фактора?

К сожалению, такое смешение фрустрации с другими возможными предпосылками агрессии нередко встречалось в самых первых экспериментах, исследующих воздействие этого фактора. В результате эмпирические данные, которые должны были доказать утверждение, что фрустрация является важной предпосылкой агрессии, оказались далеко не такими впечатляющими, как представлялось на первый взгляд. Тем не менее, даже исключив все исследования, уязвимые для подобной критики, у нас остается несколько искусно разработанных экспериментов, результаты которых подтверждают предположение, что фрустрация иногда усиливает агрессивность. He оставляющие сомнений данные получены также в исследовании, осуществленном Джином.

В этом эксперименте четырем группам мужчин-испытуемых предлагали в качестве первой части сложной процедуры сложить деревянную головоломку. В варианте, где фрустратором была задача, головоломка была неразрешима. В варианте, где в качестве фрустратора выступал человек, головоломка была разрешима, но испытуемый трудился в присутствии другого человека (помощника экспериментатора), который вмешивался в его действия, мешая уложиться в заданное время. В варианте «оскорбление» испытуемый трудился над разрешимой головоломкой без помех, но после окончания работы другой человек оскорблял его, осуждая за низкий уровень интеллекта и недостаточную мотивацию. И наконец, в контрольной группе испытуемых не оскорбляли и не мешали им. Затем испытуемые смотрели короткий киносюжет со сценами насилия (о важности этой части эксперимента мы поговорим позже), после чего им представлялась возможность проявить агрессию по отношению к помощнику экспериментатора в рамках разработанной Бассом парадигмы «учитель-ученик». Испытуемые, находящиеся в условиях фрустрации, выбирали для наказания ток более высокого напряжения, чем в контрольной группе. Кроме того — как, впрочем, и ожидалось, — подвергнутые прямому словесному оскорблению также проявили больше агрессии, чем участники из контрольной группы. Эти результаты и аналогичные им, полученные в других экспериментах, подтверждают мнение, что при некоторых условиях фрустрация все же может способствовать дальнейшей агрессии.

Свидетельства того, что фрустрация не способствует агрессии
Достаточно большому количеству исследователей, проводивших эксперименты независимо друг от друга, не удалось найти подтверждений для теории «фрустрация-агрессия». В качестве примера рассмотрим эксперимент, проведенный Бассом, в котором мужчины-испытуемые играли роль учителей в его смоделированной системе «учитель-ученик». Когда ученик (помощник экспериментатора) делал ошибку, испытуемые должны были наказывать его ударом тока, напряжение которого, по их мнению, менялось от низкого до довольно высокого.

В одном из вариантов эксперимента, испытуемым (группа «ноу-хау») сообщали, что, если они постараются, ученик усвоит экспериментальный материал за 30 попыток. Другой группе (вариант «оценка») говорили то же самое, добавляя, что об их успехах на поприще преподавания будет сообщено администрации колледжа и это, возможно, повлияет на их аттестат. И наконец, контрольной группе ничего не сообщалось ни о количестве попыток, обычно необходимом для усвоения экспериментального материала, ни о возможном влиянии успешности преподавания на годовые оценки. Во время эксперимента ученик отвечал по заранее подготовленному образцу, усваивая учебный материал лишь с 70-й попытки. Поскольку испытуемые в группах «ноу-хау» и «оценка» ожидали, что они обучат своего подопечного за 30 попыток, им не удавалось достичь своей цели, проявив себя способными педагогами, и они были фрустрированы действиями ученика. Более того, поскольку эта неудача могла неблагоприятно повлиять на их собственные оценки, испытуемые в группе «оценка» переживали большую фрустрацию, чем в группе «ноу-хау». Участники контрольной группы, не имевшие точного представления, какое количество попыток соответствует понятию «успешное обучение», не должны были испытывать фрустрацию во время эксперимента — насколько им было известно, они были хорошими учителями.

Если, как часто считают, фрустрация вызывает публичные проявления агрессии, следовало бы ожидать, что испытуемые из двух экспериментальных групп («оценка» и «ноу-хау») будут выбирать ток более высокого напряжения для наказания, чем испытуемые из контрольной группы. Далее, если предположить, что чем сильнее фрустрация, тем выше уровень результирующей агрессии, можно дать прогноз, что ток, выбранный для наказания испытуемыми в группе «оценка», будет более высокого напряжения, чем в группе «ноу-хау». Но ни одна из этих гипотез не подтвердилась: участники всех трех групп выбирали для ученика ток примерно одинакового напряжения. Фрустрация никоим образом не повлияла на агрессивность испытуемых. Этот отрицательный результат покажется еще более впечатляющим, если мы примем к сведению, что другие переменные (например, пол помощника экспериментатора, мимика и жесты, оповещающие, насколько болезнен был удар) также оказали значительное воздействие на поведение испытуемых, то есть на выбор напряжения влияла не только фрустрация.

При всей внешней эффектности результатов, полученных в эксперименте Басса, они носили бы лишь вспомогательный характер, будь они единственным примером фрустрации, не вызвавшей агрессию. Но, как мы уже говорили, в нескольких других экспериментах, при самом широком разнообразии процедур и характеристик испытуемых, также были получены отрицательные результаты. Например, в хорошо известном опыте Кун и другие создавали ситуацию, в которой детям были обещаны конфеты в качестве награды за просмотр короткого кинофильма. После сеанса одну группу просто лишали обещанной награды, а вторую группу не подвергали такому фрустрирующему воздействию. Затем в унифицированных условиях наблюдали игровое поведение детей из обеих групп; заметных различий обнаружено не было — фрустрированные малыши не вели себя более агрессивно, чем малыши из контрольной группы, которые фрустрированы не были. (Кстати, как и следовало ожидать, в конце эксперимента обещанные конфеты получили дети из обеих групп.) Результаты этого и других экспериментов поколебали убеждение в том, что фрустрация, как правило — или хотя бы иногда, — вызывает прямую агрессию. Однако в результате нескольких экспериментов родилось еще более удивительное предположение, что сильная фрустрация может иногда ослаблять, а не усиливать дальнейшую агрессивность. Например, в исследовании, проведенном Джентри, мужчины, фрустрируемые экспериментатором (он постоянно мешал им дорешать задачи в тесте на интеллектуальные способности, из-за чего они получали невысокий балл), наносили затем помощнику экспериментатора меньшее количество ударов током, чем испытуемые из контрольной группы.

На основе этих и аналогичных экспериментов некоторые исследователи пришли к выводу, что фрустрация не является ни основной, ни существенной предпосылкой агрессии. Они отвергли даже усовершенствованную формулировку гипотезы «фрустрация — агрессия», утверждая, что в качестве социальных детерминантов агрессивности другие факторы имеют гораздо больший вес, чем различные формы межличностных трений. По словам Басса, «можно заключить, что фрустрация не ведет к физической агрессии… очевидно, что… фрустрация в своем первозданном виде является сравнительно малозначительной предпосылкой физической агрессии».

От фрустрации к агрессии: опосредующие факторы
Итак, мы столкнулись с набором неоднозначных и противоречивых эмпирических результатов. С одной стороны, некоторые эксперименты наводят на мысль, что фрустрация повышает вероятность возникновения агрессии, с другой же стороны, принимая во внимание убедительные результаты, полученные в ходе тщательных исследований, хочется сделать вывод, что влияние фрустрации на возникновение агрессивного поведения невелико или вообще отсутствует. Есть ли выход из этого тупика? Мы убеждены, что есть. На основании уже имеющихся данных можно заключить, что фрустрация иногда способствует агрессии, однако проявляется ее влияние или нет, зависит от нескольких опосредующих факторов. В данном разделе мы рассмотрим четыре таких фактора: 1) уровень фрустрации, испытываемой потенциальным агрессором; 2) наличие посылов к агрессии; 3) степень, в которой фрустратор непредвиден или неожиданен; 4) эмоциональные и когнитивные процессы фрустрированного агрессора.

Уровень фрустрации
Несмотря на утверждения Долларда и других, что данный фактор заслуживает пристального внимания, в исследованиях, где в качестве фрустратора выступал человек, им чаще всего пренебрегали. Большинство исследователей применяли самую простую процедуру, фрустрируя одну группу испытуемых, а с другой обращаясь более нейтрально, после чего затем сравнивали уровень их агрессивности по отношению к некой «жертве». Учитывая, что каждый экспериментатор руководствовался собственной интуицией, разрабатывая процедуру фрустрирования, можно полагать, что уровень фрустрации менялся от эксперимента к эксперименту в самых широких пределах. Поэтому совсем не удивительно, что и результаты получались неоднозначные. Отсюда очевидна необходимость исследования, в котором уровень фрустрации менял бы свое значение в соответствии с определенной системой, например, в зависимости от степени притягательности цели, количества блокированных реакций и т.п. Несмотря на отсутствие таких исследований, тщательный анализ имеющихся данных показывает, что интенсивность агрессивных реакций в причинно-следственной паре «фрустрация — агрессия» зависит от уровня фрустрации. Большинство исследователей, получивших данные, не подтвердившие факт влияния фрустрации на агрессию, в качестве фрустратора выбирали мелкие неприятности, в то время как ученые, получившие подтверждение гипотез, создавали экспериментальные условия таким образом, чтобы уровень фрустрации оказался высоким.

Рассмотрим, например, остроумный полевой эксперимент, осуществленный Харрисом. Помощники экспериментатора — как мужчины, так и женщины — в буквальном смысле слова влезали без очереди в ресторан, в билетную кассу, в кассу магазина и т.п. В первом варианте они пытались пристроиться перед вторым (от начала) человеком в очереди, а во втором варианте — перед двенадцатым. Поскольку близость цели в момент помехи считается значимой детерминантой уровня фрустрации, испытуемые в первой группе должны были переживать более сильную фрустрацию и реагировать более агрессивно, чем во втором случае. Как и следовало ожидать, влезавшие в самое начало очереди попали под интенсивный «огонь» вербальной агрессии. Более того, в соответствии с предположением, что для индуцирования агрессии уровень фрустрации должен быть довольно высок, «двенадцатые» чаще предпочитали сделать вежливое замечание или промолчать, а не осыпать «нахалов» бранью. Аналогичные результаты, полученные в других экспериментах, дают возможность предположить, что низкий уровень фрустрации либо вообще не приводит к проявлениям агрессии, либо порождает агрессивные реакции малой интенсивности.

Посылы к агрессии
Берковиц предположил, что фрустрация вызывает только готовность к агрессивному поведению. Посылы к агрессии — это стимулы, провоцирующие появление чувства гнева и агрессивности. Они «могут усиливать… агрессивные реакции на препятствия на пути к цели». Исходя из определения, возникновение явно выраженной агрессии возможно даже при относительно невысоком уровне фрустрации, но в присутствии достаточно интенсивных посылов к агрессии. В уже рассмотренных нами исследованиях можно найти некоторые подтверждения этой точки зрения. Вспомним, в частности, как в эксперименте Джина обнаружилось, что даже невысокого уровня фрустрации оказалось достаточно, чтобы интенсивность агрессивных реакций испытуемых возросла. Возможно, полученный результат можно объяснить тем, что все участники смотрели киносюжет со сценами насилия, перед тем как получили возможность проявить агрессию. Таким образом, множество условных сигналов было представлено со всей очевидностью.

Густафсон проанализировал роль посылов к агрессии как промежуточного звена между фрустрацией и агрессией. В этом эксперименте первая группа испытуемых смотрела сюжет об уличных бандитских разборках (вариант «посылы к агрессии присутствуют»); второй группе показывали автомобильные гонки («посылы отсутствуют»). Затем обе группы подвергались дополнительной фрустрации («ученик» делал ошибки, что лишало испытуемых крупного денежного вознаграждения), и только испытуемые из группы с посылами к агрессии реагировали более агрессивно (выбирали для удара ток более высокого напряжения), когда уровень фрустрации повышали. Остальные же испытуемые постоянно назначали фрустрирующему «ученику» удар сравнительно небольшой силы. Посылы к агрессии могут быть важным промежуточным звеном в зависимости «фрустрация — агрессия».

Непредвиденность фрустрации
Еще одно промежуточное звено в цепи «фрустрация — агрессия» — степень, в которой помеха кажется человеку случайной или неожиданной. Многие исследователи сообщают, что для людей характерен гораздо более высокий уровень раздражения и агрессии, если фрустрация непредвиденна и неожиданна.

С другой стороны, прогнозируемая и ожидаемая фрустрация не всегда вызывает возбуждение на физиологическом уровне, как и последующее нападение на фрустратора. Последнее подтверждается одним из экспериментов Уорчела, где испытуемым за участие предлагали на выбор один из трех поощрительных призов — зачет одного часа практикума, 5 долларов наличными или флакон мужского одеколона. В начале процедуры каждый испытуемый ранжировал призы в порядке их привлекательности. Иерархия призов позволяла экспериментатору манипулировать в дальнейшем уровнем фрустрации. После выполнения нескольких заданий все испытуемые в первой группе получили желаемые вознаграждения, так что они практически не испытывали фрустрации. Испытуемые во второй группе получали призы, отнесенные по привлекательности на второе место, то есть уровень их фрустрации можно было охарактеризовать как средний уровень. И наконец, в третьем варианте испытуемые получали наименее желаемые призы и поэтому достигали самого высокого для данного эксперимента уровня фрустрации. Дополнительно в данном эксперименте определялось, до какой степени возникающая фрустрация характеризуется как непредвиденная или неожиданная. Чтобы манипулировать этой переменной, первую треть участников в каждой из трех групп убеждали, что помощник экспериментатора раздаст им призы по своему выбору (подгруппа «ожидания отсутствуют»). Второй трети говорили, что позднее они получат призы, которые оценили как самые привлекательные (подгруппа «наличие ожиданий»), а остальным обещали, что они смогут выбрать любые призы из имеющихся (подгруппа «выбора»). Считалось, что фрустрация будет неожиданной только для последних двух подгрупп и только в них появление внешних причин, препятствующих достижению цели, приведет к повышению уровня агрессивности.

Чтобы оценить точность этого прогноза, исследователи предоставляли испытуемым возможность проявить вербальную агрессию по отношению к ассистенту — высказаться о качестве выполненного им задания. Результаты в общем и целом совпали с ожидаемыми: только испытуемые в подгруппах «наличие ожиданий» и «выбор» продемонстрировали усиление агрессии при усилении фрустрации. Таким образом, в подтверждение гипотезы, фрустрация вела к агрессии, только когда была непредвиденной или неожиданной.

Эмоциональные и когнитивные процессы
Все рассмотренные нами к настоящему моменту промежуточные звенья являлись внешними по отношению к потенциальному агрессору — они были связаны либо с природой самой фрустрации (то есть с ее уровнем и характером), либо с посылами к агрессии, предполагаемыми ситуацией. Исследуя, каким образом фрустрация приводит к агрессивному поведению, Берковиц предположил, что психические процессы потенциального агрессора тоже предопределяют его реакцию на фрустрацию.

Чтобы человек стал вести себя агрессивно, степень аверсивности фрустрационной ситуации должна оказаться достаточной для актуализации отрицательных эмоций. Если же фрустрация не вызовет негативных чувств, то агрессии не будет. Например, Берковиц указал, что невозможность добиться желаемого результата сама по себе не является предпосылкой агрессии. Если же человек предвкушает удовольствие при достижении какой-либо цели, препятствия, возникающие на пути к ней, могут расстроить его до такой степени, что подхлестнут к агрессивным действиям. Представьте себе, например, что начальник обещал вам прибавку к жалованью и значительное продвижение по службе. В течение двух месяцев вы планировали, как замечательно проведете отпуск, и мечтали о том, как вас будут уважать коллеги. А потом начальник сообщил, что погорячился: на увеличение жалованья денег нет, и ваше повышение «еще не созрело». Вообразите свои чувства в этот момент. Наверняка вы расстроитесь, а возможно, и разъяритесь. В этом случае фрустрация обусловливается невозможностью достижения давно ожидаемого и страстно желаемого результата, что, весьма вероятно, подтолкнет вас к агрессивным поступкам.

Берковиц утверждает, что, когда фрустрация действительно вызывает отрицательные эмоции, другие психологические процессы, в том числе размышление по поводу пережитого (когнитивный процесс), будут влиять на реальное поведение. Человек может подбирать объяснения переживаемым эмоциям, анализировать свои чувства и/или пытаться контролировать эмоции и поведение. Если, например, негативной эмоцией является страх, то наиболее вероятными реакциями будут бегство или стремление уклониться от ситуации. Если переживание интерпретируется как гнев, вероятно возникновение агрессивных тенденций. Таким образом, эмоциональные и когнитивные процессы фрустрированного индивидуума ответственны за то, приведет ли фрустрация к агрессии.

Интересный пример того, как фрустрация может вызвать страх, а не гнев, мы находим в исследовании народности семаи-сенои полуострова Малакка. Семаи, известные своим неприятием насилия между людьми, верят, что, когда желания человека не удовлетворены, он рискует стать жертвой нападения со стороны «множества реально существующих и сверхъестественных существ, которые могут причинить ему вред, вызвать болезнь и даже смерть». Таким образом, когда они встречают препятствие на пути к цели, которая была так близка и желанна, основной эмоцией в состоянии фрустрации становится страх физического воздействия, а не гнев. Например, по верованиям семаи, если человек, после того как его отверг потенциальный сексуальный партнер, испытывает фрустрацию, он становится уязвимым для духов, которые принимают внешность любимых, во время его сна занимаются с ним любовью и входят в его тело. У одержимого появляются симптомы психических расстройств, таких как депрессия, частичное затмение сознания и боязливость. Хотя мы можем не соглашаться с объяснениями семаи, их поведение подтверждает тезис, что когнитивный процесс играет роль важного промежуточного звена в реакции на фрустрацию. Если в какой-то культурной традиции принято, что фрустрация должна вызывать страх, а не гнев, то препятствия на пути к цели не будут предпосылкой агрессии.

Эмпирической иллюстрацией роли когнитивных факторов явился эксперимент Паркера и Роджерса, в котором изучалось влияние фрустраций на избирательность внимания и запоминание примеров агрессивного поведения, а также воспроизведение агрессивных действий. Ученики начальной школы выбирали игрушку, которая должна была быть их наградой за победу в игре. В варианте «фрустрация» детям не давали выиграть (в конце эксперимента им давалась еще одна попытка, и они «выигрывали» понравившуюся игрушку). В другом варианте испытуемые выигрывали и получали награду. Часть школьников затем смотрела подряд два фильма, в которых два мальчика играли с детским конструктором. В первом фильме они сотрудничали, помогая друг другу собирать игрушечный грузовик, во втором фильме мальчики вели себя агрессивно, мешая друг другу. Экспериментатор фиксировал время, в течение которого школьники наблюдали примеры агрессии и сотрудничества. Предположения Паркера и Роджерса подтвердились: предварительно фрустрированные дети дольше смотрели на пример агрессии, а дети из группы «без фрустрации» — на пример сотрудничества.

Затем для изучения реального агрессивного поведения исследователи записывали на видео, как испытуемый в той же комнате играл в конструктор с незнакомым мальчиком (помощником экспериментатора). Через две минуты после начала игры экспериментатор возвращался и просил испытуемых сообщить, запомнилось ли им что-нибудь из увиденных фильмов. Последующий анализ видеозаписей выявил, что предварительно фрустрированные мальчики совершали больше агрессивных действий (например, мешали помощнику экспериментатора), чем те, кто фрустрирован не был. Фрустрированные школьники также лучше нефрустрированных запомнили агрессивные действия в фильмах. В итоге Паркер и Роджерс продемонстрировали, что фрустрация влияет не только на агрессивное поведение, но и на процессы внимания и фиксации. Если конкретизировать высказывание, то исследователи установили, что запоминание агрессивных действий из фильма было необходимым условием возникновения агрессивного поведения. Данный эксперимент, следовательно, подтверждает тезис, что когнитивные процессы являются важным промежуточным звеном в зависимости «фрустрация — агрессия». Предварительная фрустрация повышает вероятность того, что люди будут обращать внимание на агрессивные действия, запоминать их и, как следствие, осуществлять.

Заключительный комментарий
Если говорить образно, то фрустрационную теорию агрессии в ее современном виде можно представить в виде зонта, под которым можно собрать все рассмотренные нами факторы — «промежуточные звенья» цепочки «фрустрация — агрессия». Уровень и непредвиденность фрустрации порождают негативные эмоции, наличие которых Берковиц считает необходимым для возникновения агрессивных намерений. Посылы к агрессии могут усилить (или подавить) побуждение к агрессии, проистекающее из обусловленных фрустрацией негативных эмоций. Таким образом, повлечет ли фрустрация за собой агрессию или нет, зависит от интерпретации индивидуумом множества ситуационных факторов (таких как интенсивность фрустрации и связанные с агрессией стимуляторы) и от его эмоциональной реакции на них.

Вербальное и физическое нападение: реальная икажущаяся провокация как предпосылки агрессии
Как вы отреагируете, если в магазине продавец вдруг беспричинно начнет оскорблять вас, издеваясь над вашим вкусом и критикуя ваш выбор? Вероятно, сильно рассердитесь и, если продавец не слишком большой и внушительный, сумеете ему ответить. Теперь представьте, что продавец вышел из-за прилавка и начал вас толкать и пихать; как вы отреагируете на это? Допустим, вы будете отвечать ему тем же — угрозой на угрозу и толчком на толчок. Дело может быстро принять крутой оборот, и вскоре вы обнаружите, что обмениваетесь уже не угрожающими жестами и выкриками, а пинками и затрещинами. Приведенный ниже любимый провокационный ритуал подростков из гетто — «забавы толпы» — ярко иллюстрирует природу этого опасного процесса:

«Один из мучителей делает легкое оскорбительное замечание, например, о матери объекта: «Я вчера на улице видел твою мать с каким-то мужиком». За этим может последовать дополнение: «Она была пьяная как свинья». Объект провокации в свою очередь оскорбляет обидчика или членов его семьи. Обмен оскорблениями продолжается… пока не будут перечислены все родственники присутствующих и все представители животного мира с их повадками… Наконец один из участников, обычно объект провокации, доходит до предела и проводит обидчику хук справа, или вытаскивает нож, или хватается за палку. Это сигнал для обидчиков… перейти к действиям, и обычно для объекта провокации дело заканчивается телесными повреждениями.»

Разумеется, далеко не каждое оскорбление или угроза приводят к таким последствиям. Люди часто реагируют на подобное отношение попытками примирения, капитуляцией или просто бегством. Провокационные нападения, подобные описанному выше, отнюдь не редки: прямая провокация, вербальная или физическая, часто вызывает агрессивную реакцию.

Ответная агрессия
Формальные подтверждения сильного влияния провокации на актуализацию агрессии были получены в ряде лабораторных экспериментов. Например, в серии исследований, проведенных Тэйлором и его коллегами, было выявлено, что большинство людей реагируют на физическую провокацию решительной контратакой. В этих экспериментах испытуемые попарно соревновались в выполнении заданий на время реакции, и проигравший наказывался разрядом электрического тока. Диапазон мощности возможных разрядов предварительно устанавливался обоими игроками, так что каждый якобы контролировал мощность разряда, который должен получить его противник в случае проигрыша. В соответствии с условиями эксперимента, напряжение тока в сети постепенно повышалось, так что каждый из испытуемых делал вывод, что это его противник выбирает для очередного «наказания» разряды большей мощности. Реакция большинства испытуемых на эту ситуацию была весьма прямолинейна: в ответ на провокацию они, как правило, увеличивали напряжение последующего удара током, придерживаясь принципа «око за око», а не «подставь другую щеку». Видимо, они старались максимально уравнять степени агрессии. Эквивалентность таких реакций выразительно проиллюстрирована экспериментом О’Лири и Денджеринка.

В этом эксперименте у испытуемых был противник, применявший в ходе сеанса одну из четырех возможных стратегий. В первом варианте («усиление интенсивности физического воздействия») он, следуя указаниям, увеличивал назначенную для испытуемого мощность электрического разряда. Во втором варианте («снижение интенсивности физического воздействия») противник придерживался противоположной программы, начиная с разряда высокой мощности и постепенно уменьшая ее. В третьем варианте («физическое воздействие высокой интенсивности») он выбирал высокое напряжение для всех случаев, а в четвертом («физическое воздействие низкой интенсивности») — очень низкое. На основании предшествующих исследований предполагалось, что испытуемые в каждой группе будут отвечать взаимностью, выбирая точно такую же мощность разряда, какой она была у партнера. Результаты показали абсолютную верность предположений. Испытуемые в группе «усиление интенсивности физического воздействия» отвечали разрядами большой мощности, в группе «снижение интенсивности физического воздействия» — менее мощными, а в группах «интенсивное физическое воздействие» и «физическое воздействие низкой интенсивности» повышали и понижали напряжение в соответствии с действиями противника. Короче говоря, их реакции были в высшей степени подобны. Главное следствие этого эксперимента, конечно, тот факт, что прямая провокация физическими действиями зачастую вызывает аналогичный ответ и является мощным стимулятором открытой агрессии.

Вербальная провокация тоже способна актуализировать агрессивные действия, словами пользуются гораздо чаще, чем кулаками, ногами или оружием. Как все мы знаем из личного опыта, «убийственные» комментарии и едкие замечания могут ранить едва ли не больнее, чем прямое физическое воздействие. Когда такие комментарии делает человек, чье мнение мы ценим, или когда с их помощью нас унижают в присутствии других людей, это может оказаться чрезвычайно неприятным переживанием. То, что такие действия часто вызывают мощную контратаку, было продемонстрировано во многих лабораторных экспериментах, в которых испытуемые, оскорбленные другим человеком, готовы были наказать его электрическим разрядом высокой мощности или каким-то другим образом. Эти результаты объясняют, почему инциденты, начавшиеся с насмешек или обмена оскорблениями, могут быстро перерастать в свирепые драки.

В исследовании Фельсона можно найти пример того, каким образом угрозы и оскорбления переходят в физическое насилие. Анализируя полицейские сводки о преступлениях с применением насилия и опрашивая многих людей о их личном опыте столкновения с насилием, Фельсон выявил типичную модель перехода конфликта в стадию физического насилия (в некоторых случаях убийства или нанесения тяжких телесных повреждений). Модель взаимодействия, ведущего к физическому насилию, включает следующие фазы: оскорбление со стороны одного участника и ответ другого ведут к конфликту на вербальном уровне, далее за угрозами следует физическое нападение. Фельсон и Стедман резюмировали результаты своих исследований перерастания словесной перебранки в драку и убийство такими словами: «Представляется, что именно месть не дает погаснуть и, более того, разжигает конфликты, в которых агрессивные действия обеих сторон и вероятность смертельного исхода потерпевшей стороны сплетаются в единый узел». Данные Фельсона подчеркивают также важнейшую для данной главы мысль: агрессия есть процесс взаимодействия по меньшей мере двух людей. Как мы утверждали ранее, агрессия возникает не в социальном вакууме, но в ответ на реальные или воображаемые действия и намерения других людей.

Почему люди мстят
Вряд ли вас удивит высказывание, что большинство людей агрессивно реагируют на нападение: в конце концов, принцип «око за око» — очень древний. Но просто сказать, что это старая истина — не значит объяснить, почему люди склонны отвечать на нападение нападением. Нельзя сказать, что такую реакцию можно отнести к роду адаптивных, напротив, она нередко приводит к эскалации конфликта и дальнейшему ущербу. Итак, почему же именно месть является наиболее вероятной реакцией на нападение?

Месть как защита
Давая простое объяснение нашей склонности реагировать на атаку контратакой, мы говорим о защитной реакции — эквивалентными действиями мы обороняемся от возможного причинения нам вреда. Денджеринк и Ковей в теории «бегства» для ответной агрессии предположили, что такое поведение представляет собой «инструментальную попытку модифицировать поведение другого человека». В сущности, бегство или уход от ситуации может служить негативным подкреплением агрессии. Если мы мстим напавшему на нас, мы можем рассматривать как вознаграждение за свои собственные действия прекращение агрессивного поведения с его стороны. Аналогичным образом наша агрессия, направленная на того, от кого мы ожидаем возможных неприятностей, может рассматриваться как вознаграждение, если удержит противника от нападения.

По данным экспериментов, уже одна мысль о том, что другой человек хочет причинить нам вред, может оказаться адекватным стимулом агрессии. Восприятие враждебных или миролюбивых намерений другого человека может оказаться так же важно, как его реальные намерения. Если мы считаем, что некто хочет тем или иным образом причинить нам зло, мы скорее всего приготовимся к контратаке. Представьте себе, например, что вы проснулись среди ночи и обнаружили, что кто-то с пистолетом в руке крадется вдоль стены вашего дома. Увидев, что незнакомец приблизился к дверям, вы лихорадочно начнете искать подходящий предмет, чтобы защититься. Когда «злоумышленник» позвонит в вашу дверь, вы усомнитесь в его намерениях. Тем не менее у дверей вы вооружитесь зонтиком. К счастью, прежде чем вы успеете нанести удар, незнакомец вытащит из кармана полицейский жетон и представится детективом, проверяющим сообщение, что в окне соседнего дома промелькнул незнакомец. Какое облегчение выяснить, что человек, которого вы уже считали своим убийцей, на самом деле преисполнен благих намерений! Этот пример показывает, что восприятие ситуации или ожидания являются существенными детерминантами агрессии.

Прежде чем мы действительно ощутим угрозу в поведении потенциального агрессора, мы должны расценить его поведение как агрессивное. И первым нашим вопросом будет: какие факторы заставляют нас расценивать те или иные действия как агрессивные? В исследованиях, посвященных этому вопросу, испытуемым предлагали различные описания одного и того же происшествия. Затем испытуемых просили оценить виновника происшествия по нескольким показателям, среди которых была и агрессивность. В целом непреднамеренное причинение ущерба или деструктивные действия в целях самозащиты (например, в ответ на совершенную ранее провокацию) не так часто классифицировались как негативные или агрессивные, в отличие от намеренных или неспровоцированных действий. Эти результаты не противоречат данным из рассмотренных выше экспериментов, указывая на реальное нападение как на значимую причину агрессивного поведения. Таким образом, разрушительное поведение, не являющееся реакцией на предшествующую провокацию, скорее всего будет расценено как агрессия и получит агрессивный отпор.

Люди реагируют агрессивно при наличии малейших признаков агрессивных намерений у другого человека, даже если их в действительности не атакуют. Одной мысли о том, что другие имеют враждебные намерения, зачастую достаточно, чтобы вызвать неприкрытую агрессию. Это выразительно продемонстрировано в эксперименте, проведенном Гринуэллом и Денджеринком.

