Downшифтер 

ПРОЛОГ

В ту пору я работал главным редакторомместной газеты «Алтайский вестник». Сорокалетний возрасти нежелание уезжать в Москву позволяли мне чувствовать себя вредакции синьором. Справедливо рассудив, что все, на что я могурассчитывать в Москве, это должность младшего редактора вкакой-нибудь невзрачной газетенке с сомнительным директоратом, аскорее всего вообще останусь без работы, ехать в столицу я не спешил,не спешу и сейчас, о чем, признаться, не сильно жалею.
Через двенадцать лет после началаработы в «Вестнике» я стал главным его редактором изаодно вел рубрику криминальных происшествий. Я не планировал этогозаранее, все вышло само собой, к криминалу и его описанию я никогдане имел отношения. Скорее всего вышло так потому, что за работу вколонке о криминале мне платили столько же, сколько за колонку осельском хозяйстве, но, чтобы написать статью о сельском хозяйстве,нужно было попотеть, в криминальной же рубрике мне частенько не о чембыло писать, и я добросовестно переписывал туда рассказы о ШерлокеХолмсе. Кроме того, мое приобщение к криминальному чтиву выгоднорасполагало ко мне коллег, поскольку человек, имеющий хоть какое-тоотношение к борьбе с криминалом, по моему мнению, вызывает уважение.Бесспорно, что в том и другом сказалось мое запоздалое честолюбие,требовавшее сатисфакции за все промахи моей жизни.
В общем, из написанного очевидно, искрыть это невозможно, — я безмерно страдал на самом краюмира. Работа в газете с зычным названием «Алтайский вестник»,который с равным успехом можно было назвать и «Шаманским»,поскольку добрую часть в нем занимали рецепты бывалых знахарей исоветы, как правильно толочь коренья, унижала меня до глубины души,интересной работы не было, и оттого, видимо, я имел вечно надменныйвид, как бы объясняющий, что мое нахождение здесь лишь временноеявление, такое, к примеру, как наказание журналиста ВВС, сосланногона Яву за нарушение трудовой дисциплины в головном офисе в Лондоне.
Дожди в октябре зарядили невиданные,так что я даже перестал ходить на обед в столовую, расположенную вста метрах от редакции. Мною овладела межсезонная лень, а вотсутствие толковых статей сотрудников, особенно внештатных, вкоторых, прежде чем понять смысл, нужно было исправить сотни ошибок,эта лень трансформировалась в диковинную обломовщину. Наверное, яспал бы и умывался за столом, если бы это не вызывало недоумениявокруг. Воры в такую погоду в Алтае на улицу не выходят, и все, чтомне оставалось, это грезить о спектаклях Любимова в живом формате иверить в то, что когда-нибудь в этом забытом дьяволом местечкеслучится что-то невероятное. Я, если к тому времени не отупеюокончательно, распишу эту тему, буду подмечен центральными изданиямии за меня меж ними вспыхнет чудовищная междоусобица. Победит тот, ктоположит мне самое большое жалованье, и Москва встретит меня,распахнув объятия. Но я торопиться туда не буду, и победители будутстрадать и нервничать. Так я думал, дожди шли вторую неделю, но все,что за это время случилось, — это покусание бродячейсобакой брата начальника отдела кадров Дома быта и падение со второгоэтажа маляра с ведром краски. Благодаря такому ходу истории, скажу явам, меня скоро не в Москву переведут, а вообще сократят.
В то утро передо мной лежала статьяместного жителя А. Ынгарова. Наконец-то я встретил человека, фамилиякоторого начинается на букву Ы. Это, видимо, меня и подкупило. Япринял материал к рассмотрению, потому что на конверте было написано:«Креминал». По написанию первого же слова уже было ясно,что меня ждет, но это было первое письмо за две недели, и я,судорожно вздохнув и снова вспомнив Любимова, вскрыл ножницамиконверт.
Суть статьи была такова. Тов. Ынгаров,дай бог ему здоровья, предлагал экономить воду. Для этого импредлагалось следующее. Стиральную машину-автомат нужно устанавливатьтаким образом, чтобы шланг слива отработанной воды уходил не вканализацию, а в бачок унитаза. Таким образом, холодную воду заненадобностью в туалете можно вообще вырубить, поскольку для сливаэкскрементов будет использоваться вода из стиральной машины, и в этомрационализатор Ынгаров видел экономию. К письму прилагался чертежсооружения, тов. Ынгаров настаивал на признании его изобретениягениальным. Нарисованное от руки сооружение решительным образомнапомнило мне стоящую на сцене певицу из голливудского блокбастера«Пятый элемент». Попутно, для пущей уверенности в том,что туалет будет находиться в чистоте, он рекомендовал использоватьраз в неделю «Креминал». Покопавшись в памяти и произнеся«Креминал» вслух несколько раз, чем порядком удивилмладших сотрудников редакции, я вспомнил, о чем идет речь. Крем«Инал» продается в местных магазинах как рекомендуемоесредство чистки водопроводных труб. Мною овладело бешенство. Причинойтому было, конечно, не письмо человека, которому на Алтае личнойпроблемы не сыскать днем с огнем, и потому он решил одарить таковойокружающих, а моя сермяжная жизнь вообще. Я сел и написал ответ, приэтом не отказывал в публикации и не благодарил за сотрудничество. Язадал в письме автору единственный вопрос и попросил на негоответить. Выглядел он так: «Нужно ли каждый раз, когдазахочется в туалет, начинать стирать белье?» Поставив подпись,я бросил письмо в корзину для отдела контактов и направился в уголкабинета заваривать кофе.
И тут появился он.
Молодой человек лет тридцати или околотого вошел в огромное помещение, которое мы называем «нашимкабинетом», вежливо поприветствовал находящихся в нем женщин, ипосле его вопроса я перестал бренчать в чашке ложкой.
— Скажите, кто у вас здесьзаведует криминальной темой?
Я посмотрел на гостя. Это был оченьхорошо одетый мужчина, ростом выше среднего, он был крепок в плечах идержал в одной руке тонкий кожаный портфель, чем, несомненно,располагал к себе, а в другой — завернутый в почтовую бумагу иперевязанный бечевой четырехугольный предмет, несомненно тяжелый, чемвызывал, напротив, опаску. Я не люблю людей, приходящих в редакцию сбольшими предметами, подлинная суть которых скрыта за плотнойупаковкой.
Отозвавшись, я повел его в свой закутоки уже там, пригласив присесть, как следует рассмотрел. Я не верюголубым глазам, но на этот раз почувствовал доверие. Глаза смотрелина меня без намека на необходимость двойного чтения прячущихся вголове мыслей, но еще большее доверие внушал спокойный и дажесмущенный вид. Единственное, что не вписывалось в общий портретпривыкшего к размеренной жизни, расчетливого человека, был тонкийкрасный шрам на верхней губе. Впрочем, он не портил созданного мноюобраза гостя и придавал ему некий романтизм только что вернувшегосяиз джунглей старшего научного сотрудника.
Представившись человеком издалека,молодой человек спросил, не слышал ли я чего о событияхполуторамесячной давности, всколыхнувших тишину и размеренный ходжизни городка к западу от Барнаула.
Об этом городке я знаю немного, бывалтам пару раз, последний из них — неделю назад. Единственное,чем впечатлился, это грандиозное по нынешним меркам строительствоцеркви на месте старой. Говорят, в старой убили священника, нопринимать это на веру я бы не торопился, поскольку в городках такихмного о чем говорят, и подавляющее большинство баек — поросшиемхом небылицы. Например, совсем недавно житель Барнаула видел самогонастоящего черта. Черт сидел на лавочке у его подъезда, курил на парус соседом папиросу и, увидев жителя, сказал ему: «Ах, горемыкаты, горемыка…» Вызванный женою жителя и прибывший кместу нахождения черта патруль успел вовремя — муж уже разыскалв сарае топор.
Отчасти жители, шепотом рассказывающиесвои истории, наверное, правы. Что-то неладное происходит в последнеевремя с этим городком. Вот и церковь стали строить невероятную, еслиучесть бюджет города, что же касается церкви на улице —кажется, Осенней, — то ту, наоборот, снесли. Такое нанашей родине уже случалось, однако, когда снесли эту церковь, наОсенней, никто не протестовал и правителей не хулил. Разламывали храмсами жители. Впрочем, не храм даже, а то, что осталось после пожара.Причину самовозгорания храма установить не представилось возможным,поэтому в протоколе пожарного инспектора так и было написано:«Вследствие короткого замыкания проводки». В общем,церковь сначала сгорела, а потом ее доломали. Это невероятно, однакопричины тому, видимо, были, и оттого передающиеся из уст в устаистории не кажутся такими уж нереальными.
Что же касается событий, о которыхговорил гость, я о них тоже слышал, и они до сих пор еще бередят умысельчан и сыщиков и обрастают сплетнями и небылицами ввиду отсутствиядостоверной информации. Поскольку городок не вписывался в очерченнуюгосударственным устройством зону действия нашей редакции, я особенноне вникал в их суть и лишь сожалел, что одна за одной наступившие втечение недели смерти случились не под моими окнами, а далеко от них.Я сказал молодому человеку, что о событиях наслышан, но мне известноо них лишь то, что связаны они с каким-то приезжим, запомнитькоторого толком никому из горожан так и не удалось. Говорят, человекимел в Москве много денег, но вдруг оставил в столице работу, рассеялсвой круг знакомств, отказался от нажитого капитала и приехал вглубинку, чтобы остаться в ней навсегда. В городке он прожил всегонеделю, после чего, испугавшись, видимо, наступивших последствий,уехал прочь. Больше об этой истории я ничего не знал, но не преминулвоспользоваться случаем, чтобы выразить свое отношение к главному:
— Видимо, речь идет осумасшедшем, потерявшем себя в Москве и не нашедшем там, где он решилсебя обрести. Уставшее от восторгов жизни молодое поколение вотсутствие возможности желать что-то еще начинает придумывать себеновые развлечения. Это неминуемо приводит к трагедии, а если не ктрагедии, то к окончательной дезориентации в социуме.
— Тогда нам есть резонпознакомиться поближе, — сказал мой собеседник,улыбнувшись чему-то и снова застыдившись своих слов. Это был оченьмнительный человек, и в этот момент мне подумалось, что он, верно,приехал как раз из Москвы, из редакции какой-то газеты, чтобы набратьматериала и раскрутить его в столице. Такой маневр мне известен иззнакомства с сотрудниками городского УВД. Сыщики из ГУВД приезжают врайон, где случилось преступление, ведут разговор о том о сем сместными операми, маленько выпивают, уясняют суть, после чего быстрораскрывают преступление и увозят добычу в ГУВД.
Я не был против знакомства, но понял,что ухо с этим приезжим нужно держать востро.
— В свое время я был близкознаком с этим человеком — сумасшедшим, как вы его назвали. Счеловеком, который устал от восторгов жизни. Это о нем ходят слухи,опровергать которые ни я, ни он не хотим ввиду их нелепости. А потомуобратиться к вам меня заставила не жажда торжества справедливости, аличная выгода. Он попросил меня написать правду о тех событиях исбросить груз, нести который ему нет никакой необходимости. Лучшевсего это выразить в виде литературного произведения, поскольку чегоменьше всего хочется моему другу, так это интереса к этой правдеправоохранительных органов.
Дело принимало новый оборот, и мой кофеостался остывать на углу стола.
— И что вы хотите? —тоном кровожадного человека спросил я.
Он нарочито медленно, как мнепоказалось, поставил портфель себе на колени, открыл его и вынулкомпакт-диск. Когда коробка с яркой этикеткой оказалась на моемстоле, мужчина бросил портфель себе под ноги и придвинул диск ко мнееще ближе.
— Здесь вся правда о том,что происходило в те семь дней, что он находился в городке. Исповедьдауншифтера, если хотите. Не верьте слухам, не слушайте, что говорятсыщики. Вся правда — здесь, — и он постучал ногтемпо коробке.
— А что — здесь? —Я чувствовал, что мне вручают тайну, новым хозяином которой я нехотел бы быть.
Молодой человек подумал и пожалплечами:
— Я не слишком силен влитературных определениях. Я писал так, как мне позволяло высшееобразование и мои ощущения. Не исключено, что это роман, хотя вы, какпрофессионал, можете счесть материал достойным урны. Впрочем, мойдруг не настаивает на публикации этой вещи.
— Зачем же тогда вы пришли вредакцию?
То ли подумав, то ли просто выискиваяповод, чтобы закурить, он сунул руку в карман, и я придвинул к немупепельницу.
— Рискую показатьсянеоригинальным, — сказал он, затянувшись, — но,думаю, им руководит только проблема очищения души. Очень многое, еслине все, осталось в этой истории недосказанным, а это значит, что онявляется носителем тайны. А он не хочет быть носителем тайны. Тайна —это тяжесть, которая заставляет подбирать слова и быть осторожным. Ноон устал быть осторожным, и пока вся правда тех событий находится унего в голове, за семью замками, он никогда не добьется того, к чемуидет вот уже два месяца.
— А к чему он идет,позвольте вас спросить? — с издевкой поинтересовался я.
Но ему мои нравственные изыскания былибезразличны. Он, как и в первый раз, пожал плечами, поморщил лоб иответил:
— Ему двадцать восемь. Самоевремя начинать новую жизнь.
— Мы не печатаем романы, —подумав, ответил я, уже зная, что вставлю диск в компьютер сразу, кактолько посетитель уйдет.
— Тогда издайте его подсвоим именем, — произнес парень и сухо рассмеялся. —Гонорар тоже заберите себе, мне он не нужен. Поправьте его,отредактируйте и издайте, ну, в той же Москве, я не знаю… Зарубежом, если это будет кому интересно. Впрочем, можете и неиздавать. Сам факт того, что мой друг поделился тайной хотя бы сдвумя людьми, снимет с него груз ответственности.
— А кто первый?
— Я.
Сейчас он напомнил мне рационализатораЫнгарова. Тот тоже полагает, что изменит мировой взгляд наоборудование туалетных комнат. Еще больше мне не понравилосьперекладывание какой-то ответственности на мои плечи. Надо сказать,что, прохаживаясь гоголем в этой редакции вот уже двенадцать лет, ясовсем позабыл о таком понятии, как «ответственность», и,признаться, вдаваться в суть его определения снова мне уже нехотелось, да и, кажется, возраст был уже не тот.
Не знаю, что он там написал, но устномысли свои он высказывал складно и доходчиво, и я не хотел быпопасться ему на язык в момент обострения его красноречия. Язасиделся в этой глуши порядком и отмечаю тот факт, что, когда ко мнеприходят образованные люди, начинаю разговаривать одними вопросами, иуважения это ко мне, конечно, не добавляет.
— Хорошо, —сказал я, закругляя разговор. Положив руку на диск, я похлопал понему ладонью и еще раз посмотрел в глаза странного гостя: — Выоставили здесь свои координаты?
— Зачем? —удивился он. — Я же сказал, что мне ничего не нужно.Единственное, что я сделаю, это позвоню вам…
— Месяца через три, —живо подсказал я, заметив в его глазах вопрос и решив сразу дать емупонять, что в этой редакции люди не в потолок плюют, а занимаютсяделом. И лишь только потом, закончив главные дела, переходят кизучению литературно-художественного творчества читателей. —Не раньше. Сейчас материал валом идет, жатва только закончилась,озимые…
Он посмотрел на меня с упреком, словнонедоумевая, каким образом озимые могут помешать редакторукриминального отдела редакции прочесть его материал. Впрочем, вслухон не сказал ни слова. Кивнул и поднялся.
— Но вас ведь как-то зовут?
— Мое имя не может игратьникакой роли для издания этого романа. Вставьте любой псевдоним. Чтоже касается моего друга, то пусть он останется для вас АртуромБережным — так он просил назвать себя в… — онхотел сказать: «в романе», но вспомнил, видимо, проозимые. — …в этом материале. И напоследок однапросьба. Я оставлю вам это, — он указал на пакет. —Не мне принадлежит — не мне хранить. Когда развернете, поймете,где ей место.
— Ей? — уточнил яна всякий случай.
— Вот именно. — Имолодой человек протянул мне руку и для прощания, и в качествеблагодарности за то, что у меня не хватило ума отказать в приемкебагажа.
Как только я пожал ему руку и за нимзакрылась дверь, я тотчас включил компьютер, и вентилятор мгновенновышиб из машины столб пыли. Пока морально и физически одряхлевший«Пентиум» третьего поколения загружался и истерическиподмигивал мне, я вспомнил о пакете.
Секунду подумав, я сорвал с конвертабечеву, разодрал бумагу и интимным взглядом, еще не понимая, чтопередо мной, посмотрел на предмет…
Дыхание мое перехватило, я метнулся кокну, чтобы окликнуть того, кто мне это принес. Я с грохотомоткинул форточку и даже, по-моему, крикнул, но мужчина уже садился вмашину и закрывал за собой дверцу.
Тяжело дыша, я опустился на стул иоткинул мешавшую мне видеть предмет целиком бумагу.
Передо мной стояла на полу Троеручица…Покровительница странников и путешественников, она удерживала Христатремя руками, и на серебряной цаце ее, на лике Иисуса и сияющем нимбезастыли бурые пятна. Давно пролитая кем-то кровь окропила икону,словно жертвенной влагой…
Уже чувствуя приближение неприятностей,я оглянулся в надежде убедиться, что мое поведение полоумного никтоне заметил, завернул икону и, решив сначала поставить ее под стол,почему-то испугался и поставил ее рядом, хотя никакой зримой разницыпри этом не обнаружил.
Диск въехал в устройство, и я сразуначал читать роман, не заметив того момента, когда меня повели последам чужой прожитой жизни.
Говоря о том, что более важные делаоткладывают прочтение и, следовательно, рецензию на три месяца, ясолгал и сейчас очень об этом сожалел. Коллеги уже давно ушли домой,а я все сидел у монитора, дымил сигаретой и ловил взглядомстремительно летящие передо мной строки.
С первых же строчек я почувствовал тягук чтению романа, а если уж потянуло меня, человека, который вправеназывать себя критиком, значит, произведение стоило того, чтобы ядочитал его до конца.
Он наделил меня правом корректировать ииздавать свой роман, и я, наверное, этим правом воспользуюсь. Иначе яне представляю, как еще люди могут узнать о тех событиях. Я изменюимена главных героев и место действия, потому что не хочу, чтобыоднажды в мой дом вошли сыщики из ГУВД. Это как раз та категория лиц,которым трудно объяснить, как человек написал роман, после чегопередал его другому человеку для издания под своим именем, отказалсяот гонорара и уехал в неизвестном направлении. Чтобы понять это,нужно прочесть сочинение автора до конца, а я не думаю, что у сыщиковиз ГУВД Барнаула будет время для такого занятия.
Решено, я издам роман. Быть может,многие, решившие пойти дорогой Бережного, вовремя одумаются. Но, чтобы ни случилось далее и когда бы странный гость ни справился о судьбесвоего романа, я буду ждать этого мгновения с нетерпением. У меняесть к нему разговор. Очень серьезный разговор. И плох тот, кто,прочтя все, что расположено ниже этих строк, не будет иметь такого жестрастного желания.
Я очень хочу снова встретиться с этимчеловеком, представившимся другом Бережного, еще больше хотел бывстретиться с самим Артуром, но не знаю, случится ли это…
А теперь я предоставляю вам возможностьпознакомиться с его новой жизнью, той, которую он добровольно принял,отказавшись от всех благ в Москве. Кроме имен и места событий,повторюсь, я не изменил ни единого слова, так что вы можете прочестьроман в том виде, в котором я его получил. И да поможет вам бог…
ГЛАВА 1

На алтарь величия этой компании онположил многое, если не все. Когда президент сказал ему: «Дима,я рад, что у тебя будет ребенок, но теперь я понимаю, что семья будетотнимать у тебя время», он велел жене сделать аборт. Уходя, онасказала ему: «Ты псих». Он стерпел это, потому что знал —вернется, успешных не оставляют. Как только он займет освободившеесяместо начальника отдела, она поймет, ради чего были сделаны жертвы, ивернется. А ребенок что? Он еще не родился, он даже не выглядитчеловеком на третьем месяце, он весом-то всего с пачку масла, какойэто человек? Дети еще будут. И вот когда он займет место начальникаотдела, он позволит себе расслабиться и начать тратить то, чтозаработано за годы сумасшедшей гонки. На жену, детей. Он будетпутешествовать. Да, да, обязательно будет. Но чуть позже. Советдиректоров не может не видеть его стараний. Через три-четыре года,когда кресло начальника отдела будет для него тесно, ему предложатдолжность вице-президента.
Он знал наверняка, что предложат.Таковы корпоративные правила. Есть высоты, которых достичьневозможно. Они передаются из рук в руки наследникам, но близость кэтому кругу гарантирует невероятные перспективы тем, кто находитсявнизу пирамиды. И пока есть время и силы, нужно двигаться. Не тодвижение начнет кто-то рядом и опередит. А это означает потерю нетолько времени, но и места вообще.
И он двигался. Он забыл, когда впоследний раз звонил родителям. Дважды они приезжали из Саранска вего дом, и жена со смущенной улыбкой извинялась за то, что его срочновызвали в командировку, и он-де даже не успел толком с нею-топопрощаться. А он действительно находился далеко. Неправда женызаключалась лишь в том, что он мог выбрать между поездкой и встречейc родственниками, которых не видел два года. Но теперь, уходя, женасказала: «Пусть им лжет кто-нибудь другой. Ты — псих, иради твоей скотской должности я убила свое дитя. Я ненавижу тебя».И ушла.
Но он знал — вернется. Сразупосле того как он станет начальником отдела. Конкурс вошел взаключительную стадию, и теперь у жюри не должно быть даже сомнений втом, кто должен занять это место.
Еще в пятнадцать часов, перед самымланчем, он о чем-то разговаривал с консультантом по продажам ВеройЗвонаревой, нервно хохотал и, показывая головой на закрытую дверь, закоторой заседало жюри, острил: «У них, верно, голова пухнет!»И хохотал. Он точно знал, какое будет решение. Четыре года онотказывал себе во всем. Он убил своего наследника, потерял семью, онуже и не помнил, когда в последний раз смотрел старый добрый фильмили читал что-то, кроме сводок и отчетов, так может ли быть такое,чтобы решение было другим? От бессонницы он лечился порошками, обедалв кабинете жидким горячим суррогатом, предлагаемым «Магги»,он бы мог перечислить еще с добрый десяток глупых поступков, лишающихего полноценной жизни, но ни за что бы на свете не вспомнил, когда унего в последний раз был секс. Кажется, как раз в тот день, когда былзачат этот, помешавший его карьере ребенок, которого выскребли сразу,едва президент сообщил ему свои сожаления по поводу беременности егожены. Теперь жена ушла, и секса не было вовсе. Не то чтобы нехотелось, просто не было времени, а за отсутствием его, свободного,хотелось не так уж сильно.
— Кажется, тебя можнопоздравить, — сказал консультант по работе с дебиторамиГриша Заев, проходя мимо стола, на котором сидели в ожидании решенияжюри он и Вера.
Он глупо улыбнулся, отмахнувшись тем,что, мол, нет ничего смешнее этих заседаний. Всем ясно, что ему местоне светит, что на него больше подходит Григорий Заев, он говорил ещечто-то, из чего, напротив, следовало незамедлительно догадаться о егоуверенности, что выберут непременно его, а не Заева.
Его можно было пригласить в курилку итам посмеяться над формализмом совета директоров вместе, но четырегода назад, узнав, что никто из совета не курит, он бросил сразу ирешительно. Он даже увлекся конной выездкой, потому что лошадейкакой-то особенной, нежной любовью любил президент.
Он скакал на лошади в Тропаревскомконном клубе, как на корове, отбивая себе яйца и почки, но броситьэто занятие уже не мог. Его тоже засасывала любовь к лошадям. Он сталразличать в их глазах печаль и грусть и, когда президент просилподержать ему стремя, с готовностью соглашался, сетуя на то, что Эфирнынче немного нервен, и советуя президенту быть осторожнее.
Вечерами, говорят те, кто бывал у неговечерами, он не мог успокоиться, все время порывался говорить опродажах, вставал из-за стола, расплескивая пиво, и быстрым шагом шелк столу, торопясь записать идею, подвернувшуюся во время разговора,который этого совершенно не предполагал.
Он приближался к своей цели стольуверенно, что самой мысли о том, что выберут не его, а Заева, вголове его не присутствовало.
А потому, когда его пригласили назаседание и объявили, что начальником отдела продаж выбран Заев, онпродолжал улыбаться и смущенно мять пальцы. Да, конечно, Заев. Всеправильно. Президент и совет директоров ошибиться не могли. Здесь неошибаются. Иначе бы компания не была столь могущественна. Вот натаких вот винтиках, как он, Заев, и президент и компания и движутсявперед. В едином корпоративном порыве, когда вся семьяединомышленников…
Ему сказали, что после долгихобсуждений двух кандидатур выбор было решено остановить все-таки наЗаеве. Рвение второго кандидата оценено по достоинству, и нет, верно,причин, унывать. Все будет, сказал президент, и ему вторил совет,о’кей.
Он вышел из зала и направился прямикомв кабинет. «Ну, можно поздравить?» — спрашивали егопо дороге. Он нервно кривил рот, полагая, что улыбается, и говорил отом, что был уверен в выборе Заева.
Зайдя, он заперся и зачем-то позвонилжене. Разговор не склеился, из фраз жены выходило, что на развод онауже подала, и встречать ее не нужно, поскольку это делает другой, ичего еще не нужно, так это нелепых сцен, поскольку все людисерьезные, а он так в первую очередь, поскольку лучше всех знает, чтотакое нравственный самоконтроль. Глупо, глупо, сказала она и,помявшись, сообщила о том, что три дня назад ей звонили на сотовыйего родители, и она на всякий случай сказала, что он в командировке,но он обязательно перезвонит, как только вернется.
Не найдя на столе ничего подходящего,он увидел сумочку Веры, нашел в ней помаду, машинально, как привыкделать это всегда, запомнил, что от «Буржуа», придвинул кстене стол, забрался на него и стал писать. Писал он до тех пор, покатубус не начал царапать покрытие.
Когда дверь сломали, женщины с крикомпопятились, а я на правах вице-президента вошел первым…
Он привязал шнур от портьерной кисти ктрубе у самого потолка, затянул на своей шее петлю и, поджав ноги,прыгнул с подоконника. Веревка оборвалась, но за мгновение до этогосломались его шейные позвонки.
И сейчас он сидел, прислонившись спинойк стене, и его розовая сорочка до самого ремня была залита вылившейсяиз горла кровью. Галстук сиял от влаги, и казалось, что это именноон, а не петля был виной тому, что Журов, самый, наверное,жизнерадостный и целеустремленный человек в компании, перестал жить.
На стене слева от него аршиннымибуквами было написано: «Я НЕНАВИЖУ ВАС, ТВАРИ! Я, А НЕ ЗАЕ…»Видимо, последнее слово было — «Заев». Должен былбыть, вероятно, и восклицательный знак в конце. А то и два. Но помадакончилась, и об окончании послания нам, «тварям», можнобыло догадываться, лишь приглядываясь к глубоким царапинам наштукатурке.
Я смотрел на него, сидящего у батареиотопления, с тем равнодушным отвращением, с которым всегда смотрят наумершего неблизкие ему люди. С таким же чувством я смотрел бы и нажабу, прыгнувшую мне на ботинок, и на проползшего мимо меня ужа, и надохлую собаку. Ни жаба, ни уж, ни собака не сделали мне ничегоплохого, они были отвратительны только потому, что были. Так устроенмир — кто не любит жаб, ужей и дохлых собак, тот их ненавидитбез каких-либо на то причин. И это бездыханное тело с мутнымиглазами, вывалившимся языком и заострившимися чертами лица мне тоженичего плохого не делало сейчас и не сделало ранее. Напротив, оноделало только то, что хотел я. Но это был уже не тот человек,которого я знал и немного презирал, а нечто лишнее в этом кабинете,предмет, совершенно не вяжущийся ни с политикой компании, ни с ееслоганом «Мы делаем жизнь лучше». Скорее он, этот труп,опровергал слоган. Он всем своим видом противопоставлял себякорпоративной дисциплине.
Если бы не начальник службыбезопасности по фамилии Гома, остановивший мое распоряжение сразу,едва оно прозвучало, то его незамедлительно бы выполнили: вынеслитруп на улицу. Я слышал о том, что смерть человека нужно описать,оприходовать и что тело после увезут с какой-то бумагой наспециальной машине. Но все мое существо требовало немедленно вынеститело из здания. Прежде чем прислушаться к начальнику службыбезопасности и отменить приказ, я успел подумать о том, что все равнотруп нужно вынести. Само его нахождение здесь отрицало принципыконструктивной политики компании.
Президент был того же мнения, но былоясно, что это не что иное, как шок.
«Конечно, мы поможем семье иорганизуем похороны», — сказал я следователю, ужеубедившемуся в том, что причиной суицида стало число 600. И толькопосле этого узнал, что жена от Журова ушла, что он приказал убитьсобственного ребенка и что родители у него живут, оказывается, вСаранске.
А теперь о числе 600. Следовательподкатил на удивление образованный, почитывающий в свободное отрасследований время книги философов. Я точно знаю, что долго он притакой образованности не удержится. Руководители на дух не переносятлюдей, знающих то, чего не знают их руководители, особенно если этизнания неожиданно интересны. Но вот, посмотри-ка ты! — онзнает о числе 600. То есть мы с ним читали одну и ту же книгу. Незнаю, в чьей редакции читывал ее он — мне кажется, что вдругой, поскольку у меня есть основания полагать, что он не знаетанглийского, мне же таить нечего. О числе 600 я узнал из источника,заслуживающего мое доверие, — из материалов исследованийамериканских психологов, состоящих на службе в ЦРУ.
Оказывается, если у тебя срезаликошелек, можешь смело записывать в свой пассив 30 очков. Если у тебяумер дядя — 60. Мама — 100. Если тебя отматерили на улице— вноси в графу 10 очков, если избили — 50, а если приэтом сняли вещи — 70. Если от тебя ушел любимый человек, то,как бы ты ни старался логически обосновать необходимость его ухода,придется внести в графу «потери» не менее 80.Предательство друга янки оценивают в 70, известие о заражениивенерическим заболеванием — в 50, потерю работы — в 100,авторитета — в 80 и так далее и тому подобное. У каждогоявления существует свой тариф. И каждую неприятность, предлагаемуюжизнью, тебе придется выкупать за предлагаемую сумму независимо оттвоего желания.
Все ничего, смерть близкого человекасама по себе — потрясение, но потрясение проходит, как и все вэтом мире. Рано или поздно ты все равно списываешь набранные очки,как списываешь финансовую задолженность авансовым отчетом. Но вамериканской теории есть трагедия, поскольку иначе и быть не может,чтобы была Америка, но не было трагедии.
Главный принцип теории американскихпсихологов заключается в том, что нельзя себе позволять накапливатьнеприятности. К потере денег или к разводу нужно относитьсямаксимально спокойно. Но рано или поздно в жизни многих случаетсятак, что часы бьют неожиданно, и ты оказываешься не готов к встреченового дня. Дело в том, что само по себе число 100 или 30 ничего незначит. Однако если у тебя утром срезали кошелек, в обед ты узнал,что скончалась твоя тетя, а ближе к вечеру ты возвратился домой иобнаружил, что тебя обворовали, и обворовали как раз в тот момент,когда жена занималась любовью с соседом в квартире напротив, то всечисловые значения произошедших событий придется сложить. И штормитьтебя будет, стало быть, уже по полной программе того числовогозначения, на которое ты набрал взяток при игре с жизнью в покер.
Если сумма неприятностей зашкаливает за600, человек уже не владеет собой. Его ведет что-то другое, упущенноевниманием бога, нечто темное и невероятно сильное духом, точнее,бездухом. Человек хладнокровно наматывает на локоть срезанную набалконе веревку, вынимает из футляра опасную бритву или вставляет впрорезь карточку метро, точно зная, что через две минуты окажется нарельсах. И его ничто и никто не сможет остановить. Через десять минутон или повиснет в ванной, или вскроет вены, или размажется по всейдлине рельсов на станции «Серпуховская».
Через неделю после того как Журов былпохоронен, а следователь закончил свое следствие, я сел за стол всвоем кабинете, чтобы закончить свое расследование.
На моем листе красовалась цифра 500.Столько очков я насчитал в послужном списке самоубийцы за последнююнеделю его жизни. Десятки людей, очевидцев, психологов и приятелейЖурова восстанавливали недельный цикл жизни самоубийцы так же, каксобирают в ожерелье сотни жемчужин руки детишек из Юго-ВосточнойАзии. Я всеми силами старался найти недостающую сотню, и начальникслужбы безопасности, с которым я провел эти семь дней, решил,наверное, что я тоже тронулся. Но последних ста баллов я так и несумел отыскать.
Отвергнутый советом директоров кандидатна пост начальника отдела региональных продаж сунул свою голову впетлю, имея в пассиве 500 баллов.
И это скверно для моего следствия,поскольку американские психологи уверяют в том, что решениерасстаться с жизнью к человеку неминуемо приходит только тогда, когдасудьба над ним посмеялась на все 600.
Я был тем, кто при подавляющемколичестве голосов против Заева встал и сказал:
— Уважаемое жюри, я знаюЖурова шесть лет и, как первый заместитель президента компании, немогу сказать о нем ничего плохого. Однако назначать на один изключевых постов компании человека, о котором можно сказать лишь то,что о нем нельзя сказать ничего плохого, было бы непростительнойглупостью. Он чересчур старателен, факт, он обладает хорошей памятью,поспорить и с этим невозможно. Он хочет подняться по служебнойлестнице, и это похвально. Но у него нет той восхитительнойособенности очаровывать людей, какая присуща Заеву. Мой выбор —Заев. Прошу жюри принять обоснованное, беспристрастное решение, моюже речь рассматривать только как желание члена жюри высказать своемнение. На то имеет право каждый из нас, не так ли?
Буду откровенен, среди этих двоих кудабольше мне нравился Заев. Была в нем какая-то жилка, не до конца ещеразвитая, но уже с намеками на мастера. Ему, как и Журову, не хваталочуть-чуть опыта, немного сообразительности, оригинальности идерзости. Но Заев потерянные очки мог набрать уже через год, ондвигался вперед, спотыкаясь о камни маркетинга, но все-такиподнимаясь. А Журов, тот волок за собой воз по ровной, наезженнойколее, и ему не хватало сообразительности чуть-чуть прибавить, чтобыгруз был доставлен быстрее. И он не поднимался, он не смотрел посторонам, пытаясь понять, где находятся участвующие с ним в однойгонке конкуренты, он просто пахал без отдыха, как добросовестныйгосслужащий. Я не берусь утверждать, что это плохо, но компания попродаже сухих смесей — очень хрупкая инстанция. Если еесвоевременно не подпитывать энергией и хитростью, она рухнет, поднявоблако из этих смесей.
Последние несколько месяцев советдиректоров пристально наблюдал за этими двоими. Выбрать из дерзкого иупрямого и педантичного и взвешенного оказалось непростой задачей.Совет следил за тем, как они реагируют на рынок, какие идеи их ведути как Заев и Журов относятся к поражениям. Признаюсь, я помогалЗаеву. Что-то подсказывало мне, что именно он, а не его честолюбивыйсоперник укрепит наши позиции в регионах. Вместе с советом я смотрелза их работой без комментариев ровно месяц. Когда же убедился в том,что смотреть за тем, как работает Заев, мне приятнее, я стал емупомогать. Негласно, конечно, узнай об этом совет, эти мнящие себягениями производства и сбыта бонзы посчитали бы себя оскорбленными.Еще бы, мать-перемать! — они тут целых тридцать дней неспят, не едят, все наблюдают и оценивают, свою бесценную энергетикутранжирят на лохов, а Бережной тем временем с ними в дурачка играл!
Но я делал так, чтобы никто не узнал.
Хороший флешбэк Заев получил,«присоединившись» по моему совету к гастролямвторосортных звезд. Самолеты с «Корнями», «ВИАГРой»,Петросяном и камарильей «Фабрик» не успевалиприсаживаться на взлетные полосы Омска, Новосибирска, Магадана иТуруханска, как в магазинах нашей компании во всю витрину вписывалисьимена тех, кто приезжал. Трехметровые «виагристки» давилистекло своими бюстами, и у их ног располагалась выкладка из нашихкаш. Я запретил самодеятельному Заеву делать какие-либо пояснительныенадписи или рекламные слоганы. Налетать на первосортные иски по фактунезаконного использования лика второсортных звезд в рекламе мне неулыбалось. И без того ясно: «Видите, какие сиси? Это от каш,что под нашими сисями». «Каждое утро мы с Женей едим этукашу, — должен был додумывать омич, глядя на то, как извитрины магазина нашей компании, из-под горы пакетов, улыбается ЕленаСтепаненко, — и вы знаете, какой кейс от этогообразовался? У него тоже появилось чувство юмора!» «Яникогда не пел раньше. Мне и в голову не приходило, что с такимголосом можно петь. Я всегда стеснялся выходить на улицу, потому чтонужно было просить прокомпостировать билет в трамвае, спрашивать,который час… Но случилось невероятное. Друзья из „Фабрикизвезд“ посоветовали мне есть эту кашу. И вы знаете, я запел», —иного и подумать нельзя было, вглядываясь в лицо Никиты Малинина,вставленное в витраж магазина и обложенное кашей.
Вызываемый постерами эффект оказывалсямногократно усиленным крупномасштабной рекламой звезд организаторамитура, и я объяснил Заеву, тихо объяснил, чтобы эхо моего голоса недонеслось до совета, что лучший способ продвижения своей продукции —это не вламывание в проект невероятного по масштабам собственногокапитала, а библейски спокойное присоединение к чужому проекту.Затраты на PR — 0$. Отдача — едва ли не выше, чем уорганизаторов, едва не потерявших штаны на рекламе. И, главное,никаких претензий со стороны антимонопольного комитета, второсортныхзвезд и потребителя. Я не знаю, растут ли от наших каш сиси, но чтоникто от них не протянул копыта — это достоверная информация.
Так Заев стал начальником отделарегиональных продаж, а я спустя неделю после этого не могу найтинедостающую сотню очков из тех, что ударили по Журову.
В данный момент я имею: невероятныйстресс от смерти исполнительного сотрудника, чудовищную усталость загод, полгода назад умерла моя мать, а две недели назад угнали мой«Ауди». К угону следует добавить трату на «Кайен»,который в планах на жизнь не присутствовал. Я уже не могу видеть этистены, подо мной качается пол, и я не ухожу в отпуск разве чтопотому, что с каждой неделей мой банковский счет пополняется натридцать тысяч долларов. Вчера мне стало известно, что Бронислав,президент компании, разговаривал обо мне с Гомой, и в этот же вечерна вечеринке в Доме актера у меня пошла носом кровь.
Пока врач ломал ампулы с дибазолом ипапаверином и весело болтал, следя за моими зрачками, пока вдавливалмне в вену смесь и говаривал о том, что неплохо бы мне взять отпуск ипопить морского воздуха, я думал о том, куда девалась недостающаясотня Журова. Доктор свидетельствовал, что на Сейшелах нынчеудивительно хорошая погода, а я лежал и думал о том, что какой, чертвозьми, может быть отпуск, если следящий за каждым моим движениемвторой заместитель готов тут же представить свой проект на суд жюри.Плохиши в могущественных компаниях приживаются удивительно легко. Аеще я думал о том, что еще придумать для розыска недостающей сотни,поскольку если ее не найду, то мне можно смело записывать эту сотню впассив себе. И чем внимательней я смотрел на свою взбухшую вену, темотчетливей понимал, что этой сотни может оказаться вполне достаточнодля кое-чего.
ГЛАВА 2

В 1963 году синоптик Эдвард Лоренцвыступил с шокирующим мир заявлением. Все 1963 года от РождестваХристова люди считали, что большие явления являются следствиембольших причин. Соответственно, малые, незначительные событияпоявляются на свет благодаря исключительно малым причинам. Лоренц былпервым, кто объявил это чушью.
Он спросил себя, и я думаю, чтослучилось это в тот момент, когда ему в лицо подул ветерок: «Можетли быть такое, чтобы бабочка, взмахнув крыльями в Океании, вызвалатем ураган на западном побережье США?» Этот человек искал ответна вопрос многие годы и, наконец, ответил на него положительно.
Сейчас это называют «эффектомбабочки», и мало кто догадывается о том, что это открытиеявляется одним из способов выполнения плана компании. Я не имею кэтому открытию никакого отношения, но я один из тех, кто егоиспользует. Я наблюдаю его каждый день в магазинах компании, ноуверен, что мои продавцы, выполняя все мои установки, не понимают доконца, в чем смысл. На самом же деле они подтверждают закон «эффектабабочки», закон, где малые усилия приносят огромную прибыль.
Приходит человек и говорит, что емунужно пять упаковок сухих каш. Девочка за прилавком извиняется исообщает, что через пять минут заказ будет исполнен. Человекупредлагается кофе, и он со стаканчиком в руке, чтобы убить время,начинает прохаживаться меж прилавков. За те пять минут, что он и ещедесять ему подобных со стаканами бродят по магазину, они набираюттовара еще в три раза больше, чем планировали потратить на пять пачексухих смесей.
Через пять минут человеку вручаютзаказ, рассчитывают за дополнительный товар и вручают в качествебонуса баночку детского питания, стоимость которой включена в общуюстоимость покупки.
Клиент потрясен обслуживанием, недогадываясь, что только что явился объектом претворения в жизнь«эффекта бабочки». Маленькое событие — бесплатная«задержка» заказа принесла компании дополнительнуюприбыль в 50 долларов.
«Эффект бабочки» распознатьневозможно, поскольку невозможно провести все параллели из прошлого кнастоящему, дабы произвести анализ. Лишь спустя некоторое время,достаточно долгое, я могу с уверенностью сказать, когда бабочкавзмахнула для меня крылышками впервые.
Это неслышное шевеление, о последствияхкоторого я даже не догадывался, случилось месяц назад.
Во дворе, где я живу, на Кутузовскомпроспекте, часто появляется один человек. В любое время года он одетв темное (боюсь ошибиться с цветом), изношенное до состояния ветхостидраповое пальто, едва доходящее ему до колен. На ногах его кирзовыебез шнурков ботинки, из которых торчат лодыжки вечно босых и грязныхног, а на голове порюханная, лоснящаяся от несметного количества ласбейсболка. Зимой он заменяет бейсболку на треух с оторваннымкозырьком, со слипшимися волосками меха. Он ничего не просит. Онпросто приходит и стоит у арки «колодца» моего дома.Первое время я не придавал этим появлениям никакого значения. Москвапереполнена бездомными и нищими. Часто случалось так, что кто-то изжильцов дома притормаживал, совал что-то человеку в руку, и тотнезамедлительно уходил. У меня же правило — никогда ничего неподавать, поскольку я верую в то, что любой человек, любоговероисповедания и наклонностей, в состоянии наладить свою жизнь так,как наладил ее я. Человек должен работать, чтобы выбраться изпорочного круга своих слабостей, он обязан подчиняться сначаладисциплине своей внутренней силы, а потом корпоративной дисциплинекомпании, которая увидит необходимость в его талантах. А потому моямашина проезжала мимо этого человека не останавливаясь.
И меня не смущало, что часто я вижуэтого мужчину, больного, несомненно, мужчину, с девочкой летдесяти-двенадцати. Мужчина никогда не стоял рядом с аркой вместе сней. Но всякий раз они вместе куда-то направлялись. Я мог видеть их умагазина, у метро или просто идущими по улице. В последнем случае онивсегда передвигались у стен домов и никогда у бордюра или по центрутротуара.
Девочка брела рядом с ним всякий раз сосвойственным рано повзрослевшим детям тоскливым ожиданиемсправедливости в глазах. Я понимал, что она испытывает невероятнуюнеловкость за то, что в Москве скорее больше, чем меньше, мужчин,одевающихся лучше, чем ее папа, — я именно так понимал еевзгляд. Мне не стоило усилий подметить, что испытывает она стыдименно за него, а не за свои заштопанные колготки, поношенноеплатьице, и неловкость ее связана именно с его растрепанной и давноне мытой головой, а не с ее, хотя и чистенькой головкой, но явнонеухоженной. Я часто вижу такие пары. Вечно пьяный отец волочит засобой ребенка с целью зашибить хоть немного денег на бутылку,пользуясь русскими извечными — добротой и состраданием. Моемнение не менялось долгое время, и причиной того, что мое отношение кэтому человеку изменилось, стал один случай, рассказать о котороместь смысл.
Однажды моя соседка попросила съездитьв больницу и забрать результаты анализа своего ребенка. Я дружен с еемужем, он владеет автосалоном на Ленинградском, иногда мы вместевыпиваем, но не в этом суть. Главное, что мало-помалу мы выполняемпросьбы друг друга, и лично мне это доставляет удовольствие. Я поехална работу, пообещав завезти бумажки вечером, и по пути заскочил вполиклинику.
В поликлинике я забрал результаты и ужеготов был выйти, как вдруг увидел его. Бродяга был одет как обычно, иничего нового в нем, кроме разве что медицинской карты в руке дабейсболки, которая на этот раз была не на голове, а торчала изпровисшего кармана, я не заметил. Поскольку поликлиника детская, менязаинтересовал сам факт того, что тронутый умом бродяга занимаетсятакими сложными для него социальными процедурами, как привод больногоребенка к врачу. Уже всем давно известно, что дети бомжей никогданичем не болеют и способны безбоязненно пить даже из лужи. Отбирая уних перспективы на счастливую жизнь, господь дает им столькоздоровья, сколько забирает у успешных людей.
Он стоял посреди зала и напоминалподбитую камнем птицу — здесь, среди благополучных мам счистенькими детьми, он хотел бы, видимо, куда-то прибиться, да немог. Скособоченный призрак с взлохмаченной головой и торчащими изшироких коротких штанин босыми ногами, он стоял посреди зала, а вуглу, на скамье, сидела и смотрела куда-то мимо него его дочь.
Не знаю почему, но я решил дождаться ихвыхода из поликлиники. Через четверть часа они появились на крыльце,и я выбрался из-за руля автомобиля.
Вообще-то я уже полчаса как должен былбыть в офисе, куда прибыли представители из головной компании. Онипривезли из Германии новые веяния, и отсутствие во время ихдемонстрации вице-президента вызывало, наверное, немало вопросов. Номой телефон был отключен, и поэтому найти на них ответы ни президент,ни моя секретарь не могли.
— Я часто вижу вас во дворесвоего дома, — сказал я, обращаясь больше к девочке, чем кмужчине. Мне в ту пору казалось, что такому умному человеку, как я,лучше разговаривать с двенадцатилетней девочкой, чем с такимсорокалетним мужчиной. — Я всего лишь хотел помочь вам…
Я не знал, как обозначить свойпоступок. С другой стороны, казалось, что дача денег таким людямвозможна и без объяснений. Вынув из бумажника несколько тысячныхкупюр, я протянул их девчушке.
Но она брать не стала, а посмотрела наотца. Тот посмотрел на деньги, на меня, а потом словно нехотя выудилиз предлагаемого мною веера одну бумажку.
— Я даю вам все, —объяснил я.
— Нам не нужно все, —вдруг сказал он, — спасибо.
Почувствовав, как у меня сам собоюморщится лоб, я спросил, откуда ему знать, сколько именно ему нужновообще, если в данный момент у него нет и копейки.
— Нам нужно ровно столько,сколько хватит, — это был ответ настоящего безумца.
— Хватит на что?Послушайте, — сказал я, — кажется, вы вполнездоровы… Но вот этот вид ваш, бедная девочка… Почему выне работаете?
— На кого? —спросил он, и я почему-то замолчал.
Не дождавшись ответа, они развернулисьи куда-то снова пошли. Шагов через пять или шесть мужчина обернулсяи, посмотрев на меня взглядом вполне здорового человека, проронил:
— Ты устал, верно?
И девочка его, повернувшись ко мне,виновато улыбнулась. Ей было стыдно за плохо одетого отца.
Я не помню, что мне говорили в офисе ичто отвечал на это я. Передо мной все это время стоял человек вдонельзя поношенном драповом пальто, и он спрашивал меня: «Накого?»
Через три недели со мной случиласьнеприятность в Доме актера. А потом повесился Журов. А междукровотечением из носа и суицидом произошла еще одна история, и этокак раз та история, объяснений которой я не нахожу до сих пор.
В последнее время я зачастил вСеребряный Бор, в резиденцию босса. Вообще-то босс — этоБронислав, и мы с ним на «ты», и это «ты»очень отличается от «ты» в нашей компании, где приняторазговаривать друг с другом запросто, демонстрируя этим пошлымпанибратством единство духа. На самом деле единство духа в нашей, каки в любой другой, компании заменяет коллективная вонь, и каждыйработает только для того, чтобы отхватить побольше премиальных вконце месяца-квартала-года. Весь смысл работы от президента до самогонизшего звена менеджмента — продать больше, чем хотелось бы.Продать, втюхать, впарить, свалить и вычистить склад к окончаниюсрока — вот цель моего существования на планете Земля. Той жепроблемой озадачены еще несколько тысяч человек, славящих компанию.Не я создал эту идею, и не мне потреблять продвигаемые нами товары, япосредник между умниками и идиотами. За каждый месяц этогопосредничества я беру по сто двадцать тысяч долларов. Быть может,руководить стадом зашоренных баранов, не приносящих обществу пользыни на грош, мог бы и Журов, но он не был столь искушен в людскихслабостях: оттого, верно, и погорел.
Иногда мне кажется, что в задницекаждого сотрудника компании, возглавляемой великим прохиндеем ибывшим сотрудником ФСБ Брониславом, имеется гнездо для штекера. Прощеговоря, эти жопы универсальны, и в них без проблем может вставитьсвой фирменный шнур кадровик любой другой компании. Потом он хлопнетладошкой по ладошке вновь принятого, и тот отправится в привычныйпуть.
Броня в последнее время, я заметил,стал тяготеть к природе. То есть стал нарушать им же придуманные (дане им, конечно, а историей менеджмента) законы труда. Совещания онпроводил у себя в особнячке из калиброванного бруса, там же ипланировались задачи на неделю. В один из таких дней, работая явно сперегрузкой, я отправился к нему.
Рассчитывая пересечь Москву-реку врайоне Гребного канала, я так и сделал. Проехал Нижние Мневники,пересек реку во второй раз, в ее второй петле, выехал наКарамышевскую набережную, наложил на себя крест, увидев серые оттемного неба купола церкви Троицы в Хорошеве, переехал реку по мостув третий раз, в третьей ее луке, и, когда абсолютно был уверен в том,что нахожусь на улице Таманской и до резиденции президента компаниине более пяти минут езды, мне вдруг стало нехорошо. В смысле —я не заболел, мне лишь показалось, что я делаю что-то не то. Яостановил машину и в полном недоумении вышел на дорогу.
Ветер рвал на мне куртку, бросал в лицопригоршни воды, и изумление мое было столь велико, что я даже незамечал этих вынужденных неудобств.
— Не может быть, —пробормотал я, стирая с совершенно мокрого лица потоки воды. —Этого просто не может быть.
Удивлению моему не было предела, когдая, уже почти преодолев две трети расстояния, разделявшего Крылатскоеи Серебряный Бор, понял, что не удалился от офиса и на треть. Моямашина стояла на улице Нижние Мневники, и из последнего следовало,что я только что приехал туда, откуда начинал свой путь. То естьпересек последний из мостов в направлении к своему офису вКрылатском.
— Как же так, —пробормотал я, моргая и тем самым смахивая с ресниц тяжелые каплидождя. Я всматривался в расстилающуюся передо мной панораму, пытаясьубедиться в том, что ошибся, что нахожусь не в Крылатском, откудавыехал, а в Серебряном Бору, где должен был закончиться мой путь, нокаждый раз, находя взглядом едва видимые в шторме очертания знакомыхмест, бормотал, словно пораженный сумасшествием: — Вот улицаКрылатская, вот остановка, где люди садятся в 243-й автобус, чтобыдоехать до церкви… а справа… я ничего не понимаю…Олимпийский спортивный центр «Крылатское»… А какже Нижние Мневники, которые я проехал?.. Как же «Мерседес»,подрезавший мой «Кайен» на Карамышевской, в пятикилометрах от Брониного дома?.. Я же почти до него доехал…
Решив, что в дороге вышел из темы игде-то ошибся, а я действительно однажды разворачивался на стовосемьдесят градусов в районе Карамышевской набережной — тамперекопали улицу, я вернулся в машину и, отягощенный смутными думами,снова поехал повторять только что преодоленный, по моему мнению,путь.
— Не исключено, что я простоошибся, — повторял я, вглядываясь в едва видимую частьдороги, появляющуюся передо мной в стекле. — Проехал я немост в Серебряном Бору, а мост в Крылатском, дважды. В такую погодузаплутать немудрено. Развернулся, из-за плохой видимости выехал не нату дорогу и поехал в обратную сторону. И крестился я не на церковь вХорошеве, а на купола прихода в Нижних Мневниках.
Я бормотал, успокаивая взволнованнуюдушу, понимал, что всему виной непогода, однако вместе с этим отдавалсебе отчет в том, что крестился на купола, глядя налево, а приход,которым себя успокаивал, должен был находиться справа по ходудвижения.
— Ну, конечно, —обрадовался вдруг я, когда понял несостоятельность своихподозрений, — я же видел крышу прихода, когда уже ехалобратно. Что за напасть… Впервые в жизни вижу в Москве такойшторм.
Этим и успокаивался дополнительно,поскольку находился в тех молодых летах, когда упоминание особственном возрасте не свидетельствует о давности событий.
Я снова повторил свой маршрут и, когда,казалось бы, до Брониного дома оставалось чуть менее пяти километровхорошей ровной дороги, снова выехал на набережную в Крылатском.
Выйдя из машины, я даже позабылзахлопнуть дверцу. И потоки воды, рвущейся со всех направлений,ринулись внутрь. Они заливали коврики в салоне, гепардовые чехлы насиденьях, рулевое колесо и приборный щиток, но я, выразивший стольнебрежное к личному имуществу отношение, смотрел прямо перед собой и,уже не отмахиваясь от слепящих потоков дождя, стоял посреди дороги,пустой и безжизненной. Обувь моя уже давно пропиталась влагой, ступнихолодила сентябрьская вода, а я стоял на разделительной полосеширокой трассы и осматривался.
В моей жизни бывали и болеенеобъяснимые случаи. Я, дипломированный историк, до сих пор не могупонять, почему мироточит Богородица, а потому относил это за счетявления святых сил. Удивлялся, как дочь соседа, несмышленыш совсемеще, научилась совершенно четко и правильно разговаривать в два года,а в четыре уже читала. Но сейчас, не наблюдая жизни не только вКрылатском — дорога, доселе изобилующая пролетающими мимомашинами, была пуста, словно речь шла об улице Крылатской,расположенной в штате Невада, но и во всей Москве — то ли из-заливня, то ли по другой причине, я не видел ни единого огонькамосковских окон и рекламы, я оцепенел, словно пораженный молнией.
Дважды проделав длинную дорогу, я неприблизился к дому президента в Серебряном Бору ни на километр. Все,что мне было позволено созерцать, это не вековые сосны подлеособняка, а пустынную дорогу в Крылатском.
— Господи, —бормотал я непослушными серыми губами. Уж не знаю, кто меня подучил,но шептал я быстро и без задержек, как читала смешная дочка соседа: —На всякий час этого дня во всем наставь и поддержи меня…
Я вглядывался в кромешный мрак,расстилающийся передо мной, и в душе моей зазвенела струна дурногопредчувствия.
— Дай мне с душевнымспокойствием встретить все, что принесет мне этот день, господи. Яеду к президенту компании, и если я не доеду, то потеряю если не все,то многое, от этого мне хорошо не будет, а потому может ли бытьтакое, что это именно ты сворачиваешь меня с пути?
Я сказал и не поверил своим ушам.Оказывается, бывает… Хотел сказать — «чертвозьми», но вовремя остановился.
И тут я поднял глаза к небу… Исердце мое почти остановилось, когда небеса распахнулись и свинцовыетучи, скомкавшись в оскаленную морду с кровоточащими деснами,бросились на меня с высоты…
И страшный грохот разрезал и без тогобушующий шум урагана…
Закрыв в первый момент голову, я спобледневшим лицом опомнился и без намека на вызов поднял взгляд.
Но дикого оскала не было, словно его небыло вовсе. Небо было прежним, и лишь короткие, разрезающие сразу внескольких местах небесную твердь молнии убедили меня в том, что мне,видимо, нездоровится.
Догадавшись, что простыл и нервничаю отсобственных ошибок, я покачал головой, позвонил Брониславу и, сказав,что заболел, поехал домой.
В тот вечер мне привиделось страшное,не видимое другим. Но как тогда быть с мертвенным запахом, которыйдонесся до моего обоняния в момент обрушения на меня пасти, запахом,который не исчезает до сих пор?..
Я лежал на кровати, закинув руки заголову.
Почему эта история всплыла сейчас вмоей памяти и куда запрятал свои роковые сто баллов Журов — вотвопросы, которые мучили меня на удивление изощренно. Кажется, мне исамому недалеко до того момента, когда часы пробьют, а я даже неуспею в последний раз повязать галстук. Я закрыл глаза. Перед глазамимоими стояли отчеты, накладные и финансовые строки. Они упорядоченноуплывали вверх в надежде на то, что я успею запомнить все допоследней цифры. В ушах гудел омерзительный звук, собравший воединостук клавиш сотен клавиатур, стон десятков принтеров. И мелькали,мелькали резиновые, лишенные чувств лица сотрудников компании, и иззадниц их, оборудованных гнездами, тянулись разноцветные провода,ведущие к единому пульту управления…
А за строками, лицами и звуками сознанием великой тайны в глазах стоял человек в заношенном пальто,который спрашивал меня: «На кого?»
Я хотел вспомнить, что он сказал мненапоследок, но у меня не получилось.
Не заморачиваясь вопросами о том, кудаехать, я нашел в своем доме самый скромный по виду, зато самыйвместительный чемодан. Загрузил его до отказа вещами, преимущественноспортивного толка, и купил билет на поезд. В том, что дальнейшая мояжизнь зависит именно от этой поездки, я не сомневался. Тихоепомешательство и потеря облика — вот что гарантировала мнеМосква, отмахнись я от идеи бросить все и остаться наедине с миром.Моя поездка к Брониславу в Серебряный Бор, самоубийство Журова,разговор с нищим и бессонница, воспоминания об этом — не самыелучшие воспоминания — уводили меня от Москвы все дальше идальше. Я понимал, что еще один месяц работы в компании, и меня можнобудет списывать в архив. Наживший полтора миллиона долларов молодойчеловек, имеющий квартиру на Кутузовском, «Кайен», счет вбанке и авторитет в бизнесе, вдруг стал ненужным самому себе.
ГЛАВА 3

