Любовь 

Чедду Уолшу

Да не умрет любовь и не убьет.

ДЖ ДОНН

I. ВВЕДЕНИЕ

«Бог есть любовь»,- говорит евангелист Иоанн.Когда я в первый раз пытался писать эту книгу, я думал, что слова эти указываютмне прямой и простой путь. Я смогу, думал я, показать, что любовь у людейзаслуживает своего имени, если она похожа на Любовь, которая есть Бог. И яразграничил любовь-нужду и любовь-дар Типичный пример любви-дара — любовь ксвоим детям человека, который работает ради них, не жалея сил, все отдает им ижить без них не хочет. Любовь-нужду испытывает испуганный ребенок, кидающийся кматери.

Я и не сомневался в том, какая из них больше похожа наБога. Его любовь — дар. Отец отдает себя Сыну, Сын — Отцу и миру и, наконец,дарует Отцу самый мир в Себе и через Себя.

Любовь-нужда ничуть на Бога не похожа. У Бога есть все, анаша любовь-нужда, по слову Платона,- дитя Бедности. Она совершенно верноотражает истинную нашу природу. Мы беззащитны от рождения. Как только мыпоймем, что к чему, мы открываем одиночество. Другие люди нужны и чувствамнашим, и разуму; без них мы не узнаем ничего, даже самих себя.

Я предвкушал, как легко воздам хвалу любви-дару и сумеюосудить любовь-нужду. Многое из того, о чем я собирался сказать, и сейчаскажется мне верным. Я и сейчас считаю, что нуждаться в чужой любви — более чемнедостаточно. Но теперь я скажу за наставником моим Макдональдом, что илюбовь-нужда — любовь. Всякий раз, как я пытался доказать мое прежнее мнение, язапутывался в противоречиях. На самом деле все оказалось сложнее, чем я думал.

Прежде всего, мы насилуем многие языки, включая нашсобственный, когда отказываем любви-нужде в имени любви. Конечно, язык неназовешь непогрешимым водителем, но при всех своих недостатках он накопилнемало мудрости и опыта. Если вы с ним не посчитаетесь, он рано или поздноотомстит вам. Лучше бы не подражать Шалтаю-Болтаю ине вкладывать в слова угод ного нам значения.

Кроме того, надо быть очень осторожным, называя любовьнужду «просто эгоизмом». «Просто» — опасное слово. Конечно,любовь-нужда, как и все наши чувства, может быть эгоистичной. Жадное и властноетребование любви бывает ужасным. Но в обычной жизни никто не сочтет эгоистомребенка, который ищет утешения у матери, не осудят и взрослого, которыйсоскучился по своему другу. Во всяком случае, это еще не самый страшный эгоизм.Иногда приходится подавлять нужду в другом человеке, но никогда ни в ком ненуждается только отпетый эгоист. Мы действительно нужны друг другу(«нехорошо быть человеку одному»), и в сознании это отражается каклюбовь-нужда. Иллюзорное ощущение, что одному быть хорошо, — плохой духовныйсимптом, как плохой симптом — отсутствие аппетита, поскольку человекудействительно нужно есть.

Но самое важное не это. Христианин согласится, что нашедуховное здоровье прямо пропорционально нашей любви к Богу; а эта любовь посамой своей природе состоит целиком или почти целиком из любви-нужды. Понятьэто нетрудно, когда мы просим простить наши грехи или поддержать нас виспытаниях. Но мало-помалу понимаешь, что все в нас — одна сплошная нужда; всенеполно, недостаточно, пусто, все взывает к Богу, Который только и можетразвязать связанное и связать развязанное. Я не утверждаю, что другой любви мык Нему не способны испытывать. Высокие духом расскажут нам,как вышли за ее пределы. Однако они же первыми скажут, что ведомые имвысоты перестанут быть истинно-благодатными, станут неоплатоническими, а там ибесовскими иллюзиями, как только ты сочтешь, что можешь житьими и никакой нужды в Боге у тебя нет. «Высшее,— читаем мы в «Подражании Христу», — не стоит без низшего». Лишьочень смелое и глупое создание гордо скажет Творцу: «Я — не нищий. Я люблюТебя без всякой корысти». Те, кто испытывал у. Богу любовь-дар, вслед затем — нет, в то же время — били себя в грудь вместе с мытарем и взывали изсвоей немощи к единственному Дарующему. И Он не против. Он сам сказал: «Приидитеко Мне, все труждающиеся и обремененные», а вВетхом Завете — «Открой уста твои, и Я наполню их».

Выходит, что любовь нужда в самом сильном своем виде неотъемлемаот высочайшего состояния духа. И тут получается совсем странно. Человек ближевсего к Богу, когда он, в определенном смысле, меньше всего на Бога похож. Разве похожи нужда и полнота, немощь и власть, покаяние иправедность, крик о помощи и всемогущество? Когда я до этого додумался,я остановился; прежний мой план рухнул. И я стал думать дальше.

«Близость к Богу» бывает разная. Во-первых, этосходство с Богом. Господь, мне кажется, дал сходство с Собою всему тварному. Пространство и время отражают Его величие, всякаяжизнь плодоносит, как Он; животная жизнь действует, как Он, человек разумен,как Он, ангелы бессмертны и обладают интуитивным ведением. В этом смысле ихорошие люди, и плохие, и простые ангелы, и падшие больше похожи на Бога, чемживотные. Природа их «ближе» к Божественной природе. Но есть и другаяблизость — можно ближе подойти к Богу. В этом смысле мы близки к Богу, когдаверен наш путь к единению с Ним и иблаженству в Нем. Эти виды близости к Богу совпадают не всегда.

Прибегнем к аналогии. Представим себе, что мы идем черезгору к той деревне, где стоит наш дом. Мы взобрались на вершину и стоим прямонад деревней. Можно бросить в дом камень; но домой мы отсюда не попадем.Придется идти низом и сделать крюк в пять миль. Чистое расстояние между нами идомом станет поначалу больше. Зато мы сами будем ближе к тому, чтобы помыться ипоесть.

Бог всемогущ и блажен. Он — Царьи Творец. Поэтому, в определенном смысле, сильный, счастливый, творческий исвободный человек похож на Бога. Но никто и не думает, что эти качества хотькак-то связаны со святостью. Никакие богатства не станут пропуском в ЦарствоНебесное.

На вершине мы близко от деревни, но, сколько там ни сиди,мы не приблизимся к воде и пище. Так и близость к Богу по сходству ограничена,закончена, закрыта, как тупик. А близость другая открыта, она увеличивается.Дано нам сходство или не дано, примем мы его или не примем, благодатно оно илинет, «близость приближения» нам заповедана. Все тварноепохоже на Бога без своего согласия, соработничать тутне нужно. Сынами Божьими становятся не так. Сыновнее сходство не портретное ине зеркальное. С одной стороны, оно больше, ибо в нем есть единство нашей волис волей Божьей, с другой — гораздо меньше. Лучший богослов, чем я, учит, чтонаше подражание Богу в этой жизни должно быть подражанием Христу. Образец наш —Иисус, не только на Голгофе, но и в мастерской, и на дороге, и в толпе, срединастойчивых просьб и бурных споров, которые не давали Ему ни отдохнуть, ниуединиться. Именно эта жизнь, так странно непохожая на жизнь Божественную, нетолько похожа на нее — это она и есть, когда она здесь, на земле, в нашихземных условиях.

Теперь объясню, почему я счел нужным различить эти дварода близости к Богу. Слова евангелиста уравновешивает в моем сознании фразанынешнего автора (Дени де Ружмона):»Любовь перестает быть бесом только тогда, когда перестает бытьбогом». Скажем то же самое иначе: «…становится бесом, когдастановится богом». Без этого противовеса текст из Послания можно понятьневерно. Можно подумать, что любовь — Бог.

Надеюсь, каждый догадается, что имеет в виду Ружмон. Всякая человеческая любовь (чем она выше, темсильнее) склонна брать на себя Божественные полномочия. Она говорит как власть имеющий. Она учит нас не считаться с ценой, требует полногоповиновения и внушает, что любое действие, совершенное ради нее, законно и дажепохвально. Про влюбленность это всем известно. Но так действуют ипривязанность, и дружба, каждая — на свой лад. Обо всем этом я буду говоритьпозже.

Сейчас только скажу, что естественная любовь предъявляетэти кощунственные претензии не тогда, когда она мала и низка, а тогда, когдаона, как говорили наши деды, «чиста и благородна». С влюбленностью итут понятно. Жертвенная, романтическая влюбленность поистине кажется нам гласомБожьим. Простая похоть ни за что не покажется; Похоть портит человека во многихсмыслах — но не в этом: ее не станешь чтить, как не станешь чтить желаниепочесаться. Когда глупенькая мать балует ребенка (а на самом деле — себя),играет в живую куклу и быстро устает, действия ее вряд ли «станутбогом». Глубокая, всепоглощающая, пожирающая обоихлюбовь женщины, которая в полном смысле слова «живет для своегоребенка», богом становится легко. И мне кажется, что патриотизм,подогретый пивом и духовым оркестром, принесет куда меньше вреда, чем»высокая любовь к отчизне». Собственно, его легко перешибить другимнапитком и другой музыкой.

Чего же еще могли мы ждать? Любовь не сочтет себя богом,пока на Бога непохожа. Осторожность нужна и тут; любовь-дар действительнобогоподобна, и чем она жертвенней, тем богоподобнее.Все, что говорят о ней поэты, — правда. Ее терпение, ее сила, ее блаженство, еемилость, ее желание, чтобы другому было хорошо, роднятее с Божьей любовью. И все же это близость по сходству. А сходство дано нам;оно совсем не обязательно связано с тем трудным и медленным приближением кНему, которое заповедано совершать нам самим, как бы много помощи нам ниоказывали. Любовь-дар прекрасна, потому ее и легко принять за Любовь. Тогда мыпридадим ей безусловную, ничем не обусловленную ценность, на которую она праване имеет. Она станет богом, станет бесом — и разрушит нас, а заодно и себя. Вседело в том, что естественная любовь, став богом, не остается любовью. Ееназывают так, но в самом деле — это усложненнаяненависть.

Любовь-нужда может быть и назойливой, и жалкой, но богомона не станет. Слишком она мало на Бога похожа.

Из всего этого следует, что мы не должны ни творить излюбви кумира, ни «разоблачать» любовь. Ошибка писателей прошлого векав том, что для них были кумирами влюбленность и родственная нежность. Браунинг,Кингсли или Патмор иногдапишут так, словно влюбленный — это святой. Прозаики противопоставляют»миру сему» не Царство Небесное, а дом. Мы живем во времена, когдаотшатнулись в другую сторону. Разоблачители любви признали сентиментальнойчушью почти все, что говорили их отцы, и постоянно объясняют, какова истиннаяподоплека влюбленности. Не будем слушать ни тех, ни других. Высшее не стоит безнизшего. Растению нужны и корни, и солнечный свет. Земля, из которой онорастет, чиста, если вы оставите ее в саду, а не потащите на письменный стол.Человеческая любовь может быть дивным подобием любви Божьей. Это много; нодальше идти нельзя. Близость по сходству может и помочь, и помешать приближениюк Богу. Чаще всего, наверное, она просто с Ним не связана.

II. ЛЮБОВЬ К ТОМУ, ЧТО НИЖЕ ЧЕЛОВЕКА

В моем поколении детей еще поправляли, когда мы говорили,что «любим» ягоды; и многие гордятся, что в английском есть дваглагола — «love» и «like», тогда как во французском один — «aimer». Французский не одинок. Да и у нас теперь всечаще говорят про все: «I love». Самыепедантичные люди то и дело повторяют, что они любят какую-нибудь еду, игру илиработу. И действительно, любовь к людям и любовь ктому, что ниже человека, трудно разделить четкой чертой. «Высшее не стоит без низшего», и мы начнем снизу.

Когда мы что-то любим, это значит, что мы получает отэтого удовольствие. Давно известно, что удовольствия бывают двух видов: те,которые не будут удовольствиями, если их не предварит желание, и те, которые итак хороши. Пример первых — вода, если хочешь пить. Если пить не хочется, врядли кто-нибудь выпьет стакан воды, разве что по предписанию врача. Пример вторых— неожиданное благоухание; скажем, вы идете утром по дороге, и вдруг до васдонесся запах с поля или из сада. Вы ничего не ждали, не хотели — иудовольствие явилось, как дар. Для ясности я привожу очень простые примеры, вжизни бывает сложнее. Если вам вместо воды дадут кофе или пива, к удовольствиюпервого рода прибавится второе. Кроме того, удовольствие второго рода можетстать удовольствием первого. Для умеренного человека вино — как запах с поля.Для алкоголика, чей вкус и пищеварение давно разрушены, удовольствия вообщенет, есть только недолгое облегчение. Вино скорее даже противно ему, нооставаться трезвым — еще тяжелее. Однако при всех пересечениях и сложностях обатипа очерчены ясно. Назовем их «удовольствием-нуждой» и «удовольствием-оценкой».

Сходство между удовольствием-нуждой и любовью-нуждой видносразу. Но, как помните, любовь-нужду я упорно защищал, так как именно ее многиелюбовью не считают. Здесь — наоборот: чаще выносят за скобки удовольствиевторого рода. Удовольствие-нужда и естественно (а кто этого не похвалит!), инасущно, и не приведет к излишествам, а удовольствие-оценка-это роскошь, прихоть, путь к пороку. У стоиков вы найдете сколько угодно такихрассуждений. Не будем им поддаваться. Человеческий разум склонен заменять описаниеоценкой. Он хочет сравнивать не явления, а ценности; все мы читали критиков,которые не могут похвалить одного поэта, не принизив другого. Здесь это ненужно. Все гораздо сложнее — мы видели хотя бы, что наслаждение превращается внужду именно тогда, когда изменяется к худшему.

Для нас разграничение это важно тем, что здесь, в сфереудовольствия, есть подобие любви к людям, о которой мы и будем в основномговорить.

Когда человек выпьет в жаркий день стакан воды, он скажет:»Да, мне хотелось пить». Пьяница, хлопнувшийстаканчик, скажет: «Да, мне хотелось выпить!» Но тот, кто услышалутром запах цветов из сада, скажет скорее: «Как хорошо!», анормальный, не склонный к питью человек скажет, отведав прославленного кларета:»Хорошее вино!» Им хорошо сейчас, а тем, первым,- было плохо.Наслаждение — в настоящем времени, нужда — в прошедшем. И вот почему.

Шекспир показал нам снедающую похоть, цель которой»сверх разума желанна», но, как только дело сделано, «сверхразума гнусна». В самых невинных и насущных нуждах-удовольствияхесть хоть капелька этого. Даже если то, чего мы хотели, не гнуснонам — оно просто нам безразлично, его нет. Водопроводный кран и чашка, оченьпривлекательны, когда вы пришли, наработавшись, с лужайки; через полминуты онивам ни к чему. Запах еды различен до обеда и после. И — простите мне крайностьпримера — большая буква М на небольшой дверке вызывает восторг, но быстроутрачивает свою прелесть.

Удовольствие-оценка не таково. В нем есть признаниенепреходящей ценности. В нем есть отрешенность. Мы хотим не только ради себя,чтобы хорошее вино не испортилось. Даже если мы больны и питьникогда не сможем, нас пугает мысль о том, что вино прокиснет или попадетсячеловеку, который не оценит его. То же самое с запахом из сада. Мы не простонаслаждаемся им — мы чувствуем, что он по праву это заслужил, и совесть укоритнас, если мы ему не порадуемся. Еще сильнее мы огорчимся, узнав, что сад, мимокоторого мы когда-то ходили, сменился кинотеатром и гаражами.

С научной точки зрения оба рода удовольствий связаны снашим организмом. Но в удовольствии-нужде эта относительность подчеркнута. Кудовольствию-оценке мы ощущаем признательность, мы почитаем его. Мы спрашиваем:»Как это вы проходите мимо сада и ничего не чувствуете?» О нужде такне спросишь; хотелось человеку пить — выпил воды, не хотелось — не выпил, егодело.

Удовольствие-нужда похоже на любовь-нужду. Это понятьнетрудно. Любовь-нужда длится не дольше самой нужды. К счастью, это не значит,что человек становится нам безразличен. Во-первых, нуждаможет повторяться, а во-вторых, — и это важнее — может возникнуть другой родлюбви, оценочный. Охраняют любовь и нравственные начала — верность,признательность, почтение. Однако если любовь-нужда осталась без поддержки ибез изменений, она исчезнет, лишь не станет надобности. Вот почему тысячиматерей не нажалуются на то, что дети их забыли, а тысячи покинутыхвозлюбленных никак не поверят, что «это может быть». Нужда-любовь кБогу кончиться не может. Бог нужен нам всегда — и в этом мире, и в том. Но мыспособны решить, что Он нам больше не нужен, «в беде и бес монахомстанет». Нет оснований считать лицемернойнедолговечную набожность тех, кто кинулся к Богу на короткий срок опасности илиболезни. Они просто честны. Было плохо — просили помощи. А что же ее такпросить?

Удовольствие-оценка похоже на более сложное чувство,которое описать труднее.

Во-первых, тут совершенно невозможно провести черту между»плотским» и «духовным». Хороший знаток вин проявит, пробуявино, и сосредоточенность, и способность к суждению, и дисциплинированноевнимание; музыкант, слушающий музыку, наслаждается и физически. Нет границымежду удовольствием, которое доставит запах, и удовольствием, котороедоставляет красивый вид, или изображение этого вида, или даже описание.

Кроме того, как мы уже говорили, в этих удовольствиях естьотрешенность, незаинтересованность. Конечно, это возможно и в сфереудовольствия-нужды, но иначе: мы отрешаемся от них, жертвуем ими. Сейчас яговорю о другом. В самом примитивномудовольствии-оценке есть неэгоистичное начало — потому мы и радуемся, что садили луг цветет по-прежнему, а леса в каких-нибудь чужих краях не вырублены. Мыпросто любим все это; мы произносим на секунду, как Бог, что это «хорошовесьма».

И тут в игру вступает «высшеене стоит без низшего». Я чувствовал, что моя классификация неполна — естьне только любовь-нужда и любовь-дар. Есть и третье, не менее важное; его-то ипредвосхищает удовольствие-оценка. Все, о чем я только что говорил, можноиспытывать и к людям. Когда так относятся к женщине, мы зовем это обожанием;когда так относятся к мужчине-восхищениеми преданностью; к Богу-благоговением.

Любовь-нужда взывает из глубин нашей немощи, любовь-дардает от полноты, а эта, третья любовь славит того, кого любит. По отношению кженщине это будет: «Не могу без тебя жить», «Я защищу тебя»и «Как ты прекрасна!» В этом третьем случае любящий ничего не хочет,он просто дивится чуду, даже если оно не для него, и скорее готов утратитьвозлюбленную, чем согласиться на то, чтобы она вообще не появлялась в егожизни.

На практике, слава Богу, все эти три вида соединяются водном чувстве, поддерживая друг друга. Наверное, только любовь-нуждавстречается в чистом виде, да и то на несколькосекунд.

Теперь мы рассмотрим подробней два примера любви к тому,что не есть человек.