Экспериментальная процедура данного исследования была аналогична процедуре, разработанной О’Лири и Денджеринком: студенты колледжа состязались с фиктивным противником в выполнении заданий на время реакции. Необходимую информацию они считывали с ряда сигнальных ламп, показывающих, что противник либо увеличил мощность электрического разряда, используемого в качестве наказания, либо оставил прежнюю невысокую мощность. Половина испытуемых каждой группы была «наказана» действительно более мощным разрядом электрического тока, для другой половины мощность оставалась на прежнем уровне. Исследователей интересовало, побудит ли испытуемых мнимое намерение противника к тем же действиям, что и реально полученный удар током? Результаты эксперимента это подтвердили; более того, обнаружилось, что для выбора мощности ответного разряда намерения противника важнее, чем мощность разрядов, получаемых от него. В варианте, в котором сигнальные лампочки информировали об увеличении противником мощности электрического разряда, испытуемые, независимо от того, был ли полученный разряд более мощным или оставался на прежнем уровне, выбирали для ответного разряда более высокое напряжение. А если приборы показывали, что мощность электрических разрядов, назначаемых противником остается постоянной, испытуемые не увеличивали мощность ответных разрядов, даже когда интенсивность получаемых ими разрядов на самом деле росла. Комментируя эти результаты, Гринуэлл и Денджеринк отмечают: «… несмотря на то что нападение является важным стимулом для актуализации агрессивного поведения, представляется, что физический дискомфорт, который испытывает индивид, имеет меньшее значение, чем символическая составляющая нападения». Короче говоря, явные мотивы поступков другого человека или его намерения — особенно когда они в принципе провокационны — зачастую могут гораздо сильнее влиять на наше стремление направить против него агрессию, чем сам характер этих действий.

Месть как способ не уронить свое достоинство в глазах других
Мы начали этот раздел о вербальных и физических нападениях с описания гипотетической ситуации, где продавец довел вас до белого каления тем, что оскорблял вас и критиковал ваш вкус. Предположим теперь, что несколько людей стали свидетелями этой сцены. Что вы почувствуете в этом случае? Вероятно, в таких обстоятельствах инсинуации продавца будут еще обиднее, а ваша реакция станет для вас еще важнее. Вы, вероятно, захотите доказать и продавцу и покупателям, что ваш вкус не плох и что критика была несправедливой. Подоплекой вашего ответа на оскорбления продавца, видимо, будет стремление не уронить свое достоинство в глазах других и восстановить образ человека с хорошим вкусом. Ряд исследователей утверждает, что такое желание восстановить или произвести благоприятное впечатление часто является той силой, которая подвигает отомстить в ответ на вербальные или физические выпады.

Желание произвести или сохранить благоприятное о себе впечатление может породить разные способы агрессивного реагирования. Во-первых, как в вышеприведенном примере, человек может проявлять мстительность исключительно в присутствии других людей, то есть когда есть на кого произвести впечатление. Во-вторых, жертва, для которой отрицать факт причинения морального или физического ущерба не имеет смысла, но которая не хочет оказаться в роли проигравшего, может попытаться вернуть свое доброе имя с помощью возмездия. И наконец, стремление произвести впечатление может рассматриваться как общая тенденция отвечать на нападение эквивалентной реакцией. Отвечая «ударом на удар», человек будет выглядеть в глазах окружающих справедливым и честным, а это позитивный образ.

Обучи и Камбара утверждают, что, согласно теории мести как способа не уронить свое достоинство в глазах других, на реакцию жертвы должно влиять, осознает ли нападающий, как, успешно или нет, завершилась начатая им атака. Если преднамеренная атака закончилось для нападающего неудачей, уровень агрессии, адресованной «палачу», должен быть выше, если «палач» не знает о своем промахе. Для проверки этого предположения исследователи пригласили японских студенток участвовать в эксперименте, включающем уже известную вам процедуру «учитель-ученик». В случае, когда экспериментальные условия подразумевали «физическое воздействие высокой интенсивности», ученицы-испытуемые видели сигнал обратной связи, показывающий, что испытуемая, игравшая роль учительницы, намерена выбрать разряд очень высокого напряжения. Однако часть испытуемых на самом деле получала слабый разряд. Перед тем как поменяться ролями (эта ситуация дала бы им возможность поквитаться), испытуемым говорили, что по условиям завершившейся стадии эксперимента сообщение о мощности разряда и реальная мощность были прямо противоположны. Половину испытуемых убеждали в том, что «учительница» тоже узнала об этой обратной зависимости. Как и предполагалось, испытуемые выбирали разряды меньшей мощности для той «учительницы», которая осознала, что интенсивность физического воздействия неожиданно оказалась низкой, а не той, которая якобы оставалась в убеждении, что сумела причинить физический ущерб. Эти результаты подтверждают жизнеспособность трактовки ответной агрессии как способа не уронить свое достоинство в глазах других, так как испытуемые, знавшие, что обидчице известно о неудачной атаке, не приобретали образ, рассматриваемый другими как негативный (образ проигравшей), который нужно было бы менять. Кроме того, жестокая месть кажется несправедливой, когда и жертве, и обидчице известно о низкой интенсивности изначального физического воздействия.

Характеристики объекта агрессии:пол и раса объекта как предпосылки агрессии
Мы уже знаем, как поведение и намерения потенциального объекта агрессии могут влиять на поведение агрессора. Ничего удивительного нет в том, что люди склонны мстить, считая, что кто-то причинил им вред или хотел это сделать. Но верно также и то, что агрессивные намерения нападающего могут быть обусловлены простейшими физическими характеристиками потенциальной жертвы. В этом разделе мы рассмотрим результаты экспериментов, показывающих, как пол и раса объекта могут влиять на актуализацию агрессивных реакций.

Пол объекта агрессии
В большинстве случаев данные исследований, в которых манипулируемой переменной был пол объекта, подтверждают широко распространенное мнение, что женщины подвергаются физическому нападению реже мужчин, а если и подвергаются, то интенсивность физического воздействия будет ниже. Такие результаты были получены во многих экспериментах, использующих различные процедуры, методы измерения агрессии и разные выборки испытуемых. Тенденция к меньшему проявлению агрессии по отношению к объектам женского пола часто интерпретируется как «рыцарство», как отражение социализированного запрета причинять вред женщинам. «Неприемлемость» агрессии по отношению к женщине, особенно со стороны мужчины, была продемонстрирована экспериментом Канекара, Нанджи, Колсаваллы и Мукерджи, в котором выяснилось, что мужчины, проявляющие агрессию по отношению к объекту женского пола, воспринимаются как более аморальные, чем проявляющие агрессию по отношению к объекту мужского пола. Интересно, что объекты агрессии женского пола тоже оценивались сравнительно негативно.

Ричардсон, Ванденберг и Хамфриз провели эксперимент, результаты которого повторили результаты предыдущих исследований, но предложили несколько иную интерпретацию. В их эксперименте мужчины и женщины выполняли процедуру Тэйлора на время реакции, соревнуясь с противником мужского либо женского пола. При этом уровень агрессии измерялся по трем родственным шкалам: 1) мощность электрического разряда, выбранная до провокаций со стороны объекта, была показателем уровня начальной агрессии, 2) мощность электрического разряда, выбранная в ответ на нарастающую провокацию объекта, — показателем уровня агрессии как акта возмездия, 3) частота выбора чрезвычайно высокой мощности электрического разряда (испытуемые были уверены в чрезвычайной болезненности удара для объекта) — показателем реакции насилия. В соответствии с ранее полученными результатами участники эксперимента реагировали на объект мужского пола более агрессивно, чем на объект женского пола, по всем трем шкалам. Исследователи предположили, что женщины вызывают меньшую агрессивность, так как воспринимаются менее угрожающими, чем мужчины. «То есть от женщин не ждут ответных агрессивных действий, считают их менее опасными, и поэтому им скорее всего не будут мстить так жестоко, как мужчинам».

Хотя лабораторные эксперименты неизменно свидетельствуют о сдерживании агрессивных действий по отношению к женщинам, случаи изнасилований и грубого обращения с женами указывают на тот факт, что женщины часто становятся жертвами насилия. Исследователи, пытавшиеся объяснить расхождения между полицейской статистикой и экспериментальными данными, сообщают, что мужчина склонен «спускать тормоза», когда угроза, исходящая от женщины, воспринимается однозначно. В эксперименте, поставленном для выявления факторов, увеличивающих вероятность агрессии мужчин против женщин, Ричардсон, Леонард, Тэйлор и Хэммок сталкивали мужчин-испытуемых с двумя вариантами страха. Узнав, что цель эксперимента — изучение влияния утомления на время реакции в условиях соревнования, испытуемые выполняли задание, предназначенное для измерения их физической силы (сжимание ручного динамометра) в присутствии ассистентки экспериментатора, которая регистрировала «показания». Одну половину испытуемых уверяли, что их показатели близки к зарегистрированной норме (которую женщина называла вслух), — группа средних показателей. Показатели силы у другой половины испытуемых оказывались значительно ниже установленной нормы — группа низких показателей. Внутри этих групп реакция женщины в соответствии с условиями эксперимента менялась. В половине случаев ассистентка отпускала о показателях испытуемых (как низких, так и средних) пренебрежительные реплики типа «я-то думала, что мужчины должны быть сильными» или «может быть, у меня это получится» — вариант «вербального унижения». При работе с другой половиной испытуемых женщина просто записывала их результат, объявляя вслух норму и воздерживаясь от дальнейших комментариев, — вариант «без вербального унижения». Когда испытуемые позднее получали возможность проявить агрессию по отношению к ассистентке в процедуре Тэйлора, их ничто не сдерживало от того, чтобы осуществить агрессивные действия по отношению к женщине, пренебрежительно отзывавшейся об их показателях, особенно если эти показатели были очень низкими. Страха выглядеть «хуже других» в глазах женщины, а также страха от высказанного ею пренебрежения оказалось достаточно для появления необычайно высокого уровня агрессивности мужчины по отношению к женщине. Очевидно, рыцарство проявляется только по отношению к безобидным объектам.

В итоге нет оснований считать, что женщины подвергаются агрессии реже мужчин. Страх является одним из множества факторов, подавляющих предполагаемое сдерживающее начало не причинять вреда женщине.

Раса объекта агрессии
Большинство исследований по влиянию расовой принадлежности объекта агрессии на агрессивность нападающего основано на двух распространенных предположениях. Первое: люди склонны быть более агрессивными по отношению к лицам, чья раса отличается от их собственной, чем к лицам одной с ними расы. Более комплексное предположение: люди с расовыми предрассудками будут вести себя более агрессивно по отношению к расе, против которой имеют какое-либо предубеждение, чем по отношению к собственной расе. Данные исследований не подтверждают однозначно ни одно из этих предположений.

Что касается первого предположения, будто человеку свойственно вести себя более агрессивно по отношению к лицам другой расы, чем по отношению к лицам одной с ним расы, здесь данные противоречивы и подразумевают наличие множества промежуточных факторов в зависимости агрессивности от расы объекта. Хотя Уилсон и Роджерс сообщают, что чернокожие более агрессивны по отношению к белым, чем к черным, во многих исследованиях агрессии было выявлено одинаковое отношение к обеим расам. Однако, если учитывать и другие факторы, мы обнаружим, что белые испытуемые иногда более агрессивны по отношению к черным, чем к белым, а иногда — наоборот. Например, Доннерштайн и другие сообщают, что при условии предполагаемого возмездия со стороны жертвы испытуемые были более агрессивны по отношению к белым, чем к черным, а в случае, когда у жертвы не было возможности отомстить, испытуемые выбирали для чернокожих жертв более мощные разряды тока, чем для представителей белой расы. В других экспериментах Доннерштайна, где экспериментальным условием была анонимность испытуемых, были получены аналогичные результаты: анонимные испытуемые (то есть те, чье поведение нельзя было оценивать и порицать) реагировали на черных более агрессивно, чем на белых, в то время как испытуемые, которых можно было идентифицировать, больше агрессивности проявляли по отношению к белым, чем к черным. Выглядит это так, будто белые боятся мести черных и/или общественного порицания за поведение, которое может быть интерпретировано как расизм; поэтому они подавляют свою агрессивность, если возможно возмездие или общественное осуждение, но проявляют ее, когда защищены анонимностью.

Утверждая, что значительная часть межрасовой агрессии имеет место в контексте групповой деятельности, Роджерс и Прентис-Данн изучали влияние расовой принадлежности объекта агрессии и чувства гнева на агрессивное поведение людей в группе. В различных вариациях парадигмы Басса «учитель-ученик» белым мужчинам-испытуемым говорили, что на основе мощности электрического разряда, которую выбирали для объекта они сами и трое других испытуемых, подсчитано среднее значение мощности и длительности разряда, которому будет на самом деле подвергнут объект. Перед этим половина испытуемых слышала, как белый или чернокожий испытуемый, игравший роль объекта агрессии, позволял себе оскорбительные высказывания о данной группе испытуемых, адресованные экспериментатору (вариант «оскорбление»); другая половина испытуемых вербальному оскорблению не подвергалась (вариант «без оскорбления»). Результаты напоминают полученные в исследованиях Доннерштайна: в случае «оскорбления» испытуемые проявляли больше агрессии против черных, чем против белых; в варианте «без оскорбления» белым назначались более мощные разряды тока, чем черным.

Эти и аналогичные им результаты других экспериментов могут быть интерпретированы в терминах регрессивного расизма. Испытуемые, если только они не возбуждены и не оскорблены, своим поведением склонны демонстрировать неприятие традиционных, ныне социально осуждаемых, расовых предрассудков. Реакция белых испытуемых может дойти до уровня обратной дискриминации, когда по отношению к чернокожим проявляется очень низкий уровень агрессии. Однако, если чернокожие возбуждены или оскорблены, испытуемые белой расы «регрессируют» до «старых, традиционных шаблонов поведения, имеющих своей целью дискриминацию черных, которые усвоены во время первичной социализации». Итак, предположение, что люди проявляют против чужой группы больше агрессии, чем против своей, не получило серьезного подтверждения. Скорее представляется, что ситуационные факторы, такие как анонимность и раздражение, являются промежуточными звеньями в цепи зависимости между расой объекта и агрессивностью. Люди, кажется, более склонны к дискриминации чужой группы, когда оскорблены, ощущают угрозу и/или свободны от общественного осуждения.

Литература, посвященная исследованию другой гипотезы, что лица, имеющие расовые предрассудки, будут более других стремиться к дискриминации людей другой расы, также дает нам минимум подтверждений. Зато эти исследования неизменно доказывали факт, что люди с предрассудками в общем более агрессивны, чем люди без предрассудков, независимо от расы объекта.

Утверждая, что в первых экспериментах по этой теме такая переменная, как раса объекта, могла быть недостаточно выражена, Леонард и Тэйлор попытались заострить внимание испытуемых на данной характеристике объекта. Ожидая начала эксперимента, белые мужчины-испытуемые (критерием отбора которых послужило наличие и отсутствие у них расовых предрассудков) видели, как белый или черный испытуемый (объект будущей агрессии) вел интимную беседу с белой женщиной, с которой, по всей видимости, жил. Получив возможность проявить агрессию против объекта (в процедуре Тэйлора), все испытуемые реагировали на белого и чернокожего одинаково. Тем не менее имеющие расовую предубежденность испытуемые были в общем более агрессивны по отношению и к белым, и к черным, чем испытуемые без расовых предрассудков. Представляется, что люди с предрассудками могут в целом быть более враждебно настроены и склонны подозревать окружающих в агрессивных намерениях, чем люди без предрассудков.

Подстрекательство со стороны окружающих как предпосылка агрессии
До сих пор мы рассматривали то, каким образом поведение и характеристики жертвы предопределяют агрессивную реакцию. В этом разделе мы продолжим изучать влияние социального окружения, а также рассмотрим социальное влияние других людей, а не потенциальной жертвы.

Третья сторона — люди присутствующие, но не являющиеся ни агрессором, ни жертвой — может повлиять на агрессивные взаимодействия множеством способов. Например, третья сторона может обладать властью и приказать одному человеку причинить вред другому. Менее авторитетная третья сторона может влиять на агрессию простым подстрекательством или «подначиванием» агрессора или его жертвы. Как это ни удивительно, даже простое присутствие другого человека, который не распоряжается и не подстрекает, может повлиять на взаимодействие конфликтующих.

Приказ есть приказ: подчинение власти
Вообразите, что вы идете по улице, но вдруг вас останавливает абсолютно незнакомый человек и вручает вам заряженный пистолет, требуя выстрелить в кого-то, поставленного с завязанными глазами к стенке. Что вы сделаете? По всей вероятности, откажетесь: действительно, пока незнакомец будет требовать и убеждать, вы запросто сможете убежать и позвать на помощь, чтобы задержать этого явно сумасшедшего гражданина. Но теперь представьте себе несколько иные обстоятельства. Вы солдат, а тот, кто дает вам пистолет, — генерал в мундире со всевозможными регалиями. Как вы поступите в этом случае? Вполне вероятно, что подчинитесь и расстреляете человека, которого никогда прежде не видели.

Эти гипотетические примеры заставляют обратить внимание на то, как прямые приказы представителя власти могут влиять на развитие и течение агрессивного поведения. Совершение большого количества агрессивных действий — особенно полицейскими, солдатами, моряками и летчиками — является следствием приказов начальства, а вовсе не провокаций жертвы и фрустраций. Такое деструктивное и бездумное повиновение никого не удивляет. В конце концов, за приказами скрывается весомость служебного положения и вся мощь государства. Более неожиданно, однако, то, что даже лица, не облеченные реальной властью и просто использующие некоторые ее внешние атрибуты, зачастую способны заставить других вести себя жестоко и разрушительно. Наиболее систематические и сенсационные исследования по этой теме были проведены Милграмом и его коллегами в серии широко известных экспериментов. Для изучения способности не самого авторитетного представителя власти побудить индивидуумов к антисоциальным жестоким действиям Милграм разработал простую, но хитроумную процедуру. Испытуемым говорили, что они участвуют в исследовании, посвященном влиянию наказания на обучаемость. Затем им предлагали наказывать ударом тока «ученика» (на самом деле — помощника экспериментатора) каждый раз, когда он допустит ошибку в учебном задании. Мощность разряда устанавливалась посредством переключателей, и участников инструктировали следовать простому правилу: после каждой ошибки «ученика» увеличивать мощность разряда на один пункт. Тридцать делений, обозначающих возрастающее напряжение в вольтах, были отмечены словами и цифрами. Было очевидно, что ученик вскоре подвергнется мощным и потенциально опасным электрическим разрядам, если будет часто ошибаться. Разумеется, помощник на самом деле не получал ударов током; единственным настоящим ударом был слабый 45-вольтный импульс, соответствующий третьему делению, с помощью которого испытуемому предлагали лично убедиться, что агрегат функционирует исправно.

В соответствии с указаниями помощник делал большое количество ошибок. Испытуемый оказывался перед лицом крайне неприятной дилеммы: он мог либо продолжать наказывать «ученика», доводя мощность разрядов до откровенно болезненных, либо отказаться от этого и потребовать прекращения эксперимента. Чтобы усугубить положение, экспериментатор каждый раз, когда у испытуемого возникало желание остановиться, все более непреклонным тоном приказывал продолжать. Так, при первом возникновении у испытуемого желания прекратить процедуру экспериментатор говорил «дальше, пожалуйста» или «пожалуйста, продолжайте». В следующий раз он утверждал, что «условия эксперимента требуют, чтобы вы продолжали». Если испытуемый настаивал, экспериментатор говорил «чрезвычайно важно, чтобы вы продолжали», а если даже это не помогало, он заявлял «у вас нет другого выбора, вы должны продолжать». Таким образом, испытуемый мог прервать процедуру, только открыто не повинуясь указаниям сурового и властного экспериментатора.

Вероятно, уже очевидна аналогия многих аспектов этой процедуры со стандартной системой «учитель-ученик», разработанной Бассом для изучении агрессии. Однако следует иметь в виду одно значительное различие между ними. В процедуре Милграма испытуемых предварительно просят — а потом приказывают — наказывать за каждую ошибку все более мощным разрядом. В противоположность этому, участникам процедуры Басса предоставляется полная свобода в выборе напряжения электрического тока. Это отличие позволяет рассматривать исследования по методике Басса в общем как источник информации о произвольной агрессии, в то время как исследования по методике Милграма считаются источником информации об агрессии, проявленной в ответ на прямые приказы постороннего человека.

Участники исследований Милграма представляли собой смешанную выборку мужчин в возрасте от 20 до 50 лет различных профессий — от разнорабочих до инженеров — и набирались по объявлению в газете. Поскольку они не имели отношения к университету, в котором проводилось исследование, и являлись добровольцами, можно было ожидать, что они окажутся весьма резистентны к требованию экспериментатора подвергнуть другого человека очевидно опасному удару электрическим током. И все же 65% испытуемых продемонстрировали полное подчинение, доводя в ходе сеанса силу удара до предельных 450 вольт. Разумеется, как и предполагалось, многие участники протестовали и требовали прервать эксперимент. Однако, столкнувшись с непреклонным требованием экспериментатора продолжать процесс, большинство повиновались, нанося жертве электрические разряды снова и снова. Более того, они продолжали подчиняться, несмотря на тот факт, что при 300 вольтах «ученик» колотил по стенке (якобы от боли) и вскоре прекращал отвечать на вопросы задания. Учитывая, что в распоряжении экспериментатора фактически не было средств принуждения — испытуемые уже получили плату и были вольны уйти, когда им вздумается, — в этих экспериментах отчетливо проявилась опасная тенденция: лица, даже не имеющие особых полномочий, способны вынудить многих людей на совершение агрессивных действий.

В дальнейших своих исследованиях Милграм обнаружил, что аналогичные результаты можно получить даже в условиях, которые, казалось бы, должны уменьшать склонность к повиновению. Например, когда эксперимент, сначала проводившийся в кампусе престижного университета, был перенесен в офис, находившийся в деловой части соседнего городка, испытуемые проявили лишь очень незначительное снижение склонности к подчинению. Аналогичным образом существенная их часть (62,5%) продолжала подчиняться, даже когда «ученик» жаловался на боль от разрядов электрического тока и просил прервать эксперимент. И наконец, многие (30%) продолжали подчиняться, даже когда от них требовалось вцепиться жертве в запястье и с силой прижимать ее ладонь к пластинке, проводящей ток! Эти данные не оставляют сомнений, что приказы, исходящие из уст облеченного властью, способны вынудить многих людей причинить физический вред жертве, которая никоим образом их не провоцировала и не фрустрировала.

Хотя влияние представителя власти зачастую велико, оно может встретить противодействие. В частности, два фактора кажутся особенно эффективными для уменьшения возможности авторитетного лица вынуждать подчиненных причинять вред другим. Во-первых, подчинение часто нарушается в условиях, когда индивид ощущает личную ответственность за результаты своих действий. В опытах Милграма экспериментатор заявлял участникам, что берет на себя личную ответственность за безопасность и благополучие «ученика». Это было резонно, ведь во многих жизненных ситуациях именно должностные лица в конечном счете должны отвечать за все промахи. Поэтому неудивительно, что в эксперименте Милграма многие испытуемые полностью подчинялись командам экспериментатора; в конце концов, если бы жертва пострадала, виноват был бы именно он. Но если бы ответственность за негативные последствия лежала на испытуемых? Стали бы они меньше подчиняться? Данные по этому вопросу были получены в нескольких экспериментах. Например, одно исследование показало, что испытуемые подчиняются гораздо более неохотно, если им перед этим сообщалось, что ответственность за жизнь и здоровье жертвы целиком возлагается на них самих. Далее оказалось, что испытуемые подчиняются с меньшей готовностью, когда они сами вынуждены наказывать жертву ударами тока, а не просто передавать указания экспериментатора об увеличении мощности электрического разряда другому человеку — исполнителю. Видимо, повышение ответственности за свои действия противостоит тенденции подчиняться авторитету.

Второй фактор, также представляющийся эффективным в этом отношении, обнаруживается при тщательном анализе ситуаций, в которых приказы фактически не выполняются. В некоторых случаях происходит следующее: сначала один или несколько смелых и решительных людей не подчиняются власти, а затем этому примеру следуют многие. Такой ход событий предполагает, что эффективным средством против слепого повиновения приказам представителя власти может быть демонстрация примера неподчинения тех людей, которые отказываются повиноваться приказам. То, что такая процедура может с высокой эффективностью вызывать неподчинение, следует из результатов нескольких интересных экспериментов. Например, в самом раннем из них подчинение упало с 65 до 10%, когда испытуемые наблюдали двух человек (на самом деле ассистентов), которые два раза в ходе процедуры не подчинились командам экспериментатора.

В сумме эти результаты позволяют рассматривать ответственность за свои действия и наличие примера неподчинения как два лучика надежды в непроглядно мрачной картине, вырисовывающейся из опытов Милграма. Хотя сила представителя власти, требующего подчинения даже в жестоких агрессивных действиях, велика, при подходящих условиях она может встретить противодействие.

«Сторонний наблюдатель» наносит ответный удар:эффект присутствия и поступков третьей стороны
Многие агрессивные действия совершаются в ситуации, когда на сцене присутствуют только агрессор и его жертва. Однако очень часто акты агрессии происходят в обстановке, где присутствуют также другие люди, прямо в действии не участвующие. Данный факт наталкивает на интересный вопрос: могут ли эти лица, за счет лишь своего присутствия либо поведения, повлиять на последующую агрессию? Неформальные соображения позволяют предположить, что это именно так. Толпа зевак часто подначивает разозленных противников, способствуя разжиганию опасных ссор. И напротив, присутствие некоторых людей способно, по меньшей мере, сильно подавлять явные акты агрессии (подумаем, например, о потенциальном влиянии вооруженного полицейского). Более формальные подтверждения данного предположения были получены в ряде разнообразных экспериментов. Хотя все эти исследования были посвящены воздействию наблюдателей на агрессию, с логической точки зрения они подразделяются на две группы. В первой группе внимание было сосредоточено на словах и поступках наблюдателей, а во второй — на самом факте их присутствия и на их статусе. Итак, рассмотрим обе линии исследований по очереди.

Слова и поступки наблюдателей
Одним из первых вопросов, который приходит на ум, когда речь заходит о третьей стороне, будет следующий: какую функцию она выполняет? Как мы упоминали выше, третья сторона может попытаться посредничать в примирении и помочь предотвратить эскалацию конфликта. Или же, напротив, третья сторона может подстрекать противников к атаке или контратаке, способствуя разгоранию конфликта. Фельсон и Стедман на основе данных уголовных дел, в которых были зафиксированы угрозы насилия и убийства, сообщают, что третья сторона более склонна подстрекать к агрессии или сама принимать участие в агрессивных действиях, чем быть посредником в примирении. Даже между нечеловекообразными обезьянами (например, макаками-резус) существует взаимовыручка, выражающаяся во включении в драку.

Итак, как же подстрекательство со стороны нейтрального наблюдателя влияет на поведение участников конфликта? Действительно ли оно повышает их агрессивность? Эти вопросы изучались как в условиях лаборатории, так и вне ее, и ответом было неизменное «да».

Одно из самых первых исследований, объектом которого являлось подстрекательство к агрессии со стороны третьего лица, было проведено Милграмом. В дополнение к своим ранее проведенным экспериментам на предмет послушания Милграм пытался определить, будут ли мужчины-испытуемые посылать беспомощной и невинной жертве опасный для жизни электрический разряд по совету «товарища» так же, как после указания авторитетного лица. Для проверки этого предположения он изменил свою первоначальную процедуру так, что в каждом сеансе участвовали три «учителя», а не один. Двое из них были ассистентами экспериментатора и помогали своему третьему «коллеге» — ничего не подозревающему испытуемому — «обучать» некоего человека в соответствии с экспериментальным заданием. Другим существенным отличием этого эксперимента от оригинальной процедуры было отсутствие требования к учителю увеличивать мощность предназначенного ученику электрического разряда каждый раз, как он сделает ошибку. Мощность разряда определялась самими учителями — назначалась минимальная величина из трех предложенных ими. Однако во время эксперимента два ассистента постоянно подначивали учителя-испытуемого увеличивать мощность разряда всякий раз, когда ученик даст неправильный ответ. Таким образом, участники подвергались непрерывному социальному давлению, вынуждающему их усиливать мучения жертвы. Естественно, что рекомендации ассистентов оказывали сильное влияние на поведение испытуемых. По ходу сеанса они начинали посылать ученику электрические разряды все большей и большей мощности. Члены же контрольной группы, где в состав троек не входили ассистенты экспериментатора, напротив, предпочитали установить постоянную, очень небольшую мощность разряда. Иными словами, многократные «подначки» со стороны ассистентов вынуждали испытуемых вести себя более агрессивно.

То, что в экспериментальных условиях подобное воздействие могут оказывать не только непосредственные участники, но и зрители, было отмечено в других исследованиях по этой теме, в которых испытуемый соревновался с фиктивным противником в выполнении заданий на время реакции по системе Тэйлора, а три зрителя подначивали его увеличить мощность назначенного разряда. Эти предложения сильно влияли на испытуемых: они значительно увеличивали мощность разряда по сравнению с тем периодом, когда выполняли задание в экспериментальной комнате одни, без зрителей. Более того, при определенных экспериментальных условиях испытуемые продолжали посылать разряды большей мощности и после ухода зрителей. К счастью, результаты этого исследования дарят нам лучик надежды: если испытуемых убеждали уменьшить силу удара, они уступали. Однако снижение агрессивности не сохранялось после ухода зрителей. Исследуя более ста случаев насилия, преднамеренных и непреднамеренных убийств, Фельсон, Рибнер и Зигель предположили, что противники будут более агрессивны, если присутствующие значимые другие (например, друзья, супруги, любовницы) тоже будут вести себя агрессивно, то есть подобное поведение значимой третьей стороны сигнализирует об одобрении насилия в качестве реакции на ситуацию. Исследователи изучили реакцию сторонних наблюдателей, связанных как с жертвами, так и с агрессорами. В качестве агрессоров рассматривались те, кому было предъявлено обвинение в преступлении, в качестве жертв — те, кто подал жалобу.

Действительно, поведение значимых других оказалось тесно связано с поведением участников. Не только агрессоры, но и жертвы были более агрессивны (например, наносили больше ответных ударов, ранений), когда их значимые другие вели себя агрессивно. Корреляция между попытками значимых других погасить конфликт и уменьшением физического насилия были зарегистрированы только у агрессоров; у потерпевших их значимые другие такого влияния не имели. Хотя результаты такого посредничества дают нам повод для беспокойства, исследователи напоминают, что в поле их зрения попали только те инциденты, где агрессорам было официально предъявлено обвинение в насильственных преступлениях. Возможно, в случае менее тяжких деяний посредничество имеет место чаще или позволяет свести вероятность того, что агрессивный конфликт перерастет в преступление, до минимума.

Уайт и ее коллеги осуществили программу исследований, в которой процесс подстрекательства со стороны третьего лица изучался еще глубже. Целью эксперимента было выявление факторов, которые влияют на поведение подстрекателей. Методика исследования поведения основывалась на адаптированной процедуре Тэйлора на время реакции. Но вместо того, чтобы собственноручно установить мощность разряда для противника, испытуемые перепоручали это своему «представителю». Тот действительно посылал электрические разряды оппоненту и якобы получал ответные. Как представитель, так и противник обычно являлись помощниками экспериментатора.

Это исследование предоставило нам возможность выявить факторы, влияющие на интенсивность подстрекательства к агрессии. Например, третья сторона реагировала на провокацию противника (по отношению к «представителю») практически как агрессор: в ответ на провокацию она начинала более активно подстрекать к агрессии. Однако, когда самим испытуемым грозил электрический разряд со стороны противника, они были склонны реагировать менее агрессивно, чем когда играли роль «неуязвимых консультантов».

