Заказать звонок

Агрессия 

Автор: Лоренц К.

КОНРАД ЛОРЕНЦ. АГРЕССИЯ
Конрад Лоренц (1903—1989) — выдающийсяавстрийский ученый, лауреат Нобелевской премии, один изосновоположников этологии, науки о поведении животных.

В данной книге автор прослеживает очень интересныеаналогии в поведении различных видов позвоночных и вида Homo sapiens, именно поэтому книга публикуется в серии «Библиотеказарубежной психологии».

Утверждая, что агрессивность является врожденным, инстинктивно обусловленным свойством всех высшихживотных — и доказывая это на множестве убедительных примеров,— автор подводит к выводу;

«Есть веские основания считать внутривидовую агрессию наиболее серьезной опасностью, какая грозит человечеству в современных условиях культурноисторическогои технического развития.»

На русском языке публиковались книги К. Лоренца: «Кольцо царя Соломона», «Человекнаходит друга», «Год серого гуся».

ПРЕДИСЛОВИЕ

Один мой друг, взявший на себя труд критическипрочитать рукопись этой книги, писал мне, добравшись до ее середины: «Вот уже вторую главу подряд я читаю с захватывающим интересом,но и с возрастающим чувством неуверенности.

Почему? Потому что не вижу четко их связи с целым. Тут ты должен мне помочь». Критика была вполнесправедлива; и это предисловие написано для того, чтобы с самогоначала разъяснить читателю, с какой целью написана вся книга и вкакой связи с этой целью находятся отдельные главы.

В книге речь идет об агрессии, то есть об инстинкте борьбы, направленном против собратьев по виду, уживотных и у человека. Решение написать ее возникло в результатеслучайного совпадения двух обстоятельств.

Я был в Соединенных Штатах. Во-первых, для того,чтобы читать психологам, психоаналитикам и психиатрам лекции о сравнительной этологии и физиологии поведения, а во-вторых, чтобы проверить в естественных условиях на коралловых рифах упобережья Флориды гипотезу о боевом поведении некоторых рыб и офункции их окраски для сохранения вида, — гипотезу, построенную нааквариумных наблюдениях. В американских клиниках мне впервые довелось разговаривать с психоаналитиками, для которых учение Фрейда было не догмой, а рабочей гипотезой, как и должно быть в любойнауке. При таком подходе стало понятно многое из того, что преждевызывало у меня возражения из-за чрезмерной смелости теорий Зигмунда Фрейда. В дискуссиях по поводу его учения об инстинктах выявились неожиданные совпадения результатовпсихоанализа и физиологии поведения. Совпадения существенные как разпотому, что эти дисциплины различаются и постановкой вопросов, и методами исследования, и — главное —базисом индукции.

Я ожидал непреодолимых разногласий по поводу понятия«инстинкт смерти», который — согласно одной из теорий Фрейда — противостоит всем жизнеутверждающим инстинктамкак разрушительное начало. Это гипотеза, чуждая биологии, с точкизрения этолога является не только ненужной, но и неверной.

Агрессия, проявления которой часто отождествляются спроявлениями «инстинкта смерти», — это такой жеинстинкт, как и все остальные, и в естественных условиях так же, как и они, служит сохранению жизни и вида. У человека, который собственным трудом слишком быстро изменил условия своей жизни,агрессивный инстинкт часто приводит к губительным последствиям; но аналогично — хотя не столь драматично — обстоит дело и с другими инстинктами. Начав отстаивать свою точку зрения перед друзьями-психоаналитиками, я неожиданно оказался в положении человека, который ломится в открытую дверь. На примерах множества цитат из статей Фрейда онипоказали мне, как мало он сам полагался на свою дуалистическуюгипотезу инстинкта смерти, которая ему — подлинному монисту и механистически мыслящему исследователю — должна былабыть принципиально чуждой.

Вскоре после того я изучал в естественных условиях теплого моря коралловых рыб, в отношении которых значениеагрессии для сохранения вида не вызывает сомнений, — и тогда мнезахотелось написать эту книгу. Этология знает теперь так много о естественной истории агрессии, что уже позволительно говорить о причинах некоторых нарушений этого инстинкта учеловека. Понять причину болезни — еще не значит найти эффективный способ ее лечения, однако такое понимание является однойиз предпосылок терапии.

Я чувствую, что мои литературные способности недостаточны для выполнения стоящей передо мной задачи.

Почти невозможно описать словами, как работает система, в которой каждый элемент находится в сложных причинных взаимосвязях со всеми остальными. Даже если объяснятьустройство автомобильного мотора — и то не знаешь, с чегоначать. Потому что невозможно усвоить информацию о работеколенчатого вала, не имея понятия о шатунах, поршнях, цилиндрах,клапанах…

и т.д., и т. д.

Отдельные элементы общей системы можно понять лишь вих взаимодействии, иначе вообще ничего понять нельзя.

И чем сложнее система — тем труднее ееисследовать и объяснить; между тем структура взаимодействий инстинктивных и социально-обусловленных способов поведения, составляющих общественную жизнь человека, несомненно является сложнейшей системой, какую мы только знаем на Земле. Чтобыразъяснить те немногие причинные связи, которые я могу — какмне кажется — проследить в этом лабиринте взаимодействий,мне волейневолей приходится начинать издалека. К счастью, всенаблюдаемые факты сами по себе интересны.

Можно надеяться, что схватки коралловых рыб из-за охотничьих участков, инстинкты и сдерживающие начала у общественных животных, напоминающие человеческую мораль, бесчувственная семейная и общественная жизнь кваквы, ужасающие массовые побоища серых крыс и другие поразительные образцыповедения животных удержат внимание читателя до тех пор, пока онподойдет к пониманию глубинных взаимосвязей.

Я стараюсь подвести его к этому, по возможности,точно тем же путем, каким шел я сам, и делаю это изпринципиальных соображений. Индуктивное естествознание всегда начинается с непредвзятого наблюдения отдельных фактов; и уже от них переходит к абстрагированию общих закономерностей, которымвсе эти факты подчиняются. В большинстве учебников, ради краткости ибольшей доступности, идут по обратному пути и предпосылают «специальной части» — «общую». При этом изложение выигрывает в смысле обозримости предмета, но проигрывает в убедительности. Легко и просто сначала сочинить некую теорию, а затем «подкрепить» ее фактами; ибо природа настолько многообразна, что если хорошенько поискать —можно найти убедительные с виду примеры, подкрепляющие даже самуюбессмысленную гипотезу.

Моя книга лишь тогда будет по-настоящемуубедительна, если читатель — на основе фактов, которые я емуопишу, — сам придет к тем же выводам, к каким пришел я.

Но я не могу требовать, чтобы он безоглядно двинулся по столь тернистому пути, потому составлю здесь своегорода путеводитель, описав вкратце содержание глав.

В двух первых главах я начинаю с описания простыхнаблюдений типичных форм агрессивного поведения; затем в третьейглаве перехожу к его значению для сохранения вида, а вчетвертой говорю о физиологии инстинктивных проявлений вообще и агрессивных в частности — достаточно для того, чтобы сталаясной спонтанность их неудержимых, ритмически повторяющихсяпрорывов.

В пятой главе я разъясняю процесс ритуализации и обособления новых инстинктивных побуждений,возникающих в ходе этого процесса, — разъясняю в той мере,насколько это нужно в дальнейшем для понимания роли этих новыхинстинктов в сдерживании агрессии. Той же цели служит шестая глава, в которой дан общий обзор системы взаимодействий разных инстинктивных побуждений. В седьмой главе будет на конкретных примерах показано, какие механизмы «изобрела»эволюция, чтобы направить агрессию в безопасное русло, какую роль при выполнении этой задачи играет ритуал, и насколько похоживозникающие при этом формы поведения на те, которые у человека диктуются ответственной моралью. Эти главы создают предпосылки длятого, чтобы можно было понять функционирование четырех очень разных типов общественной организации.

Первый тип — это анонимная стая, свободная от какой-либо агрессивности, но в то же время лишеннаяи личного самосознания, и общности отдельных особей.

Второй тип — семейная и общественная жизнь, основанная лишь на локальной структуре защищаемых участков, как у кваквы и других птиц, гнездящихся колониями.

Третий тип — гигантская семья крыс, члены которойне различают друг друга лично, но узнают по родственному запаху и проявляют друг к другу образцовую лояльность; однако с любойкрысой, принадлежащей к другой семье, они сражаются сожесточеннейшей партийной ненавистью. И наконец, четвертый видобщественной организации — это такой, в котором узы личной любви и дружбы не позволяют членам сообщества бороться и вредить друг другу. Эта форма сообщества, во многом аналогичного человеческому, подробно описана на примере серых гусей.

Надо полагать, что после всего сказанного в первыходиннадцати главах я смогу объяснить причины ряда нарушений инстинкта агрессии у человека, 12-я глава — «Проповедьсмирения» — должна создать для этого новые предпосылки,устранив определенное внутреннее сопротивление, мешающее многим людям увидеть самих себя как частицу Вселенной и признать, чтоих собственное поведение тоже подчинено законам природы. Это сопротивление заложено, во-первых, в отрицательном отношении кпонятию причинности, которое кажется противоречащим свободной воле,а во-вторых, в духовном чванстве человека.

13-я глава имеет целью объективно показать современное состояние человечества, примерно так, как увидел быего, скажем, биолог-марсианин. В 14-й главе я пытаюсь предложить возможные меры против тех нарушений инстинкта агрессии, причиныкоторых мне кажутся уже понятными.

1. ПРОЛОГ В МОРЕ

Послушай, малый! В море средь движенья

Начни далекий путь свой становленья.

Довольствуйся простым, как тварь морей,

Глотай других, слабейших, и жирей,

Успешно отъедайся, благоденствуй,

И постепенно вид свой совершенствуй.

Гете

Давний сон — полет — стал явью: яневесомо парю в невидимой среде и легко скольжу над залитойсолнцем равниной. При этом двигаюсь не так, как посчитал бы приличным человек, обывательски обеспокоенный приличиями, —животом вперед и головой кверху, — а в положении, освященномдревним обычаем всех позвоночных: спиною к небу и головой вперед. Если хочу посмотреть вперед — приходится выгибатьшею, и это неудобство напоминает, что я, в сущности, обитатель другого мира. Впрочем, я этого и не хочу или хочу очень редко; каки подобает исследователю земли, я смотрю по большей части вниз, нато, что происходит подо мной.

«Но там внизу ужасно, и человек не долженискушать Богов — и никогда не должен стремиться увидеть то,что они милостиво укрывают ночью и мраком».

Но раз уж они этого не делают, раз уж они —совсем наоборот — посылают благодатные лучи южного солнца,чтобы одарить животных и растения всеми красками спектра, —человек непременно должен стремиться проникнуть туда, и я это советуюкаждому, хотя бы раз в жизни, пока не слишком стар. Для этогочеловеку нужны лишь маска и дыхательная трубка — в крайнемслучае, если он уж очень важный, еще пара резиновых ласт, — ну и деньги на дорогу к Средиземному морю или к Адриатике, еслитолько попутный ветер не занесет его еще дальше на юг.

С изысканной небрежностью пошевеливая плавниками, я скольжу над сказочным ландшафтом. Это не насто—————————————- 1Эпиграфы из«Фауста»даны в переводах Б.Пастернакаи Н.Холодковского

ящие коралловые рифы с их буйно расчлененнымрельефом живых гор и ущелий, а менее впечатляющая, но отнюдь неменее заселенная поверхность дна возле берега одного из тех островков, сложенных коралловым известняком, — так называемых Кейз,— которые длинной цепью примыкают к южной оконечности полуострова Флорида. На дне из коралловой гальки повсюду сидят диковинныеполушария кораллов-мозговиков, несколько реже — пышно разветвленные кусты ветвистых кораллов, развеваются султаны роговыхкораллов, или горгоний, а между ними — чего не увидишь нанастоящем коралловом рифе дальше в океане — колышутсяводоросли, коричневые, красные и желтые. На большом расстоянии другот друга стоят громадные губки, толщиной в обхват и высотой со стол, некрасивой, но правильной формы, словно сделанныечеловеческими руками.

Безжизненного каменистого дна не видно нигде: все пространство вокруг заполнено густой порослью мшанок, гидрополипов и губок; фиолетовые и оранжево-красные видыпокрывают дно большими пятнами, и о многих из этих пестрыхбугристых покрывал я даже не знаю — животные это или растения.

Не прилагая усилий, я выплываю постепенно на все меньшую глубину; кораллов становится меньше, зато растенийбольше. Подо мной расстилаются обширные леса очаровательных водорослей, имеющих ту же форму и те же пропорции, что африканская зонтичная акация; и это сходство прямо-такинавязывает иллюзию, будто я парю не над коралловым атлантическим дном на высоте человеческого роста, а в сотни раз выше — надэфиопской саванной.

Подо мной уплывают вдаль широкие поля морской травы— у карликовой травы и поля поменьше, — и когда воды подомною остается чуть больше метра — при взгляде вперед я вижудлинную, темную, неровную стену, которая простирается влево ивправо, насколько хватает глаз, и без остатка заполняет промежутокмежду освещенным дном и зеркалом водной поверхности. Это — многозначительная граница между морем и сушей, берегЛигнум Витэ Кэй, Острова Древа Жизни.

Вокруг становится гораздо больше рыб. Онидесятками разлетаются подо мной, и это снова напоминает аэроснимкииз Африки, где стада диких животных разбегаются во все стороны передтенью самолета. Рядом, над густыми лугами взморника, забавные толстые рыбы-шары разительно напоминают куропаток, которые вспархивают над полем из-под колосьев, чтобы, пролетев немного,нырнуть в них обратно. Другие рыбы поступают наоборот —прячутся в водоросли прямо под собою, едва я приближаюсь. Многие из них самых невероятных расцветок, но при всей пестроте их краски сочетаются безукоризненно. Толстый «дикобраз» с изумительными дьявольскими рожками над ультрамариновыми глазами лежит совсем спокойно, осклабившись, я ему ничего плохого не сделал.

А вот мне один из его родни сделал: занесколько дней до того я неосторожно взял такую рыбку (американцыназывают ее «шипастый коробок»), и она — своимпопугайским клювом из двух зубов, растущих друг другу навстречу иострых как бритвы, — без труда отщипнула у меня с пальца порядочныйкусок кожи. Я ныряю к только что замеченному экземпляру —надежным, экономным способом пасущейся на мелководье утки, поднявнад водой заднюю часть, — осторожно хватаю этого малого и поднимаюсь с ним наверх. Сначала он пробует кусаться, но вскоре осознает серьезность положения и начинает себя накачивать. Рукой я отчетливо ощущаю, как «работает поршень»маленького насоса — глотательных мышц рыбы. Когда она достигает предела упругости своей кожи и превращается у меня на ладони в тугонадутый шар с торчащими во все стороны шипами — я отпускаю ееи забавляюсь потешной торопливостью, с какой она выплевывает лишнююводу и исчезает в морской траве.

Затем я поворачиваюсь к стене, отделяющей здесь мореот суши. С первого взгляда можно подумать, что она из туфа — так причудливо изъедена ее поверхность, столько пустот смотрятна меня, черных и бездонных, словно глазницы черепов. На самом же деле эта скала — скелет, остаток доледникового кораллового рифа, погибшего во время сангаммонскогооледенения, оказавшись над уровнем моря. Вся скала состоит изостанков кораллов тех же видов, какие живут и сегодня; среди этих останков — раковины моллюсков, живые сородичи которых исейчас населяют эти воды. Здесь мы находимся сразу на двух рифах:

на старом, который мертв уже десятки тысяч лет, и нановом, растущем на трупе старого. Кораллы — как и цивилизации — растут обычно на скелетах своих предшественников.

Я плыву к изъеденной стене, а потом вдоль нее, покане нахожу удобный, не слишком острый выступ, за который можно ухватиться рукой, чтобы встать возле него на якорь. В дивной невесомости, в идеальной прохладе, но не в холоде, словно гость всказочной стране, отбросив все земные заботы, я отдаюсь колыханию нежной волны, забываю о себе и весь обращаюсь в зрение:воодушевленный, восторженный привязной аэростат!

Вокруг меня со всех сторон рыбы; на небольшой глубине почти сплошь мелкие. Они с любопытством подплывают ко мне —издали или из своих укрытий, куда успели спрятаться при моем приближении, — снова шарахаются назад, когда я «кашляю» своей трубкой — резким выдохом выталкиваю из нее скопившийсяконденсат и попавшую снаружи воду… Но как только снова дышуспокойно и тихо — они снова возвращаются. Мягкие волны колышутих синхронно со мною, и я — от полноты своего классическогообразования — вспоминаю: «Вы снова рядом, зыбкие созданья? Когда-то, смутно, я уж видел вас… Но есть ли у меня еще желаньесхватить вас, как мечтал я в прошлый раз?» Именно на рыбах явпервые увидел — еще на самом деле очень смутно — некоторыеобщие закономерности поведения животных, поначалу ничего в них непонимая; а желание постигнуть их еще в этой жизни, мечта об этом — непреходяща! Зоолог, как и художник, никогда не устает в своемстремлении охватить жизнь во всей полноте и многообразии ее форм.

Многообразие форм, окружающих меня здесь —некоторые из них настолько близко, что я не могу их четкорассмотреть уже дальнозоркими своими глазами, — поначалу кажетсяподавляющим. Но через некоторое время физиономии вокруг становятся роднее, и образное восприятие — этот чудеснейший инструментчеловеческого познания — начинает охватывать все многообразие окружающих обличий. И тогда вдруг оказывается, что вокруг хотя и достаточно разных видов, но совсем не так много, как показалось вначале. По тому, как они появляются, рыбы сразу делятся на дверазличные категории: одни подплывают стаями, по большей части состороны моря или вдоль скалистого берега, другие же — когда проходит паника, вызванная моим появлением, — медленно иосторожно выбираются из норы или из другого укрытия, и всегда —поодиночке\ Об этих я уже знаю, что одну и ту же рыбу можно всегда — даже через несколько дней или недель — встретить водном и том же месте. Все время, пока я был на острове Кэй Ларго, ярегулярно, каждые несколько дней, навещал одну изумительно красивуюрыбу-бабочку в ее жилище под причальной эстакадой, опрокинутойураганом Донна, — и всегда заставал ее дома.

Другие рыбы бродят стаями с места на место; их можно встретить то здесь, то там. К таким относятся миллионныестаи маленьких серебристых атеринок — колосков», разныемелкие сельди, живущие около самого берега, и их опасные враги — стремительные сарганы; чуть дальше, под сходнями, причалами и обрывами берегов тысячами собираются серо-зеленые рифовыеокуни-снэпперы и — среди многих других — прелестныекрасноротики, которых американцы называют «грант»(»ворчун») из-за звука, который издает эта рыба, когда ее вынимают из воды. Особенно часто встречаются и особенно красивысинеполосчатые, белые и желтополосчатые красноротики; эти названиявыбраны неудачно, поскольку окраска всех трех видов состоит изголубого и желтого, только в разных сочетаниях. По моим наблюдениям, они и плавают зачастую вместе, в смешанных стаях. Немецкое название рыбы происходит от броской, ярко-красной окраски слизистой оболочки рта, которая видна лишь в том случае, еслирыба угрожает своему сородичу широко раскрытой пастью, на что тототвечает подобным же образом. Однако ни в море, ни в аквариуме яникогда не видел, чтобы эти впечатляющие взаимные угрозыпривели к серьезной схватке.

Очаровательно бесстрашное любопытство, с которымследуют за ныряльщиком яркие красноротики, а также многие снэпперы,часто плавающие с ними вместе.

Вероятно, они точно так же сопровождают мирныхкрупных рыб или почти(?) уже вымерших — увы! — ламантинов,легендарных морских коров, в надежде поймать рыбешку или другуюмелкую живность, которую вспугнет крупный зверь. Когда я впервыевыплывал из своего «порта приписки» — с мола у мотеля«Кэй-Хэйвн» в Тавернье на острове Кэй Ларго, — я был просто потрясен неимоверным числом ворчунов и снэпперов, окружившихменя столь плотно, что я ничего не видел вокруг. И куда бы я ниплыл — они были повсюду, все в тех же невероятных количествах.

Лишь постепенно до меня дошло, что это те же самые рыбы, что они сопровождают меня; даже при осторожной оценке их было несколько тысяч. Если я плыл параллельно берегу кследующему молу, расположенному примерно в семистах метрах, то стая следовала за мной приблизительно до половины пути, а затем внезапноразворачивалась и стремительно уносилась домой. Когда моеприближение замечали рыбы, обитавшие под следующим причалом, — изтемноты под мостками навстречу мне вылетало ужасающее чудовище.Нескольких метров в ширину, почти такое же высотой, длиною во много раз больше — под ним на освещенном солнцем дне плотная чернаятень, — и лишь вблизи оно распадалось в бесчисленную массу все тех же дружелюбных красноротиков. Когда это случилось в первыйраз — я перепугался до смерти! Позднее как раз эти рыбки сталивызывать во мне совсем обратное чувство:

пока они рядом, можно быть совершенно спокойным,что нигде поблизости не стоит крупная барракуда.

Совершенно иначе организованы ловкие маленькие разбойники-сарганы, которые охотятся у самой поверхности водынебольшими группами, по пять-шесть штук в каждой. Тонкие, какпрутики, они почти невидимы с моей стороны, потому что их серебряные бока отражают свет точно так же, как нижняяповерхность воздуха, нам всем более знакомая во второй своейипостаси как поверхность воды. Впрочем, при взгляде сверху ониотливают серо-зеленым, точь-в-точь как вода, так что заметить ихеще труднее, пожалуй, чем снизу.

Развернувшись в широкую цепь, они прочесывают самый верхний слой воды и охотятся на крошечных атеринок,«серебрянок», которые мириадами висят в воде, густо,как снежинки в пургу, сверкая словно серебряная канитель. Меня этикрошки совсем не боятся, — для рыбы моего размера они не добыча,— могу плыть прямо сквозь их скопления, и они почти нерасступаются, так что порой я непроизвольно задерживаю дыхание, чтобыне затянуть их себе в горло, как это часто случается, если имеешьдело с такой же тучей комаров. Я дышу через трубку в другой среде,но рефлекс остается.

Однако стоит приблизиться самому крошечному саргану— серебряные рыбки мгновенно разлетаются во все стороны. Вниз,вверх, даже выскакивают из воды, так что в секунду образуется большое пространство, свободное от серебряных хлопьев, котороепостепенно заполняется лишь тогда, когда охотники исчезают вдали.

Как бы ни отличались головастые, похожие на окунейворчуны и снэпперы от тонких, вытянутых, стремительных сарганов —у них есть общий признак: они не слишком отклоняются от привычного представления, которое связывается со словом «рыба». С оседлыми обитателями нор дело обстоит иначе.

Великолепного синего «ангела» сжелтыми поперечными полосами, украшающими его юношеский наряд,пожалуй, еще можно посчитать «нормальной рыбой». Но вончто-то показалось в щели между двумя глыбами известняка: странныедвижения враскачку, вперед-назад, какой-то бархатно-черный диск с яркожелтыми полукруглыми лентами поперек и сияющей ультрамариновой каймой по нижнему краю — рыба ли это вообще? Или вот эти два создания, бешено промчавшиеся мимо,размером со шмеля и такие же округлые; черные глаза,окаймленные голубой полосой, и глаза эти — на задней третитела? Или маленький самоцвет, сверкающий вон из той норки, — тело у него разделено наискось, спереди-снизу назад и вверх,границей двух ярких окрасок, фиолетово-синей и лимонно-желтой? Иливот этот невероятный клочок темно-синего звездного неба, усыпанный голубыми огоньками, который появляется из-за коралловой глыбыпрямо подо мной, парадоксально извращая все пространственные понятия? Конечно же, при более близком знакомстве оказывается, чтовсе эти сказочные существа — вполне приличные рыбы, причем онисостоят не в таком уж дальнем родстве с моими давними друзьями и сотрудниками, рифовыми окунями.

«Звездник» (»джуэл фиш» — «рыбка-самоцвет») и рыбка с синей спинкой и головой и с желтым брюшком и хвостом (»бо Грэгори» —«Гриша-красавчик») — эти даже и вовсе близкая родня.

Оранжево-красный шмель — это детеныш рыбы,которую местные жители с полным основанием называют «рок бьюти» (»скальная красавица»), а черно-желтый диск — молодой черный «ангел». Но какие краски! И какие невероятные сочетания этих красок! Можно подумать, ониподобраны нарочно, чтобы быть как можно заметнее на возможно большемрасстоянии; как знамя или — еще точнее — плакат.

Надо мной колышется громадное зеркало, подо мнойзвездное небо, хоть и крошечное, я невесомо витаю в прозрачной среде; окружен кишащим роем ангелов, поглощен созерцанием, благоговейно восхищен творением и красотой его — благодарениеТворцу, я все же вполне способен наблюдать существенные детали. И тут мне бросается в глаза вот что: у рыб тусклой или, как украсноротиков, пастельной окраски я почти всегда вижу многих илихотя бы нескольких представителей одного и того же видаодновременно, часто они плавают вместе громадными, плотными стаями. Зато из яркоокрашенных видов в моем поле зрения лишь одинсиний и один черный «ангел», один «красавчик»и один «самоцвет»; а из двух малюток «скальныхкрасавиц», которые только что промчались мимо, одна свеличайшей яростью гналась за другой.

Хотя вода и теплая, от неподвижной аэростатной жизни я начинаю замерзать, но наблюдаю дальше. И тут замечаювдали — а это даже в очень прозрачной воде всего 10-12 метров— еще одного красавчика, который медленно приближается,очевидно, в поисках корма. Местный красавчик замечает пришельца гораздо позже, чем я со своей наблюдательной вышки; до чужакаостается метра четыре. В тот же миг местный с беспримерной яростьюбросается на чужака, и хотя тот крупнее нападающего, он тут же разворачивается и удирает изо всех сил, дикими зигзагами, к чемуатакующий вынуждает его чрезвычай-но серьезными таранными ударами, каждый из которых нанес бы серьезную рану, если бы попал в цель. По меньшей мере один все-таки попал, — я вижу, какопускается на дно блестящая чешуйка, кружась, словно опавший лист. Когда чужак скрывается вдали в сине-зеленых сумерках, победительтотчас возвращается к своей норке.

Он мирно проплывает сквозь плотную толпу юныхкрасноротиков, кормящихся возле самого входа в его пещеру; иполнейшее безразличие, с каким он обходит этих рыбок, наводит намысль, что для него они значат не больше, чем камушки или другиенесущественные и неодушевленные помехи. Даже маленький синийангел, довольно похожий на него и формой, и окраской, не вызывает унего ни малейшей враждебности.

Вскоре после этого я наблюдаю точно такую же, вовсех деталях, стычку двух черных рыбок-ангелов, размером едва-едва с пальчик. Эта стычка, быть может, даже драматичнее: еще сильнее кажется ожесточение нападающего, еще очевиднее панический страх удирающего пришельца, — хотя, это может быть и потому, что моймедленный человеческий глаз лучше уловил движения ангелов, чемкрасавчиков, которые разыграли свой спектакль слишком стремительно.

Постепенно до моего сознания доходит, что мне уже по-настоящему холодно. И пока выбираюсь на коралловую стену втеплый воздух под золотое солнце Флориды, я формулирую всеувиденное в нескольких коротких правилах:

Яркие, «плакатно» окрашенные рыбы —все оседлые.

Только у них я видел, что они защищают определенный участок. Их яростная враждебность направлена толькопротив им подобных; я не видел, чтобы рыбы разных видов нападали друг на друга, сколь бы ни была агрессивна каждая из них.

2. ПРОДОЛЖЕНИЕ В ЛАБОРАТОРИИ

Что в руки взять нельзя — того для вас и нет,С чем несогласны вы — то ложь одна и бред, Что вы не взвесили —за вздор считать должны, Что не чеканили — в том будто нетцены.

Гете

В предыдущей главе я допустил поэтическую вольность.Умолчал о том, что по аквариумным наблюдениям я уже знал, как ожесточенно борются с себе подобными яркие коралловые рыбы, и что уменя уже сложилось предварительное представление о биологическом значении этой борьбы. Во Флориду я поехал, чтобы проверить своюгипотезу. Если бы факты противоречили ей, — я был готов сразу жевыбросить ее за борт. Или, лучше сказать, был готов выплюнуть ее вморе через дыхательную трубку: ведь трудно что-нибудь выбросить за борт, когда плаваешь под водой. А вообще — нет лучшей зарядки для исследователя, чем каждое утро перед завтраком перетряхивать свою любимую гипотезу. Молодость сохраняет.

Когда я, за несколько лет до того, начал изучать ваквариуме красочных рыб с коралловых рифов, меня влекла не только эстетическая радость от их чарующей красоты — влекло и «чутье» на интересные биологические проблемы.

Прежде всего напрашивался вопрос: для чего же все-таки эти рыбы такие яркие? Когда биолог ставит вопрос в такой форме — «для чего?» — он вовсе не

стремится постичь глубочайший смысл мироздания вообще и рассматриваемого явления в частности: постановка вопросагораздо скромнее — он хотел бы узнать нечто совсем простое,что в принципе всегда поддается исследованию. С тех пор как,благодаря Чарлзу Дарвину, мы знаем об историческом становленииорганического мира — и даже кое-что о его причинах, — вопрос «длячего?» означает для нас нечто вполне определенное. А именно — мы знаем, что причиной изменения формы органа является его функция. Лучшее — всегда враг хорошего. Если незначительное, само по себе случайное, наследственное изменение делает какой-либо орган хоть немного лучше и эффективнее, то носительэтого признака и его потомки составляют своим не столь одареннымсородичам такую конкуренцию, которой те выдержать не могут. Раньшеили позже они исчезают с лица Земли. Этот вездесущий процессназывается естественным отбором. Отбор — это один из двухвеликих конструкторов эволюции; второй из них — предоставляющийматериал для отбора — это изменчивость, или мутация,существование которой Дарвин с гениальной прозорливостьюпостулировал в то время, когда ее существование еще не былодоказано.

Все великое множество сложных и целесообразныхконструкций животных и растений всевозможнейших видов обязано своим возникновением терпеливой работе Изменчивости и Отбора замногие миллионы лет. В этом мы убеждены теперь больше, чем самДарвин, и — как мы вскоре увидим — с большим основанием.Некоторых может разочаровать, что все многообразие форм жизни —чья гармоническая соразмерность вызывает наше благоговение, а красота восхищает эстетическое чувство — появилось такимпрозаическим и, главное, причинно-обусловленным путем. Но естествоиспытатель не устает восхищаться именно тем, что Природасоздает все свои высокие ценности, никогда не нарушая собственныхзаконов.

Наш вопрос «для чего?» может иметьразумный ответ лишь в том случае, если оба великих конструктораработали вместе, как мы упомянули выше. Он равнозначен вопросу офункции, служащей сохранению вида. Когда на вопрос: «Длячего у кошек острые кривые когти?» — мы отвечаем: «Чтобыловить мышей» — это вовсе не говорит о нашей приверженности кметафизической телеологии, а означает лишь то, что ловля мышейявляется специальной функцией, важность которой для сохранения вида выработала у всех кошек именно такую форму когтей. Тот же вопрос не может найти разумного ответа, если изменчивость, действуя сама по себе, приводит к чисто случай 1 Телеология —идеалистическое учение, приписывающее процессам и явлениям природы цели, которые или устанавливаются Богом, или являются внутренними причинами природы. — Здесь и далее примечания переводчика

ным результатам. Если, например, у кур или других одомашненных

животных, которых человек защищает, исключая естественный отбор поокраске, можно встретить всевозможные пестрые и пятнистые расцветки, — здесь бессмысленно спрашивать, для чего эти животные окрашены именно так, а не иначе. Но если мы встречаем вприроде высокоспециализированные правильные образования, крайнемаловероятные как раз из-за их соразмерности, — как, например, сложная структура птичьего пера или какого-нибудь инстинктивногоспособа поведения, — случайность их возникновения можно исключить.Здесь мы должны задаться вопросом, какое селекционное давлениепривело к появлению этих образований, иными словами — длячего они нужны. Задавая этот вопрос, мы вправе надеяться на разумныйответ, потому что уже получали такие ответы довольно часто, а придостаточном усердии вопрошавших — почти всегда. И тут ничего не меняют те немногие исключения, когда исследования не дали —или пока еще не дали — ответа на этот важнейший из всехбиологических вопросов.

Зачем, например, нужна моллюскам изумительнаяформа и расцветка раковин? Ведь их сородичи все равно не смогли бы их увидеть своими слабыми глазами, даже если бы они не были спрятаны— как часто бывает — складками мантии, да еще и укрытытемнотой морских глубин.

Кричаще яркие краски коралловых рыб требуют объяснения. Какая видосохраняющая функция вызвала их появление?

Я купил самых ярких рыбок, каких только мог найти,а для сравнения — несколько видов менее ярких, в том числе ипростой маскировочной окраски.

Тут я сделал неожиданное открытие: у подавляющегобольшинства действительно ярких коралловых рыб — «плакатной»,или «флаговой», расцветки — совершенно невозможнодержать в небольшом аквариуме больше одной особи каждого вида.

Стоило поместить в аквариум несколько рыбок одноговида, как вскоре, после яростных баталий, в живых оставалась лишь самая сильная. Сильнейшее впечатление произвело на меня воФлориде повторение в открытом море все той же картины, какаярегулярно наблюдалась в моем аквариуме после завершения смертельнойборьбы: одна рыба некоего вида мирно уживается с рыбами другихвидов, столь же ярких, но других расцветок, — причем из всех остальных видов тоже присутствует только одна. У небольшого мола,неподалеку от моей квартиры, милейшим образом уживались один«красавчик», один черный «ангел» и одна «глазчатая бабочка». Мирная совместная жизнь двух особейодного и того же вида плакатной расцветки возможна лишь у тех рыб, которые живут в устойчивом браке, как многие птицы. Такие брачные пары я наблюдал в естественных условиях у синих «ангелов»и у «красавчиков», а в аквариуме — у коричневых и у беложелтых «бабочек». Супруги в таких парах поистиненеразлучны, причем интересно, что по отношению к другим сородичам они проявляют еще большую враждебность, нежели одинокие экземпляры их вида.

Почему это так, мы разберемся позже.

В открытом море принцип «два сапога — не пара» осуществляется бескровно: побежденный бежит с территории победителя, а тот вскоре прекращает преследование. Но в аквариуме, где бежать некуда, победитель часто сразу же добивает побежденного. По меньшей мере он занимает весь бассейнкак собственное владение и в дальнейшем настолько изводит остальныхпостоянными нападениями, что те растут гораздо медленнее, егопреимущество становится все значительнее — и так дотрагического исхода.

Чтобы наблюдать нормальное взаимное поведение владельцев собственных участков, нужно иметь достаточно большойбассейн, где могли бы уместиться территории хотя бы двух особейизучаемого вида. Потому мы построили аквариум длиной в 2,5 метра, который вмещал больше двух тонн воды и давал маленьким рыбкам,живущим в прибрежной зоне, место для нескольких территорий.

Молодь у плакатно окрашенных видов почти всегда еще ярче, еще привязанное к месту обитания и еще яростнее взрослых рыб, так что на этих миниатюрных рыбках можно хорошо наблюдать изучаемые явления в сравнительно малом пространстве.

Итак, в этот аквариум были запущены рыбешки — длиной от двух до четырех сантиметров — следующих видов: 7 разныхвидов рыб-бабочек, 2 вида рыб-ангелов, 8 видов группы «демуазель» (группа помацентров, к которой принадлежат «звездники»и «красавчики»), 2 вида спинорогов, 3 вида губанов, 1вид «рыбы-доктора» и несколько других, не ярких и неагрессивных видов, как «кузовки», «шары» и т.п. Таким образом, в аквариуме оказалось примерно 25 видов плакатно окрашенных рыб, в среднем по 4 рыбки каждого вида, — изнекоторых видов больше, из других всего по одной, — а всегобольше 100 особей. Рыбки сохранились наилучшим образом, почти безпотерь, прижились, воспрянули духом и — в полном соответствии спрограммой — начали драться.

И тогда представилась замечательная возможность кое-что подсчитать.

Если представителю «точного» естествознания удается что-нибудь подсчитать или измерить, он всегда испытывает радость, которую непосвященному подчас трудно понять. «Ужель Природа, вся, для вас — объект подсчета?» —так спрашивает Фридрих Шиллер озабоченного измерениями ученого. Я должен признаться поэту, что сам я знал бы о сущностивнутривидовой агрессии почти столько же, если бы и не производилсвоих подсчетов. Но мое высказывание о том, что я знаю, было быгораздо менее доказательным, если бы мне пришлось облечь его в одни лишь слова: «Яркие коралловые рыбы кусают почтиисключительно своих сородичей». Как раз укусы мы и подсчитали— и получили следующий результат:

для каждой рыбки, живущей в аквариуме, вероятностьслучайно напасть на одну из трех своих среди 96 других рыбокравна 3:96. Однако, количество укусов, нанесенных сородичам,относится к количеству межвидовых укусов примерно как 85:15. И даже это малое последнее число (15) не отражает подлинной картины, т. к. соответствующие нападения относятся почтиисключительно на счет «демуазелей». Они почти постоянно сидят в своих норках, почти невидимые снаружи, и яростно атакуют каждую рыбу, которая приближается к их убежищу. В свободной воде и они игнорируют любую рыбу другого вида. Еслиисключить эту группу из описанного опыта — что мы, кстати, исделали, — то получаются еще более впечатляющие цифры.

Другая часть нападений на рыб чужого вида былавиною тех немногих, которые не имели сородичей во всем аквариуме и потому были вынуждены вымещать свою здоровую злость надругих объектах. Однако выбор этих объектов столь же убедительноподтверждал правильность моих предположений, как и точные цифры.Например, там была одна-единственная рыба-бабочка неизвестного намвида, которая и по форме, и по рисунку настолько точно занималасреднее положение между бело-желтым и бело-черным видами, что мысразу же окрестили ее бело-черно-желтой. И она, очевидно, полностьюразделяла наше мнение о ее систематическом положении, т. к.делила свои атаки почти поровну между представителями этих видов.Мы ни разу не видели, чтобы она укусила рыбку какого-нибудьтретьего вида. Пожалуй, еще интереснее вел себя синий спинорог —тоже единственный у нас, — который по-латыни называется «черныйодонус».

Зоолог, давший такое название, мог видеть лишьобесцвеченный труп этой рыбы в формалине, потому что живая она нечерная, а ярко-синяя, с нежным оттенком фиолетового и розового,особенно по краям плавников. Когда у фирмы «Андреас Вернер»появилась партия этих рыбок — я с самого начала купилтолько одну; битвы, которые они затевали уже в бассейне магазина,позволяли предвидеть, что мой большой аквариум окажется слишком мал для двух шестисантиметровых молодцов этой породы. Занеимением сородичей, мой синий спинорог первое время вел себя довольно мирно, хотя и раздал несколько укусов, многозначительнымобразом разделив их между представителями двух совершенно разныхвидов. Во-первых, он преследовал так называемых «синихчертей», — близких родственников «бо Грэгори», — похожих на него великолепной синей окраской, а во-вторых — обеих рыб другого вида спинорогов, так называемых «рыб Пикассо». Как видно из любительского названия этой рыбки,она расцвечена чрезвычайно ярко и причудливо, так что в этом смыслене имеет ничего общего с синим спинорогом. Но — весьма похожана него по форме. Когда через несколько месяцев сильнейшая из двух«Пикассо» отправила слабейшую в рыбий «мир иной»— в формалин, — между оставшейся и синим спинорогом возниклоострое соперничество. Агрессивность последнего по отношению к «Пикассо» несомненно усиливалась и тем обстоятельством,что за это время синие черти успели сменить ярко-синюю юношескую окраску на взрослую сизую, и поэтому раздражали егоменьше. И, в конце концов, наш «синий» ту «Пикассо»погубил. Я мог бы привести еще много примеров, когда из несколькихрыб, взятых для описанного выше эксперимента, в живых оставаласьтолько одна. В тех случаях, когда спаривание соединяло две рыбьихдуши в одну, — в живых оставалась пара, как это было у коричневыхи бело-желтых «бабочек». Известно великое множествослучаев, когда животные, — не только рыбы, — которым за неимением сородичей приходилось переносить свою агрессивность на другие объекты, выбирали при этом наиболее близкихродственников или же виды, хотя бы похожие по окраске.

Эти наблюдения в аквариуме и их обобщение — бесспорно подтверждают правило, установленное и моими наблюдениямив море: по отношению к своим сородичам рыбы гораздо агрессивнее,чем по отношению к рыбам других видов.

Однако — как видно из поведения различных рыбна свободе, описанного в первой главе, — есть и значительное число видов, далеко не столь агрессивных, как коралловые рыбы, которых я изучал в своем эксперименте.

Стоит представить себе разных рыб, неуживчивых иболее или менее уживчивых, — сразу же напрашивается мысль о тесной взаимосвязи между их окраской, агрессивностью и оседлостью.Среди рыб, которых я наблюдал в естественных условиях, крайняя воинственность, сочетающаяся с оседлостью и направленная против сородичей, встречается исключительно у тех форм, у которых яркаяокраска, наложенная крупными плакатными пятнами, обозначает их видовую принадлежность уже на значительном расстоянии. Как ужесказано, именно эта чрезвычайно характерная окраска и возбудила мое любопытство, натолкнув на мысль о существовании некоей проблемы.

Пресноводные рыбы тоже бывают очень красивыми, очень яркими, в этом отношении многие из них ничуть не уступают морским, так что различие здесь не в красоте — в другом. Убольшинства ярких пресноводных рыб особая прелесть их сказочнойрасцветки состоит в ее непостоянстве. Пестрые окуни, чья окраскаопределила их немецкое название, лабиринтовые рыбы, многие изкоторых еще превосходят красочностью этих окуней, красно-зелено-голубая колюшка и радужный горчак наших вод —как и великое множество других рыб, известных у нас по домашнимаквариумам, — все они расцвечивают свои наряды лишь тогда, когда распаляются любовью или духом борьбы. У многих из них окраску можно использовать как индикатор настроения — ив каждый данныймомент определять, в какой мере в них спорят за главенствоагрессивность, сексуальное возбуждение и стремление к бегству. Какисчезает радуга, едва лишь облако закроет солнце, так гаснет всевеликолепие этих рыб, едва спадет возбуждение, бывшее его причиной,либо уступит место страху, который тотчас облекает рыбу внеприметный маскировочный цвет. Иными словами, у всех этих рыб окраска является средством выражения и появляется лишь тогда,когда нужна. Соответственно, у них у всех молодь, а часто исамки, окрашена в маскировочные цвета.

Иначе у агрессивных коралловых рыб. Ихвеликолепное одеяние настолько постоянно, будто нарисовано на теле. Идело не в том, что они неспособны к изменению цвета; почти все они доказывают такую способность, отходя ко сну, когда надевают ночнуюрубашку, расцветка которой самым разительным образом отличается отдневной.

Но в течение дня, пока рыбы бодрствуют и активны, они сохраняют свои яркие плакатные цвета любой ценой. Побежденный, который старается уйти от преследователя отчаянными зигзагами, расцвечен точно так же, как и торжествующий победитель. Ониспускают свои опознавательные видовые флаги не чаще, чем английскиебоевые корабли в морских романах Форстера. Даже в транспортном контейнере — где, право же, приходится несладко, — дажепогибая от болезней, они демонстрируют не

изменное красочное великолепие; и даже после смерти оно долго еще сохраняется, хотя в конце концов и угасает.

Кроме того, у типичных плакатно-окрашенныхкоралловых рыб не только оба пола имеют одинаковую расцветку, но и совсем крошечные детеныши несут на себе кричаще-яркие краски, причем— что поразительно — очень часто совсем иные, и ещеболее яркие, чем у взрослых рыб.

И что уж совсем невероятно — у некоторыхформ яркими бывают только дети. Например, упомянутые выше «самоцвет» и «синий черт» с наступлениемполовой зрелости превращаются в тусклых сизо-серых рыб с бледно-желтым хвостовым плавником.

Распределением красок, наталкивающим на сравнение сплакатом (крупные, контрастные пятна), коралловые рыбы отличаются не только от большинства пресноводных, но и от всех вообще менееагрессивных и менее оседлых рыб. У этих нас восхищает тонкостьцветовой гаммы, изящные нюансы мягких пастельных тонов, прямо-таки «любовная» проработка деталей. Если смотреть на моихлюбимых красноротиков издали, то видишь просто зеленовато-серебристую, совсем неприметную рыбку, и лишь разглядывая их вблизи — благодаря бесстрашию этих любопытных созданий это легко и в естественных условиях — можно заметить золотистые и небесно-голубые иероглифы, извилистой вязьюпокрывающие всю рыбу, словно изысканная парча. Без сомнения, этотрисунок тоже является сигналом, позволяющим узнавать свой вид, ноон предназначен для того, чтобы его могли видеть вблизи сородичи, плывущие рядом. Точно так же, вне всяких сомнений, плакатные краски территориально-агрессивных коралловых рыб приспособлены длятого, чтобы их можно было заметить и узнать на возможно большемрасстоянии. Что узнавание своего вида вызывает у этих животныхяростную агрессивность — это мы уже знаем.

Многие люди — в том числе и те, кто востальном понимает природу, — считают странным и совершенноизлишним, когда мы, биологи, по поводу каждого пятна, которое видим на каком-нибудь животном, тотчас задаемся вопросом — какую видосохраняющую функцию могло бы выполнять это пятно и какойестественный отбор мог бы привести к его появлению. Более того, мызнаем из опыта, что очень многие ставят нам это в вину как проявление грубого материализма, слепого по отношению к ценностям и потому достойного всяческого осуждения. Однако оправдан каждый вопрос, на который существует разумный ответ, аценность и красота любого явления природы никоим образом нестрадают, если нам удается понять, почему оно происходит именно так,а не иначе. Радуга не стала менее прекрасной от того, что мы узнали законы преломления света, благодаря которым она возникает.

Восхитительная красота и правильность рисунков,расцветок и движений наших рыб могут вызвать у нас лишь еще большеевосхищение, когда мы узнаем, что они существенно важны длясохранения вида украшенных ими живых существ.

Как раз о великолепной боевой раскраске коралловыхрыб мы знаем уже вполне твердо, какую особую роль она выполняет: онавызывает у сородича — и только у него — яростный порыв кзащите своего участка, если он находится на собственнойтерритории, и устрашающе предупреждает его о боевой готовностихозяина, если он вторгся в чужие владения. В обеих функциях этокак две капли воды похоже на другое прекрасное явление природы —на пение птиц; на песню соловья, красота которой «поэта ктворчеству влечет», как хорошо сказал Рингельнац. Какрасцветка коралловой рыбы, так и песня соловья служат для того, чтобыиздали предупредить своих сородичей — ибо обращаются только кним, — что здешний участок уже нашел себе крепкого ивоинственного хозяина.

Если проверять эту теорию, сравнивая боевоеповедение плакатно и тускло расцвеченных рыб, находящихся в близкомродстве, обитающих в одном и том же жизненном пространстве, то теория подтверждается полностью. Особенно впечатляют те случаи,когда яркий и тусклый виды принадлежат к одному роду.

Так, например, есть принадлежащая к группе «демуазель» рыба простой поперечнополосатой окраски,которую американцы называют «старший сержант», — это мирная рыба, держащаяся в стаях. Ее собрат по роду «абудефдуф»— роскошная бархатно-черная рыба с ярко-голубым полосчатым узором на голове и передней части тела и с желтым, цвета серы,поперечным поясом посреди туловища, — напротив, пожалуй самыйсвирепый вид из всех оседлых, с какими я познакомился за время изучения коралловых рыб. Наш большой аквариум оказался слишкоммал для двух крошечных деток этого вида, длиной едва по 2,5 см. Одна из них «застолбила» весь аквариум, другая влачила жалкое существование в левом верхнем переднем углу, за струей пузырьков от аэратора, которая прятала ее от глаз враждебного собрата. Другой хороший пример дает сравнениерыб-бабочек. Единственный среди них уживчивый вид, какой я знаю, вто же время имеет и единственную в своем роде расцветку, состоящую из деталей настолько мелких, что характерный рисунок можноразличить лишь на очень малом расстоянии.

Но наиболее примечательным является тот факт, что коралловые рыбы, которые в молодости расцвечены плакатно, ав зрелом возрасте тускло, — демонстрируют такую же корреляцию между окраской и агрессивностью: в молодости они яростнозащищают свою территорию, но с возрастом становятся несравненноболее уживчивыми.

Многие из них производят даже впечатление, что им необходимо снять боевую раскраску, чтобы вообще допустить мирноесближение разных полов. Это, несомненно, верно для одного из родовгруппы «демуазель» — пестрых рыбок, часто резкойчерно-белой расцветки, — размножение которых в аквариуме янаблюдал несколько раз; ради нереста они меняют свою контрастнуюокраску на тускло-серую, но тотчас же после нереста вновьподнимают свои боевые знамена.

3. ДЛЯ ЧЕГО НУЖНА АГРЕССИЯ

Часть силы той, что без числа,

Творит добро, всему желая зла.

Гете

Для чего вообще борются друг с другом живые существа? Борьба — вездесущий в природе процесс; способыповедения, предназначенные для борьбы, как и оружие, наступательное и оборонительное, настолько высоко развиты и настолько очевидно возникли под селекционным давлением соответствующихвидосохраняющих функций, что мы, вслед за Дарвином, несомненно, должны заняться этим вопросом.

Как правило, неспециалисты, сбитые с толку сенсационными сказками прессы и кино, представляют себе взаимоотношения «диких зверей» в «зеленом аду» джунглей как кровожадную борьбу всех против всех. Совсем ещенедавно были фильмы, в которых, например, можно было увидетьборьбу бенгальского тигра с питоном, а сразу вслед затем —питона с крокодилом. С чистой совестью могу заявить, что вестественных условиях такого не бывает никогда.

Да и какой смысл одному из этих зверей уничтожатьдругого? Ни один из них жизненных интересов другого не затрагивает!

Точно так же и формулу Дарвина «борьба за существование», превратившуюся в модное выражение, которым часто злоупотребляют, непосвященные ошибочно относят,как правило, к борьбе между различными видами. На самом жеделе, «борьба», о которой говорил Дарвин и котораядвижет эволюцию, — это в первую очередь конкуренция между ближайшими родственниками. То, что заставляет вид, каков он сегодня,исчезнуть — или превращает его в другой вид, — это какое-нибудь удачное «изобретение», выпавшее на долю одного или нескольких собратьев по виду в результате совершенно случайноговыигрыша в вечной лотерее Изменчивости. Потомки этих счастливцев, как уже говорилось, очень скоро вытеснят всех остальных, так чтовид будет состоять только из особей, обладающих новым «изобретением».

Конечно же, бывают враждебные столкновения имежду разными видами.

Филин по ночам убивает и пожирает даже хорошовооруженных хищных птиц, хотя они наверняка очень серьезносопротивляются. Со своей стороны — если они встречаютбольшую сову средь бела дня, то нападают на нее, преисполненныененависти. Почти каждое хоть сколь-нибудь вооруженное животное,начиная с мелких грызунов, яростно сражается, если у него нетвозможности бежать.

Кроме этих особых случаев межвидовой борьбы существуют и другие, менее специфические. Две птицы разных видов могут подраться из-за дупла, пригодного под гнездо; любые два животных, примерно равные по силе, могут схватиться из-за пищи и т.д. Здесь необходимо сказать кое-что о случаях межвидовой борьбы, иллюстрированных примерами ниже, чтобы подчеркнуть ихсвоеобразие и отграничить от внутривидовой агрессии, котораясобственно и является предметом нашей книги.

Функция сохранения вида гораздо яснее при любых межвидовых столкновениях, нежели в случае внутривидовой борьбы. Взаимное влияние хищника и жертвы дает замечательные образцы того, как отбор заставляет одного из них приспосабливаться к развитию другого. Быстрота преследуемых копытных культивируетмощную прыгучесть и страшно вооруженные лапы крупных кошек, а те —в свою очередь — развивают у жертвы все более тонкое чутье ивсе более быстрый бег. Впечатляющий пример такого эволюционногосоревнования между наступательным и оборонительным оружием дает хорошо прослеженная палеонтологически специализация зубов травоядных млекопитающих — зубы становились все крепче — ипараллельное развитие пищевых растений, которые по возможностизащищались от съедения отложением кремневых кислот и другими мерами.Но такого рода «борьба» между поедающим и поедаемым никогда не приводит к полному уничтожению жертвы хищником; между ними всегда устанавливается некое равновесие, которое —если говорить о виде в целом — выгодно для обоих. Последниельвы подохли бы от голода гораздо раньше, чем убили бы последнююпару антилоп или зебр, способную к продолжению рода. Так же, как — в переводе на человеческикоммерческий язык — китобойный флотобанкротился бы задолго до исчезновения последних китов. Ктонепосредственно угрожает существованию вида — это не«пожиратель», а конкурент; именно он и только он. Когдав давние времена в Австралии появились динго — поначалу домашниесобаки, завезенные туда людьми и одичавшие там, — они не истребилини одного вида из тех, что служили добычей, зато под корень извеликрупных сумчатых хищников, которые охотились на тех же животных, чтои они. Местные хищники, сумчатый волк и сумчатый дьявол, былизначительно сильнее динго, но в охотничьем искусстве эти древние,сравнительно глупые и медлительные звери уступали «современным»млекопитающим.

Динго настолько уменьшили поголовье добычи, что охотничьи методы их конкурентов больше «не окупались», так что теперь они обитают лишь на Тасмании, куда динго недобрались.

Впрочем, с другой стороны, столкновение междухищником и добычей вообще не является борьбой в подлинном смыслеэтого слова. Конечно же, удар лапы, которым лев сбивает свою добычу,формой движения подобен тому, каким он бьет соперника, — охотничьеружье тоже похоже на армейский карабин, — однако внутренние истокиповедения охотника и бойца совершенно различны. Когда лев убиваетбуйвола, этот буйвол вызывает в нем не больше агрессивности, чем вомне аппетитный индюк, висящий в кладовке, на которого я смотрю стаким же удовольствием. Различие внутренних побуждений ясно видно уже по выразительным движениям. Если собака гонит зайца, то у нее бывает точно такое же напряженно-радостное выражение, скаким она приветствует хозяина или предвкушает что-нибудь приятное. И по львиной морде в драматический момент прыжка можновполне отчетливо видеть, как это зафиксировано на многих отличныхфотографиях, что он вовсе не зол. Рычание, прижатые уши и другиевыразительные движения, связанные с боевым поведением, можно видеть у охотящихся хищников только тогда, когда они всерьез боятсясвоей вооруженной добычи, но и в этом случае лишь в виде намека.

Ближе к подлинной агрессии, чем нападение охотника на добычу, интересный обратный случай «контратаки»добычи против хищника. Особенно это касается стадных животных, которые всем скопом нападают на хищника, стоит лишь им егозаметить; потому в английском языке это явление называется«мобинг». 1

В обиходном немецком соответствующего слова нет, нов старом охотничьем жаргоне есть такое выражение — вороны или другие птицы «травят» филина, кошку или другого ночногохищника, если он попадется им на глаза при свете дня. Если сказать, что стадо коров «затравило» таксу — этим можно шокировать даже приверженцев святого Хуберта; однако, как мывскоре увидим, здесь и в самом деле идет речь о совершенноаналогичных явлениях.

Нападение на хищника-пожирателя имеет очевидный смысл для сохранения вида. Даже когда нападающий мал и безоружен, он причиняет объекту нападения весьма чувствительные неприятности. Все хищники, охотящиеся в одиночку, могут рассчитывать на успехлишь в том случае, если их нападение внезапно.

Когда лисицу сопровождает по лесу кричащая сойка,когда вслед за кобчиком летит целая стая предупреждающе щебечущихтрясогузок — охота у них бывает основательно подпорчена. Спомощью травли многие птицы отгоняют обнаруженную днем сову такдалеко, что на следующий вечер ночной хищник охотится где-то в другомместе. Особенно интересна функция травли у ряда птиц с высокоразвитойобщественной организацией, таких, как галки и многие гуси. У первых важнейшее значение травли для сохранения вида состоит в том,чтобы показать неопытной молодежи, как выглядит опасный враг. Такого врожденного знания у галок нет. У птиц это уникальный случайтрадиционно передаваемого знания.

Гуси, на основании строго избирательноговрожденного механизма, «знают»:

нечто пуши—————————-

1. Моb — англ. Толпа.

2. Святой Хуберт — покровитель животных и охоты (656 (?) — 727)

Старший сын герцога Бертрана Аквитанского.Согласно легенде, обратился в христианство, повстречав на охоте оленя с сияющим крестом на рогах. Был епископом маастрихтским и льежским. Канонизирован в 15-м в.

стое, рыже-коричневое, вытянутое и ползущее — чрезвычайно опасно.

Однако и у них видосохраняющая функция «мобинга» — совсем его переполохом, когда отовсюду слетаются тучи гусей, — имеет восновном учебную цель.

Те, кто этого еще не знал, узнают: лисы бываютздесь\ Когда на нашем озере лишь часть берега была защищена от хищников специальной изгородью, — гуси избегали любых укрытий, подкоторыми могла бы спрятаться лиса, держась на расстоянии не меньше15 метров от них; в то же время они безбоязненно заходили в чащу молодого сосняка на защищенных участках. Кроме этихдидактических целей, травля хищных млекопитающих — и у галок,и у гусей — имеет, разумеется, и первоначальную задачу:

отравлять врагу существование. Галки его бьют, настойчиво и основательно, а гуси, по-видимому, запугивают своим криком, невероятным количеством и бесстрашнымповедением. Крупные канадские казарки атакуют лису даже на земле пешим сомкнутым строем; и я никогда не видел, чтобы лисапопыталась при этом схватить одного из своих мучителей. С прижатымиушами, с явным отвращением на морде, она оглядывается через плечо натрубящую стаю и медленно, «сохраняя лицо», трусит прочь.

Конечно, мобинг наиболее эффективен у крупных ивооруженных травоядных, которые — если их много — «берутна мушку» даже крупных хищников. По одному достоверномусообщению, зебры нападают даже на леопарда, если он попадается имв открытой степи. У наших домашних коров и свиней инстинкт общегонападения на волка сидит в крови настолько прочно, что если зайти напастбище к большому стаду в сопровождении молодой и пугливой собаки — это может оказаться весьма опасным делом. Такая собака, вместо того чтобы облаять нападающих или самостоятельно удрать,ищет защиты у ног хозяина. Мне самому с моей собакой Стази пришлосьоднажды прыгать в озеро и спасаться вплавь, когда стадо молоднякаохватило нас полукольцом и, опустив рога, угрожающе двинулось вперед. А мой брат во время первой мировой войны провел в южной Венгрии прелестный вечер на иве, забравшись туда со своимскоч-терьером под мышкой: их окружило стадо полудиких венгерскихсвиней, свободно пасшихся в лесу, и круг начал сжиматься,недвусмысленно обнажив клыки.

О таких эффективных нападениях на действительного или мнимого хищника-пожирателя можно было бырассказывать долго. У некоторых птиц и рыб специально для этой цели развилась яркая «апосематическая», илипредупреждающая, окраска, которую хищник может легко заметить и ассоциировать с теми неприятностями, какие он имел,встречаясь с данным видом. ;Ядовитые, противные на вкус или как-либо иначе защищенные животные самых различных групп поразительно часто «выбирают» для предупредительногосигнала сочетания одних и тех же цветов — красного, белого ичерного.э И чрезвычайно примечательны два вида, которые — кроме «ядовитой» агрессивности — не имеют ничегообщего ни друг с другом, ни с упомянутыми ядовитыми животными, аименно — утка-пеганка и рыбка, суматранский усач. О пеганкахдавно известно, что они люто травят хищников; их яркое оперениенастолько угнетает лис, что они могут безнаказанно высиживать утят влисьих норах, в присутствии хозяев. Суматранских усачей я купилспециально, чтобы узнать, зачем эти рыбки окрашены так ядовито; онитотчас же ответили на этот вопрос, затеяв в большом общем аквариуметакую травлю крупного окуня, что мне пришлось спасать хищноговеликана от этих безобидных с виду малюток.

Как при нападении хищника на добычу или при травле хищника его жертвами, так же очевидна видосохраняющая функция третьего типа боевого поведения, который мы с X.

Хедигером называем критической реакцией. Ванглийском языке выражение «сражаться, как крыса, загнаннаяв угол» символизирует отчаянную борьбу, в которую боецвкладывает все, потому что не может ни уйти, ни рассчитывать напощаду. Эта форма боевого поведения, самая яростная, мотивируетсястрахом, сильнейшим стремлением к бегству, которое не может бытьреализовано потому, что опасность слишком близка. Животное, можно сказать, уже не рискует повернуться к ней спиной — инападает само, с пресловутым «мужеством отчаяния». Именно это происходит, когда бегство невозможно из-заограниченности пространства — как в случае с загнанной крысой,— но точно так же

может подействовать и необходимость защиты выводкаили семьи. Нападение курицы-наседки или гусака на любой объект,слишком приблизившийся к птенцам, тоже следует считать критическойреакцией. При внезапном появлении опасного врага в пределах определенной критической зоны многие животные яростнонабрасываются на него, хотя бежали бы с гораздо большего расстояния,если бы заметили его приближение издали. Как показал Хедигер,цирковые дрессировщики загоняют своих хищников в любую точку арены, ведя рискованную игру на границе между дистанцией бегства и критической дистанцией. В тысяче охотничьих рассказов можно прочесть, что крупные хищники наиболее опасны в густых зарослях. Этопрежде всего потому, что там дистанция бегства особенно мала; зверь вчаще чувствует себя укрытым и рассчитывает на то, что человек,продираясь сквозь заросли, не заметит его, даже если пройдет совсемблизко.

Но если при этом человек перешагнет рубежкритической дистанции зверя, то происходит так называемыйнесчастный случай на охоте — быстро и трагично.

В только что рассмотренных случаях борьбы междуживотными различных видов есть общая черта: здесь вполне ясно, какуюпользу для сохранения вида получает или «должен» получить каждый из участников борьбы. Но и внутривидовая агрессия — агрессия в узком и собственном смысле этого слова —тоже служит сохранению вида.

В отношении ее тоже можно и нужно задатьдарвиновский вопрос «для чего? «. Многим это покажетсяне столь уж очевидным; а люди, свыкшиеся с идеями классическогопсихоанализа, могут усмотреть в таком вопросе злонамереннуюпопытку апологии Жизнеуничтожающего Начала, или попросту Зла. Обычному цивилизованному человеку случается увидеть подлинную агрессию лишь тогда, когда сцепятся его сограждане или домашниеживотные; разумеется, он видит лишь дурные последствия таких раздоров. Здесь поистине устрашающий ряд постепенных переходов — от петухов, подравшихся на помойке, через грызущихся собак, через мальчишек, разбивающих друг другу носы, черезпарней, бьющих друг другу об головы пивные кружки, через трактирныепобоища, уже слегка окрашенные политикой, — приводит наконец квойнам и к атомной бомбе.

У нас есть веские основания считать внутривидовую агрессию наиболее серьезной опасностью, какая грозит человечеству в современных условиях культурно-исторического итехнического развития. Но перспектива побороть эту опасность отнюдьне улучшится, если мы будем относиться к ней как к чему-тометафизическому и неотвратимому; если же попытаться проследить цепь естественных причин ее возникновения — этоможет помочь.

Всякий раз, когда человек обретал способностьпреднамеренно изменять какое-либо явление природы в нужном емунаправлении, он был обязан этим своему пониманию причинно-следственных связей, определяющих это явление.

Наука о нормальных жизненных процессах, выполняющихфункцию сохранения вида, — физиология, — является необходимымоснованием для науки о нарушениях этих процессов — патологии.Поэтому давайте забудем на какое-то время, что в условиях цивилизации агрессивный инстинкт очень серьезно «сошел срельсов», и постараемся по возможности беспристрастно исследовать его естественные причины. Как подлинные дарвинисты,исходя из уже объясненных оснований, мы прежде всего задаемсявопросом о видосохраняющей функции, которую выполняет борьбамежду собратьями по виду в естественных — или, лучше сказать, вдоцивилизованных — условиях. Именно селекционному давлению этойфункции обязана такая борьба своим высоким развитием у очень многих высших животных; ведь не одни только рыбы борются друг сдругом, как было описано выше, то же самое происходит у огромногобольшинства позвоночных.