Для некоторых людей, особенно для англичан и русских,очень важно то, что мы зовем «любовью к природе». Это не простолюбовь к красоте. Конечно, в природе много красивого — деревья, и цветы, иживотные, но любящий природу восхиидаетсяне частностями. Не ищет он и «видов», ландшафтов. Уордсворт,полномочный представитель таких людей, прямо писал, что от любителя ландшафтов,который «сравнивает с видом вид» и отвлекается «ничтожною игройцветов и очертании», ускользает душа, дух временигода и самого «места. Конечно, Уордсворт прав.Именно поэтому художник-пейзажист мешает нам на прогулке еще больше, чемботаник.

Тут важен «дух», важно «настроение».Любители природы хотят получить как можно полнее все, что бы природа, таксказать, ни говорила здесь и сейчас. Явная красота, несомненная гармония однихсцен не дороже им, чем мрачность, ужас, уродство или скука других. Дажеотсутствию свойств они рады, ведь это еще одно слово, произнесенное ихлюбимицей. Они открыты чему угодно в любом пейзаже, в любом времени суток. Онихотят впитать это все, окраситься им насквозь.

В XIX в. это, как и многое другое, превознесли до небес, вXX в. — разоблачили. Нельзя не согласиться, что, когда Уордсвортначинает философствовать об этом в прозе, он говорит много глупостей. Глупо иникак не доказано, что цветы наслаждаются воздухом, еще глупее считать, что ониспособны к радости, но почему-то не способны к страданию. У природы ненаучишься нравственности.

А если и научишься, то не той, которую находил в ней Уордсворт. Проще увидеть в природе безжалостноесоперничество. Многие в наши дни его и видят. Они любят природу за то, что она,по их мнению, взывает к «темным, кровавым богам»; их не отвращает, апленяет, что похоть, голод и сила действуют здесь без стыда и жалости.

Вообще же, если вы возьмете природу в наставники, онанаучит вас тому, что вы решили усвоить, то есть ничему не научит.»Дух» или «душа» природы предложит вам что угодно —безмерное веселье, невыносимое величие, мрачное одиночество. На самом же делеприрода говорит одно: «Слушай и смотри».

Призыв этот понимают неверно и строят на нем более чемшаткие теологии, пантеологии и антитеологии,но тут природа не виновата. Любящие природу, от Уордсворта до поборников «темных богов», берут унее одно — язык образов. Я имею в виду не только образы зрительные; природа какнельзя лучше выражает и радость, и печаль, и невинность, и похоть, ижестокость, и жуть. Свои мысли об этих вещах удобно облекать в предложенные ею образы. А философии и теологии можно учиться у всегона свете, даже у философов и теологов.

Когда я говорю «облекать», я совсем не имею ввиду метафоры и тому подобное. Дело в другом: многие, в том числе и я, неучились у природы богословию. Природа не учила меня тому, что есть ВсемогущийБог и Слава Божья. Я поверил в это иначе. Но природа показала мне, что такое»слава», и я не знаю до сих пор, где бы еще я мог это увидеть. Япредставлял бы себе «страх Божий» очень грубо и просто, если бы неиспытал истинного страха в горах или в лесу.

Конечно, все это ничуть не доказывает истинностихристианства. Христианин учится этому, а поборник темных богов — своему,другому. В том-то и дело. Природа не учит. Истинная философия может иногдаиспользовать то, что дала природа; но урока философии природа не даст. Природане подтвердит никаких философских выкладок; она поможет понять и показать, чтоони значат.

И не случайно. Красота тварногомира естественно дает нам, отражая, красоту нетварного.

Дает, но в определенной степени и не так просто и прямо, какнам поначалу кажется. Любители темных богов правы: кроме цветов, есть и глисты.Попытайтесь примирить эти факты или доказать, что примирять их не надо, и вывыйдете за пределы любви к природе, о которой мы сейчас толкуем, в метафизику,теодицею или что-нибудь еще. Ничего плохого тут нет; но это уже не любовь кприроде. Не надо искать прямого пути от этой любви к познанию Бога. Тропинканачинает петлять почти сразу. Тайна и глубина заповедей Божьих уводит нас вгустые заросли. Мы не пройдем их; а если и пройдем, то должны сперва вернуться из лесов и садов к письменному столу, кБиблии, в церковь. Мы должны опуститься на колени, иначе любовь к природестанет обожествлением природы. А оно приведет нас в лучшем случае если не ктемным богам, то ко многим глупостям.

Однако мы не должны уступать обличителям Уордсворта. Природа не может научить нас боговедению или освятить нас. Но, приближаясь к Богу, мыобязаны постоянно оглядываться на нее. Любовь к ней необходима и полезна, хотябы для начала. Более того, сохранят ее лишь те, кто на ней не застрял. Иначе ибыть не могло. Если она стала богом, она стала бесом, а бесы обещаний недержат. У тех, кто хочет жить этим чувством, оно умирает. Колриджперестал ощущать природу, и Уордсворт горевал о том,что красота ее ушла. Молитесь в утреннем саду, не глядя на росу и цветы, неслушая птиц, и всякий раз вас будет поражать свежесть и красота. Но если вынарочно пойдете поражаться, через несколько лет вы ничего не будете чувствоватьдевять раз из десяти.

Возьмем теперь любовь к своей стране. Здесь и не нужнорастолковывать фразу Ружмона: кто не знает в наш век,что любовь эта становится бесом, когда становится богом! Многие склонны думать,что она только бесом и бывает. Но тогда придется зачеркнутьпо меньшей мере половину высокой поэзии и великих деяний. Плач Христа о Иерусалиме звенит любовью к своей стране.

Очертим поле действия. Мы не будем вдаваться здесь втонкости международного права. Когда патриотизм становится бесом, он,естественно, плодит и множит зло. Ученые люди скажут нам, что всякоестолкновение наций безнравственно. Этим мы заниматься не будем. Мы просторассмотрим само чувство и попытаемся разграничить невинную его форму ибесовскую. Ведь, строго говоря, ни одна из них не воздействует прямо намеждународные дела. Делами этими правят не подданные, а правители. Я пишу дляподданных, а им бесовский патриотизм поможет поступать плохо, здоровыйпатриотизм — помешает. Когда люди дурны, пропаганде легко раздуть бесовскиестрасти; когда добры и нормальны, они могут воспротивиться. Вот почему нам надознать, правильно ли мы любим свою страну.

Амбивалентность патриотизма доказывается хотя бы тем, чтоего воспевали и Честертон, и Киплинг. Если бы он был единым, такие разные людине могли бы любить его. На самом деле он ничуть не един, разновидностей у негомного.

Первая из них — любовь к дому; к месту, где мы выросли,или к нескольким местам, где мы росли; к старым друзьям, знакомым лицам,знакомым видам, запахам и звукам. В самом широком смысле это будет любовь кУэллсу, Шотландии, Англии. Только иностранцы и политики говорят оВеликобритании. Когда Киплинг не любит «моей империи врагов», онпросто фальшивит. Какая у него империя? С этой любовью к родным местам связаналюбовь к укладу жизни — к пиву, чаю, камину, безоружным полисменам, купе сотдельным входом и многим другим вещам, к местному говору и — реже — к родномуязыку. Честертон говорил, что мы не хотим жить под чужим владычеством, как нехотим, чтобы наш дом сгорел,- ведь мы и перечислить не в силах всего, чего мылишимся.

Я просто не знаю, с какой точки зрения можно осудить эточувство. Семья — первая ступенька на пути, уводящем нас от эгоизма; такойпатриотизм — ступенька следующая, и уводит он нас от эгоизма семьи. Конечно,это еще не милосердие; речь идет о ближних вгеографическом, а не в христианском смысле слова. Но не любящийземляка своего, которого видит, как полюбит человека вообще, которого не видит?Все естественные чувства, в их числе и это, могутвоспрепятствовать духовной любви, но могут и стать ее предтечами, подготовить кней, укрепить мышцы, которым Божья благодать даст потом лучшую, высшую работу;так девочка нянчит куклу, а женщина — ребенка. Возможно, нам придетсяпожертвовать этой любовью, вырвать свой глаз, но если у тебя нет глаза, его невырвешь. Существо с каким-нибудь «светочувствительным пятном» простоне поймет слов Христа.

Такой патриотизм, конечно, ничуть не агрессивен. От хочет только, чтобы его не трогали. У всякогомало-мальски разумного, наделенного воображением человека он вызовет добрыечувства к чужеземцам. Могу ли я любить свой дом и не понять, что другие люди стаким же правом любят свой? Француз так же предан cafecomplet, как мы — яичнице с ветчиной; что ж, дай емуБог, пускай пьет кофе! Мы ничуть не хотим навязать ему наши вкусы. Родные местатем и хороши, что других таких нет.

Вторая разновидность патриотизма — особое отношение кпрошлому своей страны. Я имею в виду прошлое, которое живет в народномсознании, великие деяния предков. Марафон, Ватерлоо. Прошлое это и налагаетобязательства и как бы дает гарантию. Мы не вправе изменить высоким образцам;но мы ведь потомки тех, великих, и потому как-то получается, что мы и не можемобразцам изменить.

Это чувство не так безопасно, как первое. Истинная историялюбой страны кишит постыднейшими фактами. Если мысочтем, что великие деяния для нее типичны, мы ошибемся и станем легкой добычейдля людей, которые любят открывать другим глаза. Когда мы узнаем об историибольше, патриотизм наш рухнет и сменится злым цинизмом или мы нарочно откажемсявидеть правду. И все же, что ни говори, именно такой патриотизм помогает многимлюдям вести себя гораздо лучше в трудную минуту, чем они вели бы себя без него.

Мне кажется, образ прошлого может укрепить нас и при этомне обманывать. Опасен этот образ ровно в той мере, в какой он подменяетсерьезное историческое исследование. Чтобы он не приносил вреда, его надопринимать как сказание. Я имею в виду не выдумку — многое действительно было; яхочу сказать, что подчеркивать надо саму повесть, образы, примеры. Школьникдолжен смутно ощущать, что он слушает или читает сагу. Лучше всего, чтобы этобыло и не в школе, не на уроках. Чем меньше мы смешиваем это с наукой, темменьше опасность, что он это примет за серьезный анализ или — упаси Господь!-за оправдание нашей политики. Если героическую легенду загримируют под учебник,мальчик волей-неволей привыкнет думать, что «мы» какие-то особенные.Не зная толком биологии, он может решить, что мы каким-то образом унаследовалигероизм. А это приведет его к другой, много худшей разновидности патриотизма.

Третья разновидность патриотизма-ужене чувство, а вера; твердая, даже грубая вера в то, что твоя страна или твойнарод действительно лучше всех. Как-то я сказал старому священнику,исповедовавшему такие взгляды: «Каждый народ считает, что мужчины у него —самые храбрые, женщины -самые красивые». А онсовершенно серьезно ответил мне: «Да, но ведь в Англии так и есть!»Конечно, этот ответ не значит, что он мерзавец; онпросто трогательный старый осел. Но некоторые ослы больно лягаются. В самойкрайней, безумной форме такой патриотизм становится тем расизмом толпы, которыйодинаково противен и христианству, и науке.

Тут мы подходим к четвертой разновидности. Если наша нациянастолько лучше всех, не обязана ли она всеми править? В XIX в. англичане оченьостро ощущали этот долг, «бремя белых». Мы были не то добровольнымистражниками, не то добровольными няньками. Не надо думать, что это — чистоелицемерие. Какое-то добро мы «диким» делали. Но мир тошнило от нашихзаверений, что мы только ради этого добра завели огромную империю. Когда естьэто ощущение превосходства, вывести из него можно многое. Можно подчеркивать недолг, а право. Можно считать, что одни народы, совсем уж никуда не годные,необходимо уничтожить, а другие, чуть получше, обязаныслужить избранному народу. Конечно, ощущение долга лучше, чем ощущение права.Но ни то, ни другое к добру не приведет. У обоих есть верный признак зла: ониперестают быть смешными только тогда, когда станут ужасными. Если бы на светене было обмана индейцев, уничтожения тасманцев,газовых камер, апартеида, напыщенность такого патриотизма казалась бы грубымфарсом.

И вот мы подходим к той черте, за которой бесовскийпатриотизм, как ему и положено, сжирает сам себя.Честертон, говоря об этом, приводит две строки из Киплинга. По отношению кКиплингу это не совсем справедливо — тот знал любовь к дому, хотя и былбездомным. Но сами по себе эти строки действительно прекрасный пример: Вот они:

Была бы Англия слаба,
Я бросил бы ее.

Любовь так в жизни не скажет. Представьтесебе мать, которая любит детей, пока они милы, мужа, который любит жену, покаона красива, жену, которая любит мужа, пока он богат и знаменит. Тот,кто любит свою страну, не разлюбит ее в беде и унижении, а пожалеет. Он можетсчитать ее великой и славной, когда она жалка и несчастлива, — бывает такаяпростительная иллюзия. Но солдат у Киплинга любит ее за величие и славу, закакие-то заслуги, а не просто так. А что, если она потеряет славу и величие?Ответ несложен: он разлюбит ее, покинет тонущий корабль. Тот самый барабанный,трубный, хвастливый патриотизм ведет на дорогу предательства. С таким явлениеммы столкнемся много раз. Когда естественная любовь становится беззаконной, онане только приносит вред — она перестает быть любовью.

Итак, у патриотизма много обличий. Те, кто хочет отброситьего целиком, не понимают, что встанет (собственно, уже встает) на его место.Еще долго — а может, и всегда — страны будут жить в опасности. Правители должныкак-то готовить подданных к защите страны. Там, где разрушенпатриотизм, придется выдавать любой международный конфликт за чисто этический,за борьбу добра со злом. Это — шаг назад, а не вперед. Конечно,патриотизм не должен противостоять этике. Хорошему человеку нужно знать, чтоего страна защищает правое дело; но все же это дело его страны, а не правдавообще. Мне кажется, разница очень важна. Я не стану ханжой и лицемером,защищая свой дом от грабителя; но если я скажу, что избил вора исключительноправды ради, а дом тут ни при чем, ханжество моеневозможно будет вынести. Нельзя выдавать Англию за Дон Кихота. Нелепостьпорождает зло. Если дело нашей страны — дело Господне, врагов надо простоуничтожить. Да, нельзя выдавать мирские дела за служение Божьей воле.

Старый патриотизм тем и был хорош, что, вдохновляя людейна подвиг, знал свое место. Он знал, что он чувство, не более, и войны моглибыть славными, не претендуя на звание Священных.Смерть героя не путали со смертью мученика. И потому чувство это, предельносерьезное в час беды, становилось в дни мира смешным, легким, как всякаясчастливая любовь. Оно могло смеяться над самим собой. Старую патриотическуюпесню и не споешь, не подмигивая; новые — торжественны, как псалмы.

Понятно, что все это может относиться и не к стране, а к школе,к полку, к большой семье, к сословию. Может относиться к тому, что вышеестественной любви: к Церкви, к одной конфессии, кмонашескому ордену. Это страшно, и об этом надо бы написать другую книгу.Сейчас скажу, что Церковь, Небесное Сообщество, неизбежно оказывается исообществом земным. Наша естественная и невинная привязанность к земномусообществу может счесть себя любовью к Сообществу Небесному и оправдать самые гнусные действия. Я не собираюсь писать об этом, но именнохристианин должен написать, сколько неповторимо своеговнесло христианство в сокровищницу жестокости и подлости. Мир не услышит нас,пока мы не откажемся всенародно от большой части нашего прошлого. С какой статиему слушать, когда мы именем Христа то и дело служили Молоху?

Вы удивитесь, что я ничего не сказал о любви к животным. Оней я скажу в следующей главе. Личность животное или не личность, когда мылюбим, оно представляется нам личностью. Поэтому к животным относится то, о чеммы будем сейчас говорить.

III. ПРИВЯЗАННОСТЬ

Я начну с самой смиренной и самой распространенной любви,меньше всего отличающей нас от животных. Предупреждаю сразу, что это не упрек.Наши человеческие черты не лучше и не хуже от того, чтомы разделяем их с животными. Когда мы обзываем человека животным, мы не хотимсказать, что у него много таких черт — у всех их много; речь идет о том, что онпроявил только эти свойства там, где нужны были чисто человеческие. Словом же»зверский» мы называем поступки, до которых никакому зверю недодуматься.

Итак, я буду говорить о самой, простой любви. Грекиназывали ее «storge»; я назовупривязанностью. В моем греческом словаре «storge»определяется как «привязанность, главным образом — родителей кдетям», но слово это означает и привязанность детей к родителям. Любовь междудетьми и родителями — первоначальная, основная форма этой любви. Чтобыпредставить ее себе, вообразите мать с младенцем, кошку в полной котят корзине,писк, лепетанье, тесноту, теплый запах молока.

Образ этот хорош тем, что сразу вводит нас в центр парадокса.Дети любят мать любовью-нуждой, но и материнская любовь — нужда, мать в нейнуждается. Если она не родит, она умрет, если не покормит — заболеет. Ее любовь— нужда, но нуждается она в том, чтобы в ней нуждались. К этому мы ещевернемся.

И у животных, и у нас привязанность выходит далеко запределы семьи. Тепло и уютно бывает не только с детьми и не только сродителями. Такая любовь — самая неприхотливая. Есть женщины, у которых и бытьне может поклонников; есть мужчины, у которых и быть не может друзей. Но малона свете людей, к которым никто не привязан. Привязанность не требует сходства.Я видел, как не только мать, но и братья любили полного идиота.Привязанность не знает различий пола, возраста, класса. Онасвязывает молодого ученого и старую няню, живущих в совершенно разных мирах.Более того, привязанность не признает границ биологического вида. Она связываетчеловека и животное, и двух разных животных, скажем, кошку и собаку, и даже(это видел Гилберт Уайт) курицу и лошадь.

Такую любовь хорошо и часто описывали. В «Тристраме Шен-ди» отец идядя Тоби десяти минут не могут поговорить без спора;но они глубоко привязаны друг к другу. Вспомним Дон Кихота и Санчо Пансу, Пиквикаи Уэллера, Дика и Маркизу.Быть может, автор о том и не думал, но четверка из «Ветра в ивах» —Крот, Крыс, Жаб и Барсук — показывает нам, какие разные создания может связатьэтот род любви.

У привязанности тоже есть условие: предмет ее должен быть»своим», хорошо или давно знакомым. Мы часто знаем, когда именно,какого числа влюбились или обрели друга. Вряд ли можно установить, когда мыпривязались к кому-нибудь. Не случайно мы употребляем ласкательно слово»старый», французы- «vieux».Собака лает на незнакомца, не причинившего ей вреда, и радуется знакомому,который ни разу ее не приласкал. Ребенок любит угрюмого садовника и дичитсяласковой гостьи. Но садовник непременно должен быть «старый» —ребенок и не вспомнит времен, когда его еще не было.

Я уже говорил, что привязанность смиренна. Она не превозносится.Мы гордимся влюбленностью или дружбой. Привязанности мы нередко стыдимся.Как-то я рассказывал о том, как любят друг друга собака и кошка, а собеседникмой заметил: «Вряд ли собака признается в этом другим псам». Упривязанности — простое, неприметное лицо; и те, кто ее вызывает, часто простыи неприметны. Наша любовь к ним не свидетельствует о нашем вкусе или уме. То,что я назвал любовью-оценкой, в привязанность не входит. Чаще всего мы начинаемразличать достоинства в милых нам людях, когда их с нами нет. Пока они с нами,мы принимаем их как должное. Для влюбленности — этопровал, а здесь ничему не мешает. Привязанность тиха, о ней и говоритьнеудобно. На своем месте она хороша, вытащить ее на свет опасно. Она облекает,пропитывает нашу жизнь. Она там, где шлепанцы, халат, привычные шутки, сонныйкот, жужжание швейной машины, кукла на траве.

