Заказать звонок

Ася 

Автор: Тургенев И.

Мне было тогда лет двадцать пять, –начал Н.Н., – дела давно минувших дней, как видите. Ятолько что вырвался на волю и уехал за границу, не для того, чтобы«кончить мое воспитание», как говаривалось тогда, апросто мне захотелось посмотреть на мир божий. Я был здоров, молод,весел, деньги у меня не переводились, заботы еще не успели завестись– я жил без оглядки, делал, что хотел, процветал, одним словом.Мне тогда и в голову не приходило, что человек не растение ипроцветать ему долго нельзя. Молодость ест пряники золоченые, да идумает, что это-то и есть хлеб насущный; а придет время – ихлебца напросишься. Но толковать об этом не для чего.
Я путешествовал без всякой цели, безплана; останавливался везде, где мне нравилось, и отправлялся тотчасдалее, как только чувствовал желание видеть новые лица – именнолица. Меня занимали исключительно одни люди; я ненавидел любопытныепамятники, замечательные собрания, один вид лон-лакея1возбуждал во мне ощущение тоски и злобы; я чуть с ума не сошел вдрезденском «Грюне Гевёлбе».2Природа действовала на меня чрезвычайно, но я не любил так называемыхее красот, необыкновенных гор, утесов, водопадов; я не любил, чтобыона навязывалась мне, чтобы она мне мешала. Зато лица, живые,человеческие лица – речи людей, их движения, смех – вотбез чего я обойтись не мог. В толпе мне было всегда особенно легко иотрадно; мне было весело идти, куда шли другие, кричать, когда другиекричали, и в то же время я любил смотреть, как эти другие кричат.Меня забавляло наблюдать людей… да я даже не наблюдал их –я их рассматривал с каким-то радостным и ненасытным любопытством. Ноя опять сбиваюсь в сторону.
Итак, лет двадцать тому назад япроживал в немецком небольшом городке З., на левом берегу Рейна. Яискал уединения: я только что был поражен в сердце одной молодойвдовой, с которой познакомился на водах. Она была очень хороша собойи умна, кокетничала со всеми – и со мною грешным, –сперва даже поощряла меня, а потом жестоко меня уязвила, пожертвовавмною одному краснощекому баварскому лейтенанту. Признаться сказать,рана моего сердца не очень была глубока; но я почел долгом предатьсяна некоторое время печали и одиночеству – чем молодость нетешится! – и поселился в З.
Городок этот мне понравился своимместоположением у подошвы двух высоких холмов, своими дряхлымистенами и башнями, вековыми липами, крутым мостом над светлой речкой,впадавшей в Рейн, – а главное, своим хорошим вином. По егоузким улицам гуляли вечером, тотчас после захождения солнца (делобыло в июне), прехорошенькие белокурые немочки и, встретясь синостранцем, произносили приятным голоском: «Guten Abend!»3– а некоторые из них не уходили даже и тогда, когда лунаподнималась из-за острых крыш стареньких домов и мелкие каменьямостовой четко рисовались в ее неподвижных лучах. Я любил бродитьтогда по городу; луна, казалось, пристально глядела на него с чистогонеба; и город чувствовал этот взгляд и стоял чутко и мирно, весьоблитый ее светом, этим безмятежным и в то же время тихо душуволнующим светом. Петух на высокой готической колокольне блестелбледным золотом; таким же золотом переливались струйки по черномуглянцу речки; тоненькие свечки (немец бережлив!) скромно теплились вузких окнах под грифельными кровлями; виноградные лозы таинственновысовывали свои завитые усики из-за каменных оград; что-то пробегалов тени около старинного колодца на трехугольной площади, внезапнораздавался сонливый свисток ночного сторожа, добродушная собакаворчала вполголоса, а воздух так и ластился к лицу, и липы пахли таксладко, что грудь поневоле все глубже и глубже дышала, и слово:«Гретхен» – не то восклицание, не то вопрос –так и просилось на уста.
Городок З. лежит в двух верстах отРейна. Я часто ходил смотреть на величавую реку и, не без некоторогонапряжения мечтая о коварной вдове, просиживал долгие часы накаменной скамье под одиноким огромным ясенем. Маленькая статуямадонны1с почти детским лицом и красным сердцем на груди, пронзенным мечами,печально выглядывала из его ветвей. На противоположном берегунаходился городок Л., немного побольше того, в котором я поселился.Однажды вечером сидел я на своей любимой скамье и глядел то на реку,то на небо, то на виноградники. Передо мною белоголовые мальчишкикарабкались по бокам лодки, вытащенной на берег и опрокинутойнасмоленным брюхом кверху. Кораблики тихо бежали на слабо надувшихсяпарусах; зеленоватые волны скользили мимо, чуть-чуть вспухая и урча.Вдруг донеслись до меня звуки музыки: я прислушался. В городе Л.играли вальс; контрабас гудел отрывисто, скрипка неясно заливалась,флейта свистала бойко.
– Что это? –спросил я у подошедшего ко мне старика в плисовом жилете, синихчулках и башмаках с пряжками.
– Это, – отвечалон мне, предварительно передвинув мундштук своей трубки из одногоугла губ в другой, – студенты приехали из Б. на коммерш.
«А посмотрю-ка я на этоткоммерш, – подумал я, – кстати же я в Л. небывал». Я отыскал перевозчика и отправился на другую сторону.
II

Может быть, не всякий знает, что такоекоммерш. Это особенного рода торжественный пир, на который сходятсястуденты одной земли или братства (Landsmannschaft). Почти всеучастники в коммерше носят издавна установленный костюм немецкихстудентов: венгерки, большие сапоги и маленькие шапочки с околышамиизвестных цветов. Собираются студенты обыкновенно к обеду подпредседательством сениора, то есть старшины, – и пируют доутра, пьют, поют песни, Landesvater,2Gaudeamus,3курят, бранят филистеров;4иногда они нанимают оркестр.
Такой точно коммерш происходил в г. Л.перед небольшой гостиницей под вывескою Солнца, в саду, выходившем наулицу. Над самой гостиницей и над садом веяли флаги; студенты сиделиза столами под обстриженными липками; огромный бульдог лежал пододним из столов; в стороне, в беседке из плюща, помещались музыкантыи усердно играли, то и дело подкрепляя себя пивом. На улице, переднизкой оградой сада, собралось довольно много народа: добрые гражданегородка Л. не хотели пропустить случая поглазеть на заезжих гостей. Ятоже вмешался в толпу зрителей. Мне было весело смотреть на лицастудентов; их объятия, восклицания, невинное кокетничанье молодости,горящие взгляды, смех без причины – лучший смех на свете –все это радостное кипение жизни юной, свежей, этот порыв вперед –куда бы то ни было, лишь бы вперед, – это добродушноераздолье меня трогало и поджигало. «Уж не пойти ли к ним?»– спрашивал я себя…
– Ася, довольно тебе? –вдруг произнес за мною мужской голос по-русски.
– Подождем еще, –отвечал другой, женский голос на том же языке.
Я быстро обернулся… Взор мойупал на красивого молодого человека в фуражке и широкой куртке; ондержал под руку девушку невысокого роста, в соломенной шляпе,закрывавшей всю верхнюю часть ее лица.
– Вы русские? –сорвалось у меня невольно с языка.
Молодой человек улыбнулся и промолвил:
– Да, русские.
– Я никак не ожидал….в таком захолустье, – начал было я.
– И мы не ожидали, –перебил он меня, – что ж? тем лучше. Позвольтерекомендоваться: меня зовут Гагиным, а вот это моя… – онзапнулся на мгновенье, – моя сестра. А ваше имя позвольтеузнать?
Я назвал себя, и мы разговорились. Яузнал, что Гагин, путешествуя, так же как я, для своего удовольствия,неделю тому назад заехал в городок Л. да и застрял в нем. Правдусказать, я неохотно знакомился с русскими за границей. Я их узнавалдаже издали по их походке, покрою платья, а главное, по выражению ихлица. Самодовольное и презрительное, часто повелительное, оно вдругсменялось выражением осторожности и робости… Человек внезапнонастораживался весь, глаз беспокойно бегал… «Батюшкимои! не соврал ли я, не смеются ли надо мною», –казалось, говорил этот уторопленный взгляд… Проходиломгновенье – и снова восстановлялось величие физиономии, изредкачередуясь с тупым недоуменьем. Да, я избегал русских, но Гагин мнепонравился тотчас. Есть на свете такие счастливые лица: глядеть наних всякому любо, точно они греют вас или гладят. У Гагина былоименно такое лицо, милое, ласковое, с большими мягкими глазами имягкими курчавыми волосами. Говорил он так, что, даже не видя еголица, вы по одному звуку его голоса чувствовали, что он улыбается.
Девушка, которую он назвал своейсестрою, с первого взгляда показалась мне очень миловидной. Былочто-то свое, особенное, в складе ее смугловатого, круглого лица, снебольшим тонким носом, почти детскими щечками и черными, светлымиглазами. Она была грациозно сложена, но как будто не вполне ещеразвита. Она нисколько не походила на своего брата.
– Хотите вы зайти к нам? –сказал мне Гагин, – кажется, довольно мы насмотрелись нанемцев. Наши бы, правда, стекла разбили и поломали стулья, но эти ужбольно скромны. Как ты думаешь, Ася, пойти нам домой?
Девушка утвердительно качнула головой.