Как известно, вопрос о пользе борьбы для сохранения вида поставил уже сам Дарвин, и он же дал ясный ответ:

для вида, для будущего — всегда выгодно, чтобы область обитания или самку завоевал сильнейший из двух соперников. Как часто случается, эта вчерашняя истина хотя и не стала сегодня заблуждением, но оказалась лишь частным случаем; в последнее время экологи обнаружили другую функцию агрессии, еще болеесущественную для сохранения вида. Термин «экология»происходит от греческого «oikos», «дом». Это наука о многосторонних связях организма с его естественным жизненнымпространством, в котором он «дома»; а в этом пространстве, разумеется, необходимо считаться и с другими животнымии растениями, обитающими там же. Если специальные интересы социальной организации не требуют тесной совместной жизни, то —по вполне понятным причинам — наиболее благоприятным является по возможности равномерное распределение особей вида в жизненномпространстве, в котором этот вид может обитать. В терминахчеловеческой деловой жизни — если в какой-нибудь местности хотят обосноваться несколько врачей, или торговцев, или механиков по ремонту велосипедов, то представители любой из этих профессий поступят лучше всего, разместившись как можно дальше друг от друга.

Что какая-то часть биотопа, имеющегося враспоряжении вида, останется неиспользованной, в то время как в другой части вид за счет избыточной плотности населения исчерпает все ресурсы питания и будет страдать от голода, — эта опасностьпроще всего устраняется тем, что животные одного и того же видаотталкиваются друг от друга. Именно в этом, вкратце, и состоитважнейшая видосохраняющая функция внутривидовой агрессии. Теперь мы можем понять, почему именно оседлые коралловые рыбы так поразительно расцвечены.

На Земле мало биотопов, в которых имелось бытакое количество и такое разнообразие пищи, как на коралловых рифах. Здесь вид рыбы, в ходе эволюционного развития, можетприобрести «всевозможнейшие профессии». Рыба в качестве «неквалифицированного рабочего» может прекрасно перебиваться тем, что в любом случае доступно каждой средней рыбе — охотиться на более мелкую, не ядовитую, не бронированную, непокрытую шипами или не защищенную еще каким-либо способом живность, которая массой прибывает на риф из открытого моря:частью пассивно заносится ветром и волнами в виде планктона, а частью — активно приплывает «с целью» осесть на рифе, как это делают мириады свободно плавающих личинок всех обитающих нарифе организмов.

С другой стороны, некоторые рыбы специализируются на поедании организмов, живущих на самом рифе. Но такие организмы всегда как-то защищены, и потому рыбенеобходимо найти способ борьбы с их оборонительными приспособлениями.Сами кораллы кормят целый ряд видов рыб, и притом оченьпо-разному. Остроносые рыбыбабочки, или щетинозубы, по большей части паразитируют на кораллах и других стрекающих животных. Они постоянно обследуют кораллы в поисках мелкой живности, попавшей в щупальца полипов.

Обнаружив нечто съедобное, рыбка взмахами грудныхплавников создает струю воды, направленную на жертву настолько точно, что в этом месте между кораллами образуется «плешь»:струя расталкивает их в стороны, прижимая вместе с обжигающими щупальцами к наружному скелету, так что рыба может схватитьдобычу, почти не обжигая себе рыльца.

Все-таки слегка ее обжигает; видно, как рыба«чихает» — слегка дергает носом, — но кажется, что это раздражение ей даже приятно, вроде перца. Во всяком случае, такиерыбы, как мои красавицы бабочки, желтые и коричневые, явнопредпочитают ту же добычу, скажем рыбешку, если она уже попалась в щупальца, а не свободно плавает в воде. Другие родственные видывыработали у себя более сильный иммунитет к стрекательному яду исъедают добычу вместе с кораллами, поймавшими ее. Третьи вообще не обращают внимания на стрекательные клетки кишечнополостных — и поглощают кораллов, гидрополипов и дажекрупных, очень жгучих актиний, как корова траву.

Рыбы-попугаи вдобавок к иммунитету против ядаразвили у себя мощные клешнеобразные челюсти и съедают кораллов буквально целиком. Когда находишься вблизи пасущейся стаи этих великолепно расцвеченных рыб, то слышишь треск искрежет, будто работает маленькая камнедробилка, и это вполне соответствует действительности. Испражняясь, рыба-попугай оставляетза собой облачко белого песка, оседающее на дно, и когда видишь это — с изумлением понимаешь, что весь снежно-белый коралловыйпесок, покрывающий каждую прогалину в коралловом лесу, определенно проделал путь через рыбпопугаев.

Другие рыбы, скалозубы, к которым относятся забавныерыбы-шары, кузовики и ежи, настроились на разгрызание моллюсков в

твердых раковинах, ракообразных и морских ежей. Такие рыбы, как императорские ангелы, — специалисты по молниеносному обдиранию перистых корон, которые выдвигают из своихизвестковых трубок иные трубчатые черви.

Короны втягиваются настолько быстро, что этой быстротой защищены от нападения других, не столь проворных врагов. Но императорские ангелы умеют подкрадываться сбоку и хватать голову червя боковым рывком, настолько мгновенным, что быстротареакции червя оказывается недостаточной. И если в аквариуме императорские ангелы нападают на другую добычу, не умеющую быстропрятаться, — они все равно не могут схватить ее каким-либо другим движением, кроме описанного.

Риф предоставляет и много других возможностей «профессиональной специализации» рыб. Там есть рыбы, очищающие других рыб от паразитов. Самые свирепые хищники их нетрогают, даже если они забираются к тем в пасть или в жабры, чтобы выполнить там свою благотворную работу. Что еще невероятнее, есть итакие, которые паразитируют на крупных рыбах, выедая у них кусочкикожи; а среди них — что самое поразительное — есть итакие, которые своим цветом, формой и повадкой выдают себя за толькочто упомянутых чистильщиков и подкрадываются к своим жертвам спомощью этой маскировки. Кто все народы сосчитает, кто все названьяназовет?!

Для нашего исследования существенно то, что все или почти все эти возможности специального приспособления — так называемые «экологические ниши» — часто имеются водном и том же кубометре морской воды. Каждой отдельной особи,какова бы ни была ее специализация, при огромном обилии пищи на рифе для пропитания нужно лишь несколько квадратных метров площадидна. И в этом небольшом ареале могут и «хотят» сосуществовать столько рыб, сколько в нем экологических ниш — аэто очень много, как знает каждый, кто с изумлением наблюдал толчею над рифом. Но каждая из этих рыб чрезвычайно заинтересована в том, чтобы на ее маленьком участке не поселилась другая рыба ее жевида. Специалисты других «профессий» мешают еепроцветанию так же мало, как в вышеприведенном примере присутствиеврача в деревне влияет на доходы живущего там велосипедногомеханика.

В биотопах, заселенных не так густо, где такой же объем пространства предоставляет возможность для жизни лишь трем-четырем видам, оседлая рыба или птица может позволить себе держать от себя подальше любых животных других видов, которые,вообще говоря, и не должны бы ей мешать. Если бы того же захотелаоседлая рыба на коралловом рифе — она бы извелась, но так и несмогла бы очистить свою территорию от тучи неконкурентов различных профессий. Экологические интересы всех оседлых видоввыигрывают, если каждый из них производит пространственноераспределение особей самостоятельно, без оглядки на другие виды.Описанные в первой главе яркие плакатные расцветки и вызываемые имиизбирательные боевые реакции приводят к тому, что каждая рыба каждоговида выдерживает определенную дистанцию лишь по отношению к своимсородичам, которые являются ее конкурентами, так как им нужна таже самая пища. В этом и состоит совсем простой ответ на часто имного обсуждавшийся вопрос о функции расцветки коралловых рыб.

Как уже сказано, обозначающее вид пение играет упевчих птиц ту же роль, что оптическая сигнализация у только что описанных рыб. Несомненно, что другие птицы, еще не имеющиесобственного участка, по этому пению узнают: в этом месте заявилсвои территориальные притязания самец такого-то рода и племени. Быть может, важно еще и то, что у многих видов по пению можно очень точно определить, насколько силен поющий, — возможно, даже ивозраст его, — иными словами, насколько он опасен дляслушающего его пришельца. У многих птиц, акустически маркирующих своивладения, обращают на себя внимание значительные индивидуальныеразличия издаваемых ими звуков.

Многие исследователи считают, что у таких видов может иметь значение персональная визитная карточка. Если Хейнротпереводит крик петуха словами «Здесь петух», то Боймер — наилучший знаток кур — слышит в этом крике гораздо болееточное сообщение: «Здесь петух Балтазар!» Млекопитающие по большей части «думают носом»;нет ничего удивительного в том, что у них важнейшую роль играетмаркировка своих владений запахом. Для этого есть различнейшиеспособы, для этого развились всевозможнейшие пахучие железы,возникли удивительнейшие ритуалы выделения мочи и кала, из которыхкаждому известно задирание лапы у собак. Некоторые знатокимлекопитающих утверждают, что эти пахучие отметки не имеют ничего общего с заявкой на территорию, поскольку такие отметки известны и у животных, кочующих на большие расстояния, и уобщественных животных, не занимающих собственных территорий, —однако эти возражения справедливы лишь отчасти. Во-первых, доказано,что собаки — и, безусловно, другие животные, живущие стаями,— узнают друг друга по запаху меток индивидуально, потому членыстаи тотчас же обнаружат, если чужак осмелится задрать лапу в ихохотничьих владениях. А во-вторых, как доказали Лейхаузен и Вольф, существует весьма интересная возможность размещения животных определенного вида по имеющемуся биотопу с помощью непространственного, а временного плана, с таким же успехом. Ониобнаружили на примере бродячих кошек, живших на открытой местности,что несколько особей могут использовать одну и ту же охотничью зонубез каких-либо столкновений.

При этом охота регулируется строгим расписанием,точь-в-точь как пользование общей прачечной у домохозяек нашегоИнститута в Зеевизене. Дополнительной гарантией противнежелательных встреч являются пахучие метки, которые эти животные — кошки, не домохозяйки — оставляют обычно через правильныепромежутки времени, где бы они ни были.

Эти метки действуют, как блок-сигнал на железной дороге, который аналогичным образом служит для того, чтобы предотвратить столкновение поездов: кошка, обнаружившая насвоей охотничьей тропе сигнал другой кошки, может очень точноопределить время подачи этого сигнала; если он свежий, то она останавливается или сворачивает в сторону, если же ему уже несколько часов — спокойно продолжает свой путь.

У тех животных, территория которых определяется нетаким способом, по времени, а только пространством, — тоже неследует представлять себе зону обитания как землевладение, точноочерченное географическими границами и как бы внесенное в земельный кадастр. Напротив, эта зона определяется лишь тем обстоятельством,что готовность данного животного к борьбе бывает наивысшей в наиболее знакомом ему месте, а именно — в центре его участка. Иными словами, порог агрессивности ниже всего там, где животноечувствует себя увереннее всего, т.е. Где его агрессия меньше всегоподавлена стремлением к бегству. С удалением от этой«штаб-квартиры» боеготовность убывает по мере того, какобстановка становится все более чужой и внушающей страх. Криваяэтого убывания имеет поэтому разную крутизну в разных направлениях; у рыб центр области обитания почти всегда находится на дне, и их агрессивность особенно резко убывает по вертикали — очевидная причина этого состоит в том, что наибольшие опасностигрозят рыбе именно сверху.

Таким образом, принадлежащая животному территория —это лишь функция различий его агрессивности в разных местах,что обусловлено локальными факторами, подавляющими эту агрессивность. С приближением к центру области обитания агрессивность возрастает в геометрической прогрессии. Этовозрастание настолько велико, что компенсирует все различия повеличине и силе, какие могут встретиться у взрослых половозрелых особей одного и того же вида. Поэтому, если у территориальныхживотных — скажем, у горихвосток перед вашим домом или у колюшекв аквариуме — известны центральные точки участков двух подравшихся хозяев, то исходя из места их схватки можно навернякапредсказать ее исход: при прочих равных победит тот, кто в данныймомент находится ближе к своему дому.

Когда же побежденный обращается в бегство,инерция реакций обоих животных приводит к явлению, происходящему во всех саморегулирующихся системах с торможением, аименно — к колебаниям. У преследуемого — по мереприближения к его штаб-квартире — вновь появляется мужество, а преследователь, проникнув на вражескую территорию, мужество теряет. В результате беглец вдруг разворачивается и — столь же внезапно, сколь энергично — на-падает на недавнегопобедителя, которого — как можно было предвидеть — теперьбьет и прогоняет. Все это повторяется еще несколько раз, и в конце концов бойцы останавливаются у вполне определенной точкиравновесия, где они лишь угрожают друг другу, но не нападают.

Эта точка, граница их участков, вовсе не отмечена на дне, а определяется исключительно равновесием сил; и при малейшем нарушении этого равновесия может переместиться ближе кштаб-квартире ослабевшего, хотя бы, например, в том случае, еслиодна из рыб наелась и потому обленилась. Эти колебания границ может иллюстрировать старый протокол наблюдений за поведением двух пар одного из видов цихлид. Из четырех рыб этого вида,помещенных в большой аквариум, сильнейший самец «А» тотчас же занял левый-задний-нижний угол — и начал безжалостногонять трех остальных по всему водоему; другими словами, он сразу же заявил претензию на весь аквариум как на свой участок. Через несколько дней самец «В» освоил крошечноеместечко у самой поверхности воды, в диагонально расположенномправом-ближнем-верхнем углу аквариума и здесь стал храбро отражатьнападения первого самца. Обосноваться у поверхности — этоотчаянное дело для рыбы: она мирится с опасностью, чтобыутвердиться против более сильного сородича, который в этих условиях — по описанным выше причинам — нападает менее решительно. Страх злого соседа перед поверхностью становится союзникомобладателя такого участка.

В течение ближайших дней пространство, защищаемоесамцом «В», росло на глазах, и главное — все больше и больше распространялось книзу, пока наконец он не переместилсвой опорный пункт в правый-передний-нижний угол аквариума, отвоевав себе таким образом полноценную штаб-квартиру. Теперь у него былиравные шансы с «А», и он быстро оттеснил тогонастолько, что аквариум оказался разделен между ними примернопополам. Это была красивая картина, когда они угрожающе стояли другпротив друга, непрерывно патрулируя вдоль границы. Но однажды утром эта картина вновь резко переместилась вправо, на бывшую территорию «В», который отстаивал теперь лишь несколькоквадратных дециметров своего дна. Я тотчас же понял, что произошло: «А» спаровался, а поскольку у всех крупных пестрых окуней задача защиты территории разделяется обоими супругами поровну, то «В» был вынужденпротивостоять удвоенному давлению, что соответственно сузило егоучасток.

Уже на следующий день рыбы снова угрожающестояли друг против друга на середине водоема, но теперь их былочетыре: «В» тоже приобрел подругу, так что быловосстановлено равновесие сил по отношению к семье «А».Через неделю я обнаружил, что граница переместилась далеко влево,на территорию «А»; причина состояла в том, чтосупружеская чета «А» только что отнерестилась и один изсупругов был постоянно занят охраной икры и заботой о ней, так чтоохране границы мог посвятить себя только один. Когда вскорепосле того отнерестилась и пара «В» — немедленновосстановилось и прежнее равномерное распределение пространства.

Джулиан Хаксли однажды очень красиво представил это поведение физической моделью, в которой онсравнил территории с воздушными шарами, заключенными в замкнутый объем и плотно прилегающими друг к другу, так что изменениевнутреннего давления в одном из них увеличивает или уменьшаетразмеры всех остальных.

Этот совсем простой физиологический механизм борьбы за территорию прямо-таки идеально решает задачу«справедливого», т.е. Наиболее выгодного для всего видав его совокупности, распределения особей по ареалу, в котором данный вид может жить. При этом и более слабые могут прокормиться и датьпотомство, хотя и в более скромном пространстве. Это особенно важно для таких животных, которые — как многие рыбы и рептилии —достигают половой зрелости рано, задолго до приобретения своихокончательных размеров. Каково мирное достижение «Злогоначала»!

Тот же эффект у многих животных достигается и без агрессивного поведения. Теоретически достаточно того, что животные какого-либо вида друг друга «не выносят» и, соответственно, избегают. В некоторой степени уже кошачьи пахучие метки представляют собой такой случай, хотя за ними и прячется молчаливая угроза агрессии. Однако есть животные, совершеннолишенные внутривидовой агрессии и тем не менее строго избегающие своих сородичей. Многие лягушки, особенно древесные, являютсяярко выраженными индивидуалистами — кроме периодов размножения — и, как можно заметить, распределяются по доступному имжизненному пространству очень равномерно.

Как недавно установили американские исследователи, это достигается очень просто: каждая лягушка уходит от кваканьясвоих сородичей. Правда, эти результаты не объясняют, каким образом достигается распределение по территории самок, которые убольшинства лягушек немы.

Мы можем считать достоверным, что равномерное распределение в пространстве животных одного и того же вида является важнейшей функцией внутривидовой агрессии. Но эта функция отнюдь не единственна! Уже Чарлз Дарвин верно заметил, чтополовой отбор — выбор наилучших, наиболее сильных животных дляпродолжения рода — в значительной степени определяется борьбойсоперничающих животных, особенно самцов. Сила отца естественнообеспечивает потомству непосредственные преимущества у тех видов,где отец принимает активное участие в заботе о детях, преждевсего в их защите. Тесная связь между заботой самцов о потомстве и их поединками наиболее отчетливо проявляется у тех животных,которые не территориальны в вышеописанном смысле слова, а ведут болееили менее кочевой образ жизни, как, например, крупные копытные,наземные обезьяны и многие другие.

У этих животных внутривидовая агрессия не играетсущественной роли в распределении пространства; в рассредоточении таких видов, как, скажем, бизоны, разные антилопы, лошади и т.п., которые собираются в огромные сообщества и которымразделение участков и борьба за территорию совершенно чужды, потомучто корма им предостаточно. Тем не менее самцы этих животныхяростно и драматически сражаются друг с другом, и нет никаких сомнений в том, что отбор, вытекающий из этой борьбы, приводит кпоявлению особенно крупных и хорошо вооруженных защитников семьи и стада, — как и наоборот, в том, что именно видосохраняющая функциязащиты стада привела к появлению такого отбора в жестоких поединках. Таким образом и возникают столь внушительные бойцы,как быки бизонов или самцы крупных павианов, которые при каждойопасности для сообщества воздвигают вокруг слабейших членов стадастену мужественной круговой обороны.

В связи с поединками нужно упомянуть об одном факте, который каждому небиологу кажется поразительным, дажепарадоксальным, и который чрезвычайно важен для дальнейшего содержания нашей книги: сугубо внутривидовой отбор может привести к появлению морфологических признаков и поведенческихстереотипов не только совершенно бесполезных в смыслеприспособления к среде, но и прямо вредных для сохранения вида. Именно поэтому я так подчеркивал в предыдущем абзаце, чтозащита семьи, т.е. Форма столкновения с вневидовым окружением,вызвала появление поединка, а уже поединок отобрал вооруженных самцов. Если отбор направляется в определенную сторону лишьполовым соперничеством, без обусловленной извне функциональнойнацеленности на сохранение вида, это может привести к появлениюпричудливых образований, которые виду как таковому совершенно не нужны. Оленьи рога, например, развились исключительно дляпоединков; безрогий олень не имеет ни малейших шансов на потомство.Ни для чего другого эти рога, как известно, не годны.

От хищников олени-самцы тоже защищаются толькопередними копытами, а не рогами. Мнение, что расширенные глазничныеотростки на рогах северного оленя служат для разгребания снега, оказалось ошибочным. Они, скорее, нужны для защиты глаз при одном совершенно определенном ритуализованном движении, когда самецожесточенно бьет рогами по низким кустам.

В точности к тем же последствиям, что и поединок соперников, часто приводит половой отбор, направляемый самкой.Если мы обнаруживаем у самцов преувеличенное развитие пестрых перьев,причудливых форм и т.п., то можно сразу же заподозрить, что самцы уже не сражаются, а последнее слово в супружеском выборепринадлежит самке и у кандидата в супруги нет ни малейшей возможности«обжаловать приговор». В качестве примера можно привестирайскую птицу, турухтана, утку-мандаринку и фазана-аргуса. Самкааргуса реагирует на громадные крылья петуха, украшенные великолепнымузором из глазчатых пятен, которые он, токуя, разворачивает перед ее глазами. Эти крылья велики настолько, что петух уже почти не может летать; но чем они больше — тем сильнее возбуждаетсякурица. Число потомков, которые появляются у петуха за определенныйсрок, находится в прямой зависимости от длины его перьев. Хотя вдругих отношениях это чрезмерное развитие крыльев может быть длянего вредно, — например, хищник съест его гораздо раньше, чем его соперника, у которого органы токования не так чудовищно утрированы, — однако потомства этот петух оставит столько же, а то и больше; итаким образом поддерживается предрасположенность к росту гигантскихкрыльев, совершенно вопреки интересам сохранения вида. Вполневозможно, что самка аргуса реагирует на маленькие красные пятнышкина крыльях самца, которые исчезают из виду, когда крылья сложены,и не мешают ни полету, ни маскировке. Но так или иначе, эволюцияфазана-аргуса зашла в тупик, и проявляется он в том, что самцысоперничают друг с другом в отношении величины крыльев. Инымисловами, животные этого вида никогда не найдут разумного решения и не «договорятся» отказаться впредь от этойбессмыслицы.

Здесь мы впервые сталкиваемся с эволюционным процессом, который на первый взгляд кажется странным, а если вдуматься — даже жутким. Легко понять, что метод слепых проб и ошибок, которым пользуются Великие Конструкторы, неизбежно приводит к появлению и не-самых-целесообразных конструкций.Совершенно естественно, что и в животном и в растительном мире, кромецелесообразного, существует также и все не настольконецелесообразное, чтобы отбор уничтожил его немедленно. Однако вданном случае мы обнаруживаем нечто совершенно иное. Отбор, этотсуровый страж целесообразности, не просто «смотрит сквозьпальцы» и пропускает второсортную конструкцию — нет, онсам, заблудившись, заходит здесь в гибельный тупик. Это всегдапроисходит в тех случаях, когда отбор направляется одной лишьконкуренцией сородичей, без связи с вневидовым окружением.

Мой учитель Оскар Хейнрот часто шутил: «Послекрыльев фазана-аргуса, темп работы людей западной цивилизации —глупейший продукт внутривидового отбора». И в самом деле,спешка, которой охвачено индустриализованное и коммерциализованное человечество, являет собой прекрасный примернецелесообразного развития, происходящего исключительно за счет конкуренции между собратьями по виду. Нынешние люди болеют типичными болезнями бизнесменов — гипертония, врожденная сморщенная почка, язва желудка, мучительные неврозы, — онивпадают в варварство, ибо у них нет больше времени на культурные интересы. И все это без всякой необходимости: ведьони-то прекрасно могли бы договориться работать впредь поспокойнее.То есть, теоретически могли бы, ибо на практике способны к этому, очевидно, не больше, чем петухи-аргусы к договоренности обуменьшении длины их перьев.

Причина, по которой здесь, в главе о положительнойроли агрессии, я так подробно говорю об опасностях внутривидовогоотбора, состоит в следующем: именно агрессивное поведение —более других свойств и функций животного — может за счет своих пагубных результатов перерасти в нелепый гротеск. В дальнейшихглавах мы увидим, к каким последствиям это привело у некоторыхживотных, например у египетских гусей или у крыс. Но прежде всего — более чем вероятно, что пагубная агрессивность, которая сегодня как злое наследство сидит в крови у нас, у людей, являетсярезультатом внутривидового отбора, влиявшего на наших предковдесятки тысяч лет на протяжении всего палеолита. Едва лишь люди продвинулись настолько, что, будучи вооружены, одеты и социальноорганизованы, смогли в какой-то степени ограничить внешние опасности— голод, холод, диких зверей, так что эти опасности утратилироль существенных селекционных факторов, — как тотчас же в игру должен был вступить пагубный внутривидовой отбор. Отныне движущимфактором отбора стала война, которую вели друг с другом враждующие соседние племена; а война должна была до крайности развить все так называемые «воинские доблести». Ксожалению, они еще и сегодня многим ка

жутся весьма заманчивым идеалом, — к этому мывернемся в последней главе нашей книги.

Возвращаясь к теме о значении поединка для сохранения вида, мы утверждаем, что он служит полезному отборулишь там, где бойцы проверяются не только внутривидовыми дуэльнымиправилами, но и схватками с внешним врагом. Важнейшая функция поединка — это выбор боевого защитника семьи, таким образомеще одна функция внутривидовой агрессии состоит в охранепотомства. Эта функция настолько очевидна, что говорить о ней просто нет нужды. Но чтобы устранить любые сомнения, достаточносослаться на тот факт, что у многих животных, у которых лишь один пол заботится о потомстве, по-настоящему агрессивны поотношению к сородичам представители именно этого пола или же ихагрессивность несравненно сильнее. У колюшки — это самцы; умногих мелких цихлид — самки. У кур и уток только самкизаботятся о потомстве, и они гораздо неуживчивее самцов, если,конечно, не иметь в виду поединки. Нечто подобное должно быть и учеловека.

Было бы неправильно думать, что три уже упомянутые вэтой главе функции агрессивного поведения — распределениеживотных по жизненному пространству, отбор в поединках и защитапотомства — являются единственно важными для сохранения вида. Мыеще увидим в дальнейшем, какую незаменимую роль играет агрессия в большом концерте инстинктов; как она бывает мотором —«мотивацией» — и в таком поведении, которое внешне неимеет ничего общего с агрессией, даже кажется ее прямойпротивоположностью. То, что как раз самые интимные личные связи,какие вообще бывают между живыми существами, в полную меру насыщеныагрессией, — тут не знаешь, что и сказать: парадокс это илибанальность. Однако нам придется поговорить еще о многом другом,прежде чем мы доберемся в нашей естественной истории агрессии до этой центральной проблемы. Важную функцию, выполняемую агрессией в демократическом взаимодействии инстинктов внутриорганизма, нелегко понять и еще труднее описать.

Но вот что можно описать уже здесь — это рольагрессии в системе, которая порядком выше, однако для понимания доступнее; а именно — в сообществе социальных животных, состоящем из многих особей. Принципом организации, без которого, очевидно, не может развиться упорядоченнаясовместная жизнь высших животных, является так называемая иерархия.

Состоит она попросту в том, что каждый из совместно живущих индивидов знает, кто сильнее его самого и кто слабее, такчто каждый может без борьбы отступить перед более сильным — иможет ожидать, что более слабый в свою очередь отступит перед ним самим, если они попадутся друг другу на пути.

Шьельдерупп-Эббе был первым, кто исследовал явление иерархии на домашних курах и предложил термин «порядокклевания», который до сих пор сохраняется в специальнойлитературе, особенно английской. Мне всегда бывает как-тозабавно, когда говорят о «порядке клевания» у крупных позвоночных, которые вовсе не клюются, а кусаются или бьютрогами. Широкое распространение иерархии, как уже указывалось, убедительно свидетельствует о ее важной видосохраняющей функции,так что мы должны задаться вопросом, в чем же эта функция состоит.

Естественно, сразу же напрашивается ответ, что такимобразом избегается борьба между членами сообщества. Тут можновозразить следующим вопросом: чем же это лучше прямого запрета на агрессивность по отношению к членам сообщества? И снова можнодать ответ, даже не один, а несколько. Во-первых, — нам придетсяочень подробно об этом говорить в одной из следующих глав (гл. 11,«Союз»), — вполне может случиться, что сообществу(скажем, волчьей стае или стаду обезьян) крайне необходима агрессивность по отношению к другим сообществам того же вида, такчто борьба должна быть исключена лишь внутри группы. А во-вторых,напряженные отношения, которые возникают внутри сообществавследствие агрессивных побуждений и вырастающей из них иерархии,могут придавать ему во многом полезную структуру и прочность. Угалок, да и у многих других птиц с высокой общественной организацией, иерархия непосредственно приводит к защите слабых.Так как каждый индивид постоянно стремится повысить свой ранг, томежду непосредст

венно ниже — и вышестоящими всегда возникает особенно сильная напряженность, даже враждебность; и наоборот, эта враждебность тем меньше, чем дальше друг от друга ранги двухживотных. А поскольку галки высокого ранга, особенно самцы,обязательно вмешиваются в любую ссору между двумя нижестоящими —эти ступенчатые различия в напряженности отношений имеютблагоприятное следствие: галка высокого ранга всегда вступает в бой на стороне слабейшего, словно по рыцарскому принципу «Место сильного — на стороне слабого! «.

Уже у галок с агрессивно-завоеванным ранговымположением связана и другая форма «авторитета»: свыразительными движениями индивида высокого ранга, особенно старогосамца, члены колонии считаются значительно больше, чем с движениямимолодой птицы низкого ранга.

Если, например, молодая галка напугана чем-томалозначительным, то остальные птицы, особенно старые, почти необращают внимания на проявления ее страха. Если же подобную тревогу выражает старый самец — все галки, какие только могут этозаметить, поспешно взлетают, обращаясь в бегство.

Примечательно, что у галок нет врожденного знания их хищных врагов; каждая особь обучается этому знанию поведением более опытных старших птиц; потому должно быть очень существенно, чтобы «мнению» более старых и опытных птиц высокогоранга придавался — как только что описано — больший«вес».

Вообще, чем более развит вид животных, тем большеезначение приобретает индивидуальный опыт и обучение, в то время какврожденное поведение хотя не теряет своей важности, но сводится к более простым элементам. С общим прогрессом эволюции все болеевозрастает роль опыта старых животных; можно даже сказать, чтосовместная социальная жизнь у наиболее умных млекопитающихприобретает за счет этого новую функцию в сохранении вида, аименно — традиционную передачу индивидуально приобретеннойинформации. Естественно, столь же справедливо и обратноеутверждение: совместная социальная жизнь, несомненно, производит селекционное давление в сторону лучшего развития способностей кобучению, поскольку эти способности у общественных животных идут напользу не только отдельной особи, но и сообществу в целом. Тем самыми долгая жизнь, значительно превышающая период половой активности, приобретает ценность для сохранения вида. Как это описалиФрейзер Дарлинг и Маргарет Альтман, у многих оленей предводителем стада бывает «дама» преклонноговозраста, которой материнские обязанности давно уже не мешаютвыполнять ее общественный долг.

Таким образом — при прочих равных условиях — возраст животного находится, как правило, в прямой зависимости с темрангом, который оно имеет в иерархии своего сообщества. И поэтому вполне целесообразно, что «конструкция»поведения полагается на это правило: члены сообщества» которыене могут вычитать возраст своего вожака в его свидетельстве о рождении, соизмеряют степень своего доверия к нему с его рангом. Йеркс и его сотрудники уже давно сделали чрезвычайноинтересное, поистине поразительное наблюдение: шимпанзе, которыеизвестны своей способностью обучаться за счет прямого подражания,принципиально подражают только собратьям более высокого ранга. Из группы этих обезьян забрали одну, низкого ранга, и научили еедоставать бананы из специально сконструированной кормушки с помощью весьма сложных манипуляций. Когда эту обезьяну вместе с еекормушкой вернули в группу, то сородичи более высокого рангапробовали отнимать у нее честно заработанные бананы, но никому изних не пришло в голову посмотреть, как работает презираемый собрат, и чему-то у него поучиться. Затем, таким же образом работес этой кормушкой научили шимпанзе наивысшего ранга. Когда его вернули в группу, то остальные наблюдали за ним с живейшим интересом имгновенно переняли у него новый навык.

С. Л. Уошбэрн и Ирвэн Деворе, наблюдая павианов насвободе, установили, что стадо управляется не одним вожаком, а «коллегией» из нескольких старейших самцов, которыеподдерживают свое превосходство над более молодыми и гораздо более сильными членами стада за счет того, что всегда держатся вместе —а вместе они сильнее любого молодого самца. В наблюдавшемся случаеодин их трех сенаторов был почти беззубым старцем, а двое дру

гих — тоже давно уже не «в расцветелет». Когда однажды стаду грозила опасность забрести набезлесном месте в лапы — или, лучше сказать, в пасть — кольву, то стадо остановилось, и молодые сильные самцы образовали круговую оборону более слабых животных. Но старец один вышел из круга, осторожно выполнил опасную задачу —установить местонахождение льва, так чтобы тот его не заметил, —затем вернулся к стаду и отвел его дальним кружным путем, в обход льва, к безопасному ночлегу на деревьях. Все следовали заним в слепом повиновении, никто не усомнился в его авторитете.

Теперь оглянемся на все, что мы узнали в этой главе— из объективных наблюдений за животными — о пользе внутривидовой борьбы для сохранения вида. Жизненное пространствораспределяется между животными одного вида таким образом, что повозможности каждый находит себе пропитание. На благо потомству выбираются лучшие отцы и лучшие матери. Дети находятся подзащитой. Сообщество организовано так, что несколько умудренных самцов — «сенат» — обладают достаточным авторитетом, чтобы решения, необходимые сообществу, не только принимались, но и выполнялись. Мы ни разу не обнаружили, чтобы цельюагрессии было уничтожение сородича, хотя, конечно, в ходе поединкаможет произойти несчастный случай, когда рог попадает в глаз или клык в сонную артерию; а в неестественных условиях, непредусмотренных «конструкцией» эволюции, — например вневоле, — агрессивное поведение может привести и к губительнымпоследствиям. Однако попробуем вглядеться в наше собственное нутрои уяснить себе — без гордыни, но и без того, чтобы заранее считатьсебя гнусными грешниками, — что бы мы хотели сделать со своимближним, вызывающим у нас наивысшую степень агрессивности. Надеюсь,я не изображаю себя лучше, чем я есть, утверждая, что мояокончательная цель — т.е. Действие, которое разрядило бы мою ярость, — не состояла бы в убийстве моего врага. Конечно, я снаслаждением надавал бы ему самых звонких пощечин, в крайнем случаенанес бы несколько хрустящих ударов по челюсти, — но ни в коемслучае не хотел бы вспороть ему живот или пристрелить его. Ижелаемая окончательная ситуация состоит отнюдь не в том, чтобы противник лежал передо мною мертвым. О нет! Он должен быть чувствительно побит и смиренно признать мое физическое, — а если он павиан, то и духовное превосходство. А поскольку я впринципе мог бы избить лишь такого типа, которому подобноеобращение только на пользу, — я выношу не слишком суровый приговоринстинкту, вызывающему такое поведение. Конечно, надо признать, чтожелание избить легко может привести и к смертельному удару, например,если в руке случайно окажется оружие. Но если оценить все этовместе взятое, то внутривидовая агрессия вовсе не покажется ни дьяволом, ни уничтожающим началом, ни даже «частью той силы,что вечно хочет зла, но творит добро», — она совершеннооднозначно окажется частью организации всех живых существ,сохраняющей их систему функционирования и саму их жизнь. Как и все насвете, она может допустить ошибку — и при этом уничтожитьжизнь. Однако в великих свершениях становления органического мираэта сила предназначена к добру. И притом, мы еще не приняли во внимание, — мы узнаем об этом лишь в 11 — и главе, — что обавеликих конструктора, Изменчивость и Отбор, которые растят все живое,именно грубую ветвь внутривидовой агрессии выбрали для того,чтобы вырастить на ней цветы личной дружбы и любви.

4. СПОНТАННОСТЬ АГРЕССИИ

С отравой в жилах ты Елену

В любой увидишь, непременно.

Гете

В предыдущей главе, я надеюсь, достаточно ясно показано, что наблюдаемая у столь многих животных агрессия,направленная против собратьев по виду, вообще говоря, никоим образомне вредна для этого вида, а напротив — необходима для егосохранения. Однако это отнюдь не должно обольщать нас оптимизмом по поводу современного состояния человечества, совсем наоборот.

Какое-либо изменение окружающих условий, даженичтожное само по себе, может полностью вывести из равновесия врожденные механизмы поведения. Они настолько неспособны быстро приспосабливаться к изменениям, что при неблагоприятных условиях вид может погибнуть. Между тем, изменения,произведенные самим человеком в окружающей среде, далеко не ничтожны.

Если бесстрастно посмотреть на человека, каковон сегодня (в руках водородная бомба, подарок его собственного разума, а в душе инстинкт агрессии — наследство человекообразных предков, с которым его рассудок не может совладать), труднопредсказать ему долгую жизнь.

Но когда ту же ситуацию видит сам человек —которого все это касается! — она представляется жутким кошмаром, и трудно поверить, что агрессия не является симптомом современного упадка культуры, патологическим по своей природе.

Можно было бы лишь мечтать, чтобы это так и было!Как раз знание того, что агрессия является подлинным инстинктом –

первичным, направленным на сохранение вида, — позволяет нам понять, насколько она опасна. Главная опасность инстинкта состоит в его спонтанности. Если бы он был лишьреакцией на определенные внешние условия, что предполагают многиесоциологи и психологи, то положение человечества было бы не так опасно, как в действительности. Тогда можно было быосновательно изучить и исключить факторы, порождающие эту реакцию. Фрейд заслужил себе славу, впервые распознав самостоятельноезначение агрессии; он же показал, что недостаточность социальных контактов и особенно их исчезновение (»потеря любви») относятся к числу сильных факторов, благоприятствующихагрессии. Из этого представления, которое само по себе правильно,многие американские педагоги сделали неправильный вывод, будтодети вырастут в менее невротичных, более приспособленных к окружающей действительности и, главное, менее агрессивных людей, если их с малолетства оберегать от любых разочарований (фрустраций) и во всем им уступать.

Американская методика воспитания, построенная наэтом предположении, лишь показала, что инстинкт агрессии, как и другие инстинкты, спонтанно прорывается изнутри человека.Появилось неисчислимое множество невыносимо наглых детей, которымнедоставало чего угодно, но уж никак не агрессивности.

Трагическая сторона этой трагикомической ситуации проявилась позже, когда такие дети, выйдя из семьи, внезапностолкнулись, вместо своих покорных родителей, с безжалостнымобщественным мнением, например при поступлении в колледж. Какговорили мне американские психоаналитики, очень многие измолодых людей, воспитанных таким образом, тем паче превратились в невротиков, попав под нажим общественногораспорядка, который оказался чрезвычайно жестким. Подобные методы воспитания, как видно, вымерли еще не окончательно; еще в прошломгоду один весьма уважаемый американский коллега, работавший в нашем Институте в качестве гостя, попросил у меня разрешения остаться унас еще на три недели, и в качестве основания не стал приводитькакие-либо новые научные замыслы, а просто-напросто и без комментариев сказал, что к его жене только что приехала в гости еесестра, а у той трое детей — «бесфрустрационные».

Существует совершенно ошибочная доктрина, согласно которой поведение животных и человека является по преимуществуреактивным, и если даже имеет какие-то врожденные элементы —все равно может быть изменено обучением. Эта доктрина имеет глубокие и цепкие корни в неправильном понимании правильного по своей сутидемократического принципа. Как-то не вяжется с ним тот факт, чтолюди от рождения не так уж совершенно равны друг

другу и что не все имеют по справедливости равныешансы превратиться в идеальных граждан. К тому же в течение многихдесятилетий реакции, рефлексы были единственными элементами поведения, которым уделяли внимание психологи с серьезной репутацией,в то время как спонтанность поведения животных была областью«виталистически» (то есть несколько мистически)настроенных ученых.

В исследовании поведения Уоллэс Крэйг был первым,кто сделал явление спонтанности предметом научного изучения. Еще до него Уильям Мак-Дугалл противопоставил девизу Декарта «Animalnon agit, agitur», который начертала на своем щите американская школа психологов-бихевиористов, свой гораздо более верный афоризм — “The healthy animal is up and doing” (”Здоровоеживотное активно и действует»). Однако сам он считал эту спонтанность результатом мистической жизненной силы, о которойникто не знает, что же собственно обозначает это слово. Потому он ине догадался точно пронаблюдать ритмическое повторение спонтанныхдействий и измерить порог провоцирующего раздражения при каждом ихпроявлении, как это сделал впоследствии его ученик Крэйг.

Крэйг провел серию опытов с самцами горлицы, вкоторой он отбирал у них самок на ступенчато возрастающие промежутки времени и экспериментально устанавливал, какой объектспособен вызвать токование самца. Через несколько дней послеисчезновения самки своего вида самец горлицы был готов ухаживать забелой домашней голубкой, которую он перед тем полностью игнорировал.Еще через несколько дней он пошел дальше и стал исполнять своипоклоны и воркованье перед чучелом голубя, еще позже — передсмотанной в узел тряпкой; и наконец — через несколько недельодиночества — стал адресовать свое токование в пустой угол клетки, где пересечение ребер ящика создавало хоть какую-тооптическую точку, способную задержать его взгляд. В переводе на язык физиологии эти наблюдения означают, что при длительномневыполнении какого-либо инстинктивного действия — в описанномслучае,

1 «Животное может быть лишь объектом, а не субъектом действия».

токования — порог раздражения снижается. Это явление настолько

распространено и закономерно, что народная мудрость уже давно с ним освоилась и облекла в простую форму поговорки: «При нужде черт муху слопает»; Гете выразил ту же закономерностьсловами Мефистофеля: «С отравой в жилах, ты Елену в любойувидишь непременно».

Так оно и есть! А если ты голубь — то вконце концов увидишь ее и в старой пыльной тряпке, и даже в пустомуглу собственной тюрьмы.

Снижение порога раздражения может привести к тому, что в особых условиях его величина может упасть до нуля, т.е. При определенных обстоятельствах соответствующее инстинктивное действие может «прорваться» без какоголибо видимого внешнего стимула. У меня жил много лет скворец, взятый из гнезда в младенчестве, который никогда в жизни непоймал ни одной мухи и никогда не видел, как это делают другиептицы. Он получал пищу в своей клетке из кормушки, которую яежедневно наполнял. Но однажды я увидел его сидящим на головебронзовой статуи в столовой, в венской квартире моих родителей, ивел он себя очень странно. Наклонив голову набок, он, казалось,оглядывал белый потолок над собой; затем по движениям его глаз иголовы можно было, казалось, безошибочно определить, что он внимательно следит за каким-то движущимся объектом.

Наконец он взлетал вверх к потолку, хватал что-то мне невидимое, возвращался на свою наблюдательную вышку,производил все движения, какими насекомоядные птицы убивают своюдобычу, и что-то как будто глотал. Потом встряхивался, как этоделают все птицы, освобождаясь от напряжения, и устраивался наотдых. Я десятки раз карабкался на стулья, даже затащил встоловую лестницу-стремянку (в венских квартирах того временипотолки были высокие), чтобы найти ту добычу, которую ловил мой скворец. Никаких насекомых, даже самых мелких, там не было!

«Накопление» инстинкта, происходящее придолгом отсутствии разряжающего стимула, имеет следствием не только вышеописанное возрастание готовности к реакции, но и многие другие,более глубокие явления, в которые вовлекается весь организм в целом. В принципе, каждое подлинно инстинктивное действие, которое вышеописанным образом лишено возможности разрядиться, приводитживотное в состояние общего беспокойства и вынуждает его к поискам разряжающего стимула. Эти поиски, которые в простейшемслучае состоят в беспорядочном движении (бег, полет, плавание), а в самых сложных могут включать в себя любые формы поведения,приобретенные обучением и познанием, Уоллэс Крэйг назвал аппетентнымповедением.

Фауст не сидит и не ждет, чтобы женщины появились в его поле зрения; чтобы обрести Елену, он, как известно,отваживается на довольно рискованное хождение к Матерям!

К сожалению, приходится констатировать, что снижение раздражающего порога и поисковое поведение редко в какихслучаях проявляются столь же отчетливо, как в случае внутривидовойагрессии. В первой главе мы уже видели тому примеры; вспомнимрыбу-бабочку, которая за неимением сородичей выбирала себе вкачестве замещающего объекта рыбу близкородственного вида, или жеспинорога, который в аналогичной ситуации нападал даже не только на спинорогов других видов, но и на совершенно чужих рыб, не имевших ничего общего с его собственным видом, кромераздражающего синего цвета. У цихлид семейная жизнь захватывающеинтересна, и нам придется еще заняться ею весьма подробно, но если ихсодержат в неволе, то накопление агрессии, которая в естественных условиях разряжалась бы на враждебных соседей, — чрезвычайно легко приводит к убийству супруга. Почти каждый владелец аквариума,занимавшийся разведением этих своеобразных рыб, начинал с одной итой же, почти неизбежной ошибки: в большой аквариум запускают нескольких мальков одного вида, чтобы дать им возможностьспариваться естественным образом, без принуждения. Ваше желаниеисполнилось — и вот у вас в аквариуме, который и без того стал несколько маловат для такого количества подросших рыб,появилась пара возлюбленных, сияющая великолепием расцветки ипреисполненная единодушным стремлением изгнать со своего участка всех братьев и сестер. Но тем несчастным деться некуда; сизодранными плавниками они робко стоят по углам у поверхности воды, если только не мечутся, спасаясь, по всему бассейну, когда их оттуда спугнут. Будучи гуманным натуралистом, высочувствуете и преследуемым, и брачной паре, которая тем временем уже отнерестилась и теперь терзается заботами о потомстве. Вы срочно отлавливаете лишних рыб, чтобы обеспечить парочке безраздельное владение бассейном. Теперь, думаете вы,сделано все, что от вас зависит, — ив ближайшие дни необращаете особого внимания на этот сосуд с его живое содержимое.

Но через несколько дней с изумлением и ужасомобнаруживаете, что самочка, изорванная в клочья, плавает кверхубрюхом, а от икры и от мальков не осталось и следа.

Этого прискорбного события, которое происходитвышеописанным образом с предсказуемой закономерностью, — особенно уост-индских желтых этроплусов и у бразильских перламутровых рыбок, — можно избежать очень просто; нужно либо оставить в аквариуме«мальчика для битья», т.е. Рыбку того же вида, либо— более гуманным образом — взять аквариум, достаточно большойдля двух пар, и, разделив его пограничным стеклом на две части,поселить по паре в каждую из них. Тогда каждая рыба вымещает своюздоровую злость на соседе своего пола — почти всегда самканападает на самку, а самец на самца, — и ни одна из них непомышляет разрядить свою ярость на собственном супруге.

Это звучит как шутка, но в нашем испытанном устройстве, установленном в аквариуме для цихлид, мы частозамечали, что пограничное стекло начинает зарастать водорослями и становится менее прозрачным, — только по тому, как самец начинает хамить своей супруге. Но стоило лишь протереть дочистапограничное стекло — стенку между «квартирами», —как тотчас же начиналась яростная, но по необходимости безвреднаяссора с соседями, «разряжавшая атмосферу» в обеихсемьях.

Аналогичные истории можно наблюдать и у людей. Вдобрые старые времена, когда на Дунае существовала еще монархия и ещебывали служанки, я наблюдал у моей овдовевшей тетушки следующее поведение, регулярное и предсказуемое.

Служанки никогда не держались у нее дольше 8-10месяцев. Каждой вновь появившейся помощницей тетушка непременно восхищалась, расхваливала ее на все лады как некое сокровище, и клялась, что вот теперь наконец она нашла ту, кого ей надо. В течениеследующих месяцев ее восторги остывали. Сначала она находила убедной девушки мелкие недостатки, потом — заслуживающиепорицания; а к концу упомянутого срока обнаруживала у нее пороки,вызывавшие законную ненависть, — и в результате увольняла еедосрочно, как правило с большим скандалом. После этой разрядки старая дама снова готова была видеть в следующей служанке истинного ангела.

Я далек от того, чтобы высокомерно насмехаться надмоей тетушкой, во всем остальном очень милой и давно уже умершей.Точно такие же явления я мог — точнее, мне пришлось — наблюдать у самых серьезных людей, способных к наивысшемусамообладанию, какое только можно себе представить. Это было вплену. Так называемая «полярная болезнь», иначе«экспедиционное бешенство», поражает преимущественно небольшие группы людей, когда они в силу обстоятельств,определенных самим названием, обречены общаться только друг с другоми тем самым лишены возможности ссориться с кем-то посторонним, невходящим в их товарищество. Из всего сказанного уже ясно, чтонакопление агрессии тем опаснее, чем лучше знают друг друга члены данной группы, чем больше они друг друга понимают и любят. В такой ситуации — а я могу это утверждать по собственному опыту —все стимулы, вызывающие агрессию и внутривидовую борьбу, претерпевают резкое снижение пороговых значений.

Субъективно это выражается в том, что человек намельчайшие жесты своего лучшего друга — стоит тому кашлянутьили высморкаться — отвечает реакцией, которая была бы адекватна, если бы ему дал пощечину пьяный хулиган.

Понимание физиологических закономерностей этого чрезвычайно мучительного явления хотя и предотвращает убийстводруга, но никоим образом не облегчает мучений. Выход, который вконце концов находит Понимающий, состоит в том, что он тихоньковыходит из барака (палатки, хижины) и разбивает что-нибудь; не слишком дорогое, но чтобы разлетелось на куски с наибольшимвозможным шумом. Это немного помогает. На языке физиологииповедения это называется, по Тинбергену, перенаправленным, илисмещенным, действием. Мы еще увидим, что этот выход часто используется в природе, чтобы предотвратить вредные последствияагрессии. А Непонимающий убивает-таки своего друга — и нередко!

5. ПРИВЫЧКА, ЦЕРЕМОНИЯ И ВОЛШЕБСТВО

Ты что — не знал людей,

Не знал цены их слов?

Гете

Смещение, переориентация нападения — это, пожалуй, гениальнейшее средство, изобретенное эволюцией, чтобы направить агрессию в безопасное русло. Однако это вовсе не единственное средство такого рода; великие конструкторы эволюции —Изменчивость и Отбор — очень редко ограничиваютсяодним-единственным способом.

Сама сущность их экспериментальной «игры вкости» позволяет им зачастую натолкнуться на нескольковариантов — и применить их вместе, удваивая и утраивая надежностьрешения одной и той же проблемы. Это особенно ценно для различныхмеханизмов поведения, призванных предотвращать увечье или убийствосородича. Чтобы объяснить эти механизмы, мне снова придется начатьиздалека.

И прежде всего я постараюсь описать один все еще очень загадочный эволюционный процесс, создающий поистине нерушимые законы, которым социальное поведение многих высшихживотных подчиняется так же, как поступки цивилизованного человека —самым священным обычаям и традициям.

Когда мой учитель и друг сэр Джулиан Хакслинезадолго до первой мировой войны предпринял свое в подлинномсмысле слова пионерское исследование поведения чомги, он обнаружилчрезвычайно занимательный факт:

некоторые действия в процессе филогенезаутрачивают свою собственную, первоначальную функцию и превращаются в чисто символические церемонии. Этот процесс он назвал ритуализацией.Он употреблял этот термин без каких-либо кавычек, т.е. Без колебаний отождествлял культурно-исторические процессы, ведущие к возникновению человеческих ритуалов, с процессами эволюционными,породившими столь удивительные церемонии животных. С чисто функциональной точки зрения такое отождествление вполне оправданно,как бы мы ни стремились сохранить сознательное различие между историческими и эволюционными процессами. Мне предстоит теперь выявить поразительные аналогии между ритуалами, возникшимифилогенетически и культурно-исторически, и показать, каким образом они находят свое объяснение именно в тождественности их функций.

Прекрасный пример того, как ритуал возникаетфилогенетически, как он приобретает свой смысл и как изменяетсяв ходе дальнейшего развития, — предоставляет нам изучение одной церемонии у самок утиных птиц, так называемого натравливания. Как и у многих других птиц с такой же семейной организацией, у утоксамки хотя и меньше размером, но не менее агрессивны, чем самцы.

Поэтому при столкновении двух пар часто случается, что распаленная яростью утка продвигается к враждебнойпаре слишком далеко, затем пугается собственной храбрости иторопится назад, под защиту более сильного супруга.

Возле него она испытывает новый прилив храбрости и снова начинает угрожать враждебной паре, но на этотраз уже не расстается с безопасной близостью своего селезня.

В своем первоначальном виде эта последовательностьдействий совершенно произвольна по форме, в зависимости от игры противоположных побуждений, стимулирующих утку. Временнаяпоследовательность, в которой преобладают боевой задор, страх,поиск защиты и новое стремление к нападению, легко и ясно читается по выразительным движениям утки, и прежде всего по ееположению в пространстве. Например, у нашей европейской пеганки весь этот процесс не содержит никаких закрепленных ритуалом элементов, кроме определенного движения головы, связанного с особым звуком. Как всякая подобная ей птица, при атаке утка бежитв сторону врага, низко вытянув шею, а затем, тотчас же поднявголову, обратно к супругу. Очень часто утка, убегая, заходит заселезня и огибает его полукругом, так что в результате — когдаона снова начинает угрожать — оказывается в позиции сбоку отсупруга, с головой, обращенной прямо в сторону вражеской пары. Ночасто, если бегство было не слишком паническим, она довольствуетсятем, что только подбегает к своему селезню и останавливается перед ним, грудью к нему, так что для угрозы в сторону неприятеля ейприходится повернуть голову и вытянуть шею через плечо назад. Бывает и так, что она стоит боком, перед селезнем или позади него,и вытягивает шею под прямым углом к продольной оси тела, — короче говоря, угол между продольной осью тела и вытянутой шеей зависитисключительно от того, где находится она сама, ее селезень и враг,которому она угрожает. Ни одно положение не является для нее предпочтительным. У близкородственного огаря, обитающего вВосточной Европе и в Азии, это натравливание уже несколько более ритуализовано. Хотя у этого вида самка «еще» можетстоять рядом с супругом и угрожать прямо перед собой или, обегаявокруг него, направлять свою угрозу под любым углом к продольной оси собственного тела, — однако в подавляющембольшинстве случаев она стоит перед селезнем, грудью к нему, иугрожает через-плечо-назад. И когда я видел однажды, как утка изолированной пары этого вида производила движения натравливания «вхолостую» — т.е. При отсутствии раздражающегообъекта, — она тоже угрожала через-плечо-назад, как будто виделанесуществующего врага именно в этом направлении.

У настоящих уток — к которым принадлежит инаша кряква, предок домашней утки, — натравливание черезплечо-назад превратилось в единственно возможную, обязательнуюформу движения, так что самка, прежде чем начать натравливание, всегда становится грудью к селезню, как можно ближе к нему;соответственно, когда он бежит или плывет — она следует за нимвплотную.

Интересно, что движение головы через-плечо-назад досих пор включает в себя первоначальные ориентировочные реакции,которые у всех видов Тайогпа породили фенотипически — т.е. Сточки зрения формы, внешнего облика — подобную, но изменчивуюформу движения. Лучше всего это заметно, когда утка начинает натравливание в состоянии очень слабого возбуждения и лишьпостепенно приводит себя в ярость. При этом может случиться, чтопоначалу — если враг стоит прямо перед ней — она станетугрожать прямо вперед; но по мере того как возрастает ее возбуждение,она проявляет неодолимое стремление вытянуть шею назад через плечо. Что при этом всегда существует и другая ориентирующая реакция,которая стремится обратить угрозу в сторону врага, — это можнобуквально «прочесть по глазам» утки: взгляд ее неизменно прикован к предмету ее ярости, хотя новая, твердо закрепленнаякоординация движения тянет ее голову в другую сторону. Если бы утка говорила, она наверняка сказала бы: «Я хочу пригрозить вон тому ненавистному чужому селезню, но что-то оттягивает мнеголову!» Наличие двух соперничающих друг с другом тенденцийдвижения можно доказать объективно и количественно, а именно:

если чужая птица, к которой обращена угроза, стоит перед уткой, то отклонение головы в сторону поворота назад является наименьшим. Оно увеличивается в точностинастолько, насколько увеличивается угол между продольной осьютела утки и направлением на врага. Если он стоит прямо за нею, т.е. Угол составляет 180 градусов, то утка при натравливаниипочти достает клювом собственный хвост.1 1 Очевидно, автор имел ввиду, что, по мере нарастания возбуждения, утка сама отворачиваетсяот «врага» и в конце концов достает клювом собственныйхвост ——————————-

Это конфликтное поведение уток при натравливании допускает лишь одно-единственное толкование, котороедолжно быть верным, каким бы странным оно ни казалось на первыйвзгляд. К легкоразличимым факторам, из которых первоначальновозникли описанные движения, в ходе эволюционного развития видаприсоединился еще один, новый, Как уже сказано, у пеганки бегствок супругу и нападение на врага «еще» вполне достаточны, чтобы полностью объяснить поведение утки. Совершенноочевидно, что у кряквы действуют такие же побуждения, но на обусловленные ими движения накладывается новое, независимое от них. Сложность, чрезвычайно затрудняющая анализ общей картины, состоит в том, что вновь возникшее в результате ритуализацииинстинктивное действие является наследственно закрепленной копией тех действий, которые первоначально вызывались другимистимулами. Разумеется, это действие от случая к случаю проявляетсяочень различно — при различной силе вызывающих его независимых стимулов, — так что вновь возникающая жесткая инстинктивная координация представляет собой лишь один частовстречающийся вариант. Этот вариант затем схематизируется — способом, весьма напоминающим возникновение символов в историичеловеческой культуры.

У кряквы первоначальное разнообразие направлений, вкоторых могли находиться супруг и противник, схематически сузилось таким образом, что первый должен стоять перед уткой, а второй занею; из агрессивного «туда» к противнику и измотивированного бегством «сюда» к супругу получается слитое в жесткую церемонию и весьма упорядоченное «туда-сюда»,в котором эта упорядоченность, регулярность уже сама по себе усиливает выразительность движений. Вновь возникшее инстинктивное движение становится господствующим не сразу; поначалу оно всегда существует наряду с неритуализованным образцом и в первоевремя лишь слегка на него накладывается. Например, у огаря зачаткикоординации, заставляющей голову утки двигаться при натравливании назад через плечо, можно заметить лишь в том случае, еслицеремония выполняется «вхолостую», т.е. При отсутствии врага. В противном случае угрожающее движение обязательнонаправляется на него, за счет преобладания первичных направляющихмеханизмов.

Процесс, только что описанный на примере натравливания кряквы, типичен для любой филогенетической ритуализации. Она всегда состоит в том, что возникают новые инстинктивные действия, форма которых копирует форму изменчивогоповедения, вызванного несколькими стимулами.

Для интересующихся наследственностью и происхождением видов здесь следует добавить, что описанный процессявляется прямой противоположностью так называемой фенокопии. Офенокопии говорят тогда, когда внешние влияния, действующие на отдельную особь, порождают картину (»фенотип»),аналогичную той, которая в других случаях определяется наследственными факторами, «копируют» эту картину. При ритуализации вновь возникающие наследственные механизмы непостижимымобразом копируют формы поведения, которые прежде были фенотипически обусловлены совместным воздействием самых различных влиянийвнешнего мира. Тут хорошо подошел бы термин «генокопия»; в нашем юмористически окрашенном институтском жаргоне, длякоторого и специальные термины отнюдь не святыня, частоиспользуется термин «попокения».

На примере натравливания можно наглядно показать своеобразие возникновения ритуала. У нырков натравливание ритуализовано несколько иначе и более сложно.

Например, у красноносого нырка не только движение угрозы в сторону врага, но и поворот к своему супругу в поисках защиты ритуален, т. е.

Закреплен инстинктивным движением, возникшим специально для этого. Утка этого вида периодически перемежаетвыбрасывание головы назад через плечо с подчеркнутым поворотом к своему супругу, причем она каждый раз поднимает и вновь опускает голову с поднятым клювом, что соответствует мимическиутрированному движению бегства.

У белоглазого нырка натравливающая самка угрожающе проплывает значительное расстояние в сторону противника, а затем возвращается к селезню, многократно поднимая клюв таким движением, которое в этом случае совсем или почти совсемне отличается от движения при взлете.

Наконец, у гоголя натравливание стало почти совсем независимым от присутствия собрата по виду, которыйолицетворял бы собою врага. Утка плывет за своим селезнем и вправильном ритме производит размашистые движения шеей и головой,попеременно направо-назад и налево-назад; не зная эволюционныхпромежуточных ступеней, вряд ли можно в этом узнать движение угрозы.

Насколько далеко отходит в процессе прогрессирующейритуализации форма этих движений от формы их неритуализованных прообразов, настолько же меняется и их значение. У пеганкинатравливание «еще» вполне аналогично обычной для этого вида угрозе, и его воздействие на селезня также лишьнезначительно отличается от того, какое наблюдается уненатравливающих видов уток и гусей, когда дружественный индивид нападает на чужого: селезень заражается яростью Своего и присоединяется к нападению на Чужого. У несколько более сильных и более драчливых огарей и особенно у египетских гусей действие натравливания уже во много раз сильнее. У этих птицнатравливание действительно заслуживает своего названия, потому чтосамцы у них реагируют, как свирепые псы, ожидающие лишь хозяйского слова, чтобы по этому вожделенному знаку дать волю своей ярости. Уназванных видов функция натравливания тесно связана с функциейзащиты участка. Хейнрот обнаружил, что огари-самцы хорошоуживаются в общем загоне, если удалить оттуда всех самок.

У настоящих уток и у нырков смысловое значение натравливания развивалось в прямо противоположномнаправлении. У первых крайне редко случается, чтобы селезень под влиянием натравливания самки действительно напал на указанного ею «врага», который здесь на самом деле нуждается вкавычках. У кряквы, например, натравливание означает просто-напростобрачное предложение; причем приглашение не к спариванию —специально для этого есть так называемое «покачивание»,которое выглядит совершенно иначе, — а именно к длительному брачному сожительству. Если селезень расположен принять этопредложение, то он поднимает клюв и, слегка отвернув голову отутки, очень быстро произносит «рэбрэб, рэбрэб!» илиже, особенно на воде, отвечает совершенно определенной, столь жеритуализованной церемонией «прихлебывания и прихорашивания». И то и другое означает, что селезень кряквы сказал свое «Да» сватающейся к нему утке; при этом «рэбрэб» еще содержиткакой-то след агрессивности, но отвод головы в сторону при поднятомклюве — это типичный жест умиротворения. При крайнем возбужденииселезня может случиться, что он и в самом деле слегка изобразит нападение на другого селезня, случайно оказавшегося поблизости. При второй церемонии (»прихлебывание иприхорашивание») этого не происходит никогда. Натравливание с одной стороны и «прихлебывание с прихорашиванием» сдругой — взаимно стимулируют друг друга; поэтому пара может продолжать их очень долго. Если даже ритуал «прихлебывания и прихорашивания» возник из жеста смущения, в формированиикоторого первоначально принимала участие и агрессия, — вритуализованном движении, какое мы видим у речных уток, ее уже нет. У них церемония выполняет роль чисто умиротворяющего жеста. У красноносого нырка и у других нырков я вообще никогда не видел, чтобынатравливание утки побудило селезня к серьезному нападению.

Таким образом, если у огарей и египетских гусейнатравливание словесно звучало бы: «Гони этого типа! Уничтожь его! Бей! «, то у нырков оно означает, всущности, всего лишь: «Я тебя люблю». У многих видов,стоящих где-то посередине между этими двумя крайностями, как,например, у свиязи или у кряквы, мы находим в качестве переходнойступени значение: «Ты мой герой, тебе я доверяюсь!» Разумеется, сообщение, заключенное в этом символе, меняется взависимости от ситуации даже внутри одного и того же вида; нопостепенное изменение смысла символа, несомненно, происходило вуказанном направлении.

Можно привести еще много аналогичных примеров.

Скажем, у цихлид обычное плавательное движениепревратилось в жест, подзывающий мальков, а в одном особомслучае даже в обращенный к ним предупредительный сигнал; у кур кудахтанье при кормежке стало призывом, обращенным к петуху, превратившись в звуковой сигнал недвусмысленного сексуальногосодержания, и т.д. И т. д.

Мне хотелось бы подробнее рассмотреть лишь один ряд последовательной дифференциации ритуализованных форм поведения, взятый из жизни насекомых. Я обращаюсь к этому случаю не только потому, что он, пожалуй, еще лучше, чем рассмотренные выше примеры,иллюстрирует параллели между филогенетическим возникновением церемоний такого рода и культурно-историческим процессомсимволизации, — но еще и потому, что в этом случае символ неограничивается поведенческим актом, а приобретает материальную форму и превращается в фетиш, в самом буквальном смысле этогослова.