Один из самых интересных результатов этого исследования связан с реакцией стороннего наблюдателя на не склонного к сотрудничеству представителя. В своем эксперименте Габеляйн и Хэй продемонстрировали, как вербальная и поведенческая уступчивость влияют на интенсивность подстрекательства к агрессии. В соответствии с процедурой исследования, женщины, игравшие роль стороннего наблюдателя (собственно испытуемые), говорили своему «представителю» (ассистенту экспериментатора), электрический разряд какой мощности они хотели бы послать противнику, который, в свою очередь, как предполагалось, должен увеличивать мощность (то есть уровень провокации) ответных разрядов по ходу процедуры. Для половины испытуемых представитель вел себя как вербально уступчивый, на словах соглашаясь с предложенной мощностью разряда; другая половина участниц сталкивалась с вербальной неуступчивостью представителя, когда предлагала мощность, превышающую 2 единицы (по 5-балльной шкале). Экспериментальные условия подразумевали также манипулирование такой переменной, как поведенческая уступчивость: половина представители устанавливала предложенную испытуемой мощность разряда, другая половина не устанавливала мощность больше двух единиц. Таким образом, испытуемые консультанты могли наблюдать: 1) абсолютно (вербально и поведенчески) уступчивых представителей; 2) вербально уступчивых, но поведенчески неуступчивых представителей; 3) вербально неуступчивых, по поведенчески уступчивых представителей; 4) представителей, неуступчивых вербально и поведенчески. Результаты выявили, что подстрекательницы, которые имели дело с абсолютно уступчивыми представителями, предлагали посылать разряды большей мощности, чем те, кто сталкивался с неуступчивостью любого вида. Итак, представляется, что вербальный или поведенческий отказ уступить подстрекательству уменьшает склонность третьей стороны реагировать агрессивно.

Присутствие и статус посторонних
Вряд ли вас может удивить, что сторонние наблюдатели своими прямыми действиями могут влиять на ход агрессии: многие формы поведения опосредованы социальным давлением. Менее очевидны, однако, свидетельства, что эти наблюдатели могут влиять на агрессивное поведение, не предпринимая для этого никаких прямых действий. В частности, представляется, что наблюдатели зачастую могут воздействовать на осуществление агрессии самим фактом своего присутствия. Например, в первом исследовании, посвященном этому вопросу, мужчинам-испытуемым предоставлялась возможность проявить агрессию по отношению к ассистенту экспериментатора в рамках парадигмы «учитель-ученик». Испытуемые находились в экспериментальной комнате либо в одиночестве, либо в присутствии двух человек, представленных как приглашенный профессор и аспирант. Результаты показывают, что наличие аудитории подавляло агрессию против жертвы. Аналогичным образом Ричардсон, Бернштайн и Тэйлор обнаружили, что женщины-испытуемые в присутствии молчащих женщин-наблюдателей были менее агрессивны, чем те, кто участвовал в задании Тэйлора на время реакции в одиночку. Вместе взятые, результаты этих первых исследований позволяют предположить, что присутствие других людей зачастую ослабляет явную агрессию или делает ее появление менее вероятным.

Однако исследование Бордена показало, что будет ли наличие публики способствовать появлению агрессии или, напротив, подавлять ее, довольно сильно зависит от того, как оцениваются эти люди. В данном эксперименте мужчины-испытуемые соревновались с фиктивным противником в задании Тэйлора на время реакции. Во время первой половины сеанса испытуемые работали в присутствии наблюдателя — мужчины или женщины. Половина испытуемых воспринимала наблюдателей как пацифистов, настроенных против агрессии (поскольку у них на куртках был изображен известный пацифистский символ, и их представляли как членов пацифистской организации). Другая половина испытуемых расценивала наблюдателей как людей, которые вполне могут одобрить агрессию (на их куртках была нарисована большая эмблема, свидетельствующая о членстве в каратэ-клубе, и их представляли как инструкторов по этому боевому искусству). По окончании половины сеанса наблюдатель уходил, и испытуемый продолжал в одиночестве соревноваться со своим фиктивным противником. На основании предыдущих исследований прогнозировалось, что присутствие наблюдателя-пацифиста будет подавлять агрессию, в то время как присутствие «агрессивного» наблюдателя будет способствовать ее проявлению. Эти предсказания в целом подтвердились: в присутствии агрессивного наблюдателя испытуемые были более агрессивны, чем после его ухода, и несколько менее агрессивны в присутствии наблюдателя-пацифиста, чем когда оставались одни.

Как отмечено Борденом, эти результаты вкупе с результатами предыдущих исследований предполагают, что зависимость интенсивности агрессии от присутствия посторонних лиц обусловлена тем, как агрессор оценивает отношение этих лиц к агрессии. Если агрессор ожидает одобрения — агрессия усилится, а если неодобрения — агрессия зачастую может подавляться. Однако, независимо от знака этого эффекта, очевидно, что посторонние могут повлиять на вероятность и силу агрессии как самим фактом присутствия, так и своими явными прямыми действиями.

Резюме
Агрессия не возникает в «социальном вакууме». Наоборот, зачастую именно различные аспекты межличностных взаимодействий приводят к ее возникновению и предопределяют ее формы и направленность. Возможно именно поэтому столь пристальное внимание уделяется фрустрации, то есть блокированию разворачивания целенаправленного поведения. Хотя фрустрацию принято считать одной из мощнейших детерминант агрессии, данные о значительности ее влияния довольно разноречивы. В то время как результаты одних экспериментов свидетельствуют о том, что фрустрирующие взаимоотношения способны привести к возникновению агрессии, из других следует либо то, что данный фактор оказывает весьма незначительное влияние, либо, что фрустрация вообще не имеет никакого отношения к агрессии. Но, как бы то ни было, влияние фрустрации на агрессию опосредовано рядом промежуточных факторов. То есть фрустрация с наибольшей вероятностью может вызвать агрессию, когда она сравнительно интенсивна, когда присутствуют так называемые «посылы к агрессии», когда фрустрация кажется внезапной или воспринимается как произвол, либо когда она когнитивно привязывается к агрессии.

Второй и, по всей видимости, намного более сильной и устойчивой детерминантой агрессии является провокация. Что касается физической провокации, то большое количество экспериментов указывают на то, что, как правило, люди отвечают ударом на удар и контратакой на атаку. Более того, зачастую агрессивная реакция возникает при одном только предположении о том, что у другого человека имеются какие-то враждебные намерения, независимо от того, выражается ли это в прямых действиях «недоброжелателя» или нет. Что касается вербальной провокации, то существующие данные позволяют утверждать, что ответной реакцией на оскорбления, издевки и подобные им провокации зачастую оказывается физическое нападение. В результате инциденты, начавшиеся с перебранки, нередко переходят в фазу прямого насилия. Люди, как правило, стремятся «дать сдачи», чтобы предупредить возможность возобновления нападок или не показаться окружающим «проигравшими» или беспомощными жертвами. Характеристики объекта агрессии, в особенности его пол и раса, также являются мощными детерминантами агрессивного поведения. В отличие от мужчин, женщины, оказываясь в ситуации агрессивного межличностного взаимодействия, сталкиваются со сравнительно более мягкими формами агрессии вероятно потому, что воспринимаются агрессорами как заведомо более беззащитные. В том же случае, когда женщины нарушают этот стереотип и начинают вести себя более воинственно или провокационно, уровень направляемой на них агрессии резко возрастает. Что касается расовой принадлежности объекта агрессии, то целый ряд экспериментов показал, что белые испытуемые демонстрируют более высокий уровень агрессивности по отношению к своим черным жертвам и более низкий по отношению к белым, когда уверены, что их действия останутся безнаказанными.

По всей видимости, весьма мощным «посылом к агрессии» являются «сторонние наблюдатели». Эксперименты Милграма показали, что, когда испытуемым приказывают «наказать» другого человека мощным и потенциально опасным для жизни разрядом электротока, многие из них охотно подчиняются, даже в том случае, если команды исходят от лица, не облеченного сколь-нибудь значительными властными полномочиями. К счастью, этой тенденции к слепому и деструктивному послушанию можно оказать противодействие, возложив на участников эксперимента личную ответственность за причиняемый ими вред и подавая им пример неповиновения. «Сторонние наблюдатели» могут играть роль «подстрекателей», даже не будучи непосредственными участниками агрессивных взаимодействий. Существует множество фактов, свидетельствующих о том, что сторонние наблюдатели могут оказывать существенное влияние на агрессию, причем происходит это двояким образом. Во-первых, они могут подогревать либо, наоборот, подавлять агрессию прямыми действиями (например, давая участникам конфликта вербальные рекомендации). Во-вторых, сходный эффект может быть вызван просто самим фактом их присутствия на месте действия. В частности, присутствие посторонних может усиливать прямую агрессию, если агрессор полагает, что его действия вызовут одобрение со стороны наблюдателей, и подавлять ее, если агрессор опасается, что его действия вызовут неодобрение или порицание.

ВНЕШНИЕ ДЕТЕРМИНАНТЫ АГРЕССИИ
Билл и Диана в минувшем году приобрели старый дом и почти сразу же приступили к его перестройке. Хотя они слышали, что дело это трудное и хлопотное, им не терпелось как можно скорее воплотить в жизнь свою мечту. Вскоре они обнаружили, что ремонт — это ужасное занятие. Днем в доме было полно рабочих, и свободного пространства не было вообще — кругом мебель и инструменты. Поскольку новые окна и кондиционеры только устанавливались, а работы велись в разгар флоридского лета, супругам приходилось жить в невыносимой жаре. Вдобавок всюду была пыль, рабочие постоянно все передвигали, переделывали и сверлили новые дыры в стенах. В один особенно жаркий и душный день Диана, придя с работы, обреченно вздохнула, обнаружив, что кондиционер все еще не работает. Перед приготовлением ужина ей пришлось стирать пыль с буфета и кухонной утвари. Пока она хлопотала в непроветриваемой кухне, чувствуя, что близка к срыву, домой вернулся Билл. Он что-то крикнул из кабинета, но Диана не смогла разобрать, потому что рабочие включили дрель и электропилу как раз под окнами кухни. Диана пришла к Биллу в кабинет, где он осматривал свою коллекцию старинных пистолетов, желая убедиться, что поднятая рабочими пыль не повредила его сокровища. Радуясь скорому завершению эпопеи с ремонтом, Билл попросил Диану выбрать интерьер для ванной комнаты. Рассматривая большую стопку каталогов, врученную ей мужем, Диана вдруг почувствовала нарастающее раздражение: почему она должна выполнять эту работу в дополнение к собственной? Не замечая ее состояния, Билл продолжал задавать один вопрос за другим. Наконец, не в силах больше сдерживаться, Диана, смахнув чертежи и каталоги на пол, закричала на мужа. Билл же, грубо заметив, что она не интересуется домашними заботами, избегал ее весь остаток вечера. На следующее утро, пробираясь через завалы мусора и щебня, Билл и Диана отправились на работу, не сказав друг другу ни единого слова. Добравшись до своего офиса, в котором, конечно же, был кондиционер, Диана почувствовала себя виноватой за то, что не сдержалась минувшим вечером. Билл, в конце концов, ничем не заслужил такого обращения, и она пожалела, что обидела его. Неужели это жара, шум и сутолока, задумалась она, заставили ее вести себя так несносно?

Агрессию не всегда порождают слова или поступки других людей. Во многих случаях ее вызывают или усиливают факторы, не связанные тесно с постоянно присутствующими процессами социального взаимодействия. Так, в приведенном выше примере агрессия была усилена факторами, внешними по отношению к индивидуумам и их взаимоотношениям. (Разумеется, в этом и других примерах агрессия остается формой социального поведения и направлена против других людей.) Из наиболее важных внешних детерминантов агрессии одни являются элементами естественного окружения, другие включают в себя ситуационную информацию, третьи влияют на самоосознание. Скоро вы увидите, что эти и родственные им характеристики нередко играют такую же ключевую роль в возникновении насилия, как и более тщательно изученные социальные факторы.

Жара, шум, теснота и загрязненный воздух
Тот, кто регулярно ездит в переполненном транспорте, работает недалеко от шумной стройки или помнит, что такое сидеть дома в жару без спасительной прохлады кондиционера, — знает из собственного опыта, что на поведение могут сильно влиять естественные факторы окружающей среды. Наше физиологическое состояние, эмоциональный настрой и даже способность справляться с различными задачами зависит от множества составляющих физического мира. Мало того, факторы окружающей среды нередко опосредуют наши отношения с окружающими, трансформируя наши суждениях о них, нашу к ним симпатию и даже готовность прийти к ним на помощь. Эмпирические данные дают нам возможность предполагать, что на агрессию также могут влиять физические параметры окружающей среды. Изучался целый ряд разнообразных факторов, включая темноту, выпадение вулканического пепла и фазы Луны. Факторы окружающей среды, которые мы рассмотрим в данной главе — жара, шум, теснота и загрязненный воздух, — привлекли наибольшее внимание исследователей.

Агрессия и жара: «долгое знойное лето» возвращается
«Он весь пылает гневом», «она это сказала сгоряча» — подобные бытовые фразы отражают расхожее мнение, что высокая температура ведет к агрессии. Интерес к связи агрессии с температурой возник, собственно, по нескольким причинам. Степень влияния погоды на противозаконное поведение интересовала криминалистов. Например, сводки Федерального Бюро Расследований свидетельствуют, что пик насильственных преступлений приходится на жаркие летние месяцы.

Интерес к зависимости «температура-агрессия» возрос при попытках объяснить причины беспорядков, прокатившихся по Соединенным Штатам где-то в конце 1960-х — начале 1970-х годов. Газеты, радио и телевидение, комментируя пугающие события, часто связывали их возникновение с невыносимой жарой, которая переполняет чашу человеческого терпения, повышает раздражительность и тем самым готовит почву для вспышки коллективного неистовства. Действительно, систематические наблюдения подтверждают, что значительная доля серьезных массовых беспорядков, имевших место в больших городах США в те годы, приходится на жаркие летние месяцы, в периоды почти непрерывного зноя.

Концепция «парникового эффекта» предполагает вступление Земли в период постепенного повышения температур. Если это так, то для социальных наук, конечно же, важно определить эффект воздействия температуры воздуха на человеческое поведение, особенно агрессивное. Фактически специалистов по агрессии интересует больше зависимость агрессии от температуры, чем от любого другого параметра окружающей среды.

Ученые, интересующиеся эффектом воздействия температуры на поведение, использовали множество методов исследования. В то время как часть исследователей сосредоточилась на роли климата — «космических вариациях метеоусловий», — другая взяла на вооружение эффекты быстро изменяющихся погодных условий. В первой группе изучали различие в частоте правонарушений с применением насилия в «горячих» и «холодных» географических регионах (например, на Аляске и в Аризоне); во второй собирали данные о зависимости между ежедневными температурными показателями и актами насилия. Учитывая потенциальную ценность этих исследований для практики, многие ученые выявляли зависимость между температурой или климатом и преступлениями либо массовыми беспорядками. В этих исследованиях применялись в основном архивные методы, а также изучались данные климатических или погодных наблюдений и статистика преступности. Других же исследователей беспокоило то, что чисто корреляционный характер архивных методов не предоставляет весомых аргументов по поводу причинно-следственных связей между высокой температурой и агрессией; они проводили лабораторные эксперименты для выявления эффекта воздействия температуры в контролируемых условиях, чтобы исключить факторы, которые могли бы повлиять на альтернативные объяснения зависимости агрессии от температуры (например, повышенное потребление алкоголя в жаркие дни; увеличившаяся возможность социального взаимодействия в связи с хорошей погодой).

Лабораторные эксперименты
В ранних лабораторных исследованиях содержатся косвенные указания на зависимость между агрессией и температурой. Так, результаты экспериментов Гриффитта и его коллег наталкивают на вывод, что многие люди, находясь в условиях изнурительной жары, действительно становятся более раздражительными, вспыльчивыми, и у них появляются негативные реакции на окружающих.

Первое лабораторное исследование, целиком посвященное влиянию высокой температуры окружающей среды на агрессию, проводилось с целью проверки основанного на «здравом смысле» и предыдущих исследованиях предположения о том, что высокая температура воздуха усиливает агрессивность, особенно у раздражительных испытуемых. В этом опыте мужчинам-испытуемым представлялась возможность проявить агрессию по отношению к ассистенту экспериментатора, который предварительно либо рассердил, либо не рассердил их. Во время эксперимента половина испытуемых блаженствовала в приятной прохладе при 72-75 градусах по Фаренгейту (22-24 градуса по Цельсию), остальные же страдали от сильной жары 91-95 градуса по Фаренгейту (33-35 градуса по Цельсию). Влажность воздуха в этом и последующих процедурах поддерживалась постоянной. Но довольно прямолинейные предположения исследователя не подтвердились. Предварительно рассерженные испытуемые действительно демонстрировали большую агрессивность, но сама жара ожидаемого эффекта не вызвала. Фактически температура скорее ослабила, а не усилила агрессивность как раздраженных, так и не раздраженных испытуемых.

Хотя эти результаты были неожиданны и заставили задуматься, замечания, сделанные испытуемыми во время постэкспериментального опроса, дали возможность найти подходящее объяснение. Многие участники, находившиеся в помещении с высокой температурой воздуха, говорили, что условия в экспериментальной комнате оказались настолько неприятны, что они предпочитали наносить сравнительно слабые удары в течение короткого времени, чтобы избежать любой «конфронтации», которая могла бы затянуть сеанс и их страдания. Другими словами, поведение многих испытуемых в большей степени определялось стремлением избавиться от труднопереносимых лабораторных условий, чем агрессией по отношению к рассердившему их ассистенту, которая не была ни особенно сильной, ни доминирующей реакцией их поведенческого репертуара. Это предполагает возможную связь между озадачивающими результатами и теоретическими обоснованиями природы агрессии.

По мнению Бандуры, почти любой вид нежелательных и неприятных условий или переживаний — от сильной фрустрации до реального физического дискомфорта — может в дальнейшем способствовать возникновению агрессии, если у потенциальных агрессоров эта модель поведения является устойчивой или доминирующей. Однако, если доминируют другие реакции — особенно не совместимые с агрессией, — неприятные переживания могут фактически подавлять, а не усиливать последующую агрессию. Учитывая то, что большинство людей считают высокую температуру воздуха крайне неприятной, и то, что эти условия действительно вызывают повышенное раздражение, концепция Бандуры представляется вполне пригодной для объяснения воздействия высокой температуры воздуха на агрессию. В частности, она предполагает, что изнуряющая жара будет подстрекать к нападениям на окружающих, когда агрессия — доминирующая тенденция поведения, но подавит подобные действия, если агрессия является лишь слабой второстепенной реакцией.

Бэрон и его коллеги провели впоследствии серию исследований для проверки этих предположений. Например, Бэрон и Белл предположили, что агрессия должна стать доминирующей тенденцией в случае, если жертва откровенно провоцировала потенциального агрессора, а после он видел реальные агрессивные действия. В других условиях агрессия не будет превалировать над всеми остальными реакциями. В эксперименте Бандуры ассистент либо откровенно провоцировал мужчин-испытуемых (занижал их самооценку), либо обращался с ними так, что не проскальзывало и намека на провокацию (испытуемые слышали о себе лестные отзывы). Затем испытуемые получали возможность проявить по отношению к нему агрессию — нанести удар током. Половина испытуемых (которым демонстрировали возможную модель поведения) наблюдала крайне агрессивное поведение, прежде чем подвергнуть ассистента ударам электрического тока. Агрессивные действия демонстрировал еще один ассистент, якобы случайно выбранный экспериментатором из числа испытуемых, — он нажимал кнопки только 8, 9 и 10 уровней и устанавливал длительность удара от 2 до 3 секунд. Во втором варианте жертву подвергали ударам током испытуемые, не видевшие предварительно агрессивного поведения.

И наконец, в каждом из вариантов для половины испытуемых были созданы весьма приятные условия — они находились в помещении, где было сравнительно прохладно: 72-75 градуса по Фаренгейту (22-24 градуса по Цельсию), в то время как остальные страдали от жары — 92-95 градуса по Фаренгейту (33-34 градуса по Цельсию). И снова ожидания экспериментаторов не оправдались: оказалось, что высокая температура воздуха, независимо от того, наблюдали или нет испытуемые агрессивное поведение, усиливала у нераздраженных испытуемых дальнейшую агрессию и подавляла ее у тех, кто был предварительно спровоцирован! Эти результаты заставляют задуматься, насколько теория Бандуры годится для объяснения влияния жары на агрессию. Тем не менее ответы испытуемых на постэкспериментальный опросник и их комментарии во время продолжительного обсуждения свидетельствуют о том, что все без исключения участники, находившиеся в помещении с высокой температурой воздуха, в большей степени испытывали негативные чувства (дискомфорт, неудовольствие), чем те, кто находился в прохладном помещении. Более того, о самых негативных ощущениях сообщали те, кто подвергался и предварительной провокации, и воздействию жары.

Эти данные об эмоциональном состоянии испытуемых и их желании вырваться из дискомфортной обстановки наводят на интересное предположение: может быть, ключевой психологический процесс, определяющий характер взаимосвязи — высокая температура воздуха-агрессия, — это вовсе не нарастающее возбуждение, являющееся реакцией на неприятную обстановку, а степень вызванного негативного аффекта, то есть уровень отрицательных эмоций, испытываемых индивидом? В частности, вполне вероятно, что при негативном отношении со стороны другого человека высокая температура воздуха, доводя ощущение дискомфорта до предела, становится для испытуемого «последней каплей», порождающей стремление свести неприятные чувства до минимума (то есть выйти из эксперимента), вместо того чтобы прибегнуть к агрессии. А вот при позитивном отношении со стороны ассистента вызванный жарой негативный аффект, возможно, лишь раздражает участников, и доминирующей реакцией становится агрессия.

Эти соображения приводят к предположению, что функциональная зависимость между уровнем негативного аффекта и доминированием агрессивных тенденций может быть нелинейной, то есть вероятность того, что агрессия окажется доминантной реакцией, увеличивается при возрастании негативного аффекта, обусловленного высокой температурой, неприятными запахами и любыми иными факторами, до некоторой точки, по достижении которой тенденция к данному типу поведения ослабевает, а другие, взаимоисключающие агрессию реакции (например, стремление выйти из крайне дискомфортной ситуации), становятся доминирующими.

В нескольких исследованиях были получены результаты, подтверждающие эту гипотезу. Например, Бэрон и Белл, варьируя тремя независимыми переменными, создавали в восьми экспериментальных группах условия, при которых мужчины-испытуемые начинали испытывать негативный аффект различной степени — от очень низкой до очень высокой. По данным предыдущих исследований, эти независимые переменные — тип оценки испытуемого другим человеком (позитивная или негативная), степень сходства установок испытуемого и этого же человека (высокая или низкая), а также температура воздуха (жара или прохлада) — оказывали сильное влияние на эмоциональное состояние испытуемых.

В согласии с вышеупомянутой гипотезой нелинейной зависимости агрессии от негативного аффекта, обнаружили, что сначала, с ростом негативного аффекта, уровень агрессии испытуемых возрастал, но позднее, когда условия стали более дискомфортными, фактически снизился. Эти данные позволяют предположить, что промежуточным фактором при влиянии температуры воздуха на агрессию вполне может оказаться негативный аффект, а не общее возбуждение: подтолкнет ли высокая температура к агрессивным действиям или подавит их, зависит от уровня дискомфорта, который испытывает человек. Если этот уровень низок, высокая температура воздуха может способствовать прямой агрессии; если же уровень негативного аффекта уже довольно высок, действие высокой температуры может быть сведено к парадоксальному эффекту подавления последующей агрессии. В последнем случае люди могут чувствовать себя так скверно, что им просто не придет в голову нападать на других! (Всякий, кто испытывал полный упадок сил во время длительной жары, знаком с подобным эффектом не понаслышке.)

В других экспериментах получены дополнительные подтверждения данной концепции. Во-первых, как и прогнозирует модель негативного аффекта, холод, вызывающий неприятные ощущения, приводит, видимо, к тем же самым эффектам, что и жара. Во-вторых, результаты, не противоречащие этой модели, были получены и из экспериментов, где в качестве источников негативного аффекта использовались теснота и неприятные запахи.

Паламарек и Руле разработали процедуру тестирования, где один из аспектов модели негативного аффекта — избегание — проявлялся с большей очевидностью. После того как испытуемые вынесли и жару и оскорбление, им предоставили возможность выбрать, в каком задании — предполагающем агрессию или в более коротком, не требующем агрессивных действий (избегание) — они будут участвовать.

Как и ожидалось, те, у кого негативный аффект был умеренным (столкнулись либо с оскорблением, либо с жарой), оказались более склонны выбрать задание, где требовались агрессивные действия, чем те, у кого негативный аффект был низким (ни жары, ни оскорбления) или высоким (и жара, и оскорбление).

Если проанализировать результаты описанных выше исследований, становится ясно, что зависимость агрессии от температуры воздуха имеет нелинейный характер. Этот вывод согласуется как с теоретической концепцией, разработанной Бэроном и Беллом, так и с экспериментальными данными. Тем не менее, как это часто бывает в науке, до сих пор нельзя говорить о полной ясности в данном вопросе — исследования с применением других методов не подтвердили гипотезу нелинейной зависимости.

Архивные исследования
В результатах архивных исследований связи агрессии с температурой проявился последовательный линейный характер зависимости между этими двумя переменными. Этот эффект прослеживался на данных из многих городов (например, Де-Мойн, Даллас, Индианаполис), используя в качестве меры агрессии насильственные преступления, массовые беспорядки и количество вызовов полиции из-за семейных скандалов. Независимо от того, изучалось ли влияние погоды или климата, вывод был один — с ростом температуры растет и агрессия.

Одно из первых архивных исследований связи агрессии с температурой воздуха было проведено Бэроном и Рансбергером. Хотя они сообщили о наблюдавшемся и ранее нелинейном характере зависимости между числом массовых беспорядков и ежедневными температурами, Карлсмит и Андерсон заявили, что данные Бэрона и Рансбергера могут оказаться артефактом из-за особых мер, которые при этом использовались, а именно: не учитывалось количество дней с температурой, попадающей в диапазоны умеренной и очень высокой. Карлсмит и Андерсон повторно обработали данные, вычисляя условные вероятности массовых беспорядков при температуре в заданном диапазоне. Такой анализ выявил линейную зависимость между температурой и беспорядками.

Андерсон провел два архивных исследования зависимости насильственных и ненасильственных преступлений от температуры. Он рассчитывал, что «насильственные преступления… будут сильнее связаны с температурой… чем ненасильственные, поскольку соответствующее поведение имеет значительно более агрессивный характер». В первом исследовании Андерсон использовал сводки Федерального Бюро Расследований за десятилетний период с 1971 по 1980 год для получения данных о частоте насильственных и ненасильственных преступлений. К насильственным преступлениям относились убийства, изнасилования и серьезные нападения; к ненасильственным — ограбления, карманные кражи, кражи со взломом и угоны автомашин. Используя данные климатических наблюдений Департамента коммерции США, он определил количество жарких дней (с максимальной температурой выше 90 градусов по Фаренгейту). Андерсон обнаружил значимую положительную корреляцию между количеством жарких дней и числом насильственных преступлений. Проследив данный эффект не только по годам, но и по кварталам, исследователь заключил, что больше всего насильственных преступлений совершалось не только в самые жаркие годы, но и в самые жаркие кварталы года.

В своем втором исследовании Андерсон сосредоточился на климатических эффектах, выясняя, «действительно ли в городах с жарким климатом уровень насильственной преступности выше, чем в городах с более прохладным климатом». В этом исследовании он учитывал также действие социальных переменных, которые можно было считать связанными с преступностью (например, безработица, доходы, средний возраст, образование). Хотя социальные переменные оказались ответственны за значительную дисперсию в уровне преступности, последний продолжал определяться температурой.

Другими словами, в городах с большим количеством жарких дней уровень насильственной преступности был сравнительно выше. Хотя приведенные исследования показали, что температура воздуха имеет отношение к инцидентам насилия, некоторые ученые отмечают влияние других факторов на зависимость агрессии от температуры. Харриес и Штадлер, например, выяснили, что день недели более значим для предсказания уровня насильственной преступности, чем индекс дискомфорта, вычисляемый на основе температуры и влажности. Харриес и Штадлер рассудили, что людям в престижных кварталах легче избежать влияния жары, так как они всегда могут воспользоваться кондиционером, и поэтому рассматривали статус кварталов в качестве фактора, определяющего уровень насилия. Они выяснили, что температура является значимым фактором только в кварталах со средним и низким статусом. Роттон и Де-Фронцо отметили, что связь между климатом и преступностью, в сущности, очень слабая; когда они учли в уравнении предсказания другие социокультурные и социально-экономические факторы (например, доходы, безработицу, неграмотность), влияние климата на преступность оказалось сравнительно слабым.

Лабораторные исследования в противопоставлении архивным: разрешение противоречия
Лабораторные и архивные исследования зависимости агрессии от температуры неизменно приводят к различным результатам. В лабораторных исследованиях подтверждается модель негативного аффекта: когда он растет вместе с ростом температуры, сначала это приводит к доминированию агрессивных реакций; по мере же роста дискомфорта (и негативного аффекта) доминирующей реакцией скорее всего станет реакция, несовместимая с агрессией, в частности, уход. Однако в архивных исследованиях уверенно обнаруживается линейная (с положительным коэффициентом) функциональная зависимость агрессии от температуры — с ростом температуры растет агрессия. Чем можно объяснить различие этих результатов?

Андерсон и его коллеги предположили, что результаты лабораторных исследований могут искажаться из-за «саботажа испытуемых», то есть испытуемые, особенно в группах с высокой температурой воздуха, думая, что в эксперименте проверяется расхожее представление о повышении агрессивности с ростом температуры, стараются саботировать эксперимент, ведя себя наперекор гипотезе. Однако Андерсон и коллеги отмечают, что нелинейная зависимость между негативным аффектом и агрессией была выявлена также при других негативных стимулах, таких как запахи и теснота, и в данном случае объяснение «саботажем» неприменимо, поскольку не существует заслуживающих внимания гипотез об их связи с агрессивным поведением. По мнению других ученых, испытуемым более свойственно думать, что из лабораторных ситуаций легче выйти, чем из реальных.

Фактически экспериментаторы, использовавшие в качестве испытуемых студентов, из соображений профессиональной этики напоминали им, что те вольны в любой момент выйти из экспериментальной ситуации. Поскольку уход из лаборатории действительно является очевидной альтернативой, желание избавиться от неприятной ситуации может конфликтовать у испытуемых с их агрессивными тенденциями. «Но в реальной жизни людям в жару может быть крайне дискомфортно, и нет реальных надежд на избавление. В таких обстоятельствах возможно существование более прямой связи между жарой и агрессией».

Кенрик и Мак-Фарлайн попытались совместить преимущества лабораторных и архивных исследований, проведя эксперимент вне лаборатории. При избранной стратегии испытуемые не знали, что участвуют в эксперименте (и, следовательно, не могли «саботировать» его), а исследователи могли изучать поведение в «реальном мире». Эксперимент проводился на регулируемом уличном перекрестке в Фениксе, штат Аризона, с апреля по август. Ассистентка останавливала свою машину на красный свет перед другими машинами и не двигалась с места, когда загорался зеленый. Агрессия измерялась количеством автомобильных сигналов, длительностью каждого сигнала и временем от включения зеленого света до первого гудка. Исследователи сообщают о линейной зависимости между агрессивными сигналами и температурой, но полученные результаты не позволяют с уверенностью отбросить нелинейную гипотезу. Джин приводит по этому поводу два соображения.