Внесу поправку. Все это так, если привязанность одна, еслиона ни с чем не смешана. Она и сама — любовь, но часто она входит в другой видлюбви, пропитывает его, окрашивает, создает для него среду. Быть может, без неета любовь и усохла бы. Когда друг становится «старым другом», все,что не имело к дружбе никакого отношения, обретает особую прелесть. Что же довлюбленности, она может просуществовать без привязанности очень недолго; еслиже протянет подольше — становится поистине мерзкой, слишком ангельской, или слишком животной, или тем и другим по очереди. Такаявлюбленность не по мерке человеку, она и мала ему, и велика. Зато как хороши идружба, и влюбленность, когда сами они затухают и привязанность дает намсвободу, известную лишь ей да одиночеству. Не надо говорить, не надоцеловаться, ничего не надо, разве что помешать в камине.

Об этом слиянии, наложении родов любви свидетельствует то,что почти всегда и везде все они выражаются в поцелуе. Сейчас в Англии друзьяне целуются, а вот влюбленные и те, кто привязан друг к другу, этот обычайхранят. Они так верно хранят его, что и не скажешь, кто у кого этопозаимствовал, да и вообще, есть ли тут заимствование. Конечно, поцелуйвлюбленности — не тот, что поцелуй привязанности; но ведь влюбленные далеко невсегда целуются «страстно». Кроме того, оба рода любви, к удивлениюнаших современников, пользуются лепетом, детским говором. Свойственно это нетолько людям. Профессор Лоренц сообщает нам, что зов влюбленных галок»состоит в основном из звуков, которые издают обычно их дети». То жесамое делаем и мы, делают и птицы. Нежность — все нежность, и язык самой первойнежности вспоминается, чтобы послужить второй.

Мы уже знаем, что оценка не играет в привязанности большойроли. Но очень часто благодаря привязанности оценка появляется там, где ей быбез этого вовек не появиться. Друзей и возлюбленных мы выбираем за что-то — закрасоту, за доброту, за ум, за честность. Но красота должна быть особая,»наша», и ум особый, в нашем вкусе. Потому друзья и влюбленныечувствуют, что созданы друг для друга. Привязанность соединяет не созданныхдруг для друга, до умиления, до смеха непохожих людей. Спервамы привязываемся к человеку просто потому, что он рядом; потом мы замечаем:»А в нем что-то есть!..» Значит это, что он нам нравится, хотя и несоздан по нашему вкусу; а знаменует великое освобождение. Пускай нам кажется,что мы снизошли к нему, — на самом деле мы перешли границу. Мы вышли за пределысвоих мерил, начали ценить добро как таковое, а не только нашу излюбленную егоразновидность.

Кто-то сказал: «Кошек и собак надо воспитыватьвместе, чтобы расширить их кругозор». Это и делает привязанность. Онасамая широкая, самая демократическая любовь. Если у меня много друзей, это незначит, что я терпим и добр; я их выбрал, как выбрал книги своей библиотеки.Поистине любит чтение тот, кто порадуется грошовому выпуску на книжном развале.Поистине любит людей тот, кто привяжется к каждодневным спутникам. Я знаю поопыту, как привязанность учит нас сперва замечать,потом — терпеть, потом — привечать и, наконец,- ценить тех, кто оказался рядом.Созданы они для нас? Слава Богу, нет! Они — это они и есть, чудовищные,нелепые, куда более ценные, чем казалось нам поначалу.

И тут мы подходим к опасной черте. Привязанность непревозносится, как и милосердие. Привязанность обращает наш взор к неприметным; Бог и Его святые любят тех, кто не можетвызвать любви. Привязанность непритязательна, привязанность отходчива: она долготерпит, милосердствует, никогда не перестает. Онаоткрывает нам в других образ Божий, как открывает его смиренная святость.Значит, это и есть сама Любовь? Значит, правы викторианцы?Значит, другой любви и не нужно? Значит, домашнее тепло и есть христианскаяжизнь? Ответ несложен: «Нет».

Я говорю сейчас не о том, что викторианские писатели какбудто и не читали текстов о ненависти к жене и матери или о врагах человека —домашних его. Конечно, все это-правда. Христианин не смеет забывать осоперничестве между всякой естественной любовью и любовью к Богу. Бог —величайший из соперников, предельный предмет человеческой ревности, та Красота,ужасная, как Горгона, которая в любой миг может украсть у меня сердце мужа илижены, дочери или сына (то есть нам кажется, что Он их крадет). Горечь невериячасто вызвана именно этим, хотя человек думает, что ему противны предрассудкиили ханжество. Но об этом мы будем говорить позже. Сейчас речь идет о куда более земных вещах.

Сколько на свете счастливых семейств? Потому ли их мало,что родные не любят друг друга? Нет, не потому; семья бываетнесчастлива при очень сильной любви, хуже того — из-за сильной любви. Почти всесвойства привязанности — о двух концах. Они могут порождать и добро, и зло.Если дать им волю, ничего с ними не делать, они вконец разрушат нам жизнь.Мятежные противники семейных радостей сказали о них не все; но все, что онисказали, — правда.

Заметьте, как противны песни и стихи о семейных чувствах.Противны они тем, что фальшивы; а фальшивы потому, что выдают за гарантиюсчастья и даже добра то, что только при должном усердии может к ним привести.Если верить песням и стихам, делать ничего не надо. Пустите привязанность, кактеплый душ, и больше вам думать не о чем.

Как мы видели, в привязанность входят и любовь-нужда, илюбовь-дар. Начнем с нужды — с того, что мы нуждаемся в любви к нам.

Привязанность — самый неразумный вид любви. Привязатьсяможно к каждому. Поэтому каждый и ждет, что к нему привяжутся. М-р Понтифекс из «Пути всякой плоти» ужасается, чтосын не любит его, и считает это противоестественным. Однако он и не спроситсебя, сделал ли он хоть что-нибудь, заслуживающее сыновней любви. «КорольЛир» начинается с того, что очень неприятный старик жить не может без привязанностисвоих дочерей. Я привожу пример из книг, потому что мы с вами живем в разныхместах. Живи мы близко, я бы показал вам сколько угодно примеров. Причина ясна:мы знаем, что дружбу и влюбленность надо чем-то вызвать, как бы заслужить.Привязанность дается бесплатно, она «сама собойразумеется». Мы вправе ждать ее. А если не дождемся, решим, что наши близкие ведут себя противоестественно.

Конечно, это неправда. Мы млекопитающие, и потому инстинкт вкладывает в наших матерей какую-то к нам любовь. Мы созданияобщественные и потому живем в определенной среде, где при нормальном ходе вещейвозникают привязанности. Если кто-то привязан к нам, это не значит, что мыдостойны любви. Отсюда делают вывод: «Если мы и недостойны любви, к намдолжен быть кто-нибудь привязан». Точно так же можно сказать: «Никтоне заслужил благодати Божьей. Я ее не заслужил. Следовательно, Бог должен мнеее даровать». Ни там, ни здесь и речи не может быть о правах. Никаких праву нас нет, мы просто смеем надеяться на привязанность, если мы обычные люди. Аесли нет? Если нас невозможно вынести? Тогда «природа» станетработать против нас. При близком общении легко возникает и ненависть. Все будет похоже, и все наоборот. Тоже кажется, что мы всегдатерпеть человека не могли. Тоже возникает слово «старый»: «Егостарые штуки!» — и даже «вечный»: «А, вечно он!..»

Нельзя сказать, что Лир не знает привязанности. Налюбви-нужде он просто помешался. Если бы он по-своему не любил дочек, он бы нетребовал от них любви. Самый невыносимый родитель (или ребенок) можетиспытывать эту хищную любовь. Добра она не приносит ни ему, ни другим. В такойсемье просто жизни нет. Когда неприятный человек непрестанно требует любви,обижается, корит, кричит или тихо точит близких, они чувствуют себя виновными (чегоон и хотел), а на самом деле ничего исправить не могут. Требующий любви рубитсук, на который и сесть не успел. Если в нас вдруг затеплится какая-нибудьнежность к нему, он тут же прибьет ее жадностью и жалобами. А доказывать своюлюбовь мы должны обычно, ругая его врагов. «Любил бы ты меня, ты бы понял,какой эгоист твой отец…», «…помог бы мне справиться ссестрой», «…не дал бы так со мной обращаться…»

И, хоть ты их убей, они не видят простого и прямого пути.Овидий считал, что любви не дождешься, если ты не «amabilis».Веселый старый срамник хотел сказать, что женщину необольстишь, если ты не обольстителен. Но слова его можно прочитать иначе. Онумнее в своем роде, чем король Лир.

Удивительно не то, что недостойные никакой любви тщетно еетребуют, а то, что они требуют ее так часто. Кто не видел, как женщина тратитюность, зрелость и даже старость на ненасытную мать, слушается ее, угождает ей,а та, как истинный вампир, считает ее неласковой и строптивой. Быть может, еежертва и прекрасна (хотя я в этом не уверен), но в матери, как ни ищи, прекрасного не отыщешь.

Вот какие плоды может приносить то, что привязанностьдается даром. Не лучше обстоит дело и с непринужденностью, которую онапорождает.

Мы постоянно слышим о грубости нынешней молодежи. Я старыйчеловек и должен бы встать на сторону старших, но меня куда чаще поражаетгрубость родителей. Кто из нас не мучился в гостях, когда мать или отец такобращались со взрослыми детьми, что человек чужойпросто ушел бы и хлопнул дверью? Они категорически говорят о вещах, которыедети знают, а они — нет; они прерывают детей, когда им вздумается; высмеиваютто, что детям дорого; пренебрежительно (если не злобно) отзываются об ихдрузьях. А потом удивляются: «И где их носит? Всюду им хорошо, лишь бы недома!..»

Если вы спросите, почему родители так ведут себя, ониответят: «Где же побыть собой, как не дома? Не в гостях же мы! Все тутлюди свои, какие могут быть обиды!»

И снова это очень близко к правде, и ничуть не верно.Привязанность — как старый домашний халат, который мы не наденем при чужих. Но одно дело — халат, другое — грязная до вони рубаха. Есть выходное платье, есть домашнее. Естьсветская учтивость, есть и домашняя. Принцип у них один: «не предпочитайсебя». Чем официальней среда, тем больше в ней закона, меньше благодати.Привязанность не отменяет вежливости, она порождает вежливость истинную,тонкую, глубокую. «На людях» мы обойдемся ритуалом. Дома нужнареальность, символически в нем воплощенная. Если ее нет, всех подомнет под себясамый эгоистичный член семьи.

Вы должны действительно не предпочитать себя; в гостях выможете притворяться, что не предпочитаете. Отсюда и поговорка: «Поживемвместе — узнаем друг друга». То, как человек ведет себя дома, показываетистинную цену (что за гнусное выражение!) его светскихманер. Когда, придя из гостей, манеры оставляют в передней, это значит, что ихи не было, им просто подражали.

«Мы можем сказать друг другу что угодно».Истина, стоящая за этими словами, означает вот что: привязанность в лучшемсвоем виде может не считаться со светскими условностями, потому что она и незахочет ранить, унизить или подчинить. Вы не скажете любимой жене: «Ну ты и свинья!» Вы скажете: «Помолчи, я читатьхочу». Вы можете поддразнивать, подшучивать, разыгрывать. Вы все можете,если тон и время верны. Чем лучше и чище привязанность, тем точней оначувствует, когда ее слова не обидят. Но домашний хам имеет в виду совсем другое. Его привязанность — очень низкого пошиба, или еевообще нет, а свободу он себе дает такую, на которую смеет претендовать икоторой умеет пользоваться только самая высокая, самая лучшая привязанность. Онтешит свою злобу, себялюбие или просто глупость. А совесть его чиста:привязанность имеет право на свободу, он ведет себякак хочет, — значит, он выражает привязанность. Если вы хоть немного обидитесь,он будет оскорблен в лучших чувствах. Дело ясное: вы его не любите, вы егообидели, не поняли.

«А, вот что!-скажетoн. — Taк,так… Вежливость понадобилась… Я-то думал, мы люди свои… да что там,ладно!.. Будь по-твоему». И станет вести себя собидной, подчеркнутой вежливостью. Вот разница между домом и»светом»: дома светские манеры свидетельствуют как раз оневежливости. Домашняя учтивость совсем иная. Прекрасный ее пример вы найдете в»Тристраме Шенди».Дядя Тоби не вовремя заговорил о своей любимойфортификации. Отец не выдержал и прервал его. Потом он увидел его лицо; понял,как брат удивлен и обижен — не за себя, конечно, а за высокое искусство, — итут же раскаялся. Он просит прощения, братья мирятся, и, чтобы показать, чтоникакой досады нет, дядя Тоби возвращается кпрерванному рассказу.

Мы еще не говорили о ревности. Надеюсь, вы не думаете, чтоею страдают только влюбленные; а если думаете — посмотрите на детей, на слуг ина животных. В привязанности она очень сильна и вызвана тем, что этот вид любвине терпит перемены. Связано это и с тем, что для привязанности совершенно неважна «любовь-восхищение». Мы не хотим, чтобы привычный облик сталкрасивей, характер — лучше, разум — шире. Перемена — враг привязанности.

Скажем, брат и сестра или два брата растут вместе. Оничитают одни и те же книжки, карабкаются на одно и то же дерево, вместе играют,вместе начинают и бросают собирать марки. И вдруг у одного из них появляетсяновая жизнь. Другой не входит в нее, он выброшен, отброшен. Ревность тутродится такая, что и в драме подобной не найдешь. Это еще не ревность кдрузьям, это ревность к самому предмету увлечения — к музыке, к науке, к Богу.Она доходит до смешного. Обиженный называет «всеэто» глупостями, не верит обидчику, обвиняет его в позерстве, прячеткниги, выключает радио, выбрасывает бабочек. Привязанность — самыйинстинктивный, самый животный вид любви, и ревность ее — самая дикая.

Не только дети страдают этой ревностью. Посмотрите наневерующую семью, где кто-нибудь обратился, или на мещанскую семью, гдекто-нибудь «пошел в образованные». Я думал,что это ненависть тьмы к свету, но ошибался. Верующая семья, где кто-то сталатеистом, ничуть не лучше. Это просто реакция на измену, даже вроде бы накражу. Кто-то (или что-то) крадет у нас нашего мальчика (или девочку). Он былодин из нас, стал одним из них. Да по какому праву?! Так хорошо жили, никому немешали, а нас обидели…

Иногда такая ревность усложняется, удваивается. С однойстороны, конечно, «все это» — глупости. С другой —а вдруг в этом что-то есть? Вдруг и правдачем-то хороши книги, музыка, христианство? Почему же мы этого не видели, а онувидел? Что он, лучше нас? Да он сопляк, мы жестарше… И ревность возвращается на круги своя: умнее «нас» он бытьне может, значит, все это глупости.

Родителям в таких случаях лучше, чем братьям или сестрам.Дети их прошлого не знают, и они всегда могут сказать: «У кого не было!Ничего, пройдет…» Возразить на это невозможно — речь идет о будущем, обидетьсянельзя — тон очень мягкий, а слушать обидно. Иногда родители и впрямь верятсебе. Более того, иногда так и выходит.

«Ты разобьешь сердце матери!» Это викторианскоевосклицание нередко оказывалось верным. Близким оченьтяжело, когда кто-нибудь из семьи спустился ниже нравственной ее системы —играет, пьет, содержит певичку. К несчастью, так же тяжело, если он поднялсявыше. Охранительное упорство привязанности — о двух концах. Здесь, на домашнемуровне, повторяется самоубийственная воспитательная система, которая не терпитмало-мальски самостоятельных и живых детей.

До сих пор мы говорили об отходах привязанности-нужды. У привязанности-дара-свои искажения.

Я вспоминаю миссис Скорби, умершую не так давно. Семья ее наудивление посвежела. Муж не глядит затравленно и даже иногда смеется. Младшийсын оказался не таким уж мрачным. Старший, который только спал дома, теперьникуда не ходит и трудится в саду. Дочь, которую считали»болезненно-хрупкой», ездит верхом, танцует ночи напролет, а днемиграет в теннис. Даже собака бегает по улице и знается с другими псами.

Миссис Скорби часто говорила, что живет для семьи. Она нелгала. Все у нас знали, что так оно и есть. «Вот это жена! — говорилилюди. — Вот это мать!» Стирала она сама, и стирала плохо, но ни за что насвете не соглашалась отдать белье в прачечную. Когда бы кто ни вернулся, егождал горячий ужин, даже в середине лета. Муж и дети умоляли ее, плакали,заверяли, что больше любят холодное. Ночью она не ложилась, пока все не придут.В два ли часа утра, в четыре ли вы находили на кухне худую, изможденнуюженщину, с немым упреком глядевшую на вас. Конечно, члены ее семьи старалисьприходить пораньше. Она сама шила, по ее мнению, очень хорошо, и только отпетыймерзавец смог бы отказаться от ее изделий. (Священникрассказывал, что после ее смерти семья отдала «для бедных» большевещей, чем весь приход, вместе взятый.) А как она заботилась о здоровье близких! Она несла одна бремя таинственной болезни, которойстрадала дочь. Врач, старый ее друг, разговаривал только с ней, пациентканичего о себе не знала. Зачем ей волноваться? Мать жалела и пестовала ее,готовила диетическую еду, варила кошмарные напитки, поднимающие тонус, подавалавсе в постель. Остановить ее никто не мог. Но родные, люди хорошие, не могли илениться, пока она трудится. Они ей помогали — помогали ей делать для них то,что им не было нужно. Собаку она тоже изводила, но та, за отсутствием совести,все же вырывалась на помойку или к соседу-псу.

Священник говорит, что миссис Скорби обрела мир. Будемнадеяться, что это правда. А вот семья ее несомненномир обрела. Нетрудно понять, в чем здесь ошибка. Материнская любовь — преждевсего дар. Но дарует она, чтобы довести ребенка до той черты, после которой онв этом даре нуждаться не будет. Мы кормим детей, чтобы они со временем сами научились есть; мы учим их, чтобы они выучились, чему нужно.Эта любовь работает против себя самой. Цель наша — стать ненужными. «Ябольше им не нужна» — награда для матери, признание хорошо выполненногодела. Но инстинкт по природе своей этому противится. Он тоже хочет ребенкудобра, только — своего, от матери исходящего. Если не включится более высокаялюбовь, которая хочет любимому добра, откуда бы оно ни исходило, мать несдается. Чаще всего так и бывает. Чтобы в ней нуждались, мать выдумываетнесуществующие нужды или отучает ребенка от самостоятельности. Совесть ее приэтом чиста; она не без оснований думает, что любовь ее — дар, и выводит изэтого, что эгоизма в ней нет.