У многих видов так называемых толкунчиков (немецкое название — «танцующие мухи»), стоящих близко к ктырям (немецкое название — «мухи-убийцы», «хищные мухи»), развился столь же красивый, сколь и целесообразный ритуал, состоящий в том, что самец непосредственно перед спариванием вручает своей избранницепойманное им насекомое подходящих размеров. Пока она занята тем, что вкушает этот дар, он может ее оплодотворить без риска, что она съест его самого; а такая опасность у мухоядных мух несомненна, тем более что самки у них крупнее самцов. Безсомнения, именно эта опасность оказывала селекционное давление, врезультате которого появилось столь примечательное поведение. Но эта церемония сохранилась и у такого вида, как северныйтолкунчик; а их самки, кроме этого свадебного пира, никогда большемух не едят. У одного из североамериканских видов самцы ткут красивые белые шары, привлекающие самок оптически и содержащие по нескольку мелких насекомых, съедаемых самкой во времяспаривания. Подобным же образом обстоит дело у мавританскоготолкунчика, у которого самцы ткут маленькие развевающиеся вуали,иногда — но не всегда — вплетая в них что-нибудь съедобное. У веселой альпийской мухипортного, больше всех другихзаслуживающей названия «танцующей мухи», самцы вообщеникаких насекомых больше не ловят, а ткут маленькую, изумительнокрасивую вуаль, которую растягивают в полете между средними изадними лапками, и самки реагируют на вид этих вуалей.

«Когда сотни этих крошечных шлейфоносцевносятся в воздухе искрящимся хороводом, их маленькие, примерно в 2 мм, шлейфики, опалово блестящие на солнце, являют собой изумительное зрелище» — так описывает Хеймонсколлективную брачную церемонию этих мух в новом издании Брэма.

Говоря о натравливании у утиных самок, я постарался показать, что возникновение новой наследственнойкоординации принимает весьма существенное участие в образовании нового ритуала, и что таким образом возникает автономная и весьма жестко закрепленная по форме последовательностьдвижений, т.е. Не что иное, как новое инстинктивное действие. Пример толкунчиков, танцевальные движения которых пока еще ждут более детального анализа, может быть, подходит для того, чтобыпоказать нам другую, столь же важную сторону ритуализации; а именно — вновь возникающую реакцию, которой животное отвечает наадресованное ему символическое сообщение сородича. У тех видовтолкунчиков, у которых самки получают лишь символические шлейфы или шарики без съедобного содержимого, — они с очевидностью реагируютна эти фетиши ничуть не хуже или даже лучше, чем их прародительницыреагировали на сугубо материальные дары в виде съедобной добычи.Таким образом возникает не только несуществовавшее преждеинстинктивное действие с определенной функцией сообщения у одного из сородичей, у «действующего лица», но иврожденное понимание этого сообщения у другого, «воспринимающеголица». То, что нам, при поверхностном наблюдении, кажетсяединой «церемонией», зачастую состоит из целого рядаэлементов поведения, взаимно вызывающих друг друга.

Вновь возникшая моторика ритуализованных поведенческих актов носит характер вполне самостоятельного инстинктивного действия; так же и стимулирующая ситуация — которая в таких случаях в значительной степени определяется ответным поведением сородича — приобретает все свойстваудовлетворяющей инстинкт конечной ситуации: к ней стремятся ради неесамой.

Иными словами, последовательность действий,первоначально служившая каким-то другим, объективным и субъективным целям, становится самоцелью, как только превращается в автономныйритуал.

Было бы совершенно неверно считать ритуализованные движения натравливания у кряквы или даже у нырка«выражением» любви или преданности самки ее супругу.

Обособившееся инстинктивное действие — это не побочный продукт, не «эпифеномен» связи, соединяющейобоих животных; оно само и является этой связью. Постоянноеповторение таких связывающих пару церемоний выразительносвидетельствует о силе автономного инстинкта, приводящего их в действие.

Если птица теряет супруга, то теряет и единственныйобъект, на который может разряжать этот свой инстинкт; и способ,которым она ищет потерянного партнера, носит все признаки так называемого аппетентного, поискового поведения, т.е. Неодолимогостремления вновь обрести ту спасительную внешнюю ситуацию, в которойможет разрядиться накопившийся инстинкт.

Здесь нужно подчеркнуть тот чрезвычайно важныйфакт, что в процессе эволюционной ритуализации всегда возникает новый и совершенно автономный инстинкт, который в принципе так же самостоятелен, как и любой из так называемых «основных» инстинктов — питание, размножение, бегство или агрессия. Как илюбой из названных, вновь появившийся инстинкт имеет место и голос в(Великом Парламенте Инстинктов. И это опять-таки важно для нашейтемы, потому что именно инстинкты, возникшие в процессеритуализации, очень часто выступают в этом Парламенте против агрессии, направляют ее в безопасное русло и тормозят ее проявления, вредные для вида. В главе о личных привязанностях мыувидим, как выполняют эту чрезвычайно важную задачу ритуалы,возникшие как раз из переориентированных движений нападения.

Ритуалы, возникающие в ходе истории человеческойкультуры, не коренятся в наследственности, а передаются традицией,так что каждый индивид должен усвоить их заново путем обучения. Но,несмотря на это различие, параллели заходят так далеко, что можнос полным правом опускать здесь кавычки, как это и делал Хаксли. В то же время именно эти функциональные аналогии показывают, как с помощью совершенно различных механизмов ВеликиеКонструкторы достигают почти одинаковых результатов.

У животных нет символов, передаваемых по традиции из поколения в поколение. Вообще, если захотеть дать определение животного, которое отделяло бы его от человека, то именно здесь и следует провести границу.

Впрочем, и у животных случается, что индивидуально приобретенный опыт передается от старших к молодым посредством обучения. Такая подлинная традиция существует лишь утех форм животных, у которых высокая способность к обучениюсочетается с высоким развитием общественной жизни. Явления такогорода доказаны, например, у галок, серых гусей и крыс. Однако эти передаваемые знания ограничиваются самыми простымивещами, такими как знание маршрутов, определенных видов пищи илиопасных врагов, а у крыс еще и знание опасности ядов.

Необходимым общим элементом, который присутствуеткак в этих простых традициях у животных, так и в высочайших культурных традициях у человека, является привычка. Жестко закрепляяуже приобретенное, она играет такую же роль в становлении традиций, как наследственность в эволюционном возникновенииритуалов.

Решающая роль привычки при простом обучении маршрутуу птицы может дать результат, похожий на возникновение сложныхкультурных ритуалов у человека; насколько похожий — это японял однажды из-за случая, которого не забуду никогда. В товремя основным моим занятием было изучение молодой серой гусыни,которую я воспитывал, начиная с яйца, так что ей пришлось перенестина мою персону все поведение, какое в нормальных условиях относилосьбы к ее родителям. Об этом замечательном процессе, который мы называем запечатленном, и о самой гусыне Мартине подробнорассказано в одной из моих прежних книг. Мартина в самом раннем детстве приобрела одну твердую привычку. Когда в недельном возрасте она была уже вполне в состоянии взбираться по лестнице,я попробовал не нести ее к себе в спальню на руках, как это бывалокаждый вечер до того, а заманить, чтобы она шла сама. Серые гуси плохо реагируют на любое прикосновение, пугаются, так что повозможности лучше их от этого беречь. В холле нашегоальтенбергского дома справа от центральной двери начинаетсялестница, ведущая на верхний этаж.

Напротив двери — очень большое окно. И вот,когда Мартина, послушно следуя за мной по пятам, вошла в это помещение, — она испугалась непривычной обстановки и устремилась к свету, как это всегда делают испуганные птицы; иными словами, она прямо от двери побежала к окну, мимо меня, а я уже стоял на первойступеньке лестницы. У окна она задержалась на пару секунд, пока неуспокоилась, а затем снова пошла следом — ко мне на лестницу и за мной наверх. То же повторилось и на следующий вечер, но на этот раз ее путь к окну оказался несколько короче, и время,за которое она успокоилась, тоже заметно сократилось. В последующиедни этот процесс продолжался: полностью исчезла задержка у окна, атакже и впечатление, что гусыня вообще чего-то пугается. Проход к окну все больше приобретал характер привычки, — и выглядело прямо-таки комично, когда Мартина решительным шагом подбегала кокну, там без задержки разворачивалась, так же решительно бежаланазад к лестнице и принималась взбираться на нее. Привычный проход кокну становился все короче, а от поворота на 180o оставался поворотна все меньший угол.

Прошел год — и от всего того пути остался лишьодин прямой угол: вместо того чтобы прямо от двери подниматься напервую ступеньку лестницы у ее правого края, Мартина проходилавдоль ступеньки до левого края и там, резко повернув вправо, начиналаподъем.

В это время случилось, что однажды вечером я забылвпустить Мартину в дом и проводить ее в свою комнату; а когда наконецвспомнил о ней, наступили уже глубокие сумерки. Я заторопился кдвери, и едва приоткрыл ее — гусыня в страхе и спешке протиснулась в дом через щель в двери, затем у меня между ногами и, против своего обыкновения, бросилась к лестнице впереди меня. Азатем она сделала нечто такое, что тем более шло вразрез с еепривычкой: она уклонилась от своего обычного пути и выбралакратчайший, т.е. Взобралась на первую ступеньку с ближней, правой стороны и начала подниматься наверх, срезая закругление лестницы.Но тут произошло нечто поистине потрясающее: добравшись до пятой ступеньки, она вдруг остановилась, вытянула шею и расправилакрылья для полета, как это делают дикие гуси при сильном испуге.

Кроме того она издала предупреждающий крик и едва не взлетела. Затем, чуть помедлив, повернула назад, торопливо спустилась обратно вниз, очень старательно, словно выполняячрезвычайно важную обязанность, пробежала свой давнишний дальний путьк самому окну и обратно, снова подошла к лестнице — на этотраз «по уставу», к самому левому краю, — и сталавзбираться наверх.

Добравшись снова до пятой ступеньки, онаостановилась, огляделась, затем отряхнулась и произвела движениеприветствия. Эти последние действия всегда наблюдаются у серыхгусей, когда пережитый испуг уступает место успокоению.

Я едва верил своим глазам. У меня не былоникаких сомнений по поводу интерпретации этого происшествия: привычка превратилась в обычай, который гусыня не могла нарушить безстраха.

Описанное происшествие и его толкование, данное выше, многим могут показаться попросту комичными; но я смеюзаверить, что знатоку высших животных подобные случаи хорошо известны. Маргарет Альтман, которая в процессе наблюдения заоленями-вапити и лосями в течение многих месяцев шла по следам своихобъектов со старой лошадью и еще более старым мулом, сделалачрезвычайно интересные наблюдения и над своими непарнокопытными сотрудниками. Стоило ей лишь несколько раз разбитьлагерь на одном и том же месте — и оказалось совершенноневозможно провести через это место ее животных без того, чтобыхоть символически, короткой остановкой со снятием вьюков, разыграть разбивку и свертывание лагеря. Существует стараятрагикомическая история о проповеднике из маленького городка наамериканском Западе, который, не зная того, купил лошадь, перед тем много лет принадлежавшую пьянице. Этот Россинантзаставлял своего преподобного хозяина останавливаться перед каждымкабаком и заходить туда хотя бы на минуту. В результате онприобрел в своем приходе дурную славу и в конце концов на самомделе спился от отчаяния. Эта история всегда рассказывается лишьв качестве шутки, но она может быть вполне правдива, по крайнеймере в том, что касается поведения лошади.

Воспитателю, этнологу, психологу и психиатрутакое поведение высших животных должно показаться очень знакомым.Каждый, кто имеет собственных детей — или хотя бы мало-мальскипригоден в качестве дядюшки, — знает по собственному опыту, с какой настойчивостью маленькие дети цепляются за каждую детальпривычного: например, как они впадают в настоящее отчаяние, если, рассказывая им сказку, хоть немного уклониться от однаждыустановленного текста. А кто способен к самонаблюдению, тотдолжен будет признаться себе, что и у взрослого цивилизованногочеловека привычка, раз уж она закрепилась, обладает большей властью,чем мы обычно сознаем. Однажды я внезапно осознал, что разъезжая поВене в автомобиле, как правило использую разные пути для движения ккакой-то цели и обратно от нее. Произошло это в то время, когда еще не было улиц с односторонним движением, вынуждающих ездитьименно так. И вот я попытался победить в себе раба привычки и решилпроехать «туда» по обычной обратной дороге, и наоборот. Поразительным результатом этого эксперимента стало несомненное чувство боязливого беспокойства, настолько неприятное, что назад я поехал уже по привычной дороге.

Этнолог, услышав мой рассказ, сразу вспомнил бы о так называемом «магическом мышлении» многихпервобытных народов, которое вполне еще живо и у цивилизованного человека. Оно заставляет большинство из нас прибегать кунизительному мелкому колдовству вроде «тьфу-тьфу-тьфу!» в качестве противоядия от «сглаза» или придерживаться старого обычая бросать через левое плечо три крупинкииз просыпанной солонки и т.д., и т. п.

Наконец, психиатру и психоаналитику описанное поведение животных напомнит навязчивую потребность повторения, которая обнаруживается при определенной форме невроза — «неврознавязчивых состояний» — и в более или менее мягких формахнаблюдается у очень многих детей. Я отчетливо помню, как в детстве внушил себе, что будет ужасно, если я наступлю не на камень, а напромежуток между плитами мостовой перед Венской ратушей. Как раз такую детскую фантазию неподражаемо показал А. А. Милн в одном из своих стихотворений.

Все эти явления тесно связаны одно с другим,потому что имеют общий корень в одном и том же механизмеповедения, целесообразность которого для сохранения вида совершеннонесомненна. Для существа, лишенного понимания причинныхвзаимосвязей, должно быть в высшей степени полезно придерживатьсятой линии поведения, которая уже — единожды или повторно —оказывалась безопасной и ведущей к цели. Если неизвестно, какие именно детали общей последовательности действий существенны дляуспеха и безопасности, то лучше всего с рабской точностью повторятьее целиком. Принцип «как бы чего не вышло» совершенно ясно выражается в уже упомянутых суевериях: забывпроизнести заклинание, люди испытывают страх.

Даже когда человек знает о чисто случайномвозникновении какой-либо привычки и прекрасно понимает, что еенарушение не представляет ровно никакой опасности — как впримере с моими автомобильными маршрутами, — возбуждение, бесспорно связанное со страхом, вынуждает все-такипридерживаться ее, и мало-помалу отшлифованное таким образом поведение превращается в «любимую» привычку. До сих пор,как мы видим, у животных и у человека все обстоит совершенно одинаково. Но когда человек уже не сам приобретает привычку, аполучает ее от своих родителей, от своей культуры, — здесьначинает звучать новая и важная нота. Во-первых, теперь он уже незнает, какие причины привели к появлению данных правил; благочестивый еврей или мусульманин испытывают отвращение к свинине, не имеяпонятия, что его законодатель ввел на нее суровый запрет из-заопасности трихинеллеза. А во-вторых, удаленность во времени и обаяние мифа придают фигуре Отца-Законодателя такое величие, что все его предписания кажутся божественными, а ихнарушение превращается в грех.

В культуре североамериканских индейцев возникла прекрасная церемония умиротворения, которая увлекла мою фантазию,когда я еще сам играл в индейцев: курение калюмета, трубки мира.Впоследствии, когда я больше узнал об эволюционном возникновении врожденных ритуалов, об их значении для торможения агрессии и, главное, о поразительных аналогиях между филогенетическим и культурным возникновением символов, у меня однажды, словноживая, вдруг возникла перед глазами сцена, которая должна былапроизойти, когда впервые два индейца стали из врагов друзьямииз-за того, что вместе раскурили трубку.

Пятнистый Волк и Крапчатый Орел, боевые вожди двухсоседних племен сиу, оба старые и опытные воины, слегка уставшиеубивать, решили предпринять малоупотребительную до этого попытку:они хотят попробовать договориться о правах охоты на вот этомострове, что омывается маленькой Бобровой речкой, разделяющейохотничьи угодья их племен, вместо того чтобы сразу браться затомагавки. Это предприятие с самого начала несколько тягостно,поскольку можно опасаться, что готовность к переговорам будетрасценена как трусость.

Потому, когда они наконец встречаются, оставив позади свою свиту и оружие, — оба они чрезвычайно смущены; но ниодин не смеет признаться в этом даже себе, а уж тем болеедругому. И вот они идут друг другу навстречу с подчеркнутогордой, даже вызывающей осанкой, сурово смотрят друг на друга,усаживаются со всем возможным достоинством… А потом, в течениедолгого времени, ничего не происходит, ровно ничего. Кто когда-нибудьвел переговоры с австрийским или баварским крестьянином о покупкеили обмене земли или о другом подобном деле, тот знает: кто первым заговорил о предмете, ради которого происходит встреча, —тот уже наполовину проиграл. У индейцев должно быть так же; итрудно сказать, как долго те двое просидели так друг против друга.

Но если сидишь и не смеешь даже шевельнуть лицевым мускулом, чтобы не выдать своего волнения; если охотно сделал бычто-нибудь — много чего сделал бы! — но веские причины недопускают этих действий; короче говоря, в конфликтной ситуации частобольшим облегчением бывает сделать что-то третье, что-то нейтральное,что не имеет ничего общего ни с одним из противоположных мотивов, акроме того позволяет еще и показать свое равнодушие к ним обоим.

В науке это называется смещенным действием, а в обиходном языке — жестом смущения. Все курильщики, кого я знаю, вслучае внутреннего конфликта делают одно и то же: лезут в карман изакуривают свою трубку или сигарету. Могло ли быть иначе у того народа, который первым открыл табак, у которого мы научилиськурить?

Вот так Пятнистый Волк — или, быть может, то былКрапчатый Орел — раскурил тогда свою трубку, которая в тотраз вовсе не была еще трубкой мира, и другой индеец сделал то жесамое.

Кому он не знаком, этот божественный,расслабляющий катарсис курения? Оба вождя стали спокойнее, увереннее в себе, и эта разрядка привела к полному успехупереговоров. Быть может, уже при следующей встрече один из индейцевтотчас же раскурил свою трубку; быть может, когда-то позже один изних оказался без трубки, и другой — уже более расположенный кнему — предложил свою, покурить вместе… А может быть,понадобилось бесчисленное повторение подобных происшествий, чтобы дообщего сознания постепенно дошло, что индеец, курящий трубку, с гораздо большей вероятностью готов к соглашению, чем индеец без трубки. Возможно, прошли сотни лет, прежде чем символика совместного курения однозначно и надежно обозначила мир.

Несомненно одно: то, что вначале было лишь жестом смущения, на протяжении поколений закрепилось в качестве ритуала, который связывал каждого индейца как закон. После совместно выкуренной трубки нападение становилось для него совершенноневозможным — в сущности, из-за тех же непреодолимыхвнутренних препятствий, которые заставляли лошадей Маргарет Альтманостанавливаться на привычном месте бивака, а Мартину — бежатьк окну.

Однако, выдвигая на первый план вынуждающее илизапрещающее действие культурно-исторически возникших ритуалов, мы допустили бы чрезвычайную односторонность и даже проглядели бы существо дела. Хотя ритуал предписывается и освящаетсянадличностным законом, обусловленным традицией и культурой, — оннеизменно сохраняет характер любимой привычки; более того, его любят гораздо сильнее, в нем ощущают потребность еще большую, нежелив привычке, возникшей в течение лишь одной индивидуальной жизни.Именно в этой любви сокрыт смысл торжественности ритуальных движений и внешнего великолепия церемоний каждой культуры. Когда иконоборцы считают пышность ритуала не только несущественной,но даже вредной формальностью, отвлекающей от внутреннего углубленияв Сущность, — они ошибаются. Одна из важнейших, если не самаяважная функция, какую выполняют и культурно — и эволюционновозникшие ритуалы, состоит в том, что и те и другие действуют как самостоятельные, активные стимулы социальногоповедения. Если мы откровенно радуемся пестрым атрибутамкакого-нибудь старого обычая — например, украшая рождественскую елку и зажигая на ней свечи, — это значит, что традицию мы любим.Но от теплоты этого чувства зависит наша верность некоему символу ивсему тому, что он представляет. Эта теплота чувства и придаетдля нас ценность плодам нашей культуры.

Собственная жизнь этой культуры, создание какой-то общности, стоящей над отдельной личностью и более продолжительной, чем жизнь отдельного человека, — одним словом, все, что составляет подлинную человечность, основано именно наобособлении ритуала, превращающем его в автономный мотивчеловеческого поведения.

Образование ритуалов посредством традиций безусловностояло у истоков человеческой культуры, так же как перед тем, нагораздо более низком уровне, филогенетическое образование ритуаловстояло у зарождения социальной жизни высших животных. Аналогии между этими ритуалами, которые мы обобщенно подчеркиваем, легкопонять из требований, предъявляемых к ритуалам их общей функцией.

В обоих случаях какое-то действие, посредством которого вид или культурное сообщество преодолевает какието внешние обстоятельства, приобретает совершенно новую функцию —функцию сообщения. Первоначальное назначение таких действий можетсохраняться и в дальнейшем, но часто оно отходит все дальше назадний план и в конечном итоге может исчезнуть совсем, так чтопроисходит типичная смена функции. Из этого сообщения в свою очередьмогут произойти две одинаково важных функции, каждая из которых визвестной степени является и коммуникативной. Первая — это направление агрессии в безопасное русло; вторая — построениепрочного союза, удерживающего вместе двух или большее число собратьев по виду. В обоих случаях селекционное давление новой функции производит аналогичные изменения формыпервоначального, неритуализованного действия. Сведение множества разнообразных возможностей поведения к одному-единственному, жестко закрепленному действию, несомненно, уменьшает опасность двусмысленности сообщения. Та же цель может быть достигнута строгой фиксацией частоты и амплитуды определеннойпоследовательности движений. Десмонд Моррис обнаружил это явление и назвал его «типичной интенсивностью» движения, служащего сигналом. Жесты ухаживания или угрозы у животных дают множество примеров этой «типичной интенсивности»; столь же много таких примеров и в человеческих церемониях культурно-исторического происхождения. Ректор и деканы входят в актовый зал университета размеренным шагом; пениекатолических священников во время мессы в точности регламентировано литургическими правилами и по высоте, и по ритму, и по громкости. Сверх того, многократное повторение сообщения усиливает его однозначность; ритмическое повторениекакого-либо движения характерно для многих ритуалов, какинстинктивных, так и культурного происхождения. Информативнаяценность ритуализованных движений в обоих случаях еще усиливаетсяутрированием всех тех элементов, которые уже в неритуализованной исходной форме передавали адресату оптический или акустический сигнал, в то время как другие элементы — механические —редуцируются либо вовсе исключаются.

Это «мимическое преувеличение» можетвылиться в церемонию, на самом деле очень родственную символу, которая производит театральный эффект, впервые подмеченныйДжулианом Хаксли при наблюдении чомги. Богатство форм и красок, развитых для выполнения этой специальной функции, сопутствует какфилогенетическому, так и культурно-историческому возникновению ритуалов.

Изумительные формы и краски сиамских бойцовых рыбок,оперение райских птиц, поразительная расцветка мандрилов спереди и сзади — все это возникло для того, чтобы усиливать действие определенных ритуализованных движений. Вряд ли можно сомневаться в том, что все человеческое искусство первоначально развивалось наслужбе ритуала и что автономное искусство — «Искусство дляискусства» — появилось лишь на следующем этапе культурногоразвития.

Непосредственная причина всех изменений, за счет которых ритуалы, возникшие филогенетически и культурноисторически,стали так похожи друг на друга, — это, безусловно, селекционное давление, формирующее сигнал: необходимо, чтобы посылаемые сигналы соответствовали ограниченным способностям восприятия у того адресата, который должен избирательнореагировать на эти сигналы, иначе система не будет работать. А сконструировать приемник, избирательно реагирующий насигнал, тем проще, чем проще (а значит, однозначнее) сами сигналы. Разумеется, передатчик и приемник оказывают друг надруга селекционное давление, влияющее на их развитие, и такимобразом — во взаимном приспособлении — оба могут стать ввысшей степени специализированными.

Многие инстинктивные ритуалы, многие культурныецеремонии, даже слова всех человеческих языков обязаны своей нынешней формой этому процессу взаимного приспособления передатчика и приемника; тот и другой являются партнерами висторически развивавшейся системе связи. В таких случаях частобывает невозможно проследить возникновение ритуала, обнаружить его неритуализованный прототип, потому что форма его изменилась до неузнаваемости. Но если переходные ступенилинии развития можно изучить у других, ныне живущих видов —или в других, ныне существующих культурах, — такое сравнительное исследование может позволить пройти назад по той тропе, вдоль которойшла в своем развитии нынешняя форма какой-нибудь причудливой исложной церемонии. Именно это и придает сравнительнымисследованиям такую привлекательность.

Как при филогенетической, так и при культурной ритуализации вновь развивающийся шаблон поведения приобретает самостоятельность совершенно особого рода.

И инстинктивные, и культурные ритуалы становятся автономными мотивациями поведения, потому что сами они превращаются в новую цель, достижение которой становится насущной потребностью организма. Самая сущность ритуала как носителя независимых мотивирующих факторов ведет к тому, что он перерастает свою первоначальную функцию коммуникации иприобретает способность выполнять две новые, столь же важные задачи; а именно — сдерживание агрессии и формирование связеймежду особями одного и того же вида. Мы уже видели, каким образомцеремония может превратиться в прочный союз, соединяющийопределенных индивидов; в 11-й главе я подробно покажу, как церемония, сдерживающая агрессию, может развиться в фактор,определяющий все социальное поведение, который в своих внешних проявлениях сравним с человеческой любовью и дружбой.

Два шага развития, ведущие в ходе культурной ритуализации от взаимопонимания к сдерживанию агрессии — а оттуда дальше к образованию личных связей, — безусловноаналогичны тем, какие наблюдаются в эволюции инстинктивных ритуалов,показанной в 11-й главе на примере триумфального крика гусей. Тройная функция — запрет борьбы между членами группы,удержание их в замкнутом сообществе и отграничение этогосообщества от других подобных групп — настолько явнопроявляется и в ритуалах культурного происхождения, что эта аналогиянаталкивает на ряд важных соображений.

Существование любой группы людей, превосходящей посвоим размерам такое сообщество, члены которого могут быть связаныличной любовью и дружбой, основывается на этих трех функциях культурно-ритуализованного поведения.

Общественное поведение людей пронизано культурнойритуализацией до такой степени, что именно из-за ее вездесущностиэто почти не доходит до нашего сознания. Если захотеть привести пример заведомо неритуализованного поведения человека, то придется обратиться к таким действиям, которые открыто непроизводятся, как неприкрытая зевота или потягивание, ковыряние вносу или почесывание в неудобоназываемых частях тела.

Все, что называется манерами, разумеется, жесткозакреплено культурной ритуализацией. «Хорошие» манеры — по определению — это те, которые характеризуют собственную группу; мы постоянно руководствуемся их требованиями, онистановятся нашей второй натурой. В повседневной жизни мы неосознаем, что их назначение состоит в торможении агрессии и всоздании социального союза. Между тем, именно они и создают«групповую общность», как это называется у социологов.

Функция манер как средства постоянного взаимногоумиротворения членов группы становится ясной сразу же, когда мынаблюдаем последствия выпадения этой функции. Я имею в виду негрубое нарушение обычаев, а всего лишь отсутствие такихмаленьких проявлений учтивости, как взгляды или жесты, которымичеловек обычно реагирует, например, на присутствие своего ближнего,входя в какое-то помещение. Если кто-то считает себя обиженнымчленами своей группы и входит в комнату, в которой они находятся, не исполнив этого маленького ритуала учтивости, а ведет себя так, словно там никого нет, — такое поведение вызываетраздражение и враждебность точно так же, как и открыто агрессивное поведение. Фактически, такое умышленное подавлениенормальной церемонии умиротворения на самом деле равнозначно открытому агрессивному поведению.

Любое отклонение от форм общения, характерных дляопределенной группы, вызывает агрессию, и потому члены такой группыоказываются вынуждены точно выполнять все нормы социальногоповедения. С нонконформистом обращаются так же скверно, как счужаком; в простых группах, примером которых может служить школьныйкласс или небольшое воинское подразделение, его самым жестокимобразом выживают. Каждый университетский преподаватель, имевший детей и работавший в разных частях страны, мог наблюдать, с какой невероятной быстротой ребенок усваивает местный диалект, чтобы школьные товарищи не отвергли его. Однако дома родной диалектсохраняется. Характерно, что такого ребенка очень трудно побудитьзаговорить на чужом языке (выученном в школе) в домашнем кругу, разве что попросить его прочесть наизусть стихи. Я подозреваю,что негласная принадлежность к какой-то другой группе, кромесемьи, ощущается маленькими детьми как предательство.

Развившиеся в культуре социальные нормы и ритуалытак же характерны для малых и больших человеческих групп, какврожденные признаки, приобретенные в процессе филогенеза, характерны для подвидов, видов, родов и более крупных таксономических единиц.Историю их развития можно реконструировать методами сравнительногоанализа. Их взаимные различия, возникшие в ходе историческогоразвития, создают границы между разными культурными сообществами,подобно тому как дивергенция признаков создает границы между видами. Поэтому Эрик Эриксон имел все основания назвать этот процесс«псевдовидообразованием».

Хотя это псевдообразование происходит несравненно быстрее, чем филогенетическое обособление видов, но и на него требуется время. Начала такого процесса в миниатюре — возникновение в группе какого-то обычая и дискриминациюнепосвященных — можно увидеть в любой группе детей; но чтобыпридать каким-либо групповым социальным нормам и ритуалам прочность и нерушимость, необходимо, по-видимому, их непрерывноесуществование в течение по крайней мере нескольких поколений. Поэтому наименьший культурный псевдовид, какой я могу себепредставить, — это содружество бывших учеников какойнибудь школы,имеющей сложившиеся традиции; просто поразительно, как такая группалюдей сохраняет свой характер псевдовида в течение долгих идолгих лет. Часто высмеиваемая в наши дни «старая школьнаядружба» — это нечто весьма реальное. Когда я встречаю человека с «аристократическим» носовым прононсом, —ученика бывшей Шотландской гимназии, — я невольно чувствую тягу к нему, я склонен ему доверять и веду себя с ним заметнолюбезнее, чем с совершенно посторонним человеком.

Важная функция вежливых манер особенно хорошоподдается изучению при социальных контактах между различнымигруппами и подгруппами человеческих культур.

Значительная часть привычек, определяемых хорошими манерами, представляет собой ритуализованное в культуреутрирование жестов покорности, большинство из которых, вероятно, восходит к филогенетически ритуализованномуповедению, имевшему тот же смысл. Местные понятия о хороших манерах в различных культурных подгруппах требуют количественно различногоподчеркивания этих выразительных движений. Хорошим примером можетпослужить жест, обозначающий внимание к собеседнику, которыйсостоит в том, что слушатель вытягивает шею и одновременноповарачивает голову, подчеркнуто «подставляя ухо» говорящему. Это движение выражает готовность внимательно слушать и, в случае надобности, повиноваться. В учтивых манерах некоторыхазиатских культур этот жест очень сильно утрирован; в Австрии это один из самых распространенных жестов вежливости, особенно у женщин из хороших семей, в других же центральноевропейских странах он, по-видимому, распространен меньше. В некоторых областях северной Германии он сведен к минимуму или вовсе отсутствует; в здешней культуре считается корректным и учтивым,чтобы слушатель держал голову ровно и смотрел говорящему прямо влицо, как это требуется от солдата, получающего приказ. Когда яприехал из Вены в Кенигсберг, — а между этими городами разница, окоторой идет речь, особенно велика, — прошло довольно много времени, прежде чем я привык к жесту вежливого внимания, принятому у восточнопрусских дам. Я ожидал от женщины, с которойразговаривал, что она хоть слегка отклонит голову, и потому —когда она сидела очень прямо и смотрела мне прямо в лицо — немог отделаться от мысли, что говорю что-то неподобающее.

Разумеется, значение таких жестов учтивости определяется исключительно соглашением между передатчиком иприемником в одной и той же системе связи.

При общении культур, в которых эти соглашенияразличны, неизбежно возникают недоразумения.

Если измерять жест японца, «подставляющего ухо», восточнопрусским масштабом, то его можно расценить как проявление жалкого раболепия; на японца же вежлиое вниманиепрусской дамы произведет впечатление непримиримой враждебности.

Даже очень небольшие различия в соглашениях этогорода могут вызывать неправильное истолкованиекультурно-ритуализованных выразительных движений.

Англичане или немцы часто считают южан «ненадежными» только потому, что истолковывают их утрированные жесты дружелюбия в соответствии со своим собственным соглашением и ожидают от них гораздо большего, чем стояло заэтими жестами в действительности. Непопулярность северных немцев,особенно из Пруссии, в южных странах часто бывает основана наобратном недоразумении.

В хорошем американском обществе я наверняка часто казался грубым просто потому, что мне бывало трудно улыбатьсятак часто, как это предписывают американские манеры.

Несомненно, что эти мелкие недоразумения весьмаспособствуют взаимной неприязни разных культурных групп. Человек,неправильно понявший — как это описано выше — социальные жесты представителей другой культуры, чувствует себя предательскиобманутым и оскорбленным. Уже простая неспособность понятьвыразительные жесты и ритуалы другой культуры возбуждает такоенедоверие и страх, что это легко может привести к открытой агрессии.

От незначительных особенностей языка или поведения,объединяющих самые малые сообщества, идет непрерывная гамма переходов к весьма сложным, сознательно выполняемым и воспринимаемым в качестве символов социальным нормам и ритуалам,которые связывают крупнейшие социальные сообщества людей —нации, культуры, религии или политические идеологии. В принципе вполне возможно исследовать эти системы сравнительным методом, иными словами — изучить законы этого псевдовидообразования, хотя такая задача наверняка оказалась бы сложнее, чем исследованиевозникновения видов, поскольку часто пришлось бы сталкиваться свзаимным наложением разных понятий группы, как, например,национальное и религиозное сообщества.

Я уже подчеркивал, что каждая ритуализованная норма социального поведения приобретает движущую силу за счетэмоциональной подоплеки. Эрик Эриксон недавно показал, что привычкак различению добра и зла начинается в раннем детстве и продолжает развиваться до самой зрелости человека. В принципе нет никакойразницы между упорством в соблюдении правил опрятности, внушенных намв раннем детстве, и верностью национальным или политическимтрадициям, нормам и ритуалам, в соответствии с которыми насформировала дальнейшая жизнь. Жесткость традиционного ритуала инастойчивость, с которой мы его придерживаемся, существенны длявыполнения его необходимой функции.

Но в то же время он, как и сравнимые с ним жесткозакрепленные инстинктивные акты социального поведения, требует контроля со стороны нашей разумной, ответственной морали.

Правильно и закономерно, что мы считаем «хорошими» те обычаи, которым научили нас родители; что мы свято хранимсоциальные ритуалы, переданные нам традицией нашей культуры. Но мыдолжны, со всей силой своего ответственного разума, подавлять нашу естественную склонность относиться к социальным нормам и ритуалам других культур как к неполноценным. Темная сторонапсевдовидообразования состоит в том, что оно подвергает нас опасности не считать людьми представителей других псевдовидов. Очевидно, именно это и происходит у многих первобытных племен, в языках которых название собственного племени синонимично слову «люди». Когда они съедают убитых воиноввраждебного племени, то, с их точки зрения, это вовсе не людоедство.

Моральные выводы из естественной историипсевдовидообразования состоят в том, что мы должны научитьсятерпимости к другим культурам, должны отбросить свою культурную или национальную спесь — и уяснить себе, что социальные нормы иритуалы других культур, которым их представители хранят такую жеверность, как мы своим, с тем же правом могут уважаться и считатьсясвященными. Без терпимости, вытекающей из этого осознания, человекуслишком легко увидеть воплощение зла в том, что для его соседаявляется наивысшей святыней. Как раз нерушимость социальных норм иритуалов, в которой состоит их величайшая ценность, может привести ксамой

ужасной из войн, к религиозной войне. И именно онагрозит нам сегодня! Здесь снова возникает опасность, что меня невернопоймут, как это часто

бывает, когда я обсуждаю человеческое поведение с точки зрения естествознания. Я на самом деле сказал, что человеческая верность всем традиционным обычаямобусловлена попросту привычкой и животным страхом ее нарушить; далее я подчеркнул, что все человеческие ритуалы возниклиестественным путем, в значительной степени аналогичным эволюциисоциальных инстинктов у животных и у человека. Более того, я дажечетко пояснил, что все унаследованное человеком из традиции и свято чтимое — не является абсолютной этической нормой, а освященолишь в рамках определенной культуры.

Но все это никоим образом не отрицает важность инеобходимость той твердой верности, с которой любой порядочный человек хранит унаследованные обычаи своей культуры.

Так не будем же глумиться над рабом привычки, сидящим в человеке, который возбудил в нем привязанность критуалу и заставляет держаться за этот ритуал с упорством,достойным, казалось бы, лучшего применения. Мало вещей более достойных! Если бы Привычное не закреплялось и не обособлялось, какописано выше, если бы оно не превращалось в священную самоцель —не было бы ни достоверного сообщения, ни надежного взаимопонимания, ни верности, ни закона. Клятвы никого не связываюти договоры ничего не стоят, если у партнеров, заключающих договор, нет общей основы — нерушимых, превратившихся в обряды обычаев,нарушение которых вызывает у них тот самый уничтожающий страх, чтоохватил мою маленькую Мартину на пятой ступеньке нашей лестницы вхолле.

6. ВЕЛИКИЙ ПАРЛАМЕНТ ИНСТИНКТОВ

Как все в единство сплетено,

Одно в другом воплощено!

Гете

Как мы видели в предыдущей главе, эволюционныйпроцесс ритуализации всегда создает новый, автономный инстинкт,который вторгается в общую систему всех остальных инстинктивныхпобуждений в качестве независимой силы.

Его действие, которое, как мы знаем, первоначальновсегда состоит в передаче сообщения — в «коммуникации», — может блокировать пагубные последствия агрессии уже тем, чтоделает возможным взаимопонимание сородичей. Не только у людей ссорычасто возникают из-за того, что один ошибочно полагает, будто другойхочет причинить ему зло. Уже в этом состоит чрезвычайная важностьритуала для нашей темы. Но кроме того — как это станет ещеяснее на примере триумфального крика гусей, — новый инстинкт вкачестве самостоятельного побуждения может приобрести такую мощь,что оказывается в состоянии успешно выступать против агрессии вВеликом Парламенте Инстинктов. Чтобы объяснить, как действует ритуал,блокируя агрессию, но не ослабляя ее по существу и не мешая ей способствовать сохранению вида — о чем мы говорили в третьей главе, — необходимо сказать кое-что о системевзаимодействий инстинктов вообще. Эта система напоминает парламенттем, что представляет собой более или менее целостную системувзаимодействий между множеством независимых переменных, а также и тем, что ее истинно демократическая процедура произошла из исторического опыта — и хотя не всегда приводит к полнойгармонии, но создает, по крайней мере, терпимые компромиссы междуразличными интересами.

Что же такое «отдельный» инстинкт? К названиям, которые часто употребляются и в обыденной речи для обозначения различных инстинктивных побуждений, прилипло вредноенаследие «финалистического» мышления.

Финалист — в худом значении этого слова —это человек, который путает вопрос «почему?» с вопросом«зачем? «, и в результате полагает, будто, указав значение какой-либо функции для сохранения вида, он уже решилпроблему ее причинного возникновения. Легко и заманчиво постулировать наличие особого побуждения, или инстинкта, для любойфункции, которую легко определить и важность которой длясохранения вида совершенно ясна, как, скажем, питание, размножение или бегство. Как привычен оборот «инстинктразмножения»! Только не надо себя уговаривать — как, ксожалению, делают многие исследователи, — будто эти словаобъясняют соответствующее явление.

Понятия, соответствующие таким определениям, ничуть не лучше понятий «флогистона» или «боязни пустоты» (»horior vacui»), которые лишь называютявления, но «лживо притворяются, будто содержат их объяснение», как сурово сказал Джон Дьюи. Поскольку мы в этой книге стремимся найти причинные объяснения нарушениям функцииодного из инстинктов — инстинкта агрессии, — мы не можемограничиться желанием выяснить лишь «зачем» нужен этотинстинкт, как это было в третьей главе.

Нам необходимо понять его нормальные причины, чтобы разобраться в причинах его нарушений и, по возможности,научиться устранять эти нарушения.

Активность организма, которую можно назвать по еефункции — питание, размножение или даже самосохранение, — конечно же, никогда не бывает результатом лишь одной-единственной причины или одного-единственного побуждения.Поэтому ценность таких понятий, как «инстинкт размножения»или «инстинкт самосохранения», столь же ничтожна, сколько ничтожна была бы ценность понятия некоей особой «автомобильной силы», которое я мог бы с таким жеправом ввести для объяснения того факта, что моя старая добраямашина все еще ездит. Но кто платит за ремонты, в результате которых это возможно, — тому и в голову не придет поверить в этумистическую силу:

тут дело в ремонтах! Кто знаком с патологическими нарушениями врожденных механизмов поведения — этимеханизмы мы и называем инстинктами, — тот никогда не подумает, будто животными, и даже людьми, руководят какие-то направляющие факторы, которые постижимы лишь с точки зрения конечногорезультата, а причинному объяснению не поддаются и не нуждаются внем.

Поведение, единое с точки зрения функции — например, питание или размножение, — всегда бывает обусловленоочень сложным взаимодействием очень многих физиологических причин. Изменчивость и Отбор, конструкторы эволюции, этовзаимодействие «изобрели» и основательно испытали его.Иногда все физиологические причины в нем способны взаимно уравновешиваться; иногда одна из них влияет на другую в большей мере, нежели подвержена обратному влиянию с ее стороны; некоторые из них сравнительно независимы от общей системы взаимодействий ивлияют на нее сильнее, нежели она на них. Хорошим примером такихэлементов, относительно независимых от целого, являются костискелета.

В сфере поведения наследственные координации, или инстинктивные действия, являются элементами, явно независимымиот целого. Будучи столь же неизменными по форме, как крепчайшие костискелета, каждое из них имеет свою особенную власть над всем организмом. Каждое — как мы уже знаем — энергично требует слова, если ему пришлось долго молчать, и вынуждает животное иличеловека активно искать такую ситуацию, которая стимулирует изаставляет произвести именно это инстинктивное действие, а не какое-либо иное. Поэтому было бы большой ошибкой полагать, будто всякое инстинктивное действие, видосохраняющая функция которогослужит, например, добыванию пищи, непременно должно быть обусловленоголодом. Мы знаем по своим собакам, что они с величайшим азартомвынюхивают, рыщут, гоняют, хватают и рвут, когда вовсе не голодны; каждому любителю собак известно, что азартногопса-охотника нельзя, к сожалению, отучить от его страсти никакойкормежкой.

То же справедливо в отношении инстинктивных действийзахвата добычи у кошек, в отношении известных «промеров» у скворцов, которые выполняются почти беспрерывно и совершеннонезависимо от того, насколько скворец голоден, — короче, вотношении всех малых служителей сохранения вида, будь то бег,полет, укус, удар, умывание, рытье и т.п. Каждая наследственнаякоординация обладает своей собственной спонтанностью и вызывает свое собственное поисковое поведение. Значит, эти малые частные побуждения совершенно независимы друг от друга? Исоставляют мозаику, функциональная целостность которой возникает лишь в ходе эволюции? В некоторых крайних случаях это может быть действительно так; еще недавно такие особые случаи считалисьобщим правилом. В героические времена сравнительной этологии так и считалось, что лишь одно побуждение всегда овладеваетживотным полностью и безраздельно. Джулиан Хаксли использовал красивое и меткое сравнение, которое я уже много лет цитирую всвоих лекциях:

он сказал, что человек или животное — этокорабль, которым командует множество капитанов. У человека все эти командиры могут находиться на капитанском мостике одновременно, икаждый волен высказывать свое мнение; иногда они приходят кразумному компромиссу, который предлагает лучшее решениепроблемы, нежели единичное мнение умнейшего из них; но иногда им неудается прийти к соглашению, и тогда корабль остается без всякогоразумного руководства. У животных, напротив, капитаны придерживаютсяуговора, что в любой момент лишь один из них имеет право быть на мостике, так что каждый должен уходить, как только наверх поднялся другой. Последнее сравнение подкупающе точно описываетнекоторые случаи поведения животных в конфликтных ситуациях, ипотому мы тогда проглядели тот факт, что это лишь достаточно редкиеособые случаи. Кроме того, простейшая форма взаимодействия междудвумя соперничающими побуждениями проявляется именно в том, что одноиз них попросту подавляется или выключается другим; так что быловполне закономерно и правильно для начала придерживаться простейших явлений, легче всего поддающихся анализу, хотя и несамых распространенных.

В действительности между двумя побуждениями, способными меняться независимо друг от друга, могут возникатьлюбые мыслимые взаимодействия.

Одно из них может односторонне поддерживать иусиливать другое; оба могут взаимно поддерживать друг друга; могут, не вступая в какое-либо взаимодействие, суммироваться в одном и том же поведенческом акте и, наконец, могут взаимнозатормаживать друг друга. Кроме множества других взаимодействий, одно перечисление которых увело бы нас слишком далеко,существует, наконец, и тот редкий особый случай, когда слабейшее наданный момент из двух побуждений выключается более сильным, как в триггере, работающем по принципу Все-или-Ничего. Лишь один этотслучай соответствует сравнению Хаксли, и лишь об одном-единственномпобуждении можно сказать, что оно, как правило, подавляет все остальные, — о побуждении к бегству. Но даже и этот инстинктдостаточно часто находит себе хозяина.

Обычные, частые, многократно используемые «дешевые» инстинктивные действия, которые я выше назвал «малыми служителями сохранения вида», часто находятся в распоряжении нескольких «больших» инстинктов. Прежде всего действия перемещения — бег, полет, плавание и т.д., — нотакже и другие действия, когда животное клюет, грызет, хватает ит.п., — могут служить и питанию, и размножению, и бегству, иагрессии, которые мы здесь назовем «большими» инстинктами. Поскольку они, таким образом, служат как быинструментами различных систем высшего порядка и подчиняются им —прежде всего вышеупомянутой «большой четверке» — какисточникам мотивации, я назвал их в другой работе инструментальными действиями. Однако это вовсе не означает, что такие действия лишены собственной спонтанности. Как разнаоборот, в соответствии с широко распространенным принципоместественной экономии необходимо, чтобы, скажем, у волка или у собаки спонтанное возникновение элементарных побуждений — вынюхивать, рыскать, гнать, хватать, рвать — было настроеноприблизительно на те требования, какие предъявляет к ним голод (вестественных условиях). Если исключить голод в качестве побуждения— с помощью очень простой меры, постоянно наполняя кормушкусамой лакомой едой, — то сразу выясняется, что животное нюхает,ищет след, бегает и гоняет почти так же, как и в том случае, когдався эта деятельность необходима для удовлетворения потребности в пище. Но если собака очень голодна — она делает все этоизмеримо активнее. Таким образом, хотя вышеназванные инструментальные инстинкты имеют свою собственную спонтанность,но голод побуждает их к еще большей активности, чем онипроявили бы сами по себе.

Именно так: побуждение может быть побуждаемо! Такаяподверженность спонтанных функций стимулам, идущим откуда-то со

стороны, — это в физиологии вовсе не исключение ине новость. Инстинктивное действие является реакцией — в тех случаях, когда оно следует в ответ на стимул какого-то внешнегораздражения или какого-то другого побуждения. Лишь при отсутствиитаких стимулов оно проявляет собственную спонтанность.

Аналогичное явление уже давно известно длявозбуждающих центров сердца.

Сердечное сокращение в норме вызывается ритмичными автоматическими импульсами, которые вырабатывает такназываемый синусно-предсердный узел — орган, состоящий извысокоспециализированной мышечной ткани и расположенный у входакровотока в предсердие. Чуть дальше по ходу кровотока, у перехода вжелудочек, находится второй подобный орган —предсердно-желудочковый узел, к которому от первого ведет пучокмышечных волокон, передающих возбуждение.

Оба узла производят импульсы, способные побуждатьжелудочек к сокращениям.

Синусный узел работает быстрее, чем предсердно-желудочковый, поэтому последний, при нормальныхусловиях, никогда не оказывается в состоянии вести себя спонтанно:каждый раз, когда он медленно собирается выстрелить свойвозбуждающий импульс, он получает толчок от своего «начальника»и стреляет чуть раньше, чем сделал бы это, будучи предоставлен сам себе. Таким образом «начальник» навязывает «подчиненному»свой собственный рабочий ритм. Теперь проделаем классическийэксперимент Станниуса и прервем связь между узлами, перерезав пучок, проводящий возбуждение; таким образом мы освобождаемпредсердно-желудочковый узел от тирании синусного, и при этом первыйиз них делает то, что часто делают в таких случаях подчиненные, — перестает работать и ждет команды. Иными словами, сердце накакой-то момент замирает; это издавна называют «пред-автоматическойпаузой». После короткого отдыха предсердно-желудочковый узелвдруг «замечает», что он, собственно говоря, и сампрекрасно может выработать нужный стимул и через некоторое времяпослать его в сердечную мышцу. Раньше до этого никогда недоходило, потому что он всегда получал сзади толчок на какую-то долюсекунды раньше.

В таких же отношениях, как предсердно-желудочковыйузел с синусным, находится большинство инстинктивных действий с различными источниками мотиваций высших порядков. Здесь ситуацияосложняется тем, что, во-первых, очень часто, как в случае с инструментальными реакциями, один слуга может иметь множествохозяев, а во-вторых — эти хозяева могут быть самой разной природы. Это могут быть органы, автоматически и ритмично производящиевозбуждение, как синусный узел; могут быть рецепторы, внутренние и внешние, принимающие и передающие дальше — в форме импульсов —внешние и внутренние раздражения, к которым относятся и потребноститканей, как голод, жажда или недостаток кислорода. Это, наконец,могут быть и железы внутренней секреции, гормоны которых стимулируютсовершенно определенные нервные процессы. (Слово «гормон» происходит от греческого орм&ш, «побуждаю».) Однако такая деятельность, руководимая некоей высшей инстанцией, никогда не носит характер чистого «рефлекса», т.е. Вся система инстинктивных действий ведет себя не как машина,которая — если не нужна — сколь угодно долго стоит бездела и «ждет», когда кто-нибудь нажмет на кнопку. Она,скорее, похожа на лошадь: ей нужны поводья и шпоры, чтобы подчиняться хозяину, но ее необходимо погонять ежедневно, чтобыизбежать проявлений избыточной энергии, которые при определенныхобстоятельствах могут стать поистине опасными, как, например, вслучае инстинкта внутривидовой агрессии, интересующем нас преждевсего.

Как уже упоминалось, количество спонтанно возникающих инстинктивных действий всегда приблизительносоответствует ожидаемой потребности. Иногда было бы целесообразнорассчитать его более экономным образом, как, например, в случае с предсердно-желудочковым узлом, если он производит большеимпульсов, чем «закупает» у него синусный узел; при этому людей с неврозами возникает печально известная экстрасистола, т.е. Излишнее сокращение желудочка, резко нарушающее нормальный сердечный ритм. В других случаях постоянное перепроизводство может быть безвредно и даже полезно. Если, скажем, собака бегаетбольше, чем ей необходимо для поиска пищи, или лошадь безо всякихвнешних причин встает на дыбы, скачет и лягается (движениябегства и защиты от хищников) — это лишь здоровая тренировка и, следовательно, подготовка «на крайний случай».

Самое обильное «перепроизводство» инструментальных действий должно проявляться там, тае наименее предсказуемо, какое их количество потребуется в каждом отдельном случае для выполнения видосохраняющей функции всей совокупностиэтих действий. Иногда охотящаяся кошка может быть вынужденапрождать у мышиной норки несколько часов, а в другой раз ей не придется ни ждать, ни подкрадываться — удастся в резком прыжкесхватить мышь, случайно пробегающую мимо. Однако — как нетрудно себе представить и как можно убедиться, наблюдая кошек в естественной обстановке, — в среднем кошке приходится очень долго и терпеливо ждать и подкрадываться, прежде чем она получит возможность выполнить заключительное действие: убить и съесть своюдобычу. При наблюдении такой последовательности действий легконапрашивается неверная аналогия с целенаправленным поведениемчеловека, и мы невольно склоняемся к предположению, что кошкавыполняет свои охотничьи действия только «насыщения ради».

Можно экспериментально доказать, что это не так. Лейхаузен давал кошке-охотнице одну мышь за другой и наблюдал, в какой последовательности выпадали отдельные действияпоимки и поедания добычи. Прежде всего кошка перестала есть, ноубила еще несколько мышей и бросила их.

Затем ей расхотелось убивать, но она продолжаласкрадывать мышей и ловить их. Еще позже, когда истощились идействия ловли, подопытная кошка еще не перестала выслеживать мышейи подкрадываться к ним, причем интересно, что она всегда выбиралатех, которые бегали на возможно большем удалении от нее, в противоположном углу комнаты, и не обращала внимания на тех, чтоползали у нее под самым носом.

В этом исследовании легко подсчитать, сколько разпроизводится каждое из упомянутых частичных действий, пока неисчерпается. Полученные числа находятся в очевидной связи сосредней нормальной потребностью. Само собой разумеется, что кошке приходится очень часто ждать в засаде иподкрадываться, прежде чем она вообще сможет подобраться к своей добыче настолько, что попытка поймать ее будет иметь хоть какой-то шанс на успех.

Лишь после многих таких попыток добыча попадаетв когти, и ее можно загрызть, но это тоже не всегда получается с первого раза, так что должно быть предусмотрено несколькосмертельных укусов на каждую мышь, которую предстоит съесть.

Таким образом, производится ли какое-то из частичныхдействий только по его собственному побуждению или по какому-либо еще— и по какому именно, — в сложном поведении подобного рода зависит от внешних условий, определяющих «спрос» накаждое отдельное действие. Насколько я знаю, впервые эту мысльчетко высказал детский психиатр Рене Шпиц. Он наблюдал, что у грудныхдетей, получавших молоко в бутылочках, из которых оно слишком легковысасывалось, после полного насыщения и отказа от этих бутылочекоставался нерастраченный запас сосательных движений; им приходилось отрабатывать его на какомнибудь замещающем объекте. Очень похожеобстоит дело с едой и добыванием пищи у гусей, когда их держат впруду, где нет такого корма, который можно было бы доставать со дна. Если кормить гусей только на берегу, то рано или поздно можнобудет увидеть, что они ныряют «вхолостую». Если же кормить их на берегу каким-нибудь зерном до полного насыщения —пока не перестанут есть, — а затем бросить то же зерно в воду, птицы тотчас же начнут нырять и поедать поднятую из воды пищу.Здесь можно сказать, что они «едят, чтобы нырять».Можно провести и обратный эксперимент: долгое время давать гусямкорм только на предельной доступной им глубине, чтобы им приходилось доставать его, ныряя, с большим трудом. Если кормить ихтаким образом до тех пор, пока они не перестанут есть, а затем датьим ту же пищу на берегу — они съедят еще порядочноеколичество, и тем самым докажут, что и перед тем они «ныряли,чтобы есть».

В результате, совершенно невозможно какое-либообобщенное утверждение по поводу того, какая из двух спонтанныхмотивирующих инстанций побуждает другую или доминирует над нею.

До сих пор мы говорили о взаимодействии лишь таких частичных побуждений, которые вместе выполняют какую-тообщую функцию, в нашем примере — питание организма. Несколько иначе складываются отношения между источниками побуждений, которые выполняют разные функции и потому принадлежат ксистемам разных инстинктов. В этом случае правилом является невзаимное усиление или поддержка, а как бы соперничество: каждое из побуждений «хочет оказаться правым». Каквпервые показал Эрих фон Хольст, уже на уровне мельчайших мышечных сокращений несколько стимулирующих элементов могут нетолько соперничать друг с другом, но — что важнее –

за счет закономерного взаимного влияния могут создавать разумный компромисс. Такоевлияние состоит — в самых общих чертах — в том, что каждый

их двух эндогенных ритмов стремится навязатьдругому свою собственную частоту и удерживать его в постоянномфазовом сдвиге. То, что все нервные клетки, иннервирующие волокнакакойлибо мышцы, всегда рациональным образом выстреливают своиимпульсы в один и тот же момент, — это результат такого взаимноговлияния. Если оно нарушается, то начинаются фибриллярные мышечныеспазмы, какие часто можно наблюдать при крайнем нервном утомлении.На более высоком уровне интеграции при движении конечности — например, рыбьего плавника — те же процессы приводят крациональному взаимодействию мьшц — антагонистов», которые попеременно двигают соответствующие части тела впротивоположных направлениях. Каждое ритмичное циклическое движение плавника, ноги или крыла, какие мы встречаем при любомдвижении животных, — это работа «антагонистов»; не только мышц, но и возбуждающих нервных центров. Эти движения всегда являются следствиями «конфликтов» междунезависимыми и соперничающими источниками импульсов, энергии которых упорядочиваются и направляются к общему благу закономерностями «относительной координации», как назвал фон Хольст процесс взаимного влияния, о котором идет речь.

Итак, не «война — всему начало», а, скорее, такой конфликт между независимыми друг от друга источниками импульсов, который создает внутри целостной структуры напряжения, работающие буквально как напряженная арматура,придавая целому прочность и устойчивость. Это относится не только ктакой простой функции, как движение плавника, на которой фон Хольстоткрыл закономерности относительной координации; испытанные парламентские правила вынуждают великое множество источниковвсевозможных побуждений присоединять свои голоса к гармонии,служащей общему благу.

В качестве простого примера нам могут здесь послужить движения лицевой мускулатуры, которые можно наблюдать усобаки в конфликте между побуждениями нападения и бегства. Этамимика, которую принято называть угрожающей, вообще появляется лишь втом случае, если тенденция к нападению тормозится страхом, хотя бымалейшим.

Если страха нет, то собака кусает безо всякойугрозы, с такой же спокойной физиономией, какая изображена влевом верхнем углу иллюстрации; она выдает лишь небольшоенапряжение, примерно такое же, с каким собака смотрит на только что принесенную миску с едой. Если читатель хорошо знает собак, он может попытаться самостоятельно проинтерпретировать выражениясобачьей морды, изображенные на иллюстрации, прежде чем читать дальше.

Попробуйте представить себе ситуацию, в которойваша собака состроит такую мину. А потом — второе упражнение — попытайтесь предсказать, что она станет делать дальше.

Для некоторых картинок я приведу решение сам. Япредположил бы, что пес в середине верхнего ряда противостоитпримерно равному сопернику, которого всерьез уважает, но не слишкомбоится; тот, как и он сам, вряд ли отважится напасть. В отношенииих последующего поведения я бы сказал, что они оба с минутуостанутся в той же позе, затем медленно разойдутся, «сохраняя лицо», и наконец, на некотором расстоянии друг от друга,одновременно задерут заднюю лапу. Пес вверху справа тоже не боится, но злее; встреча может протекать, как описано выше, но может внезапно и шумно перейти в серьезную драку, особенно есливторой проявит хоть какую-то неуверенность. Вдумчивый читатель —а таков, вероятно, каждый, кто дочитал книгу до этого места, —давно уже заметил, что собачьи портреты размещены на иллюстрации в определенном порядке: агрессия растет слева направо, астрах — сверху вниз.

Истолкование поведения и его предсказание легче всего в крайних случаях; и конечно же, выражение, изображенное в правом нижнем углу, совершенно однозначно. Такая ярость и такой страх могут одновременно возникнуть в одном-единственном случае: собака противостоит ненавистному врагу, вызывающему у нее панический страх, и находящемуся совсем рядом, — но по какой-топричине не может бежать. Я могу себе представить лишь двеситуации, в которых это возможно: либо собака механически привязана к определенному месту — скажем, загнана в угол, попалав западню и т.п., — либо это сука, которая защищает свой выводок от приближающегося врага.

Пожалуй, возможен еще такой романтический случай,что особенно верный пес защищает своего лежащего, тяжелобольного илираненого хозяина.

Столь же ясно, что произойдет дальше: если враг, как бы он ни был подавляюще силен, приблизится еще хоть на шаг — последует отчаянное нападение, «критическая реакция»(Хедигер).

Мой понимающий собак читатель сейчас проделал в точности то, что этологи — вслед за Н. Тинбергеном и Я. Ван Йерселем — называют мотивационным анализом. Этот процесс впринципе состоит из трех этапов, где информация получается из трех источников. Во-первых, стараются по возможности обнаружить всевозможные стимулы, заключенные в некоторойситуации. Боится ли мой пес другого, а если да — как сильно?Ненавидит он его или почитает как старого друга и «вожакастаи»?.. И так далее, и так далее.

Во-вторых, стремятся разложить движение насоставные части. На нашей иллюстрации с собаками видно, кактенденция бегства оттягивает назад и книзу уши и углы рта, в товремя как при агрессии приподнимается верхняя губа и приоткрываетсяпасть — оба эти «движения замысла» являются подготовкой к укусу. Такие движения — и соответственно позы — хорошо поддаются количественному анализу. Можно измерить ихамплитуду и утверждать, что такая-то собака на столько-то миллиметров напугана и на столько-то рассержена. После этогоанализа движений следует третий этап: подсчитываются те действия,которые следуют за выявленными движениями. Если верно нашезаключение, выведенное из анализа ситуаций и движений, что, скажем,верхний правый пес только разъярен и вряд ли напуган, — заэтим выразительным движением почти всегда должно следовать нападение,а бегство почти никогда.

Если верно, что у собаки, помещенной в центре (рис.е), ярость и страх смешаны примерно поровну, то за такой мимикойпримерно в половине случаев должно следовать нападение, а в половине — бегство. Тинберген и его сотрудники провели огромное количество таких мотивационных анализов на подходящихобъектах, прежде всего на угрожающих движениях чаек; соответствиеутверждений, полученных из трех названных выше источников, доказало правильность выводов на обширнейшем статистическомматериале.

Когда молодым студентам, хорошо знающим животных,начинают преподавать технику мотивационного анализа, они часто бывают разочарованы: трудоемкая работа, долгие статистическиерасчеты в итоге приводят лишь к тому, что и так давно уже знаеткаждый разумный человек, умеющий видеть и знающий своих животных.

Однако видение и доказанное знание — эторазные вещи; именно здесь проходит граница между искусством инаукой. Ученого, ищущего доказательств, великий ясновидец слишком легко считает «несчастнейшим из смертных» — инаоборот, использование непосредственного восприятия в качестве источника познания кажется ученому-аналитику в высшей степени подозрительным. В исследовании поведения существует даже школа —ортодоксальный американский бихевиоризм, — которая всерьез пытается исключить из своей методики непосредственное наблюдениеживотных. Право же, стоит потрудиться ради того, чтобы доказать «незрячим», но разумным людям все то, что мы увидели; доказать так, чтобы им пришлось поверить, чтобы каждыйповерил!

С другой стороны, статистический анализ можетобратить наше внимание на несоответствия, до сих пор ускользавшие отнашего образного восприятия. Оно устроено так, что раскрывает закономерности и потому всегда все видит более красивым и правильным,чем на самом деле.

Решение проблемы, предлагаемое нам восприятием, часто носит характер хотя и очень «элегантной», нослишком уж упрощенной рабочей гипотезы. Как раз в случаеисследования мотиваций рациональному анализу нередко удаетсяпридраться к образному восприятию и уличить его в ошибках.

В большей части всех проведенных до сих пор мотивационных анализов исследовались поведенческие акты, в которых принимают участие лишь два взаимно соперничающих инстинкта, причем, как правило, два из «большой четверки»(голод, любовь, бегство и агрессия). При изучении конфликтов междупобуждениями, сознательный выбор простейших по возможности случаев вполне оправдывается нынешним скромным уровнем наших знаний. Точно так же правы были классики этологии, когда ограничивались лишь темислучаями, в которых животное находится под влиянием одного-единственного побуждения. Но мы должны ясно понимать, чтоповедение, определяемое только двумя компонентами побуждений, — это поистине редкость; оно встречается лишь немногим чаще, чем такое, которое вызывается только одним инстинктом, действующим без всяких помех.