Во-первых, у водителей стоящих машин не было возможности ухода, а значит, методика эксперимента не позволяла проверить нелинейную гипотезу. Во-вторых, не исключено, что сигналы, по сути дела, были не агрессивной, а инструментальной реакцией: водители блокированных машин могли сигналить, чтобы стоящий впереди автомобиль освободил им проезд!

Несколько ученых попытались заново интерпретировать или прояснить имеющиеся данные, чтобы объяснить противоречие в результатах. Белл и Фуско, например, использовали данные двух архивных исследований и отметили, что вариативность насилия возрастает с температурой, то есть при сильном зное поведение испытуемых было менее устойчивым — как и следовало бы ожидать в случае конфликта между стремлением к бегству и агрессией. Джин отмечает также, что «Бэрон и его коллеги никогда не настаивали на утверждении о нелинейной зависимости между агрессией и жарой. Они говорили лишь о том, что жара вносит свой вклад в негативный аффект и что результирующее эмоциональное состояние, если эмоции окажутся достаточно сильными, вызывает реакцию бегства, конкурирующую с агрессией».

Хотя картина остается несколько туманной, разумным выглядит следующее общее заключение. Во-первых, зависимость между агрессией и температурой воздуха гораздо сложнее, чем казалось когда-то. В результате любое чересчур широкое или категоричное обобщение о влиянии данного параметра среды на индивидуальное и коллективное насильственное поведение представляется неприемлемым. Во-вторых, сложность зависимости между агрессией и жарой подразумевает, что учащение беспорядков, мародерства и тому подобных инцидентов во время жарких летних месяцев не вызвано непосредственно или исключительно повышением температуры в эти периоды. Скорее, важную роль могут играть другие факторы — такие как большее количество людей на улицах, повышенное потребление алкоголя, удлинившийся световой день, каникулы у подростков. В итоге «долгое знойное лето» может ассоциироваться с насилием, но лишь при весьма специфических условиях и в силу сложных причин.

Шум и агрессия: звук насилия?
К неприятным побочным эффектам индустриализации — наличию нескольких автомобилей на семью и интенсивному воздушному движению — относится чрезвычайно высокий уровень шума во многих урбанизированных регионах. Например, установлена связь уровня шума, типичного для многих городов, с потерей слуха и симптомами стресса. Считается также, что шум оказывает негативное влияние на межличностные отношения. Скажем, например, что шумную обстановку ассоциируют с уменьшением взаимопомощи и снижением социальности. Вдобавок громкий и неприятный шум может способствовать проявлениям межличностной агрессии.

Доннерштайн и Уилсон провели одно из самых ранних исследований влияния шума на текущую агрессию. В первом эксперименте мужчин-испытуемых сначала раздражал либо не раздражал помощник экспериментатора (оценивал написанное испытуемым сочинение благосклонно или очень резко), а затем они получали возможность проявить агрессию против этого человека в рамках разработанной Бассом процедуры «учитель-ученик». Изображая учителя, назначающего ассистенту удары током, испытуемые надевали наушники и слышали односекундные импульсы шума — либо негромкого (65 децибелл), либо громкого (95 децибелл). У испытуемых, сердитых на ассистента, громкий шум значительно усиливал агрессию. Однако на участников, не подвергшихся провокации, уровень шума воздействия не оказывал.

Джин и Мак-Каун сосредоточились на физиологическом возбуждении как основе зависимости между агрессией и шумом. Студентов выпускного курса приглашали участвовать в двух различных исследованиях. Во время первого, посвященного «выяснению эффекта от ударов электрического тока при межличностном взаимодействии», помощник экспериментатора посредством ударов тока выражал свое несогласие с установочными заявлениями, которые испытуемый зачитывал вслух. Половина участников получала десять ударов (вариант «сильная атака»), другая половина — только два (вариант «слабая атака»). Во время второго исследования испытуемых просили подвергать ассистента экспериментатора ударам током, чтобы можно было измерить «физиологические реакции при решении задач». Все испытуемые надевали наушники, якобы для того чтобы не отвлекаться. В варианте «неконтролируемого шума» участники слышали серию двухсекундных импульсов белого шума (шум с равномерным спектром частот. — прим. перев.) мощностью в 85 децибелл. В варианте «контролируемого шума» испытуемые могли заглушить шум, нажав на кнопку. В варианте «без шума» в наушниках шума не было. Несколько раз за время процедуры экспериментатор измерял показатели физиологического возбуждения.

На испытуемых в группе «слабой атаки» шум не влиял. А вот среди испытуемых, подвергшихся сильной атаке ассистента, группа «неконтролируемого шума» реагировала более агрессивно, чем те, кто мог выключать шум или вообще не получал неприятных стимулов. Вдобавок различия в физиологическом возбуждении оказались связаны с различиями в агрессивном отклике. Эти данные свидетельствуют, что и контроль и возбуждение являются значимыми параметрами для зависимости агрессии от шума. Хотя шум может вызывать способствующее агрессии возбуждение, сознание, что от неприятного шума легко избавиться, видимо, подавляет его воздействие.

Нам представляется важным упомянуть одно замечание, касающееся предположения, что в основе зависимости агрессии от шума лежит возбуждение. Харрис и Хуанг обнаружили, что у испытуемых, которым сказали, что громкий шум вызывает возбуждение, агрессивность из-за шума не усиливалась. Исследователи утверждают, что, поскольку испытуемые имели атрибуцию для своего возбуждения (а именно шум), они не были склонны ассоциировать свой дискомфорт с жертвой.

Эффекты тесноты
Несмотря ни на что, население земного шара продолжает возрастать, в то время как пригодное для обитания человека пространство остается практически неизменным. Проживание большого количества людей в ограниченном географическом районе порождает много проблем. Природные ресурсы не беспредельны, и окружающей среде может быть причинен невосполнимый ущерб.

Существуют определенные свидетельства того, что высокая плотность населения для самих людей тоже неприятна и вызывает стрессы. Неясно, однако, до какой степени этот дискомфорт трансформируется в агрессию. Обзор исследований по зависимости между соотносимыми с агрессией переменными и плотностью населения не допускает однозначного заключения. В то время как часть исследований показывает, что теснота усиливает агрессию, другие свидетельствуют, что она подавляет этот тип поведения. Кроме того, в нескольких экспериментах продемонстрировано усиление агрессии в тесной толпе мужчин, но не женщин.

Несколько исследователей пытались объяснить эти противоречия. Большинство из них поднимали вопрос о критическом факторе, который может быть ответственным за эффекты тесноты. Другими словами, почему люди в толпе более агрессивны?

Гипотеза интенсификации Фридмана подразумевает, что в тесноте обостряются или усиливаются типичные реакции индивидуума на любые ситуации. Если типичными являются позитивные реакции, теснота превратит их в еще более благоприятные. Если же типичные реакции относятся к разряду негативных, теснота обострит их негативную природу. Фридман говорил по этому поводу следующее:

«Я предполагаю, что теснота сама по себе не оказывает на людей ни хорошего, ни дурного эффекта, но она служит катализатором индивидуальных типичных реакций на ситуацию. Если для человека привычно приятное окружение, он любит, когда рядом с ним есть люди, думает об окружающих как о своих друзьях, — одним словом, позитивно реагирует на других людей, его реакции в условиях тесноты также будут более позитивны. Напротив, если обычно он не симпатизирует другим людям, ему неприятно их присутствие, он чувствует к ним агрессивность и в целом негативно реагирует на других людей, его реакции в условиях тесноты также будут более негативны.»

Уорчел и Тедли предположили, что «не объем доступного индивидууму пространства сам по себе, а расстояние между людьми — вот что определяет степень стресса, возникающего в конкретной ситуации». Поэтому они провели исследование, в котором варьировали плотность и расстояние взаимодействия. Студенты-мужчины, группами по семь или восемь человек, участвовали в эксперименте по «групповой работе» в маленьком (с «высокой плотностью») или большом (с «низкой плотностью») помещении. Исследователи манипулировали дистанцией, расставляя стулья по кругу, либо так, что их ножки практически соприкасались (вариант «плечом к плечу»), либо так, что между стульями было полметра (вариант «на расстоянии»). В этих условиях испытуемые заполняли опросники, решали лингвистические задачи и обсуждали проблемы человеческих взаимоотношений. Последнее давало возможность измерения склонности к наказаниям, в данном эксперименте — переменной, связываемой с агрессией. А именно: испытуемые, индивидуально и в группе, давали рекомендации по мерам борьбы с подростковыми правонарушениями. В то время как плотность не оказывала влияния на частоту появления в рекомендациях испытуемых призывов к применению карательных мер, дистанция повлияла на их суждения: как индивидуальные, так и групповые рекомендации, когда стулья стояли близко, чаще содержали в себе подобные призывы, чем в случае, когда между стульями было некоторое расстояние. Кроме того, испытуемые в варианте «плечом к плечу» оценивали других членов своей группы как более агрессивных и менее симпатичных, чем это было в варианте «на расстоянии». Уорчел и Тедли заключают, что «дистанция, а не плотность сама по себе, является параметром пространства, соотносимым с фактором тесноты».

Стокдейл утверждает, что исследователи игнорируют разницу между плотностью и теснотой. Плотность есть количество людей на единицу пространства — это объективная количественная характеристика. Теснота же является субъективно воспринимаемым состоянием, которое может возникать при высокой плотности скопления людей. Ожидаемая зависимость между агрессией и плотностью, видимо, определяется тем положением, что плотность создает негативный аффект из-за ощущения тесноты. И в самом деле, существуют некоторые данные, что в то время как реальная, объективная площадь, приходящаяся на члена семьи, не связана с семейными ссорами, в семьях, где жалуются на тесноту, происходит сравнительно больше семейных скандалов.

Мэттьюс и другие попытались объяснить эффект скученности в контексте модели негативного аффекта по Бэрону и Беллу. Испытуемые в этом эксперименте выполняли кооперативное или конкурентное задание в условиях высокой или низкой плотности скопления людей. Предполагалось, что в вариантах как конкуренции, так и высокой плотности негативный аффект будет сильнее. Вспомним, что модель негативного аффекта предсказывает нелинейную зависимость между негативными эмоциями и агрессией, то есть те, кто испытывает сравнительно слабые или очень сильные негативные эмоции, склонны реагировать менее агрессивно, чем те, у кого негативный аффект находится на среднем уровне. И действительно, исследователи сообщают, что участники в вариантах высокой плотности и конкуренции реагировали более агрессивно, чем те, кто перед возможностью проявить агрессию выполнял требующее сотрудничества задание. Представляется, что те, на кого действовали оба параметра негативного аффекта, были более заинтересованы в выходе из ситуации, чем в агрессии.

Итак, видимо, накапливаются некоторые свидетельства того, что теснота ведет к негативным ощущениям и негативным реакциям на окружающих. Однако, как читатель уже мог заметить, меры «агрессии», использованные в большинстве экспериментов по эффекту тесноты, сравнительно непрямые. Другими словами, во многих экспериментах не использовались традиционные методы измерения агрессии, в которых имитируется прямое причинение вреда другому человеку; вместо этого используются непрямые измерения по «карательному уклону» или по оценкам агрессивных эмоций.

Эксперимент Мэттьюса и других является исключением. Таким образом, нам следует быть осторожными при заключении о воздействии тесноты на агрессивное поведение. И все же исследования подтверждают тезис, что теснота порождает негативные чувства, которые при некоторых условиях могут трансформироваться в агрессивное поведение.

Воздействие загрязненного воздуха на агрессию
Озабоченность общественности загрязнением воздуха привела к некоторым существенным социальным изменениям. Например, беспокойство из-за вреда пассивного курения привело к запрещению курения в общественных местах. Последствия загрязнения воздуха для физического здоровья вполне очевидны. Однако лишь немногие знают, может ли проживание в загрязненной атмосфере иметь социальные последствия. Например, из-за плохого качества воздуха могут уменьшаться взаимопомощь и искажаться социальные взаимодействия.

Нет необходимости жить в сильно задымленных городах, таких как Лос-Анджелес или Чикаго, чтобы испытать негативное воздействие нездорового воздуха. Хотя антиникотиновая кампания избавляет нас от пассивного курения, сигаретный дым — загрязнитель воздуха, знакомый почти каждому. Исследования воздействия табачного дыма на агрессивное поведение показали, что пассивное курение действительно усиливает агрессивность. Например, в эксперименте Зильманна и других испытуемые мужского и женского пола — предварительно рассерженные или нет — дышали либо дымом, который приписывался экспериментатору или его помощнику, либо чистым воздухом. Те, кто смотрел фильм в дымной комнате, независимо от источника дыма проявляли к экспериментатору больше враждебности, чем те, кто смотрел фильм в комнате без дыма.

Роттон и его коллеги изучали зависимость между загрязнением воздуха и поведением в межличностном общении, используя как лабораторные, так и архивные методы. Роттон, Барри, Фрей и Соулер сообщают, что из-за неприятных запахов испытуемые выражали антипатию к ассистенту экспериментатора. В последующих архивных исследованиях выяснилось, что в Дейтоне, штат Огайо, увеличение концентрации озона связано с количеством вызовов полиции из-за семейных ссор.

Эффекты загрязненности воздуха, на которую жалуется большинство людей, тем не менее являются непрямыми, такими как непрозрачность, раздражение глаз и зловоние. «Атака на чувства», производимая загрязненным воздухом, способна вызвать негативный аффект, который при определенных обстоятельствах может увеличивать вероятность агрессивного поведения. Эффект, который большинство людей отмечают в связи с загрязнением воздуха, — это запах. Так, Роттон и другие варьировали эту переменную в лабораторном исследовании, предназначенном также для проверки описанной выше модели негативного аффекта. Участники, подвергавшиеся действию очень неприятного и умеренно неприятного запаха или вовсе не ощущавшие его, выступали в роли учителя и назначали удары током человеку (ассистенту экспериментатора), который перед этим рассердил либо не рассердил их. Они становились «учителями» либо после (вариант «с примером»), либо до того (вариант «без примера»), как роль учителя играл ассистент и подвергал жертву самым сильным ударам электрического тока. Таким образом, исследователи варьировали три независимых переменных: раздражение, наблюдение примера агрессии и запах. В соответствии с моделью негативного аффекта, они обнаружили, что, не считая нескольких начальных попыток, испытуемые реагируют более агрессивно, если чувствуют умеренно неприятный запах, чем если запах сильно неприятный или если воздух чист. Исследователи пришли к выводу, что «загрязнение воздуха не только вредит здоровью и причиняет неудобство, но один из видов загрязнения воздуха способствует агрессивному поведению. Кроме того, хотя люди могут жаловаться лишь на крайне неприятный дым и протестовать против очень высокого уровня загрязнения, агрессивность их реакций выше, когда уровень загрязнения умеренный».

Менее заметная характеристика воздуха — концентрация в нем положительных и отрицательных ионов — также может влиять на настроение и социальное поведение. В нескольких лабораторных исследованиях изучалось влияние ионизации на негативный аффект, работоспособность и взаимоотношения. Кажется, отрицательные ионы оказывают как негативное, так и позитивное действие. Хотя они улучшают работоспособность в простых заданиях, они также вызывают у агрессивно настроенных людей агрессивное поведение.

Бэрон и другие создавали низкую, среднюю и высокую концентрацию отрицательных ионов во время мнимого «исследования биологической обратной связи», где мужчины-испытуемые посылали порции горячего воздуха через манжету на запястье ассистента, который перед этим рассердил либо не рассердил их. У испытуемых также измерялся личностный тип — «А» или «Б». Люди типа «А» характеризуются высокой раздражительностью и сильной реакцией на стресс, поэтому исследователи предполагали, что положительное воздействие на настроение отрицательных ионов будет особенно «приятно» для личностей этого типа. Однако, против их ожиданий, люди типа «А» при высокой и средней концентрации отрицательных ионов посылали жертве порции более горячего воздуха, чем при низкой концентрации. На поведение остальных участников эксперимента концентрация ионов не влияла.

Бэрон и его коллеги интерпретировали эти результаты в терминах активирующего действия отрицательных ионов. Другими словами, повышая возбуждение, отрицательные ионы увеличивают вероятность доминирующей реакции. Учитывая раздражительность людей типа «А», предполагалось, что их активированной доминирующей реакцией будет агрессия. Отметив, что приборы, предназначенные для повышения в воздухе концентрации отрицательных ионов, продаются как средства улучшения настроения и повышения работоспособности, исследователи напоминают, что «различные их эффекты… не выглядят неизменно благоприятными… вмешательство в окружающую человека среду путем искусственной генерации отрицательных ионов представляется и безответственным, и нецелесообразным».

Продолжение саги про Билла и Диану
После сцены, описанной в начале данной главы, Диана и Билл, извинившись друг перед другом за вспыльчивость, заговорили о причине своей раздражительности. Они предположили, что условия, в которых они жили, могли повлиять на их отношение друг к другу. Диана согласилась обратиться за советом к своему приятелю Бобу, профессору психологии в местном университете.

Боб уверил Диану, что наиболее вероятной причиной трений между ней и Биллом была дискомфортная обстановка, воцарившаяся в их доме. Он пояснил, что стресс из-за неблагоприятных окружающих условий способен вызывать негативные чувства и приводить к конфликту и что проблемы, с которыми столкнулись Диана и Билл, не имеют отношения ни к одному из них, но объясняются дискомфортными стрессовыми условиями, возникшими из-за происходящего в их доме ремонта. Боб предложил ей с Биллом по мере возможности отдыхать от жары, шума, сутолоки и пыли в доме. Не подумать ли им о том, чтобы переехать на несколько месяцев в местный мотель?

Внешние посылы к агрессии как детерминанты агрессивного поведения
В своих попытках изучить влияние классических условных рефлексов на поведение Берковиц разработал программу исследований сигналов к агрессии. В частности, он предположил, что люди (и даже предметы) могут становиться посылами для возникновения агрессии, если между ними и раздражением или наблюдаемым насилием и агрессией вообще устанавливается повторная ассоциативная связь. Коль скоро они приобрели такое значение, их присутствие может стимулировать или «вытаскивать на поверхность» агрессивные реакции человека, который был рассержен или иным способом подготовил почву для агрессии. Короче говоря, такие посылы будут действовать на поведение аналогично действию любых других посылов — они станут внешними детерминантами агрессивного поведения. Подобные сигналы могут иметь самое различное происхождение. Например, черная форма команд спортсменов-профессионалов ассоциируется с более агрессивной игрой, большим числом штрафов и зрительским восприятием большей агрессивности. Агрессивная реклама также может изобиловать посылами к агрессии. В своих исследованиях Берковиц основное внимание уделял индивидуальным характеристикам (например, именам) и оружию в качестве сигналов к агрессии. В этом разделе мы также обратимся к исследованиям по влиянию масс-медиа на агрессию у взрослых.

Индивидуальные характеристики как посылы к агрессии
Чтобы выявить, как характеристики индивида, выступающие в качестве посылов к агрессии, воздействуют на силу направленной на него атаки, Берковиц и его коллеги провели ряд взаимосвязанных экспериментов. Базовая процедура всех экспериментов состояла в следующем.

Испытуемым сообщали, что они, разбившись на пары, будут участвовать в эксперименте по изучению влияния стресса на способность решать задачи. Цель испытуемых — представить в письменном виде решение данной им задачи. В качестве стрессогенного фактора выступало то, что напарник (являющийся на самом деле ассистентом) должен был оценить решение испытуемого — нанести определенное количество ударов электротоком (от 1 до 10). По окончании задания половина участников получала от ассистента один удар током (очень хорошая оценка), а остальные — семь (очень плохая оценка). Таким образом, одна половина испытуемых стала испытывать раздражение, в то время как чувства другой оставались нейтральными.

На следующей стадии эксперимента испытуемые смотрели либо фильм, изобилующий агрессивными действиями (демонстрировалась жестокая схватка боксеров), либо фильм, где не было элементов агрессии (с захватывающими гонками). После просмотра участники менялись ролями — теперь настоящих испытуемых просили проверить и оценить решения, якобы сделанные ассистентом. Методы оценивания оставались прежними — определенное количество (от 1 до 10) ударов электротоком в зависимости от правильности решения задачи. Количество и длительность разрядов, назначаемых испытуемыми ассистенту, рассматривались как показатели агрессивности.

Чтобы изменить силу посылов (в данном случае помощник экспериментатора), были предприняты попытки варьировать степень ассоциации ассистента с увиденным в фильме насилием. Например, в первом эксперименте половине испытуемых ассистента представляли как студента колледжа, увлекающегося боксом, для остальных он фигурировал как «студент, специализирующийся в филологии». Исследователи считали, что первый вариант характеристики ассистента (боксер) вызовет ассоциации или установит связь между персоной ассистента и сценой боксерского поединка, усилив посылы к агрессии (разумеется, это касалось только испытуемых, смотревших фильм с демонстрацией агрессии). Предполагалось, что самую сильную агрессию ассистент вызовет у тех, кому он был представлен в качестве боксера, кого рассердил на предварительной стадии эксперимента, и у тех, кто посмотрел фильм о боксерском матче. Результаты подтвердили этот прогноз: по количеству и длительности разряды электрического тока, назначаемые ассистенту этими испытуемыми, превосходили аналогичные показатели в других вариантах эксперимента.

В нескольких дополнительных экспериментах исследователи сделали попытку усилить посылы к агрессии, установив связь между именем (а не специализацией) ассистента и увиденными на экране сценами насилия. Например, в эксперименте Берковица и Джина половине испытуемых ассистент был представлен как «Боб» Андерсон, а остальным — как «Кирк» Андерсон. Поскольку одним из главных героев фильма о боксе был актер Кирк Дуглас, имя «Кирк» (но не «Боб») порождало ассоциацию между персоной ассистента, представленного под этим именем, и увиденным насилием. Как и ожидалось, испытуемые назначали ассистенту самое большое число ударов, когда были предварительно рассержены, посмотрели фильм со сценами насилия и считали, что помощника экспериментатора зовут Кирк Андерсон.

Рассматриваемые в комплексе с другими данными, результаты этих исследований подтверждают следующую точку зрения: на частоту и силу агрессивных действий, адресованных конкретному человеку, может сильно повлиять степень ассоциации данной персоны с неприятными событиями вообще или с тем, что в прошлом или настоящем вызывало раздражение. Действительно, эти данные дают возможность предположить, что даже слабых условных раздражителей, связывающих индивида с такими событиями или людьми, бывает достаточно для существенного изменения его способности притягивать агрессивные действия со стороны тех, кто заранее «готов» к подобной модели поведения, основываясь на опыте прошлых провокаций.

Предметы как зачинщики агрессии: заставляет ли курок нажать на него?
Когда у Билла и Дианы вышла размолвка, описанная в начале этой главы, они находились в кабинете, где хранилась коллекция старинных пистолетов. Не могло ли случиться так, что их тенденция к агрессии усилилась из-за одного лишь наличия оружия? Да, это могло произойти, поскольку предметы, обычно связываемые с агрессией, вспышками гнева и примерами насилия, могут приобретать значение посылов к агрессии.

Подтверждение существованию подобных эффектов мы находим в широко известном эксперименте, который провели в свое время Берковиц и Ле-Паж. Сперва помощник исследователя провоцировал на агрессию часть испытуемых (молодых людей — студентов колледжа), затем испытуемым предоставляли возможность проявить агрессию по отношению к самому ассистенту, нанося ему удары электрическим током. В первом варианте (контрольная группа) аппарат, с помощью которого испытуемые наносили ассистенту удары электротоком, был единственным предметом на столе. А в двух других группах на столе рядом с пультом управления лежали револьвер 38-го калибра и двустволка 12-го калибра. Одной из этих групп говорили, что оружие является антуражем другого эксперимента, никак не связанного с текущим. Второй же группе исследователь пояснял, что нынешняя жертва (ассистент) использует это оружие в другом эксперименте, который проводит сам. И наконец, в четвертой группе на столе рядом с пультом управления лежали предметы, не ассоциирующиеся с агрессией (бадминтонные ракетки и воланы).

В соответствии со взглядами Берковица на действие стимуляторов агрессии, была выдвинута гипотеза, что сам факт наличия оружия будет способствовать проявлению агрессии со стороны раздраженных испытуемых, но не сможет оказать аналогичное воздействие на поведение нераздраженных, «не готовых» к агрессии испытуемых. Эти предположения подтвердились: у рассерженных испытуемых наличие оружия, видимо, усиливало агрессивные нападки на помощника экспериментатора.

Из этих результатов следует, в частности, что сам факт наличия оружия, даже если оно не используется в агрессивных действиях, может способствовать проявлению агрессивного поведения. По словам Берковица, «оружие не только дает шанс насилию стать реальностью, но и побуждает к нему. Палец давит на курок, но и курок может давить на палец». Доказательство существования подобных эффектов могло бы оказаться сильным аргументом в пользу строгих ограничений на продажу огнестрельного оружия. Однако сначала необходимо удостовериться, что эти выводы опираются на неопровержимые эмпирические данные. К сожалению, это не так. В ряде экспериментов, воспроизводящих процедуру Берковица и Ле-Пажа, был зафиксирован аналогичный эффект оружия, но в других исследованиях, использующих практически ту же самую процедуру, подобные результаты получены не были.

Рассмотрим для примера исследование Басса и его коллег. В его рамках было проведено в общей сложности пять различных экспериментов, размер выборки составил 200 человек. Первые два опыта продемонстрировали, что стрельба из оружия не оказывает влияния на последующую агрессию. В третьем и четвертом опытах, в которых не удалось получить надежных данных, были сделаны попытки определить, будут ли индивиды, имевшие и не имевшие опыта обращения с оружием, различаться в проявлении агрессии. И наконец, к всеобщему удивлению, пятый эксперимент, очень точно повторивший первоначальное исследование Берковица и Ле-Пажа, продемонстрировал, что наличие оружия существенно уменьшает агрессию по отношению к ассистенту экспериментатора.

Некоторые исследователи попытались объяснить невозможность воспроизведения эффекта оружия. Например, Тернер и Симонс предположили, что эффект усиления агрессии из-за наличия оружия может наблюдаться только среди испытуемых, даже не подозревающих о проверяемой гипотезе. Кроме того, обзор исследований по данному вопросу, проведенный Карлсоном и другими, не выявил абсолютной связи между оружием и агрессивным поведением. Обратившись к выводам, сделанным Тернером, Симонсом, Берковицем и Фроди, эти исследователи более тщательно проанализировали результаты экспериментов и обнаружили, что эффект зависит от характеристик испытуемых. На знавших об экспериментальной гипотезе или подозрительно настроенных испытуемых наличие оружия не оказывало никакого влияния. Однако у тех, кто ничего не знал о цели эксперимента, наличие оружия повышало уровень агрессии. Очевидно, подозрение или понимание цели исследования заставляют испытуемых подавлять свою агрессивность.

Берковиц отметил, что эффект оружия будет зависеть от смысла, который испытуемый вкладывает в это понятие. «Если он думает о револьвере в первую очередь как об опасном или устрашающем предмете, то оружие скорее всего вызовет сильное волнение, а не агрессию». Другими словами, оружие приобретает смысл условного раздражителя агрессии, только когда человек рассматривает его в таком контексте.

Масс-медиа как источник посылов к агрессии
Чтобы отдохнуть от «летящих щепок» в своем доме, Билл и Диана как-то в пятницу вечером пошли в кино. Они нарочно выбрали фильм категории «R» (фильмы, на которые дети до 16-17 лет допускаются только в сопровождении взрослых. — прим. ред.), потому что обычные фильмы показались им недостаточно «острыми»; им хотелось развеяться и отвлечься от своих забот. Их, однако, удивило, что фильм, не считая нескольких постельных сцен, оказался состоящим сплошь из эпизодов жестокого насилия. Целиком фильм они не увидели, потому что закрывали глаза в самых кровавых местах. А после фильма, зайдя освежиться в кафе-мороженое, Билл с Дианой наговорили друг другу кучу таких вещей, о которых на следующий день сожалели. В какой же мере их ссора объяснялась просмотром сцен жестокого насилия? Иными словами, не могло ли изощренное насилие, показанное на киноэкране, оказаться внешним условным раздражителем, вызвавшим агрессивное поведение?

Этот раздел посвящен краткосрочному эффекту от увиденного насилия. Иными словами, каким будет немедленное воздействие «остросюжетного» фильма на поведение, независимо от того, в какой степени изображение сцен насилия в масс-медиа обучает индивидуума агрессии?

Проведенное Берковицем исследование краткосрочных эффектов сцен насилия, изображаемых в масс-медиа (описанное выше), было предназначено для проверки его теории о влиянии условных раздражителей на агрессию. Во многих экспериментах подобного рода фильмы использовались в качестве средства представления посылов к агрессии. Например, в эксперименте Берковица и его коллег, где условными раздражителями, вызывающими агрессивное поведение, были имена, их ассоциация с агрессией осуществлялась с помощью фильма. И очевидно, что те сцены насилия в масс-медиа, где зритель может отождествлять персонажей со своей потенциальной жертвой, должны способствовать последующей агрессии. Фактически эти результаты породили волну аналогичных исследований по воздействию масс-медиа на агрессивное поведение, в результате чего было выяснено, что испытуемые, у которых специально вызывали гнев, чтобы они были настроены вести себя агрессивно, подвергали жертву более сильным мучениям после просмотра фильма со сценами насилия, чем после просмотра киноленты, где подобные сцены отсутствовали.

Некоторые исследователи, однако, подняли важный вопрос о методологии, применяемой в исследованиях по воздействию масс-медиа. Они заявили, что процедура экспериментов не позволяет делать вывод о стимулирующем воздействии сцен насилия в масс-медиа на последующую агрессию. Иначе говоря, поскольку все участники этих экспериментов смотрели фильм (с насилием или без), исследователи никогда не делали необходимого сравнения между демонстрацией насилия и ее отсутствием в фильмах. Они далее утверждали, что фильм без сцен насилия может фактически ослаблять агрессивность и что наблюдаемые эффекты можно объяснить не стимулирующим действием фильма со сценами насилия, а редуцирующим действием фильма без насилия.

Зильманн и Джонсон проверили этот тезис, проведя эксперимент, где рассерженным/нерассерженным испытуемым демонстрировали нейтральный фильм, фильм со сценами агрессии или не показывали фильма вообще. Как и предполагалось, рассерженные испытуемые, которые не видели фильма или смотрели фильм со сценами агрессии, реагировали более агрессивно, чем остальные. Те же, кто смотрел фильм с нейтральным сюжетом, без сцен насилия, реагировали сравнительно спокойно — подобно тем, кого не спровоцировали на гнев в начале эксперимента. Таким образом, утверждают исследователи, агрессивные фильмы подкрепляют агрессивность, а не усиливают ее.

«Общепринятое» объяснение воздействия масс-медиа сталкивается с некоторыми противоречиями. Литература подобного толка концентрируется в основном на рассмотрении когнитивных процессов, что позволило бы понять, каким образом масс-медиа могут стимулировать агрессивное поведение. Согласно теории когнитивных неоассоциаций, «то, как люди реагируют на прочитанное, услышанное или увиденное, зависит в основном от их интерпретации этого сообщения, идей, заложенных в нем, и мыслей, им пробуждаемых». В сущности, теория предполагает, что воздействие масс-медиа объясняется праймингом — активацией специфических воспоминаний в памяти. Показываемое в средствах массовой информации насилие может пробудить соответствующие мысли и идеи. Эти мысли затем могут «актуализировать конкретные эмоции и даже специфические тенденции поведения». Все эти процессы считаются более-менее автоматическими, не подверженными когнитивному или эмоциональному контролю.