– Мы живем за городом, –продолжал Гагин, – в винограднике, в одиноком домишке,высоко. У нас славно, посмотрите. Хозяйка обещала приготовить намкислого молока. Теперь же скоро стемнеет, и вам лучше будетпереезжать Рейн при луне.
Мы отправились. Чрез низкие воротагорода (старинная стена из булыжника окружала его со всех сторон,даже бойницы не все еще обрушились) мы вышли в поле и, пройдя шаговсто вдоль каменной ограды, остановились перед узенькой калиткой.Гагин отворил ее и повел нас в гору по крутой тропинке. С обеихсторон, на уступах, рос виноград; солнце только что село, и алыйтонкий свет лежал на зеленых лозах, на высоких тычинках, на сухойземле, усеянной сплошь крупным и мелким плитняком, и на белой стененебольшого домика, с косыми черными перекладинами и четырьмя светлымиокошками, стоявшего на самом верху горы, по которой мы взбирались.
– Вот и наше жилище! –воскликнул Гагин, как только мы стали приближаться к домику, –а вот и хозяйка несет молоко. Guten Abend, Madame!..1Мы сейчас примемся за еду; но прежде, – прибавил он, –оглянитесь… каков вид?
Вид был точно чудесный. Рейн лежалперед нами весь серебряный, между зелеными берегами; в одном месте онгорел багряным золотом заката. Приютившийся к берегу городокпоказывал все свои дома и улицы; широко разбегались холмы и поля.Внизу было хорошо, но наверху еще лучше: меня особенно поразилачистота и глубина неба, сияющая прозрачность воздуха. Свежий илегкий, он тихо колыхался и перекатывался волнами, словно и ему былораздольнее на высоте.
– Отличную вы выбраликвартиру, – промолвил я.
– Это Ася ее нашла, –отвечал Гагин, – ну-ка, Ася, – продолжал он, –распоряжайся. Вели все сюда подать. Мы станем ужинать на воздухе. Тутмузыка слышнее. Заметили ли вы, – прибавил он, обратясь комне, – вблизи иной вальс никуда не годится – пошлые,грубые звуки, – а в отдаленье, чудо! так и шевелит в васвсе романтические струны.
Ася (собственное имя ее было Анна, ноГагин называл ее Асей, и уж вы позвольте мне ее так называть) –Ася отправилась в дом и скоро вернулась вместе с хозяйкой. Они вдвоемнесли большой поднос с горшком молока, тарелками, ложками, сахаром,ягодами, хлебом. Мы уселись и принялись за ужин. Ася сняла шляпу; еечерные волосы, остриженные и причесанные, как у мальчика, падаликрупными завитками на шею и уши. Сначала она дичилась меня; но Гагинсказал ей:
– Ася, полно ежиться! он некусается.
Она улыбнулась и немного спустя ужесама заговаривала со мной. Я не видал существа более подвижного. Ниодно мгновенье она не сидела смирно; вставала, убегала в дом иприбегала снова, напевала вполголоса, часто смеялась, и престраннымобразом: казалось, она смеялась не тому, что слышала, а разныммыслям, приходившим ей в голову. Ее большие глаза глядели прямо,светло, смело, но иногда веки ее слегка щурились, и тогда взор еевнезапно становился глубок и нежен.
Мы проболтали часа два. День давнопогас, и вечер, сперва весь огнистый, потом ясный и алый, потомбледный и смутный, тихо таял и переливался в ночь, а беседа наша всепродолжалась, мирная и кроткая, как воздух, окружавший нас. Гагинвелел принести бутылку рейнвейна; мы ее распили не спеша. Музыкапо-прежнему долетала до нас, звуки ее казались слаще и нежнее; огнизажглись в городе и над рекою. Ася вдруг опустила голову, так чтокудри ей на глаза упали, замолкла и вздохнула, а потом сказала нам,что хочет спать, и ушла в дом; я, однако, видел, как она, не зажигаясвечи, долго стояла за нераскрытым окном. Наконец луна встала изаиграла по Рейну; все осветилось, потемнело, изменилось, даже вино внаших граненых стаканах заблестело таинственным блеском. Ветер упал,точно крылья сложил, и замер; ночным, душистым теплом повеяло отземли.
– Пора! –воскликнул я, – а то, пожалуй, перевозчика не сыщешь.
– Пора, –повторил Гагин.
Мы пошли вниз по тропинке. Камни вдругпосыпались за нами: это Ася нас догоняла.
– Ты разве не спишь? –спросил ее брат, но она, не ответив ему ни слова, пробежала мимо.
Последние умиравшие плошки, зажженныестудентами в саду гостиницы, освещали снизу листья деревьев, чтопридавало им праздничный и фантастический вид. Мы нашли Асю у берега:она разговаривала с перевозчиком. Я прыгнул в лодку и простился сновыми моими друзьями. Гагин обещал навестить меня на следующий день;я пожал его руку и протянул свою Асе; но она только посмотрела наменя и покачала головой. Лодка отчалила и понеслась по быстрой реке.Перевозчик, бодрый старик, с напряжением погружал весла в темнуюводу.
– Вы в лунный столб въехали,вы его разбили, – закричала мне Ася.
Я опустил глаза; вокруг лодки, чернея,колыхались волны.
– Прощайте! –раздался опять ее голос.
– До завтра, –проговорил за нею Гагин.
Лодка причалила. Я вышел и оглянулся.Никого уж не было видно на противоположном берегу. Лунный столб опятьтянулся золотым мостом через всю реку. Словно на прощание примчалисьзвуки старинного ланнеровского вальса. Гагин был прав: япочувствовал, что все струны сердца моего задрожали в ответ на тезаискивающие напевы. Я отправился домой через потемневшие поля,медленно вдыхая пахучий воздух, и пришел в свою комнатку весьразнеженный сладостным томлением беспредметных и бесконечныхожиданий. Я чувствовал себя счастливым… Но отчего я былсчастлив? Я ничего не желал, я ни о чем не думал… Я былсчастлив.
Чуть не смеясь от избытка приятных иигривых чувств, я нырнул в постель и уже закрыл было глаза, как вдругмне пришло на ум, что в течение вечера я ни разу не вспомнил о моейжестокой красавице… «Что же это значит? –спросил я самого себя. – Разве я не влюблен?» Но,задав себе этот вопрос, я, кажется, немедленно заснул, как дитя вколыбели.
III

На другое утро (я уже проснулся, но ещене вставал) стук палки раздался у меня под окном, и голос, который ятотчас признал за голос Гагина, запел:
Ты спишь ли? Гитарой
Тебя разбужу…
Я поспешил ему отворить дверь.
– Здравствуйте, –сказал Гагин, входя, – я вас раненько потревожил, нопосмотрите, какое утро. Свежесть, роса, жаворонки поют…
С своими курчавыми блестящими волосами,открытой шеей и розовыми щеками он сам был свеж, как утро.
Я оделся; мы вышли в садик, сели налавочку, велели подать себе кофе и принялись беседовать. Гагинсообщил мне свои планы на будущее: владея порядочным состоянием и ниот кого не завися, он хотел посвятить себя живописи и только сожалело том, что поздно хватился за ум и много времени потратил по-пустому;я также упомянул о моих предположениях, да, кстати, поверил ему тайнумоей несчастной любви. Он выслушал меня с снисхождением, но, сколькоя мог заметить, сильного сочувствия к моей страсти я в нем невозбудил. Вздохнувши вслед за мной раза два из вежливости, Гагинпредложил мне пойти к нему посмотреть его этюды. Я тотчас согласился.
Мы не застали Асю. Она, по словамхозяйки, отправилась на «развалину». Верстах в двух отгорода Л. находились остатки феодального замка. Гагин раскрыл мне всесвои картоны. В его этюдах было много жизни и правды, что-тосвободное и широкое; но ни один из них не был окончен, и рисунокпоказался мне небрежен и неверен. Я откровенно высказал ему моемнение.
– Да, да, –подхватил он со вздохом, – вы правы; все это очень плохо инезрело, что делать! Не учился я как следует, да и проклятаяславянская распущенность берет свое. Пока мечтаешь о работе, так ипаришь орлом: землю, кажется, сдвинул бы с места – а висполнении тотчас слабеешь и устаешь.
Я начал было ободрять его, но он махнулрукой и, собравши картоны в охапку, бросил их на диван.
– Коли хватит терпенья, изменя выйдет что-нибудь, – промолвил он сквозь зубы, –не хватит, останусь недорослем из дворян. Пойдемте-ка лучше Асюотыскивать.
Мы пошли.
IV

Дорога к развалине вилась по скатуузкой лесистой долины; на дне ее бежал ручей и шумно прядал черезкамни, как бы торопясь слиться с великой рекой, спокойно сиявшей затемной гранью круто рассеченных горных гребней. Гагин обратил моевнимание на некоторые счастливо освещенные места; в словах егослышался если не живописец, то уж наверное художник. Скоро показаласьразвалина. На самой вершине голой скалы возвышалась четырехугольнаябашня, вся черная, еще крепкая, но словно разрубленная продольнойтрещиной. Мшистые стены примыкали к башне; кой-где лепился плющ;искривленные деревца свешивались с седых бойниц и рухнувших сводов.Каменистая тропинка вела к уцелевшим воротам. Мы уже подходили к ним,как вдруг впереди нас мелькнула женская фигура, быстро перебежала погруде обломков и поместилась на уступе стены, прямо над пропастью.
– А ведь это Ася! –воскликнул Гагин, – экая сумасшедшая!
Мы вошли в ворота и очутились нанебольшом дворике, до половины заросшем дикими яблонями и крапивой.На уступе сидела, точно, Ася. Она повернулась к нам лицом изасмеялась, но не тронулась с места. Гагин погрозил ей пальцем, а ягромко упрекнул ее в неосторожности.
– Полноте, –сказал мне шепотом Гагин, – не дразните ее; вы ее незнаете: она, пожалуй, еще на башню взберется. А вот вы лучшеподивитесь смышлености здешних жителей.
Я оглянулся. В уголке, приютившись вкрошечном деревянном балаганчике, старушка вязала чулок и косилась нанас чрез очки. Она продавала туристам пиво, пряники и зельтерскуюводу. Мы уместились на лавочке и принялись пить из тяжелых оловянныхкружек довольно холодное пиво. Ася продолжала сидеть неподвижно,подобрав под себя ноги и закутав голову кисейным шарфом; стройныйоблик ее отчетливо и красиво рисовался на ясном небе; но я снеприязненным чувством посматривал на нее. Уже накануне заметил я вней что-то напряженное, не совсем естественное… «Онахочет удивить нас, – думал я, – к чему это? Чтоза детская выходка?» Словно угадавши мои мысли, она вдругбросила на меня быстрый и пронзительный взгляд, засмеялась опять, вдва прыжка соскочила со стены и, подойдя к старушке, попросила у нейстакан воды.
– Ты думаешь, я хочу пить? –промолвила она, обратившись к брату, – нет; тут есть цветына стенах, которые непременно полить надо.
Гагин ничего не отвечал ей; а она, сстаканом в руке, пустилась карабкаться по развалинам, изредкаостанавливаясь, наклоняясь и с забавной важностью роняя несколькокапель воды, ярко блестевших на солнце. Ее движенья были очень милы,но мне по-прежнему было досадно на нее, хотя я невольно любовался еелегкостью и ловкостью. На одном опасном месте она нарочно вскрикнулаи потом захохотала… Мне стало еще досаднее.
– Да она как коза лазит, –пробормотала себе под нос старушка, оторвавшись на мгновенье отсвоего чулка.
Наконец, Ася опорожнила весь свойстакан и, шаловливо покачиваясь, возвратилась к нам. Странная усмешкаслегка подергивала ее брови, ноздри и губы; полудерзко, полувеселощурились темные глаза.
«Вы находите мое поведениенеприличным, – казалось, говорило ее лицо, –все равно: я знаю, вы мной любуетесь».
– Искусно, Ася, искусно, –промолвил Гагин вполголоса.
Она вдруг как будто застыдилась,опустила свои длинные ресницы и скромно подсела к нам, как виноватая.Я тут в первый раз хорошенько рассмотрел ее лицо, самое изменчивоелицо, какое я только видел. Несколько мгновений спустя оно уже всепобледнело и приняло сосредоточенное, почти печальное выражение;самые черты ее мне показались больше, строже, проще. Она вся затихла.Мы обошли развалину кругом (Ася шла за нами следом) и полюбовалисьвидами. Между тем час обеда приближался. Расплачиваясь со старушкой,Гагин спросил еще кружку пива и, обернувшись ко мне, воскликнул слукавой ужимкой:
– За здоровье дамы вашегосердца!
– А разве у него, –разве у вас есть такая дама? – спросила вдруг Ася.
– Да у кого же ее нет? –возразил Гагин.
Ася задумалась на мгновенье; ее лицоопять изменилось, опять появилась на нем вызывающая, почти дерзкаяусмешка.
На возвратном пути она пуще хохотала ишалила. Она сломала длинную ветку, положила ее к себе на плечо, какружье, повязала себе голову шарфом. Помнится, нам встретиласьмногочисленная семья белокурых и чопорных англичан; все они, словнопо команде, с холодным изумлением проводили Асю своими стекляннымиглазами, а она, как бы им назло, громко запела. Воротясь домой, онатотчас ушла к себе в комнату и появилась только к самому обеду,одетая в лучшее свое платье, тщательно причесанная, перетянутая и вперчатках. За столом она держалась очень чинно, почти чопорно, едваотведывала кушанья и пила воду из рюмки. Ей явно хотелось разыгратьпередо мною новую роль – роль приличной и благовоспитаннойбарышни. Гагин не мешал ей: заметно было, что он привык потакать ейво всем. Он только по временам добродушно взглядывал на меня и слегкапожимал плечом, как бы желая сказать: «Она ребенок; будьтеснисходительны». Как только кончился обед, Ася встала, сделаланам книксен1и, надевая шляпу, спросила Гагина: можно ли ей пойти к фрау Луизе?
– Давно ли ты сталаспрашиваться? – отвечал он с своей неизменной, на этот разнесколько смущенной улыбкой, – разве тебе скучно с нами?