Поэтому, при поисках подходящего объекта для образцово точного мотивационного анализа правильно поступает тот,кто выбирает поведение, о котором с некоторой достоверностьюизвестно, что в нем принимают участие только два инстинкта одинакового веса. Иногда для этого можно использовать техническийтрюк, как это сделала моя сотрудница Хельга Фишер, проводямотивационный анализ угрозы у серых гусей. Оказалось, что народном озере наших гусей, Эсс-зее, взаимодействие агрессии и бегства в чистом виде изучать невозможно, так как в выразительных движениях птиц там «высказывается»слишком много других мотиваций, прежде всего сексуальных. Нонесколько случайных наблюдений показали, что голос сексуальности почти совсем замолкает, если гуси находятся в незнакомом месте. Тогда они ведут себя примерно так же, как перелетная стая в пути:держатся гораздо теснее, становятся гораздо пугливее, и в своих социальных конфликтах позволяют наблюдать проявления обоих исследуемых инстинктов в более чистых формах.

Учитывая все это, Фишер с помощью дрессировки кормом сумела научить наших гусей «по приказу» выходитьна чужую для них местность, которую она выбирала за оградой Института, и пастись там. Затем из гусей, каждый из которых,разумеется, известен по сочетанию разноцветных колец, выбиралсякакой-то один — как правило, гусак, — и в течение долгоговремени наблюдались его агрессивные столкновения с товарищами постаду, причем регистрировались все замеченные выразительные движения угрозы. А поскольку из предыдущих многолетних наблюдений за этим стадом были во всех подробностях известныотношения между отдельными птицами в смысле иерархии и силы —особенно среди старых гусаков высоких рангов, — здесь представлялась особенно хорошая возможность точного анализаситуаций. Анализ движений и регистрация последующего поведенияпроисходили следующим образом. Хельга Фишер постоянно имела при себе приведенную здесь «таблицу образцов», которую составил художник нашего Института Герман Кахер на основании точно запротоколированных случаев угрозы, так что вкаждом конкретном случае ей приходилось лишь продиктовать: «Макс сделал D Гермесу, который пасся и медленно приближался к нему;Гермес ответил Е, на что Макс ответил F““».

Серия иллюстраций приводит настолько тонкиеразличия угрожающих жестов, что лишь в исключительных случаяхприходилось обозначать замеченную позу как D-Е или К-L, если нужнобыло описать промежуточную форму.

Даже при этих условиях, почти идеальных для«чистой культуры» двух мотиваций, иногда появлялисьдвижения, которые нельзя было объяснить только взаимодействием этихдвух побуждений. Про угрожающие движения А и В, когда шея вытянутавперед и вверх, мы знаем, что на оба побуждения накладываетсянезависимое третье — стремление к охранному наблюдению с поднятойголовой.

Различия между рядами А — С и D — F, вкаждом из которых представлено возрастание слева направо социального страха на фоне примерно равной агрессивности, состоит, по-видимому, лишь в разной интенсивности обоихпобуждений.

Напротив, в отношении форм М-О совершенно ясно, что в них принимает участие еще какая-то мотивация, природа которойпока не выяснена.

Как уже сказано, отыскивать в качестве объектовмотивационного анализа такие случаи, ще принимают участие только дваисточника побуждений, — это, безусловно, правильная стратегия исследований. Однако даже при таких благоприятных условиях необходимо внимательно и постоянно высматривать элементы движений, которые нельзя объяснить лишь соперничеством этих двухпобуждений.

Перед началом любого такого анализа нужно ответитьна первый и основной вопрос: сколько мотиваций принимают участие в данном действии и какие именно. Для решения этой задачи многие ученые, как например П. Випкема, в последнее время с успехомприменяли точные методы факторного анализа.

Изящный пример мотивационного анализа, в котором ссамого начала нужно было принимать в расчет три главных компонента, представила в своей докторской диссертации мояученица Беатриса Элерт. Предметом исследования было поведение некоторых цихлид при встрече двух незнакомых особей.

Выбирались такие виды, у которых самцы и самки почтине отличаются внешне, и именно поэтому два незнакомца всегда реагируют друг на друга действиями, которые мотивируютсяодновременно бегством, агрессией и сексуальностью. У этих рыбдвижения, обусловленные каждым отдельным источником мотивации,различаются особенно легко, потому что даже при самой малойинтенсивности их характеризует разная ориентация в пространстве. Все сексуально мотивированные действия —копание ямки под гнездо, очистка гнезда, само выметывание икры иее осеменение — направлены в сторону дна; все движениябегства, даже малейшие намеки на них, направлены прочь отпротивника и, большей частью, одновременно к поверхности воды, а все движения агрессии — за исключением некоторых угрожающих движений, в какой-то степени «отягощенных бегством»,— ориентированы в обратном направлении. Если знать эти общиеправила и вдобавок специальную мотивацию некоторых ритуализованныхвыразительных движений, то у этих рыб можно очень точно установить соотношение, в котором находятся названные инстинкты,определяя их поведение в данный момент. Здесь помогает еще и то,что многие из них в сексуальном, агрессивном или боязливом настроениинаряжаются в разные характерные цвета.

Этот мотивационный анализ дал неожиданный побочный результат — Беатриса Элерт открыла механизм взаимного распознавания полов, который имеется, конечно, не только у этих рыб, но и у очень многих других позвоночных. У исследованныхрыб самка и самец не только внешне похожи друг на друга; ихдвижения, даже при половом акте — при выметывании икры и ееосеменении — совпадают до мельчайших деталей. Поэтому до сих пор было совершенно загадочно, что же в поведении этих животныхпрепятствует у них возникновению однополых пар. К важнейшим требованиям, какие предъявляются наблюдательности этолога, относится и то, что он должен заметить, если какое-либо широкораспространенное действие у определенного животного, или группыживотных, не встречается.

Например, у птиц и у рептилий отсутствует координация широкого открывания пасти с одновременным глубокимвдохом — то, что мы называем зевотой,(?) — и это таксономическиважный факт, которого никто до Хейнрота

не заметил. Можно привести и другие подобныепримеры.

Поэтому открытие, что разнополые пары у цихлид возникают благодаря отсутствию одних элементов поведения у самцови других у самок — это поистине шедевр точного наблюдения. Урыб, о которых идет речь, сочетаемость трех главных инстинктов —агрессии, бегства и сексуальности — у самцов и у самокразлична: у самцов не бывает смеси мотиваций бегства исексуальности.

Если самец хоть чуточку боится своего партнера, то его сексуальность выключается полностью. У самок тоже соотношение между сексуальностью и агрессивностью: если дама не настолько «уважает» своего партнера, чтобы ееагрессивность была полностью подавлена, она попросту не в состояниипроявить по отношению к нему сексуальную реакцию. Она превращаетсяв Брунгильду и нападает на него тем яростнее, чем более готовабыла бы к сексуальной реакции, т.е. Чем ближе она к икрометанию в смысле состояния овариев и уровня выделения гормонов. У самца,напротив, агрессия прекрасно уживается с сексуальностью: он можетгрубейшим образом нападать на свою невесту, гонять ее по всему аквариуму, но при этом демонстрирует и чисто сексуальныедвижения, и все смешанные, какие только можно себе представить.Самка может очень бояться самца, но ее сексуально мотивированных действий это не подавляет. Она может совершенно всерьез удирать от самца, но при каждой передышке, какую дает ей этот грубиян, будет выполнять сексуально-мотивированныебрачные движения. Именно такие смешанные формы действий,обусловленные бегством и сексуальностью, превратились посредствомритуализации в те широко распространенные церемонии, которые принято называть «чопорным» поведением и которые имеют совершенно определенный смысл.

Из-за различных соотношений сочетаемости между тремя источниками побуждений у разных полов, самец может спариваться только с партнером низшего ранга, которого он может запугать, а самка — наоборот — лишь с партнером высшего ранга, который может запугать ее; тем самым описанныймеханизм поведения обеспечивает создание разнополых пар. В различных вариантах, видоизмененный различными процессами ритуализации, этот способ распознавания пола играет важную роль у очень многих позвоночных, вплоть до человека. В то же время это впечатляющий пример того, какие задачи, необходимые для сохранения вида, может выполнять агрессия в гармоничномвзаимодействии с другими мотивациями. В 3-й главе мы еще не моглиговорить об этом, поскольку недостаточно знали о парламентской борьбе инстинктов.

Кроме того, мы видим на этом примере,насколько различны могут быть соотношения «главных»инстинктов даже у самца и самки одного и того же вида: два мотива, которые у одного пола практические не мешают друг другу исочетаются в любых соотношениях, у другого взаимно выключаются попринципу триггера.

Как уже пояснялось, «большая четверка»отнюдь не всегда поставляет главную мотивацию поведения животного,а тем более человека. И совершенно неправильно полагать, будтомежду одним из «главных», древних инстинктов и болееспециальным, эволюционно более молодым инстинктом всегдасуществует отношение доминирования, в том смысле, что второй выключается первым.

Механизмы поведения, которые, вне всяких сомнений,возникли «совсем недавно» — например, социальныеинстинкты у общественных животных, обеспечивающие постоянное сохранение стаи, — у многих видов подчиняют отдельную особьнастолько, что при определенных обстоятельствах могут заглушить все остальные побуждения. Овцы, прыгающие в пропасть завожаком-бараном, вошли в пословицу! Серый гусь, отставший от стаи,делает все возможное, чтобы вновь ее обрести, и стадный инстинктможет даже пересилить стремление к бегству; дикие серые гуси неоднократно присоединялись к нашим прирученным — внепосредственной близости к людскому жилью — и оставались!. Кто знает, насколько пугливы дикие гуси, тому эти случаи дадутпредставление о силе их «стадного инстинкта». То же справедливо для очень многих общественных животных вплоть до шимпанзе, о которых Йеркс справедливо заметил: «Одиншимпанзе — вообще не шимпанзе».

Даже те инстинкты, которые «только что»(с точки зрения филогенеза) приобрели самостоятельность черезритуализацию и, как я постарался показать в предыдущей главе,получили место и голос в Великом Парламенте Инстинктов в качестве самых молодых депутатов, — даже они при соответствующихобстоятельствах могут заглушить всех своих оппонентов точно так же, как Голод и Любовь. В триумфальном крике гусей мы увидим церемонию, которая управляет жизнью этих птиц больше, чем любой другой инстинкт. С другой стороны, разумеется, существует сколько угодно ритуализованных действий, которые еще едва обособились отсвоего неритуализованного прототипа; их скромное влияние на общее поведение состоит лишь в том, что «желательная» для них координация движений — как мы видели в случае натравливанияу огарей — становится в какой-то мере предпочтительной ииспользуется чаще, чем другие, тоже возможные формы.

«Сильный» или «слабый» голос имеет ритуализованное действие в общем концерте инстинктов —оно во всех случаях чрезвычайно затрудняет любой мотивационныйанализ, потому что может симулировать поведение, вытекающее изнескольких независимых побуждений. В предыдущей главе мы говорили, что ритуализованное действие, сплавленное в некоторую общность из различных компонентов, копирует форму последовательностидвижений, которая не является наследственно закрепленной и часто возникает из конфликта нескольких побуждений, как это видно напримере натравливания уток. А поскольку, как уже говорилось там же,копия и оригинал по большей части накладываются друг на друга в одном и том же движении, то чрезвычайно трудно разобраться,сколько же в нем от копии, а сколько от оригинала. Только когда один из первоначально независимых компонентов оказывается впротиворечии с ритуально закрепленной координацией, — как направление на «врага», которому адресована угроза вслучае натравливания, — тогда становится явным участие новыхнезависимых переменных.

«Танец зигзага» у самцов колюшки, накотором Ян ван Йерсель провел самый первый экспериментмотивационного анализа, служит прекрасным примером того, как совсем «слабый» ритуал может вкрасться в конфликт двух«главных» инстинктов в качестве едва заметной третьей величины. Ван-Йерсель заметил, что замечательный танец зигзага, который половозрелые самцы, имеющие свой участок, исполняют передкаждой проплывающей мимо самкой, и который поэтому до тех порсчитался просто «ухаживанием», — от случая к случаювыглядит совершенно по-разному. Оказалось, что иногда сильнее подчеркнут «зиг» в сторону самки, а иногда «заг»прочь от нее. Если это последнее движение очень явственно, тостановится очевидным, что «заг» направлен в сторонугнезда. В одном из предельных случаев самец при виде плывущеймимо самки быстро подплывает к ней, тормозит, разворачивается — особенно если самка тотчас поставит ему свое распухшее брюшко —и плывет назад к входу в гнездо, которое затем показывает самке посредством определенной церемонии (ложась плоско на бок). Вдругом предельном случае, особенно частом если самка еще не совсемготова к нересту, за первым «зигом» вообще не следуетникакого «зага», а вместо того — нападение насамку.

Из этих наблюдений ван Йерсель правильно заключил,что «зиг» в сторону самки мотивируется агрессивным инстинктом, а «заг» в сторону гнезда —сексуальным; и ему удалось экспериментально доказать правильность этого заключения. Он изобрел методы, с помощью которых мог точноизмерять силу агрессивного и сексуального инстинктов у каждого данного самца. Самцу предлагались макеты соперника стандартизованных размеров и регистрировалась интенсивность ипродолжительность боевой реакции.

Сексуальный инстинкт измерялся с помощью макетов самки, которые внезапно убирались через определенное время.

В этих случаях самец «разряжает»внезапно заблокированный сексуальный инстинкт, совершая действия ухаживания за потомством, т.е. Обмахивая плавниками как бы икру или мальков в гнезде; и продолжительность этого «заменяющего обмахивания» дает надежную меру сексуальной мотивации. ВанЙерсель научился предсказывать по результатам таких измерений, как будет выглядеть танец зигзага у данного самца, — и наоборот, понаблюдаемой форме танца заранее оценивать соотношения обоих инстинктов и результаты будущих измерений.

Но кроме обоих главных побуждений, определяющихдвижения самца колюшки в общих чертах, — на них оказывает влияние еще какое-то третье, хоть и более слабое.

Это знаток ритуализованного поведения заподозрит сразу же, увидев ритмическую правильность смены «зигов» и «загов». Попеременное преобладание одного из двух противоречивых побуждений вряд ли может привести к стольрегулярной смене направлений, если здесь не вступает в игру новая, ритуализованная координация. Без нее короткие рывки в разных направлениях следуют друг за другом с типичнойслучайностью, как это бывает у людей в состоянии крайнейрастерянности. Ритуализованное движение, напротив, всегда имееттенденцию к ритмическому повторению в точности одинаковыхэлементов.

Мы говорили об этом в связи с действенностью сигнала.

Подозрение, что здесь замешана ритуализация, превращается в уверенность, когда мы видим, как танцующий самец при своих «загах» временами, кажется, совершеннозабывает, что они сексуально мотивированы и должны указывать точнона гнездо. Вместо этого он рисует вокруг самки очень красивый иправильный зубчатый венец, в котором каждый «зиг»направлен точно в сторону самки, а каждый «заг» — точно от нее. Как ни очевидна относительная слабость новой координации движений, стремящейся превратить «зиги» и«заги» в ритмический «зигзаг», — она может, однако, решающим образом определить регулярность последовательных проявлений обеих главных мотиваций.

Вторая важная функция, которую ритуализованная координация может, очевидно, выполнять, даже будучи очень слабой вдругих отношениях, — это изменение направления неритуализованныхдвижений, лежавших в основе ритуала и происходивших из других побуждений. Примеры этого мы уже видели при обсуждении классического образца ритуала, а именно — при натравливанииселезня уткой.

7. ПОВЕДЕНЧЕСКИЕ АНАЛОГИИ МОРАЛИ

Не убий.

Пятая заповедь

В 5-й главе, где речь шла о процессе ритуализации, ястарался показать, как этот процесс, причины которого все ещевесьма загадочны, создает совершенно новые инстинкты, диктующие организму свои собственные «Ты должен…» так же категорично, как и любой из, казалось бы, единовластных «больших» инстинктов голода, страха или любви. В предыдущей 6-й главе япытался решить еще более трудную задачу: коротко и доступно показать, как происходит взаимодействие между различными автономными инстинктами, каким общим правилам подчиняются эти взаимодействия, и какими способами можно — несмотря на всесложности — получить некоторое представление о структуревзаимодействий в таком поведении, которое определяется несколькими соперничающими побуждениями.

Я тешу себя надеждой, быть может обманчивой, что решить предыдущие задачи мне удалось, и что я могу не только обобщить сказанное в двух последних главах, но и применитьполученные в них результаты к вопросу, которым мы займемся теперь: каким образом ритуал выполняет поистине невыполнимуюзадачу — удерживает внутривидовую агрессию от всех проявлений,которые могли бы серьезно повредить сохранению вида, но при этом не выключает ее функций, необходимых для сохранения вида! Часть предыдущей фразы, выделенная курсивом, уже отвечает на вопрос,— он кажется очевидным, но вытекает из совершеннейшего непонимания сущности агрессии, — почему у тех животных, для которых тесная совместная жизнь является преимуществом, агрессия попросту незапрещена? Именно потому, что ее функции, рассмотренные нами в 3-йглаве, необходимы!

Решение проблем, возникающих таким образом передобоими конструкторами эволюции, достигается всегда одним и тем жеспособом. Полезный, необходимый инстинкт — вообще остаетсянеизменным; но для особых случаев, где его проявление было бы вредно, вводится специально созданный механизм торможения. Издесь снова культурно-историческое развитие народов происходитаналогичным образом; именно потому важнейшие требования Моисеевыхи всех прочих скрижалей — это не предтисания, а запреты. Нам еще придется подробнее говоьрить о том, о чем здесь лишьпредварительно упомянем:

передаваемые традицией и привычно выполняемые табу имеют какое-то отношение к разумной морали — в пониманииИммануила Канта — разве что у вдохновенного законодателя, но никакне у его верующих последователей.

Как врожденные механизмы и ритуалы, препятствующие асоциальному поведению животных, так и человеческие табу определяют поведение, аналогичное истинноморальному лишь с функциональной точки зрения; во всем остальномоно так же далеко от морали, как животное от человека! Но дажепостигая сущность этих движущих мотивов, нельзя не восхищаться сноваи снова при виде работы физиологических механизмов, которые побуждают животных к самоотверженному поведению, направленному на благо сообщества, как это предписывают нам, людям, законы морали.

Впечатляющий пример такого поведения, аналогичногочеловеческой морали, являют так называемые турнирные бои. Вся ихорганизация направлена на то, чтобы выполнить важнейшую задачупоединка — определить, кто сильнее, — не причинив серьезного вреда более слабому. Поскольку рыцарский турнир или спортивноесостязание имеют ту же цель, то все турнирные бои неизбежнопроизводят даже на знающих людей впечатление «рыцарственности», или «спортивного благородства». Среди цихлид есть вид, Cichlasoma biocellatum, который именно из-заэтого приобрел свое название, широко распространенное у американскихлюбителей: у них эта рыбка называется «Джек Дэмпси» по имени боксера, чемпиона мира, который прославился своим безупречнымповедением на ринге.

О турнирных боях рыб и, в частности, о процессахритуализации, которые привели к ним от первоначальных подлинныхбоев, мы знаем довольно много.

Почти у всех костистых рыб настоящей схваткепредшествуют угрожающие позы, которые, как уже говорилось, всегдавытекают из конфликта между стремлениями напасть и бежать.

Среди этих поз особенно заметна как специальныйритуал так называемая демонстрация развернутого бока, котораяпервоначально наверняка возникла за счет того, что рыба под влиянием испуга отворачивается от противника и одновременно, готовясь к бегству, разворачивает вертикальные плавники. Нопоскольку при этих движениях противнику предъявляется контур тела максимально возможных размеров, то из них — путеммимического утрирования при добавочных изменениях морфологии плавников — смогла развиться та впечатляющая демонстрацияразвернутого бока, которую знают все аквариумисты, да и не только они, по сиамским бойцовым рыбкам и по другим популярным породамрыб.

В тесной связи с угрозой развернутым боком укостистых рыб возник очень широко распространенный запугивающий жест— так называемый удар хвостом. Из позиции развернутого бока рыба, напрягая все тело и далеко оттопыривая хвостовой плавник,производит сильный удар хвостом в сторону противника.

Хотя сам удар до противника не доходит, но рецепторыдавления на его боковой линии воспринимают волну, сила которой,очевидно, сообщает ему о величине и боеспособности его соперника, так же как и размеры контура, видимого при демонстрацииразвернутого бока.

Другая форма угрозы возникла у многих окуневых и удругих костистых рыб из заторможенного страхом фронтального удара. В исходной позиции для броска вперед оба противника изгибают свои тела, словно напряженные Sобразные пружины, и медленно плывут другдругу навстречу, как можно сильнее топорща жаберные крышки.

Это соответствует разворачиванию плавников приугрозе боком, поскольку увеличивает контур тела, видимый противником. Из фронтальной угрозы у очень многих рыб иногдаполучается, что оба противника одновременно хватают друг друга запасть, но — в соответствии с конфликтной ситуацией, из которойвозникла сама фронтальная угроза, — они всегда делают это нерезко, не ударом, а словно колеблясь, заторможенно. Из этой формыборьбы у некоторых — и у лабиринтовых рыб, лишь отдаленно примыкающих к большой группе окуневых, и у цихлид, типичных представителей окуневых, — возникла интереснейшая ритуализованная борьба, при которой оба соперника в самомбуквальном смысле слова «меряются силами», не причиняядруг другу вреда. Они хватают друг друга за челюсть — а у всехвидов, для которых характерен этот способ турнирного боя, челюстьпокрыта толстым, трудноуязвимым слоем кожи — и тянут изо всех сил. Так возникает состязание, очень похожее на старую борьбу на поясах у швейцарских крестьян, которое может продолжаться понескольку часов, если встречаются равные противники. У двух вточности равных по силе самцов красивого синего вида широколобых окуньков мы запротоколировали однажды такой поединок, длившийся с 8.30 утра до 2.30 пополудни.

За этим «перетягиванием пасти» — у некоторых видов это, скорее, «переталкивание», потомучто рыбы не тянут, а толкают друг друга, — через какое-то время, очень разное для разных видов, следует настоящая схватка, прикоторой рыбы уже без каких-либо запретов стремятся бить друг другапо незащищенным бокам, чтобы нанести противнику по возможностисерьезный урон.

Таким образом, препятствующий кровопролитию «турнир» угроз и следующая непосредственно за ним прикидка сил первоначально наверняка были лишь прелюдией кнастоящей «мужей истребляющей битве». Однако такойобстоятельный пролог уже выполняет крайне важную задачу, посколькудает возможность более слабому сопернику своевременно отказаться отбезнадежной борьбы. Именно так и выполняется в большинстве случаев важнейшая видосохраняющая функция поединка — выборсильнейшего, — без того чтобы один из соперников был принесен вжертву или даже хотя бы поранен. Лишь в тех редких случаях, когдабойцы совершенно равны по силе, к решению приходится идти кровавымпутем.

Сравнение разных видов, обладающих менее и более специализированным турнирным боем, — а также изучение этаповразвития отдельного животного от безудержно драчливого малька до благородного «Джека Дэмпси», — дают нам надежнуюоснову для понимания того, как развивались турнирные бои в процессеэволюции. Рыцарски благородный турнирный бой возникает из жестокойборьбы без правил прежде всего за счет трех независимых друг от друга процессов; ритуализация, с которой мы познакомились в прежнихглавах, — лишь один из них, хотя и важнейший.

Первый шаг от кровавой борьбы к турнирному бою состоит, как уже упоминалось, в увеличении промежутка времени между началом постепенно усиливающихся угрожающих жестов и заключительным нападением. У видов, сражающихся по-настоящему (например, у многоцветного хаплохромиса), отдельные фазы угроз — распускание плавников, демонстрация развернутого бока, раздувание жаберных крышек, борьба пастью — длятся лишьсекунды, а затем тотчас же следуют первые таранные удары по бокам противника, причиняющие тяжелые ранения. При быстрых приливах и отливах возбуждения, которые так характерны для этих злобных рыбок, некоторые из упомянутых ступеней нередко пропускаются. Особенно «вспыльчивый» самец может войтив раж настолько быстро, что начинает враждебные действия сразу же ссерьезного таранного удара. У близкородственного, тоже африканскоговида хемихромисов такое не наблюдается никогда; эти рыбки всегда строго придерживаются последовательности угрожающих жестов, каждый из которых выполняют довольно долго, часто по многу минут,прежде чем переходят к следующему.

Это четкое разделение во времени допускает два физиологических объяснения. Или дальше друг от другарасположены пороги возбуждения, при которых отдельные действиявключаются по очереди — по мере возрастания готовности к борьбе, — так что их последовательность сохраняется и принекотором ослаблении или усилении ярости; или же нарастаниевозбужденности «дросселировано», что приводит к болеепологой и правильно возрастающей кривой. Есть основания, говорящие в пользу первого из этих предположений, но, обсуждая их здесь, мыуклонились бы слишком далеко.

Рука об руку с увеличением продолжительности отдельных угрожающих действий идет их ритуализация, которая —как уже описано ранее — приводит к мимическому утрированию,ритмическому повторению и к появлению структур и красок, оптическиподчеркивающих эти действия Увеличенные плавники с ярким рисунком, который становится виден лишь в развернутом состоянии, броскиепятна на жаберных крышках, которые становятся видны лишь при фронтальной угрозе, и множество других столь же театральных украшений превращают турнирный бой в одно из самых увлекательных зрелищ, какие только можно увидеть, изучая поведение высших животных. Пестрота горящих возбуждением красок, размеренная ритмика угрожающих движений, выпирающая мощь соперников — все это почтизаставляет забыть, что здесь происходит настоящая борьба, а неспециально поставленный спектакль.

И наконец, третий процесс, весьма способствующийпревращению кровавой борьбы в благородное состязание турнирного боя и не менее ритуализации важный для нашей темы: возникают специальные физиологические механизмы поведения, которые тормозят опасные движения при атаке. Вот несколько примеров.

Если два «Джек Дэмпси» достаточно долго простоят друг против друга с угрозой развернутым боком и хвостовымиударами, то вполне может случиться, что один из них соберетсяперейти к «перетягиванию пасти» на секунду раньшедругого. Он выходит из «боковой стойки» и с раскрытымичелюстями бросается на соперника, который еще продолжает угрожать боком и потому подставляет зубам нападающего незащищенный фланг. По тот никогда не использует эту слабость позиции, он непременноостанавливает свой бросок до того, как его зубы коснутся кожипротивника.

Мой покойный друг Хорст Зиверт описал и заснял напленку аналогичное до мельчайших подробностей явление у ланей. У нихвысокоритуализованному бою на рогах — когда кроны дугообразнымидвижениями ударяются одна о другую, а затем совершенно определенным образом раскачиваются взад и вперед —предшествует угроза развернутым боком, во время которой каждый из самцов проходит мимо соперника молодцеватым четким шагом, покачиваяпри этом рогами вверх и вниз. Затем оба вдруг, как по команде, останавливаются, поворачиваются друг другу навстречу иопускают головы, так что рога с треском сшибаются у самой земли, сплетаясь между собой. После этого следует совершенно безопасная борьба, при которой — в точности как при перетягиваниипасти у «Джеков Дэмпси» — побеждает тот, ктопродержится дольше. У ланей тоже может случиться, что один из бойцовпереходит ко второй фазе борьбы раньше другого и при этом нацеливаетсвое оружие в незащищенный бок соперника, что при могучем размахетяжелых и острых рогов выглядит чрезвычайно опасно. Но еще раньше,чем окунь, олень тормозит это движение, поднимает голову — и видит, что ничего не подозревающий противник продолжает гарцевать и уже отошел от него на несколько метров. Тогда онрысью подбегает к тому вплотную и, успокоившись, снова начинаетгарцевать боком к нему, покачивая рогами, до тех пор, пока оба не перейдут к борьбе более согласованным взмахом рогов.

В царстве высших позвоночных существует неисчислимоемножество подобных запретов причинять вред сородичу. Они частоиграют существенную роль и там, где наблюдатель, очеловечивающийповедение животных, вообще не заметил бы ни наличия агрессии, ни необходимости специальных механизмов для ее подавления.4 Если верить во «всемогущество» «безошибочных» инстинктов — кажется просто парадоксальным, что самке, например, необходимы специальные механизмы торможения, чтобы блокировать ее агрессивность по отношению к собственным детям, особенно новорожденным или только что вылупившимся из яйца.

В действительности эти специальные механизмы, тормозящие агрессию, чрезвычайно нужны, потому что животные,заботящиеся о потомстве, как раз ко времени появления малышей должны быть особенно агрессивны по отношению ко всем прочимсуществам. Птица, защищая свое потомство, должна нападать на любоеприближающееся к гнезду животное, с которым она хотьсколько-нибудь соразмерна. Индюшка, пока она сидит на гнезде, должнабыть постоянно готова с максимальной энергией нападать не только на мышей, крыс, хорьков, ворон, сорок, и т. д, и т.д., — но и на своих сородичей: на индюка с шершавыми ногами, на индюшку, ищущуюгнездо, потому что они почти так же опасны для ее выводка, как ихищники. И, естественно, она должна быть тем агрессивнее, чем ближе подходит угроза к центру ее мира, к ее гнезду. Только собственномуптенцу, который вылезает из скорлупы, она не должна причинить никакого вреда!

Как обнаружили мои сотрудники Вольфганг и Маргрет Шляйдты, это торможение у индюшки включается толькоакустически. Для изучения некоторых реакций самцовиндюков на акустические стимулы они лишили слуха нескольких птиц посредствомоперации на внутреннем ухе.

Эту операцию можно проделать только на новорожденном цыпленке, а в тот момент различить пол еще трудно, поэтому среди глухих птиц случайно оказалось и несколько самок. Ни начто другое они не годились, зато послужили замечательнымматериалом для изучения функции ответного поведения, которое играетстоль существенную роль в связях между матерью и ребенком. Мы знаем, например, о серых гусях, что они сразу после появления на светпринимают за свою мать любой объект, который ответит звуком наих «писк одиночества». Шляйдты хотели предложить только что вылупившимся индюшатам выбор между индюшкой, котораяслышит и правильно отвечает на их писк, и глухой, от которойожидалось, что она — не слыша писка птенцов — будет издаватьсвои призывы случайным образом.

Как это часто случается при исследованииповедения, эксперимент дал результаты, которых никто не ожидал, но которые оказались гораздо интереснее, чем ожидалось.

Глухие индюшки совершенно нормально высиживалиптенцов, как и до того их социальное и половое поведение вполне отвечали норме. Но когда стали появляться на свет их индюшата — оказалось, что материнское поведение подопытных животных нарушеносамым драматичным образом: все глухие индюшки тотчас забивалинасмерть всех своих цыплят, как только те появлялись из яиц! Еслиглухой индюшке, которая отсидела на искусственных яйцах положенныйсрок и потому должна быть готова к приему птенцов, показать однодневного индюшонка — она реагирует на него вовсе нематеринским поведением: она не издает призывных звуков; когда малыш приближается к ней примерно на метр, она готовится к отпору —распускает перья, яростно шипит, — а как только он оказывается впределах досягаемости ее клюва — клюет его изо всех сил.

Если не предполагать, что у индюшки поврежденочто-то еще, кроме слуха, то такое поведение можно объяснить толькоодним: у нее нет ни малейшей врожденной информации о том, какдолжны выглядеть ее малыши. Она клюет все, что движется около еегнезда, если оно не настолько велико, чтобы реакция бегства у неепересилила агрессию.

Только писк индюшонка — и ничто больше —посредством врожденного механизма включает материнское поведение, одновременно затормаживая агрессию.

Последующие эксперименты с нормальными, слышащимииндюшками подтвердили правильность этой интерпретации. Если к индюшке, сидящей на гнезде, подтягивать на нитке, как марионетку,натурально сделанное чучело индюшонка, то она клюет его точно также, как глухая. Но стоит включить встроенный в эту куклу маленький динамик, из которого раздается магнитофонная запись «плача»индюшонка, — нападение резко обрывается вмешательством торможения,явно очень сильного, так же внезапно, как это описано выше на примерецихлид и ланей. Индюшка начинает издавать типичные призывные звуки,соответствующие квохтанью домашних кур.

Каждая неопытная индюшка, только что впервые высидевшая цыплят, нападает на все предметы, которые движутся возлеее гнезда, размерами, грубо говоря, от землеройки до крупного кота. У такой птицы нет врожденного «знания», как именновыглядят хищники, которых нужно отгонять. На беззвучноприближающееся чучело ласки или хомяка она нападает не более яростно,чем на чучело индюшонка, но, с другой стороны, готова тотчаспо-матерински принять обоих хищников, если они предъявят«удостоверение индюшонка» — ту же запись цыплячьего писка — через встроенный микродинамик. Испытываешь ужасноечувство, когда такая индюшка, только что яростно клевавшая беззвучно приближавшегося цыпленка, с материнским призывомраспускает перья, чтобы с готовностью принять под себя пищащее чучело хорька, подменного ребенка в самом отчаянном смысле этогослова.

Единственный признак, который, по-видимому, врожденным образом усиливает реакцию на врага, — это волосяной покров, пушистая поверхность объекта. По крайней мере, из нашихпервых опытов мы вынесли впечатление, что мохнатые куклы раздражаютиндюшек сильнее, чем гладкие. В таком случае индюшонок — онимеет как раз подходящие размеры, движется около гнезда, да еще вдобавок покрыт пухом — просто не может не вызывать у матери постоянного оборонительного поведения, которое должно столь же постоянно подавляться цыплячьим писком, чтобы предотвратить детоубийство. Это относится, во всяком случае, кптицам, выводящим потомство впервые и еще не знающим по опыту, каквыглядят их собственные дети. Их поведение быстро меняется прииндивидуальном обучении.

Только что описанный, примечательно противоречивый состав «материнского» поведения индюшки заставляет нас задуматься. Совершенно очевидно — не существует ничего такого, что само по себе можно было бы назвать «материнским инстинктом» или «инстинктом заботы о потомстве», раз нет даже врожденной «схемы» врожденного узнавания собственных детей.

Целесообразное, с точки зрения сохранения вида, обращение с потомством является, скорее, результатом множества эволюционно возникших способов действия, реакций и торможений,организованных Великими Конструкторами таким образом, что все вместеони действуют при нормальных внешних условиях как целостнаясистема, «как будто» данное животное знает, что ему нужноделать в интересах выживания вида и его отдельных особей. Такаясистема уже является тем, что вообще можно было бы назвать«инстинктом»; в случае нашей индюшки — инстинктомзаботы о потомстве.

Но даже если рассматривать это понятие такимобразом — все равно оно вводит в заблуждение, потому что несуществует строго ограниченной системы, которая выполняла бы функции, соответствующие только этому определению.

Напротив, в ее общую структуру встроены и такиепобуждения, которые имеют совершенно другие функции, как агрессия и включающие ее рецепторные механизмы в нашем примере.Кстати, тот факт, что индюшка разъяряется при виде пушистыхцыплят, бегающих вокруг гнезда, — это отнюдь не нежелательныйпобочный эффект. Напротив, для защиты потомства в высшей степени полезно, чтобы цыплята — особенно их красивые пушистые шубки — с самого начала приводили мать в раздраженное состояниеготовности к атаке. На детей она напасть не может — этому надежно препятствует торможение, вызванное их писком, — тем легче она разряжает свою ярость на другие объекты, оказавшиеся вблизи.

Единственная специфическая структура, вступающая вдействие только в этой системе поведения, — это избирательный ответ на писк птенцов, торможение удара.

Итак, если у видов, заботящихся о потомстве, мать не обижает своих малышей — это вовсе не само собойразумеющийся закон природы; в каждом отдельном случае это должнобыть обеспечено особым механизмом торможения, об одном из которых мы только что узнали на примере индюшки. Каждый, кто работал взоопарке, разводил кроликов или пушного зверя, может рассказатьсвою историю о том, как мало нужно, чтобы поломать аналогичныемеханизмы торможения. Я знаю один случай, когда самолет Люфтганзы,сбившись в тумане с курса, низко пролетел над фермой чернобурых лисиц и из-за этого все самки, которые недавно ощенились, возбудившись,сожрали своих щенков.

У многих позвоночных, которые вовсе не заботятся о потомстве или заботятся лишь ограниченное время, малыши рано — часто задолго до достижения окончательных размеров — бывают такими же ловкими, пропорциональнотакими же сильными и почти такими же умными, как взрослые(впрочем, эти виды так или иначе не могут научиться слишком многому).

Поэтому они не особенно нуждаются в защите, и старшие родичи обходятся с ними безо всяких церемоний. Совсем иначе обстоит дело у тех высокоорганизованныхсуществ, у которых обучение и индивидуальный опыт играютбольшую роль и у которых родительская опека должна продолжаться долгоуже потому, что «жизненная школа» детей требует многовремени.

На тесную связь между способностью к обучению и продолжительностью заботы о потомстве уже указывали многие биологи исоциологи.

Молодой пес, волк или ворон уже по достиженииокончательных взрослых размеров — хотя еще не окончательного веса— бывает неловким, неуклюжим, сырым созданием, которое было бы совершенно неспособно защитить себя в случае серьезногонападения своего взрослого сородича, не говоря уж о том, чтобыспастись от него стремительным бегством. Казалось бы, молодымживотным названных видов — и многих подобных — и то, и другое крайне необходимо: ведь они безоружны не только противвнутривидовой агрессии, но и против охотничьих приемов своих сородичей, если речь идет о крупных хищниках.

Однако каннибализм у теплокровных позвоночныхвстречается очень редко. У млекопитающих он, вероятно, исключаетсяглавным образом тем, что сородичи «невкусны», чтодовелось узнать многим полярным исследователям при попытках скормить живым собакам мясо умерших или забитых по необходимости. Лишьистинно хищные птицы, прежде всего ястребы, могут иногда в тесной неволе убить и съесть своего сородича; однако я не знаю ни одного случая, чтобы подобное наблюдали в охотничьих угодьях. Какие сдерживающие факторы препятствуют этому — пока неизвестно.

Для уже выросших, но еще неуклюжих молодых животныхи птиц, о которых идет речь, простое агрессивное поведение взрослых,очевидно, гораздо опаснее любых каннибальских прихотей. Этаопасность устраняется целым рядом очень четко организованныхмеханизмов торможения, тоже почти неисследованных.

Исключение составляет механизм поведения вбездушном сообществе кваквы, которому мы еще посвятим специальнуюнебольшую главу, — его легко понять.

Этот механизм позволяет оперившимся молодым птицам оставаться в колонии, хотя в ее тесных границах буквально каждая ветка на дереве является предметом яростногосоперничества соседей. Пока молодая кваква, покинув гнездо, ещепопрошайничает — это уже само по себе создает ей абсолютнуюзащиту от любого нападения местной взрослой птицы. Прежде чемстаршая птица вообще соберется клюнуть птенца, тот, квакая и хлопаякрыльями, стремительно бросается к ней, старается схватить ее за клюви «подоить» — потянуть клюв книзу, — как это всегдаделают дети с клювами родителей, когда хотят, чтобы им отрыгнулипищу. Молодая кваква не знает в лицо своих родителей, и я неуверен, что эти последние узнают индивидуально своих детей; навернякаузнают друг друга только молодые птицы из одного гнезда. Какстарая кваква, у которой нет настроения кормить, боязливо улетает, спасаясь от нападения собственного дитяти, — точно так жеона улетает и от любого чужого; у нее и в мыслях нет ударить его.Аналогичные случаи мы знаем у многих животных, у которых отвнутривидовой агрессии защищает инфантильное поведение.

Еще более простой механизм позволяет молодой птице —уже взрослой, уже независимой, но еще далеко не равной в борьбе— приобрести небольшой собственный участок в пределах колонии. Молодая кваква, которая почти три года носит детский костюмчик вполоску, возбуждает у взрослых гораздо менее интенсивную агрессию, нежели птица во взрослом оперении. Это приводит к интересному явлению, которое я неоднократно наблюдал в Альтенберге, вколонии свободно гнездившейся кваквы.

Молодая кваква совершенно безо всякого умыслаприземляется где-нибудь в пределах семейного участка насиживающейпары — и ей везет: она попала не в центр его, около гнезда,который свирепо охраняется, а села подальше.

Но при этом она разозлила соседа, который начинает наступать на пришельца в угрожающей позе — ползком, как это всегда бывает у кваквы.

Однако при этом движении он приближается и к расположенному в том же направлении гнезду соседей, сидящей на яйцах пары, а поскольку он своей раскраской и угрожающей позойвызывает гораздо большую агрессивность, чем тихо и испуганносидящая молодая птица, — именно его и берут на мушку соседи,поднимаясь в контратаку. Часто эта контратака проходит на волосок отмолодой птицы и тем самым защищает ее. Поэтому кваквы «в полоску» всегда устраиваются между территориями постоянныхжителей, выращивающих потомство, в строго определенных пределах,где появление взрослой птицы провоцирует нападение хозяина, апоявление молодой — еще нет.

Не так легко разобраться в механизме торможения, который надежно запрещает взрослым собакам всехевропейских пород серьезно укусить молодую, в возрасте до 7-8 месяцев. По наблюдениям Тинбергена, у гренландских эскимосских собак этот запрет ограничивается молодежью собственной стаи;запрета кусать чужих щенков у них не существует. Быть может, так жеобстоит дело и у волков. Каким образом узнается молодость собрата повиду — это еще не совсем ясно. Во всяком случае, рост не играет здесь никакой роли: крошечный, но старый и злобный фокстерьер относится к громадному ребенку-сенбернару, уже смертельно надоевшему своими неуклюжими приглашениямипоиграть, так же терпеливо и дружелюбно, как к щенку такого жевозраста собственной породы.

Вероятно, существенные признаки, вызывающие этоторможение, содержатся в поведении молодой собаки, а возможно и взапахе. Последнее проявляется в том, каким образом молодая собакапрямо-таки напрашивается на нюхконтроль: если только приближениевзрослого пса кажется молодому в какой-то степени опасным —он тотчас бросается на спину и тем самым предъявляет свой ещеголенький щенячий животик, и к тому же выпускает несколько капель, которые взрослый тотчас же нюхает.

Пожалуй еще интереснее и загадочнее, чемторможение, охраняющее уже подросшую, но еще беспомощную молодежь,— тот тормозящий агрессию механизм поведения, который запрещает«нерыцарское» поведение по отношению к «слабомуполу». У толкунчиков, поведение которых уже описывалось, у богомолов и у многих других насекомых — как и у многих пауков— самки, как известно, являются сильным полом, и необходимы специальные механизмы поведения, препятствующие тому, что счастливый жених будет съеден раньше времени. У мантид —богомолов, — как известно, самка зачастую с аппетитом доедаетпереднюю половину самца, в то время как его задняя половинабезмятежно выполняет великую миссию оплодотворения.

Однако здесь нас должны занимать не эти капризы природы, а те механизмы, которые у очень многих птиц имлекопитающих — вплоть до человека — очень затрудняют избиение представительниц слабого пола, если не полностью препятствуют ему. Что касается человека — максима «Женщинанеприкосновенна» справедлива лишь отчасти. В берлинском юморе,который часто смягчает добросердечием вообще-то мрачноватые краски,побитая мужем женщина говорит рыцарски вмешавшемуся прохожему: «Нуа вам-то что за дело, коль меня мой милый бьет?!» Но средиживотных есть целый ряд видов, у которых при нормальных, т.е. Непатологических, условиях никогда не бывает, чтобы самец всерьезнапал на самку.

Это относится, например, к собакам и, безсомнения, к волкам. Я бы совершенно не доверял кобелю, укусившемусуку, и посоветовал бы его хозяину повышенную осторожность —особенно если в доме есть дети, — потому что в социальномторможении этого пса явно что-то нарушено.

Однажды я пробовал выдать замуж свою суку Стази заогромного сибирского волка; когда я начал играть с ним — онапришла в ярость от ревности и совсем всерьез набросилась на него. Единственное, что он сделал, — подставил озверевшей рыжей фурии свое огромное светло-серое плечо, чтобы принять ее укусы на менее ранимое место. Совершенно такой же абсолютныйзапрет обидеть самку существует у некоторых вьюрковых птиц, скажем у снегиря, и даже у некоторых рептилий, как, например, узеленой ящерицы.

У самцов этого вида агрессивное поведение вызываетсянарядом соперника, прежде всего ультрамариново-синим горлом и зеленойокраской остального тела, от которой и пошло название ящериц.Торможение, запрещающее кусать самку, явно основано наобонятельных признаках. Это мы с Г. Китцлером однажды узнали,когда самую крупную самку из наших зеленых ящериц коварно раскрасилипод самца с помощью жирных цветных мелков. Когда мы выпустили прекрасную даму обратно в вольер, то она — разумеется, не подозревая о своей внешности, — кратчайшим путем побежала натерриторию своего супруга. Увидев ее, он яростно бросился напредполагаемого самца-пришельца и широко раскрыл пасть для укуса. Но тут он уловил запах загримированной дамы и затормозил так резко, что его занесло и перевернуло. Затем он обстоятельно обследовал ее языком — и после того уже не обращал внимания на зовущую к бою расцветку, что уже само по себе примечательнодля рептилии. Но самое интересное — это происшествиенастолько потрясло нашего изумрудного рыцаря, что еще долго послетого он и настоящих самцов сначала ощупывал языком, т. е.

Проверял их запах, и лишь потом переходил к нападению.

Так его задело за живое то, что едва не укусил даму!Можно было бы подумать, что у тех видов, где кавалерам абсолютно

запрещено кусать самок, дамы обходятся со всеммужским полом весьма дерзко и заносчиво. Как это ни загадочно —все обстоит как раз наоборот. Агрессивные крупные самки зеленой ящерицы, затевающие яростные баталии со своими сестрами, в буквальном смысле ползают на брюхе и перед самым юным, самым хилымсамцом, даже если он втрое меньше ее весом, а его мужественностьедва проявляется синим оттенком на горле, который можно сравнить спервым пухом на подбородке гимназиста. Самка поднимает от земли передние лапки и своеобразно встряхивает ими, словно хочетзаиграть на рояле. Так же и суки — особенно тех пород, которыеблизки к северному волку, — относятся к избранному кобелю прямо-таки со смиренным почтением, хотя он никогда не кусал и вообще не доказывал свое превосходство какимлибо проявлением силы;они проявляют здесь почти такое же чувство, какое испытывают к человеку-хозяину. Однако самое интересное и самое непонятное — это иерархические отношения между самцами исамками у некоторых вьюрковых птиц из хорошо известного семействакардуелид, к которому относятся чижи, щеглы, снегири, зеленушки имногие другие, в том числе канарейки.

У зеленушек, например, согласно наблюдениям Р.Хинде, непосредственно в период размножения самка стоит вышесамца, а в остальное время года — наоборот. К этому выводу приводит простое наблюдение, кто кого клюет и кто кому уступает. У снегирей, которых мы знаем особенно хорошо благодаряисследованиям Николаи, на основании таких же наблюдений иумозаключений можно прийти к выводу, что у этого вида, где парыостаются нерушимы из года в год, самка всегда иерархически выше самца. Снегирь-дама всегда слегка агрессивна, кусает супруга, идаже в церемонии ее приветствия, в так называемом «поцелуе», содержится изрядная толика агрессии, хотя и в строгоритуализованной форме. Снегирь, напротив, никогда не кусает и неклюет свою даму, и если судить об их иерархических отношенияхупрощенно — только на основании того, кто кого клюет, —можно сказать, что она, несомненно, доминирует над ним. Но если присмотреться внимательнее, то приходишь к противоположному мнению. Когда супруга кусает снегиря, то он принимает позу отнюдь не подчинения или хотя бы испуга, а наоборот — сексуальнойготовности, даже нежности.

Таким образом, укусы самки не приводят самца виерархически низшую позицию. Напротив, его пассивное поведение,манера, с какой он принимает наскоки самки, не впадая в ответнуюагрессию и, главное, не утрачивая своего сексуального настроя, —явно «производит впечатление», и не только начеловека-наблюдателя.

Совершенно аналогично ведут себя самцы собаки иволка по отношению к любым нападениям слабого пола.

Даже если такие нападения вполне серьезны, как вслучае с моей Стази, — ритуал безоговорочно требует от самца, чтобы он не только не огрызался, но и неуклонно сохранял бы «приветливоелицо» — держал бы уши вверх-назад и не топорщил шерсть назагривке. Кеер smiling! Единственная защита, какую мне приходилосьнаблюдать в подобных случаях, — интересно, что ее описал и ДжекЛондон в «Белом клыке», — состоит в резком поворотезадней части туловища, который действует в высшей степени «броско», особенно когда массивный кобель, сохраняясвою дружелюбную улыбку, отшвыривает крикливо нападающую на негосучку на метр в сторону.

Мы вовсе не приписываем дамам птичьего или собачьегоплемени чрезмерно человеческих качеств, когда утверждаем, что пассивная реакция на их агрессивность производит на них впечатление. Невпечатляемость производит сильное впечатление — это очень распространенный принцип, как следует из многократныхнаблюдений за борьбой самцов прыткой ящерицы. В поразительноритуализованных турнирных боях этих ящериц самцы прежде всего вособой позе демонстрируют друг другу свою тяжело бронированнуюголову, затем один из соперников хватает противника, но послекороткой борьбы отпускает и ждет, чтобы тот в свою очередь схватил его. При равносильных противниках выполняется множество таких «ходов», пока один из них — совершенноневредимый, но истощенный — не прекратит борьбу. У ящериц,как и у многих других холоднокровных животных, менее крупные экземпляры «заводятся» несколько быстрее, т. е.

Подъем нового возбуждения, как правило, происходит уних быстрее, чем у более крупных и старых сородичей. В турнирных бояхэто почти всегда приводит к тому, что меньший из двух борцов первымхватает противника за загривок и дергает из стороны в сторону. Призначительной разнице в размерах самцов может случиться, что меньший — кусавший первым, — отпустив, не ждет ответного укуса, атотчас исполняет описанную выше позу смирения и убегает.

Значит, и в чисто пассивном сопротивлениипротивника он заметил, насколько тот превосходит его.

Эти чрезвычайно комичные происшествия всегданапоминают мне одну сцену из давно забытого фильма Чарли Чаплина:Чарли подкрадывается сзади к своему громадному сопернику, размахивается тяжелой палкой и изо всех сил бьет его по затылку. Гигант удивленно смотрит вверх и слегка потирает рукойушибленное место, явно убежденный, что его укусило какое-то летучее насекомое.

Тогда Чарли разворачивается — и улепетывает так, как это умел только он.

У голубей, певчих птиц и попугаев существуеточень примечательный ритуал, каким-то загадочным образом связанныйс иерархическими отношениями супругов, — передача корма. Этокормление — при поверхностном наблюдении его, как правило,принимают за «поцелуй», — как и множество другихвнешне «самоотверженных» и «рыцарственных»действий животных и человека, интересным образом представляет собой не только социальную обязанность, но и привилегию,которая причитается индивиду высшего ранга. В сущности, каждый изсупругов предпочел бы кормить другого, а не получать от негокорм, по принципу «Давать — прекраснее, чем брать», или — когда пища отрыгивается из зоба — кормить прекраснее, чем есть. В благоприятных случаях удается увидеть совершеннонедвусмысленную ссору: супруги выясняют вопрос, кто же из них имеет право кормить, а кому придется играть менее желательную рольнесовершеннолетнего ребенка, который разевает клюв и позволяеткормить себя.

Когда Николаи однажды воссоединил после долгой разлуки парочку одного из африканских видов мелких вьюрковых, тосупруги тотчас же узнали друг друга, радостно полетели друг другунавстречу; но самка, очевидно, забыла свое прежнее подчиненное положение, потому что сразу вознамерилась отрыгивать из зоба икормить партнера. Однако и он сделал то же, так что первый момент встречи был слегка омрачен выяснением отношений, в котором самецодержал верх; после этого супруга уже не пыталась кормить, апросила, чтобы кормили ее. У снегирей супруги не расстаются круглый год; может случиться, что самец начинает линять раньше, чемего супруга, и уровень его сексуальных и социальных претензий понижается, в то время как самка еще вполне «в форме» в обоих этих смыслах. В таких случаях — они часто происходяти в естественных условиях, — как и в более редких, когда самецутрачивает главенствующее положение из-за каких-либо патологическихпричин, нормальное направление передачи корма меняется на противоположное: самка кормит ослабевшего супруга. Как правило, наблюдателю кажется необычайно трогательным, что супруга так заботится о своем больном муже. Как уже сказано, такое толкование неверно: она и раньше, всегда с удовольствием кормила бы его, если бы это не запрещалось ей его иерархическимпревосходством.

Таким образом, очевидно, что социальное первенство самок у снегирей, как и у всех псовых, — это лишь видимость,которая создается «рыцарским» запретом для самцаобидеть свою самку. Совершенно такое же, с формальной точки зрения, поведение мужчины в западной культуре являет замечательнуюаналогию между обычаем у людей и ритуализацией у животных. Даже вАмерике, в стране безграничного почитания женщины, по-настоящему покорного мужа совершенно не уважают. Что требуется отидеального мужчины, — это, чтобы супруг, несмотря на подавляющее духовное и физическое превосходство, в соответствии с ритуально-регламентированным законом покорялся малейшему капризу своей самки. Знаменательно, что для презираемого, по-настоящемупокорного мужа существует определение, взятое из поведенияживотных. Про такого говорят «hanpecked» (англ.) —«курицей клеваный», — и это сравнение замечательноиллюстрирует ненормальность мужской подчиненности, потому чтонастоящий петух не позволяет себя клевать ни одной курице, даже своей фаворитке. Впрочем, у петуха нет никаких запретов, которые мешали бы ему клевать кур.

Самое сильное торможение, не позволяющее кусать самку своего вида, встречается у европейского хомяка.

Быть может, у этих грызунов такой запрет особенно важен потому, что у них самец гораздо крупнее самки, а длинныерезцы этих животных способны наносить особенно тяжелые раны.Эйбл-Эйбесфельдт установил, что, когда во время короткого брачного периода самец вторгается на территорию самки, проходитнемалый срок, прежде чем эти закоренелые индивидуалисты настолькопривыкнут друг к другу, что самка начинает переносить приближениесамца. В этот период — и только тогда — хомяк-дама проявляетпугливость и робость перед мужчиной. В любое другое время она —яростная фурия, грызущая самца безо всякого удержу. При разведенииэтих животных в неволе необходимо своевременно разъединятьпартнеров после спаривания, иначе дело доходит до мужских трупов.

Только что, при описании поведения хомяков, мы упомянули три факта, которые характерны для всех механизмовторможения, препятствующих убийству или серьезному ранению, —потому о них стоит поговорить более подробно.

Во-первых, существует зависимость между действенностью оружия, которым располагает вид, и механизмомторможения, запрещающим применять это оружие против сородичей.Во-вторых, существуют ритуалы, цель которых состоит в том, чтобызадействовать у агрессивных сородичей именно эти механизмыторможения.

В-третьих — на эти механизмы нельзя полагатьсяабсолютно, при случае они могут и не сработать.

В другом месте я уже подробно объяснял, чтоторможение, запрещающее убийство или ранение сородича, должно бытьнаиболее сильным и надежным у тех видов, которые, во-первых, какпрофессиональные хищники располагают оружием, достаточным длябыстрого и верного убийства крупной жертвы, а во-вторых — социальнообъединены. У хищников-одиночек — например, у некоторых видовкуниц или кошек — бывает достаточно того, что сексуальное возбуждение затормаживает и агрессию, и охоту на такое время, чтобы обеспечить безопасное соитие полов. Но если крупные хищникипостоянно живут вместе — как волки или львы, — надежные ипостоянно действующие механизмы торможения должны быть в работе всегда, являясь совершенно самостоятельными и не зависящими отизменений настроения отдельного зверя.

Таким образом возникает особенно трогательный парадокс: как раз наиболее кровожадные звери — прежде всего волк, которого Данте назвал «непримиримым зверем» (bestia senza pace), — обладают самыми надежными тормозами против убийства, какие только есть на Земле. Когда мои внукииграют со сверстниками — присмотр кого-то из взрослыхнеобходим. Но я со спокойной душой оставляю их одних в общественашей собаки, хотя это крупная псина, помесь чау с овчаркой, чрезвычайно свирепая на охоте. Социальные запреты, на которые я полагаюсь в подобных случаях, отнюдь не являются чем-то приобретенным в процессе одомашнивания — они, вне всяких сомнений,перешли в наследство от волка.

Очевидно, что у разных животных механизмы социального торможения приводятся в действие очень разнымипризнаками. Например, как мы видели, запрет кусать самку у самцовзеленой ящерицы наверняка зависит от химических раздражителей;несомненно, так же обстоит дело и с запретом у кобеля кусать суку, аего бережное отношение к любым молодым собакам явно вызывается и ихповедением. Поскольку торможение — как еще будет показано вдальнейшем — это активный процесс, который противостоит какому-то столь же активному побуждению и подавляет его, иливидоизменяет, то вполне правомочно говорить, что процессы торможениявысвобождаются, разряжаются, точно так же как мы говорили о разрядке какого-либо инстинктивного действия. Разнообразныепередатчики стимулов, которые у всех высших животных включают в работу активное ответное поведение, в принципе не отличаются от тех,какие включают социальное торможение. В обоих случаях передатчик стимула состоит из бросающихся в глаза структур, ярких цветови ритуализованных движений, а чаще всего — из комбинации всех этих компонентов. Очень хороший пример того, насколько одинаковыепринципы лежат в основе конструкций для передачи стимулов,включающих и активное действие, и торможение, — являют релизербоевого поведения у журавлей и релизер запрета обидеть птенца унекоторых пастушковых птиц. В обоих случаях на затылке птицы развилась маленькая тонзура, голое пятно, на котором под кожейнаходится сильно разветвленная сеть сосудов, так называемое«набухающее тело». В обоих случаях этот органнаполняется кровью и в таком состоянии, как выпуклая рубиново-красная шапочка, демонстрируется сородичу поворотом головы. Но функция этих двух релизеров, возникших совершенно независимо друг от друга, настолько противоположны, насколько это вообще возможно: у журавлей этот сигнал означает агрессивноенастроение и, соответственно, вызывает у противника — взависимости от соотношения сил — или контрагрессию, или стремление к бегству. У водяного пастушка и некоторых родственныхему птиц — и этот орган, и жест его демонстрации свойственны только птенцам и служат исключительно для того, чтобы включатьу взрослых сородичей специфический запрет обижать маленьких. Птенцыводяных пастушков «по ошибке» трагикомично предъявляютсвои рубиновые шапочки не только агрессорам своего вида. Однатакая птаха, которую я растил у себя, подставляла шапочку утятам; те, естественно, на этот сугубо видовой сигнал водяногопастушка отвечали не торможением, а как раз клевали его в краснуюголовку. И как ни мягок клювик у крошечного утенка, но мне пришлосьразъединить птенцов.

Ритуализованные движения, обеспечивающие торможение агрессии у сородичей, обычно называют позами покорности или умиротворения; второй термин, пожалуй, лучше, поскольку он не так склоняет к субъективизации поведения животных. Церемонии такого рода, как и ритуализованныевыразительные движения вообще, возникают разными путями. Приобсуждении ритуализации мы уже видели, каким образом изконфликтного поведения, из движений намерения и т.д. Могут возникнуть сигналы с функцией сообщения, и какую власть приобретают эти ритуалы. Все это было необходимо, чтобы разъяснить сущностьи действие тех умиротворяющих движений, о которых пойдет речь теперь.

Интересно, что громадное количество жестов умиротворения у самых различных животных возникло под селекционным давлением, которое оказывали механизмы поведения,вызывающие борьбу. Животное, которому нужно успокоить сородича,делает все возможное, чтобы — если высказать этопо-человечески — не раздражать его. Рыба, возбуждая у сородичаагрессию, расцвечивает свой яркий наряд, распахивает плавники или жаберные крышки и демонстрирует максимально возможный контур тела,двигается резко, проявляя силу; когда она просит пощады — всенаоборот, по всем пунктам. Она бледнеет, по возможности прижимает плавники и поворачивается к сородичу, которого нужно успокоить,узким сечением тела, двигается медленно, крадучись, буквально пряча все стимулы, вызывающие агрессию. Петух, серьезно побитый вдраке, прячет голову в угол или за какое-нибудь укрытие, и такимобразом отнимает у противника непосредственные стимулы боевого возбуждения, исходящие из его гребня и бороды. О некоторых коралловых рыбах, у которых кричаще-яркий наряд описаннымобразом запускает в ход внутривидовую агрессию, мы уже знаем, чтоони снимают эту раскраску, когда должны мирно сойтись для спаривания.

При исчезновении сигнала, призывающего к борьбе,поначалу избегается только выплеск внутривидовой агрессии;активное торможение уже начатого нападения еще не включается.Однако совершенно очевидно, что с точки зрения эволюции здесь всегоодин шаг от первого до второго; и как раз возникновениеумиротворяющих жестов из сигналов борьбы «с обратным знаком»являет тому прекрасный пример. Естественно, у очень многих животныхугроза заключается в том, что противнику многозначительно «суютпод нос» свое оружие, будь то зубы, когти, клюв, сгибкрыла или кулак. Поскольку у таких видов все эти прелестные жестыпринадлежат к числу сигналов, «понимание» которыхзаложено в наследственности, то в зависимости от силы адресата они вызывают у него либо ответную угрозу, либо бегство; а способ возникновения жестов, предотвращающих борьбу, определен здесьоднозначно: они должны состоять в том, что ищущее мира животноеотворачивает оружие от противника.

Однако оружие почти никогда не служит только для нападения, оно необходимо и для защиты, для отражения ударов, — и потому в этой форме жестов умиротворения есть большое «но»:каждое животное, выполняющее такой жест, очень опасно разоружается, а во многих случаях и подставляет противнику незащищенным самое уязвимое место своего тела. Тем не менее этаформа жеста покорности распространена чрезвычайно широко, и была «найдена» независимо друг от друга самыми различнымигруппами позвоночных. Побежденный волк отворачивает голову и подставляет победителю чрезвычайно ранимую боковую сторону шеи,выгнутую навстречу укусу. Галка подставляет под клюв той, когонужно умиротворить, свой незащищенный затылок: как раз то место,которое стараются достать эти птицы при серьезном нападении с целью убийства. Это совпадение настолько бросается в глаза, что я долгое время думал, будто такое выпячивание самого уязвимого места существенно для действенности позы умиротворения. У волка и собаки это выглядит действительно так, потому что молящий о пощаде подставляет победителю яремную вену. И хотя отведение оружия, несомненно, было поначалу единственнымдействующим элементом в жесте умиротворения, — в моем прежнемпредположении есть определенная доля истины.

Если бы зверь внезапно подставил разъяренномупротивнику самую ранимую часть тела незащищенной, полагаясь лишь на то, что происходящее при этом выключение боевых стимулов будетдостаточным, чтобы предотвратить его атаку, — это было бысамоубийственной затеей.

Мы слишком хорошо знаем, насколько медленнопроисходит переход к равновесию от господства одного инстинкта наддругим, и потому можем смело утверждать, что простое изъятие боевого стимула повело бы лишь к постепенному снижениюагрессивности нападающего животного.

Таким образом, если внезапное принятие позы покорности тотчас же останавливает еще грозящее нападение победителя, то мы имеем право с достаточной достоверностьюпредположить, что такая поза создает специальную стимулирующуюситуацию — и тем самым включает какое-то активное торможение.

Это безусловно верно в отношении собак, у которыхя много раз видел, что побежденный внезапно принимает позупокорности и подставляет победителю незащищенную шею — тот проделывает движение смертельной встряски «вхолостую», т.е. Возле самой шеи поверженного противника, но без укуса и сзакрытой пастью. То же самое относится к трехпалой чайке — средичаек — и к галке среди врановых птиц. Среди чаек, поведениекоторых известно особенно хорошо благодаря исследованиям Тинбергенаи его учеников, трехпалая чайка занимает особое положение, в томсмысле, что экологическое своеобразие — она гнездится покромкам скальных обрывов — привязывает ее к гнезду.