Как это ужасно, я понял, когда лежалночью на кровати и перед глазами моими, словно перед окнами,пробегали колонки цифр и изувеченные корпоративными улыбками рожисотрудниц и сотрудников. Прочь! Прочь от сумасшествия!
Во мне не жила уверенность в том, чтонужно все бросить по социальным мотивам, нет! Если честно, то людей,оставляющих бизнес из протеста против детского труда в Юго-ВосточнойАзии или в пику фастфуду, я не понимаю. Не хочешь жрать холестерин —не жри, черт тебя побери! Не хочешь носить шубу из шкуры меньшогобрата — не носи! Занимайся делом, которое не будетпровоцировать открытие рабочих мест для детей в Лаосе и Мьянме! Невыступай ради идеи, тебя все равно никто, кроме тебя и тебе подобныхроботов, не поймет. Обрыдло чудить с андроидами на совещаниях идемонстрировать пошлый джинсовый демократизм по пятницам — гонисебя прочь. Уже ничего не исправить. Система вросла в мозг каждогокорнями. А потому, если тебе не нравится режим, не вселяй в себя ещебольшее сумасшествие — не революционерь. Уйди. Вот эти casualFridays, педерастические приветствия ладошками по утрам, доклады,отчеты и планерки, акции, ориентированные на дефективногопотребителя, — если обрыдло все это, уйди ниже, снимипечать проклятья со спины, но только не бастуй.
Но я уйти ниже уже не могу. Меня уберутпо всем правилам бизнеса. Несмотря на то что я вице-президент, уже наследующий день, после того как будет известно о моей просьбеспуститься в стан топ-менеджеров, меня выдавят из команды.Руководители и кадровики на дух не переносят тех, кто сбрасываетскорость на поворотах. В их головы никогда не втиснется идея о том,что человек просто устал или пересмотрел свое отношение к жизни. Онибудут свято убеждены, что им под брюхо сполз товарищ, который имеетсвой план и знает что-то, чего не знают они. А руководители крупныхкомпаний не держат рядом людей, которые имеют план. И плевать на то,что никакого плана нет. Вышибут.
А потому уходить нужно сразу инавсегда. У меня был выбор. Я его сделал.
На следующий день после того как моезаявление об увольнении было подписано, я уехал. Шок, потрясшийкомпанию, был столь велик, что на описание его уйдет не менее пятисотстраниц огнедышащей прозы, а у меня, признаться, нет желания даже насекунду вспомнить лицо Бронислава и этих девок из аналитическогоотдела, разговаривающих посредством междометий.
Я не мог сыграть на понижение, потомучто уже через месяц мой натренированный мозг придумал бы новую схемудвижения товара и сокращения рабочих мест. Я точно знаю, что этопривело бы, как и все мои начинания, к росту прибыли. Через месяц мнепредложили бы подняться, а еще через месяц я выглядел бы невероятноглупо, продвигая идеи уровня президента компании, находясь надолжности заместителя начальника отдела. Все закончится еще болеетяжким кризом, чем в Нижних Мневниках. Зверь, напавший с неба, сожретменя, уже не тратя сил на предупреждения.
Я должен был оставить все и сразу. ВМоскве остался счет в банке, квартира стояла под охраной, и я хотел,чтобы она не видела меня, а я ее как можно дольше. Будет хорошо, еслимы вообще никогда не встретимся. «Кайен» я загналприятелю, и эти деньги были моим единственным капиталом, с которым яотправился на Алтай. Наверное, я дерьмовый раскольник, раз везу ссобой один миллион и сто тысяч рублей, но я понятия не имею, какнужно вести себя в такой ситуации. Я отдам их с радостью, есливыяснится, что они не нужны.
Почему Алтай? Спрашивать себя, почемуАлтай, столь же глупо, сколь объяснять, почему воняет чеснок. Онпросто воняет, и все, не нужно выдавливать из него теоретическиевыкладки о ферментах. То же самое и решение об Алтае — тамхорошо, и все. Не нужно, верно, убеждать себя в том, что там я обретудушевное равновесие, поскольку там девственные леса, чистый воздух,ведущие постную жизнь раскольники и шаманы. Хороводить с бубнами я несобирался, становиться членом общины тоже. Туда вело меня сердце —я говорю это искренне, несмотря на резонерский оттенок получившегосязаявления. Впервые в жизни меня куда-то вел не мозг, а сердце. Бытьможет, потому, что сердце не умеет считать и распознавать вокружающих потенциальных покупателей никому не нужного товара. ПотомуАлтай, что я там ни разу не был, и еще я точно знаю: горы, водопады итайга — это то, что нужно. Билет куплен до Барнаула, но выйду яраньше. Понятия не имею где, но это должна быть станция, на котороймне захотелось бы выйти. Глянуть в окно, услышать звуки, свойственныеперрону, пропустить их через себя и почувствовать присутствиенеподалеку места, которое пустует в ожидании меня вот уже двадцатьвосемь лет. Я был уверен, что не промахнусь с выбором — слишкомдолго я носил в себе мысль, чтобы ошибиться теперь. Я видел на картев своей московской квартире Алтай. Городок в двухстах километрахзападнее Барнаула. Попробую прислушаться там.
Вдыхая на Казанском вокзале сладкийвоздух новой жизни, я устроился на перроне и без намека на скукудождался поезда. Единственное, что омрачило предвкушение невесомости,было появление передо мной, сидящим на лавке, тучного майора.Собственно, что это майор, я узнал потом, когда поднял взгляд. А в томгновение, когда я, нежившийся под солнцем, вдруг оказался в тени,взору моему предстали лишь запыленные ботинки (ненавижу неухоженнуюобувь!) и мятые брюки серого цвета с красным кантом. Не нужно, верно,упоминать о том, как я отношусь и к мятым брюкам.
Посмотрев на предмет, загородивший мнедоступ к свету, я прищурился и тут-то увидел, что передо мной майор.Ситуацию я понял так: идет человек на службу, а по пути емувстречается сидящий на лавке с раздутым чемоданом тип, которыйжмурится, аки кот, и по всему видно, что жизнью доволен. Я знаюмногих милиционеров, и на примере наших с ними знакомств знаю, чтоблаженную улыбку девять из десяти из них понимают как приход послеприема психоделиков. Этот, что попросил у меня документы, был из техдевяти. На что он рассчитывал, было непонятно. Видимо, на отсутствиемосковской регистрации. Но она была.
— Куда следуем, гражданин? —продолжил он допрос, не сводя взгляда с чемодана.
— На другой конец света.
— Шутим, гражданин.
— На Алтай.
— Алтай велик.
Это была единственная умная мысль извсех, что он сказал до и после.
— Пока до Барнаула, а тамвидно будет.
— Билетик покажем.
Мне нравится этот сленг. Чтобы неунижаться и не разговаривать с людьми на «вы», эти ребятав погонах выдавливают из себя такое «вы», словно васдействительно несколько.
— Можно, я покажу, а он нет?
— Кто — он? —напрягся майор.
— Да ладно, пошутил… —И я отдал ему купейный билет.
Он читал, а я думал о том, насколькохрупок наш мир и насколько уязвима наша общественная безопасность,покуда защитой ее занимаются такие вот парни. Вернув билет, скотинапоследовала дальше, даже не попрощавшись.
Через час с небольшим я забросилчемодан на полку купе и едва не рассмеялся от легкости, с какой этосделал. Кожаный чемодан, в котором помимо вещей находились любимыйшотландский плед и ноутбук, стал моим единственным спутником…
Почему я прожил на земле двадцатьвосемь лет и меня ни разу не посетила мысль о том, что есть что-точище и приятнее Куршавеля и Ниццы? Черт бы меня побрал…
До Омска я добрался без приключений,потому что был в полной нирване. Мысли струились, и я смаковал их сполузакрытыми глазами. Со мной в купе катились на восток молодая мамас ребенком, занимавшие первый ярус купе, и надоедливый ублюдок летсорока, инженер, как выяснилось. Последний первые часы знакомстваприсутствия своего ничем не выдавал, как и положено командированным,вырвавшимся из семейного и корпоративного плена дрессированнымподонкам. Он привыкал и принюхивался. Но потом его, как и положено,прорвало. Такие фрики, оставив дома ошейники и не чувствуя контролясо стороны бдительного комсостава, через двадцать четыре часаначинают превращаться в малых с распахнутой настежь душой. Незадумываясь о том, что души эти чаще всего напоминают интерьернезакрытого хозяином деревенского туалета, малые приступают кинтеллигентному, как им кажется, веселью. Накопив за годы вернойслужбы и безупречной семейной жизни немалое утомление, они сначалапроверяют, действительно ли за ними утерян контроль, и, когда в ономубеждаются, трансформируются в самых настоящих сволочей. Им кажется,что вот эта жизнь, когда никто не давит на плечи и не пинает позаднице, — жизнь и есть. И он обязательно жил бы ею, неженись когда-то в спешке и по залету и признай его талант в болееизвестной инстанции, чем в той, в которой он вынужден тянуть лямкусегодня. Для таких снобов перестают существовать правила нормальногоповедения, едва мысль о том, что скоро закончатся двое суток, прижметих к полке купе. Залив сверх нормы не контролируемые отсутствующейсупругой двести граммов, младшие научные сотрудники приступают кисповеди. И их решительно не волнует, что, имей их биография дажегрохочущие факты, она здесь все равно никому не интересна. Что можетрассказать о себе неудачник, у которого на спине потертости от седлаи который приличествует в своих манерах только до двух рюмок водки?Две рюмки — норма, контролируемая женой во время похода вгости, и контролируемая лично во время рабочих вечеринок. Переходчерез эту границу даже посредством лишних пятидесяти граммов означаетпотерю приличий. Природа берет свое, и если в течение двадцати летбезупречной службы и быта, но при противоположных тому мысляхтренировать организм на двести граммов, то нет ничего удивительного втом, что двести граммов перестают оказывать на организм какое-либовлияние. Розовеет лицо, речь становится мягче и яснее, но это не естьопьянение. Скорее — это верность себе, легкое отдохновение,которое поощряется руководством во время празднования дня рождениядиректора предприятия и против которого не восстанет жена. Но едваграница перейдена хотя бы на шаг, природа реагирует немедленно. Ноименно к этому и стремится фрик, почувствовав свободу. Ему кажется,что он по-прежнему легок в общении и приятен, но этим видением онлишь усугубляет негативное отношение к себе, поскольку приятен он небыл изначально, а после и вовсе превращается в свинью. Принципповедения таких ответственных командированных мне хорошо известен, апоэтому я ничуть не удивился, когда через пятнадцать минут послетолчковой тяги состава он сообщил, что хочет со всеми познакомиться,ребенку подарил конфету (я слышал, как он долго вынимал ее изчемодана из припасенных для дома гостинцев), а мне предложил выпить.
Через пару часов, когда состоялосьвынужденное в таких случаях знакомство, женщина успокоилась иприложила к имеющейся на столике закуске инженера несколько пакетовпровизии, я вдруг решил изменить свое решение и присоединился ккомпании. Эта встреча и предстоящий, точнее сказать, уже начавшийсябез меня разговор показались мне возможностью еще раз убедиться втом, насколько проклят мир, который я оставляю без тени сожаления.
Отнекиваться от водки я счел ненужным,но вынул из чемодана свою бутылку. Пить выкупленный у проводника этилмне не улыбалось. При виде огромной бутыли «Смирновской»с прилагаемым к ней насосиком мой собеседник осел, и в глазах его яувидел уважение и страх. Боже правый, эти неразлучные симптомы явидел в глазах входящих ко мне каждый день в течение многих лет…Но желание выпить настоящего спиртного, как я и предсказывал,перебороло в нем опаску, и вскоре мы сидели друг против друга, и яощущал, как подкатывает приятное желание сделать напоследок хорошеедело.
Перекинув через плечо полотенце, явышел из купе и направился в конец вагона. Мне было приятно делатьэти простые вещи: войти в тамбур, постоять в очереди, поздороваться сугрюмым мужчиной в сером свитере лет сорока, дымящим и нервнопокашливающим, мылить под неудобным соском руки, а потом выйти изпахнущего креозотом туалета. Откуда появилось это эфирное,подогревающее мозг настроение? Мужик в тамбуре скучал, и я подумал,что он уезжает от жены. Серый свитерок, добротные джинсы, сигареты«Парламент» и угрюмый вид — свидетельство отъездаскорого, домашнего. Никаких проблем — оделся и уехал. Онпоказался мне родным.
После значительного понижения уровняжидкости в бутылке, представлявшейся мне старинной, лесной бутылью изромана Печерского, молодая мама в нашем купе отчего-то невзволновалась, а, напротив, успокоилась. При этом я заметил, чточувство странной неприязни к нашему соседу у нее не улетучилось, ачувство успокоения в отношении меня, хотя я едва ли перекинулся с нейбольше чем десятком слов, увеличилось. Видимо, в глазах моих стояласпокойная вода, в которой отражались вековые сосны. В глазах же моегособеседника мерцала рябь, и чувствовалось, что дело идет к непогоде.Алкоголь в силу крепости моего организма на меня действовал слабо, аиз-за ожидания нового он, казалось, и вовсе утратил свои промилле.Она присоединилась к нам и даже выпила граммов пятьдесят, а послеотдала на растерзание свою курицу, которую с удовольствиеминквизитора разломал инженер.
Вскоре он почувствовал непреодолимоежелание поговорить за жизнь.
— Вот ты кто? —жуя и глядя на меня внимательным взглядом, свойственным очумевшим отспиртного людям, поинтересовался он.
Я терпеть не могу такие взгляды. Мнекажется, что они оставляют на моей одежде ласы.
— Человек.

— Человек… —повторил он со вздохом и наклонил голову, чувствуя явное своепревосходство в возрасте, а следовательно, и в умении жить. —Это звучит, хочу заметить, не очень-то и гордо. Людям свойственноназывать себя человеками, но откуда ты знаешь, что человек? Что естьтакое вообще — человек? Человек — существо биологическое,на восемьдесят процентов состоящее из воды, а потому суть его —вода. Прежде чем называть себя человеком, следует убедить в этомокружающих, ибо не вода есть главенствующее начало в существеполезном, а то, что прячется в оставшихся двадцати процентах.
— В двадцати оставшихсяпроцентах прячутся кости, кожа, фекалии, подготавливаемые к выходу, атакже содержащие их кишки — механизмы для нормальногообеспечения жизни главенствующих восьмидесяти процентов. —Если он решил поговорить со мной о философии, то я тоже не прочьузнать, где он прячет свою душу.
Такой прыти от пьющего с ним на равныхводку представителя нового поколения он не ожидал, однако виду неподал. Ему по-прежнему хотелось убедить меня в том, что я есть вода иничего больше. Мама между тем собрала ребенка, улыбнулась мне исказала, что уйдет в соседний вагон поболтать с женщиной, с которойпознакомилась на вокзале.
— Важно ковырнуть в себеутрамбованный дерн, обнажить суть и убедить не только себя, но и весьмир, что ты человек.
— А ты, понятно, ужековырнул? — предположил я.
— Понимаешь ли, в чемдело… — Он поднес свой стаканчик к насосу. —Жизнь человека — борьба за существование. Мы обязаны трудиться,чтобы приносить пользу, обязаны зарабатывать, чтобы кормить семью. Ичем выше мы поднимаемся, тем крепче в нас вера в собственнуюполезность. Вот, к примеру, я. Инженер, каких немало. Нас роится вНИИ страны тысячи, если не сотни тысяч. Но выпади из строя хотя быодин винтик, и механизм разладится. Я несу в себе неповторимую вприроде информацию, уникальность, позволяющую использовать меня поназначению. Два часа назад мне было неинтересно, кто ты. Но сейчас,когда в силу определенных причин мы вынуждены с приятностьюосознавать общение друг с другом, мне не так уж безразлично, с кем япью.
Первые триста граммов водки — ячувствовал — смыли с языка налет приличия. Дело не в том, чтомне вдруг захотелось запеть или начать ругаться матом, просто теперьможно было говорить правильные вещи.
— Два часа назад, неподозревая, человек ли я, ты предложил мне выпить, —сказал я. — Минуту назад ты назвал себя винтом, заявляяпри этом, что ты есть человек, существо с уникальным генокодом. А двеминуты назад сообщил, что тебя можно использовать по чужомуусмотрению. Не слишком ли много противоречий для организма,свидетельствующего о главенстве в нем не восьмидесяти процентов воды,а души?
Ему не понравилось то, что я сказал,потому что из сказанного мною бесспорно следовало, что он мудак. Носдаваться без боя он не собирался, поскольку пил мою водку и ужетолько за это меня ненавидел и презирал. А еще за то, что я через двачаса после знакомства сообщил ему же о главной трагедии его бытия,тайне, которую он прятал даже от себя во глубине своей души илигде-то во глубине другого места, которое он считает своей душой.
— Скажи мне, у тебя естьобразование?
— Я историк, если речь окартонной книжке красного цвета с гербом.
— Ты преподаешь?
Мне вдруг подумалось, что этот зашитыйв мешок обстоятельств, приговоренный жизнью к смерти человек толькочто подсказал мне неплохую идею.
— Нет, я вице-президенткрупной компании.
Инженер уважительно кивнул, но вскорепо маслено заблестевшим глазам я сообразил, что это не что иное, какпьяная ирония.
— Почему же ты едешь взагаженном поезде, а не летишь самолетом?
Поезд не был загажен. Я повидал всякие,и сейчас могу с уверенностью заявить, что поезд ухожен и чист. Приэтом я убежден, что мой сосед это знает, поскольку уж кому-кому, аему-то должно быть хорошо известно, что такое загаженный состав,похожий больше на товарняк.
— Мне нравится, как за окномменяется природа, — ответил я, и мне вдруг показалось, чтоэто правда.
— Командировка?
— Нет. Я бросил работу, делаличные и теперь хочу поселиться там, где меня не достанет шелестцивилизации: вбивание свай, визг тормозов, насвистывание принтера иподдельный стон проституток.
Он долго думал. Уверен, что он ничегоне понял.
— И сколько ты зарабатывал?
Я посмотрел на него самым лучистым извсех имеющихся у меня в запасе взглядов:
— Порядка ста тысяч в месяц.Без премиальных.
Им овладела злоба.
— В четыре раза больше, чемя, — проронил инженер, явно бастуя против того, чтососунки типа меня, плохо разбирающиеся в предназначении «человеков»,зарабатывают в четыре раза больше него.
— Ты, верно, в крупном НИИза винта, коль скоро тебе платят двадцать пять тысяч долларов вмесяц?
— Долларов?..
Этот вопрос убедил меня в том, что емустало еще хуже.
Мало-помалу разговор вошел как раз в туплоскость, какую я хотел миновать. Желание разузнать, отчего придуроктипа меня бросает должность за сто тысяч и валит куда-то к барсукам ирысям, тревожило его и гневило, мне же удовлетворять его любопытствобыло неинтересно.
Через двадцать минут вернулась мама сдитем, и наш разговор продолжился уже в полумраке, потому что дитюследовало спать, а маме участвовать в нашем разговоре было ни к чему.Девушка сама предложила нам остаться внизу, поскольку ребенок ее, каки она сама, любит путешествовать на верхних полках. Я не возражал.Инженеру было до лампочки. Соблюдая неписаные железнодорожныеправила, мы вышли в тамбур покурить, чтобы соседи улеглись.
ГЛАВА 4

Он не понимал, почему человек, имеющийвсе, от этого всего уезжает, а у меня наконец-то появиласьвозможность озвучить для себя недосказанные наитием мысли об отъезде.На том мы и сошлись, хотя и не договаривались. Все получилось самособой, как и уход из купе, чтобы женщина могла переодеться.
— Если твоя поездка несвязана с бегством из компании в связи с растратой, то я тебя непонимаю, — выдавил, задыхаясь дымом, но все равно жадноглотая его, инженер.
Мне стало жаль его. Передо мной былнесчастный человек, доведенный жизнью как раз до того состояния,когда восемьдесят процентов начинают преобладать и диктовать своиусловия.
Еще мне не очень улыбалось, чтосвидетелем разговора являются посторонние люди. Тот же обладательсерого свитера снова курил, тоскливо поглядывал в окно, за которымничего, кроме темноты, не было, и пускал медленный дымок из носа.Однако собеседнику моему посторонние не мешали. Он находился в томсостоянии донельзя пьяного мужика, который стоит на остановке ибеззастенчиво мочится в урну на глазах пятидесяти разнополыхсвидетелей. То есть он-то хорошо понимает, что делает, а вот другиепонять его не могут ни при каких обстоятельствах. Он справляет нуждув урну, заметьте, что не может свидетельствовать о нем как о человекенепорядочном, поскольку мочится он не на асфальт. Что-то подобное изобласти культуры я видел в Алматы, когда она называлась ещеАлма-Атой. Там вдоль всей улицы Курмангазы стоят урны. Приехав вгород, я диву дался, сколько там урн. И мне сразу стало неловко занас, проживающих в городах центральной части России, где в то времяна каждую сухопутную милю городской улицы приходилось не более одной,лежащей на боку, урны. Однако, приглядевшись, я оцепенел. Дело в том,что у этих алма-атинских урн не было дна. Люди кидают фантик илисигарету в жерло урны, и предмет тотчас падает на землю, но ПОД УРНУ!Это облегчает работу уборщиков.
И сегодня каждое слово этого инженера,равно как и каждую штампованную фразу бывших моих сослуживцев, явоспринимал как окурок, брошенный в урну без дна. Тот же вакуум вмыслях, та же безнадежная уверенность в том, что они занимаютсядействительно нужным, приличным делом. Но чего стоят все эти фразы идела, если один после первого же провала и непризнания мылит веревку,а этот, с красными глазами, утверждающий, что служит обществу, плюетна пол и стряхивает пепел себе на рубашку?
Там, откуда я уехал, в офисе компанииесть менеджер отдела кадров Лариса. Она всем говорит «о’кей»,«олл райт» и «как бы», очерчивая тем своипознания в английском. Второй год она говорит о «Солярисе»Тарковского, держит на рабочем столе томик Достоевского (однажды яраскрыл его, и он треснул, как вобла), и, несмотря на этиинтеллектуальные выпады, однажды я застал ее на складе, случайнозаглянув туда в поисках Бронислава. Грузчик, имени его, естественно,не знаю, порол замужнюю кадровичку Ларису, уперев ее для удобствалбом в штабель коробок с растворимой кашей. Англоязычная бебиприводила в негодность своими перламутровыми коготками упаковку,кричала: «Еще, бля, еще, хорошо», и на пальчике ее сиялообручальное колечко. Незамеченный, я ушел, а потом из чистоголюбопытства зашел в кадры с пустяшным вопросом. Лариса сидела передкаким-то кандидатом-идиотом, отправившим свое убогое резюме по факсу,и беби Лара говорила ему: «Я хочу, чтобы вы поняли…Здравствуйте, Артур Иванович… Наша компания — как быодна большая семья, подчиненная единой корпоративной дисциплине…Зарплата, на которую вы сейчас как бы можете рассчитывать, этопятьсот долларов… О’кей? Со временем, через три месяца,когда закончится испытательный срок, вы сможете получать от двухтысяч…» Отправители резюме по факсу не знают одноймаленькой тайны, которую хранят компании, подобные моей. Через тримесяца, спалив физические и интеллектуальные возможности идиотадотла, его вышвырнут, придравшись к мелочи. И он уйдет, заработав затри месяца 1500, хотя в объявлении «Крупной международнойкомпании требуются…» стоит — $ 2000 в месяц. Наего место придет другой идиот, поверивший в то, что сможет статьчленом крупной международной семьи.
А сколько таких Ларисок занимаютсятворческим бизнесом в других компаниях? Это замкнутый корпоративныйкруг согласившихся на добровольное сумасшествие единомышленников содними и теми же правилами поведения. И от одной только мысли, чтозанимаюсь с этими Ларисками одним делом, у меня начинает трястисьливер. Я — та же Лариска, только разница между мною и ею лишь втом, что ее упирают в коробки с кашей, а меня — с баксами, ипотеет за моей спиной не грузчик, а хор совета директоров.
— У тебя есть машина? —спросил я, сообразив, как продолжить разговор с человеком, у которогоотъезд москвича из столицы может ассоциироваться только с хищениемсоциалистической собственности.
— Есть, — свызовом ответил он, и я знаю почему.
— Представь, что дорога —это состояние твоего видения жизни. И вот сейчас она ровна, какзеркало. У тебя возникают какие-либо желания, когда ты находишь такуюдорогу?
— Безусловное желаниеутопить в пол педаль газа.
— Но вот на дорогепоявляются ухабы, и конца им не видно, и ты знаешь наверняка, чторемонт подвески стоит дорого и что это твоя, а не чужая голова будетбиться о потолок…
— Ну, что дальше, дальше-точто? — засуетился он.
— Что делать будешь —вот резонный вопрос, должный подсказать тебе правильное решение.
— Я сброшу скорость, —не думая, ответил он.
— Уже хорошо. А если несбросишь?
— У меня пятнадцать летводительского стажа, молодой человек, — зло произнес он, —хотя дураков на дороге много, преимущественно молодых, все больше на«Мерседесах»…
Я был доволен. Дурак на «Мерседесе»,конечно, я, но я все равно был доволен. Он просто не знает, что«Мерседесы» я презираю.
— А вот дорогу круто повеловверх, — снова изменил я обстановку, провоцируя ответ.
— И я переключаюсь на низшуюпередачу, иначе мотор не потянет. — Он пьяно присмотрелсяко мне: — Это что, водка?
— Нет, это правда жизни. Отебе и обо мне, — сказал я. — Когда твоя жизньпревращается в дорогу с ухабами и ее постоянно тянет вверх,приходится сбрасывать скорость и переключаться даже «Мерседесам».Хотя дураков на дороге, ты прав, много…
— И ты переключился? —с пьяным сарказмом уточнил инженер. — Со ста тысячдолларов в месяц, с успеха в жизни, с понимания важности своегосуществования — ты соскочил только потому, что захотелосьтишины и покоя?
— Я просто не вижу причин,которые заставили бы меня, преуспевающего бизнесмена, находиться водном вагоне и разговаривать с измученным судьбой и не имеющимникаких перспектив человеком, который о важности своего существованияговорит лишь после пятисот граммов водки и только в отсутствие своейжены.
— Если я пил твою водку, тоэто не значит, что меня можно оскорблять, — надулся,словно индюк, мой инженер.
Перейдя на соответствующий егоаристократическим поползновениям тон, я похлопал его по плечу исказал, что хочу спать. Эта дрянь мне порядком наскучила. Точно такоеже ощущение я испытывал последние три месяца работы в компании.
Мужик в сером свитере молчаливосогласился с той мыслью, что два часа ночи — самое время длясна. Вмяв окурок в консервную банку, прикрученную к окну посредствомкрышки и играющую роль пепельницы, он вышел из тамбура последним.
В этом поезде тоже одна большая семья,чьи интересы и корпоративная дисциплина подчинены неписаным правилам.Накурился — вали спать. Проснулся — вали жрать. Пожрал —вали курить, читать и спать.
Как жизнь? — Жизнь проходит.
Через полчаса мой новый друг растянулсяна своей полке и заснул сном человека, которого анестезировали передпредстоящим коронарным шунтированием.
Я по причине совершенства здоровья лишьпотеплел. Пару раз в откинувшуюся дверь заглядывали «каталы»,но, не обнаружив в купе никого, кто, по их разумению, мог, имеякрупную сумму денег, сыграть в карты, удалялись. Пришел проводник,сообщил, что есть чай (в три часа ночи). Сам он, судя по еготрепещущим губам, пил другой напиток. Ближе к утру проводник пришелеще раз, поинтересовался, не видел ли я его дерматиновое портмоне скармашками для билетов пассажиров. Получив отрицательный ответ,постоял еще с минуту, глядя на мелькающие за окном столбы, и вышел. Вследующий раз я увидел его только ближе к обеду следующего дня. Ктому же времени проснулся и инженер.
Словом, если не считать погоникакого-то лопуха за одним из картежных дел мастером, закончившейсядракой в соседнем вагоне, дорога до Омска показалась скучной иоднообразной. Мама с малышом сошли, и дальше до Павловска я ехал синженером в полупустом купе.
Инженер по имени, которое я позабылтотчас, как мы познакомились, с похмелья выглядел беспомощнымребенком. Выражение непрощаемой вины застыло на его лице резиновоймаской и сохранялось на нем до тех пор, пока я снова не вынул своюбутыль. Две порции водки освежили глаза моего спутника, и —невероятно! — какое перевоплощение случилось с ним за пятьминут! Он снова превратился в рыцаря без страха и упрека, пил,куражился, ходил в ресторан высматривать одиноких женщин. Впрочем, вполной мере ему удавались лишь первые два начала. Женщин же он всвоих трико с вытянутыми коленями не интересовал, а очки его вроговой оправе на высоте полутора метров от земли женщин не столькоинтересовали, сколько раздражали. Через два часа он окончательноутратил со мною связь, чему я был очень рад.
Под Карасуком неожиданно выяснилось,что у инженера закончились деньги. Это стало очевидным, когда он заполчаса до прибытия направился было приобретать у проводника, которыйк тому времени уже находился в состоянии анабиоза от возлияний,очередную бутылку сибирской водки. Сие открытие настолько взволновалочеловека, знающего свое место в жизни, что у него обвисло лицо, послечего он стал думать. Мысли его далеко, как видно, не зашли, и онуставился на меня долгим взглядом. Взгляд был такой подозрительный,что им впору было затягивать узел галстука под воротником рубашки.
— Денег нет, —сказал он мне. — Сюда никто не входил?
Встретив на оба вопроса молчание, онрешил прощупать меня еще одним способом:
— Милицию вызвать, что ли…
Никого вызывать он не стал. На вокзалеего встречала жена. Радостным для женщины был только первый поцелуй.Но даже он выглядел каким-то сдержанным, поскольку супруга инженерабыла из тех женщин, что улавливают запах алкоголя изо рта любимого нарасстоянии прямого выстрела.
Через пять часов я вышел на вокзалекрошечного, наверное даже не обозначенного на карте городка. Народусо мной выбралось немного, и все с кладью. Две бабки, подросток срюкзаком и мужик в сером свитере. Кажется, он всю ночь не спал. Иначеобъяснить синеву под глазами и изнеможенный вид невозможно.
Главная примета таких городков —рынок у вокзала. Туда-то я и направился, сгорая от нетерпения узнать,чем тут кормят рабочий класс и приезжающую ему на помощь трудовуюинтеллигенцию.
Но сначала трудовая интеллигенция вмоем лице направилась в привокзальный сортир, за посещение котороготребовалось отдать пять рублей бабке с бородавкой на носу. Лицостарухи было изъедено рытвинами, бородавка свисала с носа, как сопля,один глаз был мутным, второй смотрел в сторону. Я мысленно похвалилза находчивость владельца этого туалета и еще месяц назад без тенисомнений предложил бы ему место начальника региональных продаж вкомпании. Желание сохранить пять рублей перед желанием обосраться отужаса при виде этой бабки испарялось как-то само собой.
Стоя перед писсуаром, я смотрел взеркало (еще один брайтный кейс президента этого толчка) и думал отом, сколько лиц оно помнит. Не исключено, что вот здесь же, вот также, с легким равнодушием и без претензий, смотрели на себя «БратьяГрим», шаманы, вызванные для семинаров в Москву, членыколлектива «Аншлаг»… да мало ли кто. Все приехали,посмотрели и уехали. А я остался.
Терзаясь любопытством, ради интереса яоткрыл дверцу одной из кабинок и на уровне пояса, то есть на уровнелица, если бы старуха напугала меня так, как задумывалось, обнаружилтакое же зеркало. Этот президент был настырный малый со своейфилософией. Всех посетителей своего заведения он уверяет в том, чтостоит подумать и о душе тоже. И теперь я точно знаю, в какой момент игде именно Цветаевой пришли в голову эти строки:
Хочу у зеркала, где муть

И сон туманящий,

Я выпытать — куда вам путь

И где пристанище.

ГЛАВА 5

Я шел по улице с чемоданом, колотившимменя по ноге при каждом шаге, и с удивлением кивал каждому, кто сомной здоровался. Хотелось бы посмотреть, как такое возможно в Москве.Вот я иду по Кутузовскому, а мне все кивают: негры, китайцы,проститутки украинские, олигархи, их шлюхи, армяне, ремонтирующиепроезжую часть, таджики, у которых проверяют документы менты…Чудная картина. Здесь же все было просто до безобразия. Идет по улицепровинциального городка молодой человек высокого роста, надежный вплечах и с осторожностью во взгляде, а всем безразлично, кто он.Главное, что с чемоданом, главное, что приехал… Добропожаловать, Артур Бережной!
К концу дня оставалось решить двавопроса. Первый: работа. Второй: жилье.
С работой я определился без проблем.Дипломированные историки в таких местах с целью устроиться в школупоявляются редко, чтобы не сказать — вообще не появляются.Директор встретила меня как родного. Разговаривая с ней и слушаянезамысловатую лекцию о величии и благородстве учительского труда, явспоминал допросы наших кадровиков при приеме на работу новыхсотрудников. С лиц людей, оказавшихся в цепких лапах штучек из отделакадров, капал пот. Их грузили теорией об ответственности «каждоговинтика» за деятельность всего механизма, убеждали, что работапочетна, трудна и нет ничего лучше для прибывшего, чем стать частьюодной большой семьи, называемой «компания». На самом деленовичку по большому счету ничего не нужно было делать. Его рольсводится к постоянному передвижению и повторению главных заповедейкомпании. Таких людей используют как проституток во время«субботника», выбивая разумное начало и пичкаяинформацией, которая не пригодится им в жизни больше нигде, разве чтов другой компании.
Здесь же все выглядело убедительно.Учителей не хватает, и мы рады, что вы один из тех, кого не смущаетудаление городка от федерального центра. Однако, конечно,удивительно, что молодой человек с красным дипломом, такой энергичныйи красивый…
— У вас нет проблем сзаконом?
— Почему вы так решили? —не столько удивился, сколько растерялся я. Одно дело услышать это отбухого фрика, сорвавшегося с цепи как бешеная собака сразу, едва ктому стали располагать обстоятельства, и совсем другое — отдамы в летах, преподающей русский язык.
— Я слушаю вас, и мнекажется, что вы могли бы преподавать в вузе. В Москве или, ну…если не в Москве, то в Алтайском университете — точно.
Говорить о том, что меня не интересуютденьги, я не стал. Выглядеть идиотом мне не улыбалось. Менядействительно деньги не интересовали, но вряд ли здесь это кто-топоймет.
Я слушал директрису, и голову моюнапрягала мысль о том, что, быть может, я приехал не туда. Неисключено, что стоило удалиться еще дальше, туда, где вопросы оденьгах не встают так остро. К примеру, в тайгу. Однако воздух, этотвоздух, врывающийся в открытое окно кабинета директора и пьянящий моймозг, убеждал своего хозяина в том, что такого воздуха нет нигде.
Вопрос с жильем решился еще быстрее.
— Вам нечего тратить деньгина съемные квартиры, — заявила понимающая толк вучительских проблемах директриса. — К школе примыкаетпристройка, в помещении две комнаты. Я прикажу убрать оттуда парты инавести порядок. Добро пожаловать в мир знаний, учитель Бережной…
Вот так.
И через час я обзавелся новым знакомым,и близость с ним в будущем будет иметь знаковое для меня значение. Атогда все получилось случайно, как случаются все великие в миреоткрытия. При подобных же нелепых обстоятельствах яблоко треснулоНьютона, Оппенгеймер по пьяни нечаянно расщепил атом, а английскиеоператоры ВВС, заплутав, открыли в Восточном полушарии неизвестныймир.
Зайдя в магазин, чтобы купитьлимонаду, — после ночной оргии у меня сильно першило вгорле от губ до прямой кишки, я замешкался в дверях с чемоданом иполучил мощнейший удар по носу дверью. Накопившаяся после«Смирновской» кровь радостно хлынула из обеих ноздрей, иконца этому ручью не было видно. Окровавленный, как трехсотыйспартанец, я выволок чемодан на улицу и стал лапать себя по карманамв поисках платка. Остановить кровавый поток матом не получалось,платок не находился, и неизвестно, какой вид я имел бы в первый жедень своего появления в городке, если бы меня сзади не схватилачья-то сильная рука и не повалила на скамейку.
— Лежи и не трепыхайся! —услышал я над головой, и мне почему-то захотелось подчиниться этомуголосу.
Мужчина лет тридцати завис надо мной,как фонарный столб, надавил на переносицу и, вынув из кармана свойплаток, быстро скрутил его в трубку. Через мгновение я с ужасомощущал, как в обе ноздри мои вползает ткань. Однажды я читал уЧехова, как молодой человек, оказавшийся в чужом городе, улегся спатьв постоялом дворе, а ночью пришла старуха и поставила ему клизму.Молодой человек, полагая, что здесь так принято, не протестовал, апоутру выяснилось, что старуха просто ошиблась. И я лежал,чувствовал, как мой нос набивается материей, и на всякий случай непротестовал. Не исключено, что здесь так принято.
Повторно велев не трепыхаться, мойпочти что сверстник куда-то исчез, но вскоре появился с бутылкой«Бонаквы». Через пять минут он шел по улице, а я, умытыйразрекламированной водопроводной водицей, плелся позади него счемоданом. Мой спаситель оказался главврачом местной больнички.Следуя в ранний час на работу (я вспомнил майора), он увиделистекающее кровью неизвестное ему лицо и, вспомнив полную версиюклятвы Гиппократа, решил принять в моей жизни активное участие.
В больнице я рассказал ему, ничего нетая, кто я, откуда и почему здесь. Он поморщился (я потом понялотчего), достал спирт, и вскоре я чувствовал себя еще лучше, чем повыходе из вагона. Больных не было, в провинциальных городках болеюттолько тогда, когда весь городок выпьет осетинской водки илиподвергнется нашествию энцефалитных клещей, и вскоре мыпочувствовали, что могли бы быть гораздо ближе, чем пациент и лекарь.Переодевшись у него в соответствующие моему внутреннему состояниюбелые брюки и рубашку, я вышел из больницы чуть веселый и гордый тем,что новатором в части бегства из столицы не являюсь. ИгорьКостомаров, главврач, тоже когда-то кипел в Питере и даже докипел дозвания кандидата наук. Но потом вдруг решил, что лучше быть Авиценнойздесь, чем медбратом там, и теперь вместо пластических операцийпитерскому бомонду вправляет выбитые на Масленице провинциальныечелюсти и полощет фурацилином периферийные глотки. Сейчас у негодругое мнение. Он хочет обратно.
— Ты не представляешь, докакой степени здесь раздражает местный колорит, — сказалон. — И днем и ночью одни и те же рожи…
— А ты думаешь, в Москве неодни и те же рожи? — расхохотался я. — Этотолько так кажется, что Москва огромный город! На самом деле там днеми ночью — одни и те же рожи…
— Да ты не понял, —огорчился Костомаров. — В театр хочу. На улице нужду малуюсправить хочу не на завалинку чужого дома, а в экологическом туалете.Сапоги резиновые осточертели. Костюм висит, словно на похороныберегу…
Понятно… Его мучит идея,полярная по смыслу моей.
Разговевшись до неприличия, я выдал емуисторию о спрятанной в лесу выручке с «Кайена». Онрасхохотался и предложил отнести часть в храм, чтобы господь приметилмои благие намерения.
Минуту я сидел неподвижно, а потомнетрезвая благодарность за мудрый совет стала разливаться по моемутелу, как истома.
— А что, я так и сделаю! —решительно пообещал я. — Сегодня же!
В первые дни дела у меня обстоялиневажно. Оказывается, управлять коллективом в несколько тысяч человеки даже на расстоянии в несколько тысяч километров куда легче, чемклассом учеников в двадцать голов в непосредственной близости.Бестолковая, бродящая по школе с затычками в ушах отCD-проигрывателей поросль уже через неделю напоминала мне сворущенков, находящихся в пубертатном периоде. Налицо были все признакиповедения альфа-существа в замкнутом помещении: неповиновение,баррикадирование отношений. Учителя говорят, что проигрыватели —это полбеды. В райцентре, где существует такое понятие, как«роуминг», учителя сходят с ума от рингтонов отТрахтенберга. Что касается девочек, то, по моим подсчетам, шесть илисемь оказались в меня влюблены. Последнее причиняло мне массу хлопотв связи с тем, что это были самые красивые девочки городка. Ненавистьтех, кто был, в свою очередь, влюблен в них, не знала границ, и меняразве что не вызывали на дуэль. Шестнадцатилетние отроки, страдающиепо утрам поллюциями, в мечтах своих, верно, не раз били меня вподворотне, однако наяву никто из них не решался даже бросить в моюсторону косого взгляда. Восемь лет вынужденного бодибилдинга вкачестве примера для сотрудников фирмы превратили когда-то простостройного молодого человека в молотобойца с распирающими воротрубашки трапециевидными мышцами, и я уверен: молодые люди, ненавидямою персону, всеми силами старались быть на меня похожими.
До моего прихода просвещением по частиистории занимался один пожилой человек, имени которого я сейчас неприпомню даже под пытками. Старичку пора было идти на пенсию, и, судяпо тому, с каким оживлением его туда спроваживали, он пользовался неслишком-то большим расположением среди педагогического состава. Егопостоянные письма с рационализаторскими предложениями изводили нетолько директора, но и всех учителей. Изобретать что-то в семьдесятлет дело рискованное, и, может быть, к его самомоющимся доскам иэлектрическим указкам относились бы более благосклонно, если бы науроках, начав параграф о столыпинских реформах, он не продолжал быабзац по этой теме абзацем из темы об опричнине Ивана Грозного. Приэтом выходило у него весьма складно, и даже приезжавшая, как говорят,комиссия из роно этот переход не сразу улавливала. Словом, человекупора было на пенсию. Для той же Москвы семьдесят лет — невозраст, Москва привыкла, что почти всех из государственногокомсостава выносят из служебных кабинетов вперед ногами и в болеепреклонных годах. То есть человек в голове уже держит чертежиэлектрических указок, но продолжает руководить районным или дажеобластным правосудием или Думой.
Словом, со старичком, говорят, пришлосьповозиться. Его торжественно проводили, вручив положенные по этомуслучаю часы. Его предложение вести внеклассные занятия с минимумомчасов понимания в роно не нашло.
Я рассказываю об этом так подробно,потому что в диковинку мне были и эти немудреные, лишенные всякойпредприимчивости отношения, и — удивительное дело — явдруг почувствовал, что занял место этого уважаемого старичка,отдавшего пятьдесят лет школе, и чувствовал от этого неудобство. Мнедумалось, что оно никогда не пройдет, так же как любовь АнныИльиничны, Анечки, как ее звали в школе, но мои необоснованныедушевные терзания по поводу того, что подсидел ветерана, закончилисьсразу после одного случая. На второй день своей службы в школе явстретил бывшего учителя истории, поздоровался, а он вместоприветствия похлопал меня по плечу и сказал приблизительно следующее:«Ничего, ничего, пройдет время, и поймешь». Сказано этобыло с той стариковской снисходительностью, с какой прощается молодыми необразованным идиотам курение в подъезде. С этого момента моенеудобство исчезло, и рассказы старика в клубе о том, как емупообещали подарить по выходе на пенсию палатку и не подарили, явоспринимал уже с провинциальным спокойствием.
С первых же дней в меня влюбиласьучительница биологии Анна Ильинична. Застенчивая девушка, краснеющаяот одного только моего взгляда в ее сторону, она была влюблена в менябезответной любовью, и я не без огорчения становился свидетелем тому,как она страдала и сохла. Но в ту пору мне казалось, что любовьистинная приходит сама, а потому, если сердце при виде этой хрупкой иневероятно стыдливой девушки не дрожит (я не понимаю, как с такойзастенчивостью она преподавала биологию), значит, это не любовь. Иставим на этом точку. Прости, Анечка, что я не упомяну о тебе болеени разу и что вспомнил о тебе только для нанесения последнего мазкана пасторальный лубок моего пребывания в городке.
Как я был предупрежден заранее, всеклассы, в которых я преподавал, тотчас разбились на двеприблизительно равные по своему количественному составу аудитории.Первая старалась очаровать меня, вторая все свои силы тратила на то,чтобы вогнать меня в гроб. В этой борьбе за социальную справедливостьи в уравнивании тех и других до обычного уважения я чувствовал, какоттаивает моя замерзшая в столице душа и как по-новому раскрываетсядля меня суть такого простого явления, как существование на земле.
Подчинять себе классы удавалось легкопо той причине, что я никогда не говорил по так любимым в учительскойсреде конспектам. С удивлением обнаруживая, как университетскиелекции сами собой всплывают у меня в голове, стоит только задать имтему, я даже улыбался на уроках от радости познания. Больше всех мненравился сын завхоза администрации Жорка. Тринадцатилетнее существо,с лицом, усеянным веснушками, и вечно растрепанной рыжей головойходило на уроки как на каторжные работы. Если бы не порки, регулярноустраиваемые отцом, он бы, верно, вообще не ходил в школу. По причинетого, что Жорка собирался стать космонавтом, а в случае неудачи —шпионом, он учил только астрономию, а поскольку астрономию в седьмомклассе, где он учился, не преподавали из-за промашек в школьнойпрограмме — недогадливые методисты роно не подозревали, чтоЖорка собирается стать космонавтом, — то можно смелосвидетельствовать о том, что Жорка не учил ничего из того, чтопреподавали. Однако уже через два дня, то есть ко второму нашемууроку, он выразил свой интерес и даже несколько раз приходил ко мне впристройку, чтобы выяснить те или иные непонятные для него моментыСмутного времени правления Лжедмитрия. Историю он полюбил, но всеостальное время Жорка проводил за более важными занятиями. За школойон крутился на турнике (готовил себя к центрифуге в Звездном городке)или пилил рашпилем куски магния, смешивая затем опилки с марганцовкойи взрывая эту смесь под окнами директорского кабинета. За отсутствиемв городке стадиона и других спортивных сооружений Жорку всегда можнобыло найти за школой на полосе препятствий.
После уроков я возвращался домой, иощущение того, что из тела моего выходит смог столицы, толькоусиливалось. Я был предоставлен самому себе, я ни за кого не отвечал,и никто не отвечал за меня — замечательная концепция будущегодля человека, отказавшегося от столичных пробок и совещаний. Несмотряна то что я жил в городке всего неделю, я все реже вспоминалБронислава с его непрекращающимися идеями покорения рынка, и с каждымднем исчезало по черточке из его портрета, поднимаемого мною изглубины памяти, и вскоре, когда я припоминал президентамогущественной компании, передо мной являлся лишь двойной подбородок,сочные губы и прическа. Глаза этого человека — глаза, зеркалодуши! — я позабыл точно так же, как и нос, и голос. Ни закакие красоты мира я не поменял бы сейчас пахнущий полынью ветерокАлтая на ежемесячные посиделки в актовом зале, когда все исходятпотом и дурным запахом в ожидании суммы, которая окажется впремиальном конверте. Этот замаскированный под любовь скорострельныйнетрезвый секс на корпоративных вечеринках, походы в кино на новыетворения Бондарчука, командировки по обмену опытом… Все это,вместе взятое, не стоит одного вечера у реки, когда солнце,пресытившись днем, опускается за край земли.
Я вспоминаю свой последний разговор сБрониславом, когда я еще не думал о вечерах у реки, а он непредполагал, что я когда-нибудь о них задумаюсь.
— Нам нужен этот контракт,Артур. Нужен как воздух. Предоплата в четыре с половиной лимоназеленых — кто еще спустит нам такие деньги? — Онпоглядел на меня с нескрываемой президентской любовью, точно зная,кому говорить спасибо за такую предоплату. — Я не понимаю,как ты их окрутил, клянусь богом. Заставить питерских предоплатитьпятнадцатимиллионный контракт четырьмя с половиной — это нечто!Артур, мы возьмем пятьсот и расколем пополам. По бухгалтерии я всепроведу правильно… Но как ты их окрутил?
Восторг от того, что от четырех споловиной миллионов можно отсечь пятьсот тысяч и поделить на двоих,замыв следы в бухгалтерской чаще непроходимых формул, —вот предел истинного счастья для лучшего из тех, с кем я прожег шестьпоследних лет в самом дорогом городе мира.
Мне почему-то кажется, что Бронислав,случись так, что он присядет рядом со мной на этот берег в десятомчасу вечера, будет говорить не о том, как тает в воде солнце, а опланах компании на октябрь. У него есть на примете поднимающаясяфирма, которая готова взять на консигнацию сто тысяч единиц каш…
Кажется, я нашел ту сотню очков, чтодобили Журова. Именно сейчас, сидя на берегу реки и швыряя врасплывающийся по воде кровавый блин солнца камни, я понял иуспокоился. Долгие годы этот человек занимался не своим делом и нехотел этого понимать. Он хотел стать начальником отдела, полагая, чтотогда наступит рай. Но уже через полгода свою цель он видел бы в видекресла вице-президента. И все эти годы, что он двигался к нему, онубивал бы своих детей, не замечал уходящих от него жен, и рано илипоздно на него накинулся бы Черный пес.
Водители-дальнобойщики утверждают, чтона дорогах живет Черный пес. Когда силы шофера на исходе, когда отусталости чувствуешь на голове волосы, когда дождь хлещет по трассепод одним и тем же углом, Черный пес бросается с дороги на водителя ивпивается клыками в горло. И водитель уже не принадлежит себе, он вовласти дороги, и она делает с ним что хочет…
На меня бросилось кое-что похлеще пса,но и должность у меня, согласитесь, не топ-менеджера, авице-президента. По Сеньке шапка…
Журов умер, потому что должен былумереть. Так рано или поздно случается с теми, кто, презрев своиправила жизни, пытается облагородить своим смирением корпоративные.Но это невозможно. Штекер Журова подойдет к материнскому разъемулюбой компании, но это будет штекер менеджера. У начальников отделовразъемы другие, и мне очень жаль, что Журов не понял простой истины:на всякого Журова всегда отыщется свой Бережной.
Мы должны были уйти оба. Сюда, на берегдалекой алтайской реки. И он не думал бы о своем ребенке как о пачкемасла и не велел бы жене вырезать его и выбросить в урну. Он плакалбы от счастья, поднимая его над своей головой.
Жаль, что я не прихватил с собой водки.Глядя на почти утонувшее в водоеме солнце, я помянул бы всех детей,погибших в этой войне.
ГЛАВА 6

Спрятанная в лесу выручка за «Кайен»мною была сознательно позабыта, мне доставляло недюжинноеудовольствие жить на свой счет. Единственная крупная трата, которую ясебе позволил, произошла через два часа после знакомства сКостомаровым. Вернувшись домой, я раздвинул в своем логове шторы и, кудивлению своему, обнаружил, что прямо из окон моей пристройки виднызолотистые купола…
Я не помню, когда в последний раз был вхраме. Я никогда не видел в этом нужды. Но сейчас, опьяненныйроссийской глубинкой, я шел мимо крепко стоящей на улице Осеннейцерквушки и решил зайти. Не знаю, что на меня нашло, но я подошел кстарушке и тихо заговорил о том, кому нужно молиться страннику.«Вообще Троеручице… Но нужно перестилать пол, —пожаловалась она, подсказав заодно и о Николае Чудотворце. —Стены красить надо, — сказала. — Крыша худая, аденег нет».
Я ушел и через час вернулся. Ровно часмне потребовалось для того, чтобы раскопать схрон и вынуть три изодиннадцати пачек. Все они были новенькие, и купюры такие острые, чтоими можно было бриться. Выдавая мне в банке один миллион и сто тысяч,кассирша с удовольствием бросала их мне в лоток. Я благодарнопринимал и наблюдал за тем, как увеличиваются в правильнойпоследовательности порядковые номера купюр. Ни одной старой, всетолько что с печатного двора… Вот и сейчас, вынув три, чтолежали сверху, я удивился тому, с каким безразличием взял их в руки.Для меня это были уже не деньги, а эхо вчерашнего дня, стиханиякоторого я никак не мог дождаться.
«Прямо беда с этим ремонтом», —увидев меня снова, пожаловалась служка. И тут я вынул из карманасверток и отдал старушке. И ушел. Она говорила, что пятьдесят тысячвзять неоткуда. И сразу после этого церковь в забытом богом городкеполучила триста. Старушка не знала меня, я не знал батюшку, возможно,это и явилось причиной того, что меня никто не благодарил.
А вечером того же дня я совершил прямопротивоположный, алогичный поступок. Прогуливаясь по городку, я вдругпонял, что думаю о компании. Поразивший меня вирус жил и продолжалточить мою только что спасенную душу. Не знаю, что на меня нашло, ноя вдруг наехал на шлифующую подошвами асфальт старуху, которая, помоим подсчетам, видела царя, да не одного, я тихо поздоровался испросил, не знает ли она какой бабушки, которая заговаривает хворобу.И тотчас мне был показан дом с потемневшей от старости, но ещекрепкой крышей, выглядывающей из-за труб домов соседней улицы.
Бабушка Евдокия оказалась энергичнойвосьмидесятилетней женщиной. Я рассказал ей о компании, о своемкапитале, о мыслях, тревожащих меня, о внезапно посетившем меняозарении и посетовал на невозможность отречься до конца от старого ивдохнуть новое. Она слушала меня около получаса, а потом попросиларуку и, сжав ее, закрыла глаза.
Клянусь богом, которому, впрочем, недоверяю, такого страха я не испытывал даже в тот день, когда на меняс небес бросилось нечто. Старуха поджала нижнюю губу, минуту недышала, а потом завыла, как собака. Клянусь, как собака! Я хотелвырвать руку, но она держала ее стальной хваткой. Откинувшись назад,она тяжело дышала и постанывала. Продолжалось это секунд сто, икаждая из них показалась мне минутой.
— Милый ты мой… —прошептала она, разжимая влажные веки. — Откуда в тебестолько?
— Душа у тебя мечется, —продолжила она в ответ на мое предложение закончить дело вторымсеансом после восьми. — В узлах она у тебя, детка…Ищут тебя, за спиною ходють… Грозу над тобой вижу, касатик,молнии яркие, небо суровится, но не от господа сие… Неотпущают тебя силы, возвратить хочут…
— Да кто хочет-то?
Старуха прикрыла глаза и ослабилахватку.
— Повстречается тебе человекскоро… или уже повстречался… Не верь ему. Откажи.Отрежь. Душа твоя истощена, слаба… Куды повести ея, туда ипобредет…
После того как я полчаса излагал бабкесвою биографию, нетрудно было предположить, что привели меня сюда нехорошая жизнь и не берега зефирные. Я всегда изумлялся простоватостисветских нимф, посещающих таких вот ясновидящих. Расскажут о себевсе, начиная с пеленок, заканчивая вчерашним неудавшимся сексом, апотом ходят под впечатлением рецензии, выданной при свече. И секс уних скоро наладится, и за деньгами их альфонсы гоняются, и веритьможно второму мужчине во вторник, а первому и третьему по средамдавать никак нельзя.
— Бойся, касатик, —попросила меня на прощание старушка, — оглядывайся…Возьми иконку в храме и повесь над кроватью… Да не в этомбери, а в дальнем… Серые люди с темными лицами тебя пасут,агнца, аки волки…
«Люди в сером, —подумал я, усмехнувшись. — Третья часть с Томми Ли Джонсоми Уиллом Смитом».
Наутро, следуя в школу, я увидел уворот храма, куда снес триста тысяч, столпотворение. Ноги меня повелитуда, понятно, и вскоре я увидел серый «уазик» с синиминомерами, принадлежащий местному райотделу милиции, и серую жетруповозку с распахнутыми дверями. Собственно, что это труповозка, ане почтовая карета, скажем, я понял по тому, как ловко двое безусыхпареньков укладывали в ее чрево носилки с покрытым белой простынейтелом. Было ясно, что это не посылка, поскольку из-под простыниторчали туфли сорок пятого или сорок шестого размера.
— Что случилось? —спросил я, слегка вклинившись в толпу.
— Господи правый, —лихорадочно закрестилась какая-то женщина в цветастом платке. —Батюшку убили. Горло распластали от уха до уха, прости господи…
— Вот те раз, —вылетело из меня. — А кто убил-то?
— Да разве хороший человекна священника руку подымет? — с провинциальнойнепосредственностью вмешалась в наш интимный разговор вторая. —А вы кто будете?
— Учитель ваш новый, АртурИванович.
Мне поверили и взяли в разговор.Учителя и врачи — первые люди на деревне. После батюшек ипредседателей сельсоветов, разумеется.
Среди церковной челяди, суетящейся накрыльце, я узнал свою знакомую. Именно ей я передал на ремонт деньги.Протиснувшись в толпе, я подождал, пока захлопнутся двери «уазика»,и потянул старую за рукав.
— Что случилось? —Это было уже неоригинально. Всем было ясно, что убили попа. И всезнали, что убийца не задержан. Но спрашивать что-то было нужно,поскольку во мне сидел и пищал какой-то скворец, и писк этотзаставлял меня чувствовать себя виновным если не в убийстве, то впособничестве.
— Отца святого зарезали,милый, — и у старушки увлажнились глаза. — Какесть, зарезали… У кого рука поднялась…
— А из-за чего зарезали?
— А не пошел бы тыподальше? — спросил меня огромный мужик в расстегнутой допупа рубахе, и я увидел запутавшийся в его густой растительности нагруди крошечный крестик. — Раз спросил, два спросил…Безумец пришел и з-зарезал! За что священника убивать? За то, чтосвятой дух в души грешные впущает!
— Понятно, —сказал я и выбрался из толпы.
— Никифор меня зовут. —Мужик догнал меня у ворот церковной ограды и протянул руку: —Дай полтинник до вторника?
Я тупо поглядел на его в испарине лоб.Понимаю.
— Ты знаешь, сколько учителяполучают?
Он подарил мне скорбный взгляд и,стреляя глазищами в толпу, снова погрузился в эпицентр событий.
Еще шесть дней город жил только тем,что все его жители говорили об убийстве святого отца. Прокуратураходила по домам, странные типы в джинсовых рубашках шлялись поулицам, и по взглядам их я мог безошибочно угадывать в них товарищей,расписывающихся за заработную плату в денежных ведомостях УВД. Меняэти изыскания с явными происками ревизии в глазах не удивляли,все-таки убили не механизатора, и не по пьяни, а духовное лицо, и незабрав при этом ничего из церкви.
Но одно событие меня изумило, икасалось оно именно меня. Семь дней я жил в твердой уверенности, чтов этом поднебесном пристанище тихих граждан не случается ничего, чтонапомнило бы мне прежнюю жизнь. Уже начиная клеиться душой к новомудля меня миру, такому благодатному и живому, настоящему, я устроил всвоем офисе ремонт.
Когда я говорю «офис», томногим может представиться конторка со стеклянными дверьми, накоторых написано: «Бережной А.И. Учитель истории». Слегкаприоткрытая створка дает возможность как следует разглядетьпомещение: тяжелый и низкий стол из массива дуба, полки на стенах,уставленные литературой, бар в углу для смачивания горлавзволнованных педагогов, явившихся за советом, кадка с фикусомневероятных размеров и хрустальная люстра, грозящая вот-вот свалитьсяна пол под тяжестью дороговизны «баккары». За столом сижуя. Молодой человек двадцати восьми лет от роду. На мне черный костюм,выглаженный с таким усердием, что о стрелки брюк можно порезаться, онсверкает мириадами искр и даже несколько затмевает своей дороговизнойбелоснежную рубашку, воротник которой, кажется, хрустит от чистоты.Под воротником повязан галстук от Версаче, на ногах туфли отФеррагамо. Аромат «Фаренгейта» сбивает с ног и заставляетклиентов падать в мои объятия без чувств. Нечего говорить о том, чтоя выбрит, причесан и умыт. Я готов дать любой совет или хоть сейчасследовать в класс для чтения лекции о реформах Петра Первого.
Ничего подобного. Ваши фантазии, как имои, работают совершенно не в том направлении. Все описанное выше —плод вашего воображения. Нет никакого офиса. Нет фикуса, стекляннойдвери и стола из массива дуба. Вообще стол есть, но он не из массивадуба или другого благородного дерева, а из фанеры, поскольку партышкольные нынче строгают именно из пятислойной фанеры. Только не нужноинтересоваться, где я добыл парту. Я ее не добывал, мне ее принесли.Ее притащил ко мне в «квартиру» учитель труда Петр Ильич.Чтобы придать своей новой квартире жилой вид, я купил в местном«супермаркете» плакат с изображением губастой Ферджи идекоративными кнопками пришпилил его к стене.
Школа № 1 выстроена буквой «Н»,и в нижнем окончании второй палочки, составляющей букву, естьпустота, которая настолько не важна для процесса обучения, чтопостоянно тоскует и отдает эхом, как урчание в животе, когда напедсовете кричит завуч. Это моя квартира, расположенная в эпицентреброуновского движения сотен воров и лгунов, чьи мысли как на уроках,так и вне их направлены только на то, как трахнуть любую из шести,строящих мне глазки. После нескольких головомоек, устроенныхбездельникам и лгунам за попытки вытянуть из моей норы ноутбук,учащиеся меня приняли за своего. Они смирились с тем, что мужик пофамилии Бережной никакого отношения к «лохам» не имеет.По два-три раза ко мне приходили за консультациями лоботрясы. Кому-тоне хочется отдавать долг, кто-то, наоборот, хочет взять ссуду уодноклассника, у кого-то в школе увели папины часы, и я ведубесплатные консультации.
Пару раз порывались прийти девочки.
Я достаточно умный для своего возрастамужчина. Очень осторожный и внимательный, которому реноме уездногобонвивана ни к чему. Если шестнадцатилетняя девочка приходит вечеромк учителю истории, то не нужно обольщать себя мыслью о том, что онапылает страстью узнать о влиянии, какое оказал Столыпин на историюРоссии. Страсть та иного порядка, и уже через неделю я заметил, чтомиф о благопристойности провинциальных девиц — действительномиф. Следует помнить о том, что в углу школы расположен не только мойслужебный офис, но и спальня. И девочкам об этом не может бытьнеизвестно. Напротив, они очень хорошо информированы об этом.Ввязываться же в истории, грозящие мне неприятностями, в виде чего быони ни проступали на полотне моей новой жизни, я не собираюсь. Да, якрепкий мужик, готовый за себя постоять, я знаю, что женщинам всехвозрастов это нравится, росту во мне не метр девяносто, меньше, ноэто как раз тот рост, который в сочетании с приличным лицом и умнымвзглядом формирует идеальный тип мужчин.
«Вы можете мне помочь?» —и при этом она стоит в дверях, чуть выставив вперед ногу, плечи еечуть развернуты в сторону, а взгляд такой, словно она и впрямь хочет,чтобы я рассказал ей о Рюрике. Между тем девочке семнадцать или итого хуже, и я своим необыкновенным чутьем перевоплотившегося вучителя ушлого бизнесмена догадываюсь, что стоит мне сказать «да»,как последует просьба поправить на чулках сбившиеся в сторону стрелкиили ослабить застежку на бюстгальтере. Фантазии женщин, сколько быпрожитых лет они ни имели за худенькими плечами, не имеют границ,если речь идет о главном. Если же речь заходит о чем-то, что несвязано с сексом, тут с женщинами случается настоящийинтеллектуальный ступор. Из коварных обольстительниц они мгновеннопревращаются в существ с репутацией клинических идиоток, едут накрасный, плачут во время просмотра «Жары» и красят губыперед тем, как вынести ведро с мусором. А вообще Набоков со своей«Лолитой» сегодня уже неактуален. Встретить любовьзрелого мужчины с юной кудесницей нынче не так уж трудно.
«Нет», — говорюя и захлопываю перед топ-моделью дверь. С достаточным грохотом длятого, чтобы во второй раз прийти охота у хорошистки не появилась.Неприятности с милицией мне не нужны. Пара таких встреч у меня вофисе, где я выступлю в роли репетитора, и мне пришьют статью, дажеесли мы не слишком углублялись в лабораторный практикум. Вообщеотношения с лицами противоположного пола я считаю делом серьезным иосмотрительным. Общение же с красавицами, которые моложе тебя надесятилетие, — мероприятие вообще взрывоопасное. А потомутолько «нет», даже если речь на самом деле идет о помощи.
Изредка, а обычно эти визиты совпадаютс днем выдачи зарплаты, ко мне приходит учитель труда Петр Ильич, имы с ним под несколько бутылок доброго вермута рассуждаем на темыкурса оппозиции, внешних долгов и внутренних резервов. Последние, какправило, у меня изыскиваются, после чего мы засиживаемся до позднейночи.
Однако в последнее время, в связи с темчто я стал категорически неплатежеспособен, я избегаю этих встреч.Мне стыдно говорить в лицо этому трудолюбивому человеку, что денег уменя нет и заработать их нечем.
Итак, миновала неделя, первые дни моегоприсутствия в новой форме существования минули, я шел домой, будучитвердо уверенным в том, что трава у входа в мой дом стала еще выше иеще желтее, замок скрипит еще отвратительнее, а на плите скользкая,застывшая с утра яичница со свернувшимися от ужаса пластинками«Докторской».
Через час случится то, что крутоповернет мою жизнь, но я об этом не знал и потому спокойно выкладывализ пакета в маленький холодильник несколько упаковок пельменей,раскладывал в ячейки яйца и с удовольствием посматривал на рубиновыебутылки превосходного вермута. Хороший вермут в Москве только вмагазине «Вина Грузии» на пересечении Халтурина иХромова, здесь хорош тот вермут, который есть. Теперь я могу ответитьИльичу, приди он завтра, в день получки, в гости.
Есть у меня еще одна слабость. На землесуществуют люди, способные организовывать пир во время чумы. Выпиватьи устраивать поручиковские посиделки на учительскую зарплату —дело опасное, но поделать с собой я ничего не мог. Из выделенногосебе мизерного резерва (подъемных) я находил средства и на портвейн,и не только. Вернувшись к куртке, я вытянул за горлышко бутылкуконьяка, именуемую в народе «мерзавчиком», аккуратноперелил содержимое в свою, обтянутую кожей кенгуру, плоскую фляжку.Эта фляжка вместе с ноутбуком и пледом — все, что напоминаетмне о прежней жизни. Впрочем, есть еще и «Лаки Страйк»,блок которых я уложил в шкаф.
Включив крошечный телевизор, яразвалился на диване и уставился в экран. Где-то между десятью иодиннадцатью — часы в моем доме одни, наручные, но они лежалина столе, а вставать мне было лень — в дверь ко мне раздалсяосторожный стук.
Я засомневался в госте, потому чтоучитель труда — тот всегда стучит залихватским «спартаковскиммаршем». Это же был скорее не стук, а просьба впустить инакормить. Поразмыслив, я решил подняться и открыть дверь. Несмотряна то что на окнах в моей берлоге всегда опущены жалюзи, свету,исходящему от экрана телевизора, помехой это не является. Я дома —и не открываю. Совсем уже глупо…
Пройдя в прихожую, я щелкнул замком ираспахнул дверь.
На пороге стояла она.
ГЛАВА 7