Касается это, конечно, не толькоматерей. Любая привязанность-дар может к этому привести, например любовьопекуна к опекаемому. Эмма у Джейн Остенхочет счастья Гарриет Смит, но только такого, котороеприготовила сама Эмма. Опасность эта очень сильна в моей профессии. Университетскийпреподаватель должен дать ученику столько, чтобы тот не нуждался в нем, болеетого, чтобы тот мог стать его соперником и критиком. Мы должны радоваться,когда это случится, как радуется учитель фехтования, когда ученик выбьет у негошпагу. Многие и радуются; но не все.

Я достаточно стар, чтобы помнить доктора Кварца. Ни водном университете не было такого хорошего и усердного учителя. Он буквальноотдавал себя ученикам, и они его любили, почитали. Когда он перестал заниматьсяс ними, они не оставили его, часто заходили к нему и долго с ним спорили. Новот — через месяцы или через недели — наступил роковой вечер, когда им сказали,что доктора нет дома. Так его с тех пор и не было. Дело в том, что они посмелис ним не согласиться. Встретившись с той самой независимостью, которую онвоспитывал, доктор Кварц ее не вынес. Вотан создал свободного Зигфрида, а увидев, что Зигфридсвободен, разгневался. Доктор Кварц был несчастным человеком.

Страшная нужда в том, чтобы в нас нуждались, находит выходв любви к животным. Фраза «Он (она) любит животных» не значит ничего.Любить животных можно по-разному. С одной стороны, домашнее животное — мостмежду нами и природой. Всем нам бывает грустно оттого, что мы, люди, одиноки вмире живого — почти утратили чутье, видим себя со стороны, вникаем вбесчисленные сложности, не умеем жить в настоящем. Мы не можем и не должныуподобляться животным. Но мы можем быть с ними. Животное достаточноличностно, чтобы предлог «с» выступил во всей своей силе; ивсе же оно — небольшой комок биологических импульсов. Собака или кошка тремялапами стоит в природе, одной — там, где мы. Животное — это посланец. Кто нехотел бы, как сказал Бозанкет», «направитьпосла ко двору великого Пана»? Человек с собакой или с котом затыкает дырув мироздании. Но, с другой стороны, животное можно воспринять неправильно. Есливы хотите быть нужным, а семье удалось от вас увернуться, животное можетзаменить ее. Несчастное создание принесет вашим родным большую пользу, вродегромоотвода; вы будете так заняты тем, чтобы портить ему жизнь, что у вас нехватит времени портить жизнь им. Собака подойдет тут больше кошки. Говорят,лучше всего — обезьяны. Животному вашему, конечно, не посчастливилось. Но можетбыть, оно не сумеет понять, как вы ему навредили; а если и сумеет, вы о том неузнаете. Самый забитый человек нет-нет да взорвется и выскажет все как есть. Наваше счастье, животное лишено дара речи.

Те, кто говорит: «Чем больше я вижу людей, тем большелюблю животных»,- те, для кого животное отдых от человеческого общества,должны подумать всерьез об истинных причинах своей мизантропии.

Мне скажут: «Ну конечно, все это бывает. Эгоисты иневротики исказят что угодно, даже любовь. Но зачем так много рассуждать опатологических случаях? В конце концов, людям приличным легко избежать такихошибок». Мне кажется, это замечание нуждается в комментариях.

Во-первых, невротик. Не думаю, что описанные мною случаиотносятся к патологии. Конечно, бывают и особенно болезненные их формы, которыепросто невозможно вынести. Таких людей непременно надо лечить. Но все мы,честно взглянув на себя, признаемся, что не избежали подобных искушений. Это неболезнь; а если болезнь, имя ей — первородный грех. Обычные люди, делая всеэто, не болеют, а грешат. Им нужен не врач, а духовник. Медицина стараетсявернуть нас в «нормальное» состояние. Себялюбие, властность, жалостьк себе, неумение себя увидеть нельзя назватьненормальными в том смысле, в каком мы так называем астигматизм или блуждающуюпочку. Разве нормален, разве обычен тот, у кого начистонет этих черт? Он нормален, конечно, но в другом значении слова: преображен,равен Божьему замыслу. Мы знали только одного такого Человека. А Он ничуть небыл похож на любезного психологам индивида, уравновешенного, приспособленного,удачно женатого, хорошо устроенного, умеющего со всеми ладить. Вряд ли оченьхорошо вписан в мир Тот, Кому говорили: «Не бесли в Тебе?», кого гнали и в конце концов прибилигвоздями к двум бревнам.

Во-вторых, сами вы, возразив мне, ответили себе.Привязанность дарует радость тогда и только тогда, когда ее испытывают»приличные люди». Другими словами, одной привязанности мало. Нуженум; нужна справедливость; нужна милость. Словом, нужно быть хорошим-терпеливым, смиренным, кротким. В игру должнавступать любовь, которая выше привязанности. В том-то и дело. Если мы станемжить одной привязанностью, она принесет нам много зла.

Неужели мы действительно не понимаем, как много зла онаприносит? Неужели миссис Скорби совсем не видела, как она мучает семью? Труднов это поверить. Она знала, как не знать, что весь вечер испорчен, когда впереди— ее бесполезная забота и горький укор. Но перестать не могла, иначе ейпришлось бы узнать и то, чего она знать не хотела: она уже не нужна. Крометого, у нее времени не хватало подумать, правильна ли ее любовь. Но и это невсе, есть и более глубокие причины. Когда родные просили ее отдать белье впрачечную, она ужасалась их черствости и неблагодарности и тешила душурадостями досады. Если вы скажете, что радости эти вам незнакомы, вы или лжец,или святой. Некоторые наслаждения ведомы лишь тем, кто ненавидит. В любвимиссис Скорби немало ненависти. Латинский поэт сказал «odiet amo» овлюбленности, но относится это ко всем видам любви. В каждом из них таятсясемена злобы. Если привязанность возьмет в свои руки всю душу, семена этипрорастут. Любовь станет богом; станет бесом.

IV. ДРУЖБА

Когда я говорю о привязанности или влюбленности, все меняпонимают. Оба эти чувства воспеты и прославлены свыше всякой меры. Даже те, ктов них не верит, подчиняются традиции — иначе они бы не обличали их. Но мало ктопомнит теперь, что и дружба — любовь. У Тристана и Изольды, Антония иКлеопатры, Ромео и Джульетты тысячи литературных соответствий; у Давида и Ионафана, Ореста и Пилада, Роланда и Оливье их нет. Встарину дружбу считали самой полной и счастливой из человеческих связей.Нынешний мир ее лишен. Конечно, все согласятся, что кроме семьи мужчине нужны идрузья. Но самый тон покажет, что под этим словом подразумевают совсем не тех,о ком писали Цицерон и Аристотель. Дружба для нас — развлечение, почти ненужнаяроскошь. Как же мы до этого дошли?

Прежде всего, мы не ценим дружбы, потому что ее не видим.А не видим мы ее потому, что она из всех видов любви наименее естественная, вней не участвует инстинкт, в ней очень мало или просто нет биологическойнеобходимости. Она почти не связана с нервами, от нее не краснеют, не бледнеют,не лишаются чувств. Соединяет она личность с личностью; как только людиподружились, они выделились из стада. Без влюбленности никто бы из нас неродился, без привязанности — не вырос, без дружбы можно и вырасти, и прожить.Вид наш с биологической точки зрения в ней не нуждается. Общество ей дажевраждебно. Заметьте, как не любит ее начальство. Директору школы, командиру полка,капитану корабля становится не по себе, когда кого-нибудь из их подчиненныхсвяжет крепкая дружба.

Эта противоестественность дружбы объясняет, почему ее таклюбили в старину. Главной, самой глубокой мыслью античности и средневековья былуход от материального мира. Природу, чувство, тело считали опасными для духа,их боялись или гнушались ими. Привязанность и влюбленность слишком явноуподобляют нас животным. Когда вы испытываете их, у вас перехватывает дыханиеили жжет в груди. Светлый, спокойный, разумный мир свободно избранной дружбыотдаляет нас от природы. Дружба — единственный вид любви, уподобляющий насбогам или ангелам.

Сентиментализм и романтизм восстановили в правах природу ичувства. Поклонники «темных богов» опустились еще ниже, и к дружбеони уже начисто неспособны. Все, что считалосьдоблестями дружбы, работает теперь против нее. Она не знает лепета, нежныхподарков, слез умиления, любезных поборникам чувства. Она слишком светла ипокойна для поклонников низких инстинктов. По сравнению с болееприродными видами любви она жидка, пресна, бесплотна, это какой-товегетарианский суррогат.

Кроме того, многие сейчас ставят общественноевыше личного. Дружба соединяет людей на высшем уровне их личностного развития.Она уводит их от общества, как одиночество, но в нее уходит не один человек, а по меньшей мере двое. Демократическому чувству она тожепротивна, в ней есть избранничество. Словом, в наши дни главу о дружбеприходится начинать с ее оправдания.

Для начала коснемся весьма непростой темы. В наше времянельзя обойти вниманием теорию, считающую, что всякая дружба на самом деле —однополая влюбленность.

Здесь очень важны опасные слова «на самом деле».Если вы скажете, что всякая дружба осознанно гомосексуальна, все поймут, чтоэто ложь. Если вы спрячетесь за вышеприведенными словами, получится, что друзьяи сами ничего не знают об ее истинной сути. Это уже нельзя ни доказать, ниопровергнуть. Само отсутствие свидетельств окажется свидетельством. Дыма нет —значит, огонь хорошо скрыли. Конечно; если огонь вообще есть. С таким же правомможно сказать: «Если бы в кресле лежала невидимая кошка, оно казалось быпустым. Оно пустым кажется. Следовательно, в нем лежит невидимая кошка».

Логически опровергнуть веру в невидимых кошек нельзя, ноона немало говорит нам о том, кто ее исповедует. Те, кто видит в дружбе лишьскрытую влюбленность, доказывают, что у них никогда не было друзей. Кроме них,все знают по опыту, что дружба и влюбленность совсем непохожи, хотя их можноиспытывать к одному и тому же человеку. Влюбленные все время говорят о своейлюбви; друзья почти никогда не говорят о дружбе. Влюбленные смотрят друг надруга; друзья — на что-то третье, чем оба заняты. Наконец, влюбленность, покаона жива, связывает только двоих. Дружба двумя не ограничена, втроем дружитьдаже лучше, и вот почему.

Лэм говорит где-то, что, когда А умрет, В теряет не только самого А, но и «его долюС» и С — «его долю В». В каждом друге есть что-то такое, чемудает осуществляться лишь третий друг. Сам я недостаточно широк; моего светамало, чтобы заиграли все грани его души. Дружба почти не знает ревности. Двоедрузей счастливы, что нашли третьего, трое — что нашли четвертого, если ондействительно друг. Они рады ему, как рады пришельцу блаженныедуши у Данте. Конечно, похожих людей немного (не говоря уже о том, что на земленет таких больших комнат), но в идеале дружба может соединять сколько угоднодрузей. Этим она «близка по сходству» к раю, где каждый видит Богапо-своему и сообщает о том всем другим. Серафимы у Исайи взывают друг к другу:»Свят, свят, свят!..» (Ис. 6:3). Дружба —умножение хлебов; чем больше съешь, тем больше останется.

Вот почему нынешняя теория не выдерживает никакой критики.Дружба и противоестественная влюбленность, конечно, соединялись, особенно внекоторых культурах, в определенное время. Но где это было, там было, каквообще бывает соединение дружбы с влюбленностью. Примысливать же это не нужно,нельзя. Слезы, объятия и поцелуи ни о чем подобном не свидетельствуют. Если мыбудем их так воспринимать, получится очень уж нелепо. Подумать смешно, чтоДжонсон, обнимающий Босуэлла, — педераст. Если выможете в это поверить, вы во что угодно поверите. Объяснить надо не то, чтонаши предки обнимались, а то, что мы теперь не обнимаемся. Мы, а не онинарушили традицию.

Я говорил, что без дружбы может выжить и человек, иобщество. Но есть другое явление, обществу необходимое, и его часто путают сдружбой. Это еще не дружба, а как бы ее заготовка.

В первобытных сообществах охотники должны действоватьвместе, а женщины должны рожать и воспитывать детей. Без этого племя погибнет.Задолго до начала истории мы, мужчины, собирались отдельно от женщин. Нам надобыло потолковать о наших общих делах. Мы думали, как что сделать, мы обсуждалисделанное, высмеивали трусов, хвалили храбрецов. Нам очень нравилось бытьвместе; мы, смельчаки, мы, охотники, знали то, чего женщины не знают, а шутокнаших они и понять не могли. Вероятно, все это было связано с религией иритуалом.

А что же делали в это время женщины? Не знаю. Откуда мнезнать? Наверное, свои ритуалы были и у них. Когда земледелием ведали они, имтоже приходилось вместе толковать о деле. Мне кажется, мир их не был начисто женским, с ними были дети, а может, и старики. Всеэто догадки. Я могу воссоздать предысторию дружбы только по мужской линии.

Этот прообраз дружбы я назову приятельством, хотя егомного чаще дружбой и зовут. Говоря о своих друзьях, люди сплошь и рядом имеют ввиду приятелей. Я ничуть не хочу умалить этот вид человеческой связи. Мы неумаляем серебро, отличая его от золота.

Дружба родится из приятельства, когда двое или троезаметят, что они что-то понимают одинаково. Раньше каждый из них думал, чтотолько он это понял. Дружба начинается с вопроса: «Как, и ты это знаешь? А я думал, я один…» Можно представитьсебе, что среди первобытных охотников раз в сто лет или раз в тысячу какие-толюди открывали что-нибудь новое. Они видели вдруг, что олень не толькосъедобен, но и прекрасен; что охотиться весело, а не только нужно; что богисвяты, а не только сильны. Но пока человек знал это один, он умирал, не породивни искусства, ни спорта, ни духовной веры. Когда же двое находили друг друга ис превеликим трудом рассказывали о своих открытиях, рождалась дружба, а вместес ней — искусство, спорт или вера. И тут же друзья оказывались в полномодиночестве.

Влюбленные ищут уединения. Друзьям его искать не надо, онии так отделены стеной от толпы. Они бы рады сломать эту стену, они рады найтитретьего, но находят его не всегда.

В наше время дружба возникает так же. Конечно, в приятельственас объединяет не насущная для жизни охота, а университет, служба, клуб, полк.Все, кто окружает нас, — наши приятели. Те, кто разделяет с нами что-то свое,особенное, — наши друзья. Как говорил Эмерсон, в этом виде любви вопрос:»Ты меня любишь?» — значит: «Ты видишь ту же самую истину?»или хотя бы: «Важна тебе та же истина?» Человек, понимающий, как имы, что какой-то вопрос важен, может стать нам другом, даже если он иначеответит на него. Вот почему трогательные люди, которые хотят «завестидрузей», их никогда не заведут. Дружба возможна только тогда, когда намчто-то важнее дружбы. Если человек ответит на тот вопрос: «Да плевал я наистину! Мне друг нужен», он может добиться только привязанности. Здесь»не о чем дружить», а дружба всегда «о чем-то», хотя бы этобыло домино или интерес к белым мышам.

Если друзья, нашедшие друг друга, разного пола, к дружбеих очень быстро, иногда в первые же полчаса,присоединяется влюбленность. Вообще, если они не противны один другому физическиили не любят уже кого-то, они непременно друг в друга влюбятся. И наоборот,влюбленные могут подружиться. Но и в том, и в другом случае это только четчеочертит разные виды любви. Когда возлюбленная становится другом, мы никак незахотим разделить ее влюбленность с кем-то третьим, но дружбу ее разделить мытолько рады. Влюбленный только рад, если его подруга способна в самом глубокоми истинном смысле войти в круг его друзей.

Сосуществование дружбы и влюбленности поможет вам понять,что и дружба — великая любовь. Представим себе, что мы женились на женщине,которая может стать нам настоящим другом. Теперь предположим, что нам сказали:»Влюбленность ваша исчезнет, но вы всегда будете вместе искать Бога,истину, красоту. Если же это вам не нравится, вы будете всегда влюблены друг вдруга, но друзьями не станете. Или то, или это. Выбирайте». Что мывыберем? О каком выборе не пожалеем?

Я подчеркиваю, что дружба — не нужна; об этом надопоговорить подробней.

Мне скажут, что дружба очень нужнаобществу. Великие религии начинались в узком кругу друзей. Математика возникла,когда несколько друзей в Греции стали беседовать о числах, линиях и углах. НашеКоролевское общество было маленькой группой джентльменов, собиравшихся всвободное время потолковать о никому,кроме них, не интересных вещах. Романтизм действительно был Уордсвортом и Колриджем, которые(особенно Колридж) без умолку говорили о своем,особом видении мира. Возрождение, Реформация, борьба против рабства,коммунизм, методизм начались, в сущности, так же.

Значит, дружба пользу приносит. Но почти каждый читательчто-то одобрит из моего списка, что-то осудит. В лучшем случае список этотпоказывает, что дружба может приносить обществу и пользу, и вред. Да и помогаетона обществу не выжить, а «жить хорошо», как называл это Аристотель.Иногда эти виды пользы совпадают, но бывает это редко. Кроме того, дружба опользе не думает, польза для нее — отход производства. Религии, которые позамыслу должны служить обществу, например почитание императора в Риме илинынешнее торговое христианство, ничего не дают. Несколько друзей, отвернувшихсяот мира, преобразуют мир. Математика Египта и Вавилона служила обществу,земледелию, астрологии. Но для нас гораздо важнее математика греческая, которойзанимались на досуге несколько друзей.

Многие скажут мне, что без дружбы не выжить человеку. Ониимеют в виду не друга, а помощника, союзника. Конечно, друг, если нужно, дастнам денег, выходит нас во время болезни, защитит от врагов, поможет нашей вдовеи детям. Но дружба не в этом. Это скорей помехи. В одном смысле эти дела оченьважны, в другом — неважны. Они важны, ибо тот, кто их не сделает, окажетсяложным другом. Они неважны, ибо роль благодетеля случайна в дружбе, даже чуждаей. Дружба совершенно свободна от «нужды, чтобы в тебе нуждались».Нам очень жаль, что представился случай оказать помощь, — ведь это значит, чтодруг был в беде, а теперь, ради Бога, забудем об этом и займемся чем-нибудьстоящим! Сама благодарность не нужна дружбе. Привычная фраза: «Да о чемтут говорить!..» — выражает наши истинные чувства. Знак истинной дружбы нев том, что друг помогает, а в том, что от этого ничего не изменится. Помощьотвлекает, мешает, на нее уходит время, которого и так всегда не хватаетдрузьям. У нас всего два часа, а целых двадцать минут пришлось потратить на»дело»!

Дела друзей нас не интересуют. В отличие от влюбленностидружба не пытлива. Мы заводим друга, не зная, женат ли он и где он служит. Всеэто — пустяки перед главным: он видит ту же истину. Среди настоящих друзей человекпредставляет только себя самого. Никому не важны нипрофессия его, ни семья, ни доход, ни национальность. Конечно, чаще всего этознают, но случайно. Друзья — как цари. Так встречаются властители независимыхстран в какой-нибудь нейтральной стране. Дружба ноприроде своей не интересуется ни нашим телом, ни всем тем «расширеннымтелом», которое состоит из родных, прошлого, службы, связей. Внедружеского круга мы не только Петр или Анна, но и муж или жена, брат илисестра, начальник, подчиненный, сослуживец. Среди друзей все иначе.Влюбленность обнажает тело, дружба — самую личность.