Птенцы, находящиеся в гнезде, нуждаются в действенной защите от возможного нападения чужих чаек больше, чемтакие же малыши других видов, растущие на земле: те, если потребуется, могут убежать. Соответственно и жестумиротворения у трехпалых чаек не только более развит, но иподчеркнут у молодых птиц особым цветным узором, усиливающим егодействие. Отворачивание клюва от партнера действует как жестумиротворения у всех чаек. Однако, если у серебристой чайки и уклуши, как и у других крупных чаек рода Larus, такое движение не слишком бросается в глаза и уж никак не выглядит особымритуалом, то у простой чайки это строго определенная танцеобразная церемония, при которой один из партнеров приближаетсяк другому или же оба идут друг другу навстречу — если ни одинне замышляет зла, — отвернув клюв точно на 180 градусов иповернувшись к другому затылком. Это «оповещение головой»,как называют его английские авторы, оптически подчеркивается тем,что черно-коричневая лицевая маска и темно-красный клюв чайки при таком жесте умиротворения убираются назад, а их место занимает белоснежное оперение затылка. Если у обыкновенной чайкиглавную роль играет исчезновение включающих агрессию признаков — черной маски и красного клюва, — то у молодой трехпалой чайки особенно подчеркивается цветным узором поворот затылка: на беломфоне здесь появляется темный рисунок характерной формы, который — совершенно очевидно — действует как специальный тормозагрессивного поведения.

Параллель такому развитию сигнала, тормозящего агрессию у чаек, существует и у врановых птиц. Пожалуй, всекрупные черные и серые врановые в качестве жеста умиротворения подчеркнуто отворачивают голову от своего партнера. У многих, как у вороны и у африканского белогрудого ворона, затылочная область, которую подставляют при этом жесте, чтобы успокоитьпартнера, обозначена светлым пятном.

У галок, которым в силу их тесной совместной жизни в колониях, очевидно, в особенности необходим действенный жест умиротворения, та же часть оперения заметно отличается от остального черного не только замечательной шелковисто-серойокраской. Эти перья, кроме того, значительно длиннее и — какукрашающие перья некоторых цапель — не имеют крючочков набородках, так что образуют бросающийся в глаза пышный и блестящий венец, когда в максимально распушенном виде подставляются жестомпокорности под клюв сородича. Чтобы тот в такой ситуации клюнул, —не бывает никогда, даже если более слабый принял позу покорности в самый момент его атаки. В большинстве случаев птица, только что яростно нападавшая, реагирует социальным «поглаживанием»:

дружески перебирает и чистит перья на затылкепокорившегося сородича.

Поистине трогательная форма заключения мира! Существует целый ряд жестов покорности, которые восходят к

инфантильному, детскому поведению, а также и другие, очевидно произошедшие от поведения самок при спаривании. Однако всвоей нынешней функции эти жесты не имеют ничего общего ни сребячливостью, ни с дамской сексуальностью, а лишь обозначают (в переводе на человеческий язык): «Не трогай меня,пожалуйста!» Напрашивается предположение, что у этих животных специальные механизмы торможения запрещали нападение на детей или, соответственно, на самок еще до того, как такие выразительные движения приобрели общий социальный смысл . Но еслитак — можно предположить, что именно через них из пары исемьи развилась более крупная социальная группа.

Тормозящие агрессию жесты подчинения, которые развились из требовательных выразительных движений молодых животных, распространены в первую очередь у псовых. Это и неудивительно, потому что у них так сильно торможение, защищающее детей. Р. Шенкель показал, что очень многие жесты активного подчинения — т.е. Дружеской покорности по отношению к«уважаемому», но не вызывающему страха сородичу высшего ранга — происходят непосредственно из отношений щенка с егоматерью. Когда собака тычет мордой, теребит лапой, лижет щеку возлерта — как все мы знаем у дружелюбных псов, — все это, говорит Шенкель, производные от движений при сосании или припросьбе накормить. Точно так же, как учтивые люди могут выражатьдруг другу взаимную покорность, хотя в действительности между ними существуют вполне однозначные отношения иерархии, так и две взаимно дружелюбные собаки исполняют друг для друга инфантильныежесты смирения, особенно при дружеском приветствии после долгойразлуки. Эта взаимная предупредительность и у волков заходитнастолько далеко, что Мури — во время своих замечательноуспешных полевых наблюдений в горах Мак-Кинли — зачастую немог определить иерархические отношения двух взрослых самцов по их выразительным движениям приветствия. На острове Айл-Ройял, расположенном в Национальном парке Великого озера, С. Л. Эллени Л. Д. Мэч наблюдали неожиданную функцию церемонии приветствия.Стая, состоявшая примерно из 20 волков, жила зимой за счет лосей, причем, как выяснилось, исключительно за счет ослабевшихживотных. Волки останавливают каждого лося, до которого могутдобраться, но вовсе не стараются его разорвать, а тотчас прекращаютсвое нападение, если тот начинает защищаться энергично и мощно. Еслиже они находят лося, который ослаблен паразитами, инфекцией или, как это часто у жвачных, зубной фистулой, — тут они сразузамечают, что есть надежда поживиться. В этом случае все членыстаи вдруг собираются вместе и рассыпаются во взаимных церемониях:толкают друг друга мордами, виляют хвостами — короче, ведутсебя друг с другом, как наши собаки, когда мы собираемся с нимигулять. Эта общая «нос-к-носу-конференция» (так она называется по-английски), безо всяких сомнений, означаетсоглашение, что на обнаруженную только что жертву будет устроена вполне серьезная охота. Как здесь не вспомнить танец воинов масаи,которые ритуальной пляской поднимают себе дух перед охотой на льва!

Выразительные движения социальной покорности, которые развились из дамского приглашения к соитию, обнаруживаются у обезьян, особенно у павианов. Ритуальный поворот задней части тела, которая зачастую роскошно, совершенно фантастически окрашена для оптического подчеркивания этойцеремонии, в современной своей форме у павианов едва ли имеетчто-либо общее с сексуальностью и сексуальной мотивацией. Он означает лишь то, что обезьяна, производящая этот ритуал, признаетболее высокий ранг той, которой он адресован» Уже совсемкрошечные обезьянки прилежно выполняют этот обычай без какого-либо наставления. У Катарины Хейнрот была самка павиана Пия, котораяросла среди людей почти с самого рождения, — так она, когда еевыпускали в незнакомую комнату, торжественно исполняла церемонию «подставления попки» перед каждым стулом.Очевидно, стулья внушали ей страх.

Самцы павианов обращаются с самками властно игрубо, и хотя — согласно полевым наблюдениям Уошбэрна иДеворе — на свободе это обращение не так жестоко, как можнопредположить по их поведению в неволе, оно разительно отличаетсяот церемонной учтивости псовых и гусей. Поэтому понятно, что уэтих обезьян легко отождествляются значения «Я — твоя самка» и «Я — твой раб». Происхождение символики этогопримечательного жеста проявляется и в том, каким именно образомадресат заявляет, что принял его к сведению. Я видел однажды вБерлинском зоопарке, как два сильных старых самца-гамадрила накакое-то мгновение схватились в серьезной драке. В следующий миг один из них бежал, а победитель гнался за ним, пока наконец не загнал вугол, — у побежденного не осталось другого выхода, кроме жестасмирения. В ответ победитель тотчас отвернулся и гордо, на вытянутыхлапах, пошел прочь.

Тогда побежденный, вереща, догнал его и началпростотаки назойливо преследовать своей подставленной задницей, дотех пор пока сильнейший не «принял к сведению» егопокорность: с довольно скучающей миной оседлал его и проделал несколько небрежных копулятивных движений. Только после этогопобежденный успокоился, очевидно убежденный, что его мятеж былпрощен.

Среди различных — и происходящих из различныхисточников — церемоний умиротворения нам осталось рассмотретьеще те, которые, по-моему, являются важнейшими для нашей темы. А именно — ритуалы умиротворения или приветствия, уже упоминавшиеся вкратце, которые произошли в результатепереориентации атакующих движений. Они отличаются от всех досих пор описанных церемоний умиротворения тем, что не затормаживают агресссию, но отводят ее от определенных сородичей инаправляют на других. Я уже говорил, что это переориентирование агрессивного поведения является одним из гениальнейших изобретений эволюции, но это еще не все. Везде, гденаблюдается переориентированный ритуал умиротворения, церемония связана с индивидуальностью партнеров, принимающих в ней участие. Агрессия некоего определенного существа отводится от второго, тожеопреде

ленного, в то время как ее разрядка на всех остальных сородичей, остающихся анонимными, не подвергаетсяторможению. Так возникает различие между другом и всемиостальными, и в мире впервые появляется личная связь отдельныхиндивидов. Когда мне возражают, что животное — это неличность, то я отвечаю, что личность начинается именно там, гдекаждое из двух существ играет в жизни другого существа такую роль,которую не может сразу взять на себя ни один из остальных сородичей. Другими словами, личность начинается там, где впервые возникаетличная дружба.

По своему происхождению и по своей первоначальнойфункции личные узы относятся к тормозящим агрессию, умиротворяющим механизмам поведения, и поэтому их следовало бы отнести в главу оповедении, аналогичном моральному.

Однако они создают настолько необходимый фундамент для построения человеческого общества и настолько важны для темы этой книги, что о них нужно говорить особо. Но той главепридется предпослать еще три, потому что, только зная другиевозможные формы совместной жизни, при которых личная дружба илюбовь не играют никакой роли, можно в полной мере оценить ихзначение для организации человеческого общества. Итак, я опишу сначала анонимную стаю, затем бездушное объединение у кваквы и,наконец, вызывающую равно и уважение, и отвращение общественнуюорганизацию крыс, — и лишь после этого обращусь к естественной истории тех связей, которые всего прекраснее и прочнее на нашейЗемле.

8. АНОНИМНАЯ СТАЯ

Осилить массу можно только массой

Гете

Первая из трех форм сообщества, которые мы хотимсравнить с единением, построенном на личной дружбе и любви, — пожалуй, в качестве древнего и мрачного фона, — это такназываемая анонимная стая. Это самая частая и, несомненно, самаяпримитивная форма сообщества, которая обнаруживается уже у многихбеспозвоночных, например у каракатиц и у насекомых. Однако это вовсене значит, что она не встречается у высших животных; дажелюди при определенных, подлинно страшных обстоятельствах могут впасть в состояние анонимной стаи, «отступить в нее»,как бывает при панике.

Термином «стая» мы обозначаем не любыеслучайные скопления отдельных существ одного и того же вида,которые возникают, скажем, когда множество мух или коршуновсобираются на падали, либо когда на каком-нибудь особенноблагоприятном участке приливной зоны образуются сплошные скопления улиток или актиний. Понятие стаи определятся тем, что отдельные особи некоторого вида реагируют друг на друга сближением, азначит, их удерживают вместе какие-то поведенческие акты, которыеодно или несколько отдельных существ вызывают у других таких же. Поэтому для стаи характерно, что множество существ, тесносомкнувшись, движутся в одном направлении.

Сплоченность анонимной стаи вызывает ряд вопросовфизиологии поведения.

Они касаются не только функционирования органов чувств и нервной системы, создающих взаимопритяжение, «позитивныйтаксис», но — прежде всего — и высокой избирательностиэтих реакций.

Когда стадное существо любой ценой стремится бытьв непосредственной близости ко множеству себе подобных и лишь висключительных, крайних случаях удовлетворяется в качестве эрзац-объектов животными другого вида — это требует объяснения.Такое стремление может быть врожденным, как, например, у многих уток, которые избирательно реагируют на цвет оперения своего вида и летятследом; оно может зависеть и от индивидуального обучения.

Мы не сможем ответить на многие «Почему? «,возникающие в связи с объединением анонимной стаи, до тех пор,пока не решим проблему «Зачем? «, в том смысле, в какомрассматривали ее в начале книги. При постановке этого вопроса мы сталкиваемся с парадоксом: так легко оказалось найти вполнеубедительный ответ на бессмысленный с виду вопрос, для чего может быть полезна «вредная» агрессия, о значении которойдля сохранения вида мы знаем уже из 3-й главы; но, странным образом,очень трудно сказать, для чего нужно объединение в громадныеанонимные стаи, какие бывают у рыб, птиц и многих млекопитающих. Мы слишком привыкли видеть эти сообщества; а поскольку мы самитоже социальные существа — нам слишком легко представить себе, что одинокая сельдь, одинокий скворец или бизон не могут чувствовать себя благополучно. Поэтому вопрос «Зачем?»просто не приходит в голову. Однако правомочность такого вопросатотчас становится ясной, едва мы присмотримся к очевидным недостаткам крупных стай: большому количеству животных трудно найти корм, спрятаться невозможно (а эту возможность естественный отбор вдругих случаях оценивает очень высоко), возрастает подверженностьпаразитам, и т.д., и т. п.

Легко предположить, что одна сельдь, плывущая вокеане сама по себе, или один вьюрок, самостоятельно улетающий поосени в свои скитания, или один лемминг, пытающийся в одиночку найтиугодья побогаче при угрозе голода, — они имели бы лучшие шансы навыживание. Плотные стаи, в которых держатся эти животные, просто-такипровоцируют их эксплуатацию «хищниками одного удара»,вплоть до «Германского акционерного общества рыболовства вСеверном море».

Мы знаем, что инстинкт, собирающий животных,обладает огромной силой, и что притягивающее действие, которое оказывает стая на отдельных животных и небольшие их группы, возрастает с размером стаи, причем вероятно даже в геометрической прогрессии. В результате у многих животных, как например у вьюрков, может возникнуть смертельный порочный круг. Если под влияниемслучайных внешних обстоятельств — например, чрезвычайно обильный урожай буковых орешков в определенном районе, — зимнее скопление этих птиц значительно, на порядок, превысит обычнуювеличину, то их лавина перерастает экологически допустимые пределы,и птицы массами гибнут от голода. Я имел возможность наблюдать такое гигантское скопление зимой 1951 года близ Турензее в Швейцарии. Под деревьями, на которых спали птицы, каждый деньлежало много-много трупиков; несколько выборочных проб с помощьювскрытия однозначно указали на голодную смерть.

Я полагаю, будет вполне естественно, если из явных и крупных недостатков, присущих жизни в больших стаях, мыизвлечем тот вывод, что в каком-то другом отношении такая жизнь должна иметь какие-то преимущества, которые не только спорят с этими недостатками, но и превышают их — настолько, что селекционное давление выпестовало сложные поведенческие механизмыобразования стаи.

Если стадные животные хотя бы в малейшей степенивооружены — как, скажем, галки, мелкие жвачные или маленькиеобезьяны, — то легко понять, что для них единство — этосила. Отражение хищника или защита схваченного им члена стаи даже не обязательно должны быть успешными, чтобы иметьвидосохраняющую ценность. Если социальная защитная реакция галок и не приводит к спасению галки, попавшей в когти ястреба, а лишьдокучает ястребу настолько, что он начинает охотиться на галок чуть-чуть менее охотно, чем, скажем, на сорок, — этого ужедостаточно, чтобы защита товарища приобрела весьма существенную роль. То же относится к «запугиванию», с которымпреследует хищника самец косули, или к яростным воплям, с какимипреследуют тигра или леопарда многие обезьянки, прыгая по кронамдеревьев на безопасной высоте и стараясь подействовать тому на нервы.

Из таких же начал путем вполне понятных постепенныхпереходов развились тяжеловооруженные боевые порядки буйволов,павианов и других мирных героев, перед оборонной мощью которыхпасуют и самые страшные хищники.

Но какие преимущества приносит тесная сплоченностьстаи безоружным — сельди и прочей косяковой рыбешке, мелкимптахам, полчищами совершающим свои перелеты, и многим-многим другим?У меня есть только один предположительный ответ, и я высказываю егос сомнением, так как мне самому трудно поверить, что одна-единственная, маленькая, но широко распространенная слабость хищников имеет столь далеко идущие последствия в поведении животных, служащих им добычей. Эта слабость состоит втом, что очень многие, а может быть даже и все хищники, охотящиеся на одиночную жертву, неспособны сконцентрироваться на одной цели, если в то же время множество других, равноценных,мельтешат в их поле зрения. Попробуйте сами вытащить одну птицу из клетки, в которой их много. Даже если вам вовсе не нужна какая-то определенная птица, а просто нужно освободить клетку, вы с изумлением обнаружите, что необходимо твердосконцентрироваться именно на какой-то определенной, чтобы вообщепоймать хоть одну. Кроме того, вы поймете, насколько трудносохранять эту нацеленность на определенный объект и не позволить себе отвлекаться на другие, которые кажутся более доступными.

Другую птицу, которая вроде бы лезет под руку, почти никогда схватить не удается, потому что вы не следили за еедвижениями в предыдущие секунды и не можете предвидеть, что онасделает в следующий момент. И еще — как это ни поразительно —вы часто будете хватать по промежуточному направлению, между двумяодинаково привлекательными.

Очевидно, как раз тоже самое происходит и схищниками, когда им одновременно предлагается множество целей. На золотых рыбках экспериментально установлено, что они, парадоксальным образом, хватают меньшее количество водяных блох, если их предлагается слишком много сразу.

Точно так же ведут себя ракеты с радарнымнаведением на самолет: они пролетают по равнодействующей междудвумя целями, если те расположены близко друг к другу и симметричнопо отношению к первоначальной траектории. Хищная рыба, как и ракета, лишена способности проигнорировать одну цель, чтобысконцентрироваться на другой. Так что причина, по которой сельдистягиваются в плотный косяк, вполне вероятно, та же, что и уреактивных истребителей, которые мы видим в небе летящими плотно сомкнутым строем, что отнюдь не безопасно даже при самом высокомклассе пилотов.

Человеку, не вникавшему в эти проблемы, такое объяснение может показаться притянутым за уши, однако за его правильность говорят весьма веские аргументы. Насколько я знаю, не существует ни одного единственного вида, живущего в тесном стайномобъединении, у которого отдельные животные в стае, будучивзволнованны — например, заподозрив присутствие хищного врага,— не стремились бы стянуться плотнее. Как раз у самых маленьких и самых беззащитных животных это заметно наиболее отчетливо, так что у многих рыб это делают только мальки, а взрослые — уже нет.Некоторые рыбы в случае опасности собираются в такую плотную массу, что она выглядит как одна громадная рыбина; а поскольку многие довольно глупые хищники, например барракуда, очень боятсяподавиться, напав на слишком крупную добычу, — это может игратьсвоеобразную защитную роль.

Еще один очень сильный довод в пользуправильности моего объяснения вытекает из того, что, очевидно, ниодин крупный профессиональный хищник не нападает на жертву внутриплотного стада. Не только крупные млекопитающие хищники, как лев и тигр, задумываются об обороноспособности их добычи, прежде чем прыгнуть на буйвола в стаде. Мелкие хищники, охотящиеся набеззащитную дичь, тоже почти всегда стараются отбить от стаи кого-тоодного, прежде чем соберутся всерьез на него напасть. Сапсан и чеглок имеют даже специальный охотничий прием, который служит исключительно этой цели и никакой другой. В. Бээбе наблюдал то же самое у рыб в открытом море. Он видел, как крупная макрельследует за косяком мальков рыбы-ежа и терпеливо ждет, покакакая-нибудь-одна рыбка не отделится наконец от плотного строя,чтобы самой схватить какую-то мелкую добычу.

Такая попытка неизменно заканчивалась гибельюмаленькой рыбки в желудке большой.

Перелетные стаи скворцов, очевидно, используютзатруднения хищника с выбором цели для того, чтобы специальной воспитательной мерой внушать ему дополнительное отвращение к охотена скворцов. Если стая этих птиц замечает в воздухе ястреба-перепелятника или чеглока, то она стягивается настолькоплотно, что кажется — птицы уже не в состоянии работать крыльями.Однако таким строем скворцы не уходят от хищника, а спешат емунавстречу и в конце концов обтекают его со всех сторон, как амебаобтекает питательную частицу, пропуская ее внутрь себя в маленькомпустом объеме, в «вакуоли». Некоторые наблюдатели предполагали, что в результате такого маневра у хищной птицызабирается воздух из-под крыльев, так что она не может не тольконападать, но и вообще летать. Это, конечно, бессмыслица; но такое переживание наверняка бывает для хищника достаточно мучительным, чтобы оказать упомянутое воспитательное воздействие; так что это поведение имеет видосохраняющуюценность.

Многие социологи полагают, что изначальной формой социального объединения является семья, а уже из нее впроцессе эволюции развились все разнообразные формы сообществ, какие мы встречаем у высших животных. Это может быть верно для общественных насекомых, а возможно, и для некоторых млекопитающих,включая приматов и человека, но такое утверждение нельзяобобщать.

Самая первая форма «сообщества» — всамом широком смысле слова — это анонимное скопление, типичный пример которого нам дают рыбы в мировом океане. Внутри такогоскопления нет ничего похожего на структуру; никаких вожаков и никаких ведомых — лишь громадная масса одинаковых элементов.

Несомненно, они взаимно влияют друг на друга; несомненно, существуют какие-то простейшие формы «взаимопонимания»между особями, составляющими эти скопления. Когда кто-то из них замечает опасность и спасается бегством, — все остальные, кто можетзаметить его страх, заражаются этим настроением.

Насколько широко распространится такая паника в крупном косяке, окажется ли она в состоянии побудить весь косяк кповороту и бегству — это сугубо количественный вопрос; ответ здесьзависит от того, сколько особей испугались и насколько интенсивноони удирали. Так же можег среагировать весь косяк и на привлекающийстимул, вызывающий «позитивный таксис», даже в томслучае, если его заметила лишь одна особь. Ее решительное движение наверняка увлечет в том же направлении и других рыб, иснова лишь вопрос количества, позволит ли себя увлечь весь косяк.

Чисто количественное, в определенном смысле очень демократическое проявление такой «передачи настроений» состоит в том, что решение дается косяку тем труднее, чем больше в нем рыб и чем сильнее у них стадный инстинкт. Рыба, которая по какой-то причине поплыла в определенномнаправлении, вскоре волей-неволей выплывает из косяка и попадаетпри этом под влияние всех стимулов, побуждающих ее вернуться. Чем больше рыб выплывает в одном и том же направлении, — какиебы внешние стимулы ни побуждали каждую из них, — тем скорее они увлекут весь косяк; чем больше косяк — а вместе с тем и его обратное влияние, — тем меньшее расстояние проплывают егопредприимчивые представители, прежде чем повернут обратно, словнопритянутые магнитом. Поэтому большая стая мелких и плотно сбившихсярыбок являет жалкий образец нерешительности. То и дело предприимчивые рыбки образуют маленькие группы, которые вытягиваются из стаи, как ложноножка у амебы.

Чем длиннее становятся эти псевдоподии, тем ониделаются тоньше, и тем сильнее, очевидно, становится напряжение вдольних; как правило, этот поиск заканчивается стремительным бегством в глубь стаи. Когда видишь это — поневоле начинаешь нервничать, сомневаться в демократии и находить достоинства вполитике правых.

Что такие сомнения мало оправданны — доказываетпростой, но очень важный для социологии опыт, который провел однажды на речных гольянах Эрих фон Хольст. Он удалил одной-единственной рыбе этого вида передний мозг, отвечающий — по крайней мере у этих рыб — за все реакции стайного объединения. Гольян без переднего мозга выглядит, ест и плавает, как нормальный;единственный отличающий его поведенческий признак состоит в том, что ему безразлично, если никто из товарищей не следует за ним, когда он выплывает из стаи. Таким образом, у него отсутствует нерешительная«оглядка» нормальной рыбы, которая, даже если оченьинтенсивно плывет в каком-либо направлении, уже с самых первыхдвижений обращает внимание на товарищей по стае: плывут ли за ней исколько их, плывущих следом. Гольяну без переднего мозга это былосовершенно безразлично; если он видел корм или по какой-то другойпричине хотел кудато, он решительно плыл туда — и, представьтесебе, вся стая плыла следом. Искалеченное животное как раз изза своего дефекта стало несомненным лидером.

Внутривидовая агрессия, разделяющая и отдаляющаясородичей, по своему действию противоположна стадному инстинкту, такчто — само собой разумеется — сильная агрессивность итесное объединение несовместимы. Однако не столь крайние проявления обоих механизмов поведения отнюдь не исключают друг друга. И умногих видов, образующих большие скопления, отдельные особиникогда не переступают определенного предела: между каждыми двумяживотными всегда сохраняется какое-то постоянное пространство.Хорошим примером тому служат скворцы, которые рассаживаются нателеграфном проводе с правильными промежутками, словно жемчужины в ожерелье. Дистанция между каждыми двумя скворцами в точностисоответствует их возможности достать друг друга клювом.

Непосредственно после приземления скворцыразмещаются случайным образом; но те, которые оказались слишкомблизко друг к другу, тотчас затевают драку, и она продолжается дотех пор, пока повсюду не установится «предписанный»интервал, очень удачно обозначенный Хедигером как индивидуальнаядистанция.

Пространство, радиус которого определен индивидуальной дистанцией, можно рассматривать как своего родакрошечную транспортабельную территорию, потому что поведенческиемеханизмы, обеспечивающие поддержание этого пространства, в принципе ничем не отличаются от описанных выше, определяющихграницы соседних владений. Бывают и настоящие территории — например, у олушей, гнездящихся колониями, — которые возникают в точности так же, как распределяются сидячие места у скворцов: крошечное владение пары олушей имеет как раз такие размеры, что две соседние птицы, находясь каждая в центре своего«участка» (т.е. Сидя на гнезде), только-только не достаютдруг друга кончиком клюва, когда обе вытянут шеи, как только могут.

Итак, стайное объединение и внутривидовая агрессияне совсем исключают друг друга, но мы упомянули об этом лишь дляполноты общей картины.

Вообще же для стайных животных типично отсутствиекакой бы то ни было агрессивности, а вместе с тем и отсутствие индивидуальной дистанции.

Сельдевые и карповые косяковые рыбы не только прибеспокойстве, но и в покое держатся так плотно, что касаются друг друга; и у многих рыб, которые во время нереста становятсятерриториальными и крайне агрессивными, всякая агрессивностьсовершенно исчезает, как только эти животные, позаботившись опродолжении рода, снова собираются в стаи, как многие цихлиды,колюшка и другие. В большинстве случаев неагрессивное косяковоесостояние рыб внешне проявляется в их особой окраске. У очень многихвидов птиц тоже господствует обычай — на время, не связанное сзаботой о потомстве, вновь собираться в большие анонимные стаи, какэто бывает у аистов и цапель, у ласточек и очень многих других певчих птиц, у которых супруги осенью и зимой не сохраняют никакихсвязей.

Лишь у немногих видов птиц и в больших перелетных стаях супружеские пары — или, точнее, родители и дети — держатся вместе, как у лебедей, диких гусей и журавлей. Понятно, что громадное количество птиц и теснота в большинстве крупных птичьих стай затрудняют сохранение связей между отдельнымиособями, но большинство этих животных и не придает этому никакогозначения. В том-то и дело, что форма такого объединения совершенноанонимна; каждому отдельному существу общество каждого сородича так же мило, как и любого другого. Идея личной дружбы, которая так прекрасно выражена в народной песне, — «У меня былдруг-товарищ, лучше в мире не сыскать», — абсолютнонеприложима в отношении такого стайного существа: каждый товарищтак же хорош, как и любой другой; хотя ты не найдешь никого лучше, но и никого хуже тоже не найдешь, так что нет никакогосмысла цепляться за какого-то определенного члена стаи как за своегодруга и товарища.

Связи, соединяющие такую анонимную стаю, имеют совершенно иной характер, нежели личная дружба, которая придает прочность и стабильность нашему собственному сообществу. Однакоможно было бы предположить, что личная дружба и любовь вполне могли бы развиться в недрах такого мирного объединения; эта мысль кажется особенно заманчивой, поскольку анонимная стая, безусловно, появилась в процессе эволюции гораздо раньше личныхсвязей. Поэтому, чтобы избежать недоразумений, я хочу сразу предупредить о том, что анонимное стаеобразование и личная дружба исключают друг друга, потому что последняя — как это нистранно — всегда связана с агрессивным поведением. Мы не знаем ни одного живого существа, которое способно на личную дружбу и при этом лишено агрессивности. Особенно впечатляющей является эта связь у тех животных, которые становятся агрессивными лишь напериод размножения, а в остальное время утрачивают агрессивность иобразуют анонимные стаи.

Если у таких существ вообще возникают личные узы— эти узы теряются вместе с утратой агрессивности. Именно поэтомураспадаются супружеские пары у аистов, зябликов, цихлид и прочих, когда громадные анонимные стаи собираются для осеннихстранствий.

9. СООБЩЕСТВО БЕЗ ЛЮБВИ

И в сердце вечный хлад

Гете

В конце предыдущей главы анонимная стая противопоставлена личным узам лишь для того, чтобы подчеркнуть, что эти два механизма социального поведения являются в корневзаимоисключающими; это вовсе не значит, что других механизмов несуществует. У животных бывают и такие отношения между определеннымиособями, которые связывают их на долгое время, иногда на всю жизнь, но при этом личные узы не возникают. Как у людей существуют деловыепартнеры, которым прекрасно вместе работается, но и в голову не придет вместе пойти на прогулку или вообще как-то быть вместе,помимо работы, — так и у многих видов животных существуютиндивидуальные связи, которые возникают лишь косвенно, через общиеинтересы партнеров в каком-то общем «предприятии», или — лучше сказать — которые в этом предприятии изаключаются. По опыту известно, что любителям очеловечивать животныхбывает удивительно и неприятно слышать, что у очень многих птиц, втом числе и у живущих в пожизненном «браке», самцы исамки совершенно не нуждаются друг в друге, они в самом буквальномсмысле «не обращают внимания» друг на друга, если толькоим не приходится совместно заботиться о гнезде и птенцах.

Крайний случай такой связи — индивидуальной, но не основанной на индивидуальном узнавании и на любви партнеров — представляет то, что Хейнрот назвал «местнымсупружеством». Например, у зеленых ящериц самцы и самкизанимают участки независимо друг от друга, и каждое животноеобороняет свой участок исключительно от представителей своего пола. Самец ничего не предпринимает в ответ на вторжение самки; он и неможет ничего предпринять, поскольку торможение, о котором мы говорили, не позволяет ему напасть на самку. В свою очередь, самка тоже не может напасть на самца, даже если тот молод и значительноуступает ей в размерах и в силе, поскольку ее удерживает глубокоеврожденное почтение к регалиям мужественности, как было описаноранее. Поэтому самцы и самки устанавливают границы своих владенийтак же независимо, как это делают животные двух разных видов,которым совершенно не нужны внутривидовые дистанции между ними.Однако они принадлежат все же к одному виду и потому проявляют одинаковые «вкусы», когда им приходится занимать какую-то норку или подыскивать место для ее устройства. Но впределах хорошо оборудованного вольера площадью более 40 квадратныхметров — и даже в естественных условиях — ящерицы имеют в своем распоряжении далеко не беспредельное количество привлекательных возможностей устроиться (пустот между камнями,земляных нор и т.п.). И потому — иначе попросту и быть неможет — самец и самка, которых ничто друг от друга неотталкивает, поселяются в одной и той же квартире. Но крометого, очень редко два возможных жилища оказываются в точности равноценными и одинаково привлекательными, так что мысовсем не удивились, когда в нашем вольере в самой удобной,обращенной к югу норке тотчас же обосновались самый сильный самец исамая сильная самка из всей нашей колонии ящериц. Животные, которыеподобным образом оказываются в постоянном контакте, естественно, чаще спариваются друг с другом, чем с чужимипартнерами, случайно попавшими в границы их владений; но это вовсе не значит, что здесь проявляется их индивидуальноепредпочтение к совладельцу жилища. Когда одного из «локальныхсупругов» ради эксперимента удаляли, то вскоре среди ящериц вольера «проходил слух», что заманчивое имениесамца — или соответственно самки — не занято.

Это вело к новым яростным схваткам предендентов, и — что можно было предвидеть — как правило, уже на другой деньследующие по силе самец или самка добывали себе это жилище вместе споловым партнером.

Поразительно, но почти так же, как только чтоописанные ящерицы, ведут себя наши домашние аисты. Кто не слышал ужасно красивых историй, которые рассказывают повсюду, где гнездятсяаисты и бытуют охотничьи рассказы?! Они всегда принимаются всерьез, и время от времени то в одной, то в другой газете появляется отчет о том, как аисты перед отлетом в Африку вершили суровыйсуд: карались все преступления аистов, входящих в стаю; и преждевсего все аистихи, запятнавшие себя супружеской изменой, былиприговорены к смерти и безжалостно казнены. В действительностидля аиста его супруга значит не так уж много; даже нет абсолютноникакой уверенности, что он вообще узнал бы ее, встретив вдали отих общего гнезда. Пара аистов вовсе не связана той волшебной резиновой лентой, которая у гусей, журавлей, воронов или галок явнопритягивает супругов тем сильнее, чем дальше друг от друга онинаходятся. Аист-самец и его дама почти никогда не летают вместе,на одинаковом расстоянии друг от друга, как это делают парыупомянутых и многих других видов, и в большой перелет они отправляются в совершенно разное время. Аист-самец всегдаприлетает весной на родину гораздо раньше своей супруги — точнее, раньше самки из того же гнезда. Эрнст Шюц, будучируководителем Росситенской орнитологической станции, сделал очень многозначительное наблюдение на аистах, гнездившихся у него на крыше.

Заключалось оно в следующем. В тот год самецвернулся рано, и едва прошло два дня его пребывания дома —появилась чужая самка. Самец, стоя на гнезде, приветствовал чужуюдаму хлопаньем клюва, она тотчас опустилась к нему на гнездо и так же приветствовала в ответ. Самец без колебаний впустил ее иобращался с нею точь-в-точь, до мелочей, так, как всегда обращаютсясамцы со своими долгожданными, вернувшимися супругами. Профессор Шюцговорил мне, он бы поклялся, что появившаяся птица и быладолгожданной, родной супругой, если бы его не вразумило кольцо —вернее, его отсутствие — на ноге новой самки.

Они вдвоем уже вовсю были заняты ремонтом гнезда,когда вдруг явилась старая самка. Между аистихами началась борьбаза гнездо, — «не на жизнь, а на смерть», — а самец следил за ними безо всякого интереса и даже не подумал принять чью-либо сторону. В конце концов новая самка улетела,побежденная «законной» супругой, а самец после сменыжен продолжил свои занятия по устройству гнезда с того самогоместа, где его прервал поединок соперниц. Он не проявил никакихпризнаков того, что вообще заметил эту двойную замену однойсупруги на другую. Как это не похоже на легенду о суде! Если бы аист застал свою супругу на месте преступления с соседом наближайшей крыше — он, по всей вероятности, просто не смог бы ееузнать.

Точно так же, как у аистов, обстоит дело и укваквы, но отнюдь не у всех цапель вообще. Отто Кених доказал, что среди них есть много видов, у которых супруги, без всякихсомнений, узнают друг друга персонально и даже вдали от гнезда держатся до какой-то степени вместе. Квакву я знаю достаточно хорошо. В течение многих лет я наблюдал за искусственноорганизованной колонией свободных птиц этого вида, так что виделвблизи и до мельчайших подробностей, как у них образуются пары, какони строят гнезда, как высиживают и выращивают птенцов. Когдасупруги, составляющие пару, встречались на нейтральной территории, т.е. На некотором расстоянии от их общего гнездового участка, —ловили они рыбу в пруду или кормились на лугу, расположенном примернов 100 метрах от дерева-гнездовья, — не было никаких, абсолютно никаких признаков того, что птицы знают друг друга. Они так жеяростно отгоняли друг друга от хорошего рыбного места, так же яростно дрались из-за разбросанного мною корма, как любые кваквы,между которыми нет никаких отношений. Они никогда не летали вместе.Объединение птиц в более или менее крупную стаю, когда в густыхвечерних сумерках кваквы улетали рыбачить на Дунай, носилохарактер типично анонимного сообщества. Так же анонимна иорганизация их гнездовья, которое коренным образом отличается отстрого замкнутого круга друзей в колонии галок. Каждая кваква, готовая весной к продолжению рода, устраивает свое гнездо хоть неслишком близко, но возле гнезда другой. Создается впечатление, что птице нужна «здоровая злость» по отношению квраждебному соседу, что без этого ей было бы труднее выполнять родительский долг. Наименьшие размеры гнездового участкаопределяются тем, как далеко достают клювы ближайших соседей привытянутых шеях, т.е. Точно так же, как у олушей или как приразмещении скворцов на проводе. Таким образом, центры двух гнездникогда не могут располагаться ближе, чем на расстоянии двойнойдосягаемости. У цапель шеи длинные, так что дистанция получаетсявполне приличной.

Знают ли соседи друг друга — этого я суверенностью сказать не могу.

Однако я никогда не замечал, чтобы какая-нибудь кваква привыкла к приближению определенного сородича,которому приходилось проходить мимо, по дороге к своему собственному гнезду. Казалось бы, после сотни повторений одного итого же события эта глупая скотина должна наконец сообразить, чтоее сосед — испуганный, с прижатыми перьями, выражающими чтоугодно, но уж никак не воинственные намерения, — хочет только«проскочить поскорее». Но кваква никогда не научаетсяпонимать, что у соседа есть свое гнездо и потому он совершенно неопасен. Не понимает — и не делает никакой разницы между этимсоседом и совершенно чужим пришельцем, замыслившим завоевание участка.

Даже наблюдатель, не слишком склонный очеловечивать поведение животных, часто не может удержаться отзлости на беспрерывные резкие вопли и яростный стук клювов, которыето и дело раздаются в колонии кваквы, в любой час дня и ночи, круглые сутки. Казалось бы, можно легко обойтись без этой ненужной траты энергии, поскольку кваквы в принципе могут узнавать друг другаиндивидуально. Совсем маленькие птенцы одного выводка еще в гнезде знают друг друга, совершенно безошибочно и прямо-таки яростно нападают на подсаженного к ним чужого птенца, даже если онв точности того же возраста.

Вылетев из гнезда, они тоже довольно долгодержатся вместе, ищут друг у друга защиты и в случае нападенияобороняются плотной фалангой. Тем более странно, что взрослаяптица, сидящая на гнезде, никогда не ведет себя так, «как если бы она знала», что ее соседка — сама вполне обеспеченная домовладелица, у которой наверняка нет никакихзавоевательских намерений.

Можно спросить, почему же все-таки кваква до сихпор не «додумалась до открытия», лежащего на самой поверхности, и не использовала своей способности узнавать сородичей для избирательного привыкания к соседям, избавив себятем самым от невероятного количества волнений и энергетическихзатрат? Ответить на этот вопрос трудно, но по-видимому он ипоставлен неверно. В природе существует не только целесообразное длясохранения видов, но и все не настолько нецелесообразное, чтобыповредить существованию вида.

Чему не научилась кваква, — привыкать к соседу,о котором известно, что он не замышляет нападения, и за счет этогоизбегать ненужных проявлений агрессии, — в том значительно преуспела одна из рыб: одна из уже известной нам своими рыбьими рекордамигруппы цихлид. В североафриканском оазисе Гафза живет маленький хаплохромис, о социальном поведении которого мы узнали благодаря основательнейшим наблюдениям Росла Киршхофера в естественныхусловиях. Самцы строят там тесную колонию «гнезд», лучшесказать — ямок для икры.

Самки лишь выметывают икру в эти гнезда, а затем —как только самцы ее оплодотворят — забирают ее в рот иуплывают на другое место, на богатое растительностью мелководьевозле берега, где они будут выращивать молодь.

Крошечный участок каждого из самцов бывает почтицеликом занят икряной ямкой, которую рыбка выгрызает ртом ивыметает хвостовым плавником. Каждый самец каждую плывущую мимо самку старается приманить к своей ямке определенными Ритуализованными действиями ухаживания и так называемымуказывающим плаванием. За этой деятельностью они проводятбольшую часть года; не исключено даже, что они постоянно пребываютна нерестилище. Нет и никаких оснований предполагать, что они часто меняют свои участки. Таким образом, каждый имеет достаточновремени, чтобы основательно познакомиться со своими соседями; а ужедавно установлено, что цихлиды вполне способны на это. ДокторКиршхофер не испугался чудовищной работы — выловить всех самцовтакой колонии и индивидуально обозначить каждого из них. И тогдаоказалось, что каждый самец, на самом деле, совершенно точно знает хозяев соседних участков и мирно сносит их присутствие рядом ссобою, но тотчас же яростно нападает на каждого чужака, стоит лишьтому направиться, даже издали, в сторону его икряной ямки.

Такая готовность к миру у самцов хаплохромисов изГафзы, основанная на индивидуальном узнавании сородичей, еще не является той дружеской

связью,

которой мы будем заниматься в 11-й главе. Ведь у этих рыб еще отсутствует пространственное притяжение междуотдельными животными,

персонально знающимим друг друга, котороеприводит к их постоянному совместному пребыванию; а именно оно и является объективным признаком дружбы. Однако в силовом поле, в котором взаимное отталкивание постоянно.

Всякое уменьшение отталкивания между двумя объектами имеет такие последствия. Которые невозможно отличитьот последствий притяжения Иеще в одном «Пакт ненападения»соседей у самцов-хаплохромисов похож на настоящую дружбу: как ослабление агрессивного отталкивания, так и усилениедружественного притяжения зависят от степени знакомства соответствующуих существ. Избирательное привыкание ко всем стимулам,

исходящим от персонально знакомого сородича,очевидно, являеися предпосылкой возникновения любых личных связей и , пожалуй, их

предвестником в эволюционном развитии социального поведения. Простое знакомство с сородичемзатормаживает агрессивность и у человека (конечно, лишь в общем ипри прочих равных); что лучше всего

наблюдается в железнодорожном вагоне. Кстати, этонаилучшее место и для изучения отталкивающего действия внутривидовой агрессии и ее

функции в разграничении пространства. Все способы поведения, какие служат в этой ситуации отталкиванию территориальных конкурентов и

пришельцев — пальто и сумки на соседнихсвободных местах, вытянутые ноги, симуляция отвратительного храпа и т.д. И т.д., — все это бывает обращено исключительно противсовершенно незнакомых людей и мгновенно пропадает, едва вновьпоявившийся окажется хоть в малейшей мере «своим».

10.КРЫСЫ

Где дьявол праздник свой справляет,

Он ярость партий распаляет –

И ужас потрясает мир.

Гете

Существует тип социальной организации,характеризующийся такой формой агрессии, с которой мы еще невстречались, а именно — коллективной борьбой одного сообществапротив другого. Я постараюсь

показать, что нарушения именно этой, социальнойформы внутривидовой агрессии в самую первую очередь играют роль«Зла», в собственном смысле этого слова. Именно поэтомусоциальная организация такого рода представляет собой модель, накоторой наглядно проявляются некоторые из опасностей, угрожающихнам самим. В своем поведении с членами собственного сообществаживотные, о которых пойдет речь, являются истинным образцом всехсоциальных добродетелей. Но они превращаются в настоящих извергов,когда им приходится иметь дело с членом любого другого сообщества, кроме своего. Сообщества такого типа всегда слишком многочисленны для того, чтобы каждое животное могло персонально знать всехостальных; принадлежность

к определенной группе узнается по определенномузапаху, свойствен ному всем ее членам.

Про общественных насекомых с давних пор известно, что их сообщества, зачастую насчитывающие до нескольких миллионовчленов, по сути дела являются семьями, поскольку состоят из потомков одной-единственной самки или одной пары, основавшей колонию. Давно известно и то, что у пчел, термитов и муравьев члены такой гигантской семьи узнают друг друга по характерному запаху улья — или соответственно муравейника — и что неизбежносмертоубийство,если, скажем, член чужой колонии по ошибке забредет нев свое гнездо или если экспериментатор-человек поставит бесчеловечный опыт, перемешав две колонии.

Насколько я знаю, только с 1950-го года стало известно, что у млекопитающих — а именно у грызунов — тожесуществуют гигантские семьи, которые ведут себя точно так же . Это важное открытие сделали почти одновременно и совершенно независимо друг от друга Ф.Штайнигер и и Эйбл-Эйбесфельдт; одинна серых крысах, а другой на домовых мышах.

Эйбл, который в то время еще работал на биологической станции Вильхельминенберг у Отто Кенига, следовал здравому принципу жить в максимально близком контакте сизучаемыми животными; мышей, бегавших по его бараку, он не только непреследовал, но регулярно подкармливал и вел себя так спокойно и осторожно, что в конце концов совершенно приручил их и мог без помех наблюдать за ними в непосредственной близости. Однаждыслучилось так, что раскрылась большая клетка, в которой Эйбл держал целую партию крупных темных лабораторных мышей, довольно близких к диким. Как только эти животные отважились выбраться изклетки и забегали по комнате — местные дикие мыши тотчас напали на них, прямо-таки с беспримерной яростью, и лишь после тяжелой борьбы им удалось вернуться под надежную защиту прежней тюрьмы.Ее они обороняли успешно, хотя дикие домовые мыши пытались ворватьсяи туда.

Штайнигер помещал серых крыс, пойманных в разныхместах, в большом вольере, где животным были предоставленысовершенно естественные условия. С самого начала отдельные животные,казалось, боялись друг друга.

Нападать им не хотелось. Тем не менее иногдадоходило до серьезной грызни, когда животные встречались случайно,особенно если двух из них гнали вдоль ограждения друг другунавстречу, так что они сталкивались на больших скоростях.По-настоящему агрессивными они стали только тогда, когда началипривыкать и делить территории. Одновременно началось и образованиепар из незнакомых друг другу крыс, найденных в разных местах. Если одновременно возникало несколько пар, то следовавшие за этимсхватки могли продолжаться очень долго; если же одна парасоздавалась раньше, то тирания объединенных сил обоих супруговнастоль со подавляла несчастных соседей, что дальнейшее образованиепар было парализовано.

Одиночные крысы явно понижались в ранге, и отнынепара преследовала их беспрерывно. Даже в загоне площадью 64 квадратных метра такой паре было достаточно двухтрех недель, чтобыдоконать всех остальных обитателей, т. е.

10-15 сильных взрослых крыс.

Оба супруга победоносной пары были одинаковожестоки к побежденным сородичам, хотя было очевидно, что он предпочитает терзать самцов, а она — самок. Побежденные крысыпочти не защищались, отчаянно пытались убежать и, доведенные до крайности, бросались туда, ще крысам удается найти спасение очень редко, — вверх. Вместо сильных, здоровых животных Штайнигернеоднократно видел израненных, измученных крыс, которые средь бела дня, совершенно открыто, сидели высоко на кустах или на деревьях — явно заблудшие, чужие на участке. Ранения у нихрасполагались в основном на задней части спины и на хвосте, гдепреследователь мог достать убегавшего.

Они редко умирали легкой смертью в результатевнезапной глубокой раны или сильной потери крови. Чаще смерть была результатом сепсиса, особенно от тех укусов, которые повреждалибрюшину. Но больше всего животные погибали от общего истощения инервного перенапряжения, которое приводило к истощениюнадпочечников.

Особенно действенный и коварный метод умерщвлениясородичей Штайнигер наблюдал у некоторых самок, превратившихся в настоящих профессиональных убийц. «Они медленноподкрадываются, — пишет он, — затем внезапно прыгают и наносятничего не подозревающей жертве, которая, например, ест у кормушки,укус в шею сбоку, чрезвычайно часто задевающий сонную артерию. Побольшей части все это длится считаные секунды. Как правило,смертельно укушенное животное гибнет от внутренних кровоизлияний, которые обнаруживаются под кожей или в полостях тела».

Наблюдая кровавые трагедии, приводящие в конце концов к тому, что оставшаяся пара крыс завладевает всем вольером,трудно представить себе то сообщество, которое скоро, oчень скорообразуется из потомков победоносных убийц. Миролюбие, даже нежность, которые отличают отношение млекопитающих матерей к своимдетям, у крыс свойственны не только отцам, но и дедушкам, а такжевсевозможным дядюшкам, тетушкам, двоюродным бабушкам и т.д. И т.д.— не знаю, до какой степени родства. Матери приносят все своивыводки в одно и то же гнездо, и вряд ли можно предположить, чтокаждая из них заботится только о собственных детях. Серьезныхсхваток внутри этой гигантской семьи не бывает никогда, даже еслив ней насчитываются десятки животных. Даже в волчьих стаях, членыкоторых так учтивы друг с другом, звери высшего ранга едят общуюдобычу первыми. В крысиной стае иерархии не существует. Стаясплоченно нападает на крупную добычу, и более сильные ее членывносят больший вклад в победу. Но затем — я цитирую Штайнигерадословно — «именно меньшие животные ведут себя наиболеесвободно; большие добровольно подбирают объедки меньших. Так же и при размножении: во всех смыслах более резвые животные, выросшиелишь наполовину или на три четверти, опережают взрослых.

Молодые имеют все права, и даже сильнейший из старых не оспаривает их».

Внутри стаи не бывает серьезной борьбы; в крайнем случае — мелкие трения, которые разрешаются ударами передней лапки или наступанием задней, но укусами никогда. Внутри стаи не существует индивидуальной дистанции; напротив, крысы — поХедигеру — «контактные животные»: они охотно касаютсядруг друга. Церемония дружелюбной готовности к контакту состоитв так называемом подползании, которое особенно часто наблюдается у молодых животных, в то время как более крупные чащевыражают свою симпатию к меньшим — наползанием. Интересно, чтоизлишняя назойливость в таких проявлениях дружбы является наиболее частым поводом к безобидным ссорам внутри семьи.

Если взрослому зверьку, занятому едой, молодойчересчур надоедает своим под — или наползанием, то первый обороняется: бьет второго передней лапкой или наступает на негозадней. Ревность или жадность в еде почти никогда не бываютпричиной подобных действий.

Внутри стаи действует быстрая передача новостей на основе передачи настроений, а также — что важнее всего —сохранение однажды приобретенного опыта и передача его потомству.Если крысы находят новую, до тех пор не знакомую им еду, то —по наблюдениям Штайнигера — в большинстве случаев первыйзверек, нашедший ее, решает, будет семья ее есть или нет. «Стоитлишь нескольким животным из стаи наткнуться на приманку и не взятьее — ни один из членов стаи к ней больше не подойдет. Если жепервые не берут отравленную приманку, то они метят ее мочой иликалом. Хотя поднимать кал наверх должно быть крайне неудобно,однако на высоко расположенной приманке часто можно обнаружить помет». Но что самое поразительное — знание опасностикакой-то определенной приманки передается из поколения в поколение и надолго переживает ту особь, которая имела какие-тонеприятности, связанные с этой приманкой. Трудность по-настоящему успешной борьбы с серой крысой — наиболее успешнымбиологическим противником человека — состоит прежде всего втом, что крыса пользуется теми же методами, что и человек:традиционной передачей опыта и его распространением внутри тесносплоченного сообщества.

Серьезная грызня между крысами, принадлежащими к одной семье, происходит лишь в одном-единственном случае,многозначительном и интересном во многих отношениях, а именно — когда присутствует чужая крыса, пробудившая внутривидовую,внутрисемейную агрессивность.

То, что делают крысы, когда на их участокпопадает член чужого крысиного клана — или подсаживаетсяэкспериментатором, — это одна из самых впечатляющих, ужасных и отвратительных вещей, какие можно наблюдать у животных. Чужаякрыса может бегать с минуту или даже больше, не подозревая об ужасной судьбе, которая ее ожидает, и столь же долго местныемогут заниматься своими обычными делами, — до тех пор, пока наконец чужая не приблизится к одной из них настолько, что та учуетчужую.

Тогда она вздрагивает, как от электрического удара,и в одно мгновение вся колония оказывается поднятой по тревогепосредством передачи настроения, которая у серых крыс осуществляется лишь выразительными движениями, а у черных — еще и резким, сатанински-пронзительным криком, которыйподхватывают все члены стаи, услышавшие его. От возбуждения у них глаза вылезают из орбит, шерсть встает дыбом, — и крысы начинают охоту на крысу.

Они приходят в такую ярость, что если две из нихнатыкаются друг на друга, то в первый момент обязательно сожесточением кусаются. «Они сражаются в течение трех-пяти секунд, — сообщает Штайнигер, — затем основательно обнюхиваютдруг друга, сильно вытянув шеи, и мирно расходятся. В день травличужой крысы все члены стаи относятся друг к другу раздраженно и недоверчиво». Очевидно, что члены крысиного клана узнают друг друга не персонально, как, скажем, галки, гуси или обезьяны, а по общему запаху, точно так же, как пчелы идругие общественные насекомые.

Как и у этих насекомых, можно в эксперименте поставить на члена крысиной стаи штамп ненавистного чужака, инаоборот — с помощью специальных мер придать чужой крысе запах стаи. Когда Эйбл брал животное из крысиной колонии и пересаживалего в другой вольер, то уже через несколько дней при возвращении в прежний загон стая встречала его как чужого. Если же вместе с крысойон брал из загона почву, хворост и т.д. И помещал все это на пустое ичистое стеклянное основание, так что изолированный зверек получалс собой приданое из таких вещей, которые позволяли ему сохранить насебе запах стаи, то такого зверька безоговорочно признавали членомстаи даже после отсутствия в течение недель.

Поистине душераздирающей была участь одной чернойкрысы, которую Эйбл отсадил от стаи первым из описанных способов, азатем вернул в загон в моем присутствии. Этот зверек очевидно незабыл запах своей стаи, но не знал, что сам он пахнет по-другому. Поэтому, будучи перенесен в прежнее место, он чувствовал себясовершенно надежно, он был дома, так что свирепые укусы его прежнихдрузей были для него совершенно неожиданны. Даже после несколькихсерьезных ранений он все еще не пугался и не пытался отчаяннобежать, как это делают действительно чужие крысы после первой жевстречи с нападающим членом местного клана. Спешу успокоитьмягкосердечного читателя, сообщив ему, что в том случае мы нестали дожидаться печального конца, а посадили подопытного зверька вродной загон под защиту маленькой проволочной клетки и держали еготам до тех пор, пока он не возобновил свой «запах-паспорт»и не был снова принят в стаю.

Без такого сентиментального вмешательства жребийчужой крысы поистине ужасен. Самое лучшее, что с ней можетпроизойти, — ее сразит насмерть шок безмерного ужаса; С. А. Барнеттнаблюдал единичные случаи такого рода. Иначе же сородичи медленно растерзают ее. Редко можно так отчетливо видеть у животного отчаяние, панический страх — и в то же время знаниенеотвратимости ужасной смерти, как у такой крысы, готовой к тому, что крысы ее казнят: она больше не защищается! Невольно напрашиваетсясравнение такого поведения с другим — когда она встречает угрозу со стороны крупного хищника, загнавшего ее в угол, и у нее не больше шансов спастись от него, чем от крыс чужой стаи. Однако подавляюще превосходящему врагу она противопоставляетсмертельно-мужественную самозащиту, лучшую из всех оборон, какие бывают на свете, — атаку. Кому в лицо когда-нибудь бросалась, спронзительным боевым кличем своего вида, загнанная в угол серая крыса— тот поймет, что я имею в виду.

Для чего же нужна эта партийная ненависть между стаями крыс? Какая задача сохранения вида породила такое поведение?Так вот, самое ужасное — и для нас, людей, в высшей степенитревожное — состоит в том, что эти добрые, старые дарвинистские рассуждения применимы только там, где существуеткакая-то внешняя, из окружающих условий исходящая причина, которая и производит такой выбор. Только в этом случае отбор вызывается приспособлением. Однако там, где отборпроизводится соперничеством сородичей самим по себе, — тамсуществует, как мы уже знаем, огромная опасность, что сородичи в слепой конкуренции загонят друг друга в самые темные тупикиэволюции. Ранее мы познакомились с двумя примерами таких ложных путей развития; это были крылья аргус-фазана и темп работы взападной цивилизации.

Таким образом, вполне вероятно, что партийная ненависть между стаями, царящая у крыс, — это на самом деле лишь«изобретение дьявола», совершенно ненужное виду.

С другой стороны, нельзя исключить и того, чтодействовали — и сейчас действуют — какие-то ещенеизвестные факторы внешнего мира. Но одно мы можем утверждать наверняка: борьба между стаями не выполняет техвидосохраняющих функций внутривидовой агрессии, о которых мы ужезнаем и о необходимости которых мы говорили в 3-й главе. Этаборьба не служит ни пространственному распределению, ни отборусильнейших защитников семьи, — ими, как мы видели, редко бываютотцы потомства, — ни какой-либо другой из перечисленных в 3-й главе функций. Кроме того, вполне понятно, что постоянноесостояние войны, в котором находятся все соседние семьи крыс,должно оказывать очень сильное селекционное давление в сторону все возрастающей боеготовности и что стая, которая хотьсамую малость отстанет в этом от своих соседей, будет очень быстро истреблена. Возможно, что естественный отбор назначил премию максимально многочисленной семье.

Поскольку ее члены, безусловно, помогают другдругу в борьбе с чужими, — небольшая стая наверняка проигрываетболее крупной. Штайнигер обнаружил на маленьком острове Нордероогв Северном море, что несколько крысиных стай поделили землю,оставив между собой полосы ничьей земли, «no rat“s land», шириной примерно в 50 метров, в пределах которых идетпостоянная война. Так как фронт обороны для малочисленной популяции бывает более растянутым, нежели для более крупной, топервая оказывается в невыгодном положении.

Напрашивается мысль, что на каждом таком островке будет оставаться все меньше и меньше крысиных популяций, а выжившие будут становиться все многочисленнее и кровожаднее,так как Премия Отбора назначена за усиление партийной злобы. Про исследователя, который всегда помнит об угрозе гибели человечества, можно сказать в точности то же, что говорит в погребкеАуэрбаха Альтмайер о Зибеле: «В несчастье тих и кроток он:сравнил себя с распухшей крысой — и полным сходством поражен».

11. СОЮЗ

Мой страх пропал — плечо к плечу с тобой Яброшу вызов моему столетью.

Шиллер

В тех различных типах социальной организации,которые я описал в предыдущих главах, связи между отдельными существами совершенно не носят личного характера. Почти любая особь равноценно заменяет другую как элемент над-индивидуальногосообщества. Первый проблеск личных отношений мы видели у оседлых самцов хаплохромисов из Гафзы, которые заключают с соседями пакт оненападении и бывают агрессивны только с чужими. Однако при этомпроявляется лишь пассивная терпимость по отношению к хорошознакомому соседу. Еще не действует никакая притягательная сила,которая побуждала бы следовать за партнером, если он поплылкуда-то, или ради него оставаться на месте, если он остается, илиже активно искать его, если он исчез.

Однако именно такое поведение характеризует туобъективно определимую личную связь, которая является предметом данной главы и которую я буду в дальнейшем называть союзом илиузами. Совокупность существ, связанную этими узами, можно обозначитьтермином группа. Таким образом,4 группа определяется тем, что она —как и анонимная стая — объединяется реакциями, которые вызываютдруг у друга ее члены; однако, в отличие от безличных сообществ,групповые объединяющие реакции тесно связаны с индивидуальностью членов группы.

Как и пакт о взаимной терпимости у хаплохромисов Гафзы, настоящее группообразование имеет предпосылкой способность отдельных животных избирательно реагировать на индивидуальность других членов группы. У хаплохромиса, который на одном и том же месте, на своей гнездовой ямке, по-разномуреагирует на соседей и на чужих, — в процесс этого специальногопривыкания вовлечен целый ряд побочных обстоятельств. Это еще вопрос,как он стал бы обходиться с привычным соседом, если бы обавдруг оказались в непривычном месте. Настоящее же группообразование характеризуется как раз своей независимостью от места. Роль, которую каждый член группы играет в жизни каждого другого, остается одной и той же в поразительном множестве самых различных внешних ситуаций; одним словом, предпосылкой любогогруппообразования является персональное узнавание партнеров в любых возможных обстоятельствах. Таким образом, образование группыне может быть основано только на врожденных реакциях, как это почти всеща бывает при образовании анонимных стай. Само собойразумеется, что знание партнеров должно быть усвоеноиндивидуально.

Рассматривая образ жизни животных в восходящем рядуот более простых к более сложным, мы впервыевстречаемгруппообразование (в только что

определенном смысле слова) у высших костистых рыб, точнее — у иглоперых; а среди них, конкретно, у цихлид идругих сравнительно близких к ним окуневых, таких, как рыбы-ангелы,рыбы-бабочки и <демуазели>. Эти три

группы морских рыб нам уже знакомы по первой главе,причем — что здесь весьма важно — как существа с особенновысоким уровнем внутриви довой агрессии. Только что, говоря обанонимном стаеобразовании, я категорически заявил, что эта широчайшераспространенная и древнейшая

форма сообщества не происходит из семьи, из единствародителей и детей, в отличие от драчливых крысиных кланов и стай многих других

млекопитающих. В несколько ином смысле, эволюционной пра-формой личных связей и группообразования, вне всяких сомнений, является объединение пар, сообща

заботящихся о потомстве. Хотя из такой пары, как известно, легко возникает семья, — связи, о которых идет речь сейчас, это нечто совсем иное.

Прежде всего посмотрим, как возникают эти связи у цихлид, достойных благодарности за преподанные нам уроки.

Когда наблюдатель, знающий животных и доскональнопонимающий их выразительные движения, следит за всемиранее описанными событиями,

которые приводят у цихлид к образованию разнополой пары, — ему может стать не спокойно, даже страшно от того, насколькозлы по отношению друг

к другу будущие супруги. Раз за разом они почти чтонабрасываются друг на

друга, и эта опасная вспышка агрессивности едвазатормаживается, чтобы дело не дошло до убийства. Такое опасение вовсе не основано на

неправильной интерпретации выразительных движений рыб:каждый практик, разводящий рыбок, знает, насколько опасно сажать в один аквариум самца и самку цихлид, и как быстропоявляются трупы, если не следить

за парой постоянно. В естественных условияхпривыкание значительно способствует прекращению борьбы между будущими новобрачными. Естественные условия воспроизводятся ваквариуме наилучшим образом,

если в максимально возможную емкость поместить несколько мальков, которые с самого начала вполне уживчивы, чтобы они росли вместе. Тогда образование пар происходит таким образом, что при достижении половой зрелости какая-то рыбка,как правило самец, захватывает себе участок и прогоняет из него всех остальных. Когда позднее какая-нибудь самкастановится готовой к спариванию — она осторожно приближается квладельцу участка; он нападает на нее, — поначалу вполне серьезно,— она,

поскольку признает главенство самца, отвечает на этоуже описанным способом: так называемым чопорным поведением,состоящим, как мы уже

знаем, из элементов, которые частью происходят изстремления к спариванию, а частью — из стремления к бегству. Если самец, несмотря на очевидное тормозящее агрессию действиеэтих жестов, ведет себя слишком

агрессивно, то самка может на какое-то времяудалиться из его владений.

Однако рано или поздно она возвращается. Этоповторяется в течение какого-то промежутка времени — разнойпродолжительности — до тех пор,

пока оба они настолько привыкают к присутствиюпартнера, что неизбежно исходящие от него стимулы, вызывающиеагрессию, значительно теряют свою

действенность. Как и во многих подобных случаях специального привыкания, здесь в этот процесс первоначально вовлечены все случайные побочные

обстоятельства общей ситуации, к которой животное привыкает наконец в целом. И вменение любого из этих обстоятельств неизбежно влечет и собой

нарушение общего действия всей привычки. Особенно это относится к началу мирной совместной жизни; так, первоначально партнер должен появляться привычным путем, с привычной стороны, освещение должно быть таким же, как всегда, ит.д. И т.д., — в противном случае каждая рыба воспринимает другуюкак вызывающего агрессию пришельца. В это время пересадка в другойаквариум может совершенно разрушить пару. С упрочением знакомства связь партнеров становится все более независимой от фона, на котором она развивается; этот процесс выделения главного хорошо известен гештальт-психологам и исследователям условного рефлекса. В конце концов связь между партнерами становитсянастолько независимой от побочных условий, что можно пересаживатьпары, даже транспортировать их на значительное расстояние, и их узы не рвутся. В крайнем случае при этом старые пары «реградируют»к ранней стадии, т.е. У них снова начинаются церемонии ухаживания и примирения, которые у супругов, долго состоящих в браке, давно ужеисчезли из повседневной рутины.