Кажется, я видел ее на одном из уроковфизкультуры, который проводился в спортгородке. Шестнадцать лет. Меняобдало запахом цветущей яблони, когда в мае заходишь в сад, исвежестью, которая врывается в январе в квартиру вместе с открытойдверью. Короткая юбка, ясный взгляд, телосложение нимфы. Волосы цветанового обручального кольца и легкий макияж. Кажется, предмет обожанияне одного десятиклассника.
На ресницах милого создания стояликапли вечерней мороси, она моргала и смотрела на меня, словно знакомымы тысячу лет. Между тем знакомы мы не были вовсе, и, признаться, уменя и сейчас не было к тому расположения.
— Вы, верно, перепуталидверь, — произнес я свою стандартную фразу при подобныхвизитах. — Шли домой, заплутали и теперь совершенно непонимаете, где находитесь. Позвольте сориентировать вас. Вынаходитесь в пристройке школы, в которой учитесь, и, если обойдетеэтот угол, увидите парадное. Если встанете к крыльцу спиной, вымгновенно поймете, где дом.
Я уже закрывал дверь, когда онасказала:
— Артур Иванович Бережной —это вы?
Ну а кто еще может жить в школе?!Конечно, это я.
— Это так, но вряд ли эточто изменит. Я не разговариваю в столь поздний час с незнакомымидевушками.
Она помялась, чуть залившись румянцем.Видимо, мне следовало быть чуть сдержаннее в своем желании поскорееотправить девушку восвояси. Но это единственный способ предотвратитьповторное появление. Хамов не любят ни дети, ни девушки, ни женщины,ни собаки. Хам, он есть хам — для всех.
— Мне посоветовала прийти квам одна знакомая, — произнесла наконец она и переступилана месте. Эти ноги, безусловно, могут свести с ума, но пусть лучшебезумеют от них ее сверстники.
Знакомая ей присоветовала… Неодна ли из тех, что так и не смогла пробраться дальше этого порога?
— Вы должны ее помнить, —настойчиво продолжала экскурс в мою память гостья. — Еезовут Ангелина Антоновна.
— Не знаю такой, —слегка напрягшись, просвистел я и посмотрел поверх головы гостьи. Мнене нужны свидетели даже этого разговора.
Она рассмеялась. Клянусь богом, я и недумал веселить эту девушку. Я хотел лишь побыстрее от нее избавиться.Для веселья не было никакого повода, но ей отчего-то стало смешно.
— Послушайте, мне, право,неудобно, что я держу вас на улице в такую погоду, —неожиданно по?шло для самого себя начал оправдываться я, —но и вы должны понять меня. А вы меня, кажется, не понимаете…
— Я вас действительно непонимаю, — призналась она, честно заглядывая в моипрезренные глаза.
Конечно, трудно ей понять…Оказаться в гостях у видного мужчины, пышущего здоровьем, хотя инеудачника, это, кажется, в большой чести у юных дам этой школы. Всилу своего возраста они еще не понимают, что от такого видногомужчины, как я, женщинам нужно держаться подальше, а если уж судьбавсе-таки сведет вместе — бежать не оглядываясь.
— Видите ли, —проскрипел я, с неприятностью ощущая, как капли воды затекают мне подотворот пуловера, — наш возраст разнится не менее чем надесять лет… И в условиях того уединенного образа жизни, что яведу… Словом, могут пойти слухи, которые доставят большенеприятностей вам, чем мне.
— Вы опасаетесь больше засвою репутацию, чем за мою, — сказала она, ежась поддождем, который из сита изволил превратиться в порядочный ливень, —а потому выглядит это не так красиво, как звучит. Если вы думаете,что мнение обо мне окружающих поставит на вашу безупречную репутациюнесмываемую печать, то вы ошибаетесь. Ваша квартира мне совершеннобезынтересна. Она скорее всего убога и примитивна. Как мужчина вытоже не представляете для меня никакого интереса, поскольку снобы уменя не в чести. Меня привело к вам дело и… — онавздорно сверкнула глазами и впилась взглядом мне в лицо, —и, если вы, черт возьми, не впускаете промокшую девушку к себе в домпросто так, то, быть может, вы примете меня как вашу ученицу?
Признаться, я струхнул. Не помню, когдаэто со мной случалось в последний раз, но слог этой девушки меняпоразил настолько, что я, кажется, даже открыл рот. Она между темостанавливаться не собиралась:
— Господин Бережной, это невам нужно бояться связи со мной, а мне страшиться информированностилюдей о связи с вами. — Когда она переступала ногами вочередной раз, я услышал, как в туфлях ее хлюпнула вода. —Неприятно, поверьте, что вы не впускаете меня в дом просто какприглянувшуюся девушку, но, наверное, вас прельстит кое-чтоинтересное из истории?
После этого заявления я принял решениепоступить с ней так же, как и с остальными, — хлопнутьдверью перед носом. Иногда поведение юных особ бывает стольбезапелляционно, что в головах таких взрослых мужиков, как я,начинается беспорядок. А потому разговор лучше закончить сразу,закрыв дверь.
Интересное из истории… Откуда? —из учебника Данилова и Косулиной за 7-й класс?
— Артур Иванович, —кажется, спесь с нее сошла, тому причиной было, видимо, резкоепохолодание, связанное с начавшимся ливнем, — да впуститеже вы меня, черт бы вас побрал!.. Будьте хоть чуть-чутьджентльменом!..
— Послушайте, юная леди, —я вскипел, как чайник, — вы приходите к мужчине, которыйстарше вас на десять лет, просите принять вас, а между тем на двореночь! Ваши родители, несомненно, устроят квалифицированный сыск! Игде они найдут свою дочь? Кто войдет в это жилище? —милиция, рычащий отец семейства и мать, готовая выцарапать мне глаза!
— Вы узнаете то, чего до сихпор не знал ни один учитель истории.
Я так и знал… Ей осталосьдобавить: «Учитель истории этой школы».
И тут до моего слуха донеслось то, чегоя боялся больше всего. За углом школы, где мы сейчас разговаривали,среди всхлипов дождя на асфальте стал хорошо различаться разговор,который вели двое или трое человек. Если мне не изменяет слух —трое. Мужчин. Лет по пятнадцать.
Я могу сейчас просто закрыть дверь.Трое пацанов выйдут из-за угла и, обнаружив ее под моей дверью, будутвесьма впечатлены увиденным. Мне кажется, девочка не заслужила этого…
Но берегись же, маленькая лиса, еслитак было задумано изначально…
Посмотрев в ее полные отчаяния и стыдаглаза, я коротко приказал:
— Войдите.
Девушка быстро прошла в мою прихожую,едва не коснувшись меня тугой грудью в узких дверях. Зато по лицумоему вполне ощутимо пронесся аромат ее волос. Маленькое божество,прошагав мимо меня, занесло в мою берлогу запах насыщенного влагойвоздуха и, кажется, чистоты и целомудрия.
Этого мне только сейчас и не хватало…
С этого момента и началась история,разрезав мою жизнь, словно ножом, на две части.
Войдя, она осмотрелась, скинула своюкуртку, закапав при этом не менее одного квадратного метра моегостерильного жилья, прошлась по жилищу и совершенно без впечатленийсела на диван. Диван, надо сказать, был новый, и она со своимимокрыми волосами и туфлями, покрытыми грязью, не очень с нимгармонировала. Закончив свои ознакомительные мероприятия, онауставилась на меня долгим взглядом.
— Вы меня впустили,почувствовав профессиональный интерес, или не пожелали выставить вдурном свете?
— Между прочим, в прихожейстоит вторая пара тапок.
Подумав, она встала, дошла до входа и,высоко подняв сначала одну ногу, потом вторую, скинула туфли. Япочувствовал себя при этом очень неловко. Красота линий ее тела подюбкой была столь выразительна, что я отвернулся. Надо же…Каждый день на протяжении восьми лет видеть выглядывающие из низкоголифа соски сотрудниц компании, ежеминутно любоваться ажурнымивставками чулок под срезами коротких юбок, и только усмехаться. А тутвдруг навалилось смущение.
Она сунула свои крошечные ступни вмягкую обувь сорок четвертого размера и, обращая на меня вниманиеровно столько, сколько обратила бы на пустое место, невозмутимовернулась и села на диван.
— Так из-за интереса илинет?
Не отвечая, я прошел к шкафу и вытащилиз него чистое полотенце.
— Ванной комнаты у меня нет.Руки можно помыть на кухне, если это, конечно, можно назвать кухней.
— Где же вы моетесь? —услышал я из кухни под грохот воды по жестяной раковине.
— В бане я, блин, моюсь!Можете посмотреть телевизор, пока ваши одноклассники курят под моимидверями. — Нарочито строжась, я сел за стол и включилкомпьютер.
— А чай в этом доме есть? —совершенно забывая о чувстве такта, бесцеремонно поинтересоваласьона, выходя из кухни.
Знаете, я уже не сибарит, но еще и недо конца аскет. Чувство понимания того, что ко мне прокраласьнесовершеннолетняя девица, меня стопорило и охлаждало. Но впечатлениеот красоты этой девочки было столь высоко, что я, позабыв о том, чтоявляюсь премудрым взрослым мужчиной, и позабыв, черт бы его побрал! —о законе! — перестал контролировать свои чувства.
Передо мной на диване располагалисьсовершенные из всех, что довелось мне увидеть в жизни, линии женскоготела. Юное создание смотрело на меня во все глаза, и я наконецсдался. Оторвавшись от экрана, я осторожно посмотрел на нее и темсебя выдал. Она удовлетворенно поджала губы и забралась на диван сногами.
Глаза цвета покрытой росой майскойтравы, волосы… о них я уже говорил, изящный овал лица,невероятно стройные ноги, поджатые на моем диване, руки с тонкими ибелыми пальцами, словно выточенными из мрамора… Понимая, что всвоих зрительных изысканиях перекидываюсь на ее стан и грудь, яотринул от греховных наблюдений. Между тем, совершенно непредставляя, зачем это делаю, снова дошел до шкафа, вытянул настоящийшотландский плед, с которым отправился в путешествие, и осторожноположил на диван рядом с ее ногами. Она стеснялась менее, чем я, —сказать честно, она вообще не стеснялась. Натянув на хрупкие плечипокрывало, она поежилась и поджалась еще сильнее. Хотя еще больше,казалось, уже некуда.
На моем диване сидит самая красиваядевушка, что мне доводилось встречать в этой своей жизни. Уж не знаю,какая она будет, эта жизнь, но и в предыдущих мне так не везло.Знойные секретарши, топ-менеджеры, переводчицы… Плавали,знаем. Но ни одна из них не выглядела так сексуально, как эта девица.И сидит она при этом так, словно является частью этого дома. И я сталуже понемногу привыкать и к этому усыпляющему аромату, чтораспространялся от ее волос все больше и больше, и к тонкому запахудухов, такому незнакомому для этих стен, и к самой этой картине: намоем диване сидит юное очарование и не сводит с меня глаз.
Совершенно непонятно, зачем она так наменя смотрит; мне это, разумеется, нравится, но пора бы уже ей иначать излагать свою мудреную ложь. Мне почему-то казалось, что ложьдолжна быть непременно мудреной.
— Я вас своим вопросом что,убила?
— Каким вопросом?
— О чае.
Ах да, чай… Убила, конечно. Явыбрался из-за стола и направился к кухонным шкафчикам. И в этотмомент вспомнил, что убила она меня гораздо бесчеловечнее, чемпоказалось на первый взгляд. Чай закончился вчера. Я не большойлюбитель этого напитка, предпочитаю растворимый кофе, но объяснятьэто сейчас как-то глупо. В хороших домах чая не может не быть даже потакой, совершенно необоснованной, причине. Поразмышляв над этим, японял, что тускнею в своих глазах. Да не может быть такого, чтобыюная девица, пробравшаяся в мой дом таким образом, еще и выставляламеня передо мною же в неудобном свете!
Нет чая — значит, нет! Кофе есть.И я тут же, непонятно по какой причине, занял еще более унизительнуюпозу:
— Я приготовлю вам кофе.Чаем хозяева поят грузчиков мебели и риелторов. У меня хороший кофе,я варю его поздними вечерами, когда… когда холодно, дождь…Я люблю хороший кофе.
Правдой из всего сказанного являлосьтолько то, что я люблю хороший кофе, приготовленный в джезве. Всеостальное — гнусная ложь, на которую меня вдохновило, как нистранно, обаяние девушки. Я воровато шумел на плите жестянками,имитируя звуки готовки «хорошего кофе», сам же в этовремя насыпал в чашки молотый, растворимый. Такого стыда за своеповедение я не испытывал все двадцать восемь лет своей жизни.
Когда я появился с двумя чашками вруках, она, уже подсохшая и еще более милая, смотрела с пультом вруке телевизор. Не без благодарности взглянув на меня, она приняла вруки свою чашку. Бесшумно — признак хорошего тона —пригубив дымящийся напиток, она поставила чашку на столик рядом ссобой и снова обратила на меня свой взгляд. При этом движениевыразительных губ ее было столь восхитительно, что, если бы онасейчас даже закурила, это вызвало бы у меня неподдельный восторг.Есть женщины, которые одним движением губ способны влюблять в себя поуши.
Я отдавал себе в тот момент отчет втом, что размышляю о несовершеннолетней девочке. И понимал, чтонекоторые могли бы посмотреть на меня строго и укорить — мол, ане мог ли бы ты, парень, подождать со своими размышлениями ещепару-тройку лет? Но красота женщины не имеет возраста, и настоящиммужчинам, к коим я смело отношу и себя, свойственно размышлять обэтом независимо от того, сколько лет живет очарование в увиденном имичуде.

— Артур Иванович, я хочу,чтобы вы меня внимательно, не перебивая, выслушали. Вы хотели быстать самым известным историком за все время существования земнойцивилизации?
Чашку до рта я так и не донес.Остановил ее ход где-то на полпути, подумал и поставил ее рядом с еечашкой. Дверь нужно было закрывать сразу, едва я увидел, кто пришел.Этим я избавил бы себя и от будущей бессонной ночи, и от переживанийза самого себя, неудачника, и от стыда за собственную нищету, и зауверенность в том, что такие подобных девочек, когда последнимисполняется восемнадцать, не восхищают.
Школьница пришла кдвадцативосьмилетнему учителю истории, наслаждающемуся тишиной ипокоем, чтобы сделать его звездой. Несмотря на потрясение, которое яиспытал и продолжаю испытывать сейчас, — о чем идет речь,я думаю, понятно, — мне очень захотелось, чтобы девушкаснова оказалась на улице и направилась-таки домой. Однако сейчас,когда я совершил ошибку, впустив ее в свой дом, стягивать с девочкиплед и втискивать в ее руки холодные грязные туфли было бы свинством.Я сам загнал себя в угол, выбираться из которого теперь придется,подключая весь свой интеллект и ловкость.
— А теперь я хочу, чтобы выпослушали меня, не перебивая, — сказал я, потирая ладонидруг о дружку. — Однако статус самой известной школьницысо времен Адама я вам не обещаю.
В этот момент я выглядел, наверное, какучитель, объясняющий ученице, почему та получила двойку.
— Вы, наверное, пришли длятого, чтобы озадачить меня каким-нибудь оригинальным заданием. Язнаю, на что сейчас способна молодежь. Наверное, в соответствии спланом вашего задания мне следует ослепить учителя ботаники или вбитьгвоздь в ухо вашему классному руководителю. На это дело званияучителя года, конечно, не жалко. Знаете, мне очень не хочется портитьэтот вечер… — Я помолчал, раздумывая над тем, какзакончить фразу, чтобы она не натолкнула девушку на какую-нибудьассоциацию типа: «…а потому давайте лучше потанцуем». —А потому давайте просто молча допьем кофе, помолчим и расстанемся.Мне очень приятно было с вами познакомиться.
— Артур Иванович, вамдоставляет удовольствие выглядеть хуже, чем вы есть, или у вас насамом деле не все дома?
Я посмотрел на нее. Она не ерничала.Она всерьез интересовалась. Наблюдая, как она тянет простывший кофе,сжимая чашку обеими ладонями, и смотрит на экран телевизора, покоторому передавали «Вести», я крепко задумался.
Этот день как-то сразу не заладился. Восне я испачкал в дерьме туфли, о чем никому не собирался сообщать ещеминуту назад. Утром сломалась первая из пачки сигарета, а я не знаюприметы хуже. А вечером встретил ее. Говорят, испачкаться в дерьме —к прибытку. Но это во сне, черт возьми, а не наяву!
— Вам сколько лет, чудо?
Она помялась, соображая, видимо, каксообщить мне, что скоро семнадцать, если до семнадцати около десятимесяцев. Я ждал смущения и кокетства. Но ответ ее поразил менянастолько ощутимо, что уже через секунду я понял, что прижимаю спинойспинку стула.
— Через три дня будетвосемнадцать, если для вас это так важно! — рассердиласьона и ослепила меня искрами глаз. — И я не учусь в вашейдурацкой школе!
Глядя, как я корчусь в сомнениях, онарешительно откинула плед, ослепляя меня еще сильнее, вскочила сдивана и ринулась к куртке. Если она сейчас уйдет, то вымараться вдерьме наяву, Бережной, означает оказаться завершенным дебилом!
Но я ошибся. Через некоторое времяшуршания материалом на стол передо мной плюхнулся паспорт, облаченныйв кожаные корочки. Представляю, насколько глупо я выглядел,прочитывая и шевеля губами: «Полесникова Лидия Александровна…девятнадцатого сентября восемьдесят девятого года…»
— Лидия… Невероятноредкое нынче имя. Сейчас все больше девушек вашего возраста с именамиВика, Сабрина. — И в этот момент я выглядел, пожалуй, ещехуже. Встряхнувшись, я вернул девушке паспорт, и с еще бо?льшимсмущением посмотрел на обтянутые черными колготами ножки,взбирающиеся на мой диван. — Вы не выглядите навосемнадцать лет, Лидия. Дело в том, что я…
— Пользуюсь успехом средивыпускниц, — закончила она за меня, с сердитым видомкутаясь в плед. — Бывает. Но на меня вы произвели, АртурИванович, не самое лучшее впечатление. Просто не понимаю, что этинесчастные девочки в вас нашли. Так мы поговорим о деле?
Я поскреб подбородок, с улыбкойиранского купца таращась на ножку дивана.
— Видите ли, Лида…Имея перед вами преимущество прожитых лет в одно десятилетие, ярассуждаю таким образом… Откуда в голове семнадцатилетнейдевочки, гуляющей по провинциальному городку в дождливый вечер вкурточке китайского производства, может быть какая-то серьезнаяистория?
— Вы на историка тоже непохожи. От вас разит деньгами, и это видно за версту. Но при этом ястараюсь соблюдать правила приличия, а вы их почему-то презираете.
Наказать ее? Выслушать внимательно,после чего отправить домой и глубоко, судорожно, с облегчениемвздохнуть?
— Никогда не оценивайтелюдей по внешнему виду, — по-матерински посоветовала мнеЛида. — На вас гардероб от Понти, но живете вы не наИльинке. Вы живете в средней школе. Это странно. Это не может ненатолкнуть на мысль, что вы прибыли как раз за историей.
Она увидела мое лицо и…перепугалась! Я вижу это по вспыхнувшим, как разрешающий сигналсветофора, огромным глазам. Она испугалась, что сейчас снова окажетсяна ветру, в туфлях и без разрешенной проблемы.
— Я не хотела вас обидеть, —сказала Лида, сжимая в кулачках бахрому пледа. Если бы мнепонадобилось вывести ее сейчас вон, мне пришлось бы выдирать этушерсть из ее рук силой. — Простите. Я была не права.Просто вы…
— Что?
— Нет-нет, ничего…Мне все по душе. Ваш растворимый «Нескафе» простовеликолепен.
Временами ее внешнее великолепие простотонуло в безобразной наглости.
— Рассказывайте, что там увас. — Развязным жестом я вынул из кармана висящего наспинке стула пиджака фляжку и свинтил крышку. Пора учить маленькуюнахалку.
Я приготовился слушать историю о папе,который восьмого октября вышел из дома и до сих пор, то есть спустядве недели после того, как сказал дочке «До вечера», невернулся. Папу похитили инопланетяне. Милиция, куда она обратилась,конечно, приняла заявление о без вести пропавшем, записала егоприметы, приколола скрепкой фото папы к розыскному делу, пообещалахорошей девочке Лиде помочь и до сих пор, как это принято, помогает.Где-то в марте, когда я буду измотан от безответной любви, когдасойдет снег и душа моя вспыхнет от нового притока светлого чувства,милиция при помощи старушки, выгуливающей на какой-нибудь стройкешпица, обнаружит труп, и наш альянс красоты и ума распадется. Онаприведет в папину квартиру сверстника, одетого по последней моде —в штанах с мотней, болтающейся в районе колен, чулком от «ГолденЛеди» на голове, тату во всю правую руку и восемью серьгами влевом ухе. Они заживут счастливо, а придурок Бережной отправится питьгорькую и размышлять над тем, как так его, человека с высшимобразованием, искателя новых ощущений, провели на мякине.
Я редко ошибаюсь в людях. Когда ониприходят ко мне и начинают разговор издалека, я всегда это чувствую.От любого, кто ко мне приближается, я ощущаю ароматы выделяемыхферментов. Если эти ферменты не напоминают мне запах долларов, этотчеловек обречен. Если я чувствую в нем вес, он все равно обречен. Носейчас, за неделю отрицания прежних ощущений, я, видимо, напрочьутратил нюх. Я решил послушать ее и выставить вон.
Так я решил. И я ошибся.
— Меня интересует однакнига, — сказала она, уводя взгляд в сторону телевизора.Пальчики ее барабанили по столу, и этот звук мне отчего-то ненравился…
Я повел взгляд следом и обнаружилудивительное. На экране знакомый мне и остальной части населенияРоссии диктор говорил о приближающихся волнениях. Решив неотвлекаться, я снова посмотрел на девушку. Волнения в странепроисходят каждый день. Я же волнуюсь крайне редко, а потому ощущатьэто чувство в своей душе, глядя на создание рядом со мной, мне несовсем удобно.
— Что за книга? —поинтересовался я, угадывая под толстым пледом очертание ее ног.
Она подумала, словно сомневаясь в том,что мне можно об этом рассказывать.
— Эта книга не имеетназвания.
— Кто же, в таком случае, ееавтор? — саркастически улыбаясь выдаваемой мне,доверенному лицу, информации, проговорил я.
Она покусала губу. Выглядело это совсемуж по-детски, и я начал подумывать о том, что речь идет обэнциклопедии для девочек, которую у Лиды стащили вороватые подружки.
— Ангелина Антоновнасказала, что вам можно доверять, — пробормотала она. —Что вы весьма начитанный человек, понимающий толк в порядочности. Онапредставила вас как умного историка аналитического склада ума,который способен составлять логические цепи по нестандартным схемам…
Меня чуть качнуло от этой чудовищнойлжи. С каких щей директор школы будет наговаривать субтильноймолодице такие предложения о педагоге?!
— Будет вам трубить впионерский горн, Лида! У вас потерялась книжка, которую нужно найти.Я всего лишь спросил, кто ее автор, и буду настаивать на этом, кольскоро вы отказываетесь оглашать ее название! В противном случае, незная о предмете ровным счетом ничего, мне будет затруднительноразыскать ее, даже если она будет лежать перед моими глазами! —Я отпил из фляжки. — И… прекратите щеголять именемдиректора школы.
Прикурив сигарету, чем окончательнодеформировал девическое представление о реноме учителя, я уставился внее тем взглядом, которым пронзаю не учеников, а менеджеров,отказывающихся сливать мне информацию.
— Вам известно что-нибудь обострове Патмос, месте ясновидения пророка Иоанна?
Коньяк из фляжки полился мне не в рот,а в нос, я фыркнул, как двинутая ногой охотника росомаха, ирасплескал на линолеум не менее трети коньяка, который купил, скрепясердце.
Понимая, что с коньяком, льющимся износа, выгляжу совсем уж плохо, я с сигаретой в одной руке и фляжкой вдругой двинулся в кухню. Там, едва слышно матерясь, разыскал тряпку,выбросил в раковину сигарету и поставил фляжку на стол. Наверное,чувства мои находились в полном беспорядке, раз уж я, почти дойдя докомнаты, вернулся и умылся, что сделать нужно было в первую очередь.
Эта девица доведет меня до ручки! —думалось мне, когда я ерзал перед ее ногами с прошлогодней футболкойв руках. Остров Патмос. С ума сойти. Откуда в этой крошечной головкестолько информации?!
Я оставил ее наедине с телевизором инаправился за второй порцией кофе. Первую мне пришлось вытиратьвместе с коньяком, поскольку столик, удерживающий ее чашку, стоялперед моими ногами в тот момент, когда она заговорила о Патмосе.
— Шоколадку будете? —недружелюбно крикнул я в комнату, яростно постукивая ложкой о липовыйкитайский фарфор.
— Благодарю, но нет. У меняот какао изжога.
Я подумал, что бы можно было сказать ейгадкого.
— Это потому, что вы фольгуне разворачиваете, — это большее, на что меня хватило.
— Послушайте, АртурИванович, давайте объяснимся, — донеслось до меня, когда яснова ее увидел. Приняв от меня чашку, она решительно поставила ее настолик и обожгла мою щеку взглядом. — Читать книги я сталав пять лет. Отец мой сделал все возможное для того, чтобы я нетерпела нужды ни в учителях, ни в учебниках. Когда мои сверстникипосле летних каникул собрали учебники и отправились в седьмой класс,я начала учиться в одиннадцатом. Сейчас я учусь на последнем курсеистфака Московского госуниверситета. Любому другому это можетпоказаться странным, вам же, я так думаю, просто подозрительным, но,к сожалению, чего я не захватила с собой, так это диплома о высшемобразовании. Просто потому, что у меня его еще нет. Мне как-то непришло в голову, что он может мне понадобиться!
Она говорила и цокала ноготками постолу. Мне это не нравилось. Коньяк стал давить жаром.
«Жаль, что не захватила», —подумал я о том, что не удивлюсь, если вдруг она мне заявит, чтоимеет мужа и ораву внуков.
— Я не знаю, как настроитьвас на разговор с собой, поэтому и спросила о Патмосе. —Она помялась, снова раздумывая, стоит ли мне говорить правду, нопотом, видимо, решилась: — Мне очень не хотелось бы сноваувидеть на это реакцию, но, поверьте, это лучший способ найти общийязык. Итак, что вы знаете об этом острове?
ГЛАВА 8

День у меня действительно не заладился.Радовать же девочку своим невежеством у меня не было ни малейшегожелания. В университете я в восемнадцать лет не учился, я был труднымребенком, в отличие от Лиды Полесниковой, а потому вуз — истфакпедагогического окончил в двадцать шесть. И теперь, с высотыпроведенных в общежитии лет, имею полное право развязно отхлебнуть изсвоей фляжки и только потом начать говорить.
— Патмос, или Патнос, —это небольшой остров, имеющий около восьми километров в длину, ноочень узкий. В античные времена Греции он процветал и был очень густозаселен. В римскую эпоху он славился как невероятно удобное место дляпристани. По правилам мореплавания той эпохи Патмос был первойстраницей для путешественников, идущих из Эфеса в Рим, и последнейдля следовавших из Рима в Эфес. — Чиркнув колесиком«Зиппо», я понаблюдал за реакцией девушки. Взгляд ее, какмне показалось, потеплел. Женщины любят умных мужиков, я знаю. —В силу того что для современной истории остров Патмос важен лишь поодной причине, я, удивленный и растерянный, осмелюсь предположить,что моя юная гостья имеет в виду одного человека, жившего там многовеков назад. Я полагаю, что это не кто иной, как святой апостолИоанн. Он же — пророк Иоанн.
— Кажется, я не ошиблась, —прошептали ее губы.
Я же, вдохновленный первой из ее устпохвалой, продолжил:
— На этом острове в 69-мгоду был написан Апокалипсис, творение, до сих пор терзающее умыученых мужей. Есть мнение, что написал его святой апостол Иоанн.Потом бытовало мнение, что работа выполнена одноименником апостола.Третья версия заключается в том, что дерзновенный труд сочинил иизложил какой-то писатель, пожелавший выдать себя за апостола Иоанна.Однако же маловероятно, что кто-то из современников святого апостолапри жизни этого столпа христианства решился использовать его имя, апотому думается, что Апокалипсис — произведение святогоапостола Иоанна. И написано оно было именно на острове Патмос.
Я посмотрел на порозовевшую и ставшуюеще прекраснее девушку и встретил в ее глазах не то восхищение, не топросто предложение продолжить общение. Она сидела и мягко барабанилапо столу пальцами. Теперь этот перестук вызывал у меня какое-торасслабление и истому. Ничего удивительного в этом нет. Когдапальчики прекрасной девушки прикасаются к чему-либо, это всегдавызывает восторг. Прикосновение — как импульс, передающийся нарасстоянии.
Мне было значительно лучше, чем десятьминут назад. Кажется, здесь продают коньяк не дурнее, чем в Москве.
— Это все, что я знаю оПатмосе, юная леди с высшим образованием, — признался я. —Если вы спросите о чем-либо еще, что с ним связано, буду вынужденсообщить вам, что вы обращаетесь не по адресу.
— Я услышала то, чтохотела, — проговорила она, продолжая почти бесшумнопостукивать по столу. — Известен ли вам текстАпокалипсиса?
— Смутно, — япоморщился и снова приложился к фляжке. — Мне всегда былине по нраву античные вероучения и легенды. Я атеист-педант, еслиугодно, и изучал Древний мир исключительно ради положительной оценкив зачетной книжке, — закурив третью по счету сигарету, ярешил подводить итоги. — Но кое-что все-таки помню. Апотому давайте же наконец определимся относительно вашей книги. Речь,полагаю, идет не об оригинале Апокалипсиса, исполненном пером автора?
— Нет, — сказалаЛида. — Эта книга гораздо старее.
— Это хорошо, поскольку книгв те времена еще не было. Но что может быть старее Апокалипсиса, еслии он был выполнен в виде пергаментных свитков? Слово «книга»,моя милая студентка, во времена Нерона не было известно свету.
Она снова замялась, но не от смущения.Казалось, Лида просто выдерживает паузу.
— Артур Иванович, книгасуществует. Мне трудно объяснить вам необъяснимое, но, если мыотправимся в путь, мы найдем эту книгу. Найдем несмотря на то чтокниг в то время действительно не было. Но она была. То естьсуществует.
— Милая девушка, нельзянайти то, чего не существует, как нельзя и потерять, между прочим. Выне находите рационального зерна в моих логических цепях, таквосхваленных Ангелиной Антоновной?
— Господи, —вскричала она, — да почему же вы такой тупой!
— Я не тупой, —миролюбиво возразил я. — Я образованный. И у меня поэтомуподозрение, что вы одержимы какой-то идеей, но у меня вместе с теместь надежда на то, что с возрастом она может покинуть вас и безмедицинского вмешательства. — Я снова заглянул в ее глаза,они были полны яростного света.
— Вы говорили, что знакомы сПисанием пророка Иоанна, — вдруг проговорила, освежая моюпамять, она.
Меня пошатнуло, и на какое-то мгновениекартину передо мной застил туман.
— Верно, — струдом выдавил я, приходя в себя. Хорош коньячок…
— Тогда вы должны вспомнитьхотя бы несколько первых абзацев этого Писания. Вы в состоянии этосделать? Не нужно дословных цитат! — Она говорила громко иубедительно. И это меня пугало. Я знаю, насколько убедительны бываютсумасшедшие. — Что такое Апокалипсис, господин Бережной?!
Меня только что качнуло, и этонеспроста. Такое случается либо когда выпьешь мало, либо когдаперепьешь. Перепить я не мог, а потому недвусмысленно потряс фляжкойв воздухе. Она была пуста. Если не считать того, что было вылито напол, меня сейчас грело что-то около ста пятидесяти граммов хорошегоспиртного. Самое время начать беседу о Судном дне, а в ходе разговорасходить на кухню для использования внутренних резервов.
— Апокалипсис —процесс кары господом земных существ, согрешивших и нераскаявшихся, —сказал я, не веря, что разговариваю об этом с девочкой. —Потерявший терпение Агнец, удостоверившись в том, что всеколенопреклоненные христиане оказались в Царствии его и уже несвязаны с грешной землей, начинает последнюю интермедию…
Меня снова качнуло, на этот раз уже схорошей амплитудой. За стеной, на улице, послышались голоса, и явдруг понял, что голоса тревожны.
— Лида, — сказаля, взявшись за край стола, — если позволите, я схожу накухню, где охлаждается мой портвейн. Мне казалось поначалу, что дляпересказа окажется достаточно и того, что я выпил, но теперь уверен втом, что придется вынуть бутылочку славного винца.
— Вы из тех, кто без опаскисмешивает коньяк и вино?
— Знаете ли, быть может,после того как я закончу, мне захочется прочистить желудок иотрешиться от всего сказанного и без этого коктейля, —возразил я, уже вынимая из холодильника бутылку. —Пригубите?
— Самую малость.
Замечательно. Когда мужчина и женщинапьют вместе, между ними не случается противоречий. Речь идет,разумеется, о людях, выпивающих редко и помалу.
— Итак, господь — напрестоле… — напомнил я, разливая рубиновую жидкостьпо стаканам. — Вокруг престола двадцать четыревторостепенных седалища, или, по-нашему, сиденья. На них восседаютдвадцать четыре старца, облаченных в белые одежды и с золотымивенцами на головах. Это избранные представители человечества, нечтовроде небесного сената, постоянный двор Предвечного.
Перед престолом горит семь огненныхсветильников, вокруг престола четыре чудовищных животных, описатькоторых современной мыслью не представляется возможным. Воспаленноевоображение Иоанна столь склонно к азиатским изысканиям, что намостается лишь догадываться о том, насколько ужасны эти четыре зверя…
Престол окружают тысячи, сотни тысячангелов, существ, стоящих ниже старцев и животных. Они умиротвореннодержат склоненные головы и ждут своего часа…
— Вечный грохот громаисходит из престола, — сказал я, напрягая память ивспоминая уроки христианской словесности. — Четыречудовища, обозначающие все виды живой природы, ни днем ни ночью неимеют покоя, непрерывно трубя и взывая: «Свят Господь БогВседержитель, который был, есть и грядет…»
Двадцать четыре старца, представителячеловечества, присоединяются к этому песнопению, падают ниц ивозлагают венцы свои перед сидящим на престоле Создателем.
Христос впервые появляется среди этогонебесного двора. И мы очами пророка Иоанна впервые становимсясвидетелями этого явления.
Справа от Сидящего на престолепоявляется…
— Ну? —дождавшись, тихо произнесла Лида. — Что же вы замолчали?
Сглотнув образовавшийся в горле комок,я продолжил:
— …книга в видесвитка, исписанная как внутри, так и снаружи, и запечатанная семьюпечатями. Это…
— Вы опять прервались, АртурИванович. — Ее ноготки цокали по столу постоянно, нораздражения во мне это не вызывало.
— …книга божественныхтайн, великое откровение, которую никто не достоин ни раскрыть, нидаже посмотреть на нее. Никто из живущих на земле и на небе. И Иоанн,святой апостол, начинает плакать, ибо понимает, что будущее,единственное утешение истинного христианина, ему не откроется…
Но один из двадцати четырех старцевободряет его. «Крепись, святой человек, — молвитон, — жди, и дождешься…» И Иоанн своодушевлением начинает понимать, что сейчас свершится нечто, чторанее было недоступно взору живущего на земле. Он видит того, ктооткроет книгу Великого Откровения…
Он видит Иисуса…
Христос, через которого должны будутраспространиться символы семи духов, подходит к трону Предвечного,берет в руки книгу… Вы с ума сошли, Лида…
— Говорите же дальше! —незнакомым, холодным голосом приказала мне она.
Не бог весть какое серьезноераспоряжение, конечно, но я продолжил:
— И тогда на небе происходитсильное волнение… Волнение сильное происходит! —повысил я голос, давая ей понять, что говорить-то буду, да только ненужно вот так усердно выискивать на лице моем каких-то впечатлений. —Четыре животных и двадцать четыре старца падают на колени передИисусом. Каждый из них имеет в руках гусли и золотые, полные фимиамачаши. Они поют новую песнь: «Достоин Ты взять книгу и снять снее печати, ибо Ты заклан, как Агнец, и кровью Своею искупил насбогу…»
Тысячи ангелов присоединяются к гимну,признавая Иисуса достойным семи великих достоинств: Силы,Премудрости, Богатства, Чести, Славы, Крепости и Благословения.
Все создания, находящиеся на небе, наземле и под водою, присоединяются к церемонии и возглашают Сидящемуна престоле и Иисусу благословение и честь, славу и державу во векивеков…
И Иисус возводится на высшую ступеньнебесной иерархии…
Он поднимается на ступени престолабожия, берет книгу… да, книгу! — именно книгу! —и что с того?! — она находится по правую руку бога!Христос прикладывается к книге и начинает снимать с нее семь печатей…Апокалипсис начинается…
— Полагаете, что на этом идовольно? — насмешливо спросила она.
— Нет, я сейчас начнупересказывать труд Иоанна, состоящий по нынешним меркам из стапятидесяти книжных страниц! — Мне пришлось возмутиться,чтобы настроить девушку на более продуктивное мышление. —Вы чего добиваетесь, Лида? Можно я вас буду называть просто Лида?
— Вы уже сорок минут этоделаете.
— Сорок минут назад яразговаривал просто с милой девочкой, вошедшей в мой дом, чтобысогреться! — радостный оттого, что мне представиласьвозможность по-настоящему объяснить разницу в моем поведении,воскликнул я. — Сейчас же я разговариваю с христианскойпроповедницей, забравшейся в мой дом для того, чтобы освежить моюпамять и заставить поверить и в Христа, и в его воскресение, и —на всякий случай — в то, что случится со мною и остальными, неосвежившими и не поверившими!
— А вы разве не верите вХриста? — по-детски удивилась она и опустила край пледатак, что я имел возможность увидеть ее изящную шею и бархатную кожу.До сих пор у меня были перед глазами лишь кисти ее рук.
— Я верю. Но… нестрастно.
Она улыбнулась:
— Вас не затруднитпродолжить рассказ?
Признаться, я был порядком огорошен. Незнавший доселе растерянности, я почувствовал в руках какую-тонеуверенность и украдкой бросил на девушку взгляд. Как бывает совсеми, внезапно ставшими мнительными людьми, это не укрылось от еевнимания, и Лида вдруг… убрала из-под пледа и положила мне назапястье свою теплую, мягкую ладошку.
— Вы хороший человек, АртурИванович. Ваш гнев наивен, а желание выглядеть грубым смешно. Как и увсех добрых людей. Просто вы из тех, кто легко приспосабливается ксреде, но с трудом возвращается к своим истинным душевным порывам.
Ну и что теперь я должен ей сказать?Что она ошибается? Мне известно, кто будет глупо при этом выглядеть.Между тем заставлять ее повторять просьбу мне почему-то не хотелось.Хотя еще мгновение назад я был готов всецело отдаться этой затее.Меня уже не удивляет, что она в девятнадцать окончит МГУ. Могла бы ираньше, наверное, да что-то помешало. Мудрость, наверное.
— Будь по-вашему, Лида…Да только у меня к вам просьба. Наш разговор мало похож на беседувзрослого человека с ребенком, а потому, если вас не затруднит,обращайтесь ко мне на «ты»…
Она кивнула и снова заползла подшерстяное покрывало, показывая мне всем видом, как ей у меня хорошо иуютно. Хотелось бы в это верить.
— Итак, юная проповедница…Прошу прощения, если я чего перепутал, так виной тому, простите закаламбур, не вино, а память человеческая, которая со временем имеетобыкновение дряхлеть и изнашиваться, — забурчал я. —В двадцать восемь трудно дословно помнить то, чему тебя учили вдвадцать.
Она понимающе улыбнулась, и за улыбкуэту, уговори я ее повторить, прямо сейчас отдал бы все, что имею.
Двумя осторожными глотками Лидапригубила вино, невольно поморщилась и снова выпростала из-под пледаладошку. Обхватив руками стакан, она стала терпеливо его греть. Всеправильно. Ледяной портвейн пьют только такие грубые мужики, как я.
— Мой отец, закрываясегодняшним вечером за мной дверь, сказал: «Спроси у этогочеловека, что он думает о Белом Коне и всаднике, восседающем на нем».И сейчас, Артур, я выполняю его просьбу.
Мне очень нравится эта девушка.Наверное, даже больше, чем я могу себе это позволить. Я точно знаю,что, когда она уйдет, сердце мое опустеет и я не буду находить себеместа до тех пор, пока не забуду ее или пока не добьюсь с ней новойвстречи. Мое сознание, согретое холодным вином, заставляет обнажатьмысли и не рядить их в обманчивые одежки для самого себя. Согретыйстаканом портвейна, я честен перед собой, и честно же признаюсь —она нравится мне. А потому гораздо больший грех, чем любование еекрасивыми ногами, — ложь. В желании понравиться ей я смогбы, наверное, заплести симпатичную косу из размышлений о том, чтопророк был прав, что Иисус живет в моем сердце гораздо большейжизнью, чем со стороны это может показаться, и что мы с нею —две души, которые на этой благодатной почве единого понимания верыдолжны непременно воссоединиться. Наверное, я добился бы своего. Инаши души действительно воссоединились. Несмотря на ее ум и зрелость,восемнадцать — это все равно не двадцать восемь. Чего-чего, аумения завоевывать сердца гордых единоверок у меня не отнимешь.Однако тогда я выглядел бы как козел на Тверской, а она — средимногих тех, кто должен этого козла устроить и ублажить. Для меняпонимание этого настолько мерзко и презренно, что я сейчас поступлютак, как должен поступить — честно.
— Кто же ваш отец?
Она не ответила, но взгляд еекрасноречиво говорил мне о том, что я скоро узнаю. Установив свойвспотевший стакан на столик, я спокойно прошел в прихожую, щелкнулзамком и распахнул входную дверь…
В ноздри мне ударил спертый, пряныйзапах гари. Опять малолетки костры палят. Или рачительные активисты —старшие по домам вокруг школы — жгут листву на зиму…
— Лида, когда вы входили вэтот дом, вы видели над дверью крест?
Заметив, что вопрос дошел до еепонимания, я захлопнул дверь, поморщился от гари и прошел в комнату.
— А здесь вы видите красныйугол, киот с ликами Иисуса и Божьей Матери? —развернувшись, я указал на книжные полки, заставленные литературой. —Или, быть может, вы сможете найти здесь христианскую литературу иНовый Завет?
Рухнув в кресло, я схватил стакан.
— Ничего подобного здесь выне найдете. Впрочем, если хорошенько покопаться во глубине мой души,что я сейчас и попробую сделать… — Проникнув рукойза отворот пуловера, я освободил пуговички от петель и вытянул зацепочку крест. — …то можно разыскать в ней вот это.Но это все! — все, благодаря чему во мне живет вера.Скудно, согласен. Но зато отражает силу моей веры ярко и доходчиво.Так что же я могу сказать о всаднике-власти на Белом Коне?.. То жесамое, что об одном из четырех чудовищ, образ которого Иоанномпозаимствован у серафимов Исайи — орел с шестью распростертымикрыльями, все тело которого покрыто очами. Все тело в глазах,получается. Выражаясь словами нынешних продюсеров, «замешенокруто». Присутствует и фэнтези, и экшн, и триллер, ифантасмагория. И все это замешено на больном, отчаявшемся воображенииапостола, который видел и казнь Христа Пилатом, и лютую казнь Нерономапостолов Петра и Павла, и страдания появившейся на свет новой веры.
Я дотянулся до бутылки и наполнил свойстакан на треть. Будь сейчас один, я поленился бы постоянно дергатьсяк столу и налил бы до краев. Но сейчас передо мной была девушка, ивыглядеть перед ней алкоголиком, которым, кстати, я не являюсь, нехотелось.
О, если бы я знал подлинную причинутого, почему разговариваю с девушкой об Апокалипсисе, я уже давно быбежал сломя голову к Костомарову! Но в том-то и причина, что я не мого ней рассуждать…
Девушка посмотрела на меня сожалеющимвзглядом, и мне стало за себя обидно. В последние месяцы мне неудавалось говорить мудреными мыслями, все больше приходилось чеканитьштампы, от воспоминания о которых мною постоянно овладевалоотвращение. И сейчас, когда я в неожиданной для себя теме разговоравыглядел более чем пристойно, восхитившая меня девушка смотрит наменя, словно просчитывая коэффициент моего умственного недомогания.
Между тем недомогание пришло на самомделе. В голове моей от мерной речи милой девочки пополз туман.
— Это вы удачно, с дверью, —совершенно неприятным мне, сердитым голосом проговорила она. —Очень удачно. Мне бы не пришло в голову привести такой наглядныйпример.
Откинув от себя мою шотландскуюгордость, Лида сбросила с дивана свои изумительные ноги и, даже невставая в тапки, прошла в коридор. Через мгновение я услышалклацающие звуки открываемого замка.
— Так идите же и смотрите,воинствующий атеист!.. — И она толкнула от себя дверь,пропуская в берлогу отвратительный смрад горящей пластмассы, резины идерева…
Послушно добравшись до выхода, япосмотрел на город.
Школа № 1 расположена на пригорке,и смотреть на расстилающуюся панораму городка мне не мешали дажеклены.
Все, что было вблизи меня, отодвинулосьна задний план. Все, что виднелось вдали, приблизилось, словноповинуясь клюшке крупье.
Сотни огней вспыхнули в моих глазах…Тысячи криков врезались в мой слух, вороша воображение. Я стоял исмотрел перед собой, не в силах сдвинуться с места.
Я видел город семь дней, пытаясь в неговлюбиться. У меня почти получилось, и потому я никогда не хотел бывидеть его таким, каким видел сейчас.
Я вижу тысячи людей, обезумевших отзлости. Они держат в руках обрезки арматуры, вывороченные из мостовойбулыжники, они бьют стекла в зданиях, кричат и в этом безумномединении кажутся одним, движущимся по всем улицам округа животным.Животным, которое не способен был бы описать даже пораженныйбессилием и болью разум апостола Иоанна…
ГЛАВА 9

Улочка Ленина, украшенная двумя рядамикирпичных трехэтажек. Она тянется через весь городок с востока назапад, разрезая городишко на две ровные части. Сейчас она полыхаетогнем, словно указывая путь для посадки гигантского гостя с небес…
Каждый дом, каждую пристройку к нему,задыхаясь от голода и треща костями, пожирало пламя. В двухкилометрах от школы пылало, занявшись оранжевым пламенем, зданиегородского совета. Скелет крыши, уже почерневший и гудящий отпламени, готов был вот-вот рухнуть.
Десятки еще более величественныхогненных столпов, в которых я безошибочно угадывал вторую школу,пристань и кинотеатр, клубясь и пучась подобно торнадо, уходили внебо. Само же небо висело над городом тяжелым покрывалом, всасывая всебя отлетавшие от пожарищ искры и сполохи. Зарево от пожаров былостоль гигантским, что глаза мои, вырывающиеся из орбит, застилалослезами…
Ужас вполз в меня, как вползает вптичье гнездо змея. Он поселился во мне.
Небо вдруг разорвалось ослепляющейвспышкой, и невероятной силы грохот заставил меня схватиться заголову. От ударной волны пошатнулась твердь, и серая, непонравившаяся мне еще неделю назад, похожая на московское ветхоежилье трехэтажка, стеная бетонными перекрытиями и погребая всех, ктооставался внутри, обрушилась и рассыпалась в прах.
— Я ничего не понимаю!.. —прокричал я.
Осатанев от напряжения, я шагнул подструи дождя, и они показались мне обжигающими…
Небо над городом хищно светилосьискристым светом. Приглядевшись, я, к величайшему своему ужасу,различил воронку, вращающуюся в нескольких десятках километров надмоей головой. Диаметр этой бездонной, уходящей ввысь ямы я могпредставить. Я знаком с астрономией и примитивной математикой. Мнестало страшно, когда я понял, что этой клубящейся сизой поволокойворонкой можно накрыть и этот город, и находящуюся в тысячахкилометров отсюда Московскую область…
Десятки, сотни, тысячи людей ломилисьво все известные мне здания городка: магазины, здание милиции,леспромхоз, пылающий так, что даже у меня, находящегося в километреот него, гудели и трещали на голове волосы.
Сотни обезумевших человеков, винтиков,составляющих огромный механизм, без которого не может существовать ниодин город, — мне видно это со стороны, а что не видно, тододумывает мой разум, — рушили мебель, поджигали и безтого гудящий от огня город, били стекла, избивали себе подобных ихулили все, что видели перед собою…
Я отшатнулся в сторону.
Мимо меня, срывая на бегу китель ирубашку, пробежал майор милиции. В глазах его не светилось и каплиразума. Только страх. Ужас. Ничто.
Он убежал за угол, едва не упав наповороте. И через мгновение его крик: «Пощадите!..»потонул в громе. Невиданный по силе толчок толкнул школу, и я увиделнебо над северным крылом здания: оно было багряным…
Ледяной ужас сковал мои члены. Лицомайора, искаженное от муки и боли, показалось мне знакомо. Когдапрозвучал очередной взрыв, я вспомнил: «Шутим, гражданин»…Пусть среди этого хаоса меня поразит молния, если это был не он…
Если я пьян, то это невероятно. Бытьтого не может, чтобы белая горячка случалась от двух-трех стакановпортвейна пять-шесть раз в неделю.
И я с исказившимся от ярости лицомразвернулся к девушке.
Ослепленный новой догадкой, япочувствовал то, что врачи именуют адреналиновыми кризами. Страх зажизнь нарастает как ком снега, катящийся с горы, и в конце ждет либоинсульт, либо нервный срыв, что не лучше, а иногда и сумасшествие…
Я еще раз посмотрел на пылающий город.Из всего перечисленного оставалось только сумасшествие.
Мое неверие собственным глазам былостоль велико, что я прижал к ним ладони и пробормотал что-то, датьчему отчет был не в состоянии. Подозреваю, я молился Христу, чтобытот снизошел до меня, воинствующего атеиста, просветил и успокоил. Ноон был в этот вечер ко мне равнодушен.
Когда же мне на плечо легла рука, яотрешился от бесполезных мыслей и убрал от лица руки. За моей спинойстояла Лида, и она спрашивала:
— Так что ты думаешь, Артур,о всаднике на Коне Белом?
— Будь ты проклята!.. —взревел я, безумными, широко распахнутыми глазами глядя на охватившийгородок ужас. Обхватив разрывающуюся от непонимания голову, япрокричал, и хрип мой утонул в реве сирен: — Ты насыпала мне вкофе отраву, дрянь!!
И голос мой утонул в грохоте мира.
— Зачем? —шепнула она мне в ухо, привстав, видимо, на цыпочки. —Чтобы завладеть твоим пледом?
Как странно, что ее шепот я слышалочень хорошо…
Вытянув тяжелую, как стрела крана,руку, я схватил ее за плечо и сжал так сильно, что не выдержал бы имужчина. Но она лишь подняла на меня ледяной взгляд.
— Я покажу тебе более того,что ты увидел, — услышал я за спиной. — Сейчасты станешь свидетелем большего. Гораздо большего… Смотри!
Я послушно и беспомощно развернулсялицом к городу и совершенно потерял рассудок.
Церковь, стоящая неподалеку от школы наулице Осенней, вдруг стала разваливаться прямо на моих глазах.Золотистые, уже тронутые дымной сажей купола дрогнули и сталисваливаться с храма, деформируясь и разваливаясь на полосы. Ничегоболее страшного в своей жизни я не видел, клянусь…
Пламя уже завладело всей церковью иустремилось высоко вверх, трещало громко и ритмично. Дрожа оттемпературы, стеной лихорадочных языков пылало все — стены,придворные церковные постройки, крестильня… Колокола гремели,словно изнывающий от угара звонарь сошел с ума и, вместо того чтобыбежать прочь, повис на веревках, да так и остался раскачиваться,пытаясь распутать завязанные дьяволом узлы.
Одна-единственная маковка с крестомстояла посреди этой беспросветной огненной пурги, и сусальное золотокреста светило мне в глаза, заставляя жмуриться и морщиться…
И вдруг за пылающими стенами что-тостукнуло и застучало, словно покатились первые камни будущего горногообвала. В слепые окна выбросило шары тугого пламени, церковь дрогнулав последний раз, и золотой крест сорвался с повалившегося набоккупола, словно кто-то схватил его и запустил в мою сторону…
Закричав от собачьего страха, я сделалнесколько шагов назад, предполагая, видимо, что это может спасти мнежизнь. Но капризу то ли господа, то ли дьявола было угодно, чтобыкрест, взорвав передо мной землю, словно взрывом снаряда, ушелнаполовину в землю, да так и остался стоять, чуть накреняясь всторону.
— Ты видишь это? —подходя к нему и стирая рукой слой копоти, прошептала Лида. И я сноваудивился: ее спокойный голос я слышал среди неимоверного грохоталегко и свободно. — Это конец всему. Конец городку, миру,жизни. Апокалипсис начал свое движение. Снята первая печать, вылетелКонь Белый. Тебе нужно объяснять, что случится, когда Агнец сниметвторую печать?
— На волю устремится КоньРыжий… — прохрипел я. — Сидящему на немдано взять мир с земли, чтобы люди убивали друг друга… —Подняв лицо к багровому небу, на котором бесновались серые тучи, ядико закричал: — Не верю! Будьте вы все прокляты, твари! Это недля меня все!.. Не для меня!..
— Так как же мне веритьсловам твоим о невозможности существования книги, если все, что в нейнаписано, ты видишь сейчас перед своими глазами?
В голосе ее не было и тени истерики.Словно это именно она, а никто другой был причиной гибели города.
— Нам нужно поговорить,Артур…
Я разлепил веки, убрал от лица ладони изахохотал.
— Еще?! Ты — дура?!
— Если не сделать этого, —продолжила она с невозмутимостью, заставившей меня замолчать, —ты будешь среди них.
И она показала рукой на озверевшуютолпу, рвущую себе подобных зубами.
Я сошел с ума вместе с этим городком.Или просто жил вместе с ним общей жизнь все эти годы, да тольконикогда не догадывался.
Она взяла меня под руку и повела кдому. Я не помню, как вошел. Не могу припомнить, как оказался надиване и как на меня, обдав прохладой, лег плед.
Когда я открыл глаза в следующий раз,ее не было. Куда она могла деться глубокой ночью, мне было непонятно.На улицах в это время тьма египетская.
Между тем в голове моей стоял полнейшийтуман, губы пересохли до такого состояния, что шелестели, когда яподнимался с лежанки. Дрожащей рукой я попытался нащупать на столестакан — неважно, чем наполненный, лишь бы его содержимое можнобыло пить, — и я не нашел его.
Мне пришлось встать и добраться дохолодильника. Там должна была находиться непочатая бутылка вина. Но иее не было на месте. Тогда я свинтил крышку с бутыли минералки и пилтак долго, что едва не задохнулся.
С бутылкой в руке и с непроходящимужасом внутри, превращавшим мои внутренности в дребезжащий ливер, яподошел к открытой двери и толкнул ее…
Город спал. И лишь только троеподростков, видимо бродяжек, до которых еще не дошли руки инспекторапо делам несовершеннолетних, поддерживали огонь в слабо мерцающемкостре.
Я дошел до того места, где стоял вместес Лидой… Когда же я стоял? Часов на моем запястье не было.Если их вместе с портвейном и стаканом не унесла девушка, значит, онипродолжают лежать там, где и лежали — на столе.
Я постарался встать на то место, гдестоял совсем недавно, — и посмотрел вокруг. Клуб мерцалогнями-завлекалочками в том же самом виде, в каком он находился в тотчас, когда я следовал мимо него с пакетом провизии. Горсовета явообще не увидел. Было бы глупо пытаться рассмотреть его, находясь вшкольном дворе.
Не было никаких взрывающихся машин.Дома не горели. Злосчастная трехэтажка, совсем недавно похоронившаяпод собой не один десяток человеческих жизней, продолжала сереть.
Повернувшись, я направился кпристройке, однако не дошел до нее всего пару шагов. Из-за угла вышелчеловек-винтик в милицейском кителе и фуражке и деловито осведомился,поглядывая на сосуд в моей руке и явно не доверяя тому, что былонаписано на его этикетке:
— Что вы здесь делаете втапочках?
— Я здесь живу.
— Не смешите меня, —попросил он.
— Сам был бы радпохохотать, — выдавил я, отхлебнув от бутылки.
Войдя в пристройку, я захлопнул дверь ивынул из кармана джемпера скомканный листок. Почерк у моей гостьи былне менее красив, чем ее руки.
«Артур! Я указала адрес, покоторому ты сможешь меня найти. Я почему-то уверена в том, что тыпридешь. Жду тебя завтра к 19.00, напоследок же не прошу, а умоляю:не пей спиртного и не принимай снотворного. Лида».
В конце листка значился адрес, прочтякоторый я тут же сообразил, что это где-то на другом конце города.
Теперь хоть как-то можно объяснитьтаинственное исчезновение из холодильника портвейна. Девочка хочет,чтобы я имел завтра к вечеру светлое сознание и ясную память.
Что-то у меня в последнее время спсихикой полный разлад. Голова думает об одном, душа болит за другое,а руки делают третье. Причина, думаю я, тривиальна. Остаетсярадоваться тому, что могло быть, верно, еще хуже, не брось я все своидела и не появись здесь. Устал, конечно…
Но как же мне было сегодня ночьюстрашно. Боже мой, как страшно мне было…
ГЛАВА 10