Этими обусловлена дивная безответственность дружескойлюбви. Я не обязан быть чьим-нибудь другом, и никто не обязан быть моим. Дружбабесполезна и не нужна, как философия, как искусство, как тварныймир, который Бог не обязан был творить. Она не нужнажизни; она — из тех вещей, без которых не нужна жизнь.

Я говорил, что в отличие от влюбленных друзья не смотрятдруг на друга. Да, смотрят они на что-то третье, но это не значит, что они другдруга не видят и не любят. Дружба — та самая среда, где расцветают взаимнаялюбовь и взаимное знание. Мы никого не знаем так хорошо, как друзей. Каждый шагна совместном пути поверяет дружбу, и поверка эта нам понятна, она осознанна,мы в ней участвуем. Наше почтение друг к другу преображается, когда придет час,в исключительно зрячую и крепкую любовь-восхищение. Если бы мы с самого началабольше глядели на человека, меньше — на предмет дружбы, мы бы не узнали такхорошо, не полюбили так глубоко того, с кем подружились. Мы не обретем поэта,мыслителя, воина, христианина, если будем любоваться им, как возлюбленной.Лучше читать вместе с ним, спорить с ним, сражаться, молиться.

Любовь-оценка в дружбе исключительно сильна. Срединастоящих друзей каждый нередко чувствует себя недостойным, удивляется, что оннужен, смиренно радуется, что его приняли. Поистине, прекрасны часы, когдачетыре или пять человек пришли под вечер в свой кабачок или сидят дома, у огня.Вино — под рукой, все открыто уму, обязанностей нет, всеравны и свободны, словно сегодня познакомились, хотя, быть может, многолетняяпривязанность, кроме дружбы, соединяет нас. У земной жизни нет лучшегодара. Кто заслужил его?

Из всего, о чем мы говорили, ясно, что во многихобществах, во многие эпохи мужчины дружили с мужчинами, женщины — с женщинами.У них не было общего дела, без которого нет приятельства, порождающего дружбу.Многие мужчины работали, а женщины — нет; иногда они выполняли разную работу.Но, конечно, там, где у них работа общая, они легко вступают в дружбу — скажем,среди преподавателей, среди писателей, среди актеров. Правда, кто-то из друзейможет принять эту дружбу за влюбленность, а тогда бывает очень тяжело. Могутдрузья и действительно влюбиться друг в друга, один вид любви превратится вдругой. Но это, повторяю, разные виды любви, иначе мы не употребили бы здесьслов «принять» и «превратиться».

Нашему обществу не повезло. Мир, где мужчины и женщиныобщим делом не связаны, живет неплохо: мужчины, дружат друг с другом и оченьэтому рады, а женщины рады своим, женским дружбам. Мир, где у мужчин и женщин —общее дело, тоже хорошо живет. Но мы сидим между двух стульев. Считается, чтодело это есть, а оно есть не везде. Например, в фешенебельных предместьях егони в коей мере нет. Мужчины «делают деньги», аженщины на досуге предаются «жизни духа»; или, наоборот, мужчинызанимаются наукой, правом, искусством, а женщины — как дети среди взрослых.Ни там, ни там дружбы не получится. В этом ничего страшного не было бы, если быэто поняли и приняли. Но в наши дни все наслышаны оразнополой дружбе и от других отстать не хотят. Вот и выходит, чтоизысканная жена, словно гувернантка, вечно воспитывает мужа. Она таскает его наконцерты и приглашает «умных людей». Чаще всего это приноситудивительно мало вреда. У мужчины средних лет — огромный запас сопротивляемостии (знали бы это женщины!) снисходительной терпимости: «А, все оничудят!..» Гораздо хуже, когда мужчины культурнее женщин, а женщины ни зачто не хотят этого признать.

Получается нечто жалкое, фальшивое и трудоемкое. Вседелают вид, что женщины действительно на равных с друзьями-мужчинами. Теперьженщины курят и пьют (что само по себе не очень важно), и простым душамкажется, что они уже совсем как мужчины. Бедным мужчинам не дают собратьсяодним. Мужчины умеют жить чистой мыслью. Они знают, что такое спор, пример,доказательство. Женщина, с грехом пополам окончившая школу и сразу всезабывшая, женщина, читающая только журналы мод и умеющая не беседовать, арассказывать, в круг мыслящих мужчин войти не может. Конечно, она может сидетьв той же комнате. Если мужчины забудут о ней, захваченные спором, она промолчити промается весь вечер, слушая бессмысленные для нее фразы. Если мужчиныдостаточно учтивы, они попытаются втянуть ее в разговор. Они станут разжевыватьвсе для нее, привнесут какой-то смысл в ее жалкие реплики. Вскоре все выбьютсяиз сил, и вместо доброго спора получится смесь сплетен, шуток и анекдотов.Научившись пить, курить и ругаться, женщина приблизилась к мужчинам не больше,чем ее бабушка. Просто бабушка была умней и счастливей — она по-женскибеседовала дома с подругами и, наверное, блистала при этом очарованием,остроумием и здравомыслием. Внучка могла бы с успехом делать то же самое. Онаничуть не глупее мужчин, которым она испортила вечер. Ей просто неинтересно то,что их занимает; а все мы тупеем, когда пытаемся судить о безразличных для насвещах.

Навредили такие женщины очень сильно. Отчасти из-за них иувядает мужская дружба и даже мужское приятельство. Чащевсего вредят они бессознательно. Однако есть и особенно воинственные дамы,которые к этому стремятся. Я слышал, как одна из них говорила: «Никогда недавайте мужчинам заговорить друг с другом. Они начнут что-нибудь обсуждать, ибудет очень скучно». Видите, как просто? Болтать можно, а обсуждать»что-нибудь» нельзя.

Осознанное наступление на дружбу ведется и на болеевысоком уровне: есть женщины, которые относятся к ней со злобой, завистью истрахом. Они считают ее заклятой врагиней любви, подкоторой чаще понимают привязанность, чем влюбленность. Такая женщина перессоритмужа с друзьями или, еще лучше, с их женами. Она будет лгать, клеветать, недогадываясь о том, что после такой обработки муж ее заметно упадет в цене.Когда она заметит, что он уже, в сущности, не мужчина, она сама начнет егостыдиться. Кроме того, она забывает, что он большую часть времени проводит там,где за ним не присмотришь. Возникнут новые дружбы, тайные. Ее счастье, если непоявятся и другие тайны, уже не связанные с мужскими беседами.

Все это, конечно, женщины глупые. Умныеуйдут в другой угол, чтобы говорить о своем и смеяться над нами. Это хорошо.Там, где мужчин и женщин соединяет не общее дело, а привязанность ивлюбленность, они должны остро ощущать нелепость другого пола. Да это и вообщеполезно. Другой пол (как и детей, и животных) не оценишь толком, не смеясь надним. Мы, люди, трагикомичны; разделение на два пола помогает мужчинам увидеть вженщинах, женщинам — в мужчинах то, чего они не видят в себе самих: как нелепыони и как достойны жалости.

Итак, дружба чиста, свободна, не ищет своего,радуется истине. Она — чисто духовна. Наверное, именно такой любовью любят другдруга ангелы. Быть может, среди естественных видов любви мы нашли Любовь?

Прежде чем делать такие выводы, присмотримся к слову»духовный». В Новом завете это слово много раз означает»причастный Святому Духу», и, конечно, в этих случаях ничего плохогов нем нет. Но когда понятие это противопоставляется «телесному» или»животному», дело обстоит иначе. Есть духовное благо, есть духовноезло. Есть святые, есть и падшие ангелы. Худшие наши грехи — духовные. Дружбадуховна; но нельзя забывать о трех обстоятельствах.

Во-первых, как мы уже говорили, начальство дружбы боится.Быть может, это несправедливо; быть может, есть к тому и поводы.

Во-вторых, почти каждый дружеский круг не вызывает особоговосхищения; в лучшем случае его окрестят кружком, в худшем — шайкой, кликой,камарильей. Те, кто знает по опыту только привязанность, приятельство ивлюбленность, подозревают членов такого кружка в зазнайстве. Конечно, это голосзависти. Но зависть прозорлива, и к голосу ее мы должны прислушиваться.

Наконец, в Писании любовь между Богом и человеком редкоуподобляется дружбе. Конечно, слова о «друзьях» есть; но гораздочаще, подыскивая образ для самой высокой любви, Писание как бы не замечаетангельской связи личностей и погружается в глубины несравненно болееестественных, связанных с инстинктом союзов: привязанности (Бог — наш Отец) ивлюбленности (Христос — Жених Церкви).

Начнем с первого обстоятельства. Как я уже говорил, дружбарождается, когда один человек сказал другому: «И ты тоже? А я думал, яодин…» Но общая для них точка зрения не обязана быть доброй. Они могутосновать искусство, философию, веру; могут изобрести пытку или человеческиежертвоприношения. Почти все мы подростками испытали двузначность таких минут.Как радовались мы, встретив мальчика, который любил того же самого поэта!Туманные чувства обретали ясность, и мы гордились тем, чего прежде стыдились.Радовались мы и тому, кто страдал нашим тайным пороком. Здесь тоже возникали иясность, и гордость. Даже сейчас все мы знаем, как приятно разделить скем-нибудь ненависть или злобу.

Когда ты один в чужой среде, ты стыдишься, а поройсомневаешься. Но стоит тебе найти друга, и в полчаса — нет, в десять минут —взгляды твои станут незыблемыми. Тысячи противников не смогут тебя сбить. Всемы хотим, чтобы нас судили «равные нам». Они и только они понимаютнас и применяют верные мерки. Их хвалу мы ценим, хулы — боимся. Крохотныеобщины первых христиан выжили потому, что были глухи к голосу «мирасего». Но преступники, маньяки, педерасты выживают по той же самойпричине: они не слышат «внешних — этих лицемеров, черни, мещан, ханжей итому подобное.

Вот почему начальство не любит дружбы. Каждая дружба —предательство, даже бунт. Бунт мудрецов против пошлости илибунт пошляков против мудрости; бунт художников против уродства или бунтшарлатанов против здорового вкуса; бунт хороших людей против плохой среды илибунт плохих против хорошей. В любом из случаев дружба создаетгосударство в государстве, потенциальный оплот сопротивления. Друзьями труднееуправлять, труднее склонить их к добру — или ко злу.Если власти распропагандируют нас или просто лишат нас частной жизни и свободноговремени и создадут мир, где все — соратники, а друзей нет, мы предотвратимнемало опасностей и потеряем самую сильную защиту от полного рабства.

И все же опасности эти реальны. Дружба — школа добредетели и школа порока. Хорошего человека она сделаетлучше, плохого — хуже. Как и всякая естественная любовь, она страдаетсклонностью к определенной болезни.

Всякой дружбе — и доброй, и дурной, и просто безвредной —присуща глухота. Даже филателисты резонно не считаются со всеми, кто находит ихзанятие пустой тратой времени или ничего о нем не знает. Основателиметеорологии резонно не считались с теми, кто думал, что буря — порождениеведовства. Тут ничего плохого нет. Я — вне круга игроков в гольф, математиковили мотоциклистов, и они вправе считать меня чужаком. Тем, кто скучен другдругу, незачем часто видеться; тем, кто друг другу интересен, видеться надочасто.

Плохо другое: частичная ирезонная глухота к чужому мнению может переродиться в глухоту полную инеобоснованную. Самый наглядный тому пример — не дружеский круг, а правящийкласс. Мы знаем, что во времена Христа думали священнослужители о мирянах.Рыцари в хрониках Фруассара не испытывали ни любви,ни милости к простому люду. В своем кругу у них были на редкость высокиепонятия о чести, великодушии и учтивости. Осмотрительному и своекорыстномукрестьянину эти понятия показались бы просто глупыми. Рыцари с его мнением несчитались, а если бы посчитались — у нас самих теперь было бы гораздо меньшечести и учтивости. Но презрение к чужому взгляду даром не проходит. Тому, ктоне слышал крестьянина, высмеивавшего честь, было легче не услышать его, когдаон взывал к милости. Неполная глухота, даже если она благородна, помогаетобрести глухоту полную, которая неизбежно пропитана злобой и гордыней.

Конечно, дружеский круг — не класс и поработить мир неможет. Но закон в нем действует тот же самый. Друзья могут окружить себя стенойпустоты, которую не пробьет никакой призыв. Писатели или художники, несчитавшиеся поначалу с примитивными взглядами простых людей на литературу иживопись, могут потом не считаться и с другими их взглядами — что надо платитьдолги, стричь ногти и вести себя вежливо. Любые недостатки дружеского круга (аони есть у всякого) могут стать неизлечимыми. И это не все. Поначалу глухота основанана каком-то реальном превосходстве, потом она сама порождает чувствопревосходства вообще. Круг презирает и знать не хочет»внешних». Он и впрямь становится классом, самозваной аристократией.

Мы видели, что друг нередко чувствует себя недостойным своихдрузей. Он знает, как они блестящи, и счастлив, что они его приняли. Но, как нижаль, «они» здесь — это и «мы». Очень легко перейти отличной скромности к гордыне избранного круга.

Я имею в виду не снобизм. Сноб хочет присоединиться к кругу,который уже считают элитой; друзьям грозит опасность счесть элитой самих себя.Читатель, знающий дружбу, станет пылко заверять, что его круг миновала такаяопасность. Кажется так и мне. Но лучше не полагаться на свое суждение. Вовсяком случае, тенденция эта, несомненно, есть у всех, кто нас называетчужаками.

Однажды два священника заговорили при мне о «нетварных энергиях», которые, как оказалось, не Бог. Яспросил: «Разве может быть что-то нетварное,кроме Бога, ведь в Символе веры говорится, что Он — «творец всего видимогои невидимого»?» Они переглянулись и засмеялись. Я не обиделся, но всеже хотел ответа. Смеялись они не высокомерно. Так смеются взрослые, когдаребенок спросит то, о чем не спрашивают. Быть может, ответ у них был, но онизнали, что мне его не понять. Если бы они так и сказали, я не обвинял бы их вгордыне круга. Взгляд их и смех воплотили самую ее суть. Она и не думаетоскорбить. Собственное превосходство так ясно, что можно позволить себетерпимость, вежливость и олимпийское спокойствие.

Гордыня эта, однако, может не только вознести на спокойнуювысоту Олимпа, но и уподобить нас мятежным титанам. Как-то раз, когда студенты(вполне обоснованно) ругали мою статью, один из них, упорный, как грызун, велсебя так, что мне пришлось сказать: «За последние пять минут вы дваждыобвинили меня во лжи. Если вы не можете спорить иначе, я уйду». Я думал,он или взорвется, или попросит прощения. Как ни странно, он не сделал ни того,ни другого. Он продолжил выражаться в том же духе. Нас явно разделял железныйзанавес. Студент этот не мог вступить ни в какой личный контакт — ни вовражеский, ни в дружеский — с такими, как я. Почтинесомненно, за этим стоял какой-нибудь замкнутый круг Длянего мы не люди, а образчики возраста, типа, круга, с которым давно порапокончить Общаясь с нами, он, в сущности, с нами не общался, он делал дело,распылял дуст (я сам слышал, как один из них употребил этот образ).

Два милых священника и не особенно милый грызун были оченьобразованны, как и те, кто при Эдуарде прямо называли себя»избранными». Но гордыня круга может поразить и вполне обычных людей,и выражаться тогда она будет гораздо грубее. Все мы видели, как говорятмальчишки в школе с «новеньким» или старые друзья в кабаке — при случайном посетителе. Они всячески показывают,что ему их не понять. В сущности, дружба может стоять на этом одном. При чужакес наслаждением, как бы походя, называют отсутствующих, чтобы он не знал, о комидет речь. Как-то мне повстречался человек, который так и сыпал неведомыми именами»Ричард Баттон мне сказал…» — начинал онфразу. Мы по молодости не смели выдать ни ему, ни друг другу, что никогда неслышали о Ричарде Баттоне. Много позже мы узнали, чтоон был никому из нас не известен. (Я даже подозреваю, что ни Ричард Баттон, ни Езекия Кромвеллс, ни Элинор Форсайтвообще не жили на свете А мы целый год ходилипришибленные.)

И олимпийскую, и мятежную, и пошлую гордыню круга найтинетрудно. Опрометчиво счесть, что наш собственный круг ее лишен. Опасность этапочти неотделима от дружеской любви Быть может, мы нестанем ни бунтарями-титанами, ни простыми хамами, мы станем»избранными». Общность, соединившая нас, исчезнет,и мы будем «кругом ради круга», самозваной (а потому нелепой)аристократией.

Иногда такой круг начинает набирать рекрутов. Он принимаетуже не тех, кто видел ту же истину, а «понимающих людей» Участие внем дает какие-то выгоды, хотя бы на уровне полка, школы или причта. Члены егопомогают своим и вместе борются с чужими; беседы оБоге или о стихах сменяются деловыми переговорами. Это справедливо. «Прахты, и в прах возвратишься», — сказал Бог Адаму. Дружба, лишенная своейдуши, извратилась в приятельство. Круг уподобился первобытным охотникам. Они иесть охотники, но не самые достойные.

Толпа никогда не бывает совершенно права, не бывает она исовершенно не права. Совсем неверно, что люди вступают в дружбу только спеси ради. Но спесь действительноугрожает всякой дружбе. Самая духовная любовь подвержена духовной опасности.Если хотите, дружба уподобляет нас ангелам; но для того, чтобы вкушатьангельский хлеб, человеку нужен тройной покров смирения.

Быть может, сейчас мы догадаемся, почему Писание так редкопользуется образом дружбы. Она слишком духовна, чтобы стать символом духовного. Высшее не стоит без низшего. Господь может смелоназывать Себя Отцом и Женихом — ведь только сумасшедший подумает, что Ондействительно зачал нас или физически вступил в брак с Церковью. Слово»друг» мы способны понять не как символ, а как самую истину, и оностанет особенно опасным. Мы получим право принять близость дружбы «посходству» к жизни в Боге за истинную, настоящую близость.

Таким образом, дружба, как и всякая естественная любовь,не может сама себя спасти. Она духовна, враг ее тоньше, и потому она особенносильно должна взывать к небесной защите, если хочет остаться безгрешной.Смотрите, как узка ее тропа. Дружба не должна стать «обществом взаимноговосхищения», но без взаимного восхищения она не можетжить Друзья восхищаются друг другом, как восхитились друг другом Христиана и ее подруга в «Пути паломника», когдаомылись и облеклись в чистые одежды. «Они благоговейно страшились другдруга, ибо не видели своего сияния, но видели его удругой. Теперь они почитали друг друга более, чемсебя. «Ты красивей меня», — говорила одна. «А ты лучшеменя», — говорила другая». Опасность минует нас, если мы будемпомнить об омовении и чистых одеждах. Чем выше основа нашей дружбы, тем твержедолжны мы это помнить. Если дружба основана на вере, гибель ее будет ужасна.