Если образование пары происходит без помех, то усамца постепенно все больше и больше выходит на передний плансексуальное поведение. Оно может быть примешано уже к самым первым,вполне серьезным нападениям на самку; теперь же сексуальныепроявления начинают преобладать в смысле частоты и интенсивности,но при этом выразительные движения агрессии не исчезают.

Что исчезает очень быстро — это готовность самки к бегству, ее «покорность». Выразительныедвижения страха — или, точнее, готовности к бегству — сукреплением пары исчезают у самки все больше и больше; зачастую этопроисходит настолько быстро, что при первых своих наблюдениях над цихлидами я вообще не заметил этих движений и целый год былуверен, что у этих рыб не существует иерархических отношений между супругами. Мы уже знаем, какую роль в действительности играетиерархия при взаимном узнавании полов. Она латентно сохраняется итогда, когда самка окончательно прекращает выполнение своих жестовпокорности перед супругом. Лишь в редких случаях, если старая паравдруг рассорится, — самка вспоминает эти жесты.

Поначалу пугливая и покорная самка своим страхом лишает самца возможности проявить какое бы то ни былоторможение агрессивного поведения.

Внезапно ее застенчивость проходит, и она дерзко и заносчиво появляется прямо посреди владений своего супруга — с расправленными плавниками, в самой внушительной позе и в роскошномнаряде, который у этих видов почти не отличается от наряда самца. Как и следовало ожидать, самец приходит в ярость, ибо ситуация, преподнесенная ему красующейся супругой, неизбежно несет в себе ключевой раздражитель, включающий боевое поведение, ужеизвестный нам из анализа стимулов. Итак, самец бросается на своюдаму, тоже принимает позу угрозы развернутым боком, и какую-тодолю секунды кажется, что он ее вот-вот уничтожит, — и тутпроисходит то, что побудило меня писать эту книгу. Самец, угрожаясамке, задерживается лишь на долю секунды или не задерживаетсявовсе: он не может ждать, он слишком возбужден, так что практическисразу начинает яростную атаку… Но не на свою самку, а — наволосок от нее, мимо — на какого-нибудь другого сородича. Вестественных условиях этим другим оказывается, как правило, ближайшийсосед.

Это — классический пример явления, которое мы сТинбергеном называем переориентированным действием.

Оно определяется тем, что некоторое действиевызывается каким-то одним объектом, но на этот объект испускает итормозящие стимулы, — и потому оно направляется на другой объект,как будто он и был причиной данного действия.

Так, например, человек, рассердившийся на другого,скорее ударит кулаком по столу, чем того по лицу, — как разпотому, что такое действие тормозится определенными запретами, а ярость требует выхода, как лава в вулкане.

Большинство известных случаев переориентированного действия относится к агрессивному поведению, которое провоцируется каким-то объектом, одновременновызывающим страх. На этом специфическом случае, который онназвал «реакцией велосипедиста», Б. Гржимек впервыераспознал и описал сам принцип переориентирования. В качестве«велосипедиста» здесь годится любой, кто гнет спинукверху и давит ногами книзу. Особенно отчетливо проявляется механизмтакого поведения в тех случаях, когда животное нападает на предметсвоей ярости с некоторого расстояния; затем, приблизившись, замечает, насколько тот страшен; и тогда — поскольку оно не может затормозить уже заведенную машину нападения — изливает свою ярость на какое-нибудь безобидное существо, случайнооказавшееся рядом.

Разумеется, существует бесчисленное множество других форм переориентированного действия; они могут возникать в результате самых различных сочетанийсоперничающих побуждений. Особый случай с самцом цихлиды важен длянашей темы потому, что аналогичные явления играют решающую роль всемейной и общественной жизни очень многих высших животных ичеловека.

Очевидно, в царстве позвоночных неоднократно и независимо делалось «открытие», что агрессия, вызываемая партнером, может быть не только подавлена, но ииспользована для борьбы с враждебными соседями.

Предотвращение нежелательной агрессии, вызываемой партнером, и ее канализация в желательном направлении — на соседа по участку — в наблюдавшемся и драматично описанномслучае с самцом цихлиды, конечно же, не является таким изобретениемданного критического момента, которое животное может сделать, а может и не сделать. Напротив — оно давным-давноритуализовано и превратилось в неотъемлемый инстинктивный атрибутданного вида. Все, что мы узнали в 5-й главе о процессеритуализации, служит прежде всего пониманию факта, что изпереориентированного действия может возникнуть жесткий ритуал, а вместе с ним и автономная потребность, самостоятельный мотивпоступков.

В далекой древности, ориентировочно в конце мелового периода (миллион лет туда-сюда здесь никакой роли неиграет!), однажды, должна была произойти в точности такая же история,как с индейскими вождями и трубкой в 5-й главе, иначе никакой ритуал не мог бы возникнуть. Ведь один из двух великих конструкторов эволюции — Отбор, — чтобы иметь возможность вмешаться, всегда нуждается в какой-то случайно возникшей точке опоры, и эту опорупредоставляет ему его слепой, но прилежный коллега —Изменчивость.

Как многие телесные признаки или инстинктивные действия, так и ритуализованные церемонии в процессеиндивидуального развития животного, в онтогенезе, проходят, в общихчертах, тот же путь, какой они прошли в ходе эволюционногостановления. Строго говоря, в онтогенезе повторяется не весь ряддревних форм, а только ряд данного онтогенеза — как справедливоотметил уже Карл-Эрнст фон Байер, — но для наших целейдостаточно и более упрощенное представление. Итак, ритуал, возникший из переориентации нападения, в своем первом проявлении значительно больше похож на неритуализованный образец, нежели впоследствии, в своем окончательном развитии.Поэтому у самца цихлиды, только вступающего в брачную жизнь, можноотчетливо увидеть — особенно если интенсивность всей реакции не слишком велика, — что он, пожалуй, весьма охотно нанес бысвоей юной супруге сильный удар, но в самый последний моменткакое-то другое побуждение мешает ему, и тогда он предпочитаетразрядить свою ярость на соседа. В полностью развитой церемонии «символ» отошел от символизируемого значительно дальше,так что ее происхождение маскируется не только «театральностью» всего действия, но и тем обстоятельством, что оно с очевидностью выполняется ради него самого. При этом функция и символика церемониигораздо заметнее, нежели ее происхождение. Необходим тщательныйанализ, чтобы разобраться в том, сколько же от первоначальных конфликтных побуждений еще содержится в церемонии в данном конкретном случае. Когда мы с моим другом Альфредом Зейтцемчетверть века назад впервые разглядели описанный здесь ритуал, тофункции церемоний «смены» и «приветствия» уцихлид стали нам совершенно ясны очень скоро; но еще долго мы не могли распознать их эволюционного происхождения.

Что нам, правда, сразу же бросилось в глаза —на первом же, в то время изученном лучше других виде африканских рыбок-самоцветов — это большое сходство жестов угрозы и«приветствия». Мы быстро научились различать их иправильно предсказывать, поведет ли данное действие к схватке или к образованию пары; но, к досаде своей, долго не моглиобнаружить, какие же именно признаки служили нам основой для этого.Только когда мы внимательно проанализировали постепенные переходы, путем которых самец меняет серьезные угрозы невесте на церемонию приветствия, — нам стала ясна разница: при угрозе рыбка затормаживает до полной остановки прямо перед той, которойугрожает, особенно если она настолько возбуждена, что обходитсядаже без удара хвостом, не говоря уж о развернутом боке. При церемонии приветствия или смены, напротив, она целит не в партнера, аподчеркнуто плывет мимо него и при этом, проплывая мимо, адресуетему угрозу развернутым боком и удар хвостом. Направление, в котором самец предлагает свою церемонию, тоже подчеркнутоотличается от того, в каком начиналось бы движение атаки.

Если же перед церемонией он неподвижно стоял в воде неподалеку от супруги, то он всеща начинает решительно плытьвперед до того как выполняет угрозу развернутым боком и бьетхвостом. Таким образом очень отчетливо, почти непосредственно «символизируется», что супруга как раз не являетсяобъектом его нападения, что этот объект надо искать где-то дальше, в том направлении, куда он плыл.

Так называемое изменение функции — это средство, которым часто пользуются оба Великих Конструктора, чтобыпоставить на службу новым целям устаревший в ходе эволюциинеликвидный фонд. Со смелой фантазией они — возьмем лишьнесколько примеров — из водопроводящей жаберной щели сделалислуховой проход, заполненный воздухом и проводящий звуковые волны;из двух костей челюстного сустава — слуховые косточки; изтеменного глаза — железу внутренней секреции (шишковиднуюжелезу); из передней лапы рептилии — крыло птицы и т.д. И т. д.

Однако все эти переделки выглядят весьма скромно по сравнению с гениальным маленьким шедевром: из поведенческого акта, который не только первоначально мотивировался,но и в нынешней своей форме мотивируется внутривидовойагрессией — по крайней мере частично, — простым способомритуально зафиксированного переориентирования получилось умиротворяющее действие. Это не больше и не меньше как обращение отталкивающего действия агрессии в его противоположность. Как мывидели в главе о ритуализации, обособившаяся церемония превращается в вожделенную самоцель, в потребность, как и любое другоеинстинктивное действие; а вместе с тем она превращается и в прочныеузы, соединяющие одного партнера с другим.

Церемония умиротворения такого рода по самой своей сути такова, что каждый из товарищей по союзу может выполнять еелишь со вторым — и ни с кем больше из собратьев по виду.

Только представьте себе, какая почти неразрешимаязадача решена здесь самым простым, самым полным и самым изящнымобразом! Двух животных, которые своей внешней формой, расцветкой иповедением неизбежно действуют друг на друга, как красная тряпка набыка (это, впрочем, только в поговорке), нужно привести к тому,чтобы они мирно ужились в тесном пространстве, на гнезде, т.е. Какраз на том месте, которое оба считают центром своих владений и вкотором их внутривидовая агрессивность достигает наивысшего уровня. И эта задача, сама по себе трудная, дополнительно затрудняется тем обстоятельством, что внутривидовая агрессивностькаждого из супругов не имеет права уменьшиться: мы уже знаем из 3-ей главы, что за малейшее ослабление боеготовности поотношению к соседу собственного вида тотчас же приходитсярасплачиваться потерей территории, а значит и потерей источникапитания для будущего потомства. При таких обстоятельствах вид «неможет себе позволить» ради запрета схваток между супругами обратиться к таким церемониям умиротворения, которые имеют своей предпосылкой — как жесты покорности или инфантильное поведение — снижение агрессивности.

Ритуализованное переориентирование не толькоизбавляет от этих нежелательных последствий, но и более того —использует неизбежно исходящие от супруга ключевые раздражения,вызывающие агрессивность, чтобы обратить партнера против соседа. По-моему, этот механизм поведения поистине гениален, и вдобавок гораздо более благороден, чем аналогичное — с обратным знаком —поведение человека, который возвращается вечером домой, преисполненный внутренней ярости от общения с «любимыми»соседями или с начальством и разряжает всю свою нервозность ираздражение на бедную жену.

Любое особенно удачное конструктивное решение обычно обнаруживается на великом Древе Жизни неоднократно, совершеннонезависимо на разных его сучьях и ветвях. Крыло изобрели насекомые,рыбы, птицы и летучие мыши; обтекаемую форму — каракатицы, рыбы, ихтиозавры и киты. Потому нас не слишком удивляет, что предотвращающие борьбу механизмы поведения, основанные наритуализованном переориентировании атаки, аналогичным образомвозникают у очень многих разных животных.

Существует, например, изумительная церемонияумиротворения — все знают ее как «танец» журавлей, — которая, с тех пор как мы научились понимать символику ее движений, прямо-таки напрашивается в перевод на человеческийязык. Птица высоко и угрожающе вытягивается перед другой иразворачивает мощные крылья, клюв нацелен на партнера, глазаустремлены прямо на него…

Это картина серьезной угрозы — и на самом деле, до сих пор мимика умиротворения совершенно аналогична подготовке кнападению. Но в следующий момент птица направляет эту угрожающуюдемонстрацию в сторону от партнера, причем выполняет разворот точнона 180 градусов, и теперь — все так же, с распростертыми крыльями — подставляет партнеру свой беззащитный затылок,который, как известно, у серого журавля и у многих других видов украшен изумительно красивой рубиново-красной шапочкой. На секунду «танцующий» журавль подчеркнуто застывает в этой позе — и тем самым в понятной символике выражает, что егоугроза направлена не против партнера, а совсем наоборот, как разпрочь от него, против враждебного внешнего мира; и в этом ужеслышится мотив защиты друга. Затем журавль вновь поворачивается кдругу и повторяет перед ним демонстрацию своего величия и мощи,потом снова отворачивается и теперь — что еще более знаменательно — делает ложный выпад против какого-нибудь эрзац-объекта; лучше всего, если рядом стоит посторонний журавль,но это может быть и безобидный гусь или даже, если нет никого, палочка или камушек, которые в этом случае подхватываются клювом итри-четыре раза подбрасываются в воздух. Все вместе взятое ясноговорит: «Я могуч и ужасен — но я не против тебя, апротив вон того, того и того».

Быть может, менее сценичной в своем языке жестов, но еще более многозначительной является церемония умиротворения у уток и гусей, которую Оскар Хейнрот описал как триумфальный крик. Важность этого ритуала для нас состоит, преждевсего, в том, что у разных представителей упомянутых птиц он достиг очень разной степени сложности и завершенности; а этапоследовательность постепенных переходов дает нам хорошую картинутого, как здесь — в ходе эволюции — из отводящих ярость жестов смущения получились узы, проявляющие какое-то таинственное родство с другими, с теми, что объединяют людей и кажутся намсамыми прекрасными и самыми

прочными на нашей Земле.

В своей примитивнейшей форме, какую мы видим, к примеру, в так называемой «рэбрэб-болтовне» укряквы, угроза очень мало отличается от «приветствия». По крайней мере мне самому незначительная разница вориентировании рэбрэб-кряканья — при угрозе в одном случае, иприветствии в другом — стала ясна лишь после того, как я научился понимать принцип переориентированной церемонииумиротворения в ходе внимательного изучения цихлид и гусей, укоторых его легче распознать. Утки стоят друг против друга, с клювами, поднятыми чуть выше горизонтали, и очень быстро ивзволнованно произносят двухслоговый сигнал голосовой связи,который у селезня обычно звучит как «рэб-рэб»; уткапроизносит несколько более в нос, что-то вроде «квэнг-квэнг».Но у этих уток не только социальное торможение атаки, а и страхперед партнером тоже может вызвать отклонение угрозы отнаправления на ее цель; так что два селезня часто стоят, всерьез угрожая друг другу, — крякая, с поднятым клювом, — но при этом ненаправляют клювы друг на друга.

Если они все-таки это сделают, то в следующиймомент начнут настоящую драку и вцепятся друг другу в оперение на груди. Однако обычно они целятся чуть-чуть мимо, даже при самойвраждебной встрече.

Если же селезень «болтает» со своейуткой, — и уж тем более если отвечает этой церемонией нанатравливание своей будущей невесты, — то очень отчетливо видно, как«что-то» тем сильнее отворачивает его клюв от утки, закоторой он ухаживает, чем больше он возбужден в своем ухаживании. Вкрайнем случае это может привести к тому, что он, все чаще и чаще крякая, поворачивается к самке затылком. По форме это вточности соответствует церемонии умиротворения у чаек, описаннойранее, хотя нет никаких сомнений, что та церемония возникла именно так, как изложено там, а не за счет переориентирования. Это —предостережение против опрометчивых уподоблений! Из только чтоописанного отворачивания головы селезня — в ходе дальнейшейритуализации — у великого множества уток развились свои жесты, подставляющие затылок, которые играют большую роль приухаживании у кряквы, чирка, шилохвости и других настоящих уток, атакже и у гаг. Супружеская пара кряквы с особым увлечениемпразднует церемонию «рэбрэб-болтовни» в тех случаях,когда они теряли друг друга и снова нашли после долгой разлуки. Вточности то же самое относится и к жестам умиротворения с демонстрацией развернутого бока и хвостовыми ударами, которые мы уже знаем у супругов-цихлид. Как раз потому, что все это так часто происходит при воссоединении разлученных перед темпартнеров, первые наблюдатели зачастую воспринимали такие действиякак «приветствие».

Хотя такое толкование отнюдь не неправильно дляопределенных, очень специализированных церемоний этого рода, большая частота и интенсивность жестов умиротворения именно вподобных ситуациях наверняка имеет изначально другое объяснение:притупление всех агрессивных реакций за счет привычки к партнеручастично проходит уже при кратком перерыве той ситуации, котораяобусловила возникновение такой привычки. Очень впечатляющие примеры тому получаются, когда приходится изолировать ради какой-либо цели — хотя бы всего на один час — животноеиз стаи вместе выросших, очень друг к другу привыкших и потомуболее или менее сносно уживающихся друг с другом молодых петухов, цихлид, бойцовых рыбок, малабарских дроздов или других, столь жеагрессивных видов. Если после того попытаться вернуть животное к егопрежним товарищам, то агрессия начинает бурлить, как перегретая вода при задержке кипения, от малейшего толчка.

Как мы уже знаем, действие привычки могут нарушить и другие, даже малейшие изменения общей ситуации. Моястарая пара малабарских дроздов летом 1961 года терпела своего сынаиз первого выводка, находившегося в клетке в той же комнате, что иих скворечник, гораздо дольше того срока, когда эти птицы обычновыгоняют повзрослевших детей из своих владений. Однако если япереставлял его клетку со стола на книжную полку — родители начинали нападать на сына столь интенсивно, что даже забываливылетать на волю, чтобы принести корм маленьким птенцам, появившимся к этому времени. Такое внезапное обрушение запретовагрессии, построенных на привычке, представляет собой очевидную опасность, угрожающую связям между партнерами каждый раз, когда пара разлучается даже на короткий срок. Так же очевидно, чтоподчеркнутая церемония умиротворения, которая каждый разнаблюдается при воссоединении пары, служит не для чего иного, как для предотвращения этой опасности. С таким предположением согласуетсяи то, что «приветствие» бывает тем возбужденнее иинтенсивнее, чем продолжительнее была разлука.

Наш человеческий смех, вероятно, тоже в своейпервоначальной форме был церемонией умиротворения или приветствия. Улыбка и смех, несомненно, соответствуют различным степеням интенсивности одного и того же поведенческого акта, т.е. Они проявляются при различных порогахспецифического возбуждения, качественно одного и того же. У наших ближайших родственников — у шимпанзе и гориллы — нет, к сожалению, приветственной мимики, которая по форме и функциисоответствовала бы смеху. Зато есть у многих макак, которые вкачестве жеста умиротворения скалят зубы — и время от времени,чмокая губами, крутят головой из стороны в сторону, сильноприжимая уши. Примечательно, что некоторые люди на Дальнем Востоке, приветствуя улыбкой, делают то же самое точно таким жеобразом. Но самое интересное — при интенсивной улыбке они держат голову так, что лицо обращено не прямо к тому, кого приветствуют, а чуть-чуть в сторону, мимо него. С точки зренияфункциональности ритуала совершенно безразлично, какая часть егоформы заложена в генах, а какая закреплена культурной традициейучтивости.

Во всяком случае, заманчиво считать приветственную улыбку церемонией умиротворения, возникшей — подобно триумфальному крику гусей — путем ритуализации переориентированной угрозы. При взгляде на обращенный мимособеседника дружелюбный оскал учтивого японца появляется искушение предположить, что это именно так.

За такое предположение говорит и то, что при очень интенсивном, даже пылком приветствии двух друзей их улыбкивнезапно переходят в громкий смех, который каждому из них кажетсяслишком не соответствующим его чувствам, когда при встрече последолгой разлуки он неожиданно прорывается откуда-то из вегетативных глубин. Объективный наблюдатель просто обязан уподобить поведениетаких людей гусиному триумфальному крику.

Во многих отношениях аналогичны и ситуации,вызывающие смех. Если несколько простодушных людей, — скажем, маленьких детей, — вместе высмеивают кого-то другого илидругих, не принадлежащих к их группе, то в этой реакции, как и вдругих переориентированных жестах умиротворения, содержитсяизрядная доля агрессии, направленной наружу, на не-члена-группы.

И смех, который обычно очень трудно понять, — возникающий при внезапной разрядке какой-либо конфликтной ситуации, — тоже имеет аналогии в жестах умиротворения и приветствия многих животных. Собаки, гуси и, вероятно, многие другие животные разражаются бурными приветствиями, когда внезапноразряжается мучительная ситуация конфликта. Понаблюдав за собой, я могу с уверенностью утверждать, что общий смех не только действуеткак чрезвычайно сильное средство отведения агрессии, но и доставляет ощутимое чувство социального единения.

Исходной, а во многих случаях даже главной функцией всех только что упомянутых ритуалов может быть простоепредотвращение борьбы. Однако даже на сравнительно низкой ступени развития — как показывает, например, «рэбрэб-болтовня»у кряквы — эти ритуалы уже достаточно автономны для того, чтобы превращаться в самоцель. Когда селезень кряквы, непрерывно издавая свой протяжный однослоговый призыв, — «рэээээб… «,«рэээээб… «, — ищет свою подругу, и когда, найдя ее наконец, впадает в подлинный экстаз «рэбрэб-болтовни»,с задиранием клюва и подставлением затылка, — трудно удержатьсяот субъективизации и не подумать, что он ужасно радуется, обретя ее, и что его напряженные поиски были в значительной мере мотивированы стремлением к церемонии приветствия. При болеевысокоритуализованных формах собственно триумфального крика, какиемы находим у пеганок и тем паче у настоящих гусей, это впечатление значительно усиливается, так что слово «приветствие»уже не хочется брать в кавычки.

Вероятно, у всех настоящих уток, а также и упеганки, которая больше всех прочих родственных видов похожа на них вотношении триумфального крика, — точнее, рэбрэб-болтовни, — этацеремония имеет и вторую функцию, при которой только самец выполняетцеремонию умиротворения, в то время как самка натравливает его, какописано выше. Тонкий мотивационный анализ говорит нам, что здесьсамец, направляющий свои угрожающие жесты в сторону соседнегосамца своего вида, в глубине души агрессивен и по отношению ксобственной самке, в то время как она на самом деле агрессивнатолько по отношению к тому чужаку и ничего не имеет против своего супруга. Этот ритуал, скомбинированный из переориентированной угрозы самца и из натравливания самки, вфункциональном смысле совершенно аналогичен триумфальному крикугусей, при котором каждый из партнеров угрожает мимо другого. В особенно красивую церемонию он развился — наверняка независимо — у европейской связи и у пеганки. Интересно, что у чилийскойсвязи, напротив, возникла столь же высокоспециализированная церемония, подобная триумфальному крику, при которойпереориентированную угрозу выполняют оба супруга, как настоящие гусии большинство крупных пеганок.

Самка чилийской связи носит мужской наряд, с головкой переливчатой зелени и яркой красно-коричневой грудкой; это единственный случай у настоящих уток.

У огарей, египетских гусей и многих родственныхвидов самка выполняет такие же действия натравливания, но самец чаще реагирует на это не ритуализованной угрозой мимо своей самки, а настоящим нападением на указанного супругой враждебного соседа. Вот когда тот побежден, — или, по крайней мере,схватка не закончилась сокрушительным поражением пары, — лишь тогданачинается несмолкающий триумфальный крик. У многих видов — андский гусь, оринокский гусь и др. — этот крик не только слагается в очень занятную музыкальную картину из-за разногозвучания голосов самца и самки, но и превращается в забавнейшеепредставление из-за чрезвычайно утрированных жестов. Мой фильм спарой андских гусей, одержавших впечатляющую победу над любимым моимдругом Нико Тинбергеном, — это настоящая комедия. Началось с того, что самка натравила своего супруга на знаменитого этологакоротким ложным выпадом в его сторону; гусак завелся не сразу, нопостепенно пришел в такую ярость и бил ороговелым сгибом крыла таксвирепо, что под конец Нико удирал весьма убедительно. Его ноги ируки, которыми он отбивался от гусака, были избиты и исклеваны всплошной синяк. Когда враг-человек исчез, началась бесконечная триумфальная церемония, изобиловавшая слишком человеческимивыражениями эмоций и по тому действительно очень смешная.

Еще больше, чем у других видов пеганок, самка египетского гуся натравливает своего самца на всех сородичей, до каких только можно добраться, — а если таких нет, то, увы, ина птиц других видов; к великому огорчению владельцев зоопарков, которым приходится лишать этих красавцев возможности летать ипопарно изолировать их. Самка египетского гуся следит за всеми схватками своего супруга с интересом профессионального рефери, ноникогда не помогает ему, как иногда делают серые гусыни и всегда — самки цихлид. Более того — она всегда готова сразвернутыми знаменами перейти к победителю, если ее супругу придетсяпотерпеть поражение.

Такое поведение должно значительно влиять наполовой отбор, поскольку здесь Премия Отбора назначается за максимальную боеспособность и боеготовность самца. И это снованаталкивает на мысль, которая уже занимала нас в конце 3-й главы.Может быть, даже весьма вероятно, что эта драчливость египетских гусей, которая кажется наблюдателю прямо-таки сумасшедшей,является следствием внутривидового отбора и вообще не так уж важна для сохранения вида. Такая возможность должна нас беспокоить,потому что — как мы увидим в дальнейшем — подобные соображения касаются и эволюционного развития инстинкта агрессии учеловека.

Кстати, египетский гусь принадлежит к тем немногим видам, у которых тирумфальный крик в его функции церемонииумиротворения может не сработать.

Если две пары разделить прозрачной, нонепреодолимой сеткой, то они ярятся друг на друга через нее, всебольше входят в раж, — и не так уж редко бывает, что вдруг, как покоманде, супруги каждой пары обращаются друг к другу и затеваютсвирепую драку. Почти наверняка того же можно добиться и в томслучае, если посадить в загон к паре «мальчика для битья» того же вида, а затем, когда избиение будет в разгаре, повозможности незаметно убрать его.

Тут пара поначалу впадает в подлинный экстазтриумфального крика, который становится все более и более буйным, все меньше отличается от неритуализованной угрозы, — азатем, вдруг, влюбленные супруги хватают друг друга за шиворот и молотят по всем правилам, что обычно заканчивается победой самца,поскольку он заметно крупнее и сильнее самки. Но я никогда не слышал,чтобы накопление нерастраченной агрессии из-за долгого отсутствия«злого соседа» привело у них к убийству супруга, как этобывает у некоторых цихлид.

Тем не менее, и у египетских гусей, и у видов Тааогпа наибольшее значение триумфальный крик имеет в функциигромоотвода. Он нужен прежде всего там, где надвигается гроза,т.е. И внутреннее состояние животных, и внешняя ситуация вызываютвнутривидовую агрессию.

Хотя триумфальный крик, особенно у нашей европейской пеганки, и сопровождается высокодифференцированными, балетно преувеличенными телодвижениями, — он в меньшей степени свободен от первоначальных побуждений, лежащих в основеконфликта, нежели, скажем, уже описанное, не столь развитое по форме «приветствие» у многих настоящих уток. Совершенноочевидно, что у пеганок триумфальный крик все еще черпает большую часть энергии из первоначальных побуждений, конфликт которых некогда дал начало переориентированному действию.

Даже при наличии явного, бросающегося в глазастремления к нападению — церемония остается связанной с этимивзаимно противодействующими факторами.

Соответственно, у названных видов она подвержена сильным сезонным колебаниям: в период размножения она наиболее интенсивна, в спокойные периоды ослабевает, и —разумеется — полностью отсутствует у молодых птиц, донаступления половой зрелости.

У серых гусей, пожалуй даже у всех настоящих гусей, все это совершенно иначе. Прежде всего, у них триумфальный крик ужене является исключительно делом супружеской пары; он объединяет нетолько целые семьи, но и вообще любые группы тесно сдружившихсяптиц. Эта церемония стала почти или совсем независимой от половых побуждений, так что выполняется на протяжении всего года исвойственна даже совсем крошечным птенцам.

Последовательность движений здесь более длинная иболее сложная, чем во всех описанных до сих пор ритуалахумиротворения. В то время как у цихлид, а часто и у пеганок, агрессия, которая отводится от партнера церемонией приветствия,ведет к последующему нападению на враждебного соседа, — у гусей в ритуализованной последовательности действий такое нападение предшествует сердечному приветствию. Иными словами, типичная схема триумфального крика состоит в том, что один изпартнеров — как правило, сильнейший член группы, потому в паре это всегда гусак — нападает на действительного или воображаемого противника, сражается с ним, а затем — после более или менее убедительной победы — с громким приветствием возвращается ксвоим. От этого типичного случая, схематично изображенного ХельгойФишер, происходит и само название триумфального крика.

Временная последовательность нападения и приветствия достаточно ритуализована для того, чтобы вся церемония вцелом

могла проводиться и при высокой интенсивности возбуждения, даже в том случае, если для настоящей агрессии нет никакого повода. В этом случае нападение превращается в имитациюатаки в сторону какого-нибудь безобидного, стоящего поблизостигусенка либо вообще проводится вхолостую, под громкие фанфары такназываемого «раската» — глухо звучащей хриплой трубы,которая сопровождает этот первый акт церемонии триумфального крика. Хотя при благоприятных условиях атака-раскат можетмотивироваться только автономной мотивацией ритуала, такое нападение значительно облегчается, если гусак оказывается в ситуации, действительно вызывающей его агрессивность. Какпоказывает детальный мотивационный анализ, раскат возникает чащевсего, если птица находится в конфликте между нападением, страхом и социальными обязательствами. Узы, связывающие гусака ссупругой и детьми, удерживают его на месте и не позволяют бежать, даже если противник вызывает в нем сильное стремление к бегству, ане только агрессивность. В этом случае он попадает в такое жеположение, как загнанная в угол крыса, и «геройская» —с виду — храбрость, с какой отец семейства сам бросается на превосходящего противника, — это мужество отчаяния, уже знакомаянам критическая реакция.

Вторая фаза триумфального крика — поворот к партнеру, под аккомпанемент тихого гоготанья, — по формедвижения совершенно аналогична жесту угрозы и отличается лишь тем,что направлена чуть в сторону, что обусловлено ритуальнозакрепленным переориентированием.

Однако эта «угроза» мимо друга принормальных обстоятельствах содержит уже очень мало либо вовсе несодержит агрессивной мотивации, а вызывается только автономнымпобуждением самого ритуала, особенным инстинктом, который мы вправеназывать социальным.

Свободная от агрессии нежность гогочущего приветствия существенно усиливается контрастом. Гусак во время ложной атаки и раската уже выпустил основательный заряд агрессии, итеперь — когда он внезапно отвернулся от противника и обратился к возлюбленной семье — происходит перелом в настроении, который в соответствии с хорошо известными физиологическими ипсихологическими закономерностями толкает маятник в сторону,противоположную агрессии. Если собственная мотивация церемониислаба, то в приветственном гоготанье может содержаться несколькобольшая доля агрессивного инстинкта.

При совершенно определенных условиях, которые мырассмотрим позже, церемония приветствия может «регрессировать», т.е. Возвратиться на более раннюю ступень эволюционного развития, причем в нее может войти и подлинная агрессия(свойственная той ранней ступени).

Поскольку жесты приветствия и угрозы почти одинаковы, очень трудно заметить эту редкую и не совсем нормальнуюпримесь побуждения к атаке в самом движении как таковом. Насколько похожи эти дружелюбные жесты на древнюю мимику угрозы — несмотря на коренное различие мотиваций, — видно из того, что ихможно перепутать. Незначительное отклонение «угрозы»хорошо видно адресату спереди; но сбоку — в профиль — этоотклонение совершенно незаметно, и не только наблюдателю-человеку,но и другому дикому гусю. По весне, когда семейные узы постепенно слабеют и молодые гусаки начинают искать себе невест,— часто случается, что один из братьев еще связан с другим семейным триумфальным криком, но уже стремится делать брачныепредложения какой-нибудь чужой юной гусыне. Выражаются они отнюдь не в приглашении к спариванию, а в том, что он нападает на чужихгусей и затем, с приветствием, торопится к своей избраннице. Еслиего верный брат видит это сбоку — он, как правило, принимаетсватовство за начало атаки на чужую гусыню; а поскольку все самцы вгруппе триумфального крика мужественно стоят друг за друга в борьбе,он яростно бросается на будущую невесту своего брата и начинает ееколотить. Сам он не испытывает к ней никаких чувств, и такоеизбиение вполне соответствовало бы выразительному движениюбрата-жениха, если бы то несло в себе не приветствие, а угрозу. Когда самка в испуге удирает, ее жених оказывается в величайшемсмущении. Я отнюдь не приписываю гусям человеческих качеств: объективной физиологической основой любого смущения являетсяконфликт противоречащих друг другу побуждений, а именно в такомсостоянии — вне всяких сомнений — и находится наш молодойгусак. У молодого серого гуся невероятно сильно стремление защищатьизбранную самку, но столь же силен и запрет напасть на брата, который в это время еще является его сотоварищем по братскому триумфальному крику. Насколько непреодолим этот запрет, мы еще увидим в дальнейшем на впечатляющих примерах.

Если триумфальный крик и содержит сколь-нибудь существенный заряд агрессии по отношению к партнеру, то лишь в первой фазе с раскатом; в гогочущем приветствии она уже наверняка отсутствует. Поэтому — и Хельга Фишер того же мнения —приветствие уже не имеет функции умиротворения. Хотя оно «еще» в точности копирует символическую форму переориентированнойугрозы, — между партнерами, совершенно определенно, не существуетнастолько сильной агрессивности, чтобы она нуждалась в отведении.

Лишь в одной, совершенно особой и быстро проходящей стадии индивидуального развития первоначальные побуждения, лежащие в основе переориентирования, отчетливо видны и в приветствии. (Впрочем, индивидуальное развитиетриумфального крика у серых гусей — тоже детально изученноеХельгой Фишер — вовсе не является репродукцией егоэволюционного становления; нельзя переоценивать пределы применимостизакона повторений.) Новорожденный гусь — еще до того как онможет ходить, стоять или есть — способен вытягивать шейку вперед, что сопровождается «гоготаньем» на тончайшейфистульной ноте. С самого начала этот звук двухслоговый, точно как«рэбрэб» или соответствующий писк утят. Уже через паручасов он превращается в многослоговое «пипипи», которое по ритму в точности совпадает с приветственным гоготаньем взрослых гусей. Вытягивание шеи и этот писк,несомненно, являются первой ступенью, из которой при взрослении гуся развиваются и выразительное движение угрозы, и вторая фаза триумфального крика. Из сравнительного исследованияпроисхождения этих видов мы знаем наверняка, что в ходе эволюцииприветствие произошло из угрозы за счет ее переориентирования и ритуализации. Однако в индивидуальном развитии тот же по форме жест сначала означает приветствие. Когда гусенок только чтосовершил тяжелую и небезопасную работу появления на свет и лежит мокрым комочком горя, с бессильно вытянутой шейкой, — из него можно вытянуть только одну-единственную реакцию. Если наклониться над ним и издать пару звуков, подражая голосу гусей, — он струдом поднимает качающуюся головку, вытягивает шейку и приветствует.Крошечный дикий гусь ничего другого еще не может, но ужеприветствует свое социальное окружение!

Как по смыслу выразительного движения, так и вотношении провоцирующей ситуации вытягивание шейки и писк у серых гусят соответствуют именно приветствию, а не угрожающемужесту взрослых. Примечательно, однако, что по своей форме это движение аналогично как раз угрозе, так как характерное отклонение вытянутой шеи в сторону от партнера у совсем маленьких гусятотсутствует. Только когда им исполняется несколько недель, —среди пуха видны уже настоящие перья, — тогда это меняется. Кэтому времени птенцы становятся заметно агрессивнее по отношению к гусятам того же возраста из других семей: наступают на них списком, вытянув шеи, и пытаются щипать. Но поскольку при таких потасовках детских семейных команд жесты угрозы и приветствия еще совершенно одинаковы, — понятно, что часто происходятнедоразумения и кто-то из братцев и сестриц щиплет своего. В этой особой ситуации, впервые в онтогенезе, видно ритуализованное переориентирование приветственного движения: гусенок, обиженныйкем-то из своих, не щиплется в ответ, а интенсивно пищит и вытягивает шею, которая совершенно отчетливо направлена мимо обидчика, хотя и под меньшим углом, чем это будетвпоследствии, при полностью освоенной церемонии. Тормозящее агрессию действие этого жеста необычайно отчетливо: только чтонападавшие братец или сестрица тотчас же отстают и в свою очередь переходят к приветствию, направленному мимо. Фазаразвития, за время которой триумфальный крик приобретает столь заметное умиротворяющее действие, длится лишь несколько дней.Ритуализованное переориентирование быстро закрепляется ипредотвращает впредь — за редкими исключениями — любыенедоразумения. Кроме того, с окончательным усвоениемритуализованной церемонии приветствие подпадает под властьавтономного социального инстинкта и уже вовсе не содержит агрессии кпартнеру; либо содержит такую мизерную ее долю, что нет нужды в специальном механизме, который затормаживал бы нападение на него. В дальнейшем триумфальный крик функционирует исключительнов качестве уз, объединяющих членов семьи.

Бросается в глаза, что группа, объединенная триумфальным криком, является закрытой. Только что вылупившийся птенец приобретает членство в группе по праву рождения и принимается «не глядя», даже если он вовсе не гусь, аподкидыш, подсунутый ради эксперимента, например мускусная утка. Ужечерез несколько дней родители знают своих детей; дети тоже узнаютродителей и с этих пор уже не проявляют готовности к триумфальномукрику с другими гусями.

Если поставить довольно жестокий эксперимент спереносом гусенка в чужую семью, то бедный ребенок принимается вновое сообщество триумфального крика тем труднее, чем позже еговырвали из родного семейного союза. Дитя боится чужих; и чем больше оно выказывает этот страх, тем более они расположенынабрасываться на него.

Трогательна детская доверчивость, с которой совсем неопытный, только что вылупившийся гусенок вышептывает предложениедружбы — свой крошечный триумфальный писк — первомусуществу, какое приближается к нему, «в предположении»,что это должен быть кто-то из его родителей.

Но совершенно чужому — серый гусь предлагаеттриумфальный крик (а вместе с ним и вечную любовь и дружбу) лишь в одном-единственном случае: когда темпераментный юноша вдругвлюбляется в чужую девушку. Это безо всяких кавычек! Эти первыепредложения совпадают по времени с моментом, когда почти годовалаямолодежь должна уходить от родителей, которые собираются выводитьновое потомство. Семейные узы при этом по необходимостиослабляются, но никогда не рвутся окончательно.

У гусей триумфальный крик еще более связан сперсональным знакомством, чем у описанных выше уток. Утки тоже«болтают» лишь с определенными, знакомыми товарищами;однако у них узы, возникающие между участниками церемонии, не так прочны, и добиться принадлежности к группе у них не так трудно,как у гусей. У этих случается, что гусю, вновь прилетевшему вколонию, — или купленному, если речь идет о домашних, — требуются буквально годы, чтобы быть принятым в группу совместного триумфального крика.

Чужаку легче приобрести членство в группе триумфального крика окольным путем, если кто-то из партнеров этойгруппы влюбляется в него и они образуют семью.

За исключением специальных случаев влюбленности и принадлежности к семье по праву рождения — триумфальный крикбывает тем интенсивнее, а узы, возникающие из него, тем прочнее, чем дольше животные знают друг друга. При прочих равных условиях можноутверждать, что прочность связей триумфального крика пропорциональнастепени знакомства партнеров. Несколько утрируя, можно сказать, что узы триумфального крика между двумя или несколькими гусямивозникают всегда, когда степень знакомства и доверия становятсядля этого достаточной.

Когда ранней весной старые гуси предаютсязаботам о потомстве, а молодые, однолетки и двухлетки, любовным помыслам — всегда остается какое-то количество неспарившихся гусей разного возраста, которые как «третьилишние» эротически не заняты; и они всегда объединяются вбольшие или меньшие группы. Обычно мы кратко называем ихбездетными. Это выражение неточно, так как многие молодыеновобрачные, уже образовавшие прочные пары, тоже еще не высиживаютптенцов. В таких бездетных группах могут возникать по-настоящемупрочные триумфальные крики, не имеющие ни малейшей связи ссексуальностью. Обстоятельства принуждают каждого из двух одиноких гусей к общению с другим, и случайно может возникнуть бездетноесодружество самца и самки. Именно это произошло в нынешнем году,когда старая овдовевшая гусыня вернулась из нашей дочерней колониисерых гусей на Аммерзее и объединилась с вдовцом, жившим на Зеевизен,супруга которого скончалась незадолго перед тем по неизвестнойпричине. Я думал, что здесь начинается образование новой пары, но Хельга Фишер с самого начала была убеждена, что речь идет отипичном бездетном триумфальном крике, который может еще раз связать взрослого самца с такой же самкой. Так что — вопреки иномумнению — между мужчинами и женщинами бывают и отношенияподлинной дружбы, не имеющие ничего общего с влюбленностью. Впрочем, из такой дружбы легко может возникнуть любовь, и у гусей тоже.

Существует давно известный трюк в разведении дикихгусей: двух гусей, которых хотят спаровать, вместе пересаживают вдругой зоопарк или в другую компанию водоплавающих птиц. Там ихобоих не любят, как «гадкого утенка», и им приходитсяискать общества друг друга. Таким образом добиваются, какминимум, возникновения бездетного триумфального крика — и можнонадеяться, что из него получится пара. Однако в моей практике былоочень много случаев, когда такие вынужденные связи тотчас жеразрушались при возвращении птиц в прежнее окружение.

Связь между триумфальным криком и сексуальностью, т.е. Собственно инстинктом копуляции, не таклегко понять. Во всяком случае, эта связь слаба, и все непосредственно половое играет в жизни диких гусей сугубоподчиненную роль. Что объединяет пару гусей на всю жизнь — этотрицмфальный крик, а не половые отношения супругов. Наличие прочных уз триумфального крика между двумя индивидами «прокладываетпуть», т.е. До какой-то степени способствует появлению половой связи. Если два гуся — это могут быть и два гусака —очень долго связаны союзом этой церемонии, то в конце концов они,как правило, пробуют совокупляться. Напротив, половые связи, которые часто возникают уже у годовалых птиц, — задолго донаступления половой зрелости, — по-видимому никак неблагоприятствуют развитию уз триумфального крика.

Если две молодые птицы многократно совокупляются,из этого нельзя делать каких-либо выводов о возникновении будущейпары.

Напротив, достаточно лишь самого малого намека на предложение триумфального крика со стороны молодогогусака, — если только он находит ответ у самки, — чтобы со значительной вероятностью предсказать, что из этих двух сложитсяпрочная пара. Эти нежные отношения, в которых сексуальные реакции вообще не играют никакой роли, к концу лета или к началу осеникажутся уже совершенно исчезнувшими; однако, когда по второй весне своей жизни молодые гуси начинают серьезное ухаживание — они поразительно часто находят свою прошлогоднюю первую любовь. Слабая и в некотором смысле односторонняя связь, существующаямежду триумфальным криком и копуляцией у гусей, в значительнойстепени аналогична той, какая бывает и у людей, — связи междувлюбленностью и грубо-сексуальными реакциями.

«Чистая» любовь через нежность ведет кфизическому сближению, которое при этом отнюдь не рассматриваетсякак нечто существенное в данной связи; в то же время, возбуждающие ситуации и партнеры, вызывающие сильнейшее сексуальное влечение,далеко не всегда приводят к пылкой влюбленности. У серых гусей эти две функциональные сферы могут быть так же оторваны инезависимы одна от другой, как и у людей, хотя, разумеется, «внормальном случае», для выполнения своей задачи по сохранению вида, они должны совпадать и относиться к одному и томуже индивиду.

Понятие «нормального» является одним изсамых труднеопределимых во всей биологии; но в то же время, ксожалению, оно столь же необходимо, как и обратное ему понятиепатологического. Мой друг Бернхард Холлман, когда ему попадалосьчто-нибудь особенно причудливое или необъяснимое в строении илиповедении какого-либо животного, обычно задавал наивный с видувопрос: «Конструктор этого хотел?» И в самом деле, единственная возможность определить «нормальную» структуру или функцию состоит в том, что мы утверждаем: они являются как раз такими, какие под давлением отбора должны былиразвиться именно в данной форме — и ни в какой иной —ради выполнения задачи сохранения вида, К несчастью, это определениеоставляет в стороне все то, что развилось именно так, а не иначе, по чистой случайности — но вовсе не должно подпадать подопределение ненормального, патологического. Однако мы понимаем под«нормальным» отнюдь не какое-то среднее, полученное извсех наблюдавшихся случаев; скорее это выработанный эволюционныйтип, который — по понятным причинам — в чистом видеосуществляется крайне редко или вообще никогда. Тем не менее, этасугубо идеальная конструкция нам необходима, чтобы было с чемсравнивать реальные случаи. В учебнике зоологии поневоле приходится описывать — в качестве представителя вида — какого-тосовершенного, идеального мотылька; мотылька, который именно в этойформе не встречается нигде и никогда, потому что все экземпляры,какие можно найти в коллекциях, отличаются от него, каждый чем-тосвоим. Точно так же мы не можем обойтись без «идеальной»конструкции нормального поведения серых гусей или какого-либо другого вида животных; такого поведения, котороеосуществлялось бы без влияния каких-либо помех и котороевстречается не чаще, чем безупречный тип мотылька. Люди, одаренные хорошей способностью к образному восприятию, видят идеальный тип структуры или. Поведения совершенно непосредственно, т.е. Они в состоянии вычленить сущность типичного из фона случайных мелких несообразностей. Когда мой учитель Оскар Хейнрот в своей,ставшей классической, работе о семействе утиных (1910) описалпожизненную и безусловную супружескую верность серых гусей в качестве«нормы», — он совершенно правильно абстрагировал свободный от нарушений идеальный тип; хотя он и не мог наблюдатьего в действительности уже потому, что гуси живут иногда болееполувека, а их супружеская жизнь всего на два года короче. Тем не менее его высказывание верно, и определенный им тип настолько же необходим для описания и анализа поведения, насколькобесполезна была бы средняя норма, выведенная из множества единичныхслучаев.

Когда я недавно, уже работая над этой главой,просматривал вместе с Хельгой Фишер все ее гусиные протоколы, то — несмотря на все вышеуказанные соображения — был как-то разочарован тем, что описанный моим учителем нормальный случайабсолютной «верности до гроба» среди великого множестванаших гусей оказался сравнительно редок. Возмутившись моимразочарованием, Хельга сказала бессмертные слова:

«Чего ты от них хочешь? Ведь гуси тоже всеголишь люди!» У диких гусей, в том числе — это доказано — и у живущих на воле, бывают очень существенные отклонения отнормы брачного и социального поведения. Одно из них, очень частое,особенно интересно потому, что у гусей оно поразительным образомспособствует, а не вредит сохранению вида, хотя у людей во многихкультурах сурово осуждается; я имею в виду связь между двумямужчинами. Ни во внешнем облике, ни в определении обоих полов у гусей нет резких, качественных различий. Единственный ритуал приобразовании пары, — так называемый изгиб шеи, — который у разных полов существенно отличается, выполняется лишь в том случае,когда будущие партнеры не знают друг друга и потому несколькопобаиваются. Если этот ритуал пропущен, то ничто не мешает гусакуадресовать свое предложение триумфального крика не самке, а другомусамцу.

Такое происходит особенно часто, хотя не только в тех случаях, когда все гуси слишком хорошо знают друг друга иззатесного содержания в неволе.

Пока мое отделение Планковского Института физиологииповедения располагалось в Бульдерне, в Вестфалии, и нам приходилосьдержать всех наших водоплавающих птиц на одном, сравнительно небольшом пруду, — это случалось настолько часто, что мы долгоевремя ошибочно считали, будто нахождение разнополых партнеровпроисходит у серых гусей лишь методом проб и ошибок. Лишь многопозже мы обнаружили функцию церемонии изгиба шеи, в подробностикоторой не станем здесь вдаваться.

Когда молодой гусак предлагает триумфальный крикдругому самцу и тот соглашается, то каждый из них приобретает гораздо лучшего партнера и товарища, — насколько это касаетсяименно данной функциональной сферы, — чем мог бы найти в самке.Так как внутривидовая агрессия у гусаков гораздо сильнее, чем угусынь, то и сильнее предрасположенность к триумфальному крику, и они вдохновляют друг друга на великие дела. Поскольку ни однаразнополая пара не в состоянии им противостоять, такая пара гусаков приобретает очень высокое, если не наивысшее положение в иерархии своей колонии. Они хранят пожизненную верность другдругу, по крайней мере не меньшую, чем в разнополых парах. Когдамы разлучили нашу старейшую пару гусаков. Макса и Копфшлица, сослав Макса в дочернюю колонию серых гусей на Ампер-Штаузее уФюрстенфельдбрюка, то через год траура оба они спаровались с самками,и обе пары вырастили птенцов. Но когда Макса вернули на Эсс-зее, —без супруги и без детей, которых мы не смогли поймать, — Копфшлиц моментально бросил свою семью и вернулся к нему. Супруга Копфшлица и его сыновья, по-видимому, оценили ситуацию совершенноточно и пытались прогнать Макса яростными атаками, но им это неудалось. Сегодня два гусака держатся вместе, как всегда, а покинутая супруга Копфшлица уныло ковыляет за ними следом, соблюдаяопределенную дистанцию.

Понятие, которое обычно связывается со словом «гомосексуальность», определено и очень плохо, и оченьшироко.

«Гомосексуалист» — это и одетый вженское платье, подкрасившийся юноша в притоне, и герой греческихмифов; хотя первый из них в своем поведении приближается кпротивоположному полу, а второй — во всем, что касается егопоступков, — настоящий супермен и отличается от нормального мужчины лишь выбором объектов своей половой активности. В этукатегорию попадают и наши «гомосексуальные» гусаки. Имизвращение более «простительно», чем Ахиллу и Патроклу,уже потому, что самцы и самки у гусей различаются меньше, чем улюдей. Кроме того, они ведут себя гораздо более «по-людски»,чем большинство людейгомосексуалистов, поскольку никогда несовокупляются и не производят заменяющих действий, либо делают это в крайне редких, исключительных случаях. Правда, по весне можно видеть, как они торжественно исполняют церемонию прелюдии ксовокуплению: то красивое, грациозное погружение шеи в воду, котороевидел у лебедей и прославил в стихах поэт Гельдерлин. Когда послеэтого ритуала они намереваются перейти к копуляции, то —естественно — каждый пытается взобраться на другого, и ни один недумает распластаться на воде на манер самки. Дело, таким образом,заходит в тупик, и они бывают несколько рассержены друг на друга, однако оставляют свои попытки без особого возмущения или разочарования. Каждый из них в какой-то степени относится кдругому как к своей жене, но если она несколько фригидна и не хочет отдаваться — это не наносит сколь-нибудь заметного ущерба ихвеликой любви. К началу лета гусаки постепенно привыкают к тому, чтокопуляция у них не получается, и прекращают свои попытки; однакоинтересно, что за зиму они успевают это забыть и следующей весной сновой надеждой стараются потоптать друг друга.

Часто, хотя далеко не всегда, сексуальныепобуждения таких гусаков, связанных друг с другом триумфальным криком, находят выход в другом направлении. Эти гусаки оказываются невероятно притягательны для одиноких самок, чтовероятно объясняется их высоким иерархическим рангом, который ониприобретают благодаря объединенной боевой мощи. Во всяком случае,рано или поздно находится гусыня, которая на небольшом расстоянииследует за двумя такими героями, но влюблена — как показывают детальные наблюдения и последующий ход событий — в одного изних. Поначалу такая девушка стоит или соответственно плавает рядышком, как бедный «третий лишний», когда гусакипредпринимают свои безуспешные попытки к соитию; но рано илипоздно она изобретает хитрость — ив тот момент, когда ееизбранник пытается взобраться на партнера, она быстреньковтискивается между ними в позе готовности. При этом она всегдапредлагает себя одному и тому же гусаку! Как правило, онвзбирается на нее; однако тотчас же после этого — тоже какправило — поворачивается к своему другу и выполняет для негофинальную церемонию:

«Но думал-то я при этом о тебе!» Частовторой гусак принимает участие в этой заключительной церемонии, по всем правилам. В одном из запротоколированных случаевгусыня не следовала повсюду за обоими гусаками, а около полудня,когда у гусей особенно сильно половое возбуждение, ждала своеговозлюбленного в определенном углу пруда.

Он приплывал к ней второпях, а тотчас после соития снимался и летел через пруд назад к своему другу, чтобы исполнить с ним эпилог спаривания, что казалось особенно недружелюбным по отношению к даме. Впрочем, она не выглядела«оскорбленной».

Для гусака такая половая связь может постепеннопревратиться в «любимую привычку», а гусыня с самогоначала была готова добавить свой голос к его триумфальному крику. С упрочением знакомства уменьшается дистанция, на которой следует гусыня за парой самцов; так что другой, который ее не топчет, тоже все больше и больше привыкают к ней. Затем она оченьпостепенно, сначала робко, а потом со все возрастающей уверенностьюначинает принимать участие в триумфальном крике обоих друзей, аони все больше и больше привыкают к ее постоянному присутствию.Таким обходным путем, через долгое-долгое знакомство, самка изболее или менее нежелательного довеска к одному из гусаков превращается в почти полноправного члена группы триумфального крика, а через очень долгое время — даже в совершеннополноправного.

Этот длительный процесс может быть сокращен одним чрезвычайным событием. Если гусыня, не получавшая ни от когопомощи в защите гаездового участка, сама добыла себе место, самаустроила гнездо и насиживает яйца — вот тут может случиться,что оба гусака находят ее и адаптируют (либо во время насиживания, либо уже после появления птенцов). То есть, строгоговоря, они адаптируют выводок, гусят; но мирятся с тем, что у нихесть мать и что она шумит вместе со всеми, когда они триумфально кричат со своими приемными детьми, которые в действительностиявляются отпрысками одного из них. Стоять на страже у гнезда иводить за собой детей — это, как писал уже Хейнрот, поистиневершины жизни гусака, очевидно более нагруженные эмоциями иаффектацией, нежели прелюдия к соитию и оно само; потому здесьсоздается лучший мост для установления тесного знакомства участвующихиндивидов и для возникновения общего триумфального крика. Независимоот пути, в конце концов через несколько лет они приходят к настоящему браку втроем, при котором раньше или позже второй гусактоже начинает топтать гусыню и все три птицы вместе участвуют влюбовной игре. Самое замечательное в этом тройственном браке —а мы имели возможность наблюдать целый ряд таких случаев —состоит в его биологическом успехе: они постоянно держатся на самойвершине иерархии в своей колонии, всеща сохраняют свой гнездовой участок и из года в год выращивают достаточно многочисленное потомство. Таким образом, «гомосексуальные» узытриумфального крика двух гусаков никак нельзя считать чем-топатологическим, тем более что они встречаются и у гусей, живущих насвободе: Питер Скотт наблюдал у диких короткоклювых гусей в Исландии значительный процент семей, которые состояли из двухсамцов и одной самки.

Там биологическое преимущество, вытекающее изудвоения оборонной мощи отцов, было еще более явным, чем у нашихгусей, в значительной степени защищенных от хищников.

Я достаточно подробно описал, как новый член может быть принят в закрытый круг группы триумфального крика в силудолгого знакомства. Осталось показать еще такое событие, при которомузы триумфального крика возникают внезапно, словно взрыв, и мгновенно связывают двух индивидов навсегда. Мы говорим в этом случае — безо всяких кавычек, — что они влюбились друг вдруга.

Английское «to fall in love» иненавистное мне из-за его вульгарности немецкое выражение «втюриться» — оба наглядно передают внезапность этогособытия.

У самок и у очень молодых самцов изменения вповедении — из-за некоторой «стыдливой» сдержанности —бывают не столь явными, как у взрослых гусаков, но отнюдь не менееглубокими и роковыми, скорее наоборот. Зрелый же самец оповещает о своей любви фанфарами и литаврами; просто невероятно, насколько может внешне измениться животное, не располагающее ни яркимбрачным нарядом, как костистые рыбы, распаленные таким состоянием, ни специальной структурой оперения, как павлины и многие другие птицы, демонстрирующие при сватовстве свое великолепие. Со мной случалось, что я буквально не узнавал хорошознакомого гусака, если он успевал «влюбиться» со вчера насегодня. Мышечный тонус повышен, в результате возникает энергичная,напряженная осанка, меняющая обычный контур птицы; каждое движение производится с избыточной мощью; взлет, на который в другом состоянии решиться трудно, влюбленному гусаку удается так,словно он не гусь, а колибри; крошечные расстояния, которыекаждый разумный гусь прошел бы пешком, он пролетает, чтобышумно, с триумфальным криком обрушиться возле своей обожаемой. Такой гусак разгоняется и тормозит, как подросток на мотоцикле, и в поисках ссор, как мы уже видели, тоже ведет себя оченьпохоже.

Влюбленная юная самка никогда не навязывается своему возлюбленному, никогда не бегает за ним; самое большее —она «как бы случайно» находится в тех местах, ще ончасто бывает. Благосклонна ли она к его сватовству, гусак узнает только по игре ее глаз; причем когда он совершает свои подвиги, онасмотрит не прямо на него, а «будто бы» куда-то в сторону. На самом деле она смотрит на него, но не поворачиваетголовы, чтобы не выдать направление своего взгляда, а следит за ним краем глаза, точь-в-точь как это бывает у дочерей человеческих.

Как это, к сожалению, бывает и у людей, иногдаволшебная стрела Амура попадает только в одного. Судя по нашимпротоколам, это чаще случается с юношей, чем с девушкой; но тут возможна ошибка, за счет того, что тонкие внешние проявлениядевичьей влюбленности у гусей тоже труднее заметить, чем более явные проявления мужской. У самца сватовство часто бывает успешным итогда, когда предмет его любви не отвечает ему таким же чувством,потому что ему дозволено самым беззастенчивым образом преследовать свою возлюбленную, отгонять всех других претендентов и безмернымупорством своего постоянного, преисполненного ожиданий присутствия постепенно добиться того, что она привыкает к нему и вносит свой голос в его триумфальный крик. Несчастная и окончательнобезнадежная влюбленность случается главным образом тогда, когда ееобъект уже прочно связан с кем-то другим. Во всех наблюдавшихсяслучаях такого рода гусаки очень скоро отказывались от своихпритязаний. Но об одной очень ручной гусыне, которую я сам вырастил,в протоколе значится, что она более четырех лет в неизменной любвисвоей ходила следом за счастливым в браке гусаком. Она всегда «как бы случайно» скромно присутствовала на расстояниинескольких метров от его семьи. И ежегодно доказывала верностьсвоему возлюбленному неоплодотворенной кладкой.

Верность в отношении триумфального крика и сексуальная верность своеобразно коррелируются, хотя и по-разному усамок и у самцов. В идеальном нормальном случае, когда все ладится ине возникает никаких помех, — т. е.

Когда пара здоровых, темпераментных серых гусейвлюбляется друг в друга по первой своей весне, и ни один из них нетеряется, не попадает в зубы к лисе, не погибает от глистов, несбивается ветром в телеграфные провода и т.д., — оба гуся, скореевсего, будут всю жизнь верны друг другу как в триумфальном крике, таки в половой связи. Если судьба разрушает узы первой любви, то игусак, и гусыня могут вступить в новый союз триумфального крика,— тем легче, чем раньше случилась беда, — хотя при этомзаметно нарушается моногамность половой активности, причем угусака сильнее, чем у гусыни.

Такой самец вполне нормально празднует триумфы со своей супругой, честно стоит на страже у гнезда, защищает своюсемью так же отважно, как и любой другой; короче говоря, он вовсех отношениях образцовый отец семейства — только при случае топчет других гусынь. В особенности он предрасположен к этому греху в тех случаях, когда его самки нет поблизости; например, онще-то вдали от гнезда, а она сидит на яйцах. Но если его «любовница» приближается к выводку или к центру ихгнездового участка, гусак очень часто нападает на нее и гонит прочь. Зрители, склонные очеловечивать поведение животных, в такихслучаях обвиняют гусака в стремлении сохранить его «связь»в тайне от супруги, — что, разумеется, означает чрезвычайноепреувеличение его умственных способностей.

В действительности, возле семьи или гнезда онреагирует на чужую гусыню так же, как на любого гуся, непринадлежащего к их группе; в то время как на нейтральной территорииотсутствует реакция защиты семейства, которая мешала бы ему видеть в ней самку. Чужая самка является лишь партнершей в половом акте; гусак не проявляет никакой склонности задерживаться возле нее, ходитьс ней вместе и уж тем более защищать ее или ее гнездо. Еслипоявляется потомство, то выращивать своих внебрачных детей ейприходится самой.

«Любовница», со своей стороны, стараетсяосторожно и «как бы случайно» быть поближе к своемудругу. Он ее не любит, но она его — да, т.е. Она сготовностью приняла бы его предложение триумфального крика, если быон такое сделал. У самок серых гусей готовность к половому акту гораздо сильнее связана с влюбленностью, чем у самцов; инымисловами, известная диссоциация между узами любви и сексуальным влечением у гусей тоже легче и чаще проявлетя среди мужчин, чем среди женщин. И войти в новую связь, если порвалась прежняя,гусыне тоже гораздо труднее, чем гусаку. Прежде всего это относится кее первому вдовству.

Чем чаще она становится вдовой или партнер еепокидает — тем легче ей становится найти нового; впрочем, темслабее бывают, как правило, новые узы.

Поведение многократно вдовевшей или «разводившейся»гусыни весьма далеко от типичного. Сексуально более активная, менеезаторможенная чопорностью, чем молодая самка, — одинаково готоваявступить и в новый союз триумфального крика, и в новую половуюсвязь, — такая гусыня становится прототипом «роковойженщины». Она прямо-таки провоцирует серьезное сватовствомолодого гусака, который был бы готов к пожизненному союзу, но через короткое время повергает своего избранника в горе, бросая егоради нового возлюбленного.

Биография самой старой нашей серой гусыни Ады —чудесный пример всего сказанного, ее история закончилась поздней «великой страстью» и счастливым браком, но это довольно редкий случай. Протокол Ады читается, какзахватывающий роман, — но ему место не в этой книге.

Чем дольше прожила пара в счастливом супружестве ичем ближе подходило их бракосочетание к очерченному выше идеальномуслучаю, тем труднее бывает, как правило, овдовевшему супругувступить в новый союз триумфального крика.

Самке, как мы уже говорили, еще труднее, чемсамцу. Хейнрот описывает случаи, когда овдовевшие гусыни до конца жизни оставались одинокими и сексуально пассивными. Угусаков мы ничего подобного не наблюдали:

даже поздно овдовевшие сохраняли траур не большегода, а затем начинали вступать в систематические половые связи,что в конечном итоге окольным путем приводило все к тем жеузам триумфального крика. Из только что описанных правилсуществует масса исключений. Например, мы видели, как одна гусыня, долго прожившая в безукоризненном браке, тотчас же после потерисупруга вступила в новый, во всех отношениях полноценный брак. Наше объяснение, что, мол, в прежнем супружестве что-то все-таки было, вероятно, не в порядке, уж очень похоже на «домогательство первопричин» (»petitio principii»).

Побные исключения настолько редки, что мне, пожалуй, лучше было бы вообще о них промолчать, чтобы не портитьправильное впечатление о прочности и постоянстве, которыехарактеризуют узы триумфального крика не только в идеализированном«нормальном» случае, но и в статистическом среднем извсех наблюдавшихся случаев.

Если воспользоваться каламбуром, то триумфальныйкрик — это лейтмотив среди всех мотиваций, определяющих повседневную жизнь диких гусей. Он постоянно звучит едва заметнымпризвуком в обычном голосовом контакте, — в том гоготанье, котороеЗелма Лагерлеф удивительно верно перевела словами: «Здесь я, ты где?» — несколько усиливаясь при недружелюбной встречедвух семей и полностью исчезая лишь при кормежке на пастбище, аособенно — при тревоге, при общем бегстве или при перелетах крупных стай на большие расстояния. Однако едва лишь проходиттакое волнение, временно подавляющее триумфальный крик, как у гусейтотчас же вырывается — в опредленной степени как симптом контраста — быстрое приветственное гоготанье, которе мы уже знаем как самую слабую степень триумфального крика. Члены группы, объединенной этими узами, целый день и при каждомудобном случае, так сказать, уверяют друг друга: «Мы едины,мы вместе против всех чужих».