Утром свое ночное злоключение явоспринимал уже так, как его нужно воспринимать при солнечном свете:легко и непринужденно. Пообещав себе никогда больше не смешиватьконьяк с портвейном, я стоически пережил похмелье, натянул на плечикуртку и выбрался из квартирки чисто выбритый, с ароматом «Кензо»вокруг себя. Решив делать все дела по пути, я взял курс по указанномув записке адресу.
По дороге, заметив приближающегосямужика лет сорока на вид, в стареньком костюме и огромных очках вроговой оправе, я отколол такую штуку. Вынул из кармана записнуюкнижку, расстаться с которой меня не могли бы заставить никакиеперемены, изобразил на лице приличную мину и шагнул к спешившему мимогражданину. Беглый визуальный анализ объекта дал такой результат:опять инженер, денег не хватает, но мечтает о гранте.
— Радио «Минимум», —зачастил я, сунув ему под нос диктофон, — изучаемобщественное мнение. Скажите, пожалуйста, что вы скажете о вчерашнихсобытиях в городе?
«Зря я вчера телевизор несмотрел», — сказал мне его взгляд, тусклосверкнувший из-за линз.
— А что вчера в городе опятьпроизошло? — поинтересовался инженер.
— Ну, взрывы, пожары…
Он ответил таким образом, что я долженбыл понять: если вчера что-то из указанного и случилось, то онстрашно извиняется за свою неосведомленность, поскольку с работыпришел вечером уставшим, поел и сразу лег спать.
Значит, ночной кошмар был только уменя. Если это не результат курения десятиклассниками под моимиокнами марихуаны, то ответ на вопрос, что со мною вчера произошло наглазах у красивой девушки, может дать только клиническая медицина.
Чувствуя, что задыхаюсь от жажды, ярассмотрел среди крыш домов вывеску: «ГУМ». Я знаю, чтотам продают. В одном отделе можно купить репеллент от гнуса, ковер,седло и телевизор. Продукты в соседнем отделе. Второй этаж, какправило, занимает ярмарка брендов «Абибас» и «Панасоникс»из городов-производителей — Шанхая и Тайюаня.
Добравшись до двухэтажного здания, явошел внутрь и по ярким этикеткам спиртного, выглядывающим из-за угласлева от входа, сразу определил, где можно увидеть минеральную воду.На «Перрье» можно было не рассчитывать, но что-нибудьвроде «Алтайской росы» я найти надеялся.
Еще не дойдя до манящего влагой отдела,я поднял глаза и осмотрел ГУМ снизу. Вот место на телеРоссии-матушки, где не нужно заботиться о потребителе, искать его изаманивать. Этот придурок сам придет и купит.
Во всех магазинах нашей компании явелел включать симфоническую музыку. Спроси сейчас любого из тех, ктоприходил в эти магазины и покупал каши, запеканки, хлопья и прочее,что готовить не нужно, а потому и пищей по большому счету называтьсяне должно, он самостоятельно ни за что не вспомнит об этом. А если ивспомнит с чьей помощью, то ни за что не подумает, что таким образомя брал его в оборот. И не поверит, если его попытаться убедить, чтоон был объектом психологического приема. Симфоническая музыкаединственный, пожалуй, из стимуляторов мозговой деятельности, которыйдвигает на совершение покупки. Не понимая, что с ним происходит, да ине задумываясь об этом, клиент тотчас замедляет движение, и еговниманию, с которым он начинает смотреть на товар, позавидовал былеопард, выслеживающий бородавочника. Статистика утверждает, что 8 из10 покупок человек делает машинально, ориентируясь на опыт прожитыхдней. Поэтому я даже организовал курсы для менеджеров в рабочей зонезала по борьбе с клиентами, приходящими со списком необходимыхпокупок. Моя девочка подходила к мужику, который выбирал изпредлагаемого товара вписанное женой в записку наименование, ивпаривала еще две-три позиции. Клиент должен знать, что к каше дляребенка нужно покупать салфетки для утирки рта и крем дляпредотвращения ссыхания кожи. А к рисовой каше, как известно, лучшепредлагать ребенку кисель из лесных ягод. Кто мне не верит, тот пустькупит полироль для авто или шампунь для волос. На обратной стороне,на этикетке, уже после покупки, клиент прочитает, что данную полироль(шампунь для волос) для достижения лучшего эффекта лучше всегоиспользовать вместе с абразивной пастой (кондиционер для волос) тойже марки. Идиоту понятно, что если завтра же не купить абразивнуюпасту или кондиционер, то ни о каком хорошем эффекте говорить непридется! А что тебя не предупредили, так ты, поди, сам читать умеешь— надо было читать. То же самое было написано и на коробках скашами и хлопьями, но для борьбы с записочниками я предлагал открытыйбой.
Забыв о жажде, я рассматривал теперьГУМ как объект, который требовал немедленного вмешательствакреативной мысли.
Вот здесь, в центре зала, я организовалбы выпечку булочек…
Их будут печь прямо на глазах упокупателей и тут же давать попробовать тем, кто покупать не хочет…Они видят сам процесс, он их завораживает, а нет ничего волшебнее,чем выпечка хлеба. Нет, есть! Бесплатная выпечка хлеба — вотчто еще волшебнее. За бесплатным хлебом сюда будут заходить даже те,кто шел мимо ГУМа за отремонтированным в Доме быта чайником. Они всесоберутся здесь, в центре зала магазина… И останется лишьразвести их по отделам.
И — запах кофе. Только —кофе! Ароматный, струящийся по отделам, точащий слюну аромат навтором этаже… С горячей булочкой в руке, наверх, к чашечкедымящегося кофе… к товарам народного потребления, которые вголодный год за сто блинов не впаришь даже олигофрену… Квилам, дверным засовам, поплавкам… Я их ни одного не выпущу.Всем, кто купит набор из трех рыхлителей, я подарю четвертыйбесплатно. И хер они догадаются, что в стоимость трех входит ичетвертый…
Кофе — это наркотик,стимулирующий мозговую деятельность. Вряд ли кто догадывается, чтопри помощи кофе можно заставить человека купить вожжи. Это чуйня, чтонет коня. Из вожжей можно изготовить замечательные качели для детей.Но, самое главное, запах кофе умиротворяюще действует на детей. Ктоне знает, тому нечего делать в отделах по продажам. Сначала никто незамечает, что дети успокаиваются в ГУМе, а потом срабатываетподкорка. Мамы машинально тащат детей в ГУМ, где есть игровой уголокс няней, освобождающий покупательский потенциал мам от необходимостиотвлекаться на капризы малышей, и там, передав уже привыкших кигрушкам детей, начинают делать… что? Ну, не стоять же наместе, понятно…
Ощущение домашнего комфорта,симфоническая музыка… Никто потом не осудит, что булочки сталиплатными, главное, кофе по-прежнему халявен.
Вас просили когда-нибудь в торговомзале, офисе или бутике скоротать время за чашечкой кофе? Проведитеэксперимент. Скажите, что гипертоник, и попросите приготовить зеленыйчай. Если вам таковой принесут так же быстро, как собирались быстроприготовить кофе, значит, президент этой компании уже с ног сбился впоисках толкового креативного директора. Я же готов биться об заклад,что в девяти случаях из десяти на ваших глазах секретарша отупеет отбеспомощности.
Кофе с просьбой подождать — тотже опий, которым знахари из Перу поят клиентов перед тем, как начатьбить в бубен. Выпил, послушал — и вот тебя уже можно водить полабиринтам маркетинга и загружать по полной программе. И, потом,психика русского человека повернута таким образом, что выпить кофе иуйти ни с чем означает свинскую неблагодарность. Хозяев нужнообязательно отблагодарить, а отблагодарить можно (и это единственныйспособ, понятный визитеру) покупкой. Мы, русские, кофе пили не все ине всегда. И потому, когда нам подносят чашечку, извиняясь и просяподождать, мы, потомки не обязательно дворян, воспринимаем это едвали не как царский жест. И через минуту за чашку «Нескафе»,где кофе от силы на четверть, готовы платить сумасшедшие деньги.
Я говорю не о деревне, где Фома хотелстать бизнесменом. Я рассуждаю о городках с населением в несколькодесятков тысяч человек. И уж вовсе не упоминаю, чтобы не выглядетьрезонером, Москву и Питер.
Купив воды, я вышел из ГУМа, немногоосуждая себя за выползшего из-под личины изгоя специалиста помаркетингу. Ничего, это скоро пройдет. Нет такой болезни, котораяотступала бы сразу, как нет лекарства с мгновенным действием.
Все пройдет. Главное, что я уже думаюоб этом.
В «Макдоналдс» порциюкартошки фри продают за 50 секунд и 79 центов. Если я найду в стаканеволос, мне выдадут карточку постоянного клиента с десятипроцентнойскидкой. Если процесс займет 55 секунд, продавщицу уволят.Признаться, все это немного раздражает.
Накрашенная, как злодейка из «101далматинца», стерва продавала мне бутылированную минеральнуюводу стоимостью 43 цента 8 минут 20 секунд. Нужно было идти забутылкой на склад, потому что я, пидор приезжий, отказался брать ту,что на витрине, с предусмотренным технологией изготовленияпоявившимся «со временем» на дне осадком. Я уверен, чтопо пути она успела и покурить, и перепихнуться с кладовщиком, ипочесать бутылкой под мышкой.
Это не креативный маркетинговый прием,именуемый «эффектом бабочки». Это нормальное поведениеразрисованной, как скво ирокеза, советской продавщицы.
Слава богу, наконец-то я оказался вмире, в который так рвался…
Если бы она меня еще и облаяла, я былбы окончательно счастлив.
До поликлиники Костомарова, что наЦентральной улице, в километре от нужного мне адреса, я добралсячасам к двенадцати. Игоря на службе не оказалось, он обещалсяподчиненным прибыть к двум, и это время я потратил на то, что сиделна набережной реки, швыряя в воду камушки.
Курение вызывало по непонятным причинамрвоту и головокружение, купленное в магазине ситро не лезло в горло —словом, я чувствовал себя как недоумок, дорвавшийся вчерашней ночьюдо бесплатного портвейна и коньяка. Смешать, но не взбалтывать…Бонд знал, что делать. Если меня сейчас взболтать, то непоздоровится, верно, не только мне, но и речке и уткам, изображающимздесь целомудренность природы периферийной части России.
Дважды попытавшись прикурить, я дваждыотказывался от этого намерения. Лимонад выбросил в кусты. В головехороводом бродили и пели заунывные песни казачки, причем я их дажевидел, во рту стоял устойчивый привкус ацетона. Просидев в полномотчаянии и испытывая недюжинную жалость к себе около часа, я вдруг сужасом понял, что надвигается страшное.
Волны уже не рябили в глазах, авыписывали правильно очерченные линии. Стоящий на том берегу жилойдом вдруг вырос до невероятных размеров и рухнул в реку.
Схватившись рукой за склизкую землю, янеловко вскочил и закрыл лицо руками.
Мне не хотелось в это верить, ноувиденное мною ночью снова повторилось…
Очень хорошо, что я был в безлюдномместе парка, где свидетелем моего агонизирующего приступа были толькоутки и шуршащие над головой ветви берез…
* * *
Когда я вернулся в реальность, тообнаружил, что лежу на пожухлой траве и одежда моя сплошь залепленажелтыми сердечкообразными листьями берез. Голова уже не болела, но отодного только воспоминания о том, как дом напротив меня вырос до небаи вдруг обрушился под хохот окружавших меня и его людей в реку,вздыбив ее и осушив, я почувствовал дрожь и озноб…
Дом рухнул, обрушивая в волны тысячикубометров блоков, бетона и камня. От этого неожиданного насилия надмирной стихией в небо взмыла огромная волна… Она обнажила дноводоема, взметнулась в снова ставшее багровым небо, и все это месивоиз строительных отходов, шлака и грязной воды двинулось на меня…А вокруг, радуясь тому, что рушится очередной символ существующейвласти, бесновались люди. Они размахивали руками, танцевали, словноне догадываясь о том, что танцуют и пируют на собственной могиле.Разверзшаяся стихия обещала поглотить и их…
Я очнулся и тут же вскочил. При этомповалился на бок, не устояв, но снова заставил себя подняться.
Видел ли кто?
Я осмотрелся. Испуганные утки суетилисьв сотне метров от меня, и их кряканье подсказывало мне ихобеспокоенность по поводу того, что я даже на таком расстоянии могупредставлять для них опасность.
Со мной что-то происходило. Со мнойслучилось что-то, чему я не могу дать никакого объяснения. Впрочем,оно есть. Через пять минут Костомаров появится в своей поликлинике.Кажется, этот человек пустых обещаний не дает. Если он уверил свойштат в том, что будет к двум часам, значит, он будет именно к двум, ане к половине, скажем, третьего.
Я так уверенно думаю не потому, чтохорошо знаю доктора, а потому, что мне очень хочется, чтобы он былнепременно к двум.
* * *
— Сейчас сдашь кровь наобщий анализ, на биохимию, — сказал он, тревожновглядываясь в мои глаза. — Не гепатит ли у тебя парень,часом? — Вглядевшись еще глубже, снял с телефона трубку идал кому-то команду выдать мне баночку.
Через десять минут я, с проколотымивеной и пальцем, направлялся к химической лаборатории с наполненнойуриной банкой. Еще через пять минут Костомаров передал меня в рукидовольно симпатичной особы, занимающейся флюорограммами граждан. Помере перемещений по частной поликлинике Костомарова я встретил ещенесколько миловидных особ, и ни одной несимпатичной. Флюорограф мнедважды заманчиво улыбнулась, посоветовала взять в рот крестик с шеи исказала: «Не дышите».
Так я добрался и до эндокринолога,который нашел у меня изменения в правой доле щитовидной железы.
После УЗИ внутренних органоввыяснилось, что почки мои находятся ниже необходимого уровня на двасантиметра, а в печени какой-то шлак.
Когда через два часа я снова оказался вкабинете Костомарова и туда были снесены все заключения моегообследования, я дался диву. Мне все время казалось, что анализорганизма человека занимает не менее двух недель. Так во всякомслучае утверждают в любой территориальной поликлинике.
— Нормальными у тебяоказались только зрение и легкие, — стремительно знакомясьс листками, фото и кардиограммами, сообщил мне главврач. —Все остальное хоть вырезай и отдавай собакам.
Ему нужно было мне сказать это четвертьчаса назад, когда я сидел у окулиста. Тогда у врача не было бынеобходимости закапывать мне атропин в глаза. Мои зрачки расширилисьдо такой степени, что Костомаров снова заглянул мне в лицо.
— Но ты не пугайся.Современная атмосфера и питьевая вода, составляющие нашей экологии,таковы, что твое состояние даже гораздо лучше, чем у людей,полагающих, что с ними все в порядке. Но вот это…
Приглядевшись, я заметил, что онрассматривает заключение биохимического анализа крови.
— Очень любопытно…очень… Мой друг, — вкрадчиво начал он, —у тебя как по части наркотиков и других веселящих душу веществ?
Ничего странного, что я удивился. Поэтой части у меня полный порядок в том смысле, что я действительноподобные вещества наотрез отрицаю.
— Ты меня пугаешь, —уныло пробурчал я. — Я действительно не очень хорошо себячувствую, но ни о какой наркоте даже речи идти не может.
— Потому и удивлен, —пробормотал главврач, часто моргая. Так врачи моргают, когдавспоминают университетские лекции о редких заболеваниях. —У тебя в крови обнаружена кое-какая гадость… И это меня нестолько даже удивляет, сколько… тревожит. Нет, это меня дажене тревожит. Это меня беспокоит. Нет, черт возьми! —вскричал доктор. — Это меня пугает! Это меня… —Он успокоился так же внезапно, как и завелся.
— Ты чего как с цеписорвался? — Я был немного смущен. Никогда не думал, чтопрокрученные в центрифуге и рассмотренные в микроскоп пять кубов моейкрови могут привести человека в такое состояние. — У менярак? Ты скажи, — и замирающим голосом я повторил: —У меня рак?..
Костомаров встал, закурил и направилсяк сейфу. В металлическом ящике с кодовым замком оказались бутылкаконьяка и пузатая рюмка. Собственно, рюмок было две, но он вынулодну. Плеснул в нее, выпил и стал рассматривать за окном атмосферноедавление.
— Еще каких-то три дня назадя тоже мог рассчитывать на пятьдесят граммов «Камю», —змеиным голосом, как бы между прочим, заметил я.
— Месяц назад в твоей кровине было ни скополамина, ни гиосциамина, — тотчас ответилКостомаров.
— Ты что это такое говоришь,парень? — я подскочил как ужаленный. — Говорипо-русски, плиз!
— Говорю что вижу! —огрызнулся Игорек. — Умел бы читать по-латыни, узнал бы,что в тебе бродит!
Вернувшись на место, я стал дожидатьсявердикта. С Костомаровым лучше не спорить. Поступил я правильно,потому что главврач через пару минут успокоился, спрятал предметы всейф и вернулся на свое рабочее место.
— Скополамин и гиосциамин,Бережной, это растительные галлюциногены, — глядя мне вглаза, начал он занятие по основам безопасности жизнедеятельности. —Содержатся они, как правило, в травках. У меня большие сомненияотносительно того, что ты принял вытяжку мексиканской аяхуаски илипервый отжим австралийской питтури. Привезти аяхуаску в Россиюневероятно трудно, поскольку это растение отслеживается отделами поборьбе с контрабандой наркотиков еще более внимательно, чем героин.Питтури же столь редкая травка сейчас даже в Сиднее, что я вижупредмет твоего отравления перед своими глазами прямо вживую… —И он действительно уставился куда-то в угол, как ненормальный. —Вижу…
— Какая питтури,Костомаров?.. — Наверное, я выглядел очень уж беспомощно,коль он посмотрел на меня, как на идиота.
— Я знаю, Артур, только однорастение, которое в средней полосе России доступно и содержимоекоторого нынче гуляет по твоей крови, сшибая эритроциты, как кегли.Это Amanita miskaria.
У меня снова заболела голова.
— Это мухомор, Бережной! —вскричал Костомаров. — Скажи мне, гад, где ты нажрался втаком количестве мухоморов, и я сейчас что-нибудь придумаю для того,чтобы прочистить твою кровь!
— Послушай, дай мневыпить, — жалобно попросил я.
Посмотрев на меня так, словно яоскорбил его мать, он решительно выбрался из-за стола и принялсявыворачивать мои карманы, как делает это жена после прибытия слесаряпятого разряда домой после получки.
— Ты сейчас чемзанимаешься?..
— Где сигареты? —Он на секунду прекратил поиски, терзая меня взглядом, потом сновапринялся за свое. — Где сигареты, Бережной? —Найдя пачку «Лаки Страйк», он спрятал их в карман своегохалата. — Запомни. Запомни! — рюмка спиртногоможет сейчас сокрушить твой внутренний мир. То же способна сделатьодна-единственная сигарета! Ты, когда шел ко мне, навернякаприкуривал на ходу? Прикуривал ведь?
Ну, разумеется! Кто из курящих,выбравшись из дома, первым делом не вынет из кармана пачку!
— И как ты себя чувствовалпри этом?
Я был вынужден признаться, что скверно.
— Твой организм борется затебя, Бережной! Он не хочет, чтобы ты сейчас выпивал или курил, —объяснил главврач причины моих рвотных позывов на берегу реки. —Сейчас я тебе кое-что объясню, дружок. И чтобы приятное совмещалось сполезным, я попрошу секретаршу принести нам что-нибудь выпить… —Наклонившись к переговорному устройству на столе, обозначенному как«Panasonic», он проворковал: — Настенька, чашкукофе и баночку Kalii permanganas, пожалуйста.
Понятно. Шефу — пиво, мне —кофе. Я вижу, Игорек тут тоже даром время не теряет. Утром «Камю»,в обед — пивко, вечером Настеньку в машину — и вресторан.
Когда Настенька вошла с подносом вруках, ее глаза горели тем восхищением, которое всегда присутствуетна лице женщины при унижении ее сильным мужчиной другого сильногомужчины. На подносе стояла дымящаяся запахом арабики чашка идвухлитровая банка, наполненная хорошо знакомым мне растворомрозового цвета. Банку снял Костомаров и поставил передо мной. Кофе,выходит, ему.
— Сейчас мы будем пить, —сказал он, когда его секретарша, поводя обтянутыми коротким халатикомбедрами, удалилась. — Раковина в углу. Блевать в нее я непозволяю даже главе администрации, когда он приходит сюда сиспорченным во время комсомольских строек желудком. Тебе разрешу.Пить, Бережной, большими глотками, сразу по стакану. Пить, пока непосинеешь. Кровью займемся, когда из тебя пойдет желчь. Да заодно ислушай…
Так я узнал, что растительныегаллюциногены имеют давнюю историю. В свое время они являлись ключомк разгадке стилизованных изображений и орнаментов в искусстве эпохипалеолита в Авсе и Мазине…
Никогда еще меня не тошнило такэмоционально…
В эти мгновения мне небезынтересно былоузнать, что поскольку орнаменты наносились мастерами лишь после того,как те принимали галлюциногены, то нетрудно догадаться, что то жесамое должны были делать и те, кто спустя тысячелетия эти орнаментыразгадывал, чтобы понять…
— Ты пей, Бережной, пей. Этоне последняя банка, сукин ты сын, которую ты сейчас пропустишь черезсебя…
— Теперь, —продолжал он, с врачебным безразличием наблюдая за тем, как япоглощаю раствор марганцовки, — коротко о главном…
Коротко не получилось. Виной тому быля, оглашающий его кабинет утробными звуками. Если тем, чем сейчас былзанят я, он не позволяет увлекаться здесь даже главе администрации,то это большая честь для меня.
Я блевал и раскрывал для себя новыестраницы о кайфе. Оказывается, галлюциногены, подобные тем, чтосейчас танцуют внутри меня танец смерти, вызывают у субъекта сложныекартины видений, которые длятся от часа-двух до нескольких часов.Часто с течением времени события как замедляются, так и ускоряются.Или даже представляются неограниченными в своем развитии…
— Вспомнил, где лакомился?
Я, как бык, покачал головой и выбросилв раковину струю воды…
— Ладно, идем дальше…
Он говорил, что часто после приемагаллюциногенов индивидуум ощущает такие перемены в восприятии, чтоего эмоции достигают состояния бессознательной эйфории или страдания.Человек может толковать происходящее как вхождение в личный контакт своображаемыми потусторонними силами и даже богом. В особенности, еслитакой образ мышления присущ его собственной культуре.
— Иначе говоря, когдачеловек жрет мухоморы, Бережной, — говорил он мне, —особенно жрет их в правильно приготовленном для этого виде, то всепять чувств его максимально обострены! Вспомнил?
Кое-что я уже вспомнил, но отвечатьдоктору не мог, поскольку всецело был занят раковиной, а она мною.
— К примеру, Артур! Кпримеру, чтобы не быть голословным…
Если бы я не понимал, что он принимаетактивное и, пожалуй, главное участие в спасении моей жизни, вперерывах между судорогами я непременно выдернул бы из брюк ремень изадавил его. Иначе как издевку такое воспринимать сложно.
— «Одиссея» нечто иное, как яркое свидетельство использования Гомером растений длявоздействия на сознание. Но если ты думаешь, что в этой связи он сталлитературным гением или просто удачливым рассказчиком, я вынуждентебя предостеречь…
Я повернул к нему беспомощное,измученное, залитое водой лицо. От чего он еще может меняпредостеречь?!
— Галлюциногенные ощущениямогут вызывать большую тревогу у новичков… Ты новичок,Бережной, или я разговариваю с профессиональным пожирателем грибов,которые даже пинать опасно?
Возвращаясь к столу за банкой, я качнулголовой, из чего Костомаров должен был понять, что я — новичок.Он осмотрел меня, поворошил какие-то конспекты в своей голове иостался недоволен результатами.
— Настенька, повтори,пожалуйста, — попросил Костомаров, склонясь к столу, иснова вперил в меня свой взгляд эскулапа. — Так вот,тревога у новичков, как правило, преодолевается с помощью такназываемых «проводников». Так именуют опытных в дурманномделе людей, роль которых заключается в том, чтобы заполнитьсодержанием мир, который создает в своих странствиях новичок. Такиелюди способны внушить человеку, принявшему галлюциногены, что угодно.Повести за собой, вдохновить идеей и заполнить пустоты, возникающие вголове новичка, нужной информацией. Так шаман управляет и руководитлюдьми, находящимися под препаратом. Шаман — это «проводник».
— Черт!.. —вырвалось у меня над раковиной. С головы моей лилась вода из-подкрана, желудок тянуло, руку тяжелила наполовину опорожненная банка. —Лида…
— Какая Лида? —тут же подскочил Костомаров.
— Долго объяснять, —проскрипел я, с отвращением прикладываясь к банке…
Обессиленный, я вернулся к столу.Зеркала передо мною не было, но я точно знал, что был жалок.
— Послушай, Костомаров, но яведь не цианид принял… Должно же быть какое-то противоядие…
— Конечно, —согласился он. — Но чтобы начать лечить тебя, я должензнать, что с тобой происходило после приема препарата.
Скрепя сердце я собрался с духом ирассказал все, начиная с того самого момента, как в доме моемпоявилась Лида. Но перед тем как начать повествование, я попросил:
— Обещай мне, что твоепервое впечатление обо мне после этого не изменится.
Он пообещал, и я ему не поверил. Врачамможно верить только в части постановки диагноза. Да и здесь тоже своинюансы…
Закончился рассказ тем, что я забрал сего стола простывший кофе и залпом выпил.
— И ты все это видел?..
— Я видел крест, вонзившийсяв землю в пяти футах от меня.
— Сейчас ты отправишься налазерную чистку крови, — сказал Костомаров. —Но перед этим я хочу тебе кое-что пояснить, Артур… Страшно нето, что ты видел ночью пылающий город. Страшно, что сегодня утром тывидел, как в реку рушится дом.
Я, конечно, не понял из сказанного нислова. Но перепугался страшно. Костомаров и не думал наслаждатьсямоим невежеством. Он объяснил еще до того, как я упер в негоудивленный взгляд:
— Ночью ты находился в«трипе». Это состояние психики человека, находящегося поддействием галлюциногена. Но это, как ни отвратительно звучит,естественно, — он пожевал губами, подбирая правильныеслова. — Плохо другое. Сегодня утром с тобой случился«флэшбэк».
Я устал от птичьего лексикона и простоуставился на врача, ожидая перевода.
— Флэшбэк — этовспышка из прошлого, — сказал Игорь, снимая с телефонатрубку. Наверное, звонить насчет лазера. — Побочный эффекту человека, принимающего психоделики.
— И это тоже плохо, нохорошо?
— Это просто плохо,поскольку галлюциноген прополз по всему твоему мозгу, не пропустив ниодной извилины. — И, снова отвечая на безмолвный вопрос,Костомаров пробормотал: — Доза, которую обычно принимаютлюбители «посмотреть мультики», в десять раз меньше той,что обнаружена у тебя в крови. Я очень хотел бы пожелать тебе успехав скорейшем освобождении от кошмаров, но, к сожалению, в успех этотсовершенно не верю.
Напоследок он велел мне в обязательномпорядке прибыть сегодня в девять вечера, лечь под комплекс капельници предстоящую ночь провести в палате дневного стационара. Я пообещал.
Когда мне на втором этаже его клиникивгоняли в вену иглу с электродом, он стоял рядом.
— Ты видел предметы,расположенные рядом, в неестественно большом виде. Это называетсямакропсией. Видел и необычно маленькие, хотя те того не заслуживают.Это микропсия. С этим делом мы справимся, я думаю… Но то, что,находясь на одном конце города, ты видел выражение лиц людей,беснующихся на другом… А также рассматривал залетевший тебепод ноги крест… Не говоря уже о цунами, возникшем в нашейговнотечке… — И Костомаров признался, что не можетобъяснить явления. — Ну, да ладно, Бережной. Я сегодня жепозвоню нашему психологу.
После этих слов я почувствовал себяплохо. Но ненадолго. Мне стало гораздо лучше, когда на вопросНастеньки: «Игорь Валерьянович, квитанцию на обследованиевыписывать?» — Костомаров ответил: «Не нужно, АртурИванович обещал следующей осенью всему штату поликлиники грибовнасушить».
Значит, по мнению главврача, доследующей осени я доживу. Игорь Костомаров слова на ветер, я вамскажу, не бросает. Кому говорит: блевать — тот блюет.
Но год — это слишком долгий срок.Мне бы дождаться семи часов — слава богу, недолго осталось —и зайти по этому странному адресу с указанием маршрута приближения кнему, как в лучших традициях «Охоты на лис». А там мнехватит и десяти минут. Шестисот секунд мне будет вполне достаточно идля разговора с Лидочкой, и с папой ее, давшим дочке такое хорошее искорое образование.
ГЛАВА 11

Тогда, после убытия милиционера, мне неудалось как следует сообразить, что адрес, указанный девушкой наблокнотном листе, может поставить меня в тупик. Я плохо знаю город, вкотором собрался дожить остаток жизни, и мое постоянное нахождение ввосточной его части столкнуло меня с такой банальной трудностью, какрозыск дома. Розыск для меня вообще не представляет большихтрудностей. Все дело в знании поведения объекта. Но поведение Лидысвидетельствовало о том, что у нее не все дома, а предлагаемый еюмаршрут движения поставил меня в тупик тотчас, едва я сошел, согласноуказаниям, с улицы Центральной и направился в сторону родника «Святойключ».
Дальше на бумажке значилось: «Пересечьдорогу». Невероятно прикольная для привыкшего к центральнойчасти столицы москвича ориентировка.
Я ее пересек и оказался в парковойзоне. Трудно представить, что здесь может оказаться какое-то жилоестроение.
«Пятьсот метров от родника насеверо-запад». Лида — сумасшедшая девочка во всехотношениях. Меня начинает бить мелкая дрожь, как только я вспоминаюее руки, согревающие стакан с вином. Такая же дрожь меня поражает,едва я вспомню ее ноги. И точно так же у меня начинают трястисьпальцы, когда я начинаю читать ее записку. Что это значит: «пятьсотметров от родника»?! Мы же в городе, черт возьми, а не наострове сокровищ! Напоила мухоморовой микстурой, заполнила,понимаешь, пустоты в моем сознании нужным содержанием… и уменя такое впечатление, что она не удержалась и отхлебнула изпринесенного флакончика сама!
Вот и пятьсот метров позади. И что явижу? Я ничего не вижу. Передо мной, кроме храма, ничего нет.Небывальщина и мракобесие! Ко мне пришла фартовая деваха, опоила,растревожила мужское эго, написала записку сумасшедшего и убыла внеизвестном направлении!
Я опустил руки и стал осматриватьсявокруг в полной беспомощности. Где тут может жить Лида и ее отец?Где? А нигде!
— Артур!..
Затравленно обернувшись, я увидел…ее. Лида, запахивая на груди простенький платочек и смешно забрасываяв стороны свои ножки, обутые в резиновые сапоги, спешила мненавстречу. Забыв о том, что варвар Костомаров забрал у меня сигареты,я похлопал по карманам, вспомнил о том, что у меня их нет, иуспокоился.
Она бежала, как бегают все женщины,никогда не занимавшиеся в детстве спортом: то забрасывая туловищевперед, то, наоборот, не поспевая за ногами. Не добежав до менядесятка шагов, она остановилась. В этом своем потешном виде, спорозовевшими щеками и сбившимися волосами, она была еще милее, чем уменя в квартире в ухоженном виде.
Только сейчас я сообразил, что онабежала ко мне от церкви. Теперь понятно. Хочет оставить в секретесвой домашний адрес, назначив мне встречу на святой земле. Дажеребенок знает, что убивать в храме не решится даже самый последнийотморозок. Видимо, понимает моя красавица, какой разговор предстоит.
— Ты вот бежишь ко мненавстречу… — заметил я, поглядывая по сторонам. —Свободно так бежишь, без охраны… Или на крайний случай у тебявострый ножик запрятан за голенищем сапожка?
— Артур, — она нестесняясь схватила меня за рукав и потянула к храму, — яготова все объяснить тебе… Ну, пойдем же, не упирайся!.. Авсе, что не смогу объяснить я, объяснит отец.

— А-а! —сатанинским голосом подвыл я. — У нас тут еще и отецсидит! И чем он сейчас занят? Перекручивает мухоморы в мясорубке? —Вырвав рукав, я вынул платок и стер со лба пот. — Илитолчет крысиные кости с лягушачьим дерьмом?
— Господи боже! —вскричала она, и по лицу ее я должен был догадаться, что если она непереживает смертельно за свой поступок с отравой, то стыдится —точно. — Ну, пойдем же, Артур!.. Он хочет с тобойпоговорить…
Я не выдержал и расхохотался. Мой смехбыл столь оглушителен и долог, что когда я успокоился, то увидел вворотах церкви мужчину лет сорока на вид. Он стоял в ризе до земли,держал руки на груди, сжав кисти, и где-то за ними прятался невидимыймне серебряный крест, цепочка которого хорошо различалась по принципу«белое на черном». Волосы этого мужчины были собраны ваккуратный хвост и сведены на затылке. До церкви было не менее сташагов, однако первое, что я почему-то увидел в проеме ворот, былиглаза. Этот взгляд карих глаз пронзал меня. Он вышиб из меня остаткивеселья сразу, едва я с ним встретился.
Оторвавшись от стояка кованых ворот,священник двинулся к нам и уже через полминуты был рядом. По тому,как быстро оторвалась от моей одежды рука Лиды, я догадался, что этимдвоим нет необходимости знакомиться.
Я скользнул по батюшке взглядом и сновавытер лоб.
— Простите, —начал я, — я понимаю, насколько глупо звучит мой вопрос,но все-таки, кто вы?
— Я отец этой девушки, —спокойно ответил батюшка, и я прикинул их возраст. —Священник церкви Рождества Богородицы, отец Александр.
Ей — без двух дней восемнадцать,ему — около сорока. Получается. И в голове моей тут же случилсябеспорядок. Дочь святого человека, посредника между небом и землей,проповедника добра и ярого противника Сатаны травит меня зельем, атот невозмутим, словно речь идет о погоде.
Дочь этого человека познакомила меня сдьяволом, заставив поцеловаться с ним взасос, а он спокоен, какколонна внутри храма Христа Спасителя!
— Тогда у меня к вам паравопросов, святой отец. Наверное, излишне предполагать, что вы незнаете, чем занималась этой ночью ваша дочурка. Поэтому опустимненужные реплики и начнем с главного: какого черта?
Он посмотрел в землю и провел передомной дланью, указывая путь в храм.
— Вы здесь живете? —удивился я, ступая на крыльцо и машинально накладывая на себякрест. — Нормальный особнячок. Три этажа, вода, отоплениецентральное… Соток пятьдесят земли, прислуга.
— Проходите наверх, АртурИванович, — ответил он мне, ничуть не скорбя над моимикощунственными выпадами, — вот сюда, по лестнице, направо.Кушать хотите?
— Благодаря вашей дочери —нет.
— Тогда чаю? —продолжал пытаться прилично выглядеть отец отравительницы. —Или, быть может, морсу клюквенного?
— Благодарю покорнейше, менясегодня уже напоили. Именно клюквенным.
Гостиная священника на втором этажехрама выглядела не вызывающе, но и жилище аскета тоже не напоминала.Кожаная мебель соседствовала с простенькими обоями, а персидскийковер на полу противоречил выбеленному мочалом потолку. Мнепонравились окна. Высокие, с закруглениями в верхней своей части, онистояли рядом и образовывали идеальную по форме аркаду. Рамы были,конечно, пластиковые, мало того, на стеклах виднелись золоченые, ванглийском стиле, вкрапления. Они образовывали правильные решетки.
Вдоль стен стояли два огромныхстеллажа, заполненных книгами. К удивлению своему, я обнаружилстоящими рядом с церковной литературой томики Мопассана, собраниесочинений Пушкина. Тут же Цвейг, рядом — Ницше, по соседству —Фрейд. Стена над входом в залу была тоже стеллажом, но обнаружить этоможно было только лишь оказавшись внутри и развернувшись лицом квыходу. Соблюдая требования того же английского стиля, дверь вкомнату открывалась прямо из стеллажа.
Наконец я нашел то, что искал: огромноесеребряное распятие в дальнем углу и несколько триптихов, возрасткоторых я датировал бы девятнадцатым веком. Чуть поодаль —икона Божьей Матери. Это уже век восемнадцатый. Справа от нее —Николай Чудотворец. Пожалуй, вышли из-под кисти того же мастера.
Закончил осмотр потолком. Все, как ивокруг, — противоречиво, но умиление вызывает. Грубовыбеленный потолок, а под ним — бронзовая люстра с восемьюрожками, за которую в антикварном магазине на Тверской дали бы неменее трех тысяч долларов. Вот, пожалуй, и все, на чем можно было бызаострить мне внимание, войдя в покои священника и его ненормальнойдочери.
Сев в кресло и утонув в нем, янаблюдал, как рассаживаются мои будущие собеседники. Батюшка приселна край дивана, Лидочка села во второе кресло, и я почти перестал еевидеть. Поняв то же самое, она выбралась из него и перешла к стулу укомпьютерного стола перед окном.
— А не послать ли мнегосподу письмецо на e-mail? — полюбопытствовал я, согорчением убеждаясь, что их компьютер гораздо прогрессивнее моего.
— Артур Иванович, —начал отец Александр, теребя пальцы, — все выглядит вваших глазах, конечно, невероятно…
— Нет, почему же, —стремительно возразил я, — все очень даже объяснимо.Человек впустил в свой дом другого человека. Обогрел его, напоилкофе, — я посмотрел на смущенную Лиду и о вине решил неупоминать, — отдал свой единственный плед. Обул в мягкиетапочки. А он в знак благодарности опоил его настойкой из мухоморов.Все очень даже логично. И если я не слетел с катушек за минувшую ночьи нынешнее утро, то это только потому, что здоровья во мне больше,чем ума. Будь наоборот, я бы захлопнул дверь перед носом озябшейдевочки, выпил бы вина и улегся спать, а поутру проснулся бы вхорошем настроении.
Мне очень приятно было видеть, каксвященник потемнел лицом. Хотя не исключено, что он переживает, чтоим не удалось довести задуманное до конца.
— Кстати, —встрепенулся я, вспомнив главный свой вопрос, который разучивал, покадобирался до родника, — почему именно я?
Вместо ответа священник поднялся идвинулся куда-то в сторону.
За этими двоими нужно следить в оба.Меня ничуть не потрясет, если он сейчас зайдет ко мне за спину сбейсбольной битой в руках. Ничуть не стесняясь, я развернулся вкресле и стал сопровождать поход отца Александра пристальнымвзглядом. Наконец он остановился, обернулся и изрек:
— Вы имеете полное право недоверять.
Я ничего не ответил. Лишь отметил просебя, что священник чрезвычайно напряжен и огорчен. Чем? Тем, что яобернулся?
Откинув в сторону один из стеллажей —вот еще одна диковинка в английском стиле! — он забряцалключами в чем-то металлическом и, судя по звуку, неподъемном. Такможет звучать только открываемый хозяином засыпной сейф.
Так оно и вышло — сначала яувидел толстостенную дверцу, откинувшуюся вслед за полкой стеллажа, апотом и священника. Он уже шагал ко мне, держа перед собой, какзаздравную, флакон с какой-то мутной, как кисель, жидкостью.
— Выпейте это, АртурИванович…
Я посмотрел на него. На дочь его,взволнованную. На хладнокровного Иисуса на распятии в углу. На дверь.И — снова на него.
— Батюшка, вы псих?
Направляясь сюда, я ожидал чего угодно.Я представлял, как буду отдирать рассвирепевшего отца с ремнем в рукеот голой, изумительной попки Лиды. Предвкушал увидеть пьяницу,шатающегося передо мной и бубнящего: «Чего эта суицидная опятьнатворила?» Еще думал, что увижу перед собой братка с «ТТ»в руке, жующего спичку и заявляющего мне, что у меня есть то, что мнене принадлежит. Я ожидал чего угодно, но того, что меня будутдобивать прямо в церкви и тем же способом, который теперь для меня неявляется неожиданным, я предполагать никак не мог.
Вместо того чтобы огорчиться, чторазоблачен, и сменить тактику, человек в одеждах священника упрямодвинул флакон к моему носу и не менее упрямо повторил:
— Выпейте же. Вы в церкви,чего вам бояться?
Еще вчера я был уверен в том, что мнетоже бояться нечего, поскольку я дома. Отъехав на метр назад вместе скреслом, я посмотрел на флакон в невероятном сомнении. Священник же,установив его на край столика передо мной, вдруг заговорил болеерассудительно:
— Вы были в больнице, кольскоро извещены, что одурманены вытяжкой из мухоморов. Я знаю, что выпережили за эти сутки. Однако если вы действительно побывали влечебном заведении, то вам должны были сказать, что ваше положениенемного отличается от того, в какое впадает человек, принявшийизвестную дозу галлюциногенов. — Отец Александр говорил итемнел лицом. И сейчас я был склонен думать, что это от пониманиясвоего греха. — Если вы не выпьете антидот вытяжки«аманита мискария», кошмары от вас не отступят, какие быусилия ни предпринимали ваши врачи. Противоядия от десятикратной дозыэтого галлюциногена не существует, терапия в этом смысле бессильна.Кошмары будут приходить к вам все чаще и чаще, макропсия доведет васдо безумия… — Он посмотрел на меня совершеннокрасными глазами, и я даже на расстоянии слышал, как бьется егосердце. — На мне грех великий, грех тяжкий… Ноиного пути у меня нет, Артур Иванович… Если вы не приметесодержимое этого флакона, вы умрете. Согласитесь же — если бы яхотел убить вас, да простит мне господь слова мои… я сделал быэто другим образом и, конечно, не в храме.
Это невероятно… Об этом ли ямечтал, покидая гнусную столицу…
— Артур, —прошептала бескровными губами Лида, — выпей, пожалуйста…Я умоляю тебя…
— Почему именно я? —снова пришлось мне спросить, только теперь мой голос звучал незадорно, а хрипло.
— Выпейте, —беззвучно проговорил отец Александр, — и после я разрешувам закурить даже здесь.
— У меня нет сигарет. —Я встал, приблизился к столу и взял в руки сосуд. — Когдая причмурею, вы разложите меня голого на столе… Вокруг менябудут гореть десятки свечей, люди в клобуках сядут кругом, вы запоетегимн, молясь на пятиконечную звезду… И, наконец, к моемунагому телу приблизится самый посвященный с длинным ножом в руке…
И вдруг я почувствовал, что подо мноюкачается пол…
В мгновение ока пол провалился и я,хохочущий отец Александр и дочь его вцепились в стеллажи и повислинад бездной…
Холодея душой, я посмотрел вниз. Едвали не всюду, куда достигало мое зрение, пылал жаркий огонь.Скрежещущие, отвратительные звуки ломаемых костей и звуки, оченьпохожие на хруст раскалываемых арбузов, ворвались в мои уши… Ия закричал, потому что понял, как звучит разрезаемая ударом плоть…
Цепляясь непослушными пальцами закниги, я понимал, что обречен. Яркие, освещенные снизу корешки книгрвались, выворачивались из полок и сыпались вниз, тотчас пожираемыепламенем… я видел, как сгорает мысль человеческая, не долетаядаже до языков бушующего пожара под моими ногами… Онивспыхивали, мгновенно превращаясь в пепел и исчезая в багровомприливе чудовищных волн!..
Я слышал, как дико кричала Лида. Я бымог помочь ей! Я мог бы! Если бы мог… Сутана отца Александразанялась огнем, и он, взывая к куполу своей залы, молил о смертискорой, во имя Отца и Сына…
Мое сознание перевернулось, осыпалось ирухнуло вниз вместе с осыпавшимся полом…
Книги срывались в клокочущую страшнымизвуками жаркую бездну, я опускался, цепляясь руками за нижестоящуюполку, и силы мои иссякали.
Куда же падать мне?.. Туда?..
Превозмогая раздирающий мою душу ужас,я обратил взгляд себе под ноги…
Я никогда не видел такого густого,жирного огня, это горел не огонь, это кипели лавой тела тех, ктооказался там до меня… «Помоги нам… —хрипела бездна, и я не понимал, кому принадлежит голос и к кому онобращается. — Он рвет нас, он пожирает нас, он не дает намумереть… Помоги нам…»
И кипящая лава, свирепо заливаяяростной волной голоса, с грохотом захлебнулась. Дикий животный оскалс дымящимися клыками ринулся на меня снизу, и последнее, чтопредстало моему безумному взору, были залитые кровью глаза, размеромс колодец… В них переливалась и кипела кровь, и зрачков в нихне было… Из горла чудовища вырвался вой, оглушивший меня, иклыки, расположенные аркадой Тронного зала, впились в мое горло…
* * *
Когда я открыл глаза, комната былазалита лунным светом. Это была не зала священника и не моя комната вшколе. Спальня внушительных размеров, в углу которой стояла громаднаякровать. В другом углу — бюро, над которым в несколько ярусоврасполагались иконы, различить лики на которых мне не представлялосьвозможным из-за застилавшей спальню темноты. Пробивающийся сквозьоконную решетку лунный луч освещал лишь деревянный крест надаркообразным входом, спинку высокого кресла перед бюро и часть стены.
Дотянувшись непослушной рукой до своегогорла, я ощупал его и обнаружил на шее предмет, которого на шее моейотродясь не водилось. Тяжелая цепь возлежала на моем горле, и я,проверяя рукой ее длину, наткнулся на еще более тяжелый предмет.Серебряный крест был еще более тяжел, но тяжести его я не чувствовал.Скосив взгляд в сторону, я увидел столик перед кроватью, а на немнесколько бутылок со знакомыми мне яркими этикетками — стоиттолько протянуть руку.
Что я и сделал, превозмогая боль вголове…
Я пил воду жадными глотками. Иногда мнене удавалось схватить ртом поток целиком, и тогда шипящая влагапроливалась мимо, заливая и без того мокрую от пота майку, и цепь, икрест.
Ничего ему не сделается, кресту…Он серебряный.
Выронив из руки бутылку на пол, я сновапровалился в бездну. На этот раз не в кипящую, а прохладную,леденящую тело миром и покоем. Спрашивать себя или кого другого отом, где я и кто меня раздевал, я не хотел. Нега была стольвсевластна и притягательна, что я отмахнулся от лунного луча,переместившегося на мою постель, улыбнулся и, кажется, заснул.Умирать мне, во всяком случае в таком блаженном состоянии, нехотелось.
Пошевелив напоследок перед забытьеммозгами, я пришел к выводу, что мое спасение от сумасшествия —Костомаров. Шебурша бумажками в моем кармане в поисках сигарет, оннашел и прочитал записку Лиды. Теперь, когда я не пришел к нему длявозлежания под капельницей, он переполошился, благо причин тому былос избытком, поразмыслил и позвонил туда, куда не пришло в головупозвонить мне, идиоту, — в милицию. Те приехали,накостыляли папе с дочуркой по шее и, следуя указаниям главврача,уложили меня отдыхать. Костомаров влил мне какого-нибудь морфия илиреланиума, запретив транспортировать, и улегся спать в соседнейкомнате. Стоит только крикнуть, и он появится. Да… Так оно иесть.
А крест мне на шею надели атеисты изМВД, предварительно стянув его с батюшки по причине егокатегорической ненадобности гражданину Полесникову в местномследственном изоляторе. Видимо, я вел себя таким образом, что даже неверующие ни в бога ни в черта архангелы из антимафиозного ведомствапосчитали нужным совместить распятие с моим обезумевшим телом.
А Костомаров… Он похож на КларкаГейбла. Стать та же, манеры, усики опять же поручиковские… Яуверен, что, когда женщина говорит ему, что пора бы и за кольцами, онотвечает ей то же, что и герой Гейбла своей возлюбленной в «Унесенныхветром»: «А мне, дорогая, на это совершенно наплевать».
Засыпая и чувствуя, как из-под меняуходит перина и тело мое наполняется не ужасом, а приятной истомой, яснова улыбнулся…
ГЛАВА 12

Утро наступило неожиданно. Причинойтому явилось то, что на мой зов: «Костомаров!» — вспальную вошла Лида. Это было полбеды. Вероятно, менты совершили туже ошибку, что и я. Во всяком случае совершенно безобидное и невинноена вид создание к себе они решили не увозить.
— А где Костомаров? —осторожно полюбопытствовал я, убирая на всякий случай ногу пододеяло.
— Какой Костомаров?
— Главврач местной больницы,Игорь Валерьянович Костомаров, где он?
Она со смиренной улыбкой Марии Терезыподошла и заботливо поправила на моей груди одеяло.
— Ты, главное, не волнуйся,Артур, — произнесла она страшные для меня слова, добившисьсовершенно обратного эффекта. — Кстати, папа разрешил тебевыпить кагора. — И, не дожидаясь моей реакции, она подошлак бюро, распахнула створку и чем-то забулькала. При этом я слышалсовершенно реальный звук позвякивающего стекла.
— А… где сейчаспапа? — в третий раз спросил я, принимая в руку теплыйстакан.
— Ждет тебя в гостиной. —Она присела на кровать, довольно долго смотрела на меня, бессмысленнопоправляя на пододеяльнике складки, а потом вдруг склонилась ипоцеловала в щеку.
Я не утверждал бы, что после всего сомною сделанного я испытал от этого прикосновения удовольствие, однакостоило мне совместить ее появление сейчас и присутствие в моем доме,как неприязнь исчезла.
Совершенно не понимая, что происходит,я, помня наставления Костомарова, поставил нетронутый стакан рядом снаполненными минералкой бутылками, стянул с шеи пудовый крест,оделся, пользуясь тактичным уходом Лиды к окну, и спросил, где мнеможно умыться.
И через десять минут, пахнущий мылом исоображающий, что еще мне предложат в качестве выпивки люди в этомдоме, спустился из флигеля пристройки к церкви в знакомую мне залу.
Отец Александр сидел в кресле напротивкомпьютерного монитора и был занят. Однако, увидев меня, он тотчасзакрыл экран и подъехал в кресле к пустующему столику, обозначивтаким образом место нашего предстоящего разговора. Тянуть время, каквчера, я не стал. Усевшись напротив, я заговорил резко:
— Значит, так, святой отец.То, что я прямо отсюда направлюсь в Комитет по наркоконтролю,удивления у вас, думаю, не вызовет. Однако отправить вас за решеткувместе с дочерью, оставив в умах паствы сомнения относительносправедливости приговора, считаю невозможным. А потому сразу изКомитета свяжусь с управделами патриарха Всея Руси. Душа моя, бытьможет, покоя уже не обретет никогда, но понимание того, что осиноегнездо мною разорено, будет облегчать мою боль и страдание.
Священник выслушал мои неприятные словаспокойно. Я бы даже сказал, смиренно. Так выслушивает наставленияинспектора по делам несовершеннолетних мальчишка, нашкодивший в чужомсаду. Где-то в середине моей тирады он кивнул, словно соглашаясь совсем сказанным, а в конце вдруг замотал головой, не соглашаясь. Когдаже я собирался встать и уйти, он выбросил перед собой руку. Крест нагруди качнулся и глухо стукнул о столешницу…
— Артур Иванович… Выправы и не правы… Прежде чем вы покинете этот дом, позвольте имне опустошить душу признаниями…
Не понимаю, что меня остановило, но яостался в кресле. Может быть, мне хотелось открыть секрет своеговыздоровления…
— Вы правы, обвиняя меня вмоем грехе… — сказал отец Александр и снова качнулголовой. — Я поступил жестоко, безбожно, но только бог мнесудья… Придет час, и, быть может, он простит мне все моипрегрешения. Это я просил свою дочь Лидию прийти к вам и влить внапиток концентрат «Аманита мискария». Девочка ни в чемне повинна, поверьте. Она доверилась своему пастырю, как делала этовсю свою жизнь… И я знал, что содержание галлюциногена таково,что не вылечивается медикаментозным путем… — Попбормотал, глядя прямо мне в глаза. — Но если высогласитесь задержаться еще на полчаса, мнение ваше и обо мне, и оней может измениться. Да что там — может? — оноизменится, поверьте! — дайте же только договорить!.. Высможете уйти без опаски, что болезнь повторится. Во время приступа явлил вам в рот антидот, и теперь беспокоить вас будет лишь память отех страшных минутах, что едва не вырвали из вас душу… Выможете выпить вина, Артур Иванович… Лида!
Девочка, к красоте которой я стал ужепривыкать, как привыкает в музее ротозей к Данае, поставила переднами два простых граненых стакана, до середины наполненных бордовойжидкостью. Священник дотянулся до ближнего, перекрестился и медленновыпил. Даже не могу объяснить почему, но я тоже поднял свой стакан ивлил содержимое себе в рот. Великолепный кагор. Не исключено, что изтого же магазина, где отовариваюсь я.
— Выслушайте меня… Ястарше вас на столько же, на сколько вы старше Лиды, —сказал поп, и я вдруг отчетливо понял, что он совершенно прав. Раньшеоб этом я не задумывался, поскольку для меня священники не имеют нинациональности, ни возраста. — Мама Лиды умерла, когда ейисполнилось два года, и по облику моей девочки вы вправе судить отом, насколько красива была ее мать. Это не просто моя дочь, этоточная копия моей умершей жены, и с того момента, как я понял это,сердце мое заполнилось ею и только ею. Когда Лидии исполнилось двагода, я уже окончил исторический факультет МГУ и готовился пойти васпирантуру. Меня страстно интересовала история христианства,античный мир и все, что с ним связано: наука, религии, искусство. Носмерть жены перечеркнула все мои планы. Я посчитал себя оскорбленнымнебом. Господь всегда забирает к себе лучших в расцвете их сил —так считал я, и был близок к тому, чтобы наложить на себя руки. Меняудержало от этого страшного поступка лишь присутствие рядом невинногодитяти и его беспомощность. Я вместе с нею уединился от мира, иоднажды, во время очередного посещения церкви, в пристройке к которойсейчас происходит этот разговор, я был замечен тогдашним священником,отцом Елизаром…
Батюшка помолчал, словно убеждаясь втом, что предыдущие слова достигли моего понимания, и сновазаговорил:
— Через четыре года язакончил православное церковное училище и начал службу. Еще черезпять лет стал священником, и Синод дал разрешение на то, чтосвященником церкви Рождества Богородицы станет столь молодой человек,совсем недавно удалившийся от светских утех… И вот уже семьлет я служу господу и людям в этом храме, и до сих пор мне не в чембыло упрекнуть себя за содеянное. Но однажды приключилась история,перевернувшая не только мою жизнь, но и, думается мне, могущаяперевернуть жизнь всех… Вы нечасто бываете в церкви, АртурИванович, я знаю. Но, когда все-таки вам приходится бывать там, вызаглядывали хотя бы раз в глаза священника?
Я готов был поклясться, что нет.
— Эти глаза полны веры ичистоты. Силы и уверенности, — говорил он, и я почему-тозабыл о намерении выйти вон, хотя только что собирался это сделать. —Зверь, он рядом. Он следует по пятам каждого, да только не каждыйзнает об этом или, зная, полагает, что Зверь отстанет. Но Зверь неотстает. Он дожидается того мгновения, когда сила веры в бога в васстановится ничтожной, когда вы начинаете захлебываться в алчности илиблуде, гневе или гордыне… и в этот момент он появляется передвами, предлагая условия, не принять которые для вас равносильносмерти. Борьба Бога и Зверя за душу человека происходит каждоемгновение, внутри каждого человека…
Для меня все сказанное было дико, но япродолжал слушать. Причиной тому было нежелание расставаться с Лидой.
— Посмотрите вокруг, АртурИванович! Распахните свои глаза и вспомните о Всаднике на Коне Белом!Этот вопрос Лидия задавала вам дважды, и дважды же не дождалась нанего ответа. Чья-то рука уже лежит на первой печати! Кто-то ужесоздал для этого все условия!.. Власть гибнет, рушится, гниет, дажене задумываясь о том, что это дело рук и помыслов Зверя,прокравшегося в души многих и одурманившего их.
Помолчав, священник поднял на меняглаза, заговорил тише:
— Я дал вам вчеравозможность увидеть то, что произойдет очень скоро. В сущности, этоуже происходит. Вы видели это в страшной болезни: бушующий пожар,разрушение, безумие людей, порок, овладевший ими… Я объяснювам это доходчиво, как только может объяснить понимающий священник недоверяющему всецело церкви, но крещеному прихожанину. Когда у васслабое зрение, врач выписывает вам очки. Надев их, вы начинаетеразличать все цвета красок, правильно понимать происходящее рядом иделать правильные же выводы. Без очков же вы слепы, как крот, идоверяете только тому, что вам всовывают в руку. Вам втиснут десятьрублей, сказав, что сто, и вы будете в это верить до тех пор, покаобман не выяснится при особо неудобных для вас обстоятельствах.Например, в магазине. Но искать того, кто вас обманул, уже поздно.Позавчера, заставив вас против своей воли принять яд, я надел вамочки, сквозь призму которых вы увидели то, что происходит на самомделе. Вчера, опять же против вашей воли влив вам в рот противоядие, яэти очки снял. Но я свидетельствую об этом перед вами и дочерьюсвоей. И готов свидетельствовать перед кем угодно. Разница между мноюи лжецами, о которых я веду речь, лишь в том, что я делаю это изблагих намерений, они же никогда в этом не сознаются, потому как вэтом погибель их и крах.
— Вы не перебираете в своейпроповеди, отец Александр? — с сомнением проговорил я,чувствуя между тем непоколебимую логику.
— Перебираю? —задумчиво отозвался священник. — Давайте просчитаем шансымои и шансы ваши, сомневающегося… зачем вы сюда приехали?
Я замер.
— Вы потеряли веру в то, чемзанимались в Москве. Жизнь следовала за вами по пятам, не даваявозможности ни на мгновение остаться одному. Вы перестали думать. Выпрекратили читать. Вы превратились в существо одержимое, и целью всейвашей жизни стало накопление. Разве не так?
— Кто вам сказал? —глухо спросил я, точно зная кто.
— Вы правы —Евдокия, — не думая делать из этого тайны, ответилсвященник. — Скажите мне, чем вы занимались до приездасюда?
— Я работал.
— На кого?
Моя рука, лежавшая на подлокотнике,дрогнула и сползла с него…
— Я задал сложный вопрос?
— Вы задали… странныйвопрос.
— Не может быть. —Отец Александр поднялся из кресла и подошел к окну. —Спросите меня, на кого работаю я, и я, ничуть не сомневаясь, отвечувам: на вас. Чем же сложен мой вопрос? Но я поставлю его иначе. Чтоименно вы делали?
— Я торговал смесями, —щелкнув суставом, не так уж уверенно, как минуту назад, выдавил я. —Сухие каши — клубничные, банановые… Люди их покупали иупотребляли в пищу. Так что вам нечем меня упрекнуть.
— Неужели? —Священник приблизился и склонился над моей головой: — Тогдаответьте: видели ли вы хотя бы одну старушку, кушавшую вашу кашу? Илизнаете хотя бы одну мать, приготовлявшую вашу кашу в пищу своемуребенку? И напоследок такой вопрос: как русский народ все это времяобходился без ваших каш?
Я почувствовал, как по лицу моемупробежала судорога, но я точно знал — это не остаточные явлениямухоморных возлияний.
— Торгует весь мир. Я некрал и не грабил. Я торговал и был полезен компании, я руководил ею…Торговать Христос не запрещал…
— И голос скажет Всадникуна Вороном Коне: «Хиникс пшеницы за динарий, три хиникса ячменяза динарий, елея же и вина не выдавать…» — произнесон, совсем уже приблизившись губами к моему уху. — Это? Язнаю, вы читали Апокалипсис…
— Вы мне можете объяснить,что происходит? — прохрипел я. И до этого разговора я былосведомлен, что слуги церкви имеют над людьми невиданную власть, ноубеждаться в этом воочию и на себе мне приходилось впервые. Передомной ставились факты, противоречить которым означало противоречитьестеству. — Я вам не верю… — тусклымголосом добавил я, прекрасно понимая, что лгу.
— Вы можете счесть менясумасшедшим, ваше право. Вы можете подняться сейчас и уйти. Высовершенно здоровы, и отрава более не имеет над вами силы. Но явсе-таки прошу вас задержаться еще на несколько минут, поскольку я несказал вам главного.
Не знаю зачем, но я увел глаза всторону и с надеждой, что тут все настоящее, посмотрел на Троеручицув серебряной цаце.
— Хорошо, я останусь, чтобыдослушать вас. Но предупреждаю: наш разговор мне интересенисключительно по причине вашего таланта рассказчика.
— Пусть так! —лихорадочно вздохнув, словно с него свалился гнет, воскликнул отецАлександр. — Пусть так… Вы помните Апокалипсис, и ябезмерно счастлив этому. Значит, мне не нужно говорить вам то, отчего невежа сочтет сумасшедшим не пророка, а меня. Вы помните, чтопроисходит, согласно Писанию, когда Христос снимает четвертую печать?
— Агнец снимает печать ивылетает Конь Бледный, — повторил я давно когда-тозаученную истину. — Всаднику на нем имя Смерть. Ад следуетза ним, и дана ему власть над четвертою частью земли умерщвлять мечоми голодом, мором и зверями земными.
Проговорив, я потяжелел еще больше. Иэто уже когда-то… было. Еще ближе по времени, если начатьворошить учебник истории…
Я знал все это, но, убежденный просьбойсвященника, молчал и слушал. Я смотрел в его глаза, и воображениерисовало мне страшные картины, происходившие в них в тот момент,когда отец Александр рассказывал и о четырех ангелах ветров, вставшихпо краю земли, чтобы удерживать до поры гнев божий, и о вскрытииседьмой печати, когда вместо окончательной развязки на небе наступаетбезмолвие…