– Нет, но я вчера ещеобещала фрау Луизе побывать у ней; притом же я думала, вам будетлучше вдвоем: господин Н. (она указала на меня) что-нибудь еще теберасскажет.
Она ушла.
– Фрау Луизе, –начал Гагин, стараясь избегать моего взора, – вдовабывшего здешнего бургомистра,2добрая, впрочем пустая старушка. Она очень полюбила Асю. У Асистрасть знакомиться с людьми круга низшего; я заметил: причиною этомувсегда бывает гордость. Она у меня порядком избалована, как видите, –прибавил он, помолчав немного, – да что прикажете делать?Взыскивать я ни с кого не умею, а с нее и подавно. Я обязан быть снисходительным с нею.
Я промолчал. Гагин переменил разговор.Чем больше я узнавал его, тем сильнее я к нему привязывался. Я скороего понял. Это была прямо русская душа, правдивая, честная, простая,но, к сожалению, немного вялая, без цепкости и внутреннего жара.Молодость не кипела в нем ключом; она светилась тихим светом. Он былочень мил и умен, но я не мог себе представить, что с ним станется,как только он возмужает. Быть художником… Без горького,постоянного труда не бывает художников… а трудиться, думал я,глядя на его мягкие черты, слушая его неспешную речь, –нет! трудиться ты не будешь, сжаться ты не сумеешь. Но не полюбитьего не было возможности: сердце так и влеклось к нему. Часа четырепровели мы вдвоем, то сидя на диване, то медленно расхаживая переддомом; и в эти четыре часа сошлись окончательно.
Солнце село, и мне уже пора было идтидомой. Ася все еще не возвращалась.
– Экая она у менявольница! – промолвил Гагин. – Хотите, я пойдупровожать вас? Мы по пути завернем к фрау Луизе; я спрошу, там лиона? Крюк не велик.
Мы спустились в город и, свернувши вузкий, кривой переулочек, остановились перед домом в два окна шириноюи вышиною в четыре этажа. Второй этаж выступал на улицу большепервого, третий и четвертый еще больше второго; весь дом с своейветхой резьбой, двумя толстыми столбами внизу, острой черепичнойкровлей и протянутым в виде клюва воротом на чердаке казалсяогромной, сгорбленной птицей.
– Ася! – крикнулГагин, – ты здесь?
Освещенное окошко в третьем этажестукнуло и отворилось, и мы увидали темную головку Аси. Из-за неевыглядывало беззубое и подслеповатое лицо старой немки.
– Я здесь, –проговорила Ася, кокетливо опершись локтями на оконницу, –мне здесь хорошо. На тебе, возьми, – прибавила она, бросаяГагину ветку гераниума, – вообрази, что я дама твоегосердца.
Фрау Луизе засмеялась.
– Н. уходит, –возразил Гагин, – он хочет с тобой проститься.
– Будто? –промолвила Ася, – в таком случае дай ему мою ветку, а ясейчас вернусь.
Она захлопнула окно и, кажется,поцеловала фрау Луизе. Гагин протянул мне молча ветку. Я молчаположил ее в карман, дошел до перевоза и перебрался на другуюсторону.
Помнится, я шел домой, ни о чем неразмышляя, но с странной тяжестью на сердце, как вдруг меня поразилсильный, знакомый, но в Германии редкий запах. Я остановился и увидалвозле дороги небольшую грядку конопли. Ее степной запах мгновеннонапомнил мне родину и возбудил в душе страстную тоску по ней. Мнезахотелось дышать русским воздухом, ходить по русской земле. «Чтоя здесь делаю, зачем таскаюсь я в чужой стороне, между чужими?»– воскликнул я, и мертвенная тяжесть, которую я ощущал насердце, разрешилась внезапно в горькое и жгучее волнение. Я пришелдомой совсем в другом настроении духа, чем накануне. Я чувствовалсебя почти рассерженным и долго не мог успокоиться. Непонятная мнесамому досада меня разбирала. Наконец, я сел и, вспомнив о своейковарной вдове (официальным воспоминанием об этой даме заключалсякаждый мой день), достал одну из ее записок. Но я даже не раскрыл ее;мысли мои тотчас приняли иное направление. Я начал думать…думать об Асе. Мне пришло в голову, что Гагин в течение разговоранамекнул мне на какие-то затруднения, препятствующие его возвращениюв Россию… «Полно, сестра ли она его?» –произнес я громко.
Я разделся, лег и старался заснуть; ночас спустя я опять сидел в постели, облокотившись локтем на подушку,и снова думал об этой «капризной девочке с натянутым смехом…»«Она сложена, как маленькая рафаэлевская Галатея в Фарнезине,1– шептал я, – да; и она ему не сестра…»
А записка вдовы преспокойно лежала наполу, белея в лучах луны.
V

На следующее утро я опять пошел в Л. Яуверял себя, что мне хочется повидаться с Гагиным, но втайне менятянуло посмотреть, что станет делать Ася, так же ли она будет«чудить», как накануне. Я застал обоих в гостиной, и,странное дело! – оттого ли, что я ночью и утром многоразмышлял о России, – Ася показалась мне совершеннорусской девушкой, да, простою девушкой, чуть не горничной. На нейбыло старенькое платьице, волосы она зачесала за уши и сидела, нешевелясь, у окна да шила в пяльцах, скромно, тихо, точно она век свойничем другим не занималась. Она почти ничего не говорила, спокойнопосматривала на свою работу, и черты ее приняли такое незначительное,будничное выражение, что мне невольно вспомнились наши доморощенныеКати и Маши. Для довершения сходства она принялась напеватьвполголоса «Матушку, голубушку». Я глядел на еежелтоватое, угасшее личико, вспоминал о вчерашних мечтаниях, и жальмне было чего-то. Погода была чудесная. Гагин объявил нам, что пойдетсегодня рисовать этюд с натуры; я спросил его, позволит ли он мнепровожать его, не помешаю ли я ему?
– Напротив, –возразил он, – вы мне можете хороший совет дать.
Он надел круглую шляпу а la Van Dyck,2блузу, взял картон под мышку и отправился; я поплелся вслед за ним.Ася осталась дома. Гагин, уходя, просил ее позаботиться о том, чтобысуп был не слишком жидок. Ася обещалась побывать на кухне. Гагиндобрался до знакомой уже мне долины, присел на камень и началсрисовывать старый дуплистый дуб с раскидистыми сучьями. Я лег натраву и достал книжку; но я и двух страниц не прочел, а он толькобумагу измарал; мы все больше рассуждали и, сколько я могу судить,довольно умно и тонко рассуждали о том, как именно должно работать,чего следует избегать, чего придерживаться и какое собственнозначение художника в наш век. Гагин, наконец, решил, что он «сегодняне в ударе», лег рядом со мною, и уж тут свободно потеклимолодые наши речи, то горячие, то задумчивые, то восторженные, нопочти всегда неясные речи, в которых так охотно разливается русскийчеловек. Наболтавшись досыта и наполнившись чувством удовлетворения,словно мы что-то сделали, успели в чем-то, вернулись мы домой. Янашел Асю точно такою же, какою я ее оставил; как я ни старалсянаблюдать за нею – ни тени кокетства, ни признака намереннопринятой роли я в ней не заметил; на этот раз не было возможностиупрекнуть ее в неестественности.
– А-га! – говорилГагин, – пост и покаяние на себя наложила.
К вечеру она несколько раз непритворнозевнула и рано ушла к себе. Я сам скоро простился с Гагиным и,возвратившись домой, не мечтал уже ни о чем: этот день прошел втрезвых ощущениях. Помнится, однако, ложась спать, я невольнопромолвил вслух:
– Что за хамелеон этадевушка! – и, подумав немного, прибавил: – Авсе-таки она ему не сестра.
VI

Прошли целые две недели. Я каждый деньпосещал Гагиных. Ася словно избегала меня, но уже не позволяла себени одной из тех шалостей, которые так удивили меня в первые два днянашего знакомства. Она казалась втайне огорченной или смущенной; онаи смеялась меньше. Я с любопытством наблюдал за ней.
Она довольно хорошо говорилапо-французски и по-немецки; но по всему было заметно, что она сдетства не была в женских руках и воспитание получила странное,необычное, не имевшее ничего общего с воспитанием самого Гагина. Отнего, несмотря на его шляпу а la Van Dyck и блузу, так и веяломягким, полуизнеженным, великорусским дворянином, а она не походилана барышню; во всех ее движениях было что-то неспокойное: этот дичокнедавно был привит, это вино еще бродило. По природе стыдливая иробкая, она досадовала на свою застенчивость и с досады насильственностаралась быть развязной и смелой, что ей не всегда удавалось. Янесколько раз заговаривал с ней об ее жизни в России, об еепрошедшем: она неохотно отвечала на мои расспросы; я узнал, однако,что до отъезда за границу она долго жила в деревне. Я застал ее разза книгой, одну. Опершись головой на обе руки и запустив пальцыглубоко в волосы, она пожирала глазами строки.
– Браво! – сказаля, подойдя к ней, – как вы прилежны!
Она приподняла голову, важно и строгопосмотрела на меня.
– Вы думаете, я толькосмеяться умею, – промолвила она и хотела удалиться…
Я взглянул на заглавие книги: это былкакой-то французский роман.
– Однако я ваш выборпохвалить не могу, – заметил я.
– Что же читать! –воскликнула она и, бросив книгу на стол, прибавила: – Так лучшепойду дурачиться, – и побежала в сад.
В тот же день, вечером, я читал Гагину«Германа и Доротею». Ася сперва все только шныряла мимонас, потом вдруг остановилась, приникла ухом, тихонько подсела ко мнеи прослушала чтение до конца. На следующий день я опять не узнал ее,пока не догадался, что ей вдруг вошло в голову: быть домовитой истепенной, как Доротея. Словом, она являлась мне полузагадочнымсуществом. Самолюбивая до крайности, она привлекала меня, даже когдая сердился на нее. В одном только я более и более убеждался, а именнов том, что она не сестра Гагина. Он обходился с нею не по-братски:слишком ласково, слишком снисходительно и в то же время несколькопринужденно.
Странный случай, по-видимому,подтвердил мои подозрения.
Однажды вечером, подходя квинограднику, где жили Гагины, я нашел калитку запертою. Недолгодумавши добрался я до одного обрушенного места в ограде, уже преждезамеченного мною, и перескочил через нее. Недалеко от этого места, встороне от дорожки, находилась небольшая беседка из акаций; япоравнялся с нею и уже прошел было мимо… вдруг меня поразилголос Аси, с жаром и сквозь слезы произносивший следующие слова:
– Нет, я никого не хочулюбить, кроме тебя, нет, нет, одного тебя я хочу любить – инавсегда.