По другим инстинктивным действиям мы уже знаем о той замечательной спонтанности, об исходящем из них самих производстве стимулов, которое является специфичным для какого-тоопределенного поведенческого акта и масса которого в точности настроена на «потребление» данного действия; т. е.

Производство тем обильнее, чем чаще животному приходится выполнять данное действие. Мыши должны грызть, курицы клевать, а белки прыгать. При нормальных жизненных условиях имэто необходимо, чтобы прокормиться.

Но когда в условиях лабораторного плена такой нуждынет — им это все равно необходимо; именно потому, что всеинстинктивные действия порождаются внутренним производствомстимулов, а внешние раздражители лишь направляют осуществление этихдействий в конкретных условиях места и времени. Точно так же серому гусю необходимо триумфально кричать, и если отнять у неговозможность удовлетворять эту потребность, то он превращается в патологическую карикатуру на самого себя. Он неможет разрядить накопившийся инстинкт на каком-нибудьэрзац-объекте, как это делает мышь, грызущая что попало, или белка,стереотипно скачущая по клетке, чтобы избавиться от своей потребностив движении. Серый гусь, не имеющий партнера, с которым можнотриумфально кричать, сидит или бродит печальный и подавленный.

Если Йеркс однажды так метко сказал о шимпанзе, что один шимпанзе — это вообще не шимпанзе, то к диким гусям это относится еще в большей степени, даже тогда — какраз, особенно тогда, — когда одинокий тусь находится в густонаселенной колонии, где у него нет партнера потриумфальному крику. Если такая печальная ситуация преднамеренносоздается в опыте, в котором одного-единственного гусенка выращивают, как Каспара Хаузера, изолированно от сородичей, то у этого несчастного создания наблюдается ряд характерныхповеденческих отклонений. Они 1 Каспар Хаузер (1812-1833) —его происхождение загадочно.

Объявился в Нюрнберге в мае 1828 г. Назвался Каспаром Хаузером; рассказывал о себе, что сидел один в темномпомещении, сколько себя помнит.

Его история послужила сюжетом целого рядалитературных произведений, поэтому немецкому читателю «К. Х.» говорит о многом. ———————— относятся ик неодушевленному, и — в еще большей степени — кодушевленному окружению; и чрезвычайно многозначительно похожи на отклонения, установленные Рене Шпицем у госпитализированных детей, которые лишены достаточных социальных контактов. Такое существо не только лишено способностиреагировать должным образом на раздражения из внешней среды; оностарается, по возможности, уклониться от любых внешних воздействий.

Поза лежа лицом к стене является при таких состояниях «патогномической», т.е. Она уже самапо себе достаточна для диагноза. Так же и гуси, которых психическиискалечили подобным образом, садятся, уткнувшись клювом в угол комнаты; а если поместить в одну комнату двух — как мы сделали однажды, — то в два угла, расположенные по диагонали. Рене Шпиц,которому мы показали этот эксперимент, был просто потрясен такойаналогией между поведением наших подопытных животных и тех детей,которых он изучал в сиротском приюте. В отличие от детей, про гусеймы еще не знаем, насколько такой калека поддается лечению, ибо на восстановление требуются годы.

Пожалуй, еще более драматично, чем такая экспериментальная помеха возникновению уз триумфального крика, действует насильственный разрыв этих уз, который в естественныхусловиях случается слишком часто. Первая реакция на исчезновениепартнера состоит в том, что серый гусь изо всех сил старается его отыскать. Он беспрерывно, буквально день и ночь, издаеттрехслоговый дальний зов, торопливо и взволнованно обегает привычныеместа, в которых обычно бывал вместе с пропавшим, и все больше расширяет радиус своих поисков, облетая большие пространства снепрерывным призывным криком.

С утратой партнера тотчас же пропадает какая быто ни было готовность к борьбе, осиротевший гусь вообще перестаетзащищаться от своих сородичей, убегает от более молодых и слабых; а поскольку о его состоянии сразу же «начинаются толки»в колонии, то он мигом оказывается на самой низшей ступенииерархии. Порог всех раздражении, вызывающих бегство, понижается;птица проявляет крайнюю трусость не только по отношению к сородичам, она реагирует на все раздражения внешнего мира с большим испугом, чем прежде.

Гусь, бывший до этого ручным, может начать бояться людей, как дикий.

Иногда, правда, у гусей, выращенных человеком, может случиться обратное: осиротевшая птица снова привязывается к своему опекуну, на которого уже не обращаланикакого внимания, пока была счастливо связана с другими гусями. Так произошло, например, с гусаком Копфшлицем, когда мы отправилив ссылку его друга Макса.

Дикие гуси, нормальным образом выращенные ихсобственными родителями, в случае потери партнера могут вернуться к родителям, к своим братьям и сестрам, с которыми они перед тем уже не поддерживали каких-либо заметных отношений, но — какпоказывают именно эти наблюдения — сохраняли латентнуюпривязанность к ним.

Несомненно, к этой же сфере явлений относится и тот факт, что гуси, которых мы уже взрослыми переселили в дочерние колонии нашего гусиного хозяйства — на озеро Аммерзее или на пруды Амперштаувайер в Фюрстенфельдбрюке, — возвращались в прежнюю колонию на Эсс-зее именно тогда, когдатеряли своих супругов или партнеров по триумфальному крику.

Все описанные выше симптомы, относящиеся квегетативной нервной системе и к поведению, очень похоже проявляютсяи у скорбящих людей. Джон Баулби в своем исследовании грусти у маленьких детей дал наглядную трогательную картину этих явлений; и просто невероятно, до каких деталей простирается здесь аналогия между человеком и птицей! В точности как человеческое лицо придлительном сохранении описанного депрессивного состояния бываетотмечено постоянной неподвижностью — «убито горем», —то же самое происходит и с лицом серого гуся. В обоих случаях за счет длительного снижения симпатического тонуса особенноподвержены изменениям нижние окологлазья, что характерно длявнешнего проявления «опечаленности». Мою любимую старую гусыню Аду я издали узнаю среди сотен других гусей по этому скорбному выражению ее глаз; и я получил однаждывпечатляющее подтверждение, что это не плод моей фантазии. Одиночень опытный знаток животных, особенно птиц, ничего не знавший опредыстории Ады, вдруг показал на нее и сказал:

«Это гусыня, должно быть, хлебнула горя!»Из принципиальных соображений теории познания мы считаем ненаучными, незаконными любые высказывания о субъективных переживаниях животных, за исключением одного: субъективныепереживания у животных есть. Нервная система животного отличается от нашей, как и происходящие в ней процессы; и можно принять за аксиому, что переживания, идущие параллельно с этими процессами, тоже качественно отличаются от наших. Но этатеоретически трезвая установка по поводу субъективных переживаний у животных, естественно, никак не означает, чтоотрицается их существование. Мой учитель Хейнрот на упрек, что онбудто бы видит в животном бездушную машину, обычно отвечал с улыбкой:

«Совсем наоборот, я считаю животных эмоциональными людьми с очень слабым интеллектом!» Мы не знаем и не можем знать, что субъективно происходит в гусе,который проявляет все объективные симптомы человеческого горя.

Но мы не можем удержаться от чувства, что егострадание сродни нашему! Чисто объективно — все поведение,какое можно наблюдать у дикого гуся,

лишенного уз триумфального крика, имеет наибольшее сходство с поведением животных, очень привязанных к месту обитания, когда их вырывают из привычного окружения ипересаживают в чужую обстановку. Здесь начинаются те же отчаянные поиски, и так же пропадает всякая боеготовность до тех пор, пока животное не найдет свои родные места. Для сведущего человека характеристика связи серого гуся с партнером потриумфальному крику будет наглядной и меткой, если сказать, что гусьотносится к партнеру так же — со всех точек зрения, — какотносится к центру своей территории чрезвычайно привязанное к своему участку животное, у которого эта привязанность тем сильнее, чем больше «степень его знакомства» с нею. В непосредственной близости к этому центру не только внутривидоваяагрессия, но и многие другие автономные жизненные проявлениясоответствующего вида достигают наивысшей интенсивности. МоникаМайер-Хольцапфель определила партнера по личной дружбе как «животное, эквивалентное дому», и тем самым ввела термин, который успешно избегает антропоморфной субъективизации поведения животных, но при этом во всей полноте охватываетзначение чувств, вызываемых настоящим другом.

Поэты и психоаналитики давно уже знают, как близкососедствуют любовь и ненависть; знают, что и у нас, людей, объект любви почти всегда, «амбивалентно», бывает иобъектом агрессии. Триумфальный крик у гусей — я подчеркиваю снова и снова — это лишь аналог, в самом лучшем случае лишьяркая, но упрощенная модель человеческой дружбы и любви; однако этамодель знаменательным образом показывает, как может возникнуть такая двойственность. Если даже — при нормальных условиях — во втором акте церемонии, в дружеском приветственномповороте друг к другу агрессия у серых гусей совершенно отсутствует, то в целом — особенно в первой части,сопровождаемой «раскатом», — ритуал содержит полную меру автохтонной агрессии, которая направлена, хотя и скрытно,против возлюбленного друга и партнера.

Что это именно так — мы знаем не только изэволюционных соображений, приведенных в предыдущей главе, но и изнаблюдения исключительных случаев, которые высвечиваютвзаимодействие первичной агрессии и ставших автономными мотивацийтриумфального крика.

Наш самый старый белый гусь, Паульхен, на втором году жизни спаривался с гусыней своего вида, но в то же времясохранял узы триумфального крика с другим таким же гусаком, Шнееротом, который хотя и не был ему братом, но стал таковым в совместной жизни. У белых гусаков есть обыкновение — широкораспространенное у настоящих и у нырковых уток, но очень редкое угусей — насиловать чужих самок (особенно тогда, когда они находятся на гнезде, насиживая яйца). Так вот, когда на следующихгод супруга Паульхена построила гнездо, отложила яйца и стала ихнасиживать, возникла ситуация, столь же интересная, сколь ужасная: Шнеерот насиловал самку постоянно и жесточайшим образом, а Паульхенничего на мог против этого предпринять! Когда Шнеерот являлся нагнездо и хватал гусыню, Паульхен с величайшей яростью бросался наразвратника, но затем, добежав до него, обходил его резким зигзагом и в конце концов нападал на какой-нибудь безобидныйэрзац-объект, например на нашего фотографа, снимавшего эту сцену. Никогда прежде я не видел столь отчетливо эту власть переориентирования, закрепленного ритуализацией: Паульхен хотелнапасть на Шнеерота, — тот, вне всяких сомнений сомнений,возбуждал его гнев, — но не мог, потому что накатанная дорога ритуализованного действия проносила его мимо предмета яроститак же жестко и надежно, как стрелка, установленная соответствующим образом, посылает локомотив на соседний путь.

Поведение этого белого гуся показывает совершенно однозначно, что даже стимулы, определенно вызывающие агрессию, приводят не к нападению, а к триумфальному крику, если исходят отпартнера. У белых гусей вся церемония не разделяется на два акта такотчетливо, как у серых, у которых первый акт содержит большеагрессии и направляется наружу, а второй состоит почтиисключительно в социально мотивированном обращении к партнеру. Белые гуси вероятно вообще сильнее заряжены агрессивностью, чем нашидружелюбные серые.

Так же и их триумфальный крик, который в этомотношении примитивнее у белых гусей, чем у их серых родственников.Таким образом, в описанном ненормальном случае смогло возникнутьповедение, которое в механике побуждений полностью соответствовало исходному переориентированному нападению, нацеленному мимо партнера, какое мы уже видели у цихлид. Здесь хорошо применимо Фрейдовопонятие регрессии.

Несколько иной процесс регрессии может внестиопределенные изменения и в триумфальный крик серых гусей, а именно — в его вторую, неагрессивную фазу; и в этих изменениях отчетливо проявляется изначальное участие агрессивного инстинкта.Это в высшей степени драматичное событие может произойти лишь в том случае, если два сильных гусака вступают в союзтриумфального крика, как описано выше. Мы уже говорили, что даже самая боеспособная гусыня уступает в борьбе самому слабомугусаку, так что ни одна нормальная пара гусей не может выстоять против двух таких друзей, и потому они стоят в иерархии гусинойколонии очень высоко. С возрастом и с долгой привычкой к этому высокому рангу у них растет «самоуверенность», т. е.

Уверенность в победе, а вместе с тем и агрессивность. Одновременно интенсивность триумфального крикарастет и вместе со степенью знакомства партнеров, т.е. С продолжительностью их союза. При этих обстоятельствах вполне понятно, что церемония единства такой пары гусаков приобретаетстепень интенсивности, которая у разнополой пары не достигаетсяникогда. Уже неоднократно упоминавшихся Макса и Копфшлица, которые «женаты» вот уже девять лет, я узнаю издали посумашедшей восторженности их триумфального крика.

Так вот, иногда бывает, что триумфальный крик такихгусаков выходит из всяких рамок, доходит до экстаза, — и тут происходит нечто весьма примечательное и жуткое.

Крики становятся все громче, сдавленнее и быстрее,шеи вытягиваются все более горизонтально и тем самым теряютхарактерное для церемонии поднятое положение, а угол, на который отклоняется переориентированное движение от направления на партнера, становится все меньше. Иными словами,ритуализованная церемония при чрезмерном нарастании ее интенсивности утрачивает те двигательные признаки, которые отличают ее от неритуализованного прототипа. Таким образом происходит настоящая Фрейдова регрессия: церемония возвращается к эволюционно более раннему, первоначальному состоянию. Впервые такую «разритуализацию» обнаружил И.

Николаи на снегирях. Церемония приветствия усамочек этих птиц, как и триумфальный крик у гусей, возникла за счет ритуализации из исходных угрожающих жестов. Если усилитьсексуальные побуждения самки снегиря долгим одиночеством, а затемпоместить ее вместе с самцом, то она преследует его жестамиприветствия, которые принимают агрессивный характер тем отчетливее,чем сильнее напряжение полового инстинкта.

У пары гусаков возбуждение такой экстатическойлюбви-ненависти может на любом уровне остановиться и вновьзатихнуть; затем развивается хотя еще и крайне возбужденный, однако нормальный триумфальный крик, завершающийся тихим и нежным гоготаньем, даже если их жесты только что угрожающеприближались к проявлениям яростной агрессивности. Даже если видишь такое впервые, ничего не зная о только что описанных процессах, — наблюдая подобные проявления чрезмерно пылкой любви, испытываешькакое-то неприятное чувство.

Невольно приходят на ум выражения типа «Тактебя люблю, что съел бы» — и вспоминается старая мудрость,которую так часто подчеркивал Фрейд, что именно обиходная речьобладает надежным и верным чутьем к глубочайшим психологическимвзаимосвязям.

Однако в единичных случаях — за десять лет наблюдений у нас в протоколах всего три таких — разритуализация, дошедшая до наивысшего экстаза, не поворачиваетвспять; и тогда происходит событие, непоправимое и влекущее чрезвычайно тяжелые последствия для дальнейшей жизни участников:угрожающие и боевые позы обоих гусаков приобретают все более чистуюформу, возбуждение доходит до точки кипения, — и прежние друзьявнезапно хватают друг друга «за воротник» и ороговелым сгибом крыла обрушивают град ударов, грохот которых разносится по округе. Такую смертельно серьезную схватку слышно буквально за километр. Обычная драка двух гусаков, которая разгораетсяиз-за соперничества по поводу самки или места под гнездо, редкодлится больше нескольких секунд, а больше минуты — никогда. Водной их трех схваток между бывшими партнерами по триумфальному крикумы запротоколировали продолжительность боя в четверть часа, после чего бросились к ним встревоженные шумом сражения.Ужасающая, ожесточенная ярость таких схваток лишь в малой степени объясняется, пожалуй, тем обстоятельством, чтопротивники слишком хорошо знакомы и потому испытывают друг переддругом меньше страха, чем перед чужаком. Чрезвычайнаяожесточенность супружеских ссор тоже черпается не только из этогоисточника. Мне кажется, что, скорее, в каждой настоящей любви спрятан такой заряд латентной агрессии, замаскированной узами партнеров, что при разрыве этих уз возникает тот отвратительныйфеномен, который мы называем ненавистью. Нет любви безагрессии, но нет и ненависти без любви!

Победитель никогда не преследует побежденного, и мы ни разу не видели, чтобы между ними возникла вторая схватка.Наоборот, в дальнейшем эти гусаки намеренно избегают друг друга; если гуси большим стадом пасутся на болотистом лугу за оградой, они всегда находятся в диаметрально противоположныхточках. Если они случайно — когда не заметят друг другавовремя — или в нашем эксперименте оказываются рядом, тодемонстрируют, пожалуй, самое достопримечательное поведение, какоемне приходилось видеть у животных; трудно решиться описать его, рискуя попасть под подозрение в необузданной фантазии. Гусаки — смущаются\ В подлинном смысле этого слова! Они не в состоянии другдруга видеть, друг на друга посмотреть; у каждого взгляд беспокойно блуждает вокруг, колдовски притягивается к объекту еголюбви и ненависти — и отскакивает, как отдергивается палец отраскаленного металла.

А в добавление к тому оба беспрерывно через что-то перепрыгивают, оправляют оперение, трясут клювом нечто несуществующее и т.д. Просто уйти они тоже не в состоянии, ибо все, что может выглядеть бегством, запрещено древним заветом: «сохранять лицо» любой ценой. Поневоле становится жалко их обоих; чувствуется, что ситуация чрезвычайно болезненная. Исследователь,занятый проблемами внутривидовой агрессии, много бы дал за возможность посредством точного количественного анализа мотиваций установить пропорциональные соотношения, в которыхпервичная агрессия и автономное, обособившееся побуждение ктриумфальному крику взаимодействуют друг с другом в различных частных случаях такой церемонии. По-видимому, мы постепенноприближаемся к решению этой задачи, но рассмотрение соответствующих исследований здесь увело бы нас слишком далеко.

Вместо того мы хотели бы еще раз окинуть взглядомвсе то, что узнали из данной главы об агрессии и о своеобразныхмеханизмах торможения, которые не только исключают какую бы то нибыло борьбу между совершенно определенными индивидами, постоянно связанными друг с другом, но и создают между ними особого родасоюз. С примером такого союза мы подробнее познакомились натриумфальном крике гусей. Затем мы хотим исследовать отношения междусоюзом такого рода и другими механизмами социальной совместнойжизни, которые я описал в предыдущих главах. Когда я сейчас перечитываю ради этого соответствующие главы, меня охватываетчувство бессилия: я сознаю, что мне не удалось воздать должноевеличию и важности эволюционных процессов, о которых — мнекажется — я знаю, как они происходили, и которые я решилсяописать. Надо полагать, более или менее одаренный речью ученый,который всю свою жизнь занимался какой-то материей, должен бы быть всостоянии изложить результаты трудов своих таким образом, чтобыпередать слушателю или читателю не только то, что он знает, но и то,что он при этом чувствует. Мне остается лишь надеяться, что чувство,которое я не сумел выразить в словах, повеет на читателя из краткогоизложения фактов, когда я воспользуюсь здесь подобающим мне средствомкраткого научного резюме.

Как мы знаем из 8-й главы, существуют животные, которые полностью лишены внутривидовой агрессии и всю жизнь держатсяв прочно связанных стаях.

Можно было бы думать, что этим созданиямпредначертано развитие постоянной дружбы и братского единения отдельных особей; но как раз у таких мирных стадных животных ничего подобного не бывает никогда, их объединение всегда совершенно анонимно. Личные узы, персональную дружбу мы находим только уживотных с высокоразвитой внутривидовой агрессией, причем эти узы тем прочнее, чем агрессивнее соответствующий вид. Едва ли есть рыбы агрессивнее цихлид и птицы агрессивнее гусей. Общеизвестно, что волк — самое агрессивное животное из всехмлекопитающих (»bestia senza pace» у Данте); он же — самый верный из всех друзей. Если животное в зависимости от временигода попеременно становится то территориальным и агрессивным, то неагрессивным и общительным, — любая возможная длянего персональная связь ограничена периодом агрессивности.

Персональные узы возникли в ходе великого становления, вне всяких сомнений, в тот момент, когда у агрессивныхживотных появилась необходимость в совместной деятельности двух или более особей ради какой-то задачи сохранения вида; вероятно, главным образом ради заботы о потомстве.

Несомненно, что личные узы и любовь во многих случаях возникли из внутривидовой агрессии, в известных случаях это происходило путем ритуализациипереориентированного нападения или угрозы. Поскольку возникшие такимобразом ритуалы связаны лично с партнером, и поскольку в дальнейшем, превратившись в самостоятельные инстинктивные действия, они становятся потребностью, — они превращают в насущную потребность и постоянное присутствие партнера, а егосамого — в «животное, эквивалентное дому».

Внутривидовая агрессия на миллионы лет старше личнойдружбы и любви. За время долгих эпох в истории Земли наверняка появлялись животные, исключительно свирепые и агрессивные. Почти все рептилии, каких мы знаем сегодня, именнотаковы, и трудно предположить, что в древности это было иначе. Однако личные узы мы знаем только у костистых рыб, у птиц и умлекопитающих, т.е. У групп, ни одна их которых не известна допозднего мезозоя. Так что внутривидовой агрессии без ее контр-партнера, без любви, бывает сколько угодно; но любви безагрессии не бывает.

Ненависть, уродливую младшую сестру любви,необходимо четко отделять от внутривидовой агрессии. В отличие отобычной агрессии она бывает направлена на индивида, в точности как и любовь, и по-видимому любовь является предпосылкой еепоявления: по-настоящему ненавидеть можно, наверно, лишь то, чтокогда-то любил, и все еще любишь, хоть и отрицаешь это.

Пожалуй, излишне указывать на аналогии междуописанным выше социальным поведением некоторых животных —прежде всего диких гусей — и человека. Все прописные истинынаших пословиц кажутся в той же мере подходящими и для этих птиц. Будучи эволюционистами и дарвинистами с колыбели, мы можем и должныизвлечь из этого важные выводы. Прежде всего мы знаем, что самымипоследними общими предками птиц и млекопитающих были примитивные рептилии позднего девона и начала каменноугольного периода, которые наверняка не обладали высокоразвитой общественной жизнью и вряд ли были умнее лягушек. Отсюда следует, что подобия социального поведения у серых гусей и у человека не могут бытьунаследованы об общих предков; они не «гомологичны», авозникли — это не подлежит сомнению — за счет так называемого конвергентного приспособления. И так же несомненно, что их существование не случайно; вероятность — точнее,невероятность — такого совпадения можно вычислить, но онавыразилась бы астрономическим числом нулей.

Если в высшей степени сложные нормы поведения — как, например, влюбленность, дружба, иерархические устремления,ревность, скорбь и т.д. И т.д. — у серых гусей и у человекане только похожи, но и просто-таки совершенно одинаковы до забавныхмелочей — это говорит нам наверняка, что каждый такой инстинкт выполняет какую-то совершенно определенную роль в сохранении вида,и притом такую, которая у гусей и у людей почти илисовершенно одинакова. Поведенческие совпадения могут возникнутьтолько так.

Как подлинные естествоиспытатели, не верящие в«безошибочные инстинкты» и прочие чудеса, мы считаем самоочевидным, что каждый такой поведенческий акт является функцией соответствующей специальной телесной структуры,состоящей из нервной системы, органов чувств и т.д.; иными словами — функцией структуры, возникшей в организме поддавлением отбора. Если мы — с помощью какой-нибудь электроннойили просто мысленной модели — попытаемся представить себе, какую сложность должен иметь физиологический аппарат такого рода, чтобы произвести хотя бы, к примеру, социальное поведениетриумфального крика, то с изумлением обнаружим, что такиеизумительные органы, как глаз или ухо, кажутся чем-то совсемпростеньким в сравнении с этим аппаратом.

Чем сложнее и специализированное два органа, аналогично устроенных и выполняющих одну и ту же функцию, тем большеу нас оснований объединить их общим, функционально определенным понятием — и обозначить одним и тем же названием, хотя их эволюционное происхождение совершенно различно. Если, скажем, каракатицы или головоногие, с одной стороны, и позвоночные, сдругой, независимо друг от друга изобрели глаза, которые построены поодному и тому принципу линзовой камеры и в обоих случаях состоят изодних и тех же конструктивных элементов — линза, диафрагма,стекловидное тело и сетчатка, — то нет никаких разумных доводов против того, чтобы оба органа — у каракатиц и у позвоночных —называть глазами, безо всяких кавычек. С таким же правом мы можемэто себе позволить и в отношении элементов социального поведения высших животных, которое как минимум по многим признакаманалогично поведению человека.

Высокомерным умникам сказанное в этой главе должнопослужить серьезным предупреждением. У животного, даже непринадлежащего к привилегированному классу млекопитающих,исследование обнаруживает механизм поведения, который соединяетопределенных индивидов на всю жизнь и превращается в сильнейшиймотив, определяющий все поступки, который пересиливает все «животные» инстинкты — голод, сексуальность, агрессию и страх — и создает общественные отношения в формах,характерных для данного вида. Такой союз по всем пунктам аналогичентем отношениям, какие у нас, у людей, складываются на основе любви идружбы в их самом чистом и благородном проявлении.

12. ПРОПОВЕДЬ СМИРЕНИЯ

Рубанок не проходит здесь –

В доске сучки торчат везде –

Твоя то спесь.

И ты всегда — всегда

Гарцуешь у нее в узде.

Христиан Моргенштерн

Все, что содержится в предыдущих одиннадцатиглавах, — это научное естествознание. Приведенные факты достаточнопроверены, насколько это вообще можно утверждать в отношении результатов такой молодой науки, как сравнительная этология. Однако теперь мы оставим изложение того, что выявилось внаблюдениях и в экспериментах с агрессивным поведением животных, иобратимся к вопросу: можно ли из всего этого извлечь что-нибудьприменимое к человеку, полезное для предотвращения тех опасностей,которые вырастают из его собственного агрессивного инстинкта.

Есть люди, которые уже в самом этом вопросеусматривают оскорбление рода людского. Человеку слишком хочется видеть себя центром мироздания; чем-то таким, что по самой своейсути не принадлежит остальной природе, а противостоит ей какнечто иное и высшее. Упорствовать в этом заблуждении — длямногих людей потребность. Они остаются глухи к мудрейшему из наказов, какие когда-либо давал им мудрец, — к призыву «познайсебя»; это слова Хилона, хотя обычно их приписывают Сократу.Что же мешает людям прислушаться к ним?

Есть три препятствия тому, усиленные могучимиэмоциями. Первое из них легко устранимо у каждого разумного человека; второе, при всей его пагубности, все же заслуживаетуважения; третье понятно в свете духовной эволюции — и потому его можно простить, но с ним управиться, пожалуй, труднее всегона свете. И все они неразрывно связаны и переплетены с темчеловеческим пороком, о котором древняя мудрость гласит, что он шагает впереди падения, — с гордыней. Я хочу прежде всего показать эти препятствия, одно за другим; показать, каким образом они вредят. А затем постараюсь по мере сил способствовать ихустранению.

Первое препятствие — самое примитивное. Оно мешает самопознанию человека тем, что запрещает ему увидеть историюсобственного возникновения.

Эмоциональная окраска и упрямая сила такого запрета парадоксальным образом возникают из-за того, что мы очень похожи нанаших ближайших родственников.

Людей было бы легче убедить в их происхождении,если бы они не были знакомы с шимпанзе. Неумолимые законы образноговосприятия не позволяют нам видеть в обезьяне — особенно вшимпанзе — просто животное, как все другие, а заставляют разглядеть в ее физиономии человеческое лицо. В таком аспектешимпанзе, измеренный человеческой меркой, кажется чем-то ужасным, дьявольской карикатурой на нас. Уже с гориллой, отстоящейот нас несколько дальше в смысле родства, и уж тем более с орангутангом, мы испытываем меньшие трудности. Лица стариков —причудливые дьявольские маски — мы воспринимаем вполне серьезно ииногда даже находим в них какую-то красоту. С шимпанзе это совершенно невозможно. Он выглядит неотразимо смешно, но при этомнастолько вульгарно, настолько отталкивающе, — таким может бытьлишь совершенно опустившийся человек. Это субъективное впечатление не так уж ошибочно: есть основания предполагать, что общие предкичеловека и шимпанзе по уровню развития были гораздо выше нынешнихшимпанзе. Как ни смешна сама по себе эта оборонительная реакция человека по отношению к шимпанзе, ее тяжелая эмоциональнаянагрузка склонила очень многих ученых к построению совершенно безосновательных теорий о возникновении человека. Хотяпроисхождение от животных не отрицается, но близкое родство сшимпанзе либо перепрыгивается серией логических кульбитов, либообходится изощренными окольными путями.

Второе препятствие к самопознанию — это эмоциональная антипатия к признанию того, что наше поведение подчиняется законам естественной причинности. Бернгард Хассенштайн дал этому определение «антикаузальная оценка». Смутное, похожее на клаустрофобию чувство несвободы, котороенаполняет многих людей при размышлении о всеобщей причинной предопределенности природных явлений, конечно же, связанос их оправданной потребностью в свободе воли и со столь жеоправданным желанием, чтобы их действия определялись не случайнымипричинами, а высокими целями.

Третье великое препятствие человеческого самопознания — по крайней мере в нашей западной культуре — этонаследие идеалистической философии.

Она делит мир на две части: мир вещей, который идеалистическое мышление считает в принципе индифферентным вотношении ценностей, и мир человеческого внутреннего закона, которыйодин лишь заслуживает признания ценности. Такое деление замечательно оправдывает эгоцентризм человека, оно идет навстречу его антипатиик собственной зависимости от законов природы — и потому нетничего удивительного в том, что оно так глубоко вросло вобщественное сознание. Насколько глубоко — об этом можносудить по тому, как изменилось в нашем немецком языке значение слов «идеалист» и «материалист»;первоначально они означали лишь философскую установку, а сегоднясодержат и моральную оценку. Необходимо уяснить себе, насколькопривычно стало, в нашем западном мышлении, уравнивать понятия«доступное научному исследованию» и «в принципеоценочно-индифферентное». Меня легко обвинить, будто я выступаю против этих трех препятствий человеческого самопознания лишьпотому, что они противоречат моим собственным научным и философскимвоззрениям, — я должен здесь предостеречь от подобных обвинений.Я выступаю не как закоренелый дарвинист против неприятияэволюционного учения, и не как профессиональный исследователь причин— против беспричинного чувства ценности, и не как убежденный материалист — против идеализма. У меня есть другие основания.

Сейчас естествоиспытателей часто упрекают в том,будто они накликают на человечество ужасные напасти и приписывают ему слишком большую власть над природой. Этот упрек был быоправдан, если бы ученым можно было поставить в вину, что они несделали предметом своего изучения и самого человека. Потому чтоопасность для современного человечества происходит не столько изего способности властвовать над физическими процессами, сколько из его неспособности разумно направлять процессысоциальные. Однако в основе этой неспособности лежит именнонепонимание причин, которое является — как я хотел бы показать — непосредственным следствием тех самых помех ксамопознанию.

Они препятствуют исследованию именно тех и только тех явлений человеческой жизни, которые кажутся людямимеющими высокую ценность; иными словами, тех, которыми мы гордимся. Не может быть излишней резкость следующего утверждения: если нам сегодня основательно известны функциинашего пищеварительного тракта — и на основании этогомедицина, особенно кишечная хирургия, ежегодно спасает жизнь тысячамлюдей, — мы здесь обязаны исключительно тому счастливому обстоятельству, что работа этих органов ни в ком не вызывает особого почтения и благоговения. Если, с другой стороны,человечество в бессилии останавливается перед патологическимразложением своих социальных структур, если оно — с атомным оружием в руках — в социальном плане не умеет себя вести более разумно, нежели любой животный вид, — это в значительной степени обусловлено тем обстоятельством, что собственное поведение высокомерно переоценивается и, как следствие, исключается изчисла природных явлений, которые можно изучать.

Исследователи — воистину — совершенно невиноваты в том, что люди отказываются от самопознания. КогдаДжордано Бруно сказал им, что они вместе с их планетой — этовсего лишь пылинка среди бесчисленного множества других пылевых облаков, — они сожгли его. Когда Чарлз Дарвин открыл, что ониодного корня с животными, они бы с удовольствием прикончили и его;попыток заткнуть ему рот было предостаточно. Когда Зигмунд Фрейд попытался проанализировать мотивы социального поведениячеловека и объяснить его причинность, — хотя и с субъективнойпсихологической точки зрения, но вполне научно в смысле методики постановки проблем, — его обвинили в нигилизме, в слепом материализме и даже в порнографических наклонностях.

Человечество препятствует самооценке всемисредствами; и поистине уместно призвать его к смирению — ивсерьез попытаться взорвать эти завалы чванства на пути самопознания.

Сегодня мне уже не приходится сталкиваться с тем сопротивлением, которое противостояло открытиям Джордано Бруно,— это ободряющий признак распространения естественно-научныхзнаний, — так что я начну с того, что противостоит открытиямЧарлза Дарвина. Мне кажется, есть простое средство примирить людейс тем фактом, что они сами возникли как часть природы, безнарушения ее законов: нужно лишь показать им, насколько Вселенная велика и прекрасна, насколько достойны величайшего благоговенияцарящие в ней законы.

Прежде всего, я более чем уверен, что человек, достаточно знающий об эволюционном становлении органического мира, не может внутренне сопротивляться осознанию того, что и сам он обязан своим существованием этому прекраснейшему из всех естественных процессов. Я не хочу обсуждатьздесь вероятность — или, лучше сказать, неоспоримость — учения о происхождении видов, многократно превышающую вероятность всех наших исторических знаний. Все, что нам сегодняизвестно, органически вписывается в это учение, ничто ему непротиворечит, и ему присущи все достоинства, какими можетобладать учение о творении: убедительная сила, поэтическаякрасота и впечатляющее величие.

Кто усвоил это во всей полноте, тот не можетиспытывать отвращение ни к открытию Дарвина, что мы с животными имеемобщее происхождение, ни к выводам Фрейда, что и нами руководят те же инстинкты, какие управляли нашими дочеловеческими предками.Напротив, сведущий человек почувствует лишь новое благоговение передРазумом и Ответственной Моралью, которые впервые пришли в этот мирлишь с появление человека — и вполне могли бы дать ему силу,чтобы подчинить животное наследие в себе самом, если бы он всвоей гордыне не отрицал само существование такого наследия.

Еще одно основание для всеобщего отказа отэволюционного учения состоит в глубоком почтении, которое мы, люди, испытываем по отношению к своим предкам. «Происходить» по-латыни звучит «аехсепоеге», т.е. Буквально«нисходить, опускаться», и уже в римском праве было принято помещать прародителей наверху родословной и рисовать генеалогическое древо, разветвлявшееся сверху вниз. То, что человек имеет хотя всего двух родителей, но 256пра-пра-пра-пра-пра-прадедов и бабок, — это в родословных неотражалось даже в тех случаях, когда они охватывали соответствующеечисло поколений. Получалось это потому, что среди всех тех предковнабиралось не так уж много таких, которыми можно было похвастаться. По мнению некоторых авторов, выражение «нисходить»,возможно, связано и с тем, что в древности любили выводить своепроисхождение от богов. Что древо жизни растет не сверху вниз, аснизу вверх — это, до Дарвина, ускользало от внимания людей.

Так что слово «нисхождение» означает нечто, как раз обратное тому, что оно хотело бы означать: его можноотнести к тому, что наши предки в свое время в самом буквальномсмысле спустились с деревьев.

Именно это они и сделали, хотя — как мы теперьзнаем — еще задолго до того, как стали людьми.

Немногим лучше обстоит дело и со словами«развитие», «эволюция». Они тоже вошли в обиход в то время, когда мы не имели понятия о возникновении видовв ходе эволюции, а знали только о возникновении отдельногоорганизма из яйца или из семени. Цыпленок развивается из яйца илиподсолнух из семечка в самом буквальном смысле, т.е. Из зародыша невозникает ничего такого, что не было в нем упрятано с самого начала.

Великое Древо Жизни растет совершенно иначе. Хотя древние формы являются необходимой предпосылкой для возникновения их более развитых потомков, этих потомков никоим образом нельзя вывести из исходных форм, предсказав их на основе особенностей этих форм. То, что из динозавров получилисьптицы или из обезьян люди, — это в каждом случае историческиединственное достижение эволюционного процесса, который хотя в общем направлен ввысь — согласно законам, управляющим всей жизнью, — но во всех своих деталях определяется так называемойслучайностью, т.е. Бесчисленным множеством побочных причин, которые впринципе невозможно охватить во всей полноте. В этом смысле«случайно», что в Австралии из примитивных предковполучились эвкалипт и кенгуру, а в Европе и Азии — дуб ичеловек.

Новое приобретение — которое нельзя вывести из предыдущей ступени, откуда оно берет свое начало, — в подавляющем большинстве случаев бывает чем-то высшим в сравнении с тем, что было. Наивная оценка, выраженная в заглавии «Низшиеживотные» — оно оттиснено золотыми буквами на первом томедоброй, старой «Жизни животных» Брэма, — для каждого непредубежденного человека является неизбежной закономерностьюмысли и чувства. Кто хочет во что бы то ни стало остаться«объективным» натуралистом и избежать насилия со стороны своего субъективного восприятия, тот может попробовать —разумеется, лишь в воображении — уничтожить по очереди редиску, муху, лягушку, морскую свинку, кошку, собаку и, наконец, шимпанзе.Он поймет, как поразному трудно далось бы ему убийство на разных уровнях жизни. Запреты, которые противостояли бы каждому такомуубийству, — хорошее мерило той разной ценности, какую представляютдля нас различные формы высшей жизни, хотим мы этого или нет.

Лозунг свободы от оценок в естествознании не должен приводить к убеждению, будто происхождение видов — эта великолепнейшая из всех цепей естественно объяснимых событий —не в состоянии создавать новые ценности.

Возникновение какой-то высшей формы жизни из более простого предка означает для нас приращение ценности — это столь же очевидная действительность, как нашесобственное существование.

Ни в одном из наших западных языков нетнепереходного глагола, который мог бы обозначить филогенетический процесс, сопровождаемый приращением ценности.

Если нечто новое и высшее возникает из предыдущейступени, на которой нет того, и из которой не выводится то, что составляет саму суть этого нового и высшего, — такой процесснельзя называть развитием. В принципе это относится к каждомузначительному шагу, сделанному генезисом органического мира, в томчисле и к первому — к возникновению жизни, — и к последнему насегодняшний день — к превращению антропоида в человека.

Несмотря на все достижения биохимии и вирусологии,поистине великие и глубоко волнующие, возникновение жизни остается —пока! — самым загадочным из всех событий. Различие междуорганическими и неорганическими процессами удается изложить лишь «инъюнктивным» определением, т.е. Таким, котороезаключает в себе несколько признаков живого, создающих жизньтолько в их общем сочетании. Каждый из них в отдельности — как, например, обмен веществ, рост, ассимиляция и т.д. — имеет инеорганические аналоги. Когда мы утверждаем, что жизненные процессысуть процессы физические и химические, это безусловно верно. Нетникаких сомнений, что они в принципе объяснимы в качестве таковыхвполне естественным образом. Для объяснения их особенностей не нужно обращаться к чуду, так как сложность молекулярных и прочихструктур, в которых эти процессы протекают, вполне достаточна для такого объяснения.

Зато не верно часто звучащее утверждение, будтожизненные процессы — это в сущности процессы химические и физические. В этом утверждении незаметно содержится неверная оценка, вытекающая из иллюзорного представления, о котором ужемного говорили. Как раз «в сущности» — т.е. С точкизрения того, что характерно для этих процессов и только для них, — они представляют собой нечто совершенно иное, нежели то, что обычно понимается под физико-химическими процессами. Ипрезрительное высказывание, что они «всего лишь» таковы,тоже неверно. Это процессы, которые — в силу особенностей той материи, в коей они происходят, — выполняют совершенно особые функции самосохранения, саморегулирования, сбора информации — и,самое главное, функцию воспроизведения необходимых для всего этогоструктур.

Эти процессы могут иметь причинное объяснение; однако в материи, структурированной иначе или менеесложно, они протекать не могут.

В принципе так же, как соотносятся процессы иструктуры живого с процессами и структурами неживого, внутриорганического мира любая высшая форма жизни соотносится с низшей,от которой произошла. Орлиное крыло, ставшее для нас символомвсякого стремления ввысь, — это «в сущности всего лишь» передняя лапа рептилии? Так же и человек — далеко не «всущности всего лишь» обезьяна.

Один сентиментальный мизантроп изрек частоповторяемый афоризм: «Познав людей, я полюбил зверей». Я утверждаю обратное: кто по-настоящему знает животных, в томчисле высших и наиболее родственных нам, и притом имеет хоть какое-топонятие об истории развития животного мира, только тот может подостоинству оценить уникальность человека. Мы — самое высшее достижение Великих Конструкторов эволюции на Земле, какого имудалось добиться до сих пор; мы их «последний крик», но, разумеется, не последнее слово. Для естествоиспытателя запрещены любые абсолютные определения, даже в области теории познания. Они — грех против Святого Духа «pagta pei», великого учения Гераклита, что нет ничего статичного, но все течет в вечном становлении.

Возводить в абсолют и объявлять венцом творениясегодняшнего человека на нынешнем этапе его марша сквозь время —хочется надеяться, что этот этап будет пройден поскорее — этодля натуралиста самая кичливая и самая опасная из всех необоснованныхдогм. Считая человека окончательным подобием Бога, я ошибусь в Боге. Но если я не забываю о том, что чуть ли не вчера (с точкизрения эволюции) наши предки еще были самыми обыкновенными обезьянами из ближайших родственников шимпанзе, — тут я могуразглядеть какой-то проблеск надежды.

Не нужно слишком большого оптимизма, чтобыпредположить, что из нас, людей, может возникнуть нечто лучшее ивысшее. Будучи далек от того, чтобы видеть в человеке подобие Божие, лучше которого ничего быть не может, я утверждаю болеескромно и, как мне кажется, с большим почтением к Творению и его неиспользованным возможностям: связующее звено между животными и подлинно человечными людьми, которое долго ищут и никак не могутнайти, — это мы! Первое препятствие к человеческому самопознанию —нежелание верить в наше происхождение от животных — основано, какя только что показал, на незнании или на неверном понимании сущностиорганического творения. Поэтому просвещение может его устранить, покрайней мере в принципе. То же относится и ко второму, на котором мы сейчас остановимся подробнее, — к антипатии против причинной обусловленности мировых процессов. Но в этом случае устранитьнедоразумение гораздо труднее.

Его корень — принципиальное заблуждение, будтонекий процесс, если он причинно определен, не может быть в то жевремя направлен к какой-либо цели.

Конечно же, во Вселенной существует бесчисленноемножество явлений, вовсе не целенаправленных, в отношении которых вопрос «Зачем?» должен остаться без ответа, если только нам не захочется найти его любой ценой; и тогда мы внеумеренной переоценке собственной значимости, например, воспринимаемвосход Луны как ночное освещение в нашу честь. Но нет такого явления, к которому был бы неприложим вопрос о его причине.

Как уже говорилось в 3-й главе, вопрос «Зачем?»имеет смысл только там, где работали Великие Конструкторы или сконструированный ими живой конструктор. Лишь там, где отдельныечасти общей системы специализировались при «разделении труда» для выполнения различных, дополняющих друг друга функций, там разумен вопрос «Зачем? «. Это относится и к жизненным процессам, и к тем неживым структурам и функциям, которыежизнь поставила на службу своим целям: например, к машинам, созданным людьми. В этих случаях вопрос «Для чего?» нетолько разумен, но и необходим. Нельзя догадаться, по какой причинеу кошки острые когти, если не знать, что ловля мышей — этоспециальная функция, для которой они созданы.

Но ответ на вопрос «Для чего?»отнюдь не делает излишним вопрос «Почему? « ; этообсуждалось в начале 6-й главы о Великом Парламенте Инстинктов.Я покажу на примитивном сравнении, что эти вопросы вовсе неисключают друг друга. Я еду на своей старой машине черезстрану, чтобы сделать доклад в дальнем городе, что является целью моего путешествия. По дороге размышляю о целесообразности, о «финалистичности» машины и ее конструкции — ирадуюсь, как хорошо она служит цели моей поездки. Но тут моторпару раз чихает и глохнет. В этот момент я с огорчением понимаю,что мою машину движет не цель. На ее несомненной финалистичностидалеко нс уедешь; и лучшее, что я смогу сделать, — это сконцентрироваться на естественных причинах ее движения иразобраться, в каком месте нарушилось их взаимодействие.

Насколько ошибочно мнение, будто причинные и целевые взаимосвязи исключают друг друга, можно еще нагляднеепоказать на примере «царицы всех прикладных наук» — медицины. Никакой «Смысл Жизни», никакой «ВсесоздающийФактор», ни одна самая важная неисполненная «ЖизненнаяЗадача» не помогут несчастному, у которого возникло воспаление в аппендиксе; ему может помочь молоденький ординатор хирургической клиники, если только правильно продиагностирует причину расстройства. Так что целевое и причинноерассмотрение жизненных процессов не только не исключают друг друга, но вообще имеют смысл лишь в совокупности. Если бы человек не стремился к целям, то не имел бы смысла его вопрос опричинах; если он не имеет понятия о причинных взаимосвязях, онбессилен направить события к нужной цели, как бы хорошо он ее нипредставлял.

Такая связь между целевым и причинным рассмотрением явления жизни кажется мне совершенно очевидной, однако иллюзия их несовместимости оказывается для многихсовершенно непреодолимой. Классический пример тому, насколько подвержены этому заблуждению даже великие умы, содержится встатьях У. Мак-Дугалла, основателя «психологии цели». Всвоей книге «Очерки психологии» он отвергает всепричинно-психологические объяснения поведения животных с одним-единственным исключением: то нарушение функцииориентирования по световому компасу, которое заставляет насекомых втемноте лететь на пламя, он объясняет с помощью так называемыхтропизмов, т.е. На основе причинного анализа механизмовориентирования.

Вероятно, люди так сильно боятся причинногоисследования потому, что их мучает безрассудный страх, будтополное проникновение в причины явлений может обратить в иллюзиюсвободу человеческой воли, свободу хотеть. Конечно, тот факт, чточеловек может сам чего-то хотеть, так же мало подлежитсомнению, как и само его существование. Более глубокоепроникновение в физиологические причинные взаимосвязи собственногоповедения ничего не может изменить в том, что человек хочет; но можетвнести изменения в то, чего он хочет.

Только при очень поверхностном рассмотрении свобода воли кажется состоящей в том, что человек —совершенно не связанный никакими законами — «может хотеть,чего хочет». Такое может померещиться только тому, кто из-заклаустрофобии бежит от причинности. Вспоминается, как алчно былподхвачен принцип неопределенности из ядерной физики,«беспричинный» выброс квантов; как на этой почвестроились теории, которые должны были посредничать между физическимдетерминизмом и верой в свободу воли, хотя и оставляли ей жалкуюсвободу игральной кости, выпадающей чисто случайно. Однако нельзявсерьез говорить о свободной воле, представляя ее как произвол некоего безответственного тирана, которому предоставлена возможность определять все наше поведение. Сама свободная воля нашаподчинена строгим законам морали, и наше стремление к свободесуществует, между прочим, и для того, чтобы препятствовать нам подчиняться другим законам, кроме именно этих.

Примечательно, что боязливое чувство несвободы никогда не вызывается сознанием, что наши поступки так же жестко связаны законами морали, как физиологические процессы законами физики. Мы все единодушны в том, что наивысшая и прекраснейшая свобода человека идентична моральному закону в нем.Большее знание естественных причин собственного поведения можеттолько приумножить возможности человека и дать ему силу претворить его свободную волю в поступки; однако это знание никак не можетослабить его стремления. И если — в утопическом случае окончательного успеха причинного анализа, который в принципеневозможен, — человеку удалось бы полностью раскрыть причинныесвязи всех явлений, в том числе и происходящих в его собственноморганизме, — он не перестал бы хотеть, но хотел бы того же самого, чего «хотят» свободные от противоречий Вселенский закон, Всемирный разум, Логос.

Эта идея чужда лишь современному западному мышлению; древнеиндийским философам и средневековым мистикам онабыла очень знакома.

Я подошел к третьему великому препятствию на пути самопознания человека: к вере, глубоко укоренившейся в нашей западной культуре, будто естественно объяснимое ценности не имеет.Эта вера происходит из утрирования кантианской философии ценностей, которая в свою очередь является следствием идеалистического разделения мира на две части. Как уже указывалось, страх передпричинностью, о котором мы только что говорили, является одним из эмоционально мотивированных оснований для высокой оценкинепознаваемого; однако здесь замешаны и другие неосознанные факторы. Непредсказуемо поведение Властителя, Отца, в образе которых всегда присутствует какая-то доля произвола инесправедливости. Непостижим приговор Божий. Если нечто можноестественным образом объяснить, им можно и овладеть; и вместе сосвоей непредсказуемостью оно часто теряет почти всю свою ужасность. Из перуна — который Зевс метал по своему произволу, неподдающемуся никакому разумению, — Бенждамен Франклин сделал простую электрическую искру, и громоотвод защищает от нее нашидома.

Необоснованное опасение, что причинное постижение природы может ее развенчать, является вторым главным мотивом страха перед причинностью. Так возникает еще одна помеха исследованию, которая тем сильнее, чем выше в человекеблагоговение перед красотой и величием Вселенной, чем прекраснее изначительнее кажется ему какое-то явление природы.

Запрет исследований, происходящий из этой трагической причины, тем опаснее, что он никогда не переступаетпорог сознания. Спросите — и каждый с чистой совестьюотрекомендуется поклонником естественных наук. Более того, такие люди могут и сами быть крупными исследователями в какой-тоограниченной области; но в подсознании они решительно настроены незаходить в попытках научного исследования в границы того, к чему относятся с благоговением. Возникающая таким образом ошибка состоит не в том, что допускается существование непознаваемого.Никто не знает лучше самих ученых, что человеческое познание небезгранично; но оно постоянно доказывает, что мы не знаем, гдепроходит, его граница. «В глубь Природы, — писал Кант, —проникают исследование и анализ ее явлений. Неизвестно, как далекоэто может повести в будущем». Возникающее подобным образомпрепятствие к исследованию является совершенно произвольной границей между познаваемым и уже не познаваемым. Многие отличныенатуралисты испытывали такое благоговение перед жизнью и ееособенностями, что проводили границу у ее возникновения. Онипредполагали особую жизненную силу, некий направляющий всесоздающийфактор, который нельзя признать ни необходимым, ни достаточным для научного объяснения. Другие проводят границу там, где, по ихощущению, человеческое достоинство требует прекратить все попыткиестественного объяснения.

Как относится или как должен относиться кдействительным границам человеческого познания настоящий ученый, я понял в ранней молодости из высказывания одного крупногобиолога, которое наверняка не было обдумано заранее. Никогда не забуду, как Альфред Кюн делал однажды доклад в Австрийской академии наук и закончил его словами Гете: «Высшее счастьемыслящего человека — постичь постижимое и спокойно почитатьнепостижимое».

Сказав это, он на миг задумался, потом протестующе поднял руку и звонко, перекрывая уже начавшиеся аплодисменты, воскликнул: «Нет, господа! Не спокойно, а не спокойно!»Настоящего естествоиспытателя можно определить именно по его способности уважать то постижимое, которое ему удалось постичь, не меньше чем прежде. Ведь именно из этого вырастает для неговозможность хотеть, чтобы было постигнуто то, что кажетсянепостижимым; он совершенно не боится развенчать природупроникновением в причины ее явлений.

Впрочем, природа — после научного объяснениякакого-либо из ее процессов — никогда не оставалась в положении ярмарочного шарлатана, потерявшего репутацию волшебника. Естественно-причинные взаимосвязи всегда оказывались ещепрекраснее и значительнее, чем самые красивые мифические толкования.

Знаток природы не может испытывать благоговенияк непознаваемому, сверхъестественному; для него существует лишь одно чудо, и состоит оно в том, что решительно все в мире, включаяи наивысший расцвет жизни, возникло без чудес в обычном смысле этогослова. Вселенная утратила бы для него свое величие, если бы ему пришлось узнать, что какое-то явление — скажем, поведениеблагородного человека, направляемое разумом и моралью, — можетпроисходить лишь при нарушении вездесущих и всемогущих законов единого Всего.

Чувство, которое испытывает натуралист по отношениюк великому единству законов природы, нельзя выразить лучше, чемсловами: «Две вещи наполняют душу все новым и растущимизумлением: звездное небо надо мною и моральный закон во мне».Изумление и благоговение не помешали Иммануилу Канту найтиестественное объяснение закономерностям звездного неба, и притомименно такое, которое исходит из его происхождения. Мы и моральный закон рассматриваем не как нечто данное a priori, но как нечто возникшее естественным путем, — точно так же, как он рассматривал законы неба. Он ничего не знал о великомстановлении органического мира. Быть может, он согласился бы снами?

13. СЕ ЧЕЛОВЕК

Я на то, с ноги снимая

свой сапог, ему ответил:

«Это, Демон, страшный символ

человека: вот нога из

грубой кожи; то,что больше

не природа, но и в дух не

превратилось; нечто меж звериной

лапой и сандалией Гермеса».

Христиан Моргенштерн

Предположим, что некий беспристрастный этолог сидитна какой-то другой планете, скажем на Марсе, и наблюдает социальноеповедение людей с помощью зрительной трубы, увеличение которойслишком мало, чтобы можно было узнавать отдельных людей и прослеживать их индивидуальное поведение, но вполне достаточно,чтобы наблюдать такие крупные события, как переселение народов,битвы и т.п. Ему никогда не пришло бы в голову, что человеческоеповедение направляется разумом или, тем более, ответственной моралью.

Если предположить, что наш внеземной наблюдатель — это чисто интеллектуальное существо, которое само лишено каких-либо инстинктов и ничего не знает о том, как функционируют инстинкты вообще и агрессия в частности, и каким образом их функции могут нарушаться, ему было бы очень нелегко понять историю человечества. Постоянно повторяющиеся события этойистории нельзя объяснить, исходя из человеческого разума. Сказать, что они обусловлены тем, что обычно называют «человеческой натурой», — это пустые слова. Разумная, но нелогичная человеческая натура заставляет две нации состязаться и бороться друг с другом, даже когда их не вынуждает к этому никакая экономическая причина; она подталкивает к ожесточенной борьбе двеполитические партии или религии, несмотря на поразительное сходство их программ всеобщего благополучия; она заставляеткакого-нибудь Александра или Наполеона жертвовать миллионами своихподданных ради попытки объединить под своим скипетром весь мир.Примечательно, что в школе мы учимся относиться к людям, совершавшим все эти дикости, с уважением; даже почитать их как великихмужей. Мы приучены покоряться так называемой политической мудростигосударственных руководителей — и настолько привыкли ко всем таким явлениям, что большинство из нас не может понять, насколькоглупо, насколько вредно для человечества историческое поведениенародов.

Но если осознать это, невозможно уйти от вопроса: как же получается, что предположительно разумные существа могутвести себя столь неразумно?

Совершенно очевидно, что здесь должны действоватькакие-то подавляющие сильные факторы, способные полностью вырыватьуправление у человеческого разума и, кроме того, совершенно неспособные учиться на опыте. Как сказал Гегель, уроки истории учатнас, что народы и правительства ничему не учатся у истории и неизвлекают из нее никаких уроков.

Все эти поразительные противоречия находят естественное объяснение и полностью поддаются классификаци, если заставить себя осознать, что социальное поведение людейдиктуется отнюдь не только разумом и культурной традицией, но по-прежнему подчиняется еще и тем закономерностям, которые присущилюбому филогенетически возникшему поведению; а эти закономерности мыдостаточно хорошо узнали, изучая поведение животных.

Предположим теперь, что наш наблюдатель-инопланетянин — это опытный этолог, доскональнознающий все, что кратко изложено в предыдущих главах.

Тогда он должен сделать неизбежный вывод, что счеловеческим обществом дело обстоит почти так же, как с обществом крыс, которые так же социальны и миролюбивы внутри замкнутого клана, но сущие дьяволы по отношению к сородичу, непринадлежащему к их собственной партии. Если бы наш наблюдатель наМарсе узнал еще и о демографическом взрыве, о том, что оружиестановится все ужаснее, а человечество разделилось на несколькополитических лагерей, — он оценил бы наше будущее не более оптимистично, чем будущее нескольких враждебных крысиных стай напочти опустошенном корабле. Притом этот прогноз был бы еще слишкомхорош, так как о крысах можно предсказать, что после Великого Истребления их останется достаточно, чтобы сохранить вид; вотношении людей, если будет использована водородная бомба, это весьма проблематично.

В символе Древа Познания заключена глубокая истина.

Знание, выросшее из абстрактного мышления, изгналочеловека из рая, в котором он, бездумно следуя своим инстинктам, мог делать все, чего ему хотелось. Происходящее из этого мышлениявопрошающее экспериментирование с окружающим миром подарило человеку его первые орудия: огонь и камень, зажатый в руке. И онсразу же употребил их для того, чтобы убивать и жарить своихсобратьев. Это доказывают находки на стоянках синантропа: возлесамых первых следов использования огня лежат раздробленные иотчетливо обожженные человеческие кости. Абстрактное мышление дало человеку господство над всем вневидовым окружением и тем самымспустило с цепи внутривидовой отбор; а мы уже знаем, к чему этообычно приводит. В «послужной список» такого отборанужно, наверно, занести и ту гипертрофированную агрессивность, откоторой мы страдаем и сегодня. Дав человеку словесный язык, абстрактное мышление одарило его возможностью передачинад-индивидуального опыта, возможностью культурного развития; ноэто повлекло за собой настолько резкие изменения в условиях его жизни, что приспособительная способность его инстинктовпотерпела крах.

Можно подумать, что каждый дар, достающийся человекуот его мышления, в принципе должен быть оплачен какой-то опасной бедой, которая неизбежно идет следом.

На наше счастье, это не так, потому что из абстрактного мышления вырастает и та разумная ответственность человека, на которой только и основана надежда управиться спостоянно растущими опасностями.

Чтобы придать какую-то обозримость моему представлению о современном биологическом состоянии человечества, я хочу рассмотреть отдельные угрожающие ему опасности в той же последовательности, в какой ониперечислены выше, а затем перейти к обсуждению ответственной морали, ее функций и пределов ее действенности.

В главе о моралеподобном поведении мы ужеслышали о тех тормозящих механизмах, которые сдерживают агрессию уразличных общественных животных и предотвращают ранение или смертьсородича. Как там сказано, естественно, что эти механизмы наиболее важны и потому наиболее развиты у тех животных, которые в состоянии легко убить существо примерно своего размера. Воронможет выбить другому глаз одним ударом клюва, волк может однимединственньш укусом вспороть другому яремную вену. Если бы надежные запреты не предотвращали этого — давно не сталобы ни воронов, ни волков. Голубь, заяц и даже шимпанзе не всостоянии убить себе подобного одним-единственным ударом или укусом. К тому же добавляется способность к бегству, развитая утаких не слишком вооруженных существ настолько, что позволяет имуходить даже от «профессиональных» хищников, которые впреследовании и в убийстве более сильны, чем любой, даже самый быстрый и сильный сородич. Поэтому на свободной охотничьей тропеобычно не бывает, чтобы такое животное могло серьезно повредить себе подобного; и соответственно нет селекционного давления, которое бы вырабатывало запреты убийства. Если тот, кто держитживотных, к своей беде и к беде своих питомцев, не принимает всерьез внутривидовую борьбу совершенно «безобидных тварей»— он убеждается, что таких запретов действительно не существует. В неестественных условиях неволи, где побежденный не может спастись бегством, постоянно происходит одно и то же: победительстарательно добивает его — медленно и ужасно. В моей книге«Кольцо царя Соломона» в главе «Мораль и оружие» описано, как горлица — символ всего самого мирного, — не имеющаяэтих запретов, может замучить до смерти своего собрата.

Легко себе представить, что произошло бы, если быигра природы одарила какого-нибудь голубя вороньим клювом.

Положение такого выродка, наверно, было бы совершенно аналогично положению человека, который только чтообнаружил возможность использовать острый камень в качестве оружия.Поневоле содрогнешься при мысли о существе, возбудимом, как шимпанзе,с такими же внезапными вспышками ярости — и с камнем, зажатым вруке.

Общераспространенное мнение, которого придерживаются даже многие специалисты в этой области, сводится ктому, что все человеческое поведение, служащее интересам не индивида, а общества, диктуется осознанной ответственностью. Такое мнение ошибочно; что мы и покажем на конкретных примерах вэтой главе. Наш общий с шимпанзе предок наверняка был по меньшеймере так же предан своему другу, как дикий гусь или галка, а ужтем более волк или павиан; несомненно, что он с таким же презрением ксмерти был готов отдать свою жизнь, вставая на защиту своегосообщества, так же нежно и бережно относился к молодым сородичам и обладал такими же запретами убийства, как и все этиживотные. На наше счастье, мы тоже в полной мере унаследовалисоответствующие «животные» инстинкты.

Антропологи, которые занимались образом жизни австралопитека и африканского человека, заявляют, что эти предки —поскольку они жили охотой на крупную дичь — передали человечеству опасное наследство «природы хищника». В этом утверждении заключено опасное смешение двух понятий —хищного животного и каннибала, — в то время как эти понятия почтиполностью исключают друг друга; каннибализм представляет ухищников крайне редкое исключение. В действительности можно лишьпожалеть о том, что человек как раз не имеет «натуры хищника».

Большая часть опасностей, которые ему угрожают,происходит от того, что по натуре он сравнительно безобидное всеядное существо; у него нет естественного оружия,принадлежащего его телу, которым он мог бы убить крупноеживотное. Именно потому у него нет и тех механизмов безопасности,возникших в процессе эволюции, которые удерживают всех«профессиональных» хищников от применения оружия противсородичей. Правда, львы и волки иногда убивают чужих сородичей,вторгшихся на территорию их группы; может случиться даже, что вовнезапном приступе ярости неосторожным укусом или ударом лапы убьютчлена собственной группы, как это иногда происходит, по крайней мерев неволе. Однако подобные исключения не должны заслонять тот важныйфакт, что все тяжеловооруженные хищники такого рода должны обладать высокоразвитыми механизмами торможения, которые — как уже сказано в главе о моралеподобном поведении — препятствуютсамоуничтожению вида.

В предыстории человека никакие особенно высокоразвитые механизмы для предотвращения внезапного убийства не были нужны: такое убийство было попросту невозможно.

Нападающий, убивая свою жертву, мог только царапать,кусать или душить; причем жертва имела более чем достаточную возможность апеллировать к тормозам агрессивности нападающего — жестами покорности и испуганным криком. Понятно, что на слабо вооруженных животных не действовало селекционное давление, которое могло бы вызывать к жизни те сильные инадежные запреты применять оружие, какие попросту необходимы длявыживания видов, обладающих оружием опасным. Когда же изобретение искусственного оружия открыло новые возможности убийства, — прежнее равновесие между сравнительно слабымизапретами агрессии и такими же слабыми возможностями убийстваоказалось в корне нарушено.

Человечество уничтожило бы себя уже с помощью самых первых своих великих открытий, если бы не одно замечательное совпадение: возможность открытий, изобретений и великий дар ответственности в равной степени являются плодамиодной и той же сугубо человеческой способности, способности задаватьвопросы. Человек не погиб в результате своих собственных открытий— по крайней мере до сих пор — только потому, что онспособен поставить перед собой вопрос о последствиях своих поступков — и ответить на него.

Этот уникальный дар не принес человечеству гарантийпротив самоуничтожении.

Хотя со времени открытия камня выросли и моральная ответственность, и вытекающие из нее запреты убийства,но, к сожалению, в равной мере возросла и легкость убийства, аглавное — утонченная техника убийства привела к тому, что последствия деяния уже не тревожат того, кто его совершил.

Расстояние, на котором действует все огнестрельноеоружие, спасает убийцу от раздражающей ситуации, которая в другомслучае оказалась бы в чувствительной близости от него, во всей ужасной отвратительности последствий.