Нам покажется, что мы — четверо или пятеро — выбрали другдруга, потому что умным оком проникли в сокровенную красоту другого; что мысами, по своей воле, стали особым, высшим классом, поднялись своими силами надпрочими людьми. Ни привязанность, ни влюбленность такой иллюзии не порождают. Впривязанности выбираем не мы. Что же до влюбленности, половина любовных стихови песен расскажет нам, что возлюбленная — наш рок, наша судьба и любовь к нейне больше зависит от нашего выбора, чем удар молнии. Стрелы Амура, гены, чтохотите, только не мы. В дружбе нам кажется, что мы выбираем себе равных. Насамом деле тут замешана масса случайностей. Родись мы раньше, живи дольше, незаведи какого-нибудь разговора, и дружбы не было бы. Но для христианина нетслучайностей. Христос поистине может сказать всякому кругу друзей: «Не выизбрали друг друга, но Я избрал вас друг для друга». Дружба — не наградаза ум или вкус, а орудие Божие, с ее помощью Господьоткрывает нам красоту другого человека. Этот человек не лучше сотен прочих, номы увидели его. Как и все доброе, красота эта — от Бога, и потому в хорошейдружбе Он ее умножит. Господь, а не мы созывает наших гостейи, посмеем надеяться, правит нашим дружеским пиром. Во всяком случае, так бытьдолжно. Не будем же ничего решать без Хозяина.

Речь не о том, чтобы дружить торжественно. Упаси нас отэтого Господь, творец доброго смеха! Среди прекрасных и трудных тонкостей жизниесть и такая: надо очень серьезно относиться к некоторым вещам и принимать ихлегко, как игру. Но об этом мы поговорим в следующей главе. А пока приведу лишьдивно уравновешенный совет Денбара:

Хвалите Бога всем на радость,
На мир же сей не полагайтесь.

V. ВЛЮБЛЕННОСТЬ

Многие, наверное, удивились, когда я назвал привязанностьтем видом любви, который уподобляет нас животным. Как же так? Разве половоевлечение — не лучший пример? Лучший, конечно, но я говорю о любви. Половоевлечение интересует нас сейчас в той мере, в какой оно входит в сложноечувство, именуемое влюбленностью. Может оно и не входить; что во влюбленностимного другого, я и доказывать не стану. Половое чувство без влюбленностиназовем, по старому обычаю, вожделением. Под ним мы будем понимать не какие-тонеосознанные импульсы, а самое простое, явное влечение, которое не скрыто оттех, кто его испытывает.

Итак, вожделение может входить во влюбленность, может и невходить. Спешу заверить, что я различаю их для четкости исследования, а не изнравственных соображений. Я не считаю, что без влюбленности соитие нечисто,низко, постыдно. Если все, кто совокупляются без влюбленности, гнусны и ужасны, происхождением мы похвастаться не можем. Насвете всегда было гораздо больше таких союзов. Почти всех наших предков женилиродители, и они зачинали детей, повинуясь только животному желанию. И ничегонизкого тут не было, а были послушание, честность, верность и страх Божий. Присамой же сильной, самой высокой влюбленности соитие может быть прелюбодейным,может означать жестокость, ложь, измену мужу или другу, нарушениегостеприимства, горе для детей. Бог не хочет, чтобы различие между грехом идолгом зависело от оттенков чувства. Как и всякое действие, соитиеоправдывается или осуждается четче и проще. Все дело в том, выполняем мы илинарушаем обещанное, добры мы или жестоки, правдивы или лживы. Я вывожувожделение без влюбленности за пределы исследования просто потому, что оно невходит в наш предмет.

Для поборника эволюции влюбленность — плод вожделения,развитие и усложнение биологических инстинктов. Так бывает, но далеко невсегда. Гораздо чаще мы поначалу просто очарованы женщиной, нас интересует вней все, у нас и времени нет помыслить о вожделении. Если нас спросят, чего мыхотим, мы должны бы ответить: «Думать о ней и думать» Любовь нашасозерцательна. Когда же со временем проклюнется страсть, мы не решим (еслинаука не собьет нас с толку), что в ней-то и было все дело. Скорее мыпочувствуем, что прилив любви, который смыл и разрушил в нас много скал изамков, добрался и до этой лужицы, всегда бывшей на берегу. Влюбленностьвступает в человека, словно завоеватель, и переделывает по-своему все взятыеземли. До земли полового влечения она доходит не сразу; и переделывает ее.

Лучше всего об этом сказал Джордж Оруэлл. Ужасный герой»1984″, гораздо менее похожий на человека, чем герои замечательного»Скотного двора», говорит женщине: «Ты любишь этим заниматься?Не со мной, я спрашиваю, а вообще?» Вожделение без влюбленности стремитсяк соитию, влюбленность — к самому человеку.

Как неудачна фраза: «Ему нужна женщина!» Строгоговоря, именно женщина ему не нужна. Ему нужно удовольствие, мало возможное безженщины. О том, как он ее ценит, можно судить по его поведению через пятьминут. Влюбленному же нужна даже не женщина вообще, а именно эта женщина. Емунужна его возлюбленная, а не наслаждение, которое она может дать. Никто неприкидывает в уме, что объятия любимой женщины приятнее всех прочих. Если мы обэтом подумаем, мы с этим согласимся, но выйдем за пределы влюбленности. Я знаютолько одного человека, совершившего такой подсчет, — Лукреция, и влюблен онпри этом не был. А ответил он так: влюбленность мешает наслаждению, чувстваотвлекают, труднее со знанием дела смаковатьудовольствие (поэт он хороший, но, «О, Боже, что же это за народ!»).

Читатель заметит, что влюбленность чудотворно преображаетудовольствие-нужду в высшее из всех удовольствий-оценок.Нужда направлена здесь на всего человека, и ценность его выходит далеко запределы нужды.

Если бы мы этого не испытали, если бы мы судили состороны, мы бы просто не поняли, как можно желать человека, а не удовольствие,удобство, пользу, которые он способен дать. Действительно, объяснить этотрудно. Влюбленному повульгарней это кое-как удается,когда он говорит «Я бы тебя съел!» Мильтону удалось больше, когда онписал, что тела ангелов, состоящие из света, полностью проникают друг в друга.Преуспел и Чарльз Уильямс, сказавший: «Люблю ли я тебя? Да я — этоты!»

Вожделение без влюбленности, как все желания, связано снами. Во влюбленности оно связано скорее свозлюбленной. Оно — средство восприятия и средство выражения; потому оно такнебрежно относится к наслаждению. Мысли о наслаждении вернули бы влюбленного всебя. И потом, о чьем наслаждении речь? Влюбленность уничтожает разницу междусловами «брать» и «давать».

Пока что я просто описываю, еще не оцениваю. Но неизбежновстанут и нравственные вопросы, и я не скрою, что думаю о них. Все дальнейшее —лишь догадки. Пусть меня поправят те, кто лучше меня жил, влюблялся и верил.

Раньше считали, и теперь считают люди попроще,что духовная опасность влюбленности — именно в вожделении. Старым богословам,видимо, казалось, что брак опасен полным и душепагубным погружением вчувственность. Писание судит об этом не так. Апостол Павел, отговариваяновообращенных от брака, ничего по этому поводу не говорит и даже советует неуклоняться надолго друг от друга (1 Кор 7:5). Доводыего иные: он боится, что муж станет «угождать» жене, жена — мужу.Самый брак, а не брачное ложе может отвлечь нас от христианской жизни. Я и самзнаю по опыту, что — и в браке, и вне брака — от нее сильнее всего отвлекаеткомариный рой каждодневных забот. Великое и постоянное искушение брака — несладострастие, а любостяжание. Что же до влюбленности, при всем почтении кстарым учителям я помню, что они — монахи и, наверное, не знали, каквоздействует она на половую сферу. Влюбленность умягчает, утишает блуднуюстрасть. Не уменьшая желания, она намного облегчает воздержание. Конечно, исамо поклонение возлюбленной может стать помехой на духовном пути, но причинатому — иная

Я скажу позже, в чем, по-моему, духовная опасностьвлюбленности. Сейчас поговорим об опасности, которая связана с соитием. Тут яразойдусь во мнениях не с человечеством, а с теми, кто вещает от его имени. Мнекажется, нас учат относиться к этому действию с неверной серьезностью. Чемдольше я живу, тем важнее и многозначительней взирают люди на так называемыйсекс

Один молодой человек, которому я сказал, что некая новаякнига — чистая порнография, искренне удивился: «Ну что вы! Она такаясерьезная». Друзья наши, поклонники «темных богов», собираютсявосстановить в правах фаллический культ. Самые малопристойные пьесы изображаютвсе дело как «бездну упоенья», неумолимый рок, религиозный экстаз. Апсихоаналитики так запугали нас бесконечной важностью физиологическойсовместимости, что молодые пары в кровать не лягут без трудов Фрейда, Крафта-Эбинга, Хэвлока Эллиса ид-ра Стопе. Честное слово, им больше помог бы старый добрый Овидий, которыйзамечал любую муху, но не делал из нее слона. Мы дошли до того, что нам преждевсего нужен старомодный здоровый смех.

«Как же так? — скажут мне. — Ведь это действительносерьезно». Еще бы, куда уж серьезнее! Серьезно с богословской точкизрения, ибо брачное соитие, по воле Божьей,- образ союза между Богом ичеловеком. Серьезно, как естественное, природное таинство, бракнеба-отца и матери земли. Серьезно с точки зрения нравственной, ибоналагает серьезнейшие в мире обязательства. Наконец (иногда, не всегда), оченьсерьезно как переживание.

Но и еда серьезна. С богословской точки зрения мы вкушаемхлеб в Святом Причастии. С нравственной — мы должныкормить голодных. С социальной — стол издавнасоединяет людей. С медицинской— это знают все, кто болел желудком. Однако мы не берем к обеду учебников и неведем себя за ужином как в храме. А если уж кто то иведет себя так, то чревоугодник, а не святой.

Нельзя относиться с важностью к страсти, да и невозможно,для этого надо насиловать свою природу. Не случайно все языки и все литературыполны шуток на эти темы. Многие шутки пошлы, многие гнусны,и все до одной — стары. Но, смею утверждать, в них отражено то отношение ксоитию, которое гораздо невинней многозначительной серьезности. Отгоните смехот брачного ложа, и оно станет алтарем. Страсть обернется ложной богиней —более ложной, чем Афродита, которая любила смех. Люди правы, ощущая, чтострасть — скорее комический дух, вроде гнома или эльфа.

Если же мы этого не ощутим, она сама и отомстит нам.Отомстит сразу, ибо, как говорил сэр Томас Браун, она велит нам совершать»самое глупое действие, какое только может совершить умный человек».Если мы относились к этому действию серьезно, нам станет стыдно и дажепротивно, когда, по словам того же сэра Томаса, «безумие минует и мы оглянемся и увидим, как недостойно и нелепо себявели».

Но бывает месть и похуже. Страсть — насмешливое, лукавое божество,она ближе к эльфам, чем к богам. Она любит подшутить над нами. Когда наконец мы можем ей предаться, она уходит от обоих илиот одного из нас. Пока влюбленные обменивались взглядами в метро, в магазине, вгостях, она бушевала во всю свою силу. И вдруг ее нет как небыло. Сами знаете, сколько за этим следует досады, обиды, подозрений,жалости к себе. Но если вы ее не обожествляли, если вы относились к ней здраво,вы только посмеетесь. И это входит в игру.

Поистине, Господь шутил, когда связал такое страшное,такое высокое чувство, как влюбленность, с чисто телесным желанием, неизбежно ибестактно проявляющим свою зависимость от еды, погоды, пищеварения. Влюбившись,мы летаем; вожделение напоминает нам, что мы — воздушные шары на привязи. Сноваи снова убеждаемся мы, что человек двусоставен, что он сродни и ангелу, и коту.Плохо, если мы не примем этой шутки. Поверьте, Бог пошутил не только для того,чтобы придержать нас, но и для того, чтобы дать нам ни с чем не сравнимуюрадость.

У нас, людей, три точки зрения на наше тело.Аскеты-язычники зовут его темницей или могилой души, христиане вроде Фишера —пищей для червей, постыдным, грязным источником искушений для грешника иуничижением для праведника. Поклонники язычества (очень редко знающие греческий),нудисты, служители темных богов славят его вовсю. Асвятой Франциск называл его братом ослом. Быть может, все они в чем-то правы.Но я выбираю Франциска.

«Осел» — то самое слово. Ни один человек вздравом уме не станет ненавидеть осла или ему поклоняться. Этополезная, двужильная, ленивая, упрямая, терпеливая, смешная тварь, котораяможет и умилить нас, и рассердить. Сейчас он заслужил морковку, сейчас —палку. Красота его нелепа и трогательна. Так и тело: мы не уживемся с ним, покане поймем, что среди прочего оно состоит при нас шутом. Да это и понимают все —и мужчины, и женщины, и дети, — если их не сбили с толку теории. То, что у насесть тело, — самая старая на свете шутка. Смерть, живопись, изучение медицины ивлюбленность велят нам иногда об этом забыть. Но ошибется тот, кто поверит, чтотак всегда и будет во влюбленности. На самом деле, если любовь их не кончитсяскоро, влюбленные снова и снова ощущают, как «близко к игре, как смешно,как нелепо телесное ее выражение. Если же не чувствуют, тело их накажет. Натаком громоздком инструменте не сыграешь небесной мелодии; но мы можем обыгратьи полюбить саму его громоздкость. Высшее не стоит без низшего. Конечно, бываютминуты, когда и тело исполнено поэзии, но непоэтичногов нем гораздо больше. Лучше взглянуть на это прямо, как на комическуюинтермедию, чем делать вид, что мы этого не замечаем. (Встарых комических пьесах любви героя и героини вторила более земная любовьлакея и служанки. Оселка и Одри.)

Интермедия нужна нам. Наслаждение, доведенное до предела,мучительно, как боль. От счастливой любви плачут, как от горя. Страсть невсегда приходит в таком обличье, но часто бывает так, и потому мы не должнызабывать о смехе. Когда естественное кажетсябожественным, бес поджидает за углом.

Отказаться от полного погружения, помнить о легкости дажетогда, когда все серьезней серьезного, особенно важно потому, что Венера всвоей настойчивой силе внушает многим (надеюсь, не всем) некоторые странности.Мужчина, пусть ненадолго, может ощутить себя властелином, победителем,захватчиком, женщина — добровольной жертвой. Любовная игра бывает и грубой, ижестокой. Разве могут нормальные люди на это идти? Разве могут христиане этосебе позволить?

Мне кажется, это не причинит вреда при одном условии. Мыдолжны помнить, что участвуем в некоем «языческом таинстве». Вдружбе, как мы уже говорили, каждый представляет сам себя. Здесь мы тожепредставители, но совсем иные. Через нас мужское и женское начала мира, всеактивное и все пассивное приходит в единение. Мужчина играет Небо-Отца, Женщина— Мать-Землю; мужчина играет форму, женщина — материю. Поймите глубоко иправильно слово «играет». Тут и речи нет о притворстве. Мы участвуем,с одной стороны, в мистерии, с другой — в веселой шараде.

Женщина, приписавшая лично себе эту полную жертвенность,поклонится идолу — отдаст мужчине то, что принадлежит Богу. Мужчина,приписавший себе власть и силу, которой его одарили на считанные минуты, будетпоследним хлыщом, более того, богохульником. Но можно играть по правилам. Внеритуала, вне шарады и женщина, и мужчина — бессмертные души, свободныеграждане, просто два взрослых человека. Не думайте, что мужчина, особенновластный в соитии, властен и в жизни: скорее наоборот. В обряде же оба — бог ибогиня, и равенства между ними нет, вернее, отношения их асимметричны.

Многие удивятся, что я уподобляю маскараду то, чтосчитается самым неприкровенным, откровенным,истинным. Разве обнаженный человек не больше «похож на себя»? Вопределенном смысле, нет. Обнаженный — причастие прошедшего времени, результаткакого-то действия. Человека облупили, как яйцо, очистили, как яблоко. Нашимпредкам обнаженный представлялся ненормальным. На мужском пляже видно, чтонагота стирает индивидуальное, подчеркивает общее. В этом смысле на себя похож одетый. Обнажившись, возлюбленные уже не только Петрили Анна, но Он и Она. Они облачились в наготу, как в ритуальные одежды, илиобрядились в нее, как в маскарадный костюм. Напомню снова, неверная серьезностьочень опасна. Небо-Отец — языческое мечтание о Том, Кто выше Зевса имужественней мужа. Смертный человек не вправе всерьез носить Его корону, оннадевает ее подобие из фольги. В моих словах нет пренебрежения. Я люблю ритуал,люблю домашний театр, люблю и шарады. Игрушечные короны в своем контекстесерьезны. Они ничем не хуже земных знаков величия.

Языческое таинство нельзя и опасно смешивать с таинствомнеизмеримо высшим. Природа венчает нас на этот недолгий срок; Божий Законвенчает навсегда, препоручая нам особую власть. К языческомутаинству мы склонны относиться с неверной серьезностью, к христианскому — спагубной легкостью. Религиозные писатели (особенно Мильтон) иногдаговорят о власти мужа с таким удовольствием, что страшно становится. Но откроемПисание. Муж — глава жене ровно в той мере, в какой Христос — глава Церкви, аХристос «предал Себя за нее» (Еф. 5:25).Тем самым, главенство это воплощено всего лучше не в счастливом браке, а вбраке крестном — там, где жена много берет и мало дает, где она недостойнамужа, где ее очень трудно любить. У Церкви лишь та красота, которую даровал ейЖених; Он не находит красавицу, а создает ее. Миро, которым помазали мужа нацарство, — не радости, а горести; болезни и печали доброй жены, эгоизм илживость дурной, нетленная и скрытая забота, неистощимое прощение (прощение, непопустительство!). Христос провидит в гордой, слабой, ханжеской, фанатичной, теплохладной Церкви Невесту, которая предстанет перед Нимбез пятна и порока, и неустанно трудится, чтобы ее к этому приблизить. Так имуж, уподобивший себя Христу; а иное нам не дозволено. Христианский муж —король Кофетуа, который и через двадцать лет всенадеется, что жена его станет говорить правду и мыть за ушами.

Я ни в какой мере не считаю, что мудро или добродетельножелать несчастного брака. В самозваном мученичестве нет ни мудрости, ни добра;но именно мученик полнее всех уподобится Спасителю. В мученическом браке, еслиуж он случился и если муж его вынес, главенство мужа ближе всего к главенствуХриста.

Самая рьяная феминистка не вправезавидовать моему полу ни в языческом, ни в христианском таинстве. Первоевенчает нас бумажной короной, второе — терновым венцом. Опасность не в том, чтомы обрадуемся терниям, а в том, что мы уступим их жене.

Вернемся от вожделения к самой влюбленности. Здесь всеочень похоже. Как вожделение влюбленных не стремится к наслаждению, таквлюбленность во всей своей полноте не стремится к счастью. Всякий знает, чтобесполезно пугать несчастиями людей, которых мы хотим разлучить. Они не поверятнам, но не в этом дело. Вернейший знак влюбленности в том, что человекпредпочитает несчастье вместе с возлюбленной любому счастью без нее. Даже есливлюбились люди немолодые, которые знают, что разбитое сердце склеивается, онини за что не хотят пройти через горе расставания. Все эти расчеты недостойнывлюбленности, как холодный и низменный расчет Лукреция недостоин вожделения.Когда самим влюбленным ясно, что союз их принесет одни мучения, влюбленностьтвердо отвечает: «Все лучше разлуки». Если же мы так не ответим, мыне влюблены.