– Полно, Ася, успокойся, –говорил Гагин, – ты знаешь, я тебе верю.
Голоса их раздавались в беседке. Яувидал их обоих сквозь негустой переплет ветвей. Они меня незаметили.
– Тебя, тебя одного, –повторила она, бросилась ему на шею и с судорожными рыданиями началацеловать его и прижиматься к его груди.
– Полно, полно, –твердил он, слегка проводя рукой по ее волосам.
Несколько мгновений остался янеподвижным… Вдруг я встрепенулся. «Подойти к ним?.. Низа что!» – сверкнуло у меня в голове. Быстрыми шагамивернулся я к ограде, перескочил через нее на дорогу и чуть не бегомпустился домой. Я улыбался, потирал руки, удивлялся случаю, внезапноподтвердившему мои догадки (я ни на одно мгновенье не усомнился в ихсправедливости), а между тем на сердце у меня было очень горько.«Однако, – думал я, – умеют же онипритворяться! Но к чему? Что за охота меня морочить? Не ожидал яэтого от него… И что за чувствительное объяснение?»
VII

Я спал дурно и на другое утро всталрано, привязал походную котомочку за спину и, объявив своей хозяйке,чтобы она не ждала меня к ночи, отправился пешком в горы, вверх потечению реки, на которой лежит городок З. Эти горы, отрасли хребта,называемого Собачьей спиной (Hundsrück), очень любопытны вгеологическом отношении; в особенности замечательны они правильностьюи чистотой базальтовых слоев; но мне было не до геологическихнаблюдений. Я не отдавал себе отчета в том, что во мне происходило;одно чувство было мне ясно: нежелание видеться с Гагиными. Я уверялсебя, что единственной причиной моего внезапного нерасположения к нимбыла досада на их лукавство. Кто их принуждал выдавать себя зародственников? Впрочем, я старался о них не думать; бродил не спешапо горам и долинам, засиживался в деревенских харчевнях, мирнобеседуя с хозяевами и гостями, или ложился на плоский согретый каменьи смотрел, как плыли облака, благо погода стояла удивительная. Втаких занятиях я провел три дня, и не без удовольствия, –хотя на сердце у меня щемило по временам. Настроение моих мыслейприходилось как раз под стать спокойной природе того края.
Я отдал себя всего тихой игреслучайности, набегавшим впечатлениям: неторопливо сменяясь, протекалиони по душе и оставили в ней, наконец, одно общее чувство, в которомслилось все, что я видел, ощутил, слышал в эти три дня, –все: тонкий запах смолы по лесам, крик и стук дятлов, немолчнаяболтовня светлых ручейков с пестрыми форелями на песчаном дне, неслишком смелые очертания гор, хмурые скалы, чистенькие деревеньки спочтенными старыми церквами и деревьями, аисты в лугах, уютныемельницы с проворно вертящимися колесами, радушные лица поселян, ихсиние камзолы и серые чулки, скрипучие, медлительные возы,запряженные жирными лошадьми, а иногда коровами, молодыедлинноволосые странники по чистым дорогам, обсаженным яблонями игрушами…
Даже и теперь мне приятно вспоминатьмои тогдашние впечатления. Привет тебе, скромный уголок германскойземли, с твоим незатейливым довольством, с повсеместными следамиприлежных рук, терпеливой, хотя неспешной работы… Привет тебеи мир!
Я пришел домой к самому концу третьегодня. Я забыл сказать, что с досады на Гагиных я попытался воскреситьв себе образ жестокосердой вдовы; но мои усилия остались тщетны.Помнится, когда я принялся мечтать о ней, я увидел перед собоюкрестьянскую девочку лет пяти, с круглым личиком, с невинновыпученными глазенками. Она так детски-простодушно смотрела на меня…Мне стало стыдно ее чистого взора, я не хотел лгать в ее присутствиии тотчас же окончательно и навсегда раскланялся с моим прежнимпредметом.
Дома я нашел записку от Гагина. Онудивлялся неожиданности моего решения, пенял мне, зачем я не взял егос собою, и просил прийти к ним, как только я вернусь. Я снеудовольствием прочел эту записку, но на другой же день отправился вЛ.
VIII

Гагин встретил меня по-приятельски,осыпал меня ласковыми упреками; но Ася, точно нарочно, как толькоувидала меня, расхохоталась без всякого повода и, по своей привычке,тотчас убежала. Гагин смутился, пробормотал ей вслед, что онасумасшедшая, попросил меня извинить ее. Признаюсь, мне стало оченьдосадно на Асю; уж и без того мне было не по себе, а тут опять этотнеестественный смех, эти странные ужимки. Я, однако, показал вид,будто ничего не заметил, и сообщил Гагину подробности моегонебольшого путешествия. Он рассказал мне, что делал в мое отсутствие.Но речи наши не клеились; Ася входила в комнатку и убегала снова; яобъявил, наконец, что у меня есть спешная работа и что мне поравернуться домой. Гагин сперва меня удерживал, потом, посмотрев наменя пристально, вызвался провожать меня. В передней Ася вдругподошла ко мне и протянула мне руку; я слегка пожал ее пальцы и едвапоклонился ей. Мы вместе с Гагиным переправились через Рейн и,проходя мимо любимого моего ясеня с статуйкой мадонны, присели наскамью, чтобы полюбоваться видом. Замечательный разговор произошелтут между нами.
Сперва мы перекинулись немногимисловами, потом замолкли, глядя на светлую реку.
– Скажите, –начал вдруг Гагин, с своей обычной улыбкой, – какого вымнения об Асе? Не правда ли, она должна казаться вам немногостранной?
– Да, – ответил яне без некоторого недоумения. Я не ожидал, что он заговорит о ней.
– Ее надо хорошенько узнать,чтобы о ней судить, – промолвил он, – у нейсердце очень доброе, но голова бедовая. Трудно с нею ладить. Впрочем,ее нельзя винить, и если б вы знали ее историю…
– Ее историю?.. –перебил я, – разве она не ваша…
Гагин взглянул на меня.
– Уж не думаете ли вы, чтоона не сестра мне?.. Нет, – продолжал он, не обращаявнимания на мое замешательство, – она точно мне сестра,она дочь моего отца. Выслушайте меня. Я чувствую к вам доверие ирасскажу вам все.
Отец мой был человек весьма добрый,умный, образованный – и несчастливый. Судьба обошлась с ним нехуже, чем со многими другими; но он и первого удара ее не вынес. Онженился рано, по любви; жена его, моя мать, умерла очень скоро; яостался после нее шести месяцев. Отец увез меня в деревню и целыедвенадцать лет не выезжал никуда. Он сам занимался моим воспитанием иникогда бы со мной не расстался, если б брат его, мой родной дядя, незаехал к нам в деревню. Дядя этот жил постоянно в Петербурге изанимал довольно важное место. Он уговорил отца отдать меня к нему наруки, так как отец ни за что не соглашался покинуть деревню. Дядяпредставил ему, что мальчику моих лет вредно жить в совершенномуединении, что с таким вечно унылым и молчаливым наставником, каковбыл мой отец, я непременно отстану от моих сверстников, да и самыйнрав мой легко может испортиться. Отец долго противился увещаниямсвоего брата, однако уступил, наконец. Я плакал, расставаясь с отцом;я любил его, хотя никогда не видал улыбки на лице его… но,попавши в Петербург, скоро позабыл наше темное и невеселое гнездо. Япоступил в юнкерскую школу, а из школы перешел в гвардейский полк.Каждый год приезжал я в деревню на несколько недель и с каждым годомнаходил отца моего все более и более грустным, в себя углубленным,задумчивым до робости. Он каждый день ходил в церковь и почтиразучился говорить. В одно из моих посещений (мне уже было летдвадцать с лишком) я в первый раз увидал у нас в доме худенькуючерноглазую девочку лет десяти – Асю. Отец сказал, что онасирота и взята им на прокормление – он именно так выразился. Яне обратил особенного внимания на нее; она была дика, проворна имолчалива, как зверек, и как только я входил в любимую комнату моегоотца, огромную и мрачную комнату, где скончалась моя мать и где дажеднем зажигались свечки, она тотчас пряталась за вольтеровское креслоего или за шкаф с книгами. Случилось так, что в последовавшие за темтри, четыре года обязанности службы помешали мне побывать в деревне.Я получал от отца ежемесячно по короткому письму; об Асе он упоминалредко, и то вскользь. Ему было уже за пятьдесят лет, но он казалсяеще молодым человеком. Представьте же мой ужас: вдруг я, ничего неподозревавший, получаю от приказчика письмо, в котором он извещаетменя о смертельной болезни моего отца и умоляет приехать как можноскорее, если хочу проститься с ним. Я поскакал сломя голову и засталотца в живых, но уже при последнем издыхании. Он обрадовался мнечрезвычайно, обнял меня своими исхудалыми руками, долго поглядел мнев глаза каким-то не то испытующим, не то умоляющим взором и, взяв сменя слово, что я исполню его последнюю просьбу, велел своему старомукамердинеру привести Асю. Старик привел ее: она едва держалась наногах и дрожала всем телом.
– Вот, – сказалмне с усилием отец, – завещаю тебе мою дочь – твоюсестру. Ты все узнаешь от Якова, – прибавил он, указав накамердинера.
Ася зарыдала и упала лицом на кровать…Полчаса спустя мой отец скончался.
Вот что я узнал. Ася была дочь моегоотца и бывшей горничной моей матери, Татьяны. Живо помню я этуТатьяну, помню ее высокую стройную фигуру, ее благообразное, строгое,умное лицо, с большими темными глазами. Она слыла девушкой гордой инеприступной. Сколько я мог понять из почтительных недомолвок Якова,отец мой сошелся с нею несколько лет спустя после смерти матушки.Татьяна уже не жила тогда в господском доме, а в избе у замужнейсестры своей, скотницы. Отец мой сильно к ней привязался и послемоего отъезда из деревни хотел даже жениться на ней, но она сама несогласилась быть его женой, несмотря на его просьбы.
– Покойница ТатьянаВасильевна, – так докладывал мне Яков, стоя у двери сзакинутыми назад руками, – во всем были рассудительны и незахотели батюшку вашего обидеть. Что, мол, я вам за жена? какая ябарыня? так они говорить изволили, при мне говорили-с.

Татьяна даже не хотела переселиться кнам в дом и продолжала жить у своей сестры, вместе с Асей. В детствея видывал Татьяну только по праздникам, в церкви. Повязанная темнымплатком, с желтой шалью на плечах, она становилась в толпе, возлеокна, – ее строгий профиль четко вырезывался на прозрачномстекле, – и смиренно и важно молилась, кланяясь низко,по-старинному. Когда дядя увез меня, Асе было всего два года, а надевятом году она лишилась матери.
Как только Татьяна умерла, отец взялАсю к себе в дом. Он и прежде изъявил желание иметь ее при себе, ноТатьяна ему и в этом отказала. Представьте же себе, что должно былопроизойти в Асе, когда ее взяли к барину. Она до сих пор не можетзабыть ту минуту, когда ей в первый раз надели шелковое платье ипоцеловали у ней ручку. Мать, пока была жива, держала ее оченьстрого; у отца она пользовалась совершенной свободой. Он был ееучителем; кроме его, она никого не видала. Он не баловал ее, то естьне нянчился с нею; но он любил ее страстно и никогда ничего ей незапрещал: он в душе считал себя перед ней виноватым. Ася скоропоняла, что она главное лицо в доме, она знала, что барин ее отец; ноона так же скоро поняла свое ложное положение; самолюбие развилось вней сильно, недоверчивость тоже; дурные привычки укоренялись,простота исчезла. Она хотела (она сама мне раз призналась в этом)заставить целый мир забыть ее происхождение; она и стыдиласьсвоей матери, и стыдилась своего стыда, и гордилась ею. Вы видите,что она многое знала и знает, чего не должно бы знать в ее годы…Но разве она виновата? Молодые силы разыгрывались в ней, кровькипела, а вблизи ни одной руки, которая бы ее направила. Полнаянезависимость во всем! да разве легко ее вынести? Она хотела быть нехуже других барышень; она бросилась на книги. Что тут могло выйтипутного? Неправильно начатая жизнь слагалась неправильно, но сердце вней не испортилось, ум уцелел.
И вот я, двадцатилетний малый, очутилсяс тринадцатилетней девочкой на руках! В первые дни после смерти отца,при одном звуке моего голоса, ее била лихорадка, ласки мои повергалиее в тоску, и только понемногу, исподволь, привыкла она ко мне.Правда, потом, когда она убедилась, что я точно признаю ее за сеструи полюбил ее, как сестру, она страстно ко мне привязалась: у ней ниодно чувство не бывает вполовину.
Я привез ее в Петербург. Как мне нибольно было с ней расстаться, – жить с ней вместе я никакне мог; я поместил ее в один из лучших пансионов. Ася поняланеобходимость нашей разлуки, но начала с того, что заболела и чуть неумерла. Потом она обтерпелась и выжила в пансионе четыре года; но,против моих ожиданий, осталась почти такою же, какою была прежде.Начальница пансиона часто жаловалась мне на нее. «И наказать еенельзя, – говаривала она мне, – и на ласку онане поддается». Ася была чрезвычайно понятлива, училасьпрекрасно, лучше всех; но никак не хотела подойти под общий уровень,упрямилась, глядела букой… Я не мог слишком винить ее: в ееположении ей надо было либо прислуживаться, либо дичиться. Из всехсвоих подруг она сошлась только с одной, некрасивой, загнанной ибедной девушкой. Остальные барышни, с которыми она воспитывалась,большей частью из хороших фамилий, не любили ее, язвили ее и кололи,как только могли; Ася им на волос не уступала. Однажды на уроке иззакона божия преподаватель заговорил о пороках. «Лесть итрусость – самые дурные пороки», – громкопромолвила Ася. Словом, она продолжала идти своей дорогой; толькоманеры ее стали лучше, хотя и в этом отношении она, кажется, не многоуспела.
Наконец, ей минуло семнадцать лет;оставаться ей далее в пансионе было невозможно. Я находился вдовольно большом затруднении. Вдруг мне пришла благая мысль: выйти вотставку, поехать за границу на год или на два и взять Асю с собою.Задумано – сделано; и вот мы с ней на берегах Рейна, где ястараюсь заниматься живописью, а она… шалит и чудитпо-прежнему. Но теперь я надеюсь, что вы не станете судить ее слишкомстрого; а она хоть и притворяется, что ей все нипочем, –мнением каждого дорожит, вашим же в особенности.
И Гагин опять улыбнулся своей тихойулыбкой. Я крепко стиснул ему руку.
– Все так, –заговорил опять Гагин, – но с нею мне беда. Порох онанастоящий. До сих пор ей никто не нравился, но беда, если она когополюбит! Я иногда не знаю, как с ней быть. На днях она что вздумала:начала вдруг уверять меня, что я к ней стал холоднее прежнего и чтоона одного меня любит и век будет меня одного любить… И приэтом так расплакалась…
– Так вот что… –промолвил было я и прикусил язык. – А скажите-ка мне, –спросил я Гагина: дело между нами пошло на откровенность, –неужели в самом деле ей до сих пор никто не нравился? В Петербургевидала же она молодых людей?
– Они-то ей и не нравилисьвовсе. Нет, Асе нужен герой, необыкновенный человек – илиживописный пастух в горном ущелье. А впрочем, я заболтался с вами,задержал вас, – прибавил он, вставая.
– Послушайте, –начал я, – пойдемте к вам, мне домой не хочется.
– А работа ваша?
Я ничего не отвечал; Гагин добродушноусмехнулся, и мы вернулись в Л. Увидев знакомый виноградник и белыйдомик на верху горы, я почувствовал какую-то сладость – именносладость на сердце: точно мне втихомолку меду туда налили. Мне сталолегко после гагинского рассказа.
IX