Эмоциональные глубины нашей души попросту не принимают к сведению, что сгибание указательного пальца при выстреле разворачивает внутренности другого человека. Ни одинпсихически нормальный человек не пошел бы даже на охоту, если бы емуприходилось убивать дичь зубами и ногтями. Лишь за счетотгораживания наших чувств становится возможным, чтобы человек,который едва ли решился бы дать вполне заслуженный шлепокхамоватому ребенку, вполне способен нажать пусковую кнопку ракетногооружия или открыть бомбовые люки, обрекая сотни самых прекрасныхдетей на ужасную смерть в огне. Бомбовые ковры расстилали добрые,хорошие, порядочные отцы — факт ужасающий, сегодня почтинеправдоподобный! Демагоги обладают, очевидно, очень хорошим, хотяи только практическим знанием инстинктивного поведения людей — они целенаправленно, как важное орудие, используютотгораживание подстрекаемой партии от раздражающих ситуаций,тормозящих агрессивность.

С изобретением оружия связано господство внутривидового отбора и все его жуткие проявления. В третьей главе, где речь шла о видосохраняющей функции агрессии, и вдесятой — об организации сообщества крыс — я достаточноподробно разъяснил, как конкуренция сородичей, если она действует без связи с вневидовым окружением, может повести к самым странным и нецелесообразным уродствам.

Мой учитель Хейнрот для иллюстрации такого вредного воздействия приводил в пример крылья аргус-фазана и темп работы в западной цивилизации.

Как уже упоминалось, я считаю, что и гипертрофиячеловеческого агрессивного инстинкта — это следствие той жепричины.

В 1955 году я писал в небольшой статье «Обубийстве сородича»: «Я думаю — специалистам по человеческой психологии, особенно глубинной, и психоаналитикам следовало бы это проверить, — что сегодняшнийцивилизованный человек вообще страдает от недостаточной разрядки инстинктивных агрессивных побуждений. Более чем вероятно, что пагубные проявления человеческого агрессивного инстинкта, для объяснения которых Зигмунд Фрейд предположил особый инстинкт смерти, основаны просто-напросто на том, что внутривидовой отбор в далекой древности снабдил человекаопределенной мерой агрессивности, для которой он не находитадекватного выхода при современной организации общества». Еслив этих словах чувствуется легкий упрек, сейчас я должен решительновзять его назад. К тому времени, когда я это писал, уже былипсихоаналитики, совершенно не верившие в инстинкт смерти иобъяснявшие самоуничтожительные проявления агрессии как нарушенияинстинкта, который в принципе должен поддерживать жизнь. Я дажепознакомился с человеком, который уже в то время — в полномсоответствии с только что изложенной постановкой вопроса — изучал проблему гипертрофированной агрессивности,обусловленной внутривидовым отбором.

Сидней Марголин, психиатр и психоаналитик изДенвера, штат Колорадо, провел очень точное психоаналитическое и социально-психологическое исследование на индейцах прерий, вчастности из племени юта, и показал, что эти люди тяжко страдают отизбытка агрессивных побуждений, которые им некуда деть в условияхурегулированной жизни сегодняшней индейской резервации в СевернойАмерике.

По мнению Марголина, в течение сравнительнонемногих столетий — во время которых индейцы прерий вели дикую жизнь, состоявшую почти исключительно из войн и грабежей, — чрезвычайно сильное селекционное давление должнобыло заметно усилить их агрессивность. Вполне возможно, чтозначительные изменения наследственной картины были достигнуты за такой короткий срок; при жестком отборе породы домашних животныхменяются так же быстро.

Кроме того, в пользу предположения Марголина говорит то, что индейцы-юта, выросшие при другом воспитании,страдают так же, как их старшие соплеменники, — а также и то, чтопатологические проявления, о которых идет речь, известны только у индейцев из прерий, племена которых были подвержены упомянутомупроцессу отбора.

Индейцы-юта страдают неврозами чаще, чем какие-либо другие группы людей; и Марголин обнаружил, что общей причиной этого заболевания оказывается постоянноподавленная агрессивность. Многие индейцы чувствуют себя больными иговорят, что они больны, но на вопрос, в чем же состоит их болезнь, не могут дать никакого ответа, кроме одного: «Но ведь я —юта!» Насилие и убийство по отношению к чужим — в порядкевещей; по отношению к соплеменникам, напротив, оно крайне редко, поскольку запрещено табу, безжалостную суровость которого так же легко понять из предыдущей истории юта: племя, находившееся в состоянии беспрерывной войны с белыми и с соседними племенами,должно было любой ценой пресекать ссоры между своими членами.Убивший соплеменника был обязан, согласно традиции, покончить ссобой. Эта заповедь оказалась в силе даже для юта-полицейского,который, пытаясь арестовать соплеменника, застрелил его привынужденной обороне. Тот, напившись, ударил своего отца ножом ипопал в бедренную артерию, что вызывало смерть от потери крови.Когда полицейский получил приказ арестовать убийцу, — хотя опредумышленном убийстве не было и речи, — он обратился к своемубледнолицему начальнику с рапортом. Аргументировал он так: преступникхочет умереть, он обязан совершить самоубийство и теперь навернякасовершит его таким образом, что станет сопротивляться аресту и вынудит его, полицейского, его застрелить. Но тогда и самому полицейскому придется покончить с собой. Поскольку более чемнедальновидный сержант настаивал на своем распоряжении —трагедия развивалась, как и было предсказано. Этот и другиепротоколы Марголина читаются, как древнегреческие трагедии, в которыхнеотвратимая судьба вынуждает людей быть виновными и добровольноискупать невольно совершенные грехи.

Объективно и убедительно, даже доказательно говорит за правильность марголинской интерпретации такогоповедения юта их предрасположенность к несчастным случаям.

Доказано, что «предрасположенность к авариям» является следствием подавленной агрессивности; у индейцев-юта норма автомобильных аварий чудовищно превышает норму любой другой группы автомобилистов. Кому приходилоськогда-нибудь вести скоростную машину, будучи в состоянии ярости, тотзнает — если только он был при этом способен к самонаблюдению, — насколько сильно проявляется в такой ситуации склонность ксамоуничтожающим действиям. По-видимому, и выражение «инстинкт смерти» произошло от таких особых случаев.

Разумеется, внутривидовой отбор и сегодня действует в нежелательном направлении, но обсуждение всех этихявлений увело бы нас слишком далеко от темы агрессии. Отбор так жеинтенсивно поощряет инстинктивную подоплеку накопительства, тщеславия и проч., как подавляет простую порядочность.

Нынешняя коммерческая конкуренция грозит вызватьпо меньшей мере такую же ужасную гипертрофию упомянутых побуждений,какую у внутривидовой агрессии вызвало военное состязание людейкаменного века.

Счастье лишь в том, что выигрыш богатства и власти не ведет к многочисленности потомства, иначе положениечеловечества было бы еще хуже.

Кроме действия оружия и внутривидового отбора, головокружительно растущий темп развития — это третий источник бед, который человечество должно принимать в расчет, пользуясь великим даром своего абстрактного мышления. Изабстрактного мышления и всех его результатов — прежде всего изсимволики словесной речи — у людей выросла способность, которой не дано ни одному другому существу. Когда биолог говорит онаследовании приобретенных признаков, то он имеет в виду лишьприобретенное изменение наследственности, генома. Он совершенно незадумывается о том, что «наследование» имело — ужеза много веков до Грегора Менделя — юридический смысл, и чтоэто слово поначалу применялось к биологическим явлениям по чистойаналогии. Сегодня это второе значение слова стало для нас настолькопривычным, что меня бы наверно не поняли, если бы я просто написал: «Только человек обладает способностью передавать понаследству приобретенные качества».

Я здесь имею в виду следующее: если человек,скажем, изобрел лук и стрелы — или украл их у болееразвитого соседа, — то в дальнейшем не только его потомство, нои все его сообщество имеет в распоряжении это оружие так жепостоянно, как если бы оно было телесным органом, возникшим врезультате мутации и отбора. Использование этого оружия забудется не легче, чем станет рудиментарным какой-нибудь столь же жизненно важныйорган.

Даже если один-единственный индивид приобретает какую-то важную для сохранения вида особенность или способность, онатотчас же становится общим достоянием всей популяции; именно это и обусловливает упомянутое тысячекратное ускорение исторического процесса, который появился в мире вместе с абстрактным мышлением. Процессы приспосабливания, до сих порпоглощавшие целые геологические эпохи, теперь могут произойти за время нескольких поколений. На эволюцию, на филогенез — протекающий медленно, почти незаметно в сравнении с новыми процессами, — отныне накладывается история; над филогенетически возникшим сокровищем наследственности возвышается громадное здание исторически приобретенной и традиционно передаваемойкультуры.

Как применение оружия и орудий труда — и выросшее из него мировое господство человека, — так и третий, прекраснейший дар абстрактного мышления влечет за собой своиопасности. Все культурные достижения человека имеют одно большое «но»: они касаются только тех его качеств и действий,которые подвержены влиянию индивидуальной модификации, влиянию обучения.

Очень многие из врожденных поведенческих актов,свойственных нашему виду, не таковы: скорость их изменения в процессеизменения вида осталась такой же, с какой изменяются все телесныепризнаки, с какой шел весь процесс становления до того, как на сценепоявилось абстрактное мышление.

Что могло произойти, когда человек впервые взял вруку камень? Вполне вероятно, нечто подобное тому, что можно наблюдать у детей в возрасте двух-трех лет, а иногда и старше:никакой инстинктивный или моральный запрет не удерживает их от того, чтобы изо всей силы бить друг друга по голове тяжелыми предметами, которые они едва могут поднять. Вероятно,первооткрыватель камня так же мало колебался, стукнуть ли своего товарища, который его только что разозлил. Ведь он не мог знать обужасном действии своего изобретения; врожденный запрет убийства тогда, как и теперь, был настроен на его естественное вооружение.Смутился ли он, когда его собрат по племени упал перед ним мертвым?Мы можем предположить это почти наверняка.

Общественные высшие животные часто реагируют на внезапную смерть сородича самым драматическим образом. Серые гуси стоят над мертвым другом с шипением, в наивысшей готовности кобороне. Это описывает Хейнрот, который однажды застрелил гуся вприсутствии его семьи. Я видел то же самое, когда египетский гусьударил в голову молодого серого; тот, шатаясь, добежал дородителей и тотчас умер от мозгового кровоизлияния. Родители не могливидеть удара и потому реагировали на падение и смерть своего ребенкаточно так же.

Мюнхенский слон Вастл, который без какого-либо агрессивного умысла, играя, тяжело ранил своего служителя, —пришел в величайшее волнение и встал над раненым, защищая его, чем, к сожалению, помешал оказать ему своевременную помощь. БернхардГржимек рассказывал мне, что самец шимпанзе, который укусил и серьезно поранил его, пытался стянуть пальцами края раны, когда унего прошла вспышка ярости.

Вполне вероятно, что первый Каин тотчас же понял ужасность своего поступка. Довольно скоро должны были пойти разговоры, что если убивать слишком много членов своего племени — это поведет к нежелательному ослаблению его боевого потенциала. Какой бы ни была воспитательная кара, предотвращавшая беспрепятственное применение нового оружия, во всяком случае,возникла какая-то, пусть примитивная, форма ответственности, котораяуже тогда защитила человечество от самоуничтожения.

Таким образом, первая функция, которую выполнялаответственная мораль в истории человечества, состояла в том, чтобы восстановить утраченное равновесие между вооруженностью иврожденным запретом убийства. Во всех прочих отношениях требованияразумной ответственности могли быть у первых людей еще совсемпростыми и легко выполнимыми.

Рассуждение не будет слишком натянутым, если мыпредположим, что первые настоящие люди, каких мы знаем из доисторических эпох — скажем, кроманьонцы, — обладали почти в точности такими же инстинктами, такими же естественныминаклонностями, что и мы; что в организации своих сообществ и встолкновениях между ними они вели себя почти так же, какнекоторые еще и сегодня живущие племена, например папуасыцентральной Новой Гвинеи. У них каждое из крошечных селений находится в постоянном состоянии войны с соседями, в отношениях взаимной умеренной охоты за головами. «Умеренность», какее определяет Маргарэт Мид, состоит в том, что не предпринимаются организованные разбойничьи походы с целью добычи вожделенных человеческих голов, а лишь при оказии, случайно встретив на границе своей области какую-нибудь старуху или парудетей, «зовут с собой» их головы.

Ну а теперь — предполагая наши допущенияверными — представим себе, что мужчина живет в такомсообществе с десятком своих лучших друзей, с их женами и детьми.

Все мужчины неизбежно должны стать побратимами; они — друзья в самом настоящем смысле слова, каждый не разспасал другому жизнь. И хотя между ними возможно какое-тосоперничество из-за главенства, из-за девушек и т.д., — как бывает, скажем, у мальчишек в школе, — оно неизбежно отходит назадний план перед постоянной необходимостью вместе защищаться отвраждебных соседей. А сражаться с ними за само существование своего сообщества приходилось так часто, что все побуждениявнутривидовой агрессии насыщались с избытком. Я думаю, что притаких обстоятельствах в этом содружестве из пятнадцати мужчин, любойиз нас уже по естественной склонности соблюдал бы десять заповедейМоисея по отношению к своему товарищу и не стал бы ни убивать его, ни клеветать на него, ни красть жену его или что бы там нибыло, ему принадлежащее. Безо всяких сомнений, каждый по естественной склонности стал бы чтить не только отца своего имать, но и вообще всех старых и мудрых, что и происходит, по ФрезерДарлинг, уже у оленей, и уж тем более у приматов, как явствует изнаблюдений Уошбэрна, Деворэ и Кортландта.

Иными словами, естественные наклонности человека нетак уж и дурны. От рождения человек вовсе не так уж плох, онтолько недостаточно хорош для требований жизни современногообщества.

Уже само увеличение количества индивидов,принадлежащих к одному и тому же сообществу, должно иметь два результата, которые нарушают равновесие между важнейшими инстинктамивзаимного притяжения и отталкивания, т.е. Между личными узами и внутривидовой агрессией. Во-первых, для личных уз вредно, когда ихстановится слишком много. Старинная мудрая пословица гласит, чтопо-настоящему хороших друзей у человека много быть не может.

Большой «выбор знакомых», которыйнеизбежно появляется в каждом более крупном сообществе, уменьшаетпрочность каждой отдельной связи. Во-вторых, скученность множестваиндивидов на малом пространстве приводит к притуплению всех социальных реакций. Каждому жителю современного большого города, перекормленному всевозможными социальными связями иобязанностями, знакомо тревожащее открытие, что уже не испытываешьтой радости, как ожидал, от посещения друга, даже еслидействительно любишь его и давно его не видел.

Замечаешь в себе и отчетливую наклонность к ворчливому недовольству, когда после ужина еще звонит телефон. Возрастающая готовность к агрессивному поведению является характерным следствием скученности;

социологи-экспериментаторы это давно уже знают.

К этим нежелательным последствиям увеличения нашего сообщества добавляются и невозможность разрядить весьобъем агрессивных побуждений, «предусмотренный» для вида.Мир — это первейшая обязанность горожанина, а враждебная соседняя деревня, которая когда-то предлагала объект для высвобождениявнутривидовой агрессии, ушла в далекое прошлое.

Чем больше развивается цивилизация, тем менее благоприятны все предпосылки для нормальных проявлений нашей естественной склонности к социальному поведению, а требования к нему постоянно возрастают: мы должны обращаться с нашим «ближним»как с лучшим другом, хотя, быть может, в жизни его не видели; болеетого, с помощью своего разума мы можем прекрасно сознавать, чтообязаны любить даже врагов наших, — естественные наклонности никогда бы нас до этого не довели… Все проповеди аскетизма,предостерегающие от того, чтобы отпускать узду инстинктивных побуждений, учение о первородном грехе, утверждающее, что человек отрождения порочен, — все это имеет общее рациональное зерно:понимание того, что человек не смеет слепо следовать своим врожденным наклонностям, а должен учиться властвовать над ними иответственно контролировать их проявления.

Можно ожидать, что цивилизация будет развиватьсявсе более ускоренным темпом — хотелось бы надеяться, чтокультура не будет от нее отставать, — ив той же мере будетвозрастать и становиться все тяжелее бремя, возложенное на ответственную мораль. Расхождение между тем, что человек готовсделать для общества, и тем, чего общество от него требует, будет расти; и ответственности будет все труднее сохранять мостчерез эту пропасть. Эта мысль очень тревожит, потому что при всем желании не видно каких-либо селективных преимуществ, которыехоть один человек сегодня мог бы извлечь из обостренного чувства ответственности или из добрых естественных наклонностей.Скорее следует серьезно опасаться, что нынешняя коммерческаяорганизация общества своим дьявольским влиянием соперничества между людьми направляет отбор в прямо противоположную сторону. Так что задача ответственности постоянно усложняется и с этой стороны.

Мы не облегчим ответственной морали решение всех этих проблем, переоценивая ее силу. Гораздо полезнее скромноосознать, что она — «всего лишь» компенсационныймеханизм, который приспосабливает наше инстинктивное наследие к требованиям культурной жизни и образует с ним функциональноединую систему. Такая точка зрения разъясняет многое из того, чтонепонятно при ином подходе.

Мы все страдаем от необходимости подавлять свои побуждения; одни больше, другие меньше — по причине очень разной врожденной склонности к социальному поведению.

По доброму, старому психиатрическому определению, психопат — это человек, который либо страдает оттребований, предъявляемых ему обществом, либо заставляет страдать само общество. Так что, в определенном смысле, все мы психопаты,поскольку навязанное общим благом отречение от собственныхпобуждений заставляет страдать каждого из нас. Но особенно этоопределение относится к тем людям, которые в результате ломаются и становятся либо невротиками, т.е. Больными, либо преступниками. Всоответствии с этим точным определением, «нормальный»человек отличается от психопата — или добрый гражданин отпреступника — вовсе не так резко, как здоровый от больного.

Различие, скорее, аналогичное тому, какое существует между человеком с компенсированной сердечной недостаточностью и больным, страдающим «некомпенсированным пороком», сердце которого при возрастающей мышечнойнагрузке уже не в состоянии справиться с недостаточным закрыванием клапана или с его сужением. Это сравнение оправдывается и тем,что компенсация требует затрат энергии.

Такая точка зрения на ответственную мораль можетразрешить противоречие в Кантовой концепции морали, которое поразило уже Фридриха Шиллера. Он говорил, что Гердер — это«одухотвореннейший из всех кантианцев»; восставал противотрицания какой-либо ценности естественных наклонностей в этике Кантаи издевался над ней в

замечательной эпиграмме: «Я с радостью служудругу, но, к несчастью, делаю это по склонности, потому меня часто гложет мысль, что я не добродетелен!» Однако мы не только служим своему другу по собственной склонности, мы еще иоцениваем его дружеские поступки с точки зрения того, в самом ли деле теплая естественная склонность побудила его к такомуповедению! Если бы мы были до конца последовательными кантианцами, тодолжны были бы поступать наоборот — и ценить, прежде всего, такого человека, который по натуре совершенно нас не переносит, нокоторого «ответственный вопрос к себе», вопреки его сердечной склонности, заставляет вести себя прилично по отношению к нам. Однако в действительности мы относимся к таким благодетелям влучшем случае с весьма прохладным вниманием, а любим только того, кто относится к нам по-дружески потому, что это доставляет емурадость, и если делает что-то для нас, то не считает, будто совершилнечто, достойное благодарности.

Когда мой незабвенный учитель Фердинанд Хохштеттер в возрасте 71 года читал свою прощальную лекцию, тогдашний ректор Венского университета сердечно благодарил его за долгую и плодотворную работу. На эту благодарность Хохштеттердал ответ, в котором сконцентрирован весь парадокс ценности —или ее отсутствия — естественных наклонностей. Он сказал так:

«Вы здесь благодарите меня за то, за что я не заслуживаю ни малейшей благодарности. Надо благодарить моихродителей, моих предков, которые дали мне в наследство именно такие,а не другие наклонности.

Но если вы спросите меня, чем я занимался всюжизнь и в науке, и в преподавании, то я должен честно ответить:я, собственно, всегда делал то, что доставляло мне наибольшееудовольствие!» Какое замечательное возражение! Этот великийнатуралист, который — я это знаю совершенно точно —никогда не читал Канта, принимает здесь именно его точку зрения поповоду ценностной индифферентности естественных наклонностей; но вто же время примером своей ценнейшей жизни и работы приводитКантово учение о ценностях к еще более полному абсурду, нежелиШиллер в своей эпиграмме. И выходом из этого противоречия становится очень простое решение кажущейся проблемы, еслипризнать ответственную мораль компенсационным механизмом и не отрицать ценности естественных наклонностей.

Если приходится оценивать поступки какого-точеловека, в том числе и собственные, то — очевидно — они оцениваются тем выше, чем меньше соответствовали простым и естественным наклонностям. Однако если нужно оценить самого человека — например, при выборе друзей, — с той жеочевидностью предпочтение отдается тому, чье дружеское расположение определяется вовсе не разумными соображениями —как бы высокоморальны они ни были, — а исключительно чувствомтеплой естественной склонности.

Когда мы подобным образом используем для оценкичеловеческих поступков и самих людей совершенно разные критерии —это не только не парадокс, но проявление простого здравого смысла.

Кто ведет себя социально уже по естественнойсклонности, тому в обычных обстоятельствах почти не нужны механизмы компенсации, а в случае нужды он обладает мощными моральными резервами. Кто уже в повседневных условиях вынужден тратить все сдерживающие силы своей моральной ответственности, чтобы держаться на уровне требований культурного общества, — тот,естественно, гораздо раньше ломается при возрастании нагрузки.

Энергетическая сторона нашего сравнения с порокомсердца и здесь подходит очень точно, поскольку возрастание нагрузки, при которой социальное поведение людей становится«некомпенсированным», может быть самой различнойприроды, но так или иначе «истощает силы». Мораль легчевсего отказывает не под влиянием одиночного, резкого и чрезмерногоиспытания; легче всего это происходит под воздействием истощающего, долговременного нервного перенапряжения, какого бы рода оно ни было. Заботы, нужда, голод, страх, переутомление,крушение надежд и т.д. — все это действует одинаково. Кто имел возможность наблюдать множество людей в условиях такого рода —на войне или в заключении, — тот знает, насколько непредвиденно и внезапно наступает моральная декомпенсация. Люди, на которых, казалось, можно положиться как на каменную гору, неожиданноломаются; а в других, не вызывавших особого доверия, открываются просто-таки неисчерпаемые источники сил, и они одним лишь своим примером помогают бесчисленному множеству остальных сохранить моральную стойкость.Однако пережившие нечто подобное знают и то, что сила доброй воли и ее устойчивость — две независимыепеременные. Осознав это, основательно учишься не чувствовать себявыше того, кто сломался раньше, чем ты сам. Наилучший иблагороднейший в конце концов доходит до такой точки, что больше неможет:» Эли. Эли, ламма ассахфани?»1

В соответствии с этикой Канта, только внутреннийзакон человеческого разума сам по себе порождает категорическийимператив в качестве ответа на «ответственный вопрос к себе». Кантовы понятия «разум, рассудок» и «ум,интеллект» отнюдь не идентичны. Для него само собой разумеется,что разумное создание просто не может хотеть причинить вред другому, подобному себе. В самом слове «рассудок» этимологически заключена способность «судить»,«входить в соглашение», иными словами —существование высоко ценимых социальных связей между всемиразумными существами. Для Канта совершенно ясно и самоочевидно то,что для этолога нуждается в разъяснении: тот факт, что человек нехочет вредить другому. Великий философ предполагает здесь очевиднымнечто, требующее объяснения, и это — хотя и вносит некоторуюнепоследовательность в великий ход его мыслей — делает егоучение более приемлемым для биолога. Тут появляется небольшая лазейка, через которую в изумительное здание его умозаключений — чисто рациональных — может пробраться чувство; иными словами — инстинктивная мотивация. Кант и сам не верил, что человек удерживается от каких-либо действий, к которым его побуждают естественные склонности, чисто разумным пониманием логическогопротиворечия в нормах его поступков. Совершенно очевидно, чтонеобходим еще и эмоциональный фактор, чтобы преобразовать некое чисто рассудочное осознание в императив или в запрет. Если мы уберем из нашего жизненного опыта эмоциональное чувствоценности — скажем, ценности различных ступеней эволю1«Господи, Господи, зачем оставил меня?» — последниеслова Христа; арамейская вставка в греческом и прочих текстах Евангелия

ции, — если для нас не будут представлятьникакой ценности человек,

человеческая жизнь и человечество в целом, то самый безукоризненный аппарат нашего интеллекта останется мертвой машиной без мотора. Сам по себе он в состоянии лишь дать нам средство к достижениюкаким-то образом поставленной цели; но не может ни определить этуцель, ни отдать приказ к ее достижению.

Если бы мы были нигилистами типа Мефистофеля исчитали бы, что «нет в мире вещи, стоящей пощады», — мы могли бы нажать пусковую кнопку водородной бомбы, и это никак быне противоречило нормам нашего разумного поведения.

Только ощущение ценности, только чувство присваивает знак «плюс» или «минус» ответу на наш «категорический самовопрос» и превращает его в императив или в запрет. Так что и тот, и другой вытекают не израссудка, а из прорывов той тьмы, в которую наше сознание непроникает. В этих слоях, лишь косвенно доступных человеческому разуму, унаследованное и усвоенное образуют в высшей степени сложную структуру, которая не только состоит в теснейшем родстве стакой же структурой высших животных, но в значительной своей частипопросту ей идентична. По существу, наша отлична от той лишьпостольку, поскольку у человека в усвоенное входит культурная традиция. Из структуры этих взаимодействий, протекающих почти исключительно в подсознании, вырастают побуждения ко всем нашимпоступкам, в том числе и к тем, которые сильнейшим образом подчиненыуправлению нашего самовопрошающего разума.

Так возникают любовь и дружба, все теплые чувства, понятие красоты, стремление к художественному творчеству и к научному познанию. Человек, избавленный от всего так сказать «животного», лишенный подсознательныхстремлений, человек как чисто разумное существо был бы отнюдь неангелом, скорее наоборот!

Однако нетрудно понять, каким образом моглоутвердиться мнение, будто все хорошее — и только хорошее, — чтослужит человеческому сообществу, обязано своим существованием морали, а все «эгоистичные» мотивы человеческогоповедения, которые не согласуются с социальными требованиями,вырастают из «животных» инстинктов. Если человек задастсебе категорический вопрос Канта:» Могу ли я норму своего поведения возвысить до уровня естественного закона или при этомвозникло бы нечто, противоречащее разуму?» — то все поведение,в том числе и инстинктивное, окажется в высшей степени разумным; при условии, что оно выполняет задачи сохранения вида, радикоторых было создано Великими Конструкторами эволюции.

Противоразумное возникает лишь в случае нарушения какого-либо инстинкта. Отыскать это нарушение — задача категорического вопроса, а компенсировать — категорического императива. Если инстинкты действуют правильно, «по замыслу конструкторов», вопрос к себе не сможет отличить их от Разумного. В этом случае вопрос: «Могу ли я возвысить норму моих поступков до уровня естественного закона?»— имеет бесспорно положительный ответ, ибо эта норма уже самаявляется таким законом!

Ребенок падает в воду, мужчина прыгает за ним, вытаскивает его, исследует норму своего поступка и находит, что она — будучи возвышена до естественного закона — звучалабы примерно так: «Когда взрослый самец Homo Sapiens видит, чтожизни детеныша его вида угрожает опасность, от которой он может егоспасти, — он это делает». Находится такая абстракция вкаком-либо противоречии с разумом?

Конечно же, нет! Спаситель может похлопать себя по плечу и гордиться тем, как разумно и морально он себя вел. Если быон на самом деле занялся этими рассуждениями, ребенок давно бы ужеутонул, прежде чем он прыгнул бы в воду. Однако человек — по крайней мере принадлежащий нашей западной культуре — крайне неохотно узнает, что действовал он чисто инстинктивно, что каждыйпавиан в аналогичной ситуации сделал бы то же самое.

Древняя китайская мудрость гласит, что не все людиесть в зверях, но все звери есть в людях. Однако из этого вовсе неследует, что этот «зверь в человеке» с самого началаявляет собой нечто злое и опасное, по возможности подлежащее искоренению. Существует одна человеческая реакция, в которойлучше всего проявляется, насколько необходимо может быть безусловно «животное» поведение, унаследованное от антропоидных предков, причем именно для поступков, которые не только считаются сугубо человеческими и высокоморальными, но ина самом деле являются таковыми. Эта реакция — так называемоевоодушевление. Уже само название, которое создал для нее немецкийязык, подчеркивает, что человеком овладевает нечто очень высокое,сугубо человеческое, а именно — дух. Греческое слово «энтузиазм»означает даже, что человеком владеет бог. Однако в действительности воодушевленным человеком овладевает наш давний друг и недавний враг — внутривидовая агрессия в форме древней и едва ли сколь-нибудь сублимированной реакции социальной защиты, В соответствии с этим, воодушевление пробуждается спредсказуемостью рефлекса во всех внешних ситуациях, требующихвступления в борьбу за какие-то социальные ценности, особенно затакие, которые освящены культурной традицией. Они могут бытьпредставлены конкретно — семья, нация, Alma Mater илиспортивная команда — либо абстрактными понятиями, как прежнее величие студенческих корпораций, неподкупность художественноготворчества или профессиональная этика индуктивного исследования. Я одним духом называю подряд разные вещи — которые кажутсяценными мне самому или, непонятно почему, видятся такими другимлюдям — со специальным умыслом показать недостаток избирательности, который при случае позволяет воодушевлениюстать столь опасным.

В радражающих ситуациях, которые наилучшим образом вызывают воодушевление и целенаправленно создаютсядемагогами, прежде всего должна присутствовать угроза высоко почитаемым ценностям. Враг, или его муляж, могут быть выбраны почти произвольно, и — подобно угрожаемым ценностям —могут быть конкретными или абстрактными.

«Эти» евреи, боши, гунны,эксплуататоры, тираны и т.д. Годятся так же, как мировой капитализм, большевизм, фашизм, империализм и многие другие «измы». Во-вторых, к раздражающей ситуации такого рода относится и повозможности увлекающая за собой фигура вождя, без которой, какизвестно, не могут обойтись даже самые антифашистски настроенные демагоги, ибо вообще одни и те же методы самых разных политических течений обращены к инстинктивной природе человеческой реакции воодушевления, которую можно использовать в своих целях. Третьим, и почти самым важным факторомвоодушевления является еще и по возможности наибольшее количество увлеченных. Закономерности воодушевления в этом пунктесовершенно идентичны закономерностям образования анонимных стай, описанным в 8-й главе: увлекающее действие стаи растет,повидимому, в геометрической прогрессии при увеличении количестваиндивидов в ней.

Каждый сколь-нибудь чувствительный человек знает, какие субъективные ощущения сопровождают эту реакцию.

Прежде всего она характеризуется качествомчувства, известного под именем воодушевления. По спине и — каквыясняется при более внимательном наблюдении — по наружнойповерхности рук пробегает «священный трепет».

Человек чувствует себя вышедшим из всех связей повседневного мира и поднявшимся над ними; он готов все бросить, чтобы повиноваться зову Священного Долга. Всепрепятствия, стоящие на пути к выполнению этого долга, теряют всякуюважность; инстинктивные запреты калечить и убивать сородичейутрачивают, к сожалению, большую часть своей силы. Разумные соображения, любая критика или встречные доводы, говорящие противдействий, диктуемых воодушевлением, заглушаются за счет того, чтозамечательная переоценка всех ценностей заставляет их казаться нетолько не основательными, но и просто ничтожными и позорными.

Короче, как это прекрасно выражено в украинскойпословице: «Колы прапор в“эться, про голову нэйдэться».

С этими переживаниями коррелируются объективно наблюдаемые явления: повышается тонус всех поперечнополосатых мышц, осанка становится более напряженной, руки несколькоприподнимаются в стороны и слегка поворачиваются внутрь, так чтолокти выдвигаются наружу. Голова гордо поднята, подбородок выдвинут вперед, а лицевая мускулатура создает совершенно определеннуюмимику, всем нам известную из кинофильмов, — «героическоелицо». На спине и по наружной поверхности рук топорщатся кожные волосы — именно это и является объективной сторонойпресловутого «священного трепета». 1“Wenn die Fahne fliegt, ist der Verstand in der Trompete!” (нем.). Мы дали приблизительный вариантукраинской пословицы и будем признательны читателям, которые помогутуточнить текст этой поговорки ———————

В священности этого трепета и в одухотворенности воодушевления усомнится тот, кто виделсоответствующие поведенческие акты самца шимпанзе, который сбеспримерным мужеством выходит защищать свое стадо или семью.

Он тоже выдвигает вперед подбородок, напрягает всетело и поднимает локти в стороны; у него тоже шерсть встаетдыбом, что приводит к резкому и наверняка устрашающему увеличению контура его тела при взгляде спереди.

Поворот рук внутрь совершенно очевидно предназначен для того, чтобы вывести наружу наиболее заросшую сторону и тем усилить упомянутый эффект. Общая комбинация осанки и вздыбленной шерсти служит тому же «блефу», что и у горбящейсякошки: она выполняет задачу изобразить животное более крупным иопасным, чем на самом деле. Так что и наш «священный трепет»— это не что иное, как попытка взъерошить остатки некогда бывшегомеха.

Что переживает обезьяна при своей социальнойзащитной реакции, этого мы не знаем; однако вполне вероятно, что онатак же самоотверженно и героически ставит на карту свою жизнь, как и воодушевленный человек. Нет сомнений в подлинной эволюционной гомологии реакций защиты стада у шимпанзе — и воодушевления у человека; более того, можно очень хорошо представить себе, как одно произошло из другого. Ведь и у нас те ценности, на защиту которых мыподнимаемся с воодушевлением, имеют прежде всего общественнуюзначимость.

Если мы припомним сказанное в главе «Привычка, церемония и волшебство», покажется почти невероятным, что реакция, которая первоначально служила защите индивидуальнознакомого, конкретного члена сообщества, все больше и больше брала под свою защиту над-индивидуальные, передаваемые традициейкультурные ценности, имеющие более долгую жизнь, нежели группы отдельных людей.

Если наше мужественное выступление за то, что намкажется высочайшей ценностью, протекает по тем же нервным путям,что и социальные защитные реакции наших антропоидных предков, — явоспринимаю это не как отрезвляющее напоминание, а как чрезвычайносерьезный призыв к самопознанию. Человек, у которого такой реакциинет — это калека в смысле инстинктов, и я не хотел бы иметь его своим другом; но тот, кого увлекает слепая рефлекторность этойреакции, представляет собой угрозу для человечества:

он легкая добыча тех демагогов, которые умеют провоцировать раздражающие ситуации, вызывающие человеческуюагрессивность, так же хорошо, как мы — разбираться в физиологии поведения наших подопытных животных.

Когда при звуках старой песни или какого-нибудьмарша по мне хочет пробежать священный трепет, — я обороняюсь отискушения и говорю себе, что шимпанзе тоже производят ритмичныйшум, готовясь к совместному нападению. Подпевать — значиткласть палец в рот дьяволу.

Воодушевление — это настоящий автономный инстинкт человека, как, скажем, инстинкт триумфального крика у серых гусей. Оно обладает своим собственным поисковым поведением,своими собственными вызывающими стимулами, и доставляет — каккаждый знает по собственному опыту — настолько сильноеудовлетворение, что противиться его заманчивому действию почти невозможно.

Как триумфальный крик очень существенно влияет насоциальную структуру серых гусей, даже господствует в ней, так и инстинкт воодушевленного боевого порыва в значительной степени определяет общественную и политическую структуру человечества.Оно не потому агрессивно и постоянно готово к борьбе, чторазделено на партии, враждебно противостоящие друг другу; оноструктурировано именно таким образом потому, что это предоставляет раздражающую ситуацию, необходимую для разрядки социальной агрессии. «Если бы какое-то вероучение на самомделе охватило весь мир, — пишет Эрих фон Хольст, — оно бы тотчас же раскололось по меньшей мере на два резко враждебныхтолкования (одно истинное, другое еретическое), и вражда и борьбапроцветали бы, как и раньше; ибо человечество, к сожалению, таково,каково оно есть».

Таков Двуликий Янус — человек. Единственноесущество, способное с воодушевлением посвящать себя высшим целям, нуждается для этого в психофизиологической организации,звериные особенности которой несут в себе опасность, что оно будетубивать своих собратьев в убеждении, будто так надо для достижениятех самых высших целей.

Се — человек!

14. НАДЕЮСЬ И ВЕРЮ

Мне не мнится, что знанье могу предоставить, Чтобисправить людей и на путь наставить.

Гете

В отличие от Фауста, я представляю себе, что мог бы преподать нечто такое, что исправит людей и наставит их напуть. Эта мысль не кажется мне слишком заносчивой. По крайней мереона менее заносчива, нежели обратная, — если та исходит не из убеждения, что сам не способен учить, а из предположения, что«эти люди» не способны понять новое учение. Такое бываетлишь в чрезвычайных случаях, когда какой-нибудь гений опережаетсвое время на века.

Если современники кого-то слушают и даже читаютего книги, можно с уверенностью утверждать, что это не гений.

В лучшем случае он может потешить себя мыслью, чтоему есть что сказать как раз «по делу». Все, что может быть сказано, наилучшим образом действует как раз тогда, когдаговорящий своими новыми идеями лишь чуть-чуть опережает слушателей. Тогда они реагируют мыслью: «На самом деле, я сам должен былдогадаться!» Так что здесь не самомнение — наоборот: я искренне убежден, что в ближайшем будущем очень многие, может быть даже большинство, все сказанное в этой книге о внутривидовойагрессии и об опасностях, вытекающих для человечества из еенарушений, будут принимать за самоочевидные и даже банальныеистины.

Когда я здесь вывожу следствия из содержания этойкниги и, подобно древнегреческим мудрецам, свожу их в практическийустав поведения, — мне наверняка нужно больше опасаться упреков вбанальности, нежели обоснованных возражений. После того что сказано в предыдущей главе о современном положении человечества, предлагаемые меры защиты от грозящих опасностейпокажутся жалкими. Однако это отнюдь не говорит против правильности сказанного. Исследование редко приводит к драматическимпеременам в мировых событиях; такие перемены возможны разве что всмысле разрушения, поскольку новые открытия легко употребить во вред. Напротив, чтобы применить результаты исследований творческии благотворно, требуется, как правило, не меньше остроумия и трудной кропотливой работы, чем для того, чтобы их получить.

Первое и самое очевидное правило высказано уже в«познай себя» — это требование углубить понимание причин нашего собственного поведения.

Направления, в которых, по-видимому, будетразвиваться прикладная этология, уже начинают определяться. Одно изних — это объективное физиологическое исследование возможностейразрядки агрессии в ее первоначальных формах на эрзац-объекты; и мыуже сегодня знаем, что пустая бочка из-под карбида — это несамый лучший вариант.

Второе — это исследование так называемой сублимации методами психоанализа. Можно ожидать, что и эта человеческая форма катарсиса существенно поможет ослабитьнапряженные агрессивные побуждения.

Даже на сегодняшнем скромном уровне наши знания о природе агрессии имеют некоторую практическую ценность. Онасостоит хотя бы в том, что мы уже можем с уверенностью сказать, что не получится. После всего того, что мы узнали об инстинктах вообще и об агрессии в частности, два «простейших» способа управляться с агрессией оказываются совершенно безнадежными.

Во-первых, ее наверняка нельзя исключить,избавляя людей от раздражающих ситуаций; и, во-вторых, с ней нельзя совладать, навесив на нее морально-мотивированныйзапрет. Обе эти стратегии так же хороши, как затяжкапредохранительного клапана на постоянно подогреваемом котле для борьбы с избыточным давлением пара.

Еще одно мероприятие, которое я считаю теоретически возможным, но крайне нежелательным, состояло бы в попытке избавиться от агрессивного инстинкта с помощью направленнойевгеники. Мы знаем из предыдущей главы, что внутривидовая агрессия участвует в человеческой реакции воодушевления, которое хотя иопасно, однако необходимо для достижения наивысших целейчеловечества. Мы знаем из главы о союзе, что агрессия у очень многих животных — вероятно, так же и у человека — являетсянеобходимой составной частью личной дружбы. И наконец, в главе оВеликом Парламенте Инстинктов очень подробно показано, насколько сложно взаимодействие различных побуждений.

Если бы одно из них, причем одно из сильнейших,полностью исчезло — последствия были бы непредсказуемы. Мы не знаем, насколько важны все поведенческие акты человека, в которых агрессия принимает участие как мотивирующий фактор; не знаем, сколько их всего. Я подозреваю, что очень много. Всякое «начинание», в самом изначальном и широком смысле слова; самоуважение, без которого, пожалуй, исчезло бы все, чточеловек делает с утра до вечера, начиная с ежедневного бритья и кончая наивысшими достижениями в культуре и науке; все,что как-то связано с честолюбием, со стремлением к положению, имногое, многое другое, столь же необходимое, — все это было бы, вероятно, потеряно с исчезновением агрессивных побуждений из жизни людей. Исчезла бы, наверное, даже очень важная и сугубочеловеческая способность — смеяться.

Перечислению того, что не получится совершенноточно, я, к сожалению, могу противопоставить только такиемероприятия, успех которых мне всего лишь кажется возможным.

Наиболее вероятен успех того катарсиса, которыйсоздается разрядкой агрессивности на эрзац-объект. Этим путем, какизложено в главе «Союз», уже пошли и Великие Конструкторы, когда нужно было воспрепятствовать борьбе между определенными индивидами. Кроме того, здесь есть основания дляоптимизма и потому, что каждый человек, сколь-нибудь способный к самонаблюдению, в состоянии намереннопереориентировать свою пробудившуюся агрессию на подходящий эрзац-объект. Когда я — как рассказано в главе оспонтанности агрессии, — будучи в лагере для военнопленных, несмотря на тяжелейшую полярную болезнь, не ударил своего друга, а расплющил пустую жестянку из-под карбида, — это произошлонаверняка лишь потому, что я знал симптомы инстинктивных напряжений.

А когда моя тетушка, описанная в 7-й главе, была так непоколебимо уверена в безграничной испорченности своихгорничных, — она упорствовала в своем заблуждении лишь потому, что ничего не знала о физиологических процессах, о коих идетречь. Понимание причинных связей нашего собственного поведения может предоставить нашему разуму и морали действительнуювозможность властно проникнуть туда, где категорический императив, предоставленный самому себе, безнадежно рушится.

Переориентирование агрессии — это самый простой и самый надежный способ обезвредить ее. Она довольствуется эрзац-объектами легче, чем большинство других инстинктов, инаходит в них полное удовлетворение. Уже древние греки знали понятие катарсиса, очищающей разрядки; а психоаналитики прекрасно знают,какая масса похвальнейших поступков получает стимулы из«сублимированной» агрессии и приносит добавочную пользу за счет ее уменьшения. Разумеется, сублимация — это отнюдь не только простое переориентирование. Есть существеннаяразница между человеком, который бьет кулаком по столу вместофизиономии собеседника, — и другим, который гнев, не израсходованный на своего начальника, переплавляет ввоодушевляющие боевые статьи, призывающие к благороднейшим целям.

Особой ритуализованной формой борьбы, развившейся в культурной жизни людей, является спорт. Как и филогенетически возникшие турнирные бои, он предотвращает социально вредные проявления агрессии и одновременно поддерживает в состоянииготовности ее функцию сохранения вида. Однако кроме того, этакультурно-ритуализованная форма борьбы выполняет задачу, важностькоторой не с чем сравнить: она учит людей сознательному контролю, ответственной власти над своими инстинктивными боевыми реакциями.

Рыцарственность спорта, которая сохраняется даже при сильных раздражениях, вызывающих агрессию, является важнымкультурным достижением человечества.

Кроме того, спорт благотворен в том смысле, чтосоздает возможности поистине воодушевленного соперничества между над-индивидуальными сообществами. Он не только открываетзамечательный клапан для накопившейся агрессии в ее более грубых, более индивидуальных и эгоистических проявлениях, но ипозволяет полностью проявиться и израсходоваться ее болееспециализированной, сугубо коллективной форме. Борьба за иерархическое положение внутри группы, общий и трудный бой за вдохновляющую цель, мужественное преодоление серьезных опасностей,не считающаяся с собственной жизнью взаимопомощь и т.д. — этоповеденческие акты, которые в предыстории человечества имели высокую селективную ценность. Под уже описанным воздействием внутривидового отбора их ценность постоянно возрастала; и до самого последнего времени это опасным образом вело к тому, что многиедоблестные, но простодушные люди вовсе не считали войну чем-то,достойным отвращения. Поэтому великое счастье, что все этисклонности находят полное удовлетворение в тяжелых видах спорта, какальпинизм, подводный спорт и т. п.

Поиски большего, максимально международного и максимально опасного соперничества являются, по мнению Эрика фон Хольста, главным мотивом космических полетов, которые именно поэтому привлекают такой огромный общественный интерес .Пусть бы так было и впредь!

Такое соперничество между нациями благотворно не только потому, что дает возможность разрядки национальному воодушевлению; оно имеет еще два следствия, уменьшающие опасность войны. Во-первых, оно создает личное знакомство между людьмиразных наций и партий; а во-вторых — объединяет людей тем, что они (в остальном имеющие очень мало общего) воодушевляются одним итем же идеалом. Эти две мощные силы противостоят агрессии, и намнеобходимо остановиться на том, каким образом они осуществляют свое благотворное влияние и каким способом их можноактивизировать.

Из главы «Союз» мы уже знаем, чтоличное знакомство — это не только предпосылка сложныхмеханизмов, тормозящих агрессию; оно уже само по себе способствуетпритуплению агрессивных побуждений. Анонимность значительнооблегчает прорывы агрессивности. Наивный человек испытывает чрезвычайно пылкие чувства злобы, ярости по отношению к «этимИванам», «этим фрицам», «этим жидам»,«этим макаронникам»… — т.е. К соседним народам,клички которых по возможности комбинируются с приставкой «гады— . Такой человек может бушевать против них у себя за столом, но емуи в голову не придет даже простая невежливость, если он оказываетсялицом к лицу с представителем ненавистной национальности.Разумеется, демагог прекрасно знает о тормозящем агрессивностьдействии личного знакомства и потому последовательно стремитсяпредотвратить любые контакты между отдельными людьми тех сообществ, в которых хочет сохранить настоящую взаимную вражду. И стратеги знают, насколько опасно любое «братание»между окопами для боевого духа солдат.

Я уже говорил, насколько высоко оцениваюпрактические знания демагогов в отношении инстинктивного поведения людей. И не могу предложить ничего лучшего, как перенятьиспытанные ими методы и использовать их для достижения наших целей.Если дружба между индивидами враждебных наций так пагубна длянациональной вражды, как это предполагают демагоги, — очевидно,не без веских оснований, — значит, мы должны делать все, чтобы содействовать индивидуальной дружбе. Ни один человек не может ненавидеть народ, среди которого у него есть друзья.

Нескольких «выборочных проб» такого рода бывает достаточно, чтобы возбудить справедливое недоверие к тем абстракциям, которые обычно сочиняются о якобы типичных — и, разумеется, достойных ненависти — национальныхособенностях «этих» русских, немцев или англичан.

Насколько я знаю, мой друг Вальтер Роберт Корти был первым, кто предпринял серьезную попытку затормозитьмежнациональную агрессию с помощью интернациональной дружбы. Он собрал в своем знаменитом детском селе в Трогене, в Швейцарии, молодежь всех нацональностей, какие только смог отыскать, иобъединил ребят совместной жизнью. Вот бы ему последователей сбольшим размахом!

Третья мера, за которую можно и должно браться сразу же, чтобы предотвратить пагубные проявления одного из благороднейших человеческих инстинктов, — это разумное икритическое овладение реакцией воодушевления, о которой мы говорили в предыдущей главе. И здесь тоже нам незачемстесняться использовать опыт традиционной демагогии; то, что служило военному психозу, мы обратим на дело добра и мира. Как мы уже знаем, в раздражающей ситуации, вызывающей воодушевление, присутствуют три независимых друг от другапеременных фактора. Первый — нечто, в чем видят ценность и что надо защищать; второй — враг, который этой ценности угрожает; и третий — среда сообщников, с которой человек чувствует себязаодно, когда поднимается на защиту угрожаемой ценности. К этому может добавиться и какой-нибудь «вождь», призывающий к«священной» борьбе, но этот фактор менее важен.

Мы говорили уже и о том, что эти роли в драме могут разыгрываться самыми различными фигурами; конкретными илиабстрактными, одушевленными или нет. Как и у многих другихинстинктивных реакций, прорывы воодушевления подчиняются такназываемому правилу суммирования раздражении. Оно гласит, что действие различных провоцирующих раздражении складывается так что слабость или даже отсутствие одного может быть компенсировано усиленным действием другого. Из этого следует, что подлинноевоодушевление возможно и только ради чего-то ценного; враждебность против действительного или выдуманного противника ненеобходима.

Функция воодушевления во многих отношениях сходна с функцией триумфального крика у серых гусей и аналогично возникших реакций, которые состоят из проявлений сильных социальныхсвязей с товарищами и агрессии по отношению к врагам. Я говорил в 11-й главе, что в случаях наименьшей специализированности этогоинстинктивного поведения — скажем, у цихлид, у пеганок —фигура врага еще необходима; но на более высокой ступени развития — как у серых гусей — она уже не нужна, чтобы сохранять взаимную принадлежность и взаимодействие друзей. Я хотел бы думатьи надеяться, что реакция воодушевления у людей уже достигла такой же независимости от исходной агрессии, или по крайней мересобирается это сделать.

Однако сегодня пугало врага еще является очень сильным средством демагогов для создания единства ивоодушевляющего чувства принадлежности; воинствующие религии все ещеимеют наибольший политический успех.

Потому — это отнюдь не легкая задача: нужновозбудить столь же сильное воодушевление массы людей ради мирногоидеала, без помощи пугала, как это удается поджигателям, у которыхпугало есть.

Очевидная на первый взгляд идея — использоватьпугалом дьявола и попросту натравить людей на «Зло»— оказалась бы сомнительной даже с людьми, высокоразвитымидуховно. Ведь зло — по определению — это нечто, несущее угрозу добру, т.е. Чему-то такому, что ощущается ценностью. Нопоскольку для ученого наивысшую ценность представляет познание, он видит наихудшее из всех зол во всем, что препятствует расширениюпознания. Поэтому мне лично злой шепот агрессивного инстинкта рекомендовал бы видеть воплощение враждебного начала в пренебрежении к естественно-научному исследованию, особенно упротивников эволюционной теории. И если бы я ничего не знал офизиологии воодушевления — не знал бы, что оно «требует своего» как рефлекс, — я мог бы начать религиозную войну сосвоими оппонентами. Так что какая бы то ни было персонификация зла недопустима. Однако и без нее воодушевление, объединяющее отдельныегруппы, может повести к вражде между ними — в том случае, есликаждая из них выступает за свой, четко очерченный идеал и только сним себя идентифицирует (я употребляю здесь это слово в обычном, не психоаналитическом смысле). Я. Холло с полным основаниемуказывал, что в наше время национальные идентификации очень опасныименно потому, что имеют такие четкие границы. Человек может чувствовать себя «настоящим американцем» в противоположность «русскому» — и наоборот. Если человекузнакомо множество ценностей и, воодушевляясь ими, он чувствует себязаодно со всеми людьми, которых так же, как и его, воодушевляетмузыка, поэзия, красота природы, наука и многое другое, — он может реагировать незаторможенной боевой реакцией только на тех, ктоне принимает участия ни в одной из этих групп. Значит, нужноувеличивать количество таких возможностей идентификации, а для этого есть только один путь — улучшение общего образованиямолодежи. Исполненное любви отношение к человеческим ценностямневозможно без обучения и воспитания в школе и в родительском доме.Только они делают человека человеком, и не без оснований определенный вид образования называется гуманитарным: спасение могут принести ценности, которые кажутся далекими от борьбы и отполитики как небо от земли.

При этом не необходимо, может быть даже инежелательно, чтобы люди разных обществ, наций и партийвоспитывались в стремлении к одним и тем же идеалам. Даженезначительное совпадение взглядов на то, что именно являетсявдохновляющими ценностями, достойными защиты, может уменьшить национальную вражду и принести согласие.

Эти ценности в отдельных случаях могут быть весьмаспецифическими. Я, например, уверен, что те люди по обе стороны великого занавеса, которые посвятили свою жизнь великому делу покорения космоса, испытывают друг к другу лишь глубочайшее уважение. Здесь каждая из сторон, конечно же, согласится, что и другая борется за подлинные ценности. В этом планекосмические полеты приносят великую пользу.

Существуют однако два дела — еще болеезначительных и в подлинном смысле общечеловеческих, — которыеобъединяют прежде разобщенные или даже враждебные партии или народыобщим воодушевлением ради одних и тех же целей.

Это — искусство и наука. Ценность ихнеоспорима; и даже самые отчаянные демагоги ни разу еще непосмели объявить никчемным или «выродившимся» всеискусство тех партий или народов, против которых они натравливали своих адептов. Кроме того, музыка и изобразительное искусство незнают языковых барьеров — и уже потому призваны говорить людям содной стороны занавеса, что служители добра и красоты живут и по другую его сторону. И как раз для выполнения этой задачи искусство должно оставаться аполитичным. Вполне оправданно безграничное отвращение, которое вызывает у нас тенденциозное искусство,подчиненное политике.

Наука, так же как и искусство, представляет собой неоспоримую и самостоятельную ценность, независимую отпартийной принадлежности тех людей, которые ею занимаются. В отличие от искусства, она не является непосредственнообщедоступной и поэтому поначалу может связывать мостами общеговоодушевления лишь нескольких человек; но зато их — оченьпрочно. Об относительной ценности произведений искусства можноиметь разные мнения, хотя и здесь подлинные ценности отличимы от ложных. В естественных науках эти слова имеют более узкий смысл: здесь подлинность или ложность высказывания определяются не мнением отдельных личностей, а результатами дальнейшихисследований.

На первый взгляд кажется безнадежным воодушевить широкие массы современных людей абстрактной ценностью научной истины. Кажется, что это понятие слишком далеко от жизни, слишком бескровно, чтобы успешноконкурировать с той бутафорией воображаемой угрозы собственномусообществу и воображаемого врага, которая всегда была в руках изощренных демагогов удобным ключом для высвобождения массовогоэнтузиазма. Однако при ближайшем рассмотрении можно усомниться в этой пессимистической мысли. В противоположность тойбутафории, истина — не фикция. Наука — это ведь не что иное, как применение здравого человеческого разума; и далекой отжизни ее никак не назовешь. Гораздо легче говорить правду, чем ткатьпаутину лжи, которая бы не разоблачила себя своей противоречивостью.«Ведь правда, разум, здравый смысл — видны без всякихухищрений».

Больше любых других достижений культуры научная истина является коллективной собственностью всегочеловечества. Она является таковой потому, что не создана человеческим мозгом, как искусство или философия (хотя философия — это тоже «поэзия», в высочайшем иблагороднейшем смысле греческого слова поiеГ“у, «творить,создавать»). Научная истина — это нечто такое, что человеческий мозг не сотворил, но отвоевал у окружающейвнесубъективной действительности. Поскольку эта действительность для всех людей одна и та же, то и в научных исследованиях —со всех сторон любых политических занавесов — всегда, снадежным соответствием, обнаруживается одно и то же. Еслиисследователь хоть чуточку сфальсифицирует результаты в плане своихполитических убеждений, — это может быть сделано бессознательно и ссовершенно чистой совестью, — действительность скажет на это «нет»: попытка практического применения таких результатов будет безуспешна. На Востоке, например, одно времясуществовала школа, которая развивала учение о наследственности, утверждавшее наследование приобретенных признаков. Это делалосьявно из политических соображений — можно только надеяться, чтобессознательно, — и все, кто верил в единство научной истины, были весьма встревожены. Теперь о том утверждении больше не вспоминают,мнения генетиков всего мира снова совпали. Это, конечно же, всего лишь маленькая победа, частичная; но это победа истины — и потому основание для высокого воодушевления.

Многие жалуются на рассудочность нашего времени,на глубокий скепсис нашей молодежи. Но я надеюсь, даже убежден, чтоэто — результат здоровой самозащиты от искусственных идеалов, от воодушевляющей бутафории, в сети которой так прочно попадалилюди, особенно молодые, в недавнем прошлом. Я полагаю, что как разэту рассудочность и следует использовать для пропаганды таких истин,которые, столкнувшись с недоверием, могут быть доказаны числом.

Перед ним вынужден капитулировать любой скепсис.Наука — не мистерия и не черная магия, методика ее усвоения проста. Я полагаю, именно рассудочных скептиков можно воодушевитьдоказуемой истиной и всем тем, что она с собой несет.

Совершенно определенно, что человек может воодушевиться абстрактной истиной; но все-таки она остаетсясуховатым, скучноватым идеалом, и потому хорошо, что для ее защитыможно привлечь другой поведенческий акт человека —антагонистичный скуке смех. Он во многом подобен воодушевлению: и всвоих особенностях, свойственных инстинктивному поведению, и в своемэволюционном происхождении от агрессии, но главное — в своей социальной функции. Как воодушевление во имя одного и того же идеала,так и

смех по одному и тому же поводу создает чувствобратской общности.

Способность смеяться вместе — это не толькопредпосылка настоящей дружбы, но почти уже первый шаг к еевозникновению. Как мы знаем из главы «Привычка, церемония иволшебство», смех, вероятно, возник путем ритуализации изпереориентированного угрожающего жеста, в точности кактриумфальный крик гусей. Так же как триумфальный крик и воодушевление, смех не только создает общность его участников, но и направляет их агрессивность против постороннего. Если человек не может смеяться вместе с остальными, он чувствуетсебя исключенным, даже если смех вовсе не направлен против негосамого или вообще против чего бы то ни было. Если кого-товысмеивают, здесь еще более отчетливо выступают как агрессивнаясоставляющая смеха, так и его аналогия с определенной формойтриумфального крика.

Но, однако, смех — это сугубо человеческий актеще в большей степени, чем воодушевление. И формально и функционально он поднялся выше над угрожающей мимикой, котораяеще содержится в обоих этих поведенческих актах.

В противоположность воодушевлению, даже принаивысшей интенсивности смеха не возникает опасность, что исходнаяагрессия прорвется и поведет к нападению.

Собаки, которые лают, иногда все-таки кусаются; нолюди, которые смеются, не стреляют никогда! И хотя моторика смехаболее спонтанна и инстинктивна, чем моторика воодушевления, — новызывающие его механизмы более избирательны и лучше контролируются человеческим разумом. Смех не лишает критических способностей.

Несмотря на все эти качества, смех — этосерьезное оружие, которое может причинить много вреда, если незаслуженно бьет беззащитного.

(Высмеивать ребенка — преступление.) И все женадежный контроль разума позволяет обращаться с хохотом так, как с воодушевлением было бы крайне опасно: оно слишком по-звериному серьезно. А смех можно сознательно ицеленаправленно обратить против врага. Этот враг — совершенноопределенная форма лжи. В этом мире мало вещей, которые могутсчитаться заслуживающим уничтожения злом так определенно, как фикция какого-нибудь «дела», искусственно созданного,чтобы вызывать почитание и воодушевление, — и мало таких, которые настолько смешны при их внезапном разоблачении. Когдаискусственный пафос вдруг сваливается с присвоенных котурнов, когдапузырь чванства с треском лопается от укола юмора, — мы вправе безраздельно отдаться освобождающему хохоту, который прекрасновызывается такой внезапной разрядкой.

Это одно из немногих инстинктивных действий человека, которое безоговорочно одобряется категорическимсамовопросом.

Католический философ и писатель Г. К. Честертонвысказал поразительную мысль, что религия будущего будет взначительной степени основана на более высокоразвитом, тонком юморе. Это, может быть, несколько преувеличено, но я полагаю — позволюпарадокс и себе, — что сегодня мы еще относимся к юморунедостаточно серьезно. Я полагаю, что он является благотворной силой, оказывающей мощную товарищескую поддержку ответственнойморали — которая очень перегружена в наше время — и что эта силанаходится в процессе не только культурного развития, но иэволюционного роста.

От изложения того, что я знаю, я постепенно перешел к описанию того, что считаю очень вероятным, и, наконец,— на последних страницах, — к исповеданию того, во что верю. Этопозволено и ученому — верить.

Коротко, я верю в победу Истины. Я верю, что знание природы и ее законов будет все больше и больше служитьобщему благу людей; более того, я убежден, что уже сегодня такое знание ведет к этому. Я верю, что возрастающее знание даст человеку подлинные идеалы, а в равной степени возрастающая силаюмора поможет ему высмеять ложные. Я верю, что они вместе уже сейчасспособны направить отбор в желательном направлении.

Многие людские качества, которые от палеолита и до самого недавнего прошлого считались высочайшими добродетелями,многие девизы типа «права иль нет — моя страна»,которые совсем недавно действовали в высшей степени воодушевляюще, сегодня уже кажутся мыслящим людям опасными; а тем, кто наделен чувством юмора, — попросту комичными. Это должно действоватьблаготворно! Если у индейцев-юта, этого несчастнейшего из всех народов, принудительный отбор в течение немногих столетий привел к пагубной гипертрофии агрессивного инстинкта, то можно — не будучи чрезмерным оптимистом — надеяться, что укультурных людей под влиянием нового вида отбора этот инстинктбудет ослаблен до приемлемой степени.

Я вовсе не думаю, что Великие Конструкторыэволюции решат проблему человечества таким образом, чтобыполностью ликвидировать его внутривидовую агрессию.

Это совершенно не соответствовало бы их проверенным методам. Если какой-то инстинкт начинает в некоторых,вновь возникших условиях причинять вред — он никогда неустраняется целиком; это означало бы отказ и от всех его необходимых функций. Вместо того всегда создается какой-тотормозящий механизм, который — будучи приспособлен к новойситуации — предотвращает вредные проявления этого инстинкта.Поскольку в процессе эволюции многих существ агрессия должна былабыть заморожена, чтобы дать возможность мирного взаимодействия двух или многих индивидов, — возникли узы личной любви и дружбы, на которых построены и наши, человеческие общественные отношения.

Вновь возникшие сегодня условия жизни человечества категорически требуют появления такого тормозящего механизма, который запрещал бы проявления агрессии не только по отношению кнашим личным друзьям, но и по отношению ко всем людям вообще. Изэтого вытекает само собой разумеющееся, словно у самой Природызаимствованное требование — любить всех братьев-людей, безоглядки на личности. Это требование не ново, разумом мы понимаем егонеобходимость, чувством мы воспринимаем его возвышенную красоту, —но так уж мы устроены, что выполнить его не можем. Истинные, теплые чувства любви и дружбы мы в состоянии испытывать лишь котдельным людям; и самые благие наши намерения ничего здесь не могутизменить.

Но Великие Конструкторы — могут. Я верю, чтоони это сделают, ибо верю в силу человеческого разума, верю всилу отбора — и верю, что разум приведет в движение разумныйотбор. Я верю, что наши потомки — не в таком уж далеком будущем — станут способны выполнять это величайшее ипрекраснейшее требование подлинной Человечности.

Другие книги
ТЕХНИКИ СКРЫТОГО ГИПНОЗА И ВЛИЯНИЯ НА ЛЮДЕЙ
Несколько слов о стрессе. Это слово сегодня стало весьма распространенным, даже по-своему модным. То и дело слышишь: ...

Читать | Скачать
ЛСД психотерапия. Часть 2
ГРОФ С.
«Надеюсь, в «ЛСД Психотерапия» мне удастся передать мое глубокое сожаление о том, что из-за сложного стечения обстоятельств ...

Читать | Скачать
Деловая психология
Каждый, кто стремится полноценно прожить жизнь, добиться успехов в обществе, а главное, ощущать радость жизни, должен уметь ...

Читать | Скачать
Джен Эйр
"Джейн Эйр" - великолепное, пронизанное подлинной трепетной страстью произведение. Именно с этого романа большинство читателей начинают свое ...

Читать | Скачать