В этом — и величие, и ужас любви. Но рядом с величием иужасом идет веселая легкость. Влюбленность, как и соитие, — вечный предметшуток. Когда у влюбленных все так плохо, что, глядя на них, плачешь — в нищете,в больнице, на тюремном свидании, — веселье их поражает нас и трогает так, чтоэто невозможно вынести. Неверно думать, что насмешка всегда враждебна. Если увлюбленных нет ребенка, над которым можно подшучивать, они вечно подшучиваютдруг над другом.

Влюбленность не ищет своего, не ищет земного счастья,выводит за пределы самости. Она похожа на весть из вечного мира.

И все же она — не Любовь. Во всем своем величии исамоотречении она может привести и ко злу. Мыошибаемся, думая, что к греху ведет бездуховное, низменное чувство. Кжестокости, неправде, самоубийству и убийству ведет не преходящая похоть, авысокая, истинная влюбленность, искренняя и жертвенная свыше всякой меры.

Некоторые мыслители полагали, что голос влюбленностизапределен и веления ее абсолютны. Согласно Платону,влюбившись, мы узнаем друг в друге души, предназначенныеодна для другой до нашего рождения. Как миф, выражающий чувства влюбленных, этопрекрасно и точно. Если же мы примем это буквально, возникнут затруднения.Придется вывести, что в том мире дела идут не лучше, чем в этом. Ведьвлюбленность нередко соединяет совершенно неподходящих людей. Многие заведомонесчастные браки были браками по любви.

В наши дни больше любят теорию, которую я назвал быромантической, а поборник ее Бернард Шоу называл «метабиологической».Оказывается, устами влюбленности глаголет не потусторонний мир, a «elan vital»,»жизненная сила», некий «импульс эволюции». Настигая ту илииную пару, влюбленность подыскивает предков для сверхчеловека. И счастье, инравственность — ничто перед будущим совершенством вида. Если бы это было так,я не понимаю, зачем нам повиноваться. Все описания сверхчеловека стольотвратительны, что в монахи пойдешь, лишь бы его не зачать. Кроме того, есливерить этой теории, получается, что «жизненная сила» плохо знает своедело. Сильная влюбленность ни в коей мере не обеспечивает высокосортногопотомства и потомства вообще. Чтобы ребенок был хорош, нужны не влюбленные, ахорошие «производители». И потом, что эта сила делала столькостолетий, когда деторождение зависело чаще всего от сватовства, набегов ирабства? Быть может, ей лишь в наши дни захотелось улучшить вид?

Ни Платон, ни Шоу христианину тут не помогут. Мы непоклоняемся «жизненной силе» и ничего не знаем о том, что было с намидо рождения Когда влюбленность говорит как властьимеющий, мы не обязаны ее слушаться. Конечно, она божественна по сходству, ноне по близости. Если мы не пожертвуем ради нее ни любовью к Богу, нимилосердием, она может приблизить нас к Царствию. Ее полное самоотречение —модель, заготовка любви, которой мы должны любить Бога и человека. Природапомогает нам понять, что такое «слава»; влюбленность помогает понять,что такое любовь. Христос говорит нам ее устами: «Вот так — так радостно,так бескорыстно ты должен любить Меня и меньшего из братьев Моих».Конечно, это не значит, что всякий обязан влюбиться. Некоторые должныпожертвовать влюбленностью (но не презирать ее). Другие вправе ее использоватькак горючее для брака. В самом браке ею одной необойдешься, да и выживет она лишь в том случае, если мы будем непрестанно очищатьи оберегать ее.

Если же мы поклонимся ейбезусловно, она станет бесом. А она как раз и требует безусловного подчинения ипоклонения. Она по-ангельски не слышит зова самости, по-бесовски не слышит ни Бога, ни ближнего. Когда я многолет назад писал о средневековой поэзии, я был так слеп, что счел культ любвилитературной условностью. Сейчас я знаю, что влюбленность требует культа посамой своей природе. Из всех видов любви она, на высотах своих, больше всегопохожа на Бога и всегда стремится превратить нас в своих служителей.

БОГОСЛОВЫ часто опасались, что этот вид любви приведет к идолослужению, кажется, они имели в виду, что влюбленныеобоготворят друг друга. Но бояться надо не этого. В браке это вообще исключено:прекрасная простота и домашняя деловитость супружескойжизни обращают такой культ в явную нелепость. Мешает ему и привязанность, вкоторую неизбежно облечется влюбленность мужа и жены. Но и вне брака человек,знающий или хотя бы смутно понимающий тягу к запредельному,вряд ли вознадеется удовлетворить ее с помощью однойлишь возлюбленной. Возлюбленная может ему помочь, если она стремится к тому же,то есть если она друг, но просто смешно (простите за грубость) воздаватьбожеские почести ей самой. Настоящая опасность не в этом, а в том, что влюбленныеначнут поклоняться влюбленности.

Посмотрите, как неверно понимают слова Спасителя:»…прощаются грехи ее многие за то, что она возлюбила много» (Лк7:47). Из контекста, а особенно из притчи о должниках явствует, что речь идетоб ее любви к Христу, простившему ей много грехов. Но обычно понимают не так. Сперва решают почему-то, что грешила она именно противцеломудрия, а потом — что Христос простил ей разврат, потому что она быласильно влюблена. Получается, что великий Эрос смывает любое зло, порожденное имсамим.

Когда влюбленные говорят: «Мы это сделали радилюбви», прислушайтесь к их тону. «Я это сделал из трусости» или»со зла» произносят совсем иначе. Заметьте, как гордо, почтиблагоговейно они выговаривают слово «любовь». Они не ссылаются насмягчающие обстоятельства, а взывают к высшему авторитету. Это не покаяние, апохвальба, иногда вызов.

Далила у Мильтона говорит, чтоправа перед законом любви. В этом вся суть: у любви свой закон. Неповиновениеему — отступничество, греховное искушение — глас Божий. Влюбленные обрастаютсвоей, особой религией. Бенжамен Констанзаметил, что за несколько недель у них создается общее прошлое, к которому ониблагоговейно обращаются, как псалмопевец к истории Израиля. Это их Ветхийзавет, память о милостях к избранникам, приведшим их в обетованную землю. Естьу них и Новый завет. Теперь, соединившись, они уже под благодатью, закон им неписан.

Это оправдывает все, что бы они ни сделали. Я имею в видуне только и не столько грехи против целомудрия, сколько несправедливость ижестокость к «внешним». Влюбленные могут сказать: «Ради любви яобижаю родителей — оставляю детей — обманываю друга — отказываю ближнему». Все это оправдано законом любви. Влюбленныедаже гордятся. Что дороже совести? А они принесли ее на алтарь своего бога.

Тем временем бог этот мрачно шутит. Влюбленность — самыйнепрочный вид любви. Мир полнится сетованиями на ее быстротечность, новлюбленные об этом не помнят. У влюбленного не надо просить обетов, он только идумает, как бы их дать. «Навсегда» — чуть ли не первое, что онскажет, и сам поверит себе. Никакой опыт не излечит от этого. Все мы знаемлюдей, которые то и дело влюбляются и каждый раз убеждены, что «вот это —настоящее».

И они правы. Влюбившись, мы вправе отвергать намеки на гленность наших чувств. Одним прыжком преодолела любовьвысокую стену самости, пропитала альтруизмом похоть, презрела бренное земное счастье. Без всяких усилий мы выполнилизаповедь о ближнем, правда, по отношению к одномучеловеку. Если мы ведем себя правильно, мы провидим и как бы репетируем такуюлюбовь ко всем. Лишиться всего этого поистине страшно, как выйти из Христоваискупления. Но влюбленность сулит нам то, что ей одной не выполнить.

Долго ли мы пробудем в этом блаженномсостоянии? Спасибо, если неделю. Как и после обращения, скоро окажется, чтостарая, недобрая самость не так уж мертва. И там, и тут она сбита с ног, ноотдышится, приподнимется хотя бы на локоть и снова примется за свое. А преображенное вожделение, вполне возможно, выродитсяв простейшую похоть.

Все эти неприятности не расстроят союза двух хороших иумных людей. Опасны они — смертельно опасны — для тех, кто поклонилсявлюбленности. Такие люди вознадеялись на нее, как набога, сочли, что простое чувство обеспечит их навечно всем необходимым. Когданадежда эта рухнет, они винят любовь или друг друга. Себя они винить могут, авлюбленность винить не за что. Как крестная мать, она дала за нас обеты, а ужнаша работа — исполнить их. Мы сами должны стараться, чтобы каждодневная жизньуподобилась райскому видению, мелькнувшему перед нами. Влюбленность препоручаетнам свое дело. Это знают все, кто любит правильно, хотя немногие могут этовыразить А настоящие христиане знают, что это скромноес виду дело требует смирения, милосердия и Божьей благодати, то естьхристианской жизни.

Как и все виды естественной любви, влюбленность своимисилами устоять не может; но она так сокрушительна, сладостна, страшна ивозвышенна, что падение ее поистине ужасно. Хорошо, если она разобьется и умрет.Но она может выжить и безжалостно связать двух мучителей, которые будут брать,не давая, ревновать, подозревать, досадовать, бороться за власть и свободу,услаждаться скандалами. Прочитайте «Анну Каренину» и не думайте, что»такое» бывает только у русских. Вульгарная фраза «я бы тебясъел» оказывается правдой.

VI. МИЛОСЕРДИЕ

Уильям Моррис написал: «Кроме любви, не нужноничего», и кто-то откликнулся короткой рецензией: «Нужно». Обэтом самом говорю и я. Естественной любви недостаточно, нужно еще что-то.Поначалу мы смутно определим это, как «порядочность и здравый смысл»,потом скажем четче: «Надо быть хорошим человеком» и, наконец, поймем,что вся христианская жизнь должна прийти на помощь нашим чувствам, если мыхотим, чтобы они не исказились.

Мы не умаляем этим естественную любовь, а показываем, гдеее сила и слава. Разве мы обидим сад, если скажем, что он не может сам себяполоть, поливать и подрезать свои деревья? Сад хорош, но он останется садом, ане обратится в заросли, только если кто-то будет ухаживать за ним. Сравнитецветущий, нерукотворный сад с лопатами, ножницами и гербицидом; вот красота,которой не создать человеку, вот какие-то серые, мертвые вещи. Так и наши «порядочность и здравый смысл» покажутсясерыми рядом с естественной любовью. Всюду, где Господь насаждает сад, Онставит над ним садовника, подвластного Ему Самому.Когда Господь посадил сад нашего естества. Он поставил над ним нашу волю. Посравнению с садом она холодна и суха. Без дождя и солнца Божьей благодати онаничего не даст. Но ее медленный, тяжкий, многое разрушающий труд совершеннонеобходим. Только упаси нас Боже трудиться так, как того требуют стоики иханжи! Выпалывая плевелы и подрезая ветви, мы должны помнить, что работаем вдивном, живом саду, который не создать ни воле человеческой, ни разуму. Цельнаша — помочь ему, чтобы деревья не прибило к земле, плоды не усохли и не сталидикими.

Но это не вся наша цель. Мы подошли к проблеме, разговор окоторой я долго оттягивал. До сих пор я почти ничего не сказал о том, какестественная любовь становится соперницей любви к Богу. Оттягивал я по двумпричинам.

Во-первых, соперничество это уже немногим знакомо. В наш век любовь к ближнему состязается с любовью к себе.Опасно требовать от человека, чтоб он отринул земную любовь, когда он до нее ине дорос. Куда как легко не любить ближнего и думать,что это у нас от любви к Богу! Многим совсем нетрудно ненавидеть жену или мать.Мориак замечательно описывает, как смущены апостолы велением Спасителя, одинлишь Иуда ничуть не удивляется.

Во-вторых, я должен был сперваописать, как гибнет естественная любовь, предоставленная самой себе. Одно этопоказывает, что она не вправе соперничать с Богом. Всякому ясно, чтокакой-нибудь царек не император, если он без императорской помощи не можетнавести порядок в собственной стране. Даже для своей собственной пользы любовьдолжна согласиться на второе место. В этом бремени — ее свобода; она выше,когда пригнется. Когда Бог воцаряется в нашем сердце, Ему приходится поройустранять его исконных обитателей, но чаще Он просто подчиняет их, впервыедавая им твердую основу. Эмерсон сказал: «Боги приходят, когда уходятполубоги». Мысль эта сомнительна. Лучше скажем так: «Полубоги могутостаться, когда приходит Бог». Без Него они исчезнут или станут бесами.Мятежные слова «кроме любви, не нужно ничего» — смертный приговорестественной любви (дата исполнения не проставлена).

Но больше я оттягивать не буду. Если бы я писал в старину,тема эта заняла бы немалую часть книги о любви. Викторианцамневредно было напомнить, что, кроме любви, еще что-то нужно; до XIX в.богословы неустанно твердили, что естественная любовь у людей слишком сильна.Опасность бесчувствия была гораздо меньше. Боялись другого:что ближний, особенно родственник, станет кумиром. В ребенке или друге, женеили матери видели возможных соперников Богу.

Один довод против неумеренной любви к ближнемуя отвергну сразу. Делать это мне страшно, потому что нашел я его у великогомыслителя и великого святого, которому очень многим обязан.

Августин описывает свою печаль по умершему другу Небридию так, что и сейчас плачешь над этими строками. Иделает вывод: вот что бывает, когда прилепишься сердцем к чему-либо, кромеБога. Люди смертны. Не будем же ставить на них. Любовь принесет радость, а негоре только тогда, когда мы обратим ее к Господу, ибо Он не покинет нас.

Ничего не скажешь, это разумно. Кто-кто, а я бы радпоследовать совету. Я всегда готов перестраховаться. Из всех доводов противлюбви мне особенно близок призыв: «Осторожно! Будешь страдать».

По склонностям своим я бы послушался, но совесть неразрешит. Отвечая на этот призыв, я чувствую, как отдаляюсь от Спасителя. Ясовершенно уверен, что Он и не собирался поддерживать и укреплять моюврожденную тягу к спокойному житью. Скорее уж именно она во мне меньше всегоЕму нравится. Да и станет ли кто любить Бога по этой причине? Станет ли ктовыбирать так жену, друга, собаку? Человек, способный на такой расчет, далеко запределами любви. Беззаконная влюбленность, предпочитающая возлюбленную счастью,и та ближе к Богу.

Мне кажется, отрывок из «Исповеди» продиктованне столько христианством блаженного Августина, скольковысокоумными языческими учениями, которыми он увлекался прежде. Это ближе к»апатии» стоиков и мистике неоплатоников. Мы же призваны следоватьза, Тем, Кто плакал над Лазарем и Иерусалимом, а одного из учеников как-тоособенно любил. Апостол для нас выше Августина, а Павел и знаком не показывает,что не страдал бы, если бы умер Епафродит (Фил.2:27).

Даже если застрахованность от горя и впрямь высшаямудрость, была ли она у Христа? По-видимому, нет. Кто, как не Он, возопил:»Для чего Ты Меня оставил?»

Августин не указывает нам выхода. Выхода нет вообще.Застраховаться невозможно, любовь чревата горем. Полюби — и сердце твое вопасности. Если хочешь его оградить, не отдавай его ни человеку, ни зверю.Опутай его мелкими удовольствиями и прихотями; запри в ларце себялюбия. В этомнадежном, темном, лишенном воздуха гробу оно не разобьется. Его уже нельзябудет ни разбить, ни тронуть, ни спасти. Альтернатива горю или хотя бы риску —гибель. Кроме рая, уберечься от опасностей любви можно только в аду.

Я думаю, самая беззаконная, самая неумеренная любовь нетак противна Богу, как защитная черствость. Поддаваясь ей, мы, в сущности,закапываем талант, и по той же самой причине: «Я знал тебя, что ты человекжестокий». Христос не для того учил и страдал, чтобы мы тряслись над нашимсчастьем. Ибо не забывший о расчете ради брата,которого видит, забудет ли о нем ради Бога, которого не видит? К Богу же мыприблизимся, не избегая скрытых в любви страданий, а принимая их и принося Ему.Если сердцу нашему должно разбиться, если Господь разобьет его любовью — дабудет воля Его.

Конечно, всякая естественная любовь может статьнеумеренной. Но слово это ничуть не означает «неосторожная». Неозначает оно и «слишком большая». Тут делоне в количестве. Наверное, нельзя «слишком сильно» любить человека.Можно любить его слишком сильно по сравнению с любовью к Богу, но говорит этолишь, о том, что Бога мы любим слишком слабо. Уточним, чтобы слова эти никогоне смутили. Многие, прочитав их, могут испугаться, что чувства их к Богу не такпылки, как чувства к людям. Хорошо бы, конечно, любить людей и Бога с равнойпылкостью, и надо об этом молиться, но здесь речь не о том. Когда встает вопросо соперничестве естественной любви и любви к Богу, дело не в силе и не вкачестве этих чувств. Дело в том, кого вы выберете, если встанет выбор.

Как обычно, слова Спасителя и страшнее, и милостивеебогословских рассуждений. Христос ничего не сказал о том, что земная любовьчревата горем. Он говорит иное: ее надо отринуть, когда она мешает следовать заНим. «Если кто приходит ко Мне, и не возненавидит отца своего и матери ижены и детей, и братьев и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не можетбыть Моим учеником» (Лк. 14:26).

Как понять нам слово «возненавидит»? Быть неможет, чтобы Сама Любовь велела нам испытывать все то,что мы понимаем под ненавистью, — досадовать, желать зла, радоватьсянесчастьям. Что такое ненависть для Спасителя, видно из беседы, когда Онвоспротивился совету Петра, «Ненавидеть» значит не уступать,сопротивляться, когда тот, кого ты любишь — пусть мягко, пусть из жалости, —говорит с тобой от имени сатаны. Христос учит, что человек, служащий двумгосподам, возненавидит одного и возлюбит другого. Речь тут, конечно, не очувствах, не об отвращении и восхищении. Такой человек будет соглашаться содним, а не с другим, работать на него, служить ему. Еще вспомним слова:»Я возлюбил Иакова, а Иеава возненавидел» (Мал.1:2-3). Как же ненавидел Господь Исава? Хотя сразу вслед за этим говорится, чтоОн «предал горы его опустошению, и владения его — шакалам пустыни», вКниге Бытия свидетельств об этом нет. У нас нет основанийсчитать, что Исав бедствовал или что душа его погибла. Более того, вмирском смысле Исав жил лучше Иакова. Не ему, а Иакову достались горести,унижения и потери. Но у Иакова было то, чего у Исаване было: он, а не его брат породил колена, передал обетование, стал предкомСпасителя. Любовь к Иакову в том, что Господь счел его достойным высокогопризвания; ненависть к Исаву — в том, что Господь его отверг. Так и мы должныотвергнуть близких, когда они встанут между нами иповиновением Богу. Вполне возможно, что они и впрямь сочтут это ненавистью.