Данная теоретическая концепция была проверена в исследовании Бушмана и Джина. Испытуемые смотрели один из пяти фильмов, диапазон сюжетов которых был довольно широк — от киноленты «Бдительность», состоящей из сцен безжалостных убийств и членовредительства, до эпизодов из сериала «Даллас», где семья обсуждает текущие события деловой и общественной жизни. Затем их просили перечислить мысли, которые пришли им в голову во время просмотра кинофрагмента, и оценить фильм по нескольким показателям (включая шкалу «насилие»). Как и ожидалось, исследователи обнаружили, что вместе с ростом уровня насилия, демонстрировавшегося на киноэкране, мысли, навеянные им, становились более агрессивными, а оценка по шкале «насилие» возрастала.

Еще одну иллюстрацию эффекта прайминга получили Берковиц и Алиото. Они показывали мужчинам-испытуемым киноролик о боксе или об американском футболе. Затем половина каждой группы слышала комментарий, где особенно подчеркивали злость, охватившую победителей или проигравших, и их желание набить морду противнику (агрессивная интерпретация). Другой половине говорили, что соревновались профессионалы, не испытывающие эмоций и просто работающие на победу (вариант неагрессивной интерпретации). Испытуемые в обеих группах «агрессивной интерпретации» для наказания ранее рассердившего их ассистента экспериментатора удерживали палец на кнопке механизма, генерирующего электрические разряды, в течение более длительного времени, чем испытуемые из групп «неагрессивной интерпретации»; количество посланных разрядов у испытуемых из первой группы тоже было большим.

В своем обзоре литературы по проблеме кратковременного воздействия сцен насилия в масс-медиа Берковиц выделил следующие факторы, влияющие на вероятность того, что насилие в масс-медиа будет способствовать агрессии:

1. Увиденное кажется наблюдателю проявлением агрессии — «Агрессия присутствует в мыслях зрителя, и кино их не пробуждает, если зритель не считает агрессией то, что видит».

2. Зритель отождествляет себя с агрессором — «у зрителя, отождествляющего себя с агрессором из фильма, будут… возникать мысленные образы, тем самым подталкивая его к агрессии».

3. Потенциальный объект агрессии ассоциируется с жертвой агрессии в фильме — как это имело место в некоторых исследованиях Берковица.

4. Наблюдаемые события должны выглядеть «реальными» и быть захватывающими — зритель «особенно склонен поддаваться влиянию, когда захвачен сюжетом и представляет, что сам ведет себя аналогичным образом».

Посылы к агрессии: заключительное замечание
Рассмотрев литературу по воздействию ситуационных посылов к агрессии, Карлсон, Маркус-Ньюхолл и Миллер заключили, что имеющиеся данные подтверждают первоначальные представления Берковица об усилении агрессивных реакций посылами к агрессии. Учитывая, что эти эффекты наиболее ярко проявляются при пробуждении негативных чувств испытуемых, их интерпретация действия посылов к агрессии — «в терминах процессов прайминга, которые реактивируют или подпитывают когнитивные схемы, изначально активированные негативным возбуждением» — согласуется с теорией когнитивных неоассоциаций по Берковицу. Когда Диана снова встретилась с Бобом, тот посоветовал им с Биллом спрятать коллекцию пистолетов и избегать просмотра фильмов категории «R», раз уж на них действует так много внешних детерминантов агрессии.

Самоосознание: напоминания извне о том,кто мы и что мы из себя представляем
Ситуационные факторы, заставляющие индивидуума в большей или меньшей степени осознавать самого себя, могут служить внешними детерминантами агрессивного поведения. Например, чем больше людей в группе, тем выше вероятность того, что человек так и останется неидентифицированным, и тем слабее его чувство ответственности за происходящие события. Самоосознание относится к состояниям, в которых внимание сосредоточено на собственных установках, ценностях и других характеристиках индивидуума. Множество ситуаций, особенно в которых высока вероятность остаться анонимным или возможность избежать персональной ответственности, могут ухудшать способность к осознанию самого себя и усиливать агрессивность. Напротив, обострение самоосознания может ослаблять агрессию.

Ранние исследования в этой области сосредоточились на том, какую роль играет процесс самоосознания в снижении агрессии. Обоснование было следующее: раз самоосознание подразумевает более пристальное внимание к личным нормам и стандартам, эффект от активизации этого процесса будет зависеть от конкретных ценностей и норм человека. Если он рассматривает агрессию как нечто нормальное и считает такую модель поведения вполне допустимой, внимание, имеющее своим объектом внутренний мир, усилит значимость этих ценностей, тем самым увеличив вероятность или интенсивность неприкрытого насилия. Напротив, если агрессия рассматривается как нечто негативное и считается неприемлемым типом поведения, обострение самоосознания усилит именно эти ценности, тем самым уменьшив вероятность или силу атаки.

Эти предположения были проверены рядом родственных экспериментов. Базовая процедура, цель которой состояла в активизации процесса самоосознания, заключалась в том, что испытуемые, чей уровень самоосознания характеризовался как высокий, имели возможность видеть собственное отражение в зеркале, размещенном над экспериментальным оборудованием. Например, в экспериментах Шайера, Фенингштайна и Басса, которые проводились в двух вариантах — либо при наличии зеркала, либо без него, мужчины-испытуемые получали возможность ударить электротоком некую женщину. Поскольку для большинства мужчин физическое нападение на женщину является недостойным и неприемлемым, предполагалось, что наличие зеркала, увеличив удельный вес этой нормы, заставит испытуемых подавить агрессию, что полностью подтвердилось. В еще одном исследовании мужчинам-испытуемым во время инструктирования говорилось, что удары током большой силы помогут мужчине — ассистенту экспериментатора — лучше усвоить материал фиктивного задания. Предполагалось, что при таких условиях испытуемые будут считать агрессию оправданной, а наличие зеркала подчеркнет эту установку, тем самым усилив агрессию по отношению к ассистенту. Данная гипотеза тоже подтвердилась.

Карвер исследовал, до какой степени процесс самоосознания может усиливать влияние уникальных индивидуальных ценностей, касающихся агрессии. В его эксперименте испытуемые, разбитые на две группы — «сторонники строгих наказаний» и «сторонники мягких наказаний», — участвовали в стандартной процедуре «учитель-ученик», разработанной Бассом. У половины испытуемых в каждой из этих групп во время сеанса перед глазами висело зеркало, чтобы они могли видеть свое отражение, в то время как у остальных испытуемых зеркала не было. Как и предполагалось, наличие зеркала способствовало проявлению агрессии испытуемыми — сторонниками строгих наказаний — и практически подавляло такое поведение у приверженцев «мягких наказаний». Наличие зеркала еще более сдвигало к полюсам все «за» и «против» ценностей, связанных с силой наказаний, характерных для этих двух групп испытуемых.

Другие исследования изучали зависимость между деиндивидуализацией и агрессией. О деиндивидуализации можно говорить в том случае, когда вероятность того, что человек будет узнан, снижается. Например, в нескольких экспериментах деиндивидуализацию изучали, варьируя количество присутствующих, то есть по мере увеличения группы каждого из ее членов было все труднее идентифицировать, а сами они чувствовали меньшую ответственность за свои действия. Муллен, например, обнаружил, что самое зверское (длительное и особо жестокое) линчевание происходит в случаях, когда на каждую жертву приходится много палачей. В других экспериментах варьировали степенью анонимности испытуемых и вероятностью их опознания потенциальной жертвой или представителем власти. В других экспериментах манипулировали множеством факторов деиндивидуализации (например, освещением, чувством ответственности, анонимностью) внутри одного эксперимента.

Поскольку варьировать деиндивидуализацию в этих экспериментах пытались множеством различных способов, возник вопрос, действительно ли испытуемые теряют свою индивидуальность, как показывают их отчеты о процессе самоосознания, уровне возбуждения и чувстве ответственности. Некоторые исследователи начали интересоваться ролью внутренних когнитивных и эмоциональных процессов для объяснения эффектов, возникающих при экспериментальных манипуляциях с деиндивидуализацей.

Прентис-Данн и Роджерс выдвинули теорию дифференциального самоосознания, чтобы объяснить, каким образом процесс самоосознания связан с поведением, особенно с агрессивным. Они утверждают, что есть два класса переменных, ослабляющих процесс самоосознания, и оба они связаны с различными компонентами самоосознания. Посылы, вызывающие чувство ответственности, — это те аспекты ситуации, которые дают возможность индивиду стать менее узнаваемым, тем самым редуцируя общественное самоосознание — компонент самоосознания, связанный с желанием произвести впечатление на окружающих. Другими словами, если человек обладает относительной анонимностью, он может выбрать в качестве модели поведения ненормативное или «недопустимое» поведение, поскольку ему вряд ли грозит ответственность за эти действия: «Индивид в подобных случаях полностью осознает свои поступки — он просто не опасается негативных для себя последствий». В этом случае индивид растормаживается.

Модификаторы внимания ослабляют личное самоосознание — компонент самоосознания, связанный с сосредоточением на собственных внутренних ощущениях и мыслях. Например, сильное возбуждение или измененное состояние сознания, а также «погружение с головой» в групповую деятельность могут отвлечь внимание индивида от его внутреннего мира. Тогда про него говорят, что он деиндивидуализирован и не может обратиться к своим внутренним нормам, чтобы оценить и изменить свое поведение. В этом случае поведение больше не контролируется личными нормами. Важно отметить, что следствием подобного ослабления личного или общественного самоосознания будет усиление агрессии. Однако теория дифференциального самоосознания предполагает, что в основе этих двух видов самоосознания лежат разные процессы. «Таким образом, при деиндивидуализации агрессия возникает из-за редуцирования когнитивных компонентов поведения, в то время как агрессия при пониженной ответственности возникает в результате сознательного взвешивания индивидом преимуществ от своих расторможенных действий в противопоставлении возможным негативным санкциям».

Прентис-Данн и Роджерс проверили свою теорию экспериментально, манипулируя такими переменными, как ответственность и внимание испытуемых, чтобы выявить возможные эффекты от действия этих двух видов посылов на самоосознание и агрессию. Агрессия измерялась мощностью электрического разряда, которые испытуемые наносили жертве, когда та пыталась вспомнить некоторые моменты видеоигры. Испытуемым, объединенным в группы по четыре человека, говорили, что при выполнении интеллектуального задания они должны будут сообщить о своих мыслях, возникших при решении разнообразных когнитивных задач. Обстановка, порождающая «посылы, подвигающие взять ответственность на себя», возникала благодаря некоторым обстоятельствам и инструкциям: испытуемые встречались с будущим объектом агрессии (ассистентом экспериментатора) лицом к лицу; им говорили, что экспериментатора интересует мощность электрических разрядов и что испытуемым предстоит снова встретиться со своей жертвой после выполнения задания. Испытуемые в варианте «посылы к снятию с себя ответственности» не разговаривали с объектом агрессии и не видели его, им сообщали, что мощность выбранных ими разрядов электрического тока экспериментатора не интересует.

С помощью не менее сложного набора условий исследователи манипулировали условными раздражителями внимания. Для испытуемых в варианте «внешние посылы, побуждающие к взятию ответственности на себя» предъявлялось множество стимулов с целью отвлечения людей от собственных мыслей и ощущений: указания не сосредоточиваться на себе, акцент на групповую, а не индивидуальную деятельность, громкая возбуждающая рок-музыка, вербальное взаимодействие с другими участниками эксперимента и захватывающая красочная видеоигра. В варианте «внутренние условные раздражители ответственности» испытуемые сидели в ярко освещенной комнате; инструкции сводились к просьбам сосредоточиться во время задания на собственных мыслях и ощущениях; видеоигра, предложенная им, была сравнительно скучной. Все испытуемые получали опросник, предназначенный для измерения степени деиндивидуализации, а также личного и общественного самоосознания.

Как и предполагалось теорией дифференциального самоосознания, условные раздражители, усиливающие чувство ответственности, обостряли общественное самоосознание, но не влияли на личное. Испытуемые в варианте «низкое чувство ответственности» подвергали жертву более мощным разрядам электротока по сравнению с испытуемыми из группы «высокое чувство ответственности». Также, в соответствии с выдвинутой гипотезой, испытуемые в варианте «внутренние условные раздражители ответственности» были более склонны к личному самоосознанию и были менее агрессивны, чем группа в варианте «внешние условные раздражители ответственности». Исследователи утверждают, что в предыдущих экспериментах по исследованию деиндивидуализации и агрессии манипулировали одновременно и ответственностью, и вниманием. При этом они отмечают, что к подлинной деиндивидуализации ведут только посылы, наводящие на мысль, что ответственность ложится на группу целиком, как это было продемонстрировано в их эксперименте — снижением личного самоосознания, сопровождаемого усилением агрессии. В других экспериментах, поставленных ими, получены дополнительные подтверждения зависимости между личным самоосознанием и агрессией, вызванной деиндивидуализацией.

Обставляя свой дом, Билл и Диана повесили в кабинете зеркало во всю стену. Когда Боб рассказал Диане о влиянии самоосознания на агрессию, она уговорила мужа в первую очередь приобрести зеркало. Может быть, им удастся преодолеть негативное воздействие различных внешних детерминант агрессии благодаря повышению личного самоосознания!

Резюме
Внешние детерминанты агрессии — это те особенности среды или ситуации, которые повышают вероятность возникновения агрессии. Многие из этих детерминант тесно ассоциированы с состояниями физической среды. Так, например, высокая температура воздуха повышает вероятность проявления агрессии либо, напротив, эскапизма. В соответствии с моделью негативного аффекта по Беллу и Бэрону, умеренно высокие температуры, по сравнению с низкими или очень высокими, в наибольшей степени способствуют заострению агрессивных тенденций. Умеренно высокая температура воздуха усиливает негативный аффект (то есть дискомфорт), вследствие чего возрастает вероятность проявления индивидом агрессивных реакций. Однако, если дискомфорт, вызванный ненормально высокой температурой воздуха, очень силен, то не исключено, что индивид в такой ситуации предпочтет бегство, поскольку вступление в агрессивное взаимодействие может пролонгировать дискомфортные переживания.

Другие средовые стрессоры также могут сыграть роль внешних детерминант агрессии. Так, например, шум, усиливая возбуждение, способствует возрастанию агрессии. Некоторые (впрочем, пока еще довольно скудные) данные свидетельствуют о том, что теснота (скученность) также может спровоцировать агрессию. Наблюдения показывают, что агрессивные реакции усиливаются и в том случае, когда в воздухе содержатся некоторые загрязняющие агенты (например, сигаретный дым, неприятные запахи).

Разнообразные аспекты ситуаций межличностного взаимодействия, так называемые «посылы к агрессии», также могут подталкивать индивидуума к актуализации агрессивных реакций. Эти «приглашения» могут исходить из множества разнообразных источников. Если у потенциального агрессора некоторые индивидуальные характеристики потенциальной жертвы просто ассоциируются с агрессией, он будет склонен реагировать агрессивно. Оружие также служит «приглашением к агрессии», как, впрочем, и демонстрация сцен насилия в масс-медиа.

И наконец, агрессия может как усиливаться, так и подавляться за счет тех аспектов ситуации, которые влияют на степень и характер личностного самоосознания. Когда человек сообразует свои поступки с потенциальной реакцией жертвы или представителей правопорядка, говорят о публичном самоосознании; когда человек сосредоточен преимущественно на собственных мыслях и переживаниях — говорят о приватном самоосознании. Любой из двух указанных типов личностного самоосознания способствует снижению вероятности проявления агрессивных реакций. Аналогичным образом снижение уровня личностного самоосознания, которое может быть описано в терминах процессов дезингибиции и деиндивидуализация, способствует возникновению агрессии.

ПРЕВЕНТИВНЫЕ МЕРЫ И УПРАВЛЕНИЕ АГРЕССИЕЙ
Массовые убийства в Южной Африке, зверские расправы иракских солдат с кувейтскими гражданами, покушения на национальных лидеров, случаи проявления бессмысленной и бессистемной «ярости» в американских городах, истязания детей, от описания которых бросает в дрожь, террористические акты, убийства, изнасилования — список жестоких деяний человека порой кажется бесконечным. Окинув взглядом бесчисленное количество сенсационных сообщений о подобных событиях в газетах и теленовостях, хочется сказать, что мы живем в то время, когда человеческое насилие поднялось до новых, беспрецедентных высот. Однако даже беглого взгляда на человеческую историю вполне достаточно, чтобы это заключение вызвало серьезные возражения. За 5.600 лет летописной истории человечество пережило около 14.600 войн, примерно 2,6 — ежегодно. Более того, установлено, что только десяти из ста восьмидесяти пяти поколений, живших в этот период, посчастливилось провести свои дни, не познав ужасы войны. И конечно, история в буквальном смысле изобилует примерами массовых грабежей, истязаний и геноцида. Так что не стоит предполагать, что насилие — специфическая черта XX века. Правильнее было бы сказать, что каждая эпоха получила свою долю насилия.

Если допустить, что агрессия всегда являлась составной частью человеческого общества и отношений между группами и нациями, сразу же возникает вопрос: а можно ли что-нибудь сделать, чтобы уменьшить интенсивность ее проявлений или, по крайней мере, контролировать их? Ответ на этот вопрос в значительной степени зависит от того, какой теоретической концепции придерживается человек, занимающийся вопросами агрессии. Если считать, что агрессивное поведение человека генетически запрограммировано, напрашивается пессимистический вывод: скорее всего, для предотвращения проявлений открытой агрессии почти ничего нельзя сделать. В лучшем случае такое поведение можно лишь временно сдерживать или, что несколько более эффективно, трансформировать его в безопасные формы или направлять на менее уязвимые цели. Напротив, при рассмотрении агрессии как приобретенной формы поведения напрашивается более оптимистичное заключение. Если агрессия действительно является результатом научения, то на ее формирование влияют самые разнообразные ситуационные, социальные и когнитивные факторы. Так что если мы в состоянии осознать природу этих факторов, способы проявления агрессивных реакций и приобретаемые при этом наклонности, то, вполне вероятно, мы сможем разорвать цепь насилия, связывающую нас с ужасной историей предшествующих поколений.

К счастью, большинство исследователей, ныне занимающихся изучением агрессии, придерживаются последней точки зрения. Не отрицая возможного влияния биологических или генетических факторов на агрессивные поступки или мотивы, значительное число исследователей полагают, что на все случаи проявления агрессии, на ее специфические формы и на цели, которые преследует выбравший эту модель поведения, в значительной степени влияют уникальные приобретенные навыки индивидов, различные аспекты когнитивных процессов, например, мышление, память, интерпретация собственных эмоциональных состояний и пр. и множество социальных и средовых факторов. Таким образом, с этой точки зрения, агрессия отнюдь не является неизбежной и предопределенной стороной человеческих общественных отношений, напротив, при соответствующих обстоятельствах ее можно предотвратить или проконтролировать.

Стоит заметить, что тщательное изучение психологической литературы, посвященной проблеме агрессии, показало нам фактически полное отсутствие статей о специфических методах и методиках, позволяющих ограничивать размах агрессивных действий. В большом количестве исследований целью является изучение факторов, способствующих проявлению агрессии, значительно меньше работ посвящено разработке превентивных мер или способов контроля агрессивного поведения. Почему так происходит? Почему исследователи приложили столь мало усилий для решения этой, казалось бы, ключевой задачи? Возможно, немало причин было тому виной, но две из них, по нашему мнению, наиболее существенны.

Во-первых, значительная часть исследователей придерживается (хотя и не афиширует это) того мнения, что агрессией можно управлять с помощью так называемого «негативного» метода — посредством элиминации факторов, способствующих ее проявлению. С этой точки зрения, исследование возможных предпосылок агрессии поможет нам убить двух зайцев сразу. С одной стороны, будет получена информация об условиях, способствующих проявлению агрессии, а с другой — мы узнаем, какими способами можно снизить интенсивность актов агрессии или управлять агрессивным поведением. На первый взгляд, такое предположение кажется вполне логичным: чтобы исключить агрессию, необходимо просто устранить условия, способствующие ее проявлению. К сожалению, убедительность этого аргумента становится сомнительной, если мы примем во внимание все возрастающее число социальных, когнитивных и средовых предпосылок подобного поведения. Например, Берковиц утверждает, что причиной агрессии зачастую бывает негативный аффект, независимо от его происхождения. Все источники такого аффекта едва ли можно устранить из социального и физического мира. Подобным же образом агрессия может порождаться фрустрацией, провокацией со стороны других, нахождением в толпе, жарой и шумом. Существует ли возможность элиминации всех этих факторов из окружающей среды? И вновь напрашивается отрицательный ответ. В целом, если не вспоминать легендарную Утопию, трудно представить ситуацию, в которой большинство условий, способствующих возникновению агрессии, могут быть устранены. Невозможность же их устранения вызывает серьезные сомнения в эффективности предложенной нам стратегии контроля.

Во-вторых, более весомая, на наш взгляд, причина пренебрежительного отношения к разработке превентивных мер и методов контроля агрессии имеет следующее происхождение: вплоть до недавнего времени многие психологи полагали, что им уже известны наилучшие способы достижения подобных целей. Что еще более важно, существовала уверенность в том, что два метода — наказание и катарсис — необычайно эффективны для сокращения случаев проявления человеческой агрессии. Короче, многие психологи полагали, что если говорить о контроле над человеческой агрессией, то «фундамент» уже заложен, остается лишь добавить мелкие, несущественные детали. Эта удобная точка зрения, к сожалению, ныне вызывает серьезные сомнения. Накопленные факты относительно воздействия наказания и катарсиса свидетельствуют о том, что ни то, ни другое не является действительно эффективным для контроля открытой агрессии, как это считалось ранее. Более того, механизм воздействия обоих факторов гораздо сложнее и его «запуск» может произойти в более ограниченных условиях, чем предполагалось раньше. Поэтому, несмотря на то, что и наказание и катарсис могут в какой-то степени использоваться для управления агрессией, они не станут — ни раздельно, ни в сочетании друг с другом — панацеей от всех проявлений человеческого насилия.

По мере того как убежденность в достоверности упомянутых выше аргументов таяла, количество исследований, посвященных непосредственно предупреждению или контролю человеческой агрессии, возрастало. Неудивительно, что многие из этих работ представляют собой расширенные варианты прежних исследований по проблемам наказания и катарсиса, давая нам тем самым дополнительный материал по действию этих двух факторов. Многие исследователи, однако, обратили свое внимание на не рассматривавшиеся ранее способы снижения агрессии. К ним относятся такие факторы, как наблюдение за действиями в моделях неагрессивного поведения и индукция несовместимых реакций у потенциальных агрессоров. В добавление к этому, учитывая возросший интерес психологов к когнитивным процессам, значительное внимание было уделено потенциальной роли некоторых когнитивных процессов в контроле открытой агрессии. Результаты в этой области оказались довольно обнадеживающими, позволяющими предположить, что когнитивное вмешательство действительно может оказаться весьма эффективным средством, способствующим уменьшению вероятности и силы проявления открытой агрессии. Наконец, следуя высказыванию, что профилактика лучше, чем лечение, значительное внимание было уделено социальным навыкам индивидов, необходимым для недопущения агрессивного взаимодействия с другими, а также технике самоконтроля — тактике, к которой они могут прибегнуть в самых различных ситуациях, чтобы обуздать свой гнев или характер. Некоторые из этих методов будут рассмотрены в рамках данной главы.

Наказание: эффективное средство предупреждения агрессии?
Может ли страх быть наказанным удержать человека от причинения вреда другим или совершения противозаконных поступков? И может ли наказание само по себе удержать людей от повторения поступков, приведших к таким неприятным последствиям? Представители многих культур ответили бы «да». Именно по этой причине во многих государствах были установлены суровые наказания за такие преступления с применением насилия, как убийство, изнасилование и разбойное нападение. Интересно отметить, что некоторые признанные авторитеты в области изучения человеческой агрессии придерживаются подобных взглядов. Так, например, Доллард с коллегами в знаменитой монографии «Фрустрация и агрессия» утверждают, что «сила торможения любого акта агрессии в значительной степени зависит от потенциального наказания в случае совершения такого поступка». Комментируя 23 года спустя это утверждение, Берковиц замечает: «Это положение, в том виде, как оно изложено, не вызывает сомнений». Короче, существует мнение, что наказание является весьма эффективным средством обуздания человеческой агрессии. Действительно ли это так?

Существующие эмпирические данные по этому вопросу складываются в довольно сложную картину. Вкратце ее можно представить следующим образом: при определенных условиях наказание (или просто страх возможного наказания) может действительно удержать человека от осуществления актов насилия. Однако при других обстоятельствах это может и не произойти. В определенных случаях наказание может даже способствовать актуализации агрессивного поведения, а не сдерживать его. Чтобы разобраться в имеющихся фактах, лучше всего рассмотреть по отдельности, как влияют на агрессию наказание и страх его применения.

Страх наказания: когда он «срабатывает», а когда — нет
Сюжеты многих боевиков построены по единому принципу. На каком-то этапе развития действия герой или героиня фильма, поставив преступника в безвыходное положение, требует от него полного подчинения своим приказам. Иногда преступник уступает, и кровопролития (которое могло бы быть) не происходит. Иногда же он, напротив, отказывается повиноваться, и происходит неизбежное — он встречает, вполне заслуженно, свой конец! Естественно, фильмы не могут служить основанием для научных заключений. Однако в данном случае они как в зеркале отражают часто встречающиеся в жизни ситуации, когда страх наказания иногда предотвращает агрессивные действия, а иногда нет. Почему так происходит? Несколько десятилетий эмпирических исследований дали нам возможность предположить следующее: будет (если да, то как сильно) или не будет влиять страх возможного наказания на агрессию, зависит от нескольких факторов. Мы сконцентрируем внимание только на четырех переменных, которые, как нам кажется, наиболее важны.

Как сильно разгневаны потенциальные агрессоры?
Первая переменная — степень «разгневанности» потенциальных агрессоров. Результаты нескольких исследований позволяют думать, что при низком или умеренном провоцировании и возбуждении, вызванном гневом, страх применения наказания может «предохранить» от проявлений открытой агрессии. Напротив, когда провокация и возникающий в качестве реакции на нее гнев сильны, страх наказания может не сыграть никакой роли и не оказать сдерживающего воздействия. Не вызывает сомнения мысль, что многие люди, находясь в состоянии гнева, просто не в силах задуматься о последствиях своих агрессивных действий. Поэтому они ведут себя, по словам Берковица, импульсивно, набрасываясь на других, не задумываясь о возможных последствиях своих действий. Примеры подобного рода характерны для военного времени. Солдаты, становящиеся свидетелями смерти или увечья своих товарищей по оружию, зачастую впадают в отчаяние и бросаются в заведомо неудачную атаку против ненавистного противника, не задумываясь о том, что подобное поведение наверняка влечет за собой тяжелые увечья или даже смерть. Например, во время кровавой борьбы за независимость Пакистана солдаты, боровшиеся на стороне нового государства Бангладеш, иногда становились свидетелями потрясающей жестокости пакистанской армии по отношению к гражданскому населению. В одном из подобных случаев они натолкнулись на сотни трупов молодых женщин, которые, будучи пленницами пакистанских солдат, были ими изнасилованы и убиты. При виде таких картин многие солдаты теряли контроль над собой и бросались в отчаянные атаки против укрепленных пакистанских позиций. Представление об этом дает следующее описание действий бенгальских солдат, вооруженных только копьями: «Некоторые из бенгальцев были в таком бешенстве, что просто не могли повернуть назад и бежали вперед… пока их не остановили взрывы пушек, а некоторые… вновь подымались, чтобы метнуть свое копье в небо…». Ясно, что в подобных случаях чрезвычайно сильные эмоции подавляют страх смерти и не могут удержать людей от агрессивных действий.

Прямым эмпирическим подтверждением сделанного выше заключения являются данные, полученные в результате нескольких исследований. Во время одного из них помощник экспериментатора должен был одну часть студентов университета вывести из себя (экспериментальное условие — провоцирование гнева), а другую часть — нет (экспериментальное условие — отсутствие провоцирования). Затем испытуемым из обеих групп, под предлогом изучения воздействия электрических раздражителей на физиологические реакции, предоставили возможность отомстить провокатору разрядами электрического тока. Страх наказания выступал в этом эксперименте в качестве манипулируемой переменной. Одной трети участников эксперимента сказали, что их жертва никогда не будет иметь возможности отомстить им (малая вероятность ответного удара); второй — что у нее может быть такая возможность (средняя вероятность ответного удара), а третьей — что у нее наверняка будет такая возможность (высокая вероятность ответного удара). Экспериментаторы предположили, что страх наказания окажется наиболее эффективным — удержит индивида от проявления агрессии — в случае, когда испытуемые не были спровоцированы жертвой, и не даст ожидаемого эффекта при условии сильного предварительного провоцирования. Оба предположения подтвердились. Как и прогнозировалось, мощность разрядов электрического тока, которую выбирали неспровоцированные испытуемые, резко падала, как только страх наказания (в виде ответного удара со стороны жертвы) усиливался. Напротив, на поведение участников эксперимента, подвергавшихся провоцированию, этот фактор практически не повлиял. Такие результаты, включая данные других исследований, дают возможность заключить, что страх наказания может быть весьма эффективным, но только в том случае, когда потенциальные агрессоры не подвергались сильному раздражению и провоцированию.

Получение выгоды посредством агрессии
Второй переменной, определяющей, будет страх наказания влиять на проявление агрессии или нет, является осознание индивидом того, насколько выгодно для него подобное поведение. Когда результатом актов агрессии может оказаться получение прибыли в любом смысле этого слова — например, большой денежный доход или переход на более высокую ступень в социальной иерархии, — даже сильный страх наказания оказывается не в состоянии удержать людей от подобного поведения. Напротив, когда агрессивное поведение не дает людям практически никакой выгоды, страх наказания может оказаться весьма существенным фактором сдерживания открытой агрессии.

Необычайно ярким примером выбора агрессии как средства получения прибыли являются враждующие банды торговцев наркотиками, поступки которых одинаковы во всем мире. Законами практически всех стран за распространение таких наркотиков, как героин и кокаин, предусмотрено весьма серьезное наказание. Несмотря на это, торговля наркотиками продолжается. Более того, современные наркодельцы, связанные с транспортировкой наркотиков, в жестокой борьбе отстаивают свои территории — географические области, где они обладают монополией на продажу и распространение нелегальных наркотических средств. Прекрасно зная о жестокой конкуренции, враждующие банды все равно пытаются наложить лапу на чужую территорию, что почти всегда приводит к действиям, которые можно классифицировать как агрессивные — происходят яростные столкновения между хорошо вооруженными противоборствующими организациями, заканчивающиеся смертью и физическими травмами огромного числа лиц. Эти столкновения столь жестоки, а втянутые в них банды столь хорошо вооружены, что во многих местах, включая города Соединенных Штатов, в ночное время суток полиция фактически даже не пытается вмешиваться в ход криминальных разборок. Вероятно, можно найти немало причин описанных выше событий, но самая главная из них, как нам кажется, — огромные финансовые прибыли, которые дает нелегальная транспортировка наркотиков. Эти доходы столь велики, что по существу гарантируют включение высоких уровней агрессии. И это вполне понятно: каким иным путем необразованные, безработные парни могут еще получить столь огромные доходы?