Живые картины двигались в глазахсвященника, и я даже больше следил за событиями в его страстныхглазах, нежели слушал звуки из его уст.
Он прервал историю Апокалипсиса, недоведя ее до конца. Из этого мне следовало думать, что пока моейзадачей является лишь осознание сказанного. Истории разрушенияпланеты, последнего трубления над нею ангелов, взрывов и вспышки ятак и не дождался. Но я видел их в его глазах, уставших порядком ктому моменту, когда он закончил говорить.
Все это было, безусловно, великолепно.Я словно снова пролистнул страницы страшного видения апостола Иоаннаи оказался свидетелем раскрашенных событий. Но меня ожидало вперединечто еще более страшное. То, что я никак не мог прочитать вАпокалипсисе Иоанна…
— Вы благодарныйслушатель, — заметил священник усталым, но по-прежнемууверенным голосом. — Позволите сказать вам главное?
Пришлось вынужденно усмехнуться.Возразить этому было нечем, да и не было в том нужды. Отца Александрамоя ухмылка привлекла, и он тоже улыбнулся, в отличие от моей улыбкив его сарказма не было никакого.
— Я вам сейчас начнуговорить вещи, от которых ваше желание уйти только усилится. Но япо-прежнему настаиваю на том, чтобы вы остались, поскольку вызаинтересованы в благополучном исходе дела в первую очередь.
— Почему я? —повторил я свой вопрос суточной давности.
— Потому что каждый человек,задумывается он об этом или нет, заботится в первую очередь о себе.Это естественное чувство самосохранения и продолжения рода. Я сейчасговорю не о духовном — о физическом.
— Надеюсь, вы меня не сильнонапугаете. Хотя, после вчерашнего… — Я поколебался.Страшнее вчерашнего дня в моей жизни действительно ничего неслучалось.
Лида подошла, и я впервые за все времяразговора подумал о ней. Наверное, она хочет поднять с пола стакан.Но произошло иное. Девушка подошла, положила руку мне на плечо. Отэтого прикосновения упругой, еще никем не тронутой девичьей грудисердце мое сжалось и затрепетало… Мне все время думалось, чтодети посредников между небом и землей ведут более целомудренный образжизни.
— Вы чем-то привлекли моюдочь, — спокойно заметил священник, и я не заметил у негов глазах той отцовской тревоги, которая всякий раз случается, когдаотчие уста произносят такие фразы. — Не скрою, мне вы тожесимпатичны.
— Отец Александр… —начал я, соображая, как задать вопрос, чтобы он выгляделсоответственно заведению, в котором я находился, — я хочуспросить вас…
— Не безумен ли я?
Поиграв бровями для приличия, я сказал:
— Вообще я хотел сказать —«спятил», но синоним, вами предложенный, вполне пригоден.У меня глубочайшее подозрение, что у вас и у дочери вашей небольшое…
Он выставил перед собой руку,предупреждая мои дальнейшие слова. То же относилось, видимо, и кдевушке, которая сжала мое плечо так, что я был вынужден поежиться.Невольно, я думаю, сжала…
— Вы пришли из мира,истинную суть которого разглядели лишь тогда, когда сталипо-настоящему очищаться. Когда с вас пала маска фарисея. Но для этоговас пришлось отравить, поскольку ни вы, ни любой из тех, кто осталсяв вашей компании и продолжает на кого-то работать, не захочет видетьплоды своей работы добровольно. Ни одно лекарство не бывает сладким,разве что яд в виде сухих клубничных каш. И мне пришлось вам дать этолекарство. Прежде чем стать святым апостолом Павлом, Савл сказал:«Убейте его!» И это он говорил убийцам своего дяди. Но онувидел Христа по дороге в Дамаск, очистился, и он пришел в Римпроповедовать. Вы же, решив, что очистились, приехали сюда, чтобынабраться сил перед новым искушением.
— Я не понимаю, что выговорите… — пробормотал я, слушая биение своегосердца.
— О нет, вы понимаете. Когдаперед вашими глазами перестанут мелькать цифры отчетов и компьютерныйсленг перестанет вас напрягать, вы снова вернетесь в свой мир. Нотот, кто пришел за вами следом, останется здесь пожирать всех, коговы облагодетельствовали своим появлением, молодой человек…
— О чем вы говорите? —оглушенный, шептал я и чувствовал, как шумит в моей голове ураганмыслей.
Он поднял на меня усталый взгляд, и яне услышал, а лишь увидел, как шевелятся его губы:
— Неужели вы не видите того,кого привели за собой в этот город?..
Я обернулся. За моей спиной, поглаживаямои плечи, стояла девушка.
— Лида…
— Она встала меж вами, чтобывы слышали только меня.
Мне стало нехорошо.
— Он завладел душой вашеготоварища, и тот убил себя. Он завладел и вашими помыслами. Разве невы помогли несчастному наложить на себя руки?..
Я беспомощно оглянулся и посмотрел наЛиду. Она не ответила мне ни жестом, ни словом.
— Вы вошли в здание, котороепосчитали за храм, и подарили деньги.
— Я жертвовал на церковныенужды… — пролепетал я.
— Это не церковь. Это секта.И сразу после вашего ухода алчность овладела несколькими ее членами.И один из них убил другого. Вряд ли кто-то, кроме нас, знает истиннуюпричину этого убийства.
— Но я не знал, что этосекта.
— Конечно, не знали. Ходящийза вами по пятам водит вас только туда, куда угодно ему. Это вы егоне видите… А я его вижу очень даже хорошо… Мы старые…друзья, Артур Иванович… очень старые, — бормоталсвященник, поглядывая куда-то поверх головы Лиды. — И покаон не затмил ваш разум окончательно, пока этот город не погрузился вомрак, я решил вернуть вам зрение. Вчера ночью вы прозрели и увиделитворение рук его.
— Я не верю вам… —И голова моя против моей воли стала качаться из стороны в сторону.
— Когда вы станете ему ненужны, он убьет вас. Смерть ходит по правую от него руку и толькождет команды. Вы приехали, чтобы заняться трудом, который не будетвас утомлять, но вы ни разу не подумали о том, какие это повлечетпоследствия. Вот эта река, — он показал в окно, —этот родник, этот лес… Разве они заслужили, чтобы умереть? Алюди, с которыми вы теперь общаетесь и не приносите ничего, кроменесчастий? Сколько вас, покинувших суетный мир, возвращающихся ивозвращающихся в него всякий раз, когда заканчиваются средства? Мода— придумка Зверя, и отречение от суеты без очищения еще хуже,чем просто творение зла. Кто-то, решив, что накопил достаточно,уезжает на остров, кто-то в тайгу, кто-то в тихий городок, как вы…Но едва вас заест тоска по хорошему вину и праздной жизни, вы тотчасвынете из кармана сотовый телефон или золотую кредитную карту. Выведь тоже не с пустыми руками сюда приехали, Артур Иванович? Думаетсямне, что кое-что вы припасли и для отступления, верно?..
Я молчал, потрясенный.
— Дауншифтинг — этоназывается, не так ли? Слуге господа не возбраняется смотретьтелевизор, раз патриарху Всея Руси разрешено говорить в микрофон…Вы ополоумели уже до того, что не можете выразить мысль русскимслогом. Дауншифтинг — переключение на низшую передачу —это из автосленга, если не ошибаюсь… Уход от накоплениякапитала в спокойную жизнь, понижение жизненных оборотов, мысли одуше и племени… Но это вы так думаете. На самом деле дословныйперевод с английского — «движение вниз». Но так выне переведете никогда, потому что сие немодно. И невыгодно. В томмире, откуда вы прибыли, падающих вниз презирают. Да и вам вряд лиинтересно опускаться в преисподнюю, вместо того чтобы приближаться кбогу? Прибывая в не тронутые дьяволом места, вы увешиваете своискромные жилища иконами из зданий, на которые жертвуете средства, выдаже не задумываетесь над тем, кому жертвуете, и Матерь Божья, видя,как вы губите все, к чему прикасаетесь, рыдает. А вы думаете —мироточит…
Я молчал, глядя на пустой стакан, надне которого застыли рубиновые капли, а священник, трогая рукойкрест, сказал:
— Вы недурной человек, но выпогубите этот город. Я чувствую смерть…
— Что же мне делать,уехать? — прохрипел я.
— Чтобы привести вашегоспутника в другую обитель? — С минуту он стоял у окна враздумьях, а потом развернулся и прошел к столу.
— Расскажите мне все, —решительно сказал он. — Не утаите ни одной детали. Если выходили в поезде в туалет, то я хочу знать, кто ожидал за вами своейочереди. Я хочу знать, что вы оставили в Москве и кто может иметь наэто виды. И не причиняли ли вы неприятностей кому-либо из тех, кто,не задумываясь, может приехать сюда, ища вас. Первая смерть ужеслучилась. Но я чувствую запах следующей… Вы видели этот городво власти своего поводыря, так не дайте же увидеть город таким тем,кто вас приютил.
Поднявшись из кресла, я снял пиджак.Сидеть в мокрой от пота рубашке было уже невыносимо. А священникподошел к бюро и стал щелкать какими-то кнопками. Когда шторы самисобой сдвинулись, я понял, что с автоматизацией процесса отпущениягрехов здесь все в порядке.
ГЛАВА 13

Не помню, как я брел домой. Мимо меняпроезжали какие-то машины, шли люди, лицо то и дело освежал пахнущийполынью ветер, и казалось, что груз свалился, что все досказано, аннет. На плечах по-прежнему лежала тяжесть, и с каждым новым шагом мнеказалось, что ее не убавилось, а прибавилось. Я уже многим рассказало себе. Костомаров, бабка Евдокия, священник — я никогда еще небыл так открыт, как теперь. Еще неделю назад вытянуть из менягрошовую информацию было столь же невозможно, как уложить в постель скадровичкой Ларисой. Я был замкнут в точном соответствии стребованиями гнетущей меня корпоративной этики, и слово это столь мнепротивно, что я обязуюсь впредь его не употреблять.
На чем закончился разговор с отцомАлександром… Он сказал, что я должен быть во всеоружии. Что яв опасности и что меня преследуют…
Странно. То же самое я слышал из устстарухи Евдокии во время первого и последнего к ней визита. Надо же…И ясновидящая бабка, и находящаяся с ней в неприкрытой враждеправославная церковь предвещают мне не самые лучшие дни. И что этотакое — быть осторожным? Значит ли это, что я должен носитьтеперь в пиджаке топор и каждые две минуты наклоняться к шнуркам,чтобы осмотреть пространство сзади? Что это за непродуктивные советы?
Через минуту после прихода этой мысли яубедился, что ноги привели меня во двор ясновидящей. Тогда онаотказалась взять у меня деньги, удивив и поставив под сомнение моеподозрение насчет ее талантов. Сейчас, после храма, стоилозасвидетельствовать свое почтение и все-таки всучить старой хотя быпару сотенных.
В какой-то момент — кажется,когда я открывал калитку, — мне почудилось, что за спиноймоей кто-то стоит. Похолодев от ужаса — мне только чторекомендовали ходить с глазами на затылке, — яразвернулся, но не увидел ни единой живой души. Лишь мимо проехалкакой-то пацан на велосипеде.
Чертыхнувшись, я взошел на крыльцо иоглянулся — уже скорее машинально, чем по нужде…
Веточка сирени, выглядывающая из-зазабора, вдруг ни с того ни с сего пришла в движение и закачалась…
Я моргнул.
В доме напротив упала занавеска.
Толкнув дверь, я вошел в сени, ивстретивший меня запах заставил сморщиться и быстро вынуть платок.
Я знаю, что старые люди, особенно те,кто не уделяет своему телу должного внимания, начинают дурно пахнуть.Но этот запах не был просто неприятным. Он был отвратительным. Прижавплаток к лицу, я постучал в дверь. Мне никто не ответил, и я вынужденбыл потянуть дверь. Состарившийся вместе с Евдокией дерматинпрошелестел по косяку, и от ужасающей вони я вынужден былзажмуриться. Припоминая, пахло ли так во время первого моего прихода,и не находя воспоминаний об этом, я шагнул в дом, и под ногой моейскрипнула половица.
«Мяу», —раздалось где-то в комнате. Я пошел на звук, ступил на порог комнатыи…
И ноги мои отказались меня слушаться.
Осень в этом году, как и предсказывалисиноптики, была невыносимо жаркой. Местные говорили, что летозатянулось, и теперь даже крынка молока, поставленная в подпол,скисает в течение нескольких часов.
Старуха Евдокия лежала на спине посредикомнаты, над ней кружились мириады мух. Раздувшееся до невероятныхразмеров тело разорвало на ясновидящей одежды, и теперь и халат ее, ирубашка под ним не имели ни единой пуговицы. Из образовавшегося швавыпирало иссиня-бордовое тело, похожее на надутый сиреневый матрасдля плавания, а голова была похожа на раздутый до деформациифутбольный мяч…
Шагнув назад, я посмотрел на ногистарухи. Чулки, не выдержав резкой прибавки веса хозяйки, свернулисьтрубочкой и теперь лежали тугими кольцами на щиколотках…
Рот, уши, нос… Все кишелонасекомыми, а на шее горел, выпирая и расходясь в стороны, огромныйразрез… Невероятных размеров рана от уха до уха выгляделаомерзительно…
Пол покачнулся, и я почувствовалтошноту.
Стараясь не дышать, чтобы не отравитьсямиазмами, я выскочил на улицу, упал на колени и уткнулся в плетеньлицом.
Господи, я не удивлюсь, если сейчасувижу свои кишки…
Прочь, прочь от этого дома!..
Несколько раз упав и раскокавстеклянную банку, торчащую на одной из палок, я вырвался на улицу итут же поспешил перейти на другую сторону.
Боже правый…
Я приехал сюда, чтобы войти в новыймир. За неделю моего пребывания здесь убили священника церкви, куда япожертвовал триста тысяч, и теперь мертва бабка, советовавшая мнебыть внимательным. А отец Александр, чья дочка едва не отправила меняна тот свет в должности штатного юродивого, чувствует смерть. Уж неэту ли?
Я боялся идти домой, но идти былонужно. У каждого человека есть свой дом, куда он обязан возвращаться.Если уж я выбрал пристройку к школе своим домом, значит, мнеследовало идти туда.
По дороге я пять или шесть разобернулся.
Уже подходя к школе, я почувствовалнеладное. Причин тому не было, но тревога так резко ворвалась мне подсердце, что даже перехватило дыхание. Вставив ключ, я попытался егоповернуть, но у меня ничего не получилось. В отчаянии я ударил постворке ногой, и она, услужливо качнувшись, отскочила назад.
Еще не понимая, что дверь таким образомне открывается, а если открылась, то это странно, я вошел и притворилее. Последнее, что мне бросилось в глаза на улице, это стоящий метрахв ста от школы, за поляной для занятий начальной военной подготовкой,человек в синей майке и наброшенном на плечи сером свитере.
Ошалев от наваждения, я ударил дверьногой и вышел.
Человека у сваренного из листовогожелеза бутафорского танка не было. Единственное, что выдавалоприсутствие на том месте живого существа, была качающаяся при полномбезветрии ветка клена.
Или я схожу с ума, или все так, какпредсказывала ушедшая в мир иной Евдокия.
И только теперь, развернувшись и войдяв комнату, я подумал о нелогичном поведении двери. Она была взломанаи притворена. А квартира моя напоминала мусорную свалку. Учебники,тетради, вещи и тарелки были разбросаны по всей полезной площадиобжитой мною пристройки. Главным объектом внимания тех, кто здесьначудил, была моя кожаная папка, привезенная в чиппендейловскомчемодане вместе с ноутбуком и пледом. Она была разорвана в клочья,словно кому-то испортила жизнь. Все бумаги, лежащие в ней и непредставлявшие для меня никакой ценности, не представили ценности идля незваных гостей. Разорванные или помятые, они валялись рядом. Авот и ноутбук. Он на столе, и его включали. Я могу понять мерзавцев.Утомившись, они решили пострелять петухов на экране. Иначе мненепонятно, зачем включать компьютер. Ничего из моей прошлой жизни,кроме этих летающих петухов, в нем нет. Ни единого файла, ни единойпапки с информацией. Я уничтожил память о своей деятельности вМоскве, укладывая ноутбук в чемодан.
Все очень просто: мое жилищеперевернули вверх дном. И это не кража. Все, что можно было быукрасть, на месте.
Не помню, говорил ли я о том, что мневдруг стало страшно, или нет?..
ГЛАВА 14

Распахнув холодильник, я только тогдавспомнил, что вина в нем нет. Закрыл и рухнул в кресло. Думай,Бережной, думай! Летающие кресты и падающие дома не имеют ничегообщего с этим шмоном. То было в бреду, под действием галлюциногенов,но мухоморы не зашли так далеко в своем развитии, чтобы вводить меняв заблуждение насчет компьютера и выброшенных вещей.
Отец Александр! Кажется, только он иКостомаров могут мне сейчас помочь. Оба меня вылечили и высказывалинеглупые мысли, так почему бы им не усадить меня в кресло, не датьвыпить и не укрыть за стенами, будь то стены больницы или церкви?
Я еще раз осмотрелся. Вещи — не всчет, они не представляют ценности. Бумаги — мусор. Смахнув соспинки стула криво висящий свитер и скинув пиджак, я ринулся вприхожую и взялся за ручку двери…
И в тот же момент дверь ударила меня стакой силой, как если бы в нее врезался не вписавшийся в поворотбегущий слон.
Потеряв дыхание от удара в грудь и непонимая, в каком положении падаю на пол, я перевернул стол, истолешница его, сломавшись пополам, ударила меня по лицу.
Едва я, гонимый адреналином, поднялсяна ноги, удар не меньшей силы повалил меня снова…
Губа заныла от отвратительной боли, яснова стукнулся затылком, но сознание мое все еще было со мной. И яснова встал…
И тут же переломился пополам от пинка вживот. Точку поставил удар той же ногой в голову, и здесь я прекращаюповествование, поскольку нужно хоть как-то обозначить те два часа,что я отсутствовал во времени…
Сквозь пелену тумана, застившую моесознание, я ощущал лишь, что меня куда-то волокли, сажали, потомснова волокли и снова сажали. Я слышал слова, но не понимал ихзначение. Так ведет себя потрясенный мозг, молящий о лекарстве.
Окончательно я очнулся в том состоянии,когда человек уже дает отчет происходящему без иллюзий и,одновременно, в голове бродит недавний хмель. Но я был трезв, значит,я просто до сих пор не пришел в себя.
Определить время было трудно. Но менеевсего мне сейчас хотелось справиться о времени. Глядя в напряженныелица троих людей, сидящих передо мной, я вспоминал минуту, в течениекоторой потерял контроль за ситуацией. Я в панике иду к двери, адверь бьет меня в грудь. Нельзя поддаваться панике, но почему-то мывсегда думаем об этом тогда, когда миновала надобность в этом.Видимо, в той жизни я совершил ошибку и теперь, глядя в лица Ханыги,Гомы и еще одного типа, которого не знал, но о котором слышал, уже несомневался в том, каким именно образом мне придется ее исправлять.Кажется, третьего зовут Лютик, но самое ужасное заключается в том,что в компании из числа постоянных сотрудников был только одинчеловек, которого я не знал в лицо, но о котором слышал, и это именнотот самый Лютик неделей ранее дымил «Парламентом» втамбуре вагона рядом со мной и со мной же выходил на перрон вокзала ссумкой. Его серый свитер мелькал и перед школой во время моеговозвращения… В общем, вряд ли трое взрослых мужиков, желаяповеселиться, потратят уйму времени на то, чтобы так тщательнопримотать четвертого к тяжеленному стулу, да еще и в ванной.
Кстати, в какой, к черту, ванной?.. Уменя нет ванной комнаты. Осмотревшись, я убедился в том, что этовсе-таки ванная. Обычная совковая ванная комната, и память сразуподсказала мне место, где такие ванные могут быть. Вдоль улицыЛенина, по обеим ее сторонам, стоят трехэтажные дома. И не нужно бытьмыслителем экстра-класса, чтобы догадаться о том, что меня выволоклииз моей школьной халупы, погрузили в машину и перевезли на квартиру.Съемную, конечно.
Я еще раз провел взглядом по лицамдегенератов. Вряд ли они сидят на табуретках для того, чтобыповеселиться в тот момент, когда я проснусь и стану недоумевать поповоду собственного местонахождения. Я знаю случай, когда пятеромужиков объелись экстези до безумия, после чего четверо по очередиоттрахали пятого. При этом ни один из них до этого не отличалсянетрадиционной сексуальной ориентацией. Просто так получилось,елки-палки, ключница экстези, верно, делала…
Я знаю всех троих. От понимания того,что меня сейчас ждет, моя шкура начинает ходить ходуном. При этом язнаю, что они вменяемы. У них даже есть справки… Я скосилвзгляд в сторону и увидел маленький столик с лежащим на немскальпелем. Удивительно, но, когда моему взору предстал этот страшныймедицинский инструмент, я успокоился. Вся моя дальнейшая жизнь теперьзависела только от меня самого. А это значит, что последующиемгновения нужно потратить так, чтобы они не стали последними. Я небоялся боли. Я боялся смерти.
— Артур, ты всех огорчил. —Это были первые слова Гомы, ставшего свидетелем моего пробуждения.
Я мгновенно заметил движение Ханыги,потянувшегося к столику.
— Ребята, зачем все этонужно? — Мой и без того глухой голос превратился в шипениепустого водопроводного крана. — Скажите, что я долженсделать, и закончим на этом. Какой смысл меня на ремни резать? Я непартизан и не Рихард Зорге. За идею не борюсь. Гома, говори, чтонужно!
— Это какой Зоркий? —Ханыга изобразил на своем лице сомнение. — «Смотрящий»в Лефортове?
Закрыв глаза от внезапно прихлынувшегоужаса, я вдруг подумал о том, насколько тупы двое, сидящие по обестороны от Гомы. «Черт побери, — думалось мне, —как я мог попасться в такой простой силок?! Не успел прийти в себяпосле перемены климата?»
Тем временем Гома повернулся кспутникам:
— Так, свалите отсюда напять минут.
Подождав, пока за ними, недовольнымитаким ходом событий, закроется дверь, он приблизил свои губы к моейрваной ране.
— Артур, такое дело…Я не имею против тебя ничего личного. Более того, ты мне дажесимпатичен. Занимаешься спортом, отрицаешь наркоту, незлоупотребляешь пойлом. Но, пойми меня правильно, если ты не скажешьмне сейчас, где документы Бронислава, я вынужден буду отдать тебяэтим двум трупоедам.
— Гома! Черт тебя побери,Гома!! Ты сам подумай — на кой мне какие-то документы?! Яразвязался со всеми темами, я другой! Ты понимаешь — другой! Тыбыл у меня дома — ты видел, как я живу. Мне ничего не нужно изпрошлого, пойми.
— Видишь ли… —Гома пригладил на голове длинные волосы и потуже стянул их на затылкев хвостик. Сейчас он был похож на Мак-Лауда перед боем. Мне казалось— еще мгновение, и он вынет из-за пазухи свой самурайскиймеч. — У Бронислава есть все основания полагать, что тысмахнул бабло с последней сделки и отчалил. Партнеры кричат, чтоперечисление было, банк подтверждает крик, более того, в банкеговорят, что деньги забирал именно Бережной, вице-президент… Аты говоришь — понятия не имею…
— А тебе не приходило вголову, умный Гома, что Бронислав, сообразив, на кого можно передсоветом директоров списать убытки, смахнул четыре с половиноймиллиона со счета сам?!
Гома почесал нос. Для начальника службыбезопасности филиала крупной международной компании он всегда былчересчур медлителен в способности мыслить.
— Артур… Кто такойБронислав? Это хозяин «дочки» и мой босс. Кто есть ты?Предатель и слабак. Так кому я должен верить? Шефу своему, которыймне платит, или крысе, свалившей с корабля сразу, как в офисевздернулся психопат Журов?
— Журов здесь играет самуюмалую роль, — сказал я, понимая, что с остальным непоспоришь. — Но ты же разумный человек, Гома. Если бы ясрезал четыре с половиной миллиона, разве я приехал бы сюда, в этотгород?! Если бы мне нужны были деньги, а не воля, я разве оказался бытут и устроился работать учителем?!
— Гладко, гладко… —похвалил он, продолжая чесать нос. — Но, Артур, бабки-то вбанке получил ты…
— Да не получал я никакихбабок! — хрипло прокричал я. — Бог ты мой, тыже не только резать призван, ты же с головой человек!
— Я-то с головой, но вот тедвое, что приехали сюда, вместо головы имеют жопу.
Напоминание о Лютике и Ханыге заставилозаныть мою душу.
— Бронислав хочет, чтобы тыотдал деньги. Отдашь — живи дальше как хочешь. Продолжайудивлять свет своими выходками.
— Да у меня нет денег! —взревел я.
— Купил на Лазурном Берегудачку?
— За четыре с половиноймиллиона я там могу купить только крыльцо от нее!
— Неважно, куда ты ихспустил. Давай по делу. У тебя есть квартира на Кутузовском. Этомиллион. «Кайен» — сто тысяч. Полтора миллиона насчету в банке. Итого два шестьсот. Плюс акции «дочки» надва миллиона. Итого четыре шестьсот, сто из которых Брониславпо-честному отдает тебе, это как раз «Кайен». Я неслишком пространно изъясняюсь?
— Вот оно что… —осенило меня. — Вот, значит, в чем дело… Четыре споловиной миллиона — предлог, чтобы отмести у меня все, чтоимею… Бронислав сам до этого додумался или ему понадобилиськонсультации с Лютиком и Ханыгой?
— Не мне объяснять тебе,Артур… С Брониславом шутки плохи… Я бы дал тебетрубочку, чтобы вы сами порешали ваши темы… Но ты словноспециально выбрал местечко на заднице России, где нет роуминга.Медведи и сурки — есть. Роуминга — умойся. Не вести жетебя в таком виде в сельсовет, чтобы оформить заказ на междугородныйразговор…
— Гома… —На моем лице застыла маска мучения. Я понимал, к чему идет. —Я не брал денег, а все свое имущество я… я раздал бедным кчертовой матери!
Начальник службы безопасности компанииподнялся с табуретки.
— Ханыга!
— Останови их! —взмолился я. — Не бери греха на душу!
— На мне столько греха, что— одним меньше, одним больше… Ханыга, если он захочетпоговорить, кликни меня. Я на это смотреть не могу…
Ханыга и Лютик, словно две гиены,которым было позволено подобрать объедки после обеда льва,разместились вокруг жертвы, меня то есть.
— Ты, животное, короче…Нам по барабану, о чем ты должен рассказать, — решилразвлечь меня разговором перед операцией Ханыга. О правильности речион и в добрые времена никогда не задумывался, сейчас же ему и вовсебыло не до этого — он наблюдал за приготовлениями напарника. —Как захочешь покаяться — скажи. Ну, короче, ты слышал, что Гомасказал…
Когда несколько первых удароввсколыхнули мою и без того ноющую грудную клетку, я мгновеннопочувствовал приступ тошноты. Кричать было невозможно — губыскованы широкой полосой коричневого скотча. Ребята подстраховались отострого слуха соседей. Я слышал лишь свое скотское приглушенноемычание…
Я дергал головой и урчал, извиваясьвсем телом. Тошнота не отступала, а лишь усиливалась. Как в кошмарномсне, я смотрел перед собой и слушал приглушенные вдохи и выдохи своихмучителей.
Недавнее отравление, от которого я ещене до конца оправился, лишь усиливало муки. Вчерашний «коктейль»из всех видов спиртного и галлюциногенов трансформировал боль в грудив ломку всего тела. Если прикатит волна рвоты, то немудренозахлебнуться собственными рвотными массами. Пока до этих двухублюдков дойдет, в чем дело…
Господи, вот это смерть будет!..
— Мысля придет —башкой покачай, понял? — И Лютик деловито покачал передмоим носом блестящим скальпелем. Мне сразу припомнилась сумка в егоруках, когда он ступал на перрон. Добрый врач всегда ездит в отпуск синструментом. А вдруг кому рядом помощь потребуется?..
Увидев нож для вскрытия, я отчаяннозакивал. Вместо прекращения ударов, сотрясающих мой корпус, передомной вдруг предстал хищный оскал Лютика.
— Не, мужик. Это ты простоиспугался. Правда начинается после получаса беседы.
Не бог весть какая шутка оченьпонравилась Ханыге. Его плечи затряслись, как при припадке. А помоему лбу катились капли пота…
Неожиданно для всех дверь распахнулась,и на пороге возник Гома. Увидев, чем занимается Лютик, он поморщилсяи отвел взгляд.
— Господи, что ты делаешь?..Идите, закройте за мной. Мне позвонить нужно… Если Артурзаговорит — один бегом на почтамт… Да убери ты этотскальпель!!
Лютик, отложив нож в сторону,направился за Гомой. Последнему нужно отзвониться Брониславу, чтобысообщить о завершающем этапе операции.
Немного подумав, если такое выражениеприменимо к Ханыге, он последовал примеру подельника. Как одному, таки второму нестерпимо хотелось выпить водки и немного закусить. Толькотак я понимаю уже несвежий перегар и легкое потрясывание рук палачей.Босс ушел — можно чуть распоясаться. Все как в любой компании…Все правильно… Ничего страшного, если их новый пациент Артурпосидит в ванной, в темноте. После того как в ванне наступил мрак ишаги Ханыги затихли, я понял одну очень важную для себя вещь: у меняесть несколько минут для того, чтобы исправить ситуацию…
ГЛАВА 15

Бронислав мудр, как сова. Поэтому егодом в Серебряном Бору всегда вызывал жалость у шикующих неподалеку.Именно поэтому дом президента компании по производству ираспространению сухих продуктов был, наверное, единственным, которыйне вызывал интереса ни у братвы, ни у милиции. Я бывал там часто ивсякий раз удивлялся, насколько умен Броня. Даже там, срединебоскребов местного масштаба, хозяева которых мучаются от того, чтоим больше нечего желать, работает старое русское чувство — «нетронь убогого и нищего». По этой причине Бронислав купил дом нев Барвихе, не в Жуковке, а в Серебряном Бору. Уровень ниже —внимания меньше при той же природе и удобствах. Его двухэтажную«хибару», которую и разглядеть-то толком нельзя былоиз-за высоких стен дворцов, словно отделяла стеклянная стена. И непростая стена, а волшебная. Подходившие к ней налоговые инспекторы,случайно забредший РУБОП или участковый вздыхали, качали головой вдосадном понимании того, что ловить тут нечего, и уходили. Однакоименно там, за этой стеклянной стеной, под сводами аккуратной крышииз зеленой черепицы, при желании можно было ловить и ловить.
О доме я слышал много историй. Они былиневероятны.
В особняке постоянно жили двоепроходимцев. Ели, смотрели телевизор, спали, играли в карты и пили ввинном погребе домашнее пиво и настойку. Когда люди Брониславапривозили к ним в гости кого-то из его окружения, это был знак двоимсожителям о том, что пьянку на время придется прервать. Всемероприятия по уничтожению гостя и его полному исчезновению с планетыЗемля они планировали сами. Заранее были распределены и роли.
Шептали, что резали своих «баранов»Ханыга и Лютик обычно в ванной комнате. Лишенные остальных радостеймировой цивилизации, двое отморозков свои упущения добирали в этом.Жертва с вечера опаивалась, поэтому понимание того, что она —жертва, приходило лишь на следующее утро. Как раз в тот момент, когдаона оказывалась в ванной комнате, от пола до потолка выложеннойголубоватым кафелем. Трудно было поверить в то, что совсем недавноона пила с двумя веселыми пацанами водку, а сейчас сидит, примотаннаяскотчем к тяжелому стулу…
Фантазия человеческая не имеет границ,и Ханыге и Лютику приписывались просто-таки невероятные подвиги.Они-де каждый раз ждали того момента, когда будущий мученик полностьюпридет в себя. Их задача проста, хоть и неприятна. Выведать у жертвывсе, что она не смогла сказать Брониславу, боссу, в добровольномпорядке. Когда же эта часть операции была выполнена, информаторуничтожался самым тривиальным способом. Эта часть операции былаполностью отдана на откуп фантазии двоих мясников. Способ уничтожениятел был стар, как мир. В подвале дома стояла большая медная бочка ссоляной кислотой. Для того чтобы смрад растворяющегося тела небудоражил обоняние жильцов соседних домов, Ханыга велел установить вподвале кондиционеры. Когда кислота закончилась, а ее приобретение вбольших количествах, несомненно, вызвало бы кривотолки, Ханыгаподсказал такой же простой, хотя и менее эффективный способ. Вместокислоты стала использоваться негашеная известь. За сутки насыщенныйраствор превращал труп в покореженный скелет. Кости Лютик (я слышал онем страшные вещи, но, поскольку никогда не видел, считал хозяинаэтой кликухи имеющим столько же прав на существование, сколько правна реальное существование есть у Минотавра) раздалбливал вметаллической ванне, после чего выносил остатки в целлофановом пакетена улицу.
Словом, полный бред людей, обчитавшихсяКингом.
Слухи о подвале дома Бронислава ясчитал вымыслом: всего лишь предполагал, что существует несколькоотморозков, которые решают вопросы компании в рамках превентивныхмер, — таковые имеются в каждой компании, это неотъемлемыйих атрибут, такой же, как и милицейская крыша, но сейчас, сидя втемноте на стуле с примотанными к нему руками и ногами, мне вдругподумалось, что кое-что из услышанного можно уже сейчас заносить вграфу «реалии».
В будуарах компании мне болтали, чтоотморозков когда-то подобрал Бронислав. Склад ума этого человекапозволял усмотреть в каждом человеке ниточку, ведущую через весь егоорганизм, — это точно не вымысел, я знаю это наверняка.Рассмотреть и время от времени дергать за нее не для полученияудовольствия, а для пользы дела. Умение подбирать выброшенный напомойку людской материал и безошибочно применять его на практикепозволило Брониславу использовать себе во благо не только меня иэтих, проклятых жизнью людей, но и многих остальных, что трудилисьпод его началом и за страх, и за совесть.
Не могу избавиться от воспоминаний ослухах… Сейчас припоминаю, как Ханыга и Лютик тело, точнее —его фрагменты, укладывали в ванну, засыпали несколькими ведраминегашеной извести и заливали водой. Включали мощную вытяжку ивыключали свет. Утром они вернутся, чтобы спустить в канализацию водуи вынуть останки…
Думай, Бережной, думай!..
Ты не в доме Бронислава, но в ванной,на стуле, прикрученный к нему скотчем, и двоим дебилам вовсе ни кчему здесь заниматься гашением извести и вытяжками! Они простопорежут тебя на ремни и уедут!..
Теперь, воззвав к разуму, япочувствовал, как неожиданно спокойно забилось сердце. Я сновапревратился в человека, готового произвести правильный молниеносныйвыпад. Когда я повернул голову, увидел лишь темноту. Но желание житьзаставило мои глаза обрести способность видеть в кромешной тьме. Там,на тоненьких ножках, стоял столик с оставленным на нем большиманатомическим скальпелем.
ГЛАВА 16

Я по-вицепрезидентски быстро оценилситуацию. Теперь все зависело от того, как скоро двое недоразвитыхскотов войдут в ванную комнату. Когда они не появились через пятьминут, я понял, что они не смогли пройти мимо оставленного на столесо вчерашней ночи спиртного. Потом понял и другое — торопитьсяим некуда. Люди, привыкшие к алкоголю, не успокоятся, пока не допьютвсе имеющееся под рукой. Между повторениями будет закуска, а во времяэтого — незамысловатая беседа. Я всегда удивлялся способностиразговаривать долго в тех людях, которые не интересуются нилитературой, ни хоккеем, ни женщинами.
Итак, судьба дала мне еще один шансуйти от прошлого, и теперь подвести самого себя я просто не имеюправа. Я думаю так, а передо мной почему-то встает образ Лидочки…Вот уж некстати…
Первое, что теперь нужно сделать, —снять с губ скотч. Идиот по кличке Ханыга наклеил его сразу послевыхода Гомы. В данной ситуации лишь рот может исполнить рольхватательного органа. О том, чтобы освободить руки или ноги, не можетидти и речи. Примотанные несколькими оборотами все той же липкойленты, они давно затекли и словно срослись со стулом.
Наклонив голову, я стал яростно теретьщекой по плечу. Лишь бы только отклеился уголок ленты…
Щека горела, словно мне в лицо плеснулиуксусом, однако, преодолевая боль, я нещадно тер скулой о плечо…Наверное, на сотом по счету движении мне удалось сделать невозможное.Прилипнув краешком ленты к рубашке, скотч медленно пополз с уголкагуб. Я едва не заорал, когда он сполз с рассеченной губы…
Теперь он лишь висел, держась липкимоснованием за щеку. Но рот был свободен! Поняв, что первая частьзадуманного успешно завершена, я почувствовал непреодолимое желаниеприступить ко второй. Даже не видя в темноте столика с иезуитскиминструментом, мне нужно подвинуть к нему стул. Причем так, чтобы неиздать ни единого звука. Комната, где происходило похмельноевозлияние, была совсем рядом, и нет сомнений в том, что хирурги,услышав посторонние шумы в операционной, поспешат проверить причинуих возникновения.
Прильнув грудью, насколько этовозможно, к шаткому столику, я губами, как верблюд, ощупывалповерхность столешницы. Когда в легких заканчивался воздух, явыпрямлялся и переводил дух. Потом снова набирал в легкие кислород иснова ощупывал губами грязную скатерть столика. Меня интересовал лишьодин предмет — огромный скальпель, которым в анатомическихотделениях морга вскрывают полость покойников. Я шарил губами,стараясь не думать о том, сколько трупов помнит этот хромированныйинструмент. Не в магазине же он был куплен, в самом-то деле…Вот он, скальпель…
Помогая языком, я втолкнул в рот егорукоять. Теперь — самое главное…
Сжав ручку зубами, я направил лезвие кшироким лентам липкой ленты, сковавшей мою правую руку.
Я почти плакал, когда зубы, неудерживая тяжелый предмет, скрипели по металлу. Скальпель резалскотч. Но… так медленно. Так предательски медленно!..
Я услышал шаги, когда освобождал отненавистных пут правую руку. Шаги, звучащие все отчетливее…Это поднимались по лестнице двое изрядно подпитых садистов. Вероятно,источник иссяк, и они вспомнили о деле. Еще одно резкое движение —и я в темноте рассек ленту на левой руке, а заодно и кожу. На брючинучастой дробью замолотила кровь. Однако это уже была не мертвая,застывшая от ужаса кровь — та, что стояла в моих венах всегонесколько минут назад. Из длинной глубокой раны хлестал,выдавливаемый адреналином, бурный поток. Впервые такому желанию жизния поразился почти двадцать лет назад, увидев ледоход на Шилке…
Волоча за собой примотанный к ногестул, я уходил прочь из ванной. Мои с трудом переставляемые ступниоставляли за собой жирные следы бурой крови. Они были настолькосклизки, что я уже дважды едва не поскользнулся. Я уносил из ваннойкомнаты и чужую, и свою кровь…
Из глубоко рассеченной руки она частымикаплями барабанила прямо под ноги, и я чувствовал, что слабею.
Сил срезать с ноги липкую ленту уже небыло. Я хотел только одного — быстро зализать раны и убратьсяпрочь из этого дома. Тактические планы уходили на задний план, когдамой мозг начинали будоражить стратегические идеи. Сейчас, подходя ктак и не прибранному со вчерашнего дня столу, я уже четко представилсебе схему последующих действий. Остановить кровь, пока еще всостоянии это сделать, и покинуть дом прежде, чем вернется Гома. Егоприбытие означало для меня лишь одно: смерть. Я же хотел жить. Сейчас— как никогда. Где-то там, в паре километров от меня, —Лида… Не припомню случая, чтобы мне так хотелось обнятьженщину и заснуть у нее на плече. Заснуть… Это чувствораспирало меня, заставляя глаза слипаться.
Но спать нельзя. Сейчас, когда япережил все это, я хотел жить вечно. Стресс последних несколькихминут еще не выветрился из моего разлохмаченного разума, и я,медленно приближаясь к ветхому комоду, вновь и вновь переживалслучившееся…
Я прижал скотч к губам за мгновение дотого, как в ванной вспыхнул свет. Кровь, предательски хлынувшая измоего предплечья, могла выдать меня в любую секунду. Еще минуту назадя мечтал о том, чтобы отсутствие Ханыги и Лютика продлилось как можнодольше, а сейчас молил бога об обратном — чтобы те вошли какможно быстрее.
И они не заставили себя ждать.
— Созрел? —спросил, улыбаясь звериной улыбкой, Ханыга.
От обоих садистов веяло свежевыпитымспиртным, что лишний раз убедило меня о вреде похмелья во времяработы. Дождавшись, пока оба усядутся на свои зрительские места, ярезко выбросил из-за спины свободную руку…
Отточенное до остроты бритвенноголезвия полотно скальпеля без звука рассекло гортань Ханыги почти досамого позвоночника. Едва рука завершила полукруг движения по своейорбите, из огромной раны, не оставляющей ни единого шанса на жизнь,словно под давлением помпы, хлестнула кровь…
Черная жидкость, вырываясь фонтаном изгорла бывшего санитара морга, густой струей заливала все стеныванной. Неестественный цвет кафеля, который из голубого превращался вавтомобильный «вишневый металлик», заставил Лютикаокаменеть.
Запах крови мгновенно перемешался сзапахом водки и заполнил всю ванную. Ханыга, не в силах вымолвить нислова, дергался в углу, обводил потолок взглядом, и взгляд его имелстолько же смысла, сколько имеют донышки пустых пивных бутылок. Онсжимал шею так, словно только что намазал ее клеем и с надеждой ждалмомента, когда свершится чудо — она склеится. Но чуда несвершалось. Жизнь выбрасывалась из него мощными струями, заливая лицаи его и Лютика бордовыми волнами. Прошло всего три секунды, а одеждувсех троих участников этого страшного представления уже невозможнобыло различить ни по цвету, ни по фасону. С головы до ног все былизалиты горячей, но холодеющей с каждым мгновением кровью Ханыги.Кровь — она, как и прочая жидкость, имеет свойство высокойтеплопроводности…
Первым пришел в себя я. Моргаяпотяжелевшими веками и стараясь смотреть так, чтобы пахнущая железомкровь не заливалась в глаза, я вскочил на ноги… И в тотмомент, когда моя рука уже пошла на замах, наконец пришел в себя иЛютик. Очнулся он за несколько мгновений до того, когда это ужеперестало иметь смысл.
Его крик за секунду до того, какскальпель почти на полтора десятка сантиметров вонзился в его сердце,до сих пор стоял в моих ушах…
…Очень хочется верить, что всесоседи на работе.
Оставив еще агонизирующие тела вванной, я направился к комоду и сейчас перебирал в нем ненужные чужиевещи в поисках нужного мне предмета.
Казнь произошла с точностью донаоборот. Жертва убила своих палачей. Выбрасывая из ящиков комодапостельное белье и вещи, я оставлял на них пятна крови. Каждоеприкосновение к накрахмаленным вещам переносило на их белоснежнуюсвежесть грязные воспоминания о недавнем убийстве. Чувствуя, чтотеряю сознание от потери крови, я с упорством маньяка искал шелковыенитки и иголку. И, когда под моими ногами образовалась уже довольновнушительная лужа крови, я их нашел. Маленькая шкатулка со швейнымипринадлежностями покоилась на самом дне самого последнего ящика.
Оценить характер ранения я мог толькосейчас, когда стирал с руки безостановочно сочащуюся кровь.
— Только бы не артерия… —шептал я. — Господи, только бы не артерия…
Подгоняемый в ванной адреналином, явспорол держащую меня ленту вместе с рукой. И теперь, пытаясьпромокнуть ее хрустящей наволочкой, молил лишь о том, чтобы не былавскрыта артерия. И моя мольба была услышана. Глубокий продольныйпорез, что предстал моему взору, был рассечением мышцы предплечья ине более.
Дотянувшись до непочатой бутылки водки,стоящей на столе, я зубами сгрыз с нее крышку и направил горлышко врот. Потом, сжав зубами край наволочки, обработал сорокаградуснымспиртным глубокую рану. Затем туго перетянул ее куском простыни.
Я осмотрел себя с ног до головы. Нужнобыло привести себя в порядок, разыскать одежду и исчезнуть из этой,насквозь пропахшей смертью квартиры…
Пьяный, в крови, с разодранной губой иулыбкой имбецила я вышел из подъезда и направился переулками вбольницу Костомарова.
Если кто из увидевших меня в этотмомент и знающих толк в психологии найдет это описание неполным, тотпусть отнесет это на счет моей невменяемости.
ГЛАВА 17

Я упрямо двигался, делая крюк сразу,едва в конце улицы показывался идущий навстречу человек. Это удлиняломой путь, но показаться людям в виде, в котором предстал избитыйбратьями герой Матвеева в фильме «Судьба», не считалвозможным. В голове моей гудел мой последний вопрос Лютику: «Бабку-тоза что?..» — и его ответ: «Какую бабку?..»Как в сонном бреду, вопрос и ответ раз за разом проворачивались вмоем сознании, словно нон-стоп, и это усугубляло мое и без тогобеспомощное состояние. У меня и мысли не было, чтобы сразу послебольницы, где мне окажут помощь, уйти в лес, выкопать деньги и уехатькуда глаза глядят. Любой здравомыслящий человек так бы и сделал. Покав городке есть Гома, покоя мне не видать. Я знал этого парня, и онскорее удавился бы на дереве, чем вернулся сейчас к Брониславу спустыми руками. Но мысли о Лиде отворачивали меня от здравой мыслибегства, и даже страх за жизнь не изменил моего решения.
Упоминая ранее о Брониславе и нашихобщих делах, заставивших меня круто изменить свою жизнь, я был не доконца честен и открыт. Я скрыл одну из причин, потому что не думал,что она может играть хоть какую-то роль в моем будущем. Сейчас же,когда я едва ушел живым от его присных, упомянуть о ней придется.Тема уже прозвучала, и мое дальнейшее молчание о ней может породитькривотолки и недоверие ко мне. Причина такова. За неделю до того, какраспрощаться с компанией, по просьбе Бронислава я заключил договор спитерской корпорацией, согласившейся принять на консигнацию огромнуюпартию наших каш. Партия была столь велика, что отгрузка мгновенноочистила наши склады, а предоплата составила четыре с половиноймиллиона долларов. Эту сумму питерские перечислили на счет нашейкомпании, но не следует верить Гоме, который устами Брониславаутверждал, что я прибыл в банк, получил все до последнего цента ипосле этого выступил в роли отступника или, как говорит отецАлександр, дауншифтера.
Я понимаю Бронислава. Второго такогозама ему вряд ли найти. Вся политика одурачивания клиентов зависеланапрямую от меня, в деле этом я преуспел, и теперь не сомневаюсь втом, что у Бронислава возникли проблемы. Уговорить меня вернуться унего не получится, а потому он сейчас руководствуется злобой иместью. Ему нужно опустить меня, чтобы этот уход от дел я запомнил навсю жизнь. Квартира, счет — это то, что нужно. А подарок мнемоего же «Кайена» — просто издевка, потому чтоБроня не может не знать, что я его продал.
Я пытался понять, как он узнал, где яостановился, но в голову не приходило ничего путного. Были мысли,которые тревожили меня гораздо больше. Например, как объяснять сейчасКостомарову причину своих телесных повреждений. Прикинув, что вратьне получится — я слишком слаб для этого, я стоически перенесвсе зондирования, перевязки, зашивания и уколы, и только когда замерна кровати, уже обдумывая побег, решил говорить правду.
Костомаров качал головой, пытливорассматривал мои глаза, и только когда убедился в том, что мнедействительно невозможно находиться в больнице, проводил череззапасный ход на улицу.
— Вообще-то полежать бы тебес недельку, — сказал он, придерживая дверь.
— Ты уже сегодня увидишьчеловека с пучком волос на затылке. Он явится к тебе в гости и будетрасспрашивать о больном, очень похожем на меня. Так что какая уж тутнеделька…
— Губа у тебя в порядке,просто рассечение. Сотрясения вроде нет. Но руку ты себе вскрылизумительно, — похвалил Костомаров мои хирургическиеспособности. — И еще, Артур… Я обязан сообщить врайотдел…
— Можешь потерпеть всегоодин час?
— Час — могу.
На том и расстались. Я до сих порвспоминаю этого человека с теплом в сердце, но говорить о нем дальшене имеет смысла, поскольку я уже приближался к церкви отцаАлександра. Не увидев в церковном дворе ни единого прихожанина, невстретив ни одного прислужника, я похвалил судьбу за подарок инаправился к покоям священника. Перед самым крыльцом мне вдруг оченьзахотелось увидеть Христа. Я глубоко неверующий человек, крест намоей шее скорее дань традициям, чем внутренним убеждениям, но заминувшую неделю я испытал столько, что впору подумать о покровителе.Спустившись с крыльца, я обогнул угол и оказался перед входом.Неумело наложив здоровой рукой крестное знамение, я зашел и сразупогрузился в какую-то давящую сознание тишину. Вокруг меня царствовалвакуум. Лики на стенах, мерцающие огоньки лампад, и вокруг — ниодной живой души. Не у кого даже спросить, кого из святых просить заскорейшее заживление ран. Побродив по гремящему тишиной храму, явышел и снова направился к крыльцу…
Нельзя сказать, что отец Александр неудивился, увидев меня в одежде Костомарова и перевязанного, нодержался он тем не менее мужественно. Потерев висок, он схватил меняза руку и повел наверх. Вскоре я оказался в знакомой комнате, взнакомом кресле.
— Лида! — громкопозвал он, и я услышал топот спешащих на зов ножек…
Увидев меня, девушка вскрикнула изакрыла рот обеими ладонями.
— Все в порядке, —утешил я, и священник, поддерживая мой порыв, закивал. У него естьзамечательное снадобье, его рецепт хранит церковь. И он поможет мне…
На самом деле мне не очень хотелось,чтобы он помогал мне какими-то снадобьями. Один раз обжегшись намолоке, потом всю жизнь дуешь на холодную воду. Едва я слышу«снадобье», я сразу вспоминаю мухоморы, а не живую воду.
Пока я рассказывал, заметил, какимрезким взглядом Лида смотрит на отца. Кажется, она не может проститьему историю с моим опаиванием и коллективным чтением книги Иоанна.
Мне пришлось снова пережить ужассегодняшнего дня, рассказав священнику обо всем, что со мнойслучилось. Единственное, что я упустил в своем подробномповествовании, был мой визит к бабке Евдокии. Мне почему-то не оченьхотелось, чтобы священник знал, что в перерывах между визитами в храмбожий я заглядываю к гадалкам. Лида плакала, святой отец хмурился икачал головой. Я же говорил и думал о том, что сейчас все закончитсяи мне придется заявить о главном. Самое неприятное заключалось в том,что я не знал, как на мое заявление отреагирует Лида. С батюшкой я быдоговорился — нет такого бати, с которым нельзя решить любыевопросы. Когда наступил момент, когда нужно было ставить точку, яхрипло выдавил:
— Вот и вся история…Единственное, что теперь остается для меня тайной, это способ,посредством которого они узнали, что я здесь. Да, в поезде за мнойследил один из мясников… Лютик этот… Но откудаБрониславу стало известно, что я сяду именно на этот поезд, а не надругой, не следующий, скажем, во Владивосток?
Священник встал и направился к бюро.Откинул крышку и вынул из нутра что-то очень похожее на магнитофонобразца начала 90-х. Видимо, кассета была перемотана на начало,поскольку он сразу нажал кнопку…
Услышав льющийся с нее свой голос, я неудивился. В этом храме происходили и более удивительные вещи.
— Я решил записать все, очем мы говорили, когда понял, что ты готов говорить правду, —объяснил свою шпионскую выходку папа Лиды. — Как видишь,разговор не с самого начала…
— Вот, значит, какие шторымы тут раздвигали, — не удержался я от сарказма. Но большемне понравилось, что мы перешли на «ты».
— И шторы тоже…Сейчас ты спросил, как они напали на твой след, Артур Иванович…Но послушай, что сам говоришь об этом.
Он отмотал часть пленки и снова включилвоспроизведение.
«…На вокзале ко мнеподошел майор. Странный тип… Весь мятый, неухоженный, хотя ивыбрит… Проверил документы, спросил, куда еду, посмотрел ибилет… В купе мне повезло — со мной следовали замученныйжизнью инженер и бессловесная мама с ненадоедливым ребенком…»
— Теперь ты знаешь, как ониузнали твой маршрут, — отключив магнитофон, сказалсвященник. — Они попросили знакомого милиционера сделатьто, что не вызовет у тебя в Москве никаких подозрений. Должностноелицо, на то уполномоченное, проверило у тебя и документы, и билет.Осталось только узнать, не взбредет ли тебе в голову выйти наполпути. Но и тут задача решалась просто. Я прослушал пленку и понял,что всю дорогу в тамбуре курил человек хмурой наружности. Он был одетв серый свитер, и впоследствии им оказался один из людей твоегоначальника… Он не выходил из тамбура, чтобы иметь возможностьнаблюдать за выходом пассажиров как на остановках, так и во времядвижения поезда. И сейчас ты говоришь, что он вышел вместе с тобой…
— Серые волки…
— Что? — не понялотец Александр.
Мне очень не хотелось упоминать опокойной старушке, но в этом доме мне, кажется, доверяли.
— Я был у бабки Евдокии, —твердо сказал я. — Сразу, как приехал. Она сказала, чтоменя преследуют серые волки. — Меня даже тряхнуло отвоспоминаний о предсказаниях ясновидящей.