Ася встретила нас на самом пороге дома;я снова ожидал смеха; но она вышла к нам вся бледная, молчаливая, спотупленными глазами.
– Вот он опять, –заговорил Гагин, – и, заметь, сам захотел вернуться.
Ася вопросительно посмотрела на меня.Я, в свою очередь, протянул ей руку и на этот раз крепко пожал еехолодные пальчики. Мне стало очень жаль ее; теперь я многое понимал вней, что прежде сбивало меня с толку: ее внутреннее беспокойство,неуменье держать себя, желание порисоваться – все мне сталоясно. Я заглянул в эту душу: тайный гнет давил ее постоянно, тревожнопуталось и билось неопытное самолюбие, но все существо ее стремилоськ правде. Я понял, почему эта странная девочка меня привлекала: неодной только полудикой прелестью, разлитой по всему ее тонкому телу,привлекала она меня: ее душа мне нравилась.
Гагин начал копаться в своих рисунках;я предложил Асе погулять со мною по винограднику. Она тотчассогласилась, с веселой и почти покорной готовностью. Мы спустились дополовины горы и присели на широкую плиту.
– И вам не скучно было безнас? – начала Ася.
– А вам без меня былоскучно? – спросил я. Ася взглянула на меня сбоку.
– Да, – отвечалаона. – Хорошо в горах? – продолжала онатотчас, – они высоки? Выше облаков? Расскажите мне, что вывидели. Вы рассказывали брату, но я ничего не слыхала.
– Вольно ж вам былоуходить, – заметил я.
– Я уходила… потомучто… Я теперь вот не уйду, – прибавила она сдоверчивой лаской в голосе, – вы сегодня были сердиты.
– Я?
– Вы.
– Отчего же, помилуйте…
– Не знаю, но вы былисердиты и ушли сердитыми. Мне было очень досадно, что вы так ушли, ия рада, что вы вернулись.
– И я рад, что вернулся, –промолвил я. Ася повела плечами, как это часто делают дети, когда имхорошо.

– О, я умею отгадывать! –продолжала она, – бывало, я по одному папашину кашлю издругой комнаты узнавала, доволен ли он мной или нет.
До того дня Ася ни разу не говорила мнео своем отце. Меня это поразило.
– Вы любили вашегобатюшку? – проговорил я и вдруг, к великой моей досаде,почувствовал, что краснею.
Она ничего не отвечала и покраснелатоже. Мы оба замолкли. Вдали по Рейну бежал и дымился пароход. Мыпринялись глядеть на него.
– Что же вы нерассказываете? – прошептала Ася.
– Отчего вы сегоднярассмеялись, как только увидели меня? – спросил я.
– Сама не знаю. Иногда мнехочется плакать, а я смеюсь. Вы не должны судить меня… потому, что я делаю. Ах, кстати, что это за сказка о Лорелее?1Ведь это ее скала виднеется? Говорят, она прежде всех топила,а как полюбила, сама бросилась в воду. Мне нравится эта сказка. ФрауЛуизе мне всякие сказки сказывает. У фрау Луизе есть черный кот сжелтыми глазами…
Ася подняла голову и встряхнулакудрями.
– Ах, мне хорошо, –проговорила она.
В это мгновенье долетели до насотрывочные, однообразные звуки. Сотни голосов разом и с мернымирасстановками повторяли молитвенный напев: толпа богомольцев тянуласьвнизу по дороге с крестами и хоругвями…
– Вот бы пойти с ними, –сказала Ася, прислушиваясь к постепенно ослабевавшим взрывам голосов.
– Разве вы так набожны?
– Пойти куда-нибудь далеко,на молитву, на трудный подвиг, – продолжала она. –А то дни уходят, жизнь уйдет, а что мы сделали?
– Вы честолюбивы, –заметил я, – вы хотите прожить не даром, след за собойоставить…
– А разве это невозможно?
«Невозможно», –чуть было не повторил я… Но я взглянул в ее светлые глаза итолько промолвил:
– Попытайтесь.
– Скажите, –заговорила Ася после небольшого молчания, в течение которого какие-тотени пробежали у ней по лицу, уже успевшему побледнеть, –вам очень нравилась та дама… Вы помните, брат пил ее здоровьев развалине, на второй день нашего знакомства?
Я засмеялся.
– Ваш брат шутил; мне ниодна дама не нравилась; по крайней мере теперь ни одна не нравится.
– А что вам нравится вженщинах? – спросила Ася, закинув голову, с невиннымлюбопытством.
– Какой странный вопрос! –воскликнул я.
Ася слегка смутилась.
– Я не должна была сделатьвам такой вопрос, не правда ли? Извините меня, я привыкла болтатьвсе, что мне в голову входит. Оттого-то я и боюсь говорить.
– Говорите ради бога, небойтесь, – подхватил я, – я так рад, что вы,наконец, перестаете дичиться.
Ася потупилась и засмеялась тихим илегким смехом; я не знал за ней такого смеха.
– Ну, рассказывайте же, –продолжала она, разглаживая полы своего платья и укладывая их себе наноги, точно она усаживалась надолго, – рассказывайте илипрочтите что-нибудь, как, помните, вы нам читали из «Онегина»…
Она вдруг задумалась…
Где нынче крест и тень ветвей
Над бедной матерью моей! –
проговорила она вполголоса.
– У Пушкина не так, –заметил я.
– А я хотела бы бытьТатьяной, – продолжала она все так же задумчиво. –Рассказывайте, – подхватила она с живостью.
Но мне было не до рассказов. Я гляделна нее, всю облитую ясным солнечным лучом, всю успокоенную и кроткую.Все радостно сияло вокруг нас, внизу, над нами – небо, земля иводы; самый воздух, казалось, был насыщен блеском.
– Посмотрите, как хорошо! –сказал я, невольно понизив голос.
– Да, хорошо! –так же тихо отвечала она, не смотря на меня. – Если б мы свами были птицы, – как бы мы взвились, как бы полетели…Так бы и утонули в этой синеве… Но мы не птицы.
– А крылья могут у насвырасти, – возразил я.
– Как так?
– Поживите – узнаете.Есть чувства, которые поднимают нас от земли. Не беспокойтесь, у васбудут крылья.
– А у вас были?
– Как вам сказать…Кажется, до сих пор я еще не летал.
Ася опять задумалась. Я слегканаклонился к ней.
– Умеете вы вальсировать? –спросила она вдруг.
– Умею, – отвечаля, несколько озадаченный.
– Так пойдемте, пойдемте…Я попрошу брата сыграть нам вальс… Мы вообразим, что мылетаем, что у нас выросли крылья.
Она побежала к дому. Я побежал вслед занею – и несколько мгновений спустя мы кружились в теснойкомнате, под сладкие звуки Ланнера. Ася вальсировала прекрасно, сувлечением. Что-то мягкое, женское проступило вдруг сквозь еедевически-строгий облик. Долго потом рука моя чувствовалаприкосновение ее нежного стана, долго слышалось мне ее ускоренное,близкое дыханье, долго мерещились мне темные, неподвижные, почтизакрытые глаза на бледном, но оживленном лице, резво обвеянномкудрями.
X

Весь этот день прошел как нельзя лучше.Мы веселились, как дети. Ася была очень мила и проста. Гагинрадовался, глядя на нее. Я ушел поздно. Въехавши на средину Рейна, япопросил перевозчика пустить лодку вниз по течению. Старик поднялвесла – и царственная река понесла нас. Глядя кругом, слушая,вспоминая, я вдруг почувствовал тайное беспокойство на сердце…поднял глаза к небу – но и в небе не было покоя: испещренноезвездами, оно все шевелилось, двигалось, содрогалось; я склонился креке… но и там, и в этой темной, холодной глубине, тожеколыхались, дрожали звезды; тревожное оживление мне чудилось повсюду– и тревога росла во мне самом. Я облокотился на край лодки…Шепот ветра в моих ушах, тихое журчанье воды за кормою меняраздражали, и свежее дыханье волны не охлаждало меня; соловей запелна берегу и заразил меня сладким ядом своих звуков. Слезы закипали уменя на глазах, но то не были слезы беспредметного восторга. Что ячувствовал, было не то смутное, еще недавно испытанное ощущениевсеобъемлющих желаний, когда душа ширится, звучит, когда ей кажется,что она все понимает и все любит… Нет! во мне зажглась жаждасчастия. Я еще не смел назвать его по имени, – но счастья,счастья до пресыщения – вот чего хотел я, вот о чем томился…А лодка все неслась, и старик перевозчик сидел и дремал, наклонясьнад веслами.
XI

Отправляясь на следующий день кГагиным, я не спрашивал себя, влюблен ли я в Асю, но я многоразмышлял о ней, ее судьба меня занимала, я радовался неожиданномунашему сближению. Я чувствовал, что только с вчерашнего дня я узналее; до тех пор она отворачивалась от меня. И вот, когда онараскрылась, наконец, передо мною, каким пленительным светом озарилсяее образ, как он был нов для меня, какие тайные обаяния стыдливо внем сквозили…
Бодро шел я по знакомой дороге,беспрестанно посматривая на издали белевший домик; я не только обудущем – я о завтрашнем дне не думал; мне было очень хорошо.