Сила и вероятность боязни возможного наказания
Будет или нет страх наказания влиять на проявления агрессии, определяют еще две переменные, на которые, к нашему удивлению, не всегда обращают внимание: строгость возможного наказания и вероятность того, что подобная аверсивная мера действительно будет применена. Что касается строгости наказания, исследовательские изыскания наводят на мысль о том, что страх наказания будет играть большую роль в предотвращении проявлений открытой агрессии, когда за совершение агрессивных действий грозит суровая кара. Доллард с коллегами считают, что между этими переменными существует линейная зависимость, то есть увеличение степени строгости ожидаемого наказания приводит к снижению интенсивности агрессивных проявлений. Однако некоторые факты наводят на мысль, что эта зависимость на самом деле нелинейна, поэтому влияние страха наказания на открытую агрессию будет сравнительно мало, пока он (страх) не станет очень сильным. Однако очевидно, что степень боязни возможного наказания является фактором, зачастую определяющим, насколько эффективна такая мера, как наказание, для предотвращения агрессии.

И наконец, повлияет ли страх наказания на поведение индивида, зависит также и от того, насколько высока вероятность реального применения карательных мер. Наблюдения показывают, что боязнь возможного наказания зачастую не становится преградой для реализации актов насилия, когда известно, что к такому наказанию вряд ли прибегнут. На самом деле пустые угрозы могут привести к совершенно неожиданным результатам. Об этом свидетельствуют данные, полученные в ходе нескольких лабораторных исследований: агрессия стабильно уменьшается по мере повышения вероятности наказания за подобное поведение. К сожалению, в жизни люди часто считают вероятность наказания за определенный агрессивный поступок довольно низкой, в лучшем случае ее определяют как 50 на 50. В такой ситуации эффективность потенциального наказания в предотвращении агрессии в дальнейшем поведении сильно снижается.

В целом имеющиеся данные свидетельствуют о том, что влияние боязни наказания на демонстрацию агрессии зависит от нескольких факторов. Эта мера приводит к положительным результатам, если: 1) потенциальные агрессоры не подвергаются сильному провоцированию; 2) практически не получают выгоды от открытой агрессии; 3) возможное наказание за агрессивные действия будет суровым; 4) вероятность наказания высока. Значение этих специфических условий для успешного функционирования системы уголовного правосудия будет рассмотрено позднее.

Реальное наказание: чему оно учит?
Несмотря на то что страх возможного наказания не всегда удерживает индивида от агрессивного поведения, логично предположить, что большую пользу принесет реальное осуществление карательных мер. В конце концов, наказание служит для убеждения агрессоров в том, что общество «понимает, в чем дело» и не собирается терпеть вспышки агрессии. Более того, если используются довольно суровые меры, наказание может приостановить — на время или даже навсегда — деятельность агрессоров, предотвращая тем самым возможные акты насилия. Данные, свидетельствующие о том, что применение наказания может действительно сыграть роль «сдерживающего элемента», препятствующего появлению агрессии, были получены в нескольких исследованиях.

По вполне понятным этическим причинам совершенно невозможно напрямую определить, какое воздействие оказывает суровое физическое наказание. Поэтому многие психологи настойчиво рекомендуют использовать альтернативные методы контроля агрессии и других форм антиобщественного поведения. Тем не менее в одном исследовании, проведенном в клинике, фактически напрямую изучалось воздействие физического наказания на предотвращение агрессии. В этом исследовании были предприняты попытки изменить поведение женщины, больной шизофренией, которая часто и совершенно неожиданно нападала на пациентов и персонал психиатрической больницы. Проявляя незаурядную изобретательность для достижения своих агрессивных целей, она использовала следующую стратегию: угрожала человеку, а затем, казалось, забывала об угрозах. Как только намеченная ею жертва расслаблялась и прекращала думать о необходимости самообороны, женщина внезапно совершала нападение, причиняя значительный вред ничего не подозревающим людям.

Чтобы изменить эту опасную модель поведения, Людвиг с коллегами прописали этой пациентке систематическое «лечение» разрядами электрического тока высокой мощности. Первоначально она получала удары током только после нападений с применением физической силы. Затем она стала получать их, когда просто угрожала другим. В конце концов, ей стали наносить удары, когда она начинала жаловаться или обвинять других. Результаты подобного лечения были налицо: вскоре больная перестала прибегать к агрессивным действиям и даже со временем установила смахивающие на дружеские отношения с окружающими. Сама женщина также ощущала, что с нею произошли значительные изменения. Об этом свидетельствует ее признание: «Вы стараетесь сделать из меня человеческое существо». Выходит, что в данном случае причиняющее боль физическое наказание оказалось вполне успешным при смягчении опасных форм агрессии.

За исключением этого и нескольких других исследований, проведенных также в клинических условиях, большинство исследователей, изучающих влияние наказания на агрессию, не прибегали к столь крайним мерам — в качестве наказания они использовали в основном социальное неодобрение или отсутствие поощрений. Или же исследователи, сосредоточившие свое внимание на изучении зависимости агрессии от наказания, в качестве метода исследования выбирали наблюдение, чтобы выяснить, каким образом наказания детей родителями связаны с проявлениями агрессии этими детьми в будущем. Как отмечалось нами ранее, такие исследования показывают, что не слишком суровые наказания, применяемые родителями, оказываются наиболее эффективными для снижения вероятности демонстрации агрессивного поведения детьми в дальнейшем. Дети, чьи родители в качестве карательных мер выбирали суровые или даже очень суровые наказания, в будущем склонны вести себя более агрессивно, нежели дети, которых наказывали не слишком строго.

Несмотря на подтверждение существующими данными того, что наказание зачастую действительно является эффективным средством предотвращения различных форм агрессии, у нас имеются все основания, чтобы задать вопрос: а всегда ли подобная мера срабатывает? Во-первых, реципиенты часто считают наказание несправедливым, особенно если видят, что другие, совершая подобные поступки, его избегают. Например, представьте себе чувство ярости и негодования школьников, которых наказывают за проступки, сходящие их одноклассникам с рук, или водителей, которых штрафуют за остановку в неположенном месте, хотя они не раз видели, как другие делают это безнаказанно. Неудивительно, что они впадают в ярость, когда их наказывают за подобное поведение.

Во-вторых, лица, чьими руками осуществляется наказание, иногда своими действиями подают пример агрессии. В таких случаях наказание, безусловно, способствует агрессии в будущем. Представьте себе, что какой-то родитель наказывает ремнем своего ребенка за драку с одноклассником, сердито приговаривая: «Я тебе покажу, как драться!» Что может усвоить ребенок в таком случае? Исключительно то, что драться можно, но следует выбирать жертву поменьше ростом! В-третьих, новые данные свидетельствуют о том, что, хотя наказание за антиобщественные действия в состоянии удерживать индивидов от совершения такого рода поступков, оно может вынудить индивида выбирать в качестве модели другие, вполне определенные формы антиобщественного поведения. Например, в одном из исследований по этой проблеме Белл, Петерсон и Хауталуома наказывали испытуемых изъятием купонов за демонстрацию эгоистичного поведения во время игры, основанной на следующих принципах: 1) кража купонов у других игроков; 2) чрезмерные траты (то есть участник игры тратил значительно больше, чем позволяли наличные ресурсы). Результаты показали: наказание игрока за демонстрацию одного типа поведения повышает вероятность выбора другой модели поведения.

Наконец, недавние исследования наводят на мысль, что наказание даст долговременный эффект только в том случае, если оно осуществляется при определенных условиях, а именно: 1) агрессивное действие и наказание должен разделять небольшой промежуток времени; 2) наказание должно быть достаточно строгим и неприятным; 3) реципиент должен четко осознавать, что определенная форма его поведения влечет за собой наказание. Только когда наказание осуществляется с учетом всех этих принципов, оно способствует существенным изменениям в поведении.

В целом у наказания как у метода предотвращения открытой агрессии тоже есть свои недостатки. Оно может расцениваться наказуемыми как точно такая же агрессия; оно может сдерживать одни модели антиобщественного поведения, но в то же время способствовать актуализации других; оно может служить для наказуемых примером агрессивного поведения; его эффективность зависит от выполнения определенных условий. В свете всего вышеперечисленного нас вряд ли удивит тот факт, что лица, «получившие по заслугам», редко изменяются или «перестраиваются» в результате приобретенного опыта.

Наказание и уголовное право: возможные парадоксы
Как уже отмечалось ранее, в большинстве государств наказание является краеугольным камнем системы уголовного права. Возможно, именно по этой причине оно является самым распространенным средством управления открытой агрессией. Учитывая это обстоятельство, системы, использующие наказания в качестве реакции на агрессию, должны делать это с особой осторожностью. Короче говоря, казалось бы, следует ожидать — и надеяться! — что каждый шаг, предпринятый системой, будет направлен на усиление сдерживающего влияния наказания на агрессию. Но на самом деле не это важно. Условия, существующие в настоящее время во многих законодательных системах, связанных с правосудием, похоже, приводят к снижению эффективности наказания как способа сдерживать агрессию. Во-первых, представьте себе механизм действия страха наказания — при определенных условиях его эффективность невелика. Во многих странах вероятность быть арестованным и осужденным за агрессивные поступки близка к нулю, а выгоды от подобного поведения зачастую весьма существенны. Что же касается форм наказаний за нападение на людей с применением насилия — они в лучшем случае неконкретны. Содержание приговора зависит от того, в чьем ведении находится дело, и даже от суда, где оно слушается. Все эти факторы в значительной степени снижают ценность страха наказания как сдерживающего агрессию фактора.

Во-вторых, реальное наказание часто не приводит к тем результатам, которых ждали от этого акта возмездия. Временной разрыв между фактами преступления с применением насилия и наказания за их осуществление исчисляется месяцами и даже годами. Связь между актами агрессии и наказанием случайна; далеко не всех агрессоров, как отмечалось ранее, арестовывают, еще меньшему количеству выносят приговор. Вот почему многие лица, совершившие агрессивные действия, остаются безнаказанными, а другие заявляют о своей невиновности, чтобы уменьшить строгость возможного наказания, что вполне естественно для нашей, загруженной делами, судебной системы. Учитывая все это, неудивительно, что некоторые индивиды, получившие по заслугам, зачастую считают себя либо неудачниками, либо жертвами нелогичной системы, но отнюдь не лицами, заслуживающими подобных мер со стороны разгневанного общества.

В заключение следует отметить, что имеющиеся данные свидетельствуют о том, что наказание, осуществляемое должным образом, может служить эффективным средством предотвращения агрессии. Но для этого необходимо, чтобы в процедуре его применения присутствовала некая система и чтобы оно не противоречило основным принципам. К сожалению, такие требования отсутствуют в системе уголовного права большинства стран. Результат, таким образом, вполне предсказуем: наказание зачастую не в состоянии оказать какого-нибудь заметного сдерживающего влияния на потенциальных агрессоров. И, как считают исследователи, оно действительно в основном представляет собой урок жестокости или санкционированный законом акт возмездия лицам, которые считаются опасными. Важно, однако, отметить, что подобные результаты внутренне не ассоциируются с самим наказанием. С другой стороны, существуют данные, говорящие о том, что наказание может служить эффективным средством для модификации многих моделей поведения, включая агрессию. Однако вопрос о том, будет ли оно применяться в системе уголовного права способом, который повысит вероятность получения подобных результатов, остается открытым.

Катарсис: неужели «выход из себя» действительно помогает?
Представьте себе такую ситуацию: в один прекрасный день вас здорово разозлил ваш босс, серьезно отчитавший вас за поступок, к которому вы не имели никакого отношения. После ухода начальника вы ударяете кулаком по столу, ломаете два карандаша и рвете в клочья утреннюю газету. Уменьшат ли эти действия ваш гнев? И избавят ли они вас от склонности в будущем сердиться на босса в подобных ситуациях? Согласно хорошо известной теории катарсиса, ответ в обоих случаях будет положительным. Эта точка зрения наводит на мысль, что, когда рассерженный человек «выпускает пар» посредством энергичных, но не причиняющих никому вреда действий, происходит следующее: во-первых, снижается уровень напряжения или возбуждения, а во-вторых — уменьшается склонность прибегать к открытой агрессии против провоцирующих (или других) лиц.

Эти предположения восходят еще к трудам Аристотеля, считавшего, что созерцание постановки, заставляющей зрителей сопереживать происходящему, косвенно может способствовать «очищению» чувств. Несмотря на то что сам Аристотель не предлагал конкретно этот способ для разрядки агрессивности, логическое продолжение его теории было предложено многими другими, в частности Фрейдом, полагавшим, что интенсивность агрессивного поведения может быть ослаблена либо посредством выражения эмоций, имеющих отношение к агрессии, либо путем наблюдения за агрессивными действиями других. Признавая реальность такого «очищения», Фрейд тем не менее был весьма пессимистично настроен относительно его эффективности для предотвращения открытой агрессии. Похоже, он считал, что его влияние малоэффективно и недолговечно. Таким образом, представление о катарсисе, принятое в психологии, скорее сродни тому, что излагают Доллард и его коллеги в монографии «Фрустрация и агрессия».

Согласно этим авторам, «результатом любого акта агрессии является катарсис, который уменьшает вероятность проявления других агрессивных действий». Короче говоря, Доллард и другие считают, что осуществление одного агрессивного акта — независимо от того, что его породило — снижает желание агрессора прибегать к другим формам насилия. Основываясь главным образом на этом и подобном ему предположениях, целые поколения родителей побуждали своих детей играть в активные игры, тысячи психотерапевтов призывали пациентов освобождаться от враждебных чувств, а сообразительные предприниматели получили весьма солидные доходы от продажи резиновых плеток и подобных средств, предназначенных для достижения эмоционального катарсиса. Оправдывает ли себя эта вера в лечебные свойства катарсиса и деятельности, приводящей к нему? И вновь — имеющиеся эмпирические данные складываются в довольно сложную картину.

Разрядка напряжения с помощью агрессивных действий:когда страдания другого приводят к хорошему настроению
Во-первых, давайте задумаемся над утверждением, что на фоне сильной провокации деятельность, предполагающая энергичные, но безопасные действия, включая сравнительно безобидные формы агрессии, якобы может привести к разрядке напряжения или эмоционального возбуждения. Исследования, в которых проверялась достоверность этого предположения, в целом подтверждали гипотезу, но указывали при этом на важные ограничения, которые необходимо учитывать при работе с данным процессом. С одной стороны, казалось бы, разрядка возбуждения, вызванного сильной провокацией, может произойти в результате осуществления физических действий, требующих больших усилий, или сравнительно безобидных нападок на других. Пожалуй, этот эффект прекрасно демонстрирует целая серия исследований, проведенных Хокансоном и его коллегами.

В этих исследованиях на первом этапе испытуемых (обычно студенток колледжей) провоцировал экспериментатор. Далее им предоставлялась возможность совершить какие-либо агрессивные действия по отношению к нему или другим. До, во время и после эксперимента у испытуемых измерялось артериальное давление. В целом результаты свидетельствуют об эмоциональной разрядке — катарсисе. У испытуемых, получивших разрешение проявить прямую агрессию по отношению к провокатору, отмечалось резкое падение уровня возбуждения.

Пожалуй, стоит детально рассмотреть один из подобных экспериментов, когда испытуемых, под предлогом изучения влияния выполнения интеллектуальных задач на физиологические реакции, просили перечислить последовательность от 100 до 0, убывающую на три. При этом экспериментатор неоднократно прерывал испытуемых, мешал им, в некоторых случаях настаивая на том, чтобы они начали перечисление заново. Наконец он заканчивал этот этап эксперимента, заметив с явным негодованием, что «нежелание сотрудничать» испытуемых делает всю работу бессмысленной. Как и следовало ожидать, такая крайне провокационная методика способствовала заметному росту показателей физиологического возбуждения у испытуемых (то есть у них резко поднималось артериальное давление и учащался пульс).

Чтобы определить, произойдет ли спад возбуждения, если участникам эксперимента предоставить возможность отомстить провокатору, испытуемых разделили на несколько групп и дали им возможность проявить по отношению к экспериментатору: 1) физическую агрессию (разряды электрического тока); 2) вербальную агрессию (оценки опросника); 3) воображаемую агрессию (сочинение историй на основе просмотренных рисунков). Испытуемые же из четвертой, контрольной группы, не имели возможности ответить на резкие замечания экспериментатора. Результаты показали наличие эмоционального катарсиса. У испытуемых, получивших возможность ответить экспериментатору физической агрессией, наблюдалось резкое падение возбуждения до первоначального уровня. То же самое можно сказать и об испытуемых, которым было разрешено мстить только посредством вербальной агрессии. Последний пример свидетельствует о том, что при таких условиях даже сравнительно безобидные действия могут привести к разрядке напряжения. Однако воображаемая агрессия по отношению к экспериментатору не привела к достижению подобного результата.

В ходе последующих исследований Хокансон и его коллеги получили данные, свидетельствующие о том, что проявление агрессии по отношению к лицам, ассоциируемым с источником раздражения, может привести к разрядке физиологического напряжения. А нападки на лиц, не имеющих никакого отношения к провоцированию испытуемых, не приводят к такому же результату. В сочетании с данными других исследований эти данные наводят на мысль о том, что индивиды в момент осуществления агрессивных действий действительно могут иногда ощущать разрядку эмоционального напряжения. С этой точки зрения, выводы, сделанные на основе житейского опыта, о том, что мы зачастую «чувствуем себя лучше» (то есть менее возбужденными или напряженными), расквитавшись с людьми, выводившими нас из себя, действительно имеют под собой основания.

Эмоциональный катарсис: некоторые специфические условия
Прежде чем мы закончим рассматривать проблему, которую можно было бы назвать проблемой эмоционального катарсиса, следует обратить внимание на два следующих обстоятельства. Во-первых, тот факт, что агрессия по отношению к другим зачастую приводит к снижению уровня физиологического возбуждения, ни в коем случае не означает, что в будущем индивид будет не так часто выбирать агрессивное поведение в качестве модели поведения. На самом же деле, утверждает Хокансон, подобный способ снятия эмоционального напряжения зачастую поощряется, что может способствовать усилению агрессивных наклонностей. Коротко этот механизм можно представить следующим образом: человека выводят из себя, и он отвечает агрессией провокатору. В результате уровень физиологического возбуждения у него падает. Такой способ снятия напряжения, в свою очередь, может способствовать развитию у человека склонности реагировать в будущем агрессией на тех, кто будет его провоцировать. Короче говоря, эмоциональный катарсис ни в коем случае не гарантирует того, что полученная в результате нападок на других разрядка уменьшит вероятность проявления подобного поведения в будущем. Как показала жизнь, вполне возможны и диаметрально противоположные результаты.

Во-вторых, что касается утверждения, что существует в каком-то смысле уникальная связь между агрессивными действиями и разрядкой вызванного гневом эмоционального напряжения. Еще недавно было широко распространено убеждение, что только действия против источника провокации — или ассоциирующихся с ним объектов — могут снять эмоциональное возбуждение спровоцированных лиц. Однако результаты недавних весьма интересных экспериментов наводят на мысль, что, по существу, любая реакция, помогающая положить конец отвратительному поведению какого-либо человека, может иметь подобный эффект.

Во время эксперимента, проведенного Хокансоном, Виллерсом и Коропсаком, испытуемые, оказавшиеся в разных экспериментальных условиях, имели возможность с помощью двух кнопок либо вознаградить другого человека (присудить ему дополнительное очко), либо наказать с помощью разрядов электрического тока. На самой начальной, базовой фазе эксперимента напарник испытуемых (помощник экспериментатора) отвечал вознаграждением или наказанием в случайном порядке, независимо от поведения испытуемых. Как и ожидалось, в течение всего этого периода испытуемые демонстрировали разрядку эмоционального напряжения (катарсис), когда реагировали агрессией на разряды электрического тока, посланные их напарником, то есть когда имели возможность ответить контрударами.

На втором этапе эксперимента условия изменились — действия напарника стали зависеть непосредственно от поступков испытуемых. В 90% случаев неагрессивных ответов мужчин-испытуемых на электрические разряды, полученные со стороны своего напарника (фактически поощрение), он, в свою очередь, в следующий раз отвечал им поощрением. Когда же 90% испытуемых отвечали на действия своего оппонента агрессивно (то есть посылая ему разряды электрического тока), он отвечал им тем же. Было выдвинуто предположение, что при таких условиях испытуемые быстро сообразят, что выгоднее всего на полученный удар током реагировать в неагрессивной манере. Более того, что намного важнее для нашего исследования, они постепенно станут демонстрировать падение уровня напряжения именно после неагрессивных поступков. Короче говоря, прогноз заключался в том, что испытуемые будут демонстрировать признаки эмоционального катарсиса как реакцию, следующую за неагрессивным поведением, потому что такое поведение предотвратит последующие атаки со стороны помощника экспериментатора. Именно так и произошло.

Еще более яркие свидетельства в пользу того, что снятие напряжения, вызванного гневом, не имеет какой-то уникальной связи с агрессивными реакциями, были получены в результате исследования, осуществленного Стоуном и Хокансоном. По условиям эксперимента испытуемые должны были отвечать оппоненту одним из трех способов: путем нанесения ему ответного удара; путем его вознаграждения или же путем нанесения более слабых (слабее полученных) ударов самим себе. Была установлена закономерность действий между поведением испытуемых и их партнером: всякий раз, отвечая на удары со стороны помощника экспериментатора нанесением ударов самим себе, они получали вознаграждение. При таких условиях участники эксперимента стали постепенно демонстрировать разрядку напряжения по типу катарсиса сразу же после подобных реакций. Иными словами, у них быстро и резко падал уровень физиологического напряжения каждый раз, когда они демонстрировали — на первый взгляд — мазохистское поведение! На самом же деле такое поведение было далеко от мазохистского — оно снижало дискомфорт, который испытывали испытуемые. Эти данные — весомое доказательство того, что между агрессией и разрядкой эмоционального возбуждения не существует какой-либо уникальной или специфической связи. Похоже, что при определенных условиях практически любая форма поведения может приобрести такие «катарсические» свойства.

Катарсис и поведенческая агрессия: действительноли насилие сегодня ведет к прощению завтра?
Несмотря на то что такое явление, как эмоциональный катарсис, представляет собой значительный интерес, более важным, с точки зрения возможности управления агрессией, кажется вопрос о существовании поведенческого катарсиса — могут ли безопасные и не причиняющие вреда действия способствовать снижению вероятности проявления более опасных форм агрессии. К сожалению, полученные на сегодняшний день данные о возможном эффекте поведенческого катарсиса едва ли можно назвать обнадеживающими. Фактически можно совершенно точно заявить, что подобный эффект имеет место только при наличии весьма специфических условий и что он не будет проявляться в ситуациях, в которых он должен бы был, как некогда считалось, проявиться. Например, задумайтесь над следующими фактами: 1) просмотр фильмов или телевизионных программ со сценами насилия не приводит к снижению уровня агрессии; напротив, подобный опыт, скорее, усилит интенсивность агрессивных проявлений в будущем; 2) уровень агрессия не уменьшается, если человек вымещает свой гнев на неодушевленных предметах: если предоставить людям возможность «отдубасить» надувные игрушки, закидать дротиками изображения ненавистных врагов или разнести вдребезги какие-нибудь предметы — совершенно не обязательно, что сила их стремления совершить агрессивные поступки по отношению к досаждающим им лицам уменьшится; 3) уровень агрессии не уменьшается после серии вербальных атак — напротив, полученные данные свидетельствуют о том, что такие действия на самом деле усиливают агрессию.

Естественно, подобные результаты заставляют серьезно усомниться в широко распространенном убеждении относительно того, что катарсис способен предотвратить агрессию. И все же можно утверждать, что поведенческий катарсис действительно имеет место, но только при очень специфических условиях: когда разгневанные люди наносят вред непосредственно тем, кто разозлил их, либо становятся свидетелями того, как это делают другие. Короче говоря, катарсис может проявиться, но его возникновение будет обусловлено, скорее, принципом справедливости или равной ответственности, нежели принципом «очищения чувств», впервые предложенным Аристотелем. И хотя это предположение кажется вполне логичным, относящиеся к нему данные тоже дают сложную картину. Некоторые эксперименты наводят на мысль, что агрессоры, причинив боль объекту своего гнева или став свидетелями того, как это делают другие, могут впоследствии действительно быть менее склонными к агрессии по отношению к этим лицам. Но результаты других работ свидетельствуют о том, что такие действия, напротив, могут привести к усилению интенсивности актов агрессии и повторению их в будущем. Последнее можно объяснить только одним: причинение зла своему врагу зачастую приносит удовлетворение и может превратиться в своего рода условный рефлекс. Таким образом, агрессивные действия в отношении других лиц, достигшие желанной цели, могут скорее усилить, нежели ослабить склонность к агрессивному поведению. Какой бы тонкий механизм ни был задействован при этом, ясно, что в подобных случаях эффекта, возникновение которого относят на счет так называемого поведенческого катарсиса, зачастую не наблюдается.

В настоящее время данные, полученные относительно способности катарсиса предотвращать агрессию, достаточно противоречивы. Эффект катарсиса наблюдался в одних экспериментах, но не был зарегистрирован в других. И мы не можем представить простые и ясные объяснения противоречивости этих данных. Впрочем, одно из возможных объяснений состоит в том, что, вопреки общепринятому мнению, катарсис происходит только при весьма специфических условиях, поэтому факт его наличия лишь в части экспериментов можно объяснить тем, что только в некоторых исследованиях были созданы соответствующие условия. Так что же это за условия? На основе рассмотренных нами работ и существующего ныне понимания природы агрессии, на которое оказывает сильное влияние постоянно усложняющаяся психологическая теория когнитивных процессов, можно выдвинуть следующие гипотетические предположения.

Во-первых, агрессивные действия, дающие возможность индивиду улучшить отношение к себе со стороны других или прекратить плохое обращение с собой, действительно могут способствовать разрядке эмоционального напряжения. Однако, поскольку падение уровня возбуждения или отрицательных чувств вследствие осуществления агрессивных действий доставляет удовольствие, такая ситуация в целом может действительно служить основой для усиления склонности к агрессии. Таким образом, под влиянием фрустрации или других условий, вызывающих отрицательные эмоции или возбуждение, лица, прибегавшие к агрессии ранее, скорее всего вновь обратятся к ней.

Во-вторых, «сведение счетов» с провоцирующим лицом может привести к временному снижению мотивации к агрессии по отношению к этому лицу. При этом следует особое внимание обратить на слово «временное». Агрессивная модель поведения избрана с целью восстановить социальную справедливость (равенство), и эта цель может затмить одну из важнейших побудительных причин агрессивных действий. Однако, когда люди вспоминают реальные и представляют воображаемые неприятности, которые они переживали или могли бы пережить по вине объекта своей агрессии, негативные чувства могут возродиться вновь. Как полагал Берковиц, эти чувства сами по себе способны усилить склонность к агрессии. Кроме того, эти чувства могут привести агрессора к заключению, что он еще не расплатился со своим обидчиком за его или ее предыдущие провокации. Если сработает один из этих механизмов, после первоначального ослабления склонность к агрессии может вновь усилиться. Кстати, следует отметить, что в исследованиях по катарсису практически не была затронута проблема длительности его воздействия, в то время как эта тема заслуживает самого тщательного изучения.

В-третьих, необходимость выполнять энергичную, изнуряющую физическую деятельность может также способствовать временному снижению эмоционального напряжения и уровня демонстрируемой агрессии. Огромное количество данных свидетельствует о том, что физические упражнения могут на самом деле уменьшить стресс и уровень напряжения, возникший в результате стресса. Подобным же образом ощущение полного изнеможения снижает вероятность проявления практически всех форм физического напряжения. Таким образом, вполне вероятно, что уровень агрессии, для осуществления которой зачастую необходимы энергичные действия, может уменьшиться в результате изнуряющих упражнений. Следует, однако, заметить, что физическая и эмоциональная усталость быстро проходит, особенно если лица привычны к такой нагрузке. Таким образом, снижения эмоционального напряжения и уровня агрессии, вызванные подобной деятельностью, сравнительно кратковременны по своему действию и, похоже, не позволяют добиться устойчивой и длительной элиминации склонности к агрессии.

В целом и эмпирические данные, и определенные теоретические соображения говорят об уменьшении ценности катарсиса как средства предотвращения агрессии или ее контроля. Любое ослабление агрессии, вызванное катарсисом, со временем проходит. Не только «эмоциональное очищение», но и множество факторов, затрагивающих сложные понятия равенства и социальной справедливости, а также другие аспекты социального познания играют роль в возникновении и силе проявления катарсиса. Таким образом, можно сделать вывод, что потенциал такой методики чрезмерно преувеличивался в прошлом.

Воздействие моделей неагрессивного поведения:заразительное влияние сдержанности
Большое количество полученных в результате исследований данных подтверждают предположение, что наблюдение за моделями агрессивного поведения — действиями лиц, чье поведение можно квалифицировать как агрессивное — может иногда вызвать подобные действия и со стороны наблюдателей. Более того, такой эффект наблюдается не только у взрослых, но и у детей. Одно из общепринятых объяснений описанного эффекта заключается в том, что модели агрессивного поведения влияют на процессы сдерживания и торможения у наблюдателей. Предполагается, что наблюдение за моделями агрессивного поведения «разрушает барьеры», удерживавшие ранее наблюдателя от совершения актов открытой агрессии, что, соответственно, повышает вероятность проявления подобного поведения. Если дело обстоит именно так (а существующие данные это подтверждают), то возникает интересный вопрос: а нельзя ли таким же образом вызвать противоположные реакции? Если «барьеры», удерживающие от проявления агрессии, можно разрушить путем демонстрации моделей необычайно агрессивного поведения, нельзя ли их «воздвигнуть» аналогичным образом — с помощью наблюдения за моделями неагрессивного поведения — действиями индивидов, остающихся сдержанными и спокойными перед лицом даже самой сильной провокации? Самое обычное наблюдение дает положительный ответ на этот вопрос. Например, многие ситуации, в которых чувствуется напряжение или содержится угроза, можно разрядить, если вовлеченные в них лица демонстрируют сдержанное поведение, призывают не идти на крайние меры или делают то и другое вместе. К подобной тактике неоднократно — и весьма успешно — прибегали в различных университетских городках для предотвращения столкновений между студентами и полицией.

То, что наблюдение моделей неагрессивного поведения может способствовать снижению уровня открытой агрессии, подтвердили также несколько экспериментов. Выяснилось, что рассерженные индивиды, получившие возможность отвечать актами агрессии человеку, бывшему источником их раздражения, после наблюдения моделей неагрессивного поведения демонстрировали значительно меньшие уровни агрессии, нежели лица, не имевшие такой возможности. Более того, подобные результаты были получены не только в случае демонстрации моделей неагрессивного поведения, но и вербальных призывов вести себя более сдержанно. Возможно, наиболее явно снижение уровня агрессивности наблюдалось среди лиц, предварительно подвергшихся сильному провоцированию со стороны потенциальных объектов агрессии. В качестве демонстрации описанного эффекта и силы его влияния обратимся к исследованию, проведенному Бэроном и Кепнером.