— Хороший был человек… —задумчиво проговорил отец Александр. — Но вам не следовалобы ходить к ведуньям, Артур Иванович. Вы православный христианин ипомощь должны искать у Христа, а не у них…
Мне захотелось снова напомнить опроцедуре угощения меня несъедобными грибами, но я сдержался. Этотвопрос объяснениями уже исчерпан. Священник между тем гладилневыразительную для его сана бороду и говорил:
— Вы бредили во сне, когдалежали в моем доме. И я слышал много страшных вещей… Что вампоказалось в том сне самым ужасным?
Я подумал.
— Когда с церкви сорвалсякрест и он полетел в мою сторону. Вздыбив столб земли метров десятьвысотой, он вонзился в нескольких метрах от меня…
— Ваша вера пошатнулась —это предупреждение, — заглянув мне в глаза, объяснилсвященник.
В этот момент лицо мое было бледно —я уверен в этом. Когда к человеку приходит невероятная по силедогадка, подкрепленная фактически, он мгновенно бледнеет. Кровьоттекает от его мозга, чтобы в следующее мгновение обрушиться на мозгс новой силой.
Думай, Бережной, думай…
— Отец Александр… япришел сюда за Лидой.
Он поднял на меня красные от тяжелыхраздумий глаза.
— Я сказал — я пришелза Лидой.
— В каком смысле?
— В прямом. Я люблю ее.
За спиной моей послышался скрип пружинстула, словно на сиденье резко поставили пакет с чем-то тяжелым.
— Я люблю ее и хочу забратьее с собой. И вам, и ей, и мне известно, что меня ждет. Спасти моюжизнь может только случай и мой ум. Мне нужно ваше благословение, ноне священника, а отца. Я люблю ее, и ничего поделать с этим, видимо,нельзя.
За спиной снова раздался скрип стула,но на этот раз уже такой, что представлялся какой-то груз, которыйсняли с пружин. И я почувствовал на своей спине ладошки девушки.
Священник смотрел на меня широкораспахнутыми глазами, и я думал о том, что вот, пожалуй, тот редкийслучай, когда церковнослужителю, умнейшему из людей, нечего сказать.
— Она… —Глаза его забегали по моему лицу. — Она молода…
— Это не причина для отказа.Вы стали самым молодым священником в истории России и не считаете этоза порок.
— Но я ни разу даже неговорил с нею об этом! — изумленно выдохнул он.
— Я люблю его, —услышал я за своей спиной, и сердце мое потеплело.
— Немыслимо… —прошептал священник.
Через минуту он встал, снял со стеныкакую-то икону — я плохо разбираюсь в иерархии святых угодников— и заставил нас по очереди поцеловать образ.
— Немыслимо, —повторил он и с сомнением посмотрел на дочь.
— Я все равно бы ушла сним, — прошептали ее губы.
Я знал, на что шел. Он не мог неотпустить, иначе это был бы не священник, а я сейчас был простообязан забрать девушку с собой. Пока еще не поздно…
Знай я, что случится через несколькочасов, я бы оставил Лиду дома.
— Мы сообщим вам сразу, какостановимся, — пообещал я, и Лида убежала куда-то наверх,еще выше этой комнаты.
Он растерянно посмотрел на меня и тожезасуетился.
— Артур Иванович… Выдолжны понять, что Лида… Я вам говорил о ее матери… Она— единственное, что есть у меня… Боже правый… —Он окончательно потерял над собой контроль. — Подождите…
Метнувшись к бюро, он отомкнул ключом,найденным на поясе, один из ящиков.
— Вам понадобятся средства…Возьмите сколько есть, — и он протянул мне пук денежныхкупюр. Священники не умеют обращаться с деньгами, они хранят их в томвиде, в котором они к ним поступают, — ворох поверхвороха.
— Вы, видимо, невнимательнослушали свою пленку, отец Александр, — сказал я, прячаруки за спину. — Иначе обязательно заострили бы вниманиена том, что в километре от северной окраины города есть рощица, в стаметрах от которой стоит корявая береза. В шаге от ствола естьприсыпанная землей ямка, а в ней — кое-какие деньги. Мне оченьжаль, что придется воспользоваться средствами, нажитымипредосудительной торговлей, но я не вижу иного способа уйти и увестиза собой того, кого я привел.
— Как вы дадите мне знать,где находитесь? — глухо поинтересовался убитый горемрасставания отец, теперь совсем не святой.
— Я изыщу способ.
Уходя из этого дома, я чувствовал, какв груди моей трепещет ливер. Это было невыносимо, и единственное, чтоменя грело и сдерживало от желания схватить девушку за руку иубежать, была сама девушка. Она оставляла здесь отца, которого, повсей видимости, очень любила. И уйти просто так, сойдя с крыльца, немогла.
ГЛАВА 18

То, что меня теперь не оставят в покое,я знал точно. Я ушел бы из города сразу после беседы с мясникамиБронислава, но я не мог уйти без Лиды. Эта девушка свела меня с умабыстрее отравы, и каждый час без нее казался мне пыткой. Куда идтитеперь — я не знал. За Брониславом дело не станет: поняв, что явыкрутился из истории, он не отступится, а, напротив, пошлет таких,уйти от которых будет вдесятеро сложнее.
Я выходил из церкви, едва волоча ноги.Все казалось мне нереальным и диким. Казалось, выйди я на улицу, —и тотчас взору моему предстанут и разрушенный мост, и дымящиесяостовы зданий, и тысячи, сотни тысяч торчащих вертикально колов, накоторых корчатся убежденные грешники, и среди них, в первом ряду, —кандидат медицинских наук Костомаров, усаженный на дреколье запрелюбодеяния с персоналом…
Я рассказал отцу Александру все, о чемон просил.
Еще месяц назад я при тех жеобстоятельствах и в лучших традициях маркетинга продал бы ему товар,вручив в качестве подарка от фирмы еще одну историю, невостребованную оптовиками, и еще одну с истекшим сроком годности, иоставил бы его со счастливым лицом и в недостаточно ясном пониманиитого, за что же он мне так приглянулся. И потом он ходил бы ко мне заэтими историями снова и снова в надежде, что я ему еще что-нибудьрасскажу из того, чем не интересуется разборчивый покупатель, но емузабесплатно пойдет и такое. Но сегодня был не тот случай. Я сдавалтовар по отпускной цене или сбрасывал ее вовсе, когда обнаруживалисьдефекты. И об оставленной под присмотр домового квартиры наКутузовском рассказал, и о полутора миллионах долларов на счете, и одомике в Серебряном Бору, и о проданном «Кайене». Теперьсвященник знал и о моих кривотолках с распоясавшимся инженером, и ктождал своей очереди в туалет в поезде. Мой ангел-хранитель не знал обомне, верно, столько, сколько теперь знал отец девочки, в которую ябыл… да чего уж там — влюблен!
Уже после того, как нас благословили, ясчел нужным не таить о себе правды.
— Батюшка, не хочу портить осебе впечатление, но вынужден сообщить вам одно неприятное известие!Моя частная жизнь — не образец поведения благочестивогохристианина. Я вынужден часто выпивать по делу и без дела, так —как под плохое, так и под хорошее настроение. Я ругаюсь матом. Но этоне самое страшное… Меня часто мучит желание убить собаку,лающую на меня, более того, мне иногда хочется убить и ее хозяина.Моя жизнь даже вдали от логова дьявола содержит все перечисленное, иесли вы думаете, что я буду заниматься всем этим в присутствии дочерисвященника, то вы шибко заблуждаетесь. Однако прошу вас учесть, что япредельно честен и мои чувства к Лиде — неподдельно чисты. Вот,пожалуй, и все на прощание…
Говоря о том, что я предельно честен, ябезбожно врал. Единственной правдой было только то, что я сказал. Очем я умолчал, отцу Александру знать незачем.
Он выслушал меня со всеювнимательностью. Не проронив за время моей энергичной тирады нислова, в конце он сказал примерно следующее:
— Если это были раскаянияискренние, стало быть, волею, данной мне господом нашим, я прощаютебя. Лида сейчас переоденется, и вы отправитесь в путь немедленно. Ида хранит вас бог…
Быть может, он сказал другими словами,но именно это.
— О чем вы говорили? —спросила Лида, едва мы вышли из церкви.
В стильной кожаной курточке, короткойюбке и коротеньких сапожках на невысоком каблучке она выглядела, какбогиня. Глаза ее сияли, как покрытая утренней росой весенняя трава…кажется, я уже говорил об этом… губы… эти губы…они просто шевелились, когда она говорила, но мне казалось, что ихтрогает пальцами господь. Уж не знаю, что на меня напало, да толькоя, поняв вдруг, что присутствие рядом этой девушки совершеннонесовместимо с предстоящими делами, глупо и беспощадно выпалил:
— Мы говорили о мухоморах, ястал усаживаться в поповскую «Волгу» с ключами в руках.Они мне были торжественно преподнесены хозяином машины. В жизни невидел такой убогой машины.
Сердце мое дрожало и неумелоперевертывалось. Если бы оно любило ранее и имело опыт в подобныхделах, то, наверное, знало, как себя вести. Но сейчас, изведав новыеощущения, оно переворачивалось и тревожило меня.
— Ты… любишь меня? —спросила она, усаживаясь впереди так, что я не мог не заметить,насколько очаровательны ее ноги от сапожек до резко поднявшейся вверхюбки.
Это просто невыносимо. Одно дело —говорить это священнику, и совсем другое — девушке.
— Я тебя очень люблю.
Она навалилась мне на грудь изадрожала.
Первый опыт настоящей любви закончилсятем, что у меня задрожали руки, ноги стали путать педали, а в головеслучился ступор. То ли ехать, то ли не ехать… но целовать еево дворе храма я не мог. В последний раз оглядев церковь и еще разубедившись в том, что за все время мне не встретилось ни одногомолящегося, я включил передачу и обнял Лиду. Так мы и доехали с нейдо окраины города — в обнимку.
Восьмисот тысяч под кривой березой неоказалось. Как я и предполагал.
Лида сидела в машине и — я уверен— даже не предполагала, чем я занимаюсь у дерева с монтировкойв руке. Вернувшись, я улыбнулся ей, швырнул монтировку в багажник исел за руль.
Кусая губы, я вспоминал последние словабабки Евдокии. А еще мне на память пришла одна история из моей жизни,рассказать о которой будет уместно именно сейчас, а не потом.
Мои родители одно время, до того какпереехать в город, жили в деревне. В деревне той была небольшаяцерквушка, и священником в ней был суетный батюшка, дьячки которогопостоянно находились в подпитом состоянии, однако Апостола во времявенчаний читали вдохновенно и с таким чувством, что родители молодыхплакали больше не по обычаю, провожая жениха и невесту всамостоятельный путь, а от умиления этими дьячками. И вот однажды,после невероятного урагана, мы с отцом стояли на вокзале — онпровожал меня в город, — и подъехал автобус. Из салонавыбрался батюшка, тот самый, и тотчас оказался в эпицентре разговорао том, что ураган у некоторых сорвал шифер с крыш и что теперьпридется тратиться на перестил. Батюшка тотчас вступил в дискуссию исказал следующее:
— Грешите, люди. Вино пьетебез меры, блудничаете, праздные слова произносите, оттого и несчастьяваши. Господь все видит.
И в этот момент один из сельчан робко инечаянно, он, видимо, даже не хотел говорить это — простовырвалось, — заметил:
— Так это… батюшка…Шифер-то у вас сорвало.
Я не понапрасну вспомнил эту историю. Ине от нечего делать я торопился покинуть дом отца Александра. И не изприхоти я отказался брать его деньги. В карманах — ни гроша. Язнал, что найду яму у березы пустой, но все равно не стал братьденьги священника…
Мне не удастся договорить сейчас.
Это как если бы ты, зная точноерасположение собственной квартиры, быстро шел по ней по направлению ккровати, вдруг больно ударился лбом о ребро открытой дверцы шкафа,никак не предполагая встретить ее на пути. Да и откуда же ей взяться,дверце, если она должна быть двумя метрами правее?!
Резкий вскрик Лиды вернул меня вреальный мир.
У меня было еще что-то околополсекунды, чтобы принять решение.
Резко вывернув руль влево и утопивпедаль газа в пол, я лишил «Волгу» маневренности. Обычнотак поступают водители, сидящие за рулем не более года и никогда доэтого не попадавшие в переплет на дороге. Я же превратил авто ввертящийся на мокрой дороге кусок железа, точно зная, что произойдет.Беспомощность «Волги» являлась спасением той, котораябыла мне сейчас дорога…
Удар пришелся не по правой дверце, чтоозначало бы мгновенную смерть Лиды и мою инвалидность, а по левойзадней.
Рванувшись вперед и вильнув багажником,наша машина рисковала вылететь на полосу встречного движения, но яточно знал, что лобовое столкновение исключено… Раньшепроизошло то, от чего уйти было уже невозможно…
Груженный под завязку поддонами скирпичом «КамАЗ» пересек перекресток с неизвестной мнеулицей и врезался в заднюю часть нашей машины, поднимая ее в воздух.
В тот момент, когда начала проминатьсязадняя дверь под бампером грузовика, я бросил руль и схватил Лиду зашиворот и ногу…
Когда дверь вмялась и стало горбиться,срываясь с креплений, заднее сиденье, Лида уже лежала на мне…
Все случилось менее чем за секунду.
Удар снес весь левый борт, сломалспинку переднего сиденья и вздыбил крышу, но Лида уже была прижатамною к правой двери. Надо ли упоминать о том, что руля в руках у меняв этот момент быть не могло?..
Нас швыряло из стороны в сторону, ячувствовал сначала легкий аромат духов девушки, потом запах бензина,потом снова — духи, после — масляную вонь тряпки,взявшейся неизвестно откуда и упавшей мне на лицо…
Перед глазами мелькали, сменяя другдруга, странные картинки: искаженное от ужаса лицо Лиды; с трескомломающаяся передняя панель; потолок в дырочку; снова лицо и —стекла, взорвавшиеся фонтаном и метнувшиеся мне в лицо…
Машина перевернулась еще два или трираза, и каждый раз, когда она становилась на крышу, я шептал, как вбреду: «Господи, сделай так, чтобы я не урод, а она осталасьжива… Господи… Чтобы я не урод, а она — жива…»
Больше в тот момент мне не нужно былоничего. Я хотел, чтобы лицо мое не помялось и она смотрела в будущемна него без отвращения. Ей же… Я точно знал — произойдетс ней все, что должно случиться. Во мне бесился страх только за еежизнь.
«Пусть шрамы, пусть она потомсама себя стесняется… — лихорадочно носилась в моейголове раненым зайцем мысль, когда я переворачивался вместе сдевушкой, прижимая ее к себе. — Я запомнил ее на всюжизнь… Я знаю ее… Я ее всегда буду…»
Со скрежетом перевернувшись в последнийраз, совершенно неузнаваемая «Волга» встала на… яхотел сказать — на колеса, но, судя по тому грохоту, которыйпронесся по… я хотел сказать — по салону, но это был ужене салон — она была без колес — встала на днище.
Что-то горячее и липкое мешало мнесмотреть, и я, дотянувшись сочащейся кровью ладонью, стер с лицамаску. Посмотрев на руку, убедился: маска состояла из крови и масла.Думается — масла из двигателя. Оно было черное, как смоль. Чтож ты, батюшка, за машиной не следишь…
— Лида, Лидочка…
Она лежала, не отвечая. Левая стороналица ее была залита кровью, и я засуетился… Я вижу два легкихпореза на щеке… Если это кровь из них, то ничего страшного!Любой мужик, привыкший драться на улице, знает, что из рассеченной наголове раны крови бывает порой больше, чем из вспоротого живота!Крови море, опасности — никакой!.. Только бы это была кровь неиз ушей…
Она была прекрасна даже в такомкошмарном виде. Да простят меня все, кому чужды извращения.
— Лидочка, девочка, —бормотал я, и кровь сливалась с моих губ и капала на подбородок, —посмотри на меня, посмотри, чтобы я с тобой заговорил…
Прикоснувшись к ее щеке, я с замираниемсердца повернул ее голову. Я просто не знаю, что буду делать, еслиувижу сейчас рваную рану и находящуюся в движении черную кровь…
И я даже дернулся, когда понял, чтозамарал ей безупречно чистую щеку своей масляно-бордовой лапой!
Она жива! Она жива! Она просто безсознания!..
Заметавшись с ней, находящейся вобмороке, на сиденье, я понял, что попытка выйти через дверь столь женемыслима, как попытка выйти через ветровое стекло. После всехкульбитов и сальто-мортале кузов авто превратился в объект, достойныйпристального внимания Пикассо. В нем не было ни одной правильнойлинии, и единственное, что не пострадало при аварии, была ручкапереключения передач. Она в неизменном виде лежала между моимзатылком и разорванным в клочья подголовником. О том, чтобы открытьдверь, не могло идти и речи.
Легкий треск пронзил мои уши и наполнилсердце трепетом. Не может быть… Трепет превратился в ужас, онразорвал сердце и проник в душу!
Я знаю, с каким звуком воспламеняетсяструйка бензина, когда на нее попадает искра от короткого замыкания!!
— Все будет нормально,Лида, — уверенно заявил я ей, бессознательной, сам же вэтот успех ни на йоту не веря. — Мы сейчас выйдем. Тыпомнишь, как я смотрел на тебя в нашу первую ночь?.. —спросил я, прицелившись и врезав головой в боковое стекло своейдвери. — Это было неспроста. Когда в дом к старому козлуприходит богиня, козел превращается в Пегаса и начинает хлопатькрыльями, делая между тем вид, что ничего не произошло… —Выдавив затылком то, что осталось после осыпания каленого стекла, ястал лихорадочно стягивать с рук куртку.
Девушка, лежащая у меня на коленях,несказанно мне мешала, но я раздевался, даже не думая сдвинуть ее сместа. Мне казалось — она сейчас проснется, испугается изаплачет. И я погиб. Да и двигать, признаться, было некуда. Справаее, лежащую на моих коленях, подпирала дверь, слева дверь подпираламеня. Тот, кто имел обыкновение в восьмидесятых целоваться втелефонных будках, меня поймет.
Я старался оттянуть тот момент, когдадо моего обоняния донесется знакомый запах горящего на свежем воздухетоплива. Я молил непонятно кого, чтобы он не появлялся вовсе, нонепонятно кто мне в мольбах отказал. Букет из вони горящего бензина идымящегося автола прокрался в мои ноздри, заставляя мозг работать ваварийном режиме.
Мною овладело отчаяние…
Мне не под силу было ни просунуть Лидув узкий помятый просвет рамки окна, ни выбраться первым, чтобы послевытянуть ее. Я словно был на последнем издыхании без акваланга на днемелкой речки, с пристегнутыми к гире ногами.
Жизнь — вот она. Я могу дажепротянуть руку в окно, чтобы пощупать этот свободный, пропитанныйморосью воздух. Но я не могу ею воспользоваться. И на коленях моихлежит некто, дороже кого я не имел за все свои двадцать восемь лет.
И тут я увидел то, от чего шкура моязаходила ходуном, — да простят меня мастера современнойпрозы за такую ремарку! — в десяти метрах от изувеченной«Волги» стояло никак не меньше десятка зрителей, один изкоторых даже ел мороженое!..
Они с невозмутимым спокойствиемсмотрели то на меня, беспомощного, словно рассуждая, удастся ли мнепросунуть в окно свою девку или нет, то на корму «Волги»,просчитывая, успеет ли девка выпасть из окна раньше, чем машинуразнесут в клочья сорок литров неэтилированного бензина.
— Да что ж вы стоите,православные?! — взревел я больше от ярости за людскоескотство, чем от страха за наши с Лидой жизни. — Помогитеже, мать вашу!..
И случилось чудо. Все бросились кмашине. Я люблю свой народ за понимание и выдержку. Мы готовы встатькак один и умереть в том же порядке, лишь бы нашелся тот, ктоопределил старт этой компании.
«Волга» занялась в тотмомент, когда я был уже на земле. Раздался первый хлопок, предвестникхлопка основного — это превратился в клуб пламени фильтрочистки топлива, и я посмотрел на продолжавшую лежать в салоне Лиду.От страшной смерти ее отделяло ровно двадцать секунд. Столько временитребуется огню, чтобы воспламенить сочащийся всеми пробоинами бак…
Толпа как по команде ринулась отмашины. Даже несведущие в устройстве двигателя и топливной системыграждане провинциального городка догадались, что вспышка —последнее предупреждение.
Дико заревев, я нырнул в салон,рассекая себе затылок об острую, как бритва, сломанную кромку двери,и схватил Лиду так, как хватает рассеянную косулю разбуженный вянваре медведь.

Мгновение, другое — и ее головавместе с беспомощно вытянутыми руками показалась на улице.
Еще секунда, и я выдернул ее по пояс.
Еще две — и ноги ее, скользнув пооблупленной двери, упали наземь.
Я подсел под нее, поднял, морщась отболи в колене, и побежал… черт знает куда. Я видел лишьзрителей, благоразумно удалившихся от перспективного взрывногоустройства на сотню метров, и желал приблизиться к ним хотя бы начетверть расстояния…
Взрыв застал меня в десяти метрах отмашины.
Получив толчок в спину — словнокто-то нечаянно врезался в меня при падении, я ощутил дикий жар нашее и затылке. Взрывная волна, пахнущая сладкой вонью не до концасгоревшего топлива, опалила меня, как куренка, и уронила на землю.
Я ждал земли, но она все уходила вниз ине думала со мной встречаться. Когда я понял, что падаю в кювет спроезжей части и что Лида, вывалившись из моих рук, катится вниз, явдруг почувствовал тошноту.
Небо дважды перевернулось перед моимиглазами, красно-черное солнце два раза описало круг и потухло…
ГЛАВА 19

— …ой?
— А куда он денется?Конечно, живой!
Открыв глаза, я уяснил для себя толькоодно — я их не открыл.
— Я ничего не вижу, —тихо и неожиданно для себя жалобно произнес я. Мысль о том, что ослеппосле взрыва, пронзила мой мозг. А понимание, что я не успел какследует за эти дни запомнить Лиду и теперь я могу позабыть ее черты,почему-то взволновало меня в первую очередь. — Почему яничего не вижу?!
— Потому что кровь ресницыслепила! — проголосил кто-то наверху, и в тот же момент явздрогнул от неожиданного прикосновения — кто-то стал протиратьмои глаза едко пахнущей тряпкой, словно это были не глазачеловеческие, а автомобильные фары.
Вскочив насколько мог лихо, я помогсебе руками, размазал по лицу остатки масла и сажи и сейчас былпохож, наверное, на вождя племени, приготовившегося к войне с другимкланом.
И теперь, когда я имел возможностьвидеть то же, что и другие, я уяснил три вещи: Лида жива и сейчасприводится в чувство какой-то девчонкой из толпы; «КамАЗ»стоит у края обочины с погнутым, мать его, бампером и номером на нем;и третья — над «Волгой» уже спокойно струиласьдымка, как над поросенком, позабытым с вечера на костре и оттогосгоревшим до костей. Она имела такой скорбный вид, словно зажигалэтим утром на ней не я, а Сенна.
Догадавшись, наконец, что мешает мневидеть картину целиком, а не фрагментами, я оттолкнул надоедливогомолодого человека, продолжающего протирать мне глаза платком,смоченным в пиве, и бросился к девушкам. Между ними уже шла довольнонепринужденная беседа, и, не имей Лида крови на лице и не воняйкругом сгоревшим железом, можно было подумать о том, что Лидурасспрашивают, как ей удалось закадрить такого смешного чувака, какя.
— Ты… как? —спросил я, тут же почувствовав себя микроцефалом. Ка?к она, если ейтолько что чудом удалось избежать смерти? Как она может чувствоватьсебя с кровью на лице и шоком, который еще не прошел?!
Она посмотрела на идиота. Смотреладолго, старательно, словно видела впервые. Я никогда не думал, чтотак долго можно смотреть на человека. А потом вдруг вздохнула…и протянула ко мне руки. Сжав девушку в своих объятиях, я услышал заспиной: «Скорая» приехала, а вон и менты.
Выбравшись из цепких объятий девушки, явдруг вспомнил о том, что пропустить нельзя было ни при какихобстоятельствах.
Добравшись до «КамАЗа», яраспахнул водительскую дверцу — в этой махине черта с два чтозаклинит, разве что при встрече с «БелАЗом»! —и увидел… невозмутимо спящего мужика. Привалившись боком кспинке и уложив голову на ее верхнюю часть, он причмокивал и всемсвоим видом показывал, что литр водки для него — раз плюнуть.
Он вылетел из кабины как пробка.
К тому моменту, как два «телепузика»с надписями на спине «ДПС» подбежали к месту нашейвстречи со спящим «камазистом», последний уже успелзаработать перелом носа и несколько выбитых зубов.
Меня скрутили, его скрутили, и теперьмы имели возможность лишь: я — с ненавистью смотреть на него, аон — плеваться. Выходило у него не очень. Сначала вывалилисьзубы, а к тому моменту, когда он настроил свой «брандспойт»,лейтенант в смешном толстом бушлате уже прижал его к земле. Так чтовсю кроваво-слюнную жеванину в лицо получил именно он. Вероятно,именно этот фактор и сыграл решающую роль через час, когда сталоясно, что кого-то из двоих после экспертизы нужно непременноотпустить.
У меня Костомаров никаких промилле,понятно, не нашел. Он лишь смотрел на всех округлившимися отизумления глазами, косился на свои залитые кровью и заляпанныемашинным маслом рубашку и брюки, надетые на мне, и хлопал ресницами,как молодой олень. Я его понимаю. Несколько часов назад мыпопрощались навсегда.
В крови «камазиста» никакихпромилле не было. Там булькал чистый спирт. Наш с Лидойнесостоявшийся убийца был пьян не просто де-юре, он был совершенноневменяем де-факто. И потому был немедля взят под стражу, хотя ему наэто было по-прежнему совершенно наплевать, что он тут же ипродемонстрировал, украсив очки миловидной дознавательницынакопленной за время допроса слюной цвета заката.
Но это случится только через час. Асейчас, когда меня сдерживал второй милиционер и я рвался к пьянойскотине, «камазист» вдруг уставил в меня совершеннобезумные глаза, в которых не было ни капли разума, блеснул зрачками,закрывшими радужную оболочку, и дико расхохотался сквозь поредевшие,покрытые кровью зубы.
Этот хохот стоит в голове моей до сихпор. И я до сих пор вижу эти глаза и зубы, скользкие даже на вид отсочащейся по ним крови…
Метнувшись к девушке, я упал перед ней,лежащей на носилках, на колени и схватил за лицо. Наверное, я несовсем понимал, что делал. А она разлепила ресницы, и господь сноваприкоснулся к ее губам…
— Артур… я должнатебе кое-что сказать…
— Я знаю, я знаю, что тыхочешь сказать, — и я прикрыл ее ладонью рот, чтобы онахранила силы. — Я все знаю…
Лиду, к лицу которой была прижатапрозрачная пластиковая маска, увезли к Костомарову, вскоре тудадоставили и меня, что было там, уже известно…
Успокоившись относительно Лиды, ясобрался с духом и набрал номер сотового телефона отца Александра.
Он выслушал меня стоически, каквыслушивает наемного убийцу хранящий от ФСБ тайну исповеди пастырь. Ярассказал о том, как ехал на зеленый, а «КамАЗ» несся накрасный, о состоянии водителя, о том, как мы с Лидой выбирались измашины… Я всегда в таких случаях рассказываю правду, чтобыпотом не быть уличенным во лжи и не выглядеть идиотом. Другое дело,что кое-чего я всегда недоговариваю, но это не есть ложь, не так ли?Я вспомнил о глазах «камазиста», о смехе его и очкахдознавательницы. Священник не заговорил до тех пор, пока я незакончил, уверовав в то, что с Лидой все в порядке.
— Я так и знал, —хрипло проговорил он. Мне же показалось, что где-то далеко, на томконце связи, со скрежетом накренился телеграфный столб.
— Что вы знали? Что у«Волги» с тормозами проблемы и что она ведет себя наскользкой дороге, как блудница на Тверской?
Молчание сначала было мне ответом, но явсе-таки дождался:
— Он просчитал вас.
— Кто, пьяный водитель? Несмешите меня! Просчитал… Он суп-то посолить не смог бы.
— Этот водитель ни при чем.Это он вас просчитал…
— А-а, —отозвался я, догадавшись, о чем идет речь. — Зверь,которого я привел в город… Надеюсь, сейчас, зная, что я вморге, он от меня отвяжется?
— Теперь он от вас неотвяжется никогда. Он будет вести вас, пока не убьет или пока вы неприкончите его.
Неприятно, признаюсь, слышать такое,даже если речь идет о сказочных персонажах.
— Я буду начеку.
— Позаботьтесь, АртурИванович, о Лиде. Она — все, что у меня есть…
— Это я уже слышал.
— Он и ее тоже сейчас ведет.
— Я ему по лапам надаю.
Отец Александр промолчал, не издав низвука. Я терпеливо ждал. Должен же он хоть что-то сказать, точнозная, что я уже побывал на опушке леса и рылся в земле.
— Лида… —начал опять было он, чем сорвал пломбу с моего терпения.
— Послушайте, священник, этадевушка тоже — все, что у меня есть. И я постараюсь… Яочень постараюсь, чтобы она вас никогда более не увидела.
— Я вас плохо слышу…говорите громче! Что вы сказали, Артур Иванович?
— Все ты слышишь, —говоря даже тише, чем обычно, выдавил я.
— Я не понимаю вас…
Жар залил мое лицо.
— На вашем месте я сказал быто же самое. Вы, верно, забыли, что я вам говорил. В недавнем прошломя вице-президент крупной компании, а это должно было подсказать вам,что с вами разговаривает человек с неординарным складом ума. Прогнозыи логические выкладки — суть моей прошлой работы, и будь япроклят, что вместо покоя я вынужден снова и снова возвращаться ксвоему прошлому! Вы, любитель записывать чужие речи и потомподвергать их анализу!.. Прокрутите пленку свою от начала до конца инайдите там мои слова о бабке Евдокии! Вы не услышите о ней ни слова!Почему же сегодня, когда я признался вам в том, что был у нее, высказали, что она «была» хорошим человеком? Развесвященник допустит такое выражение к человеку, который здравствует?Но я-то знаю, почему так случилось! В первый же день своегопребывания в этом тихом городке я пришел к ней с душевнымипроблемами, а сегодня побывал снова. И что я увидел, по-вашему?Полуразложившийся труп старухи! Она умерла сразу после того, как я унее побывал, то есть сразу после того, как она предсказала мневстречу с серыми волками и посоветовала бояться человека, с которым япознакомился или познакомлюсь! Да ведь это она о вас говорила, святойотец… Впрочем, какой уж святой… Вы и бред мой писали напленку, так что чего уж проще вам было поговорить со мной в тотмомент, когда перед глазами моими рушились дома, и выяснить, где япрячу то, с чем приехал…
— Боже мой…
— Не упоминайте это имя. «Выведь не с пустыми руками сюда приехали?» — как ловко этоу вас вышло. Ждали, что я подтвержу свой бред в трезвом виде? Однотолько непонятно… Почему вы меня до сих пор не сдалиБрониславу? Вам нужны все деньги, а не обещанный за мою поимкугонорар?
— Вы сошли с ума, —твердо сказал священник. — Если я, как вы говорите,выведал у вас тайну захоронения восьмисот тысяч, тогда почему бы мне,пользуясь теми же средствами, не выведать тайны местонахождениячетырех с половиной миллионов? В бреду вы не говорили и слова оденьгах!
Меня прошиб пот. Дважды на одни и те жеграбли…
— А я разве говорил, чтотысяч в тайнике было… именно восемьсот?
На том конце связи установиласьзвенящая тишина.
— Что, опять плохо слышно? —поинтересовался я.
— Приезжайте, нам нужнопоговорить.
Я расхохотался.
— Вы не сочтете забестактность, если я откажу? Лида в больнице, но я не беспокоюсь занее, потому что уверен, что дочь вы не погубите. Но рано или поздно язаберу ее у вас.
Бросив трубку, я оглянулся. За спиноймоей стоял Костомаров и качал головой.
— Наверное, не так тыпредставлял себе новую жизнь, Артур, верно?
Мы выпили спирта, я рассказал ему онапасти с четырьмя с половиной миллионами.
— А ты брал их?
Я покачал головой.
— Ты считаешь, что поп —тот самый, к кому обратились люди твоего бывшего шефа за помощью?
Я изменил направление качания, теперьуже соглашаясь.
— Видишь ли, Игорь… Втихих городках все знают друг друга, но больше всех обо всех знает…правильно, священник. Все тайны аккумулируются именно под сводамихрамов.
Костомаров выдавил в рюмку смедицинским спиртом дольку лимона.
— Но, черт возьми, это жесвященник…
Я посмотрел на него с сомнением.
— Я трижды был в его храме.И ни разу не видел ни одного прихожанина. Это странно, не так ли? Иэто в то время, когда в соседней церкви народ не переводится. Тамубили священника — и весь поселок уже на крыльце. А если чтослучится с отцом Александром, то об этом никто и не узнает…Или узнает, но спустя время, точно так же, как я узнал о бабкеЕвдокии.
— А что с ней случилось? —замер Костомаров.
Кажется, я, приехавший в это захолустьенеделю назад, являюсь единственным источником информации для всехместных жителей. Мой рассказ о визите к ясновидящей потрясКостомарова.
— Ушам не верю… Ямного слышал о ней и однажды у старушки даже…
— …бывал? —подсказал я, и Костомаров покраснел.
— У нее дар божий, как уВанги. У меня подружка в Питере была… Любовь страстная,единственная… Планировал ее сюда забрать, но год назадкакой-то холодок почуял… Пошел к Евдокии, говорю — чтоделать? А она посидела, руку мою в руках подержала, говорит: твояженщина уже полтора года как живет с другом твоим. Вырви из сердца изабудь. Я не поверил, взял отпуск и — в Питер. И что тыдумаешь?..
— Что?
— Был у меня друг, вместеработали в клинике, так она с ним в гражданском браке уже полторагода. Такие дела, брат… Чем сейчас думаешь заняться? Это я такспрашиваю, понимая, что не сегодня завтра два трупа на улице Ленинанайдут…
— Не могу сейчас уехать, —с упрямостью осла пробормотал я. — У батюшки деньгизабрать нужно, и… Лида.
Костомаров изумленно поднял брови:
— У батюшки? Деньги?.. Ну, сдевушкой все понятно, а какие деньги?
— Ну, помнишь, я рассказывалтебе, как закопал в лесу миллион, а ты мне еще смеясь посоветовалтолику церкви подарить, чтобы отпустило?.. Ту же историю ярассказывал и отцу Александру…
Доктор судорожно глотнул и замер.
— Бережной, ты этот город вСодом превратишь…
— А я виноват? Я ж приехалсюда начать все заново!
— А такое впечатление, чторешил его сжечь…
Это было неприятно слышать.
— Шлейф неприятностейприволок, брат… Такие дела… — Он поискалчто-то в карманах и вынул связку ключей. Отцепив один, протянул мне:— На восточной окраине стоит домик в один этаж, узнаешь егосразу — серая «шуба», зеленая крыша… я егокупил, когда приехал, но жить там не могу. Сиди там, пока девочка наноги не встанет, а дальше сам решай…
Это был для меня подарок, и я поспешилим воспользоваться. Дотянувшись до идеально выбритой щекиКостомарова, я по-пьяному чмокнул его в щеку.
— Слушай, —смущенно пробормотал он, отмахиваясь от меня, как от назойливоймухи, — а почему ты уверен, что спрятанные тобой деньгивзял именно священник? Найти мог любой. Лиса разрыла — пастухувидел.
— Что-то я не заметил здесьни одного пастуха, купившего «Геленваген». И потом, я неверю в случайные находки, Костомаров. Единственно, что вызывает уменя доверие, это дед Белун.
— Какой дед Белун? —стал тужиться от воспоминаний Костомаров, и красные от спиртногоглаза его вращались, как у хамелеона.
— Не напрягайся. Он живет вБеларуси. Отыскать клад дано только существу безгрешному — тобишь животному, ребенку или святому. Также считается, что помочь им вэтом может некто Белун — страдающий насморком старик, живущий впридорожной ржи. Завидев путника, он выходит на дорогу и проситутереть ему нос. Если это сделать рукой, то он дает столько золота,сколько войдет в горсть, если платком — столько, сколькопоместится в нем.
— А если рюкзаком?
— Молодец, соображаешь. Нозапомни — ты должен быть безгрешен, иначе не получишь икопейки. А в этом городе…
— Пошел бы с тобой, посиделибы, но, прости, брат, не могу идти туда. Дом определенно ненормален.Пробовал продать, но здесь такие поразительные суки соседи, что любойсовершенно бескорыстно готов рассказать покупателю, почему покупатьне стоит. Три раза пытался — бросил.
Почему Костомаров не может там жить, японял уже вечером, когда усилился ветер. Некоторые строители, которымзаказчики зажимают деньги, замуровывают в стену бутылку горлышкомнаружу. И когда расходится ветер, уснуть невозможно.
Впрочем, мне и без этого хваталонеприятностей. Хотя уснуть я так и не смог, и не вой в доме был томупричиной. Мне казалось, что это не я привел в городок дьявола, а ногименя привели в его загородную резиденцию.
В три часа ночи, сжимая в зубахдотлевшую до фильтра сигарету, я прижался горячим лбом к холодномустеклу…
И мне показалось, что единственнаяветка акации, росшей под моим окном, качается, тогда как остальныенеподвижны.
От этого можно сойти с ума.
ГЛАВА 20

Четыре часа утра — время дляворов и больших дел. Быстро поднявшись с кровати, я натянул на себясвитер и (о! — как быстро меня воспитали!) вышел из домане через дверь, а через окно, осторожно сползши по стене. Молваутверждает, что во время сомнительных видений нужно креститься, я бы,наверное, так и сделал, если бы знал, на какую церковь. То там веткакачнется, то там человек в сером мелькнет… Однажды эти виденияуже реализовались на практике. Бронислав любит повторять, что лучшеперетрусить, чем недотрусить, и я буду действовать в соответствии сего правилами.
Задача ясна, но непроста. Чтобыпоставить Лиду на ноги, Костомарову понадобится день-два, мне же,чтобы вернуть восемьсот тысяч, тянуть столько не следует. Все время вдомике врача я обдумывал роль батюшки в этом деле. Люди Бронислава,прибыв в городок вместе со мной, тут же принялись устанавливатьконтакты. Им нужен был человек, ради денег готовый на все. Я хорошознаю Гому, этот человек клещом впивается в души жертв, и его умениюубеждать позавидовал бы сам Сократ. Быстро сориентировавшись, Гомавычислил человека, которому деньги нужны больше, чем кому бы то нибыло, и человеком этим оказался отец красивой девочки. О священникеАлександре ходит недобрая молва — иначе объяснить отсутствиепосетителей в храме я не могу. У него на выданье дочь, при этом Лидане собирается постригаться в монахини, а готовится к выходу всветскую жизнь. Обеспечить ее будущее святой отец может только однимспособом — заработать отвлеченными от конфессиональныхособенностей делами. И тут появляются люди, которые обещают ему…Пообещать Гома может что угодно. И лжебатюшка, которому не доверяетнарод, начинает действовать. Ему нужно выяснить, куда Бережной укрылпохищенные четыре с половиной миллиона. Для этого он обволакивает ещенеокрепший ум Лиды объяснениями, рассказывает ей о дьяволе, которогопривел в город заразный Бережной, и отправляет ее ко мне смухоморовой отравой. Дело сделано, теперь я, раз за разом сходя сума, догадаюсь, что является тому причиной, и приду сам. Так,собственно, и происходит. Письмо Лиды лишь направляет меня наистинный путь. В церкви — цитадели зла — со мнойслучается то, что и должно случиться, но о четырех миллионах я,видимо, молчу и всуе информацией не разбрасываюсь. Поскольку яБрониславу нужен все-таки мыслящий, а не сумасшедший, меня оживляют.Уловка батюшки не удалась, и Гома решает использовать испытанныйспособ, о котором я слышал, но в который не верил. На сценепоявляются Лютик и Ханыга, но ни они, ни Гома не смогли угадать вомне масштабы желания жить.
С бабкой Евдокией все ясно. За мнойследили каждую минуту в течение недели, ожидая, что рано или поздно яприведу к четырем с половиной миллионам. Каждый мой контактпроверялся. Едва я передал священнику из церкви рядом с моим домомтриста тысяч, как его убивают. Это была моя ошибка: Бережной ходит погородку и раздаривает за просто так годовой бюджет города. Гомарешил, что так я раздам все и нечем будет отчитываться передБрониславом. Объяснить, что эти триста тысяч часть не четырех споловиной миллионов долларов, а часть выручки за проданный «Кайен»,невозможно. У Гомы в голове работает чип, который запрограммирован навозможные действия Бережного, и он тут же предлагает контрмеры,логическое мышление среди которых не значится. РазбрасываетсяБережной бабками — значит, это он уволок на периферию деньгиБронислава. Бабка Евдокия была убита только потому, что я у нее был,а после визита в церковь от меня можно ожидать чего угодно —старушке я мог подарить и миллион долларов…
Старуху прикончили тем же способом, чтои священника, — перерезали горло.
А пропажу восьмисот тысяч я объясняюочень легко. Нет нужды повторять, что за мной ежеминутно велосьнаблюдение, и такой неприкрытый демарш, как поход за тремястамитысячами в лес сопровождался невидимым конвоем. Обнаружение в схроневосьмисот тысяч еще раз подтвердило догадку о существовании у меняденег Бронислава, и Гома пошел ва-банк, пока я не спустил все. Теперьему оставалось найти недостающую сумму, и, по его мнению, я долженбыл ее выдать в квартире на Ленина. О найденных трехстах и восьмистахГома умышленно молчал, желая, чтобы я сам все объяснил.
И это первая версия исчезновения моихденег. Вторая и не менее резонная, каковая и вела меня ночью поспящему городку, — это участие отца Александра безуведомления Гомы. Батюшка мог следить за мной, опьяненным новойжизнью, и ему ничего не стоило стать свидетелем и моего похода в лесза деньгами, и дарения оных. Я мог уйти из леса, а батюшка —остаться. Таким образом, осуществляя спонсорскую помощь, я даже недогадывался, что денег в тайнике больше нет. Тогда получается, чтоучастие святого отца в резне священника и Евдокии бесспорно. Он липеререзал глотки, не он — он все равно участвовал в этом. Ипока версия о нахождении у него моих денег не опровергнута, я обязаннанести ему визит.
Я все понимаю, я уже все пропустилчерез себя: новая жизнь, отрицание сверхдостатка, уклонение отцинизма и мысли о душе… Я все понимаю, но этот город, кажется,не для меня. Видимо, мне стоит поискать глубинку поглуше.Странствовать с посохом я не собираюсь, и потом, меня еще никогданикто не грабил. Быть может, приди отец Александр ко мне и скажи:«Раб божий, дай денег на храм», — и я отдал быему все, что имел.1
Но меня травили, резали, а сейчасвыясняется, что еще и обнесли. Начинать новую жизнь с ощущения того,что она встретила меня как лоха, я не представляю возможным. И потомусейчас приближаюсь к вытянутому, словно барак, зданию городскойбольницы. Зайдя со стороны частных огородов, я приблизился кбольничной стене и стал заглядывать в окна, как цыган. Вряд ли здесьможно кого увидеть бодрствующим, на дворе четыре утра как-никак, номне очень хотелось убедиться, что в палате Лиды нет священника. Онбыл нужен мне в церкви. Конечно, я мог прийти туда и ждать его там,что, несомненно, привнесло бы в мероприятие нотку неожиданности иостроты, но помимо контроля над продавшим душу дьяволу священником яхотел еще…
Все верно, я хотел увидеть Лиду.Спящую, живую, и кто знает, быть может, моя близость заставила бы ееувидеть меня во сне.
Лиду я увидел. Отца Александра рядом —нет. Это объяснимо. Зачем сидеть всю ночь у постели девочки, которуюзадерживают в больнице ради одной только страховки? Потеря сознанияпри аварии — последствия шока. Кровь на теле — моя. Такчто Лиде сейчас нужен был больше психолог, чем хирург. Горящий светомпрямоугольник двери освещал часть палаты, и я хорошо видел ее,повернувшуюся к окну и сладко спящую. Послав ей через стекло поцелуйи пообещав скоро вернуться, я снова углубился в эти мещанские огородыи, сочно спотыкаясь о скрипящие кочаны капусты, выбрался на улицу.
Городок, подобный этому, очень похож навсе провинциальные поселения. Столбы вдоль дороги есть, а света онине дают. Администрация борется с неразумными тратами, а потомуосвещается только центральная часть, то есть улица Ленина. Оставшиесятри четверти населенного пункта погружены в непроглядную тьму, итолько по хрусту веток на земляной тропинке или чирканью подошв поасфальту можно догадаться о том, что не спишь ты в эту ночь не один.Больше всего я боялся встретиться с собакой. Собак я ненавижу сдетства, а при виде волков, хотя бы и видимых через решетку зоопарка,мною овладевает настоящая фобия. Не знаю, водятся ли в Алтайском краеволки, но сейчас, чтобы лишить меня боевого духа и способностимыслить, достаточно было и крошечной, переливчато звенящей шавки.
Видения подстерегают меня последниечасы, словно кризы сумасшедшего. Когда до церкви отца Александраоставалось не более ста метров и я уже видел чернеющие на фонефиолетового неба кресты, мне почудилось, что я в лесу не один.
Наученный дурной привычкой неоглядываться по сторонам, я присел и привалился спиной к пахнущемусмолой стволу сосны. И тут же убедился в том, что подозрения мои небыли лишены здравого смысла. Тонкий хруст ветки, который я принял запоследствия неосторожного шага, повторился, и вскоре послышался ещеодин. А через несколько секунд мимо меня в сторону церквипроследовала тень. Она обдала меня ароматом дорогого одеколона, ипамять услужливо подсказала мне, что аромат этот мне знаком.
Тень прошла, и вскоре я пересталслышать шаги. Где я слышал этот запах?.. В школе? Не может быть…Там только один мужчина — это трудовик Петр Ильич, мойинтеллектуальный собутыльник, но ему и в голову не придетиспользовать парфюм стоимостью в тридцать бутылок портвейна. Да еслибы и пришла, как раз после тридцати бутылок, то он такового не сыскалбы здесь днем с огнем. От кого еще могла идти волна одеколонатабачного вкуса с оттенком орлиного дерева? Я перебрал в памяти отцаАлександра, Гому и на этом остановился. Это были не их запахи.
Интересно, что нужно незнакомцу вцеркви в этот час?

Удалившись в сторону метров на двести,чтобы не настораживать бродящих призраков этого ненормального городатабачным дымом, я закурил и около получаса размышлял над всейисторией в целом. Досаждало еще то, что если я не сплю, то мненепременно нужно с кем-то говорить. Я не любитель молчаливых пауз,даже если этого требует дело. Когда была докурена третья сигарета, яподнялся и направился к храму. Небо уже начало стыдливо светлеть, аэто мне не на руку. Сейчас с удочками в руках к реке повалятизгнанные из совхоза бездельники, и мое присутствие в лесу будетвыглядеть глупо.
Церковь встретила меня, как обычно,тишиной и покоем. Ночью паствы здесь столько же, сколько и днем.Темнота, пустота, вакуум. И лишь скудно освещенное, зарешеченноеоконце на втором этаже жилой части храма теплило во мне надежду, чтосвятой грешник бодрствует и будить его не придется.
Я потянул ручку тяжелой двери и судивлением обнаружил, что она открыта. Хотя зачем закрывать? Сюданикто не ходит, разве что обворованные и избитые бывшиевице-президенты с доходом в восемьдесят тысяч долларов в месяц. Но язакрою, потому что в добропорядочность местных жителей уже ни на грошне верю. Я верю в то, что от них можно ожидать всякого. Прислонивдверь к коробке, я медленно задвинул тяжелую щеколду. В любом случаесвидетели моего разговора с хозяином этого заведения мне ни к чему.
Вдохнув восковой дух свежеотлитыхсвечей, я прошел по лестнице и собрался уже подниматься, как вдругстранный звук в глубине храма заставил меня замереть на месте…
Хочу сразу сказать: в призраков,святых, ангелов-хранителей и даже воскресение я не верю. Из этогоследует, что моя вера не распространяется и на чертей, демонов ифурий. Но когда этот звук прозвучал в тишине и подпятнадцатиметровыми сводами, мне стало немного не по себе. Такоевпечатление, что кто-то двинул стол посреди церковного зала…
Я находился в жилой части, и это нецерковь. Эхо разнеслось под сводом. Чем можно заниматься в половинепятого утра перед иконостасом, в окружении наблюдающих за тобойликов?
Ватные ноги, не дослушав моей команды,сами стали спускаться с лестницы. Через полминуты я был уже у дверей,которые ведут к тыльной части иконостаса. Если войти, то я тут жесвоим праздным интересом охвачу и священный алтарь, и все, чтоотносится к разряду христианских таинств, укрытых до поры от глазлюдских. Отсюда во время службы появляется священник — я виделэто по телевизору во время Пасхи в храме Христа Спасителя.
Приоткрыв дверь, я заглянул внутрь.
То место, куда я проник, было погруженово мрак. Лишь сквозь щели иконостаса различались скромные полоскисвета, и это было не что иное, как свет висящих перед иконами лампад.
И снова этот звук!..
Когда пол снова скрипнул, у меняневольно дрогнула рука.
Мама дорогая, да что там можетпроисходить?..
Стараясь ступать мягко, я приблизился кдвери, ведущей в зал, и тихо ее отворил.
И ужас сковал мои члены.
На стуле, посреди хищно освещенногозала храма, сидел отец Александр…
ГЛАВА 21

Он сидел, привязанный скотчем к стулу,руки его были намертво прикручены к подлокотникам, а ноги — кножкам. Я смотрел в лицо священника, и меня сковывал ужас. Лицо иборода его блестели от крови, а пальцы рук… Я сглотнул слюну,когда понял, что на половине его пальцев не хватает ногтей…
Рот священника был заклеен обрывкомтого же скотча, а в глазах стояли слезы…
Не знаю, зачем он делал это, но,кажется, он сантиметр за сантиметром приближался к двери, ведущей наулицу. Эта безумная попытка бегства выглядела как последняявозможность избежать страшного. Священник упрямо смотрел перед собойблестящими от слез глазами и подошвами ботинок упрямо двигал стул квыходу.
Не помня себя от изумления, я шагнул взал, дверь скрипнула, и меня пронзил его обезумевший взгляд. Кажется,он ожидал увидеть не меня…
В полной прострации я дошел до стула, иизумление мое от увиденного было столь велико, что я даже несообразил отнять от его губ скотч.
— Что здесь происходит?.. —Губы не слушались меня, а потому и вопрос прозвучал как свист междвух пальцев.
Он яростно замычал что-то и сталтереться щекой о плечо. Руки его, со вздыбленными ногтями,лихорадочно дрожали.
Оглядевшись, я увидел открытую дверь, вкоторую вошел, лежащие на полу плоскогубцы и несколько луж крови. Откаждой из них тянулся кровавый след ножек, и я догадался, что батюшканаходится в таком положении никак не меньше десяти минут. Интересно,что бы он делал, оказавшись в таком виде за дверями своего храма?..
Наверное, я был близок к состояниюгрогги, если задавался сейчас таким вопросом, вместо того чтобыосвобождать священника.
А он смотрел на меня умоляющим взглядоми опять что-то замычал. Он терся щекой о плечо, и я наконец-то понял,чего он хочет…
Прозрение мое наступило слишком поздно.Догадайся я сорвать скотч мгновением раньше, все дальнейшие событияпошли бы совершенно по иному сценарию. Но случилось то, что должнобыло случиться…
В тот момент, когда я вместе с волосамиотодрал скотч и отец Александр, обретя возможность говорить, вскричалот боли, за спиной моей раздался выстрел.
Мне обожгло плечо, я инстинктивноповалился на пол, и последний живой звук, который я услышал отсвященника, был оборванный глухим ударом вскрик.
Заряд картечи, врезавшись в грудь отцаАлександра, перевернул его вместе со стулом, и сноп блестящей чернойжидкости покрыл почти сплошным пятном икону, на которой смиренноговида женщина держала младенца…
Откатившись в сторону, я вскочил наноги и с разбегу нырнул в стулья, предназначенные для прихожан.Стулья с грохотом разлетелись, раздался треск — видимо,восемьдесят пять килограммов живого веса с разбега на стулья в этомзале еще никогда не опускались.
Ожидая новых выстрелов, я пополз в уголспиной вперед. Окровавленный священник на полу, полумрак и я,двигающийся как мутировавший и до сей поры отсиживавшийся в подвалетаракан… Этот кисловато-сладкий запах вместо воскового…Так не должно быть в церкви. И я, ожидая приближения убийцы и глядя визувеченное предсмертной мукой лицо священника, вспомнил его слова отом, что привел в этот город Зверя.
И сейчас я хотел видеть его, я позабыло Лиде, о том, что привело меня в этот город, я лишь хотел видетьтого, кто стал причиной всех, не только моих бед. Чувствуя, как безстыда и опаски за смертный грех вхожу в неистовый гнев, я вскочил наноги и закричал:
— Иди же сюда, ублюдок!!
Ответом мне было разнесшееся по храмуэхо.
— Иди и прикончи меня!..
Выслушав трижды свои слова иокончательно обезумев, я шагнул к первому попавшемуся стулу и ударомноги отсек ему ножку. Схватив ее, словно осиновый кол, я ринулся киконостасу.
— Тогда я убью тебя!..
Ворвавшись в пристройку храма, откуда иначинал свой путь, к священнику, я дико осмотрелся. Наверное, ужасенбыл я в тот момент, с расщепленной ножкой стула в руке иокровавленным рукавом костомаровской рубахи.
— Где ты, гад?!!
Прогрохотав каблуками по лестнице, явбежал в кабинет отца Александра, в котором совсем недавно меня едване пожрала геенна огненная. Боже, каким наивным мне это теперьказалось… Теперь, когда перед глазами моими стоит искаженноемукой лицо священника и залитая его кровью стена храма…
Тяжело дыша, я перевел дыхание.
Кабинет напоминал мою комнату, когда япришел в нее после Гомы и его мясников. Бумаги с угловыми штампамиРусской православной церкви, счета, ведомости, записки, письма —все было разметано по полу и находилось в плачевном состоянии.Видимо, тот, кто был озадачен поисками, не слишком беспокоился опоследствиях. Рядом с бюро я увидел смятую тысячную купюру. Если неошибаюсь, рядом с ней должно было находиться в том же состоянии ещеоколо пятидесяти таких же. Но их не было. Очевидно, они приглянулисьтому, кого я сейчас разыскивал со смешной ножкой от стула в руке…
Задыхаясь от ярости и удивляясь тому,что страх исчез, я бросился вниз по лестнице и в конце коридораувидел распахнутую настежь дверь.
А я точно помню, что, войдя, задвинулщеколду…
В оглушенной произошедшим церквиоставались только я, живой, но помешавшийся, да мертвый отецАлександр.
Ножка вывалилась из моей руки, и япобрел туда, откуда пришел минуту назад. В зале было по-прежнемутихо, лишь за стенами храма начали свой трезвон пичуги. ОтецАлександр, отец Лиды, лежал на спине, и глаза его были устремлены внебо, которое он почитал за спасение.
Опустившись перед ним на колени, япротянул руку, но вдруг отдернул ее. Разрешено ли мне?..
Но потом решился и, положив пальцы навеки священника, закрыл ему глаза.
Видит ли это бог, которому молилсяпокойный, что происходит со мной и другими в последние дни? Если да,то я предпочитаю оставаться убежденным атеистом.
Не знаю зачем — наверное, менявел уже не Сатана, я подошел к залитой кровью священника иконе и снялее со стены.
Если бы мне по дороге в больницукто-нибудь встретился, участь моя была бы ужасна. Убийствоцерковнослужащего для хищения из храма икон — есть ли в миречто-нибудь еще более кощунственное, не считая, конечно, убийстваматери?
Когда я влез в окно пустующей палаты,прошел по коридору и зашел в кабинет доктора Костомарова, который, яточно знал, сейчас на работе, глаза его округлились до размеракуриных яиц и прическа медленно поползла на затылок.
Окровавленный, к чему, в принципе, емуможно было уже привыкнуть, я стоял посреди его кабинета, прижимая кгруди огромную икону. Он увидел в моих глазах что-то такое, что никакне могло поднять его с кушетки и оставить в покое местную газетенку.
— Отца Александра убили, —глухо сказал я.
— Кто? — едва лине через минуту выдавил он.
— Не знаю…
— За что?
— Безумец пришел и зарезал…За что священника убивать?.. За то, что святой дух в души грешныевпущает…
Слава богу, Костомаров пришел в себя.Звякнув шкафом, он вынул оттуда что-то, хрустнул и приказал садитьсяна кушетку. Я сел, чувствуя на ней тепло его тела, и закрыл глаза. Вплечо мое вошла игла, но я, зная о ее присутствии в себе, боли нечувствовал. Потом доктор тревожил мою рану, обжигал ее перекисью, а ясидел как истукан, и никаких ощущений, кроме пустоты, во мне не было.
— С тобой с ума сойдешь…Зачем ты приволок образ сюда?
Я посмотрел на покрытую подсохшейкровью икону и пожал плечами.
Руки вечно спокойного Костомаровазатряслись, и он, кажется, начал сдавать. Я его понимаю. Не каждомусудьба дарит радость познакомиться с таким забавным малым, как я.Каждый мой визит к новому другу носит кровавый характер, и я егохорошо понимаю, хорошо.
— Нас с тобой посадят, —запричитал он, — обязательно посадят! Оставлять нас насвободе уже не имеет смысла, мы представляем угрозу для общества! Тынаходишь мертвую старуху — она гниет, а мы молчим! Потом тырежешь двоих урок — они стынут, а мы снова молчим! Сегодня тытоже решил выходной себе не делать, поскольку пришел из церкви сокровавленной иконой Троеручицы и с мозгами священника на одежде! Намоей — заметь — одежде! Что будет в обед?! —ты приволочешь в мой кабинет обезглавленный труп главыадминистрации?!
— Заткнись, —проронил я и закрыл глаза. — Я пришел к отцу Александру,потому что был уверен в том, что это он украл мои деньги из тайника.Мне нужны мои деньги, без них я не смогу увезти отсюда Лиду. Бабку идругого пастыря прикончил Гома, это бесспорно… Он же, верно,убил и отца Александра… Всем нужны мои деньги… И каждыйрешил отыграть их самостоятельно… Но они не знакомы с первымзаконом миллиардера Баффетта…
— Что за первый закон? —раздраженно выкрикнул Костомаров, натягивая резиновые перчатки,прежде чем взяться за липкую икону.
— Большие суммы не исчезаютбесследно и не возникают из ничего.
— Это закон Ломоносова, матьтвою…
Икона вошла в мешок, и он, приоткрывокно, опустил ее на землю.
— Восемьсот тысяч рублей —немалая сумма, если судить с точки зрения местного жителя. Но из-занее не будут убивать, Игорь… — Я посмотрел назаляпанные кровью ботинки. — Люди, приехавшие из Москвы,за восемьсот тысяч резать не станут, вот в чем дело… Им нужнычетыре с половиной миллиона долларов, и они почему-то ищут их у меня,хотя я уверен в том, что их прикарманил Бронислав и теперь на глазахсвоей компании играет роль народного мстителя.
Костомаров попросил излагать мыслиточнее, он хотя и понимает, что мудрость моя не что иное, какпоследствия реланиума, но сейчас не тот случай, чтобы ложиться накушетку и отдыхать. Я согласился с этим предложением и сказал, что вцеркви остались следы, остались отпечатки, что касается моих, толучше всего они сохранились, конечно, на лакированной ножке стула.Доктор внимательно выслушал, после чего заметил, что он мне, конечно,друг, но садиться ему не улыбается. В нем, сказал Костомаров, ещетеплится план приехать в Питер и отбить у второго хорошего друга своюдевушку.
Я поднял на него мутный взгляд:
— Убивал не Гома. ЗадачаГомы найти меня и привязать к стулу, как священника. Его намерениямне известны. Зачем же ему затыкать отцу Александру рот и убегать оттого, кого он ищет? Кто-то убил священника, чтобы тот не назвал имясвоего мучителя. А Гоме, скажу я тебе, брат Костомаров, решительнонаплевать, что о нем подумают, особенно если думать буду я.
— И что из этого следует? —вынимая из тумбочки традиционный набор: две рюмки, пузырек со спиртоми целый лимон, встревоженно поинтересовался доктор.
— Из этого следует, чтосвятой отец к дурным помыслам в отношении меня не имеет никакогоотношения. Если, конечно, не считать забаву с мухоморами…
— Не он, —Костомаров принялся загибать пальцы, — не твой этот…как его… Гома! Тогда кто?
У меня заболела голова. Слабость прошлапо всему телу, ситуация перестала видеться критической. Реланиум вправильном количестве — великая вещь. Столкнув с ног ботинки, язавалился на докторскую кушетку.
— Если твои московскиедрузья не имеют отношения к смерти уже упомянутых, значит, они ни причем и в деле ясновидящей и первого священника! Остается, ты ужпрости, отец твоей девушки. Ты не рассматривал ту версию, при которойон мог начать свою игру по отъему у тебя средств, и его как разинтересовали не четыре с половиной миллиона, а те триста плюсвосемьсот?
— Рассматривал, —глядя в потолок, пробормотал я. Голова кружилась, подсказывая, чтопора спать. Бессонная ночь, нервное истощение плюс реланиум —присутствовал полный набор для уверенного отхода ко сну. —Мне показался странен тот факт, что священник знал о смертиясновидящей…
— И как ты это объясняешь? —услышал я сквозь пелену тумана.
— Очень просто…Разузнав, кто я и откуда, и что уже немало наделал дел, вручив деньгиподозрительной церкви и совершив поход к гадалке, он пришел к нейпосле моего первого визита, но задолго до второго… Боюсь, чтоЛидин отец на самом деле хотел спасти мою душу да заодно и душимногих горожан…
Я вспоминал сорванные ногти священникаи его светлый пронзительный взгляд. Можно ли с таким взглядом убиватьи красть?
Теперь я не уверен, что отъезд изменилменя. Мало уехать. Нужно поверить, отрешиться, очиститься… А япривез в город, в котором хотел прожить всю оставшуюся жизнь,огромную сумму денег… И, привезя, не сжег, а спрятал. Любоедействие встречает противодействие… Закон физики… Или —второй закон Баффетта…
— Тогда кто убил старуху идвоих священников? — Этот голос я слышал уже будтооткуда-то из подворотни, настолько далеким он мне показался.
— Если я не узнаю это втечение наступившего дня, мне конец… — равнодушносказал я, зевнул и перевалился на другой бок.
Пошли вы все к чертовой матери.
ГЛАВА 22

Такое состояние нельзя назвать —проснулся, но и «очнулся» тоже будет неправильным. Япросто закрыл глаза и потом открыл. Накрытый простыней, я лежал накушетке Костомарова, а он стоял в углу перед раковиной и старательномылил руки. Заметив мое движение, он повернул голову и равнодушноспросил:
— Что видел во сне?
— Страшный сон, —пробормотал я, опуская ноги на пол. К удивлению своему, я не заметилботинок, в которых собирался следовать к раковине. — Менязабрали менты, а потом долго трясли ножкой от стула, крича в лицо:«Мы знаем, чьи здесь пальцы». Поверь, это самыйотвратительный сон из всех, что я видел.
— Ножки больше нет.
Я напрягся. Наверное, что-то пропустилво время разговора. Но Костомаров поймал мой вопросительный взгляд ипринялся за полотенце.
— Двоих мертвецов на улицеЛенина нашли. Квартирная хозяйка, выслушав жалобы соседей, пошлавоспитывать жильцов и нашла их в ванной комнате. Обнаружили изамученного священника… Последним сюрпризом для всех сталзвонок тетки, соседки бабки Евдокии. Ее стал беспокоить запах изсоседнего дома. Пошли проверить, а там…
— Откуда ты знаешь? —хрипло спросил я. Я все ждал, когда это случится, но новость всеравно потрясла меня.
— Я был на всех этихвызовах. Приглашали в качестве врача.
Я похолодел:
— Значит, уже и след взят…
— Твою обувь я выкинул вреку. Там же и ножка от стула, которую я как бы случайно нашел вовремя работы в церкви. Милиции и в голову не пришло, что она можетбыть каким-то образом связана с подозреваемыми. Троеручица, простименя, грешного… В общем, нет Троеручицы. Утешает лишь то, чтоя спасал тем невинного человека. — Костомаров селнапротив, свежий, хорошо пахнущий, и поджал губы.
— В общем, если не считатьподозрительных ранений на твоем теле, никаких доводов против тебянет.
Я подумал о том, что если бы у меня былтакой друг в Москве, то все могло бы сложиться иначе. Но впереди меняждал еще больший сюрприз, и к нему я не был готов.
— В доме отца Александра,Артур… — покусав губу, Костомаров почесал пальцамипереносицу. — В общем при осмотре жилища в бюро священниканашли триста тысяч рублей. Тремя банковскими упаковками по сто тысячв каждой.
У меня поехала крыша.
— Не может быть… —просипел я. — Ты сам видел или старухи сказали?
— Я осматривал телосвященника, и один из областных сыщиков попросил понятых поднятьсянаверх. Я к тому моменту закончил работу и поднялся вслед за всеми.Поэтому своими глазами видел, как опер из нижнего ящика бюро вытащилцеллофановый сверток. Развернул — там триста тысяч.
— А ты… —Я замешкался, потому что забыл вопрос, который хотел задать. Ксчастью, вспомнил и тут же сказал: — Тогда ты должен помнить,как выглядели банкноты.
— Конечно, ониголубовато-зеленого цвета, с эмблемой города Ярославля…
— Я не об этом! Ты видел, вкаком они состоянии?
Костомаров с тоской вздохнул.
— Новенькие, как из-подпресса… Одна к одной. Менты их быстро переписали, потому что впачках номера в правильной последовательности шли… Не твои лиэто триста тысяч, которые ты вручил бабке из церквушки на Осенней?
Оглушенный, я молчал. Весь расчет нато, что отец Александр окажется порядочным человеком, рушился, каккарточный домик. Нет сомнений, это мои деньги… Ровно тристатысяч… Тогда получается, что священник прирезал свя…Боже правый! Тогда, верно, о причинах смерти противной церквиясновидящей не стоит даже и задумываться!
— Лида знает? —посмотрев на Костомарова тяжелым взглядом, спросил я.
Он долго молчал, потом хирургическицинично бросил:
— Пришлось реланиум колоть.
Я осмотрел себя, сидящего, от плеч допяток. Трусы, носки — хоть сейчас на улицу выходи.
— Конечно, я понимаю, чтонеоригинален в своей просьбе… Но коль скоро ты взялответственность за мою жизнь, то не найдешь ли для меня одежду?
Костомаров усмехнулся и, не вставая состула, дотянулся до дверцы шкафа. Та отскочила в сторону, и я увиделпоследнее, что у Игоря оставалось: три белых халата, клетчатуюрубашку и голубые джинсы. Халаты мне были ни к чему, и я уверенноснял с плечиков брюки и рубашку.
— Сочтемся, Игорь, —пообещал я, не представляя при этом, как именно я буду с нимрассчитываться за все, что он для меня сделал.
Впрочем, не это сейчас меня тревожило.Когда доблестная милиция доберется до Лиды, та, потрясенная смертьюотца, обязательно начнет говорить, и говорить она будетпреимущественно правду. Если бы не она и не пропажа денег, я бы ужедавно исчез из города. Но оставить Лиду я не мог даже на время.Во-первых, это противоречит моему пониманию безопасности, во-вторых…Во-вторых, я ее люблю. У убийцы еще не хватило ума до нее добраться,и пока он не догадался о самой слабой стороне моей нынешней жизни,мне нужно срочно забирать девушку и уезжать. Городов в России много,этот же сведет меня или с ума, или в могилу. Никогда я, считая себячеловеком умным и расчетливым, не чувствовал себя таким глупцом. Ктоубил всех людей в этом городе? Теперь я не знал этого, а моивчерашние догадки не в счет. Видимо, эта тайна не для меня. ПомимоГомы в этом захолустье действует еще одна сила, и контроль над нейустановить я не могу. Если Гому интересует мое оставленное в Москвеимущество, то дьявола заботит только нахождение у меня тех денег, скоторыми я приехал. Хотя, если разобраться, разговор об одном и томже…
Я приехал в этот город, чтобы обрестипокой. Но вместо покоя увидел то же чудовище, что напало на меня вМоскве, — огромную, зловонную пасть, пожирающую слабых ибеззащитных как в столице, так и далеко за ее пределами. Я понял,покой — это не перемена мест, а перемена образа мысли. Вот и я,считая себя очистившимся, приехал и осел, но, едва встал вопрос одвижении дальше, тут же задумался о якобы позабытых деньгах испособах их возвращения. Страшно, что, успей я в церковь раньшеубийцы, почти то же самое, с разницей разве что в мелочах, с отцомАлександром ради этих восьмисот тысяч проделал бы и я. Люди изпрошлого мира меня готовы убить за четыре с половиной миллионадолларов, люди из глубинки перережут мне горло за миллион рублей.
Так где же этот мир, в котором все чищеи проще?..
Поднявшись, я сунул ноги в сандалииКостомарова — слава богу, у нас с ним один размер, и протянул кнему руки. Он понял мое движение и погрузился в мои объятия. А потомя почувствовал, как трясутся от нервного смеха его плечи.
— У меня такое чувство,Бережной, что прощаемся мы ненадолго.
Я покрутил головой и прижался щекой кего щеке.
— Больше — ни за что!
И в этот момент то ли лекарство далоотдачу из организма, то ли в голову пришла пока необъяснимая,несформировавшаяся, только что родившаяся, а потому невыношеннаямысль, да только я чуть потяжелел, и взгляд мой, направленный в окно,помутился…
— Ты хоть сообщишь о себе,когда осядешь? — спросил он меня, покрасневший отнеприятного момента общения. По всему было видно, что прощаться сомной ему не хочется, мне же казалось, что я знаю его уже сто лет.
— Разумеется, —улыбнулся я, приходя в себя. — Ты присмотришь за Лидой,пока я решу пару своих вопросов в городе?
— Не сомневайся. Только мойтебе совет: не появляйся в школе, на улице и в местах скоплениялюдей.
Хороший совет. Если его соблюсти, топридется сидеть в лесу весь день.
Выйдя на улицу, я решил не поддаватьсяпанике. Хотелось тотчас сесть на какую-нибудь лавку, закурить и жаднообдумать сверкнувшую в голове мысль.
Перемахнув через забор у клуба, яразыскал укромное местечко и вынул пачку сигарет. Упрямая сигаретаникак не хотела поддаваться, хотя не выбиралась она на свет толькопотому, что у меня дрожали пальцы. Когда стало ясно, что безпосторонней помощи я прикурить не смогу, я с грязным ругательствомврезал пачкой о землю.
Бесноваться было от чего.
Прикоснувшись щекой к Костомарову, япочувствовал запах, который уже никогда ни с чем не спутаю, —табачный аромат дорогого парфюма с оттенком орлиного дерева.
Доктор, конечно, принял утром душ и непах так откровенно, но запахом этим был пропитан аромат его кабинета,и следовало, конечно, обратить внимание на это раньше! Но разве мог япринюхиваться и делать выводы, находясь под впечатлением смертисвященника, когда пришел сюда ночью, и разве мог сопоставить этотзапах с запахом в церкви, когда пришел к отцу Александру за своимиденьгами?
Будь проклят этот город!.. Будь проклятя, приведший сюда дьявола!
Будь я дважды проклят, потому чтоничего сейчас не понимаю!
ГЛАВА 23

Я не понимал, куда шел. Собственно, я ивышел-то от Костомарова без каких-либо причин, о которых ему сообщил.Ослепленному внезапной догадкой, мне нужно было срочно выбраться избольницы, чтобы довести мысль до разумной формы.
Догадки вращались в голове, словно былизапечатлены на пленке катушечного магнитофона. Пленка проворачиваласьсейчас в ускоренном режиме, напоминая события и расставляя их всоответствии с только что полученной информацией.
Пока все складывалось удачно, если недумать о том, что убийца — человек, которому я безграничнодоверял, решив стать провинциалом сразу и навсегда.
Решив начать с последнего, я быстросообразил, как в доме священника оказались триста тысяч, врученныемне другому священнику через старуху.
Костомаров, подсказав мне, какраспорядиться деньгами, и встретив мое убеждение в правоте его слов,пошел за мной, благо ходить долго было не нужно, а я, по причиневосхищения местными красотами, не заглядывал себе за спину. Онпроводил меня таким образом до леса, стал свидетелем выемки трехсоттысяч и сразу, едва я удалился, перепроверил схрон. Наградой зарвение ему стали восемьсот тысяч рублей. Таким образом, когда ягрешил на отца Александра, я был чудовищно не прав, поскольку намомент исчезновения денег с отцом Александром я не был еще знаком, апотому он и знать не мог, куда я спрятал деньги.
Озадаченный вопросом, сколько же я унесв храм, если осталась такая сумма, одуревший от удачи доктор той женочью не преминул зайти в гости к священнику церкви на улице Осеннейи… Он нашел деньги. Спорить об этом теперь было бессмысленно,поскольку менты в церкви отца Александра обнаружили ровно тристатысяч. Я думаю, что это как раз те самые триста тысяч, которыебатюшка с улицы Осенней отдал Костомарову перед тем, как тотперерезал ему горло.