Ася покраснела, когда я вошел вкомнату; я заметил, что она опять принарядилась, но выражение ее лицане шло к ее наряду: оно было печально. А я пришел таким веселым! Мнепоказалось даже, что она, по обыкновению своему, собралась былобежать, но сделала усилие над собою – и осталась. Гагиннаходился в том особенном состоянии художнического жара и ярости,которое, в виде припадка, внезапно овладевает дилетантами, когда онивообразят, что им удалось, как они выражаются, «поймать природуза хвост». Он стоял, весь взъерошенный и выпачканный красками,перед натянутым холстом и, широко размахивая по нем кистью, почтисвирепо кивнул мне головой, отодвинулся, прищурил глаза и снованакинулся на свою картину. Я не стал мешать ему и подсел к Асе.Медленно обратились ко мне ее темные глаза.
– Вы сегодня не такая, каквчера, – заметил я после тщетных усилий вызвать улыбку наее губы.
– Нет, не такая, –возразила она неторопливым и глухим голосом. – Но этоничего. Я нехорошо спала, всю ночь думала.
– О чем?
– Ах, я о многом думала. Этоу меня привычка с детства: еще с того времени, когда я жила сматушкой…
Она с усилием выговорила это слово ипотом еще раз повторила:
– Когда я жила с матушкой…я думала, отчего это никто не может знать, что с ним будет; а иногдаи видишь беду – да спастись нельзя; и отчего никогда нельзясказать всей правды?.. Потом я думала, что я ничего не знаю, что мненадобно учиться. Меня перевоспитать надо, я очень дурно воспитана. Яне умею играть на фортепьяно, не умею рисовать, я даже шью плохо. Уменя нет никаких способностей, со мной, должно быть, очень скучно.
– Вы несправедливы к себе, –возразил я. – Вы много читали, вы образованны, и с вашимумом…
– А я умна? –спросила она с такой наивной любознательностью, что я невольнозасмеялся; но она даже не улыбнулась. – Брат, я умна? –спросила она Гагина.
Он ничего не отвечал ей и продолжалтрудиться, беспрестанно меняя кисти и высоко поднимая руку.
– Я сама не знаю иногда, чтоу меня в голове, – продолжала Ася с тем же задумчивымвидом. – Я иногда самой себя боюсь, ей-богу. Ах, я хотелабы… Правда ли, что женщинам не следует читать много?
– Много не нужно, но…
– Скажите мне, что я должначитать? скажите, что я должна делать? Я все буду делать, что вы мнескажете, – прибавила она, с невинной доверчивостьюобратясь ко мне.
Я не тотчас нашелся, что сказать ей.
– Ведь вам не будет скучносо мною?
– Помилуйте, –начал я.
– Ну, спасибо! –возразила Ася, – а я думала, что вам скучно будет.
И ее маленькая горячая ручка крепкостиснула мою.
– Н.! – вскрикнулв это мгновенье Гагин, – не темен этот фон?
Я подошел к нему. Ася встала иудалилась.
XII

Она вернулась через час, остановилась вдверях и подозвала меня рукою.
– Послушайте, –сказала она, – если б я умерла, вам было бы жаль меня?
– Что у вас за мыслисегодня! – воскликнул я.
– Я воображаю, что я скороумру; мне иногда кажется, что все вокруг меня со мною прощается.Умереть лучше, чем жить так… Ах! не глядите так на меня; я,право, не притворяюсь. А то я вас опять бояться буду.
– Разве вы меня боялись?
– Если я такая странная, я,право, не виновата, – возразила она. – Видите,я уж и смеяться не могу…
Она осталась печальной и озабоченной досамого вечера. Что-то происходило в ней, чего я не понимал. Ее взорчасто останавливался на мне; сердце мое тихо сжималось под этимзагадочным взором. Она казалась спокойною – а мне, глядя нанее, все хотелось сказать ей, чтобы она не волновалась. Я любовалсяею, я находил трогательную прелесть в ее побледневших чертах, в еенерешительных, замедленных движениях – а ей почему-товоображалось, что я не в духе.
– Послушайте, –сказала она мне незадолго до прощанья, – меня мучит мысль,что вы меня считаете легкомысленной… Вы вперед всегда верьтетому, что я вам говорить буду, только и вы будьте со мной откровенны:а я вам всегда буду говорить правду, даю вам честное слово…
Это «честное слово» опятьзаставило меня засмеяться.
– Ах, не смейтесь, –проговорила она с живостью, – а то я вам скажу сегодня то,что вы мне сказали вчера: «Зачем вы смеетесь?» – и,помолчав немного, она прибавила: – Помните, вы вчера говорили окрыльях?.. Крылья у меня выросли – да лететь некуда.
– Помилуйте, –промолвил я, – перед вами все пути открыты…
Ася посмотрела мне прямо и пристально вглаза.
– Вы сегодня дурного мненияобо мне, – сказала она, нахмурив брови.
– Я? дурного мнения? овас!..
– Что это вы точно в водуопущенные, – перебил меня Гагин, – хотите, я,по-вчерашнему, сыграю вам вальс?
– Нет, нет, –возразила Ася и стиснула руки, – сегодня ни за что!
– Я тебя не принуждаю,успокойся…
– Ни за что, –повторила она бледнея.
* * *

«Неужели она меня любит?» –думал я, подходя к Рейну, быстро катившему темные волны.
XIII

«Неужели она меня любит?» –спрашивал я себя на другой день, только что проснувшись. Я не хотелзаглядывать в самого себя. Я чувствовал, что ее образ, образ «девушкис натянутым смехом», втеснился мне в душу и что мне от него нескоро отделаться. Я пошел в Л. и остался там целый день, но Асю виделтолько мельком. Ей нездоровилось; у ней голова болела. Она сошлавниз, на минутку, с повязанным лбом, бледная, худенькая, с почтизакрытыми глазами; слабо улыбнулась, сказала: «Это пройдет, этоничего, все пройдет, не правда ли?» – и ушла. Мне сталоскучно и как-то грустно-пусто; я, однако, долго не хотел уходить ивернулся поздно, не увидав ее более.
Следующее утро прошло в каком-тополусне сознания. Я хотел приняться за работу – не мог; хотелничего не делать и не думать… и это не удалось. Я бродил погороду; возвращался домой, выходил снова.
– Вы ли господин Н.? –раздался вдруг за мною детский голос. Я оглянулся; передо мною стоялмальчик. – Это вам от фрейлейн Annette, –прибавил он, подавая мне записку.
Я развернул ее – и узналнеправильный и быстрый почерк Аси. «Я непременно должна васвидеть, – писала мне она, – приходите сегодня вчетыре часа к каменной часовне на дороге возле развалины. Я сделаласегодня большую неосторожность… Придите ради бога, вы всеузнаете… Скажите посланному: „да“.
– Будет ответ? –спросил меня мальчик.
– Скажи, что да, –отвечал я.
Мальчик убежал.
XIV

Я пришел к себе в комнату, сел изадумался. Сердце во мне сильно билось. Несколько раз перечел язаписку Аси. Я посмотрел на часы: и двенадцати еще не было.
Дверь отворилась – вошел Гагин.
Лицо его было пасмурно. Он схватил меняза руку и крепко пожал ее. Он казался очень взволнованным.
– Что с вами? –спросил я. Гагин взял стул и сел против меня.
– Четвертого дня, –начал он с принужденной улыбкой и запинаясь, – я удивилвас своим рассказом; сегодня удивлю еще более. С другим я, вероятно,не решился бы… так прямо… Но вы благородный человек, вымне друг, не так ли? Послушайте: моя сестра, Ася, в вас влюблена.
Я весь вздрогнул и приподнялся…
– Ваша сестра, говорите вы…
– Да, да, –перебил меня Гагин. – Я вам говорю, она сумасшедшая и меняс ума сведет. Но, к счастью, она не умеет лгать – и доверяетмне. Ах, что за душа у этой девочки… но она себя погубит,непременно.
– Да вы ошибаетесь, –начал я.
– Нет, не ошибаюсь. Вчера,вы знаете, она почти целый день пролежала, ничего не ела, впрочем нежаловалась… Она никогда не жалуется. Я не беспокоился, хотя квечеру у ней сделался небольшой жар. Сегодня, в два часа ночи, меняразбудила наша хозяйка: «Ступайте, говорит, к вашей сестре: сней что-то худо». Я побежал к Асе и нашел ее нераздетою, влихорадке, в слезах; голова у ней горела, зубы стучали. «Что стобой? – спросил я, – ты больна?» Онабросилась мне на шею и начала умолять меня увезти ее как можноскорее, если я хочу, чтобы она осталась в живых… Я ничего непонимаю, стараюсь ее успокоить… Рыдания ее усиливаются…и вдруг сквозь эти рыдания услышал я… Ну, словом, я услышал,что она вас любит. Уверяю вас, мы с вами, благоразумные люди, ипредставить себе не можем, как она глубоко чувствует и с какойневероятной силой высказываются в ней эти чувства; это находит на неетак же неожиданно и так же неотразимо, как гроза. Вы очень милыйчеловек, – продолжал Гагин, – но почему она вастак полюбила – этого я, признаюсь, не понимаю. Она говорит, чтопривязалась к вам с первого взгляда. Оттого она и плакала на днях,когда уверяла меня, что, кроме меня, никого любить не хочет. Онавоображает, что вы ее презираете, что вы, вероятно, знаете, кто она;она спрашивала меня, не рассказал ли я вам ее историю, –я, разумеется, сказал, что нет; но чуткость ее – простострашна. Она желает одного: уехать, уехать тотчас. Я просидел с нейдо утра; она взяла с меня слово, что нас завтра же здесь не будет, –и тогда только она заснула. Я подумал, подумал и решился –поговорить с вами. По-моему, Ася права: самое лучшее– уехатьнам обоим отсюда. И я сегодня же бы увез ее, если б не пришла мне вголову мысль, которая меня остановила. Может быть… какзнать? – вам сестра моя нравится? Если так, с какой статия увезу ее? Я вот и решился, отбросив в сторону всякий стыд…Притом же я сам кое-что заметил. Я решился… узнать от вас…– Бедный Гагин смутился. – Извините меня,пожалуйста, – прибавил он, – я не привык ктаким передрягам.
Я взял его за руку.