В этой работе традиционная система Басса учитель-ученик была модифицирована: во время эксперимента испытуемые имели дело не с одним человеком — помощником экспериментатора, обычно служившим объектом агрессии, а с двумя помощниками экспериментатора, из которых один играл роль ученика, а другой — роль второго учителя. (До начала основной процедуры ученик выводил испытуемых из себя своей оскорбительной манерой поведения — он сомневался в их интеллектуальных задатках и желании и способности выполнить экспериментальные задания.) В двух экспериментальных группах второму помощнику выпадало первым сыграть роль учителя: он наказывал разрядами электрического тока ученика до того, как это же проделывал испытуемый. В одном варианте экспериментальных условий (модель агрессивного поведения) помощник вел себя необычайно агрессивно, «наказывая» предполагаемую жертву за ошибки разрядами электрического тока, нажимая кнопки 8, 9 и 10. В другом варианте (модель неагрессивного поведения) он вел себя сдержанно, неагрессивно, выбирая для наказания разряды тока малой мощности — кнопки 1, 2 и 3. И наконец, в третьем варианте, в контрольной группе, где отсутствовала демонстрация какой-либо модели поведения, испытуемые первыми выступали в качестве учителя, поэтому они были избавлены от влияния действий помощника перед нанесением удара ученику.

Результаты показали, что уровень агрессии у участников эксперимента, наблюдавших модель очень агрессивного поведения, был выше, чем у испытуемых из контрольной группы. Но (и это наиболее важно для нас) демонстрация модели неагрессивного поведения в значительной степени снизила уровень агрессии испытуемых по сравнению с контрольной группой. Причем это сказалось как на интенсивности, так и на длительности электроразрядов, которые выбирали испытуемые (помощник, конечно, не получал никаких ударов) для наказания ученика.

Подобные результаты были получены в ходе нескольких последующих исследований. К тому же исследователи ставили своей целью добавить к результатам, полученным Бэроном и Кепнером, новые данные, — они предположили, что зачастую одного присутствия человека, демонстрирующего модель неагрессивного поведения, вполне достаточно, чтобы нейтрализовать агрессивно-провоцирующее влияние от поведения агрессивных индивидов. В ситуациях, когда на потенциальных агрессоров оказывают влияние как индивиды, демонстрирующие агрессию, так и лица, демонстрирующие сдержанность, влияние первых в значительной степени может быть подавлено присутствием вторых. Как показал один из экспериментов, присутствие человека, ведущего себя неагрессивно, действительно способно полностью нейтрализовать влияние даже необычайно агрессивной модели поведения, так что поведение испытуемых примет ту форму, которая свойственна им в отсутствие каких-либо социальных моделей. Если же принимать во внимание, что мы чаще всего сталкиваемся с моделями — как с реальными, так и с изображаемыми масс-медиа — агрессивного поведения, а также учесть силу их влияния на наблюдателей, то следует признать, что факторы, способные свести на нет воздействие подобных моделей, будут играть важную роль в попытках предотвращения и контроля человеческого насилия.

Влияние моделей неагрессивного поведения:примечание об относительной эффективности
Рассмотренные нами данные позволяют думать, что зачастую демонстрация моделей неагрессивного поведения действительно может сдержать агрессию очевидцев. Но насколько эффективна эта тактика среди других? Другими словами, насколько эффективна демонстрация моделей неагрессивного поведения как способ контроля и предотвращения агрессии по сравнению с другими способами (например, наказание, катарсис), которые мы рассматривали? Исчерпывающего ответа на этот вопрос пока что нет. Однако вариант возможного ответа дает эксперимент, осуществленный Доннерштейном и Доннерштейном.

В нем студентам-испытуемым было предложено нанести некоему мужчине удар током. Согласно экспериментальным условиям, половине испытуемых внушили мысль, что объект агрессии может им отомстить, другая половина не предполагала подобных действий со стороны жертвы. Но, прежде чем всем им была предоставлена возможность нажать на кнопку, некоторым участникам в каждой группе показали видеозапись, где один человек (помощник экспериментатора) наказывал жертву, выбирая разряды электротока малой мощности (он пользовался для этой цели двумя кнопками, соответствующими на этой аппаратуре самым слабым разрядам). Напротив, другим участникам эксперимента показали видеозапись, где не было явной демонстрации какой-либо модели поведения.

На основе ранее полученных данных было высказано предположение, что демонстрация как сцен мести, так и моделей неагрессивного поведения в равной степени окажутся эффективными для снижения уровня агрессии. Оба этих предположения подтвердились. Лица, имевшие возможность наблюдать модели неагрессивного поведения, выбирали для помощника экспериментатора менее мощные разряды электрического тока, чем те, кто не имел никакой информации о моделях поведения. А индивиды, знающие наверняка, что жертва сможет им отомстить, адресовали ей разряды электротока меньшей мощности, нежели те, кто не был уверен в возможности акта возмездия.

На первый взгляд, полученные результаты наводят на мысль, что сдерживающий эффект от демонстрации моделей неагрессивного поведения соответствует эффекту, который дает страх возможного отмщения. Но другие данные, однако, показали, что наблюдение моделей поведения может быть более эффективно в этом отношении. Все описанное выше относится только к прямой агрессии, показателем которой является мощность выбранного разряда. Если говорить о торможении агрессивного поведения, то и вероятность возмездия, и показ модели неагрессивного поведения ведут к одному и тому же результату. Однако если говорить о косвенной форме агрессии (показатель — длительность разряда), то складывается совершенно иная картина. В этом случае демонстрация моделей неагрессивного поведения не производит значительного эффекта, в то время как страх отмщения усиливает агрессию. Короче говоря, страх возможного возмездия со стороны жертвы уменьшает интенсивность проявлений прямой, наблюдаемой агрессии, и одновременно усиливает косвенную, менее очевидную. Демонстрация же поведения неагрессивной модели, напротив, не оказывает такого воздействия.

Объяснить это кажущееся преимущество демонстрации моделей поведения над страхом отмщения мы можем следующим образом: использовавшаяся ранее процедура была разработана с учетом задачи изыскания двух различных способов сдерживания агрессии, в то время как нынешняя — с учетом задачи изыскания единственного. И угроза отмщения, и демонстрация модели неагрессивного поведения могут упрочить барьеры, удерживающие индивида от прибегания к агрессии. Кроме того, демонстрация модели спокойного, неагрессивного поведения (особенно после провокации) может способствовать спаду эмоционального возбуждения у наблюдателей. Снижение уровня возбуждения может, в свою очередь, подавить внешнюю агрессию. И хотя эти предположения совпадают с данными, полученными Доннерштейном и Доннерштейном, и фактами, изложенными в других трудах, они не подвергались непосредственному эмпирическому исследованию. Таким образом, их можно считать умозрительными по своей природе. Независимо от того, подтвердят ли наличие и схему действия этого предполагаемого механизма будущие исследования, существующие данные тем не менее позволяют сделать следующее заключение: умение «держать себя в рамках», так же как и агрессия, может быть социально «заразительным». В результате демонстрация моделей сдержанного, неагрессивного поведения может зачастую оказаться весьма эффективной, для того чтобы сравнительно тривиальные и кратковременные инциденты не стали искрами для возникновения полномасштабных и длительных актов коллективного насилия.

Когнитивные методы контроля агрессии:атрибуции, смягчающие обстоятельства и оправдания
На первый взгляд, агрессия представляет собой, если так можно выразиться, горячую форму поведения: она содержит в себе мощный эмоциональный заряд. Ведь даже такие выражения, как «выведенный из себя», «несдержанный» и «доведенный до белого каления», подчеркивают наличие эмоционального компонента в агрессивных действиях. Как уже отмечалось в этой книге, совсем не обязательно, что причиной агрессии будут гнев или схожие с ним эмоции. Напротив, агрессия зачастую является результатом холодного безэмоционального расчета, и тогда ее лучше всего называть целенаправленной или же инструментальной, но никак не эмоциональной. Такие наблюдения наводят на мысль, что агрессия зачастую задействует важные когнитивные процессы или их компоненты, такие как память, мышление, установки и атрибуции и, конечно же, в значительной степени агрессивное поведение. Может ли вмешательство, разработанное с учетом подобных факторов, быть эффективным средством, снижающим вероятность возникновения открытой агрессии и интенсивность ее проявлений? Этот вопрос рассматривался в огромном количестве исследований, и полученные результаты нередко обнадеживали. Большинство этих работ концентрировали свое внимание на трех когнитивных факторах, сдерживающих агрессию: на атрибуции; информации, имеющей отношение к смягчающим обстоятельствам, и на роли оправданий или объяснения причин. В соответствии с расставленными акцентами мы рассмотрим данные, имеющие отношение к каждому из этих факторов.

Атрибуции и агрессия: как ответ на вопрос»за что?» может повлиять на ход агрессии
Представьте себе, что вы разговариваете с кем-то по телефону, и вдруг, после серии странных шумов, связь прерывается. Как вы поведете себя в подобной ситуации? Станете злиться и попытаетесь выместить злость на своем собеседнике, набрав его номер заново и сказав ему пару ласковых, чтобы у него так же, как и у вас, испортилось настроение? Скорее всего нет: ведь вам ясно, что он тут ни при чем, и это просто какие-то неполадки на линии. Теперь, представьте себе ту же самую ситуацию, но с одним, весьма существенным отличием: за мгновение до того, как связь обрывается, человек на том конце провода говорит в ваш адрес какую-то резкость. Каковы будут ваши действия на этот раз? Наверняка, выйдя из себя, вы постараетесь отплатить ему той же монетой: он же явно на это и напрашивался.

Учитывая противоположность ваших реакций в этих двух ситуациях, невольно обращаешь внимание на существенную роль атрибуций — нашего восприятия причин, побуждающих людей поступать именно таким образом. Атрибуция — составная часть единого социального процесса: мы постоянно пытаемся понять других, осознать мотивы и причины поведения. Что же касается агрессии, мы прибегаем к ней, чтобы в точности понять, почему другие ведут себя, на первый взгляд, провокационно. Действительно ли другой человек хотел обидеть нас или же он просто неуклюже выразился? Неужели другой водитель намеренно «подрезал» нас на повороте или же он просто не заметил нас? В этой и во множестве других ситуаций мы пытаемся определить, почему другие вели себя именно так, а не иначе. Выводы, к которым мы вследствие этого приходим, оказывают необычайно сильное влияние на все наше будущее поведение, в том числе и на склонность прибегать к агрессивным действиям. Мы уже говорили о роли атрибуций и других аспектов социального мышления, когда рассматривали социальные детерминанты агрессии. Сейчас же расширим рамки предыдущего обзора и обратим особое внимание на потенциальную ценность атрибуций как способа контроля агрессивного поведения или снижения интенсивности агрессивных проявлений.

Несколько экспериментов могут подтвердить важную роль атрибуций в выборе нами реакции на кажущуюся провокацию. Например, в одном, весьма тщательно поставленном эксперименте, Обучи и Камбара давали задание испытуемым женщинам принимать информацию, поставив их в известность, что другой человек (помощница экспериментатора) намеревается послать им разряды электрического тока умеренной или большой мощности. Затем половина испытуемых получила удары током со стороны своего оппонента именно той мощности, что и ожидалась, в то время как другая половина получила удары, не совпадавшие по мощности с ожидаемыми. (Если в намерение оппонента входило послать разряд электротока большой мощности, испытуемые получали удары умеренной мощности и наоборот — в ожидании слабых разрядов они получали сильные.) Затем, на втором этапе эксперимента, испытуемым была предоставлена возможность адресовать разряды электрического тока различной мощности помощнице экспериментатора.

Если индивиды реагируют в первую очередь на намерения, скрывающиеся за провокационными действиями других, то можно предположить, что лица, которым известно о намерении противника нанести им удары током высокого напряжения, будут наносить более сильные ответные удары, нежели те, которым известно, что их противник собирается выбрать разряды слабой мощности. Более того, такая тенденция не будет зависеть от действительной мощности разряда, полученного ими. Если же, напротив, индивиды отвечают, главным образом, на истинный уровень провокации со стороны других (а не на их намерения), можно предположить, что лица, получившие удар электрического тока большой мощности, ответят более агрессивно, нежели те, в адрес которых бы посылались электрические разряды средней мощности, независимо от намерения оппонента. Полученные результаты однозначно подтверждают первую из выдвинутых нами версий. Испытуемые, уверенные в том, что их оппонент собирается нанести им удар тока высокого напряжения, в ответах были более агрессивны, нежели те, кто ожидал получить электрический разряд слабой мощности. Более того, что очень важно, эта тенденция сохранялась независимо от реальной мощности разрядов электрического тока, полученных испытуемыми. Другими словами, испытуемые, думавшие, что их оппонент стремится причинить им значительную боль, и получившие реально электрические разряды малой мощности, оказались более агрессивными, чем лица, уверенные в том, что им намерены причинить незначительную боль, а на самом деле получившие сильные удары током!

Эти результаты, как и результаты подобных исследований, показывают, что наша реакция на провокации других зависит в значительной степени от наших атрибуций по поводу намерений, скрывающихся за поведением других. Только когда мы видим, что люди специально делают нам гадости, мы отвечаем им тем же, следуя древнему принципу «око за око, зуб за зуб». Вывод, который мы можем использовать для решения вопроса о превентивных мерах и управлении агрессией, достаточно прост: провокационные действия, в основе которых лежит недоброжелательность — сознательное стремление провокатора причинить вред реципиенту, — встречаются гораздо чаще провокационных действий, совершенных без видимой причины. Кроме того, агрессию можно уменьшить, если известно, в какой степени провокационные действия со стороны других приписываются злонамеренности. Специфическая тактика достижения подобной цели представлена в следующем разделе.

Смягчающие обстоятельства: взаимозависимостьэмоций и познания в процессе управления агрессией
Основной темой современных исследований в области социального познания — исследований, как мы думаем о других и как обрабатываем социальную информацию — является тесная и сложная связь между познанием и эманациями. Другими словами, множество исследователей концентрируют внимание на вопросах о том, как мысли определяют чувства и наоборот, как чувства влияют на мысли. Эти вопросы поднимались и изучались в связи с проблемой управления человеческой агрессией. В частности, исследователи пытались выяснить, может ли специфическая форма социальной информации — обычно называемая «смягчающие обстоятельства» — снизить уровень возбуждения как реакции на провокацию, а также уменьшить вероятность и силу объектных проявлений агрессии. По всей видимости, наиболее четкие и убедительные доказательства в пользу такого влияния приводятся Зильманном и его коллегами.

Например, в эксперименте, поставленном Зильманном и Кантором, студенты-выпускники участвовали в опыте, якобы устанавливающем влияние зрительных раздражителей на физиологические реакции. В соответствии с поставленной целью на протяжении всего эксперимента у испытуемых несколько раз измерялись частота пульса, артериальное давление и температура тела. Каждый участник опыта имел дело с двумя различными экспериментаторами. Как водится, один из них был вежлив и любезен, второй, напротив, вел себя грубо и вызывающе, обвиняя испытуемых в том, что они отказываются сотрудничать, и отзываясь о вежливом экспериментаторе в весьма оскорбительной манере. На первых двух этапах опыта вежливый экспериментатор давал рациональное объяснение грубому поведению своего коллеги, заявляя, что тот расстроен результатами важного исследования; на третьем этапе никаких объяснений не давалось. Другая особенность этого опыта заключалась в разном времени предъявления информации, объясняющей причину грубого поведения. В одном случае (предварительное объяснение) такая информация предоставлялась до начала работы грубого экспериментатора с испытуемыми. Во втором случае (объяснение постфактум) — после провокаций с его стороны.

После того как испытуемые столкнулись с двумя различными экспериментаторами, их просили дать оценку этим людям, причем человек, сообщавший об этом задании, объяснял испытуемым, что их оценки будут направлены прямо в научно-исследовательский отдел с целью помочь в решении, кому из двух указанных экспериментаторов стоит содействовать в дальнейшей исследовательской работе. Чтобы подобные утверждения звучали убедительно, отзывы испытуемых помещались в конверт с надписью «Научно-исследовательский отдел», который запечатывался в их присутствии. Таким образом создавалась видимость того, что оценки испытуемых, которые они давали двум экспериментаторам, имели для судьбы последних важное значение.

Результаты эксперимента оказались весьма наглядными. Во-первых, анализ характеристик, данных испытуемыми личности грубого экспериментатора, подтвердил предположение, что предварительное объяснение и объяснение постфактум способствуют снижению уровня агрессии (в данном случае резкости высказываний), поскольку в контрольной группе, где не было представлено никакой информации по поводу причин грубого поведения экспериментатора, таких изменений зафиксировано не было. Далее выяснилось, что, как и прогнозировалось ранее, предварительное объяснение — более эффективное (хотя не так уж и намного) средство для снижения уровня агрессии, нежели объяснение постфактум. Короче говоря, как только испытуемые узнавали о том, что «неприятный» экспериментатор расстроен результатами другого исследования, их агрессивность по отношению к этому человеку резко падала, причем, если подобная информация поступала до начала провоцирования, уровень агрессии становился более низким, нежели в том случае, когда она поступала после.

Кроме того, в каком-то смысле даже более впечатляют данные измерений физиологических реакций, сделанные в русле изучения воздействия смягчающей информации на поведение испытуемых. Эти измерения показали, что испытуемые из контрольной группы, которым не давалось никакого объяснения поведения грубого экспериментатора, демонстрировали после провокации рост уровня возбуждения, который оставался стабильным на протяжении долгого времени — у испытуемых из этой группы даже в конце эксперимента можно было зарегистрировать достаточно высокий уровень возбуждения. Участники, получившие объяснение постфактум, демонстрировали резкое снижение уровня возбуждения после предоставления информации по поводу причин грубого поведения ассистента, но к концу эксперимента их возбуждение постепенно вернулось на первоначальный уровень. И наконец, данные, возможно, представляющие для нас наибольший интерес: испытуемые из группы предварительного объяснения демонстрировали сравнительно низкие показатели по физиологическим реакциям, когда реально сталкивались с грубостью экспериментатора. Более того, умеренное возбуждение, возникшее вследствие провокации, спадало очень быстро, буквально за считанные минуты. Короче говоря, получалось так, что испытуемые, получившие предварительное объяснение — поставленные в известность о том, что один из экспериментаторов находится в состоянии раздражения, — как бы подавляли в себе желание ответить гневом на оскорбительные комментарии. То, что дело обстояло именно так, показали письменные отзывы испытуемых об экспериментаторах. В группах, где не давалось никакого объяснения или оно предлагалось уже после провоцирования, письменные характеристики свидетельствовали о сильном раздражении (например: «Этого шакала следовало бы поучить хорошим манерам»). Напротив, письменные оценки испытуемых, которым дали предварительное объяснение, были сделаны в мягкой форме (например: «Мистер Дей вел себя несколько грубовато, пытаясь внушить мне мысль, что я горю желанием сорвать его эксперимент»).

Таким образом, в то время как объяснение, данное постфактум, является, как выяснилось, эффективным способом сдерживания проявлений открытой агрессии и уменьшения уровня возникшего эмоционального возбуждения, более успешным средством для реального предотвращения возникновения гнева среди испытуемых оказалось предварительное объяснение. Эти результаты, в совокупности с полученными в ходе других экспериментов, говорят о том, что объяснения, даваемые человеку, особенно до начала провокации, могут оказаться весьма эффективным методом снижения уровня ответной агрессии.

Другие исследования, однако, наводят на мысль о том, что у этой методики есть существенные недостатки. В частности, оказывается, что при наличии высокого уровня возбуждения рассматриваемый нами способ когнитивного вмешательства оказывается неэффективным. Более того, это верно даже для тех случаев, когда высокий уровень возбуждения не является результатом предварительной провокации. Данный факт полностью подтвердился во время исследования, о котором сообщает Зильманн. Процедура этого эксперимента состояла в следующем. Испытуемых разбили на две группы: попавших в первую заставляли энергично выполнять физические упражнения — крутить педали велотренажера; оказавшиеся во второй не были вовлечены в подобного рода деятельность. Выполнение физических упражнений обусловило высокий уровень возбуждения испытуемых из первой группы, в то время как уровень возбуждения испытуемых из второй группы оставался низким. Затем испытуемые подвергались сильным провокациям со стороны грубого экспериментатора, который отпускал язвительные замечания в их адрес. Далее, в соответствии с условиями эксперимента, испытуемым должна была быть предоставлена возможность отомстить обидчику (способом, аналогичным описанному ранее, — оценить его деятельность в качестве помощника экспериментатора), но незадолго до этого момента некоторые из испытуемых получили информацию, оправдывающую его поведение, подобную той, что описывалась нами выше: им сказали, что экспериментатор сильно расстроен и именно этим объясняется его некорректное поведение. Другие испытуемые такой информации не получали. Результаты показали, что эта информация в значительной степени способствовала снижению уровня ответной агрессии среди лиц, не занимавшихся на велотренажере и с низким уровнем возбуждения. Напротив, информация, объяснявшая причину поведения, не оказала подобного влияния на лиц с высоким уровнем возбуждения.

Эти результаты совпадают с житейскими наблюдениями, говорящими о том, что «когда в дверь стучатся эмоции, разум выпрыгивает из окна». Другими словами, способность переработать сложную информацию о других, об их намерениях и причинах действий у людей, находящихся в сильном возбуждении, сходит на нет: в результате может последовать импульсивный выпад против других в ответ на реальную или воображаемую провокацию. Короче говоря, существующие данные свидетельствуют о том, что вмешательство когнитивных процессов при получении индивидами информации о смягчающих обстоятельствах может быть эффективным средством предотвращения ответной агрессии, но только для лиц с низким уровнем возбуждения. Высокий же уровень возбуждения, похоже, служит помехой для эффективной переработки информации о смягчающих обстоятельствах, фактически сводя на нет пользу от нее.

Извинения или оправдания: почему выгодно говорить «простите»
Представьте себе следующую сцену. Вы договорились с девушкой о свидании, а она опаздывает. Время идет, и вы начинаете сердиться. Наконец спустя полчаса она все-таки появляется. Прежде чем вы успеваете произнести хотя бы слово, девушка извиняется за свое опоздание. Как вы поступите? Ответите злобно и агрессивно или же поймете и простите? Исследования роли извинений или оправданий (к которым прибегают люди, чтобы объяснить, почему они не оправдали ваши ожидания) наводят на мысль, что ваш ответ зависит от ряда дополнительных факторов. Если извинения вашей подруги искренни, а приводимые ею доводы убедительны, то вы растаете и гнев ваш улетучится сам собой. Если же, наоборот, ее извинения кажутся вам неискренними, а объяснения неубедительными, вы будете продолжать сердиться и даже, может быть, рассердитесь еще сильней, услышав ее объяснения. Результаты исследований показывают, что извинения или оправдания со ссылкой на внешние обстоятельства, неподконтрольные извиняющемуся человеку (например, «У меня не завелась машина», «Мой поезд опоздал»), более эффективны для элиминации гнева, чем ссылка на обстоятельства, которые человек в состоянии контролировать («Я совершенно забыл об этом»). Точно так же гнев скорее улетучится после извинений и объяснений, которые кажутся искренними, чем после тех, искренность которых вызывает сомнения. Данные, наиболее убедительно свидетельствующие о потенциальной способности извинений снижать уровень агрессии, были недавно представлены Обучи, Камедой и Агари.

В поставленном ими эксперименте в результате целой серии ошибок, совершенных помощником экспериментатора, испытуемые женщины оказались не в состоянии правильно выполнить поставленные перед ними задачи и поэтому получили негативную оценку со стороны экспериментатора, что привело их в замешательство. Позднее помощник экспериментатора извинился перед некоторыми из них за свои ошибки. Причем свои извинения он приносил либо в присутствии экспериментатора (экспериментальное условие — публичное извинение), либо в его отсутствии (экспериментальное условие — приватное извинение). При публичном извинении помощник экспериментатора, с одной стороны, снимал с испытуемых ответственность за плохое выполнение задания, а с другой — пытался исправить свои ошибки. Приватное же извинение, напротив, не снимало с испытуемых ответственность за плохое выполнение задания.

После такого обращения испытуемые оценивали помощника экспериментатора по некоторым характеристикам (например, искренность-неискренность, ответственность-безответственность), описывали собственное состояние (например, приятное-неприятное) и оценивали способности ассистента как психолога. Последняя оценка отражала величину уровня агрессии испытуемых, поскольку им сообщили, что выставленные баллы отразятся на карьере ассистента.

Результаты показали, что извинения действительно играют весьма существенную роль в подавлении ответной агрессии. Испытуемые, перед которыми помощник извинился, дали ему более высокую оценку, сообщив о том, что чувствуют себя лучше, и демонстрировали более низкие уровни агрессии, чем те, перед кем он не извинился. Более того, простое «возмещение ущерба» — путем приватного извинения или признания экспериментатором ошибок, совершенных его помощником, — оказалось менее эффективным для снижения уровня агрессии, чем публичное извинение.

Исследования по этой же тематике, проведенные Обучи с коллегами, ставили своей целью изучить возможное влияние раскрытия причин провокационных действий людьми, их осуществившими, на подавление агрессии. Полученные данные показывают, что от искренности или неискренности объяснений (с точки зрения реципиента) в основном зависит, какой следующий шаг он сделает. Например, рассмотрим эксперимент, проведенный Бэроном. В этом исследовании испытуемые вели переговоры с помощником экспериментатора о дележе гипотетического денежного дохода, полученного воображаемой компанией, где они якобы работают. Помощник, заняв бескомпромиссную позицию, требовал 800 тысяч долларов из миллиона, уступив во время переговоров лишь по двум незначительным пунктам. Во время переговоров помощником экспериментатора делались утверждения, чтобы испытуемые увидели разнообразные, но всегда понятные причины, заставляющие его действовать так, а не иначе. В двух случаях (экспериментальные условия «внешние обстоятельства и искренность» и «внешние обстоятельства и неискренность») помощник заявлял, что у него в конторе потребовали, чтобы он ни на какие уступки не шел (например: «Меня однозначно проинструктировали — получить как можно больше»). В третьем же случае (экспериментальные условия «дух соперничества как черта личности») он, напротив, утверждал, что он такой по природе и уступать никому никогда не собирается (например: «Я скорее умру на месте, не добившись соглашения, нежели проявлю слабость и уступлю своему оппоненту. Так уж я устроен»).

Чтобы определить, насколько искренни заявления, сделанные помощником экспериментатора, испытуемым было разрешено требовать от него предъявления письменных инструкций, которые он якобы получил от своего отдела. При экспериментальных условиях «внешние обстоятельства и искренность» эти инструкции побуждали помощника действительно «стоять на своем». Напротив, при условиях «внешние обстоятельства и неискренность» они же заставляли его делать уступки. (При экспериментальных условиях «дух соперничества как черта личности» эти требования не были однозначными, что позволяло помощнику вести себя так, как он считал нужным).

После окончания переговоров испытуемые заполнили контрольный бланк по всем экспериментальным условиям, а также опросник, где им предлагалось определить, с какой вероятностью они выберут один из пяти предложенных способов разрешения конфликтных ситуаций с этим человеком в будущем — избегание, соперничество, соглашение, компромисс или сотрудничество. Результаты показывают, что испытуемые действительно чувствовали, что помощник экспериментатора неискренен при условиях, предписывающих ему быть неискренним. Кроме того, как и предполагалось, испытуемые, попавшие в группу с экспериментальными условиями «внешние обстоятельства и неискренность», в отличие от испытуемых из группы с условиями «внешние обстоятельства и искренность», предпочитали выбирать для разрешения будущих конфликтных ситуаций с помощником экспериментатора наименее конструктивные способы — избегание и соперничество. Учитывая, что соперничество в данном контексте означает стремление направить свои силы на то, чтобы нарушить планы оппонента и отстранить его от источников прибыли, полученные результаты наводят на мысль, что объяснение причин провокационных действий будет менее эффективным средством для подавления ответной агрессии, если оно кажется неискренним. Более того, результаты других исследований показывают, что неискренние объяснения могут привести к совершенно неожиданным результатам и даже повысить вероятность проявлений агрессии.

В двух словах, не вызывает сомнения, что информация, которую индивиды предоставляют, объясняя причины своего вызывающего поведения, может сыграть важную роль при выборе реакции на их действия. Если же за провокациями следуют убедительные и искренние извинения и объяснения причин, ответная агрессия реципиентов может в значительной степени уменьшиться. Безусловно, извиняться и убедительно объяснять свои действия — не простое дело, но выгода от подобных действий делает их стоящими фактически при любых обстоятельствах.

Индукция несовместимых реакций: эмпатия, юмор и умеренное сексуальноевозбуждение как средства предотвращения человеческой агрессии
К числу давно устоявшихся принципов психологии можно отнести принцип, согласно которому все живые организмы, включая человека, не способны осуществлять две несовместимые реакции в одно и то же время. Например, трудно (практически невозможно) одновременно мечтать и выполнять сложные когнитивные действия, такие как работа на компьютере или чтение научной статьи. Подобным же образом, трудно (скорее даже невозможно) одновременно находиться в состоянии восторга и депрессии. Этот основной принцип нашел свое отражение в проблеме предупреждения или управления человеческой агрессией в виде так называемой гипотезы несовместимых реакций. Согласно этой теории, можно уменьшить и гнев, и уровень открытой агрессии, вызывая тем или иным способом у людей чувства (эмоциональные состояния), несовместимые с гневом и агрессией. Несмотря на то что несовместимыми с чувствами гнева и открытой агрессии могут оказаться самые разные реакции, исследователи обратили особое внимание на три из них: чувства эмпатии или симпатии по отношению к потенциальным объектам агрессии и ощущение умеренного сексуального возбуждения, возникающее в результате воздействия умеренных эротических стимулов.

Эмпатия: реакция на страдания других
Ведя себя агрессивно по отношению к другим людям, человек зачастую становится свидетелем боли и страданий своих жертв. Успешно реализованный акт агрессии в конце концов подразумевает нанесение вреда или увечий намеченному реципиенту. Какие чувства испытывают при этом агрессоры? Вполне возможно, что они переживают эмпатию — испытывают чувства, аналогичные испытываемым жертвой. В зависимости от степени эмпатии агрессора, уровень агрессии в последующих актах может быть снижен. Иными словами, в тех случаях, когда жертвы агрессии демонстрируют признаки негативных эмоциональных реакций, уровень последующих проявлений агрессии может уменьшиться. Результаты многих экспериментов, проводившихся как с детьми, так и со взрослыми, документально подтверждают это. Будет ли измеряться эмпатия как реакция на ситуацию, порождающую эмоции, у детей, и если будет, то как — путем заполнения опросников на определение уровня эмпатии или путем регистрации мимики и жестикуляции, свидетельствующих о наличии эмпатических реакций. Полученные результаты дают один и тот же ответ — чем выше уровень эмпатии, переживаемой участниками эксперимента, тем ниже уровень агрессии в последующих актах насилия.

Однако боль и страдания жертвы не всегда вызывают эмпатию. Когда агрессор очень раздражен или уверен в праведности своих действий, демонстрация боли со стороны жертвы (сигналы о боли) может доставлять ему удовольствие и вызывать скорее положительные, нежели отрицательные эмоции. Другими словами, страдания врага могут выступать в качестве своеобразной формы подкрепления. Таким образом, когда гнев силен, страдания жертвы не в состоянии предотвратить агрессию в последующих актах насилия: напротив, они могут способствовать ее проявлению. Подводя итог, можно сказать, что страдания жертвы, а также сила гнева агрессора и кажущаяся праведность совершаемых им действий могут действовать друг на друга при принятии решений по поводу открытой агрессии в том случае, когда на агрессоров влияют последствия совершенных ими поступков. Возможность подобного взаимодействия была исследована в целой серии работ с помощью прибора, известного под названием «измеритель интенсивности боли». У этого прибора есть шкала с делениями, описывающими уровень боли, которую испытывает другой человек под воздействием неприятных раздражителей (например, ударов электрическим током). На самом же деле все показания контролируются исследователем и систематически изменяются, так чтобы создалось впечатление о контрастных уровнях боли и дискомфорта, испытываемых реципиентом.