Это Костомаров подкинул в дом отцаАлександра деньги, и теперь, кажется, я знаю зачем… Идоказательством того, что обоих пастырей убил доктор, является именноэта сумма. Откуда Костомарову знать, что я передал именно тристатысяч? Знать об этом могли только убийца да тронутая умом и проблемойобновления крыши бабка, да и та, верно, отнесла батюшке сверток неразворачивая.
Подбросить деньги в храм отцаАлександра Костомарову не стоило труда. Его туда вызвали сотрудникимилиции в помощь судебному эксперту, и он знал, что вызовут, а потомуи не торопился.
Но зачем Костомарову понадобилосьпытать священника, а потом убивать? Ну, ладно, зачем убивать —понятно. Еще секунда, и он назвал бы мне имя своего мучителя.Костомаров следил за мной все то время, что я находился в церкви, и,когда понял, что сейчас из уст священника зазвучит речь, нажал наспусковой крючок.
Но зачем пытать?.. Ведь к тому моменту,когда он в ночном лесу прошел мимо меня в церковь, в его распоряжениинаходились и триста тысяч, и восемьсот, то есть все, что у меня было…
Ответ возник сразу, как только в головевысветился вопрос.
И, боже мой, как неприятно мне думать отаком в городке, который я принял за тихую пристань уставших отсвершения добрых дел ангелов…
Костомарову нужна была моя квартира,мой счет и все остальное, что находилось в Москве. Ему нужен был я совсеми потрохами.
Это был его единственный способвырваться отсюда и оказаться в Москве. Он всей душой рвался туда,откуда я убегал без оглядки…
Он не стал рвать ногти мне, посколькубыл уверен — все свое состояние я привез с собой и оставил уотца Александра. А ясновидящую он убил, потому что стал свидетелеммоего к ней визита. Он боялся ее столь же сильно, как сейчас уважаюее дар ясновидения я. Она могла рассказать мне что-то о настоящемдьяволе, выбравшем этот городок для временного проживания. А еще емунужна была информация. Ведь я что-то должен был говорить о себе исвоих проблемах, а в дома ясновидящих заходят не для того, чтобыврать. Самая точная информация о тайной жизни и мыслях объектов —у гадалок и предсказателей, спроси?те у сотрудников Федеральнойслужбы безопасности, если вы окончательно утратили ко мне доверие.
Моя ошибка в том, что я мух и котлетыопределил на одно блюдо. Со своим столичным снобизмом я сам себеусложнил задачу. Связь Гомы с кем-то из городка казалась мнеочевидной. Сейчас же очевидно другое — никакой связи нет. Людипросто делают свое дело. И неважно, представителями какой части моейжизни они являются — прошлой или этой.
Бабло. Оно несравнимо по силе ни с чем.Ради него готовы умирать и убивать. И сейчас, вынув-таки сигарету, яс тоской думаю о том, есть ли вообще такой уголок на планете, где ямог бы спокойно прожить жизнь с любимой женщиной, не думая о кускехлеба, не страшась за нашу жизнь.
И вдруг вместе с волной холода накатиламысль.
Костомаров не нашел в доме отцаАлександра свидетельств о моем имуществе. Но он уже убил за этидокументы троих человек и теперь вряд ли остановится. Постояннокачающиеся ветви и падающие занавески передо мной, если только они насамом деле не были тронуты чьими-то руками, —предупреждение о будущем, которое, возможно, еще страшнее, чемпрошлое и настоящее.
Костомаров спокойно простился со мной инашел наглость сообщить, что наша встреча не последняя, потому чтоуверен в этом. Он не успокоится, пока не завладеет тем, чемравновелико желает завладеть Бронислав, — моейнедвижимостью и счетом. И у Костомарова, на мой взгляд, шансовгораздо больше. У него в руках моя Лида.
Этот человек рассчитал все правильно.Доказательства моего присутствия в местах убийств, включая и улицуЛенина, где нашли свою смерть Ханыга и Лютик, уничтожены. Костомаровуне нужно, чтобы меня брала в оборот милиция: я — объект егоизысканий, а не милиции. Он и ботинки мои уничтожил, опасаясь за то,что сыщики отождествят в будущем следы. Доктор хочет забрать у менявсе, а после убить. Он хочет того же, чего хочет Броня, и между нимисейчас идет соревнование, секрет которого заключается в том, чтоБроня о наличии соперника не догадывается. Это еще один плюс вкопилку доктора. Это очень умный человек. Его ненависть к резиновымсапогам безмерна. Отмести у меня все, что мне не нужно, и доставитьэто все туда, откуда было увезено, да только при новом хозяине, —вот идея, озарившая благочестивого доктора сразу после прибытия втихий городок странного гостя.
Он настолько же умен, насколько я глуп,и это есть самая настоящая правда, если до сих пор его помощь япочитал за бескорыстную дружескую поддержку.
Но у меня тоже есть козырь. КакБронислав не догадывается о докторе, так и доктор вряд ли слышал, чтоя сейчас с сигаретой в зубах бормотал в течение получаса.
Выпрямившись, я посмотрел себе заспину, в сторону больницы, и в полусотне метров от меня, рядом свековой сосной в два обхвата, качнулось тоненькое деревцо…
Ты ли это, брат Костомаров?
— Иди ко мне, тварь!.. —рявкнул я, обращаясь к пустоте.
И рядом с деревцом вразнобой качнулисьеще несколько деревьев. Это ветер. Просто ветер. Но когда я смотрел вночь из окна не любимого Костомаровым домика, ветра не было. И небывает так, чтобы от ветра качалась одна ветка, в то время как другиенеподвижно висят над землей.
Я до сих пор понять не могу, почемувыбрал именно этот город.
Уже зная, что делать, я пошел к школе,думая о том, что, будь у меня те четыре с половиной миллионадолларов, которые приписал моим воровским способностям Бронислав, ябез раздумий отдал бы их тому, кто победит в аукционе за мою жизнь —Костомарову или Гоме.1
ГЛАВА 24

Школа шумела окружившими ее тополями истояла в стороне от всего происходящего. Что бы ни происходило вмире, школы всегда ни при чем. Это не школа воспитала Костомарова, и,хотя Ханыга и Лютик тоже, видимо, ходили с ранцем за спиной, школавсе равно не при делах. Стараясь идти так, чтобы меня не было видноиз окон учительской и директорского кабинета, я обошел здание иперелез школьную ограду. Если бы меня сейчас видел мойпредшественник, который не прекращал трезвонить в магазинах и клубе,что ему обещали туристическую палатку, но так и не подарили, аподарили часы, которые ему совершенно не нужны, поскольку свои,подаренные ему еще при поднятии целины, еще ходят, он пришел бы ввосторг и тотчас побежал к директрисе. «Вот видите, —злорадно говорил бы он, подтаскивая педагогов к окну, —кому вы доверили рассказывать о золотом веке Екатерины!»Прыгнув с забора, который, слава богу, играл роль скорее не забора, аобозначения школьного двора, я захромал к полосе препятствий. Жору яуже давно заметил, и, к счастью, второго дурака крутиться на турникерядом ним не нашлось.
— Жорка!
Услышав родное имя, неплохо окрепший отежедневных занятий паренек соскочил со снаряда и огляделся. Голос онузнал, да только понять не мог, откуда его мог звать учитель истории.Разглядев наконец среди зарослей акации знакомое лицо, он с сомнениемподумал о том, не мерещится ли ему, и пошел ко мне той говорящейпоходкой, которой ходят подростки, делая одолжение взрослым.
— Здравствуйте, АртурИванович…
— Сколько сегодня?
— Двенадцать. На следующейнеделе думаю довести до четырнадцати.
Для непосвященных — разговор оподъемах переворотом. Жорка думает, что космонавту в первую очередьнеобходимо уметь переворачиваться.
— Армстронга тренировали подругой программе, Георгий. — На лице моем светилось —я был уверен — сожаление.
— Это которого? Который наЛуну первым ступил? — Жора историю покорения космоса знаетна «хорошо».
— Его. НАСА считает, что впервую очередь космонавт должен уметь соображать, а уже потом бытьсильным.
Жора почесал огненно-рыжий затылок ивзглядом дал мне понять, что не совсем понимает тему.
— Артур Иванович, я хотелспросить вас… Продавать котов на рынке — не западло?
Я тоже почесал затылок.
— Ну, если это твои коты. Аоткуда у тебя столько котов, что возникла потребность из оптовойпродажи?
— Вообще, это не коты, акотята, пять штук. Оксана родила.
— Какая, Жора, Оксана?..
— Кошка наша. Так вот, ядумаю, если по полтиннику за штуку — это не дорого? В смысле,не западло?
— Ну, продавать, если тыотвечаешь за свой товар, никогда не западло, что же касается цены…Я, признаться, недостаточно хорошо знаком с кошачьим рынком. Впрочем,есть известная тактика, и я думаю, что она применима и к котам тоже.
— Расскажете? — смольбой посмотрел мне в глаза Жора, уверенный, что глупость я неприсоветую.
— Без проблем. Во-первых,твоя позиция и политика ценообразования на котов вполне ясна. Тысобираешься продать котов за самую низкую цену, которую только сможетнайти твой покупатель. Дело в том, что котов на рынке много, ипокупатель всегда ищет самых дешевых котов. Но эта позиция опасна.Покупатель может не купить самого дешевого кота, подозревая, что емувпаривают кота плохого.
— Это понятно, —согласился Жора.
— Во-вторых, слишком высокаяцена на котов отпугнет покупателя.
— Базара нет. Пахан впрошлом месяце выставил «Урал» за тридцать тысяч, такникто даже не позвонил.
— Как же навяливать своюцену, чтобы она устроила всех? На прошлом уроке я рассказывал вам оПикассо. Так вот, однажды одна дама попросила Пикассо сделать с неенабросок за небольшую плату. Тот согласился и через три минутыпопросил у дамы десять тысяч франков. Та смутилась и напомнилахудожнику, что тот потратил на это всего несколько минут. «Нет,мадам, — ответил ей мастер, — я потратил на этовсю жизнь». Так что, называя цену за котов, говори о том, чтоторгуешь ими уже пять лет.
— Это круто.
— А если без теории, советуюследующее. Я бы продавал котов так. Первого выставил за полтинник.Если никто не пожаловался и сразу купил, я бы тут же поднял цену досемидесяти, потому что если никто не жалуется на цену за котов,значит, они слишком низкие. Если почти каждый ими недоволен, значит,они слишком высокие. Если котами поинтересовались сорок человек идорогими котами назвали только четыре человека, смело повышай цену навторого. Если число недовольных перевалит за десять, снижай.Постановка цены похожа на закручивание гайки. Небольшое сопротивление— хороший признак. Но мой тебе совет… Продавай одного, адругих держи в коробке. Это главное правило маркетинга.
— В смысле? Но тогда человекне выберет кота, который ему понравится.
— А ты расхвали того, что утебя будет в руках. Объясни, что он первый запрыгнул тебе на руки,вероятно, он самый подвижный и умный. Показав всех котов, тызапутаешь своего покупателя, усложнишь ему задачу, вселишь в негострах совершить ошибку при выборе, и, скорее всего, он отойдет оттебя без кота.
— Вот вы сейчас всерастолковали, и сразу так легко стало… А чего это у вас рукаперевязана? И губа того…
С губой все понятно, но как он узнал,что рука перевязана? Я не ошибся, Жора очень сообразительный мальчик.
— Я думаю так, Георгий.Пятерку по истории за четверть ты заслужил. С таким упорством грех незнать историю, если бы ты ее учил… Но, в конце концов, к чемукосмонавту история, верно?
— Я сам не понимаю. —Он тут же оживился, и я с сожалением понял, что вклинился, сам тогоне подозревая, в самую больную тему его размышлений. —Вот, говорят, учи физику, учи химию, литературу учи… А мнекогда там, на орбите, книжки читать?
— Это свежая мысль, —похвалил я. — В общем, пятерка у тебя, считай, есть, Жора…Но экзамен на сообразительность я у тебя приму сейчас.
— В каком смысле? —Само слово «экзамен» вызывает у Георгия приступымеланхолии.
— Ты знаешь, где больница?Никому ничего не говоря, тебе нужно будет прийти к кабинету доктораКостомарова и дождаться момента, когда он выйдет. Когда поймешь, чтоможешь войти и тебя никто не заметит…
Жорка — удивительный парень. Всвободное от тренировок на космонавта время он, на тот случай, если вкосмонавты не возьмут по здоровью, тренировался на шпиона. Надосказать, получалось у него неплохо. Однажды, взяв в руки его дневники заметив, что отработанные дни он зачем-то зажимает скрепкой, яскрепку снял, и моему вниманию предстало зрелище. Достойное умиления.Дневник Жоры, троечника, плохо обучаемого, ученика, именуемого вучительской среде трудным подростком, пестрел исключительноположительными оценками. Среди прочих я обнаружил две пятерки поистории за моею подписью, и я готов поклясться, что ему их не ставил.Жора совершенно не воспринимает на слух политику России во временавосстания Болотникова, и те тройки, которые я ему ставил, былиуважением к той старательности, с которой он готовился в шпионы икосмонавты. Между тем пятерки стояли, и выглядели они как настоящие.Троечник Георгий позволял учителям проставлять в свой дневникпосредственные оценки, после чего мастерски переправлял их наположительные, после чего нес дневник отцу, встречавшему сына послешколы каждый раз с ремнем. Не знаю, видел ли Жора картину «Опятьдвойка», но доводить себя до такой крайности он себе непозволял. Между тем отец его, завхоз городской администрации, мог быбыть поскромнее в своих претензиях к сыну за плохую успеваемость. Яне раз слышал, проходя мимо администрации, как он орал на приунывшихот его появления, пахнущих вермутом грузчиков:
— На фуя до фуянафуярились?! Уфуяривайте на фуй отсюда!
Поскольку я слышал «отсюда»,сказать, что разговаривал Жорин папа только матом, я не могу, однакоэти придирки к тройкам по русскому, регулярно получаемым сыном икоторые я считаю подвигом, выглядели в его устах совершеннонеобоснованно.
— Но… черт возьми…как?! — задохнувшись от увиденного в дневнике, спросил я,и Жора рассказал, поскольку я поклялся никому не выдавать тайны.
Все дело в лезвии, желательно не«Нева», а «Жиллетт», отбеливателе для стиркии обыкновенном ластике. Пригласив однажды Жору к себе в пристройку, япредложил ему для эксперимента разноцветный бланк установленногообразца, и он за десять минут переправил мне номер государственногодокумента с: 77:35:064366:62:01688 на: 77:35:001360:62:04688.
При этом Жора рассуждал, как заправскийавтовор:
— Лучше всего исправлять 6на 0, а 1 на 4. С дневником, — он вздохнул, —труднее. Шестерки не ставят… Приходится тройки исправлять напятерки, хотя лучше было бы, конечно, на четверки, потому что неподозрительно.
Я вам скажу, что четверка и Жорка —это очень подозрительно, впрочем, он прав, конечно, потому что Жоркаи пятерка — это вообще из ряда вон.
Через три с половиной часа на берегуреки, на том самом месте, где я размышлял о судьбе Журова, Георгий,сын завхоза администрации, рассказывал мне следующее.
Короче, он пришел в больницу. Короче,дождался, пока доктор свалит из кабинета, забыв запереть дверь, ибыстро заскочил внутрь. Под столом ничего не было («Ну, ещебы», — подумал я), но в шкафу его внимание привлеккак бы целлофановый пакет (целлофановый и был, на всякий случай),набитый так туго, что распирали завязанные двойным узлом ручки.Разорвав их, он увидел, что пакет содержит в себе все, что перечисляля, Артур Иванович. Короче, он взял пакет под мышку и выпрыгнул в окнокабинета врача, потому что кабинет врача, сказал Жора, на первомэтаже. Но он прыгнул бы, даже если бы это был второй этаж, потому чтоЖора полгода в прошлом учебном году прыгал с турника на землю, чтобыприучить себя к приземлению в капсуле. Короче, вот пакет, и емунеплохо было бы еще раз услышать, что ему будет по истории за первуючетверть.
— Ты молодец, Жора, —похвалил я, с некоторым волнением перебирая в пакете окровавленныеодежды Костомарова, любезно предоставленные историку Бережному послекаждой отдельной неприятности. Троеручицы в пакете не оказалось, но яна это и не надеялся, поскольку вряд ли найдется такой пакет, чтобы внего вошла такая икона. Я вспомнил, с каким педантизмом главврачнадевал на руки резиновые перчатки, прежде чем взяться за икону, длятого чтобы спрятать ее в мешок. И тут же понял, что заверения его отом, что ножка от стула с моими отпечатками выброшена в реку, а иконауничтожена, не более чем часть коварного плана. Невольно улыбнувшисьпредприимчивости доктора, я подумал, с каким удовольствием сыщикиместного уголовного розыска вскоре найдут в школьной пристройке —месте проживания учителя истории — и икону, и ножку с моимиотпечатками. Неискушенный коварными преступлениями провинциальный умместных «муровцев», привыкший обосновывать лишь кражителят и велосипедов, не станет заморачиваться объяснениямизадержанного убийцы Бережного. Против его слов есть вещественныедоказательства, и это такие доказательства, что впору самомуБережному верить в то, что смерть священника из церкви с улицыОсенней и отца Александра — дело его рук. Дальше пойдет понакатанной. Ввиду того что последний раз убийство в городкесовершалось полтора года назад, — скажет прокурор, —а сразу после приезда учителя истории их случилось аж пять за неделю,то не стоит, верно, гадать, кто убил и старуху Евдокию. Когда жеснимут отпечатки из ванной комнаты и отождествят с моими, все станетна свои места. Ну, ладно, Ханыга и Лютик — самозащита, астаруха-то с попами чем тебе грозили? — спросит прокурор.Так что в свете последних доказательств есть основания полагать, чтои приезжих из Москвы ты прикончил, исходя из корыстных побуждений.
Словом, все, чего я добился, реализуяплан с Жорой, это убедился в том, что Костомаров хранит вещи, которыехранить не стоит ни в коем случае. Я хотел увидеть икону и ножку отстула, но их не было. Значит, эти главные вещдоки Костомаров хранит вболее надежном месте, чем свой кабинет. Но шмотки не выбрасывает —жадный тип. Он их отстирает и снова будет носить. Что же касаетсяножки и иконы, то они переберутся либо в школьную пристройку, либо вдругое место, которое укажет милиции Костомаров, поклявшись передэтим, что видел, как я их туда прятал, как только он получит моеимущество — квартиру и т. д. Бережного заметут, и заметутнавсегда. За пятерку трупов придется переехать в другойпровинциальный уголок — санаторий «Черный лебедь» вОренбургской области.
Скверно. Я узнал все, что хотел: докторбережлив до чертиков, и он скорее переживет два года следствия, чемрасстанется с двумя штанами и двумя рубашками. При этом он делаетужасное лицо и суетится, словно сходит с ума. Руки его, когда онукладывает икону в мешок, трясутся, речь лающая, глаза выпуклы. Онневероятно напуган, но при этом в его шкафу лежат залитые кровьюжертв копеечные шмотки, и выбрасывать их он не торопится.
— Спасибо, Жора. —Я показал ему разлапистую пятерню: — Можешь на эторассчитывать.
И он ушел крутить подъемы переворотом,а в голове его наверняка крутился вопрос, нельзя ли еще за какуюуслугу получить хотя бы четверку по физике. А я стоял и удивлялсятому, как порой посмеивается жизнь над не самыми умными людьми: удоктора — доказательства моего присутствия в церкви отцаАлександра, а у меня — его одежда со следами крови жертв сулицы Ленина. Сядут все!
Закурив последнюю сигарету, я судовольствием затянулся и выбрался на улицу. Улица чиста, и если замной сейчас кто и следит, то только из космоса.
В последнее время я работаю, как крот.Вырыв палкой яму и уложив принесенные Жорой шмотки Костомарова, яприсыпал их землей. Разве это лелеял я в мечтах, уезжая в не тронутыецивилизацией края? Разве этим думал заняться? Я представлял, какначну учительствовать, а в каникулы буду содержать крошечныймагазинчик близ какого-нибудь водопадика, где за смешные деньги будупродавать рвущимся из каменных джунглей на природу туристам снасти инаживку для ловли хариуса. Но пока я занимаюсь тем, что становлюсьсвидетелем убийств и войны за мои деньги. Я приехал сюда не как свой,я приехал как наживка.
Еще полчаса ничего не происходило.
Я зашел в магазин, купил сигарет испустился к реке. Последняя тысяча из тех, что лежали в моемпаспорте, и которая среди десяти остальных мне была выдана в качестве«подъемных», была разменяна. Вечером больницу ждетбольшой переполох. Костомаров держит Лиду под прицелом, точно зная,что приду я за ней тогда, когда решу распрощаться с городом навсегда.Сославшись на дела, я ушел, и сейчас доктор дожидается моегопоявления, не догадываясь о том, что давно просчитан. Придя вечером вбольницу, когда персонал уйдет домой, а больные угомонятся, я будурешать две проблемы. Триста тысяч мне уже не вернуть. БлестящийКостомаров подставил отца Александра под убийство священника изцеркви на улице Осенней, подбросив в его келью деньги.Сообразительный врач решил, что восемьсот тысяч — лучше, чемтриста. Вот эти восемьсот мне и нужно будет выколотить из доброгодоктора. Перед моими глазами до сих пор стоит искаженное мукой лицоотца Александра, и я не вижу необходимости применять к Костомаровукакие-то другие способы разговора, если есть уже проверенные. Мне нежаль этого человека…
И вот тут-то это и произошло.
Как это случилось, мне непонятно. Неисключено, что господь, слушая все эти мои бредовые рассуждения,изредка присылает мне e-mail. Так случилось с одеколоном Костомарова,то же самое произошло и сейчас…
Неприятное чувство зашевелилось во мне,и память услужливо подсказала неприятные подробности, чего никогда,конечно, не сделала бы, если бы подробности были приятными.
Вспомнив об отце Александре, я вспомнили наш с ним последний разговор, случившийся по телефону сразу послетого, как мы с Лидой побывали под самосвалом.
«Почему вы меня до сих пор несдали Брониславу? — в запале кричал ему я. —Вам нужны все деньги, а не обещанный за мою поимку гонорар?»
«Вы сошли с ума, —отвечал мне отец Александр. — Если я выведал у вастайну захоронения восьмисот тысяч, тогда почему бы мне, пользуясьтеми же средствами, не выведать тайны местонахождения четырех споловиной миллионов?»
Помню, как меня передернуло от глупостисвятого отца, совершающего дважды подряд роковую ошибку. Я никогда неговорил ему о том, что в тайнике сумма, равная восьмистам тысячамрублей!
Я помню, как он замолчал, и даже небыло слышно его дыхания. И потом он попросил меня приехать, у неговозникла невероятная надобность поговорить.
В суматохе последующих событий ясовершенно выпустил этот разговор из виду. Согласитесь, за ихстремительной чередою мне нетрудно было упустить из виду мелочь!
Но как я мог выпустить из виду ключевоймомент?!
— Черт возьми!.. —вырвалось из меня, и я быстро нашел глазами лавку у городского клуба.Я добрался до нее и рухнул, как куль картошки. — Да развеэто мелочь?!
— Вам помочь? —услышал я за спиной голос.
— Не затрудняйтесь! —не глядя, отмахнулся я, продолжая сотрясаться от догадки.
Как же так… Ведь если отецАлександр знал точную сумму находившихся в тайнике денег, значит…Он имел непосредственное к ней отношение!
Схватившись за голову, я тер ушиладонями, пытаясь сосредоточиться.
Как же так… Запах Костомарова вцеркви… Я был уверен в том, что священник Александр не бралмоих денег из тайника. Если это так, тогда как он узнал, что тысячбыло восемьсот?
Кажется, у меня начинается нервныйкриз. Если брал он, тогда не брал Костомаров. Если Костомаров небрал, тогда чего стоят мои…
— Простите, Артур Иванович,но мне кажется, что помощь вам все-таки нужна.
Несколько мгновений я сидел,оглушенный. Мне и без того было нехорошо, эти же слова и вовсевыключили меня из процесса соображения. Развернувшись, я похолодел ипотерял дар речи окончательно. За спиной моей стоял незнакомый мнемужчина в костюме, но без галстука, а за спиной его тот, кто сталпричиной похолодания моих конечностей. За его спиной стоял Гома. Чутьпоодаль, метрах в тридцати, у самого начала парковой зоны,прилегающей к клубу, сверкал великолепием и острыми формами джип«G500». Черный «Мерседес» пугал своим видомлегкомысленный вид провинциальной улочки, и правая распахнутая дверцаприглашала продолжить беседу в приватной обстановке.
— Вы думали, чтонеуязвимы? — спросил мужчина. — А убийство двухнедоумков лишь укрепило вас в этих мыслях. Но вы не правы. Намвсе-таки придется продолжить разговор.
Когда первый шок миновал, я посмотрелпо сторонам. Заметив мое движение, оба обошли лавочку и оказалисьпередо мной.
— Не стоит уповать на помощьэтих остолопов, — догадался мужчина, вынимая из кармана ираспахивая перед моим лицом красные корочки. Там было написано что-топро майора милиции какого-то управления какого-то подразделения МВД,еще что-то, однако меня не слишком заботили сейчас подробности,главное, что в солидном мужчине в штатском я безошибочно узнал майорав помятой форме, что проверял мои документы и билет на перронеКазанского вокзала в день моего отъезда. — Милицию в такихгородках уважают и чтут, Артур Иванович. Тут за шерифапятидесятилетний капитан, а я майор из Москвы. В последний раз здесьмайора видели в сорок пятом. Так что, если вы закричите о помощи, а япокажу удостоверение, поверьте, повяжут вас.
— Сдается мне, вы тут не вкомандировке?
Некоторое время майор смотрел на менякак на дурачка, а потом рассмеялся и полез во внутренний карман.Вынув листок, он развернул его и поднес к моим глазам, как только чтоподносил удостоверение. У меня, наверное, действительнопомешательство, поскольку я читаю командировочное предписание,выданное майору каким-то ОРБ, и в предписании указан этот город.
— Волна убийств захлестнулатихий городок, — объяснил майор. — И на помощьместным оперативникам брошены лучшие силы страны.
— Вам, наверное, дорогостоило, чтобы из лучших сил выбрали именно вас? —предположил я. — Впрочем, дайте мне сто баксов, и я наЧеркизовском рынке достану вам не только такое предписание, но иудостоверение с вашей фотокарточкой.
— А у вас разве нет стабаксов? — тревожно спросил майор.
— Теперь нет и пятидесяти.
Оглянувшись столь же внимательно, как ия, из чего следовало, что майор не уверен, кого будут вязать в первуюочередь, он прихватил меня за локоток.
— Пойдемте, нам есть о чемпоговорить.
Бежать?
Ну, и куда я убегу? Водитель сейчасдаст газу, и к рассеченной моей губе добавится переломанная нога.
Поднявшись, я последовал в джип.
Уже там я получил от Гомы один удар вгрудину и второй по шее. Не исключено, что он тяжело переживал утратудвоих верных помощников. Я согласен, другую такую сладкую парочку емуразыскать будет трудно.
— Не тратьте силы попусту, —предупредил Гому майор, который находился в этой командировке,по-видимому, за старшего. Уверен, что предписание дано ему на тотслучай, если вдруг он заинтересует местных ментов. А на самом делечеловек сейчас в ежегодном оплачиваемом отпуске. Я даже думаю, что они место отдыха указал — Алтайский край, чтобы ему потомоплатили дорогу. Такие люди копейками не разбрасываются. —Силы нам еще понадобятся.
Улица Ленина — пособникприезжающих для свершения противоправных деяний лиц. Всему виной,верно, присутствие на ней многоквартирных домов. Понятно, что пытатьи жить в частном доме неудобно: вышел облегчиться — и ужедесять человек узнали, куда и зачем ты пошел. Чем чаще мелькаешь, темлучше запоминаешься. Дом, в который мы приехали, был третьим по счетуна улице Ленина от того, где я совершил угодное обществу деяние —избавление оного от бывших санитаров и по совместительству некрофиловиз московского морга Ханыги и Лютика.
На этот раз квартира былатрехкомнатная, и в одной из комнат, самой маленькой, изолированной содной стороны кухней, а с другой — комнатой, меня тотчаспримотали к стулу по заведенной здесь традиции — скотчем. Я ужедаже как-то привык к этому.
Первые слова, которые произнес майормилиции (а может, и не майор, и не милиции), убедили меня в том, чтона этот раз заниматься глупостями никто не будет. Видимо выслушавдоклад Гомы о результатах последней операции, Бронислав направил комне более авторитетного переговорщика, чем Гома. И майор сказал сразуи без обиняков:
— Артур Иванович, ваша жизньзависит от вашей искренности. Вы говорите, на каком счетузамаскированы четыре с половиной миллиона долларов, мы же дарим вамсвободу и, что самое главное, жизнь.
— А разве жизнь и свобода —это не одно и то же?
Майор (я все-таки буду называть егомайором, хотя и уверен, что никакой он не майор, однако называть егокак-то иначе невозможно, потому что фамилию этого ублюдка я прочитали сразу забыл) вздохнул.
— Я вам сейчас выстрелю влоб, и вы тотчас станете свободным от всего. Но разве это жизнь? —И он на самом деле вытащил откуда-то из своих складок ствол и прижалего дульным срезом к моей переносице.
— Не жизнь, —вынужден был согласиться я. — Но станет ли вам легче оттого, что вы выстрелите мне в лоб, а четырех с половиной миллионовдолларов не получите?
— Вот для того-то я сюда иприехал, — вздохнул он во второй раз, — чтобыполучить. — Скажите, вы любите боль?
— Не понимаю вас…
Он почесал подбородок:
— Когда приходите кстоматологу и он спрашивает, что колоть — лидокаин илиновокаин, вы не говорите ему, что колоть вообще ничего не нужно?
— Я прошу колоть самыйсильный препарат.
— Ага, значит, боль вам ненравится. Я так и думал. — С этими словами он опустилпистолет и нажал на спусковой крючок.
Сначала я услышал хруст в своей ноге,потом выстрел, и только потом мозг пронзила острая, как разряд тока,боль.
Закричав, я так накренился вместе состулом, что, если бы Гома меня не удержал, я рухнул бы на пол.
С дрожащими от шока коленями янаклонился и посмотрел вниз. Пуля прошла в отверстие сандалии,пробила стопу насквозь и вонзилась в пол. Мое изумление отслучившегося было столь велико, что я даже пошевелил пальцами, чтобыудостовериться в целости костей. Они были целы…
Подтянув стул, майор сел на него, какна коня, и положил огромную, как у мастифа, голову на руки. Вкакое-то мгновение мне даже показалось, что он не выдержит и лизнетмне лицо.
— Я вам расскажу однуисторию, Артур Иванович, — сказал он тоном, каким обычноочумевшие от ночной смены дикторы «Маяка» рассказывают обочередном успехе бригады сталеваров из Череповца. — Когдамне было шесть лет, у меня была восьмилетняя сестра. Однажды онаотняла у меня голубого ослика, и тогда я откусил ей губу. Сестру своюя люблю больше всех на свете, но о поступке своем я ничуть не жалею.Не нужно ей было забирать чужую игрушку. Мораль же сей историитакова: представляете, что я могу сделать с человеком, к которомупитаю неприязнь?
— Уверен, что эта история оголубом ослике еще не стала достоянием психологов ГУВД Москвы.
Майор вздохнул и взял «макаров»со стоящего рядом с нами стола. Когда он стрелял во вторую мою ногу,я молил о том, чтобы пуля и на этот раз прошла меж костей. Так оно,собственно, и вышло, но впечатление было такое, что кость пострадала.
— Понимаю, расставаться счетырьмя с половиной миллионами, — сказал он, —особенно когда они не твои, не хочется. Но надо.
Поставив пистолет на предохранитель иперехватив его за ствол, он наклонился и со всего размаха опустилрукоять…
— Терпеть не могу, когда яразговариваю, а рядом шевелят пальцами, — раздраженнопробормотал мой собеседник, заглядывая мне в глаза и, кажется,наслаждаясь моим воплем.
Я боялся посмотреть вниз. Когдапопривык к боли, продышался и сквозь тошноту сказал:
— Послушайте, все это очень…очень, очень глупо… Я не крал предоплаты питерцев. Я неприближался к этим деньгам!.. Вы можете убить меня, но последниеслова, которые я произнесу, будут: «Не брал!..»
— Немыслимо, —поразился майор и оглянулся на Гому. — Ваша компанияпотеряла невероятной крепости бизнесмена. С таким человеком можнопроворачивать любые сделки.
— Вас сюда не для работы скадрами прислали, — огрызнулся Гома, и я подумал: какхорошо, что меня доверили майору.
— Именно — скадрами, — не обиделся майор и в раздумье почесалподбородок. Он только и делал, что утирал с лица пот, чесался, думал,а между этими основными занятиями причинял вред моему здоровью. —Ладно, о себе Артур Иванович не думает. Быть может, он подумает освоем друге?
Друге? — мысленновстрепенулся я. Каком друге? Разве у меня есть друзья?
Гома ушел, и вскоре я услышал скрежет.Это скрипели по крашеному полу ножки стула. Когда примотанного к немучеловека развернули лицом ко мне, я непроизвольно сжал челюсти.
На стуле сидел Костомаров.
ГЛАВА 25

— Я так понимаю, вы скупилив сельпо весь скотч, — бездумно вылетело из меня толькопотому, что нужно было что-то говорить.
Мне никто на это не ответил, да я и нерассчитывал на ответ, потому что главным здесь было наслаждениеприезжих той реакцией, которую вызвало у меня появление доктора. Ухоего распухло, нос кровоточил, так что не нужно было быть мыслителем,чтобы понять, что с ним тут делали.
Костомаров молчал и упрямо смотрел мимоменя. А потом вдруг выдал, отчего у меня едва не упала на грудьчелюсть:
— Первый раз вижу этогочеловека.
Майор вздохнул:
— Черт вас побери,провинциалов долбаных… Вы меня за кого, за начальника околоткапринимаете? А себя за эсеров? Что значит — «в первый развижу»? Вы что, идиот, господин Костомаров? Перестаньте дуракавалять, вы здесь не для показаний, а для показухи. Бережной, смотритесюда, — и майор кивнул Гоме. Тот сунул руку в карман ипоявился рядом с доктором, разворачивая опасную бритву. —Вы, Костомаров, Бережного не знаете, сейчас посмотрим, знает ли васБережной.
И Гома, взявшись за ухо доктора,принялся делать бритвой движения вперед-назад.
Рев Костомарова оглушил, наверное, весьдом. Вероятно, ум врача не мог понять, как можно ампутироватьконечность без анестезии.
— Остановитесь, ублюдки!.. —взревел я.
Гома послушно отшатнулся в сторону, и,когда я встретил его взгляд, мне стало страшно. Такие же глаза были улюдей в моем галлюциногенном бреду. Эти люди жгли дома, убивали другдруга и кричали от радости.
Я задыхался.
— Мне нужно в туалет… —прохрипел я и посмотрел на Костомарова. Удивительно, но этот человекдаже в такой ситуации сохранил светлый разум. И когда я сказал: «Уменя диабет», он закивал, роняя с подбородка на грудь капликрови, и стал кричать не своим голосом:
— Да, да, у него диабет!Нужно срочно инсулин! Но сейчас развяжите его, ради бога, иначе будетприступ! Ему нужно умыться и что-нибудь съесть! Немедленно!..
Не знаю, лечат ли диабетические кризыумыванием, не уверен, но майор и Гома порядком струхнули. Быстросообразив, что бояться им меня нечего и без простреленных ног, а спростреленными ногами я никуда не убегу, они довольно быстроосвободили меня от скотча, и я, как орел, шелестя обрезками липкойленты, направился в ванную.
Каждый шаг отдавался болью, но, по меретого как я ступал, она уходила все дальше и дальше. Я знаю, когдатакое случается. Пошел адреналин…
Дойдя до косяка, я остановился и уперсяв него рукой. Понятия не имею об ощущениях диабетиков, но тяжелоедыхание у них должно присутствовать обязательно.
— Что ж ты, сука, не сказалпро диабет? — зло прокричал майор и схватил меня рукой зашиворот. — Что мне с тобой теперь делать, падаль?!
Я повернул голову и увидел за егопоясом пистолет. Боль исчезла вовсе — адреналин хлынул.
— Ты чего, Гома? —не своим голосом прохрипел я, глядя за спину майору.
Поскольку Гома как стоял в коридоре,так и продолжал стоять, он выпучил в мою сторону глаза. Майор жесовершил ошибку, на которую я, собственно, и рассчитывал. Мне нужнабыла всего секунда. Ненависть моя была так велика, что мне хватилобы, наверное, и половины этого времени.
Майор отвернулся, пытаясь понять, чтозадумал Гома, и в этот момент я ощутил в руке нагретую брюшным саломмайора рукоять «макарова». С треском вырвав пистолет изкобуры, я тут же приставил его к ноге толстяка и нажал на спусковойкрючок. Я хорошо помню, что предохранитель на оружии был снят…
Такого ранения я не пожелал бы и врагу.
Пуля вошла в ногу доверчивогокомандированного чуть выше колена, пробила мякоть и ушла в голень. Незнаю, встречалась ли она на своем пути с костями, но, так же как имайор, я не буду этим сильно озадачиваться. Он тоже меня не ощупывалпосле каждого выстрела.
Я никогда не видел у Гомы такоговыражения на лице. Никогда! Едва майор, вскрикнув, стал шагать назадна прямых ногах и выть, как кот, он побледнел, и мне показалось, чтодаже умер. Но вскоре он быстро пришел в себя, и первым его движениембыло вытащить что-то из-за пояса.
— Лишнее! —злорадно прокричал я и, положив руку на плечо стоящего и воющегомайора, снова нажал на спусковой крючок.
Пуля пробила грудь Гомы, и онпошатнулся. Посмотрел на меня детским взглядом и снова, как ни в чемне бывало, полез рукой за отворот пиджака. Его страх смерти был стольвелик, что он, получив пулю в грудь и захлебываясь кровью, убеждалсебя тем, что все будет хорошо, что ничего страшного не случилось,что девять граммов под сердце — это просто пустяк.
— Morte, —прохрипел откуда-то из комнаты Костомаров. — Аортапробита…
— Второй раз на те жеграб… — просвистел он легкими и с потухающимвзглядом стал садиться на пол, — …ли…
Надев толстяка на колено, я внес его вкомнату. Выкрикивая проклятия, он хватал свою ногу и так, и сяк,крутился, но падать отказывался. Вид Гомы, с которого он не сводилглаз, убеждал майора не падать, потому что от этого бывает толькохуже — кровь горлом, судороги и вообще неприятно. Но когданачальник службы безопасности компании Бронислава закончил своипредсмертные дела, майор переключился только на себя. Поняв, что пулявырыла в его ноге норку с длиною коридора никак не меньше полуметра,он дико возбудился и снова принялся орать. Сейчас он голосилконтральто, переходя временами на детский фальцет.
— Заткнись, мерзавец, —приказал я, опуская ему на голову руку с пистолетом. Толстякпокачнулся и сел, не забывая простреленную ногу держать все-такивыпрямленной. Очень хотелось наступить на нее и сказать: «Ненавижу,когда говорю, а рядом кто-то копыта чешет», но вовремя себяостановил. Сейчас я и без того выгляжу не лучше этих мерзавцев.
Наведя пистолет на майора, я прицелилсяему в голову.
— Бронислав всерьез решил,что я предоплату присвоил, или это все задумано просто ради того,чтобы опустить меня на хату и капитал?
Майор решил не играть в героя иговорить, что видит меня впервые, не стал. Он поклялся всемиизвестными ему святыми, что Бронислав уверен в моей вине и егонамерения не выходили за рамки программы возврата четырех с половиноймиллионов.
— Попугать, только попугать,чтобы вернул! — пискляво закончил повествование майор.
— С первой частью высправились на отлично. Вы меня перепугали. Но как я могу возвратитьто, чего не брал?.. — Мною стал овладевать гнев. Свораподонков просто так, шутки ради, решила взять меня в оборот и отнятьвсе, что я заработал за шесть лет бессонного труда! Просто так! —захотелось! Наклонившись, я схватил толстяка за растрепаннуюшевелюру. Удивляюсь, насколько легко мне удалось поднять этот мешокдерьма на полметра от пола. — Не брал, мерзавец!..
Мой крик едва не отклеил от стен обои.
— Не брал, сволочи!! Я небрал ваших денег! Понятно это или мне, чтобы выжить, нужно убиватьвас по двое каждые два дня?!
Обезумев от ярости, я оставил головутолстяка в покое, выбросил вперед руку и шагнул назад.
— Артур! —закричал Игорь. — Это уже плохо, Артур!..
— С тобой я позже разберусь,старина! — Обернувшись, я пронзил его взглядом. —А тебе, сука позорная, минуту на молитву даю! Читай, тварь!..
— Пощадите! —раздался его истерический крик, и меня словно накрыло покрываломмрака. И память услужливо подсказала знакомую картину…
Мимо меня, срывая на бегу китель ирубашку, пробежал майор милиции. В глазах его не светилось и каплиразума. Только страх. Ужас. Ничто.
Он убежал за угол, едва не упав наповороте. И через мгновение его крик «Пощадите!..»потонул в громе. Невиданный по силе толчок толкнул школу, и я увиделнебо над северным крылом здания: оно было багряным…
— Артур! —донеслось до меня, разрывая покрывало в клочья.
Я отшатнулся в сторону, отнимая от лицаладонь.

Майор по-прежнему сидел на полу, заспиной моей тяжело дышал Костомаров.
— Развяжи меня, Артур…
Поставив пистолет на предохранитель, яположил его на стол и наклонился за лежащей на полу бритвой.
Поднявшись, он сразу схватился за ухо.
— Если через полчаса непришью, грош мне цена как хирургу. Еще два сантиметра, и отпилил бы кчертовой матери, — он пронзил бездыханное тело сверкающимвзглядом. — Но кое-что я сделать обязан, иначе и ухо не врадость будет…
Я и слова не успел вымолвить, какКостомаров разбежался и, придерживая орган слуха, изо всех сил врезалногой по ноге майора. Я никогда еще в жизни не слышал такого рева,какой вырвался из легких толстяка. Он орал, бледнея на глазах, а уменя дрожали барабанные перепонки.
— Ты что делаешь? —не возмущенно, а скорее удивленно спросил я. — Это же неон резал!
— Меня — не он, а отцаАлександра — он! — И поклявшийся приносить людямтолько облегчение человек впечатал подошву в обвисшее от крика лицомайора…
Я стоял словно пораженный молнией.
— Повтори…
Костомаров, чуть прихрамывая послеудара, посмотрел на меня тяжелым взглядом:
— Когда я отправил тебя всвой дом, я направился к священнику. Все, что ты говорил о нем,казалось мне чудовищным. Я знаю отца Александра больше, чем ты, апотому не верил, что этим человеком мог овладеть искус… —Он в изнеможении опустился на стул и упер взгляд в притихшего, нопродолжающего хрюкать майора. — Скоты… Тот,которого ты застрелил, привязал батюшку к стулу, а эта тварь рвала усвященника ногти. Я струсил… Да, я знаю, что мне нужно быловыйти и остановить этот кошмар! Но я струсил, и, когда отец Александрмучился, я лишь дрожал за иконостасом, как заяц… Не понимаю,как ты не увидел меня, когда пришел…
Майор трепыхнулся, и Костомаров,душка-человек, развернул к нему искаженное судорогой лицо:
— Молчи, гад!..
Стерев с подбородка кровь, онпродолжал, а я стоял, словно пораженный молнией:
— В какой-то момент ониоставили его одного и ушли наверх искать деньги, которые, по ихмнению, ты передал священнику на хранение и признание оместонахождении которых эти гады из него выколачивали! Я хотел быловыйти из укрытия и развязать священника, но в этот момент послышалисьшаги и появился… Какой черт тебя принес в церковь?! Если бы нетвое феерическое появление, я бы освободил священника и мы вышли бычерез центральный вход! Ты же явился и, вместо того чтобы занятьсяделом, решил выступить в роли философа, мать твою! Ты болтал, а замоей спиной уже звучали шаги!
— И ты снова струсил…
— Да! Я снова струсил! Когдастало ясно, что отец Александр вот-вот заговорит, вон тот урод сконской прической поднял ружье и выстрелил! Они тут же ушли, а послетого как ты с ножкой наперевес метнулся за ними, я прошел мимо теласвященника и вышел через центральные ворота! Я бежал домой какугорелый! Я уже точно знал, что ты придешь…
Майор внимательно слушал, хрюкал ипереводил взгляд с Костомарова на меня, силясь понять, кто же из насвсе-таки будет его сейчас убивать. В голове моей гудел рой мыслей.
— Они не могли найти никакихденег, потому что я не брал их у Бронислава… —внезапно сверкнула догадка. — Слушай ты, боров! —обратился я к майору. — Как в доме священника оказалисьтриста тысяч, которые потом нашла милиция?
Лицо его затряслось так же, кактрясется живот танцовщицы во время исполнения танца.
— Он не скажет, —подтвердил Костомаров, начиная уже всерьез беспокоиться о своемухе. — Он боится…
— А старуха Евдокия,ясновидящая? — взревел я.
— Ее тоже убили этиподонки, — прохрипел Костомаров. — Кто же еще?
— Что, подумалось, что яотдал бабке четыре с половиной миллиона долларов?! Ты хотьпредставляешь, поганец, как выглядит такая сумма наличностью?! Или яподарил священнику и древней старухе кредитные карты «Виза»на эту сумму?! — Я склонился над майором, так что онхорошо все слышал.
Покрутив своими поросячьими глазками,он вдруг заговорил. Он соображал — и тут же говорил.
— Когда Бронислав понял, чтоостановить Гому невозможно, а толку из его поножовщины никакого, онпослал меня на помощь…
— И первое, что ты сделал,это стал рвать ногти у православного священника?
Заметив мое движение, Костомаровприкрикнул:
— Не марай рук!..
Скрипнув зубами, я вытер со лба пот.
— Слушай меня внимательно,командированный. — Вынув магазин, я протер пистолет ишвырнул его в соседнюю комнату. — Возвращаешься в Москву иговоришь Брониславу: «У него нет твоих денег». Чем мнепоклясться, что это так?
Майор не ответил. Он думал, наверное, отом, как ему будут зондировать рану и какие последствия для егопсихики это повлечет. Но он меня слышал — я знаю.
— Мне нужно забрать избольницы Лиду. Позвони по телефону, скажи, чтобы ее приготовили.
Костомаров снял с висящего на стенетелефона трубку, приложил к уху, потом от души выматерился и приложилк другому. Набрал пять цифр и позвал какую-то Таню. Тане он велелвыдать выписываемой сегодня больной Полесниковой Лидии одежду и ждатьего прибытия.
Еще раз убедившись в том, что в глазахмайора ничего, кроме страха, нет, я подтолкнул доктора к выходу.
Через минуту два окровавленныхприятеля, у одного из которых имелся серьезный разговор к другому,выбрались на улицу. Мне к такому виду было уже не привыкать,Костомаров чего-то стеснялся. Приблизившись к припаркованному у домаджипу, я пискнул сигнализацией и откинул в сторону заднюю дверь. Исразу нашел то, что искал, — из-под рогожного покрывалаторчал лакированный приклад. Вытянув ружье, я переломил его иосмотрел находящиеся в стволах патроны. На каждом из них былонаписано: «Картечь», при этом один из них был стреляный.
Разломив ружье на две части, я завернулего в рогожу и ссыпал в карманы находящиеся тут же патроны —что-то около десятка. Теперь мы были похожи на двух отбившихся отбанды отморозков.
— Подержи! — и ясунул доктору ружье, занявшись обыском салона.
— Господи, никогда в рукахоружия не держал… Возьми ты его к чертовой матери, оновыстрелит!
— Не выстрелит, —уверенно заявил я, отнимая у него на всякий случай ружье.
Круг замкнулся. Непонятным оставалосьодно.
— Костомаров, объясни мне,откуда отец Александр в тот день, когда я разбился с Лидой на машине,мог знать о восьмистах тысячах рублей, которые я хранил на опушкелеса?
Я неплохо разбираюсь в людскойпсихологии. И потому вопрос этот задал скорее в сердцах, чем понужде. Мне известно, что ответить на него Костомаров не сможет хотябы потому, что ответа на этот вопрос нет у меня. Эти проклятыевосемьсот тысяч — единственный пазл, который не подходит ни поцвету, ни по форме к сложившейся мозаике. Я точно знаю, что неуспокоюсь, пока не соберется вся картина, но при этом внутри менядрожит сомнение, что это когда-нибудь случится…
— Что ты сказал?! —на всю улицу возопил я, когда мне почудилось, что я ослышался. Янаходился в таком изумлении, что остановился как вкопанный.
— Я сказал, что отецАлександр знал о восьмистах тысячах, потому что я ему о них сообщил.
Меня качнуло, и я стал озираться впоисках нужного мне человека. Этот человек должен был объяснить мне,что общего могло быть у доктора Костомарова с покойным священником.
— Когда? Как?.. При какихобстоятельствах?!
— Когда мы в первый деньвыпили и ты отправился за деньгами, чтобы одарить храм на Осенней, яотправился следом за тобой. Не знаю, что меня повело. Наверное, ядумал, что твое появление не принесет городу пользы… Ты ушел,а я вскрыл твой тайник… Там оказалось восемь банковскихупаковок. И я тут же направился к священнику Александру. С однойстороны, я чувствовал себя как вор, но при этом утешался тем, что несобираюсь присваивать эти деньги, с другой — мне хотелосьрассказать святому отцу о тебе. Ты ворвался в этот город слишком ужпо-московски… И от тебя не веяло тем спокойствием, которым тыхвалился… Как оказалось, я был прав в своих подозрениях…
Я молчал, ожидая дальнейших объяснений.
— Священник попросил менявзять из твоего тайника восемьсот тысяч и схоронить у себя илипринести ему. Я отнес деньги ему. Ты новый человек в этом городе, тынеобычный человек… и отец Александр хотел убедиться в том, чтопропажа денег не изменит твоего стремления к чистоте и покою.
— Какие вы умницы, —вырвалось из меня.
— Здесь свои правила жизни,Артур. Ты жил у себя в столице, вы, крутые парни, все живете встолице, вы придумываете законы, исполняете их, и ни одна падла дажене поинтересуется, чем живут вот такие вот городки! Здесь нельзяпрожить день, чтобы не оказаться на виду у всех, здесь свои суждения,свои нормы права! И если в город приезжает человек с чемоданом бабла,то не всем становится ясно, какого черта ему здесь надо! —Костомаров говорил резко, но я видел — он взвешивает каждоеслово. — Тут никто не поймет причин, заставивших человекавзять билет в один конец на скорый поезд сообщением «Москва —Никуда». Здесь все грезят, спят и видят, как родные провожаютих на поезд «Никуда — Москва»! Ты приехалнеподготовленным, и неприятности у тебя начались сразу. А вскоре ихпочувствовал весь город. Чтобы не случилось страшное, а тогда ещеникто не думал, что смерть разгуляется и будет ходить с тобой подруку, священник послал к тебе свою дочь… Он хотел убедиться втом, что ты заслуживаешь право жить здесь.
— Вот как? —обомлел я. — Чтобы доказать право жить здесь, я долженхорошенько потрудиться?
Костомаров показал на свое начавшееопухать ухо, и я тронулся с места.
— Почуяв неладное, в прошлуюночь я отправился к священнику. И что случилось дальше, ты знаешь.Единственное, что я успел сделать, пока эти мерзавцы пытали отцаАлександра, это подняться к нему в комнату и вынуть из бюро восемьсоттысяч. Если бы они нашли их, у них не оставалось бы сомнений, что этолишь часть тех денег, которые ты украл у этого зловещего Бронислава…Я думал, тогда они замучат его до смерти… Но вышло то жесамое. Ты пришел очень вовремя.
— И где сейчас эти деньги? —спросил я.
— У меня в сейфе. Придем —отдам.
Через пять минут мы были в больнице.
Уже у ворот я спросил:
— Вы что, друзья были?
Костомаров пнул дверь, и мы вошли.
— Он был моим духовнымнаставником. Он был духовным наставником всех, кто сюда приезжал,чтобы остаться. В этом городе очень много греха, Бережной. И онокутывает всякого, кто является с непонятными простому людунамерениями. Взять, к примеру, тебя. Ты только приехал, а тебя ужепонесло: первое, что ты сделал, посетил храм дьявола на Осенней.Второй твой поступок — визит к ясновидящей. Ты объявляешь себяотступником и протягиваешь руку новой жизни, а сам закапываешьнемыслимые для здешних мест суммы в землю, как кулак — обрез.Нужно ли сомневаться в том, что священник мог оставить твою заблудшуюдушу погибать?
— Да вы тут, я посмотрю,философы все?
— Я думаю, что такаяфилософия присутствует в каждом городке, похожем на наш, —пропустив мимо ушей мои ядовитые слова, сказал Костомаров. —Здесь в ходу иные мерила, и правила, по которым вы жили там, здесь неработают. Взять нахрапом не получится… Тут чудаков любят иприкармливают, как птиц, но ты не чудак, Бережной. Ты приехал спретензией к миру, ты прибыл покорять новые вершины. Таких, как ты, встолице сейчас очень много. Постригшись в монахи, вы убываете вдевственные леса, держа в одном кармане мобильный телефон, а в другомбумажник с золотыми кредитками. Всегда можно вернуться. Вот и тыуехал, а квартирку-то приберег на потом… С таким же успехомместные доярки ездят в Москву поступать на актрис, а заканчиваютпроститутками на Тверской.
Всю дорогу я молчал, потрясенный.Откуда в такой небольшой голове столько навороченной колхозноймудрости?
Когда я потянул носом запах егоодеколона в кабинете, мне стало нехорошо. Час назад над моей головойгромоздились, покачиваясь, валуны сомнений. И сейчас они все рухнулина меня, придавив своей тяжестью. Слишком много откровений для одногознойного вечера. По шкале американских психологов я принял на себякуда больше, чем 600. Я думаю, что никак не меньше 666.
Когда я открыл глаза, то нашел себялежащим на полу кабинета главврача. Надо мной, демонстрируя прелестизагорелого тела, склонилась знакомая мне по процедуре распитиянастойки из марганцовки сестричка. Ей почему-то показалось, чтонаслаждение ее формами покажется для меня куда приятнее, если этосовместить с нюханием аммиака.
Дернувшись всем телом в сторону, я тихоспросил:
— Как там у нас дела с ухом?
— С ухом прекрасно, —огорчившись, что ни грудь ее четвертого размера, ни ноги, ниотсутствие под халатом бюстгальтера не произвели на меня никакоговпечатления, буркнула она. — Что там может быть с ухом…У Игоря Леонидовича сейчас более крупные неприятности.
Я поднялся и схватил ее, собравшуюсяуйти:
— Какие же это неприятности?
— Пациентка у нас пропала.
Если бы она сказала «пациент»,я бы отпустил ее руку.
— Лидой ее зовут. Дочкасвященника, которого убили. Вы отпустите или мне остаться?..
«Телефон… —пронеслась запоздалая мысль. — Как можно быть такимидиотом… Он дополз до телефона, который я после звонкаКостомарова должен был сразу разбить о майорскую голову…»
Наверное, это никогда не закончится.Или закончится так быстро, что я не успею даже об этом подумать.
О том, что майор приехал не один, мне вголову почему-то не приходило…
ГЛАВА 26