– Вы хотите знать, –произнес я твердым голосом, – нравится ли мне ваша сестра?Да, она мне нравится…
Гагин взглянул на меня.
– Но, –проговорил он запинаясь, – ведь вы не женитесь на ней?
– Как вы хотите, чтобы яотвечал на такой вопрос? Посудите сами, могу ли я теперь…
– Знаю, знаю, –перебил меня Гагин. – Я не имею никакого права требоватьот вас ответа, и вопрос мой – верх неприличия… Но чтоприкажете делать? С огнем шутить нельзя. Вы не знаете Асю; она всостоянии занемочь, убежать, свиданье вам назначить… Другаяумела бы все скрыть и выждать – но не она. С нею это в первыйраз, – вот что беда! Если б вы видели, как она сегоднярыдала у ног моих, вы бы поняли мои опасения.
Я задумался. Слова Гагина «свиданьевам назначить» кольнули меня в сердце. Мне показалось постыднымне отвечать откровенностью на его честную откровенность.
– Да, – сказал янаконец, – вы правы. Час тому назад я получил от вашейсестры записку. Вот она.
Гагин взял записку, быстро пробежал ееи уронил руки на колени. Выражение изумления на его лице было оченьзабавно, но мне было не до смеху.
– Вы, повторяю, благородныйчеловек, – проговорил он, – но что же теперьделать? Как? она сама хочет уехать, и пишет к вам, и упрекает себя внеосторожности… и когда это она успела написать? Чего ж онахочет от вас?
Я успокоил его, и мы принялисьтолковать хладнокровно по мере возможности о том, что нам следовалопредпринять.
Вот на чем мы остановились, наконец: воизбежание беды я должен был идти на свиданье и честно объясниться сАсей; Гагин обязался сидеть дома и не подать вида, что ему известнаее записка; а вечером мы положили сойтись опять.
– Я твердо надеюсь на вас, –сказал Гагин и стиснул мне руку, – пощадите и ее и меня. Ауезжаем мы все-таки завтра, – прибавил он, вставая, –потому что ведь вы на Асе не женитесь.
– Дайте мне сроку довечера, – возразил я.
– Пожалуй, но вы неженитесь.
Он ушел, а я бросился на диван и закрылглаза. Голова у меня ходила кругом: слишком много впечатлений в неенахлынуло разом. Я досадовал на откровенность Гагина, я досадовал наАсю, ее любовь меня и радовала и смущала. Я не мог понять, чтозаставило ее все высказать брату; неизбежность скорого, почтимгновенного решения терзала меня…
«Жениться на семнадцатилетнейдевочке, с ее нравом, как это можно!» – сказал я,вставая.
XV

В условленный час переправился я черезРейн, и первое лицо, встретившее меня на противоположном берегу, былсамый тот мальчик, который приходил ко мне поутру. Он, по-видимому,ждал меня.
– От фрейлейн Annette, –сказал он шепотом и подал мне другую записку.
Ася извещала меня о перемене местанашего свидания. Я должен был прийти через полтора часа не к часовне,а в дом фрау Луизе, постучаться внизу и войти в третий этаж.
– Опять: да? –спросил меня мальчик.
– Да, – повториля и пошел по берегу Рейна.
Вернуться домой было некогда, я нехотел бродить по улицам. За городской стеною находился маленький садс навесом для кеглей и столами для любителей пива. Я вошел туда.Несколько уже пожилых немцев играли в кегли; со стуком катилисьдеревянные шары, изредка раздавались одобрительные восклицания.Хорошенькая служанка с заплаканными глазами принесла мне кружку пива;я взглянул в ее лицо. Она быстро отворотилась и отошла прочь.
– Да, да, –промолвил тут же сидевший толстый и краснощекий гражданин, –Ганхен наша сегодня очень огорчена: жених ее пошел в солдаты.
Я посмотрел на нее: она прижалась вуголок и подперла рукою щеку; слезы капали одна за другой по еепальцам. Кто-то спросил пива; она принесла ему кружку и опятьвернулась на свое место. Ее горе подействовало на меня; я началдумать об ожидавшем меня свидании, но мои думы были заботливые,невеселые думы. Не с легким сердцем шел я на это свидание, непредаваться радостям взаимной любви предстояло мне; мне предстоялосдержать данное слово, исполнить трудную обязанность. «С нейшутить нельзя» – эти слова Гагина, как стрелы, впились вмою душу. А еще четвертого дня в этой лодке, уносимой волнами, нетомился ли я жаждой счастья? Оно стало возможным – и яколебался, я отталкивал, я должен был оттолкнуть его прочь…Его внезапность меня смущала. Сама Ася, с ее огненной головой, с еепрошедшим, с ее воспитанием, это привлекательное, но странноесущество – признаюсь, она меня пугала. Долго боролись во мнечувства. Назначенный срок приближался. «Я не могу на нейжениться, – решил я, наконец, – она не узнает,что и я полюбил ее».
Я встал – и, положив талер в рукубедной Ганхен (она даже не поблагодарила меня), направился к домуфрау Луизе. Вечерние тени уже разливались в воздухе, и узкая полосанеба, над темной улицей, алела отблеском зари. Я слабо стукнул вдверь; она тотчас отворилась. Я переступил порог и очутился всовершенной темноте.
– Сюда! –послышался старушечий голос. – Вас ждут.
Я шагнул раза два ощупью, чья-токостлявая рука взяла мою руку.
– Вы это, фрау Луизе? –спросил я.
– Я, – отвечалмне тот же голос, – я, мой прекрасный молодой человек.
Старуха повела меня опять вверх, покрутой лестнице, и остановилась на площадке третьего этажа. Прислабом свете, падавшем из крошечного окошка, я увидал морщинистоелицо вдовы бургомистра. Приторно-лукавая улыбка растягивала ееввалившиеся губы, ежила тусклые глазки. Она указала мне на маленькуюдверь. Судорожным движением руки отворил я ее и захлопнул за собою.
XVI

В небольшой комнатке, куда я вошел,было довольно темно, и я не тотчас увидел Асю. Закутанная в длиннуюшаль, она сидела на стуле возле окна, отвернув и почти спрятавголову, как испуганная птичка. Она дышала быстро и вся дрожала. Мнестало несказанно жалко ее. Я подошел к ней. Она еще больше отвернулаголову…
– Анна Николаевна, –сказал я.
Она вдруг вся выпрямилась, хотелавзглянуть на меня – и не могла. Я схватил ее руку, она былахолодна и лежала как мертвая на моей ладони.
– Я желала… –начала Ася, стараясь улыбнуться, но ее бледные губы не слушалисьее, – я хотела… Нет, не могу, –проговорила она и умолкла. Действительно, голос ее прерывался накаждом слове.
Я сел подле нее.
– Анна Николаевна, –повторил я и тоже не мог ничего прибавить.
Настало молчание. Я продолжал держатьее руку и глядел на нее. Она по-прежнему вся сжималась, дышала струдом и тихонько покусывала нижнюю губу, чтобы не заплакать, чтобыудержать накипавшие слезы… Я глядел на нее: было что-тотрогательно-беспомощное в ее робкой неподвижности: точно она отусталости едва добралась до стула и так и упала на него. Сердце вомне растаяло…
– Ася, – сказал яедва слышно…
Она медленно подняла на меня своиглаза… О, взгляд женщины, которая полюбила, – ктотебя опишет? Они молили, эти глаза, они доверялись, вопрошали,отдавались… Я не мог противиться их обаянию. Тонкий огоньпробежал по мне жгучими иглами; я нагнулся и приник к ее руке…
Послышался трепетный звук, похожий напрерывистый вздох, и я почувствовал на моих волосах прикосновениеслабой, как лист дрожавшей руки. Я поднял голову и увидал ее лицо.Как оно вдруг преобразилось! Выражение страха исчезло с него, взорушел куда-то далеко и увлекал меня за собою, губы слегка раскрылись,лоб побледнел как мрамор, и кудри отодвинулись назад, как будто ветерих откинул. Я забыл все, я потянул ее к себе – покорноповиновалась ее рука, все ее тело повлеклось вслед за рукою, шальпокатилась с плеч, и голова ее тихо легла на мою грудь, легла под моизагоревшиеся губы…
– Ваша… –прошептала она едва слышно.
Уже руки мои скользили вокруг ее стана…Но вдруг воспоминание о Гагине, как молния, меня озарило.
– Что мы делаем!.. –воскликнул я и судорожно отодвинулся назад. – Ваш брат…ведь он все знает… Он знает, что я вижусь с вами.

Ася опустилась на стул.
– Да, – продолжаля, вставая и отходя на другой угол комнаты. – Ваш брат всезнает… Я должен был ему все сказать.
– Должны? –проговорила она невнятно. Она, видимо, не могла еще прийти в себя иплохо меня понимала.
– Да, да, –повторил я с каким-то ожесточением, – и в этом вы однивиноваты, вы одни. Зачем вы сами выдали вашу тайну? Кто заставлял васвсе высказать вашему брату? Он сегодня был сам у меня и передал мневаш разговор с ним. – Я старался не глядеть на Асю и ходилбольшими шагами по комнате. – Теперь все пропало, все,все.
Ася поднялась было со стула.
– Останьтесь, –воскликнул я, – останьтесь, прошу вас. Вы имеете дело счестным человеком – да, с честным человеком. Но, ради бога, чтовзволновало вас? Разве вы заметили во мне какую перемену? А я не могскрываться перед вашим братом, когда он пришел сегодня ко мне.
«Что я такое говорю?» –думал я про себя, и мысль, что я безнравственный обманщик, что Гагинзнает о нашем свидании, что все искажено, обнаружено, –так и звенела у меня в голове.
– Я не звала брата, –послышался испуганный шепот Аси, – он пришел сам.
– Посмотрите же, что вынаделали, – продолжал я. – Теперь вы хотитеуехать…
– Да, я должна уехать, –так же тихо проговорила она, – я и попросила вас сюда длятого только, чтобы проститься с вами.
– И вы думаете, –возразил я, – мне будет легко с вами расстаться?
– Но зачем же вы сказалибрату? – с недоумением повторила Ася.
– Я вам говорю – я немог поступить иначе. Если б вы сами не выдали себя…
– Я заперлась в моейкомнате, – возразила она простодушно, – я незнала, что у моей хозяйки был другой ключ…
Это невинное извинение, в ее устах, втакую минуту – меня тогда чуть не рассердило… а теперь ябез умиления не могу его вспомнить. Бедное, честное, искреннее дитя!
– И вот теперь всекончено! – начал я снова. – Все. Теперь намдолжно расстаться. – Я украдкой взглянул на Асю…лицо ее быстро краснело. Ей, я это чувствовал, и стыдно становилось истрашно. Я сам ходил и говорил, как в лихорадке. – Вы недали развиться чувству, которое начинало созревать, вы сами разорвалинашу связь, вы не имели ко мне доверия, вы усомнились во мне…
Пока я говорил, Ася все больше и большенаклонялась вперед – и вдруг упала на колени, уронила голову наруки и зарыдала. Я подбежал к ней, пытался поднять ее, но она мне недавалась. Я не выношу женских слез: при виде их я теряюсь тотчас.
– Анна Николаевна, Ася, –твердил я, – пожалуйста, умоляю вас, ради бога,перестаньте… – Я снова взял ее за руку…
Но, к величайшему моему изумлению, онавдруг вскочила – с быстротою молнии бросилась к двери иисчезла…
Когда несколько минут спустя фрау Луизевошла в комнату – я все еще стоял на самой середине ее, ужточно как громом пораженный. Я не понимал, как могло это свидание такбыстро, так глупо кончиться – кончиться, когда я и сотой долине сказал того, что хотел, что должен был сказать, когда я еще сам незнал, чем оно могло разрешиться…
– Фрейлейн ушла? –спросила меня фрау Луизе, приподняв свои желтые брови до самойнакладки.
Я посмотрел на нее как дурак – ивышел вон.
XVII

Я выбрался из города и пустился прямо вполе. Досада, досада бешеная меня грызла. Я осыпал себя укоризнами.Как я мог не понять причину, заставившую Асю переменить место нашегосвидания, как не оценить, чего ей стоило прийти к этой старухе, как яне удержал ее! Наедине с ней в той глухой, едва освещенной комнате уменя достало силы, достало духа – оттолкнуть ее от себя, дажеупрекать ее… А теперь ее образ меня преследовал, я просил уней прощения; воспоминания об этом бледном лице, об этих влажных иробких глазах, о развитых волосах на наклоненной шее, о легкомприкосновении ее головы к моей груди – жгли меня. «Ваша…»– слышался мне ее шепот. «Я поступил по совести», –уверял я себя… Неправда! Разве я точно хотел такой развязки?Разве я в состоянии с ней расстаться? Разве я могу лишиться ее?«Безумец! безумец!» – повторял я с озлоблением…
Между тем ночь наступала. Большимишагами направился я к дому, где жила Ася.
XVIII