Я не буду рассуждать о том, трудно ли это. Одним этолегко, для других невыполнимо. Трудно для всех узнать, настало ли время»ненавидеть». Люди мягкие — нежные мужья и жены, заботливые родители,послушные дети — все не могут признать, что оно наступило. Люди властные исвоевольные решат, что оно пришло гораздо раньше, чем надо. Вот почемубесконечно важно так поставить дело, так настроить любовь, чтобы времени этомуи наступать было незачем.

Как это делается, можно увидеть на неизмеримо низшемуровне. Отправляясь в поход, поэт говорит возлюбленной, что не любил» быее так сильно, не люби он честь еще сильней. Не всякая женщина это поймет. Длямногих «честь» — одна из мужских отговорок, лишний предмет увильнуть,предательство. Но поэт знал, что его дама не хуже него понимает рыцарскийкодекс, и потому ему не пришлось ее ненавидеть. Они давно договорились, чтослужат одному закону. Так и у нас. Когда настал выбор, поздно сообщать жене,матери, другу, что мы любили их с мысленной оговоркой: «пока это Богу немешает». Мы должны предупредить близких — не вдруг, не прямо, апредупреждать их всегда, всей нашей жизнью, тысячами мелких решений. Всущности, если друг или возлюбленная этого не примут, не надо бы вступать сними в дружбу или в брак. Когда для другого человека любовь — это все, в полномсмысле слова, мы не вправе принимать его любовь.

Мы подошли к подножию последней лестницы, которую нам надоодолеть в этой книге. Теперь нам придется точнее и глубже сопоставить то, чтолюди зовут любовью, с Любовью-Богом. Конечно, уточнения наши останутсямоделями, символами, неполными и даже условными. Ничтожнейшие из нас всостоянии благодати что-то знают (savent) о тойЛюбви, которая есть Бог; но ни один мудрец и ни один святой не знают Ее (ne connaissent pas) иначе как в подобиях. Мы не видим света, хотя лишьблагодаря свету мы вообще видим. Эти оговорки я делаю потому, что сейчас мнепридется долго и дотошно объяснять, и вы можете подумать, что я что-тодоподлинно знаю. Но я еще с ума не сошел. Все дальнейшее — мои мнения, еслихотите — «частный миф». Если что-то будет вам полезно — пользуйтесь,если нет — больше не думайте об этом.

Бог есть любовь. «В том любовь, что не мы возлюбилиБога, но Он возлюбил нас» (1 Ин. 4:10). Начнем нес нашей любви к Богу, а с Его любви к нам. Любовь эта — дар. Богу ничего ненужно. Он дает от полноты. Учение о том, что Бог «не был обязан»творить мир — не сухая схоластика; оно очень важно. Иначе нам придется мыслитьБога вроде какого-нибудь заведующего, директора, управителя. Надо помнить, чтотам, у себя, «в стране Троицы», Господь владеет несравненно большимЦарством. Надо видеть то, что видела Иулиания Норичская: беседуя с ней, Господь держал в руке что-томаленькое, с орех, и это было «все тварное».Богу ничего не нужно; Он породил ненужные существа, чтобы любить их исовершенствовать. Он творит мир, предчувствуя (или чувствуя? для Него нетвремен), как роятся мухи у креста, как больно касаться дерева израненнойспиной, как перехватывает дыхание, когда обвиснет тело, как нестерпимо болят руки,когда приходится вздохнуть. Простите мне такой образ, Господь —»хозяин», породивший своих паразитов. Вот она, любовь. Вот Он, Бог,Творец всякой любви.

В нас, в самую нашу природу, Он вложил и любовь-дар, илюбовь-нужду. Первая из них во всех своих видах — естественный образ Его любви.Она похожа на Бога, но не всех и не всегда приближает к Нему. Заботливая мать,рачительный начальник, добрый учитель могут непрестанно давать, увеличивая этосходство и ничуть не приближаясь к Богу. Все естественные виды любви-нужды наБога непохожи. Они противоположны Богу-любви не как добро — злу, а как формочка— крему.

Но кроме естественной любви Господь дарует нам и любовьблагодатную.

Прежде всего Он делает нас соучастникамиСвоей Любви. Это совсем не то, что естественная любовь-дар. Люди, любящие естественной любовью, хотят другому не просто добра,а своего добра, на свой лад и вкус. Божья любовь-дар, действуя вчеловеке, ничего не навязывает, она совершенно бескорыстна. Кроме того,естественная любовь обращена к тем, кто нам нравится, кто согласен с нами,способен на благодарность, — словом, кажется нам достойным любви. Божья любовь, действуя на нас, дает нам силу любить невыносимых —врагов, преступников, идиотов, людей, утомляющих нас, презирающих, смеющихсянад нами. Пойдем дальше; Господь дает нам ощутить любовь-дар к Немусамому. Конечно, мы не можем ничего дать Богу; но мы ведь способны отвратить отБога волю и сердце, значит, способны и обратить их к Нему. То, что несуществовало бы без Него (как нет песни без певца), Он отдал в нашераспоряжение, чтобы мы могли свободно вернуть это Ему. И еще. Евангелие учит,что мы даем Богу, давая человеку. Любой, кого мы накормим и оденем, — Христос. Это тоже любовь-дар к Богу, хотя испытывающий ее иногда о том и неведает. Да, Сама Любовь может действовать в тех, кто ничего о Ней незнает. Овцы из притчи понятия не имеют о том. Кто скрыт в больном, или вузнике, и в них самих. (Мне кажется, что притча эта — о суденад язычниками. «И соберутся пред Ним всенароды», то есть «языки», «гойим».)

Всякий согласится, что такая любовь дается благодатью изовется милосердием. Но я скажу кое-что, с чем согласится не всякий. Господьдает нам и два вида благодатной любви-нужды: любовь к Нему и любовь друг кдругу. Говоря о любви к Богу, я имею в виду не любовь-оценку, не дар поклонения(об этом я, хоть и немного, поговорю позже), но именно любовь-нужду. Казалосьбы, какая тут благодать? Нужда сродни корысти, а мы корыстью не обделены. Темне менее я думаю то, что сказал. Словно река, пролагающаярусло, или волшебное вино, творящее сосуд само для себя. Господь обращает нашунужду в особый, высокий вид любви.

Остановимся сперва на благодатнойлюбви-нужде к Богу. Конечно, самую нужду дает не благодать. Нужда»задана» уже одним тем, что мы — существа тварные,и бесконечно умножена тем, что мы — существа падшие. Благодать помогает нампонять ее, принять и обрадоваться. Ведь без благодати то, чего нам хочется, несовпадает с тем, что нам нужно.

Когда христиане вечно твердят о своей немощи, людям внешнимкажется, что они заискивают перед тираном или произносят условные фразы, вродекитайских формул вежливости. На самом же деле мы снова и снова пытаемсяпобороть естественное, подсказанное природой ощущение. Как только мы поймем,что Господь нас любит, нас тянет думать, что мы чем-то заслужили Его любовь.Язычники этой мысли не противились; хороший человек был любимцем богов за своидобродетели. Мы знаем, что это не так, но уловок тут множество. Хорошо, мы Еголюбви не заслужили, но ведь как мы смиренны, когда так думаем! Быть может, нашесмирение Ему и нравится? А если не оно — не осознание ли гордыни? Так, снимаяпласт за пластом, все тоньше и тоньше, мы не можем избавиться от чувства, чтомы, мы сами чем-то угодили Богу. Легко признать умом, трудно чувствовать, чтомы — лишь зеркала и сверкаем, если сверкаем, только отраженным светом. Ну хоть капелька своего света в нас есть!

Из этого лабиринта нелепицы нас выводит благодать, даруянам детское и радостное признание полной немощи. Мы становимся «веселыминищими». Нам жаль, что мы согрешили, но не так уж жаль, что грех нашумножил нашу нужду. А о том, что мы вообще по природе своей ничто без Бога, мыничуть не жалеем. Ведь именно та иллюзия, о которой я говорил, и мешала намрадоваться. Мы были, как человек, который хочет одной ногой, одним пальцемкасаться дна и потому не знает радости плавания. Расставшись с последнейпретензией на свободу, силу или достоинства, мы обретаем достоинства, силу исвободу. Они поистине наши и потому, что нам дал их Господь, и потому, чтотеперь мы знаем: в другом смысле слова они нашими быть не могут.

Кроме того, Господь преображает и любовь-нужду к людям.Всем нам бывает нужно — кому чаще, кому реже — милосердие, любовь к невыносимым. Оно нужно нам; но мы его не хотим. Намхочется, чтобы нас любили за ум, красоту, обаяние, честность, таланты.Заподозрив, что к нам питают высший из всех видовлюбви, мы содрогаемся от обиды. Это так хорошо известно, что люди злобныепритворяются, будто любят нас именно такой любовью. Когда мы хотим помириться сродственниками, другом, возлюбленной и слышим: «Я тебя прощаюпо-христиански», — всякому ясно, что ссора продолжается. Конечно, отвечаятак, человек лжет. Но он бы и лгать не стал, если бы не знал, как обидно чистоемилосердие.

Принимать милосердие очень трудно, иногда труднее, чемдавать. Мы лучше это увидим на крайнем примере. Представьте, что вскоре послесвадьбы вы заболели тяжелейшей болезнью, но живы, хотя не можете ни работать,ни иметь детей. Жена содержит вас, с вами трудно и неприятно, вы становитесь все глупей, раздражительней, требовательней.Представьте еще, что терпение и жалость вашей жены неистощимы. Если вы можетепринимать, ничего не давая, без досады, даже без самообвинений, прикрывающихжажду утешения, вы делаете то, чего любовь-нужда в естественном виде дать неможет. (Конечно, и жена превосходит возможности естественной любви-дара, носейчас речь не о том.) Однако все мы, того не ведая, получаем это. В каждом изнас есть что-нибудь невыносимое, и, если нас все равно любят, прощают, жалеют,это дар милосердия. Те, у кого хорошие родители, жена, муж или дети, должныпомнить, что иногда (или всегда) их любят ни за что, просто потому, что влюбящих действует Сама Любовь.

Так, войдя в человеческое сердце. Господь преображает нетолько любовь-дар, но и любовь-нужду, не только любовь-нужду к Себе, но илюбовь-нужду к ближнему. Конечно, бывает иное. Господьявляется иногда, чтобы потребовать отказа от любви. Высокое и страшноепризвание велит нам, как Аврааму, уйти от своего народа, изотчего дома. Если мы влюбились в чужую жену, мы должны жертвоватьвлюбленностью. Все это очень трудно, но вполне понятно. Непонятней другое: чтоестественную любовь, разрешенную Богом, все равно надо преобразить.

В таких случаях мы не заменяем ее милосердием, невыбрасываем серебра, чтобы набрать золота, а сплавляем золото с серебром.Привязанность, дружба или влюбленность останутся собою и станут одновременномилосердием.

Это вторит Воплощению, и ничего странного тут нет:замыслил их Один и Тот же. Христос — совершенный Бог исовершенный Человек; так и естественная любовь — совершенная привязанность,дружба, влюбленность и совершенное милосердие.

Как это делается, многие знают Любоепроявление естественной любви (кроме греховных, конечно) может стать в добруюминуту и проявлением радостной, открытой, благодарной любви-нужды илибескорыстной, ненавязчивой, осторожной любви-дара. Игра, еда, шутка, выпивка,беседа ни о чем, прогулка — все может быть формой, в которой мы прощаем илипринимаем прощение, утешаем или получаем утешение, не ищем своего.

Я сказал: в добрую минуту. Но минуты проходят. Полное инадежное преображение естественной любви — такой тяжкий труд, что, наверное, ниодин падший человек не выполнил его. Однако без этого труда ничего у нас невыйдет.

Одна трудность — в том, что здесь, как и во всех хорошихделах, мы можем пойти по соседней, неверной дороге. Иногда, усвоив этотпринцип, семья начинает вести себя, а главное — говорить так, словно онадостигла цели. Смотреть на это стыдно, а толку нет. Все непрестанно ищутдуховного смысла любых ничтожнейших событий и поступков (не перед Богом, незакрывши дверь, а вместе и вслух), просят прощения, милостиво его даруют.Насколько проще с людьми, которые предоставят решать дело шутке, застолью илисну! Труд милосердия — самый тайный из всех трудов. Мы и сами, наскольковозможно, не должны о нем знать. Вы немногого достигли, если играете с детьми вкарты, чтобы показать им, что больше не сердитесь. Конечно, и это немало, нолучше бы правой руке не знать, что делает левая.Настоящее милосердие так настроит сердце, что вам больше всего захочется именнопоиграть с детьми.

В труде этом нам помогают сами наши трудности. У насвсегда хватает поводов подбавить милосердия в любовь. Когда мы не ослепленысебялюбием, трения и провалы, неизбежные в естественной любви, показывают нам,что без милосердия не обойдешься. Когда же мы им ослеплены, мы понимаем ихневерно. «Если бы мне повезло с детьми, я бы ничего для них непожалела…» Да ведь всякий ребенок порой невыносим, а многие дети —чудовищны! «Если бы мой муж был поумнее…»,»не так ленился…», «меньше бы выдумывал…», «еслибы жена меньше ворчала…», «была поумнее…», «не такломалась…»; «если бы отец стал помягче и посовременней…» Даведь во всех, и в нас самих, что-то вынести невозможно, если на помощь неявятся милость, терпимость, жалость! Потому и приходится, опираясь на рукуБожью, укреплять милосердием естественную любовь. Когда у близких многонедостатков, догадаться об этом легче. Когда вроде бы все и так хорошо, нужноособое чутье, чтобы заметить опасность. Тут, как и везде, богатому труднеевойти в Царство Небесное.

А войти в него надо, хотя бы для того, чтобы наша любовьстала вечной. Почти все мы этого хотим и надеемся, что с воскресением плотивоскреснут и земные связи между людьми. Должно быть, так оно и есть, но приодном условии — не произвольном, а вытекающем из сути вещей. В Царство войдетлишь то, что ему соответствует. Кровь и плоть, просто природа, Царства ненаследуют. Человек может подняться на небо лишь потому, что Христос, умерший ивознесшийся, изобразился в нем. Так и любовь, только те ее виды, в которыевошло милосердие, поднимутся к Богу. Милосердие же войдет в естественную любовьлишь тогда, когда она разделит смерть Христову — когда природное в ней умрет,сразу или постепенно. Ничего не поделаешь, без смерти тут не обойтись. В моейлюбви к жене или другу вечно лишь преображающее ее начало. Только оно восставитиз мертвых все остальное.

Богословы иногда задавались вопросом: узнаем ли мы другдруга в вечности и сохранятся ли там наши земныесвязи? Мне кажется, это зависит от того, какой стала или хотя бы становиласьнаша любовь на земле. Если она была только естественной, нам и делать нечегобудет на небе с этим человеком. Когда мы встречаем взрослыми школьных друзей,нам нечего с ними делать, если в детстве нас соединяли только игры, подсказкиили списывание. Так и на небе. Все, что не вечно, по сути своей устарело еще дорождения.

Но я не должен кончать на этой ноте. Я не смею и не хочуукреплять неверное и распространенное чувство, что цель христианской жизни —воссоединение с теми, кого мы любим и утратили. Слова моипокажутся немилосердными тем, кто плачет о близких, они не поверят мне, но всеже я их скажу.

«Ты создал нас для Себя, — говорит Августин, — и незнает покоя сердце наше, пока не упокоится в Тебе». Это понятно в церквиили в весеннем лесу, когда мы гуляем там, творя безмолвную молитву, но усмертного ложа это звучит издевкой. Однако настоящая издевка ждет нас, если мы вцепимся в надежду на новуювстречу или, чего доброго, поторопим события с помощью спиритизма.

Если мой опыт меня не обманывает, мы сразу получаемсигнал, что тут что-то не так. Как только мы захотим использовать для утешенияверу в запредельное, вера эта начинает убывать. У меняона сильна лишь в те минуты, когда в центре моих мыслей Бог. Веря и Него, яверю и в небеса. Когда же я пытался верить в будущую встречу, а потом — в небо,а уж потом — в Бога, ничего не выходило. Конечно, вообразить все можно. Ночеловек, умеющий глядеть на себя со стороны, быстро поймет, что это егособственные выдумки. А душа попроще почувствует, чтопризраки ничуть не утешают, и попытается подогреть себя самовнушением,нечистыми образами или, упаси Господь, ведовством.

Словом, опыт подсказывает нам, что не стоит обращаться кнебу за земным утешением. Небо дает утешение небесное и ничего больше. А земляи земного утешения не даст. В конце концов, земного утешения нет.

Мечта о том, что цель наша — рай земной любви, заведомоневерна; или же неверна вся христианская жизнь. Мы созданы для Бога. Те, когомы любим в этой жизни, потому и пробудили в нас любовь, что мы увидели в нихотблеск Его красоты, доброты и мудрости. Я говорю не о том, что нам предстоитотвернуться от близких и обратить взор к незнакомцу.Когда мы увидим Бога, мы узнаем Его и поймем, что Он присутствовал во всехпроявлениях чистой любви. Все, что было истинного в наших земных связях,принадлежало Ему больше, чем нам, а нам — лишь в той мере, в какой принадлежалоЕму. На небе нам не захочется и не понадобится покидать тех, кого мы любим. Мыобретем их всех в Нем и, любя Его, полюбим их больше, чем теперь.

Но все это там, в земле Троицы, а не в нашей юдоли слез.Тут, в изгнании, не проживешь без утрат. Быть может, утраты и даются нам длятого, чтобы мы это знали. Нас вынуждают поверить тому, что ощутить мы еще не всилах: единственный наш Возлюбленный — Господь. Утрата близкихв определенном смысле легче для неверующего. Он может бунтовать, бросать вызови даже (если он очень даровит) писать, как Харди или Хаусмен.А мы в страшном горе, когда ни на что сил не хватит, должны совершитьневозможное.

«Легко ли любить Господа?»- спрашивает одинстаринный богослов и отвечает: «Да, легко — тем, кто Его любит». Яописал два вида благодатной любви. Но есть и третий. Бог может разбудить в насблагодатную любовь-оценку к Себе. Дар этот самый лучший. В нем, а не вестественной любви, даже не в нравственности — средоточие жизни. Им живут иангелы. Когда он есть у нас, нам все возможно.

Здесь и кончится моя книга. Дальше я идти не смею. Богу, ане мне знать, видел ли я хоть отблеск этой любви. Быть может, мне толькопоказалось, что я ее испытываю. Нам, у коговоображение много сильнее послушания, легко представить себе то, чего мы недостигли. Если мы станем это описывать, другиеповерят, что мы все знаем по опыту, да и сами мы поверим себе. Но если япредставил себе это, неужели мне только показалось, что перед моей фантазиейвсе — даже мир душевный — как сломанная игрушка? Может быть. Вполне возможно,что для многих из нас все, что бы мы ни испытали, лишь очерчивает дыру, вкоторой должна бы находиться любовь к Богу. Этого мало, но и это кое-что. Еслимы не можем ощутить присутствие Божие, ощутим Его отсутствие, убедимся в нашейнемощи и уподобимся тому, кто стоит у водопада и ничего не слышит, глядится взеркало и ничего не видит, трогает стену и ничего не ощущает, словно во сне.Когда ты знаешь, что видишь сон, ты уже не совсем спишь. Но о пробуждениирасскажут те, кто достойней меня.