Выйдя из кабинета и забыв притворитьдверь, я широким шагом двинулся по коридору. Впереди меня бежала,указывая дорогу, сестричка. Я слушал цокот ее каблучков и удивлялсятому, как он совпадает с биением моего сердца. У вахты я притормозили спросил разгадывающую сканворд медсестру, единственный ли вбольнице телефон тот, что стоит перед нею…
Выяснив все, что хотел, я сновапоспешил за эротичной сестричкой. Дошагав тандемом до процедурной,она отстала, я же толкнул дверь и вошел.
Костомаров теребил свои жидкие волосытак, что лицо ползало по костям лица, как маска. Обезболивающеевступило в силу, в противном случае он бы не был столь решителен.Видимо, вид выбравшегося из окружения комиссара ему претил, поэтомуон велел не перевязывать голову, а только приклеить к уху пластыремтампон. Он бормотал какие-то проклятья, ходил к окну и обратно,цеплял рукавом распахнутые дверцы стеклянного шкафа — втаком-то виде я его и застал.
— Рассказывай! —безжалостно приказал я.
Он покачал головой, словно не хотелговорить глупости, и рухнул на стол.
— Но как-то ведь ее вывелииз больницы?!
— Приезжали двое: огромныймужик с выпуклыми глазами и ушами торчком, и с ним молоденький крепышлет двадцати пяти, — трещащим голосом сообщил он. —Они сказали, что от меня и Бережного, после чего уже переодевшаясяЛида без вопросов села в машину и они уехали.
— Марка машины, цвет,номер?!
— У меня медсестры работают,а не оперуполномоченные!
Я распахнул окно и плюнул на улицу.Занимаясь собственной безопасностью, я совсем позабыл о девочке. Незнаю, кого тут прикармливают с рук, как птиц, мне же постояннопытаются подсунуть какую-то отраву. Я тут не за чудака, а за мудака:за неделю пребывания в этом селении я еще ни разу ничем невосхитился, если не считать наблюдений за падающим в реку солнцем.
— Костомаров, меня всюдорогу до больницы мучил один вопрос. Но сколько я ни напрягал своймозг, он всякий раз отказывал мне в правильном ответе. Быть может, тымне поможешь?
— Что за вопрос? —ощетинился доктор. Если для меня кража Лиды была делом личным, тоего, помимо личных мотивов — она как-никак дочь его духовногонаставника, — терзали еще и проблемы профессиональногосвойства. Из его больницы увозят пациентов, а он узнает об этомпоследним.
— Я все прокручиваю в головетвое повествование о событиях в церкви. Ты прятался, батюшку мучили,потом я пришел, батюшку убили… Они ушли, я — за ними, аты ушел через парадное… Ответь мне, пожалуйста, почему Гома имайор, увидев меня, не предприняли никаких усилий для того, чтобыменя привязать к стулу напротив отца Александра и не разговорить насобоих? Зачем им стрелять в попа и бежать? От кого? От меня,вооруженного ножкой стула? — Помолчав, я склонился над егоплечом и шепнул: — Я хорошо знаю Гому. Я знаю его лучше, чемты. Он не любитель долгих комбинаций. Гома не слишком изысканныймыслитель. Куда как лучше для них в той ситуации было пристрелитьпопа, закончив с ним разговор за минованием надобности, и занятьсятем, кто для них интересен по-настоящему? А?
Хлопнув по плечу загруженного допредела Костомарова, я коротко бросил ему:
— Вставай. Или ты думаешь,что я буду звонить в милицию, чтобы она занялась поисками Лиды?
Уже в докторской, собирая ружье, яискоса наблюдал за ним, растерянным и злым. Для него двое приехавшихбыли просто молодым крепышом и огромным мужиком с вытаращеннымиглазами и торчащими ушами. Для меня это были телохранитель Брониславаи Бронислав собственной персоной. Кажется, поняв, какую кашу онзаварил с уворованной им же предоплатой питерцев, он приехалзакончить дело лично. Из этого следует, что о четырех с половиноймиллионах со мной никто разговаривать не будет. Я знаю, кто украл этиденьги, и Броня знает. А потому он прилетел на Алтай со своимкостоломом, чтобы затереть все следы пребывания здесь своих людей.Думаю, вернись время назад, к тому дню, когда я только приехал в этотгород, он отмахнулся бы от идеи опустить меня на мое же имущество,как от вредоносной идеи. Но отмахнуться сейчас было уже невозможно.Бывший сотрудник ФСБ Бронислав Шмельков, а ныне — президенткрупнейшей компании прилетел разводить тему лично. И я его хорошопонимаю. Ситуация зашла слишком уж далеко. Так недолго и до того дня,когда я, отчаявшись от непрекращающегося преследования, заявлюсь вмилицию. Брать меня нужно было сразу. А после осечки оставлять впокое. Но после Ханыги и Лютика появился майор — и сноваосечка. Два раза подряд даже очень смешно рассказанный анекдотоставляет совершенно противоположное мнение о рассказчике.
Если бы не Лида, плевать бы я на ниххотел. Я уже сегодня был бы в Непале или Калькутте, среди стремящихсяк нирване монахов. Но какая может быть нирвана, если девушку, которуюя люблю, лапает свинья Броня?
Находиться в больнице было уженебезопасно. Понятно, что теперь, когда в руках Бронислава девушка,убивать он меня не станет. Но зачем ему Костомаров? Не нужно думатьобо мне как о благородном рыцаре, переживающем за жизнь друга, хотя,конечно, и это чувство кипело на малом огне. Я думал о том, чтобыпредоставить Брониславу как можно меньше возможностей для выдвижениясвоих условий. Лида у него — это плохо. Поменьше мне нужно былоязыком над ноющим майором трепать. Но что сделано, то сделано, итеперь, когда человек Брони может в любой момент явиться в больницу исказать о порядке и правилах передачи девушки в мои руки, стоитподумать о том, что не одному мне в этом городке стоит страдать икорчиться в непонятках. Пусть поищут того, к кому приехали, а лучшимубежищем для меня и перевозбудившегося доктора Костомарова может бытьтолько его дом на окраине деревни. Дом Костомарову неприятен, купивего, он не может теперь его продать, но лучше уж сидеть в неприятномдоме, пить чай и думать, чем бегать по больнице и выглядывать в окна.
Наверное, те же мысли буравили и егомозг, если он, грустно посмотрев на меня, сказал:
— Артур, кроме моего доманам идти некуда…
Сказано — сделано. Через четвертьчаса, пробираясь по деревенским огородам с ружьем, как два партизана,мы добрались до дома Костомарова. И когда мы вошли, ответ на мойвопрос, который меня мучил, нашелся сам собой…
Складывалось впечатление, что впятистенке разорвалась граната. Все, что можно было вытащить изящиков, стащить с полок и вынуть из-под кроватей, валялось вбеспорядке на полу. Этот дом претерпел визит незваных гостей. Этилюди не брезгуют ничем. Они переворошили дом священника на Осенней,потом перерыли, как кроты, хату бабки Евдокии, вывернули наизнанкупристройку школы, перелопатили келью отца Александра и вот теперьдобрались до докторова дома. Следующие за мной по пятам присныеБронислава упорно разыскивают документы на мою квартиру и загородныйдом, номера счетов и прочее, что, по их мнению, стоит денег.
Корпоративная логика «кто не снами, тот должен быть опущен» работает как часы — безустали, безостановочно.
— Ну, не суки ли, а? —едва не плакал Костомаров, ползая на коленях и собирая в ладоньуцелевшие ампулы. Кто-то, взломав немудреный запор сейфа доктора,выбросил из него коробки с дефицитными лекарствами, и горе врача былобезмерно. — Ноотропы, их в районной больнице днем с огнемне сыскать! Диоксидин… тот вообще не выпускается… Берегдля крайней нужды, для себя не использовал…
Переживания по утрате ноотропов мнепонятны. Плохо, что теперь доктора придется настраивать на деловойлад, на что, конечно, уйдет время. А мне нужны были его мозги, свежиеи посветлевшие.
Главное, с Костомарова были сняты моипоследние подозрения. Я думаю, дело было так. Помучив отцаАлександра, не обнаружив там меня и не найдя документов, майор велелГоме отправляться в домик доктора и привести меня…
Качалась веточка, качалась… Онисначала убедились в том, что я осел в доме, а потом направились вцерковь. Может, думали, и без Бережного обойдется. Не обошлось.Священник ничего им не сказал. И тогда майор с ружьем осталсясторожить батюшку, чтобы тот, упаси господи, никуда не убежал, а Гомуотправил за мной. Гома в доме никого не нашел, потому что я был ктому времени уже в церкви. Майор, увидев меня, струхнул. У него небыло времени на раздумья, не было и помощи. Самые трусливые в мирелюди — садисты и циники. Они будут задыхаться от удовольствия,выдергивая ногти у другого человека, но стоит подступить сплоскогубцами к ним, они тут же заплачут от ужаса. Именно страхзаставил майора выстрелить в батюшку, когда я сорвал с его лицаскотч, и именно страх погнал его из церкви. Триста тысяч были ужеуложены в бюро, батюшка прикончен, и оставалось только найтиБережного, чтобы списать все беды городка на него, а отца Александраприклеить к нему подельником.
Проговорив это для себя и Костомарова,я посмотрел на него долгим взглядом. Оценит ли он мою логику? Но онтолько иногда, когда объяснение было уж слишком невероятным, поднималголову, словно справляясь, верю ли я в то, что говорю.
Наговорившись всласть и поставив точку,я напился воды и занялся ружьем.
Костомаров ползал по полу, собираяуцелевшие медикаменты, а я подкидывал на ладони два вынутых изстволов патрона… «Картечь» — написано накаждом из них, и стоит только представить кинетическую энергиюсвинца, бьющего в тебя с расстояния в несколько метров, как сразуледенеет кровь…
— Ты представляешь, братКостомаров, что будет, если этим выстрелить человеку в голову? Ондаже не успеет понять, что случилось.
С пола на меня был брошен осуждающийвзгляд.
— Я только сейчас подумал, —я бросил взгляд на ружье и обернулся к доктору. — А еслисразу из двух стволов выстрелить… Их не разорвет? Картечь,как-никак…
— Калибр ружья —двенадцатый, патроны — двенадцатого калибра. Неужели тыдумаешь, что завод-изготовитель не учел всех нюансов?
— Да, конечно, —согласился я и успокоился. Если вдруг мне понадобится выстрелить издвух стволов дуплетом, я не буду раздумывать.
К тому моменту, когда Костомаровподсчитал нанесенный здравоохранению городка ущерб, я закруглил общуюкартину, таким образом и успокоился. Объяснить все произошедшиесобытия и объединить их единым логическим замыслом я могу только так.
— Их двое, —сказал я, шевеля на цевье пальцами и наблюдая за тем, как Костомаровзаваривает чай. Ему было, естественно, не до чая, но я заставил еговключить чайник, чтобы он успокоился. — Бронислав —бывший сотрудник ФСБ, и что у него сейчас в голове — никто незнает. Его спутник — дважды не подарок. Он чем-то похож наГому, и разница меж ними в том, что Витя Боровой вообще не думает. Онисполняет команды, как собака. Как собака и предан.
— У них Лида, —напомнил Костомаров. На лице его различалась маска вины, так чтоможно было подумать, что это именно по его вине Лида оказалась вруках Бронислава.
Я волновался все сильнее и сильнее,потому что все ближе приближалось понимание того, как следуетдействовать. Мне очень не нравилось то, что я собирался предложить,но, кажется, иного способа спасти себя и девушку не было.
Костомаров не останавливаясь болталвсякую ерунду. Он знал старика из соседнего дома, у которого естьберданка. Если взять у него берданку и патронов, то у нас будет ужедва ружья, и мы будем опасны. Я слушал его и думал о том, что никогдаеще не был так опасен, как сейчас. За спиной своей новой жизни яоставляю такие следы, что время их не скоро запорошит.
Когда Костомаров предложил позвать напомощь мужиков, я понял, что пришла пора говорить мне. Чего сейчас нехватало в этом городе, так это гражданской войны.
Положив ружье на стол, я взял докторарукой за загривок и нежно потрепал.
— Ты хороший человек, Игорь.Мне всегда хотелось иметь такого друга. Этому человеку я доверял бысамые сокровенные тайны и был уверен в том, что он поступит так, какя попрошу, а не иначе. Ты хочешь быть моим другом?
Костомаров порозовел, и я внимательнопосмотрел в его глаза. Если он их сейчас опустит или отведет, япромазал. Если нет — я попал. Мужчинам очень редко делают такиепредложения другие мужчины, и у любого из нас в крови с рождениябродит понимание того, как нужно себя в такие моменты вести. Докторвыдержал мой взгляд, и пыл его угас.
— А разве мы теперь недрузья? — спросил он.
Я похлопал его по щеке — вот ещеодна из незабытых привычек проклятого корпоративного клана.Похлопывание по щеке по примеру сицилийских крестных отцов —удел боссов. Челядь похлопывает друг друга в ладоши.
— Тогда мы сделаемследующее. Я оставлю тебе ружье, а сам направлюсь в свою пристройку.В стволах два патрона. Больше тебе не понадобится, потому чтоперезаряжать оружие тебе никто в случае промаха не позволит. Этуисторию пора заканчивать, верно?
Он был согласен со мной.
— Когда я войду впристройку, Бронислав и его верный пес будут уже там либо тут жеподъедут. Они войдут, и мы начнем разговор втроем. Я прошу тебя немедлить, потому что очень плохо переношу боль. Закрыть за собой дверьони не смогут, потому что она взломана. После моего исчезновенияучитель труда скорее всего заколотил ее гвоздями, но гвозди —это моя проблема. Ты должен будешь войти и разрядить ружье такимобразом, чтобы morte наступила еще дважды. Я знаю точно, что сможешь,потому что передо мной сидит врач. Как ни кощунственно это звучит, нодоктор лучше кого бы то ни было понимает, куда нужно целить, преждечем нажать на спусковой крючок. У доктора высшее медицинскоеобразование. После этого ты вернешься в больницу, а я и Лида уедем.
— Как ты узнаешь, где Лида,если я их убью?
Я улыбнулся. Более сатанинской улыбкиэтот город еще не видел.
— Я скажу им, где документына квартиру и остальное, только тогда, когда увижу Лиду. Им придетсяее привезти. Вот тогда-то ты и войдешь. И ни минутой ранее. Ты понялменя, друг Костомаров?
— Кажется, ты только чтоговорил, что плохо переносишь боль, — вполне резоннонапомнил он.
— Я ее вообще не переношу, —я рассмеялся. — Я сразу теряю сознание. А вбессознательном состоянии я, как правило, не говорю правды, так чтоим привезти Лиду все-таки придется.
— Значит, ты выкупишь жизньдевчонки за состояние более чем в четыре миллиона долларов? —произнес он шепотом и покачал головой. Само число не вмещалось в этойдоброй голове, туда входили не все нули, и он не мог представить, чтоэту сумму можно отдать только за то, чтобы выручить девчонку,которая, быть может, уже завтра вильнет хвостом и отвалит в сторонукакого-нибудь тинейджера с серьгой в ухе.
— Не будем терять времени. —Я переломил ружье и вставил в него два нагретых ладонью патрона. Склацаньем распрямив оружие, я протянул его доктору. —Общество Бронислава не самое приятное из тех, в каких можетнаходиться женщина. Теперь моя жизнь и жизнь этой девочки зависиттолько от того, насколько решителен ты будешь. Не знаю, чем отплатитьтебе за эту услугу, разве что… дружбой?
Взгляд Костомарова потеплел.
— Этого вполне достаточно.
Дотянувшись, я похлопал его по щеке ипочувствовал, насколько она холодна.
Сунув в зубы сигарету, я прикурил накрыльце и направился к школе.
Теплый вечер обещал скорый дождь. Ввоздухе парило, деревья начинали чуть раскачиваться, словнотренируясь перед главным мероприятием. Я шел и думал о том, наскольковсе-таки живучая скотина человек. Ему можно испортить всю жизнь, егоможно травить сутками, причинять боль, унижать и бесчестить, и когдаэтого становится слишком много, человек начинает постепеннопривыкать. Со временем это уже и не человек вовсе — какое-тодругое существо: оно живет по другим правилам, но все-таки живет.
Человека можно привязать к стулу и битьпалкой, он будет дико кричать и молить о пощаде. Если не забить егодо смерти, а дать передохнуть, то на следующий день он будет кричатьуже тише, сообразив, что кричать бессмысленно и силы тратить лучше нато, чтобы правильно напрягаться и расслабляться во время удара. Натретий день он перестанет кричать вовсе и будет лишь морщиться, ругаясебя за то, что не вовремя приготовил мышцу для удара. Человека можнопоставить в магазин и заставить говорить: «Уважаемыепосетители, сегодня мы проводим беспрецедентную акцию! Покупая двепачки чая „Беседа“, третью вы получаете в подарок!»Первый день человеку будет невыносимо стыдно, и он ежеминутно будетнаблюдать за толпой, чтобы, не дай-то бог, в ней не оказался кто иззнакомых. На второй день человек убедит себя в том, что все работыхороши, он, к примеру, видит мир вот так, а не иначе, а потомустыдиться ему не следует. На третий человек будет кричать уже свыражением, и на его призывы действительно будут откликаться. Еслираспространителю присвоить почетное звание «менеджер», тораспространением каш он будет заниматься, уже задумываясь оперспективах, которых нет и быть не может по определению. Рано илипоздно человек приходит к тому, что работа на дядю есть не толькополезное, но и выгодное дело, и с этого момента он превращается вскотину.
Я не бастую против бизнеса, ибо бизнеснемыслим без таких людей, я просто объясняю себе причину, котораяведет сейчас меня в школу. Я могу уже сейчас развернуться и сделатьтак, что ни Бронислав, ни кто другой не найдут меня никогда в жизни.Думаю, им не хватит на розыск меня и в следующей. Я могу уйти, нотогда я превращусь в ту же скотину, которая, приучившись к ударам, несмогла противостоять палке. Оставить девочку на растерзание и уйти —поступок, достойный растения.
Единственное, к чему растение нерасположено, это к привычке подозревать всех вокруг себя, даже еслиответы на все вопросы найдены.

Найдя неподалеку от своей пристройкикусок арматуры, я всадил ее в косяк и вывернул дверь вместе сторчащими из нее гвоздями.
Уголок, приютивший меня, уже ненапоминал мне тихой пристани. Бумаги по-прежнему валялись на полу, наних отпечатались следы тех, кто по ним ходил, но более-менее ценныхвещей не было. Видимо, сообразив, что я все-таки вернусь, добрыйИльич унес их к себе.
А в остальном ничего не изменилось. Таже лампочка под потолком, те же самопальные жалюзи, сделанные науроке труда учениками специально по требованию Ильича, тот жесексуальный прищур Ферджи со стены.
Вскипятить чай, чтобы успокоить нервы,было невозможно. Чайник, по мнению Ильича, — вещьболее-менее ценная. Оторвав от пола лежащий на боку стул, я поставилего у стены и закурил. Думаю, долго ждать мне не придется. Оченьскоро я увижу всех своих знакомых, и каждый из них проявит себяпо-своему. Не помню, говорил ли я о том, что неплохо разбираюсь вмотивации людских поступков… Кажется, да. Так вот, сейчас яразбираюсь еще лучше. И теперь вряд ли встречу с непониманием вопросчеловека в потертом пальто и ботинках на босу ногу, если мы вдругснова встретимся в Москве.
ГЛАВА 27

Когда я делал последнюю затяжку,которую мне так и хочется назвать «крайней», а непоследней, у пристройки зашуршали колеса. Мое предсказание началосбываться. Если это не инспекция из роно, конечно, приехавшаявыяснить, почему начинающий педагог Бережной позволяет себепропускать уроки…
Дверь распахнулась, и на пороге возникВитя. Ни слова не говоря, получив команду, видимо, заранее, онпрыгнул в мою сторону с явным намерением пробить историку пяткойгрудину. Ожидавший нечто подобное, я свалился со стула в сторону иоказался у стены. И в этот момент в ухо мне врезали. Я почему-тосразу вспомнил Костомарова. Не давая мне опомниться, головорезБронислава всадил мне в живот ногу, и я повис на ней, как на заборе.Когда на спину опустились его руки, я оказался на полу в совершеннонедееспособном состоянии. По компании ходили слухи, что Брониславнанял этого костолома, перекупив его у Киркорова. Все это, конечно,враки, но легче от этого мне не становилось. Обдувая тяжелым дыханиемпыльный пол, я краем глаза заметил, что в помещении появился третийперсонаж.
— Бронь, это ты, —не глядя в сторону двери, проскрежетал я. Во рту стоял противныйпривкус меди, грудь болела, в общем, было нехорошо.
— Артур, Артур… —услышал я его скорбный голос. — Что ж ты делаешь, Артур?
Раздался скрип — это усаживалсяна мой стул президент компании, производящей каши.
— Как же так получилось,Артур?
Поднявшись под полным контролембесчувственного Вити, я нащупал рукой стену и выпрямился. Брониславбыл верен себе: дорогой костюм от Бриони, розовая сорочка, идеальновычищенные туфли. Он смотрелся в моей хибаре, как заглянувший узнать,как там живется на нынешнюю пенсию ветеранам войны, Греф. Разве чточуть пошире телом и лицом министра экономического развития был этотвизитер. Сплюнув на пол, я помял грудь.
— Начнем сначала илипокойный Гома уже все объяснил? — поинтересовался он.
— Не надо сначала. Тыприехал, чтобы получить обратно четыре с половиной миллиона долларов,которые я якобы присвоил во время прощания. Ханыге и Лютику я уже всеобъяснил. Гоме объяснил. Сейчас тебя убеждать?
— Не надо меня убеждать,Артур. — Бронислав посмотрел на свои полированные ногти.Кажется, ему самому был неприятен этот разговор. — Надопросто отдать деньги. И давай не будем больше дискутировать на этутему! В банке — твои реквизиты! Ты перевел мои бабки со счетакомпании и исчез! Строишь из себя бродягу, мать твою!.. Отступникхренов! Где деньги?!
Я развел руками. Человек приехал ствердыми убеждениями. Зачем пытаться его переубеждать? И к чему мнечто-то объяснять, если я не знаю за собой ничего?
Подумав, он посмотрел в сторону Вити идаже не в лицо ему посмотрел, а куда-то в колени. И я тотчас увидел вруках последнего хищно сверкнувшее лезвие.
— Где девушка, Бронислав?
— В машине, —равнодушно, не глядя на меня, сказал он.
— Приведи ее сюда.
— И твоя память просветлеет?
— Посмотрим…
Подумав, стоит ли ему идти к машине илинаправить для этого мероприятия Витю, Броня решил-таки пойти сам.Кажется, какое-то время ему было удобнее находиться наедине сдевушкой, чем со мной.
Пока его не было, Витя решил развлечьменя разговором:
— Убью, сука.
Я поджал губы, нахмурил брови и покачалголовой. Он даже побледнел от ярости. Он не имеет ко мне ничеголичного, но, едва прозвучит команда, будет резать меня без пощады. Тоже самое испытывают собровцы РУБОП, задерживая даже неподозреваемого, а подозреваемого в подозрении в совершениипреступления. Они впятером будут забивать несопротивляющегосячеловека до полусмерти, полагая, что приносят тем пользу обществу.
Дверь снова распахнулась, и в хибару небез чужой помощи влетела Лида.
— Артур!..
Я схватил ее и прижал к гудящей отпобоев груди.
— Все будет хорошо, милая…
— Как насчет быстрогоподписания контракта без церемоний, вице-президент? —предложил мой бывший босс. — Я отдаю тебе подружку, тымгновенно возвращаешь мне бабки. Кажется, все справедливо.
— Даже при условии, что я небрал у тебя денег?
— Я устал базарить. —Бронислав поморщился. — Брал, не брал… Кто тебетеперь поверит, парень? Ты предал всех и свалил с чужим добром. Пустьне брал! Будем считать, что сейчас происходит ограбление, матьтвою!.. Ты отдашь мне документы на квартиру, дом, счет и акции. Яподсчитал: это как раз на ту сумму, о которой идет речь.
— Если не отдам?
Лицо Бронислава побагровело.
— Артур, я на одни билетыпотратил уже больше двухсот тысяч. Так что не гневи меня, будь умныммальчиком.
— Откуда я знаю, что ты наспотом не прикончишь?
— Витя, отрежь ему палец…
Витя, наверное, так бы и сделал, еслибы не случилось то, чего я долго ждал. Дверь откинулась, в хибаркуворвался пахнущий грозой воздух, и на пороге, роняя все вокруг себя,появился Костомаров.
— Игорь!.. — непомня себя от радости, взвизгнула, немало между тем удивившись, Лида.
Я заметил, как напряглось лицоБронислава и как посмотрел на него его безмозглый телохранитель.Момент истины настал…
— Забавная ситуация, —отметил Бронислав, присаживаясь.
— Что же ты не прикончишьих, брат Костомаров? — спросил я, почесав ноющее ухо.
Лида посмотрела на меня. НаКостомарова. На Бронислава.
Доктор опустил ружье и оперся на него,как Зебулон Стумп в романе Майна Рида.
— Что происходит?.. —прошептала Лида, бледнея так стремительно, что я стал волноваться.
— Собрались все участникикровавой драмы, — бросил я, пытаясь найти в глазах доктораесли не раскаяние, то хотя бы какую-то неловкость. Мне было страшно —я не находил ничего подобного.
— После смерти своего отцаты, Лида, поклялась, наверное, найти его убийцу. Тебе не нужно далекоходить. Он перед тобой, — сказав это, я указал рукой наКостомарова, которого она, конечно, хорошо видела и без этого.
Доктор зримо заволновался. Такойвариант его не устраивал. Он ожидал увидеть панику, изумление на моемлице, вместо этого я был спокоен и убедителен.
— Я расскажу тебе, Лида, каквсе было. Приехав в ваш город, я познакомился сразу с несколькимилюдьми. Первым из них был Костомаров, главврач вашей больницы. Ввидутелесной и духовной расслабленности я поведал ему историю оспрятанных в лесу деньгах. И он тут же посоветовал мне подарить ихцеркви. Я плохо разбираюсь, где православная церковь, а в какойпоселился дьявол, поэтому отнес в ту, на которой были кресты. Когда явынимал часть денег из тайника в лесу, за мной следил доктор. Емудавно хочется в Москву, и он убил бы меня прямо в лесу, но он слышалот меня об оставленной и не нужной мне квартире, акциях, доме…Ему хотелось всего. Он столько мучился в этой глухомани в резиновыхсапогах, что одна только мысль переехать в Москву выметала из егосознания любые моральные принципы. Какие здесь могут быть принципы, вэтом захолустье?..
— Я все-таки послушаю, —сказал Броня, посмотрел на часы и уселся на стол, свесив ноги.
— Восемьсот тысяч он тотчасприсвоил, а за теми тремястами, которые я подарил храму на Осенней,ему пришлось идти ночью. Убив человека в рясе, он завладел итремястами. Но, поскольку он не знал, сколько денег я прихватил изтайника, и поскольку ему было известно, что я посетил ясновидящуюЕвдокию, он пришел и к ней. Тот же разрез — от уха до уха.Бедная старушка, предупреждая меня о встрече с опасным человеком,она, верно, обезумела, когда увидела его на пороге… Но потомситуация изменилась. Люди, посланные Брониславом и приехавшие со мнойна одном поезде и также следившие за мной, посчитали возможным выйтина врача и предложить ему удобную сделку. Он помогает раскрутить меняна имущество, а те ему платят некую сумму. Тонкостей я, конечно, незнаю… Милый доктор понимает, что часть целого куда как лучше,чем ничего; кроме того, у него есть один миллион и сто тысяч, и онсоглашается сотрудничать с бандой Бронислава. Да и некуда ему теперьдеваться: отказ тотчас послужит основанием для Бронислава шепнутьместным сыскарям, кто в городке режет людей, аки скот. Цельпредприятия — выяснить, где я храню документы на своеимущество. Игра свеч стоит, поскольку Бронислав посчитал правильно —все мое состояние оценивается около четырех с половиной миллионовдолларов.
Лида, округлив глаза, смотрела на меняи часто дышала.
— Размер суммы навеял наБронислава идею о похищении мною предоплаты питерской компании, и ондаже самого себя убедил в том, что это я опустошил счет.Доказательством тому, что Брониславу нужно именно мое имущество, а неденьги, является предложение, которое я слышу постоянно: «Отдайимущество». В том положении, в котором я нахожусь вот уженеделю, у меня грех не попросить и имущество, и четыре с половиноймиллиона, верно? Однако почему-то всегда речь идет о моей квартире идоме… Начинается поиск, поскольку к тому времени я уже малостьпоумнел и мыслями своими, как прежде, не сорю. Моя хибара пуста. Ноне могу же я носить документы в заднице! — и, отправивменя в пустующий дом доктора, компания отправляется к священникуАлександру… К твоему отцу, Лида. Это единственное место, где ямогу хранить столь важные для меня документы…
Вцепившись в мой рукав и не понимая,что причиняет мне боль, тревожа рану, девушка устремила взгляд всторону Костомарова.
— Ночью за домом шла слежка.Банда не хотела, чтобы я случайно заглянул в церковь и увидел то, чтотам происходит… — Пока я говорил, думал, что будуговорить, когда подойду к этой части рассказа. Дальше речь должнаидти о событиях в храме, и я не был уверен, что смогу говоритьсвободно в присутствии Лиды. — В это время девушка была вбольнице. Я увидел ее в окне палаты и направился в церковь, потомучто к тому времени, как ни глупо это звучит… во всех своихбедах подозревал отца Александра. У меня были на то особые причины…Лида и Костомаров знают какие…
Помолчав, я посмотрел на Бронислава.
— Дальше, —попросил он, посмотрев на платиновые «Патек Филипп».
— А дальше ничегоособенного. Гома и майор убывают в дом, надеясь найти меня тамспящим, а Костомаров остается охранять священника с ружьем в руках.Если бы я пришел на четверть часа раньше или получасом позже, участьмоя была бы решена. Но я пришел вовремя. Узнав меня, отец Александрзамычал, и я от шока едва сообразил, что у него заклеен рот. Я снялпластырь, и в этот момент прозвучал выстрел…
Усмехнувшись, я покосился на бледного,как саван, доктора.
— Отдаю тебе должное, братКостомаров. У тебя хватило мужества догадаться сунуть в бюросвященника триста тысяч, что ты носил с собой. Милиции не нужно былодолго ломать голову над тем, кто прикончил попа на Осенней и старухуЕвдокию. Почерк один и тот же: разрез на шее никуда не спрячешь, аглавная улика — деньги — у отца Александра. Когда потомнайдут меня, все должно выглядеть, словно свихнувшийся москвич убилподельника, после чего застрелился сам. Представляю, как тебеосточертела эта глубинка, если в голове твоей, Костомаров, бродяттакие планы…
— Как ты догадался? —донесся до меня его хриплый голос.
— История с пленениемКостомарова выглядела красиво, — похвалил я. —Мне даже сначала пришлось поверить. Особенно эффектно выглядел ударпо простреленной ноге майора. Его сообразительности тоже нужно отдатьдолжное. Но чему удивляться, ведь у них за руководителя настоящиймаэстро…
— Как ты догадался? —уже требовательно прогрохотал доктор.
— Спроси у своего духовногонаставника. Я не об отце Александре, я о Брониславе. Спроси его,верил ли я кому на слово и не перепроверял ли все по десять раз?
Никто не спросил, поэтому никто неответил, и я продолжал:
— Когда осматривал у домаджип, я дал тебе в руки ружье и в ответ услышал приблизительноследующее: «Я никогда не держал ничего подобного в руках,возьми: я боюсь, оно выстрелит». В тот момент я это простозапомнил, потому что запоминаю все — такая у меня привычка, ине было бы ее, вряд ли я был бы вице-президентом компании, торгующейкашей для дебилов… В больнице, когда медсестра вела меня ктебе, переживающему по случаю исчезновения Лиды, я остановился уединственного в больнице телефона и спросил, кто такая Таня. И мнеответила девочка по имени Галя, что среди персонала Тань нет. Крометого, она сидит на аппарате вот уже два часа, и звонок от доктораКостомарова не поступал ни разу. А ведь именно Таню ты просилподготовить Лиду к выписке, когда звонил по телефону из квартиры.Куда же ты тогда звонил, если звонил не в больницу, подумал я…
Костомаров пожевал губами.
— А в доме я спросил опатронах, и ты, никогда ранее не державший в руках ружья,продемонстрировал неплохие навыки в военном деле. Слишком многопротиворечий для одного деревенского философа.
Бронислав расхохотался:
— А он тебе еще один сюрпризприготовил!
— С ножкой от стула ииконой? — Я покривился. — Костомаров, тысобираешься подкинуть их в мою халупу? Неумно. Зачем бы я притащилсюда ножку от стула? У меня не все в порядке с головой? Но зато,когда менты найдут одежду Костомарова, запачканную кровьюпокойников… — я торжествующе посмотрел надоктора, — вот это будет сюрприз.
— Вот, значит, кто уволокпакет…
— А ты думал, барабашка? —Отвернувшись от не нужного мне теперь костоправа, я переключился наБроню: — Я отдам тебе все. Мне все одно это ни к чему теперь.Но дай гарантии.
Он задумался.
— Если я поклянусь тебездоровьем матери, отца и детей, что не стану тебя убивать, ты мнеповеришь?
— Нет конечно.
— А какая клятва тебепокажется убедительной?
— Вот здесь, в присутствииэтого косоголового, — я показал на Витю, —поклянись своей задницей.
— То есть задница моя длятебя имеет больший вес, чем здоровье всех моих родных?
— Скажи: «Чтоб менятрахнули, если я тебя убью!»
— Артур, ты идиот?
— Напротив, я заглядываю вбудущее ясным взглядом.
Бронислав разочарованно покачал головойи сказал то, о чем я его просил.
— А теперь, — оннахмурился, — если ты не отдашь мне документы, я снимутвою голову и украшу ею местный сельсовет.
— Чтоб ты сдох, Бронислав, —равнодушно проклял я его, шагнул к плакату Ферджи и сорвал его состены. Перевернув его тыльной стороной, бросил на пол перед собой.Там, приклеенные скотчем, в прозрачном файле находились документы наквартиру и реквизиты моего банка с расчетным счетом.
— Твою мать, —прохрипел Витя. — Эту контору проверяли трижды!
Бронислав, порозовев от волнения,слюнявил пальцы и проверял свидетельство о регистрации, планпомещения и все остальное, что давало ему право присвоить моюквартиру на Кутузовском. Я не сомневаюсь: он сейчас заберет мойпаспорт, чтобы там, в Москве, найти похожего человека и привести егов учреждение юстиции. Счет он осмотрел мельком. Реквизиты он осмотрелпоходя. Тут будет та же история, что и с квартирой.
Вставив в глаз окуляр часовщика, оносмотрел печати на свидетельстве о регистрации и типографскийотпечаток бланка. Не сомневаюсь, что результатом он остался доволен.
— Подлинные документы-то! —он радостно потряс ими в воздухе. — Подлинькие,документы-то, говорю!
Смотреть на него без отвращения былонельзя. Самое ужасное заключалось в том, что я шесть лет работал сэтим человеком, слушая враки про дом в Серебряном, про Ханыгу сЛютиком, про скотство президента, и воспринимал это именно так, какоценивал, — как враки. Видимо, последние два года я былчересчур погружен в себя и в неприязнь к окружающему меня миру, если,даже выбравшись из круга доверия, продолжал уважать эту мразь ипочитать за равного. Не сомневаюсь, в Москве у него есть люди,способные по паспорту и с принесшим его человеком осуществить любыесделки с недвижимостью. Особенно если Бронислав представитубедительные доказательства того, что настоящий хозяин качать праваникогда не явится.
— Паспорт, Артур.
— Конечно, сукин сын. —И я швырнул на пол основной документ гражданина РФ.
Я хотел, чтобы он сам его поднял, ноВитя оказался на высоте. Метнувшись хорьком, он схватил паспорт спола и протянул хозяину. Наблюдать за этим было неприятно, а на душепировала погань.
— Что ж, Артур, мое слово —закон. Я не стану тебя убивать. Не будет этого делать и Виктор. Новот доктор имеет к тебе какие-то претензии, и я к этому не имеюникакого отношения. Согласись, что общего у меня может быть сдеревенским лепилой? Ваши дела — это ваши дела, а я свое словосдержал. Живи. — И, соскочив со стола, он направился квыходу.
— Ты обещал, —напомнил я.
— И я сдержал обещание. —Он повернул ко мне лицо — по нему ходили пятна. Мерзавец ужесейчас понимал, что разговаривает с трупом.
Я посмотрел на Костомарова. Взгляд егобыл холоден, а руки уже не дрожали. Привычно удерживая ружье, онподнял его сразу, едва Броня направился к выходу.
— Бронислав! —окликнул я его.
— Ну?
— Пожалеешь…
Он махнул рукой и продолжил путь.Операция окончена. Он меня уже не слышал. В хибаре остались я, Лида иКостомаров.
— Ничего личного, Артур.
— Да, конечно, —пытаясь увести девушку от приближающейся истерики, согласился я. —Но ответь мне напоследок на один вопрос. Чем ты думаешь заняться вПитере? Кстати, сколько тебе пообещал за работу Бронислав?
— У меня твои восемьсоттысяч. Он даст еще два миллиона. Что касается Питера, то не твое этодело. — И я увидел, как два ствола поднялись до уровнямоих бровей.
— Два восемьсот…Что-то около ста десяти тысяч долларов… — я покусалгубу. — И за эти деньги ты, уже убив троих, собираешьсялишить жизни еще двоих людей? Это по сколько же выходит… Подвадцать две тысячи на душу?
— Я начну, пожалуй, с нее, —остервенело посмотрев на меня, он переместил ружье в сторону Лиды, —потому что ты завел меня, парень… Нам будет о чем сейчаспоболтать! И не говори мне, гад, какое я ничтожество, я и без тебяэто знаю!..
И Костомаров, направив стволы в головудевушки, нажал на спусковой крючок…
ГЛАВА 28

Я слышал, как ударил боек по капсюлю. Ислышал, как он треснул, предвещая грохот.
Но грохота не последовало… Сисказившимся лицом Костомаров принял единственно верное в тот моментрешение. Он перевел ружье на меня и, уже целясь не в голову, акуда-то в грудь, попробовал разрядить второй патрон.
Тот же треск, и никакого результата.
— А ты думал, что я заряжуружье, которое собираюсь отдать тебе, правильными патронами?
Этот вопрос прозвучал для врача какобъяснение тому, что происходит.
— Я тот, кто знал, что тыубийца, зарядил бы твое ружье, не вскрыв патроны и не вынув оттудазаряд? — срывающимся голосом повторил я свой вопрос.
По спине моей бежали ручьи пота, голосдрожал — не лучше бы чувствовал себя на моем месте любой другойчеловек. Почем мне знать, не проверил ли Костомаров свое оружие и непоменял ли патроны, заметив подлог? Но риск был частью моего плана, ипоэтому жаловаться на плохое самочувствие после щелчков мне нестоило. Гораздо хуже обстояло дело с Лидой — кажется, онасобиралась упасть в обморок, и упала бы, конечно, если бы ей было невосемнадцать, а больше. В восемнадцать лет женщины еще не верят ввозможность смерти, в их головы только-только начинает закрадыватьсямысль о том, что жизнь проходит, а о свадьбе еще не шло речи, этотвозраст — самый удобный для отравления дихлофосом и написаниястихов, и потому, когда мужик в тебя целит ружьем, верится не всмерть, а в инвалидность.
Шагнув к остолбеневшему доктору, явыдернул из его рук ружье и, перехватив, врезал по голове прикладом.Сукин сын!.. Я чуть не сдох от страха!..
Патроны вылетели из стволов и глухопростучали пустыми картонными цилиндрами по полу.
На какое-то время я упустил из видудевушку, которая показалась мне беззащитной, и благодаря этойпромашке спустя секунду после того, как перестук на полу затих,вынужден был отрывать ее от Костомарова, который в силу своегобеспомощно-потрясенного состояния даже не пытался убрать со своеголица впившихся в него рук.
— Лида, с ним покончено, —прокряхтел я и отвел девушку в сторону. — Не пугай меня,Лида… Этот человек теперь совершенно не опасен. Костомаров! —прикрикнул я, разделяя ружье пополам и бросая приклад на пол. —Ты можешь слушать?
Он посмотрел на меня снизу красными отпотрясения глазами и открыл рот. Он был жалок.
— Такие дела, доктор, —проскрипел я. — Есть два варианта развития событий.Первый: ты находишь веревку, дерево в лесу потолще и суешь голову впетлю. Второй: ты этого не делаешь. На твоем месте я оставил бы впокое мечту приехать в Москву королем и… И уехал бы из этогогородка в еще более глухое поселение. Но запомни, мой друг…Если ты выберешь второй вариант, я тебя в покое не оставлю1…Где мое бабло, урод?
Выставив влажную, сочащуюся потом рукув сторону дверей, доктор с третьего раза сумел сказать:
— В машине…
— В машине? —удивился я, подошел к двери и выбил ее ногой. В сотне метров отпристройки, за школьной оградой, стояла синяя «Тойота КоронаПремио». Видимо, она была без пробега по России, только чтодоставлена из Японии, и потому Костомаров еще не успел украситьстекла привычной русскому взгляду тонировкой. Через полупрозрачныестекла я видел несколько чемоданов, поставленных на заднее сиденье.Это были, вероятно, те чемоданы, что не вошли в багажник. Мой друг,прикончив учителя истории и дочь священника, собирался покинуть этикрая в срочном порядке. Удрученный Гиппократовой клятвой недочеловекуже потратил не менее двухсот тысяч моих денег!
— Лида, сходи к машине,выбрось на улицу хлам доктора и посмотри… — Яглянул на Костомарова: — Где в машине, хирург?
Он сказал, что в бардачке.
— В ящике для перчаток,Лида. — Поморщившись, я посмотрел на Костомарова сверху,как циклоп на опустившегося Ясона. Вот, жил человек, лечилстраждущих… называл все своими, русскими именами —«бардачок», «рюмаха», «брат Бережной»…А потом вдруг сорвался с цепи и начал резать людей направо и налево.Он хотел в Москву. Ему было безразлично, НА КОГО там работать.Костомаров — самый подходящий тип добросовестного сотрудника воглушенной корпоративной дисциплиной компании. Любой компании. В этихбеспрекословно подчиняющихся придуманным правилам существах естькакая-то жилка, которая становится все толще и толще, и на выходе, врайоне ануса, эта жилка имеет форму гнезда для штекера. И в гнездоэто подойдет штекер от любой компании. Стоит его сунуть костомаровыми журовым в задницу, существо оживает и начинает функционироватьсогласно штатному расписанию и должностным полномочиям. Но внутриэтих покладистых и дисциплинированных андроидов мерцает лампочка,которая в любой момент может подать хозяину сигнал тревоги. И тогдаон начинает совершать поступки, выходящие за рамки политики компании.Одуревшее от призрачных мечтаний существо начинает убивать себя илидругих…
Лида показала мне газетный сверток.Развернутый лист с местной передовицей трепыхался на ветру, словнопрощаясь с этим городом и всем, что с ним было связано…
— Прощай, Костомаров. —Уложив стволы на плечо, я осмотрел свое жилище в последний раз.Слушая, как на улице падают на землю чемоданы, я покусал губу иприсел рядом с ним: — Скажи честно, ты действительно грезишь помосковским экологическим туалетам?
Он посмотрел на меня невидящимвзглядом.
— Что ведет тебя по жизни,Бережной? — услышал я его хрип.
— Ветер. Любовь. Свобода.Последний вопрос, иуда. Где Троеручица?
— Под поддоном в багажнике,над запаской…
Я не изумился, потому что тут жеподумал о том, что такие люди всегда содержали Христа и его матьименно в таких условиях.
Через два часа, удачно миновав всепосты ГАИ, мы с Лидой выехали за пределы края. На этот раз за рулембыла она.
— Когда у тебя деньрождения, милая? — спросил я, теребя пальцами ее ухо изамечая, что это увеличивает скорость машины.
— Завтра.
Я покачал головой и улыбнулся:
— Ничего не поделаешь.Завтра — значит завтра…
ЭПИЛОГ

Я дочитал этот роман, когда за окнамиредакции забрезжил рассвет и стали слышны робкие, еще сонныепосвистывания птах. Залив две ложки кофе остатками кипятка, я сталискать сахар, но не нашел. Недельный мой запас сахара растворился вкружках, пока читал этот роман.
Во мне кипело бешенство, и не проходилочувство, что мне показали фигу. Такое иногда случается, когда берешьв дальнюю поездку интересный роман и к концу его прочтения начинаешьс опаской понимать, что страницы заканчиваются быстрее, чем следовалобы. И когда открываешь последнюю, с яростью видишь, что нескольких, ато и десятка, не хватает. И чем закончился роман, который ты читалвсю дорогу от Барнаула до Владивостока, неизвестно.
То же самое чувство неприязни кипело вомне и сейчас. Только винить нужно было уже не придурка, которыйвырвал последние страницы, чтобы использовать их не по назначению, асамого автора. Прочитав последние строки произведения, я понял, что вромане нет главного. В нем нет конца. И если приезжавший ко мне вчерагоре-писатель действительно хотел увидеть свою книгу на полкемагазина, то ему следовало, видимо, принять это во внимание.
Читая роман, я тут же делал пометки, ак окончанию романа стало ясно, что они ни к чему. Тут и без пометокпонятно, что человек сел писать, но так и не окончил.
Вспомнив про озимые, я пришел в уныниеокончательно. Ответ на вопрос, который я только что поставил,придется ждать три месяца. Не исключается, что ответа вообще небудет. Ведь автору не нужно ни гонорара, ни собственного имени наобложке. При таком подходе к делу, думается, ему и судьба романабезразлична.
Вставив диск в бокс, я положил его впустой ящик стола и вспомнил о нем только тогда, когда за девяностопоследующих дней он оказался придавленным стопкой материалов,преимущественно новыми идеями Ынгарова, который, увидев в моеминтересе к сливу завуалированный отказ, теперь казнил редакциюприбором для поедания мороженого и зонтиком для пива. Прибор вращалмороженое, и любителю сладкого оставалось только держать языкнеподвижным. Весил прибор восемнадцать килограммов, зонтик —два. Последнее изобретение Ынгаров предлагал использовать на пляжедля предохранения напитка от попадания в него прямых солнечных лучей.
Время от времени я вспоминал рукопись,и искушение мое дописать конец самому было столь велико, что однаждыя едва не сел его додумывать. Ровно через три месяца в редакциираздался звонок — к телефону подошел ответственный за секторздоровья и после короткого разговора попросил меня взять трубку,переключив абонента на мой аппарат.
Нужно ли говорить, что я разволновался,когда услышал голос того молодого человека, который вручил мнерукопись! Но, вспомнив об обиде, я решил быть сдержанным в эмоциях.
— Я позвонил на день раньше,простите, — сказал молодой человек. — Но вследующий раз я буду у телефона через месяц, а это уже большиймоветон. Понимая, какой ущерб наношу освещению вопроса озимых, явсе-таки не удержался и решил спросить, как обстоят дела с моимроманом.
Я превратился в индюка:
— А никак. Молодой человек,вы обманули меня дважды в открытой форме и обманывали несчетноеколичество раз в романе. Могу ли я отправлять куда-либо вашурукопись, которая вызывает чувство досады?
— Чем именно вызвана вашадосада? — даже не удивившись, поинтересовался он, и яуслышал в трубке какой-то шум: не то прибой, не то сильный ветер.
— Во-первых, давайтезнакомиться сначала. Меня зовут Виктор Тихонович, и я главныйредактор газеты, куда вы изволили обратиться. Теперь я хочу услышатьваше имя. Да только не говорите, что это неважно для романа. Этодействительно неважно для романа, но важно для меня.
— Ну, хорошо. АртурБережной, к вашим услугам.
— Вот так… —Чувствуя, что одерживаю первую победу, я чуть охрип. —Зачем это было нужно скрывать?
— Вот это действительноневажно, — отрезал он. — А что по существувторой неприкрытой лжи?
— Ваш роман не закончен.
Молчание на том конце телефонногопровода было достаточно долгим для того, чтобы подтолкнуть меня кподозрению, что связь прервалась.
— Если бы вы этого сейчас несказали, я посчитал бы обращение к вам ошибкой.
Я похлопал ресницами.
— В моем романедействительно не хватает последней главы. Без нее все написанноетеряет смысл и обретает другой. Это была бы исповедь уже другогочеловека.
— Когда же я получу этуглаву? — тихо спросил я, даже не думая в последующемговорить о том, что читать буду три месяца, потому что на носу жатва.
— Сейчас. Вы услышите ответына все вопросы. — И я снова услышал шум.
У меня мгновенно вспотели руки, потомучто я свои вопросы не помечал, не надеясь в будущем на такойразговор. Но зато я помнил их наизусть, благо список невелик.
— Послушайте, Артур…Эта концовка… Вы уезжаете с Лидой… Я понимаю — вывступили в бой с системой, но ваш отъезд не выглядит победой. Выпросто бежите дальше, по дороге лишившись имущества. В чем дело?Откуда столько восхищения собственной беспомощностью? Или это тожечасть жизненного кредо отступника?
— Что вы называетебеспомощностью? — услышал я.
— В город, который выпосчитали своей пристанью, приезжает ваш бывший босс и отнимает вашиденьги, отбирает вашу квартиру. Плохой пример для тех, кто собираетсяпокинуть корпоративный мир, вы не находите?
— Нет, не нахожу. Квартиране досталась Брониславу. Не достался и дом, и деньги со счета он неполучил.
— Но в романе вы уверяете,что Бронислав обладает таким авторитетом, что может даже без вас, нос документами и вашим паспортом оформить сделку!
— Так оно и есть. И так быон, верно, и сделал, если бы не одно обстоятельство. Реестровый номерна свидетельстве о регистрации, который был исправлен троечникомЖорой, ничего, кроме удивления, в управлении юстиции не вызовет.Когда Бронислав поймет, что с номерами вышло недоразумение, онперестанет настаивать на сделке, поскольку можно оформить на негоквартиру с чужим паспортом, но невозможно этого сделать, еслиреестровый номер в договоре не совпадает с реестровым номером моейквартиры.
— Вы испортили подлинникдокументов на свою квартиру?
— А зачем мне подлинник? Влюбой момент я могу получить дубликаты…
— Деньги со счета?
— На счете к моему отъездуиз столицы оставалось десять рублей. Реквизиты мне нужны были длятого, чтобы держать их вместе с документами на квартиру. То же самоес реестровыми номерами в документах на дом. Первый, наверное, случайв истории, когда мошенник приезжает в госучреждение с бумагами, чьиномера из подлинных исправлены на несуществующие. Так что предлагаюисключить из списка ваших претензий вопрос о моей беспомощности.
— Скажите честно, Артур…Зачем вы приехали в тот городок?
Бережной тяжело вздохнул, и несколькосекунд я слышал прибой.
— Открою вам небольшойсекрет, Виктор Тихонович, если это ваше настоящее имя, конечно…Система никогда не прощает тех, кто принадлежал ей, а потом вдругстал ее отрицать, ну, как спиртное, скажем. Менеджера со складауволят, лишив части заработка. Начальника отдела снабдят плохойхарактеристикой и попросят вернуть все, что было выдано, —карточки на бензин, автомобиль… С человеком моего уровня будутразбираться уже по-другому. Я знаю систему от ее дна до сияющейверхушки, и мой уход воспринимается уже как предательство, связанноес будущей угрозой. Вице-президент крупной компании — источникневероятной по силе информации, носитель чудовищного компромата, и,пока я жив и способен распоряжаться накопленными мною средствами, яопасен. Я вообще не понимаю, зачем вы об этом спрашиваете, еслиежедневно по телевизору вам рассказывают и о более известных людях. —Бережной помолчал, словно предоставляя мне право додумать ответсамому, но потом решил, что будет лучше, если он сделает это сам. —Уезжая, я был уверен в том, что меня будут преследовать. Я унес ссобой много чего, мне не принадлежащего, а именно — информацию.Таких, как я, на вольные хлеба не отпускают. Но в Москве противБронислава я бы не потянул… К сожалению, это так… И язаставил его биться со мной на моем поле боя.
Это был ответ не совсем на тот вопрос,который я задавал, и я едва не крякнул от удовольствия, когда онпроизнес:
— Но я прошу вас необъяснять мой приезд исключительно тактическими соображениями. Ядействительно желал уехать, однако передо мной стояло препятствие,которое следовало убрать. И я убрал его. И теперь наслаждаюсь жизнью,каковой вы ее еще, уверен, не видели. И которую вряд ли поймете…Но меня устраивает тот факт, что вы сочли роман недописанным. Значит,вы поняли, что ведет таких людей, как я.
Я покачал головой, словно мойсобеседник мог это видеть.
— Вы не указали в романе,откуда отец Александр узнал о точном количестве оставшихся в схронеденег.
Он замолчал, и чувствовалось, что наэтот раз ответа не будет. Так и вышло.
— У меня нет ответа на этотвопрос, и я не хочу искать его, — сухо ответил Бережной. —Мне кажется, что я сумею найти его, и тогда вам придется дописывать кроману еще одну главу, и делать это будете именно вы, потому чтописать против своей воли я не смогу.
Щеки мои горели — я понял, о чемон говорит, и, чтобы отойти от этой темы, я перешел на другую.
— Я не понимаю таких людей,как вы. Если мыслить творчески, то можно предположить, что вы уехалина край света, где вода цвета бирюзы, где люди общаются друг с другомпосредством чувств, а не долларов и понимают язык деревьев. В такомслучае непонятно, зачем вам там отвоеванная в кровавой схваткеквартира, дом и деньги со счета. Зачем миллионы тому, кто не боитсяступать по траве босиком?
— У меня нет миллионов. Уменя нет ни цента. Я преподаю историю, а Лида в той же школе учитдетей английскому.
Я почувствовал неладное. Этотнеприятный холодок по спине я ощущаю всякий раз, когда меня хотятобвести вокруг пальца.
— А где же тогда квартира ивсе остальное?
— В квартире сейчас живет нетронутая системой двенадцатилетняя девочка, отца которой считаютсумасшедшим. Но дай-то бог всем нам быть такими сумасшедшими, как он…
— Девочка… —прошептал я. — И сколько же она там будет… жить?..
— Сколько ей захочется.Уезжая, я оформил на нее завещание и вселил в квартиру. Через пятьлет Артура Бережного, точнее, человека с именем, под которым онизвестен в Москве, в суде признают умершим, и тогда откроетсязавещание, на которое претендовать будет только она…
— Дом, —пробормотал я, — счет в банке?..
И вдруг ко мне пришла догадка, котораязатеплилась, как лампада, к концу романа и которая сейчас вдругзасияла пасхальной свечой.
— Бережной… Я давнохотел вас спросить… Точнее, недавно… В общем, и нехотел вовсе. Сейчас вдруг подумалось… Вы… взяли теденьги?
— Четыре с половиноймиллиона предоплаты питерской компании?
Я кивнул в трубку.
— А на какие средства, еслине на эти, строится церковь в городке, где убили отца Александра? Ина эти, и за дом…
Я задохнулся.
— Прав я или нет, я узнаю,когда для меня наступит момент истины. А сейчас она только начинаетпередо мной открываться. Хотите поговорить с Лидой?
Я задрожал от волнения. Кто она,девочка, из-за которой можно сойти с ума? Кто она, с радостьюпоменявшая миллионы Бережного на любовь с ним без привилегий?
— Здравствуйте, это Лида…
— Сегодня вы хороши, какникогда, Лида. — Я улыбнулся и закрыл глаза…
Мне никогда не увидеть этих людей, но ястал частью их жизни, хотят они этого или нет. Думаю, особыхнеудобств они от этого не испытывают. Если же мысли на расстояниивсе-таки имеют право на жизнь, то ничего, кроме тепла, эти двое непочувствуют.
И вдруг мне захотелось поступить так,как поступил бы, наверное, опытный редактор, ведущий криминальнуюрубрику.
— Лида, —прошептал я, — пока нас никто не слышит… Откуда вашотец узнал, что тысяч было восемьсот? После аварии вы хотели что-тосказать Артуру — что именно?
— Видели бы вы, какие здесьпальмы, — в восторге вздохнула она, и мне почему-топоказалось, что где-то там, среди пальм, в ее зрачках вспыхнул исразу погас огонек желания поскорее забыть что-то, что знает онаодна. — Ветер перебирает их листья, словно гадает…Приехали бы посмотреть, а, Виктор Тихонович?
И мир перевернулся во мне, и сновазасентябрило.
Что же касается романа, то я подчищуего, не изменив в нем ни слова. Оставлю и пометки свои, какоправдание собственной невнимательности. Не мое это дело —править чужие судьбы, и автор невиновен в том, что рассказывал так, ане иначе, поскольку он вовсе не обязан был проявлять хороший вкус кправдоподобию, не описывая события так ярко и подробно.
Через два дня я услышал из новостей,что в городке, где строится церковь, арестован главврач местнойбольницы. По наводке неизвестного лица в лесу обнаружилась заляпаннаякровью одежда доктора. Уже на первом допросе он признался всовершении нескольких убийств и все время ссылался на какого-тоАртема Морилова, приезжего из Москвы. Диктор сообщила, что Мориловбыл учителем истории в средней школе этого городка, и в дни техтрагических событий он пропал без вести. Диктор сказала, что теперьследствие проводит следственные мероприятия по выяснению причинисчезновения молодого педагога. Краем уха я уловил, что главнымобразом те мероприятия сводятся к тому, чтобы ту причину услышать изуст как раз доктора Костомарова. От описываемых диктором совершенныхврачом злодеяний должна свертываться кровь, но у меня она несвернулась.
Круг, как любил говаривать АртурБережной, замкнулся. И теперь не стоит, наверное, искать ответа, какузнал священник о восьмистах тысячах, как нет нужды говорить о том,что стало недостающей сотней в роковом числе 600 Журова. Куда каклучше помнить только хорошее, нежели искать причины для воспоминанийо плохом. Главное, что жизнь продолжается, и благодарить за свою веруи крепость нужно всех, кто встретился на твоем пути. А если знатьточные ответы на все вопросы, то рано или поздно, и скорее рано, чемпоздно, появится он, всадник на Белом Коне. Именно по этой причине я,приезжая теперь в Москву по служебным делам, стараюсь не смотреть нагерб этого города, украшающий каждый его перекресток. Куда какприятнее наблюдать за тем, как из года в год становятся милеемосквички…
Спасибо, что скачали книгув бесплатной электронной библиотекеRoyalLib.ru
Написатьрецензию к книге
Всекниги автора
Этаже книга в других форматах