Гагин вышел ко мне навстречу.
– Видели вы сестру? –закричал он мне еще издали.
– Разве ее нет дома? –спросил я.
– Нет.
– Она не возвращалась?
– Нет. Я виноват, –продолжал Гагин, – не мог утерпеть: против нашего уговора,ходил к часовне; там ее не было; стало быть, она не приходила?
– Она не была у часовни.
– И вы ее не видели?
Я должен был сознаться, что я ее видел.
– Где?
– У фрау Луизе. Я рассталсяс ней час тому назад, – прибавил я, – я былуверен, что она домой вернулась.
– Подождем, –сказал Гагин.
Мы вошли в дом и сели друг подле друга.Мы молчали. Нам очень неловко было обоим. Мы беспрестаннооглядывались, посматривали на дверь, прислушивались. Наконец Гагинвстал.
– Это ни на что не похоже! –воскликнул он, – у меня сердце не на месте. Она меняуморит, ей-богу… пойдемте искать ее.
Мы вышли. На дворе уже совсем стемнело.
– О чем же вы с нейговорили? – спросил меня Гагин, надвигая шляпу на глаза.
– Я виделся с ней всегоминут пять, – отвечал я, – я говорил с ней, какбыло условлено.
– Знаете ли что? –возразил он, – лучше нам разойтись; этак мы скорее на неенаткнуться можем. Во всяком случае, приходите сюда через час.
XIX

Я проворно спустился с виноградника ибросился в город. Быстро обошел я все улицы, заглянул всюду, даже вокна фрау Луизе, вернулся к Рейну и побежал по берегу… Изредкапопадались мне женские фигуры, но Аси нигде не было видно. Уже недосада меня грызла, – тайный страх терзал меня, и не одинстрах я чувствовал… нет, я чувствовал раскаяние, сожалениесамое жгучее, любовь – да! самую нежную любовь. Я ломал руки, язвал Асю посреди надвигавшейся ночной тьмы, сперва вполголоса, потомвсе громче и громче; я повторял сто раз, что я ее люблю, я клялсяникогда с ней не расставаться; я бы дал все на свете, чтобы опятьдержать ее холодную руку, опять слышать ее тихий голос, опять видетьее перед собою… Она была так близка, она пришла ко мне сполной решимостью, в полной невинности сердца и чувств, она принесламне свою нетронутую молодость… и я не прижал ее к своей груди,я лишил себя блаженства увидать, как ее милое лицо расцвело бырадостью и тишиною восторга… Эта мысль меня с ума сводила.

«Куда могла она пойти, что она ссобою сделала?» – восклицал я в тоске бессильногоотчаяния… Что-то белое мелькнуло вдруг на самом берегу реки. Язнал это место; там, над могилой человека, утонувшего лет семьдесяттому назад, стоял до половины вросший в землю каменный крест сстаринной надписью. Сердце во мне замерло… Я подбежал ккресту: белая фигура исчезла. Я крикнул: «Ася!» Дикийголос мой испугал меня самого – но никто не отозвался…
Я решился пойти узнать, не нашел ли ееГагин.
XX

Быстро взбираясь по тропинкевиноградника, я увидел свет в комнате Аси… Это меня несколькоуспокоило.
Я подошел к дому; дверь внизу былазаперта, я постучался. Неосвещенное окошко в нижнем этаже осторожноотворилось, и показалась голова Гагина.
– Нашли? –спросил я его.
– Она вернулась, –отвечал он мне шепотом, – она в своей комнате ираздевается. Все в порядке.
– Слава богу! –воскликнул я с несказанным порывом радости, – слава богу!Теперь все прекрасно. Но вы знаете, мы должны еще переговорить.
– В другое время, –возразил он, тихо потянув к себе раму, – в другое время, атеперь прощайте.
– До завтра, –промолвил я, – завтра все будет решено.
– Прощайте, –повторил Гагин. Окно затворилось.
Я чуть было не постучал в окно. Я хотелтогда же сказать Гагину, что я прошу руки его сестры. Но такоесватанье в такую пору… «До завтра, – подумаля, – завтра я буду счастлив…»
Завтра я буду счастлив! У счастья нетзавтрашнего дня; у него нет и вчерашнего; оно не помнит прошедшего,не думает о будущем; у него есть настоящее – и то не день –а мгновенье.
Я не помню, как дошел я до З. Не ногименя несли, не лодка меня везла: меня поднимали какие-то широкие,сильные крылья. Я прошел мимо куста, где пел соловей, я остановился идолго слушал: мне казалось, он пел мою любовь и мое счастье.
XXI

Когда, на другой день утром, я сталподходить к знакомому домику, меня поразило одно обстоятельство: всеокна в нем были растворены, и дверь тоже была раскрыта; какие-тобумажки валялись перед порогом; служанка с метлой показалась задверью.
Я приблизился к ней…
– Уехали! –брякнула она, прежде чем я успел спросить ее: дома ли Гагин?
– Уехали?.. –повторил я. – Как уехали? Куда?
– Уехали сегодня утром, вшесть часов, и не сказали куда. Постойте, ведь вы, кажется, господинН.?
– Я господин Н.
– К вам есть письмо ухозяйки. – Служанка пошла наверх и вернулась с письмом. –Вот-с, извольте.
– Да не может быть…Как же это так?.. – начал было я.
Служанка тупо посмотрела на меня ипринялась мести.
Я развернул письмо. Ко мне писал Гагин;от Аси не было ни строчки. Он начал с того, что просил не сердитьсяна него за внезапный отъезд; он был уверен, что, по зреломсоображении, я одобрю его решение. Он не находил другого выхода изположения, которое могло сделаться затруднительным и опасным. «Вчеравечером, – писал он, – пока мы оба молчаожидали Асю, я убедился окончательно в необходимости разлуки. Естьпредрассудки, которые я уважаю; я понимаю, что вам нельзя жениться наАсе. Она мне все сказала; для ее спокойствия я должен был уступить ееповторенным, усиленным просьбам». В конце письма он изъявлялсожаление о том, что наше знакомство так скоро прекратилось, желалмне счастья, дружески жал мне руку и умолял меня не стараться ихотыскивать.
«Какие предрассудки? –вскричал я, как будто он мог меня слышать, – что за вздор!Кто дал право похитить ее у меня…» Я схватил себя заголову…
Служанка начала громко кликать хозяйку:ее испуг заставил меня прийти в себя. Одна мысль во мне загорелась:сыскать их, сыскать во что бы то ни стало. Принять этот удар,примириться с такою развязкой было невозможно. Я узнал от хозяйки,что они в шесть часов утра сели на пароход и поплыли вниз по Рейну. Яотправился в контору: там мне сказали, что они взяли билеты доКёльна. Я пошел домой с тем, чтобы тотчас уложиться и поплыть вследза ними. Мне пришлось идти мимо дома фрау Луизе… Вдруг яслышу: меня кличет кто-то. Я поднял голову и увидал в окне той самойкомнаты, где я накануне виделся с Асей, вдову бургомистра. Онаулыбалась своей противной улыбкой и звала меня. Я отвернулся и прошелбыло мимо; но она мне крикнула вслед, что у ней есть что-то для меня.Эти слова меня остановили, и я вошел в ее дом. Как передать моичувства, когда я увидал опять эту комнатку…
– По-настоящему, –начала старуха, показывая мне маленькую записку, – я быдолжна была дать вам это только в случае, если б вы зашли ко мнесами, но вы такой прекрасный молодой человек. Возьмите.
Я взял записку.
На крошечном клочке бумаги стоялиследующие слова, торопливо начерченные карандашом:
«Прощайте, мы не увидимся более.Не из гордости я уезжаю – нет, мне нельзя иначе. Вчера, когда яплакала перед вами, если б вы мне сказали одно слово, одно толькослово – я бы осталась. Вы его не сказали. Видно, так лучше…Прощайте навсегда!»
Одно слово… О, я безумец! Этослово… я со слезами повторял его накануне, я расточал его наветер, я твердил его среди пустых полей… но я не сказал егоей, я не сказал ей, что я люблю ее… Да я и не мог произнеститогда это слово. Когда я встретился с ней в той роковой комнате, вомне еще не было ясного сознания моей любви; оно не проснулось дажетогда, когда я сидел с ее братом в бессмысленном и тягостноммолчании… оно вспыхнуло с неудержимой силой лишь несколькомгновений спустя, когда, испуганный возможностью несчастья, я сталискать и звать ее… но уж тогда было поздно. «Да этоневозможно!» – скажут мне; не знаю, возможно ли это, –знаю, что это правда. Ася бы не уехала, если б в ней была хоть тенькокетства и если б ее положение не было ложно. Она не могла вынеститого, что всякая другая снесла бы: я этого не понял. Недобрый мойгений остановил признание на устах моих при последнем свидании сГагиным перед потемневшим окном, и последняя нить, за которую я ещемог ухватиться, – выскользнула из рук моих.
В тот же день вернулся я с уложеннымчемоданом в город Л. и поплыл в Кёльн. Помню, пароход уже отчаливал,и я мысленно прощался с этими улицами, со всеми этими местами,которые я уже никогда не должен был позабыть, – я увиделГанхен. Она сидела возле берега на скамье. Лицо ее было бледно, но негрустно; молодой красивый парень стоял с ней рядом и, смеясь,рассказывал ей что-то; а на другой стороне Рейна маленькая моямадонна все так же печально выглядывала из темной зелени старогоясеня.
XXII

В Кёльне я напал на след Гагиных; яузнал, что они поехали в Лондон; я пустился вслед за ними; но вЛондоне все мои розыски остались тщетными. Я долго не хотелсмириться, долго упорствовал, но я должен был отказаться, наконец, отнадежды настигнуть их.
И я не увидел их более – я неувидел Аси. Темные слухи доходили до меня о нем, но она навсегда дляменя исчезла. Я даже не знаю, жива ли она. Однажды, несколько летспустя, я мельком увидал за границей, в вагоне железной дороги,женщину, лицо которой живо напомнило мне незабвенные черты… ноя, вероятно, был обманут случайным сходством. Ася осталась в моейпамяти той самой девочкой, какою я знавал ее в лучшую пору моейжизни, какою я ее видел в последний раз, наклоненной на спинкунизкого деревянного стула.
Впрочем, я должен сознаться, что я неслишком долго грустил по ней: я даже нашел, что судьба хорошораспорядилась, не соединив меня с Асей; я утешался мыслию, что я,вероятно, не был бы счастлив с такой женой. Я был тогда молод –и будущее, это короткое, быстрое будущее, казалось мне беспредельным.Разве не может повториться то, что было, думал я, и еще лучше, ещепрекраснее?.. Я знавал других женщин, – но чувство,возбужденное во мне Асей, то жгучее, нежное, глубокое чувство, уже неповторилось. Нет! ни одни глаза не заменили мне тех, когда-то слюбовию устремленных на меня глаз, ни на чье сердце, припавшее к моейгруди, не отвечало мое сердце таким радостным и сладким замиранием!Осужденный на одиночество бессемейного бобыля, доживаю я скучныегоды, но я храню, как святыню, ее записочки и высохший цветокгераниума, тот самый цветок, который она некогда бросила мне из окна.Он до сих пор издает слабый запах, а рука, мне давшая его, та рука,которую мне только раз пришлось прижать к губам моим, быть может,давно уже тлеет в могиле… И я сам – что сталось со мною?Что осталось от меня, от тех блаженных и тревожных дней, от техкрылатых надежд и стремлений? Так легкое испарение ничтожной травкипереживает все радости и все горести человека – переживаетсамого человека.

Другие книги
ТЕХНИКИ СКРЫТОГО ГИПНОЗА И ВЛИЯНИЯ НА ЛЮДЕЙ
Несколько слов о стрессе. Это слово сегодня стало весьма распространенным, даже по-своему модным. То и дело слышишь: ...

Читать | Скачать
ЛСД психотерапия. Часть 2
ГРОФ С.
«Надеюсь, в «ЛСД Психотерапия» мне удастся передать мое глубокое сожаление о том, что из-за сложного стечения обстоятельств ...

Читать | Скачать
Деловая психология
Каждый, кто стремится полноценно прожить жизнь, добиться успехов в обществе, а главное, ощущать радость жизни, должен уметь ...

Читать | Скачать
Джен Эйр
"Джейн Эйр" - великолепное, пронизанное подлинной трепетной страстью произведение. Именно с этого романа большинство читателей начинают свое ...

Читать | Скачать