В исследованиях с использованием этой аппаратуры испытуемые из различных групп испытывали на себе влияние очень контрастных уровней сигналов о боли (показаний на шкале прибора), нажимая на разные кнопки на «машине агрессии». Например, для испытуемых, поставленных в экспериментальные условия «сигналы о сильной боли», нажатие кнопки 5 на «машине агрессии» приводило к появлению на шкале надписи «сильная боль». Напротив, испытуемые, поставленные в условия «сигналы о слабой боли», после нажатия аналогичной кнопки могли прочесть надпись «умеренная боль».

Для того чтобы проверить гипотезу, согласно которой сильно раздраженные индивиды на сигналы о боли будут отвечать усилением агрессии, а нераздраженные — ослаблением, в нескольких экспериментах помощник экспериментатора получал задание разозлить или проигнорировать испытуемых на первой стадии эксперимента, то есть до того, как им представилась бы возможность отомстить ему. В состояние сильного гнева испытуемых приводили грубые замечания по поводу выполнения ими заданий и негативные оценки их работы. Испытуемые, которые в соответствии с целями эксперимента не должны были испытывать гнев, не слышали подобных замечаний и получали нейтральные оценки за выполнение задач. На половину испытуемых из каждой группы во время агрессивных нападок на своего обидчика воздействовали сигналами о боли (измеритель интенсивности боли показывал «сильную боль»). Другие испытуемые не попадали под влияние подобных сигналов.

Как и предполагалось, испытуемые, не подвергавшиеся раздражению, реагировали менее агрессивно, если регистрировали сигналы о боли, поступающие от своих жертв. Напротив, подвергавшиеся раздражению демонстрировали большую агрессию при наличии сигналов о боли, нежели при их отсутствии. Результаты опросников, заполненных после эксперимента, наводят на мысль о том, что такое действие объясняется эмоциональной реакцией испытуемых на сигналы о боли, поступающие со стороны их жертв. Согласно самоотчетам испытуемых, спровоцированных на начальном этапе эксперимента, появление сигналов о боли улучшило их настроение (например, они чувствовали себя счастливее, комфортнее и более расслабленно при наличии сигналов о боли, нежели в их отсутствие). Однако среди испытуемых, не подвергавшихся раздражению, сигналы о боли вызывали ухудшение настроения.

Эти результаты, как и данные других исследований, показывают, что сигналы о боли и эмпатия, возникающая в результате их появления, иногда могут быть эффективным средством для снижения уровня открытой агрессии. Жертвы, плачущие от боли, умоляющие о пощаде или посылающие сигналы о своем страдании другим способом, зачастую добиваются прекращений агрессивных действий по отношению к себе. Но, по всей видимости, этот метод оправдывает себя только в тех случаях, когда агрессоры до этого не подвергались сильному раздражению. Если же агрессоры перед этим подвергались сильным провокациям, попытки уменьшить агрессию посредством прямой обратной связи со стороны жертвы могут сыграть противоположную роль и только усилить интенсивность действий, которые собирались предотвратить.

Юмор и смех
Многим из нас приходилось сталкиваться со следующей ситуацией. Нас раздражает или выводит из себя какой-то человек, затем совершенно неожиданно он делает или говорит что-то, что нас смешит. Когда это происходит, наше раздражение, по крайней мере частично, исчезает. Такие случаи наводят на мысль о том, что юмор и вызываемый им смех могут быть еще одной реакцией, несовместимой с открытой агрессией.

Эта гипотеза подвергалась проверке в различных исследованиях. В самом первом из них, непосредственно посвященном указанной проблеме, помощник экспериментатора старался разозлить мужчин-испытуемых в одной из двух групп. Затем, прежде чем предоставить испытуемым возможность ответить на действия помощника с помощью «машины агрессии», обеим группам предъявляли один из двух наборов стимульного материала. Один набор стимулов представлял собой нейтральные изображения — пейзажи, интерьеры, произведения абстрактного искусства — и оказывал очень незначительное воздействие на эмоциональное состояние испытуемых. Другой набор стимулов являл собой целую серию довольно смешных комиксов. Результаты не вызывали сомнений: как и предполагалось, рассерженные испытуемые, рассматривавшие карикатуры, в отличие от рассматривавших нейтральные фотографии, демонстрировали более низкий уровень агрессии по отношению к помощнику экспериментатора. Кроме того, по сообщениям испытуемых, рассматривавших карикатуры, у них отмечался более низкий уровень гнева и раздражения, они чувствовали себя более веселыми и испытывали другие положительные чувства.

Несмотря на то что данные кажутся достаточно убедительными, некоторые исследователи сообщают о том, что предъявление юмористического стимульного материала на самом деле усиливает агрессию в последующих актах насилия. Чем же объясняется это очевидное противоречие? Одно из возможных объяснений заключается в следующем: усиление агрессии продемонстрировали те эксперименты, где в юмористических сюжетах, используемых в качестве стимульного материала, прослеживались темы враждебности и агрессии, например, как один человек унижает другого. В исследовании Бэрона и Белла, напротив, смех вызывали глупые и нелепые действия героев комиксов, враждебных отношений в этих сюжетах не было. Согласно теории несовместимых реакций, способствовать снижению агрессии могут юмористические сюжеты, аналогичные описанным в исследовании Бэрона и Белла. Шутки неприязненного и оскорбительного содержания могут вызывать чувства и настроения, совместимые с агрессией.

Это объяснение подверглось проверке в нескольких исследованиях, стандартная процедура которых состояла в том, что испытуемым, прежде чем предоставить им возможность отомстить провокатору, предъявляли стимульные материалы юмористического содержания. Часть юмористических сюжетов отличалась явно выраженной враждебностью, в других элемент враждебности прослеживался меньше, а третьи вообще ее не имели. Результаты не вызывали сомнений: когда в юмористических материалах сюжет зиждется на враждебности и неприязни, уровень агрессии после их просмотра не уменьшается, а в некоторых случаях даже увеличивается. Напротив, когда в юмористических материалах подобных тем нет, уровень агрессии в последующих актах насилия уменьшается.

В целом существующие данные свидетельствуют о том, что в некоторых случаях смех действительно может быть «лучшим из лекарств», когда дело касается агрессии. Однако, чтобы произвести такой благоприятный эффект, сюжеты юмористических материалов не должны своей основой иметь враждебность или агрессию. В противном случае влияние юмора как способа подавить агрессию может быть полностью элиминировано.

Умеренное сексуальное возбуждение:неужели ощущение возбуждения генерирует самообладание?
Во многих странах журналы, афиши, телевизионные объявления заполнены фотографиями притягивающих внимание полуодетых мужчин и женщин. Подоплека такой рекламы вполне ясна: большинство людей просто не в состоянии игнорировать подобные стимулы, и кроме того, они кажутся весьма привлекательными. В зависимости от того, насколько это соответствует истине, умеренное сексуальное возбуждение или ощущение возбуждения, вызванное этими эротическим стимулами, может рассматриваться как еще один тип реакции, несовместимой с гневом и открытой агрессией. Этот вариант гипотезы несовместимых реакций также привлек внимание исследователей.

Как ни странно, самые первые исследования, посвященные проблеме влияния сексуального возбуждения на агрессию, представили противоречивые, на первый взгляд, результаты. С одной стороны, некоторые исследования показали, что демонстрация эротических стимулов может действительно снижать уровень агрессии в последующих актах насилия разгневанных индивидов. Другие же работы, напротив, показали, что на самом деле предъявление сексуально-ориентированных материалов приводит к усилению интенсивности последующей реакции. Как объяснить эти противоречивые результаты? Одно из возможных объяснений — разнородность сексуальных стимулов, которые использовались в этих двух группах исследований. Исследователи, сообщившие о снижении уровня агрессии после просмотра эротических материалов, в своих экспериментах предъявляли испытуемым изображения весьма мягких форм эротики — например, фотографии привлекательных обнаженных женщин и мужчин из журналов «Плейбой» и «Плейгерл». Те же, кто отмечал усиление дальнейшей агрессии, в качестве стимульного материала использовали материалы откровенно сексуального характера — например, эротические рассказы, пышущие страстью, живо и во всех деталях описывающие сексуальные отношения. Вполне возможно, что мягкие формы эротики порождают приятное чувство возбуждения, несовместимое с гневом и открытой агрессией, в то время как жесткая эротика вызывает сложные реакции: положительные чувства сочетаются с реакциями отвращения и омерзения. Более того, демонстрация сильно возбуждающих сексуальных материалов в условиях, когда индивиды не в состоянии разрядить такое возбуждение, может сама по себе привести к фрустрации. Таким образом, уже первые исследования по проблеме возможного влияния сексуальных стимулов на уровень агрессии дают возможность сделать следующее теоретическое заключение: умеренный уровень сексуального возбуждения действительно способствует снижению уровня агрессии, как и предполагает гипотеза несовместимых реакций. Однако высокие уровни возбуждения, вызванные более откровенным материалом, могут вызвать отрицательные реакции и сильное возбуждение, которое не уменьшает агрессию.

Чтобы проверить опытным путем это заключение, Бэрон и Белл провели эксперимент, на первой стадии которого мужчин-испытуемых провоцировал помощник экспериментатора. Затем различным группам испытуемых, прежде чем им была предоставлена возможность ответить на действия этого человека, предъявлялись резко отличающиеся типы эротических стимулов. Одна группа смотрела нейтральные (не возбуждающие) фотографии — изображения пейзажей и интерьеров. Вторая — фотографии очаровательных девушек в купальных костюмах и неглиже. Третья — фотографии обнаженных красавиц. В еще двух группах либо смотрели фотографии, на которых были изображены половые акты между мужчинами и женщинами, либо читали рассказы с откровенно сексуальной тематикой. Результаты подтвердили вышеизложенную гипотезу: умеренное сексуальное возбуждение (вызванное фотографиями полуобнаженных и обнаженных девушек) уменьшало агрессию. Напротив, сильное возбуждение (то есть возникшее в результате откровенно сексуальных пассажей) не стало средством, способным уменьшить агрессию, оно, напротив, даже повысило вероятность демонстрации подобного поведения.

Подобные результаты были получены в ходе последующих экспериментов, проводившихся с участием женщин. Таким образом, можно сказать, что нелинейная связь между уровнем сексуального возбуждения и уровнем агрессии характерна для обоих полов. Как и прогнозирует гипотеза несовместимых реакций, умеренные сексуальные стимулы вызывают положительные чувства, ведущие к снижению уровня агрессии в дальнейшем поведении. Напротив, откровенные сексуальные стимулы генерируют высокие уровни возбуждения, которые могут вызвать фрустрацию, а также смешение положительных и отрицательных реакций. Таким образом, эти стимулы не только не уменьшают агрессию, а могут даже усилить ее.

Еще один вариант гипотезы несовместимых реакций: производственный конфликт
Конфликтные ситуации создают серьезные проблемы для многих организаций. Действительно, руководители утверждают, что от 15 до 25% своего времени они тратят на разрешение конфликтов, проявляющихся в той или иной форме. Учитывая это обстоятельство, исследователи сделали своей задачей выявление источников конфликтов и разработку различных техник, которые могли бы быть полезны в случае возникновения конфликтных ситуаций. Результаты исследований показывают, что во многих случаях причиной производственного конфликта являются социальные факторы, такие как испытываемое в течение длительного времени недовольство, стереотипы, неверная интерпретация мотивов поступков других людей и т.п. Если это утверждение верно, то вполне логично предположить, что гипотеза несовместимых реакций может быть полезна для решения производственного конфликта. В нескольких недавно проведенных исследованиях этому предположению искали подтверждение.

В первом из поставленных экспериментов испытуемые, мужчины и женщины, изображали руководителей большой организации, которые обсуждали две проблемы, постоянно стоящие на повестке дня в их воображаемой компании: следует ли переместить ее на крайний юг США и следует ли вкладывать огромные средства в производство нового продукта? Одним из участников обсуждения был помощник экспериментатора, выражавший несогласие с любой точкой зрения, излагаемой испытуемыми. Однако способ выражения несогласия, к которому он прибегал, постоянно менялся. В одном случае он выражал несогласие спокойным, уверенным тоном (например, «Я понимаю вас, но согласиться все же не могу»). В другом случае он выражал свое несогласие в брюзгливо-высокомерной манере (например, «Боже мой, что за чушь вы несете?»). Следующий этап эксперимента начинался после окончания обсуждения «двух проблем». На этот раз экспериментатор на несколько минут покидал комнату, якобы для того чтобы взять необходимые формы. Все это время его помощник либо сидел спокойно, либо действовал в соответствии с одной из трех моделей поведения, предназначением которой являлась генерация у испытуемых положительных эмоций, несовместимых с гневом. Он либо предлагал им конфеты, заявляя, что еще не «пришел в себя» после важных экзаменов; либо просил их оказать ему помощь в выборе самой смешной карикатуры для очередного эксперимента.

Когда экспериментатор возвращался, участники эксперимента заполняли опросник, в котором им предлагалось оценить помощника экспериментатора по нескольким характеристикам (например, привлекательность, любезность) и указать, каким способом они предпочли бы разрешить возможный конфликт с ним (избегание, соперничество, согласие, компромисс, сотрудничество).

Результаты показали, что испытуемые давали более низкую оценку помощнику экспериментатора и указывали на большую вероятность отрицательного отношения к нему в будущем, если он вел себя надменно, а не благоразумно. Кроме того, что для нас более важно, испытуемые выразили большее желание сотрудничать с ним, когда они были в ситуации с актуализированной гипотезой несовместимых реакций. Получившие небольшой подарок попадали под влияние просмотренных карикатур или проникались сочувствием к помощнику экспериментатора и были более склонны к сотрудничеству с ним, нежели испытуемые из контрольной группы.

Эти результаты нашли подтверждение в дальнейших работах, где для генерации несовместимых реакций у разгневанных испытуемых использовались различные процедуры. Результаты этих экспериментов показывают, что такие действия помощника экспериментатора, как ненавязчивая лесть и самоуничижение, также эффективны для изменения настроения испытуемых и для повышения вероятности выбора ими в качестве способа разрешения будущих конфликтов сотрудничества, нежели соперничества или избегания. Кроме того, вышеупомянутое поведение ассистента приводило к уступкам со стороны реципиентов во время инсценированных переговоров.

Вместе взятые, эти результаты свидетельствуют о том, что интенсивность и продолжительность конфликта могут иногда быть уменьшены путем индукции положительных эмоций, несовместимых с гневом или агрессией. Несмотря на то что эти результаты кажутся вполне обнадеживающими, это отнюдь не означает, что участники переговоров должны мчаться в магазин и запасаться конфетами и сувенирами, начинать собирать карикатуры или учиться делать комплименты: здесь требуется осторожность, ибо все способы генерации несовместимых реакций иногда могут приводить к неожиданным результатам. Если реципиенты понимают, что подарки, юмор, лесть и другие подходы используются для того, чтобы их «умаслить», они могут отреагировать агрессией и насущный конфликт раздуется еще больше. Однако, если негативных результатов удастся избежать, то этот и прочие методы генерации реакций, несовместимых с гневом и агрессией, могут найти практическое применение при решении организационных проблем самого широкого спектра.

Тренинг социальных умений: как научиться не создавать себе проблемы
Одна из главных причин того, что многие люди постоянно попадают в проблемные ситуации, невероятно проста: у них просто не хватает базовых социальных умений. Например, они не знают, как ответить на провокации других, чтобы потушить пламя гнева, а не раздуть его еще больше. Точно так же они представления не имеют о том, как проинформировать других о своих желаниях, и очень расстраиваются, когда реакции людей не совпадают с их ожиданиями. Зачастую их манера самовыражения по мягкости и деликатности напоминает наждак. А если присовокупить к этому безразличие к эмоциональному состоянию других… В результате они постоянно ощущают сильную фрустрацию, говорят слова и делают вещи, которые настраивают окружающих против них. Похоже, что люди, не обладающие социальными умениями, занимают в каждом обществе свою нишу среди лиц, совершающих насилие. Таким образом, обучая этих людей социальным умениям, которых им так не хватает, можно постепенно уменьшить количество случаев проявления агрессии.

К счастью, существуют различные способы обучения людей таким умениям. Более того, овладение ими, похоже, резко снижает вероятность быть втянутыми в агрессивные взаимоотношения. Положительные стороны обучения социальным умениям были продемонстрированы наиболее ярко в исследовании, осуществленном Шнейдером. В рамках его исследования мальчики и девочки в возрасте от 7-ми до 14-ти лет из лечебного центра для детей с отклоняющимся поведением прошли тренинг социальных умений, целью которого было снижение их очень высокого уровня агрессии. С этими детьми, разделенными на две группы численностью от 2-х до 4-х человек, в течение 12 недель проводились 30-40-минутные занятия, во время которых дети, выполняя различные упражнения, обучались тому, как лучше всего вести себя в ситуациях, которые в противном случае могут привести к агрессии. Например, они научились неагрессивно реагировать на поддразнивания, не принимать близко к сердцу фрустрирующие ситуации и с большим пониманием относиться к чувствам и поступкам других детей.

После окончания тренинга исследователи наблюдали, как ведут себя бывшие участники во время отдыха и игр. Было зафиксировано заметное снижение уровня агрессивности и рост потребности в совместных действиях. Эти и аналогичные данные позволяют предположить, что привитие социальных умений агрессивным людям может оказаться весьма полезным — оно поможет им избежать опасных стычек с другими. Другие же способы, позволяющие расширить репертуар социальных умений у жестких, склонных к агрессии людей, обычно основываются на следующих процедурах:

Моделирование. Этот способ предполагает демонстрацию лицам, не имеющим базовых социальных умений, примеров адекватного поведения. После показа разных моделей поведения, приводящих к достижению намеченной цели, у участников тренинга зачастую наблюдается улучшение собственного поведения.

Ролевые игры. Этот метод предлагает лицам, проходящим тренинг социальных умений, представить себя в ситуации, когда требуется реализация базовых умений. Это дает им возможность проверить на практике модели поведения, которым они научились в ходе моделирования или родственных с ним процедур.

Установление обратной связи. Во время этой ступени тренинга социальных умений (которая может сочетаться с ролевыми играми и даже с моделированием) с индивидами устанавливается обратная связь в виде реакций — как правило, позитивных — на их поведение. Они поощряются или даже вознаграждаются за желательное и адекватное социальное поведение. Напротив, положительное подкрепление отсутствует, если они обращаются к прежним, неприемлемым моделям поведения.

Перенесение навыков из учебной ситуации в реальную жизненную обстановку. Почти на всех тренингах социальных умений значительное внимание уделятся тому, чтобы все, чему научились участники, нашло свое отражение в реальных жизненных ситуациях. Иногда эти программы завершаются тем, что их участников учат общим принципам — принципам, которые уместны всегда и везде. Кроме того, прилагаются немалые усилия к тому, чтобы занятия во время тренинга и учебные ситуации содержали как можно больше элементов, характерных для реальной жизненной обстановки. Немало также делается для того, чтобы разнообразить учебные ситуации, чтобы повысить вероятность обобщения.

Описанные методы зачастую практикуются в группах, состоящих из 6-12 человек. Члены этих групп тщательно отбираются с тем, чтобы они не слишком отличались по уровню дефицита социальных умений. Такие группы обычно занимаются 2-3 раза в неделю по 1-2 часа. Обучение продолжается до тех пор, пока все члены группы не добьются заметных успехов в овладении социальными умениями, необходимыми для большого количества ситуаций — от межличностного общения до способности нормально реагировать на отказ и справляться со стрессом. Более того, тренинги социальных умений разработаны для самых разнообразных групп индивидов — от сверхагрессивных подростков до полицейских и родителей, плохо обращающихся со своими детьми. В большинстве своем посещение такого рода тренингов приводит к весьма заметным сдвигам в поведении обучающихся — к снижению уровня агрессивного поведения и уменьшению частоты его проявлений. Таким образом, если принимать все эти факты в расчет, получается, что обучение адекватным социальным умениям является многообещающим методом снижения интенсивности и уменьшения количества случаев человеческого насилия.

Управление человеческой агрессией: заключительный призыв к оптимизму
Несколько лет тому назад одного из нас (Ричарда Бэрона) попросили выступить на тему: «Неужели агрессия неизбежна?». Каждая фраза в сделанном им докладе подразумевала решительное «нет!». Основанием для такого ответа являлись и являются идеи, изложенные в этой главе. Учитывая всю информацию, мы стоим на позиции, что агрессия отнюдь не является неизбежной. Более того, мы твердо убеждены, что уже обладаем знаниями о многочисленных способах предотвращения или снижения количества случаев ее проявления и что со временем мы узнаем еще больше.

Если эти заключения верны (а мы уверены, что так оно и есть), то вдумчивые читатели могут спросить: «Откуда же этот вечный пессимизм у исследователей данного вопроса?». Почему многие приверженцы бихевиорального направления до сих пор в отчаянии всплескивают руками, когда речь заходит о превентивных мерах для случаев проявления человеческого насилия? По нашему мнению, существует три фактора, по причине которых этот вопрос все еще остается в трясине неопределенности.

Во-первых, подобный пессимизм, по крайней мере отчасти, порождается тем фактом, что вплоть до сегодняшнего дня мы оказались не в состоянии, основываясь на результатах исследований агрессии, разработать единую эффективную методику для снижения вероятности проявлений подобного поведения в любой ситуации. Короче говоря, многие из наших коллег сохраняют пессимизм, потому что мы до сих пор не в состоянии дать прямого, четкого ответа на вопрос: «Как уменьшить количество случаев насилия?». Однако мы считаем, что это не повод для пессимизма. Агрессия весьма сложное явление; источником ее возникновения могут быть самые различные факторы и обстоятельства. Если это так, то почему мы должны считать, что агрессивным поведением можно управлять только одним, в лучшем случае двумя-тремя способами? Напротив, логично предположить, что во время поиска методов снижения уровня агрессии или управления агрессией мы должны разобраться во всех хитросплетениях «корневой системы» подобного поведения и искать ответ самыми разнообразными способами. Именно об этом говорят данные проведенных исследований, и именно поэтому мы считаем нынешнее состояние дел основанием для оптимизма, а не наоборот.

Во-вторых, преобладание у многих ученых в области социальных наук пессимистического взгляда на возможность управления человеческой агрессией является отражением убеждения в том, что, даже если мы разработаем соответствующую методику управления агрессивным поведением, никто нас просто слушать не станет. Короче говоря, даже если наши исследования увенчаются успехом, полученная информация будет проигнорирована. С такими убеждениями не поспоришь: у общества действительно печальный опыт внедрения в жизнь открытий, совершенных бихевиористами. И все же мы убеждены, что знания, однажды приобретенные, в конце концов найдут себе применение. Конечно, это займет какое-то время, но мы думаем, что обретение знаний об управлении человеческой агрессией — важный первый шаг; как только мы сделаем его, мы будем знать, что делать дальше.

В-третьих, несмотря на все увеличивающееся количество софизмов в дискуссиях по этим вопросам, многие ученые в области социальных наук, похоже, уверены в том, что неизбежность агрессии обусловлена нашими генами, или гормональным фоном. Иначе говоря, они полагают, что человеческая агрессия находится вне нашего контроля, потому что она является неотъемлемым элементом человеческой натуры. Это утверждение можно опровергнуть с помощью различных аргументов. Даже если человеческие существа действительно обладают врожденной склонностью к агрессии, это отнюдь не означает, что агрессивное поведение обязательно должно актуализироваться. Хотя некоторые ученые до сих пор, как в свое время социобиологи, придерживаются мнения, что мы — просто автоматы или пешки, существующие, главным образом, для того, чтобы наша генетическая программа могла реализоваться. Да, мы действительно обладаем наклонностями, отражающими черты, унаследованные нами от наших предков, — от необузданного желания манипулировать окружением до любви к ярким, блестящим предметам. Но это отнюдь не означает, что мы должны потакать этим наклонностям или слепо и бездумно повиноваться им. Если даже мысль может повлиять на процесс протекания наших физиологических реакций, почему бы тогда не допустить, что ценности, противоположные насилию, могут выступать в качестве сильного средства, предотвращающего его проявление. Мы считаем, что именно так и обстоит дело, и поэтому отвергаем пессимистическую точку зрения, что агрессия представляет собой ту часть нашей биологической природы, которая неизменна и неизбежна.

Итак, подведем итоги. Мы уверены, что не существует убедительных научных доказательств, позволяющих заключить, что агрессия неизбежна. Напротив, все больше данных свидетельствует о том, что такое поведение можно предотвратить или, по крайней мере, уменьшить частоту его проявлений. Мы уже приобрели, или скоро приобретем, базовые знания по этому вопросу. Конечно, практическое приложение этих знаний еще далеко от совершенства; только время покажет, какую часть из них можно будет использовать. И все же последние события, которые казались совершенно невозможными еще несколько лет назад, но которые произошли в Европе и других частях света, по всей видимости, дают нам мощные основания для оптимизма. После нескольких десятилетий балансирования на грани ядерного самоуничтожения человеческий род пришел к более здравой, более устойчивой позиции. Перед лицом таких изменений мы считаем вполне приемлемым закончить нашу книгу следующим призывом: давайте воспользуемся этим необыкновенным моментом в человеческой истории, чтобы отбросить отчаяние и выбрать самую стойкую из всех человеческих эмоций — надежду!

Резюме
Вплоть до самого недавнего времени внимание исследователей было направлено главным образом на выяснение причин агрессии, а не на поиск средств ее предотвращения или редуцирования. Столь неутешительное положение дел можно объяснить широким распространением, с одной стороны, убеждения в том, что нам уже известны наиболее эффективные способы предотвращения агрессивных действий — наказание и катарсис; и, с другой — представления о том, что агрессию можно редуцировать путем элиминации факторов, способствующих ее проявлению. Однако ни то ни другое не согласуется с имеющимися эмпирическими данными.

Грозящее наказание действительно может служить эффективным средством предотвращения агрессии, но лишь в том случае, если агрессор не находится в состоянии крайнего озлобления; если наказание, которого он может ожидать, достаточно сурово; если вероятность его применения действительно высока и если выгода от совершения агрессивного действия не слишком велика.

Действительное наказание также может удерживать агрессора от последующего совершения агрессивных действий, но лишь в том случае, если реципиент считает наказание вполне заслуженным, если оно следует сразу же за совершением агрессивных действий и приводится в исполнение с соблюдением всех установленных правил. К сожалению, эти условия редко соблюдаются в системах уголовного законодательства большинства стран, и потому наказание, как метод борьбы с преступностью, сравнительно неэффективно.

Гипотеза о существовании катарсиса предполагает, что если приведенному в ярость индивиду дать возможность «спустить пары» в социально приемлемой форме, то это приведет к ослаблению переживаемых им негативных эмоций и тем самым снизит вероятность того, что в дальнейшем он прибегнет к социально опасным формам агрессии. Существующие данные подтверждают первое из этих предположений: участие в различных формах агрессивных взаимодействий, включая сравнительно безобидные, может приводить к резкой разрядке эмоционального напряжения. Однако это не единственный способ достижения подобного эффекта: к снижению уровня эмоционального напряжения может привести совершение индивидом практически любого действия, ослабляющего момент аверсивности в обращении с ним (индивидом) других индивидов. Данные, подтверждающие вторую часть «катарсической» гипотезы — то есть положение о том, что если индивид, испытывающий в настоящий момент гнев или злобу, своевременно даст выход своей агрессии, то это снизит вероятность совершения им в будущем серьезного правонарушения — менее убедительны. Подобный эффект может давать только совершение индивидом нападения непосредственно на того, кто послужил источником его гнева или раздражения. Кроме того, достигнутое таким образом снижение агрессивности может быть весьма непродолжительным. Итак, следует признать, что действенность катарсиса как средства редуцирования снижения агрессии в прошлом сильно переоценивалась.

Иногда агрессия может быть редуцирована с помощью демонстрации. Речь идет о тех случаях, когда в критической ситуации кто-либо проявляет сдержанность и/или призывает других не поддаваться на провокации. В отличие от других способов редуцирования агрессии (например, запугивания возможностью мести или наказания), демонстрация наглядных примеров неагрессивного поведения может снизить частоту и интенсивность как прямых, так и косвенных проявлений агрессии.

На агрессию, как и на другие формы социальных взаимодействий, сильное влияние оказывают различные когнитивные факторы. Так, характер реакции индивидуума на провоцирующие действия других людей в значительной степени будет зависеть от совершаемых индивидуумом атрибуций, то есть от того, какое причинностное объяснение получат действия, квалифицируемые индивидуумом как провокация. С наибольшей вероятностью агрессия возникает в тех случаях, когда провокативность поведения других людей расценивается индивидуумом как злоумышленная и преднамеренная.

Информирование о наличии смягчающих обстоятельств — например, сообщение о принудительности чьего-либо участия в провокационных действиях — может оказаться весьма эффективным способом снизить агрессивность ответной реакции на подобные действия. Если подобное информирование носит упреждающий характер, то ответная реакция на провокационные действия, когда они все-таки совершаются, может оказаться практически беззлобной. Часто эффективным способом предотвращения негативных последствий агрессивного взаимодействия может послужить попытка оправдать агрессора, дать причинное объяснение его агрессивному поведению, грубо нарушившему наши ожидания.

Довольно эффективным способом предотвращения агрессии является также индукция несовместимых реакций, то есть реакций, несовместимых с гневом или открытой агрессией. Подобные реакции и последующее ослабление открытой агрессии могут возникнуть при виде боли и страданий жертвы агрессии, в результате просмотра юмористических материалов и при умеренной эротической стимуляции. Результаты новейших исследований показывают, что индукция несовместимых реакций способна существенно ослабить конфликт в производственных условиях. В такой ситуации эффективным средством индукции несовместимых реакций может послужить скромный, но неожиданный подарок, ненавязчивая похвала и показ юмористических материалов.

Одна из причин того, что многие люди с удивительным постоянством попадают в конфликтные ситуации, заключается в отсутствии у них элементарных навыков общения. Существуют специально разработанные программы по развитию навыков общения у такого рода «конфликтных» личностей, которые нередко позволяют добиться весьма ощутимых результатов.

Бэрон Р., Ричардсон Д. Агрессия. — СПб., 1997, с.22-54, 125-187, 286-330.

Другие книги
ТЕХНИКИ СКРЫТОГО ГИПНОЗА И ВЛИЯНИЯ НА ЛЮДЕЙ
Несколько слов о стрессе. Это слово сегодня стало весьма распространенным, даже по-своему модным. То и дело слышишь: ...

Читать | Скачать
ЛСД психотерапия. Часть 2
ГРОФ С.
«Надеюсь, в «ЛСД Психотерапия» мне удастся передать мое глубокое сожаление о том, что из-за сложного стечения обстоятельств ...

Читать | Скачать
Деловая психология
Каждый, кто стремится полноценно прожить жизнь, добиться успехов в обществе, а главное, ощущать радость жизни, должен уметь ...

Читать | Скачать
Джен Эйр
"Джейн Эйр" - великолепное, пронизанное подлинной трепетной страстью произведение. Именно с этого романа большинство читателей начинают свое ...

Читать | Скачать